«Кружась в поисках смысла»

Вячеслав РЫБАКОВ

КРУЖАСЬ В ПОИСКАХ СМЫСЛА

Книга публицистики Вячеслава Рыбакова - одного из интереснейших российских писателей, автора романов "Очаг на башне" и "Гравилет "Цесаревич", соавтора сценария фильма "Письма мертвого человека".

- Кондуктор! Где я нахожусь?! В каком обществе?!

В каком веке я живу?!

- Да вы сами кто такой?

А.П.Чехов. "В вагоне"

Круг первый. 1986 ----------------

ХИТРОУМСТВУЯ ГЛОБАЛЬНО

______________________________ "Этика всегда и фантастика сегодня".- "СИЗИФ", 1990, № 3.

1.

Современная культурология приходит к выводу, что все известные нам этические системы выстраиваются на двух фундаментальных принципах. Во-первых, для каждого благо ближнего должно быть важнее его собственного блага; во-вторых, по мере возможности каждый должен стремиться не умножать зла и страданий вокруг себя. Эти принципы, для современного обыденного слуха несущие какой-то неприятно религиозный оттенок и звучащие довольно претенциозно, возникли, разумеется, не сами собой и не как продукт сознательного творчества. Они выковывались десятками тысячелетий в ту эпоху, когда человек еще не был вполне человеком, но уже давно был стадным животным со сложной психикой. Это животное, с одной стороны, обладало индивидуальностью и не могло функционировать не индивидуально, но, с другой, не могло не сосуществовать и не взаимодействовать с десятками и сотнями других, столь же самостоятельных, индивидуальностей. Только поведение, построенное более или менее в соответствии с этими принципами, являлось действенной альтернативой нескончаемой дуэли каждого с каждым, самоубийственной для общественного животного. Поэтому можно считать их социальным выражением инстинкта самосохранения. Благо ближнего означает интересы людей в целом - объективно они всегда важнее личных интересов любого отдельного человека, а неувеличение зла - неухудшение мира, частью которого люди являются и в котором живут и намерены жить дальше.

Ясно поэтому, что органичное усвоение любой этики приводит к значительному внутреннему ограничению свободы воли и значительной внутренней подчиненности воле ближнего. Этический индивидуум ограничен в своих поступках, так как он ограничен страхом причинить зло. Но он ограничен страхом причинить зло, и поэтому ограничен в способности реализовать себя. Чем более последовательно человек реализует этику, тем больше личных страданий доставляет ему, зачастую совершенно непроизвольно, окружающее его общество. Но тем больше, в конечном счете, он оказывается необходим ему. Он как бы отсасывает на себя, тоже зачастую непроизвольно, его страдания - особенно когда оно в силу природных, экономических или социально-политических факторов начинает страдать особенно сильно. В сущности, совокупность этических индивидуумов служит единственным амортизатором, как-то предохраняющим общество от раскола и междоусобиц при встрясках. Возможности этого амортизатора не безграничны, и справляется он далеко не всегда. Но некоторое смягчение он дает всегда. И никакого иного амортизатора у общества нет.

Различия же этических систем возникают оттого, что смысл понятий "ближний", "благо", "зло", "мера возможностей" варьируется от культуры к культуре и трансформируется от эпохи к эпохе. Например, важнейшей тенденцией этического развития является постепенное расширение круга "ближних", поскольку с увеличением и усложнением человеческих сообществ судьба отдельного человека начинает зависеть от судьбы все большего числа людей, и, следовательно, круг тех, чьи интересы должны учитываться, растет.

Очевидно, что, пока существуют человеческие коллективы, два краеугольных принципа этики будут сохранять актуальность. Однако человек может перемалывать их в своем мозгу сколько угодно и сколько угодно сострадать другим - все его колебания и муки останутся совершенно бессмысленными и никчемными, пока он не научится строить в соответствии с принципами этики реальную повседневную активность. Лишь тогда он станет объективно хорошим и действительно нужным. Поведенческая же реализация этики не может не быть чрезвычайно сложной.

Первая основная сложность - это построение иерархии приоритетов. Для человека, не заботящегося о соблюдении первого принципа, дислокация высшей ценности Вселенной всегда очевидна; ему всегда ясно, что его личное благо превыше всего, а это сильно упрощает картину мира и облегчает процесс выработки решений и совершения поступков. Иное дело, если человек всерьез ощущает, что благо ближнего для него по крайней мере не менее важно, чем его собственное, и в то же время в число ближних включает более чем одного человека. При возникновении конфликта интересов этих ближних сразу возникает спектр возможных приоритетов, выбрать из которых оптимальный очень трудно. И второй основной камень преткновения - непредвиденные последствия поступков. Попытки проведения в жизнь как первого, так и второго принципов чаще всего оказываются малоуспешными именно из-за того, что действия, в момент их совершения казавшиеся наиболее безобидными, в силу вторжения факторов, которые нельзя было, или очень трудно было - или очень не хотелось - учесть, вдруг оказываются губительными.

Только опыт помогает не замереть в столбняке испуга перед невозможностью реализовать абстрактные принципы в конкретном поведении и научиться быстро и более или менее правильно делать выбор в подобных ситуациях. Но, во-первых, опыт сам по себе зачастую действует разрушительно на стремление вести себя этично; во-вторых, личный опыт всегда чрезвычайно ограничен как характером и склонностями обретающего этот опыт индивидуума, так и - что здесь особенно существенно - рамками ячейки мира, в которой сосредоточены непосредственные связи этого индивидуума и его непосредственные интересы; и, в-третьих, он часто оказывается малоприменимым, когда в мире происходят резкие изменения, то есть именно тогда, когда этическое поведение особенно необходимо для наименее болезненного подъема общества на какую-то новую ступень.

Усугубляет ситуацию еще и то, что с ростом численности населения и усложнением социальных структур рамки ячейки мира, в которой набирается опыт, как правило, не расширяются, а фактически сужаются. Действительно, в небольшом и социально однородном племени обратные связи срабатывают быстро и верно. Последствия любого поступка видны сразу и всем, а реакция на него точно адресована тому, кто его совершил. Кроме того, все члены племени заняты, в общем, одним и тем же делом, у них общие навыки, общие представления, они могут нормально оценивать действия друг друга, и, если коллектив рассматривает чьи-либо действия как ошибку, это, как правило, действительно результат ошибочного поступка одного, а не ошибочного мнения многих. Другое дело - сложный, стратифицированный, перенаселенный социум. Неэтичные действия зачастую проходят незамеченными; этичные действия по недомыслию окружающих могут вызвать негативную реакцию; морально осудить вышестоящего так, чтобы он это ощутил, затруднительно; обидевшийся и обиженный, разделенные захлопнувшейся дверцей троллейбуса, разъезжаются и никогда не встречаются вновь, а неизбежная реакция на неверное действие обрушивается на того, кто подвернулся под руку и кто, совершенно не понимая, за что с ним так, передает ее дальше. Казалось бы, невесть откуда нарастает массовая неприязнь. И общественная санкция морального осуждения бесцельно мечется, накачивая сама себя, пока не разрядится какой-либо судорогой изумительно напоминая процесс накачки в лазере, который, раз начавшись, уже не может не дать вспышку. Обратные связи не срабатывают; элементарная этика пасует; опыт не обогащает ее поведенческий арсенал, а дробит ее принципы. Лишь качественное расширение опыта способно вернуть ему его функцию кузнеца этики.

В связи со всем этим роль обмена опытом поведенческой реализации этики можно считать более важной, чем роль какого-либо иного обмена.

2.

Большая Литература из всех выработанных человечеством механизмов обмена подобным опытом является наиболее мощным.

Литература, оторвавшаяся от ритуального описания неизменных актов производства, возникла именно в период возникновения больших, сложных обществ, в которых опыт, набираемый внутри непосредственно воспринимаемой ячейки мира, перестал быть достаточной базой этики. В основу гуманитарного способа передачи информации закономерно лег духовный механизм, известный в психологии как "сгущение". Прямое отражение стало непродуктивным. Началось концентрирующее комбинирование реалий мира с целью - зачастую неосознаваемой автором, движимым лишь исступленным желанием "излить душу" продемонстрировать сложность и неоднозначность причинно-следственных связей как в сфере чувств, так и в сфере поступков. Придумывание сделалось неизбежным. В то же время оно не могло не быть индивидуальным, не могло проводиться иначе, как на базе личного опыта и личных переживаний. Фактически литератор отвечал миру, который порождал в нем определенные чувства, конструированием мира, который доказывал бы закономерность и общую значимость этих чувств, порождал бы эти чувства у всех.

Объективно же суммарная литература именно благодаря субъективной природе гуманитарного творчества есть ни что иное, как непроизвольное моделирование поведения различных степеней этичности с выявлением исходных условий, привходящих факторов и последствий, а также связанных с ними психологических состояний людей, вовлеченных в события. Именно успешность последнего - выявления психологических состояний делает описываемый опыт эмоционально убедительным и реально переживаемым - то есть отчасти как бы личным для читателя, следовательно, в дальнейшем как-то влияющим на его поведение.

Всякое крупное произведение так или иначе затрагивает двуединое основное свойство этики: бытовую тщету - глобальное величие. Акцент на какой-либо одной стороне всегда обман: преимущественный показ бытовой тщеты обязательно свалится в эгоистическое, человеконенавистническое злобствование, а преимущественный показ глобального величия - в розовый дурман, уместный лишь в детских сказках.

Вот откуда загадка "вечных сюжетов". Не так уж много у человека основных конфликтов бытия, и чаще всего они "вечны", то есть обусловлены его бытием как члена биологического вида - но разрешение их, чтобы вписываться в жизнь общества, должно осуществляться с учетом современного содержания терминов "благо", "зло", "ближний", и, следовательно, должно моделироваться вновь и вновь. Новые коллизии - да и то зачастую на базе "вечных" сюжетов - возникают тогда, когда культура создает новый тип человека, и литература вслед за нею новый тип героя. Так произошло, например, когда Шекспир впервые с пронзительной эмоциональной убедительностью выписал в "Гамлете" тип рефлексирующего интеллигента человека, воспитанного настолько хорошо, что его мысли и поступки в обход инстинкта самосохранения как бы сами собой пытаются остаться этичными (не мое благо приоритетно, любое увеличение зла нежелательно) даже по отношению к явным врагам, к людям, которые этих принципов в отношении него самого и не думают соблюдать.

3.

Одним из "вечных" сюжетов фольклора, мифов, сказок является сюжет об этическом орудии.

Говорят, что человек - это животное, использующее орудия. Задолго до того, как человек становится человеком, складывается в его еще почти животном мозгу важнейшая, едва ли не основополагающая матрица сознания, ограничить проявление которой, в сущности, и призвана этика - грандиозный реликт животного отношения к миру, матрица употребления. Взял, использовал, выбросил. Миллион лет спустя она трансформируется: сделал, использовал, отложил до следующего раза. Здесь она усложняется, в нее вторгается выстраданное понятие "моего". Из этого вторжения следует, во-первых, что раз я сделал, значит, и буду использовать я, и, во-вторых, что в кругу орудий приоритет становится очевиден: самым важным и ценным для меня является то орудие, которое сделал я и которое намереваюсь использовать я. С ним так просто. Оно так надежно. Оно всегда послушно мне. Оно - единственное, что не грозит и не изменяет в грозном изменчивом мире; лежит и ждет моей воли, и я над ним единственный господин, и оно - единственное, над чем я действительно господин. Можно быть вполне этическим индивидуумом, то есть в кругу тех, кого считаешь ближними, предпочитать благо ближнего своему, но в кругу орудий предпочитать благо своего орудия благу любого другого. Орудие - это средство для того, чтобы я мог более свободно вести себя, а уж буду я себя вести этично, или нет орудия это не касается.

И уже тогда, вероятно, человек ощутил вопиющую несправедливость и неправильность устройства мира, в силу которых "мое" безропотное орудие именно по своей безропотности могло быть использовано не "для меня" или даже "против меня". Моей мотыгой раскроили мне череп. Моим топором срубили не для меня дерево. Нестерпимо хотелось, чтобы эта неправильность могла быть как-то устранена; чтобы меня и не против меня мотыга слушалась, а у того, кто против меня, сама собой вырывалась из рук. В самом общем виде фольклор сформулировал это так: хорошего человека слушается, плохого - нет. Упрощающей модификацией этого принципа является "кому я подарил - того слушается, кто у меня отнял или украл - того не слушается"; упрощающей и в то же время указывающей на самозащитные корни этой мечты: слушается того, кому подарил, кто, следовательно, является моим ближним и морально не в состоянии применить полученное против меня. Элементарная этика давала определенную защиту от произвола окружающих, то есть являлась способом косвенного управления ближними в сфере обеспечения личной безопасности - но эту задачу она в состоянии была выполнять только благодаря тому, что другие люди способны сами формировать свое поведение, а управлять ими жестко и однозначно, как мотыгами или топорами, не может никто. Человек грезил о дистанционном управлении вещами с помощью человеческих норм морали, желая обезопасить себя в ситуациях, когда прямое управление этими вещами невозможно, как невозможно прямое управление людьми. Сам создавая для своего удобства мертвые и потому абсолютно покорные предметы, человек вскоре начал тосковать среди их мертвенно бессовестной покорности; он мечтал, чтобы и они соблюдали правила этики, но сам уже понимал, что этика и покорность далеко не всегда совместимы. Орудие, имеющее моральную блокировку, то есть выполняющее только этические команды, по определению не должно было повиноваться командам, нарушающим правила этики. Причем, согласно первому этическому принципу, не только когда кто-то отдает такую команду против меня, но и когда такую команду против кого-то отдаю я.

4.

Концентрированным и предельным выражением идеи этического орудия является идея бога.

Она развилась из идеи отвечающих за те или иные силы природы божеств или духов, отношения с которыми поначалу строились по обычному внутри племени принципу заимообразности: я тебе жертву - ты мне погоду; я тебе другую жертву - ты мне удачу на охоте; я тебе еще жертву - ты мне погибель врагов моих. Дух, сколь бы он ни был грозен, мыслился лишь орудием, на котором, при соблюдении выраженных в донельзя уважительном ритуале правил техники безопасности, можно работать посредством отдельных актов управления.

Однако многотысячелетний опыт постепенно убедил, что отношения с высшим миром не столь просты и что попытки управлять им, как миром мотыг и топоров, то и дело терпят крах. Одни и те же действия, предпринимаемые в отношении богов, приводили к совершенно различным результатам - точно так же, как в мире людей. Да и мир людей усложнялся, меняя стереотипы заимообразность уступила место классовой неравномерности.

Но для мира людей путь к косвенному управлению друг другом был уже нащупан - этика. И единственный путь к преодолению аморальности орудий тоже ощущался: хорошего человека слушается, плохого - нет. Управление богом, очевидно, требовало не отдельных, предпринимаемых лишь в случае необходимости актов - оно могло быть достигнуто только путем этической организации всего поведения и, поскольку бог наблюдает постоянно и контакт с ним непрерывен, даже поведения наедине с собой, даже поведения внутри себя. А успех или неуспех управления богом, то есть осуществление или неосуществление желаний, стал знаком успеха или неуспеха этической организации поступков и движений души. Неуспех стал означать недостаточную этичность поведения; стремление к успеху требовало этического совершенствования.

Но желаемая точность управления не достигалась никогда. И отчаянная погоня за полным подчинением бога вела к развитию и усложнению этических конструкций и их поведенческой реализации. Можно сказать, что отсутствие жестких связей между поступками и реакцией свыше - то есть между поведением и его результатом - явилось толчком к развитию всей духовности человечества.

А когда стало ясно, что конкретному человеку до самой смерти не дано узнать, эффективным ли было его управление богом и что жизнь - это игра вероятностей, и бог, следовательно, вероятностная машина, успешность работы которой не может быть точно измерена и интерпретирована; когда, как следствие, возникла упрощающая идея о том, что воздаяние за ориентированное на бога поведение достанется другому "я" ("я" за гробом, "я" в перевоплощении, "я" в детях), начала складываться другая великая матрица сознания матрица цели, более высокой, нежели личное существование, матрица жизни для. Биологически она опиралась как на инстинкт самосохранения, так и на инстинкт продолжения рода, и духовно как бы сплавляла их воедино. Жизнь для - это благороднейшая из методик управления. По сути, высокая цель тоже есть лишь орудие, этичное срабатывание которого ожидается в форме неопределенной благодарности, в форме признания целью грандиозной важности для себя жившего для нее человека. Но установка на благодарность, именно в силу неопределенности этой благодарности, практически не осознается и не влияет на поведение; благо цели постепенно занимает все помыслы и при конфликте блага цели с благодарностью человек нередко отдает цели приоритет, в том числе самым решительным образом жертвуя своей жизнью для. Всякая же попытка наладить наконец жесткое управление, потребовав благодарности впрямую, свидетельствует о том, что "жизнь для" была корыстным лицемерием или недолгим детским заблуждением, и обязательно кончается крахом: цель либо наказывает неблагодарностью, либо становится управляемой и теряет свою высокую функцию обогатителя души.

Отношение человека ко всем без исключения явлениям мира колеблется между двумя пределами: отношением, как к средству для себя (животная матрица употребления) и отношением как к цели себя (человеческая матрица жизни для, подъема к). За первой стоит поддержание статус-кво, за второй - развитие. Язык запечатлел эту альтернативу: по сей день мы склонны называть "своим" то, что более менее бездумно употребляем, и "божественным", или, мягче, "священным" то, с чем связываем самые существенные перспективы бытия, но отнюдь не уверены в прочности связей и потому все более строим свое поведение с ориентацией на божественный объект.

Но главная перспектива, главное благо, которое он дарит - и не когда-то впоследствии, а непрерывно это наше духовное развитие, происходящее как бы само собой вследствие непрерывных и уже не вполне произвольных попыток отладить управление. Причем устоявшаяся структура матриц обуславливает и обратный факт: чем легче даются управление и употребление, тем более склонно сознание рассматривать управляемое явление всего лишь как средство; чем более непредсказуемы результаты попыток управления, тем более данное явление занимает место цели духовной и материальной деятельности.

Прагматическое "преимущество", "удобство" бога как цели по сравнению со всеми реальными целями (ребенок; другой человек; общность людей; страна) очевидны. Бог находится внутри индивидуума и, хотя и дает возможности для нравственного поиска и духовного развития - чего никогда не дает структура "я - цель, мир - средство", при которой "я" всегда оценивается законченным и совершенным он не подвержен никаким превратностям внешнего мира. Его реакции на поведение индивидуума всегда могут быть истолкованы этим индивидуумом более или менее выгодно для себя, с богом-целью всегда можно договориться, он не предаст. В случаях же с реально существующими целями человек всегда ходит на грани духовной катастрофы. С одной стороны такое напряженное самоодухотворение - а тем более, взаимоодухотворение - дает подчас радости, не сравнимые ни с какими другими, дает обостренное, никак иначе не достижимое ощущение смысла и ценности своего бытия. Но, с другой, обязательно существует риск столкнуться с действительной или, тем более, мнимой "неблагодарностью" - которая, на самом деле, является лишь окончательным и очевидным провалом попыток наладить управление. Такой крах полностью аннулирует, выкорчевывает из духовного мира все, чем этот мир, благодаря жизни для данной цели, обогатился, и разрушения зачастую оказываются настолько велики, что для выбора новой внешней цели и новых попыток подняться до нее уже не хватает сил. Сознание, как за соломинку, хватается за безопасное и бесхлопотное "я - цель, мир - средство", или же, в лучшем случае, за изможденное отсутствие целей вообще или за истеричное, а порой и фиглярское "я - средство, цель - бог (или какая-либо иная идея)".

5.

Парадоксально то, что этические орудия существуют реально и были известны человеку издавна. Они, правда, не осознавались таковыми, поскольку не отвечали точно требованию "хорошего человека слушается, плохого - нет", но являлись машинами с не вполне предсказуемыми результатами попыток управления. Поэтому управление ими закономерно перерастало из отдельных актов в построение системы ценностей, в выработку мировоззрения, в организацию поведения. В силу этого они всегда в той или иной степени обожествлялись и воспринимались уже не только как средства для деятельности, но и как ее цели. Этическая ориентация поведения адресовалась не только тем людям, для которых проводилась работа на этих машинах, но в значительной степени самим этим машинам. Управление ими неизбежно требовало введения их в круг "ближних", а их хорошего или плохого состояния - в круг "блага" или "зла" в мире. Они в большой мере являлись, как все высокие цели, обогатителями душ людей, связанных с ними, но, будучи объективно одинаковыми для многих людей сразу, обогащали, не разнообразя, а наоборот, нивелируя и унифицируя.

В первую очередь речь может идти здесь о земле.

Действительно, легко увидеть, что работа с землей кардинально отличается от работы с любым другим орудием производства. Следование матрице употребления, как правило, приводит к катастрофическим последствиям. Земля независима, как любое сложное явление природы. Землю не отложишь "до следующего раза"; она не может быть заменена в случае поломки; она, как человек, как бы сама формирует свое поведение; диктует она, она организует работающего на ней индивидуума, она требует знания; она определенно является высокой целью в том смысле, что служит стимулом обогащающего мозг и сердце процесса. На одни и те же действия она может реагировать по разному, в том числе - необъяснимой неблагодарностью или незаслуженной щедростью. Историческая практика показывает, тем не менее, что, чем более высокая степень обожествления и обобществления земли была присуща той или иной культуре, тем, при прочих равных, более высокого коэффициента полезного действия эта культура от земли добивалась. "Божественная", "священная" земля куда больше склонна к щедрости, чем "своя". Прагматическое сознание, старательно выращиваемое обществами потребления - обществами употребления, скажем мы в данном контексте - постепенно оказывается с нею несовместимым, разрушает ее. Все попытки наладить с землей жесткие и однозначные связи посредством отдельных актов управления, как с топором или с токарным станком, приводят прежде всего и не более чем к тому, что случайные и неизбежные колебания природных факторов, обуславливающие "своенравность" земли даже те, которые всегда были в "пределах допусков управления" ею - несмотря на развитие техники, все более становятся фатальными. Длительное и искреннее старание наладить управление землей является кузнецом определенной этики и определенной системы ее поведенческой реализации; опыт общения с землей не уступает в этом смысле опыту общения с себе подобными. Отличие же состоит в том, что, как было уже сказано, он является общим для многих и, следовательно, объединяющим многих.

И, однако, в отличие от высоких целей, отпочковавшихся от идеального представления об этическом орудии, земля всегда оставалась только промежуточной целью.

Она осознаваемо оставалась орудием - средством достижения высоких целей, ориентированных на других людей, в конечном счете - на общество. Если пропадала эта более далекая ориентация, поведение работающего на земле человека раньше или позже становилось неадекватным. Отношению к орудию как к конечной цели разрывало связи управления и орудие выходило из-под контроля, наказывало "неблагодарностью", сколь бы заботливым, сколь бы этичным по отношению непосредственно к нему не оставалось поведение человека. В отличие от бога земля никогда не могла занять статус конечного смысла бытия. Обработка земли только ради самой земли невозможна. Окончательный "сдвиг на цель", о котором сейчас много говорят психологи - то есть превращение деятельности по обретению средств для следующей деятельности в самоцель - здесь просто немыслим. Земля есть непрерывный процесс, требующий непрерывной регулировки, и если регулировка становится хотя бы на каком-то этапе противоестественной, земля продолжает свое дело, продолжает приносить плоды, но - горькие. Дуализм "цель - средство", присущий земле, обязательно требует для эффективного управления включения в число учитываемых факторов дальнейших целей, а также важнейшей категории "будущего", без которой вполне обходится жесткое управление простыми орудиями. Причем опять-таки двойного будущего: будущего состояния орудия, возникающего в процессе управления (забота о земле посредством своей деятельности) и будущего состояния людей (забота о себе и ближних посредством плодов земли).

Бог (или иная подобная идея) всегда важнее ближних и, следовательно, при возникновении конфликта их интересов этически разрешенное поведение может оказаться антигуманным; ближние в целом всегда важнее земли, и, следовательно, формируемое землей мировоззрение совокупность ближних ставит выше орудия, отводя ему чрезвычайно важное, но все же подчиненное место. Ближние как непосредственная и конечная цель бытия воспитывают, как правило, чисто духовные и совершенно невооруженные, проповеднически непрактичные, зачастую даже жертвенные, разрушительные для "я" способы реализации этики. Этическое же орудие как воспитатель уникально: оно и прагматично, и человечно одновременно.

Легко убедиться, что все сказанное как об этическом орудии о земле верно и в отношении другой великой машины, созданной уже общественным развитием - в отношении государства.

Чрезвычайно существенно, однако, то, что, хотя закономерности работы на земле и на государстве совпадают, попытки отладить управление тем и другим этическими орудиями приводят к возникновению весьма различных структур сознания и стереотипов их поведенческой реализации. Работающие на земле люди легко понимают (это не значит, конечно, что они тем самым застрахованы от конфликтов между собой) друг друга, и работающие на государстве люди легко понимают (хотя тоже зачастую враждуют) друг друга - но нащупать основу для контакта между теми и другими бывает очень трудно.

В силу невероятной сложности и обилия составляющих элементов поломки этических орудий, вызываемые прежде всего срабатыванием в их адрес матриц употребления, становятся видны не сразу. И проявляются они не так, как поломки обычных орудий этические орудия не перестают функционировать, но начинают функционировать губительно для людей, не разбирая ни "хороших", "ни плохих". Этическое орудие, как человек, не терпит жесткого управления, но, в отличие от человека, не может быть выключено.

6.

Для последних десятилетий характерно резкое усложнение социальных, экономических и производственных процессов. Другими словами, наблюдается резкое увеличение числа этических орудий, от экономических и оборонных инфраструктур до беспрецедентно мощных технических устройств, которые, будучи лишь ячейками инфраструктур, в то же время сами по себе требуют многосотенного персонала специалистов разных профессий. В силу того, что с увеличением их сложности и сложности их обслуживания неопределенность в их управлении возрастает, все они становятся вероятностными машинами, по своей независимости от индивидуального сознания подобными явлениям природы. Формула прогресса такова, что процесс возникновения новых этических орудий будет нарастать лавинообразно. Через несколько десятков лет практически все занятое население Земли будет связано с ними, как некогда оно - за исключением членов кочевых обществ, в которых между человеком и землей вставало животное, и немногочисленных работающих на государстве людей - было связано с практически единственным в ту пору этическим орудием - землей. Но если тогда это орудие было одно и одинаково для всех, то есть стереотипы этического поведения работы на нем были, в сущности, всеобщими и могли не изменяться веками, здесь ситуация будет качественно новой.

Во-первых, этические орудия будут многочисленны и разнообразны, так что стереотипы этического мышления и поведения, выковываемые ими, будут различны. Во-вторых, ускоряющийся темп прогресса неизбежно будет менять орудия все быстрее. Эти два фактора - возрастание дробности групп с унифицированными этическими представлениями и сокращение срока жизни каждой из них - вкупе с возможными прочими сделают взаимопонимание между людьми еще более затруднительным, чем ныне; подобное затруднение чревато дальнейшим возрастанием упрощающего стремления строить межчеловеческие и межгрупповые контакты согласно матрице употребления, по принципу жесткого управления. Рост насилия, происходящий в наше время, именно и есть следствие уже резко возросшей затруднительности правильно понимаемого окружающими и правильно срабатывающего этического поведения (культ бесстрашного Рэмбо есть культ безграничного страха перед хлопотами духа, культ духовной капитуляции). Шанс на взаимообогащение, не реализуясь, оборачивается тягой к взаимоподавлению, а она, в свою очередь, активно используется и культивируется недальновидными политиками. И, однако, в-третьих, мощность орудий будущего станет, очевидно, настолько велика, что каждая серьезная поломка любого из них - а мы помним, что чаще всего этические орудия выходят из строя, когда к ним применяют навыки жесткого управления - начнет угрожать самому существованию человечества. Все это вызовет кардинальное, сейчас просто непредставимое, увеличение потребности в умении реализовать этику в поведении. И неумение сделать это с течением времени будет представлять все большую опасность, причем не только для допускающих ошибки индивидуумов, но для больших групп людей и больших экологических комплексов. Накопление реального опыта, таким образом, неизбежно будет становиться все более болезненным и все более опасным - другими словами, все более недопустимым.

Простой пример. На протяжении десятков тысяч лет судьба человечества в целом зависела лишь от природных факторов (оледенения, активность Солнца, геотектонические процессы и т.д.). Первый же виток научно-технической революции на наших глазах привел к тому, что в число определяющих эту судьбу факторов вошел сам человек - пока в лице правительств крупнейших государств. Средства, находящиеся в их распоряжении и поначалу призванные служить орудиями жесткого управления "дальними", то есть другими правительствами и другими государствами, стали настолько мощными, что любая попытка наладить такое управление оказалась чревата уничтожением как управляемых, так и управляющих. Управление "дальними" как орудиями, посредством уничтожения или страха уничтожения практиковалось в течении тысячелетий. Но теперь оно оказалось немыслимым, и, тем самым, потуги жесткого управления анахроничными. Взаимодействие явно может быть организовано теперь только на этической основе. Но это значит, что под страхом самоубийства государства должны теперь либо превратиться в рефлексирующих интеллигентов, то есть наперекор инстинкту самосохранения соблюдать принципы этики по отношению к тем, кого они считают врагами - а мы от Шекспира знаем, что психическое состояние такого интеллигента всегда таит угрозу срыва и истерики, в данном случае истерики атомной; либо включить бывших врагов в число "ближних", что сделает стремление к жесткому управлению варварским и унизительным анахронизмом, подобным стремлению к обладанию женщиной, реализуемому, например, посредством угрозы убить ее детей.

Но это лишь первый этап. Следующий же виток НТР, очевидно, поднимет мощность рукотворных средств на такой уровень, что судьба человечества или, для начала, отдельных регионов и континентов, будет зависеть от каждого работающего с техникой человека. Сейчас трудно сказать, как именно это произойдет; индивидуальные ли термоядерные узлы, фотонная ли инженерия, индустриальное ли овладение парапсихологическими эффектами будет тому причиной, или что-то еще, но в том, что это произойдет обязательно - невозможно сомневаться. Следовательно, в круг ближних должны будут включаться - то есть должны будут постоянно учитываться их интересы - все те, кто может быть так или иначе затронут работой данного этического орудия. Высочайший профессионализм и подразумеваемая им высочайшая профессиональная добросовестность, как и полная уверенность в отсутствии у каждого из миллиардов человек злого умысла, будут явно необходимы, но далеко не достаточны, поскольку профессионализм - это всего лишь навык жесткого управления. Хотя, к слову сказать, и он этичен, ибо он результат не только дрессировки, но и, в значительно большей степени, чувства ответственности. Однако работа на столь сложной технике всегда время от времени будет непредсказуемо требовать творческого вмешательства, а любая попытка творческого выхода за рамки навыка - вероятностна. Любая из них должна будет строиться максимально этичным образом. В усложненном, пронизанном многомерными связями мире, где каждое фальшивое и неверное движение не теряется, а многократно усиливается титанической технологией и хлещет либо всю природу, либо, в лучшем случае, лишь ее часть - ни в чем не виноватых, не подозревающих о чужой ошибке людей, малообразованный или даже просто узкообразованный человек никогда не сумеет быть этичным. Даже при всем желании. У него просто не получится. Раз за разом будет не получаться, пока он не озлобится или не махнет рукой на все - потому что на пути реализации принципа неувеличения зла глухой, вызывающей тоску беспомощности преградой встанет неумение протянуть элементарную естественнонаучную цепочку от, например, опоздания состава грузовых дирижаблей с редкоизотопным газом из Уренгоя в Салоники через сокращение рождаемости пингвинов на Земле Королевы Мод к эпидемии менингококкцемии в Патагонии.

Что же касается управления даже небольшими коллективами подобных работников, каждый из которых уже сам по себе является вероятностной ячейкой, то оно неизбежно должно будет строиться по схеме управления этическим орудием. Сосуществование громадного числа разнообразных объектов, каждый из которых является и целью, и средством, развернет необозримый веер вариантов поведения со сложнейшей структурой приоритетов. Всякий прорыв в них матрицы употребления будет чреват поломкой того или иного этического орудия. Всякая, произвольная или непроизвольная попытка построить управление каким-либо из них жестко, как не имеющим оттенка "божественности" средством, чем дальше, тем больше будет чревата поломкой планеты.

В конце ХХ века противоречащим инстинкту самосохранения стало не основанное на учете блага потенциального противника и неувеличении зла в мире поведение одной ядерной державы по отношению к другой. К середине ХХI века, или раньше, начнет противоречить инстинкту самосохранения не основанное на этике функционирование каждого из этических орудий относительно всего их сложного комплекса, то есть, фактически, неэтичное поведение каждого относительно всех.

Может показаться неожиданным и парадоксальным то, что именно машинная цивилизация, наполнившая Землю жестко управляемыми орудиями и тем вызвавшая съеживание этики и массовое привыкание к употребляющему поведению, выдавливает теперь человечество в мир, где подобное поведение становится самоубийственным. Но это отнюдь не парадокс - нормальное отрицание отрицания.

7.

Мало сказать, что в этих условиях роль обмена опытом поведенческой реализации этики возрастает неимоверно. Да. Возрастает. Но сам опыт становится фактически недопустимым.

Нельзя, например, обменяться массированными термоядерными ударами единственно с целью убедиться: да, неладно получилось, впредь не будем.

Вспомним определение литературы, сформулированное вначале: моделирование поведения различных степеней этичности с выявлением исходных условий, привходящих факторов и последствий, а также связанных с ними психологических состояний людей. Ставшие необходимыми попытки доопытного моделирования обуславливают возрастание необходимости личного придумывания, в том числе - придумывания комбинируемых реалий. Моделирование обязательно должно быть выведено за пределы реально набранного опыта, поскольку набор его станет чересчур болезненным, а поведенческий инструментарий этики, тем не менее, должен будет обогащаться непрерывно - уже для того хотя бы, чтобы сделать невозможным опыт последний и фатальный, который некому станет применять. Фантастические допуски при моделировании, таким образом становятся если и не неизбежными, то более чем обычными, а результаты его должны преподноситься с максимальной эмоциональной естественностью. Причем, с точки зрения основной задачи такой фантастики, всякая попытка вогнать движение сюжета в рамки традиционных поведенческих стереотипов, подгонка исходных условий, привходящих факторов и последствий под упрощенные этические схемы является прямым предательством. Весь смысл работы как раз в обратном.

Максимально возможное расширение спектра исходных условий; максимально возможное усложнение комплекса привходящих факторов; максимально возможные неожиданность и непривычность последствий - вот единственный фон, единственная сцена, на которой могут быть разыграны драмы, сколь-нибудь существенно обогащающие поведенческий инструментарий этического сознания. Упрощение же картины мира и бесконечное иллюстрирование элементарных, давно и так утративших эмоциональное насыщение этических двухходовок следствием своим может иметь лишь то, что любая мало-мальски нестандартная ситуация, возникшая реально, будет приводить к стремлению упростить ее самым привычным заклинанием: будь, что будет (или, другими словами: плевать, как-нибудь вывернусь), являющимся лишь перефразом первобытной матрицы употребления "я - цель, мир средство". Но эта матрица даже на нынешнем техническом уровне держит мир на грани уничтожения. Не будет откровением сказать, что вдалбливание моральных норм при действительной или кажущейся невозможности применить их в повседневной жизни - а неумение есть частный случай невозможности - приводит лишь к их дезавуированию, к деморализации. Вечные истины, дающие людям и людским коллективам взаимодействовать, не насилуя друг друга, превращаются тогда в ритуальные формулы, не несущие реального смысла и существующие отдельно от реальной жизни. Именно потому, что этого нельзя допускать, вечные истины нуждаются в упреждающей адаптации моделированием, в том числе таким, которое заблаговременно ставило бы эмоциональные запреты на поведение определенного рода; блокировало бы не только неэтичное поведение, но и ошибочную, недальновидную или неумелую реализацию этики. Чем более широкий набор ситуаций, провоцирующих ошибку, будет художественно промоделирован, тем лучше люди будут подготовлены и вооружены на случай возникновения действительных, пусть совсем не таких, какие были рассмотрены в моделях, конфликтов и угроз.

