«Футурия»

Анатолий Шалин ФУТУРИЯ

Мужичонка, торгующий саженцами на привокзальной площади, показался Калкину типичным, если не бомжем, то уж пьянчугой без определённого рода занятий. Его припухлый, морковного оттенка нос, седые космы, торчащие во все стороны из-под плохо заштопанной вязаной шапочки, потрёпанный спортивный костюм и болоньевая куртка образца начала семидесятых годов говорили опытному глазу Степана Романыча о многом и никак не внушали доверия к их обладателю, поэтому Калкин уже собрался было проследовать мимо этого сомнительного продавца, когда был остановлен просительным голосом последнего:

— Э, гражданин, вижу, что садовод, и опытный в этом деле, купите пару саженцев, есть вишня, слива, смородина — элитные сорта, все из питомника.

Калкин остановился и добродушно улыбнулся.

Знаем мы ваши элитные сорта, — подумал он, — где-нибудь здесь рядом в придорожных зарослях надёргал и теперь ищет простаков.

Сам Калкин не раз бывал в шкуре такого простака, так, например, приобрёл он прошлой осенью всё на этой же площади у какой-то бабуси саженцы, тоже элитные, сливы и облепихи. Слива оказалась юным тополем, а облепиха дичком. И подвергаться очередному надувательству ему совсем не хотелось, однако до подхода электрички оставалось ещё минут пятнадцать, можно было и побродить по торговым рядам, обслуживающим отъезжающих дачников, огородников и садоводов, и даже поболтать с торговцами.

Обозрев лежащие перед мужичонкой хилые побеги, Степан Романыч поморщился и с видом знатока отрезал:

— У меня этого добра у самого на участке хватает. Ничего интересного не нахожу!

— Как! — возмутился мужичонка. — А элитная груша! Сорт «бергемот австрийский», а слива курильская?

— Нет, не надо, вот в Австрии своего бегемота и выращивай, а у нас Сибирь.

— Тебе же редкости нужны! Вот и предлагаю, не хочешь сливу, возьми вот это растеньице — экзотика, на бутылку готов спорить — ни у тебя, ни у твоих соседей такого нет, футурия! — и мужичонка поспешно сунул чуть не под самый нос Калкина глиняный горшок с каким-то розовато-голубовато-зеленоватым не то цветком, не то кактусом.

Степан Романыч пригляделся и в задумчивости почесал затылок — и в самом деле такого растеньица ему ещё не попадалось: мясистый стебель и листья ажурными розеточками так замысловато закручивались и изгибались, что создавали какой-то праздничный разноцветный узор, отдалённо напоминающий сияющую украшениями новогоднюю ёлку. На Романыча вдруг повеяло теплом детских воспоминаний, вспомнились совсем уже было забытые праздники и лица, и на душе стало как-то спокойнее и веселее.

— Что это? — изумлённо спросил Степан Романыч.

— Я же говорю «футурия», очень редкое растение, ни в одном ботсаду не найдёшь. Бери, мужик, не пожалеешь, единственный экземпляр, сам из экспедиции привёз.

— Так это, наверное, комнатное, в открытом-то грунте быстро загнётся, видно же, что-то южное, а у нас, сам знаешь, климат суровый.

— Ни черта ему не сделается, я его на балконе забыл на всю зиму, думал, всё — выбросить придётся, а ничего — только сморщилось всё и высохло, а как потеплело весной, пожалуйста, вновь набухло и листочки новые проклюнулись! Бери, даром отдаю, за двадцатку!

— Ничего себе даром, — возмутился Романыч. — да я на двадцатку полдюжины саженцев куплю, и ещё сдача останется.

— Так это ж редкость, футурия, где ты ещё такую найдёшь?

Романыч прикинул, что найти такую действительно не просто, и, проклиная в душе свою мягкотелость, полез в карман за бумажником.

Рассчитавшись с продавцом и запихав горшок с растением в сумку, он услышал неразборчивый голос диспетчера, объявляющий прибытие электрички, и поспешно побежал на платформу, позабыв даже поинтересоваться, какого ухода требует приобретённое экзотическое диво.

Опомнился он уже в вагоне и поразился очередной своей глупости и тому, зачем он её совершил.

Супруга, если пронюхает, что я за горшок с этим не то кактусом, не то папоротником выложил двадцатку, точно, меня сожрёт с потрохами. Прямо гипноз какой-то, — размышлял Романыч, — и как эти жулики-торговцы умеют уговорить и всучить всякую ерунду! Уму непостижимо! И где же мне его посадить? На участке, пожалуй, не годится, надо будет домой везти и в комнате на подоконник поставить…

Впрочем, мысли эти недолго занимали Романыча, о своей опрометчивой покупке он быстро позабыл и не вспоминал до самой дачи, а уж там и вовсе было не до горшка с растеньицем. Возня с парниками, грядки и прочее так отвлекло Романыча от мыслей об экзотике, что, лишь собирая вещи перед возвращением в город и наткнувшись на свою покупку, он вздохнул и, прикинув, что впереди лето, тихонько высадил растеньице у ограды среди различных гладиолусов и прочих цветов, авось пообвыкнется, примелькается, глядишь, и жена оценит приобретенье и не станет досаждать с упрёками.

