«Великое Делание, или Удивительная история доктора Меканикуса и Альмы, которая была собакой»

Великое Делание, или Удивительная история доктора Меканикуса и Альмы, которая была собакой (fb2) - Великое Делание, или Удивительная история доктора Меканикуса и Альмы, которая была собакой [журн. вариант] 706K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Лазаревич Полещук

Александр Лазаревич Полещук Великое Делание, или Удивительная история доктора Меканикуса и Альмы, которая была собакой

ГЛАВА ПЕРВАЯ ТАИНСТВЕННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ НА ДОРОГЕ I

Меня разбудил звонок. Пока я одевался, звонок у входной двери повторился еще раза два. На часах было пять. Я вышел во двор и открыл калитку. Перед воротами стоял автомобиль. Передняя дверца его была открыта. За рулем сидел человек в запыленном синем халате.

— Это вы звонили? — спросил я.

Сидящий за рулем не ответил. Он молча смотрел перед собой и о чем-то думал. Потом качнул головой.

— Вы звонили? В чем дело? — снова спросил я.

Человек повернул ко мне голову. Казалось, он мучительно что-то вспоминает.

— Вода!..- неожиданно быстро заговорил он.- Вода в машине… Мне пить…- Он очень плохо говорил по-русски.- И тысячу, так сказать, извиняйте… Еще рано утро…

— Нет, нет, не извиняйтесь, вы как раз вовремя меня разбудили. Я сейчас принесу ведро…

— Наше ведро… У меня есть наше ведро…- Путешественник вылез из машины и позвал: — Альма!

Из-за каменного столба ворот вышла крупная овчарка с белым треугольником на груди. Она бросилась к багажнику машины, ткнулась пастью в какие-то зажимы, щелкнула ими и подошла к хозяину, держа в зубах помятое ведро. Путешественник прошел во двор и открыл кран. Альма поднесла ведро под струю воды, а когда оно наполнилось на три четверти, понесла его к машине. Ведро было слишком тяжелым для собаки, передние лапы ее дрожали от напряжения, но воду она не расплескало. Хозяин собаки налил воду в радиатор, наполнил большой термос. Собака вскочила на сиденье рядом с ним, машина тронулась. Я вышел на улицу и проводил ее глазами. «Честное слово,- сказал я самому себе,- звонила мне тоже эта собака! Как только она дотянулась до кнопки?..»

Раннему звонку я был рад, так как сегодня предстоял трудный день. Прежде всего нужно было пораньше поехать на работу, получить отпускные деньги, потом заехать в питомник за гибридными семенами, зайти на почту, побывать в трех магазинах. Наскоро позавтракав, я вывел велосипед на улицу, запер ворота и поехал.

Велосипед бесшумно катил по тонкой дорожной пыли шоссейной обочины, изредка подпрыгивая на камнях. Минут через двадцать я уже был бы у цели, как вдруг впереди, у спуска на мост, увидел беспорядочное скопление машин. Путь был закрыт.

Я подкатил поближе, и мне бросилось в глаза знакомая машина. Но в каком виде!

Налетев с размаху на придорожные бетонные столбики, она повалила три из них и замерла, как наколотый на, булавку большой черный жук. Радиатор был разбит, земля вокруг, в лужицах воды, масла, горючего… _

Водителя уже вытащили из кабины, положили в сторонку, на траву. Когда я подъехал, его бережно поднимали, чтобы перенести в стоящую рядом машину «Скорой помощи»

— Что с ним? — спросил я у врача.- Он жив? Врач ничего не ответил.

— Как жаль,- вырвалось.у меня,- такой крепкий парень! И вдруг…

— Вы что, знаете его? — спросил один из шоферов.

— Нет, он сегодня у меня воду в радиатор и в термос наливал.

Меня, окружили.

— Когда это было?

— Минут сорок назад, не больше.

Особый интерес к моему рассказу проявил, высокий лейтенант милиции. Он провел меня к машине и широко распахнул дверцы.

— Где термос? — строго спросил он.

— Он висел у него через плечо, на ремешке…

Лейтенант бросился к уже отъезжающей, машине

«Скорой помощи» и спросил у врача про термос. Тот отрицательно покачал головой.

— А что с собакой?спросил я.

— С собакой? С какой собакой?

— Никакой собаки не было, никакой!- заговорили вокруг.

— Да эту ли машину вы видели? — спросил лейтенант.

— Была, была собака! — неожиданно произнес дочерна загорелый старик, подошедший к нам со стороны бескрайнего, уже убранного поля.- Была, сам видел… Как машина врезалась, так из нее пес как выскочит! И в зубах что-то держал — флягу вроде какую, на ремешке… И бегом, бегом! Меня увидел, я вон где стоял,- старик показал рукой на стог сена, за которым раскинулась зеленая роща,- увидел меня и в сторону свернул. Вон куда побежал. Во весь дух!

— На всякий случай я ваш адресок запишу,- сказал мне лейтенант.- И не заметили ли вы… водитель как, не был пьян?

— Не думаю… Утро раннее… Нет, не был. Но вид у него был очень усталый.

Со стороны города раздался шум моторов. В клубах пыли к нам приближалось несколько мотоциклов. Это были пограничники.

Они окружили машину, и майор-пограничник сказал:

— Она! Смотрите на номер… Вот куда ее занесло! Протокол уже составили? — обратился он к лейтенанту.- Где пострадавший?

— Увезли в город,- доложил лейтенант милиции.- Врач говорит, безнадежен… Все обмеры произвели, адреса свидетелей записаны, фотоснимки сделаны.

— К машине приставить охрану! — приказал майор.- Кто шофер грузовика? Ну-ка, давайте трос, машину в кювет!.. И разъезжайтесь, товарищи!

Люди стали расходиться. Один из грузовиков уволок останки машины в придорожный, ров. И то, что произошло вслед за этим, трудно поддается описанию.

Когда разбитая машина тронулась с места, перед моими глазами возник мой дом. Возник с такой яс-ностью, с таким обилием -подробностей, что заслонил все окружающее. Мне казалось, что я могу пройти в глубь своего двора, к сараю. Вот я иду по сосновым стружкам, устилавшим пол сарая… И я почувствовал запах смолы. Вот я возвращаюсь, что-то ищу… Да, ищу!.. Я не могу найти своего Сибиряка, худенькую голосистую собачку, доставшуюся мне от прежних хозяев. Да, да, Сибиряка давно уже нет… Меня это тревожило с раннего утра… Куда он запропастился?

Я бродил по дорожкам своего сада, пока не споткнулся обо что-то невидимое, что никак не могло лежать на совершенно ровной дорожке. Я наклонился, ощупал землю, теплую, рассыпчатую, переплетенную корнями, с торчащими острыми соломинками. Я не видел эту землю, но внутренним зрением ощущал, представлял ее. Нет, я не дома, я, видимо, где-то в поле, возле потерпевшей аварию машины… Да, да, грузовик дернул автомашину, и что-то произошло… Уйти, уйти скорее с этого проклятого места!

А вот и солнце! Я не видел его, чувствовал только его тепло, но когда поднял голову, то диск солнца, темно-красный и ярко очерченный, проглянул сквозь очертания тех предметов, которые я, казалось, видел, но которых в действительности вокруг меня не было. Я побрел прямо к солнцу. Шел осторожно, спотыкаясь на каждом шагу. Вот показалась роща, та самая роща, в которой, по словам старика, скрылась Альма… Роща появилась смутным пятном, но она была настоящей, не наваждением, как все остальное. Я резко. повернул голову -и роща исчезла. Глянул вперед — снова появилась. Да, да, это настоящая роща! Она все яснее и яснее…

Я пришел в себя в роще. Мир снова стал на свое место. Теперь я видел все вокруг, видел далеко и ясно. Вот дорога, мост и разбитая машина в кювете. А вокруг люди… Они расходятся в разные стороны от моста. Нет, они не идут, они ползут… Вот старик крестьянин топчется на одном месте. Пограничник, шатаясь, ведет по полю мотоцикл. Он натолкнулся на высокий стог сена. Бросил мотоцикл… Неужели не догадается обойти? Нет, догадался! Вытянул руки перед собой и, глядя вверх, обходит стог. Он, как и я, ориентируется по солнцу. Вышел. Идет все быстрее и быстрее. Побежал.

Неожиданно показался грузовик. Шофер, ничего не подозревая, вел его по дороге к мосту, Я бросился ему наперерез.

— Стой! — закричал я.- Стой!

Грузовик остановился.

— Туда нельзя!- крикнул я, едва переводя дух. Нельзя!..

— Это почему? — спокойно спросил шофер.

— Туда нельзя. Там какая-то чертовщина!..

— Ну, ладно,- сказал шофер, трогая с места.- Я думал подвезти вас. Прощайте, одним словом.

Грузовик промчался мимо. Я с ужасом смотрел ему вслед. Вот он проехал сто метров, двести… И вдруг резко свернул в сторону, но шофер последнее мгновение успел затормозить. Переднее колесо грузовика повисло над кюветом…

— Эй, приятель! -закричал я шоферу.-Иди на голос! Давай сюда!

Шофер выскочил из машины, нащупал ногой край рва, спрыгнул вниз и довольно быстро пошел в мою сторону. Он шел прямо по дну канавы, никуда не сворачивая. Я позавидовал его догадливости. Скоро он увидел меня и побежал.

— Чего стоишь? — закричал он мне еще издали.- Надо дорогу перегородить! С той стороны ее перекрыли пограничники… Видишь? Пускают машины в объезд.

II

Через полчаса место происшествия было оцеплено, дорога закрыта от самого города. Ко мне подошел лейтенант милиции.

— Что вы обо всем этом думаете? — спросил он меня.- Гипноз какой-то или что? У меня закружилась голова, .все перед глазами помутилось, а потом я явственно очутился в своем рабочем кабинете…

— А я был дома, ходил по своему саду, искал собаку…

— А вот я на море побывал! — вмешался шофер, тот самый, что не послушался меня.- Понимаете, передо мной как бы волна расступилась, а я вроде на рулевом мостике, на катере, и волны кругом… с барашками…

— Иными словами…-Лейтенант вытащил записную книжку.- Иными словами, каждый видит разное, только не то что перед ним в действительности…

— Едут! — громко сказал майор-пограничник, который только что закончил расстановку постов и сейчас подходил к нам, отрывая приставшие к гимнастерке головки репей-ника.- Едут!-Он указал на мчащуюся из города светло-зеленую машину.

Из нее вышли три человека в лоснящихся коричневых комбинезонах. Выслушав майора, они надвинули на головы капюшоны, надели маски и пошли к мосту.

— Это, несомненно, какой-то газ,- говорил майор.- Несомненно. Вот товарищ,- он указал на меня,- пришел в себя раньше всех, и только потому, что побрел случайно к роще, в сторону города. А те, что пошли в противоположном направлении, очнулись только у самой деревни.

— О чем же это говорит? — спросил лейтенант.

— Говорит о многом. Ветер в сторону деревни, с юга не север. Значит, и газ тянется в ту же сторону. И товарищ очнулся быстро потому, что пересек опасную полосу, а не пошел вдоль нее.

Майор умолк. Мы с тревогой наблюдали за коричневыми фигурами в масках.

— У них тоже началось! — воскликнул лейтенант.

Нам хорошо было видно, как метрах в пятидесяти от машин, оставленных у дороги, все трое неожиданно остановились, будто натолкнулись на невидимый барьер, и, потеряв контроль над своими движениями, беспомощно расползлись в разные стороны.

— Что ты будешь делать?! — в сердцах сказал пограничник.- И маски не спасают!

— А может быть, по-другому попытать, товарищ майор? Вон видите? разбитый столбик? — спросил лейтенант милиции.- Возле него стоит мой чемоданчик. Я его поставил на землю, когда оттаскивали автомашину. А тут все и началось… Как бы достать этот чемоданчик?

— Разрешите, я за ним сбегаю,- предложил лихой шофер грузовика.- Я мигом!

— Люди в противогазах не смогли…

— А я смогу! У меня приемчик придуман один… Только вы мне покричите, как близко подойду, «горячо» или «холодно»…

— Давай попробуй! — согласился майор.

— Эх, и поплаваю по родной Балтике! — засмеялся шофер и вышел вперед. Он прошел вперед шагов сто, потом спустился в кювет и побрел по его дну.

— Вот хитрец! — засмеялся майор.- Он теперь по кювету куда хочешь дойдет, ему и глядеть не нужно.

— Пожалуй, по кювету и команде надо было идти,- заметил следователь.- Глядите-ка, парень вошел в зону!

Движения шофера стали неуверенными. Он шел все медленнее. Вот показал руками, будто раздвигает перед собой воду, будто плывет.

— Тепло! — закричал следователь.- Тепло!.. «Тепло!.. Горячо!.. Жарко!..

Шофер стал на четвереньки, выполз из кювета, нащупал чемоданчик, вернулся обратно в ров и победно поднял чемоданчик над головой. Вскоре он вернулся к нам.

Лейтенант торопливо раскрыл чемодан.

— Товарищ майор,- сказал он пограничнику,- видите вот эту штуку? Мы нашли ее у потерпевшего на груди. _

— Да ведь это маска! — воскликнул майор.- Что я вам говорил! Там, конечно, газ! Кстати, маска самодельная. Смотрите, резинки, которыми она прижимается, от подтяжек, ручаюсь, что от подтяжек.

— Да-а, сшито кое-как…

— Как бы ни сшито, но это настоящая маска,- сказал майор,- маска, закрывающая нос и рот. Она висела у него на груди?.. Так. Ясно, что он мог в любой момент вскинуть ее на подбородок, закрыть нос и рот. Все ясно!..

Лейтенант взял маску из рук майора и, надев ее, зашагал по дороге. Он свободно вошел в зону действия газа, вот он уже возле разбитой машины. Через открытую дверцу влез в машину и долго там оставался. Вот он выбрался из машины и зашагал к нам. Шел быстро и уверенно, потом сбросил маску.

— Вы правы, товарищ майор,- сказал он.- В машине лежит большой баллон, из которого, видимо, вытекал газ. Я плотно прикрутил вентиль. Сейчас ветер разгонит газ, и мы сможем осмотреть машину.

Через полчаса я вместе со всеми снова подошел к машине, поднял с земли свой велосипед и смог наконец вернуться к своим делам. Движение по роге было восстановлено. Разбитую машину куда-то увезли пограничники.

Происшествие было настолько странным, что о нем даже трудно было кому-нибудь рассказать. Про-изошло что-то… Но что именно?. Кто пострадавший? Что за газ находился в- баллоне?

Этого человека было очень жаль. Чем-то он показался мне симпатичным. Ясный, прямой взгляд, черные с проседью волосы, хорошая улыбка. Может быть, он еще очнется, может «быть, еще будет жить? Не хотелось думать, что этот человек-преступник, диверсант. Не верилось.

III

Домой я дернулся часов в одиннадцать. Сибиряка по-прежнему не было. Обычно он встречал меня у калитки. Куда же запропастился песик? Я обошел весь двор, заглянул во все уголки, звал его, манил… Пользы от Сибиряка было немного, но я привык к нему… Я открыл калитку и выглянул за ворота. Но и на улице собаки не было.

— Вы моего Сибиряка не видели?- спросил я у соседа.- Убежал куда-то, бродяга!

— Нет, не видел. А давно он у вас в бегах?

— В пять утра еще крутился здесь. Я как раз отпирал ворота…

— В пять? Плохо дело!.. Я немного позже встал. Выглянул из окна и вижу: напротив овощного магазина стоит синий фургон с собачьей будкой.

Он, верно, вашего Сибиряка и увез..

Номера-то на ошейнике не было?

— Не было…. Жалко собаку!

— Да вы сходите туда, может быть, он еще жив. Рублей десять собачнику за труды заплатите — отпустит. Ему что! Раз хозяин отыскался, отдаст.

Где находится это самое страшное для собак место, я представлял себе смутно, пока пожилая женщина, которая старательно мыла -порог крайнего в городе домика — за ним начинались железнодорожные пути,- не сказала мне:

— Собаки где ловленые? Вон за полем домик виднеется. Там их для института содержат, а каких и убивают.

Последние метры пути были очень тяжелы. Я считал шаги… Вот низенькая хатка. Навстречу мне вышел собачник, насмешливо посмотрел на меня. Понял, зачем я, понял, почему мне не по себе… А вокруг, скажу прямо, было весьма неприятно. Я, признаться, Удивился, как город может такое терпеть у себя под боком: дышать было просто нечем…

— Собачку вам, значит? Так, так… Не уберегли? Ну что же, чья пропажа, того и грех.

— Верните мне ее, пожалуйста!

— Вернуть недолго. В другой, раз регистрировать будете, номерок вешать, согласно постановлению. Мы тоже полезное дело делаем.

Он повел меня во двор, в котором стояла распряженная лошадь, уткнувшая морду в охапку сена. Около двадцати собак выло и прыгало в ящиках-клетках.

— Я теперь больше для науки работаю,-говорил собачник.- Вот уже с неделю и? института не приезжали, а пора бы: собак много собралось… Цыц, вы! — прикрикнул он на своих пленников.- Так, говорите, маленькая, серенькая? Была такая, а как же. Да вон… Не она?

— Нет, моя поменьше.

— Там, в глубине, еще одна..

— Тоже не моя…

В этот момент я увидел Альму. Эта Альма, сомнений нет. Вот она внимательно посмотрела на меня и бросилась к сетке: узнала. Когтями вцепилась в сетку, и вся клетка задрожала, загудела.

— Назад! — крикнул собачник.- Назад!

— Я возьму ее.

— Так она ж не ваша.

— Все равно. Понравилась мне собака, отдайте!..

Альма не лаяла, не выла, она молча билась о сетку, время от времени взглядывая на меня темными с желтым ободком глазами. Потом вздрагивания клетки стали редкими, и мне показалось — или это только показалось? — ритмичными. Мы прислушались. Издалека донеслась музыка — это на пляже играла радиола. И Альма — я мог в этом поклясться! — трясла сетку в такт Музыке.

— Ученая!- удивился и собачник,- Может, из цирка? Прибавить бы надо. За нее мне в институте полете, а то и сотню дели бы.

Я вынул все, что было у меня в карманах -рублей сорок, и увел Альму. Куском веревки я обвязал ее шею, и Альма тащила меня вперед с такой силой, что я почти бежал. Она старалась поскорее и подальше уйти из этого страшного места.

Только дома, во дворе, мы перевели дух. Я запер калитку, а Альма обняла мою ногу передними лапами.

— Ну, Альма, ну, успокойся…- говорил я ей.

В этот момент до моего слуха донесся знакомый лай Сибиряка. Я обошел весь двор, но никак не мог сообразить, где эта негодная собака. Наконец догадался отворить дверь сарая. Сибиряк, живой и невредимый, вышел из сарая и, помахивая хвостом, виновато поглядывал на меня.

— Ах, негодяй, разбойник! Что же ты молчал, когда тебя звали?

По-видимому, Сибиряк забежал в сарай, когда я там работал, и все время проспал за дровами.

Сибиряк подошел к луже возле крана и стал лакать воду. Подняв голову, он увидел спокойно смотревшую на него Альму и зарычал.

— Да ты знаешь, псина, что я с ног сбился, тебя разыскивая? — выговаривал я Сибиряку, но в душе, конечно, не жалел об этом. То, что я выручил из беды Альму, доставляло мне какое-то необъяснимое удовлетворение. Я любовался ею: сильная, стройная, с красивой и гордой посадкой головы. Не стара ли? Да нет, года три — четыре, не больше.

Все последующие дни я чувствовал какое-то беспокойство. Каждый день Альма угощала меня какой-нибудь неожиданностью. Началось с того, что она показала свою необычайную выучку и понятливость. Для нее «ничего не стоило, нажав на щеколду, открыть калитку или пустить воду из крана, мягко взяв в зубы вентиль и ловко отвертывая его. В то же время она была незнакома с обычным собачьим словарем. Когда я кричал ей: «Альма, фу! Фу, Альма!» — она только сильнее лаяла. Не понимала, она и охотничьи приказы: «тубо» и «пиль».

Самым странным было то, что Альма, несомненно, очень умная собака, оставалась равнодушной ко всем знакам одобрения, ко всем подачкам. Я не видел, чтобы она умильно виляла хвостом. Когда яее гладил, она не подставляла голову, как сделала бы это любая собака, а стояла неподвижно, ничем не выражая своего удовольствия. Восторженное состояние, которое я наблюдал в первый день, когда она спаслась от собачника, больше не приходило к ней. Она становилась все более к более неспокойной.

Ела она все, но не при мне. Как-то я вынес ей тазик с остатками обеда и ужина во двор, а сам спрятался за полуоткрытой дверью. Альма взбежала, по ступенькам крыльца и притворила дверь перед самым моим носом.

Спала Альма только днем. Ночью носилась по саду. В хоре собачьих голосов ее голос был первым. Громкий, ясный, короткий лай Альмы будоражил всех собак нашей улицы, и они долго не могли успокоиться.

Вскоре Альма стала исчезать: вначале по ночам, а потом и днем. Однажды она пропадала несколько дней.

Как-то меня подозвал сосед, работавший в своем саду. Я подошел к забору, разделявшему наши участки.

— Видел вашу собаку,- сказал он, вытирая руки о фартук.-Шатается по городу…

— Где?

— Да возле больницы, в скверике. Пойдите, может, уведете ее.

Я действительно нашел Альму возле больницы. Она уныло пошла за мной, безучастная и грустная. Бока ее ввалились, выступили лопатки.

IV

В тот же вечер ко мне пришел Клименко, тот самый высокий лейтенант милиции, с которым я познакомился во время аварии на дороге. Сегодня он был в Штатском. Я провел гостя в кабинет.

Он долго молчал, потом взволнованно сказал:

— Пострадавший-то умер.

— Умер?!

— Да, еще вчера. Так и не пришел в себя… Нужно, чтобы вы вспомнили все! Все, что знаете о нем.

— А номер машины? Ведь на машине был номер. Странный какой-то.

— Номер не наш, машина чужая. Немецкая, из Западной Германии. Как она к нам попала? Да, по-видимому, с помощью этого слепящего, дурманящего газа. Машина мощная, с хорошей проходимостью. Пограничники рассказывают, что со стороны границы раздались выстрелы, и перед постом появилась машина. Затем у всех на контрольно-пропускном посту наступило то хорошо знакомое -нам всем состояние, когда все видимое перестает быть видимым, а видишь черт знает что! Они настигли машину только за городом, но уже было поздно. По машине стреляли, и не раз. Много разных отметин. Интересно, что пулевые отверстия говорят о разном калибре оружия. В одном месте следы взрыва гранаты. Очень характерные царапины, знаете, такими лучами. Извлекли и осколок, очень странный… Вы, конечно, никому не должны об этом рассказывать!.. А я вот зачем пришел. Вы говорки, что видели собаку, которая была в машине…

— Она у меня.

— У вас?! — Клименко вскочил.- Где она?

Я подвел его к окошку. Альма, грустная и сосредоточенная, стояла посередине двора, а вокруг нее носился Сибиряк. Сибиряк лаял, рычал, без устали бегал вокруг Альмы. Трудно было понять, нападает ли он на Альму Или хочет ее расшевелить.

— Вы думаете, что она бешеная? — спросил я.

— Нет, этого я как раз не думаю. Бешеная собака -не живет более семи дней, а сейчас пошла третья неделя… Она пьет воду?

— Пьет… Смотрите!

Альма, которой, видно, надоели приставания Сибиряка, прыгнула к нему, схватила его за загривок и, резко вскинув себе на. спину, куда-то понесла.

— Идемте!- сказал я.

Мы спустились в сад.

