«Фантастика и фэнтези польских авторов. Часть вторая»

Фантастика и фэнтези польских авторов. Часть вторая (fb2) - Фантастика и фэнтези польских авторов. Часть вторая [Компиляция] (пер. Владимир Борисович Маpченко (переводы)) 1500K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анджей Пилипюк - Адам Вишневский-Снерг - Роберт Ежи Шмидт - Рафал Косик - Анджей Земянский

Фантастика и фэнтези польских авторов Часть вторая

Адам Вишневский-Снерг Ангел Насилия[1]

Всякий иной мир создается таким образом, чтобы умолчать существование иных.

На тринадцатом этаже Люцина задержала разговорившуюся экскурсоводшу и обратила ее внимание на тот загадочный факт, что в лабиринте коридоров и залов раз за разом кто-то откалывается от группы и исчезает. Но женщина-лоцман экскурсии совершенно не заботилась об отстающих. Водя туристов по развалинам громадного здания Института Кибернетики, что был жемчужиной в комплексе средневековых музейных объектов, вместо того, чтобы высматривать потерявших ориентир людей и предоставлять им информацию про экспонаты, мимо которых они проходили, она больше распространялась о привлекательности ночного представления «Свет и звук» (Здесь началась история!), организованного туристическим бюро в развалинах атомной электростанции за пределами города.

Сама Люцина потерялась на шестнадцатом этаже. Она задержалась чуть дольше в зале, занятом центральным компьютером Института, и, глядя на размещенные в шкафах узлы электронного великана, лишенная помощи эксперта, сама пыталась догадаться, в чем же состоит «трогательная красота этого бесценного сокровища», благодаря которому, средневековые художники (называемые когда-то информатиками) навсегда записали свои имена в книге истории человеческой культуры. Девушка решила спросить об этом у экскурсовода. Но когда через несколько минут глубокой задумчивости над тем, сколько же это минуло времени, она вышла из зала, то с беспокойством отметила, что коридор пуст.

В здании царила абсолютная тишина. Группа туристов удалилась в неизвестную девушке сторону. Люцина пыталась их найти, но, добравшись до очередного зала, в котором сходилось несколько коридоров, пошла не в том направлении. Она блуждала по помещениям, стены которых были покрыты научными приборами минувшей эпохи. Посреди комнат старинная аппаратура высилась до потолка. В мастерских экспериментаторов прошлого стояли примитивные машины начала двадцать первого века.

Время не пощадило драгоценных коллекций: пластмассовые детали устройств пожирали короеды второго поколения, а с деформированных металлических листов спадали куски ржавчины, что атаковала железные поверхности, слои краски с которых были заботливо удалены колониями ранее не известных микроорганизмов.

Туристов нигде не было видно. После четверти часа бесплодных поисков, подавленная безрадостной атмосферой этого особенного места девушка отказалась продолжить осмотр. Она решила вернуться к лифту и спуститься на первый этаж, откуда уже можно было легко найти ожидавший под Институтам старинный автобус.

В лифте ее ожидало первое приключение. Кабина застряла между этажами. Люцина нажала на аварийную кнопку. После минуты ожидания из подвешенного над кнопками динамика раздался мужской голос:

— Хочешь быть королевой?

— Кем?

— Первой дамой королевства.

— Женой короля?

— Да.

— Вы шутите.

— Нет. Ты можешь ею стать.

— Каким образом?

— Очень просто. Мы как раз ищем соответствующую кандидатуру. Предыдущей королеве пришлось уйти. Туристы собрались внизу и ждут тебя.

— Где?

— Нажми кнопку шестого этажа. Мероприятие происходит в зале 628.

Когда незнакомец произнес слово «мероприятие», Люцина, которую таинственное предложение застало врасплох, быстро поняла, что имеет в виду информатор. Наверняка речь шла об очередном туристском развлечении, организованном оперативным бюро в развалинах недавно раскопанного города. Зрелище предполагалось живописное. Девушке такие неожиданности нравились. Почему бы и не принять участие в какой-нибудь средневековой инсценировке? Неоднократно ей доводилось слышать про живописные замки, построенные на недоступных вершинах атомных электростанций вооруженными трезубцами тиранами, которые заставляли своих подчиненных смотреть телевизор. И хотя она не была полностью уверена, хорошо ли знакома с хронологией давно минувших исторических эпох, но обрадовалась при мысли о превосходной забаве, тем более, что могла наблюдать за ней с высоты королевского трона.

Правда, запущенный нужной кнопкой лифт проехал шестой этаж, не останавливаясь и внизу, где индикатор показал цифру «ноль», и спустился до уровня шестого подземного этажа. Девушку этот факт удивил, поскольку она считала, что в здании не может быть столько подвалов.

По широкому, чистому коридору она прошла к двери, обозначенной номером 628. На табличке была надпись: «КИБЕРНЕТИЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ». Дверь была приоткрыта. Девушка толкнула ее и вошла в ярко освещенное помещение.

В первую очередь она увидала голые ножи женщины, стоявшей за серебристым металлическим листом.

— Прошу прощения, — сказала Люцина. — Мне сообщили, что здесь происходит что-то интересное.

Спрятанная за блестящим экраном женщина пошевелилась и побежала к его краю. Лист был подвешен под потолком прохода в следующую комнату, верхнюю часть фигуры он заслонял, поэтому Люцина всю ее не видела, а только длинные ноги.

— Вы могли бы показать мне место, где собрались туристы?

Ноги были весьма привлекательные, но когда они вышли из-за экрана и пинком босой стопы захлопнули за собой двери, Люцина уже перестала наслаждаться их идеальными пропорциями. Несколько секунд она просто не верила своим глазам.

Самостоятельно передвигающиеся ноги загородили ей обратный путь. С испуганным окриком Люцина вбежала за экран, где увидела много других движущихся пар ног. Сейчас она находилась на пороге огромного зала. Ни единого человека не было видно, но в помещении с кучей перегородок царило оживленное движение.

Над левым крылом автоматизированной мастерской высилась надпись: ПРОТЕЗНАЯ. Секция нижних конечностей занимала место вокруг медленно вращающегося подающего материалы транспортера. У каждого аппарата была смонтирована пара искусственных рук. Синтетические протезы прекрасно имитировали живые конечности. Ладони, управляемые скрытыми мышцами, искусно оперировали монтируемые на столе людские ноги. В самом конце производственного цикла готовые протезы сами соскакивали с ленты. Контрольный автомат соединял их скрепками в хорошо подобранные пары и направлял на тренировочную дорожку, откуда — после преодоления ряда препятствий — искусственные ноги послушно направлялись в следующую секцию, где механический монтер присоединял к ним пары созданных в другом месте рук.

Соединявшие ноги рамки своими концами были затоплены в бедрах и имели форму перевернутой буквы «U». Искусственные руки автомат закреплял к этим же рамкам сверху. Более десятка готовых уже «руконожек» работало возле конвейера и в секции искусственных материалов, другие группы ремонтировали старые машины или же строили новые.

Еще девушка заметила «руконожку», стоящую у пульта распределителя высокого напряжения и почувствовала, как мышцы ее рук и ног твердеют словно мускулы спортсмена, поднимающего большой вес. только после этого она заметила камеры и антенны, расположенные в различных точках зала, и до нее дошло, что же заставляет все эти мышцы поддерживать постоянную активность.

Ей было известно, что ученые двадцать первого века, покидая здание во время землетрясения, оставили включенными машины, получавшие энергию из местного источника. Среди самых различных механизмов, здесь остались и примитивные прототипы искусственных людских конечностей, которые создавались для инвалидов. Провода собирались в контрольном центре громадного компьютера. В течение многих столетий, в отрезанных от мира подземельях Института Кибернетики электронный мозг сам себя консервировал и расстраивал с помощью все более совершенных «руконогих» созданий. Первоначальную программу лаборатории протезов, преобразованной в производство, компьютер реализовал добросовестно и с новым содержанием. Все его узлы сотрудничали в замкнутом цикле обратной связи: он дистанционно управлял искусственными нервными системами и совершенствовал их, а они — заменяя руки и ноги живых людей — поддерживали его загробное существование.

Входя в поле зрения телевизионных камер компьютера, девушка заинтересовала его своим видом. Она была живым организмом; быть может, после многих лет господства над протезами он познал тайну функционирования натуральных органов, и теперь ему был нужен настоящий человек для кибернетических экспериментов.

Эта мысль пролетела через голову Люцины со скоростью молнии. Она, может бы, и сбежала, но в тот самый момент, как обратила на себя внимание машины, почувствовала, как мышцы тела застыли, словно пораженные ударом электрического тока. Несколько минут девушка металась в конвульсиях, но после завершения боя между двумя контрольными центрами телом ее начали управлять более сильные сигналы внешнего центра.

Ведомая ритмическими импульсами, вопреки собственной воли, девушка прошла мимо склада материалов и приблизилась к широкой двери в противоположной стене. те открылись автоматически, показав неожиданную картину.

Посреди второго зала стояла кучка знакомых ей туристов. Группа состояла из всех тех, которые во время посещения музея остались сзади и заблудились в здании. Знакомые, увидав перепуганную девушку, рассмеялись. После секундной растерянности она тоже ответила им улыбкой. Теперь она уже не была уверена, заставил ли ее сюда прийти компьютер, или же она просто поддалась самовнушению. Во всяком случае, она нашла друзей. Теперь ей хотелось обнимать их и целовать.

Но, пробежав всего пару шагов, она еще раз глянула в зал и окаменела.

Ибо, в тот самый момент, когда Люцина уже облегченно вздохнула, счастливая тем, что ее фантастическое приключение закончилось столь удачно, один из мужчин в зале сильным ударом топора, который он держал двумя руками, рассек надвое голову своего соседа. Тот свалился на пол, а из конца зала вытянулся жесткий кабель, законченный острым крюком, и затянул тело под стенку, где уже лежала куча иных, таких же искалеченных трупов. За телом, протаскиваемым по блестящему полу, оставалась чудовищная багровая полоса.

Из уст девушки вырвался короткий, сдавленный болезненным спазмом горла крик неописуемого ужаса. Чуждая сила вновь овладела ее телом. Какие-то пластиковые руки сорвали с нее одежду. Люцина, пытаясь вырваться к выходу, упала бы на пол, если бы не поддержка мышц, сокращаемых механической волей.

Сейчас она стояла обнаженная, спиной к молчащим людям, и ждала смертельного удара. В глазах ее все еще стоял образ только что разыгравшейся сцены. Как и тогда, когда за порогом лаборатории она увидела движущиеся самостоятельно ноги, Люцина не могла поверить в то, что переживаемое ею здесь происходит в действительности.

Но тут же — вместо удара топором — она почувствовала на голове прикосновение протеза другого упыря. Руконожка одевал ее в длинное платье, богато украшенное золотыми кружевами, а она сама помогала ему в этом с перепугом в сердце, но и таким — проявляемым внешне — спокойствием, словно собиралась на новогодний бал.

Сейчас она могла свободно двигать головой. В глазах маячил какой-то туманный образ. Люцина преодолела страх и пригляделась к туристам повнимательнее.

Теперь она заметила значительно больше, чем в первый раз. Независимо от странного поведения людей, которые молчали, улыбаясь все время, и при этом стояли неподвижно — словно гранитные статуи, девушка отметила многие другие особенности их неестественного поведения. Все они были одеты в костюмы по образцу одежд ранней древности, кроме того, все они держали в руках оружие тех же мрачных эпох.

Вооружены они были по-разному: одни вздымали могучие топоры или трезубцы, у других при поясах висели мечи. Но видны были и дубины с железными остриями, и тяжелые копья.

Через несколько секунд новый инцидент заморозил девушке кровь в жилах. Лишь только Люцина охватила взглядом зал, как вооруженная копьем женщина метнула его с неправдоподобной силой прямо перед собой. Наконечник вонзился в грудь молодого мужчины, пробивая ее навылет. Парень рухнул навзничь. Женщина упругим шагом подошла к парню и вырвала копье из его окровавленного тела. Улыбка не покинула лица умирающего даже тогда, когда выстреленный из панели гарпун — оттягивая погибающего под стену — разорвал ему бок.

То, что в течение последующих минут происходило в полной тишине на мраморной плите посреди лишенного мебели зала, было столь же загадочным, как и открытый компьютером метод управления живыми нервными системами, которые сокращали мышцы людей и заставляли их убивать друг друга: один раз это было похоже на танцевальные па солиста, движущегося на сцене среди экзотически разодетых статуй, в другой раз — торжественную смену караула перед императорским дворцом, муштру старинных рекрутов или прохождение офицера перед почетным караулом — с одной стороны это был гротеск в своей преувеличенной форме, с другой же стороны, сплошной ужас.

По ходу этого представления крюк стянул в угол еще два трупа. Руконожки покинули зал и закрыли за собой двери. Но перед этим они подвесили на спине у Люцины какую-то странную тяжесть. Неся ее, не приходя в себя от страха, девушка окружила группу туристов до того места, где управляющая ею последовательность импульсов заставила девушку сделать оборот; там же она увидела углубленную в нише горящую распределительную панель третьего компьютера.

Второй электронный мозг Люцина увидела раньше, его узлы занимали противоположную стенку. У того панели были черными, у этого же, на который глядела сейчас — они были белыми.

Кое-что до девушки начало доходить, когда из внутренностей переборки, заставленной аппаратурой «белого убийцы» поднялась тонкая струйка дыма. Раздался треск короткого замыкания. Тут же все огни под потолком зала погасли. В воздухе повисла вонь горелой изоляции. Но в темноте все так же горели разноцветные индикаторы и экраны обоих компьютеров, а так же «белые поля» огромной шахматной доски, покрывающей пол, на которой покрытые потом от ужаса туристы нашли наконец чудовищное решение мучавшей их уже несколько десятков минут кибернетической загадки.

В зал вбежал «руконожка» с факелом в высоко поднятой руке. Два других вскрыли выгоревший блок и приступили к ликвидации аварии. Туристы не покидали своих мест на шахматной доске. Одна из фигур сделала следующий ход. В этой роли выступал мужчина, одетый в белое. Из этого следовало, что белый компьютер пренебрег аварией сети освещения и, вызвав ремонтную бригаду, возвратился к прерванной партии.

Сторона шахматной доски составляла около восьми метров в длину. В свете факела белые квадраты несколько потускнели, но все так же были видны. Изоляция могла загореться по причине перегрузки кабеля из-за внезапного роста потребления энергии в момент решения исключительно сложной проблемы. Сейчас уже до Люцины дошло, почему механические слуги одних туристов одели в белые, а других — в черные костюмы.

Более того, Люцина отметила, что на ней белое платье, и что она стоит за пределами квадрата всей шахматной доски, но неподалеку от края, со стороны черного компьютера. Этот факт в первый момент настроил ее оптимистично. Сейчас она находилась вне поля боя, следовательно, до сих пор не принимала участия в игре, которая шла уже некоторое время.

Но вот означало ли это, что ей не угрожает какая-либо опасность?

На шахматной доске находилось двадцать человек. Под стеной валялись останки остальных двенадцати — исключенных из игры ранее. У туристов на головах были различные шлемы и шляпы. Их формы позволяли узнать различить шахматные фигуры, в ролях которых все они здесь выступали. Несчастные крутили шеями, разглядываясь по сторонам. До сих пор каждому из них могло казаться, что он вот-вот погибнет от удара, или же ему самому придется нанести такой в любой, произвольно избранный компьютером момент; теперь же они осознали, что их судьба зависит от положения на доске. Согласие на ничью или законченное матом поражение одного из компьютеров спасли бы жизни спасенным от уничтожения людям, ведь в такой игре опасность смерти не грозила лишь двум королям.

Белый компьютер предусмотрел последовательность многих ходов в разыгрываемой партии. Потому-то он мог заранее пригласить Люцину поучаствовать в «живописном мероприятии». Как только она об этом подумала, стоявший впереди мужчина сошел с шахматной доски, а она сама — послушная механической воле — тут же заняла его место.

Мужчина выступал в роли белой пешки, дошедшей до восьмой горизонтали, где белые имели право заменить ее избранной фигурой. Повышение статуса пешки выглядело столь же невинно, как торжественная смена караула.

Повернувшись влево, Люцина поднесла руку к загадочному грузу за спиной: раз — и она отцепила подвешенную золотую корону и надела ее себе на голову, два — сняла арбалет и колчан со стрелами. Тетива арбалета была натянута. Девушка вложила стрелу в углубление и направила ее наконечник в черного короля.

На «шах» белых черные ответили ходом коня, заслоняя им своего короля. Тогда Люцина повернулась к центру доски. Вынужденная неожиданным импульсом, она нажала на спуск арбалета. Послышался треск тетивы, но цели, в которую попала стрела, девушка не заметила, потому что чуть раньше закрыла глаза. Открыла она их в тот момент, когда какое-то тело свалилось на пол. Шлем черного слона покатился ей под ноги. Стрела торчала прямо в сердце лежащего тела. Люцина узнала женщину, которая перед тем метнула копьем в парня. Сразу же после выстрела мышцы заставили девушку покинуть занимаемое до сих пор поле. Решительным шагом она перешла на место жертвы.

Отвечая на ход белых, черный компьютер не мешкал ни секунды: мечом своей пешки он снес голову белому коню. Роль коня исполнял бывший спортивный тренер, низкорослый старик, вооруженный трезубцем, а роль пешки — его воспитанник, атлетически сложенный мужчина. Этот «бой фигуры» был выполнен с такой силой, что после удара боксера оружие старика, зацепленное разогнавшимся мечом, вылетело у того из рук и ударило в панель белого компьютера, за которой что-то лопнуло.

Изображение нескольких кривых линий на одном из экранов белого компьютера задрожало и раздвоилось: его перечеркнула полоса какой-то аварии. В тот же момент Люцина перешла на соседнее поле, но после секунды страшных сомнений, ощущаемых в мышцах ног, вернулась на предыдущее место.

Она понимала, что исполняет роль белого ферзя (когда-то его называли королевой), которого в предыдущей фазы игры ее компьютер потерял или — следовало бы сказать — охотно пожертвовал ради исправления положения собственных фигур на шахматной доске. Теперь же — после давно предусмотренного превращения пешки и после обмена нескольких фигур — ни у одной из сторон не было «материального» перевеса, то есть они не располагали большим количеством фигур, что, впрочем, было типичным для партий, разыгрываемых шахматными гроссмейстерами.

Но вот удержали ли белые свой позиционный перевес, вновь получив в свое распоряжение ферзя, сложно было оценить в чудовищной ситуации, когда в блесен дымящего факела крюк затягивал под стену два очередных трупа.

В верхней части черного компьютера замигала красная лампа. Одновременно его телевизионная камера направила объектив на Люцину. В тот же самый миг электронный мозг белых перемотал последний отрезок видеомагнитофонной ленты, указал стрелкой аварийную полосу на собственном экране и топнул ногой девушки в занятое ею поле, на что черный — как будто не принимая во внимание причины повреждения — повторил последовательность предупредительных сигналов.

Было ясно, что черный шахматист — ссылаясь на всем известные правила игры — протестует против позорного решения противника, который выполнил непродуманный ход ферзем и тут же отменил его, а белый объяснял происшествие своей временной неспособностью.

К шкафу, занимаемому белым шахматистом, подскочил «руконожка», управляемый сигналами арбитра из соседнего зала. Высоко поднятой тяжелой кувалдой, он заставил машину соблюдать правила игры. Люцина получила приказ возврата на спорное поле и выполнила его. При этом она обратила внимание на композитора, который во время экскурсии по городу вечно отставал от туристов, задумывался и терялся, пока кто-то тихонечко не повесил ему на спине табличку с надписью «конец экскурсии». Девушка разговаривала с ним еще вчера и выяснила, что он весьма милый.

Теперь же этот мужчина в шлеме черной ладьи на голове торжественным шагом прошел мимо Люцины и остановился на три клетки дальше, откуда защищал черного ферзя, в роли которой выступала приятельница нашей героини.

Та девушка еще не снимала своего оружия, ожидая хода белых. Люцина заметила ее молящий взгляд, и сама чувствовала, что вот-вот упадет в обморок. Тем не менее, она опустила арбалет и начала вращать рукоятью для натягивания тетивы. Хотя во время взведения оружия она оперлась на прикладе, без помощи враждебной силы упала бы на пол, настолько пугающей и бесконечно абсурдной была для нее недавно открытая мысль, что белый компьютер решился на «размен ферзей» только лишь для того, чтобы после ее смерти черная ладья встала в несколько худшей позиции.

Люцина восприняла все это так, словно бы стреляла в зеркало, и словно попала в живот самой себе.

Она уже не видела лица музыканта, когда крюк вытягивал тело ее приятельницы. Наверняка его мине машина придала соответствующее выражение. Люцина направилась под топор черной ладьи, который, минув голову, срубил ей плечо, а потом еще раз блеснул в свете догорающего факела — и обрушился…

Она услыхала тихий плеск волн. В тот же самый момент, вместо боли в плече почувствовала на коже приятную прохладу. Лишь докучала сжимающая лоб золотая корона, поэтому Люцина подняла руку ко лбу. Сейчас она уже полностью владела ею. Когда открывала глаза, ей казалось, будто ей все снится.

Сначала она увидела небо. Наполовину оно было закрыто тучами, вторая же половина обладала интенсивно голубой окраской и растягивалось до горизонта. Чтобы глянуть туда, Люцина приподнялась и тогда увидела море.

Она лежала на песке, под красным зонтом. На ней был купальник. Облака висели над самым берегом. Легкий ветерок морщил зеркало воды. Группы загорающих располагались по всему пляжу.

Какое-то время Люцина глядела вдаль. Что-то заслоняло взор: провода, идущие от обруча на лбу к аппарату, стоящему рядом с туристической сумкой. Неожиданно вернулось осознание места и времени. Девушка сняла тяжелый обруч, обернула его проводами и положила на одеяло. Она уже знала, кто она такая и где находится. Но, как и в прошлые разы, ознакомившись с несколькими записями, Люцина опять не могла поверить, что все пережитое недавно было кошмарной иллюзией — настолько высокую степень реальности давал магнитный сон, реализованный местной студией и зафиксированный на пленке судьбо-фильма.

Люцина вышла из под тени зонта на солнце. Она находилась под впечатлением пережитого ужаса, когда услышала голос своего мужа:

— Перед обедом можно было бы искупаться.

— Ты где был?

— У инженера пляжа. Взамен за подаренное ему мною ухо марсианина, он выдал мне содержание секретного сообщения. А вести тревожные!

— Что произошло?

— Седьмая эскадра ползучих тарелок мчится к нам с большей, чем предыдущие, скоростью. На этом берегу вторжение ожидают завтра. Охотники готовят сети и дубинки, консервирующие средства и яркие краски для разрисовывания щупальцев. Здесь, на Борнео, где у каждого дома имеется летающая тарелка, лава ползучих, возможно, и оплодотворит, наконец, людское воображение. Во всяком случае, как-то снимет застой в промышленности развлечений. Ну а «Ангел Насилия» тебе понравился?

— Кто?

Мужчина склонился над аппаратом, вынул кассету и показал красочную этикетку с надписью «АНГЕЛ НАСИЛИЯ», напечатанной на изображении белого компьютера.

— Кошмар! — воскликнула Люцина. — Как ты вообще мог купить такой ужас?!

— Но ведь ты сама хотела посмотреть какой-нибудь страшный судьбо-фильм.

— Надо было меня предупредить.

— Это ничего бы не дало. Ведь сразу после включения аппарата ты теряешь память о собственном реальном прошлом, поскольку ее вытесняет история иллюзорной жизни, подстроенной под сюжет, разыгрываемый на пленке.

— И что, каждый судьбо-фильм кончается мнимой смертью человека, который его смотрит?

— Да, тут исключений нет. Если здесь воспроизведение будет чем-то прервано, там герой переживаемой фикции тоже гибнет при каком-нибудь несчастном случае. Там время протекает с громадной скоростью: за один день ты можешь, словно сон, просмотреть целую жизнь.

Оставленный без опеки под соседним зонтом ребенок вдруг расплакался и поднял одну ногу. Из пробитой пятки, в которой торчала транзисторная шпилька, раздался спокойный голос диктора, читающего новости:

— Из Сингапура сообщают, что человекообразные обезьяны, населяющие заповедник на одном из островов у побережий Борнео, за последнее время достигли очень высокой степени разумности. Чтобы доказать это, вождь тамошних горилл собрал вокруг своей клетки посещавших зоопарк журналистов и горделиво заявил, что ученые его стада вскоре сконструируют первую атомную бомбу. Понятное дело, что это средневековое орудие смерти гориллы не собираются использовать против шимпанзе из соседнего заповедника, хотя взрыв в одно мгновение разрешил бы все спорные проблемы. Разумные обезьяны хотят этим сказать лишь то, что атомным акцентом они укрепят на острове чувство общественной безопасности…

Люцина вытащила говорящую колючку из ноги ребенка, но при этом она не переставала думать о последнем судьбо-фильме. Ей никак не удавалось освоиться с неожиданной сменой окружения, тем более, что там, в иллюзии, она была лет на двадцать моложе.

— И где находится тот остров? — спросила она у мужа.

— Вон там, — показал тот за горизонт. Пару минут они высматривали далекий клочок суши. — Ладно, пора обедать. Но перед тем можно было бы и выкупаться. Пошли?

Вода была чистая и теплая. После купания они вышли на берег. Возвращаясь к своему зонту, им пришлось пройти мимо группы людей, игравших в мяч. Люцина направилась прямо между ними. Вдруг она испуганно вскрикнула и заслонилась руками. Ее перепугало резкое движение мужчины, отбившего мяч. Пляжники перестали играть: они застыли на месте и ждали, пока женщина не выйдет из их круга. При этом они весело и дружелюбно улыбались, только это было еще хуже: Люцине казалось, что она все еще стоит на шахматной доске, и вот-вот ее настигнет смертельный удар…

— Почему там машины заставляли людей убивать своих приятелей? — спросила она мужа, когда они подошли к своему месту.

— Ты про «Ангела Насилия»?

— Да.

— Все просто. Они были запрограммированы двумя шахматистами и проверяли ценность их игровых систем.

— На людях?

Муж поглядел ей прямо в глаза: те были очень серьезными.

— Что ты имеешь в виду? Ведь все это была лишь фикция, неимоверные глупости, выдуманные авторами судьбо-фильмов ужаса.

— Погоди…, — задумалась женщина. — Ну а в средневековых войнах, разве многомиллионные армии агрессоров убивали добровольно? Ведь они же не состояли из одних только преступников!

Муж расхохотался.

— Естественно! А ты что, глупышка, не знали? Армии с охотой убивали, и сами охотно умирали, довольно часто — в эйфории, если встречались с сопротивлением, хотя и не состояли из бандитов, потому что плохих людей во всех странах изолировали в тюрьмах. Ну подумай логично! Если бы так не было, то есть, если бы хорошие люди не убивали добровольно, тогда, с целью объяснения механизма военных преступлений нам пришлось бы поверить в нереальную версию истории, образно представленной в «Ангеле Насилия». Поскольку идея невидимых игроков, склонившихся над шахматной доской мира, напоминает сказку, пришлось бы без критики принять и то, что короли в те времена располагали фантастическими устройствами для дистанционного управления миллионами мышц, и что с помощью тех аппаратов они высылали на смерть мирно настроенных людей.

— Все равно, звучит просто фантастически: плохие люди сидели в тюрьмах, а хорошие…

Предложения она не закончила. Как только она произнесла: «в тюрьмах», пляж заслонили длинные полосы черных теней, брошенные на песок стоявшими пляжниками. Словно во мраке ночи вспыхнувшее солнце, так небо за их спинами воссияло самым ужасным из восходов.

В мгновение ока чудовищный рассвет залил жаром всю землю. В светло-фиолетовом, ярче, чем десяток солнц блеске, что ворвался в глаза и бичевал все живое по сторонам и буйные заросли — путем плавного перетекания одной картины в другую — все превратились в скелеты, когда залпы огня ударили по деревьям, человеческие тела тоже превратились в факелы.

За миг до того Люцина повернулась в направлении источника. Над островом обезьян росла гигантская ножка атомного гриба. Шляпка уже достигала стратосферы. Люцина знала, что через несколько секунд, вскоре после чудовищной вспышки, когда на побережье ринется фронт воздушной ударной волны, ею будет сметено море радиоактивной преисподней…

Только этого она уже не дождалась.

Выяснила, что лежит внутри стеклянного параллелепипеда. Ее обнаженное тело заливала прозрачная жидкость. В неожиданной тишине воцарившейся после серии ядовитых шипений, возле уха раздался милый женский голос:

— Мы весьма сожалеем, но мы вынуждены прервать демонстрацию твоего судьбо-фильма. Назови свой номер. Это девятьсот сорок миллиардов пять миллионов семьдесят один?

На табличке в торце стеклянной камеры за буквами T-Re серебрилось длинное число: 940.005.000.071.

— Да, — ответила она.

— Сколько тебе лет?

Цифры счетчика лет были золотыми.

— Девятнадцать.

— Тогда все сходится, — сообщил тот же милый голос. — После ста двадцати лет ожидания в очереди ты получила право на одни сутки настоящей жизни. Место будет освобождено через час, и потому нам пришлось тебя разбудить. Приготовься.

Через пятнадцать минут скоростной лифт поднимет твою кабину на высоту четырех километров — на самую крышу Европы. Там ты увидишь настоящее солнце, найдешь воду и деревья. Еще раз просим прощения за отключение судьбо-фильма. Поздравляем Вас и желаем приятных впечатлений!

Во всех направлениях, под крышками тесных, словно гробы, параллелепипедов лежали тела погруженных во сне людей. Одна только Люцина лежала с открытыми глазами.

Несколько минут она глядела вдаль, на миллионы обнаженных тел, симметрично размещенных в стеклянных коридорах, стенки которых излучали свет и сходились в бесконечности.

Счетчики на панели были покрыты стеклянной пластинкой. Люцина разбила ее сильным ударом локтя. Сначала она вырвала из гнезда все провода, а когда, снова открыв глаза, увидала мир вокруг себя в не изменившейся форме — положила руку на стеклянном острие в поисках выключателя, который ни за что не подведет.

Даниэль Островский Агентство по вопросам рекламы[2]

Проза жизни: понедельник, пять утра. Будильник вопит, и моя первая осознанная мысль, неизменно, как и в каждый рабочий день, это: и вот так, блин, до могилы; до самого конца этой вонючей жизни, ну ладно, до пенсии, только настроения это как-то не улучшает.

Именно, будильник. И что тут поделаешь, нужно вытянуть руку, нащупать кнопки и нажать на нужную. Понятное дело, было бы намного круче, если бы я одним решительным ударом кулака разбил корпус и размозжил все бебехи моего утреннего мучителя. И сразу: тут тебе действие, и характерный признак моего характера: тип крутой, решительный, действующий по-мужски, не считающийся с последствиями. Вот только, раз мне не по карману закупка нескольких десятков будильников ежемесячно, я уж предпочитаю спокойненько выключить звуковой сигнал пробуждения и оставить само устройство в целости и сохранности. Вопреки, акцентирую, переживаемым эмоциям.

Почему еще я обожаю эти утренние часы? Голые стопы, разыскивающие наощупь тапки на холодном полу, холодная вода в кране, пока этот чертов нагреватель соблаговолит включиться, и чувство отвращения, охватывающее всего меня, когда набежавшие кровью глаза наконец-то достигнут состояния необходимого восприятия и представят в зеркале образ моей морды.

Вот он я. Чиновник самого низшего уровня; нудная работа, серая квартира, ржавеющая машина и алименты на шее. Приятелей нет, принципиально, потому что с работы, скорее, не считаются. И еще долбаное, дополнительное дежурство в БОК-е, что само по себе считается маленьким таким подарочком от судьбы. По-видимому, она посчитала, что ежедневного прозябания для меня недостаточно, так что пинок в зад, исключительно ради здоровья, и поехали.

Пара слов объяснений. Работа, возможно, у меня и не слишком амбициозная, только мне она нравится, и я считаю ее необходимой, а самое главное — мне неплохо платят. Основная зарплата — это чтобы я не подох с голоду. По большей части мое вознаграждение следует от количества оформленных мною дел. И хотя наше агентство действует всего лишь два года с небольшим, работы у нас довольно много. Как правило, за неделю я в состоянии полностью завершить, в среднем, от двадцати до тридцати тем. Я их оцениваю, квалифицирую и направляю для последующего производства. А вот за это уже идут бабки! Зарабатываю я прилично, хотя большую часть наличности забирает моя бывшая жена. Но проблема не в этом.

Проблема в бюро по обслуживанию клиента, самом не популярном месте в агентстве. Туда с улицы никто не попадает, самое большее: агенты и нищие, редко-редко, какой-нибудь пьяница. Тем не менее, кто-нибудь из сотрудников там сидеть обязан, ибо, хотя девяносто девять процентов дел приходит опосредованным путем: через электронку, по факсу, телефону или в виде писем, но один процент, во всяком случае — по идее, должен попадать к нам лично. И ради этого одного процента мы содержим на первом этаже небольшой такой приемный пункт. И не важно, что все это одна большая лажа! Все равно, все сотрудники агентства обязаны отбарабанить свои дежурства, две обязательных недели в течение года, все в соответствии с графиком. Так что, когда я торчу в БОК-е, то никаких дел не оформляю, и за весь этот период получаю только голую базовую ставку. То есть — дело кислое.

Когда-то это меня сильно доставало, но теперь я привык. Отсиживаю свое, и хана. Даже воспринимаю это как забаву, участвуя в своеобразном БОК-лото. Это наша маленькая такая развлекуха. Мы делаем ставки на то, сколько кому во время дежурства попадется агентов, сколько нищих. Ставки не сильно высокие, так что играют практически все, даже шеф. Сидя в бюро, сам я из игры выключен, мое задание заключается лишь тщательно записывать все визиты в устройстве мониторинга БОК. Зато я могу принимать участие в главной игре, которую мы сами называем «Выступленьице». После полного года, то есть, когда уже все сотрудники отдежурят в БОК, мы совместно голосуем за самый хамский «от ворот поворот», который мы «продаем» агенту. Понятное дело, шеф в «выступленьице» не играет.

Но вот то, что меня сильнее всего достает, это факт, что в этом году свое дежурство, все трахнутые две недели, я отсидел еще в мае! То есть, свое я уже отмучил! К сожалению, наш коллега, чья очередь как раз пришла, попал в больницу с каким-то тяжелым отравлением, и не похоже, чтобы он быстро вернулся. Шефу нужно было кого-то назначить, он устроил справедливый розыгрыш, и выпало на меня. Блин, чтоб оно все сдохло!

Я начало было спорить, только мои протесты ничего не дали. Розыгрыш был? Был. Справедливый? Муха не садилась, прицепиться не к чему, куча народу пялилась на руки его секретарши, когда та с набожной рожей колупалась в «лотерейном барабане». Могло попасть на каждого. Так что согласись с этим и вали. Опять же, всегда существует возможность оформить какого-нибудь клиента в БОК-е и тогда… весь джек-пот твой!

Ну да, я позабыл упомянуть о самом курьезном аспекте всей этой истории. Когда прошли первые полгода функционирования нашего агентства, а в бюро по обслуживанию клиента никакая зараза так и не появилась, сотрудники начали ворчать. Мол, а не ликвидировать ли бюро ко всем чертям, что мы все на этом теряем и тому подобное. Только у шефа имелись свои приказы, ничего ликвидировать он не мог, хотя, наверняка, у него и самого руки чесались. Ведь это же целый год он обязан платить тому или иному сотруднику, который нихрена не делает. Это фигня, что платит мало, но ведь этот сотрудник за это время мог бы оформлять дела. Только статистика остается статистикой.

И вот тут шеф выкроил из премиального фонда сумму в размере сколько-то там раз квадратный лапоть ежегодной базовой зарплаты, заблокировал все эти бабки на отдельном счету и сказал, что это будет наградой для того, кто первым по-настоящему обслужит клиента в нашем этом бюро. Идея была даже ничего, вот только… все так же никто не приходил. Шеф неоднократно прибавлял какие-то остатки фонда, тем самым увеличивая ставку, опять же, росли проценты на счету. Так что сумма сделалась очень даже привлекательной.

Эта награда сделалась легендарной в нашем агентстве. Новые сотрудники даже охотно высиживали в бюро, рассчитывая на то, что этот первый клиент попадется как раз им. Через какое-то время, понятно, каждый терял запал, как и мы, ветераны конторы. А вот награда осталась, растолстела, обожралась нашими надеждами. И, естественно, никто за ней руку протянуть не мог.

И таким вот образом возвращаемся ко мне. Сижу себе в малюсенькой комнатке, через громадное, грязноватое окно наблюдаю за людьми, топчущимися в снежной каше, пью кофе и болезненно чувствую, как бабки сбегают с моего счета. Я скрупулезно включаю запись при каждом скучном посещении и отмечаю в формуляре нашего «спорт-лото» вид посетителей. Проще простого: агент, нищий, ошибка, другое. Клиентов в нашем формуляре попросту нет.

Самое паршивое, что по причине такого настроения сегодня у меня пропало желание на классные ответы. Просто, не говоря ни слова, показываю рукой на выход. Совсем я размяк, блин.

А между редкими визитами «посетителей» ничего не происходит.

И я скучаю.

Тихое шипение открываемой внешней двери прерывает состояние тихой задумчивости над катастрофами мира сего, мизерным уровнем политиков и очередным захватывающим текстом типа: грудь или соска, что лучше для матери и ребенка. Быстрым взглядом над окном «Виртуальной Польши» на мониторе оцениваю типа: пальто, костюм, портфель. Агент по продажам или нет? Эээ, похоже, что нет… Скорее всего, какой-то бизнесмен, сюда попал по ошибке. Он заходит вовнутрь, еще за дверью стряхивает серую грязь с ботинок, смелым взглядом осматривает интерьер и меня — это у же в самом конце. Похоже, все-таки агент.

— День добрый, — храбро здоровается он.

Я вежливо отвечаю и незаметно включаю запись. Понятное дело, для потребностей лотереи. Поглядим, чего он там продает, конец года уже близок, быть может, стоит себя преодолеть и побороться за победу в «Выступленьице»? А мужик торчит перед моим столом и все еще разглядывается. Мне приходит в голову, что, быть может, он ожидает, что я еще встану, чтобы его поприветствовать. Не дождется…

— А это, что… рекламное агентство? — спрашивает прибывший с каким-то таким недоверием. А что, не похоже, или как?

Я подтверждаю. Мужик еще пару раз проводит взглядом по серым стенам, немногочисленной и хреновенькой мебели, по старомодному телефонному аппарату и ненамного младшему компьютеру. В конце концов, его лицо озаряется широкой, профессионально сердечной улыбкой.

— Меня зовут Томаш Бенек. — И уверенным, отработанным жестом подает мне руку.

Так мне, чего, вставать, а? Вроде бы, сидя как-то оно не по-людски. И до меня уже доходит, что тут сейчас произошло… Чтобы я должен был вставать ради какого-то коробейника… Не может, сука, от двери пролаять, чем торгует, чтобы я его культурненько, не отрывая задницы от стула, послал куда следует…

Рукопожатие удивляет. Уверенное, менеджерское, сильное, но без преувеличений. Совершенно не похожее на агентское. Ничего не скажешь, сомнения засеял. Но представляться ему не стану. Не для того еще с самого утра тщательно выставлял на столе табличку с фамилией. Система визуальной идентификации, мля.

— Разрешите? — указывает тип на единственный свободный стул, стоящий по его стороне стола.

— Ну конечно же. Чем могу быть вам полезен?

Мужик усаживается на стуле и долго крутится, отыскивая более или менее удобную позицию. Мартышкин труд, потому что в бюро попала мебель совершенно неудобная, которой никто не желал пользоваться. Наконец он признает свое поражение.

— Я представляю «Юнайтед энд Глобар Корпорейшн» из штата Мичиган. Бай зе вэй[3], у меня предложение: называй меня Томом. У нас в бизнесе — никаких церемоний, ты понимаешь.

— Ясно. — С хорошо скрываемой нехотью и без особого возбуждения представляюсь ему тоже по имени.

— Так вот, ситуация такая. «Юнайтед энд Глобар Корпорейшн» открывает отделение в Польше. И я рад тому, что именно мне доверили организовать польский филиал фирмы, а потом и руководить им. Ты же знаешь, как оно бывает, пашет человек, как вол, отдает фирме последние силы и, в конце концов, получает шанс. Понятное дело, быть директором небольшого филиала, это не совсем то, зато я им этот филиал раскочегарю!

Я киваю, соглашаясь с ним и очень его понимая. А вот интересно, решение о его директорском повышении было принято по причине его небывалой производительности, либо всего лишь потому, что был единственным менеджером среднего звена, говорящим по-польски.

— Инфраструктура уже имеется, снял уже здания, склады, нашел и принял на работу людей. Уже можно свозить товар, собственно говоря, он уже в пути… Осталось распределение. Сейчас я исследую каналы, подписываю договоры с сетевыми продавцами, только все оно идет как-то неспешно. Марка то неизвестная, подумал я, так что как-то с этим необходимо чего-нибудь сделать. И как раз с этим вот, Михал, я к тебе и пришел! Мне нужна реклама!

— Понятное дело, что реклама. А конкретно?

Это его несколько сбивает с толку, улыбка на мгновение застывает, и мужик пялится на меня так, что… что я уже начинаю думать, быть может, я чего-то странное говорю. Или странно выгляжу? Так нет же, брился…

— Ага, понял, конкретно!

Я уже даже плечами не пожимаю, чтобы не перетрудиться.

— Наша фирма производит домашнее оборудование из разделов RTV и AGD, прежде всего…

— Стоп, стоп! Ассортимент изделий мне до лампочки, — неожиданно перебиваю я разглагольствования мужика. — Конкретно, в чем мы — агентство, можем помочь тебе, Том? Или твоей фирме?

— В чем… То есть, как это: до лампочки? — Похоже, что до него еще не дошло, потому что Томми растягивает губы в широкой, сердечной улыбке. — Ага, уже понимаю. Джоукс, джоукс! Шуточки, выходит!

В этой улыбке имеется нечто такое… типовое. Не стану скрывать, терпеть не могу подобных скользких, менеджерских типчиков. Молодых волкодавов с понтовыми мобилами, ноутами, двумя факультетами да еще и Эм-Би-Эй-эм[4] в придачу.

— А впрочем, ты прав! Слишком много я болтаю, вот тебе наши фолдеры. Там все имеется. Мне кажется, Михал, что с этими материалами вы без проблем спланируете для меня какую-нибудь кампанию, ну, сам знаешь, цепкий лозунг, и мы в домике!

Ну да, мы и так в домике. Только все это в башке как-то не умещается, но постепенно до меня доходит, что этому яппи[5] нужно.

— Короче говоря, ты ожидаешь, что наша фирма реализует для твоей фирмы, как там ее…

— Юнайтед энд Глобар Корпорейшн!

— Точно, Юнайтед энд Глобар Корпорейшн, будто мы проведем рекламу или даже раскрутим рекламную кампанию ваших изделий?

— Точно!

— Рекламные ролики на телевидении, реклама на радио, бигборды?

— Ну, именно так!

Я же просто поверить не могу! Нет уже таких людей… Настоящая «девочка»! Ведь, казалось бы, в этой стране уже не живут такие, которые еще не знают… Ну… это так, словно, чтобы долго не примерять, вышел такой закон, что на улице запрещено разговаривать. Так все равно же, кто-то, кто об этом не услышит или не прочитает, в конце концов, задумается: почему это люди ведут себя так тихо?

Ну что ж… тогда из главного калибра, он же сам захотел, разве не так?

— Том, в Польше подобного рода реклама запрещена законом.

— Уот?[6]

Менеджерский тренинг наверняка эффективно привил ему верные способы поведения и с корнями вырвал все, что — пускай даже и натуральное, но никак не соответствующее современному деловому человеку. И потому Том лишил меня несомненного удовольствия видеть, как он изображает из себя коропчука с выпученными глазенками и распахнутым в тяжком дыхании ртом. А может… еще имеется шанс? Так, куем железо!

— Реклама была законодательством квалифицирована в качестве запрещенного деяния под угрозой наказания в виде штрафа, ограничения или даже лишения свободы, все это — в размере и в зависимости от вида и степени нарушения запрета.

— Ты это шутишь? Джоук, хе-хе?

Следует честно признать, что в людях покроя Тома имеется нечто такое, что никогда нельзя уничтожить. Не знаю, то ли это результат агрессивного промывания мозгов при получении МВА, то ли эффект работы для радостно современных фирм, которые образчики поведения извлекают непосредственно из дебильных выдумок типа ISO[7]. Во всяком случае, молодые волки такие и есть, чертовски сложно заставить, чтобы щенки не смогли собраться после падения. Любое дно будет для них трамплином для прыжка вверх, любой полученный удар смотивирует их к интенсификации усилий; любая, даже объективная, помеха, которая делает невозможным проведение определенных действий, станет двигателем, чтобы совершить все возможное, дабы эту помеху преодолеть. Конечно, мне это импонирует, но, говоря откровенно, прежде всего — действует на нервы.

Где-то глубоко во мне внезапно появилось нечто странное, какое-то чувство, неосознанная мысль, сам не знаю… Нечто, вызвавшее, что настроение тут же поднялось на несколько пунктов. Нечто, отдающее привкусом… надежды?

— Томек…

— Том, — поправляет тот меня.

Ну да. Это же тот еще тип.

— Тебя долго не было в Польше?

— Соу[8]… Лет с десять уже будет. Сначала я выехал в Англию, потом в ЮЭсЭй. Ю ноу[9], обучение, работа. — Он пренебрежительно выгнул ладонь, поддерживая этот жест соответствующим выражением на лице. — Я особо не привязан к национальности или гражданству, мир — это ведь глобальная деревня. Какое это имеет значение?

Вона какой тип…

— Ну а в нынешней ситуации здесь ты ориентируешься?

— Хмм… вообще-то, не сильно. — Еще раз пренебрежительный жест. — А разве это необходимо? Был коммунизм, потом трансформация. Сейчас здесь рыночная экономика. У нас глобальный кризис, в Польше, наверняка, тоже. Что еще нужно знать?

— Ну, в Польше, как раз его и нет. И было бы неплохо знать, почему… Ты давно приехал, Том?

— Два месяца назад.

— А после работы тебе не случается немного развлечься или там отдохнуть? Телевизор, к примеру, глянуть?

— Ну… да. Немножко, — признается тот в замешательстве, словно это какое-то стыдное дело: телевизор не смотреть.

— А на нашем телевидении ты какие-нибудь рекламы видел?

Очень долгая минута усиленных размышлений. Очень интенсивных; мне кажется, что через зрачки видно, как искрят нейроны.

— Нет… нет. Я живу в гостинице, смотрел какие-то фильмы… Но это, видно, платные каналы, без реклам.

— А когда ездил по городу, какие-нибудь бигборды видел?

— Нет…

— И тебя это не удивило?

— Нет… что ни говори, ведь эта страна чуточку отсталая, райт?

Ну, блин, Томек. На слишком тонкой веревочке балансируешь, сука!

— А меня, Том, удивляет то, что в нашей стране мне попался некий тип, который не знает, что уже два с лишним года реклама в Польше запрещена законом.

Я усаживаюсь поудобнее и ободряюще улыбаюсь ему. Я понимаю, что мужик забирает у меня время, что я, несмотря ни на что, должен буду это ему объяснить и языком при том намолоть, но, с другой стороны, хоть как-то все это меня ведь и развлечет. В противном случае мне придется скучать еще пару часов, так почему бы и нет?

— Джизас[10]! И как такое возможно?

— Какое-то время тому назад в правящей коалиции была у нас смешная такая партиечка[11]. Банда придурков и алкоголиков, но после выборов случился такой расклад, что в правительство они попали. Правда, тут задница у них начала дымиться, поскольку правительственная коалиция была нестойкая. И чтобы поднять себе популярность, и хоть немного закрепиться, политики этой микро-партии начали искать разные цепкие темы. Как правило, все заканчивалось смехом, но с одним делом они попали в самую десятку.

— С рекламой?

— Именно. Началось все с пресс-конференции, но дискуссия быстро перенеслась в кулуары, а потом и в Сейм. Аргументация была простой, как валенок, но осмысленной. Избыток рекламы нас пожирает, оглупляет, относится к нам как к каким-то дебилам. Так что, primo[12], атакующая нас отовсюду реклама больше всего достает. Разве ты против? Возьмем, к примеру, все время выходящую у нас у нас рекламу германских порошков для безмозглых домохозяек; у вас в Америке такое имеется?

— Ессно.

— Так ведь это же еще не все. А реклама, направленная на молодежь? Бессмыслица, гротеск, совершенно непонятно, в чем тут дело, о чем тут говорится. Secundo — манипуляция! Создание не существующих в действительности потребностей, игра на эмоциях, сотворение и углубление комплексов, раздувание проблем. Все лишь затем, чтобы рекламируемый продукт воспринимался как обязательный. Продать, продать как можно больше!

— Что-то в этом есть…

— Это еще мало сказано, Том, это как раз вторая, истинная сторона медали рекламы! Далее — tertio — патологии! Пока шла рекламная война между производителями пива, возраст первого знакомства со спиртным делался все меньше и меньше, потребление алкоголя среди молодежи из года в год возрастало. А эти псевдолекарства? Фармацевтические концерны превратили нас в таблеткоманов! Только чихнул, только кашлянул — и уже мчишься за тем или иным супер-средством от простуды. Понятное дело, лекарства по рецепту рекламировать было нельзя, но и на это нашлись решения. Взятки, выезды на конференции для фармацевтов и врачей, армия торговых представителей. Пан доктор, прописывайте наше лекарство, а не наших конкурентов! Впрочем, подобное явление на всю катушку действует и у вас, в Ю-Эс-Эй.

— Ну, насколько я знаю, это так…

— И что ты на это скажешь, Том? Мало, что ли, причин, чтобы хоть что-то с этим сделать?

Что-то я, блин, разболтался…

— Это так, бывает, реклама ужасно достает. Но ведь, как там говорят: «реклама — двигатель торговли»?

— Да нуууу… Ведь это противоречит законам здоровой конкуренции! Продукт или услуга должны выигрывать у других только тем, что они лучше, крепче, дешевле, а не там, что они лучше распропагандированы.

— А чего же тут плохого, если мы свое изделие способны объявить громче, привлечь к его покупке более интересным путем? — В глазах Тома блеснула хитринка. Как будто бы я не слышал этого аргумента уже сотни раз.

— В том-то и дело, что это плохо! Что меня, потребителя, должно интересовать сильнее: любопытная рекламная сценка или хорошее изделие по разумной цене? Как ты думаешь, Том? Давай-ка я тебе кое-что расскажу. Пришел как-то ко мне мастер по ремонту холодильников. Несколько лет назад решил я выпендриться и купить себе такой фирменный, крутой. Электронное управление, нержавеющая сталь, десяток разных формочек для льда и все остальные прибамбасы. Продавец меня убалтывал, ну, я ведь и рекламы видел — короче, холодильник просто класс! Ага, и вот прокладка в двери деформировалась, а гарантия только что закончилась. Мелочевка, все лишь кусок профилированной резины? НО! Одну прокладку заменить нельзя, потому что она посажена или там приклеена по горячему, как-то так. Так что нужно купить целую дверь. Купить можно только в авторизованной мастерской, поскольку политика фирмы не допускает, чтобы другие ремонтные заведения располагали запасными частями. А стоимость замены той двери — это почти что половина цены целого холодильника.

— Оу, шит[13]!

— Понимаешь теперь?! Производитель, когда еще было можно, был среди лидеров рекламы собственной продукции. Его рекламные ролики привлекали взгляд, они были интеллигентными, взвешенными, остроумными и эстетичными. Сейчас — что весьма забавно — цена на ту модель холодильника значительно снизилась. Потому что, знаешь, ее больше не рекламируют. И, естественно, запасные части тоже сейчас дешевле. И можно купить одну только прокладку, потому что теперь качество обслуживания или доступность запасных частей — это прекрасный способ привлечь клиента. Прекрасный и, наверняка, более здоровый для конкурентов и потребителя.

— Все это, конечно, имеет смысл, но…

— В этом — то вся и речь, Том! Для по-тре-би-те-ля!

— Так ведь это всего лишь потребитель. Он ведь и нужен, чтобы его можно было обхитрить, или нет?

— Ох, Том, Том… То, что ты говоришь, это не сильно, как у вас там говорят, политкорректно…

— Да ладно. — Том заговорщически подмигнул мне. — Ведь у нас разговор между профессионалами, райт[14]?

Я тоже подмигнул ему, да еще и улыбнулся, хотя язык уже начал уставать.

— Во всяком случае, стоимость рекламы уже не включена в цену изделия или услуги. Все сделалось дешевле! А даже если и не так, все равно, эти средства вложены: в лучшую технологию, в более стойкие элементы, более интересные функции или более эффективную дистрибьюторскую или сервисную сеть! Одни плюсы!

— И конгресс за это проголосовал? И президент не наложил вето?

— Сейм. Сейм проголосовал. Правым пришлось пойти на это дело хотя бы потому, что с теми придурками они были в коалиции. Центристы тоже были «за», в обществе все это произвело огромное впечатление, и, как доказали исследования общественного мнения, их электорат проект поддержал. А президент вышел ведь из правых, это их человек, так как он мог не подписать? Постановление молнией проскочило все конституционные утверждения — и, пожалуйста! Теперь у нас имеется директива. Постановление о маркетинге и рекламе.

— И никто не был против???

— Почему же, были такие. Традиционно левые. Они вечно прут против течения. Так это же рабочие места, так это же еще чего-то там — буровили они. За пределами сейма быстро образовалось маркетинговое лобби. Но после того, как постановление было принято, когда дело было проиграно, оно тут же и исчезло.

— Ну а что на все это люди? Потребители?

— Как я уже говорил, общественное мнение было «за» обеими руками еще до принятия постановления, — усмехнулся я во весь рот. — А потребители? Они просто счастливы! Телевидение: никакой тебе рекламы в течение фильма, никакой между передачами. Радио: никаких дурацких джинглов[15] и сладеньких голосков, вбивающих тебе в башку, что для тебя является наилучшим. Улицы чистенькие! Исчезли эти уродцы — бигборды — которые уродовали города и не только их. Теперь фронтоны домов выглядят, как следует, а не как обвешанные объявлениями хибары в бедняцких кварталах. Автобусные остановки выглядят теперь как места, где человек ожидает автобуса, а не заклеенные рекламой доски объявлений. Наконец-то все нормально! Ну и цены, не будем скрывать, значительно ниже! Так почему это потребителям быть недовольными?

И тут воцарилась неловкая тишина. С одной стороны: непонятно чем довольный чиновничек, а с другой стороны, хмурый посетитель, который теперь сам себе задает вопрос, какого черта сюда пришел?

— Но погоди, погоди, ведь я же видел рекламу?! Заходил в супермаркет и…

— Тут все сходится, действительно. Дистрибутивные сети из запрета исключены. Понимаешь, идея заключалась в том, чтобы маркетинг не атаковал человека, где только можно и где нельзя, чтобы выпихнуть его из будничной жизни, из тех мест, где он только мешает и раздражает. Когда же ты идешь в магазин, ты идешь, чтобы чего-нибудь купить. Там реклама не мешает, так что там она разрешена; там она не реклама — а информация. Впрочем, это не единственное исключение.

— А какие имеются еще?

Вижу, что Том хватается за соломинку.

— Свой товар или услугу ты имеешь право разрешенным образом рекламировать в своем собственном заведении. Ты можешь открыть магазин с вашими же изделиями или контору, вот в таком помещении ты имеешь право обклеить плакатами все и вся, включая продавцов. Понятное дело, имеются определенные исключения для размещения рекламы на внешнем фасаде; плакат или рекламный баннер не может быть большим, чем это определено в постановлении, ну и имеются определенные ограничения относительно его формы.

— Ограничения?

— Это долго рассказывать. Сам можешь прочесть в постановлении, я дам тебе экземпляр. Говоря в общем, тут дело в том, что реклама должна быть… опрятной. Ага, еще есть Интернет. Дааа, Интернет. Поп-ап рекламы, естественно, запрещены, поскольку мешают воспринимать содержание. Другие рекламы разрешаются, но здесь тоже царит требование опрятности: например, предел поверхности рекламы по отношению к площади всей страницы, то ограничения на всяческие штучки типа мерцание или движение, чтобы не отвлекать…

— Честное слово даю, но у меня в голове это никак не вмещается. Мир без… рекламы? Все-таки, Польша — это отсталая страна…

— Ну-ну, выбирай выражения! Только не отсталая! — возмутился я. — Выйди на улицу и сам погляди. Современные небоскребы, тачки — словно в Германии или твоей Америке, повсюду магазины с самыми современными товарами, улицы широкие, чистенькие, убранные!

— Ну а эти захолустные предписания…

— Это самые современные директивы! Польша будет европейским и мировым примером! Наконец-то хана с этой долбаной коммерческой показухой и всем на продажу! Конец с тем, что к потребителю относятся, словно к скотине! Конец с тем, что кто-то играет на наших чувствах!

Я язвительно осклабился в лицо изумленному моей вспышкой Тому, и тут же мое возбуждение застопорилось. Дубина стоеросовая! Боже, что же это я вытворяю?! Такой взрыв эмоций, вряд ли отделаюсь штрафом. Вот же, дал себя завести… Наверху надо мной будут тащиться целый год. Вот же лажа! С выигрышем в «выступленьице» тоже можно попрощаться. Даже мое самое хамской поведение побледнеет по сравнению с этим патриотическим выступлением, за меня попросту никто не проголосует. Вот же, блин, попал!

— Впрочем, ты даже понятия не имеешь, как это постановление повлияло на состояние экономики, — уже спокойнее прибавил я. — Видел бы ты, к примеру, улицы и дороги лет пять назад. Разруха и сплошное расстройство нервов. Строительство шоссе и окружных дорог еле-еле шло, машин и грузовиков все больше, дыры в покрытии, что сараи! А теперь? Видел?

— Видел.

— И это ведь только одна сфера. Так что не обманывайся, страна цветет, видимо потому твоя фирма и решила выйти на наш рынок. Прирост ВВП самый высокий в Европе!

— И все это: благодаря постановлению о рекламе?

— По большей части: да. Без рекламы сделались дешевле товары и материалы, транспорт тоже стал дешевле. В результате экономика завертелась на таких оборотах, что нам только позавидуешь.

— Но… как же в таких условиях вести кампании по продажам? Как продвигать свою марку? Как ее выстроить? Как стимулировать спрос???

— Спрос, Том, это то, что имеется. Не нужно его стимулировать, вызывать, увеличивать или гасить. Подобного рода действия пошли слишком далеко и стали патологиями. Это болезнь, разъедающая организм экономики. Вашей, потому что наша уже не болеет.

— Но откуда люди знают, что они должны покупать?

— Том, люди — это тебе не скотина. Они прекрасно знают, чего хотят, что им нужно, что они могут себе позволить. Искусственное возбуждение спроса — это впихивание людям того, чего им не нужно, на что у них нет денег. Спрос порождает фрустрации или финансовые проблемы. Если только одна семья оказалась в яме, это еще не проблема, но когда их там сотни, тысячи? Вот так финансовые кризисы и начинаются.

— А как же фирма должна продвигать собственные товары?

— Том, а ты все свое. Изделия не служат для продвижения. У них имеются свои особые свойства, вызывающие, что люди их желают или требуют. Достаточным продвижением является производить нечто или предоставлять услуги, которых люди желают, или которые им просто нужны. И, что самое главное, которые они могут себе позволить.

Ребята, я все понимаю: болтаю как сорока, язык уже устал молоть. Но, по крайней мере, убиваю скуку.

— А откуда людям знать, скажем, об изделиях нового производителя? Как я должен без рекламы проинформировать польских потребителей, что мы вводим на рынок наш ассортимент? Как нам выстроить нашу марку?

— Информировать можете на своей Интернет-странице или с помощью листовок и коммерческих сообщений, доступных в магазинах. Но это информация. Марку же выстраивают за счет доверия клиента. Разве после выпуска в эфир сотен реклам ты сможешь сказать, что польский потребитель испытывает доверие к марке… как там ее…

— Юнайтед энд Глобар Корпорейшн.

— Вот именно. Или ты сможешь говорить о доверии, когда клиенты будут довольны купленными продуктами и обратятся к вам, когда им потребуются следующие? Сам же видишь…

— Так что мне теперь делать?

Следует признать, что произнес он это чуть ли не со слезами на глазах. Голосок, оно вроде, и гордый, но дрожит, ой, дрожит… Еще немножечко, и мне удастся сломить волкодава. Жаль только, что в своем профессиональном лото мы никогда не закладывали подобную возможность. Так ведь и посетитель подобный у нас впервые, а раньше никто ведь и подумать не мог…

— Продавать, Том, продавать. Договориться с дистрибьюторами, торговыми сетями, магазинами, выставить на витрины и ждать. Если отношение цены к качеству будет хорошее, а продавцы соответственным образом отрекламируют товар покупающим, поскольку это уже разрешено — через какое-то время вы свою марку и выстроите.

— А как же продать те, первые?

— Привлечь чем-нибудь к покупке. Цена пониже, качество повыше, редкие и нетипичные функции, небанальный дизайн, какая-нибудь совместная продажа или любопытные штучки, прибавляемые к продукту… Том, это что же, я тебя, что ни говори — специалиста, должен учить, как продавать собственный товар?

— Так ведь… Это слишком медленно! Пока наша марка закрепится в сознании клиентов, пока продажи вырастут — это же несколько лет пройдет!

— И прекрасно. Вот это и называют честно завоеванным сегментом рынка! Без обмана потребителей, без замыливания им глаз, без ненужных расходов и без дороговизны. Ведь сейчас решение принимает чистое, рыночное соперничество, а не манипуляции. И, благодаря этому, товары относительно дешевле, и при том — по большей мере — лучше!

Том задумался с упрямым выражением на лице. Мне даже жалко его сделалось, так что решил чуточку его подбодрить.

— Том, да не переживай ты так. Объяснишь своему начальству, что у нас здесь такие вот ограничения. Впрочем, нет никаких причин печалиться, рекламы у нас нету уже более двух лет, а фирмы процветают, экономика не валится, а — можно сказать — цветет и пахнет. Просто тебе будет нужно, как и другим, чуточку словчить. И ты раскрутишь эту свою фирму!

Эффект превзошел все мои ожидания. Мужик выпрямился на стуле, глянул на меня: решительно и как-то так хитро. Я и сам не ожидал, что обладаю такими вот способностями: парень только что чуть не рыдал, а теперь снова — как огурчик!

— Словчить, говоришь?

— Естественно. Фирмы действуют и продают собственные изделия. Реклама перестала обманывать людей, но ведь они покупать не перестали. Опять же, существуют более тонкие, но и более эффективные методы рекламы. Стоит сделать упор на профессиональном обслуживании клиента, относиться к нему уважительно…

— Словчить, схитрить! — перебил меня посетитель с хитрой усмешкой на лице. — А знаешь, бюджет на эту кампанию у меня не такой уже и маленький… Ладно, а если мы сделаем это по-другому? — уже громче выпалил он. — Вместо телевизионной рекламы, которая тут запрещена, забабахать такое вот объявление, ну, понимаешь, «на программу приглашает фирма тра-та-та, производитель высочайшего класса…»

— Это тоже запрещено. Каталог запрещенных форм рекламы находится в статье девятой постановления, секундочку, сейчас открою, гляну… То, о чем ты говоришь, это у нас «спонсоринг», литера «дэ». До трех лет плюс штраф. Статья семьдесят первая, абзац один.

— Ну, тогда, может… — умственные усилия даются парню крайне трудно — благотворительная акция! «Один процент прибыли от каждого проданного изделия мы переводим в фонд…»

— Это будет литера «эф». Тоже запрещено.

— Что, уже и фонд нам нельзя учредить? И посредством него поддерживать благотворительность?

— Почему же? Можно! Нельзя только сообщать об этом в форме рекламы. Такой, которая определена в постановлении.

Вновь на мгновение мой посетитель сдулся. И не удивительно, творцы постановления много чего предусмотрели, наверняка им помогали хорошо оплаченные спецы по рекламе.

— И бигборды тоже запрещены?

— Мне очень жаль; статья девятая, литера «а».

— А если вместо обычной рекламы размещать информационные биллборды, с сообщениями и картами, как добраться и так далее?

— Том, биллборд — это биллборд, на нем не обязательно должна быть надпись «купи вот это», чтобы его запретили. Маааленькое исключение — это информационные таблички, указатели на столбах и фонарях. Но тогда из необходимо вешать в соответствии с правилами дорожного движения. Ну и, естественно, при договоренности с владельцем.

— А если нанять сотрудников, чтобы они лично рекламировали? Холера, расходы громадные… но тут можно было бы нанять студентов, раздавать листовки…

— Так, это опять статья девятая, но литера «дэ». Раздавать можно, но лишь тогда, когда клиент выразит согласие эту листовку получить.

— А без листовок? Чтобы они просто говорили прохожим?

— Ну… можно. — Я невольно скривился при мысли об оккупирующих улицы толпах приставал, об этом кошмаре жизни в крупном городе; чтоб я сдох, совсем недавно был у родственников в Сохачеве, так там, за пределами рынка, проблема практически и не существует. — Это, естественно, ваш выбор, хотя лично во мне такая форма рекламы будит исключительно отвращение.

Том задумался и непроизвольно начал дергать пальцами нижнюю губу. В этот момент сам я пришел к выводу, что беседа делается мучительной. Он будет выдумывать очередные способы рекламы, а я буду отвечать на них словечком «запрещено»? Хватит уже.

— Том, мне бы и хотелось тебе как-нибудь помочь, но ты сам видишь, что это невозможно. Жалко твоего же времени, может я дам тебе копию постановления, а ты сам спокойно почитаешь дома или в конторе, обдумаешь все?

— Знаю! — неожиданно воскликнул тот. — Когда-то я читал о чем-то таком… Как в фильм вставляют отдельные кадры с изображением рекламируемого предмета. И это каким-то образом проникает в подсознание, и люди тогда его покупают. Такое же можно сделать и в телевидении!

— Реклама ниже порога восприятия, — пояснил я ему уже несколько замученным тоном. — Такое было запрещено еще во времена разрешенной рекламы. И запрещено во всех цивилизованных странах. А в нашем постановлении эта штука описана в статье тринадцатой в качестве особо запрещенной рекламы, за нее дают пять лет и штраф в придачу. Статья семьдесят один, абзац второй. Впрочем, насколько мне известно, эта штука надолго и не работает.

И на этом мы наш разговор должны были закончить. Деликатно, но и многозначительно, подсовываю ему экземпляр постановления, весьма сильно рассчитывая на то, что мужик опомнится и распрощается. Что тут говорить, он и так раритет в масштабе более чем двухлетней деятельности агентства. Блин, кроме коробейников сюда никогда не попадал настоящий клиент. Быть может это и не совсем настоящий клиент, дело которого я мог бы оформить удовлетворяющим меня образом, хотя, скрывать не стану, надежда все еще плещется в душе, но и так — это же хит! Мужик, который ничего не знал об ограничениях рекламы в Польше! Да я стану рассказывать анекдоты об этом в течение ближайших шести месяцев. Вот если бы из записи каким-то макаром стереть ту лажу…

— Ппослушай… — Том почему-то стал заикаться. — Но ведь должен же быть какой-то способ… Ведь это же… рекламное агентство… Вы же на этом деле собаку съели, правда? Должны же уметь… как-то закрутить так, чтобы… не рарушать законов. Если бы я вам хорошо заплатил. — Я отрицательно качаю головой. — Если бы я вас лично хорошо отблагодарил… или вот тебе, очень даже солидно заплатил… Ты бы заделал какую-то там рекламу? Нет? Не надо обходить законы или нарушать их, лишь бы пошло… хоть как-то. Немного приспособить все эти правила, понимаешь. Пятьдесят кусков за несколько реклам. Сделай это для меня, а я хорошо заплачу! — уже чуть ли не истерично кричит он.

В десяточку! Я слушаю и не верю собственным ушам! Неужели такое возможно? Неужели мне, наконец-то, самому первому, пришить дело в бюро по обслуживанию клиентов? Я быстро давлю на красную кнопку, спрятанную под столешницей. Эффекта пока что не видать, но… уже сейчас, через минуточку… Мужик и так ничего не видит, кнопки размещены так, чтобы клиент не мог их заметить. А мужик лишь молитвенно пялится на меня и ждет ответа. Меня же охватывает эйфория, это мгновения моего триумфа! И награда, блин, награда же!!!

Внешние двери открываются с шипением, впуская в средину двух одетых в мундиры мужчин. Киваю им головой: один раз в качестве приветствия, второй — значаще.

— Привет, Михал. Чего, снова упрямый агент по продажам?

— Нет, сегодня настоящий… клиент!

Крепко акцентирую последнее слово.

— Да ты чего, не может такого быть!!!

Я же киваю с вполне понятным энтузиазмом.

— День добрый. Документики попрошу, — обратился полицейский к моему клиенту. Мужик полностью дезориентирован, но, похоже, еще не вынюхал опасности, спокойно вытаскивает паспорт и подает менту. — Пан Томаш Бенек? Пан Бенек, вы задержаны. По обвинению? — Тут полицейский вопросительно поворачивается ко мне, я же — без сучка, без задоринки — продолжаю:

— По обвинению в попытке совершения преступления, определенного статьей семьдесят первой постановления о маркетинге и рекламе, то есть, преступления заказа выполнения рекламы.

— Что, и похвалиться пришел? — второй полицейский недоверчиво качает головой. — И кому заказывал?

— Мне.

Полицейские хохочут, а я присоединяюсь к ним. Мы ржем, словно жеребцы на полянке, ну честное слово. В конце концов, один из полицейских берет себя в руку и хватает Тома под руку.

— Браслеты надеть или будешь вести себя хорошо?

Том буквально офигел, он даже упустил портфель, который до сих пор судорожно прижимал к груди.

— Не понял… Ничего не понимаю! — завопил он. — Преступление? Holy shit[16]! Так ведь это же рекламное агентство, так!? Я пришел заказать сделать рекламу, так?! Для этого ведь вы и существуете. В чем тут дело?

Вот и пришел этот момент. То чудное мгновение, когда я вываливаю прилизанному придурку, менеджеру кислых щей, когда я доказываю ему, насколько огромен масштаб его глупости и неучености. Я всегда об этом мечтал хотя бы разик повозить такого вот по полу. И вот, пожалуйста, этот момент пришел. Я могу наслаждаться каждой секундочкой…

— Это агентство по вопросам рекламы, Том. Но дело в том, что это агентство пра-ви-тель-ствен-ное!!! Которое преследует нелегальную рекламу, врубаешься? Да, тут мне вспомнилось, — обратился я к служителям закона, — явно дойдет еще и до попытки подкупа государственного служащего. Сейчас пойду к шефу подписать заказ на передачу вам записи мониторинга нашей беседы.

И я попрощался со своими посетителями милой улыбкой.

— Не знаешь, шеф на месте?

— На месте, только, Михал, подожди. С ним кто-то разговаривает, какая-то жалоба на агентство или что-то такое, так что не мешай мне сейчас.

Рысек, коллега, работающий за соседним столом, только махнул мне рукой и тут же снова окунулся с головой в работу.

Я развалился на своем стуле и принял удобную позицию. На моем столе чистенько, а Рышарда буквально тонет в бумагах. Не удивительно, на этой неделе мой приятель дежурит на телефоне. Он обязан отслушать все записанные пасквили и анонимные обращения, квалифицировать, проверить предварительно и распределить дела на всю контору. Ботва, половина — это высосанные из пальца доносы, остальное — мелочевка, но проверять нужно все, а сигналов чертовски много.

— Что-то быстро сегодня ты закрыл БОК.

Рысек значаще усмехается. Это точно, еще только половина третьего, но в подобных обстоятельствах…

— Ты, может, и не будешь показываться шефу сегодня? Понятно, сидеть никто не любит, но целых полчаса слизать…

— Спокуха, у меня к нему дело. Ты лучше скажи, сегодня чего-нибудь интересного было?..

Пока что я предпочитаю не хвалиться сегодняшним триумфом. Подожду шефа, пересижу… и тогда будет больше удовольствия. А все остальные и так услышат, поскольку наша контора — это один громадный зал, где сидят все, даже перегородок не имеется. На месте людей немного, большинство в разгоне, ну да ладно, к трем все съедутся.

— По радио говорили, что работы над поправкой к уголовному кодексу продвигаются.

Ну, будем надеяться, что и дальше продвинутся. Но почему же так медленно? И так всего бесит, как подумаю о том, как протискиваться сквозь толпу надоед. Депутатов, которые забыли запретить устную рекламу в постановлении, следовало бы ритуально повесить на фонарях у Сейма. Сейчас-то пытаются пропихнуть предложение в УК, только все ползет, словно улитка на сносях.

— А у нас. Чего приключилось?

— Нууу… Рыхтальский наверняка на больничный пойдет. Пока же им врачи занимаются.

— Мордобой?

— А что еще? Они с Маем должны были проверить донос на какое-то букмекерское заведение. Выставили, недоумки, плакат на мостовой. Рыхтальский составил протокол, штраф влепил, ну один из хозяев охренительно так разнервничался. Слово за слово, и в рожу. Так что Мацусю кое-что и досталось.

— А Май?

— Смылся. Он всегда шустрее смекает, чего кому светит.

— А что, без ментов пошли?

— Ты что, Рыхтальского не знаешь? Вечно из себя казака строил.

Я понимающе покачал головой. Это факт, некоторые так никогда ничему и не научатся. Безопасность и гигиена труда — вот мой девиз. Если уже и иду на контроль к такому «малому бизнесмену», всегда за собой тащу какого-нибудь мусора. Даже удивительно, эти, вроде и малые, а выступают по-крупному. В серьезной фирме всегда вежливо, охранник тебя проводит, пальцем тебя не тронет, любой директоришка: ах, штраф — ну что ж поделаешь, нужно заплатить; донос о совершении преступления — ох, ох, да чего уж там, лучше заплатить, чтобы в суд не попало… Но чтобы драка, чтобы с лапами — никогда такого. Одни эти масявки выделываются; а возьмешь мужика в мундире, и протокол тут же подписывается, штраф принимается и платится…

— Но самый клевый хит сегодня у нас Ясь срисовал. Погоди-ка… Ясь! — заорал Рысек на весь зал.

Тут же подошел Янек, рожа веселая, только глазом и блеснул, увидав меня, тоже, видно, удивился, что я так быстро с БОК-ом справился.

— Расскажи Михалу про зеркало.

— А-а, слушай, — начал наш Ясь — былинных дел мастер. — Иду себе после проверки по старому городу. Узенькая такая улочка, даже закоулок, глянь, на повороте зеркало висит. И такое охерительное, метра три в длину. А напротив — парикмахерский салон. И что-то меня дернуло, прошел чуточку дальше, оборачиваюсь, а в зеркале этом, ну просто будто рядом, вывеску этого салона видать. Я походил по улице, померил, сделал снимки, и, говорю тебе, так хитро его повесили, что больше, чем с половины той улицы эта вывеска видна. Ну я и звякнул в комиссариат.

А что я говорил? Безопасность и гигиена труда — без этого никуда!

— И что?

— А все ясно. Хозяин салона заключил с владельцем дома договор на пользование стенкой и специально туда это зеркало привесил.

— Супер! Одним махом двух мух убивахом…

— Ты знаешь, не совсем все так… Хозяин стенки хитрый, в договоре указал, что, в соответствии с Постановлением, она не может использоваться для рекламных целей. И что там было зеркало, а не, скажем, бигборд, то в суде выкрутится, нет смысла его туда и тащить. Но, согласись, номер неплохой…

— Мулярчик!!!

Мы и не заметили, как в зале появился шеф. Не то, чтобы мы как-то особо боялись его визитов; наш главный — мужик нормальный и палки никогда не перегибает. А в рабочий зал он частенько заглядывает, у него даже специальный проход из кабинета имеется, чтобы через секретариат не переться, то есть, на глазах потенциальных посетителей. А парочка там вечно сидит, потому что народу кажется, будто бы у шефа можно чего-нибудь выклянчить. Что ж, дурень думкою багатие…

— Что, до сих пор нет? Ну, попадется он мне…

Мулярчик — это мой фаворит и любимец. Такое же чмо, как мой сегодняшний клиент, Бенек. Пройдоха и подлиза, чего ему не поручат — все облажает. Если бы шеф за него взялся, я бы только порадовался…

— И чего он утворил?

Рысек относится к Мулярчику с точно такой же симпатией, как и я сам.

— Ну, чего натворил… Полчаса я выслушивал претензии. Поперся в торговый пассаж, потребовал лестницу и замерил им вывеску. Хотя у хозяина имеется бумага, что вывеска аттестована и соответствует норме. Так наш паяц недавно прикупил лазерную линейку и теперь сходит с ума. Прикидываете, на семнадцать сотых миллиметра длиннее, чем следует?

Дааа… Это серьезный перегиб, даже для нашего агентства. Но для такой мандавошки, как Мулярчик — вполне типично.

— По мозгам получит?

— Да хрен там, получит… И что я могу сделать? Он в своем праве, постановление, блин, контролирует. Стыдоба, конечно, что такой мелочный, но бумагу он выписал, и я теперь еще и поддерживать его должен.

Мы покачали головой. Урод не урод, но здорово все же знать, что в случае чего, шеф за нас стеной встанет.

— А ты, Михал, что здесь делаешь. До трех еще ого-го, а ты уже БОК прикрыл? Старик, я эти двадцать минут у тебя из зарплаты вычту!

Ну все. Успех имеется, теперь только поставить точку над «i». Я поднялся, выгладил пиджак и специально очень медленно подал шефу требование.

— Тут, шеф, обстоятельства… довольно нетипичные. Это тут вам запрос на передачу сегодняшней записи мониторинга БОК-а в комиссариат. Клиента я сегодня оформил!

И воцарилась тишина. Все присутствующие уставились на меня широко открытыми глазищами и распахнули варежки.

— Кстати, шеф, сколько там у нас собралось на счету?

Мой триумф мы отпраздновали пивком, в заведении, расположенном очень удобно, всего лишь в парочке шагов от агентства. Понятное дело, ставил я, тем более, что теперь я могу это позволить. Мы поболтали, посмеялись, выпили по паре-тройке бокальчиков.

Настроение, правда, было испорчено. Дорога домой не обещала быть веселой. Что ни говори, но я принял, так что машина, стоящая на паркинге перед агентством, не считалась. Нужно было переться на метро, а до станции несколько оживленных улиц. Что поделаешь, я человек закаленный, выдержу. Слава Богу, четыре пива дадут достаточную анестезию. Так что попрощался, обнял шефа (слишком крепко, но в голову сегодня мне ударило). Пошел. Один отрезок, другой, шаг поживее, сворачиваю за угол и… началось, блин!

— Добрый день. Могу ли я сделать вам новейшее предложение от нашего банка?

— Эй, простите! Совершенно привлекательные кредиты сразу после предъявления паспорта!

— В нашем салоне широчайший выбор керамической плитки и терракоты!

— Как там с вашим пищеварением? Ради вашего же комфорта предлагаем…

— Вы обязаны позаботиться об интимном здоровье собственных женщин! Наше новое средство…

Надоедалы. Войти на территорию их действия — это все равно что получить молотком по голове. А их территория — это все оживленные улицы в центре. Встретить их можно практически повсюду, даже в спальных районах, но здесь просто муравейник. Как будто бы нормальных прохожих просто не существует.

— Шикарный автомобиль — исключительно для вас!

— Приглашаем на концерты.

— RTV и AGD уже в эти выходные и без НДС!

— Новейшие предложения «ласт минэт»[17]!

— Все сорта пива!

Все правильно. Ведь пиво теперь рекламировать можно. Но только устно и только взрослым, и все же.

— …помидоры всего лишь по четыре девяносто девять!

— …шоколад с пузырьками и…

— …апартаменты с видом на…

Раздражение нарастает с каждым шагом. Ошибся я, выпитое пиво, вместо того, чтобы анестезировать, только усиливает чувство хаоса. Все сильнее я работаю локтями, отпихиваюсь и чувствую на себе всю эту толпу крикунов. Я расплавляюсь в ней. Словно бы я был всеми обычными людьми этой улицы, в этом городе, во всей стране… всеми загнанными, затравленными, заболтанными по причине неустанного надоедства.

— …ремонт ноутбуков…

— …смартфоны в прекрасном…

— …чистая энергия из природных…

— …самый лучший косметический салон, лазерная депилляция…

— … и дровишки для вашего камина по самой лучшей цене!

Крепко стиснутые кулаки держу в карманах куртки. Судорожно прижимаю их к телу и сражаюсь сам с собой. Только бы не врезать в морду одному или другому… Вот был бы номерок — сотрудник агентства превышает правомочия, ограничивая конституционное право граждан на разрешенное рекламирование. Да еще и рукоприкладство…

— Самый большой радиус действия по стране и самые привлекательные тарифы!

— …позволь себя соблазнить!

— Грипп атакует. Приди и сделай прививку всего за…

— … и найди нас на Фейсбуке[18]!

Я уже не могу, отталкиваю от себя всю эту ярмарку, наклоняю голову, чтобы не пробуждать их заинтересованности, только все это ничего не дает. Ничегошеньки… Я пытаюсь перекричать отвратную какофонию у себя в голове, повторяя, что лишь бы до метро, что уже недалеко, лишь бы выдержать, что, хотя возле самой станции будет хуже всего, но потом уже покой, тишина, только частичные останки надоедства в своем районе, только ведь этовсеравночтоничего, будтоихвообщенету, лишьбыдостанцииметро ишагзашагом всеройснеговойкаше, лишьбытолькодобратьсядометроооо…

— …новейшая мужская мода…

— …настоящие домашние пельмени только у нас…

— …позволь себе капельку шика, самая изысканная косметика…

— Бляаааааа! Отъебииииииииииииись!

Это было ошибкой. Свора на мгновение застывает в тишине, все глаза многоголового чудовища уставились на меня. И вот они трогаются! Все уже видят истекающую кровью добычу, все уже вынюхали жертву. Они почуяли жрат…

— Уважаемый пан, а не нужно ли вам…

— Совершенно по смешной цене, всего лишь…

— Новейший крик моды…

Метро уже совсем рядом, но… я не выдержууу-ууу! Так жить нельзя! Где же этот рай… Господи Иисусе, а ведь завтра на работу тоже на метро. Ну пускай же они, в конце концов, хоть что-нибудь сделают! Пускай все это запретят! Или, пускай, наконец, разрешат НОРМАЛЬНУЮ РЕКЛАМУ!

Анджей Пилипюк Сталкеры (из книги «Конан — дистиллятор» 2016)

Якуб вкатился в пивную, явно спеша. Бардаки инстинктивно втиснули головы в плечи. Каждый из них спешно посчитал все свои грехи. Вот только, о чудо, экзорцист, хотя и влетел вовнутрь, словно биллиардный шар, на сей раз ни за кем не гнался и не рвался в драку.

— Включи телевизор, — приказал он бармену.

— А что? Матч какой пускают? — Арендатор[19] копался в ящике, разыскивая пульт. — Наши ж, вроде как, не сегодня играют…

В конце концов он нашел что надо. Устройство как-то держалось, благодаря русской изоленте, некоторых кнопок на пульте вообще не было, но когда бармен нажал на одну — еще не выколупанную, старый телеприемник, подвешенный в углу, ожил. Картинка снежила, из прицепленной внизу колонки доносился какой-то хрип.

— Давай погромче. А вы — рожи в кружки и слушать! — рявкнул Якуб в сторону представителей враждебного племени.

— А программа которая? — глядя в экран, спросил арендатор.

— Ну… та, вторая. А может третья? Или даже шашнадцатая… Неважно! То есть — очень даже важно! Переключай, пока не увидим синие такие декорации.

— Синие… Во, есть тебе синие, — обрадовался арендатор. — Черт… — неожиданно сделался серьезным он. — Война должна начаться или чего?

Сквозь сетку помех был виден какой-то обвешанный орденами генерал, держащий речь в штаб-квартире НАТО. Мина у него была самая грозная, к тому же он угрожал кому-то кулаком.

— Не… не такие синие. Ты дальше клацай.

— Ты погоди… — бармен уставился в телевизор. — Оно, наверное, важно.

— Война — не заяц, никуда не убежит! А ежели чего-то атомное упадет нам на головы, наверняка и сами заметим! В общем, давай свой пульт, сам поклацаю…

Общими силами они начали разыскивать программу с соответствующим оформлением студии.

— Развелось этих каналов, — возмущался экзорцист. — Перед войной же этого не было! Нам эти телевизоры вообще нужны не были! Поболтал человек вечером с соседом через плетень, в картишки в амбаре поиграл, пошел к колодцу по воду или в пивную. Общественные связи теснее только становились. Ну а сейчас валяется народ по диванам и в ящики пялятся, только время теряют и обрастают салом…

— Если тебе телевидение не нравится, можем вообще выключить, — обиделся арендатор. — Или плату начну брать за просмотр.

Волна мертвой тишины дала ему понять, что он, похоже, ляпнул какую-то глупость.

— Ну, чтобы на новый телевизор собрать, — буркнул он. — А то этот едва-едва фурычит…

Тишина сделалась еще более зловещей. К счастью, Якуб как раз обнаружил нужный канал. Звук он вывернул на всю катушку.

— Вы глядите! — порекомендовал он.

Картинка представляла телестудию. В нем поставили три кресла. Посредине сидел некий типчик, наверное — ведущий программы. Слева удобно развалился чувак в костюме, ну а справа все посетители пивной к собственному изумлению высмотрели Сэмэна.

— А этого как еще в телевизор занесло? Еще стыда на всю страну нам натворит! — удивился Изидор Бардак, но Якуб только погрозил ему цепярой.

— Я сказал: тишина! — рявкнул он[20].

— Это ведь и вправду необычная находка, — произнес чувак в телевизоре. — Только представьте себе, дом разбомбили в сентябре тридцать девятого года. И до настоящего времени развалин никто не перекопал.

Стена за креслами ожила, на нее спроецировали снимки глубоких ям. На их дне были видны старые кирпичные стены, какой-то строительный мусор, куски штукатурки, ржавые трубы и занятые трудом люди. Строители, видя, что их снимают на камеру, браво размахивали лопатами.

— Только лишь наша фирма, подготавливая раскопки под фундаменты дома с роскошными апартаментами, очистила старые подвалы и обнаружила вот это. — Камера отъехала в сторону, а точечный прожектор выловил из полумрака покрытый толстым слоем ржавчины металлический ящик, то тут, то там еще носящий следы краски.

— Это довоенный почтовый ящик для писем, — ведущий передачи пояснил не столь врубающимся зрителям, что же за объект видят те на экране.

На стене поочередно сменялись фотографии артефакта в момент обнаружения.

— Этот ящик, что подтверждается старыми снимками, перед войной висел на фронтоне здания. Стена рухнула вовнутрь, почтовый ящик присыпало обломками, и он сохранился до нашего времени в практически нетронутом состоянии. Мы вскрыли его в нашей лаборатории и извлекли из него сорок три не высланных письма.

На стене студии мелькали довоенные фотографии дома. Потом показали почтовый ящик на металлическом столе. Его окружали типы в белых лабораторных халатах. В конце концов появилась кучка пожелтевших конвертов с наклеенными довоенными марками.

— Наш телеканал, узнав о таком деле, приложил все возможные усилия, чтобы установить первоначальных адресатов этих писем или хотя бы их потомков, — встрял ведущий. — С нами в студии находится пан Сэмэн Корчашко, как нам кажется, единственный живущий еще получатель так и не врученного почтового сообщения…

Сэмэн хотел было что-то сказать, но голоса ему не дали.

— Благодаря ответственному, направленному на благо общества подходу нашей фирмы, возможным становится невозможное, — пел соловьем чувак. — А помимо того, рекомендуем вам приобрести апартаменты в нашем элитном доме. У вас имеется уникальная возможность поселиться исключительно комфортно, к тому же: в месте, овеянном становящейся реальностью прямо на наших глазах романтической легендой…

Раздетая во всех необходимых местах хостес[21] с улыбкой подала казаку[22] конверт на серебряном подносе. Сэмэн взял письмо и повернул его в пальцах, чтобы увидать, кто же отправитель. Картинка, передаваемая сразу же с трех камер, представила выражение глубочайшего изумления на его лице. На фоне, чтобы не терять времени и мгновения концентрации зрителей, демонстрировали виды готового дома и его шикарных интерьеров.

— Вот те на! — буркнул обескураженный казак.

— И как пан себя чувствует, получив возможность через семьдесят лет прочитать письмо… А, собственно, от кого оно? От приятеля или, возможно, от любимой?

Понятное дело, что ведущий прекрасно знал, что отправителем была не женщина, но он попытался дополнительно накрутить атмосферу.

— Это от… эээ… армейского сослуживца, — неохотно буркнул Сэмэн.

— От сослуживца! Ветеран вспоминает совместные бои с фашистами… Какой потрясающий момент! Аплодисменты пану Сэмэну Корчашко.

Аудитория захлопала довольно инертно, правда, техники вовремя запустили аплодисменты в записи.

— А после рекламной паузы мы связываемся с пресс-бюро сейма. Наш следующий гость, пан вице-министр по вопросам равноправия, расскажет нам, что нам следует думать в отношении проблем возмутительного нарушения прав трансгендерных лиц в общественных туалетах.

Изидор Бардак первым проявил здоровую деревенскую трансфобию. Он вытащил штепсель из розетки, и телевизор погас. После этого вечный противник грозно поглядел на экзорциста.

— Из-за тебя мы потеряли время, так что ты ставишь нам пиво. — Он нацелил грязный палец в Вендровича. — По крайней мере, старейшинам клана!

— А что вам конкретно не нравилось? — сквозь зубы процедил Якуб. — По телевизору вам показали событие, имеющее значительную историческую ценность. Бизнесмена, который заговорил человеческим голосом и помог простому человеку из небольшого городка!

— В жопу эту твою программу! Во-первых, она была не про нас, а только про твоего прихлебателя! Во-вторых, и что с того, что твой дружок очутился в телевизоре, раз не прославлял нашу деревню? В-третьих, девица, которая подавала письмо, даже не разделась! — слово за словом чеканил Изидор.

— Ежели хотите увидеть стриптиз, то прямо сейчас можем кого-нибудь из нас раздеть, — экзорцист грозно пустил зайчик бритвой. — Или своих дочек позовите, — при этом он сладострастно усмехнулся и вытер подбородок рукавом.

— А еще, программа эта была полностью интеллектуально бесплодной, — блеснул умом кто-то из младших членов клана. — Этот тупой Сэмэн не прочитал перед камерой, что там было в письме написано.

— Тайна корреспонденции защищается конституцией и уголовным кодексом, — раздалось со стороны двери. — А более всего, она защищена от таких придурков, как вы… А кто же это из вас меня тупым назвал?

Голос был знакомым, только все и так повернули головы. В дверях пивной стоял ни кто иной, как Сэмэн.

— А откуда это ты?! — вытаращил глаза Изидор. — Только что был в телестудии, в Варшаве… — он обвинительным жестом указал на телевизор.

— Ну вы и ушлепки, — чуть ли не ласково заметил прибывший. — Запись еще на прошлой неделе сделали, вам же запустили пленку!

— Ах вы, подлые мошенники! — Изидор не мог сдержать возмущения.

— Как ты меня назвал, свинопас? — казак завернул рукава.

(В этом месте, чтобы не утомлять читателей, редакция — несмотря на протесты, мольбы автора и даже вербальные и невербальные угрозы, формулированные с помощью цепи для привязывания быков — решила вырезать из книги трехстраничное описание драки в пивной, нудное, как вываренный рубец с постным маслом, поскольку оно ничем не расходится с правдой, как и все предыдущие).

* * *

Якуб проснулся около одиннадцати. Ноздри его уловили знакомый запах. Его верный приятель варил на обед капусту. Экзорцист протянул пуку к банке, залил в глотку рассолу[23], пригладил волосы шкуркой от сала и только после того, как таким вот образом освежился, засеменил на кухню.

Кастрюля была окутана вуалью пара. Казак сидел за столом и изучал автомобильную карту Украины, рисуя на ней что-то огрызком карандаша. При этом он ужасно морщил лоб.

— На кой тебе этот план? — спросил его хозяин.

— Чего было вчера, помнишь?

— Ну, вообще-то говоря, чего-то помню, — Якуб погладил украшающие черепушку шишки.

— Не, я не потасовку в пивной имею в виду, а программу по телевизору.

— Вот как раз ее я помнить не могу, так как в ней не выступал, опять же, ты сам говорил, что вчера ее не записывали, а целую неделю назад… — Якуб беспомощно разложил руки.

— Я имел в виду, помнишь чего-нибудь из того, что посмотрел?

— Ааа… Ну, помню. Письмо тебе дали. От армейского дружка. То есть, это не от меня, потому что в армии мы вместе не служили. И-эх, какие-то давние забытые истории… Сувенир, наверняка, приятный, но… Впрочем, а расскажи-ка своими словами, почему это так важно.

— Был у меня товарищ по оружию, — пояснил Сэмэн. — Мы вместе служили под Порт-Артуром. После рижского мира[24], когда я лечился от ран, он отправился с батькой Булгак-Балаховичем бить совдепов. Но попал им в руки, правда, перед тем успел закопать знамя нашего полка. Красные, к счастью, его не прикончили, а только сослали в Сибирь. Через сколько-то там лет он смылся и пробрался в Польшу.

— Ага. — Слыша, что приятель значительно снизил голос, Якуб предпочел согласиться.

— Ну, так в этом-то письме он и написал, где наше знамя спрятал. Я хочу ехать и достать его… Ты мне в этом поможешь.

— А откуда конкретно нужно его выкопать.

— Из земли, ясное дело. Рядышком. Даже тысячи километров не будет. Село Гнатовка. Приятель закопал знамя под крестом на перекрестке.

— И где эта Гнатовка располагается? — сам Якуб, хотя округу знал хорошо, такого села не припоминал.

— Вот туточки, рядом возле того самого Чернобыля, — стукнул козак пальцем в карту. — Так замечательно складывается, что после взрыва реактора всю округу выселили, так что никто нам не помешает копать.

— Ты хотел сказать: никто, кроме мутантов, динозавров и зомби, — тяжко вздохнул экзорцист. — Ну что же, бывало и легче, бывало и трудней… Так когда едем?

— А у тебя, что, работа срочная ждет? Нет? Тогда пообедаем и выступаем.

— Это что же, сегодня?

— Именно в такой же, как сегодня, день Марко Поло отправился в Китай! И у него не было ни машины, ни польских железных дорог[25].

Вообще-то Якуб и не знал, кем был Марко Поло, но посчитал, раз им делать и так было нечего… Они поели, остатки запаковали в баночку, чтобы было чего перекусить по дороге, и поехали.

* * *

Львовский карманник по имени Саша приметил этих двух дедков, как только те вылезли из польского пэкаэса на Стрыйском вокзале. В первый момент подумал, что на сей раз можно было бы и проехать… Эта неделя была по-настоящему удачной. Он обработал десятка полтора иностранцев. Бумажник приятно опух евриками. А у одного из обработанных фраеров на кредитке даже был записан PIN, что позволило хорошенько пощипать ему счет… Саша собрал весьма приличную сумму. «Налог» старшим воровского цеха можно было спокойно сдавать. Но эти два бумажника, браво, буквально провокационно торчащие из задних карманов порток польских туристов… Саша чувствовал, что подобного случая пропустить просто нельзя.

«Потный свитер тому в рот, кто своего не бережет!», — подумал Саша, влезая за дедами в маршрутку.

Операция была даже слишком легкой… Он прошел рядом и буквально одним движением извлек оба бумажника. Никто из стариков ничего и не заметил. Карманник сунул добычу в сумку и возле парка вышел. Он чувствовал знакомый укол адреналина, ну совершенно так, словно распаковывал найденный под елочкой подарок. Саша развалился на лавочке поудобнее и вытащил первый бумажник. Раскрыл его… и выругался про себя. Вместо денег там было полно этикеток, отклеенных с какого-то польского пива. Саша раскрыл второй бумажник. И вновь он почувствовал ужасное разочарование. Здесь, чтобы не было повторов, торчала одинокая и смятая банкнота номиналом в одну гривну.

— Спасибо и за это, — буркнул Саша, после чего вытащил из кармана собственный бумажник, чтобы положить в него добычу.

В первый момент ему показалось, что он спутал бумажники и вытащил какой-то из «вычищенных». Только глаза его не обманывали. Еще утром в нем было более двух тысяч евро. Теперь же не было ничего. Совершенно ничего. Саша инстинктивно потянулся к телефону. Но из кармана вытащил только срезанный поводок мобилы. Саша почувствовал, как закружилась голова. Он коснулся запястья, но его золотой полёт, память от первого месяца обучения воровской профессии, тоже куда-то подевался. Даже любимой бритвы не было во внутреннем кармане пиджака. Несколько мгновений Саша чувствовал только полное головокружение, а потом вспомнил ужасную историю, которую когда-то рассказывали старейшины воровского цеха — вышедшие на пенсию львовские щупачи. Легенду о гадком поляке, который, время от времени, пролетал через город словно враждебная тень…

— Черт меня подери, так Якуб Вендрович и в самом деле существует?! — прошептал Саша.

