«Интерконтинентальный мост»

Интерконтинентальный мост (fb2) - Интерконтинентальный мост 1943K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Сергеевич Рытхэу

Юрий Рытхэу Интерконтинентальный мост Легенда о будущем

Книга первая

Глава первая

Житель крохотного островка Малый Диомид, что в Беринговом проливе, Джеймс Мылрок сидел перед большим экраном, внимательно вслушиваясь в необычно торжественный голос телевизионного диктора:

— Две мировые державы — Соединенные Штаты Америки и Советский Союз — во исполнение долгосрочного Соглашения о постепенном сокращении военных бюджетов, торжественно договорились высвободившиеся средства этого года направить на строительство моста через Берингов пролив. Обе страны, как ранее практиковалось в совместных космических программах, медицинских исследованиях, в создании новых видов энергии, обязались данное сокращение военных расходов использовать на претворение в жизнь одного из самых грандиозных технических проектов в истории человечества. Два величайших континента — Старый и Новый Свет — будут навеки соединены мостом!

Джеймс Мылрок рывком поднялся с кресла и подошел к окну.

Солнце давно поднялось и залило чистым весенним светом оба острова — Большой и Малый Диомид.

Снежные заплаты в каменных складках советского острова круто падали на пролив. Тень от него занимала почти половину двухмильного пространства, разделяющего США и СССР.

Внизу, на ослепительно белом снегу Берингова пролива, у прибрежных торосов сын собирался на охоту.

Джеймс торопливо натянул парку из синтетического меха, сунул ноги в толстых чулках в яркие зимние сапоги и вышел из домика. Холодный свежий воздух ворвался в легкие маленьким взрывом, перехватил горло, вызвав кашель. Джеймс был человеком рослым, худощавым, с лицом, изборожденным резкими морщинами — следами действия арктических ветров. Слегка прищуренные глаза светились, как лезвия бритвы.

Каждый раз, выходя из домика вот в такую ясную весеннюю погоду, Джеймс чувствовал приподнятость, легкость, светлую радость от того, что вот он, Джеймс Мылрок, потомок древних жителей Арктики, сохранивший язык, обычаи и образ жизни морского охотника к началу третьего тысячелетия человеческой истории, живет именно здесь, в Беринговом проливе, на крохотном островке Малый Диомид, имеющем исконное название — Иналик. Живет несмотря ни на что и считает, что находится на своем, именно ему предназначенном богом месте.

— Перси! — окликнул он сына.

Сын откинул капюшон, выпустив длинные черные волосы. Лицо у Перси оставалось детским, несмотря на то что ему уже исполнилось двадцать лет. Оно было почти овальным, с едва обозначенными скулами. А глаза были отцовские, тоже остро светящиеся.

— Перси! Они все же договорились о строительстве моста!

Перси некоторое время смотрел на отца, пока смысл услышанного доходил до него.

— Значит, договорились, — медленно произнес он, — значит…

— Это значит, что пришло и наше время! Это значит, что и наш Иналик больше не богом забытый кусок скалы во льдах, как иногда пишут в газетах. — У сдержанного Мылрока голос был непривычно возбужденный, переполненный радостью. — Ты представляешь, Перси: через наш остров пройдет величайшее техническое сооружение всех веков — Интерконтинентальный мост! Это значит, что и нам кое-что перепадет! Знаешь, мне пришла в голову мысль: надо посоветоваться с хорошими адвокатами, чтобы не получилось так, как в прошлом веке с заливом Прудхо, за мысом Барроу, когда наши родичи, жители этого края, даром отдали земли, богатые нефтью. А нефть как источник энергии была в большой цене! Сегодня можешь не ходить на охоту. Пойдем домой, разделим радость с нашими соседями.

От морского льда к домам надо было карабкаться по ледяным скользким ступеням. Перси шел сзади, подстраховывая отца.

Прямая связь с советским берегом осуществлялась старым способом — по высокочастотному телефонному каналу.

Иван Теин отозвался сразу.

— Еще пять минут, и я ушел бы на работу, — весело сказал он. — Сегодня открываем плавательный бассейн.

— Ведь у вас есть уже один! — с легкой укоризной сказал Джеймс.

— Так тот — школьный, — ответил Иван. — А новый — для всех. Должен же когда-нибудь эскимос опровергнуть веками сложившееся представление о нем, как о человеке, боящемся воды и не умеющем плавать?

— Я хочу с тобой потолковать о другом, — мягко перебил Джеймс. — Ты слыхал новость?

— Слыхал! — живо отозвался Теин. — Это замечательно! Будешь приезжать ко мне в гости на машине.

— Да, это будет прекрасно! — сказал Мылрок. — Однако вот какое дело… Поскольку строительство затеяно белыми людьми, надо быть особенно настороже.

— Не понимаю… Что ты имеешь в виду? — удивленно спросил Теин.

— А то, что Иналик принадлежит нам! А он наверняка потребуется для строительства. Ну, может быть, не весь остров, а какая-то часть его. Так вот: мы его дешево не отдадим! В кои веки судьба посылает нам возможность покончить раз и навсегда со всеми нашими проблемами. И мы хотим воспользоваться этим сполна! Я хочу приехать к тебе посоветоваться…

Иван Теин ответил не сразу.

— Конечно, приезжай, Джеймс… Ты знаешь, что я всегда рад тебя видеть. Только вот что скажу тебе: остров, его судьба — это ваше дело. А визу я тебе закажу на контрольном пункте на субботу… Идет?

— Хорошо, — ответил Джеймс и, откинувшись в кресле, выключил связь.

Перси молча смотрел на отца, охваченный таким же возбуждением. Ну вот и засиял наконец-то настоящий свет над Иналиком!.. И в то же время тревожно…

Последние десятилетия мир жил в спокойствии: позади был бурный двадцатый век с опустошительными войнами, реальной угрозой термоядерной катастрофы. Еще не изгладились из памяти людей тревожные восьмидесятые годы прошлого столетия; угроза звездных войн, недоверие друг к другу, взаимная подозрительность, когда даже здесь, в Беринговом проливе, казалось, что лед отчуждения навсегда отрезал друг от друга когда-то братские народы. Для редких поездок надо было проделывать настоящее кругосветное путешествие, хотя пролив-то был шириной всего лишь чуть более сорока миль, не более получаса езды на хорошей снегоходной машине.

К нынешнему состоянию мир шел далеко не просто. Порой надежда угасала, в сознании людей все чаще возникали апокалипсические картины вечной послеядерной зимы или же повсеместного уничтожения всего живого в результате взрыва нейтронной бомбы.

Но невозможно было остановить стремление людей к миру, их волю к жизни.

Спокойная уверенность Советского Союза и других социалистических стран, настойчивая и кропотливая работа руководителей Советского государства убедили большинство человечества в том, что выбора нет: или мир и разоружение, или же самоубийство человечества.

В том бурном времени Иналик жил своей жизнью, отделенной от остального мира. Иналикцы не теряли своей исконной жизнерадостности, светлого взгляда на жизнь. Даже число постоянных жителей островка оставалось неизменным, хотя были и те, кто уезжал в другие города Аляски, отправлялся в южные штаты.

Вечерами в просторном школьном зале по-прежнему гремели бубны и люди пели старинные песни, сочиненные великими певцами Берингова пролива — Атыком, Нутетеином и Мылроком.

Иналик счастливо миновала участь эскимосских поселков, оказавшихся в прошлом веке в зоне нефтяных месторождений, рудных запасов. Практически коренное население тамошних мест растворилось в среде пришлого и частью вымерло от голода и пьянства.

В окне мелькнула быстрая тень, и в домик вошла Френсис.

Она зарумянилась от быстрой ходьбы. Перси глянул на нее и не мог сдержать улыбки.

Френсис год назад окончила школу в Номе и, отказавшись от стипендии в Аляскинском университете, вернулась на Малый Диомид. Как и большинство здешних жителей, она сидела без работы и всерьез упрашивала Перси, чтобы он научил ее охотиться на нерпу. Девушка сняла легкую камлейку с широкими цветными полосами по низу и спросила:

— Вы, наверное, уже слышали новость?

— Наконец-то работу получим! — послышался голос из дверей.

Это был Джон Аяпан. Несколько дней назад он вернулся из Нома, отлежался и теперь выглядел нормальным человеком. По его добродушному, светящемуся улыбкой лицу трудно представить, что всего несколько дней назад это был полутруп, едва ворочавший языком от многодневного тяжелого пьянства. Джон страдал тяжелой болезнью века — алкоголизмом. Однако считался еще не совсем пропащим: он пока не примкнул к тем обитателям Нома, которые ютились в заброшенных баржах, в старых контейнерах и еще черт знает где, пробавляясь случайными заработками. Джон мог не пить месяцами, а как-то даже случилось, что год не брал в рот спиртного. На острове отказались от завоза и потребления крепких напитков еще в начале семидесятых годов прошлого столетия. Поэтому, чтобы выпить, Джону надо было отправляться на материк — в Ном. Иногда ему удавалось добираться до Фербенкса, но дальше не хватало ни сил, ни денег. Тогда он возвращался к себе, на остров, как он сам любил говорить, «чтобы снова стать человеком».

— Рано или поздно это должно было случиться, — произнес Джон, усаживаясь в глубокое надувное кресло. — Человек не может вечно жить на острове. Наступил двадцать первый век, а мы всё прозябаем в прошлом, утешаемся тем, что, мол, наша жизнь отличается от той, какой живет все остальное человечество.

— Человечество живет совсем не одинаково, — заметил Перси.

— А может быть, это и хорошо, — не замедлил отозваться Джон Аяпан. — Но я не это имел в виду. Верно, люди и страны живут по-разному, но все в одном времени.

— Однако, чтобы стать человеком, ты почему-то предпочитаешь возвращаться в прошлое, — с усмешкой заметила Френсис.

— Ну, это моя слабость, — вздохнул Джон. — Только здесь, на острове, я могу спастись от соблазна.

На столе появились кофе и горячие блины, щедро политые кленовым сиропом.

Джеймс Мылрок обнял руками кружку, грея руки о теплые стенки сосуда. Взгляд его был обращен на освещенный ярким солнцем остров Большой Диомид, который на советской стороне называли островом Ратманова. У острова было и эскимосское название — Имаклик. Дед Дуайт, которого Джеймс смутно помнил, оставил о себе множество легенд. Одна из них повествовала о братстве чукотского певца Атыка и эскимоса Мылрока. Будто бы в самом начале двадцатого века, когда белые китобои и торговцы только начали проникать в Берингов пролив, отцы Атыка и Дуайта на время обменялись женами, чтобы по старинному обычаю навеки закрепить дружбу. Родившиеся почти в одно время мальчики будто так походили друг на друга, что сомнений в их родстве ни у кого не возникало. Впоследствии оба они стали знаменитыми певцами. Был еще третий эскимос из Наукана по имени Нутетеин. Они трое и прославили и обогатили песенно-танцевальное искусство, которое сохранилось на берегах Берингова пролива до двадцать первого века.

— Что сказал Иван? — с любопытством спросил Аяпан.

— Пока ничего определенного, — пожал плечами Джеймс, — я встречусь с ним в этот уикэнд.

— Но ведь еще существует Акт о земельных правах тысяча девятьсот семьдесят второго года! — напомнил Перси.

Перси имел в виду Акт о земельных правах аляскинцев, подписанный тогдашним президентом Ричардом Никсоном. Коренным жителям штата отводилось около семнадцати процентов земель штата. Кроме того, предоставлялась компенсация в размере почти миллиарда долларов. Поначалу закон обнадежил эскимосский народ. Даже последовавший затем знаменитый «Уотергейт», в результате которого Никсону пришлось расстаться с президентским постом, не охладил теплых чувств аляскинских эскимосов к нему. Отрезвление пришло потом. Стремительная, небывалая по своим масштабам инфляция конца двадцатого века съела этот миллиард, как весеннее солнце — снег на склонах Иналика. При внимательном чтении Акта оказалось, что права на земли имеют лишь те эскимосы, которые родились до семьдесят четвертого года двадцатого столетия. Так что, строго говоря, нынешнее поколение коренных жителей Аляски уже утратило права на земли. В общем-то, так и было: если в недрах находили запасы полезных ископаемых. Федеральное правительство всегда изыскивало законный способ отбирать в пользу компаний те или иные пространства аляскинской земли.

— Лучше не вспоминай этот закон, — мрачно заметил Аяпан. — Он не помог ни жителям Северного склона, ни мыса Барроу, ни полуострова Уналашка.

— Когда начиналось сокращение военных бюджетов, — задумчиво проговорил Джеймс Мылрок, — никто и не предполагал, что дело когда-нибудь дойдет до нашего пролива…

При строгом международном контроле с помощью высвобожденных огромных средств покончили с голодом, с бездомностью, очистили планету от промышленных отходов, создали новые, не загрязняющие атмосферу и природу источники энергии, провели широчайшие медицинские исследования для продления человеческой жизни…

Усилиями ученых всего мира были побеждены рак и СПИД. Надежно оградили от загрязнения важнейшие источники пресной воды, решили проблему термоядерного синтеза для энергетических нужд, создали систему обитаемых орбитальных станций, снарядили экспедиции на Марс и Венеру с международными экипажами.

Кто тогда знал, что в будущем предусмотрено строительство моста через Берингов пролив! Хотя разговоры о нем были… Но имелся в виду иной мост: возобновление старинного обычая взаимных посещений. Соглашение о режиме в районе Берингова пролива между СССР и США содержало особый раздел, который так и назывался; «О культурном обмене между коренными жителями района Берингова пролива»…

До конца второй мировой войны совершались эпизодические поездки местных жителей. Снаряжались к концу короткого лета, когда в охотничьем промысле наступало затишье. Шли двумя или даже тремя байдарами. Часто присоединялись жители острова Святого Лаврентия и мыса Принца Уэльского. На галечном берегу Уэлена гостей обычно встречали Атык и представители местной власти. Несколько дней у Священных камней Уэлена гремели бубны, состязались певцы. В начале тридцатых годов прошлого века на Чукотке происходили удивительные события: вводилась письменность на родном языке, люди сами строили свою жизнь. Дуайт Мылрок рассказывал своим землякам, как видел в немом кинофильме вождя большевиков Ленина… Но это было давным-давно, задолго до рождения Джеймса.

А вот первую после долгого перерыва поездку на советский берег Джеймс хорошо помнил.

Решено было плыть на старинных байдарах, как это водилось исстари, под парусами.

Дед Дуайт еще был жив и сам правил передней байдарой. Прошли траверз острова Ратманова и взяли курс на мыс Дежнева, который на американских картах назывался Ист-Кейп. Хотя путь был знакомый, старик волновался: давно он не ходил этой дорогой.

Джеймсу передавалось волнение деда, и он вслед за его взглядом всматривался в незнакомый берег. Сначала показались огромные параболические антенны, похожие на паруса кораблей неземных пришельцев, а уж потом жилища. Уэлен конца двадцатого века был в большинстве застроен двухэтажными домами… А старый Дуайт еще помнил яранги.

Он вглядывался в лица стариков, стараясь найти среди них тех, кого он еще знал молодыми. Мало их оставалось в живых, и мгновение узнавания было искоркой, освещающей ушедшее прошлое.

Священных камней, которые хорошо помнил Дуайт, не было. От старого Уэлена, похоже, ничего не осталось. В общем-то, Мылрок приучился не жалеть прошлого, но все же Священных камней было жалко. Старик Каляч, которого Дуайт еще знал молодым человеком, сказал, что камни пошли на фундамент старой пекарни.

«Мы скоро вернем Священные камни на место», — обещал Каляч.

Дуайт спустился к берегу лагуны и посмотрел на зеленые холмы южной тундры. Все последние годы он верил, что когда-нибудь придет сюда и вспомнит Атыка на его родной земле. И вот мечта сбылась.

Но и Атыка уже не было в живых. На его скромной могиле на вершине холма Линлиннэй из земли торчал фанерный обелиск с проржавевшей жестяной пятиконечной звездой. Под легким ветром качалась трава, желтые цветы и остроконечные длинные съедобные листья — ыпъэт.

Да, внешне мир сильно переменился. Но здесь, на тундровом просторе, на легком ветру, прослоенном стужей Ледовитого океана, эти изменения не чувствовались. Облик природы оставался неизменным. Так же журчал ручей, рожденный таянием вечной мерзлоты, в низких зарослях полярной ивы копошились птички, весело щебетали вновь народившиеся птенцы, легкие облака плыли по горизонту, на тундровой кочке столбиком стоял евражка. Так же, как вечность назад, старая жизнь сменялась новой, одни уходили, другие приходили на этот свет.

Но не затем приехал в Уэлен старый Мылрок, чтобы еще раз убедиться в вечной неизменности природы. Ему хотелось своими глазами увидеть жизнь, о которой столько слышал.

Почетным гостем сидел он за торжественным столом в новом сельском клубе и смотрел в зал, где вперемешку сидели приезжие и хозяева. Лицами они не отличались друг от друга. И даже одежда, в общем-то, была одинаковой. Сердце радостно билось от мысли: а ведь можно и должно жить в мире и согласии, навещать друг друга, не опасаясь, что вдруг на людей обрушится небывалой силы огонь уничтожения.

Вон говорит Эттыкымэн, сын Кымыиргына, которого Мылрок помнил еще комсомольцем. Молодой Кымыиргын когда-то исполнил с Атыком новый танец «Челюскинец». Тогда Дуайт Мылрок спросил брата: «Разве жизнь белого человека может быть предметом танцевального размышления жителя Берингова пролива?» И Атык с улыбкой ответил: «У нас нет теперь деления на белого и иного человека — все мы, русские, чукчи и эскимосы, строим новую жизнь…» Это было сказано с уверенностью. Но Мылрок все же чувствовал жалость. Дело в том, что на своем, американском берегу Мылрок достаточно был наслышан о том, что большевики намереваются уничтожить национальные особенности народов новой России. Когда люди строят совместную общую жизнь, нельзя избежать того, чтобы не поступиться своим во имя общего…

Нет, Эттыкымэн остался чукчей. И вместе с тем у него осанка и уверенность сенатора. Сергей Эттыкымэн — член местного Совета. Он рассказывал молодым о давних совместных песенно-танцевальных празднествах, свидетелем которых он был в детстве.

В нарядных танцевальных перчатках вышли Гоном, Эттыкымэн и Умка. Дуайт Мылрок не удержался и вышел вместе с ними и танцевал общий танец радости Берингова пролива, танец радости нового общения.

Джеймс отчетливо помнил тот вечер. Тогда он и познакомился со своим сверстником Иваном Теином, тогда еще школьником. Они вместе охотились на уток, пользуясь древнейшим орудием «эплыкытэт», бродили с пращами по берегу моря, собирали съедобные морские растения.

Огромное временное расстояние отделяло первое путешествие Джеймса Мылрока в Уэлен от сегодняшнего дня, вдруг взорвавшегося неслыханной, еще пока до конца не осознанной новостью.

— Давайте посмотрим, как воспринимают это известие в других странах, — предложила Френсис.

Расположились поудобнее в креслах перед большим настенным экраном в багетной раме. Экран в выключенном состоянии представлял собой пейзаж: берег Юкон-ривер в его нижнем течении. Именно оттуда родом и была жена Дуайта Мылрока, бабушка Перси.

Речной берег исчез, экран секунды две оставался темным, а затем появилось лицо диктора. Минуты три он расписывал прелести лечебных путешествий на комфортабельных летающих отелях-дирижаблях.

— Теннисные корты, площадки для игры в гольф, лучшая в мире кухня, беспошлинные цены на алкоголь, кристальная чистота высотного воздуха и бесподобная тишина! Добавьте к этому легкое, убаюкивающее покачивание вашей кровати в тишине и ничем не замутненное звездное небо в громадном окне-иллюминаторе!

— Переключи на другую программу! — попросил Перси.

— Строительство моста через Берингов пролив…

Френсис добавила громкости. Говорил диктор из Нома. Будучи родом с острова Святого Лаврентия, он пользовался унифицированным эскимосским языком, по мысли создавших его ученых, понятным от Гренландии до берегов Чукотки.

— Строительство моста через Берингов пролив вдохнет новое тепло в застывшую жизнь Арктики, привлечет на Север новых, сильных людей, но самое главное — послужит мостом не только между материками, но и между народами Соединенных Штатов Америки и Советского Союза… Позвольте представить вам известного историка, специалиста по древним миграциям народов доктора Жана Калгари…

Историк заговорил по-английски:

— Археологические раскопки, начатые еще в середине прошлого века русскими учеными Сергеевым и Окладниковым, Диковым и представителем народа эскимосов доктором Тасьяном, неопровержимо доказали общность материальной истории древних обитателей Берингова пролива. Языковое и культурное родство несомненно. Но самым удивительным является то, что в памяти народов сохранилось свидетельство существования земной тверди на том месте, где сейчас беспрепятственно плещутся волны Берингова пролива. В легендах и сказаниях, бытующих у коренных жителей этой примечательной части планеты, описывается земля, простирающаяся от теперешнего мыса Дежнева до мыса Принца Уэльского…

— Френсис, переключи на Анадырь, — попросил Джеймс.

Анадырский диктор говорил на чукотском языке, который понимал один Джеймс Мылрок.

Молодой мужчина в теплом свитере, коротко подстриженный, сидел на фоне большой карты Берингова пролива.

— Соглашение о строительстве моста через Берингов пролив должно предусмотреть новые меры по охране окружающей среды, животного и растительного мира арктической тундры… Как известно, мысль о строительстве моста-плотины через Берингов пролив принадлежит русскому инженеру Борисову, который в начале пятидесятых годов прошлого столетия опубликовал в печати свои расчеты и соображения о строительстве плотины, соединяющей материки. Американский инженер Джозеф Стросс, строитель знаменитого моста в Сан-Франциско «Голден Гейт», также проектировал мост через Берингов пролив в самом начале двадцатого столетия…

Джеймс Мылрок внимательно слушал. Пока это не совсем то, что хотелось услышать.

— Ну, что он говорит? — нетерпеливо спросила Френсис.

— Говорит, что американец Стросс и русский инженер Борисов давным-давно придумали, как построить мост через пролив, — быстро ответил Джеймс.

— Ну вот, и тут приоритет белого человека! — шутливо заметил Перси.

Однако в его замечании сквозил оттенок настоящего раздражения.

Все смотрели на мелькающий под руками Френсис телеэкран.

Она покрутила все каналы, доступные старенькому телевизионному приемнику. Все дикторы, словно сговорившись между собой, на всех языках с одобрением комментировали новость.

— Почему же никто не говорит о нас, о людях, которых заденет строительство моста? — недоуменно заметил Джеймс Мылрок.

— Но ведь это только официальные отклики, — сказал Перси. — Надо немного подождать.

Открылась дверь, и, следуя старинному обычаю, без стука, в дом вошел Адам Майна. Время согнуло старика, но он еще был бодр духом. Он опирался на узловатую палку явно нездешнего происхождения, скорее всего подобранную на берегу после очередного шторма.

— Я тоже слыхал новость, — заявил старик с порога. — И вижу, что вы в растерянности.

— И один ты, как всегда, знаешь, что к чему, — с усмешкой заметил Джеймс Мылрок.

— Могу только сказать, что мост все равно будет построен и размышления надо вести именно от этого, — уверенно сказал Адам, усаживаясь в мягкое кресло, словно на корму кожаной байдары, где провел большую часть своей жизни.

— И куда же идут твои размышления? — не скрывая иронии, спросил Джеймс Мылрок.

У него было странное отношение к Адаму Майне. Да и не только у него одного. Почти все жители Иналика испытывали к старику двойственное чувство: с одной стороны, уважали его, с другой — несколько побаивались. Адам всегда говорил прямо, почему-то стараясь выпячивать худшее. Предсказания Адама почти наверняка сбывались, особенно мрачные.

Адам носил постоянные контактные линзы и видел, как морской ястреб. Он глянул в окно, словно высматривая ответ на исполосованных снегами крутых склонах острова Ратманова…

— Мои размышления идут туда, — кивнул Адам на остров.

Это было удивительно: Адам никогда не говорил загадками, и, словно в подтверждение установившейся репутации, старик продолжал:

— Оттуда прямехонько по мосту на хорошей машине покатят к нам коммунизм и большевики…

— Большевиков давно нет, — с уверенностью образованной особы возразила Френсис. — Они зовутся коммунистами.

— Тебе бы следовало знать после десяти лет учения, что разницы между большевиками и коммунистами нет, — заметил Адам. — Мост — это далеко не самое худшее, что грозит нашему острову…

Адам сделал длинную паузу. Приняв из рук хозяйки кружку кофе, попросил накапать туда тонизирующий экстракт из китовых гормонов, якобы продлевающих жизнь и молодость.

— Когда над нашими головами встанут опоры гигантского моста и проложат дорогу, нашему общению со своими братьями с другой стороны Берингова пролива придет конец, — продолжал он.

— Это почему? — удивился Джеймс Мылрок. — Я только что говорил с Иваном Теином, и он позвал меня на этот уикэнд.

— Посреди моста поставят специальную охрану: с нашей и советской стороны. Хочешь ехать к друзьям — объясни, зачем, на какой срок и, главное, что ты собираешься говорить там…

— Ну, это ерунда! — решительно возразил Джеймс Мылрок. — Так не было даже во времена холодной войны в прошлом веке.

— Кстати, — Адам вежливо улыбнулся, — я лучше всех вас помню те времена. К нам в конце века оттуда приехал человек. — Он кивнул в сторону пролива. — Встретили-то его хорошо, но что нам про него наговорили! Будто он специально послан, чтобы исподволь и тайком посеять среди нас коммунистические идеи. А был-то он, как оказалось, просто писатель.

— Когда мы впервые поехали в Уэлен, — перебил Джеймс Мылрок, — думаю, что и про нас там такое говорили: будто мы приехали сеять семена капитализма.

— Возблагодарим бога за то, что у нас вечная мерзлота: ничего не вырастает, сколько ни засевай нашу землю, — с улыбкой сказал Перси.

— Так вот, — продолжал Адам, пропустив мимо ушей слова Перси. — Мост вызовет у некоторых людей опасение в том, что проникновение идей пойдет легче…

— А разве сейчас нет этого проникновения? — пожала плечами Френсис. — Да если тебе так нравится коммунизм — сиди вечерами, слушай радио, смотри телекартину.

Адам поставил кружку на стол и пристально посмотрел на Френсис. В его глазах, слегка затененных контактными линзами, можно было угадать скрытую тоску по стародавним обычаям, когда женщина не смела вставить слово в беседу мужчин. Адам еще помнил то время, хотя это, конечно, было довольно давно.

— Мисс Френсис Омиак! — начал он назидательно. — Когда вы окончили школу?

— Год назад.

— Время течет быстро, как вода в Беринговом проливе, — философски заметил Адам. — Но еще быстрее вытекают знания из головы, если человек не умеет их применить… Да позвольте мне напомнить вам, что Соединенные Штаты Америки и Советский Союз имеют физическое соприкосновение только вот в этом самом месте… — Адам протянул руку к окну, показывая на скованный льдом пролив между островами. — Соединение двух стран мостом вызовет такое столкновение идей, взаимное движение разнообразных мыслей, что правительства могут и призадуматься…

— Ну и что! — воскликнул Джеймс Мылрок. — В конце концов, когда заключались Соглашения об ограничении, а потом и сокращении вооружений, расширялись контакты, учитывалась возможность соревнования идей. Все-таки лучше обмениваться мыслями, идеями об устройстве человеческой жизни, нежели снарядами, ракетами и бомбами!

Адам Майна отличался, кроме всего прочего, и невозмутимостью. Если его прогноз почему-либо сразу не оправдывался, он с величайшим спокойствием как бы вскользь замечал, что рано или поздно, но так, как он сказал, случится.

— Строительство моста дает нам шанс улучшить нашу жизнь, и этим мы должны воспользоваться, — продолжал Джеймс Мылрок.

— Само собой, — кивнул Адам. — Не надо быть провидцем или кончать среднюю школу, чтобы понимать это. Однако…

Он попросил жестом, чтобы ему добавили тонизирующих капель. Это новооткрытое лекарство широко рекламировалось по всему миру. Китовая ферма, расположенная на Гавайских островах, буквально наводнила международный рынок аккуратными флакончиками, на этикетках которых во всей юной и бесстыдной наготе были изображены юноша и девушка. Еще с полсотни лет назад такую картинку в Иналике забросили бы в бурные воды пролива. Но, как справедливо гласит пословица, времена меняются и вместе с ними нравы.

— Не может быть, чтобы при проектировании стройки о нас забыли, — сказал Адам, проглотив очередную порцию кофе и капель. — И вы не догадываетесь почему?

Присутствующие невольно переглянулись между собой: да, Адам Майна иногда брал власть над людьми крепко, а они чаще всего этого не замечали.

— Если бы строили мост где-нибудь в глубине материка, — продолжал Адам, явно наслаждаясь тем, что заставляет внимательно прислушиваться к себе, — нашли бы тысячу возможностей, чтобы на так называемом законном основании попросту выселить нас… Я читал в одной старой книге, как во время второй мировой войны под предлогом обеспечения безопасности лишили родины алеутов, а потом вопрос о возвращении островов так долго обсуждали, что, когда наконец было принято решение, оказалось, что возвращаться на острова некому… Так вот, сегодня это вопрос престижа как для нашего правительства, так и для правительства Советского Союза. Мост мостом, а мирное соревнование в гуманном, так сказать, отношении к местным жителям, мне кажется, здесь будет играть не последнюю роль.

— А если правительства уже договорились обо всем еще раньше, не спрашивая ни нас, ни наших собратьев по ту сторону Берингова пролива? — спросил Перси.

Адам Майна с улыбкой поглядел нашего, как бы говоря: молодой ты, молодой! Чем сомневаться, послушал бы умудренного возрастом и опытом старика.

— В конце прошлого века, когда человечество словно бы очнулось и огляделось вокруг, — начал Адам Майна тоном дедушки, рассказывающего внукам сказку, — оно буквально ужаснулось. Природа гибла под тяжелыми дымами огромных заводов, реки зловонной нефти изливались не только на девственную землю, но и в океанские воды. Даже лед вот здесь, в Беринговом проливе, был не таким ослепительно белым, каким вы привыкли видеть его с детства. Людские сердца содрогнулись, обнаружив, что исчезает не только растительность, но и животный мир. Была заведена «Красная книга», куда заносились животные, которым грозило полное исчезновение… Это было еще в ту пору, когда люди мирились с войнами и с истреблением целых племен в далеких джунглях Амазонки, с насильственной стерилизацией индейских женщин в нашей стране, с физическим уничтожением национальных меньшинств. И вот к концу века возникло движение за сохранение исчезающих этнических групп и маленьких народов на нашей планете. Тогда Советский Союз и показал нам пример сохранения и развития даже самых крохотных этнических групп, скажем, таких, как юкагиры и энцы. Для вас это было привычно с самого детства, а вот мы, — Адам Майна кивнул в сторону Джеймса Мылрока, — всерьез задумывались: а останется кто-нибудь из нас в двадцать первом веке? Помнишь, Джеймс, как мы с тобой ездили в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи ООН?

Джеймс Мылрок хорошо помнил ту поездку.

Будучи еще совсем молодым, он именно тогда и чувствовал на себе возраст неписаной тысячелетней истории своего народа.

Это было не первое его путешествие в Нью-Йорк. Тогда город удивил непривычной чистотой и порядком. Часть средств, освободившихся от военного бюджета, Федеральное правительство направило на решение проблемы «больших городов», и прежде всего Нью-Йорка, который к концу прошлого века буквально задыхался в неразрешимых противоречиях.

Джеймс Мылрок и Адам Майна остановились в старой гостинице «Рузвельт Тауэр» недалеко от здания ООН. По утрам, до заседания, они прогуливались вдоль реки, с удивлением взирая на погруженных в свои мысли городских рыболовов. В большом и шумном городе Джеймс Мылрок с некоторым удивлением открыл, что обилие людей действует угнетающе. Как хорошо поздно вечером вернуться к себе в номер и запереться, чувствуя себя ненадежно, но все же отделенным от снующей, говорящей на десятках непонятных языков толпы. Иногда собирались втроем — Джеймс Мылрок, Адам Майна и представитель советских эскимосов Иван Теин. Речь Теина потом была напечатана в качестве официального документа ООН.

«Правительства и многочисленные международные организации приняли десятки законов, резолюций и решений о сохранении редких видов животных и растений, — сказал тогда Теин. — Взяты под охрану целые города и природные ландшафты. И лишь единственное существо, ради которого все это делается — человек, — все еще остается беззащитным. После заключения Соглашений о сокращении военных бюджетов наступила эра взаимного доверия и конструктивного сотрудничества, пришло время подумать и о человеке. Человечество богато и красочно тем, что оно представлено на нашей планете не безликим единым существом, а разными народами и расами, этническими группами со своими языками, культурами, обычаями, составляющими такое разноцветье, с которым сравнима лишь расцветшая по весне тундра. Сохранение и развитие этого разноцветья, сохранение и развитие всех этнических групп невозможно сегодня без особых мер, которые должны быть приняты в международном масштабе в защиту малых племен и народов. Обстоятельства сложились так, что именно эти малые народы и этнические группы оказались сегодня в зоне интенсивного освоения ранее считавшихся пустынными и труднодоступными земель. Даже Ледовитый океан в наши дни стал морем, где круглый год плавают корабли, пересекая Арктический бассейн не только в широтном, но и в меридиональном направлении. Я уже не говорю о дирижаблях, самолетах и вертолетах… Но вспомним совсем еще недавние события, которые не укладываются в сознании цивилизованного человека; исчезновение эскимосских племен Северной Канады — ихальмютов, угрожающее сокращение северных племен на Аляске, уничтожение целых народов в бассейне реки Амазонки, в Новой Гвинее… Это только немногие факты, которые трудно скрыть от внимания мировой общественности. Причина — беспощадная эксплуатация природных богатств в землях, исконно принадлежащих малым народам и этническим группам. Она привела к опустошению охотничьих угодий, уничтожению рыбных запасов, сведению на нет лесных массивов, истощению тундровых пастбищ, загрязнению и уничтожению природных ландшафтов. Кроме этого, в большей или меньшей степени применялись такие бесчеловечные меры, как насильственная стерилизация, подрыв здоровья людей неограниченным ввозом спиртных напитков, наркотических средств и недоброкачественных пищевых продуктов, часто запрещенных к продаже и употреблению в других местах… Сегодня малые народы мира, великие в едином порыве сохранить себя и внести свой вклад в развитие человечества, обращаются к великим державам с требованием принятия действенных мер по предотвращению скрытого и прямого геноцида, безнаказанного истребления людей…»

Совместная резолюция, предложенная советской и американской делегациями, была принята единогласно.

Главный ее смысл состоял в том, что малочисленные народы и этнические группы полностью и безраздельно владеют землями, являющимися их исконным местом обитания. Промышленная эксплуатация, строительство инженерных сооружений — все это прежде всего требовало согласия населения этих земель…

Да, Джеймс Мылрок почти наизусть помнил резолюцию. Не может быть, чтобы Адам Майна забыл о ней.

— А вдруг мост все-таки построят в другом месте? — озорно блеснув глазами, вдруг сказал Перси.

Джеймс Мылрок с удивлением посмотрел на него.

— Если даже мост пройдет в двадцати милях южнее или севернее наших островов, — медленно сказал Адам Майна, — это ровным счетом ничего не изменит… Все равно мы будем вовлечены в это, хотим мы этого или не хотим. Единственное, чего мы можем требовать, — это чтобы в Беринговом проливе никакого моста не строилось… Пусть соединяют Азию с Америкой в любом другом месте.

— Но ведь другого такого места нет, — возразил Перси.

— Тогда пусть нас оставят в покое, — сердито сказал Адам Майна и встал.

Загудел зуммер дальней телефонной связи. Джеймс Мылрок взял трубку. Знакомый голос Ивана Теина был таким, как и утром, будто в мире ничего не изменилось.

— На контрольно-пропускном пункте виза уже есть, — сказал он. — Сегодня после работы отправляюсь на охоту, чтобы к твоему приезду была свежая нерпятина.

— Нам надо действовать сообща, как тогда, в молодые годы, когда мы с тобой впервые встретились в Нью-Йорке, — взволнованно сказал Джеймс Мылрок.

Он повесил трубку и как-то растерянно произнес, обращаясь к собравшимся:

— У него удивительно спокойный голос, будто ничего особенного не случилось.

Френсис снова включила телекартину. Передача новостей закончилась. Шло музыкальное представление из цикла «Великое наследие прошлого столетия». Исполнялась камерная музыка знаменитого русского композитора Дмитрия Шостаковича. Дирижер в черном экзотическом фраке, в белой манишке удивительно напоминал кайру, здешнюю птицу, гнездящуюся в расщелинах островных скал.

Френсис посмотрела в широкое окно. Фотохромное покрытие стекла скрадывало яркость солнечного света, многократно отраженного от белого снега, льда и торосов. Глубокой чернотой отливали скалы острова Ратманова, и на его северной оконечности, на высокой мачте, красным пятнышком светился Государственный флаг Советского Союза.

Глава вторая

Поздним вечером того же дня перед своим домом в предместье Вашингтона, Бесезде, у бассейна в глубоком шезлонге лежал профессор Колумбийского университета и советник президента по арктическим культурам, старый даже по тем временам мужчина, Кристофер Ноблес и слушал ту же новость, что так взбудоражила жителей крохотного островка в Беринговом проливе.

Пахло свежей зеленью, ароматом только что распустившихся цветов, и легкий вечерний ветер доносил чистые детские голоса.

Сквозь листву сада виднелись звезды, мерцала загадочными цветными огнями какая-то стационарная космическая установка — может быть, автоматическая обсерватория, обитаемый научный комплекс или солнечная высокочастотная электростанция.

Кристофер Ноблес слушал диктора и улыбался, хотя в сгущающихся сумерках его никто не видел.

…Это началось много-много лет назад. Кристоферу Ноблесу, тогда еще молодому человеку, выпускнику Гарвардского университета, довелось принимать участие в знаменитой встрече в Женеве. Она вошла в историю под названием «Женевской встречи в верхах» и породила надежды на мир после периода напряженных отношений между США и Советским Союзом.

Он был включен в комиссию, которую мысленно назвал «странной». На вопросы любопытствующих журналистов было велено отвечать, что комиссия занимается техническим обеспечением встречи, хотя Кристоферу порой казалось, что то, что он обсуждает со своими советскими коллегами, — нечто несерьезное, легкомысленное прожектерство.

По приезде домой родные замучили его вопросами. Он мог только сказать:

— То, чем занималась наша комиссия, — настоящая фантастика!

— Неужели звездные войны? — с испугом спросила мать.

— К счастью, не звездные войны, а нечто противоположное… Но тоже на грани фантастики…

Большего Кристофер Ноблес не мог сказать.

…Стемнело. В доме зажглись огни. А мыслями Кристофер Ноблес еще был в прошлом веке, в Женеве, где работала та странная комиссия. Так вот, тогда молодые интеллектуалы двух стран обменялись соображениями о возможностях применения высвобожденных от разоружения средств. Был согласован краткий меморандум. В нем были перечислены предполагаемые совместные акции: разработка новых видов энергии, решение проблемы рака, облегчение продовольственной проблемы развивающихся стран, несколько общих космических программ, в том числе совместные космические полеты на Марс и Венеру, создание обитаемых стационарных орбитальных станций, несколько глобальных инженерных проектов, но среди них далеко не первое место занимал проект строительства моста через Берингов пролив.

Кристофер встал и подошел к краю бассейна, подсвеченного неярким зеленоватым светом. Воздух был еще холодный, но от воды тянуло теплом.

Кристофер Ноблес скинул халат, потянулся и медленно ступил в теплую светящуюся воду бассейна.

Глава третья

Иван Теин родился в начале восьмидесятых годов прошлого столетия и прощался с двадцатым веком уже человеком почти взрослым. Семейные предания вели его происхождение от предков, проживавших ранее в давно уже не существовавшем эскимосском селении на мысе Дежнева. Его дедом был известный в прошлом веке артист Спартак Теин.

Внешне Иван Теин выглядел так, как выглядели еще с полсотни лет назад тридцатилетние мужчины. Мягкие очертания лица несколько контрастировали с жестким, коричневатым цветом кожи — результат долгого пребывания на морозном арктическом воздухе.

Иван Теин, как и его предки, считал себя прежде всего морским охотником, хотя по старым меркам имел высшее образование и был широко известен как писатель. В настоящее же время он исполнял обязанности председателя Уэленского Совета, одного из старейших советских учреждений на Чукотке.

Здание Совета, выстроенное на пороге нового века, являло собой довольно внушительное сооружение, чем-то отдаленно напоминающее ярангу. Крутые стены незаметно переходили в крышу, и фасад из особого морозоустойчивого прозрачного материала, как это велось исстари, был обращен к морю.

Когда-то Уэлен располагался на галечной косе, протянувшейся в широтном направлении от горного массива на запад, к узкому ведущему в лагуну проливу Пильгын. Пильгын давно углубили, расширили, открыв вход в лагуну глубоководным океанским кораблям.

Все жилые дома ныне строились на южном, тундровом берегу лагуны. Там же был небольшой порт, автоматическая электростанция, работающая на синтезе. Короткая шоссейная дорога соединяла берег Ледовитого океана Чукотского полуострова с тихоокеанским, с конечной станцией Транссибирской железной дороги Дежнево.

Там же, где раньше располагался собственно Уэлен, стояли охотничьи хижины или яранги, сооруженные, по древним традициям, из моржовой кожи и плавника и обеспеченные теплом и электричеством от автоматической ветровой электростанции, поставленной на косе, ближе к Пильгыну. У Маячной сопки, в низине, на морской стороне галечной косы виднелись Священные камни. Это были огромные гладко отполированные валуны. В пятидесятых годах прошлого века (более чем сто лет назад), в разгар борьбы против шаманства и религиозных пережитков, камни срыли.

Иван Теин сидел за столом в депутатском кабинете Совета и смотрел на старый Уэлен. Что же здесь будет? Какие события и перемены ждут жителей древнего Уэлена в связи со строительством моста?

В местном музее хранилась увеличенная фотография старого Уэлена середины двадцатых годов прошлого столетия. Теперь этому снимку лет полтораста. На первом плане темнели уходящие вдаль яранги, и между ними как нечто чужеродное, бросающееся в глаза — деревянное здание школы.

Нелегко пришлось морским охотникам, прежде чем снова удалось вернуться к привычному и освященному веками занятию — промыслу моржей, тюленей и китов: долгие годы им старательно прививались чуждые занятия — горное дело, звероводство. Вспомнились рассказы стариков…

На Север надвигалась промышленность, увеличивалось пришлое население. Загрязнялись реки, места рыбной ловли, заливались нефтью оленьи пастбища, гусеничным транспортом вытаптывались и разрушались тундровые почвы. Традиционные занятия приходили в упадок. Экономисты и власти пытались найти какие-то занятия для местных жителей, чтобы уровень их жизни был не ниже уровня жизни квалифицированных промышленных рабочих. Но северяне оказались на редкость верными традиционным занятиям и исконному образу жизни. Оленеводы не хотели переселяться в поселки, где их ждали неуютные холодные деревянные дома, которые надо было согревать и согревать, прежде чем сделать пригодными для житья. Зверобои и китобои лишились своих занятий, согласно международным договорам об охране животных Арктики. Мало кто задумывался над тем, что сначала промышленно развитые страны выбили зверя и кита, а потом запретили на них охоту, лишив местных жителей почти единственного источника их благосостояния… Куда только не бросали чукчей и эскимосов: переселяли в большие поселки, где они поневоле оказывались в числе кочегаров, уборщиков, пробавлялись случайной работой. Теряли уважение своих соплеменников и, что еще хуже, — уважение своих детей. К тому же алкоголизм не миновал и северные районы. Непривычный к этому наркотику северянин жестоко страдал. Работы доктора Вильямса, начавшего фельдшером в селе Лорино, неопровержимо доказывали, что северянин в двадцать раз тягостнее переносит алкогольное отравление, чем его белый собрат. В так называемом цивилизованном обществе, в более южных районах земного шара, привыкание человека к алкоголю продолжалось тысячелетиями, тогда как северянин впервые соприкоснулся с этим огненным напитком в конце девятнадцатого века, причем не с легким виноградным вином, а сразу с плохо очищенным виски и разными его суррогатами. Несмотря на ограничения, алкоголизм распространялся по Чукотке, захватывая даже очень молодых людей. Продолжалось это до восьмидесятых годов прошлого столетия. Правда, не сразу, но со временем повсеместно и навсегда было запрещено производство и употребление алкоголя, даже пива. Также запрещалось привозить любые алкогольные напитки на Север. Сначала поднялось нечто вроде бунта, особенно среди приезжих. Но это продолжалось недолго, так как сторонники пития не могли привести ни одного разумного довода в пользу алкоголя. Ни одного! Зато за его запрещение были такие веские аргументы, что всякий мало-мальски разумный человек понимал и принимал их. Примеру Чукотки последовали другие области Севера — Камчатка, Таймыр и большая часть Сибири… К началу двухтысячного года выпивка считалась такой же неприличной, как сигарета во рту.

Здоровье людей, особенно на Севере, заметно улучшилось. Почти прекратилось рождение умственно отсталых и увечных детей. Улучшилось не только физическое здоровье, но, главное, умственный и душевный склад людей. Стали добрее друг к другу, отзывчивее, повысилась ответственность за свою жизнь и за жизнь других людей.

В этих благоприятных условиях и началось экономическое обновление в жизни коренных обитателей Чукотки. Меры по охране окружающей среды позволили снова заняться промыслом морского зверя, но уже на другой основе. В новом производстве не было отходов! Собиралось и использовалось все: от крови до уса моржа, не говоря уже о костях. Все шло на переработку или отправлялось на специальные фабрики. Особым законом предписывалось лучшие шкуры, как и пушнину, оставлять прежде всего жителям Севера. Вывозилось и экспортировалось только то, что не было непосредственно необходимо для жизни северянина. Навсегда было покончено с положением, когда северянин отдавал как раз то, в чем больше всего нуждался, — лучшие меха, мясо, шкуры морских зверей…

По глубокому убеждению Ивана Теина, жизнь на Чукотке стала такой, какая нужна для настоящего человека — человека, любящего деятельность, трудности, суровую природу. Что же касается морского промысла, то он, несмотря на усовершенствование орудий, остался далеко не легким делом, как и северное оленеводство. Ведь климат Арктики, несмотря на все предсказания ученых, к двадцать первому веку нисколько не потеплел и остался таким же суровым, как в давние времена.

В этот субботний день мысли почему-то обращались в прошлое, хотя новость, скорее, должна была бы заставлять думать о будущем.

Иван Теин набрал номер видеофона. На маленьком экране появилось улыбающееся лицо сына — Петра-Амаи.

— Приеду завтра, — коротко сказал Петр-Амая. — И все разговоры — тоже завтра.

Сын работал научным сотрудником в Институте истории в Анадыре и, кроме того, являлся экспертом по культурам арктических народов в ЮНЕСКО.

— Сегодня вечером прилетает Джеймс Мылрок, — сказал отец.

— Буду рад его увидеть, — искренне обрадовался Петр-Амая.

Весь разговор занял не более двух минут, но за этими немногими словами стояло главное: ошеломляющая новость сулит огромные перемены не только в жизни Чукотки, а может быть, и в их личных судьбах.

Уже довольно долго Иван Теин был в том неопределенном состоянии, в каком находится каждый писатель, закончивший книгу и не знающий, как и когда браться за следующую. Планов было множество — и вдруг такая новость!.. Она воскресила давнюю мечту, желание написать книгу, где вроде бы и не было никакого вымысла, и в то же время чтобы это была в полном смысле слова вещь художественная, в стиле и манере романов двадцатого и даже девятнадцатого века.

Верный своей привычке писать хотя бы одну-две страницы в день, Теин уже начал записывать события, связанные со строительством моста, смутно чувствуя, что его будущая книга будет именно об этом.

Он снова посмотрел в широкое окно на еще покрытую снегом лагуну. До назначенного часа прилета пассажирского дирижабля старейшей аляскинской авиакомпании «Раян-Эрлайнз» времени было более чем достаточно, чтобы выполнить обещание, данное Джеймсу Мылроку, и добыть нерпу.

Теин вернулся в свой дом, в нижнюю, холодную половину, где стоял снегоход. Пока он переодевался, послышался зуммер внутренней домашней связи. Это была жена.

— Звонили из Москвы. Хотят знать твое мнение о строительстве будущего моста.

«Теперь начнется… — подумал Теин. — Покоя не будет…»

— Скажи, что ушел на охоту.

Теин чувствовал, что еще не готов делиться с многомиллионной аудиторией своими сомнениями и тревогами.

Облачившись в нерпичьи торбаза, нерпичьи штаны, натянув их на пыжиковые, Теин задумался: может, и не стоит надевать вторую кухлянку? На воле как будто тепло, можно обойтись и одной оленьей, поверх которой все равно надо натягивать белый балахон-камлейку из хлопчатобумажной ткани. Этот балахон почти все время висел на ветру, чтобы в нем не было посторонних запахов.

Остальное охотничье снаряжение хранилось на галечной косе, в охотничьей яранге. Теин вывел из гаража электрический снегоход, проверил заряд и бесшумно двинулся через лед лагуны к косе, невидимой под снегом.

Полозья поскрипывали, шуршали гусеницы из мягкого морозоустойчивого полимера, и студеный, пахнущий соленым льдом ветер холодил горло. Теин подъехал к яранге. Торосы и ропаки на море ослепительно сверкали на солнце. Пришлось на верхнюю часть лица спустить защитный козырек из фотохромного пластика.

В яранге Теин взял оружие в чехле из выбеленной нерпичьей кожи, снегоступы, сплетенные из лахтачьего ремня, акын — деревянное грушевидное тело, утыканное острыми крючьями, на длинном тонком нерпичьем ремне. Приторочил к снегоходу легкий багорчик, уселся на сиденье и настроил дистанционный телефон на диспетчерскую совхоза. Отозвался директор Александр Вулькын.

— Это Иван, — сказал Теин в микрофон. — Направляюсь к мысу Дежнева, на конец припая. За нерпой.

— Желаю удачи, — сказал Вулькын.

Теин поначалу ехал вдоль косы, затем оказался под скалами с нависшими на них снежными козырьками. Пришлось взять мористее, чтобы не оказаться на пути лавины. В это время года снег слабеет и от малейшего сотрясения воздуха громада в десятки тонн может обрушиться на неосторожного путника.

У отдельно стоящей в море, словно впаянной в лед скалы Ченлюквин охотник повернул круто в море. Отсюда уже были видны острова в проливе, словно нарисованные на горизонте густой синей краской.

Весь путь от Уэлена до кромки припая занял не более получаса. Древние охотники затрачивали на это полдня, а на собаках — часа полтора.

Открытая вода в эти длинные дни долгой арктической весны уже заметно приблизилась к прибрежным скалам. Но лед еще толст и крепок. Он круто обрывался в зеленоватую воду, на которой плавали отдельные льдины. Птиц еще немного: прилет водоплавающей птицы начнется не ранее середины мая.

Теин соорудил из обломков льда замаскированное убежище, чтобы охотника не было видно со стороны воды, закрыл пластиной вырубленного льда ярко раскрашенный снегоход и уселся в ожидании нерпы.

Время от времени он посматривал на спокойную поверхность воды: изредка на нее падали обломки подтаявшего льда. Тишина стояла такая, что давила на уши, и тихий плеск воды от падающих на нее кусков снега лишь подчеркивал покой.

Он не мог открыть всех своих чувств ни перед Джеймсом Мылроком, ни даже перед сыном. И чем больше Теин задумывался о будущем строительстве, тем сильнее ощущал в душе тревогу и смятение. И это было удивительно для него самого, ибо он считал себя человеком трезвого и рационалистического мышления, хотя и видел в этом большой недостаток. Главное опасение его было в том, что найденное равновесие между прогрессом и традиционными занятиями местных жителей будет нарушено. Мост, с его гигантскими сооружениями, подходами, вспомогательными службами, может навсегда уничтожить уникальное место планеты. Это не добыча нефти. Ее научились добывать так, что и не сразу заметишь в открытой тундре скважину, из которой подземная жидкость автоматически уходит в нефтепровод… И это даже не строительство БАМа, завершившееся в начале века возведением самой северо-восточной железнодорожной станции Дежнево…

Теин не заметил появления первой нерпы. Он очнулся лишь тогда, когда почувствовал пристальный тяжелый взгляд ее словно густо смазанных жиром больших черных глаз. Встретившись глазами с охотником, нерпа без всплеска ушла в глубину.

Вторая нерпа была менее счастливой. Размотав акын над головой, Теин с первой попытки подцепил ее и вытащил на лед, окровавив девственно белый снег.

Он приторочил добычу к снегоходу и медленно двинулся к чернеющему берегу, под длинную тень от скал. Солнце заметно переместилось к западу.

Теин включил связь и сообщил на диспетчерскую, что едет обратно.

— Дирижабль вышел из Нома, — услышал он в ответ.

Охотник уже подъезжал к Уэлену, когда увидел освещенное солнцем серебристое тело пассажирского дирижабля «Джой Галлахер».

Теин прибавил скорость и направил снегоход к причальной мачте на западной части галечной косы, невдалеке от старого водохранилища, превращенного в мемориальный парк. Здесь главным украшением были огромные камни и выбеленные ветром и пургой китовые кости, врытые стоймя челюсти, ребра. Между ними располагались захоронения, среди которых выделялись увенчанные памятниками могилы знаменитых певцов — Атыка и Нутетеина.

Теин подъехал к причальной мачте почти одновременно с дирижаблем. Нос серебристого корабля мягко коснулся автоматического захвата, и из чрева корабля, точнее, из подвешенной гондолы выдвинулся мягкий трап.

Кроме Джеймса Мылрока, пассажиров до Уэлена не было.

— Рад тебя видеть в добром здравии, — произнес Теин и обнял гостя.

Дирижабль отцепился от причальной мачты и взял курс на юг, к заливу Святого Лаврентия.

— Разве не обратно летит? — удивился Теин, провожая взглядом удаляющийся корабль.

— Там еще один пассажир, — сказал Мылрок. — Кристофер Ноблес.

— Историк? — удивился Теин. — Тот, который писал о древних обычаях Берингова пролива? Сколько же ему лет?

— Он самый, — подтвердил Мылрок. — А лет ему, наверное, все сто будет, если не больше. Летит из Вашингтона в Анадырь. Какую-то книгу затевает в связи со строительством. Старик говорит, что знал о будущем мосте еще в прошлом веке. Будто бы такая секретная договоренность была между нашими странами.

— Странно, — недоверчиво пробормотал Теин.

Снегоход шел бесшумно, позволяя свободно разговаривать. Да и Теин держал небольшую скорость, позволяя гостю оглядеться.

Остановились у охотничьей яранги.

— Как хорошо вы сделали это! — воскликнул Джеймс Мылрок, разглядывая Уэленскую косу.

Он подошел к стойке, встал под поднятую на подставку байдару, посмотрел наверх.

— Скоро байдары на берег!

— Послезавтра, — ответил Теин, убирая в ярангу охотничье снаряжение.

Теин и Мылрок снова уселись на снегоход и, таща на буксире добычу, направились к домам.

Ума, жена Теина, уже стояла у порога жилища с ковшиком воды: согласно древнему обычаю нерпу «поили» водой у порога прежде чем внести ее внутрь.

Никто не помнил значения этого обряда, но без него как-то не было бы завершенности.

Ума облила голову убитой нерпы, потом подала ковш с остатком воды охотнику. Теин отпил из ковша и с силой выплеснул оставшиеся капли в сторону моря.

Только после этого гость поздоровался с хозяйкой и добычу внесли в дом, в просторную кухню, где имелся закуток для обработки.

— Опять звонили из Москвы, — напомнила Ума. — С телевидения.

Рабочая комната Теина была просторная, с огромным, почти во всю стену, окном, обращенным в сторону моря. В кристально чистые стекла как бы вписывались покрытая льдом и снегом лагуна и старый Уэлен на косе с ярангами и байдарами, еще стоящими на подставках.

Остальные стены занимали книжные полки. Книги, книги от пола до потолка. На русском, эскимосском; чукотском, английском языках. И еще картины. Одна из них почти повторяла ту, что открывалась из окна, — старый Уэлен. Но изображение не было вымыслом: это был вид Уэлена тысяча девятьсот двадцать шестого года.

В дальнем от входа конце стоял большой письменный стол из некрашеного дерева со стареньким компьютером, с экраном-дисплеем и блоком памяти, а недалеко от двери — низкий чайный столик с сиденьями — китовыми позвонками.

Дом Теина был хорошо знаком Мылроку, и он, раздевшись, уверенно направился к чайному столику, на котором в термосе, как он знал, был крепко заваренный древний напиток — чай.

Хорошее место выбрал Иван Теин для своего дома! А сам дом — это Литературная премия за книгу рассказов. В двадцать первом веке Литературная премия означала не деньги, которые и в старину мало что значили, а исполнение сокровенного желания писателя. Это могло быть какое-то необыкновенное путешествие, возможность изучения какого-нибудь предмета, проблемы (на это время лауреат получал содержание академика). А Иван Теин пожелал иметь хороший дом в родном селении и поселиться в нем и заняться древним делом своих предков — охотой на морского зверя. При этом он, конечно, продолжал писать…

Иван Теин уселся рядом с Мылроком, налил себе чашку чая и спросил:

— Что пьют в Америке?

— Все, что раньше пили, — ответил Мылрок. — Теперь еще прибавился «Китовый тоник». Его у нас пьет Адам Майна и говорит, что ему хорошо.

— Слышал, что наше правительство приобрело лицензию на производство этого напитка.

— Весь мир помешался на этом тонике, — проворчал Мылрок, с видимым наслаждением прихлебывая чай. — А по мне, нет ничего лучше хорошего чая…

— И для меня тоже, — ответил Теин.

Некоторое время оба молча пили чай, явно уступая друг другу начало трудного разговора.

Послышался зуммер вызова дальней связи. Но это был всего-навсего Анадырь. Телевидение Чукотки просило у Ивана Теина несколько слов о будущем строительстве.

— Могу только сказать, что в обычаях и взаимоотношениях жителей Берингова пролива давно выстроен иной мост. И до поры до времени он удовлетворял и нас, и наших соплеменников на другом берегу… Теперь другие времена, требуются другие мосты. И тот, кто решил построить этот мост, должен отдавать себе отчет в судьбе и будущем тех людей, которые искони живут в Арктике…

Говоря это, Иван Теин искоса поглядывал на гостя.