Возле большой бетонированной ямы, которую вырыли прежние владельцы дома, стояла Альма и держала над темной дождевой водой затихшего и объятого ужасом Сибиряка. Затем она поставила его на землю. И Сибиряк, пристыженный и присмиревший, убрался в свою конуру.

— Как она его! — смеялся Клименко.- Признаться, когда она бросилась к этой собачке — как ее зовут? — к Сибиряку,- я решил, что она взбесилась. А ведь поставьте себя на ее место: вот так приставала бы ко мне какая-нибудь шавка, ей-ей, не выдержал бы. И все-таки многое неясно… Позовите-ка ее сюда.

— Альма! — крикнул я.- Альма, сюда!

— Иди, иди сюда,- говорил Клименко, похлопывая себя по бедру.- Ну, иди.

Альма посмотрела на него, но не подошла.

— А какой у нее ошейник! Я такого никогда не видел! — Клименко шагнул к Альме и прикоснулся к ее ошейнику.

Альма преобразилась, шерсть на ней встала дыбом. Она грозно зарычала и, пригнув голову, стала наступать на Клименко.

— Что ты? Что ты? А может быть, в ошейнике что-нибудь спрятано?..

— Попробуем снять,- согласился я, но как только прикоснулся к ошейнику Альмы, ее шерсть вновь, вздыбилась, она грозно зарычала, потом поползла брюхом по полу, заглядывая в глаза то мне, то Клименко. Она всем своим «существом просила о чем-то.

— Обратите внимание…- говорил Клименко, всматриваясь в ошейник,- обратите внимание на эти медные шишки. Они не фабричного производства, они сделаны вручную. В ошейнике, может быть, какой-нибудь тайник?

— Не думаю. Он из какой-то тонкой пластмассы. Слишком тонкой, чтобы она была двойной. Но все таки попробуем.

Мне удалось быстрым движением расстегнуть и раскрыть ошейник. Но Альма вырвалась у меня из рук и повалилась на ковер. Видимо, я причинил ей невероятную боль. Клименко дотронулся до раскрытого ошейника Альмы. Он был прикреплен прямо к ее коже, будто приклеен. Я бережно застегнул, ошейник. Альма пришла в себя, нетвердо ступая, прошла в угол и, отвернувшись от нас, улеглась на ковре.

— Вы что-нибудь понимаете? — спросил я Клименко.

— Нет. Я чувствую, что с ошейником что-то связано. И зачем понадобилось намертво прикреплять ошейник к самой шкуре? И как это сделано, зачем? Ужасно! Я ведь хотел сорвать его…

— Мы убили бы ее.

— Возможно, все возможно… После ее поведения во дворе… Как она проучила эту маленькую собачку, вашего Сибиряка! Это очень остроумно, это слишком остроумно для собаки. И я сейчас совсем в другом свете рассматриваю один факт…- Клименко раскрыл свою папку и вынул фотографию.- Смотрите…

На фотографии была мужская рука. Узкая, мускулистая, безжизненно распластанная на белой материи рука была усеяна глубокими порезами.

— Это все стеклом,- Клименко указал на порезы.- Переднее стекло машины было разбито вдребезги, но не это главное. Вот здесь, возле большого пальца, и здесь, с другой стороны, вы видите? Это следы зубов. Рука сжимала руль, и ее обхватила пасть этой самой Альмы. Я вначале подумал: уж не собака ли виновата? Собака могла испугаться толчка, в страхе тяпнула хозяина за руку. Но сейчас…

— Вы говорили, что машина немецкая?-спросил я.- А знаете, Альма не понимает никакой команды, обычной собачьей команды. Может быть, .попробовать по-немецки? Но я неважно говорю. Так, чуть читаю, перевожу…

— Я тоже не силен… Но можно попробовать,- согласился Клименко.- Собака, кажется, пришла в себя… Альма, принеси мне книгу! — по-русски сказал Клименко. Альма не пошевелилась.- Дас бух!- повторил он по-немецки.

Альма тотчас же вскочила и, схватив зубами первую попавшуюся книгу с письменного стола, осторожно положила ее на колени Клименко.

Клименко скромничал: он совсем неплохо говорил по-немецки. И собака выполняла все его приказания. Она вспрыгнула на стол, затем выбежала в коридор и вернулась оттуда с его фуражкой, становилась на задние лапы, потом неожиданно уселась на пол и перестала повиноваться. «Что вам нужно? Я больше не буду выполнять бесполезные поручения»,- говорили, казалось, ее глаза.

— Да кто ты?-ласково спросил Клименко по-немецки.- Человек или зверь? Менш одер тиир? Кто ты?

— Спросите ее про термос,- сказал я. Альма насторожилась.- Где термос? У ее хозяина был термос.

Я быстро вышел на кухню, вернулся со своим термосом и показал пальцем сначала на него, а потом на Альму. Удивительная собака кивнула и выбежала из комнаты. Мы поспешили за ней.

Вот ее спина мелькнула в бурьяне, вот Альма легко вспрыгнула на каменный забор, пробежала поверху и исчезла.

— Неужели принесет? Неужели поняла? — изумлялся Клименко.

— Подождем…

Альма вернулась часа через два. Клименко, казалось, дремал а кресле, а я читал, когда она вбежала в комнату. В ее зубах был термос.

Клименко бросился к ней, но Альма протянула его мне. Термос был пуст. Это был только корпус термоса, без стеклянной колбы, в которую наливается жидкость.

— А где остальное?-спросил Клименко у Альмы.

— Погодите,- сказал я,- здесь что-то есть…

В термосе лежали свернутые листки бумаги. Я осторожно стал их вытаскивать один за другим. Их было много, этих листков, исписанных твердым угловатым почерком.

Мы вытаскивали листок за листком. Их нумерация не везде шла последовательно. Это были какие-то дневники. Некоторые листки были испещрены значками и химическими формулами. Видимо, это только часть записей.

— Здесь не все,- сказал Клименко.- Умница Альма!

Он погладил жесткую шерсть Альмы, потом быстро поднес руку к глазам: рука была в крови. Мы осмотрели Альму. Ее сильно и жестоко избили.

Альма стоически перенесла все медицинские процедуры, которые мы смогли проделать. Ее раны были обмыты марганцовкой и смазаны йодом. Клименко вызвал по телефону какого-то очень опытного ветеринара, и тот наложил повязки.

Забинтованная и накормленная, Альма уснула на диване.

Всю ночь мы провели над записями, найденными в термосе, вначале -нам казалось, что они не имели прямого отношения к происшествию на дороге, и только дальнейшие события показали, что мы ошибались. Я привожу эти записи с самыми незначительными пропусками. Сокращению подвергались места, которые непосредственно касаются тонкостей химии. С ними можно будет ознакомиться после их опубликования в специальной литературе.

ГЛАВА ВТОРАЯ ТАЙНА ДРЕВНЕГО РОДА МЕКАНИКУСОВ I

«Мое детство я всегда вспоминаю с радостью. Но стоит ли о нем писать?..- так начинались эти записки.- Как бы красочно я ни изображал события и приключения своего раннего детства, для других •вряд ли станут понятными те чувства, которые они вызывают а моей душе. Полное ласки, смеха, солнца, чудесных прогулок и увлекательных игр, мое детство оборвалось в памятные всей Бельгии, всему миру августовские дни 1914 года, когда огромная армия кайзера Вильгельма хлынула через -границы моей тихой, маленькой родины и началась кровавая драма первой мировой войны.

Мы вместе с многими другими беженцами ушли во Францию. Отец вскоре вступил в армию короля Альберта.

Прошли годы, прежде чем наступил радостный день возвращения. Мы вернулись в наш старый дом на берегу Мааса. Окна были выбиты, мебель поломана… Вначале в нашем доме расположились немцы, потом в нем никто не жил целых три года. Сырой и холодный, он, казалось, тосковал о нас все это время.

Груда книг лежала на полу кабинета. В моей комнате весь потолок был продырявлен. Я внимательно вгляделся: дыры располагались подобно созвездиям на моем звездном глобусе, валявшемся здесь же. Видимо, офицер, который жил здесь, увлекался астрономией на особый, прусский манер.

Отец устроился на работу и уезжал каждое утро на строящийся за городом химический завод. Я стал посещать лицей и много работал в саду, помогая Франсуа, вашему слуге, человеку одинокому и трудолюбивому, который нашел в нашей семье свой дом.

Памятный разговор произошел как-то у меня с отцом.

— Отец,- спросил я его- почему мы Меканикусы? Почему у нас такая странная фамилия? Мы не фламандцы? Когда я жил во Франции, я спрашивал всех родных. И дядя сказал, что это маленькая тайна и ответить мне сможешь только ты. Франсуа тоже ничего не знает. Это тайна?

— Да, если хочешь…

— Тайна?

— Видишь ли, все уверены, что Меканикусы много столетий были почтенными купцами. Сейчас нет средневековых сословных предрассудков, и строгих разграничений, и все-таки мне не хотелось бы, чтобы наши соседи или владелец завода, на котором я работаю, знали, откуда мы в действительности ведем свой род. Меканикусы появились в средние века. Они торговали вначале шерстью, потом — колониальными товарами. Это все очень солидно, почтенно и ни у кого не вызывает ни усмешки, ни удивления. Нам нечего стыдиться. Прошлое нашей фамилии — скромное, честное прошлое, но мы ведем свой род…- Отец замолчал и внимательно посмотрел на меня.

— От рыцарей?! Да, отец?-прошептал я.

— Нет, Карл, не от рыцарей.

— Мы Меканикусы! Наверное, наши предки были теми людьми, что придумали и строили первые плотины?

— Нет, Карл. Наши предки не строили плотин. Я уж жалею об этом разговоре, ты будешь разочарован. Наши предки были… алхимиками. Да, да, не смейся. В этом самом доме, в его подвале, сотни лет терпеливо работали и мой прапрадед, и прадед, и дед, а потом и мой отец. И я немного… Мы работали тайно. Только иногда из Вестфалии приезжали к деду знакомые алхимики, и тогда в доме устраивались диспуты. Возможно, я не стал бы никогда инженером-химиком, если бы в детстве не наслышался легенд и рассказов о старых алхимиках и если бы не помогал твоему деду в его таинственной работе.

Отец подошел к аккуратно сложенным на полу книгам, тем, что мы нашли а его кабинете.

— На наше счастье, солдаты кайзера неважно разбираются в книгах. Самое ценнее осталось. Помоги достать мне вон тот толстый том. Видишь надпись? Книга принадлежала твоему прапрадеду. Это знаменитое сочинение Иоганна Исаака Голландца — настольная книга каждого алхимика.

Я достал толстенную запыленную книгу. С ее разбухших ворсистых страниц на меня глядели замысловатые значки, удивительные фигуры, символы. Некоторые из них показались мне знакомыми.

— Я видел их где-то,- сказал я.

— Видел? Наверно, в учебнике химии?

— Нет, в учебнике изображен алхимик, такой растрепанный старик, важный и оборванный, рядом с какими-то колбами… Но что написано в этой книге? Здесь попадаются латинские слова.

— Да, в этой книге кое-что написано словами. Но у нас когда-то была знаменитая «Либер мутус», так в ней не было ни единого слова — только значки и символы. Она так и называлась «Немая книга» — «Либер мутус» по-латыни.

— Неужели их можно разобрать, эти закорючки и фигурки? Отец, прочти хоть одну фразу!

— Не знаю, смогу ли. Ведь я давно, очень давно не занимался этим… Ну, вот здесь начертана одна из изумрудных таблиц Гермеса Трижды величайшего.

В ней дан способ приготовления золота… Вот видишь, Карл, -кружок с точкой посередине? Это знак золота, но он же обозначает и Солнце.

— А рядом Луна!

— Знак Луны обозначает серебро.

— А это я знаю, это планета Марс. Кружок — щит бога войны, и стрелка — его копье.

— Их делали из железа. Поэтому знак Марса в алхимической тайнописи и обозначает железо.

— А как это читается?

Отец отодвинул от себя книгу и стал читать:

— «Это верно, без обмана, истинно и справедливо. Его отец — Солнце, его мать — Луна… Ветер носил его в своем чреве, земля — его кормилица. Отдели землю от огня, тонкое от грубого, осторожно, с большим искусством, и ты получишь славу мира, и всякий мрак удалится от тебя…»

Незнакомые, необычные сочетания слов, и главное, отец читал книгу на память, его глаза были закрыты.

Я медленно перелистывал страницы.

— Ты помнишь все на память? Все-все?

— Я и сам удивляюсь,- ответил мне отец.- Ведь прошло много лет. Я вспоминаю свое детство, свою молодость… Да что говорить! Мне и шести лет не было, когда отец стал приучать меня к Великому Деланию… Великое Делание! Какое горькое и смешное, бесполезное и чудесное заблуждение!.. Да, Меканикусы сотни лет искали способ искусственного приготовления золота, искали настойчиво. Мы были известны среди алхимиков. Некоторые опыты проводились из поколения в поколение — от деда к внуку, от отца к сыну… Понимаешь, Карл? Опыт, который длится сотню лет! Среди Меканикусов были аптекари, были купцы, но все. свободное время твои предки проводили внизу, в подвале. Да, да, в том самом подвале, где ты так часто пропадаешь. Но, знаешь, я не жалею ни о чем… Мое раннее, очень раннее знакомство со старинными алхимическими приемами оказалось пресерьезной школой современного химического эксперимента. Я удивлял своих учителей, образованных, настоящих химиков. «Какие руки, Юстус Меканикус! — говорили они мне.- Что за глаза!» Они не знали, что у меня руки наследника десятка алхимиков, что моя наблюдательность химика вырабатывалась в том возрасте, когда другие дети не могут самостоятельно зашнуровать свои башмаки и утереть собственный нос…

Я положил свою руку рядом с рукой отца, и мы переглянулись. У нас были одинаковые, очень схожие по своему складу руки. Ширококостные, но с длинными пальцами. Во Франции мне не. раз говорили: «Ну и лапы! А ну, Карл, сожми кулак!». И правда, у меня, пятнадцатилетнего мальчишки, кулак был таким, какой не всегда встретишь у взрослого мужчины.

— Быть тебе химиком! — вдруг сказал мой отец.- Поверь, химия, право же, замечательная наука, если столько Меканикусов служили ей всей своей жизнью. Я не буду тебя неволить, но…-Отец вновь открыл книгу и медленно ее перелистывал.

— Отец,- сказал я,- отец, эти значки я видел там, внизу, в нашем подвале…

— В этом нет ничего удивительного.

— На стене. Прямо на кирпичах.

— Но подвал был оштукатурен перед войной.

— Там штукатурка откололась.

Отец взял фонарь, и мы спустились вниз. Я про-вел отца мимо бочек из-под вина и стеклянных бутылей к полуразвалившейся печи с вмазанными в нее стеклянными трубками.

— Это атанор,- сказал отец,- печь старых алхимиков… Так где же ты видел надпись?

Я показал ему. Узкий луч света падал из окна, выходившего во двор. На кирпичах темнели значки и буквы. Лицо отца стало серьезным.

— Принеси-ка мне молоток,- попросил он.

Я вихрем вылетел из подвала, а когда вернулся, отец подобранным в мусоре ломом уже осторожно и неторопливо обивал штукатурку. Потом он тщательно зарисовал значки. Мы с отцом торопливо поднялись наверх.

— Действительно, эти знаки, по-видимому, имеют смысл. Так, буква «2»… Б сочетании с соседними она обозначает «замазывание». Но я не вижу знака Великого Делания. Неужели надпись не имеет отношения к алхимии?

Только через несколько дней отец позвал меня.

— Карл,- сказал он,- а ведь я прочел надпись, что была на кирпичах. Она читается, как ребус, и буква «2» действительно обозначает «замазывание». Я все время искал указания на какой-нибудь химический процесс, поэтому никак не мог расшифровать. Вот что надпись означает…

Отец протянул мне испещренный значками листок бумаги, внизу стояли слова:

Ухожу к гезам. Все замазано.

Все под камнем.

Меканикус адепт.

— Адепт?

— Да, семейное предание говорит, что Меканикусы были- адептами, то есть счастливыми обладателями философского камня.

— А может быть, они действительно владели этим философским камнем?

— Нет, нет, философского камня у них, конечно, не было, но чем-то, что принесло им богатство, они владели. Я твердо знаю, что именно во время гезов или немного раньше Меканикусы стали очень успешно торговать. Как из нищих алхимиков Меканикусы превратились в одну из солидных купеческих семей Намюра, мне неизвестно. Здесь был какой-то секрет.

— Гезы?.. Это те, кто восстал против испанского ига? Они подняли народ Фландрии. Тиль Уленшпигель… Сколько же лет прошло?

— Больше трехсот пятидесяти лет этой надписи. Да, Карл, каменная кладка очень старая. Завтра попробуй встать пораньше, и займемся нашим тайником.

II

На следующий день я проснулся чуть свет. Моя комната была на втором этаже, как раз над кабинетом отца. Полуодетый, я скатился вниз по лестнице. Франсуа широким, большим напильником оттачивал ржавую кирку, похожую на длинный и острый птичий клюв. Отец разматывал длинный шнур.

— Одевайся,- сказал он.

Мы наскоро позавтракали. Обжигаясь жареным картофелем и проливая кофе, я первый поднялся из-за стола. Отец также торопился и смотрел на меня с понимающей усмешкой. Франсуа уже возился в подвале. Он аккуратно и старательно водружал ящик на ящик, одну бочку на другую. Иногда раздевался звон осколков старинных реторт и бутылей, стеклянного тростника.

Отец подтянул внутрь подвала шнур с электрической лампой. И когда она зажглась, осветив сводчатые стены подвала, ярким красным пятном выделились обнаженные кирпичи.

Работа оказалась нелегкой: кирпич был необыкновенно прочным. Франсуа принес шоферские очки-консервы, так как при каждом ударе отлетали острые и быстрые осколки.

Но вот кирпичи рухнули на пол, так и не отделившись друг от друга, и пыль закрыла все. Когда она рассеялась, перед нами чернела темная ниша, в которой тускло блестело что-то круглое. Отец осторожно ощупал незнакомый предмет, потом взял его и поднес к электрической лампочке. В его руках был овальный баллон из мутного темно-зеленого стекла. Франсуа подошел к нише, осмотрел ее, но там больше ничего не было.

Под струей воды мы вымыли нашу находку. Отец медленно поворачивал баллон, и с него стекала поистине вековая грязь и пыль. Потом он насухо его вытер. Мы прошли в кабинет. Сейчас можно было рассмотреть нашу удивительную находку подробнее.

Баллон был заткнут полуистлевшей деревянной пробкой. Сквозь стекло было видно, что внутри что-то лежит. Франсуа протянул отцу напильник. Отец обернул бутыль старой газетой и крепко ударил напильником. Баллон разбился, и отец развернул газету. Среди зеленых осколков лежал сверток •пожелтевших бумаг, завернутых в какой-то лоскут багрового цвета. Отец осторожно развязал материю. Листки старинной рукописи рассыпались по столу. Латынь на одних листках, на других старофранцузский диалект. Особенно хорошо сохранился жесткий пергаментный свиток, покрытый четкими кружевами арабских письмен.

III

Наши вечера были теперь заполнены. Отец приходил с работы, долго мыл руки, которые за день покрывались желтыми и зелеными пятнами ожогов от химических реактивов. Потом мы усаживались вокруг стола и начинали группировать листки найденной рукописи. Уже был ясно, что перед нами история одного или нескольких Меканикусов. Здесь же была старинная торговая книга. Отец больше всего удивился ей.

— Странно, очень странно! — сказал он. Я в детстве видел старинную торговую книгу, и как раз за эти годы. Наши дальние родственники, Меканикусы из Гента, привозили ее моему отцу как семейную реликвию/. Зачем понадобилось замуровывать такую же? Да и вообще зачем нужна была вторая книга?

— Меня это не удивляет, господин инженер, улыбнулся Франсуа.-У всех крупных торговцев всегда ведется еще одна книга. В одну пишется одно, а в другую…

— Вы подозреваете, что.»

— Нет, нет,-спокойно возразил Франсуа,-так у всех, это правило… Мало ли что… Бывает, что приказчик за известную плату передает другой фирме секрет хозяина, а без секретов в торговом деле никак нельзя…

После этой находки я стал отличаться прилежанием, особенно по точным наукам. Однажды не без хвастовства я сказал классе, что могу быть только химиком, даже если захочу стать кем-нибудь другим,- мне нельзя… Мы, Меканикусы, происходим от древних алхимиков Фландрии.

Эти слова произвели огромное впечатление, что, однако, не помешало Вольфгангу Матерну назавтра встретить меня насмешливым выкриком:

— Ребята, великий маг и волшебник Намюра грядет.

Я набросился на Матерна и задал ему трепку, хотя его слова были не так уж мне неприятны.

Разбор рукописей мы начали с пухлой пачки, в которой первый из Меканикусов повествовал о своей жизни и приключениях.

Передо мной нет сейчас этого документа, но я его столько раз читал, что без больших ошибок могу воспроизвести по памяти. Да, род Меканикусов действительно шел не от рыцарей.

Не было в нашем роду ни богатых вельмож, ни сановников церкви; больше того, первый из Меканикусов, шагнувший к нам со страниц найденной рукописи, был до обиды безродный, чумазым и вороватым пареньком. К чести его можно сказать, что в своих записках он был чистосердечен, в своих действиях- находчив и смел.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ИСТОРИЯ ПРИКЛЮЧЕНИЙ, НЕВЗГОД И УСПЕХОВ ОДО, ПЕРВОГО ИЗ МЕКАНИКУСОВ I

«Я, Одо, алхимик епископа Льежского,- так (насколько мне не изменяет память) первый из Меканикусов начинал свои повествования,- рожденный от честных родителей в год, который не знаю, в деревне, названия которой не помню, начинаю эту историю в назидание своим потомкам — наследникам моего славного и могучего ремесла; пусть умножают они опыт и знания, пусть -продолжают эти записки. И бог да поможет им, как он помогал мне в моих трудах и многочисленных испытаниях. То, что я остался жив, несмотря на непрерывные невзгоды, до сих пор удивляет меня. Я видел голод и мор, пережил войны и плен. Тело мое хранит следы воинских ран и страшных орудий пытки. Я узнал гнев знатных рыцарей и алчность гордых епископов, я видел блестящие турниры и кровавые расправы с народными мятежами. На моей памяти гибли и воскрешались графства. Я видел воинственных, никогда не расстававшихся с мечом священников и набожных вассалов, которые мечтали только о том, чтобы стать приорами монастырей в надежде, что имя святого остановит кровавые устремления соседей-баронов.

Что помню я? Помню дом со стенами из глины и соломенной крышей; помню своего отца, высокого и крепкого крестьянина; помню мать, окруженную оравой кричащих ребятишек.

Мне было шесть или семь лет, когда мы, возвращаясь с ярмарки, были настигнуты конным отрядом какого-то кастеляна. Я спрыгнул с телеги и спрятался в кустах. С дороги доносились крики, ржание коней. Гремя колесами, промчались по дороге повозки, и все стихло. А я все сидел в кустарнике, боясь шелохнуться.

На рассвете осторожно выбрался на дорогу. Лицом вниз лежал мой отец. Он был холоден, как утренняя земля, на которой он лежал. Я тряс его за плечи, но напрасно. Со стороны болот медленно наступал густой туман, Солнце поднималось все выше и выше, а туман становился гуще, воздух — все более холодным. Я не плакал. Слишком грубым было мое воспитание, да и жили мы тогда в очень жестокий век.

