«Не тужи, Гошик!»

Олег Тарутин НЕ ТУЖИ, ГОШИК!

…Исчез с экрана ученый, симпатичный эрудит, постоянно ведущий эту телепрограмму, исчез его сегодняшний лобастый оппонент. Под тихую музыку покатились снизу вверх по сизому полю телеэкрана титры. Кончилась передача.

Возникшая затем на экране диктор на миг замешкалась, беззвучно шевельнула губами и коснулась рукою прически неконтролируемым жестом. Взгляд ее, устремленный в пространство, тоже был в этот миг какой-то бесконтрольный и трогательно-человечный. Видимо, там, у себя в студии, она тоже только что посмотрела эту самую передачу и тоже в высшей степени была поражена.

Но диктор, человек казенный и опытный, быстро овладев собой, звучным голосом посулила уважаемым телезрителям следующее в этот вечер зрелище, улыбнулась и исчезла.

И опять было зазвучала музыка, но уже не тихая и сдержанная, а резко-настырная, точно голос зазывалы, и покатилась было по экрану первая шеренга новых титров, но кто-то поспешно метнулся к телевизору. Кнопка щелкнула, и, высверкнув яркой звездочкой, экран погас.

— Да-а… — протянул кто-то в полутьме комнаты. — Как это они все по полочкам… Здорово, а?

И заговорили тут все разом, и задвигали стульями, и стол качнули, и он звякнул шатким стеклом. Хозяйка квартиры зажгла свет, и все с любопытством оглядели друг друга: как, мол, тебе, брат, виденное-слышанное? Фактики эти тебе как, а?

Действительно, на редкость интересной была эта передача о теории вероятности, и захватывающе провели ее двое ученых. Говорилось тут (и доступно пониманию говорилось) о законе больших чисел; обсуждались понятия случайных событий, случайных величин, понятия распределения вероятностей случайной величины, и так далее, и тому подобное, и все — с максимально возможной простотой и кинооснащенностью: и графики, и научно-популярные кинокадры, и спокойно-убеждающий баритон диктора.

Законы больших чисел… Вероятность падания подброшенного пятака на орла и решку.

Сто раз подброшенного, миллион раз…

Самым же захватывающим в передаче было то, что собеседники говорили еще, мимоходом правда, но с видимым удовольствием, о совершенно уже невероятных совпадениях, об удивительных, не объясненных пока что наукой, случаях с людьми.

«Однако должен заметить, — оговорился лобастый, — что большая часть таких случаев вполне может быть отнесена к разряду легенд, ибо проверке они не подлежат: или по давности лет, или в силу иных причин».

Но другая-то часть случаев, меньшая-то часть, та, которая подлежит?

Ну вот хоть случай с выпавшем за борт моряком. Тот еще и отфыркаться не успел, не успел еще в ужас впасть в океанской пустыне, как тут же подставила ему спину невесть откуда взявшаяся морская черепаха. А случай с французом, учителем Морисом Бимоном? А с тем португальцем, как его, который ошарашил курортных толстосумов, шестнадцать раз подряд поставив на двойной ноль и выиграв?

А тот шотландец, выпавший из самолета и угодивший в только что наваленную груду пакли? Да-а…

— Ну-ка, ну-ка, поглядим, — проговорил, как пропел, вскочив со стула и роясь в карманах, Коля Шустов, самый деятельный в компании человек с незряшным, еще со времен юности, прозвищем «Шустрый». И коротко звякнул об пол пятак, подброшенный Колей.

— Так, решка… — сообщил Коля.

И снова звякнула монета.

— Решка! Ей-богу, решка! — победно вознес над собой пятак Шустрый. Он демонстрировал его честной компании, словно вот уже и началось твориться то самое, невероятное.

— Еще раз, Коленька, — заинтересованно поощрила его худенькая и тоненькая Сажуля, мечтательное существо лет двадцати семи, в очках, браслетах и в короткой стрижке. Вот уж кто жил во всегдашнем ожидании невероятного: невероятной любви, невероятного поворота судьбы…

Звяк! Подпрыгнув, пятак встал на ребро и с наклоном, по дуге въехал под сервант, самую малость опередив Колю, который прыгал за монетой, подошвой пытаясь припечатать ее к полу и промахиваясь.