Чем лучше мы становимся, чем сознательнее и старательнее бережем друг друга, чем умнее избегаем катастроф, тем уменьшаются наши возможности для приобретения личного опыта и тем, следовательно, дальше обязана литература "отрываться от жизни", чтобы скомпенсировать этот дефицит. Личный же опыт, предназначенный для экстремальных ситуаций, вообще нежелателен, а в будущем он станет недопустимым; но именно чтобы остаться недопустимым он будет все более необходим. Роль упреждающего моделирования возрастает прямо пропорционально недопустимости реального опыта, а такое моделирование может основываться только на фантастических допусках.

Фантастика является единственным механизмом заблаговременного этического обогащения будущего. Концепции, согласно которым объектами придумывания должны оставаться лишь научно-технический антураж и ситуации, связанные с ним, ограничивают моделирование кругом жестко управляемых средств, то есть кругом употребляющего поведения, и разоружают модель перед миром, изменяемым этими средствами. Художественная продукция, основанная на таких концепциях, строится, как правило, то на простодушной, то нарочитой подшлифовке ситуаций под бесхлопотное, облегченное срабатывание поведенческих норм, считающихся положительными в современном быту; так доказывается их непреходящая ценность и оптимальность для оформления человеческих отношений. Это как если бы составители, например, кодекса самурайской чести в средневековой Японии начали писать о будущем, конструируя его таким образом, чтобы проиллюстрировать оптимальность зафиксированных в "Бусидо" правил для всех людей и всех эпох. Вполне возможно, что они в ту пору действительно думали так, но мы-то знаем, Япония второй четверти нашего века продемонстрировала нам, как выглядит синтез средневековой этики с машинным антуражем, в то время как Германия того же периода демонстрировала, как выглядит синтез машинного антуража и этики рабовладения.

Употребляющее поведение волей-неволей совершенствуется, поспевая за совершенствованием употребляемых средств, а представления об оперирующем целями этическом поведении искусственно задерживаются на стадии целей, давно отживших свое. Поэтому этика превращается либо в сюсюканье или пародию, либо в простой набор ритуальных формул, применяемых на публике с той или иной прагматической целью. И в том и другом случае этика перестает быть внутренним состоянием и низводится до отдельных публичных актов.

Объектом фантастики является доопытная адаптация этики к странным и непривычным условиям, к непредвиденным последствиям и к качественно меняющим жизнь результатам, но адаптация не в ущерб, а в обогащение. Причем именно избрание напряженных ситуаций, так или иначе препятствующих этическому поведению, позволяет моделировать это поведение наиболее ярко и эмоционально. Другими словами, только фантастика дает возможность для упреждающего расширения диапазона применения этики, дает возможность заблаговременно нарабатывать хотя, разумеется, не впрямую, а тоже вероятностно - новые стереотипы нетравмирующего поведения в мире, в котором старые стали анахроничными и неприемлемыми. Остальное в фантастике - в лучшем случае либо детская литература, либо интеллектуальная игра, районный шахматный турнир, прикидывающийся столкновением танковых клиньев под Прохоровкой.

--------------------------------------------------------------Круг второй. 1988 ----------------

С ВЫСОТЫ ГОСПРЕМИИ

_____________________ "Письмо живым людям".- "Измерение Ф", Л., 1990.

1.

В апреле 1983 года в поселке Репино под Ленинградом проходил второй Всесоюзный семинар кинематографистов и фантастов. Тогда я был там еще в качестве гостя, в числе других членов руководимого Б.Н.Стругацким ленинградского семинара молодых фантастов, наезжавших вечерами из города на некоторые просмотры. Но именно там благодаря молодому московскому фантасту Виталию Бабенко познакомились молодой ленинградский режиссер Константин Лопушанский и молодой ленинградский фантаст Вячеслав Рыбаков. Мне было тогда двадцать девять лет, Косте - немногим больше. У него за плечами был очень сильный короткометражный фильм "Соло", у меня - четыре опубликованных в периодике рассказа. То есть практически - ничего. Ему уже в течение нескольких лет не давали снимать, мне публиковаться. Словом, нам сразу оказалось о чем поговорить.

Мы поговорили. В основном о фантастике, о тех возможностях, которые она дает художнику. Вскоре стало ясно, что мы понимаем ее несколько по-разному - иначе и быть не могло,- но что у нас есть масса точек соприкосновения. Прежде всего мы выяснили, что нас не очень интересует наше собственное положение на ступенях иерархической пирамиды, по которым взад-вперед бродят четыре миллиарда людей человечества. Нас волновала судьба человечества в целом. А следовательно, мы чувствовали, что имеем возможность рискнуть - начать серьезную, большую работу безо всякой уверенности в том, что она встретит радушный прием, или в том, что она непременно завершится успехом. Мы хотели ни много ни мало - улучшать мир.

А первым условием улучшения мира является его существование.

Что угрожает существованию мира? Во-первых, термоядерная катастрофа, которая в состоянии погубить мир в ближайшие годы. Во-вторых, экологическая катастрофа, которая в состоянии погубить мир в ближайшие десятилетия. В-третьих, кризис гуманизма, нарастание потребительского отношения людей к людям, которое не в состоянии погубить мир само по себе, но зато именно оно-то и принимает форму кризисов первого и второго.

Понятно, что кризис первый имел "все права" быть атакованным в первую очередь. Но если бы мы предприняли атаку только на политическую ситуацию, чреватую нарастанием термоядерной угрозы, возник бы поверхностный фильм, а мы этого никоим образом не хотели. Куда большим был соблазн атаковать кризис первый из глубины, из источника его возникновения то есть с выходом на "вечные проблемы", на кризис третий. А именно для этого наилучшим образом подходил фантастический прием: объявить атомную катастрофу уже разразившейся и вот тут-то и проверить, кто из людей сохраняет человечность вопреки всему, до самого конца мучительной агонии, и кто, наоборот, растерял ее задолго до взрывов. И проверить, что питает эту человечность. И что ей мешает. И что она, в конце концов, дает.

Работа началась с того, что я принес режиссеру на пробу рукописи нескольких своих "антиатомных" и вообще "катастрофических" рассказов - в большинстве своем они тогда еще не были опубликованы. Помню: весь второй вариант сценария был сделан по мотивам написанного еще в 1981 году рассказа "Носитель культуры" - этот рассказ я не смог опубликовать и до сих пор. Правда, от этого второго варианта в окончательный текст вошли только отдельные фразы. Но настроение, общий психологический и этический фон нарабатывались именно так. Первые четыре варианта я вообще писал по принципу "пойди туда - не знаю куда"; мы - возможно, по недостатку опыта, возможно, из-за сложности темы искали на ощупь. Эти четыре варианта были совершенно разными, и объединял их только тип главного героя.

Были, конечно, свои сложности. В одной упряжке ученик Тарковского и ученик Стругацких, да еще неопытные - шутка сказать! Режиссер, естественно, шел от образа и от настроения, я - от текста и смысла. С самого начала Костю преследовало переходившее из варианта в вариант - и вошедшее в фильм, как одна из сильнейших сцен - видение идущих в вымороженное, пустое никуда одиноких детей; более того он с самого начала знал, что в это время будет звучать музыка Форе. Было еще одно видение, очень манившее нас обоих: главный герой в акваланге вплывает в свой собственный затопленный дом. Опрокинутая мебель, игрушки сына, картины - и наносы ила, побеги водорослей, снулые рыбы... Приходилось придумывать потребность в каких-то оставшихся дома научных справочниках (вариант: в фотографии сына, которую Ларсен старается добыть во что бы то ни стало, выполняя просьбу умирающей жены), а заодно - прорыв разрушенных дамб, вроде голландских, из-за которого море затопило сушу... По многим причинам от этого видения пришлось отказаться. С другой стороны, почти постоянно Косте хотелось, например, чтобы с потолка сыпался радиоактивный песок. Вскоре я уже слышать не мог фраз типа: "он сидит, а с потолка радиоактивный песочек сыплется...", "они разговаривают, а с потолка радиоактивный песочек сыплется..." У меня лишь хватало юмора отшучиваться: "На нем что, написано будет, что он радиоактивный?" В фильме этот кадр встречается, к моему удовольствию, лишь однажды, коротко и как бы невзначай. Но сколько мы спорили из-за этого песка! Конечно, если режиссер настаивал, я уступал и раз за разом придумывал, куда и почему должен сыпаться песочек; я понимал, что картину делать режиссеру, и в сценарии должно быть то, что он видит, а мое дело - мотивировать образы. В конце концов, у меня всегда оставалась отдушина, и вскоре я не преминул ею воспользоваться; когда я понял, что в сценарии не смогу сказать все, что хочу, я просто написал повесть "Первый день спасения", которая была опубликована в рижской "Даугаве" осенью 1986 года, одновременно с выходом фильма на экраны. Так возникли, в общем-то, два совершенно самостоятельных и разных, но параллельных произведения. В определенном смысле - теперь это видно, хотя я не имел этого в виду, когда работал - повесть может рассматриваться, как продолжение фильма: в фильме дело происходит через несколько дней и недель после войны, в повести - ровно через год; в фильме уцелевшие люди в большинстве своем уходят в некий центральный бункер, в повести их кошмарный быт под землей уже, так сказать, налажен, и в финале они выходят наружу...

Вариант, где в качестве места действия возник музей, был пятым. Все действие происходило в стенах музейного подвала. Лишь в конце бронированные двери раскалывались под ударами чудовищных наружных мутантов, от которых уцелевшие люди до последнего обороняли сохранившиеся в музее жалкие осколки культуры. В том числе и Ларсен, всю жизнь отдавший искусству и теперь в первый и последний раз берущий оружие, защищая то, что на протяжении всей истории человечества являлось единственным противовесом подлости и насилию; защищая без надежды на победу то, что не оправдало надежд, но всегда давало надежду и, быть может, когда-нибудь снова сможет дать ее - и оправдать... Но этот вариант оказался слишком интерьерным, "душным", в нем не хватало простора, он годился скорее для театра, а не для кино, и одно время Костя даже думал о том, чтобы сделать из него пьесу. Однако именно этот вариант оказался переломным. Поиски наугад закончились. На базе этого варианта были сделаны еще два; не пролетело и очередных двух сотен исписанных машинописных страниц, как к началу 1984 года создание сценарной основы фильма в целом было завершено.

Для меня 1983 год был в этом смысле самым трудным и самым интересным временем. Мы почти каждую неделю встречались на квартире у Кости, наговаривали сюжеты, ситуации, расклад характеров. В результате целого дня, а то и двух-трех дней ожесточенных споров и страстных поисков возникала ИДЕЯ. Вернувшись домой, я припадал к пишущей машинке и очень быстро "набивал" болванку сценария страниц на сорок шестьдесят, исходя из того, что было придумано вместе, и из того, что приходило в голову уже за письменным столом. За это время мысль режиссера успевала уйти далеко. Он без симпатии читал написанное, звонил мне и ругал почти все - в том числе и то, что мы придумали вместе. Бывало, что мы и ссорились. Кто-то бросал трубку, но назавтра кто-то звонил кому-то и говорил: "Знаешь, я ночью вот что придумал..." И все начиналось сначала. Это было великолепно - безо всяких гарантий, но и безо всяких обязательств, просто на увлеченности, просто на общей озабоченности заботами мира. Тогда нам даже договор со студией "не светил", не то что запуск в производство. Нас с самого начала обвиняли в запугивании зрителя, в попытке под предлогом актуальной темы снять элитарный фильм... Договор был заключен лишь под предпоследний вариант сценария в конце октября 1983 года.

Вскоре после этого мои функции стали минимальны. Начались съемки, и лишь изредка требовалась доработка - правда, всегда срочная - каких-то сцен, диалогов или даже отдельных реплик. Да и то ее зачастую проводил сам режиссер. Правда, именно на этом этапе работы особенно большую помощь нам оказал один из двух крупнейших советских фантастов, Б.Н.Стругацкий, который поначалу просто прикрывал и консультировал нас, но затем постепенно включился непосредственно в работу над текстом.

С середины 1984 года я уже только со слов Кости, с которым мы продолжали иногда перезваниваться, знал, как идет работа. Шла она - мы этого и ждали - медленно, трудно. С одной стороны, студия прекрасно понимала значимость и силу картины, ее нужность, и, в общем, никто не сомневался в ее будущих художественных достоинствах. Поэтому Костю поддерживали многие, в том числе такие замечательные мастера, как Герман и Аранович. С другой, были люди, которые опасались остроты темы и того, что по сути своей политический фильм делается как этический и не насыщен правильными цитатами из партийных документов... Был момент, когда Костя по каким-то причинам просил меня снять мою фамилию с титров - возможно, с целью показать, что группа не может работать в условиях бесконечных колебаний администрации и находится на грани распада. Однако потом все как-то удалось нормализовать.

В результате возникла необычная и тематически уникальная для советского кинематографа лента, относящаяся к жанру предупреждений. Предупреждения как в кино, так и в литературе постоянно подвергаются критике за то, что, якобы, попусту запугивают людей, громоздя ужасы на ужасы и, не указывая конкретного выхода из коловращения кошмаров, лишь подрывают веру в торжество справедливости и во всемогущество сил добра, сеют апатию и страх. Мы с самого начала исходили из того, что подобные выпады есть демагогия образованных обывателей, стремящихся таким образом оправдать свое нарочитое самоослепление и атрофию совести. Вся штука в том, что существует громадная психологическая разница между показом угрозы с ее последующей ликвидацией и показом угрозы как таковой. В первом случае зрителю или читателю предлагается в любой реальной обстановке ни о чем не волноваться: вот грянет, тогда и начнем без сна и отдыха, проявляя массовый героизм и другие лучшие человеческие качества, наспех латать дыры; а пока - спи спокойно, дорогой товарищ. Во втором - дорогому товарищу предлагается проснуться немедленно, потому что ежели в наше время, на нашем уровне технического могущества грянет, залатать уже не удастся никаким героизмом. Есть тупики, из которых нет выхода. Есть кризисы, которые отнюдь не на любой стадии могут быть преодолены. Есть потери, которые потом невозможно восполнить. Надо видеть и ощущать все это заблаговременно и вовремя тормозить опасные процессы, а не откладывать их решение на потом.

Предупреждения часто подвергаются критике еще и за то, что в них зачастую ярко и убедительно бывают показаны силы социального зла, но гораздо более блекло выглядят, а то и вовсе отсутствуют те общественные силы, которые им противостоят. И эта критика нередко справедлива. Работая над сценарием, мы имели это в виду, но старались опять-таки вскрыть ситуацию более глубоко - не на публицистическом, а на социально-этическом уровне. Здесь противостояние выглядит так. С одной стороны, недальновидная и ошеломленная собственной же недальновидностью администрация - не злодеи, не заведомые преступники и не миллионеры-садисты, а просто растерянные, неспособные справиться с положением гражданские и военные люди, которые уже именно в силу экстремальности положения скатываются к тоталитарным способам управления (впрочем, ясно, что профессиональные чиновники, особенно растерянные, в массе своей всегда одобряют и усугубляют такое скатывание). Но и среди них есть люди, пытающиеся помочь другим, пытающиеся что-то сделать... хотя возврата к нормальной жизни нет и быть не может. С другой - люди, всегда бывшие главной и единственно верной опорой для всех без исключения прогрессивных социальных сил, главной их питательной средой: люди, которые не притворно, не корыстно и не пассивно не приемлют насилия. А среди них есть отчаявшиеся, теряющие человечность и стремящиеся надругаться над нею за то, что она, как кажется, на поверку оказалась несостоятельной. И поэтому в фильме, как и всегда в жизни, возникает противостояние живых людей, а не абстрактных общественных группировок, противостояние лиц, а не масок. И в итоге человечность оказывается состоятельнее всего остального, потому что лишь она самоценна, вне зависимости от даваемого ею бытового результата.

Вопрос о целесообразности предупреждений задавали из зала после демонстрации фильма перед участниками VII международного конгресса "Врачи мира за предотвращение ядерной войны", который происходил в Москве в конце мая 1987 года. Сразу после просмотра состоялось обсуждение. В основном залу отвечал режиссер. На упомянутый вопрос ответил я - в том смысле, что читать или слышать о неблагоприятном будущем избегают именно те, кто не хочет прикладывать усилий для построения будущего благоприятного, а сосредоточился на высасывании соков из благоприятного для себя настоящего. Им, разумеется, попросту выгодно - в самом низменном, самом материальном смысле слова - объявлять пессимистичными и не верящими в добро человеконенавистниками тех, кто пытается заглянуть хоть на шаг в будущее и проследить, к каким последствиям могут привести негативные тенденции, которые даже сейчас просто-таки бьют в глаза (и, кстати, благодаря которым эти "оптимисты" в состоянии высасывать из настоящего соки).

Следует, например, отдавать себе отчет, что угроза глобальной атомной катастрофы, как бы кощунственно это не звучало,лишь первая ласточка. Лишь тренажер для человечества, на котором оно под страхом смерти обязано приобрести исходные навыки коллективного преодоления кризисов, порожденных научно-техническим прогрессом. Все очень просто. Если общественное сознание не поднимается на новый уровень ответственности, катастрофа обязательно, по умыслу или случайно, произойдет - и до следующих кризисов уже не дойдет дело. Если же общественное сознание окажется в состоянии отреагировать на угрозу должным образом, тогда будет получен минимальный практический опыт для преодоления целой серии следующих, не менее сложных глобальных ситуаций. На текущем витке НТР состояние человечества зависит от правительств ядерных держав. Очевидно, следующий же виток приведет к тому, что состояние по меньшей мере целых стран будет зависеть едва ли не от каждого работающего с техникой человека, потому что в руках людей будут не отвертки и паяльники, а портативные атомные реакторы, потом генетические преобразователи, потом, возможно, геотектоническая и парапсихологическая индустрия. Я уж не говорю о космосе и связанных с ним фатальных вариантах. Выкатиться на подобные ступени технологического могущества и лишь затем с детским изумлением развести руками при виде того, что халатный директор завода в состоянии ненароком утопить, скажем, Австралию, безответственный врач - разом лишить способности к деторождению область с многомиллионным населением, а разгильдяй космосварщик - расколоть озонный экран над всей Сибирью. Это же верная гибель! Уразуметь данную тенденцию и иметь ее в виду нужно уже сейчас.

2.

Между тем фантастика и, в частности, кинофантастика используются главным образом в противоположных целях. В ноябре 1985 года в Репино проходил следующий семинар кинематографистов и фантастов, и нам показали практически все только что завершенные советские фантастические фильмы, делавшиеся, в общем, одновременно с "Письмами мертвого человека". (Премьера "Писем..." в Доме писателей и в Доме ученых в Ленинграде состоялась в мае 1986 года, но к этому времени весь материал был давно отснят, и лишь озвучивание задержало выход фильма почти на полгода).

Нам были показаны семь очень разных по тематике и по достоинствам фильмов. "Уникум" - по мотивам повести Житинского, "Шанс" - по повести Булычева, "День гнева" - по мотивам рассказа Гансовского, "Завещание профессора Доуэля" - по мотивам повести Беляева, "Рецепт ее молодости" - по мотивам пьесы Чапека "Средство Макропулоса", "Блистающий мир" - по мотивам романа Грина (эти фильмы были в советском прокате) и короткометражный авторский фильм молодого режиссера Гервасиева "След", который, насколько мне известно, в прокате не был. Сюжет его вкратце таков. Юноша из коммунистического будущего и его сестра, совсем еще девочка, сожалеют о безвременной гибели молодого гениального советского композитора XX века. Композитор, при жизни никому не известный, рядовым бойцом сражался на фронтах Великой Отечественной войны и погиб. Его великие произведения были открыты и оценены много позднее; а сколько он успел бы еще сделать, если б остался жив! Словом, девочка убеждает брата слетать на машине времени в последние часы перед роковой атакой фашистов и увезти композитора в будущее, чтобы он получил возможность творить дальше и наслаждаться славой. Брат пытается возражать, лепечет, что это против правил, что последствия непредсказуемы, что каждый должен жить в своем времени. Девочка очень взросло и напористо разъясняет, что великий творец должен творить, а где, когда и какой ценой - это уже неважно. Создаваемые им шедевры искупят все. Один солдат - это песчинка, одним больше, одним меньше, а вот один гений - это целый пласт культуры, без которого беднеет все человечество, в том числе и все солдаты разом. Брат так не считает, но уступает. Они летят. Улучив момент, когда композитора послали для проверки перерезанного диверсантами телефонного провода и вокруг, в лесу - никого, пришельцы из светлого завтра объясняют ему ситуацию, то есть с чистой совестью ставят перед гением выбор: или ты подлец, или ты труп. Композитор отказывается покинуть товарищей. Он возвращается в часть, пришельцы из будущего идут за ним, продолжая его убеждать, и встречают немецких диверсантов. Юноша гибнет, карманная машина времени лежит в пропитанном кровью снегу. Композитор занимает свое место в окопе и гибнет тоже. Девочка оказывается в немецком концлагере. На фоне ее повзрослевшего, обогащенного новым жизненным опытом, перечеркнутого колючей проволокой лица всплывает надпись: "Конец фильма".

При первом же взгляде на перечень привезенных на семинар лент бросается в глаза обилие экранизаций. При первом же просмотре самих лент бросается в глаза, что это псевдоэкранизации; все сценарии по мотивам используют лишь сюжетные посылки литературных основ, а дальше все переписывается, упрощается, выпячивается одно, пропадает другое; вкладываются другие идеи; из серьезной пьесы создается костюмированный мюзикл...

Прежде всего встает вопрос: с какой целью используется фантастический прием? По этому признаку все перечисленные фильмы можно разделить на три группы. Во-первых, это попытка сделать произведение с идейной нагрузкой ("День гнева", "След", "Завещание профессора Доуэля", "Блистающий мир"). Во-вторых, это создание, часто в стиле "ретро", пейзажно-интерьерно-костюмных лент (фантастика - лишь предлог для экзотики) с небоскребами, тропическими растениями вокруг роскошных особняков, роллс-ройсами и прочими элементами сладкой жизни ("Рецепт ее молодости"), причем, поскольку почти все фильмы первой группы сняты на абстрактно западном материале, фактически и "День гнева", и "Завещание...", и особенно "Блистающий мир" вываливаются в эту вторую группу, относясь к первой лишь формально. В-третьих, это создание средних лирических комедий, где добродушно, без особого напряжения, ерничают по поводу отдельных не очень привлекательных сторон и мелочей нашей в целом вполне привлекательной действительности ("Уникум", "Шанс"). Последние два фильма, по общему признанию, были лучшими на семинаре.

Однако это только первый, видовой и формально-сюжетный признак. Какие идеи положены в основу действий героев? Какие слова и с какой целью герои произносят?

И здесь можно выделить три основных направления, присущих всем перечисленным фильмам, вне зависимости от их принадлежности к той или иной сюжетной группе.

Во-первых, как это ни парадоксально, научная фантастика используется для агитации против науки и ее достижений.

Во всех фильмах, где как-либо затрагивается проблема открывающихся перед людьми возможностей, эти возможности обязательно оказываются вредоносными потому, что технические средства их реализации обязательно попадают в руки "не тех", то есть людей, которые не умеют или не хотят использовать их на благо других ("Завещание...", "День гнева", "Рецепт..."). Странно, что "тех" нет вовсе, даже за кадром; нет и никакой надежды на возможность их существования. Даже в грядущем коммунизме нам продемонстрированы лишь "не те" ("След"), а "тех", кто пользуется переносом во времени "правильно", не увеличивая сумму мирового зла, и в помине нет. Создание новой техники - всегда угроза, и только угроза.

Поэтому, естественно, позитивная программа - это отказ от всего нового. Только отказ от открытия морален. Только на стороне отказа - симпатии. Только отказ является доказательством гражданского мужества и заботы о человечестве. Отарки уничтожаются физически, разрушается исследовательский центр, где они были созданы ("День гнева"). Рецепт химиката, обеспечивающего отдельную жизнь головы, утаивается любой ценой ("Завещание..."). Пергамент с рецептом эликсира бессмертия погибает ("Рецепт..."). Машина времени, символ возможности бесчестного спасения, втаптывается в снег кованым каблуком оккупанта ("След"). Подземная Академия наук в полном составе заявляет о своей бездуховности, о том, что она целиком в кабале и под пятой олигархии неграмотных заправил, и позитивная альтернатива ее прозябанию иррациональный, непознаваемый духовный полет ("Блистающий мир").

Частным случаем отказа от открытия является отказ от чудесного природного дара, от уникального таланта, который, тоже будучи использован "не теми" и "не так", приносит лишь хлопоты и страдания как носителю дара, так и тем, кто к этому носителю хорошо относится ("Уникум", "Шанс", "Рецепт...").

Поскольку есть конкретные люди, обладающие талантами, делающие открытия и стремящиеся эти открытия использовать, под ударом оказываются и они. Вторая основная идея вытекает из первой.

Научно-фантастические фильмы, как это ни парадоксально, используются для агитации против ученых, и шире - против носителей культуры вообще.

Эйнштейну досталось в двух фильмах из семи - высокий процент. В "Блистающем мире" - косвенно: президент Академии наук, прогрессивно рассуждающий о вреде и тщете науки, иссушающей душу и делающей интеллигента торгашом, явно загримирован под Великого Альберта. В "Завещании профессора Доуэля", прямо указывается (чего, разумеется, у Александра Беляева в повести не было) на портрет Эйнштейна: вот он, паршивец, довел человечество до атомной бомбы. А сам Доуэль принес пользу обществу только своей смертью, делающей его открытие окончательно недоступным для агентов военщины, и попутно - уничтожением своего очень талантливого, но не вполне политически грамотного ученика. Юношу и ребенка, от безопасной и сытой коммунистической жизни возомнивших, что гениальная одаренность дает человеку какие-то особые права, надо одного убить, а другого бросить в фашистский застенок - уж в Освенциме-то из девочки выбьют индивидуализм, объяснят, что для прогресса человечества важнее: смычок или шмайсер ("След"). Журналиста Миллера, в общем-то прогрессивного, но благополучного, надо сначала подстрелить из огнестрельного оружия, затем погрузить по шею в зловонное болото, а затем окончательно утопить - и все за то, что он посмел сказать, будто от исследований по отаркам может быть какая-то польза ("День гнева"). Негативное отношение к лицам, наделенным чудесным даром, строится по той же схеме. Либо такой человек пытается как-то использовать дар, и тогда он алчущий богатства и власти авантюрист, поскольку обладает тем, чего лишены остальные. Либо он отказывается от дара и становится со всеми в ряд. Наделенный исключительной способностью герой, если он не полный эгоцентрист, всегда испытывает мучительный дискомфорт души и даже страх; он - отщепенец. Отказавшись от дара, или по крайней мере от его употребления, он воссоединяется с людьми, восстанавливает нормальные социальные связи, обретает духовный комфорт и покой, уверенность в завтрашнем дне, цельность характера, короче - становится "положительным героем" (композитор в "Следе", "Уникум", "Блистающий мир", "Рецепт...").

Более того. Окружение героя, обладающего чудесным ли даром, секретом ли открытия, всегда делится на две группы. Те, кто помогают герою быть на пределе возможностей, подталкивают его к реализации дара или открытия, всегда бессовестные и жестокие люди: представители военщины ("Завещание..."), олигархии ("Блистающий мир"), деляги ("Уникум"), аморальные типы ("Рецепт...", "След"). Те, кто способствуют отказу от открытия или дара, пусть даже ценой физической гибели героя,- настоящие его друзья, положительные, высокоморальные гуманисты. Лишив героя его способностей или просто уничтожив его, они обретают спокойствие и ощущение выполненного долга перед обществом. Справедливая, заботливая Лоран своими руками помогает голове Доуэля умереть ("Завещание..."). Сугубо положительный человек из народа, лесник, намеренно не спасает раненого журналиста, чтобы тот до конца прочувствовал ложность своей жизненной позиции и продиктовал на магнитофон - магнитофон лесник спасает - несколько предсмертных фраз о безответственности продажных ученых ("День гнева"). Добрая, верная жена делает все возможное, чтобы ее муж лишился таланта, успокоился и стал как все ("Уникум"). Чистая и прекрасная девушка Кристина всеми силами добивается уничтожения пергамента Макропулоса, зная, что оно будет означать почти немедленную смерть героини ("Рецепт...").

Одним словом, во всех без исключения фильмах с удручающим однообразием проводится - зачастую, если смотреть всерьез, бесчеловечная - спекуляция одной, теневой стороной процесса познания. С той или иной степенью взволнованности, в том или ином жанре - но только одной. Как будто создатели этих очень разных лент сговорились.

Обывательский идеал усреднения личности и боязливой неприязни к науке дополняется преподносимыми в упрощенной форме христианскими идеалами, главным образом двумя: идеей воздаяния и идеей предсмертного покаяния. На первой - целиком построена финальная коллизия фильма "Шанс". Пришелец, случайно одаривший нескольких человек эликсиром омоложения, вынужден забрать свой дар назад. Но он оказывается не в состоянии лишить молодости и красоты тех из омолодившихся, кто до старости оставался молод душой, кто сохранил доброту, щедрость, юный задор. Стареют с его отлетом лишь те, кому, по сути дела, молодость не нужна и никогда не была нужна. В основе - идея, согласно которой любая добродетель имеет смысл лишь в расчете на последующее вознаграждение, а сама по себе лишена смысла. Вторая идея, согласно которой добродетель возникает лишь после увечья или перед смертью, отыгрывается в большинстве фильмов, претендующих на статус серьезных. Добрую, бойкую, жизнерадостную Тави Тум из гриновского "Блистающего мира", чтобы сделать более оправданными и более привлекательными ее добродетели и ее серьезный, ответственный взгляд на мир, авторы фильма сделали калекой. Доуэль прозревает относительно необходимости осторожного применения научных открытий, лишь начав новое - без тела - существование ("Завещание..."). Душевная красота композитора, его понимание своей жизненной функции раскрывается только тогда, когда он узнает о своей неминуемой и близкой гибели; та же участь, очевидно, уготована и девочке ("След"). Журналист осознает теневые стороны небоскребно-кадиллакового мира только в последние минуты перед тем как захлебнуться в болотной жиже ("День гнева"). Элина Макропулос перестает стремиться к личному благополучию и комфорту, только потеряв надежду на избавление от близкой смерти ("Рецепт...").

3.

Я остановился так подробно на этих - в общем-то, промелькнувших бесследно - фильмах по одной-единственной причине. Если с данной точки зрения присмотреться внимательно к картине, которую снял Костя по нашему с ним сценарию, становится видно, что и в ней присутствует вся триада идей, проиллюстрированных выше.

Я намеренно оговариваюсь: картина, которую снял Костя,потому что, хотя вначале на меня легла львиная доля работы по созданию сценария, картину я смотрел уже вполне отстраненно, как обычный зритель, и, следовательно, имею право на ее анализ. Действительно, работает ли в "Письмах" идея предсмертного просветления и покаяния? Работает, да еще как. Весь финал, все последние поступки лучших из персонажей фильма построены на ней. Хюммель-старший, уже приняв решение покончить с собой, заявляет: "Я буду говорить с вами, как мертвый с мертвыми, то есть откровенно..." Дальше произносит целую речь в защиту человека и завершает: "Я люблю всех вас". Сам Ларсен непосредственно перед смертью оказывается в силах передать дар доброты и надежды детям, оказывается в силах, не солгав, не сочинив им ободряющей сказочки, ободрить их души и побудить их сохранять человечность уже до конца. Но почему-то здесь это не производит впечатления издевки, карикатуры, банальности - напротив, насколько можно судить по реакции зрителей, чаще всего вызывает сострадание и гордость, потому что воспринимается как реально происходящее у нас на глазах возвышение человеческого духа. Ведь в жизни действительно бывает так. И очень многие серьезнейшие произведения искусства основаны на том, что в жизни бывает так. Если бы это не бывало так, то на этом нельзя было бы паразитировать. Нельзя паразитировать на том, чего нет.

Работает ли в "Письмах" идея угрозы, исходящей от науки? Работает, да еще как. Голос Ларсена звучит за кадром: "Моя наука - черный паровоз, которым мы наехали на человечество..." (я уж не говорю о том, что грим Быкова в фильме тоже придает ему некое сходство с беднягой Эйнштейном). Но почему-то здесь это не наводит на мысль о вредоносности науки, как таковой, не несет антикультурной нагрузки. Фильм воспринимается, как гимн культуре, а происшедшая катастрофа - как большое общее несчастье, как трагическое недоразумение, которое дОлжно было предотвратить, и отнюдь не возвращением в пещеры. Бывают такие несчастья в жизни? Вполне, к сожалению. И дело не в том, что изобретения (детский лепет) попадают все время в руки "не тех", а в том, что ситуация в мире всех нас старается сделать "не теми", и надо очень много душевных сил, чтобы не начать до потери всякого разумения, отдавая этому двадцать четыре часа в сутки, накачивать термоядерную мускулатуру, упражняться в лазерном фехтовании, бегать тренировочным бегом по круто лезущей вверх дорожке гонки вооружений, гонки страха и ненависти. И дело не в том, чтобы отказаться от того или иного открытия (перепев фантастики начала века), а в том, чтобы научиться вписывать его в общий контекст цивилизации, не усугубляя всеобщего напряжения и озлобленности, то есть не превращая нас всех в пресловутых "не тех". Ларсен пишет: "Самые разные люди управляют этим паровозом - то президент, то я сам..."

Работает ли в "Письмах..." идея несостоятельности интеллигента как человеческого типа? Работает и она. В постоянной истерике начальник лазарета, друг Ларсена, который не в состоянии облегчить страдания и сотой доли своих пациентов и лишь попусту мучается от этого. Спрашивается, что мучиться-то? Не могу, и все... Стреляется Хюммель-старший, поняв, что с гибелью человечества искусство стало ненужным. Подумаешь, картинки да черепки! - вот "мерседес" сгорел - это трагедия... Мечется Ларсен, беспомощный, жалкий, по временам просто тихий помешанный; и последнее, что он слышит от любимой им жены - обвинение. Но вызывает ли эта несостоятельность желание выпустить кишки из "очкариков", чтоб не болтали вздора и не нервировали простых людей? По-видимому, нет. Напротив, "очкарики" вызывают сочувствие, хочется, чтобы они победили тупую стену затянутых в защитные комбинезоны, совершенно спокойных, вполне вооруженных, точно знающих по инструкции, что и когда надо делать... людей. Тоже - людей. А бывает так в жизни - чтобы хороший человек оказывался беспомощным и даже, не ведая, что говорит, причинял другим боль? Да, к сожалению, бывает. А бывает в жизни, что хочется ему все простить и помочь? Бывает, да еще как.