* * *

В нескольких километрах от парка, перед железнодорожным вокзалом, Якуб пересчитал пачку банкнот.

— А чего, неплохо, — довольно буркнул он. — Имеется и на билет до Киева, и на возможные дополнительные расходы. А этот сопляк еще пару раз подумает, прежде чем пытаться обработать туристов из Польши. Вот знаешь, что я себе думаю… — глянул он на приятеля, — тебе пригодились бы приличные часы… Так что по случаю дня рождения я хотел бы подарить тебе эту скромную и практичную мелочь.

— Спасибо, только день рождения у меня лишь через три месяца.

Сэмэн защелкнул золотой браслет на запястье.

— Ну, тогда это уже не было бы неожиданностью, — пояснил экзорцист и посеменил к кассам.

* * *

Впоследствии рассказывали, что эти двое пришли с запада[26]. Но точно так же они могли прийти и с юга. А вот с востока они прийти не могли, потому что с той стороны была граница зоны. И с севера вряд ли пришли, потому что там находилась граница с Белорусью. Впрочем, давайте оставим все эти академические размышления — люди по пивным разные глупости болтают — а то, с какого направления пришли Якуб с Сэмэном, никакого значения не имеет.

А вот пивная выглядела, соответственно, паршиво. Выстроили ее из фанеры, частей старого автобуса, бордюрных плит и плит ДВП. Двери висели на полосках линолеума. Хотя никаких петель у нее не было, тем не менее, когда ее открывали, она скрипела. Хотя было всего лишь девять утра, услышав этот звук, от порезанных ножами столов к прибывшим повернулись пьяные рожи. Пол был посыпан опилками. Увидав их, Якуб с Сэмэном почувствовали себя чуть ли не в Войславицах.

— Бармен, по четыре пива всем присутствующим, — весело крикнул Якуб, бросая на стойку сто евро.

Лапы в татуировках в жесте приветствия приблизились к лысым черепушкам. Бандитские рожи, украсившись улыбками, сделались не такими пугающими.

— И что нужно, господа? — весьма конкретно спросил бармен.

— Ну, если пан предлагает, то и для нас по одному большому, — усмехнулся экзорцист.

— Я имею в виду то, что вы действительно ищете, — уточнил тот.

— А откуда вы знаете, будто бы мы чего-то ищем? — удивился казак.

— Только не надо «ля-ля». Оно же видно. Притон на самом конце грунтовки, у самой границы закрытой зоны. Автобуса здесь мы не видели уже лет двадцать. Харч мне привозят сюда трактором раз в месяц. Обыкновенные туристы сюда не добираются, и лишь иногда появляются такие типы, которых интересует то, что за лесом… Разные люди тут появляются. Но всегда за чем-то. У нас, к примеру, имеются травки для курения, очень крепкие, потому что выросли там где заражено…

— Вот это нас как раз меньше всего интересует, а вот покушать чего-нибудь было бы можно, иак как нас ожидает долгая пешая прогулка, — пояснил Якуб.

— Вы хотите туда? — бармен указал на видимый через окно ряд столбов, украшенных колючей проволокой и табличками с символом радиации. — От всего сердца не советую. Часть зоны более-менее убрана. Туда даже туристов на экскурсии возят. А вот остальное…

— А дай-ка я угадаю, — буркнул Сэмэн. — Пан хочет сказать, что там, где не убрали, шастают чернобыльские мутасики, законы физики и биологии там нарушены, мертвые из могил встают, и тому подобное?

— Ну, в принципе оно так и есть, разве что законы физики достаточно стабильны. Ну да, видали тут всякое, но то ли настоящие зомбаки, или оно живые люди, оценить трудно. Так далеко я не заходил. Мутанты, однако, дают о себе знать. Но вот гораздо большей угрозой являются обычные волки и тигры…

— Сибирские!? — удивился казак.

— Откуда тут сибирские? — раздраженно фыркнул бармен[27]. — Самые обыкновенные, из зоопарка в Припяти. Когда случилась авария, сотрудники зоосада не могли выпросить транспорт для зверей, а застрелить было не из чего, да и кто в СССР имел тогда волыну? Жалко им зверей сделалось, без ухода те бы просто сдохли в клетках от голода, ну и выпустили скотинку на волю… А она и размножилась… Так что самостоятельно лезть туда не советую. Хороших карт нет. Части дорог и мостов уже не существует…

— То есть, все именно так, как я и думал, — казак пихнул Якуба локтем в бок. — Нам нужен проводник, который был бы в состоянии переправить нас в конкретное место зоны. Корчма на самом краю населенного и цивилизованного мира… Насколько я знаю жизнь, пан мог бы нам кого-то такого устроить? — обратился он к владельцу заведения.

— Здесь мы называем таких сталкерами. — Странная просьба, похоже, никакого особенного впечатления на бармена не произвела. — Вы попали, куда надо. Через часик или два сюда должен заглянуть один из лучших… Что вы хотите поесть? Ни налоговая, ни санэпидемстанция сюда не заглядывают, так что цены у нас по-настоящему доступные.

— Тогда попросим жареной картошки, котлету и чего-нибудь покрепче, — скомандовал Якуб.

Время шло уже к полудню, когда дверь приоткрылась, и в ней появился сталкер. Оба приезжих из Польши сразу же поняли — это ОН. На сталкере были черные кожаные штаны и высокие сапоги с металлическими подковками. Рукава хлопчатобумажной рубашки были завернуты до локтя. Через плечо был перевешен планшет, с другой же стороны — для равновесия — был привешен металлический футляр от противогаза. Ковбойская шляпа делала сталкера несколько похожим на Индиану Джонса, правда, за поясом у него не было хлыста, да и сумка была другого покроя. Судя по лицу, парню было лет двадцать, но выглядел он опытным искателем руин.

— Господа сталкера разыскивают? — спросил он по-украински, подсаживаясь к столику наших героев. — Я — Мыкола.

Гости из Польши представились.

— Тут вся штука в том, что мы хотим проникнуть вглубь этой смешной резервации, к развалинам одного села, — пояснил Вендрович.

— Ну и пригодилось бы безопасно вернуться, когда мы уже выкопаем то, что планируем там выкопать, — прибавил Сэмэн.

Прибывший серьезно кивнул.

— Тогда это получается поход на два или три дня, с двумя, как минимум, ночлегами в зоне, — сказал он. — Я обеспечиваю транспорт и защиту, понятное дело, в меру своих возможностей. Конечно, я не могу обещать, что вы выйдете из этого предприятия живыми, но все, что смогу — сделаю. Две тысячи, — назначил он цену.

— Гривен? — вздохнул с облегчением экзорцист. — Так это недорого.

— Злотых? — нахмурился казак.

— Господа, давайте серьезно. Две тысячи евро, — развеял сталкер все сомнения.

Повисло мрачное молчание.

— Сэмэн? — отозвался Якуб.

— Нуууу?..

— А может ну его, это знамя? Столько лет ты жил без него…

Его приятель скорчил такую мину, из которой четко следовало, что он ну никак не представляет жизни без ценного сувенира из прошлого.

— Мы и сами на место попадем, — буркнул Якуб только для того, чтобы сбить цену.

Сталкер с сомнением покачал головой.

— Зону охраняют. Как на границе, так и внутри. Охраняют ее весьма тщательно, потому что масса народу желает нелегально попасть вовнутрь. Хуже того, у солдат имеют действительно высококлассное оборудование. Ноктовизоры, тепловизоры, могут и дрон с камерами в воздух запустить. В разных местах установлено оборудование для мониторинга и фотоловушки. В соответствии с нашим законодательством, любой, кто приходит в зону нелегально, тут же лишается защиты тех же законов. Военные стреляют без предупреждения. — Тут он показал дырку в шляпе. — И, как правило, чтобы убить. Безопасное передвижение в зоне требует огромного опыта.

— С вояками мы как-нибудь так справимся. Я ж оно и сам солдатом был, могу понять их способ мышления, — заметил казак.

— Армия — это не единственная угроза. Зона заражена. Некоторые участки сильнее, другие — меньше. Нужно знать, где можно спокойно идти по тропинке, а где наглухо задраить окна в машине и дышать через противогаз. У вас дозиметры имеются?

— Мммм…

— А знаете, каковы допустимые дозы радиоактивного заражения?

— Хммм…

— Вы взяли с собой приличные противопылевые маски и тому подобные вещи?

— Нет, таких вещей у нас нет, — признал Якуб. — Но оно, вроде как, самогон защищает перед радиацией…

— Я предлагаю базовое защитное оснащение, все это входит в цену поездки. Конечно же, господа знают, как влияет радиация на живые организмы, проживающие в зоне?

— Радиогенные опухоли и мутации, — ответил Сэмэн.

— Это всего лишь сухие определения… А сами, своими глазами что-то такое видели?

— Ну, если по правде, так нет, — признался казак.

— Пожалуйста, — сталкер метнул на столешницу тонкую папку с фотографиями. — Кабан, дикая мутировавшая свинья. Скорее всего, скрещение домашней свиньи и дикого хряка. Чертовски не любит людей, даже военные бронированные машины. Рост в холке — два метра, вес до девятисот килограмм. Вес оценочный, так как подобную тварь пока не удалось ни выловить, ни застрелить.

— Так что и неизвестно, какой он на вкус? — опечалился Якуб.

— Это вот скрещение лося с кабаном. Тут вот у нас мыши длиной два метра… Ужи с размерами анаконды… — Проводник показывал все новые и новые снимки. — А это, с другой стороны, карликовые волки. Величиной с ротвейлера, но когда на человека бросится штук сорок таких вот, то через десять минут остается лишь дочиста вылизанный скелет.

— Да не показывай ты им эти дешевые фотомонтажи, а скажи-ка лучше про зомбаков, — буркнул один из посетителей заведения. — Вот это настоящая угроза.

— Та не пизди, Ваня, — огрызнулся парень. — Никакие то не зомбаки, такие же люди, как мы, только больные какой-то гадостью.

— Если чего-то вылезает из могилы, то для меня уже зомбак, — отозвался пьяндылыга. — Не забывай, Мыкола, я тоже когда-то сталкером был. Многое чего видели, разное слышали. Не одного приятеля в зоне похоронил, если только удавалось найти после него чего-нибудь достойное положить в могилу! А ты, молодой, ничего даже, но если бы у меня подходящее оборудование имелось, я бы показал тебе, что такое настоящий сталкер!

— Ладно, ладно, ради всеобщего покоя примем, что кроме звериных мутантов там попадаются еще и существа, несколько больше человекоподобные, — согласился юноша. — Понятное дело, в рамках защиты во время экскурсии в арсенале найдется чего-то и на них. А куда конкретно господа желают попасть?

— Мне нужно попасть к развалинам села Гнатовка, — сказал Сэмэн.

Лицо сталкера посерьезнело.

— Что-то не так? — обеспокоился Якуб.

— Сделаем, — как бы с сомнением произнес молодой человек.

— Так вы нам чего-нибудь сбросите? — предложил Якуб.

— Полторы тысячи за обоих, пускай уже мне убыток, — буркнул парень. — За боеприпасы доплатите отдельно, если придется стрелять. Оно, конечно, лучше вообще не стрелять, потому что, когда армейские услышат, то тут же им хочется проверить: кто, в кого и зачем…

— Давай пять, — казак пожал Мыколе руку в знак подтверждения договора. — Можем ли мы выехать немедленно?

— Только перекушу чего-нибудь, а то даже и не завтракал… Бармен, шесть хот-догов, — распорядился Мыкола. — И два пива!

— Это что же, вы после выпивки вести собираетесь? — выразил неодобрение казак.

— В зоне это никакого значения не имеет. Водительских прав и так никто не заберет. То есть, заберут, когда застрелят…

— Залей ему два безалкогольных, — бросил Якуб бармену. — Раз уж мы спонсируем эту экскурсию, то мы ставим условия перевозки, — буркнул он и начал отсчитывать деньги.

Через четверть часа они вышли из пивной. Перед домом стоял старый как мир постсоветский УАЗ. Машина была снабжена дополнительными фарами, буферами из железнодорожных рельсов, а к кузову были приварены шипы. Благодаря этим переделкам, средство передвижения приняло по-настоящему сталкерский, и в чем-то постапокалиптический вид. Оба старика удобно устроились в авиационных креслах и уже через мгновение, сквозь дыру в ограждении, въехали на территорию запретной зоны.

* * *

Особой эмоциональностью экскурсия не отличалась. Покрытое ямами шоссе вело через рощицы берез и сосенок. Несколько раз приезжим из Польши казалось, что видят какого-то мутанта, но всякий раз оказывалось, что это олень или кабан. Где-то после часа езды сталкер Мыкола остановился на площадке, покрытой бетонными плитами.

— Прошу прощения, панове, только кажется мне, что я хот-догами этими траванулся, — буркнул он в сторону. — Я на минуточку в кустики… Вы смотрите тут.

— Не бойсь, молодой, сри спокойно, мы о себе позаботимся, — успокоил его Якуб.

Молодой и вправду скрылся в кустах с рулоном туалетной бумаги в руке. Экзорцист с приятелем, видя, что это дело долгое, вышли из машины осмотреться, куда это забросила их судьбина. К дереву на краю площадки кто-то криво прибил доску.

Завтрак динозаврный — гласила надпись.

А чуть повыше висел покрытый зеленью латунный колокольчик.

— И чего оно тут накалякано? — раздраженно изучил вывеску Якуб.

— «Завтрак динозавра». Правда, не совсем соответственно с грамматикой и орфографией моего языка, — скривился казак.

— Ну, это, наверное, потому, что мы находимся на Украине, — блеснул идеей Вендрович. — Они же по-украински болтают, так что русского так хорошо могут и не знать. Только вот, а почему это надпись на твоем языке?

— А может лучше было бы перевести «динозавровый завтрак», — нашел Сэмэн более точный перевод. — Даже и не знаю, как это понимать. То ли это такой завтрак, чтобы динозавр наелся? Или, может, завтрак для динозавра… Только вот, они же все вымерли…

— То есть, если бы не вымерли, то сюда можно приехать со своим динозавром, позвонить, чтобы вызвать обслугу, и те прибудут, чтобы его накормить?

— Что-то у тебя шарики за ролики закачиваются. На кой ляд кому-то кормить чужих динозавров?

— Ну, профессия такая… Но если ты утверждаешь, что нет, то — а вдруг их тут можно поедать? — задумался Якуб. — Давай, может, позвоним, и все сразу же выяснится?

— А разве так можно?

— Ну раз тут висит звонок, то, наверняка, чтобы в него звонить, разве нет?

— Наверное, ты и прав… — казак потянул за шнурок.

И в тот же самый миг за лесом раздалось низкое, не обещающее ничего веселого рычание.

— И чего это, черт подери было? Корова-мутантка? — удивился Сэмэн.

Над рощей, именно той, в которой скрылся сталкер, появилась голова на тонкой шее и тут же спряталась. В ту же секунду раздался треск ломаемых кустов, и на площадку в панике выскочил Мыкола.

— Пиздуем отсюда! Кто-то разбудил динозавров! — завопил сталкер.

Он вскочил в машину, двигатель закашлял, но, к счастью, завелся. В заднем окне они еще раз увидали голову, осматривающуюся по сторонам. Какое-то время их догоняли мрачные рыки.

— А ты и не говорил, что тут такие цыпочки бывают, — заметил Сэмэн.

— Так вы и не спрашивали.

— Выходит, они и не вымерли? — глядя в окно, буркнул экзорцист.

Сталкер не отвечал, занятый дорогой. Машина подскакивала на выбоинах. Размякшая грунтовка вся была покрыта следами громадных пресмыкающихся.

— Интересно, а откуда тут динозавры? — размышлял вслух Сэмэн. — С точки зрения биологии это ведь наверняка исключено!

— Может их взрыв реактора разбудил, помнишь, кино было такое — «Годзилла». Гонятся?

— Да вроде как нет… — глянул сталкер в зеркало заднего вида. — Хорошо еще, что это только бронтозавр. Они были громадные, но глупые, тихие и растительноядные.

— Если тихие, так может следовало остаться и кокнуть одного, — брюзжал Якуб. — Сделали бы гриль, тонны две-три печеночки. Раз они официально не существуют, так, ясный перец, нет их и ни в каких красных книгах, можем делать с ними все, что угодно… И никто нас за это не посадит, потому что параграфа о браконьерской добыче динозавров и нет.

— Не сделали бы гриль, — остудил его запал казак. — Уголь зараженный. И динозавр, наверняка, тоже.!

Они ехали и ехали. Иногда проезжали мимо развалин сел, один раз далеко, в стороне от шоссе заметили между двумя соснами гигантскую паутину, а в ней — паука величиной с корову. В паутине висело несколько скелетов серн и диких свиней… Оба старика с удовольствием осмотрели бы такое чудо поближе, только сталкер категорически отказался съезжать с дороги.

Постепенно близился вечер, как вдруг под капотом что-то стрельнуло, и всю машину накрыло вуалью водного пара. Пришлось остановиться.

— Черт, радиатору хана, — вздохнул сталкер, копаясь в двигателе. — Давно было нужно поменять эту дохлятину на что-нибудь получше…

— Такие деньги зарабатываете на своих услугах, а нет денег на оборудование получше? — удивился экзорцист.

— Расходы тоже о-го-го, а клиентов мало… — буркнул в ответ Мыкола, но развивать тему не спешил.

Он колупался с радиатором, беспокойно поглядывая то на небо, то на часы.

— Что-то не так? — не выдержал Сэмэн.

— Поздно уже, — тяжело вздохнул проводник. — На ночлег в условленном месте уже не успеем. А становиться лагерем тут… — Он вздрогнул.

— Да успокойся, — одернул его казак. — Ну что тут нам может угрожать?

— Что может угрожать конкретно — даже и не знаю, — скривился сталкер. — Мутанты, плотоядные растения, ходячие грибы…

Он все мастерил и мастерил. Было похоже, что человек он разбирающийся, вот только сама машина была ни к черту. В конце концов, сталкер со злостью пнул ни в чем не повинную шину.

— Сегодня я уже тут не справлюсь, — разложив руки, сказал он. — Нужно найти убежище и попытаться переждать ночь.

Они огляделись по сторонам и высмотрели почти что целый дом, расположенные неподалеку на холме. Сталкер открыл багажник и достал оттуда рюкзак. Когда он закидывал его себе на плечо, внутри приятно заскрежетали стволы каких-то волын. Втроем подошли к хате. Здание было построено из пустотелого кирпича, потому-то, наверное, еще и держалось. Мыкола замерил уровень радиации, несколько скривился, после чего все зашли вовнутрь. Там было одна большая комната — наверняка, жилая, рядом микроскопическая кухня и разграбленный туалет[28].

Молодой забросил мешок с барахлом в угол, вернулся к машине и принес оттуда спальные мешки и кариматы.

— Странное какое место, — буркнул про себя Сэмэн. — По запаху, как будто человек сорок обоссалось тут и обосралось от страха, а после того, пол кто-то лизолом после этого дерьма кто-то очистил… Вот только кто и зачем делал бы так в такой глуши?..

— Вид из окна тоже паршивый, — в тон ему вошел и экзорцист.

В небольшой долине среди холмов расположилось небольшое, запущенное кладбище. Из джунглей сорняков выглядывали почерневшие от старости, покосившиеся деревянные кресты…

Вечер незаметно перешел в ночь. Прибывшие разожгли в печи ветки, сварили котелок каши с тушенкой. Нашлась и бутылочка с перцем. Откуда-то издали ветер доносил понурый волчий вой… Молодой предложил первым постоять на посту. Оба старика не спорили, они улеглись поудобнее, накрылись спальными мешками и погрузились в сон. Проснулись из-за того, что их потрясли.

— Ну, чего там? — приоткрыл веко Якуб.

— Панове… — трясущимся голосом произнес сталкер, — вы стрелять умеете?

— Пацан, стрелять я научился еще до того, как твой дед твою бабку встретил, — снисходительно усмехнулся Сэмэн. — А чего творится?

— Зомбаки, — выдавил из себя Мыкола. — Из могил на кладбище выкапываются!

— Во, наконец-то какое-то приключение! — обрадовался экзорцист. — Могу стрелять первым!

— Бери, пан, ППШ и валяй!

Сталкер вручил Якубу автомат, а казаку — мощный светодиодный прожектор.

— Ха! Вот это уже штука конкретная, — обрадовался экзорцист. — Хотя лучше были бы серебряные пули…

Зомбаки, издавая мрачные вопли, приближались к хате. Экзорцист с Мыколой одновременно выдали по очереди. Некоторые создания свалились навзничь. Остальные, с жуткими воплями, перли дальше. В свете Луны было видно, что с собой они несут вилы и топоры. Прожектор высвечивал их мрака рожи родом из сонного кошмара.

— Только бы до рассвета продержаться, — прохрипел сталкер, заменяя диск своего ППШ.

— А что будет на рассвете? — удивился Сэмэн. — А, понимаю, легче будет целиться и тому подобное…

— С рассветом зомби уходят, — пояснил сталкер.

— И на рассвете, наверняка, прикатят те вояки, что зону охраняют, и нас в каталажку. Пальбу километров за десять слышно, — висельным юмором отметился экзорцист. — А в свою очередь, откуда ты знаешь, что зомбаки от нас отстанут? Потому что у нас, в Польше, оно не столь очевидно… Вот интересно, пули вроде как самые обычные, а косят скотинку, что твой хлебушек… — пробурчал он, оценивая результаты стрельбы.

— А может наши не такие, как ваши?

— Чего-то мне кажется, что пристреленных как бы меньше делается. В сторону отползают, или как? — задумался Сэмэн. — О, а вон там, с кладбища новые лезут. Хотя выглядят ну совсем как предыдущие. Или это они в свои могилки сползали, восстановили силы…

Вновь раздался вой, и на хату полезла очередная волна зомби.

— Совершенно бессмысленная тактика, — оценил Сэмэн. — Им бы выслать меньшую группу для видимого наступления, а большими силами обойти нас с тыла…

— Паршивый сценарий получили, — крикнул в ответ его дружок и вытащил из кармана гранату. — Это кто-то дурацких американских фильмов насмотрелся. Эй, зомбаки, слушай меня, — крикнул он в окно. — У меня тут самая настоящая граната. Считаю до трех, а вы смывайтесь. Как только замечу подозрительное движение, вы сразу же летите на воздух! Раз… два…

Какое-то мгновение зомби стояли неподвижно, а потом чмыхнули в темноту.

— Три! — и Якуб спрятал гранату в карман.

Сталкер пялился на него с безграничным изумлением. Экзорцист же нагнулся и поднял с пола горсть гильз от ППШ.

— Глянь, Сэмэн, — подсунул он их приятелю под нос.

— Тю, так они… холостые!?

— Ну, именно. Полчаса мы пуляли в зомби холостыми.

И тут он уставил в сталкера взгляд, не обещающий ничего хорошего.

— Ээээ… — только и выдавил из себя тот.

— А сейчас будешь говорить только правду, как на святой исповеди, — рявкнул экзорцист. — Все это вокруг фигня на постном масле и фотомонтаж, так?

— Та нет, наверное в арсенале диски не те дали… — начал было Мыкола и замолк.

Сэмэн вытащил из угла кочергу и сунул ее в огонь.

— Или начнешь петь канареечкой, или будет очень больно. Раскаленный докрасна крюк в заднице — это хуже, чем паршиво… А оно ж будет только началом пыток. А когда тебя найдут, то подумают, что здесь и правда зомбаки живут.

— Так я все скажу, — простонал Мыкола. — Здесь есть две трассы. Нормальная — для богатых туристов с Запада. Их возят по дорогам, показывают развалины, рассказывают про них, выставки с самыми настоящими экспонатами. А есть и другая трасса. Для очень богатых и желающих впечатлений. Мы делаем вид, что мероприятие незаконное, но на самом деле все оно, конечно же…

— Организовывает одна и та же фирма, — вздохнул экзорцист, качая головой.

— Ну да. Только возят с гораздо худшим оборудованием… То есть, выглядящим хуже, а так машины полностью исправны, лишь выглядят как совершеннейшие развалюхи. Ну и ко всему этому — аттракционы. Ночлеги, вроде бы как в случайных руинах, атаки зомби, динозавры, осьминоги в прудах, встречи с мутантами, посещение экспозиции чучел животных, якобы убитых в зоне…

— И эта же выставка, наверняка забитая существами родом из кошмаров, тоже сплошная липа? — удостоверился Сэмэн.

— Ну да.

— А стрелять можно сколько угодно, никто не приедет, потому что военные у вас на проценте?

— За треть дохода, — покраснел парень.

— Ну да ладно, — буркнул злой словно тысяча чертей Сэмэн, — А что с Гнатовкой?

— Мы собирались показать вам развалины совершенно случайного села, наша трасса проходит через несколько таких…

— Эх, люблю мошенников, — заявил Якуб. — Лучше всего идут под горчицу.

— Ты же обещал ксёндзу, что перестанешь есть людей, — подыграл Сэмэн приятелю.

— Не убивайте меня, — прохрипел перепуганный сталкер.

— Ладно, перейдем к сути, — рявкнул Сэмэн. — Нам нужно попасть в настоящую Гнатовку.

— Вот это совершенно исключено, — мнимый сталкер покачал головой. — Зоной управляет армия. Нам выделили две безопасные трассы. И сурово запретили съезжать в сторону.

— Замечааательно, — фыркнул экзорцист. — Ну а настоящие сталкеры? Имеются здесь такие?

— Вроде бы как раньше, еще в восьмидесятых годах, бывал, только лично я никогда такого не встретил, — признался Мыкола. — Придурки, что шастали по зоне, умерли от белокровия и других болячек. Тут же воровать нечего, все заражено. Опять же, от этого шатания по зоне ты болеешь, а потом и умираешь…

— А сам ты бывал когда-нибудь в стороне от трассы, я имею в виду: на территории по-настоящему дикой зоны? — продолжил допрос казак.

— Два раза в жизни.

— Лучше так, чем ни разу, — вздохнул Вендрович. — Скоро светать начнет. Поехали.

— Я не согласен!

— А кто тебе сказал, будто бы у тебя имеется какой-то выбор? — Сэмэн подсунул под нос сталкеру раскаленную кочергу. — Нам понадобится карта зоны.

— На случай какой-нибудь аварии или непредвиденных обстоятельств, имеется секретная карта… — пролепетал перепуганный парень. — Она в запечатанном конверте.

— Случаев? — заинтересовался казак.

— Ну, бывало такое, что туристы из США хотели пережить приключение и срывались с той, совершенно легальной экскурсии, чтобы побродить по собственному желанию. Тогда их проводники звонили нам и военным, и мы устраивали облавы. Иногда нужно было искать на довольно приличных площадях, вот мы и получили карты. Но, поскольку они секретные…

— Мы их и рассекретим, — подчеркнул Якуб. — Где этот конверт?

— Ээээ…

— Понятное дело, в планшетке. — Сэмэн умело провел обыск нашел серый запечатанный конверт. Он же распорол его ножичком и извлек лист штабной карты. На ней было обозначено две линии: светло-зеленая и темно-зеленая.

— Ну это наверняка две трассы, чтобы возить туристов, — блеснул дедукцией Сэмэн. Легальная и вторая, изображающая нелегальную… Якуб, ты погляди, эти уроды даже отметили места, где можно встретить мутантов и зомбаков… Ага, а вот эти пятна с розовыми точками?

— Это места радиоактивных осадков, — пояснил сталкер. — Туда лучше не соваться, так как там встречаются куски спека из самого реактора. Собрать это просто невозможно: это же шарики диаметром меньше миллиметра, зато радиоактивные, как сам черт. Приклеится такой кусочек с грязью к сапогу, и пока человек не искупается, эта дрянь способна натворить ему неприятностей на всю жизнь.

— А вот эти пятна, с черными точками?

— Не знаю, это уже секрет, туда нам запрещено заезжать даже в случае поисков. Если беглый турист туда свернет, мы должны махнуть на него рукой и вычеркнуть из списка.

— Ага, а красные точки и линии — это базы и трассы тех армейских, которые следят, чтобы в зону не таскались такие, как мы, — вновь вычислил Сэмэн. — К счастью, Гнатовка лежит в стороне от патрулируемой территории. Зато это территория с черными точками…

— Думаю, туда нет смысла лезть на машине, — буркнул Якуб. — Вездеход слишком большой и слишком громкий. Подъедем вот в это место, — ткнул он пальцем. — А дальше проскользнем на своих двоих. Лесами пересечем зараженную зону, срежем угл этого вот розового пятна — и мы на месте. Нужно только будет сапоги хорошенько вытереть, на случай тех кусков реактора.

— А мне кажется, что нужно будет на машине ехать, — покачал головой казак. — Пешком мы получим такую дозу, что живыми не вернемся…

— А что означают эти вот маленькие черные черепушки на карте? — обратился экзорцист к сталкеру.

— Ээээ… Не знаю.

— Что-то ты ничерта и не знаешь, — завелся Якуб. — Ладно, спокуха, гарантируем, что рядом с нами ты всему научишься. За два-три дня ты обретешь больше жизненного опыта, чем те пионэры[29], что годами патрулируют территорию.

— Внешний вид у тебя уже подходящий, а благодаря нам, сделаешься самым настоящим сталкером, — дополнил казак.

— Смилуйтесь, панове! Не хочу я! — завыл Мыкола.

— Хорошую профессию заимеешь! — отрезал экзорцист.

— Так профессия у меня уже имеется, — захныкал говнюк. — Я актер одного из киевских театров. А тут подрабатываю, пока лето…

— Сынок, — торжественно начал Якуб, — у тебя есть выбор. Можешь оставаться актером, одним из кучи наемных комедиантов… А можешь стать и самым настоящим сталкером. Добыть элитную профессию, исполнять должность, связанную с громадным общественным престижем и всеобщим уважением. Выступать в смертельно опасные места и добывать сокровища зоны, — искушал он.

— Опомнитесь, панове. Какие еще сокровища! Здесь нет ничего стоящего внимания. Все, что можно найти в развалинах, ужасно заражено. Здесь даже грибы в лесу нет смысла собирать! — фыркнул Мыкола. — А вот работа в театре — это что-то конкретное.

— Вот только не надо ля-ля, — перебил казак. — Не верю я, чтобы тут ничего ценного не было.

— Единственное, что стоило бы усилий, это подземные силовые кабели из алюминия, только их давно уже выкопали и оттарабанили в приемку. А тех, что это делали, давно уже нет в живых по причине лучевой болезни.

— Ну а уважение… — начал было Сэмэн.

— Восхищение глупых американцев, которые верят, будто бы я и вправду сражаюсь в зоне с мутантами? Нихрена оно не стоит, все основано на обмане.

Сталкер махнул рукой, словно отгонял муху.

— Ладно. Переходим к конкретным вещам. Все равно, поехать с нами ты должен. Если попадем в засаду, ясен перец, мы будем весьма разочарованы и устроим тебе какую-нибудь очень вредную подлянку. Как ты планируешь объехать военные патрули? — спросил экзорцист.

— Не стану я никого объезжать. Эту территорию никто не охраняет и не следит за ней. У военных крайне низкое денежное довольствие, так что, вместо того, чтобы таскаться без какого-либо толка по зоне, ребята толкают горючку налево, ну а график патрулей заполняют, сидя в казарме.

* * *

Запретная часть зоны выглядела точно так же, как и не запретная. Якуб с Сэмэном разглядывались, чувствуя все большее разочарование. Шоссе было покрыто потрескавшимся старым асфальтом. Мелиоративные канавы и обочины заросли бурьяном. По обеим сторонам дороги сменялись березовые и сосновые рощицы. Кое-где были видны остатки хат с провалившимися крышами и покосившимися заборами.

— Ну совершенно как у нас, — буркнул экзорцист. — По соседним деревням таких заброшенных хозяйств как грязи. И ни единого мутасика не видать!

— Так это же вроде как хорошо, что не видать?! — удивился Сэмэн.

— Оно вроде и так, только мне как-то скучно, — признал Вендрович.

— Якуб…

— Нуу?..

— Ты уже человек взрослый и должен кое-что узнать.

— Только не звизди мне, будто бы Святого Миколая[30] не существует!

— Э-э, святой Миколай — это факт практически научный, мы ведь несколько раз встречали его. Я только хотел дать тебе понять, что никаких мутантов не существует.

— Да что ты такое говоришь?

— Все эти научно-фантастические рассказы и фильмы — это ерунда на постном масле, — пожал плечами Сэмэн. — А нет, потому что никаких мутантов и быть не может. Во-первых, серьезные генетические недостатки, в основном, являются летальными. Повреждение генов приводит, к примеру, к неправильному строению внутренних органов, и хана. Такое существо умирает еще на этапе жизни в качестве плода или сразу же после рождения. Если радиация уничтожит генетическую информацию более экономно, появляются повреждения не такие зрелищные; только ведь мы сконструированы таим макаром, что действуем как единое целое. Если какой-то ген не сработает, то в средине чего-то и не хватит. Подобного рода существа, если вообще выживут, как правило, гораздо слабее, они податливы на всякие болячки, недоразвитые и по этой причине опасности не представляют… Считается, что лишь одна мутация на миллион может быть положительной. Но опять же, что нам с того? У кого-то будут зубы чуточку получше. Или кожа чуточку покрепче. Ну или там зрачок другой формы. Чтобы из всего этого возникло нечто конкретное, такой признак должен оказаться очень даже полезным… Вот подумай, что бы тебе в жизни пригодилось?

— Какой-нибудь дополнительный тонюсенький палец, чтобы колупать в носу и в ухе, — ответил на это Якуб. — Правда, оно ведь и спичкой можно… Ну, силы бы побольше. И, наверное, печенку дополнительную…

— Все это требовало бы изменения очень многих генов.

— Ну ладно… Выходит, когда мы встретим мутантов, то они будут слабыми, больными и искалеченными существами?

— К тому же, наверняка еще и деформированными, что дополнительно ограничивает их возможности передвижения и нападения.

— А динозавры?

— А откуда им тут взяться? — Казак с сожалением поглядел на приятеля. — Они вымерли миллионы лет назад. Никакая радиация не вернет их к жизни, да и как? Их даже клонировать невозможно, потому что от их ДНК сохранились лишь немногочисленные следы. Все подверглось фоссилизации[31]. Химические изменения произошли такие, что никто эту ДНК никогда не прочтет.

— Ну а зомби? — экзорцист чуть не расплакался.

— Никаких шансов. Зомби — это труп, возвращенный к жизни с помощью некромантии. Никакое облучение покойника никогда не поможет ему подняться из могилы.

— Ну, может, мамонты… Нет, мамонтов здесь не будет, — ответил Якуб сам себе. — То есть, в качестве единственного разнообразия, нам остаются лишь те одичавшие тигры…

— Нет здесь никаких тигров, и в Припяти перед аварией никакого зоопарка не было, — признался сталкер. — Это тоже страшилка для туристов. Точно так же, как громадные пауки и другие движущиеся макеты. Мы приехали… Только я на вашем месте не высаживался бы. Заражено тут все, как тысяча чертей, — он еще раз поглядел на показания приборов.

— А… фигня, побочные результаты облучения действуют, в основном, через несколько лет, а в нашем возрасте это особого значения уже и не имеет, — пожал плечами Якуб. — Умрем от старости еще до того, как нас прибьет то, что здесь вредит.

— Ты за себя говори, — призвал его к порядку Сэмэн. — Лично я собираюсь еще долго пожить. Дождаться, хотя бы, высадки человека на Марсе! А то и самому туда полететь.

Экзорцист разглядывался по сторонам. От Гнатовки мало чего осталось. Когда-то это было обычное село на одну улицу. Сейчас огороды поросли сорняками, большая часть хат завалилась, остальные стояли, накренившись, с проваленными крышами. Часть заборов еще как-то держалась. Брошенные трактора ржавели под навесом колхозного машинного двора.

Наша троица доехала до перекрестка. Креста здесь, правда, не было, как минимум, с 1921 года, но оба старика нюхом почувствовали, что это то самое место.

— Местных никого. — Сэмэн с удовлетворением обвел взглядом развалины ближайших хозяйств и густую рощу, которая раньше была местными садами. — Никто не помешает.

— Тогда за работу! — Экзоцист выскочил из машины и браво закрутил лопатой над головой.

В зарослях раздался какой-то топот, отзвуки ломаемых веток и топот, как будто там спугнули целое стало оленей.

— И-эх, какая охота могла бы тут быть, — вздохнул Якуб.

— Поохотиться ты можешь и в войславицких лесах, — осадил его приятель. — Зверья там, возможно, и меньше, но, по крайней мере, оно не радиоактивное. Впрочем, мы же не за тем сюда приехали, — напомнил он.

Старики огляделись и разыскали место, где когда-то наверняка стоял крест, после чего вгрызлись в плодородный украинский чернозем. Сначала выкопали примерочную канавку и попали на фундамент, явно в прошлом бывший основанием для распятия. Неожиданный отзвук щелкающих зубов оторвал их от работы. Это сталкер Мыкола переживал острый кризис.

— Т-тааам, — простонал он, показывая на что-то пальцем.

Старики прервали раскопки. Долгое время они выглядывали то, что так перепугало водителя.

— Ты вон ту белку в виду имеешь? — удивился экзорцист. — То есть, тех белок, — поправился он, увидав, что животных там больше одного.

— Д-д-да…

— Попухло тебе, или что? Белок не видал? — накричал на него казак, возвращаясь к канаве.

— Гы-гы-г-глядят-т-т… — выдавил из себя парень. — Н-на н-нас г-гляят-т!

— Это же милые, совершенно не грозные зверьки, — успокоил его Якуб, — роя землю, словно вепрь. — Наверняка, никогда не видели людей, вот и уставились, а что это еще за такие. Я бы еще понял, если бы ты плотоядных грибов увидал или растения ходячие…

— Наверное, все-таки, ходячие грибы и плотоядные растения, — поправил его дружбан.

— Военные рассказывали, что если встретишь в зоне белку — жди несчастья, — пробормотал водитель. — И они вовсе не такие миленькие, какими кажутся…

Только землекопы его не слушали. В земле обнаружился завернутый в тряпье латунный тубус. По нему провели дозиметром, но тот был закопан настолько глубоко, что зараженным не был. Зато лопаты запищали так, что их без сожаления выбросили в кусты. Вслед за ними туда же полетели и сапоги.

— Ну что, раз задание выполнено, возвращаемся к цивилизации, молодой, — скомандовал Якуб, бодро вскакивая в машину в одних носках.

Сталкер не отвечал. По совершенно непонятной причине он выставил голову в окно и удобрял дорогу обильной блевотой.

— Холера, — заметил Сэмэн. — Похоже парня облучило.

— Почему ты так думаешь? — удивился экзорцист.

— Потому что все начинается с рвоты… Потом идет деградация костного мозга и так далее, и так далее. Интересно только, почему это он рыгает, а мы — нет. Он же сидел в машине, пока мы тут пахали, выходит, меньшую дозу принял.

— А может у него более впечатлительный организм? Так или иначе, с радиацией шутки плохи, давай смываться отсюда.

Через три часа они уже припарковались перед знакомой пивнушкой, уже за границами зоны.

— Ну что, молодой, видишь? — оскалил зубы Вендрович, хлопая сталкера по плечу. — Обоссал штаны от страха? И зачем? Мы въехали в самую запретную часть зоны, а там тебе ни мутантов, ни зомбаков, обычное сильное радиоактивное заражение, и все… Динозавров тоже вроде как не встречали.

— Оно то да… — буркнул молодой в ответ. — Но вот армейские, как выпили, то рассказывали…

— Люди, когда выпьют, всегда чего-то рассказывают, — перебил его экзорцист. — Что, не знал об этом? А у страха глаза велики. Ежели человек чего боится, ему легче поверить в то, что он видит в тумане не лося, а только оленевепря.

— Ну, вроде бы как так…

— А теперь отдавай нам наши бабки и сваливай, — рявкнул Сэмэн. — Так и быть, жизнь тебе оставляем, хотя ты и хотел нас надурить.

— Какие бабки?! — опала челюсть сталкера.

— А за поездку. Раз с самого начала нас объегоривал, ничего тебе и не следует, мошенник! В принципе, это ты должен приплатить нам, ведь если бы не наша экскурсия, ты понятия бы не имел, как настоящая зона выглядит!

— Говоря по правде, не такая уж она и интересная, — буркнул Вендрович сам себе. — Но чего следует, того следует!

— Но я же должен заплатить людям, изображавшим зомби и динозавров, а еще…

— Твои проблемы, — заметил Сэмэн, вытаскивая острый, словно бритва, перочинный ножичек.

Увидав его, проводник совершенно потерял дух.

— Я… Извините… Но я же думал, что вы обычные туристы, и действовал в соответствии со стандартным сценарием номер два… — Он вытащил из кармана деньги.

Якуб пересчитал банкноты и, удовлетворившись, спрятал их в карман. Немного подумав, вытащил двадцать евро, смял и сунул парнишке в карман.

— Это тебе за топливо, амортизацию дозиметров и за холостые патроны, — пояснил он.

— А теперь — вон, — и казак указал сталкеру на дорогу, ведущую в зону.

Тот не заставил себя повторять, запустил движок, и только его и видели. Запах отработанного бензине вскоре растаял в воздухе.

— Как тут здорово, — заметил экзорцист. — Ну прямо как на украинском флаге… Синее небо над головой, золотые хлеб до самого горизонта… А у тебя — свое знамя. Ну и денюжку сэкономили. Снова удалось нам выжить, хотя должен сказать, что на сей раз не пришлось и напрягаться…

— Меня тоже глубоко разочаровала банальность наших приключений. Куда поедем теперь?

— Купим несколько бутылок пива, спросим у бармена, не продаст ли он нам какие-нибудь тапки, и на запад, в Польшу. Везде хорошо, только дома все равно лучше. И уж наверняка интереснее, чем в этой дешевой резервации!

Сэмэн глянул в сторону востока. Он припомнил казацкие станицы над Волгой[32], вздохнул и посеменил за приятелем.

* * *

Стук в могильную плиту вывел зомби Игоря из задумчивости. Если бы не то, что он был мертвым, сердце наверняка бы остановилось от испуга. Стук раздался снова. Зомби взял гранату, отогнул усики и, крепко прижимая ложку, вытащил чеку. Вообще-то он знал, что ОНИ не постучали бы, но предпочел не рисковать.

— Входите, — произнес он.

Терразит заскрежетал, и в дыре появилась голова Дмитрия. Игорь, хотя легкие у него давно уже сгнили и отвалились, вздохнул с облегчением. Он вставил чеку на место, отложил гранату на крышку гроба и привычно поправил на себе остатки костюма. За гостем в могилу влезли еще два гриба. Хозяин крипты инстинктивно вздрогнул. Что ни говори, его приятель, пускай и мутант, выглядел не совсем обычно. Зомби из вежливости не спрашивал знакомца о его происхождении и семейных связях, только рожа, похожая на морду ротвейлера и оленьи рога, растущие на темечке, позволяли догадываться о весьма смешанном составе предков. Тем не менее, осанкой человека он еще напоминал.

— Хорошая новость, — заговорил Дмитрий. — Можно уже не бояться.

— Да что ты говоришь!?

— Белки только что доложили, что Вендрович и его дружок выкопали какую-то трубу и убрались к черту.

— Хочешь сказать, что все обошлось без жертв? — вытаращил глаза зомби.

— Пруха необыкновенная. Похоже, они не приехали на нас охотиться, а только чего-то искали. Даже кустов не прочесали, только выкопали яму на перекрестке, забрали свое и уехали. Оставили, правда, одну мину, но мы ее уже разоружили. То есть, нейтрализовали.

— Опасное чего-нибудь? — обеспокоился Игорь.

— Еще как! Вендрович по какой-то причине бросил в канаве свои сапожищи, но можешь не беспокоиться, мы уже присыпали их негашеной известью…

— Так что, и правда никого не достали?! Невероятно! Это чудо какое-то…

— Важно, что мы живы. — Мутант усмехнулся обеими своими ртами. — Так или иначе, но отметить это дело стоит. Вечером устраиваем гриль из французского туриста. Заскочишь? Если чего, мозги оставим тебе…

— Спасибо, — улыбнулся зомби.

Издалека ветер нес по всей зоне радостный вой. Оборотни явно уже начали праздновать. Одни только ходячие грибы, как и все грибы, молчали.

Мирослав П. Яблонский Исповедь мастера адских мук[33]

А ведь рассказик написан пятнадцать лет назад…

— Хорошо, отче, что прибыл ты к моему ложу страданий, ибо немного у меня уже осталось времени, и знаю, что станет оно для меня моим смертным ложем. Нет, не отрицай, мне уже 62 года, так что не надо мне утешений на этом свете — я желаю исповедаться перед тобою, чтобы в тот, иной, мир войти чистым и примерным. Много лет не был я у исповеди, так много, что думал уж, что ты не придешь ко мне, грешному. Не возмущайся — у меня был повод не исповедоваться, и причина эта в моем случае и была тем самым первородным грехом, от которого пошли и другие. Сейчас ты все поймешь. Я не стану исповедоваться тебе ото всей своей жизни — ее начала и средина тебе известны. Это ты венчал меня, когда вступил я в брачный союз с женою моею, Алейт Ван дер Меервенне, дочерью землевладельца, ты крестил моих детей — Гоозена, Алейт и Брандта — записывая их в книгах христианской общины города 'с-Хертогенбосха отпрысками мастера-художника Иеронима ван Акена, прозываемого Босхом, ты же, в конце концов, хоронил отца моего, Антониса, упокоившегося в 1480 году от Рождества Христова, и которого все весьма оплакивали. И начну я исповедь с этого места, поскольку в это же время в Антверпене была издана книжка под названием «Видение Тондала» некоего ирландского монаха-бенедиктинца, брата Марка, проживавшего в Регенсбурге в Германии. Том сей, написанный на латыни в 1149 году, представлял деяния безбожного, жестокого и крайне испорченного рыцаря, который, избитый своими дружками, три дня лежит без сознания, душа же его в сопровождении Ангела Хранителя совершает путешествие в мир иной, где насильник наблюдает необычные и жесточайшие пытки, которым подвергаются грешники в аду. Книгу эту перепечатали и в 'с-Хертогенбосхе. Она овладела мною до такой степени, что восхотелось мне самому представить эти ужасные видения преисподней, только они не получались у меня так, как мне того хотелось.

Картины, написанные мною в то время, не стоят серьезного упоминания, разве что кроме «Свадьбы в Кане Галилейской» или «Воза с сеном». Приблизительно в то же время появились и мои же «Корабль дураков», «Святой Христофор», «Святой Иоанн на Патмосе», «Святой Иероним, погруженный в молитве» или же «Блудный сын», представляющий нищету и ничтожность людской жизни.

На правой части триптиха «Воз с сеном» я даже отразил первую свою попытку представить преисподнюю так, как видел ее, читая книгу брата Марка. Только я не был удовлетворен этим. Мне хотелось заслужить прозвище Мастера Адских Мук, и уже казалось мне, что никогда этого не удастся. Только, как выяснилось впоследствии, все шло по моему замыслу.

В 1484 году от Рождества Христова папой сделался Иннокентий VIII, который чуть ли не сразу после вступления на престол издал буллу «Summis desiderantes affectibus», в которой объявил войну колдовству. Тут же умножились процессы и сжигание тех, кого подозревали в сношениях с Диаволом. Если подобное зрелище случалось где-нибудь поблизости, я всегда отправлялся туда, оставить в памяти муки, испытываемые дергающимся и сгорающим воистину в адских мучениях телом. Затем я быстренько отправлялся на постоялый двор или в корчму и рисовал на пергаменте или бумаге то, что успел запомнить. Мне не хотелось делать этого сразу же у места казни, причем по двум причинам — чтобы не возбуждать ненужного любопытства и не распыляться. В какой-то момент мне пришлось свои исследования прервать, ибо вместе с женой унаследовал от ее брата Гойярта чудесное имение, называемое «тен Роедекен» неподалеку от городка Оиршот.

В 1486 году от Рождества Христова вступил я в Братство Пресвятой Девы Марии, к которому жена моя, Алейт, принадлежала с шестнадцатилетнего возраста. Членами Братства были все самые уважаемые горожане, сам же я, что ни говори, платил, чуть ли не самые высокие в 'с-Хертогенбосхе налоги.

А в следующем году вышла следующая книга, утвердившая меня в желании стать Мастером Адских Мук — изданный в 1487 году в Страсбурге «Молот Ведьм», вышедший из под пера двух теологов: Генриха Крамера и Якоба Шпенглера, которым был поверен надзор над деятельностью Инквизиции в Германии. Следовательно, это были люди, наиболее знающие и опытные в обследовании подозреваемых и их казнях, а потому наиболее достойные доверия.

Продвижение в стремлениях моих произошло только лишь в следующем году. Совместно с шестью иными собратьями уплатил я надлежащую часть денег на пир в честь тех членов Братства, что захотели изменить свое положение. Среди них было несколько обрученных, желающих вступить в брак, а так же кое-кто, пожелавших сделаться священнослужителями. Девизом нашего Братства было: Sicut lilium inter spinas, что означает «как лилия среди терниев», а гербом нашим был белый лебедь. Пир сей стал переломным моментом в моей жизни, и гораздо сильнее — в моем творчестве, поскольку в ходе торжества подошел ко мне некий Ян ван Лийнен, лично мне известный плохо, хоть и был он, как и я сам, членом Братства, и спросил, не пожелаю ли я стать самым оригинальным художником во всей человеческой истории, таким, о котором будущие поколения всегда будут говорить и помнить. Я отнесся к нему вежливо, понимая, что тот хочет поболтать о моем мастерстве, и ответил, что конечно же, это мечта каждого художника. Тогда он припер меня к стене — мы и в самом деле стояли у стенки — и, дыша мне в лицо кислым от чрезмерно выпитого вина перегаром, продолжал настойчиво выпытывать, говорю ли я серьезно. Видя, что имею дело с пьяным, который не то что не желает искусства моего похвалить, но и, скорее всего, намеревается меня же оскорбить, я лишь подтвердил предыдущие свои слова и попытался уйти, но тот заграждал мне путь своим толстенным брюхом. Не желая начинать скандала, я остался на месте, хотя вскипал уже гневом, и сообщил — себе и ему — что еще пару слов, и он меня попомнит! После этого он сконфузился несколько, и извиняться начал, но и не отпускал. В конце концов, сообщил, что картины мои всегда его восхищали, а более всего нравятся ему мои сцены адских мучений, только видит он, что чего-то до истинного мастерства им не достает. Вот этим уже он довел меня до белого каления, ибо нет ничего хуже, как кому-либо правду-матку выложить — ведь и сам я понимал, что мне чего-то не достает! Увидав, как я бледнею от ярости, сей проклятый ван Лийнен сказал, что может мне в этом помочь, ибо ему известен способ, чтобы мои эскизы, написанные у костров, виселиц и эшафотов не пошли коту под хвост. И говорил он это с такой кривой усмешечкой, что подумалось мне — это либо шарлатан, либо Диавол во плоти, души моей возжелавший. Но, поскольку находились мы в Сваненброедерхусе («Дом Братства Лебедя» — голл. — примеч. перев.), доме Братства нашего, что был построен на освященной земле в 1318 году от Рождества Христова, и надеясь затем, что сатанинские силы доступа сюда не имут, ответил я, что хотел бы сей способ испытать. Про себя же я рассчитывал, что пока что ничего святотатственного не сказал, тем более — не совершил, ибо говорим мы все время на темы общие, не уточняя, что же это за метод овладения совершенством ремесла художников. На это уже ван Лийнен отвечал мне, что сам все устроит, и договорился встретиться со мною в моей мастерской вечером следующего дня.

Мастерская моя помещалась за несколько домов от моего же собственного жилища, при том же треугольном рынке. Далеко идти не надо было, так что я пошел следующим вечером без особой надежды, что ван Лийнен помнит о нашем уговоре, ибо выпил много вина. Но он все-таки пришел — трезвый, убедительный в беседе и спокойный. Я предложил ему присесть и извинился за то, что нет у меня никакого угощения, ибо дом мой настолько близок, что в мастерской у себя не держу ничего съестного.

Ван Лийнен начал с того, что много бывало художников передо мною, причем здесь, в Нидерландах, и художники сии, по мнению его, вековечной славой покрыты будут, и это: Хуго ван дер Гоес, Ганс Мемлинг, Ян ван Эйк или же Роберт Кампин, называемый еще Мастером из Фламалле. Кроме того, ведомы мне наверняка Леонардо да Винчи или молодой пока еще Микеланджело Буонаротти, что достигли успеха в далекой Италии. Я согласился с ним, хоть и завистно мне было, что иных он так восхваляет и возвышает. По-видимому, он знал, что происходит у меня в душе, а может и специально так говорил, чтобы я слушал его более внимательно. В конце концов, когда достаточно уже наигрался со мною, он перешел к делу. Он может, заявил ван Лийнен, дать мне таковое средство, позволяющее духу моему видеть прошлое и будущее, от сотворения мира, до самого конца человечества, и таким образом, создать художественные видения, равным которым в искусстве еще не было и не будет. Я уж забоялся, что имею дело со Злым, и что уж слишком понадеялся вчера на собственные силы, забывая тем самым, что сатана атакует в различных местах и в различные тела воплощается, чтобы погубить доброго христианина. Стал я высматривать распятие, что висело на стене, высоко, так что без того, чтобы, не подставив стула, достать его не мог. Оставил тогда я крест святой, ибо не хотел выставляться дураком на тот случай, если бы вышеупомянутый Ван Лийнен дьяволом таки не был. И потому, хватая быка, а точнее, беса за рога, спросил я у него прямо, сатана он или же колдун? Собеседник мой на это спокойно отвечал, что он ни тот, ни другой, и что опасаться мне его не следует, ибо сам он от меня ничего не хочет. Не нужна ему ни душа моя, ни договора в рукаве он у себя не прячет. Понятно ему, что во времена мои и в ситуации моей сам он может казаться мне посланником темных сил, но будет лучше, если уж я посчитаю его ученым алхимиком. Следует мне знать, что сам он считает себя меценатом живописного искусства и высмотрел меня как того, которому вековечную славу обеспечит. Тут совершенно здраво сообщил я ему, что никогда не слыхал я, чтобы Ян ван Лийнен интересовался когда-либо живописью. Тут гость мой несколько сконфузился и отвечал, что сам он до конца ван Лийненом и не является, и что тот служит ему только лишь как медиум, ибо истинный мой собеседник в настоящее время пребывает в дальних краях. Тело же ван Лийнена — это всего лишь посредник, что получает от моего добродетеля мелкие посылки и приказания. Мне не следует его опасаться, ибо, встреченный мною завтра, он абсолютно ничего помнить не будет. Тогда я спросил, все более отрезвев, перепугавшись и утвердившись во мнении, что имею дело с наихитрейшим дьяволом, где же мой собеседник пребывает, в какой такой далекой стране? «Ван Лийнен» еще более сконфузился и ответил, что не был подготовлен к тому, что я буду настолько настойчивым и въедливым. Просто он не знает, сумею ли я его понять. Так вот, в данный момент он находится в этом же самом месте, но только в отдаленных от меня временах.

Больше мне и раздумывать не надо было. Я подскочил к распятию, и был настолько возбужден всем происходящим, что достал его, и не подставляя табурета! Я начал кружить возле спокойно сидящего дьявола, крестить его быстро, выкрикивая при том: «Apage satanas!», только никакого впечатления на ван Лийнена это не произвело, так что я и сам уже жалеть стал, что нет у меня под рукою святой воды. В конце концов, когда я сильно устал от сих прыжков и криков и зело запыхался, рекомый дьявол вырвал распятие у меня из рук и приложил им мне по лбу, чтобы привести меня в себя. Я упал на стул, «ван Лийнен» повесил распятие на место, и было видно, что это никакой не сатана, и вернулся ко мне. Он попросил, чтобы я его спокойно выслушал. Сейчас в нем два человека — душа настоящего ван Лийнена, выпивохи и аптекарского мастера, которая сейчас спит, и вторая — дух моего собеседника. Так вот, этот отдаленный «ван Лийнен», который сам, телом своим, в наше позднее средневековье (так он и сказал!) вступить не может, определенным образом передал истинному ван Лийнену средство, которое тот (то есть, сам он) имеет при себе. Это не микстура, но пилюля, которую сам он назвал лесде. Она же душу мою высвободит и позволит ей видеть то, что ни один еще живописец в мое время знать не сможет. Тогда я, перепуганный совершенно, ибо не верил ему нисколечко, но в то же время и верил, что если он имеет в виду пресловутую «ведьминскую мазь», которая пользующегося ею в конце концов приводит к безумию, то я его и знать не хочу! При этом стучал я зубами и только о том мечтал, чтобы все это побыстрее закончилось. Пускай уже забирает мою душу, лишь бы побыстрее! Я дрожал всем телом, а «ван Лийнен», видя это, что-то бубнил про себя, вжимая голову в ворот своего плаща, а оттуда, Богом клянусь, что сам слышал, какой-то меньший бес ему отвечал! Мой дьявол выслушал его внимательно, хотя и без всяческого уважения, после чего схватил горшок с водой, которую я держал для растирки красок, подал мне на ладони беленький кружок и приказал проглотить и запить водою то, что называл спирином.

И в таком я находился состоянии, что было мне все равно, проглотил, что мне приказали, а было оно по вкусу хуже всяческих медикаментов, толченых в ступках всех аптекарей света. После чего сел он подле меня и подождал какое-то время, пока дрожь моя и стук зубовный не прошли. После этого он закончил беседу. Ван Лийнен вынул упомянутые пилюли и объяснил, каким образом ими пользоваться. Одна только вещь не давала мне покоя — а именно то, что ничего он не требует взамен. Не мог я представить никого — то ли дьявола, то ли человека — который бы мне вековечную славу запросто пожелал в дар преподнести! Я упомянул об этом. «Ван Лийнен» поначалу выкручиваться начал, что сам он изобрел это вот лесде, в качестве алхимика пришел к нему путем множества проб, и что средство сие великолепно по эффектам своим, а само оно дешево и безвредно, вот и захотелось ему испробовать его на знаменитом художнике, но увидав, что даже лестью грубой меня не проймешь, признался наконец, что в «своей далекой стране» он занимается собиранием картин (при этом называя себя «маршаном») и надеется дешево заполучить мои работы, которые в его времена достигнут (в этом он уверен!) совершенно астрономических цен. Он мои картины ему известными способами получит дешевле, потому что «раньше», так рано, что его соперники ничего про них и про меня самого не будут знать.

Наконец-то ушел проклятый ван Лийнен, а я остался в мастерской своей до утра, едва-едва в чувствах и сознании пребывая. Супруга моя, Алейт, не беспокоилась моим отсутствием, так как уже не раз случалось мне оставаться там на ночь и зарисовывать новые свои идеи. Пилюли «ван Лийнена» я спрятал подальше, не имея смелости воспользоваться ими, и решив вообще не принимать их в ближайшее время, тем более, что в последующие годы работы мои были совершенно иными, чем сам я намечал. Не могу сказать, чтобы время от времени во мне не пробуждалось желание воспользоваться лесде, но я быстренько подавлял его в себе, чаще всего, опасаясь последствий. В эти годы, то есть, от Рождества Христова 1491 и 92-ом я со всем тщанием работал над картиной, которая должна была повиснуть в доме нашего Братства Наисвятейшей Девы Марии, и содержащей имена всех живых и покойных собратьев. Труд сей был весьма огромен, и братство заплатило мне соответственно моему усердию и старанию. Узнал я, что некий Христофор Колумб, еврей из Генуи, открыл новый путь в Индию, плывя все время на запад, после чего вернулся с множеством товаров и смуглокожими людьми. С востока же пришло вот какое известие: Максимилиан I сделался императором Священной Римской Империи Немецкого Народа, и вместе с собратьями мы размышляли над тем, какое значение имеет это для несчастных Нидерландов. То, что лучше не будет, в этом никаких сомнений не было.

Время шло. Постепенно «ван Лийнен» в памяти моей затирался, и только иногда, если у меня что-нибудь терялось, и я усиленно разыскивал краски или там кисть, то в самых неожиданных местах натыкался я на его пилюли, но тут же засовывал их в другое место, чтобы глаза мои их и не видали. Настоящий ван Лийнен, которого я временами встречал в городе или заседаниях братства никаких знаков мне не подавал, да и доступа ко мне не имел. Сам же я не раз испытывал и заводил с ним разговоры, подмигиванием своим давая понять, что мои слова следует двояко понимать, только этот осел спросил, не попало ли мне чего в глаз, чешуйка краски, к примеру, что я все время подмигиваю и подмигиваю? На это ответил я ему, что свет у меня в мастерской слабый, как всегда осенью бывает, так что, видать, глаза я и натрудил. И когда уже казалось мне, что дело пилюль совершенно захоронено, хотя и продолжал я мечтать о вековечной славе, что мне тот второй ван Лийнен и обещал, случилось так, что в 'с-Хертогенбосх прибыл сам регент Нидерландов, принц Филипп Красивый, чтобы принять участие в церемонии крещения иудея Якоба де Альмаенгина, о котором по-разному говорили. Был это не слишком-то почтенный человек, поговаривали, что он мог даже быть великим магистром еретической секты Братьев Вольного Духа, проповедующей адамитизм и непристойные эксцессы. Что-то в этом было, ибо в какое-то время по крещению, что, видать, нужно было ему для каких-то тайных или же политических мотивов, он вновь перешел в иудаизм. Я бы и не упоминал об этой весьма подозрительной персоне, если бы не письмецо, полученное мною как раз от этого Якоба де Альмаенгина. Я был весьма удивлен, поскольку никогда с ним никаких отношений не имел, хотя, как художник, пользующийся определенной славой, ему быть известным и мог. Еще более взбаламутило меня содержание этого письма, тесно связанное с разговором между мною и фальшивым ван Лийненом, происшедшим несколько лет назад. Якоб де Альмаенгиен писал, чтобы я вспомнил о своем доброжелателе, то есть «ван Лийнене», который желает сделать для меня и моей славы столько добра, чему сам я по непонятным причинам упираюсь. Ибо человек этот, мой ничего не требующий взамен меценат, весьма разочарован моим бездействием, а поскольку во второй раз «лично» посетить меня не может, потому-то просит об этом его, Якоба де Альмаенгена, с нынешнего дня истинного христианина. И вместе с этим Альмаенген приглашал меня на пир, который устраивает в честь его герцогского высочества Филиппа Красивого. Приглашение было на отдельном листе, и я всему этому настолько дивился, как вдруг буквы письма на моих глазах не начали исчезать, пока не исчезли совершенно, не оставляя никакого следа, что Якоб де Альмаенген вообще писал мне что-либо! Событие это укрепило меня во внимании, что сей еврей поддерживает связь с нечистым, либо же от персов зороастризм принял. А могло быть и так, что это сам Вечный Жид Бродяга, который за оскорбление Господа нашего Иисуса Христа осужден на вечное покаяние.

Все это я воспринял настолько сильно, что письмо — пусть даже в нем уже и не было слов — сжег и несколько дней проболел, так что на пир, на который бы нога моя не ступала в любом случае, не пошел. Единственное, что меня перепугало, что теперь не будет мне спокойствия от злых духов, хотя ни к чему и никаким образом меня и не принуждали. Боялся я, хотя, некий интерес к этим пилюлям испытывал, но больше всего желал я той самой вековечной славы, которую должен был я получить, даже не продавая собственную душу. Единственное, что меня отталкивало от действия, это то, какие подозрительные типы во все это замешаны.

В 1499 году от Рождества Христова пришла моя очередь устраивать «пир с лебедем» для собратьев, который мне с надлежащим тщанием и удалось провести. Темное мясо жареной птицы, которое по обычаю на нем подавалось, напомнило мне про пир двенадцатилетней давности, и удивился я, что уже столько времени минуло после моей беседы с якобы ван Лийненом. И тогда, не мешкая, решил я отыскать его пилюли, которые с какого-то времени куда-то задевались и уже так часто на глаза мне не попадались.

К этому же времени дошли до нас известия о смерти на костре Савонаролы, проповедника, что выступал против светской власти пап и бичевал испорченность, гнилость и жажду золота у духовенства. Его выловили во время мятежа во Флоренции и обвинили в ереси. Таким образом, судьба его была предрешена, и хотя был это доминиканец, против которых давно держал я злость и против которых вечно выступал, поскольку и в Нидерландах орден этот заключил союз с Габсбургами, которые, дабы искоренить всяческое сопротивление, заключили договор с Инквизицией, а значит, и с поставленным во главе ее орденом доминиканцев, сейчас одного из них все-таки жалел. Его спалили на костре под вопли пьяной черни. Возможно, это и решило о том, что я решил не ждать уже больше, и в 1500 году от Рождества Христова воспользовался средством «ван Лийнена». Я делал все, как он говорил, то есть, в один из дней остался сам в мастерской и проглотил пилюлю, приготовив перед тем все, необходимое для рисования. Поначалу я ничего не чувствовал, потом меня охватил жар, что мне даже показалось, будто спускаюсь я в преисподнюю, а потом меня захватил ужасный водоворот, раскрывший свою пасть, как бы желая меня заглотить целиком. В конце концов, ко мне пришло блаженство. Что происходило далее, я не ведал, но когда ночью пришел в себя, то увидал небольшую картину, созданную наверняка мною же, и от которой исходил такой ужас, что я тут же изрубил доску и сжег в печи, чтобы больше никогда подобного не видеть. Я несколько перепугался и на какое-то время забросил свои эксперименты с лесде, чтобы потом испытать ее уже по другому рецепту, подсказанному мне тем же самым фальшивым ван Лийненом.

Теперь уже я стал средство дозировать, разделяя пилюли на меньшие части и не скрываясь после их потребления. Впрочем, такое не было в моих силах, ибо у меня было несколько подмастерьев, которые растирали для меня краски, как и я когда-то у своих отца и дяди, и грунтовали доски, в качестве учебы, поскольку, как и я ранее, желали стать мастерами-художниками. Скрываться нельзя мне было и по той причине, что нацелился я на крупную работу, триптих «Воз с сеном». Одну подобную картину я уже написал, но теперь, после смерти Карла VIII и вступления на французский трон Людовика XII, и с помощью пилюль «ван Лийнена» меня посетили абсолютно новая концепция, сила и творческие возможности. Голландская пословица говорит: «Мир похож на воз с сеном, каждый выхватывает из него столько, сколько сумеет». На внешней стороне триптиха я практически один к одному скопировал своего «Блудного сына», что должно было стать аллегорией людской жизни, а на внутреннем левом крыле поместил первородный грех. Средняя часть картины — это титульный «Воз с сеном», за которым я поместил изображения сильных мира сего — папы Александра VI, императора Максимилиана, герцога Филиппа Красивого и Адольфа Клевского, кавалера Ордена Золотого Руна. С большей охотой я нарисовал бы их непосредственно на правом крыле триптиха, там, где адские создания пытают грешников и строят для осужденных на вечные муки тюремную башню, причем, из-за той роли, которую три этих повелителя сыграли в событиях, произошедших после пленения эрцгерцога Максимилиана, но и так зрителю ясно, что именно туда направляется и найдет свой конец поход идущих за возом с сеном.

Вот этой картиной я был полностью удовлетворен. Некоторое время я с беспокойством выжидал, не появится ли какой новый «ван Лийнен», иудей или бес, чтобы затребовать мою душу, но, когда ничего подобного не произошло, ко мне пришла уверенность в себе. И когда в 1504 году герцог Филипп Красивый заплатил мне задаток в 36 ливров золотом за картину, что должна была иметь девять пядей высоты и одиннадцать длины, я принял заказ, не колеблясь. Поскольку никакими рамками меня не ограничивали, уже не расставаясь с лесде, я начал писать картину, которую назвал «Страшный Суд».

Она должна была изображать рай и ад, и Его Высочество приказал мне написать ее ради собственного благородного удовольствия. Картину преисподней я выполнил на темном фоне, на котором выделялись розовые и желтые тела грешников и мучающие их демоны.

Среди мучимых вновь появились король, епископ и император — их изображение не всегда происходило по моей воле. К этому времени я стал себя хуже чувствовать, ибо те видения, которые я сам вызывал, чтобы перенести их красками на доску, стали непрошеными приходить и во сне. Только их присутствием я никак воспользоваться не мог, так как днем они исчезали совершенно, и только лишь следующая порция неведомого зелья могла привлечь их обратно. Делал я все это со все большей тревогою и опасениями, и даже отвращением, так как чувствовал, что ночью — освободившиеся и набравшие более отвратительности своей — они нападут на меня снова. Только не мог я уже и отказаться от лесде, ибо по окончанию работы над «Страшным Судом» я с разгону написал «Искушение святого Антония», следующий триптих, который в ту пору, когда не знал я, что меня ожидает в дальнейшем, посчитал за совершеннейшее свое творение.

И вновь лекарство «ван Лийнена» совершило чудеса — проявившиеся под его влиянием фантасмагории превзошли собою все, что было до сих пор. В воздухе возникли какие-то летающие чудища, рыбы-нерыбы, лебеди-корабли и парусники с крыльями, плывущие на веслах и на парусах по небу. А на земле тоже удивительнейшие создания, при воспоминании о которых, дрожал я ночью и кричал так, что жена моя, Алейт, будила меня, допытываясь все более настойчивей, что такое со мною, так как воплю я будто осужденный на вечные муки. Я даже стал бояться засыпать, а потом, когда не мог перестать спать, перенес собственную спальню к себе в мастерскую, чтобы никто не слыхал, какой шум устраиваю я по ночам. Моя жена протестовала против этого, советуя обратиться к лекарю, но я ей объяснил, что просто перетрудился, а что касается проживания под отдельной крышей, то здесь перед людьми было легко оправдаться тем, что в это время Энгельберт III Нассауский заказал мне картину, оказавшуюся опять триптихом под названием «Сад радостей земных» или же «Земляника».

Я говорю «оказалась», поскольку уже и сам все меньше знал, что мне рисовать, и все меньше господствовал над своим произведением и его созданием. Совершенно наоборот — это картина господствовала надо мною! Или даже не так — это пилюли проклятого «ван Лийнена» диктовали моим рукам каждое движение кисти, а глазам моим — краску, которую следовало положить на грунт. Понимание этого, хотя картины писал я все лучше, вовсе не приносило мне ожидаемой радости.

На замкнутых крыльях триптиха изобразил я сотворение мира, которое увидал благодаря средству ван Лийнена, а уже внутри — на левом крыле — показал сотворение Евы. Центральная часть живописного изображения, что сам чувствовал, создавая его, хоть и не знал — откуда во мне подобная уверенность бралась, представляла времена, которые только придут, возможно, даже через многие века после моего искусителя, который сам должен был быть родом из отдаленного будущего. В этом убеждали меня те прозрачные шары, абажуры и трубы, и фантастические строения, что царили над всеми. Зато часть третья, в которую я и свое усталое лицо поместил, это преисподняя людей, которых пытают и мучают музыкальные инструменты и другие орудия. По замыслу здесь мучить людей должны были не сами инструменты-вещи, но их оглушающая и не гармоническая музыка, которую я слыхал прямиком из будущего в своей больной голове. И вот я дал выражение этой боли, представляя два исколотых глаза, с выщербленным ножом посредине. В углу, что тоже само по себе вышло, кабан в рясе доминиканца недвузначно насилует грешника.

Произведение сие, которое поначалу я даже боялся кому-либо показать, настолько оно отличалось даже от «Искушения святого Антония», должно было очутиться в часовне дворца в Брюсселе, и туда я его с тяжким сердцем и отправил.

Спал я все хуже и хуже. Демоны, мучающие меня по ночам, вызвали, что я сам переживал все те муки, которые изображал в собственных картинах. Разбуженный, потом я долго боялся заснуть. В страхе, что пострадаю разумом, я выбросил остаток пилюль «ван Лийнена» и вновь перебрался в спальню к супруге своей, что, несмотря на возраст мой, а к этому времени мне как раз исполнился пятьдесят один год, было воспринято ею с великой радостью. Постепенно, оторвавшись от яда и красок, начал приходить я в себя. Понял я, какую огромную цену пришлось бы мне заплатить за жажду славы, если бы вовремя не опомнился. Знал я и то, что хоть души по-настоящему и не продал, но уж сильно грешил гордынею, пытаясь с помощью таинственных порошков достичь более того, чем предназначил мне Господь. Понял я, что следует принять покаяние и даже знал уже, как сделать это. Мои следующие картины, как «Поклонение волхвов», «Коронование терниями» или же «Несение креста» — это живопись, в которой хотелось мне предостеречь людей не погружаться в грехе.

В том числе и себя имел я в виду, самого себя искупить желал и последнюю попытку сделал в 1515 году от Рождества Христова, рисуя картину «Христос, несущий свой крест», на которой лишь две фигуры — Христа и Вероники — нежны и тонко проработаны, зато остальные, это озверевшие морды «ван Лийненов», де Альмаенгиенов, Габсбургов, Максимилианов, пап, солдатни, жадности, измены, похоти, гнева и гордыни. И хоть знал, что таким образом в мыслях снова грешу — ибо в двух нежных лицах видел я себя и жену свою, Алейт. Картина сия — это завещание всей жизни моей, мастера из 'с-Хертогенбосха. который в гордыне собственной хотел заслужить прозвище Мастера Адских Мук. И так видно случилось, ибо сам я все эти муки испытал в своих кошмарных снах, когда чудища рвали живьем, резали, выдергивали и потрошили душу мою, когда пожирали, переваривали и выделяли из кишок своих меня из снов в действительность, чтобы опять овладеть мною перед мольбертом. Теперь же чувствую, что близится конец жизни моей, и сижу я на ее бережке, как святой Антоний из моего последнего «Искушения…» над тихим ручейком, повернувшись спиною к прогнившему дереву, что символизирует все земные искушения, а лицом — к спокойной воде, то есть успокоению смерти.

Мой святой Антоний сидит, согнувшись, с головой, опирающейся на сложенных руках, и глядит прямо перед собою, на другую сторону потока, как и я теперь гляжу на другую сторону жизни. Я уже не замечаю удивительных созданьиц, ползающих и прыгающих вкруг меня. Взгляд мой ясен, полон веры и спокоен, хотя и ведомо мне, что там, далеко за мною, высоко под самое небо вздымается серо-голубое здание будущего, аккуратный параллелепипед, почти такой же высокий, как и заслоненная им башня собора. В здании этом живет, по-видимому, «ван Лийнен», который в своем застекленном жилище на двадцатом или там пятидесятом этаже ждет, пока картины мои, набрав при том огромнейшей ценности, доберутся до него через разделяющие нас века.

Краков, январь 1988

Рафал Косик Гражданин, который подвис[34]

Почтальон. Мне хотелось его придушить, едва сдержался. Квитанцию подтверждения доставки подписал ему, словно деревянная кукла. С деланой улыбкой на лице я отдал ручку, вместо того, чтобы проткнуть ему ею ладонь.

Похоже, что-то он заметил. Побледнев, он отшатнулся и ушел неестественно быстрым шагом. Заказное письмо. Чего они снова хотят? Ничего больше я им не дам.

Поручик Вишневский сидел на холодном асфальте за колесом темно-синего «пассата». Он менял батарейки в небольшом мегафоне. Четыре пальчиковые батарейки, купленные только что за собственные, частные средства. Ситуация самая стеснительная. Пришлось послать молодого полицейского в киоск, чтобы иметь возможность вести переговоры далее.

А подкрепления до сих пор не было. Всего три патрульные машины. Дом с забаррикадировавшимся хозяином, включая его самого, окружало всего семь человек.

С писком шин подъехала очередная полицейская машина. Наконец-то! Рядом с Вишневским на корточки присел молодой человек в кожаной куртке.

— Капитан Прейс, — представился он. — Вы просили подкреплений.

— Я просил прислать антитеррористическую бригаду.

— Они уже едут. А кто там, внутри?

— Зовут его Лукаш Вроньский. Бывший бизнесмен. У него была фирма, торгующая растениями в горшочках. А сейчас — прямая дорога к психоаналитику, а еще лучше — в морг. На территории домовладения валяются тела четырех охранников и двух наших.

— Господи Иисусе! Чего это ему стукнуло?

— Он отказался выплачивать какие-то деньги в государственное казначейство. После трех повесток прибыл судебный исполнитель, только мужик послал его на три буквы, в связи с чем исполнитель вернулся с подкреплением. Подкрепление теперь валяется в садике у дома, исполнитель — в госпитале.

— А наши?

— Пытались силой вскрыть задние двери. А мужик завалил их через бойницу.

— Бойницу?

— Это не дом, а настоящая крепость. Окна пуленепробиваемые, двери из бронированной стали. Даже тел нам не позволил забрать.

Молодой полицейский приложил щеку к крылу машины и спросил:

— И сколько же он должен?

— Триста восемнадцать злотых и пятьдесят три гроша.

Мне, просто-напросто, хотелось выращивать и продавать растения, а превратился в бюрократа, ежедневно обрабатывающего несколько сотен бессмысленных бумажек. Бывало, что целую неделю не мог я прикоснуться к зеленому листочку. Растения превратились в позиции в базе данных. Количество проданных горшочков, соответствующий НДС, налог на доходы, Управление Социального Страхования, выплаты в пенсионный фонд, коррекция счетов-фактур, бланки врио, командировки, расчеты карт грузовых и легковых автомобилей, формуляры наличия радиоприемников в автомашинах… Практически всю свою энергию я тратил на заполнение обязательств в отношении к государству и на предоставление доказательств очередным органам, что никак не пытаюсь их обмануть. Все новые и новые обязанности я сбрасывал на секретаршу, бухгалтера, юрисконсульта, менеджеров, и все равно, у меня не было времени, чтобы стереть пыль с fantasia japonica.

В конце концов, цветы засохли у меня дома — я позабыл их поливать.

Три полицейских автомобиля, подъехав с различных сторон, остановились с писком, блокируя улочки пригорода. В мгновение ока из них выскочила дюжина мужчин в черной униформе. Они устроились за мусорными баками, фонарными столбами, заборчиками и припаркованными машинами.

Командир бригады по борьбе с террористами представиться не посчитал нужным. Он присел за фонарем рядом с автомобилем Вишневского и спросил:

— Заложники есть?

— Нет.

— Чего он хочет?

Вишневский предпринимал безуспешные попытки закрыть крышечку батарейного отсека в мегафоне.

— Он хочет покоя.

— Я спрашиваю, какие его требования?

— Он требует, чтобы мы немедленно отступили и оставили его в покое. Дали ему полный покой.

— Ненормальный?

— Наверняка.

Командир в черном поднес ко рту собственный мегафон и заскрежетал:

— Ты окружен. Выходи через передние двери с поднятыми руками.

— Это я уже пробовал, — сообщил ему Вишневский. — Только батарейки разрядил. Так он не ответит. Высылает электронные письма через сервер в Штатах. Дежурная нам их зачитывает.

— А почему он не говорит нормально?

— Спроси его сам.

Командир опустил голову в интенсивном размышлении. Затем пролаял в «уоки-токи» быстрые приказы.

Гранаты со слезоточивым газом и дымовые отскочили от окон и упали на газон. Стрелковые бойницы оказались слишком узкими, чтобы с такого расстояния попасть вовнутрь. Впрочем, уже через несколько десятков секунд дом окутали клубы дыма.

Три борца с террористами перескочили ограду с тыла. Они пробежали всего лишь несколько шагов, как вдруг земля под ними провалилась. Трест ломающихся веток заглушил тихие чавкания заостренных кольев.

Двое других с металлическим тараном направилось к передней двери. Еще пара припала к стене по обеим сторонам крыльца. Таран громко зазвенел, отскакивая от брони. Звон раздался еще три-четыре раза. После этого прозвучало несколько выстрелов.

Дым развеялся, открыв неподвижные тела на ухоженном газоне.

— Курва, ведь спросить же вы могли! — крикнул Вишневский.

— А пан тут уже не командует, — пояснил ему черный. Первый выстрел в плечо отбросил его от фонарного столба, через четверть секунды второй размазал его мозги по асфальту. Каска покатилась по асфальту, грохоча застежками.

— Пан тоже… — сказал Вишневский, прижимаясь к земле.

А через секунду взорвалась первая полицейская машина.

Ведение хозяйственно-предпринимательской деятельности в этой больной стране переросло меня. На ежемесячные проверки из очередных органов не хватало никаких сил. Не помогали взятки, не помогло привлечение второго бухгалтера и замена юрисконсульта. Государство желало от меня все больше денег и забот. Главной, как раз была забота: мне следовало заботиться о том, чтобы обихаживать чиновников Системы. Очередные бланки, которые я должен был лично доставлять и визировать собственной подписью.

Пояснения, которые я обязан был давать, и очереди, в которых был обязан выстаивать. Если бы я желал читать все то, что подписываю, и знать параграфы, на которые мне приказывали ссылаться, не хватило бы никакой жизни.

Снаряды из пушечки, которую полицейские называли базукой, разрывались на дверях, не причиняя тем никакого вреда, разве что окружающие окна сделались матовыми. Когда погибла очередная пара борцов с террором, остальные отступили за ближайшие дома.

Прошел двадцатый час осады. Более сотни жителей окружающих зданий были эвакуированы. За беспрецедентной ситуацией с безопасного расстояния следили несколько машин телевизионщиков.

— Похоже, у мужика имеется собственный колодец и электрогенератор, — сказал безымянный полицейский. — Во всем этом бардаке оросительные установки на газонах продолжают работать.

Понятное дело, каждый нарушает закон, чтобы иметь возможность функционировать, или даже неумышленно — не поспевая за лавиной новых, никак не связанных друг с другом предписаний. Человек, который бы попробовал жить в соответствии со всеми параграфами, очень скоро оказался бы в доме без дверных ручек.

Благодаря этому, на каждого имеется крючок. Каждый является потенциальной жертвой системы.

— Не могли бы вы сказать, каковы требования пана Вроньского? — спросила журналистка информационного канала. Пресс-атташе Столичного Управления в немодной кожаной куртке глядел куда-то в сторону.

— У убийцы, забаррикадировавшегося в собственном доме, — медленно ответил он. — никаких требований нет. Скорее всего, он психически болен.

— Но наши источники говорят о чем-то совершенно ином. Якобы, охрана судебного исполнителя первой применила оружие.

— Ваши источники недостоверны.

— И, вроде бы, пан Вроньский желает только того, чтобы его оставили в покое. Это правда?

— Проше пани… каждый преступник желает, чтобы полиция прекратила его преследовать.

— А в чем его обвиняют?

— Он будет обвинен в многократных убийствах.

— В нашу редакцию поступило письмо, которое пан Вроньский написал три недели назад. Уже тогда он утверждал, что он желает лишь того, чтобы государственные служащие перестали его преследовать.

— Передайте это письмо в прокуратуру. Это доказательный материал по делу.

То было последнее дело, с которым мне хотелось закончить. Я пошел в учреждение в назначенное время. Очередь состояла исключительно из людей с повестками на назначенное время. Стиснув зубы, я простоял там два часа, пока чиновница не собралась и извиняющимся тоном не сообщила, что ее рабочее время закончилось. И я на нее вовсе даже не злился. Ей платят гроши, так что она работает, как работает.

Я порвал повестку и пообещал себе, что с этого времени прекращаю обхаживать государственную администрацию. Чиновник обязан служить гражданину, а не валиться на спинку, заставляя почесывать себе животик. Буду их игнорировать.

К полуночи прилетел военный вертолет. Грохоча и заставляя деревья качаться, он завис над домом. Две черные фигуры начали сползать по тросам. Одна, а через секунду и вторая сорвались и упали на крышу со слишком большой высоты. На брюхе вертолета заплясали золотистые искры. Из кабины повалил черный дым, стекая по корпусу серным, траурным платьем. Задний винт разлетелся с грохотом, который был слышен несмотря на работающий двигатель. Машина наклонилась, несколько раз обернулась вокруг оси и упала на улицу. Через мгновение это была уже только груда бесформенного, горящего металла.

Я уволил всех сотрудников, порвал все договоры, выплатив все штрафные санкции. Никто не был обижен. Фирму я закрыл. Всем выплатил выходное пособие, но уже через пару месяцев два кладовщика пронюхало про параграф о групповых увольнениях. Они потребовали дополнительных денег. Я заплатил. Мне хотелось одного — покоя.

Ход операции в живом эфире передавали CNN, Sky News, BBC, TVN 24 и более десятка других станций. Из прицепа военного КРАЗа задом съезжал танк РТ-91 «Тварды». Во время разворота на сто восемьдесят градусов он превратил в щепки уложенные для защиты асфальта доски. Весящая более сорока тонн машина неуклюже пересекла газон, уничтожая по ходу бордюры, клумбу с маргаритками и жестяную мусорную урну.

— Это твой последний шанс, — орал в мегафон сержант в полевом мундире. — У тебя две минуты на то, чтобы выйти с поднятыми руками. В противном случае, дом будет уничтожен.

Все, даже те, что держали дом на мушке, глянули на часы. Через полторы минуты «уоки-токи» Вишневского затрещали:

— Пришло очередное электронное письмо: «Уходите. Я не желал и до сих пор не желаю никого убивать. Хочу только покоя, ничего более. Оставьте меня в покое».

— На это уже несколько поздно, — буркнул сержант, следя за секундной стрелкой. Когда та дошла до верхней точки циферблата, он скомандовал: — Огонь!

Грохот выстрела и взрыв фугасного снаряда. Стоявшие близко люди почувствовали это всем телом. Деревья дернулись в неожиданном порыве стихии. От стоящего ближе всего «трабанта» отвалилось крыло.

Пыль опала, открывая взгляду надгрызенный фрагмент фасада. Мелкое углубление открыло погнутые армирующие прутья. Стена даже не была пробита.

Зато раздался глухой звук, и над домом вознесся небольшой султанчик дыма.

— Что это?

— Всем в укрытие! — заорал Вишневский, стартуя по направлению ближайшего дома. В небо поднималась небольшая черная точка. Она достигла высоты в пару сотен метров, притормозила и начала падать.

На сей раз грохот был даже громче. Во всех окружающих домах посыпались стекла. Танк превратился в пылающие развалины с разбросанными по сторонам фрагментами гусениц. Останки башни выбили дыры в мостовой в радиусе пары десятков метров.

Вишневский, с белыми от пыли волосами выглянул из-за угла дома, приложив бинокль к глазам. На прилегающем к дому Вроньского газоне снова включились оросительные установки.

Официальными письмами я уведомил все учреждения, что фирма прекратила свою деятельность, и что все свои обязательства я оплатил. Понятное дело, что для этого предусмотрены специальные процедуры. Если все делать в соответствии с ними, я провел бы добрый шмат жизни, шастая по лабиринтам комнат, заполненных сонным бабьем. У меня уже не было сил почесывать чудовище за ухом.

— И что можно со всем этим сделать? — спросил президент города, Кральский, выпрямляясь над лежащей на столе для совещаний картой района. — Ведь это продолжается уже три дня.

— Вообще-то, можно было бы обстрелять дом с дальнего расстояния, — предложил генерал Мазур, — но это требовало бы эвакуации гражданского населения в радиусе километра.

— Уже за тот танк у вас могут быть серьезные неприятности… А люди… они и сами выехали. Это те, у которых хоть что-то в голове осталось.

— А бомбу нельзя сбросить? — спросил кто-то из собравшихся в ратуше.

— Понимаете… наша авиация не располагает бомбардировщиками. Конечно, может быть ракета «воздух-земля». Попадание с точностью до пятидесяти метров.

— Разброс слишком большой, — заметил Кральский. — И не забывайте, что это вам не вражеский город.

— Такими уж располагаем средствами, — генерал выпятил грудь с парой орденов. — Со всем моим уважением, но это ваша фракция обрезало бюджет Министерства Обороны.

— Хмм… Ну да, правильно… Но ведь должна быть хоть какая-нибудь альтернатива. Что это за армия, которая не способна справиться с одним человеком.

Я чувствовал, что этот номер не пройдет, ведь я был всего лишь мертвой позицией в какой-то базе данных, точно так же, как и мои цветы. Виртуальный мир бумажных документов напомнил о своей доле ласки уже через два месяца.

Жаркий вечер перешел в уже четвертую ночь осады. Генерал Мазур, президент Кральский, министр внутренних дел и еще несколько чиновников разглядывали план канализационных сетей, разложенный на капоте синей «лянчии». Пальцами они тыкали в совершенно случайные точки, позируя для фотографий в утренней прессе и информационных порталах. Когда фотографы отошли, официальные лица тут же потеряли интерес к карте, поскольку читать они ее и так не умели.

— Какие будут идеи? — спросил Кральский.

Специалист по канализации в желтой каске указал в место, заполненной непрерывными и пунктирными линиями различной толщины.

— Неподалеку от дома проходит сборный канализационный канал, — сообщил он. — Полтора метра высотой. В садике, в пяти метрах от заднего входа, имеется ревизионный люк.

— Наш парень слишком хитер, он не мог пропустить такого. Впрочем, вход в садик — это не проблема. Хуже с тем, чтобы выжить там хотя бы минуту.

— Заложим взрывные заряды под домом, — сказал Мазур. — Двадцати кило пластида должно хватить.

— Так весь канал же завалится на приличную длину, — робко вмешался спец по канализации.

— Вы что, половину улицы хотите на воздух поднять? — пронзил взглядом генерала Кральский. — Вы знаете, сколько стоит восстановление инфраструктуры?

— Для Польши это уже вопрос чести, — вмешался министр внутренних дел.

Генерал молча кивнул.

Через час специалист по канализации с двумя саперами спустился по железным ступенькам в вонючий люк. Чавкающие шаги, повторяемые эхо, постепенно затихали в темном канале. Чиновники обменивались гордыми взглядами, размышляя о заголовках в завтрашних газетах.

Приглушенный взрыв встряхнул служебными лимузинами раньше, чем предполагалось. В сотне метрах перед домом Вроньского улица вздыбилась и с оглушительным грохотом выстрелила высоко вверх в гейзере пламени, земли, бетона и асфальта. В радиусе нескольких сотен метров канализационные крышки взлетели в воздух. Фасад пятиэтажного дома, утратив опору, съехал вниз. Через минуту грохот перешел в отдельные удары валящихся меньших обломков.

Отовсюду доносились стоны раненых.

— Не могу поверить! — воскликнул генерал. — Эта сволочь заминировала канал!

При этом никто не услышал нескольких приглушенных пыханий со стороны дома. Первая противопехотная граната взорвалась рядом с правительственной лянчией, прибавив шрамов от обломков на стенах окрестных домов.

Первое письмо я вскрыл с надеждой. Они хотели, чтобы я в течение трех дней объявился и дал все пояснения. В ответ я написал, что для меня вопрос уже закрыт. Если хотят какие-нибудь деньги, с охотой заплачу. Пускай только напишут: сколько, и сообщат номер счета.

— Мы потеряли тридцать семь человек, в том числе: министра, президента города, бригадного генерала и главного полицейского коменданта. Более пятидесяти человек находится в госпитале, некоторые из них — в критическом состоянии. Этот гражданский уничтожил наши девять полицейских автомобилей, танк, вертолет и три правительственных машины. Не стану уже говорить о приличном шматке города. И даже некого наказывать, поскольку виноватых уже нет в живых. Ожидаю от вас предложений.

Собравшиеся переглянулись.

— Нужно будет несколько танков, которые одновременно атакуют с нескольких сторон.

— Танки на улицах вызывают нежелательные ассоциации… Для оппозиции это просто манна небесная. А минометов разве недостаточно?

— Мы пробовали. Во время монтажа огневых позиций… Только Вроньский был быстрее.

— Кто вообще этот тип? Растениевод или пиротехник?.. Ладно. Запустим танки. Чего ждете?

— Несколько танков бросятся в глаза. Официально, в соответствии с законом, чтобы вывести армию на улицы городов, необходим письменный приказ президента державы.

— Хорошо. Колпачок с ручки я уже снял.

Через неделю пришло очередное письмо. Очень официальное такое письмо, сообщающее о том, что все дело крайне сложное, так что все объяснения я обязан дать лично. Помимо того был указан длинный перечень документов, которые я должен буду приготовить, и действий, которые мне в обязательном порядке следует исполнить, чтобы мои пояснения могли быть рассмотрены.

— А давайте оставим его в покое! Вы что, даже не допускаете подобной мысли?

— Что за шутки! Он убил несколько десятков человек. Министра убил!..

— Так ведь он же убивает исключительно в целях самозащиты. Министр утвердил план взрыва дома. И гляньте, ведь ни один посторонний не погиб. Он убил четырех охранников, которые попытались ворваться к нему в дом. После них пришел полицейский патруль. За ними — борцы с террористами, а в самом конце — армейские коммандос. Мы наваливаем пирамиду трупов ради защиты трехсот восемнадцати злотых.

— Ради защиты процедур, уж если…

— Бессмысленных процедур. Это государство относится к гражданам будто к собственности. Подобным образом уважения нельзя добиться; самое большее, при этом образуется картина бессмысленной машины.

— А знаешь, что я думаю? Мне кажется, что ты еще не вышел из шока. Кто мог предвидеть, что этот псих продвинется столь далеко? Можно ли гражданину становиться над законом только лишь потому, что у него дома имеются, совершенно незаконно, миномет с калашом?

— Но ведь можно было признать долг таким, который не взыскивается, а еще лучше — отцепиться еще до того, как долг образовался. Что это вообще за сумма?

— Штраф за неподачу в срок декларации плательщика НДС. Я все исследовал. Но это лишь вершина айсберга.

— Но ведь он прикрыл свою фирму восемь месяцев назад.

— Он не завершил всех формальностей, в связи с чем фирма все еще официально существует. Помимо того, вот уже пару лет тянутся проверки от нескольких учреждений. Его провинности заключались исключительно в несоблюдении формальностей. Через какое-то время любой проступок автоматически разрастался, ведь неизбежно поступали новые повестки, на которые он не реагировал. И штрафы, которые не уплачивал, поскольку не расписывался за получение напоминаний. Можно сказать, что он порвал контакт с системой. И его мелкие проступки теперь выросли до ранга серьезнейших преступлений. Он слишком строптив и переступил все возможные границы.

— Гражданин с подвесившейся системой… Как ты думаешь, кто будет следующий? Кого он убьет теперь?

Все книги, счета-фактуры, абсолютно все я упаковал и отослал им, не указывая обратного адреса. Данные из компьютеров стер. Теперь, даже если бы они захотели, им нечего было бы контролировать.

Через несколько дней пришло очередное письмо. Я его не вскрыл. Вообще ни одного больше не вскрывал, а их вскоре стало приходить по несколько за день. Из самых различных организаций.

Фирма не существует. Ну как они не способны этого понять?

«Сегодняшний день был объявлен днем национального траура. Несмотря на продолжавшуюся несколько часов борьбу за жизнь, Президент Жечипосполиты Польски умер вчера, в двадцать три часа двадцать минут…»

Их кухни раздался грохот падающей посуды.

— Тихо там, старуха! — заорал втупившийся в телевизор пенсионер.

В ответ из кухни раздался сварливый голос:

— А какого черта ты засунул кастрюли в шкафчик?! Я только дверцу открыла, а оно все и вывалилось!..

— Ты знаешь, что нам президента пристрелили?

— Шо, Буша убили?!

— Та нет, дура-баба! Слушай, шо гутарю, вместо того, чтобы сразу болтать. Самолетом его попали.

— Господи Иисусе! Настоящим?

— Таким, что от радио работает. Кто-то стоял подальше, и во время речи, оно и влетело ему в голову. Так что назад сложить уже не получается.

В каждое учреждение я собственноручно написал письмо с одинаковым содержанием: «Я ничего вам не должен. Прошу, оставьте меня в покое». Только письма все так же продолжали приходить. А в самом конце пришел судебный исполнитель.

На огромном металлическом столе лежали останки летательной машинки с дистанционным управлением.

— Обратите внимание, пан генерал, на вот этот небольшой цилиндр в передней части корпуса. — Металлической ручкой техник указал на фрагмент внутренностей мертвой машины. — Это камера. Сразу же за ней находится мощный приемно-передающий многоканальный модуль дистанционного управления.

— И что это означает?

— Этой штукой можно управлять с расстояния в несколько километров. Подобные камеры, только стационарные, мы выявили сегодня во многих местах, на расстоянии даже нескольких сотен метров от его дома. Он видел каждое наше движение.

— Ну все, шутки кончились! — генерал Миклуш грохнул кулаком по столу, обернувшись к стоявшему за ним офицеру, он сказал уже потише: — Поднимайте F-16. Обосновывать все будем потом. Пускай выпустит «Maverick» с безопасного расстояния. Истребитель ему же ведь не сбить.

— А я и в самом деле считаю, что нам следует отступить и затушевать все это дело. Я думаю о том, что еще может случиться. До сих пор Вроньский ограничивался лишь оборонными действиями.

— Господи! Но ведь он же убил президента!

— За час до того президент подписал приказ о нападении на его дом. Я пытался вас остановить, когда жертв было еще не так много.

— Сейчас уже, чтобы не произошло, мы отступить не можем.

— И тот же самый механизм действует с самого начала, с того самого момента, когда Вроньский не подал во время декларацию плательщика НДС.

— Вы считаете, что он нас убьет? А как это он может сделать?

Когда же я заметил, что со всем этим как-то не так? Это тогда, когда у меня пропал цветок — polyscias. Не очень-то ценное тропическое растение, но этот экземпляр необходимо было довести до приличных размеров, тогда его стоимость вырастает. В базе фигурировало семь штук, а на складе было только шесть. История цветка была записана в моей системе, начиная с закупки семечка. После того: очередные пересадки в большие горшки, удобрения, почвы, были еще и отчеты контроля качества на очередных этапах. Цветок прошел длительную дорогу через мою документацию, но в реальности я его никогда не видел. У меня не было времени им заниматься.