А гость молча слушал. Когда Теин закончил, Мылрок налил еще чашку чая и тихо спросил:

— Значит, ты тоже радуешься?

Но Теин промолчал.

Откуда-то доносилась музыка. Пел женский голос, таинственный, едва различимый. Это было похоже на древний напев Нутетеина о чайке, борющейся с ветром… А может, это просто ветер. Вон как по лагуне крутит снег.

Теин подумал о дирижабле: успеет корабль вернуться в Ном или же заночует в ангаре, в Анадыре?

— Я приехал посоветоваться, — сказал Мылрок, кладя чашку вверх дном в знак окончания чаепития. — Дело тут такое, что мы не должны упустить своей выгоды. Особенно мы должны быть осторожны и тверды со своим правительством. Как бы нас снова не оставили в дураках…

Теин вдруг улыбнулся. Улыбка была широкой, почти веселой, если бы не глаза: они были озабоченны и грустны.

— Дорогой Мылрок! Дело кончится тем, что меня привлекут к ответу за вмешательство во внутренние дела чужого государства и наши и ваши власти. Ты же знаешь, как это теперь строго! Тут такое затевается, дело идет об укреплении безопасности двух великих держав, а ты приезжаешь советоваться, как сорвать побольше со своих!

— Ну, не совсем так, — смущенно отозвался Мылрок. — Ведь строительство моста угрожает нашему образу жизни, охоте, всему, что окружает нас. В проекте инженера Борисова говорится об изменении климата Арктики…

— А зачем нам другой климат? — весело спросил Теин. — Мы родились в этом климате и в нем хотим дожить до конца дней своих. И желаем, чтобы дети наши унаследовали мир таким, какой он есть. Тот, кому нужен другой климат, тепло, — пусть едет в Африку или на Гавайские острова! Я еще не знаю точного проекта моста, но думаю, что там все предусмотрено… Может быть, что-то и изменится, но наши правительства надеются, что жители Чукотки и Аляски достаточно мудры, чтобы понять необходимость такой жертвы, если назвать жертвой многие изменения, которые затронут наш образ жизни, наш устоявшийся уклад, — осторожно закончил он.

— Но так ли уж необходима жертва? — спросил Мылрок.

— Процитирую Евгения Таю: «Человек ради будущего часто отказывается от дорогого ему прошлого, оставляя позади многое из того, что ему хотелось бы иметь всегда при себе…»

Мылрок пристально посмотрел на Теина.

— Вот ты коммунист, Теин… А я человек верующий… Но во многом мы сходимся. То, что мы придерживаемся разных убеждений, никогда не мешало нам быть друзьями. Но скажи честно: если ваша партия потребует такой жертвы, ты пойдешь на это?

Теин снова улыбнулся. На этот раз в его глазах зажегся настоящий веселый огонек.

— Если, как ты говоришь, наша партия потребует этой жертвы, в первую очередь потребую я. По той причине, что я тоже партия, хотя и малая ее часть.

Мылрок решительно вскинул голову:

— Но мы за это должны получить сполна! Еще не знаю, как все выйдет, но мы будем тверды. Во всяком случае будем биться, чтобы нас не обидели!

— Ну, а вдруг будет так, что мост не нанесет никакого ущерба ни окружающей среде, ни образу жизни людей Берингова пролива? — тихо спросил Теин.

— Как бы его ни построили, если он даже чудом, волшебством возникнет за одну ночь, он все равно не минует нашего Иналика. А раз сооружение хотя бы тенью заденет наш остров — пусть платят! Таков мир. Или пусть оставят нас в покое! Наши льды и наш холод!

Теин усмехнулся:

— Ты рассуждаешь, как Джон Петерсен!

Джон Петерсен, знаменитый ученый-эскимос гренландского происхождения, в конце прошлого века, когда Гренландия получила ограниченную автономию от Дании, выдвинул идею создания Арктической Федерации, независимого арктического государства. «Лед и холод — коренным северянам!» С таким лозунгом он разъезжал по странам мира и пытался внести свое предложение на обсуждение Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций. Существенной частью его программы была полная изоляция Севера от южных районов для сохранения в неприкосновенности культур и природного окружения. Единственное, на что он был согласен, — это на создание специальных районов, куда бы за высокую плату допускались немногочисленные туристы.

— В идеях Петерсена было немало привлекательного, — заметил Мылрок.

— И в твоих тоже, — в утешение сказал Теин. — И думаю, что в конечном итоге будет найдено разумное решение. Но помни: есть мир, где не все измеряется деньгами.

— Извини меня, — смущенно пробормотал Мылрок.

К вечеру, когда неутомимое весеннее солнце повисло над заледенелым Инчоунским мысом, жители Уэлена направились в Дом культуры, возведенный над тундровым озером. Было объявлено, что в честь гостя будут исполнены старинные танцы Берингова пролива. Каждый зритель нес сверток: излюбленное свое блюдо в общий котел угощения.

Все это потом было разложено на большом столе. Чего здесь только не было! Прежде всего, сбереженные с зимы запасы квашеных листьев — чипъэт, нунивак, юнэв. Обсыпанные сахаром, моченные в нерпичьем жиру желтые ягоды морошки, куски вяленой оленины, рыба во всевозможных видах, китовая кожа с салом, сушеное до черноты моржовое мясо. Были и другие экзотические блюда — разного рода пироги, в том числе с капустой, пельмени, котлеты…

Мылрок с видимым удовольствием попробовал нерпятину, Иван Теин искоса следил за ним, за его выражением лица, за тем, как он аккуратно, как бы даже осторожно брал каждый кусок, и в этом обычном человеческом действии — еде — он был изящен. Еда для Мылрока была не просто поглощением или, как было принято говорить в прошлом веке, приемом пищи, а почти священнодействием. В старых книгах Евгения Таю рассказывалось об обычаях еды, принятых среди арктических народов. Главным был запрет на тайную еду. Считалось, что есть тайком от других — это самый страшный грех, а попытки ввести на Чукотке закрытые распределители в свое время натолкнулись на сильное сопротивление. Второе главное правило — не оставлять недоеденных кусков и плохо обглоданных костей. Более молодым предлагалась пища грубая и питательная, соответствующая их крепким зубам. Куски понежнее предназначались старикам и больным. По новейшим данным Института полярного здоровья, людям на Севере рекомендовалась пища из продуктов местного происхождения: мяса морских зверей, оленины, тундровой зелени, свежей и консервированной рыбы… Предлагалось воздерживаться от сластей и всякого рода искусственно приготовленных напитков.

В больших кувшинах стояла чистая вода из тундровых родников, оживших после долгой морозной зимы, натаянная из снега, из голубого льда вечных ледников.

Трапеза проходила в молчании. Люди располагались группами на длинных, скамьях, предназначенных для зрителей, а большинство уселось на чистый пол, разложили бумажные салфетки. Торжественность и чопорность трапезы нарушали детские голоса, звонкие, ясные и чистые, как весенняя вода, только что народившаяся из снега.

На небольшом возвышении, предназначенном для сцены, уже шли приготовления к веселью. Большие желтые круги бубнов лежали возле стульев. В те времена, когда охота на моржа была ограничена и для бубнов не хватало кожи моржовых желудков, принялись искать замену. Пробовали натягивать искусственную кожу, синтетическую пленку, резину. Но звук был не тот, покрытие часто выходило из строя. В самый разгар танца с громким звуком лопающегося пузыря рвалась резина, и священное настроение и трепет танцора улетучивались вместе с оборванным звуком… После долгих поисков снова вернулись к тонкой, выносливой, звонкой и эластичной коже моржового желудка.

Певцы, как и все, кто пришел на встречу, были нарядны: тонкие камлейки, хорошо выделанные шелковистые нерпичьи штаны, заправленные в расшитые бисером нарядные торбаза. Камлейки были отделаны строгим орнаментом по подолу.

К возвышению подходили и возлагали перчатки. Знаменитые берингоморские танцевальные перчатки из оленьей замши, шкур-камусов, украшенные разноцветным бисером, орнаментами из кусочков меха, кожи и пестрой шерстяной тканью, вшитой между мехом, как бы подчеркивающим оттенки. Перчаток становилось все больше, и вскоре показалось, что на сцене перед желтыми кругами бубнов разложили красочный букет, неведомо откуда собранный в эти дни приближающейся полярной весны.

Никто не сказал, что уже пора, но как-то все вдруг в одно и то же время почувствовали, что трапеза окончена и время обратиться к тому главному, ради чего собрались.

Со столиков, с пола, со скамеек словно по волшебству исчезли стаканы, чашки, ложки, вилки, люди расселись, придвинулись ближе к стене, и даже ребятишки прекратили беготню по залу, устроившись на коленях родителей.

На сцену вышел распорядитель вечера Сергей Гоном, внук одного из известнейших певцов старого Уэлена.

— Дорогой наш гость Мылрок, — начал Гоном. — Мы решили сегодня петь и танцевать так, как это издавна принято. Пусть каждый, кто почувствует, что ему надо спеть или исполнить танец, выходит сюда, берет бубен или перчатки…

Ивану Теину больше по душе были вот такие импровизированные вечера, когда ждешь, что случится вдруг нечто неожиданное, удивительное. Вдруг некто, который ранее не подавал никаких признаков таланта, брался за бубен и поражал слушателей исполнением новой песни или же своей интерпретацией старого напева, танцем, выдержанным в лучших старинных традициях.

Гоном взял большой бубен и запел всем известную песню-приглашение, сочиненную его дедом, уэленским охотником, добытчиком китов и моржей. Иван Теин знал эту мелодию с детства, и переходы тонов, звуки, трогающие самые сокровенные уголки души, вызывающие затаившиеся чувства, напоминали давнее ушедшее время, сохранившееся лишь в том, что называлось произведениями искусства. И в самом деле, как в этом неоднократно убеждался Иван Теин, именно в них и заключалось в первозданном, незамутненном виде то, что называлось прошедшей жизнью. Казалось бы, наиболее верным памятником прошлому должны быть те виды искусства, где ушедшая жизнь запечатлелась в ее материальном выражении, — видеоленты или же более ранние способы запечатления изображения и звука, которые назывались кинокартинами. Но оказалось совсем не так: эти так называемые точные слепки прошлой жизни со временем явственно обнаруживали фальшь. Это не относилось к документальному кино и видеолентам, снятым на месте происшедших событий… Удивительное также было в том, что литература, та часть, которая называется художественной, или, по-английски, «фикшн», по мнению авторитетных специалистов истории, именно она сохранила не только достоверную картину прошедших лет, но и, как говорится, аромат эпохи. Именно в произведениях литературы, как оказалось, время материализовалось, становилось осязаемым, доступным человеческим чувствам. То же самое можно было сказать о музыке и о живописи.

Слушая песню Гонома, Иван Теин невольно думал о себе, о своей жизни… Что-то должно измениться в ней… А до сегодняшнего дня она ничем примечательным не отличалась от жизни его сверстников, родившихся здесь, в Уэлене. Учился в школе, потом уехал в Ленинград, в университет. В середине восьмидесятых годов был открыт Университет Арктики. Со-временем он стал самым крупным научно-педагогическим центром по подготовке специалистов для Севера. Изучал филологию, начал писать…

Песня Гонома напомнила ему детство, приезд старого Дуайта. Большие кожаные умиаки на горизонте и паруса. А потом — песни на берегу, танцы и уходящую в море мелодию старой песни о чайке. Ивану Теину чудился запах костра в яранге, только не в береговой, а в тундровой, когда к дровяному запаху примешивается и дым горящего мха. И еще что-то неуловимое, щемящее, тихо волнующее душу — воспоминание о прошлом, даже о том, чего сам не видел и не переживал. Теин был человеком, как он сам о себе думал, вполне современным, современно мыслящим. Он мог внутренне усмехнуться, когда оленевод Папанто после совершения обряда перед закланием оленя всерьез утверждал, что после этого у него на душе такое обновление, словно прошел у хорошего врача сеанс психологической тренировки. Но, чувствуя прилив неведомых, необъяснимых, возвышающих душу чувств, готов был согласиться с ним… Многое изменится внешне, а внутри?.. в человеке?.. Возможно, что случится то, что едва не случилось в конце прошлого века: огромный наплыв приезжих, чувствовавших себя временными жителями, едва не поглотил исконное чукотское и эскимосское население. Был даже период, когда стали забывать язык. А потом спохватились… И тогда ударились в другую крайность: требовали учить только на родном языке, высмеивали тех, кто носил европейскую одежду. Нашлись даже такие, которые демонстративно строили яранги, селились в них, испытывая неудобства, угорая в дыму костра, который не умели как следует поддерживать, простужались в отсыревшем, холодном пологе: ведь никого в живых не осталось, кто умел правильно настроить пламя в жирнике. Интеллигент переделывал нормальные квартиры в некое подобие яранги. В спальнях навешивали полог из оленьих шкур, а вместо стульев ставили китовые позвонки. Начисто опустошили старинные китовые кладбища. Слава богу, что оставили в покое китовые челюсти, поставленные на старых святилищах.

Теперь наступило время равновесия, трезвого отношения к своему исконному. И все же, как про себя отмечал Иван Теин, многие старинные обычаи и привычки тихо отмирали или же становились просто неуместными в стремительности двадцать первого столетия. Строительство моста снова вызовет приток новых людей, новых обычаев, идей… И что-то в этой устоявшейся жизни обязательно переменится. Свойство времени таково, что прошлое никогда не возвращается. Оно уходит навсегда.

Вслед за Гономом вышли молодые ребята, ученики и ученицы старших классов Уэленской школы. Иван Теин наблюдал за их танцем и думал о своем деде — Спартаке. Он его не помнил, но видел его танец на киноэкране. Сущность танца Спартака была не только в его жестах, но и отражалась на его вдохновенном лице. Дед умер совсем молодым, покончив с собой из-за несчастной любви. Ему показывали место: маяк на берегу бухты Тасик.

И вдруг Ивану Теину подумалось: все его беспокойство и думы — от тревоги именно за прошлое, которое хочется сохранить и в будущем. И приезд Джеймса Мылрока пробудил эти мысли, эти тревоги.

Голоса вернули Ивана Теина в действительность.

— Гостю танец! Пусть гость станцует!

Это был давний танец, сочиненный в начале восьмидесятых годов прошлого столетия, когда старый Дуайт Мылрок приплыл со своими земляками на парусной кожаной байдаре в Уэлен, возобновив старый берингоморский обычай дружеского общения. Желтые круги бубнов качались в такт ударам гибких палочек из китового уса, песня крепчала, как нарастающая буря, и, когда напев достиг своей вершины, Джеймс на секунду замер и с размаху нырнул в ритм, как в глубину.

Краем глаза успел заметить, как рядом встал Иван Теин. Он успел скинуть куртку из нерпичьего меха и остался в клетчатой фланелевой рубашке. На руках — перчатки из белой тюленьей кожи. Его короткие, сильно посеребренные сединой волосы казались посыпанными ранним осенним снегом, но свежее лицо, покрытое вечным загаром арктического солнца, лучилось молодым задором и вызовом. Он слегка улыбнулся Джеймсу и, коротко вскрикнув, рванулся в танец.

Джеймс смотрел на Ивана, и волна дружелюбной нежности поднималась у него в душе. Он любовался своим другом, его сильным телом, уверенно подчиняющимся четким ритмам танца. Книги Ивана Теина знали на обоих берегах Берингова пролива, и известностью своей он мог соперничать с Евгением Тай, оставившим потомкам свои многочисленные сочинения. Об Иване Теине писали не только в местных газетах, его имя упоминалось и в информационных дисплеях на других концах планеты. И когда о нем говорили как о литераторе, достигшем интернациональной известности, в этом большого преувеличения не было. Его последняя книга о ценности культур арктических народов для подготовки международных космических экипажей разошлась по всему миру на многих языках. Она была написана энергично, убедительно и даже как-то весело. В ней повествовалось, как древние арктические охотники месяцами могли дрейфовать во льдах, находя в ледовой пустыне все необходимое для жизни. Часто в такое опасное путешествие они брали семьи. На льду рождались дети, старики уходили в окрестности Полярной звезды, где, согласно старинным преданиям, располагалось прибежище ушедших душ, — словом, жизнь продолжалась, и никто из эскимосов не думал, что они совершают какой-то героический подвиг. То же самое происходило в годы интенсивного исследования Арктики, когда эскимосов брали проводниками. Иные достигали Северного полюса, но вся слава доставалась белому человеку. Иван Теин назвал это явление «географическим империализмом», и Джеймс Мылрок был полностью согласен с ним. Однако главным содержанием книги было исследование душевного состояния людей, живших на краю возможностей существования человека на земле, на том острие, за гранью которого каждую секунду человека подстерегала опасность, угроза гибели. Она, как тень, шла за человеком Арктики, и все же люди были полны несокрушимой веры в жизнь, в ее радости. Они приветствовали каждый наступающий день, какие бы трудности и испытания он ни сулил им, как бесценный дар, как праздник труда и жизни. Иван Теин утверждал, что только люди, сумевшие перенять такое отношение к жизни, имеют право быть включенными в состав космических экипажей, отправляющихся на долгие годы к неведомым мирам.

С последним ударом бубна Иван и Джеймс застыли, все еще сохраняя в напряжении своих мышц стремительность и силу древнего танца.

Медленно освобождаясь от власти мелодии, Иван Теин широко улыбался Джеймсу Мылроку.

— Мы еще можем показать, как надо танцевать наши танцы!

Поздним светлым весенним вечером на старой Уэленской косе они ждали пассажирский дирижабль «Джой Галлахер». Уже был понедельник, но на острове Малый Диомид кончался воскресный день. Солнце стояло над Инчоунским мысом, и низкие тучи оттеняли торосы у берега, яранги на косе и большие окна жилых домов нового Уэлена.

Время от времени бросая взгляд на тихоокеанскую сторону холмов, Джеймс сказал:

— Я надеялся найти поддержку у тебя…

— Ты знаешь, что я всегда готов прийти на помощь, — не сразу и как-то нерешительно отозвался Теин.

— Да нет… Дело не в этом… Мы с тобой на разных путях, — перебил Мылрок. — Все это время, пока я здесь, я наблюдал за тобой, слушал и еще и еще раз убеждался: ты смело смотришь в будущее… Вы сумели соединить прошлое с будущим…

— Я понимаю твою тревогу, — мягко сказал Теин. — Но мост нужен для будущего. Лично для меня это символ единства мира, а не просто транспортное сооружение. Главное — это то, что мир не терпит насилия и войн. И чем больше будет таких совместных начинаний, тем лучше будет для всего человечества…

— Да, может быть, ты и прав, — грустно улыбнулся Джеймс. — Но для нас, как это ни звучит парадоксально, будущее было в том, чтобы как можно дольше оставаться в прошлом. Наш образ жизни, моржи, тюлени, киты, холод, отдаленность и недоступность, пустынность и суровость нашего острова — это было наше будущее. Но теперь судьба повернула нас к настоящему. И мы должны выдержать эту борьбу с настоящим!

Теин слушал друга и внутренне спорил с ним.

Да, мир был сохранен на планете, и похоже, что на горизонте окончательно разошлись неразразившиеся грозой тучи термоядерной войны. И все же у человечества оставалось еще много трудных дел.

На юге, на фоне чистого неба блеснуло тело дирижабля. Серебристое сияние разрасталось, и вскоре «Джой Галлахер» поплыл над домами Уэлена, прицеливаясь к причальной мачте.

Прощаясь, Мылрок сказал;

— Но мы начинаем кампанию за справедливое отношение к Иналику.

Теин не нашелся что ответить.

Да и что он мог сказать? Кто поймет протест полутора сотен эскимосов, затерянных на просторах Арктики, против такого внушительного символа мира на планете? Да над ними просто посмеются, а мост все же будут строить, не обращая никакого внимания на этих Людей.

«Джой Галлахер» отцепился от причальной мачты, резко взял высоту и стал удаляться в сторону Берингова пролива, мерцая в ясном, еще светлом небе сигнальными бортовыми огнями.

Ивану Теину на миг показалось, что он увидел в одном из больших обзорных иллюминаторов пассажирской гондолы озабоченное лицо Джеймса Мылрока.

Возвратившись домой, Иван Теин долго сидел в своем домашнем рабочем кабинете, пытаясь переложить на бумагу сегодняшние впечатления, события, разговоры, мысли, удивляясь про себя, как это мучительно трудно — добираться до сути настоящей, живой правды жизни.

Глава четвертая

Земля старого Наукана, древнего эскимосского поселения, расположенного прямо на берегу Берингова пролива, совершенно преобразилась за несколько последних месяцев. Однако исторический памятник-маяк Семену Дежневу новые постройки и механизмы обошли так, что памятник с бюстом казака-мореплавателя и побелевший деревянный крест с прикрепленной к нему медной гравированной доской по-прежнему примечательно выделялись на фоне серых скал и темного, часто затянутого сырыми серыми облаками неба.

Приезжие спешили запечатлеть себя портативными видеокамерами на фоне памятников, снимались на берегу так, чтобы в поле зрения попадали оба острова — Ратманова и Малый Диомид, зеленые, распластавшиеся на воде, словно гигантские доисторические морские звери.

Временные жилые дома, доставляемые большегрузными дирижаблями, вертостатами, поднимались выше, туда, где бесшумные электрические бульдозеры выравнивали площадки. Они работали там, чтобы не потревожить большой птичий базар с полярными морскими чайками и кайрами. Вылупившиеся птенцы осторожно прохаживались по узким карнизам и со страхом посматривали вниз, на бушующий пролив. Здесь, в месте, где соединяются воды Тихого и Ледовитого океанов, никогда не бывает спокойно.

Сергей Иванович Метелица, начальник Советской администрации строительства Интерконтинентального моста (так называлось в официальных документах гидротехническое сооружение через Берингов пролив), с удивлением и странным чувством смотрел на косо бегущие воды, на острова в проливе, следил за полетом птиц, нескончаемой стаей висящих над водой. Да, такого ему еще не доводилось видеть, хотя и казалось, что уже ничто в мире его не сможет ни удивить, ни поразить…

Сергей Иванович Метелица родился в конце прошлого века в Кронштадте, в семье строителя. Он еще мальчишкой успел увидеть завершение строительства защитных сооружений через Финский залив, навечно оградивших Ленинград от ежегодных наводнений. Детство его прошло на строительных площадках, куда его частенько брал отец, работавший на стройке с самого ее начала — с восьмидесятых годов прошлого столетия. Детские привязанности и определили дальнейший жизненный путь Сергея Метелицы. Однако Метелица не был строителем в строгом значении этого понятия. Скорее, он был «разрушителем», специалистом по приведению в порядок искалеченных и изуродованных промышленностью ландшафтов, очищению крупных водоемов от промышленных загрязнений, уничтожению плотин там, где они уже не были нужны. Последние годы он работал в Африке. Известие о назначении начальником Советской администрации строительства Интерконтинентального моста застало его в Хартуме, в номере старой, но удобной гостиницы «Блю Найл».

Конечно же, первым делом вспомнилась прочитанная еще в юности книга инженера Борисова о плотине через Берингов пролив. Смелый рисунок на всю страницу — изящная, слегка изогнутая преграда на пути льдов, напирающих со стороны Ледовитого океана. В послесловии разбирались достоинства и ошибки проекта. Самым спорным было изменение климата Чукотки, намерение сделать его менее суровым, «утеплить» Арктику. Инженер Борисов разрабатывал проект плотины в то время, когда человечество увлекалось возможностями управления природными процессами, когда в моде были разговоры об изменении климата… Но довольно скоро выяснилось, что нельзя безнаказанно вмешиваться в природу.

В технических условиях строительства моста через Берингов пролив предписывалось избегать сколько-нибудь значительного воздействия на окружающую среду — ландшафт, климат, ледовый режим и особо подчеркивалась необходимость бережного отношения к животному миру — моржовым лежбищам, птичьим базарам, путям миграций морских зверей и — это было сверхособо выделено — стадам гренландского кита, которые весной направлялись с Калифорнийского побережья в Северный Ледовитый океан. В первом томе проекта строительства был помещен специальный меморандум о минимальном воздействии на быт и обычаи местных жителей — эскимосов и чукчей Берингова пролива.

Прибыв на Чукотку и знакомясь с новым местом и людьми, Сергей Иванович Метелица был удивлен, а точнее сказать, озадачен причудливой смесью экзотики и современности в жизни здешних жителей… По тундровым пастбищам бродили оленьи стада, а с низко летящего вертостата хорошо просматривались оленеводческие стойбища, группы островерхих яранг, будто сошедших со страниц старых книг. Метелица побывал в ближайшем оленеводческом стойбище у Папанто. Его сопровождал директор местного совхоза Александр Вулькын.

Войдя в дымное пространство яранги. Метелица высказал откровенное удивление, а Папанто ответил:

— А мне так нравится. Так я чувствую себя ближе к оленям…

Александр Вулькын пояснил:

— Да тут у него на берегу озера Коолен есть бригадный дом. Современный хороший дом.

— А в яранге все-таки я чувствую себя лучше, — упрямо повторил Папанто.

Что-то в его тоне было такое, что не могло быть понято сразу. Наверное, надо родиться здесь и с детства любить все это: и ярангу, и пустынность, и открытость тундры, и переливающееся, будто текущее по ней оленье стадо.

На пути в Уэлен с небольшой высоты увидели и бригадный дом Папанто. Это была настоящая вилла, окруженная службами.

Первое время Сергей Иванович Метелица больше разъезжал по окрестностям мыса Дежнева, иногда даже ночевал в Уэлене, у председателя сельского Совета и писателя Ивана Теина, принимал разные делегации журналистов, операторов кино, видео и телевидения.

В техническом осуществлении проекта опытный инженер Сергей Иванович Метелица не видел особых сложностей. Сложности ожидались другие — политического и морального плана. Шутка ли: соединить мостом два величайших материка планеты Земля, две сверхдержавы, если пользоваться терминологией, возникшей в семидесятых и бурных восьмидесятых годах прошлого столетия, когда мир стоял на грани военного столкновения! Но, пожалуй, самое деликатное заключалось в том, что строился мост между государствами с совершенно разными социальными системами. На этот счет было множество всяких домыслов, и кое-где в газетах и журналах даже появились броские заголовки: «Первый мост из социализма в капитализм!»

Метелица протянул руку к переключателю, чтобы соединиться с начальником Американской администрации строительства, и увидел вспыхнувший экран информационного дисплея:

К ВАМ ЛЕТЯТ ПРЕДСТАВИТЕЛИ РЕДАКЦИОННОЙ КОЛЛЕГИИ ИСТОРИИ СТРОИТЕЛЬСТВА

Лишь несколько дней назад Метелица узнал о существовании такой редакционной коллегии. Проект книги был одобрен ЮНЕСКО, и эта международная организация брала на себя издание книги сразу на нескольких языках. Но у Сергея Ивановича Метелицы были свои соображения относительно книги, и он пожелал в ближайшее время встретиться с ее создателями.

Метелица накинул на себя легкую, подбитую гагачьим пухом куртку; несмотря на разгар лета и яркий солнечный день, на воле было довольно прохладно — всего плюс восемь.

Он отказался от транспортного вагончика, связывающего все постройки, и пешком поднялся в главное здание, расположенное на вершине.

Отсюда открывался внушительный вид. Простор Берингова пролива представлялся в такой захватывающей широте, что невольно вспоминалось выражение писателя прошлого века Бориса Лапина, сказавшего об этих местах: «На этом месте чувствуешь, как глобус становится реальностью». За островами в проливе виднелся Американский материк, синел мыс Принца Уэльского.

Вертостат местного сообщения — гибрид небольшого дирижабля с вертолетом — прилетел из Уэлена, и Метелица видел, как на причальную площадку сошло несколько человек в привычной для этих мест летней одежде — в непромокаемых куртках и высоких сапогах. Среди них он узнал Ивана Теина и его сына Петра-Амаю.

В сопровождении помощника Метелицы гости направились в главное здание. Гости часто останавливались, видимо, слушая Теина. Конечно же, Иван Теин рассказывал о своих предках, живших на этом берегу еще в начале прошлого века и промышлявших моржей и китов с кожаных байдар. Ниже маяка и сейчас еще можно увидеть развалины старых полуземлянок.

Гости вошли в главный приемный зал, и Метелица сердечно приветствовал их от имени Советской администрации.

Иван Теин представил гостей: известного историка, профессора Колумбийского университета Кристофера Ноблеса, профессора эскимологии Аляскинского университета Чарлза Джонсона-младшего, или, по-эскимосски, Уви, жителей острова Малый Диомид — Перси Мылрока-младшего и Френсис Омиак.

Девушка была очень юна и, видимо, впервые была в таком обществе. Она беспомощно озиралась вокруг и смущенно и даже как-то виновато улыбалась всем.

— Секретариат ЮНЕСКО уполномочил меня быть составителем и координатором книги, — сообщил Петр-Амая.

— Ну что же, — заметил Метелица, — выбор, мне кажется, удачный.

Петр-Амая добавил, что уже несколько крупнейших издательств мира выразили желание приобрести права на издание будущей книги. Поначалу предполагалось, что ее напишут только представители народностей, непосредственно затронутых строительством моста. Петру-Амае она предоставлялась приблизительно такой, как ныне ставшая редкостью книга «Северяне сами о себе», изданная в конце восьмидесятых годов прошлого века. В ней были и две-три строчки высказывания какого-нибудь китобоя с острова Святого Лаврентия, и развернутая статья банкира и общественного деятеля, эскимоса Уильяма Хенсли, и рассказ ненецкого писателя, образцы фольклора. Несмотря на жанровый разнобой, книга читалась как одно, цельное произведение, как сага о жизни народов Арктики в конце прошлого столетия. Она была богато иллюстрирована репродукциями произведений северных художников, снимками предметов прикладного искусства, цветными фотографиями из жизни народов Арктики.

Метелица знал, что о строительстве намеревались писать несколько крупных писателей и журналистов, однако официальную поддержку получила лишь книга ЮНЕСКО и формально она как бы входила составной частью в проект.

— Нам, собственно говоря, еще нечего сказать о будущей книге, — с улыбкой произнес Петр-Амая, когда все уселись за кофейный столик и каждый заказал себе напиток по вкусу. — Мы прежде всего хотели познакомиться с вами. Через несколько дней состоятся встреча с начальником Американской администрации строительства моста, мистером Хью Дугласом.

Метелица заметил у каждого из гостей красочную брошюру, изданную Отделом информации. Кроме прочих сведений в ней была помещена его краткая биография.

— Кое-что вы, я думаю, уже почерпнули из этой брошюры, — с легкой улыбкой начал Метелица. — Давайте нарушим традицию: не вы будете меня расспрашивать, а я вас. И вот что меня интересует: как отнеслись местные жители, непосредственно живущие в районе будущего строительства, к проекту? Буду откровенен: как бы мы ни старались избежать столкновения с природой Арктики, кое-где нам придется, скажу прямо, поступать жестоко… К примеру, птичий базар северо-западнее мыса Дежнева. Он оказывается в зоне взрывных работ. Кроме того, атомные взрывы будут производиться и в самом Беринговом проливе, на путях миграций моржей и китов. Как относятся ко всему этому жители вашего острова, мистер Мылрок?

Метелица легко говорил по-английски, может быть, только чересчур правильно.

Перси слегка смущался: он впервые разговаривал с советским человеком такого высокого ранга.

— Жители Иналика очень встревожены… И даже создали Комитет за справедливое отношение к Иналику.

— Вот как! — неожиданно вырвалось у Метелицы.

Известие его неприятно удивило. Существовала договоренность с американцами обмениваться информацией, касающейся строительства, какой бы чудной и сумасшедшей она ни казалась поначалу. В информационной комнате-библиотеке даже был поставлен специальный блок, куда вводились разные сумасбродные «советы», «прогнозы» относительно моста, поступающие со всех концов света.

— Но мне кажется, что это несерьезно, — поспешно заметил Кристофер Ноблес. — Когда затевается большое дело, всегда находятся противники…

— Подождите, — жестом остановил его Метелица. — Послушаем мистера Мылрока.

Перси смотрел на начальника Советской администрации с нескрываемым интересом и любопытством. То, что говорилось в брошюре об этом рослом и спокойном человеке, поражало воображение: Метелица, можно сказать, по-своему перекраивал землю, и некоторые американские газеты прямо называли его «хирургом планеты Земля».

— И какие же у вас требования? — спросил Метелица.

— Поскольку строительство моста нарушит привычную жизнь обитателей Иналика, непредсказуемо воздействует на животный мир, то мы требуем возмещения в размере…

И он назвал сумму, которая удивила даже невозмутимого Кристофера Ноблеса.

— И вы согласны с этим? — Метелица обратился к девушке.

Френсис вздрогнула от неожиданности.

— Вы меня спрашиваете? — удивилась она.

— Вас, — сказал Метелица. — Ведь, если я правильно расслышал, вы тоже с острова Иналик.

— По-моему, это будет справедливо, — тихо, но твердо произнесла Френсис. — Это наш последний шанс.

— Последний шанс? — Метелица усмехнулся.

— Ну да, — простодушно ответила Френсис и показала на красочную панораму моста, обрамленную золотистым металлом, с авторской подписью внизу: Яков Цирценс. — Ведь он только один, такой мост, и наш остров — тоже только один.

Честно говоря. Метелица не ожидал такого. Судьба маленького островка как-то выпала из его внимания, когда он знакомился с проектом. Он даже и не думал, что этот кусок голой скалы мог быть населен людьми.

— Остров принадлежит Соединенным Штатам, — медленно заговорил Метелица. — Поэтому вся юрисдикция в руках вашего правительства.

— Иналик не принадлежит Федеральному правительству, — пояснил Перси. — Он принадлежит нашему народу, является нашей собственностью.

— Тогда, — сказал Метелица, — вам следует обратиться к мистеру Дугласу… Мне казалось, что вопрос с островом улажен…

Перси и Френсис переглянулись.

— Жители острова не против моста, — снова заговорил Перси, — но мы хотим, чтобы к нам отнеслись справедливо.

— Надеюсь, что так и будет, — помедлив, ответил Метелица. — Такое уникальное сооружение рождает множество непредвиденных проблем. Сохраним ли мы природу Арктики в неприкосновенности, сумеем ли мы строить так, чтобы не повредить природе и животному миру? У строителей моста есть и другая забота: сумеем ли мы, люди двадцать первого столетия, действовать так, чтобы не нанести ущерба тем коренным жителям тундры, которые населили издревле эту землю, той цивилизации, которая существовала здесь испокон веков я сумела дожить до сегодняшнего дня, несмотря ни на что… И должен признаться вам, что это самая сложная, самая трудная задача, не менее важная, чем величайшее символическое значение моста для наших стран и для всего человечества.

Обратно в Уэлен редакционная коллегия летела над долиной горного ручья Тэю-Вээм. Френсис сидели рядом с Петром-Амаей и не отрываясь смотрела на тундру.

— Вы давно знаете мистера Метелицу? — спросила она соседа.

— Впервые видел.

— Но он держал себя так, будто он ваш давний друг.

— Он хорошо знает моего отца… А Перси Мылрок вам родственник? — спросил в свою очередь Петр-Амая.

— Не такой близкий, чтобы мне нельзя было выйти за него замуж, — простодушно ответила Френсис.

— О, вы собираетесь пожениться? — оживленно спросил Петр-Амая.

Девушка рассмеялась:

— Нет, нас еще рано поздравлять. Просто на нашем острове степени родства различаются и так: можно жениться или же этого не следует делать. Мы с Перси можем пожениться теоретически, так сказать…

Вертостат пролетал над низинной тундрой, отделяющей Тихий океан от Ледовитого. Цепочка лагун соединялась судоходным каналом, и с высоты можно было видеть караван грузовых барж, ведомых автоматическим «капитаном».

Френсис видела множество блестевших на солнце озер да яркий ковер расцветшей тундры. Она напомнила ей окрестности Нома, но здесь не темнели отвалы вдоль потоков, какие остались в Аляскинской тундре от огромных золотодобывающих драг. Теперь золото в нужных для промышленности количествах добывалось из морской воды…

Уэлен сверкнул на солнце россыпью белых домов: казалось, на земле лежат нерастаявшие еще с прошедшей зимы обломки айсбергов, дожидаясь скорой зимы, затаившейся ледовыми полями где-то возле острова Врангеля.

Френсис снова приникла к широкому иллюминатору.

И вдруг на каком-то вираже в поле ее зрения попали яранги, вытянувшиеся по длинной галечной косе, обрамленной полосой морского прибоя. Это было словно видение из прошлого.

— Это яранги? — воскликнула она.

— Да. Мы воссоздали и храним облик древнего Уэлена, каким он существовал тысячелетиями, — с гордостью ответил Петр-Амая.

У причальной мачты стояло несколько больших тундроходов на воздушной подушке.

Для профессора Кристофера Ноблеса это были давно знакомые места. С тех, пор как возобновились традиционные поездки жителей Берингова пролива друг к другу, он почти каждый год посещал Уэлен, производил археологические раскопки вместе с советскими коллегами в старом Наукане и на других стоянках древних жителей этой оконечности Азии.

Гостиница представляла собой обыкновенный жилой северный дом, далеко не новый. Большой номер на втором этаже отвели Кристоферу Ноблесу, а остальные поместились на первом этаже.

Френсис бросила на кресло дорожную сумку и подошла к окну. В Уэлене окна всех домов смотрели на север, на старый Уэлен и блестевшее за ним море. Доносился шум прибоя, и даже иной раз можно было услышать резкий вскрик морских чаек.

Под окном плескались волны лагуны, и низкий, покрытый травой и тундровыми цветами берег казался нетронутым и чистым. И вдруг с щемящей сердце жалостью вспомнился родной Иналик, крохотный островок, и россыпь домиков, прилепившихся к крутому берегу, кусочек голой скалы, над которой нависла страшная угроза. Ведь прошло много-много лет, века промчались над Иналиком, и, за очень редкими исключениями, мало кто уходил с острова. Случалось, что иной громогласно заявлял: ухожу отсюда навсегда! Проходило несколько лет, и вдруг люди Иналика видели его снова у себя. И никто не осуждал его, не припоминал ему опрометчиво сказанных слов: такова была жизнь в Иналике, и неожиданный исход людей был таким же привычным и необходимым, как и покаянное возвращение. Дед Адам Майна говаривал: «Иналик — часть каждого человека, родившегося здесь. И если человек уходит, он всегда чувствует, что часть его здесь… И ноет, напоминает ему в бессонные ночи в дальних странах кусок скалы, засевший в сердце, и мысль об Иналике, о будущем возвращении на родной берег греет его всюду…»

В какой-то книге, может быть в сочинениях Евгения Таю, Френсис читала об этом чувстве, о том, что человек Арктики так тесно, так крепко связан с землей, где родился, что она воистину ощущается как часть его собственного тела.

Глядя на лагуну и далее, на яранги Уэлена, Френсис чувствовала в сокровенных глубинах памяти неясное напоминание: будто она уже бывала здесь, стояла на этом самом месте и смотрела на дальнюю косу, залитую спустившимся к западному мысу Инчоуна солнцем. Может быть, кто-то из ее дальних предков точно так же смотрел отсюда на море, на белую оторочку пенного прибоя, а может быть, здесь была мама, когда приезжала на танцевально-песенные фестивали?

Тихий звук зуммера оторвал ее от окна. Включилось переговорное устройство.

— Если хотите, можем прогуляться в старый Уэлен, — предложил Петр-Амая.

— Я готова хоть сейчас! — весело ответила Френсис.

Кристофер Ноблес, Иван Теин с Перси Мылроком и Чарлзом Джонсоном-Уви остались обсуждать какие-то дела, а Френсис и Петр-Амая берегом лагуны по покрытой склизким мхом гальке зашагали к морю, к ярангам старого Уэлена.

— Идея восстановить старый Уэлен пришла в голову моему отцу, когда началось строительство нового поселка, — рассказывал Петр-Амая. — Сами понимаете, что среди сегодняшних жителей Уэлена не было ни одного, кто бы мог сказать, как выглядел Уэлен в начале прошлого века. Вспомнили, что была такая художница — Татьяна Печетегина. В конце семидесятых годов прошлого века она воссоздала на моржовом бивне Уэлен таким, каким он представился ей по рассказам деда. Мой отец нашел в одной из книг Евгения Таю снимок Уэлена, сделанный американским фотографом летом тысяча девятьсот двадцать шестого года. Это было в те времена, когда здесь процветал китобойный промысел, а по стойбищам бродили торговцы, выменивавшие у чукчей и эскимосов шкурки песцов, лис, оленьи шкуры и изделия из моржовой кости…

Френсис внимательно слушала Петра-Амаю. Для нее самым удивительным и любопытным в Уэлене был не сам поселок, стоящий в тундре над лагуной, а вот это старинное селение, напоминающее ей гравюры на моржовых бивнях, чудом сохранившихся у жителей Иналика и Нома.

Когда пересекли легкий поток, вливающийся в лагуну, и ступили собственно на косу, на ту часть, которая соединялась с горой, волнение охватило Френсис. Словно она погрузилась в волшебную сказку, вернулась в недалекое еще детство, когда каждое услышанное слово, каждое предание воспринимались живо и ярко и тотчас возникали в воображении живой картинкой. И вдруг эта живая картинка памяти стала явью и приближалась по мере того, как она шаг за шагом шла к ярангам.

В Иналике яранг не было. Но там, между скал, еще можно найти развалины полуземлянок, «нынлю» — по-эскимосски. В них совсем недавно жили предки Френсис. В детстве вместе со сверстниками она играла в этих замшелых камнях, еще сохранявших едва уловимый запах прогорклого моржового жира. Этот неповторимый аромат, словно духи прошлого, поднимал из глубин души незнакомое, новое настроение, какую-то странную грусть.

— Это наши как бы исторические памятники, — с улыбкой сказал Петр-Амая. — В старых городах древних цивилизаций сохранились храмы, дворцы, развалины, ну, а нам старину пришлось восстанавливать заново… А вот и наша яранга!

Петр-Амая распахнул дверь и пропустил вперед Френсис. Она с замершим сердцем ступила в полумрак древнего чукотского жилища, сделала шага два вперед и остановилась, чтобы оглядеться. Свет проникал сквозь довольно большое отверстие в вершине конуса крыши, да и сама покрышка яранги, сделанная из расщепленной моржовой кожи, еще не потемнела и пропускала желтоватый свет.

Слева от входа виднелся очаг — круг полуобгорелой земли, обложенный покрытыми сажей плоскими камнями. Сверху нависала толстая металлическая цепь с крюком на конце.

Под светлым кругом находилось подножие «срединного столба» яранги. А за ним — поднятая меховая занавесь спального полога.

— Вам приходилось здесь жить? — спросила Френсис.

— Когда я приезжаю в Уэлен, стараюсь спать в пологе, — ответил Петр-Амая. — Здесь спится как-то особенно сладко, будто в детстве, и слышно, как шумит морской прибой.

— Как бы мне хотелось тоже провести здесь ночь! — невольно вырвалось у Френсис.

— А почему нет, — отозвался Петр-Амая. — Ночуйте хоть все время, пока вы здесь. Вон в том ящике оленьи шкуры, оленьи одеяла. Только хочу вам дать один совет.

— Какой? — с живостью спросила Френсис.

— Вы обычно спите в пижаме?

— Обычно да, — нерешительно ответила Френсис. — Хотя не очень люблю…

— Я поэтому и люблю спать в яранге, что терпеть не могу пижамы, — сказал Петр-Амая. — Чтобы почувствовать всю прелесть прикосновения мягкой оленьей шкуры и пыжикового одеяла, надо спать, извините, голой.

— Так я же люблю спать голой! — весело сказала Френсис. — Это так прекрасно! Сегодня же вечером иду спать в ярангу!

На морской стороне Уэленской галечной косы на высоких подставках из китовых костей были привязаны кожаные байдары, кое-где сохли растянутые на деревянных рамах моржовые и лахтачьи кожи.

— О, у вас продолжают охотиться! — удивилась Френсис.

— Почему это вас поразило? — спросил Петр-Амая.

— Да… — замялась Френсис. — Когда я училась в школе, нам говорили, что на Чукотке полностью уничтожены традиционные охотничьи промыслы и каждому человеку с самого рождения Госплан определяет его будущее место на земле, его будущее занятие.

— Кто-кто? — смеясь переспросил Петр-Амая.

— Госплан, — твердо ответила Френсис. — Я училась хорошо и запомнила это слово. И этот Госплан с рождения лишает человека свободы. И вообще, нас учили, что у вас со свободой плохо…

Френсис вдруг замолчала, сердясь на саму себя: ну чего она так разболталась? А вдруг Петр-Амая рассердится?

Но Петр-Амая смеялся. Сначала сдерживая рвущийся наружу смех, потом начал открыто хохотать.

— Так вы говорите — Госплан? Это же надо такое придумать!

— Извините, — почему-то тихо произнесла Френсис. — Я что-то не так сказала? Это слово звучит по-другому? Я хотела изучать русский язык, но мне сказали, что я не могу выбирать сама: чему положено, тому нас и учат.

— А как же со свободой? — перестав смеяться, спросил Петр-Амая.

— С какой свободой? — не поняла Френсис.

— Ну, с той, которой у нас нет? И которой у вас так много? Почему же ты не стала пользоваться той свободой, когда хотела изучать русский язык?

Френсис молча подошла к прибою. Чистая прозрачная вода накатывалась на разноцветную гальку с шумом и шипением и откатывалась назад. Она молча корила себя: если и дальше она себя так будет вести, еще неизвестно, что будет с этой неожиданно подвернувшейся работой. Из Иналика только Френсис и Перси повезло: приехал Чарлз Джонсон-младший, или Уви, и сказал, что Американской администрации требуются молодые, энергичные и образованные сотрудники для работы над будущей книгой. Община долго советовалась, и наконец решено было рекомендовать Перси и Френсис…

Ветер дул со стороны лагуны, с юга, но прибой все же бил в берег, и за его гребнем, на спокойной глади сидели кулички, белые чайки и смотрели на Френсис.

Она вдруг почувствовала себя глупой маленькой девочкой, и ей стало обидно-обидно и сразу же захотелось домой, в свой родной Иналик, к привычным темным и вечным скалам, так долго теплым в солнечные летние дни.

Петру-Амае тоже было неловко. Он мысленно ругал себя за то, что ввязался в неуместный спор, да еще так бестактно смеялся. Просто ему казалось, что на том берегу уже давным-давно отказались от грубых, примитивных суждений о Советском Союзе. Но, видно, еще были живы представления прошлого века, неуклюжие попытки унизить великую страну, выставить в худшем свете ее жизнь.

— Дорогая Френсис, — Петр-Амая дотронулся до ее плеча. — Не обижайтесь на меня. У нас впереди интереснейшая и прекрасная работа. И когда вы захотите, вы всегда можете приезжать в этот старый Уэлен и спать в меховом пологе.

Френсис посмотрела на Петра-Амаю.

Он впервые так близко видел ее большие серо-зеленые глаза. Цветом и изменчивостью они были словно вода Берингова пролива. Девушка смотрела долго и пристально, а потом в смущении отвела взгляд, устремив его вдаль, за мыс, который скрывал ее родину — остров Малый Диомид.

Глава пятая

Петр-Амая на этот раз имел возможность как следует рассмотреть Сергея Ивановича Метелицу. Начальник был довольно высок ростом, светловолос. Крупные и огрубевшие от возраста черты лица отличались правильностью, если не считать несколько полноватых губ. Сергей Иванович носил небольшую бородку и усы. Внешностью своей Метелица вполне соответствовал тому представлению о типично русском интеллигенте, которое сложилось у Петра-Амаи от чтения классических произведений русской литературы. Кстати, среди многих других книг компактное, довольно дорогое собрание сочинений Льва Николаевича Толстого занимало видное место на полках кабинета начальника Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Метелица разговаривал по телефону с начальником Американской администрации Хью Дугласом. На видеоэкране американец выглядел усталым, несколько одутловатое лицо его, однако, светилось доброжелательностью и радушием.

— Я решил предоставить статут специального помощника Петру-Амае, главному редактору книги о строительстве…

Изображение Петра-Амаи появилось на среднем видеоэкране. Точно такое же изображение должно было появиться перед Хью Дугласом.

— Дорогой мистер Метелица! — Хью широко улыбнулся. — Это ваше дело… Честно говоря, я еще не успел познакомиться со своим штатом и всеми помощниками… Одним больше, одним меньше — какая разница? Меня заботит другое. Не пора ли нам снова встретиться? Я готов опять приехать к вам, но, по-моему, настала пора, дорогой мистер Метелица, вам ответить визитом.

— Хорошо! — с готовностью ответил Метелица. — Мы прилетим вместе с Петром-Амаей.

— Берите хоть весь штат помощников! — весело произнес Хью Дуглас. — Всем будем рады!

— Мы прилетим вдвоем, — еще раз уточнил Метелица.

— Летите в Ном, — сказал Хью. — Здесь, в Уэльсе, никаких достопримечательностей нет, да и постройки, возведенные для строителей, такие же, как на вашем берегу. Поэтому давайте встретимся в старом добром и славном Номе.

— Хорошо, — ответил Метелица. — Сегодня к вечеру будем.

Он выключил видеотелефон. Изображение Хью Дугласа вместе с улыбкой медленно угасло на экране.

Трасса полета пассажирских летательных аппаратов, и в том числе большого парадного вертостата начальника Советской администрации, из Уэлена в Ном проходила чуть южнее обоих островов в Беринговом проливе. Метелица попросил пилота пролететь так, чтобы был виден поселок Иналик на Малом Диомиде.

Море в эту пору короткого арктического лета свободно ото льда. Чистая вода простиралась далеко на север.

Вертостат сбавил скорость, и усиленный динамиком голос пилота возвестил:

— Пересекаем Международную линию изменения дат! Вместо вторника на ваших календарях вчерашний понедельник!

— Ну вот, Петр, прилетели во вчерашний день! — весело сказал Метелица, придвигаясь к широкому иллюминатору.

Иналик располагался ближе к южной оконечности островка.

Метелица внимательно разглядывал крохотное селение, домики, прилепившиеся к голому скалистому берегу.

У воды, на узенькой галечной полоске виднелись люди. Две байдары лежали на берегу, третья находилась на плаву. Женщины разделывали моржа.

Когда вертостат взял курс на мыс Принца Уэльского, Метелица откинулся в кресле и подумал: «Никогда не видел более неудобного места для человеческого жилья!»

От Уэльса вертостат повернул на Ном, пересекая водную гладь залива Нортон, на которой то и дело попадались большие и малые суда. В основном это были рыбаки. Большинство — парусные суда: в двадцать первом веке на морских судах часто использовали силу ветра, чтобы не загрязнять воду. К тому же ловля рыбы и не требовала больших скоростей.

Ном открылся на низком, болотистом берегу залива. Причальная мачта высилась недалеко от старого аэродрома, и воздушный корабль, снижаясь, давал возможность пассажирам полюбоваться старинным аляскинским городком. Зеленая тундра вокруг изобиловала какими-то каналами с желтыми отвалами по берегам. Точно такие же отвалы высились ближе к морскому берегу. Это были следы деятельности больших золотодобывающих драг, разрушенный остов одной из которых можно было разглядеть на окраине города.

Население Нома уже долгие годы не превышало десяти-одиннадцати тысяч человек. Большинство — эскимосы, выходцы с острова Святого Лаврентия, потомки жителей Кинг-Айленда и других, ныне уже не существующих поселений.

Среди встречающих Петр-Амая с удивлением увидел Френсис Омиак. Встретившись с ним взглядом, она широко улыбнулась и помахала издали рукой.

Первым с вертостата сошел Метелица, радушно встреченный Хью Дугласом.

Во вместительной машине с яркими фирменными знаками Американской администрации строительства Интерконтинентального моста гости и хозяева по широкому шоссе направились в Ном. По сторонам дороги лежало болото с чахлой растительностью.

— Это шоссе, — сказал Хью Дуглас, — было выстроено еще во времена второй мировой войны, в середине прошлого века. Ему уже скоро сто лет, а как оно выглядит! В те годы с аэродрома, где вы только, что приземлились, в воздух поднимались примитивные, перегруженные топливом для долгого пути винтовые самолеты и летели по трассе: Ном — Уэлен — Анадырь — Марково, Сеймчан — Якутск — Киренск — Красноярск — и далее в Москву, а потом на Западный фронт… Наши ежегодные собачьи гонки из Фербенкса в Ном — легкая прогулка по сравнению с таким перелетом!

Хью Дуглас на секунду умолк и вдруг значительно произнес:

— Удивителен был порой человек прошлого!

— Человек вообще явление удивительное, несмотря на всю его кажущуюся обыденность, — отозвался Метелица.

— Вы, как всегда, правы, товарищ Метелица, — с улыбкой по-русски сказал Хью Дуглас.

— А вы говорите по-русски? — спросил Метелица Френсис.

— К сожалению, нет, — покраснев, ответила девушка.

— Зато она знает эскимосский, английский и понимает по-чукотски, — пришел на помощь смутившейся Френсис Хью Дуглас. — Но русский язык все же вам придется изучить, Френсис.

— Хорошо, — ответила девушка.

— А нам бы с вами, мистер Дуглас, не мешало поучиться местным языкам, — сказал Метелица.

— Вот Френсис и будет учить меня эскимосскому, — ответил Хью Дуглас.

— А вам, — Метелица повернулся к Петру-Амае, — придется меня поучить чукотскому…

— Я эскимос, Сергей Иванович, — напомнил Петр-Амая.

— Да? — смутился Метелица и зачем-то сказал. — Ну, ничего.

Машина тем временем въехала в ту часть города, которая была сохранена как память о великих временах «золотой лихорадки». Один за другим тянулись увеселительные заведения, или «салуны». На противоположной стороне улицы в ряд стояли молельные дома и церкви, начиная с довольно ветхой постройки Пресвитерианской церкви, старейшей на Аляске, и кончая сравнительно новым молельным домом «Бахай-веры», сооруженным из модного строительного материала, имитирующего снежные глыбы. Молельный дом своей архитектурой равнялся на снежный дом-иглу гренландских и североканадских эскимосов.

Петр-Амая всматривался в облик города, о котором много слышал. Здесь ему ни разу не доводилось бывать.

— Я заказал вам номера в самой старой гостинице города, — сказал Хью Дуглас, когда машина остановилась возле низкой и длинной постройки. — А вот и сам владелец!

У порога стоял эскимос. Он был одет слишком торжественно, даже при галстуке, хотя эта древнейшая часть одеяния человека допускалась только в исключительных случаях, как фрак в прошлом веке.

— Саймон Галягыргын! — представился владелец гостиницы. — Добро пожаловать в мою ярангу!

Последние слова он произнес на чукотском языке.

Петр-Амая впервые в жизни видел соплеменника в таком качестве — владельца самого что ни на есть настоящего капиталистического предприятия. Вглядывался, всматривался в него, стараясь найти во внешнем облике какие-то особые черты. Но ничего такого примечательного не было ни в лице, ни в одежде Саймона Галягыргына, если не считать галстука. Будто он только что вернулся с моря, снял с себя нерпичьи торбаза и штаны, повесил на стену старый гарпун и моток хорошо выдубленного лахтачьего ремня с древним костяным кольцом, украшенным орнаментом, напился чаю и переоделся. Его широкое, темное от ветра и мороза лицо красили пристальные, глубокие черные глаза, светящиеся недюжинным умом.

Гости вошли вслед за хозяином в просторный вестибюль гостиницы «Сивукак».

За ленчем, накрытым в просторном зале с видом на залив Нортон, подавали знаменитых аляскинских крабов и заливное из нерпичьих ластов.

— Вы уже привыкли к местной кухне? — вежливо осведомился Хью Дуглас у Метелицы.

— Чего мне только не доводилось есть за свою жизнь! — весело ответил Метелица. — Пробовал даже варанов в Юго-Восточной Азии и черт знает что еще! А вот у председателя Уэленского Совета, или, по-вашему, мэра, Ивана Теина ел моллюски из моржового желудка.

После ленча Метелица и Дуглас удалились в отдельный номер, чтобы поговорить без свидетелей. Безмолвный официант принес кофе и, уходя, тщательно прикрыл за собой дверь.

— Я с удивлением узнал, что жители острова Малый Диомид категорически против строительства моста, — начал Метелица. — Это может неблагоприятно отразиться на общей атмосфере и, если хотите, на престиже строительства. Мост должен соединить не просто берег с берегом, а прежде всего народы, живущие на этих берегах… Я тщательно ознакомился с проблемой и, честно скажу, в полном замешательстве. Малый Диомид, как и остров Ратманова, — это главные опоры моста. Так или иначе мы затронем местных жителей, их селение — избежать этого никак нельзя.

— Вы совершенно правы, мистер Метелица, — спокойно сказал Дуглас. — И, к сожалению, другого такого места, как Берингов пролив, не существует на земном шаре, чтобы воплотить идею соединения материков…

— Вы меня простите, — снова заговорил Метелица, — это ваше чисто внутреннее дело, но поскольку я в какой-то мере причастен к строительству, то не могу не беспокоиться о судьбе жителей Иналика. Ведь речь идет о людях, об их образе жизни и, наконец, об уникальной культуре, которой больше нет нигде в мире!.. Я уверен, что и вам это не безразлично, мистер Дуглас.

Некоторое время Хью Дуглас молчал, со вкусом допивая остывший кофе. Покончив с этим и вытерев губы белоснежной салфеткой, он почти торжественно начал:

— Дорогой товарищ Метелица! Вы напрасно плохо думаете об американском правительстве. Впрочем, я вас понимаю. Мы, люди прошлого века, часто по инерции мыслим категориями вчерашнего дня. Так вот, я должен сказать вам, возможно даже официально заявить, что жители Иналика получат даже больше того, о чем мечтали! О, они будут весьма благодарны!.. А сейчас, чтобы развеять ваши беспокойные мысли, приглашаю посмотреть цветные панорамы будущего моста, которые мы получили утром от художника Якова Цирцеиса.

В просторном затемненном зале собрались и многие жители Нома. Должно быть, здесь когда-то размещался кинотеатр: потертые кресла стояли в ряд.

Голографическое изображение моста впечатляло. Это было воистину сооружение космической эры человечества!

Подступы к величественному мосту начинались далеко на обоих материках, плавно подходили к берегам и затем как бы возносились на высоту нескольких десятков метров. Само сооружение чем-то отдаленно напоминало старый мост Золотые Ворота в Сан-Франциско. Может, Яков Цирценс знаком с проектом американского инженера Стросса?

Под мостом, далеко внизу, текли воды пролива, бессильно бились о его несокрушимые опоры. Среди колоссальных переплетений, толстенных тросов виднелся островок Малый Диомид. Там, где стояли домики Иналика, было пусто.