Я сделал то, что сделал бы каждый покинутый ребенок на моем месте,- я пошел по дороге. Мне некого было ждать, и никто не стал бы искать меня. Дом свой я и не пытался найти, так как уехали мы от него далеко. Помню, что мы проезжали две или три крепости, помню большие мосты над быстрыми реками…

Все вокруг было незнакомым. Впереди чернел лес, справа вставали высокие и голые горы Арденн. Я шел весь день. К вечеру, прокравшись сквозь открытые ворота какого-то замка, я отыскал по запаху вход в трапезную каноников. Один из них пожалел меня и хотел было накормить, но появившийся в трапезной важный рыцарь увел меня в другую комнату и стал расспрашивать. Я повторил свой рассказ, сказал, что мой бедный отец все еще лежит на дороге к замку… Рассказ не понравился рыцарю. Он приказал своим слугам вывести меня на дорогу.

И замелькали под моими ногами камни древних дорог. Сейчас, умудренный чтением многих хроник и летописей, я знаю, что нечестиво топтал своими босыми ногами камни, по которым шли римские легионы Цезаря. Шли, чтобы в жестоких боях уничтожить славные племена, населявшие древние земли Брабанта и Генегау, Фландрии и Артуа. По этим же дорогам шел первый наш епископ-святой Серваций, неся бедным язычникам крест и имя Иисуса Христа. Правда, насколько я знаю епископов, они редко ходят пешком, предпочитая крытые повозки на высоких, обитых железом колесах, и за ними всегда едет обоз с хлебом и вином, медом и дичью, а впереди и по бокам скачут рыцари — вассалы епископа, но все могло быть по-другому в те времена.

II

Во время своих странствий я примыкал то к нищим, то к странникам, возвращавшимся из святых земель Палестины или из Рима, слышал десятки удивительных рассказов о войнах и о разбойниках, о нравах халифов Востока и христианских; королей. Старался я услужить странникам, чем мог, получая в награду чаще всего зуботычины.

Наконец я попал к одному нищему. Это был старый воин, покрытый рубцами и шрамами. На левой руке у него остался только один палец. Он долгие годы «воевал с сарацинами в Палестине, но, когда христолюбивое воинство -крестоносцев в священной войне за гроб господень связало себя вассальной зависимостью со злонамеренными язычниками — персидскими монголами, не захотел мириться с таким кощунством и, покинув Палестину, вернулся домой.

За время отсутствия его небольшое наследственное поместье было отдано за долги аббатству, и монахи не пустили законного владельца даже на порог. Обиженный и озлобленный, он стал промышлять нищенством, а где было можно, и воровством.

Как ни покажется странным, но ворованное казалось ему вкуснее и слаще, чем доброхотное подаяние. Он никак не мог расстаться с воспоминаниями о героических битвах, о штурмах крепостей, о многодневных переходах в безводных пустынях, когда доблестные христианские воины падали замертво от жары и жажды, устилая своими благородными телами путь к крепостям неверных.

Иногда на постоялых дворах он рассказывал о своих странствиях, но рассказы его не производили на людей впечатления: к тому времени многие осмеливались откровенно смеяться над подвигами и особенно над неудачами славных крестоносцев.

Этот бродяга — звали. его. Готфрид — временами очень жестоко колотил меня. Нанося мне удары, он, по-видимому, переносился мыслью в осажденный город, и если бы. я не вырывался от него, то давно протянул бы ноги.

Догнать меня он не мог. Придя в себя и немного успокоившись, он упрашивал простить его, старика и воина, и продолжать путь вместе с ним. Нужно сказать, что к тому времени я стал уже — да простит мне господь бог мои прегрешения! — опытным воришкой. Сообразить, что можно украсть, было делом моего хозяина, но залезть к крестьянину во двор или утащить у зазевавшегося . покупателя кошелек мог только я.

Однажды я очень обидно обманул своего хозяина. И он «весь день пытался меня поймать и отколотить, а лотом крикнул -мне со злостью:

— Будь ты проклят, бродяга и бродяжий сын! Разве тебе быть слугой бедного и заслуженного воина, у которого каждое су — последнее су! Надо тебе стать слугой епископа, у которого мешки полны денег и дукатов, или слугой алхимика, который делает золота сколько захочет, да еще ему и платят за это!..

После этих сердитых слов мой хозяин сразу успокоился и задумался. Я еще никогда не видел его таким задумчивым и подошел к нему совсем близко. Он по привычке поймал меня за ухо, но не стал его выкручивать, как он это. делал обычно, а привлек к себе и зашептал:

— Одо, мой мальчик, ты, кажется, подал мне мысль. И если дело выйдет, то у нас будет вдоволь мяса и хлеба да еще останется на кружку доброго мозельского вина.

Между нами наступили мир и согласие. Хозяин мой что-то все время обдумывал, рылся у продавцов всякой рухляди, время от времени удивляя меня совершенно необычайными покупками. Какие-то медные сковороды, глиняные бутыли… Когда у нас «не было денег, мы Принимались за нищенство и просили так усердно, что не нуждались бы ни в чем, если бы не наши покупки. Вскоре у нас появились бумага и чернила в медной чернильнице. В молодости хозяин немного учился писать; теперь он частенько усаживайся и, положив под бумагу свою видавшую виды кожаную «суму, выводил гусиным пером невероятные каракули, похожие на жуков и пауков, а не на буквы.

Однажды хозяин принес длинный черный плащ с капюшоном и, завернувшись в него, сказал, что с сегодняшнего дня я должен звать его не иначе, как Готфрид Компьенский. Всем, кто будет спрашивать, чем занимается мой хозяин, следует отвечать, что он алхимик и волшебник, но что это секрет и большая тайна. Мое воспитание также продвинулось вперед. Хозяин стал обучать меня чтению и письму. Я уже тогда знал, что люди, владеющие искусством грамоты, живут гораздо лучше неграмотных крестьян, и занимался хоть и урывками, но очень прилежно.

Во время своих странствий по Востоку хозяин немного узнал латынь и арабские письмена. Где-то он раздобыл несколько старинных рукописей и часами просиживал над ними, шевеля губами и произнося какие-то странные слова.

Вскоре я понял, что он готовится к какой-то новой роли, которую решил играть. Со страхом и нетерпением я ожидал дальнейших событий.

III

Нам удалось познакомиться с одним очень богатым купцом, на которого произвели большее впечатление воинственный вид и грубая речь хозяина, нежели его ученость, а может быть, и то и другое.

Купец отдал нам маленький амбар, в котором когда-то хранилось зерно. Все свободное время он наблюдал за тем, как по указаниям моего хозяина складывают какую-то невиданную в этих местах печь, как мой хозяин, произнося непонятные слова, зажигает «в ней огонь, как толчет и размешивает в ступе камни, куриный помет, лягушачьи кости, которые я доставлял ему. К зиме печь была установлена, и впервые за много лет нам было тепло. Вскоре один из слуг продал нам убитую им сову. Мы повесили ее чучело на стене, и каждый, кто к нам входил, с уважением и интересом следил за тем, что делал я или мой хозяин.

Хозяин, видимо, читал или слышал о Великом Делании алхимии, стремящейся превращать простые металлы в благородное золото. Но, будучи, как принято говорить сейчас, алхимиком-суфлером, то есть алхимиком, работающим не по древним рукописям Гермеса Триждывеличайшего, или Зосимы из Панополитании, или при помощи таких же достоверных и полных смысла трудов, а по собственному плану и побуждению, он пытался найти свой рецепт, как я вначале считал, превращения свинца в золото. На деле же хозяин мой думал только о том, чтобы сделать золото похожим… на какой-нибудь неблагородный металл. И когда нам удалось купить маленькую фиолку, наполненную ртутью, его опыты сразу пошли на лад.

Вскоре купец начал выказывать нетерпение.

Хозяин мой, Готфрид Компьенский, только посмеивался, но работали мы очень усердно. Наконец он показал мне серебряную монету такой белизны, что, казалось, от нее шли блестящие волоски, когда на нее падал солнечный луч. Я сказал ему, что монета выглядит скорее свинцовой, чем серебряной. Хозяин был огорчен этим, но согласился со мной. Он послал за купцом, пригласив его присутствовать при первом опыте, во время которого мы с помощью божьей попытаемся превратить свинец в золото. Купец явился не один — с «ним пришли его друзья, слуги и приказчики. Был среди гостей и пожилой рыцарь, который очень внимательно разглядывал наши тигли и фиолки.

Хозяин пустил, по рукам «свинцовую монету» с изображением Фридриха II, императора Германии. И все кто был в комнате, единодушно сказали, что монета сделана из свинца. Монета вернулась к хозяину, но он ее не взял, а в любезных выражениях попросил нашего купца подержать ее в руках во избежание подозрений. Затем Он приказал мне подбросить угля в печь и поставить на огонь малый железный тигель.

Когда все это было сделано и тигель раскалился, мой хозяин насыпал туда порошка из маленькой фиолки, влил несколько капель масла и, когда дым и чад наполнили «нашу комнату и все стали сморкаться и тереть глаза, попросил купца положить в раскаленный тигель свинцовую монету. Как только это было сделано, хозяин произнес таинственные заклинания/ подтолкнув меня в бок и знаком показав, чтобы и делал то же самое. Через некоторое время хозяин объявил, что Великое Делание свершилось. Первым заглянул в тигель купец и дрожащим от волнения голосом сказал:

— Там… там блестит.

Он протянул руку и вытащил блестящую золотую монету. Монета пошла по рукам. Она еще была довольно горяча, и ее перебрасывали с ладони на ладонь, дули на нее, переворачивали с -боку на бок.

— Золото, настоящее золото! — слышалось вокруг.

Купец развязал свой кошелек и высыпал на стол десятка два серебряных монет. Он пообещал помогать нам и впредь, и все стали понемногу выходить из нашей лаборатории. Мы терпеливо ждали, когда все удалятся, как вдруг заметили, что в углу комнаты сидит пожилой рыцарь, закрыв лицо руками.

— Господин,- сказал я, кланяясь рыцарю,- мой хозяин, Готфрид Компьенский, устал и хочет отдохнуть.

Пожилой рыцарь отнял свои руки от;лица. Мой хозяин отшатнулся и тихо произнес:

— Гартман фон Эшенбах!..

— Готфрид,- тихо сказал .рыцарь,- я сразу тебя узнал, дружище! И вспомнил друзей и товарищей. И штурм Гераклиона… Ты честный христианин и воин! Твое место среди нас, ты украсишь любой рыцарский гарнизон. А эту мразь…

Рыцарь выхватил меч и концом его поддел чучело нашей совы, но хозяин поймал его за руку и заставил опустить меч.

— Гартман фон Эшенбах,- сказал мой хозяин,- я не могу больше быть воином! Смотри! — Он поднес к лицу рыцаря свою изуродованную левую руку.

— Рука ничего не значит! — упрямо сказал рыцарь.- Я знаю твое сердце бесстрашного воина…

— Голод, холод и длинные дороги сделали его мягче воска, Гартман… И куда я ни приходил, предлагая свой меч и свою опытность, мне в лучшем случае давали кусок хлеба… Одо, мой мальчик,- обратился он ко мне,- сбегай принеси немного вина…

Когда я вернулся, старики наперебой вспоминали стычки с сарацинами и турками, оба развеселились, помолодели.

— А ты… ты что? Ты понял? — спросил хозяин у Гартмана фон Эшенбаха.

— Да как «не понять! Когда монета пошла по рукам, мне стоило только к ней прикоснуться, чтобы сразу почувствовать настоящее золото. А то, что оно было белое… Ну, об этом нужно спросить вот этого мальчика, так как он, наверное, натер ее Меркурием, или, как иначе называют этот удивительный жидкий металл, ртутью. А при нагревании ртуть рассталась с золотом… Я слышал о таких фокусах еще в Византии… Но уж обманывать так обманывать! Что ты щиплешь понемножку этого купца? Я на твоем месте рискнул бы покрупнее и, разом взяв большую сумму денег, бросил бы это мерзкое и еретическое занятие, на которое еще неизвестно как посмотрит епископ… А ведь это он меня прислал сюда. И, не окажись я твоим другом, быть бы тебе в темнице. Однако при дворе епископа есть один самодовольный и очень богатый виконт. И если дело повести тонко, то можно будет выманить у него значительную сумму денег.

— Было бы проще,- сказал мой учитель,- владей я хоть клочком какого-нибудь старинного документа. Трудно допустить, чтобы никому не известный алхимик Готфрид Компьенский открыл секрет Великого Делания. Гораздо проще поверить в то, что я просто сумел прочесть уже открытую тайну или сумел ее украсть.

— На твое счастье, у меня есть такая рукопись! Я пришлю ее тебе. Знатный сарацин просил оставить ему только эту рукопись, когда мы напали на его караван. Он валялся у меня в ногах и предлагал за нее значительный выкуп. Все время этот сарацин повторял: «Джабир, Джабир!»

— Джабир! Мусульманское имя великого Гербера!

— Так я все устрою, Готфрид…

Старики еще раз выпили, и наш гость вышел во двор, где его, оказывается, ждал небольшой отряд воинов, похожих на привидения: липкий -мокрый снег покрыл их с головы до ног.

IV

Вскоре мой хозяин получил приглашение от виконта Адальберона Юлихского.

Он вернулся только на следующий день и показал мне пергамент, о котором ему рассказывал Гартман фон Эшенбах.

— Может быть, в нем и сокрыта тайна тайн алхимии, но я не настолько знаю арабский язык, чтобы его смысл стал мне понятен,- сказал хозяин.

Мы выплавили из трех золотых монет три небольших стерженька, а когда они были готовы, хозяин поднял деревянный люк, и мы спустились в подвал.

— Одо,- сказал хозяин,- на тебя вся моя надежда. У тебя будет вода и вдоволь хлеба. Я скажу виконту, что для успеха опыта нужно выждать ровно сутки. Ночью ты выберешься из подвала, положишь в тигель этот кусочек золота, а потом опять спрячешься. Действуй только очень тихо,, чтобы стража не услышала.

Я не мог видеть виконта, когда он явился, но пол прогибался под тяжестью его тела. Он говорил громко и повелительно. Я слышал, как он разговаривал с моим хозяином, как гремел у нашей плиты, составляя эликсир, который должен будет превратить ртуть в золото. Потом он приказал своим воинам строго сторожить дом и уехал. Наступила тишина. Я выждал какое-то время, осторожно вылез из подвала, на ощупь подошел к печи, выплеснул ртуть на пол и положил на дно еще теплого тигля стерженек золота, который мы перед этим выплавили из золотой монеты. После этого я опять залез в подпол и вскоре незаметно уснул. Когда я проснулся, через щели в полу уже проникал дневной свет и надо мной гремели шаги.

Виконт был в восторге. Он расписывал съехавшимся сюда рыцарям и воинам чудесный опыт «без всякого обмана»: ведь он сам, своей рукой, положил в тигель все эликсиры, сделавшие ртуть постоянной и превратив ее тем самым в золото..

— Теперь у меня есть свой алхимик!-донеслось до меня сверху.- И мне остается его… повесить, чтобы ничем не отличаться от моего соседа!

Эта грубая Шутка была подхвачена находившимися наверху людьми.

— Остается все проверить еще раз,- продолжал он немного погодя.- За секрет вашего, как: его, эликсира я заплачу тысячу монет из настоящего золота. Еще одну проверку!

Трудно описать мои мучения в следующую ночь. Воду я неосмотрительно выпил, и сейчас меня терзали и нестерпимая жажда и холод. Я едва дождался, пока наверху все успокоилось, торопливо выскользнул из подвала, быстро пробрался к тиглю, выплеснул из него ртуть и положил на дно его второй кусочек золота, из тех, что предусмотрительно вручил мне хозяин.

Я попробовал разыскать что-нибудь из съестного, но возле двери раздались, голоса стражей, приставленных виконтом, и я в испуге бросился в подвал. С ужасом думал я о том, что если виконту придет в голову желание проверить в третий раз действие эликсира, то мне просто придется умереть от жажды и голода.

V

На следующий день меня разбудили голоса наверху. Все говорили взволнованно, по-видимому, золотой стерженек пошел по рукам.

Воспользовавшись шумом, я постарался быстрыми движениями разогреть затекшие и замерзшие члены. Вдруг наступила тишина, и я услышал громовой голос виконта.

— Готфрид Комльенский,- торжественно говорил виконт,- вы показали свое высокое искусство превращения, ртути в золото! Вы доставили мне высокую радость почувствовать, что и у меня есть свой алхимик… Но радость моя была бы неполна, Готфрид Компьенский, или как вас там еще величают, если бы я не смог вас повесить… Все говорили бы: виконт Адальберон — простак, он попался на удочку нищего мошенника, а еще метит в графы… Так говорили бы, но так не скажут. Не скажут потому, что я гораздо больший маг и волшебник, Готфрид Компьенский, чем вы. Если первый раз я действительно плеснул в тигель это вонючее зелье, которое ты, бродяга, выдавал за чудодейственный эликсир, то во второй раз я оставил все как было. Я не произнес ни одного слова из того дьявольского заговора, который содержится в этом листке. Я не влил «и капли эликсира. Я просто потрогал тигель в печи и, приставив стражу, ушел… И ртуть превратилась в золото!.. Да, своим злокозненным мошенничеством ты, Готфрид Черт тебя знает, заслужил золото. И ты его получишь! Жуо, Роберт, возьмите десять монет, прикажите позолотить виселицу и вздерните на ней этого негодяя еще до захода солнца!.. Ты будешь качаться на золотой виселице, Готфрид Компьенский!

Я услышал вопль моего хозяина, звук обнажаемого оружия…

Вскоре над моей головой раздался грохот: кто-то разбивал стеклянную посуду, добытую нами с таким трудом. Зазвенели топоры. Рушились стены нашего пристанища, в котором мы провели столько славных минут в работе и размышлениях, а главное, в тепле и сытости…

В невероятном страхе и тревоге я прислушивался к тому, что происходило наверху. Из обрывочных разговоров я понял, что дом будет разрушен и сожжен, так как кто-то по ночам подкладывал в тигель золото. Этот кто-то был я сам. Мне предстояло выбрать .между позолоченной виселицей и костром, в который слуги виконта превратят наш амбар.

Ночью дом запылал. Языки пламени метались в щелях над моей головой. И должен сказать, что вначале мне стало приятно от тепла, и вместе с теплом пришла надежда. Люди виконта, убедившись, что дом горит, покинули его, я услышал удаляющийся топот многих коней.

Новая беда подстерегала меня. Люк, на который, по-видимому, свалились бревна, не открывался. Тщетно я бился, напрягая все свои силы, чтобы приподнять его хоть немного, но все было напрасно. Наконец после многих усилий бревно скатилось с люка, и я выполз наружу. Разрушенный дом тлел, густой снег валил на него, с шипением гася огонь. Я, обжигаясь о горящие бревна, выбрался из дома, загасил тлевшую на мне одежду и побрел в сторону леса. Оглядываясь, я брел вдоль опушки. К утру вышел на дорогу, покрытую следами лошадей и пешеходов. Снег начал таять, небо было безоблачным, и солнце ярко светило. Вдруг невдалеке на холме блеснуло какое-то сооружение. Вокруг никого не было. И, когда я подошел ближе, моим глазам представилась ужасная картина: мой хозяин висел на блестевшей позолотой виселице. Я, не помня себя, подбежал и обнял холодный деревянный столб. Сквозь слезы я рассмотрел над собой какую-то надпись. Смысл ев не сразу дошел до меня.

Когда-то я умел делать ртуть более постоянной, а теперь меня сделали более постоянным.

Сзади раздался звук шагов. Я быстро обернулся и увидел рыцаря в полном вооружении. Я узнал его: это был тот самый крестоносец, который пил вино и пел песни вместе с моим хозяином. Внизу под холмом застыли всадники.

Рыцарь медленно вынул меч и обрубил веревку. Несколько слуг бросились ему на помощь, бережно подхватили тело моего хозяина и унесли. Сорвав надпись, рыцарь протянул ее мне. Она была сделана на пергаменте с арабскими письменами. Я бережно спрятал его на груди.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, В КОТОРОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ОДО МЕКАНИКУСА I

И вновь начались мои странствия. Летом я ушел из этих мест, пересек Шампань и Бургундию. Я рос в странствиях. И все, чему успел научить меня мой незабвенный хозяин, сослужило мне верную службу. В тавернах я предлагал свои услуги для чтения книг вслух, если они случайно были у кого-нибудь из постояльцев, и всегда находились благодарные и не скупые слушатели. Я никому не рассказывал, кто я и откуда. Да и кому какое дело было до меня! Но вот однажды — это случилось в Бурже — со мной заговорил некий очень богатый, как я судил по его одежде и обхождению, и внимательный господин. И я разговорился больше, чем обычно. Мои злоключения заинтересовали его.

Он неожиданно сказал, что у него нет слуги и что я ему подхожу. Я помогал ему в дороге и, изведав ранее невзгоды одинокого бродяги, теперь старался изо всех сил. Меня поражало удивительное сочетание в моем новом господине: он был прост и высокомерен в одно и то же время. Он мог часами расспрашивать меня о том, что делал мой хозяин, посмеиваясь над нашими неудачами и проявляя такую осведомленность в делах алхимиков, что я стал думать, не алхимик ли он сам. Со всеми остальными он был высокомерен и горд. И каждому, кто с ним сталкивался, становилось ясно, что короткий прямой клинок, с которым он никогда не расставался, подвешен к поясу отнюдь не для красоты.

Многие испытания ждали меня на службе у моего нового хозяина, мессера Даниила из Трансиордании. Он выдавал себя то за врача, владеющего панацеей, средством от всех болезней, то за алхимика.

— Одо, поверь,- говорил он мне, смеясь,- мое лекарство узуфур холодит во рту и «вылечивает от простуды и проказы, зубной боли и лихорадки.

В две тысячи дукатов обошлась одному знатному вельможе из Тосканы его доверчивость… Мы бежали во Францию.

Но такой дерзкий обман не мог остаться безнаказанным. И вскоре на моих глазах развернулись события, при воспоминании о которых мне и сейчас становится страшно.

Во время большой ярмарки мой хозяин при огромном стечении народа показывал трансмутацию железа в золото. Для этой цели я накануне покрыл золотой гвоздь ржавчиной, замешанной на клею. Гвоздь показывали народу, затем хозяин погружал его в сосуд с коричневой кислотой и, произнося непонятные слова, вынимал через некоторое время. Знатные вассалы и рыцари толпились на помосте, что еще более усиливало доверие к тому, что делал мой хозяин.

Был ясный осенний день. У белоснежных стен города Каркассонна, что высится над рекой Од, на деревянном помосте стоял мой хозяин. Он уже дважды показывал превращение железного гвоздя в золотой, но народ, плотным кольцом окружавший помост, не давал нам уйти. Я с шапкой в руке спустился вниз, чтобы собрать . деньги, щедро бросаемые приезжими купцами. Все были рады небывалому развлечению. То, что раньше могли видеть только знатные вельможи, имевшие своих алхимиков, теперь показывалось всему народу. Купцы из далекой Англии, приехавшие на ярмарку с оловом и железом, купцы из родной мне Фландрии-они привезли сукно и шерсть,- чехи, приехавшие, в Каркассонн с кожей и изделиями из стали, боевыми топорами и кольчугами,- все предвкушали, как, вернувшись домой, они С будут рассказывать о необыкновенном чуде» которое показал им Даниил из Трансиордании.

Я поднялся на помост, чтобы отдать своему хозяину деньги, как вдруг увидал пробивающегося сквозь толпу на высоком рыжем жеребце до странности знакомого вельможу. А когда он откинул поля своей широкой шляпы и выступил вперед, мой хозяин попятился в ужасе.

Теперь и я узнал этого господина. Это был брат того тосканского сеньора, которого мой хозяин так ловко обманул.