Быть может, его кто-то украл? Может — он засох, или небрежный работник его сломал?

Иногда я думаю, что этот цветок никогда не существовал.

Спотыкаясь, Вишневский первым пересек то, что когда-то было границей участка. Дымящиеся останки дома, окруженные зоной смерти шириной в пару десятков метров — развалинами, усеянными кратерами от неточных попаданий ракет. От газона ничего не осталось. Вместо деревьев торчали обугленные культи. Дома в радиусе взгляда были уничтожены или серьезно повреждены. Улицу блокировали останки нескольких танков, на детской площадке валялись куски истребителя.

Стоявшие среди развалин в сотне метров далее чистенькие темно-синие лимузины выглядели, словно прибыли из иной сказки. Высшие офицерские чины и представители гражданских властей разглядывали ground zero в бинокли.

Вишневский забрался на куску обломков высотой в несколько метров и глянул себе под ноги. «Ну вот, ты и получил свой покой», — подумал он.

Носком ботинка он отбросил кусок бетона. Снизу блеснул фрагмент цилиндрического корпуса из матовой стали. Красные цифирки отсчитывали последние секунды.

Варшава, 2002 год

Роберт Шмидт Мрак над Токиорамой

Рафалу Тимуре, потомку самураев, с которым судьба столкнула меня не столь давно.

Самое главное, это глядеть противнику прямо в глаза. Не на кисти рук, пускай даже он держит в них самое смертоносное оружие, не на диафрагму, от которой рождается всякое убийственное движение, не на ноги, определяющие линию атаки, но именно в глаза. Глубоко, глубоко в глаза. Не напрасно древние мастера назвали их зеркалом души. Именно там, на их дне, внимательный наблюдатель заметит только что нарождающуюся мысль, которая через какие-то доли секунды шевельнет руку или ногу врага, после чего начнется очередной танец смерти.

Моим единственным козырем в этом поединке был тот факт, что я мог безошибочно выловить такой момент. Стоящий напротив меня воин об этом не знал. А по правде, никто на свете об этом не знал. Это было моя величайшая тайна, пропуск к победе…

Я не реагировал на быстрые смены положений кистей рук и минимальные повороты туловища, которыми манил меня Саказушима. Я прекрасно знал, каждое его движение было своеобразной дымовой завесой, рассчитанная на то, чтобы дезориентировать соперника. Одно фальшивое движение с моей стороны, одна излишне быстрая реакция, и поединок закончился бы в мгновение ока. В этом я был уверен. Редко когда случалось, чтобы простой Пешке удалось бы удержать Слона. Пустые ладони против обнаженного меча в опытных руках мастера могли сработать только лишь в идиотских киношных боевиках. Истинное сражение — это минимум движений. Скорость, но не умение. Способность перехитрить противника… Потому-то я и стоял сейчас неподвижно, всматриваясь в лицо врага и ожидая настоящей атаки. Я постарался показаться перепуганным грядущей конфронтацией, парализованным этим страхом…

И он должен был в это поверить. Раньше или позднее. Здесь не было ни одного, по мнению которого я бы уже не проиграл. Кагеро Саказушима был фигурой, несомненным мастером, непобежденным в течение уже нескольких месяцев атакующим тигром, которого средства массовой информации называли «Палачом Токиорамы», я же — никому не ведомым рекрутом. На Шахматную Доску я попал всего лишь шесть месяцев назад, и у меня еще не было оказии померяться силой с кем-либо, пускай даже с подобным мне желторотиком. Разница в классе между нами была огромной, но именно она давала мне шанс на выигрыш.

Как бы там на это не глядеть, но приказом нашего единственного ментора и сэнсея, господина Такашигами Ота, я был обречен на поражение. Я, ничего не значащая Пешка, жертвовалась, чтобы втянуть самого грозного противника в безвыходную ловушку. Скрытый в самом мраке купола человек хладнокровно просчитал мой проигрыш и абсолютную сдачу, если не смерть уже в первом бою. Но я понимал причины такого решения. Я видел его правоту и пригодность для выигрыша. Воин на поле битвы не обсуждает приказов вождя, а что там ни говорить, сегодня я был воином клана Ота, обязанным проявлять слепое послушание своему господину и его семейству. Выполняя самоубийственный приказ, сейчас я встал напротив спесивого сэнсея Кагеро, зная, что даже поражение послужит последующему успеху моего наставника. Я был всего лишь пешкой в игре. Пешкой, которой можно легко пожертвовать ради позднейшей победы. За моей спиной, удаленный всего лишь на пару шагов, ожидал «Безухий» Кано. В тишине, повисшей над полем боя, я слышал, как он молится своим забытым богам, готовясь к собственно поединку, кульминационного момента этой части столкновения, в которой лично я был всего лишь прелюдией.

Еще раз блеснула сталь, когда меч в руках «Палача» незначительно сменил положение. Я даже не дрогнул. Я продолжал ждать, вонзив взгляд в черные будто смола глаза мастера школы Мочизуми. Вот это его удивило, наверняка он ожидал с моей стороны более нервной реакции. Он уже начинал верить в страх, парализовавший дебютанта… Кагеро не был чванливым глупцом, недооценивающим противников. Несмотря на массу поединков, проведенных на клетках Токиорамы, у него не было ни единого шрама, а сражаться ему приходилось часто, причем, с лучшими из лучших. И он всегда побеждал. Вот только у меня было намерение его перехитрить…

Подавленные расстоянием и экранами вопли толп, скандирующих имя идола, нарастали с каждым мгновением. Я слышал все больше криков, призывающих его к началу сражения. Возможно, для посторонних наблюдателей, мы и застыли в абсолютной неподвижности, утратив чувство времени, но так не могло продолжаться вечно. И не продолжалось. Я все же заметил то самое неуловимое сокращение, едва заметное шевеление века, предшествующее истинному нападению. И, на долю секунды перед тем, как Саказушима поднял руки, начиная простой удар из-за головы, я сошел с линии удара, бросаясь вперед. Он все еще отводил меч назад, когда мой кулак ударил его в открывшийся локоть. Краткий отблеск, рефлекс отраженного от клинка света, сказал мне все, что необходимо. Я попал в то самое место, в которое и собирался достать. Катана выскользнула из онемевшей руки изумленного Кагеро и полетела куда-то в темноту, но в этот момент, видимо, судьба меча никого не волновала. Крики замолкли, будто обрезанные ножом. Случилось нечто невообразимое, зверь укусил охотника. Весы победы уже не склонялись исключительно в его сторону. Только я прекрасно понимал, что это еще не конец. Воин покроя мастера Мочизуми был убийственно грозным даже без оружия. Я не мог позволить себе даже малейшей ошибки. Изумление, рисующееся на его лице, и боль, испытываемая в онемевшей руке, не удержали его от самой верной реакции на последующую фазу атаки. Он инстинктивно ставил блок, закрывая мне доступ к наиболее жизненно важным частям тела. К счастью, я вовсе не собирался атаковать его корпус. Он дал себя перехитрить штучкой, в которой сам был исключительным мастером. Он опередил мой удар, тот самый, который и не наступил. В то время, пока он блокировал придуманный им же выпад, быстрый удар во внутреннюю часть бедра, в то самое место, где кончается четырехглавая мышца, парализовал его уколом боли, которую невозможно преодолеть мгновенно, даже если обладаешь стойкостью вола. Самая банальная блокировка, техника хулиганья, выбила его из равновесия. Быть может, только лишь на секунду, но это была последняя секунда этого поединка. Все еще онемевшая рука не была в состоянии реагировать столь быстро, как ему того хотелось.

В его глазах я видел… печаль, не взбешенность, но именно печаль, когда до него дошло, что через мгновение придется упасть на колени перед новичком. Могу поспорить, он прекрасно видел, как я готовлю кисть руки для последнего удара. Два пальца подогнуты, два чуточку свободнее, ребро ладони напряжено словно струна, не менее двух возможностей блокировки удара, но единственное, что мог он сделать — это бессильно глядеть на приближающийся момент унижения. Мастер, непобедимый в семидесяти двух поединках, безжалостный и молниеносный как кобра, сейчас пошатывался, пытаясь устоять на одной ноге и хотя бы на секунду отдалить видение надвигающегося позора.

Я не стал с ним играться. Когда удар в основание носа настиг его, он на мгновение застыл, но потом завалился мешком ничем не скрепленных костей. Я повернулся в направлении прожекторов, венчавших вершину купола Токиорамы, и поклонился своему господину, чемпиону Азии и обеих Америк, главе клана Ота. Только лишь в этот момент до меня дошло, что внутри купола царит абсолютная тишина. Еще полминуты назад четыреста тысяч глоток вопило имя своего идола, чтобы теперь, в немом изумлении глядеть на маленького человечка, который голыми руками стер в порошок величайшую легенду Че-до.

— Черный Слон на Е4, — объявил тем временем главный судья, наблюдающий за поединком из высоко подвешенной над Шахматной Доской гондолы, абсолютно спокойным, модулированным своей значимостью голосом. — Поединок решился в пользу белой Пешки. Дебютант Рюичи Кода нанес поражение великому ёкозуне школы Мочизуми, Кагеро Сакацусиме. Ход Белых… ладья на F8, шах Королю!

Толпа обезумела. Этого момента я ожидал двенадцать лет. Целых двенадцать лет, в течение которых у меня не было ни единого свободного дня, и хотя бы одной ночи без кошмаров. Двенадцать лет боли, сомнений и отречений. Только лишь ради этого момента, ради этого единственного в своем роде жеста обожания. Сегодня никто не сомневался в том, что родилась новая легенда Доски. Я сделал первый шаг на пути к славе и року.

* * *

Мы выиграли. В команде корпорации Мочизуми было много отличных игроков, но поражение мастера Кагеро сломило в них воинский дух. Через шесть ходов после моей победы партия закончилась сдачей Черных. Мы сошли с Доски в дожде цветков сакуры и цветного конфетти сразу же после почетного прохода. Даже находясь глубоко в бетонных внутренностях арены, я слышал, как толпа скандирует: «Ко-да, Ко-да». Только лишь стальная переборка раздевалки отсекла меня от милых для уха и души звуков.

Девушки из бани уже приготовили горячую воду для участников. Я уселся на лавочке под шкафчиком со своим номером и терпеливо ожидал своей очереди, получая поздравления от резервных игроков и технического персонала. Иерархия Шахматной Доски была обязательной и здесь. Первенство за едой, равно как и при омовении, имели старшие игроки, «фигуры», как их обычно называли за стенами школ. Для нас, адептов Че-до, они всегда были сенсеями — мастерами. Потом уже шли бойцы из средней линии, Пешки с опытом, и в самом конце мы, новички, пушечное мясо команды. И здесь уже не учитывались никакие заслуги. Пока я не пройду ритуала посвящения, даже если бы в одиночку выиграл всю партию, старшие не причислят меня в свое число. Во всяком случае, официально…

— Риючи… Риючи Кода!

Задумавшись, я не сразу отреагировал на звук своего имени, пробившийся сквозь говор. Я даже вздрогнул, когда один из старших тренеров встал передо мной и положил свою руку мне на плече. Я поднял голову, удивленный таким доверенным жестом со стороны сурового, как правило, учителя.

— Да, сенсей Ояги? — склонил я голову в традиционном жесте уважения.

— Господин Ота желает видеть тебя, и немедленно! — Он отвел руку еще до того, как начал говорить, или даже кричать. Вновь он превратился в бесстрастную машину по выжиманию пота.

Я не отзывался. Ответ не имел никакого смысла. Желание нашего господина было для меня приказом. Раз он желал видеть меня немедленно, мне не оставалось ничего другого, как только пойти за седовласым тренером. Апартаменты Ота прилегали к раздевалке команды, соединяясь с ней двустворчатой раздвижной дверью, хотя я никогда не слышал, чтобы хозяин лично побеспокоился пройти через нее к бойцам. Этикет арены не позволял делать этого, а для человека с позицией господина Такашигами малейшее отступление от правил было бы бесчестием.

Мы вышли в коридор, здесь тренер критически осмотрел меня, сбил невидимую пылинку с кимоно своим веером и рывком проверил узел на поясе.

— От тебя потом несет, пешак, — прошипел он мне на ухо. — Так что слишком не приближайся к господину Ота. Ты не имеешь права испортить его ужин. Будет лучше, если ты вообще не станешь сходить с татами.

— Хорошо, сенсей.

Тот еще раз провел взглядом инспекцию. По-видимому, результат для него был удовлетворительным, потому что он указал мне головой на дверь, после чего начал нервно обмахиваться веером. Здесь, глубоко под землей, воздушные кондиционеры действовали не столь хорошо, как нам бы того хотелось. Он же, сенсей, в праздничной одежде со всеми знаками клана, должен был чувствовать это вдвойне. Я быстро подошел к порогу; с другой стороны меня уже кто-то ожидал. Обтянутая рисовой бумагой дверь раздвинулась с тихим шелестом, едва я встал перед ней, и тут же повеяло благовониями. Служащие позаботились о том, что бы я, нехотя, не оскорбил обоняния хозяина. Я же сбросил сандалии и упал на колени сразу же за порогом, на небольшом мате с символом клана, ожидая в глубоком поклоне, когда меня позовут. Но вместо этого до меня дошли отзвуки шагов приближавшегося сбоку человека. Головы я не поднимал. Тихое жужжание и запах озона дали мне понять, что верховный мастер, даже в подобных обстоятельствах, не снимает энергетическую защиту. И в этом он был совершенно прав.

— Так это ты Кода? — услышал я говорящий в нос голос, который столь часто сопровождал нас при утренних поверках. На сей раз он исходил не из динамика и звучал более по-человечески.

— Так, Ота-сан, — припал я лбом к полу. — Для меня это великая честь, что…

— Я вызвал тебя не для того, чтобы хвалить, — прервал он меня на полуслове. Тон его речи меня удивил. Я выиграл для него важнейший поединок этой партии. Я стал причиной того, что…

— Ты считаешь, будто победа над Кагеро дала тебе право на мою благодарность, пешка? — враждебно спросил господин Ота, до конца разрушая весь порядок моих мыслей.

— Я сделал лишь то, что любой сделал бы на моем месте ради команды и победы клана Ота, — ответил я формулой, внушаемой нам ежедневно на тренировках.

— Че-до это благороднейший из видов спорта наших времен, — помолчав несколько секунд, ответил мне чемпион трех континентов. — Он соединяет бессмертную самурайскую традицию и совершеннейшую из всех умственных игр, когда-либо известных человеку. Шахматы, какими их знали много лет назад, были игрой элитарной. Только лишь самые выдающиеся умы могли встречаться над шахматной доской, чтобы вести бескровные войны и кампании. Но это было всего лишь вступление к открытию абсолютно совершенной игры всех времен. В традиционных шахматах ты, Пешка, стоял бы неподвижно, ожидая, когда тебя побьют, что означало бы только то, что фигуру уберут с доски. Теперь же судьба партии зависит не только от линейной стратегии, заложенной чемпионами, но и от бесконечно сложных зависимостей поля битвы, точно так же, как и в настоящей жизни. Я должен разрабатывать последующие стратегии после каждого хода, рассчитывать шансы отдельных столкновений и поединков. Я обязан неустанно анализировать все факторы и создавать тонкое зрелище, доставляя себе и миллионам, миллиардам зрителей совершеннейшее из всех развлечений. Ты способен понять это, пешка?!

— Да, сенсей…

— Мне так не кажется…

Я молчал, ожидая продолжения его монолога, и размышлял над тем, что заставило его так нервничать. Ведь не может же он знать…

— Шахматная доска — это тебе не сточная канава, — изрек небожитель Ота, как обычно, не позволяя мне закончить свою мысль. — На ней следует показать мастерское умение боевых искусств, проявив и акцентировав их драматургию и красоту, а не применять вульгарные штучки плебса. Твоя победа над Саказушимой была показом хамства, но не красоты, пешка. Если ты хоть раз применишь подобную… технику для победы над противником, я исключу тебя из команды с пожизненным волчьим билетом. Понял, дерьмо вонючее?

— Понял, Ота-сан.

— Выматывайся.

Шаги удалились еще до того, как я оторвал лоб от пола. Дверь зашуршала, и я отступил в коридор, забирая по дороге сандалии. Празднично раскрашенные женщины, стоящие на коленях по обе ее стороны, даже не глянули на меня, отправляя в пустоту и темноту коридора. Ояги все еще был там. Он ожидал, с веером в руке и с издевательской усмешкой на лице.

— А ты ожидал чего-то другого, пешка? — спросил он, даже не скрывая иронии.

Я глянул на тренера и ответил в соответствии с тем, чему нас учили в школе: — Главное лишь результативность.

Ояги усмехнулся еще шире, но уже без тени иронии.

— Вот теперь, Кода, ты познал истинное значение этого девиза, — сказал он, движением головы указывая на дверь раздевалки. — Главное лишь результативность… мастера игры, но не Пешки. Ты испортил тончайший розыгрыш своего хозяина, который подготовил ловушку противнику. Твоя победа не изменила ничего, выигрыш, так или иначе, был на нашей стороне, причем, в исключительном стиле. Ты привел к тому, что мы победили, не позволив господину Ота показать его талант стратега.

— Понятно, сенсей. — Я остановился перед дверью раздевалки. — Я обязан был поддаться Кагеро, чтобы мой господин мог показать всем свой мастерски проводимый план игры, теперь я это понимаю…

— Ничего ты не понимаешь, Кода. — Старик Ояги опустил веер. — Никто из воинов клана не имеет права поддаваться противнику. Мы учим вас затем, чтобы вы выигрывали, а не ползали в пыли у ног врага. Но выигрывать вы должны с честью, понимаешь? С честью! Сражаясь в соответствии с правилами Шахматной Доски и кодексом бусидо.

— Да, сенсей. — Я поклонился, не спуская его с глаз, и потянулся к ручке двери.

— Погоди, — удержал он меня, прежде чем я успел нажать. — Если бы это был какой-либо иной противник, я бы безоговорочно признал правоту господина Ота, но «Палач» Кагеро… — тут он на мгновение понизил голос, — заслужил подобное унижение…

Я знал, что он имеет в виду. Сакацусима калечил противников с абсолютной жестокостью и безразличием. Здесь, в межконтинентальной лиге, не было тех ограничений, которые накладывались на локальные и национальные клубы. Бойцы использовали самое настоящее оружие, и хотя фигуры, которые единственные обладали на Доске привилегией ношения мечей и холодного оружия любого иного рода, обычно останавливались на зрелищном исключении из дальнейшей борьбы уступавших им классом и вооружением низших кастой соперников, оглушив их или, в крайнем случае, нанеся поверхностную рану, то Кагеро в этом плане прославился исключительной жестокостью. В течение своей карьеры в лиге он убил четырнадцать соперников, среди которых был всего лишь один Слон. Все остальные его жертвы были дебютантами или неопытными воинами. Тридцать четыре других игрока он послал на пожизненную пенсию, калеча их своим клинком до той степени, которая еще позволяла самостоятельное существование. Сколько из таких совершило самоубийство, уйдя в отставку, об этом громко не говорили, но важным был тот факт, что я не познакомился ни с одним из таких, а ведь должен был, отрабатывая послушником в госпитале Лиги Мастеров…

Коридор заполнили отзвуки далеких криков и беготни. Ояки кивком приказал мне войти в раздевалку, а сам направился на верхние этажи, где явно что-то происходило.

* * *

В течение моего визита у господина Ота большую часть спортсменов уже успели помыть. На лавках сидела еще парочка резервных, но, увидев меня, они передвинулись в угол, уступая свое место в очереди. Для них я был героем дня. Я поблагодарил и подошел к своему шкафчику. Кафельный бассейн для Пешек не был вершиной роскоши, как величиной, так и комфортом он уступал тому, который имели в своем распоряжении ёкозуны команды, но после каждой разыгранной партии я с огромным удовольствием отдавал себя в руки банщиц. И мне совершенно не мешало, что обычно это были пожилые женщины из низших сфер. Их лица, возможно, и не обладали такой привлекательностью, зато их руки больше понимали в массаже.

Я разделся донага, повесил костюм Пешки на плечики в шкафчике и, держа в руке небольшое полотенце, чтобы отирать пот с лица, вошел в исходящую паром воду, которая уже успела немного остыть. Улыбчивая служанка с красотой увядшей хризантемы и зубами, способными ужаснуть любого уважающего себя дантиста, была весьма талантлива в своих обязанностях. Я погрузился в пар и сразу же расслабился под осторожными касаниями пальцев и губки. Я почти что забыл о предостережениях господина Ота. Чтобы он там ни говорил, нажим зрителей, и особенно менеджеров Лиги, не позволит ему просто так выставить меня из команды. Скорее всего, он даже выставит меня на следующую партию. Самое большее, поставит на нейтральной крайней позиции, не дающей особой возможности прославиться. Только мне это было даже и не особенно важно. Зрелищный успех, нужный мне для того, чтобы войти на Шахматную Доску, был уже свершившимся фактом…

Внезапно я услышал грохот бьющихся о стенку дверей в раздевалку. Клубы пара не позволяли мне хорошо видеть, но отзвуки драки и громкий, пронзительный вскрик боли заставили меня вскочить со стола. И в самую пору, чтобы увидеть сползающего по стене Ямакаши, одного из резервных игроков, пропустивших меня без очереди. Багровая полоса, оставленная на кафельных плитках, не оставляла каких-либо иллюзий. Кагеро пришел выровнять счет, нарушая при этом все законы укрытия и честного сражения. Если поражение на арене могло вредно отразиться на его карьере, то вторжение с оружием в руке в раздевалку вообще осуждало его на вечное забытье, не важно чем бы такое сражение ни закончилось.

— Выходи, сволочь! — заорал взбешенный бывший Слон.

Суда по отзвукам, сейчас он находился за шкафчиками справа. Он не мог видеть меня, когда ворвался в раздевалку, но для того, чтобы найти нужного ему человека в столь малом помещении, много времени не требовалось. Крики и ругательства остальных бойцов нашей команды явно его разъярили, вновь я услышал свист меча и окрик боли. Я направился к выходу, вырвавшись из рук перепуганной банщицы, которая пыталась силой втиснуть меня в служебное помещение. Вполне возможно, что я бы и сохранил жизнь, прячась там; в любой момент сюда должны были прибыть вооруженные охранники, но разве может так струсить победитель ёкозуны? Наверняка нет. Глядя же на все это с другой стороны, мне следовало быть предельно осторожным. Ведь я был так близко от цели.

Я взял с лавки полотенце побольше и глянул в мертвые глаза Ямакаши; вытекающая из его тела кровь окрасила уже половину воды в бассейне. Удар меча вскрыл живот парня от паха чуть ли не до сосков.

Войдя в раздевалку, я тщательно вытер ноги о мат, чтобы те не скользили, и выглянул из-за шкафчиков. Сакацусима стоял ко мне спиной, угрожая мечом сбившимся в кучу спортсменам. Многие из них были практически голыми, потому что только-только вышли из воды или же с массажного стола. На белой стенке я заметил следы крови. Один из братьев Кобаяши держался за руку, пытаясь остановить кровотечение из глубокой раны. Наш всеми уважаемый старшина — Король, Ямада-сан, прижимал окровавленное полотенце к лицу. «Палач» приготовился к следующему удару, вопя:

— Вылезай, крыса, иначе я тут всех поубиваю!

— Я здесь, Кагеро-сан, — тихо произнес я, пытаясь сохранить спокойствие, и вышел из укрытия.

Тот обернулся и оценил меня взглядом. Презрительная усмешка искривила его губы. Глаза странно заблестели, когда он шевельнул головой, как-то совершенно странно, и освещение здесь было не при чем. Этот человек сошел с ума, совершенно обезумел или же накачался стимуляторами. Ни в том, ни в другом случае ничего хорошего это мне не обещало. Он ничего не сказал и сразу же бросился в атаку, молниеносно нанося боковой удар мечом. Клинок промазал буквально на миллиметры, во всяком случае, так мне показалось, и с металлическим звоном отразился от края ближайшего шкафчика. Кагеро отскочил, не давая мне возможности провести ответное наступление. Инстинктивно он занял позицию Койю-го, позволяющую как обороняться, так и нанести молниеносный выпад. Он тяжело дышал, следя за мной из под полуприкрытых век. Я осторожно переместился в центр зала, все время думая над тем, какую принять тактику по отношению к безумному фехтовальщику. Глядеть в его глаза смысла никакого не имело. Безумие или наркотик привели к тому, что его глазные яблоки постоянно перемещались, отобрав у меня единственно возможный перевес. Мне пришлось положиться на инстинкты и продержаться достаточно долго, чтобы сюда успела добраться стража. Единственным доступным мне оружием было мое собственное тело и полотенце, которое я держал в руке — слишком мало для откровенного боя. Единственным шансом выжить была только помощь снаружи. Приходилось импровизировать…

Тем временем Сакацусима рассмеялся как настоящий безумец и вновь атаковал. Он нанес не один, а целую серию быстрых ударов, не обращая на то, что, в основном, они наносят вред мебели и стенам. При этом он и меня зацепил несколько раз, но пока что мне удавалось избежать серьезных ран, хотя кровь из меня лилась как из зарезанного поросенка.

— Все так, пешка, — прошипел Кагеро, возвращаясь в защитную позицию, — не будет никакой жалости, не будет никаких показов, я выпущу из тебя жизнь капля за каплей.

Действовать он начал еще до того, как закончил говорить. Изменение тона речи предупредила меня о грозящей атаке. На сей раз я был лучше подготовлен, обозначил уход влево и отпрыгнул в противоположную сторону, чудом избежав замашистого удара по шее. Почти избегая. Я почувствовал, как горячая кровь бьет фонтаном из раны на плече, но теперь мой противник был уже сбоку, все еще выдвинувшись вперед после проведенной атаки. Но правой рукой я ударить не мог, хотя бы это и был чистый, завершающий бой удар. Рассеченная мышца плеча отобрала контроль над этой частью тела. Особого выбора у меня не было, поэтому я ударил ногой с разворота, картинно, словно в кино. Кагеро ожидал простого удара, более быстрого, который было труднее парировать; но тут я застал его врасплох. Примененная мною техника боя ногами была слишком медленной и предусматриваемой, в результате чего она была мало эффективной в обычном сражении, но ведь это тоже не был обычный бой. Я обошел ловушку, поставленную моим противником на случай прямой атаки. Он отклонился, в последний момент избегая попадания, но ему пришлось вновь перейти в оборону, и это означало еще один шанс, которым нельзя было не воспользоваться. И я атаковал руку, в которой он держал меч, притворяясь, что желаю ударить его прямо в голову. Кагеро отклонился, а опускаемая пятка помчалась прямиком к его вооруженной руке. Кость треснула, и катана ударила в кафель, разбивая несколько плиток на мельчайшие куски. Кагеро отпрыгнул назад, воя словно обезумевший; кисть руки висела под острым углом — значит мне удалось ее выбить.

Я глянул на меч, но тот валялся достаточно далеко; но мне было нужно успеть его поднять, прежде чем… От этого намерения я отказался, увидав, как Сакацусима хватается за выбитое запястье, чтобы поставить его на место. При этом он выл словно раненный волк. Выл и глядел прямо на меня. Он и вправду сошел с ума. Я направился вперед, зная, что это наверняка ошибка, но каждая секунда отсрочки будет работать на него. С рукой он не успел — я подсек его, впрочем, случайно, поскользнувшись на луже собственной крови. Кагеро упал спиной на шкафчик и сполз по нему; подняться было уже трудно. Но и я не мог встать, ища здоровой рукой точку опоры на скользком, залитом литрами крови полу и видя, что Сакацусима уже сидит, что он уже на ногах…

На его губах была та же самая усмешка, с которой он начал бой. Он бросился на меня с гортанным криком, левой рукой вырывая из-за пояса лишенный цубы кинжал танто. Время замедлило свой бег, мне казалось, что я даже вижу движение воздуха, разрезаемого серебристым клинком, который поднялся высоко-высоко и начал опадать, нацелившись прямо мне в сердце.

* * *

— Жалко парня, — произнес кто-то, может Чиба, а может и Ёшинойя.

Я не мог узнать этот голос, хотя прекрасно знал, что человек, сказавший эти слова, мне известен. На свои глаза рассчитывать я не мог… Кто-то накрыл мне лицо холодной простыней, сразу же отсекая от окровавленных стен и побледневших лиц. Я почувствовал, как меня поднимают вместе с носилками… Вокруг клубилась толпа репортеров, врачей, полицейских и деятелей Лиги. До меня доносились возбужденные голоса спортсменов, дающих интервью; краткие команды, отдаваемые каким-то офицером; потом все утихло, и остался только мерный стук ботинок по бетонному полу коридора.

Внезапно сделалось светлее, кто-то снял простынь с моего лица.

— Не беспокойся, Кода, — вновь услыхал я знакомый голос. — Мы сказали, что ты умер, чтобы эти хищники из головидения не напали на тебя… но не бойся, парень, ты выживешь… Возможно, даже вернешься на Шахматную Доску…

— Ну, не настолько же он глуп. — Это предложение раздалось с другой стороны, и его произнес уже кто-то совершенно мне чужой. — Во всяком случае, на дурака он не похож…

Я бы усмехнулся, если бы только знал, как привести в движение мышцы, ответственные за растяжение уголков губ. Только я никак не мог заставить их реагировать. Мое тело застывало медленно, неумолимо, но в глубине сердца я знал, что это не конец, еще не сейчас… Все так же я был уверен в одном — даже если бы это и означало крайнюю глупость, я обязан вернуться на Доску, причем, как можно скорее.

* * *

Доктор Моичи еще раз поглядел в карту и с пониманием покивал головой.

— Что касается лично меня, господин Кода, то лично я никаких противопоказаний не вижу. Раны закрылись чисто, мы подвергли регенерации и соединили рассеченные волокна плеча. Остальные ранения были не такими уж страшными…

— Выходит, я смогу вернуться в Игру?

— Если повезет… Но этот сезон вам придется пропустить, остались всего три партии в плей-офф. Советую вам хорошенько отдохнуть, провести дополнительные операции по регенерации, чтобы в сентябре начать тренироваться. Вы даже успеете к открытию игр Лиги.

— Боюсь, что не смогу позволить себе столь долгий перерыв, господин доктор. Я обязан сыграть в этих финалах.

— Существует шанс, что вы сумеете прийти в форму и до финалов, — ответил доктор через мгновение, массируя пальцами щеку, по которой получил только что солидную пощечину. — Ясное дело, если подчинитесь моим указаниям. Слишком быстрое начало форсированных тренировок вам только повредит. Импланты еще очень свежие и могут отторгнуться. А ведь даже самая легкая контузия плеча исключит вас из игр по крайней мере до следующей весны.

Хоть это и было тяжело признать, но он был прав. Плечо было отремонтировано — потому что лечением это назвать было сложно — клонированными мышечными волокнами, укрепленными углеродным скелетом, и теперь требовало многих недель реабилитации. Я знал об этом так же хорошо, как ведущий меня врач. Я подошел и со всем уважением поклонился ему. Тот улыбнулся и подал мне выписку вместе с остальными документами.

— Я и вправду желаю вам только добра… — сказал Моичи, проводя меня к двери.

— Знаю, доктор, — ответил я на это. — И постараюсь вас не подвести.

В коридор он со мной не вышел, хотя вначале у него такое намерение было. Настойчивое жужжание пейджера заставило его вернуться за стол. Он лишь помахал мне рукой на прощание. Я закрыл за собой дверь и направился по тихим и блестевшим чистотой коридорам прямо к турболифту.

* * *

До выхода я не добрался. На самом конце коридора ко мне подошел мужчина. Молодой, прилично одетый, с коротко подстриженными волосами, перекрашенными под блондина, и полотняной сумкой на плече. У него была крысиная мордочка, столь характерная для молодых, идущих напролом репортеров. Еще мгновение назад он следил за переходом, сидя на подоконнике, но тут же сорвался с него, увидав, что я вышел из кабинета.

— Господин Кода? — негромко спросил он, когда я проходил мимо.

Ничего не отвечая, я отрицательно покачал головой и безразлично пошел дальше.

— Естественно, — дошли до меня затихающие слова. — Рюичи Кода нет в живых уже восемь лет…

Смысл этого предложения отобрал у меня всяческую уверенность… Он знал!

Я остановился и медленно повернулся к улыбающемуся мужчине. Тот небрежно поправил очки и поклонился с преувеличенной вежливостью, не спуская меня с глаз. Я инстинктивно проверил взглядом кисти его рук. Он это заметил. Еще я осмотрел открытую шею чужака и предплечья. Осмотр меня немного успокоил. Парень был не тренированный, мягкий.

— Как сами видите, я живу, но не имею охоты на глупую болтовню, — сказал я, изо всех сил пытаясь сохранить спокойствие.

— Раз уж вы так говорите… — Незнакомец не приблизился. Издевательская улыбочка с его лица исчезла. Вот глаз, к сожалению, я видеть не мог. Он закрыл их темными очками. Интересно, откуда же он знал… И кто он такой?

— В таком случае, позвольте откланяться. — Я не желал давать ему сатисфакции и отправился дальше, справляясь с разгулявшимися нервами.

— Погодите. — Он все еще был уверен в своей правоте, его голос даже не дрогнул, несмотря на столь неудачный оборот событий. — Мне кажется, что мы, несмотря на все, должны поговорить.

— О чем? — спросил я через плечо.

— О жизни, о смерти и… жизни после смерти, — сентенционально заметил тот.

— Не понял, — остановился я.

— Для человека, погибшего восемь лет назад, вы и вправду мало чего понимаете, — признал незнакомец.

— Я вовсе не погиб, — обрубил я всяческие дискуссии. — Как сами видите… — Я обернулся вокруг оси, как бы демонстрируя собственную жизнеспособность, но на самом деле мне хотелось проверить, был ли кто-нибудь в перекрещивавшихся в этом месте коридорах. К сожалению, в поле зрения я насчитал не менее шестерых человек. Мне пришлось согласиться с тем, что незнакомец выбрал для встречи самое подходящее местечко. Если бы не это, он давно уже был мертв.

— Спокойно, господин… — мужчина значаще снизил голос.

— Кода.

— Пускай будет господин… Кода, — не стал спорить он. — Нам нужно серьезно поговорить. Меня зовут Симада Ису, и я репортер «Токиорама Симбун». Игры Лиги я обслуживаю уже шесть сезонов, лично знаю большинство участников, тренеров и даже нескольких чемпионов…

Я глянул на него, не скрывая веселья.

— Тут вы правы, эти знакомства, скорее, односторонние, — признался тот, перехватив мой взгляд. — Тем не менее, моя ориентация в сложившейся ситуации позволила мне сделать любопытное открытие…

— Правда?

— Правда. — Тут он перестал улыбаться. — Восемь лет назад, а точнее, четырнадцатого мая, Рюичи Кода, новичок не без задатков, тогда еще подросток, сын генерального представителя корпорации Матацушита в Восточной Европе, вышел из дому, чтобы отправиться в танцевальный клуб на заранее договоренную встречу, после чего любой след от него потерялся…

— Об этом все знают… Меня похитили ради выкупа…

— Родители парня погибли через несколько дней во время террористического акта в Центре Иокоташи в столице Протектората Порандо… Самого же Риучи через пару недель нашли на окраинах Варушава-Сити, совершенно обессилевшего, но живого.

— Об этом тоже все знают… У похитителей не было никаких шансов получить выкуп…

— Так говорили… Но не все знают, что четырьмя днями ранее, во время широкомасштабной поисковой акции, в предместьях Варушавы, неподалеку от трансъевропейской электромагнитной экспресс-линии были найдены обугленные останки самоубийцы. К сожалению, для идентификации они были совершенно непригодны. Тождество было установлено исключительно на основании документов.

— И как это связано со мной? — Не позволить себе сорваться стоило ужасно многого. Если бы не окружающие, потенциальные свидетели…

— Я бы сказал, что весьма близко…

— То есть?

— А если я скажу, что на прошлой неделе был на территории Протектората, не слишком законным путем получил образец ДНК жертвы данного самоубийства, и по странному стечению…

— Чего ты хочешь? — буркнул я, подходя поближе. Тот не отступил, прекрасно понимая, что здесь, на виду, ему ничего не грозит. — Денег?

— И это тоже, только больше всего мне хотелось бы узнать правду. Почему это некто, зовущийся Норуберуто Тимура, полукровка японец, выдает себя за несчастного Рюичи Кода?

Я поглядел на него сверху вниз: нет, слишком много он знал, чтобы выжить. Слишком много, чтобы я мог чувствовать себя в безопасности. Я подошел еще на шаг, открывая рот, как бы желая ответить, но он меня опередил:

— Я не глупец; документы из Протектората вместе с тщательными объяснениями я депонировал у своего юриста… Если ты меня хотя бы тронешь… Если мой пульс остановится, — тут он указал на застегнутый на запястье серебряный браслет, — данные автоматически попадут в сеть, и тогда тебе конец.

Я остановился на полпути. Он был прав; если сейчас я возьмусь за него, мой план пойдет псу под хвост…

— И что ты предлагаешь? — спросил я.

— Ты мне все расскажешь, — произнес он таким тоном, как будто предлагал закуски на обед. — С самыми мельчайшими подробностями, перед камерой…

— А если не расскажу?

Отвечать он не стал, лишь театральным жестом коснулся замка браслета.

* * *

Мы шли боковыми улочками старинного жилого района, растянувшегося между Синъюку и Акахибарой. С каждым шагом удаляясь от главной улицы и линий городской линии метро, мы проникали в наполовину реальный мир домиков, помнящих еще старые добрые времена. Вечерело. Вдалеке, сквозь вечный смог и струи дождя, поблескивали приглушенные огни меганебоскребов офисного квартала. Здесь же, буквально в миле от первого из них, время словно остановилось. Заливаемые струями кислотного дождя, мы брели по узким улочкам между рядами одноэтажных домов с наклонными крышами и мастерски украшенными фронтонами. Это был богатый район, один из немногих, где горизонт не определялся исключительно стенами жилых комплексов.

Симада остановился перед пятым домиком с правой стороны. На бронзовой табличке у двери была надпись:

Госпожа Юкико Сон Тек Ои,

кабинет изысканного расслабляющего массажа школ Дзенса и Кусубу

Я вопросительно глянул на журналиста, но тот всего лишь усмехнулся и указал на двери. Я вошел. Коридор, несколько узкий на мой вкус, заполняли клубы благовоний и старая мебель. Сверху можно было слышать приглушенную музыку. Игнорируя лестницу, я прошел в самый конец, и, следуя указаниям Ису, открыл дверь, ведущую в небольшую комнату. Кроме гигантского ложа, старомодного комода и камеры на треноге, в помещении не было ни одного свободно лежащего предмета. Я уселся на кровати, отложив сумку в сторону. Журналист встал за камерой.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я. — Почему ты просто не выдашь меня?

— В наши времена все имеет свою цену, — ответил тот, выставляя что-то на панели управления; темный контрольный светодиод говорил о том, что оборудование пока что не включено. — Раз уж ты потрудился попасть в Японию инкогнито, а ведь, являясь гражданином японского происхождения в шестом поколении, сохранив собственное имя, ты бы, так или иначе, имел на это право; и уж раз ты совершил столь необычное дело, что сделался идолом миллионов, логично предположить, что твоя истинная история стоит больше награды за выдачу нелегального иммигранта в лапы живоглотов из Ниппон Нисумацу.

— Ты же не знаешь моей истории, — заметил я на это. — Потому ты не можешь быть уверен, будто она чего-то стоит…

— Тем не менее, я почему-то на сто процентов уверен, что, благодаря ней, я заработаю нечто больше, чем только миллионы. — Тут он одарил меня улыбкой. — Можно начинать.

Я кивнул и глянул в объектив.

— Многие люди, — сказал я после недолгого раздумья, — считают себя по-настоящему хитрыми. Похищают других, ради выкупа или же ради иных выгод, и совершенно не думают о последствиях такого поступка, которые могут быть совершенно различными…

Ису стоял возле камеры, продолжая блаженно улыбаться. Я поднял руку, не прерывая своей речи, и указал на объектив. Это несколько обеспокоило журналиста, он глянул на контрольный светодиод, а потом и на само устройство. Голову он поднять уже не успел.

* * *

Я оглушил его и уложил на кровати, предварительно разбив камеру. Куда бы он не переслал записанные данные, в них не найдется ничего такого, что смогло бы доказать мою вину. Вроде бы и шустряк, но совершил классическую ошибку. Если бы я его убил, то через пару часов за мной охотилась бы вся тайная полиция Империи. Только я его убивать не стал. Всего лишь оглушил и хорошенько связал. Еще я сунул ему в рот кляп, чтобы он не попытался откусить себе язык или же попробовал позвать на помощь, когда меня не будет в комнате. А мне нужно было оставить на какое-то время…

Наверху я обнаружил всего шесть человек, только никто из них не был противником, достойным воина из Лиги Мастеров. Я не собирался играться с ними; они погибали там, где я их застал: скоро, жестоко, но тихо. В терминале компьютера я тщательно проверил идентификаторы убитых и регистрацию дома. Все домашние были на месте, к тому же два лишних, не считая господина Ису. Мне не нужно было опасаться неожиданного прихода; во всяком случае, в течение ближайших нескольких часов, а этого должно было хватить с лихвой, чтобы затереть все следы.

Я сымитировал вторжение через пожарный выход, захватил немного ценных вещей и накалякал на стенах кровью несколько лозунгов, которые обычно оставляют банды Мишимацу, расово чистой бедноты из предместий, которая поставила своей целью очистить страну от чужаков. Кореянка, ставшая женой японца, да еще и с собственным делом, могла стать целью подобного нападения. Газеты чуть ли не каждый день рассказывали о похожих случаях.

Я вернулся вниз и уселся рядом со все еще не пришедшим в сознание журналистом. Уже по пути в комнату я доработал подробности акции, которую, на самом деле, запланировал еще много лет назад и много раз проработал. Самыми различными способами. И один из сценариев был удивительно похож на то, что пару минут назад произошло. Я поглядел на неподвижное тело мужчины. Оставалось сделать лишь одно. Мне нужно было забрать моего неудачливого шантажиста таким образом, чтобы никто из соседей ничего не заметил. Я проверил карманы Ису. Как и у всякого крутого молодого человека, у него имелся небольшой стальной футляр. Я проверил индикатор дозиметра. Количество амфетамина было настолько большое, что парень должен был улететь надолго. Так долго мне было и не надо…

* * *

Проснулся он лишь после того, как я позавтракал. Ису был тщательно связан и закреплен на металлическом столе, установленном в наклонном положении. Ротовая полость была у него забита специально профилированным кожаным кляпом; а к венам в предплечьях были подключены капельницы. Я сидел напротив и глядел на то, как он просыпается. Вначале отсутствующий взгляд, привыкание к свету, удивление болью связанных конечностей, и наконец шок, когда мозг полностью связал последние факты.

— Приветствую вас, господин Ису, — сказал я, когда он уже перестал дергаться. — Эти ремни не сорвет даже Мотмотару «Годзилла». — Упоминание о самом сильном человеке в Империи несколько остудило моего «гостя». Во всяком случае, метаться он перестал. И я воспользовался оказией, чтобы напомнить парню, в какой ситуации он очутился.

— Мы можем все это устроить несколькими способами, — сказал я, — вот только мне кажется, будет лучше, если ты сразу согласишься на сотрудничество.

Тот покрутил головой и что-то промычал. Я невинно улыбнулся.

— Сначала пессимистичная версия, — продолжил я, не обращая внимания на его попытки. — Ты крутой, сотрудничать не желаешь, доставляешь неприятности. Здесь у меня имеется несколько приборов, которые сделают твое пребывание в подвале более интересным, а здесь ты будешь достаточно долго, хотя и не столь долго, как вот он. — Я указал на соседнюю лежанку, на которой валялась исхудавшая фигура, похожая на мумию из дешевого фильма ужасов. — Это человек, который знал слишком многое, и который, подобно тебе, застраховался. — В глазах Ису я заметил первый отблеск истинного испуга; он перестал дергаться и теперь глядел прямо на меня.

— Вот видишь, разумные люди всегда могут договориться. Но вернемся к делу. У меня здесь имеется укомплектованный автомед и самая современная система поддержки жизни. Даже если тебе и удастся ускользнуть, ведь у каждого может случиться приступ или какая-нибудь другая гадость, твое тело будет жить, пока мне будет нужно, но это так, мелочь. Самое главное, что тебя ждет три, нет, почти четыре месяца пребывания здесь, — его зрачки расширились, Ису по-настоящему боялся меня, — и только от тебя самого зависит, будет ли это пребывание спокойным, либо я подвергну тебя Китайскому Перевоспитанию. Знаешь, что представляет собой Китайское Перевоспитание? — Тот кивнул головой. И ничего удивительного, каждый ребенок знал, что такое сопряженный с автомедом робот, понятное дело, нелегально привезенный с континента и запрограммированный на самые изысканные пытки.

Я указал головой направо, в то самое место, где находилась, напоминавшая крышку гроба плита КП. На лбу у Ису выступил обильный пот, теперь он стекал узкими струйками на щеки и трясущуюся челюсть.

— Я прекрасно понимаю, что ты можешь мне не верить, посему предложу пару часов начальной программы, это для того, чтобы наше сотрудничество началось получше… — Мой пленник замотал головой в немом протесте. — Если я этого не сделаю, ты еще можешь посчитать, будто я блефую, — сказал я, активизируя с помощью пульта дистанционного управления машину, в программах которой были вписаны знания о том, как мучить тело, накопленные за четыре тысячелетия.

Крышка автомата бесшумно наползла на ложе плененного журналиста. Я глянул на часы: до окончания сеанса я успевал в банк и на встречу с врачом.

* * *

Я не опоздал. Когда я входил в подвал, КП как раз занималось нервными окончаниями в стопах господина Ису. Мне пришлось ждать еще минут двадцать, пока пленник, более-менее, не пришел в себя. За это время я заварил себе чаю и проверил оборудование. Сразу же после того, как Ису проявил признаки осознанного поведения, я показал ему пульт дистанционного управления.

— Это уровень первый из двенадцати, — сообщил я тем самым тоном, которым пользуются продавцы электронного оборудования в минимаркетах Акихабары. Можешь выбирать: сразу же переходим на двойку, а потом на следующие, или ты все же будешь сотрудничать?

Тот начал кивать столь энергично, что даже потерял сознание. Я похлопал его по щекам и вынул кляп изо рта. Лежанку я поставил таким образом, чтобы он мог говорить в камеру голотека на максимальном приближении. Ремень, поддерживающий грудную клетку, находился ниже поля зрения, а ремешок на лбу я замаскировал пушистой повязкой от пота.

— Чего ты хочешь?.. — прохрипел он, когда я напоил его холодным зеленым чаем, чтобы прополоскать горло.

— Сейчас я свяжусь с твоим бюро. Скажешь им, что обнаружил новый след аферы Арт-Ди в Протекторате Америкку, что тебе срочно нужно туда ехать. Понятное дело, инкогнито. — Я помахал у него перед глазами пачкой паспортов, взятых из тайника под ступенями дома, в котором он проживал. — Вон там, — я указал на экран монитора, стоящего рядом с голотеком, — имеется текст. Любая ошибка — это четверть часа программы номер два. Попытка вызвать помощь — два очень долгих часа с программой номер три.

Ису сразу же начал кивать, но что-то в его взгляде мне не понравилось. Я включил запись, одновременно показав пленнику пульт дистанционного управления КП. Тот скривился и отвел глаза. На экране коммуникатора тем временем появилась улыбающаяся редакционная секретарша. Я отодвинулся в сторону.

— Говорит Симада Ису. Мне нужно несколько недель отпуска, может даже и пару месяцев. Я нашел новые следы аферы Арт-Ди в Ниу-Йокку и… — Пленник говорил медленно, сглатывая слюну и время от времени зыркая на мои пальцы, ласкающие кнопки пульта КП. Вдруг он напрягся и крикнул: — Меня похитил человек, выдающий себя за Рюичи Кода, и это вовсе не… — Он глянул на меня, затем на экран, на котором все так же улыбалась секретарша.

— Все правильно, дружок, это запись, — сказал я, крутя пульт в руках. — Такое вот маленькое испытание на верность, которое ты, к сожалению, провалил.

Я выключил голотек и отодвинул монитор от лежанки.

— Зачем ты со мной так поступаешь!? — вскрикнул Ису, когда я подошел к нему с кляпом в руке. — Почему? Ведь это же нечеловечно…

— Поверь, у меня имеются на это причины, — сказал я настолько ласково, как только мог, и нажал кнопку, активизирующую парализаторы в ремнях, чтобы он не смог откусить себе язык, пока я не вставлю кляп. Когда уже все было на своем месте, я отключил питание. Ису упал на резиновое покрывало, я же уселся на стуле.

— Я записал твою речь, приятель, — сообщил я лежащему. — Теперь немножечко подрихтую изображение и ночью передам его автоматической секретарше редакции. Но это еще не все. Твои шефы должны удостовериться, что ты и правда отправился в Ниу Йокку, поэтому нам придется сделать следующий шаг в нашей маленькой инсценировке. Тебе нужно будет купить билет. Вот только как это сделать, раз ты не можешь отсюда выйти, а ближайший автомат находится под универмагом Масаши?.. Я помолчал. — Меня это тоже обеспокоило, но выход я нашел. Придется взять у тебя на время один глаз и один палец, в принципе, тебе они уже не будут нужны… — Я потянулся за хирургическими инструментами. — Это позволит купить билет с твоего счета… номер мне известен…

Ису рванулся изо всех сил. Пришлось применить к нему электрошок.

— Но это мы успеем сделать и завтра, — успокоил я его. — Теперь же, пока мы не перешли к третьему уровню нашей китайской игрушки, ты узнаешь, зачем я все это делаю. А то потом ты ничего не поймешь…

* * *

Август принес с собой следующую дождевую волну. Токио тонул в струях кислой воды, непрерывно льющейся с серого неба. Я все еще не тренировался в школе, продолжая реабилитацию, радуясь мгновениям летучей славы и посещая приемы у влиятельных деятелей Лиги. Меня все это забавляло, даже очень. Тем более, что форма восстанавливалась, угроз же лично для себя я не предвидел. Дойдя до шестого уровня, Ису сделался послушным как ягненок и докладывал редакции о следующих уликах и необходимости поездок то в один, то в другой протекторат. Он и вправду был неплох в вынюхивании афер, о чем свидетельствовала та легкость, с которой он расколол мой случай, так что хозяева «Токиорама Симбун» позволяли ему действовать самостоятельно. Эффект портился разве что стеклянным глазом, но, работая с освещением, мне удалось достичь довольно-таки удовлетворительного результата.

За неделю до официального завершения собственно сезона и возобновлением тренировок я получил приглашение в программу «Чедо-ка», представляющую героев Шахматной Доски. Гроссмейстер Такашигами Ота без моей помощи уже был первым в Азиатской Лиге и теперь готовился к розыгрышу Чемпионата Объединенных Протекторатов. Его противником на пути в финал была команда Протектората Америкку, которую вел непобежденный уже восемь сезонов межконтинентальный чемпион Насимото Хаябуза. Во втором из полуфиналов встретились клан Хошигами, управляющий островами Имперской Океании, и команда из Протектората Порандо. Эти никому не известные бойцы, возглавляемые гроссмейстером Гудзиеегодзи Новаком, натурализованным наполовину японцем, поднявшимся на вершину Лиги и портившим настроение всякому расово чистому гражданину Империи Восходящего Солнца, этим летом сделались неожиданностью. Никогда еще расово нечистый не достиг чести играть в финале.

Несмотря на несколько месяцев отсутствия в игре, я все еще был одним из самых популярных бойцов. Победить голыми руками наибольшую легенду Токиорамы — это само по себе имело привкус эпохального события. Настолько важного события, что я бы нашел свое место в пантеоне героев, даже вопреки господину Ота, который, где только можно, приуменьшал мой успех. К счастью, миллионы простых зрителей, для которых Че-до было всего лишь очередной версией кровавых поединков на экране, при каждом случае голосовали за меня. Благодаря ним, я и попал в «Никкеи Че-до Така-о-рама» — программу, аудитория которой превышала ежегодные выступления императора.

В студии я появился сразу же после одного из гроссмейстеров, который, к сожалению, закончил этот сезон на последнем месте и заявил, что, согласно данной им клятве, совершит сеппуку. Ведущие настаивали на том, чтобы он открыл время и место этой церемонии, но тот не дал себя уговорить. Впрочем, его и так выследят… Съемки подобных событий всегда показывают. Даже мой бой в раздевалке был записан камерами охраны. Именно с воспоминания тех минут наша встреча и началась.

— Приветствую живую легенду Шахматной Доски! — Ведущий, Бунтаро Юббеи, одно из самых известных лиц в средствах массовой информации, едва лишь зажегся свет в студии, представил камерам набор самых белых зубов, которые можно было найти на всем земном шаре. — Рюиииичииии Кооода, умииирииитееель ёкооозууунов!

Я трижды поклонился собравшейся в студии публике и уселся в глубоком кресле. Бунтаро молниеносно усмирил кричащую толпу, как будто бы весь этот энтузиазм был деланным. По-видимому так оно и было, знаменитости головидения редко когда работали со стихией.

— Как здоровье? — Этот вопрос вырвал меня из временной задумчивости.

— Благодарю, часть формы я уже восстановил и уже три дня провожу регулярные тренировки.

Аплодисменты, аплодисменты, аплодисменты.

— Только что мы видели прекрасный бой, вначале на Доске, а потом запись из раздевалки, — сообщил Юббеи. — О чем ты думал, глядя на эти кадры?

— По правде говоря, я размышлял, по чем охранники толкают диски с записями голых спортсменов.

По зрительному залу прокатилась волна смеха.

— Хорошо, хорошо. — Ведущий вроде бы и улыбался, но поглядел на меня странно. Он явно рассчитывал на какое-то более драматичное признание. — И у тебя нет никаких стрессов, связанных с теми событиями?

— Жалею, что не обвязался тогда полотенцем; все женщины, мои поклонницы, утратили основания для собственных мечтаний. Вы показали меня, можно сказать, во всей красе…

Очередная волна смеха и аплодисментов. А ведь все должно было идти так возвышенно и серьезно. У Бунтаро имелся свой собственный план, у меня свой. Публика меня покупала, ведь я так отличался от тех надутых идиотов, которые могли говорить исключительно о собственных победах и полученных очках.

— Понимаю. — Ведущий программы уже просчитывал, как побыстрее меня сплавить, пока я не устроил из его шоу комедии. Сейчас был самый подходящий момент для того, чтобы изменить ход действия.

— Все это, конечно, шутка, — сказал я, в мгновение ока делаясь серьезным. — В первый состав пешек я попал буквально за несколько недель до этого рокового события. Особого опыта на Доске у меня не было, потому-то меня и ставили на, по возможности, нейтральных позициях.

— Насколько помню, это был твой первый бой, — вмешался Бунтаро, довольный тем, что обрел контроль над ходом интервью.

— Абсолютно верно. Противник разыграл классический дебют. До шестнадцатого хода партия шла относительно нормально, но потом мы потеряли Слона после равносильного поединка и Ладью, здесь уже совершенно бессмысленным образом. Казуи Харада, как помнишь, споткнулся, проводя свою зрелищную атаку нунчаками, что стоило ему перелома основания черепа и конца карьеры на Доске.

— Верно, это был буквально рок! — крикнул Бунтаро. — Давайте переживем эти минуты еще раз.

Прожекторы были притушены, и посреди студии появилась голограмма, в замедленном темпе представившая тот самый неудачный ход. Юббеи с лазерной указкой крутился вокруг полупрозрачных фигур, показывая самые существенные моменты и места. Все это продолжалось секунд двадцать.

— Именно так все оно и было, — сказал я, когда огни вновь загорелись и смолкли крики восторга. — Тогда Черные обрели громадный перевес. Господин Ота, гениальный стратег, чтобы потянуть время, решил отвести самого опасного бойца команды противника, заставив его бить на С4.

— То есть, тебя.

— Правильно, это должно было выставить Сакацусиму в позицию, где его могли атаковать целых три фигуры Белых. Наш левый Слон, Кано Кайо, на самом деле является опытным фехтовальщиком, и он мог победить Кагеро, и уж наверняка ослабил бы его настолько, что ожидающий своей очереди Ладья Мацу, завершил бы дело.

— Именно к этому и привел анализ этой ситуации, — признал Бунтаро. — Тем не менее, это было рискованное предприятие. Если бы…

— Никаких других шансов не было, — перебил я его. — Господин Ота в настоящее время является величайшим мастером, любой его расчет на Доске эффективен на все сто процентов, доказательство чему может служить его очередной пояс чемпиона. Желая спасти ситуацию, противник обязан был бы перегруппировать силы, что, в случае победы Мацу над Сакацусимой, дало бы ему, возможно, процентов пятьдесят шансов на то, чтобы устоять в нашем контрнаступлении. В случае победи Кано, Черным бы пришлось обязательно переходить к обороне.

— А после твоей победы…

— Мою победу никто серьезно и не рассматривал.

— И все же, несколько человек выиграло неплохие суммы, поставив на никому не известного Рюичи Кода. — Бунтаро с гордостью показал счастливый купон.

— Ты ставил на меня? — изобразил я удивление. От одного из ассистентов я знал, что купон фальшивый. Точно так же, как и буйные волосы, которыми Юббеи славился.

— Риск подобных предприятий всегда оплачивается. — Ведущий передал купон зрителям, чтобы все видели, как он чувствует удачу. — Но, возвращаясь к ситуации на Доске…

— Как тебе наверняка известно, — неожиданно сменил я тему, — вся прелесть и магия Че-до состоят в том, что ее ход совершенно невозможно предугадать. Тридцать лет назад Китаро Момору, которого считают отцом этой игры, представил ее принципы в телевизионной развлекательной программе, всего лишь в качестве идеи для того, чтобы разнообразить уже надоедавший телетурнир… Понятное дело, тогда эта забава была абсолютно бескровной. Несколько фанатов-шахматистов управляло группами спортсменов, сражавшихся друг с другом на ринге, поделенном на шахматные клетки. Когда, в соответствии с шахматными правилами, нужно было бить, спортсмены с обеих сторон просто сражались. Единственным изменением было то, что атакующий еще не получал автоматической победы. Выигрывал лучший, что придавало игре привкус неопределенности. Оказалось, что идея сработала, хотя не совсем так, как думали продюсеры. В кампусах известных университетов начали организовывать команды Че-до и небольшие чемпионаты. Вскоре на территории Империи было зарегистрировано тысяча двести клубов, готовящих воинов Шахматной Доски. В то время лишь протектораты Осуторария не занялись этой спортивной дисциплиной серьезно. Правда, довольно скоро это было исправлено…

В зале вновь раздался смех, хотя и не столь громкий, как раньше. Рождение Че-до совпало по времени с мятежами белого населения в городах Шидони и Кьянбера. Именно там, во время подавления восстаний, принципы Игры и приняли тот самый характер, который теперь известен по выступлениям в Лиге. Многие призванные в армию студенты тренировались в игре, применяя для этого пленных. В одной только Адеруиаде в течение восьми месяцев переговоров, в ходе нелегальных, хотя руководство партии смотрело на них сквозь пальцы, было убито или ранено более шести тысяч мужчин. Собственные потери были минимальные, то есть, никакие. Солдаты редко когда принимали участие в игре, сражались, в основном, направляемые ними пленные.

После того, как вся Осуторария была уже подчинена Империи, армии вернулись в казармы, а вместе с ними и те, которые уже серьезно раскусили прелесть Че-до. Поначалу никто никакой проблемы в этом не замечал; кровавые игры и их жертвы рассматривались как эффекты преходящей моды, чуть ли не как проблемы субкультуры. Но шли годы, а интерес к жестокой и грубой версии Че-до никак не уходил. Несколько крупнейших корпораций вынюхало в этом возможность заработать и создало профессиональную лигу, где на Шахматной Доске обязательными были чуть ли не те же, что и в концентрационных лагерях во время оккупации Осуторарии, принципы. Соперники во время игр гибли редко, но раны понесли чуть ли не все, выходящие на поединки. А кровь, настоящая кровь, была магнитом для голозрителей.

За финальными розыгрышами первой, еще полуофициальной Лиги Мастеров, наблюдало более миллиарда зрителей. Такой бизнес уже нельзя было пустить псу под хвост. Очень скоро были организованы специальные школы, в которых тренировались дети бедняков, чтобы стать пушечным мясом для Лиги. Игра сделалась более кровавой, зрителей становилось все больше. Бизнес расцветал, и так вот идея полузабытого телевизионного сценариста сделалась чуть ли не религией второй половины двадцать первого века. У каждого протектората имелась своя сборная. Континентальные Лиги выявляли гроссмейстеров, которые, спонсируемые крупными корпорациями, собирали лучших среди лучших воинов и образовывали Межконтинентальную Лигу Мастеров. Победитель в розыгрыше уже этой Лиги был самым популярным и самым уважаемым человеком на всей планете. В буквальном и переносном смысле. После смерти бездетного императора Киохито, за право наследовать ему, по причине отсутствия правомочного потомка, сражались все гроссмейстеры. Императорский Совет выпустил тогда эдикт, в соответствии с которым, после смерти Императора-регента, судьбу его наследника должен был решить результат розыгрыша игр Лиги. И это не было так глупо, как могло казаться с первого взгляда. За гроссмейстерами стояли крупные корпорации, фактически управляющие целыми континентами. Все равно наследника трона и так избрали бы среди них, зато зрелищность церемонии Че-до и уважение, которым пользовались божественные победители, лишь добавляли прелести всей забаве.

В десятую годовщину рождения игры был торжественно ратифицирован кодекс чести игроков Лиги. Наилучшие получили привилегии, равные дворянским. А кое в чем они даже были равны богам. Некоторым такая божественность ударила в голову… Но обо всем этом в программе речь не шла, сегодня Че-до любили настолько сильно, что отрицательные мнения могли вызвать народный гнев на высказавших их людей. Я про это знал и вовсе не собирался дразнить льва. Тем более, во время визита в его логове.

— Я был готов, — продолжал я, — посвятить собственную жизнь ради победы своего господина. Но судьба пожелала, чтобы все произошло иначе. Поначалу испуг отобрал у меня способность реагировать, но в критичном моменте…

— Вы обязаны увидеть это! — Бунтаро вновь выскочил на средину сцены, и на сей раз мне пришлось следить за течением своей битвы сбоку.

— Это фантастика! — Распалившийся ведущий уселся на своем стуле и поправил растрепанные волосы. — На прошлой неделе я принимал в своей программе самого Кунихико Матсуду, победителя в трехстах двенадцати боях подряд в двести одной партии. Величайшего мастера Че-до первых двадцати лет его существования. Знаешь, что он сказал о тебе?

Я только покачал головой.

— Сенсей Матсуда заявил, что столь быстрой реакции он не видел ни у кого из воинов. Он говорил, что уже возможно реализовать бионическое управление рефлексами…

Я рассмеялся. А что мне еще оставалось делать…

— Знаешь, сколько это стоит? — спросил я, продолжая улыбаться. — А кроме того, это чертовски опасная операция. Я еще не слышал про человека, который бы выжил больше пары лет после такого.

— Это факт, — кивнул Бунтаро. — Мы провели небольшую разведку в клиниках БиоСистемы. Тебя в списках пациентов не было. А ведь никто, кроме них, на всем свете бионического управления рефлексами провести не может…

Ты даже не знаешь, паяц, насколько ошибаешься, подумал я, но вслух такого сказать просто не мог.

— Поверь мне, Юббеи, — он должен был услышать то, чего хотел, чего жаждали зрители, — даже если бы это все стоило копейки, я бы на такое не пошел. Два года на пике никогда не компенсируют утраты жизни. Ведь в Че-до, как и в другом виде воинских искусств, самое замечательное то, что мы можем наслаждаться нашими успехами и тем уважением, которым нас дарят люди. А бионики не стоят даже плевка. Хорошо, что их не допустили к играм Лиги. Пусть дерутся там, где им место — на свалке истории.

Зрители стоя аплодировали мне и кричали браво, но я прекрасно знал, что не менее половины из них абонировало каналы головидения, передающие нелегальные игры с участием Варукаши — биоников. Я и сам видел несколько таких побоищ. Из чистого любопытства, только бы сориентироваться, что проведенные на мне операции не слишком отличаются от нормы имперских клиник. Я был медлительней Вару. Ненамного, совсем ненамного, но, благодаря этому, мне не нужно было опасаться постепенного умирания через двадцать с лишним месяцев, как эти несчастные. С другой стороны, каждый из них в течение пятисот и скольких-то там еще дней был богом войны. Он не имел равных себе среди нормальных людей и мог убить еще до того, как противник замечал удар. С точки зрения красоты схватки, не было ничего более совершенного, чем бой двух Вару. Сам я прекрасно понимал, что по мере ухода времени и совершенствования методик, последующие поколения воинов Варукаши будут вытеснять обычных людей с Шахматной Доски…

— Скажи мне, как… — спросил тем временем Бунтаро, — как тебе удалось победить столь хорошего фехтовальщика, каким был Кагеро Сакацусима?

— Все очень просто, мне повезло. Я хотел атаковать первым. Когда я уже двинулся, он тоже инициировал нападение. Ему не повезло, поскольку я действовал на какую-то долю секунды скорее… опять же, я применил технику, не являющуюся популярной среди воинов…

— Факт, согласился со мной Бунтаро. — Тебя за это критиковали… Даже в Совете Лиги.

— В такие мгновения не думаешь, просто нет времени на то, чтобы думать… У меня это прошло инстинктивно…

— Понимаю, сейчас, когда эмоции уже спали, мы смотрим на все это иначе. В конце концов, ведь это впервые Пешка победила Слона.

— Это уже другая сторона медали, хотя напоминание со стороны моего господина стало для меня наибольшим наказанием… Если, — я тут же поправился, — когда я вернусь на Доску, то постараюсь уже не совершать подобных ошибок.

— Кстати, о возвращении… — Бунтаро поднялся с места и дал знак в направлении кулис. Он явно готовил какую-то неожиданность. Я поглядел на выходящую из-за ширмы девушку. Она несла подушку, на которой покоились мечи. Полный дай-сё. После этого я перевел взгляд на лучащегося счастьем Юббеи.

— Знаешь, что это означает? — спросил тот.

— Нет.

— Возвращаясь на Шахматную Доску, ты уже не будешь Пешкой.

Я вскочил с места, вот теперь он и вправду застал меня врасплох, уже во второй раз в течение программы. Поначалу история с Кунихико Масуда, и вот теперь повышение в ранге перед зрителями. Я догадывался, что по возвращении займу положение Слона, в последних партиях, в мое отсутствие, мы потеряли трех воинов на этой позиции, но я не думал, что все произойдет в подобных обстоятельствах.

Девушка подошла ко мне им уважительно поклонилась, поднимая подушку над головой. Юббеи сдвинулся в сторонку. Сначала я взял танто и вакизаши, сунул их за пояс, как того требовала традиция, и наконец протянул руку за самым длинным мечом. Он занял свое место на правом боку, за поясом оби. Я потер пальцы и обхватил шершавую тсуки, чувствуя под кончиками сплетения материала и деликатные выпуклости, в которых мекуги соединяли ее с захватной частью клинка. Большим пальцем я оперся на тсубу, украшенную летящим драконом, чье тело оплетало символы четырех стихий, и почувствовал под оплеткой легкое углубление, явный знак того, что палец не раз уже напирал на это самое место.

— Кото? — спросил я у телеведущего. Тот кивнул, то есть, у меня в руках был меч, которому было не менее пятисот лет. Один из немногих, которые еще остались в обращении. Я слыхал о шести экземплярах, которыми пользовались в Лиге.

— Для меня это громадная честь, — склонился с уважением перед Юббеи, после чего плавным движением вынул клинок из ножен. Он блестел, но я прекрасно различал вьющиеся линии, образующие нерегулярные формы.

— Такой клинок, погруженный в воду горной речки, способен срезать черешок цветка лотоса, плывущего по ее течению, — сказал ведущий. — Это третий клинок Мусамару Йоши.

— И он же без каких-либо проблем способен разрубить человека от ключицы до паха, — сказал я, повернувшись к нему. — Тот побледнел, хотя и не перестал улыбаться. — Вынутая из ножен катана должна испить крови…

Юббеи сглотнул слюну настолько явно, что летающие над нашими головами камеры обязательно должны были это заметить. Я вынул из кармана шелковый платок и повернул клинок острием кверху. Быстрое движение большого пальца оставило на металле алую полоску, которую я тут же стер платком. Способность говорить вернулась к Бунтаро лишь после того, как меч опять очутился в ножнах.

— С нынешнего дня Рюичи Кода является вторым левым Слоном клана Ота, — триумфально заявил он в зрительный зал, который просто сошел с ума.

— Но чем же заслужил я столь ценный дай-сё? — спросил я, когда крики восторга и песни несколько утихли.

— Убив предыдущего хозяина, — спокойно ответил Бунтаро.

* * *

Ису полностью не оценил этого подарка. Он безразлично глядел на то, как я тренируюсь в подвале, отрабатывая последовательные позиции, блоки и удары. В последнее время он по-настоящему осоловел. Я этому особенно и не удивлялся. Три месяца бездеятельности породили пролежни, которых он даже и чувствовать не мог, автомед при каждой возможности нашпиговывал его обезболивающими и подкрепляющими препаратами. Так что неподвижность и одиночество свое сделали. А может это чувство безнадежности…

— Не беспокойся, — сказал я своему пленнику, закончив тренировку, — долго это уже не потянется, максимум недели две. Завтра у меня первая партия после длительного перерыва, а потом — ыина. Ты будешь свободен.

— Скорее, мертвый. — Он сказал это очень тихо, но я услышал.

— Смерть тоже является свободой, — ответил я, легонько надрезая кожу у него на руке, прежде чем спрятать катану; скорее всего, он этого и не почувствовал.

— Свободы… — повторил Ису и закрыл глаза.

Я уже повернулся, чтобы выйти, но тихое шипение заставило меня еще раз глянуть на лежащего пленника.

— Ты обещал рассказать… — прошептал тот.

— Слушаю?

— Ты обещал, что расскажешь, зачем…

— Я ведь уже говорил об этом в первый день…

— Ничего не помню, — ответил он на это, и в его глазах появились слезы. — Ничего не помню, и не хочу уходить, даже не зная, за что умираю…

Я подошел к лежанке, резкий запах дезинфекционных средств смешивался с ужасающим смрадом гниющей в ранах плоти.

— Я расскажу тебе еще раз. Когда придет время…

— Обещаешь?

Я кивнул.

— Да. Даю тебе слово.

Он опустил веки, а механический врач тут же приступил к последующим реанимационным процедурам. Я глянул на часы. Почти шесть вечера, у меня было всего лишь полчаса на то, чтобы помыться и одеться. Сегодня был еще один великий день: господин Ота пригласил меня и некоторых ключевых игроков на ужин. Огромная честь! Однако, ситуация тоже была исключительной. После последней партии мой напарник на позиции левофлангового Слона погиб в результате взрыва бомбы, празднуя предыдущую победу в доме свиданий. Не повезло парню, выбрал не тот дом, что следовало бы. Хотя, какое бы место в тот день он не выбрал, все равно бы погиб. Я не мог допустить ситуации, чтобы в финале выступил кто-либо иной.

* * *

Господин Ота заботился о своих лучших игроках, в чем мне пришлось убедиться на все сто. Приглашение открыло передо мной двери самого дорогого ночного клуба в Асакуса; вдалеке от шума туристических и развлекательных центров, неподалеку от руин храма помещался незаметный одноэтажный дом, скрытый в глубинах стилизованного сада.

Лимузин остановился на узенькой улочке, из которой, через тори, высотой метра в четыре, я вошел в аллейку, ведущую вдоль пруда на горбатый мостик. Только лишь перед ним я заметил охранников. Хотя уже темнело, они все еще не сняли слегка опалесцирующие фильтрующие очки. Меня обыскали умело, без наглости и забрали карточку с приглашением. Вызванный из сада официант провел меня в дом.

— Опоздал, Кода! — приветствовал меня радостный вопль. За длинным столом уже сидела вся семерка моих товарищей. — На целые сорок секунд!

Как и на Шахматной Доске, так и здесь, по бокам сидели массивные Фукуяма и Канжиро, наши Ладьи. Чуть поближе к центру места занимали Киокай и его брат-близнец Амару, самые лучшие всадники клана. Рядом с Амару было свободное место — мое место. Я поклонился бойцам и уселся рядом с госпожой Сакура, единственной дочкой господина Ота, которая должна была стать нашей Королевой — Ферзем во время финала. Ямада-сан как всегда выступал в роли Короля, а Безухий Кано занимал место слева от него.

— За самую лучшую команду Лиги! — Самый старший по возрасту и по рангу поднял чашечку с саке. Первую порцию мы выпили одним махом, горячее спиртное приятно разогрело внутренности.

— За победу! — подала свой голос госпожа Сакура.

— За победу! — Все мы верили, что выиграем.

Не успел я поставить чарку, как внесли четырех девушек и уложили на стол. Я глянул на старшего из нас, тот оценивал взглядом каждую, после чего, когда он одобрительно кивнул, начался пир. Я был голоден и потянулся к животу лежащей передо мной девушки-подростка, выбрав для себя приличный кусок маринованного мяса, завернутый в листья водорослей, и жареные лепестки хризантем. Чуточку подумав, я прибавил ко всему этому немного имбирной пасты, которой была смазана грудь девушки. Собирая пальцем липкую, влажную массу, я почувствовал, как твердеет ее коричневый сосок. Бросив быстрый взгляд на ее лицо, я не заметил ни малейшего движения, несмотря на столь небольшой возраст, она была прекрасно выдрессирована. Впрочем, в столь уважаемом клубе и не могло быть места любительницам.

Еда была достойна цены, которую должен был заплатить наш ментор. Из того, что раньше рассказывал Амару, за неделю перед финалом лучшая восьмерка всегда приглашалась на ужин и на ночь в «Пустынное местечко госпожи Кико». Но это было лишь вступление к последующему почету, окружающему победителей Лиги. По образцу древней Эллады, чемпионы на период одного лунного месяца завоевывали статус неприкасаемости. Они могли войти куда угодно и сделать все, что угодно, совершить самые чудовищные преступления, если те, естественно, не были направлены против среднего или высшего класса, корпораций, Империи и самого Императора. Сегодня, за этим столом я слышал, какие планы были у моих компаньонов на этот месяц безнаказанности. В основном речь шла об использовании без какой-либо меры мест, подобных тем, где мы сейчас пировали. Но всех удивил Кано, заявивший, что его мечта — это прибить в студии Бунтаро Юббеи. Лично я особенно этому и не удивлялся, по причине чудовищных ран Кано редко появлялся даже на совместных снимках для газет, а уж в студии головидения вход ему был практически воспрещен. Редко когда случалось, чтобы изрубленный мечами человек, лишенный чуть ли не половины лица, выжил и продолжал выступать на Доске. Только пример Кано показывал, что подобное возможно. Мы выпили за реализацию его мечтаний — Юббеи не был нашим идолом, чего нельзя было сказать о миллионах зрителей.

Поданная на девичьих телах еда быстро закончилась. Это были всего лишь закуски, а вечер только-только начинался. По знаку госпожи Кико столы убрали. Но, к моему изумлению, следующих блюд не подавали. Я заметил, что и другие удивлялись этому, одна только госпожа Сакура оставалась спокойной. Тихое жужжание личного защитного поля и запах озона дали нам понять, кто нас посетил.

Все немедленно вскочили на ноги и тут же, где только кто мог, припали к полу. Господин Ота встал на пороге, после чего жестом заставил выйти всех слуг и руководящую ими гейшу.

— Приветствуем вас, сенсей Ота, — сказал от имени всех присутствующих Ямада-сан.

— И я приветствую вас, — ответил наш наставник и хозяин. — Поднимитесь, нам нужно пройтись.

Личный визит и контакт с бойцами перед финалом было чем-то совершенно необычайным, тем более — в исполнении столь принципиального человека, каким был Такасигами Ота.

* * *

Нас вывели в сад, на небольшой островок, насыпанный из камней. Лишь один узенький помост вел к этому безлюдному местечку, в котором вот уже семь сотен лет встречались для доверительных бесед важные люди. Прежде чем мы добрались до места, охранники господина Ота проверили каждую пядь земли раз десять. Никто, кроме нас, не имел права услышать того, что хотел сообщить гроссмейстер Лиги.

— Вы, наверняка, все думаете, — господин Ота стоял в центре круга, по краям которого мы припали на колени, — зачем я появился сейчас среди вас, нарушая тем самым традиции клана.

Никто не ответил ему, лишь легкие кивки говорили о том, что бойцы услыхали слова своего повелителя.

— Ближайшая партия будет необычной по всем меркам, — продолжал господин Ота, заложив руки за спину и перейдя на берез пруда. — То, что вы сейчас узнаете, является абсолютной тайной, и под угрозой смерти, вас и ваших семейств до десятой степени родства, такой же тайной должно и остаться.

Прежде чем продолжить, он поглядел в наши лица.

— Наш обожаемый Император умирает… — Эти слова поразили сидящих словно гром среди ясного неба, даже госпожа Сакура побледнела словно мел. — Божественный Хакубеи умирает, говоря точнее, уже умер. Если бы не автомеды, он перестал бы дышать еще вчера. Вы понимаете, что это означает?

Мы знали. Уход Императора открывал путь претенденту, а им, в соответствии с новыми законами, установленных Дворцовым Советом, должен был стать победитель Лиги Мастеров. Объявленные несколько лет назад директивы передавали чемпиону права на трон и абсолютную власть над всей глобальной Империей. И этим чемпионом должен был стать господин Ота, глядящий теперь на спокойную воду пруда.

— Я пришел, — сообщил он нам после короткого молчания, — чтобы дать вам понять, за какую ставку буду я вести игру через неделю и заверить, что любая жертва мне будет соответственным образом оценена. Тот, кто погибнет, защищая мою честь в этой партии, должен знать, что семья его не будет испытывать никаких недостатков во веки веков. Кто же подведет меня, тот об этом горько пожалеет, а вместе с ним весь его род. Вы не должны отступать ни перед чем, выдать из себя все — уж если не ради меня, то ради своих семей. Победа должна быть нашей.

— Победа будет нашей! — подхватили все мы, кланяясь хозяину.

— Знаю. — Ота повернулся в нашу сторону. — Во дворце это тоже знают. Мой противник, этот несчастный европейский полукровка, прав на трон не имеет… Факт, что он так далеко зашел в розыгрышах, всего лишь случайность… В четвертьфинале против него выступал резервный состав Мицуи, а полуфинал вообще был жалким зрелищем…

Я просматривал эти партии. И вправду, по пути к финалу команде сенсея Новака сопутствовала удача. Катастрофа самолета с первым составом команды Мицуи покрыла всю страну трауром на долгие недели, резервный же состав не справился с задачей остановить гаджинов. В свою очередь, Хосигами-сан был опытнейшим игроком старой школы, но в тот день ему катастрофически не везло. Контуженные после исключительно кровавых четвертьфинальных розыгрышей бойцы еще не пришли в форму, в связи с чем он выставил смешанную команду, презирая никому не известного противника. И это его погубило.

— Я слышал, что Новака поклялся покончить с собой, если проиграет эту партию, — не поднимая глаз сказал Ямада-сан.

— Знаю, — спокойно ответил на это господин Ота. — Я тоже дал подобную клятву.

— Отец! — вскрикнула испуганно госпожа Сакура.

— Замолчи! — резкий тон сенсея заставил остаться его дочку на месте. — Было бы бесчестием не дать подобной присяги, уж если подобное делает такой червяк. Он погибнет, а я стану Императором. Никто не победит моих наилучших людей.

— Никто! — хором ответили мы.

— Продолжайте свои развлечения. — Господин Ота отправился в сторону помоста, но, сделав несколько шагов, остановился.

— Кода, — позвал он меня, и я подбежал и опустился на колени столь близко, что чуть ли не коснулся защитного поля. Запах сожженных волос поднялся над водой.

— Слушаю, учитель?

— Как-то я тебе сказал, что если ты хоть раз воспользуешься хулиганскими приемами, то я тебя выкину из команды.

— Так, сенсей.

— Я выразился не совсем точно. Если ты хоть раз применишь подобную технику против японцев, то потеряешь все. Против этих же собак можешь делать все, что угодно.

— Понял, учитель.

Тот ушел, ничего больше не говоря, я же поднялся на ноги и глядел, как окружающий его ореол перемещается среди зарослей и наконец исчезает вдали.

— Черт подери, — хмыкнул Амару, отряхивая колени от пыли, — значит, будем драться за Империю.

— За это нужно выпить, — прибавил Фукуяма. И мы последовали его совету.

* * *

Выход на арену, это, видимо, самый приятный момент всей партии. Круг почета после победы уже не доставляет такой радости. Раны и усталость достают до такой степени, что тебя уже ничего не радует. Как всегда, в световой круг мы вступали, приветствуемые воплями толпы. Купол Токиорамы, самого крупного строения подобного рода во всем свете, мог поместить более четырехсот тысяч зрителей. Где-то там, высоко над нашими головами, за внутренним куполом, сидели во мраке десятки, сотни тысяч наиболее рьяных фанов Че-до. Именно ради них, по правде, мы позволяли себя калечить и убивать. Именно ради них, а только уже потом ради чести клана.

Дикторы последовательно зачитывали имена, представляя вначале противников, а потом уже нашу команду. Я встал на своем поле между госпожой Сакура и Амару. Перед нами располагался ряд Пешек. В соответствии с правилами, это были ученики клановых школ, добравшиеся до третьей ступени. Лучшие из лучших. Мечтающее о славе пушечное мясо. Многие из них не доживут до завтрашнего дня, понятия не имея, за какую ставку будет сегодня вестись Игра.

Я же был спокоен, ставка мне была известна, даже слишком хорошо. Вот я и ожидал сигнала начала партии, зная, что результат повлияет на судьбы многих людей, если не всего мира.

Началось все с традиционного дебюта Кабукаши-Нагои. Новака не рисковал, после первых же ходов было видно, что борьба будет яростной. Два столкновения — и двое убитых. По одному с каждой стороны. Выжившие чувствовали себя не в самой лучшей форме и пали в следующих стычках. Пришло время на более конкретные ходы.

— Кода, приготовься к своему выходу, — услышал я в наушнике голос ассистента господина Ота, передававшего нам все указания хозяина. — На следующем ходу ты должен перейти на Е5 и вывести из игры того рыжего болвана с носом будто язва. — Он сам рассмеялся над своей шуткой.

— Понял, сенсей.

— Спокойно, сейчас очередь Фукуямы.

Наш клановый великан напал на Пешку противника, чтобы занять позицию, угрожающую средине поля. Новака, если не желал быстрого шаха, должен был провести на него атаку несколькими фигурами. Гениальная, хотя и рискованная стратегия. Фукуяма был могучим, стойким, не боящимся боли воином, но, как сам признался, перетренировал левое колено, что при его весе становилось серьезной проблемой.

Пешка противника спокойно ожидала боя. Вооруженный трехчастными нунчаками Фукуяма приблизился к нему и, не тратя времени на ритуальный поклон, что в сражении с расово чистым противником наверняка бы встретилось с резким неодобрением судей, начал поединок. Человек в черном кимоно и с желтыми будто шафран волосами отскочил перед первым замахом и вдруг поднырнул под окованной железой палкой. Он перекатился в сторону и выпрямился словно струна. Ударенный двумя ногами в колено Фуку упал, выпуская оружие из рук. Противник уже был на ногах и бегом направился к явно хромавшему гиганту. Это была просто экзекуция. Следующий удар в голову заставил раненого выпрямиться, а еще один, нацеленный в коленную чашечку, вырвал мышцы и раздробил кость. Фукуяма упал словно башня, которую и символизировал — медленно и с грохотом.

— Лежи! — закричал я, видя, что он, обезумев от боли, начинает подтягиваться, чтобы сесть. — Бака! Не вставай!.. — Но он либо меня не слышал, либо попросту не желал пережить этого боя. Пешка подскочил к нему и без каких-либо эмоций, одним движением свернул шею самому сильному человеку из нашей команды.

Мы начинали проигрывать в самом паршивом из всех возможных стилей.

— Действует ли еще указание перехода на Е5? — спросил я.

Мне ответил раздраженный голос Шимицу, второго ассистента хозяина. Я должен был ждать. По-видимому там, наверху сейчас шли горячечные споры. Никто и никогда не видел сенсеев во время игры, но лично я судил, что именно так они и поступают, советуясь о собственных планах с окружающими их аналитиками.

Тем временем судья объявил о завершении сражения и выигрыше Черных на данном ходу. Санитары забрали тело Фукуямы, а его победитель забрал оружие побежденного — еще одно новое правило, введенное буквально несколько недель назад. Якобы, это даже каким-то образом было связано с моим случаем.

Черные воспользовались проломом в нашей защите и направили туда Слона. Парень был чертовски шустрый. В съемках предыдущих партий, которые мы просматривали до упомрачения, анализируя стиль боя каждого из наиболее важных противников, его не было, скорее всего, Новака сохранял своего козыря в резерве. Во всяком случае, Слон вывел из борьбы нашу Пешку без какого-либо труда, одним чистым ударом отрубив парню голову. Пешку я совершенно не знал, хотя абсолютным новичком он и не был, но родом был из нижнего сословия и все время пребывал в школе для бедняков. Судья, объявляя бой, рассказал о достижениях обоих противников, но я как-то на этом не сконцентрировался и теперь даже несколько жалел об этом. Что ни говори, человек с черными будто смола глазами начал будить во мне уважение. Амару тоже недоверчиво кивал головой, мы потеряли двух человек подряд, в том числе и Ладью.

— Кода, — зашелестело в имплантированном динамике, — изменение планов. Ты остаешься на месте. Следи за этим фехтовальщиком. Он будет твоим, если попытается атаковать со своего нынешнего места на позиции Ферзя.

— Понял. — Я даже расслабился; хотя бы на этой фазе игры мне не придется глупо рисковать.

Амару вышел на предполье, защищая нас от готовящегося позиционного нападения, затем противник отреагировал на данный ход, теряя в результате одну Пешку. Но и Киокай тоже пострадал. Один из ударов достал его голову, и нашему пришлось воспользоваться вмешательством санитаров, чтобы как-то поправить разбитую бровную дугу. Правая сторона лица у него совершенно опухла, и глаз едва был виден через узенькую щелку.

— Что тут происходит? — спросила госпожа Сакура, когда дикторы замолкли. — Что это за дьяволы во плоти? Пешка побивает Ладью, вторая ранит Слона…

И действительно, редко когда случалось, чтобы Пешка победила Фигуру, наглядным примером чего был я сам. Сегодня партия еще толком и не началась, а уже было зарегистрировано два случая такого класса. Для зрителей, для советников в капсуле гроссмейстера, даже для членов моей команды все это было крайне загадочным. Но только не для меня. Знание, подробнейшее, скрупулезное знание противника — это ключ к успеху, а наш противник таким знанием обладал, ему были известны все, даже самые мелкие подробности, которые только можно было добыть. Более того, имея время и возможности, наилучшие воины префектуры Порандо спокойно отрабатывали те элементы боя, которые для определенных их противников были наиболее невыгодными. Именно потому на противоположной стороне Шахматной Доски появилось так много новых, таинственных лиц.

Госпоже Сакура я не ответил, впрочем, у меня и не было какого-либо повода, ради которого должен был бы хоть что-то говорить. Один я знал, за что на самом деле ведется сражение. Я знал и то, кто его выиграет, поэтому сейчас мог спокойно следить за его ходом.

Мы теряли одного человека за другим, хотя более правильным было бы определение: Пешку за Пешкой. Следует сказать, что люди клана Ота запросто с головой не прощались. Амару победил скоростного фехтовальщика, но какой ценой. Он потерял кисть руки и пропустил удар клинка в живот. Его унесли с Доски, пока что в сознании, с окровавленным клинком, выступающим из спины. Но даже тогда он выкрикивал призывы, зовущие нас к бою. Через пять минут тем же путем Доску покинул и его брат. Только молча… Мертвецы обычно говорят мало. С одним действующим глазом он не смог противостоять хладнокровно рассчитанной атаке Ладьи. На этом этапе игры у нас остались всего две Пешки, у противника в этом плане был небольшой перевес, на его стороне имелось три… С фигурами же дело обстояло похуже, мы сохранили в этой резне одну Ладью и двух Слонов. Безухий дрался словно призрак, отбив три атаки на собственную позицию, убив Пешку, Коня и серьезно ранив следующую Пешку Черных. Он становился героем этого финала. По правде говоря, я им восхищался, несмотря на то, что был калекой, он смог выбраться из небытия, единственный из борцов Лиги вернулся на Доску после поражения. К нему относились как к прокаженному, всегда обходили во время празднований, только он никогда не проявил злобы или же печали. Так и жил, замкнувшись в себе. И жил он только лишь затем, чтобы сражаться, но делал это в совершенстве. К сожалению, как и у всех, был у него свой слабый пункт. Я открыл его случайно, после многих месяцев совместных тренировок. Фехтовальщик Кано обожал один особенный трюк, который применял крайне редко, в самых критических ситуациях. Я заметил это и проверил несколько раз во время спаррингов. Приближающийся сейчас к Безухому Слон Черных этот трюк знал…

Они встали друг против друга, положив руки на рукоятях, затем, словно по команде, вытащили оружие, застывая в совершенно разных исходных позициях. Безухий поднял меч на высоту глаз, направляя клинок в сторону противника, кончиком вверх — а противник оставался в классической фехтовальной стойке, крепко держа свою украшенную тяжелую саблю. Это было отступлением от принципов Че-до, но не настолько большое, чтобы бойца дисквалифицировали. Иногда воины из дальних уголков земного шара пользовались холодным оружием, известным их предкам, только никогда еще оно не оказывалось лучше, чем самурайские мечи.

Кано атаковал сверху, классическим выпадом, который было легко парировать, но именно здесь и таилась ловушка. Защищающийся, чаще всего правша, выполняя блок, обычно проводил его влево и тут же открывался, на что и рассчитывал Кано, делая удар с поворота и снизу, одним плавным движением переходя от первой атаки к последующей, тем самым используя энергию блока противника ради собственных целей. Проблема появлялась в тот момент, когда блок противника проводился вправо. В этом случае вторая атака Кано не достигала цели, а импульс, с которой атака выполнялась, не позволяла управлять клинком в то время, когда следовало бы переходить к защите. Они сражались напротив меня, и я видел, как серебристый клинок разрезает шелк и выходит из спины Кано, я видел, как воин-калека застывает, как он выпускает из рук меч и сползает по блестящему багрецом клинку. Он был мертв еще до того, как упал на покрытый пластиком пол зала. Черный Слон поднял его меч и, осмотрев, презрительным жестом отбросил на тело. Глухой отзвук сверху явно свидетельствовал о том, что жест его поняли правильно. Боец с антиподов владел более топорным оружием, по сравнению с совершенным мечом, вышедшим из мастерской Мурасами. Тем не менее, выиграл именно он…

Мы остались вчетвером. Пешек я не считал, они и так предназначались для того, чтобы отсрочить неизбежное. Но после трех ходов я понял, что они были значительно тверже, чем мне казалось. Противник потерял трех своих Пешек, у него оставались только Фигуры, все равно — у него был подавляющий перевес, что дали нам понять два последующих хода. Ладья и Слон Черных очистили предполье.

Близилась развязка. Парандожин имели над нами двухкратный перевес и намеревались им воспользоваться. Поединок Ладей стал открывающей фазой. От судьбы этого боя зависело многое, прежде всего — в психологическом плане всей игры. Победа Канджиро мотивировала бы нас для дальнейшей борьбы, пятеро на троих — это еще не трагический расклад, оценивая класс воинов. Бывало и такое, что разумная тактика и жертвенность спасали гроссмейстеров и из более тяжелых ситуаций. А вот проигрыш Белой Ладьи означал серьезную проблему. И мы с подобной проблемой столкнулись…

Канджиро с нагинатой был страшным воином. Я прекрасно помнил, как множество раз избивал он нас в додзё, унижая начинающих адептов че-до. Мало кто мог сравниться с ним, так же было и сейчас. Рев толпы давал ему чувство крыльев. Он атаковал яростно, раз, другой, третий, без излишних украшательств, короткими ударами и выпадами. Раны он не нанес, но повалил противника на мат. Все именно так, как мы и запланировали. Гордый Каджиро, увидав лежащего, сделал именно то, что я и предвидел. Победным жестом он поднял руки и закрутил тяжелую алебарду мельницей, чтобы эффектно добить свою жертву. Только радость его была преждевременной — лежащий на полу воин не выпустил своего копья из рук и сейчас ударил его тонким клинком по открытым ногам противника. Нагината словно живая вырвалась из рук ошеломленного Канджиро и полетела к стоявшим на соседних клетках Черным. Отклоняться никто не стал. Прежде чем искривленное острие ранило на лету руку Слона, поединок закончился. Но не потеря Ладьи была самым паршивым в данной ситуации. Ранен был участник, не принимающий участия в поединке. Подобное заслуживало наказания, которое означало, помимо замены раненого другим бойцом, еще и ввод в игру дополнительной Пешки или же другой Фигуры, за исключением Короля и Ферзя, чем Новака тут же и воспользовался, поставив на Доску свежего Коня в качестве компенсации за ущерб. Господин Ота даже и не протестовал: принципы, управляющие Че-до, были справедливыми и простыми.

Ситуация делалась интересной, весьма интересной. В одно мгновение контролируемый перевес превратился в перевес абсолютный. Дополнительный боец в принципе повлиял на результат этой партии. Я не был в состоянии, даже вместе с госпожой Сакура, защитить Короля от последующих атак Черных. В обычной ситуации гроссмейстер сдал бы партию, но сегодня ситуация никак не была обычной.

— Кода, — услышал я в имплантированном наушнике голос тренера. — Ота-сан размышляет над тем, чтобы сдать партию. Остался один ты. И ты не сможешь…

— Но ведь имеется еще госпожа Сакура, — запротестовал я настолько громко, чтобы она меня услыхала. Все было правильно, услышав собственное имя, она чуточку повернула голову.

— Ты с ума сошел! — Сенсей Ояги воскликнул это так громко, что я чуть не оглох. — Госпожа Сакура — единственный ребенок хозяина. На шахматную Доску она вышла лишь затем, чтобы прибавить своим именем блеска сегодняшней победе. Мы не можем позволить, чтобы она погибла.

— Понятно, мы не можем позволить, чтобы она погибла! — крикнул я в ответ громче, чем следовало; к счастью, объявляющий следующий ход ведущий дал мне возможность невольно, хотя и весьма точно сообщить женщине содержание нашего разговора.

Я заметил, что она берет микрофон и что-то говорит. Слов я не слышал, но прекрасно понимал, что они означают. Равно как и стилет, появившийся у нее в руке. За ней я следил краем глаза, делая вид, что концентрируюсь на выполняемом противником ходе. Новака не стал атаковать сразу, расставляя свои силы так, чтобы окружить Ямаду и унизить нас матом.

В динамике что-то заскрежетало. Я услышал сдавленные крики и какие-то непонятные звуки. В конце концов зазвучал чистый голос. Его я узнал сразу же.

— Кода, ты меня слышишь? — сказал господин Ота.

— Да, сенсей, — ответил я.

— Хорошо. Приказываю, удержи мою дочь.

— Нет, — коротко отрезал я.

— Что значит «нет»?.. — Изумленный подобным оборотом дела, какое-то время гроссмейстер даже не знал, что и сказать. — Партия проиграна, я все потерял… Она должна выжить…

— Не должна, — тихо возразил я. — Другие не должны были, значит и она может погибнуть. Во всяком случае, пускай сама решает свою судьбу…

— О чем ты мелешь, червяк?! — Господин Ота постепенно приходил в себя. — Ты еще смеешь мне возражать? Ты знаешь, кто я такой?

— Да, но ты сам не знаешь, с кем говоришь, — ответил я спокойно, хотя внутри буквально кипел. Госпожа Сакура все еще кричала что-то в микрофон, но сбитый с толку и занятый разговором со мной сенсей Ота не мог ей ответить. Согласно предписаниям техники безопасности и возможностью подслушивания, каждый канал связи изолировался. Раз уж я занял линию, никто другой войти на нее уже не мог. И это тоже было частью плана. Я направился к девушке, протянув руки. Она заметила этот жест, крикнула что-то еще, отбросила микрофон и упала на колени.

— Ну… — произнес Ота. Идиот, он все еще не понимал, что происходит. — Поспеши, Кода…

Ямада-сан созерцал происходящее со стоическим спокойствием. Он ничего не мог сделать. Выйти со своей клетки означало дезертирство с поля боя, что каралось пожизненной дисквалификацией.

— Ты знаешь, что испытываешь, когда смотришь на смерть собственного ребенка и не можешь сделать ничего, чтобы его спасти? — спросил я, приближаясь к девушке, которая подняла на меня взгляд и приблизила стилет к правой стороне живота.

— О чем ты говоришь, Кода? Спасай ее! — Кода завопил так, что я даже скривился.