Френсис еще раз всмотрелась в изображение, чуть склонилась в сторону: голографическое изображение можно было разглядывать с нескольких точек. Но Иналика все равно не было, или его попросту забыли изобразить, или…

Френсис стало не по себе. Она тихо встала и вышла из зала.

На улице уже стемнело. Но в небе еще не зажигалось ночное освещение. Когда оно было изобретено, темные ночи превратились в яркие искусственно освещенные дни, но потом люди спохватились и вернулись к ночному звездному небу, а само вечернее освещение оставили лишь таким, чтобы пешеход или проезжий могли найти путь.

Плескалась вода в заливе Нортон, и где-то далеко, на краю городка, изредка взвывала собака. В ярко освещенном салуне «Савой» метались тени и слышалась глуховатая музыка и отчетливо — ритм.

Френсис почувствовала чью-то руку на плече и обернулась.

Это был Петр-Амая.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Мне просто захотелось выйти на свежий воздух, — ответила Френсис.

Некоторое время они стояли молча, глядя на огни стоящих в заливе судов. Порой группа огней начинала двигаться, слышалось тарахтенье — здесь еще порой пользовались давно устаревшими моторами внутреннего сгорания, пожиравшими огромное количество горючего.

— Ну как работается на новом месте? — спросил Петр-Амая.

Френсис ответила не сразу.

— Я очень обрадовалась, узнав, что меня берут на работу для книги, хотя до сих пор еще не знаю, что буду делать… И вот я уже специальный помощник начальника Американской администрации строительства Интерконтинентального моста. Никто в моем возрасте в Иналике не мог и мечтать об этом! Отец уже подумывает заказать новый дом, попросторнее: у меня теперь такое жалованье, столько денег, сколько не получает и десяток наших охотников. И всем этим я обязана мосту… И сегодня я увидела мост таким, каким он будет на самом деле. Панорама или фото не дают такого живого впечатления, как голограмма. Это и вправду другая земля, другая жизнь… Но нет там места Иналику…

В голосе Френсис слышалась такая печаль, такая тоска, что Петру-Амае даже показалось, что Френсис плачет.

— Не плачьте, Френсис… Вы видели только изображение. Голограмма снята с макета и потом смонтирована с голограммами берегов.

— Но ведь там нет Иналика! Значит, уже известно, что Иналика не будет! Неужели они все же решились на это?

Теперь Френсис не плакала.

Петр-Амая не знал, как себя держать. Полторы сотни людей живут на островке, в условиях, быть может, худших на всем земном шаре. С точки зрения здравого смысла, им нужно переселиться. Может быть, они даже выиграют, от этого… Но…

— Возможно, что я откажусь от работы, — неожиданно произнесла Френсис. — Я не могу…

Петр-Амая произнес:

— Френсис! Я не верю, что нельзя найти выход… Вот увидишь, милая Френсис, все будет хорошо…

Последние слова Петр-Амая произнес неожиданно для самого себя нежно и мягко.

— Сергей Иванович Метелица на вашей стороне. А это много значит, — добавил Петр-Амая.

Френсис встрепенулась:

— А вы уверены, что он понимает нас, то есть моих земляков?

— Думаю, что понимает.

— Но все-таки он белый человек…

Петр-Амая от неожиданности даже рассмеялся.

— Какой же он белый человек? Сергей Иванович?

— А кто же он? Не чукча же и не эскимос, — удивилась в свою очередь Френсис.

— Не в том смысле белый человек, как ты сказала, — принялся объяснять Петр-Амая. — У нас давно нет такого деления на белых и небелых.

— Официально у нас тоже нет, — сказала Френсис. — Но в каждом взгляде и в рассуждении, если они даже внешне проникнуты так называемой заботой, чувствуется белый человек, его превосходство. Может быть, он даже не замечает этого, а ведет себя так…

— Вы думаете, что и Метелица тоже такой? — с ноткой обиды спросил Петр-Амая.

— Не знаю, — нерешительно ответила Френсис. — Но он не чукча и не эскимос, — повторила она.

Петра-Амаю поражала в девушке неразличимость границы между ее чертами детскими и чертами взрослой женщины. Иногда ему хотелось говорить с ней как с ребенком, просто и прямолинейно воспринимающим действительность, утешать и гладить по голове. Но едва Петр-Амая проникался таким настроением, как Френсис начинала казаться вполне взрослой, женщиной.

Они шли по затемненной улице Нома, удаляясь от залива Нортон. Ветер принес запахи тундры — мха, трав, наливающихся ягод, — отрывистый, оборванный крик птицы.

— Как хорошо, что люди сумели это сохранить! — вздохнула Френсис.

Петр-Амая понял, что она имела в виду.

— Да, это прекрасно, — согласился он вежливо, стараясь найти верный тон. — А было время, когда начали сомневаться, что Земля вообще будет сохранена.

— Я читала об этом, — отозвалась Френсис. — Но только мне кажется, что, сохраняя природное окружение, птиц, чистый воздух, чистое небо, люди забывают, что есть нечто и внутри человека. Мне иногда трудно думать о людях, трудно их понимать…

— Почему? — спросил Петр-Амая.

— Не знаю, — Френсис пожала острыми плечиками. — Внутри человек остался таким же непознанным до конца, каким был всегда…

Иналикцы почитались на Аляске чудаками. Возможно, их даже тайно недолюбливали свои же соплеменники, вынужденные ютиться в Номе и в других городах полуострова. Зло подшучивали над ними за их приверженность к исконной культуре, языку и еще за отказ пользоваться лазерным оружием для охоты на моржа и кита.

А сколько претерпела Френсис в Номской школе! Нередко втихомолку плакала возле полусгнившего остова старой байдары, когда-то служившей наглядным пособием. Девочка садилась на теплое, побелевшее от времени дерево и молча гладила округлые стойки, вспоминала родной Иналик, косую волну в проливе, идущую с севера на юг, стремительный полет тупиков и длинношеих бакланов.

Многие эскимосы в Номе уже не говорили на родном языке. Но от этого не перестали быть эскимосами. Где-то в глубинах сознания они понимали, что утратили нечто существенное, словно часть своего живого тела, часть крови, души. И это сознание ожесточало, вызывало непонятную злость к крохотной части соплеменников, упрямо цепляющихся за свой голый островок, свой язык и свой образ жизни, интересующие лишь исследователей этнографии арктических народов.

Вспомнились слова Адама Майны: «Самое ценное у нас — это наше прошлое. Пока у нас оно есть, мы представляем интерес для себя и для других. У нас есть чем гордиться. И наше будущее — это сохранение нашего прошлого…»

Френсис неторопливо раздевалась и вспоминала ярангу в старом Уэлене, полувыветрившийся запах костра. Тело помнило обволакивающую нежность оленьей постели, одеяла из пыжика. А каким сладким было погружение в сон, долгое пробуждение, словно возвращение из путешествия в страну нежного забвения…

А здесь сон все не идет и не идет, и уже за окном небо побледнело и наступила предутренняя тишина, настоящий покой, когда спят и звери, и птицы, и даже неугомонный человек впадает в забытье перед беспокойным своим пробуждением.

Закрывая глаза, она снова видела уэленскую ярангу и улыбающееся лицо Петра-Амаи, блеск его ровных белых зубов, непокорную черную прядь волос на лбу и даже слышала его голос, его манеру чуть растягивать слова, словно помещая между ними невысказанное, затаенное размышление.

Оказалось, уэленцы такие же люди, как и жители Иналика, аляскинские эскимосы. Ведь у них такой же в основе язык, обычаи, образ жизни, сказки, песни и танцы, и в то же время — совсем другой народ! В прошлом веке в отношениях между Соединенными Штатами и Советским Союзом существовало такое понятие — «железный занавес». Френсис знала, что это лишь словесное обозначение взаимоизоляции двух великих держав. И все же это порой представлялось в виде огромного проржавевшего железного занавеса, гнущегося под ветром и гремящего под дождем как раз между островами Малый Диомид и Ратманова. Но не «железный занавес», а что-то другое, неуловимое чувствовала Френсис между собой и Петром-Амаей. Она старалась понять, распознать эту невидимую преграду. А может, это следствие, как объясняли ей в школе, разных общественных систем, разности между коллективизмом и индивидуализмом, свободой выбора и ограничением этой свободы в условиях коммунизма?

Френсис хотела задать эти вопросы самому Петру-Амае, но случая удобного не подвертывалось, и к тому же собственная робость мешала. С другой стороны, Френсис смутно подозревала, что такими вопросами она может поставить Петра-Амаю в затруднительное положение. Вспоминая его манеру говорить, она предполагала, что Петр-Амая не ответит прямо и ясно. И еще: она остро и с некоторой обидой чувствовала его отношение к себе как к младшей, иногда попросту как к маленькой девочке. Особенно это проявилось тогда, в то утро, в яранге старого Уэлена.

Френсис едва дождалась утра, и утро принесло радость: Петр-Амая летел вместе с ней на Малый Диомид, в Иналик для встречи с Джеймсом Мылроком.

Маленький вертостат старой аляскинской компании воздушных сообщений пересек залив Нортон и через Теллер и мыс Принца Уэльского взял курс на остров. Малый Диомид сливался со своим большим собратом, и лишь по мере приближения воздушного судна он как бы отделялся от крутых берегов острова Ратманова и принимал самостоятельные очертания. Зелень еще не потускнела и окрашивала ближайшую воду, слегка затемняя ее своей тенью.

Пролетели отдельную скалу — островок Фаруэй, облепленный птицами.

Со стороны мыса Принца Уэльского Малый Диомид выглядел всего-навсего голым островом без всяких признаков жизни, если не считать ретрансляционную антенну на плоской его вершине. Она безжизненно поблескивала металлом, отражая лучи холодного северного солнца. Сегодня направление ветра позволяло вертостату подойти к острову с южной стороны. Открылась захватывающая дух картина Берингова пролива, более впечатляющая, чем голографическое изображение, вызывающее недоверие слишком дотошной достоверностью.

Справа по курсу оставался Малый Диомид. Остров Ратманова наступал слева, открывая на горизонте массив мыса Дежнева. Там вдали, за окончанием Азиатского материка, — бесконечный простор Ледовитого океана с плавающими льдинами, стадами моржей и китов, тюленей, с низко летящими над водой птичьими стаями…

Вертостат зашел на посадку, повинуясь наземным автоматам.

Встречающие толпились на небольшой ровной площадке, шириной не более чем два десятка метров. Из клочков почвы, чудом занесенной на остров, росла густая, еще не успевшая пожелтеть трава: она ежегодно щедро удобрялась свежей кровью морских зверей.

Джеймс Мылрок крепко пожал руку Петру-Амае и представил его встречающим, не забыв добавить, как это водилось среди арктических народов, что он сын такого-то. Когда было названо имя Ивана Теина, по толпе прошел гул оживления и одобрения.

Эскимосское селение почему-то напомнило Петру-Амае Кавказ, грузинские деревни, уютно приткнувшиеся к могучим склонам гор, словно ищущие защиты. Но там жилища утопали в зелени виноградников и садов, а здесь лишь редкие пятна чахлой зелени пробивались меж нагромождений серого камня, кое-где покрытого голубоватым лишайником.

— У нас отеля нет, — извиняющимся тоном сообщил Джеймс Мылрок. — При школе есть гостевая комната. Правда, там уже живет один человек. Но имеется свободная кровать.

— Я буду жить там, где вы меня поместите, — с улыбкой отозвался Петр-Амая. — Не забывайте, что мои предки жили в тесной яранге и не жаловались.

Тропинка, пробитая между каменных глыб, тянулась к приметному двухэтажному зданию, обращенному большими окнами на Берингов пролив и остров Ратманова. Внизу оставался стремительный поток, необыкновенная, единственная в мире морская река, соединяющая воды двух великих океанов.

Угадывались следы старых мясных хранилищ, замененных на вместительные холодильники. Иногда на пути вдруг возникала глубоко укоренившаяся в скальном грунте побелевшая китовая челюсть.

Джеймс Мылрок шел легко и свободно, привычный к крутым улицам родного селения. На крылечке школы он не обнаружил ни одышки, ни учащенного дыхания.

В просторной комнате, с двумя диванами-кроватями, за столом сидел полный человек и что-то торопливо писал.

Он обернулся и вдруг широко улыбнулся одними губами, обрамленными тонкими черными усиками.

Трумэн-Кеннеди Джонсон! — отчетливо и громко произнес он. — Представитель Федерального правительства, уполномоченный по вопросам переселения.

Глаза Трумэна-Кеннеди светились в узких прорезях, и во всем его облике, в чертах лица ничто не указывало на то, чтобы он или его отдаленные предки близко стояли к какой-нибудь президентской фамилии.

— Я родился в Номе, и мой дед в прошлом веке был президентом корпорации «Берингов пролив», или «Каверак», — продолжал Трумэн-Кеннеди. — В нашем роду принято старшим детям давать имена президентов.

Петр-Амая назвал себя.

— Я слышал о вас, читал книги вашего отца, — сказал Трумэн-Кеннеди. — Надеюсь, что в будущей Книге о строительстве моста вы хоть упомянете меня.

— Что вы имеете в виду? — вежливо осведомился Петр-Амая.

— Весь Иналик переезжает на Кинг-Айленд! — почти торжественно заявил Трумэн-Кеннеди.

Изумление на лице у Петра-Амаи было так явно, что Трумэн-Кеннеди громко засмеялся и весело продолжал;

— Да-да! Мне удалось их уговорить, и, поверьте, это было не так уж трудно, как казалось на первый взгляд.

Странное было состояние у Петра-Амаи. Вместо того чтобы почувствовать облегчение, он ощутил нечто вроде жалости и даже разочарования.

Он сел на диван-кровать, медленно стянул с себя куртку: в комнате почему-то было жарко натоплено.

— Как же вам удалось это сделать?

— Деньги! — коротко произнес Трумэн-Кеннеди. — И напрасно кое-кто утверждает, что времена изменились. Пока существуют деньги, многие проблемы будут решаться теми, у кого они есть в достаточном количестве!

Трумэн-Кеннеди порылся среди разбросанных бумаг, достал одну, быстро пробежал глазами.

— Между прочим, в вашей печати уже появились сочувственные статьи о якобы жалкой судьбе жителей Иналика. Вот статья из газеты «Полярник», издающейся в бухте Провидения. Насколько мне известно, там живут родственные жителям острова Святого Лаврентия эскимосы. Так вот некий Гаймисин, подписавшийся историком, выражает сочувствие иналикцам, оказавшимся в трудном положении в связи со строительством моста. И делает вывод: такова судьба малых народов в капиталистическом обществе. С ними, мол, не считаются, их мнение не является решающим — словом, бедные, бедные эскимосы Аляски! Кстати замечу, ЧТО этот Гаймисин не первый и, думаю, не последний сочувствующий… И вот еще: газета «Тихоокеанский вестник» вдруг высказалась вообще против моста… Я очень рад, что вы приехали. Вы своими глазами можете убедиться в том, что может сделать для своих граждан такая великая страна, как Америка.

Распахнулась дверь, и в проеме показалась растрепанная, задыхающаяся Френсис. У нее был такой вид, словно за ней кто-то гнался.

— Они согласились! — выкрикнула она, переведя дыхание. — Согласились переселиться на Кинг-Айленд!

Петр-Амая, сдерживая себя, спокойно сказал:

— Я рад, что все затруднения позади. Думаю, что человечество оценит эту жертву иналикцев.

— Многие могут даже позавидовать им! — вставил Трумэн-Кеннеди. — Каждая семья получает бесплатно, заметьте, бесплатно, дом, полностью обставленный мебелью, с водоснабжением, коммуникационными средствами. Не дом, а настоящий дворец! Далее — полностью механизированное охотничье снаряжение: лодки, оружие и так далее. Бесплатное медицинское обслуживание, освобождение от платы за обучение в университете, если кто пожелает учиться… Далее, в компенсацию за эту пустынную скалу входит снабжение продовольствием, необходимым для жизни всех иналикцев сроком на пятьдесят лет. Вы представляете — полвека можно ничего не делать! Не работать, не беспокоиться ни о чем и даже не трогать счет в банке!

Трумэн-Кеннеди, похоже, даже сам распалился от собственной речи и неожиданно закончил ее так:

— Эх, родиться бы мне на острове Иналик! Забросил бы к черту свою службу и переселился на Кинг-Айленд, охотился, рыбачил и ни о чем не думал!

Но в глазах Френсис не было радости.

Не было радости и в голосе Джеймса Мылрока, когда он по системе внутренней связи вызвал Петра-Амаю и пригласил на обед.

— Я знаю, что Френсис у вас, — сказал Джеймс. — Пусть и она тоже придет.

Дом Мылрока стоял на южной стороне острова, последним в ряду жилищ. Половина его опиралась на железобетонные сваи. Меж ними была сложена разная хозяйственная утварь, стоял ненадобный летом снегоход, а рядом бочки, приготовленные для зелени.

Внутри дом был достаточно просторен. Большая комната служила и столовой, и гостиной, и мастерской. Возле широкого окна, смотрящего, как и окна всех домов Иналика, на Берингов пролив, стоял стол-верстак с различными инструментами для резьбы по моржовой кости.

На столе с низкими ножками, окруженном китовыми позвонками, на продолговатом деревянном блюде дымились куски вареного моржового мяса.

Перси поздоровался с Петром-Амаей как со старым знакомым. Адам Майна уже сидел возле блюда и задумчиво разглядывал лезвие своего охотничьего ножа, служащего в данном случае столовым прибором.

С легким замешательством Петр-Амая вспомнил, что у него нет ножа.

Но, словно прочитав его мысли, Джеймс Мылрок подал гостю остро отточенный охотничий нож.

Адам Майна, пользуясь привилегией старейшего, прочитал молитву, потом первым выбрал кусок, потрогал его с разных сторон кончиком ножа, поддел и протянул Петру-Амае.

— Попробуй, это хороший кусок.

Первым осторожно положил на край деревянного блюда обглоданную до белизны кость Адам Майна, посмотрел через стол на Петра-Амаю и спросил:

— И что же ты думаешь о нас?

Петр-Амая растерянно огляделся.

— Что ты думаешь о нас, решившихся покинуть Иналик?

— Думаю, что все человечество… — начал, откашлявшись, Петр-Амая.

— Оставь в покое человечество, — перебил Адам Майна. — Кто-то из поэтов хорошо сказал: легко любить все человечество, а ты попробуй полюби соседа… А мы вот продали себя, свою независимость, свою самостоятельность. И не надо высоких слов о жертве в пользу человечества. Сколько себя помню, сколько прочитал книг, всякого рода ученых статей, кроме восхищенного любопытства все остальное человечество, живущее к югу от Полярного круга, никаких чувств к нам никогда не испытывало!

Петр-Амая всматривался в лицо старика. Его глаза, глубоко запрятанные, казались продолжениями морщин на лице. Кожа на лице напоминала кору старого дерева.

Жена Мылрока с помощью Френсис время от времени добавляла мяса на деревянном блюде. Иногда Петр-Амая ловил на себе мимолетный взгляд Френсис, словно теплый луч летнего солнца вырывался из-за тучи и ласково касался щеки.

— И все же, если призадуматься, — облизав пальцы, проронил Перси, — мы выиграли. Многие бывали на Кинг-Айленде и знают, что это хороший остров, намного больше и удобнее, чем наш Иналик. Там есть источники природной пресной воды, растут такие же травы, ягоды и даже в большем количестве, чем здесь. Я вчера весь вечер изучал планировку дома, чтобы внести в нее изменения по моему вкусу, и не нашел, чего бы можно было еще туда добавить.

— Попросил бы плавательный бассейн, — усмехнулся Адам Майна.

— Я плавать не умею, — отозвался всерьез Перси. — Ни к чему мне плавательный бассейн.

За молчаливым чаепитием Петр-Амая думал о том, как трудно будет этим людям свыкнуться с мыслью, что для них Иналика больше не существует… Хотя, на первый взгляд, вроде бы все сделано к лучшему: иналикцы с немалой выгодой переселяются на Кинг-Айленд, не изменяется их природное окружение, а сам остров останется на месте, став опорой гигантского сооружения, гордости человечества, покончившего навсегда со страхом войны. Связав материки, все транспортные артерии Старого и Нового Света, мост еще раз подчеркнет единство и уникальность человечества во вселенной.

Глава шестая

Сергей Иванович Метелица уезжал в короткий отпуск.

Подготовительные работы к сооружению моста шли полным ходом, и все было налажено так, что он мог спокойно отправиться к месту отдыха, в небольшое село Елизаветино под Ленинградом.

Большинство людей в начале третьего тысячелетия, за исключением нуждающихся в специальном лечении, давным-давно отказалось от пустого времяпрепровождения в так называемых домах отдыха и санаториях. Отдых заключался в перемене занятия. У людей напряженной работы, такой, как деятельность крупного инженера, руководителя большой стройки, научного коллектива, наибольшей популярностью пользовался отдых-работа в стиле «ретро».

Метелица собирался побыть месяц пастухом.

Незадолго до его отъезда с Малого Диомида вернулся Петр-Амая Теин и привез неожиданную новость о согласии тамошних жителей уступить островок.

Это намного облегчало проблему, хотя, честно говоря, такое простое решение несколько разочаровало Метелицу. Он и сам удивился этому странному ощущению: вроде бы выход из положения, и в то же время чувство какой-то легкой досады.

В проектировании моста Метелица непосредственного участия не принимал. Проект рождался в двух специально созданных институтах в СССР и США. Работу проделали с учетом не только всего, что требовалось для ее осуществления, но с учетом самых неожиданных мелочей. Порой Метелица, заставший еще неразбериху и суматошность больших строек конца прошлого столетия, ловил себя на мысли, что иногда ему скучновато на таком налаженном, как хорошая машина, строительстве.

В последнее служебное утро Метелица сидел на своем излюбленном месте, в мягком кресле у панорамного окна, открывающегося на Берингов пролив, и мысленно уже был в Елизаветино, босой, с легким кнутовищем через плечо.

А пока перед ним был сине-зеленый пролив, и Метелица понимал, что там, на мягких зеленых лугах, ему будет недоставать вот этого простора, необыкновенной шири и возникающего именно здесь реального ощущения шарообразности Земли.

Легко открылась дверь, и, обернувшись. Метелица увидел Теина.

— Сергей Иванович! Пришел прощаться.

— Рад вас видеть! — воскликнул Метелица, поднимаясь навстречу гостю.

Теин спросил:

— На чем поедете?

— Поездом. На этот раз решил твердо. Хватит летать! Пора соразмерять скорости со своим возрастом. А то стыдно подумать: я за свою жизнь совершил, может быть, с полсотни кругосветных путешествий, а мир остался где-то далеко внизу… Иной раз у меня такое ощущение, что я так и продолжаю лететь, не спускаясь на землю. Ужасно!

— А почему не на дирижабле? — удивился Теин. — Из Анадыря летает комфортабельный «Титаник», совместное владение «Раян-Эрлайнз» и Аэрофлота. Говорят, даже плавательный бассейн устроили на борту.

— Нет, твердо решил поездом. Сяду прямо на первой станции — в Дежнево.

Дежнево находилось на южной стороне мыса того же названия, и когда-то, еще в двадцатых годах прошлого века, здесь располагалось небольшое чукотское поселение. От тех времен остались следы больших яранг на небольшом возвышении, чуть поодаль от станционного здания трансконтинентальной железнодорожной линии, завершенной в конце прошлого столетия как продолжение знаменитой стройки тех лет — БАМа.

— Дней десять проедете, — задумчиво сказал Теин.

— Вот это и хорошо! — ответил Метелица. — Буду смотреть в окно, читать, размышлять… Кстати, как вы проводите отпуск?

— У меня отпуска нет, — ответил Теин. — Творческая работа, она ведь продолжается всегда… Хорошо, что дела сельского Совета налажены, вроде идут сами по себе.

— Но ведь бывает же у вас желание отвлечься?

— Я каждый день имею возможность отвлекаться. Пересеку лагуну, надену на себя охотничье снаряжение — и в море.

— Завидую, — вздохнул Метелица. — Ну, а если надо куда-то поехать, захочется повидать другие земли?

— В свое время, в молодости, я поездил вволю, — ответил Теин. — У нас при Союзе писателей есть так называемые Высшие литературные курсы. Вот они и посылают. Есть кругосветные путешествия, ознакомительные, либо выбираешь какую-нибудь страну И живешь там года два-три, изучаешь язык, культуру… А есть еще такое — задумываешь себе новое дело, осваиваешь, или едешь куда-нибудь учительствовать… Возможностей много.

— Знаете, Иван, — вдруг сказал Метелица. — Вот внук мой очень просится сюда. Да и дочь не прочь приехать.

— А жена? — спросил Теин.

— С женой мы разошлись еще в далекой молодости, — вздохнул Метелица. — Не выдержала она моей кочевой жизни.

— А разве нельзя было вместе ездить?

— Нельзя, — ответил после небольшой паузы Метелица. — Она выращивала новые сорта злаков. А куда от своего поля уедешь?

— А дочка?

— Пока училась, приезжала ко мне в каникулы, а теперь вот дома сидит, в Ленинграде.

Оба помолчали. За огромным окном сверкал Берингов пролив.

— Сергей Иванович…

Метелица по изменившейся тональности голоса Теина понял, что начинается серьезный разговор.

— Сергей Иванович, — повторил Иван Теин. — Сын меня беспокоит. Может, зря вы его взяли помощником…

— А что такое? — насторожился Метелица.

— Уж больно много разъездов. На ту сторону…

— А мне показалось, что он очень увлечен.

— Это верно, — вздохнул Иван Теин и добавил. — Особенно девочкой с Иналика, дочкой мэра.

— Френсис? — удивленно произнес Метелица, улыбнулся и продолжал. — Надо заметить, что вкус у вашего сына неплохой.

— Да у него уже была жена, и внучка у нас растет! — как-то торопливо и нескладно заговорил Теин. — Такое вот дело, сложное, трудное… Марина — это внучка — прямо не знает, где и жить, кого любить… А ведь девочка уже большая, школу кончает. Сейчас она в Крыму у деда и бабки. Я много лет надеялся, что Петр-Амая снова сойдется с женой. А эта Френсис… Ну что в ней такого? Молоденькая и, кажется, не очень и умная девочка.

— Да-а, — протянул Метелица. — А может, это временное, пройдет?

— Да нет, вроде бы у них такое, что сразу не проходит, — ответил Теин. — Да, может, и ничего, если бы была наша, советская!

— Ну, Теин! — с укоризной произнес Метелица. — Можно подумать, что вы еще находитесь в прошлом веке, когда жениться на иностранке считалось каким-то из ряда выходящим явлением… А если на это иначе посмотреть? С точки зрения укрепления дружбы? А? Торжественную свадьбу сыграем. В годы моей молодости были такие в моде, назывались комсомольские. Шуму на них было предостаточно, но гарантии прочности семейной жизни они все же не давали.

Видно, у Метелицы именно такая и была свадьба.

— Дело еще в том, — медленно заговорил Теин, — что они ничего не скрывают! Такое время. Все наружу, никаких секретов… Разговаривают в полный голос по международной связи!

Метелица пристально взглянул на собеседника.

— Ну, хорошо… Допустим, уволю его с поста помощника, который Петр-Амая, кстати, занимает номинально… Как объясню? А потом, он человек взрослый и разумный и сразу же поймет причину. А если это серьезно? А мы только усложним и без того непростое их положение и загубим чувство. Как-то, давным-давно, еще в молодости, я слышал от одного эфиопского крестьянина такое рассуждение: «Вот говорят, что все перед богом и законом равны. Все это ерунда! Есть люди неверующие, а еще больше таких, которым любой закон нипочем, и они всегда найдут способ его обойти.

Но есть одна вещь на земле, перед чем и впрямь все люди равны. Это — любовь! И в этом чувстве нет высших и низших, как нет одной любви прекраснее другой… Любовь имеет только одно для всех людей измерение — это счастье!»

Иван Теин старался внимательно слушать Метелицу, но внимание отвлекалось его же собственными размышлениями.

— А что же тогда делать? — спросил Теин.

— А ничего не надо делать! — решительно сказал Метелица.

— Но вот тут какое дело, — медленно продолжал Теин. — Община Иналика насчитывает всего лишь полторы сотни человек. Уже более полувека этот народ не растет, численность его не увеличивается. Хотя, надо сказать, и не снижается. Достигается это очень строгим соблюдением законов внутренней жизни, правил, установившихся издавна. Ни одна женщина у них не выходит замуж на сторону! Себе они могут брать жен со стороны, а отдать свою невесту — это грубое нарушение обычая… Так что любовь любовью, а тут такое намечается, что поневоле забеспокоишься, как все это предотвратить.

Метелица задумался. Похоже все же, что эфиопский крестьянин не совсем был прав. Да, перед любовью все равны — будь она в яранге, в хижине, в снежном иглу, во дворце или стандартной квартире многоэтажного городского дома, но все же…

— И даже в этом случае, — сказал он вслух, — надо дать возможность решать самой жизни.

— Возможно, что вы правы, — тяжело вздохнул Теин, поднимаясь.

— А на чем собираетесь возвращаться домой? — спросил Метелица.

— У меня парусная лодка, — ответил Теин. — Ветер попутный, часа через три буду в Уэлене.

— Погодите-ка!

Метелица вызвал помощника и отдал ему какие-то распоряжения. Теин стоял у большого окна и смотрел на пролив.

День вместе с солнцем уходил за Чукотский полуостров. Со всех сторон медленно, мягко, с какими-то ласковыми, теплыми дуновениями подбиралась ночь.

Журчала вода под острым форштевнем лодки, ветер низко гудел в тугом, легком парусе. Парус был ярко-желтый, как предписывалось инспекцией по безопасности плавания.

Скрылся за кормой крутой мыс Пээк, или мыс Дежнева на официальных географических картах. Низко стлались над водой птичьи стаи, пересекая курс. Время от времени из воды показывалась круглая, блестящая нерпичья голова, и большие темные глаза провожали долгим любопытствующим взглядом проплывающую лодку. Чуть поодаль прошло семейство моржей: видно, шли они на Инчоунское лежбище. Иногда показывался китовый фонтан, и черный острый плавник касатки прочерчивал воду.

Метелица не переставал поражаться жизнеобилию этих вод. Ему довелось долгое время жить на берегах теплых морей, которые были куда безжизненнее и пустыннее, нежели эти студеные воды. А здесь не бывало такого мгновения, чтобы в поле зрения не попалось какой-нибудь живности. И это стало возможным во многом благодаря тому, что человечество в конце прошлого века вдруг спохватилось, очнулось от бездумного, порой даже и бессмысленного уничтожения всего живого — зверей, лесов, живой чистой воды, воздуха…

Перед выходом в Тихий океан Метелица посмотрел назад и мысленно увидел взметнувшийся над водами, уходящий в сумерки наступающей северной ночи, гигантский мост в освещении неярких сигнальных ламп…

— Знаете, Сергей Иванович, — будто отзываясь на его мысли, сказал Теин, — часто, когда я выхожу в море и остаюсь один, смотрю на пролив и в воображении вижу мост.

— Я тоже, — ответил с улыбкой Метелица.

— И вот о чем думаю, — продолжал ровным голосом Теин. — Думаю, что от старого облика Берингова пролива уже ничего не останется. Это будет новый Берингов пролив…

— И что же, вам жалко старого?

— Нет, я не об этом, — тихо продолжал Теин. — Я хочу сказать о том, что в жизни все проходит: молодость, годы, способность живого воображения и даже старый Берингов пролив.

— И это закон жизни, — подхватил Метелица. — Но все — и молодость, и даже растраченные силы, передуманные мысли и пережитая любовь — остается в памяти человека, добавляет новые краски к его внутреннему облику.

Дул северный ветер, приглаживая волны у галечного берега. На железнодорожной станции разгружали платформы, и шум работающих механизмов доносился до открытого моря. Горели яркие светильники, и у входа в транспортный канал два маяка мигали дружелюбными огнями.

Пассажирский поезд отходил минут через двадцать.

Теин вошел вместе с Метелицей в вагон. Рассчитанное на долгое путешествие, купе представляло собой практически однокомнатный гостиничный номер с ванной.

На стене тускло светился включенный телевизионный экран. Возле постели, на тумбочке, стоял аппарат видеосвязи, светилось несколько кнопок для музыки.

Тепло попрощавшись с Теином, Метелица принял душ, переоделся и выключил в купе все, что можно было выключить, нажал кнопку звукового фона — шума лиственного леса — и погрузился в сон.

Утро разбудило его уже где-то далеко за Анадырем.

В широком окне мелькал подернутый осенней желтизной лес, перемеженный тоненькими белоствольными березками. Блестели озера, чистые реки отражали голубое с белыми облаками небо.

После долгого созерцания широкого и открытого моря с островами Диомида, серых скал и сине-зеленого пространства, неба такого же цвета, а чаще серой пелены облаков или тумана, сквозь который изредка виднелся остров Ратманова, глаза и вправду отдыхали на живой зелени, на обилии и разнообразии оттенков этого цвета.

Метелица пытался отвлечься от мыслей, от настоящего, прошлого, в особенности от будущего, искал в затерянных глубинах памяти полузабытое в детстве состояние, когда разум жил только тем, что впитывалось в данное мгновение через зрение.

Но, видимо, в детство невозможно вернуться ни в каком виде! Стоило немного ослабить внутреннюю волю, как мысли непослушно, неконтролируемо врывались в сознание, мешали друг другу, перебивали одна другую.

Поезд шел легко, плавно, словно лодка на тихой воде озера, хотя скорость для наземного транспорта порой была достаточно велика — около двухсот километров в час. Почти предельная для железнодорожного пассажирского сообщения, согласно предписаниям специальной санитарной службы по скоростям.

Мысли чаще всего обращались к месту, покинутому только вчера, и на мирный, ласковый пейзаж зеленой земли ложилась в воображении картина с беспрерывно летящими птичьими стаями, шумными вздохами моржей и китовыми фонтанами. Вспомнилась эскимосская легенда об образовании Берингова пролива, или Ирвытгыра, как называлось это место на чукотском языке. Она приводилась в книге местного писателя прошлого века Евгения Таю.

…Раньше вместо воды от одного берега к другому тянулась галечная коса с двумя горами. На заре жизни людей в этих местах один охотник сильно прогневал морских богов. Ибо возомнил он себя самым сильным, самым могущественным, способным делать все, что ему хотелось. И однажды, когда охотник плыл на одиночном каяке, на спину ему прыгнул неведомый зверь и стал когтями рвать сначала одежду, а потом и кожу на спине. Охотнику не удалось освободиться от зверька, и единственный путь к спасению был в том, чтобы плыть к берегу. Собрав все свои силы, охотник достиг берега, и ему удалось выброситься «а галечный берег вместе со зверьком. Это было существо, одинаково похожее и на маленького моржонка, и на нерпу, и на лахтака. Охотник снял с живого зверька шкуру и, ободранного, выпустил его обратно в море. Ночью ударила буря. Огромные волны перекатывались через косу. Люди в страхе бежали на две возвышенности — горы Имаклик и Иналик. Многие не достигли вершин, навсегда поглощенные разбушевавшимся морем. И ранним утром, когда разошлись тучи, утих ветер и взошло солнце, оставшиеся в живых люди вместо длинного перешейка увидели волны, широкий пролив и в нем два небольших острова — Имаклик и Иналик.

Так, согласно легенде, образовался Берингов пролив.

Странно, но эта легенда осталась лишь в книгах Таю, и она не приводилась в научных фольклорных сборниках. Правда, Таю утверждал, что старые фольклорные сборники недостоверны, ибо часто так называемые памятники устного творчества записывались у людей далеко не трезвых, в условиях, не предназначенных для повествования сказок, старинных легенд и сказаний.

А вообще, наука утверждает, что Берингов пролив образовался сравнительно недавно, и вполне возможно, что возникновение его запечатлелось в памяти живущих тогда людей.

Или же это тот самый «бродячий сюжет», который родил и библейский всемирный потоп, и погружение в пучины морские легендарной Атлантиды, и Сказание о невидимом граде Китеже?..

Как все же удивительно схоже человечество! Снаружи лишь тонкая корочка того, что обретено многовековой культурной историей, столетними миграциями, столкновениями и братаниями с другими народами, смешениями рас, взаимовлиянием языков, религий, обычаев, а чуть копни — устоявшиеся тысячелетиями те же общечеловеческие нравственные, психологические твердейшие основы, на которых неколебимо стоит одетый в разные одежды культур, рас, языков и даже социальных систем человек!

В этом Метелица убедился на своем опыте, работая в самых разных концах света, общаясь с людьми, далекими и по расстояниям, и по языкам, и по социальному положению.

Интересно ответил на вопрос, кем же он себя считает по национальности, Иван Теин. Он сказал со слабой улыбкой:

— Может быть, я представляю собой переходное звено к новому этническому типу — Человеку Севера. Ведь во мне и эскимосская, и чукотская, и русская, и татарская кровь.

И еще одним удивительным открытием для Метелицы была встреча с фанатичной приверженностью человека на Чукотке к своей земле. Это было понятно на юге, в той же Африке, где больше всего и пришлось ему поработать. Но там земля имеет еще и реальную ценность как предмет частной собственности, как живородящий источник благосостояния, еды, как колыбель всего живого… Правда, в этом не откажешь и здешним землям. Но если африканский житель буквально прикован к клочку, обработанному многими поколениями, то здесь, на вольных просторах тундры, вроде бы не должно быть такой привязанности к определенному месту… Но оказалось совсем не так. Быть может, именно здесь, где только камень, холодный берег, усыпанный разноцветной галькой, туманная и сырая тундра, и все это большую часть года покрыто снегом и представляет собой снежную ледяную пустыню, чувство к родной земле ощущается с какой-то обостренной силой.

И тем более странным и непонятным показалось такое скорое решение жителей Иналика покинуть родной островок. Правда, уж тут они не прогадали. Да и Кинг-Айленд, судя по всему, место куда более удобное во всех отношениях, нежели кусок голой скалы на самом ветровом потоке, в вечном тумане Берингова пролива.

Спокойно, хорошо было ехать в поезде.

Иногда для разнообразия Метелица ходил обедать в вагон-ресторан, полный туристов со всех концов света. Конечный пункт маршрута находился где-то на берегах Гибралтара. Дальше можно туннелем перебраться на Африканский материк. Многие туристы намеревались закончить путь на мысе Доброй Надежды…

Можно было занимать столик на открытом воздухе, на специальной площадке, защищенной от встречного ветра, но Метелица предпочитал сидеть внутри ресторана.

В одном из простенков висел большой рекламный плакат, сулящий необыкновенное путешествие в поезде через три величайших континента — Африку, Евразию и Америку. «От мыса Горн до Мыса Доброй Надежды»! — гласил плакат. «Скоро на первый поезд уже не будет ни одного билета! Спешите!»

На четвертое утро мелькнула мысль сойти на очередной остановке и пересесть на пассажирский дирижабль. Это случилось на подходе к Байкалу. Станция Бестужевская стояла прямо на берегу. За высокой стелой — памятником строителям Байкало-Амурской магистрали конца прошлого века — голубела гладь величайшего пресноводного водоема мира. Здесь, в интересах туристов, стоянку продлили. У самой воды горели костры и рыбаки-гиды варили уху из омуля.

Байкал для советских людей такого возраста, как Метелица, стал символом, знаменующим новый подход к природе. Именно с Байкала, с охраны его, начало формироваться главное правило любого технического сооружения: никакого вреда окружающей среде, полное сохранение природного баланса и существующего животного мира. С таким девизом строился и Южно-Якутский горно-металлургический комплекс, медное производство на Удокане, закладывались нефтяные скважины в Анадырской впадине. Трудно было, но правило соблюдалось. Кстати, освоение природных богатств в окрестностях Байкало-Амурской магистрали от собственно Байкала до мыса Дежнева уже к началу третьего тысячелетия обеспечило нашу страну всеми мыслимыми сырьевыми ресурсами в количестве, достаточном для действительного планирования экономики на десятки лет вперед…

На берегу, между железнодорожным полотном и водой, стояли старинные сибирские избы, украшенные затейливой деревянной резьбой. Кое-где даже виднелись поленницы дров, хотя Метелица прекрасно знал, что каждый дом получает в избытке любую энергию — для отопления, горячей воды, разных бытовых приборов. Но приверженность человека к открытому огню, зародившаяся в глубинах изначальной истории человечества, оставалась живой и была пронесена в двадцать первый век. И в памяти, всплыли услышанные еще в школе рассказы о первобытном человеке, впервые увидевшем огонь — зажженное молнией дерево, — ощущение близкого, живого тепла от пляшущих языков пламени. А вот когда первобытный человек самостоятельно добыл огонь, с этого момента и началась история энергетики человечества, история драматическая, приводившая к вооруженным столкновениям еще совсем недавно, в конце прошлого века.

Метелица обошел группу туристов, хлынувших к рыбакам, и подошел к чистой, спокойной воде. Присев на корточки, он ладонью зачерпнул воды. Да, байкальская вода была вкусна и холодна. И в чем-то она была похожа на воду старого науканского ручья на мысе Дежнева.

Купе было оборудовано специальной системой связи, и пассажир в любую минуту мог соединиться с самым отдаленным абонентом.

И вот в последние дни все больше стало одолевать искушение включить связь, поговорить с дочерью, с внуком Глебом. И сейчас, когда поезд снова тронулся, он уставился на аппарат, словно в заветную дверь, ведущую в мир. Метелица по внутренней поездной связи лишь попросил соединить его с Москвой… Он заказал номер в старой гостинице, в центре города, недалеко от кремля. Обычно ему предоставляли место в пригородном коттедже-номере на берегу Москвы-реки, в лесу. Но Метелице хотелось пожить именно в гостинице «Москва», когда-то в молодости такой любимой из-за своего местоположения в самом центре столицы. Здесь Метелица иногда ловил себя на мысли: вот проснется он в одно прекрасное утро — и окажется в далекой молодости: в старом Ленинграде, старой Москве. Но сам-то он будет моложе?.. Куда же ушло то прекрасное время? Куда оно исчезает, уходит? И почему этот вроде бы бесполезный вопрос снова и снова все чаще с годами возникает и мучает, не дает ночами спать даже в таком сверхкомфортабельном поезде? Почему чудо и загадка навсегда уходящего времени не только поражает воображение, но и ставит в тупик так называемый здравый смысл? Ведь когда он обратно вернется на Чукотку, все будет вроде бы и то, и все же не совсем то: ведь пройдет какое-то время. И это «не совсем то» не новое, которое появится в его отсутствие, а знакомое, привычное, но над ним уже прошло столько-то дней, прошло какое-то время… Жизнь, время, человек… Рассвет, день, сумерки… А где он сам нынче, Сергей Метелица?

Усилием воли он стряхнул с себя эти мысли.

Поезд пришел на Казанский вокзал, обновленный еще в прошлом веке, просторный и почти безлюдный.

Он спустился в прохладный вестибюль метро и через пять минут оказался на станции «Площадь Свердлова», под гостиницей.

Метелица получил у администратора плотную металлизированную карточку с магнитным кодом-ключом и поднялся к себе в номер.

Окна выходили на площадь.

Черной глыбой высился памятник Карлу Марксу. А ведь Метелица помнил этот памятник еще светлым. И как ни чистили, ни мыли, ни полировали гранит, он все больше и больше темнел. Видно, больше от выхлопных газов автомобилей, отравлявших в прошлом воздух почти во всем мире.

Раздался мелодичный звон вызова, и засветился экран дальней видеотелефонной связи.

— Здравствуй, папа!

— Здравствуй, Светочка! Знаешь, я только вошел в номер, не успел даже раздеться.

— Это что на тебе?

— Куртка из весенней, майской молодой нерпы, подарок моего друга Ивана Теина, — с оттенком хвастовства произнес Метелица. — А где Глеб?

— Глеб скоро будет, — ответила Светлана.

— Ну как ты живешь? — спросил он дочь чуть просевшим от затаенной нежности голосом.

— Спокойно, — ответила она своим любимым словом.

— Ну, это хорошо, — вздохнул Метелица. — Можно позавидовать.

— Думаю, что и ты не очень волновался в пути.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился Метелица.

— Связь-то у тебя была отключена.

— Верно. Эта проклятая штука не давала мне даже по ночам спать, — засмеялся Метелица. — Несколько раз чуть не включил, но удержался… Видно, современному человеку отсутствие связи с миром также дискомфортно, как нашему предку глухота, слепота…

— Я вижу, что ты настроен на длинные рассуждения, — улыбнулась Светлана. — Давай отложим их до вечера. Будем сегодня вечером у тебя с Глебом.

— А я не собираюсь здесь надолго оставаться, — сказал Метелица. — Спешу к своим коровам.

— Твоих коров уже пасет академик Филиппов, — со смехом сказала Светлана. — Ты и не представляешь, сколько было претендентов на твою путевку!.. В общем, тебе придется возвращаться обратно на Чукотку. Звонил Волков. Он ждет тебя.

— Тогда до вечера, — сказал Метелица.

— До вечера, — отозвалась дочь, и экран медленно погас, держа еще некоторое время затухающий, но уже бесцветный контур человеческого лица.

Метелица прошел знакомой дорогой мимо Исторического музея, свернул налево на улицу 25-го Октября и прошел к зданию, стоящему в глубине двора.

Этот отдел Совета Министров ему был хорошо знаком. Не раз он приходил сюда за свои долгие годы. Все ему здесь было хорошо знакомо, от цвета пола до прекрасного вида из окна — на старую Москву, на Кремль.

Геннадий Волков, курирующий строительство моста через Берингов пролив, когда-то работал вместе с Метелицей. Он был намного моложе, хотя и ему давно перевалило за восемьдесят.

— Ну как там белые медведи, моржи и полярные сияния? — весело спросил Волков, выходя из-за письменного стола и пересаживаясь в мягкое кресло возле низкого столика, на котором уже стояли чашки с кофе.

— Полярных сияний еще не видел, белых медведей тоже. Не сезон еще, — с улыбкой ответил Метелица. — А вот моржей насмотрелся.

Он всегда с некоторой завистью относился к умению Волкова вести самую серьезную и трудную беседу, казалось бы, в шутливом, легком тоне.

— Итак, вернемся к моим коровам, — сказал Метелица и вопросительно посмотрел на Волкова.

— На следующий раз обещаю путевку на высокогорье, к чабанам, — торопливо сказал Волков. — Чистый воздух, высоченные горы, тишина!

У Метелицы засосало где-то над желудком.

— В связи с тем, что жители острова Малый Диомид раньше назначенного срока собираются переселиться, американская сторона предлагает досрочно соединить берега…

— Как это? — удивился Метелица.

— Они предлагают сначала соединить остров Ратманова и остров Малый Диомид, — сказал Волков. — Наш и их остров. В виде символа.

— Но это нарушает график, — заметил Метелица. — Это соединение должно произойти в самом конце, как завершающий аккорд, хотя…

— С нашей стороны принципиальных возражений нет, да и проектный институт не видит этому препятствий, — сказал Волков.

— Честно говоря, вся эта история с переселением мне не нравится, — задумчиво произнес Метелица.

— Не понимаю, — насторожился Волков.

— По сути, их вынудили продать свою родину, — сказал Метелица. — И в том, что им предложили другой остров, даже несколько лучший в климатическом отношении и больший по размерам, — нет утешения. Они были жителями Иналика — так они называют свой остров, — этим они и отличались от остального человечества, от других эскимосских племен. А теперь и этого у них нет.

— Это дело американцев, — сказал Волков.

— Все это верно, — вздохнул Метелица. — Вот Иван Теин, книги которого ты, наверное, знаешь, рассказывал мне, что примерно такое же случилось у нас в середине прошлого века, когда наша страна в поисках экономических решений выдвигала разные идеи: то укрупнение, то концентрация, то еще что-то в этом роде. Тогда группа науканских эскимосов, интереснейшая народность со своим языком, со своей культурой, была переселена. Промежуточная ступень, звено между народами Азии и Америки, они потом почти полностью растворились в другой этнической и языковой среде… И когда я слушал рассказы Ивана Теина, прямого потомка науканских эскимосов, я чувствовал в его словах горечь неутихшей обиды…

— Я тебя понимаю, — кивнул Волков. — Твои чувства, твою озабоченность. Но ведь Малый Диомид — еще раз повторяю — территория Соединенных Штатов Америки! И тамошние жители — граждане США!

— Да, это верно, — согласился Метелица. — Кстати, до середины пятидесятых годов прошлого столетия жители острова Малый Диомид, как и все жители Аляски, считались русскими подданными…

— Это как же? — удивился Волков.

— Это длинная история, но тебе не помешает ее знать, коли уж ты курируешь нашу стройку, — сказал Метелица. — Аляска, как известно, перешла под власть Североамериканских Соединенных Штатов в 1867 году. Причем некоторые историки ошибочно считают, что она была продана. Это не совсем так. И этого не могло быть по той простой причине, что в 1861 году в России было упразднено крепостное право. А тогдашняя Аляска была землей, населенной людьми. На Аляске, кроме эскимосов, жили атабаски, алеуты, индейцы-тлинкиты и другие племена. Договор, если говорить точным юридическим языком, был договором об уступке на право управления территорией Аляски. И такой территорией Аляска была почти сто лет, и население ее считалось подданным России. Я своими глазами видел сертификаты о предоставлении американского гражданства аляскинцам, выданные в 1957 году, где в графе «прежнее гражданство» стояло — русский.

— Интересно! — с живостью отозвался Волков. — И все же это еще не основание для вмешательства.

— Я понимаю, — понуро ответил Метелица.

— Послезавтра тебя ждут на мысе Дежнева, — сказал Волков. — Туда наедет много народу.

Светлана уже сидела в номере за накрытым столом. В кресле у окна сидел рослый молодой человек, Глеб. В свои пятьдесят два года Светлана выглядела прекрасно, хотя пока еще остерегалась принимать искусственные омолаживающие препараты.

Она молча поцеловала отца.

Глеб обнял деда и сказал:

— Еду вместе с тобой. С трудом, но получил назначение на твою стройку.

Глава седьмая

Лодка шла легко, рассекая тяжелую, уже остывающую воду. Выходить в море на одиночной лодке в эту пору было довольно рискованно. Но Петру-Амае на этот раз хотелось приплыть на Малый Диомид морем. К тому же пассажирский дирижабль компании «Раян-Эрлайнз» отменил регулярные рейсы в Иналик.

Петр-Амая знал, что он хорошо виден обеим станциям по безопасности плавания — американской и советской.

Море было полно спешащих на юг птиц. Все летящее стремилось в одном направлении — к солнцу. Туда же плыли киты, моржи, тюлени…

Китовые фонтаны виднелись повсюду: в этом году китовые стада задержались в Чукотском море. На Инчоунском лежбище галечная коса уже опустела, если не считать нескольких туш старых моржей, задавленных молодыми и сильными особями.

На борту лодки имелся гарпун. Сначала Петр-Амая намеревался добыть нерпу, чтобы приплыть на остров не с пустыми руками, но утренний охотничий азарт к полудню поутих.

Его больше волновала предстоящая встреча с Френсис. Они сказали друг другу о своих чувствах все… Они пользовались старыми, не раз сказанными выражениями, но им казалось, что все эти нежные слова в их устах звучат свежо, по-новому и сокровенный их смысл ясен и понятен только им. Какое-нибудь пустячное выражение вызывало волну тепла и нежности, и тогда верилось, что такое же ответное чувство и тепло возникало и у Френсис, на другом берегу.

Петр-Амая был уверен, что он никогда так не любил и то, что было раньше, — это не настоящее, а так, пусть глубокое, волнующее, но все же увлечение.

Петр-Амая вздохнул. Громада острова Ратманова уже казалась близкой. Но это было обманчиво. Несмотря на ветер, довольно студеный, погода ясная. Уже негреющее солнце ярко освещало Берингов пролив. В южном направлении льдисто и холодно поблескивали удлиненные корпуса огромных большегрузных дирижаблей. На Ратманова появились новые, хорошо видимые издали сооружения. Они изменили привычный облик острова, и он уже казался чужим, не таким, каким запомнился с детства, когда Петр-Амая вместе с отцом впервые вышел на промысел.

Лодка входила в пролив с севера. Петр-Амая решил воспользоваться и ветром, и течением одновременно. Недавно на Большом совете строительства, где обсуждалось предстоящее соединение островов, зашел разговор о будущих «тихих» атомных взрывах. Инженеры утверждали, что ни природному, ни животному окружению никакого вреда не будет. Внимание всех привлекло выступление плотного рыжеусого человека в старомодных очках вместо контактных линз. Он коротко сказал, что, по его расчетам, полотно моста между островами резко изменит розу ветров в этом регионе. Кто-то из присутствующих небрежно заметил, что изменение розы ветров — не такая уж большая беда и этим вполне можно пренебречь. Метеоролог резко вскинул голову и громко возразил, что ветер в этих местах играет большую роль в жизни людей.

Полулежа на корме, Петр-Амая вспоминал этот разговор, следил за направлением ветра и маневрировал парусом, стараясь идти кратчайшим курсом.

Уже можно видеть два острова. Они даже по цвету различались: Иналик казался более светлым, может быть, оттого, что солнечный свет падал на него прямо.

Лодка, подхваченная течением и усиливающимся в этом месте попутным ветром, неслась как на крыльях, догоняя мелкую волну и птичьи стаи.

Издали селение не выглядело покинутым, хотя в Информационном бюллетене, издаваемом Американской администрацией, сообщалось, что каждая иналикская семья получила просторный дом на острове Кинг-Айленд. Готовые дома в собранном виде перебросили по воздуху с материка.

Однако на узком галечном берегу островка было по-настоящему пусто: ни байдары, ни вельбота, ни лодки. Чуть поодаль, где кончалась галька и начинались огромные, отполированные волнами и ветром валуны, валялся полуразвалившийся остов старой байдары. И еще — в поле зрения — ни одной собаки!

Петр-Амая знал, что основная работа мостостроителей идет на вершине острова, на небольшом плато, где, собственно, и устанавливалась башня-опора и другие вспомогательные сооружения. Петр-Амая увидел снижающийся на плато грузовой дирижабль. Он на мгновение закрыл солнце, и, когда лучи снова сверкнули, Петр-Амая вдруг увидел Френсис.

— Я тебя все утро жду. Глаза заболели, пока глядела в море.

— Я очень рад тебя видеть, моя Френсис!

Они поднимались, карабкаясь по камням, мимо опустевших огромных опреснительных установок, мимо старой школы с большими окнами по всему фасаду.

— Говорят, отец Джеймса Мылрока, дед Перси, дом свой построил из упаковки, в которой привезли эту школу, — сказала Френсис. — Вот как бедно жили эскимосы!

— Зато, я слышал, на Кинг-Айленде хорошие дома, — сказал Петр-Амая.

Френсис остановилась передохнуть. Она внимательно посмотрела в глаза спутнику.

— Дома очень хорошие, — сказала она. — Никто из иналикских никогда таких не имел. Даже те, что почитались богатыми… И место хорошее. Во всяком случае, там попросторнее, чем здесь…

Петр-Амая вдруг почувствовал запах дыма. Френсис заметила движение его затрепетавших ноздрей и улыбнулась:

— Я тебе варю кофе… На костре. Здесь уже все отключили.

От старой школы повернули направо, и Петр-Амая увидел у огня сгорбленную фигуру человека.

— Это кто? — встревоженно спросил он у Френсис.

— Адам Майна. Он попросился со мной приехать сюда. Что-то забыл.

Старик держал в руке бутылочку с «Китовым тоником» и с улыбкой смотрел на молодых людей.

При ярком, хотя и осеннем солнечном свете пламя едва было заметно, и легкий дымок быстро уносился ветром. Огонь горел весело, старик щедро кормил его тоненькими щепочками и побелевшими от морской воды кусочками коры.

— Амын етти! — по-чукотски поздоровался старик, хотя отлично знал об эскимосском происхождении Петра-Амаи. — Как погода в море?

— Хороша!

— Когда я был совсем маленьким, ранним утром я прежде выбегал наружу и «смотрел ветер». Ты-то, наверное, уже и не знаешь, что это такое?

— Почему, дед Адам?

Петр-Амая и вправду знал, что это такое. Отец воспитывал его согласно старым эскимосским обычаям. Утро его тогда начиналось с того, что он выбегал, едва продрав глаза, наружу почти в любую погоду. Помешать могла только такая пурга, когда заметало дверь. Маленький Петр-Амая выбегал и в стужу, и в дождь и, вернувшись в дом, обстоятельно и точно сообщал о том, что происходило в природе.

— А потому, — сказал старик, — что ты веришь прогнозу. Только нет еще такой науки, таких хитроумных приборов, которые бы могли предсказать погоду в Беринговом проливе.

Френсис убежала в дом за чашками.

Петр-Амая пристроился на гладкий гранитный валун, нагретый со стороны огня.

— На охоту все равно будем приплывать сюда, — сказал Адам Майна. — А ветер уже будет другим.

Петр-Амая вспомнил слова метеоролога о розе ветров.

— Ветер будет другим, потому что эта махина, которая будет закрывать половину неба над Иналиком, изменит направление ветра. И еще многое переменится, а люди попросту закрывают глаза на это…

— Ну, может быть, и вправду изменится роза ветров, — сказал Петр-Амая, — а остальному зачем меняться?

— А вот зачем, — Адам Майна поворошил огонь, вызвав сноп искр, положил несколько кусочков коры. Дым напоминал детство, морской ветер и студеный запах приближающихся льдов. — Видел панораму моста? Красиво? Так вот, всегда найдется какой-нибудь человек, а то и целая группа людей, которым эта красота не будет давать спать, и они будут только и думать о том, как ее разрушить… Вот о чем я думаю.

Во всем мире добрые отношения Советского Союза и Соединенных Штатов Америки понимали как надежную гарантию мира. И то, что делалось совместно обеими странами, повсеместно находило добрый отклик. И все же каждый раз на каких-то задворках шептались, бормотались, высказывались глухие сомнения, делались разного рода предсказания о возможной неудаче. Было нечто похожее и относительно моста через Берингов пролив. Но, как сказал один известный французский публицист, автор нашумевшей в свое время книги «Мир на ладонях», возникновение такого рода реакции нормально. Было бы удивительно и не в природе человеческой, утверждал этот француз, чтобы вдруг все были единодушны…

Поэтому Петр-Амая не особенно обратил внимание на замечание Адама Майны, больше интересуясь тем, что привело старика обратно на остров. Конечно, скорее всего тоска по покинутому. И он с сочувствием сказал:

— Я вас понимаю: трудно навсегда уезжать отсюда.

— Это просто невозможно! — с убежденной горечью сказал старик. — Это невозможно, и тем не менее это случилось, — добавил он, и в голосе его были явственно слышны слезы.