В чем же дело? Почему один и тот же пакет идей, в общем-то не высосанных из пальца, а взятых из реального мира, в одном случае большинством воспринимается как банальность и штамп, а в другом - как вечная истина? Почему в одном случае самые гневные и самые справедливые обвинения в адрес военно-промышленного комплекса пролетают мимо ушей ("Ай, Моська! Знать, она сильна, коль лает на слона..."), а в другом - ни слова не говорится прямо, но фильм идет из страны в страну и борется за мир, против безответственности и злобы, не хуже крупного политика?

Мне думается, что весь фокус в том, что в "Письмах" нигде, ни под каким видом не возникает в качестве призыва идея отказа.

Главные герои фильма не владеют ни машинами времени, ни чудодейственными химикатами. Но средства, которые уже создала наука, они по мере возможности используют в целях, которые считают достойными. Более того, Ларсен в аду ядерной зимы успевает продолжать научную работу, а его коллеги обогащать, всяк на свой лад, умирающую культуру постижением причин происшедшего. И никто не упрекает их за это.

Главные герои фильма не обладают ни эликсиром бессмертия, ни способностью сниться, ни способностью летать. Единственное, что выделяет их из окружающих,- это их талант и громадный потенциал человечности. И они несут его и хранят, не задумываясь о том, что это их крест, и не пытаются его с себя снять. Он заставляет их жить на пределе возможностей, принимать решения и совершать поступки. И они никому не говорят: уничтожьте. И никто не говорит им: станьте как все. А когда нечто подобное пытается произнести Хюммель-младший, мы видим, что здесь всего лишь его личный надлом, его личный крах - и сострадаем ему, но не желаем ему победы над теми, к кому он обращается.

Это все ставит на свои места.

Отказ от того, что дала тебе природа или техника,- всегда трусость и всегда вызывает презрение. Попытка предложить отказ как позитивную программу извращает мир, и даже реально существующую проблему немедленно превращает в надуманную; подсмотренную даже в гуще жизни ситуацию - в анекдотически, смехотворно невозможную; обычный человеческий характер - в донельзя упрощенную маску; любую философскую тираду - в нудный набор общих мест. Всякая попытка научиться применять дар, сколь угодно неумелая и болезненная,- всегда восхождение и мужество, всегда вызывает сочувствие и желание помочь, делает даже простые слова исполненными глубокого смысла, делает даже слабого человека венцом творения.

Любой отказ - это смерть или убийство. Иногда духовное. Иногда и физическое. Ни то, ни другое никогда не удается достоверно выставить в качестве образца поведения.

Мы ни от чего не в состоянии отказаться. Мы должны учиться применять.

-------------------------------------------------------------Круг третий. 1989 ----------------

НА ИЗЛЕТЕ ПЕРЕСТРОЕЧНЫХ НАДЕЖД

__________________ "Фантастика: реальные бои на реальном фронте".- "СИЗИФ", 1991, № 2.

Сейчас, когда, по мнению одних, мы находимся в успешном разгаре перестройки, а по мнению других, ничего существенного, кроме словесной (да еще, увы, огнестрельной) трескотни не происходит, многие невольно задаются закономерным вопросом: насколько в итоге этих усилий, или этих уверток, мы стали ближе к будущему?

О будущем вольно или невольно, мрачно или радужно, думают все. Не может человек жить и не думать о том, что ждет его завтра, а его детей - послезавтра. Кто может - тот не человек. И сама постановка вопроса некорректна, потому что к будущему мы чрезвычайно близки всегда. В сущности, мы и есть будущее. Но в различных людях созревают совершенно различные его варианты.

Будущее - это сложная сумма сегодняшних желаний и поступков. Еще Энгельс в письме Блоху писал: "История делается так, что конечный результат всегда получается от столкновения множества отдельных воль. ...Имеется бесконечное количество пересекающихся сил и из них... выходит одна равнодействующая - историческое событие. ...Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в результате получается нечто такое, чего никто не хотел".

Как же добиться того, чтобы результат желаний, стараний и жертв не оказывался раз за разом неожиданным для всех?

История демонстрирует лишь два способа объединения усилий. Один - принуждение. Воля многих обманом и насилием подчиняется воле одного или нескольких, причем эта последняя не нуждается ни в разъяснениях, ни в доказательствах - она лишь доводится до общего сведения в виде фирманов, ордонансов или циркуляров. Чем лучше удается наладить такое объединение, тем быстрее накапливаются ошибки (низы врут верхам об успешном исполнении, поскольку никакая другая информация наверх не проходит, затем верхи отдают новые приказы, исходящие из того, что прежние успешно исполнены, низы врут еще пуще и в итоге никто никого не способен скорректировать) и тем быстрее, после кратковременного всплеска могущества и упоения иллюзорным единством, весь механизм распадается. Другой - убеждение. Множество индивидуальных воль приблизительно на равных взаимодействуют друг с другом и те из них, которые наиболее соответствуют реальной ситуации и оптимальному пути ее развития, оказывают решающее влияние на направленность той равнодействующей, о которой писал Энгельс. Чем лучше удается наладить такое объединение, тем быстрее устраняются возникающие ошибки и тем динамичнее, после более или менее кратковременного разброда и преодоления синдрома "лебедя, рака и щуки", совершенствуется и гуманизируется весь механизм.

Единственный не приводящий к трагедиям способ осуществления желаний, затрагивающих других людей,- это честно рассказать или написать о них так, чтобы эти другие захотели того же, чего хочешь ты.

Мы знаем это из личной бытовой практики. Невозможно сколь-либо долго манипулировать ближним, заставляя его поступать не в его интересах, а в интересах манипулирующего - рано или поздно, но осуществленное путем обмана насилие вскроется, и навсегда наживешь себе врага. Но это же верно и в практике социальной. У государств слишком велик соблазн заставлять своих подданных хотеть не того, что самим подданным нужно, и объявлять их, подданных, собственные желания антигосударственными и, следовательно, в конечном счете пагубными для самих же подданных. Однако как раз в конечном-то счете все обстоит наоборот. В конечном-то счете обман, если он был, и здесь вскрывается. Самые страшные исторические катаклизмы происходят именно тогда, когда государство ухитряется нажить себе врага в лице своего народа.

Проблема осложняется, конечно, тем, что далеко не все желания подданных конструктивны. Они вполне могут быть и эгоистичными, и нечистоплотными, и даже преступными. Но наказывать по уголовному кодексу преступное желание, пока оно еще не вылилось в преступное действие, вряд ли возможно - хотя бы потому, что не все желания высказываются вслух (и именно преступные содержатся в тайне чаще всего). Борьба с действительно пагубными намерениями может проводиться только путем воспитания. Воспитание же, помимо прочего, заключается в непредвзятой, искренней, эмоционально действенной демонстрации последствий, к которым могут привести те или иные желания и воли, если сумеют реализоваться.

Из всего этого следует, в частности, то, что в государстве, которое сознательно и всерьез стремится к лучшему будущему своих граждан (не по принципу "щас я вас облагодетельствую только не пищать!", а по принципу "давайте наконец будем жить по-человечески") литература, посвященная воспитанию способности думать о будущем, должна быть одним из наиболее уважаемых видов искусства.

И действительно, расцветы советской фантастики приходятся как раз на периоды "прорывов" в будущее - на двадцатые и на шестидесятые годы.

В это время, как известно, расцветала и вся литература. В периоды застоя закисала тоже вся литература. Именно когда назревает кризис, все валится из рук и никто толком уже не знает, что и зачем делается, принято объявлять, что, мол, хватит болтать и пора, наконец, самоотверженно делать дело. Как говорил, кажется, Киров, "время спорить прошло, настало время работать". В подобные времена все искусство насильственно ориентируется на воспевание простых ломовых и гужевых - добродетелей. Всякая же непредвзятая попытка рассмотреть последствия претворения этих добродетелей в жизнь, неизбежно приводящая к выводу, что результаты искренней самоотверженности и непоказного трудолюбия, как правило, валятся в какую-то прорву, не давая плодов, не приближая к светлому будущему никого - такая попытка рассматривается как пораженчество, очернительство, подрывная деятельность, надругательство над лучшими качествами народа. Фантастика же оказывалась наиболее хрупкой из-за ее неразрывной связи с будущим, из-за того, что она в принципе не могла укрыться в анализ разрешенных к анализу нынешних и прошлых проблем, а просто-таки обречена была затрагивать проблему грядущего результата, проблему перспективы.

Такова первая и основная общелитературная причина, обусловившая периодические кризисы фантастики в нашей стране.

У текущего кризиса есть вторая, специфическая причина. Всплеск фантастики шестидесятых был связан с НТР. Рукотворные чудеса и ожидание даваемых ими благ во многом определили тон и тематику тогдашней НФ. Когда же стало выясняться, что техника чревата не только благами, тематика и тон начали меняться. Пока не хватало элементарной индустрии, фантасты писали, как без этой индустрии может оказаться плохо и как с нею может оказаться хорошо. Рациональное управление индустрией подразумевалось. Когда мощная индустрия возникла, но некомпетентное и безответственное управление ею стало одним из самых больных вопросов, фантасты не могли не начать писать о том, как плохо будет, если с прогрессом технологии будет прогрессировать не умение, а неумение ею пользоваться. Но тут-то они и оказались костью в горле. Создание звездолетов, машин времени и прочей мало реальной дребедени было прерогативой ученых и инженеров, вторгаться в компетенцию которых - то есть придумывать их правоту и неправоту, порядочность и непорядочность - считалось раз плюнуть. Последствия же создания, то есть применение, приобретение новых моральных навыков управления, адекватных мощи развязанных природных сил, было отдано исключительно в компетенцию директивных органов. Набирала силу тенденция: управление есть священная функция особого круга лиц, куда непосвященным с их убогими соображениями соваться было безнравственно и просто аполитично. Особенно кощунственным стало восприниматься "пустое фантазирование" на эту тему. Описать ошибку академика, трижды Нобелевского лауреата, создавшего искусственное солнце и не сумевшего понять, что с ним делать - это пожалуйста. Описать ошибку члена Всепланетного Совета, который из-за плохого знания географии повесил свежесозданное солнце над Сахарой - ни в коем случае. Это же закамуфлированные нападки на партию, товарищи! Если уж кто плохо знает географию - так это ученый академик, потому что он физик, а специалист, как известно, подобен флюсу, надо с ним и обращаться соответственно; а член Совета не специалист ни в чем, следовательно, во всем академика мягко и мудро поправляет.

Кому на руку такие клише, вколачивавшиеся в НФ десятилетиями? Только управленцам вроде тех, что отдали колыбель трех революций, которую Гитлер бил-бил не разбил, Сталин бил-бил не разбил, на съедение сине-зеленым водорослям - уж водоросли-то и бактерии-мутанты с честью выполнят поставленную задачу, они не вермахт паршивый...

Так возникло дополнительное, уже не против всей литературы, а специально против фантастики направленное противодействие. Оно не искореняло данный тип литературы вообще - раз уж какая-то деятельность возникла, и сложился круг кормящихся от нее и карьерствующих на ней людей, она будет существовать - но выхолащивало его, напрочь отрывало от реальности, лишало его возможности заниматься основным своим делом - эмоционально воздействующим моделированием.

Чем больше неполадок обнаруживалось в обществе, чем менее склонны были читатели на слово верить в незатруднительный приход светлого будущего, чем менее писатели были склонны высасывать из пальца конфликты фотонного лучшего с антигравитационным еще более лучшим - тем настойчивее требовались издательствами жизнеутверждающие, беспроблемные утопии. Легко понять, кто и как выполнял подобные социальные заказы.

Еще в статье "Мир, каким мы хотим его видеть" ("Вторжение в Персей", Лениздат, 1968) известные литературоведы Е. Брандис и В. Дмитревский писали: "Представления о будущем, о жизни в коммунистическом обществе складываются у миллионов советских людей в значительной степени под воздействием прочитанных научно-фантастических книг..." Действительно, если мы видим, что люди как бы светлого будущего глупы или скучны, если их поступки и отношения друг с другом вызывают у читателей насмешку или недоумение, если трудности надуманны, такая утопия выполняет как раз функцию дискредитирующей будущее, рисующей его в мрачных тонах антиутопии: да, товарищи, при коммунизме плохо, живут там велеречивые напыщенные разгильдяи, и делать им, при всех их ракетах, в сущности, нечего.

Мне довелось в свое время присутствовать на дневном сеансе пресловутого фильма о будущем "Семь стихий". О будущем глубоко гуманном и чрезвычайно светлом. Вокруг сидели ребята лет по шестнадцать-двадцать, то есть те, для кого предназначена работа редакции НФ издательства "Молодая гвардия", где увидел свет давший основу фильма роман. Первые четверть часа ребята хохотали и язвили, а потом даже язвить устали, и я услышал голоса серьезные и куда более взрослые, чем голоса героев фильма: "Ну как они не понимают, что это глупо? Ну что, на студии не видят, что это нелепо?"

С другой стороны, очень легко объявлялись пессимистами и человеконенавистниками те, кто хотел привлечь внимание к нежелательным вариантам развития с тем, чтобы вовремя осознать их и не допустить, или хотя бы к тому факту, что совесть несовместима с некомпетентностью и часто входит в противоречие с дисциплиной. Именно их официальная идеология рассматривала как очернителей будущего - и била наотмашь.

Вот типичная ситуация последних полутора десятилетий. Приходит писатель к редактору, и редактор говорит: "Ну-с, давайте помечтаем. Например, о преодолении нашими космонавтами метеорных потоков в созвездии... придумайте сами. Только обратите внимание на то, чтобы метеорные потоки не напоминали читателю очереди в продуктовые магазины. Намеки на еще встречающиеся мелкие недостатки недопустимы. Нам ли, мечтателям, копаться в бытовых мелочах! Или вот - помечтаем о том, как гуманный галактический разум помогает хорошему землянину уничтожить ракетные базы наших потенциальных противников. Свои мы, разумеется, потом сами уничтожим, но это уже не вашего ума дело, так что пишите так, будто их вообще нет. Формулируйте примерно так: "- С кем ты там секретничала, шалунья,- спросил жених мягким баритоном. Таких замечаешь в толпе с первого взгляда. Талия выгнута, как по лекалу, плеч разворот богатырский, поступь - как по струне переходит бездну, глаза - ясные-ясные, с напором, с дерзинкой; такому скажи: через час на полгода в Гималаи или в мрак Тускароры,- не задумываясь, согласится, как на крыльях помчит" (Ю.Медведев, "Колесница времени", 1983). Кто скажет и с какой целью, это вас не касается. Найдутся люди, скажут. А он - помчит. И крайне важно, что - не задумываясь, вы, пожалуйста, акцентируйте этот момент. И не забудьте про толпу. Понятие толпы при коммунизме обязательно сохранится. Какое же справедливое общество без толпы?.. Помечтайте о том, как все стали широкоплечими, высокими и русыми (это так заманчиво) роботами (это так необходимо). В общем, помечтайте о том, как вы подчиняетесь мне. "Знаете,отвечает писатель,- простите, я мечтаю о пресечении тоталитарных тенденций в развитии человечества, об экологической чистоте и гласности... о нормальном русском языке, кстати... до метеорных потоков мне, как и большинству людей, пока нет дела..." - "Мечтаете о чистоте среды значит, у нас среда грязная, что ли? О гласности мечтаете - а мы что, немые? Это же не мечты, а замаскированная клевета на окружающую действительность, статья УК такая-то! Позвольте вам выйти вон. И молите бога, чтобы редакция не дала делу ход".

В реальности все это отнюдь не так забавно. В рецензии на один из первых моих рассказов "Все так сложно", опубликованном впоследствии в ленинградском сборнике "Синяя дорога" (традиционнейший сюжет с космосом и пришельцами), говорилось, например, что автор - ни много ни мало! - подрывает ленинское учение о войнах справедливых и несправедливых и издевается над бессмертным подвигом Александра Матросова. Легко понять, что во времена несколько более крутые, чем 1981 год, после такого отзыва двадатисемилетний начинающий автор просто исчез бы - и не только из литературы.

В 1988 году в Лениздате вышел очередной сборник фантастики. В ту пору, когда он составлялся в первый раз - еще Е.Брандисом, умершим в 1985 году - для него был предложен мой рассказ "Пробный шар" ("Знание-сила", 1983, № 8). Рассказ был отвергнут. На обороте последней страницы я обнаружил неизвестно кем начертанное резюме, где рекомендовалось дать автору шанс переписать рассказ и связно изложить интересную историю исследования Шара. Неведомый рецензент требовал написать новый рассказ, причем уже не о человеческих, а о технических проблемах, да еще желательно остросюжетный. Однако совсем красноречивы были замечания на полях. Самого гротескного удостоился абзац, где упоминается друг главного героя Марат Блейхман, погибший несколько лет назад при исследовании загадочного Шара. Тот же аноним, не менее загадочный, чем космический Шар, написал: "Что за странная фамилия?!" Имена Соцеро, Веспасиан, Гульчехра прошли без помех, а тут - всплеск эмоций. Точь-в-точь по анекдоту: сидят два кадровика, один перебирает личные дела и вдруг говорит другому: "Глянь, глянь, Голопопенко, яка фамилия смешная: Рабинович..."

Одновременно с первыми вариантами сценария "Писем мертвого человека" я написал повесть "Первый день спасения" ("Даугава", 1986, №№ 10-12), в которую вошли элементы отвергнутых режиссером эпизодов и которая, в свою очередь, очень помогла мне при дальнейшей работе над сценарием. Когда в начале 1986 года она в составе авторской книги была предложена в тот же Лениздат, редакция художественной литературы охарактеризовала ее так: "...напоминает кальку с американских, английских и бог знает еще каких фантастических произведений. Персонажи... даже если они живут двести-триста лет спустя после нас, напоминают то американских суперменов, то фашиствующих молодчиков, то униженных, забитых, загнанных людей, а то и просто подонков. Такое впечатление, что все эти ужасы, неурядицы, катастрофы, нашествия созданы лишь для того, чтобы напугать читателя. Разумного человеческого общества, о котором всегда мечтали лучшие умы человечества, в Вашей рукописи нет и в помине... Конечно, Вы можете сказать, что этими ужасами предупреждаете читателя о тех катаклизмах, которые произойдут, если в мире воцарит зло [в тексте так - В.Р.]. Но вся беда в том, что социальной основы этого зла не видно, как не видно, к сожалению, какие социальные силы могут быть противопоставлены этому злу. Нарочитая зашифрованность, нагромождение ужасов, вразумительно не объясняемых, заставляет вспомнить произведения Ф.Кафки и современных его последователей. Вероятно, так можно писать, однако нужно ли? Читать повесть "Первый день спасения" тягостно. ...Недоговоренность создает иллюзию многозначительности. Вы как будто нарочно не желаете изложить свое авторское кредо (в любой форме), чтобы было ясно, за что воюет автор, что ему нравится, против чего возражает".

Заметно, насколько поспешно нанизаны один на другой все ругательные редакционные штампы. Ни тот, кто их пишет, ни тот, кто их затем читает, не воспринимает их осмысленно, информационно. Совершается некий социальный ритуал, причем, судя по обилию ритуальных движений (фашисты, американские супермены, подонки, лучшие умы человечества, социальная основа, Кафка, ложная многозначительность, отсутствие авторской позиции), совершается он безоговорочно и означает лишь одно: "Не высовывайся! Пшел вон!" Пытаться вычитать из него реальное отношение к достоинствам и недостаткам рукописи - тщетная работа. Но, с другой стороны, пытаться опротестовать такое клеймо - просто негде. Рецензия. Умойся и живи дальше. Твори.

После же публикации оказывается, что вещь неплоха. Всего лишь через четыре месяца после выхода в "Даугаве" она в родном моем городе принесла мне звание лауреата творческого смотра "Молодость. Мастерство. Современность", как бы предвосхитившее в миниатюре звание лауреата Госпремии РСФСР, полученное полугодом позже уже за фильм. Но - после публикации...

Примеры относятся, конечно, к периоду, когда литература была, как и многие другие сферы, лишь угодьем угодных. Но вот ситуации перестроечных времен. Повесть "Доверие" ("Урал", 1989, № 1) была предложена в ленинградский "Детгиз" и отвергнута им. Насколько мне известно, инкриминировалось ей всего лишь то, что автор, вражина такая, не верит в перестройку и силу гласности.

Знакомая песня, правда? Подрывает ленинское учение о войнах справедливых и несправедливых...

Дело, видимо, в том, что гипертрофированное представление владеющих издательскими площадками чиновников о своей роли в мироздании оборачивается гипертрофированными, почти параноидальными страхами, усугубляемыми постоянной боязнью того, что любой промах будет раздут до размеров политической ошибки всяким, кто метит на "мое" место. Порой доходит до трагикомедий. Смешной маленький рассказ пожилого ленинградского фантаста, где в одном из эпизодов герой попадает в гарем роботов, "задробили" из опасения, что рассказ поссорит нашу Родину с мусульманским миром. Боевик моего друга, где симпатичного и мужественного "маленького" человека насильно заставляют голосовать за хоть какого-нибудь из кандидатов ничем не различающихся партий (страна не названа, и американских реалий нет), "завернули", поскольку он вышел бы в год президентских выборов в Америке и, по мнению издательства, Конгресс вкупе с новой администрацией, коллективно прочитав этот рассказ, усмотрели бы намек в свой адрес и очень бы на СССР обиделись...

Мы сами себя посадили на цепь. Нацеленное на воспитание людей стремление сделать каждое публикуемое слово "нашим", ставшее затем жестким администрированием, играет теперь злую шутку: вселяет в ответственных товарищей опасение, будто всякое публикуемое слово и воспринимается как исключительно "наше", то есть чуть ли не как ответственная точка зрения ЦК по данному вопросу (например, по вопросу гаремов у роботов...) Понятно, что в таких условиях даже честный редактор начинает нервничать при виде первой же нестандартно поставленной запятой. Он-то думает, что читатель истолкует ее как неявно происходящее изменение генеральной линии партии - а, поскольку изменения нет, партия ему за подобную провокацию всыплет по первое число (либо кто-нибудь из ближних постарается, чтобы всыпала).

А читатель, не имеющий подобных комплексов, истолковывает нестандартную запятую вполне здраво: как личный художественный поиск автора. Автора, а не редактора. Не редактора, черт возьми, а автора.

Или вообще не замечает в жизненной суматохе.

Но вот пример совсем свежий и потому свидетельствующий о совсем новых процессах.

Летом 1989 года в Ленинграде возникло небольшое издательство, изъявившее желание публиковать, в частности, и фантастику - то, что НФ приносит доход, сейчас, кажется, начинают понимать все. Оперативно был составлен и представлен пробный сборник рассказов, который практически полностью был отвергнут. В рецензии всем отвесили немало базарных по тону оплеух. На долю моей повести "Не успеть" ("Нева", 1989, № 12) достался следующий абзац: "Повесть перенасыщена приметами сегодняшнего быта усиленными, утрированными до крайности (то, что в целом можно охарактеризовать как "густопсовый реализм"). При чтении возникает ощущение нечистоты авторского мышления (именно авторского, герой тут ни при чем, несмотря на то, что повествование ведется от первого лица). Кажется, что автора во время работы одолевала одна мысль: внушить читающему, что ничего не может быть хуже перестройки и вообще социализма. Непонятно, при чем тут фантастика и при чем тут литература вообще".

Строго говоря, за любой из вышеприведенных текстов надлежит подавать в суд одновременно и за клевету, и за оскорбление чести и достоинства. Но хитрость в том, что тексты эти являются внутриредакционными материалами. Формально ты о них знать не можешь и не должен, получая в лицо лишь конечный результат - отлуп без комментариев. Фактически их все равно все знают, хихикая передают друг другу - но как материал для обвинения они не годятся. Любая штатная вошь может навесить тебе подрасстрельную статью, и это необратимо, ты должен сделать вид, что ровно ничего не произошло; при случае же ее, возможно, вынут из архива редакции, "товарищ майор" подошьет ее к твоему персональному делу как мнение твоего же брата литератора и таким образом сам умоет руки - и от тридцатых годов ситуация отличается лишь тем, что "товарищ генерал" еще не приказал "товарищу майору" этим заняться.

Но что, пожалуй, настораживает больше всего - это то, что вновь создаваемые печатные органы, "дети перестройки", предпочитают ориентироваться на выкованный в семидесятые годы подход к НФ, предпочитают использовать не тех, кто авторитетен в литературе, а тех, кому безошибочно не нравится все сколько-нибудь стоящее. Такое чутье - находка для чиновника, мечтающего гнать и дальше серый вал. Если перестройка не фикция, расплата неминуема, эти "дети" будут терпеть убытки, им некого будет публиковать, на них будут показывать пальцами, как на дураков и подлецов. Но если перестройка лопнет, как мыльный пузырь, они будут править бал, публиковать, не зная конкуренции, горы хлама и получать за это горы денег, а мы окажемся на поверку наивными болванами и самоубийцами. И уж они сделают все, чтобы реализовать второй из этих вариантов будущего.

Кто же очернитель, в сотый раз спрашиваю я. Тот, кто говорит, что этот второй вариант, увы, вполне возможен, или тот, кто его готовит? Кто чернит грядущее - тот, кто тишком красит его черным, или тот, кто вслух напоминает о существовании черной краски в палитре и людей, эту краску обожающих?

Конечно, произвол издательств по отношению к НФ - это лишь мизерная часть, фасеточка, кирпичик тотального произвола абсолютно некомпетентных, но ушлых "слуг народа", на протяжении десятилетий делавших из народа быдло. Страна для них - лишь одна из ножек их служебного кресла. Будущее страны интересует их лишь в той степени, в какой оно может влиять на прочность этой ножки. Если страна истекает кровью уже настолько, что ножка начинает шататься, кресловладелец наконец-то ощущает некий дискомфорт, принимается, перенося центр тяжести подальше от опасного края, беспокойно ерзать седалищем по угретым подушкам и зовет любого, кто окажется рядом: эй, браток, пособи... сам уже готовя монтировку, чтобы шандарахнуть братка по черепу, как только положение нормализуется ведь браток подошел к креслу непозволительно близко...

Грош нам всем цена, если мы снова подставим спины под их кресла и черепа под их монтировки.

Конечно, произвол издательств по отношению к НФ - это лишь мизерная часть тотального произвола, целью которого было лишить нас самостоятельных рук, сердец, голов. Но этот произвол, тем не менее, исковеркал целый пласт литературы, причем пласт, для интеллигенции весьма существенный. Потому что фантазия, раскованный и зачастую не имеющий конкретной цели полет размышлений и ассоциаций, сохранение желания прикидывать и так, и эдак: а что будет, если? - все это является непременным атрибутом способности мыслить.

Мышление, вообще-то, спокон веку у нас было не в почете. Предпочитали решать проблемы не умом, а "всем миром", "кровь из носу", "а ну, навались, славяне!" Туда, где справились бы один стратег, два тактика да старший технолог, кидали миллион муравьев и муравьих в одинаковых ватниках - оно и вася. Что за беда, если половину из них перетопчут? Главное, среди них нет ни одного стратега. Потому что стратег - всегда потенциальный конкурент на кресло. Муравей же на кресло не посягнет никогда. Ему бы муравьят на ноги кое-как поставить.

Но - все. Уперлись. Во второй половине ХХ века докатился мир до того, что кровь из носу пускай сколько хочешь, а дело - ни с места. Без мыслей и земля не родит, и заводы гадят впустую, и наука превратилась в захолустный мужской клуб с отдельными кабинетами на втором этаже. Страна в наше время может иметь все - уголь, нефть, железо, ракеты, реакторы! и стремительно гнить, необратимо обращая в труху все эти богатства. Потому что нет малости - мыслей.

Отсюда кризис.

Отсюда - перестройка.

Думай! Думай немедленно! А зачем? Родине мысли нужны! А как? А шут его знает... Сядь! Сел. Нахмурь лоб! Нахмурил. Придумал? Нет. Подбородок подопри кулаком, как у Родена, видел? Не видел. Черт, и я не видел. В общем, подопри. Придумал? Нет. А чего придумать-то надо? (Как говорил Винни Пух, если бы я знал, что нужно придумать, я бы обязательно это придумал). А я откуда знаю? У тебя образование, у меня только полномочия. Думай! Двадцать пять рублей дам! Придумал? Нет. Двадцать шесть дам!.. Минус налог. Придумал? Нет. Место в яслях дам! Придумал? Да! Е равно эм цэ квадрат! Гм... где-то я это уже слышал... Еще думай! Придумал! Если сто тонн фенола вылить в одну реку за двадцать пять минут, тот, кто попьет из реки, может... э-э... плохо себя почувствовать. Так. (На место директора химкомбината метит, Эйнштейн хренов. А мы с Денисычем охотились вместе... да и Москва обещала квоту загранкомандировок увеличить, если план по удобрениям перевыполним)... Эта мысль подрывает ленинское учение о войнах справедливых и несправедливых. Неприятный казус. Ну да времена сейчас вольные, так что условимся просто, ты не говорил, я не слышал. Думай дальше. Придумал? Нет. Еще думай! Дз-зын-н-нь! Конец рабочего дня. Ну и пес с ним, пошли водки выпьем. Ты мне четвертной должен, мыслитель. Так что ставь. Придумал! Давай всех рыжих зарежем! А потом картавых!

Если сто тонн фенола вылить... в этой ситуации нет ничего фантастического, разве что количество тонн. Но уже вторая часть фразы включает рассмотрение последствий, затрагивает перспективу, требует заглянуть в завтра. Но если, читая про это завтра, мы узнаем, что человек, наглотавшись фенола, с утроенной силой встал к станку и весь день мурлыкал гимн, это будет не фантастика, а вранье. А если мы попытаемся не врать, то кто-нибудь да обвинит нас в подрыве чего-нибудь. Вот и думай.

В последние годы в просторечии возник термин "книжка от мозгов". Дескать, "отключиться хочу, дай почитать чего-нибудь от мозгов". В разряд такого чтения попала и фантастика. Один из наиболее интеллектуальных и будоражащих как воображение, так и чувство ответственности видов литературы, по определению предназначенный для подпитывания способности мыслить, старательно превращался в литературу от мозгов. А потом еще проводились дискуссии о кризисе жанра!

Нам пытаются отбить нервные окончания, ответственные за осязание будущего. И в значительной степени - преуспевают. Восстанавливать эту способность, даже при самых благоприятных условиях, придется многие годы.

Поэтому НФ, как ни горько признавать это любящему ее человеку, в изрядной мере потеряла читателя и утратила престиж. Обратимо ли это? Не знаю. Способно ли общество создать, взамен фантастики, какой-либо иной механизм художественного, эмоционального прощупывания социально-психологической перспективы? Я не уверен. Думаю, что пока - нет.

-------------------------------------------------------------Круг четвертый. 1991 -------------------

ПОД ПРЕДЛОГОМ КОНКРЕТНОЙ КРИТИКИ

________________ "Писателям - абсолютные гарантии". Рец. на сб. "Волшебнику абсолютная гарантия", Таллинн, 1990.- "Таллинн", 1991, № 5 (опубликовано в сокращении).

Мы направились к пограничному знаку. Границы, хотя бы и символические, всегда почему-то волнуют, будоражат фантазию. За пограничными знаками, так мы привыкли себе представлять, всегда находится что-то другое, что-то новое...

Тээт Каллас

Подавляющее большинство людей хотя бы раз в жизни оказываются читателями. Многие читатели, в силу регулярно совершаемых книгопроходческих упражнений, становятся читателями более или менее квалифицированными. Тех из них, кого обуревает непреоборимое желание беспрерывно делиться впечатлением от прочитанного, зачастую заносит в профессиональные критики. Критики с комплексами, в глубине души всегда уверенные, что если бы они это написали, то написали бы гораздо лучше автора, превращаются в литературоведов. В быту их называют литературоедами. Сами они всяких там романов-рассказов не пишут, зато, читая что-либо, думают лишь о том, как и про что следовало бы это писать на самом деле - то есть как и про что они сами бы это написали, если бы это пришло им в голову - и затем подробно излагают, насколько результат работы автора хуже, чем их разбуженные чтением замыслы. Литературоведы, подсознательно чувствующие чрезмерную притязательность своей уверенности и испытывающие потребность имплицитно покаяться в ней, анализируют подвернувшееся им произведение, пытаясь понять, чего хотел сам автор, и насколько ему то, что он хотел, удалось - и оттого становятся литературоведами хорошими.

Обычный читатель, как правило, может сказать, понравилось ему прочитанное или нет, то есть оценить произведение в чисто эмоциональных категориях "ндра" - "не ндра". Читатель квалифицированный в состоянии с той или иной степенью пространности изложить, что именно ему "ндра", а что "не ндра". Дельный критик способен объяснить, почему это ему "ндра", а это - нет, и с примерами в руках - вернее, на устах - сравнить то или иное "ндра" и "не ндра" с их аналогами в других произведениях, доказывая, что здесь нечто сделано лучше, а здесь нечто - хуже. Литературовед занят тем, что доказывает правомерность и тотальность своих личных "ндра" и "не ндра", привлекая к решению этой задачи весь доступный ему аппарат формальной логики, нелинейной стереометрии, жестикуляционного магнетизма и словесного балета. Таким образом, на любом уровне ядром сообщения является один из элементов оппозиции "ндра" - "не ндра"; однако читатель всего лишь информирует о своей оценке, критик ее доказывает, а литературовед ее навязывает.

Я все это к тому, что я не более, чем читатель. Поэтому постараюсь всеми силами воздерживаться от формулировок типа "хороший" - "плохой", придерживаясь шкалы "мне понравилось" - "мне не понравилось". И даже если, опасаясь повторов и тавтологий, я вынужден буду как-то разнообразить вокабуляр, следует помнить, что смысл терминов "интересный", "гротескный", "добрый" и пр. следует искать именно на этой шкале.

Прежде всего мне "ндра" перевод. Все вещи сборника являются высокохудожественными русскоязычными текстами и, следовательно, самостоятельными и полноправными фактами культуры для всех читающих на этом довольно распространенном языке. К сожалению, я никогда не жил в Эстонии и не знаю языка оригиналов, поэтому не могу сказать, утрачено что-то при переводе, и если да, то что. Бывает, перевод, напротив, обогащает текст, хотя бы взамен утраченного, однако и здесь я ничего не могу сказать. Но уже то, что язык одной вещи сборника не спутать с языком никакой другой, говорит само за себя. Превосходно переданы и порывистая, взвихренная скачками эмоций героя стилистика Тээта Калласа, и неторопливая, устало покачивающаяся между философичностью человеческой жизни и ее тягомотностью стилистика Эмэ Бээкман, и всеобъемлющая ирония Энна Ветемаа с ее словесными карикатурами широчайшего спектра, от дружеских шаржей на фольклор до хлесткой пародии на пропагандистские штампы современности, и судорожно вязкий, почти шизоидный поток сознания Рейна Салури, как нельзя лучше соответствующий бессильной раздвоенности его героя...