Лето быстро набирало силу. Всё вокруг цвело и благоухало. Травы и сорняки росли не по дням, а по часам и даже по минутам, а непрерывная изнурительная борьба с ними, причём без всякой надежды на успех и веры в конечную победу, совсем измотала Романыча, и он частенько присаживался на скамеечку перед домиком, закуривал сигарету и мысленно проклинал все свои садоводческие начинания и свою непутёвую жизнь.

Изредка он поглядывал на росшую у забора футурию — растение вполне прижилось и чувствовало себя, похоже, великолепно — появились новые ветви, молодые, сочные, ажурные листья и розоватые то ли бутончики соцветий, то ли ягоды усыпали и стебель, и боковые ответвления. Созерцания этого экзотического корнеплода как-то успокаивающе действовали на Романыча, да и супруга его, как заметил Калкин, в непосредственной близости от футурии становилась более доброжелательной и даже, чего уж Романыч за своей старухой не замечал лет двадцать, нежной и вроде бы даже какой-то застенчивой. Поначалу-то Романыч и не обращал внимания на эти странности в своём поведении и поведении окружающих в зоне произрастания футурии, но, когда однажды два пьяных и вполне обнаглевших подростка, буянивших на всю округу, вдруг прониклись смирением и некоторой слезой раскаяния опять же перед забором дачи Романыча, он задумался.

Что-то не то творится. Как-то эта футурия странно влияет на нас. Прямо как валерьянка или какое-то успокаивающее средство, и даже внутрь принимать не надо, успокаивает на расстоянии.

Будучи по натуре человеком любопытным, Романыч решил проделать кое-какие опыты с растением и определить хотя бы приблизительно зону его влияния на окружающий мир.

Он установил складной стул приблизительно в семи метрах от растения, уселся и стал посматривать по сторонам. Ничего особенного вокруг не происходило. Постепенно Романыч начал клевать носом и тут вдруг поймал себя на мыслях, ранее ему не свойственных.

Мысли были такие:

Всю жизнь чепухой занимаюсь, дурака валяю…

Годы уходят, а что остаётся, так… ерунда. А по молодости-то какие планы строил. У-у! Какие планы! Изобретать пытался, наукой серьёзно хотел заниматься! И замыслы были, и силы, а где всё это теперь? Сплошная суета, пустяки и ничего больше… Этак завтра или через год-другой помру, а через десяток лет никто и не вспомнит обо мне. А ведь мог бы кое-что полезное и для людей сделать, мог бы…

— Чёрт знает что в голову лезет, — пробормотал Романыч, — и ведь вот что обидно… Правда это, вот что обидно… Неужели этот корнеплод на меня так влияет? Гм…

И Романыч поднялся и перетащил складной стул на три метра поближе к футурии.

На этом новом месте он почувствовал такую непривычную тоску и горечь за бездарно растранжиренные годы, что даже слабые его попытки самооправдания ссылками на непростые житейские обстоятельства и пакостные характеры окружающих ему не помогли.

Мысли в голове Романыча так и шелестели:

Ах, ты, старый идиот, лодырь и пьяница. Тебе бы только водочку с приятелями хлебать да языком трепаться, а на серьёзные дела тебя нет. И что же ты за человек такой, да и человек ли ты? Нет, какой ты, к лешему, человек, так, двуногое животное с зачатками мышления, целиком программируемое привнесёнными обстоятельствами внешней среды. Полное отсутствие всякого духовного мира… Ты о жизни-то своей хоть раз задумывался, скотина? Из школьного курса хоть что-нибудь помнишь? А ещё университет заканчивал! И это кандидат наук!.. Ну да… Человек — это звучит гордо! Хоть что-то в голове осталось. Только гордо-то звучит далеко не каждый человек, совсем даже не каждый. Из сотни, если не из тысячи, может, одному удаётся в своей жизни прозвучать гордо, а остальные так… хрипят что-то на потеху зрителям… И ты в том числе… А ведь были способности, были… Может, и сейчас ещё не поздно, если усиленно заняться твоим перевоспитанием… Что нахохлился?

От таких мыслей Романыча даже зашатало. И в пот бросило.

— Ёлки зелёные, да это ж не мои мысли, у меня таких отродясь не было. То есть, возможно, когда-то лет сорок назад что-то такое и могло в голове появиться, но с тех пор ни-ни…

А мысли уже распирали черепную коробку и так и накатывали:

Ах ты, мерзавец! Ты ещё и трепыхаешься? От правды не уйдёшь! Лучше начинай творить, что задумывал, ещё вполне можешь успеть сделать кое-что полезное. И не вздумай увиливать!

Тут Романыч вздохнул, крякнул и с опаской посмотрел на цветущее растение.

Что же это со мной происходит сегодня? Неужели этот декоративный кочан капусты на меня так подействовал?

И тут же возникла мысль:

Сам ты кочан. Ты меня благоустроил, взрастил. В благодарность за заботу я из тебя человека выращу. Да, и не вздумай мне пакостить. У вас, людей, иногда такие мыслишки появляются: делать зло тем, кто вам добра желает, но со мной такое не пройдёт.