И Петр-Амая вдруг ощутил в его словах всю глубину трагедии людей, лишившихся родины. Пусть такой, как крохотный островок Малый Диомид, называвшийся в иных газетах просто куском голой скалы, брошенной в бурные воды Берингова пролива.

Адам Майна всегда выглядел крепким стариком, а тут вдруг в нем стала заметна дряхлость и какая-то пришибленность. Редкая жесткая борода щетинилась толстыми редкими волосами, в потухших глазах отражалось пламя костра.

— А я ведь одним из первых поддался! — со стоном в голосе произнес старик. — Вдруг увидел мечту всей жизни — большой просторный дом, вдоволь еды, безоблачное будущее…

Френсис давно принесла чашки на небольшом подносе, где было еще и печенье и кусочки мантака[1]. Она не шевелилась, словно остерегалась спугнуть слова старика.

— Но, оказывается, человеку-то ничего этого не надо! Кроме его собственной жизни, судьбой данной жизни, ничего не надо! Только собственными руками добытая еда идет впрок человеку, только счастье; добытое в собственном страдании, — это настоящее счастье!

Адам Майна как-то странно всхлипнул, откашлялся и вдруг строго и сердито сказал Френсис:

— Ну что ты стоишь? У гостя горло давно требует горячего!

Но Френсис, пораженная словами старого Адама, хоть и вняла приказу, но двигалась замедленно, и Петр-Амая видел в ее глазах слезы.

— Я приехал сюда поглядеть на старый дом да посмотреть, как отплывают в теплые края моржовые стада. Всю жизнь я это делал и не хочу, чтобы такое ушло из моей жизни. Я здесь никому не мешаю. Дирижабли и вертостаты летят мимо и даже не замечают меня.

Большие серебристые сигары цепочкой тянулись и жемчужно светились в лучах падающего вдали солнца, за исчезающими в густеющей синеве горами Азии. Они плыли, как гигантские, сказочные рыбы, одушевленные существа, но в их облике проглядывало мертвенно-холодное.

Петр-Амая поспешил стряхнуть с себя это ощущение.

Френсис все еще не могла прийти в себя от странного оцепенения. В ожидании Петра-Амаи она была полна мыслями о нем, о предстоящем свидании. С самого утра, когда она высадилась с проходящего вертостата на свой родной, но, увы, покинутый берег, она была полна этим ожиданием, мыслью о любимом. Что бы она ни делала, ее глаза притягивались морем, точнее, проливом, уже воспринявшим свинцово-серый цвет осени.

Пробираясь по тропам между домами, прилепившимися над морем, она то и дело поглядывала на створ, образуемый двумя островами Диомида, на северный мыс советского острова, чтобы уловить мгновение появления парусного суденышка. Несмотря на присутствие Адама Майны, чувство одиночества сопровождало ее повсюду. Оно было рядом, когда она спускалась к берегу в поисках хорошей точки для съемки, поднималась наверх, выше старой методистской церквушки, или же шла к южному концу поселения, за дом Джеймса Мылрока, чтобы оттуда увидеть в объективе панораму крохотного поселения. Френсис никогда не думала, что Иналик так мал, так беззащитен. Покинутый, он стал еще меньше, словно бы съежился.

— А в детстве это была целая вселенная, за границами которой уже был иной, почти что ненастоящий мир. Теперь глаза Френсис, обостренные горечью разлуки с родиной, находили удивительные и милые следы: холодный, давно уже не зажигаемый очаг, место старого мясного хранилища и даже осколок древнего гарпуна, сделанного из моржового бивня.

Она была уверена, что Петр-Амая вырвет ее из тисков горечи, отвлечет от воспоминаний, в которых была лишь грусть, холодный пепел потухшего костра прошлой жизни. Она не сводила глаз с него, и Петр-Амая чувствовал ее взгляд, ее тепло. И он отвечал ей теплом своего сердца.

Но это странное окружение: покинутый, холодный, словно тело умершего человека, Иналик, гигантские серебристые рыбины, бесшумно плывущие в вышине, остывающая вода Берингова пролива, уходящие за синие горы далекой Азии солнечные лучи и согбенная фигура Адама Майны — все это отравляло радость встречи.

Но его нежное, горячее чувство кружило голову, рождало мысль: может быть, все происходящее — неправда, причудливый сон, вызванный воображением и грезами о несбыточном?

И, чтобы вернуть себя в реальность, он спросил:

— А где Перси?

— Он почему-то не захотел приехать, — сухо ответила Френсис. — Сказал, что ему надо готовить бубен к празднеству.

— К какому празднеству?

— Мы же должны как-то отметить обретение новой родины, — грустно сказала Френсис.

И потом, когда они лежали в холодной, медленно нагреваемой собственными телами постели старого дома Омиака, а за незанавешенными окнами уже нарождался новый день, это ощущение нереальности происходящего, причудливости снова вернулось к Петру-Амае. Возможно, еще и потому, что после пробуждения от близости с Френсис он, вопреки ожиданию, не чувствовал себя сладко опустошенным, а наоборот, жаждущим еще более глубокого и тесного слияния.

— Это любовь, — сказал он вслух.

— Это любовь, — отозвалась Френсис.

В чистейшем воздухе чувствовался дым нового костра: Адам Майна уже снова разбудил огонь. Напротив него сидел незнакомый человек. Петр-Амая подошел ближе и удивился: это был Кристофер Ноблес!

— Здравствуйте! — сказал Ноблес с таким видом, будто он только вчера расстался с Петром-Амаей. — Прилетел ночным грузовым рейсом.

Наступающий день еще не победил размытые ночные тени. Очертания темных, пустых жилищ с неосвещенными окнами придавали всей картине унылый и печальный вид. Это была сама Печаль Берингова пролива.

— А мы никак не придумаем имя новому поселению, — подал голос Адам Майна.

— Почему? — удивился Ноблес.

— Так, — уклончиво ответил Адам Майна.

— В конце концов, название большой роли не играет, — продолжал Ноблес. — В новом эскимосском селении, селении будущего, все будет новое. Может быть и имя тоже новое.

— Только люди там старые, — с ехидцей в голосе заметил Адам Майна.

— Я уверен, что большинство из них переживает удивительное чувство обновления! — не сдавался Ноблес. — Особенно молодежь! Не правда ли, мисс Омиак?

Френсис в ответ пробормотала что-то невнятное.

— Сегодня там собираются провести большой фестиваль — песни, танцы, спортивные соревнования!

— А кто же устраивает празднество? — спросил Петр-Амая.

— Жители нового Иналика, извините, нового эскимосского поселения, а финансирует Американская администрация строительства Интерконтинентального моста и Объединенные телекомпании.

— Значит, будет большое шоу! — усмехнулся Адам Майна.

— По поводу обретения новой родины! — воскликнул Кристофер Ноблес.

— Родину можно заново обрести, если вернешься туда, где родился, — тихо, но твердо сказал Адам Майна.

Кинг-Айленд и вправду оказался намного больше Малого Диомида. Новенькие дома поставили так, что они как бы повторяли облик покинутого Иналика, точно так же выстроились вдоль крутого, уходящего в воду берега. Тропы соединяли жилища с галечным пляжем, на котором аккуратно, в ряд лежали новенькие вельботы и байдары. Вроде их было даже намного больше, чем требовалось. Но, как оказалось, приехали гости из Нома и других окрестных эскимосских поселений.

Меж домов, на берегу сновало множество приезжего народу. Выделялись одетые в стилизованную эскимосскую одежду разного рода операторы, фотографы и журналисты. Вдоль всей небольшой улицы тянулся транспарант, на котором огромными буквами на эскимосском и английском языках было начертано: «ПУСТЬ КАЖДЫЙ ВНЕСЕТ СВОЙ ВКЛАД В СТРОИТЕЛЬСТВО МОСТА!»

Джеймс Мылрок встретил Петра-Амаю, помог выгрузить и поставить на якорь лодку и повел к себе.

— В гостевом доме не оказалось ни одного свободного места, — объяснил он. — Придется вам разделить комнату с моим сыном.

Перси был дома и действительно готовился к празднеству, натягивая на деревянный обод хорошо смоченную кожу моржового желудка. Она долго выдерживалась в специальной жидкости и считалась готовой, когда слегка скисала и обретала эластичность. Поэтому в комнате Перси, несмотря на открытые окна, пахло довольно остро.

Перси хмуро поздоровался, и в его взгляде Петр-Амая вдруг заметил что-то новое.

Перси занялся бубном, а Петр-Амая уселся напротив и принялся наблюдать за ним. Длинные волосы парня упали на лоб, мокрая кожа слегка поскрипывала в его сильных руках, непослушно, неподатливо занимая место под тугим ремнем. Работа достигла такой стадии, когда отвлекаться нельзя было даже на секунду, нельзя ослаблять пальцы, сдерживающие выползающую из-под ремня упругую кожу. Но вот Перси захватил последний лоскут, просунул его под сдерживающий ремень, затянул его и, облегченно вздохнув, поднял разгоряченное, с бисеринками пота на крыльях носа, лицо и улыбнулся.

И снова Петр-Амая заметил в этой улыбке что-то новое, неуловимое, отчего ему стало неприятно.

Перси несколько раз повернул бубен, щелкнул пальцем по его поверхности, и новый сягуяк[2] отозвался очень глухо, словно сердясь за насилие над собой.

— Ничего, к вечеру высохнешь и будешь греметь так, что слышно будет в Номе, — сказал Перси и ушел мыть руки.

Возвратился он уже как будто другим, и Петр-Амая не увидел ничего такого особенного в выражении его лица: просто человек работал. Петр-Амая хорошо знал, как трудно и мучительно натягивать новую кожу на ярар[3].

— Ну, как вам показалось новое селение? — спросил Перси.

— Такое впечатление, что Иналик целиком перенесли сюда, — ответил Петр-Амая.

— Таково было пожелание стариков, — небрежно усмехнулся Перси. — Но если уж начинать новую жизнь, надо было все делать не так. Зачем снова селиться на крутом берегу? На острове есть отличное место. Так нет, выбрали самое крутое и неудобное. Мне иногда кажется, что старые люди возвращаются в детство. Свидетельством этому их упрямство и непоследовательность в поступках. Как вы думаете?

— Мне трудно судить со стороны, — подумав, ответил Петр-Амая. — Правда, наш народ пережил нечто похожее, когда Наукан переселили в Нунямо. Я читал об этом в старой книге. Сначала люди даже радовались, держались друг за друга, пытались сохранить и образ жизни, и связи, и язык… Но это было трудно в чуждом языковом окружении. Ведь Нунямо-то было чукотским селением. Потом люди разбрелись по другим местам. Многие уехали в Уэлен. Здесь жили родственники — уэленские парни обычно брали жен в старом Наукане…

— Когда же это было? — спросил Перси.

— Около ста лет назад.

— Но ведь это уже при социализме! — удивился Перси.

— Ну и что? — пожал плечами Петр-Амая. — И при социализме люди ошибались.

— Да я не об этом, — Перси замялся. — Разве тогда брали жен в других селениях?

— А почему нет? — удивился в свою очередь Петр-Амая.

Распахнулась дверь, и показался Джеймс Мылрок:

— Молодые люди, к нам пришел гость.

Старый Кристофер Ноблес, щуря выцветшие, но еще определенно голубые глаза, уже пил кофе и громко рассуждал:

— Да мог ли я, молодой человек, не искушенный в международных делах, во многом наивный, можно сказать, до смерти перепуганный участием в непонятном секретном совещании, дожить до той поры, что показавшееся мне утопией вдруг стало реальностью? Это удивительно, друзья! Удивительно! И это полно глубокого смысла! Маленький эскимосский народ вносит свой весомый, можно сказать, видимый всему человечеству вклад в новый климат в отношениях между странами и народами планеты! Вот что впечатляет и удивляет!

Перси и Петр-Амая переглянулись между собой: им, воспитанным в сдержанности, трудно было воспринимать такое бурное проявление чувств.

— Молодые люди! — продолжал Кристофер Ноблес. — Я вам завидую, и в то же время, как бы глядя на себя со стороны, горжусь и самим собой: я был у истоков всего того, что сегодня дает плоды, — истоков мирной жизни Человечества!

Площадка, где должна была состояться песенно-танцевальная церемония по поводу основания нового эскимосского селения, находилась возле школы. Сама школа была прекрасна — небольшое на вид, но очень вместительное здание, полное света и воздуха, как бы плыло над морем, над простором. Со стороны берега оно было поставлено на высокие сваи.

На эту площадку собирались бывшие иналикцы, ставшие жителями Кинг-Айленда. Женщины нарядились в матерчатые балахоны, украшенные простым орнаментом по подолу, рукавам и капюшону. Но яркость расцветок была поразительной! Иногда казалось, не женщина идет, а живой букет цветов. Большинство мужчин было в коротких белых камлейках, надетых на тонкие куртки: на воле уже было прохладно. То и дело прорывались какие-то отрывки бравурных мелодий: это школьный духовой оркестр репетировал на широком крыльце.

Среди зрителей был заметен Адам Майна. Старик был в старом замшевом балахоне из тонко выделанной оленьей кожи, чудом сохранившемся от прошлого.

С материка летели легкие вертостаты и садились на посадочной площадке, увеличивая число гостей.

Мэр селения Ник Омиак в сопровождении членов мэрии поднялся на школьное крыльцо и объявил начало празднества. Школьный оркестр исполнил американский гимн. Детишки промаршировали по крутой тропе на галечный пляж, где уже растягивали полусырую моржовую кожу, готовясь к традиционным прыжкам.

Френсис в легком пыжиковом костюме, плотно облегающем стройное тело, взлетала вверх, переворачивалась под одобрительные возгласы зрителей и тех, кто подбрасывал девушку в воздух. Каждый раз Френсис вставала на ноги, и это считалось высшим достижением в этом древнем упражнении эскимосов.

Несмотря на холод, Джон Аяпан скинул с себя камлейку, теплую куртку и, похлопывая себя широкими сильными ладонями по плечам, груди и животу, стал вызывать соперников на состязание по борьбе. Поначалу охотников не находилось.

— Мне уже холодно! — кричал Джон. — Неужто так и придется одеться? Вы знаете, что по олимпийским правилам неявка засчитывается как поражение. Значит, я всех вас победил! Эй вы, белые! Или вот вы, гость из Уэлена!

Пришлось Петру-Амае скинуть верхнюю одежду и выйти в круг.

— Коммунизм против капитализма! — закричал кто-то. — Мирное спортивное соревнование!

Студентом Петр-Амая увлекался спортивной борьбой, да и в детстве, и в школьные годы прошел суровую школу эскимосского спортивного воспитания у своего отца. Однако и Джон имел свои преимущества. Прежде всего он был морским охотником, человеком, обладающим редкой выносливостью.

Петр-Амая обхватил тело противника, его крутые плечи и с внезапной радостью почувствовал, что Джон рыхл и его мускулы, казавшиеся издали такими внушительными, жидковаты.

Он легко кинул Джона на землю, аккуратно положив его, как требовалось по правилам, на обе лопатки.

— Коммунизм победил! — послышался знакомый голос. — Ну, кто еще?

— Минутку! Подождите!

Это был Перси.

Петр-Амая сразу же почувствовал силу противника, едва только Перси обхватил его за плечи. На этот раз он почти не слышал, что кричали зрители. Он лишь чувствовал силу, которой он должен был сопротивляться, одолевать ее. Горячее дыхание Перси жгло ухо, цепкие его пальцы впивались в кожу, словно стараясь ее разорвать, проникнуть в глубину. Оба противника медленно передвигали ноги, как бы врастая в землю, в скалистую почву.

Чувствовалось, что Перси не очень силен в технике, хотя физически был мощнее, чем Петр-Амая, да и ростом повыше. Прежде чем попытаться швырнуть противника, Перси бесхитростно расслаблялся, чтобы потом напрячься изо всех сил. Этим и воспользовался Петр-Амая и в следующее мгновение увидел расширенные, удивленные глаза Перси, так и не понявшего до конца, как это он оказался на земле, если по своим собственным ощущениям он должен торжествовать победу.

Петр-Амая слышал одобрительные возгласы. Одеваясь, он поймал взгляд Френсис и в ответ улыбнулся ей. Теперь он понял, кто ему помог побороть Перси: в глубине сознания ему прежде всего не хотелось выглядеть поверженным перед этими нежными, полными затаенного тепла глазами.

Зрители и гости снова поднялись к школе. На сцене-крыльце, прислоненные к грубо сбитой деревянной скамейке, предназначенной для певцов, стояли древние бубны-сягуяки. Среди них были старые, может быть, даже столетнего возраста, помнившие еще знаменитых певцов прошлого века чукчу из Уэлена Атыка, эскимоса из Наукана Нутетеина и, конечно, своего земляка, прославленного иналикца — Дуайта Мылрока!

Здесь же лежали танцевальные перчатки: расшитые бисером, украшенные орнаментом из белого оленьего волоса и цветных ниток.

Певцы и танцоры занимали свои места: почти все жители бывшего Иналика — мэр Ник Омиак, и Джон Аяпан, и Перси, и сам Джеймс Мылрок, человек, которого по праву считали преемником его знаменитого деда — Дуайта Мылрока.

Позади мужчин заняли места женщины, чтобы своими высокими голосами смягчить грубость мужского напева. Когда грянули первые звуки и Петр-Амая услышал старые, знакомые с детства популярные напевы, душа у него всколыхнулась, наполнилась необъяснимым чувством тихого торжества. В этих древних напевах он как бы слышал голос веков, смутное воспоминание пережитого предками, но переданное ему вместе с кровью. Этот танец исполняли дети и подростки, как бы подготавливая и настраивая взрослых.

Но сначала были групповые танцы, которые очень понравились зрителям: это сидячие женские танцы, рисующие древние виды труда, иные уже забытые и оставшиеся в пантомиме, в строгих движениях рук.

Время от времени певцы смачивали водой поверхности бубнов, и лишь бубен Перси, покрытый свежей кожей моржового желудка, неустанно и ровно гремел, выделяясь своим особым, присущим только ему тоном. Это был прекрасный инструмент, и Петр-Амая понимал его ценность.

И вот вышел Джеймс Мылрок. Он медленно натягивал перчатки под тихий гул настраивающихся сягуяков, что-то мурлыкал себе под нос, а потом, обращаясь к зрителям, как бы выйдя на минуту из состояния приближающегося танца, объявил, что сейчас он исполнит танец-прощание с Иналиком.

Это был танец-смятение, танец-воспоминание, танец-плач о невозвратном, о том, что невозможно воскресить и потеряно навсегда. Это было горькое сожаление об утраченной утренней радости пробуждения на родном берегу.

Все пели эту песню. Она проникала в душу каждого, исторгалась из самых сокровенных глубин сердца, из камней, из редких пучков жесткой травы, чудом выросшей и пожелтевшей в короткое северное лето, ею был наполнен дующий с севера студеный ветер и крики чаек:

Покидая туман, что покрыл наш любимый остров. Покидая прах своих предков и ветер родной. Мы уносим в сердцах свой Иналик, остров родной. Образ твой, уходящий вдаль от нас. Мы уходим, Иналик, чтобы сберечь в веках тебя, Воспоминанием ты будешь жить в сердцах у нас, Вместе с вечным туманом, зимней пургой и солнечным днем. Наш Иналик родной, ушедшая наша жизнь. Ты прости нас, Иналик, что ушли от тебя. Что оставили, верность твою обманув. Ты прости нас, Иналик, наша родная земля. Родина, честь и гордость наша в веках…

Тихо рокотали бубны, лицо исполнителя было обращено вдаль, поверх голов зрителей, мимо их взоров, туда, где за морским простором, за волнами и идущими к югу ледовыми полями, укрытый ласковым туманом, тихо лежал в проливе Иналик.

Этой песне-танцу никто не аплодировал. Унесся последний горестный вскрик, умолкли бубны и голоса поющих, и наступила тишина, в которой слышались лишь крики чаек и тихий прибой холодных волн.

Ничто уже не могло переломить настроения, созданного песней-прощанием. На глазах многих эскимосов блестели слезы, и никто не стыдился их, никто не вытирал их украдкой.

Последним исполнялся ритуальный «Танец Предназначения».

Поначалу Петр-Амая не понял, в чем дело, но когда увидел, как перед зрителями встали Френсис и Перси, кровь бросилась ему в сердце, омыла его и с бешеной скоростью кинулась в голову, заставив его покраснеть до мочек ушей. Это был старинный и полный значения танец. Его исполняют девушка и молодой человек, как бы объявляя о том, что они предназначены друг для друга.

И Перси и Френсис были прекрасны.

Стоящий рядом Кристофер Ноблес не сдержался и довольно громко произнес:

— Какая красивая пара!

Петр-Амая понимал, что ему надо бы уйти отсюда, потому что мучительно видеть это, но, казалось, его ноги приросли к скалам Кинг-Айленда.

А танец продолжался, продолжалась песня, возвещая людям, что жизнь все равно берет свое, продолжается и здесь, на берегах Кинг-Айленда, ибо предназначение человека — быть сеятелем жизни повсюду, где бы он ни появился: на теплой земле, в арктической пустыне, на лунной станции, на покинутом и вновь заселенном острове.

И все же Петр-Амая нашел в себе силы сделать шаг назад, потом другой, и вот он уже спустился на берег, где на тихой волне качалась его лодка.

Два стареньких самолета, тарахтя древними бензиновыми моторами, летели со стороны Нома. Они сделали круг над островом, и показалось, будто пошел снег: но это был не снег, а листовки. Одна из них упала на нос лодки. Петр-Амая выбрал якорь, поднял парус, уселся на корму и взялся за листовку.

Он думал, что это приветствие по поводу празднества. Но на сероватой, дешевой бумаге крупными буквами было напечатано:

«ВОН С НАШЕГО ОСТРОВА! КИНГ-АЙЛЕНДЦЫ НИКОГДА НЕ ПРИМИРЯТСЯ С ТЕМ, ЧТО ИХ ОСТРОВ ОБМАНОМ БЫЛ КУПЛЕН ПРАВИТЕЛЬСТВОМ И ПЕРЕПРОДАН ВАМ! ВОРЫ! УБИРАЙТЕСЬ НА ВАШ ВОНЮЧИЙ ИНАЛИК!:»

Глава восьмая

Иван Теин ехал впереди на электрическом вездеходе. Пересекли ручей, поднялись на невысокий холм и оттуда уже взяли курс на яранги.

Глебу Метелице отвели место в середине каравана. Сегодня выпал свободный день, и Иван Теин позвал молодого человека на охоту на свежий лед.

Третьим ехал Сергей Гоном, парень примерно одного возраста с Глебом, круглолицый, шутник и балагур, но сдержанный в присутствии Ивана Теина.

Было бы лучше пойти на охоту вдвоем с Глебом, но так уж повелось, что новичка выводил в море сам Иван Теин. Так было когда-то и с Сергеем Гономом, когда он возвратился после учения в Дальневосточном университете и занял пост хозяйственного советника в Уэленском совхозе, проще говоря, экономиста. Работа не из легких, ибо спрос на продукты морского зверобойного промысла из года в год возрастал, а ограничения на добычу оставались жесткими, строго соблюдались рекомендации ученых, определяющих, сколько и какого зверя бить.

Гоном направился к своей яранге, где у него, как и у всякого жителя Уэлена, хранилось охотничье снаряжение.

Теин же дал Глебу Метелице то, что имел для Петра-Амаи.

Когда Глеб оделся в белую камлейку, обул кожаные непромокаемые торбаза, надел нерпичьи рукавицы, закинул за спину эрмэгтэт — с мотком тонкого кожаного ремня, деревянной грушей-закидушкой и еще какими-то неведомыми для него предметами и приспособлениями, взял в руки копье и посох-багор, Иван Теин глянул на него и удивился сходству со своим сыном.

У самого берега Иван Теин остановился и сказал:

— Машины оставим здесь. Лед тонкий, ненадежный. Дальше пойдем на снегоступах.

Глеб взял лыжи-снегоступы, похожие на продолговатые теннисные ракетки, и с помощью Теина прикрепил их к ногам.

Сергей Гоном спускался первым, осторожно ступая по скользкой наледи, намытой осенними штормовыми ветрами. Дальше шла неширокая гряда торосов, за ней простиралась удивительно ровная гладь только что замерзшего моря.

— Через день-два, — сказал Иван Теин, — все это переломает и перекорежит сжатием. Тогда и появятся торосы. Вообще Чукотское море замерзает так лишь в редкие годы. Чаще ледовое поле подходит с севера, и мороз припаивает его к берегу до следующей весны…

Идя чуть впереди Глеба Метелицы, он еще и успевал следить за дорогой, не переставая говорить:

— Раньше для такой охоты использовались санки с полозьями из моржовых бивней. Теперь, конечно, никому не приходит в голову использовать драгоценный бивень для санок. Это все равно что облицевать им опору Интерконтинентального моста. Но времена меняются, меняются и представления о ценности вещей. Тогда охотник становился ногами на санки и с силой отталкивался палками с острыми наконечниками, развивая такую скорость, что нерпа не успевала соскользнуть со льда в лунку…

Глеб внимательно слушал.

Иван Теин достал лазерный бинокль и обозрел поверхность гладкого льда. Нерпы виднелось довольно много. Но трудно подойти к зверю, чутко улавливающему любой незнакомый запах, по малейшему шороху или колебанию льда чующему опасность.

По знаку, поданному Теином, охотники рассредоточились, отошли друг от друга.

Глеб Метелица старался подражать каждому движению старого охотника. Низко пригнувшись, он медленно шагал вперед, к чернеющей на припорошенном снегу точке. В правой руке наготове держал копье, а в левой посох-багор, острым концом которого пробовал прочность льда.

Когда Теин и Гоном отошли, Глеб почувствовал некоторое беспокойство. Ему показалось, что лед слегка прогибается под ним. Воображение нарисовало всю толщу холодной зеленой воды в несколько десятков метров до темного дна, куда не доходит свет скупого зимнего солнца.

Справа шел Гоном, а левее — Теин.

Теперь они целиком поглощены охотой, и Глеб почувствовал себя покинутым.

Вдруг он услышал короткий, полный яростного чувства вскрик и увидел метнувшегося вперед Гонома. Глеб достал бинокль и ясно и Отчетливо увидел, как, перебирая руками ремень, Гоном быстро приближался к нерпе. Животное пыталось уйти в лунку, находящуюся рядом, но безуспешно.

Послышался такой же вскрик слева. Теперь удача посетила Теина.

А впереди, где предполагалась добыча Глеба, уже было пусто: чернел кружок лунки и вокруг нее — мятый снег.

Глеб остановился, отер пот со лба. Белый матерчатый балахон-камлейка непривычно сковывал движения, было жарко и тяжело после часового подкрадывания в полусогнутом состоянии.

Теин приблизился, таща за собой скользящую по льду убитую нерпу.

— Устал?

— Жарко, — вздохнул Глеб.

Подошел Гоном.

— Ну, а теперь будем тебя учить, — сказал Теин. — Ты, видимо, удивляешься, почему мы охотимся таким древним способом? Во-первых, эта охота не столько добывание зверя, сколько физические упражнения для человека. Питательность нерпичьего мяса такова, что позволяет охотнику, съевшему на завтрак небольшой кусок, проходить огромные расстояния по торосистому льду! Конечно, лазерным ружьем легко убить зверя даже на расстоянии нескольких километров. Но, как, наверное, ты знаешь, лазерное ружье даже для спортивных целей запрещено. А, главное, какой смысл в охоте, если ты даже не вспотел? Ну как, отдохнул?

Глеб молча кивнул.

— Возьми копье в правую руку, — скомандовал Иван Теин. — Вот так. Держи крепко, как бы наливая древко силой своих мускулов. Вон видишь ту точку? Это твоя нерпа. Иди осторожно, не спеши. Никуда она не уйдет: она тебя не видит и не чует. Но старайся ступать так, чтобы не тревожить лед. Пусть тебя не беспокоит, что он слегка колышется… Это ничего…

Охотники, ступая на переплетения своих снегоступов, увеличивающих площадь опоры на лед, снова расходились в разные стороны. Так что если нерпа что-то и заметит, то ее внимание будет как бы рассеиваться.

Иван Теин остановился чуть поодаль и в лазерный бинокль принялся наблюдать за Глебом. Парень ему нравился. Сильный, несколько застенчивый. По приезде он сразу же проявил самый неподдельный и живой интерес к Чукотке и ее древним обитателям.

Глеб был очень похож на Сергея Ивановича, и, глядя на него, можно легко представить, каким был в молодости его дед. Чувствовалась сохраненная на протяжении веков истинно русская натура: стать, основательность и удивительная приветливость и открытость.

Глеб уходил все дальше, и, видя в бинокль его напряженную руку на древке, Иван Теин не сомневался, что он добудет зверя.

— Низкое солнце стояло прямо на юге, над Уэленом. Оттуда, по направлению к проливу, обычно летели грузовые дирижабли. Но сегодня их почему-то не было, хотя погода летная и ветер тихий.

Сначала Ивану Теину показалось, что он попал на тонкий лед и он содрогнулся под его тяжестью. Потом до слуха донесся отдаленный, низкий, раскатистый гул. Вдруг по всем направлениям, словно живые, побежали трещины, и вода хлынула на поверхность. Иван Теин плашмя бросился на лед. Холодная вода обожгла руки, но он продолжал держать в поле зрения Глеба Метелицу.

Парень обернулся, и тут Иван Теин, во всю силу своих голосовых связок закричал:

— Ложись! Ложись на лед!

Он видел, как к Глебу быстро полз Сергей Гоном, отцепив от себя нерпу.

Ивану Теину некогда было думать о происхождении странного сотрясения льда. Он только заметил, что удар шел откуда-то из самых глубин, из пучины морской. Все его внимание теперь сосредоточилось на растерянной фигуре Глеба, который в удивлении озирался вокруг, следя взглядом за расходящимися от него и убегающими вдаль трещинами.

— Ложись, ложись на лед! — продолжал кричать Иван Теин, скользя к нему по льду.

— Ложись, ложись! — кричал и Сергей Гоном, который был ближе.

Иван Теин скорее почувствовал, чем услышал второе сотрясение, и в это мгновение Глеб упал. Показалось, что он наконец-то внял крикам и распластался на льду.

Иван Теин перевел дух, приподнял голову и не поверил глазам: на том месте, где должен был быть Глеб, ничего не было, кроме расходящихся трещин.

— Глеб! — закричал Теин. — Глеб, где ты?

— Он исчез подо льдом! — услышал он голос Сергея Гонома.

— Не может быть! — закричал Иван Теин. — Он же умеет плавать! Глеб! Глеб!

Он обшарил взглядом успокаивающуюся поверхность льда, каждое пятнышко, каждую трещину, не переставая кричать, звать, но Глеба нигде не было. Тогда Иван Теин замолчал, постарался унять свое шумное дыхание и прислушался. Собственная кровь билась в ушах, заполняла голову, зловеще поскрипывал трущимися изломами лед. Было так неправдоподобно страшно, что у Ивана Теина потемнело в глазах, и он на секунду потерял сознание. Придя в себя, он снова оглядел то место, где только что был Глеб.

Позади тяжело дышал, почти всхлипывая, Сергей Гоном.

— Он исчез сразу, я видел, — выдохнул с трудом Гоном. — И даже не вскрикнул, не взмахнул рукой.

Не ответив ничего на слова Гонома, Иван Теин изо всех сил пополз вперед, на то место, где исчез Глеб. Он не думал об опасности, о том, что каждое мгновение его тоже может втянуть под лед. Следом, не переставая всхлипывать, полз Сергей Гоном и повторял:

— Где же он? Где же он?

Онемели пальцы в заледенелых рукавицах, сырость проникала в штаны, в обувь, камлейка разорвалась в нескольких местах, лицо расцарапалось об острые обломки льда, но ничего этого не замечал убитый горем Иван Теин.

Он сделал несколько кругов, пересекая трещины распластанным телом, стараясь заглянуть сквозь толщу льда: но море замерзло несколько дней назад, да и соленый лед не так прозрачен, как пресный. Он видел лишь тень собственного отражения, свои прежние следы, отмеченные яркими, тут же замерзающими капельками крови на льду.

У Гонома тоже искровянились пальцы, но он неустанно полз в поисках хотя бы малейшего следа присутствия Глеба. Иногда в путающихся мыслях возникало сомнение: а был ли он вообще здесь? Такое впечатление, что померещилось, показалось, что Глеб был с ними на охоте. А на самом деле он там, у себя, на острове Ратманова, на самом верху растущего огромного сооружения одной из главных башен-опор Интерконтинентального моста. Работал Глеб Метелица верхолазом-монтажником.

Странное дело: такая же мысль возникала в воспаленном мозгу Ивана Теина, настолько чудовищно нелепым казалось ему происшедшее.

А внутри, в сердце, росла боль, она распространялась по всему телу, охватывала каждую частицу, проникала в кончики пальцев. Это была новая, незнакомая боль, боль-сострадание, боль-сопротивление разума случившемуся, нежелание примириться со страшной бедой.

И Иван Теин, и Сергей Гоном, не сговариваясь, кружили и кружили на том месте, где стоял Глеб Метелица, осматривались вокруг, изучали каждую трещину, пытались что-то услышать, заметить во льду.

И все чаще представлялось уходящее в непроглядную холодную темноту тело, бывшее только что живым, горячим, полным сил; ведь парню еще не было и тридцати… Смерть понятна, когда она завершает долгую жизнь, становится достойным окончанием многолетнего пути. И против такой смерти никто не возражает. Смешно было бы возражать против окончания дня, наступления вечера и ночи… Но когда обрывается молодая жизнь, это так же противоестественно, как если бы вдруг, сразу же за утром наступила ночь…

Иван Теин и не замечал, что, кружа на одном и том же месте, он рассуждал вслух и то, что казалось ему невысказанными мыслями, он произносил довольно громко и внятно, пугая своего молодого спутника.

— Дядя Иван! Дядя Иван!

Это был голос Сергея Гонома.

— Что ты сказал?

— Дядя Иван, — прохрипел, еле ворочая непослушными замерзшими губами, Сергей Гоном. — Мы уже два часа крутимся на одном месте и ничего не можем найти. Наверное, нам лучше вернуться за помощью.

Иван Теин остановился. Теперь все стало ясно. Ясно до рези в глазах: ничего не сделать. Вслед за утром наступила ночь.

Надо искать тело, если его удастся найти под сплошным покровом льда.

Оба охотника, оглядевшись, но не поднимаясь на ноги, ползком двинулись к берегу, пересекая трещины.

Что же это было?

Сколько помнил себя Теин, сколько слышал, читал о прошлой жизни, никто никогда не упоминал о таком. Где-то произошло землетрясение? Где-нибудь на Аляске, поближе к Алеутским островам? Там это бывает. Но какой же силы должен быть подземный толчок, чтобы волна его добралась до северного берега Чукотского полуострова? А может, такое и случалось раньше, но в те годы, когда море покрывал пришедший с севера движущийся лед, а не такой гладкий, как сейчас?

Каково ему будет смотреть в глаза Сергея Ивановича Метелицы?

Боль вины сжимала сердце, и казалось, что оно бьется в каком-то железном капкане.

Ему уже хотелось самому погибнуть, сгинуть в морской пучине. Он встал и пошел, волоча на ногах полусломанные снегоступы. Следом шел Сергей Гоном и беззвучно глотал катившиеся по щеке слезы.

Сергей Иванович Метелица стоял на наблюдательной вышке, оборудованной на первом этаже островной башни-опоры. Но даже самый нижний этаж будущего грандиозного сооружения так высоко вознесся, что у края, огороженного стальными канатами, захватывало дух.

Работы успешно шли и на Малом Диомиде, и отсюда, с Ратманова, хорошо была видна нижняя, начальная часть второй главной башни-опоры, которая вместе с башней-опорой на Ратманова, на мысах Дежнева и Принца Уэльского должна взять на себя главную нагрузку.

Кроме того, подготавливались промежуточные башни-опоры, которые должны были встать из воды между мысом Дежнева и островом Ратманова, а также — между Малым Диомидом и мысом Принца Уэльского. Работы шли слаженно, точно по графику. И на азиатском, и на американском берегу работали гигантские плавучие заводы строительных конструкций. Оснащенные мощными энергетическими установками, обладающие громадными цехами-трюмами, они становились на якорь где-нибудь у берега, где находились запасы строительного сырья, и принимались за работу. Железобетон практически весь делался на месте, привозным был только металл.

Тяжелогрузные дирижабли и вертостаты, летающие краны в назначенное время подвозили нужные конструкции.

Людей для такой стройки было немного. Все делали механизмы и роботы, а операторы находились в закрытых помещениях. На открытом воздухе работали лишь монтажники-верхолазы, и их работа была воистину опасной и физически тяжелой. Рабочий день у них длился не более четырех часов, и даже это считалось много, хотя сами рабочие изъявляли готовность работать больше.

Северный ветер набирал силу; термометр, выставленный за ограждение, показывал восемнадцать градусов ниже нуля по Цельсию.

Метелица был в легкой кухлянке. Одежда для строителей Интерконтинентального моста разрабатывалась Институтом функциональной одежды имени Зайцева, и на зимнее время были сшиты оленьи кухлянки, а для работающих на открытом воздухе — меховые торбаза и штаны из оленьего камуса. Одежда из натуральных мехов была признана наилучшей во всех отношениях. И верно, в кухлянке, в капюшоне, отороченном опушкой из росомашьего меха, ветер совершенно не чувствовался, а рукавицами из оленьих лап можно было смело держаться за металлические поручни и ограждения.

Отсюда, с высоты теперь хорошо заметно, что в Беринговом проливе закипела работа. Об этом свидетельствовали не только вереницы большегрузных вертостатов и дирижаблей, ледокольные грузовые корабли и уже возвышающиеся над островами башни-опоры, но, казалось, и сам воздух изменил свой запах. Между островом Ратманова и советским берегом на льду виднелась плавучая платформа, откуда велось глубинное бурение и где на дне работали взрывники-роботы.

Взрывы ощущались и здесь, на первом этаже башни-опоры — глухие, похожие на отголоски далеких подземных землетрясений. Специалисты заверяли, что они не причинят никакого вреда морскому животному миру. Однако на всякий случай начало работ было приурочено к времени, когда закончилась сезонная миграция моржей и китов.

В этот год всем на удивление часть пролива и открытого Чукотского моря покрылась ровным льдом, словно какое-нибудь Щучье озеро под Ленинградом. Как сказал Иван Теин, такое хоть и случалось раньше, но очень редко. «Это потому, что мороз обогнал ледовые поля с севера».

Метелица был человеком нетерпеливым, хотя тщательно скрывал эту черту характера от окружающих. Стоило начать какое-нибудь крупное строительство, он уже мысленно видел его завершенным — все будущие строения и сооружения с самого начала прочно вписывались в его воображение и в окружающий пейзаж. Может быть, это и объясняло непреклонность и устремленность к конечной цели. Все возникающие трудности и помехи, с его точки зрения, должны быть немедленно решены.

Метелица мысленно соединял берега, стоило ему взглянуть на них.

Все должно служить этому.

Он знал это и был спокоен, ибо началось то, ради чего он пришел на эту землю, жил, лишался того, что люди называют простым человеческим счастьем, теплом семейного очага. И ничего он не мог поделать со своей натурой, со своим характером.

Глубоко вдохнув студеного воздуха. Метелица вошел в помещение, где в ряд на стене располагались телеэкраны, на которых можно одновременно видеть работу всех звеньев.

— Посмотрим, что делается у соседей, — сказал Метелица, присаживаясь к одному из больших экранов.

— Они идут в графике, — сказал дежурный руководитель работ. — Они начали бурение с платформы в акватории пролива, но опасаются, что работы придется прервать, так как с севера напирают ледовые поля.

— Ледовая обстановка в их районе иная, чем на нашем берегу, — вмешался в разговор метеоролог. — У нас было бы так, если бы не внезапное похолодание.

— Расстояние вроде бы небольшое, — задумчиво произнес Метелица, — и вдруг такая разница в климате.

— Вообще на Аляске на тех же широтах средние температуры намного выше, чем на Чукотке, — продолжал метеоролог. — Масса теплого воздуха, возникающая над Тихим океаном, благодаря вращению Земли смещается на Американский материк.

— Интересно, — проронил Метелица. — А как у них дела на опоре?

Изображение на телевизионном экране сменилось, и возникла понятная пока лишь специалисту конструкция, поражающая своими размерами.

— Что это такое? — удивился Метелица.

На высоте нескольких десятков метров на ветру трепетал большой транспарант с большими надписями на русском и английском языках: «ВЫЗЫВАЕМ НА СОЦИАЛИСТИЧЕСКО-КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЕ СОРЕВНОВАНИЕ СТРОИТЕЛЕЙ СОВЕТСКОЙ ЧАСТИ ИНТЕРКОНТИНЕНТАЛЬНОГО МОСТА!»

Сергей Иванович Метелица потянулся к видеофону и вызвал Хью Дугласа.

— Что это за плакат? — хмуро спросил он.

Дуглас озорно улыбался.

— Не нравится?

— Мы же договорились, — уже мягче, с укоризной, звучащей как просьба, произнес Метелица. — Никаких соревнований, никакой конкуренции, попыток тайком или явно обогнать друг друга… Главное — это полное согласование, точное выдерживание сроков.

— Это же шутка, мистер Метелица! — воскликнул Хью Дуглас. — Кстати, наши сейсмографы зарегистрировали ваши подводные взрывы.

— Надеюсь, они вас не побеспокоили? — спросил Метелица.

— Очень деликатная работа, — с похвалой сказал Дуглас. — А нам вот придется дополнительно укреплять платформу, чтобы не снесло напирающим льдом, и начнем взрывные работы чуть позже. Ну один из них, на Малом Диомиде, наверное, будет слышен и у вас…

Метелица и Дуглас практически не прерывали связи. Особенно в первые дни, когда на строительстве по-настоящему начались работы. И хоть существовала строгая договоренность о том, чтобы избегать соревнования, могущего повредить делу, внутреннее соперничество у руководителей стройки все же было.

— Что же касается плаката, то примите это как шутку, как средство придать бодрость работающим на высоте в этот чертовский холод и ветер, — сказал на прощание Хью Дуглас.

Световое время в Беринговом проливе заметно убывало с каждым днем. Ожидался запуск спутника, который по команде с Земли в нужное время будет освещать район строительства, охватывая ограниченный участок, где непосредственно идут работы. В свое время жители Севера пробовали осветить полярную ночь, но потом наотрез отказались от искусственного зимнего дня, предпочитая переживать естественную полярную ночь так, как привыкли.

Метелица собрался уже уходить, чтобы сесть на вертостат, идущий на мыс Дежнева, как вдруг услышал:

— Сергей Иванович! Уэлен срочно вызывает!

Когда он увидел на цветном видеоэкране искаженное, почти неузнаваемое лицо Ивана Теина, тревожное предчувствие беды захлестнуло сознание, затемнило рассудок, и он почти не слышал, что тот говорил. Напрягаясь физически, он заставлял себя вслушиваться в отрывистые, неуклюжие и остро ранящие слова:

— Какая-то непонятная волна, будто далекое землетрясение… Лед разломало, и Глеб исчез… Исчез и больше не появился, сколько мы ни искали…

Вдруг выплыло в памяти давнее детское воспоминание, как учился плавать, как тонул в речке Оредеж в Сиверской под Ленинградом. Страшное ощущение наваливающейся со всех сторон темной стены воды, льющейся в рот, в уши, застилающей глаза, и маленький отблеск разума, вспыхивающий гаснущими искрами над водой, уже вне погружающегося в темную пучину тела. И сознание всепоглощающего ужаса…

Вот что пережил Глеб, прежде чем сознание навсегда покинуло его.

Все, кто был рядом, слышали сообщение.

Руководитель работ уже отдавал какие-то распоряжения.

— Взрывы приостановили? — коротко спросил Метелица.

— Да, — услышал он в ответ.

— А теперь оставьте меня одного, — попросил он.

Метелица сидел некоторое время перед отключенными, словно внезапно ослепшими экранами, полуприкрыв глаза, мучительно переживая заново известие, вспоминая, воссоздавая в памяти облик Глеба.

Как он мечтал передать внуку свой, почти столетний опыт, как он радовался тому, что есть человек, который пронесет в далекое будущее его гены, его мысли и даже какую-то часть его облика! И это было не тщеславие, не тоска по несбыточному бессмертию, а что-то другое, более возвышенное, какая-то странно светлая радость от мысли, что есть твой луч, который не затеряется в грядущем, вольется в общий свет ликующего в мире и созидании человечества.

Распространение взрывных волн в водной среде хорошо изучено. Воздействие и нарастание ударной волны на границе сред разной плотности. Удивительно, что лед только разломило, не разнесло на мельчайшие осколки. Значит, расчеты все-таки были верны…

Как же не подумали о том, что кто-то может выйти в море, на охоту? Кто мог допустить такое головотяпство?

Может быть, он сам? Он же знал, что Глеб идет на охоту вместе с Иваном Теином. При желании их даже можно было увидеть на экране.

Трудно вздохнуть глубоко. Словно преграда стала на пути воздуха в легкие. Такое с ним бывало. Не часто, но бывало. И Метелица знал: когда преграда исчезнет и он вздохнет глубоко и свободно, только тогда он сможет встать.

Не рассчитали границы распространения взрывной волны, дальность разрушительной силы.

Глеб рос вдали, но дед знал буквально о каждом дне его жизни, следил за ним. Он начал писать внуку письма, когда тому и двух лет не было. Со временем этих писем накопилось сотни, и Глеб берег их, возил с собой. Они были аккуратно подшиты в несколько довольно объемистых томиков и стояли на самом почетном месте на его книжной полке.

«Это мои учебники жизни», — с гордостью говорил Глеб.

Какой нелепый случай! Какая страшная смерть!

Погас луч в будущее. Что же останется от него, от Сергея Ивановича Метелицы? Вот этот Интерконтинентальный мост… А живого продолжения не будет.

Метелица глубоко вздохнул и встал.

Пока он летел к Уэлену, совсем стемнело.

Яркое полярное сияние возникло на северной стороне чистого небосклона. По инерции Метелица успел подумать о том, что пропадает зря колоссальная энергия… А потом пришла мысль, что впервые видит полярное сияние. Действительно, грандиозное зрелище. Особенно отсюда, с высоты. Иван Теин рассказывал, что среди чукчей существовало поверье, будто умершие или погибшие героической смертью или на охоте возносятся в окрестности Полярной звезды, туда, где светится полярное сияние. И будто это даже не полярное сияние, а свечение душ умерших, дающих знать оставшимся на земле о себе… Может быть, там, среди этих удивительных огненных сполохов уже душа Глеба?

На посадочной площадке ждал Иван Теин. Он успел переодеться, но все равно весь его вид, исцарапанное лицо, потухшие глаза свидетельствовали о том, что он только что пережил. Рядом с ним стоял поникший Сергей Гоном.

Метелица подошел к Ивану Теину, пожал ему руку и сказал:

— Виноват я… Лед разломало от подводных взрывов в проливе…

Но, видать, это сообщение не принесло облегчения Ивану Теину. Он глухо кашлянул и сказал:

— Тело уже нашли. Инфракрасным искателем. Он лежит в больнице.

…Когда он увидел на длинном столе покрытое белым тело, его бесформенные очертания, освещенные тусклым светом, он больше не мог сдерживаться. Обернувшись, он взглядом отослал всех, закрыл дверь и, прислонившись к ней, медленно сполз на пол, содрогаясь от рыданий.

Он не знал, сколько времени провел в комнате наедине с телом Глеба. Потом он встал, медленно откинул белую ткань с лица. За те секунды, пока Глеб боролся с темной, холодной водой, боролся со смертью в полной безнадежности, он возмужал. Страдание не изменило выражения его лица, и в окаменевших и заострившихся чертах проявились какие-то общие фамильные признаки рода Метелицы, знакомые по старинным полувыцветшим фотографиям-портретам — прадеда, деда, бабушки…

Сергей Иванович Метелица медленно поцеловал холодный, мраморный лоб внука и покрыл тканью голову.

После этого он улетел к себе на мыс Дежнева.

Прежде чем уйти в спальню, он вызвал Ленинград и сообщил о случившемся Светлане.

Дочь прилетела через десять часов. Она воспользовалась сверхзвуковым трансполярным лайнером японской авиакомпании, летевшим из Копенгагена на Аляску.

Метелица уже был на работе на острове Ратманова. Он коротко переговорил с дочерью и сказал, что увидится с ней вечером, после рабочего дня в Уэлене.

В Уэлене был небольшой крематорий, и похороны, в сущности, заключались в том, чтобы проводить тело в стоящее поодаль небольшое строгое здание из темного камня.

Когда Метелица прилетел в Уэлен, все уже было готово.

Окружающие удивлялись его спокойствию, не понимая, что он уже навсегда простился с внуком и мысленно поместил его в окрестностях Полярной звезды, там, где полыхают в морозной ночи полярные сияния.

Иван Теин предложил, чтобы похороны прошли по старинному берингоморскому обряду, простому и торжественному, лишенному патетической, показной печали. Прежде чем вынести из больницы гроб с телом погибшего, перед порогом, прямо на снегу зажгли маленький костерок из щепочек опалубки строящейся башни-опоры. По знаку Ивана Теина мужчины — и среди них еще окончательно не пришедший в себя Сергей Гоном — пронесли над огнем гроб. Следом шли Метелица, Светлана и еще несколько человек.

Тишина стояла над Уэленом.

Солнце слепило глаза, отражаясь от свежего снега. Все теперь было покрыто белым: и галечная коса со старыми ярангами, и покрытая льдом лагуна, камни, сопки, поднятые, на высокие подставки кожаные байдары.

Лишь возле старого ручья каким-то чудом еще пробивалась вода, темным пятном расплываясь на снегу.

Во рту пересохло, хотелось пить, и Метелица, сомневаясь, должен ли он это делать, не нарушит ли торжественности похоронного обряда, нагнулся, взял горсть тяжелого мокрого снега и положил в рот. Светлана пыталась его поддерживать под руку, но он властно высвободился и шел один, чуть в сторонке, подставив обнаженную белую голову зимнему солнцу.

Прах из низко летящего дирижабля развеяли у северного створа Берингова пролива.

Уезжая, Светлана все же спросила отца:

— Так, может быть, все-таки хватит? Никто никогда не сможет ничем попрекнуть тебя… Ты уже пережил всех, кто когда-то начинал с тобой. А те немногие, кто еще в живых, заняты соответствующими возрасту делами, только ты… А тут еще такое горе… Подумай, папа…

Метелица будто и не слышал этих слов. Он заботливо поправил воротник ее пальто, поцеловал своими твердыми губами ее слабые, соленые от слез губы и сказал:

— Береги себя. А мне надо спешить — работа.

Но он не сразу ушел с площадки, провожая взглядом удаляющийся в небо дирижабль.

Он дождался, когда уже не мог различить в небе черную удаляющуюся точку, и поднялся по металлической лестнице на возвышающуюся над островом башню-опору.

Так уж он устроен, Сергей Иванович Метелица. Когда что-то в жизни или в работе не ладилось, либо нависала угроза срыва или даже случалось ужасное, он прежде всего напрягался внутренне, собирался, готовый идти дальше. Он работал, не щадя ни себя, ни товарищей, пока не приходило относительное успокоение и чувства не уходили вглубь, пока не усмирял их.

И вот теперь Метелица понимал, что единственное спасение от горя — работать, работать и еще раз работать… Это как запой. Он читал об этом страшном способе забвения, к которому когда-то прибегали. Несмотря на мрачные и тоскливые мысли, он ни разу не изменил навсегда заведенного распорядка. Вставал в половине шестого утра. Если позволяла погода, в тренировочном костюме выбегал из квартиры-конторы и проводил на свежем воздухе не менее получаса. Затем контрастный душ, иногда плавание в бассейне с подогретой морской водой, а затем завтрак. Обедал и ужинал торопливо. Среди дня старался выкроить еще полчаса на освежающую гимнастику. Ложился в половине десятого вечера. Он хорошо помнил слова знаменитого африканского ученого Уильяма Дюбуа, на удивление своих современников по двадцатому веку, несмотря на колоссальный труд, дожившего до девяноста лет: главное — никогда не работать за счет сна.

Если и случались отклонения, то лишь, как ни странно, в том случае, когда все шло размеренно, без помех. Но если надо было собраться, напрячься, то в этом случае Метелица в точности придерживался строгого режима.

Вечерами, между семью и девятью. Метелица садился в кресло перед широким окном и включал музыку. В темноте мерцал индикатор музыкального усилителя, в окно светили звезды и отблески полярного сияния, странно согласуясь и как бы сопровождая проникающие В самые глубины души звуки бетховенских симфоний.

Вслушиваясь, Метелица думал: вот человек, который протянул себя так далеко в будущее, что его музыка может исчезнуть только с исчезновением человечества. Мост, построенный им в грядущие поколения, несравним с тем грандиозным сооружением, которое вознесется над неспокойными водами Берингова пролива. Можно повторить практически любое инженерное сооружение, но второй раз написать Девятую или «Войну и мир» нельзя.

В эту зиму Метелица больше всего общался с Иваном Теином, прилетая к нему на своем личном вертостате. Но если выдавалась хорошая погода. Метелица становился на лыжи и шел в Уэлен по высокой, каменистой тундре, вспугивая куропаток, песцов и зайцев. Он уходил от трассы, которую вели к мосту, пересекал долины, поднимался на крутые склоны, покрытые каменистыми осыпями. Выйдя на самую высшую точку, он мог одновременно видеть два океана — Ледовитый и Тихий, обозревать панораму стройки не с дирижабля или вертостата, а с земной точки зрения.

Каково было казачьему атаману Семену Дежневу, когда он впервые увидел эти берега, море и острова Диомида, еще не нанесенные на географические карты и не окрещенные европейскими именами? Для него, конечно, это была чужая земля, неласковая, суровая и враждебная. А вот предкам Ивана Теина? Для них этот мир был незыблемым, вечным — до тех пор, пока не пришли новые люди с огненными стрелами, с ненасытной жаждой к мехам, будто там, на их далекой родине, годами мерзли нежные женщины, нуждаясь в тепле песцового, горностаевого или лисьего меха. Затем настала пора китового уса, ворвани, а потом — ненасытная погоня за золотом…

Лыжи легко скользили по снегу, дышалось свободно и легко. Позади оставался Берингов пролив, и спуск в долину Тэю-Вээм был долог и приятен по твердому насту.

Взобравшись на холм. Метелица мог видеть полузанесенные снегом дома. Уютно светились большие окна. Сначала Метелицу удивляло странное пристрастие северян к большим окнам, прямо-таки гигантским стеклянным стенам. Потом стал понимать: не надо отгораживаться от природы, от окружающего пространства, если хочешь почувствовать по-настоящему Арктику. Ибо нет нигде сравнимой с этим красоты, когда в ясный день сияют снега и дальние горы удивительной нежной синевой ломают линию горизонта.

Дом Ивана Теина, по мнению Метелицы, обладал особым уютом, не имеющим ничего общего с казенными удобствами служебного жилища начальника Советской администрации строительства Интерконтинентального моста. За всю свою кочевую жизнь Метелица не приобрел никаких вещей, которые могли бы следовать за ним на новое место жительства. Даже библиотека состояла у него всего из полусотни томов, которые он время от времени перечитывал. Что же касается технических книг, то любую страницу любого справочника, монографии он мог получить в считанные секунды по специальному информационному каналу.

А в доме Теина были вещи, которые, возможно, даже передавались из поколения в поколение. Уж во всяком случае это касалось охотничьего снаряжения, хранящегося в яранге.

И даже в новом доме Ивана Теина присутствовало множество предметов, не имеющих никакого функционального значения, но без которых, как понимал Метелица, обитатели этого жилища чувствовали бы себя неуютно. В большой гостиной на стене висел обломок китовой лопатки, весь белый, ноздреватый с одной стороны, с двумя дырками. Хозяин уверял, что это лопата древнего жителя Берингова пролива. Однако исчезни со стены этот обломок кости, и даже Метелице стало бы чего-то не хватать.

Ума встретила гостя и провела в гостиную-библиотеку, где Иван Теин с кем-то разговаривал по системе дальней связи. Вглядевшись в экран, Метелица узнал Петра-Амаю. Разговор уже заканчивался, но Метелица все же успел сказать:

— Петр-Амая! Что-то ты там засиделся в Париже? Пора возвращаться.

— Через месяц буду, — ответил Петр-Амая.

Экран погас, его льдистое поблескивание стало раздражать Метелицу, и он, отвернувшись от экрана, спросил:

— А там как дела?

Иван Теин сразу догадался, о чем речь.

— Ничего не могу понять, — пожал он плечами. — Ни одного вопроса от нее, ни одного о ней… Что-то у них там случилось.

— Да, странно, — пробормотал Метелица.

— Джеймс Мылрок приглашает нас на торжество по случаю бракосочетания Перси Мылрока-младшего и Френсис Омиак… — сказал Иван Теин.

Глава девятая

Френсис так и не могла понять, как все получилось. И раньше это настроение приходило к ней, как только она слышала звук сягуяков и старинную мелодию, в которой основную тему вели женские голоса, иногда даже затеняющие мужское пение. Что за волшебство в этом старинном напеве, дошедшем до двадцать первого века через тысячелетия радостей, печалей, трагедий, когда смерть черным покрывалом занавешивала вход в каждое жилище? Быть может, в этом напеве и в строгих движениях танца отразился опыт особого психологического воздействия на человека, подготавливающего его к главному деянию на этой земле, деянию, служащему продолжению рода?

Френсис забыла обо всем другом, когда исполняла древний танец вместе с Перси. Как будто никогда не было на свете Петра-Амаи, прекрасной ночи в покинутом жилище на осиротевшем острове Иналик и утреннего костра…

Когда смолкли бубны, еще некоторое время и танец, и слабеющее эхо священной песни держали ее в напряжении, сознание медленно возвращалось к ней, словно она пробуждалась ото сна, пробуждалась от клубящихся в затуманенном мозгу грез. Френсис оглянулась, и на том месте, где стоял Петр-Амая, вдруг увидела пустоту. Там уже стоял другой человек, какой-то репортер нацеливал на нее объектив магнитного видеотайпа, но Френсис не видела его — для нее там была пустота.

И она догадалась обо всем, поняла.

От Кинг-Айленда отплывала парусная лодка, и Френсис осознавала, что ее уже не догнать даже на самом быстроходном катере. А ритуальный танец продолжался. Теперь в круг вышли Джеймс Мылрок и Ник Омиак, чтобы продолжить и подтвердить то, что только что исполнили Перси и Френсис.