Мне "ндра", что все вещи сборника являются действительно художественной литературой, а уж затем, скажем, фантастикой. В сущности, это неудивительно - многие авторы, представленные в "Абсолютной гарантии", с успехом делали эстонскую литературу еще когда я пешком под стол ходил - но все равно приятно. Вдвойне приятно, что это не просто хорошая литература, а в высокой степени интеллигентная литература. Здесь не встретишь идиом типа "хрен моржовый" или "ну, ты, с-сука!", без которых в последнее время почему-то считается невозможным - по крайней мере, в речевых характеристиках - художественно отображать вдохновенный труд и неисчерпаемый внутренний мир наших современников в их взаимодействии друг с другом и с расцветающий день ото дня многонациональной Родиной. Что говорить, мелодика, скажем, Вивальди или Генделя весьма слабо резонирует с напряженным биением пульса полуразвалившегося танкосборочного конвейера. Но верно и обратное: под Вивальди как-то неловко мочиться в подъезде дома любимой девушки, а под, например, "Козлы!" или "Атас!", как утверждают знатоки - не фиг делать. Впрочем, есть особо продвинутые личности, предпочитающие, как герой "Заводного апельсина", учинять непотребства именно когда звучит "старый Людвиг ван" - но статистически подобные самородки сильно уступают пока простым ребятам, избирающим для тех же целей Вилли Токарева.

Мне "ндра" - а вернее, я просто рад за эстонцев - что позднее появление автохтонной эстонской фантастики, судя по "Абсолютной гарантии", пошло этой фантастике только на пользу. Эстония благополучно переждала довольно мучительный период квазилитературной НФ, когда приходилось с боем доказывать право писать о людях и в тех текстах, где упоминаются гравилеты или волшебные палочки. Видимо, эстонская фантастика возникла сразу внутри изящной словесности, а не на ее стыке с научно-популярной литературой, как фантастика российская. И произошло это, к счастью для эстонских писателей, тогда, когда старая фантастика, в сущности, уже умерла.

Вернее - наоборот. Умерла фантастика новая, появившаяся в XIX веке. А старая - она существовала с тех пор, как существует литература вообще, и будет существовать, пока существует литература вообще. Скажем, Гомер - он верил в Зевса и компанию примерно так же, как мы верим в советско-американский полет на Марс; но было бы нелепо делать главным героем произведения именно сам полет только потому, что реально мы его в данный момент еще не ощущаем и потому хотим про него узнать поподробнее. Нет, подход совсем другой: вот боги, вот люди, вот одни друг другу помогают, а другие друг с другом враждуют, и в фокусе изложения - драматические коллизии, возникающие внутри этой единой синтетической реальности, где на равных схлестнуты естественные и сверхъестественные элементы. Представляете, если бы какой-нибудь микроагамемнон с редакторскими ножницами в ручонках потребовал в качестве непременного условия опубликования поподробнее описать процесс производства амброзии? А ведь сколько лет мы так жили...

Новую же фантастику, научную, жизнь призвала к существованию, когда стала раскручиваться промышленная революция. В России эта фантастика расцвела с началом индустриализации, то есть уже в тридцатых годах нашего века - со всеми вытекающими отсюда последствиями; она изначально обречена была ерзать на прокрустовом ложе как бы научных социологических и политических доктрин.

Однако к этому времени в развитых странах, где грамотность и образованность населения качественно возросли, научно-популярная литература как самостоятельный жанр возникла, а утилитарная ценность инженерных умений давно стала очевидной, функция научной фантастики оказалась практически исчерпанной. В семидесятых годах эта же участь постигла научную фантастику и в СССР, и перед нею появилась та же развилка, что и перед западной НФ в двадцатые годы.

С одной стороны, возникла фантастика как остросюжетный жанр со своей системой условностей, столь же специфической, сколь система условностей детектива - только в детективе непременным атрибутом служат убийства и погони, а в фантастике - звездолеты и гуманоиды. Причем для вящей интересности такой детектив и такая фантастика охотно заимствуют средства из арсенала соседа: детектив отнюдь не чурается естественнонаучных чудес (уже у Конан Дойля предпосылкой к преступлению служат то подлодка новой конструкции, то загадочное дурманящее зелье, вывезенное из дальних джунглей, то неизвестная науке бацилла), а научная фантастика просто лопается от трупов невинно и винно убиенных, бластерной пальбы из-за угла и иностранных, а иногда и инопланетных, злокозненных происков, и даже лучшие ее образцы строятся как вполне детективная расшифровка природных диковин, в процессе которой покойникам и калекам несть числа (например, "Непобедимый" Лема). И функционально такая фантастика, как правило, аналогична детективу, давая вполне культурное развлечение подросткам и вполне мирный отдых взрослым. И детектив, и НФ в пиковых своих проявлениях вполне могут спровоцировать у читателя серьезные размышления о, как сказал бы ослик Иа-Иа, Серьезных Вещах. И все-таки есть предел, перешагнуть который произведения этих жанров не могут; специфика правил игры, груз неизбежной системы условностей не дают им сосредоточиться всерьез на вечных проблемах - а если правила игры отодвинуты на второй план, чтобы проверить, чем человек умеет отвечать жизни, помимо выстрела или дифференциального уравнения, произведение просто не вписывается в жанр. Никому не придет в голову отнести "Гамлета" к детективу или к фантастике - хотя и загадочное убийство есть, и сгусток некробиотической информации - призрак - бродит.

С другой стороны, благодаря этой чуть больше века длившейся мутации развилась фантастика как прием, как волшебная палочка запредельной метафоры, дающей писателю-реалисту колоссальные, почти Христовы, возможности творить чудеса. Только надо быть почти Христом, чтобы с такими возможностями совладать. И не случайно, в отличие от крупнейших писателей предшествующих эпох, большинство крупных писателей XX века с большей или меньшей регулярностью этим приемом пользовались: от Борхеса и Маркеса до Лема с его овеществленным человеческим подсознанием в "Солярисе" и Стругацких с их материализованной стохастичностью технического прогресса и его принципиальной оторванностью от прогресса нравственного в "Пикнике...". Тут счет идет уже не на трупы и не на парсеки.

Характерно, однако, вот что. Произведения, где фантастика есть только прием, вываливаясь из жанрового ящичка фантастики, тем не менее, без данного фантастического допущения существовать не могут. Это серьезнейший парадокс фантастического реализма, несколько отграничивающий его от обычной прозы и зачастую обуславливающий специфическую реакцию читателей, пусть и вполне искушенных, но не сумевших либо разглядеть в невероятном метафору и понявших ее буквально, либо воспринять метафору, как элемент текста, равноправный с элементами, имеющими прямые материальные эквиваленты типа "поцелуй", "сортир", "президентский указ". Поэтому по поводу одного и того же произведения от двух людей можно услышать: "Ну, это же фантастика, это не всерьез!" и "Это же серьезная вещь, зачем здесь фантастика!"

Однако в том-то и дело, что, задавшись целью высказать нечто и воспользовавшись для этого тем или иным фантастическим приемом, автор затем не может этот прием механически из вещи извлечь. Вещь развалится. Придется писать совсем иную и совсем иначе. И, возможно, получится хуже. Не будет у Борхеса "Вавилонской библиотеки" без вавилонской библиотеки. Не будет у Кортасара "Южного шоссе" без невероятной многомесячной пробки на шоссе и невероятного отсутствия помощи извне. Не будет у Булгакова "Мастера..." без Воланда и Бегемота. Не будет у Стругацких "Улитки..." без Леса...

И не будет у Калласа "Звенит, поет" без горсточки разноцветных камушков, а у Бээкмана "Бамбука" без бамбука, у Ветемаа "Определителя..." без русалок, а у Салури "Графского сына" без, если поиграть в термины жанра, темпоральной шизофрении. Но, к счастью, в такой игре нет нужды. Произведения сборника не относятся к прекрасному, любимому мною с детства, но все же легонькому жанру фантастики. Они относятся к большой литературе, где фантастика используется, как прием. Вне большой литературы они немыслимы, и без фантастического приемы они немыслимы. Все на своих местах.

Пожалуй, только к "Шарманке" это не относится. Если бы Оскар работал не в УУМе, а в каком-нибудь соцстрахе или собесе, вещь не рухнула бы. Ну, а замены лазерной зажигалки на обыкновенную вообще никто не заметит, как и исчезновения отдельных реплик, гротескно относящих, по мысли автора, действие в близкое будущее, но, на мой взгляд, просто повисающих в воздухе, потому что атмосферы издевательски продленного в будущее настоящего они создать не успевают. Раздавливаются реалистическим текстом. Художественная вескость этих реплик и остального корпуса романа несопоставима. Поэтому ни по каким параметрам "Шарманку" Эмэ Бээкман я к фантастике отнести не могу и объясняю ее появление в сборнике только желанием составителей напомнить русскоязычному читателю хорошее произведение крупной писательницы.

Но это к слову.

Практически все представленные в сборнике произведения так или иначе посвящены, на мой взгляд, одной и той же теме взаимоотношениям внутреннего мира человека с миром внешним. Специфическим для всех является и то, что внутренний мир главного героя любого из произведений оказывается в сильнейшей степени изолирован от внутренних миров фигурирующих в тексте людей. Оппозиция кристальна: "я" главного персонажа и среда, на раздражители которой персонаж как-то реагирует, причем другие люди оказываются не более чем элементами среды, такими же, как ветер, чайка, пещера. Поэтому контакт с другими людьми возможен только на, так сказать, органолептическом уровне, а до души ближнего не докричаться, хоть горло разорви - и никто особенно и не пытается. Можно было бы довольно долго говорить о том, что подобный подход, даже если он не осознается автором, отражает процесс разрушения реальных духовных связей между людьми в социальной системе, насаждающей связи формальные, то есть поддающиеся административному управлению. Неуверенная в себе власть боится дать людям просто жить и тщится превратить их в марионетки с ограниченным набором движений. И даже тот, кто решается и как-то ухитряется противостоять этому превращению, раньше или позже оказывается в тупиковой ситуации: максимум того, что он в одиночку может - это не дать надеть на себя петельки формальных связей; но реальные-то духовные связи сами собой от этого не появятся! Вот в чем удобство и привлекательность формальных связей, черт бы их побрал их может устанавливать один, отдельно взятый человек, потому что его партнером является система, набор действий которой так же ограничен и легко предсказуем, как у марионетки, система не изменит, не сбежит, она ждет тебя не дождется; а вот для установления реальных связей нужны по крайней мере двое, и где ж его, этого второго, взять, как угадать его, как почувствовать, что у него руки-ноги-голова-и-прочее не опутаны ниточками, тянущимися в мэрию, муниципалитет или райком?

Вот уже упоминавшаяся "Шарманка" - пожалуй, самое масштабное произведение сборника. Нарисован мир страшненький. Вроде бы не голодный, не диктаторский; не воюющий, не отравленный индустрией, как это обычно бывает в антиутопиях. Хотя где-то за кадром и крыши текут, и асфальт гниет, и дома не отапливаются - но все это такие привычные нам "мелочи", что, кажется, они не давят живущих в этом мире людей. К тому же мелочи эти на периферии; у действующих в романе лиц с крышами и отоплением все в порядке - по крайней мере, в данный момент. И тем не менее все они какие-то сумасшедшие, неполноценные, словно бы не люди, а их двухмерные подобия на черно-белых фотографиях. Прекрасный образ найден писательницей для короткой, но исчерпывающей характеристики их системы ценностей - философия стульев. Мир стабилен, и даже одеревенел слегка и не растет никуда - но время от времени возникают неизбежные подвижки: кто-то умирает, кто-то уезжает; и тогда, покуда не утвердился новый расклад, успей захватить место поудобнее, и никому не отдавай до следующей подвижки, при которой сможешь попробовать пересесть еще повыше и потеплее. Зачем? Просто за тем, что надо сидеть. И лучше сидеть там, где хлопот меньше, а уюта больше. Все остальное скользит мимо сознания, все остальное - повторы, не пробуждающие чувств. Семейные скандалы и ведомственные увеселения, половые контакты - их даже интрижками-то не назовешь! - и карьерные потуги чередуются в постылой круговерти, зацепляя не душу, а лишь, так сказать, метаболизм, лишь вялые животные инстинкты возбуждая, словно осточертевшее меню: утром картошка, вечером макароны, утром картошка, вечером макароны, утром картошка, вечером макароны...

И вот у одного из таких снулых граждан вдруг оттаивает внутренний мир. Оказывается, он был, он всегда был, только давно в ледышку превратился в лютом холоде царства хватательных рефлексов. Пусть оттаивает он тоже в виде хватательного рефлекса, печать мира лежит и на нем - он все-таки неизмеримо сложнее и богаче, а потому неумелее и робче, нежели очередное "цап! мое!"

Виной всему, конечно, женщина. Вольно или невольно Эме Бээкман идет обычной для антиутопий дорогой: скажем, у Замятина или Орвелла источником одухотворения основных персонажей тоже служит внезапная любовь. Собственно, у всех этих авторов означенное чувство и любовью-то не назовешь, это скорее некое обалдение, не вполне понятное самому обалдевшему. Так же и у Бээкман. И предмет вожделений трудно по настоящим человеческим меркам назвать достойным любви; и в "Мы", и в "1984", и в "Шарманке" эти воспламенительницы сердец взбалмошны, экзальтированы, эгоистичны предельно, а потому тоже плоть от плоти мира своего; они не умны, не добры, не заботливы, не... не... Но еще один ядовитейший парадокс взаимоотношений души и социума состоит как раз в том, что лучшие человеческие качества: доброта, заботливость, ответственность, порядочность, клокочущее от обилия чувств "я" - могут оказаться сильнейшими рычагами в лапах системы. Любишь двух женщин сразу? Но ведь их нельзя обижать - значит, ври на каждом шагу и неутомимо трясись, боясь разоблачения. Пытаешься накормить-обуть-одеть семью? Значит, делай карьеру, то есть прогибайся перед вышестоящими подонками. Хочешь, чтобы сын поступил в институт? Значит, позолоти ручку декану... И все, готово дело, сам не заметил, как из человека стал машинкой с пультом из каких-то пяти-шести кнопок, тиснуть которые может любая тварь. Если бы герою Эмэ Бээкман повстречалась чудом уцелевшая в каком-то заповеднике действительно хорошая женщина, он бы ее не заметил, она показалась бы ему еще более снулой, чем все его Эрики-Вийвики, еще большей марионеткой, не способной ни к какому самостоятельному движению. Потому что в извращенном мире, где отсутствуют реальные межчеловеческие связи, каждая из которых является бережным - и только поэтому взаимообогащающим - компромиссом между двумя живущими самостоятельной эмоциональной жизнью "я", где единственным естественным объяснением деятельности служит то, что тебя включил начальник, а объяснением бездеятельности - то, что тебя начальник выключил, где страсти разыгрываются только вокруг внезапно освободившегося соблазнительного стула, интенсивно и ярко чувствующим кажется лишь тот, кто думает только о себе. Он настолько влюблен в себя, что действительно о начальнике и стуле думает меньше, чем остальные - и кажется, что он свободен. Этому условию вполне отвечает героиня Бээкман - как, впрочем, и героини Замятина и Орвелла. Их совершенно не заботят люди рядом. Они просто ведут себя, лелея и реализуя каждую свою прихоть и оттого кажутся снулому гражданину страстными и независимыми. Что ж, неопытному глазу дергающийся в петле висельник вполне может показаться более энергичным и раскованным, нежели человек, сидя пишущий на листочке бумаги: "Я один. Все тонет в фарисействе..." Нужно обладать мудростью, нужно по крайней мере дочитать роман до конца, чтобы понять: внутреннего мира тут нет, как нет и у других, а есть лишь бессмысленные внешние судороги, слепые прыжки вправо-влево, которыми человек пытается заполнить внутреннюю пустоту; но ни за одним прыжком не стоит человеческого желания совершить именно этот прыжок, а значит, нет и свободы поведения, ведь свобода - это реализация желаний, а если желаний нет, то действуешь ты или бездействуешь, разница невелика. Просто это чуточку иной вид сумасшествия - прыгать на каждый стул, который оказывается в поле зрения, не задумываясь, удобен он или не удобен, нужен он или нет.

Однако человек не зря придумал субъективный идеализм. Для его души то, что чудится, подчас оказывается важнее и ценнее того, что есть на самом деле. Так и в "Шарманке" почудившийся Оскару внутренний мир Ирис послужил запальной свечой, зажегшей внутренний мир самого Оскара.

И тогда пришла трагедия.

Поздно! Жизнь сложилась, нечего делать в этой жизни с внутренним миром! Не ощущавшиеся и не осознававшиеся прежде бесчисленные петельки на ругах-ногах-мозгах вдруг разом начали зудеть и давить. Рванись посильнее - наверное, часть из них лопнет, и где ты тогда окажешься? Ты станешь преступником, ты предашь семью, работу, а может, и страну... Останься неподвижен - но зачем эта жизнь в смирительной рубашке? Поздно!

Всякому овощу - свое время. Не поддавайся оболваниванию с детства. Тогда есть шанс не примкнуть к хватателям. Тогда тебя не скрутит кокон чужих пут. Тогда не будет висеть над тобой угроза катастрофы - угроза на склоне лет оказаться перед выбором: либо душа и от нее ничего, кроме боли, потому что действовать так, как она велит, ты не в силах, да и не велит она ничего конкретного, она велит лишь: "кончай хватать!", а как иначе-то жить?.. либо тьфу на свою душу, ходи слепой и глухой, как раньше ходил, до самой могилы, и не вспоминай о прекрасных и жутких мгновениях настоящей жизни...

Не поддавайся оболваниванию с детства. Легко сказать...

Вот "Графский сын". Тут комментарии, как говорится, излишни. Перипетии реального мира скользят мимо сознания героя, как декорации унылого, монотонного спектакля, где герой отнюдь не герой, где даже роли-то, хоть какой-нибудь, для него не предусмотрено. Мир доставляет неудобства, но не доставляет чувств. Главное - внутри, за семью печатями, туда и самому-то не всегда удается попасть по желанию, только уж если очень припечет: нырнул и скрылся, и лишь тихонько булькнула поверхность, разделяющая суетный грязный мир внешнего бытия и спокойные глубины... И что же припекло? Любовь? Тяга к знаниям? Человеческие привязанности? Отнюдь, отнюдь, любовь подождет, никуда не денется преданная горничная; теология и право проживут в Кильском университете как-нибудь сами; в родном имении внутреннего мира все идет наперекосяк так же, как в родной коммуналке мира внешнего, и пусть идет... Паршивый паспорт с паршивым профбилетом - вот вокруг чего "вертится мир"! Чтобы подтвердить свое формальное право существовать в мире внешнем приходится наконец вернуться к самому себе внутреннему, в мир настоящий, разобраться и покопаться в нем как следует - а там-то...

Оказывается, любовь не подождет. Оказывается, она, не дождавшись, пойдет тебе навстречу, и вы разминетесь на пути. А вместе с нею исчезнет все, чем ты можешь доказать, что ты - это ты, что ты существуешь реально, а не снишься какой-нибудь древней ветле над Собачьей речкой. И тогда приходит расплата. Ты слишком давно не бывал собой - и твое "я" захирело, перестало быть самодостаточным, и внешний мир не только вторгается туда легко и беспрепятственно, но и уводит тебя из тебя навсегда. Хорошо, что не в наручниках.

Вот "Бамбук" Владимира Бээкмана. Казалось бы, аллегория проста: берегите природу, не то она отомстит. Но...

Но ведь человек - тоже природа. И окружающие нас люди - часть окружающей нас среды. И когда людей сдавливают и дрессируют до бесконечности, добра не жди. Меня всерьез встревожило, что герой рассказа, вроде бы тщащийся помочь другу избавиться от неожиданной напасти, в пару дней выжившей друга из дому и продолжающей неудержимо захватывать квартиру за квартирой, дом за домом, очень дотошно размышляет о вещах отвлеченных - и ни разу за весь рассказ в голове у него не промелькнуло: "Да как же не повезло старику Маури..." И ни разу с языка его не сорвалось: "Старик, ты ложись у меня, а завтра вместе мы..." Лишь в конце равнодушная ремарка: "Маури ночует у меня... Он говорит, что... не может оставаться в одиночестве". И снова биомасса, биоплазма... А догадаться самому, что не следовало бы оставлять друга одного - нет, не хватило ума. Природная загадка, пусть даже грозная - это интересно. Человек в беде - это не интересно.

И потому мы все в беде. По-разному, конечно. Но в одной.

Ведь человек - далеко не всегда существо разумное. Только наивные европейские философы постренессансных времен могли сморозить, что все человеческие поступки диктуются стремлением к выгоде. Выгоду-то еще понять нужно... А когда человека долго, долго давят, прессуют, травят всеми возможными способами, от лжи в газетах до нитратов в картошках, им овладевает одно-единственное, уже совершенно инстинктивное желание: освободиться! И, проломив наконец гнетущую крышку, в диком приступе иррациональной ответной экспансии, велящей захватить как можно больше, тогда труднее загнать обратно, он начинает крушить мир направо и налево, не разбирая правых и виноватых, не разбирая, что мешает, а что - нет... как выбивший застарелую лавовую пробку вулкан, как любая вырвавшаяся из-под спуда стихия. Как бешеный бамбук.

Вот "Украденный лебедь" Тоомаса Винта. Тоже, казалось бы, все очевидно: очередное хрупкое "я" в четырех стенах и грубое, прагматичное, тупо законопослушное внешнее, разрушающее созданную для внутреннего употребления прекрасную сказку.

Но все-таки лебедь для сказки был украден. И внешнее стало от этого чуточку более серым и уродливым. То, что подходит для сказки - сказкой и является, вне зависимости от того, находится оно внутри или вне. Нельзя украсть сказку у всех и присвоить ее только себе, это бесчеловечно, это напоминает Ирис: мне нет дела до вас, лебедь нужен мне и только мне! Но откуда такая уверенность, что ты единственная, у кого есть "я", нуждающееся в красоте? Только от того, что на другие "я" - плевать.

И потому я - на стороне Эльмера, при всей его приплюснутости. Он ведь все понимает. Он, в меру своих сил - тоже волшебник, которому абсолютная гарантия; в меру сил он дарит сказки, пусть даже иногда это всего лишь надувная лягушка. Дарить сказку можно. Красть ее нельзя. Потому что дарить - это другим. А красть - это у других.

Вот "Пещера" Мари Саат. Меня как-то насторожил описанный здесь ребенок, при всей его мечтательности и романтичности. Мечта хороша тогда, когда ради нее не калечат живых людей - иначе она превращается в манию. Скачки умиления и холодности, нежности и насупленности у парнишки столь часты, вызываются столь ничтожными поводами, что постепенно перестаешь ценить его нежность и опасаться его холодности. Одно слово: блажит. И слава богу, что через пещеру, кажется, он все-таки вернулся домой. У пацана есть шанс стать человеком.

Мне не понравился "Покойник" Яана Круусвалла. Вернее, я его просто не понял. Я читал немало подобных вещей, иногда значительно больших по объему, и никогда их не понимал, тут какая-то фатальная стенка. Мне кажется, в миниатюре нет ничего, кроме профессионального пера и выдуманной невероятной ситуации, которая тождественна самой себе и ничего не значит. Может быть, существует целый цикл таких миниатюр и, взятые вместе, они обретают какое-то новое качество, какой-то высший смысл... Хотя у одного из ленинградских моих коллег я читал цепочку аналогичных чисто ситуационных обрывков, она и называется "Рассказы о нечисти" - и все равно ничего не понял. Подобные "залепухи" в последнее время часто пишут. Не знаю, не знаю...

Вот, наконец, две вещи, которые мне наиболее понравились: "Звенит, поет" Тээта Калласа и "Полевой определитель эстонских русалок" Энна Ветемаа. Вторая - потому, что... Не ведаю, почему. Потому что это блестящая проза, и я, перечитывая чуть ли не каждую фразу дважды, с ужасом думал, что все равно когда-нибудь доберусь до последней страницы и даже до последней точки, после которой праздник кончится. Просто потому, что настолько точной и грамотной пародирующей полифонии, кажется, до сих пор не встречал - от приятельского подтрунивания над знакомыми до бержераковских улыбчивых пощечин высокоидейному лицемерию, и все целостно, все органично; а когда дело дошло до математического аппарата русалковедения я, повизгивая от восторга, сразу вспомнил, как в "Иосифе и его братьях" Манн ухитрился перевести обратно на древнеегипетский записку жены Петепра, внедрить ее в текст романа и долго обсуждать семантику каждого иероглифа после "Иосифа..." "Определитель..." это второй известный мне случай юмора столь высокой интеллигентности и квалификации. Просто потому, что какие там русалки - это живой реестр сухопутных женщин и их уловок, на создание которого автора вдохновила, возможно, предолимпийская суета прекрасной половины населения Эстонии ("Определитель..." создавался как раз в семьдесят девятом - восьмидесятом годах)...

Если бы я был литературоед, я бы с легкостью нанизал и "Определитель..." на выбранный мною стержень изложения, текст дает для этого определенные основания - и искусственность такой привязки отнюдь не обескуражила бы меня. Но я не литературоед. Поэтому я просто пользуюсь случаем поблагодарить автора.

Что же касается "Звенит, поет", то тут дело в другом. Во-первых, в том, что с главным персонажем этой вещи у меня было сильное личное отождествление - а это, естественно, многократно усиливает воздействие. Как нужно было прочувствовать единство действительного, живого мира, чтобы написать, например, вот эту простенькую, но пронзительную в своей простой истинности фразу: "Совсем недалеко, в Латвии, скрипел коростель..."

А, во-вторых, эта вещь, безо всяких искусственных привязок и просто-таки с готовностью накалываясь на сборниковую ось "хрупкое "я" - хлесткая среда", в то же время кардинально отличается от остальных произведений, на эту же ось наколотых.

Да, Кааро Неэм тоже ищет внутренней опоры в сформировавшемся еще в детстве замкнутом глубоко в душе мирке, где все хорошо, где все добры, где всегда карнавал; где личные драмы не переламывают хребта, а облагораживают душу, где любовь не наваливает хлопот, но взвихривает рифмы. И это помогает ему до поры до времени, дает такой запас сил, такую внутреннюю устойчивость, что малую толику добрых чудес он в состоянии даже извлекать из себя и дарить внешнему миру.

Но внешний мир не дремлет, и под его мстительным ударом, избирательно направленным на того, кто еще способен привносить в него доброту, внутренний мирок затрещал и прогнулся. И его неожиданная измена, его вдруг проявившаяся хрупкость настолько чудовищны, что Неэм в ужасе - опять-таки выгодно отличаясь от, например, ко всему равнодушного графского сына - бежит в мир внешний, потому что (по-человечески это очень понятно) привычные внешние мерзости ощущаются куда менее тягостными, чем свалившаяся как снег на голову уязвимость казавшегося незыблемым светлячка в душе. Еще один удар - и волшебник сдает свой внутренний мир злу.

Но не навсегда.

Он единственный из фигурантов сборника оказался способным дарить свой свет. Не оберегать от посягательств, не украшать ворованными лебедями, не нырять туда тишком, как в дым анаши - нет, в здравом уме и твердой памяти привести другого человека в радугу своего детства и сказать: "Мне здесь хорошо. Может, и тебе понравится?"

И он единственный, кто, закономерно согнувшись после удара, словно удар был не в душу, а в солнечное сплетение, и затем, в полном соответствии с "синдромом бамбука", набросившись было не на действительного врага, а просто на того, кто находился ближе - тем не менее, выстоял. Очнулся. Простил сказке ее беззащитность. Понял, что она нуждается в защите. Вернулся. И вновь собрал рассыпавшийся радужный замок.

Вот он едет в Таллинн теперь. По меньшей мере одиннадцать лет уже едет. И в коробочке у него позвякивает чудотворный набор. Что дальше?

Это принципиальный вопрос. Вопрос вопросов. Что делать дальше тому, кто понял и прочувствовал жестокую диалектику внутреннего и внешнего, но сумел внутренним не поступиться, спасти его для себя и для других?

Что делать будем, волшебники?

Крикнем: "Меня чуть не раздавили!" и превратимся в бешеный бамбук?

Волшебнику Неэму и не снились нынешние возможности. Демократически избранные писатели и музыканты начинают править миром. И на уровень межгосударственного диалога поднимается самый частый разговор не блещущих талантами гуманитариев средней руки: "Я лучше пишу!" - "Нет, я лучше пишу!", "У меня скрипка Страдивари!" "Нет, у меня скрипка Страдивари!"

То-то радость хватателям стульев! Вот это подвижка! Ну, теперь сам бог велел... Цап - мое! Цап - мое! Цап - мое!

...Больше всего мне "ндра", что сборник "Волшебнику - абсолютная гарантия" опровергает все, о чем я написал. Потому что он уже сам по себе разбрасывает живые нити ко многим и многим, и из этих нитей каждая есть альтернатива марионетковым дергалкам.

Совсем недалеко от России, в Эстонии, поют коростели и работают писатели. Как это хорошо, как это правильно и нормально, что и те, и другие слышны через границу!

----------------------------------------------------------------Круг пятый. 1991 ----------------

НАЩУПЫВАЯ КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

______________________ "Зеркало в ожидании".- "Фантакрим-МЕГА", 1992, № 2

Отправной точкой для сих размышлений послужила чрезвычайно, на мой взгляд, интересная статья И.Кавелина "Имя несвободы", опубликованная в первом номере "Вестника новой литературы". Помимо прочего, в ней доказывается следующее. Во-первых, русская советская литература, даже с момента частичного раскрепощения в пятидесятых годах, обречена оставаться атавистическим и бессмысленным отростком мировой, поскольку любые, пусть даже самые честные произведения пережевывают тупиковую, атавистическую социальную ситуацию, суд истории над которой уже совершен, но которая продолжает длиться в этой стране. Во-вторых, практически во всех честных произведениях, начиная с пятидесятыхх годов и далее (нечестные вообще не берутся в расчет, и справедливо, ибо они есть объект не литературоведческого, а медицинского или судебного анализа), описывается, в сущности, один и тот же герой в типологически одной и той же жизненной ситуации, постепенно раскрывающей ему тем или иным образом глаза на окружающий мир; от вещи к вещи варьируется процесс осознания того, что социум вокруг не таков, каким порядочный человек с детства его себе представлял. Конкретный сюжет роли не играет; поначалу влитый в общество, как животное в биоценоз, герой, зачастую именно в силу своих положительных качеств и веры в идеалы начинает непредвзято разбираться в происходящем, и к концу наступает некое осознание - но после осознания ни в одной вещи никогда ничего уже не происходит, происходит только конец, и это закономерно; осознавшему общество герою в этом обществе места нет, и писать не о чем. Дальше должна быть или ломка души и сознательное приспособленчество - но тогда произведение получится антисоветским; или открытый, так или иначе явленный свету бунт - но тогда произведение получится еще более антисоветским; или отчаянная и смехотворная борьба со всем обществом за провозглашенные этим же обществом и формально в нем безраздельно царящие идеалы, что выродится либо в благоглупость, либо опять-таки в антисоветизм.

Эта концепция буквально завораживает своей стройностью и доказательностью. Меня, во всяком случае, заворожила.

Но в четырехмерном континууме истории не бывает одногранных процессов.

Грандиозный исторический разлом, не вполне осознанно превращенный большевиками в грандиозный вивисекторский эксперимент, истребил массу деятелей культуры, спору нет. Но столь же бесспорно, что общечеловеческую культуру он парадоксальнейшим образом обогатил в том смысле, что чрезвычайно расширил знания человечества об обществе и о людях в обществе, о социальной инерции и социальной податливости, о конструктивных возможностях и деструктивных последствиях массового насилия, и т.д. Одна только возможность на практике исследовать попытки сращивания рабовладения с индустрией чего стоит! А синхронное сопоставление эффективности восточной деспотии и часнособственнического фашизма! Для историков, социологов и психологов Октябрьская революция - все равно что для физиков взрыв первой атомной бомбы в Аламогордо. Несомненно, что если человечество уцелеет, последствия большевицкого удара ломом по критической массе урана будут исследоваться в течение еще многих десятилетий - как вне, так и внутри зоны поражения. И точно так же, как потомки жителей Хиросимы-45 до сих пор интересны, и еще долго будут интересны, для биологов, потомки жителей России-17 для мирового человековедения отнюдь не пустое место и не бросовый материал.

Но это значит, что любое письменное свидетельство, оставленное советским социохибакуся, по крайней мере для науки, раньше или позже окажется бесценным.

С другой стороны, общемировой литературный процесс, даже если абстрагироваться от советского аппендикса, отнюдь не представляет собою единого державного течения. Латиноамериканский регион - там свои игрушки. Восточноазиатский регион - опять же особая статья. Я уж не говорю о Черной Африке, где тоже есть буквы, а следовательно, есть и люди, которые этими буквами что-то пишут. Один и тот же человек в зависимости от перепадов настроения - если он, конечно, вообще читает книги - может предпочесть вчера Абэ Кобо, сегодня Борхеса, завтра Лао Шэ, послезавтра Рекса Стаута, а на склоне третьего дня потянуться за Рыбаковым Анатолием. И с момента предпочтения уже не столь важно, что вызывает у читающего интерес: психология или этнография. Конечно, среднеевропейский читатель чаще будет читать европейских и американских писателей, ибо они ему культурно ближе, у них он в большей степени читает о себе. Но тогда получается,что о мировом литературном процессе можно говорить лишь статистически. Хорошо, но ведь по тем же самым причинам японец или китаец значительно чаще будет читать восточноазиатских авторов; а если вспомнить, что китайцев на свете несколько больше, чем французов, то соответственно числу человекостраниц мировым литературным процессом может оказаться такое...

Всякая национальная литература является полноправным, хотя и действительно воздействующим на остальные не в одной и той же степени, элементом мирового процесса. Требуется лишь одно.

Свой, специфический объект описания.

Конечно, Уэллс может для разнообразия нашмалять "Россию во мгле", Фейхтвангер - "Москву, 1937", Эренбург - "Падение Парижа", а Аркадий Стругацкий - "Пепел Бикини". Но, во-первых, подобные выбросы достаточно редки и несущественны, а, во-вторых, при их создании авторы все равно остаются в рамках той культурной ситуации, той системы ценностей, того спектра эмоций, которые определяют их как выразителей и отражателей их основного, кровного, с рождения формировавшего их души мира.

В течение многих мучительных десятилетий советская литература имела свой объект отражения. Действительно, объект этот был вначале исключительно катастрофичен, а затем чрезвычайно извращен. Но: существовал своеобразный мир, и в этом мире постепенно начал существовать своеобразный человек. Бессмысленно сейчас углубляться в вопрос, что в этом человеке русского, а что советского, или насколько и чем этот мир и этот человек хуже или, пардон, лучше иных региональных миров и людей. Некоторые ответы сейчас написаны на каждом углу и становятся общими местами, вернее, местами общего пользования; некоторые думаю, их больше - еще только предстоит дать. Но факт остается фактом - описание данного мира, как научное, так и художественное, коль скоро мир этот является регионом человечества, обогащало знания и представления человечества о себе. Беллетристическое отображение советского поведения в советских условиях, конечно, весьма необычный факт культуры, но подчас оно может оказываться интеллектуально и эмоционально захватывающим для жителей любого культурного региона, поскольку размышляют об окружающей их системе и испытывают чувства по ее поводу все-таки не вирусы, а люди.

Да, раскрытие тайны окружающего мира, инвалидное внедрение в многослойно замаскированный и тщательно охраняемый зазор между образом действительности, вколачиваемым в советские (главным образом - русские) головы с детства, и самой действительностью на протяжении десятков лет составляло основу духовной жизни всякого порядочного и несломленного человека в этой стране. Но, видимо, было бы ошибкой думать, что подобный процесс начисто лишен общечеловеческого содержания. Процесс познания всегда индивидуален, и другие индивидуумы всегда могут что-то почерпнуть в нем для себя. Какой-нибудь мумбу-юмбу, в сотый раз в истории человечества открывший велосипед, может оставить такое описание этого действа, что зачитываться будут миллионы велосипедистов.