— Меня не зовут Кода, — ответил я, остановившись на мгновение. — Мое истинное имя — Тимура. Я порандожин, как и они, — указал я жестом головы на Черных.

— Предатель! — вскрикнул Ота. — Ты продал меня этим полулюдям, чтобы захватить трон.

— Плевать мне на трон, — смеясь, отрезал я. — Мы оба прекрасно знаем, что Совет сделает все возможное, чтобы расово нечистый гроссмейстер не сделался Императором. Но это уже проблемы сенсея Новака. Скажем так, нам было по пути. Он хотел выиграть первенство Лиги и унизить Ниппон, я же должен был достать тебя, мастера из мастеров. Старый педераст лишь поднял ставку, вовремя сыграв в ящик…

Я остановился в нескольких шагах от линии, разделяющей клетки. Если я пересеку ее, меня автоматически исключат из игры. А мне нужно было еще какое-то время…

— Меня… почему меня… — странным тоном спросил тот.

— Чтобы ты сам испытал то, что испытал я, когда победители Че-до, много лет назад завоевав Континентальный Кубок, выбрали себе женщину на ночь. Мою женщину, мою любимую жену Юкико. Чтобы ты сам видел, как кровь крови твоей пятнает татами, как плод жизни твоей превращается в мертвую материю… — Я направился к границе между черной и белой клетками. — Да, Токашигами Ота, ты со своими пьяными дружками убил трех моих дочурок, чтобы те не мешали вам забавляться… Но вы совершили ошибку, оставляя в живых того отчаявшегося юношу, которого связали и подвесили за ноги, чтобы он видел все, что творите вы. Вас забавляла моя боль… мои страдания… мое бессилие… Как сильно желал я умереть после того. Я не видел смысла в дальнейшей жизни, но мой друг и учитель, господин Новака, помог мне найти такую цель. Все объяснил… привел к нужным людям…

Говоря эти слова, я пересек линию поля. Лишь только моя нога коснулась черной поверхности татами, госпожа Сакура вонзила клинок стилета себе в живот. В ней был дух буси, хотя сама она была только женщиной. И она выбрала смерть воина, вместо того, как говорит традиция, перерезать себе горло. В динамике я услышал пронзительный окрик боли. Тогда я вынул меч из ножен, и девушка повернула ко мне искаженное страданием лицо, слыша шорох металла. Она улыбнулась, буквально на секунду, но я явно видел тень улыбки, появившейся у нее на лице. Но после того боль вновь овладела ею. Госпоже Сакура не удалось повернуть клинок в ране и провести его выше, и она выпустила обтянутую акульей кожей рукоять. Я глядел на нее, не переставая говорить…

— …Через пару лет я имитировал собственную смерть и занял место человека, который со своей семьей уже два поколения проживал в Варушаву. Ты эту историю знаешь… Человека похищают, семья гибнет во время покушения, а его самого освобождают по причине отсутствия каких-либо перспектив на получение выкупа. В мою версию событий поверили. Знакомства господина Новака в органах власти и в больницах позволили скрыть истинное тождество спасшегося чудом парня. После этого я эмигрировал на «родину» и вступил в школу «че-до» твоего клана. Будучи выходцем из среднего класса, мне не пришлось пережить ритуала, предназначенного для бедноты, я даже мог жить в собственном доме за пределами школы. После года подготовки я даже смог встречаться с твоими мастерами. Я им прислуживал и… поочередно исключал… Одного за другим. До тех пор, пока в списке не остался всего лишь один из убийц… Знаешь ли ты, какое это чувство, когда ты подаешь воду или обмываешь тело человека, который на твоих глазах прикончил самых дорогих тебе людей? Не знаешь… Восемь лет продолжалось, прежде чем мне удалось попасть близко к прославленному сенсею Ота. У тебя же к этому времени было столько врагов, что не выходил из дворца без личного защитного поля и целого стада горилл. Поэтому я решил покарать тебя единственно возможным способом. Господин Новака, мой истинный наставник и друг, обеспечил мне в Порандо переделку. В этом мы намного лучше вас; хотя вы и называете себя пупом света, но в плане технологий колоний намного опережают ваше имперское болото. Так, благодаря биоинженерии, я вошел в твою команду мастеров. Я мог и сразу же сделаться самым лучшим, но я терпеливо ожидал, наблюдал… чтобы обнаружить все слабые пункты каждого человека из клана Токашигами. Своей клятвой господин Новака заставил тебя принять его условия. Ты пообещал покончить с собой, зная, что, в случае чего, доченька поведет корпорацию дальше, но… какое невезение… ее уже и нет.

Говоря все это, я стоял перед выгнутой дугой девушкой; приличных размеров кровавая лужа окружала ее ноги, а спазматические конвульсии свидетельствовали о том, что она давно уже перешла границы боли, которую смогла бы вытерпеть. Я склонился и отвел волосы с ее холодной будто лед шеи. Неестественно светлая, гладкая словно атлас кожа контрастировала с черными волосами и фиолетовым кимоно.

— Что за ирония судьбы, — произнес я. — Она даже будет благодарна мне за то, что я сделаю…

В динамике я слышал лишь прерывистое дыхание человека, который еще несколько минут назад был наследником трона, а теперь же — только кандидатом в покойники.

— Ты сдохнешь за это, Кода… — в бешенстве прошипел он, когда голова госпожи Сакура катилась по белому квадрату ее поля, покрывая татами багряными пятнами, а я оттирал клинок от крови. — Еще до того, как я покончу с собой, позабочусь о том, чтобы ты пожалел о том, что вообще родился.

— Я пожалел об этом еще двенадцать лет назад, — спокойно ответил я, становясь на колени неподалеку от кровавой лужи, неподалеку от обезглавленного тела. — Сейчас, когда мы уже посчитались, я могу спокойно уйти.

После этого я кивнул Ямаде-сан. Тот знал, что партия уже закончилась. Чего — чего, но подобные истины ветерану Доски объяснять было не нужно. Он поклонился противникам и направился ко мне.

— Нет, Кода, так легко ты не выкрутишься! — закричал Ота.

— Тимура, козел, — ответил я, снимая верхнюю часть кимоно и открывая торс.

Катану и стилеты из дай-сё Кагеро я отложил в сторону. Не с помощью этого оружия желал я попрощаться с миром. Я вынул вакизаки из руки госпожи Сакура и тщательно оттер клинок от крови и остатков внутренностей шелковым платком. После этого я глянул на серебристый браслет на своем запястье. Как только скрытый в нем датчик перестанет принимать признаки жизни, заряды взрывчатки, заложенные в моем доме, превратят его в кучу дымящихся развалин, хороня под собой все доказательства существования Норуберуто Тимуры. С того времени, как я забрал записи Ису, никто и понятия не имел, кем на самом деле был лежащий уже много лет в колодце в бедняцких предместьях Варушаву Рюичи Кода. Затем я вырвал из уха динамик, чтобы вопли сошедшего с ума сенсея не портили последних мгновений моей жизни, и со всей серьезностью поглядел на Короля. Тот медленно кивнул, поднимая меч, чтобы помочь мне…

* * *

— Кто же мог представить столь ужасное завершение нынешнего розыгрыша Лиги! — вопил в микрофон комментатор Никкеи Токиорама Че-до-Голо. Столь громадной жертвенности и столь драматической борьбы мы еще никогда не видели. Поглядите только, вот самый великолепный пример верности идеалам Шахматной Доски. Воины клана Ота предпочли смерть от собственной руки бесчестию и сдаче противнику. Мне кажется, что именно сейчас родилась новая легенда Токиорамы… Рюичи Кода, образец верности. Это, несомненно, величайший воин Доски. Выступил всего лишь дважды, в сражение вступил всего лишь раз, но мы не забудем его уже никогда…

Якуб Чвек Смурные[35]

Посвящаю: Ане Каньтох, которая мотивировала меня к написанию и спасла этот текст, когда, в какой-то момент, я, просто-напросто, в нем усомнился.

Та антология должна была стать моей первой. «Фабрика Слов» разослала приглашения авторам с просьбой предоставить текст на тему путешествия во времени и пространстве. Тогда я уже писал, был в почтовом перечне издательства, получил приглашение… Блин, я даже начал писать — два текста одновременно. И ни с одним не успел.

Оба эти рассказа вы имеете возможность прочесть в этом сборнике («Готовь с Папой» — прим. перевод.). Первый из них, «Место, которое есть», уже публиковалось в «Новой Фантастике», второй — то есть, именно «Смурные» — до сих пор валялся в ящике письменного стола. Ожидая своего времени…

Забавная штука. Когда я выслал «Смурных» Мачеку Паровскому[36], тот прочитал и сказал, что текст, ну да, нормальный, вот только, что это меня, говнюка из Польши, укусило, чтобы устраивать разборки с поколением хиппи. «На твоих глазах творится история. Судят преступников из «Вуйка»[37], а ты пишешь о местах и временах, которых не имеешь права знать. Ты слишком молодой», — вот что я вычитал из электронного послания Мачека. В ответ я сообщил ему, что, быть может, сам он и не помнит, но мне всего двадцать пять лет, и для меня события в «Вуйке» — это такая же древность, известная мне исключительно по телевизионным сообщениям, книгам и прессе. То есть, история с эмоциями типа «сэконд хэнд»…

Ну да ладно, но вот почему сам я решил написать рассказ про Смурных? Может быть, потому, что на самом деле это и не должно было стать какими-то разборками, расчетами между поколениями, а всего лишь рассказ о том, как мы иногда очень хотим, чтобы жизнь пошла по-другому. Как мы плачем и молим дать нам второй шанс… Это ведь штука универсальная, и писать о ней имеет право каждый. Кто не пережил подобного, пускай первым бросит в меня камнем.

А то, что хиппи, то, что штат Мэйн? Ну, во-первых, это, естественно, дань и поклон в сторону Стивена Кинга, а во-вторых, что идея детей-цветов была настолько сладостная… что даже жаль, что она проиграла тостерам и «Майкрософту».

Часть 1 Резервация

Билл Хоппер уже серьезно разозлился. Галстуки кончались, только ни один из них не желал соответствовать пиджаку графитового цвета и сорочке пепельного оттенка. Ну а полностью переодеваться было поздно.

— А нельзя вообще без галстука? — спросила Мери. Она сидела на краю кровати, сплетенными ладонями охватывая колено. — Пошли их всех, расслабься.

Тот повернулся и послал ей разъяренный взгляд.

— Это важная встреча. И мне хотелось бы выглядеть прилично.

Мери пожала плечами. Левая бретелька ее летнего платья съехала вниз, но она ее не поправила.

— Нужно было подумать об этом лет двадцать и фунтов сорок тому назад, дорогуша, — сказала она. — Сейчас уже мало чего сделаешь.

Билл тяжело вздохнул. Энергичным движением он сорвал с шеи очередной галстук и бросил его в угол.

— Это ты хочешь мне что-то дать понять?! — рявкнул он. — Или язвишь исключительно из принципа?

Та вновь пожала плечами.

— Ничего, чего бы я не говорила раньше. — Она уселась прямо и зачесала волосы за ухо. — И я до сих пор считаю, что нам не по карману этот твой выезд. Томас хотел поехать в молодежный лагерь…

— А я говорил, чтобы он экономил! — перебил ее Билл. Его раздражал этот повторяемый раз за разом аргумент. Парню было уже семнадцать, и он должен сам зарабатывать на свой отдых. — Я даже устроил ему работу в мастерской у Уайлера. Думаешь, он пошел?

— Ты же прекрасно знаешь, что дело не в том. Я…

Билл рванул воротник. Пуговица оборвалась и ударилась в зеркало. Мужчина ругнулся и глянул на часы.

— Не хочу я снова ссориться, — сказал он, снимая пиджак с открытой двери шкафа. Надел его, смахнул с плеча невидимую пылинку. — Сам я хватался за любую халтуру, чтобы заработать на этот выезд, и я уже объяснял тебе это. Из вашего рта ничего не выдирал.

Мери не отвечала. Только глядела на него этим своим телячьим взглядом. За много лет он научился его ненавидеть.

— Мне пора, — вздохнул он. — Телефона с собой не беру.

И он вышел.

* * *

Он уселся на ступенях возле дома и вытащил сигарету. Какое-то время игрался ею, крутя между пальцами, после чего сунул в рот. Вытащил зажигалку.

«Забавно, — размышлял он, вглядываясь в подъездную дорогу дома напротив, — как редко человек заглядывает в прошлое». До сих пор Билл и сам не морочил себе этим голову. Пер вперед, с воодушевлением раскручивая небольшую фирму, одну, а потом, когда та оказалась осечкой, другую. У него имелся сын, он построил дом, посадил дерево и фальшиво пел, когда брился. То есть, выполнял все условия, чтобы считаться типичным мужичком, и если бы до прошлой недели кто-либо его спросил, то наверняка ответил бы, что все в полном порядке.

А потом неожиданно Мери начала жаловаться, находя миллионы идиотских причин, ради которых он не должен был ехать на эту встречу класса. И как раз это и вызвало, что он начал задумываться над тем, почему ему так важно туда отправиться. Потому что дело было важным. С каждым днем все сильнее и сильнее.

Из-за поворота появился автомобиль Майка Картера, серебристо-зеленое «вольво комби». Билл затянулся в последний раз и погасил сигарету о ступеньку. Поднялся.

Майк припарковался у бордюра и вышел из машины. Он был, как минимум, на голову выше Хоппера; у него были длинные, связанные в хвостик волосы и очки-леннонки на носу, из-за чего он немного походил на одного из Одиноких Стрелков из «Х Файлов». Одет он был в уже сильно выцветшую гавайскую рубашку — по мнению Билла — ту самую, которую его приятель имел на себе во время гулянки, когда они гудели окончание школы. В его шкафу висела практически точно такая же, но уже несколько лет он и не пытался ее надевать. В одном Мери была совершенно права — необходимо было бы сбросить лишний вес.

— Здорово, — отозвался Картер. — Готов?

Билл кивнул.

— Я — да, а вот с тобой похуже. Не выглядишь, как следует. Ведь знаешь же об этом, правда?

Майк широко усмехнулся.

— Одежка Смура валяется на заднем сидении, — ответил он. — Не обязан же я переть в ней всю дорогу. Как Мери?

— Нормально. — Хоппер глянул в сторону окна спальни. Он надеялся увидеть в нем жену, но та, видно, капитулировала после разговора, потому что не появилась, чтобы одарить его своим видом униженной и оскорбленной. — Нам еще надо подъехать в банк.

— Ясное дело, заскакивай.

Билл уселся, и они поехали вдоль улицы.

* * *

— Я вовсе не считаю, будто бы кто-то, кто не разбирается в компьютерах, обязан быть придурком, ты же знаешь. Но ты не поверишь, что устроил тот мужик. Размонтировал кулер, потому что тот, представляешь, слишком сильно гудел? С процессора. У него стоял пентиум, так что ему даже удалось его запустить, а потом как рвануло… И он с этим приезжает к нам с гарантийными претензиями… Врубаешься? У человеческой глупости нет границ.

Билл кивнул. Во всяком случае, это одно, с чем он мог согласиться. Сам он в компьютерах совершенно не разбирался, и они его ну никак не интересовали. Но он не собирался лишать приятеля удовольствия.

Он слушал и одновременно поглядывал за окно, высматривая съезд к заправке. Они ехали уже более двух часов, так что мочевой пузырь уже напоминал о себе.

— Ты никогда не задумывался над тем, как оно было бы стать Смурным? — неожиданно сменил тему Майк.

— Да нет! — пожал плечами Хоппер. — Когда у тебя в душе лабает рок-н-ролл, о таких вещах не думаешь… Ну а потом оно приходит как-то само.

— А я задумывался, — сказал Майк. — И Уотт тоже. Ну, знаешь, когда уже те пришли, познакомились со всеми и уселись возле камина, еще перед тем, как ты приехал. Тогда мы отправились в подвал за пивом для них.

— Ну и?

— И вот именно тогда… Ты же знаешь, какие взгляды были у Уотта. Иногда мне казалось, что он и вправду верил, будто бы будет вечно молодым. — Картер провел рукой по волосам и потянулся к полочке под радиоприемником за драже «тик-так». — Но тогда-то именно он и начал говорить о Смурных. Хочешь?

Билл взял коробочку и вытряхнул себе пару драже, которые он забросил себе в рот.

— Так значит, что он говорил? Могу поспорить, нес всякую хрень про Вьетнам и про убийц детей.

«Я и сам так тогда думал, — мелькнула мысль, — когда увидел Смурных, растянувшихся на диване. Меня так и подмывало спросить, хорошо ли они развлекаются, зная, что их дружки в это же время насилуют узкоглазых тринадцатилеток. В то время все они были для нас одинаковыми».

— Ты проиграл пари, старик, — рассмеялся Майк. — Я был уже внизу, но он остановился на лестнице и уставился в стену. Я спрашиваю, чего это с ним, а он на то, что последние месячные у Сюзи задерживаются почти что на неделю.

Драже встало Хопперу поперек горла.

— Что?!

Его приятель откинул голову и рассмеялся.

— То, что слышал. Он стоял на самом верху лестницы, ведущей в подвал, и бухтел о месячных своей девушки.

Билл недоверчиво покачал головой. На обочине плакат с логотипом большой раковины сообщал, что ближайший съезд к станции «Шелл» находится двумя милями далее. Он сильнее стиснул ноги.

— Но ведь он, вроде бы, говорил про Смурных, — вспомнил он, после чего, на тот случай, если бы приятель не заметил плакат, прибавил. — Если сможешь, остановись на этой станции.

— Договорились… А Уотт и вправду говорил о Смурных, — продолжал Майк. — Сказал, что как только месячные у Сюзи начали запаздывать, он сам с каждым днем делался более дерганым. Чувствовал, что если появится ребенок…

— Но ведь они всегда могли от него избавиться, разве нет?

— Я тоже об этом подумал, но Сюзи была практикующей католичкой… — Майк захихикал. — Что, каким-то макаром, совсем не мешало ей давать ему при первом же случае… Во всяком случае, мысли о ребенке вызвали, что Уотт с каждым днем все сильнее чувствовал себя Смурным. Он размышлял о том, как найти работу, про свадьбу, дом, и про все то дерьмо, которое было нам так противно.

«И частью которого все мы сейчас являемся», — досказал про себя Билл.

Картер включил указатель поворота и съехал на правую полосу. Чуть подальше он свернул к заправке. Была четверть четвертого вечера.

* * *

Постой занял чуть больше времени, чем они планировали: как оказалось, навернулась лампа в фаре ближнего света. Билл воспользовался вынужденным перерывом, чтобы чего-нибудь поесть. Какое-то время он размышлял, а не купить ли попросту гамбургер на заправке, но затем решил посетить находящийся сразу же за ней придорожный бар. И он направился в ту сторону.

Сказать, что внутри было просто чисто, это как будто бы посчитать «Ритц» обычным мотелем. Помещение было буквально стерильным. Вдоль фронтальной стены находилось несколько боксов с сиденьями, покрытыми блестящей бордовой обивкой. На столах ровнехонько были разложены безупречно белые салфетки, в вазонах стояли свежие полевые цветы.

На стойке располагалась только кофеварка и несколько карточек. Хоппер весело подумал, что подобные заведения видел лишь в фильмах о бунтующей молодежи, например, в «Помаде для волос». Да и там никогда не было так чисто.

Он заметил джукбокс[38] и направился к нему. Если только в машинке имеется «Summer Night» Оливии Ньютон-Джон и Травольты, можно было выложить четвертак.

— Помочь чем-нибудь?

Билл глянул в сторону стойки. Из заднего помещения появилась молоденькая девушка, одетая в красно-белую униформу и черный фартучек. У нее было симпатичное, кругленькое личико, которое чуточку портили шрамики от ветряной оспы на щеках и на носу. Волосы — светло-соломенного цвета — она связала в конский хвост. Если верить табличке на груди, ее звали Анной.

— Кофе не желаете? — спросила она, мило улыбаясь. — Или чего-нибудь поесть?

Хоппер тоже улыбнулся и подошел к стойке.

— А нет ли у вас яичницы на беконе? А к ней кофе с молоком. Только, боже упаси, не с обезжиренным. С ним у кофе такой вкус, как будто бы…

— …кто-то воды налил? — закончила за него Анна. Она включила кофеварку, приглядываясь к изумленному ее догадливостью Биллу. — Откуда эта мина? У меня что-нибудь на носу?

— Да нет. — Тот мотнул головой. — Но я именно так привык говорить жене… ну, насчет воды… Знаете, она считает, будто мне следует похудеть.

Официантка рассмеялась.

— Это означает, — сказала она, — что если ваша жена заскочить сюда через минутку, то я, наверняка, получу за эту яичницу.

— И не только за это. Она отрицательно реагирует на всякую красивую девушку.

— Ну ладно, ладно. — Анна слегка покраснела. — Хватит уже.

Она развернулась на месте и ушла.

Билл глядел, как официантка исчезает в подсобке, а затем вновь направился в сторону музыкального автомата. Там просмотрел список песен. «Summer Night» не было, зато имелась «Hit the Road Jack» Рея Чарлза. По мнению Хоппера — тоже классная песня. Он вбросил монету и нажал на соответствующую кнопку. Рычаг под стеклянным колпаком поместил нужную пластинку на диск, после чего сверху опустился тонарм с иглой. Бар заполнился музыкой.

Щелкая пальцами в такт песне, Билл подошел к ближайшему боксу. Через большое окно он прекрасно видел подъезд заправки и Картера, долбающегося с фарой на обочине. Он почувствовал себя глупо, что, мол, сидит здесь, в баре, вместо того, чтобы помочь. Он, правда, предлагал, а Майк отказался от помощи, но, тем не менее…

— Прошу прощения, мисс! — позвал он. — Анна!

Девушка появилась за стойкой.

— Да?

— А не будет вам хлопотно, если я закажу еще одну порцию такой же яичницы? И еще один кофе?

— Ужасно хлопотно, — ответила та. Могло показаться, один раз появившаяся на ее лице улыбка, никогда не исчезает. — Но не беспокойтесь. Как-нибудь справлюсь.

— В таком случае, будьте добры.

Ему эта девушка ужасно понравилась. Она была такая ловкая, к тому же — остроумная и, если правильно мог оценить за эти несколько минут, очень даже понятливая. Как там сказала Мери?» Нужно было подумать об этом лет двадцать и фунтов сорок тому назад». Только он весьма серьезно сомневался в том, ходила ли тогда девушка хотя бы в детский сад.

Он забарабанил пальцами по столу под ритм затихавшей песни. В списке видел еще несколько произведений, которые с охотой бы послушал, но мелочи больше не было, так что решил подождать, пока девушка не даст ему сдачи. Или у Майка будет какая-нибудь мелочь. Билл заметил, что приятель как раз надел корпус фары и, отряхивая колени, поднялся с земли. Убрав инструменты, он направился к бару.

Хоппер глянул на часы. Без нескольких минут четыре вечера, а это означало, что им следовало поспешить. В противном случае им никак не удастся добраться до двадцати двух, а ведь у них был подписан договор с Резервацией. Ясное дело, организаторы соответствующим образом застраховались, но после подобного номера последующий договор заключить было бы весьма сложно. И, понятное дело, вся предоплата тоже пропадала.

— Сюда! — позвал он Майка, когда тот появился на пороге.

Картер кивнул.

— Даже и не знаю, есть у нас время, чтобы… — начал он, усевшись за столиком, но Билл не дал ему закончить:

— Я уже заказал яичницу и кофе. Не беспокойся, успеем. За временем я слежу.

Кофеварка пискнула. Анна вышла из подсобки и приготовила два кофе.

— Не были бы вы столь добры, чтобы сами взять кофе? — попросила она. — А то бекон пригорит.

Оба хотели подняться одновременно, но Майк действовал скорее. Упругим шагом он подошел к стойке и забрал обе чашки, осторожно перенеся их на столик.

— Видел? — сказал он, указывая на только что замеченный им джукбокс. — Совсем как в старые времена. Интересно, он работает?

— Работает, — заверил его Хоппер. — Сам проверил, вот только мелочи больше у меня нет.

— Глупо было бы есть в тишине, — заявил Картер, вытаскивая бумажник.

— Сразу видно, что ты у нас холостяк! — хохотнул Билл.

— Отъебись, Хоппер.

* * *

Яичница была и вправду превосходная. За всю свою жизнь Билл научился готовить только это единственное блюдо, но, благодаря этому же, сделался истинным гурманом. До него сразу же дошло, что Анна, должно быть, чего-то прибавила к бекону. Скорее всего, какие-то травы.

Из музыкального автомата исходили звуки битловской «She Loves You». Хоппер не особо любил эту песню, тем не менее, она была намного лучше всего того дерьма, которое слушал Томас.

«Господи, — выругал он сам себя в мыслях, — я и вправду начинаю думать как Смурной».

— А есть кто-то, кого тебе хотелось увидеть больше всего? — спросил Майк. Он говорил с полным ртом, так что несколько кусочков яичницы упало на тарелку.

— Бекки, — ляпнул Билл и тут же пожалел о собственной откровенности.

Картер послал ему удивленный взгляд.

— Мышку Бекки? — недоверчиво выдавил он.

Хоппер усмехнулся, надеясь на то, что его гримаса выглядит естественно.

— Ее нет ни на каких фотографиях класса, и я уже почти не помню, как она выглядит. А, может, в реальности она была неплохой девчонкой, и только сейчас мы убедимся, каким были слепыми.

Тут до него дошло, что сказал он это слишком громко. Глянул в сторону Анны, которая сидела за стойкой, разгадывая кроссворд. Ее легкая улыбка свидетельствовала о том, что девушка все слышала. Билл почувствовал себя по-дурацки. Тем более, что он врал. С Бекки Ольсон он желал встретиться не потому.

— А мне так чего-то не кажется, — выразил свои сомнения Майк. — Сам я охотнее всего увидел бы Сюзи и Уотта. Ее — даже сильнее.

— Советую тебе быть настороже. — Хоппер доел яичницу и отложил вилку. Затем поднес к губам салфетку. — Смурной не Смурной, но Уотт точно начистит тебе рожу, если только косо на нее глянешь.

— Буду глядеть осторожненько. — Картер глянул на часы. — Ладно, нам уже пора.

Билл согласно кивнул, собрал тарелки.

— Да оставьте их, — крикнула Анна. Она схватилась со стула и поправила непослушную прядку волос, упавшую ей на лицо. — Я все уберу.

— А вот этого не дождетесь! — Мужчина широко улыбнулся. — За столько лет первая оказия побыть джентльменом. Так просто ее не пропущу.

Он поставил тарелки и вилки на столике, вытащил бумажник.

— Сдачу мисс пускай оставит себе. Надеюсь, что завернем сюда на обратном пути.

— Я тоже на это надеюсь, — ответила девушка. — Всегда добро пожаловать.

* * *

— Что, заинтересовала девочка? — видимо, у Майка был самый удачный день, чтобы задавать вопросы. Билл не имел ничего против, но, если бы мог выбирать, с удовольствием бы послушал радио.

— Кто?

— Ну, та официантка. Понравилась тебе?

— Знаешь…

Майк глянул на него с наглой усмешкой.

— Мы с тобой два мужика, Билл, — сказал он. — А твою жену в последний раз видел… сам уже не знаю, когда. Я за ней не шпионю.

— Да не в том дело. Я… — Внезапно Хоппер почувствовал, что совершенно не знает, чего же он хотел сказать. — Думаю, что была очень даже ничего.

— И мне так кажется. — Его дружок сменил полосу и прибавил газу, обгоняя колонну грузовиков. — Ты знаешь, как только подумаю, что самое время остепениться, вечно мне попадается киска, которая дает мне понять, что бы я мог потерять, отказываясь от свободных, случайных связей.

Билл фыркнул от смеха.

— Ты издеваешься или как, Картер! На тебя она ведь даже и не глянула.

— А вот я на нее — еще как. И если бы хотела, мне бы ничто не помешало.

«А мне, думаешь, помешало бы?» — подумал Хоппер. Но тут же вернулся в реальность. Проблемой здесь была бы даже не Мери, скорее уже — чувство, что в одно мгновение он разрушает все, что до сих пор построил. Ради одного, короткого мгновения.

— Знаешь что, Майк? Никогда ты не будешь Смурным.

Картер пожал плечами.

— Это вопрос того, как на это посмотреть. Впрочем, сегодня ночью я им буду.

Через минуту они проехали мимо таблицы с надписью «РЕЗЕРВАЦИЯ — 60 миль». Хоппер глянул на часы. Времени у них было вполне достаточно.

* * *

На первый взгляд, сторожка ничем особым не отличалась. Стенки были сложены из бревен, односкатная крыша покрыта смолой. Рядом располагались ворота с надписью: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В РЕЗЕРВАЦИЮ». Как и само это место, так и ведущая к нему выложенная камнями дорога у Билла ассоциировалась с въездом в анимационную версию парка Еллоустоун. Не хватало только медведя Йоги, ворующего еду из корзинок.

— Ты над чем это смеешься? — спросил Майк.

Приятель рассказал ему о своих ассоциациях.

— Йоги — медвежонок хитрый, — фыркнул Картер. — Он ведь может и не появляться в первой же сцене…

Они подъехали к небольшому домику с надписью: «РЕГИСТРАЦИЯ». Билл выставил руку из окна и нажал на кнопку интеркома, установленного рядом с закрытым окошком.

— Слушаю? — раздался женский голос.

— Уильям Хоппер и Майкл Картер. Приехали на встречу класса. — Он сунул руку в карман пиджака и вытащил оттуда небольшую картонную карточку. — Номер регистрации два — семь — три — три — четыре — ноль — два — один — пять.

— Минуточку.

Мужчины поглядели один на другого. Они и предположить не могли, что Резервация будет похожа на МакДрайв.

— Все сходится, — вновь услышали они из динамика. — Въезжайте в ворота, а потом сверните налево. На паркинге остановитесь, пожалуйста, на месте с надписью «гость». Там вас уже будет ждать сотрудник.

Майк инстинктивно кивнул и тронул с места.

Когда они проезжали сквозь ворота, Биллу показалось, будто бы воздух пошел волнами — как в фильмах, когда кто-то прикасается к невидимому барьеру. Только он отнес это к жаре. Воздух иногда любит устраивать подобные номера, отсюда миражи и тому подобные вещи. А может ему все только показалось…

Через несколько десятков ярдов плотно уезженной дороги между деревьями они добрались до элегантно асфальтированной стоянки. За ней высился двухэтажный офисный дом с практически полностью застекленной передней стеной.

Майк неодобрительно покачал головой.

— Это хорошо, что солнце уже заходит, — буркнул он, а не то, если бы чуть пораньше, этот чертов дом действовал словно самое большое в мире зеркало. Отражение наверняка могло бы выжечь глаза. Если это единственный въезд, то решение безнадежное.

Билл на это лишь пожал плечами. Он осмотрелся по сторонам и увидел махавшего им сотрудника. Указал на него приятелю, и они направились в ту сторону. Сейчас они ехали наискось, не обращая внимания на вычерченные на асфальте линии. Судя по количеству мест, здесь могло устроиться сотни две машин. Сейчас же здесь было не более десятка автомобилей, стоящих только лишь в месте, отведенном для сотрудников.

«А вот интересно, была ли хоть когда-нибудь эта стоянка заполнена, — подумал Хоппер. — А если и была, что это была за оказия?».

— Ну что, мы на месте. — Марк выключил двигатель. — Готов?

При этом он неуверенно усмехнулся. По-видимому, до него только сейчас дошло, что они намереваются сделать. Билл эти размышления уже имел за собой. Сейчас у него осталось лишь легкое возбуждение.

— Ладно, берем быка за рога, чувак, — ответил он, открывая дверь, и выбрался из машины.

Сотрудник Резервации подошел к нему и протянул руку.

— Джон Харкнесс, — представился он. — Мистер Хоппер?

— Точно.

По мнению Билла парню могло быть, самое большее, лет двадцать, двадцать один год. Так что был он ненамного старше Томаса, и в то же самое время от него исходила зрелость, которой так не хватало сыну Хоппера. В очередной раз до него дошло, что вместе с Мери они слишком уж избаловали говнюка.

— Это со мной вы говорили по телефону, — сообщил Харкнесс. Он мотнул головой и смахнул рукой слишком длинную, рыжеватую челку. — Мне поручили заниматься вашим заказом. А это, как понимаю, мистер Картер. — Он кивнул головой Майку, который как раз появился из-за автомобиля. — К сожалению, я вынужден обратить внимание, что ваш костюм не соответствует тому, чтобы вы могли въехать в Резервацию.

«Ваш костюм не соответствует? — удивился про себя Билл. — Так мог бы сказать английский камердинер, никак не долбаный американский пацан с сережкой в ухе». Он недоверчиво покачал головой.

— Естественно, я знаю, — ответил на это Майк. — В багажнике у меня имеется нечто более подходящее.

— Тогда возьмите его с собой, — рекомендовал парень. — Лучше всего, со всеми новыми личными вещами. Документы на машину у вас имеются?

— Естественно.

— Возьмите их… и ключи. Наши сотрудники займутся вашим автомобилем, пока мы выполним все формальности.

Картер, который как раз открыл багажник, застыл на месте.

— Что это значит, займутся моим автомобилем? — в его голосе было слышно возмущение.

— Наверняка они всего лишь проверят, нет ли в нем чего-то против правил, — попробовал успокоить приятеля Билл. — Не бойся, радиоприемник не свистнут.

Майк вынул из багажника рекламную сумку с надписью SONY, захлопнул крышку. Подошел к Харкнессу, подал ему документы и ключи.

— Я знаю, что у меня в средине.

Юноша улыбнулся.

— Не сомневаюсь, — заверил он. — Когда будете покидать Резервацию, все, вплоть до мусора, вернется на свое место. А теперь прошу за мной.

Они направились к зданию. Билл с Харкнессом несколько спереди, а Майк, волоча ногами, за ними. Сейчас он был похож на подавленного подростка, у которого отобрали водительские права. Его расстегнутая рубашка хлопала на ветру, надуваясь на спине воздушным шариком.

— Мне кажется, мистер Харкнесс, — Билл вытащил пачку сигарет, — что его мусор можно выбросить и здесь.

Парень рассмеялся.

— Замечательная шутка, — сказал он. — И вправду, превосходная.

Билл глянул на него, словно на пришельца из космоса. «Замечательная, превосходная»?! Даже во времена его молодости никто так не говорил. Откуда этот пацан вырвался?

Они дошли до главного подъезда дома и задержались, чтобы подождать Майка. Хоппер еще подумал над тем, почему им сказали припарковаться так далеко, раз вся стоянка была практически пустая, но особо не жаловался, потому что наконец-то мог спокойно закурить. В баре он чувствовал как-то не по себе, а потом было и некогда, а Картер не любил, когда в его машине курили.

Тут к ним присоединился и Майк. Стеклянные двери раздвинулись, и они вошли в холл с кондиционером. Все здесь походило на банк — полы и стены на высоту до полуметра были выложены имитирующей мрамор терракотой; все остальное было выкрашено в белый цвет. В левом углу находились два черных дивана и столик с рекламными проспектами. За диванами стояли большие горшки со старательно ухоженными, закрученными словно тропические, фикусами. На противоположной стене было установлено нечто вроде проходной или кассы, со стойкой и стеклянной стенкой, в которой было прорезано окошко. В средине сидел мужчина в черной футболке с надписью ОХРАНА на груди. Похоже, ему было столько же лет, сколько и Харкнессу, возможно, чуточку старше. Наверняка более широкий в плечах. Когда они вошли, охранник измерил их взглядом, но, заметив местного сотрудника, вернулся к просмотру матча по телевизору.

Напротив от входа, по противоположной стороне холла, находилась лестница, а рядом с ними — небольшой лифт для инвалидов. Именно в ту сторону и направлялся Харкнесс.

— Понятное дело, вы тщательно ознакомились с правилами, правда? — спросил он, не прекращая улыбаться. — Самые важные принципы и так будут повторены, но лучше быть ознакомленным со всем сводом правил. Вы мне должны просто поверить, что во вмешательстве ничего приятного нет, и очень жаль, когда приходится его осуществлять по причине какой-либо мелочи.

— Не думаю, чтобы мы могли бы вызвать какие-то неприятности, — заверил Билл. Он чувствовал себя не в своей тарелке, говоря нечто подобное парню в возрасте собственного сына. — Ведь правда, Майк?

Картер лишь что-то буркнул себе под нос.

По лестнице они поднялись на второй этаж и очутились в коридоре с кучей дверей. Мимо них прошел какой-то толстяк в белой сорочке с галстуком, он даже не глянул на прибывших. Равно как и стоявшая возле кофейного автомата женщина в темно-зеленом костюме. Хоппер заметил стрелку на ее колготках. Тянувшаяся от стопы до половины икры светлая линия на бежевом фоне выглядела словно шрам.

Харкнесс прошел мимо нескольких офисов и остановился у двери с номером «105». Вынул из кармана карту и вставил ее в считывающее устройство. Автомат зажужжал, дверь открылась. Парень прошел вовнутрь. Билл с Майком за ним.

— Я знаю, что времени у нас немного, но пока что устраивайтесь поудобнее. Я же должен заказать вам парочку вещей. — Он взмахнул документами, которые держал в руке. — Мистер Картер, можете переодеться здесь или в туалете. В баре вы найдете что-нибудь выпить и закуски. Я сейчас вернусь.

Они остались одни. Майк осмотрелся по кабинету.

— Теперь мне понятно, на что они тянут такие бабки, — произнес он, не скрывая восхищения. В одно мгновение весь его недавний гнев испарился. — Всегда я мечтал о подобном офисе.

Билл уселся на кожаном диване. Сам он уже начинал нервничать и охотнее всего уже отправился бы на место, вмето того, чтобы посещать кабинеты, пускай и самые шикарные. Опять же, не слишком он любил эту современную мебель: смесь самой дорогой древесины, кожи и поблескивающего хромом металла. В этом вопросе он явно был консерватором.

Картер подошел к бару и открыл небольшой холодильник.

— О, у них тут сандвичи с тунцом. Хочешь?

— Ты лучше иди переодеваться.

Майк махнул рукой.

— Спокуха, время у нас есть. Они копаются в моей машине, а я, по крайней мере, вычищу им холодильник. — Он вынул завернутый в пленку треугольник и распаковал его. — Да, кстати, а тебе не кажется, что мы должны быть одеты точно так, как те Смурные тогда? Воспользоваться образцом?

Билл украдкой глянул сначала на часы, потом на двери. Он надеялся на то, что Харкнесс знает, что делает, потому что время неумолимо мчалось.

— Правила говорят четко, что в подобных случаях одежда должна соответствовать эпохе, — пояснил он, — не содержать неподходящих, провоцирующих элементов, а так же соответствовать характеру персонажа. Кроме этого — никаких ограничений нет.

— Одного этого уже достаточно, — буркнул Майк. Он открыл ворую дверку бара и извлек картонную упаковку апельсинового сока и стакан. — Опять же, этот костюм моему характеру никак не соответствует.

— Сегодня ты обязан быть Смурным, помнишь?

Его приятель лишь пожал плечами, но тут же отправился переодеваться.

Билл остался один. Он поудобнее устроился в кресле и прикрыл глаза. Только сейчас до него дошло, что, несмотря на размах рекламной кампании, развернутой Резервацией во всех средствах массовой информации три года назад, о самой фирме известно было мало что. «Первая в мире машина времени», «Только у нас время и пространство не имеют значения» — эти рекламные слоганы были известны в Штатах чуть ли не каждому ребенку, и воспользоваться услугами монополиста, которому удалось опередить в исследованиях даже правительство, мечтали все, за исключением, разве что, крайних республиканцев. Хотя, кто их знает, о чем они там в глубине души мечтали.

«Еще раз переживи самые чудесные мгновения своей жизни. Еще раз повстречайся с теми, что ушли».

С Резервацией повсеместно ассоциировалось несколько лиц, которые от имени фирмы выступали в рекламных клипах. В любой момент можно было посетить один из небольших кабинетов, выглядевших будто туристическое бюро, или послушать сообщения довольных клиентов. Но никогда, и только сейчас это пришло Биллу в голову, что ни в одном рекламном материале никогда не показали штаб-квартиру или хотя бы ворот фирмы.

Никто не знал и личности президента и акционеров, никто не давал каких-либо технических объяснений, как все это действует, так что трудно было удивляться целой массе скептиков, утверждавших, будто бы Резервация — это одна большая лажа. Но, судя по позиции фирмы на Уолл-Стрит, никакого значения это не имело.

* * *

Где-то через четверть часа возвратился Харкнесс. Выглядел он весьма довольным.

— Ваш автомобиль, мистер Картер, в полном порядке… Отличная рубашка.

Майк в ответ только фыркнул. Воротник впивался в шею, опять же, голубой не был его любимым цветом. Но, как он уже сказал Биллу, у него не было ничего другого, что соответствовало бы кремовому костюму.

Харкнесс уселся за массивный стол и включил компьютер.

— Время поджимает, так что прошу сконцентрироваться, — попросил он. Что-то выстучал на клавиатуре. — Я видел, что вы курите, мистер Хоппер. Я правильно заметил, что то был «Честерфилд»?

— Правильно, — подтвердил Билл.

— Вам придется заменить пачку. В левом углу имеется дата производства, кроме того, на вашем наверняка имеется информация о вреде курения. А это никак не соответствует эпохе. Вам повезло, что на складе я нашел именно эту марку. — Он вынул из кармана пачку сигарет и бросил ее Хопперу. — В счет я ее уже включил. Так, мистер Картер, кто был президентом Штатов, когда…

— Никсон, — не раздумывая, ответил Майк. Он почувствовал себя оскорбленным, что говнюк задает ему такие вопросы.

Харкнесс кивнул.

— Сходится. И что вы о нем знаете?

— Вы чего, смеетесь? — возмутился Картер. — Ведь все знают про Уотергейт. Или считаете меня тупым?

Стало тихо. И тут до Майка дошло, что он перескочил на пару-тройку лет вперед.

— Прошу прощения, забыл, — произнес он уже гораздо спокойнее.

Сидящий за столом парень махнул рукой.

— С каждым случается, но вот разговоров о политике вам, скорее, следует избегать. Вообще-то, я бы вообще предлагал только нейтральные темы. Да, еще одно, вы не эксперты в том, что касается музыки. Вам может казаться, что это не так, но заверяю вас, на этой встрече будут и лучше вас. Обязаны быть лучше. Прошу об этом не забывать и не выпадать из эпохи.

Приятели согласились с ним.

Харкнесс щелкнул чем-то в компьютере и заскрежетал принтер. Через мгновение выпало два листка. Парень подал их клиентам.

— Здесь тесты на знание ваших персонажей, — пояснил он. — Наверняка, вы их знаете как свои пять пальцев, но это необходимо для документации. Еще мне нужно подтверждение ваших обязательств, что вы не нарушите основных принципов регламента, хотя бы в результате нежелательного вмешательства. Ну, и в случае чего, что вы на вмешательство согласны.

— Вы станете за нами следить? — спросил обеспокоенный Майк.

Парень усмехнулся.

— Все время, мистер Картер. Каждую секундочку.

* * *

Харкнесс отложил листок с тестом Билла и улыбнулся.

— У вас, мистер Хоппер, тоже все сходится, — заявил он, после чего повернулся к Майку. — Мисер Картер, вот новые документы, водительские права, полный набор визитных карточек, фотография жены и тому подобные мелочи. Ага, еще мы поменяли брелок на ваших ключах. «Майкрософт» ну никак не подходил. Ясное дело, мы возвратим его вам, когда вы будете покидать Резервацию. Так, все это в качестве вступления. Сейчас же прошу вас дополнить финансовые обязательства в окошке внизу, а потом… ну что, желаю милой встречи и до свидания.

Оба мужчин поднялись с дивана и направились к двери.

Билл задержался на пороге.

— А как вы организуете предлог, чтобы мы смогли вписаться в эту встречу? — спросил он.

— Этим можете не беспокоиться, — с улыбкой ответил на это Харкнесс. — Мы профессионалы.

Хоппер кивнул и вышел в коридор. Пришлось подбежать несколько метров, чтобы догнать Майка, который был уже на лестнице. Он явно спешил к своей машине.

«Дополнение финансовых обязательств» — как определил это парень — прошло без сложностей и быстро. Сидящий в окошке охранник уступил место девушке с красным платком на шее, которая и помогла им провести перевод средств.

— А какая-нибудь квитанция? — спросил Майк. — Подтверждение?

Девушка широко улыбнулась. Наверняка эта улыбка предназначалась для полицейских, желающих влепить ей штраф, или для неприятных клиентов.

— И что бы вы с ним сделали? Ведь не забрали бы с собой?

Майк неохотно признал ее правоту, но как только они вышли на стоянку, громко выразил свои сомнения.

— Все здесь какое-то пальцем по воде писаное, — заявил он. — Я бы не удивился, если бы все это было какое-то мошенничество. Платишь такие бабки, и тебе не дают даже дурацкой квитанции?..

— Так ведь она же все тебе объяснила, разве не так? — Билл не разделал сомнений приятеля. — А если бы даже и было какое-то мошенничество, ты не считаешь, что оно каким-то образом уже вылезло? Кто-то из клиентов заговорил…

— Совсем даже и не обязательно. — Майк покрепче связал волосы и поправил очки. — Была такая сказка про короля, который ходил голым, и никто ему про это не сказал, потому что хитроумные мошенники заявили, что если кто его платья не видит, то он глупец, недостойный своей должности. Так что люди могут и постыдиться, что позволили себя так наколоть с верой в нечто такое, как эта Резервация.

Хоппер фыркнул. Буквально мгновение назад он затянулся так, что теперь, казалось, его распирало изнутри.

— Эта вся история наверняка случилась не у нас, — сказал он, продышавшись. — В Америке никто не упустил бы возможности, выдавить все возможные возмещения. Даже если бы при этом пришлось выглядеть полным идиотом.

Они добрались до автомобиля. Постояли ее немного, подождав, пока Билл докурит, после чего Майк запустил двигатель.

Часть 2 Встреча класса

Майк '69

Уотт Тайлор метнул пустую бутылку в камин и схватил гитару. Он сыграл первые аккорды «Blowing with the wind» и начал петь. У него и вправду был неплохой голос с негритянской окраской, сильный и громкий. Сюзен Уайт, филигранная блондинка, несколькими месяцами ранее королева выпускного бала, в настоящее время занятая окончательной доделкой пунша, глянула на гитариста и послала ему воздушный поцелуй. Тот кивком дал ей знак, чтобы подошла.

— The answer, my friend, is blowin' in the wind… — очередные голоса включались в песню, которая сделалась их гимном. Песней молодых людей в цветастых рубашках, с длинными волосами, с сердцами, наполненными великими идеалами. Поколения свободного секса и вечно бегающими глазами. — The answer is blowin' in the wind…

Сюзен протиснулась мимо неритмично раскачивающегося, хорошенько уже выпившего Майка Картера и уселась в ногах Уотта, сплетая руки на его колене.

Когда прозвучал последний аккорд, она поднялась, чтобы поцеловать своего парня. Тот положил руку на ее груди, прикрытой только лишь тонкой материей просвечивающей белой блузки, и стиснул. Остальные собравшиеся устроили им громкую овацию.

Майк и сам хлопнул несколько раз в ладоши, но тут же встал и вышел из домика. Выражение его лица не было особо радостным. Как и всегда, когда ему было дано видеть целующихся короля и королеву их выпуска. Мир, мать его за ногу, понятия не имел, что такое справедливость. Ни-ког-да.

Уже будучи у дверей, Майк заметил еще одну особу, которая не веселилась. Бекки Ольсон, которую все они называли Мышкой Бекки, сидела в уголке и с печалью в глазах глядела на целующуюся пару. Картер был уверен, что девчонка влюблена в Уотта. Впрочем, как и все девчонки в классе. Тайлор выглядел мечтой для любой из них: стройный, спортивный, со смуглой кожей и черными, прямыми волосами. Похоже, была в нем примесь крови индейцев сиу. Опять же, шикарная внешность, отвага, с которой он выступал на демонстрациях, не говоря уже про голос! Если бы он только захотел, то завоевал бы весь музыкальный рынок.

А Майк вовсе и не желал многого от жизни. Для него была важна только Сюзен. Всех остальных Уотт мог оставить себе.

Картер вышел на веранду и поглядел на громадный диск Луны над деревьями. Здесь ему нравилось. С самого начала он считал, что идея отпраздновать окончание школы в хижине, где-то в лесной глуши, будет удачной. Вся их веселая компашка, гитара и много спиртного. Ну и последняя возможность попялиться на любовь своей жизни в белом платьице, которое больше открывало, чем заслоняло.

Он тяжко вздохнул.

— А ты не знаешь, где Билл? — услышал он тихий голосок за спиной.

Майк повернулся.

— Понятия не имею, Бекки, — ответил он, глядя девушке прямо в глаза. «Боже, она ведь и вправду похожа на мышь!» — Но надеюсь, что приедет. Утром он должен меня забрать. Мы отправляемся в Скалистые Горы.

Та кивнула.

— Он мне рассказывал. Надеюсь, что с ним ничего не случилось.

— Да ты чего! — Картер только пожал плечами. — Билл Пугало и его огненная птичка и в огне не сгорят, и в воде не потонут.

Девушка захихикала, слегка поднимая плечи. Одна из широких бретелек ее платьица в горошек упало. Если бы что-то подобное случилось с мисс Уайт, Майк тут же обеспокоился бы за чистоту собственных джинсов, но у Мышки Бекки это возбуждало только жалость.

Похоже, девушка что-то заметила в его взгляде, потому что спешно поправила бретельку и тихонько прошептала «прошу прощения». Картер, лицо которого все еще походило на изрытое кротовьими норами поле, а волосы казались вымоченными в масле, милостиво пожал плечами.

И как раз в этот миг они услышали выстрел. Спящие птицы сорвались с деревьев, на мгновение заслоняя луну облаком своих крылатых тел.

Если бы они были в городе, Майк вообще не обратил бы на это внимания, посчитав, что это всего лишь выхлопная труба проезжающего по улице автомобиля, но здесь, в чащобе, такой звук пробуждал беспокойство. Понятное дело, это и вправду мог быть автомобиль, например, Билла, который наконец-то нашел дорогу к хижине и теперь мчится к ним с запасами пива. Или какой-нибудь охотник решил пострелять в крупного зверя. Их даже предупреждали о том, чтобы они, лучше всего, не покидали домик ночью, ибо, хотя давно уже ничего плохого не случалось, в округе могут шастать волки и даже медведи.

— Что это, бляха, было? — На веранду выскочил Стью Хиггинз. В руке у него была бутылка с пивом. Он единственный из всей компании не носил цветастых рубашек и длинных волос. Вместо того, он решительно декларировал свою принадлежность к противоположному лагерю, рассказывая всем окружающим, что как только закончит школу, тут же наденет сапоги. Будучи гордостью футбольной команды, все условия для этого у него имелись. Помимо того, все время он тренировал различные стили борьбы без оружия и был членом стрелкового кружка. Он казался идеальной машинкой для убийства, одной из тех, о которых мечтало правительство. Но, помимо этого, он был даже неплохим парнем, никогда не устраивал скандалов, так что его даже любили.

— Понятия не имею, — в соответствии с правдой ответил Майк. Деликатно, но решительно он отодвинул от себя Бекки, которая припала к его плечу. — Прозвучало будто выстрел.

— Не думаю. — Стью спустился по ступеням. — Пусть кто-нибудь подаст мне мой рюкзак. Там у меня фонарь и нож.

«Ну так, — подумал Картер, — десантник отправляется на войнушку».

Бекки помчалась в дом, чтобы тут же вернуться с военным рюкзаком. Все остальные, заслушавшись голосом Уотта, даже не выглянули. Они, наверняка, не заметили бы и медведя, если бы тот ввалился в хижину. Во всяком случае, пока не слопал бы музыканта.

Мышка подала рюкзак Стью, а тот вытащил из него электрический фонарь и нож. Немного подумав, он извлек еще и небольшой полицейский револьвер и сунул его за спину, за пояс штанов.

Майк только покачал головой. Он не сомневался в смелости Хиггинса, только у него имелись сомнения относительно того, как тот поведет себя в лесу, наполненном странными, беспокоящими звуками, имея при себе ствол. Еще мог бы сделать чего-нибудь нехорошего себе или случайному туристу.

— Я иду с тобой, — сказал он.

Стью только пожал плечами и подал ему фонарь. Плечом к плечу они отправились в лес.

Билл

— Да нихрена это не запланировано! — бесился Майк. — Просто разорвало долбаную покрышку! Знаешь, что было бы, если бы я перед тем случаем не остановился?!

Билл открыл дверцу со своей стороны и закурил сигарету.

— Она лопнула спустя добрых несколько минут после того, как ты остановился, потому что у тебя кончился бензин, — пояснил он, как только мог спокойным тоном. — Они же видели, что ты стоишь, ведь все время за нами наблюдают, разве нет?

— Ну пускай посмотрят на это! — Майк открыл окно и выставил в небо средний палец.

Хоппер рассмеялся.

— Я имел в виду сотрудников Резервации, а не Всемогущего со всеми его ангелами. Опять же таки, покрышка должна была лопнуть. Ведь ты их обнаружил именно так? Ну, я имею в виду, Смурных…

Картер тяжко вздохнул и кивнул.

— В таком случае, покрышку я им вставлю в счет. В смете этого не было.

— Могу поспорить, что это как раз и не твоя. — Билл погасил окурок о подошву ботинка и отбросил в кусты. — Наверняка, пока мы писали тесты, они поставили свои.

В кустах неподалеку что-то зашевелилось, после чего появилось пятно света от фонаря. Истинная забава началась.

Майк '69

На первый взгляд оба пассажира «вольво» выглядели не грозными. И второй, и третий взгляд на заблудившихся туристов в семейном комби тоже не вызывали каких-либо подозрений, так что Стью большим пальцем поставил оружие на предохранитель и опустил ствол. Картер облегченно вздохнул. Последнее, чего бы ему хотелось, это быть вмешанным в случайное убийство каких-то там Смурных. Вся его жизнь представляла собой одну большую полосу небольших обломов. И он не собирался прибавлять к ним по-настоящему крупных неприятностей.

— Что-то случилось? — громко спросил он. — Помощь не нужна?

Пассажир неспешно вышел и положил руки на крыше машины. Видать и он чувствовал напряженность ситуации.

— Добрый вечер, — спокойно произнес он. — Меня зовут Томас Грехем. Мы как раз возвращались с приятелем с отдыха, а тут лопнула покрышка. Так уж случилось, что запаску мы не взяли, и…

Оба парня переглянулись, и Стью уверенным шагом подошел к автомобилю. Присел возле колеса, потом покачал головой.

— Да, повезло вам, — подтвердил он. — Если бы вы ехали чуточку быстрее…

— По этим дорогам? — фыркнул водитель. — Ты уж извини, Ст… сынок, но это невозможно.

Хиггинс поднялся с колен.

— Я вовсе не ваш сын, — сказал он.

Водитель поднял руки в примирительном жесте.

— Только без обид, просто так вырвалось.

— А вы, ребята, что здесь делаете? — спросил Билл. — Поздновато уже для прогулок по резервации.

— Празднуем конец школы в хижине тут неподалеку, — ответил на это Картер. Он выключил фонарик, свет которого с каждой секундой делался все слабее. Стью еще мог помнить о том, чтобы взять его с собой, но вот проверка батареек явно превышала его способности. — А может пойдете с нами?

— Вообще-то мы думали о том, чтобы найти паркового охранника и вызвать кого-то, кто отбуксировал нас в какое-нибудь цивильное место, — ответил пассажир, слегка улыбаясь при этом. — Хотя, если подумать, в такое время это было бы, скорее, хлопотливо. Надеюсь, что вам не помешаем.

— Я тоже на это надеюсь, — буркнул Стью. При этом он послал Картеру взгляд, который должен был означать: «Блин, и чего ты вытворяешь?!».

Майк пожал плечами. Он и сам толком не был уверен, только глупо было бы оставлять этих бедняг самих в лесу.

— Вы закройте машину, — посоветовал он. — Пора возвращаться, а то наши приятели начнут беспокоиться.

Билл

С каждой последующей минутой Билл все лучше чувствовал себя в шкуре Томаса Грехема. Во время короткой дороги назад он успел перейти на «ты» с обоими парнями и обсудить с десяток мелких тем. В соответствии с легендой, предоставленной ему Резервацией, Грехем был тренером футбольной команды какого-то лицея из Флориды, так что у него могли быть общие интересы не только с, как обычно, болтливой младшей версией Картера, но и с до сих пор недоверчивым Хиггинсом.

Стью, как только беседа перешла на спорт, начал болтать как нанятый, хвастаясь достижениями самого себя и команды, бессознательно раскрывая секретные штучки тактики, которые за много лет напридумывал их для них их старый тренер Моррис.

Билл оглянулся на приятеля. Майк шел несколько сзади, все время всматриваясь в спину своего младшего «я». Перехватив взгляд Хоппера, он неодобрительно покрутил головой и показал направленный вниз большой палец.

«Интересно, а как я отреагирую на самого себя», — подумал Билл. Он инстинктивно пожал плечами. Этим беспокоиться придется позже, сейчас же самое главное произвести первое впечатление.

Из-за деревьев уже можно было видеть хижину. На крыльце с верандой кто-то стоял. Девушка. С этого расстояния сложно было сказать, которая из всех, но Билл был практически уверен, что это Бекки. Мышка Бекки Ольсон, к которой до сих пор никто не проявил и тени интереса. Вплоть до этой ночи.

Майк '69

— Дамы и господа, у нас гости! — крикнул Картер, войдя в дом. Как он и ожидал, все поглядели на него. Майк отодвинулся, впуская в средину заблудившихся туристов.

Некоторые девчонки, увидав Смурных, инстинктивно пытались спрятать бутылки с пивом, другие молниеносно соскакивали с коленей своих приятелей, поправляя легкие, чуть ли не прозрачные платьица.

— Эй, спокойно, ребята! — сказал более низкий турист с выдающимся животиком, переливающимся из-под брючного ремня словно пена из кружки. — Без паники. Мы же ведь тоже были молодыми, разве нет? Меня зовут Том, а это мой приятель Винни. У нас поломалась машина и, если вы не против, эту ночку мы перекантуемся с вами.

Хиппи все так же подозрительно глядели на нежданных гостей. Никто не отозвался.

— Понятное дело, за пиво мы свой взнос делаем, — с широкой улыбкой прибавил тот, что повыше, Винни.

Картер, который только что подумал о том же самом, неожиданно посчитал, что гость кажется ему вполне нормальным мужиком. И мысли у него повернуты, как следует.

— Ну, раз так, то и нам не о чем, видно, беспокоиться. — Уотт отложил гитару и с вытянутой рукой направился к прибывшим. — Меня зовут Уотт, чувствуйте себя как дома.

Майк знал, что теперь все пойдет как по маслу. Тейлор был бесспорным лидером, и все, разве что за исключением Стью и Билла Пугала, который иногда сходил с нарезки, всегда считались с его мнением.

«Это хорошо», — подумал Картер. Эти Смурные ему нравились, и он надеялся, что они здесь будут нормально веселиться, хотя бы на мгновение оторвавшись от своих будничных, наверняка нудных будто вареная капуста дел и обязанностей. И, может, при случае чего-нибудь поймут…

Все начали вставать с мест и здороваться с Томом и Винни. Потом пригласили их присесть с ними, угостили пивом. Начались мало связанные разговоры на необязательные темы.

Уотт в болтовне не участвовал. Он стоял под стеной, цедя пиво и присматриваясь к незнакомцам со странным выражением на лице.

— Что-то не так? — спросил Майк. — Ты злишься из-за того, что я привел их сюда? Сам понимаешь же, ночь и…

— Да не надувайся, Картер. — Тейлор махнул рукой. — Ведь нужно же помогать ближнему в беде? Ты нормально все сделал. Я только… — Он обернулся и глянул на практически пустой пластиковый ящик. — Спустишься со мной за пивом?

— Ясен перец.

Билл

Майк пихнул локтем сидящего рядом Билла. Жестом он указал на младшую версию самого себя и Уотта, направлявшихся в сторону подвала. Хоппер хохотнул.

Венди Робертс, которая, уже хорошо под хмельком, как раз рассказывала о том, как неделю назад накрыла родителей во время «тех делишек», посчитала этот взрыв радости реакцией на собственный рассказ. Она и сама захихикала.

— У отца упал в один миг! — пропищала она. — Как будто бы кто-то воздух спустил.

— Не понимаю, что тебя так радует, — стоящий за ней Стью скривился. — Что твой старик, возможно, никогда уже не познает удовольствия, потому что доченька слишком рано вернулась домой?

— Вот именно, — прибавил Фрэнк О'Брайен. Вопреки фамилии, он был похож, скорее, на итальянца, чем на ирландца. Мелкий и болезненный, он прославился тем, что в первом классе пытался подружиться с Мышкой Бекки. Уже потом он научился ее не замечать, но его все равно иногда называли Крысенышем. — Любящие друг друга люди в самом расцвете лет желали получить хоть чуточку удовольствия, а тут такая жопа. И почему? Потому что их пухлую доченьку никто не пригласил на свиданку, так что ей пришлось вернуться домой сразу же после школы.

Венди выдула губы.

— Отъебись, Крысеныш! — прошипела она.

Фрэнк только пожал плечами.

— Вот увидел тебя и вся охота исчезла, — ответил он. — Видимо, ты так действуешь не только на отца.

Большинство хорошенько выпивших уже подростков расхохоталось, некоторые из них наградили меткий ответ аплодисментами. Венди поднялась с колен и, пошатываясь, отправилась в угол, который раньше занимала Бекки. Никто особого внимания на это не обратил.

«Никакой стеснительности, — с изумлением подумал Билл. — Как будто бы нас здесь совсем не было… или же, как будто мы были здесь всегда».

Он сделал глоток пива и начал высматривать Мышку. До сих пор он видел ее мельком, когда вошли на крыльцо. Тогда она улыбнулась ему, и Хоппер сам был изумлен, что у девчонки и вправду красивая улыбка. До сих пор он никогда этого не замечал. Только потом до него дошло, что когда они все еще ходили в школу, Бекки никогда толком и не улыбалась.

Наконец он ее увидел. Она все так же стояла на веранде, всматриваясь в лунный диск. Сама, как обычно.

— Прошу прощения, на минутку выйду, — сказал он, поднимаясь с места. Ему удалось не наступить ни на кого из сидящих на полу. Краем глаза он еще заметил, что его место заняла Сюзен. Услышал, как она спрашивает Майка, чем тот занимается. Картер только пожал плечами и ответил, в соответствии с заученной легендой, что он археолог. После чего, уже исключительно от себя, дополнил рассказ байкой про пса «Индиану» и еще парой морозящих кровь в жилах фактиков.

Бил тяжело вздохнул. В этом весь Майк! Можно было только надеяться, что не выступить с подобной чушью перед своим младшим воплощением.

Хоппер потянулся и вышел на веранду. Его ударила волна прохладного ночного воздуха, тем не менее, он снял пиджак. Тихонько подошел к Бекки и накинул пиджак ей на плечи. Девушка резко повернулась.

— Замерзнешь, девонька. — При этом он одарил ее самой невинной из своих улыбок. Было бы нехорошо, если бы ей показалось, что он собирается ее подцепить. — Понимаю, что ночь просто чудная, но…

— Я… я тут кого-то ожидаю, — ответила Мышка.

Билл кивнул. Он прекрасно знал, зачем та здесь стоит и кого ждет. «Тебе пообещали чуточку заинтересованности, а это все, о чем ты мечтаешь». Чувство было самое пакостное. И, что самое паршивое, он был беспомощен.

— Раз уж ты настаиваешь на том, чтобы остаться, возьми хотя бы пиджак, — сказал он.

— Спасибо.

— Меня зовут Том… И не за что.

Когда он вернулся, Картер уже не был в центре заинтересованности, потому что из подвала вернулись Уотт и младшее воплощение его приятеля. Тейлор снова схватил гитару и на сей раз начал играть собственные композиции. Тексты были переполнены непонятными метафорами и являлись классическим примером графоманской поэзии тамошних времен, правда, мелодия вместе с исполнением затирали литературные недостатки.

Билл какое-то время слушал, пока не заметил, что Майк все еще сидит с Сюзи на диване. Девушка шепнула тому что-то на ухо, после чего поднялась и направилась к выходу. Проходя мимо Хоппера, она лучисто улыбнулась. Вне всяких сомнений, она была пьяна.

Через минутку после того, как Сюзи исчезла за застекленной дверью, ведущей на веранду, с дивана поднялся Майк и тоже направился в ту же сторону. Билл встал у него на пути.

— Охренел?! — прошипел он, стискивая пальцы на плече приятеля. — Ты не можешь.

— Как раз и могу. — Оскалил зубы в ухмылке тот. — И даже обязан. — Движением головы он указал на свою младшую версию. — Сразу же после меня выйдет Майк-младший и будет приглядываться к тому, что Смурной вытворяет с девушкой его мечты в дровяном сарае. И это обеспечит ему материалец для пары десятков ночей с мокрой простынкой. Мы же не можем изменять прошлого. Тем более, того, которое касается нас. Разве не так?

Хоппер ослабил зажим.

— Если из-за этого случится вмешательство… — начал было он, но Майк тут же продолжил:

— Не бо, не случится. И расслабься ты немного. Думаю, что как раз сейчас ты и должен приехать, так?

Он обошел Билла и вышел на крыльцо. Как он и сказал, через мгновение вслед за ним отправился Картер-младший.

— А вот эту песенку я написал специально для моей Сюзен, — объявил Уотт. Он огляделся в поисках любимой, но нигде ее не нашел. Махнул рукой. — Ладно. Она слышала ее уже тысячу раз.

И он начал петь. По мнению Хоппера, это была самая красивая баллада, которую когда-либо кто-нибудь написал.

Майк '69

Тонкая рубашка никоим образом не защищала от ночной прохлады, но Картер не собирался возвращаться, чтобы одеться дополнительно. Тогда он мог бы пропустить момент, когда Смурной решает сделать плохо с Сюзен. Ведь он же видел, как выходит за ней.

В своих мыслях Майк уже был героем, который стаскивает похотливого, старого уже худого типа с прекрасной мисс Уайт, мисс поколения flower power, после чего, уже несколько вопреки собственным убеждениям, бьет мужику морду. И наверняка, за нечто подобное Сюзи позволит себя поцеловать и, кто знает, возможно, даже позволит на нечто большее. И ебать Уотта! В любви и на войне принципов нет.

Он выглянул из-за дома и заметил, как Смурной входит в дровяной сарай.

— Ага, тут я тебя и заловил! — тихо произнес он и направился в ту сторону.

Он двигался осторожно, внимательно вглядываясь под ноги. Ему не хотелось, чтобы его выдала какая-нибудь треснувшая ветка. Правда, если тот тип был там сейчас с Сюзен, то наверняка не прислушивался к тому, что происходит снаружи, но осторожность никогда не помешает.

Майк прижался спиной к стенке сарая и внимательно поглядел во все стороны. Ничего не заметив, он обернулся и глянул через щель в досках.

Изнутри сарай был освещен слабым сиянием свечей. Они были выставлены на земле, окружая центральный опорный столб. Сюзи стояла внутри этого круга. Улыбалась.

— Любишь огонь? — спросила она, отведя волосы от лица. Судя по голосу, она была уже здорово под шофе. — А я прямо обожаю, точно так же, как и Уотт. Все эти пляшущие тени, волнующийся воздух и жар, опасный и в то же самое время притягательный.

Из тени появился Смурной. Шел он медленно, не отрывая глаз от девушки. Вроде бы, он был и спокойным, но ладони, раз за разом сжимающиеся в кулаки и разжимающиеся, все выдавали. По мнению Майка тип был настолько возбужденным, что чуть не взрывался. Когда он отозвался, голос его тоже дрожал от сексуального желания.

— Думаю, что огонь — это нормально. Главное, что он освещает. Я понимаю, ты все это приготовила еще раньше для своего хахаля?

Он переступил круг свечей и вступил вовнутрь его. Протянул руку к девушке. Та отступила и оперлась спиной о столб.

— Не так шустро, — решительно заявила она. — Сначала покажи, что обещал.

Мужик похотливо скривился. «Именно так и выглядят солдаты, глядящие на валяющихся у их ног вьетнамских девочек, — мелькнуло в голове у Майка. Он был уверен, что те точно так же кривятся, расстегивая штаны, чтобы дать им попробовать «американскую конфету». Долбаные прислужники фашистского правительства!»

Смурной вытащил из кармана пачку банкнот, связанную пластиковой лентой. Деньги он бросил на землю.

— Может, хочешь сразу же пересчитать? — спросил он.

Сюзен отрицательно мотнула головой и схватила мужчину за полы пиджака. Потом поцеловала.

«Бегом за Уоттом!» — подсказывало что-то Майку. Ситуация наверняка не выглядела так, как он ее себе выдумал. Сюзен не была в опасности, совсем даже наоборот — она этого хотела. Продавалась этому похотливому уроду словно последняя сучка. Картер вспомнил разговор с Уоттом в подвале, когда тот говорил, что еще немного, и они сами тоже стали бы Смурными. Какой небольшой шажок отделял их от лямки, называемой взрослой жизнью, в которой самым главным является домик в пригороде, приличный колледж для детей и соответствующий пиджаку галстук. Мир денег…

«Тебе, возможно, и удалось, Уотт, старый приятель, но вот Сюзи позволила загнать себя в ловушку».

Неожиданно Майку сделалось нехорошо. Еще немного, и он взаправду побежал бы к Тейлору, но именно в этот момент Смурной отодвинул Сюзи и сказал ей повернуться. Девушка послушно встала у столба, схватившись обеими руками за него и наклонилась вперед. Она слегка скривилась, когда мужчина подтянул вверх ее платье и медленно стащил трусики.

Картер почувствовал, как в нем нарастает возбуждение. Он глядел на то, как мужчина сует руку под ткань и хватает за грудь девушки его мечты, одновременно отираясь передом о ее голые ягодицы. Сюзи откинула голову и застонала. Притворялась, Май был в этом уверен. Ведь еще только что она кривилась, когда мужчина поднимал ее платье. Но он заплатил, так что предоставляла ему полный сервис, включая все эти свечки и болтовню про огонь.

«Только у королевы выпускного бала лицея в Трой этого года, — мелькнула у него мысль, — стоны и притворный оргазм включены в цену. Предложение действительно вплоть до исчерпания запасов лицемерия». Смурной расстегнул брюки, позволив им опасть до щиколоток. Резким движением он стащил трусы, освобождая своего малыша. Ну да, это как раз было самое подходящее слово. По мнению Картера, тип выглядел просто жалостно.

«Только не поворачивайся сейчас, Сюзи, потому что расхохочешься, и весь настрой лопнет».

Но девушка не повернулась. Голова ее была опущена, так что Майк не мог видеть ее лица. Не видел он и слез, что покатились по щекам Сюзи, когда мужчина вошел в нее. Ни тех, ни других, что пришли потом.

Билл

— Прошу прощения, мистер…

Билл обернулся. Перед ним стоял Уотт. Он выглядел обеспокоенным.

— Можешь называть меня Томом, — напомнил ему Билл. — Чем могу тебе помочь?

— Да вот я подумал, не видели ли вы… не видели ли вы моей девушки. Маленькая такая блондинка, в белом платье. Ее зовут Сюзен.

Хоппер замялся. В первый раз с того момента, как он появился на этой встрече, почувствовал, что и не знает, что сказать. Куда направить парня? Особого выбора у него и не было, и любая возможность могла привлечь за собой угрозу вмешательства. «Достаточно одного камешка не в том месте, и ход истории может измениться», — вспомнилась ему цитата из прочтенной когда-то статьи. Правда, в данном случае это такого уж значения и не имело, тем не менее…

— Вообще-то недавно видел, — произнес он наконец. — По-моему, она пошла наверх.

— Большое спасибо.

— Не за что, — ответил ему Билл. Он глядел, как парнишка направляется в сторону лестницы. Это должно было дать Майку еще пару дополнительных минут. Какое-то время он стоял молча, невольно сжимая кулаки и ожидая вторжения типов в защитных масках на головах и с надписями РЕЗЕРВАЦИЯ на черных куртках. Интересно, так ли конкретно выглядело вмешательство? Или он попросту потеряет сознание и очнется в офисе, заполненном современной мебелью, где какой-то тип, не старше его сына, сообщит, как сильно он их всех подвел…

На крыльцо поднялись Майк-младший, через минутку — Сюзен с покрасневшими от плача глазами.

«Картер, сволочь, что же ты ей сделал?» — подумал Билл в неожиданном припадке гнева.

На веранде сделалось светлее от отблеска фар, а через мгновение к хижине подъехал зеленый «форд тандерберд». Уильям Хоппер, которого друзья называли Пугалом, присоединился к гулянке.

Майк '69

«Веди себя естественно, — приказал сам себе Майк. — Не дай по себе узнать, что видел».

Он улыбнулся стоящей рядом Мышке. Теперь он уже был уверен, что та ожидает Билла-Пугала. Вот только понятия не имел, зачем. Неужто Билл обещал ей чего-нибудь привезти? Только чего такого нужно ей подобной?

Он почувствовал на себе взгляд второго из Смурных. Толстяк явно приглядывался к нему. Кто знает, возможно, он тоже на кого-нибудь охотился, разве что ему больше нравились мальчики? Теперь бы его уже ничего не удивило.

На веранду поднялась Сюзен. Мимо Майка она прошла без слова и исчезла внутри дома. Казалось, будто бы каждый шаг доставляет ей боль.

Картер обернулся и положил руку на поручень. Он размышлял о Смурном и о том, не набить ли ему морду по любому поводу. Но прежде всего, под его веками оставался образ Сюзен Уайт, опирающейся обеими руками о столб. Сюзен с задранным наверх платьем и укрытым за волосами лицом.

Издали до него дошел шум двигателя, а через миг к хижине подъехал автомобиль.

Майк глянул в сторону Мышки. Улыбка на лице Бекки подтверждала его предыдущие предположения. Она ожидала Пугала. Вот только — зачем?

Из автомобиля вышел среднего роста парень в джинсах и белой майке. У него были черные, зачесанные с помощью бриллиантина волосы, за ухом торчала сигарета. Выглядел он так, словно его живьем перенесли из пятидесятых годов.

— Картер, чувак, как оно!? — крикнул он. Из заднего кармана джинсов вытащил расческу и плавным движением провел ею по волосам. — Привет, Бекки. Как гулянка?

— Идет, — ответил Майк. — Чего так поздно?

Пугало только пожал плечами.

— Нужно было прикупить пару вещей. Поможешь?

— Ясен перец. — Картер перескочил ограду и сбежал по ступенькам.

Билл

Хоппер с недоверием присматривался к самому себе. «Так вот какой я был… Словно сорвался из кастинга к «Вест-Сайдской истории»». Он покачал головой.

— А это Пугало, — представила парня Венди.

Билл уже долгое время чувствовал на себе ее взгляд и подозревал, что все это время ей хочется что-то у него спросить.

— Выглядит очень симпатично.

Девушка сделала мину.

— Может и выглядит, но он такой мудила.

Пугало отдал большие бумажные сумки О'Брайену и начал здороваться со знакомыми. Кто-то из сидевших на диване — Билл, с того места где стоял, не мог заметить, кто — спросил у его младшей версии, не задержался ли, случаем, по дороге, чтобы трахнуть медведицу.

— Ты не беспокойся, — ответил Пугало, — специально для тебя оставил несколько медведиц-девственниц.

Компания загоготала. Более всего, как и обычно, было слышно Чарли Миллера, который, по мнению Уотта, смеялся так, словно страдающий икотой локомотивный свисток.

— Том, пунша хочешь? — напомнила о себе Венди.

Билл повернул голову и улыбнулся ей.

— С удовольствием, если будешь так добра. Он подождал, пока девушка не отойдет на несколько шагов, после чего направился к спрессовавшейся на диване детворе. — Привет, — сказал он.

Пугало удивленно поглядел на него.

— Это Том, — пояснил стоящий за ним Картер-младший. — У него машина накрылась, вот мы его и пригласили.

— А еще есть Винни, — прибавил О'Брайен, — только он куда-то подевался.

— За пиво мы докладываем, — улыбаясь, сказал Билл, протягивая руку.

Пугало пожал ее.

— Вижу, Том, что с нынешней молодежью ты разговаривать умеешь.

— Она ничем не отличается от той, что была во времена моей молодости.

Компания вновь дружно захохотала, и Билл вместе со всеми. Несколько минут он чувствовал себя превосходно. Вернулось то время, когда он был душой компании. И плевать на то, что толстые девахи типа Венди Робертс считали его мудилой. Тогда у него были дружки и острые ответы. Шутки, которые он не вычитал в «Ридерз Дайджест».

И как раз тогда он вновь увидел Бекки. Она стояла у входной двери, а на ее плечах все еще был его пиджак.

Прекрасное настроение Хоппера испарилось в одно мгновение. Он заметил, что его младшее воплощение поглядывает на девушку и усмехается. Сейчас он подойдет к ней, начнет втирать ей какие-то глупости, после чего они вместе поднимутся наверх.

«А этого не получится, если сейчас ты что-нибудь сделаешь, — мелькнуло в голове. — Ведь ты можешь этого не допустить, будет достаточно, если ты отвлечешь ее, скажешь…»

Но он видел, что его предприятие безнадежно. Девица по уши втюрилась в этого мудака, и у него не было никаких шансов удержать ее, разве что силой. А вот тогда, намного скорее, чем охрана Резервации, отреагировали бы сидящие вокруг. Потому что, не имеет значения, что он там думал, он не был одним из них. Он был Смурным.

— И мать его за ногу, — буркнул он себе под нос, после чего уверенным шагом направился к выходу.

Он еще услышал удивленный голос Венди, которая наконец-то справилась с тем, чтобы наполнить два стакана пуншем, и теперь стояла с ними возле дивана, не понимая, что происходит. Билл толкнул двери и вышел наружу. Он сбежал по ступенькам и, даже не оглядываясь, помчался в сторону леса. Насколько мог быстро.

Так он бежал, пока в груди не закололо так, что это заставило его остановиться. Билл прижался ягодицами к дереву и, склонившись, опер ладони на колени. Сердце колотилось, как сумасшедшее, вдыхаемый рывками воздух жег гортань, к тому же он испытывал головокружение. Он чувствовал, что в любой момент может блевануть.

Когда Билл повернул голову, то все еще мог видеть огни хижины, хотя отбежал и вправду далеко. Он усмехнулся. По-видимому, это была самая длинная дистанция, которую он пробежал за всю свою взрослую жизнь.

— Браво, мистер Хоппер, — услышал он знакомый голос.

Билл повернулся и увидел Харкнесса. Парень, сейчас в футболке цвета хаки и оливковые штаны, опирался о ствол дерева несколькими метрами далее. Суда по выражению на его лице, парень веселился от души.

— Думаю, вы можете быть собой довольны, мистер Хоппер. Вы мчались так, будто за вами гнались тысяча чертей. Даже жаль, что вам придется так быстро возвращаться.

— Никуда… никуда я не возвращаюсь, — просопел Билл. — Мне уже хватит.

Харкнесс покачал головой.

— Я и не удивлен этим, тем более, что буквально через мгновение вы изнасилуете Бекки Ольсон. — Он глянул на часы. — Ну да, как раз в этот момент вы с ней в комнате наверху, целуетесь. Где-то через пару минут вы сунете ей руку в трусы, а потом начнете…

— Заткнись! — процедил Билл. — Просто-напросто, заткнись.

— Я не хотел вас разозлить, Хоппер. — Парень вытянул руку в успокаивающем жесте. — Просто хотелось бы не терять своего и вашего времени на беседы типа: «Я обязан… не могу сказать тебе почему, но не могу туда вернуться». Я все это знаю, сотни раз видел на видео, готовясь к реализации заказа. Но, прошу мне поверить, вы и вправду должны туда вернуться. В противном случае, нас ждет вмешательство.

Билл только пожал плечами.

— Меня это не касается.

— А должно касаться. — Харкнесс оттолкнулся спиной от дерева и пошел к Хопперу. — Для ваших коллег особой разницы не будет, а вот младшим версиям вас и мистера Картера проведут программирование мозга, подобное тому, которое мы устроили настоящим… как это высказался мистер Картер?.. Смурным? Вы понимаете, о ком идет речь. Не менее строгие последствия коснутся и вас.

— О чем ты говоришь, Харкнесс? — не понял Билл.

— Я не вхожу в состав штурмовой группы, но это и вправду ничего хорошего. Так что сейчас вам следует возвращаться, причем — быстро. Больше предупреждений не будет.

— Вы мне угрожаете?

— А вы считаете, будто бы у меня нет возможностей? — Харкнесс ухмыльнулся. — Я работаю на фирму, которая в один момент может устроить так, что вы перестанете существовать. Щелк, и Уильям Хоппер никогда не появлялся на свет. Или вдруг он просыпается с головой, переполненной воспоминаниями убийцы. Или же… Вы понимаете, о чем я говорю?

Билл тяжко вздохнул и еще раз поглядел в сторону хижины. А собственно, что его бегство меняло? То, что случилось, уже не перестанет быть, и сам он не изменит того, ведя себя словно ребенок. Было глупо, что понадобился Харкнесс, чтобы осознать это.

— Я уже возвращаюсь, — сказал он. — Только секундочку отдышусь.

— Ясное дело. — парень кивнул. — В свою очередь, вы совершенно по-дурацки подошли к этой встрече класса.

— Не понял.

— Это просто. — Харкнесс усмехнулся. — Ваше поведение достаточно распространено среди наших клиентов, и все равно меня ставит в тупик. Я имею в виду мотивацию. Вами направляет чувство вины по причине того, что вы сделали мисс Ольсон, и чего впоследствии не могли искупить. И это сидело в вас всю жизнь. А теперь вы потратили целое состояние, чтобы отступить во времени и еще раз пережить всю эту боль. Только лишь ради этого. Ведь вы же прекрасно знали, что мы не позволим вам изменить прошлое, так?

Хоппер кивнул.

— Я удивляюсь, что вы не берете пример с мистера Картера. Он отнесся к нашему предложению как к некоей форме отдыха. Во всей этой встрече многолетней давности он нашел нечто такое, что дало ему сейчас удовлетворение и…

— Давайте уже не будем об этом, — попросил Билл. Не было у него охоты слушать о том, как Майк замечательно забавляется. Вновь перед его глазами встало лицо Сюзи, заходящей в дом. Стиснутые губы и засохшие слезы на шеках…

— Как хотите, мистер Хоппер, — Харкнесс вновь усмехнулся, — но я попрошу вас попытаться расслабиться. Нам не ноавится, когда наши клиенты уезжают из Резервации смурными. — Он глянул на часы. — Если сейчас вы отправитесь нормальным шагом, то по приходу на место дело мисс Ольсон будет уже в прошлом. Встретимся завтра.

Он повернулся и уже через миг исчез среди деревьев.

Билл отправился в сторону хижины. Не спеша, тем не менее, обратная дорога показалась ему удивительно короткой. Как там говорил Харкнесс? «Щелк, и вас нет»? Точно так же и он сам — щелк — и уже возле дома.

Под верандой кто-то стоял. Девушка. Она прятала руки под мышки и тихо хныкала.

— Бекки? — инстинктивно позвал Билл. — Та с удивлением поглядела на него, так что он сразу же прибавил. — Ведь тебя так зовут, правда?

Девушка кивнула, после чего оттерла лицо рукавом.

— Что-то произошло, правда? Может, хочешь поговорить?

На сей раз она резко мотнула головой. Биллу показалось, словно бы в один миг она съежилась внутри себя. Он сунул руку в карман брюк и вытащил мятую сигаретную пачку.

— Тогда, может, просто закуришь, и мы помолчим вместе, — предложил он. — Можешь быть уверена, я просто не позволю, чтобы такая красивая девушка стояла тут одна в такую ночь. Ни за какие коврижки.

Бекки пожала плечами и легонечко улыбнулась. Самую малость, но Биллу хватило и этого.

Майк '69

— Нет, мы, честное слово, и сами справимся, — еще раз заверил Майк. Он действительно так считал. Правда, уборки действительно было много, только он предпочел бы заниматься этим сам, но не пользоваться помощью Смурных. Тем более, того что повыше. Парень усмехнулся и вытащил сигарету из предложенной ему пачки. — Сейчас, когда все уже отправились на автобус, и Уотт не мешает нам своей гитарой, мы спокойно можем здесь убрать. Все равно, мы остаемся здесь до завтра.

Толстяк кивнул и вытащил из кармана бумажник, подал Майку несколько свернутых банкнот.

— За пиво.

— Вы же собирались только добавить, — подозрительно заметил Картер, = а не платить за всех.

— Скажем, это премия за прекрасно проведенный вечер. — Смурной улыбнулся. — Еще раз, спасибо за все.

Они подали друг другу руки. К счастью, второй из старших уже находился с другой стороны двора, и Майку не пришлось подавать ему руку. Он лишь кивнул, тот ответил тем же самым.

Картер подождал, пока оба не скроются за деревьями, и лишь потом возвратился в дом. Он не собирался хотя бы пальцем шевельнуть, пока Билл не поднимет свою задницу с постели, чтобы ему помочь.

Он нашел полную бутылку, открыл ее и устроился в кресле, размышляя о прошедшей ночи. От свернутых банкнот как будто бы исходило тепло. Майк поймал себя на мысли, а не удовлетворила бы подобная сумма Сюзен. Он собирался спросить у нее об этом сразу же после возвращения.

Билл

— Ты дал ему деньги? — спросил Майк. — Ровно столько, сколько сказали?

— Естественно, — ответил Хоппер, садясь в машину. — Я придерживаюсь принципов. В свою очередь, раз настоящий Смурной выдал тебе тогда столько бабок, так почему я об этом не знал? Ты должен был поделиться.

Майк в последний раз обстучал новое колесо и тоже забрался в машину. Вставил ключ в замок зажигания, повернул.

— Совершенно незаметно, чтобы его меняли, — сказал он, словно ничего не слышал. — И даже следа не осталось от их покрышек. Ребята работают обалденно.

— Я у тебя о чем-то спросил, Картер, — напомнил ему Билл. — О том, что ты видел, как кто-то трахает Сюзен, ты тоже не удостоил меня сообщением. Ни разу за все эти годы.

— Равно как и ты о том, что лишил Мышку девственности. — Майк пожал плечами. — Не надо на меня так смотреть. Думал, я не догадаюсь? Поначалу в баре говоришь о том, что хотел бы увидеть именно ее, потом даешь ей пиджак. И меня это немного заинтриговало. И знаешь что? Сейчас я уже не считаю, будто бы она была такой уж уродиной. Возможно, тогда ты высмотрел и правильно…

— Заткни хлебало!

Воздух вокруг них заколебался, сам лес тоже изменился. Со всей уверенностью они уже не находились в штате Мейн своей молодости. Они вернулись в Резервацию.

Эпилог

По Харкнессу никак не было видно ночного бодрствования. Широко улыбаясь, он приветствовал их на стоянке.

— Надеюсь, вы прекрасно провели время, — сказал он, жестом приглашая войти в дом. — А сейчас предлагаю душ и немножечко сна. Мы не хотим, чтобы на обратном пути с вами что-нибудь случилось.

— Это правда, поспать бы следовало, — подтвердил Майк, отдавая парню ключи от машины. — Дорога та же самая?

— Правильно, мистер Картер. Точно та же.

Билл глядел, как его товарищ веселым шагом направляется в сторону дома. Он затянулся сигаретным дымом.

— Я обязан вас поблагодарить за…

— Ничего вы не должны, — вошел в его тон Харкнесс. — Редко случается, чтобы я делал что-нибудь, не видя в этом выгоды для фирмы. Такой уж я есть, мистер Хоппер, и прошу мне поверить, ничего благородного в этом не было.

— Не понял.

— Осознаете ли вы, что, начиная с того момента, когда вы узнали о смерти мисс Ольсон, вся ваша жизнь — это попытка искупить ту ночь? — Он печально усмехнулся и покачал головой. — Да, мистер Хоппер, не надо на меня так глядеть. Ваше решение о том, чтобы взяться за постоянную работу вскоре после того случая, брак с женщиной, которая напоминала вам Бекки, полнейшее изменение стиля жизни… Все это из чувства вины.

Билл тяжело вздохнул и бросил окурок на землю. Затоптал его. До сих пор он как-то даже и не осознавал все это, но Харкнесс был прав. Смысла отрицать не было.

— Зачем вы все это мне говорите? — спросил он.

— Потому что мне кажется, может, хватит уже с этим покаянием, — ответил юноша. — А еще я хочу предложить вам работу.

— Работу? — удивился Билл. — Какую еще работу?

— Ну, видимо, мне следовало бы сказать: «новую жизнь», — уточнил Харкнесс. — Мы делаем так, что для мира вы умираете, чтобы возродиться в качестве никому не известного сотрудника нашей фирмы. Вы получаете второй шанс, а мы получаем для себя мужчину с характером. Обе стороны довольны.

Билл задумался. Предложение звучало весьма искушающе, но ведь не мог же он в один момент все бросить. Черт с ними, угрызениями совести, но ведь к своей жизни он уже привык. И был уже слишком стар, чтобы вот так неожиданно отказаться от нее. Старые деревья не пересаживают, как говаривал когда-то его отец.

— Понимаю, что у вас имеются сомнения, потому-то и не давлю. — Харкнесс не спеша пошел к дому. — Сейчас вам следует отдохнуть, а если после пробуждения вы посчитаете, что предложения принимать не стоит, весь этот разговор из вашей памяти исчезнет. Только я действительно советовал бы вам хорошенько подумать. В течение столетий пока что ни единой рекламации не было.

Он кивнул и ушел, оставляя Билла один на один с его изумлением.

* * *

Анна уже закончила подсчитывать доходы из кассы и собиралась выходить, как вдруг колокольчик у входных дверей зазвенел.

— Мне очень жаль, но мы уже закрываемся, — сказала она, не поднимая головы. — Приглашаю к нам завтра.

— Завтра может быть поздно, — раздался теплый мужской голос.

Анна подняла взгляд и увидала мужчину, который два дня назад заказал у нее яичницу. Непонятно почему, но его лицо как-то застряло у нее в памяти.

— Могу я чем-нибудь вам помочь? — спросила она.

— Да, можете, — ответил мужчина. Он прошел в другой конец зала и вбросил монетку в джукбокс. Нажал на кнопку, и через мгновение раздались аккорды «Энджи» Роллингов. — Если бы вы были столь добры, я бы хотел пригласить вас потанцевать. А потом… ну… там поглядим.

Феликс Крес Убитый[39]

Рассказ взят с авторской странички Феликса Креса.

Меня убили всего лишь раз, а к тому же и не совсем до конца. Бога, ясный перец, на другой стороне не было, во всяком случае, он меня там не ждал. А все эти истории про туннель, на конце которого горит свет, это все фуфло. Не знаю, каким макаром и куда направлялись все эти люди после клинической смерти, которые потом вешали всем лапшу на уши, рассказывая о переходе на «другую сторону», о том, как они взлетали над собственным телом и тому подобную муть… Лично я не увидел ничего величественного или успокоительного; я вообще ничего не видел, а из земной юдоли забрал лишь страх и множество боли, потому что умирал я не просто. Я не воспарил над собственным телом — меня откуда-то и куда-то пропихивали, в форме избитого куска ногами мяса. С собой я забрал сознание того, что все уже кончено — наконец-то, но, может, и к сожалению. А потом, в течение краткого, очень краткого мгновения, наверное, я был совершенно счастлив — говорю «наверное», потому что не ощущал абсолютно ничего, потому что ничего не чувствовал, не видел и не слышал. И уж наверняка я не мог размышлять или чувствовать себя счастливым. Зато у меня осталось краткое, очень странное, потому что отличающееся от всего остального, воспоминание после этой совершенной пустоты, и это воспоминание было приятным. Так что, по-видимому, я был счастлив.

Убили меня не одного, моим товарищем была моя жена. Мы шли вечером по пустой улице; и нельзя сказать, чтобы это был какой-то паршивый закоулок — в подобные места я жену не водил. Самая обыкновенная боковая улица, по ней даже автобусы ездили. Дрался я достаточно мужественно, можно сказать, с умением, превышающим средний уровень, потому что жить чертовски хотелось, только бейсбольная бита быстро показала, чего я значу. Вот если бы у меня был какой-нибудь пистолет… Только в Польше нельзя владеть оружием, потому что, известно, будут несчастные случаи, опять же, расцветет преступность. Так что я валялся под стенкой, без оружия и без расцвета преступности, и подыхал, к сожалению, достаточно долго, чтобы поглядеть на то, что делают с моей женой. Когда ее пинали, она свернулась в клубок, дурацкий инстинкт ежа без иголок. Били ее дубьем, пока не сломали руку, которой та заслонялась. Из выпущенной сумочки выпали какие-то мелочи, косметика, какие-то старые, закомпостированные билеты. И батончик «Марс», а может и «Сникерс». Что-то еще, но я уже не уверен.

И тут я умер. И никакого Бога не было.

Ну а потом у меня отобрали все, даже эту краткую секунду счастливого «ничто». Я же вернулся на эту проклятую улицу и остался там. Так что, вот он я, день добрый.

* * *

Тип с нимбом вокруг головы и крыльями показался мне настолько нелепым, что даже и смеяться не хотелось. Выходит — ангел. Ко мне пришел ангел. Но не дурак, слава Шефу. Лишь только он поглядел на меня, то тут же погасил нимб и весьма искусно избавился от крыльев. Так же он избавился от парика с его дурацкими ангельскими светленькими локонами. Ангел покачал головой.

— Ну и все, — сказал он. — Высокий коэффициент варки в башке крылатого человека вечно исключается. Честно говоря, перья вовсе и не нужны. Это такая визитка, понимаешь. Ну, словно фуфайка для строителя.

До меня доходило, что он имеет в виду.

— Вот если бы ты, мужик, хоть немножко верующим был… Что, совсем никак? — без особой надежды выпытывал он.

— Совсем никак, — отрезал я. — Даже если покажешь мне трон Господа Бога, то подумаю, что у меня шарики за ролики заехали. Конечно, шизиком я быть могу, но уж никак не католиком. Так что, простите.

— Протестант? Греко-католик? Иудей? Свидетель Иеговы? Ну скажи хоть, где теплее?

— А нигде. Отъебись от меня. Атеист.

Мой тон его совсем даже не оскорбил.

— Посмертный шок, — констатировал он. — Тебя убили.

— Да нет, это так, чуточку, — ответил я.

Ангел уселся на мусорной урне (совсем забыл сказать, находились мы на автобусной остановке), и выглядел он абсолютно нормально. Джинсы, свитерок, пластиковая рекламная сумка с голой бабой, а может и моднейшим «феррари». С вредными привычками. Курил «Мальборо».

— Ну ладно, — сказал он. — Предположи, что это сон. Или же посттравматический бред. Получил по башке, валяешься, и вот что-то кажется… Подходит?

— Рационально. Ясное дело, что подходит.

— Ладно. С вами хуже всего. Ну, с агностиками, — пояснил он. — Сыграет такой вот в ящик, и уже непонятка, что с ним делать.

— А что можно сделать?

— А тут по разному. Сукиных сынов пускают туда, где им и место. Тебе бы не хотелось туда попадать, да и, говоря по правде, ты вовсе того места и не заслуживаешь.

— Ну а других… которые не сукины дети?

— Ну а тут уже прости. Видишь ли, я ухватил тебя, только слабовато, — признал он, но без особого раскаяния. — Ты же дергался, мужик. Я и не думал, что ты так дергаться будешь. Уперся умереть по-своему, и тебе почти что удалось. И что теперь? — риторически спросил он.

— Выходит, из автобуса выпал?

— Врубаешься…

— Выходит, я не отправлюсь туда, где мое место? Туда, куда, вроде бы, попасть не желал?

— Это не твое место.

— А где мое?

— Да говорю ж, прости. Нигде. Именно это нигде. Такие как ты умирают солидно, раз и навсегда. Небытие, мужик.

— Ну, на это я и рассчитывал.

— Что, так сильно тебе не нравилось жить? Плохо было на свете?

— Да шикарно, бля, мне было. Если, конечно, не считать финала.

— И что? Не пожил бы еще? Ну, скажем, вечно?

— Похоже, что тут главным условием является вера?

Ангел пожал плечами.

— Эх, блин, — сказал он. — Ну, в какой-то степени, да, условие обязательное. Особенно же в твоем случае. Такое случается раз в тысячу лет, ну, даже не знаю, во всяком случае, ужасно редко. Ты застрял, — объяснил он. — Приличных неверующих отпускают туда, куда они хотят идти. Черная дыра, небытие, беспамятство. Но иногда кто-нибудь дернет такого вот к себе. По ошибке или там… Причины всякие бывают. В общем, я дернул… Но ты застрял, мужик. Ну как зять Али-бабы в дверях Сезама. Если живот не подтянешь, так мы тебя и не пропихнем. Ни туда, ни сюда. В Небо, или же… будешь сидеть тут. Выбирай. Разве что, придется поверить.

— А мое небытие? То есть, черная дыра?

— Мне очень жаль.

— Почему я не могу отправиться туда?

— Потому что, мне очень жаль, но мы уже в твоей дыре. Видишь ли, я тебя схватил, ну и… Говоря по правде, это как раз ты потащил меня за собой, а не наоборот. Какое там небытие? Какое там беспамятство, раз про нашу сцепку ты помнишь, не говоря уж про таблицу умножения. А черная дыра — это черная дыра. Ты же притащил в нее столько, что даже моя скромная особа ничего уже не изменит.