Вельможа вытащил и занес над головой кривой сверкающий меч. Я закрыл глаза, думая, что моего хозяина уже нет в живых, но вельможа ударил по срубу, на котором лежал золотой гвоздь. Вот он высоко поднял и показывает всем, кто был на помосте, и тем, кто столпился внизу, половинки разру6ленного гвоздя. И все видят, что гвоздь целиком золотой, только сверху измазан ржавчиной.

Толпа шумно потребовала смерти моего хозяина.

— Вы не знаете этого гнусного обманщика! — кричал тосканский вельможа.- То, что он показывал сегодня на ярмарке,- только шутка по сравнению с тем, на что он способен!

— А это что за мальчишка? — спросил вдруг кто-то, указывая на меня.

— Одо…- ответил я как мог тихо.

Но толпа зашумела:

— Одо?! Да он сродни нашей славной реке! Утопить его, утопить!..

Со смелом и шутками меня потащили к реке, которая, на мое несчастье, называлась рекой Од. Здоровенный купец схватил меня за ноги и, широко размахнувшись, швырнул в воду. Я погрузился до самого дна, а когда стал выплывать, то сквозь воду слышал крики толпы ка берегу. То и дело ныряя, я выплывал все ближе и ближе к другому берегу. На мое счастье, вода была слишком холодна, а злоба против нас уже успела остыть, к за мной никто не бросился. Вскоре я уже стоял ка другом берегу. Бегом я бросился к таверне, в которой были оставлены наши пожитки, быстро взбежал наверх и, схватив одну из попавшихся мне наших сумок, выбежал наружу. Через реку на большой лодке возвращались с ярмарки ремесленники и торговцы. Нужно было уходить, и я торопливо зашагал прочь от города.

Только тогда, когда белые стены крепости скрылись из виду, я сел на высокую желтую траву и раскрыл сумку. В ней были деньги и драгоценности хозяина.

Невдалеке от Нарбонна я догнал открытую повозку, в которой сидел мой хозяин. Шесть или семь всадников окружали ее, а впереди, распевая удалую песню, ехал Лоренцо из Тосканы — так, кажется, звали этого знатного сеньора. Его рыжий жеребец был строен, как олень, и могуч, как тур. Но не я один обратил на него внимание в этот вечер…

Барон, владелец замка, где Лоренцо остановился на ночлег, дотемна не отходил от рыжего жеребца своего гостя.

Поздно вечером я проник в комнату барона и, высыпав перед ним все золото, которое было в сумке моего хозяина, упал на колени, умоляя спасти жизнь Даниила из Трансиордании. Звон дукатов придал решимости барону. Он отправился в большую комнату, где расположился Лоренцо со своими спутниками. Вскоре я услышал крики, ругань, а затем и звон оружия. Очевидно, там закипел бой.

Воспользовавшись суматохой, я вывел из конюшни первого попавшегося мне коня. Это был рыжий жеребец Лоренцо. Ножом разрезал я путы на руках и ногах хозяина. Хозяин медленно, прямо с телеги перебросил свои затекшие от веревок ноги на неоседланную спину коня, помог забраться мне, и мы помчались.

Сзади нас все разрасталось зарево пожара: видимо, кто-то в пылу сражения перевернул светильник. И мне все казалось, будто я вижу, как в языках пламени бьется сверкающим мечом неистовый и надменный Лоренцо.

Утром хозяин заставил лечь коня, а мы растянулись рядом на влажном песке. Ветер шевелил мохнатый кустарник мягкие, неуловимые струйки песка лились у меня с ладони. Светло-зеленое, сверкающее золотыми блестками море шумело перед нами. Высокие волны набегали на берег и, шипя, отступали.

— Я не пойду с вами хозяин! — сказал я.

— Да, с тебя хватит, я согласен…

— Я буду алхимиком. Буду! Я найду философский камень. Это так интересно! Только не надо обманывать…

— Существует ли он, этот камень?..

— Я буду искать. Я люблю смотреть, как плавится медь, как дробятся и сливаются вместе капли ртути, будто олово, расплавленное, но холодное. Я люблю возиться зимой у печи-атанора и следить, как настой из трав по капле возгоняется из реторты… Я буду алхимиком, хозяин!

Мессер Даниил раскрыл сумку.

— Черт, да где же все золото?!

— Ваша жизнь стоила его, хозяин!

— Здесь осталось всего несколько монет. Возьми их, Одо! Бери с сумкой… Мне они не нужны.

Я доеду до Монпелье, там еще не кончилась ярмарка, и продам этого рыжего красавца. Он стоит не одну сотню дукатов.

— Хозяин, в сумке лежит пергамент.- И я вынул тот самый арабский документ, который был прибит к виселице старика Готфрида.- Вы говорили, что в нем описан способ приготовления узуфура, лекарства от всех болезней…

— Узуфур? Я не умею читать эти закорючки. Возьми его, он твой. Может быть, а нем содержится секрет Красного камня алхимии… Но, Одо, если ты в самом деле хочешь стать алхимиком и всю жизнь дышать невидимыми ядовитыми испарениями, исходящими от раскаленного серебра или кипящей ртути, то я дам тебе письмо к моему старинному знакомому…

Когда-то я учился в Англии, в Оксфорде.

Мне пророчили блестящую будущность, но я, как видишь, избрал другие пути… Меня очень любил один профессор. Сейчас он оставил кафедру и занимает высокое положение епископа Линкольнского.

Я напишу ему несколько слов, он поможет тебе.

Но не рассказывай ему, прошу тебя, обо мне. Он будет, пожалуй, огорчен.

В ближайшей таверне у проселочной дороги мой хозяин написал коротенькое письмо на обороте арабского пергамента. И мы расстались. Упругой, неутомимой рысью бежал по светлой дороге рыжий жеребец. На повороте хозяин повернулся, махнул мне рукой и скрылся навсегда.

ГЛАВА ПЯТАЯ МАГИСТР ИЗ ОКСФОРДА I

Два года продолжался мой путь -в Англию, в графство Линкольн. Это был трудный путь. Часто я вынужден был забывать о своей цели и заботиться о сохранении жизни, о том, чтобы бренная ее нить не прервалась из-за холода и голода…

Кем только мне не пришлось быть, пока я не встретился со стариком — жонглером и фокусником! Он обучил меня своему сложному и любимому народом искусству. На рыночных площадях я пел песни о великих битвах и могучих героях, побеждавших великанов и волшебников, подбрасывал и ловил блестящие ножи и несколько медных шаров, а старик собирал деньги. Слава о моем искусстве опережала бедную лошадку, впряженную в повозку с нашей утварью. Иногда нас приглашали даже в замки, где мы развлекали богатых и знатных вассалов.

— На юг! — говорил мой товарищ.- На юг, туда, где плещется море, где не нужна теплая одежда.

— На север! — отвечал я.- Только на север! Мне нужно прийти в графство Линкольн…

Парусник перевез нас из Булони к меловым берегам королевства Англии. Здесь жонглеров еще больше любили, чем в Бургундии или Шампани. Старик-фокусник простудился в дороге. И я оставил его у крестьянина, отдал все деньги, которые имел, а сам продвигался все дальше и дальше на север. В сияющем мае я уже брел по цветущим лугам графства Линкольн. Но неожиданное и жестокое разочарование ожидало меня: слуги епископа Линкольнского сказали мне, что тот епископ, к которому я шел, уже давно умер.

— Иди в Оксфорд,-посоветовали они мне.- Там живет ученый монах, большой друг нашего покойного епископа.

У меня не было больших надежд, но я все-таки пошел, чтобы хоть посмотреть на этого монаха, который получил прозвание Мирабилис- Несравненный — и об учености которого мне уже давно приходилось слышать. Примет ли он меня?..

Только через месяц пришел я к высокому зданию Оксфордского университета. Полутемным коридором меня провели к узкой двери. Я долго ждал. Из-за двери проникал такой знакомый мне запах горящей серы, слышалось равномерное журчание, которое производит пестик, растирающий порошок в ступе. Раздался звон разбитого стекла. Наконец дверь открылась. Комната была светла, и я невольно зажмурился. Высокий грузный монах, в грубой сутане францисканца, босиком стоял передо мной. Его тонзура на макушке была давно не брита, буйно вьющиеся волосы падали на лоб. Монах внимательно всматривался в темноту коридора.

— Кто ждет меня? — спросил он.

— Одо, юноша из Фландрии,- сказал я, делая шаг к двери.- Я долго искал епископа Линкольнского, но он умер. И вот я пришел к вам.

— Имя моего незабвенного учителя священно для меня,- сказал монах.

Это и был тот самый магистр, о котором мне говорили слуги епископа.

Он пропустил меня в свою мастерскую. Разве могла сравниться эта замечательная, наполненная удивительными, неведомыми мне сосудами комната, настоящая лаборатория алхимика, в которой за большими столами работали ученики и помощники, с тем жалким амбаром, где работал мой добрый и несчастный хозяин Готфрид Компьенский. Разве можно было сравнить ее с сундучком мессера Даниила из Трансиордании, где лежало десятка два разных веществ и который он имел наглость называть своей лабораторией!

Робость охватила меня.

Я протянул. магистру пергамент, на котором мессер Даниил написал письмо епископу Линкольнскому, и стал в сторону, наблюдая за учениками. Двое из них пытались разжечь большую печь. Движения их были неловки, и я, воспользовавшись тем, что великий ученый был погружен в чтение письма, осторожно предложил свои услуги.

— Поразительно!- воскликнул магистр.- Это настоящий документ!.. Дети мои,- обратился он к ученикам,- этот юноша принес мне замечательный пергамент! — Столетия странствовал этот документ, пока попал в мои руки! И я вижу перст судьбы в том, что он шел к- моему другу и учителю Роберту Гроссетесту, а пришел ко мне. Это мой чудесный учитель прислал привет, из -своей холодной- могилы… Мальчик, мы заплатим тебе за него…

— Мне не нужно денег,- сказал я.- Мой хозяин, мессер Даниил из Трансиордании, написал на обороте этого листка письмо.

Магистр быстро перевернул пергамент и рассмеялся:

— Ах, вот что! У него просто не было бумаги, и он использовал этот замечательный документ для письма. Он уподобился тому невежественному тулузскому монаху, который стер бесценную рукопись Аристотеля, чтобы занести на пергамент число поступивших бочек вина и заполнить картулярию с указанием земель, принадлежащих аббатству… Даниил из Трансиордании пишет моему высокочтимому другу, что ты, сын мой, долгие годы работал у различных алхимиков, мечтаешь и любишь искусство Великого Делания, что ты находчив и умел… Два года прошло с тех пор, как этот документ был написан. Осталось ли твое желание твердым, ибо наука требует не высокопарных речей и бездоказательных рассуждений, а великого труда, внимания ко всему, что происходит в колбе, в печи, в воздухе и в небе?

— Я хочу быть алхимиком!- твердо сказал я.- Мне ничего уже не страшно. Я видел и холод и голод, я убегал от толпы разъяренных людей… Но два последних года я был… я был жонглером.

Ученики, бросавшие завистливые взгляды на меня- учитель уделил мне, недостойному, столь много внимания,- громко рассмеялись.

— Уличный фокусник будет искать философский камень! — презрительно бросил один из них.

— Руки, познавшие ловкость, сердце — испытания, тело, привыкшее к лишениям,- это богатство алхимика!..- тихо сказал магистр, и все смолкли.- Тэд,- продолжал магистр, обращаясь к одному из учеников,- проводи Одо и покажи ему келью, в которой вы живете. Накорми его. Он будет вашим товарищем.

II

И началась самая удивительная и прекрасная жизнь, какую я когда-нибудь знал. В большой комнате за дубовым столом мы, ученики великого магистра, собирались поутру, чтобы прослушать лекцию об удивительных свойствах минералов, об открытиях, сделанных .нашим учителем в таинственных рукописях древних авторов, о трудах великих ученых Востока: Авиценны и Авензоара, Разеса, называемого арабами ар-Рази, и Джабира ибн-Хайана.

Мои товарищи вскоре полюбили меня и привязались ко мне. Многие испытания, выпавшие на мою долю, сделали меня покладистым и незлобивым. Я легко прощал им насмешки над моей внешностью и моим выговором.

Теперь уже никто не сомневался, что недалек тот день, когда в круглом стеклянном сосуде (мой учитель назвал его философским яйцом) ртуть — мать всех металлов — и сера — отец их,- соединившись, дадут философский камень, заветный Красный камень алхимиков, способный превратить свинец или медь в золото.

В этот период мой учитель уже находился в опале. Временами его увозили в какой-то монастырь близ Парижа, но жил он большей частью в Оксфорде благодаря некоторым надеждам, которые возлагал на него папа Климент IV.

Часто к моему учителю приходили другие монахи-францисканцы. Оборванные и нищие, с горящими глазами, они приносили в нашу лабораторию вести со всех концов королевства Англии. Удивительные и небывалые вещи творились в стране. Бароны ненавидели короля, окружившего себя надменными иностранцами, многие из которых не умели говорить на том языке, на котором «говорил простой народ. Рыцари с ненавистью говорили о поборах, которые взимало с них королевское казначейство — «Палата шахматной доски». Говорили, что там на длинных, разделенных продольными полосами столах высятся груды серебряных монет, а воздух пропитан запахом крови подданных жестокого короля. В нашей лаборатории бессменно сидел монах-францисканец с быстрыми, маленькими глазками. Мы знали, что он наблюдает за нашим учителем, подслушивает наши разговоры, следит за теми, кто приходит к нам. И каждый из нас старался напакостить этому монаху как только мог.

О, если бы мы знали, что ожидает нашего любимого учителя, мы, нисколько не колеблясь, уничтожили бы этого мерзкого монаха. Но он казался таким глупым, что никто из нас не видел опасности.

К этому времени, погруженный в чтение арабских книг, наш учитель обратил внимание на сильно горящие порошки, в состав которых входили селитра, уголь и сера. Он очень долго искал нужное соотношение этих веществ, пока не стал получать смеси, горящие быстро, ярко, с громким шипением и треском. Я растирал в большой бронзовой ступке каждый порошок отдельно. Крылом дикого гуся мы смешивали их на плоском камне и подносили горящую лучину. Для нас такой опыт был большим развлечением, но учитель всегда смотрел на него чрезвычайно серьезно и сердился, когда мы сопровождали опыт смехом и шутками.

— Вы не знаете, клетку какого страшного зверя мы открываем! — часто говорил он.

Между тем за стенами университета бушевала междоусобная война. Мы понимали, что наш учитель был на стороне графа Лестерского Симона де Монфора, который смело поднял оружие против короля Генриха III.

В мае 1264 года пришло известие о битве, в которой Симон де Монфор в союзе с горожанами и рыцарями наголову разбил войска короля и взял в плен короля и его старшего сына.

Наш великий учитель совершил, казалось бы, незначительную ошибку, которая, однако, имела самые неприятные последствия для всех нас. В присутствии брата Бонифация наш учитель производил один из этапов Великого Делания, как вдруг на какое-то мгновение железный стержень, которым он размешивал кипящую смесь, покрылся тонким слоем желтого блестящего металла.

Учитель воскликнул:

— Дети мои, я на правильном пути!..

Мы все с любопытством и восторгом смотрели на блестевшую, как золото, полоску.

— Любезный брат мой! — обратился Бонифаций к учителю.- Правильно ли расслышали мои грешные отверстия?- Брат Бонифаций прикоснулся к сморщенным и грязным лепешкам, заменявшим ему уши.

— Я ничего не утверждал определенно, скорее всего я ошибся,- ответил учитель, и у меня сжалось что-то в груди от жалости, что такой могучий человек, такой всесторонний ум вынужден унижаться перед этим паршивым монахом…- Дети мои, ведь это ошибка! Конечно, ошибка!-Он внес железный стержень в огонь, и «золотистый слой -немедленно потемнел.- Это медь, конечно, это медь, дети мои…

Но было уже поздно. Ночью из Оксфорда выехал на низкорослой быстрой лошадке рябой францисканец, который часто шептался с братом Бонифацием. Я хотел его догнать, но мой друг Тэд отсоветовал.

— Я знаю, что повез монах,- сказал он.- Ночью я зашел в келью брата Бонифация. У него на столе лежало письмо, сам он спал, и, судя по запаху в комнате, он выпил немало вина. Бонифаций извещает этим письмом папу Климента, что наш учитель на «правильном пути».

Однажды в воскресенье — был жаркий день июля-мы, достав бочонок пива и сбросив с себя напряжение последних месяцев, во время которых нам пришлось очень много работать, веселились вовсю. Меня попросили «тряхнуть стариной». И я, вскочив на стол, жонглировал круглыми камешками и другими предметами, Которые мне бросали. Среди них были и мои медные шары, с которыми я пришел в Оксфорд. Мы употребляли их для растирания мягких минералов. Я жонглировал, стоя на столе.

Громко распевая шуточную лесенку о том, как жадный граф считает бегающих по полю свиней и все время ошибается, я в такт словам бросал и ловил ножи, камешки и шары, как вдруг в наступившей тишине почувствовал, что что-то произошло. Я оглянулся и увидел строгое лицо учителя.

Я быстро стал ловить и разбрасывать предметы всем, кто присутствовал в комнате, наконец, в моей руке остался медный шар. Я метнул его в ступку. И тут произошло что-то ужасное! Я никогда не слышал такого громкого треска и шума. Не могу подыскать слова, чтобы это описать. Синий дым вырвался из ступки. Я упал со стола. Сверху посыпались раздробленные камни, и пыль заволокла комнату.

«Ты пришел сюда с этим шаром и с ним и покинешь лабораторию»,- подумал я.

Постепенно дым рассеялся. Учитель внимательно разглядывал ступку.

— Она сохранилась!..- шептал он.- Она цела, цела!..

Он поднял голову. Мы тоже посмотрели на потолок и изумились: в своде появилось глубокое отверстие, на целую ладонь в глубину. Я, повинуясь знаку учителя, пододвинул стол к окну, влез на него и просунул руку в отверстие… Каково же было мое удивление, когда в глубине я нащупал что-то круглое! Учитель протянул мне серебряное зеркало. И я, наведя на него луч солнца, ясно увидел, что это был мой шар. Значит, он вылетел из ступки вверх с такой силой, что пробил в потолке глубокую дыру и застрял в ней.

Принесли кирку. Мы разрушили часть потолка, и шар упал. Учитель долго его рассматривал, потом спросил, что было в ступке.

Мы начали вспоминать те задания, которые получили на сегодняшний день, но ничего, что могло бы вызвать такой треск и гром, не могли найти, пока Тэд, один из учеников, не сказал:

— Учитель, простите, это я виноват, на столе было рассыпано немного порошка из серы, угля и селитры. Мы называем его огненным порошком. Я смахнул все это со стола в ступку. Простите меня!..

— Вы, милые дети,- сказал после некоторого молчания учитель,- вы сами не знаете, что нашли. Я давно думал, что огненный порошок, пришедший к нам от арабов, а по слухам, известный и загадочному Китаю, откуда приходят раскрашенный с поверхности фарфор и чудесные мечи из железа, столь ценимые древними римлянами, я давно думал, что этот порошок найдет применение в кровавой науке войны. Но мне казалось, что его можно применить только для разрушения стен осажденной крепости. Я ошибался. Ведь если сделать ступку из бронзы побольше и подлиннее этой, то она сможет вытолкнуть большое каменное или медное ядро, которое сметет все на своем пути! Я вижу новый век. Он рождается, окутанный дымом огненного порошка, в грохоте летящих ядер, от которых не смогут спасти ни щит, ни панцирь, ни стены крепостей… Жаль, как жаль. Я сожалею только о том, что ты, Одо, бросил свой шар сегодня, не раньше… Дети мои! -продолжал наш учитель.- Дети мои… Темные тучи сгущаются над королевством Англии. Крестьяне поджигают замки своих господ. Они так кричат «Монфор! Монфор!», что трусливые бароны и рыцари дюжинами переходят на сторону бежавшего из плена короля и его старшего сына Эдуарда. Быть битве… Вчера, один монах, человек большой учености, вся жизнь которого — пост, молитва, подвиг, чем он так не походит на богатых епископов и кардиналов, погрязших в роскоши и богатстве, сообщил мне, что к реке Эйвон сходятся войска короля й войска графа Лестерского. Там и решится судьба королевства… Мне страшно, когда я думаю о будущем Англии. Если король победит, то папа, жадный и кровавый римский папа, приобретет необыкновенную власть над всеми сословиями Англии!

Учитель вышел. Я пошел за ним.

— Одо,- сказал он мне,- я благодарен тебе за то, что, сам того не ведая, ты приоткрыл завесу над будущим. Ты удачно бросаешь свои шары, ты очень ловок, Одо!.. Я даю тебе имя Меканикус. Тебя всегда будут так звать.

Учитель наклонился и достал из-за своей деревянной кровати длинный березовый ствол. Он раскрыл его, как раскрывают шкатулку, и вытащил завернутый в материю меч.

— Иди, Одо! Ты молод и ловок. Я напишу несколько слов графу Лестерскому… Может, он воспользуется моими знаниями. Не мир я несу, но меч!.. Я буду ждать тебя, Одо Меканикус…

— Учитель,- сказал я,- пока я доберусь до побережья…

— Успеешь,- перебил меня учитель.- Войска сходятся возле реки Эйвон, но не той, что несет свои воды в пролив, а той, что вблизи Глостера сливается с рекой Северн. За день ты доберешься до нее.

III

Я шел всю ночь и весь день. Леса преграждали мне путь. Я вброд переходил ручьи. К вечеру на зеленой поляне я нашел оседланного коня. Он был в мыле, и в его холку глубоко вонзилась стрела арбалета. Я вынул ее и поскакал вперед. Когда я подъехал к крепости Ившем, все было кончено…

Мимо меня по дороге промчались рыцари короля, потом медленно прошла толпа пленных. Стонущий, смертельно раненный лондонец тихо сказал мне:

— Монфор убит, король разбил нас…

Я поскакал назад. Конь неуверенно шел по едва видной тропке над быстрым ручьем, вскоре он пал.

Утром я вошел в Оксфорд. Меня никто не встретил, и я прошел в келью к учителю. Он ждал меня; его лицо осунулось, глаза были красны от бессонницы.

Он с силой швырнул в угол меч, который я ему протянул, и закрыл лицо руками.

Королевские гонения охватили Англию. Ежедневно приходили слухи о новых казнях и расправах со сторонниками Монфора. Учитель все время проводил с нами. Казалось, что его посетил чудесный дар- он видел будущее.

И мы не могли не верить ему, столь велика была его убежденность.

Показывая нам шлифованное круглое стекло из Сирии, он говорил, что при помощи нескольких таких стекол люди смогут разглядывать скрытые от глаза тайны малых тел, что они научатся видеть далекие предметы так ясно, как если бы они были рядом. Он говорил, что люди сделают машины, которые без помощи усилий человеческих рук или впряженных лошадей будут с огромной скоростью передвигаться по земле. Что настанет день — и человек полетит, подобно птице, над долинами и горами, морями и реками. И хотя прошло много лет и ничего из того, о чем говорил учитель, не сбылось, я по прежнему верю в его великую правоту.

По приказанию нового папы, Григория X, нас всех под охраной солдат перевезли в Париж. И вскоре мой учитель был заключен в келью с толстыми решетками на окнах. На прощание он успел каждому из нас раздать задания, как это делал обычно. Мне он передал ту самую арабскую рукопись, с которой я пришел к нему.