И в этот момент Романыча чуть не парализовало, он наконец осознал, что с ним ведёт назидательную телепатическую беседу именно это растущее у него в саду на грядке нарядное растеньице.

— Этого не может быть, я с ума схожу, — пробормотал Романыч, хватаясь за сердце.

— Может, ещё как может! — звенело в голове. — Я тебя, сукиного сына, перевоспитаю, ты у меня станешь, наконец, разумным мыслящим существом…

И началось для Романыча страшное интеллектуальное рабство. Он теперь и пикнуть не мог без ведома ужасного гипнотического растения. Футурия доставала его своими телепатическими ударами везде, и всякое сопротивление пресекалось.

Она заставляла Романыча просыпаться чуть не в пять утра и обливаться холодной водой, делать гимнастические упражнения по неизвестной системе, прочитывать, точнее, перелистывать в институтской библиотеке за несколько часов рабочего времени до десятка объёмистых томов. Самое ужасное, что содержимое этих фолиантов Романыч теперь запоминал чуть не с одного взгляда. В день работы в институте он теперь успевал сделать больше, чем раньше делал за два месяца, а футурии всего этого было мало. Она и дома заставляла его читать, трудиться, размышлять над прочитанным.

Романыч понимал, что окружающие, и в первую очередь супруга самого Романыча, чувствуют происходящие с ним перемены и начинают удивляться его поведению. Он даже как-то высказал свои опасения футурии:

— Пойми, чудовище, на меня уже косо смотрят. Я же умру от перенапряжения, у меня уже головные боли начинаются, ты жену мою хоть пожалей, детишек…

— За них не переживай, их воспитанием займёмся позднее. А супруга перемены в тебе приветствует, надеется, что ты продвинешься в науке, и она права.

— Да я же через месяц от такой жизни ноги протяну, у меня сердце не выдержит, я же уже старый, мне скоро пятьдесят три стукнет.

— Вот именно, надо же тебе в жизни хоть что-то полезное сделать для общества, пусть и с моей помощью, а всё же…

— Я же вот-вот упаду…

— Ерунда, сегодня приедешь ко мне на участок, я осмотрю твой организм, если что не так, регенерируем. Не забывай, что ты имеешь дело с одним из самых высокоразвитых мыслящих растений галактики. Всё в наших силах…

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал мысленно Романыч, а что ему ещё оставалось, когда все его мысли и желания были под контролем этого зелёного монстра.

И он ехал на участок, поливал и окучивал своего зелёного хозяина, послушно выполнял все его предписания и за лето, на удивление друзьям, родственникам и сослуживцам, стал совсем другим человеком, помолодел лет на двадцать, приобрёл звериную силу и добился такого ясного и тонкого мышления, что в конце концов полюбил своего учителя-мучителя и даже стал ему в чём-то благодарен.

И вот уже где-то в конце сентября, когда начались ощутимые заморозки, прохладной звёздной ночью футурия призвала к себе Романыча из дачного домика и объявила ему, что вполне довольна его перевоспитанием, его способностями и направлением мысли.

— Да, мой друг, наше знакомство завершается, — заявила она ему, естественно, мысленно. — Мне пора… Дальше ты и без моих подстёгиваний справишься, жажда деятельности, жажда мыслей — это теперь у тебя в мозгах. Делай свои открытия, изобретай!

— Погоди, ты же обещала повоспитывать моих сыновей.

— Вообще-то, своих детей человек должен воспитывать сам, но раз уж обещала, вот у меня здесь на макушке созрело несколько коробочек с семенами. Сорви одну, посадишь в цветочный горшок и подаришь своим чадам.

— А как же ты? Зима же скоро. Может, и тебя в горшок?

— Обойдёмся без горшка, не маленькие, такие, как я, растут не только в каком-то одном месте и времени, мы способны врастать в иные времена и пространства и таким путём познаём вечность, а теперь прощай.

И в этот же миг перед изумлённым Калкиным всё растение вдруг засветилось призрачным голубоватым сиянием, заиграло, засверкало всеми цветами спектра, стало вытягиваться в безоблачную черноту звёздного неба и растаяло где-то среди созвездий.

И тут впервые за эти месяцы Романыч почувствовал, что чужое влияние оставило его мозг, он стал вновь свободен, но странно — совсем не обрадовался свободе.

Ведь свобода — это ещё и ответственность за свои мысли и действия, а подсказывать Романычу, исправлять его ошибки теперь было некому, и прежнее интеллектуальное рабство показалось ему вдруг таким сладким и уютным, и он поёжился от ночной прохлады, горько вздохнул и, бережно сжимая в кулаке коробочку с инопланетными семенами, пошёл в дом.

А мозг сверлила одна жгучая мысль:

— Никто теперь за тебя думать не будет, пень берёзовый, никто! — и Романыч готов был заплакать. — Сам напрягайся, сам ищи, сам добивайся знаний, иначе тебе, бергамоту сибирскому, не прорасти в вечность!

Идея: не человек выращивает растение, а растение окультуривает, воспитывает и выращивает человека, создаёт личность…