— Это не моя вина.

— Ясно, что не твоя. Хочешь дать мне в морду? Пожалуйста, — он поднялся и отложил сумку, потом вынул из кармана очки, тоже отложил. — Но твоей черной дыры нет. Порвалась она, и мне очень жаль. Убили тебя, не живешь, — продолжал объяснять ангел. — Как я должен запихнуть тебя в эту дыру? Убить убитого? Ведь это смерть сбрасывает тебя в небытие, в твое любимое не-существование; смерть гасит память, чувства. Ты преодолеваешь границы мрака и остаешься в черной дыре, ну, разве не так? — терпеливо пояснял он. — Но вот ты перешел границы мрака и зажег свет. Ну ладно, я зажег, а что мне делать? Торчать тут с тобой в темноте? Ну ладно, это я напартачил, тебе от этого легче? Второй раз границ мрака перейти нельзя, потому что два раза убить невозможно. Ну невозможно пришить покойника. Пошли в Небо, проходите…

— Другие возможности имеются?

— Никаких.

— Страна Вечной Охоты? — попытался я, просто, чтобы потянуть время. — Мне разрешено поверить только в Бога христиан?

— Естественно, потому что индейцы тебя к себе не тянули, только я. Мужик, хватит уже, а то у меня терпения не хватает. Давай к нам, я тебе по-дружески советую. В Небе вовсе не распевают псалмы, это не такое уже нудное и кошмарное место, как ты себе представлял. Пошли?

— А чистилище?

— Чистилище придумали на каком-то соборе или синоде, в средние века или черт знает когда, — занервничал ангел. — Разве Иисус информировал о чистилище? Что, забыл? В Непорочное Зачатие тоже веришь? В правило целибата, непогрешимости папы, в гномов? Там находятся Небо и Творец, а вовсе не Церковь с иерархами. В связи с серьезностью места инфантилизма мы стараемся избегать.

— Инфантилизма… избегать? Ладно. А твое служебное одеяние?

— Крылья? Там я их не ношу. А так честно, если бы без крыльев, ты бы врубился, вот так, сразу, кто я такой? Так что иногда и они на что-то годятся. Иногда необходимо соответствовать представлениям о… Впрочем, с тобой я тоже говорю иначе, чем говорил бы со Стивеном Хокингом. Только не обижайся.

— Иерархов нет? — усомнился я (как по мне, тип болтал слишком много и слишком быстро). — В Небе?

— Ты имеешь в виду тех… епископов? — притормозил он. — Какие-то имеются. Но в гражданском. С епископами можешь и не пить. Давай, парень, на Небо.

Я немного помолчал, помедитировал.

— Один вопрос, последний…

— Последний?

— Последний, — пообещал я.

— Валяй, мужик.

— А она там?

Тот поскучнел.

— Твоя жена? Нет. Нету.

— А где она?

— Ну… атеистка. Известно где.

— Ничего не известно, — сказал я. — Нахуя мне тогда твое Небо?

— Погоди.

— Иди уже отсюда. Гуляй, а не то сейчас в задницу ебну, клянусь.

Ангел зажал нос двумя пальцами и какое-то время что-то комбинировал.

— Ну ладно, — сказал он наконец. — Времени у нас вагон и маленькая тележка. Я еще приду.

Он вовсе не собирался растаять или улетать. Уходил совершенно нормально. Но при этом обернулся и сказал:

— Мужик, все-таки я извиняюсь. Влез совершенно напрасно.

— Что правда, то правда, — ответил я на это.

* * *

Было где-то около одиннадцати вечера, а это означало, что последний автобус уже уехал. Совершенно бессмысленно я изучал приклеенное на остановке расписание движение 70 маршрута. Мне пришло в голову взять такси. Тут я усмехнулся, потому что хорошая мысля, в основном, приходит опосля.

Улица была пуста. Никто по ней не шел, ничто по ней не ехало.

Я, не спеша, направился вдоль ряда домов, вошел под арку и сел прямо на мостовую. Каким-то образом я знал, что ничего не получится, но через какое-то время попытался поднять смятый автобусный билет. Ну сколько может весить аодобная мелочевка? Я пробовал, но мне не удалось.

Вспомнилось кино «Привидение» с Патриком Суэйзом Деми Мур. Там тоже убили парня, но в конце, пускай и бестелесный, он научился двигать различные предметы.

К сожалению, в кино я не играл и в духов с привидениями не верил. Зато была нарушена моя вера в фундаментальные основы, а именно в то, что после смерти буду иметь вечный покой. Похоже, что такое мне и не светило. Хотя, с другой стороны, идея моего ангела такой уж плохой и не была. Может я и вправду бредил? Мозги, обработанные бейсбольной битой, произвели на свет вовсе даже и неплохую историю. Так мне, по крайней мере, казалось. Достаточно было терпеливо подождать, когда отключат аппарат искусственного дыхания и капельницы. Впрочем, имелась возможность, что я даже и не был в больнице. Наверняка нет.

Очень медленно я протянул руку и еще раз попытался взять смятую бумажку. Я очень старался, и пальцы мои сильно дрожали. Потом я встал и вышел из подворотни. Улица была такой же пустой. Я подумал, что направлюсь на Петрковскую.

Лодзь — это самый некрасивый город в мире. Я здесь родился, получил образование, и знаю одно — это не город, а дитя аборта. Но пришел Бальцерович, капитализм, а одним из проявлений капитализма было то, что он сделал главную улицу даже вполне ничего. Во всяком случае, по моим личным стандартам. Мостовые и тротуары в торгово-сервисном центре были выложены цветной плиткой. Это вам не фунт изюму, длина улицы километра два. Магазины, пабы, черт знает, что еще; пива можно выпить вполне даже пристойно. Фасады старых домов отреставрировали. Витрины, неон, рекламы. Опять же, запрет проезда на автомобилях. Все лавочники подняли хай — и по делу, впрочем — их заставляли платить сумасшедшую аренду, а никто не хотел покупать товары в местах, куда невозможно подъехать. Деятели из горсовета, вместо того, чтобы понизить аренду, чтобы люди хотя бы на свое вышли, решили вернуть автомобильное движение в центре города. Совершенно вопреки европейским тенденциям. Эксперты посчитали, что плитка на тротуаре, предназначенная, что ни говори, чтобы по ней ходили, но никак не ездили, разлетится за год-полтора. И останется от нее такой разноцветный гравий. Такая вот маленькая польская паранойя. А в плитку эту всадили кучу миллионов. Как мне кажется, по ней стоило бы запустить парочку танковых бригад. По крайней мере, ямы уже копать было бы не нужно.

А сам я их плитку уже не разобью.

Я не пошел на Петрковскую — единственный приятный уголок во всем гадком городе. Подумал, что будет просто жалко. Жалко улицы, жалко себя, а может еще чего-то или кого-то. Мое место было здесь: среди старых, вонючих домов, о которых никто и никогда не заботился и, видно, уже никогда не позаботится.

На ближайшем перекрестке имелся скверик, говоря точнее, всего лишь газон с треснувшей лавкой у самых кустов. Двое мужчин, как это бы действие определил полицейский, потребляли спиртное. Не мужчины, а подростки лет пятнадцати, самое большее — семнадцати. Говоря же еще точнее, не подростки, а двое бандитов. Откуда я это знал? А по результатам вскрытия.

Присев на корточках, я слушал, о чем они говорили.

Вообще-то, ни о чем таком особенном.

Через какое-то время к ним присоединился третий вьюнош, на глаз лет около двенадцати. И над же такое, что и этого я узнал. Он принес еще пару бутылок вина. Его приветствовали как спасителя:

— Давай, малой, блядь, давай, давай… Что, блядь, дрочил по дороге?

— Да нихуя, Кривой, нихера такого не было…

— Да дрочил, блядь, признавайся!

Честное слово, это они так, блядь, разговаривали.

Я послушал их еще немножко — в конце концов, именно я заплатил за это вино — и тут на меня сошло просветление. До меня дошло, что подобных людей нет. Никто мне в темной подворотне по голове не давал. Ничего не происходило, совершенно ничего. Никакие не бредни полутрупа с мозгами на улицу. Просто я лежал в психиатрической больнице. Меня поплющило, покарежило, я выдумал, что я Наполеон, и тут же еще выдумал этих троих, побивая рекорд психушки. Медведь в шапке при этом сущая мелочевка. Я понял Мастера, который не хотел уйти из дурки, хотя снаружи его ожидала маргарита. В больнице ты у себя, в больнице все имело смысл. Там было хорошо, было безопасно!

— Сестра! — позвал я на пробу. — Пан доктор, сюда, цигель-цигель!

Я открывал все новые и новые истины. Что не может существовать мир, в котором львы носят шерстяные кашне, Александров Македонских хоть чем-то ешь, а на лавках сидят и бухают дебилы, которых никто по каким-то причинам не усыпил.

Я радовался и смеялся, потому что сложил головоломку. Потому что открыл, что я ненормальный. Я просто шизик, добрейший всем вечерочек.

А после этого я разрыдался, сам не знаю, почему. Если я сумасшедший, то мне все можно. Если же я нормальный — тогда тем более.

Только нормальным я не был. Нет, не был.

— Господи Иисусе, пан доктор. Сделайте хоть что-нибудь, пан доктор. Я так чертовски мучусь сам с собой, ведь есть же какие-то лекарства. Я уже не хочу всего этого.

Никогда еще в своей жизни я так не плакал. И никогда еще в жизни так не мучился.

Все-таки, наверное, в больнице я тоже не был.

* * *

Я научился двигать предметы.

Это даже и не было особенно трудно. Следовало лишь открыть чувство осязания, осознать фактуру и вес предмета, ощущать его осознанно — и ничего больше. Вскоре масса перестала иметь какое-либо значение. Я не мог поднять ничего больше, чем при жизни, потому что не мог воспроизвести такой поступок из памяти. Но вот по морде дать мог, причем хорошенько.

Я узнал Яцека, который приносил вино и так любил мастурбировать. Яцека и всю его семью. Какое-то время я даже с ними пожил. Яцек изо всех сил ненавидел своих предков и домой возвращался исключительно по необходимости, не раньше. Там и вправду не было ничего такого, что можно было посчитать приятным. Мама Яцека, всего лишь на пару лет старше меня, выглядела словно моя бабка. С той лишь разницей, что бабка, пускай и в преклонном возрасте, никогда не ходила с синяками под глазом. А вот мама Яцека ходила, пускай и пошатываясь, с вечно битой рожей. Потому что пан Анджей в жизни не достиг ничего; а чего мог он достичь после своего ПТУ, со своим IQ и вообще со всем остальным? Слава Богу, работа у него еще имелась, оплачиваемая по-нищенски, паршивая, неинтересная и тяжелая — но имелась. Вместе с этой своей работой он был нулем, зато полнейшим, никто с ним не считался, ни над кем он не имел хотя бы на крошку власти, а всякий нормальный тип должен ее иметь хотя бы немножко. Только что тут поделать, если разве что каждый десятый обладает истинным значением или властью? Все остальные царствуют над женами, сыновьями и дочерями; такая вот дерьма стоящая власть над домашним скотом: женщины, дети и собаки. Так как же в связи со всем этим пан Анджей мог не пить? Обязан был, блин! Пил и бил (ведь нужно же как-то власть использовать). Не часто, потому что мужик был порядочный, и по правде все маме Яцека даже завидовали, что нашла себе такого мужа. Работу имеет, по бабам не ходит, а деньги домой несет. А то что выпьет или там в карты сыграет? Что приложит своей половине от этих нервов? Да любой, что ни говорите, выпьет. Впрочем, мама Яцека («Нюнька», как называл ее пан Анджей, что бы это не означало) пила с ним, потому что, по крайней мере, пил он дома и не шатался где ни попадя с дружками. Вот так они себе жили и пили.

Я любил посидеть с ними, особенно по вечерам. Нравилось мне кроссвордик решить, да и по телевизору иногда чего-нибудь приятственного показывали. Как-то раз я даже смотрел на секс вживую — то есть, это уже не по телевизору — только вот это как раз приятственным никак не было, так я даже и не досмотрел.

— Ендрек, поговорил бы ты с Яцеком, — как то раз, вечером, сказала Нюнька мужу. — Ребенок должен знать, что у него отец есть. А то ты знаешь, он совсем в школу не ходит? Шатается по ночам неизвестно где, с какими-то хулюганами связался. Сейчас по телевизору столько показывают, еще кто нападет на него, или чего другого. Сам он сейчас шатается с теми, Рудлевскими, что уже отсидели свое в исправительной. Слышишь, что я тебе говорю? Ендрек? Займись им хоть чуть-чуть.

— Хорошо, Нюнька, — сказал пан Анджей.

Но, возможно, он что-то другое сказал. А какое значение, что он там сказал?

Если к нулю прибавить нуль, то не всегда получится нуль. Иногда, к сожалению, равняется и Яцек. Или там Михал, Ендрек, Алик… Оно всегда так, если у тебя такие предки, паршивые, совершенно паршивые перспективы, и тебе двенадцать-тринадцать лет.

Я знал, что Яцек чувствует. У меня самого такой отец был.

Вот мать у меня, к счастью, была другая. Обычная, серая женщина, зато имеющая чувство собственного достоинства, а это означало, что нулем она не была, о нет! И она не хотела быть прибавкой к нулю, так что отца моего отправила пинком в задницу. Мне кажется, что тип этот летит еще до сих пор. И так ему и надо. Только вот Нюнька так не умела.

Я понимал, почему Яцек волочится ночами со старшими дружками. Я просто был переполнен этим пониманием. У этого пацана судьба шла как по рельсам.

Как-то ночью я подождал возле дома, в котором он жил. Дождался только в начале двенадцатого. И взял на себя работу, которую пан Анджей никак выполнить не мог. На эту одну-единственную ночь я заменил Яцеку отца. Я разобрал паршивца на куски — еще раньше я обдумал мельчайшие подробности демонтажа, так что глаза выколупал еще перед тем как переломать обе руки. Потом поломал ноги, чтобы не удирал и весьма старательно обработал колени, потому что у меня мурашки по коже ползали при мысли о том, что он бы мог еще в своей жизни ковылять. Вопли и рыдания были такие, что вечно безразличный дом ожил. Я терпеливо подождал, пока где-то далеко не завыла сирена скорой помощи, ехавшей в сопровождении полиции. Только лишь тогда, в самом центре громадного круга зевак, шикарно невидимый, я отпихнул в сторону Нюньку, маму Яцека, и осколком стекла отрубил говнюку его перец. Если бы я это сделал раньше, пацан мог бы и кровью изойти. А я не хотел его убивать. Ведь сам он меня не убил. Так, немножко ногами пинал, а потом жену держал; а убили нас его дружки.

Мне просто хотелось, чтобы Яцек как-то поправился. Я верил, что он поправится; я дал ему шанс и вернул в общество. У меня была какая-то странная уверенность, что сам он уже никого и никогда пнуть не сможет. И станет Яцек порядочным человеком.

Какой-нибудь тип с женой вернутся вечером домой. Он не будет нулем, и она им тоже не станет. Поссорятся о чем-нибудь и помирятся. Она возьмет книжку в ванну, а он помоет ей спину. В таком мире, где люди вечерами просто возвращаются домой.

Я подумал, что ради такого видения стоило бы вернуть обществу всех Яцеков в городе. Ведь так, по честному — почему бы людям вечером нельзя было бы вернуться домой?

* * *

— Ну что, все уже? — спросил ангел-переговорщик. — Мучаешься, мужик в этой подворотне. Выйди и поговори со мной.

— Оставь меня в покое, — ответил я. — У меня тут чертовски красивая мечта.

— Ты мертв, и она тоже мертва, — сказал он грубо, но я услыхал, что никакого удовлетворения он от этого не получает — так, просто запланировал шоковую терапию. — Вылезай уже из этого чертового места, ну!

— У меня чертовски красивая мечта, — повторил я.

— Знаю. Ты мечтаешь про то, как убить всех проигравших пацанов.

— Я их не убиваю, но возвращаю обществу. Я тут обдумал шикарную превентивно-воспитательную систему. Конспект дать?

— Вылезай из подворотни.

Я наклонился и в последний раз попытался поднять смятый листик.

— Брось ты эту бумажку.

— Это не бумажка.

— А что же еще?

— Это… это выпало из ее сумочки, когда ее убивали. Это моей жены, а не просто какая-то бумажка.

Ангел молчал.

Я поднялся и вышел из подворотни на улицу.

— Ты хотел говорить. Ну что же, давай говорить.

Мы медленно шли вдоль обшарпанных домов. Он все никак не мог начать. Я не подгонял, времени у меня было навалом. Мне просто приятно было идти вот так.

— Ты не можешь сидеть в той подворотне.

— Почему не могу?

— Ну, просто не можешь. Тебе уже пора, старик. Поверь мне, уже и вправду пора.

— Почему?

— Потому что у всего имеется свое начало и свой конец. И не спрашивай без конца «почему».

— Но… почему, собственно? — спросил я без какой-либо задней мысли. — Почему бы мне и не спросить?

— Потому что ответа и так не будет. Что ты хочешь здесь открыть? Тебе любопытно, почему мир жестокий? Тебе хотелось знать, зачем все это и к чему идет? Ищешь цель и смысл жизни? — подкалывал он, никогда в своей жизни не слышал я, чтобы кто-нибудь подкалывал так печально. Что ни говори, этот ангел вовсе не был плохим человеком. И все равно, как он одевается.

— Оставь это, — сказал он. — Или ты мазохист? Зачем ты сидишь в этой подворотне? Заверши то, что должно было закончиться уже давно.

— Как давно?

— Очень давно. Здесь время в часах не считается; в этой подворотне ты просидел больше, чем прожил.

— Тридцать лет?

— Здесь время в часах не считается, — повторил он. — Но тебе нужно какое-то сравнение, тебе это важно?

— Да. Прошло тридцать лет?

— Больше. Значительно больше.

— Я остаюсь. Никуда отсюда я не пойду. Буду словно чертовы угрызения совести. Оккупационная забастовка. «Солидарность». Лех Валенса и пенополистирол, врубаешься? Я разрушу всю эту вражескую систему. «Дал пример нам Бонапарте, как бить в барабаны…»

— «Как не слушать маму». Слушай, хватит из себя идиота строить. И перестань пиздеть, что станешь разрушать, какую еще систему?

— Не знаю. Что у вас тут имеется.

— Да что ты, псякрев, и вправду опупел? — Боже, наконец-то я его достал. — На вот, парень, стукни себе по башке! Потому что битой тебя мало приласкали. Оскорбился, понимаешь, коньки отбросил и обиделся! Никто больше не умирал, он один! Думал, что будешь там жить вечно? Вечно, это ты можешь лишь теперь, достаточно, если пойдешь со мной. Хотя, ладно, сиди тут, по сути, устроить можно. И не такие вещи уже устраивали. Уважаемый желает, чтобы специально для него создали чистилище? — ангел развел руками. — А почему бы и нет? Все в порядке, мужик, ты остаешься.

Он похлопал меня по спине и пошел. Честное слово, с характером тип.

А мне было и неприятно, и кисло.

* * *

Во всей Лодзи был один только я. Время остановилось на одиннадцати вечера. На улицах стояли какие-то машины, но пустые, как будто хозяева из них испарились. Пустой трамвай с табличкой «В депо». Пустые такси на стоянках; пустые ночные магазины — без пьяниц и продавщиц; пустые ночные клубы — без посетителей и без персонала. Пустые больницы, пустые квартиры, даже вытрезвитель, и тот пустой. Весь город для меня, для одного меня.

Меня манили пустые церкви.

Когда я был маленьким, то посещал уроки закона божьего. Потом Господь Бог как-то выветрился из моей головы. Мне хотелось видеть в нем могучую, великолепную силу; или же существо, какое-то невообразимое создание, бесконечную тайну — а вместо этого в храмах мне предлагали странный и совершенно не смешной цирк. Смесь ярмарки с балом-маскарадом. Неужто Бог должен был быть соразмерен этому балагану? Катастрофа! Ведь там были вонючие дымы, пускаемые странно одетыми типами, совершенно неправдоподобные хоральные вопли, издаваемые людьми, у которых не было ни голоса, ни слуха… китч, дешевка… а, все. Одного только Бога я не мог там найти. Не было Его в той толпе, затверженно бубнящей избитые формулы, не было Его в жестяной коробке табернакулума — честное слово, что не сидел Он и в кубке, накрытом блестящей крышкой. Вот была бы потеха, если бы он там сидел.

Но воспоминание о давнем своем представлении о Нем я нашел в пустом, тихом, холодном костеле Святой Анны. Его я не видел, только Он там был. Впрочем, он присутствовал во всем городе, пустом городе, отданном только мне. Может быть, только лишь затем, чтобы я нашел Бога? В конце концов, для меня построили чистилище на одну душу, так или нет?

Я чувствовал Бога и не верил в Бога, впрочем, точно так же, как и при жизни. Шизофреническое раздвоение… но, может, вовсе и не шизофреническое.

Я вышел из костела и направился в свою подворотню. Приличный шмат дороги. Но прогулки я любил всегда.

Она тоже их любила. Прогулки.

Мы любили ходить вместе и болтать.

И на каждом шагу в мой фильм врезались отдельные кадры — из како-то операционной. Что это, черт подери, могло значить? Асептическая белизна, теплая зелень одноразовых халатов и хирургических масок, какая-то охуительная лампа… Я готов был молиться, чтобы иметь нормальную, столь чертовски нормальную смерть на операционном столе. Чтобы наконец-то был конец, и мое небытие, черная дыра, беспамятство. А, все это не стоит и сломанной копейки… Мне хотелось помолиться Богу, чтобы Его не было.

Никогда до сих пор я не был убитым. А может — может именно так оно и выглядело? Ни бога, ни пустоты, а только какие-то безлюдные города, брошенные машины и жилища…

Ясный перец, было понятно, как хотелось мне отбросить копыта под ножом хирурга. Чтобы, наконец-то, погас этот чертов свет, чтобы фильмы уже не мешались.

Я мучился, как непрощенный грешник. Как некто, кто уже никогда не вернется домой.

Потому-то я и вернулся в свою подворотню. Вернулся, потому что кто-то меня ждал.

Даже если там никого и не было.

* * *

Урчание автомобильного двигателя выманило меня наружу. Я же знал каждую треснувшую плиту на тротуаре возле своего дома.

— А вы чудесно выглядите, — сказал я. — Честное слово, ваш сотрудник не врал. Вы и вправду совершенно не инфантильны.

«Вольво» (только не новейшая модель, а та, что была чуточку раньше) содержался весьма даже пристойно. Но без фанатизма — на дверце со стороны водителя можно было видеть небольшую царапину, да еще пригодились бы новые шины. Хозяин машины — седоватый, с бородкой, такой вроде бы Шон Коннери — носил неплохой даже костюмчик, но (на мой глаз), сшитый не по мерке. Его купили хорошем, дорогом магазине, но и все. Возможно, что сигара была несколько экстравагантной — как-то мне никогда не приходило в голову, будто бы Бог может любить сигары. Но почему бы и нет? Неужто он мог умереть от нее, получив раковую опухоль? Вредить себе, это грех — вот только что могло повредить Ему?

Он был старше, так что я не поперся, протянув лапу — подождал жеста с его стороны. Нормальное, мужское рукопожатие, никакая там не вялая лапка, но и не тиски. Я представился, хотя и предчувствовал, что это лишнее.

— Такая привычка, извините, — сказал я. — Ведь я же знаю, что вы знаете… что вам мое имя известно.

— Откуда это уважение? — спросил тот. — Для особы неверующей я ведь, наверное, никто и ничто? Стою столько же, сколько и старый, облупанный священный баобаб дикарей?

— Неправда, — сказал я. — Кстати, если бы ко мне пришел этот упомянутый вами баобаб… я бы его тоже оскорблять не стал.

Он слегка усмехнулся. Я тоже.

— Ты хочешь сидеть здесь без конца? — спросил он потом, уже серьезно.

Я тут же мотнул головой.

— Знаю, тебя об этом уже спрашивали.

Какое-то время мы помолчали.

— И ты не уверуешь в меня? Ни за какие в свете сокровища?

— А я что, получу какие-то сокровища света? Ведь до сих пор мне обещали только номер в вашей гостинице, — сказал я. — Это я предпочитаю держаться версии, что получил дубиной по голове и теперь брежу в горячке. Или же, что поделать, съехал с катушек.

— Разве это логично? — спросил он. — Ты в любом случае желаешь быть рационалистом, а дискутируешь с бредней? И даже с ней вежлив.

— Вы не сердитесь, — сказал я, — но это глупый вопрос, так? Ведь от кого вы желаете этот рационализм взыскать? От типа, горячечно бредящего в операционной? Мне можно все. Все, что угодно.

— Ну как тебя убедить? Ты сидишь в пустом голоде, в темной подворотне. Я хочу забрать тебя к себе. И не в гостиницу. Домой.

— Я хотел вернуться домой. Мы возвращались домой. А теперь мой дом здесь, — ответил я. — Так что с этими сокровищами света?

— Это всего лишь выражение, ничего более. Я способен дать тебе много, но лишь тогда, когда ты уверуешь. А вот наоборот я не могу. Не могу покупать твоей веры и твоего доверия. Верой мы называем это потому, что все должно обойтись без доказательств.

— Вы, наверное, идите, — сказал я. — Жалко вашего времени. Да и моего тоже.

— И что ты хочешь делать с этим временем?

— Это мое время. Я получил его вопреки своей воле, или, точнее, невольно, потому что меня не спросили, хочу я его или нет. Вы хотите его у меня отобрать? Но ведь ни о чем ином я и не прошу.

Он покачал головой.

— Ты всегда можешь прийти ко мне. Я утешу тебя. И не буду иметь никакого гаденького удовлетворения, будто взял тебя «на содержание». Приди ко мне, когда посчитаешь, что уже ничто тебя здесь не удерживает.

— Но ведь здесь… ведь здесь всегда будет то, что меня держит, сказал я, и такой была правда. — А вы ведь не можете «покупать» моей веры. Чтобы уйти, вначале я должен был бы кое-что отсюда забрать. И вы знаете, что я имею в виду.

Дальше я уже не очень-то мог говорить, поэтому вернулся в свою подворотню. Несколько стыдно, взять вот так и расклеиться. Даже перед Господом Богом.

— И все-таки я буду ждать, — сказал он у меня за спиной, и мне показалось, что и он тоже несколько… ну, я знаю, тронут.

И беспомощен.

Бог и человек — оба беспомощны. Один боялся поверить без доказательств, второй же не мог дать доказательств без веры.

Урчания двигателя я уже не слышал, но знал, что Он уехал. На что я рассчитывал? Что меня заберут отсюда силой?

Когда-то я видел репортаж о монастыре и монахах. В старой орденской часовне колени монахов сделали углубления в каменном полу.

Я уселся в своей подворотне под стенкой, где и всегда. У меня там было свое небольшое углубление, куда было удобно пристроить голову. В штукатурке имелась глубокая и неровная щель, дающая занятие пальцам — я мог отщипывать старый раствор.

Я подумал о Боге — что, может, все-таки… прежде чем уехать на своем «вольво»… он нашел способ исполнить мою просьбу… Только одну, даже не высказанную просьбу человека, у которого он отобрал жизнь, а потом еще и небытие.

Я наклонился, но без веры. Протянул руку — и еще раз попытался взять маленькую, смятую бумажку.

Феликс В. Крес

май-июнь 1998 г.

Анджей Земяньский Вроцлавские ванильные плантации[40]

Голубоглазый мужчина выехал из Вроцлава уже после наступления темноты. Вообще-то, без какой-либо цели, только лишь, чтобы проехаться. Кузова едущих напротив машин сияли отблесками — в свете фар он видел их только как искрящиеся тени. Словно пилот в кабине челнока — перед ним меняющиеся схемы на панели радиоприемника, светодиоды, подсвеченные указатели, лампочки на панели управления… и та стрелка на головном циферблате, непрестанно клонящаяся вправо. Мужчину подхватила скорость, он утратил чувство времени. Он мчался в сторону Згоржельца по четырехполосной автостраде, без какого-либо плана, без размышлений, упиваясь скоростью. Все скорее, все дальше. Где-то неподалеку от Легницы заметил большегрузный автомобиль с пробитой шиной, что перекрывал полосу зелени, разделяющую обе полосы движения, и чудно стремился в его направлении…

Автомобильная авария — это мгновения, в которых все происходит невероятно быстро.

И одновременно время удивительным образом растягивается. Голубоглазый мужчина видел массу напротив — грузовая восемнадцатиколесная фура — сорок тонн стали, пластмасс и резины, двигающаяся в неуправляемом заносе, словно супертяжелая борона, перемалывающая газон и выбрасывающая вверх фонтаны почвы… Мужчина знал, что столкновения не избежать. Все происходило так быстро. Но время обрело новое измерение. На нескольких последних метрах он даже успел иррационально обдумать несколько дел. Я трезвый? Точно. Ничего мне не сделают. Есть у машины талон об обязательном техосмотре? Имеется. ОК. Тогда все в порядке. Интересно, выживет ли он сам…

Похоже, что водитель фуры был шофером с деда-прадеда. Увидав, что обязан размозжить небольшой автомобиль своей чудовищной массой, он совершил чудо. При практически неработающем, разбитом в лепешку рулевом управлении он заставил невозможное сделаться возможным. Он отпустил тормоз, хотя все в его охваченном паникой организме кричало, чтобы ни в коем случае его не отпускать, и сдвинулся вправо. Парень оказался чертовым гением! Да что там, почти что Богом. Это он стал причиной того, что произошло чудо. Легковая машинка, вместо того, чтобы врезаться под корпус, срезая пассажиру голову, стукнулась аккурат в громадное переднее колесо грузовика.

Голубоглазый мужчина услышал взрыв пиропатрона, натягивающего ремни безопасности. Нос разбила воздушная подушка. Зоны смятия приходили в «компактное» состояние. Компьютер попускал ремни, не желая повреждений печени, металлические колебательные контуры втиснули двигатель под ноги пассажира, чтобы не превратить берцовых костей в костную муку; рулевая колонка взорвала собственные заряды и встала торчком, чтобы не раздавить ему череп. Подушка постепенно спускала воздух.

Водитель легкового автомобиля очнулся в салоне, освещенном призрачным отсветом. Господи! Живой? Сколько там было на спидометре? — идиотская мысль. — Сто шестьдесят? Сто восемьдесят? Блин, могут ли за это выдвинуть ему обвинения? Блиииин… Ну что за аберрации. Он жив. Жив… Это самое главное.

Откуда здесь отсвет? Он глянул в бок. Пластиковая трубка химического осветителя выпала из ящичка и об что-то стукнулась… Во, номер. Эту светящуюся трубочку он получил во время наводнения во Вроцлаве. Достаточно было раздавить размещенную в пластиковой изоляции стеклянную капсулу и потрясти — оранжевое свечение, вызванное химической реакцией, исходит из трубки целых шесть часов. Сотрясение, вызванное аварией, запустило это дешевенькое чудо современной техники. Теперь рваный металл отблескивал апельсиновым светом.

Господи… Какие у нас потери? Мужчина закрыл один глаз, потом другой. ОК. Оба в порядке. Печень, ребра, шея. Что-то тепловато… Колени, ступни, локти… Живот, промежность, бедра, руки… Во рту он чувствовал соленую жидкость… Спокойно, это только воздушная подушка сломала ему нос. ОК. Все в порядке. Паралич? Он пошевелил пальцами рук и ног. Парализован он не был, но… это ведь может наступить позднее. Не помнил. Все его знания по данной теме были родом из фильмов. Не шевелиться. Ему нельзя двигаться. Переломы? В данный момент нельзя ничего сказать. Погоди… Он ведь может сгореть! Блииииин!!! Сопя от усилий, мужчина пытался нащупать блестящий в оранжевом химическом свете хромированный пусковой клапан огнетушителя. Нет, нет, спокуха. Прерыватель перекрыл подачу топлива. Интересно, а у того грузовика тоже имелось подобное устройство? Нет, это не имеет значения — пытался преодолеть он страх — грузовик приводится в движение дизелем, а дизельное топливо просто так не загорается. Спокойно. Впрочем, что мог он сделать гигантской фуре, врезаясь ей в колесо на своем автомобиле весом не более пары тонн. Но… черт! Ведь те, что ехали сзади, тоже должны были влепиться в бронированное препятствие.

Водитель был накачан адреналином по ноздри окровавленного носа. Организм пытался помочь, подкачивая кровь к жизненно важным органам, к мозгу и печени. Мужчина испытывал тепло в животе и голове, холод в пальцах рук и ступней. Мозг тоже старался. В мыслях крутилась откуда-то запомнившаяся инструкция: «Если на шоссе с тобой произошла авария, не выходи из разбитой машины. Движущиеся сзади машины будут бить сзади. И большие шансы у тебя тогда, когда сидишь пускай и разбитой, но металлической коробке, чем в непосредственном столкновении с чьим-то бампером. Сиди на сраке, мать твою так, и не отстегивай ремней!!!»…

Высаживаться. Ничего себе.

Вообще-то, он даже не мог двигаться. Водитель слегка наклонил голову. Кровь из носа потекла на рубашку. Даже если бы и захотел, покинуть автомобиль он не мог. Он и сам толком не знал, какая часть искареженных металлических листов — это двери… Стылым, как бы принадлежащим кому-то другому пальцем, он выдернул предохранитель спуска огнетушителя. Тот повис на большом пальце. Ничего больше сделать он не мог. Радио уже не играло. По-видимому, из разбитого аккумулятора вытек электролит.

— Здесь! Здесь! — услышал мужчина крики снаружи. — Ой, мама родная… курва!..

Как долго был он без сознания. Снова крики:

— Давай ножницы! Сюда, сюда!

Ножницы? Дорожные спасатели. Он был без сознания, как минимум, полчаса. Двадцать минут? Пятнадцать? Быстрее добраться на место не могли. А может… Кхр-трах! Он услышал громкий треск.

— Вы живы?

Что за идиотский вопрос.

— Вытащите меня, — ответил он, точно так же по-идиотски.

— Пожалуйста, не надо дышать глубоко! И выполняйте указания. — Тр-ррах! — Расслабьте мышцы, пожалуйста. Ничего не бойтесь. Сейчас мы вас вытащим.

Тр-ра-рах! Металлические листы поддавались нажиму стальных плеч пневматического раздвижного устройства.

— Все в порядке. Все уже в полном порядке, — мужчина уже видел шлем спасателя, который цитировал абзацы из инструкции. — Расслабьтесь, пожалуйста, ничего не бойтесь, мы уже на месте. Сейчас мы вас отсюда вытащим. Только действуйте совместно с нами! Прошу вас, не засыпайте.

Да кто, курва, им пишет тексты? Какой-нибудь старый пердун — спец по технике безопасности?

Ба-бах! Ножницы куда-то скрылись. Мужчина почувствовал, как несколько рук пытаются его охватить. Сила света оранжевого химического фонаря в салоне несколько уменьшилась. Кто-то надел ему на шею ортопедический воротник. Другой ножом перерезал ремни. Начали вытаскивать. Мужчина опасался боли. Но вообще-то, не почувствовал ничего, кроме нажима ладоней.

— Гооосподи, похоже, целый.

— Ну ладно, все в порядке, все в полном порядке. — Водителя положили на обочине. Мужик в белом халате сделал укол в бедро. — Попрошу не двигаться.

Ослепительный свет отоларингологического фонарика величиной с карандаш. Потом еще укол, на сей раз — в ладонь.

— Есть его документы, вот…

— Мы надели на вас венфлон, пан… Василевский. Попрошу не двигаться, попрошу сотрудничать.

Кто-то разрезал окровавленную рубашку. Два умелых разреза, и клубок окровавленной ткани полетел куда-то в сторону. Василевский приподнялся на локтях. Он чувствовал себя хорошо. Чувствовал себя, словно молодой бог. Господи Иисусе, что адреналин делает с человеком.

— Лежите, лежите спокойно. Прошу вас сотрудничать с нами, — сказал врач из скорой помощи.

— Да со мной все в порядке.

— Хорошо, хорошо… Видел я как-то раз одного типа, который бежал через поле так быстро, что мы не могли догнать. Вроде бы все и ничего, — врач слегка усмехнулся, — но перед тем ему оторвало правую ступню.

Василевский тоже усмехнулся.

— Да ничего со мной не случилось…

— В принципе оно так, — согласился врач. — Вот только… В шоковом состоянии можно даже летать без крыльев.

Два санитара принесли носилки. Голубоглазого закрепили ремнями и упаковали в карету скорой. К счастью, стояла средина ночи. Так что сирену включать не потребовалось. Тут до Василевского дошло, что он не осмотрел места аварии. Он глянул на сидящего рядом санитара.

— И сколько столкновений?

Тот с пониманием покачал головой.

— Семнадцать! — улыбнулся он. — Пана точно по ящику покажут!

— И круто?

— Ууууу, — махнул рукой санитар. — пан хоть в ту фуру впилялся, так в переднее колесо. В рубашке родился, блин. А двое следующих всандалилось под нее. Ну им кабины посрезало, и хана. Потом мерс в вашу машину, он и заслонил…

— Перед чем?

— Потом ехал грузовик, — санитар перекрестился. — Семеро, — провел он себе пальцем по шее и заговорщически подмигнул, — про этих я точно знаю. Остальные ранены, более или менее. А что потом, поглядим, — сунул он палец в рот и начал колупаться в зубе. — А пан, честное слово, в сорочке родился. Спасатели вытаскивали, словно сардину из банки.

Василевский попытался сунуть руку в карман, но ремни никак не позволяли.

— Там, в брюках у меня телефон, — он даже не мог указать подбородком. — Не могли бы вы позвонить к этим, из страховой помощи. Номер приклеен под дисплеем.

— Легко. — Санитар осторожно вынул телефон из кармана и ввел номер. Оператор тут же ответил. Пару минут он описывал ситуацию, затем глянул на Василевского. — Он говорит, — указал он на дисплей, — что с машиной все нормально. Стащат с шоссе и заполнят все нужные бумаги. Спрашивает, приехать ли за вами.

— Приехать.

— Хорошо, так я ему и передам.

* * *

Василевского завезли в больницу в Легнице. Он лежал на носилках в приемном покое, среди менее или более раненых. Как мало пострадавшего, в очередь на осмотр его поместили последним. Ну, может, предпоследним. За ним была только маленькая девочка, прижимавшая к себе плюшевого мишку. Она выпала из автомобиля, на спине были небольшие ссадины. Девчушка хлюпала носом, потому что не знала, что с родителями. Судя по виду остальных лежавших на носилках людей, с ними могло быть паршиво.

Василевский с ума сходил от скуки. Кроме сестры, которая взяла у него кровь на анализ, больше никто не появился. Врачи были заняты более тяжелыми случаями. Привязанный ремнями, обездвиженный ортопедическим воротником, он чуть не выл, ожидая дня страшного суда. И ужасно хотелось курить. К счастью, появился представитель его страховой компании, хотя в первый момент он повел себя не слишком профессионально.

— Я еб… воскликнул он, видя тела на носилках, занявшие всю площадь. — Эй, пан, вы тут не умирайте. — Но потом заставил себя говорить профессиональным, вежливым тоном. — Сейчас я устрою машину скорой помощи, отвезем вас во Вроцлав. А тут не умирайте! Умоляю пана!

* * *

Медицинскую машину удалось устроить в пять минут. Ехали они по боковой дороге, через Конты Вроцлавские. Ужасно трясло. Зато до Больницы Сорокалетия на улице Каминьского добрались быстро. Здесь уже было более профессионально. Молниеносно взяли кровь. Потом рентген: грудная клетка, шея, позвоночник. Томограф. Мозг. Вроде бы все в порядке. Молодой врач в сопровождении негра-стажера провел тщательный осмотр Василевского. После этого, наконец, с него сняли этот долбаный пластиковый воротник, уложили на столе, сестра в снежно-белом халате облила ему правое предплечье спиртом, при чем, в таком количестве, что от запаха пострадавший чуть не подавился. Новый укол. После чего хирург, без всякой боли, буквально за пару секунд, извлек из запястья осколок металла размерами миллиметра два.

— Да вы, видно, в сорочке родились, — сказал врач, поглядывая на металлический кусочек, который держал пинцетом. — Операция закончена, а пациент все еще жив… Это уже второй раз за год мне так удается.

Василевский расхохотался. Боже! Любимая его цивилизация вновь вспомнила о нем. Вновь он был в месте с хорошей организацией, хорошо снабженном соответствующими техническими средствами, обладающем нормальной и качественной информацией. Он находился в месте, где на работу брали только специалистов.

— Спускайтесь со стола, — приказал врач. — А то еще пролежни случатся.

— Могу ли я… — пострадавший облегченно поставил ноги на полу. — Мог бы я, как бы это сказать, «не оставаться до утра под наблюдением»?

— Как скажете. Только могу предложить совет. Вызовите такси, попросите водителя купить пол-литра и езжайте домой, чтобы нажраться до последнего. Вообще-то, врач не имеет права давать подобные указания, но…

— Понял. — Василевский только сейчас глянул на свой обнаженный торс. — Можно получить какое-нибудь одеяло?

Глупо было бы шататься по городу в одних брюках. Его разрезанная, окровавленная рубашка валялась в кустах где-то неподалеку от Легницы. Вместо одеяла он получил старенький, застиранный до крайности халат. Еще получил тампон, хотя кровь из носа уже и не текла. Кто-то сунул ему в карман заполненный формуляр приема на срочном дежурстве, его попросили подписать какую-то бумагу. Наконец-то он мог выйти в теплую ночь и закурить сигарету. Василевский вызвал такси по телефону, не забывая про заказ на бутылку зубровки. Его всего трясло. А иногда даже все плыло…

* * *

Постоянное высиживание по ночам перестало быть проблемой в тот момент, когда он махнул на нее рукой. Просыпался в три, в четыре и не мог заснуть. Черт его знает, то ли невроз, то ли возраст… В конце концов, не такой он и старый, сорок лет — не приговор. Не будем об этом. Поначалу мешало, потом уже нет. В каком-то смысле, это сделалось эссенцией его жизни. Летом бывало даже приятно, зимой — похуже. Летом мог наблюдать ранний восход солнца, мог выпить в сносной температуре, мог выйти из дома и знакомиться с людьми с той же самой проблемой. Странные персонажи из сна, кружащие в самых невозможных местах, в темноте, в предрассветной серости, в первых лучах летнего солнца, появляющихся в четыре часа на совершенно опустевших улицах. И речь здесь идет никак про полицейских, городских стражей или мусорщиков, которые лишь в такое время могли эффективно опорожнять контейнеры, поскольку потом пробки отбирали у них всяческую возможность действовать. Он познакомился с несколькими поставщиками, например, с паном Метком, которому пару раз помог выгрузить подносы с хлебом, и который, в благодарность угостил его целой серией анекдотов, касающихся «жизни после жизни» — именно так называют профессионалы предрассветные часы. Он наблюдал таинственных типов, снующих в странной, онирической[41] атмосфере, в по-настоящему пустом городе. Тогда люди каким-то подозрительным образом делались вежливыми, сочувствующими, готовыми помочь и поболтать; когда можно было их узнать, можно было им помочь, можно было сделать массу странных вещей. Пару раз ему случилось проснуться в три. Тогда он выставлял будильник и отправлялся в город. Этот одинокий мир интриговал его все больше и больше. Встретил мужичка, выгружавшего контейнеры с пивом у заднего хода в магазин, разговорились. Выпили пару бутылочек, сидя на загородке у магазина. Странное время перед рассветом… Если бы он попробовал сделать то же самое часов в семь — его бы обматюкали, в лучшем случае. В другой раз забрел в ресторан, где персонал слонялся, ругаясь, что приходится торчать всю ночь на посту, потому что пара пьяных шишек не желает уходить, несмотря на такое время. Он подошел к официанту с опухшими глазами, потому что парню страшно хотелось спать, и сказал:

— Старик, мне нужно поесть (без каких-либо объяснений: «жена уехала, а я голодный», «не могу спать, потому что всего колотит»).

И свою еду он получил. Его похлопали по спине, отказались от оплаты. Официант даже присел, и они поговорили.

Вот интересно, а было бы все так же мило часов в семь, если бы, естественно, в семь часов он нашел еще открытый ресторан. Наверняка получил бы в морду за те слова, которые в четыре утра вызвали столь положительную реакцию.

Он частенько размышлял, что было такого в этом странном, опустевшем, ночном городе, вызывавшие, что люди, которых встречал, неожиданно признавали его за своего, за члена особой общности, чем-то отмеченного представителя тайного клана. Почему продавец, следящий за загрузкой новых товаров в собственный магазин в пять утра, в сонном, рассеянном свете посвятил ему полчаса, а уже в восемь мог предложить, самое большее, профессиональную, безразличную улыбку. Почему перед рассветом все становятся людьми для людей, а потом — всего лишь безликой толпой. Слишком много народу? Или это остатки атавизмов пещерных времен: «Ночью все мы должны держаться вместе, чтобы пережить, ну а днем… тут, ежели чего, можно и по морде, а потом и маленький доносик». К какой теории он склонялся сильнее? Возможно, к теории слишком большого количества. Мораль осажденного муравейника? Уже Гомбрович[42] писал, что невозможно охватить разумом слишком многого. Человек, идущий по пляжу, увидав одного, перевернутого на спину жучка, поможет ему встать на ноги; видя же сотни страдающих жучков, пройдет безразлично; видя тысячи жучков… начнет их топтать. Не так ли и в городе? Потому-то, перед тем как толпа высыплет на улицы, к человеку отнесутся как к своему, как к члену семьи, ну а потом — словно к врагу, агрессору, солдату чужой армии.

Что-то странное происходило с его психикой. Магический мир «Книги Идолопоклонства»[43] Шульца. Таинственные явления, словно за гранью реального мира, странные люди, какие-то жуткие мысли в голове…

А потом вставало солнце, и он вновь превращался в закончено логичное существо: что необходимо приготовить к сегодняшней встрече, хватит ли бензина в баке, чтобы справиться со всеми запланированными делами, или о чем-то забыл, наверняка ли записан номер телефона и время, когда следовало позвонить по делу, и… и… еще… и… (какая-то частичка волшебства все же оставалась) Будет ли завтра снова ночь?

Будет, будет — успокаивал он сам себя. Злобствующие люди снова превратятся в своих, в членов его клана, в братьев, готовых встать за спиной, чтобы защитить в нужде, и, если только не заснут, будут ему способствовать.

* * *

Воспоминания об аварии затирались. Он сменил жилище, приказав секретарше воспользоваться предложением первого попавшегося бюро по сдаче жилья в найм, и переехал, даже не зная толком, где находятся Карловице, которые с этих пор станут его домом. Мебель ему хотелось приобрести через Интернет, только ничего интересного не нашлось. Тогда он нанял архитектора и декоратора интерьеров. Через пару дней все было готово. Все рано, он и так практически не будет там жить. Паршиво он чувствовал внутри любых помещений.

Сейчас он стоял в очереди к кассе на бензозаправке «Esso» с банкой пива в руке. Зевал, потому что неожиданно захотелось спать. Он позвонил секретарше. Та взяла трубку, не слишком понимая, кто и что — наверное, он сорвал ее с постели.

— Слушай, купи мне какую-нибудь машину.

— А какую, шеф? — зевнула та еще более раздирающе, чем он сам.

— Какую угодно. Зайди в первый попавшийся салон и купи, что у них есть на складе. Лишь бы мы могли себе позволить.

Отключился, потому что сотрудник как раз нацелил в него в банку лазером, желая прочесть штрих-код. А у Василевского не было даже несчастных трех злотых в кармане, так что расплатился кредиткой, правда, в два часа ночи никаких комментариев на этот счет не последовало. Он вышел на валы, насыпанные для защиты от наводнений. Секретарша отзвонилась через двадцать минут, сообщив, что у нее имеется приятель, автомобильный дилер, и что он предлагает «альфу ромео», двухдверную, спортивную, на самых замечательных условиях. Хотя секретарша Василевского уже привыкла к экстравагантным выходкам начальника, на сей раз он ее здорово шокировал, раз ей пришлось будить ночью знакомых.

— Средства на это у нас имеются?

— Уфф, шеф… Мы можем позволить себе и мерс, если хотите.

— Ладно, пускай будет альфа. Только утром она уже должна стоять на паркинге.

— Нет проблем, будет.

Василевский отключился, уселся на лавке и вскрыл банку. Валы от города отделял канал, ведущий к речной верфи. В последнее время им редко пользовались. Так что спереди у него был шикарный вид на море камыша, освещенное натриевыми лампами из гипермаркета Леклерка, сзади — на течение реки с подмигивающими фонарями барок, подплывающих к шлюзу. В правое ухо Василевский вставил наушник радиоприемника. Закурил. Бедные русские моряки как раз умирали в скорлупе подводной лодки, затонувшей в холодных водах далеко отсюда, а вокруг них заводили дурацкие, политические маневры. Василевский затянулся дымом. Было тепло. Приятно. Вот только комары досаждали. Василевский вытащил из кармана баллончик с «OFF»-ом и быстро выиграл противовоздушную баталию. Средство действовало безотказно.

Василевский обожал эти предрассветные часы. Но тут справа заметил нечто необычное. Человек в костюме на валах, в три часа ночи? Да еще и подсвечивающий себе фонариком. У незнакомца был четко определенный маршрут — он подошел прямо к лавке.

— Пан Василевский? — спросил мужчина. Затем показал удостоверение с печатями, голографическими знаками и прочими прибамбасами. — Алек Мержва, Центральное Следственное Бюро.

— Слава Богу, — усмехнулся Василевский. — Я уже думал, что вы стукнете меня бейсбольной битой и заберете телефон.

Тот улыбнулся в ответ. Без приглашения присел рядом и погасил фонарь.

— Прошу прощения за беспокойство в столь необычное время. Тем более, в таком месте.

— Валяйте.

— Вижу, что вы, как обычно, не спите.

Василевский лишь пожал плечами.

— Как обычно? Я что, сделался настолько важной особой, что кто-то за мной следит?

Мержва только махнул рукой. Затем слегка прикусил губу.

— Вы знаете, — глянул он в сторону, по правилам, ведя следствие, подозреваемого вызывают в управление, выпытывают, представляют доказательства и… — он понизил голос.

— Ааа, понимаю, — Василевский почувствовал легкий укол беспокойства. — Там, на шоссе на спидометре было больше ста шестидесяти? И этим занимается Центральное Следственное Бюро?

Мержва усмехнулся.

— Вы разрешите рассказать вам одну историю?

— Пожалуйста.

— Некий человек вел автомобиль с очень большой скоростью, хотя, лично для меня это несущественно, в сторону Згоржельца. Неподалеку от Легницы он врезался в переднее колесо большегрузного авто.

— Хмм, аллюзию я понял. Но где преступление? Самое большее, мне грозит административный штраф…

— Вам? — спросил Мержва.

— Не понял.

Полицейский покачал головой.

— Тем человеком был Роберт Даронь.

Василевский пожал плечами. Ситуация делалась все более нереальной.

— Не понял?..

— Ладно. Скажем иначе. Некий человек столкнулся с магистральным тягачом. Спасатели вытащили его из машины, врач скорой помощи разрезал окровавленную рубашку и выбросил куда-то на обочину. Санитар скорой помощи вызвал представителей страховой компании. Некоего человека перевезли в больницу в Легнице, где у него взяли кровь. Приехал представитель страховой компании, после чего пострадавшего перевезли во Вроцлав. В Больнице Сорокалетия в первую очередь у него взяли кровь на анализ. В подобных обстоятельствах, как правило, делают две экспертизы. Первая должна установить, был ли водитель трезвым, вторая — чтобы определить группу крови. Ведь, вполне возможно, для возможной операции могло понадобиться переливание.

— К чему вы все это ведете?

— Так вот, копия результатов любого исследования попадает на стол офицера дорожной полиции, который занимается выяснением причин аварии. И… — Мержва понизил голос. — Офицер из Легницы получил следующие данные: у пациента из легницкой больницы была кровь с группой АВ, резус-фактор положительный, а у вроцлавского пациента — группа крови 0, резус-фактор отрицательный…

— Чушь. Кто-то просто спутал пробирки.

— Естественно, так он сначала и подумал. Он проверил карточки в обеих больницах и… поехал на место происшествия. Там он нашел окровавленную рубашку и отдал на дополнительные исследования. Результат: группа крови АВ, резус-фактор положительный.

— И что вы хотите этим сказать?

Мержва вновь усмехнулся.

— В данной ситуации первое же подозрение — самое простое. Пан Даронь, упившийся в стельку, вел автомобиль. После аварии поддался панике и вызвал помощь, чтобы избежать исследований в Легнице. По пьянке он мог и не заметить, что кровь на анализ у него брали уже в первой больнице. По дороге он позвонил своему приятелю Василевскому и попросил, чтобы тот вместо него прошел исследования во Вроцлаве. И все можно было бы устроить при самых минимальных суммах взяток.

— Что вы тут мне пытаетесь внушить? О чем вы вообще говорите?

Мержва пожал плечами.

— Я говорю о том, что гипотеза эта — абсолютная чушь, — он снова внимательно глянул на собеседника. — Оба анализа крови, как из Легницы, так и из Вроцлава, ясно свидетельствуют о том, что и пан Даронь, и пан Василевский были трезвы как… уж извините, свиньи.

— Боооже!.. А мне так кажется, что всякий может подойти, сесть на лавочке и рассказывать всякую байду…

— Всякий может. Действительно. — Мержва пригладил волосы. — Вся проблема в том, что офицер из дорожной службы — это мой коллега. Мы говорили о том случае и… А знаете, — сменил он тему. — Автомобиль, принимавший участие в аварии, был зарегистрирован на пана Дароня. Я проверил отпечатки пальцев на руле и ключах. А не знаю, чьи они, поскольку таких отпечатков в нашей картотеке нет, но наверняка и не ваши.

— А откуда вы взяли мои? — Василевский был изумлен.

— С банки, такой вот, как эта. — Мержва указал на брошенную в траву жестянку от пива. — Подняли подобную несколько дней назад.

— За мной ведется слежка?

— Велась. Следующая гипотеза, появившаяся на сей раз у меня в голове, была такова, что вы хитро убили пана Дароня и…

— Господи Иисусе, — Василевский закрыл лицо ладонями. — Подобной чуши я давно уже не слышал, — неожиданно он прервался и поднял голову. — Означает ли это для меня какие-то неприятности?

— Это означало бы для вас огромные неприятности, — поглядел на него Мержва с самой легкой усмешкой, — если бы мы нашли тело пана Дароня. Но… Что-то мне кажется, что мы никогда его не обнаружим.

Василевский молчал, выкручивая себе пальцы. Ему казалось, будто он кружит высоко-высоко над океаном бессмыслицы, но сидящий с ним рядом офицер не выглядел таким, кто верит в океан бессмыслицы. Нет, он выглядел совершенно деловым.

— Видите ли, Роберт Даронь вел себя крайне странно. Приблизительно за месяц перед аварией он ликвидировал свою процветающую фирму, и об этом факте скрупулезно информировал налоговую службу. Он уволил весь персонал, снялся с учета в Управлении социального страхования, сообщил в статистическое управление, аннулировал с двухмесячным продлением свой договор на аренду жилища. Образец идеального гражданина, воистину. Оформил паспорт. — Мержва прикурил сигарету и глубоко затянулся. — Ну и…

— Ну и? — повторил Василевский.

— Уселся в свой «пежо» и направился в сторону германской границы, по направлению к Згоржельцу. Только на пути у него оказалось громадное колесо грузовика.

— То был мой автомобиль!

— Документы говорятнеччто совершенно иное, но не будем о том. Пана Дароня неоднократно видели после аварии, как он выходил из своей квартиры. Несколько соседей подтвердили это однозначно.

— В таком случае, в чем здесь проблема? О чем вы вообще говорите?

Мержва вновь усмехнулся, на сей раз — широко. Он вынул что-то из кармана.

— А позволил себе покопаться в портфеле пана Дароня. И обнаружил его фотографию, — офицер зажег фонарь и осветил прямоугольник картона, который держал в руке. — Прошу.

Василевский дрогнул.

— Но ведь это же я!!! Это мое фото!!!

— Именно. Вы бы могли это объяснить?

— Да что объяснить, псякрев? Ведь это моя фотография!

— Выходит… вы убили своего брата-близнеца?

— Вы что, с ума сошли?

Мержва вновь сунул руку в карман. Прикурил сигарету, вынутую из смятой пачки. Глянул на фонари, освещающие паркинг перед Леклерком и на море камыша на канале, что разделял валы и гипермаркет.

— Пан Даронь мог пешком перейти границу с Чехией. Тогда не было бы ни единого следа в документах. Если бы он отправился на Запад, мы, возможно, и могли бы его как-то нацелить, но ведь он мог пересечь границу со Словакией, потом с Украиной или Россией. Тогда он находится за рамками нашей юрисдикции, а… а в бумагах ни малейшего следа. Исчез. Вот просто так исчез. И наверняка он не погиб в той злополучной аварии.

Василевский хотел перебить, но Мержва удержал его движением руки.

— Видите ли, — зевнул он, прикрыв рот ладонью. — Я выдумал уже кучу гипотез. Даронь ехал пьяным в дупель. Чушь. Вы убили Дароня. Слишком глупо. Вы являетесь агентом иностранной разведки, выдающим себя то за Дароня, то за Василевского. Слишком глупо. Чушь! И… — Мержва спрятал снимок, зажег свой фонарик и поднялся с лавки. Он выглядел по-дурацки в своем безукоризненном костюме здесь, на валах, среди деревьев и алкоголиков, среди хихикающих в кустах парочек. — И что мне с вами делать? — спросил он. — Что здесь всем нужно?

— Вы хотите предъявить мне обвинение?

— В чем? — вопросом на вопрос ответил офицер. Он бросил окурок на землю, затоптал. — Есть ли кто-нибудь, кто бы мог вас идентифицировать?

— Есть! Конечно же есть.

— Хорошо. Тогда давайте сделаем так: моя секретарша свяжется с вашей. — Он направился в сторону моста, освещая себе путь фонариком. — Прошу прощения за беспокойство.

Василевский не отвечал. Он сидел на лавке в состоянии полнейшего ступора.

* * *

«Альфа» с утра находилась на паркинге. Классная. Секретарша заслужила повышения зарплаты. Целый день Василевский провел, закупая различные аксессуары, радиоприемник, коврики, средства по уходу, освежители, замшевые салфетки, специальные тряпочки для пыли, систему динамиков, желтые и затемненные очки для различных случаев. Все это было чертовски приятно. День как-то так прошел. Вечером он поехал по шоссе на Кржыжановице (на сей раз шоссе находилось с другого конца города). Вдавил педаль газа до упора, хотя, скорее, просто из желания проверить, а не по какой-либо иной причине. Тачка летела, что твой реактивный истребитель. На поворотах цеплялась дорожного покрытия будто пиявка. Двигатель ревел на максимальных оборотах, ветер за окнами гудел, шины пели, передние фары извлекали из мрака странные силуэты деревьев… Василевский врубил радио на полную катушку. Йеаааах! Травматических остатков после аварии — никаких. Но тут приемник затих, включился телефон.

— Прошу прощения, что мешаю в такое время, — голос секретарши едва пробивался сквозь свист ветра. — Но тут звонила ассистентка офицера из Центрального Следственного Бюро.

Василвский коснулся пальцем кнопки, поднимающей боковые стекла. Теперь было слышно лучше.

— Так?

— Фамилия — Мержва. Он желает встретиться с вами и лицом, которое может вас идентифицировать.

— Нет проблем. Сегодня в полночь на паркинге на улице Казимежа.

— В том, многоуровневом?

— А разве там есть еще какой-нибудь?

— Так и передам. — Привыкшая к его чудачествам, она, все же, решила удостовериться: — А время не странное?

— Для пана Мержвы — нет. Передай ему и позвони моему психоаналитику. Пускай будет там без четверти двенадцать.

Секретарша какое-то время удивленно молчала.

— Господи! Без четверти двенадцать? На паркинге?

— Да. — Василевский коснулся кнопки, прерывающей соединение. Потом снизил скорость. Выбрал первый же съезд с шоссе, окруженный оставшимися еще от немцев бетонными противотанковыми ежами. Похоже, что он очутился на полигоне. Он открыл дверь, повернулся на сидении и опустил ноги наружу. Покусывая губы, он вскрыл банку пива, глядя на темно-синее, быстро темнеющее небо. Потом закурил.

Здзисек Ковальский много лет назад сменил имя на Моисей Хиршбаум. Был он стопроцентным поляком, с широким славянским лицом, но… ну разве видел кто-нибудь настоящего психоаналитика по фамилии Ковальский? Подобная фамилия не обещала успехов в профессии последователей Фрейда.

К тому же Здсисек был безнадежным водителем. Василевский, который в поисках места въехал на самый третий этаж стоянки, чуть ли не врезался в капот «фиата мареа», который приближался с противоположной стороны. Он рванул руль, усиление «альфы» чуть не вмазало его в бетонную стенку. Он притормозил с писком шин, затем подъехал поближе — чтобы оба автомобиля остановились борт в борт. Два боковых стекла с электрическим управлением бесшумно поползли вниз.

— Здзисек, псякрев! Как это тебе удалось ехать с противоположной стороны?

— Разыскивал свободный бокс, — Ковальский/Хиршбаум в панике глянул на свою панель управления. Как минимум три светодиода сигнализировали непорядок.

— Но ведь здесь мало места, чтобы развернуться и ехать по ходу.

Ковальский гордо поднял голову.

— Поляк сможет!

Василевский рассмеялся, но тут же сделался серьезным.

— Здзих[44], я, похоже, схожу с ума. Помоги мне.

— Вовсе ты не сходишь с ума, старик.

— Слушай, ко мне прицепился какой-то полицейский. Он говорит, что я — это не я. Слушай, Здзисек, помоги мне… или ему.

— ОК, а он заплатит за консультацию?

— Не смейся. Что-то у него на меня есть. Он… Похоже, он псих!

— Я как раз специалист по психам.

С обрамленного бетонными стенами пандуса неожиданно выскочила синяя «лянча». Собеседники услышали писк резины и чью-то ругань, затем щелчок открываемой двери. Алек Мержва подошел к фиату. Бамперы двух автомобилей разделяли считанные сантиметры.

— Господи Иисусе, ведь я мог в вас врезаться!

— Не Иисус, а только Моисей, — парировал Здзисек. — Моисей Хиршбаум. Приветствую от всего сердца, — протянул он руку.

Мержва пожал руку психоаналитику. Покачал головой.

— Как это вы здесь так развернулись, чтобы блокировать проезд?

— Поляк, он может! — рассмеялся Василевский.

— А вы, надеюсь, не из ГАИ? — удостоверился Здзисек.

— Мммм… Алек Мержва, Центральное Следственное Бюро, — офицер глядел на бампер своей машины с неким недоверием.

— Так как! Припарковываемся и идем, или пьем здесь?

— Я не займу у вас много времени, — сказал офицер.

— Тогда пьем здесь, — Василевский вынул из контейнера в двери альфы три банки пива. Две подал через окно.

— А он точно не из дорожной полиции? — указал Хиршбаум на Мержву. — Я могу выпить пиво и вернуться домой на машине?

Полицейский присел на капоте фиата. Он усмехнулся, не очень-то сердечно, затем сделался серьезным.

— В состоянии ли вы идентифицировать этого человека? — спросил он у Хиршбаума.

— Хмм… «Этого человека» я знаю достаточно хорошо. Как и всякий психоаналитик свою жертву.

— И с какого времени вы его знаете?

— Лет уже шесть. Или дольше.

— А вам не знаком Роберт Даронь?

— Нет.

— Как часто вы встречались с Василевским?

— Где-то раз в неделю. Иногда — даже чаще.

— Хорошо. Вы когда-нибудь видели его документы?

— Нет.

— Вы ведете тщательную документацию собственных пациентов?

Здзисек одарил его широкой улыбкой.

— А на этот вот вопрос я стану отвечать, когда меня заставит решение Суда Польской Республики. Я врач и не могу предоставлять какие-либо данные относительно своих пациентов.

— Понимаю, — Мержва слегка пожал плечами. — Но ведь я спрашивал только про документацию, а не о личных данных ваших пациентов.

— Я ничего не скажу.

— Почему пану Василевскому требовались консультации психоаналитика?

— На эту тему я ничего не скажу.

— Нууу, ведь это же не совсем нормально, когда владелец процветающей фирмы ходит к психоаналитику, причем, это единственное лицо, способное его идентифицировать?

— От меня вы ничего не узнаете. Относительно своего пациента я ничего не скажу, разве что меня заставит Суд Польской Республики.

— Ладно, ладно, — прервал его Мержва. — Теперь вы, — глянул он на Василевского. — Я тут покопался немного в ваших документах.

Тот приподнял брови.

— Какой официальный язык действует в Белизе?

Василевский выпучил глаза, удивленный Хиршбаум наклонился над рулем.

— Не понял?

Мержва усмехнулся.

— А где находится Белиз? Приблизительно… в какой стороне света…

Офицер какое-то время глядел на парочку. Он явно не ждал ответа. Прикусил губу.

— Я тут покопался в ваших документах, — повторил он. — Полгода тому назад вы прилетели во Вроцлав рейсовым самолетом из Франкфурта. В аэропорту у вас украли все документы. Среди всего прочего был украден и паспорт, о чем вы, собственно, скрупулезно заявили в полиции. Вы… — офицер понизил голос. — Вы ведь всегда весьма скрупулезны, правда?

— О чем вы вообще говорите?

— Я говорю о том, что легче всего устроить себе новый паспорт в Белизе. Это вопрос исключительно финансовый. Только я не об этом. Их консульство в Германии выдало вам дубликат, а затем вы подали заявление о натурализации в Польше. Что, если учесть ваш внешний вид, язык общения и представленные документы о предках, реализовать было совершенно несложно. И вы стали польским гражданином.

Мержва откинулся на капоте и отпил глоток пива.

— У меня такое странное чувство, что вы никогда не были в Белизе, что вы не знаете, какой там официальный язык, и вы даже понятия не имеете, где эта страна находится, и более того… Что-то мне подсказывает, что вы и в Германии не были.

— В чем вы меня подозреваете? Что это вообще за чушь?

— Я вас ни в чем не подозреваю. Любой преступник поступил бы раз в сто умнее. Не говоря уже об агентах иностранной разведки.

Хиршбаум закури. Он, казалось, вовсе не был удивлен сообщениями полицейского.

— Я мог бы все это пояснить, — буркнул он. — Если, конечно, буду иметь согласие своего пациента, — заявил он официальным тоном.

На сей раз Мержва удивленно вскинул брови. Точно так же, как и Василевский.

— Что-то я не понимаю.

— Я мог бы объяснить все происходящее… Конечно, если мой приятель и одновременно пациент позволит.

Мержва вопросительно глянул на Василевского. Тот кивнул.

— Честно признаюсь, я тоже мало чего понимаю, но… — он пожал плечами. — Если речь идет об открытии врачебной тайны, то ладно…

— Точно? — спросил у него Хиршбаум.

Василевский удивленно глянул на него.

— Ясное дело, — только и ответил он.

— Несмотря на внешний вид, дело довольно простое. Ты страдаешь… Он страдает раздвоением личности.

Василевский уставился на него.

— В настоящее время он находится в регрессивной фазе. Вот сейчас даже не помнит, по какому делу ко мне приходит. Только не спрашивайте у меня про латинские термины или точные научные объяснения, потому что ничего не поймете. Это определенный вид амнезии, связанной с расстройствами личности. В определенный момент Василевский, ну… как бы это сказать… Превращается в другую личность. Он внезапно перестает помнить, что является кем-то совершенно другим. И… ну… начинает новую жизнь.

— Погодите, погодите-ка. Правда, я обладаю весьма туманными понятиями о шизофрении. Но никак не могу себе представить, как больной перед приступом, в течение нескольких недель, с необычной тщательностью закрывает свои служебные дела, включая сюда и соцстрахование, налоговое управление и всю остальную любимую нашу бюрократию…

— Действительно. Это сложно себе представить, — развел Хиршбаум руками. — Что поделаешь. Мы до сих пор мало чего знаем о психических заболеваниях. Со времен Фрейда продвинулись буквально на волосок.

— Момент, — вновь перебил его Мержва. — Вы утверждаете, будто бы ваш клиент, ни с того, ни с сего, начинает новую жизнь, забывая о предыдущей? Он придумал, будто бы является Робертом Даронем?

— Нечто подобное я и хочу сказать.

— А каково же его настоящее имя?

— Не знаю. Лично я знаю его как Василевского, но это еще ни о чем не свидетельствует.

— И, извиняюсь за выражение, психически больной человек открывает фирму за фирмой, и в каждой немедленно достигает ошеломительного финансового успеха?

Хиршбаум расхохотался.

— Шизофреники — очень умные люди, — продолжал он хихикать. — А у этого вдобавок имеется одно специфическое свойство. Он обладает гипнотическим влиянием на людей.

— Вы хотите убедить меня, будто бы кто-то, понятия не имеющий об Интернете, неожиданно учреждает фирму, по объявлению в газете нанимает секретаршу и пару программистов, а уже через неделю способен позволить себе приобрести новенькую «альфа ромео»?

— А что такое вообще бизнес? — вопросом на вопрос ответил Хиршбаум. — Это искусство убедить контрагента, чтобы он заключил сделку именно с вами, а не с Ковальским или Новаком, которые предлагают то же самое. Вот и все. Гипнотического влияния на людей будет вполне достаточно.

— Секундочку. Вы хотите сказать, что через месяц он с равным успехом будет продавать грузовики, а через год — женские трусики?

— А еще он может создать Польскую Космическую Промышленность. Проблема лишь в найме специалистов и нахождении партнеров. А вот это второе ему удается очень даже легко.

Мержва покачал головой.

— Все это в башку не помещается, вы мне какую-то чушь пытаетесь сунуть, — разгневанно остановил он Хиршбаума. Теперь вместо одного подозреваемого у него появилось двое.

— Да пожалуйста… Как вы прекрасно знаете, никакой он не агент разведки Гондураса, никакой не преступник. Если так уж желаете, предъявите ему обвинение. Но в чем? В убийстве Роберта Дароня? А где тело? За получение паспорта за взятку? Так можете проверять в Белизе до конца жизни! Это уже мания преследования! Он будет менять шкуру словно змея. Постоянно, каждый сезон, непрестанно. Только вы ни на чем его не выцепите, потому что он чертовски скрупулезен в устройстве дел с налоговиками, что вы и сами отметили.

— И вы называете это шизофренией?

— Если говорить честно, то я не знаю, что такое шизофрения. Только прошу не удивляться, если через год вы станете вести дело Элизы Вуйтчак, гражданки Китая, богатой как тысяча чертей, проживающей в одном из вроцлавских богатых вилл, и станете размышлять над тем: куда девался Василевский.

— Ну… это уже вы пересолили.

— Возможно, но не сильно.

— Но вы же сами говорили, что уже много лет знаете пациента по фамилии Василевский.

Хиршбаум вновь расхохотался.

— Даааа? Говорил? На самом деле? — Он закурил. — А разве я, случаем, не говорил еще, что он на всех оказывает гипнотическое влияние? И вы считаете, будто бы я являюсь каким-то исключением? Уже неоднократно я убеждался в том, что он многое что может. Быть может, пять лет назад я узнал его как Збышка Грабецкого или Стефанию Лацяк или вообще — как Иисуса Христа, но, возможно, я познакомился с ним всего пару дней назад, а он мне только внушил, будто мы знакомы много лет. То ли я толком не могу рассказать, то ли вы — понять?

— И вы являетесь профессиональным психологом?

— Профессиональным… — Хиршбаум пожал плечами. — Слово-отмычка. Вы хоть знаете, что такое психология? Вижу, что не знаете, так что поясню. Психология — это наука, выдуманная врачами, которые боялись крови, — он вновь рассмеялся, но в его смехе были слышны печальные нотки. — Нихрена мы не знаем о человеческой психике. Нихрена не знаем о мозге! Фрейд, фамилия, которую знает каждый, был научным ничтожеством, что ему неоднократно доказывали. Он — научный ноль! Ничто! Но это не мешает, чтобы фрейдизм цвел и пах. Уже в качестве философии? В качестве веры? Честное слово, не знаю. Психоанализ — это не наука, тем не менее, его применяют во всем свете.

Мержва тоже сунул в рот сигарету.

— Еще немного, и вы начнете пояснять, будто бы все это нам только снится.

О! — Хиршбаум нацелил в него палец. — И вы уже находитесь на верном пути.

— На каком пути?

— Чтобы сделаться практикующим фрейдистом. Прошу прощения, профессиональным.

Офицер лишь вздохнул. Он поднялся с капота, выбросил окурок и распрямил кости.

— Вижу, что сегодня мы ни до чего не дойдем, — буркнул он. — Но вернемся к делу. Благодарю вас обоих за встречу.

Он выбросил банку в ближайший мусорный контейнер, слегка прикусывая губу, открыл двери своей лянчии, сделал жест, будто хотел остаться, переборол себя, уселся в машину и завел двигатель.

Василевский не глядел на удаляющийся автомобиль. Вместо этого он глянул на приятеля.

— Здзисек!.. — Он не знал, как толком выразиться. — Я что, и вправду псих?

— Какой еще псих? — пожал плечами Хиршбаум. — Не бери дурного в голову.

— Говори.

Тот отбросил только что прикуренную сигарету.

— У тебя в жизни все в порядке? Какие-то проблемы, помимо этого офицерика? Кто-то тебя преследует? Гонится за тобой? Или ты опасен для окружающих?

Василевский молчал. Он не мог справиться с собственными мыслями.

— Ну, и раз тебе хорошо, нечего и беспокоиться. — Хиршбаум тоже завел двигатель. — Положи на все болт и заскочи в четверг, как обычно.

Он стартовал резко, против направления движения, затем сразу свернул на ведущий вниз пандус.

Василевский даже не успел его поблагодарить. Долгое время он просидел в молчании. Затем объехал бетонный стержень здания и попал на выездной пандус, но уже по нужной стороне. При выезде было немного хлопот с электронным билетом, поскольку никто не предусматривал, что сюда можно въехать и выехать, не высаживаясь из автомобиля и не выходя наружу. Вокруг не было ни единого человека. Какое-то время он размышлял над тем, не позвонить ли в центр обслуживания паркинга, но, зная жизнь, в эту пору там тоже никого не было, так что пришлось бы выкаблучиваться с глупыми компьютерами, которые милым голоском заставляли бы его нажимать на все новые клавиши в телефоне. Пришлось выйти и разыскивать автомат. По крайней мере, на какое-то время это отвело его мысли от всего дела. Но когда шлагбаум наконец поднялся, все вернулось.

Неужто он и вправду сумасшедший? Шизофреник с приступами амнезии? Действительно ли устроил себе левый паспорт в Белизе? Ну, псякрев! Он и вправду понятия не имел, где находится этот долбаный Белиз, какой там у них официальный язык. Не сильно-то он помнил, чтобы что-то устраивал, но… Погоди. Он придавил педаль газа, мчась через засыпающий город. Ведь должен же он что-нибудь помнить. Должен иметь каких-то знакомых. Так, погодь, погодь… Секретарша? Он видел ее несколько раз. На работу принял, и правда, по газетному объявлению. На фирме были какие-то компьютерщики, имелась бухгалтерша. Ее он видел раз в месяц, компьютерщиков — вообще никогда. Все по телефону, впрочем… а разбирался ли он в этом? Устраивал простые, хорошо оплачиваемые заказы, вот и все. Боже! Здзисек мог быть и прав. Но что бы так вообще ничего не помнить? Ни одного личного знакомого? Погоди-ка… Сам Здзисек и… и… еще кто-то! Мглистый силуэт никак не желал материализоваться в мыслях. Какая-то женщина… Какая-то… какая-то… Боже! До сих пор он жил, как во сне. Шастал ночью по пустым улицам, лазил среди деревьев в парках, постоянно сам, все время погруженный в онирическую реальность. Был психом!

Альфа промчалась через Тшебницкий мост. Мост. Его он помнил. Вообще, хоть в Карловице перебрался недавно, район казался вроде бы знакомым. Во всяком случае, какие-то его элементы. Василевский слегка притормозил. Нет, домой он ехать не может, просто не выдержал бы один, в четырех стенах. Он опустил оба стекла, поддаваясь ударам теплого ветра, и разглядывался. Он помнил гигантскую башню по другой стороне Одры и улицу, затененную кованными из железа оградами. Он свернул в улицу Каспровича, помня, что под казармами там была водонапорная башня. Василевский придавил педаль газа. Альфа рванула вперед, словно он хлестнул ее плеткой, моментально проскочив, что ни говори, длинную улицу. Башня, действительно, имелась. Равно как и казармы, сейчас принадлежавшие университету. Он свернул налево. Потом направо. Военный городок. Один из более крупных домов теперь был перестроен в инфекционную больницу. Вновь свернул налево. Он наверняка помнил эту дорогу. Помнил эту брусчатку, высокие тротуары, платформу ждя противовоздушного наблюдения на одной из крыш… Василевский прибавил газу. Альфа раскочегарилась до двух сотен в час по неровной, узкой дороге. К счастью, стояла ночь, и везде было пусто. Дорога вывела его за застройки, в поля. Нет, это не поля. Полигон. Василевский придавил педаль тормоза. Остановился на мощеном подъезде рядом с проржавевшим шлагбаумом и табличкой «Военная территория — проход запрещен». Этот подъезд он помнил… Вытащил фонарик и вышел, разглядываясь по сторонам. Счастье, что это военная территория — последний столь крупный оазис чистой, ничем не загрязненной природы буквально в нескольких минутах от центра.

Василевский заблокировал центральный замок и, освещая дорогу фонарем, направился вдоль оставшейся еще от немцев бетонной дороги для танков. Вновь он почувствовал себя будто во сне. Луна освещала странную округу, поросшую доходящей до локтей травой. Или это была не трава, а камыши? Во всяком случае, серебристое море с немногочисленными островками отдельных деревьев тянулось до самого горизонта. Он ускорил шаг. Деревья появились и возле дороги. Он видел два орудия. Немецкое «acht coma acht» и польскую переделку пятидесятых годов. Оба потрепанные, сейчас представляющие собой исключительно декорацию. Откуда-то ему было известно, что следует свернуть направо. Фонариком осветил небольшую табличку «Территория противохимических учений». В узком столбе света он видел расставленные среди деревьев заржавевшие столики и… то, чего подсознательно разыскивал. Выжженный корпус немецкого транспортера времен войны. Василевский продрался сквозь высокие травы и умело запрыгнул на наклонную броню. Какой-то шутник нарисовал на бортах свастику и знаки Африканского Корпуса. Это правда, Роммель здесь тренировался, только развалины машины не имели пустынного камуфляжа. Василевский сунул фонарик в один из открытых лазов. В средине кто-то должен был разводить костер. Изнутри панцирь был закопченный, серое покрытие стен, в большинстве своем, расплавилось. Места для солдат с разбитыми контейнерами, широко раскрытый задний, штурмовой люк, пустое двигательное отделение… Василевский спустился вниз. С трудом, через два отверстия от чертовски узеньких дверок, протиснулся в командирский отсек. Уселся, а точнее, присел, на месте водителя и глянул сквозь броневое забрало, заслоняющее наблюдательную бойницу. Щели в забрале были сделаны в форме елочки, словно в шлеме средневекового рыцаря.

И в этот момент зазвонил сотовый телефон. Василевский от неожиданности вздрогнул. Фонарь упал на пол.

— Да, слушаю?

— Приветствую, — раздался в трубке низкий голос. — Вы со мной не знакомы. Полковник Вашков.

— Хмммм… чем могу служить?

— Не были бы вы так добры подойти ко мне. Что-то не хочется брести через эту траву.

— Подойти к вам? Перепуганный Василевский выставил голову из люка. — Куда?

Почти что рядом, на боковой дороге между деревьями зажглись фары двух машин. Одна из них была исключительно крупной.

Василевский выпрыгнул из транспортера и начал продираться к деревьям.

— Я не знал, что здесь нельзя ходить. Я…

— Да не беспокойтесь, — ответил полковник и прервал соединение.

Василевский заметил несколько солдат с автоматами «берилл», когда же добрался в круг света — еще и вездеход с камуфляжной окраской, а рядом с ним — бронетранспортер. На сей раз: польский и исправный.

Высокий мужчина в парадном мундире и с фуражкой-рогатывкой на голове подошел, вытянув для приветствия руку.

— Не забивайте себе голову. Количество велосипедистов, грибников и любителей шашлыка, шастающих по этой территории в выходные, настолько велико, что если бы мы хоть раз пальнули боевым снарядом, потери превысили бы Хиросиму.

— Вообще-то, я видел табличку с надписью «Военный полигон», но…

— Успокойтесь, — Вашков пригласил его в польский транспортер. — Полковник Войска Польского не предназначен для того, чтобы ловить нарушителей никому не нужных предписаний.

— В таком случае, чему я должен быть благодарен удовольствию беседы с вами?

— Видите ли, — полковник закрыл бронированную дверь и зажег лампы дневного света. — С вами у меня имеются хлопоты. И даже не хлопоты, а крупная проблема.

— Не понял…

Вашков вынул две запотевшие банки пива из пенополистироловой сумки-холодильника. Одну из них открыл и подал Василевскому.

— Потому что вы прибыли на встречу почти что на сорок лет раньше, — широко усмехнулся он.

— Боже! Да что со мной не так? Со мной что-то не в порядке.

Долгое время полковник разглядывал его. Затем отвел глаза.

— Это все здесь, — указал он на бронированные стенки транспортера, — только лишь для того, чтобы произвести на вас впечатление. Чтобы убедить вас: все то, о чем я скажу позднее, вопреки кажущемуся, это все совершенно серьезно.

— Все то, о чем я скажу позднее, ВОПРЕКИ КАЖУЩЕМУСЯ, это все совершенно серьезно, — как эхо повторил Василевский.

— Ну да, — полковник вскрыл свою банку, тяжело вздохнул и сделал небольшой глоток. — Я сотрудник военной контрразведки. И, знаете… все подобного рода службы взаимно пересекаются. Здесь услышишь какую-нибудь сплетню, там узнаешь клочок какой-то информации, и вот мы уже чего-то там узнаем про деятельность конкурентов.

— Это вы говорите про Алека Мержву?

— Ну да. Меня ужасно заинтересовало, почему это один из лучших офицеров Центрального Следственного Бюро длительное время занимается делом, в котором никого ни в чем нельзя обвинить. Хотелось бы знать, в чем тут речь?

Василевский тоже улыбнулся. Он попробовал превосходно охлажденного пива и закурил.

— Мне и самому хотелось бы это знать.

— Понятно. Я знал, что он встретится с вами на паркинге, покопался в своих бумагах, а вы знаете, сейчас у нас имеется совершенно невероятный американский компьютер, который даже умеет распознавать лица с фотографий в различных документах и… — он резко сменил тему. — Так вот, я задал своим людям вопрос: а что, собственно, нам про вас известно?

— То что я являюсь агентом Гондураса?

Полковник вновь рассмеялся.

— Гондураса, Пуэрто-Рико, княжества Монако и Эстонии. Слишком смешно, чтобы относиться к этому серьезно. Тем не менее… И что-то мне подсказало, что я смогу найти вас здесь. Назовем это шестым чувством, даром предчувствия, гаданием на кофейной гуще. С собой я привел пару человек, но, как уже говоиил, исключительно для того, чтобы произвести впечатление. Мы ждали с сумерек, ждали-ждали, и вы пришли.

Василевский тряхнул головой.

— Вы сказали, будто бы…

— Я сказал, что вы пришли на встречу на сорок лет раньше.

— Боже, опять мне кажется, будто бы я сплю и вижу сон.

— Нет, вы не спите. — Вашков вынул из конверта старую, подгоревшую по краю фотографию величиной с открытку. Вначале показал оборотную сторону. Там по-немецки было написано: «Рита, встретимся здесь через сто лет. Твой Руди». И дата: 19 мая 1943 года. Полковник без спешки повернул бумажный прямоугольник, чтобы можно было увидеть, что же на фотографии изображено. А на ней был изображен тот же самый полигон, тот же самый германский транспортер, только в состоянии пятидесятивосьмилетней давности. На крыше военной машины стоял Василевский в мундире вермахта с винтовкой за спиной. В руке у него был букетик полевых цветов, на лице улыбка.

— Это… но ведь это…

— Сегодня с фотографией можно сделать все, что только пожелаешь, — сухо перебил его Вашков. — Только по причине фотомонтажа я бы вас не беспокоил. Фотография самая настоящая.

— Откуда она у вас?

— О-о, а вот этот вопрос уже весьма интересный. Наш чудный американский компьютер, разыскивая информацию относительно вас, проводил сравнение лиц на фотоснимках. Какой-то не слишком умный программист забыл установить ограничение по времени до года, я знаю… семидесятого или восьмидесятого. А тут, бах, имеется ваш снимок! Из 1943 года.

— Вы же это несерьезно.

— Теперь вы должны понять, почему с самого начала я заявил, что, ВОПРЕКИ КАЖУЩЕМУСЯ, я буду серьезен.

— Не думаете ли вы, будто бы я этил в 1943 году!

Вашков только пожал плечами.

— Я исследовал все перехваченные после войны германские акты. И снова любопытная история. Так вот, в гестапо, а потом в РСХА, Головной Управлении Безопасности Рейха, работала одна женщина. Рита Лауш. Она была настолько хорошим следственным офицером, что поднялась достаточно высоко, будучи единственной женщиной на таком посту. Ей подкидывали наиболее сложные дела и… В сорок третьем ей подбросили очередное. В армии выявил агента иностранной разведки. Ефрейтора Рудольфа Шенка. Но тут сразу же появились сомнения. Иностранная разведка разместила в германской армии… рядового? Зачем? Дело было очень странным. Но тут мы должны немного отступить во времени. Так вот, в тридцать девятом году герра Хайни Губера должны были послать из Бреслау на войну с Польшей. К сожалению, в Тшебнице поезд сошел с рельсов. Один смертный случай: Хайни Губер. Через пару лет командование решило выслать рядового Кристиана Меллера на восточный фронт. К Сожалению, герр Меллер погиб вместе со всем взводом в авиакатастрофе под Оппель[45]. И все было бы в полном порядке, но совершенно случайно было установлено, что Хайни Губер, Кристиан Меллер и Руди Шенк — это один и тот же человек. О чем, хотя бы, свидетельствуют фотографии из соответственных документов.

Вашков выкладывал на небольшой металлический столик пожелтевшие германские документы с прикрепленными к ним фотографиями Василевского в мундирах различных родов войск.

— В обычных условиях никто голову бы себе не ломал, но что-то обратило внимание офицера, ведущего расследование. Одна весьма странная мелочь. Если какая-то разведка тратит столько энергии на то, чтобы «воскрешать» своего агента, то есть, организовывать столь серьезные несчастные случаи, чтобы прикрыть псевдо-смерть, то почему этим человеком является некто, стоящий столь низко в войсковой иерархии. Почему именно в Бреслау? С этого времени дело должна была вести Рита Лауш. Ее первым шагом стала раскопка могил герра Губера и герра Меллера. Тел в гробах не было. И вот тут начинается самое любопытное. Фрау Лауш арестовала Рудольфа Шенка. Они как раз направлялись на автомобиле в Берлин для допроса, — Вашков почесал подбородок. — Хмм… в Берлин? Обычного рядового? Зачем?

— Зачем? — повторил за ним Василевский.

— Вот этого уже никто не знает, — слегка усмехнулся полковник. — Во всяком случае, они не доехали.

— Неужели авария?

— Верно. Мне нравится ход ваших размышлений.

— Где-то неподалеку от Легницы? На шоссе?

Полковник кивнул.

— Неподалеку от Лейгниц[46], именно. Какие-нибудь ассоциации?

— Только не издевайтесь.

Вашков распрямил спину, слегка скривился.

— Спасательная группа засвидетельствовала смерть Шенка. Рита Лауш выжила. Но вот тело Шенка исчезло. Как будто его и не было. Кто бы там занимался каким-то рядовым, но…

— Но это еще не конец, правда?

— Действительно. Риту Лауш застали за тем, как она уничтожала документы по делу. Причем, к сожалению, очень эффективно. Не осталось ничего, кроме этой вот фотографии, которую в самый последний момент вытащили из печки. И одного фрагмента бумажной страницы. Следствие было передано выше. Первая гипотеза была такая: Рита влюбилась в подозреваемого, наилучшим доказательством чего является именно этот снимок; она инсценировала автомобильную аварию под Лейгниц и помогла любовнику сбежать, а потом начала затирать следы, сжигая акты. В то время, и вправду, не либеральничали. Тем не менее, в знак признания былых заслуг Риту не расстреляли, а всего лишь разжаловали и перевели в никому не нужный отдел обеспечения безопасности на завод в Диренфурте. Это нынешний Бржег Дольны.

— И что дальше?

— Ничего. Рита до Бржега не доехала. Где-то неподалеку Олавы в поезде ее случайно застрелил пьяный солдат. Его присудили к смертной казни. Приговор был исполнен в 1944 году. Ничего больше по тому делу нам не известно.

— Что-то слишком много здесь случайностей, — буркнул Василевский.

— И я так считаю, — согласился с ним полковник.

— И к чему вы ведете?

Вашков вынул из кармана очередной бумажный прямоугольничек. Какое-то время он держал его в ладони, затем положил на металлическом столике.

— Это как раз и есть Рита Лауш.

Василевский взял в руку снимок со служебного удостоверения. Боже! Эту женщину он знал! Но не в гадком фашистском мундире, как здесь. Он знал ее, без каких-либо сомнений. Боже, это та туманная фигура, которую он пытался припомнить. Господи! Вот только припомнить бы, откуда. Откуда он ее знал? Почему ее любил? Необходимо вспомнить.

Полковник Вашков следил за изменениями его лица. Отпил пива. Закурил. Вокруг царила идеальная тишина.

— А вы… вы тоже хотите меня в чем-то обвинить? — после долгого молчания спросил Василевский.

— В чем?

— Ну… не знаю. Ведь этот разговор вы ведете с какой-то целью.

Вашков лишь печально усмехнулся.

— Тааак. Обвинить вас? Что вы были агентом иностранной разведки в Бреслау, в 1943 году? А если и так, при всей фантастичности предположения, тогда вы были нашим союзником. Так что какие-либо обвинения предъявлять сложно.

— Тогда, что вам во всем этом нужно?

— Мне хотелось бы знать, над чем уже много недель ломает голову Алек Мержва. Что здесь разыгрывается?

— Я вам объяснить не могу.

— А эта странная надпись: «Встретимся через сто лет»?

— Простите. Но я — псих. Я ненормальный. Я болен шизофренией. Свяжитесь с моим психоаналитиком.

— Очень выгодное объяснение.

— Да не объяснение это! — выкрикнул Василевский, выйдя из себя. Он не мог справиться с тем, что было внутри него, что буйствовало в голове. — Я не знаю, о чем вы вообще говорите!

— Ну ладно, — полковник немного скривился. Он хотел спросить еще о чем-то, но махнул на это рукой. — Вас не подвезти до оставленной у подъезда машины?

— Был бы весьма обязан.

Вашков открыл бронированную дверь, пропустил Василевского вперед, указал на разрисованный камуфляжными узорами вездеход. Солдат за рулем включил зажигание.

— А знаете, одна вещь меня все же интересует.

— Какая?

Полковник указал ему место в машине. Он снова вынул из кармана подгоревший листок из немецкого дела. На нем четко были видны орел со свастикой.

— Зачем Руди Шенк, ни с того, ни с сего, в 1943 году начал учить польский язык?

* * *

Следующий день был одним сплошным кошмаром. Какие-то встречи, деловые переговоры, всякая бредь, чушь, бла-бла-бла… Тем более, что Василевский не выспался. Он вообще не ложился в кровать. Подпухшие глаза резало. Тем не менее, он не мог вернуться домой. Он не мог бы выдержать даже нескольких минут сам, закрытый в полностью устроенном доме. Какой-то след инстинкта самосохранения удерживал его не делать подобного. Интересно, и как мог он кончить? С кабелем питания от пылесоса, затянутым на шее и… и что? Прыжок с балкона на двухметровом удлинителе? Нет, нет. Он был сумасшедшим, шизофреником, но абсолютно ненормальным он не был. Ха-ха-ха! Он прекрасно понимал, что как только закроется в четырех стенах с телевизором в качестве спутницы жизни, то быстро кончит на двухметровом проводе, шокируя соседей ниже этажом. Он сходил с ума. Явно. Что-то было не так. Он пытался вспомнить Риту Лауш, только та в его воспоминаниях звалась иначе. Господи! Да какая еще Рита??? Ведь он никак не мог жить в сорок третьем! Даже в качестве психа. Это совершенно невозможно! Когда на город упали сумерки, Василевский отправился на Новый Рынок и вошел в немецкий бункер[47], спрятавшийся под поверхностью площади. «Зона Радио Цвет» — гласила надпись над бетонными ступенями. Сейчас там был клуб с дискотекой. Железобетонные стены гарантировали, что никакой из рвущих уши звуков не потревожит покой обитателей окружающих домов. Банда лабала на таком усилении, что невозможно было услышать даже собственных мыслей. И как раз это, более-менее, и было сейчас нужно. Василевский прошел мимо туалетов; пластиковых, прозрачных дверей. Охранники, измерившие его скучающим взглядом, кафельная плитка на полу… Боже! Откуда-то он знал, что когда-то здесь была мощеная улица в подземельях, гранитные бордюры и армированный бетон. Что когда-то наверху стреляли из пушек, а здесь, внизу, был госпиталь и склад боеприпасов. Фосфорная бомба. Потом, уже в шестидесятые годы пугали детей, заводя их в бункер и неожиданно гася свет, и тогда фосфор, въевшийся в стены, начинал светиться. Дети плакали от страха, рабочие гоготали, насмехаясь над обдувшимися малышами. Нет, нет, нет. Это всего лишь умственные аберрации. По-видимому, он должен был читать об этом в какой-то книжке. Хмм. Все-таки, нет. Он четко помнил замощенную улицу под землей. Ну хорошо. Слышал об этом еще ребенком. Другие рассказывали. Быть может, разок и был в этом месте. Возможно, разок. И, возможно, даже расплакался. Или видел разнывшегося приятеля. Так что оттуда, из шестидесятых, он и помнит мощеную улицу под землей. Нет, он не сумасшедший. Не псих. У него только шизофрения, а ее можно контролировать. Можно! Нужно только захотеть.

Василевский присел у стойки, и вопя во все горло, чтобы бармен смог услышать его в грохоте суперусиленной группы, заказал большуууую текилу. Взамен получил полный стакан, здесь не цацкались с рюмочками, и тарелку с нарезанными лимонами. И он начал заливать текилу в глотку, загрызая парой долек. Он хотел напиться. Упиться, и забыть обо всем. Забыть про бабу по имени Рита… Боже праведный, какая еще Рита? Что эти идиоты с ним наделали? Грохочущая музыка рвала барабанные перепонки. Толпа сходила с ума. Василевский желал упиться в стельку.

Вдруг он обратил внимание на то, что подростки вокруг замолкают и глядят куда-то ему за спину в нарастающем изумлении. Даже бармен выпучил глаза и упустил протираемый стакан, который расколотился на полу.

Василевский повернулся на барном табурете. За ним стоял священник в сутане, а рядом — две монашки с руками, сложенными, словно для молитвы. Окружающие подростки не могли выйти из ступора. Даже банда на сцене сбилась с ритма. Чего-либо подобного здесь не наблюдалось, по крайней мере, с сорок пятого года.

— Я хотел бы попросить пару минут беседы с тобой, сын мой, — заорал ксёндз, как можно громче. — Может, выйдем?

Василевский сглотнул слюну. Шизофрения? Но ведь окружающие тоже его видят. Он допил остаток текилы. Господи Иисусе! Или это сон? Он заплатил за спиртное цену не менее половины фольксвагена. А почему бы и нет? Ведь все это всего лишь психическая болезнь. Священник и две монашки в дискотеке. Нормально! Но почему малолетки вокруг так пялятся?

Он поднялся с высокого табурета, кивнул. Потом они направились вверх по ступеням немецкого бункера.

— А святой отец не боится ходить ночью в сопровождении двух монашек?

— Именно, благодаря их сопровождению, и не боюсь. Это мои охранницы.

— Переодетые спецназовки?

Священник легонько усмехнулся.

— Нет, они настоящие сестры во Христе. — Он направился в сторону Хали Тарговей[48]. — Но это превосходно обученные девушки.

— А… святой отец кого-то представляет?

— Епископскую Восьмерку.

— Не понял?

— Ну… нас еще называют церковной информационной службой, и даже разведкой или христианской службой безопасности. Только все это глупости. Мы не являемся отдельным батальоном ченстоховского спецназа имени Девы Марии.

Василевский улыбнулся. Умел мужик пробудить к себе симпатию.

— Кое-то слышал. Вроде бы, вы используете женщин для сбора информации.

— В какой-то мере, это правда. Хотя, мне не совсем нравится слово «используете». Они сами приносят нам много данных, по собственной воле.