Ну, например. Одним из атрибутов советского общества является почти полная непредсказуемость срабатывания обратных связей. Неверно, что обратных связей в тоталитарном обществе вовсе нет- они просто тщательно закамуфлированы; нет тех связей, которые нас сызмальства натаскивали считать существующими, ценить и воспевать - но есть масса альтернативных, негласных, подспудных, исковерканных. Как правило, только экспериментальным путем, на собственной шкуре человек в состоянии выяснить, какой его поступок к какой реакции общества приведет. Процесс этого выяснения полон загадок, сюрпризов, переживаний, удач и неудач, зачастую связанных со смертельным риском, с угрозой для себя и для ближних своих. Описание этого процесса какими-то элементами всегда может оказаться близким любому человеку на Земле, ибо непредсказуемое срабатывание социальных обратных связей в той или иной степени присуще всем типам современных человеческих обществ уже в силу одной лишь их нынешней сложности. Правда, европейскому читателю такое описание обязательно покажется гротесковым, утрированным, доведенным до абсурда - тут все дело в различном соотношении предсказуемых и непредсказуемых срабатываний.

В свое время именно непредсказуемость реакций бога (или богов) на тот или иной поступок человека послужила едва ли не основным мотором развития духовности человечества. Первобытная вера в то, что с духами и демонами можно общаться по-свойски, по принципу "ты мне - я тебе" (я тебе жертву ты мне урожай, я тебе другую жертву - ты мне победу в битве) под давлением практики постепенно уступила место нескончаемой гонке за познанием непознаваемого бога, которая, покуда длилась, неизбежно обогащала душу. Заимообразность в отношениях с высшими силами - это и есть модификация животной влитости в процесс. Думать не о чем и переживать нечего - надо лишь дать вовремя тому, кому надо. Более общо: сделать то, что, как всем известно, надлежит делать в данной ситуации. Спиральное вползание к пониманию - это прежде всего саморазвитие, опасный и трудоемкий духовный процесс, не имеющий финиша и чреватый одновременно (и, в общем-то, в равной степени) и катарсисом, и крахом.

Но это же можно отнести к любому процессу познания тех сил, от которых непосредственно зависишь, в том числе - своего мира и людей, которые в нем живут.

В течение шести лет перестройки неизвестно чего неизвестно во что (впрочем,несыто шепчущее общество в общество голодно орущее мы, кажется, перестроили всерьез и надолго) специфический объект отражения, обеспечивавший нашей литературе ее своеобразное существование, оказался в значительной степени разрушенным. Большинство из нас, во всяком случае, из тех, кто на это в принципе был способен, без предварительной подготовки, форсированным маршем, в полной выкладке и не снимая противогазов, тяжко прогалопировало всю зону поражения от точки ноль до оврага, где радиометры едва стучат; всю спираль познания, возможную в рамках традиционной советской системы. Нас вытряхнули из материнской утробы, и теперь однояйцевые близняшки вопят и хнычут, пихаются в своей просторной, но все еще относительно единой люльке и писают друг на друга.

А мамаша, кстати сказать, офонарев от благородных усилий, с тупым недоумением таращится на возникший кавардак и никак не может уразуметь, что - все, уже родила.

Если воспользоваться вновь словами Кавелина, теперь нам всем в этом обществе места нет.

А где есть?

Я далек от мысли задаваться вопросом "что будет после перестройки?" Не с моим умишком соваться в эту адову бездну.

Я ставлю вопрос гораздо уже: о ком писать?

Эпоха сломалась. Эпоха сменилась. Старого мира уже нет. Нового, в сущности, еще нет. Новый характеризуется в сфере гуманитарной пока лишь тем, что можно более тщательно и более честно анализировать старый.

Поэтому исторические произведения заполнили литературу. Не только оттого, что вскрылись запасники и к массовому читателю доходят наконец более или менее замечательные произведения, написанные пять, десять, пятнадцать лет назад. В том же форсированном темпе, что мы бежали, создаются произведения, более или менее замечательно описывающие то, что было пять, десять, пятнадцать лет назад.

Конечно, это нужно! Палеонтология нужна, археология нужна, антропология нужна, кто спорит! Но представим на секундочку, что, например, с семьдесят седьмого по восемьдесят третий годы все серьезные журналы и все серьезные книги были бы посвящены исключительно Пугачевскому бунту или Крымской войне!

Упоенное безопасностью возможности стать из кривого прямым зеркало (другое дело, что прямота тут тоже индивидуальна, как отпечатки пальцев) неутомимо отражает то, чего перед ним уже нет.

А что есть?

Никто не знает.

Станем мы буржуазным государством - значит, не избежать нашей литературе перепевать зады европейской литературы XIX века, времени капитализма без человеческого лица - всяких там "Гобсеков", Домби с сыновьями, у которых, правда, руки так и тянутся к АКМам. Ну, Брет Гарт, ладно. "Счастье Ревущего стана". Вот радость-то!

Стартует ли у нас долгий и тягостный процесс замены тоталитаризма авторитаризмом - так латиноамериканцы уж сколько лет этим занимаются, и дай еще бог Астафьеву или Бондареву дописаться до чего-нибудь хотя бы равноценного "Осени патриарха".

Что еще?

Ну, возможен, конечно, облом. Соскучившись по питательным тяжелым элементам и успокоительной чечетке дозиметрической аппаратуры, за которой не слыхать ни слов человеческих, ни стука собственных сердец, застенчиво потянемся обратно в эпицентр. Тогда литературы вообще не будет. Но об этом говорить не хочется пока - не потому, что очень страшно (хотя очень страшно), но потому, что говорить тут просто не о чем. На нет - и суда нет.

Реальным, хотя и куцым, отражением занимается лишь литература быстрого реагирования - более или менее художественная публицистика, фельетоны, памфлеты... Утром в газете - вечером в куплете.

Но это же не может продолжаться вечно.

Потому что героями такой литературы являются не люди, а ситуации. Трактуется в ней о сиюминутном, а не о вечном, преломленном в сиюминутности, зафиксированном стоп-кадром сей минуты. Есть разница.

Кажется парадоксальным, что частенько наивный поиск сущности семидесятилетнего (секунда на часах человечества!) исторического спазма и духовности затронутых им малых сил временами поднимался до уровня великой литературы. А поиск способов возвращения к общечеловеческим ценностям, к мировой норме (хотя кто еще знает, что такое норма? Мы знаем теперь доподлинно, что - не норма) не идет пока дальше визгливой ругани. Но это закономерно - познание сколь угодно отвратительного феномена есть акт благородный; уничтожение чего угодно, хоть помойки, есть гром пушек, когда музы молчат. Еще красивше: познание это всегда эн плюс что-то, уничтожение это всегда то же самое эн минус что-то. Пусть минус чума. Хорошо без чумы, что и говорить. Но все-таки минус. Обусловленные этим минусом плюсы придут потом. Если придут. Никогда больше не отслужит в Авиньоне папа Пий Цатый торжественную и прекрасную мессу об избавлении от кары господней. Разве что, в кровь подравшись на рынке из-за головки чесноку, один смерд рыкнет другому: "Чума на тебя!"

Что же касается столь милой моему сердцу фантастики, то нужно сначала разграничить фантастику как жанр и фантастику как прием большой литературы.

Фантастика как жанр - феномен относительно недавний, ей от силы полтораста лет. Она сродни детективу - со своей системой условностей, со своими правилами игры, которая дает вполне культурное развлечение подросткам и вполне мирный отдых взрослым. И хотя лучшие образцы такой фантастики вполне способны будить мысль, давать информацию и т.д.- перешагнуть определенную грань жанр не может, иначе он перестанет быть собой.

Современная система условностей советской фантастики сложилась в шестидесятые, благословенные для НФ, годы. Оттуда в наши дни тянутся караваны фотонных и надпространственных ракет, штабеля переносных, мобильных и стационарных машин времени, тьмы загадочных открытий, пупырчатые гроздья инопланетян. Оттуда маршируют суровые и сентиментальные звездопроходцы, гениальные ученые, днем и ночью несущие на своих плечах бремя ответственности никак не меньше, чем за все человечество, а подчас - за всю Галактику чохом, бронированные работники гуманных международных спецслужб, интеллектуальные красавицы, в развевающихся полупрозрачных одеждах резво собирающие букетики полевых цветов за три минуты до старта в Неизвестность.

С этой фантастикой, как ни странно, все более или менее в порядке. Она окончательно осознала себя, перестала тужиться в попытках шагать шире собственных штанов и равномерно и прямолинейно занимается своим делом, ничего особенного не отражая. Она поняла, что для нее главное - таинственность, лихо закрученный сюжет, динамика, асфальтовая мужественность и всегда готовая женственность в правильных, обеспечивающих максимум событий сочетаниях. Здесь один шаг до полной халтуры - опять-таки как в детективе: но если автор не окончательно потерял совесть, а талант какой-никакой имеется, его герои исправно, увлекательно и зримо бабахают из позитронных пушек или якшаются с оборотнями и ведьмами в подтверждение какой-нибудь элементарной этической двухходовки, в серьезных подтверждениях давно не нуждающейся, например: охотиться на животных не хорошо. Или: все разумное действительно. Или: здрасьте, а вот и будущее, и здесь не без проблем.

Правда, и в этих случаях возникают забавные аберрации, вызванные сложностью текущего момента. Когда система условностей складывалась, партия как раз обязала нынешнее поколение советских людей жить при коммунизме, поэтому, коль скоро действие происходило в ракетоносном грядущем, а случалось это очень часто, значительная часть текста заведомо - в ущерб динамике, отводилась изображению простого житья-бытья. Какое, дескать, оно будет замечательное. Теперь этого нет, динамика повысилась - хорошо. Но стоит только повнимательнее присмотреться к тому, как тщательно избегают фантасты самых элементарных, самых коротких штрихов, касающихся быта так смех берет. Целые страницы уходят на описание управления сверхсветовым крейсером или некоего иногалактического феномена - и ни слова о том, как персонажи, например, едят. И вот члены Мирового Совета Иванов и Джонсон, кореша еще аж по Эпсилону Эридана, в перерыве между двумя судьбоносными заседаниями идут в буфет подкрепиться, а дальнейшее молчание, потому что, черт их возьми, окаянных, платят они в буфете или не платят? Если да, значит, всепланетный капитализм протащил автор; боязно, еще неизвестно, как дела-то повернутся - может, десять лет потом не отмажешься. А если нет, свои же коллеги засмеют, защекотят: ну, старик, окстись, глянь, чего на дворе делается; какого ж рожна американцы Кремлю в кильватер-то пристроились?

Игра.

Что же касается фантастики, как приема, то она существует с тех самых пор, с каких существует литература как таковая. Начиная с Гомера. Начиная с евангелий. И терпит сейчас в нашей стране те же трудности, что и реалистическая литература.

Перед зеркалом - ни одного лица. То мелькнет волосатая ноздря неизвестного папаши, то дрыгающаяся младенческая пяточка, то мятый клочок пеленки, мокрый насквозь, то уцененный пятак звякнет в стекло, а то - поберегись! - вот-вот рикошетом заденет прямую, но очень хрупкую поверхность...

Зеркало в ожидании.

Если брать лучшую фантастику последних двух десятилетий... ну, хотя бы по Стругацким пройтись...

От сакраментального жилинского "главное остается на Земле" через Румату, с мечами ждущего, когда упадет дверь, чтобы вмазать наконец подонкам, которых он познавал-познавал, да и допознавался; через Кандида, на последней странице понимающего диалектику морали и прогресса, и Переца, опрокидывающего Тангейзера на Венеру во вдруг открывшемся ему директорском кабинете; через сдавленный, но просветленный вскрик Шухарта; через осознание Маляновым личной неизбывности кривых, глухих и окольных троп; через крик Майи Тойвовны, навсегда оставляющей Экселенца, при всех его благих побуждениях, не более чем убийцей... просветления, осознания в каждом финале... куда?

Они просветляли нас, честное слово, кто бы мы были без них; сюда, конечно, вот сюда, где мы теперь толпимся, но дальше куда?

Эпоха сменилась.

"Итак, Андрей, первый круг вами пройден",просветляет Наставник. Снова всего лишь - первый. Историческое произведение.

"Не забыть бы мне вернуться",- мысленно осознает Банев. Историческое произведение.

"Хватит с меня псины!" - громогласно осознает Сорокин. Историческое произведение.

"Жиды города Питера". Литература быстрого реагирования, памфлет.

Об остальном и говорить не приходится. В лучших случаях более или менее приличные исторические произведения (например: война - это отвратительно). Либо публицистика. От кабаковского "Невозвращенца" (беллетризированная статья-страшилка) до "Сладких песен сирен" Кривича и Ольгина (чрезвычайно длинный фельетон). Ситуации. Безлюдье.

Фантастика как прием - это метафора. Гильгамеш. Христос. Лилипутия. Пища Богов. Воланд. Солярианский Океан. Хармонтская Зона. Не просто зеркало - микроскоп. Или телескоп. Стократное увеличение, тысячекратное увеличение... чего?

Показать мучающегося человека? Нет ничего проще сейчас. Но, пользуясь словами Стругацких, это значит увеличивать и без того неодолимую силу. Твердить "плохо-плохо-плохо-будет-хуже-хуже-хуже" запятнать себя дальнейшим накручиванием общей паранойи, которая и без того захлестнула наш новорожденный мир. Помимо прочего, подобное только на руку тем, кто спит и видит загнать нас обратно в точку ноль.

Показать благоденствующего человека? Но это будет издевательством - вроде голого конкурса на звание "Мисс Пайка" в блокадном Ленинграде.

Показать человека, борющегося за правое дело? Но с кем именно? Все и так друг с другом борются, а толку - только похоронки...

Показать доброго человека? А что он делает? Как что? Раз добрый, то защищает страждущих, следовательно, борется за правое дело. Ну, значит, если еще жив, то уже кого-нибудь убил...

Показать светлое общество послезавтрашнего дня? Без особых там звездолетов, убедительно, психологически достоверно; просто дать желанную перспективу: люди любят друг друга и всласть работают...

А сколько получают?!

Да нет, не так уж страшно, ведь все, что происходит, это подчас даже смешно, смешно до икоты!.. Фельетон.

Да нет, но было же хуже, вспомните, ведь прокисали, плесневели, гнили на корню!.. Историческое произведение.

Да-а.

Впрочем, возможно, в тот самый миг, когда пишутся эти строки, какой-нибудь особо прозорливый, особо чувствительный рефлектор-рефрактор уже поймал контур живого лица. Не ноздрю, не выбитый глаз, не прыщ на скуле - лицо. Уж не от статьи же ожидать новых очертаний, статья может лишь подвести итоги уже сделанного; двигать процесс может только сам процесс, а отнюдь не его анализ. Теория суха, а древо жизни вечно зеленеет... кхе-кхе... особенно при уровне заражения местности в 1991 кюри.

---------------------------------------------------------------Круг шестой. 1993 ----------------

ВПОЛЗАЯ В РЫНОК

_______________________ "НФ в предложенных обстоятельствах".- "Звезда", 1994, № 5.

Эпоха молчания сменилась эпохой ора.

Если все молчат, стоит лишь ухитриться словечко продавить сквозь сжатые губы - и можешь быть уверен, кто-нибудь да услышит. Если каждый вопит свое - хоть горло разорви, нет гарантий, что вопль до кого-то долетит. Как подсчитать, в какую из эпох люди обменивались большим количеством осмысленных сигналов?

Впрочем, то, что обвалившаяся из непостижимого поднебесья свобода обернулась свободой вопить и не слушать, что вопят другие,- четверть беды. Иллюзия того, что демократия это когда добрый интеллигентный Шурик вместе со своей кавказской пленницей получают возможность безбоязненно читать Солженицина и жаловаться на товарища Саахова Гдляну, а все остальное идет как прежде, рассеялась до боли быстро. Еще летом девяносто второго по телевизору показали забавную короткую передачу, где журналистка подходила к разным людям с вопросом: "Свободны ли вы?" Едва ли не последним удостоился этого вопроса чистенький паренек лет семнадцати, который, в отличие от большинства взрослых - те по большей части говорили, что еще не вполне свободны, свобода-де пока только декларируется, да и обязанности перед обществом и семьей сковывают,- заявил, что совершенно свободен. Когда его спросили, что он, как свободный человек, может сделать, он ответил: "Могу задницу показать". Однако это тоже полбеды. А вот когда, скажем, начальник армейского склада, чувствуя себя вполне свободным и тщась прикопить деньжат для выполнения обязанностей перед семьей, загоняет невесть кому три-четыре ящика со снарядами, а потом получает эти снаряды на голову своей семье - ну, пусть не своей, пусть семье корешка по училищу,- вот это уже беда...

Эпоха молчания вкупе со всей предшествовавшей ей эпохой полностью победившего социализма создала, как ни крути, свою культуру. Это была искалеченная культура. Но в искалеченном социально-политическом пространстве она, худо-бедно, обеспечивала взаимодействие людей. Теперь эта культура рухнула, дезавуированы все ее ценности - в том числе, заодно, и те, что действительно были ценны, ибо они ценны всегда. Оказалось, из десятерых разве что одному свобода нужна, чтобы наслаждаться прелестями Солженицина. Зато уж никак не меньше, чем пятерым - чтобы беспрепятственно выпускать кишки всякому, кто оказался в какой-нибудь очереди чуть впереди. Путы старой морали рассыпались - и тут только выяснилось, что они не просто связывали нас по рукам и ногам, но, как и путы всякой морали, делали нас людьми. И из человека полез зверь.

Он глупый. Он не осознает элементарной истины: чтобы не получать ударов в спину, самое надежное средство - не бить в спину самому. Он знает лишь одну ценность: "Я хочу". И лишь один принцип общения с себе подобными: то, что оказалось между "Я" и тем, чего "Я" хочет, есть нечто лишнее в мироздании, надо его изъять. Когда-то еще свойственный всему живому инстинкт самосохранения вновь наденет на зверя социализирующие путы морали и вернет ему человеческий облик...

Фантасты все это предвидели раньше многих. Еще в эпоху молчания, крутя вероятности и так, и этак, они задумывались над тем, сколько невинной, можно сказать, девственной крови прольет безмозгло любящий свободу зверь, пытаясь с наскоку овладеть этой несовершеннолетней. А надсмотрщики от идеологии несли их по всем мыслимым кочкам за пессимизм, смакование жестокостей, неверие в советского человека...

А если бы не несли?

Неужто сейчас лилось бы меньше крови?

Что может и чего не может литература? Да и, вообще, искусство? Да и, в частности, фантастика?

Они не больше и не меньше, как генератор дополнительных переживаний. Остальное - изложение концепций, сообщение сведений, пропаганда идей - играет вспомогательную роль и потребно лишь в той мере, в какой способствует индуцированию в читателе тех эмоций, которыми хочет поделиться автор. Музыка ничего не пропагандирует и никуда не зовет, но если она волнует - она искусство. Текст, сколь бы он ни был богат информационно, перестает относиться к сфере художественного, если перестает быть объектом переживания.

Есть переживания, которые способствуют убыстренному и углубленному пониманию реальной жизни и ее тенденций. Они буквально носом тычут тебя в окружающие проблемы: "Не отворачивайся! Смотри! Думай!" Индуцированием этих переживаний занимается так называемая серьезная литература. В том числе, как ни парадоксально это звучит для неискушенных, и серьезная фантастика. Она еще часто добавляет: "А завтра из этого может получиться вот что. Как ты себя поведешь?"

Есть переживания, которые, наоборот, отвлекают от насущных проблем. Честь им и хвала - если замкнуться на сиюминутных хлопотах и невзгодах, быстро сойдешь с ума. Между тобой и жизнью возникнет радужное марево: "Купаться полетим далеко-далеко. Убийцу поймаем быстро-быстро. Любить нас будут крепко-крепко. Успокойся, все хорошо". Индуцированием этого марева занимается так называемая развлекательная литература. Развлекательной фантастике тут такие карты в руки!..

Однако наше время - время перегибов и перекосов. Реальные проблемы не решаются, хоть тресни. Даже наоборот, тиранят и терроризируют все неистовей. Рецептов их разрешения - пруд пруди, никогда такого не было. И каждый рецепт исключает остальные. И каждый, стоит только пустить его в дело, оказывается несостоятельным. Во всяком случае, наутро легче не становится. А ждать вторника будущей недели - терпения уже нет. Ор. Гвалт. Боеспособные мужчины, ко мне! Нет, ко мне! Нет, ко мне!

А па-ашли вы все с вашими живорезными рецептами! С явной необходимостью выбирать как руководство к действию хоть какой-нибудь из них. Не хочу я смотреть и читать про то, что есть на самом деле. Полистаю-ка я Агату Кристи. А я "Анжелику". А я - "Эммануэль".

А я - Гаррисона, Шекли, Муркока, Желязны, Фармера... Благо их теперь - тоже пруд пруди.

Своя, российская развлекательная фантастика тоже было процвела. Но не выдержала конкуренции с переводной ни по качеству, ни по количеству.

Ну, по количеству - понятно. Янки это дело поставили на поток еще полвека назад. К тому же если тебя покупают и читают - пеки по книжке в год, и можно прилично жить. Потому - пекли. Завалы образовались - любо-дорого.

Да к тому же и не дорого. Своему автору надо платить, а американскому, ежели публиковать вещи доконвенционные,- шиш. А переводчику - уж всяко меньше, чем за оригинальный текст. На гонорар, полученный за перевод средней величины романа, можно запломбировать себе четыре зуба. Или два жене и два сыну. Это если хлеб не покупать и не платить за свет.

Да к тому же и любо. Ведь если человек хочет отвлечься, при абстрактно равном качественном уровне своей и иностранной книжки он все равно выберет иностранную - потому что в ней уж наверняка ничего нет про нас. Ни сном, ни духом. Ни одной даже фамилии русской. Луна есть, Марс есть, Бетельгейзе с Канопусом на каждом шагу, а про Россию и слыхом не слыхивали. Кайф несказанный. Отдыхать, так отдыхать.

Но ведь такое положение не может длиться вечно. Способность смотреть жизни в лицо должна вернуться. Иначе и жизнь не вернется.

Хорошо бы ей как-то помочь...

В течение многих лет серьезная отечественная литература в подавляющей массе была либо советской, либо антисоветской - что, с точки зрения вечных истин, где-то одно и то же. Советская литература, грубо говоря, индуцировала в читателе жажду поскорее добраться до светлого будущего и гнев, ненависть, возмущение по отношению к тем, кто добраться до него мешает. Антисоветская индуцировала ровно то же самое жажду вырваться из настоящего и ненависть к тем, кто этого сделать не дает. Просто в первом случае путь в грядущее прокладывали коммуняки, а мешали им антисоветчики, во втором же в будущее вели антисоветчики, а мешали им коммуняки. И чем выше были художественные достоинства произведения, чем интенсивнее были индуцированные им переживания, тем сильнее хотелось тех или иных придушить. Александр Исаевич был убежден, что прочитавшая "ГУЛаг" Россия не сможет остаться прежней. Осталась. И даже не потому, что серая жизнь главнее любых, даже самых мощных и ярких книжек, а для всякого нормального человека то, сможет ли он завтра купить для больного сына аспирин, главнее страданий миллионов жертв сталинского террора. Она осталась прежней, потому что даже у тех, кто воспринял текст надлежащим образом, кулаки чешутся по-прежнему, а то и ядреней прежнего. Просто в противоположный адрес.

Все боеспособные мужчины - ко мне! (Макашов).

Нет, ко мне! (Гайдар).

Пора перестать ходить по кругу. По цепи кругом. Пора перестать переживать достойные лишь цепных псов ненависть, гнев, жажду взорвать настоящее и по трупам врагов прорваться в мечту.

Серьезная литература, ты как насчет этого? Серьезная фантастика, ты как? Ау!

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут...

Спасибо-спасибо, это мы помним. Чего-нибудь попроще да посвежее у вас нет? И, пожалуйста, для неверующих. А то ведь тот же круг грозит получиться, что и в случае с коммуняками и антисоветчиками. Если не веришь ты в уготованную всем некротким и немилостивым адскую сковородку - что ж, и судьбы для тебя иной всеблагим не предусмотрено, кроме как разглядывать родных и близких через перекрестие прицела? Разве альтернатива такова - либо крестик на груди, либо перекрестие перед глазом? Что, нет людей, у которых есть и то, и другое? Что, нет людей, у которых ни того, ни другого нет?

Но тогда верующие в сковородку, буде у них вдруг зачешутся кулаки, ради спасения твоей же души от геенны с абсолютно чистой совестью - и, как всегда, в компании с теми, кто только делает вид, что верует, и, может, даже под их водительством - глянут через перекрестие на тебя. Есть враг, есть, слава Тебе, Господи!

Не мир принес Я вам, но меч. Мне воздаяние, и Аз воздам. Все боеспособные мужчины, ко Мне!

Неконструктивно получается. Ведь практика показывает, что, как правило, не тому отвратительно насилие, кто с детства истово верует, а наоборот, тот истово верует, кому с детства отвратительно насилие. Бывает, конечно, что убийца или растлитель вдруг становится религиозным фанатиком - но ведь фанатиков-то нам как раз и хватит.

Ау, литература! Дай ответ!

Не дает ответа.

А ведь уже могла бы. Потихонечку, на ощупь, скромненько выруливая из циклического мельтешения, опережая в переживаниях людей менее чувствительных, более толстокожих, менее прозорливых, более хлопотливых...

Но на пути неожиданно встает новая преграда, о которой и думать не думали во времена книжного дефицита. Очередное дитя свободы. Законов всех оно сильней. Любовь? Увы, изнасилованная зверем свобода любви от этого акта не родит.

Рынок.

Применительно к развлекательной мы эту механику уже посмотрели. Что с серьезной?

Кулаки чешутся у многих потенциальных читателей. Значит, и читать они станут лишь то, что способно тешить эту чесотку. Значит, те, кто кормится продажей книг - не написанием, не изданием, а именно и только продажей написанного и изданного другими,- предпочтет наваливать на свои лотки то, что удовлетворяет сей спрос. А если к тому же и у самого торговца кулаки чешутся - а у людей энергичных это часто бывает,- он вообще на все иные переживания машет руками: "Это не разойдется!"

В итоге те, кто хотел бы индуцировать в себе что-то иное помимо праведного гнева, лишены возможности это делать. Потому что с точки зрения сбыта их нет. Следовательно, предназначенная для них и необходимая им литература - убыточна. Следовательно, ее не надо покупать у издателя. Следовательно, издатель, в свою очередь, не покупает ее у автора. Следовательно, автор, в свою очередь, перестает ее писать.

В эпоху молчания еще можно было работать в стол. Опасно, страшно, голодно - но почетно и важно. Россия не сможет остаться прежней... Зарезали за то, что был опасен... Теперь проще. Не купят - и умойся.

И возникает стоячая волна. Привыкший бить морду человек почитает жизненным лишь то искусство, где бьют морду,- и непроизвольно субсидирует его расширенное воспроизводство. А спектакли, кино, книги, где бьют морду, исподволь убеждают, что это и есть обычная, нормальная, без выдумок и вычур, жизнь, и все, в сущности, отвратительны, и надо, чуть что, бить морду.

Слава тем, кто пытается хоть как-то сопротивляться. Кто хотя бы не поддается. Кто обращается к другим и индуцирует другое.

Слава тем, кто за другое платит.

------------------------------------------------------------------Круг седьмой. 1994 -----------------

ГИМН СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ В ТРЕХ ЧАСТЯХ

1. ПОЭТ В РОССИИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ АКЫН

_______________________ "Поэт в России больше... чем?.." - "Нева", 1994, № 5-6.

Литература продолжает без устали доругиваться с проклятым тоталитарным прошлым. Возникает впечатление, что с ним никак не хочется расставаться; оно, похоже, обладает какой-то необъяснимой притягательностью для писателей. Конечно, многие просто пытаются договорить то, что не успели, или не сумели, или не решились сказать вовремя. Но пуповина куда существеннее.

По меньшей мере века полтора у нас бытовало - и в среде интеллигенции господствовало - убеждение, согласно которому, коротко говоря, поэт в России больше, чем поэт. Многим лучшим литераторам многих поколений вера в грандиозность функций словесности давала силы жить, творить, преодолевать препоны и рогатки цензуры, сносить одиночество, гонения и лишения... За словами Солженицина - по прочтении "ГУЛага" Россия не сможет остаться прежней - стоит именно убежденность в том, что литература способна впрямую, непосредственно влиять на общество, и литератор является чем-то вроде социального демиурга. Убежденность эту непроизвольно пускал в дело Сталин - сам, возможно, ее разделяя,- когда назначал писателей инженерами человеческих душ и ставил перед ними задачи соответственные. А уж если она оказалась актуальна для столь разных людей, значит, является чрезвычайно существенной для культуры, пропитала ее насквозь и воспринимается безоговорочно. Полагать иначе - почти то же самое, что полагать, будто солнце не взращивает все живое, а укладывает асфальт.

Что же это за убежденность такая?

Строго говоря, на определенном этапе исторического развития поэт больше, чем поэт в любой стране и у любого народа. Гомер был куда больше, чем поэт. Цюй Юань и Ли Бо были куда были куда больше, чем поэты. Матфей, Марк, Лука и Иоанн были куда больше, чем мемуаристы; разница в масштабах между их произведениями и, скажем, симоновским "Глазами человека моего поколения" обусловлена не только колоссальной разницей в масштабах описанных личностей - Христа и дяди Джо - но и грандиозной разницей в масштабах выполнявшихся - и выполняемых - данными текстами социально-культурных функций. В традиционных обществах, обществах восточного типа, обществах просто деспотических, где нет ни легальной оппозиции, ни независимых от практических нужд государства науки и публицистики, их функции выполняются почти исключительно литературой.

На этом этапе проблема взаимоотношений между правителем и подданными занимает в литературе одно из центральных мест. В тридцатых годах прошлого века знаменитый демократ Белинский писал: "В царе наша свобода, потому что от него наша новая цивилизация, наше просвещение так же, как от него наша жизнь. Безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность". Сходно высказывался Надеждин: "У нас одна вечная неизменная стихия: царь! Одно начало всей народной жизни: святая любовь к царю! Наша история была доселе великою поэмою, в которой один герой, одно действующее лицо". Симптоматично то, что в качестве громовых метафор в подобных случаях обязательно используются литературные термины: поэзия, поэма... Литература - куда больше, чем литература. Литератор - куда больше, чем литератор, он апостол. Апостол государственности.

Можно быть и апостолом антигосударственности, это лишь правое и левое колеса прицепленного к локомотиву истории вагона-ресторана идеологии. В свое время Хайям шутил изысканно и горько:

Грустен я был и попросил: "Зульфакар!

Произнеси мне афоризм, Зульфакар".

"Шах справедлив",- ты ответил без тени улыбки.

Как ты меня вдруг рассмешил, Зульфакар!

Конечно, американцы в наши дни тоже рассказывают анекдоты о своих президентах, но делают это весьма редко и, на наш взгляд, вовсе тупо. Хайямовский текст не произвел бы на них впечатления. Какое дело среднему американцу до личных качеств шаха? Проголосовали за тебя, и отцепись. Справедлив ты или нет дело сената, или Верховного суда, или министров; к моей индивидуальной повседневной жизни, к моему бизнесу это не имеет ни малейшего отношения. В крайнем случае, ежели что импичмент.

А мы до сих пор воспринимаем это четверостишие так же, как жители халифата тысячу лет назад.

Аналогично функционируют, кстати, и все иные виды искусства. Например, музыка. Она начинается как магическая, почти сакральная сила. Вспомнить только Орфея - пением и бряцаньем он мирил сражающиеся армии, усмирял диких хищников, завораживал духов Аида, двигал скалы... Вспомнить Конфуция - мудрый правитель управляет посредством этикета и музыки, учил корифей; этикет структурирует общество, каждого ставит на свое место и подсказывает, как кому с кем себя вести, а музыка, напротив, объединяет всех... Разумеется, Конфуций имел в виду не рафинированную, лезущую в подсознание музыку а-ля Малер или Шнитке. По звукам, льющимся из репродукторов, можно смело судить о том, к какому типу принадлежит общество. Недаром в России, в СССР и в рейхах Германии марши пользовались такой любовью народа. От "Славься" или, тем более, "Вставай, страна огромная" до сих пор священный трепет пробегает по коже даже у тех, кто не прошел войну. Ибо эта музыка обращается не к индивидууму и не с вежливым предложением отложить ненадолго личное ради общественного (как какая-нибудь итальянская "О белла, чао!"); нет, обращение идет напрямую к народу в целом, и сообщают ему, что героем он быть обречен, у него нет иного выхода. А какими жалкими, фокстротными кажутся гимны демократических держав по сравнению с величественной и торжественной мелодией гимна Советского Союза! Демократия такой музыки создать неспособна, не тот менталитет и, так сказать, спиритуалитет. И у демократий есть пределы возможностей, в частности художественных. В этом смысле и музыкант в России - больше, чем музыкант.

Встав на путь демократического развития - а вернее, будучи вынуждены попытаться на него встать; а еще вернее, следуя за нашими шахами, которые решили, что на этом пути их престолы станут крепче и уж, во всяком случае, многочисленнее (как всегда, не качеством, так хоть количеством), а теперь ломают головы, как бы ухитриться, чтобы экономически страна снова была одна, а престолов в ней осталось бы много - мы должны отдавать себе отчет в том, что с каждым успешным шагом на этом пути с литературы - как и со всего искусства - будут опадать одна за другой ее архаичные, надлитературные, внелитературные функции. Те самые, которые делали ее куда больше, чем литературой. Останется лишь функция собственно искусства - индуцировать в потребителе недостающие ему переживания. Все остальное - изложение каких бы то ни было сведений, пропаганда каких бы то ни было концепций, проповедь каких бы то ни было вечных истин - останется в текстах ровно в той мере, в какой оно способно усиливать эмоциональную накачку.

Это неизбежная плата за то, что общество начинает проращивать в себе нормально срабатывающие обратные связи - значительно более эффективные, чем словесность. Бродячий певец, ввалившийся на банкет к эмиру и сбацавший пару касыд о коррупции, по всем тогдашним обычаям был неприкосновенен - человек любой иной профессии немедленно оказался бы, так сказать, необоснованно репрессирован,- но и певец рисковал жизнью, прибегал к иносказаниям, вуалировал материал... и все равно становился героем. Парламентский запрос справляется с той же задачей куда обыденнее, квалифицированнее и конструктивнее, а вдобавок сопровождается куда меньшим риском.

Останется в прошлом, например, заклинательная, магическая функция художественного текста. Положительный ее аспект связан с некоей необъяснимой уверенностью в том, что стоит только тщательно, убедительно, заманчиво описать что-либо желаемое, как оно уже тем самым как бы создается реально, к нему прокладывается путь, для него закладывается фундамент. Отрицательный - ровно с такой же верой в то, что стоит только тщательно, убедительно и отталкивающе описать что-либо нежелаемое, как вероятность его возникновения резко падает, ему перекрываются пути в мир - мы как бы заклинаем его, изгоняем, словно беса; наверное, вера эта и родословную-то свою ведет от присущей чуть ли не всем народам древней веры в то, что стоит лишь назвать демона его истинным именем, он тут же подчинится.