— Одо Меканикус,- сказал он мне,- я сделал перевод этой рукописи, в ней есть высокий смысл. Попробуй сделать так, как я записал на обороте этого пергамента…

Целыми днями мы простаивали перед стенами монастыря, в котором был заключен учитель. Мы доказывали монахам, что для того, чтобы учитель мог совершить Великое Делание, ему нужна лаборатория, но нас и слушать не хотели…

— Мы из достоверных источников знаем, что ваш учитель один раз уже получил благородное золото,- ответили нам.- А что касается опыта и ваших грязных реторт и колб, то истина познается благочестивыми размышлениями и не нуждается ни в гнусном адовом пламени ваших печей, ни в смердящих серных духах.

Мы, ученики великого магистра, покинули Париж. Большинство уехало в Оксфорд, я вернулся в родной Намюр. Торговец, который согласился отвезти меня на родину, во Фландрию, возвращался с яр-марки. Я стоял в повозке, пахнущей хмелем, и все смотрел на удаляющиеся очертания монастыря, заключавшего в своих стенах моего любимого учителя. Мне казалось, что я вижу, как он ходит в своей узкой келье из угла в угол и мысленно долбит камни, льет расплавленное олово, соединяя вещества и стихии, которые он так любил ощущать своими руками. Теперь этим рукам разрешалось прикасаться только к бумаге и перу да к древним рукописям, случайно сохранившимся в архивах монастыря…»

На этом обрывалась рукопись Одо Меканикуса, первого в роде.

Отец закончил чтение рукописи и долго молчал, перебирая пожелтевшие от времени документы. Среди них он отыскал пергамент, покрытый арабскими письменами.

— Неужели это и есть тот самый документ, о котором упоминается в рукописи? — спросил он, задумчиво его рассматривая.

— Если это он, то на обороте должно быть письмо Даниила из Трансиордании,- ответил я.

И мне было страшно: а вдруг там ничего не окажется? Отец перевернул листок; его оборотная сторона была покрыта латинскими фразами и уже знакомыми мне алхимическими значками. В углу листка была подпись.

Отец быстро встал и, разыскав первый том Британской энциклопедии, развернул его на слове «Автограф». Большие складные листы были испещрены подписями выдающихся людей «сего мира. И между неровной и запутанной виньеткой Бенджамина Франклина и отрывистыми знаками, начертанными рукой великого Шекспира, стояла подпись, удивительно напоминающая ту, что была на листке пергамента.

— Я так и знал!-сказал отец, сравнивая подписи.- Это Роджер Бэкон! Имя удивительного учителя, о котором рассказывает Одо Меканикус,- Роджер Бэкон. Это человек, с которого естествознание начинало свой новый, опытный период развития. Лишенный возможности проверить свои гипотезы на опыте, четырнадцать долгих лет провел он в одиночном заключении. Да, Бэкон пришел к неверным построениям, к ложным теориям. Но он был до конца уверен в их истинности, был уверен, что если произвести опыт по его рецептам, то в магическом философском яйце ртуть и сера, соединившись, превратятся в золото. С великого ученого и великого мученика начало свое развитие современное опытное естествознание, началась современная химия…

На оборотной стороне арабского пергамента была короткая торопливая записка, подписанная мессером Даниилом. Часть ее удалось разобрать.

«Роберту Гроссетесту, епископу в Линкольне. Примите, мой высокий друг, этого мальчика… Он достаточно смел, чтобы стать ученым… Достаточно умел, чтобы быть полезным.

Даниил».

Ниже, уже рукой Бэкона, был помещен перевод арабского документа. По манере алхимиков того времени Бэкон не столько перевел содержание пергамента, сколько зашифровал его известными одному ему и его ученикам условными, символическими значками и фигурами.

IV

Легко представить, с каким нетерпением я и Клименко ждали выздоровления Альмы. Когда она поправилась и стала понемногу ходить по комнате, Клименко решил провести допрос по заранее приготовленному листку. Вопросы были составлены так, чтобы Альма кивком головы могла отвечать либо «да», либо «нет». Но уже с первым вопросом Клименко -потерпел поражение. Он пытался узнать, у кого был термос. Какие только он не называл имена и профессии! Альма терпеливо качала головой: нет, нет, нет… Но зато, когда Клименко сказал Альме, что листки, принесенные в термосе, не все, что их мало, она как будто сразу поняла, в чем дело, и бросилась к забору. Клименко догнал ее и уговорил вернуться.

В одно прекрасное утро, к большому неудовольствию Альмы, мы надели на нее поверх ее ошейника обычный ошейник, и Клименко вывел ее.

Альма повела нас за город. И только тогда, когда мы миновали станционные пути, я понял, куда она нас вела. Вдали показался забор из желтой акации, переплетенной колючей проволокой, а за ним беленькая хатка собачника.

— Теперь понятно, почему она не смогла указать того, кто избил ее,- сказал Клименко.- Здесь, вероятно, и живет тот самый собачник, у которого вы ее купили?

Я не успел ответить. Из хатки вышел высокий мужчина с охотничьим ружьем в руках. Это был уже знакомый мне собачник. Альма неожиданно дернулась с такой силой, что Клименко чуть не упал. К счастью, он не выпустил поводка. Это спасло Альму: прямо перед нами взрыхлилась от выстрела земля.

— Ни с места! — раздался голос собачника.- Застрелю! И близко не подходите с этой собакой.

Клименко подтянул к себе Альму, отстегнул ремешок и сказал:

— Беги домой, Альма! Домой!

Альма медленно побрела к городу. Временами она останавливалась и рычала, но Клименко кричал ей:

— Альма, домой!

Вскоре она скрылась из виду. Мы подошли к собачнику. Ружья он не опустил.

— Так это вы на меня собаку натравили? — спросил он меня.- Что я, не человек, по-вашему? Мне эта гадюка все руки искусала. Нет такого закона, чтобы на рабочего человека собак науськивать!

— Я следователь! — Клименко показал свое удостоверение.- Пройдемте в дом.

Мы вошли в хату.

— Попрошу вас поподробнее рассказать об этой собаке,- сказал Клименко.

— Ну, что я? Я специалист, можно сказать, по собакам, но чтобы я, товарищ следователь, когда кого обижал или что… Вот вам гражданин этот,- собачник указал на меня,- пусть скажет. Чтобы я когда не отдал собаку хозяйку, да никогда! Вон и вашу собаку я отпустил…

— А где вы ее поймали, не помните? — спросил Клименко.

— Где?.. Дайте припомнить. Я, товарищ следователь, в какой день их по двадцать штук ловлю. Утром ее встретил, это точно, того самого дня, как ко мне этот гражданин пришел. Бежала она по улице и что-то в зубах несла, а волкодав мой… Есть у меня пес ученый. Марс по прозвищу. Ну до чего же умная животная, товарищ следователь, понятливая и спокойная! Поймает приблудную собаку, к земле прижмет. Я с инструментом раз — и в клетку. А тут как завидел он эту самую собаку, соскочил с телеги — и к ней! Она было с ним сцепилась, да увидела меня и ходу, а штуку там одну на землю бросила. Я за ней. Марс спереди забежал и…

— А что это за штука?

— Да так, бутылка кожаная…

— Эта? — Клименко раскрыл свой чемоданчик и вынул термос.

— Эта! — подтвердил собачник.- У меня вон из-за нее все руки покусаны… Еду это я, значит, по Привокзальной улице, а Марс мой вдруг как зарычит. Смотрю, стоит возле больницы эта самая ваша собака. Вы меня, товарищи, извините, но я, как специалист, могу сказать, что собаки разные бывают. А тут, как глянул я на нее, рука не поднялась. Не сводит она глаз с больничной двери. На меня взглянула — с места не двинулась. А ведь меня все собаки знают! Разве уж какая-нибудь дура, что случайно в город попала, дорогу мне перебежит. А так все знают… прячутся. Или им знак какой псы подают, что у меня с утра пойманы, или инстинкт какой… Ну, а ваша-то сама у меня побывала, должна бы помнить! Взглянула она на меня и отвернулась, «бери ее, не жалей!» — думаю, а сам не могу. Можно сказать, первый раз в жизни не взял. Вижу, у нее горе, не по себе горюет, раз меня не боится. Больше себя у нее горе! Не взял!.. Так вместо благодарности вбегает она дней десять назад ко мне в хату. Я лежал это после обеда, отдыхал. Вбегает и прямо к столу. Хвать бутылку за ремешок! Ну, я ее кочергой! Мы тут такой бой устроили, все кувырком. За руку меня рванула. Я термос за верхушку держал, а она как дернет-и из хаты. Надо мне было дверь первым долгом закрыть… И убежала.

— Давайте подробнее про термос.

— Так я и говорю: в руках у меня одна колба осталась. А из корпуса бумага белая так и посылалась. А собачка ваша за ремешок — и тягу…

— Бумаги где? Листки эти?

— Бумаги?.. Да они не по-нашему написаны, товарищ следователь. Не по-нашему: я их и так поворачивал и этак. Буквы, и те не наши. Должно быть, для тепла ее, эту бумагу, в термос засунули…

— И вы выбросили эти листки?

— Выбросил, ага. «Ну,- думаю,- попадись ты мне еще раз!» Хоть месячишку, мечтал, без уколов от бешенства похожу, так нет.

— А куда вы их выбросили, листки?

— Да за хатой, в яму…

Не все листки были «за хатой в яме», не все. Ветер разбросал их по полю, и мы долго ходили и собирали. Да, это было продолжение записей. Но то, что мы уже знали и что, казалось бы, никакого отношения не имело к случаю на дороге, приобрело неожиданный и удивительный смысл.

Вот продолжение записок Карла Меканикуса.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ВТОРЖЕНИЕ. В СТАРОМ АТАНОРЕ СНОВА ПЫЛАЕТ ОГОНЬ I

1 сентября 1939 года телеграф принес известие о вступлении главных сил германского командования в Польшу. А 10 мая, в шестую годовщину смерти моего отца Юстуса, меня разбудило жужжание самолетов Гитлера. Мой сын Ян вбежал ко мне с ворохом новостей. Правда была похожа на раздутую сплетню, слух уже через час превращался в правду. Превосходящие в десятки раз по численности вооруженные до зубов фашистские- армии хлынули в Бельгию.

Гибельная политика «невмешательства», потакание фашистам внутри самой Бельгии, неподготовленность военных, трусость короля Леопольда III, который, даже не смог отступать, сражаясь, как делал это король Альберт, привели к величайшему национальному унижению Бельгии. 28 мая Бельгия капитулировала.

Потоки беженцев, словно полые воды, затопили дороги. И всюду их обгоняли черные мотоциклы передовых немецких частей. Костлявый гость — голод пришел в каждую семью, в каждый дом. Снова, как и в былые времена кайзеровской оккупации, застучали по улицам Бельгии деревянные башмаки голодных рабочих, а мимо них потянулись грузовики, наполненные награбленным добром Франции и Бельгии. Брюссель превратился в город развлечений для гитлеровских офицеров и солдат, переполнявших кафе и рестораны замершего, настороженного города.

В жаркий июньский день прямо по тротуару к моему дому подъехала огромная штабная машина.

— Какой-то «Мерседес-Бенц»,- сказал мой сын Ян, высовываясь из окна.- К нам, папа!

Я не шевельнулся, когда комната наполнилась гитлеровскими офицерами.

— Вот он! — раздался громкий голос одного из них.- Карл, дорогой Карл! Неужели ты не помнишь меня?

Я всматривался в тучного немецкого капитана. Его упитанное лицо казалось мне знакомым.

— Ну, маг и алхимик, неужели не узнаешь?

— Вольфганг? Матерн! — вскрикнул я, узнав своего товарища по лицею.

— Господа,-обратился Матерн к присутствующим,- я хочу представить вам своего старинного друга и приятеля Карла Меканикуса!.. (Офицеры поклонились мне.) Вы свободны, я приду в штаб часа через два.

Офицеры ушли. Внизу раздался шум мотора. И мы остались с Вольфгангом с глазу на глаз.

— Ну, как же ты живешь, Карл? — говорил Вольфганг, выкладывая на стол пакеты со снедью. Высокий и жилистый* солдат, видимо, его денщик, принес ящик с вином.- Ты что-то не рад моему приходу? Какое счастье для тебя, Карл, что я был в частях, занявших Динан! Какое счастье! Ты теперь ни в чем не будешь нуждаться.

— Мой сын! — представил я Вольфгангу вошедшего в комнату Яна.

— Чудесный малый! — закричал Матерн.- Чудесный! Настоящая белокурая бестия! Мы еще вспомним древний, как эта земля, клич брюггской заутрени: «Щит и друг! Щит и друг!»

Матерн провозгласил клич, с которым во время средневековых религиозных войн ремесленники Брюгге вырезали всех горожан, говорящих на французском языке, валлонов. Ян поставил свой бокал на стол и направился к двери.

— Ян опешит на работу,- сказал я.- Он работает на станции, нам ведь нечем жить…

Но Ян все испортил.

— У меня много друзей валлонов!-сказал он, обернувшись.- Времена средневековья прошли, господин капитал.

— Дурное воспитание!-.проговорил Матерн.- Но, Карл, поверь, расовое самосознание проснется в нем, в этом чертенке, и он еще покажет себя настоящим солдатом германской армии…

— Как! Вы будете призывать бельгийцев?

— Не всех, нет, нет! Только полноценных, мой дорогой. Отныне фламандцы будут под защитой немецкого оружия. Мы восстановим их привилегии. И не позволим выродку-французишке командовать людьми германской крови! Но ты не весел, Карл. А-а, понимаю, понимаю. У тебя нет денег… Эдвин! — позвал он своего денщика.- Эдвин, принеси деньги. Ну, тысяч пятьдесят, сто… Ступай!

И Эдвин принес деньги в полах кителя, как носят хозяйки в фартуке свежеснесенные яйца. Десятки пачек, по нескольку тысяч в каждой, он положил на стол между консервными банками и бутылками вина. Вольфганг был в восторге.

— Вот они, вот они! — говорил он, с треском распечатывая пачку.- Это все тебе, Карл! Конечно, это более приятная форма сочувствия, чем слова. Да, друг познается «аморе, море, оре, ре…». Только это я и помню из лицейской латыни, Карл. Любовью, нравом, словом, делом познается друг. Как это правильно!

Я взял ассигнацию и стал ее рассматривать.

— Вольфганг,- сказал я,-это не наши деньги!

— Неужели я стану тебя обманывать, Карл? Ты обижаешь меня.

— Но таких денег я не видел!

— Это оккупационные марки, Карл. За каждую марку ты получишь десять бельгийских франков короля Леопольда!

Признаться, в этот вечер я составил компанию Вольфгангу. Мы вспоминали прежних друзей и юношеские проказы. Я быстро охмелел и смеялся солдатским шуткам Вольфганга. Ужасные события последних недель, неопределенность, непрестанный страх-страх перед летящими над головами бомбардировщиками Геринга, перед марширующими по Улицам солдатами, перед дикими распоряжениями и приказами немецких комендантов… И вдруг передо мной сидит гитлеровский офицер, один вид которого внушает моим соседям страх, и это совсем не офицер, это Вольфганг, мой товарищ, школьный товарищ! Что он рассказывает? Это действительно смешно!..

Часть пути к Динану Вольфганг ехал в большом грузовике, на котором была установлена машина, печатающая оккупационные марки. Они печатались день и ночь; то и дело к грузовику подъезжали офицеры связи и забирали свежие пачки для своих солдат. Это действительно смешно! Люди трудятся в ‹юте лица своего, зарабатывая хлеб насущный, профессора толкуют об экономике, министры разглагольствуют в парламенте о бюджете, а здесь: хлоп — и сто марок, хлоп-хлол — и тысяча… Да, Вольфганг прав и в отношении фламандцев. Нам было труднее получить работу, чем валлонам. Еще бы, валлонам покровительствовала победительница в прошлой войне — Франция, а у нас сейчас есть Германия! Германия сильнее Франции, сильнее! Превыше всего Германия! Как это Матерн сказал? Танки вперед, артиллерию назад, авиацию наверх! Дейтчланд, Дентчланд юбер аллее!..

Когда я проснулся на следующее утро, я не сразу мог понять, что произошло.

Я поднял голову. Лицо было в чем-то липком. А-а, это вино… Бутылки подрагивали на столе в такт грохоту проезжающих по улице танков. Да, приехал Вольфганг… Деньги… Сколько их!

— Ян! — позвал я.- Ян, иди сюда!

Мне никто не ответил. Я прошел в комнату сына. Его кровать была застелена. На часах было шесть утра. Значит, он не приходил домой. Это из-за Вольфганга. Но не мог же я указать ему на дверь! Ведь он мой школьный товарищ, мой друг!.. Правда, он пришел сюда не как мой друг. Неужели Ян не понимает? Ну, я позволил Вольфгангу сделать мне сюрприз. Ему ведь здесь, должно быть, не по себе, хотя он никогда не отличался щепетильностью. Но где же Ян? Он обиделся, мой мальчик, он не ожидал, что я буду пить вино с германским офицером. Нужно как-то приспосабливаться: я маленький человек… Кто-то хлопнул дверью. Это, наверно, Ян.

— Ян! — позвал я, спускаясь вниз по лестнице.

У раскрытых дверей стоял незнакомый мне человек в черном свитере.

— Вы Карл Меканикус? — спросил человек.

— Да, я.

— Вы отец Яна?

— Да. Где он?

— Ян арестован бошами!

— За что? Вы говорите неправду!

— Ян арестован гитлеровцами за порчу кабеля.

— Он не мог этого сделать, он всегда советовался со мной! Откуда вы знаете?

— Я работал вместе с Яном на станции. А когда это произошло, всех, кто работал на путях, взяли. Нас было шестьдесят человек. Гитлеровцы сказали, что расстреляют всех, если тот, кто перерубил кабель, не выйдет вперед. Ян вышел. Его взяли…

— Но он невиновен! Я не могу поверить!..

— Он не резал кабель! Кабели — это моя специальность. Он хотел спасти остальных. Мы раньше не очень доверяли ему: ведь он сын состоятельного инженера. А он, он… хороший мальчик, ваш Ян…

— А, это вы! Кабель — ваша специальность? Понимаю, понимаю. Как зовут вас?

— Жак Фрезер.

— Валлон? Так-так. Мой мальчик даже не интересовался газетами. Это вы распропагандировали его, вы!.. Но что делать? Куда идти? Его нужно спасти, спасти немедленно, а с вами я еще рассчитаюсь!

— Моя жизнь принадлежит вам, товарищ…

— Товарищ? Я вам не товарищ! Вы сбили моего сына с прямого пути! Он стал бы ученым! У него замечательно цепкий и сильный ум! А сейчас что делать? Я пойду, пойду к Матерну. Я найду его и освобожу Яна! У меня есть друг, большой друг! Он офицер и поможет мне…

Я сразу нашел капитана Матерна: его знали все.

— Что случилось, Карл? — спросил он меня.- Ты так взволнован!

— Моего сына арестовали! Он невиновен!.. Вольфганг, спаси его!

— Арестовали? Мне вообще неприятно заниматься такими делами: я служака, строевик. Где его взяли, на станции?

Матерн позвонил, и я, как завороженный, смотрел не черный ящик полевого телефоне, от которого змеей шел красный лоснящийся резиновый жгут. Из-за такого вот куска резины может погибнуть мой Ян. Какая глупость!

— Говорит капитан Матери. Да, да… Скажи, твои ребята вчера задержали некоего Яна Меканикуса? Это сын моего… Ах, так? Зо, зо, зо, так… так…

У меня все сжалось внутри, а Матерн, не глядя мне в глаза, все повторял: «Зо, зо, зо…». Потом он бросил трубку, подписал пропуск и, все еще не глядя на меня, сказал:

— Ты дурно воспитал своего сына, Карл!

— Что произошло, Вольфганг?

— Он плохо себя вел, вызывающе вел себя… Полчаса назад он был подвергнут экзекуции.

— Какой экзекуции? Вольфганг, пожалей меня, попроси их!

— Он расстрелян, Карл! Мне очень жаль…

В тот же вечер какие-то рабочие в измазанных угольной пылью комбинезонах принесли мне моего мальчика… Мы похоронили его во дворе, возле стены.

— Он был настоящим патриотом! — сказал Фрезер.- Он был смелым, честным! 0» хотел спасти тех, кто уже начал борьбу с фашизмом…

II

Жизнь потеряла для меня всякий смысл… Я сидел возле окна и смотрел на свинцовые воды Мааса. Медленно плывут самоходные баржи. На корме, возле рулевого, германский солдат. Вон идет катер.

На его крыше, болтая ногами, сидит германский солдат. По набережной прошла группа бельгийских предателей-рексистов. Они вооружены, «о их охраняют гитлеровские солдаты… Тяжелая поступь у завоевателей! Кажется, каждому их шагу стоном отвечает земля.

Вот опять катера. Что они везут? А-а! Это хлеб для солдат. «Новый порядок» имеет хороший аппетит. Люди, хлеб, уголь… Все нужно гитлеровскому райху. Мне принесли квадратную бумажку. Хлебная карточка, сказала мне соседка. Оказывается, больших трудов стоило ей достать для меня эту карточку.

Люди, которых я никогда не знал, приходят ко мне. Дверь, в которую внесли моего Яна, всегда открыта. Они берут мою карточку, кладут на край стола крошечную порцию хлеба и быстро уходят, будто что-то их пугает. Вероятно, деньги. Они все еще валяются на полу и на столе, между бутылками вина и консервными банками. Я не притронулся к ним. Кровавые деньги!..

Может быть, если бы я показал Матерну на дверь, мой Ян не вышел бы из толпы? И был бы жив? Нет, он благородный мальчик, он все равно вышел бы, чтобы спасти тех, кто борется!

А борются ли? Или вот так же сидят у окна и считают баржи с хлебом, который похищает Германия у моего народа?.. Нет, они борются! И, если придет Фрезер, я спрошу у него, что они делают, что делать мне, чтобы отомстить за Яна, за тысячи и тысячи арестованных и убитых…

Но Фрезер что-то не идет. Его не было уже семь дней. Целых семь дней!.. Вот кто-то поднимается по лестнице, берет веник, подметает. Это тетушка Марта. Сегодня она принесла мне хлеб. Он не нужен мне, этот немецкий хлеб, не нужен! Я хочу работать, я ведь очень сильный. Меканикусы все сильные, и Ян был сильным. Если бы он вырос, совсем вырос!.. Нет, я даром есть хлеб не хочу. Я хочу… Но что я могу один?..

Было совсем темно, когда в комнату вошел Фрезер. Он стоял за моей спиной и смотрел на Маас. Прикрытый заслонкой красный огонек дебаркадера против моего окна дробился на волнах спокойной реки. Узкой красноватой полоской вставало на горизонте зарево. Чугунные литые украшения на куполе собора, казалось, ожили.

— Горит нефтеперегонный завод,- тихо сказал Фрезер.-Вчера в Антверпене фашисты приказали евреям надеть специальные повязки, и все жители вышли с такими повязками.

— А как крестьяне-фламандцы?

— Вначале было плохо…

— Они поверили немцам?

— Поверили было, но когда пришли налоговые инспектора и началась реквизиция скота и хлеба, они быстро прозрели… И теперь германский солдат не рискнет в одиночку пройтись по улицам фламандской деревни. Видите это зарево? В Савентгейме пожар… Вы знаете, господин Меканикус, этот завод?

— Шинный завод? Знаю.

— Бельгия горит!..

Мы долго смотрели на реку. Потом Фрезер направился к выходу.

— Жак,- сказал я,- подождите. Я пойду с вами!

Фрезер живо обернулся.

— Я приду завтра…

И он пришел. Разложил на столе мое охотничье оружие. Критически осмотрел его.

— Нет,- сказал он,- не годится! Что вы можете делать?

— Я хорошо стреляю. У меня были призы.

— Что еще?