Молодые люди отошли, чтобы дать пространство отцам.

Френсис поглядывала на море, и горе сжимало ее маленькое сердце. Теперь она с особенной ясностью понимала, как она мала по сравнению с огромным миром, миром обычаев, условностей, вековых привычек, всей той инерции жизни, которая движет поступками людей с древних времен. В сознании мелькнула картинка, прикрепленная обыкновенными канцелярскими кнопками к стене в мэрии: Иналик, снятый с космической высоты, со спутника. Он был такой маленький, такой незащищенный, словно крохотная птичка, отставшая от стаи в бурном море.

Отцы танцем закрепляли союз, который послужит для продолжения иналикского рода на новом берегу.

Древняя песня то высоко поднималась в небо, то стлалась над землей, стекая на морское побережье, вместе с попутным ветром пытаясь догнать убегающую парусную лодку. В этом танце почти не было слов. Но каждый коренной иналикец, как и любой житель Берингова пролива, знал глубинный смысл каждой ноты, каждого возгласа.

Люди в тишине внимали песне, смотрели танцы, может быть, вспоминая свое прошлое или предполагая будущее.

И еще: люди сознавали, что соединение двух молодых жизней на новом месте — это добрый знак, залог светлого будущего.

Едва дождавшись окончания танца отцов, Френсис помчалась домой, чудом не скатившись с крутого обрыва в море.

Она влетела в просторный тамбур, оснащенный какой-то аппаратурой, наполовину еще не включенной, пересекла холл, затянутый пестрым самогреющим ковром, ворвалась в свою комнату, украшенную уменьшенной копией голографического изображения Интерконтинентального моста, и бросилась на кровать.

Закрыв глаза, она снова увидела убегающий в море парус, услышала ветер с напевом древней ритуальной песни, и такая тоска была у нее в груди, что хотелось заплакать во весь голос. Но не было слез, не было сил.

В таком настроении у нее даже не было сил связаться с Петром-Амаей.

А когда пришла в себя и соединилась с Уэленом, Иван Теин сказал, что Петр-Амая уехал в Париж. Можно было и с Парижем связаться, но Френсис почему-то этого не сделала. А тут еще ужасная гибель внука начальника Советской администрации строительства.

Тем временем события шли своим чередом.

После осеннего забоя моржей, когда заполнились новенькие, вместительные рефрижераторы на Кинг-Айленде и впереди ожидалась долгая спокойная и безбедная зима, полная удовольствий обживания новых домов, владения новыми вещами, отец объявил Френсис, что хорошо бы торжественно отметить бракосочетание, вспомнить древние обычаи, соединив их с новыми.

— Работа у тебя хорошая, большую часть времени ты и так проводишь на Кинг-Айленде, а если уезжаешь отсюда, то с Перси, так что самое время все совершить, как полагается…

Френсис опустила голову.

Отец погладил ее по черным, гладко причесанным волосам и сказал:

— Ты хорошая девочка, послушная.

Ни для кого не было секретом ее увлечение Петром-Амаей, их долгие беседы через пролив по видеофону, недавно введенному в связи с началом строительства моста. Даже ночевка в Иналике. Это ровным счетом не имело никакого отношения к будущему событию. В Беринговом проливе добрачные отношения между молодыми людьми испокон веков не считались предосудительными. Было бы вообще прекрасно, если бы у Френсис был ребенок…

Перси не оставался ночевать, поспешно уходил, как только подходила полночь. Он ссылался при этом на необходимость записать дневные события на строительстве моста, составляя хронику для книги.

Нельзя сказать, что Перси не был приятен Френсис. С самых младенческих лет они росли вместе, и с тех же лет считалось, что они предназначены друг для друга. И это нисколько не мешало их дружбе до того, как они исполнили «Танец Предназначения», открыв свое будущее людям.

Но этот парус, исчезающий вдали, в бурном Беринговом проливе… Почему он приходит во сне и чудится, стоит только взглянуть на море?

А теперь, когда лед покрыл все видимое пространство от острова, далеко-далеко на всем протяжении от Америки до Советского Союза, уже вроде бы все стало на свои места, сердце успокоилось, смирилось с будущим. То, что было с Петром-Амаей, казалось волшебным сновидением, приснившимся в мягких мехах старинного полога на галечной косе Уэлена.

Воспоминание становилось сказкой, и сладко было возвращаться мысленно в прошлое, невозвратное, ушедшее навсегда.

Ни разу ни Перси, ни сама Френсис не заговорили, не вспомнили о Петре-Амае.

Гости начали слетаться накануне.

Одним из первых на своем служебном одноместном вертостате прибыл Иван Теин.

Френсис увидела его издали, и сердце сжалось в груди: сын так похож на него. Шел отец, и походка была такая же. Издали, со спины, будто Петр-Амая идет по крутому берегу Малого Диомида, изредка останавливаясь, смотрит вперед, ища взглядом Френсис, чтобы улыбнуться ей.

И улыбка была такая же у отца, как и у сына.

Иван Теин дивился тому, как хорошо иналикцы устроились на Кинг-Айленде. Джеймс Мылрок вел его по продольной тропе, пробитой в наметенном и слежавшемся твердом снегу наподобие узенькой улицы, на которой едва могли разминуться два снегохода, и с гордостью показывал дома, школу, новую опреснительную установку.

— Теперь пресной воды у нас столько, что могли бы и бассейн устроить, как у вас в Уэлене, — говорил Джеймс Мылрок. — Никогда не моющийся эскимос остался в далекой сказке. Иные моются по нескольку раз в день. Как бы не протерли кожу до мяса. Старый Кристофер Ноблес считает, что этого делать не следует, особенно зимой, когда мороз. Естественное жировое покрытие, мол, защищает от обморожения.

— Может быть, и так, — усмехнулся Иван Теин. — Вот в давнем, приблизительно столетней давности выпуске журнала «Этнография» была статья одного ученого. Автор утверждал, что эскимосы и чукчи не лысеют и отличаются густым волосяным покровом головы благодаря вшам.

— Интересно! — удивился Джеймс Мылрок.

— Вот именно — вшам, — продолжал с улыбкой Иван Теин. — Постоянное почесывание, мол, являлось своего рода массажем, который и способствовал хорошему росту волос.

— Надо же! — воскликнул Джеймс Мылрок. — Никогда бы не додумался до этого!

Гостевой дом был рассчитан на прием туристов, оборудован несколькими барами и увешан плакатами, обещающими участие в охоте на моржа и гренландского кита. Цены указывались довольно высокие.

— И много желающих? — спросил Иван Теин, кивнув на плакаты.

— Отбоя нет! — заверил Джеймс Мылрок. — Сейчас нам не особенно нужны деньги, поэтому ограничили приезд.

— Я рад, что вы наконец нашли свое счастье, — сказал Иван Теин.

Джеймс Мылрок ничего не ответил. Он подошел к скучающему бармену и заказал две чашки чаю.

Отхлебнув горячий напиток, он спросил:

— Что такое счастье?

Иван Теин вопросительно посмотрел на него.

— У нас все есть: хорошие дома, в доме полно еды, есть гарантия на будущее, даже остров намного больше, чем Малый Диомид. И все же… Счастья нет!

Последние слова Джеймс Мылрок произнес с таким надрывом, что Иван Теин в удивлении уставился на него.

— Остров-то не наш! — продолжал Джеймс Мылрок. — Хотя по закону он вроде бы наш. Сначала был выкуплен правительством штата, считался его собственностью, а потом — уступлен нам. С этой точки зрения все в порядке. Но почему-то кинг-айлендцы, которые никогда и не жили здесь, вдруг вспомнили, что их предки обитали на Укивоке. Так по-эскимосски называется остров. Нет-нет да появится какой-нибудь сумасшедший, разбросает листовки, а то возникнет на экране телевизора и начнет попрекать нас… Разве это жизнь? Все время снится Иналик. Проснешься, кинешься к окну, чтобы увидеть привычный вид на Большой Диомид, а там — пусто. Будто каждое утро тебя обманывают.

— Со временем пройдет, — сочувственно вздохнул Иван Теин, думая о тон, что, наверное, так же переживали и его предки, разлученные со старым Науканом.

— Быть может, следующие поколения и не будут так остро переживать, — согласился Джеймс Мылрок. — Но даже наша молодежь вроде бы начинает нас попрекать за то, что мы согласились уступить.

— Но ведь мост-то надо строить, — сказал Иван Теин.

— Нашли бы другой выход, — убежденно произнес Джеймс Мылрок. — Раз уж замахнулись на такое сооружение, сумели бы как-то обойти Малый Диомид или только чуточку его затронуть.

— Теперь об этом поздно говорить, — сказал Иван Теин.

— Это уж верно, — вздохнул Джеймс Мылрок.

Обедали у Мылрока. Народу собралось много.

Подъехал Хью Дуглас с мыса Принца Уэльского, дальние родичи с Нома.

Прибыл и Метелица, когда уже все садились за стол. Поначалу его присутствие на свадебной церемонии не предполагалось. Но, видно, ему в последние дни одному оставаться было тяжело, и он спасался от тоски тем, что бывал повсюду, где только можно, мотался по всему огромному участку строительства, улетал в Анадырь, Магадан, бухту Провидения, на своем личном вертостате садился на палубы ледокольных грузовых судов. Они шли с запада и востока, взламывая лед, вспугивая грохотом белых медведей и тюленей.

Дуглас и Метелица заняли почетные места за столом.

Хозяин предоставил слово начальнику Американской администрации строительства.

— Дорогие друзья! — начал Хью Дуглас. — Мы присутствуем на обеде в доме Джеймса Мылрока, человека, которому многие здесь обязаны своим сегодняшним благосостоянием. Будучи настоящим американцем, он не упустил своей удачи и прозорливо увидел возможности и для себя лично, и для своей общины улучшить жизнь. Наши две великие державы получают от строительства моста свою долю престижа, укрепляют гарантию мира и безопасности. Берингов пролив становится эталоном мира и сотрудничества, а два дружеских и родственных народа — чукотский и эскимосский — также выгадывают в этом деле. Возьмем жителей Иналика. Да разве они могли мечтать о том, что получили? Таким прекрасным домам могут позавидовать и жители южных штатов! Дай какому-нибудь мексиканцу такое жилище, такое обеспечение благами — он с радостью променяет свой теплый край на Арктику. Мы, американцы, реалисты. И поэтому мы не отрицаем такого фактора, как существование мощной социалистической державы на том берегу. Люди старшего поколения хорошо помнят, как соперничество в наращивании силы чуть не привело мир к ядерной катастрофе. Усилия, которые были приложены для договоренности о всеобщем и полном разоружении, об изменении международного климата, потребовали величайшего напряжения и всей мудрости, накопленной на протяжении истории Советского Союза и Соединенных Штатов Америки. Мы дожили до того времени в жизни человечества, когда можем без страха смотреть вперед. Однако так уж устроен человек, что он всегда будет соперничать с другим человеком. И государство с государством тоже. Но уже не в наращивании оружия, а в предоставлении человеку возможностей для его личной свободы, личного благосостояния. Мы в Америке используем каждую возможность для того, чтобы дать все человеку. Мы и в будущем будем делать для жителей Берингова пролива все, что может быть сделано в рамках строительства Интерконтинентального моста… Хотя мистер Метелица и не очень одобряет идею соревнования между американской частью и советской, но вот в том, чтобы местные жители максимально выгадали от строительства, — в этом мы должны соревноваться! А также мы можем соревноваться и в том, чтобы больше появлялось таких счастливых пар, как Перси Мылрок-младший и Френсис Омиак!

Когда Хью Дуглас закончил речь и раздались вежливые аплодисменты, взоры всех обратились на Сергея Ивановича Метелицу.

Метелица спросил:

— Значит, все-таки вызываете на соревнование? Я ведь предупреждал: лучше не делайте этого. Опыт соревнования у нас насчитывает более полутора столетий. Я имею в виду социалистическое соревнование, а не жестокую конкуренцию, которая часто кончается физическим уничтожением конкурента… Я со многим согласен в речи уважаемого мистера Дугласа. Согласен также и с тем, что строительство Интерконтинентального моста несет жителям Севера новое качество жизни, а для некоторых и решение их жизненно важных социальных проблем. Я имею в виду и жителей Иналика, и всех аляскинцев, которые могут улучшить свою жизнь, принимая участие в строительстве. Ведь если раньше коренные жители берегов Берингова пролива являлись, так сказать, символическими участниками всеобщего потепления международной атмосферы, то теперь они полноправные его участники. Хотя ученые говорят, что потепление для Арктики вредно и ненужно, но потепление в отношениях между нашими странами явно пошло на пользу северянам, людям Берингова пролива, имеющим одни и те же этнические корни… Что же касается строительства Интерконтинентального моста и участия в нем северян — это уже настоящее, живое участие в изменении международного климата в направлении сотрудничества. А ведь к этому был долгий путь, прежде чем кое-кому стало ясно: чтобы избежать взаимного уничтожения, надо договориться сначала о сокращении, а затем и об уничтожении всех смертоносных видов оружия. Как будто бы простое решение, а сколько шли народы и государства к этому! От Интерконтинентального моста выигрывает все человечество. И я рад, что иналикцы решили свои жизненные проблемы… И я рад, что символом этого стала новая семья, при рождении которой мы сегодня присутствуем!

Метелица уже сделал движение, чтобы заняться едой, но как будто что-то вспомнил:

— А насчет решения социальных проблем для наших северян, дорогой мистер Дуглас, то начало этому мы положили еще в тысяча девятьсот семнадцатом году, И вы это прекрасно знаете. Уэленцы, как и все другие жители Чукотки, верят в то, что мост еще теснее укрепит дружбу между жителями Берингова пролива!

Громче всех аплодировал Адам Майна. Он пришел позже и, несмотря на настойчивые приглашения, отказался занять место среди почетных гостей. Он сел за другой стол, где вместо тарелок и столовых приборов стояло длинное деревянное блюдо, лежали остро отточенные охотничьи ножи.

Свадебное торжество началось в небольшой церкви из сборного железобетона (подарок библейского общества новому эскимосскому поселению). Затём свадебная процессия направилась на берег, где на воде качался вельбот. На носу его, на особой подставке, в каменной плошке горел смоченный моржовым жиром мох. Бледное пламя дрожало — льды толкали лодку. В старинном обряде чувствовалось нечто уходящее в сумерки прошедших веков.

Со школьного крыльца доносилось тихое песнопение.

Ник Омиак и Джеймс Мылрок несли длинное деревянное ритуальное блюдо с кусками вареного тюленьего мяса. Водрузив блюдо на вельбот, они помогли молодым взойти на лодку и оттолкнули ее от берега. Лодка медленно поплыла меж льдин, повинуясь прибрежному морскому течению.

Мылрок шептал заклинания, удивительный набор слов, смысл которых даже ему был не совсем понятен. Он только знал, что эти слова непременно надо сказать, произнести именно в такой обстановке, чтобы укрепиться в мысли, что все будет хорошо, что впереди у молодых счастливая, мирная и долгая жизнь. Он хорошо знал своего сына, а Френсис была ему как родная дочь. Но именно знание их характеров, привычек, направления мыслей заставляло его сомневаться, что все будет хорошо, так, как хотелось, как желалось в древних словах заклинания.

В свете мерцающего жирника отцы опустили меж льдов жертвенное блюдо, дав ему возможность плыть так, как укажет морское течение. Потом взялись за весла и подгребли снова к берегу.

Далее церемония продолжалась в мэрии, где Ник Омиак закрепил брак Перси Мылрока-младшего и Френсис Омиак согласно законам штата Аляска.

И уже после всего этого гости и хозяева направились в спортивный зал школы, где были накрыты столы.

Всю церемонию Френсис провела как во сне, иногда как бы пробуждаясь, стряхивая с себя состояние полузабытья… И тогда она приходила в себя, начинала осознавать, что это вовсе не сон, а начало совсем другой жизни, конец грезам и смутным мечтаниям. И становилось так страшно и горько, что она заставляла себя снова думать, что все это сон и рано или поздно она пробудится и возвратится в привычную жизнь, в настоящее, которое было полно ожиданий, неразрешимых загадок и надежд…

Перси чувствовал настроение Френсис, ее отчуждение, но приписывал это обычному волнению молодой девушки, выходящей замуж. Раз она исполнила священный танец, возврата назад уже нет, и, успокаивая себя этим, он тем не менее тревожился, и предчувствие беды сопровождало его на всем протяжении долгих церемоний, жертвоприношений и свадебного приема, который грозил затянуться до утра.

Но где-то около полуночи Джеймс Мылрок встал и объявил, что молодые могут отправляться в постоянное свое жилище — в дом мужа.

Френсис и Перси встали, и им пришлось пройти сквозь толпу восторженно поздравляющих гостей и земляков, прежде чем выйти на волю.

Поднявшийся с моря ветер с ледяной крупой ударил в лицо, заставил отвернуться.

И снова к Френсис вернулось сознание того, что все случившееся — явь и она никогда не пробудится к другой жизни, оставаясь до конца дней своих женой Перси Мылрока-младшего. Студеный ветер так прояснил сознание, что она заплакала, стараясь скрыть слезы от Перси.

Он-то в чем виноват? Лишь в том, что любил ее всю жизнь, с того самого мгновения, как понял, что она не просто товарищ по детским играм, не просто надежный друг, а нечто большее, судьбой предназначенное на всю жизнь, и так было всегда до того самого мгновения, пока не пришла весть о строительстве Интерконтинентального моста, когда затеяли книгу, до появления Петра-Амаи…

Тогда Перси и заметил впервые, что Френсис совсем другая, часто далекая от той, к которой он привык. Ну что же, это только прибавило страсти Перси, затаенного желания открыть все загадки юной души и сделать эти открытия частью своей жизни.

Молодые шли, подгоняемые ветром, вдоль новеньких, сверкающих широкими окнами домиков Кинг-Айленда. Окон и света было так много, что пробитая в снегу дорога освещалась, как в большом городе.

Джеймс Мылрок построил большой дом. Он сам выбрал проект, держа в памяти просторное и удобное жилище Ивана Теина в Уэлене.

Осторожно придерживая ее за локоть, Перси провел Френсис в свою половину дома, состоявшую из комнаты-гостиной, обставленной примерно так же, как и общая комната, рабочей комнаты и спальни, к которой примыкала ванная.

Френсис высвободила локоть и прошла прямо в ванную, оставив Перси в спальне.

Она зажгла свет и поглядела в зеркало. Она увидела утомленное, заплаканное лицо, и к ней снова вернулось ощущение нереальности и призрачности происходящего. Впрочем, это всегда случалось с ней, когда она подолгу смотрела на свое отражение. В какое-то мгновение возникало странное, почти жуткое ощущение отъединения от самой себя, ухода от действительности в Зазеркалье, в другой мир. Но теперь хотелось лишь возвращения в прошлое, в состояние беззаботной юности.

Первым со свадебного пира засобирался домой Ник Омиак.

Весь этот день он был не в себе от горького сознания утраты своей дочери. Умом понимал, что это рано или поздно должно случиться. Но так вдруг, неожиданно. Для него Френсис по-прежнему оставалась маленькой девочкой, нежной радостью, светлым лучиком в туманной погоде Берингова пролива. А теперь она ушла из родительского дома навсегда.

Ник останавливался, посматривал в сторону моря, непривычно чужого, пустого. Там, в Иналике, даже в ненастье, в густой туман, чувствовалось присутствие острова Большой Диомид, и ветер приносил его запах, его тепло.

А здесь — голо и пусто, горизонт далек и недостижим, и оттуда мчится вольный ветер, несущий твердую солоноватую крупу.

Почему-то в спальне Френсис горел свет.

Сердце тревожно сжалось, и Ник Омиак шагнул в дом, тщательно прикрыв за собой наружную дверь.

Он направился прямо в комнату дочери, надеясь, что Френсис в свадебной суматохе забыла выключить свет.

Но в комнате была сама Френсис.

Одетая, она лежала на кровати, отвернувшись к стене.

— Френсис, что случилось? — встревоженно спросил отец.

В ответ было глубокое молчание.

Ник Омиак присел на край постели.

— Тебя обидели?

— Нет, меня никто не обидел, — ответила Френсис.

— Тогда что же случилось? — недоумевал Ник Омиак.

— Я решила вернуться домой, — тихо промолвила Френсис.

— Но почему? — продолжал недоумевать отец.

— Не могу я там быть.

— Почему?

— Не могу.

— Но ты умная девочка. Я понимаю тебя: трудно уйти из родного дома, но это когда-то должно случиться. Я помню, как ты исполняла ритуальный «Танец Предназначения». Перси тебя любит.

В ответ Френсис лишь глубоко вздохнула.

— Ну давай, вставай, умывайся, и я тебя провожу к Перси, — ласково предложил Ник Омиак.

— Ни за что! — неожиданно воскликнула Френсис. — Ни за что не вернусь к Перси!

— Я ничего не понимаю, — сокрушенно произнес Ник Омиак. — Ну тогда хотя бы объясни толком, что же все-таки случилось?

— Это невозможно объяснить, — тихим голосом ответила Френсис.

— А я настаиваю, чтобы ты объяснила!

Ник Омиак чувствовал в себе нарастающий гнев, но старался сдержать его.

Френсис молчала.

Тогда Ник Омиак решительно взял ее за плечо и с силой повернул к себе.

— Я не хочу! Я не хочу за него замуж! — заплакала Френсис. — Не могу!

— Но ты уже его жена! По всем законам: нашим древним, перед богом и законом штата Аляска — ты жена Перси Мылрока-младшего! — закричал Ник Омиак. — И я требую как твой отец, чтобы ты вернулась к своему законному мужу!

Всю эту сцену молча наблюдала жена Омиака, сочувствуя и дочери, и мужу одновременно.

— Может быть, все это из-за Петра-Амаи? — подала она робкий голос.

Слышал что-то об этом Ник Омиак, но мало ли какие увлечения могут быть у молодой девушки? Разве ей не хочется, пока она свободна, погулять, пообщаться с другими молодыми людьми, даже поиграть в любовь? Это все так естественно, согласно природе человека… Но неужели у нее так серьезно с этим советским парнем?

— Да ты знаешь, что это невозможно! — убежденно заговорил Ник Омиак. — Ты не сможешь даже выйти за него замуж! У них совсем другая мораль и другие законы. Неужели ты сама добровольно захочешь в совхоз? Это же все равно что самому, безо всякого принуждения отправиться в тюрьму. Ты потеряешь не только свою родину, но и свободу. Ты будешь жить по пятилетним планам до самой своей смерти, и каждый шаг твой на каждые пять лет будет рассчитан и размечен Госпланом! Тебе не разрешат посещать церковь, слушать музыку, какую хочешь, читать книги и смотреть телепередачи… Ты просто с ума сошла! Немедленно вернись к Перси! Я требую этого как твой отец!

— Все, что ты сказал, — вдруг заговорила Френсис, — это неправда! Я была в Уэлене и никакого Госплана там не видела. Я ночевала в древней яранге, в меховом пологе, и это было — так прекрасно!

— Ну вот! Соблазнилась пологом! — усмехнулся Ник Омиак. — Да если ты хочешь, я тебе здесь, прямо на берегу, вырою старую землянку-нынлю, заполню ее полусгнившим моржовым жиром, и наслаждайся запахом древности, сколько тебе влезет!.. Давай вставай! Пошли к Перси!

Он решительно взял за руку дочь и потянул к себе.

Но Френсис вырвала руку и снова отвернулась к стене.

— Никуда я не пойду.

Ник Омиак в отчаянии посмотрел на жену.

Та лишь пожала плечами.

— Ты меня опозорила, Френсис, — снова заговорил Ник Омиак. — Ты губишь мою карьеру. Из-за всего случившегося меня больше не выберут мэром. Неужто это тебе так безразлично?

— Но я не могу! Не могу! — Френсис повернула заплаканное лицо к отцу. — До самого последнего мгновения я надеялась, что пересилю себя, забуду все, начну заново жить, — но не могу! Сил у меня нет на это. Если хотите, я лучше умру…

— Что ты говоришь! — в ужасе воскликнула мать. — Френсис, подумай о том, что ты сказала!

— Она больна! — вдруг сказал Ник Омиак. — Она точно больна. Нормальный человек этого не сделает и не совершит того, что ты совершила, Френсис. Завтра же вызовем из Нома врача!

— Никакого врача не надо! — сказала Френсис. — Я просто не люблю Перси!

— А твой танец?! — закричал в отчаянии Ник Омиак.

— Я была как во сне, — сказала Френсис. — И проснулась лишь тогда, когда вошла в дом Мылрока.

— Вот что! — Ник Омиак решительно поднялся. — Вставай! Я тебя силой отведу в дом Мылрока, ибо, повторяю, ты принадлежишь той семье по закону. Пусть они там разбираются! Пошли!

На этот раз он сильным рывком поднял с постели Френсис и потащил ее за собой, упирающуюся, плачущую навзрыд.

Утро уже занималось широкой, бледной полосой зари.

С береговой площадки улетали вертостаты. Сквозь снег было видно, как они поднимались и расходились в разные стороны: одни улетали на запад, в сторону советского берега, другие — на Американский материк.

Но все маленькое селение еще спало, и никто не видел, как Ник Омиак силон тащил свою дочь в дом Мылрока.

Глава десятая

Петр-Амая шел со стороны мыса Дежнева, с кромки твердого припая, тянущегося от берега как раз в том месте, где начинался створ Берингова пролива. Он знал, что на южной, тихоокеанской стороне пролива твердый лед не держался, ежедневно разрушаемый многочисленными ледокольными грузовыми судами, безостановочно подвозящими материалы на стройку — на Большой и Малый Диомид. Тем же курсом следовали грузовые дирижабли, вертостаты и другая летающая техника, часто поразительная по своему внешнему виду, заставляющая вспоминать давние, появившиеся в начале космической эры предположения об инопланетных пришельцах на летающих тарелках.

Но северный створ пролива оставался в привычной для него тишине и спокойствии, и даже ледовая кромка была такой же твердой и надежной, как это было испокон веков. После трагической гибели Глеба Метелицы работы, связанные с взрывами, строго контролировались и производились с величайшей осторожностью.

Петр-Амая шагал между торосов, держа направление на скалу Ченлюквин. Скала сливалась с темным высоким берегом, исполосованным снегом и замерзшими потоками. Над берегом синело небо, и вдали угадывалось солнце, еще зимнее, далекое, прячущееся за южными отрогами хребта.

Плетеные лыжи-снегоступы хорошо держали охотника на нетвердом насте. На длинном ремне сзади волочилась убитая нерпа. Она скользила по снегу, и Петр-Амая шел легко, вдыхая холодный, освежающий воздух и с нетерпением думая о возвращении к своей работе.

Книга разрасталась, расширялась, и уже шла речь о том, чтобы делать не одну книгу, а несколько, чтобы уложить в них весь собранный, угрожающе растущий материал. Работа доставляла громадное удовольствие. Надо было не только собирать и систематизировать материал, но и погружаться в прошлое, читать массу старых изданий, журналов, газет, чтобы осмыслить настоящее.

Петр-Амая вошел в тень скал и вдоль берега, по ясно видимой тропе, пробитой в твердом снегу машинами, направился в сторону Уэлена.

Он шел не спеша, наслаждаясь ощущением физических усилий, воздухом, окружающим пейзажем. Отсюда, с этого берега, мост не будет виден, и суровые очертания этой части побережья Чукотского моря останутся такими же, какими они были всегда. И то, что будет видеть охотник, возвращающийся с моря, будет точно таким же, каким оно виделось отдаленнейшему предку, впервые вышедшему на охоту у берегов Берингова пролива.

На горизонте замаячили ветродвигательные энергетические установки, а чуть ближе — сферические антенны связи, информационных каналов и разных навигационных служб.

Яранг еще не было видно. Они стояли на низкой галечной косе, накрытые снегом, и лишь вблизи можно было увидеть два ряда уходящих вдаль крыш из моржовой кожи, переплетенных толстыми ремнями.

Когда Петр-Амая вышел из-под скал, на его лицо брызнул слабый солнечный луч уже уходящего за горизонт зимнего красного солнца. Он недолго ласкал остуженную кожу, угас, и все вокруг погрузилось в густую синеву наступающего долгого зимнего вечера.

Нерпа оставляла на снегу гладкий след.

Петр-Амая вышел к своей яранге, отцепил нерпу, вошел в чоттагин[4] и снял с себя охотничье снаряжение. В жилище было холодно, меховая занавесь полога высоко поднята, постели из оленьих шкур свернуты… Мало кто отваживался ночевать в яранге зимой: ведь прежде надо нагреть полог, выветрить запах нежилья и зимней стужи. Снимая с себя охотничью камлейку, кухлянку, нерпичьи торбаза, Петр-Амая с грустью вспоминал, как в пологе ночевала Френсис.

Переодевшись, Петр-Амая приторочил к снегоходу нерпу и помчался через лагуну к большим домам Уэлена… Видимо, мать увидела его издали. Она вышла с ковшиком воды и проделала древний обряд, прежде чем внести добычу в жилище, — облила голову нерпы водой, а остаток дала выпить охотнику.

Растянувшись в кресле в своей комнате, Петр-Амая включил музыку. Это была короткая симфония Моцарта «Кавалер», которую впервые услышал в старинном белом концертном зале в Ленинграде. Кто-то сказал о музыке, что это воспоминание о чувствах. Как верно сказано! Однако вспоминаются не только чувства, но и с необыкновенной яркостью в памяти вспыхивают обстоятельства, сопутствовавшие этим чувствам, места, разговоры, голоса и даже запахи… Но теперь Петр-Амая вспоминал чувства, которые сопровождали его на сегодняшней охоте, с того самого момента, когда он, облаченный в охотничью одежду, вышел из яранги и, пройдя с полкилометра, спустился на лед и пошел на северо-запад, туда, где на морозе парили широкие разводья.

Мать разделывала нерпу на кухне.

Приоткрылась дверь, и Петр-Амая увидел отца.

— Как в море?

— Сильное течение, — ответил Петр-Амая. — Лед несет, как на весенней реке. Едва нашел место. Ветер небольшой, а в створе пролива его почти и не чувствуется.

— Много нерпы?

— Не так много. За все время — три. Две далеко от моего берега, не стал даже целиться.

Кивнув на заваленный книгами и рукописями стол, отец спросил:

— Как с первой частью?

— Чем ближе к нашему времени, тем занятнее, — ответил Петр-Амая. — Две недели перечитывал старые газеты и журналы. Просто поразительно! Удивительное все-таки было время!

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… Понимаешь, такое, как бы тебе сказать… Нет, не неуверенность… тревога, колоссальная опасность ядерного конфликта. Ведь чуть что — и от нашей планеты остался бы лишь обугленный радиоактивный шарик. И вот тогда в наших газетах — спокойный уверенный тон, терпение, непоколебимая вера в разум человеческий. В этих условиях наша страна, наша партия работали на будущее… Удивительно!

— Именно спокойствие и реализм нашей политики удержали кое-кого от провокаций, — заметил Иван Теин.

— И еще одно поразительно: тогда как бы писали обо всем. О плохих строителях, о любви, тосковали об уходящей деревне, а вот о грядущей катастрофе — почти ничего. И это в то время, когда в Америке и в других западных странах десятками выходили книги и фильмы о будущих войнах то на Аляске, то где-то еще… Излюбленным полем боя был космос… Звездные войны и разные там суперлетяги… Но более всего — якобы уцелевшие после ядерной войны остатки человечества, начинающие заново жить… Знаешь, отец, мне порой кажется, что это была какая-то психическая эпидемия.

Иван Теин слушал с легкой усмешкой.

— Никакая это не эпидемия, хоть и похоже, — сказал он спокойно. — Вот что я тебе скажу: удивляться, конечно, твое право. Но пойми одно: человечество еще так молодо и так неопытно на Земле, что, конечно, есть множество вещей и нерешенных проблем и в наше время… А в то время их было гораздо больше. Вот, казалось бы простые вещи, над которыми бились все люди, общества, расы и народы: мирная жизнь и справедливая доля человека в распределении жизненных благ. Эти проблемы возникли почти одновременно с осознанием человеком себя как человека. Может быть, мысли именно об этом и сделали его, наряду с трудом, настоящим хомо сапиенс. Но прошли тысячелетия, а этих целей человечество не достигло. И не потому, что человек сам по себе плох, неумен, вообще мало приспособлен к жизни или, как всерьез еще в прошлом веке утверждали буржуазные ученые, мы — вообще ошибка эволюции… А все дело в том, что человечество только начинает жить, находится, быть может, еще только на самой ранней ступени своей молодости. Ведь когда появился научный коммунизм? А первое социалистическое государство? Было бы вообще прекрасно, если бы восхождение человечества к своему идеалу было прямым. Но так, к сожалению, в природе не получилось. И все же мы движемся к идеалу — и чем дальше, тем труднее и сложнее. Ведь без всего этого — зачем человек! Зачем разум? Зачем красота и разума, и человека?

Иван Теин помолчал и продолжал:

— Не забывай, что и полувека не прошло с той поры, когда не только человечество, а вообще вся жизнь на Земле могла быть уничтожена, испепелена не один раз! И находились люди, которые считали более или менее нормальным такое положение в мире, утверждая, что чем больше оружия, тем меньше возможности пустить это оружие в ход.

— Это все же был бред, — сказал Петр-Амая. — Сумасшествие.

— А все-таки человечество вышло из состояния этого сумасшествия. И главная заслуга в этом принадлежит нашей партии коммунистов и Советскому правительству.

В полуоткрытую дверь из кухни уже доносился запах свежей нерпятины, сдобренной ароматными тундровыми травами, собранными загодя поздней осенью.

— Я пригласил на обед Сергея Ивановича, — сказал Иван Теин. — Он должен сейчас подлететь.

Метелица стал частым гостем в доме Ивана Теина. Бывало, что и оставался ночевать, а рано утром улетал на своем вертостате на мыс Дежнева.

Обычно машина садилась на южном берегу лагуны, как раз напротив дома, и сейчас в широкое окно хорошо было видно, как в сгустившихся сумерках ярко мигали сигнальные огоньки вертостата. Они затуманились поднятым винтами снегом, затем снова ярко вспыхнули; это означало, что винты остановились.

Иван Теин встретил гостя, провел в гостиную.

Поздоровавшись, Метелица сразу же заговорил, видно, еще не остывший от недавней встречи.

— Только что с того берега. Пришлось серьезно потолковать с мистером Хью Дугласом и с некоторыми высокопоставленными чиновниками из Вашингтона. Ведь экономический смысл строительства Интерконтинентального моста заключается в том, чтобы пустить через него транспортное движение. Между прочим, когда мы строили БАМ до станции Дежнево, уже существовало предположение о том, что когда-нибудь будет либо построен мост, либо прорыт туннель. А вот наши соседи об этом не подумали. Железная дорога у них доходит лишь до Фербенкса. Да и то, как оказалось, колея в плачевном состоянии. Мы ведь строим не просто символ, не бесполезный памятник техники, а реально действующий транспортный мост. Много ли найдется охотников кататься на машине из Азии и Европы через Берингов пролив в Америку? Пришлось расшевелить американцев. Обещали дотянуть дорогу до Уэльса… Дай им волю, они бы вообще ограничились символическим соединением острова Большой Диомид с Малым Диомидом…

Петр-Амая засмеялся.

— Я только что читал о таких вещах, — объяснил он причину неожиданного своего смеха. — Это называлось — даже такое слово существовало, я нашел его в словаре с пометкой «устаревшее» — «показуха».

— Как? Как вы сказали? Показуха? — Метелица расхохотался. — Точнее не придумаешь слова!.. А как дела с книгой? Нужна помощь — обращайтесь, не стесняйтесь. Нужны еще помощники, средства — не ограничивайтесь. Дело стоит этого.

— Иногда мне кажется, — задумчиво сказал Петр-Амая, — вместо тех двух-трех томов, которые мы собираемся выпустить, написал бы кто-нибудь поэму или роман…

Иван Теин сделал вид, что не понял намека, и сказал:

— Пока Петр-Амая ищет исторические подступы. Знакомясь с прошлым, удивляется, что еще совсем недавно в нашем обществе приходилось бороться с нечестными людьми, терпеть неумелых работников, обманщиков, жуликов…

— Не совсем так, — возразил Петр-Амая. — Может быть, и сейчас кое-где можно найти не очень честных людей… Меня удивило, что литература, уже к тому времени такая мощная, многонациональная, так много внимания уделяла этим темам.

Метелица слушал и улыбался. Он еще помнил фильмы, которые смотрел в детстве. Суждения Петра-Амаи во многом напоминали суждения Глеба, заставляя снова и снова болеть сердце о невозвратимом…

Тем временем Ума накрыла на стол, поставила длинное деревянное блюдо с вареным нерпичьим мясом. Она знала, что гость любит именно такую сервировку, тот способ еды, который исстари существовал на Чукотке. Вокруг блюда поставила чашки с бульоном.

— Да, кстати, я видел в Номе Френсис Омиак, — вдруг сказал Метелица. — Спросил ее о семейной жизни и понял, что задел больное… Она чуть не заплакала и пробормотала, что ее семейная жизнь — это ее личное дело. Видимо, что-то неладно у нее там.

Иван Теин улыбнулся:

— Бывает… Вон Петр-Амая у нас разведенный.

— А-а, — протянул Метелица. — Интересно, раньше у чукчей и эскимосов бывали разводы?

— Конечно, бывали, — ответил Иван Теин. — Может быть, не так много, как у других народов, но бывали. Чаще всего как раз по самой уважительной причине — из-за отсутствия любви. Причин имущественных не существовало. Ну, случались измены, обиды. Так что все как у других людей.

— Странно, — пробормотал Метелица.

— Да ничего странного, — продолжал Иван Теин. — Жизнь есть жизнь. Повсюду… Вот вчера двое уэленских охотников ушли работать на строительство моста.

— Да, я знаю, — кивнул Метелица. — Ну что же, ребята они молодые, пусть попробуют. Стройка ведь не на всю жизнь: закончится, и вернутся они снова к исконному делу своих предков.

Семен Аникай и Михаил Туккай закончили Магаданский политехнический институт. Первый по специальности «Чистые природные источники энергии», а второй — «Консервация продуктов морского зверобойного промысла». Получение высшего образования даже с таким определенным уклоном вовсе не означало, что они непременно должны работать в той отрасли, по которой специализировались. В середине двадцать первого века высшее образование в Советском Союзе хотя и не было обязательным, но каждый стремился к нему. Причем большинство получало дипломы об окончании университетов и институтов, уже имея работу и специальность, полученные в средней школе. Основную массу студентов, постоянно посещающих занятия, составляли люди, по-настоящему увлеченные наукой и готовящие себя к исследовательской, теоретической работе. Многие же получали высшее образование по системе телевизионного обучения, широкой сетью охватившей всю страну.

Для уэленцев наличие высшего образования не играло особой роли в их основной работе — охоте на морского зверя. Это не значит, что среди уэленцев не было людей, занятых на работах, непосредственно не связанных с морским промыслом, таких было довольно много. Но вместе с тем считалось, что занятие исконным делом — это высшее качество жизни, удел, достойный настоящего человека.

Часто бывало так, что молодой человек в поисках настоящего дела уезжал куда-нибудь, устраивался на работу, но, как правило, неизменно возвращался в родной Уэлен. Лишь единицы уэленцев жили в больших городах — в Магадане, Анадыре, да и то избранные в областной Совет и другие выборные органы.

И все же уход на мост Аникая и Туккая Иван Теин воспринял без особой радости. За каждым таким уходом ему чудилось если не предательство, то временная измена.

Свои же социологи-прогнозисты и сам Петр-Амая утверждали, что морскому зверобойному промыслу, искусственно поддерживаемому в традиционном виде, со временем придется уступить другому способу ведения хозяйства. Такие же прогнозы существовали и для оленеводства, хотя там это было несколько сложнее: олень оставался таким же, каким был тысячелетия назад, разве только стал намного крупнее в результате селекционной и племенной работы. Он оставался вольным тундровым животным, не терпевшим над собой мелочной опеки и близкого присутствия человека.

Время от времени тревога за будущее охватывала Ивана Теина, и он подозревал, что такая же тревога смутно таилась в душе многих.

После ужина пошли пить чай к знаменитому художнику-косторезу Александру Сейвутегину, прямому потомку Ивана Сейвутегина, чукотского художника, прославившегося во второй половине прошлого века.

Александр Сейвутегин жил на краю нового Уэлена, и его мастерская нависала на железобетонных сваях над замерзшей лагуной.

Художник встретил гостей на пороге мастерской, представляющей собой довольно просторную комнату, три стены которой — окна. Когда гости уселись за чайным столом. Метелица заметил:

— Такое впечатление, будто летишь.

— Мне тоже иногда это кажется, — улыбнулся художник.

Он отошел к двери и включил освещение. Стена, где была входная дверь, сплошь была в черных стеклянных полках, затененных черным бархатом. На них располагались изделия из белой моржовой кости, слегка пожелтевшей старинной и совсем темной, видимо, ископаемой или мамонтовой.

Метелица подошел к ним.

— Это все ваши произведения? — с изумлением спросил он.

— Нет, здесь моих немного, — ответил Сейвутегин. — Эту коллекцию начал собирать еще мой дед Иван. Вот видите эти гарпунные наконечники? Говорят, что еще в бытность деда их просто выкапывали недалеко от старого Уэлена, на южном берегу ручья.

Моржовая кость, особенно старая, как бы светилась изнутри теплым сиянием, отблеском древнего светильника — ээк.

— Чукотско-эскимосская резьба по кости началась давным-давно, — рассказывал Александр Сейвутегин. — Посмотрите, даже на этом гарпунном наконечнике нанесен орнамент.

Он вынул из-за стеклянной перегородки наконечник и подал Метелице.

И вправду, изделие древнего мастера поражало законченностью форм и удивительно нежным орнаментом, нанесенным на гладко отполированные плоскости.

— Поразительно! — произнес Метелица.

— А затем люди, видимо, начали искать способ запечатлеть не просто орнамент, линии, а нечто реальное, настоящее, окружающую жизнь и память о прошлом. Собственно, с этого и начинается любое искусство: с попыток отобразить реальность. Вы, наверное, хорошо знаете, что в прошлом веке в искусстве было много попыток уйти от реальной жизни, найти художественные направления, якобы выражающие лишь чистые эстетические ценности. Но ничего не получилось, ибо, как можете видеть даже по моей скромной коллекции, искусство начинается с отображения реальной жизни, выражения реальных человеческих чувств и движений души…

За стеклом лежали огромные моржовые бивни с нанесенным на них рисунком.

Художник достал один из них.

— На этом бивне, разрисованном одним из первых советских художников Онно, изображена древняя чукотская легенда о происхождении Берингова пролива.

— Да, да! — оживился Метелица. — Я слышал эту легенду… Какое мастерство, какая выразительность и лаконизм!

— Это как бы отдельные кадры легенды или события, то ли созданного воображением сочинителя или же в действительности случившегося. По такому принципу работали впоследствии многие знаменитые уэленские художники — Эмкуль, Тынатваль, Емрыкаин… А вот это узнаете?

Бивень был расписан с двух сторон.

— Это Уэлен конца семидесятых годов прошлого века. Видите, какие уродливые дома? А вот эти сооружения, тянущиеся по всему селению, — это так называемые короба. В них были заключены трубы отопления. Тепло добывали примитивно: жгли уголь в котельной, и оттуда горячая вода по трубам, спрятанным вот в такие короба, расходилась по домам. А вот это старая мастерская. Тогда не было индивидуальных мастерских. Все работали вместе, часто мешали друг другу… А вот на другой стороне. Видите?

— Это старый Уэлен! — воскликнул Метелица. — Вон яранга Ивана Теина!

— Верно! — улыбнулся Александр Сейвутегин. — Только здесь изображен не старый сегодняшний Уэлен, а самый что ни на есть старый Уэлен тысяча девятьсот двадцать шестого года. Писатель Евгений Таю привез из Нома фотографию, а наша художница Таня Печетегина изобразила на одном бивне и старый и новый Уэлен.

Осмотр коллекции занял часа полтора, и Метелица с удовольствием слушал объяснения художника.

— Очень интересно, — сказал Метелица. — А вот молодежь знает обо всем этом?

— Я читаю лекции в нашей школе и для всей Чукотки веду Занятия по системе телевизионного образования, — сказал художник.

Хозяйке пришлось заново разогревать чай.

— Сейчас даже кусок необработанного моржового бивня представляет большую ценность, — продолжал за чаепитием Александр Сейвутегин. — Материал очень дорогой, и поэтому иногда месяцами думаешь о том, что изобразить.

Собственные произведения Александр Сейвутегин не комментировал, но Метелица, глядя на них, чувствовал, что они сделаны мастером, настоящим художником.

— Раньше в Уэлене не было семьи, в которой бы не резали по моржовой кости, — сказал Иван Теин. — То же было и в Наукане, в других селениях, где занимались моржовым промыслом. Теперь каждый бивень на учете.

Во время чаепития Метелица время от времени оглядывал стены мастерской, а потом вдруг громко сказал:

— Вот какая мысль у меня возникла, товарищи! Давайте завтра с утра полетим на стройку, и я вам покажу, что мы успели сделать. Хоть вы и знаете об общем ходе строительства, но мне бы хотелось и кое-чем похвастаться, и кое о чем посоветоваться. А Петру-Амае это просто необходимо. Ну а художнику полезно. И вам, Иван, неплохо было бы окинуть все единым взглядом.

Следующим утром еще на рассвете пришел большой вертостат с эмблемой Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Поднялись прямо со льда лагуны и взяли курс на мыс Дежнева, низко пролетев над ярангами Уэлена и прибрежными торосами.

Море, сколько мог охватить взгляд, теперь мало напоминало то, что было в первые зимние дни, когда оно неожиданно покрылось ровным гладким льдом. За торосистым припаем, который напротив Уэлена простирался километров на двенадцать, двигался дрейфующий лед, парили полыньи и разводья. Кое-где можно было видеть одиноких охотников.

Когда открылась панорама Берингова пролива, хорошо знакомая и привычная, летчик развернул вертостат на мыс Дежнева, подойдя к нему с моря.

— Как видите, — сказал Метелица, — отсюда почти незаметно, что делается в южном створе пролива. Так мы поступили намеренно, чтобы не спугнуть моржей, тюленей и белых медведей. Вся техника идет с юга, оттуда же летят грузовые дирижабли, летающие краны, идут грузовые ледоколы. Там довольно разреженный дрейфующий лед, и по разрешению Комитета охраны окружающей среды мы можем работать там до самой весны.

Внизу промелькнул древний памятник русскому землепроходцу Семену Дежневу — деревянный крест и маяк с бюстом. На плато сверкали стеклом и металлом постройки Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Вертостат мягко приземлился на площадку.

Метелица привел гостей в свой кабинет и подвел к окну:

— Посмотрите, отсюда, кроме вон тех ледоколов и пролетающих грузовых дирижаблей, тоже ничего не видно. Я хорошо помню завершение строительства защитной дамбы в Финском заливе у Ленинграда. Правда, это детские впечатления, но многое отчетливо сохранилось в памяти. Прежде всего — обилие разнообразнейшей техники! Скопище людей и непрерывный шум! Как только работали в таких условиях? Особенно удивляли меня водолазы. Будто витязи из пушкинской сказки, они выходили из воды в сверкающих шлемах. Вы знаете, что на нашей стройке ни один человек не спускается на морское дно. Там работают превосходные, безотказные роботы. Вот смотрите.

Метелица включил один из экранов в ряду информационных дисплеев, занимающих всю стену.

На экране во всей красе и цвете предстало дно Берингова пролива. Роботы-подводники отнюдь не походили на людей, если не считать рук-манипуляторов, ловко управляющихся с подводными буровыми станками. Специальные устройства отводили поднятую муть, и оператор ясно и отчетливо мог видеть поле работы. Вода была такая чистая, что заметны были проплывающие вдали рыбы и раз даже мелькнула нерпа.

— Сваи растут у нас со дна, — пояснял Метелица. — Должен вам сказать, что с технической точки зрения это самая сложная часть работы… Ну, а теперь вернемся на поверхность и отправимся на остров Ратманова.

Перелет не занял и десяти минут.

С островной башни-опоры открывался отличный вид на весь пролив. Полюбовавшись панорамой и окинув взглядом дальние и ближние подступы к островам, направились в Главный диспетчерский зал. В полукруглом зале перед информационными экранами сидели десятка два человек. Большинство были в наушниках, чтобы не мешать друг другу. Но все же сдержанный гул человеческих голосов как бы висел в воздухе, создавая особый настрой, деловую атмосферу. На отдельном возвышении, чуть поодаль, сидело несколько человек — главные инженеры строительства.

Заметив вошедших и узнав Метелицу, один из главных инженеров покинул свое место и подошел.

— Все идет по графику, — доложил он. — Два ледокола застряли было во льдах, но потом выбрались И сейчас полным ходом идут к нам.

— Как с запасом материалов на случай пурги? — спросил Метелица.

— Нормально.

— Вы и в пургу работаете? — удивился Иван Теин.

— Не мы, а роботы, — с улыбкой ответил Метелица. — Им пурга нипочем. Мы только останавливаем верхолазные работы, монтаж высотных сооружений.

Там трудно обойтись без человека, без его рук и, главное, без настоящего контроля живыми глазами.

Подошел второй главный инженер.

— Это Владимир Павлович, — представил его Метелица. — У нас его зовут «Американцем», потому что он отвечает за стыковку совместных работ. Сейчас он наблюдает за тем, чтобы на том берегу вовремя подтянули железную дорогу из Фербенкса.

Потом Метелица провел гостей вдоль рядов инженеров-диспетчеров, руководителей самых разных участков.

— Если по-старому, то каждый из них как бы прораб, — объяснял Метелица. — Но у каждого из них огромнейший и ответственный участок стройки. То, что они вместе сидят в зале, дает возможность присутствовать на соседних участках, чувствовать взаимозависимость и взаимоответственность… А вон там, за теми железными дверями, мозг, а может быть, и сердце строительства Интерконтинентального моста. Информационно-вычислительный центр. Он продублирован на материке, на мысе Принца Уэльского и еще в каждой столице — в Москве и Вашингтоне.

Метелица прошел по всему залу, ведя за собой гостей, толкнул дверь и вошел в сравнительно небольшую комнату, где около десятка человек сосредоточенно работали с дисплеями.

— Каким бы совершенным ни был проект, в ходе строительства в него приходится вносить множество поправок, — продолжал разъяснения Метелица. — Ведь жизнь не стоит на месте, мысль инженеров и изобретателен продолжает работать. Причем не только у тех, кто непосредственно занят на строительстве или проектировал мост. Вот сюда, в эту комнату, стекается вся информация, которая может заинтересовать нас, все предложения и изобретения, догадки и наметки и даже вовсе бредовые предположения — мы ни от чего не отказываемся. Рано или поздно что-то да и пригодится…

— И много приходится вносить поправок по ходу строительства? — спросил Александр Сейвутегин.

— Много! — ответил Метелица. — Иногда даже больше, чем хотелось бы. Но надо. Мост строится на века, и не одними нами.

— Да-а, — с уважительным удивлением молвил Александр Сейвутегин. — Это настоящее творчество!

— Может быть, — кивнул Метелица, помолчал и еще, раз повторил. — Может быть, вы правы.

С нижней площадки башни-опоры Петр-Амая смотрел на Малый Диомид и с грустью вспоминал встречу с Френсис, ночь в холодном, покинутом доме. Иналикские домишки казались отсюда вросшими в прибрежные скалы. Ни звука не доносилось оттуда, никакого движения не замечалось.

Но вдруг… Что это? Вроде бы огонек мелькнул на южном конце словно вымершего селения.

— Сергей Иванович! — Петр-Амая показал рукой. — Мне показалось, вроде бы огонек мелькнул в Иналике. Может быть, охотники там высадились?

— Это старик Адам Майна, — ответил Метелица. — Всякими правдами и неправдами старик возвращается на остров и живет, пока у него не кончаются продукты. Работы там ведутся на восточном берегу, покинутое селение считается заповедной зоной, поэтому строители не ходят в Иналик. И старик иногда в одиночестве живет, охотится. Дуглас утверждает, что Кинг-Айленд намного красивее Малого Диомида. И знаете, что сказал на это старик? Он сказал: может быть, это и так, но это красота чужая. А чужая красота меня не греет.

Петру-Амае почему-то подумалось, что, может быть, и Френсис сегодня там…

Улетели в Уэлен уже во тьме, огни на Большом Диомиде были хорошо видны. Вертостат поднялся с площадки круто вверх, набирая безопасную для полета высоту, выше перевала, окружающих вершин, и уже с набранной высоты он как бы заскользил вниз по склону, к Уэлену, следуя долиной речки Тэю-Вээм.

Петр-Амая сидел у иллюминатора и думал о Френсис. Что же у нее случилось? С тех пор как он узнал о замужестве, он не пытался увидеться с ней или связаться. Он не хотел ставить ее в неловкое положение, хотя о многом бы хотел спросить… Петр-Амая мысленно представил ее, нежную, молчаливую, покорную, и сердце его наполнилось жалостью и огромным желанием увидеть Френсис.

Не успел Метелица проводить гостей, как засветился экран видеофона и на нем возникло жизнерадостное лицо Хью Дугласа.

Мистер Метелица, — сказал он. — Вообще-то я предупредил все ваши службы, но хочу лично сообщить вам, что завтра на рассвете мы производим довольно сильный взрыв на острове Малый Диомид. Возможно, что даже разбудим вас.

Малые атомные взрывы в двадцать первом веке производились повсеместно, ибо люди научились управлять ими так, что больше не существовало опасности радиационного заражения.

Метелица в тот вечер долго не ложился спать. Он стоял у окна и смотрел на дальние огоньки острова Большой Диомид.

Чуть левее, в расширяющемся пространстве Ледовитого океана, во льдах, в морской воде, а может, даже и в воздухе, есть пусть ничтожные, но частицы того, что было Глебом Метелицей… Как мучительно жаль, что его нет!

Дело набрало ход. Огромный маховик величайшей стройки неумолимо раскручивался, и остановить его уже никак невозможно. Само это движение будет вести за собой жизнь людей — рабочих, руководителей, снабженцев, тысячи предприятий по всему миру, вовлеченных в орбиту строительства Интерконтинентального моста. Если смотреть с точки зрения сегодняшнего дня, впереди еще годы работы.

И тогда… Тогда можно с полным сознанием исполненного долга уйти на покой. Построиться в Уэлене и жить рядом с Иваном Теином, ходить вместе с ним на охоту и издали любоваться мостом.

Адам Майна в тот вечер не зажигал костра. Он пил горячий кофе из вместительного термоса и смотрел на пролив. Недавно его снова согнали с Иналика и велели сидеть на Кинг-Айленде. Но он уже не мог больше смотреть на аккуратные домики, выносить удивительную чистоту на улице, встречать благополучные, умытые, сытые лица и, главное, видеть непривычный горизонт, пустынный, отдаленный, неуютный. Его просто тошнило от всего этого. Он подолгу тайком жил на Иналике. Сначала на это не обращали внимания. Поскольку покинутый Иналик был объявлен заповедным местом, поговаривали даже о том, чтобы назначить старика смотрителем. И вдруг на это место нашлось много желающих. Ник Омиак объявил во всеуслышание, что он охотно расстанется с постом мэра, лишь бы только возвратиться смотрителем на Иналик. О таком желании заявили многие, чуть ли не все главы семейств. Один Джеймс Мылрок промолчал.

Стояли крепкие морозы. Море остановилось, льды смерзлись, так что от Кинг-Айленда хорошему охотнику двух дней пешего хода было достаточно, чтобы добраться до Малого Диомида.

Адам Майна так и сделал. Он объявил, что уходит на охоту во льды и возвратится через несколько дней, а сам в сумерках взял направление прямо на Иналик.

Он добрался до острова лишь к вечеру третьего дня и не стал разжигать огонь, зная, что за Иналиком следят с плато.

Он устроился в крайнем домике, на южной оконечности острова. Выпив кофе, он расстелил простроченный гагачьим пухом спальный мешок с автономным утеплителем, работающим на каких-то микросхемах, вырабатывающих достаточно энергии, чтобы человек даже в сильный мороз мог с комфортом выспаться.

Завтра с утра можно выйти на охоту. Там, на северном конце пролива между островами, где стремительное течение не дает смерзаться льдам, всегда широкие полыньи, в которых резвятся нерпы.

…Да, тогда его опять увидят и снова попросят с острова. Говорят, что тут опасно. Да ведь сколько помнит себя Адам Майна, на острове всегда было опасно жить. Но люди жили, и это была их собственная жизнь, не навязанная никем извне, сотворенная собственными руками. Все было свое: и жилище, пусть плохонькое, но оно защищало от стужи и ненастий; лодки, сделанные собственными руками, гарпуны, ремни. Каждая вещь знала твою руку, помнила твои размышления!

Высаживаясь на остров, Адам Майна каждый раз мысленно просил прощения за предательство, совершенное людьми по отношению к месту, где находились могилы предков. Собственно, могил и не было. Даже кости и те быстро развеивались, превращались в прах, и ураган разносил их по всему пространству Берингова пролива.

Да, не ладилась жизнь на Кинг-Айленде.

Первая трещина обозначилась, когда в брачную ночь Френсис сбежала от Перси Мылрока. Джеймс не смотрит в глаза своим землякам… Перси ушел из селения, нанялся монтажником на строительство и теперь живет на плато. Ему повезло. Он на родном острове, и, когда Адама Майну не гоняли отсюда, парень после работы частенько спускался в старый Иналик и ночевал в своем доме. Адам Майна и Перси часами сидели рядышком, глядя на пролив, на солнце, уходящее за массив Большого Диомида, иногда перебрасывались двумя-тремя словами и снова надолго замолкали. Но мысли у старого и молодого были приблизительно одинаковы: как жить без Иналика? Безделье и обеспеченность порождали ссоры и трения среди переселенцев, чего никогда не бывало между иналикцами. Иные уезжали в Ном, поближе к увеселительным заведениям и тратили там дарованные Администрацией Интерконтинентального моста деньги. Иногда между номцами, потомками кинг-айлендцев, и новыми жителями этого острова, вспыхивали ссоры, часто кончавшиеся кровавыми драками.

Лежа в тепле спального мешка, Адам Майна мечтал.