Но в рамках именно этой функции работали во все века утопии и антиутопии, давшие немаловажный пласт серьезной литературы; содержащаяся в них информация, претендующая на рациональность, вроде того, какова была ширина каналов в Атлантиде (Платон), или какова будет организационная структура Совета Звездоплавания (Ефремов), возможно, казавшаяся авторам весьма существенной сама по себе, вообще к литературе не имеет отношения. Эмоциональное воздействие произведений, всерьез моделирующих желательные и нежелательные события и миры, обусловлено лишь тем, что сознание потребителей в значительной степени остается религиозным, даже мифологичным. Произведения эти представляют собою ни что иное, как развернутые молитвы о ниспослании чего-то или спасении от чего-то, и переживания, индуцируемые ими в потребителе, сродни переживаниям верующего во время молитвы. Фантастика, которую все привыкли считать более или менее научной, оказывается в этом смысле лишь одной из ветвей на древе религии - просто из-за долгой засухи кора на этой молодой ветви потрескалась в виде бесконечно повторяемого "е равно эм цэ квадрат".

Если только не происходит подмены жанров, и переживания не сдвигаются в регистр тех, которые потребитель испытывает от боевика или детектива.

Тот, кто хочет попрыгать в суперэкзотической обстановке, будет писать не "Утопию", а "Принцессу Марса" и читать его будут соответственно. Тот, кто хочет конструировать новые общества, улучшать социальное пространство, в демократических условиях будет заниматься не литературой, а социологией, политологией, политикой. А тот, кто хочет обстоятельно помолиться, просто-напросто пойдет во храм.

Отомрет и социально-коммуникативная функция - функция вкрадчивого информатора, функция суррогата общественного мнения и посредника между народом и правителем. Она отойдет к публицистике, к оппозиционным газетам, к независимой от государства социологии. Вскрытие различий между официальной и реальной картинами мира перестанет быть одной из функций серьезной литературы, в течение многих десятилетий тщившейся, как одинокий воин в поле, эзоповым и полуэзоповым языком донести до читателя хоть крупицы сведений и соображений по этому поводу.

А ведь изрядная часть произведений, составляющих гордость нашу, стали таковыми именно благодаря социологической и маскосрывательной насыщенности текста, не более. Эмоциональная накачка осуществлялась всего лишь прогрызанием больших или меньших дырочек в кумачовой драпировке, заслонявшей от взгляда потребителя помойки и братские могилы. Как только драпировка заполыхала целиком, как только помойки и могилы стали общим местом в публицистике, дающей материал, вдобавок, куда оперативнее, всеохватнее и концентрированнее, без неизбежных в художественном тексте "слюней да соплей" - из большинства этих текстов словно вдруг вынули стержень. Словно погасили их. Не зря в грандиозном "Красном колесе" многим читателям интереснее всего были подборки прессы времен германской войны и Февраля. А если бы читатели эти могли легко и спокойно ознакомиться с подлинниками газет? Я уж не говорю о "Детях Арбата", где, попервоначалу, лирику хотелось пролистывать поскорее как нечто лишнее, ища, что же, в натуре, Поскребышев сказал Ежову и как Каменева - или Зиновьева, пес их теперь разберет, все осточертели,- кормили в камере селедкой и не давали пить. А когда ежовы и поскребышевы поперли из всех щелей, оказалось, что, кроме лирики, в художественном произведении читать нечего, и самая сильная сцена в книге - пожалуй, та, где умная, интеллигентная героиня выжаривает из себя плод, жертвуя и собой, и будущим ребенком своим ради любимого мелкого мерзавца, которого, пользуясь выражением Стругацких, "и к ногтю-то взять срамно", а про смелого, честного, нуждающегося в помощи человека думает лишь в том смысле, что нечуткий он, эгоистичный. Вот объект литературы. Не надстроечный, а базисный.

Противостояние индивидуума и властных структур в отлаженном демократическом обществе будет интересовать словесность лишь в той мере, в какой оно способно обеспечить бойкий сюжет, напряженную интригу - да и то лишь для какого-нибудь политического детектива или памфлета. Кто интересуется этим противостоянием всерьез - читает серьезную историческую и социологическую литературу, которой в тоталитарном обществе не было и быть не могло. Серьезная художественная литература уже не опускается до подобных проблем. Они - удел узкой группы профессиональных политиков и ученых; организуя текст вокруг них, рискуешь оказаться интересным в самом лучшем случае лишь для этого узкого круга и попросту прогоришь с тиражом. Обычный человек, от которого только и зависит успех - а, следовательно, и коммерческий успех - о таких вульгарных вещах не думает.

А о чем он думает?

О себе.

Обычный человек в стабильном обществе, когда он не озабочен добыванием хлеба насущного и пальбой на улицах, думает более всего о себе. Он не рвется измышлять новый мир, потому что и в старом может порулить в ближайший магазин - семь минут езды - и без очереди, по действительно доступной цене, купить кухонный комбайн. И переживает он, если не переживает смерть близких, угрозу войны или неизбежный арест, главным образом то болезненное трение, которое возникает на неровностях, гранях и выступах его вдруг оказавшегося очень сложным внутреннего мира в процессе каждодневного его просачивания и продавливания через мир внешний. Чем более мир внешний благополучен, тем более объекты переживаний у человека сдвигаются внутрь.

Поэтому и художественная литература, которая тщится остаться человековедением, но в то же время уже лишена или уже почти лишена архаических функций, в своих стараниях достигнуть резонанса с душой потребителя тоже сдвигается внутрь индивидуума. Мало того, в стремлении остаться интересной и захватывающей - а следовательно, и покупаемой - она стремится опередить потребителя в его погружении в себя. Она накручивает тонкости и сложности на, что называется, пустом месте. Она прорывается в подсознание, в извращения. С точки зрения поэта, который больше, чем поэт, она только и знает, что бесится с жиру и лезет во всевозможную грязь.

Потому что у нее не осталось иного объекта. Не осталось иной функции, кроме как расковыривать подноготную всех желаний, черт характера, поступков - опускаясь насколько возможно глубже, вплоть до физиологии, вплоть до того предела, за которым начинаются темные, клубящиеся бездны, невыразимые словами. И переживания, индуцируемые такими текстами, сродни переживаниям пациента в кабинете психотерапевта. Сначала - тревога от первых прикосновений, потом - страх, отвращение, отчаяние, когда болезненный узел нащупан, и наконец - облегчение, катарсис: узел вскрыт, назван, разъяснен, разрублен...

Из коллективного агитатора и пропагандиста литература становится коллективным психоаналитиком. Но отнюдь не для того, чтобы лечить. За лечение как таковое деньги получают врачи. Литература получает деньги за то, что заставляет потребителя ощущать сладкую боль мимолетного понимания себя.

Есть и другая грандиозная группа переживаний, не менее важных, чем переживания углубляющие и усугубляющие. Это отвлекающие, развлекающие, экранирующие от реальности переживания. Они не дают людям сходить с ума, зацикливаясь на болячках реальности. Ведь даже в благополучном обществе - а подчас в благополучном обществе тем более - человек, каждочасно сосредоточенный на своих проблемах и болячках очень быстро слетает с катушек. Когда человек еще, так сказать, практически здоров, но уже мрачноват, занудноват, ни о чем, кроме собственных невзгод, разговаривать не может, что первым делом прописывают спокон веку врачи? Перемену обстановки. Смену впечатлений. Но прогуляться на Гавайи - Багамы не вдруг решишься. А если есть возможность отвлечься на час-другой ежевечерне, глядишь, и вовсе не придется тратить честно наворованные миллионы на поездку к морю.

Индуцированием экранирующих переживаний занимается развлекательная литература.

Здесь успех - а, следовательно, и коммерческий успех - достигается прямо противоположным образом: как можно большим уходом от действительности. Уход может достигаться по разному: от юмора и гротеска через детектив, фантастику, абсурд к каким-нибудь психоделическим изыскам. Но суть одна - максимально условный, подчас сам по себе парадоксальный фон, упрощенный или, во всяком случае, резко сдвинутый по какой-нибудь из фаз язык и максимально усложненный, насыщенный до предела скачками и курбетами событий сюжет. Чем легче проглатывается такой текст, тем основательнее он вытесняет из сознания потребителя реальность с ее сложностями и неприятностями. Чем интенсивнее индуцируемые переживания по условным, игровым поводам, тем сильнее эмоциональный резонанс текста с неизбывным желанием любого индивидуума снова, как в детстве, быть способным на любой подвиг, простым, смелым, цельным, безукоризненным, напрочь лишенным вообще всякого подсознания.

Ясно, что подобное чисто художественное функционирование в обеих своих ипостасях выглядит малопрельстительным для большинства российских писателей. Представление о почти космической роли литературы вошло в кровь и плоть культуры. Сеятелю Разумного, Доброго и Вечного переквалифицироваться в сортировщика ли грязного белья, в массовика ли затейника одинаково тошно. Да и читатель, вспаханный и засеянный Достоевским, Толстым да Солженициным, по-прежнему ждет от серьезной литературы не столько виртуозно-воровского, как сейфы вскрывают пилочками профессионалы, вскрытия тайников своей души, не столько бесконечной корриды, на которой в роли быка выступает его собственный микрокосм, сколько литургического прорастания во всем народе своем, во всем человечестве, а то и - чего нам, беспортошным, мелочиться - в Боге... Не находя этого, он с тем большей охотой шарахается к литературе развлекательной,- а она по ряду факторов практически без боя сдана нами закордонщикам. Серьезные же писатели наши никак не могут оторваться от эпохи, когда литература была больше, чем литературой - от тогдашних проблем, тогдашней эстетики, тогдашней значимости в обществе. Продолжение старыми средствами борьбы с краснозвездным драконом обусловлено не столько благородной ненавистью к нему или страхом его возвращения - хотя ссылаться на эти мотивы можно до хрипоты,- сколько тем, что лишь так можно продлить столь необходимую психологически иллюзию, будто ты больше, чем поэт.

Но именно для тех, кто работает, как десять лет назад, это - иллюзия. И не только иллюзия - ловушка. Эпоха сменилась, колесо судьбы свершило свой оборот. Демократия отнюдь не победила еще, но в данном случае это не важно; важно, что официальная пропаганда теперь ругает то, что ругали в предыдущую эпоху писатели демократического направления, то есть те, кто, в сущности, определял лицо серьезной литературы. И в глазах подавляющего большинства людей это есть неоспоримое свидетельство того, что "ихняя" демократия победила уже, и все вот это, что за окнами снаружи, и сулили прежние правдоискатели, совесть народа, всем нам в качестве рая. То есть теперь литератор-демократ, решившийся взяться за перо (вместо того, чтобы вместе с народом смотреть "Просто Марию"), но не могущий оторваться от своих старых, выстраданных, совсем еще недавно - героических клише, автоматом оказывается официозом и, следовательно, автоматом же ампутируются все надлитературные свойства производимого им текста. А именно на них текст традиционно ориентирован. Следовательно, ему не подняться выше чего-нибудь столь же драгоценного для российской словесности, сколь была когда-то "Молодая Гвардия" Фадеева. Более того. Как эта самая "Гвардия" с течением времени стала произведением фактически антисоветским, вызывая своей день ото дня все более очевидной холуйской искусственностью лишь отвращение к отстаиваемым ею идеям так и ороговевшие демократические перепевы будут лишь поднимать страну огромную в поход к Индийскому океану.

С другой стороны, поскольку сварганенный демократами социум оказался вовсе не таким, каким он представлялся в обещаниях, когда-то официозная квазилитературная критика демократии стремительно и столь же автоматически начинает приобретать надлитературный характер, поскольку оказывается единственным литературным течением, снова, как встарь, толкующим о разнице между официальной и реальной картинами мира. К тому же любые вновь публикуемые вещи, даже вполне убогие с художественной точки зрения, обречены на сочувствие привыкшего к сверхлитературе читателя, если они матерят якобы построенную демократию и ее строителей. И это положение будет сохраняться, покуда страна вынуждена лечить подобное подобным, по принципу "против лома нет приема, окромя другого лома" - то есть перелопачивая тоталитаризм в демократию посредством авторитаризма.

Кто первым удовлетворит потребность читателя, по привычке все еще ждущего от словесности социальных откровений, в художественном вызове существующему строю? "Коммунофашисты", всегда готовые шустро накидать тома и тома с позиции "вот вам ваша демократия"? Или "дерьмократы", задача которых куда сложнее посмотреть с позиции "это еще не демократия"? От ответа на сей вопрос в немалой степени зависит, наступит ли вообще не тоталитарная и не авторитарная эпоха нормально срабатывающих обратных связей в обществе, когда литератор сможет наконец стать всего лишь литератором.

А уж тогда, возможно, Россия ухитрится-таки доказать делом пресловутую специфику своего социально-культурного пространства и сумеет найти словесности какую-то новую великую роль, так, чтобы поэт снова, но уже на новом витке, стал больше, чем поэт.

Если поэт захочет.

2. СОВЕТСКИЙ СОЮЗ БОЛЬШЕ, ЧЕМ РОССИЯ

_____________________________ "КНДР (Куча Независимых Деревень России) против СССР"."Нева", 1994, № 10 (опубликовано с сокращениями).

В последнее время модно стало говорить, что история учит лишь тому, что ничему не учит. Этот тезис очень на руку тем, кто и не хочет ничему учиться; они его и повторяют чаще других, лицемерно сокрушаясь по поводу его несокрушимости. Похоже, он на руку и сонмищам президентов, в одночасье, как зубы дракона, взошедших и заколосившихся на российской земле. Каждому из них мстится, что он принципиально умнее и хитрее всех своих предшественников, и поэтому, делая зачастую то же, что и они, добьется принципиально иных результатов. Практика показывает, что таки нет.

Национальную - а вернее, многонациональную катастрофу, постигшую нашу страну в девяносто первом году, в некоторых кругах принято именовать "распадом последней империи". Подразумевается, что слово "империя" есть ругательство; тогда слово "распад" автоматически приобретает благостный характер. Язык вообще очень хитрая штука. Охотно верю, что для мусульманина слово "неверный", по-русски весьма отвлеченное и выспреннее, звучит с такой же предметной отвратительностью, как для нас, например, слово "падаль" или "гнида". И как тогда, скажите, оставаясь в рамках языка, продолжая говорить на нем, научить веротерпимости? "Нужно уважать падаль"? "Гниды тоже люди"? Легко представить реакцию публики на подобные призывы. То же и тут. Распад плохого - всегда хорошо. Но если отрешиться от догм, унаследованных демократической общественностью прямо от столь справедливо порицаемого ею "Краткого курса истории ВКП(б)" (Российская империя есть тюрьма народов), и попытаться, поразмыслив, слущить собственные эмоции с явления, можно увидеть, что в конце XX века империя - это всего лишь многонациональное государство, с большей или меньшей степенью жесткости управляемое из одного наднационального центра. В отличие от государств столь же или даже более централизованных, но относительно мононациональных назовем их, чтобы подобрать термину "империя" столь же современно звучащий антоним, "королевствами". Но тогда и оплот Свободного Мира, Северо-Американские Штаты, вполне тянут на федеративную империю. И уж, во всяком случае, живут и здравствуют - тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! такие явные империи, как Бразилия, Индия и, тем более, Китай.

Чем же империя хуже королевства? Политиканы и там, и там одним миром мазаны. И там, и там примерно одинаковый процент людей обожает армию и армейские порядки. Можно, правда, провести деление по иному принципу: в империи на порядок больше, чем в королевстве, нарушаются права человека, в частности, права нацменьшинств. Согласен, но тогда нам придется признать, что гибель Союза в одной только Балтии привела к образованию целых трех о-очень кошмарных империй. И словно специально для того, чтобы никто уже не мог сомневаться на их счет, некоторые даже проявляют классическую, буквально по "Империализму как высшей стадии", тягу к территориальной экспансии. А сопровождавшаяся геноцидом с обеих сторон грузино-абхазская империалистическая война за обладание приносящими миллиардные прибыли курортами?

И вот нечестная игра сразу кончается, все встает на свои места. Распад он и есть распад; корень тот же, что и в слове "падаль".

Когда я начинал заниматься средневековой китайской бюрократией, в глубине души я лелеял надежду отыскать в тогдашнем административном праве, регулировавшем деятельность чиновничества, некий секрет, который смог бы затем на блюдечке поднести Отечеству и тем помочь ему сделать более дееспособным чиновничество собственное. Я уже тогда, в конце семидесятых, как и многие, понимал, что живу в бюрократической державе. Но уже тогда видел, что, скажем, в Китае бюрократия была способна обеспечить стабильность общества на протяжении полутора-двух веков (потом, хоть тресни, коррупция все проедала, и происходили неизбежные, циклически повторяющиеся срывы), а у нас речь идет о гораздо более коротких периодах. Фактически они ограничиваются сроком функционирования одного поколения, и при каждой перепасовке власти от предыдущего поколения к последующему происходит судорога. Скорая неизбежность очередной перепасовки была очевидной, и вероятность новой судороги была более чем велика. Опасения, как мы теперь видим, полностью оправдались.

Скоро я понял, что никакого чисто административного секрета нет. Разумеется, уголовное право предусматривало мелочную, до дикости, с нашей точки зрения, дотошную регламентацию административного функционирования - что и давало многим мыслителям всласть поговорить о поголовном рабстве на Востоке. Ну хотя бы: каждые двадцать минут в учреждениях должны были проводиться проверки наличия служащих на своих местах. Кого не заставали, тот подлежал наказанию двадцатью ударами палок; кого не заставали дважды - сорока ударами и так далее. Или иное, относящееся уже не к производственной дисциплине, а к общественной морали: чиновник, зачавший ребенка в период траура по кому-либо из родителей - а длился подобный траур чуть не три года,- подлежал увольнению как растленный тип. И пусть зачатие произошло в законном браке - не в этом дело! Нельзя устраивать себе такую радость, когда надлежит исключительно печалиться... Эти примеры, подчас столь же гротескные с нашей точки зрения, можно множить и множить. Но суть-то была отнюдь не в строгих наказаниях за малейшие отклонения от должного поведения.

Единственная китайская династия, которая попыталась управлять страной исключительно при помощи раздаваемых центром кнутов и пряников, не продержалась и сорока лет; ее просто смело. Не помогли ни колоссальная, лучшая в том регионе армия, ни казни типа варки в малом котле, варки в большом котле и так далее. То было время - аж за два века до Рождества Христова,когда государственные деятели Поднебесной впервые поняли, что можно не просто соблюдать сложившиеся нормы поведения и карать за отступления от них, но придумывать, конструировать удобные для государства законы и с их помощью конструировать общество, вдавливая эти законы в жизнь наградами за их соблюдение и наказаниями за их нарушения. Открытие было ошеломляющим. Завораживающим. Казалось, теперь с людьми можно вытворять, что угодно, можно управлять ими, как марионетками. Оказалось нет.

Буде закон идет вразрез с человеческой природой - скажем, перемещаться дозволено исключительно прыгая на одной ноге (благородное оправдательное объяснение человек для любого маразма может подобрать, на то и мозги в бестолковке. Скажем, в целях увеличения пропускной способности дорог и тропок и наиболее рационального использования жилплощади), то, даже если выплачивать всем прыгающим изрядный пенсион, а ослушникам усекать грешную ногу, общество развалится. Сначала люди начнут притворяться, что прыгают, и ходить нормально, когда никто не видит. Таким образом, все окажутся формальными преступниками и будут ощущать себя преступниками. Тогда вздыбится вал коррупции. Я, сержант Чун, вчера видел тебя, любезный, на двух ногах. Плати. Или: не хочешь за меня дочку отдать? А если я сообщу куда следует, что ты в сортире сидишь на корточках - то есть на двух ногах? То-то. А приданого побольше! Все стимулы встанут с ног на голову. Государственные награды и наказания будут бить мимо цели, доставаться не тем, для кого придумывались. А любовью народной начнут пользоваться исключительно одноногие неважно, кто из них подонок, кто герой, лишь бы нога была одна. И лишь потом, когда все попытки людей приспособиться к нелепице по-хорошему, без революции, приведут к полному бардаку и бардак осточертеет всем, тогда грянет взрыв. И слово "закон" еще долго будет бранным, а слово "власть" надолго станет синонимом слову "топор". И награда, даже честно заслуженная, еще долго будет восприниматься, как расстегнутая ширинка или блевотина на манишке. И наказание, даже оправданное, еще долго будет восприниматься, как нимб святого.

Не правда ли, знакомая механика? Только у нас вместо прыгания на одной ноге была любовь к Партии. А скоро, возможно, будет любовь к демократии. Или желание покупать акции МММ. Или что-нибудь еще, столь же естественное и насущное. Или опять любовь к какой-нибудь партии. Какая в сущности, разница...

Опыт многому научил тогдашних китайских теоретиков. К шестисотым годам нашей эры они уже прекрасно понимали, что сами по себе карательные и даже поощрительные санкции государства мало что решают. Идеальным состоянием общества недостижимым, разумеется, как и всякий идеал,- было ими объявлено состояние, когда "наказания установлены, но не применяются". Потому что их незачем применять, не к кому применять. Преступников нет.

Да как же такое может быть?

А вот как.

Правильное, надлежащее поведение для человека и для общества столь же естественно, как и любой спонтанно протекающий природный процесс. Как, скажем, рост картошки. Вовремя вылезает на свет ботва, вовремя, с нормальным количеством лепестков, распускается цвет, вовремя вызревают клубни. И, главное, безо всякого вреда для соседей. И ей хорошо, и остальным хорошо. Разумеется, если какая-то дура-мутантка вздумала цвести в октябре, оставить это так просто нельзя. Вдруг других заразит. Цветочки мы ей оборвем, чтобы знала на будущее, чтобы потомства не было. А ежели сия тварь ухитрилась пару десятков соседок подговорить к столь же противоестественному акту, тогда что? Правильно, усекновение клубней, равно как сожжение ботвы.

Что же это такое - правильное, естественное поведение, не требующее понукания свыше, не ориентированное на подачки со стороны компетентных органов и вовсе не имеющее среди своих стимулов страх уголовного наказания? Да то, которое освящено устоявшейся моралью, вековой традицией, впитавшейся в плоть и кровь так, что человек, следуя ей, ощущает удовлетворение, ощущает себя хорошим, гордится собой, а нарушая испытывает угрызения совести, даже если нарушения никто не видел.

Поэтому так опасно сталкивать лбами мораль и закон. Неизбежное в этой ситуации разрушение морали дает себя знать еще долго после того, как право возвращается к разумному состоянию. Почетным-то, престижным-то уже стало не твердое соблюдение, а умелое нарушение закона, ловкое увиливание от него. За правовую атаку на мораль, произведенную в III веке до нашей эры, Китаю пришлось затем платить возведением любого аморального или хотя бы малоприглядного поступка в ранг уголовного преступления. Попытавшись было сурово наказывать за сокрытие, скажем, совершенного братом преступления, там начали, усмотрев в подобном подходе явную опасность для семейных связей, наоборот, наказывать столь же сурово за сообщение властям о таком преступлении. По суду наказывались, например, брань в адрес родителей или случайное разрушение чьих-либо могил...

Сетка моральных приоритетов регламентирует поведение людей куда более мелочно и дотошно, нежели самый изощренный уголовный кодекс. Но она не обладает присущей праву однозначностью. Более того, для человечества она отнюдь не едина: наряду с интегральными позициями в ней есть масса позиций, специфических для данной культуры. Скажем, оказавшись с семьей в тонущей лодке, добродетельный европеец первым делом, скорее всего, будет спасать своего ребенка, потому что дети - цветы жизни, потому что ребенок беспомощнее любого взрослого, потому что в него уже столько вложено, потому что ребенок - это шанс на бессмертие. Добродетельный китаец в той же ситуации начнет, скорее всего, с отца - потому что отец дал ему жизнь и воспитание, потому что детей можно других народить, а отца другого себе не сварганишь, потому что отец стар и слаб, но мудр, и без него в жизни, как в потемках... И та, и другая позиции оправданны, и даже не скажешь, какая из них лучше. Нет критерия, который позволил бы взглянуть на проблему объективно, сверху, извне культуры, взлелеявшей ту или иную модель. Вне культуры - это начать спасение с себя.

Но европеец, последовавший китайской модели, равно как и китаец, последовавший европейской, всю жизнь потом мучались бы ощущением непоправимой, роковой ошибки; и вдобавок соседи, отнюдь не по указке околоточного, не подавали бы им руки.

А стоит только одну из моделей узаконить, сделать обязательной для всех и вдобавок объявить отклонения от нее наказуемыми - она мигом превратится в прыгание на одной ноге.

Вот тут-то и спрятан баснословный секрет. Единственный. Недаром вплоть до XX века любой китайский реформатор, обращаясь к трону или к народу, формулировал свои предложения примерно следующим - для нас довольно-таки смехотворным на первый взгляд - образом: "Конфуций (или кто-либо из иных древнейших мудрецов) как-то раз сказал то-то и то-то. Большинство позднейших комментаторов сходится на том, что это надо понимать так-то и так-то. Поэтому..." И дальше что-нибудь о необходимости учиться строить пароходы.

Всякое крупномасштабное движение государства по отношению к своему народу, если государство не хочет повиснуть в собственной стране, как в вакууме, без воздуха и без опоры, не хочет вызвать катастрофу, которая его же и раздробит, должно совершаться в рамках культурной традиции. Закодировано ее, традиции, кодом. Даже если целью самого этого движения является некая корректировка, некое назревшее изменение традиции - все равно. И даже - тем более. Тут нет никакого противоречия. Удачная, перспективная политика - это всегда удачная попытка примирить непримиримое.

Верно и обратное. Единственным механизмом, который как-то смягчает социальные встряски, как-то ослабляет сопровождающее их повальное остервенение, является культурная традиция. Культура. Не в смысле начитанности, эрудиции или знания наизусть таблицы логарифмов, а в смысле почти инстинктивной ориентированности на моральные стереотипы поведения. Он не совершенен, этот механизм,- увы, совершенства нет в сем мире. Он хрупок, его не так уж сложно разладить. У него есть свои недостатки, прежде всего - неизбывный, имманентный консерватизм. Но иного механизма нет вообще. Все иные - это сила на силу, власть на власть, принуждение против принуждения.

Срабатывает этот амортизатор на двух уровнях: идейном и бытовом. На первом - через извечное интеллигентное брюзжание и ерничанье, через соблазн на любом солнце отыскать пятна, любой бездумный восторг высмеять и вымазать так, чтобы стала очевидной его абсурдность. На втором - через столь же извечное стремление жить так, как привык, по старинке, придерживаясь ороговевших ценностей, меняя поменьше, сохраняя побольше. Объективно же функционирование первого уровня старается не допустить, чтобы какая бы то ни было идея сделалась фетишем, вызывающим обвальный, массовый восторг, чтобы ни одно лекарство не могло быть объявлено панацеей от всех бед. А функционирование второго уровня старается не допустить вдавливания подобных фетишей и связанной с ними деятельности в повседневную жизнь людей. На первом уровне придумывают новые идеи, там же их и развенчивают, придумывая контридеи. На втором чихать хотели на все это, там просто растят свою герань и своих детей, а из идей усваивают в самом упрощенном виде лишь те, что могут вроде бы помочь растить герань и детей. Поэт опасался, что социализм канарейками будет побит. Но побили его не канарейки, а как раз стремление оных передавить, не оставив людям ничего, кроме проваливающихся в какую-то бездонную прорву сверхплановых процентов и бронетанковой борьбы за мир во всем мире.

При всем антагонизме первого и второго уровней культуры в интересующем нас вопросе они выступают как две рессоры одного и того же транспортного средства. На первом - замедляют, разрыхляют, рассеивают любую внезапно рухнувшую лавину, на втором - так организуют, так структурируют ее, чтобы средний человек, ведя себя по возможности привычно, мог с наименьшими потерями просочиться между ее струйками. Тяжелее, конечно, когда фетишем оборачивается стремление вернуться к какому-нибудь золотому веку - например, к временам то ли до Переяславской рады, то ли до смерти Брежнева... Сопротивление на бытовом уровне резко ослабевает, традиция начинает играть роль катализатора истерии и безумия; нагрузка на первый уровень возрастает десятикратно, и тут уж высоколобых жучат не за "злобное шипение на идеалы, во имя которых весь народ, как один человек, штурмует...", а попросту за "оголтелое, бессовестное оплевывание народных святынь". Но суть не меняется.

Можно сказать еще сильнее. Можно сказать, что вообще основной функцией культуры являются (если допустимо говорить о функциях применительно к явлениям, хоть и порождаемых человеком, но не зависящих от его индивидуальной воли в той же степени, что и явления природные. А почему нет? Основной функцией дождя является естественное орошение полей. Помимо этого, дождь иногда порождает радугу, которой можно любоваться. Если бы дождь не орошал поля, все перемерли бы с голоду, поэтому, даже если бы он продолжал порождать радугу, любоваться ею было бы некому) смягчение, замедление, парирование лавинообразно нарастающих социальных процессов, которые, не будь этого смягчения, то и дело взрывали бы общество.

Подобные лавины проявляются через иррациональные вспышки тех или иных массовых чувств у более или менее значительных групп населения. Это значит, во-первых, что культура всегда находится в состоянии прямого антагонизма с любым стадным чувством, и, во-вторых, она всегда находится, в лучшем случае, в состоянии вооруженного нейтралитета с властью. Потому что власть, всегда заинтересованная в массовом героизме солдат, массовом энтузиазме рабочих и тому подобных массовых чувствах, всегда, в большей или меньшей степени, апеллирует именно к ним, паразитирует именно на них, культивирует именно их. И все вроде в порядке: никто не ругает, все подлаживаются и поют оды, а кто не поет отхрямкать ему грешную ногу. Но стоит только из-за какого-то неожиданного толчка знаку стадного чувства поменяться с плюса на минус - власть оказывается беззащитной перед обвалом бессмысленных, истеричных претензий. Умная власть понимает, что должна балансировать между культурой и стадными чувствами, примирять непримиримое,- только пока это удается, опоры надежны. Она, более того, должна сама же и финансировать вроде бы враждебную ей опору или так организовывать правовое пространство, чтобы кому-то с чисто меркантильной точки зрения выгодно было финансировать ее - в особенности первый ее уровень, который по самой природе своей деятельности не способен прокормить себя сам, производя не пипифакс, а всевозможные идеи на любой случай жизни. Так, чтобы все эти злопыхатели могли делать свое великое дело - злопыхать. Не пресмыкаясь перед властью из-за куска хлеба и производя поэтому лишь те идеи, которые нравятся власти в данный момент, но отнюдь не те, которые, вполне возможно, в скором будущем эту власть спасут.

Катастрофы семнадцатого и девяносто первого годов произошли не в последнюю очередь из-за того, что вследствие череды тупых просчетов власти культура в массе своей утратила амортизирующие способности и оказалась в первых рядах стада, огульно, без тени осмысленности отрицающего существующие структуры и ценности.

Несколько примеров из китайской жизни. Только прошу помнить - я отнюдь не идеализирую и не создаю очередной фетиш. Люди не ангелы, идеальных рецептов нет; все было и императоров травили, и министры подсылали друг другу наемных убийц, и семьи бунтовщиков вырезались до энного колена... Но, в конце концов, едва ли не самая демократическая страна нашего времени уверенно держит первое место по насильственным смертям своих президентов. Речь сейчас не о том, происходят преступления или нет, хотя, разумеется, всегда хочется, чтобы их было поменьше. Речь о том, устойчива ли структура. Потому что распад структуры всегда сопровождается хаосом, на много порядков более кровавым, чем любое преступление.

На протяжении двадцати веков Поднебесная управлялась прослойкой людей, которую мы с полным правом можем назвать матерным словом "номенклатура". Это была воспроизводившаяся отчасти наследственно, отчасти кооптированием проявивших некие таланты представителей средних слоев прослойка кадровых управленцев, не имеющих, как правило, никакого специального образования, зато назубок знающих тогдашние диамат и истмат,- эту роль выполнял конфуцианский этико-административный канон. Но уж, к слову сказать, ребята его действительно знали. И считалось, что подобная эрудиция делает человека пригодным для использования в сфере управления любой конкретной деятельностью. Существовали, разумеется, ярко выраженные таланты, способные руководить лишь в какой-то определенной сфере, зато незаурядно. Но источники пестрят фразами типа: "Начальник Палаты церемоний назначен командующим армией, идущей в поход на..." Или: "Старший секретарь Палаты наказаний назначен начальником Управления императорских жертвоприношений". Сразу чувствуется что-то родное и незабвенное, правда?

Но. Две тысячи лет есть две тысячи лет. Чиновник стал фигурой почти священной. С одной стороны, он непосредственно служит государству - а культ государственности был чрезвычайно развит, мы еще поговорим об этом. С другой, именно потому, что он удостоен служить государству, он не может не восприниматься - и не стараться быть - средоточием всех возможных человеческих добродетелей. Даже, скажем, квалификационный экзамен, который должны были в присутствии императора держать люди, желавшие резко ускорить свою карьеру, назывался не "научный феодализм" какой-нибудь и не "некоторые аспекты домашнего рабовладения", а "экзамен на звание мудрого, порядочного, непреклонного и справедливого, способного говорить прямые слова и увещевать императора до последней крайности". Правда, бывали ситуации типа "Ню Сэн-жу на экзамене так исчерпывающе вскрыл недостатки текущей политики, что канцлер в слезах пожаловался императору, и Сэн-жу был выслан". Что ж - на то и политика. Не сумел человек примирить непримиримое, сбалансировать критику и такт. И, кстати, такой казус отнюдь не помешал этому Ню Сэн-жу десять лет спустя самому стать канцлером.

Право бдительно стояло на страже чиновничьей "порядочности". Для чиновника предусматривалось чуть ли не вдвое-втрое большее количество деяний, подлежащих наказанию, чем для простого человека; стоит только вспомнить запрет на зачатие во время траура. Но ни один из этих запретов не принимал характера запрета на хождение двумя ногами. С наших дуболомов и садистов, обуреваемых стремлением законодательно улучшить человека, сталось бы запретить на три года вообще приближаться к женщинам, что сразу бы открыло простор для извращений, для повального нарушения закона и для потока доносов, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть,- и, следовательно, решение по делу априори зависело бы исключительно от умения угодить судье...

Но это к слову.

Конечно, не правовые запреты делали порядочным. Они - лишь для срывов. Дело в том, что престиж деятельности был столь высок, что именно здесь человек чувствовал себя способным наилучшим образом реализовать действительно имеющиеся у него добродетели. И, начав действовать в сфере управления, он испытывал моральное удовлетворение, спокойствие, удовольствие, гордость, ощущение смысла жизни, когда вел себя должным образом, приносил реальную пользу, реализовывал в поведении именно добродетели, а не что-то иное. Опять-таки, естественно, и интриг хватало, и грызни - политика и политиканы, елкин корень, что с них взять; но функционирование аппарата в целом, донизу, было ориентировано на ценности, в значительной степени блокировавшие своекорыстное перерождение и стремящуюся стать нормой халатность; и тот же Ню Сэн-жу, интриган неутомимый, с каменным лицом не раз рисковал достоянием и жизнью ради государственного блага, как он его понимал.