— Ну, я могу… Я хочу быть вместе с вами!

— Что еще вы умеете делать?

— Я ученый. Понимаете, Фрезер? Инженер-химик.

— Вы химик? Так почему вы до сих «пор молчали?

Мы прошли в мою домашнюю лабораторию.

Фрезер был поражен.

— Да у вас… А еще молчали! Окна мы завесим… Вам нужен лаборант? Пришлю.

— Мне помогал Ян…

— Я пришлю вам человека. У меня есть на примете. А нам… нам нужен… такой материал, понимаете?

— Понимаю,- ответил я.- Это элементарно.

— Нам нужно много,- сказал Фрезер.

— У меня есть подвал.

— Ив нем можно работать?

— В нем работали много веков, не совсем удачно, правда…

Никогда я еще не видел такого исполнительного механизма, одним из действующих частей которого я стал. Внизу, в подвале, сваривали трубы. Фрезер был хорошим электриком. Он присоединил сварочный аппарат к кабелю под нашим тротуаром. Я произвел несколько предварительных опытов, дал задание на сырье.

Какое-то необыкновенное спокойствие воцарилось в моей душе. И когда вдалеке слышались взрывы, когда мимо меня проносились немецкие санитарные автомобили, я особенно крепко спал в такие ночи.

Дом наш был очень удобно расположен. Им никто не интересовался, а может быть, сыграло свою роль и мое фламандское происхождение. Национальная привилегия в этом смысле меня вполне устраивала.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ «ПРЕСТУПЛЕНИЯ» РОДА МЕКАНИКУСОВ. СЕКРЕТ ПУРПУРНОГО ЛОСКУТА I

И вот пришла долгожданная победа. Жизнь понемногу входила в свою колею. Я стал работать на химическом комбинате близ Льежа, дома бывал редко.

Иногда ко мне приходил Фрезер. Он продолжал борьбу. Правительство Пьерло приказало силам Сопротивления, мужественно боровшимся против фашизма, сдать оружие.. Католические партии требовали возвращения короля-предателя на престол. Вновь поднимали голову бельгийские фашисты.

Фрезер рассказывал об этом с горящими глазами. Я любил этого человека, но не разделял его коммунистических взглядов. Мне казалось, что мир есть мир, что он хорош, каким бы ни был, и что все в конце концов устроится.

В первых числах мая я получил письмо из Льежа. В нем говорилось, что меня хотят видеть по делу моего отца, Юстуса Меканикуса. Я отправился по указанному адресу. В небольшой льежской гостинице меня ждал, очень подвижной, несмотря на более чем преклонный возраст, человек. Он назвал себя. Имя это было мне знакомо, хотя сразу я не мог вспомнить, где и когда я его слышал.

— Много лет назад,-сказал мне Анри Рюдель, адвокат и «немного историк», как он себя отрекомендовал,- я энавал вашего отца, Юстуса Амедео Меканикуса. Вас тогда, простите, и в помине не было… В 1918 году я должен был неожиданно покинуть Париж… Для адвоката интересоваться, я бы сказал, слишком интересоваться, историей происхождения богатств некоторых влиятельных фамилий небезопасно… Я вынужден был покинуть Париж. Да, да, голубчик! Мне так и хочется назвать вас Юстусом: вы удивительно похожи на него. Весть о его смерти застала меня в Южной Америке.

Только теперь я смог вернуться во Фракцию, только теперь! Все мои вещи были сохранены семьей привратника. Он сам, бедняга, давно умер. Все было свалено в одну из комнат. Но все уцелело. Даже письма, которые пришли ко мне сорок лет назад. Письма от людей, покинувших этот мир. Среди них был и пакет с очень любопытными бумагами, присланный вашим отцом.

Рюдель расстегнул свой портфель и вынул большой конверт. Чернила, которыми был написан адрес, выцвели от времени.

— Ваш отец,- сказал Рюдель,- просил установить подлинность некоторых фамильных документов семьи Меканикусов. Когда-то я специализировался по истории Арабского Востока, возился со старинными рукописями, увлекался расшифровкой, экспертизой, стал близок к криминалистам…

И вот я вернулся в Париж. Огорчаясь утратами и радуясь воспоминаниям, я перебирал старые письма, но мое особое внимание привлекли эти бумаги, особое! Перечитывая их, следя за удивительной судьбой этих документов, особенно одного из них, я вспоминал вашего отца. Итак, все эти документы, несомненно, подлинные и отвечают тем датам, которые стоят на них. Подпись Роджера Бэкона… Вы знаете, о чем идет речь?

— Очень хорошо знаю. Мы никак не могли объяснить причину вашего молчания,- поспешно сказал я.- Продолжайте, прошу вас.

— Так вот этот-то документ представляет для меня наивысший интерес…

Рюдель вынул из конверта старинный пергамент. Я сразу узнал его.

— Волею случая он сопровождал вашего предка Одо Меканикуса в странствиях, и многое отразилось на оборотной стороне пергамента. Некоторыми специальными методами я выявил все, что когда-либо было на нем неписано. Смотрите: ясно видна запись, сделанная Роджером Бэконом, а вот, вглядитесь…

— Здесь написано по-латыни. Я различаю слово «константис», постоянный…

— Совершенно верно! — подтвердил Рюдель.- Эта надпись крупными буквами поперек пергамента не что иное, как мерзкое глумление над стариком Готфридом Компьенским, первым учителем Одо…

— Ее приказал сделать обманутый виконт?

— Совершенно верно! Мне она показалась очень важной. Если воспоминания Одо Меканикуса подлинные, а все — и бумага, и чернила, и манера письма, и стиль — говорит за это, то оставалось выяснить, правдивы ли они. Ваш славный мальчуган Одо Меканикус утверждает, что он снял этот пергамент с виселицы. Помните? Так почему же на оборотной стороне документа нет этой надписи? Непонятно… Мне пришло в голову, что надпись могли сделать не чернилами, а, скажем, древесным углем. И я установил, что это действительно так. Я вспомнил известный криминалистам случай, который произошел во время первой мировой войны, когда неожиданно выяснилось, что германская разведка умеет читать все, что написано даже без чернил. Вы слышали об этом? Нет? Я сейчас не помню подробностей, но дело заключалось в том, что германская разведка предложила одному государственному деятелю Франции продать за огромные деньги очень важный военный секрет. Для безопасности ему было предложено написать свое донесение не секретными симпатическими чернилами, а простой холодной водой. Оказалось, что как бы легко ни касалось листка — бумаги перо, его острие рвет волокна верхнего слоя бумаги. Эти невидимые глазу разрушения обнаруживаются при помощи паров металлического йода.

Рюдель позвонил и попросил вошедшую горничную подать ужин.

— Итак,- продолжал Рюдель,- я приобрел кусочек металлического йода, испортил не один десяток листов, пока наконец решился внести в пары йода ваш документ. «Когда-то я умел делать ртуть постоянной…»- прочел я. Это была надпись виконта Адальберона. Одо Меканикус не лгал.

Я взялся за арабский текст. Документ был составлен учеником Джабира ибн Хайана, называемого также Гебером, в начале X столетия. В нем рассказывается об удивительном опыте, который произвел великий учитель «во славу аллаха» над веществом, добытым из насекомых, живущих на индийской смолистой смоковнице. Насекомые были, ростом с комара и на длинных ножках. В результате опытов получили какой-то редкий, драгоценный краситель. По обычаям того времени, учитель с учениками, приготовив несложные приборы и разведя огонь, покидал свою лабораторию на три дня. Но во время четвертого опыта произошел любопытный случай, который и описывает автор документа. Один из учеников Хайана вошел в лабораторию до истечения трехдневного срока и не смог выйти оттуда. Когда его нашли, он ничего не видел и ничего не мог рассказать… Только через много месяцев он пришел в себя и сообщил, что, как только он подошел к сосуду, в котором получался краситель, он все забыл и сразу ослеп. В документе говорится, что, выздоровев, этот ученик все же не смог заниматься наукой и покинул своего учителя.

Я не большой знаток алхимической символики,- признался Рюдель, приглашая меня к столу, на котором был приготовлен ужин.- Я хотел было уже упаковать все эти листки и отправить их все, как вдруг одна мысль встревожила меня… Уж очень странным было содержание вашего тайника… Не понимаете? Арабский пергамент — раз, записки Одо Меканикуса — два, торговая книга дома Меканикусов с записями от начала XVI столетия до 1572 года три. Почему именно эти три документа были так тщательно спрятаны, какое отношение к Одо Меканикусу имеет торговая книга? Я решил повременить, тем более что спустя сорок лет вы меня все равно не ждали…- Рюдель рассмеялся.- Помог случай. На моем столе стояли цветы. Вы помните, вероятно, что все бумаги, которые ваш отец послал мне, были завернуты в лоскут, тоже найденный в вашем тайнике. Лоскут лежал на столе. Признаюсь, я им иногда вытирал пыль. Как-то во время поливки цветов лоскут намок. Я отжал и просушил его, и меня поразил его цвет — необычный, знаете ли, цвет.- Рюдель хитро прищурил глаза.- И я подумал: а не этот ли краситель описан учеником Хайана, не он ли придал волокнам этой материи такой блеск и цвет? Стал внимательнее перечитывать записи, сделанные в торговой книге, и огорчился. Не знаю, стоит ли говорить, но у меня какой-то разоблачительный талант, господин Меканикус…

— Говорите, господин Рюдель. Дела наших предков так далеки и так наивны по сравнению с нашим огненным временем, что меня ничто не может огорчить!

— Чудесно! Вы лишены спеси, это облегчает задачу. Так вот, ваши предки разбогатели благодаря преступлению. Да, по законам того времени, они совершили преступление! Собственно, даже два, если хотите. Но так как сейчас XX век, а речь идет о середине XVI, то вы можете спать спокойно…

— Меканикусы — все химики…- ответил я.

— Так вот, первое преступление Меканикусов: ваши предки торговали краской индиго. Получали ее у купцов в Антверпенской гавани, затем перевозили вверх по Шельде и каналам а Маас. В торговой книге отмечены все платежи при всех перевозках. И характерно: каждая перегрузка индиго обходилась невероятно дорого. Записаны все взятки должностным лицам городов и таможен. Вы не видите здесь преступления? Но как раз в это время владельцы плантаций вайды, европейского кустарника, из которого добывалась синяя краска, заставили правительство запретить ввоз индиго из Индии. Ваши предки нарушали этот запрет.

— Я не нахожу в этом ничего страшного.

— Я тоже. Перейдем ко второму преступлению. Ваши предки, дорогой Меканикус, торговали каким-то необыкновенным, драгоценным красителем. Они выдавали его за настоящий пурпур, ставший к тому времени величайшей редкостью. Продавали они его по баснословным ценам в монастыри, для окраски одежды кардиналов, епископов и прочих высших сановников церкви. Одновременно — факт, невиданный в истории средних веков,- эти краски продавались Востоку, правда, в очень незначительных количествах. Итак, краска, выдаваемая ими за пурпур, не являлась таковым. В этом заключалось второе преступление ваших предков.

— И это все?

— О нет! — Рюдель помолчал, а затем сухо добавил:- Огромное удовольствие доставил мне процесс разгадывания документов, присланный вашим покойным отцом. Но я деловой человек, господин Карл Меканикус, и не скажу, что занятие историей и даже криминалистикой прибыльно для честного человека.

— У меня сейчас несколько затруднительное положение,- сказал я.

— Знаю, все знаю,- ответил Рюдель.- Вы только подпишете документ, которым обещаете мне десять процентов прибыли…

— Обещаю! — сказал я смеясь.

— Я попрошу вас дать мне расписку. Здесь все оговорено: «Только в случае успеха…».

Я вручил расписку Рюделю и сказал:

— Дорогой Рюдель, заниматься средневековыми красителями в наш век, когда ежедневно открываются десятки новых красящих веществ…

— Но если краситель — искусственный пурпур? — спросил Рюдель и прищурил глаза.

— Даже если это пурпур! Кстати, современная химия получает этот пурпур не из морских ракушек, как это делали древние финикияне, а синтетически…

Рюдель спрятал расписку и, подойдя к своему чемодану, раскрыл его и вынул бумажный сверток. Он медленно снял бумагу и, встряхнув рукой, развернул кусок материи невиданного красного цвета. Краска переливалась на сгибах. От лоскута нельзя было оторвать глаз!

— Вот во что были завернуты ваши документы!

Я записал адрес Рюделя и проводил его к поезду.

II

В первый же свободный вечер я взял перевод, сделанный Рюделем, и погрузился в его изучение. За этим занятием меня как-то застал полковой капеллан британской армии, которому я предоставил две комнаты в нижнем этаже. Капеллан был бельгийским священником, в эмиграции попал в английскую армию вторжения, участвовал в освобождении Бельгии от оккупантов и ждал демобилизации, чтобы вернуться в родной город, где-то возле Брюгге.

Вечерами Рене Годар (так звали капеллана) составлял мне партию в шахматы.

За игрой я и рассказал Рене Годару историю старинных рукописей, переданных мне Рюделем.

И Годар принял самое деятельное участие в разгадывании того, что удалось сделать Джабиру более чем тысячу лет назад. Перевод Рюделя и значки Бэкона говорили, что в обработке кармина какую-то роль играла морская соль. Вскоре нам удалось установить, что Джабир, сам того не зная, произвел бромирование кармина выделенным из морской соли бромом. Я произвел анализ красителя, которым был окрашен кусок материи, переданной мне Рюделем, и действительно обнаружил бром. В этом не было ничего удивительного: пурпур — чудесная, драгоценнейшая краска древнего мира — в современной химии называется диброминдиго. Две замечательные краски древности — индиго и пурпур — оказались близкими по химическому строению. Но как же понять таинственный случай, который произошел с учеником Джабира? Годара больше всего интересовала эта история.

— Трудно сказать, отчего упал в обморок молодой человек тысячу лет назад…

— А может быть, какой-либо из промежуточных продуктов представлял собой яд? — сказал Годар.- Не надо ли вести процесс под вытяжным шкафом?

Я произвел несколько опытов. Вскоре мне удалось выделить необыкновенную светло-малиновую краску. Я ее назвал дибромкармином.

Одна из крупных фирм купила у меня патент и решила построить цех для добычи этого красителя.

Мои дела поправились. Я отправил Рюделю письмо, в котором извещал его об удаче, и перевел на его счет некоторую сумму. Рюдель был в восторге.

Теперь я мог расширить мою домашнюю лабораторию, но вскоре произошли удивительные события, которые нарушили спокойное течение моей жизни. Неожиданно, уже после пуска цеха, я получил телеграмму: «Немедленно приезжайте, производство остановлено, массовое отравление рабочих».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ СТРАННАЯ ЗАБАСТОВКА. ГОДАР ПРЕДЛАГАЕТ МОЛИТЬСЯ, ФРЕЗЕР — ИСКАТЬ

Я выехал вместе с Фрезером. То, что предстало нашим глазам, когда мы подошли к цеху дибром-кармина, не поддавалось никакому объяснению. Цех был окружен невысоким, по грудь, каменным забором. Вокруг стояли люди. Это были жены, дети и друзья рабочих.

Что же происходило в цехе?

Рабочие стояли и лежали в самых различных позах у химических установок и аппаратов для производства красителя. Время от времени кто-нибудь из них вставал, шел ощупью, но, столкнувшись с горячими трубами работающих установок, вскрикивал и отползал назад. Странное зрелище, неожиданное для меня, ужасное и непонятное для всех окружающих. Инженеры толпились вокруг меня. Они тоже ничего не понимали.

— Спасательную команду! Почему не вызвали заводскую спасательную команду?

— Она там,- сказал инженер.- Но’ как только спасатели вошли в цех, они, несмотря на маски, присоединились к рабочим.

— Я подозреваю, что это забастовка,- сказал управляющий заводом, худой человек с огромным оскалом желтых, прокуренных зубов.- Это забастовка!

— Чепуха,- возразил инженер,- полная чепуха! Они там почти три часа. И, кроме того, там врач. Видите человека в белом халате; вон лежит и стонет возле аппарата?..

— Нужно немедленно вызвать спасательную команду из Шарлеруа! Расходов боитесь, что ли? Там, на шахтах, есть спасатели с кислородными приборами. Обычные маски здесь не годятся! — громко заявил Фрезер.

Управляющий зло посмотрел «а него, но отдал распоряжение, и через несколько часов на завод примчались грузовики со спасателями.

Одного за другим выводили они пострадавших.

Затем инженер надел кислородный прибор, вошел в цех и перекрыл трубы. Я тоже взял маску и присоединился к нему. Блеск кранов в нижней части реактора бросился мне в глаза. Я сам участвовал в монтаже оборудования. Не помню, чтобы мы ставили вентили из меди…

— Когда заменили вентили? — спросил я инженера.

— Вчера,- ответил он, снимая маску.- Но какое это может иметь отношение к случившемуся?

Дома я разыскал арабский документ Одо Меканикуса и внимательно перечитал его перевод. Не произошло ли с учеником Джабира то же, что случилось с рабочими?

Так «от что означал знак трехсуточного срока, повторенный трижды в переводе, сделанном рукой Бэкона! Но какое значение имеет медь? В арабском описании прямо говорится о том, что исходный продукт кладется в медный сосуд.

Наши розыски получили новое направление.

В опытную установку в различные узлы ее для получения дибромкармина мы клали медную пластинку. Опыт подтвердил: да, медная пластина вызывает образование летучего ядовитого газа.

Эти наблюдения привели к разгадке действия яда.

«Медь — катализатор побочного процесса, причина аварии,- телеграфировал я дирекции завода.- Срочно удалите из линии все медные детали, прежде всего вентили».

Вскоре я получил печальный акт о состоянии здоровья потерпевших рабочих. Акт был подписан представителями профсоюза и виднейшими врачами Льежа. Отравление, вызванное неизвестным газообразным продуктом, бесследно прошедшее у двадцати восьми потерпевших, у семи вызвало стойкие формы помешательства. Особенно тяжело пострадали те, кто пробыл в атмосфере газа свыше трех часов. Полная или частичная потеря памяти, нарушение координации движений, нарушение зрения и слуха…

Горе ни в чем не повинных людей взглянуло на меня с листка официального протокола.

— Вы, Карл, невиновны, суд оправдает вас,- сказал Фрезер.

— Да, я не виноват… Но, Жак, Рене, поймите! Ведь без меня…

— Не было бы красителя? — с иронией спросил Фрезер.

— Да, хотя бы так,- ответил я.- Смотрите! Вот этот древний пергамент, с которого все и началось.

Я снял со стены арабский пергамент.

— На обороте ясно стоит значок Роджера Бэкона о трехсуточной выдержке… В переводе арабского текста, сделанном Рюделем, тоже говорится, что ученик Джабира, вошедший в лабораторию раньше этого срока, потерял память… Вот что означают слова: «Он забыл бога, и имя свое, и имена всех вещей»! Нет, я виноват…

— Нужно думать о другом,- сказал Жак,- нужно думать о том, как помочь пострадавшим.

— Конечно, Жак, как ты мог предположить?.. Все, все, что я имею, принадлежит отныне не мне. Я все отдам, чтобы обеспечить семьи пострадавших, чтобы лечить заболевших.

— Нет, доктор Меканикус, только не благотворительность,- сказал Фрезер,- только не милостыня!..

— Нужно молиться…- тихо сказал Годар.

— Этим займетесь вы, Годар!-жестко сказал Фрезер.- А мы должны работать.

— Ты считаешь, Жак, что можно найти противоядие?- спросил я Фрезера.

— Да, нужно противоядие. Раз этот газ ослабляет память…

— …то противоядие,- подхватил я мысль Фрезера,- может быть близким по составу и восстановит память?

— Вполне возможно,- проговорил Годар,- вполне возможно!

— Но вы-то откуда знаете? — удивился Фрезер.- Неужели на богословском факультете это изучают?

— Нет, не на богословском,- ответил Рене.- Я увлекался физиологией; у «меня есть несколько скромных работ.

— Вы знакомы с физиологией? — Фрезер был обрадован и удивлен.- Вы могли бы нам помочь?

— Мне только нужно запросить разрешение. Вы, господин Фрезер, очень любите смеяться над моим Духовным званием, над церковью. Но вы совсем забыли…

— Только не грозите мне карами небесными! — воскликнул Фрезер.- После оккупации ад для нас — рождественская открытка с голубками.

Новый день наступил для нас неожиданно. В моем кабинете пластами висел дым от сигар Фрезера, под утро закурил и Годар.

— Итак,- подвел итоги Годар,- перед нами нервный яд, ослабляющий какой-то раздел «запоминающего устройства»» человеческого мозга…

Сразу же перед нами встала новая задача. На чем или, вернее, на ком проверять новые виды ядов?

— Для модели я взял бы собаку,- предложил Годар.- По расстройству ее рефлексов мы могли бы судить о действии того или иного вещества.

Через «несколько дней дом огласился дружным лаем десятка собак. Фрезер и Годар сами оборудовали замысловатые клетки во дворе, построили сложные станки, в которых привязывались собаки во время опытов.

Фрезер — недюжинный радиотехник. Он собирал и ремонтировал передатчики для партизанских соединений Сопротивления, а теперь целыми днями не расставался с паяльником и радиодеталями. Комната, в которой работал Жак, была наполнена смолисто-сладким запахом канифоли и шеллака. Он собирал один за другим генераторы, в динамике которых слышался то нестерпимый визг, то грозное рокотание. Годар уверял, что генераторы нужны для выработки рефлексов.

Каждый вечер мы собирались и обсуждали события дня. Было решено создать целую гамму нервных ядов и опробовать их действие на животных. Мой старенький вытяжной шкаф уже не мог справляться, и пришлось устроить дополнительную тягу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГАЗ ПОЛУЧЕН. ГОДАР УЧИТ АЛЬМУ ГОВОРИТЬ I

Сообщения из Льежа были неутешительны. В клинике, правда, оставались теперь только четыре человека, трое уже вернулись домой, но полной уверенности в их выздоровлении у врачей не было. Обретя вновь дар речи, они подробно описали свои ощущения. Только тонкие очертания движущихся предметов видели они в тот злополучный день.

Некоторые из веществ, созданных нами, не оказывали действия на нервную систему, другие вызывали немедленную смерть морских свинок, на которых мы проводили предварительные испытания. Мой кабинет был уставлен прозрачными, похожими на аквариум клетками. К ним подводился по шлангам газ, а после опыта подавался чистый воздух.

Все больше и больше заполнялась огромная таблица опробованных нами химических соединений, которую я повесил в своем кабинете. Мне выточили из цветной пластмассы, эбонита и органического стекла модели атомов. Каждый такой «атом» походил на сплющенный шарик, снабженный штырьком или выточкой для соединения. Я часами соединял «атомы» один с другим. Со стороны могло показаться, что я впал в детство и занят игрой-головоломкой.

И вот, как-то проводя синтез вещества, от которого можно было ожидать нужного нам действия, я как будто ощутил вдруг какой-то странный толчок…

Наконец-то я ясно представил себе, какой должна быть молекула противоядия, названного нами мнемоналом. Вот она, молекула мнемонала! Но что это со мной? Я ее вижу. Вот ев бензольные кольца, вот четырехчленное присоединенное кольцо с бромированным «хвостиком» углеводородные атомов. В составе молекулы тридцать пять атомов, я их вижу… Ну конечно же, только такое соединение может обладать действием, противоположным тому нервному яду, который вызвал заболевание рабочих!

Я стоял перед своей установкой, цветная жидкость переливалась и кипела в ее прозрачных узлах…

И вдруг я перестал видеть — моя установка исчезла! Теперь мне казалось, что я плаваю внутри ее разросшихся гигантских ветвей, я могу ощупать блестящую поверхность каждого атома… Только сейчас я понял: газ, -который мы искали, получен!