Мечтал о том, что когда мост будет построен и протянется светлой дугой, такой, какой он виден на многочисленных изображениях, через весь Берингов пролив, опираясь на острова Большой и Малый Диомид, на башни-опоры, выросшие из морской пучины, тогда можно будет добиться разрешения вернуться на Иналик. Пусть не все вернутся. Пусть вернутся те, кто сохранил в своем сердце преданность острову, своему прошлому, и тогда здесь, как многие тысячелетия назад, начнется новая жизнь. Ведь было такое время, когда остров не посещался людьми, не был заселен, тогда птицы гнездились в скалах и даже не было еще слова Иналик…

Сон не шел. Он прерывался воспоминаниями, размышлениями, грезами о будущем, мыслями о своих земляках, о смерти, о своей жизни…

Да, мысли о смерти приходили в голову Адаму Майне, и он, как и подобает настоящему эскимосу, относился к ним спокойно, с достоинством, понимая неизбежность ухода из этой жизни. Не это тревожило Адама Майну, а то, что будет после него. Неужто все идет к тому, что в будущем исчезнет гордое и независимое племя арктических охотников? А ведь по сути это уже началось. Началось с того, что покинули Иналик.

Захотелось пить. Адам Майна выпростал руку из теплого мешка и нащупал на полу у постели термос с остатками кофе. Отхлебнув, он снова спрятал руку в тепло и вытянулся в спальном мешке. Такое с ним случалось довольно часто: иногда сон не шел до самого утра, но тем не менее на рассвете, после бессонной ночи, Адам Майна вставал с таким ощущением, будто проспал все полагающиеся восемь часов крепчайшим освежающим сном.

Он спокойно ждал наступления утра, погруженный в мысли. Он прожил много и помнил столько, что события собственной жизни, воскрешаемые в памяти, давно заменили ему чтение книг.

Адам Майна услышал взрыв и ощутил содрогание земли, когда за окном уже светилось небо. А затем до его слуха донесся нарастающий гул, и, прежде чем он высвободил руки из теплого спального мешка, на него вместе с многотонным каменным грузом рухнула крыша старого иналикского домика.

— Прекрасная работа! — удовлетворенно произнес Хью Дуглас, оторвавшись от экрана. — Задело только самый краешек. А селение сохранили. Прекрасная работа! — повторил он.

Книга вторая

Глава первая

В свой служебный кабинет Иван Теин являлся по установленному распорядку к девяти утра. Он вставал не позже шести, пробегал или проходил, в зависимости от погоды, километров шесть, принимал контрастный душ, пил чай с маленьким кусочком черного хлеба, слегка смазанного черносмородинным джемом, и садился за работу.

В кабинете было тепло и просторно, мерцали экраны: одни новости сменялись другими, стекающимися со всего света.

Иван Теин включил звук главного информационного дисплея. Он работал по московскому времени. В Москве еще было одиннадцать часов вечера предыдущего дня. Шла последняя передача известий. В Индии собран рекордный за всю историю страны урожай сельскохозяйственных культур. Обеспеченность продуктами питания на душу населения по нормам Международной организации здравоохранения была достигнута в этой стране еще полвека назад. Теперь правительство Индии объявляло обширную программу восстановления экологического равновесия природы страны, нарушенного в прошлом веке, в эпоху нехватки продовольствия и недостатка энергии. Часть ранее построенных гидростанций закрывалась, срывались дамбы…

Такие новости стали привычны на земном шаре: теперь человечество главное внимание уделяло наведению порядка на планете, сильно попорченной и даже кое-где и вовсе разрушенной. Иван Теин помнил, сколько международных усилий и средств потребовалось на то, чтобы вернуть зеленый покров бассейну реки Амазонки, восстановить тундру в нижнем течении реки Обь, где в свое время при интенсивных нефтеразработках были умерщвлены озера, реки, уничтожена тундровая растительность, начисто сведен тонкий почвенный слой. Такое было впечатление, что на земном шаре идет большой ремонт после бездумного и расточительного хозяйствования, длившегося столетиями.

На экране возникла панорама Интерконтинентального моста. Телезрители всего мира уже привыкли к этой заставке-символу, после появления которой следовали новости о самой большой стройке планеты.

— Строительство Интерконтинентального моста через Берингов пролив оказывает огромное влияние на хозяйственную и экономическую жизнь Чукотского автономного округа, — сказал диктор. — Об этом подробно расскажет в своем выступлении председатель Чукотского окружного Совета народных депутатов Григорий Окотто.

Григорий Окотто был родом из соседнего селения Инчоун. Его родичи переселились в Уэлен, и поэтому Иван Теин знал, что сегодня в селе будет много разговоров по поводу выступления земляка.

— Как известно, — сказал Окотто, глядя прямо на Ивана Теина, будто разговаривая только с ним, — в конце прошлого века и в начале двадцать первого общая численность населения Чукотки снизилась, хотя коренных жителей стало вдвое больше. Снижение произошло за счет механизации горных работ, вследствие замены людей промышленными роботами на тяжелых работах там, где человеку быть противопоказано — под землей, под водой, на открытом воздухе в сильный мороз. Увеличение численности населения — явление радостное для небольших народов — чукчей, эскимосов и эвенков, искони живущих на Чукотке. И все же главное в том, что возникло качественно новое поколение: здоровое и высокообразованное. Из книг и старых кинофильмов, которые иногда демонстрируются по двадцать седьмому каналу телевидения, вы знаете, что еще в конце прошлого века на здоровье местного жителя существенное влияние оказывали дурные привычки — курение, употребление алкогольных напитков, пренебрежение спортом и физическими упражнениями. Все это давно отошло в прошлое, и победа над вредными привычками обеспечила появление нового, здорового поколения советских людей, которые по праву могут называться людьми коммунистической эпохи. Строительство Интерконтинентального моста и вовлечение жителей Чукотки в активную международную жизнь, увеличение населения за счет приезда рабочих приведет к тому, что несколько изменится качество жизни на Чукотке. Конечно, как это всегда бывает на больших стройках, многие, кто сегодня строит мост, останутся на постоянное жительство у нас. Мы этому только рады. У нас уже живет второе поколение строителей БАМа, продолживших железную дорогу до мыса Дежнева. Это все явления позитивные… Но возникают другие проблемы. Видимо, нам придется переходить на промышленное разведение морских зверей — китов, моржей, тюленей. Мировой опыт уже имеется. И мы должны его освоить. Это будет трудная перестройка, и я бы даже сказал — мучительная. Да, мы возродили древние способы охоты на морского зверя. Этим помогли сохранению и возрождению животного мира Арктики. Но нельзя жить в прошлом и делать вид, что мы в будущем. Есть рекомендации и исследования наших ученых, наших земляков и сородичей из многих научных центров…

То, что выступление Григория Окотто передавала первая московская программа, да еще в разделе важнейших новостей, означало, что ему придается большое, общегосударственное значение.

Первым в кабинете Ивана Теина появился Роман Эйнес. Он сегодня не ушел на охоту: дежурил на ветроэнергетической установке. По образованию Роман был инженером-механиком, но больше всего на свете любил морскую охоту и свою небольшую слесарную мастерскую, где проводил все свободное время, изготовляя какие-то хитроумные приспособления по заказам разных фирм, изготовляющих особо точные приборы и механизмы. Метелица говорил Ивану Теину, что руки Романа Эйнеса воистину золотые и он может сделать то, чего ни одна машина не умеет.

— Вы, конечно, слышали? — спросил Роман, усаживаясь в кресло.

— Слышал…

— Китовые фермы! — с усмешкой произнес Эйнес. — Где мы будем пасти стада китов? Растопим льды в Мечигменской губе?

— Помнишь принцип старого Гонома? — с улыбкой спросил Иван Теин.

— Знаю! — махнул рукой Эйнес.

«Принцип старого Гонома» возник в книге писателя Евгения Таю. Его любимый герой Гоном питал пристрастие к афоризмам, среди которых был и такой: «Никогда не думай о том, о чем должен думать другой».

— Это касается нашей жизни, а точнее, нашего образа жизни, — сказал Эйнес. — Это черт знает чем может кончиться!

— Почему? — пожал плечами Иван Теин. — Старый Уэлен останется, по-прежнему будешь ходить на охоту… А наряду со всем этим будем развивать то новое, о чем говорил Григорий Окотто.

— Не уживемся! — решительно сказал Эйнес. — Поглотят, съедят нас эти фермы, промышленное производство моржей и тюленей. Японцы этим давно занимаются.

— Вот видишь! А чем мы хуже японцев?

— Японцы есть японцы, а чукчи и эскимосы есть чукчи и эскимосы, — ответил Эйнес. — То, что им подходит, может не подойти нам. Мне, например, эта идея с самого начала не нравится.

— А другим? Если другим понравится?

— Ну, не знаю, — развел руками Эйнес. — Кому исконное, свое может стать чужим? Я наслышан и начитан о злоключениях соседей. Вот вроде бы у них все есть: новый остров, новое селение, новые дома и даже на будущее обеспечены. И что же они, счастливы?

— Не нам судить об их жизни, — вздохнул Иван Теин.

— Опять старый Гоном? — усмехнулся Эйнес. — Но знать-то все равно знаем. И о том, как едва не погиб старик Майна, и о внутренних распрях в селении.

Со вторым рождением Адама Майну поздравил чуть ли не весь мир: все информационные агентства передали новость о чудесном спасении старого эскимоса при атомном взрыве. Сообщение о том, что на острове, возможно, находится Майна, поступило в Администрацию уже после взрыва. Спасательная команда с чувствительными детекторами-искателями тотчас направилась на остров. Старик лежал на глубине полутора метров под скальными обломками. Рухнувшая крыша и камни образовали над телом старика подобие вместительного склепа, под сводом которого было еще достаточно воздуха, чтобы дождаться спасателей. Адама Майну показали по телевидению. Старик спокойно заявил о том, что в скором времени надеется навсегда вернуться на Малый Диомид, а пока отправляется на обследование в больницу.

История со стариком едва не стоила поста Хью Дугласу. Но все обошлось, и чудесное спасение старика посчитали даже добрым предзнаменованием. Любители символов, высказали пожелание, чтобы знаком Интерконтинентального моста был утвержден профиль Адама Майны, выпущены почтовые марки и сувенирные медали. Самого Адама после больничного обследования торжественно провозгласили Хранителем острова Малый Диомид и покинутого селения Иналик. Предложили новый дом с набором удобств двадцать первого века, но старик пожелал поселиться в старой хижине.

Эйнес некоторое время наблюдал за мелькающим на цветном экране изображением, потом медленно повернулся к Ивану Теину.

— Ведь и вы чувствуете беспокойство и тревогу, но почему все это держите про себя — непонятно.

— Именно поэтому и молчу, — откровенно признался Иван Теин.

— Когда я, — задумчиво начал Эйнес, — после учения вернулся на Чукотку, в родной Уэлен, мне казалось, что и впрямь пришло безоблачное время для человека. Так и было! Но вот с годами к этому чувству начала примешиваться тревога: останется ли все так как есть или что-то изменится? До начала строительства моста мне казалось, что в Уэлене в обозримом будущем больших изменений не ожидается. Ведь даже строительство железнодорожной магистрали — Полярного БАМа — не внесло в образ нашего существования никаких изменений. То есть изменения были и есть — еще более повысилось качество жизни, появилась возможность заниматься охотой и даже возродили древний Уэлен… А что дальше? И вот это самое — что дальше — началось и подступило к порогу нашего дома.

— Но мы должны сделать так, чтобы и в этих условиях сохранить единственное и неповторимое, что дорого нам самим, что было изобретено арктическими народами. Ведь согласитесь, что новой формой разведения морских животных, таких, как моржи, киты, тюлени, должны заниматься сами северные жители, — Иван Теин говорил медленно, как бы размышляя вслух.

— Все это, может быть, и так, но все-таки, — вздохнул Эйнес.

В комнату решительно вошел директор хозяйственного объединения «Уэлен» Александр Вулькын. Правда, люди его называли просто, по-старому — директором совхоза. На его лице играл румянец, и на крыльях широкого носа поблескивали бисеринки пота.

— Прошу прощения за опоздание, — виновато произнес он. — Заигрался.

Александр Вулькын был заядлым спортсменом и каждое утро играл в волейбол в большом сельском спортивном клубе.

— Что-то происходит с подачей горячей воды с Гылмимыла, — сообщил он.

Уэлен отапливался горячей водой, извлекаемой из подземных источников.

— А что такое? — спросил Иван Теин.

— Температура скачет.

— Это все от взрывов, — заметил Эйнес. — Они Вроде бы и незаметны, но могут сместить глубинные пласты и задержать выход горячей воды.

Иван Теин посмотрел на настенные часы.

— В Магадане только около восьми. В девять позвоню в Главное геологическое управление северо-востока, — сказал он вслух. — А пока пусть держат наготове дублирующую систему аварийной подачи горячей воды.

— Вы слышали выступление Григория Окотто? — обратился Эйнес к Вулькыну.

— Когда это-было?

— Вот только что! — ответил Эйнес. — По московской первой программе. О новой хозяйственной стратегии говорил. В связи с мостом. Будешь создавать китовые фермы, моржовые заповедники, специальные тюленьи садки…

— Что ты говоришь! — изумился Вулькын. — Надо же пропустить такое!

— Наверное, выступление повторят по нашим чукотским программам, — утешил его Иван Теин. — Но пока Окотто говорил как о тенденции на будущее.

— Но все равно очень интересно! — воскликнул Вулькын, человек увлекающийся и готовый немедленно приступить к делу, если оно сулило что-то новое.

Саша Вулькын — человек еще молодой, ему было около пятидесяти — происходил из рода оленеводов Хатырской тундры и вырос в яранге. Начал учиться по системе начального телевизионного обучения и продолжал образование в Дальневосточном университете, получил степень доктора экономики традиционных промыслов и предприятий.

С его приходом в хозяйстве Уэлена повеяло новым, осуществлялись смелые проекты.

Иван Теин в душе радовался изменениям в Уэлене. Жизнь, на его взгляд, стала слишком налаженной, и всякое отклонение от ритма, от заведенного порядка заставляло по-новому смотреть на вещи, как-то встряхивало человека изнутри.

В одиннадцать часов Иван Теин включил видеофон и вызвал начальника Северо-восточного геологического управления. На экране возникло лицо человека с пышными светлыми усами и веселыми глазами.

— Сердечно приветствую жителей славного Уэлена! — сказал он.

— Дорогой Валерий Николаевич, — улыбнулся в ответ Иван Теин, — здравствуйте. Что-то неладно с горячей водой из подземного источника. Предполагаем повреждение в результате атомных взрывов.

— Сегодня же у вас будут геологи, — заверил Валерий Николаевич. — Не беспокойтесь. В крайнем случае, если это серьезно, можем подключить резервное Дежневское месторождение горячей воды. Замерзнуть не дадим!

— Да уж как-нибудь перетерпим, если даже совсем холодная вода пойдет, — со смехом произнес Иван Теин и выключил видеофон.

Послышался мелодичный звук вызова по местной линии.

Это был Петр-Амая.

— Я хочу зайти к тебе, отец.

— Заходи.

Когда Петр-Амая появился в кабинете, там оставался лишь Александр Вулькын.

Поздоровавшись, Петр-Амая уселся в кресло. Видно было, что он ждет ухода Вулькына.

Когда за директором закрылась дверь, Петр-Амая встал и подошел к отцу.

— Сейчас только что говорил с Френсис.

Иван Теин не сразу понял и переспросил:

— С кем?

— С Френсис.

— Ну и что?

— Я хочу сказать тебе, что я ее люблю.

— А зачем ты мне это говоришь? Ты это ей скажи.

— Ей я тоже сказал об этом.

— Тогда при чем тут я?

— Я пришел сказать, чтобы ты знал. Чтобы для тебя не было неожиданностью, если что случится.

— А что может случиться? — насторожился Иван Теин.

— Ну, вдруг поженимся, — с виноватой улыбкой произнес Петр-Амая.

Иван Теин некоторое время молчал, потом сказал;

— Ты не забыл, что у тебя есть дочь?

— Нет, не забыл, — ответил Петр-Амая. — Я всегда это помню. Кстати, весной она приедет.

Ивану Теину весь этот разговор был тягостен и даже неприятен. Чтобы переменить его, спросил:

— Ты слышал выступление Григория Окотто?

— Слышал, — ответил Петр-Амая. — Я участвовал в разработке этих планов.

— Вот как! — искренне удивился Иван Теин. — Я не знал.

— До поры до времени решено было не разглашать эти наметки. Дали проверить программистам-футурологам, экономистам, экологам — словом, вся наука участвовала.

Иван Теин почувствовал обиду: а вот его не спросили и даже не поставили в известность. Почему?

— А как же вы мыслите дальнейший прогресс в жизни наших народов? — с оттенком иронии спросил Иван Теин.

Петр-Амая не обратил внимания на тон и ответил серьезно и обстоятельно:

— Образ жизни, привычки, как тебе известно, изменяются трудно и медленно. Наверное, еще долго будет существовать и старый Уэлен, и традиционные формы морского промысла и оленеводства. Но уверен, что они будут постепенно заменяться тем, что предсказывает наука.

— Но это означает исчезновение традиционной культуры морских охотников! — воскликнул Иван Теин.

— А почему это, я имею в виду новое, в свою очередь, не должно означать возникновение, рождение новой культуры народов Арктики, культуры, взявшей из прошлого самое ценное? Ведь и то, что существует сегодня, — это совсем не то, что было в предреволюционные годы, до тысяча девятьсот семнадцатого года… Неужели ты, отец, известный писатель Иван Теин, стал человеком, опасающимся нового?.. Хотя, впрочем, во все времена, у всех народов были люди, которые считали, что то, что есть сегодня, и даже то, что было вчера, — это и есть самое лучшее…

В голосе Петра-Амаи явно слышалась насмешка, и Ивану Теину стало грустно.

Он замолчал в некоторой растерянности, не зная, как дальше продолжать разговор с сыном.

Из этого состояния его вывел сигнал вызова местной связи и мелодичный голос Веры Айнау:

— Из Магадана прибыли геологи. Вместе с Александром Вулькыном они направляются на скважины и ждут вас.

— Иду, иду, — почти обрадованно ответил Иван Теин и стал одеваться.

Не попрощавшись с сыном, он вышел из кабинета.

Большая группа людей собралась возле конторы.

Поздоровавшись с приезжими, Иван Теин уселся на большой снегоход рядом с Вулькыном, и вереница машин помчалась в тундру, вздымая за собой свежий, выпавший за ночь легкий сухой снег.

Сначала дорога шла вдоль замерзшего и покрытого снегом судоходного, канала от побережья Ледовитого океана на юг, к тихоокеанскому побережью полуострова, затем снегоходы повернули на юго-восток, в долину реки Тэю-Вээм, и уже оттуда к поблескивающим в лучах низкого солнца строениям на месте выхода термальных подземных вод.

Геологи быстро раскинули большую тент-палатку, обогрели ее изнутри переносными компактными обогревателями, распаковали ящики с оборудованием.

Вулькын и Теин отъехали чуть подальше, на склон реки Тэю-Вээм. На снегу виднелись следы стада и чернели «орешки» оленьего помета.

— Папанто здесь, — произнес Вулькын, изучив следы.

— Съездим к нему, — предложил Иван Теин.

Он чувствовал некоторую вину перед другом, оленным человеком, как говорили в старину.

Яранга Папанто стояла на склоне долины, на небольшой ровной площадке. Во время перекочевок, проходящих по раз и навсегда заведенному маршруту, оленеводы обычно селились там, где они уже раньше бывали, и ставили яранги на те же самые, отмеченные кругами каменных линий места. Из вершины яранги шел легкий дымок, и в чистом воздухе еще издали чувствовался запах костра.

Папанто встретил гостей у порога и с нескрываемой радостью воскликнул:

— Ну, наконец-то! А то совсем забыли своего тундрового брата! Только и видишь ваши лица по видеофону. Заходите, заходите!

В чоттагине было чуть дымно, но удивительно уютно. Живой огонь костра питался сухим тундровым стлаником, сверкал сквозь голубую пелену. Над ним висел закопченный котел, а сбоку притулился чайник.

— Какие только способы приготовления оленьего мяса ни пробовал, — сказал Папанто, — и на углях жарил, в инфракрасной плите запекал, помещал в высокочастотный жарочный шкаф, а нет ничего лучше нашего древнего способа — варки на живом огне костра, в обыкновенном котле.

— А где все твои? Неужто один управляешься? — спросил Вулькын.

— Ты знаешь, дочери у меня на учебе. А жена вчера улетела в Магадан: какая-то новая премьера в театре. Она ведь у меня специалист по старому театру. Завтра утром вернется.

Яранга стояла на плите-платформе с укрепленными по периметру специальными блоками-захватами. Когда приходило время перекочевать на новое место, Папанто вызывал кран-вертостат, прицеплял ярангу и она за считанные минуты перелетала на новое место, часто за сотню километров. Этот способ переноса яранги и имущества оленевода начали применять еще до конца прошлого века с появлением мощных кранов-вертостатов. Кроме яранги у Папанто был благоустроенный так называемый бригадный дом в живописном месте тундры, со всеми современными удобствами. Там могли жить и две-три семьи, но оленье стадо в пять тысяч голов, практически обслуживалось одной семьей потомственных оленеводов. Сам Папанто по образованию был ботаником и печатал статьи в специальных изданиях. Ему даже удалось обнаружить новый вид тундрового мха, и это в свое время произвело сенсацию в ученом мире, ибо считалось, что на нашей планете уже не осталось ничего неизвестного и неизведанного в животном и растительном мире. За это открытие Папанто получил Международную премию и Премию Академии наук СССР.

Доставая из котла сваренное оленье мясо, Папанто говорил:

— Утром слушал речь Григория Окотто. Говорил он, прямо скажу, пока смутно и неопределенно, но меня обрадовало, что все же что-то началось.

— Что ты имеешь в виду? — настороженно спросил Иван Теин.

— Ну хотя бы то, что я уже не чувствую больше себя обреченным всю жизнь делать одно и то же, — ответил Папанто.

— Тебе не нравится пасти оленей? — удивился Иван Теин, зная, сколько людей нашлось бы на это место, изъяви Папанто желание покинуть тундру.

— Вы меня не так поняли, — усмехнулся оленевод. — Для меня нет лучшего места, чем тундра, нет иного дела, более отвечающего моим представлениям о настоящей жизни, чем работа оленевода, но все же хотелось бы, чтобы была какая-то перспектива…

— А не пугает тебя, что все эти изменения рано или поздно вообще уничтожат оленеводство? — Иван Теин посмотрел в глаза Папанто.

— Не думаю, что будет так, — твердо ответил Папанто. — Вспомните, что было в прошлом веке! Сколько было принято постановлений и решений на самом высоком уровне о переводе оленевода на оседлость, об уничтожении кочевого оленеводства — а ничего не вышло! Отнимали у родителей детей, чтобы не было оленеводческих семей, соблазняли тундрового жителя благоустроенными домами в поселках, а чаучу оставался верен тундре и оленю… А вот что приходило в тундру на подмогу: новые снегоходы, перекочевка краном-вертолетом, уничтожение овода и других паразитов, искусственная подкормка оленей в трудное гололедное время — все это воспринималось с великой радостью!

Папанто поворошил огонь, вызвав вспышку пламени, пододвинул на угли чайник.

— Вернется жена, приеду в Уэлен, слетаю на Ратманова посмотреть, как идет строительство Интерконтинентального моста.

— Стройка идет полным ходом, — сообщил Иван Теин. — Хотя внешне пока ничего особенного не видать. Но случается, что даже в Уэлене ощущаются подземные толчки от мощных взрывов… Кажется, народу немного, а сделано уже порядочно. В основном работают промышленные роботы.

— Нам их предлагали для оленеводства, — усмехнулся Папанто. — Приехали к нам инженеры и убеждали, доказывали, что этого робота в принципе можно так запрограммировать, что он вроде бы лучше оленного пастуха будет работать. Даже привезли несколько штук для пробы. Дождались пурги и послали их стеречь стадо. Пошли утром поглядеть, а все стадо на льду озера топчется, олени голодные, а эти роботы обступили стадо, не дают вырваться ни одному оленю на землю… Объяснили мы инженерам, что олень должен добывать пищу не из-подо льда, а на земле. Говорят, программу можно изменить, это несложно.

Но мы тогда подумали, что же будет с нами, если роботы за нас начнут пасти стадо, потом займут ярангу, а там, глядишь, начнут есть оленье мясо вместо нас?.. А мы куда денемся? Посовещались между собой и отказались от них. Пусть нам трудно в пургу, мерзнем, мокнем, устаем, это это настоящая жизнь для человека!

— Сейчас во всем мире такая тенденция — избавлять человека от физических усилий, — глубокомысленно заметил Александр Вулькын, наклоняя носик пыхающего паром чайника над своей кружкой.

— Может быть, это надо где-то делать, — отозвался Папанто, — но надо что-то и человеку оставить. А то превратится в неповоротливого разжиревшего трутня, а все его физические функции будут исполнять роботы и разные механические приспособления.

За стенами яранги послышался сигнал подъехавшего снегохода.

Папанто позвал геологов в жилище.

Один из них, с виду коряк, признался:

— Хоть я и коренной оленевод по происхождению, но в тундровой чукотской яранге впервые.

— А где отпуск проводите? — спросил Папанто.

— Ловлю рыбу в Сероглазке, — ответил геолог. — Жена оттуда родом.

— Вам надо как-нибудь собраться и провести отдых-разрядку в тундре, — посоветовал Папанто.

— Возьмете меня? — спросил геолог.

— С удовольствием, но у меня очередь на три года вперед, — ответил Папанто. — Есть даже заявки из Европы. Но беру только тех, кто может по-настоящему работать оленным пастухом. Если не подходит — отправляю обратно.

— Ну что там со скважиной? — спросил Иван Теин.

— Ничего страшного, — ответил геолог. — Смещения горных пород нет. Небольшой сбой, оттого что немного запоздало поступление грунтовых вод. В этом году земля промерзла немного раньше обычного. А раньше такие сбои у вас бывали?

— Бывали, — ответил Иван Теин. — Но теперь, со строительством моста, все, что ни случается, подозрительно.

— Это верно, — согласился геолог. — Но в данном случае надо, как обычно, перейти на запасную скважину.

— Большое спасибо, — поблагодарил Иван Теин геологов.

Наступали ранние зимние сумерки.

Снегоходы, шурша полозьями, легко скользили по насту. Вечерняя заря разгоралась за Инчоунским мысом, высветляя клинообразный, круто обрывающийся тупым концом в Ледовитый океан скалистый выступ.

Новый Уэлен показался еще издали, а старый, заслоненный светом новых больших зданий и яркими огнями, оставался в тени, за покрытой льдом лагуной, у торосов, подступивших вплотную.

Снегоходы шли рядом так, что Теин и Вулькын могли разговаривать.

Иван Теин любил Вулькына, восхищался его глубокими знаниями традиционной экономики, умением так поставить себя, что его указания и просьбы исполнялись безо всяких рассуждений и возражений.

Ко второй половине двадцать первого века деньги в Советском Союзе уже не играли такой роли, как в других странах. Нужда в них возникала лишь тогда, когда надо было ехать за границу. Внутри же страны общественные фонды потребления настолько возросли, что даже продовольственное снабжение населения стало повсеместно бесплатным. Потребление продуктов питания регулировалось научными рекомендациями и заботой о здоровье человека. Точно так же было и с обеспечением одеждой. Главным мерилом труда было его качество. Считали не сколько человек заработал, а как он работал.

Поэтому для Саши Вулькына главной заботой было обеспечение качества труда, и это часто зависело не от самого работника, а от материалов и инструментов.

На сегодня дела в сельском Совете были окончены, Иван Теин уже чувствовал внутреннее возбуждение от предстоящей работы над рукописью. Книга обретала определенные черты, вырисовывались характеры, и они уже как бы начинали диктовать свою волю, как бы действовать самостоятельно. Иван Теин любил эту стадию творческой работы. Когда она наступала, Теина целиком захватывала книга и он думал о ней неотступно, чем бы другим ни был занят. Тем более теперь, когда книга была о том, что происходило вокруг, что случалось с ним и его героями ежеминутно.

Александр Вулькын давно привык к тому, что с Иваном Теином можно пробыть несколько часов и не услышать от него ни слова. Он понимал, что в это время в голове писателя идет работа и лучше не мешать, не отвлекать его. Уже года три Иван Теин не выпускал новых книг, и это немного тревожило Вулькына. Он даже подумывал предложить писателю долгий отпуск, дав ему возможность полностью перейти на творческую работу, однако это можно было сделать по согласованию с Союзом писателей, где литератор по уставу мог это сделать лишь по решению съезда.

Возле дома Иван Теин наскоро попрощался с Вулькыном и, поставив снегоход в гараж, поднялся к себе.

Включил машинку, дисплей и прочитал несколько страниц, написанных накануне. Обычно чтение кончалось тем, что Иван Теин половину, в лучшем случае треть вычеркивал, безжалостно браковал. Лишь после этого брался за продолжение повествования.

Труднее всего было с главным героем, то есть с самим собой. Иногда казалось, что самая неопределенная личность, самая противоречивая и бледная — это он сам, со своими рассуждениями, скучными сентенциями, смутными чувствами и нерешительностью в выводах. Он любовался литой фигурой Метелицы, стараясь перенести на страницы своей книги четкие, выпуклые черты его и внешнего, и внутреннего облика. Даже второстепенных героев он не только видел воочию, но и отчетливо слышал их голоса, внутренним слухом мог уловить интонации их речей.

Иван Теин находился в состоянии глубокого раздумья не менее часа, пытаясь сосредоточиться, погрузиться в события, во время действия повествования. И, хотя это и было то же время, в котором он жил, сейчас он был как бы в стороне, Иван Теин догадывался, что это от того, что он услышал утром от Григория Окотто, следствие затаенной тревоги за будущее.

В Советском Союзе расселение людей стабилизировалось. Никто теперь не трогался со своего места в поисках лучших жилищных условий и работы, снабжения продуктами питания. Что же касается климата, то научными исследованиями было доказано, что наилучшими условиями для человека являются те, в которых жили его предки, в которых он сам родился и вырос. Люди переселялись в силу индивидуальных, личных причин, и чаще всего это случалось при смешанных браках. Поэтому, скажем, в Грузии теперь в основном жили грузины, в Туркмении — туркмены, в Средней России — русские, в Якутии — якуты, а вот на Чукотке пришедшего еще в прошлом веке и осевшего здесь навсегда населения было больше, чем коренного, чукотского и эскимосского.

Иван Теин отлично понимал, что перемена рода занятий иногда меняет психологию людей сильнее и заметнее, нежели простое переселение в другое место.

Об этом он и писал в своем очередном «лирическом отступлении». Он видел перед собой текст на светящемся тепловатым желтым светом экране, «пергаментном», как было написано в объяснительной книжечке-паспорте. Перечитав несколько раз написанное, он заменил несколько слов, переставил фразы и, окончательно отредактировав страницу, отправил ее в память, откуда ее уже можно будет автоматически отпечатать.

Работая над следующей страницей «лирического отступления», Иван Теин вспомнил утренний разговор с Петром-Амаей, его упоминание об участии в планах на будущее.

Оставив на экране недописанную страницу, Иван Теин встал и направился к сыну. Петра-Амаи в его комнате не оказалось.

— Он улетел на Малый Диомид, — сообщила Ума.

Слегка огорченный тем, что работу над очередным «лирическим отступлением» придется отложить, Иван Теин подошел к другому столу, на котором уже стопкой лежали отпечатанные страницы книги. Их было ровно двести семьдесят пять. Так много написано, а главного еще не сказано. Неужели снова будет, как и с другими его книгами, — самое сокровенное, самое дорогое опять ускользнет, останется где-то за этими страницами, за этими ровными строчками вплотную ставших рядом слов, с таким трудом поставленных на свое место?

Глава вторая

Адам Майна, в длинном, доходящем до пят балахоне, стоял на пороге своего старого жилища и смотрел, как Петр-Амая спускается по крутому склону с плато. Надо иметь тренировку настоящего альпиниста, чтобы одолеть этот трудный путь, не сорваться и не скатиться к торосистому морю, в пролив между островами Ратманова и Малый Диомид.

С высоты небольшой ровной площадки Иналик виднелся весь от первого, северного домика до последнего, уже восстановленного и очищенного от камней. Ничто не напоминало о случившемся, если не считать самого Адама Майну, возвышавшегося как монумент возле своего домика.

Петр-Амая спустился и по тропке-улице, пробитой в крутом каменном склоне, подошел к старику.

— Амын етти! — согласно традиции, первым приветствовал старик.

— Ии, тыетык, — ответил Петр-Амая, стараясь найти в лице Адама Майны следы пережитого ужаса и близости смерти. Однако ничего похожего во внешности старейшего жителя Иналика не замечалось. Наоборот, взгляд его лучился, и в жизнерадостной улыбке обнажились белые крепкие зубы. И Петр-Амая, понимая всю неуместность вопроса, все же спросил:

— Сколько вам лет, Адам?

— В следующем году будет сто десять, — последовал ответ.

— Я думал, что Кристофер Ноблес старше.

— Нет, он моложе меня на два года.

— А где Френсис?

— Она прибудет после обеда, — сообщил Адам Майна. — Просила, чтобы я не рассказывал о переживаниях под рухнувшей крышей, пока она не прилетит.

— Ну что ж, — улыбнулся Петр-Амая, — подождем.

— У меня, кроме этого последнего переживания, есть что порассказать, — сказал Адам Майна. — За сто с лишним лет жизни чего только не случалось со мной, так что недавнее приключение — это даже не самое интересное.

Дом уже не напоминал покинутое жилище, он был заново обжит, снабжен видеофонами, плитой, вместительным холодильником. Светилось несколько экранов дальней связи.

Петр-Амая выбрал кресло, повернул его так, чтобы видеть остров Ратманова.

За приготовлением кофе Адам Майна не переставал говорить:

— Иногда с высоты собственного возраста оглядываешься, и такое впечатление, будто прожил не одну, а несколько жизней. Словно в тебе с годами соединились несколько человек и каждый из них жил по-своему. Помню, в молодости я работал в Номе на реконструкции золотодобывающей драги. Что-то тогда случилось в мире, и цены на золото страшно подскочили. Даже самые бедные мытые-перемытые пески номской косы оказались прибыльными. Отработал лето и собирался домой, да никто не приезжал из Иналика — было время осеннего хода моржей. А из Нома ни одна шхуна не шла в моем направлении. Тратил заработанные деньги: по вечерам я любил зайти в кабак и надраться так, что утром едва помнил, что было вчера. Уже оставалась самая малость, как вдруг в один из вечеров в салун «Моржовый бивень» входит молодая белая женщина, по виду настоящая леди. Все так и замерли. А она идет мимо всех столиков прямо к моему и спрашивает: «Вы Адам Майна?» Ну, я не стал отпираться. Оказалось, ученая. Тогда много было таких среди белых людей, изучавших эскимосов и индейцев. Для чего это делалось — одному богу известно. Целые институты и научные ассоциации выясняли, какие брачные отношения у северян, что они едят, как спят и каким представляют мир. Все интересовало белого человека. Иные из них нажили на этом состояние. Один француз основал Арктический институт в Париже и безбедно прожил всю жизнь, изучая нас, и еще кое-что оставил своим детям. Главной темой его исследования была приверженность эскимосов к алкоголю. Считался большим специалистом. А вот как отвести эту беду от нашего народа, похоже, он даже и не был в этом заинтересован: о чем он тогда будет писать и рассуждать? Другие изучали языки, фольклор. И, знаешь, только советские ученые что-то вернули изучаемым народам, и это потому, что такова была политика основателя Советского государства, Ленина. Создали письменность, издали книги…

Мой отец за несколько месяцев, проведенных в Наукане, стал первым эскимосом нашего острова, овладевшим грамотой родной речи!..

Адам Майна глотнул остывший кофе.

Что-то я далеко в сторону ушел… Представилась эта молодая особа как Линн Чамберс, выпускница Колумбийского университета. Решила специализироваться по эскимосам и прослышала, что я с Иналика и собираюсь домой. Девушка была в самом расцвете, и что ей взбрело в голову заниматься жителями богом забытого островка — непонятно… Подсела она ко мне, выпила со мной и принялась расспрашивать об острове, об обычаях, о том, что ее ждет. Собиралась она, представьте себе, зазимовать у нас. Поглядел я на нее, и вдруг взяла меня злость: ну, говорю про себя, я тебе покажу настоящих эскимосов! Уверяю ее, что на остров скорее всего не пустят, потому что она женщина одинокая. Удивилась, огорчилась. А я ей твержу, что таков обычай: нет ходу у нас одиноким женщинам, потому что селение маленькое и каждая нормальная взрослая женщина должна быть при деле. Смотрит она на меня, смотрит и спрашивает горестным голосом, неужто нет никакого выхода, ибо рушится вся ее научная карьера, вся ее будущая жизнь… Ну, якобы я задумался, сделал такой вид, поглядел на потолок, закопченный табачным дымом — в те годы люди курили со страшной силой, а потом на нее, и говорю: мол, почему, есть выход — надо выйти замуж. И тут чувствую, клюнула она на приманку. Взгляд ее стал пристальный, изучающий. А должен тебе сказать, дорогой мой Петр-Амая, парень я в молодости был видный и девушкам нравился. И не только эскимосским. Весь мой расчет был построен на этом. Смотрит она на меня, смотрит, потом спрашивает, женат ли я. Отвечаю — пока нет. Про невесту поинтересовалась. Сказал, что никому никаких обещаний не давал. Гляжу, оживилась, и вдруг прямо предлагает, чтобы я женился на ней… Да… Делаю вид, что страшно удивлен странным и неожиданным предложением. А она, бедняга, спешит, путается, говорит, что можно все представить как фиктивный брак. А я глянул прямо ей в глаза и говорю, что у нашего народа обман — самый страшный грех. Это и вправду так было: обмануть считалось у нас последним делом. Ну, разумеется, между собой. А если провести белого человека, так за это даже иной мог и уважение заслужить… Что-то такое появилось в глазах девушки, посмотрела на меня, и будто горячая капля упала на мое сердце. И говорит, что может и вправду выйти за меня замуж. Скажу честно, Петр-Амая, растерялся я, и от растерянности хлопнул целый стакан неразбавленного виски, а потом и другой… Словом, на третий день после этого оказался я женатым на белой женщине по имени Линн Чамберс и вместе с ней отбыл на остров Малый Диомид в родное селение Иналик. Встретили меня более с любопытством, нежели с поздравлениями, а отец прямо заявил, что потом я крепко пожалею о содеянном… Но внешне все хорошо относились к Линн, а она, молодец, как-то сразу вжилась и повела себя как настоящая эскимосская женщина. Я больше всего опасался, что она начнет воротить нос от грязи наших хижин, запаха прогорклой ворвани, обычаев наших, — этого не случилось, и намека даже не было на это. Линн исполняла всю работу, какая полагалась эскимоске, научилась шить одежду, своими мелкими белыми зубами формовала подошвы для торбазов, разделывала нерпу, собирала зелень и корешки. А по вечерам без конца писала и писала, ходила по домам с магнитофоном, записывала сказки и легенды. Через год у нас родилась дочь, названная двойным именем Атук-Мери, как ты — Петр-Амая…

Адам Майна совсем забыл про кофе, да и Петр-Амая не прикасался к чашке, захваченный рассказом старика.

— Я благодарил бога за то, что он послал мне такое счастье. Да и мои земляки уже привыкли к Линн, считали ее совсем своей, ибо в эскимосской одежде она ничем — ни речью, ни поведением — не отличалась от коренных иналикцев, если не считать внешности. Казалось, нашему счастью никогда не будет конца. И наша Атук-Мери росла, как растут наши дети. А на третью весну, ранним утром Линн разбудила меня на восходе солнца и твердым, решительным голосом объявила, что считает экспедицию законченной… Понимаете, Петр-Амая, так и сказала — экспедицию… И возвращается в свой университет… Оформление развода, расходы, связанные с этим, берет на себя. Сначала показалось мне, что это предутренний дурной сон. Но было слишком больно и жестоко, чтобы такое могло присниться. У меня даже не было слов уговаривать ее остаться — я слишком хорошо ее знал. Единственное, на что я решился: попросил оставить Атук-Мери. Но Линн была непреклонна. Мне было стыдно перед земляками, и я унизился и сделал вид, что жена уезжает ненадолго… Она улыбнулась и поцеловала меня, прощаясь вон там, у берега. Это был ее последний поцелуй. В душе моей все же теплилась слабая надежда, что Линн вернется с Атук-Мери. Но год шел за годом, а от нее не было даже письма. А потом вышла книга «Эскимосы Берингова пролива». Большая, красивая, обстоятельная книга, какой еще не было за всю историю изучения белыми нашего народа…

— Подождите, — заволновался Петр-Амая. — Я знаю эту книгу. Она даже есть в моей библиотеке!

— Она есть и у меня, — грустно сказал Адам Майна.

— Но автор, по-моему, мужчина…

— Она подписалась вымышленным именем — Ленни Адамс, — пояснил Адам Майна. — Не знаю, по каким соображениям она это сделала.

Старик замолк и отошел подогреть остывший кофе.

Он вернулся с горячим кофейником, наполнил свою и чашку гостя, уселся в кресло и стал смотреть в широкое окно на погружающийся в сумерки остров Ратманова.

Петр-Амая ждал продолжения рассказа, но Адам Майна молчал.

— И вы ее так больше и не видели?

— Она написала в своей книге, что мы — народ гордый, — глухо отозвался Адам Майна. — Я и не делал попыток увидеться ни с ней, ни со своей дочерью, хотя страшно тосковал. Линн Чамберс, известная в науке под именем Ленни Адамс, умерла четверть века назад, оставив после себя множество трудов о малых народах Арктики. Я слышал, что она работала и в Советском Союзе, изучала юкагиров. Но, по-моему, она так больше и не выходила замуж. Да и я не женился…

— А дочь? — с нетерпением спросил Петр-Амая.

— Атук-Мери покинула этот мир три года назад, не зная ничего обо мне, — тихо произнес Адам Майна и добавил. — Так, во всяком случае, мне кажется…

Пораженный рассказом старика, Петр-Амая так и не притрагивался к кофе, изредка вглядываясь с удивлением в лицо своего собеседника.

Какая-то мысль билась у него в голове, не давая возможности сосредоточиться, пока не прояснилась: Адам Майна рассказал обо всем этом, как бы предостерегая их — Петра-Амаю и Френсис.

Мелодично зазвенел вызов видеофона, засветился экран, и возникло лицо Френсис:

— Дед Адам! Я спускаюсь с плато!

— Будь осторожна, девочка! Уже темно!

— Да что вы, дед Адам! Будто я не знаю своего родного острова! — улыбнулась Френсис, взмахнула рукой и исчезла с экрана.

Старик и Петр-Амая вышли из домика, чтобы встретить Френсис. Перед уходом Адам Майна зажег сигнальный огонь на Крыше заново отремонтированного дома.

— Должно быть, страшно было оказаться под рухнувшей крышей? — спросил на ходу Петр-Амая.

— Невесело, — ответил Адам Майна. — Правда, когда очнулся, прежде подумал: еще не мое время. Мое время умирать еще не пришло. Когда приходит настоящая пора, человек чувствует…

— Как это? — не понял Петр-Амая.

— Этого, к сожалению, еще никто не рассказал, — улыбнулся в ответ Адам Майна. — Даже переживания тех, кто перенес так называемую клиническую смерть, и близко не подходят к тем переживаниям, которые испытывает умирающий по-настоящему человек, уходящий безо всякой надежды из жизни.

Сверху скатился камешек.

— Это Френсис идет, — почему-то тихо сказал Адам Майна.

Петр-Амая почувствовал волнение. Неожиданно из темноты показалась фигурка в простой матерчатой камлейке, и вот уже Френсис, улыбающаяся, повзрослевшая, протянула руку:

— Здравствуй, Петр-Амая. Я рада тебя видеть… Здравствуй, дед Адам.

Это была совсем другая Френсис, из застенчивой, чуть угловатой девочки чудом превратившаяся в настоящую молодую женщину. Петру-Амае даже показалось, что у нее изменился тембр голоса.

— Как вам тут живется, дед Адам?

— Лучше всех! — Адам Майна вложил в ответ всю искренность и удовлетворение своим нынешним положением. — Только иногда проснешься, прислушаешься, и такое впечатление, будто спишь на кладбище.

— Да, это трудно забыть, — сочувственно произнесла Френсис. — Другой от всего пережитого потерял бы разум, а вы, дед, даже помолодели.

Адам Майна усмехнулся, махнул рукой и почти воскликнул:

— Да я об этом и не вспоминаю, пока кто-нибудь не спросит, не полюбопытствует, что я перенес, лежа там, под каменным одеялом и рухнувшей крышей! Я говорю о нашем Иналике, о том, что мертв он без людей, без детских голосов и собачьего лая!

В связи с тем, что Адам Майна занял в Иналике должность Хранителя, селение заново подключили к энергоснабжению.

Френсис, войдя в свой дом, включила освещение, отопление и проверила воду в кранах.

— Если вы чуточку подождете, — сказала она, — я вас угощу оленьим мясом с чукотского стойбища.

— Подождем, подождем, — сказал Адам Майна, располагаясь в кресле. — Оленье мясо стоит этого.

Петр-Амая уселся напротив, привыкая к новому облику Френсис.

— А наши все приезжают сюда, — со вздохом признался Адам Майна. — С тех пор как я стал Хранителем, чуть ли не каждый день являются, ночуют в старых домах, иные неделями обитают.

— А почему бы вообще не вернуться? — вдруг спросил Петр-Амая.

— Во-первых, говорят, что существует опасность обвала, — начал объяснять Адам. — Во-вторых, якобы с развертыванием строительства здесь и вовсе будет невозможно жить.

— Ну, а когда мост будет закончен?

— До этого еще далеко, — неопределенно произнес Адам Майна.

Помолчав, добавил:

— Главное в том, что иналикцы уже истратили значительную часть денежной компенсации, полученной за уступку острова. Как бы продали остров. А выкупить обратно денег уже нет.

— Но разве такая сделка была? — спросил Петр-Амая.

— Была! — ответил Адам Майна. — В присутствии адвокатов, представителей властей и Администрации строительства.

Френсис на кухне хорошо слышала разговор в большой комнате и время от времени подавала оттуда реплики.

— Хью Дуглас несколько раз мне говорил: пусть ваши иналикцы не высаживаются на остров. Если будет продолжаться самовольное возвращение на остров, придется принимать меры.

— Какие такие меры? — насторожился Адам Майна.

— Он не уточнял, — ответила Френсис.

— Запретят, что ли, приезжать сюда? — предположил Адам Майна. — Если такое случится, придется обращаться в Верховный суд!

— А суд возьмет и скажет: остров уступили, права утеряны, о чем же вы раньше думали? Теперь поздно, — сказала Френсис, внося блюдо с оленьим мясом.

— Да, — вздохнул Адам Майна. — Поймали нас, как глупую весеннюю нерпу в сеть.

Иногда Петр-Амая ловил на себе изучающие взгляды Френсис.

Внешне он не изменился, только чуть похудел. Такой же взгляд, тот же голос и милая, чуть застенчивая улыбка, когда замолкал, ожидая ответа.

Сегодня на плато Френсис неожиданно столкнулась с Перси. Сначала не узнала его в форменной одежде строителя Интерконтинентального моста. Одежда походила на обычный спортивный костюм для утренней пробежки, если не считать надвинутого на голову капюшона с меховой опушкой, опутанного к тому же проводами. Это одеяние было сконструировано в космической лаборатории НАСА и обеспечивало тепловой комфорт при скорости ветра более тридцати метров в секунду и температуре наружного воздуха до минус шестидесяти градусов по Цельсию. Френсис шла от причальной мачты и не была уверена, что это он, пока Перси ее не окликнул. Лицо у него вытянулось, обозначились скулы, и мальчишеский облик исчез, уступив место резким и даже несколько огрубевшим чертам. В глазах холод и бездонная глубина. Перси кивнул Френсис, на мгновение остановился, словно колеблясь, и прошел мимо, размеренно шагая. Потом Френсис подумала: может, она встретилась с одним из промышленных роботов, используемых на подземных и подводных работах? Она как-то видела несколько десятков таких машин на мысе Принца Уэльского. Их только что выгрузили с корабля, и они стояли на зацементированной площадке рядами, похожие на странных низкорослых, широкоплечих людей. Инженер с помощью дистанционной установки проверял их, включая то каждого из них попеременно, то всех сразу. Вспомнились давние кинофильмы, которые Френсис смотрела, о войне и военных. Промышленные роботы, стоящие на заснеженной площадке под ледяным ветром Берингова пролива, напоминали шеренги солдат… Френсис несколько минут смотрела вслед. С той поры, как они расстались, Перси никогда не возвращался на Кинг-Айленд. Зато его часто видели в Номе в самых дорогих и шумных кабаках, расплодившихся в связи со строительством Интерконтинентального моста.

— Вы располагайтесь здесь, — сказала Френсис Петру-Амае, прежде чем она с Адамом Майной удалилась, чтобы записать его рассказ о необыкновенном приключении.

Уходя, старик виновато признался:

— Честно говоря, мне не хотелось особенно распространяться по этому поводу. Но если это нужно для книги, то я уж не буду отказываться…

Петр-Амая остался один в доме, где еще недавно жил мэр острова Ник Омиак.

Притушив свет, он подошел к окну и посмотрел на темнеющий в густых сумерках остров Ратманова. Громада главной островной опоры будущего моста ярко освещалась снизу и казалась светящейся изнутри. Световодные трубчатые конструкции начертили на фоне неба замысловатый чертеж, и к этому чертежу бесшумно плыли грузовые дирижабли. Иногда вспыхивали фейерверком огни термической сварки, хотя основные стыки соединялись на молекулярном уровне.

Петр-Амая сидел в глубоком покойном кресле и размышлял о книге, пытаясь найти какую-нибудь приемлемую форму соединения самых разнородных материалов. Внешне стержень, на который нанизывались все события, материалы, изыскания, даже старинные легенды и предания, уже был — сам Интерконтинентальный мост. Но хотелось внутреннего единства, естественного сцепления, особой силы притяжения всего собранного и того, что еще должно быть собрано в единое целое, прочное, впечатляющее и нужное людям, как сам мост. В поисках этого внутреннего единства Петр-Амая изучал старинные исторические труды, штудировал Карамзина, древние русские летописи, народные эпосы от якутского сказания о Нюргун-Боотуре Стремительном, киргизского Манаса и калмыцкого Джангара до Кольца Нибелунгов… Мучились ли такими творческими сомнениями те, кто создал эти удивительные памятники творческого духа человека? Обращался и к отцу, но Иван Теин, похоже, занят своим… Подозрение о том, что отец находится в состоянии углубленной работы над своим произведением, подтверждалось прежде всего тем, что он более аккуратно придерживался установленного распорядка дня и отклонение хотя бы на минуту раздражало и портило ему настроение. Отец стал более замкнут, мало разговаривал и большую часть времени проводил в своем кабинете, отключив всю информационную систему. Иногда появлялся оттуда в состоянии необычайного оживления, и это означало, что ему удалось написать нечто, чем сам доволен. Правда, такое случалось довольно редко. Обычно отец был хмур и часто отвечал невпопад, когда к нему обращалась Ума.

Конечно, можно расположить материалы книги по разделам, снабдив их переходами, связками. Даже в таком виде книга будет интересна. Но хотелось чего-то большего, значительного, могущего соперничать если не во всю силу, то хотя бы отчасти с Интерконтинентальным мостом… Единство культур?

Пожалуй, это то, что может объединить разнородные материалы и стать настоящей сердцевиной книги: идея о существовавшем веками, тысячелетиями мосте человеческих, дружественных, культурных отношений, поддерживавших мир в Беринговом проливе!

Возбужденный этой мыслью, Петр-Амая ощутил потребность немедленно поделиться ею и, едва дождавшись Френсис, не дав ей даже снять теплую одежду, сообщил о своем открытии.

— А куда мы поместим рассказ деда Адама о его переживаниях под рухнувшей крышей и под многотонным грузом скальной породы?

— Знаешь, Френсис, — серьезным тоном ответил Петр-Амая, — и для этого рассказа найдется вполне определенное место. В той части книги, где будут помещены материалы философского характера, рассуждения людей о мире, об их отношении к жизни, к смерти… И вообще, мне даже видится отдельный раздел об Адаме Майне, человеке ярком, необычном.

— Да, — задумчиво сказала Френсис, — судьба Адама Майны удивительна.

— Пока мы ждали тебя, он мне поведал о своей жизни, — сообщил Петр-Амая.

— Никто и никогда в нашем кругу не напоминает Адаму Майне о его женитьбе, — сказала Френсис. — Бывает, что порой он сам вдруг вспомнит, а так — будто этого никогда не было.

Оставив включенным экран главного информационного телеканала, Френсис повернула рычажок музыкального автомата, и комната наполнилась звуками «Времен года» Вивальди в старой записи Московского камерного оркестра. Петр-Амая читал, что в прошлом веке музыка средневекового композитора была популярна.

— Ты хотел меня увидеть? — спросила Френсис, усаживаясь напротив.

Петр-Амая молча кивнул.

— А я хотела тебя видеть каждый день, каждый час, каждое мгновение с тех пор, как ты уплыл на парусной лодке, ничего не сказав мне, ничего не спросив… Я тогда подумала, что ты совсем отказался от меня. Может, ты и вправду обиделся, но разве можно обижаться на глупую девочку, которая не знает и не ведает, что делает?.. Я ждала… Ждала и взрослела вместе с ожиданием и вместе с любовью, которая тоже росла вместе со мной…

— Но почему ты ни разу не попыталась увидеться или хотя бы поговорить со мной?

— А я верила, что все равно это случится, — с обезоруживающей улыбкой сказала Френсис. — В свое время. Когда будет угодно богу и судьбе.

— Ты веришь в бога? — удивился Петр-Амая.

— Я смутно подозреваю, что есть нечто там, — Френсис сделала неопределенное движение головой. — Разве это не чудесно, что мы встретились с тобой, полюбили друг друга? Препятствий этому было гораздо больше, чем благоприятствующих обстоятельств. И когда я поступила так необдуманно, все равно бог вел нас друг к другу… Тебе неприятно это слышать?

Она заметила ироническую улыбку на лице Петра-Амаи.

— Нет, говори, говори, — попросил Петр-Амая.

— Я знаю, что ты не веришь в бога, что ты материалист, марксист и даже коммунист. Но все равно я тебя очень люблю, и нет у меня другой жизни, как только с тобой!

— А как же твой бог, который, как мне кажется, не любит материалистов, марксистов и коммунистов? — с усмешкой спросил Петр-Амая.

— Ах! — воскликнула Френсис. — Бог куда мудрее и терпимее всех земных философов и политиков! Для него самое главное — настоящее счастье людей.

— Что-то у него это не всегда получается, — заметил Петр-Амая.

— Что ты имеешь в виду? — насторожилась Френсис.

— Мы-то с тобой, может быть, и счастливы, а Перси?

— Я его очень жалею и сочувствую ему, — тихо сказала Френсис. — Но счастье мое только с тобой. Если бы я даже смирилась и стала его женой, все равно его счастье не было бы настоящим… Он работает здесь, на плато. Я встретила его сегодня. Он очень изменился, он стал похож на робота…

— На кого? — не понял Петр-Амая…

— На робота… На те человекообразные механизмы, которые работают глубоко под водой, на морозном ветру, во льдах. И взгляд у него какой-то странный…

— Это трудно пережить, — вздохнул Петр-Амая. — Ведь я был женат и у меня дочка.

— Я знаю об этом, — тихо ответила Френсис.

Петр-Амая с удивлением посмотрел на нее.

— Когда меня уговаривали вернуться к Перси, мне постарались сказать о тебе все, — объяснила Френсис.

— Вот как! — воскликнул Петр-Амая.

— Ты знаешь, по древним нашим обычаям это прекрасно, когда у будущих супругов уже есть дети! — со смехом произнесла Френсис. Вскочив с кресла, она поцеловала Петра-Амаю.

Он задержал ее в объятиях, чувствуя, что теряет власть над собой, погружаясь в теплоту юного девичьего тела.

Петр-Амая проснулся в постели один и некоторое время не мог сообразить, где находится. И когда голова окончательно просветлела, Френсис появилась в дверях с подносом, на котором дымились две чашки кофе.

— Ох, если бы все это увидел мой отец! — простонал Петр-Амая.

— Разве плохо, когда жена подает в постель любимому утренний кофе?

— Во-первых, ты мне официально еще не жена, а во-вторых, мой отец Иван Теин такие вещи называет недостойными настоящего мужчины привычками.

Петр-Амая привстал на постели и посмотрел в окно: туман затянул пролив, и остров Ратманова скрывался в белесой пелене, сквозь которую едва пробивались сигнальные огни островной опоры-башни.

— Ты все же выпей кофе, — сказала Френсис. — А позавтракаем с Адамом Майной. Я его пригласила. Он пошел к лунке, где поставил сеть на нерпу, и скоро придет.

Проглотив крепкий кофе, Петр-Амая спрыгнул с кровати, принял сначала горячий, а потом ледяной душ.

— Сегодня настоящая здешняя погода! — весело произнес Адам Майна, входя в комнату. — Я включил локатор: и у нас на острове, и у вас сегодня на работу вышли одни промышленные роботы. Самый настоящий зимний туман. Идешь и глотаешь коктейль из мельчайших кристаллов льда, влаги и студеного воздуха — бодрит! К вечеру, думаю, разойдется — ветерок тянет с севера. Обычно в такую погоду с плато спускаются рабочие. Любопытный народ! Все им интересно: как мы тут жили, били моржа и тюленя, добывали кита. Любят заходить в древнее жилище Аяпана, которое тот сохранил. Да и мне самому удивительно: как можно было жить в этой земляной яме, похожей скорее на звериную берлогу, чем на жилище человека?

После завтрака Адам Майна отправлялся в обход селения и любезно согласился взять с собой Петра-Амаю.

Ветер усилился, но туман не расходился. Густой его поток вместе с ветром двигался вдоль пролива, застревая клочьями на покрытых неубираемым снегом крышах опустевших домов, антеннах, высокой башне старой опреснительной установки. Быстро дошли до северного селения. Несмотря на ветер и занесенную снегом тропу, на это потребовалось не более десяти минут. Здесь туман превращался в мелкую изморозь, ощутимо бьющую по коже лица. Петр-Амая натянул на голову капюшон.

Спустились на лед пролива и, одолевая торосы, прошлись в сторону острова Ратманова. Старик шагал не снижая скорости даже на неровном льду. Петр-Амая едва поспевал за ним, не понимая, зачем Адаму Майне понадобилось спускаться на лед. Неожиданно сквозь пелену тумана проступила темная стена советского острова, а наверху, на вершине растущей вверх башни-опоры, засверкали огни.

— Говорят, что поначалу должны соединить оба острова, — сказал Адам Майна. — Четырехкилометровый пролет повиснет над проливом…

Петр-Амая посмотрел вверх, где пелена тумана была не столь плотной и угадывалось присутствие светлеющего неба, и попытался представить себе именно с той точки полотно моста, как бы нависающего над частью Берингова пролива, разделяющего оба острова.

Адам Майна, видимо, думал о том же. Приблизившись, он спросил:

— Каково будет, а?

— Трудно даже вообразить! — вздохнул Петр-Амая. — Хотя мне приходилось не раз видеть голографическое изображение всего сооружения.

— Говорят, привезли модель моста, — сказал Адам Майна. — Вот бы взглянуть.

— Да, я тоже слышал об этом, — отозвался Петр-Амая. — Даже не одну, а две. Нашу должны установить в Уэлене, а американскую в Номе.

Обратно шли рядом, не спеша.

Прошло около десяти минут, прежде чем Адам Майна снова заговорил:

— И все-таки, хотя все это грандиозно и захватывает и послужит на пользу человечеству, я все чаще думаю о том, что куда лучше было бы обойтись без моста… Нет, я понимаю, что мост нужен, но… вот если бы можно было найти другое место. Беда вся в том, что другого-то места нет. И наша родина именно здесь.

Петр-Амая не нашелся что ответить.

— А вот как ты думаешь? Только говори прямо, я не собираюсь ничего публиковать.

В голосе старика чувствовалась усмешка и обида.

— Если говорить честно, я за то, чтобы мост строился, — совершенно искренне ответил Петр-Амая. — Я вот только вчера размышлял о том, что в этой точке земного шара явственно обозначилась лучшая черта человека — способность жить в мире и дружбе. Хотя поводов для столкновений было множество — пространство довольно ограниченное, дороги моржей и китов проходили по одним и тем же путям. И, если взглянуть в очень давнюю историю, можно найти упоминания и о стычках из-за охотничьих угодий, о набегах на стойбища как с одной, так и с другой стороны. Но потом установился мир. Как это случилось, к сожалению, история не оставила свидетельств: ни на вашей стороне, ни на нашей в то время еще не умели ни читать, ни писать. Остались предания об установлении дружеских отношений. С тех пор мы поем одни и те же песни, многие наши предания имеют одни корни, да и языки наши схожи, не говоря о том, что мы били морского зверя одним и тем же оружием и наши гарпуны не отличить. Так что мост, если говорить о мосте человеческих отношений, был установлен задолго до того, как у ученых людей возникла идея строительства моста через Берингов пролив.

— Я слышал об инженере Борисове, — кивнул Адам Майна.

— Были и другие проекты, — продолжал Петр-Амая. — Был проект американского инженера Стросса. Кстати, инженер Борисов предлагал построить не мост, а плотину, чтобы изменить климат, сделать его теплым. Он проектировал плотину еще в то время, когда считалось, что можно безнаказанно переделывать природу, изменять лик земли… Сторонники изменения климата меньше всего думали о том, как сохранить привычное природное окружение человека, исконно живущего здесь, источники его существования. А вот Стросс проектировал именно мост. Это как бы материальное воплощение уже построенного воображаемого моста дружбы в Беринговом проливе, распространение на все человечество опыта нашего добрососедства.

— Убедительно говоришь, — вдруг улыбнулся Адам Майна. — Как настоящий коммунист.

— Почему вы смеетесь, Адам Майна? — с оттенком обиды спросил Петр-Амая.

— Нет, я сказал всерьез, — и впрямь посерьезневшим голосом ответил Адам Майна. — Я слушал ваших людей и по радио, и по телевидению и заметил, что они всегда говорят с чувством глубокой веры. И ты говорил сейчас точно так же, и в этом, поверь мне, ничего, кроме хорошего, нет. Наоборот, мне нравится, что ты такой.

Поднимались на остров мимо старой школы, за крышей которой виднелась церквушка, а к югу в два ряда стояли домишки Иналика, и только чуть поодаль светилось окно дома Ника Омиака.

— Здесь, в Иналике, — продолжал Адам Майна, — каждая семья испокон веков имела постоянное место поселения. Эти дома воздвигнуты на старых подземных нынлю. Под полами, под фундаментами домиков, стоящих на сваях, можно разглядеть вход в нынлю. Сейчас они занесены снегом.

— А вы довольны, что стали Хранителем Иналика? — спросил Петр-Амая.

— Что толку от этого, если я тут один? — сердито отозвался старик. — Только и радости, когда кто-то спустится с плато или приедет с Кинг-Айленда… Весной, когда начнется ход моржей, здесь будет повеселее.

В тамбуре Адам Майна снял со стены старый обломок оленьего рога и тщательно очистил от снега торбаза. Его примеру последовал Петр-Амая.

Войдя в комнату, от неожиданности они оба остановились на пороге.

В кресле, повернутом к входу, развалившись сидел Перси Мылрок. У дальней стены стояла Френсис.

— А-а, гость пришел, — овладев собой, пробормотал Адам Майна. — Ну, здравствуй, Перси.

— Какой я гость? — усмехнулся Перси. — Я здешний житель, родившийся в соседнем доме. И Френсис еще считается по нашим законам моей женой… Верно, Френсис?

Он обернулся и многозначительно поглядел на молодую женщину.

Перси был в специальной одежде с автономным термопитанием, и это придавало ему вид неземного пришельца. Такая одежда была уместна там, на стройке, среди огромных металлических конструкций, машин и промышленных роботов, а здесь, в домике эскимоса, она вызывала противоречивые чувства. Да и внешне Перси очень изменился и выглядел совсем другим, нежели тогда, когда Петр-Амая впервые его увидел.

— Что же вы молчите? — тем же издевательским тоном спросил Перси, явно наслаждаясь их замешательством. — Как идет работа над великой книгой?

— Что же, работа идет, — прокашлявшись ответил Петр-Амая. — И мы все очень сожалеем, что вы отстранились от нашей общей работы. Но мы еще надеемся, что вернетесь к нам. Свидетельства человека, представителя арктического народа, непосредственно занятого на строительстве Интерконтинентального моста, украсили бы книгу…

— Свидетельства… украсили бы книгу, — усмехнулся Перси. — Нет уж! Сами украшайте могилу, которую роете себе!.. Вы будто ослепли! Не видите, что творится вокруг. Белые люди насаждают искусственную жизнь, совсем чужую для нас, а вы, вы даже не замечаете этого! Все, что творится, — все чуждое, не наше, не наше!

Перси почти перешел на крик.

— Придуманные восторги по поводу жертвы для всего человечества, для мира, процветания и спокойствия людей — это все ложь! Смотрите, как все рушится вокруг! Нет Иналика! И вы, старый Адам, вы не тот Адам, который был до взрыва, вы — другой, сделанный белым человеком для утешения и отвода глаз. Тот старый Адам Майна, который украшал Иналик, был его совестью и мудростью, лежит погребенный под обломками скал, а вы, вы — искусственное создание, электронный робот! Хранитель Иналика! Это смешно! Что тут охранять? Никто не покусится на старый хлам, полуразрушенные жилища, вонючие старые нынлю!

Он повернулся к Петру-Амае:

— И книга ваша никому не нужна! Это просто еще одно оправдание, приманка, с помощью которой вас заманивают в западню, чтобы вас легко уговорить, чтобы вы не препятствовали насилию над природой, над Беринговым проливом! Но мост, даже еще не построенный, уже убивает. Он убил нашу любовь, отнял родину, убил Адама Майну!

— Замолчи! — закричал старик.

Трудно было предположить такой силы голос в нем, и Петр-Амая, и Френсис, и даже Перси вздрогнули.

— Ты обезумел! — продолжал уже тише Адам Майна. — Если кто-то и повредился в уме и в телесном здоровье, так это ты. Где же твоя мужская эскимосская гордость? Ты ее глушишь разной одурманивающей химией, якобы безвредной, а на самом деле разрушительной для здоровья. Ты бы лучше призадумался, откуда у тебя такие мысли? Вот уж кого нет, так прежнего Перси, человека нашего племени, человека нашего опыта, нашего разума…

Перси с удивлением посмотрел на разбушевавшегося старика. Во взгляде молодого человека промелькнуло что-то живое, но во всем остальном сходство с роботом не уменьшилось.

— Это говорит мертвый! — воскликнул Перси. — Это говорит мертвый Адам Майна! Френсис, уйдем отсюда. Уйдем к живым людям. Нельзя жить на кладбище!

Перси схватил за руку Френсис и потянул к выходу.

— Никуда я отсюда не пойду! — закричала Френсис. — Ты не прав! Иналик не стал кладбищем. И пока мы живы — он никогда не умрет!

— Я пришел за тобой! — упрямо сказал Перси и снова схватил Френсис за руку.

Она умоляюще смотрела на Петра-Амаю.

— Оставь ее в покое!

Петр-Амая старался держать себя в руках.

— А ты лучше бы убирался отсюда, с нашей земли! — Перси метнул злобный взгляд. — Коммунистам не место на Иналике! Все зло от вас! От русских, придумавших этот мост и уговоривших американцев! Дураки, поддались пропаганде! История ничему не научила их! Идем, Френсис!

Он сжал ее руку так, что Френсис застонала.

Петр-Амая в два прыжка оказался рядом с Перси и отшвырнул его от девушки. Он даже удивился, каким легким и слабым было тело Перси.

Перси отлетел к стене с окном, поскользнулся на блестящем покрытии пола и, не удержавшись на ногах, растянулся, скользнув по нему антиморозным костюмом.

Медленно поднявшись с искаженным от гнева лицом, он набросился на Петра-Амаю, выставив вперед кулаки в термических рукавицах. Удар пришелся прямо в лицо, и Петр-Амая на секунду потерял сознание.

Когда он очнулся, Перси снова лежал у стены, а рядом стоял Адам Майна с решительным и сердитым видом.

— Убирайся вон отсюда! — кричал он над поверженным Перси. — Ты поступил как белый человек!

Это было наихудшей оценкой для эскимоса. Если здешний житель поступал как белый человек, это значило, что он пал до последнего предела низости, до дна. Правда, за последнее время этим выражением пользовались в самых крайних случаях.

Перси медленно поднялся. На этот раз вид у него был далеко не воинственный. И внешне он как-то переменился и обмяк. И тут Петр-Амая догадался, что перед приходом сюда Перси явно принял психический стимулятор, действие которого теперь иссякало.

Перси молча прошел мимо прижавшейся к стене Френсис, мельком взглянул на Адама Майну, задержался взглядом на Петре-Амае и резко рванул на себя дверь.

Горящие злостью и неутоленной местью глаза ожгли Петра-Амаю, и он потом долго не мог забыть их.

Вечером из Кинг-Айленда сообщили, что Перси Мылрок помешен в больницу для излечения от интоксикации, полученной от употребления большой дозы психического стимулятора «Арктик-67».

Глава третья

Весна для Ивана Теина была и радостным, но одновременно и трудным временем. С годами он все острее заново переживал ранние, почти детские воспоминания, связанные с древними ритуальными обрядами, которые совершались не столько ради их давно утраченного значения, сколько из-за их красочности, праздничности, радостного настроения. Позже они уже и другое название имели — Праздник возвращения солнечного света.

Ранним утром, перед восходом солнца, кожаные байдары сняли с высоких подставок и отнесли на берег. Обложили толстым слоем снега, чтобы он, тающий от набирающего силу солнечного тепла, постепенно смачивал кожу, делая ее снова эластичной, упругой, способной противостоять бурным морским волнам.

Как председатель сельского Совета, хранитель и знаток древних обрядов, литератор и полномочный представитель советской власти, Иван Теин на некоторое время как бы становился шаманом в высоком значении этого слова. Ивана Теина это действо по-настоящему волновало и будило в его сознании давние, скрытые до поры до времени чувства.

По весне Ивана Теина властно звало море, ежедневно, ежечасно врываясь в огромное окно сиянием торосов и голубых обломков айсбергов, темным небом над открытой водой за еще крепким и прочно держащимся за берег припаем; громким криком приглашали нескончаемые птичьи стаи, пролетающие над домами нового Уэлена, задевающие крыльями старые яранги на древней косе.

Вот и сегодня, совершая обряд, за которым издали наблюдали Сергей Иванович Метелица и еще несколько человек, крупные инженеры Главной администрации стройки, Иван Теин с тоской поглядывал на торосы и видел между ними тропу, по которой бы ушел, не оглядываясь, на самый край ледового припая. Неужто так силен в нем зов предков, и там, где-то в не изведанных еще наукой глубинах сознания, какая-то не изученная еще до конца химия вырабатывает соединения, вызывающие в его мозгу, во всем его теле жажду движения, жажду преследования зверя на торосистом весеннем льду?

К тому времени, когда солнце выкатилось из-за скалистого мыса и залило все вокруг ослепительным светом, вся процессия направилась к яранге Теина, где в чоттагине трещал костер и в котле варилось оленье мясо, сохраненное с осеннего забоя, провялившееся за зиму и дошедшее до состояния, пригодного для жертвенного угощения.

— Какая погода! — с восторгом произнес Метелица.

— Да, хорошо в море в такую погоду! — с нескрываемой тоской отозвался Иван Теин.

— Ну так идите в море! — сказал Метелица.

— Дел много в Совете… Вот компьютеры дали три варианта установки макета моста.

— Интересно, — сказал Метелица. — Давайте после завтрака обсудим это с жителями села.

Модель-макет Интерконтинентального моста в одну сотую натуральной величины привезли из Магадана. Но даже в таком уменьшенном виде это было солидное сооружение, по существу самый что ни на есть настоящий мост, изготовленный из тех же материалов, из которых должен был строиться Интерконтинентальный мост. Решено было этот макет поставить так, чтобы он мог служить людям. Эти пожелания заложили в компьютер, и он выдал три варианта на выбор.

В яранге был полумрак, и пока глаза привыкали, различался только яркий отблеск огня и хлопочущая у огня Ума. В ноздри бил запах дыма, возвращающий чуть ли не в древность, в изначальную историю человечества, когда горящее дерево было единственным источником тепла и света. На безлесном берегу Чукотского полуострова собирали выброшенные волнами обломки деревьев, куски древесной коры. Запах от них был особенный, ни на что не похожий, ибо прежде чем попасть в костер, деревья долго путешествовали в морской воде океана, пропитываясь солью.

Глаза привыкли, и Иван Теин заметил сидящего в изголовье мехового полога Петра-Амаю. Когда сын вернулся из путешествия на Малый Диомид с огромным синяком под глазом и рассказал о стычке, происшедшей между ним и Перси в старом доме Ника Омиака, Иван Теин ощутимо почувствовал боль в сердце.

Вчера Петр-Амая заявил, что собирается жениться на Френсис. Однако Френсис еще не получила официального развода. «Мало того, что ты собираешься жениться на иностранке, так она еще и числится замужем!» — сердито сказал сыну Иван Теин. «Фактически она никогда не была женой Перси», — возразил Петр-Амая. «Но закон есть закон». — «Многие у нас На это даже не обратили бы внимания», — заметил Петр-Амая. «Это и плохо, — вздохнул отец. — Законы надо чтить везде». Дело пока кончилось ничем. Иван Теин заявил сыну, что приложит все усилия, чтобы помешать воссоединению Френсис и Петра-Амаи, пока Френсис не получит официального развода.

Уже несколько месяцев Джеймс Мылрок не подает вестей о себе. Вчера поздно вечером Иван Теин вызвал его на разговор, чтобы пригласить на сегодняшнее торжество, но Джеймс довольно сухо отклонил приглашение, сославшись на то, что отошел лед и они намереваются начать моржовую охоту. С другой стороны, так всегда и было: американская сторона первой пробовала свежее моржовое мясо после долгой, темной зимы. А жители острова Святого Лаврентия, расположенного напротив Кивака, выходили в море уже в конце марта, а иной раз промышляли одиноких моржей даже в феврале.

Гостей в яранге было много, и оленьего мяса досталось каждому по небольшому кусочку. Зато Андрей Опэ, главный агроном тепличного комплекса, попотчевал свежей картошкой и клубникой — первым урожаем этого года.

Пробуя свежие ягоды, чем-то напоминающие морошку, Иван Теин думал, что надо посетить тепличный комплекс. Опэ так увеличил урожаи, что их некуда девать даже с учетом того, что часть продукции брали строители Интерконтинентального моста.

После завтрака двинулись на снегоходах в новый Уэлен, оставив позади яранги и медленно отмокающие под сыреющим снегом кожаные байдары.

Пригласив всех к себе в кабинет, Иван Теин прочитал вслух: компьютер советует три места, где можно установить мост-макет. Первое — это пролив через старую Уэленскую косу Пильгын. Правда, ширина пролива лишь около полутора десятков метров. Второе место — через реку Тэю-Вээм. Но там макет-мост будет стоять в безлюдном месте, в стороне от главной дороги. И, наконец, третье: установить мост над Уэленским ручьем. В этом случае он захватит часть лагуны и таким образом сократит летний путь из нового Уэлена к ярангам почти наполовину.

— Мне больше нравится последний вариант, — добавил Иван Теин. — Мост будет служить своему назначению и всегда будет на виду у людей.

Все подошли к окну. Отсюда хорошо видно, где будет стоять мост.

— По-моему, это разумное предложение, — подал голос Метелица.

— Летом мы можем больше пользоваться колесным транспортом, — заметил Саша Вулькын.

Все остальные тоже высказались за то, чтобы мост-макет возвести над Уэленским ручьем.

— Считайте, что через месяц у вас будет прекрасный мост, — сказал на прощание Метелица.

Монтировать сооружение прибыли уэленцы — Семен Аникай и Михаил Туккай. С ними целый отряд промышленных роботов, с которыми они управлялись с ловкостью оленных пастухов. Забавно было смотреть, как расположившиеся на склоне горы Линлиннэй роботы по утрам сами освобождали себя от ночного снега, постепенно проявляясь на фоне белизны, словно стадо или, скорее, толпа сказочных существ. Выстроившись в несколько рядов, они двигались к установке энергетического питания, и это молчаливое шествие внушало странную тревогу.

Грузовые дирижабли возили конструкции макета-моста из Магадана. Они бесшумно пролетали над домами нового Уэлена. Огромные серебристые тела на некоторое время заслоняли солнце. Потом большая тень соскальзывала на лед лагуны и, словно подгоняемая невидимым и неслышимым ветром, мчалась на склон горы Линлиннэй, сливаясь с самим дирижаблем у причальной мачты.

Возле строительной площадки всегда толпились зрители. К вечеру, когда охотники возвращались с моря и кончалась работа на небольшом кожевенном предприятии, где обрабатывалась пушнина, нерпичьи и моржовые кожи, и новая смена заступала на тепличном комплексе, народу становилось заметно больше. Прибегали и школьники.

Макет-мост сооружали на двух насыпных искусственных островах — «Ратманова» и «Малый Диомид». Американский островок нес на себе воссозданный с мельчайшей точностью Иналик, и кое-где даже художники-макетчики расставили фигурки людей. Одна из них, как утверждали знающие люди, очень походила на нынешнего Главного хранителя Иналика Адама Майну.

Солнце лишь ненадолго опускалось за горизонт.

Поздними вечерами, сидя за своим письменным столом, Иван Теин видел стройку. Беззвучная, слаженная, без единого человеческого возгласа работа. Семен Аникай и Михаил Туккай управляли ходом монтажа из небольшого домика на алюминиевых полозьях, стоящего чуть поодаль от строительной площадки. Вспомнилось дно Берингова пролива, где в вечном морском безмолвии трудились подводные роботы. Но там морское дно, а здесь земля, старый Уэленский ручей, вспоивший не одно поколение морских охотников, над ним — летящие на север, на свои гнездовья живые птицы. Мост-макет рос как бы сам по себе, без участия человека, потому что даже те, кто наблюдал за работой промышленных роботов, почему-то остерегались громко разговаривать. Лишь школьники в конце дня нарушали эту гнетущую тишину; но позднее, когда они возвращались домой, над строительной площадкой снова нависала напряженная, полная скрытой энергии тишина, прерываемая лишь лязгом металла и протяжными утробными звуками сигналов-команд.

Ночью приходилось задергивать на окнах плотные шторы, и когда утром Иван Теин раздвигал их, первое, что он видел, — это блестевших на ярком утреннем солнце промышленных роботов; иней на их металлических телах медленно таял под теплыми лучами.

На байдарах тоже стаял снег, подходило время весенней моржовой охоты.

Открытое море напоминало о себе частыми туманами, обилием перелетных птиц и ощутимым теплом.

И однажды поздним вечером Саша Вулькын сказал:

— Завтра можно выходить на охоту.

Представитель Службы охраны окружающей среды предписал на время миграции моржей и китов ограничить плавание грузовых судов, а для грузовых дирижаблей и вертолетов посоветовал другие маршруты.

На первую охоту попросились художник и Метелица.

Байдары тащили по льду до открытой воды. Это можно было сделать грузовым аэрокраном минут за десять, но тогда надо было отказаться от удовольствия пройтись по тающему, покрытому голубыми снежницами весеннему морскому льду, следуя за медленно движущимся снегоходом-буксиром. Когда-то, в старину, эту работу выполняли собачьи упряжки.

Никто не ехал ни на снегоходах, ни на прицепленных нартах. Метелица шагал следом за Иваном Теином, держась за борт кожаной байдары. Солнце припекало, вокруг сверкал лед, над головами пролетали птичьи стаи, было празднично и ярко. Молодые ребята разделись по пояс, подставив тела солнечным лучам.

Иван Теин чувствовал себя в эти минуты по-настоящему счастливым, немного сожалея в душе о том, что это чувство не может до конца понять и разделить Метелица, родившийся и выросший далеко отсюда. Ему неведома эта внутренняя праздничность, предвкушение азарта погони за убегающим зверем, ощущение полного обновления души и тела. Пока живешь на Чукотке, это случается каждый год, каждую весну, с каждым возвращением солнечного тепла.

Блеск открытой воды слепил глаза. Плавающие льдины сверкали белизной. Когда спустили байдару и она закачалась на воде, просвечивающей сквозь прозрачную моржовую кожу. Метелица не выдержал и воскликнул:

— Ну и сооружение! Неужто в нем можно плавать во льдах?

Иван Теин чуть насмешливо посмотрел на него:

— Если опасаетесь, можете остаться.

— Нет, уж решился — пути назад нет, — громко произнес Метелица и осторожно взошел на байдару, стараясь ставить ногу на деревянные планки-перекладины.

Водрузили мачту, подняли парус, и байдара взяла направление на острова. На руле, низко надвинув на глаза цветной солнцезащитный козырек, сидел Саша Вулькын. Иван Теин занял место на носу. Метелица пристроился под ногами сидящего на возвышении рулевого. Остальные готовили охотничье снаряжение: надували пузыри-поплавки, примеряли наконечники гарпунов, проверяли старое огнестрельное оружие.

Когда отошли от берега и открылся Берингов пролив, видимый во всей своей шири, оба острова предстали в новом облике: увенчанные высокими башнями-опорами, словно бы выросшими сами по себе из той же серо-черной породы, из которой сложены острова Большой и Малый Диомид. Острова изменили свой внешний вид, и это было несколько странно и непривычно для людей, привыкших к их неизменным очертаниям.

— Байдара впереди! — воскликнул один из гарпунеров.

Меж льдин вдали виднелось темное пятно. Через некоторое время стал ясно различим парус. Вглядевшись, Саша Вулькын сказал:

— Иналикцы, теперешние кинг-айлендцы.

Иналикскую байдару вел Джеймс Мылрок. Иван Теин узнал его еще издали и крикнул ему по-чукотски:

— Етти, Мылрок!

— Хэллоу, Иван!

Мелькнувшее было выражение радости на лице у Джеймса сменилось сумрачностью. Но через некоторое время оба старых друга, благодаря внутреннему усилию, незаметному для окружающих, улыбались друг другу, оживленно заговорили о течениях, местах, где на льдинах лежат моржи.

Байдары качались на воде борт к борту, ударяясь, но эластичность корпусов, связанных моржовыми и лахтачьими сыромятными ремнями, амортизировала удары, и кожаные суда лишь пружинили, не нанося друг другу никакого вреда.

Изменился Джеймс. В его облике уже не было прежней уверенности в себе, и внешне он постарел. В глазах не исчезло выражение глубокой озабоченности, иногда переходящее в явную опечаленность… Остальные охотники с интересом наблюдали за неожиданной встречей двух старых друзей.

Байдара принадлежала Джеймсу Мылроку, точно так же, как его собственностью были гарпуны, оружие, все, что было на байдаре, до последнего мотка ремня. Всю свою жизнь, все то время, что они знакомы, для Ивана Теина всегда было непостижимым, непонятным, как можно быть собственником байдары. Те, кто охотился на байдаре Джеймса Мылрока, получали долю от добычи в зависимости от того, как распорядится хозяин. Хозяин… Маленький, но хозяин. Это чувствовалось даже во внешнем облике эскимоса, в каких-то едва уловимых оттенках его поведения.

Обычно такая встреча в море заканчивалась совместной трапезой. Уэленцы уже доставали вместительные термосы.

Но вдруг Джеймс Мылрок отпустил борт уэленской байдары и деловито сказал:

— Ну, нам пора! Желаем вам удачи.

— И вам не возвращаться с пустой лодкой, — произнес в ответ Иван Теин, едва скрывая сожаление.

Байдары разошлись с парусами, полными весеннего ветра.

После такой грустной встречи охота для Ивана Теина уже была не в радость.

Севернее острова Ратманова заприметили довольно большую льдину с несколькими моржами. Вид могучих животных разом вызвал азарт из глубин сознания, и это на некоторое время отвлекло Ивана Теина от грустных мыслей.

Пока разделывали добычу и варили на медленном огне свежатину, память снова возвратилась к встрече с Джеймсом Мылроком.

Да, старый знакомый сильно изменился. Трудно сказать, оставался бы он прежним, не будь этой истории с уходом Френсис от Перси? Быть может, неудача с женитьбой сына — не самая главная причина перемен в Джеймсе Мылроке?

Слухи о неладах на острове Кинг-Айленд появлялись даже в большой печати Соединенных Штатов Америки. В журнале «Нью уорлд» была напечатана статья, в которой обсуждались права бывших жителей острова, давным-давно переселившихся в Ном и в другие места. Главной мыслью было вот что: если жители Малого Диомида получили такие блага от Интерконтинентального моста, то почему бы им не поделиться с теми, чей остров теперь они занимают? В журнале «Аляска сегодня» автор другой статьи перечислял обиды жителей самого маленького острова, начиная со знаменитого Акта о земельных правах аборигенов Аляски тысяча девятьсот семьдесят первого года, когда иналикцы не получили ничего, так как на их островке не оказалось ни нефтяных месторождений, ни признаков других полезных ископаемых. «Для каждого народа, — писал автор статьи, — бог явит милость в то время, когда ему это угодно, а не тогда, когда это кому-то захотелось». Однако даже такая авторитетная ссылка не погасила полемики, которая то вспыхивала с новой силой, то затихала, однако не исчезала совсем, являясь постоянной темой, грозящей длиться все то время, пока будет Строиться Интерконтинентальный мост.

— Иван!

Погруженный в свои размышления, Иван Теин вздрогнул.

Метелица стоял рядом с ним на носу байдары.

— Вы поглядите, какая красота! Теперь я понимаю тех, кто не жалеет красок и восторгов для описания весеннего дня в Беринговом проливе!

Иван Теин через силу улыбнулся, пытаясь избавиться от гнетущего настроения. Оглядевшись, глубоко вздохнув, как бы вобрал в себя сверкающий воздух.

Байдара шла под легким, полным тихого ветра парусом, держа курс на Уэлен.

Под ногами рулевого на деревянной планке-перекладине лежал маленький блестящий ящик личной дальней связи начальника Советской администрации. Он всегда был при Метелице, куда бы он ни направлялся.

Саша Вулькын первым услышал вызов и сказал Метелице:

— Вас зовут.

Метелица взял небольшую трубку.

Поговорив, закрыл ящик и повернулся к Ивану Теину:

— Спрашивают, когда вернусь… Летит группа журналистов из знаменитого американского журнала «Нейшнл джиографик». Хотят дать большой материал о нашей стройке.

Вернувшись, Иван Теин уединился в домашней рабочей комнате, включил дисплей и прочитал несколько страниц. Написанное ему не понравилось, но, вместо того чтобы зачеркнуть эти страницы, он нажал не ту кнопку и отправил написанное в память машины.

Заметив ошибку, Иван Теин не стал ее исправлять. Охваченный желанием описать сегодняшнее утро, встречу в проливе и разговор с Джеймсом Мылроком, он погрузился в работу. На этих страницах он хотел высказать невысказанное, ответить на непроизнесенные вопросы своего старого друга и найти оправдание Петру-Амае и Френсис Омиак…

Неужто любовь всегда на всем протяжении человеческой истории будет преподносить сюрпризы, выходящие за рамки логики и здравого смысла? Насколько лучше были бы отношения между жителями нового эскимосского селения на Кинг-Айленде и советскими эскимосами, не будь этой истории!

А что будет в конце лета, когда жители Берингова пролива от Уэлена до Уэлькаля, от Кинг-Айленда и мыса Принца Уэльского до острова Святого Лаврентия соберутся на фестиваль искусств?

Иван Теин из рабочей комнаты направился в кухню.

Медленно глотая чистую холодную воду, Иван Теин скорее почувствовал, нежели увидел, как в комнату вошла Ума.

— Что случилось? — спросила она, заметив озабоченность на лице мужа.

— Ничего особенного, если не считать, что мы встретились с Джеймсом Мылроком.

— Поговорили?

— Обменялись незначительными словами, но у меня такое ощущение, что мы наговорили друг другу черт знает что! — сокрушенно произнес Иван Теин, поднимая глаза на жену.

С годами разница в летах между супругами сгладилась, хотя и поначалу-то она не больно была велика. Но тогда, более полувека назад, она казалась довольно значительной. Юная студентка Хабаровского медицинского института и уже известный литератор Иван Теин поженились в Анадыре через три года после первой встречи. Ума вела происхождение от науканских эскимосов, но жила не в Уэлене, а в бухте Провидения. Ее предки после драматического переселения старинного эскимосского селения Наукан в Нунямо перебрались в портовый поселок, тогда еще крохотный по нынешним меркам, но уже считавшийся почти что городом.

Эскимосы прижились в поселке; мужчин охотно брали мореходами на гидрографическую базу, потому что науканцы отлично знали эти берега, а женщины шли работать в пошивочную мастерскую, возрождая искусство эскимосской вышивки бисером на выбеленной нерпичьей коже. Переселенцев из Наукана в бухте Провидения было немного: люди держались вместе, не забывали язык, старались, как могли, учить детей говорить на родном языке. Но уже в третьем поколении провиденские эскимосы больше говорили по-русски.

Выйдя замуж за Ивана Теина, Ума перебралась в Уэлен. Некоторое время работала в местной больнице, но с годами все больше вовлекалась в творческие дела мужа, занималась его архивом, справочной библиотекой и рукописями. Как-то незаметно трудное и не очень приятное дело окончательной подготовки рукописи к печати перешло к ней.

Ума была прекрасно осведомлена о всех стадиях работы над очередной книгой. Прожив так долго с Иваном Теином, она стала чувствовать себя как бы его частью, страдая и радуясь вместе с ним, хотя старалась и не показывать этого, являя собой более рассудочную и трезвую часть единства.

— А, кстати, где Петр-Амая? — спросил Иван Теин.

— Улетел на мыс Дежнева, а оттуда собирается в Фербенкс по делам книги и на встречу с Кристофером Ноблесом.

— Объявился все-таки старик, — усмехнулся Иван Теин. — Я думал, что он удовлетворится почетным членством в редакционной коллегии.

Иван Теин с подозрительностью и с какой-то болезненной ревностью относился к людям другой национальности, занимающимся проблемами северных народов. По этому поводу он часто горячо спорил с женой:

— Может, я и вправду не очень справедлив. Но меня вот что возмущает. Эти так называемые исследователи создали огромную литературу об арктических народах, изучили их вдоль и поперек, а вот хотя бы дать совет, как избежать вымирания, постепенного ухода из жизни, потери перспективы, как войти в современный мир, не теряя своего лица, — об этом ни слова. И только скромные русские учителя, пришедшие сюда в первые годы установления советской власти — эти, в сущности, мальчишки, — только они начали творить новую историю арктических народов!.. А эти академические исследователи… Этнография — все же колониальная наука. Она родилась как описание завоеванных и покоренных народов, и дух этот доходит даже до нашего времени.

— Но Кристофер Ноблес не этнограф, он политический историк, — возражала Ума и напоминала. — А наши советские этнографы — Леонтий Владиленов и Владимир Иннокентьев?

Леонтий Владиленов с малых лет жил на Чукотке. Для него чукотский язык стал родным гораздо раньше русского. А Владимир Иннокентьев был одним из первых русских учителей, приехавших еще в начале двадцатых годов прошлого столетия в неграмотные, вымирающие селения и стойбища.

— Исключение — косвенное доказательство правила, — упрямился Иван Теин и вдруг спросил: — И конечно, он полетел вместе с Френсис Омиак?

Ума вздохнула.

— А может быть, все-таки им пожениться?

— Это было бы прекрасно, если бы не два важных обстоятельства: во-первых, Френсис уже замужем, а во-вторых, Петр-Амая чуть ли не в два раза старше ее.

— Но они любят друг друга.

— Похоже, что так, — уныло согласился Иван Теин. — Но, черт побери, неужели для этого они не могли выбрать другое время?

— Иван, как тебе не стыдно! — попрекнула Ума. — Ты же литератор, а рассуждаешь, как древний тупой администратор. Любовь прекрасна именно тем, что она приходит совсем не вовремя, в Самых неподходящих обстоятельствах. Может, для них эта любовь как раз вовремя?

— Извини… Меня всю жизнь поражало в любви то, что она, в сущности, очень эгоистичное чувство. Любовь не считается с тем, каково другим людям…

— Что же делать? — пожала плечами Ума. — Любовь есть любовь.

— Да уж, действительно, — проворчал почти про себя Иван Теин. — Кажется, человечество со многим справилось и нащупывает пути к преодолению оставшихся недугов, а вот с этим, видно, придется мириться до тех пор, пока существуют люди, правда, Ума?

Ума встала, подошла к мужу и ласково положила седую голову ему на грудь.

Она была ниже ростом, но до сих пор сохранила девичью стройность, молчаливую нежность, которая покорила гордого, болезненно самолюбивого Ивана Теина более полувека назад, в самом начале двадцать первого века.

— Пойду немного поработаю, — тихо сказал Иван Теин.

Быстрыми шагами он прошел в рабочую комнату. Она была залита солнечным светом. Солнце переместилось и теперь стояло над Инчоунским мысом, щедро освещая старую Уэленскую косу с освободившимися от снега темными ярангами, молчаливую, упорядоченную суету промышленных роботов на строительстве макета-моста, причальную мачту для дирижаблей и ледовый припай.

Глава четвертая

Вернувшись с моржовой охоты, Джеймс Мылрок обнаружил среди почты фирменный конверт из госпиталя в Фербенксе. В письме, подписанном главным врачом, высказывалось пожелание, чтобы первое время после выписки Перси был на глазах родных.

Джеймс пожал плечами: если больной излечен, то зачем ему опека и наблюдение близких?

В Номе было непривычно многолюдно. Владелец гостиницы Саймон Галягыргын, еще более округлившийся и, видимо, довольный своими делами, сообщил о приезде большой группы журналистов со всего мира. Критически оглядев Саймона, Джеймс Мылрок сказал:

— Тебе бы с неделю поохотиться на моржа.

— Мечтаю как-нибудь вырваться, — вздохнул Галягыргын. — Да вот все дела. Со строительством Интерконтинентального моста даже спать стал меньше. Пристраиваю новый корпус, расширяю ресторан.

— Да, сильно ты переменился, — медленно произнес Джеймс Мылрок и чуть не добавил: «Ты стал как белый человек», — но вовремя сдержался.

Устроившись в покойном кресле пассажирского дирижабля компании «Раян-Эрлайнз», Джеймс Мылрок подумал, что Галягыргын уже никогда больше не вернется на свой остров Святого Лаврентия… Вспомнилась встреча с Иваном Теином в Беринговом проливе. Раньше после таких встреч надолго оставалось хорошее настроение и даже простой обмен улыбками в начале охотничьего сезона сулил удачу в морском промысле.

В душе Джеймс Мылрок понимал, что заново склеить расстроившийся брак Френсис Омиак и Перси вряд ли удастся. Не может быть и речи о том, чтобы силой заставить Френсис возвратиться к мужу. Будет сплошная мука, а не жизнь. У эскимосов любовь и согласие в семейной жизни ставились превыше всего… Поговорить с самой Френсис? Но девочка выросла на глазах у Джеймса, и ее упрямство и своенравие слишком хорошо были ему знакомы. Она изменилась. Выросла и возмужала, если можно сказать так о молодой женщине. И похоже, что работа ее захватила. Она, конечно, молодец, что держится по-прежнему ровно и приветливо с Джеймсом Мылроком, со всей его родней, чего нельзя сказать о Нике Омиаке, ее отце. Он ходит, как побитая собака, видно, беспокоится, что в следующем году уже не будет мэром Кинг-Айленда… В давние времена, до революции в России, и даже в первые годы советской власти уэленские брали жен в эскимосских селениях. Чаще всего в соседнем Наукане, но иные в поисках невест добирались и до Иналика, до мыса Принца Уэльского и Нома. Уэлен был селом смешанным, хотя говорили там больше на чукотском языке… Всему виной, конечно, мост. Не будь этого строительства, жили бы и жили по-прежнему на своем острове, на своей, ставшей частью себя самого, скалистой земле. И, быть может, у Перси и Френсис уже был бы ребенок — мальчик или девочка. А так что же будет? Либо придется Перси искать жену где-нибудь в Уэльсе или Номе, либо остаться одиноким. Что же тогда, род Мылроков кончится?

В горестных размышлениях текло время полета над Аляской. На предложение стюардессы выйти на смотровую площадку и полюбоваться высочайшей вершиной Аляски горой Мак-Кинли Джеймс Мылрок ответил отказом. Он смотрел в иллюминатор на проснувшиеся после зимней спячки леса, освободившиеся от ледового покрова озера и реки. Иногда можно было заметить медведя, стадо оленей, а уж птиц столько, что порой летящие стаи затмевали солнечный свет.

Дирижабль причалил на краю старого фербенксовского аэродрома, недалеко от университетского городка, светлые корпуса которого виднелись из-за густого соснового бора.

Госпиталь был на другом берегу реки Танана. Джеймс Мылрок подошел к будке, за стеклом которой сидела скучающая девушка, и, заполнив небольшой бланк, получил ключ от машины. По сравнению с Беринговым проливом здесь было уже настоящее лето, благодатное тепло ласкало обветренное холодами лицо. Яркие цветы окружали низкое продолговатое здание аэропорта. На южном его конце, за низкими кустами с яркими зелеными листьями, стоял ряд наемных автомобилей. Джеймс Мылрок нашел свою машину и выехал на шоссе.

Однако в госпитале ему сказали, что Перси Мылрок утром выписался и ушел из больницы.

Слегка обеспокоенный, Джеймс поехал в гостиницу «Савой», в которой обычно останавливались эскимосы.

Перси сидел в баре у дальнего окна. Перед ним дымилась чашка кофе. Он еще издали узнал отца, встал и с радостной улыбкой двинулся ему навстречу. Обнимая, Перси тихо произнес:

— Я очень рад тебя видеть… И прости меня.

— Ну что ты, — Джеймс Мылрок был растроган и взволнован. — Мне приятно увидеть тебя здоровым…

Усадив отца за стол и заказав еще кофе, Перси с интересом стал расспрашивать о новостях в селе, моржовой охоте. Джеймс заметил, что сын ничего не спросил о строительстве моста.

Это родило уверенность, что Перси намеревается вернуться на Кинг-Айленд.

И тогда отец осторожно сказал:

— У меня есть место на байдаре. Я сделал новую рукоять для старого гарпуна…

Перси отхлебнул кофе и ответил:

— Я не вернусь на Кинг-Айленд.

— Почему?

— Мне там нечего делать. Чужой для меня остров. Ты не поверишь, но я ни одной ночи не спал там спокойно. Как гляну в окно среди ночи и не увижу Большого Диомида — так сон пропадал, будто кто-то нарочно принес меня, спящего, в чужое место, в чужое жилище.

— Мы же живем…

Перси с сочувствием посмотрел на отца.

— А я не могу, прости меня.

Джеймс Мылрок почувствовал замешательство. Увидев Перси, он внутренне обрадовался, уверился, что сын готов ехать домой, в отцовский дом, и то, что мучило после ухода Френсис, улетучилось, и он излечился не только от любви к ней, не только от пристрастия к психогенным стимуляторам, но и как бы заново родился, стал таким, каким был всегда — любящим, послушным сыном…

— Но, Перси, ты же еще недостаточно здоров, — осторожно произнес отец, вспомнив про письмо врача.

— Нет, я здоров, — спокойно ответил Перси. — Ты о моем здоровье не беспокойся… А на Кинг-Айленд я не вернусь.

— Что же ты будешь делать?

— О, работы теперь много! — улыбнулся Перси. — Во-первых, меня еще не увольняли с Малого Диомида. Я советовался с адвокатом: по контракту я имею право на компенсацию по болезни и могу требовать возврата если не на свою прежнюю работу монтажника, то на другую, с такой же оплатой. В банке у меня достаточно денег, чтобы некоторое время переждать, оглядеться.

Джеймс всматривался в лицо Перси. Он уже не был таким худым и изможденным, каким был все последние месяцы. Вернулась даже прежняя детская припухлость лица, разгладились резкие морщины, залегшие в уголках рта. Но что-то не то было в глубине глаз, в их выражении…

— А ты знаешь, кого я встретил здесь? — весело сказал Перси. — Старого Кристофера Ноблеса. Еле волочит ноги, но еще бодрится. Переехал в Фербенкс, чтобы быть ближе к величайшим историческим событиям, как сказал он мне. Вот воистину человек прошлого века! С иллюзиями, с какими-то мечтами, с наивной верой в доброго, хорошего человека.

Перси усмехнулся криво, недобро, и на мгновение в его облике мелькнул тот, что был на стройке, в блестящем, облегающем тело одеянии, снабженном теплотворными элементами, в шлеме с автономной системой связи с сигнализацией.

— А может быть, пока ты окончательно не определился, побудешь с нами? — почти заискивающе спросил Джеймс Мылрок.

— Нет уж! — Перси шлепнул ладонью по столу. — Мне тошно на этом Кинг-Айленде. Вечно чувствовать себя вором, забравшимся в чужой дом.

— Ты несправедлив, Перси! — резко возразил Джеймс Мылрок. — Остров принадлежит нам по закону, и никто не может его у нас отнять! И пусть умолкнут те, кто пытается возродить мифические права прежних жителей острова. Уступили его Федеральному правительству почти сто лет назад и вдруг вспомнили, что когда-то жили там! Мол, там кости предков. Какие кости? Если они и были, то давно превратились в прах и развеялись по ветру. Я исходил остров вдоль и поперек и даже черепа не нашел. Так что пусть заткнутся!

— Они не заткнутся, — заметил Перси. — Не заткнутся, потому что завидуют… Хотя чему завидовать? Мы продали самих себя. Разве этому можно завидовать?

— Не говори так! — воскликнул отец, чувствуя, как гнев охватывает его.

В глубине души он чувствовал вину перед земляками. За то, что громче всех убеждал переселиться на Кинг-Айленд… И все же… Покинутый островок манил, звал, словно брошенный в ночи ребенок…

Однако Мылроку не хотелось ссориться с сыном. Он снова сдержал себя и еще раз спросил:

— Значит, не хочешь возвращаться вместе со мной? Повидать мать?

Что-то дрогнуло в лице Перси. Он замолчал и несколько раз глубоко вздохнул.

— Мать бы повидал… Но пусть она лучше приедет сюда. А на Кинг-Айленд не поеду. Знаешь, только-только пришел в себя и боюсь, что там мне опять будет плохо… Прости, отец.

В его словах было столько искренней боли, что Джеймс Мылрок понял: самое лучшее для сына действительно пока не возвращаться на Кинг-Айленд.

— Ну хорошо, — отец накрыл ладонью руку сына. — Пусть будет по-твоему… Только береги себя, почаще давай о себе знать.

— Ладно, отец.

Перси проводил отца на аэродром, потом вернулся к себе в номер и раскрыл большой альбом. Он получил его в подарок от лечащего врача в госпитале. Еще в палате Перси по памяти начал рисовать виды Иналика. Самые сокровенные и любимые места. Чаще всего это была северная оконечность острова, беспорядочное нагромождение скальных обломков. Здесь каждый камень таил для Перси воспоминания его детства и юности. Часами он сидел над альбомом, не чувствуя усталости, не замечая окружающих. Сладость воспоминаний смешивалась с горечью мыслей о сегодняшнем дне, да и все прошлое так тесно было связано с Френсис, что невозможно было не думать о ней.

В своем путешествии в прошлое он иногда взбирался на плато, сначала с матерью в поисках съедобных корешков, листьев и ягод. В ясные осенние дни, когда далеко было видно, на западе синели берега Советского Союза и мыс Дежнева казался отсюда низким и доступным. Большой Диомид был так близко, что, казалось, оттолкнись посильнее ногами, и полетишь птицей, заскользишь по упругому воздуху и опустишься на желтоватое плато, где ягод и кореньев куда больше, чем на Малом Диомиде. На востоке высился мыс Принца Уэльского. От созерцания этого простора захватывало дух, кружилась голова и думалось о том, какой ты маленький в огромном, сверкающем и бушующем мире. Вот он, этот домик, комната, в которой он жил, большая гостиная с широким окном, глядящим на Берингов пролив.

Перси отваживался изображать и живых людей, рисуя портреты матери, отца, соседей. Ибо Иналик был жив живыми людьми. Галерея портретов заняла несколько страниц альбома. Не было среди них лишь одного лица — лица Френсис Омиак… Хотя Перси видел ее везде. В каменных нагромождениях на северном мысе они играли вместе, прячась за темные, замшелые валуны. Бродили, взявшись за руки, у черты берегового прибоя, собирая выброшенных волнами мелких рыбешек, ракушки, обрывки морской капусты, дрова для костра. Подросши, взбирались по крутому склону на плато, воображая себя птицами, и мысленно улетали на мыс Дежнева или соседний остров Большой Диомид, путешествовали по дальним берегам Аляски, добираясь до ледяного мыса Барроу.

Незримое присутствие Френсис становилось таким мучительным, что Перси захлопывал альбом и спускался вниз, в бар, где всегда можно встретить земляка-эскимоса. Кроме них, частыми гостями этого бара были индейцы-атабаски.

Обычно Перси садился в дальнем углу и оттуда наблюдал за посетителями. Его узнавали, подходили, но многие, зная о том, что он был в госпитале, не угощали его, оставляя в одиночестве. Это тяготило Перси, и он тайком принимал небольшие дозы психогенного стимулятора, незаметно опуская таблетку в кофе. Прояснялась голова, уходили мрачные мысли, и жизнь больше не казалась беспросветной и унылой. В таком состоянии Перси грезил о том, как вернется на плато острова Малый Диомид, заработает еще денег и построит дом в Номе. Или купит готовый с видом на залив Нортон… Уговорит мать и отца покинуть Кинг-Айленд и переселиться к нему. Из Нома до Малого Диомида близко. Можно ездить на охоту. А то можно и возвратиться на Иналик. Старому Адаму одному скучно. Да и чего там охранять, когда никто не живет на острове? Может, открыть там туристский центр? Лучше развлекать туристов, чем жить на чужом острове. Он вернется, за ним другие. И снова заживет старый Иналик. А то вдруг произойдет невероятное: раздумают строить Интерконтинентальный мост! Кому он, в сущности, нужен? Велик ли будет поток грузов? Возят и так, без моста… Или случится какое-нибудь стихийное бедствие, землетрясение или что-нибудь еще…

К вечеру в «Савое» становилось людно. Приходили девушки, молодые женщины. Иногда, соблазнившись, Перси выбирал кого-нибудь и уводил в номер. Но после жарких объятий, после короткого забытья становилось так омерзительно, что он, не сдерживая себя, грубо выставлял мимолетную подругу. Потом долго стоял под душем.

Иногда брал альбом с собой в бар.

Однажды к нему подошел человек, которого он никогда раньше не видел среди постоянных посетителей «Савоя».

Он был среднего возраста, среднего роста, аккуратно, но неброско одет. Внешне он принадлежал к тому типу людей, которых легко отнести к представителям восточных народов, однако мог сойти и за европейца.

Он назвался Робертом Люсином, журналистом, представляющим какое-то тихоокеанское издание. Перси толком и не расслышал, а переспрашивать не стал.

— Позвольте взглянуть на ваши рисунки.

Люсин перелистал несколько страниц, иногда внимательно вглядываясь в картинки. Захлопнул альбом и, придвинувшись, возбужденно зашептал:

— Вы даже не представляете, какой вы талант! Я раньше ничего подобного не видел! Чувствую, что на этом можно заработать большие деньги.

Перси спокойно отобрал альбом и ответил:

— Я рад, что мои рисунки вам понравились. Но они интересны прежде всего для меня. Я не собираюсь ими торговать.

— Рисунки останутся при вас, — заверил Люсин. — Можно напечатать репродукции. Я делаю вам официальное предложение от имени своей газеты.

— Ничего не выйдет, — повторил Перси. — Еще раз вам говорю: я не собираюсь продавать рисунки. Они для меня как память и средство забыть о пережитых неприятностях.

— Ну хорошо, — неожиданно согласился Люсин. — Оставим этот разговор. В конце концов ваше право — отдавать или не отдавать рисунки… Мне рассказывали о вас. Вы ведь с острова Малый Диомид?

Перси кивнул.

— И работали на строительстве? Это очень интересно!

Люсин вынул из кармана лакированную коробочку с замысловатым золотым иероглифом на крышке. Достал специальным пинцетом крохотную белую таблетку.

Перси с интересом наблюдал.

— Хотите попробовать? — предложил Люсин. — Совершенно безвредное средство. Тибетцы утверждают, что это не только изощряет мозг и стимулирует мыслительные способности, но и придает уравновешенность, как бы балансирует человеческое поведение. Особенно если оно чем-то нарушено, сбито.

— Это любопытно, — проговорил Перси, краем уха слышавший о каких-то волшебных тибетских пилюлях, творящих чудеса с такими, как он.

— Возьмите одну, — заботливо предложил Роберт Люсин. — Положите в рот и закройте глаза на то время, пока таблетка не растает на языке.

Она была неожиданно прохладна, словно сделана из кусочка льда. Но прохлада приятная. Поддаваясь обволакивающим, убаюкивающим словам Люсина, Перси прикрыл глаза. Прохлада во рту сменилась ощущением неожиданного тепла во всем теле, приятного, легкого, очищающего. Открыв глаза и оглядевшись, Перси подумал, что и впрямь стал как-то яснее видеть вокруг, и отсюда, от дальнего столика различал в зале с мельчайшими подробностями все, что происходило вокруг. Иногда даже возникало странное ощущение видения затылком.

— Ну как? — вкрадчиво спросил Люсин.

— Поразительно! Это чудо!

Только в далеком детстве Перси видел так отчетливо и непосредственно, и увиденное отпечатывалось в мозгу навсегда. Вот почему, чтобы вернуться к далеким воспоминаниям, ему нужно было отображать те впечатления на бумаге… Ему вдруг захотелось рассказать о том времени, когда он видел и ощущал мир вот так, как сейчас. Речь полилась сама собой, безо всякого усилия, хотя Перси отнюдь не был человеком болтливым.

Было приятно, что его слушают внимательно и встречают его слова сочувственно.

Иногда Роберт Люсин задавал вопросы, и они были удивительно уместны, как бы открывали Перси новые пути повествования, заново высвечивали полузабытые картины. Так было до того момента, когда на островок пришла весть о строительстве Интерконтинентального моста.

— Моему отцу, да и всем нам виделась в этом божья милость. Наконец-то господь обратил внимание на несчастный народ Иналика и даровал нам новую судьбу. Мы все думали лишь о том, как бы урвать побольше, как бы подороже продать наш несчастный островок… Быть может, именно в эти дни я и потерял Френсис…

К концу рассказа о неудачной женитьбе, о пережитом позоре Перси почувствовал, как у него учащенно забилось сердце, перехватило дыхание. Видимо, иссякала сила чудодейственной таблетки.

Перси замолчал. Молчал и Роберт Люсин, всем своим видом показывая, как его потряс рассказ молодого эскимоса.

Перси ждал, что тот предложит еще таблетку, но Роберт почему-то медлил.

— Я понимаю вас, — заговорил наконец Люсин. — Прямо скажу: далеко не все в мире одинаково восприняли идею строительства моста через Берингов пролив. Против моста есть довольно веские аргументы. Вот в чем парадокс! В конечном счете Советский Союз всегда в выигрыше. И при этом не преминут воскликнуть: ага! мы же говорили, что строительство моста укрепит мир, проложит новые пути взаимопонимания… Все это так. Но через мост пойдут не только железнодорожные составы, автомашины, но и идеи. Идеи, которые неприемлемы для нашего, свободно развивающегося мира…

— Я в этом не очень разбираюсь, — попытался возразить Перси.

— А зря! — резко заметил Роберт. — В этом-то беда, трагедия твоих соплеменников. Что же касается лично тебя, то пока ты не отомстишь своему сопернику, твоя душа не успокоится, и ты никогда не будешь чувствовать себя полноценным и сильным человеком, каким был всегда!

— Это не в обычае нашего народа — месть, — покачал головой Перси.

— Многое совершается не в обычае твоего народа, — продолжал странный собеседник. — Вы исконно жили на своем острове. Хорошо… Вам дали другой. Но рано или поздно кончится субсидия, обветшают дома, а Малый Диомид все будет так же недосягаем.

— А что сделать? — вздохнул Перси и умоляюще посмотрел в глаза Роберту.

Тот сразу понял. С понимающей улыбкой полез в карман, достал лакированную коробочку и вытряхнул на подставленную ладонь Перси крохотную белую таблетку.

Перси открыл глаза. Вопрошающее выражение не исчезало с его лица.

— Пока внимательно слушай меня, — улыбнулся в ответ Роберт Люсин. — В мире есть достаточно могущественные силы, готовые встать на пути Советского Союза. А это значит остановить строительство моста, преградить проникновение коммунистических идей и, наконец, вернуть вам остров.

— Но ведь наши правительства подписали соглашение!

Роберт Люсин кого-то заметил и помахал. К столику подошла тоненькая, казалось, невесомая девушка, с такой прозрачной белой кожей на лице, что на висках, под завитками белокурых волос просвечивали синие кровеносные сосуды.

— Хай, Мишель! — приветствовал ее Роберт. — Знакомьтесь с моим другом, художником с острова Малый Диомид, Перси Мылроком!

Перси в замешательстве посмотрел на Люсина, но тот одобряюще подмигнул.

И все же Перси достало смелости сказать;

— В общем-то никакой я не художник. Рисую для собственного удовольствия.

— Настоящий творческий человек работает прежде всего для собственного удовольствия, — серьезно сказала девушка, садясь напротив. — В этом главный принцип свободы творчества.

Перси не ожидал глубокомысленных и серьезных слов от такого тщедушного создания.

— Мы с Мишель большие друзья, — сказал Роберт. — Она адвокат, специалист по возмещению убытков от стихийных бедствий и катастроф.

Чувствовалось, что между Робертом и Мишель далеко не только дружеские отношения. Видно, они хорошо знали друг друга.

Разговор перешел на строительство Интерконтинентального моста.

— Правовой статус этого сооружения не до конца продуман, — угостившись из лакированной коробочки Роберта, заявила Мишель. — Такие проливы, как Берингов, принадлежат не только странам, непосредственно примыкающим к их берегам, но и всему земному шару, человечеству. Пролив жизненно важен не только Соединенным Штатам Америки и Советскому Союзу. Строго говоря, в данном случае и США, и Советский Союз проявили своеволие.

— Но ведь мост строится на благо всего человечества, — неожиданно для себя возразил Перси. — Это не только транспортная магистраль, а, так сказать, символ мира и добрососедства.

— Это все только красивые слова, дорогой Перси, — улыбнулась Мишель.

Улыбка очень шла ей. Ее зеленоватые, поначалу кажущиеся холодными глаза вдруг теплели, начинали светиться добротой и нежностью.

— Строительство моста — это ярко выраженное проявление эгоизма великих держав, не желающих считаться с интересами других стран и народов, — продолжала Мишель.

— Но кого еще затрагивает строительство Интерконтинентального моста? — спросил Перси Мылрок. — Чьи интересы?

— А хотя бы ваши! — Мишель посмотрела прямо в глаза Перси.

Перси медленно отвел взгляд.

— И ваши личные интересы, и интересы вашего племени, — заключила Мишель. — Разве это не так?

Да, мысль эта не раз приходила в голову, но до самого последнего времени Перси пытался бороться с ней, хотя гнев и прорывался (он не мог без стыда вспомнить стычку с Петром-Амаей на Малом Диомиде). Он старался оправдать себя тем, что перебрал психогенного препарата. Но теперь с особой, болезненной отчетливостью ему стало ясно; причиной и его неудач в личной жизни, и изломанных судеб земляков является Интерконтинентальный мост.

Роберт, молча наблюдавший за разговором, заказал какой-то напиток и, предлагая Перси, сказал:

— Ничего алкогольного в нем нет. Но очень бодрит, особенно если в него добавить тибетского стимулятора.

Мишель, захотелось посмотреть рисунки. Перси медлил, в глубине души подозревая, что в этом интересе есть что-то наигранное, искусственное, быть может, даже инспирированное Робертом Люсином. Но девушка была настойчива, и в ее глазах снова зажглось тепло. Перси не устоял и развернул альбом.

Показывая рисунки, он рассказывал о детстве; о том, как впервые вышел на охоту, как пришел с добычей и почувствовал себя настоящим мужчиной, добытчиком. Мишель слушала внимательно, часто задавала вопросы, выказывая неподдельный интерес и восхищение рисунками. Понемногу Перси проникался доверием к ней.

— У вас настоящий талант! — воскликнула Мишель. — Вам непременно надо показать рисунки знающим людям и, наконец, опубликовать их.

— Я уже говорил об этом Перси, — вмешался Роберт. — Но он человек скромный и считает свои произведения несовершенными и интересными только для себя.