Они прошли мимо Халы, громадного строения, стилизованного под средневековый замок; вошли на территорию парка над Одрой. Ксёндз указал на одну из укрытых под деревьями лавочек. Сестры остановились в паре шагов. Головы обеих были спущены долу, руки сложены, словно для молитвы. Нереальность ситуации заставила Василевского поёжиться.

— У меня желание упиться до положения риз, — буркнул он.

Священник вынул из-под сутаны небольшой термос.

— К сожалению, я не взял даже церковного вина. Зато предлагаю отличный чай. Я не хвалюсь, но в чае разбираюсь.

Он налил в завинчивающуюся крышку немного темной жидкости. Василевский попробовал. Напиток, и вправду, был превосходным. Горьковатый, пряный, ароматный. Содержавшиеся в нем дубильные вещества стягивал слизистую нёба, возвращал ясность мыслям. Гениальное питье. Тяжелое, словно бетон, и в то же время легкое, будто высушенный стебелек восточных приправ. Не крест, а именно чай должен был бы стать символом Церкви.

— Видишь ли, сын мой, — священник вновь наполнил крышку содержимым маленького термоса. — Мне известно, что ты разговаривал с паном Мержвой и паном полковником Вашковым. И даже, представь себе, знаю — о чем.

— Я и не знал, что церковные службы пересекаются с гражданскими.

— Совершенно не пересекаются. Узнал я совершенно случайно, и это дело нас весьма заинтриговала. Весьма!

— Догадываюсь. — Василевский допил чай, отдал крышку, вытащил сигареты.

Священник возмущенно поглядел на него.

— Совершенно ужасная вредная привычка, сын мой. Ты обязан проявить волю и бросить это свинство, — затем беспокойно огляделся по сторонам. — Но если не собираешься покончить с курением немедленно, тогда угости меня сигареткой.

Василевский протянул в его сторону пачку.

— Так вы, святой отец, собираетесь продолжить то дурацкое дело с Даронем, Ритой Лауш и так далее?

— Я удивлю тебя, сын мой. И даже сильно.

Он затянулся сигаретой. Уже собрался продолжить, как вдруг из боковой аллейки появилась пожилая женщина.

— Бог в помощь, — сказала она.

— И в-м т-го же, — священник едва произнес это сквозь стиснутые губы, не желая выпускать дыма в ее присутствии. Сигарету он спрятал под лавку, словно ученик, которого неожиданно «застукал» учитель. Из-под его сутаны дымило, словно из паровоза.

— А-а, так тут собирают деньги на благотворительные цели? — заметила женщин двух монашек. Она вынула портмоне и вручила им монету в один злотый. Сестры одновременно присели в книксене и прошептали слова благодарности.

Как только женщина ушла, ксёндз раскашлялся. Но потом сразу же заново затянулся. Одна из монашенок подбросила полученную монету вверх, умело поймала на лету, переложила из ладони в ладонь и перевернула.

— Орел или решка? — спросила она у напарницы.

— Орел.

Первая открыла сжатую ладонь.

— Решка. Ты продула!

— Девочки! — рассердился священник. — А ну, спокойнее. — Как только обе опустили головы и сложили руки, словно для молитвы, он вернулся к беседе. — О чем это я говорил?

— Что я удивлюсь.

— Ага. Ну да, — ксёндз откашлялся и вновь затянулся дымом. — Так вот, когда-то мы проводили подобное следствие. Ох, — отмахнулся он. — Следствие, слишком громко сказано. Но кое-что подобное.

— По делу Дароня?

— Нет. Нас весьма интересовали некие странные случаи. В сороковые годы, здесь, во Вроцлаве, Церкви очень насолил некий деятель PPR. Фамилию называть нет смысла. Этого пана потом застрелили мародеры в Дзержонёве. Что самое удивительное, его распознали как члена Гражданской Милиции в Валбржихе. Через год. Вроде бы ничего, может, брат, может, двойник, случайное подобие или ошибка кого-то из наших прихожан, либо же излишняя подозрительность какого-нибудь клирика… Вся проблема в том, что Церковь памятлива. Не в смысле мести, Боже упаси, но у нас дела остаются в памяти надолго. По-настоящему надолго.

— Тысячи лет?

— Не будем преувеличивать, — усмехнулся священник. — Но это еще не конец. Тот пан из милиции погиб под осыпавшимся терриконом в Валбжихе во время ливня, это случилось где-то в шестидесятых годах. И опять же, это еще не конец истории. Одна из прихожанок узнала его в 1979 году! В Немче. Тогда он был викарием тамошнего костела.

— Вааааааа! — расхохотался Василевский. — Вначале PPR, потом милиция, а затем и викарий. Он словно бы предугадывал будущее[49], — загоготал он еще громче. — Ну и выбирал соответствующие местечки.

— И уст моих вынул это, сын мой, — вежливо усмехнулся ксёндз. — Воистину, из уст вынул!

— Но ведь все это — большая куча глупостей!

— Дааа!? — улыбка неожиданно исчезла. — А Руди Шенк. С чего это он вдруг начал изучать современный польский язык в самый разгар войны?

— Что вы хотите этим сказать? — Василевский и сам пришел в себя. — Погодите… СОВРЕМЕННЫЙ язык? Не понял?

— Ха! Потому что Рудольф не был немцем.

— А кем же?

— Этого я не знаю. Он не был немцем. Не был и поляком тридцатых годов, не был и…

— Погодите, погодите. Что это еще за определение «поляк тридцатых годов»? — Василевский закурил вторую сигарету. — Я и так уже знаю, к чему вы все это ведете. Это я был Рудольфом Шенком, тем PPR-овцем, тем милиционером, а вдобавок ко всему — еще и викарием, правда? Это я был Робертом Даронем, которого, впрочем, сам же и убил. Это я соблазнил Риту Лауш, будучи перед тем самыми различными личностями, так?

— Похоже, что фотографии свидетельствуют именно об этом, только это ничего еще не решает. В отличие от иных следственных служб, мы занимаемся так же делами не от мира сего.

— Вы уж простите, не хочу святого отца обижать, но это все бредни!

— Видишь ли, сын мой, у нас нет таких компьютеров, как у пана полковника Вашкова. Но… У нас имеется двенадцать тысяч сестер во Христе и громаднейшие архивы. Каждая из монашек получила ваши фотографии различных периодов и мнооооожество времени на поиски.

— И что-то обнаружили?

— Действительно. Несколько фотографий девятнадцатого века: из Вроцлава, из Белявы, парочки других мест. Несколько жизнеописаний, к сожалению, не полных. Имеется даже одна гравюра шестнадцатого века, хотя, естественно, то могла быть и ошибка, ибо подобие тогдашних изображений по отношению к оригиналу оставляло желать лучшего.

— Вы смеетесь?

— Боже упаси! — поднял тот руки.

Они молча сидели в темноте, на лавке, глядя на извилистые речные каналы перед ними, на освещенные фонарями мосты, наконец, на костельные башни на другом берегу, из которых прожекторы извлекали странные тени.

— Видишь ли, сын мой, — заговорил ксёндз. — У пана полковника Вашкова имеются современные технологии, доступ к немецким документам; у пана Александра Мержвы — сеть связей, в его распоряжении вся полиция, документы, открывающие любые двери, а у меня… за мной стоят лишь два тысячелетия опыта Церкви на планете Земля.

— Ну да, святой отец обратился к Библии. Знаю, знаю, — съязвил Василевский, — какое-то там из ваших Евангелий — это прямая инструкция по ведению следствия. Пилат, и тому подобные дела…

Человек в сутане ответил ему улыбкой.

— Я нарисовал для себя места вашего пребывания и места ваших «смертей» на карте. И у меня вышло нечто, что с большой натяжкой можно было бы назвать окружностью. Рваной, неровной… но почти что окружностью.

— И его центр, как я понимаю, это Вроцлав.

— Нет, — стиснул губы тот. — Гора Шленза[50].

Василевский снова рассмеялся. Священная гора славян. Вообще-то говоря, аномалия. Вроцлав расположен на равнине, а тут вдруг, ни с того, ни с сего, довольно крупная гора. Одна-единственная.

— Что святой отец желает этим сказать?

Тот ответил вопросом на вопрос.

— Вы слышали что-нибудь о профессоре Каменьском?

— Нет.

— Там такая вот штука. Цыплята, когда рождаются, уже имеют в мозгу запечатленные модели поведения. Импринтинг. Показываешь такому «новорожденному» нарисованный на картонке силуэт ястреба, и цыпленок тут же испытывает панический страх, хотя ведь он никак не может знать, что это ястреб, поскольку не мог узнать этого от мамы. Профессор Каменьский проводил опыты на людях. Понятное дело, у человека импринтинг не существует. С одним малюсеньким исключением. Когда во время экспериментов пациентам показывали Гору Шленжу, снятую с весьма определенного ракурса, на смазанной, темной фотографии, то многие признались, что испытывают сильное беспокойство…

Василевский тяжело вздохнул.

— Мне интересно, как святой отец свяжет теперь Гору Шленжу и все те псевдо-жизни, которыми все вы меня наделяете.

— Ты, сын мой, смеялся над тем, что я пользуюсь Библией в качестве учебника тактики. Так вот — я и вправду ею пользуюсь! И как раз там обнаружил я странное и таинственное предложение: «Человек тоже является телом»[51].

— Не понял?

— «Человек ТОЖЕ является телом». «Тоже»? Означает ли это, что телом на свете существует еще кое-что? Или, возможно, что-то?

— Вы не могли бы пояснить?

— Бог телом не является. То же самое относится к сатане, к ангелам. Демоны — тоже духи. Так кто же… — ксёндз на мгновение понизил голос. — Кто еще является телом?

Василевский откашлялся. Решил съязвить:

— Я?

— Если так, — священник не дал сбить себя с толку, кем тогда являешься ты, сын мой? Чем ты являешься?

К счастью, заблудившийся пьяница перебил этот более чем странный обмен словами. Он чуть ли не упал на двух монашек, бормоча под нос:

— Вы, курва… Суккки… Вы, бля… Съебы…

В руке у него была бутылка. Пьяница разбил ее о ближайший ствол дерева, получив тем самым оружие, известное как «розочка», и он пошел в нападение, сопя:

— Ввы, ккур… щассс… вассс… зае…

— Уйди, брат мой, в мире, — спокойно ответила одна из сестер.

— Еб… куррр… я вассс…

— Уйди, брат мой.

Пьяница поднял разбитую бутылку, чтобы ударить. Монашка закатала рясу и врезала ему ногой прямо в лоб. Мужчина полетел назад и грохнулся спиной в траву. Вторая монашка склонилась над лежащим, держа в руках зажженный фонарик, которым пользуются отоларингологи.

— Эх! Теряешь форму, — обратилась она к своей напарнице. — Надпись с подошвы на лбу не отпечаталась.

— Как это не отпечаталась, — первая тоже склонилась над поверженным выпивохой. — Вот же она!

— Ээээ… В слове «Адидас» не хватает буквы «с».

— Божечки, Иисус мой сладкий! Придется больше тренироваться.

— Тихо, бабы! — перебил их беседу священник. Обе тут же приняли предыдущие позы, сложив руки и опустив головы. — Возвращаясь к нашей беседе, — повернул ксёндз голову. — Ну что же, мы выяснили мало чего. Правда, больших успехов я и не ожидал. Еще не время.

Священник поднялся с лавки. Василевский тоже встал.

— Приятно было познакомиться, сын мой. Но, уходя, я должен тебя предостеречь.

— Перед чем?

— По этому делу с тобой будет говорить еще кое-что. И тогда следи за каждым своим словом. Помни об этом!

— Кто?

Священник развел руками.

— Уже вскоре.

Он выполнил благословляющий жест, обернулся и направился дальше в темный парк. Какое-то время еще было слышно, как он «воспитывает» монашек:

— За этот удар немедленно мне исповедуешься. А злотый от пожилой дамы передадите в «Каритас»[52]. Если кто-либо из вас купит за эти деньги пачку жвачки, то в качестве покаяния назначу лежать крестом часов пять!

— Ой-ой… жвачку за злот? Отец-разведчик давно в киоске ничего не покупал.

— Естественно, — тут же добавила вторая. — Ведь сигареты отцу сестра-привратница украдкой на вокзале покупает. Переодевшись…

— Ага! Как один раз ее в джинсовом мини ее увидала, так у меня адидасы с ног свалились.

— Тихо, бабы!!!

Василевский только потряс головой. Он уже ничего не понимал. Так он псих? Ну, псих. Ведь всего этого на самом деле случиться не могло. Хотя, с другой стороны, шизофрения, пускай и такая странная, это тебе не миражи. Опять же, другие ведь тоже видели ксёндза и его спутниц. Хотя бы этот вот пьянчужка, что валялся в траве и громко храпел, с отпечатанной на лбу надписью «Адида…». Нет, нет! Все это невозможно. Все это просто не имело права случиться. Он направился в сторону Песчаного моста, вытащил из кармана телефон и быстро набрал номер.

— Блиииииии… — раздалось из трубки. — Старик, ты знаешь, который час?

— Здзисек! Я уже полностью съезжаю с катушек!

— Нет, старик, с ума ты не сходишь. Опять же, тебе повезло, что сотовый еще был включен. Ни с каким другим психом в такое время я бы не связывался.

— Так ты сам признаешься, что я псих?

— Сваливай! Приходи в четверг или договоримся завтра попить пива.

— Ты понимаешь, я уже совершенно расклеился. Вижу всяких…

— Я тебя знаю. Вскоре все выяснится.

— Здзисек…

— Отключаюсь и иду дрыхнуть. Пока.

Василевский закрыл панель своей «моторолы». Он никак не мог решиться. Войдя на мост, он забросил телефон в реку. «Все выяснится»? Господи! Само? Он уже всего этого выдержать не мог. Зашел в гостиницу на малюсеньком островке между мостами, у мельницы. В баре под названием «Мельничная корчма» бахнул два по пятьдесят джина. Заплатил. Перешел по узенькой кладке, названия которой не помнил. Он вообще ничего не помнил, названий всех тех окружающих рек, каналов, мостов, заливов и шлюзов. Не помнил ничего из собственной пересранной жизни. Все ему осточертело.

Василевский забрел в гостиницу «Плаза». В бездушном, американском баре залил в себя коктейль «Вроцлавская ночь», и его чуть не вывернуло. После этого он покинул гостиницу. В круглосуточном магазине на площади Бема купил себе пиво и сигареты, протискиваясь среди пьяниц и жалея, что с ним сейчас нет монашки в рясе и адидасах. Пиво на свежем воздухе чуточку его отрезвило. Тогда он забрел в «Check Point Charlie» — забегаловку, где посетители сидели на каких-то строительных лесах и орали во все горло. Василевский выпил сотку чистой и еще одно пиво, съел порцию превосходной жареной картошки-фри. Завсегдатаи хлопали его по спине, просили на время зажигалку, в пьяном угаре пытались убедить его, что все нормалёк. Здесь, по крайней мере, он чувствовал себя принятым за своего — окружающие люди ни в чем не были похожи на услужливых, бесполых официантов или вылизанных, политкорректных барменов в предыдущих заведениях. Здесь жизнь пульсировала своим ритмом. Здесь жрали водяру, а не цедили какие-то сраные коктейли. Здесь ели, развлекались, здесь можно было потерять жизнь, но если ты не выпендривался и давал зажигалку — все было в полном порядке. Бармен, словно обезьяна скакал по лесам, обслуживая столики. И он был единственным более-менее трезвым человеком в зале. В меру, потому что ежеминутно присаживался к знакомым и чего-то там потреблял.

Из «Check Point Charlie» Василевский вышел гораздо более лучшем настроении. Он еще успел завернуть в какой-то грязноватый бар на Славянской. Здесь воняло кухней и сортиром, но в остальном было нормально. Затем заправка «ЭССО» на Тшебницкой. Совершенно нереальная. Преувеличено освещенная, пустая, громадная, с несколькими охранниками в черных костюмах, которые устроили здесь себе ночную сходку и рассказывали друг другу о своих подвигах в сражениях с преступным миром.

Василевский купил себе пиво. И каким-то образом ему даже удалось перейти через мост, а точнее — через два соединенных друг с другом Тшебницких моста. Он уже почти что доходил до своего дома. Но тут дорогу ему перегородили двое мужчин в безупречных костюмах.

— Управление по Защите Государства, — сказал тот, что повыше. — Пан Василевский?

Тот попытался трезво кивнуть. Оба предъявили удостоверения. Краем глаза Василевский заметил, что третий «костюм» стоит на автомобильной стоянке, чуть сзади.

— Могу ли я видеть ваше удостоверение личности?

— Ясен перец… — При этом Василевский чуть не упал на спину. На его счастье тот, что пониже, обладал превосходной реакцией; он подскочил вперед и успел его придержать.

— Позвольте проехать с нами.

С огромным трудом его усадили на заднее сидение здоровенного мерседеса. Двое агентов уселось по бокам. Третий вел бесшумную машину. Какое-то мгновение в пьяном бреду Василевскому показалось, что он уже ехал когда-то на подобном мерсе. Не таком огромном, не столь тихом, но все же… Но точно так же двое сидело по бокам, а третий вел машину. Вот только… те, вроде бы, были одеты как-то не так.

— Сон — туман, один Бог не обман! — произнес Василевский вслух, и внезапно ему сделалось стыдно.

Мужчины в блестящих костюмах не обратили на него ни малейшего внимания.

— Кофе? «Алка-Прим»? — только и спросил один из тех, что были по бокам.

— Нет, благодарю.

— Может, немного минералки? Аспирин? Пластиковый пакет?

— Нет. Постараюсь тут вам не насвинячить, парни, — зевнул во весь рот Василевский. — А если даже и… Тогда скажите, в какую сторону повернуться. Влево? Вправо?

Охранники несколько перепуганно глянули на него и отодвинулись. Насколько позволило сидение.

Дорожная полиция остановила их сразу же за железнодорожным переездом на Желеньского. Водитель опустил боковое стекло, а Василевский неожиданно нагнулся в сторону полицейского, заглядывающего вовнутрь.

— Здесь все пьяные в дупель, начальник! — расхохотался он своей же шутке, распространяя запах спиртного. — Вот, возвращаемся с коллегами с гулянки, — пытался он мычать.

Буквально секунда отделяла их от того, что гаишники выведут всех и исследуют на содержание алкоголя в крови в машине, украшенной надписью: «Поддержи свою полицию!» К счастью, служебное удостоверение Управления спасла водителя от необходимости дуть в трубочку, и мерседес тронул с места. Василевский орал в сторону патруля:

— Во, видишь, начальник, кто теперь хватает пьяниц и отвозит в вытрезвиловку? УЗГ!!!

Агенты все так же сидели с невозмутимыми минами. Автомобиль свернул направо. Выбоистая, мощена улочка привела их к «Аспе», старинному заводу, стилизованному под готическое здание на самом берегу Одры. Какие-то башенки, резные стены, подворья. «Костюмы» повели Василевского в не работающий уже много лет заводской кинотеатр — небольшой дом без окон из красного кирпича.

Василевскому захотелось достать их.

— Так вот как выглядит тайная малина УЗГ!!! — заорал он во все горло.

Агенты тут же утратили отработанное спокойствие. Они нервно начали оглядываться по сторонам и тут же потащили Василевского к укрытой в стене двери. Потом был небольшой дворик, узкий и грязный коридор и вдруг — совершенно иной мир. Безупречно чистое фойе, стеклянная, защищенная кодовым замком дверь и громадное помещение, освещенное десятками ламп дневного света. Они находились внутри старого кинотеатра. Но посреди зала стоял всего лишь один письменный стол.

— Мы его привезли, — доложил один из агентов. — Только он немного… не того… — щелкнул он пальцами по шее.

Ослепленный лавиной искусственного освещения Василевский вначале отметил лишь белоснежную сорочку, потом черные подтяжки, и лишь после того — владельца этих элементов гардероба, который как раз поднимался со стула.

— Меня зовут Роберт Крашницкий, — сказал офицер, надевая пиджак, который до сих пор висел на спинке. — Могу я с вами недолго переговорить?

Охрана тут же улетучилась. Василевский с Крашницким остались одни в огромном зале.

— Прошу, — указал офицер на стул, который Василевский занял с громадным облегчением. В голове шумело. Его собеседник наполнил стакан минеральной водой из бутылки, затем налил несколько капель жидкости из пузырька и подтолкнул вперед по скользкой поверхности стола.

— Это скополамин?

— Капли Иноземцева. Мне так кажется, что они вам понадобятся.

Василевский с удовольствием выпил жидкость с легким, мятным запахом и привкусом. Его уже начинало сушить. Офицер присматривался к нему с бесстрастным выражением на лице.

— Так чему я обязан этой встрече?

Крашницкий склонился над столом. Долгое время он всматривался в синие глаза собеседника. Затем произнес:

— Правительство Польской Республики желает связаться с Богом.

Пустой стакан упал на пол. Не разбился.

— Чего?

— Правительство Польской Республики желает связаться с Богом, — повторил офицер УЗГ.

— Ээээ… — потряс Василевский головой. Затем поднял трубку телефонного аппарата, стоявшего на специальной подставке над столешницей. — Нет проблем, сейчас соединю. Вам кого: Иисуса Христа? Аллаха? Яхве? Будду? Хуцлипутли?

— Хуцлипутли? — удивился Крашницкий. — Впервые слышу, — он и вправду был изумлен.

Василевский онемел. Тот говорил совершенно серьезно. Он положил трубку на место.

— Простите. До сих пор мне казалось, что это я сошел с ума.

Офицер внимательно глядел на него.

— Сворачивается ли время в петлю? — спросил он тихим голосом.

Василевский отвел глаза.

— Ммм… эээ… Несомненно — так. Но если начнете меня бить, я тут же от этих слов откажусь.

— Не надо шутить. Я спросил, сворачивается ли время в петлю? Повторяется ли наша история?

Василевский почувствовал, что, несмотря на превосходную установку кондиционирования, он вспотел. Вынул из кармана смятую пачку.

— Простите, могу я закурить?

— Вообще-то, я не разрешаю… Впрочем, пожалуйста.

В качестве пепельницы Крашницкий подвинул блюдце из-под стакана. Он прищурил глаза, когда в его сторону направились первые сизые клубы дыма. Потом Василевский попросил налить ему еще стакан воды. В конце концов спросил:

— Я должен признаться в том, что это я Адольф Гитлер, Нина Риччи и Чарли Чаплин?

— Нет. Я хочу, чтобы вы добровольно, — он акцентировал это слово, — ответили на несколько моих вопросов.

— Тогда не стесняйтесь. Время описывает круг, история повторяется, а с Богом я свяжу вас в пятницу, после визита у моего психоаналитика.

На губах офицера впервые появилось подобие улыбки. Едва лишь тень. Но этого и так было много. Крашницкий откинулся на спинку стула.

— В последнее время с вами беседовало много людей. Правда?

— Согласен.

— Все они заметили какие-то странные вещи. Все связали необычные явления одно с другим. У них имеются какие-то следы, улики; и они теряются в догадках… — снизил он голос. — А вот у меня имеется доказательство.

— Доказательство чего?

Крашницкий вынул из ящика стола толстый, элегантный конверт и положил его рядом со стаканом.

— Видите ли, Археологический институт Вроцлавского Университета совершил невероятное открытие. Они обследовали оставшиеся после немцев штольни, выбитые в Горе Шленже и… — на сей раз он улыбнулся очень четко. — Там они открыли старинные, славянские захоронения.

— Что бы… Снова Шленжа.

— И в одной из могил они нашли фотографию.

Василевский весело фыркнул.

— Знаю, знаю, — успокоил его жестом руки офицер. — Все можно подделать, все можно подбросить в любое место, хотя бы для того, чтобы посмеяться над учеными коллегами и заставить их вести бесплодные размышления. В истории подобное повторялось уже сотни раз.

Крашницкий сделал глоток кофе, который за это время наверняка успел остыть.

— Но здесь имеется одна проблема. Этот снимок обладает столь микроскопическими зернами эмульсии, что мы не способны произвести чего-либо подобного при всех наших современных знаниях. Это истинное чудо техники. Зерна эти можно видеть исключительно под электронным микроскопом.

— И что это за снимок?

— Оригинал безопасно хранится в сейфе. Но я покажу вам наш несовершенный отпечаток.

Крашницкий вынул из конверта картонный прямоугольник величиной с почтовую открытку и бросил его на стол. Василевский склонился. На снимке был он сам. В какой-то странной одежде. Чем-то довольный, жующий стебелек травы. Сзади, в перспективе были видны окруженные изгородью джунгли. Сразу же за оградой была видна вывеска со светящейся надписью: «Ванильные плантации. Собственность общины Вроцлав». В полнейшем недоумении, он поднял взгляд.

— Оригинальный снимок настолько совершенен, — сообщил офицер, — что увеличения можно производить практически бесконечно. Вот мы их и сделали, — бросил он на стол очередной прямоугольник. — Это увеличение зрачка вашего глаза и изображение, отраженное в нем.

На фотографии была женщина в шортах с небольшим аппаратом в руке. Василевский прикусил губу. Это Рита Лауш. Во всяком случае, именно это лицо видел он в актах полковника Вашкова. Но самое замечательное находилось сзади, за ее спиной. Он увидел собор, известные ему костелы на Тумском Острове (ведь не далее как сегодня вечером он наблюдал именно эти виды), все покрыто какой-то стеклянистой массой. Еще он видел какие-то невозможные со строительной точки зрения башни, какие-то диски, воздушные променады.

— И что это означает? — спросил он.

— И что это значит? — словно эхо повторил офицер.

Долгое время они только молча глядели один на другого. Василевский при этом успел полностью протрезветь. Он сам налил себе очередной стакан воды, закурил еще одну сигарету.

— Я вам покажу что-то лучшее, — зашелестела блестящая бумага, которой был оклеен конверт. — Сегодня вы беседовали с неким священником, правда?

— Да.

— Как я уже говорил, вторая фотография, которую я вам показывал, это образ, который отражался в зрачке вашего глаза. А вот эта фотография, — Крашницкий достал очередной картонный прямоугольник, — это увеличение отражения с браслета женщины, которая отражается в вашем зрачке…

Василевский увидел несколько нечетких фигур. Вроде бы, мужчин. Повернувшись спиной, они о чем-то дискутировали; только один из них стоял боком. Отражение в металле браслета и не могло быть четким.

— А это вот — увеличение с компьютерным улучшением резкости.

На следующей фотографии Василевский узнал профиль священника, с которым разговаривал вечером.

— Он говорил, что «человек ТОЖЕ является телом», — Крашницкий положил конверт в ящик стола. — Так кто же вы такой? Или, иначе: чем вы являетесь?

Василевский только глупо пялился на него.

— Так сворачивается ли время в петлю? — настаивал офицер. — Можете ли вы связать нас с Богом?

Василевский вновь упустил стакан. Тот упал на напольное покрытие и вновь не разбился. Его изготовили из стекла превосходного качества.

— Я… Похоже, я сумасшедший.

Крашницкий едва заметно прикусил губу.

— Что же. Не стану я вас больше мучить. Но мы еще вернемся к этой беседе, — откинулся он на спинку стула. — Вас отвезти домой?

— Был бы весьма обязан.

* * *

Он сидел на сбитой постели и глядел в предрассветную серость за окном. Сейчас, в бледном сиянии приближающейся зари вся эта чушь казалась ему уже не такой реальной… Тем не менее, каждую беседу он помнил со всеми подробностями. Ему казалось, что имелись только две возможности. Либо Хиршбаум ошибался, и сам он был никаким не шизофреником, но классическим психом с галлюцинациями, не могущим отличить снов от реальности. Либо… Или те четверо были правы. Он жил уже много раз. Все время в одном и том же теле. Из предыдущих воплощений он абсолютно ничего не помнил. Если не считать пары туманных образов, теней, менее конкретных, чем остаточные изображения на сетчатке. Могли они быть правы? А если так, тогда ради чего он жил? Почему ничего не помнил?

Стоп. Он должен решить одну проблему. Либо он и вправду самый обычный псих, и все это ему только снилось. Либо… Либо те правы. Он усмехнулся. Четверо серьезных мужчин. Могли ли они ошибаться? Нет. Если это не банальная галлюцинация, то они ошибаться не могли. Они обязаны быть правыми. А раз так… Тогда данный факт вызывал некие значительные последствия.

Василевский поглядел в окно. Как раз при появлении первых лучей восходящего солнца. Он усмехнулся. Но ведь это так легко проверить.

Он поднял телефонную трубку и набрал домашний номер своей секретарши. Та ответила где-то через минуту.

— Даааааа?

— Прошу прощения за эту побудку.

— Ой, шеф… вечно, — зевнула та, — в такое странное время…

— В ящике моего письменного стола найдешь конверт. Завтра достанешь его, вскроешь и выполнишь все то, что я там написал.

— Какой еще конверт? — новый зевок. — Что в нем?

— Номера счетов, коды доступа, полномочия и тому подобные дела. Сделаешь все то, что написано на первом листке. Я приготовил на всякий случай.

— Шеф куда-то выезжает?

— Да. Зарезервируй мне пять билетов на авиарейс до Щецина. На последний сегодняшний рейс. И позвони пану Мержве, чтобы он приехал в аэропорт вместе с остальными. Я им объясню некоторые вещи, на старом военном полигоне под Щецином.

— Вай… А он будет знать, в чем дело?

Василевский отложил трубку. И через мгновение заснул. Впервые со свободной от забот головой.

Альфа медленно двигалась по Стржегомской в веренице автомобилей. Потом, после поворота на Граничную, она, наконец, смогла показать, что может. Прямая улица, ведущая к аэропорту, позволила проскочить себя молниеносно, сворачивая на Скаржиньского, на спидометре Василевский имел более двухсот километров в час. Он оставил машину на стоянке, ведомый каким-то импульсом, легонько похлопал теплый капот, затем направился в сторону терминала. Три офицера: Мержва, Вашков и Крашницкий, вместе с ксёндзом ожидали у главного входа. Издали было видно, что друг с другом они не разговаривали. Только когда подошел поближе, Мержва что-то шепнул Вашкову.

— И чему мы обязаны столь необычной встрече? — начал Крашницкий без приветствий.

— Мне бы хотелось все вам объяснить.

— Здесь? В аэропорту?

Василевский отрицательно покачал головой. Ничего не объясняя, он раздал всем билеты на рейс до Щецина. Василевский надеялся, что Мержва передал всем хотя бы то, что услышал от секретарши. Он четко воспринимал трения между представителями различных служб. Но никто ничего не говорил.

Они с трудом прошли металлоискатель, поскольку у троих при себе было огнестрельное оружие. Только Василевский со священником прошли сразу — остальных долго проверяли по документам и через компьютеры. После того они уже могли сесть в пустынном, ярко освещенном зале с громадными окнами, за которыми царила полнейшая тьма. Все уселись в мягких креслах рядом друг с другом, но не слишком близко. Тишина невыносимо затягивалась. Просто непонятно, зачем так долго необходимо ждать самолет, раз уж всех после проверки билетов и багажа собрали в помещении, где нельзя курить и где нечем заняться. Сидели. Каждый размышлял о своем. Перед глазами Василевского вновь появилась Рита Лауш с фотографии, которую ему показали на полигоне. Господи… Могли быть правы эти четверо? Но, если так…

В зал ожидания вошла стюардесса. Скорее всего, она кого-то разыскивала и, скорее всего, не нашла. Вышла злая, как оса, бурча под нос ругань в адрес того, кто составлял график дежурств. Но это событие вызвало легкое оживление среди засыпающих и отупевших от позднего времени пассажиров.

— Послушайте, господа, — ни с того, ни с сего заговорил священник. — Вы не слышали о Всеобщем Госпитале?

— Это про тот, что на улице Каминьского? — спросил полковник Вашков.

— Господи… это только название. Оно никак не связано с нашим здравоохранением.

— В таком случае, не слышали.

— Давным-давно, еще перед войной, при том всеобщем предчувствии угрозы, у кого-то появилась идея…

— Это вы о Второй мировой войне?

— Ну да. Так вот, у кого-то появилась идея, что раз наша цивилизация, скорее всего, рухнет, то необходимо создавать современные ордена.

— Какие еще, черт подери, ордена? — спросил Мержва.

— Места, где можно было бы сохранять наши ценности, нашу культуру, все то, что определяет, что мы… мы влезли… — ксендз слегка откашлялся, в это… в это варварство. Это должна была стать такой организацией, которая обязана была сохранить все то, что определяет нашу суть в кошмарные времена терроризмов, фашизмов, коммунизмов, в эпохи упадка человечсчества, и сохранить все это до того дня, когда эти ценности могли бы возродиться.

— Во… распелся… петушок, — буркнул Вашков. — Что это еще за хрень?

— И знаете, господа, — невозмутимо продолжил священник. — Эти ордена решили назвать «Всеобщим Госпиталем».

— Не тем, что на улице Каминьского? — удостоверился полковник. — Речь не про Больницу Сорокалетия?

Ксёндз лишь вознес глаза к потолку.

— Самое любопытное, это то, что такие ордена даже начали организовывать. Только все это оказалось ненужным. Ибо законы уже имеются. Они уже существуют в укрытии, в изоляции, за закрытыми дверями. Некто создал подобные вещи еще перед разборами[53], и все те самостоятельные заставы существовали в течение столетий.

— Я еб… И за что мы только платим священникам? — Вашков только пожал плечами.

— Это были места для выживания определенных ценностей. Места, где можно было сохранить то, что определяет нашу суть, несмотря на все исторические вихри.

Теперь пожал плечами Мержва.

— И что? — буркнул он. — Вы считаете, будто бы его, — указал он на Василевского, — призвали древние славяне, в качестве, ну, не знаю, Стража Горы Шленжи? Или как?

— Тогда у них должны были иметься неплохие колдуны, — вмешался Крашницкий. — Тип, который живет тысячами лет, и только время от времени меняет шкуру. Словно змея.

— Все время такой же самый, но и не такой же, — вздохнул ксёндз. — А меня весьма увлекла идея славянского ордена.

— Аааа… — буркнул Мержва. — Мне бы хотелось знать, кто пришил Дароня. И где, мать его за ногу, находится тело.

Всех попросили пройти на выход. Небольшой самолет уже ждал на стартовой полосе. Стюардесса, уже известная им по залу ожидания, до сих пор на что-то злая, приветствовала их у трапа профессиональной, отработанной улыбкой. Вместе с остальными пассажирами они заняли места внутри салона. Разговаривать о чем-либо было невозможно. После того, как двери были закрыты, пилот начал запускать двигатели, и шум сделался невыносимым. Самолет начал выворачивать и остановился в начале взлетно-посадочной полосы. Затем проба тяги, в кабине на носу регуляторы вывели до упора при задействованных тормозах. Затем тормоза были отпущены. Машина двинулась вперед, поначалу медленно, а затем со все усиливающимся, втискивающим в кресла ускорением. Самолет поднялся в воздух, шасси тут же спрятались в гондолах двигателей. Они поднимались все выше. Стюардесса начала раздавать леденцы. Вторая, повернувшись к пассажирам спиной, разговаривала с кабиной через интерком.

— Две стюардессы в таком маленьком самолете? — спросил Мержва.

— Не нужно вам вникать в то, что пил тип, устанавливающий дежурства, — улыбнулась девушка и подсунула поднос.

— А вот знаете, господа, — сказал священник. — Кое-что заставляет меня задуматься.

— Что? — буркнул Вашков.

— Если он и вправду является стражем Горы Шленжи, то почему при очередных «смертях» у него меняются отпечатки пальцев, группа крови, но сам он выглядит точно так же?

— Да что святой отец пиз… — Мержва удержался в самый последний момент. — В жизни не слышал больших глупостей.

— Это не глупости, — вмешался Крашницкий. — Лицо святого отца видно на снимке такого качества, что при всей нашей чертовой современной технологии мы и мечтать не можем произвести что-либо подобное.

— Так что? Время от времени «умирает», потом возрождается, происходят определенные изменения, а он все время точно такой же?

— Быть может, волшебники древних славян не могли предвидеть, что людей на свете станет жить так много? — задумчиво произнес священник. — Он меняет шкуру, словно змея. Но все время он остается той же самой змеей.

— В течение тысяч лет? Господи Иисусе…

— Видите ли, — снова вмешался Крашницкий. — Мы думали об этом. Имеются сообщества, которые справляются с реальностью, а есть такие — которые не могут. Это точно так же, как и с отдельным человеком. Если все в порядке, человек пытается изменить свое окружение. Если же все паршиво, тогда он начинать изменять сам себя.

— Это факт, — буркнул Мержва. — Самые большие придурки, которые не способны справиться с окружением, начинают покрывать себя татуировками, прокалывают брови и суют туда кольца, а потом достают волыну и начинают шмалить в детвору.

— Мы рассматривали другую возможность. Если какое-нибудь общество не способно сформировать меняющееся окружение, не желая при этом поменяться самому, то может существовать и третья возможность.

— Какая же?

— Быть может, они умели изменить время?

— Свернуть в петлю? — спросил ксёндз. — Если чего-то не удалось первым разом, тогда они завернули колесо времени, чтобы попробовать еще раз? И оставили стража, который заботится… — тут он замялся. — О чем?

— Возможно, об их боге, — сказал Крашницкий. — Святой отец не думает же, будто бы это была технология. Время делает петлю, а мы — словно персонажи на пожелтевшей пленке, повторяющие, раз за разом, свои роли.

— Нет, всякий раз — чуточку по-другому, — рассмеялся Мержва, вырисовывая пальцем кружочки на лбу. — И на сей раз на него, — указал он на Василевского, — у нас имеются неуязвимые доказательства. И мы посадим его в тюрягу.

— Погодите, господа, — ксёндз вынул из-под сутаны карту и начал ее раскладывать. — Я тут обозначил все места, где он жил, а так же все места — где умер. Но, похоже, я ошибся.

— Почему?

— Совершенно не важно, где он жил, — человек в сутане прикусил губу. — Важно, где он умирал.

Он вынул из кармшка в кресле салфетку с эмблемой компании «LOT», после чего начал отрывать небольшие кусочки и слюной приклеивать их в тех местах, где красным фломастером были отмечены места очередных «жизней» Василевского. Через пару минут остались только черные — места предполагаемых «смертей».

— Я тут подрисую святому отцу несколько новых, — буркнул Крашницкий, вынимая карандаш. — Это уже из наших документов. Вот тут, и тут, — рисовал он значки на карте. — И вот. И еще здесь…

— Боже!!! Боже!!! Боже!!! — ксендз расстегнул свой пасторский воротник под шеей. — Но ведь это же идеальная окружность!

— И что с того? — произнес Мержва, не понимая.

— Господи! Да вы что, не понимаете???

— Чего?

— Он не может покинуть окрестностей Горы Шленжи. Всегда гибнет. Всегда умирает. А потом возрождается.

— Мать моя женщина! — рявкнул Крашницкий. — С какой скоростью летит этот самолет?

— Не знаю, — пожал плечами Мержва. — Километров триста-четыреста в час.

— О Боже! — священник начал расстегивать верхние пуговицы сутаны. При этом он побагровел, будто бы ему не хватало воздуха. — Так вот, мы приближаемся к границе этой окружности. Вы должны завернуть самолет!

Крашницкий тоже ослабил галстук.

— Мы что, сейчас погибнем?

Вторая стюардесса, та самая, что разговаривала по интеркому, вдруг повернулась к ним с улыбкой.

— Приветствую вас, господа!

— Да это же Рита Лауш! — закричал Вашков, поднимаясь с кресла. — Это же Рита Лауш!!!

Стюардесса изобразила театральный книксен, придерживая пальцами подол своей коротенькой юбочки.

— Меня зовут Гося Маевская, — усмехнулась она заговорщически Василевскому, посылая ему воздушный поцелуй. Такой женственный. Такой теплый. Такой, который способна послать только женщина. Который делает то, что мужчина внезапно понимает, зачем родился мужчиной. Божечки! Он любил эту женщину! Любил ее… Она принадлежала ему. Он попросту ее любил. Был ее пожизненным фаном и обожателем.

— Это же Рита Лауш, Рита Лауш… — только и повторял Вашков.

— Наверняка, раньше она звалась по-другому, — буркнул ксёндз.

— Как до нас не дошло, что их было двое…

— Но ведь я же украдкой обследовал его на детекторе лжи, — вмешался Крашницкий. — Он и вправду ничего не знал…

Гося Маевская присела рядом с ними на корточки, с той же улыбкой на лице.

— Он не мог ничего помнить. После каждой смерти ему необходимо довольно длительное время, чтобы вернулось сознание. Точно так же, как и я. Точно так же, как и вы.

— Мы? — ксёндз казался совершенно ошарашенным.

— Сейчас все умрут. Он обязан выполнить слишком важную миссию. Вы выживете, потому что обязаны закрыть следствия по его делу и уничтожить документы.

— Как Рита Лауш? — спросил Вашков. — История повторяется…

Гося усмехнулась еще шире.

— Это как раз является ответом на ваш вопрос, — глянула она на Крашницкого. — Все так, повторяется, но довольно коварным образом. Впрочем, сами увидите.

— Мы все погибнем?

— Честное слово, это не больно. Вы временно выживете, чтобы довести все дела до конца. А потом: вновь смерть и возрождение. И теперь будете ему помогать. Вы получите бессмертие… А точнее, умение выйти из любой смерти и перемены.

И вновь та самая бабская, тепленькая улыбочка в сторону Василевского. Такой взгляд, который невозможно описать, заговорщический. Сам Василевский чувствовал, как мурашки пошли по спине. Он вновь чувствовал себя принятым в круг своих. Он чувствовал, что был у себя.

— И вы свяжете Польскую Республику с Богом?

— Нет проблем. Уже через пару секунд, — рассмеялась она, на сей раз громко. — Хотя, это вам может и не понравиться, поскольку, видимо, это не тот бог, о котором думаете.

Крашницкий вырвал пистолет из кобуры и перевел затвор. Затем побежал по проходу между сиденьями, держа в одной руке ствол, а в другой — свое служебное удостоверение.

— Управление по Охране Государства!!! — завопил он прямо в лицо второй стюардессе, уже сильно напуганной, поскольку первой выловила из всеобщего бардака меняющийся тон двигателей. — Открывай двери в кабину пилотов!!! Я офицер УОГ!

Та открыла ему среди нараставшей паники.

— Mayday! Mayday! Mayday! — кричал первый пилот. — Мы падаем!

— Ну, сделай же хоть что-нибудь. Вруби… — Второй пилот поднес микрофон губам в тот самый момент, когда замолкли оба двигателя, предыдущий рев которых теперь сменился нарастающим свистом воздуха. — А… Что же, спокойной ночки! Нам хана.

Ксёндз начал молиться. Вашков тоже инстинктивно вырвал пистолет, только не слишком знал, что с ним делать. Мержва укрыл лицо в ладонях. Пассажиры вопили, одна Госька Маевская продолжала улыбаться.

— Все это записывается в черном ящике… — Капитан все еще пытался действовать рычагами. — Девочка моя, когда-нибудь пленку воспроизведут. Крыся, помни, папа тебя очень любил!

— Да я из УОГ!!! — все так же орал Крашницкий, размахивая удостоверением. — Немедленно разверните самолет!

Второй пилот повернулся к нему.

— Отъебись, — сказал он на удивление спокойным тоном. — Мы падаем точнехонько на рынок в Легнице.

И в этот момент ксёндз перестал молиться. Он глянул Василевскому прямо в глаза. Очень глубоко.

— Сын мой… Но ведь дорога из Вроцлава в Щецин никак не ведет над Легницей.

Анджей Пилипюк Святой Николай встречает Деда Мороза[54]

Пришла вот в голову идея собрать несколько рассказов польских писателей-фантастов, в которых действующими лицами были бы святой Николай (по-польски вообще-то он Миколай), Дед Мороз и Санта-Клаус.

Хотя тема, казалось, богатая, удалось найти не так уж и много. И открывает эту праздничную подборку сам Великий Графоман польской фантастики — пан Анджей Пилипюк. Это самый первый опубликованный им рассказ:

Сыпал снег. Мороз трещал. Ниже нуля было градусов с тридцать. К тому же еще дул сильный ветер. В такую погоду хозяин из дома даже собаку не выгонит. Сам тоже не выйдет. Разве что другого выхода нет. Где-то в самой средине Сибири стояла избушка, сложенная из толстенных, неошкуренных бревен. Между бревнами были напиханы тряпки, старые газеты и всякие другие, которые только были под рукой, уплотняющие материалы. На первый взгляд могло показаться, что в избушке никто не живет, тем не менее, из трубы шел дым, а вдоль края крыши свисали сосульки. Такие сосульки появляются лишь тогда, когда в доме топят печь, и тепло, проходящее сквозь крышу, чуточку растапливает снег. Возле избушки стояли сани, популярная в свое время тройка. Из избушки вышел старик с седой бородой. Он поглядел на окружающий лес и вздохнул. Потом достал из кармана шапку. Небольшую такую, красную, в форме миски. Старик надел ее на голову. Теперь он выглядел чуточку достойнее. Из сеней он вытащил наполненный где-то на треть мешок и заботливо уложил его в санях. В сарае за избушкой нашелся посох. В этом году на нем висел маленький колокольчик. Когда-то так уже было. В последнее время все было каким-то текучим. Менялись даже черты стариковского лица. Хорошо еще, что в этом году для саней имелась тройка оленей. Несколько последних лет приходилось удовлетворяться вообще одним. А может, что-то наконец-то шло к лучшему? Неожиданно случилась какая-то перемена. В вечном полумраке тайги появилось яркое световое пятно. Повеяло теплом. Старец неспешно повернул голову. Сияние болезненно действовало на глаза, привыкшие к мерцанию огоньков тонких церковных свечей. Перед старцем появился ангел. У ангела было три пары крыльев, белое одеяние — какая-то смесь греческой туники и римской тоги. На голове копна светлых волос, чуть повыше не столь заметно поблескивал нимб. От всей фигуры ангела исходили сияние и тепло.

— Здрав будь, епископ Николай, — заговорил гость.

Старик усмехнулся и инстинктивно поправил свою шапку. А вот с ней происходило нечто странное. Постепенно она превращалась в самую обычную епископскую митру. Судя по форме — католическую.

— Это ты? — спросил старик, имея в виду превращение головного убора.

— Нет, о достойнейший.

Святой Николай прикрыл глаза.

— Николай…

— Говори, пожалуйста. С чем ты прибываешь?

— Ты же знаешь, что творится?

— Да. Мое существование на земле зависит от веры людей. То, как они меня представляют, определяет мой внешний вид. То, насколько сильно они в меня верят, делает меня более сильным или слабым. Сейчас же я крайне слаб. И чувствую раздвоение.

— Психиатры из ближайшего города определили бы это бессимптомной шизофренией.

— Абсолютно верно. Так с чем ты прибыл?

— Там, на Верху… — ангел уважительно склонился в сторону потемневшего неба. — Там, на Верху, считают, что ты и так уже много сделал. Пора отдохнуть.

— Долго это уже не протянется. Очень скоро я смогу вернуться к вам. Но до тех пор, пока в меня кто-то еще верит, я не имею права его подвести.

— Нынешней ночью может быть невесело.

— Я привык рисковать жизнью в закоулках Константинополя. Так что несколько энкаведистов меня не испугают.

— Будь тогда осторожен.

Николай кивнул. Когда он поднял голову, ангела уже не было. Он свистнул оленям. Те прибежали. Они всегда приходили, хотя старик и не мог сказать: откуда. Вот просто приходили. В этом году выглядели они довольно несчастно. И Николай прикладывал им ладонь к головам, чтобы перелить хоть чуточку собственной силы. У самого него ее было немного, с каждым годом — все меньше. Старик оттер скатившуюся по щеке одинокую слезу. Сегодня вечером, если все пойдет хорошо, он частично восстановит давнюю силу. Если только все пойдет хорошо…

Старец надел на оленей упряжь, проверил пристежки, после чего щелкнул длинным бичом. Животные тронули послушно, хотя и сонно.

— Йа-а-ла! — крикнул старик, стараясь прибавить оленям чуточку бодрости. Постепенно те перешли на рысь. А потом сани поднялись над землей. Правда, потом тут же и упали. Земля тащила вниз. В этой ужасной атеистической стране действие закона всемирного притяжения чувствовалось сильнее, чем где-либо еще. Николай вышел из саней и, проверив полозья, вновь щелкнул бичом. Сани тронулись по снегу и — наконец — тяжело вознеслись в воздух. Где-то там блеснула первая звездочка. Да, это была та самая ночь. Управлять было не надо, сани сами находили дорогу. Всегда именно туда, где он был еще нужен. Николай подлетел к окраине города. Здесь, между кварталами стоял небольшой деревянный домик. Первый, в котором его еще ждали. Когда сани тяжело опали на землю Николай взял мешок и постучал в дверь. Он чувствовал исходящий с той стороны страх. Открывший старику человек держал в руке нож. Он был готов убить, но узнал святого и даже печально улыбнулся.

— Прошу меня простить. Я думал, что это они. Что это уже все.

Николай сделал жест рукой, и сани сделались невидимыми. Он прошел в теплый дом. Вместе с хозяином прошел через темные сени, после чего они вошли в ярко освещенную комнату. Окна были прикрыты черной бумагой. В углу помещения царила маленькая елочка, а над ней висела небольшая иконка. Только при свете Николай смог приглядеться к хозяину.

— А вы изменились, Виссарион Иванович.

— Сильно постарел?

— Нет, не в том дело. Просто в ваших глазах уже нет той давней искорки надежды.

— А надежды и нет. И не будет, пока Сталин жив.

— Могу сообщить вам радостную новость. Осталось несколько месяцев.

Из кухни вышла жена Виссариона, Лариса. Брови ее от изумления запрыгнули наверх.

— Добро пожаловать, святой…

— Приветствую тебя, Лариса.

— А вы изменились. Из года в год у вас разное лицо. Общие черты остаются, но… Или вас много?

— Хорошо было бы. Меня формирует людское воображение. Икон осталось крайне мало. А еще меньше людей в меня верит.

Лариса положила ему голову на плечо.

— Я буду верить вечно. И никогда не забуду тот сочельник в колымских лагерях. Ой, присаживайтесь к столу, пожалуйста.

— Нет, спасибо. Нужно двигать дальше. Несмотря ни на что, немного верующих все же осталось. Я должен погостить у них. А для вас у меня подарки…

— Ну зачем же было тратиться…

Гость впервые за вечер улыбнулся.

— Я же святой Николай, — голос его снизился до шепота, как будто бы сообщал какую-то волшебную тайну. — Я ничего не покупаю в Центральном универмаге. Для вас — сапожки. — Святой вытащил из мешка прелестные замшевые казаки. — Пусть служат вам. Только перед тем, как выходить, вы на них грязи немножко… а то еще прицепятся эти, из НКВД. Как вы поясните, откуда они у вас?

— Спасибо, — шепнула Лариса. В ее глазах стояли слезы.

— А для вас, Виссарион, у меня книжка.

— Дерек Томатов «Путь царей», — прочитал тот на обложке.

— Издали белоэмигранты в Париже. После прочтения немедленно сожгите, поскольку она не должна попасть в нежелательные руки.

— Закопаю в лесу.

— Только осторожно. За нее сразу же пуля в лоб.

— Мне не впервой. Жаль только, что как святой вы не можете доставить огнестрельного оружия.

— И мне жаль. Дети уже спят?

— Да.

— Не будите их.

— Мне бы хотелось, чтобы они увидели тебя, святой Николай. Иначе могут и не поверить…

— Покажусь им через год. Пока же что оставлю для них подарки.

Старец вынул из мешка куклу с фарфоровой головкой и коробку с кубиками. Лариса изумленно разглядывала куклу.

— Какая красивая. Откуда это?

Святой подмигнул ей.

— Еще дореволюционные запасы. Из магазина Елисеевых. Ну что же, к сожалению, мне пора.

— А через год к нам придешь?

— Если еще буду существовать, то приду. Вера горстки людей должна быть очень сильной, чтобы сохранить мне жизнь. — Он заговорщически подмигнул и достал из кармана шубы американскую шоколадку с орехами и пачку алжирских фиников. — Не грустите, — сказал он. — Настанут лучшие времена.

На прощание он еще поцеловал Ларису в лоб и уселся в свои сани. Ветер тут же занес их следы, как будто бы их никогда здесь и не было. Но от святого остались подарки. Горстка вещей из иного мира.

— Помнишь ту ночь? — спросила Лариса. — Ту чудовищную ночь за проволокой.

— Да. Я хотел, чтобы пришел святой Николай и дал нам хлеба. И он пришел. Он ведь настоящий.

— Святой существует столь долго, сколько люди в него верят… Ему следует быть сильнее. Ведь, хотя под другим именем, и на Новый Год…

— Нет — вот этот святой Николай. Дед Мороз — это коммунистическая выдумка. Вера в него не подкрепит нашего приятеля. И подумай, что мы супруги, узлом супружеской присяги соедил нас именно он.

— Так ты считаешь, что через год…

— Придет. Если бы не было святого Николая, не было бы уже никакой надежды.

Они вернулись домой. В их сердцах вновь вспыхнуло подкрепленное чувство.

А святой несся на своих санях по темному и холодному сибирскому небу. Еще одно пятнышко света. Святой снизился. Олени остановились на вертикальной стенке дома.

Через балкон Николай вошел в квартиру. Она была типичной до боли: всего одна комната, кухня и туалет в коридоре были общими. На продавленном кресле дремала старушка. Как только Николай осторожно коснулся ее плеча, она тут же проснулась.

— Ты пришел, — шепнула она.

Зеркало в углу ухватило его отражение. Старушка была католичкой, хотя праздники отмечала в другие сроки. Теперь святой выглядел совершенно иначе. На нем был алый плащ и высокая епископская митра. Мешок был обшит галуном.

— Вечер добрый, Вера Ивановна.

— Вечер добрый, святой. Что привело тебя сюда?

Тот усмехнулся.

— Что, действительно не знаете?

Женщина вытянула руку и коснулась его.

— Выходит, это не сон.

— Не бывает таких снов, которые могли бы повторяться регулярно каждый год.

— Это правда. В 1918 году у меня было желание, чтобы всех большевиков черти забрали. Что-то не спешишь ты.

— Я приношу подарки. Ликвидация общественных строев в мою компетенцию не входит.

— Теперь спросишь, какие у меня другие желания.

— Это правда. Ты же не оставляешь мне писем на подоконнике.

— То было сто лет назад.

— Я помню.

— Милое девятнадцатое столетие. Сделай так, чтобы я увидала его еще разик. Буквально на мгновение.

— Закрой глаза.

Та уселась поудобнее и закрыла веки. Николай положил ей ладонь на лоб. И женщину посетил спокойный, прекрасный сон. В Самаровске[55] было осеннее утро. По улице перед ее домом шел невысокий, красивый на вид мужчина в военной шинели, наброшенной на гражданский костюм. Резко пахла свежая краска и растоптанные на улице конские яблоки.

Николай оставил на столике пачку свечей, несколько коробков спичек, кусок праздничной ветчины, пачку миндаля и тридцать рублей мелочью. Когда он выходил через окно, то чудом не свалился, настолько был слаб. Сани с трудом оторвались от стенки, полет их был нестабильным.

— Через год нужно будет пойти пешком, — сказал святой сам себе.

Где-то далеко-далеко впереди горел слабенький огонек. Николай направил оленей в ту сторону. Небольшая, засыпанная снегом вилла[56] с приличным садом. Святой удивился, потому что никогда раньше тут не был. Когда сани притормозили на покрытой снегом крыше, Николай почувствовал себя исключительно паршиво. Дом обладал очень нехорошей аурой. Старик извлек из кармана тулупа небольшую карту и какое-то время сравнивал ее с окружающей действительностью. Это было его привилегией, поскольку он одарял людей, то с полной уверенностью мог определить, где те проживают. В лунном свете на карте светились кроваво-красные буковки. Дом коменданта трудового лагеря специального назначения[57] Г. И. Воркова. Брови святого взметнулись кверху, но к трубе он подошел. Неожиданно он почувствовал страх: неизвестно, что ждет его там, внизу. Может, ловушка? Но, с другой стороны, энкаведисты в него не верили. Выходит, сюда привело его не сияние коменданта. Старик проник в дом сквозь крышу, хотя давно уже в голову приходили мысли о том, что можно лезть через трубу, Николай старался с ними бороться. Это было никак не русским обычаем. Материализовался он на чердаке, а точнее, в малюсенькой каморке, заполненной старьем. Посреди помещение оставалось какое-то местечко. И вот на нем сидел мальчонка лет, где-то, десяти и читал рассыпающуюся от старости книжку. Услыхав шаги святого, и перепугавшись, он поднял голову; на его лице было видно изумление.

— Ты кто такой? — заикаясь, выдавил он.

— Ты же знаешь? — ответил святой.

— Ты — святой Николай? Самый настоящий, как в этой книжке?

— Да. Я самый настоящий святой Николай. И пришел сегодня, потому что сегодня Сочельник. Наш православный Сочельник.

— Так ведь Дед Мороз приходит только на Новый Год.

— Правильно. Только он — это не я, а я — это не он. Мы словно две стороны одной и той же монеты. Оба мы приносим подарки, но на этом наша похожесть и заканчивается. Я существовал сотни лет. Он появился недавно. Я был рожден из сердечной потребности тех, кто в меня верил. Он же появился из детской жадности.

— А я думал, что ты умер во время революции.

— Я умер множество веков назад, в Византии, где был епископом. Я могу появляться здесь, если кому-то нужен, но так долго, как долго в меня верят. Быть может, уже через год меня и не будет. Все зависит от того, буду ли в воображении людей приносить подарки я или он. Понимаешь?

— Да. Я хочу верить в тебя.

— Это будет труднее, чем тебе кажется. Если через год я не приду, ты обо мне забудешь.

— Нет.

— Я не оставляю следов в пыли. Но так, впрочем, даже и лучше.

— Ты пришел, потому что я прочитал эту книжку, и мне сделалось грустно?

— Я пришел потому, что ты в меня поверил. Если ты перестанешь в меня верить, второй раз сюда я уже не попаду. Ты какой хочешь подарок: материальный или нематериальный?

— А как же подарки могут быть нематериальными?

— Я могу послать тебе добрые сны. Могу сделать так, что твои художественные способности разовьются.

Мальчик задумался.

— Мой отец — очень плохой человек.

— Это так. Хотя бывают гораздо хуже.

— Подари мне книгу, которая называется Библия. Я хочу учиться по ней, как жить.

Николай глянул на лежащую на полу книжку. То была еще дореволюционная книжечка для детей с цветными картинками и морализаторскими рассказиками. Он кивнул и вынул из мешка небольшую Библию в кожаном переплете.

— Не жди, что эта книга ответит на все твои вопросы.

— Я постараюсь ее прочитать и понять. Я ее хорошенько спрячу.

— Веселого Рождества, — шепнул святой.

— Веселого Рождества, — ответил мальчишка, прижимая книгу к себе.

Николай исчез и материализовался уже на крыше. Он напряг память. Как же оно было до революции? Он ездил тогда по земле и стучался в двери домов. Святой вздрогнул. Времена меняются. Он вынул часы, поглядел на циферблат: все так же было несколько минут десятого. Раньше часы ему были не нужны. Эти часы были сделаны из золота, на корпусе была припаяна платиновая монограмма. Непонятно откуда Николай вдруг обрел уверенность, что это часы последнего царя. Святой тряхнул головой, потом потряс часами. Во мраке что-то блеснуло, где-то там, в темноте горел слабенький огонек. Старик щелкнул кнутом, и олени неохотно перешли на рысь. Небольшая, валящаяся мазанка стояла одиноко среди заброшенных железобетонных конструкций на другом конце города. Этого места святой не знал, раньше никогда здесь не был. Он постучал в двери, только никто не открыл. Подумав немного, Николай нажал на дверную ручку и вошел в темноту. Единственный обитатель мазанки валялся на полу, страдая от delirium tremens[58]. На одной из стен красовалась свежайшая, буквально истекающая краской громадная фреска, изображающая глядящего на часы святого Николая. Святой склонился над лежащим и вытащил из его кармана паспорт.

— Кокушев-Мирский, — прочитал он по слогам. — Значит[59], дворянин. Каким же это чудом он сохранился?

Из задумчивости его вырвал грохот нескольких кулаков в дверь. Он не успел шевельнуться, как ворвались вовнутрь. Их было трое, в кожаных пальто, все курили «беломорины» и держали в руках пистолеты с чернеными стволами. Все остановились перед Николаем.

— Ваши документы, гражданин, — потребовал самый главный.

— У меня нет документов. Я — святой Николай.

И он растворился в воздухе у них на глазах.

Эти люди в него не верили, так что видеть его не могли. Трое сотрудников безопасности захлебнулось самыми грязными ругательствами, после чего взялись приводить в чувство лежащего на полу художника. До конца им это сделать не удалось. Когда пьяного вытаскивали за ноги на двор, на мороз и ветер, художник открыл глаза. Святого он заметил, только его замороченный разум этого факта не зарегистрировал. Николай неспешно вышел из мазанки и уселся в сани. Теперь он поднимался вверх, где в темноте кружил ветер. Неужто никто больше не ждет его этой ночью? А потом где-то далеко-далеко заметил слабенькое мерцание. Вот только между Николаем и огоньком среди парковых деревьев что-то таилось. У Николая не было проблем с видением в темноте, но это нечто выглядело словно бесформенное пятно тьмы. Святой никогда раньше ничего подобного не видел вблизи, хотя иногда подобные пятна и перекатывались на самом краю поля его зрения. Ему и не было особо любопытно, кто или что это может быть, вот только объехать это «нечто» он никак не мог. Бывает такое во снах, когда что-то станет у нас на дороге, и куда бы мы ни повернулись, а оно всегда точнехонько перед нами. Сани спускались ровно в то место, словно мотылек, направляющийся к пламени свечи. Когда его средство передвижения коснулось земли и замерло, Николай понял, что вот тут-то его путешествие и закончится. Перед ним, окутанные снежной метелью, стояли иные сани. Запряженные в них олени[60] были гораздо упитаннее, и их было целых четыре. Соскочив в глубокий снег и достав из мешка украшенный нож для бумаги, Николай одним движением отрезал упряжь, освобождая своих животных.

— Бегите, родненькие, — попросил он. Олени стояли, и только лишь после того, как он повторил приказ, исчезли в темноте. А вот те сани, как будто только этого и ждали, подъехали поближе. С них в снег соскочил Дед Мороз. Вообще-то эти оба даже были похожи друг на друга; если бы не кое-какие отличия в одежде, никто бы и не догадался, кто из них кто.

— Ну вот, наконец-то мы и встретились, — сказал Дед Мороз, выбрасывая окурок беломорины на снег.

— Встретились. А почему? Ведь твоя вахта закончилась несколько дней назад. Ты приносишь подарки на Новый Год, а я — на Рождество Христово. На православное Рождество.

— Видишь ли, у товарища Ленина появилась идея торпедировать последнюю линию твоей обороны. С этого времени я стану приносить подарки и за тебя.

Он отпихнул святого в снег, подошел к его саням и, схватив мешок, высыпал его содержимое на дорогу. В свете фонаря заблестели агатовые брошки, деревянные шкатулочки, латунные дорожные иконки, зашелестели листки старых, изданных еще до революции книжек. Дед Мороз презрительно пнул куклу с фарфоровой головой.

— Дешевка старая, — прокомментировал он.

Святой пытался подняться, но очередной пинок свалил его на землю.

— Знаешь, что сейчас модно? — с презрением в голосе спросил Дед Мороз. — Гляди!

Сняв со своих саней мешок и развязав его, он приоткрыл отверстие пошире, чтобы лежащий мог увидеть содержимое: мишки, пластмассовые куклы, танки, деревянные пистолеты…

— Но ведь так же нельзя, — остатком сил прошептал Николай. — Военизированные игрушки пробуждают агрессию…

— И очень хорошо. Никому сейчас не нужны подогретые клёцки, как перед революцией. Мы творим новый народ. Общество, которое разнесет во все стороны мировую революцию, которое будет втаптывать врагов в землю.

Из-за саней вышел мужчина в сером костюме, в натянутой на лысую голову шапке.

— Видишь? — спросил Дед Мороз. — Вот это и есть будущее. Вечно живой Ленин. Ленин и я. А ты уже кончился. Ты никому уже не нужен. Слышишь? Никому.

— Но кое-кому я все-таки нужен…

Дед Мороз вытащил из кармана шубы револьвер. Револьвер был деревянным, но его зарядили всей ненавистью, накопившейся во время многочисленных игр в войнушку. Он прицелился в святого и нажал на курок. Пластмассовая пуля пробила плащ и углубилась в тело. Николай почувствовал душераздирающую боль. Он захрипел.

— Прощайте, товарищ святой Николай, — саркастическим тоном произнес Ленин, громоздясь в сани узурпатора. — Таковы законы естественного отбора. Слабый обязан уйти.

Сани уехали, в темноте осталась лишь куча разбросанных на снегу мелочей. Николай с трудом поднялся с земли и онемевшими пальцами выколупал пулю из-под кафтана. Она была настолько горячей от ненависти, что ошпарила ему руку, так что он выбросил ее подальше в снег. Еще он чувствовал струйку крови, стекающий под одеждой.

— Так ведь мертвого же не убивают, — сказал святой сам себе.

Он сразу же почувствовал себя сильнее, к тому же, в эту ночь следовало выполнить еще задание. И он вышел в путь. Святой шел через лес, выстукивая ногами четкий ритм на укатанном машинами и окаменевшем от мороза снегу. Но дорога была далекая, а он с каждым шагом терял силы, тем не менее, в конце концов, он добрался до небольшой землянки, отдаленной от тракта на приличное расстояние. Это место Николай помнил хорошо, здесь вот уже двагода скрывался парень, дезертир из Красной армии, потому святой постучал в дверь без опасений. Ему открыли. Возле парня стояла босая девушка. Увидав святого, она широко раскрыла глаза.

— Митя!

— Я же говорил тебе, милая, что святой Николай и вправду существует. Проходите, пожалуйста.

Все трое вошли в дом. Здесь горело несколько свечек. В самом дальнем углу висела небольшая иконка. Елочки не было, лишь на кривом столе положили сосновую ветку, украшенную шариками.

— Мир вам, — сказал Николай.

— С этим будет сложно, — усмехнулся Митька. — Позволь, Николай, представить тебе. Это моя девушка, Дарья Ивановна.

— Очень приятно.

— А ты и правда святой Николай? — спросила та.

— Да.

— Ну конечно же — да, — поспешил заверить ее парень. — Сейчас я тебе докажу.

С небольшой полочки он снял рассыпающийся, еще дореволюционный молитвенник и раскрыл его на иллюстрации, изображающей икону святого Николая со Знамением. Девушка побледнела и отступила. На шаг. Лицо гостя медленно, с неким усилием, изменилось сейчас оно было идентично с изображением в книге. Молодой человек захлопнул молитвенник, и лицо святого посткпенно начало принимать предыдущий вид. Оба улыбнулись. Дезертир и гость.

— Вот так оно и выглядит. А у меня для вас подарки.

— Подарки, — изумилась девушка.

— Ведь сегодня же Сочельник.

Он раскрыл мешок, достал изнутри несколько потрепанный паспорт.

— Это вам, — вручил он документ Митьке. — Новый паспорт. И еще кое-что, — подал он ему небольшой золотой ключик. — Москва, улица Некрасова четыре, квартира восемь. На новую жизненную дорогу.

— Что это значит?

— Жилье. Для вас.

— Но ведь я же не…

— Все соседи подтвердят, что там ты живешь уж с десяток лет, пять лет назад родители уехали в Вологду, и ты остался на хозяйстве сам. Ты учишься в политехническом. Зачетная книжка и расписание занятий в шкафчике под радио. Кефир в холодильнике[61].

— Каким же это чудом… — начала было Дарья.

— Это ночь чудесных событий. Пускай она останется в вашей памяти навсегда. В России осталось уже очень мало порядочных людей. Мы обязаны о них заботиться. А для тебя, душенька, покопался он в мешке и вытащил небольшую, красивую грузинскую икону, нарисованную на томпаковоой пластине[62]. — Твоя покровительница. Пускай принесет тебе счастья в работе, потому что о личной жизни беспокоиться тебе нечего, — указал он жестом на бывшего дезертира[63].

— Приди к нам через год, — попросил Митя.

— Боюсь, что уже не смогу. Так мало людей в меня верит. Сила моя слабеет.

— Я с нынешнего дня в тебя верю, — шепнула Дарья. — И буду тебя ждать, даже если ты не придешь.

Святой послал им грустную улыбку и вышел в темноту. Теперь с него свалилось все напряжение этой особенной ночи. Он их одарил. И теперь был всего лишь человеком. Никто его уже не ждал. Лес был пустой и темный. Николай шел вперед. Шел много часов. А потом упал в снег.

Протокол осмотра трупа

Десятого января сего года милицейский патруль на дороге, ведущей из города в заброшенную медную шахту, нашел труп мужчины. Покойник был одет в неполный костюм Деда Мороза, то есть, бархатную шубу (красную), с посохом и с плоской красной шапкой в форме миски. Бороду имел натуральную. Возраст, на вид, лет сто. На теле не найдено каких-либо документов или удостоверений, которые бы позволили идентифицировать личность. Возле покойника лежал мешок с крайне контрреволюционными предметами, то есть, с книжками, изданными еще до введения народной власти, в том числе — часть на тему религиозного суеверия, олеографические портреты последнего царя, дорожные иконы, старинные куклы и т. д. (подробный перечень в приложении). В карманах покойного найдены золотые часы с монограммой последнего царя, ключ от навесного замка и семь рублей двадцать одна копейка мелочью. Часы и деньги хранятся отдельно. Предполагаемая причина смерти — замерзание.

Анджей Пилипюк Розыгрыш перед Рождеством (из сборника «Загадка Джека Потрошителя» 2004 г.)[64]

Не прошло и десятка лет, и вся Польша (понятное дело, какая-то ее часть, читающая фантастику) восторгается появлением нового, истинно польского фантастического персонажа — не какого-то там ведьмина Геральта, но самогонщика и экзорциста из Войславиц, Якуба Вендровича. С кем только не сражался неутомимый Якуб: с мертвяками, фашистами, бюрократами, полицейскими, инопланетянами и даже с мумией Ленина. В своих похождениях Якуб (и в самом раннем, и в зрелом возрасте) встречался и со святым Миколаем.

Но сравните его с Николаем из предыдущего рассказа… Этот уже не против оружия. Это вообще уже какой-то другой Николай, в чем-то похожий на участников свиты Воланда: Коровьева или даже кота Бегемота… Все течет, все изменяется…

Войславице 1908 год

Вендрович вставил вырванную с корнями елочку в пустую кадку для ферментации бражки. Подсыпал торфа и полил водой из ведерка.

— Ну вот, праздники постоит, а потом снова можно будет перед домом заткнуть, — довольным тоном сказал он.

— Браво, — буркнул Святой Николай, — Необходимо развивать экологическое мышление.

— Эко… чего? — удивился семилетний Якуб.

— Лет через восемьдесят поймешь, — пояснил гость. — Ну да ладно, сейчас подарки раздам, и пора в дорогу… — Он покопался в мешке и вытащил целую кучу пакетов. — Для вас, хозяин, ящичек динамита. Пригодится для этой вашей ППС[65]. Это если захотите полицмейстера снова взорвать…

— Да тихо вы! — прошипел Павло.

— А кто тут нас услышит? — пожал святой плечами. — Вот тебе еще револьвер… Скоро случится первая мировая война, вот и пригодится.

— Быть может, наконец-то, независимость обретем, — вздохнул отец маленького Якуба. — И самограйчик можно будет гнать легально, потому что эта царская спиртная монополия народ совершенно расстроит.

Николай ничего не сказал, лишь печально усмехнулся.

— А для тебя, мальчоночка, — подал он Якубу картонную коробку, — образовательная игрушка. Набор «Маленький самогонщик».

— Спасибо, — обрадовался пацан. — Я всегда мечтал о подобной игрушке.

— И еще моток тормозного тросика для силков. Будет гораздо лучше, чем провода, которые воруешь с телеграфных столбов.

Парень слегка покраснел. Павло спрятал динамит и револьвер в шкаф. Успел он в самый последний момент, потому что кто-то постучал в двери, и в халупу ввалился молодой сосед — казак Сэмэн[66].

— О, святой Николай? — удивился он. — Здраствуйте[67], подарки есть?

Он стряхнул с папахи слой снега и потопал по полу, чтобы отряхнуть и валенки. Из кармана у него торчала початая бутылка русской водки.

— Пошел, дурак. К тебе приду в соответствии с вашим православным календарем, через две недели, — буркнул прибывший. — В свою очередь, могли бы как-то и унифицировать, а то ведь бахнуться можно: и работа не раз в году, и подарки на две кучи делить…

— Так точно, — нахмурился молодой.

— Николай, а когда ты снова придешь? — спросил Якуб, пряча подарок назад в коробку.

— Ой, нескоро… Лет через сорок, — пояснил тот.

— А почему же так?

— Когда я эту работу начинал, было легко, всего несколько сотен тысяч людей одарить. А теперь крещеных десятками миллионов считать требуется… А я ведь не разорвусь. Приятно было с вами поболтать, только мне пора.

Он допил мутный самогон[68] из стопки, закусил паштетом из соседского Серка и вышел из хаты, где взгромоздился на санки и, тряхнув вожжами, помчался в темноту.

«Каждый святой ходит, улыбаясь»[69], — запел он, щелкнув, с выкрутасом, бичом.

— Хороший мужик, этот Николай, — буркнул отец. — И выпить с ним можно, и поговорить… Опять же, чувство юмора имеется. И подарки принес.

— Свой парень. Жаль только, что столько времени придется ждать его следующего визита, — вздохнул маленький Якуб.

— А мы сливовицы поставим в дубовой бочке, — блеснул идеей отец. — И как приедет, ха-арошей сорокалетней и выпьет… Чтобы только ты, прохвост, не выжлоктал. Это для святого Николая поставлено…

— Папа, я же спиртного не пью…

— Сейчас-то ты еще малой, а через полвека наверняка из тебя пьяндылыга будет сильнее, чем дед, — мрачно предсказал отец.

Войславице 1948 год

Большой зал Дома культуры в Войславицах был забит до краев. Члены партии, милиционеры, ормовцы, убеки[70]… Из повята[71] приехал инструктор, но все ожидали самого главного гостя. Все сосредоточенно щелкали семечки и изучали надпись: «Народ с партией».

Где-то неподалеку народ в лице партизана Юзефа Паченко как раз выбивал табуретку из-под ног Славомира Бардака — члена партии и всеми ненавидимого стукача безопасности.

Неожиданно все здание затряслось, когда на улице перед ним припарковались два танка. Двери в зал распахнулись, вовнутрь маршем прошли четыре охранника в мундирах советских десантных войск, с автоматами. За ними в зал вошел непримечательный человек с остроконечной черной бородкой. Охрана просканировала взглядом зал, но, видя, что собрались только свои, и никакой враждебный элемент на собрание не прокрался, опустила оружие. Инструктор из повята откашлялся.

— Товарищи, — произнес он. — Позвольте мне представить нашего гостя из Москвы, директора Института Исследования Диалектического Материализма, действительного члена Академии Наук СССР, товарища Шмарагдова.

Собравшиеся зааплодировали. За окнами уже опускались ранние, зимние сумерки. Гость вошел на трибуну.

— Товарищи, — заговорил он по-польски с сильным русским акцентом. Здесь мы собрались не без причины. В соответствии с собранными нами сведениями, в этой собственно округе, именно сегодня может случиться беспримерное сокрушение несокрушимых принципов нового строя. Как сообщают наши источники информации, население данного населенного пункта живет в глубокой и совершенно ошибочной уверенности, будто бы в этот день Войславицы посетит святой Николай. Силы реакционного духовенства, являющегося рупором клерикальных сил, которые, как нам известно, в вашей стране являются представителями международного фашизма, воплощаемого так называемым лондонским правительством, подпитывают данные слухи. В том числе и многие из вас, — пронзил он собравшихся испытующим взглядом, — поддалось этим мифам. Несмотря на идеологическую работу и усилия, которых не щадили ваши органы руководящей власти, некоторые из собравшихся здесь поставили елки уже сегодня, а не на Новый Год.

Десятка полтора деятелей покраснело и опустило головы. Председатель гминной[72] ячейки Базовой партийной организации тут же четко начал распределять листки бумаги и авторучки.

— Пишите самокритику, сукины дети, — шепнул он.

Теперь гость из далекой Москвы поглядел на всех чуточку благосклоннее.

— Определенные фашистские антисоциалистические элементы, подталкиваемые к действиям международными империалистами, наверняка захотят воспользоваться сегодняшним случаем, чтобы посеять неразбериху и оторвать мысли рабоче-крестьянского класса от приближающегося Нового Года, — продолжил он свою речь. — Потому нашим заданием сегодня будет поставить заслон их подрывной деятельности. Предположительно, этой ночью в селе может появиться мужчина, переодетый так называемым святым Николаем. Нашим заданием будет его захват и передача соответствующим органам, которые раскроют его международные связи… Дни капиталистических кровопийц сочтены!

Инструктор из повята поднялся с места.

— Наши друзья из Советского Союза великодушно предоставили нам механизированное оборудование и тридцать солдат десантных войск. Вот план населенного пункта и предлагаемый состав постов, — повесил он карту.

— Курррка[73], ну и холодина, — буркнул себе под нос инструктор. Шмарагдов на это фыркнул:

— Какая еще холодина? — прошипел он. — Вот у нас в Сибири — это холод! А тут всего лишь двенадцать градусов мороза…

Они притаились за кладбищенской стеной. Перед ними было шоссе, ведущее на Хелм. Полная Луна освещала все своим понурым, как бы нереальным светом. На небе уже появилась первая звезд. Из далеких Войславиц ветер доносил людские голоса. По домам люди как раз делились облаткой и распевали колядки.

Советские парашютисты стояли на страже неподалеку, мрачно глядя в пространство. Монгольские черты лица, глаза словно щелочки, пальцы сжимают приклады винтовок. Эти люди не отступят ни перед чем.

— А ведь вы, товарищ, всего не рассказали, — обратился к Шмарагдову секретарь гминной партийной ячейки.

Русский хмуро поглядел на него.

— Вы знаете все, что необходимо для выполнения задания, — буркнул он. — Вам его следует только схватить. Всем остальным мы займемся в Москве.

— Сорок лет назад люди говорили, что село посетил самый настоящий святой Николай…

— Товарищ, вам следует почитать работу товарища Иосифа Виссарионовича Сталина «Критическое осуждение религиозных предрассудков»[74], — лицо москвича сделалось суровым.

Остальные не отважились пискнуть ни слова.

Несколькими километрами дальше святой Николай быстро ехал по просеке через лес. Неожиданно, из-за заснеженных кустов на гнедой лошади выехал какой-то тип.

«Вот черт[75], гитлеровец», — подумал Николай, увидав черный китель, но тут же узнал Якуба. И он облегченно вздохнул. Сочельник в отборной части СС — то было воспоминание, к которому он возвращался ой как неохотно… И что его искусило туда влезть? Глупые эсэсовцы приняли его за переодетого еврея, они ни за что не хотели поверить, что на самом деле — он грек из Миры[76]. И ведь тогда удалось смыться, и даже целым и невредимым. Святой потянул вожжи на себя, и четыре оленя затормозили. Вендрович спрыгнул с лошади.

— Приветствую тебя, Николай, — серьезным тоном произнес он.

— Кубусь[77], а точнее, теперь-то уже Якуб…

— Он самый.

— Ты зачем меня остановил? Что-то случилось?

— Ну, ты ведь наверняка знаешь, какая у нас ситуация? — заговорил экзорцист. — Коммунисты нас захватили. Образно говоря «в деревне москаль стоит»[78].

— Выходит, ты все-таки научился читать, — усмехнулся святой.

— Да не нужно было мне читать, по радио «Свободная Европа» такие стишки передают… Николай, не надо ехать сегодня в Войславицы, — сделался он серьезным. — Они засаду приготовили.

— На меня? — обеспокоился тот.

— А как же…

— Ты извини, но ехать я обязан. Дети меня ждут, опять же взрослые. Долг взывает…

— Блин, — буркнул Якуб, но не решился использовать собственную силу против святого. Он достал из кармана штабную карту, еще из старых добрых времен партизанщины. — Ну ладно. Если ты так ставишь вопрос, ничего не поделаешь. Но погляди на план. Они сидят тут, тут и вот тут… — отмечал он карандашом посты. — Единственный шанс проскользнуть, это через луга возле болотца.

— Тогда заметят эти, что под кладбищем, — трезво оценил святой. — Слишком близко они.

— Я отвлеку их внимание, — пообещал экзорцист. — Садись на мою кобылу, а я возьму санки… Подожди где-то с полчасика и езжай прямо в деревню.

— Договорились.

Николай спустился с облучка.

Якуб снял с седла мешок с чем-то тяжелым, вместо него подвесил мешок с подарками и подержал Николаю стремя.

Через минут двадцать на посту под кладбищем товарищ Шмарагдов поднял голову.

— Слышите? — спросил он.

В воздухе разносился звон серебряных колокольцев.

— Едет, — буркнул гминный секретарь, перезаряжая пистолет.

— Не забывайте: по мере возможностей брать гада живьем, — еще отдавал распоряжения русский.

В бледном лунном свете на заснеженной дороге появились сани.

— Оленями запряжено, — шепнул инструктор из повята.

— Тоже мне, дело, — фыркнул Шмарагдов. — Наверняка из зоопарка украл.

Солдаты схватились на ноги.

— Пересеките шоссе и зайдите его сзади. Тихомнов, радист, вызывай остальные посты.

— Есть!

— Ну вот птичка и наша, — буркнул под нос русский. Двадцать лет на деда охочусь… Вперё-од!

Все выскочили из придорожной канавы и направились бегом к саням. Дорога была узкая, развернуться не успеет, не сбежит…

— Бли-ин, а чего этот Николай в черное одет? — удивился про себя гминный секретарь.

Тип на санках поднял ППШ.

— Ложись! — заорал Шмарагдов, но было уже поздно. Очередь загрохотала и через какое-то время вернулась в виде эхо. — Огонь!!! — завыл москвич, расплющиваясь во рву.

Притаившиеся с другой стороны дороги бойцы начали стрелять. Предполагаемый святой соскочил в снег и, прячась за бортом саней, вытащил из сумки пяток гранат…

Неподалеку рыкнул танковый двигатель. Остальные красноармейцы спешили на помощь.

И вдруг — ну как назло — с неба начал валить густой-прегустой снег. Несколько минут, и белый туман затянул собой все вокруг.

Русский гадко выругался и на ощупь направился в сторону саней. По дороге он споткнулся о лежащего на дороге инструктора из повята. Партийный деятель держался за простреленное бедро и тихо стонал.

— Спокойно, до свадьбы заживет…

— Так я уже женат, — простонал партийный.

— Сейчас я за тобой вернусь, нужно увидеть остальных.

Несколькими метрами далее он наткнулся на гминного секретаря. Тот тоже был жив, рана в плече была не смертельная.

— Бли-ин, и что оно было? — изумленно спросил он.

— Как это что? Фашистско-империалистическая ловушка, — буркнул русский. — А вам кажется, что клерикальные силы только идеологически народ размягчают? В каждом приходе, если хорошенько поискать, найдется радиостанция, динамит, автомат… Война с религией — это война за выживание коммунистического общества. Вот сам погляди: в святого Николая переоделся, но автомат на всякий пожарный имел…

Через пару минут он добрался до саней. В ходе огневого боестолкновения все четыре оленя погибли. Шмарагдов зажег фонарик, стал освещать их по очереди. У одного оленя нос был неестественно красным[79]…

— Ты гляди… — буркнул про себя москвич.

У саней столпились парашютисты. Штыки в их руках мрачно блестели.

— Ни единого следа, товарищ Шмарагдов, — доложил один из них. — Сбежал…

— Далеко не уйдет, — лицо русского растянулось в гадкой усмешке. — В селе достанем.

Святой Николай толкнул несколько разболтанные двери и вошел в теплую хату. Это уже последняя… Обязательную норму отработаю, и можно будет возвращаться к себе…

— Добрый вечер, хозяин, — начал было он и замолк на полуслове.

Дюжина солдат целилась в него из ППШ. Сзади в спину уткнулись два пистолетных ствола.

— Вот ты и попался, — прошипел академик Шмарагдов. — Наручники…

Несколькими минутами спустя Николай уже сидел в подвале.

Поначалу его хотели посадить в здании Гражданской Милиции, но окончательно выбрали подвал банка, так как тот был снабжен толстой стальной дверью[80]. На всякий случай. И сразу же первый допрос. В подвале собрались самые преданные, посвященные в операцию товарищи. В здании над ними на страже встало три десятка солдат. Кто его знает, а ну как поляки захотят отбить святого Николая? Бойцы положили на подоконники мешки с песком, стволы нацелили в разные стороны. Окна, правда, закрыли, потому что мороз кусался…

Якуб добрался до села огородами. Повсюду царило спокойствие, только из хат доносились голоса. Люди пели колядки. Вендрович осторожно поглядел в окно одного дома, потом другого. Николай точно здесь был… Иначе, откуда бы взялись радиоприемники «Филипс», бутылки с Джонни Уокером, банки с ветчиной и другие товары капиталистического производства, плотно покрывающие столы? Только вот, куда же он сам делся? Он еще кобылу должен отдать… Из-за памятника вынырнула тень. Сэмэн.

— Якуб, — серьезно сообщил он. — Коммунисты святого Николая схватили…

— Вот же черт, — тяжко вздохнул экзорцист. — Где его держат? Мы должны его вытащить…

— В банке. Тридцать русских его охраняет… Сами не справимся.

Экзорцист почесал голову.

— Бочку помнишь?

— Какую бочку?.. А-а, ту… Ясное дело.

— Ее закопали у тебя, чтобы меня не искушать… Сто двадцать литров сорокалетней сливовицы. И как раз подходящий случай.

— Земля ж как камень. Ничего, у меня лом имеется. Поползли ко мне.

Через несколько минут в дверь банка постучали два занесенных снегом туземца.

— Чего? — рявкнул изнутри командир.

— Пугу, пугу, козак с Лугу![81] — весело ответил Сэмэн. — Мы пришли к вам, товарищи, отметить ваш великий успех. Прикатили бочечку водочки от благодарных жителей села.

Командир пытался было протестовать, но его подчиненные, услышав про бочечку водочки, вытащили саперные лопатки. Командир сдался и открыл дверь.

Якуб с Сэмэном закатили бочку.

— Сливовица, сорокалетняя, специально для такого случая хранили, — расхваливал Якуб. — И колбаска на закусь найдется…

Он выбил пробку. По тесному фойе банка разнесся райский запах. Тут же появились и стопки.

— Давайте выпьем за ваши успехи с религиозным предрассудком, — предложил Сэмэн.

Выпили раз, потом снова… Неизвестно откуда появилась гармошка, из трех десятков глоток раздалась песня:

Вставай, страна огромная, Иди, на бой святой[82]…

Очередные порции булькали в измученных жаждой глотках. Колбаса исчезала метрами, в печке пеклась картошка на закуску.

— Ну что, гад, признавайся! — рявкнул русский. Святой Николай глянул на него с некоторым изумлением.

— В чем я должен признаваться? — удивился он.

— Ах ты… реакционер… — изошел слюной Шмарагдов. — Сейчас мы тебе покажем…

Святой легонько усмехнулся.

— Вы совершаете очень серьезную ошибку, — сказал он. = За святого Николая меня принимаете.

— А ты всего лишь выдаешь себя за него? — не выдержал гминный партийный секретарь.

— Ни за кого я себя не выдаю. Я — Дед Мороз.

— Чего? — не сдержал изумления инструктор из повята.

— А почему это ты пришел перед Рождеством, а не в Новый Год? — рявкнул Шмарагдов.

— Во-первых, после революции вы поменяли календарь, и теперь новый год наступает позднее, — пояснил святой. — А кроме того, товарищ академик, читали ли вы доклад товарища Сталина «О проблемах борьбы с католическими суевериями на оккупированных территориях»?

— Естественно, я даже сам его написал, — пожал тот плечами.

— Тогда вы должны помнить, что перемены следует внедрять постепенно? Сначала Дед Мороз станет ходить вместо святого Миколая, потом Сочельник передвинем на Новый Год, и только лишь затем отождествим содержание с формой…

— Че-ерт… Действительно. Я же сам это и придумал. Не думал только, что оно уже реализуется…

— А кроме того, обратите внимание на то, что святой Николай был епископом. А где, в таком случае, мой епископский посох — пастораль?

И правда, при задержанном никакой пасторали не было. Они не знали, что посох остался в санях.

— Так ведь Деда Мороза не существует, — робко запротестовал гминный секретарь.

Арестант на это лишь рассмеялся.

— Похоже, не читали вы работу товарища Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» в отношении бытия, которое определяет сознание, — заявил он. — Это же совершенно ясно, что если соответственное количество народа во что-то верит, это «что-то» становится действительностью… Тезис — антитезис — синтез — диалектика… Вы же сами лучше всех знаете, что Ленин — он вечно живой, — обратился арестант по-русски к Шмарагдову.

— Откуда вы знаете? — не смог скрыть изумления академик. — Это ведь самая тщательнее всего охраняемая государственная тайна…

— Я — эманация веры миллионов советских детей, призванная к жизни творческим актом коммунистической партии, — с достоинством заявил схваченный. — Я являюсь материальным воплощением самого коммунизма. Вот не задумывались вы, почему у меня красная шуба? — Святой Николай с удовольствием отметил, что применяемый им метод промывания мозгов начинает приносить ожидаемые эффекты. — Я коммунист, гораздо лучший, чем вы! Мое мировоззрение врожденное, в то время как вы должны его в себе воспитывать…

— Ой… — вырвалось у инструктора.

— Под лесом же случилась стычка с реакционными силами, которые хотели прорваться в село, чтобы меня схватить и прикончить. Это уже не в первый раз… А вы, шляпы, вместо того, чтобы схватить того, схватили меня…

— Просим прощения, — русский снял с пленника наручники.

— Браво! Диалектическое мышление — это основа, — одарил его тот улыбкой.

Только теперь все заметили, что часть зубов у него — по русской моде — золотые.

— Мне пора, — сказал человек в шубе. — Беседа приятная, но, сами понимаете, дети ждут…

Он забрал брошенный в углу мешок. До сих пор тот казался совершенно пустым, но сейчас предполагаемый Дед Мороз извлек изнутри двенадцать толстых томов, оправленных в позолоченную кожу.

— Сочинения Сталина, издание люкс, только для высшего руководства и членов политбюро, — похвалился он. — С автографом автора. Это для вас, товарищ Шмарагдов… И скромнаая помощь на развитие Института Развития Диалектического Материализма… — достал он из того же мешка двадцать пачек сторублевых банкнот. Пачки были обернуты банковскими бандеролями. — Только, пожалуйста, распишитесь в получении, — подсунул он бланк. — А для вас, — обратился «Дед Мороз» к гминному секретарю и инструктору из повята, — по бутылке «столичной»…

Бутылки были двухлитровые, с украшенными и золоченными этикетками по случаю очередной годовщины Октябрьской Революции.

— Бывайте, — усмехнулся он и неспешно посеменил по ступеням наверх.

А пьянка в банковском фойе как раз подходила к концу. Советские десантники валялись без сознания. Якуб с Сэмэном с трудом держались на ногах, но тяжкое испытание они выдержали с честью — не так ведь легко перепить три десятка русских солдат.

— О, так вы тут? — удивился Николай, выходя из ведущего в подвал коридорчика.

— Мы пришли тебя спасать, — пояснил Якуб.

— Знаю. — Святой запустил телепатический зонд и мгновенно оценил ситуацию. — На тебя, Якуб, всегда можно положиться… Точно так же, как и на твоего отца, помню, как вместе мы уходили от облавы агентов охранки… Вот только рисковали вы напрасно. Как видите, я и сам спокойно справляюсь.

— Твоих оленей перестреляли, — буркнул экзорцист.

— Что поделаешь, новых достану…

Все трое вышли на мороз. Вендрович вручил гостю литровую бутылку сливовицы.

— Только столько на дне бочки и осталось, — оправдывался он.

— Спасибо. Обязательно выпью за ваше здоровье. А мне пора, — сообщил святой. — Но за сегодняшние труды кое-что вам подарю.

Он сунул руку в мешок и достал новенькие непромокаемые сапоги до колена.

— Рижский «Проводник»? — удивился Якуб. — Дореволюционные. Это же лет тридцать таких не производят…

— Ну, ты же понимаешь, какую-то дешевку я бы тебе дарить не стал, — усмехнулся Николай. — А это тебе, Сэмэн. — Он вытащил на свет полное белогвардейское мундирное довольствие. — Только помни, надеть можешь только лишь в православный Сочельник, 6 января…

— Так я сейчас надену, религию давно уже поменял. — Старый казак был тронут до слез.

— Так что, снова увидимся только через сорок лет? — насупился Якуб.

— Ничего не поделаешь. Таковы принципы.

Академик Шмарагдов сидел в черной «волге». Возбуждение не позволяло ему спокойно размышлять. Выходит, Дед Мороз и вправду существует! Русский уже составил черновой рапорт для Института, теперь же, со слезкой на глазах, погладил кожаные корешки толстых книжищ. Красивое издание! Эксклюзивное! Вся Академия Наук будет завидовать. Да еще автограф самого Автора! Рядом лежали ровненькие пачки советских банкнот. Автомобиль притормозил. Граница. Проверка, нужно было выйти из машины и зайти в здание. Ученый подал паспорт таможеннику.

— Из Польши возвращаетесь? — сотрудник окинул подателя хмурым взглядом.

— Да.

— Откройте чемодан, товарищ, — приказал тот.

Академик спокойно поставил чемодан на столе, обитом листами оцинкованного железа, открыл крышку. Таможенник, только лишь глянул вовнутрь, тут же схватил винтовку и перелернул затвор. Черный, оксидированный ствол он прижал к груди ученого.

— Под стену, гад! — рявкнул он.

— Да в чем дело? — испуганно проблеял Шмарагдов.

А таможенник уже схватил трубку телефона.

— Товарищ[83] капитан? Докладываю, что я тут какого-то шпиона поймал. У него целый чемодан сочинений Троцкого. С автографом и посвящением! Тьфу! Ага, и половина кубометра американских долларов…

Гминный секретарь и его приятель налили себе еще по стакану водки из сувенирной бутылки от Деда Мороза.

— Блин, что-то перед глазами темные пятна поплыли, — пожаловался инструктор из повята.

— Пьем поскорее, это затемнение…

Сорок лет спустя

Якуб с Сэмэном как раз сидели возле кади для браги и пробовали — дозрела та или еще нет. Полнейшее желание ничегонеделания охватило их достаточно скоро, и уже после второго стакана они решили, что самогон гнать в принципе даже и не нужно, раз можно пить десятипроцентную бражку.

— И ты понимаешь, в той фантастической книжке, что я читал, была у них такая искусственная ласточка, а внутри у ней камера и маленький моторчик, — пояснял Сэмэн. — Такой шпионский самолетик.

И в этот же миг на заснеженном подоконнике сарая приземлился грач.

— Мусора самолетик шпиёнский прислали! — заорал экзорцист и шесть раз выпалил из револьвера.

Сквозь разбитое стекло подуло холодом, так что приятели завесил окно тряпкой и выпили еще по одной.

Якуб пришел в себя утром на изгрызанном мышами полу сарая.

— Вот те на, — сказал он сам себе. — А так если подумать, то мусорского грача я еще не видел… Ладно, камеру выколупаем и загоним, а птичку — в кастрюлю.

— Так он же не настоящий, а искусственный, — пробормотал старый казак.

Необработанная бражка приятно глумилась над ним.

Якуб вышел и, бредя через снег, добрался под окно. Птица, а точнее — что от нее осталось после шестикратного попадания пулями из нагана, все еще валялась здесь. На удивление экзорциста, камер в средине не было.

— Блин, — разочарованно прокомментировал он.

Вдруг на его двор вскочил милицейский «тарпан». Заныла сирена. Якуб был настолько подавлен делом с птицей, что даже не бросился бежать. Из «тарпана» браво выскочил Бирский.

— Обыск! — громовым голосом заявил он.

У экзорциста хватило инстинкта незаметно выбросить оружие в сугроб. Мусора же шустро взялись за дело.

— Сто двадцать литров браги в бочке, — доложил Ровицкий, выходя из сарая.

— Вы, гражданин Вендрович, неисправимым грешником являетесь, — сурово произнес участковый. — А готового самогона не нашли?

— Ни капельки. Но там валяется Сэмэн. Похоже, ночью самой бражкой нажрались… Этот тоже едва на ногах стоит…

— За бражку вы ничего мне сделать не можете, — возмутился Якуб.

— Нет, но если бы мы завтра заскочили, то была бы не бражка, а самогон? — поинтересовался мусор.

— Ничего мне не докажете…

Участковый слегка усмехнулся.

— Это когда у нас Сочельник? Послезавтра? Ребята, а вылейте-ка эту бочку в канаву и хлоркой хорошенько присыпьте. Новой бражки он поставить уже не успеет. Так что здесь, на Майдане, в этом году праздники будут сухие.

— А чтоб тебя всего скрутило, борзой!.. — заныл Якуб. — А кстати, кто меня заложил?

— Юзеф Бар… Что это, Вендрович?! Хотите, чтобы я служебную тайну выдал?!