— Тьфу! — огорчился Коля. — А ведь наверняка опять решка!

— Да ты мечи двугривенные! — посоветовал Шустрому хозяин квартиры Виталик Синицын. — Или полтинники. Мы завтра со старухой посмотрим под сервантом: орел или решка. А, старуха?

И глянула на Виталика со всегдашним обожанием жена его Нина, красивая уравновешенная женщина. Коля же. чуть помедлив, поразмыслив, стоит ли трудов опыт, встал все же на четвереньки, пошарил ладонью под мебелью и вытолкнул монету на простор. Сдул паутину с кисти. Глянул.

— Ну? — спросили все.

— Орел! — с отвращением сообщил честный Коля. — Пыль надо вытирать, хозяева! — Он в сердцах щелчком загнал монету обратно.

— Не расстраивайся, Коленька. Все правильно. Все по науке. — утешила его Нина. — Случайные ж величины! Эти, как их. — И кистью красивой полной руки она сделала округлый жест, как бы ссылаясь на незыблемые научные законы, против которых разве же попрешь? — Да ну вас, ребята, в самом-то деле! — обиженно обратилась она ко всей компании. — Что это за безобразие! На телевизор мы, что ли, собрались или все-таки на Вовкин день рождения? Выпьем мы, в конце-то концов, за наследника нашего? У-у-ти, мое сокровище, Синичка ты моя, — нежно вытянула она губы в сторону соседней комнаты, где, наглухо упакованный в одеяла, при открытой форточке спал виновник торжества, причина сегодняшнего застолья — трехлетний Вовочка Синицын. О нем, как всегда в таких случаях водится, все начисто позабыли, благо спал мужик тихо и на внимание не претендовал.

— Да уж, братцы! — встрепенулся и папаша. — Давайте, давайте! Да что ж это, бойцы? — приглашал он и негодовал. — Не узнаю родного коллектива!

…Не совсем, конечно, родной, а редкого сбора коллектив собрался тут нынче. Хотя знали все друг друга давно, а иные — и с младых, как говорится. ногтей. Жора Рысин, например, учился с Виталиком в одном классе, а сам Виталик кончал один институт с Колей Шустовым, а медичка Нина — один институт со Светой, Бобовой женой. Сам же Боб Агнаев, корабельный механик, вечно пропадающий в рейсах, появился однажды в компании благодаря сохнущей по нему Светлане, будучи сам откровенно, и не сказать чтоб безнадежно, влюбленным в Нину. Сашенька — юная некогда лаборантка с кафедры, где трудился Коля Шустов, им и была введена в компанию и утвердилась в ней, вначале как потенциальная Колина невеста, а потом как общая хорошая знакомая.

И забулькало, и зазвенело-забренчало.

Все встали, сдвинули рюмки и от души выпили за трехлетие потомка, за счастливую его будущую судьбу.

— Ox и стол у вас, родители, нынче! — восторгалась Сашуля. — Обалдеть!

И действительно, непривычно изобильным и дорогим для скромного достатками семейства был сегодняшний стол: и коньячок, и балычок даже… Хотя ведь — да, лотерейный выигрыш, четыре отгаданных номера. Можно и позволить.

И тут вдруг этот самый выигрыш — событие само по себе неординарное, выигрыш этот самый, о котором было со смехом и восторгами поведано гостям по мере их прихода, а потом как-то позабылось, — сопрягся со всем услышанным в телепередаче.

— Ну вот вам и случай! — взвился Шустрый. — Что, не случай, а? Ты ж, Виталька, в это самое спортлото раз в год играешь! Ну чем такую везуху объяснить? Ничем! Я вот каждый месяц на это безобразие шесть рублей кладу: три с аванса, три с получки, и — ни шиша! Ну объясни, по какому ты принципу цифры вычеркивал? Наверняка ведь от фонаря?

— Тройка-это в честь Вовки, — сообщила счастливая мать.

— Тридцать три-.в честь тебя, — подхватил муж.

— Дурак! — обиделась тридцатидвухлетняя Нина. — Дурак и есть, а потому и счастье тебе!

— Двадцать шесть — это мой трамвай, — успокаивающе улыбнувшись жене, продолжал Виталий. — А сорок один, ей-богу, сам не знаю почему. Никаких ассоциаций не возникало. Случайно вычеркнул. Осенило.

— Вот это ты правильно говоришь-осенило, — одобрил Николай, — именно осенило. Накатило, озарило, ударило. Да нет же! У каждого в жизни что-нибудь этакое было, у каждого! Только не фиксирует никто: то позабудет, то не придаст значения. Верно? А, Боб?

Коля в запале своей речи все глядел на жующего Боба Агнаева, с надеждой глядел — как-никак моряк, странствующий и путешествующий: моря, океаны, Бермудский треугольник. Глядел он на Боба, а тот под его взглядом спешил дожевать и согласно кивал Коле головой.

— У меня… — начал Боб.

Но Сашуля перебила его.

— Ну было! Было, Коленька! — словно признаваясь наконец в чем-то тайном, выкрикнула Сашуля, кивая челкой и взвякивая своими цепями-кулонами. — Было такое! Да ну вас, все равно не поверите! Да на выставке же! Я рассказывала: капитан тот, Дмитрий…

.. Ах, какая странная, какая удивительная история случилась с Сашулей полгода назад на выставке Кистеперова! Ну да, на той, в ДК пищевиков. Впрочем, все началось еще с автобуса, с набитой под завязку «шестерки». Едет она, представьте себе: меховая шапочка, воротничок, сумочка. Сумочка, правда, где-то внизу, в стороне, заклиненная животами и бедрами пассажиров. Стоит она, терпит. И вдруг, вы подумайте, тот самый высокий, с густыми ресницами, флотский капитан, что подсаживал ее на ступеньку автобуса, и говорит: «Девушка, нам пора пробираться к выходу. Вы ведь тоже — на Кистеперова?»

Сашенька обмерла и, обмерши, протиснулась вслед за моряком. Без особых, правда, усилий-за таким-то громадным и плечистым!

Капитан же, ссадив ее из автобуса, сразу куда-то исчез и возник опять в поле зрения Сашули уже в выставочном зале, в водовороте толпы, медленно вращающейся около нашумевшего кистеперовского «Наваждения». Моряк неотрывно глядел на холст, стоял со скрещенными на груди руками, как скала, и толпа обтекала его, бессильная сдвинуть с места.

Водоворот поднес Сашулю к капитану. «Его зовут Дмитрием, — почему-то подумала Сашуля, — именно, не Вадимом, а Дмитрием».

Моряк свободным движением, протянув руку, придержал девушку и представился: «Дмитрий..» Сашуля зажмурилась.

Соединенные незримыми узами, наслаждались они шедевром. «Эта очеловеченная птица чем-то похожа на меня», — подумала Сашуля.

«Вы знаете, — сказал моряк, — ведь вы похожи на эту птицу. Тут нечто неуловимое, непередаваемое..»

И вдруг он улыбнулся «так горько-горько, понимаете?», посмотрел в последний раз на Сашулю и покинул выставочный зал.

Сашуля, перестав повествовать, прерывисто вздохнула и, подперев щеку кулачком, устремила повлажневшие глаза в пространство.

— Вариант номер пять, — определил жестокосердый Николай. — Такое же созвучие душ было, помнится, с Константином Сергеевичем, режиссером из «Ленфильма».

Тут женщины вознегодовали, а Сашуля и не обиделась даже и махнула рукой безнадежно: мол, что с него возьмешь, с грубияна и невежи…

Боб, рассказ которого был перебит Сашулиным повествованием, поведал о том, как однажды, на рейде Монтевидео, слушая концерт по заявкам моряков, предугадал заявку коллеги из Дальневосточного пароходства — элегию Масснэ. Почему Масснэ, немузыкальный Боб объяснить не брался, а случай запомнил потому, что под эту музыку порезал руку, открывая банку сайры.

Под взглядом Николая Светлана с Ниночкой, переглянувшись, заявили, что ничего этакого в жизни не испытывали. И Синицын с чудесами не сталкивался.

Оставался один Жора Рысин. Почему-то он, обычно самый активный участник застолий, привычно шумный, почему-то он после телепередачи был странно тих и задумчив, а потому как бы и вовсе отсутствовал.

— Ха! — обрадовался вдруг Виталик. А Жорка-то на что? Что ж ты, Рысь, молчишь, губами шевелишь? С тобой-то в тайге да в тундре небось чего только не случалось?

Рысин, очнувшись от непривычного для себя состояния, подмигнул компании и засмеялся.

— А что, мужики, — словно решившись, обратился он к застолью, — могу и рассказать. Только я вас, как Сашуля, предупреждаю: все равно не поверите. Я бы и сам не поверил, кабы не со мной это произошло. То есть такой случай, мужики, что черт те что…

— Давай-давай! — загалдела компания.

— Начнем с того, — сказал Рысин, — что по метрике, по паспорту, ну официальное имя мое — Георгий.

— Да неужто? — среди общего хохота переспросил Виталик. — Ни в жисть не поверим! А может, Бернар? Себастьян?

— Заинтриговал! — с восторгом крикнула Нинон.

— Заглохните! — невозмутимо переждав смех, продолжил Рысин. — Все это я говорю по делу. Потом поймете, что к чему, а теперь молчите. Так значит Георгий. Ну, допустим, Георгием меня в быту никто не называет, правда ведь? Жора, Жорик, или вот-Гоша. Редко, правда.

— Гошей тебя только физкультурник называл, — вспомнил однокашник Синица, — да еще одна цыпочка из Двести четвертой школы.

— Галочка, — уточнил Рысин. — Ну вот, стало быть, Гошей-редко. А в эвакуации Гошей звали меня все, кроме разве родителей. Гоша да Гоша, я уже и сам привык. А была у нас там в эвакуации соседка по дому, из другого флигеля. Работала она на станции, кем — я и не помню. И ее-то почти не помню. Только была она добрая и одинокая: мужа ее еще в финскую убило, а дочь была в армии переводчицей. Ну, это все — детали. Так вот, соседка почему-то меня особенно любила и называла Гошиком. Встретит во дворе, погладит по голове: «Как дела, Гошик?» Или сунет мне в рот еды какой-нибудь: «Ешь, — скажет, — Гошик, ешь…» Чудесная женщина. А яснее всего мне помнится, как она меня утешала во всяких горестях. Прижмет меня к боку, покачает-покачает, бывало, и говорит:

«Не тужи, — говорит, — Гошик, все пройдет, все образуется!..» Умерла она потом… Все это пока только вступление, а петрушка та самая произошла со мной в позапрошлом году, в поле, на Таймыре. Работали мы там на побережье, картировали метаморфические породы, на мигматитах работали.

— Ну, пошла терминология! — с отвращением произнес Боб, да и все загудели недовольно.

— Верно, — легко согласился Жора, — это я обязательно растолкую, суть как раз в этих самых мигматитах-то и есть. А терминология у нас действительно. Так вот, что это за метаморфические породы…

— «Мета» по-гречески «после», — встряла медичка Света.

— Точно. Ну, а метаморфические породы и есть «после». Образуются они из изверженных или осадочных пород под воздействием высоких температур, давлений и химических преобразований. Ясно вам это, а? Я ж не лектор. Про гнейсы-то слышали? Или видели, может? Полно их на Карельском перешейке. Слышали? Вот они и образовались из первичных гранитов. А песчаники, например, при таких условиях превращаются в кварциты или сланцы. Элементарно.

— Валяй дальше, — поощрили Рысина слушатели.

— Дальше. Существенно еще то, что в условиях высоких температур и давлений на больших глубинах породы могут достигать стадии плавления. Плавиться породы начинают с более легкоплавких минералов: полевых шпатов, кварца. А эти минералы, прошу учесть, светлые. В полужидком состоянии выжимаются они вверх по всевозможным трещинам в нерасплавленных породах, раздвигают их и застывают потом светлыми полосами на темном фоне.

— Как зебра, да? — подсказала Сашуля.

— Умница, — похвалил Жора. — Стало быть, эти смешанные породы и называются мигматитами, на которых я тогда работал. Так вот, братцы, различают еще кучу разновидностей по текстуре, по строению то есть…

— А короче нельзя? — снова не выдержал Боб. — Ты нам случай, случай давай.

— Нельзя короче! — озлился Рысин. — Без этого вы, дубье, самой сути не поймете! Терпите.

Виталька подмигнул Бобу и успокаивающе тронул Рысина плечом: слушаем, мол, слушаем.

— Так вот, братцы, об этом самом строении. Светлые прожилки бывают разнообразной толщины и длины, а главное — самой разнообразной формы. Рысин пальцами в воздухе изобразил вытянутую змейку. — Артерии-вены представляете? Так вот, среди мигматитов имеются разновидности под названием «артериты» и «вениты», тут по облику — полная аналогия. Ну и, наконец, еще одна разновидность мигматитов-птигматиты. К сведению полиглотов, — покосился Рысин на Светлану, — «птигма» по-гречески складка. Вот это ее суть и определяет. Тонкие, тончайшие складочки, а изогнуты так, что порой диву даешься: змейки, спиральки, загогулинки, запятулинки, прямо арабская вязь, длинные, короткие. Вот тут и конец ликбезу. Запомните одно: есть, стало быть, в природе, изучены, описаны, сфотографированы тонкие причудливые жилки, светлые на темном фоне. Уф!..

Рысин перевел дух, глотнул вина и продолжал так:

— А теперь представьте Таймырское побережье в сентябре. Колотун. Снег выпал. Ветер с норда дует в морду. Карская волна в берег шлепает битым льдом. А работа еще недоделана, а до самолета две недели только. Да…

— У-ти, мой бедненький, — потянула к нему губы хозяйка.

— Да уж, не говори, — согласился герой Заполярья. — А в тот день, двадцать шестого сентября, как сейчас его помню, с утра не заладилось. Пошли мы с работягой вдвоем. Работяга-человек в геологии случайный, москвич, бывший работник трампарка, по кличке Панихида, на трубе он еще играл и на кладбищах подхалтуривал. Так вот на первом же часе работы Панихида этот растянул какое-то сухожилие и похромал назад, в лагерь. Двинулся я дальше один, прошел сколько-то, а тут (и сейчас еще нога этот камень под снегом помнит!) споткнулся и со всего маху носом в развалы. Молоток мой в сторону, фотоаппарат вдребезги, колени, локти — до мяса. Встал я, плюнул. И в ту, и в эту, и вдоль, и поперек, и в пыль, и в звезды… Кулаками тряс, минут пять без передышки матерился, а все равно легче не стало. Подковылял я к молотку, что отлетел метров на пять, сорвал с шеи фотоаппарат изувеченный да как трахну по нему этой самой кувалдочкой. Фотоаппарат, естественно, всмятку, а у молотка ручка пополам. Вот тут мне малость полегчало. Закурил я, постоял, подумал: и маршрут продолжать без молотка не с руки, камни колотить нечем, а возвращаться больно неохота. Километра два всего-то до берега, до скального массива мигматитов, а мне его осмотреть очень бы не мешало.

Подумал я, подумал, да и двинул дальше. Буду, думаю, подробней записывать в дневник, можно и без образцов обойтись разок. Ковыляю себе помаленьку, а на душе каторга. Что, думаю, у тебя за жизнь такая кривобокая, друг дорогой? Что за специальность такая поганая? И кой тебе уже годик, Жора Рысин, и что ты в жизни рассчитываешь увидеть хорошего? Знаете, были такие популярные наколки: на груди — «нет в жизни счастья», а на ногах — «они устали»? Вот, думаю, и мне такие наколки впору заводить. А тут еще накануне телеграмму кислую получил. От Марии, — уточнил Рысин для супругов Синицыных, посвященных в перипетии этого трехлетнего рысинского романа.

Супруги сочувственно покивали.

— Ковыляю, наблюдаю, записываю. Смотрю под ноги. В развалах и мигматиты начали появляться. Поднял я голову, а побережье — вот оно. Скалы, останцы… Красноярские столбы помните? Ну, стало быть, знаете, какие с ними эрозия штуки выфигуривает. Тут тебе и крепости, и колонны, и люди, и звери. А передо мной, представьте, стоит арка. Две колонны и свод высотой примерно в три моих роста. Останец мигматитов. Основа породы — темные гнейсы, а на их фоне белеют те самые птигматитовые слойки. И на колоннах и на своде. Главное — на своде!

Голос Рысина внезапно съехал на сип. Он встал, касаясь руками стола:

— Так вот, граждане, по всему своду идет белая птигматитовая жилка, и образует она надпись! И надпись эту я прочел! И написано там на арке белым по черному: «НЕ ТУЖИ, ГОШИК!»

Рысин говорил все громче и громче, а последнюю фразу проорал, побледнев, и, прооравши, опустился на место.

— Дай-ка авторучку, — попросил он Боба, и тот с каким-то даже испугом полез во внутренний карман пиджака.

— Вот смотрите!

Прямо на тыльной стороне огромной своей белой кисти, без знаков препинания, без заглавных букв, слитно, единым словом написал Рысин эту фразу «НЕТУЖИГОШИК».

Слушатели, сгрудившиеся за спиной Рысина, молча уставились на его кисть, на эту фразу, образованную полукругом букв, непривычно сжатых по высоте и растянутых по дуге.

— Вот как там было написано, — растерянно проговорил Гошик. — За точность начертания ручаюсь. Я под этой аркой до вечера просидел, полдневника изрисовал. Думал на другой день взять у ребят фотоаппарат, вернуться, заснять.

— Ну и что, вернулся?

— Да нет, — криво улыбнулся Рысин, — тут уж как положено: утром начальство неожиданно пригнало вертолет. Ну и завертелось: погрузка, сборы, спешка. В тот же день и улетели. А на базе… И вот что, братцы, — перебил себя Рысин, — когда я под этой аркой сидел, такой я покой почувствовал, так мне хорошо вдруг стало. И правда, думаю, не тужи, Гошик, не стоит… Все пройдет, пройдет эта невезуха, и судьба твоя образуется. И эвакуация вспомнилась, и соседка, и голос ее вспомнился, и лицо. А главное, эта надпись ошарашила меня только в первый момент. Потом я и не думал, откуда она, как, мол, все это может быть? Сидел себе, курил, думал обо всем хорошем.

— Но откуда ж она, эта фраза, а, Жорка? — затряс его за плечо Виталий.

— Откуда ж я знаю? Спроси о чем-нибудь полегче.

— Ты это брось! — покраснев от возмущения, настаивал однокашник. — Это ведь не покупка какая-нибудь, ты же рассказал, как было! Я ж тебя, Рысь, знаю. Если бы ты заливал, я бы сразу почувствовал! Правду говорил?

— Правду.

— А объяснение? С точки зрения геологии? Ну эти самые птиг… пиг… жилки эти белые? Они что-любые формы могут иметь?

— Я же сказал, самые разнообразные. Да тут и не в этом дело. Тут делов «Гошике» и в «не тужи». В самом сочетании. Ведь один только человек на свете меня так называл. Вот и представь себе вероятность этой надписи.

— Значит, тебе померещилось просто! — запальчиво прокричал Синицын. Ты ж встряхнутый был!

— Доказывать не собираюсь, — холодно ответил Рысин.

— А я верю! Ах, я верю, верю! — жарким шепотом заговорила Сашуля и оглядела всех с вызовом.

— И я верю.

— И я!

— Да с детства ему это изречение запомнилось, а тут еще грохнулся, доказывал свое Виталик.

— Ты обязан сообщить об этом случае куда положено, — сказал Рысину Боб, а Коля кивнул согласно.