И потому, во-первых, на эту структуру идеально легла новомодная коммунистическая иерархия. В конце концов, что за разница, какой именно документ у тебя в кармане - партбилет или гаошэнь (так назывались удостоверения на должность тысячу лет назад). Важно то, как ты понимаешь связанные с ним обязанности и права. А если это понимание не идет вразрез с реальностью и не ставит перед выбором: начать насиловать реальность или начать изменять понимание (причем понятно, что любой власть имущий выберет первое), то, как показывает китайская практика, можно затем обойтись и без департизации. А мы-то как кудахтали! Я выхожу из партии! А я не выхожу из партии! А мы отменим партию! А мы восстановим партию! Кругом взрывались газопроводы, сходили с рельсов поезда, рыба в тысячекилометровых реках плавала брюхом к небу от истока до устья, сами собой падали дома, десятилетиями ждавшие ремонта... Сохраним ячейку, мы герои! А я герой, я взносы платить не буду! Красный флаг! Нет, полосатый флаг!

Та же самая комноменклатура в Китае, когда пришло время менять понимание, сумела это сделать. Пес с ней, с идеологией, мало мы их, что ли, у себя видали? Конфуцианство, даосизм, буддизм... ну, марксизм... Главное, чтобы подшипник крутился и капуста росла. И сдюжили-таки и народ накормить (пусть даже стандарт зажиточной жизни там куда ниже, чем у нас; но ведь и у нас он гораздо ниже, чем в Америке, а толку?), и страну не развалить. Помню, как раз пресловутым октябрьским воскресеньем прошлого года в новостях по одной программе показывали, как китайцы, даже не останавливая в городе движения, тихо-незаметно пустили тройное кольцо великолепных автострад вокруг Пекина, а по другой - как офонаревшая толпа метелит ментов и стекается с дрекольем к московскому Белому дому... Нарочно не придумаешь.

Не понадобилось им в очередной раз ставить брата против брата. Не понадобилось клоунадно грозить судом партейцам и обзывать их фашистами, ничем реально им не угрожая и лишь вынуждая воровать еще безудержнее, чтобы в пожарном порядке построить для себя, раз уж мы его так желаем, капитализм так же, как они и желанный нами коммунизм строили для себя и за наш счет, но, по крайней мере, неторопливо, без шоковой терапии. Не понадобилось по сто раз на дню выбирать все новых депутатов то туда, то сюда, ничего о них толком не зная и только радостно вскрикивая, если удавалось прочесть в предвыборных бюллетенях, что, дескать, всю жизнь живу с семьей в коммуналке: "О, этот наш! Этот им даст чертей! За этого голосуем!" каким-то удивительным образом не понимая, что живущий в коммуналке человек, дорвавшись до полномочий, станет заниматься лишь получением отдельной квартиры, и будет прав, ведь в коммуналках жить невозможно; но прав опять-таки по меркам нашей нынешней системы ценностей. А от кого он может получить квартиру? Да именно и только от тех, для борьбы с кем его избрали. И вот, тишком торгуясь с кем-то невидимым, он обязательно начинает изображать борьбу с кем-то видимым, как можно более видимым - с премьером, с президентом...

Другой пример. Допустим, человеку, несмотря на все усилия, не удавалось примирить непримиримое, и, увещевая до последней крайности, он этой крайности наконец достигал. То ли его начинало от жизни тошнить и днем, и ночью, то ли всех окружающих, вплоть до императора, начинало тошнить от него, то ли и то, и другое сразу. Но если сам он не пытался ухайдакать тех, от кого тошнит,- как правило, он мог не особенно опасаться за свою жизнь. Ему вполне могли просто сказать: "Уважаемый, ты совершенно гениален, и советы твои блистательны. Но то ли они не ко времени, то ли нет у нас соответствующих им по уровню исполнителей. Поехал бы ты лет на пять-десять на природу. И сам бы еще поразмышлял, и у нас при дворе ситуация, глядишь, изменилась бы..." И человек отбывал подальше к "горам и водам", строил уединенную хижину той или иной степени удобности (но в роскоши отнюдь не усердствуя, ибо роскошествовать можно и в процессе дворцовых интриг, а слушать Дао лучше живя попросту) и пописывал там стихи, попивал винишко, почитывал классиков. И, что любопытно, вовсе не терял при этом ни квалификации, ни уважения сограждан. За двадцать веков подобные перепады карьеры стали восприниматься как явление нормальное и, более того, весьма возвышенное. Вполне вероятно было, что сей отшельник через несколько лет снова будет шуровать рычагами управления империей. А если даже и не будет, образ его от этого не потускнеет. Реализуя себя как личность крупного масштаба, он начал служить государству, и, продолжая делать то же самое, он перестал служить государству, потому что, если бы не перестал, ему пришлось бы изменить себе. Достойно уважения? Да. Достойно смертной казни? Отнюдь не обязательно. Даже устойчивое обозначение было найдено для таких людей: благородный муж, не встретивший судьбы. Модель сложилась не сразу, но в муках, духовных борениях, наветах и ухмылках недальновидных прагматиков она все-таки сложилась и впечаталась в культуру; и оказалось, что с прагматической точки зрения она выгоднее, нежели топорное (и в переносном, и в прямом смыслах) воспитание рассчитанного не больше чем на пятилетку вперед "чего изволите".

И вот - XX век. Культурная революция, которая, бесспорно, оставила на теле и на душе китайского общества не меньший ожог, чем наш тридцать седьмой год на нас, но ужасы которой у нас иногда нарочито, чтоб не быть в кровавой бане одинокими, а иногда и невольно, просто мысля по аналогии, принято было преувеличивать. Сколько известных имен - и политиков, и ученых, и деятелей культуры - беззвучно исчезало тогда из газет и радиопередач! Казалось - навсегда. Мы здесь были уверены, что к началу восьмидесятых и косточек-то этих исчезнувших уже не сыскать - и вдруг они начали один за другим выныривать из небытия. Кто министром, кто директором завода, кто главным редактором... Не все. Но многие, многие.

А где наши осужденные на десять лет без права переписки? Ау! Десять лет прошли, что же вы нам не пишете?

В первой половине XX века коммунизм со всеми его ловушками оказался единственным прибежищем для стран, еще затрудняющихся или вовсе не способных нырнуть в разинувшуюся жадным товарным водоворотом европейскую модель развития (со всеми ее ловушками). Традиция, как и нас, на блюдечке с голубой каемочкой поднесла Китай под удар парового молота коммунизма. Как и у нас, отсутствие демократического навыка, приоритет государственной собственности и государственного производства, освященная веками имперско-бюрократическая структура и архаический коллективизм буквально криком кричали: приди, возьми! я твоя! уже разделась и лежу! Но культурная составляющая той же традиции и смягчила удар. Она впрыснула номенклатуре изрядную толику иммунитета к коррупции. Она сбила истеричность террора. И она сделала возможной малобардачную перестройку. Что-то дальше будет... Интересно!

Уже слышу, как мне возмущенно возражают: не надо песен! А трагедия на площади Таньаньмэнь? А проблема Тибета?

Но, прошу заметить, я и не собирался строить из себя Платона, описывающего очередную замечательную Атлантиду. Государства - сволочи, кто ж этого не знает; да только без них нельзя. "Мой муж - подлец, верните мне мужа". Грустная аксиома, даже безысходная какая-то; но ведь не придумало человечество иных типов организации, и потому приходится человеку, если только не алчет душа его полного и вооруженного до зубов одиночества, всю жизнь нащупывать личные компромиссы с социальными структурами, в которые он включен. Примирять непримиримое. Ленину, похоже, померещилось, будто он придумал нечто принципиально новое; набуровил он по-быстрому книжку, которую долго было велено считать гениальной и путеводной - "Государство и революция" называется. Основной тезис: что будет дальше, мы не знаем и знать не можем, но старую государственную машину нужно полностью сломать. Результаты этой гениальной придумки нам известны лучше, чем кому бы то ни было. Да, когда народ нападает на собственное государство или даже когда государству кажется, что народ на него напал, оно превращается в монстра. А как иначе сохранить структуру? Как стабилизировать ситуацию? Но если государство не заставляло до той поры своих подданных прыгать на одной ноге, нападающих всегда будет горстка, и превращение в монстра будет кратковременным. И потом всегда найдется время более или менее спокойно разобраться, кто и в чем был прав и не прав. Да простят мне души убиенных, но кто теперь возьмется судить, что горше и лютей: единовременная танковая трагедия на одной, отдельно взятой площади или многолетнее беспросветное кровопускание в так называемых "горячих точках", среди которых вот уже дважды за три года оказывалась Москва. Да и пес с ней, с Москвой, не на ней свет клином сошелся; большинство этих точек размером-то либо с Бельгию, либо со Швейцарию, либо еще покруче... Ах, Таньаньмэнь! Бронтозавры отжившего строя потопили в крови мирную демонстрацию! А Николай Второй в феврале не потопил; как всем сразу хорошо-то стало! Как все его сразу зауважали за гуманизм!

А наши гэкачеписты - преступники совсем не потому, что пытались силой спасти архаичную структуру от возмущенного народа. И не потому, что делали это недостаточно энергично и, словно картонные, уступили возмущенному народу. Они пытались перехватить контроль над архаичной структурой у своих же коллег и тем продемонстрировали полную непредсказуемость, безалаберность и шизоидность этого контроля. И тем спровоцировали критическую, окончательную волну возмущения народа всей структурой как таковой. Потому-то и не могло у них быть энергичности. Потому-то и не пошел за ними никто. Они пытались захватить власть, которая и так едва дышала, из последних сил выполняя как грешные, так и святые свои функции,- и тем добили ее. И началось.

"А я взял да отделился - сам начальник, сам дурак..."

"Суд жгут. Зер гут".

Что же касается Тибета, вопрос тут действительно сложный. Тибет на протяжении нескольких веков сам был одной из сверхдержав региона. Он не раз оспаривал у Китая контроль над Центральной Азией, над некоторыми южными китайскими провинциями, и даже в периоды наивысших всплесков могущества Поднебесной империи оставался, пожалуй, единственным некочевым, сходным с Китаем по структуре обществом (кочевники-то били Китай неоднократно), создавшим равное ему по силе государство. Лишь тысячелетием позже эта мощь истаяла. И, к тому же, Тибет вошел в состав Китайской империи совсем недавно, каких-то два века назад. Куда позже, чем, скажем, Украина или даже Прибалтика в состав империи Российской. Сочетание этих двух факторов - во-первых, очень мощной, а, во-вторых, очень недавней традиции собственной государственности, усугубленных этническим, экономическим и культурным своеобразием Тибета вполне способно породить, что называется, взрывоопасную ситуацию. Предсказать развитие событий даже в ближайшем будущем не способны и специалисты.

Но, тем не менее, я буквально вижу, как имперские эммисары показывают тибетским свободолюбцам на наши Карабахи и прочие прибабахи и ехидно спрашивают: "Ну, как, нужно это вам?" А свободолюбцы лишь молчат да поеживаются...

А вот параметр, который нас, скорее, роднит. Отношение к государству. Место государства в системе ценностей.

Земная кора, которой, как и истории, человек не указ, сложилась так, что ее выпуклости и вогнутости отчленили горами, пустынями и океанами изрядный кусок Азии от остального мира. На просторах этого куска во времена оны возникло несколько очагов цивилизации, но один из них оказался на порядок мощнее остальных. Развиваясь и распространяясь вширь, он постепенно подмял, поглотил почти все другие, и докатил свои границы либо до естественных, обусловленных выпуклостями и вогнутостями пределов, либо до границ не менее жизнеспособных, пусть и не столь крупных, очагов. Попытки высунуться дальше раз за разом кончались плачевно - внешний мир больно бил по вытянутым сверх меры щупальцам, заставляя их втягиваться обратно. Но и попытки внешнего мира вторгнуться в завоеванное этим очагом пространство и захватить контроль над ним или над какой-то его частью, кончались плачевно - очаг переваривал завоевателей, приспосабливая их к своему своеобразию и низводя до уровня одного из уже поглощенных им малых очагов. Так сложился территориально весьма стабильный, многонациональный, но и централизованный ареал, экономически и цивилизационно и многогнездовой и единый одновременно. Империя. Грандиозный завод, производящий историю; есть там и мусульманский цех, и ламаистский цех, и множество развитых подсобных производств - но главный сборочный конвейер пролегает все-таки по долине Хуанхэ. Поэтому в средневековых биографических справочниках никогда не встретишь сведений о национальной или племенной принадлежности - ну разве что человек прославился именно тем, что был племенным вождем. А так первой фразой всегда идет "Уроженец уезда такого-то". И дальше - краткий послужной список. Идея народности никак не могла сравниться по рангу с идеей государственности.

Собственно - и впрямь язык интересная штука даже термин, обозначающий государство, возник в Китае довольно поздно. Веками там именовали свой завод то словом "Тянься" (Все, что под Небом), то названием правящей в данное время династии (отнюдь не совпадавшим с фамилией правящего рода) или словом "чао" (императорский двор) - и то, и другое явно указывало не на обрамленное границами пространство, а на священный административный центр... Теперешнее же слово "гоцзя" срослось из двух иероглифов: "цзя", обозначающее семью, и "го", обозначающего либо древние княжества, из которых позднее составилась империя, либо небольшие сопредельные, по временам вассальные, по временам вообще входившие в империю национальные государства, либо просто уделы высшей знати. Го-цзя. Государство-семья? Или даже семья государств? Правда, похоже на "семью народов", о которой нам все уши прожужжали еще в школе?

Но это не хохмочки. Все вышесказанное - и многое другое, касающееся формирования уже не территории, а идеологии,- мы действительно имеем право сказать и о России. Нельсон мог сигналить флажками: "Храбрые британцы, за мной!" Наполеон мог вещать: "Французы, я поведу вас в земли, где..." Призыв же "Хоробрые русичи" был растоптан в пыль еще копытами монгольских коней. А во времена империи - она возникла задолго до официального провозглашения при Петре - мобилизующими, объединяющими кличами постепенно стали "За матушку-Россию", "За Веру, Царя и Отечество". Принадлежность к народности или нации стала второстепенной относительно принадлежности к государству. Потому и оказался столь удобен после семнадцатого года термин "советский"; потому после девяносто первого мы и не можем никак подобрать ему адеквата и мыкаемся с эвфемизмом "россияне". "Россияне, проживающие в Эстонии" - разве они все русские? "Русскоязычное меньшинство Чечни" - разве по языку хрустнула структура? Можно подумать, Гамсахурдиа писал доносы исключительно по-грузински! Земля раскололась между несоветскими и советскими, то есть теми, для кого естественным оказалось отождествление себя либо с данным королевством, либо с империей в целом.

Но вот что существенно. Покуда советский или несоветский не заставляет своего близнеца-антипода прыгать на одной ноге и не вышибает из него мозги за ослушание, в принципе нельзя сказать, который из них лучше, а который - хуже. Это все равно как пытаться выяснить, кого первым спасать из тонущей лодки. Отца-империю или сына-королевство? Пытаться в зависимости от ответа на этот вопрос одну исторически сложившуюся, намертво впаянную в народный характер систему ценностей объявить ущербной и реакционной, а другую, столь же выстраданную и столь же впитанную с молоком матери,- лучезарно прогрессивной, все равно, что судить людей по цвету кожи, все равно, что утверждать, будто все картавые носатые брюнеты суть одухотворенные интеллигенты, а вислоухие чубатые пузаны поголовно куркули, молящиеся на шмат сала; или наоборот. Священное право на самоопределение народов тут не дает критерия, ибо с самоопределением этим - тоже дело темное. Ведь не рвутся же к созданию самостоятельной государственности какие-нибудь Эльзас с Лотарингией или, паче того, индейские резервации в США. А, с другой стороны, трудно вообразить более мононациональное королевство, чем Польша,- и тем не менее едва ли не первое, что я увидел, сойдя на польский берег во время пресловутого писательского круиза по Балтике в девяносто втором году, были крупно намалеванные на нескольких припортовых лавочках лозунги "Гдыня для гдынян!"

Так или иначе, ломка традиционных приоритетов, особенно обвальная, особенно насильственная - опасное и грязное дело. Из трещин тут же выдавливается на свет Божий все самое подлое, самое эгоистическое и бесчеловечное. Сейчас в качестве очередного героя нашего времени нам предлагается ушлый, энергичный предприниматель. Прекрасно, многообещающе - но настоящий предприниматель на Руси отличался от мелкого жулика именно отношением к державе. Уважением к ее процветанию, стремлением способствовать ее процветанию; и не только промышленному и вообще хозяйственному, но и политическому, но и культурному - короче, цивилизационному. А пытаться вырастить предпринимателя в условиях разрушения традиционной государственности, более того, за счет этого разрушения, все равно, что выращивать кукурузу в Приполярье. Мы помним, чем это кончилось. Ежели и вырастет чего, то ме-елкое такое... Мелкие жулики, в основном. Неважно, сколькими миллиардами они ворочают, в "мерседесах" ездят или в генеральских мундирах щеголяют - по психологии мелкие. Жизненный цикл их сводится, если чуток модифицировать знаменитую формулу джентльменов удачи "украл, выпил, в тюрьму", к куцей триаде "хапнул, выпил, на биржу". Ждать, что они будут радеть о развитии отечественной экономики? Ждать от них меценатств? Долгосрочных экофильных программ и Третьяковских галерей? Не делайте мне смешно. На такое способны лишь те, кто сохранил любовь к Отечеству. Отечеству надлежит лишь позаботиться, чтобы те, кто его любит, не были фатально обречены на вызванные этой любовью венерические заболевания, как-то: убийство, банкротство, инфаркт от полной невозможности что-либо действительно сделать...

И тогда, между прочим, в значительной степени станет все равно, что именно понимается под Отечеством: империя или королевство.

Еще один урок Китая, на сладкое. Или на горькое, как для кого.

Империя в Китае существует по меньшей мере пару тысячелетий. Всевозможных превратностей за это время было - пруд пруди. Не раз и не два, то под влиянием каких-то мощных толчков извне, то когда коррупция проедала-таки аппарат сильнее некоего допустимого предела, единый организм распадался, а то и разваливался с грохотом; тогда наступали эпохи то Троецарствия, то Южных и Северных династий, то просто десятилетия непрерывно вставлявших друг другу пистоны лоскутьев, не заслужившие громких названий. Последний такой казус имел место уже в XX веке. Гнезда отгораживались друг от друга армиями, таможнями, языковыми диалектами...

Уже понятно, к чему клоню?

Представим себе родной наш СПб/Л-д, райсоветы коего, в целях наилучшего решения местных проблем, поотделялись друг от друга. Понаставили на всех мостах и в туннелях метро КПП и таможни, объявили своей собственностью все, что на данный момент оказалось на их территории. Ведь и впрямь на Васильевском народ не совсем тот, что в Невском районе, а на Гражданке - еще чуток другой... Везде самобытные культуры, черт возьми! Правда, неровен час, Лигово с Гореловым начнут воевать за обладание аэропортом... Но зато вся шпана, ежевечерне обуреваемая страстью хоть кому-нибудь начистить рыло и таки делающая это с воплями "Бей лиговских!" или "Бей василеостровских!" из головной боли милиции разом превратится в гвардии суверенных правительств, пламенеющих патриотов, цвет и гордость наций... Сколько ничего не умеющих и не желающих уметь лбов можно высокооплачиваемо трудоустроить в согласительные комиссии, в районные ОВИРы, на охрану границ, на обеспечение паспортных режимов, на выдачу виз... Золотое дно! Какие таможенные сборы будут давать каждый день ездящие через границы работяги, студенты, школьники... А если из Купчино да в Старую Деревню? Это ж три визы получать надо, в трех местах на лапу давать, чтоб не промурыжили до вечера. А если требовать в валюте закон такой принять, чтобы все было по закону? Как сразу возрастет благосостояние! Сколько новых шалманов откроется под вывесками "Русские соболя", "Шкуры русских", "Уважающий себя невец ездит только на "Вольво", "До Сестрорецка вам все равно не добраться, так что отдыхайте на Гавайях"...

Долго это продержится, как вы думаете?

Экономическая и культурная общность и взаимодополнительность регионов Китайской империи всегда брали верх.

Ненадолго завоеванные максимальным напряжением сил мощные национальные и экономически самодостаточные очаги оставались вне рамок очередного объединения - Северный Вьетнам, Корея, те или иные области Средней Азии. Исполать. Выгоднее было иметь с ними дело более или менее на равных, предоставив им самим управляться со своими проблемами, чем пытаться раз за разом, с упорством, достойным лучшего применения, за шкирку втащить внутрь границ. Но то, чему нужнее и важнее было стать единым - становилось единым. Становилось. Вновь, и вновь, и вновь.

Конечно, в ту пору не было иного средства крушить удельный гонор, кроме оружия. Средневековье. Но никакое оружие не способно надолго соединить несоединимое. Карл Великий уж как старался объединить Европу после распада Рима - пшик остался от его усилий. А Наполеон?

Конечно, чтобы экономика и культура были в состоянии парировать естественное стремление каждого инструктора обкома стать президентом и каждого завмага - министром внешней торговли, нужно прежде всего... что?

Да экономика и культура нужны, Господи! Всего-то!

Посмотрите-ка на Европу сейчас. Не понадобились не Карлово рыцарство, ни конница Мюрата. Средневековье-то кончилось. Цивилизационное единство, помноженное на территориальное соседство, сработало само по себе.

Ну, а если экономика по-прежнему будет развиваться по принципу "в ларьках густо - на заводах пусто", слово "честность" по прежнему будет звучать столь же уныло, как слово "нищета", и все больше людей - и, главное, детей! - будет искренне считать, что те, кто не обманывает и не грабит ближнего своего, ведут себя так исключительно по лености характера и скудости ума, тогда... Тогда у истории есть другие примеры.

Была такая империя - Римская. Что от нее осталось, кроме то возвышенных, то отвратительных преданий? Обшарпанный Колизей, где на потеху быдлу люди рубили друг друга, надеясь, в случае успеха, досыта поесть хоть еще один вечер, до завтрашней рубки. На роль Колизея вполне подойдет, скажем, МГУ.

Была такая империя - Византия. Православная, кстати. Что от нее осталось? Мусульманский, кстати, Стамбул.

Была такая империя - Австро-Венгрия. В связи с чем мы о ней теперь слышим - помимо, разумеется, вальса и предгрозовых развлекалочек типа "Сильвы"? Да чаще всего в связи с аншлюсом. А входившие в империю народы и гнезда - делятся до сих пор, за семьдесят лет все никак разделиться не могут. То судетские немцы самим фактом своего существования помогли Гитлеру захватить треть Чехословакии, то чехи вон от словаков отъехали, а что с Боснией да Герцоговиной делать - не только Европа в затылке чешет. И уж она почешет-почешет, а своего постарается не упустить. Потому что даже сегодняшняя, несредневековая история - не богадельня. Уроки она преподносит суровые.

Выбирайте, господа и товарищи, в каком классе и по какой программе учиться у истории.

3. ФАНТАСТ В РОССИИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПОЭТ _________________ "Срочно требуется идеал". Рукопись.

Из всех бедствий, которые люди подносят друг другу своими руками, наиболее разрушительным и невыносимым для души является война. Возможности для проявления лучших человеческих качеств, таких, как героизм, преданность, бескорыстие, способность к самопожертвованию предоставляет человеку и мирное время. Однако возможности для массового насилия и всех связанных с ним выхлестов в мир самых отвратительных свойств человеческой натуры предоставляют в первую очередь, и главным образом, вооруженные столкновения больших масс людей.

Марксисты подразделяли войны на справедливые и несправедливые, или, другими словами, на национально-освободительные и захватнические, империалистические. Спору нет, с точки зрения ледяной политики в этом подразделении есть какой-то смысл, хотя, глядя с высот опыта, приобретенного нами к концу XX века, трудно усмотреть полное совпадение понятий войны национально-освободительной и войны справедливой - не говоря уже о том, что вообще понятие справедливости является в значительной степени абстракцией, и всяк волен вертеть им, как хочет, вкладывая в него любой угодный ему в данный момент смысл. Но с точки зрения общегуманистической мы можем выделить две другие группы войн.

Войны первой из них и впрямь являются не более чем продолжением политики иными средствами. Победа в войне и подписание выгодного для победителя мира, в условия которого включаются те политические и экономические требования, которые до войны предъявляла победоносная сторона к стороне, потерпевшей поражение, по сути, венчают дело - во всяком случае, постольку, поскольку проигравшая сторона соблюдает эти условия. При подобных конфликтах ни та, ни другая сторона не стремится вовсе уничтожить противника. Они хотят лишь чего-то добиться друг от друга, и поэтому, как бы парадоксально это ни звучало, даже в разгаре битв нуждаются друг в друге - точь-в-точь, как ссорящиеся, но по-прежнему любящие друг друга супруги. Применительно к европейской истории подобного рода войны ведут свое происхождение от рыцарских столкновений за тот или иной лен, тот или иной вариант престолонаследия, контроль над тем или иным городом. Поэтому, при понятной ожесточенности самих столкновений, уже через час после окончания кровопролития победитель мог склоняться перед побежденным в поклоне, помахивая шляпой и говорить: "Соблаговолите, сударь, быть моим пленником". И вчерашние противники, отнюдь не испытывая друг к другу лютой ненависти - не более, чем победивший и проигравший спортсмены на каких-нибудь Играх Доброй Воли отдавали дань рейнскому, потом мозельскому, потом токайскому, потом... в общем, понятно.

Совсем другое дело, когда война возникает и ведется с целью полного навязывания противнику своего мировоззрения, своей системы ценностей, своей веры - в самом широком смысле этого слова. Сами военные действия ведутся здесь, как правило, на полное уничтожение. И капитуляция побежденной стороны означает для нее не подчинение победителю в каких-то аспектах своего политического и экономического бытия, но лишь развязывает победителю руки для эскалации духовного и, зачастую, физического насилия. Цель победителя не достигается военной победой; эта победа лишь устраняет препятствия к достижению действительной цели - захвата полного духовного контроля над противником и прямого истребления тех личностей, которые продолжают индивидуальное духовное сопротивление и после военного поражения. Понятно, что при таких столкновениях не может быть и речи об уважении и милосердии к мужественному и бескомпромиссному противнику. Напротив, именно эти войны, как никакие другие, способствуют выдавливанию на социально-политический верх людей, которые способны легко поступаться своими убеждениями, то есть беспринципных прагматиков, приспособленцев, предателей. Честь побежденного, которая при рыцарских войнах всегда была более или менее в чести, здесь, при войнах, которые мы можем назвать религиозными, оказывается главным противником победителя. Подлежащая искоренению вера может быть какой угодно: вера в свой народ, вера в своего бога, вера в свою модель развития общества... В зависимости от ее характера и возникают различные, но единые в своей предельной чудовищности и антигуманности способы ведения войны: геноцид, массовые депортации, массовая деятельность разного рода инквизиций, насильственные обращения и многие иные изобретения ума человеческого, призванные либо полностью сломить, либо полностью истребить инакомыслящих. Средневековая история Европы богата на войны этого класса не менее, чем на войны рыцарские. Тут и испанская реконкиста с ее депортацией морисков, тут и гусисткие войны, тут и религиозные войны во Франции с их знаменитой, но отнюдь не кульминационной в смысле жестокости Варфоломеевской ночью, тут и британская война парламента с королем, завершившаяся чисто идеологическим, первобытно-ритуальным закланием глупого бедняги Карла, тут и бесконечные кровавые столкновения на Балканской границе христианского и мусульманского миров, тут и - уже на заре Нового времени - гражданская война во Франции и, в особенности, в Вандее...

Наверное, не стоило бы и огород городить, проводя эту основанную на абстрактном гуманизме классификацию, если бы не странный факт. Дело в том, что после по меньшей мере полуторавекового статистического преобладания в Европе войн, которые по большинству параметров можно отнести к рыцарским, XX век вновь, уже на новом технологическом и пропагандистском уровне, явил миру лик войн религиозных.

История развития религий - в огромной мере есть история развития составляющих их основу потусторонних суперавторитетов. А эти последние развиваются едва ли не в первую очередь в своей способности считать "своими" как можно больше людей, все меньше внимания обращая на их племенную, национальную, профессиональную, классовую и даже конфессиональную - до обращения - принадлежность. Дело в том, что этика, обеспечивающая ненасильственное взаимодействие индивидуумов в обществе, была доселе только религиозной - скорее всего, в нашем культурном регионе она и может быть только религиозной. Почему нельзя дать в глаз ползущей из булочной бабульке и отобрать у нее купленный на последние тысячи батон? Ни логика, ни здравый смысл не дают на этот вопрос ответа. Но если большинство людей начнет вытворять все, что разрешает здравый смысл - то есть срабатывающий на сиюминутном уровне инстинкт самосохранения - общество быстро превратится в ад. Спасает лишь не обсуждаемое, с молоком матери впитанное ощущение, что бить бабушек в глаз нехорошо. Но вдруг человек задастся вопросом, что такое "нехорошо"? Вот тут-то и нужен суперавторитет.

На родо-племенной стадии - это первопредок, напридумывавший массу всякого рода табу: то нельзя, это нельзя... Но только по отношению к людям, то есть членам рода. Остальные двуногие и людьми-то не называются, обозначаются совсем иными словами. Но по отношению к своим - многое нельзя. Нельзя, потому что запретил великий предок. А совершишь, что нельзя - такого перцу предок задаст из того, потустороннего мира!.. свету не взвидишь! Бог в это время еще не спаситель, а только наказыватель. Он не зовет вверх, а лишь старается не дать выбиться из строя. И невдомек дикарям, что именно так, стреноживая эгоизм этикой, срабатывает на высшем, уже не сиюминутно-ситуационном, а долговременно-социальном, нащупанном в процессе вековых проб и ошибок уровне все тот же инстинкт самосохранения. Раз человек не способен жить вне общества, значит, общество должно жить, а, коли так, человеку в обществе многое нельзя. Но это мы словами формулируем; в основе же поступков лежат не слова, и даже не соображения, а в основном переживания, которые всегда предметны: по отношению к тому, и к тому, и вот к этому конкретному человеку - ко всем, кто ощущается, как входящий в общество, как "свой" многое нельзя.

Однако стоит обществу усложниться настолько, что представители различных племен начинают взаимодействовать более или менее постоянно, архаичные племенные суперавторитеты выходят в тираж, ибо вместо того, чтобы склеивать массу толкущихся бок о бок индивидуумов в совокупность этически взаимозащищенных единиц, дробят их на "своих" и "чужих". А это чревато взаимоистреблением. Жизнь зовет новых, интегрирующих богов. И они приходят. Постепенно появляются и завоевывают мир этические религии, для которых "несть ни эллина, ни иудея". Критерием "своего" становится братство уже не по крови, а по вере - и, таким образом, вход в братство формально открыт каждому. И возникает новый мощнейший манок посмертное спасение.

Но в конце концов мир суживается до такой степени, что и представители различных мировых религий, поначалу очень удаленные друг от друга - где Иудея, а где Индия? начинают тесно взаимодействовать. Тогда назревает новый скачок. Какой? В объединение мировых религий я не верю - каждой из них пришлось бы поступиться для этого едва ли не основными своими догматами, каждая утратила бы ядро. И не в том дело, что они предлагают очень уж различные модели человеческого общежития и взаимодействия. Модели-то в основе своей сходны. И для неверующей личности здесь есть свидетельство того, что основу эту сформировали дорелигиозные протомодели, вытекающие из вечного противостояния в человеке биологического и социального, эгоистического и коллективистского. Ну, а для личности верующей здесь возможно было бы поразмышлять о том, что, не исключено, с пророками, принадлежащими к разным культурам, говорил один и тот же Бог, но культуры, сформировавшие личности пророков, заставили их расшифровать божественные откровения по-разному. Допустим, есть три народа, у одного из которых красный свет давно и прочно ассоциируется с сигналом светофора, у другого - с фонариком над борделем, а у третьего с Кремлевскими звездами. Тогда одну и ту же боговдохновенную заповедь "Не ходи на красный свет" эти народы будут интерпретировать совершенно по-разному. И все три интерпретации окажутся чрезвычайно здравыми, вот что интересно. Так что этические требования, предъявляемые различными потусторонними суперавторитетами, вполне способны слиться, и даже прекрасно дополнить друг друга. Но вот сами суперавторитеты слиться не способны, каждому из них пришлось бы поступиться едва ли не самыми существенными чертами своей индивидуальности. И, вдобавок, ни один из них всерьез не способен счесть "своим" весь род людской, вне зависимости от конфессиальной принадлежности индивидуума в любой данный момент - а именно эта задача давно уже стоит, что называется, на повестке дня.

С другой стороны, эту же проблему, только в ином ракурсе, поставила на повестку дня секуляризация и затем обвальная атеизация европейского общества в XVIII и в особенности в XIX веках. Выбив авторитет Христа из-под морали, развитие культуры фактически сделала мораль недееспособной, превратило ее в набор мертвых словесных штампов, совершенно беззащитный перед издевательствами прагматиков, живущих здравым смыслом. Именно это на некоторое время деидеалогизировало войны; несколько затруднительно победителю навязывать свою веру побежденному, если и тот, и другой ни во что особенно не верят. Но это же поставило мирное состояние общества перед ужасной перспективой, сформулированной Достоевским: если Бога нет, то все дозволено. Позволить этой перспективе реализоваться культура, безусловно, не могла.

Вне зависимости от желания тех или иных тогдашних философов, разрабатывавших свои учения в том или ином направлении, ни один из них не мог пройти мимо этой проблемы. Сознательно или нет, они просто не могли не попытаться отыскать некий новый суперавторитет, который, став для каждого уверовавшего в него индивидуума ценностью большей, нежели собственное "я" с его разгульными и бессовестными запросами, подкрепил бы мораль, сделал бы ее заповеди непререкаемыми, не подверженными индивидуалистическому размыванию и искажению.

Как раз в это время европейская цивилизация выдвинула совершенно новую концепцию истории. Согласно ей, история не есть топтание на месте или бег по кругу, но поступательный и в определенной степени управляемый процесс восхождения из мира менее совершенного в мир более совершенный.

Не стоит сейчас касаться вопроса о том, верна ли вообще эта концепция. Для нас сейчас важно лишь то, что именно она позволила начать отыскивать качественно новые, секуляризованные суперавторитеты, объединяющие людей в обширные, способные к беспредельному расширению братства по совершенно иному принципу. Суперавторитеты эти - модели посюстороннего будущего. Стоит предложить некий вариант будущего общественного устройства, с той или иной степенью наукообразной убедительности доказать его возможность и желательность, и, буде найдутся люди, для которых это будущее окажется эмоционально притягательным, соблазнительным, которые, более того, готовы общими усилиями попытаться достичь его - они все окажутся братьями по этой странной вере, дающей, как и всякая чисто религиозная вера, столь необходимый индивидууму надиндивидуальный смысл бытия. И если брат ведет себя по отношению к брату аморально, суперавторитет накажет: желаемое будущее может не сбыться.

Очень показательно, что эти, так сказать, религии третьего уровня возникли именно в христианском регионе, с одной стороны, знавшем только сверхъестественную опору морали, а с другой - докатившемся до массового безбожия. Дальнему Востоку новая секуляризованная этика была ни к чему, она спокон веку там существовала, разработанная еще конфуцианством, и опиралась на двуединый посюсторонний суперавторитет государство/семья. Мусульманскому региону секуляризованная этика тоже была не нужна - там не произошло обвальной атеизации. А вот европейская цивилизация оказалась в безвыходном положении; кружить по плоскости стало уже негде, пришлось вспрыгивать на новую ступень - а там, разумеется, поджидали новые проблемы. Как и при всяком качественном скачке, предвидеть их заранее было невозможно. И тем более невозможно было разработать заблаговременно методики их разрешения.