Часом позднее оба старика сидели на лавке, мрачно глядя на замерзающую лужу бражки.

— А с хлоркой уже не удастся выгнать? — заговорил Сэмэн.

— Да ты чего, я ж бы людей потравил… Ничего не поделаешь, придется поить село из резервов… А этим слугам закона я еще покажу, — погрозил он кулаком в сторону милицейского участка.

— А что мы им можем сделать? — вздохнул Сэмэн. — Разве что у тебя еще остался тот ящик динамита от отца?

— У меня всегда чего-нибудь найдется, только… — И тут его глаза нехорошо блеснули. — Это какой у нас год? — спросил он.

— Год? Кажется, 1988, — буркнул в ответ Сэмэн. — Ну да, это ж недавно мы мне девяносто пять праздновали. А ты чего спрашиваешь?

— Это же год святого Николая, — напомнил ему приятель. — Во всяком случае, он обещал.

— Ты гляди, точно! — обрадовался Сэмэн. — Я совершенно забыл… А интересно, кто еще в него верит… Может ведь случиться, что он только к ним придет…

— Нет, он всегда ко всем приходил, — вспомнил Якуб. — Ничего не поделаешь, надо письмо писать.

— Святому Николаю? Ему только дети пишут.

— А мне — как? Нельзя? — разозлился экзорцист. — Каждый может…

Как только Сэмэн посеменил в свою халупу, Якуб устроился за столом. Перед тем он перетряхнул ящик и достал ручку-вставочку, еще от деда, и чернильницу с остатками еще довоенных чернил. С чердака он стащил пакет, хорошенько обернутый восковой бумагой. Он тщательно заслонил окно и вытащил из пакета… букварь. Память его не подвела.

На одной из последних страниц был изображен весь алфавит и даже рисунки: как следует вырисовывать, когда пишешь от руки.

Якуб отрезал кусок упаковочной бумаги и, послюнив перо, начал сосредоточенно калякать. Около полуночи закончил. Письмо вышло замечательное, целых четыре строчки. После этого он добавил подпись, чтобы Николай знал, от кого письмо поступило. Письмо положил на подоконник. Конечно, было бы лучше отослать по почте, но адреса он не знал. Впрочем, конверта у него тоже не было.

А утром Сочельника перед домом Якуба остановились санки, запряженные четверкой оленей. Святой Миколай спрыгнул с козел и зашел в халупу.

— Якуб, сколько лет, сколько зим, — поздоровался он.

Они пожали друг другу руки. Экзорцист выставил бутылку сливовицы. Выпили, налили по новой, потому что после первой ведь не закусывают… Потом выпили по третьей, ведь Бог троицу любит, потом по четвертой: дом ведь с четырьмя углами, а у коня четыре копыта. Затем по пятой, оно же на руке пять пальце, а в танке — три поляка, грузин и собака, потом по шестой: ведь раньше в неделе шесть рабочих дней было, а потом и по седьмой: в неделе все же таки семь дней, а клад вечно лежит в семи шагах от места, в котором его ищешь…

— То, о чем ты просил, противоречит всем предписаниям, — сказал Николай после восьмой. — Только, блин, раз ты и твой отец дважды спасли меня от гибели, то, думаю, мы прикроем глаза на параграфы.

— Мы же говорим не о том, что законно. Говорим о том, что возможно, — обрадовался Якуб.

— Короче, мешок действует так: суешь руку вовнутрь…

Бирский мрачно торчал в участке. Один-одинешенек. А что тут поделаешь? Бросали монету, кто будет дежурить в Сочельник, выпало ему. Народ в округе спокойный, скандалов не будет, но милиция на вский случай должна быть настороже… В принципе, следовало бы Вендровича арестовать до выяснения — вот сидел бы он сейчас в камере, было бы с кем поболтать, они даже могли бы, хотя это и против правил, выпить по рюмашке… А тут еще эти идиотские сплетни, что, вроде как, святой Николай появится. Самый настоящий. Он давно уже об этом слышал. Народ в округе ужасно суеверный…

Неожиданно кто-то постучал в дверь.

— Входите, — бравым голосом пригласил Бирский.

Подуло стужей, и в двери появился Святой Николай. Причем, самый настоящий, совсем не такой, каких рисуют на почтовых открытках. Алый плащ из расшитой золотом парчи, епископская митра на голове, в руке пастораль, на спине — мешок. Правда, в его фигуре было нечто до беспокойства знакомое…

— Привет, мусор, — произнес гость. — Желаю всего самого лучшего.

— Ты кто такой? — схватился Бирский за оружие.

— Не обманывай себя коммунист-атеист. Ты прекрасно знаешь, кто я такой… И подарочек тебе имеется… — Николай сунул руку в мешок. — А пожалуйста, — выложил он на стол новехонький автомат «Узи». — Со своей ржавой тэтэшкой можешь в ухе колупаться, а не гоняться за преступниками…

— Но такого же не бывает…

Милиционер ощупал оружие. Оно было самым настоящим: пальцы в металл не проваливались. А Николай выставил на стол бутылку шоколадного ликера.

— А тут: чтобы было чего почитать в свободную минутку, — положил он на стол стопку книжек. — И помни, чтобы мне не трогать Якуба Вендровича, потому что розгу получишь[84], — погрозил святой пальцем и направился к выходу.

Совершенно обалделый участковый осматривал оружие… Вот это была штука, дружки с других участков будут только завидовать. Но ведь… Так нет же, Николай ушел! Холера, но ведь «узи» не исчезал. Или, все-таки, Николай существует? Бирский выпил стакашку ликера. Напиток был божественным на вкус. Бирский налил себе еще порцию…

А где-то через час перед участком с писком шин остановился патрульный автомобиль: летучая бригада из Люблина. Два инспектора вошли в помещение без стука.

— Проверка, — сообщил один из них, — предъявляя удостоверение.

— Участковый Бирский докладывает…

— Вольно. А это что за холера? — инспектор глядел на импортную волыну, все еще лежащую на столе.

— Докладываю, что это автомат.

— Вижу. И что он тут делает? В ваше снаряжение он никак не входит.

— Это святой Николай принес, — улыбаясь, доложил милиционер.

Инспектор как-то не разделял его веселья.

— Святой Николай? — процедил он сквозь зубы. — А ну дунь-ка в трубочку. Ха-а-арошие дела: левый ствол и больше трех промилле. Поедете с нами.

Второй же просматривал оставленные святым Николаем книжки.

— Сочинения Януша Корвина-Микке[85], — буркнул он под нос. — Напечатанные в какой-то незаконной подпольной типографии. Так это что же, участковый, прямо рабочем месте против государства агитируете?

И он со злостью хлопнул книжкой по шкафу. Из шкафа на пол вылетел членский билет «Союза Реальной Политики» и — словно бабочки — два десятка банкнот по сто долларов.

Приближался Новый Год, так что зал в пивной был заполнен до краев. Якуб с Сэмэном сидели за своим личным столиком в углу. Их сопровождал какой-то приезжий, одетый в обширное пальто из верблюжьей шерсти. Ковбойская шляпа с широкими полями заслоняла лицо, богатая седая борода пряталась под галстуком, надетым на клетчатую фланелевую рубашку.

— Здаровье! — Якуб поднял кружку, и все выпили уже в седьмой раз. Дверь, ведущая на улицу, распахнулась, в пивную ввалился Бардак.

— Юзек, да что же это с тобой приключилось? — спросил кто-то из пьяниц, увидав дружка.

И правда, видок у Бардака был невеселый: рожа в синяках, сам весь помятый…

— По морде получил, — ответил он.

— И кто же это тебе так приложил?

— Святой Миколай розги мне принес, — пожаловался стукач. — Так еще сразу же их и испробовал…

Трое посетителей за угловым столиком с трудом сдерживали смех.

Щепан Твардох Stille Nacht[86]

После довольно смешных (хотя, по сути своей, повторяющихся) похождений Якуба Вендровича предлагаю «нырнуть» в атмосферу Рождества военного, невеселого. Честно говоря, здесь нет ни святого Николая, ни Деда Мороза, ни даже Санта-Клауса. Но вот волшебство (языческое) имеется.

Написал этот рассказ замечательный автор Щепан Твардох (на русском, к огромному сожалению, не переведено ничего; хотя и не знаю, как можно адекватно перевести роман «Вечный Грюнвальд»?). Одна из его книг, «Морфин» (вместе с «Щепотью истины» Зигмунта Милошевского) была номинирована на премию Prix du Livre Européen/European Book Prize.

Две минуты восьмого. Фрицек подтянул повыше второе одеяло и глянул на кровать, стоящую рядом. Feldfebel еще спал. Тулуп, которым прикрылся командир, поднимался и опускался в ровном ритме. Парню уже не хотелось лежать в постели, но в домике было так холодно, что перспектива отбросить несколько одеял, чтобы в кальсонах и нательной рубахе добежать до ледяного мундира, казалась до такой степени неприличной, что он решил подождать, пока Шлиебекс встанет и прикажет разжечь печку. Когда глаза уже привыкли к темноте, Фриц увидел ёлку, которую еще вчера они поставили в углу комнаты и украсили вырезанными из цветной бумаги фигурками, цепочкой из фольги в которую мама завернула присланные на праздники бараньи колбаски и корейку.

Ну да — праздники! Сегодня Сочельник. Потому-то он все еще валяется в кровати, вместо того, чтобы уже час быть на ногах. Тем не менее, вспомнив про Сочельник, Фрицек загрустил. Первое Рождество без родных. Без младшего братишки, сестры, без деда и бабки, не увидит он и уйка[87] Рудольфа, который живет в Берлине, и который всегда привозил своему крестнику замечательные подарки.

Еще год назад он и думать не думал об армии, когда сидел с родными за вечерей. Конопётка, вигилийная капуста, макувки и мочка[88], которую терпеть не мог. Потом подарки, уек Рудольф привез ему духовое ружье, «люфтбиксу», как называют это оружие-игрушку в Силезии. Мама злилась, ведь шла война, мало того, что более серьезные вещи, так еще и ружье под ёлку — это плохой знак — а что станется, если его от армии не отмажут? Фрицеку на все эти бабские печали было наплевать, и перед пастеркой они в тайне отправились с уйком и батей пострелять из окна в видимый при тусклом свете фонаря пенек.

А сегодня духовое ружье лежит себе спокойненько, завернутое в промасленную тряпку на шранке[89] в родительской спальне. Фрицек запретил младшему брату касаться его, разве что с отцом. Когда самого Фрицека мобилизовали, мама с ума сходила и при виде всего, что ассоциировалось у нее с армией, начинала хлюпать носом. Батя спрятал даже свои армейские штаны и куртку, которые он надевал, спускаясь в небольшую мастерскую в подвале.

Как же все это было давно! Фрицу казалось, будто он живет в этом домике с самого начала времен. Фельдфебель Шлиебекс никак не давал забыть, как Фрицеку повезло. «Слушай, Мушол, я свое отслужил четыре года в окопах первой войны». Шлиебекс не мог правильно выговорить фамилию «Мусёл», впрочем, в Soldbuche[90] у парня было записано «Musscholl». Начиная свою тираду, которую Фрицек знал на память, унтер-офицер тыкал пальцем в висящий у левого кармана мундира Железный Крест, полученный им за какой-то геройский поступок во время окопной войны. «Это ж какая тебе везуха. Ровесники твои дохнут как мухи в России, а ты сидишь себе здесь, как у Бога за пазухой. Тепло, еда имеется, никто в тебя не стреляет. Эх, вот увидел бы ты хоть раз настоящую железную бурю, Мушол, обосрался бы так, что говно только в сапогах бы осталось», — бубнил Шлиебекс. И он был прав. Когда Фрицека призвали, мать заходилась от плача. Ничего удивительного — молодых силезцев, как правило, посылали на восточный фронт. Из класса Фрицека троих уже не было в живых, один числился среди пропавших без вести, шестеро сражалось в степях Украины, в Центральной России и под Ленинградом. Но у Фрицека имелся крестный. Как только парню пришло мобилизационное предписание, отец выслал брату телеграмму. Уек приехал через несколько дней, закрылся с отцом в кухне, и они долго разговаривали. Призывник с материю подслушивали под дверью, но братья беседовали очень тихо. Рудольф обладал в НСДАП[91] определенным весом, работал в министерстве. К утру мать уже заметно успокоилась.

Только лишь когда Фриц приехал домой после первой учебки, мама проговорилась, что все устроили — он отправляется в Норвегию. В учебном лагере парень немного столкнулся с армией и не мог успокоиться — так хотелось драться! Он мечтал перевестись к танкистам, сам видел себя храбрым командиром с Рыцарским Крестом на груди. Тем временем, в Норвегии он не получит даже боевой нашивки. Ведь там ничего не происходит! В этом он винил родных. Из-за них он не станет героем. Но тут в отпуск с восточного фронта приехала пара ребят из его класса. Карлик[92], наш красавец, спортсмен и храбрец Карлик… Встретились они возле костёла. У Карлика на мундире была прикреплена орденская ленточка, только Фриц на нее не глядел. Вместо этого он глядел на искалеченное лицо школьного товарища, на которого в свое время поглядывала не одна девчонка — сейчас у Карлика не было носа, а все лицо было покрыто шрамы от обморожений. Алоиз, с которым они сидели за одной партой, не сказал Фрицеку ни словечка. Они стояли перед входом в церковь. Лойзик схватил дружка за пуговицу мундира, покачал головой и ушел. Алоиз, самый верный приятель, с которым когда-то делился любыми тайнами! С того времени Фриц уже без печали думал о своем назначении на службу.

Командир ему попался хороший. Фельдфебель Хоймар Шлиебекс, ветеран первой мировой войны, на гражданке — аптекарь, был справедливым и добрым. Его внешность прекрасно соответствовала темпераменту: низенький, пухленький, с выдающимся брюшком. Красные щеки, курносый нос, темные глаза и русые, прореженные временем волосы дополняли образ саксонского мещанина. Как он сам говорил, прекрасно помнил себя образца 1914 года, когда восемнадцатилетним говнюком попал на фронт. Чувствовал он тогда себя затерянным и перепуганным. Но им занялся хороший человек, так что теперь он возвращал свой долг. Фельдфебель командовал тремя рядовыми и ефрейтором-радиотелеграфистом. Все вместе они образовывали гарнизон стратегически никому не нужной метеорологической станции неподалеку от Каутокейно, на самом севере Норвегии, за Северным полярным кругом. На праздники двое рядовых получили двухнедельные отпуска домой, ефрейтор на пару дней отправился в Тромсё, так что в деревянном домике они остались только вдвоем.

— Фриц… — голос командира прервал размышления парнишки.

— Ну? — не слишком по уставу ответил Фрицек.

— Я тебе дам «ну», прохвост. Вытаскивай задницу из кровати и разожги печку, дармоед чертов, — пробурчал унтер-офицер, поплотнее закутываясь тулупом.

Фриц вздохнул, отбросил одеяла и быстренько пробежался к стулу, на котором вчера вечером повесил мундир. Он не был высоким, как большинство силезских мужчин, но физический труд сформировал у него замечательную фигуру. Парень был широкоплечим, с сильной грудной клеткой и узкими бедрами. Вот только ноги казались непропорционально худыми. Фриц быстренько оделся, зажег керосиновую лампу, глянул под печку и выругался. Donnerwetter. Дрова закончились, нужно было надевать шинель и выходить на мороз, клиньями и молотом разбить несколько чурбаков, топором нарубить сосновых щепок на распалку. Он еще разик вздохнул, оделся и вышел во двор — там полярная ночь, солнце и так не встанет, а на темную дрова рубить он не станет. В нарушение устава Фриц запустил дизель-генератор, зажег электрическую лампу за домом и взялся за работу. Парень выкатывал из-под навеса распиленные колоды, ставил чурбаки на ровном месте, прикладывал клин, слегка забивал молотом — дома такой называли «пырликом» — и когда клин углублялся в древесину настолько, чтобы не падать под собственной тяжестью, Фрицек отступал, брал молотом размах из-за головы и валил по клину что было силы. Чаще всего, одного удара хватало, чтобы кругляк растрескивался, но бить еще нужно было уметь. Тут одной силы было недостаточно. Дитлев из Гамбурга, здоровенный, словно гора, который теперь поехал домой на праздники, хотя и был сильнее молодого силезца, с рубкой справлялся намного хуже. Он не знал, что тут необходимо хорошо сладить замах, шаг, согнутые в коленях ноги и наклон туловища. Ну, еще он не знал, что руки должны быть расслабленными, чтобы молот падал свободно. Фрицек еще мальчишкой научился рубить дрова и работать молотом и топором, так что теперь быстро разбивал колоду за колодой. Расколов несколько, он отложил молот и клинья, после чего начал мельчить дерево на ровные поленья. Хотя термометр показывал восемнадцать градусов ниже нуля, парень через полчаса разогрелся, снял шинель, оставшись в кашне и пуловере, надетом на мундир. Он подумал, что раз фронтовики за бой врукопашную получают серебряный знак с винтовкой в дубовом венке, танкисты — с танком, пилоты — с самолетом и так далее, он мог бы запросто получить «Знак лесоруба» с топором.

Тогда можно было бы хоть что-то пришпилить на мундир, рубка дров — его основное занятие. Винтовка висит в доме на крючке и — хотя здесь сам он был уже восьмой месяц — понадобилась всего один раз, когда какие-то бандиты издалека обстреляли их пост. Тогда Фриц схватил винтовку, несколько раз выстрелил из окна в неопределенном направлении, точно так же поступили и его товарищи. И на этом бой завершился. Партизаны сбежали, никого даже не поцарапало.

Так и проходило его время — в беседах с коллегами, рубке дров, приготовлении еды. В последнее время радиотелеграфист, Gefreiter Кноблаух, от скуки начал учить его обслуживать радиопередатчик, что как-то разнообразило ежедневную рутину. Еще перед тем они ходили в лес и пробовали охотиться. Один раз им удалось пристрелить небольшого кабанчика, но потом сверху пришел приказ, чтобы, по причине активности партизан, не покидать без причины месторасположения, так что закончилось и это.

Перемежая эти размышления с мыслями о завтраке, потому что живот уже играл марши, он, в конце концов, нарубил достаточно дров, сложил все в большую корзину и закинул ее себе на спину. Когда направился к двери, метрах в тридцати от домика, на самом краю круга искусственного света заметил людской силуэт. Человек был низкий, сгорбившийся, с характерным высоким головным убором. Лапландец. Никто другой и так в эту дичь не забирался. До ближайшего селения было часов пять пешком. Зимой раз в неделю к ним на базу приезжали конные сани со снабжением. Охотники лопари иногда стучали в двери их домика. Фрицек не был уверен, отличают ли они их как-то от норвежских солдат, которые служили здесь раньше. Местные, казалось, не замечали, что шла война, не все они говорили по-норвежски, которым достаточно сносно владел фельдфебель.

Они стучали в дверь и взамен за водку или патроны предлагали мясо и шкуры (что было, естественно, незаконно, и чего Шлиебекс снисходительно не замечал). Фриц обрадовался — быть может, у этого будет кролик или рыба, так что можно будет выторговать чего-нибудь вкусненького. Он отставил корзину и, приглашая, махнул рукой пришельцу. Но тот не реагировал. Парень пожал плечами и вошел в дом. Если туземец пожелает, то сам придет. Унтер-офицер еще спал. Фрицек разжег печку, наполнил водой тяжелый, закопченный чайник. Согласно традиции, канун Рождества — это день поста — Шлиебекс, как протестант, постов не соблюдал, так что парень решил позавтракать до того, как командир встанет. Он отрезал ломоть хлеба, вытащил из бочонка шмат соленой сельди. Когда вода закипела, заварил кофе. Запах напитка добрался до ноздрей саксонца. Feldfebel уселся в кровати, провел рукой по шее и упруго выскочил из постели. Спал он в смешной, длинной гражданской ночной рубахе. Хотя помещение еще толком не прогрелось, мундира саксонец не надевал. Зачерпнул ледяной воды из тазика и, фыркая, обмыл шею и лицо, после чего приступил к гимнастике. После десяти минут наклонов, приседаний и отжиманий, сопровождаемых охами и стонами, фельдфебель оделся и присел за стол.

— Ну как, Фритци, дров достаточно нарубил? Сегодня Сочельник, в доме должно быть тепло…

— Так точно, ответил парень. — Я видел какого-то лопа, только близко он не подходит.

— Ага. Хорошо. Отрежь-ка мне хлеба, сынок. Я погляжу, что это за тип. Ага, и кофейку налей. Достаточно крепкий?

— Крепкий, крепкий, герр фельдфебель. Только сверху чего-нибудь наденьте. На дворе холодно, как на псарне.

Шлиебекс кивнул, набросил тулуп и открыл двери — и встал лицом в лицо с лапландцем. Туземец был стариком. Он носил традиционную одежду своего народа, вышитую красными и зелеными нитками. Высокая шапка прибавляла ему роста, руки в рукавицах из оленьего меха он скрестил на груди и стоял так, будто бы чего-то ожидал. Саксонец немного струхнул, но тут же пришел в себя и спросил по-норвежски:

— Ну, чего хочешь?

Лапландец не отвечал, только стоял. Немец повторил вопрос. Никакого эффекта.

— Ты по-норвежски понимаешь?

Ничего. Фельдфебель почесал лысину, затем указал пальцем на стоявшую на полке бутылку с водкой и сделал такой жест, будто заливает ее содержимое себе в горло. Затем показал пальцем на сани и свой тулуп. Туземец не отреагировал.

— Да это придурок какой-то… — сказал унтер, обращаясь к Фрицу. — Ну, и что мне с ним делать?

— Не знаю, только двери закройте, господин фельдфебель, а то здесь никогда не прогреется.

— Ну да, правильно. Ладно, в конце концов, оно сегодня Сочельник, быть может, даже лапландец человеческим языком заговорит. Выйду во двор и попробую с ним договориться, но ты возьми винтовку и следи за ним через окно. Бог знает, что этому дикарю в голову придет, не хотелось бы остаться с сумасшедшим один на один.

Силезец кивнул. Когда командир вышел, закрывая за собой дверь, Фриц снял маузер со стены, перещелкнул затвором, снял с предохранителя и встал у окна. Он глядел, как фельдфебель пытается установить контакт с лапландцем. Но тот лишь неподвижно стоял. Фрицек был уверен, что оружием воспользоваться ему будет не нужно. Потому стоял, расслабившись, и с весельем следил за Шлиебексом, который с помощью чего-то, напоминающего пантомиму, пытался договориться с местным. Лоп для парня ассоциировался чем-то с индейскими вождями из книжек Карла Мая. Саксонец, по-видимому, и сам прекрасно развлекался, потому что повернулся к охотнику спиной и начал изображать оленя, подпрыгивая на трех конечностях, в то время как пальцы свободной руки растопырил над головой, как будто это были рога. И вот тогда-то лапландец удивительно быстро склонился над своими санями и вытащил двухстволку.

Адреналин в мгновение ока бьет в голову, тормозя все остальное. Так много тогда времени на размышления… Фрицек подбрасывает винтовку к плечу, и когда приклад преодолевает громадное пространство между бедром и ключицей, рядовой уже знает, что не успеет. Он глядит, как два ствола охотника медленно направляются в сторону Шлиебекса.

Только выстрела все нет. Приклад уже при щеке, так сильно вдруг дрожат руки, глаз, мушка, прицел… он конвульсивно тянет спусковой крючок, многократно усиленный стенами грохот выстрела оглушает, весь мир замолкает в протяжном, вертящемся звоне в ушах… лапландец медленно сползает на землю, на его красной куртке не видно крови… Шлиебекс падает, поднимается, спотыкается, вновь поднимается, бежит к двери… Фрицек все время торчит с винтовкой у плеча, ошеломленный, он глядит на тело на снегу, и потом четко отмечает небольшую дырочку в оконном стекле. Настырно надвигаются вопросы: почему стекло не разбилось вдребезги? Почему это пуля, вместо того, чтобы выбить все стекло, лишь просверлила дырку?

Шлиебекс вскочил в дом, все еще не зная, что происходит, схватил автомат. Видя, что парень до сих пор торчит у окна и целится из винтовки, он подскочил к нему в два прыжка, с криком «прячься!» стащил Фрица на пол.

— Что случилось? — спросил он.

— Он… Вытащил из саней ружье… он хотел застрелить вас, герр фельдфебель…

— Черт подери. А больше ты их не видел? Кроме этого старого придурка кто-нибудь еще был?

— Не знаю, герр фельдфебель, — выдавил из себя насмерть перепуганный Фриц.

Шлиебекс еще раз ругнулся себе под нос и на четвереньках быстро добрался до ящика, в котором они держали снаряжение. Напялил на голову шлем, в карман сунул пару рожков и сразу же вернулся к окну. Не выпуская автомата из рук, он выглянул на секунду, оглядел предполье и немедленно укрылся за стеной.

— Никого. Donnerwetter.

Все так же на четвереньках, он пробежал к другому окну и снова выглянул. Никого не заметив, он подполз к двери и задвинул засов.

— Наверняка ждут, когда я выйду, уроды. Фрицек, возьми себя в руки, скольких ты видел? — спросил ветеран, сидя у дверной фрамуги.

Парень начал перебирать в голове всю ситуацию. А скольких он видел?

— Герр фельдфебель, докладываю, что никого не видел. Этот лоп вытащил пушку, вот я и выстрелил.

Пожилой унтер-офицер подумал еще немного, после чего решился. С приготовленным оружием, он слегка пихнул дверь, та приоткрылась. Сквозь щель Шлиебекс видел лежащего в снегу туземца.

— Шевелится, сукин кот… Хреново… выходим.

Он поднялся и вышел, уверенный в том, что возможные сообщники охотника уже дали бы каким-то образом знать о своем существовании. Никого не было, только подстреленный лапландец на снегу. Он лежал на животе, на вышитом красными нитками кафтане кровавое пятно было едва заметно. Пуля из винтовки Фрицека угодила ему в позвоночник, между лопатками. Он жил и до сих пор надеялся — пытаясь сбежать. Руками он беспомощно сгребал снег, как будто желал зацепить за что-нибудь онемевшую ладонь, вонзить во что-нибудь пальцы словно когти — а потом бы уже крепкие, словно ремень, мышцы оттащили бы худое тело, отодвинувшись подальше от того, кто выстрелил хозяину тела в спину. Унтер-офицер осторожно приблизился к лежащему, держа его на прицеле, пинком отбросил связанную проволокой двухстволку за пределы судорожно закапывающейся в снег ладони и сапогом перевернул лапландца на спину. Фрицек отложил свою винтовку и вышел из дома. Он поднял охотничье ружье, поискал рычажок, который следовало потянуть, чтобы вскрыть оружие, нашел, потянул, открыл и замер.

— Странный какой-то этот охотник, — заявил Шлиебекс, с интересом приглядываясь к раненному. Ответа он не дождался, наморщил брови и повернулся к парню — тот, открыв рот, всматривался в стволы охотничьего ружья. Пусто, патронов в них не было.

— Ружье не было заряженным. Он хотел показать, что желает купить патронов. Вот зачем он вытащил двухстволку, — выдавил из себя Фрицек, после чего по его щекам потекли слезы.

Фельдфебелю вспомнилась болотистая воронка в Бельгии, на дне которой он лежал, свернувшись в клубок и охватив руками голову в pickelhaub'е[93]. Он не укрывался там от артиллерийского обстрела, который закончился четвертью часа ранее. Он хотел защитить себя от того, что случилось мгновение назад. Рядом лежал француз, в его жирном горле торчал штык. Шлема у француза не было, и вооще — это был полноватый, лысый и плохо побритый мужик. Голову его окружало сало, стиснутое воротником, на шее оно образовывало четыре покрытые седой щетиной складки. Француз выглядел словно отец стрелка Шлиебекса, и был он первым человека, которого стрелок Шлиебекс убил собственноручно. Неприятель заскочил в воронку, укрываясь перед артиллерийским огнем, и не заметил молодого немца. Было уже темно, и мундир стрелка Шлиебекса был покрыт толстым слоем рыжей глины. Так что, когда француз прижался к стенке воронки, стрелок Шлиебекс вытащил из ножен штык и вонзил его в горло врага, исполняя свой солдатский долг.

Потому-то он знал, что не может помочь парню вынести бремени его поступка. Страдание плотно укрыто внутри, снаружи к нему невозможно прикоснуться. Мы не видим и не чувствуем страданий других людей, мы видим лишь внешние признаки боли. Пытаясь помочь, мы походим на врача, который лечил бы чахотку, предлагая сладкий сироп от кашля.

Лапландец застонал. Фриц неожиданно пришел в себя и бросился к раненому. Он начал расшнуровывать ему кафтан, как будто это могло помочь позвоночнику, разбитому пулей. Внезапно старый охотник обеими руками схватил парнишку за мундирную куртку. Тонкие пальцы с огрубевшими суставами постепенно стиснулись на серой ткани, словно когти, рукава его верхней одежды сползли, открывая запястья — на обеих был вытатуирован сложный орнамент, будто браслет, охватывающий старческую, обвисшую кожу. Шлиебекс стоял рядом, с пальцем на спусковом крючке, но никак не реагировал. Молодой солдат не желал вырываться силой, а старец своими удивительно сильными руками притянул мальчишку к себе. Он интенсивно всматривался в глаза Фрицека, приоткрыл рот, обнажая беззубые десны. А потом запел. Юный силезец никогда еще не слышал подобного пения. Из горла лапландца исходил низкий, вибрирующий, модулированный звук, какой-то пугающий и первобытный. Охотник отпустил мундир парня, но тот все так же стоял, наклонившись, словно невидимые руки продолжали притягивать его. Лопарь поднял правую ладонь — сложив пальцы так, как Христос на иконах складывает свои, показывая раны от гвоздей: указательный и средний выпрямлены, остальные же поджатые, но не закрывающие средины ладони. Охотник быстрым движением коснулся лба, губ и груди парня, одновременно прерывая свое пение. Он произнес четыре коротких слова, те зазвучали певуче и экзотически. После короткого молчания Шлиебекс решил, что пора эти чары прервать.

— Фрицек, парень, надо затащить его в дом, — сказал он.

Парень молчал, потому Шлиебекс подошел, хорошенько тряхнул его за плечо.

— Фриц! Надо забрать его домой! А те то он здесь замерзнет!

— Он мертв, — глухо ответил юноша.

* * *

Тремя часами спустя до смерти измученные Шлиебекс и Фриц сидели в доме за столом, грея руки жестяными кружками с горячим кофе, в то время как тело лапландца быстро замерзало в неглубокой могиле. Солдаты, пользуясь ломами и лопатами, смогли вырыть в земле могилу глубиной, не превышающей и метра. Рядом с телом они положили охотничье ружье и все его снаряжение, после чего прикрыли все четырьмя валунами. На санях они не нашли ни шкур, ни мяса, только лишь кожаные мешочки с зельями, трещотку и несколько покрытых знаками шейных позвонков оленя. Когда они заканчивали, небо разъяснилось, как за полчаса перед рассветом, так что вместо темноты воцарилась серость. Вот только солнце из-за горизонта не поднимется совсем.

Унтер-офицер чувствовал, что слова пояснения и утешения — это единственное орудие, которым он может помочь парню. Начал он, как только взялись копать. Говорил он как человек, ценящий слова, потому что не произносит их слишком много. Он не заливал парня потоками эрудиции, не блистал красноречием, не упивался звуками собственного голоса. Шлиебекс делал длинные паузы между словами и еще более длинные — между предложениями, словно бы составлял всякую фразу в голове до того, как ее высказать. Сначала он говорил о причинах, затем о том, что, нажимая на спусковой крючок, солдат защищал своего командира, о том, что на войне нельзя предполагать, что у потенциального неприятеля оружие не заряжено, затем — о случае, потом — об ответственности. Фрицек слушал, не перебивая. Он был умным парнем и прекрасно понимал все аргументы своего командира, вот только никак не мог с ними согласиться. Он до сих пор слышал непонятные последние слова туземца. Вот если бы он мог ему все объяснить! Попросить прощения! Изложить, что выстрелить должен был! Но вместо этого, он осознавал, что охотник умирал в уверенности, что глядит в глаза коварного убийцы.

Только, вне всякого сомнения, слова командира помогли. Фриц чувствовал себя паршиво, но физический труд вырвал его из оцепенения, в которое привели его гипнотизирующие слова и сверлящие, черные глазки лапландца. Шлиебекс специально заставил его заняться предпраздничными хлопотами, чтобы не оставить слишком много времени на размышления. И как только они согрелись кофе, приказал Фрицеку заново выскрести деревянный пол, не пропуская ни малейшего уголка, проветрить постель, вычистить печку, посыпать золой ступени и дорожку к метеооборудованию, нарубить новых дров, покрасивее — смеясь про себя, он приказал выбирать ровные поленья, исключительно березовые, чтобы «по крайней мере, в праздник, все выглядело, как надлежит».

Когда парень закончил, во дворе снова царила темнота. Нужно было вновь запустить агрегат, снять метеорологические показания и по радио передать их в центр. Фрицек накинул тулуп и вышел во двор, держа в руке бумажку и карандаш. Дизель не хотел запускаться — парень глянул на термометр: двадцать восемь градусов ниже нуля. Что поделаешь. Он натаскал сосновых щепок, отвалил снег из-под устройства, смял старый номер «Фёлькишер Беобахтер» и развел небольшой костер под двигателем. На эти четверть часа он с охотой спрятался бы в дом, но знал, что Шлиебекс взбесился бы, увидав, что рядовой оставил огонь под агрегатом. Пришлось ждать, подпрыгивая и размахивая руками, чтобы хоть немного согреться. Наконец он коснулся ладонью двигателя — тот был уже теплый. Тот запустился сразу же, выплюнул дымовое облако, но потом работал мерно. Электрическая лампа над станцией какое-то время еле светилась, но когда Фриц увеличил обороты двигателя, ярко разгорелась. Парень записал данные — температура, давление, влажность; измерил толщину снежного покрова, хотя снег давно уже и не падал, после чего вернулся в избушку. Он подал листок Шлиеебексу. Унтер-офицер, как обычно покрутив носом над тем, что молодой пишет как курица лапой, замечательным готическим шрифтом перенес данные в книгу, после чего запустил радио, современный, четырехламповый передатчик «Телефункен». Он передал сообщение, обменялся парочкой праздничных вежливых фраз и выключил аппарат. Фрицек тяжело поднялся — в его обязанности входило выключение генератора после окончания передачи, но унтер-офицер удержал его.

— Оставь, пускай работает. Сегодня же Сочельник, послушаем передачу по «Дойче Велле».

Фрицек вновь сел за стол. Чувствовал он себя не самым лучшим образом. В висках пульсировала кровь, в глаза будто кто-то насыпал песку. Шлиебекс заметил, что парень весь горит. Приложил ему ладонь ко лбу.

— Прекрасно, только горячки не хватало. Заползай в койку. Этот Сочельник, бедняга, проведешь в постели.

Фриц послушно сбросил мундир и лег в кровать. Он пытался заснуть — но как только закрывал глаза, видел лицо умирающего лопаря. Так что он только лежал, отогреваясь под периной. Саксонец тем временем заварил чай, подумал секунду и, вынув из шкафчика бутылку, влил в обе кружки по рюмке шнапса. Он подал парню горячий чай, глянул на часы — восемнадцать ноль-ноль, пора. У них был отличный приемник, «Сименс», с зеленым глазком индикатора, в элегантном корпусе из орехового дерева… Шлиебекс повернул рукоятку и, осторожно покручивая ее влево и вправо, из шумов и тресков выловил знакомый голос диктора «Немецкой Волны». Радиопередача в Сочельник была, видимо, наиболее трогательной из всех передач года. Шлиебекс никогда бы в этом не признался, но никакая из речей Führera не вызвала в нем такого наплыва патриотизма и любви к Германии, как общее пение «Тихой Ночи», вместе, изо всех мест, где только ни находились немецкие солдаты. Тогда он размышлял о собственных Kameraden, сражающихся на всех фронтах этой войны, от скованных льдами российских пустошей, через пески африканских пустынь, тихие глубины Атлантики, небо над Англией, вплоть до их забытой всем миром избушки на краю Норвегии. Что касается молодого силезца, унтер вообще сомневался, чувствует ли себя парень немцем. На силезском Wasserpolnisch[94] он наверняка разговаривает намного лучше, чем по-немецки. И еще он был уверен в том, что проблемы национальной тождественности Фрицеку вообще по барабану. Он глянул на парня, который, тем временем, погружался в апатию, не засыпая, уставился в потолок.

Началась радиопередача. Вначале диктор провел короткую беседу про историю немецких праздничных обычаев. После этого — стандартное сообщение о ситуации на всех фронтах. Ja, ja, natürlich, подумалось Шлиебексу. В прошлом году по радио объявляли победу Германии, в этом — убеждают нас в том, что мы не имеем права победу отдать, через год будет, что мы просто обязаны победить, через два — что не имеем права понести поражения, а через три… Эх, один Господь знает. Наконец диктор объявил, что начинается традиционное, ежегодное исполнение «Stille Nacht» солдатами всех фронтов. «Первый куплет споют солдаты наших оккупационных войск в Париже. Париж, вы меня слышите?» В динамике раздались трески, затем внезапно утихли и прозвучал мягкий голос с явным берлинским акцентом. «Люди, тихо, мы в эфире». На фоне: едва слышимый смех, звуки передвигаемых столовых приборов, чокание рюмками. И наконец динамик заполнил первый куплет праздничного песнопения, исполняемый веселыми, фальшивящими голосами…

Stille Nacht! Heilige Nacht! Alles schläft; einsam wacht Nur das traute hoch heilige Paar. Holder Knab' im lockigten Haar, Schlafe in himmlischer Ruh!

Внезапно Фрицек выгнулся дугой, словно через него пропустили высокое напряжение, и страшно захрипел. Шлиебекс подскочил к парню, но, еще перед тем, как смог положить ему ладонь на лоб, молодой силезец провалился в беспамятство.

* * *

В Париже в шесть вечера было уже темно. Падал легкий снежок, подгоняемый пронзительным, холодным ветром. На rue имени Дюмон Дюрвиля, мореплавателя, обогнувшего весь земной шар, но погибшего в одной из первых железнодорожных катастроф, снег покрывал стекла припаркованных в ряд служебных мерседесов и адлеров. Вдоль нео-барочного фасада гостиницы «Мажестик», расположения штаба германских оккупационных войск во Франции, шло трое молодых солдат. По причине соседства столь серьезного заведения, они старались вести себя прилично. Часовой у входа усмехнулся про себя — чрезвычайно правильный, спокойный и ровный шаг выдавал, что ребята уже успели где-то выпить, и вот теперь они напрягают всю силу воли германского воина, чтобы по ним ничего не было видно.

Хорст, Бруно и Фриц не только неумело скрывали опьянение от двух бутылок коньяка, но и с трудом сдерживали фыркание. Они сидели в квартире Бруно, как Фрицек выдумал совершенно новый способ провести Сочельник — они пойдут в бордель! Абсурдная идея поначалу парням понравилась, тем более, когда Хорст начал агументировать, что, как когда, но на праздник офицеры в публичный дом не отправятся, так что не случится, как всегда, что для солдат останутся одни только старые и позорные бляди. Они выберут себе самых красивых девиц, возьмут по бутылке шампанского, весело нажрутся и отправятся наверх… Уже через четверть часа они ретиво маршировали по парижской мостовой, вопя во все горло: Vor der Kaserne, Vor dem großen Tor, Stand eine Laterne, Und steht sie noch davor, последующих куплетов они не знали, так что бесконечно повторяли первый, меняя темп и вместе выкрикивая припев: Wie einst Lili Marleeeeeen. Притихли они только возле штаба, прошли мимо него и свернули в пперечную улочку, где расхохотались. Потом шли дальше, покачиваясь, невинно цепляя немногочисленных прохожих и строя глупые рожи уважаемым парижанкам, неодобрительно поглядывающим из-за занавесок. В конце концов они остановились у дверей, ничем не отличающимися от других. Но парням они были хорошо известны. Никто из них не признался, что никогда еще не был в средине, даже не предполагая, что коллеги могут точно так же врать. Так что сейчас у всех были отважные и задиристые мины бывалых салонных львов. Бруно, самый старший из них, нажал на кнопку электрического звонка, Хорст, вынув из заднего карман брюк гребешок, причесал свой густой чуб, а Фриц незаметно стащил с пальца обручальное кольцо. Дверь им открыла бандерша — одетая с вызывающей элегантностью, балансирующей на грани кича, потасканная женщина. Для своей профессии она была буквально архетипичной, хотя парни не могли этого знать, ведь это была первая владелица подобного заведения, которую они видели, опять же, они понятия не имели, что такое «архетип». Женщина смерила ребят взглядом и умело оценила их скромные, лишенные каких-либо отличий мундиры. Мальчишки рассчитывали на то, что в Сочельник, по причине небольшого спроса на такого рода услуги, они воспользуются девушками, как правило, предназначенными для офицеров. Только madamoiselle[95] Леру была женщиной опытной и деловой, и она не занималась благотворительностью; магия праздника не настраивала ее хоть в чем-то более дружески к окружающем миру. Парни получат таких девиц, на которых они смогут себе позволить.

— Сколько хотеть они денег потратить на девушка? — спросила хозяйка на ломаном немецком, когда гости уже поднялись по ступеням.

Бруно с Хорстом поглядели на Фрицека. Это он держал общую кассу — все служили вместе настолько долго, чтобы понять, что когда Фриц занимается общими деньгами, те тратятся наилучшим образом. Силезец, кивнув, вынул из кармана бумажник. Он с пиететом открыл его, отсчитал рейхсмарки и без слова подал их бордель-маме. Та быстро пересчитала банкноты, оценила, что на офицерские забавы парни бедны, а на солдатские — заплатили гораздо больше. Мадам Леру заботилась о добром имени собственной фирмы. В связи с этим, она отсчитала половину разницы между ценой за три девушки для рядового состава и суммой, которую ей вручили, и отдала Фрицу сдачу, остальное считая чаевыми. Парень удивленно принял деньги назад. Когда он укладывал деньги назад в бумажник, пальцы нащупали снимок. Небольшой прямоугольник плотного картона с обрезанными зубцами краями и отретушированными тенями. На специальном фоне с романтическим греческим пейзажем стоял металлический, изготовленный по междувоенной моде стул. Фриц в парадном мундире и его жена в простом, белом платье с фатой и в длинных до локтей перчатках.

Женат он был всего лишь полгода. Фрида была хорошей и красивой девушкой, и Фриц ни минуты не сомневался в том, что любит ее. Знали они друг друга долго, практически с детства. Обручились они через три дня после начала войны с большевиками — девушка надеялась, что Фрица, как женатого человека, не призовут. Свадьба состоялась через полгода, Фрида к тому времени была уже беременна, но настолько коротко, что перед свадьбой об этом знал только farorz, который только махнул рукой — niy ma o czym godać[96]. Ребенок еще не родился, только парень много о нем думал. Фрида писала мужу ежедневно, тратя бешеные деньги на марки, а Фриц, не обладающий ни легким пером, ни свободой в выражении чувств, отвечал ей раз в неделю. Письма его были краткими и деловитыми, но хорошо знавшей его жене их хватало. Она знала, что когда ее Фрицек в конце письма, в котором отдает отчет с того, что происходит в Париже, пишет, что «ему без нее тоскливо, и с охотой с ней встретился бы», это означает гораздо больше, чем пламенные признания мужей ее знакомых по работе, которые в своих письмах писали, как сильно они любят, а уже на месте наверняка забавлялись с теми развратными француженками — но ее Фрицек наверняка был не из таких.

Madamoiselle Леру спрятала деньги на набитую наличностью сумочку, открыла двери и отрепетированным жестом пригласила солдат войти. В зале царил соответствующий типу заведения полумрак. Стены покрывали красные, плюшевые драпри, в альковах висели непристойные картины в золоченых рамах, а за барной стойкой высокий и худой мужчина в белом фартуке и обильно смазанной брильянтином прической небрежно протирал стаканы. За несколькими столиками сидели девицы. Кроме Фрица, Бруно и Хорста в заведении находилось еще двое немцев в мундирах: упившийся вусмерть рядовой в мундире Люфтваффе храпел за столом, а ефрейтор — пехотинец клеился к скучающей проститутке, которая делала вид, будто позволяет за собой ухаживать. Бруно сразу же присел к рыжей девице, которая была не первой уже молодости, зато, вне всяких сомнений, располагала самым обильным бюстом во всем заведении. Хорст присел за ближайшим столиком, потому что сидящая за ним блядь потянула его за рукав, а Фриц еще какое-то время разглядывался. В углу сидела маленькая брюнетка, весьма скромно одетая по здешним стандартам. Она никаких приглашающих жестов не делала.

Иллюзии убеждают нас тогда, когда они реализуют наши желания, а Фриц, направляясь в бордель, хотел оправиться в койку с девушкой, но не блядью, потому, не пытаясь даже выяснить, каким образом этот невинный ангел оказался в подобном месте, присел к ее столику. Девушка практически не разговаривала по-немецки, сам он знал по-французски лишь пару слов. Поэтому они и не разговаривали. Приятели уже отправились в номера, а Фриц с француженкой все еще сидели над двумя рюмками коньяка. Девице были знакомы взгляды парней, которых смущали глубоки декольте, заполненные пухлыми ломтями грудей, открытые до самых бедер ляжки, окутанные шелками и кружевами чулок и подвязок, приоткрытые губы, облизываемые самим кончиком языка. Для тех, которым все эти залежавшиеся, словно двухнедельной давности пирожок на витрине, приманки не казались особо притягательными, была именно она. Она просто сидела и с помощью целого арсенала рассчитанных невинных взглядов, румянца, робких улыбок, прикрываемых верхом ладони, выколдовывала иллюзию, в которую просто невозможно было, принимая во внимание ее профессию и окружение, поверить. Фриц не был глупцом, он тоже не верил, но позволил себя околдовать. Он лишь подумал, что у девушки небольшие, торчащие грудки, совершенно как у Фриды до того, как она забеременела, после чего поднялся, взял свою блядь за руку и они отправились наверх.

Как только она начала раздеваться, все чары лопнули. В конце концов, она была самой обычной блядью для рядового состава. В офицерской части публичного дома имелись волшебницы, чары невинности которых действовали, даже если в этот момент они доводили до экстаза двух мужчин одновременно, даже тогда их техническое мастерство не мешало им ткать иллюзий, будто бы все это происходит впервые. Брюнетка Фрица не была настолько опытной, ее чары действовали только за столиком. У себя же в комнате она превратилась в холодный манекен, которым, по сути своей является любая платная девица, хотя самые лучшим и удается это скрывать под слоями пудры и актерского умения. Именно из таких могли бы получиться прекрасные кинозвезды. Француженка отработанным жестом пихнула парня на кровать, расстегнула жакет и, отвернувшись спиной, медленно стащила юбку. Она не любила мужчин и считала, будто те, в принципе, ненавидят женщин, что их привлекает лишь вид ягодиц с грудями да копуляция. Она не знала, что, по-настоящему, в публичных домах многие ищут не возможности разрядиться, ведь это могли бы сделать в любом городском сортире, но забытья, тепла, удивления и возврата к моменту открытия тайн. И пока она этого не узнает, никогда не поднимется выше по ступеням посвящения собственной профессии. Фриц глядел на нее с сожалением. Сам он уже не мог больше притворяться перед самим собой, будто девушка невинна, и что он для нее каким-то образом важен. На какое-то мгновение он вспомнил про Фриду, почувствовал укол совести и даже подумывал над тем, а не сбежать ли отсюда. Но потом представил себе своих приятелей, доходящих от смеха, что Фриц сбежал от девки. Потому он постарался больше не думать о жене и сконцентрировался на действительно приятной попке своей проститутки.

Когда позднее она сидела на нем верхом, опираясь о его худощавый торс, а ее груди ритмично подскакивали, парень, кроме доставляемого ему профессионально наслаждения, испытывал глубокую печаль. Даже прекрасно отработанные вздохи, стоны и, наконец, крики, издаваемые девицей, не могли затереть пугающего впечатления от ее пустого взгляда, устремленного куда-то в стенку за ним. Фриц понял, что сейчас француженка где-то далеко-далеко. Он и знать не мог, что малышка Доминик сидит сейчас перед каменным домом в Провансе, вдыхая аромат нагретого августовским солнцем розмарина и базилика, а ее отец, погибший в кампании 1940 года, возвращается по крутой тропке, неся две цесарки, которых Доминик приготовит им на обед.

Когда все кончилось, женщина сползла с Фрица и бездумно хотела произнести обычную фразу, что «все было чудесно, никогда еще меня не трахал такой замечательный мужчина, надеюсь, что ты вскоре еще придешь», но глянула в глаза партнера по койке и поняла, что он тоже был в этот момент далеко-далеко. Фриц, с болящим сердцем, стоял на пороге украшенного цветами вагона и глядел в окруженное светло-русыми локонами лицо своей Фриды. По ее щекам стекали крупные слезы. Рана в сердце Фрица была мелкой, и уже тогда, на перроне, любовь, доверие и слезы жены покрывали ее нежным бальзамом. Тогда он знал — будет достаточно, что его не убьют, а ведь солдатская жизнь в Париже намного безопаснее работы на шахте. Хватит того, что он вернется к своей жене и ребенку, и слезы высохнут, и от раны на сердце не останется даже шрама. Теперь же после получасового пребывания с парижской проституткой, сердце Фрица было разорвано на две части, и нет никакого иного бальзама для подобной раны, кроме времени. Только даже такая панацея не излечивает раны до конца. В чувствительной ткани шрам всегда останется. Иногда — гноящийся.

Девушка прикрылась одеялом, ожидая, когда клиент выйдет. Фриц застегнул брюки и подтяжки, надел мундир, глянул на свою платную любовницу и понял, что переполняет ее душу. Он захотел погладить француженку по щеке, чтобы как-то разделить свою печаль, но лишь только протянул руку — та отшатнулась будто дикий зверек. Он повернулся и вышел. Девушка, как обычно, подмылась, вытерла слезы, надела рабочую униформу и спустилась в бар. В коридоре она встретила хозяйку борделя. Та знала — малышка Доминик здесь всего лишь год, так быстро не привыкают, но через какое-то время все устаканится. Она похлопала сотрудницу по спине, бормоча свое обычное c'est la vie[97], и пошла проводить клиентов. Парни, хвалясь друг перед другом, застегивали мундиры и натягивали шинели; Фриц громко смеялся описывая сиськи и попку своей девицы, в то время как Бруно восхищался объемами прелестей проститутки, с которой — как сам говорил — имел перепихончик.

Когда они шли по улице, чтобы закончить этот милый вечерок в какой-нибудь забегаловке, Фриц, не мог вынести бремени свадебной фотографии в бумажнике, он незаметно вынул ее, делая вид, будто разыскивает в карманах спички, когда же приятели чуточку отошли вперед, выбросил карточку в сточную решетку. Потом они ужрались до посинения и, шатаясь, едва попали в казарму, где свалились в койки, даже не снимая сапог, и захрапели тяжелым, пьяным сном.

* * *

Шлиебекс пытался удержать мечущегося в постели Фрица, смущенно глядя на распирающую брюки мальчишки эрекцию. Через мгновение молодой силезец весь обмяк и свалился на постель. Фельдфебель уселся за стол и начал думать над тем, а не следовало бы вызвать врача. Он измерил парню температуру — сорок градусов. Тогда он сделал ему компресс на лоб из мокрой тряпки и вновь задумался. Парень лежал, не шевелясь. На «Дойче Велле» по мере того, как стихали голоса парижских солдат, раздался мягкий баритон диктора. «Благодарим представителей оккупационных войск в Париже. И теперь, из-под Эйфелевой башни мы переносимся к заснеженным склонам Арарата, на Кавказ[98], где среди гордых горских племен наши храбрые солдаты стоят там, куда еще не ступала нога ни одного германского воина в течение всей истории. Передаем голос нашим храбрецам, наследникам Александра Великого, которые уже стоят у врат Азии». Свесто парижского гомона воцарилась полная сосредоточенности тишина, прерываемая лишь заглушенным радиопередачей скрипом стульев и отдаленными отзвуками канонады. Кто-то тихонько дал отсчет: eins, zwei, drei, и не более полутора десятка голосов запело:

Stille Nacht! Heil'ge Nacht! Die der Welt Heil gebracht, Aus des Himmels goldenen Höhn, Uns der Gnaden Fuülle läßt sehn, Jesum in Menschengestalt!

* * *

Задница. Сволочь. Гнида. У Фрицека все это не вмещалось в голове. Как этот гад мог! И валяется теперь, сука, на нарах, словно ничего и не случилось, на спине, а в вытянутой над головой руке крутит свой новенький Железный Крест. Железный Крест! Первого класса! А Фриц не получил ничего. Даже благодарности.

А ведь Мориц не был плохим однополчанином. Познакомились они два года назад, когда их направили в один и тот же взвод в день вторжения в Россию, но еще далеко за линией фронта, в Восточной Пруссии. Начинали они в качестве обслуги пулемета. Мориц все время настраивал против себя командира, вот тот и назначил его наводчиком — это самая опасная функция во всем взводе. «Стрелок один» редко когда живет долго. Фрицу стало жаль маленького и худого баварца, вот он и вызвался быть заряжающим. Вместе они как-то справлялись. У Фрицека было чутье на персональные анимозии, и Мориц, прислушиваясь к его советам, через какое-то время вышел из «черного» командирского списка. Через полгода оба дослужились до ефрейторов и продолжали воевать в одном взводе.

Фриц не считал себя нацистом. Правильные нацисты, наверняка, этому были только рады, ведь, в конце концов, отцом Фрица был поляк. Он онемечил свою фамилию на «Шимански», только это никак не могло изменить того факта, что отец не только был поляком из-под Кракова, но и приехал в Силезию в 1918 году сражаться с немцами. Между одной и другой гражданскими войнами[99] он познакомился в Катовицах с блондинкой, Гердой Зиглинг, современной девушкой, которая перед войной проживала в Париже и там немного пропиталась беспечным настроением столицы мира.

И теперь вот Анджей Шиманьский, сражающийся за то, чтобы Силезия оставалась польской, после собрания ПОВ[100] бежал в однокомнатную квартирку без кухни, которую он снимал специально для свиданий с Гердой. Когда он заходил, она уже лежала голая в постели. Анджей быстренько сбрасывал одежду, и они часами занимались любовью, смеясь, когда соседи снизу уже не могли снести криков и скрипа разболтанной пружинной кровати.

Когда потом они лежали, обнаженные, разогретые любовью и теплом от кафельной печки, Герда укоряла Анджея за то, что он кладет свой пистолет на тумбочки у кровати, а ей не хочется видеть оружие. В конце концов, Анджей оставлял пистолет в кармане пальто.

Мир, Силезия, Польша, Германия, ПОВ, Selbstschutz[101], война, месть, народы, Антанта, президент США Вудро Вильсон, итальянские и французские солдаты, танки и боевые газы, окопы, Дмовский[102], Пилсудский[103], Корфанты, революция, большевики, Ленин, маршал Петен, Франция, английский король — все оставалось за закрытыми дверями.

Здесь же была Герда, золотистые локоны которой рассыпались по подушке, а она так чудесно стыдилась собственной наготы и благодарно принимала его большие ладони, передвигающиеся по ее спине и ягодицах.

И в этой вот комнате, в ее горячем теле, еще сотрясаемом спазмами наслаждения, был зачат маленький Фриц.

А через четыре месяца все то, что они оставляли закрытым на ключ за дверью маленькой квартирки, ворвалось в их жизнь. Герда сообщила Анджею за столиком в кафе: «я беременная». Анджей попросил ее руки. А потом размышлял над тем, почему он, польский националист, влюбился в немку.

В ходе подготовки к скромной свадьбе он поставил только одно условие — дети будут воспитаны как поляки. Герда согласилась, всего лишь пожав плечами. Национальности для нее никакого значения не имели. И так вот маленький Фридерик (имя ему дали по деду Анджея) воспитывался поляком.

Сегодня Анджей повсюду опаздывал, так что домой вернулся слишком поздно. Он был озлоблен, пьян и ожесточен, потому что вместо Польши у него были только Катовице. Идея, ради которой пятнадцать лет назад ог готов был пойти на смерть, скурвилась, запаршивела и размылась в силезской политике. Он вошел в комнату собственного сына, чтобы видом спокойно сопящего под одеялом мальчишки успокоить свою неизменную подругу — мизантропию.

Но кровать была пуста. Не было и Герды. Зато имелось письмо.

В течение всех тех лет Анджей занимался политикой. А политикой занимаются, проводя долгие часы в совещаниях с крепким кофе, на банкетах с водкой, на встречах с сигаретой. Нужно преодолеть километры коридоров силезского Сейма, забираться по лестницам в тысячи жилищ, домов и квартир, провести тысячи телефонных разговоров, заключать ненужные и нежелательные дружбы, избавляться от знакомых, несмотря на симпатию к ним. Анджей отдался политике — Польше, как считал поначалу — без остатка.

И в тот день Геды с Фридериком в доме не было.

Мальчик много времени проводил с отцом матери, для которого самым возвышенным и важным воспоминанием детства была война 1870 года и коронация кайзера в Версале, так что ему не сильно нравилось, что его внук должен быть поляком. Дед Фрица, Эрнст Зиглинг, был скромным почтовым чиновником, и в непосредственном столкновении, ставкой которого была национальность парня, не имел бы ни малейшего шанса со своим зятем, опытным боевиком. Тем не менее, Анджей отдал сына без борьбы.

И потому-то тем августовским утром 1937 года Герда со своим сыном сидела в автомобиле, едущем по миколовскому шоссе на Гливице.

Через два года Фриц в рядах 28 пехотной дивизии Вермахта прошел по той же дороге, но в другую сторону.

В 1937 году он ехал, прижимая плачущую мать, с сильным решением сделаться хорошим немцем, чем больнее всего накажет отца. Тремя неделями спустя, закончив со всеми формальностями, он вступил в Гитлерюгенд, а весной 1938 года записался добровольцем в армию. По-немецки он говорил с сильным акцентом. Однополчане докучали ему, прозывая «вассерполяком». Тогда его защищал Мориц, стыдя остальных речью, в которой обвинял насмехавшихся, что их заслуга быть немцами точно такая же, как у свиньи — в том что она свинья. Они родились немцами, и ничего более, в то время как Фриц выбрал возможность быть немцем, его принадлежность к немецкому народу является результатом сознательного решения. Парень запомнил эти слова, и был горд тем, что он немец, холя дружбу с Морицем.

Но теперь, в канун праздниув Рождества на Кавказе, он испытывал лишь ненависть, ревность и обиду. Ну чего такого совершил в том патруле его приятель, заслужив Крест более, чем он сам? Только лишь то, что Мориц был родом из баварского мелкопоместного дворянства, и что его отец, вроде, лет двадцать назад познакомился с фюрером?

А его, Фрица, пропустили, потому что у него отец — поляк. Ведь он отказался от него, сменил фамилию, он сражается ради Германии, они же его презирают. У его отца имелся герб, Домброва, только все это ни к чему — был бы лучше последний бездельник, портной или сапожник, лишь бы только урожденный немец.

Но Фриц перенял от отца тонкое чувство, свойство, позволяющее интуитивно замечать расклад накладывающихся одна на другую матриц официальных структур и их внутренних связей.

Без этого чувства ты видишь только роту. Имеется майор, который командует, есть офицеры, унтер-офицеры и рядовые. Без такого чувства не удастся никакая политическая игра — ведь как можно играть, не видя спортивной площадки, когда ты не умеешь заметить, что в этой роте самым могущественным является не майор, а обычный капрал, ординарец Бёлль. Это он имеет доступ к майору, когда тот погружается в артистическую депрессию и вспоминает чудные времена, в которые аристократическая фамилия не была обязательством, а всего лишь элегантной добавкой к нигилистической жизни берлинской богемы. Свои von и zu он писал тогда так, как кто-либо завязывает шелковый галстук.

Сейчас же, вместо того, чтобы после чашечки утреннего кофе-экспрессо усесться за пишущую машинку, он командует бандой дебилов. Вместо уютной тужурки и фулярового платка — грубая шерсть мундира feldgrau[104]. Чтобы не сойти с ума, он запирается в своем блиндаже (стены из досок, в щели все время просыпается земля…) с бутылками грузинского коньяка и пишет. Тогда никто к нему не имеет доступа, только через ординарца, который прекрасно понимает, насколько чужды герру майору военные обязанности и заботы. Майор ему доверяет, он же этого доверия никогда не обманет и не злоупотребит им. Он принимает решения именно такие, какие принял бы сам герр майор, если бы пожелал спуститься до их уровня. Он даже разработал систему подачи бумаг на подпись — ординарец крепит их к продолговатой дощечке, лесенкой, а место, где герр майор должен оставить подпись, отмечает красными чернилами. Командир понимает, насколько важны документы, так что иногда, раз в несколько дней жертвует собственным временем и приказывает принести ему бумаги. Он даже упростил свой автограф, разработав его военную версию, лишенную маньеристских завитушек и старомодного покроя букв — теперь за минуту он способен подписать пятнадцать документов.

Но ведь документы это еще не все. Когда-то капрал не умел правильным образом сообщать о проблемах. Он говорил: «Герр майор, нам не хватает боеприпасов, что с этим делать?» или «Сержант Мюнх прикладом ружья избил в кровь своего подчиненного, стрелка Киршта, не пожелаете ли отреагировать?».

Когда господин майор находился в творческом настрое, подобные вопросы грубо стаскивали его на землю. Ничего удивительно, что он частенько впадал в бешенство, один раз даже выстрелил в сторону ординарца из пистолета. Но до капрала дошло, где лежит яблоко раздора, и он начал представлять проблемы следующим образом: «Герр майор, у нас заканчиваются боеприпасы, будьте добры подписать заказ в службу снабжения — ага, вот здесь — и они прибудут в среду», «Сержант Мюнх избил стрелка Киршта прикладом, только так тому и надо, потому что Киршт лентяй и вор. Я позволил себе передать Мюнху, что герр майор больше не желает подобных случаев в роте, но на этот раз сержанта еще не накажут». Герр майор, не отрывая глаз от книжки, только кивал.

Именно потому, на всякий случай, Фриц с самого начала службы старался подлизаться к капралу. Просто так, ради спокойствия. Иногда он подкидывал ему чего-нибудь вкусненького из материнских посылок, приносил добытую бутылку вина, предложил помощь в чистке до блеска майорских сапог. А капрал любил силезца и неоднократно отвечал мелкими услугами и вежливостями, на которых основывается любая симпатия.

Фриц отмечал вещи и более тонкие, например, невидимую для неопытного глаза любовь капрала. Конкретно же, капрал Бёлль был влюблен в Адольфа Гитлера.

Он не вызывал впечатления ярого нациста, не принадлежал он и к тем спесивым мужикам, которые тяжелыми сапожищами топали по мостовой каждого германского городка. Капрал Бёлль в детстве был незаметным, вежливым и спокойным мальчиком, оставшимся сиротой после того, как его отца убили на Сомме. Родом он был из набожной, работящей семьи, воспитывала его мать, работавшая служанкой в богатых домах. Братьев или сестер у Бёлля не было, мать научила его, что всегда нужно растворяться в толпе, никогда не вступать в дискуссии, слушать указания и выполнять их как можно лучше.

Жилище их состояло из комнатки с кухней, а почетное место на стене занимала фотография отца в мундире, раскрашенная цветными карандашами. Малыш Бёлль забирался на кушетку, опирался ладонями в стену и всматривался в оправленного под стекло мужчину. Правая рука отца лежала на рукояти штыка, левую он прижимал к груди. Взгляд привлекала большая голова с пухлыми щеками, подкрашенными розовым цветом, с контрапунктом усиков, подчеркивающих курносый нос, закрученных наверх и намазанных бриллиантином. Голову его венчала круглая шапка с красно-бело-черной кокардой, но внимание мальчика концентрировалось на двух планках глаз, больших и темных, словно у девушки, так странно не соответствующих этой порядочной германско-мещанской физиономии. Окаймленные длинными ресницами, они вглядывались в какую-то точку, находящуюся вдалеке от объектива заряжаемого стеклянными фотопластинками аппарата, с помощью которого снимок выполнил Иоганн Дрейзе, о чем сообщала четкая надпечатка на паспарту.

Младший Бёлль, глядя на фотографию, время от времени отворачивался, уверенный, что старший Бёлль глядит на что-то, появляющееся на противоположной стенке, на нечто, достойное столь концентрированного внимания, и что злорадно исчезало, как только будущий капрал поворачивал голову, чтобы увидеть То, На Что Смотрит Папа.

Крупнокалиберный снаряд из французской гаубицы смешал тело Папы с бельгийской землей, а потом, вместе с дождем, оно стекло в почву, окончательно превращаясь в грязь или мокрый прах. На фотографии младший Бёлль выстроил легенду отца, усатого, отважного мужчины, который все время побеждает французов, хотя все остальные уже перестали. Арним Бёлль, тела которого никто не видел, поскольку оно просто исчезло, в голове сына восседает на черном коне и с винтовкой в руке гонит перд собой целую французскую дивизию. И загнал настолько далеко, что не может вернуться. Иногда лишь оглядывается через плечо, но и тогда взгляд его падает не на маленького сына, но на То, На Что Смотрит Папа.

Мать малыша качает головой, слушая слова, которые ее сын бормочет себе под нос, склоняясь над тарелкой с супом, а будущий капрал Бёлль, подрастая, начинает понимать, что никакого черного коня нет, что это не жеребец, но грязь под Соммой несет то, что осталось от его Папы.

Все это сходится по времени с открытием Германии, которое молодой Бёлль делает случайно, спрашивая у мамы, почему это Самуэль не идет с ними в воскресенье на церковное собрание. Это каким-то образом связывается с открытием смерти отца, сливается в единое целое и превращается в отчаянный, гордый патриотизм. Воспитание и скромность не позволяют младшему Бёллю ходить на манифестации, он не присоединяется к бойкотам, не принимает участия в беспорядках, но когда ему исполняется пятнадцать лет, он начинает понимать, что этот странный человечек с усами щеточкой понимает жертву Арнима Бёлля, впитавшегося в бельгийскую землю. Все остальные позабыли, а этот человек — понимает. Этот человек понимает, с какими чувствами младший Бёлль глядит на красные, распухшие руки своей матери, когда та возвращается вечерами с работы.

Молодой Бёлль не считает себя достаточно хорошим, чтобы записаться в Гитлерюгенд, когда же эта молодежная организация становится обязательной, мальчик сделался молодым мужчиной, но в НСДАП не вступает, поскольку не является, в собственном понимании, достойным такой чести. Когда он попадает в армию, его мать уже не может сожалеть об этом, потому что к тому времени умерла. Среди новых коллег Бёлль всего лишь раз говорит о собственных чувствах к Вождю. Когда его высмеяли — замолк.

Он понял, что не должен никому рассказывать о своем обожании. Никогда не испытывал он потребности делиться своими чувствами. Он желал служить Германии, служа канцлеру.

Он остается таким же тихим, скромным и трудолюбивым, и в связи с этими свойствами, становится ординарцем, затем ему присваивают чин капрала. Но он остается всего лишь человеком, не сделался приватным святым национал-социализма. Не всем сердцем он посвящен идее, имеются у него и собственные, личные страсти. Вернее: одна страсть. Ненависть.

Бёлль, подросший, поумневший Бёлль, ненавидит тех, которым прислуживала мать, бедная вдова военного героя. Тех, которые, в то время как отец и ему подобные впитывались в землю, не высовывали носа из собственных дворцов. Тех, которые, не отрывая глаз от книжки, лишь поднимали ноги, чтобы мать Бёлля могла вымыть паркет под стулом, на котором они разместили свои жирные задницы.

Так что и Фриц, благодаря своим способностям, заметил ненависть капрала Бёлля.

И внезапно лежаший рядом сын баварского аристократа Мориц, крутящий в пальцах свой Железный Крест, озлобленность Фрица, влияние Бёлля на ротного и его личные страсти соединились в голове силезца в возможность действия, а затем — в решение.

Мы позволяем в себе проживать взглядам, которых сами не лелеем. Они не принадлежат стержню интеллектуальной формации, которую нам было дано воспринять, они живут в нас на обочине, мы не часто размышляем о них и даже не предполагаем, будто бы желаем их защищать. И временами жизнь выставляет на испытание не основную часть нашего мировоззрения, но тестирует нечто, во что мы верили как бы кстати.

Когда у Морица спросили, правда ли то, что он презрительно высказывался о Führere, тот успокоился — ведь выкрутиться из подобных обвинений довольно легко. Он опасался того, что еще раз спросят о фельдфебеле Грюнне, которого он лично застрелил, спасая жизни паре кавказских горцев. Тогда он выдумал крепко сложенную байку о русском снайпере, в которую ведущие полевое следствие поверили, поскольку хотели верить. Еще он немного опасался, что спросят про Железный Крест… Он так радовался этому кусочку металла, точно такой же с гордостью носили его отец и дед; он так радовался, что вернется домой и в глазах отца станет достойным наследником рыцарской крови. В тот раз Железный Крест следовало бы дать молодому силезцу — но Мориц столько уже сделал для него, что считал это мелкое мошенничество всего лишь компенсацией за собственное сочувствие. Так что — все это мелочи…

И по причине этого спокойствия, он более всего и удивился собственным словам. Он слышал их, они исходили из его уст, только высказывал он их не сам. За него говорила кровь, цвет которой на голубой поменяли ценой собственной жизни, отданной в песках графства Эдесса мужчины, смердящие потом и одетые в кольчуги и шлемы. Мориц не мог того знать, но именно эти слова вызвали, что он стал достойным потомком сарожника из Нюрнберга, Оттона, который, умирая, своего сына Германна сделал рыцарем (конь спотыкается в песке, упряжь не выдерживает тяжести одетого в кольчугу воина, и тот валится на землю вместе с седлом, пытается высвободить ноги из стремян, только сарацинское копье быстрее).

Но вначале он породил сына — и так вот линия пролитой крови дошла вплоть до Морица, который, все еще дивясь собственным словам, в третий раз подтверждает: да, я насмехался над фюрером. Зачем? А потому что этот внебрачный, плебейский выродок оскорбляет своей подлой личностью всю Германию. Потому, что только лишь благодаря насмешке он может все так же любить этот народ, когда-то столь великий, сегодня же — выродившийся настолько, что позволяет таким ничтожествам быть его повелителями. Каким возвышенным было послушание этого народа кайзерам, потомкам наилучших германских родов, и какой же подлой сделалась его услужливость в отношении этого сукина сына. Один из допрашивающих, пристойный капитан, носящий на шее звезду Pour Le Merite, наивысшего отличия Империи, крепко сжимает выдающуюся челюсть, так что играют мышцы на щеках, а Мориц находит понимание в его глубоких, серых глазах. Капитан глядит на остальных двух офицеров, но у тех в мыслях другой человек, который так много может, и который сейчас сидит за ними и удовлетворительно усмехается.

Мориц считал, что его расстреляют. Вместо этого сейчас он сидит на полу вагона для скота. Нет уже ремня, знаков отличия, Железного Креста. Пользуясь светом, пробивающимся сквозь щели между досками, которыми обшиты стенки вагона, Мориц читает странную книжечку которую сунул ему украдкой капитан со стальными глазами, шепча, что больше ничего он сделать не может:

Damals wurde es mir deutlich, daß die Panik, dereń Schatten immer über unseren großen Städten lagern, ihr Pendant im kühnen Übermut der Wenigen besitzt, die gleich Adlern über dumpfem Leiden kreisen. Einmal, als wir mit dem Capitano tranken, blickte er in den betauten Kelch wie in ein Glas, in dem vergangene Zeiten sich erschließen, und er meinte traumend: «Kein Glas Sekt war köstlicher als jenes, das man uns an die Maschine reichte in der Nacht, da wir Sagunt zu Asche brannten». Und wir dachten: Lieber noch mit diesem stürzen, als mit jenen leben, die die Furcht im Staub zu kriechen zwingt.[105]

Он умрет в Дахау двумя месяцами спустя, заразившись тифом. Умрет, воистину, рыцарской смертью.

Капрал Бёлль методично надраивает высокие майорские сапоги, спокойный и сытый исполнившейся ненавистью.

Фриц сидит на койке и думает, где сейчас может быть Мориц.

* * *

Горячка не спадала. Шлиебекс еще раз попросил помощи по радио, потому что компрессы и аспирин не помогли. И в очередной раз он встретился с отказом. Тогда он в бешенстве грохнул кулаком по аппарату, дернул за провода — что-то треснуло, пошел дым, и все погасло.

Он укрыл лицо в ладонях, застыл так на минуту, после чего поднял голову, глянул на рождественскую ёлочку и решил продолжить песню, которую, наверняка, кто-то пел сейчас в микрофон «Немецкой Волны». Он выпрямился на стуле и низким голосом тихо запел:

Stille Nacht! Heil'ge Nacht! Gottes Sohn, o wie lacht Lieb' aus deinem gottlichen Mund, Da uns schlagt die rettende Stund'. Jesus in deiner Geburt![106]

Фрицек открыл глаза и приподнялся на жесткой койке.

— Герр фельдфебель, что происходит? — спросил он. Саксонец подскочил к парню.

— Лежи, Фрицек, лежи. Ничего не происходит, я запрашивал помощи по радио, за тобой уже выслали транспортер, — болтал он. Потом прикоснулся ко лбу парня и, изумленный, тут же отвел руку. Горячка отступила, неожиданно, словно привидение — горячечный пот еще не высох, но кожа уже была прохладной.

— Ты как себя чувствуешь, уже лучше? — спросил еще более зумленный Шлиебекс.

— Ну, нормально, герр фельдфебель. Никак я себя не чувствую, — ответил Фриц.

Двери домика, силой взрыв вырванные с петель, влетели в средину и врезались в окно напротив. Из темноты тут же раздались отдельные выстрелы, а несколько пуль глухо чавкнуло в деревянные стены. Все стекла тут же рассыпались дождем осколков, спадая на пол и мебель. Фрицек с фельдфебелем, словно выброшенные из пращи, кинулись к оружию, подбежали к лишенных стекол окнам и начали палить в темноту.

Им ответило несколько выстрелов. Фриц ничего не видел, он всего лишь перезаряжа винтовку, нажимал на спусковой крючок и снова перезаряжал, стрелял в темень, в то время, как противники прекрасно видели их в освещенных прямоугольниках окон. Когда в обойме у него закончились патроны, парень сориентировался, что повсюду тихо — никто уже не стрелял. Тогда он присел на корточках под окном, всматриваясь в темноту, выглядывая хоть какое-нибудь движение, что-либо, во что он мог прицелиться.

Но ничего не заметил.

— Что это было, герр фельдфебель? Они уже ушли?

Ответа он не услышал, повернулся — Шлиебекс лежал на полу; рана под ключицей обильно кровоточила. Командир лежал без сознания. Парень быстро нашел бинты и перевязал рану как только сумел получше. После этого он положил командира как можно более удобнее на полу, подложив ему под голову скатанное одеяло. Присев на корточки рядом со Шлиебексом, внезапно он почувствовал сильную боль в левом плече — прикоснулся пальцами к рукаву и, отведя их, с изумлением заметил, что те покраснели от крови. Подстрелили? Как мог он раньше не заметить? Больи совершенно не чувствовалось. Он стащил китель и осмотрел рану. Та не выглядела такой уж страшной, скорее походила на царапину. Фриц лишь бы как перебинтовал ее и снова оделся. В доме сделалось холодно. Фриц какое-то время размышлял над тем, то ли сначала вызвать помощь или же заняться тем, чтобы хоть на время заткнуть выбитые окна и дверь, чтобы не замерзнуть. Решил: в первую очередь необходимо вызвать подмогу — он уселся к передатчику и попробовал его запустить. Не удалось — потом он увидел вырванные провода. В этих вещах он совершенно не разбирался и после пары минут попыток ремонта его ударило током.

Тогда он взял автомат фельдфебеля и начал готовиться к дороге. Из дровяного склада вытащил легкие санки и затащил их в дом. С немалым трудом он уложил на них своего командира, кодовую книгу (Фриц знал, что эту ничем не выделяющуюся книжицу врагу нельзя оставлять ни в коем случае), карты, из пулемета вытащил замок и спрятал в карман, чтобы не оставлять неприятелю исправное оружие, патроны забросил куда-то в снег. В ногах Шлиебекса он уложил немного еды, потом прикрыл весь груз двумя шинелями и тулупом и крепко обвязал ремнями. Сам оделся тепло, полушубок перепоясал дополнительным ремнем, к которому привязал веревку от саней, в карман сунул две запасные обоймы. Уже на дворе надел лыжи, на груди повесил автомат, взял палки и, не обращая внимания на пульсирующую боль в плече, которая все чаще начала напоминать про рану, проверил направление на компасе и храбро выступил в путь, который — как ему казалось — он знал превосходно. Проходя рядом с местом, где они закопали лапландца, он ненадолго остановился, перекрестился и прочитал короткую молитву.

На лыжах он двигался довольно быстро, несмотря на тяжелый груз. Вот только силы покидали его еще скорее. После двух часов марша он уже обессилел, тем не менее, шел дальше. Наконец, когда светящиеся стрелки часов подтвердили, что он идет уже пятый час, решил устроить краткий привал. Фриц отстегнул ремни на санках, снял лыжи и уселся, опираясь о ствол высокой ели. Потом стащил рукавицы и, размотав меха и слои ткани, коснулся шеи своего командира.

Хоймар Шлиебекс был мертв.

Человек выживший в железной метели окопов Первой мировой войны, которого даже не царапнули миллиарды выпущенных в те дни снарядов, погиб од одной из десятка пуль, выстреленных этим вечером. И от норвежского полярного холода.

Фрицек поплотнее закутался в шинель, подтянул колени под подбородок и укрыл лицо руками. Кровь потихоньку вытекала из незажившей раны, из-под плохо наложенного бинта, а мороз быстро прогрызался сквозь овчину полушубка и шерсть шинели.

* * *

Frycek, Frycek. Stowej, syneczku, stowej, co bys niy byl za niyskoro…[107]

* * *

Встань. Тогда он приподнял локти, оперся ладонями в пыльную землю, выгнул позвоночник. Губы полопались; во рту, ноздрях и ушах полно мелкого, перемолотого в пыль пустынным ветром песка. Нужно идти к свету, что тускло виден над горизонтом и нежным сиянием освещает растущие неподалеку кусты тамариска. Фрицек подтягивает колени, садится на корточки и с трудом встает. Земля, пересохшая в пыль, покрыта сеткой мелких трещинок. Лужи в июне, когда после дождя хорошенько засветит солнце, покрывались точно таким же тонким слоем потрескавшейся, засохшей грязи, думает Фрицек. Вот только здесь трещины такие, что в них и нога может завязнуть. Если бы у него была винтовка, можно было бы воспользоваться ею как посохом, только нет ни оружия, ни снаряжения. И вот он идет, пошатываясь и спотыкаясь, в сторону зари, которая розовым и голубым светом распаляет небо. Он не один. Отовсюду появляются похожие на него самого фигуры, бредущие таким же неуверенным шагом, другие еще лежат на земле или только поднимаются. Не обращая внимания одна на другую, они идут вперед, к свету.

А уже светло, словно днем. Сколоченный из досок и бревен сарай — вот на что указывают меняющиеся все время световые лучи. Фриц заходит вовнутрь, где над вымощенными сеном яслями склонилась высокая фигура. Рядом, прикрытая кошмой, неспешно дышит женщина. Лежащий в яслях младенец появился на свет совсем недавно. Черные волосики прилипли к мягкой головке, еще мокрый от плодовых вод новорожденный сжимает маленькие кулачки, стискивает веки на слепых глазках — мать не смыла еще с него кровь. Фрицек склоняется над малышом, а тот открывает глаза и, хотя никак не должен, глядит и видит, заглядывает Фрицу в глаза, и внезапно все — сарай, мужчина, женщина, ясли, младенец — все это исчезает. Земля с грохотом выпучивается в холм, а Фриц пригнулся, прижимая коленом к солидному бревну худую руку осужденного и деревянным молотом заколачиват гвоздь, который с отвратительным хрустом пробивает кости, сухожилия и хрящи запястья. Осужденный с криком напрягается, а Фриц, стиснув от ненависти зубы, забивает второй гвоздь, не обращая внимания на то, что кровь забрызгивает ему лицо и руки. Внезапно вокруг буквально роится от людей, которые помогают ему поставить крест, только Фриц знает — это он здесь самый главный. Крест уже стоит, и его еще дополнительно обкладывают камнями, чтобы стоял покрепче, и глядят на напрягшиеся мышцы осужденного, которые еще пытаются удержать тяжесть тела. Ах, ну почему же оно не сложено исключительно из материи света! И когда, в конце концов, мышцы одрябли, и руки опали, ребра уже не способны стиснуть диафрагму, он напрягается еще раз, ему удается набрать воздуха, чтобы в тысячный раз прошептать слова отчаяния, и он умирает. Фриц, рыдая, хватает лежащую рядом винтовку, поднимается на цыпочки и пробивает бок висящего на кресте штыком; лезвие проскальзывает между ребрами. Кожа расступается под напором стали, из раны вытекает капля крови, после чего из раны между ребрами бьет гигантская струя воды, громадная и светящаяся. Вода обливает Фрицека, мундир на нем размокает, словно промокашка, и стекает вместе с водой; сталь штыка превращается в ржавую пыль, а вода все течет и смывает с Фрицека всяческие страсти и тело, которое стекает с него слой за слоем и впитывается в высохшую землю. Вода смывает и землю, крест, камни и все остальное. И остаются лишь Фридрих и Осужденный, который превратился в сплошное сияние. Он обращается к парню по имени и подает ему сияющую руку, чтобы облегчить тот первый, самый трудный шаг наверх.

Томаш Пациньский Рождественский рассказ (из сборника «Линия огня)[108]

Ну вот, а теперь мы встречаемся и с Дедом Морозом. Автор двух последующих рассказов, Томаш Пациньский (к сожалению, его уже нет с нами) написал два сборника рассказов про Деда Мороза и Аню-Матильду, в которых те браво расправляются со всякой сказочной «босотой» и даже с самим Сатаной. Еще у Автора имеется трилогия (третья книга не закончена) из мира Робин Гуда и альтернативно-исторический «Сентябрь». Долгое время Пциньский был редактором первого в Польше фантастического сетевого портала «Фаренгейт». Надеюсь, что когда-нибудь русскоязычный читатель познакомится и с другими произведениями этого талантливого (крайне жаль, что так рано ушедшего от нас) писателя.

Они близились, окружая полукругом. Посредине бородатый амбал с жирной, пьяной рожей обломком бильярдного кия стучал себе по левой ладони. По его морде растекалась похотливая усмешка. Он был уверен в превосходстве, даже осматриваться не нужно было, чувствовал присутствие дружков.

У того, что слева не было ничего, никакого кия, кастета, бейсбольной биты. Да ему они и не были нужны, уже на первый взгляд видно, что ему достаточно и голых рук. Голые, блестящие от пота предплечья, покрытые непристойными татуировками. Зато другой, тот, похожий на крысу, прячущий лицо в тени… Уловила отблеск, низко, отблеск света, отраженного от разбитой бутылки, которую тот держал за горлышко. Так называемой розочки.

Но она не испугалась. Только облизала пересохшие губы.

Толсторожий амбал поднял обломок кия, вздымая его для безнадежно сигнализируемого удара. Он рванул вперед…

Девочка неодобрительно выдула губы. Вечно оно так. Быстрый уход, толсторожий с выражением изумления пытается удержать равновесие. Удар по шее, легкий, нанесенный как бы мимоходом, валит его, напряженного, на пол; с грязных досок бухает пыль. Полосы света замечательно танцуют в темном интерьере забегаловки.

Вечно оно так. И сейчас, под замечательные отзвуки, похожие на рубку дерева дюжиной дровосеков, Стивен Сигал быстрыми ударами превращает в котлету лицо второго типа, того, с татуированными лапищами. А тот лишь сплевывает кровью в такт ударов, с регулярностью и обилием огородной поливалки. Так, теперь…

— Нууу, тоже мне… — буркнула, щупая по одеялу в поисках ленивчика. Сейчас тот, с бутылкой, подкрадется сзади, станет так, чтобы получить прямиком в темечко подъемом стопы в ковбойском сапоге. Ищущие пальцы нажали на кнопку. Тот же отзвук, глухие удары в бешеном темпе. На следующем канале Джеки Чан творил то же самое, разве что более грациозно. Еще канал. Фигня, анимированные снежинки, гномики в красных колпачках. Другой канал.

— Прошу тебя…

Рука, держащая пистолет, спрятана за спину, бдительный взгляд в дверной глазок.

— Прошу тебя… — губы дрожат, из заполненных слезами глаз по щеке стекает ручеек, размазывая кровь с разбитой губы.

Девочка широко раскрыла глаза. Ну впусти же ее, впусти… Она ждала щелчка замка, щелчка освобождаемых засовов. Ждала, напрягшись, хоть слышала этот звук столько раз, хоть знала, что через мгновение услышит его.

Длительное ожидание, наконец-то столь желанный звук. Матильда втискивается в дверь.

Жаль, подумала, жаль, что только сейчас. Безошибочно попала по кнопке, на экране появилась зеленая полоска. Будет погромче.

А жаль. Охотно увидела бы еще раз жирную рожу папашки, ползающего в коридоре, прежде чем Гэри Олдмен выстрелит в очередной раз. Папашки или там очередного дядюшки, один черт. Почувствовала, как схватило желудок. Нет, не один черт, этот последний дядюшка исключительно вредный. Особенно, если его разбудить, когда храпит по пьянке.

Храпит по пьянке… Все еще чувствуя судорогу в желудке, нащупывала рукой в поисках пульта, не попала, пластиковая коробочка упала на пол. Метнулась за ним, выскакивая из-под одеяла, нащупала, к счастью, сразу же — под кроватью. Сделала телевизор потише, какое-то время прислушивалась, стоя босиком на холодном полу. Тишина. Только невыразительный храп, доходящий сквозь тонкую перегородку. Может, и нет…

Скрип кровати четко прозвучал сквозь тонкий гипсокартон. Гипсокартон, это она знала точно, с тех пор, как предыдущий дяденька по пьянке выбил дыру кулаком. Хотел ударить маму. Только та всегда была быстрой, почти что как Стивен Сигал. На такой работе, хочешь не хочешь, надо быть быстрой.

Кровать заскрипела еще раз, дошло смутно различимое ругательство. Девочка стояла, не шевелясь, стискивая пульт во внезапно вспотевшей ладони. На экране Леон разливал молоко по стаканам.

Еще раз глухое ворчание. Медленно переходящее в ритмичное похрапывание. Девочка расслабилась, чувствуя, как дрожат ноги. Эти ПХВ плитки такие холодные. Тихо, чтобы не пошевелить скрипучую кровать, она вползла под одеяло. Осторожненько увеличила громкость, на самую чуточку. Все равно, все диалоги она знала на память.

Долбаные праздники. Мама вернется только под утро, бледная под макияжем, долго еще будет разминать опухшие от туфель на шпильках стопы. Дядюшка же будет шастать по квартире, перекидывая старую мебель, и разыскивать бутылку, которую обязательно сунул куда-то вечером. Пока не найдет и не сделает пары глотков, под руки ему лучше не попадаться. Понятное дело, лапать еще не будет, не утром, но вот в глаз дать может. Инстинктивно коснулась до сих пор еще опухшей губы. Это он утром угостил, несмотря на то, что мама пообещала ему за это глаза выцарапать. Все-таки стукнул, утром в канун Рождества.

— Неужто жизнь всегда такая сраная? — спросила Матильда.

— Всегда, — ответила она вместе с Леоном. — Всегда, сестренка… — прибавила она чуть позже.

* * *

Матильда складывала пистолет. Оксидированные детали безошибочно попадали на свои места.

Вот мог бы притащить что-нибудь подобное, этот чертов святой Николай. Оставить есть где, усмехнулась про себя, даже елочка имеется. С лампочками, купленными у русаков за десятку; дядька дернулся, когда увидел, как мама принесла зеленое деревце. Даже пытался быть милым, но уже после того, как засосал свою порцию. Слишком милый. Она задрожала, вспомнив прикосновение слюнявых губ на щеке, как царапала небритая кожа. И лапу, больно сжавшую ягодицу. Теперь синяк останется.

Мама тогда заорала на него, рванула за плечо, блеснула ногтями в зенки. Тот начал по-глупому объясняться, болтливый и добродушный после первой утренней чекушке. Закончилось все скандалом.

Вот мог бы принести пистолет. Мог бы… Только ведь никакого святого Николая и нет. Быть может, под ёлкой она сама найдет банкнот, от мамы, понятное дело, если встанет рано, если дяденька не успеет спионерить на водяру. Потому что мама заскочит только под утро, на минутку. И снова отправится на работу. Очень много пьяненьких папочек и дяденек шляется по забегаловкам, вместо того, чтобы примерно сидеть с семьей. Намного больше, чем в обычные дни. И, как говорила мама, как их не ощипать. Естественно. Ведь могли бы завертывать подарки вместо того, чтобы заливать глаза и искать на жопу приключений. Ведь никакого Николая нет…

Но вот пистолет принести бы мог. Она представила, как стоит над дядькой, представила искривленное страхом лицо, мушка точно между набежавшими кровью буркалами. Вооо… теперь не будешь распускать руки…

Только Николая не бывает. А дядька не торгует дурью, вообще ничем не торгует. Никто не придет его убить, никакой Олдмен со своей командой. Потому что дядька ни у кого дурь не свистнет, ни у какого крупного босса. Самое большее, это снова заявится участковый, а потом дядьку выпустят по причине мелкого вреда для общества. И ладно, хотя бы пару дней.

Нет Николая. Тогда на кой ляд эта долбаная ёлка? На кой ляд все это?

* * *

Никто не запустит корней. Ты обманываешь себя, Матильда. Это всего лишь растение, дурной сорняк. Леон ушел и не вернется. Ты осталась одна, глупая засранка.

Девочка вытерла слезы, нажала на кнопку выключения пульта. Конечные титры превратились в тонкую линию, затем в точку. Точка погасла; экран еще несколько секунд светился, бледный прямоугольник в темноте. Потом стал совершенно темным.

И вот тогда она услышала тот звук. Тихий перезвон колокольчиков.

* * *

Jingle bell, jingle bell… Серебристый звон колокольчиков настырно складывался в мелодию, он доходил откуда-то снаружи, из-за темного, плотно закрытого шторой окна. Звоночки приближались и удалялись. Лежала тихонечко, вновь была маленькой девочкой, а не лишенным иллюзий, жестоким подростком. Широко раскрытыми глазами всматривалась в темноту, но вместо нее видела сияющую ёлку, серебристые нитки дождика, цепочки из цветной бумаги. Круглые шарики, так смешно отражающие детские лица, увеличивающие любопытные носики, пухлые щечки. Белоснежек с гномиками, олененка Бемби — или как там его звали…

Колокольчики зазвенели еще раз, потом затихли. А потом…

Из-за тонкой стенки донесся глухой стук, невнятная ругань. Девочка застыла, куда-то исчезла ёлка, мерцающие огоньки. Дядька сверзился с койки. Сейчас встанет и…

Ругательства, перемешанные с тихим шарканием, а на фоне — постоянный хрип. Дядька вечно так вот хрипит по пьянке, как будто вот-вот задохнется, словно вот-вот вскочит с постели в безнадежном сражении за то, чтобы вздохнуть глоток воздуха. Чем сильнее хрипит и давится, тем крепче дрыхнет. Что-то стукнулось об пол. А дядька храпит.

Снова стук. Но уже не там, за тонюсенькой перегородкой, где стоит скрипучая кровать. Ведь это… Ну да, это из большой комнаты, как правило, пустой и холодной, там, где стоит ёлка. Кто-то включил русскую гирлянду, потому что из-за двери, через матовое стекло сочится разноцветный отсвет.

Jingle bell, jingle bell… Колокольчики вновь звенят, серебристый звук приближается, вновь удаляется. Кажется, что он заполняет ту мрачную нору, неизвестно почему называемую жилищем. Исходящий от двери отсвет добывает из мрака пятна на обоях.

Девочка чувствовала холод в кончиках пальцев, где-то глубоко таящийся страх. Но ведь… Ведь этого же не может быть. Ведь его же нет. Все это лишь сон.

Сейчас проснусь. Будет холодная квартира в грязном блочном доме. Будет этот кабан, что сейчас храпит за стенкой, этот… Пед… Погоди, как же говорила мама? Ты, педик? Нет, ты, педофил, припомнила она. Будет зеленая колючка с русскими лампочками, криво воткнутая в ведро с песком. Дядька кривился, говорил, что котами несет, когда принесла. А чем еще должно вонять, ведь из песочницы притащила…

Сейчас проснусь. Но с этой мыслью отбросила одеяло, встала на холодных плитках, почувствовала дрожь. Блин, какой же этот сон реальный, промелькнуло в голове. Сделала один неуверенный шаг, второй. Схватила дверную ручку. Колокольчики все еще звенели, заполняли всю голову, казалось, окружая со всех сторон. Jingle bell…

Нажала на ручку, дверь жалобно заскрипела, словно кот, которому наступили на хвост. Несмотря на заполняющий все и вся серебристый звон колокольчиков, услышала, как храп дядьки на мгновение прервался. Мгновение тянулось долго, отмеряемое глухими ударами сердца. А когда показалось, что прошла целая вечность, застонали пружины, дядька чего-то пробормотал и снова захрапел с регулярностью кварцевых часов. Девочка почувствовала облегчение, стекающее с волной тепла. Все еще окутанная звоном колокольчиков, она решительно толкнула дверь.

Русская гирлянда не могла давать такого сияния. Рахитичная сосенка сияла всеми цветами радуги, рефлексы играли на иголках. Даже котами не воняло, ноздри заполнил бальзамический аромат смолы, и что-то вроде запаха недавно зажженных свечек, теплый запах плавящегося воска.

Лицо девочки озарилось. Широко распахнутыми, восхищенными глазами всматривалась она в ёлку. И в того, кто, повернувшись спиной, пригнулся под ней.

А пригнулся под ней некто, одетый в длинную, подбитую беленьким мехом красную куртку. Из-под шапки, тоже красной, с помпоном, выскальзывали длинные, серебристые волосы. Святой Николай бурчал что-то под нос, копаясь в огромном, забитом чем-то мешке. Тоже красном. Пузатом, до краев наполненном всякими сюрпризами.

Она уже не была жестоким подростком. Уже не хотела быть Матильдой, с большим пистолетом. Снова была маленькой девочкой, маленькой Анечкой. Вновь, как много-много лет назад, как едва-едва помнила. Когда еще с ними был папа…

Она широко улыбнулась, радостно, губы сами собрались, чтобы повторить песенку колокольчиков. От восхищения даже хлопнула в ладоши.

Наклоненная над мешком спина бормочущего Николая дрогнула.

— …мать! — закончил он с разгона, громче и четче. Медленно обернулся. Увидав девочку, скривился.

— …мать! — повторил он. — Ну вот, снова…

* * *

Колокольчики замолкли. Она видела лицо Николая, удивленно отметив, что тот вовсе не круглощекий, румяный и добродушный. Глядя на иссохшую, бородатую физиономию, его можно было принять за Осаму бен Ладена. Если бы не шапка со смешным помпончиком. Но… но вот все кроме того совпадало. Куртка… мешок… И подарки.

— Случаем… — робко проговорила она, вытянув руку.

— Стой, где стоишь! — рявкнул Николай. Его глаза блеснули очень жестко. Будто глаза Осамы. Отступила, улыбка застыла на ее лице.

— Ладно, не бойся, — неискренне усмехнулся Николай. — Ну да, я — Святой Николай, Санта Клаус… — быстро прибавил он, видя изгибающиеся в подковку губы. Нельзя так резко, отчитал он себя, еще перепугается…

Улыбка постепенно вернулась на лицо Ани. Это всего лишь сон, подумала она. Ну да ладно, пускай продолжается…

— Ты принес мне подарки?

Николай явно спешился. Он отвел глаза и начал копаться в мешке.

— Дааа… — буркнул он в ответ. — Только все это уже и так никому не…

Вовремя прервал. Лишь бы не перепугать.

— Что ты сказал?

Да ладно. Рука Санты, копающаяся в мешке, нашла разыскиваемый предмет. Он крепко схватил его и медленно повернулся. Пора, чем быстрее, тем лучше. Нужно идти дальше, только-только загорелась первая звезда, работы еще навалом. Быть может, следущую не спартачит.

— Я должен тебя убить.

Поверила сразу же. Должна была поверить. С лица Николая глядели холодные, неподвижные глаза Осамы бен Ладена. Вообще-то, глядели они из-под смешной шапочки с помпончиком, но и над стволом тупоносого револьвера. Как минимум, 45 АСР, невольно отметила она, несмотря на охвативший ее паралич. Слишком много боевиков она видела.

— Я должен тебя убить. Ты меня видела, так что я должен.

Он все еще держал ее на мушке, целясь в самый центр груди. А он в этом разбирается, отметила Аня какой-то частицей разума, той самой, что еще не была до конца заполненной парализующим страхом. Из такого револьвера стреляют в самую широкую часть цели.

— Принципы такие… — прибавил Санта, совершенно ненужно, свободной рукой копаясь в мешке с подарками.

* * *

Колокольчики замолкли. Вместо них был слышен только гадкий звук, скрип нарезки глушителя, навинчиваемого на ствол. Санта в этом разбирался.