— Фрезер! Годар!- закричал я.- Откройте двери, окна, бегите из дома!.. Свет! Погасите свет общим рубильником!

Я старался не двигаться. Вскоре электроплитка, подогревавшая колбу с исходным веществом, стала остывать. Процесс прекращался. Вот появилась огненная полоса заката. Там окно! Я подобрался к нему на ощупь и распахнул его. Внутреннее видение исчезло. Привычный реальный мир снова окружал меня.

Допоздна мы обсуждали случившееся. Я отыскал и устранил небольшую течь в установке, через которую выходил найденный нами газ.

Назавтра я выехал на несколько дней в Льеж. В клинике с недоверием отнеслись к нашему предложению, но пообещали попробовать.

II

— Завтра,- как-то сказал мне Годар,- завтра мы покажем вам кое-что… Не так ли, Жак?

И они показали мне совершенно удивительное действие мнемонала. Годар и Фрезер провели серию опытов над собаками.

— Я надеюсь на совместное действие, на сочетание мнемонала и той системы выработки рефлексов, которую мы разработали с Фрезером.

— Неужели вы думаете превратить собаку в мыслящее существо? Зачем? Да и возможно ли это?

— Это важно и интересно, Карл!

— Но это бесполезно, Рене! Не думаешь ли ты сменить, сутану на. пестрый наряд клоуна? Ведь такой собаке место только в цирке!

В комнату привели Альму, молодую сильную овчарку.

— Приказывайте! — сказал Годар.- Она знает названия многих вещей. Ну, попросите ее что-нибудь достать, принести.

— Вашу шляпу! — сказал я, смеясь.

Разве я мог допустить, что собака поймет меня? Альма поняла. Высоко подпрыгнув, она сбросила с вешалки черный котелок Годара и, когда он покатился по полу, догнала его и протянула мне.

Альма внимательно вслушивалась в приказания и понимала меня, только иногда она колебалась и выполняла приказание неуверенно.

— Она еще не привыкла к вашему голосу,- сказал Годар.

— Черт возьми! — обронил Фрезер.- Я все время не могу поверить в то, что она не говорит!

— Возможно, она и заговорит…- сказал Годар.

Но работу с Альмой пришлось отложить: меня телеграммой вызывали в Льеж.

— Неужели фирма все-таки возбудила процесс? — тревожно спросил Годар.

Мы выехали втроем.

Нам была устроена восторженная встреча. Того небольшого количества мнемонала, которое я передал клинике, оказалось достаточно, чтобы вылечить всех пострадавших. Руководители клиники пророчили большое будущее новому способу лечения нервных заболеваний. Мою радость нетрудно представить: ведь чувство вины перед рабочими, перед их детьми и родными не оставляло меня до этого дня.

Я встретился с выздоровевшими рабочими. Они как бы заново прозрели, узнавали друг друга и своих близких и были очень удивлены, когда узнали, как долго они находились в «клинике. Перед зданием собрались товарищи больных. К нам подходили, жали руки. Один из рабочих до боли стиснул руку Рене; тот в этот момент держал граненые четки, и они врезались ему в ладонь.

— Рене,- сказал Фрезер, беря четки,- а ведь вам придется совсем расстаться с ними… Да-да, не смотрите так удивленно! Я наблюдаю за вами уже не один день. Вы настоящий ученый! К эк только вы стали попом?

Фрезер вложил в слово «поп» всю иронию, на которую только был способен. И Годар впервые не обиделся.

— Это верно,- ответил он,- но я не мог иначе. Такова была воля моей семьи!

Утром к нам в гостиницу пришел представитель фирмы, выпускающей лекарственные вещества, и предложил заключить ряд контрактов. Он выписал на мое имя банковский чек, что было как нельзя кстати, так как я только что оплатил счет за лечение пострадавших рабочих.

Мы вернулись в Динан. И Годар вновь принялся за свои опыты с собаками.

— Это что-то из сказок Шехерезады,- как-то сказал я.- Волшебник понимает речь животных…

— А мы научим Альму говорить,- скромно ответил Годар.-Вот что мы наметили сделать!

Годар протянул мне небольшой листок бумаги. На нем была набросана схема какого-то радиотехнического устройства.

— Я вживляю Альме электрод, подвожу его вот сюда…- Годар быстро набросал на листке голову собаки, обвел контур одной уверенной линией и, не отрывая карандаша от бумаги, показал: — Вот сюда, к голосовым связкам. Электрод сделаем серебряный, изолируем и выведем на специальный ошейник. Здесь, на ошейнике, будет клемма, к ней подключим специальное устройство.

— Так, ну а кто все-таки будет говорить,- спросил я,- это специальное устройство или собака?

— Я не могу с вами разговаривать, Карл, вы все время смеетесь! Говорить будет… это устройство.

— Зачем же вам собака?

— Карл, это не шутки! Собака не будет говорить, собака не будет издавать звуки, но она будет управлять этим устройством. Понимаете? Это своего рода искусственный орган речи, управляемый биотоками. Мы с Фрезером решили, что наша Альма будет говорить тенором.

— Пусть лучше поет!

— Я не обращаю внимания на ваши выпады, Карл. Мы попробуем, но нужно верить в успех, во всяком случае мне, иначе трудно работать… Внутри этой коробочки Фрезер установит генератор звуковой частоты, и в маленьком динамике будет раздаваться непрерывный тон, высотой которого будет управлять Альма. Собственно, «управлять» — это не то слово, так как вначале она даже знать не будет о том, что рождающиеся в динамике звуки как-то ей подвластны, подчинены.

— Но как она догадается? Да, дело становится интересным!

— Ну вот видишь, Карл, а ты все смеялся! — Годар был счастлив.- Как сообщить ей, что у нее появилась возможность говорить? Это очень сложная и увлекательная задача… Сейчас мы думаем о другом. Фрезер считает, что он сможет усилить биотоки, подходящие к голосовым связкам собаки.

— Но ведь эти биотоки будут соответствовать обыкновенному собачьему лаю!

— В том-то и дело, что нет! Разве вы не замечали, Карл, как собака иногда просто страдает оттого, что не может назвать какой-нибудь предмет, что иные собаки точно понимают значение десятков слов? По-видимому, общение предков современных собак с человеком на протяжении тысяч лет не прошло бесследно, и только отсутствие органа речи мешает собаке говорить, пусть односложно, пусть крайне элементарно. Как часто Альма повизгивает, прыгает, тянет меня за полу сутаны, умильно смотрит на меня! Так и кажется: вот сейчас она что-то скажет. Ну, а если есть желание, то надо использовать импульсы, которые подводятся к голосовым связкам, усилить их — а Фрезер сможет усилить их в два-три миллиона раз,- и тогда в динамике раздастся не лай, а голос.

— А как думает Жак?-спросил я.- Ведь, насколько мне известно, он должен считать речь результатом длительных коллективных усилий? Так ведь у Энгельса? Речь — результат коллективного труда, речь — дитя труда.

— Жак тоже уверен в успехе!-быстро ответил Годар.- Замечания Энгельса… Не улыбайтесь, Карл, Фрезер познакомил меня с ними. Действительно, когда животное находится в естественным условиях, оно не испытывает никакого неудобства от неумения говорить. Но теперь, после тысяч и тысяч лет общения с человеком, прирученное животное, прежде всего собака и лошадь, обладает более податливой и чуткой нервной системой. Общение с человеком, участие е труде вместе с человеком привели к появлению новых чувств. Можно не сомневаться, что у них появилась потребность и в членораздельной речи, пусть примитивной. Препятствие только одно: отсутствие органа речи. Но стоит голосовым органам хоть как-то приспособиться, как животное начнет говорить, частично копируя, частично, в очень узких пределах, и понимая…

— Вы говорите о попугае? Но попугаи просто повторяют слова, не понимая их смысла!

— Это не так, это ошибка! Как ни мал запас слов у попугая, но, раздраженный, он будет выкрикивать ругательства, которым его научил какой-нибудь матрос, а захочет есть, будет просить лакомство и никогда не перепутает одного с другим. И это попугай! А собака обладает несравненно более развитым мозгом, ей только не хватает органа речи. И мы его создадим!

— И вы надеетесь объяснить ей, что вот, мол, к ее гортани приживлены две тонкие проволочки, называемые электродами?

— Конечно, все не так просто! Мне трудно сказать, на что я надеюсь…

Годар не сразу принялся за Альму. Он обложил себя учебниками и атласами по анатомии собаки. Он успешно прооперировал несколько других собак, и все они хорошо перенесли эту пробную операцию.

Фрезер появлялся все реже и реже: его захватили какие-то дела, связанные с забастовкой в Шарлеруа. Правда, его помощь и не очень была нужна: аппарат Фрезера — небольшая коробочка с батарейным питанием, собранным на полупроводниковых триодах,- работал безукоризненно. В него был вмонтирован крошечный динамик.

Мы опробовали его на биотоках действия человеческой руки.

Достаточно было положить руку на медную пластинку, соединенную с прибором, как в динамике раздавался очень сложный звук, похожий на низкий голос. Сожмешь руку в кулак — и звук становится выше. Распрямишь пальцы — и звук уже другой, вибрирующий.

Через несколько недель Альма совсем оправилась от операции, на ошейнике ее был серебряный контакт- выход вживленного электрода. Фрезер и Годар целыми днями вырабатывали у Альмы рефлекс на звуки различной высоты. Альма уже не бежала к кормушке на высокий звук: она знала, что только при низком звуке там будет лежать мясо. В ней выработалась реакция на высоту звука, на его протяженность.

Наконец к ошейнику Альмы подвесили весь аппарат вместе с динамиком. Теперь в комнате раздавались самые различные звуки. Альма долгое время не могла сообразить, что эти звуки связаны с ней, порождаются ее различными желаниями. Понять этого она не могла, но почувствовала скоро, и вот при каких обстоятельствах.

Годар настлал в клетке Альмы металлический «пол, соединенный с индукционной катушкой, дававшей резкий и неприятный ток, как только в комнате раздавался звук определенной частоты. Альма вначале вела себя очень спокойно. Динамик, укрепленный у нее на груди, гудел и свистел, как вдруг среди беспорядочных звуков появился тон, на который включалась индукционная катушка. Альма вздрогнула и заметалась по клетке. Мне стало жаль Альму, и я ушел из лаборатории.

Через двадцать часов Альма успокоилась. Годар разбудил меня. И я, спустившись к нему, был поражен: Альма спокойно расхаживала по просторной клетке, выпила воды, съела подачку. Ее динамик по-прежнему беспорядочно гудел, но звук, включавший неприятный для Альмы электрический ток, не появлялся. Альма исключила опасный звук из диапазона своего искусственного «голоса». Она «поняла»! Этот опыт сыграл большую роль в дальнейшей тренировке Альмы: она стала внимательно следить за звуками, вылетавшими из динамика.

Следующим этапом была выработка рефлекса на пищу. Альма стала получать пищу только после того, как Фрезер или Годар включали автомобильный гудок, укрепленный на лабораторном столе. Альма очень быстро поняла, что этот протяжный звук гудка предшествует появлению пищи. Но гудок с каждым днем раздавался все реже и реже; все реже появлялась и пища. Какова же была наша радость, когда Альма после двадцати восьми часов голодания вдруг «нащупала» в своем искусственном «голосе» звук, близкий к тону гудка, за которым следовала еда!.. Специальное устройство, соединенное с кормушкой, тотчас же выбросило перед самым носом Альмы маленький кусочек мяса. Альма много раз издавала этот чудодейственный звук, и каждый раз перед нею появлялся очередной кусочек мяса.

— Она объестся! — сказал Фрезер.

— Пусть! — возразил Годар.- Но мы не можем, не должны «разубеждать» ее сейчас, иначе собьем ее, она перестанет понимать нас.

Альма действительно объелась. Фрезер вскрыл консервы, Годар устроил обыск в буфете. Сахар, ломтики колбасы и сыра, печенье, сосиски — все это засыпалось в бункер кормушки. И Альма, помахивая хвостом, уплетала и уплетала… Наконец она насытилась и уснула. Затаив дыхание, мы стояли перед ее клеткой. Даже во сне Альма повизгивала.

Вскоре удалось составить код условных звуковых сигналов на десятки вещей. Альма научилась издавать различные звуки, требуя воду, еду или просясь на прогулку. Иногда мы отключали от ее ошейника аппарат Фрезера. И Альма очень скоро поняла свою зависимость от этого серого ящичка с ременными застежками, ящичка, открывавшего для нее волшебный мир удовлетворенных желаний.

— Фрезер разрабатывает более совершенный преобразователь биотоков,- -пояснил Годар.-Он хочет, чтобы она говорила. И я думаю, что нам удастся это сделать.

III

Не стану описывать всех последующих работ. Среди них были очень сложные.

Альма стояла в специальном станке. Чувствительные приборы чертили электрограмму ее. мозговых импульсов, регистрировали малейшие подъемы и спады.

Часами перед ней на конвейере, а затем и на экране появлялись и исчезали предметы и вещи, люди и животные, комната оглашалась громкими и сложными звуками. Альма обучалась копированию звуков человеческой речи… «Слова» Альмы, малоразборчивые, но очень точные по высоте, постепенно становились все более и более членораздельными.

Называть предметы она еще не могла. Не могла, как мы ни бились… И вот однажды я положил в карман «Альмин голос», как мы в шутку называли аппарат Фрезера, и отправился с нею гулять. Альма была спокойна, не обращала ни малейшего внимания на встречных собак, которые везли на рынок тележки с молоком и овощами. В ней появилось что-то новое, резко отделяющее ее от сородичей. Мне казалось, что даже походка Альмы изменилась и что она иногда копирует прихрамывающего Годара и припадает на заднюю лапу, хотя Рене ручался, что Альма совершенно здорова.

Мы отошли довольно далеко от дома и очутились на берегу старого, заброшенного канала. Я прикрепил к ошейнику Альмы аппарат Фрезера. В- динамике раздавался спокойный шум. Подошли к старинному каменному спуску с чугунными затейливыми перилами. Туман закрывал палубу большой баржи и медленно плыл над зеркальной поверхностью .неподвижной воды. Альма уселась на площадке, а в это время на нижней ступеньке лестницы, у самой воды, показалась большая желтая кошка. Альма вскочила, натянула поводок и, не сводя с нее глаз, громко сказала: «КЭТЦ». Да, да, так и сказала!.. Я обомлел… У меня в кармане был кусок сахара, я дал его Альме, и она, разгрызая его, снова громко произнесла: «КЭТЦ»…

К моему великому сожалению, я не смог принять участие в новых опытах: меня вызвали в Брюссель для консультации. Вернувшись домой, я услышал ребячьи голоса. Они доносились из лаборатории Годара. Ребят было никак не меньше целого класса: в передней я увидел горку аккуратно сложенных ранцев и новеньких католических молитвенников, розданных по случаю окончания учебного года. Я осторожно подошел к двери. Ребята сидели вокруг Альмы, которая стояла на столе, и… разговаривали с ней! И ребята и Альма чрезвычайно серьезно относились к своему занятию, а Жак, отозвав меня в угол, сказал, что Альма делает поразительные успехи. Я слышал ее голос. Она говорила медленно, односложно, искажая слова, но все же говорила!

Счастливые месяцы! Мы много работали, вместе отдыхали, путешествовали. Годар покорил меня и Фрезера своей мечтательностью, незлобивостью и трудолюбием, глубоким интересом ко всему, что как-то было связано с жизнью, с ее законами, ее тайнами… Но иногда он запирался в своей комнате и писал какие-то длинные письма. Мы знали, что у Годара неприятности, но он не делился с нами.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ С УДИВЛЕНИЕМ ВСТРЕТИТСЯ С ОЖИВШИМИ ТЕНЯМИ МРАЧНОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ I

Однажды к нам пришел одетый во все черное человек. Каждый его жест- выдавал в нем священнослужителя. Он был красив, этот священник, очень красив и, по-видимому, умен. Посетитель говорил только по-немецки. И Фрезер, привыкший к фламандскому наречию, не сразу его понял. Назвавшись другом Годара, который уехал куда-то с утра, он спросил о его здоровье и занятиях. Я открыл было рот, чтобы сделать Годару вполне заслуженный комплимент как замечательному экспериментатору, но Фрезер пребольно наступил мне на ногу.

— Годар должен прийти с минуты на минуту,- сказал он.- Вы поговорите с ним сами…

— С минуты на минуту? — переспросил человек в черном и улыбнулся.

Я долго думал об этой, улыбке, она и сейчас у меня перед глазами.

Годар не вернулся. Человек с умом ученого, с лицом аскета, с душой ребенка исчез бесследно.

За этим последовали печальные, страшные события. Развязка их скрыта от меня.

Фрезер взял Альму и выехал с ней на поиски Годара. Я не находил себе места. Глубокой ночью меня разбудили. Принесли телеграмму. «Приезжайте Марбург, несчастный случай Рене Годаром. Вас встретят».

Все формальности мне удалось закончить на следующий день. Фрезер еще не вернулся. Я оставил ему письмо и уехал.

Я не доехал до Марбурга. Меня встретили раньше, во время пересадки во Франкфурте. Встретили корректные и подтянутые, с военной выправкой господа, подхватили мой небольшой багаж и, объяснив, что они посланы Годаром, повели меня к большой светлой машине.

— Годар очень плох,- сказал один из них,- нужно спешить…

Машина шла на большой скорости. Я выглянул из машины: сзади и по бокам за нами следовали два небольших, но, видимо, мощных автомобиля, похожих на черных желтоглазых котов…

Вежливость и корректность моих провожатых исчезли, как только машина въехала в узкий дворик, окруженный высокой бетонной стеной.

Во дворе стоял большой дом старинной постройки. Меня проводили в узкую келью.

Дверь за мной захлопнулась. Окованная дверь; окно на такой высоте, что когда я стал на узкий стол, то не смог дотянуться до толстой решетки; железная койка… Тюрьма? Монашеская келья? На столе лежала стопка бумаги; легкая пластмассовая чернильница привинчена к доскам. При свете маленькой лампочки, висящей под потолком, я внимательно просмотрел листы бумаги. Они были пронумерованы водяными знаками.

Так в двадцатом веке я оказался в положении средневекового алхимика, похищенного владетельным князем. От меня, вероятно, потребуют моих знаний, моего умения. Но неужели они думают, что меня можно заставить? Но кто они?

Вечером меня перегнали, как перегоняют скот, из помещения в помещение. Вдоль стен коридора шпалерами выстроились мордастые молодые попы. Теперь я уже не сомневался, что нахожусь в руках какой-то католической конгрегации.

Из большой и светлой комнаты с тяжелыми решетками на окнах я прошел в еще большую. Это была лаборатория. Какое-то странное чувство появилось у меня, когда я окинул ее взглядом. Ну конечно, это же моя домашняя лаборатория! Все было скопировано с невероятной тщательностью: так же расположен вытяжной шкаф, такой же формы высокая табуретка, сидя на которой я титровал… Я зажег спичку и поднес ее к газовой горелке; короткий хлопок — и она зажглась ровным пламенем.

За шумом горелки я не услышал шагов. Я поднял голову-передо мной стоял Фрезер. Жак Фрезер, растерянный и удивленный, непонимающе всматривался в мое лицо, а у двери чинно сидела Альма и, переминаясь с лапы на лапу, тихо повизгивала.

— Карл,- сказал Фрезер,- что ты тут делаешь? Где Годар?

— Кто звал тебя? Зачем ты здесь?

— Где Годар, что с ним?

— Годар? Кто знает, куда они упрятали его! Как ты сюда попал?

— Я получил твою телеграмму, Карл. Вот она…- И он протянул мне листок: «Приезжайте немедленно, нашел Годара. Карл».

— Ну что ж,- сказал я,- тебя и меня завлекли в ловушку. Возможно, и Годара тоже.

Я почувствовал облегчение: со мной был Жак. Но нас по-прежнему окружала неизвестность. Для чего понадобилось все это? Где Рене?

II

Ровно в 12 часов нам позволили выходить во двор. Старинный парк раскинулся у стен монастыря. Вдоль ограды была расставлена вооруженная охрана, на высокой, похожей на курятник вышке стоял часовой с пулеметом.

Неожиданно нас выручила Альма. К счастью, мы вели ее обучение на фламандском языке, родственном немецкому, и Альма усвоила сотню-другую простейших немецких слов. К тому времени она умела точно подражать звукам речи и, что всего удивительнее, точно передавать то, что слышала, даже если всего и не понимала. Она-то и приносила нам новости.

Альму беспрепятственно пропускали везде. Как-то ее долго не было. Вернулась она очень возбужденная. И едва Фрезер вынул из кармана аппарат и подключил его контакты к ошейнику, как она быстро заговорила:

— Альма ограда… сделала дверь… ходить гулять далеко…

Альме действительно удалось сделать лазейку под колючей проволокой. Фрезер замаскировал это место сухой листвой.

На следующий день произошел первый разговор с нашими тюремщиками. В просторном кабинете меня встретил учтивый пожилой человек.

Поглаживая маленькую ручную белочку, вцепившуюся в рукав его сутаны, он тихо и спокойно сказал:

— Разве вам чего-нибудь не хватает? Вы получили вашу лабораторию, приехал ваш помощник. Вы снабжены всем. Так работайте!

— Мне нужна свобода!

— А нам — ваш мнемонал! — откровенно и настойчиво заявил священник — Поразительное открытие.- продолжал он льстиво.- поразительное, чудесное, я бы даже сказал, божественное! Вы будете богатым человеком, доктор Меканикус, очень богатым! Но никто не должен знать, над чем вы работаете. Мы от вашего имени предусмотрительно затребовали и изъяли все статьи, которые вы необдуманно разослали в журналы. Расторгли все ваши контракты. Только не вздумайте саботировать! Вы должны работать…

— А где Рене Годар? — спросил я.

— Кто? Как вы сказали?..- переспросил священник.- Рене Годар? Я впервые слышу это имя…

И я дал согласие. Какое счастье, что попы, как правило, неграмотны в технических вопросах! Для производства мнемонала я требовал самых невероятные реактивов. Мне доставлялось все и самого лучшего качества. Через несколько дней Фрезер уже смог собрать первую бомбу.

Для отвода глаз я синтезировал небольшую порцию мнемонала. Мысль использовать его для освобождения пришла нам почти одновременно..

— Жак,- сказал я,- мы будем делать этот проклятый газ!

Фрезер кивнул головой.

— Обязательно! И приготовим его много.-

Я немедленно начал монтаж полузаводской установки. Монахи были в восторге… Зачем им понадобился мой газ, я не знал и даже не мог представить. Но они наполняли газом баллоны, установив для Этой цели прямо под открытым небом довольно мощную, компрессорную установку, связанную трубами с нашей лабораторией.

Вскоре нас посетило, по-видимому, какое-то важное лицо: грузный человек с мясистым носом, в роговых старомодных очках с толстыми стеклами. Как я понял, он был главой всей этой компании бравых попов. Я произвел на него, очевидно, хорошее впечатление. Он даже обошел. вокруг и удовлетворенно осмотрел меня. В этот момент я особенно остро почувствовал себя приобретенной, вернее, украденной, вещью.

— Так вы и есть Карл Меканикус? — спросил он.- Вы самый химический химик, какого я когда-либо встречал!.. А это ваш помощник? Господин Фрезер?- Священник встретился глазами с Фрезером и неожиданно крикнул: — Обыск! Немедленно обыск!..

…Через двадцать минут бомбы, приготовленные нами, лежали на лабораторном столе. И наш гость, покачивая головой, восхищался их остроумному устройству…

Среди отобранных у нас вещей был и «Альмин голос».

— Приемник! Передатчик!

Это ужасно!..- восклицали монахи, показывая друг другу аппарат.

Один из них уже было спрятал его в свой широкий рукав, как вдруг Альма, с тревогой наблюдавшая за тем, как ее «голос» переходил из рук в руки, грозно зарычала.

Еще минута — и монаху плохо пришлось бы. Фрезер спас положение.

— Ничего, мы сделаем другой!- сказал он громко Альме.

Все возмутились нашему нахальству. Одна Альма правильно поняла Фрезера.

Бедная Альма!.. Когда монахи ушли, унося свои трофеи, она заметалась по лаборатории, медленно раскачивая опущенной головой. В эту минуту она была похожа на расстроенного человека.

Нас с Фрезером теперь никогда не оставляли в лаборатории одних. Из рук Фрезера пробирка сначала попадала в руки надсмотрщика и только после некоторого раздумья отдавалась мне. Приставленные к нам монахи следили за тем, чтобы мы снова не изготовили взрывчатку. И мы поняли, что можно надеяться только на мнемонал.

Неожиданно выяснилось, что вещества, применяемые в обычных противогазах, не поглощают его. Чего мы только не перепробовали!.. Наконец среди окислов металлов нашлись нужные нам надежные поглотители газа. Теперь можно было подумать и о маске.

III

Альма, разлученная со своим «голосом», тосковала. Она даже не выходила вместе с нами на прогулку. Как мы жалели, что не послали ее наружу с аппаратом для речи, когда еще могли это сделать! Как-то во время прогулки Фрезер показал мне засыпанный почерневшей листвой лаз, проделанный Альмой.

— А что, если послать Альму с запиской, как бросают бутылку потерпевшие кораблекрушение?

— Это, конечно, рискованно, но я надеюсь на Альму. Ей можно объяснить, как выглядит полицейский, и только ему она позволит снять с ошейника записку.

Фрезер написал небольшое письмо:

Господа!

К вам обращаются граждане Бельгии Карл Меканикус и Жак Фрезер, незаконно обманным путем задержанные тайной религиозной организацией. Вся наша вина заключается в том, что мы открыли нервный яд большой силы. Цели религиозной организации, захватившей нас, нам неясны. Подозреваем, что наш товарищ по исследованиям Рене Годар, бывший священник, проживавший, как и мы, в городе Динане на Маасе, находится в тех же руках.

Спасите нас!

Собака приведет к монастырю, в котором мы

содержимся как пленники. Ответ можно переслать с собакой. Ошейник не снимать!

Карл Меканикус.

Жак Фрезер.

Жак набросал примерный план нашей тюрьмы, указал где расположены лаборатория и наблюдательные посты, и прикрепил записку к ошейнику Альмы.

— Лишь бы она попала к полицейскому! — сказал Фрезер.- Во всяком случае, у человека, к которому Альма подойдет, наверняка будут портупея и пистолет на боку. По-моему, она меня поняла.

Альма отсутствовала несколько дней. За это время мы с Фрезером выкроили из автомобильной камеры кусочки резины и склеили две маски, закрывающие нос и рот.

Это была трудная работа, так как контроль за нами усилился. В лаборатории теперь все время сидели пять — шесть молодчиков в сутанах. Исчезновение Альмы всполошило монахов, но они старались не показывать нам, насколько они взволнованы.

Вскрывая один, из еще не распакованных ящиков с привезенными приборами, Фрезер обнаружил оборудование своей маленькой радиотехнической мастерской. Только то, что ящик был еще забит в день обыска, сохранило его содержимое. Среди прочего там нашлись миниатюрный микрофон и набор проводов и ламп.

Фрезер собрал усилитель почти на глазах у монахов. Ночью в своей камере на зажженной спичке он лудил медные проводники, наматывал сопротивления. Днем пропаивал особенно важные узлы длинным медным прутом. Со скучающим видом он помешивал этим прутом раствор канифоли, якобы по моему заданию, время от времени раскаляя его на огне газовой горелки. Быстрое движение — и блестящая слезка пайки ложилась на свое место. Это был самый ловкий фокус, который я когда-либо видел.

Особенно старательно мы работали последние дни. Во дворе выстроились штабеля баллонов с мнемоналом. Некоторый проблеск доверия монахов выразился в том, что мы теперь могли в любое время общаться друг с другом.

Альма вернулась на пятый день. Монахи чуть ли не обнюхали ее, но Фрезер, встретив ее у лазейки, успел снять с ошейника записку и пистолет-ракетницу! Содержание записки нас удивило, обрадовало и насторожило:

Господа М. и Ф.

С попами не ссоримся… После ракеты вас будет ждать машина у развилки дорог к северо-западу от монастыря.

Ваши друзья.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ЖАК ФРЕЗЕР ПРОДОЛЖАЕТ ЗАПИСКИ. ПОБЕГ. КАК СВЕРШИЛОСЬ ВЕЛИКОЕ ДЕЛАНИЕ I

«Жак Фрезер продолжает эти записки. Карла Меканикуса больше нет. Я знал, что Карл держит свои дневники в термосе. Мой долг — довести до конца историю его жизни…

В тот день, когда вернулась Альма, ко мне в келью заглянул «мой» монах.

— Идите к доктору Меканикусу,- сказал он.- Через час по коридору нельзя будет ходить. До самого утра двери будут заперты.

Я отправился в соседнюю келью и передал Карлу это предупреждение.

— По коридору нельзя будет ходить? Так он сказал?- переспросил меня Карл.- Жак, они что-то затевают! По-моему, здесь ожидается какой-то съезд.

— Съезд?

— Да, да. Конгресс подлецов, не иначе!

— У меня все готово,- сказал я.- Пустим Альму…

Я постучал в дверь и попросил разрешения вывести на прогулку собаку.

— Только быстрее!-сказал монах.- Через полчаса закроем двери на засов.

Мы вышли в коридор, и я подробно объяснил Альме, что ей нужно делать. Карл ждал меня у двери с микрофоном в руках и свернутым тонким проводом. Я приоткрыл дверь. Альма взяла в пасть микрофон, быстро побежала по коридору и спряталась в темной нише возле стрельчатых дверей в зал. Провод тянулся вслед за ней, но в коридоре было достаточно темно, чтобы его никто не заметил.

Через несколько минут дверь заперли., Охране было не до нас, и мы могли заняться усилителем. Не скажу, что он мне удался, но слышно было довольно отчетливо. Вот открывается дверь, скрип… Я время от времени выключал и включал усилитель, так как очень боялся за самодельные батареи. Их могло хватить только часа на два. Вдруг в динамике что-то зашумело. Мы прильнули к. нему.

— Альма вошла в зал! — сказал Карл.

И вот в наушнике раздался голос. Знакомый голос…

— Это тот, кто приказал сделать обыск,- сказал Карл.

То, что мы услышали, заставило нас забыть обо всем.

— Аббат Гильд здесь?-спросил тот же голос.- здесь. Благодарю вас… Господин д'Аку? Тоже здесь…- Наступила пауза, по-видимому, председательствующий на этом собрании собирался с мыслями.- Мне трудно начать, господа! — произнес наконец тот же голос.- Я волнуюсь…

В зале раздался легкий шум.

— Да, господа, я волнуюсь! — строго повторил голос, и шум мгновенно оборвался.- То, что предстоит нам сегодня, почти не имеет примера в истории. Я горд, я счастлив, я ослеплен перспективами нашего будущего, торжественностью этой минуты!

И в то же время мне страшно. Да, мне страшно за тех, кто осмелится покинуть нас, за тех, кто изменил нам… Мне страшно за них, братья! Предоставленные сами себе, лишенные опоры в нашем обществе, они исчезнут, как исчезают мотыльки при дуновении первого холодного ветра…

Наступили новые времена, господа. И хотя политика Рима, непогрешимая и величественная, вела все к новым и новым победам, большие потери устлали наш великий путь. Я должен напомнить вам, господа и братья, время, когда здесь развевалось знамя со свастикой. Увы! Это время осталось в прошлом. Яростный и верный борец против международного большевизма, фюрер не понимал подчас наших усилий, и щедрая рука, которую ему протягивала святая церковь, нередко повисала в воздухе. Но кто, как не Рим, первый признал новое государство Адольфа Гитлера? Да, да, господа и братья, этот факт часто замалчивают, но именно Ватикан первый признал национал-социалистскую Германию. В этом я вижу указующее знамение божье. Мы поддержим всех, кто напишет на своем знамени: «Бог, собственность, антибольшевизм». А пока… пока нам надо заняться уловлением людских сердец…

Я кончаю… Благодарю за одобрение, которое властью, данной мне богом, читаю в ваших сердцах. Я уверен, что ваш новый орден, «Солдаты креста», выполнит возложенную на него историей задачу. Успех сопутствует уже первым шагам нашего молодого общества. Аббат Гильд, господа, расскажет вам о необыкновенном, божественном открытии, которое попало в руки нашему ордену,-открытии, в котором мы ясно видим милость господа нашего Иисуса Христа!..

В динамике зазвучал надтреснутый, но громкий голос аббата Гильда, по видимому, опытного проповедника.

— Братья! — заговорил аббат.- Братья! В прошлое воскресенье я по предложению нашего духовного главы произвел во время богослужения удивительный эксперимент. Получив баллон с неким божественным газом и предварительно убедившись на самом себе в его полной безвредности, я поднялся на амвон и обратился к прихожанам с речью. Тема моей воскресной проповеди была «Ищите и обрящете».

Во время проповеди я рассказал верующим о чудесных явлениях, а истинности которых не может быть сомнения. По данному мною знаку служитель церкви открыл кран спрятанного за алтарем баллона с божественным газом.

«Думайте о боге! -, взывал я к прихожанам.- Думайте о боге — и в своей неизреченной милости он явится перед вами». Стон удивления вырвался у моих прихожан. Они увидели бога! В этот момент перед моими глазами тоже возникла божественная картина. Несколько раз я повторил громким голосом: «Думайте о боге!» И каждый раз до моего слуха доносились вздохи и раздавались горячие молитвы.

Все тайное стало передо мной явным. Молитвы лились все горячей и горячей, пока концентрация божественного газа из-за сильного сквозняка в церкви не стала падать.

Прихожане выходили из церкви угнетенные, удивленные, обессиленные. Многие уже ждали меня у входа в исповедальню. Исповедь представляла для меня очень большой интерес, и ее результаты были удивительными. Господа бога видели почти все прихожане, но видели таким, каким они представляют его себе.

— Что это?! — вдруг раздался громкий голос главы нового ордена. (Мы с Карлом прильнули к динамику.)- Чья эта собака? Кто пустил ее сюда?

— Это собака доктора Меканикуса…

— Молчать! -резко закричал глава, голос его перешел в крик.- Хватайте ее! Это необыкновенная собака! Преступник Годар перед смертью сознался в том, что с помощью дьявола превратил ее в человека!..

Раздался топот. Кто-то, видимо, наступил на микрофон, в динамике что-то хрустнуло, и наступила тишина…

Я встретился глазами с доктором Меканикусом, он был полон непоколебимой решимости.

— Я начинаю!-сказал Карл и вынул принесенную Альмой ракетницу.- Приготовиться!

II

Как много может произойти за пять минут!.. Мне и сейчас трудно воссоздать в точности все события. Я помню, Карл выстрелил из ракетницы в окно кельи. Я стоял у двери и видел сквозь решетку, как в небе сверкнул синий след ракеты. Наш всегдашний сторож отворил дверь камеры и спросил:

— Это у вас такой шум?

Я тотчас же втащил его внутрь камеры, а Карл швырнул его на койку, связал проволокой и заткнул рот тряпкой.

Мы вышли в коридор и заперли келью на засов. Шум и крики все еще доносились из зала. Карл подбежал к стальной тележке, на которой стояли три баллона с газом. Надев маски так, чтобы в любой момент ими можно было воспользоваться, мы покатили тележку к двери в зал. Она, глухо стуча колесами по бетонному полу коридора, разгонялась все сильнее и сильнее. Толчок — и наш «таран» весом не менее четверти тонны с такой силой ударил в дверь, что вышиб одну из ее створок. Мы вошли в зал.

В центре зала была свалка. Человек тридцать, одетых в вечерние костюмы и в монашеские одежды, барахтались по полу среди перевернутых стульев. Вдруг раздался дикий крик:

— Она кусается! Да помогите же!

Будто подброшенная пружиной, откуда-то из центра свалки выскочила Альма и бросилась к двери. Все устремились за ней, но Карл крикнул:

— Ни с места! -и выстрелил вверх из ракетницы.

Шипя и разбрасывая снопы синих искр, заметалась сигнальная ракета. Она три или четыре раза отскакивала от противоположных стен, и все бросались в страхе из стороны в сторону.

— Так это вы «солдаты креста»?! — насмешливо бросил Карл.

— Меканикус! — воскликнул глава ордена и сделал шаг к нам.

— Ни с места! — повторил Карл и поднял пистолет.- Слушайте вы, невежды! Вы лишили нас свободы, чтобы использовать мои знания для гнусного вселенского обмана! Вы хотели превратить химию в свою служанку! Обманщики и невежды! Если бы вы знали историю химии, моей науки, то вы поняли бы, что приходит время, когда те, кто создает, становятся сильнее тех, кто использует плоды их науки.

Да, мои предшественники шли извилистым и трудным путем, они платили жизнью своей за каждую крупицу знания. Их похищали, продавали, подвергали пыткам в монастырях, десятилетиями гноили в ямах! Их заставляли искать несуществующее, решать нерешаемое… Но Великое Делание свершилось! Дни упорного, настойчивого труда сложились в века! Тонкие струйки знаний превратились в могучий поток, и химия, незаметная и скромная прислужница нарядной, но жалкой алхимии, превратилась в высокую и мудрую науку! Так свершилось Великое Делание!

Не слитки искусственного золота, а бесценные сокровища знания-его результат! И не вам, не вам, пришедшим сюда из самых страшных щелей человеческой истории, подвластен грозный двадцатый век! Я знаю, вы готовы на все ради привилегий и доходов, ради власти и денег, ради собственного брюха! Так вы у меня нажретесь, святые отцы, нажретесь!!! На всю жизнь будете сыты!.. Давай, Жак!

Я быстро накинул на рот маску и обеими руками повернул кран. В ладонь ударила свистящая струя «божественного газа». С минуту мы смотрели на то, как обмякли тела этих негодяев. Последние слова Меканикуса запомнились им, и они непрерывно жевали, чавкали и жевали, безвольно опускаясь на пол.

Мы вновь взялись за тачку и погнали ее назад по коридору. По пути Карл открыл еще несколько баллонов. Мы осторожно вышли во двор. Газ, по видимому, уже успел охватить всю территорию монастыря. Два вооруженных послушника, стоя на коленях, ощупывали друг другу лица и громко смеялись. С тяжелым баллоном на плечах мы прошли мимо них, но они не заметили нас. Вот и колючая проволока. Ее непрестанно ремонтировали в последнее время… А-а, они подвели к ней высокое напряжение!.. Карл подошел вплотную к смертоносной проволоке и поставил перед собой узкий и длинный баллон. Потом он толкнул его на проволоку и отскочил в сторону. Баллон окутался роем электрических искр; он упал, порвав проволоку, и замкнул ток высокого напряжения. Проход свободен…

Мы увидели дорогу. Вот в кустах стоит большой автомобиль… Скатили вниз баллон, спустились сами. Карл сел за руль, и машина ринулась вниз по извилистой ленте шоссе. Я обернулся: нас догоняла Альма. У развилки мы посадили ее в машину, сняли маски…

III

Густой Туман встретил нас в долине. Карл затормозил. Из тумана одна за другой выступили спокойно бредущие белые коровы. Миром и спокойствием повеяло от этого запоздалого деревенского стада. Мы проехали еще минут десять, как вдруг туман рассеялся, и мы увидели группу военных, стоящих по обеим сторонам дороги. Один из них выступил вперед, и я узнал в нем солдата оккупационных войск мощной капиталистической державы… Так вот кто помог нам освободиться! Это им Альма передала наше письмо!..

Мы остановились и огляделись. Невдалеке стояли автомашины, на которых приехали военные…

— Знакомая собачка! — воскликнул один из них, приближаясь к машине.- Наша старая знакомая!..

— Мы благодарим вас за помощь! — сказал Карл.

Офицер, кажется, капитан по чину, наклонился ко мне и, взяв из моих рук ракетницу, прошептал:

— Выходите из машины, в ней нельзя оставаться! Хотя,- он взглянул на часы,- хотя время еще есть… Мы ведь должны были себя обезопасить…- Последнюю фразу он бросил в сторону, но я ее хорошо расслышал.

Капитан что-то крикнул, и нас окружили офицеры. Среди них был генерал.

— Так вы и есть Меканикус? — спросил генерал.- Я, поверьте, очень рад знакомству!.. Ах, так в этом баллоне ваш газ?.. Если правда, что это настоящий нервный газ, вызывающий… как ее… ну, что нам нужно?..

— Слепоту, генерал, временную слепоту,- подсказал капитан.

— Вот именно, слепоту… Если он не уступит ни немецким ядам, ни тому, что известно нам, то мы озолотим вас. Такой газ — идеальная вещь, господа, идеальная! Водородное, оружие уничтожает просто все и всех! Бактериологическое — уничтожает людей, но сохраняет заводы, оружие… Мы сейчас же испытаем ваш газ, конечно, не здесь… Но что вы делаете? Господин Меканикус!..

Карл набросил на свое лицо маску и жестом приказал мне повернуть кран. Альма сжала мою кисть зубами, так она всегда давала нам знать о присутствии газа…

Когда я пришел в себя, мимо нас мелькали заборы и домики какой-то деревни. Карл сосредоточенно вел машину.

— Ты сделал это красиво, Карл! — сказал я.

Меканикус помолчал, потом спросил:

— Ты помнишь Сычикова, того русского, что был у нас в отряде? Мы звали его Жоржем. В таких случаях он говорил: из огня да в полымя…

Проехав сотню километров, уже на рассвете мы остановились. Из моей головы не выходили страшные слова, сказанные мне капитаном: «Вам нельзя оставаться в машине…», «Время еще не вышло…» Что он хотел сказать?

Мы внимательно осмотрели машину. Ничего подозрительного не было.

— Ты боишься мины?-спросил меня Меканикус.

Я подозвал Альму и поднес к ее уху часы.

— Альма,- сказал я,- ищи! Слышишь, тик-так, тик-так? Ищи!

Альма быстро обошла вокруг машины и стала царапать кожаное сиденье. Под сиденьем был маленький цилиндр, я извлек его. Карл осторожно взял его у меня из рук. Белая черточка на ободке почти совместилась с тонким острием на крышке. Меканикус поднес цилиндр к уху. Теперь и я услышал ясное тикание. Карл размахнулся и швырнул цилиндр в рощу. Он промахнулся… Мина ударилась о ближайшее дерево. Раздался взрыву и, когда я подбежал, Карл был уже без сознания…

В ближайшей деревне пожилой хирург с интересом рассмотрел несколько маленьких, чуть кровоточащих ранок на груди у Карла и, отмахнувшись от моего сбивчивого рассказа, приказал отнести больного в операционную. Два с половиной часа длилась операция. Чего только я не передумал, сидя в полутемной приемной комнате! Сестра, помогавшая при операции, вынесла завернутые в салфетку влажные осколки, извлеченные из ран Карла. Наконец вышел врач, сдвинул на лоб прозрачный козырек, закурил…

— Он скончался,- сказал хирург.- Я старался спасти ему жизнь!

Хирург задумчиво перебирал лежащие на- столе осколки.

— Я оперировал солдат рейха под Варшавой и Воронежем,- продолжал он,- я был ведущим хирургом госпиталя в Африке, в Бенгази. Боже мой, сколько осколков я извлек за это время! Целую гору, мой друг, целую гору! Во время прогулки пострадавший случайно наткнулся на мину, так, кажется, вы мне говорили? Не верю, нет, не верю! Он был бы жив, но организм так ослаблен…

Хирург встал и, звякнув зажатыми в широкой ладони осколками, подошел к телефону. Я поспешно вышел из комнаты.

Карла Меканикуса похоронили на следующее утро. Я все видел издали, из-за ограды. Священник и знакомый Мне хирург сопровождали гроб. Потом все ушли, и я перелез через ограду.

Какая мягкая, влажная земля на могиле последнего химика из рода Меканикусов! С трудом я увел Альму. Она забилась на заднее сиденье в машине, и мы начали свои блуждания.

Я носился по шоссейным и проселочным дорогам, не думая ни о правилах движения, ни о чем… Когда меня пытались задержать, я накидывал на рот маску и открывал баллон… Постепенно алой действия становились более целеустремленными. Я ехал на восток, все время на восток!..

У шлагбаумов я открывал баллон и вел машину дальше. Меня провожали выстрелами.

Сейчас, когда я дописываю эти заметки, мне стало ясно, что я уже час или два нахожусь в Советской стране. Я приложу их к дневникам и записям Меканикуса… Буду просить убежища в Советском Союзе- а стране, откуда пришло освобождение моей родины от фашистов, где меня не достанет ни черная рука католических монахов, ни тупая и кровавая военщина. Мы еще поборемся!..»

* * *

На этом оборвались записи на листках, вынутых из термоса.

Что произошло в машине, почему погиб Фрезер?

Клименко считает, что баллон с газом приоткрылся от сотрясений машины и газ ослепил Фрезера. Альма схватила его за кисть руки, чтобы предупредить, но было уже поздно…

Сегодня Клименко с самого утра у меня. Пользуясь схемой, составленной Фрезером, он старается собрать аппарат для «голоса». Альма сидит рядом и внимательно следит за работой: она понимает, чем занят Клименко.

Вот она нетерпеливо прикоснулась металлическими шишками своего ошейника к контактам аппарата, и в комнате раздалось жужжание. Звук не понравился Альме, и она взмахнула лапой, будто говоря: «Ну» скоро?! Скоро ли?!»

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ ТАИНСТВЕННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ НА ДОРОГЕ I

II

III

IV

ГЛАВА ВТОРАЯ ТАЙНА ДРЕВНЕГО РОДА МЕКАНИКУСОВ I

II

III

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ИСТОРИЯ ПРИКЛЮЧЕНИЙ, НЕВЗГОД И УСПЕХОВ ОДО, ПЕРВОГО ИЗ МЕКАНИКУСОВ I

II

III

IV

V

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, В КОТОРОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ОДО МЕКАНИКУСА I

ГЛАВА ПЯТАЯ МАГИСТР ИЗ ОКСФОРДА I

II

III

IV

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ВТОРЖЕНИЕ. В СТАРОМ АТАНОРЕ СНОВА ПЫЛАЕТ ОГОНЬ I

II

ГЛАВА ВОСЬМАЯ «ПРЕСТУПЛЕНИЯ» РОДА МЕКАНИКУСОВ. СЕКРЕТ ПУРПУРНОГО ЛОСКУТА I

II

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ СТРАННАЯ ЗАБАСТОВКА. ГОДАР ПРЕДЛАГАЕТ МОЛИТЬСЯ, ФРЕЗЕР — ИСКАТЬ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГАЗ ПОЛУЧЕН. ГОДАР УЧИТ АЛЬМУ ГОВОРИТЬ I

II

III

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ С УДИВЛЕНИЕМ ВСТРЕТИТСЯ С ОЖИВШИМИ ТЕНЯМИ МРАЧНОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ I

II

III

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ЖАК ФРЕЗЕР ПРОДОЛЖАЕТ ЗАПИСКИ. ПОБЕГ. КАК СВЕРШИЛОСЬ ВЕЛИКОЕ ДЕЛАНИЕ I

II

III Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg