«Картины художника Дарова»

Бердников В Картины художника Дарова

Стояли жаркие дни середины июля, солнце нещадно раскаляло улицы, и поэтому я поторопился выехать из города ранней утренней электричкой. Поезд осторожно выполз из-под крыши перрона, миновал застроенные домами пригороды, высокую серую дугу кольцевой автодороги и, набирая скорость, заспешил мимо дачных домиков, садов и полей. Через час я вышел на платформу небольшой станции, пересек железнодорожные пути и по крутому зеленому откосу поднялся в старый дачный поселок.

На одном из перекрестков дороги мне посоветовали свернуть влево, и я зашагал по лесной тропинке, нисколько не сомневаясь, что иду совершенно правильно по адресу: Лесная улица, дом 23.

Предстоящий разговор также казался мне простым и вряд ли мог занять много времени. В самом деле, задача была несложной: меня командировали как официального представителя Оргкомитета к художнику Дарову, известному пейзажисту и анималисту, с целью предложить ему принять участие в подготавливаемой нами выставке. Такое предложение, несомненно, оказывало честь автору, и я не сомневался в успешном результате переговоров.

Отыскав нужный адрес, я позвонил у калитки. Через минуту широкая глухая дверь распахнулась — на дорожке стоял рослый, широкоплечий мужчина в сопровождении большого черного пса. Мужчина был одет в белую просторную куртку, спортивного кроя брюки, коричневые легкие туфли. Густой ежик седеющих волос, пристальный взгляд серых глаз, крупные загорелые руки, сухощавая фигура. Передо мной был художник Даров.

Он кратко ответил на мое приветствие в пригласил пройти в дом. На террасе меня усадили в темное дубовое кресло, хозяин дома расположился, видимо, на привычном месте у окна, а пес уютно лег у двери.

— Чем могу быть полезен? — неожиданно молодым и звучным голосом спросил художник.

Не теряя времени, я изложил цель моего визита:

— Многие наслышаны о ваших талантливых работах, но, к сожалению, далеко не все специалисты видели их в оригинале. Дирекция приглашает вас принять участие в выставке. Желательно, чтобы отобранные вами для показа произведения были объединены по возможности одной темой или составляли завершенный цикл. Разумеется, работы будут включены в каталог, подготавливаемый на трех языках, — поспешил добавить я.

Художник, казалось, ничуть не обрадовался и совершенно равнодушно скользнул взглядом по моему лицу.

— Вы привезли соответствующие бумаги? — поинтересовался Даров.

— Разумеется, все подготовлено за подписью академика М., председателя Оргкомитета, — немедленно развернул я коричневую папку и достал несколько листов с письмами на фирменных бланках.

Покачивая головой, как бы в некотором сомнении, художник поднялся и жестом пригласил меня следовать за собой.

— Прошу вас. Я хочу сразу же провести вас в мастерскую: там находится большинство моих работ, и мы сможем продолжить разговор более конкретно. Боюсь, однако, что для вашей выставки картины, как бы это выразиться, не вполне подойдут или представят ограниченный интерес в силу их некоторой специфичности.

Я последовал за хозяином, стараясь понять несколько необычную реакцию художника и представить себе возможный вариант продолжения беседы. Однако Даров ничего более не добавил к сказанному, и мы молча прошли по внутреннему коридору, поднялись по крутой деревянной лестнице и оказались в большой и светлой комнате. Две дальние стены комнаты образовывали плавный полукруг и приблизительно от полутораметровой высоты до самого потолка представляли собой несколько рядов окон, открывающих восточную и южную стороны горизонта.

Мастерская находилась на уровне третьего этажа, в распахнутое окно доносились запахи сада и мерный шум сосен, подходивших совсем близко к дому.

Хозяин закрыл окно и, повернувшись ко мне, задумчиво произнес:

— Кажется, приближается гроза, хорошо бы она принесла обильный дождь. Лето стоит на редкость засушливое.

Итак, картины, — продолжал художник, — давайте начнем с некоторых ранних работ. Например, эта. — Он выбрал из ряда вертикально стоявших на полу большое квадратное полотно и укрепил его на высоком станке из потемневшего дерева.

Крупная хищная птица, сидящая на ребре бурой скалы, с презрением смотрела на меня с картины. Внизу на темной рамке была приклеена полоска с надписью: «Белоплечий орлан перед последним полетом, июнь, 197… год, район Среднего Приморья».

Картину с орланом сменило узкое удлиненное полотно. На веселой лесной опушке паслось стадо тонконогих пятнистых оленей. Безрогие оленята держались поближе к зелени кустов, и старый вожак, вскинув голову, напряженно вслушивался в утренние звуки. И снова мое недоумение вызвала подпись: «Уссурийские пятнистые олени до выстрелов…, май, 1967 год».

Я не успел еще сосчитать оленей, когда художник извлек из стопки и поставил на станке следующий холст: скалистое морское побережье, песчаная коса и группа морских животных на влажном песке.

Табличка под картиной: «Морские коровы на тихоокеанском побережье до прихода шхуны „Santa Maria“». Я, кажется, начинал что-то понимать. Если про орлана, находящегося на грани исчезновения, я лишь случайно где-то читал, то история с истреблением крупных ластоногих — морских коров была широко известна. Признаться, первые картины действительно вызвали у меня сомнение: что это, своеобразный стиль ретро? Возвращение к минувшему? Или причудливо воплощенное в живописи собрание вымирающих или истребленных видов? Тогда на следующих полотнах появятся мамонт, шерстистый носорог и даже динозавры?

Морской пейзаж сменился однообразными коричневатыми тонами каменистой пустыни. У груды каменных развалов, приподняв маленькие головки, застыли темные ленты змей. На темной рамке, внизу, я прочел: «Среднеазиатские кобры на перевале Кар-Чалык, до 1978 года».

Птиц, змей и других животных сменили совсем знакомые пейзажи: группы деревьев, лесные поляны с синими огоньками колокольчиков, опушка хвойного леса с просыпанным жемчугом ландышей.

Я перестал читать подписи, да и бессмысленно было следить за сменой этих необычных эпитафий. Картины были выполнены мастерски, с удивительной силой; не только цвета, но даже дальние планы были переданы до мельчайших деталей. Если всматриваться в такие пейзажи хотя бы несколько минут, то начинало казаться, что они продолжались за рамкой: заброшенная дорога, уходящая в лес, вела в самую чащу, открывала новые повороты, еще и еще сменялись поляны, опушки, овраги и речки…

За горной вершиной вставала из тумана следующая, уходили за горизонт заледенелые горбатые громады и так же бескрайне темнело над ними грозовое небо…

Большинство квадратов и прямоугольников законченных холстов было заключено в простые рамки то темных, то золотистых тонов. В их обрамлении даже сходные пейзажи резко контрастировали друг с другом.

Голос художника вернул меня в мастерскую:

— Прошу вас, помогите установить эту работу.

Мы осторожно подняли картину почти двухметровой ширины.

За окнами мастерской солнечные лучи нащупали наконец разрыв в облаках, косой золотистый свет словно промыл полотно. Я отошел на несколько метров, чтобы охватить взглядом всю картину, и замер завороженный.

Великолепная панорама ранней осени ожила перед нами: низкие луга со стогами сена, пустеющие берега северной реки, сплошная стена леса на противоположном высоком берегу. В непрерывной полосе деревьев желтыми и огненными факелами вспыхнули осенние кроны. Утренний ветер лесной рябью ложился на широкой водной дороге, и далеко-далеко, у самого поворота, замерли темные черточки рыбачьих лодок. Впечатление, вызванное картиной, с каждой минутой усиливалось.

Картина словно перекрыла все просмотренные нами раньше. Обрамленная золотистой мерцающей рамой, она не только отдавала щедрую палитру осенних красок, но магически обращала к себе, концентрировала наши взгляды на двухметровом полотне. Глубокая речная синева, желтизна и пламень осенних деревьев, мерцающее обрамление, казалось, переходили в породившие их потоки солнечных лучей, заполнивших мастерскую. И тогда я почти явственно услышал высокую и чистую мелодию северного края, в которой переплетались плеск волн, шелест деревьев, крики невидимых птиц и еще многие голоса и звуки живой природы.

Нежданная боль кольнула меня в глубине груди.

— Неужели и это чудо не живое?

С нетерпением и страхом мои глаза обежали золотую рамку картины, несколько раз пошарили по нижней, роковой планке. Таблички не было.

Художник, молча наблюдавший за мной, покинул свое место у окна и пригласил, показывая на кресла у круглого трехлапого стола:

— Давайте сделаем перерыв и присядем.

Трудно было оторваться от покоряющего пейзажа, и я невольно вздрогнул от негромких слов.