Под стволом револьвера болталась привязанная к нитке карточка, украшенная щекастым ангелочком и объемными елочными ветками. Можно было прочитать сделанную от руки надпись: For Michael with love, Merry Christmas — Mamma. По-английски, но с явным сицилийским почерком.

Санта Клаус уловил ее взгляд.

— А, ну да, — сказал он. — Майкл в этом году вел себя хорошо. Для Тесси у меня розга…

Это все сон, облегченно подумала она. Это отразилось на ее лице.

— Не обольщайся, малая, это реальность. Я такой же реальный, как Майкл Корлеоне, и как ты сама. А точнее — такой же нереальный. Это же рождественская ночь, ночь чудес…

Он похотливо хихикнул.

— Звери говорят людскими голосами, Санта Клаус таскает подарки. Только лишь в эту ночь. А вот это…

Он поднял револьвер, рукоятка которого была обклеена специальной пленкой. Отпечатков не останется, беспомощно подумала она… Господи Иисусе, да что я… Ведь… Ведь он сейчас…

— Ну да, — из глаз Николая исчезли веселые огоньки. — Сейчас я тебя прикончу…

Он сплюнул.

— Прикончу, и за работу… Блин, как же я ненавижу ночь на Рождество.

Вновь она глядела в вылет ствола, на сей раз он целился между глаз. Маленькая, черная дырка на конце цилиндра глушителя. Интересно, какая же это сволочь так хорошо вела себя, чтобы заслужить глушитель под ёлочку?

Ствол опустился, теперь он нацелился между грудей, маленьких, едва видимых девичьих грудей. Словно загипнотизированная, Аня всматривалась в исхудавшее лицо Санты, видела, как его язык неспешно облизывает узкие губы.

Короткая, доходящая до средины бедер рубашонка, маленькие, съежившиеся соски, просвечивающие сквозь тонкий материал. Настолько тонкий, что просвечивают трусики. В глазах Николая блеснуло нечто, напомнившее дядьку-педофила. Он еще раз облизал губы. А может сначала…

Она уловила его взгляд. И вместо страха появилась злость.

— Ну, стреляй! Делай свое и сматывайся!

Она не помнила, из какого это фильма.

Ствол вновь был направлен между глаз. Она его разозлила.

— Ладно, малая, не забывай, это только бизнес. Ничего личного.

Левой рукой она нащупала что-то на столике. Угловатые формы пепельницы. Тяжелой, хрустальной — дядька притащил после последнего взлома, никак не мог отучиться оставлять добычи дома. Заболтать, потянуть время…

— А…

Нажим на спуск сделался легче. В глазах Николая появилось нетерпение.

— Слушай, малая, у меня нет времени, работа ждет. Подарки надо развезти… Ладно, знаю, последнее желание… Только скорее.

Он опустил руку с оружием.

— Повязки на глаза у меня нет, — прибавил при том. — А сигареты детям вредны…

Тут он злорадно захихикал.

— Хоте… — засохшее горло не слушалось. Не смогу, отчаянно подумала она, не скажу. Ни звука не издам. Пускай уже все это заканчивается. В пустых глазах Санты блеснули злые огоньки.

— Ты только не уссысь, — добродушно посоветовал Николай.

Издевка подействовала.

— Вот скажи мне… — о чем же его спросить? Про что?

— Вот скажи… скажи, как ты входишь в дом, где нет дымовой трубы? — неожиданно выпалила она. Сама не знала, с чего это ей пришло в голову, такой уж любопытной никогда не была. Пальцы стиснули пепельницу.

О чудо, Санта явно смешался. Он еще больше опустил револьвер, отвел взгляд.

— Следующий вопрос, — буркнул он.

— Э нет! — с триумфом воскликнула Аня, зная, что случайно попала. — Это же последнее желание, ты обязан ответить! Таковы принципы!

Она этого не знала, выстрелила вслепую. И вновь попала.

— Принципы им… — буркнул Николай. — Но ведь это же служебная тайна…

— Погоди, какая еще тайна? — по-кошачьи фыркнула она. — Ты же и так меня убьешь… Говори, или…

Черт, попала же, малая, вредная сучка. Знает же, что ответить обязан. Чтоб ее…

— Какой там был вопрос? — Теперь уже он хотел потянуть время, хотя и не знал, а зачем.

— Как ты входишь в дом, где нет дымохода?

Тот помолчал, отводя глаза от ее настойчивого взгляда.

— Через сральник, — выпалил наконец. Худые щеки побагровели. — Через сортир! Потому так вас, говнюков, и ненавижу! И работу эту ненавижу!

Он поднял взгляд, опоздав на мгновение, уловил лишь блеск летящей пепельницы, радужное сияние ёлочной гирлянды. Он был быстр, успел нажать на курок; револьвер выпалил, тихонько кашлянув, со стенки посыпалась штукатурка и обломки бетона. Револьвер на паре метров сносил на добрые полметра вправо и вверх, мама Корлеоне всегда любила делать покупки на распродажах.

Пепельница трахнула Санту в лоб и рассыпалась на мелкие осколки. Еще до того, как те упали на пол, девочка рванула в сторону. Лишь бы добежать до дверей, выскочить на лестничную клетку… Грохнулась навзничь, попробовала вскочить.

Он стоял над ней, снизу выглядел огромным. По худому лицу стекала кровь из рассеченного лба. Шапочку с помпончиком где-то потерял и теперь выглядел как вылитый Осама.

— Не хотела по-доброму, будет по-плохому, — глухо произнес он. — Теперь будет в пузико, в желудочек или там в печеночку. Сказать ничего не успеешь, умрешь еще до того, как тебя найдут. Но не скоро…

Он поднял револьвер. Аня уже хотела закрыть глаза, как вдруг…

— Э, на это меня не обманешь, — смех прозвучал словно сдавленный хрип. — Только не на эту древнюю штучку, только не на взгляд за мою спину. Нет там нико…

Фонтан крови вырвался из груди Санта Клауса, вместе с обломками кости хлестнул по лежащей девочке. Ее крик утонул в грохоте очереди; комната, вместо запаха расплавленного воска, заполнилась смрадом пороха. В звон колокольчиков ворвались звучные удары падающих на пол гильз.

— И что ж ты, блядюга, знаешь про то, как убивают, — сказал кто-то. Николай еще стоял, но колени под ним уже подломились. Он упал рядом с Аней, рядом с ее лицом. Она могла глянуть прямо в глаз, сейчас уже мертвый и пустой. Узкие губы приоткрылись, струйка крови потекла на серебристую бороду.

Казалось, что это длилось очень, очень долго, прежде чем смогла подняться. Потому же этого не помнила. Первое, что впоследствии могла призвать из памяти — это полноватый мужчина с румяными щеками, в красной шапочке с помпончиком, с серебряной бородой, с прозрачными, синими глазами.

Синими и холодными.

Красная шуба, отороченная белым мехом, была раскрыта. Из-под нее выглядывал ствол с характерной газовой трубкой. Калаш.

— Ты кто такой, холера ясна? — спросила Аня, когда уже могла выдавить из себя эти несколько слов.

Незнакомец усмехнулся.

— Меня зовут Мороз, — ответил он. — Дедушка Мороз.

* * *

Он нежно гладил ее по голове. Сейчас ее трясло, на ногах устоять не могла. Губы, выгнутые подковкой, дрожали, словно у обиженной девочки. Которой, по сути своей, она и была.

Дед гладил ее, и в этом не было ничего от липких прикосновений дядьки — педофила или других дядюшек, что были раньше. Вдруг ей захотелось прижаться к широкой груди, выплакаться. Вдруг он застыл.

— Знаешь, я ведь не Пиноккио. Не деревянный, — пояснил тот, видя брошенный искоса, любопытный взгляд. Поднялся. — Давно уже хотел достать сукина сына. Уж слишком он расходился, особенно, когда у нас настали тяжелые времена. Принесли этого, МакДональда, а теперь еще и этого. Ну, тем не менее, удалось, благодаря тебе.

— Благодаря мне? — спросила, уже начиная успокаиваться.

— Ну да! А ты молоток! Придержала его, так что я смог успеть.

Аня встала. Он не был высоким, могла заглянуть прямо в синие глаза.

— А ты тоже молоток, — заигрывая, сказала она. — Где научился так стрелять?

Тот смешался, непонятно, то ли под ее взглядом, то ли услышав вопрос.

— Афганистан, — буркнул через пару секунд. — Знаешь, когда ты без работы, так за разные вещи берешься. А моджахедов в тюрбанах я не любил, подарков не дают.

Он закрутился на месте, улыбнулся. И когда так вот прищурил глаза, то выглядел точь в точь как добродушный Дедушка Мороз на новогодней елке для детей членов профсоюза.

— Ну да, подарки… — опечалился он. — Черт подери, я же обязан тебе чего-нибудь дать, только понимаешь, когда идешь на операцию, мешка не берешь… Ладно, пускай будет три желания.

Целых три, подумала Аня. Или всего лишь три…

Ковер-самолет, на котором улечу из этой долбаной малины. От всей этой вони, зассанного подъезда, одних и тех же фильмов. И от дядек… Ладно, это будет первое…

Хотя… Этот еще не из самых противных, бьет редко, да и попадает не всегда, потому что глаза вечно залитые. Не такой, как предыдущий, который все хвалился что у него пенис длиной тридцать сантиметров…

Этот не похваляется. Но тоже больно.

— Сначала дашь мне на минутку…

Храп прервался. Дед Мороз покачал головой.

— Почему? — плачущий, ноющий голос, словно скулеж загнанного в угол пса.

— Во имя принципов…

Даже и будучи готовым к грохоту очереди, Дед Мороз вздрогнул. Когда она затихла — как отметил с признанием: короткая, не больше четырех-пяти выстрелов — что-то еще беспорядочно повозилось на скрипучих пружинах. Но повозилось недолго, затихнув, в конце концов, с булькающим хрипом.

Дед Мороз усмехнулся. Он уже знал, каким будет следующее желание. И замечательно, ему уже давно нужна была помощница. Тем более, что оленей у него не было, лапонцы бесстыдно подняли цены.

Вот третьего желания он не угадал.

— Еще одно, — сказала Аня, когда они уже собирались выходить. Еще раз она обвела взглядом комнату, сверкающую ёлку, отсвет лампочек в мертвом, широко раскрытом глазу.

— Называй меня Матильдой.

* * *

Jingle bell, jingle bell. Колокольчики продолжали звенеть, когда они вышли из вонючего, зассанного подъезда. Холода она не чувствовала, хотя и шла босиком по раскисшему, просоленному городскому снегу. Ночь на Рождество шла к концу, звери, возможно, уже и говорили человеческим голосом, а соседи уже не могли. Из окон неслись пьяные песни, совершенно не колядки.

Сосед с первого этажа, судорожно хватающийся за стойку для выбивания ковров, обвел мутным взглядом выходящих. Никакого понимания в его взгляде не было смысла и искать. Над домом упряжка Санты Клауса делала все более тесные круги, олени были совершенно дезориентированы. Что же, подумала Матильда, попал на горячую посадочную полосу.

Пьяница у стойки икнул точно с приходом полуночи. Он с трудом сконцентрировал взгляд на внимательно приглядывающемся к нему подвальном коте.

— Ки… ся… кися… — залопотал пьяница. — Тиии-ии-хаяаа ночь… А скажи мне, котик, чего-нибудь человеческим голосом…

— Сваливай, — бесстрастно ответил кот и с достоинством удалился.

Матильда не знала, каким образом под шубой Деда Мороза поместилась ракетная установка. Но, самое главное, поместилась.

— Не забывай… — заговорил было Дед.

— Знаю. За тобой не становиться, опасная зона, — улыбнулась она в ответ.

Тот тоже усмехнулся, не отрывая глаз от прицела. Нажал на спуск; стингер с грохотом и вспышкой вылетел из трубы, разложил стабилизаторы и помчался за санями.

Олени были настороже. Отчаянным поворотом они попытались уйти от ракеты, рассыпая за собой гирлянды яркой фольги. Ошибка, термообманки были бы более к месту.

— Ой, бляаааа! — восхищенно заорал пьяница, хлопая в ладоши. Мужик попутал Рождество с Новым Годом.

С неба падали обломки досок, куски шерсти. Медленно опадала мишура. Возле самой Матильды упал маленький, серебряный колокольчик. Она отфутболила его ногой.

Jingle bell, jingle bell…

Томаш Пациньский Лысая поляна[109]

Вообще-то странно. Под таким названием рассказ помещен только в журнале «Science Fiction», именно с него я и делаю перевод. В других сборниках он называется — «Лысая Гора».

Здесь, правда, Новым Годом и не пахнет, зато мы снова встречаемся с Аней-Матильдой, Дедом Морозом, а еще с… Бабой Ягой, которая вместе с нашими героями впоследствии начнет «священную войну» с капиталистическими сказками.

Избушка выглядела уже сильно обветшавшей. Даже здесь, на затерянной в чащобе поляне, она вызывала неприятное чувство упадка и забытья. Опорные столбы, когда-то солидные, сейчас проеденные червем и короедами, сохранили характерный пряничный цвет. Но некоторые, особенно нижние, западали в землю, из-за чего весь маленький домик наклонился, словно его пнул мимоходом проходивший мимо великан. Но в этом лесу великанов не было, говоря по правде, гномов тут тоже не было. Так себе, самая обычная роща, остатки очень даже знаменитой когда-то пущи, сейчас состоящая, в основном, из участков высаживаемых под линейку сосенок.

Потому-то избушка не слишком соответствовала окружению. Совсем не похожая на рассеянные по округе деревянные, еще довоенные, дачки, выкупленные, в большинстве своем, городскими. Вместо этернита крыша была покрыта мелкими, замшелыми дощечками-гонтами; филигранные ставенки с прорезанными веселенькими узорчиками окружали маленькие окошки. В украшениях было нечто особенное, они казались совершенно чужими. Хотя, одновременно, очень красивыми.

Двор тоже не производил наилучшего впечатления. Самая обычная поляна, окруженная тыном, что скалился пустыми провалами, будто рот деревенского деда, так много не хватало подпорных кольев. Зато трава не была слишком буйной. Об этом заботилась привязанная веревкой коза.

Если бы кто-нибудь случаем проходил мимо домика и, естественно, совершенно случайно встал бы по ветру, он весьма скоро избавился бы иллюзий относительно пола животного с косящим, злорадным взглядом. Вне всяких сомнений, это был козел, а говоря совершенно откровенно — цап. Это легко было увидеть по тому, как он цапал.

Вот только никто здесь не проходил. Местные старательно обходили затерявшуюся в лесу поляну, как-то уж так в округе повелось, что о ней даже в разговорах не упоминали. Хотя рядом здесь скрывались шикарные грибные места, обилующие белыми грибами с самого раннего лета и до поздней осени, когда на окрестных холмах массово появлялись зеленушки, называемые в этой местности просяницами. Разве что забредал поблизости кто-нибудь из отдыхающих, приезжавших сюда летом в дома отдыха, понятное дело, в те, что еще не успели обанкротиться. Но очень быстро даже раскричавшиеся дети замолкали и удирали подальше. Было что-то такое в этом лесу, пробуждавшее страх.

В избушке, вне всякого сомнения, кто-то жил. Об этом свидетельствовала поднимающаяся из трубы струйка дыма. Да и козел сам бы в лесу никак не справился. Хотя и пробуждал уважение, настолько был он мрачный и вонючий.

Если бы кто-то проходил мимо избушки и, не испугавшись смрада, дождался мгновения, когда бы скрипнула кривая, низенькая дверь, он явно был бы удивлен. Домишко как-то действовал на воображение. Трудно было ожидать, что из него выйдет пожилая, прямо держащаяся женщина с седыми, уложенными в опрятный кок волосами. Правда, она тоже действовала на воображение, причем — скорее всего, мало приятно. Очки в роговой оправе со стеклами толщиной бутылочного донца, размашистый шаг старого жандарма, худые икры, обтянутые бурого цвета колготками, и огромные ступни, заполняющие немодные, зато старательно вычищенные туфли. Женщина припоминала вышедшую на пенсию учительницу, из тех еще училок, самых вредных. Таких, которые могут присниться и через полвека после выпускных экзаменов.

Старушка энергичным шагом пересекла владения. Козел заблеял, дернулся на веревке. Вот странно, козлиный запах всякому нормальному человеку заставил бы заткнуть нос. Тем временем, старуха ласково почесала животное по грязной шее. Она что-то тихо сказала ему на ухо, после чего направилась по тропинке, ведущей к ближайшей дороге. Козел тоскливо глядел на хозяйку, щуря гноящиеся глаза. Только лишь когда та исчезла за деревьями, он вернулся к ленивому пощипыванию травы. Да и что ему оставалось делать.

* * *

«Харлей» стоял не совсем по правилам. Да, на обочине, но на самом повороте, к тому же, в зоне ограниченной видимости по причине высокого, поросшего деревьями обрыва. Потому-то Дед Мороз чуть ли не каждые пять-десять секунд беспокойно оглядывался, даже когда, ругаясь, карабкался по поросшей кустами круче. Ругательства были вполне оправданы, заросли больно кололи татуированные руки. Черная кожаная безрукавка выглядела офигительно, в особенности — громадный череп на спине, только она плохо защищала в колючих зарослях, которые, как на злость, состояли практически полностью из терновника.

Иногда у Матильды появлялись странные идеи, и Дед прекрасно об этом знал. Потому он лишь пережевывал матюки и карабкался дальше. Единственное, что во всем этом было замечательного, это вид шикарной попочки в обтянутых кожаных штанах. Девушка поднималась сразу же перед ним, и казалось, будто бы она проскальзывает между колючками. Эта искушающая картинка представляла собой мелкую компенсацию за переживаемые неудобства.

Наконец они встали на небольшом холме, затененном кронами высоких ясеней. Матильда огляделась по сторонам, глубоко набрала воздух в легкие. При этом она улыбалась, словно маленькая девочка.

Дед громко сопел. Ой, не в мои годы, со злостью подумал он. Растрясание задницы на «харлее», хотя в подземном гараже стоит новехонький мерс. Можно сказать, подарок от золотой рыбки. Но кое в чем девчонка была права, — с печалью признал он. Там, куда они ехали, пригодился бы, скорее «джип чероки» или «хаммер». В чем-то как раз «харлей», на котором можно было проскочить по узким лесным дорожкам, не увязая в песке по самые оси. Это тоже портило настроение Деду. Не любил он такой работы, в поле, как сам привык ее называть. Достаточно уже набегался он по афганским пустошам, где, не признающие ничего святого душманы уперлись на том, чтобы отстрелить ему голову. Достаточно долго он давил собственную задницу на твердых лавках в трюмах Ми-8, чтобы теперь не ценить хотя бы небольшой возможности комфорта. А «харлей» удобств никак не гарантировал.

Вот только вид смеющейся и веселой Матильды привел к тому, что злость быстро улетучилась. Дед Мороз расстроганно потянул носом, похлопал по карманам, напрасно разыскивая свой большой клетчатый платок. В костюме остался, так что осталось вытереть нос волосатым предплечьем.

Он беспокоился за девчонку. Сначала гадкая история с Принцессой, Которая Давала На Горошине. Потом политика. Дед снова невольно выругался. Вот это была еще та зараза, намного хуже даже обманных сказочек, что мутили в головах несчастной детворе. Иногда он даже задумывался над тем, а не следовало бы начать отстрел депутатов вместо вампиров.

Он покачал головой. Нет, это не было бы разумным, признал он, не в первый, впрочем, раз. Это означало бы необходимость впутываться в политику. Хотя, такое занятие было бы наверняка справедливым и уж, как минимум, доходным. Ладно, по крайней мере, девчонка пришла в себя, вновь бросил мрачные мысли Дед, глянув на счастливое лицо Матильды. Я же знал, просто нужно было. Чтобы прошло какое-то время. И, возможно, помогло дело с Песочным Человечком[110].

— Погляди, — вырвал его из задумчивости голос девушки. — Как красиво…

Дед огляделся. Несмотря на самые наилучшие желания, ничего красивого он не увидел. Так себе, остатки строения, наверняка древнего, потому что от него осталось лишь нечто вроде башни из красного кирпича, с очертаниями лестницы внутри. До высоты, куда могла достать местная детвора, стены были покрыты неприличными граффити, не лишенные, опять же, и сатанистских элементов. Дед Мороз нахмурился, неумело намалеванная пентаграмма напомнила о ждущем их задании.

— Летняя резиденция полоцких епископов, — тихо произнесла Матильда. — Конкретно же, Фирлея[111].

Деду это имя ничего не говорило, он был принципиальным атеистом. Опять же — православным, так что ничего не знал о епископах, пускай даже и полоцких.

— Быть может, как раз в этой вот башне… — в голосе девушки появились мечтательные нотки. — Быть может, в этой вот башне Сарбевский[112] на своем заду сидел и рифмы в тишине записывал.

— Кто? — машинально спросил Дед Мороз, морща кустистые седые брови.

— Поэт такой, — пояснила Матильда, глядя наверх, на светло-зеленые листья вязов, контрастирующие с краснокирпичной стеной. — И он был прав, поэт должен сидеть и писать, тем более, если он валенок[113].

— А он был валенком?

— Не знаю, — ответила девушка. — Но на всякий случай, писать должен.

Вдруг по ее телу прошла дрожь, как будто среди лета она попала под ледяной ветер.

— Возвращаемся, — буркнула она. — Нечего нам тут делать.

Дед постоял еще мгновение, хотя девушка уже начала спускаться по крутому склону. Он мало чего понимал.

Но знал, что Матильда, как обычно, тщательно отработала домашнее задание — изучила карты и путеводители, отсюда, наверняка, и сведения про этого, как его, Сарбевского. Это предвещало только хорошее.

И все равно, где-то в глубине души таились сомнения. Дед все еще не был уверен, пришла ли в себя девчонка, покончила ли она с растерянностью. Конечно, на стрельбище с радостным хохотом она расшибала целые фаланги садовых гномов, а ее старая сорокопятка гремела, что твой узи. Только, одно дело стрельбище, а другое дело — живой домовой или гном. Или, что хуже, нечто более человекообразное, к примеру, очередная принцесса.

Деду Морозу оставалось только сплюнуть. Его опыт общения с принцессами был не из лучших. Как-то раз, исключительно в рамках обязанностей, он поцеловал лягушку. И до сих пор теперь краснеет при воспоминании, как заколдованный в земноводное принц наругал его педиком.

Ждать не было чего, внизу, на повороте шоссе на холостом ходу уже закашлял двигатель «харлея». Через мгновение Матильда начнет испытывать нетерпение. Дед ругнулся и направился в сторону кустов терновника. Но даже и тогда, когда пришлось уделить максимум внимания на то, чтобы отводить колючие ветки, он никак не мог избавиться от беспокойства. Работа не будет легкой. Невезуха захотела, чтобы и в этот раз их клиентом должна была стать женщина.

* * *

Заскрипела заржавевшая, искусно сваренная из арматурных прутков решетка. Подвесившийся к ней заросший автохтон как будто бы внезапно протрезвел под укоряющим взглядом, брошенным из-под чудовищно толстых линз. Он выплюнул прилипший к губе чинарик, попытался даже выпрямиться и делать вид, будто он совершенно трезвый, а у магазина очутился лишь затем, чтобы купить молочка многочисленной детворе.

Седая, жестко выпрямленная женщина с волосами, заколотыми в опрятный кок, прошла мимо, не говоря ни слова, лишь стиснув узкие губы. Адамово яблоко на худой шее пьяницы резко дернулось. Практически бескоровные губы напомнили ему шрам, что остается после хлесткого удара ножом на животе покойника. Ассоциация была совершенно оправданной, он сам тоже кончил начальную школу, правда было это лет пятьдесят с хвостиком назад. Но это Выражение лица он имел оказию запомнить хорошенько.

Пожилая дама прошла мимо без слова. Лишь на бледных щеках выступили гневные пятна, а может это только избыток румян. У нее тоже была прекрасная память, и она уже говорила ему когда-то, что ничего путнего из него не получится. Лет тому, эдак, пятьдесят с хвостиком.

По сравнению с солнечным днем на дворе, в магазине царили прохлада и полумрак. Неспешно урчал большой холодильник с мороженым «Альгида», позванивали сотрясаемые вибрацией баночки. Пахло свежим хлебом, увядшей зеленью, луком в мешках, карамельками и мышами. Типичный запах сельмага из глубокой провинции, запах детства.

Продавщица, тоже немолодая уже женщина, увидав покупательницу, выпрямилась, чуть ли не сделала книксен, как будто снова сделалась маленькой девочкой.

— Добрый день, пани Ягода, — тихо произнесла она. Пожилая учительница постоянно заставляла ее чувствовать себя не в своей тарелке.

— А это мы еще поглядим, — сухо ответила та. Голос у нее был таким же неприятным, как и внешность — высоким и скрежещущим. Продавщица на это лишь кивнула. Незаметными жестами она пыталась выгнать из магазина остальных покупателей, которые, хмурясь, рассматривали бутылки с самым дешевым пивом. Выбор, вообще-то был небольшой, но при ограниченных средствах решение было крайне важным.

— А ты, детка, чего так дергаешься? — резко заметила пани Ягода. — Стой прямо, не горбись!

Продавщица буквально подпрыгнула на месте, инстинктивно выпрямилась. Клиенты, подталкивая друг друга, в спешном порядке покидали магазин. На пол грохнула упаковка лимонада — жидкости флуоресцентного цвета. Кто-то из небритых обожателей дешевых продуктов пивоварен ругнулся, когда бутылки всей тяжестью упали на мозоль, скрытый в калоше.

Пани Ягода неожиданно обернулась, словно ее плеткой ударили. Блеснули стекла очков.

— Что б ты паршой покрылся, — прошипела она.

Когда мужички вырвались за двери, в мрачном помещении воцарилась тишина. Запах карамелек смешивался с запахом картошки и квашеной капусты. Даже холодильник умолк.

— Дай-ка мне, детка, пачку масла, — уже мягче сказала старуха; тонкая линия губ даже искривилась в подобии улыбки. — Паштет в баночке, подешевле. И обложки, черные.

— На тетради? — спросила продавщица.

— А как ты думала, детка? — усмехнулась пани Ягода. — Скоро ведь новый учебный год.

На самом деле, на дворе стояла только средина июля, но раз покупательница утверждает… Тем более — эта покупательница. Продавщица вытащила толстую тетрадь, провела жирную линию и начала записывать.

— Ну и, может, вот этого мармеладику, — старушка иногда позволяла себе полакомиться. — Грамм сто пятьдесят…

Вскоре зеленая сладость очутилась в пластиковой сумке. Более всего она походила на некоторые ингредиенты, которыми пользовалась сама старуха. Из самых ядовитых…

— С мужем уже получше? — спросила пани Ягода, уже ласковей.

Продавщица лишь кивнула.

— Лучше, — тихонько произнесла она. Она боялась признаться, что старик и не коснулся заваренных травок, упрямо твердя, будто бы от тех несет кошачьими ссаками. И не удивительно, В прошлый раз, когда через неделю после лечения налил себе водки, его чуть ли не наизнанку вывернуло. Следовало признать, что декокты паны Ягоды действовали очень даже эффективно. Мужик отвык радикально. Жаль только, что от травок, даже чаю не пил. Только и бубнел, что к пробощу[114] пора сходить, покончить с делом ведьмы, что людям жизнь отравляет — раз и навсегда.

— Ну и замечательно, — аккуратный небольшой кок даже затрясся при энергичном кивке. Пани Ягода забрала пакеты с прилавка. В дверях она еще обернулась и направила костлявый, искривленный палец прямо в лицо продавщицы.

— А пробощ пускай к радио своему прислушивается! — пискливо выкрикнула она. Затем забормотала что-то узкими губами, злорадно захихикала и вышла.

Продавщица захлопнула тетрадь. Руки ее до сих пор дрожали. Она отложила дешевую, пластмассовую ручку, даже не записала покупки. Местная ведьма никогда не платила, и никто ей об этом никогда не напоминал, слишком опасным это было. И так это и шло, год за годом. А давно уже следовало бы глянуть правде в глаза, услуги ее, чем дальше, толку давали все меньше. Ну а последние вообще были псу под хвост.

Только вот страх оставался страхом. Продавщица глянула на постоянных выпивох, которые потихонечку, не глядя по сторонам, заползали в магазин. Тот самый мужик в калошах, слегка хромающий после того, как упаковка лимонада упала ему на мозоль, уже начинал чесаться. Все более заядло, со все большим безумием в глазах.

* * *

Солнце пригревало все сильнее. Пани Ягода шествовала длинным, размашистым шагом, размахивая яркой рекламной сумкой, в которой грохотали пластмассовые баночки с подляским паштетом.

По мере того, как она отходила от городка, лицо ее разглаживалось, выражение на нем делалось более человечным. Рот уже не представлял собой щербины стиснутых, синюшных губ. Даже глаза за толстенными стеклами очков блестели веселее.

Она сделала глубокий вдох, так что что-то заскрипело в проеденных за многие годы махоркой и дешевыми сигаретами легких. Денек был просто-напросто чудный. Настолько чудный, что стоил нескольких минут ничегонеделания. Пани Ягода остановилась, было заметно, как она сражается с мыслями. В конце концов, радостное настроение победило. Она свернула с покрытой гравием дороги и весело пошла напрямик, через поля, мимо лесопилки. Прямиком туда, где стена леса скрывала за собой невысокие холмы, а точнее — песчаные дюны. Совершенно случайно самую высокую из них называли Лысой Горой. И под этим названием она фигурировала даже на картах, наиболее подробных.

Добравшись через несколько минут до самой вершины, она даже запыхалась. Здесь оперлась о ствол рахитичной сосенки, поскольку Лысая Гора, несмотря на свое название, поросла таким же молодым леском, как и все вокруг. Разве что чуточку пореже. И в течение множества лет вершина была местом встреч. К сожалению, не только ведьм на мелких сатанинских сборищах, о чем свидетельствовали разбросанные повсюду сплющенные пивные банки и использованные презервативы.

Тем не менее, несмотря на все недостатки, даже в самом названии чувствовался романтизм. Пани Ягода уже почти что чувствовала запах варящихся в котлах особых зелий, почти слышала писк бросаемых в кипяток летучих мышей и осклизлых жаб. Достаточно было прикрыть глаза, чтобы представить обнаженные тела, ядреные груди, трясущиеся в диких плясках. И его самого, на высоком стуле, исподлобья глядящего на собравшихся ведьм. Эх, прямо слеза наворачивается, сколько уж это лет не было метлы между ногами… — пришло в голову. Но в последнее время о полетах нечего было и мечтать, с тех пор, как полку истребителей из Минска Мазовецкого понравилось проводить тут учения. У нее не было ни малейшего желания столкнуться в воздухе с МИГ-29…

Но на сей раз пани Ягода позволила поддаться воспоминаниям, настроению этой минутки. Метлы, правда, у нее не было, приходилось удовлетвориться тем, что могла сделать.

Медленно она вытащила длинную, страшно выглядящую шпильку. Аккуратненький кок рассыпался, длинные седые волосы упали на спину и плечи. Нетерпеливо она сбросила туфли, хихикая, словно маленькая девочка, когда ее ступни с искривленными артритом пальцами коснулись засохших иголок. Под самый конец она сняла очки, старательно спрятав их в карман жакета.

Она была готова. Почти.

Почувствовав на ушах холодное прикосновение наушников, пани Ягода от наслаждения даже глаза закрыла. Вслепую нажала на клавишу мр2-плейера. На щеках выступили яркие пятна, когда раздались первые звуки органа и синтезатора. Медленно-медленно она подняла руки. И вот пауза, коротенькая. И уже можно!

— Mr. Crowley! — запела она на всю катушку, неожиданно чистым, прямо вибрирующим в лесном, пропитанном смолой воздухе голосом. — What went on in your head?

Старушка даже не раскрыла глаз, когда помчалась вниз, по узенькой тропке, на которой таились предательские корни и ямы.

— Oh, Mr. Crowley, did you talk with the dead? — вторил ей в наушниках Оззи Осборн.

Бабуля бежала, практически не касаясь опавших иголок, смятых банок и бутылочных крышек. Волосы ее развевались и казались черными, словно вороново крыло. Высоко поднятая юбка открывала полные бедра, точеные икры так и мерцали в ритме быстрых шагов. Ступни, узкие и статные, уже без артритных наростов, безошибочно обминали все ловушки на пути.

Она летела над тропкой, высоко подняв руки, держа в ладонях немодные туфлищи. Сумка с покупками на сгибе локя раскачивалась во все стороны, грохотали баночки. Все быстрее, все дальше…

— You fooled all the people with magie, you waited on Satan's call!

Еще скорее…

— Mr. Charming…[115] — ответило эхо, отразившись от низеньких, песчаных холмов.

* * *

Когда она подходила к домику, снова была благородной, костистой, пожилой женщиной. Учительница-пенсионерка с аккуратным, взбитым коком на голове. В беспамятство ушли мгновения возбуждения, как только затихли последние звуки в наушниках. Остались прозаичные, серые будни.

И тогда-то вот она их и встретила, перед самой своей «усадьбой». И даже еще сильнее стиснула в узенькую щербинку губы, настолько пани Ягода была изумлена. Ведь здесь был ее кусок леса, никто здесь не должен бродить. И уж не такие, как эти. По телу пробежала ледяная дрожь, где-то в глубине начали просыпаться никогда не угасшие желания. И она прекрасно знала, что не сможет перед ними устоять. Не сегодня, не сейчас.

А выглядели они так невинно, словно маленькие ангелочки. Щекастый паренек, лет двенадцать-тринадцать, не больше, с налысо выбритой головой, и девочка. Ненамного моложе товарища, с миленьким, располагающим к себе личиком. Оба в элегантных, чистеньких спортивных костюмчиках и кроссовочках «адидас».

Когда она так, неожиданно появилась перед ними, дети были просто шокированы. Перед тем они наверняка присматривались к домику, но подойти боялись. Козел лупал исключительно недружественно своими и так вредными, желтыми глазищами.

На лице пани Ягоды выползла профессиональная, широкая улыбка. Она сделала жест, словно желала погладить девочку по щечке, но в последний момент удержалась, видя тень страха в глазах.

— Заблудились, голубочки, — загулила она. И даже сама про себя сотряснулась, просто не имея возможности контролировать того, что брало над ней верх. И поддалась этому чувству с облегчением, с теплым смирением.

— Ой, как нехорошо, лес вокруг страшный, волки… того… — прикусила она себя в язык. Последнего волка, в соответствии с хрониками лесничества, видели здесь в тридцатые годы, если, конечно же, то не была обычная приблудная собака. Еще перепугаются, появилась паническая мысль.

— До дороги далеко, — пани Ягода, а точнее, уже Баба Яга, горячечно пыталась исправить свою ошибку. Она переложила сумку в другую руку, заметив беспомощно, как паренек бросает девочке озабоченный взгляд. — Может, зайдете на минутку, того, на прянички…

Она еще видела колебание. Но ведь это же хорошие дети, послушаются, с надеждой размышляла она, с трудом удерживаясь от того, чтобы не пощупать-помять щеку лысого мальчонки. Жирненький…

И действительно, дети были хорошими. Они глянули один на другого, но сомневались недолго.

— Пойдем, Малгоська? — спросил паренек. Девочка пожала плечами. Наконец кивнула.

Пани Ягода пошла первой. Она спешила, ведь впереди ждало столько работы. Печь нужно разжечь, хлебную[116], тут дел много. Это вам не то, что разогреть что-нибудь в микроволновке. Она уже успокоилась, знала, что детвора никуда не денется, что уже находятся под ее чарами. Пойдут за ней, как миленькие пойдут.

— Ну что ты, Ясек?[117] — услышала она за собой шепот девочки.

— Ты только глянь, какая паскудная бабка…

Дальше пани Ягода не расслышала. Но даже не скривилась, только еще сильнее поджала губы. Погоди, подумала она, уже скоро. Перед самой дверью она обернулась.

— А вы подождите тут недолго, — сухо приказала старуха. — Мне надо в печке… того… прянички испечь.

И исчезла в двери. Дети в спортивных костюмах переглянулись. После этого присели на старую, замшелую колоду. Козел вертелся на привязи, громко чесался о щербатую изгородь.

— Курва[118], ну эта тварь и воняет, — фыркнула Маогося. Ясь сложил пальцы в форме пистолета, прицелился в козла.

— Ба-бах! — сказал. — И с катушек.

Козел как будто бы все понимал. Он дернулся на веревке, отчаянно заблеял.

— Ты гляди, какой впечатлительный, — даже удивился Ясь. — И что ты на это?

— Не по кайфу мне все это, — решительно ответила Малгося. — Мы же собирались пойти по домам. А тут… Ну что у такой старой кошелки может быть в доме? — Она презрительно надула губы. — И погляди, какой тут срач… — прибавила.

Паренек со злостью огляделся. И вправду, небогато.

— Да ладно, чего уж там, — ответил он, и вдруг в его ладони вдруг материализовался самый настоящий пистолет. Пацан с треском перезарядил оружие. Козел, словно бы все поняв, порвал веревку и рванул в лес.

Ясь пару минут прислушивался. Сквозь шум сосен донесся шум двигателя. Но через мгновение затих. Показалось, подумал парень. Или проехали.

— Ну, чего ты? — скривилась девчонка и выплюнула жвачку под ноги. — Такой срач…

— Не гони, Госька, — буркнул под нос мальчишка. — У старухи должно быть чего-нибудь примухлевано, как утюгом пригреем, все скажет… Ладно, доставай волыну, и заходим…

Щекастая рожица девицы повеселела.

— Как же я тебя люблю, мой мусик-пусик! — чмокнула его в губы.

Дверь вылетела после первого же пинка.

* * *

Матильда натянула шапку-маску. Снова придется мыть волосы, подумала она со злостью, пропотею же как мышь. Но Дед Мороз всегда настаивал на том, чтобы соблюдать процедуры. В конце концов, эта операция проводилась среди бела дня, а вдруг кто увидит.

Перчатки без пальцев были просто необходимы. Рукоять пистолета не будет так скользить в вспотевшей ладони. Девушка вставила обойму, щелкнул оттянутый затвор. Дед тем временем, мрачно бурча, вставлял патроны в трубку под стволом своего любимого вингмастера.

Он все еще сомневался, украдкой поглядывая на Матильду. По ее спрятанному под маской лицу невозможно было сделать каких-либо выводов, вот только глаза девушки уж слишком блестели. И были слишком широко раскрыты. Такие он уже видел.

Какое-то мгновение Деду казалось, будто он сидит в покачивающемся вертолете, что слышит рев двух турбин Изотова, резонирующий в металлической коробке и отражающийся от стен скалистого ущелья. Вместо вингмайстера он сжимает приклад калашникова с подвешенным под стволом гранатометом и вновь размышляет над тем, что же будет первым: стингер, который ударит совершенно неожиданно, несмотря на постоянно выпускаемые термообманки, или же горячая посадка. А перед ним были широко раскрытые, чуть ли не квадратные глаза друзей-спецназовцев. И он знал, что его глаза выглядят точно так же, хотя операций за ним было не пересчитать.

Дед отряхнулся от воспоминаний, легонько хлопнул Матильду по плечу. Момент был неподходящим, если решится — это ее только расслабит. И все же решил попытаться.

— Сегодня можем и пропустить, — сказал он. — Примем, что это была только разведка.

Девушка только фыркнула, словно разозлившаяся кошка.

— Нет, — коротко отрезала она. — Идем. Чем скорее, тем лучше.

Мороз лишь кивнул в ответ. Беспокойство никуда не исчезло, но другого выхода просто не было, и он об этом прекрасно знал.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — прибавила Матильда. — Ведь это же женщина.

Дед представил, как под маской ее лицо кривится в злобной усмешке. Наверное, так оно и было, в вырезе для рта блеснули белые зубы.

— Да, женщина, но ведь и виноватая, как тысяча чертей, — холодно заявила Матильда. — Как долбаная, nomen omen, Принцесса. Я справлюсь, можешь поверить.

Мороз обязан был ей поверить. Пошел первым. Несмотря на свои габариты, в лесу перемещался очень тихо, под. черными берцами и веточка не треснула. Матильда поспешила за ним. Я справлюсь, билась в ее голове единственная мысль. Я справлюсь…

Потому что она прекрасно понимала, что даже последняя, прекрасно выполненная работа еще ни о чем не говорит. Песочный Человечек был исключительно гадким типом, к тому же, как сам признался в последний момент, тайным сотрудником Штази. Так что сорняк они вырвали без каких-либо угрызений совести.

Сегодня все могло быть гораздо труднее. И, как вскоре должно было оказаться, так оно и было.

* * *

Они сразу сориентировались: здесь что-то не так. Буквально сразу же после того, как вышли на поляну. Дед первым сделал предупреждающий жест, который девушка тут же поняла и растянулась в траве. Она видела, как Дед Мороз скачками преодолевает полосу короткой травы, как исчезает за колодезным срубом. Все это она отмечала лишь краем глаза, ведь должна была его прикрывать. Теперь Матильда пожалела, что не взяла чего-нибудь получше, чем общевойсковой кольт. Ведь Деду могло понадобиться более плотное огневое прикрытие.

Что-то здесь было ну совсем не в порядке.

Выбитые двери домика свисали на одной петле. А изнутри донесся сдавленный крик, потом звук удара. И нечто вроде сдавленного плача пытаемой женщины. Матильда почувствовала, как по спине бегут снежные мураши. Она с огромным трудом сдержалась, чтобы не побежать, не вскочить в темный провал полуоткрытой двери. Ладони, стиснутые на рукояти пистолета, вспотели, несмотря на перчатки.

А Дед переживал даже более сложные мгновения. Спрятавшись за колодезным срубом, дающим более чем иллюзорное прикрытие, он ругался про себя, смешивая польский мат с русским. Это же надо, такая непруха, операция еще толком и не началась, а они влезли в какую-то непонятку. Говоря честно, он просто боялся. Но не за себя — за Матильду.

Потому-то он и ругнулся вслух, почувствовав, как кто-то стучит ему по плечу. Случилось именно то, чего он больше всего опасался. У девчонки сдали нервы. Вопреки всем принципам, вопреки всем тренировкам и вбиваемым навыкам, она покинула свой пост. И, судя по всему, совершенно потеряла голову. Он медленно обернулся и, даже не успев толком приглядеться, облегченно понял, что ошибся.

Матильда просто не могла так вонять.

Козел колупал копытом в траве. Он выглядел страшно обеспокоенным… и перепуганным. Он косил желтыми глазищами, как бы раздумывая над тем, то ли ударить рогами деду в спину, то ли совсем даже наоборот. Просить помощи. Что-то было в глазах животного такое, что Дед Мороз почувствовал к нему инстинктивное доверие. Вот если бы он, козел, так козлом не вонял…

По поданному знаку живо подползла Матильда. Дед облегченно отметил, что сделала она это в соответствии с принципами, нервы ее не сдали. Она присела рядом с ним, за срубом, но глаза все так же внимательно следили за окружающим.

— Догадываешься уже? — прошипел Дед. Девушка подтвердила молчаливым кивком.

— О последствиях уже знаешь? — продолжал тот спрашивать.

Матильда внимательно глянула на напарника.

— Знаю.

Все так же она не глядела ему в глаза, тренировки брали верх.

— Мы должны помочь, — буркнула. — А что, ты видишь другой выход?

Дед Мороз не видел. В конце концов, имеются же какие-то принципы. Решение было принято. Вот с реализацией похуже.

Ведь они ничего не знали, не были подготовлены. Сюда они прибыли, чтобы пришить Бабу Ягу, одинокую, хотя слухи ходили: смертельно опасную. Тем временем, им придется побороться с непонятно каким противником. Только лишь для того, чтобы спасти жертву. Поскольку именно Баба Яга оказалась беззащитной, пытаемой женщиной, столкнувшейся с еще большим злом.

— Блин, — сплюнул Дед Мороз. — Фигово, мы ничего не знаем. А этот ведь нам ничего не расскажет.

Кивком он указал на вонючее животное, желтые глазища которого злорадно блеснули.

— А почему бы, курва, и нет? — невинно спросил козел.

* * *

— Ты к окну, — шептал Дед. Он спешил, времени не было. Рыдания, доносящиеся из домика, становились все тише и тише. Когда грохнул выстрел, все на мгновение застыли. Только он не был предназначен для пани Ягоды, с облегчением после того услышали сдавленный крик.

Матильда кивнула.

— Я через двери. Ты заходишь за мной. А ты… — глянул Дед на козла. — Ты остаешься здесь, на всякий пожарный. Все равно, тебе не из чего стрелять, быстро прибавил Дед, видя оскорбленный взгляд.

— Пошли!

* * *

— У этой старой ведьмы даже утюга в доме нет, — злился Ясь. — И сколько мне ждать, когда ты разожжешь эту прибацанную печку?

Пани Ягода сидела привязанная к стулу. Рот ее был заклеен широким скотчем. Детвора насмотрелась соответствующих фильмов. Один глаз опух так, что от него осталась только узенькая щелка.

По щеке старухи стекала мутная слеза. Ей не хотелось глядеть, но она и так видела стенку с кровавым пятном и бесформенную кучку рыжего меха на полу. Кот у ведьмы был старый, и это была его последняя, девятая жизнь.

Малгося отложила пистолет. Она нагнулась к громадной, хлебной печи, напрасно пытаясь ее распалить. Газеты только дымили. Ни малейшего шанса на то, чтобы нормально раскалить кочергу.

— А ты что, бля, себе думаешь?! — разоралась она в ответ. — Я же тебе говорила, один только срач!

— Заткнись, кошелка, — ответил Ясь. Он тоже нервничал, до него уже доходило, что здесь, и вправду, кроме срача ничего нет. Даже приличного ДВД-проигрывателя не обнаружил. И вдруг пацан замер. А затем, не ожидая, метнулся к выходу. Он понимал, что означает рубиновое пятнышко на лбу девочки.

Облажалась Матильда, слишком рано нажав большим пальцем выключатель лазерного целеуказателя. Дед еще не успел занять условленное место.

Не дала она ему времени.

Зато она любила котов и кошек. И даже почувствовала какую-то нить симпатии по отношению к пожилой, беспомощной, привязанной к стулу женщине.

Симпатию и угрызения совести. Ведь совсем еще недавно она сама желала ее убить. Теперь же в ней была уверенность, что это никак не конец, что их судьбы еще каким-то образом сплетутся. Правда, не знала — каким.

Неважно. Палец девушки преодолел сопротивление спускного крючка, раз и другой. Ожидать уже не могла, сейчас вновь была холодной профессионалкой. Она не закрыла глаз, как первая встречная любительница, когда голова девчонки взорвалась в облаке крови, мозгов и костяных обломков. Матильда ничего не чувствовала. Ведь эта соплячка была самым настоящим чудищем.

Теперь уже Матильда могла надеяться на то, что не облажалась сильнее, чем казалось. Она ожидала басового грохота вингмастера.

А Дед и вправду припоздал. Ясь успел выскочить из домика, даже пару раз пульнул на ходу. И практически не промахнулся. Дед услыхал свист пролетающих мимо головы пуль, когда подкинул ружье…

Плотный конус дроби настиг Яся, когда тот пробегал мимо колодца. Практически одновременно с рогами козла. Тело в продырявленном тренировочном костюмчике перевалилось через край сруба, среди летающих обрезков шерсти. По-видимому, дробь прочесала животному по спине.

Плеск еще толком не прозвучал, как зверь с бешенством глянул на Деда Мороза.

— Мог бы и поосторожнее, — проблеял с укором козел.

Дед только перезарядил ружье. Не хотелось ему заводить дискуссию.

* * *

Матильда медленно шла по лесной тропке. Уже спадали сумерки, после жаркого дня было свежо и очень приятно.

Эта прогулка ей была необходима. Опять же, в домике она оставаться не могла, теперь же размышляла над тем, когда можно будет вернуться.

Сегодня что-то она нашла, а что-то и потеряла — как обычно в жизни и бывает. Ухватив тот особый взгляд Деда, который перерезал веревки, осторожно снимал с лица пластырь, даже и не удивилась. Он всегда был деликатен, даже в работе.

А потом увидела глаза Бабы Яги. И еще заметила, что у Деда Мороза вдруг затряслись руки.

И наконец до нее дошло. Потому что увидала ее такой, какой видел ее он — прекрасную, черноволосую девушку, моложе даже, чем она сама.

Матильда лишь усмехнулась и вышла на прогулку. В ее голове отпечатался озабоченный и извиняющийся взгляд Деда, радость в глазах пани Ягоды. Да какой там пани — просто Ягоды.

Козел подошел поближе, от него, вроде бы, даже меньше воняло. Матильда почесала ему шею.

— Ты только ничего особого не воображай! — сказала она. И рассмеялась, увидев разочарование в желтых, слезящихся глазах.

Анджей Пилипюк Виват, Рождество! (из сборника «Загадка Джека Потрошителя» 2004 г.)[119]

И под конец этого сборничка — еще раз встреча со святым Николаем, Якубом Вендровичем и его автором — Анджеем Пилипюком.

С неба лил июльский жар. Отлитый из покрытого бронзой бетона Феликс Дзержинский задумчиво глядел на море людей и машин у своих ног. На лице памятника рисовалась странная гримаса, что-то вроде кривой усмешки. Практически напротив фигуры стоял высокий небоскреб, обложенный плитами стекла ядовито оранжевого цвета. Правда, не было похоже, чтобы эта язва на теле Варшавы когда-нибудь будет достроена до конца. А Кровавому Феликсу на это было наплевать.

Колеса автомобиля подскочили на лежащем на земле куске стального рельса.

— Приехали, — сообщил водитель.

Якуб Вендрович потянул ручку и вышел из машины. Его водянисто-голубые глазки осмотрели здание и окружающие его развалы ржавых стальных элементов.

— Вот те на, — сказал он сам себе.

Что-то здесь было. Только не успел он собраться, как из здания, через дыру в стене вышло трое опечаленных типов.

— Якуб Вендрович, экзорцист? — спросил самый опечаленный.

— Точно, — охотно подтвердил прибывший.

А опечаленные оказались очень даже крупными рыбами. Один был вице-министром строительства, второй — представителем мэра, третий — консультантом по техническим вопросам. Якуб каждому из них пожал руку.

— Ну ладно, — сказал он, поглядев на свои давным-давно остановившиеся по причине ржавчины часы советского производства. — В чем проблемы?

— Мы вызвали вас, пан Вендрович, в связи с инвестиционными проблемами, — сообщил представитель мэра.

— То есть, хотите от меня благотворительный взнос на строительство этого вот тут? — указал он жестом на небоскреб. — Не, чертовски дорого бы стоило, у меня бабок всего лишь на четвертушку этой халупы.

Ему не поверили, только никакого значения это не имело.

— Деньги в это строительство мы вкачиваем уже несколько лет, но оно как-то никак не идет, — сообщил консультант. — И ходят малоприятные слухи о проклятии…

— Это же здесь стояла большая синагога на Тломацком, во время восстания в гетто ее разрушили, — дополнил Якуб. — Гитлеровцы хотели здесь чего-то строить, потому евреи и постарались немножко им помешать. На это место наложили исключительно гадкое проклятие — херем. А меня вызвали, чтобы я его снял?

Опечаленные одновременно кивнули.

— Ладно, ведите в подвалы.

Вскоре они очутились в исключительно малоприятном подземном проходе. По стенам стекала вода. Вокруг было как-то темновато, а еще гадко воняло. Якуб привстал на корточки на бетоне и приложил ухо к полу. Волосы у него встали дыбом. Члены комиссии обменялись замечаниями. Якуб поднялся, сплюнул на ладонь и пригладил ею волосы.

— Ничего сделать не удастся, — категорически заявил он.

— Погодите, это что же, проклятия никак не снять? — разнервничался представитель мэра.

— Слишком сильное оно. Срок его только в седьмом поколении истечет.

— Так тут же нет никаких поколений, это же здание…

— Только лишь седьмой поставленный на этом месте дом имеет какой-то шанс выстоять, — уточнил Якуб. — Ладно, если никаких желаний нет, я с вами прощаюсь.

— Холера, — еще сильнее разнервничался консультант. — Я же говорил, что ничего не даст.

— Тогда реализуем второй вариант, — отозвался вице-министр. — Раз уж эти югославы желают взять строительство на себя, нужно будет им позвонить.

— Бедная Югославия, — буркнул Якуб себе под нос.

Все трое его услышали, но проигнорировали. Только не прошло и нескольких лет, его слова припомнили.

Якуб вышел из здания и уселся в машину.

— Все в порядке? — спросил его водитель.

— Ну да, завези меня еще в Курию[120], и это будет уже все.

Архив Курии напомнил Якубу Главное управление КГБ — тянущийся в бесконечность бетонный коридор и выцветшая ковровая дорожка на полу. Только здесь у стен стояли металлические стеллажи, заставленные папками. Молодой ксёндз, быстро идущий перед Якубом, весело посвистывал.

— Так это, выходит, дела всяких разных грешников? — с любопытством спросил экзорцист.

— Да где там, — небрежно махнул священник. — Копии, сделанные вручную, и ксерокопии различных церковных документов.

Он подошел к одной из полок, вытащил толстенную книжищу, пролистал ее на глазах Вендровича. Скоросшиватель прошлого века. Проводник сунул бумаги на место, и они пошли дальше. Вскоре они добрались до поперечного коридора. На его конце находилась массивная деревянная дверь. Проводник без стука открыл ее и пропустил Якуба вперед. Экзорцист прищурил глаза, пораженные ярким светом, но тут же узнал знакомого.

— Присаживайся, — ксёндз Вильковский[121] подвинул ему офисное кресло на колесиках. — И чего там у нас слыхать?

— Да ничего особенного, — ответил экзорцист. — Помаленьку. А у тебя что?

— Работаю, — ксёндз жестом указал на кусу ксерокопий. — Мне поручили установить дату Рождества Христова.

Якуб оскалил в усмешке зубы. Они были желтыми, а некоторые — даже золотыми.

— Ну, в Сочельник, а что — нет?

— Нет, совершенно нет. Это мы отмечаем Рождество в Сочельник, а конкретно: в ночь с двадцать четвертое на двадцать пятое декабря. Только ведь вся штука в том, что эта традиция появилась поздно, в четвертом веке нашей эры.

— Да ты что? — удивился Якуб. — А когда же следует?

— Именно это я и пытаюсь установить, — Вильковский махнул рукой на кучу бумаг. — Некоторые апокрифы дату указывают, только каждый — чуточку по-своему. Скорее всего, случилось это где-то на переломе июня и июля, или же где-то в средине июля. В общем, где-то на днях мы и должны отмечать.

— Хмм… А когда ты уже выяснишь, Рождество, что, на лето перенесут?

— Нет, никакого смысла не имеется. Для Господа важно то, что мы Его чтим, а когда — это уже совсем другое дело. Во всяком случае, дорогой Якуб, можешь не ломать себе этим голову. Лучше расскажи, что там слыхать у тебя.

Якуб рассказывал битых четыре часа. Когда закончил, на голове ксёндза Вильковского седых волос только прибавилось.

Ночи на Старом Майдане были просто невыносимыми. Даже высоко на холмах, где стоял дом Якуба, даже самое слабое дуновение не двигало горячий воздух. Якуб перед сном выпил бутылку вина, а проснувшись ночью — почувствовал ужасную жажду. Язык был — ну прямо деревянная колодка. Он вылез из постели, потрусил в кухню, открыл кран и поставил под него выщербленный стакан. Ни капельки.

— Холера! — выругался Вендрович, а потом с вином ему в голову ударила одна идея.

В хлеву имелась автоматическая поилка. Даже если водопровод и отказал работать, то в нем должно было остаться немножко воды. На босые ноги Якуб натянул резиновые сапоги и потопал в темноту. Хлев он обнаружил без особых проблем, впрочем, одна бутылка для него была все равно, что ничего. Он отодвинул засов и вошел вовнутрь.

— Чего там случилось? — сонно спросила корова.

— Не знаю, — ответила ей кобыла Марика. — Похоже, наш хозяин по пьянке снова толчется.

А хозяин застыл на месте. Его затуманенный разум переваривал информацию. Людским голосом звери говорят в Сочельник. А ксёндз сказал…

Остановка с поднятой ногой в состоянии, свидетельствующем о потреблении спиртного, ничем хорошим для Вендровича не кончилась, потому что он потерял равновесие и полетел назад. Черепушка его издала странный звук, когда столкнулась с лежавшей у двери четвертушкой кирпича, но Господь хранит безумцев и пьяниц (хотя, естественно, не всех и не всегда), так что особого вреда с ним не случилось, разве что Якуб просто потерял сознание.

Очнулся он, когда кто-то облил его ведром ледяной, зачерпнутой прямо из колодца воды. Приличное ее количество при случае попало в рот и погасило докучливую жажду. Якуб открыл глаза. Над ним стоял человек, одетый в невероятный алый кафтан. Человек этот, похоже, был в возрасте, потому что имел широченную седую бороду.

— О, Николай? — удивился Якуб. — Только дай мне поспать, — попросил он.

Старец кивнул и ушел в темень. Где-то из-под дверей раздался тихий звон колокольчиков.

В себя экзорцист пришел, когда уже светало. Он был мокрым и лежал в грязной луже перед дверью хлева.

— Что за черт? — буркнул он сам себе, мотнул головой. Потом вспомнил, как ночью кто-то его поливал, вот только все события в памяти мешались. Он стряхнул с одежки самые крупные комья грязи и огляделся по сторонам. Одно крыло ворот хлопало на ветру.

— Вот чего нет, того нет, — сказал Якуб. — Порядок быть должен, и пошел, чтобы ворота прикрыть.

И вот там, у ворот, он заметил на земле странные следы. Вся почва была изрыта отпечатками приличного размера копыт, оставленных явно парнокопытным животным.

— Для козы — слишком даже большие, для коровы — широко расставлены, — чесал голову Якуб.

А рядом отпечатался двойной след.

— Санные полозья? — удивился Вендрович.

И тут чудовищное предположение ворвалось ему в мозги.

Из-за поворота, ведя в руках велосипед, вышел Юзеф Паченко. Якуб почувствовал неожиданное желание вывалить все свои чувства наружу.

— Юзек! Веселого Рождества! — закричал он.

Юзеф задержался и печально глянул на приятеля.

«Похоже, это уже белочка», — подумал он.

Примечания

1

Adam Wiśniewski-Snerg. Anioł Przemocy

(обратно)

2

Daniel Ostrowski. Agencja ds. Reklamy — «Fahreheit», 04. 2012 г.

(обратно)

3

В тексте рассказа все английские слова, за исключением названия фирмы, даны в виде польской транскрипции. «Бай зе вэй»: кстати (англ.) — Прим. переводчика.

(обратно)

4

МВА — (Master of Business Administration) магистр управления бизнесом (делового администрирования) звание выпускника бизнес-школы — словарь «Лингва»

(обратно)

5

Яппи — Представитель молодёжного движения 60-х гг. XX в., жизненная цель которого состояла в том, чтобы сделать карьеру, получить прекрасное образование, стать профессионалом своего дела и иметь высокий социальный статус — Словарь «Лингва»

(обратно)

6

Чего? (англ.)

(обратно)

7

Международная организация по стандартизации, ИСО — Словарь «Лингва»

(обратно)

8

Так… (англ.)

(обратно)

9

Знаешь (англ.)

(обратно)

10

Для совсем непонимающих перевожу: «Господи Иисусе!»

(обратно)

11

Возможно я и ошибаюсь, но, скорее всего, автор имеет в виду партию Януша Паликота, прославившуюся дерзкими предложениями, например, легализировать в Польше легкие наркотики, отделить католическую церковь от воспитания детей и молодежи — Прим. перевод.

(обратно)

12

Во-первых (лат.). Далее в тексте будет: во-вторых и в-третьих.

(обратно)

13

Думаю, перевод не нужен — Прим. перевод.

(обратно)

14

Правильно (англ.)

(обратно)

15

Музыкальная тема, мотив рекламного сообщения.

(обратно)

16

Та самая субстанция, которую переводчики боевиков окрестили: «срань господня» — Прим. перевод.

(обратно)

17

В останню хвылыну (укр.).

(обратно)

18

Вот тут не врубился… Что еще за «Лице-Книга» («Мордо-книжка», «Харе-книга»)? — Прим. перевод.

(обратно)

19

Сразу же и примечания. Бардаки — давний род в Войславицах и Старом Майдане, вечные и смертельные противники Якуба Вендровича и Сэмэна. Арендатор — частное лицо, взявшее в аренду питейное или игровое заведение (ajent).

(обратно)

20

Сразу же хочется прибавить: «…в библиотеке!». Незабвенный номер М. Галустяна.

(обратно)

21

Хостес — (профессия) лицо компании, администратор. Хостес должны привлекательно выглядеть, быть учтивыми, а также в большинстве случаев владеть одним или несколькими иностранными языками. В задание хостес входит встреча гостей на больших выставках и конференциях, ресторанах, отелях. Слово хостес образовалось от латинского hospes, что значит гость и перешло в старофранцузский как (h)ostes с женской формой (h)ostesse и наконец в современный французский как hôte, hôtesse. Уже в средние века слово перешло в английский язык как hostess в значении принимающий гостей, и, наконец, в конце XX века слово вошло в русский язык. — Википедия.

А я черт-те знает что подумал… — Переводчик.

(обратно)

22

Для тех, кто не читал пока что сборник «Konan Destylator». В одном из его рассказов («Источник») сообщается, что Сэмэн, скорее всего, родился во времена Екатерины Великой, а в царствование Павла I с казаками участвовал в поисках заброшенного в сибирской тайге монастыря, где имелся Источник мудрости. Выпил глупый двадцатилетний пацан из него и сразу же сделался стариком… вечным, но мудрым… Еще. Автор называет его Сэмэном (Semen), хотя должен был бы, по идее, называть его Семеном (Siemion). Об украинском происхождении Сэмэна Пилипюк прямо не говорит, но намекает…

(обратно)

23

А знаете, как поляки наш рассол называют? Не поверите: «sok z kiszonych ogórków» = «сок из квашеных огурцов»…

(обратно)

24

Рижский мирный договор 1921 года — договор между РСФСР, УССР, БССР с одной стороны, и Польшей, — с другой. Подписан 18 марта 1921 года в Риге. С ратификацией договора, завершилась Советско-польская война (1919–1921).

(обратно)

25

В оригинале: «pekaesu» = Polskie Koleje Państwowe Spółka Akcyjna (АО «Польские государственные железные дороги»). Теперь в АО входит и автобусное сообщение по Польше и за границу.

(обратно)

26

Самое начало «Веджмина» Анджея Сапковского (пардон, «Ведьмака») не напоминает?

(обратно)

27

И как тут раздраженно не фыркнуть? Даже бармены возле Чернобыльской зоны знают, что в Сибири тигров нет и быть не может. На Дальнем Востоке имеются тигры амурские, а ведь из Сибири до Амура плыть и плыть…

(обратно)

28

Сортир в доме, и всего одна комната, плюс «микроскопическая кухня»… Ага, еще и канализация, пускай и возле Чернобыльской АЭС … Плавали, знаем. Ой, чего-то не то автор курил. В 80-е годы в Украине так никто не строил…

(обратно)

29

В оригинале «charcerzyki» — малолетние харцеры. Харцеры — молодежная организация в Польше, похожая, скорее, на скаутов, чем на пионеров давнего СССР. У харцеров огромную роль играл патриотизм, религиозное воспитание, умение жить в природе (в стиле североамериканских индейцев) и защищать ее.

(обратно)

30

Поскольку святой Николай в Украине потихоньку-полегоньку вытесняет и российского Деда Мороза, и европейско-американского Санта Клауса, в тексте оставляю украинско-польского святого Миколая.

(обратно)

31

Фоссилизация — совокупность процессов преобразования погибших организмов в ископаемые. Она сопровождается воздействием различных факторов среды и прохождением процессов диагенеза — физических и химических преобразований, при переходе осадка в породу, в которую они включены.

(обратно)

32

Казацкий станицы, над Волгой, Карл, над Волгой, блин…

(обратно)

33

Miroslaw P. Jablonski. Spowiedz Mistrza Mąk Piekielnych. Fantastyka 2/89

(обратно)

34

Kosik Rafał. Obywatel, który się zawiesił. («Nowa Fantastyka» Nr. 1(256) — январь 2004 г.)

(обратно)

35

Jakub Ćwiek. Smutni

(обратно)

36

Мачей Паровский (Maciej Parowski) — известный польский фантаст социологического направления, одно время был главным редактором журнала «Новая Фантастика», в настоящее время редактор журнала «Czas Fantastyki». Относительно последняя вещь — роман «Буря» в жанре альтернативной истории (что бы случилось, если бы в начале сентября 1939 года погода резко испортилась, и наступление гитлеровцев на Польшу сорвалось). Соавтор серии комиксов «Ведьмин» — Прим. перевод.

(обратно)

37

16 декабря 1981 г. на шахте «Вуек» произошло массовое убийство бастующих горняков, которые выступали против введения военного положения в стране. Тогда погибло 9 человек, и 21 шахтер был ранен. Суд над виновниками этой преступной организации проходил только в 2005–2006 годах. — Прим. перевод.

(обратно)

38

Помним, помним, в начале 70-х, стоял такой автомат в «Орбите» напротив Металла. Он был польского производства, так что мы, будучи студентами, заходя в «Орбиту» на коктейли (молочный — 15 коп.; с ликером — 35 коп.) за 10 копеек слушали Чеслава Немена: «Бродяга к Байкалу подходит», «Алиллах», чего-то из «Скальдов» и «Червоных Гитар»… Сейчас «Орбиты» давно уже нет… — Прим. перевод.

(обратно)

39

Feliks W. Kres «Zabity»

(обратно)

40

Andrzej Ziemiański. Waniliowe plantacje Wrocławia

(обратно)

41

Здесь: происходящей во сне.

(обратно)

42

Гомбрович (Gombrowicz) Витольд (1904–1969), польский писатель. Гротескно-пародийные романы «Фердыдурке» (1938), «Транс-Атлантика» (1953), «Порнография» (1960), «Космос» (1965), высмеивающие стереотипы польского традиционного историко-национального сознания. Драмы. «Дневник. 1953–1966» (т. 1–3, Париж, 1957–66; в Польше опубликован в 1986) — Большой Энциклопедический Словарь.

(обратно)

43

«Xięga Bałwochwalcza» — Графический цикл, реализованный Бруно Шульцем (родился 12 июля 1892 г. — убит немецким солдатом 19 ноября 1942 г. — польский прозаик, график, художник и рисовальщик, литературный критик еврейского происхождения). Цикл создавался в 1920–22 годах. Засвеченные фотопластинки Шульц получал от знакомого фотографа, Бертольда Шенкельбаха, заведение которого размещалось в Дрогобыче в до сих пор существующем доме по ул. Шевченко (сейчас ул. Мицкевича). Над графическими листами художник работал в доме на ул. Флорианской (иногда пользуясь помощью коллег своего племянника, которым говорил, что работает над иллюстрациями к книге «Венера в мехах» Леопольда фон Захер-Мазоха). Графические листы выполнены в очень редкой технике «клише-верре», пришедшей из Франции, а в Польше совершенно неизвестной. Шульц описывал ее следующим образом: «Методика, которой я пользуюсь, весьма кропотлива. Это не офорт, но так называемая «cliché-verre» — стеклянная пластина». Рисунок делается иглой на слое черного желатина, покрывающего стекло, полученный таким образом негативный, просвечивающий рисунок трактуется в качестве негатива; с него делается фотография — стоимость значительная, работы множество».

В рамках «Идолопоклоннической Книги» Шульц сделал более 20 рисунков. Отпечатки он наклеивал на картонные паспарту, которые подписывал с правой стороны, а название указывал с левой. Автор объединял паспарту в оправленные тканью папки. Для каждой папки он рисовал карандашом и тушью отдельный титульный лист. И таких папок он создал несколько десятков, хотя точно и не известно, сколько конкретно. До настоящего времени сохранилось всего несколько, каждая папка содержит не более 20 работ.

Главная тема «гравюр» в собрании — это идолопоклонническое, слепое поклонение мужчины, существа низшего, подчиненного, отдаваемое женщине, существу высшему и властному. Центральным персонажем всегда является женщина (или несколько женщин): уверенная в себе, высокомерная, и при том красивая и недоступная, словно богиня.

Название цикла намеренно сделано под древнюю инкунабулу. Вот как это передать по-русски?

Русскому читателю Шульц знаком книгами «Коричные лавки» и «Санаторий под клепсидрой» (перевод названия неправильный, но рассуждать об этом здесь не к месту). — Википедия + Прим. перевод.

(обратно)

44

Здзих, Здзисек — различные бытовые формы имени Здзислав.

(обратно)

45

Польское название — Ополе.

(обратно)

46

Польское название — Легница.

(обратно)

47

Кое-что об этом бункере можно прочесть в «Бреслау Forever» того же автора или в книгах, посвященных истории Вроцлава.

(обратно)

48

Здание, в котором проводилась Промышленная выставка еще до войны, после этого — Торговые Ряды (в принципе, можно было назвать и так, но не переводим же мы краковские Сукенницы как «Рядами по продаже тканей»).

(обратно)

49

Легкая аллюзия на тему «Кому в Польше жить хорошо». Про милицию помолчим, но духовным лицам в восьмидесятые-девяностые прошлого века в Польше добавили много прав. Опять же, в Польше церковь не была четко отделена от государства.

(обратно)

50

Гора Шленжа, пол. Ślęża, лат. Monte Silentii (XIII век), в 1945–1948 годах — Собутка (Sobótka) — кстати, так называется городок, лежащий у основания; нем. Zobtenberg — дословный перевод: «Гора Собутка, Субботка») — высочайшая вершина так называемого «Массива Шленжы» и всего Судетского Предгорья, вздымающаяся на высоту 718 метров над уровнем моря. В связи с импозантным видом, значительной относительной высотой (около 500 м) и специфическим микроклиматом, гору называют еще и «Силезским Олимпом». Как считает большинство ученных, от названия горы взялось и название племени шлензан, шлензаков, проживавших в ее окрестностях. По-польски и сейчас Силезия называется «Шлёнском».

Весьма интересно, что гора Шленжа очень часто встречается в произведениях польских авторов (в том числе, и фантастов), например, у А. Сапковского в «Башне глупцов», Роберта Шмидта «Апокалипсис от святого Яна», Збигнева Ненацкого «Я, Даго — Повелитель» и т. д.

(обратно)

51

Сложно сказать, что имеется в виду. Поиски данной цитаты в Библии успехом у меня не увенчались. Ссылки в Гугле сводятся к цитированию «Ванильных плантаций».

(обратно)

52

«Каритас» (Caritas) — международная церковная организация для сбора средств на благотворительные цели.

(обратно)

53

Имеются в виду разделы Польши между Пруссией, Австро-Венгрией и Россией в 1793–1815 гг.

(обратно)

54

Andrzej Pilipiuk — ŚWIĘTY MIKOŁAJ SPOTYKA DZIADKA MROZA. Журнал Феникс 12 (59) 1996

(обратно)

55

Гугль обнаружил лишь археопарк «Самаровский чугас» рядом с Ханты-Мансийском. Вообще-то говоря, к русским (и российским) географическим названиям у автора отношение «плевое». К примеру, в романе «Сестренки» (Kuzinki) у него Тула — сибирский город. В последнем издании Пилипюк эту ошибку исправил, но все остальные, как валялись по тексту, так там же и отдыхают…

(обратно)

56

Ребята, именно так в оригинале (willa). И означает это слово то же самое, что и в русском языке.

(обратно)

57

Товарищи, не забывайте, это фантастическое рождественское произведение, а не путеводитель по ГУЛАГу.

(обратно)

58

Фильм «Кавказская пленница» смотрели? Как определили болезнь Шурика?

(обратно)

59

Слово написано по-русски, транслитерацией (znaczit).

(обратно)

60

Погодите, погодите, а как же «Три белых коня, три белых коня — декабрь и январь, и февраль…»? Понятно, что в 1953 году этой песни еще не было, но Дед Мороз вечно на тройке лошадей катался, достаточно посмотреть новогодние мультики того времени. Непорядок со стороны автора.

(обратно)

61

Личный холодильник, в 1953 году, пускай и в Москве… И в 1943 году в Москве в квартиру с кефиром могли заселиться только весьма специфические люди… Карл, не верю…

(обратно)

62

Это первый опубликованный в печати рассказ Пилипюка, но «разгуляйское» отношение к предметным и историческим реалиям раскрыто здесь на все 100. Итак, поехали. Да иконы на металле писали, например, на цинковых листах или листах оцинкованного железа, например, для корабельных церквей. Имеются иконы с серебром и позолотой. Томпак — (фр. tombac, от малайск. tambaga — медь) — разновидность латуни с содержанием меди 88–97 % и цинка до 10 %, обладает высокой пластичностью, антикоррозионным и антифрикционными свойствами. Вот что написано на сайте : Иконы на металле (железе или латуни) зачастую писали для использования их в экстремальных климатических условиях на выносные хоругви, или что-то подобное, хотя и не всегда. То есть, на томпаке икон не писали.

Святая Дария к Грузии отношения никакого не имела.

Вот сколько несуразностей можно найти в одном предложении…

(обратно)

63

Дезертиры — как и разведчики — бывшими не бывают.

(обратно)

64

Andrzej Pilipiuk — Wigilijna rozgrywka. zb. Zagadka Kuby Rozpruwacza 2004 r.

(обратно)

65

PPS — Polska Partia Socialistyczna = Польская Социалистическая Партия.

(обратно)

66

В книжке 2004 года, в описываемом здесь 1908 году казак Сэмэн (почему он Сэмэн — см. в рассказе «Сталкеры») еще молодой. В книге 2016 года «Конан Дистиллятор» мы узнаем, что Сэмэн родился при Екатерине Великой и через двадцать лет сделался седым, но… мудрым. Именно таким он выступает в большинстве рассказов про Якуба Вендровича в качестве его верного приятеля, собутыльника и соратника по приключениям.

(обратно)

67

В оригинале: Zdrawstwujtie. Казака Сэмэн родился в волжской станице (!), поэтому часто употребляет русский язык.

(обратно)

68

Ну вот почему самогон обязательно мутный? Что в книжках, что в фильмах про гражданскую войну… Это означает, что самогон хреновый, плохо очищенный. А ведь Якобу, вроде как, было у кого учиться: и у деда, и у отца. Или гостей у Вендровичей специально гадостью поили?..

(обратно)

69

Każdy święty chodzi uśmiechnięty — песня современной детской польской группы «Ноев ковчег» (Arka Noego).

(обратно)

70

Ормовцы — члены Добровольного резерва гражданской милиции (польск. Ochotnicza Rezerwa Milicji Obywatelskiej, ORMO) — парамилитарная организация польской компартии в 1946–1989. Активно использовался против политической оппозиции, для подавления протестных выступлений. Ликвидирован в ходе смены общественного строя и трансформации ПНР в Третью Речь Посполитую.

Убеки — члены Службы Безопасности, с 1948 по 1954 год Управление Общественной Безопасностью (Urząd Bezpieczeństwa Publicznego).

(обратно)

71

Повя́т (польск. powiat, рус. дореф. повѣтъ, укр. повіт, белор. павет) — средняя административно-территориальная единица в Республике Польша. Ранее административно-территориальная единица в Великом княжестве Литовском и Речи Посполитой. Этимологически термин «повет» происходит от слова «вече» и дословно обозначает район, в котором мужское население в состоянии собраться на единое вече для решения местных вопросов. Исходя из этого изначально и определялся размер поветов.

(обратно)

72

Гми́на (польск. gmina — волость) — наименьшая административная единица Польши. Название произошло от немецкого gemeinde («община»).

(обратно)

73

Ну, вы догадываетесь, что хотел сказать инструктор (в оригинале: kuźwa).

(обратно)

74

Гугль такую работу Сталина не нашел, равно как и с синономическим названием.

(обратно)

75

Здесь слово «черт» применено для другого польского эвфемизма «kurcze» (что по-польски значит: цыпленок).

(обратно)

76

Ми́ра (греч. Μύρα) — значительный город в древней Ликии, близ моря, на реке Андрак, у устья которой была гавань Андриаке, согласно легенде в этой гавани пристал к берегу апостол Павел перед своим отправлением в Рим. Территориально город был расположен рядом с современным небольшим городом Демре (Кале; тур. Demre (Kale)) в Турции (провинция Анталья).

(обратно)

77

Кубусь — уменьшительно-ласковое от имени Якуб. Кстати, всем известный Винни Пух по-польски зовется Кубусь Пухатек (Kubuś Puchatek).

(обратно)

78

Поискал в Гугле и дальше. Многие, в том числе и поляки, считают это какой-то цитатой из литературы. Полная версия звучит так: «Idźcie przez zboże, we wsi moskal stoi» (Идите хлебами, в деревне москаль стоит). Оказалось, что фразу придумала Ольга Липиньская (родилась 6 апреля 1939 в Варшаве), она является польским театральным режиссером, сценаристом и телевизионным комедийным продюсером, известно, прежде всего, ее телевизионным кабаре, названное Kabaret Olgi Lipińskiej (много номеров имеется в Ютубе).

(обратно)

79

Смотрите… а точнее, слушайте многочисленнейшие версии рождественской песенки «Рудольф — красноносый олень» (Rudolph red-nosed reindeer).

(обратно)

80

Банк, в деревне, в 1948 году… Ах, да, это же фантастический рассказ… Пардон, забыл…

(обратно)

81

В художественной (не исторической!) литературе, пароль запорожских казаков («Козацкому роду нет перевода» Н. Ильенко, «Черный всадник» А. Малык и др.). Луг = Великий Луг, плавни в устье Днепра.

(обратно)

82

Именно так в оригинале:

Wstawaj strona ogoromnaja

Idi na swiatyj bój…

Или это отзвуки давних слухов, что песня «Священная война» была создана еще до революции?..

(обратно)

83

Переводчик с прискорбием сообщает, что изменил пару выражений. В оригинале таможенник бежит к радиотелефону. Товарищи, американскому ученому и радиолюбителю идея применить радиостанцию для связи с телефоном пришла в голову только в 1950 году. Но, не будем забывать, тогда все электронное делалось на лампах, даже транзисторов еще не придумали. Потому занятное устройство, за свой внешний вид получившее наименование «Кирпич», никто серьезно не воспринял. К моменту же появления первых радиотелефонов в 70-х годах, срок патента Гросса давно истек.

И второе, знаете, как в оригинале таможенник обращается к начальству: «Kapitanie?..». Пришлось менять. И дальше: где были автограф и посвящение в сочинениях Троцкого? Ведь таможенник только глянул в раскрытый чемодан. Или автограф был прямо на обложке? А половину кубометра американских долларов Автор себе представляет? В обычной ванне всего 0,2 м3.

(обратно)

84

Все в соответствии с традицией: дети, которые весь год слушались маму-папу-дедушку-бабушку — получают сладости и подарки; а вот хулиганы и вредины получают от святого Николая розги (пока что лишь как напоминание).

(обратно)

85

Януш Корвин-Микке (польск. Janusz Ryszard Korwin-Mikke, род. 27 октября 1942 года, Варшава) — политический деятель Польши, публицист и консервативный либерал. Основатель и лидер партий «Союз реальной политики», «Свобода и правопорядок» и «Конгресс новых правых». Участник пяти президентских выборов в новейшей истории Польши. По вероисповеданию католик. Рассматривает демократию как «самую дурацкую систему в мире». Считает, что европейская цивилизация достигла своего пика в девятнадцатом веке, а исламская цивилизация скоро покорит Европейский союз. В начале июня 2014 года в интервью телеканалу «TVP Info» выразил уверенность, что новому президенту Украины Петру Порошенко необходимо начать переговоры с Москвой: «Господин Порошенко должен поставить границу за Донецком или перед Донецком — но твёрдую границу, и сказать: это моё государство». Комментируя присоединение Крыма к России, Корвин-Микке сказал, что «если бы, например, во Львове проживало 95 % поляков и в референдуме граждане попросили бы их принять в состав Польши, то ни один польский лидер им бы (жителям Львова) в этом не отказал». В апреле 2015 года заявил, что снайперы, расстреливавшие людей на Майдане в Киеве во время антиправительственного восстания 2014 года, прошли обучение в Польше. В августе заявил, что осенью намерен со своими однопартийцами посетить с визитом Крым. 9 декабря 2015 г. Януш Корвин-Микке сдержал своё слово и посетил Крым, где встретился с Главой Правительства Сергеем Аксеновым.

Другими словами, это то же самое, если бы у нас в 1977 году в милицейском участке проверяющие нашли собрание сочинений Солженицина.

(обратно)

86

Szczepan Twardoch — Stille Nacht, сборник «Deszcze niespokojne…»

(обратно)

87

Герой рассказа, равно как и автор — родом из Силезии, где в ходу свой вариант польского языка (приблизительно та же разница, как между полтавским и закарпатским или львовским говором). Где будет можно, переводчик станет оставлять эти замечательные словечки. Уек — дядя, брат отца (вспомните украинское «вуйко»). Все примечания сделаны переводчиком, в чем ему помогали всякие книжки и Интернет.

(обратно)

88

Перечисляются силезские традиционные блюда, выставляемые на праздничный стол в канун Рождества. Конопётка — отвар из давленых семян конопли. Вигилийная (подаваемая только на «вигилию», в Сочельник) капуста: отварная капуста, смешанная с отваренными же грибами, грибным отваром, овощами и зажаркой. Макувки — подслаженная смесь мака, воды или молока и булки. Мочка — один из наиболее важных праздничных супов в Силезии: сушенные фрукты, перемешанные с изюмом, инжиром, цедрой сначала мочат несколько часов (отсюда и «мочка», а потом варят не менее трех часов, пока все составные не разварятся в кашу.

(обратно)

89

Гардероб (силез.). А так в польском языке, «szranki» — это турнир.

(обратно)

90

Солдатская книжка (нем.).

(обратно)

91

Национал-социалистическая рабочая партия Германии (NSDAP).

(обратно)

92

Ни в коем случае не коротышка, просто, от имени Карел, Карл.

(обратно)

93

Остроконечный немецкий шлем.

(обратно)

94

Дословно: «водянистый польский (язык)».

(обратно)

95

Автор (по-видимому) специально делает ошибку в написании, соединяя «мадам» и «мадемуазель».

(обратно)

96

Farorz — фарар, приходский священник.

Niy ma o czym godać — Не о чем говорить (силезский говор).

Что-то здесь у автора не сходится. Война с СССР началась 22 июня 1941 года. Следовательно, свадьба должна была состояться в декабре (ладно, в конце ноября). Но тогда обстоятельства, о которых пойдет речь далее, никак не могли бы еще произойти.

(обратно)

97

Такова жизнь, жизнь есть жизнь (фр.).

(обратно)

98

Еще одна странность у автора: гора Арарат находится на территории Турции, за собственно Кавказом. Немцев там не было.

(обратно)

99

Силезские восстания 1919, 1920, 1921, вооружённые выступления польск. населения находившейся под властью Германии Верх. Силезии, направленные на нац. и социальное освобождение, на воссоединение польск. населения Верх. Силезии с Польшей, против условий Версальского мирного договора 1919, предусматривавших лишь проведение плебисцита в Верх. Силезии. С. в. 1919 вспыхнуло 17 авг. и носило характер локальных выступлений в юго-вост. части Верх. Силезии отрядов Польск. орг-ции войсковой (создана в годы 1-й мировой войны 1914–18). Не поддержанное пр-вом Польши, избегавшим конфликта с державами Антанты, С. в. 1919 было подавлено герм. войсками. Прибывшая в Верх. Силезию Межсоюзнич. комиссия держав-победительниц в 1-й мировой войне лишь в незначит. мере ограничила террор герм. властей в отношении польск. населения, с терр. Верх. Силезии были выведены герм. войска и введены франц., итал. и англ., созданы польск. и герм. плебисцитные к-ты. С. в. 1920 началось 19 авг. в связи с антипольск. националистич. провокациями герм. властей, вызвавшими всеобщую забастовку рабочих Верх. Силезии, объявленную польск. плебисцитным к-том. Восставшие требовали ликвидации в Верх. Силезии герм, вооруж. орг-ций, создания «польской гражд. охраны», прекращения развязанной в 1920 бурж. Польшей войны с Сов. Россией. Восставшие овладели рядом повятов. Однако 25 авг. С. в. 1920 было прекращено, т. к. решение Межсоюзнической комиссии о создании смешанной полиции вполне удовлетворило польск. плебисцитный к-т. С. в. 1921 началось в ночь на 3 мая. Было вызвано неблагоприятными для польск. населения Верх. Силезии результатами плебисцита (20 марта 1921), проводившегося в условиях давления герм. администрации. В ходе С. в. 1921 бастовало 190 тыс. рабочих, из к-рых 60 тыс. выступило с оружием. Восставшие, овладев рядом повятов, создали Верх. власть (во главе с диктатором В. Корфанты), Исполнит. к-т (из представителей Польск. социалистич. партии, Нац. рабочего союза и др. группировок), Гл. командование. Несмотря на почти полное отсутствие помощи со стороны польск. пр-ва, восставшие продолжали оказывать вооруж. сопротивление герм. войскам, пребывавшим на терр. Верх. Силезии. По требованию Антанты с середины июня началась эвакуация с терр. Верх. Силезии воен. сил повстанцев и герм. войск, закончившаяся 5 июля.

С. в. 1919, 1920, 1921 побудили Совет Лиги Наций принять в окт. 1921 решение, по к-рому Польше передавалось 29 % всей терр. Верх. Силезии с 46 % населения. Это решение было более благоприятным для польск. народа по сравнению с ранее намечавшимся державами Антанты, хотя и оно не соответствовало действительному польск. ареалу в Силезии. — БСЭ.

(обратно)

100

Польская Военная Организация (Polska Organizacja Wojskowa) — см. предыдущую сноску.

(обратно)

101

Самозащита (нем.).

(обратно)

102

Дмовский (Dmowski) Роман (9.8.1864, Каменка, близ Варшавы, — 2.1.1939, с. Дроздово, близ Ломжи), польский политич. деятель. В 1893 вместе с др. деятелями бурж.-нац. движения организовал Лигу народову, преобразованную в 1897 в Национал-демократич. партию. Первоначально Д. выдвигал программу консолидации нац. сил, оппозиции русификаторской политике царизма. По мере развития польск. революц. рабочего движения Д. всё более решительно стал выступать против пролетариата. В 1905–1907 призывал к подавлению революции и предлагал сотрудничество с царизмом. Во время 1-й мировой войны 1914–1918 выступал на стороне Антанты, возглавлял Польск. нац. к-т, созданный 25 нояб. 1914 в Петербурге, а затем одноимённый к-т (созд. в 1917) в Париже. В 1919 делегат Польши на Парижской мирной конференции. Основал «Лагерь великой Польши» (1926–33) — профашистскую политич. группировку. — БСЭ.

(обратно)

103

Пилсудский (Pitsudski) Юзеф (5.12. 1867, Зулово, Виленщина, — 12.5.1935, Варшава), польский политич. деятель. Родился в шляхетской семье. Учился на мед. ф-те Харьковского ун-та, из которого был исключён в 1885 за участие в студенч. волнениях. В 1887 был арестован по обвинению в подготовке покушения на Александра III. В 1888–92 в ссылке. В 1892 примкнул к Польской социалистической партии (ППС). В 1904, после начала рус.-япон. войны, посетил Токио с целью установления сотрудничества с японской разведкой, заинтересованной в ослаблении русского тыла. В 1905–07, выступая против совместной борьбы польск. и рус. пролетариата, создавал террористич. «боевые группы». В 1906 один из создателей националистич. ППС-революционной фракции. Рассчитывая на восстановление независимости Польши в результате воен. победы Австро-Венгрии и Германии над Россией, установил связь с австро-венг. генштабом, при поддержке к-рого организовал разведывательную работу и создал в Галиции диверсионно-террористич. орг-цию «Стрелец». Во время 1-й мировой войны 1914–18 командовал польск. легионом, сражавшимся на стороне Австро-Венгрии. В кон. 1916 назначен нач. воен. департамента в «пр-ве» «независимого польск. гос-ва», созданного австро-герм. оккупантами. В июле 1917 в результате конфликта с оккупац. властями был арестован. После Ноябрьской революции 1918 в Германии освобождён; прибыл в Варшаву, где принял участие в борьбе против революц. движения. При поддержке правых руководителей ППС, созданной сторонниками П. Польской воен. орг-ции (ПОВ), легионеров и единомышленников в др. партиях П. был провозглашён в 1918 «начальником (диктатором) гос-ва» (оставался им до конца 1922). Беспощадно расправлялся с революц. движением, вовлек Польшу в антисов. интервенцию, сыграл значит. роль в организации нападения Польши на Сов. Россию (1920). В мае 1926 совершил воен. переворот, установил в Польше «санационный» режим и был вплоть до своей смерти фактич. диктатором Польши. С 1926 воен. мин. и ген. инспектор вооруж. сил, в 1926–28 и в 1930 премьер-министр. Заключил польско-германское соглашение 1934. Ф. Г. Зуев. — БСЭ

(обратно)

104

Защитного, серо-стального цвета (нем.).

(обратно)

105

«Тогда для меня стало ясно, что паника, тень которой всегда расстилается над каждым из наших крупных городов, имеет свое соответствие в отважной гордыне тех немногих, которые, будто орлы, кружат над подавленным страданием. Как-то раз Capitano, выпивая с нами, глянул на запотевший бокал словно в стеклянный шар, показывающий прошлое и мечтательно сказал: — Никакой из бокалов с шампанским не был лучше того, который нам подали в машины той ночью, когда мы превратили Сагунт в развалины. — А мы подумали: всегда будет рухнуть вместе с ним, чем жить с теми, которых страх заставляет ползать в пыли.

Эрнст Юнгер «На мраморных камнях»

(обратно)

106

Гимн был написан 24 декабря 1818 года в рождественский сочельник в австрийской деревне Оберндорф под Зальцбургом. Текст песни написал викарный священник церкви святого Николая Йозеф Мор, а музыку сочинил органист Франц Грубер. Премьера гимна состоялась в тот же день на торжественной рождественской мессе. По одной из версий, гимн, который легко можно было петь а-капелла или под гитару, создавался в такой спешке из-за того, что мыши прогрызли мехи церковного органа.

Через некоторое время песня широко распространилась по Европе, в немецких церковных песенных сборниках она появилась в 1831 году, причем в них значилось: «Авторы текста и музыки неизвестны». Авторство Мора и Грубера удалось окончательно установить лишь в 1854 году.

В начале XX века церковь в Оберндорфе была разрушена наводнением. Ныне на её месте воздвигнута небольшая часовенка, а в соседнем доме открыт «Музей Тихой ночи». Самая старая из сохранившихся авторских партитур (около 1820 года) хранится в зальцбургском музее «Каролино-Августеум».

Песня переведена на множество языков, существует также несколько русских переводов, в которых первая строчка звучит по разному: «Тихая ночь, дивная ночь», «Тихая ночь, святая ночь», «Тишь и покой ночью святой», «Ночь тиха, ночь свята» и т.д.

Ночь тиха, ночь свята,

Люди спят, даль чиста;

Лишь в пещере свеча горит;

Там святая чета не спит,

В яслях дремлет Дитя, в яслях дремлет Дитя.

Ночь тиха, ночь свята,

Озарилась высота,

Светлый Ангел летит с небес,

Пастухам он приносит весть:

«Вам родился Христос, вам родился Христос!»

Ночь тиха, ночь свята,

В небесах горит звезда;

Пастухи давно в пути,

К Вифлеему спешат прийти:

Там увидят Христа, там увидят Христа.

Ночь тиха, ночь свята,

Счастья ждут все сердца.

Боже, дай всем к Христу прийти,

Радость светлую в Нём найти.

Вечно славься, Христос, вечно славься, Христос!

— Материал из Википедии

(обратно)

107

Фрицек, Фрицек. Вставай, сынок, вставай, чтобы не опоздать (силезский говор).

(обратно)

108

Tomasz Pacyński. Opowieść wigilijna

(обратно)

109

Tomasz Pacyński — Łysa polana (zb. Linia ognia, 2005)

(обратно)

110

В германских преданиях, отраженных, в частности, в сказках братьев Гримм, волшебное существо, которое приходит к детям, когда им пора спать, и насыпает волшебный песок в глаза. Давным-давно, по телику, еще черно-белому, показывали ГДР-овские мультики, главным героем которых был такой Песочный Человечек — Прим. перевод.

(обратно)

111

Генрих Фирлей (1574–1626). Полоцкий (плоцкий) епископ, сыгравший значительную роль в политической и церковной жизни Польши — Прим. перевод.

(обратно)

112

Сарбевский Матей Казимир (1595–1640) — новолатинский поэт и теоретик искусства. Родился в Польше, большую часть жизни провел в Беларуси и Литве. В 1612 принят в орден иезуитов. Изучал философию в Виленской иезуитской академии (1614–1617). В 1617–1620 преподает в иезутской гимназии, затем в Полоцком иезуитском коллегиуме. В 1620–1622 слушал курс теологии в Виленской иезуитской академии, в 1622–1625 — в Риме, где изучал метафизику и теологию, был принят при дворе папы Урбана VIII. В 1625–1626 — в Несвиже, затем вновь в Полоцком коллегиуме, профессор философии и теологии и декан в Вильне. С 1635 по просьбе короля становится придворным проповедником, но тяготится должностью. В Полоцке пишет основное эстетическое произведение «Боги язычников, или Теология, философия природы и этика, политика, экономика, астрономия и другие искусства и науки, содержащиеся в мифах языческой теологии», а также «О совершенной поэзии, или Вергилий и Гомер», «Лекции по поэтике» и др. Эти работы были опубликованы только в 50–70-е гг. 20 века. Тонкий ценитель античной культуры, носитель ренес-сансной учености, что привлекло к нему общество единомышленников (Лауксмин, Н. Кмициц, Залусский и др.). Сочинение «Боги язычников…» писалось в качестве пособия для слушателей в Полоцке, рукописные фрагменты этого сочинения имели хождение в Беларуси в качестве учебного пособия по античной мифологии. По мысли автора, в мифологической форме содержится истинная мудрость, имеющая отношение к натурфилософии, этике и теологии. С. считается теоретиком барокко как стиля культуры. Отстаивал принципы свободы творчества, реализующегося через художественную фантазию. Искусство, по С, — идеальная реальность, творимая по аналогии с божьим творением Вселенной. Высшее проявление искусства — поэзия, которая единственная может приближаться к уровню познания философии и теологии. Идеальными образцами мировой поэзии считал «Илиаду» Гомера и «Энеиду» Вергилия. Поэзия самого С. расценивается как одна из вершин рефлексивной лирики барокко (антверпенское издание его стихотворений 1632 года было оформлено Рубенсом). — Новейший философский словарь. 2009.

(обратно)

113

В оригинале — buc. В современном польском сленге это определение некультурного тугодума, в частности, сельского жителя.

(обратно)

114

Пробощ (proboszcz) — назначенный епископом душепастырь местной общины (чем-то отличается от ксёндза; вообще-то, это полонизированное слово «пресвитер»).

(обратно)

115

Нечего и говорить, песня «Мистер Кроули» Оззика лепится сюда в самый раз. Опять же, исполнялась она с помощью Рика Вейкмена на органе… Даже не знаю, есть ли смысл переводить английский текст? Лучше поставить в плейер и врубить на всю катушку!!!

(обратно)

116

Понятное дело, не сделанную из хлеба, а для его выпечки. В Польше такие печи чуть поменьше и имеют несколько другое устройство, чем русские печи.

(обратно)

117

Ясь (Ванечка) и Малгося (Машенька). Ничего не узнаете?

(обратно)

118

Подставляйте, что хотите. Нынешние дети и не такие ругательства знают. Но, чтобы сохранить польский колорит…

(обратно)

119

Andrzej Pilipiuk — Wiwat święta. (zb. Zagadka Kuby Rozpruwacza 2004 r.)

(обратно)

120

Курия — учреждение — общее название папских правительственных учреждений, которым принадлежит верховное управление римской церковью.

(обратно)

121

По всей видимости, герой каких-то предыдущих рассказов с участием Якуба, такой же как милиционер (а потом и полицейский) Бирский), Бардаки и т. д.

(обратно)

Оглавление

Адам Вишневский-Снерг Ангел Насилия[1]

Даниэль Островский Агентство по вопросам рекламы[2]

Анджей Пилипюк Сталкеры (из книги «Конан — дистиллятор» 2016)

Мирослав П. Яблонский Исповедь мастера адских мук[33]

Рафал Косик Гражданин, который подвис[34]

Роберт Шмидт Мрак над Токиорамой

Якуб Чвек Смурные[35]

  Часть 1 Резервация

  Часть 2 Встреча класса

  Эпилог

Феликс Крес Убитый[39]

Анджей Земяньский Вроцлавские ванильные плантации[40]

Анджей Пилипюк Святой Николай встречает Деда Мороза[54]

Анджей Пилипюк Розыгрыш перед Рождеством (из сборника «Загадка Джека Потрошителя» 2004 г.)[64]

Щепан Твардох Stille Nacht[86]

Томаш Пациньский Рождественский рассказ (из сборника «Линия огня)[108]

Томаш Пациньский Лысая поляна[109]

Анджей Пилипюк Виват, Рождество! (из сборника «Загадка Джека Потрошителя» 2004 г.)[119] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg