«Эх! Мне бы мои семьдесят пять!»

Анатолий Шалин ЭХ! МНЕ БЫ МОИ СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ!

Высокий старичок в тёмном элегантном костюме неторопливо семенит по тротуару. На голове старичка старомодная войлочная шляпа, на ногах лакированные чёрные туфли, а в руках, спрятанных в тонкие кожаные перчатки, трость с костяным набалдашником в виде головы дракона. Настроение у старичка самое благодушное. Чувствуется, как он рад солнечной погоде, свежести утра. Он с улыбкой подходит к газетному киоску, снимает на мгновение огромные чёрные очки, подкручивает усы, разглаживает бородку и раскланивается с киоскёршей. Старичок покупает свежие газеты. И в этот момент из-за поворота дороги показывается автобус. До автобусной остановки старичку добрых сто метров.

— Не успеете, профессор! — сочувственно говорит пожилая глазастая киоскёрша.

Старичок мгновенно преображается.

— Успею! — жёстко бросает он и, кивая собеседнице, устремляется за автобусом.

В облике старичка происходит разительное изменение: куда-то исчезает сутулость и семенящий шаг. Широко размахивая рукой с зажатой тростью и газетами, придерживая шляпу, старичок в несколько прыжков, как заправский спринтер, одолевает стометровку и вскакивает почти на ходу в автобус.

Парни у киоска от удивления свистят и охают.

— Вот это — дед! — с восхищением перешёптываются они. — А с виду-то, кто подумает?

— Да! — вздыхает киоскёрша. — Мне пятидесяти нет, а до Глеба Бенедиктовича далеко! Эх, профессор! Не бережёт сердце. Я ведь его уже лет тридцать пять знаю. И всё такой же: тощий, шустрый. И время его не берёт! Чудеса!

Между тем слегка запыхавшийся профессор в салоне автобуса понемногу принял свой изначальный старческий вид и с благосклонной улыбкой занял предложенное место на переднем сиденье.

Мысли профессора невесёлые.

«Опять сорвался, — с тоской размышляет он. — Нет, это плохо кончится. Я уже и так становлюсь притчей во языцех. Когда-нибудь попадусь окончательно! Что за жизнь! Кошмар! Врагу не пожелаю…»

Вскоре автобус остановился, профессор кряхтя, с видимым трудом вышел и засеменил к многоэтажному дому, в котором жил.

Поднявшись в лифте на десятый этаж и захлопнув за собой дверь квартиры, профессор яростно отшвырнул трость, сбросил туфли и шляпу. Подошёл к огромному зеркалу, украшавшему одну из стен прихожей.

Взглянув на взъерошенного усталого старика в зеркале, профессор вздохнул и, проведя рукой по густым волосам, сорвал седой парик. Затем пошёл в ванную, где через минуту отклеил усы и бороду. Смыл многочисленные морщинки и шишечки. Когда он вернулся к зеркалу ещё через десять минут, на него смотрело юное, почти мальчишеское лицо.

Профессор внимательно осмотрел подбородок и щёки своего юного отражения в зеркале и в бессилии сжал кулаки.

«Никаких проблесков, — тоскливо подумал он. — Борода и усы отказываются расти. Волосы такие же чёрные, как и сто лет назад. Так я, видимо, и умру шестнадцатилетним. Боже, какой будет скандал!» Профессор вспомнил все свои многочисленные мытарства, которые ему довелось испытать за прошедшие семьдесят, восемьдесят лет, — и ему захотелось взвыть.

Конечно, вечная юность имеет свои привлекательные стороны, но сколько неудобств с ней связано.

Вспомнилось, как лет пятьдесят назад он, профессор, доктор наук, без пяти минут член-корреспондент, на торжественном вечере вышел на сцену поздравить своих студентов с наступающим Новым годом. И неожиданно обнаружилось, что он, гений грима, забыл нанести на лицо всем знакомые морщины. Пришлось превратить выступление в розыгрыш шаловливого студента, под смех аудитории снять с себя усы и бороду и убежать из университета.

Что с того, что никто не догадался, что неизвестный студент, пародировавший манеры великого профессора, и есть сам профессор. Ему-то от этого было не легче. А тот случай, когда на симпозиуме в Токио он чуть не потерял свой чемоданчик с гримом и его долго не могли узнать.

«А… мало ли было всего. Вечная юность! Эх, дядя Грегор! Дядя Грегор! Дорого нам с Костей обошлись ваши эксперименты с эликсирами молодости! Вы ведь даже не подумали, как трудно придётся вашим вечно юным племянникам продвигаться в жизни. Нет, конечно, сначала я был рад. Вечная юность! Никаких болезней! Идеальное здоровье! А потом… после защиты диссертации, когда назначили руководителем лаборатории… Слишком юным быть стало просто неприлично. И пришлось стареть… Осваивать искусство самогримирования. Придумывать себе взрослую, степенную походку, басовитый начальственный голос. Эх! Сколько труда, тренировок всё это мне стоило! Шли годы, росли степени, звания, государственные премии — и приходилось подгонять свой возраст, подправлять. И вот — уже академик, благообразный старичок, тихий, представительный. Но с каждым годом всё труднее, в одном научном творчестве избыток жизненных сил, мыслей, планов не выплеснуть. Мальчишка, проклятый мальчишка, которым я остаюсь все эти годы, всё сильнее заставляет о себе помнить, становится всё непослушнее.

Может, и прав был Костя, когда пошёл простым матросом. Ему-то стареть вроде незачем! За званиями братец не охотился, к открытиям не стремился. Где-то он путешествует, по каким странам. Последнее письмо было лет восемь назад откуда-то из Антарктиды. Да… Такие дела».

Профессор достаёт с полки футбольный мяч и, надев спортивную форму, направляется к двери.

«Пойду во двор — мяч с малышнёй погоняю. Авось, полегчает», — думает он.

И уже закрывая за собой дверь, совершенно забыв, что старость — это болезни, больницы и доктора, шепчет:

— Эх! Мне бы мои семьдесят пять!