— Да, да, конечно, благодарю вас, — пробормотал я, попятившись к столу и не отрывая взгляда от леса и широкой реки.

Я, несомненно, знал эти места, может быть, проплывал по этой реке или бывал на берегу в одной из многих экспедиций, только название места ускользнуло из памяти.

— Извините меня, — обратился я к художнику, — удивительно сильная вещь и очень знакомое место. Это Триполье?

— К сожалению, нет.

— Тогда, наверное, между Всесвятским и Березовкой, мы работали там позапрошлой осенью?

Художник улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Не будем гадать, я охотно укажу вам на карте точное место.

— Скажите, — не сдержался я. — Картина не закончена?

— Закончена полностью, разумеется, в пределах моих скромных способностей. Впрочем, присаживайтесь, постараюсь вам все объяснить, — повторил приглашение художник.

Он принес закипевший чайник, и мы присели в легкие плетеные кресла. Пока заваривался чай, я нетерпеливо ждал обещанного объяснения.

— Как вы, наверное, догадались, — начал художник, осторожно касаясь чашки с крепким чаем, — все дело в рамках картин. Я делаю их из самых обыкновенных буковых планок. Но затем покрываю особым составом, изобретенным мной и играющим не меньшую роль, чем сами полотна. На этой картине он имеет живой золотистый цвет.

— Совершенно как золото старинных багетов, — успел я вставить в его неторопливый рассказ.

Он чуть поморщился на мою реплику и продолжил:

— Важно другое: состав обладает свойством менять цвет в зависимости, скажем, от некоторых обстоятельств. Приглядевшись внимательно, вы обнаружите, что первоначально краска слабо фосфоресцирует. Если, предположим, обстоятельства, ну да, если обстоятельства изменяются, — твердо выговорил художник, — и изображенный на картине объект перестает существовать либо близок к исчезновению, или в конце концов насильственно изменен настолько, что теряет свои черты, свою естественную жизнь, словом, вы меня понимаете? В тот самый день, когда происходит такая беда, картина, точнее ее обрамление, теряет свою живую силу и как бы умирает также. Тогда и происходит изменение цвета: рамка становится темной. Впрочем, некоторые считают, что чисто декоративно во многих случаях картины от этого выигрывают. Вот таким образом…

Я ошеломленно молчал, стараясь осмыслить увиденное и услышанное, совершенно забыв о первоначальной цели посещения.

— Скажите, — неуверенно начал я, — а как же эти таблички внизу картин? Почему эта Сосновка, Березовка, не знаю, как точно, почему эти поляны в том же собрании?

— Ну, положим, с табличками — это самое простое, — ответил художник. — Моя дочь увлекается зоологией и ботаникой и последние два года вместе с подругами штудирует Красную книгу. Так что эпитафии — это их комментарии. Подписи можно и снять, но рамки — это другое дело. Они существуют и должны существовать, пока сохраняется опасность для изображенных на картинах рек, лесов и животных. Поэтому картины экспонируются только с моего согласия и обязательно без каких-либо декоров и прочей мишуры оформителей, — заключил он твердо.

— Итак, давайте вернемся к началу разговора. Я мог бы предложить для предстоящей выставки три работы из тех, что мы посмотрели.

…Утром, в день открытия выставки, высокий и светлый зал с многочисленными картинами, графиками, образцами, макетами был совершенно готов. Запах клея, красок и лаков еще не успел выветриться окончательно. В правом крыле экспозиция, у колонн, на легких металлических конструкциях были помещены картины Дарова. Все дни работы выставки они собирали восторженно переговаривающихся посетителей, щелкали фотоаппараты и мерно жужжали кинокамеры.

В течение двух недель я каждый день за полчаса до открытия заходил в пустой зал и спешил к дальним колоннам. Дежурные привыкли к моим ранним приходам и перестали задавать вопросы.

Я проходил в правую часть зала, останавливался у одной из белых колонн и напряженно ждал, когда косые утренние лучи поднимутся над липовой аллеей, протянувшейся вдоль здания. Проходило несколько минут, и теплый солнечный свет ударял в огромные зеркальные стекла, тени уползали за колонны, краски оживали на картинах.

В потоках света, вместе с шелестом листьев за окнами, разноголосыми птичьими голосами входил в зал солнечный день. И, словно отзываясь ему, в тот же миг загорались мерцающим золотом неширокие рамки двух нижних картин поразительного художника Дарова.