Марксизм, хоть и принято считать его экономическим учением, был, как мне представляется, не вполне осознанной, но исторически самой значимой попыткой нащупать ответ на вопрос, поставленный самим развитием культуры: почему люди должны любить друг друга не во Христе, а просто так, в реальной посюсторонней жизни. Другое дело, что Маркс в своих теоретических построениях тоже не смог обойтись без деления людей на "своих" и "чужих", проведенного по классовому принципу - и, стоило дойти до дела, до конкретной политики, это привело к возникновению кровавой каши, весьма напоминающей кровавую кашу первых веков христианства, когда различные христианские секты ожесточенно грызлись друг с другом, насмерть воюя в то же самое время со всем остальным языческим миром. Нет, правда, знакомая ведь картина - абсолютная нетерпимость, безудержная тяга к идеологической и политической экспансии, безоговорочное и поголовное объявление всех предшествующих богов злобными демонами-искусителями, программное разрушение их храмов и даже статуй, развратность и продажность руководства... Тупость, догматичность, озверелость и растленность, а иногда и явная психическая неполноценность руководителей и приверженцев были тогда настолько очевидны, что всерьез компрометировали человеколюбивые заветы основателей и казались для многих современников неоспоримыми свидетелями ущербности самой религии. Император Юлиан Отступник даже попытался аннулировать христианство, будто его дюжина придурков с бодуна выдумала, и вернуть государство к богам предыдущих ступеней. Увы, никому не дано повернуть вспять колесо истории...

Коммунизм сгорел на возведенной в ранг священного долга и почетной обязанности аморальности по отношению к классовым врагам, на вседозволенности во имя реализации модели посюстороннего грядущего. И тем не менее построение бесклассового общества надолго оказалось, а для многих и сейчас еще является, чрезвычайно притягательным религиозным идеалом.

Другую исторически чрезвычайно значимую модель сконструированного будущего предложил нацизм. Сейчас модно стало - в том числе и среди моих коллег-фантастов повторять, что коммунизм и нацизм суть близнецы-братья. Это верно в том смысле, что нацизм политически возник и не без влияния коммунизма, и как реакция на брошенный коммунизмом вызов. Это верно в том смысле, что для реализации и той, и другой модели были созданы чудовищные тоталитарные машины. И все же есть весьма существенная и, возможно, принципиальная разница.

В нацизме предметом религиозного поклонения является собственная нация, а сутью предлагаемой модели будущего - ее мировое или хотя бы региональное господство. Это старая, как мир, идея, питавшая любую агрессию спокон веков, только доведенная до абсурда. Поэтому нацистское общество замкнуто, изолировано, как первобытное племя. Для коммунизма же нет ни эллина, ни иудея - и поэтому вход в религиозное братство всегда открыт, достаточно лишь уверовать в бесклассовую утопию. Нацизм предлагает постоянное для всего обозримого будущего противостояние расы господ и расы рабов, разделенных более или менее многочисленными прослойками так ли, сяк ли пораженных в правах получеловеков, недочеловеков, фольксдойчей каких-нибудь, или военных пенсионеров... Коммунизм, прошедший через горнило экспроприации экспроприаторов, теоретически должен был вскорости утвердить в человецех благоволение, основанное на равенстве, во веки веков. Именно поэтому коммунизм оказался притягательнее и жизнеспособнее нацизма. Именно поэтому коммунизм, пока практическая реализация его догм не бросила его в пропасть резни, столь часто удостаивался сравнений с христианством, чего нацизму не выпадало никогда. Именно поэтому в шестидесятых годах, когда коммунизм попытался порвать и на некоторое время довольно убедительно сделал вид, что и впрямь порвал - с ГУЛагом, на его религиозных идеях смогло вырасти поколение шестидесятников - при всех своих недостатках, при всей своей двойственности и даже разорванности, вероятно, самое порядочное, самое бескорыстное и самое доброе из всех поколений, родившихся при Советской власти. И выросло оно, между прочим, не без влияния основанных на коммунистических идеалах блестящих литературных утопий, до сих пор не утративших своей художественной ценности - таких, как романы и повести Ефремова и Стругацких. Ни подобных утопий, ни подобных людей нацизм не дал и не мог дать.

Зато и та, и другая модель, лишенные христианской возможности манить загробным спасением, прекрасным потусторонним грядущим, совершенно в равной мере и буквально наперебой призывали жить во имя внуков и правнуков, во имя грядущих посюсторонних поколений. Манок не хуже первого: один играет на инстинкте самосохранения, другой на инстинкте продолжения рода, а это два самых мощных инстинкта, как нельзя лучше годящиеся для того, чтобы на физиологическом уровне подпереть предъявляемые суперавторитетами моральные требования.

Уже первая мировая война, открывшая череду мясницких вакханалий XX века, несла в себе элементы религиозной войны. Чудовищной религиозной войной была гражданская война в России. Самое крупное военное столкновение в истории человечества Великая Отечественная война - от начала до конца была войной религиозной. А Корея, а Вьетнам, а Палестина? Все горячие точки последних десятилетий...

А потом эти горячие точки запузырились вокруг границ СССР. А потом - бывшего СССР.

С обвальной атеизацией коммунистического региона мира в семидесятых и восьмидесятых годах, чрезвычайно напоминающих обвальную атеизацию христианской Европы в прошлом веке, вновь с прежней остротой встал вопрос о надиндивидуальном смысле индивидуального существования и о суперавторитете, способном объединять людей в братства и защищать братьев друг от друга, накидывая на них живительные путы морали. Неизвестно, может ли быть дан на него какой-то новый ответ. Но, так или иначе, на внезапно оказавшееся вакантным узловое место в системе ценностей в самой вульгарной, самой упрощенной, самой уродливой форме полезли старые боги. И прежде всего возведенный в статус бога древний родо-племенной фетиш: свой народ. Свой первопредок, свой тотем. Свой нацизм.

Именно поэтому так называемые локальные конфликты в нашей стране - или, скажем, межплеменная рознь в Афганистане, тоже лишившемся предложенной еще при короле модели будущего, или, скажем, борьба на Балканах - носят такой затяжной, такой безысходный характер. Противники в глубине души уже ничего не хотят друг от друга - никакого, пусть даже самого почетного компромисса, никаких уступок, никаких контрибуций. Они хотят, чтобы противника просто не было. Или, на худой конец, чтобы он подчинился настолько, что как бы вообще исчез.

Такова плата за то, что культура не смогла вовремя предложить новый, не первобытный идеал.

Казалось бы, чего проще подождать, пока народы не выбьют и эти последние идеалистические бредни друг из друга и не начнут с устатку, на горе трупов, существовать по замечательному принципу, обеспечившему, скажем, Северо-Американским Соединенным Штатам процветание: "лив энд лет лив" - "живи и не мешай жить другим". Если верить слухам, кто-то из нынешних российских власть имущих даже говорил о полезности для России экономической и политической катастрофы - она, дескать, окончательно отшибет у простого народа тягу к идеалам и заставит шустрить просто ради ежедневного, хотя бы минимально необходимого, набития живота; и вот тогда, дескать, Россия двинется наконец общечеловеческим путем развития и займет подобающее ей место в ряду цивилизованных государств. По-ученому это называется разрушением идеократической ментальности.

Увы, не все так просто.

И дело даже не в том, что в очередной раз пытаться доломать национальный характер угрозой голодной смерти есть дело подлое и чреватое, что называется, непредсказуемыми последствиями вне зависимости, сознательно это делается или нет. И дело не в том, что в Америке, где вроде бы все так распрекрасно живут и дают жить другим, нет-нет да и прорвется тоска по идеалу. Ричард Никсон в свое время даже воскликнул в сердцах: "Мы страдаем от раскола и нуждаемся в единстве. Мы богаты товарами, но бедны духом". А когда, молясь на свое суперавторитетное, сакральное "я" жена усекает мужу причинное место был такой казус у них в раю не так давно - и суд присяжных ее оправдывает, и борцессы за женское равноправие призывают всех женщин страны следовать примеру героини... меньшая ли это шизуха, чем наш Жирик с его радиоактивными ветродуями, направленными на прибалтов? Те же яйца, только сбоку. И великолепные космические программы, и претензии Штатов на мировую гегемонию - в значительной степени ни что иное, как попытки создать хоть какой-то эрзац общенациональной идеи, подкормить государственную религию не имеющего государственной религии государства: веру в свою страну; не в народ народов там много, а именно в одну на всех величайшую и прекраснейшую в мире державу... Дело не в этом. Не только в этом.

Дело в том, что бездумно и безудержно развивающаяся индустриально-потребительская цивилизация, влиться в которую мы сейчас так стремимся, протянет еще, по различным прогнозам, лет шестьдесят-восемьдесят, не больше. С неимоверной и все увеличивающейся скоростью она сжирает мир, переваривает его и топит в нечистотах. Еще недавно мы знали это, просто забыли в политической круговерти последних лет. Неоднократно и очень подробно писал об этом, например, Бестужев-Лада, с цифрами и фактами в руках доказывая, что если человечество намерено выжить, ему уже в ближайшие годы придется менять всю систему хозяйствования: энергетику, транспорт, рынок... Мы, со своим очередным отчаянным "догнать!!!" рискуем построить остервенелое общество остервенелого потребления аккурат к тому моменту, когда ему окончательно нечего станет потреблять.

На западе о грядущем кризисе пишут и говорят уже четверть века по меньшей мере. Но все слова скатываются с деловитых прагматиков, как с гусей вода. Дескать, живи и не мешай жить другим своими страшными прогнозами... Умные, рационалистичные философы голосят в пустыне. Уж слишком унылые слова они произносят, слишком многого требуют ради какого-то человечества; и безупречная логика рассуждений виснет в воздухе, оказываясь не в силах пробиться сквозь барьер бытового возмущения: как это ограничивать передвижение воздушного транспорта ради сохранения озонного экрана, если в будущем году я рассчитываю нахапать столько, что смогу полететь на Кипр? Как это ограничивать ассортимент товаров за счет наиболее некачественных и многочисленных, если именно сейчас русские ларьки схлебнут в любом количестве любую дрянь?

Чтобы привести в движение массы людей, им нужно предлагать не научные выкладки, а эмоционально притягательную модель посюстороннего будущего, способную стать объектом религиозного поклонения. Причем такую, для которой, как для коммунизма, не будет ни эллина, ни иудея, ни католика, ни буддиста. И для которой, как для христианства, не будет ни экспроприаторов, ни экспроприируемых. Только тогда будет положен конец религиозным войнам. А с войнами рыцарскими без труда разберутся в ООН. Да и где они, рыцарские-то?

Я не знаю, как сформулировать эту модель и как сделать ее настолько соблазнительной, чтобы она смогла занять место нового посюстороннего авторитета, делающего самых разных людей братьями по вере. Я не знаю даже, возможна ли такая модель. Я знаю лишь, что она, по всей видимости, необходима.

Еще я знаю, что современная вспышка религиозного фундаментализма, в том числе и православного, возникшая как результат краха посюсторонних суперавторитетов стремления ли приобщиться к европейской цивилизации, или завоевать мировое господство, или построить коммунизм к восьмидесятому году - может сослужить здесь добрую службу. Более того, она весьма своевременна. Ибо она способна вернее, лишь она способна способствовать - введению в рамки традиционной морали всех возможных попыток реализовать предлагаемые модели будущего. Чтобы не допустить их реализации любыми средствами. А ведь только так можно подстраховаться на случай повторения катастрофы, которую еще в эмбриональной своей стадии начал учинять коммунистический эксперимент, и тем сразу покончил с собой как с явлением, имеющим историческую перспективу.

И еще я знаю, что огромная роль в этом процессе будет принадлежать всем остальным ненасильственным методам эмоционального воздействия на человеческое сознание. Искусству. И, в первую очередь, литературе. И, возможно, главным образом - фантастике.

Если, скажем, замечательный прозаик Айтматов изрядную часть своего "Буранного полустанка" посвящает ракетам, гипотетическим интернациональным космическим предприятиям и контактам с пришельцами, никому и в голову не придет считать его роман научно-фантастическим. Разумеется, в силу того, что автор - известный реалист, реалист настолько, что в фантастической части романа путает галактику с планетной системой одной, отдельно взятой звезды. Поэтому, скажем, для столь серьезного литературного журнала, как "Новый мир", "Полустанок" в свое время явился лакомым кусочком, а, будучи опубликован - и событием.

Если же некий автор помоложе, запоем читавший в детстве фантастику и поэтому знающий точно, что такое звезда, что такое звездное скопление и что такое галактика, в юности написавший и опубликовавший что-нибудь про ракеты, попытается создавать серьезную литературу, пользуясь традиционным для фантастики антуражем, толстые журналы, как правило, его изблюют из уст. "Фантастику не печатаем!"

Исключение составляет, пожалуй, лишь блистательный феномен Пелевина. Не в последнюю очередь, полагаю, потому, что, во-первых, Виктор Пелевин не запятнал себя участием в фантастических упражнениях восьмидесятых годов, и, во-вторых, космодромы и луноходы помогли ему запоздало поиздеваться над ныне как бы не существующим и поэтому рекомендованным к поруганию строем. Обличение уже не страшной ни автору, ни редактору империи оказалось профилирующим направлением в литературе - и если этому обличению мог послужить облеченный в космодромные формы гротеск, пусть временами доходящий до кощунства - можно оказалось простить и космодромы. Кто осмелился бы применить термин "фантастика"? Советскую же власть человек в открытую ругает - значит, серьезная литература.

В среде следящих за этим видом словесности читателей так и укореняется уже: есть фантастика, то есть развлекательное чтиво, и есть несколько интересных, самобытных прозаиков, использующих для создания серьезной литературы фантастические приемы тот же Пелевин, Столяров, Лазарчук, Веллер, Геворкян, Штерн, Щеголев, Тюрин (я намеренно перечисляю лишь фантастов так называемой "четвертой волны", то есть тех, кто пришел в литературу в восьмидесятых годах, не ранее).

Следовательно, применив элементарную подстановку, мы можем заменить сакраментальную формулу отлупа "Фантастику не печатаем" на как бы равноценную ей "Развлекательную литературу не печатаем".

Сама по себе эта установка довольно спорна. Почему-то считается, что развлекать есть занятие второсортное. Следуя этой установке, организаторы и вдохновители наших литературных побед добились лишь того, что авторов, которые хотят и умеют развлекать людей, у нас практически вытоптали, и люди, желающие просто отдохнуть после трудового дня, обречены смотреть "Изауру", "Марию" и иже с ними, а читать Гарднера, Стаута, Кристи да Жюльетту Бенцони. Вряд ли сие хорошо. Но это уже совсем другая история, здесь не время и не место разбираться еще и в этом. Тем более, что подобный подход возник отнюдь не вдруг. Взвыть от ужаса и боли, столкнувшись с неразрешимыми проблемами мироздания, припасть с горьким умилением к неизъяснимым тайникам души человеческой - просим, российская литература всегда готова: Гоголь, Достоевский... Ощутить "вкус победы", сладкую дрожь телесных приключений, кристально благородный порыв - Дюма, Хаггард, Сабатини...

И можно - в который раз - повторять, что Гоголь - фантаст, что Достоевский фантастики не чурался, что Булгаков - ва-аще фантаст... Да бросьте, фантастика - это Берроуз, Фармер, несть им числа. А все серьезное - литература. И пусть в этой литературе оживают портреты, смешной человек во сне заражает грехами своими инопланетное человечество, сатана всласть гуляет по Москве - все равно она не фантастика. Почему? Да потому, что она не развлекательная, а серьезная.

Научная фантастика в собственном смысле этого словосочетания возникла совсем недавно. Жизнь призвала ее к существованию, когда принялась набирать обороты промышленная революция, и мало кому понятная индустрия принялась всасывать множество людей. Научно-популярной литературы не существовало. Навыков к общеобразовательному чтению - тем более. В этих условиях оказалась чрезвычайно плодотворной идея создания беллетристических произведений, где на витки по возможности занимательного действия нанизывались бы сюжетно мотивированные изложения тех или иных научных и технических сведений и доказывалось бы, опять-таки сюжетными перипетиями, их нестрашность и даже полезность. В Европе фантастика такого рода расцвела во второй четверти XIX века и связана, прежде всего, с именем Жюля Верна. У нас она полыхнула позднее, в начале XX века и в особенности - в годы первых пятилеток.

Однако очень быстро оказалось, что сюжеты, главным объектом которых является воздействие научно-технических новаций на повседневную жизнь, позволяют авторам показывать не только локальные изменения и улучшения этой жизни, но и, что гораздо интереснее, тотальные, глобальные ее изменения. Показывать, как под воздействием науки и техники трансформируется общество в целом. Показывать социальные результаты так называемого прогресса - того самого представления об истории как процессе восхождения от менее совершенного общества к более совершенному, которое позволило начать формулировать посюсторонние авторитеты. Показывать общества, возникшие как следствие прогресса, и людей, порожденных этими обществами. Уже Жюль Верн нащупал это - вспомним "Пятьсот миллионов бегумы", где сталкиваются два совершенно разных мира, развившихся в результате по-разному ориентированного применения одних и тех же новых технических возможностей. Но на качественно иной уровень поднял этот прием Уэллс. Его "Сон", его "Освобожденный мир", его "Люди как боги" стали невиданными до той поры образцами утопий, сконструированных не просто по принципу "во как здорово!", но как варианты будущего, закономерно и сознательно выращенного людьми из настоящего. Но, начав брать в качестве места действия целиком преображенные общества, фантастика неизбежно вынуждена была отказаться от детальной проработки каждого из научных достижений и каждого привносимого им в мир изменения - и с этого момента перестала быть научной и начала становиться метафоричной.

Уэллсу принадлежат еще два великих открытия. Во-первых, у Жюля Верна мир менялся исключительно в связи с деятельностью людей; природа, как правило, оставалась неизменной и не учитывалась как фактор, способный воздействовать на социум. Уэллс признал нестабильность природы. В "Звезде", например, или в "Днях кометы" новые общества возникают под воздействием сотрясающих человеческий мирок новых могущественных природных сил. И второе, более ценное для формирования арсенала приемов фантастики - признание того, что воздействие науки на человечество совсем не обязательно будет положительным. Все зависит от целей применения. Все зависит от состояния общества, в котором возникают те или иные новации. Так родился жанр антиутопии. И если, скажем, в "Войне в воздухе" крах человечества связывался с конкретным техническим достижением, то в знаменитой "Машине времени" он описывался как результат пошедшего "не в ту степь" прогресса в целом.

Антиутопии практически сразу абстрагировались от научных частностей. Абстрагировались от промежуточных стадий трансформации общества из того, которое окружает читателей в то, которое окружает персонажей. Они стали описывать лишь самый результат - и людей, живущих внутри этого результата.

На нашей ниве оба великих жанра - техногенные утопию и антиутопию - довели до совершенства Ефремов и Стругацкие. И, что парадоксально, ни одна из их блестящих, хоть и очень разных, антиутопий ни под каким видом не может быть отнесена к эпидемически распространившейся во всех видах искусства чернухе. Холодноватые и подчас вопиюще дидактичные коммунистические утопии Ефремова и, тем более, удивительно яркие, человечные коммунистические утопии Стругацких воспитали столько порядочных, добросовестных, верных людей, сколько нынешним десталинизаторам и разоблачителям большевицкой лжи и не снилось. В среде интеллигенции, во всяком случае. Это благодаря их, обманутых утопиями, поту и крови наша страна еще совсем недавно имела, чем гордиться в науке. И это, по-моему, на их горбу Россия лезет сейчас в какой-то капитализм. Потому что лишь они - те, кто не сломался, конечно - еще продолжают работать, а не хапать. Создавать новое, а не перераспределять уже созданное.

Воспитали... Дурацкое слово. Литература не сборник правил хорошего тона и не дрессировщик в детском саду. Индуцируя в читателе положительные переживания относительно человечного мира и добрых людей, она заманивает его в доброту и человечность. Провоцируя переживания по поводу радости творчества, она заманивает читателя в творчество. И так далее...

Долгий и исключительно плодотворный пик творчества Стругацких пришелся на то время, когда постепенно стала ветшать и сходить на нет вера в светлое будущее и, тем более, в то, что достигнуть его поможет технология. Этот процесс привел в частности, к окончательному разрыву слова "фантастика" со словом "научная". Являющийся сценой для действий и переживаний персонажей мир перестал мыслиться как результат научно-технического прогресса и стал мыслиться как результат любого, хоть какого, сколь угодно абстрактного изменения. Этот скачок в принципе значительно увеличивает художественные возможности фантастики. Конечно, развитие техносферы как предлог изменений осталось - просто оно стало из единственно возможного их предлога одним среди многих возможных. Но гораздо более перспективными представляются две сцены, на которых Стругацкие не успели (или не захотели) поставить своих спектаклей, но которые в последние годы все чаще используются фантастами "четвертой волны" - альтернативная история и фэнтэзи. Причем как второй, так и, тем более, первый приемы применяются, по сути, для целей прежних - для конструирования желательных или не желательных, заманчивых или отталкивающих миров и моделирования человеческих чувств и поступков в оных.

Правда, тут имеет место серьезнейший перекос: светлых моделей практически не видно. Это объяснимо, конечно - мы сейчас, в сущности, лишились будущего, в большинстве своем не ждем от него ничего хорошего; мы отчуждены от него. Попытка описать светлое капиталистическое завтра и, скажем, утонченные переживания одухотворенных спонсоров и спонсориц российско-украинского полета на Марс выглядела бы дебильным фарисейством. Но и шквал антиутопий уже не заслуживает доброго слова. Потому что всякое лекарство при передозировке - яд.

Описание нежелательных вариантов бытия - чрезвычайно сильное средство, применяемое тогда, когда надо пробудить людей от спячки, привлечь внимание к проблеме, бьющей в глаза, но почему-то никем не замечаемой. Ударить в набат. Но когда опасность очевидна, описывать миры, в которых спастись от нее не удалось и тем подсознательно убеждать, что она и здесь неотвратима... Говоря высоким языком, это значит еще более нагнетать страх перед будущим и, следовательно, общую паранойю в настоящем. Говоря попросту, это скучно читать. И не зря создатели подобных произведений (не стану никого называть, чтобы не обидеть) всячески стараются замаскировать эмоциональную монотонность и нравственный вакуум своих миров максимально усложненными способами их описания. Так и видишь, как пиит грызет перо в потугах подать все тот же тотальный мордобой так, как еще никто до него...

Как только объектом фантастики стали не трансформации миров, а трансформированные миры, виток спирали оказался полностью пройден и, уже на новом уровне, вооруженная колоссальным новым арсеналом приемов создания разнообразнейших сцен для действия, фантастика безвозвратно ушла из той области литературы, где толковали о том, что бы надо и чего бы не надо изменять, и вернулась в ту великую область, где толкуют о том, как бы надо и как бы не надо жить.

Сказать, что после этого она встала в ряд с такими произведениями, как великие утопии средневековья (теперь воспринимаемые, скорее, как антиутопии) или желательными и нежелательными мирами Свифта, значит почти ничего не сказать. Во-первых, и сами эти произведения лежат в русле древнейшей традиции, загадочным образом присущей нашему духу. Дескать, стоит только убедительно и заманчиво описать что-либо желаемое, как оно уже тем самым отчасти создается реально, во всяком случае, резко повышается вероятность его реального возникновения в ближайшем будущем; а стоит убедительно и отталкивающе описать что-либо нежелаемое, как оно предотвращается, ему перекрывается вход в реальный мир. Мы тащим эту убежденность еще из пещер, где наши пращуры прокалывали черточками копий нарисованных мамонтов, уверенные, что это поможет на реальной охоте завтра, и твердо верили, что стоит только узнать подлинное имя злого духа и произнести его, окаянный тут же подчинится и станет безопасен. А во-вторых, апофеозом этой традиции для европейской культуры явились такие произведения, как Евангелия и Апокалипсис. Книга о царствии небесном и о том, как жить, чтобы в него войти и книга об аде конца света и о том, как жить, чтобы через него пройти.

По сути дела, беллетризованное описание желательных и нежелательных миров есть ни что иное, как молитва о ниспослании чего-то или обережения от чего-то. Эмоции читателей здесь сходны с эмоциями прихожан во время коллективного богослужения. Серьезная фантастика при всей привычно приписываемой ей научности или хотя бы рациональности является самым религиозным видом литературы после собственно религиозной литературы. Является шапкой-невидимкой, маскхалатом, в котором религия проникла в мир атеистов, нуждающихся, тем не менее, в суперавторитете, в объединительной вере и получающих их в виде вариантов будущего (или альтернативного настоящего, что психологически все равно), которых МЫ хотим и которых МЫ не хотим. Фантастика - единственное прибежище, где может почувствовать себя в соборе (но не в толпе) и помолиться (но не гневно заявить справедливые претензии) атеист, а их у нас, как ни крутите, немало. Ну что это, если не мольба, не крик души верующего, в силу воспитания сформулированный сознанием в виде достижений грядущей науки: "Русские решили, что лучше быть беднее, но подготовить общество с большей заботой о людях и с большей справедливостью, искоренить условия и самое понятие капиталистического успеха..." (Ефремов, "Час Быка").

Отсюда - совершенно специфическая, удивительная роль, которую играла у нас в стране НФ в шестидесятых и семидесятых годах; возможно, она еще сыграет ее в будущем. Даже некое подобие религиозной организации, объединения единоверцев возникло... Какому еще виду литературы такое было под силу? На фантастических Вселенских Соборах проблема правоты или неправоты Экселенца - Сикорски (Стругацкие, "Жук в муравейнике") обсуждалась с той же страстью и с той же дотошностью, с какой века назад иные Вселенские Соборы обсуждали, кем порождается Дух Святой... Не шутите: так адепты нащупывали контуры основанной на гуманистически-коммунистических догматах этики. И лишь колоссальная эмоциональная притягательность созданного Стругацкими будущего в целом в состоянии была их на это подвигнуть.

А когда процесс оказался прерван, кризис серьезной НФ лишь по форме обусловлен был узурпацией издательских площадок профанаторами веры; на деле же - кризисом взрастившей фантастику секуляризованной религии. Даже сами фантасты, если работали честно, могли лишь повторять раз за разом: "Не хочу мора" - и пространно описывать этот мор; "Не хочу глада" - и во всех подробностях мусолить глад. И в какой-то момент количество, как это часто бывает, перепрыгнуло в качество. Описываемые все более мастерски, все более отвратительно, все более разнообразно и все более массово нежелательные миры стали восприниматься как единственная предлагаемая перспектива - и тем рассекли связь между пастырями и паствой.

Как убого, в сущности, выглядит человек, который знает лишь, чего он не хочет от будущего, и не представляет даже, чего он хочет. Или, пуще того, сам знает, насколько эгоистичны его желания, и не решается говорить о них вслух. Или, еще пуще, заранее уверен, что будущее ни за что не даст ему желаемого, что будущее обязательно предаст...

Но вот в чем штука - будущее будет. Никуда не денется, рухнет нам на головы снова, и снова, и снова. И если ничего не просить у него - оно окажется пустым; а пустоту, как сорняки незасеянное поле, заполнят те самые мор и глад, которых, казалось бы, никто не хотел.

--------------------------------------------------------------Круг восьмой. 1994 -----------------

ВМЕСТО ЭПИЛОГА: ВСЕ ЕЩЕ ТОЛЬКО НАЧИНАЕТСЯ...

О, если бы смирялись они в то время, когда настигали их бедствия! Напротив, сердца их ожесточались, а сатана представлял им дела их прекрасными.

Коран, сура "Скот", стих 43

Довелось мне недавно посмотреть "Пресс-клуб", посвященный близящемуся восстановлению в России монархии и претендентам на императорский пост. Ну, уж воистину: "УЕЗЖАЮ ПРОЩАЙ ТВОЯ КРЫША"...

Надеюсь, всем уже понятно, что к идее империи как таковой я отношусь безо всякого предубеждения. Да любая крупная страна - империя! А уж которая из них империя зла, а которая - империя добра, решать вправе лишь те, кто ежедневно до отвала ест с древа познания добра и зла. Совсем другой нужен уровень компетентности.

Но и с нашего уровня видно, что процесс дробления империи, раз начавшись, завершения, в сущности, не имеет. И чем меньше становятся осколочные империи, на которые дробится большая, тем они становятся злее. Нет, ну правда: почему выход, скажем, Грузии из СССР - это торжество демократии и исторической справедливости, а выход Абхазии из Грузии - это нарушение территориальной целостности суверенного государства?

Другое дело, что разговор о восстановлении Российской империи есть вопиюще издевательский обман в ситуации, когда Российское правительство в истинно большевистских традициях (в Америке негров линчуют, аспиды!), помноженных на холуйское стремление покрасоваться перед мировым сообществом тем, какие мы теперь хорошие, готово заботиться о каком угодно из живущих на российской территории народе, кроме русского. Почему несчастные татары, зверски выселенные из Крыма, являются депортированным народом, а сдернутые из средней России в опустелый благодатный Крым несчастные русские, поначалу совершенно не представлявшие, что делать с этой чужой, спаленной и безводной землей, депортированным народом не являются? Почему мы до сих пор не умеем - или боимся, что нас тут же обзовут фашистами, что ли? - называть одни и те же вещи одними и теми же словами? Почему когда бьют тех - это всегда целый погром, а когда этих - всегда лишь пьяная драка? Разве в девяносто первом году, безо всякого Сталина, одним лишь беловежским росчерком пера не оказались депортированы не тысячи, не десятки тысяч, но миллионы русских - и не просто из родных мест, но вообще за пределы родной страны? Бедняги-месхетинцы, сосланные в Среднюю Азию, по крайней мере остались внутри империи; но в той же Средней Азии русские - а во сколько раз их больше, чем месхетинцев? - в одночасье оказались рассыпанными по нескольким чужим империям, которые до сих пор продолжают дробиться и, соответственно, поэтапно звереть...

А между прочим, есть российский закон о реабилитации репрессированных народов. А в законе, если не ошибаюсь, статья 6, предусматривающая реабилитацию территориальную. Но ведь именно русские никак не подпадают под действие данного российского закона, ибо территории, на которых надлежало бы сию реабилитацию проводить, все, как на грех, лежат за пределами нынешней России...

Да, похоже, и я могу сказать много такого, за что демократы навечно навесят на меня ярлык фашиста. Могу - но не буду. И не потому, что не хочу. Иногда очень хочу - от бессильного возмущения, от злости на царящие кругом подлость и идиотизм... Но даже из уже сказанного отчетливо видно, насколько бессмысленны все эти, казалось бы, справедливые требования и в какой тупик ведут все решения, принимаемые в данной системе координат. Есть в математике такой метод - доказательство от противного. Применительно к политике скажем: от очень противного. Противного до тошноты.

Что же касается института монархии как якобы необходимого символа государственности, то, по-моему, символизировать он может только ее крепчающий маразм. Я даже не касаюсь того, что все претенденты, мягко говоря, один другого страньше. Но, ежели народа не боитесь, то хоть Бога побойтесь, православные! Какой же император без двора? Без аристократии? Еще одну ораву дармоедов желаете взгромоздить на выи россиянам? Может, надеетесь, что графья к нам из Парижей да Филадельфий все возвернутся поголовно - со своими деньгами, со своей культурой и со своим антиквариатом? Нет. У них-то крыши на месте. Из ларьков и пивбаров попрут бароны и графы, водительствуемые светлейшими князьями из АО, СП, МММ, УД ЦК, ЦКК, ПГУ, ФСК... И во палатах во Грановитовых такой перепляс пойдет, что нынешние разборки по сравнению с ним невинной пионерской линейкой покажутся.

А вот символ государственности нужен, что правда, то правда. Идея нужна. Такая, чтобы брат вставал не на брата, а за брата. Да где ж ее взять?

А там, где другие брали.

"Не делай человеку того, чего не желаешь себе. И тогда исчезнет ненависть в государстве, исчезнет ненависть в семье". Конфуций, "Луньюй".

"Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки". Евангелие от Матфея, глава 7, стих 12.

Даже ислам, насквозь, казалось бы, простеганный угрозами в адрес иноверцев, благоговеет перед тою же самой истиной. "Не злословь тех богов, которых призывают они опричь Аллаха, дабы и они, по вражде, по неразумию, не стали злословить Аллаха". Коран, сура "Скот", стих 108.

Какие разные культуры и народы! Но в какой-то момент все, все приходили к универсальному принципу ненасильственного взаимодействия индивидуумов в обществе: если хочешь, чтобы тебя не резали, прежде всего не режь сам. А потом этот принцип возводился в ранг священного посредством жесткой увязки его с основным для данной цивилизации суперавторитетом: с семьей и государством ли, с ниспосланными свыше откровениями, с уникальностью Аллаха как единственного реального бога среди множества ложных... И дальше начиналась взаимная энергетическая подпитка. Выстраданная десятками поколений поведенческая истина, прагматичная и земная в самом лучшем смысле этих слов, с полной очевидностью доказывала доброту и справедливость суперавторитета, то, что он плохого не посоветует. А суперавторитет освящал простенькую бытовую истину из горних высей, с полной очевидностью доказывая, что ни в каких рациональных оправданиях и подпорках она не нуждается, она - свята и вечна, как Поднебесная, Христос, Аллах...

Два члена этих драгоценных формул становились парой ангельских крыл, согласными взмахами несущих общество над кровавым, брызжущим отравленными стрелами, греческим огнем, "эрликонами" и "стингерами" варевом сведения счетов всех со всеми. И какие устойчивые, несмотря на все превратности истории, цивилизации возникали!

Конечно, они не становились раем. Полностью гарантировать, что человек не станет совершать действий, способных причинить кому-то вред, может только заблаговременный расстрел. Но взаимонакачка императива и суперавторитета делала возможным статистическое преобладание социально ориентированных поступков над асоциально ориентированными, этически ориентированных поступков над ориентированными эгоистически - а большего от коллектива человеков и требовать нельзя, состоит ли он из двух единиц, или из двадцати миллионов... Потому что только оно, это преобладание, способно сделать коллектив устойчивым а следовательно, сделать вероятной положительную перспективу.

Мы построим могучую, процветающую, многонациональную империю добра только тогда, когда сумеем в нынешней российской культуре подыскать пару великому этическому императиву, скроенному для всех времен и народов.

Тонко намекаю: тот, кто ее отыщет, имеет все шансы стать царем.

Вячеслав Михайлович РЫБАКОВ родился в Ленинграде в 1954 году. В 1976 году окончил восточный факультет ЛГУ. В 1982 году защитил кандидатскую диссертацию "Правовое положение чиновничества в Китае при династии Тан", в настоящее время - старший научный сотрудник Санкт-Петербургского филиала Института востоковедения РАН.

С 1974 года - член возглавляемого Б.Н.Стругацким семинара молодых писателей-фантастов. Первый фантастический рассказ опубликовал в 1979 году. С тех пор опубликовано более десятка рассказов, пять повестей и один роман в периодике, а также две авторские книги. Первая из них роман "Очаг на башне" - в 1991 году получила премию "Старт". Опубликованный в журнале "Нева" в 1993 году роман "Гравилет "Цесаревич" получил премии "Интерпресскон-94" и "Бронзовая Улитка-94".

Соавтор сценария художествененого фильма "Письма мертвого человека". В числе основных создателей фильма в 1987 году получил Государственную премию РСФСР имени братьев Васильевых.