— А куда положено? — поинтересовался Гошик. — И что я могу представить? Рисунки в дневнике? Фотографий ведь нет…

Коля Шустов, помолчав, заявил, что случай действительно — из ряда вон, деться некуда, а объяснения могут быть самые невероятные, бесполезно и голову ломать.

— Вплоть до пришельцев, — ляпнул он. — А что? Лазер все плавит, компьютер все рассчитывает…

— Дошли до ручки! — прервал Николая Синицын. — Раз уж пришельцев вспомнили, только выпить и остается. Поехали, люди?

— У-у-ти, мой пришельчик, Гошик ты мой дорогой! — нежно запричитала заметно перебравшая Нина. — Скоро мы тебя, Гошик, на Машеньке оженим?

— Теперь уже скоро, — улыбнулся ей Рысин, — теперь-то уж вот-вот.

— Но как же это все-таки можно объяснить, мальчики? — спросила Сашуля, растерянно обводя всех огромными под стеклами очков глазами.

— Хоть убей, не знаю, — ответил Рысин.

— Послушайте, петин-светин, в конце концов я вынужден призвать вас к порядку! Гарантирую вам крупные неприятности по возвращении на родную Мокруху! Я всегда считал, что практика набора команды в предстартовой спешке по всяческим захолустным докам вообще глубоко порочна. Вечно тамошняя администрация норовит всучить флоту штатских разгильдяев с липовыми званиями! Да от вас за версту разит шпаком! Какой вы, посудите сами, петин-светин? Смех! Так, как вы, не ведут себя даже безусые тосины-фросины! Поднять присоски! Вы стоите, слышите ли вы, вы стоите перед Митиным-Витиным с обеих заглавных букв!

Говоривший, а вернее кричавший, огромный грузный дядя в великолепном мундире Митина-Витина космофлота, с нашивками обеих заглавных букв, еле сдерживал ярость, перекатывая скрип по всем своим чешуям, подсохшим от сильнейшего негодования.

Распекаемый петин-светин неохотно принял уставную стойку, подняв вольно висевшие присоски до положенного по отношению к корпусу угла: в тридцать три градуса. «Расскрипелась, старая жабра!» — думал он с отвращением.

Петин-светин тоже еле сдерживался, опасаясь наговорить в запале лишнего. Этот тип на все способен. Вплоть до рапорта о разжаловании.

Сесть опять на нищенский оклад тосина-фросина? Видеть ежедневно печально-осуждающие глаза жены? Лучше уж сдержаться — ну его к черту, лучше уж перетерпеть этот скрип…

Сдерживаться-то он сдерживался, да нервы не титановые, и чешуйки на петине-светине тоже начали подсыхать. К счастью, начальство, исчерпав лимит подсыхания, повело беседу в более спокойном ключе.

— Теперь признайтесь-это вы за неделю до старта с той богом забытой планеты запирались в компьютерной, несмотря на категорическое запрещение Главного Комбинатора корабля?

— Я, мой Митин-Витин с обеих заглавных букв!

— И чем же, интересно, вы там изволили заниматься, ухлопав столько времени и спалив пять блоков компьютера? Что вы рассчитывали? Что за проблема?

— Я, мой Митин-Ви…

— Ладно, — махнуло присоской начальство, — короче!

— Я пытался рассчитать и определить формы грядущей цивилизации человечества той самой планеты.

— Бред! А исходные данные?

— Я располагал материалами изучения пещерных людей в районе двух первых посадок: анатомия, структурограммы мозга, средства общения…

— Ясно, петин-светин! Прогнозировать формы будущей цивилизации на столь мизерных исходных данных!

— Я подключал стимуляторы максимального охвата проблемы, мой Командир с обеих заглавных букв. И потом, меня, как бывшего филолога, интересовали только проблемы грядущей письменности. И я…

— Филолога?! — мгновенно высохнув на четверть поверхности, заорал начальник. Этим сказано все! И это — корабль… Продолжайте, фил-лолог!

— Мне удалось рассчитать двести шесть типов языков и письменностей, за сто восемьдесят шесть из которых я могу дать присоску на откусание. Возможно, из них в грядущем будут превалировать лишь несколько наиболее рациональных и, с моей точки зрения, наиболее красивых. Я бы сказал…

— С этим все! А лазер? Шлюзовой офицер, наполнявший водой ваш скафандр, видел у вас лазер! Вы пытались вынести его с корабля! Вам известен пункт корабельного Устава, строжайше запрещающий выход с оружием без разрешения командира? Меня, черт вас побери! Меня, Митина-Витина с обеих заглавных букв!

— А я и не думал использовать лазер в качестве оружия, начальник! — с неслыханной на флоте наглостью ответил несдержавшийся-таки экс-филолог. — Меня, может, образцы пород интересовали!

— Во-о-он!! — заорал толстяк. — Властью, данной мне на корабле, лишаю вас сразу двух званий!

Огромная присоска командира метнулась к груди наглеца, сорвала с нее две птичкилычки, оставив одну, самую тонкую и невзрачную:

— Вон отсюда, шурин-мурин!

.. С сухим скрипом, но с дерзко поднятой головой, разжалованный повернулся и вышел.

— Тухлая жабра! — вполголоса, но достаточно внятно прошуршал он самое обидное для мокрушинцев ругательство.

Митин-Витин с обеих заглавных букв без сил рухнул в кресло.

— Слушай, за что на тебя Тухлая жабра так взъелся? — подсев к приятелю, поинтересовался зачуханный шурин-мурин из реакторной команды. — У нас нынче все только об этом и говорят. Чем ты его допек, Кисеи?

— А, Присей! — обрадовался экс-филолог и экс-петин-светин. — К черту начальство! А тебя-то мне и надо. Ты меня, надеюсь, поймешь, как бывший гуманитар.

— Я тебя, брат, всегда пойму, — весело отозвался Присей. — А в чем дело?

— А вот в чем. Помнишь, я контрабандой компьютер гонял на предмет расчета вариантов будущих языков и письменностей землян? Ну, еще двести шесть вариантов вывел, помнишь? Сто восемьдесят шесть вариантов титановые! Пережег я там у них в компьютерной что-то, да не в этом суть. Слушай дальше, друг Присей! Просмотрел я эти варианты, и один особенно мне понравился: логика, красота, легкость, изящество… Чем-то наш родной напоминает. И так он мне, вариант этот, понравился, брат Присей, что я уже и писать, и бормотать на этом языке начал, ей-богу. А во время третьей посадки был я на побережье с группой разведчиков. В районе скал. Там еще выходы смеситов, знаешь?

— Знаю, — подтвердил замурзай Присей.

— Ну так вот, иду я, поднимаю голову и присоску на отъедание, не вру стоит останец смеситов, по форме совсем как наши мокрушинские кормушницы. А наверху полукругом светлый компонент смеситов образует вот что… — И прямо на присоске, микрографом, зеленым по красному, Крисси вывел чрезвычайно затейливую вязь: «НЕТУЖИГОШИК».

— Похоже на что-то осмысленное, — заинтересованно сказал Присей.

— Чудак! Да это ведь фраза на том самом моем языке! — заорал Крисси. Смысл ее таков: «не впадай в отрицательные эмоции», по-нашему: «не подсыхай чешуями» и — обращение к индивидууму. Понимаешь? Только с моим расчетным вариантом кое-какие мелочи не совпадают: например, имя индивидуума компьютер отделяет и пишет с заглавной буквы.

— Как у начальства! — засмеялся Присей.

— Ага. Но суть не в этом, друг Присей! Суть — в абсолютной невозможности возникновения такой надписи! Ведь тут слепая игра природы: светлая жилка смеситов на темном фоне. Это же просто-напросто порода, Присси! И это — чистейшей воды фраза. Я было побежал туда с лазером, хотел вырезать плиту… Да одна зануда из шлюзовой команды подняла шум. Знаешь небось, как у нас насчет Устава? Так и улетели. Эх…

Присей долго задумчиво глядел на присоску приятеля с полукругом расположенной вязью: «НЕТУЖИГОШИК».

— Как же это объяснить? — спросил он наконец.

— Понятия не имею, — честно признался приятель, — вот хоть высуши, не знаю!