— Вот это прекрасно! Настоящий талант всегда не уверен в себе. Только посредственности с самого начала громогласно заявляют, что создали шедевр. Уверяю вас, дорогой Перси, вас ждет настоящая слава! Представляете: в Музее современного искусства в Нью-Йорке выставка Перси Мылрока с острова Малый Диомид! Или нет, лучше в Париже, в Гранд-Пале или даже в Лувре…

— Но я ведь даже нигде не учился этому, — усмехнулся Перси, хотя, честно говоря, ему нравилось то, что говорила Мишель.

— Это хорошо! — с жаром воскликнула Мишель. — Настоящему таланту учение ни к чему! Я имею в виду художественное творчество. Учить прирожденного художника, самобытный талант — это только разрушать его, лишать неповторимости, подгонять под общепринятое, привычное, рутинное… Нет, Перси, вы должны оставаться таким, какой есть!

От этих слов слегка кружилась голова, сладкий туман обволакивал мысли, и Перси уже смотрел на девушку влюбленно, преданно, с нежностью.

Роберт Люсин встал.

— Прошу прощения, мне придется вас покинуть.

Перси тоже встал, крепко пожал руку новому знакомому и спросил:

— Мы еще встретимся?

— Разумеется, — ответил Роберт. — Можем завтра утром вместе позавтракать.

Перси повернулся к Мишель, но она, похоже, не собиралась уходить.

— Если не возражаете, я еще побуду с вами, — извиняющимся тоном произнесла она, но встала и проводила Роберта до дверей.

Пока она шла, Перси любовался ее точеной фигуркой и мысленно представлял ее в постели, раздетую, сливающуюся белизной кожи с белизной постели. У Перси еще не было близости с белокожими женщинами.

— Извините, что заставила вас ждать, — Мишель вернулась к столу.

В отсутствие Роберта Люсина она чуть изменилась, стала как-то раскованнее.

У нее оказалась такая же коробочка, какая у Роберта Люсина. Говорили о детстве, рассказывали наперебой друг другу случаи из школьной жизни и к полуночи вместе поднялись на третий этаж «Савоя». Перси оказался в комнате Мишель, в обыкновенном гостиничном номере с огромной двухспальной кроватью, большими настольными лампами и зеркальной дверью в ванную комнату.

Раздеваясь, Перси вдруг спросил:

— А ваш друг Роберт?

Мишель мило улыбнулась и пояснила:

— С Робертом мы друзья и только. Он может заходить в мою комнату лишь в том случае, если я позволю… Не беспокойся ни о чем, мой прекрасный, необыкновенный, гениальный художник…

Поцелуй был долог и страстен. После него Перси долго не мог отдышаться. Так бывает в сильную пургу, когда ненароком зазеваешься, и сильный порыв упругого ветра, плотный сгусток воздуха, врывается в легкие и на некоторое время отбивает дыхание.

Впервые за много месяцев Перси Мылрок уснул удовлетворенный, умиротворенный, без обычного желания после близости с женщиной немедленно уйти.

Среди ночи он просыпался, с новой силой обнимал Мишель, заставляя ее страстно, задыхающимся голосом шептать: «Это прекрасно! Удивительно! Ты так же велик в любви, как и в творчестве, Перси!»

Перси проснулся с неожиданно ясной головой, освеженный и полный сил.

Он с трудом расцепил объятия ненасытной Мишель и прошел в ванную комнату.

На стеклянной полочке над умывальником были аккуратно разложены мужские туалетные принадлежности. Перси внутренне вздрогнул, но потом спокойно воспользовался жидкостью для бритья, без сомнения принадлежащей Роберту Люсину, принял освежающий душ и вернулся в комнату. Мишель, завернувшись в одеяло, все еще лежала на кровати. Она смотрела нежно, внимательно, и в душе Перси поднималась ответная нежность. Он подошел, нагнулся и поцеловал ее.

— Я только что разговаривала с Робертом, — сообщила Мишель. — Он ждет нас внизу в ресторане. Вместе позавтракаем.

Мишель все больше нравилась Перси. Она выдержала самое трудное испытание: утром она была так же желанна, как и накануне. Сбросив с себя одеяло, Мишель направилась в ванную, медленно пройдя мимо Перси, обдавая его запахом свежего здорового, слегка загорелого тела.

В ресторане хорошо выспавшийся и сияющий Роберт Люсин сидел за обильно накрытым столом.

— Это называется «ковбойский завтрак», — объяснил он, поздоровавшись. — Когда предстоит трудный день, самое лучшее хорошенько заправиться с утра. Прошу вас.

— Какие же у вас планы на сегодняшний день, если вы заказали такой завтрак? — с любопытством спросил Перси, смутно подозревая, что намеки Роберта на трудный день связаны с ним.

— Честно говоря, мне бы хотелось поскорее пристроить твои рисунки и, быть может, даже сделать тебя сотрудником нашей газеты.

— Но… — попытался возразить Перси.

— Выслушай меня сначала, — в голосе Роберта неожиданно появились нотки властности и нетерпения. — Я знаю, что ты хочешь сказать: фотография, кино… Все это давно приелось взыскательному читателю. Он жаждет нового, необычного. Прямо скажу — ты для нас находка. Во всяком случае, я так думаю. И уверен, что смогу убедить всю редакцию. Представляете, вместо приевшихся, привычных цветных или черно-белых фотографий со строительства Интерконтинентального моста мы даем оригинальные, непосредственные рисунки живого представителя арктического народа, оказавшегося в самой гуще стройки! Это открытие! Я уже предварительно снесся с моим боссом и сегодня к вечеру жду ответа.

— Простите, а где находится ваша газета? — осторожно спросил Перси Мылрок.

— На Тихоокеанском побережье, — коротко ответил Люсин.

Странно, но с утра Перси не испытывал потребности в искусственных психогенных стимуляторах. Он чувствовал себя как никогда здоровым, вновь обретшим вкус к жизни. Ему и впрямь стало казаться, что его рисунки что-то значат. Во всяком случае, когда он их заново рассматривал, у него возникало тепло радостного подъема, внутреннее волнение. Не только глазами, а всем существом своим он как бы опять возвращался в детство, в юность, на берега родного острова Малый Диомид, проходил крутыми тропами Иналика. Вглядываясь в лица земляков, он мысленно разговаривал с ними, вспоминал их голоса, интонации и даже излюбленные словечки.

Но вдруг его безоблачное настроение нарушилось: недалеко от стойки бара он увидел Петра-Амаю, своего счастливого соперника. Все враз померкло вокруг, словно и не было сегодняшнего лучезарного утра. Будто взлетел в полузабытьи над землей и вдруг со всего маху упал на скалы.

— Что с вами? — участливо спросила Мишель.

Поколебавшись, Перси кивнул в сторону Петра-Амаи:

— Вон человек, который разрушил мне жизнь, отнял жену, родину… Он даже лишил меня присущего нашему народу чувства милосердия и способности прощать. Я содрогаюсь от этой мысли, но мне кажется — я мог бы убить его…

Роберт Люсин внимательно поглядел на ничего не подозревающего Петра-Амаю, повернулся к Перси:

— Это ничего не даст. Ты хочешь уничтожить ветку, а надо рубить корень. Ты знаешь, что в такого рода преступлениях убийца выдается той стране, гражданин которой убит… Не так это делается, дорогой Перси…

Перси не отводил взгляда от ненавистного лица, от рук, которые обнимали, ласкали его любимую, его единственную любовь, которую никто никогда не сможет заменить.

Не в силах больше сдерживать себя, Перси выскочил из-за стола и ринулся в свою комнату. Бросившись на кровать, закрыв голову подушкой, он зарыдал в бессилии, в горьком сознании, что обида эта никогда не стихнет в его сердце, что всю оставшуюся жизнь она будет преследовать его.

Слезы немного облегчили сердечную муку. Перси то засыпал, то тяжело просыпался с желанием снова забыться. Он не знал, сколько времени пролежал в таком состоянии.

Тихо приотворилась дверь.

Это была Мишель. В руках она держала высокий цветной стакан с какой-то жидкостью. Приблизившись, она ласково сказала:

— Выпей это. Сразу станет легче. Нельзя поддаваться минутной слабости, когда все впереди: и утоленная жажда мести, и прекрасная работа, и слава… Вылей!

Перси сел на кровати, послушно взял в руки стакан. Это было что-то освежающее, вкусом слегка напоминающее любимый Адамом Майной «Китовый тоник», но в то же время совсем незнакомое.

— Ты его хорошо знаешь? — ласково спросила Мишель.

— Это Петр-Амая, сын чукотско-эскимосского литератора Ивана Теина, мэра Уэлена. Петр-Амая представляет с советской стороны редакционную коллегию книги о строительстве Интерконтинентального моста и практически является ее главным редактором… Это из-за него Френсис ушла от меня.

Видимо, выпитое уже начало действовать, и поэтому Перси говорил спокойно.

— Это существенно, — задумчиво произнесла Мишель. — Может быть, он заинтересуется твоими рисунками?

— Даже если он предложит миллион, я ему их не отдам!

— И правильно сделаешь, — ласково улыбнулась Мишель. — Кстати, вот контракт. Я его проверила и нашла вполне приемлемым.

Мишель вытащила из сумочки сложенный вдвое чуть желтоватый, дорогого сорта бумаги листок с убористым текстом и положила перед Перси.

— И кто же все-таки этот Роберт Люсин? — осторожно осведомился Перси. — Все так быстро происходит, что у меня голова кругом идет.

— Люсин — человек слова и дела, — спокойно ответила Мишель. — На него всегда можно положиться. Если ты ему понравился, он многое может для тебя сделать. Но самое главное — он представляет очень могущественные международные силы, скажу даже — более могущественные, чем иные отдельно взятые государства. Они выступают против коммунизма и распространения коммунистических идей… Они против таких международных акций, как строительство Интерконтинентального моста, — словом, они против всего того, против чего и ты, Перси.

— Неужто бог услышал мои молитвы? — с тихим изумлением произнес Перси.

— Бог не бог, — деловито сказала Мишель, — но это то, что именно тебе нужно. Поверь мне.

— Я верю, — ответил Перси, чувствуя удивительное просветление и спокойствие.

— А теперь можем посмотреть контракт, — предложила Мишель.

Пока Перси читал пункт за пунктом условия договора, Мишель критически оглядывала дешевый номер, который занимал Перси, пожалуй, даже слишком дешевый.

Договор возводил Перси Мылрока, жителя острова Кинг-Айленд, уроженца Иналика, в ранг специального художника-корреспондента газеты «Тихоокеанский вестник». Газета оплачивала все его транспортные и гостиничные расходы по первому классу, а также выделяла довольно значительный оклад сроком на два года. Кроме того, каждая публикация рисунков в газете отдельно оплачивалась по самым высшим расценкам.

— Прекрасные условия, — пробормотал Перси. — Вот только справлюсь ли я?

— Должна сказать, что, с точки зрения права, договор безупречен, поверь мне как юристу, — заверила Мишель. — А о твоих способностях убедительнейшим образом свидетельствует твой альбом. Роберт сказал, что готовых рисунков хватит на первых два-три месяца… Послушай, Перси, тебе надо сменить номер.

— Но я еще не подписал контракт.

— Подписать-то его одна секунда. Действие его начнется с того момента, как под документом появится подпись… Ну, смелей!

Перси взял электронную авторучку, чернила которой никогда не выцветали, и вдруг сказал:

— Страшно!

В ответ он услышал громкий смех. Мишель смеялась так, что на ее зеленых глазах выступили слезы.

Перси тоже начал смеяться.

В самом деле, что тут такого страшного?

— Послушай, Перси, ведь тебе даже не придется расставаться с твоим альбомом, — объяснила Мишель. — Рисунки будут передаваться по телесвязи в цвете, с точностью до самого слабого штриха или оттенка.

Перси взял ручку и поставил свою подпись.

Мишель осторожно взяла документ, словно он сразу обрел особую ценность, запечатлев на себе имя Перси Мылрока-младшего, и положила в сумочку.

— Есть у меня идея, о которой я даже Роберту Люсину не говорила…

Перси вопросительно посмотрел на Мишель.

— Ты потом можешь издать этот альбом отдельной книгой, — сказала Мишель. — Но это в будущем. А пока тебе надо поменять номер и распорядиться, чтобы вечером накрыли стол для торжественного ужина. Вот, Роберт велел передать.

— Это что такое?

Квадратная пластинка из легкого металла с вытисненными на ней цифрами и какими-то таинственными символами казалась талисманом.

— Это кредитная карточка для оплаты всех твоих расходов, — пояснила Мишель.

Переселяясь в просторный двухкомнатный номер, один из лучших в гостинице «Савой», Перси уже чувствовал себя другим человеком и даже дерзко мечтал о том, что придет время, и он будет жить в «Хилтоне», стоящем на берегу реки Танана, у подножия Университетского холма.

Глава пятая

Петр-Амая долго не мог опомниться от неожиданной встречи с Перси. Сначала он решил, что это другой человек и ему просто померещилось: в гостинице «Савой» жили главным образом эскимосы. Но взгляд, ненавистью горящие глаза живо воскресили ему последнюю встречу на острове Малый Диомид.

Закончив завтрак, Петр-Амая поднялся к себе, принял ледяной душ, чтобы успокоиться. Не исключено, что Перси Мылрок приехал в Фербенкс, чтобы увидеться с ним. Чтобы окончательно расквитаться. Петр-Амая не считал себя трусом, но от этих мыслей стало не по себе. Идя к стоянке автомашин, чтобы поехать к доктору Кристоферу Ноблесу, он невольно озирался вокруг.

Старый профессор жил на северном склоне Университетского холма. Сверившись по карте, Петр-Амая повел машину на главную улицу города, проехал мимо торгового центра, представляющего собой длинный ряд одноэтажных зданий со стоянкой для автомашин, пересек по мосту реку Танану и выбрался на шоссе. По уэленским меркам здесь уже было настоящее лето: цвели цветы, зеленые листья покрывали деревья, воздух был теплый и мягкий, с обилием незнакомых запахов, к которым Петр-Амая как настоящий северянин был особенно чувствителен.

За зелеными деревьями, высокими кустарниками прятались дома. Разнообразно окрашенные, высокие и низкие, они хорошо вписывались в пейзаж, являясь как бы частью этой мирной, расцветающей природы. Петр-Амая ехал и думал о том, как, должно быть, хорошо и спокойно жить здесь. Поселиться бы в одном из этих домиков. Но только на некоторое время. Однажды он уже пробовал жить среди такой же пышной природы. Когда-то, вместе с женой и дочерью. И дом был не хуже вот этих полускрытых за зелеными оградами покойных жилищ, полных теплого солнечного света, зеленых бликов, аромата цветов. Сначала было приятно. Петр-Амая чувствовал себя расслабленным, как будто растопленным избыточным солнечным светом. Каждое утро уходил он на озеро и сидел там до завтрака, ожидая солнечный восход над лесом… Потом затосковал по открытому пространству, широкому небу, ничем не закрытому горизонту. У озера он дышал свободно, легко, но стоило ему вернуться в дом, как начинал чувствовать стесненность в груди, словно кто-то положил на него невидимый груз. По ночам, просыпаясь в тишине, он вспоминал Уэлен, шелест крыльев пролетающих над старым селением птичьих стай. Он представлял себе берег, еще не ушедшие обломки льдин, стаи куличков, белых чаек и степенных бакланов на уэленской лагуне. И хлопоты на рассвете, когда охотники собирались в море, громкий скрип гальки под ногами несущих кожаную байдару… Наташа, наоборот, страдала от холода, вечно пасмурного неба над Беринговым проливом, зимних ураганных ветров. Она утверждала, что ей не хватает кислорода. В Уэлене она часто болела, иногда неделями не выходила из дома… Это была одна из причин, приведших к разрыву с женой.

Петр-Амая едва не проскочил поворот.

Деревья вплотную подступали к дому доктора Кристофера Ноблеса, к широким окнам, затеняя их. Ворота бесшумно раскрылись, пропуская машину во двор.

Кристофер Ноблес стоял на крыльце в простой белой рубашке, в полотняных брюках, на ногах — соломенные плетеные сандалии. Легкий ветерок пушил редкие седые волосы. Невольно вспомнилось описание внешности Кристофера Ноблеса в старой книге Евгения Таю: «Крис весь зарос густыми вьющимися волосами: и борода, и густая шевелюра на голове, усы — все было обильно, чрезмерно, но как-то удивительно шло этому веселому, жизнерадостному человеку…»

Старик был очень худ. Долгое пребывание на сквозняках истории отразилось на его облике. Внешность старого Кристофера Ноблеса напоминала изношенную до крайности когда-то дорогую одежду, несмотря на то что к ней, по всей видимости, относились с величайшей заботливостью, холили, нежили и берегли, как могли.

Но время неумолимо, безжалостно к телесной оболочке, а душе рано или поздно приходится покидать ее.

Однако в глазах старого ученого ярко светилась мысль, горел огонек интереса к жизни, да и голос, несмотря на дребезжание, был ясен.

— Дорогой Петр-Амая! Я чрезвычайно рад вас видеть и приветствовать в моем аляскинском доме!

Он обнял гостя, и Петру-Амае показалось на мгновение, что его обнимает скелет.

Кристофер Ноблес расспросил о знакомых на Чукотке, справился о здоровье коллег-ученых.

— Ну, а как ваш отец, Иван Теин?. Надеюсь, он не окончательно ушел в административную деятельность?

— По-моему, он что-то пишет, — осторожно сообщил Петр-Амая.

— Это хорошо, — с удовлетворением произнес Кристофер Ноблес и по-стариковски потер сухие руки. — Надеюсь успеть прочитать его новый роман.

Посередине большой гостиной, в большом камине, к удивлению Петра-Амаи, жарко пылали дрова.

— Что-то прохладно сегодня, — зябко поежился хозяин. — А потом, как это прекрасно — беседовать с гостем у живого огня!

Все стены большой гостиной занимали книжные полки, между ними виднелся экран очень дорогого голографического телевизора. В простенке висела мастерски сделанная копия известной картины Хуана Миро «Ферма». В конце прошлого века оригинал картины находился в нью-йоркской квартире писателя Эрнеста Хемингуэя, купившего ее у художника в годы голодной парижской молодости.

На низком столике из цельного среза гигантской секвойи были разложены газетные вырезки, журналы, фотографии, большие и малые магнито- и видеокассеты.

— С большим интересом слежу за ходом строительства Интерконтинентального моста и свой день начинаю с того, что знакомлюсь с последними новостями с Берингова пролива. В мире, пожалуй, не осталось ни одного информационного органа, который в том или ином виде не проявил интереса к величайшей стройке века. Даже «Тихоокеанский вестник», обычно собирающий всяческую грязь со всего света, поместил вполне объективную статью некоего Роберта Люсина.

Петр-Амая с любопытством взял вырезку. Он слышал об этой газете как о редком, но живучем феномене. В ней часто публиковались давно забытые истории распрей и споров в бассейне Тихого океана.

— А Люсин русский, что ли? — спросил Петр-Амая.

— Типичный тихоокеанец, — ответил Кристофер Ноблес. — В его крови — все народы и все племена той части планеты…

Петр-Амая быстро пробежал глазами статью, в которой говорилось о «моральной травме», нанесенной жителям острова Малый Диомид в связи с утратой ими родины.

Из боковой двери появилась женщина и поставила чашки с кофе на стол.

— Что же, начнем беседу, — сказал Кристофер Ноблес, приглашая к столу гостя.

Петр-Амая обстоятельно рассказал о работе над книгой, сообщил о том, что ЮНЕСКО берется издать эту книгу в переводе на крупнейшие языки мира.

— Материала у меня столько, что хватит не на одну книгу, — продолжал Петр-Амая. — Историческую часть я хочу расположить так, чтобы она служила центральной мысли, как бы иллюстрировала мечту человечества о вечном мире и вечной дружбе. И вот, если взять эту идею за центральную, тогда и само нынешнее строительство моста обретет черты материализованной мечты людей…

— Восхитительно! — воскликнул Кристофер Ноблес. — Продолжайте!

— Ну вот, собственно, и все, — смущенно произнес Петр-Амая. — И хорошо бы ко всем остальным материалам добавить ваши заметки о давней поездке в Москву, о вашем участии в Женевской встрече, о беседах и встречах с Евгением Таю.

Кристофер Ноблес обратил взор на пылающие дрова. Он снова был захвачен воспоминаниями о давних событиях, о тех далеких днях, когда мечта о мирном и спокойном существовании человечества была весьма проблематичной. Скептиков насчитывалось гораздо больше, чем оптимистов, и даже писатели часто рисовали в мрачнейших красках будущие апокалипсические войны, разрушительнейшие атомные взрывы, отбрасывали жалкие остатки людей далеко назад, в каменный век. В поисках лучшей жизни литераторы отправляли землян на другие планеты, подальше от порабощенного и отягощенного накопленным оружием человечества. Но даже и тогда и среди политических деятелей многих стран, и среди ученых, равно как советских, так и американских, находились люди, понимавшие, что у людей Земли нет другого пути, как найти способ жить в мире. И первым шагом для этого было разоружение, избавление от страха.

— В моих архивах остались заметки тех лет, — после долгого молчания заговорил Кристофер Ноблес. — Я сегодня же закажу копии и передам вам. Я бы ничего не хотел менять в них. Пусть читатель будущей книги почувствует всю тревожность настроений тех лет. Это полезно.

В комнате было тихо.

Петр-Амая еще раз огляделся и заметил:

— Хороший дом.

Старик встрепенулся, улыбнулся.

— Собственно, это не мой дом. Мой дом в штате Мэриленд, поблизости от Вашингтона, в местечке, которое называется Бесезда. А этот я нанял на время. Говорят, раньше он принадлежал известному лингвисту, знатоку индейских и эскимосских наречий, профессору Аляскинского университета Майклу Гопкинсу. Он впервые составил сравнительную грамматику всех эскимосских наречий от Уэлькаля и Ново-Чаплина на азиатском берегу до восточных окраин Гренландии.

Имя Майкла Гопкинса хорошо было известно и советским ученым, и Петр-Амая еще с большим интересом начал осматривать дом. Напротив Миро, на другой, глухой стене, над низкими книжными полками висела картина, показавшаяся поначалу не очень интересной. То ли это была неумелая копия космического снимка, то ли просто упражнения в передаче серебристо-голубых оттенков с черными глубокими прожилками, с тенями, отбрасываемыми каменными нагромождениями. Однако, вглядевшись, Петр-Амая вдруг почувствовал внутреннее волнение. Он подошел поближе и встал чуть сбоку, чтобы свет от окна не падал прямо на полотно. Впечатление было сильное: казалось, сам зритель волшебством переносится на полотно и весь этот странный, безжизненный пейзаж окружает его, вырастая до реальных размеров. Петр-Амая даже заподозрил скрытый механизм, создающий такую иллюзию. Если и имелось такое устройство, то оно спрятано так искусно, что было невозможно его обнаружить. Внизу виднелась подпись: эскимосское имя «Аяхак» и название — «Обратная Сторона Луны».

— О, это знаменитая картина! — Петр-Амая услышал голос старого ученого за своей спиной. — В свое время она наделала шуму! А создана она художником-самоучкой с мыса Барроу в конце сороковых годов прошлого столетия, когда даже самые смелые умы проектировали космические путешествия не ранее чем на третье тысячелетие. Аяхак нарисовал ее и повесил у себя в хижине. Он рисовал много: его произведения вы можете найти даже в нью-йоркских музеях. Запустили первые спутники, Гагарин полетел в космос, а люди, окружавшие Аяхака и знавшие картину, оставались безразличны к ней. До тех пор, пока советская автоматическая станция не сфотографировала обратную сторону Луны. Все крупные газеты напечатали переданную из космоса картинку. И тогда кому-то из окружения Аяхака пришло в голову сравнить действительный лунный пейзаж с тем, что нарисовал эскимосский художник на своей картине. Сходство было поразительным! Об этом пронюхали журналисты. Десятки представителей из самых различных агентств прилетели на мыс Барроу. Но оказавшийся ранее в Барроу Майкл Гопкинс опередил всех и приобрел картину. Лучшие журналы напечатали репродукцию, музеи предлагали бешеные деньги за нее. Начались догадки о личности художника. Сначала объявили его пришельцем с другой планеты, а потом возникли, правда осторожные, предположения: а не является ли вообще весь эскимосский народ посланцем далеких миров, заброшенным с какими-то невыясненными целями на планету Земля в доисторические времена? Именно это переполнило чашу терпения Аяхака, и он объявил, что покажет обратную сторону Луны всем желающим. Барроу такого не переживал никогда! Разве только когда была открыта нефть. Крупнейшие телевизионные компании мира послали целые команды. Что же касается журналистов и фотографов, вооруженных самыми новейшими аппаратами, то их не знали, куда и селить. Они платили большие деньги за право расстелить свой спальный мешок в самой бедной хижине. И вот настала торжественная минута. В час, когда полная Луна достигла своей высшей точки над горизонтом, Аяхак повел людей на окраину поселка, встал на небольшое возвышение и, широко разведя руки, сказал: «Вот этот пейзаж я и нарисовал, назвав его обратной стороной Луны, ибо предполагал, по своей глупости, что это лунная поверхность отражается на белом снегу». И вправду, те, кто догадался взять репродукцию картины, не могли не отметить, что изображен именно этот пейзаж. Ярости журналистов не было предела. Они едва не разорвали в клочья бедного эскимоса. Иные даже попытались начать судебное преследование Аяхака, но, одумавшись, отступили: что возьмешь с бедного морского охотника, изредка баловавшегося кистью?.. Звезда Аяхака так же стремительно закатилась, как и вознеслась. Он умер в безвестности, хотя, судя по одной этой картине, он был незаурядным художником.

— Да это же настоящий большой талант! — воскликнул Петр-Амая. — Как могли его забыть?

— Дорогой Петр-Амая, — снисходительным тоном отозвался Кристофер Ноблес. — В нашей стране многое Диктуется совсем другими соображениями, чем правильное отношение к настоящему таланту. Часто поддерживаются посредственные вещи, если они не затрагивают основ и привилегий имущих. А что касается эскимосского искусства, культуры, то, когда начинаешь их пристально изучать, просто поражаешься тому, сколько по-настоящему бесценных и воистину талантливых произведений было намеренно предано забвению!

— Но почему? Какая причина? — недоумевал Петр-Амая.

— В то время, когда нехватка источников энергии буквально схватила за горло нашу экономику, вторглась в нашу жизнь, когда стало ясно, что надеяться на арабскую нефть может только сумасшедший, взоры обратились на Север, в Арктику. И чтобы можно было безнаказанно хозяйничать на землях, исконно принадлежащих людям, завоевавшим Север и обжившим его во славу Человека, надо было создать впечатление, что аборигены Арктики находятся на такой низкой ступени развития, что без опеки белого человека они не могут жить. И новоявленные опекуны в один голос завопили: да как они могли дожить до конца двадцатого века без внимания добрых и заботливых администраторов, учителей, экономистов, политических деятелей?

Кристофер Ноблес говорил с волнением, видно было, что это у него наболело, глубоко пережито и продумано.

— Источники информации, кино и телевидение изображали арктического аборигена таким образом, что якобы ему буквально и шагу не сделать, не опираясь на твердую, надежную руку белого человека… Трудно было не замечать того, что сделал человек Арктики в искусстве и литературе. Но даже полупризнание делалось так, что произведения северян относили к особому разряду, как бы отсекая их от общечеловеческого художественного процесса. Бесспорны художественные достоинства, своеобразие, но… Как будто это стоит в стороне от главной дороги, интересно только узкому кругу специалистов и так далее… Грустно мне это вам говорить, дорогой мой Петр-Амая, и тем не менее это продолжается до сих пор.

Петр-Амая невольно обернулся и взглянул на картину Хуана Миро. Разумеется, она написана мастерски, но такого удивительного впечатления, такого пленения собой не производила, как картина Аяхака. А может быть, это оттого, что мир испанского художника далек от мира Петра-Амаи?

— Если бы вам пришлось делать выбор между картинами Миро и Аяхака, какую бы вы предпочли? — неожиданно спросил Петр-Амая.

— Подлинные произведения искусства, — со снисходительной улыбкой ответил Кристофер Ноблес, — не делятся на худшие и лучшие.

— Извините…

— Однако, — продолжал старый профессор, — я бы отдал предпочтение картине Аяхака… Не знаю, сумею ли я объяснить вам почему. Дело в том, что на картине Миро видно усилие, с которым он пытался создать тайну, без чего подлинного искусства не бывает… А вот Аяхак, наоборот, как ни пытался облечь в обыденность тайну искусства, это ему не удалось. И я думаю, что его шутка с показом лунного пейзажа за порогом собственной хижины была всего лишь способом отделаться от назойливых журналистов и уберечь свое творчество от пристального внимания, ограничивавшего искусство, свободу художественного мышления.

Вернувшись в гостиницу, Петр-Амая тут же связался с хозяевами дома и картины и договорился с ними о репродукции, объяснив, для чего это нужно.

Предстояло еще несколько дней работы в библиотеке и в архиве Аляскинского университета. От гостиницы «Савой» путь был неблизкий, но по старой своей привычке ходить пешком Петр-Амая вставал пораньше и отправлялся в долгий путь по главной улице Фербенкса, через мост над рекой Танана к Университетскому холму.

Библиотечные служители встречали Петра-Амаю уже с приготовленными картонными коробками архивных материалов, папками, старинными альбомами. Петр-Амая изучил фонд братьев Ломен, в начале прошлого века занимавшихся разведением оленей на Аляске. Они были тесно связаны с Чукоткой, часто бывали на родине Петра-Амаи, и их фотографическая коллекция представляла собой собрание удивительнейших и богатейших свидетельств о давней Чукотке, ее облике, ее жителях — охотниках, оленеводах, царских чиновниках в смешных одеяниях, с украшениями на плечах, называемыми погонами, с длинными ножами в чехлах, пристегнутыми к поясному ремню. Некоторые фотографии изображали сцены меновой торговли, перевозку оленей на кораблях. В то время только начиналась эра моторных судов, и многие корабли еще были оснащены парусами. Странно смотреть на них — предшественников современного огромного парусного флота, управляемого электроникой.

Целый альбом был посвящен встрече Руаля Амундсена после завершения им сквозного плавания по Северному морскому пути. Дамы в длинных черных платьях, с цветами на шляпах и сам носатый, загоревший под холодными полярными ветрами знаменитый норвежский путешественник… В студенческие годы Петр-Амая совершил туристскую поездку в Норвегию и на окраине Осло, рядом с Морским музеем, с удивлением и восхищением рассматривал крохотное, если не сказать утлое суденышко «Йоа», на котором Амундсен проплыл Северо-Западным проходом, через лабиринт островов Канадского архипелага. Путешествие вдоль северных берегов Азии совершалось на другом корабле — «Мод», — который, к сожалению, не сохранился.

Богатства архива и библиотеки Аляскинского университета поражали. Здесь же хранились книги с автографами земляка Петра-Амаи — Евгения Таю. Они были изданы в разное время в разных городах — в Москве, в Ленинграде, Магадане, Нью-Йорке, в Париже. Несколько книг было и на чукотском языке.

Петр-Амая, увлеченный работой, не замечал времени, иногда пропуская обед. Некоторые тексты и фотографии, нужные для книги, он тут же отдавал переснимать.

Однажды служитель, подвозящий на тележке материалы, тихо сказал:

— Вас спрашивают.

Это была молоденькая девушка с черными, гладко причесанными волосами и с белым, бледным лицом.

— Мэри Гопкинс, — представилась она. — Мне передали, что вы заинтересовались картиной Аяхака «Обратная сторона Луны».

— Да. Мне хотелось бы иметь хорошую репродукцию для книги «Великий мост», — пояснил Петр-Амая, вглядываясь в лицо девушки.

— Наша семья считает для себя великой честью оказать вам такую услугу.

— Спасибо, — поблагодарил Петр-Амая.

Чтобы не мешать другим, они перешли в примыкающее к читальному залу небольшое помещение с кофейным автоматом.

Усевшись в кресло, девушка взволнованно продолжала:

— Мои родные, отец Айзек Гопкинс и бабушка Софья, хотели бы также передать вам письма Евгения Таю.

— Письма Евгения Таю?!

Петр-Амая знал, что Евгений Таю и Майкл Гопкинс переписывались почти два десятилетия. Много раз он мечтал увидеть эту переписку.

— Я думаю, что они представят интерес для вас.

— Не только для меня! — воскликнул Петр-Амая.

Еще не веря неслыханной удаче и стараясь не упустить случая, он тут же предложил:

— Давайте сразу же поедем за письмами!

Мэри улыбнулась и нерешительно ответила:

— Можно, конечно… Но мой отец хотел это сделать в торжественной обстановке и приглашает вас отобедать у нас дома сегодня вечером.

— С величайшим удовольствием! — заверил Петр-Амая.

Он уже не мог ничем другим заниматься и едва дождался вечера.

Сначала он бесцельно бродил по городу, заходил в лавки, книжные магазины. Садился в машину и бездумно ехал, пока не оказывался где-нибудь за городом, возле незнакомой речки или озера, и оттуда поспешно возвращался, опасаясь случайной задержки, которая могла бы помешать ему получить драгоценные письма.

Наконец он решил, что лучше всего дожидаться назначенного часа у себя в гостинице.

Он принял холодный душ и, чтобы занять себя, стал рассматривать материалы, полученные для книги. Поездка в Фербенкс оказалась плодотворной. А если к тому же удастся получить письма Евгения Таю, то лишь для одного этого стоило сюда приехать!

Петр-Амая посматривал на часы и торопил время.

Наконец, приблизительно в половине шестого вечера, Петр-Амая еще раз принял душ, надел чистую рубашку и спустился вниз.

В вестибюле его уже ждала Мэри Гопкинс.

— Если разрешите, я вас повезу, — предложила она.

— Но я не хотел бы вас затруднять на обратном пути.

— Мне будет приятно оказать услугу земляку Евгения Таю, друга моего деда, — с улыбкой сказала Мэри.

В дверях они почти столкнулись с парой. Петр-Амая сразу узнал Перси Мылрока, но подругу его видел впервые — белокурая, тоненькая, стройная, она походила на статуэтку, хотя ее лицо лучилось живой улыб: кой. Перси был занят разговором с ней и не заметил Петра-Амаю.

Мэри Гопкинс повела машину новой, незнакомой дорогой.

— Тот дом, в котором вы побывали в гостях у Кристофера Ноблеса, — рассказывала Мэри, — принадлежал моему деду до конца прошлого века. В тот год, когда он впервые встретился с Евгением Таю, случилось страшное несчастье: дед катался на лыжах с дочкой, которой уже было восемь лет, вон там, на другой стороне шоссе, в лесочке. На обратном пути девочка замешкалась, и тут из-за поворота на полном ходу выскочила большая грузовая машина. Шофер уже ничего не мог поделать. Девочка умерла мгновенно. Дед страшно переживал, и даже были опасения, что он может потерять разум. Но слава богу, все обошлось. Родился мой отец — Айзек, но память о погибшей любимой дочери жила всегда, особенно в старом доме. Тогда моя бабушка Джейн решила построить другой дом. Вот туда мы и едем. Старый дом остался во владении нашей семьи, и он, слава богу, не пустует; приезжие профессора живут в нем.

Дом Гопкинсов по своему возрасту приближался к веку, но, видно, построен основательно и прочно. Большой сад благоухал цветами, и перед огромными, доходящими до земли окнами летней гостиной-веранды ярко зеленел травяной газон, пересеченный выложенной яркими керамическими плитками дорожкой, ведущей от асфальтированного проезда. Створки окна-двери были гостеприимно распахнуты.

В гостиной-веранде было полно народу, и на Петра-Амаю сразу же обрушилось обилие разнообразнейших лиц. Благодаря отличной памяти он к концу церемонии знакомства уже держал в голове полтора десятка имен, прилагаемых к ним определений и даже мысленно успел разделить их на несколько категорий. В основном, это были университетские профессора, представители деловых кругов индейской корпорации «Дойон лимитед», несколько студентов. Знакомым был лишь Кристофер Ноблес, уютно сидящий у ярко пылающего камина. В ярангах старого Уэлена в летние теплые дни горит костер, но лишь для того, чтобы согреть на нем еду. А тут во всепожирающем огне сгорали прекрасные березовые поленья. Петр-Амая знал; такое могли позволить себе лишь состоятельные люди.

Хозяин, высокий подтянутый господин неопределенного возраста повел показывать дом. Собственно, демонстрировался не дом, а внушительная коллекция разных эскимосских реалий; от женского ножа-улыка, каменных жирников, изделий из моржовой кости, украшений, наконечников гарпунов и целых, уже оснащенных орудий морского промысла до скульптуры в натуральную величину эскимосского охотника, одетого во все зимнее. Лицо его, по замыслу создателя этого экспоната, должно было отражать типичные черты арктического жителя. Он удивительно походил на Сашу Вулькына. Такой же муляж Петр-Амая видел в Париже, в музее имени Жана Маллори, известного этнолога прошлого века. Тогда он поспорил с хранителем музея, доказывая, что нехорошо и оскорбительно для живых народов выставлять их подобие на всеобщее обозрение. Петр-Амая даже пригрозил выставить в Анадырском музее фигуру белого человека, одетого так, как они одевались в начале прошлого века.

Обитатели дома не только бережно хранили, но и пополняли коллекцию, собранную неустанными трудами Майкла Гопкинса. Она могла составить целый отдел какого-нибудь крупного музея.

Понимая, что все это нужно, и наука тут занимает главенствующее место, Петр-Амая тем не менее каждый раз, посещая этнографические музеи, обозревая выставки, знакомясь с коллекциями арктических культур, испытывал какое-то неловкое чувство, почти унижение, скрытую обиду — и все это грустным облачком ложилось на душу.

У противоположной от стеклянной стены на столах была расставлена еда, на отдельном столике сверкали разноцветные бутылки с напитками.

— Я хотел устроить угощение на манер эскимосско-индейского потлача, — с затаенной гордостью сообщил хозяин.

Однако кушанья, выставленные в доме Гопкинсов, были выдержаны в духе последних рекомендаций научного питания. У каждого блюда белела бумажка с указанием калорийности, содержания витаминов и микроэлементов. Петр-Амая с затаенной радостью подумал, что до такого еще не дошло в арктических районах, и его земляки по возможности обходились тем набором естественных продуктов, которые могла предложить им окружающая природа.

Поначалу гости, занятые едой, обменивались лишь короткими репликами, замечаниями. Мэри поднесла тарелку Кристоферу Ноблесу.

Старик на вид был совсем плох, и, движимый состраданием и сочувствием, Петр-Амая подошел к нему.

— Да и огонь тоже останется, хотя… и он тоже умирает, — услышал Петр-Амая сказанное стариком как бы про себя.

Он не знал, как на это реагировать.

— Вернувшись в Вашингтон, я вынужден буду поселиться в Доме прощания, — грустно произнес Кристофер Ноблес. — Боюсь, что мне не доведется увидеть Книгу. Врачи обещали мне лишь несколько месяцев жизни…

По всей видимости, душевный подъем, начавшийся в прошлом году, когда весть о строительстве моста всколыхнула весь мир, был последним в долгой жизни Кристофера Ноблеса…

Петр-Амая хотел было запротестовать, произнести слова утешения, подбодрить, но язык не поворачивался; вид у старика был уже нездешний. Дома прощания появились в Америке в начале восьмидесятых годов прошлого столетия и первое время предназначались для безнадежно больных раком. Чаще всего туда переселялись еще относительно молодые люди, которые коротали последние дни в полном сознании своего неизбежного ухода из жизни. Знакомясь с периодикой того времени, Петр-Амая с интересом читал многочисленные статьи за и против этого нововведения. Одни считали, что это правильно, гуманно и научно. Другие же спрашивали: как можно отнимать у человека надежду? Как можно заранее хоронить еще живого человека? А если завтра, а быть может, даже в этот час или минутой позже раздастся ликующий возглас: открыто средство продления человеческой жизни! Открыта дорога к бессмертию! Мистер Ноблес, скиньте вашу изношенную телесную оболочку и выберите то, что вам подходит по душе, чтобы продолжить дальше вашу жизнь!

— Дамы и господа!

Все повернулись к хозяину дома.

На столике, на котором обычно развозили напитки для гостей, лежало несколько увесистых пакетов и папок.

— Мне доставляет громадное удовольствие передать мистеру Петру-Амае Теину, главному редактору книги о строительстве Интерконтинентального моста, некоторые архивные материалы, хранящиеся в нашей семье и собранные нашим незабвенным предком, прекрасным ученым и человеком Майклом Гопкинсом. Я хочу вам напомнить некоторые вехи из жизни этого замечательного человека. Родители Майкла Гопкинса — преподаватели древнееврейского языка Берлинского университета — были вынуждены бежать из этой страны в те годы, когда власть в Германии захватил Адольф Гитлер, ввергший затем мир в пучину второй мировой войны. Мальчику было около десяти лет, когда бежавшая из нацистской Германии семья обосновалась в Сиэттле. Здесь Майкл Гопкинс поступил в университет Джорджа Вашингтона и блестяще закончил его, специализируясь на скандинавских языках, в частности на исландском. Это был выдающийся лингвист своего времени. Несколько лет он совершенствовал свои знания в университетах уже послевоенной Германии, в Исландии. Возвратившись в Соединенные Штаты Америки, тогда еще молодой Майкл Гопкинс принял предложение Аляскинского университета и возглавил только что созданный центр по изучению местных языков Аляски. Он изучил главнейшие языки местных жителей штата, составил их грамматическое описание, опубликовал карту распространения языков коренных жителей Аляски. Другому этой работы и этой научной славы хватило бы на всю жизнь. Но Майкл Гопкинс продолжает работать, он обращается к языкам арктических народов Аляски и северной Азии. В те годы создаются письменные системы для эскимосского языка. Майкл Гопкинс широко использует опыт советской науки, представители которой создали письменность для более чем двадцати малых народов Севера еще на самой заре установления Советской власти. Таким образом, Майкл Гопкинс стоял у опор того невидимого культурного и исторического моста, который в наши дни завершается возведением Интерконтинентального моста двумя нашими дружественными странами. Майклу Гопкинсу принадлежат следующие слова: «Если так уж случилось исторически и географически, что наши обе великие страны соприкасаются только в районе Берингова пролива, то было бы прекрасно, если бы климат взаимоотношений, установившийся в этом районе на протяжении тысячелетий, оказывал благотворное влияние на климат отношений между нашими великими странами».

Оратор обвел взглядом гостей.

— Настало время, о котором мечтал Майкл Гопкинс. Климат Берингова пролива, сотрудничество в этом районе — вот символ наших взаимоотношений!

Послышались негромкие, но довольно дружные аплодисменты.

— В знак этого доброго времени позвольте передать мистеру Петру-Амае Теину коллекцию по культурам эскимосов и чукчей Советского Союза, а также письма писателя Евгения Таю к Майклу Гопкинсу. И, наконец, мне бы хотелось передать вам, мистер Петр-Амая Теин, репродукцию картины художника Аяхака «Обратная сторона Луны» с правом публикации в книге о строительстве Интерконтинентального моста!

Петр-Амая слушал и не мог отвязаться от мысли: что же на самом деле чувствуют эти люди, представители другого народа, другой расы, другой культуры, изучая, анализируя, постигая внутренний мир арктического человека? Проникают ли они на самом деле в сокровенные глубины сознания северянина, чувствуют ли они так же, как чувствует он, Петр-Амая? Да, среди них есть немало и впрямь знающих людей, крупнейших специалистов. Но может ли хоть один из них вдруг ни с того ни с сего затосковать по запаху дыма в яранге, по галечному берегу старого Уэлена, звукам птичьего базара и даже шороху льдин? Они тоскуют по другим вещам: по густому зеленому лесу, шуму листвы, по теплому ветру с полей. Да, они изучают культуру, историю, языки народов Арктики для науки… Что дала и дает наука о северянах, накопившая колоссальный объем знаний, скрупулезных сведений о самых незначительных оттенках жизни арктического охотника, ему самому, этому жителю пустынных и холодных пространств?.. И все же не будь Майкла Гопкинса, не было бы вот этого ценнейшего наследия, уместившегося в нескольких папках, лежащих на столике для напитков.

По наступившей выжидательной тишине Петр-Амая понял, что наступил момент, когда ему надо держать ответную речь.

Откашлявшись и зачем-то поправив воротник, хотя он был достаточно свободен, Петр-Амая начал:

— Имя Майкла Гопкинса хорошо знакомо жителям нашего берега точно так же, как эскимосы Аляски чтут и уважают имя простой русской учительницы Екатерины Семеновны Рубцовой. Она из тех прекрасных подвижников науки и просвещения, которые создали письменность для народов, в чьей истории долгое время отсутствовал этот важнейший элемент культуры. Арктические народы всегда отличались открытостью и дружелюбием ко всем другим народам. Правда, иногда эта открытость и доверчивость обходились им дорого. Готовность делиться со всеми, кто приезжал в стойбища и становища, не только кровом и пищей, но и всеми знаниями, добытыми в нелегкой борьбе с природой, сделала возможными впечатляющие успехи полярных экспедиций в начале и середине позапрошлого и прошлого веков. Правда, открытия, принадлежащие по праву народам Арктики, часто беззастенчиво присваивались так называемыми покорителями Севера. И когда наши народы встретили со стороны белого человека подлинную самоотверженность, готовность посвятить жизнь тому, чтобы арктический человек стал вровень с современностью, благодарность наша не имела границ. Такими людьми были многие, и в том числе Майкл Гопкинс. В этих папках лежат письма моего предка — Евгения Таю, человека, который много сделал для улучшения взаимопонимания людей разных рас еще в то время, когда наш мир находился в состоянии неопределенности, когда угроза исчезновения даже не цивилизации, а вообще человечества была реальностью. Большое спасибо вам за щедрость, я сделаю все, что в моих силах, чтобы это наследие послужило нашему общему благу.

Когда Петр-Амая закончил речь, хозяин дома подкатил столик вплотную, давая этим понять, что отныне эти невзрачные, но такие ценные для Петра-Амаи папки принадлежат ему.

Последние минуты торжественной трапезы в доме Майкла Гопкинса Петр-Амая провел в нетерпении: ему хотелось поскорее оказаться у себя в номере и, хотя бы мельком, бегло ознакомиться с содержанием папок.

— Я интересуюсь танцами северных народов, — призналась в машине Мэри Гопкинс. — Несколько раз я бывала в дальних северных селениях. Но вот что интересно: эскимосские танцы взяли очень многое от ритмов прошлого века, эту разорванность, энергичность и полное подчинение жесту…

Петр-Амая слушал вполуха, мечтая о том, что скоро он погрузится в мир взаимоотношений между двумя удивительными людьми недавнего прошлого, которые искренне верили в светлое будущее для людей Берингова пролива.

Несмотря на поздний час, на улице было еще светло: белые ночи пришли в Фербенкс.

Мэри вела машину и продолжала рассказывать об эскимосских танцах.

— Я решила классифицировать их и поняла, что это ведь живая история, живая действительность! Понимаете, как это важно для глубокого понимания и проникновения в душу народа. Женские сидячие групповые танцы — какая это прелесть! Одними движениями рук и верхней части корпуса достигалась удивительная выразительность. Это такие же повествования, как гравюры на моржовых бивнях, это целые рассказы, поэмы в движении!

Петр-Амая начал подозревать, что Мэри рассказывает ему Содержание своей магистерской диссертации. К счастью, гостиница уже была недалеко: машина миновала мост через реку Танану и влилась в поток движения, ведущего к центру города.

Чтобы как-то сгладить свое невнимание, Петр-Амая очень тепло и подчеркнуто дружелюбно попрощался с Мэри.

— Приезжайте к нам в Уэлен на песенно-танцевальный фестиваль Берингова пролива, — пригласил Петр-Амая.

— О, это моя мечта! — воскликнула Мэри. — Я так много слышала об этом знаменитом фестивале. Спасибо за приглашение!

Материалы заняли в номере весь небольшой письменный стол.

Тщательно заперев дверь и вымыв зачем-то руки, Петр-Амая взялся за папки.

Сначала ему попались старые учебники — от первого чукотского букваря «Челгыкалекал»[5] до «Книг для чтения», в которых были помещены первые поэтические опыты Евгения Таю. Много было газетных вырезок, фотографий, фольклорных записей. И вот наконец желанная папка с надписью: «Письма Евгения Таю».

Они были в разных конвертах. Адрес написан уже выцветшими от времени чернилами. Обратные адреса: Ленинград, бухта Провидения, Уэлен, изредка Москва. Письма были аккуратно разложены по времени получения.

Петр-Амая расположил их так, чтобы было удобно брать, разделся и улегся в кровать, включив настольную лампу.

Да, это был другой мир и другое время, но как оно близко по чувствам, по настроениям, по мыслям и мечтам!

Удивительно: хорошо ли это или плохо, но человек в сути своей оставался неизменным и был всегда современником ныне живущим, независимо от того, умер ли он сто лет назад или жил еще в прошлом году. Менялись приметные признаки быта, иногда очень заметно — жилища, облик городов, государства, флаги, гимны, даже научные системы, не говоря уж об идеологиях, а сам человек был одним и тем же! И более всего о его всевременности говорили, как ни странно, письма. Об этом Петр-Амая задумался еще в молодости, когда читал переписку Толстого, Чехова, Чайковского, Бетховена…

Да, в письмах было то, на что надеялся Петр-Амая. И советский писатель, и американский профессор мечтали об одном и том же: о прекрасном будущем для людей.

Глава шестая

В зеленоватой пучине, в свете ярких прожекторов трудились промышленные глубоководные роботы, взбаламучивая воду, поднимая пылевидную муть, которая медленно оседала обратно на дно, покрывая красновато-желтоватым налетом донную часть будущей опоры. Вся эта деятельность, с заранее заданным ритмом, движениями механизмов, доставкой материалов, приспособлений, змеиными извивами гибких трубопроводов, толстых кабелей, мерцающих трубчатых светопроводов, происходила в удивительной тишине. И, глядя на экран, Метелица каждый раз не мог отделаться от чувства, что просто-напросто выключили звук или аппарат неисправен. «Вот уж воистину безмолвие. Зеленовато-голубое безмолвие», — подумал он, меняя масштаб обозрения дна, где шел монтаж очередной опоры. Эти сооружения пока не выводились на поверхность, однако на воде, против каждой опоры качался большой ярко-оранжевый буй, видимый издали. Таких буев насчитывалось в проливе уже около десятка, и они уже наглядно отмечали линию будущего моста от мыса Дежнева к острову Ратманова, к Малому Диомиду, скале Фаруэй и дальше к Аляскинскому берегу, чернеющему вдали мысом Принца Уэльского.

Предполагалось первую опору, ту, что ближе к азиатскому берегу, вывести на поверхность к осеннему ледоставу и испытать под напором ледовых полей в течение всей последующей зимы. Остальные опоры планировалось поднять над водой в одно и то же время летом следующего года. Таких темпов строительства Метелица не знал за всю свою долгую жизнь. Это и радовало, и тревожило. Одно дело ледоход на реке, пусть шириной пять километров, другое — напор льда в проливе шириной восемьдесят пять километров. Правда, сами опоры сидели не очень глубоко: в среднем водная толща Берингова пролива не превышала двадцати метров, но все же… Суммарный ледовитый напор пролива составлял внушительную силу и по своей разрушительной мощи мог сравниться с хорошим землетрясением. Кроме того, ледовая обстановка не была равномерной и сильно колебалась по годам. Так же было и с самим течением. Оно не отличалось постоянством.

Известность строительства Интерконтинентального моста достигла, казалось, своей вершины. И на советском, и на американском берегу крупнейшие информационные агентства открыли корреспондентские пункты. К ним каждый день прибавлялись все новые полчища журналистов, телеоператоров, фотографов. Уезжали одни, на их место прибывали другие. Пришлось создать группу, которая только и занималась тем, что принимала журналистов, возила по объектам, знакомила с условиями работы и жизни строителей. Большинство журналистов не ограничивалось строительством Интерконтинентального моста. Им хотелось побывать в чукотских и эскимосских селениях, в оленеводческих стойбищах.

На сегодняшний день была назначена встреча со специальными корреспондентами газеты «Тихоокеанский вестник».

Приближалось назначенное время. Метелица, бросив последний взгляд на многочисленные экраны, медленно поднялся с кресла и натянул опушенную росомашьим мехом нерпичью куртку.

Он сам повел низко над водой одноместный вертостат, пролетев над всеми буями. У самого берега вечный прибой полировал чуть выступающие из воды огромные валуны, удивительно схожие со спинами играющих в студеной воде моржей.

Резко взяв высоту. Метелица заставил подпрыгнуть вертостат на верхний гребень, где стояли служебные здания Администрации строительства Интерконтинентального моста.

Выбравшись из машины, он медленно зашагал к зданию администрации, любуясь открывшимся видом.

В приемной комнате вместе с представителем отдела информации сидели двое. Один из них — незнакомый Метелице человек неопределенной национальности.

Метелица; с удивлением узнал во втором посетителе Перси Мылрока-младшего.

— Перси?

— Позвольте вам представиться: специальный корреспондент газеты, художник Перси Мылрок, а я — специальный корреспондент той же газеты «Тихоокеанский вестник» Роберт Люсин.

— Не знал, что вы стали художником, — несколько растерянно сказал Метелица Перси.

— До недавнего времени мы тоже не предполагали в нем этого таланта, — сказал Роберт Люсин. — Смею вас уверить: Перси настоящий художник, большой талант.

Сняв с себя нерпичью куртку и устроившись в кресле. Метелица спросил:

— Чем могу служить?

— Журналисты прежде всего хотели бы познакомиться лично с вами, — вступил в разговор представитель отдела информации.

— Мы бы просили разрешения зарисовать вас, — снова встрял в разговор Роберт Люсин. — Наша газета, в отличие от других, хочет создать как бы изобразительную летопись строительства моста глазами аборигена здешних мест. Согласитесь, что это необычно и крайне интересно.

— Согласен, — ответил Метелица. — Вот только для позирования у меня нет времени. До самого последнего дня строительства.

Он вежливо улыбнулся Люсину и пытливо посмотрел на странно молчащего Перси Мылрока.

— Этого и не нужно! — воскликнул Роберт Люсин. — Никакой нарочитости, только живая жизнь! Перси лишь просит разрешения несколько дней побыть с вами, сопровождать вас — только и всего. Он постарается не только не мешать вам, но даже не очень попадаться на глаза.

— А что же вы сами ничего не говорите? — Метелица обратился к Перси.

— Извините, — смущенно отозвался Перси. — Мне и вправду хочется порисовать вас. Если, конечно, не помешаю…

Внешне Перси Мылрок выглядел вполне импозантно и даже солидно. Но если пристально вглядеться, можно было в нем заметить что-то пришибленное, затаенно-горестное. Метелица, знавший историю его неудачной женитьбы, почувствовал жалость к молодому человеку.

— Наша газета наделила Перси Мылрока всеми правами полномочного представителя и оплачивает все расходы, как бы велики они ни были.

— Ну что же, — сказал Метелица, — для вас, Перси, так и быть, послужу искусству. Но, правду говоря, я и не знал, что за вами водятся такие таланты.

— Я и сам не подозревал об этом, — простодушно признался Перси.

— Вот как? — удивился Метелица.

— Но это и хорошо! — воскликнул снова Роберт Люсин. — Перси не испорчен рутинной школой. У него собственное видение. Вот поглядите на его рисунки!

Роберт Люсин торопливо выложил перед Метелицей репродукции рисунков. Они были превосходны, и даже самому Перси показались лучше, чем он о них думал.

— И впрямь интересно, — проговорил Метелица, разглядывая рисунки. — И вполне профессионально, как ни странно.

— Перси — прирожденный талант, и честь открытия его принадлежит газете «Тихоокеанский вестник», — торжественно и несколько официально произнес Роберт Люсин.

— Ну что же, — медленно проговорил Метелица. — Связь будем держать через отдел информации, к работе можете приступать в удобное для вас время, хоть с завтрашнего дня.

— Весьма благодарен, — с заметным облегчением проговорил Роберт Люсин, словно он не ожидал такого ответа.

— Со своей стороны я бы посоветовал вам встретиться с художником Яковом Цирценсом, автором художественного очертания Интерконтинентального моста. Ну и наши чукотские художники-косторезы, думаю, вам будут интересны, — так закончил беседу Метелица.

Глава седьмая

Этот летний шторм был на редкость яростным, и несколько яранг старого Уэлена оказались в угрожающем состоянии, в том числе и яранга Ивана Теина.

Волны окончательно разрушили бетонную стенку, точнее ее остатки, возведенные лет сто назад для защиты зданий Уэленской косторезной мастерской. Вода залила низину, примыкающую к Маячной сопке, несколько волн перекатилось в лагуну.

Осмотрев поврежденное жилище, Иван Теин спустился к морю и пошел на запад, по направлению к Инчоунскому мысу. Он сначала и не собирался пускаться в это путешествие, но что-то вдруг властно позвало, какой-то внутренний порыв потянул вдоль уреза воды, вдоль утихомирившегося прибоя, лениво закручивающего зеленовато-синюю воду Ледовитого океана. Галька была усеяна выброшенными на берег яркими осколками крабовых панцирей, оборванными клешнями, засыхающими на солнце мелкими рыбешками, склизкими моллюсками, обрывками водорослей всех сортов и видов. По привычке Иван Теин то и дело нагибался, брал морскую траву и жевал, наслаждаясь свежим йодистым вкусом.

Небо совершенно очистилось от облаков, и всем своим существом Иван Теин чувствовал приближение пика короткого арктического лета, той прекрасной поры, когда спокойная и ясная погода стоит недели и природа наслаждается собственной красотой и величием. Человек как бы вбирал в себя ее чистоту и мощь, и в самом деле казалось, что во все уголки тела вливается что-то новое, свежее, сильное. Так бывало после каждой бури — будь это летом или в зимние, сумеречные морозные дни.

Яркое солнце светило на южной стороне, над невидимыми отсюда, с морского берега, дальними хребтами, откуда на остров летели грузовые дирижабли, бесшумно пересекая небо над древним Уэленом.

Иногда между ними мелькали, проносясь низко над землей, юркие вертостаты.

Но Иван Теин не оглядывался назад. Его взор был устремлен вперед, на мыс Инчоун, под скалами которого по осени собиралось моржовое стадо.

Погруженный в размышления, он не заметил, как далеко ушел от старого Уэлена.

Вдали на гальке показалось темное пятно; похоже, что морж вылез на берег. Подойдя ближе, Иван Теин убедился в правильности своей догадки — это был первый из разведчиков, выбирающих место для будущего осеннего лежбища. Чтобы не спугнуть отдыхающего зверя, Иван Теин свернул с берега и поднялся на тундровый пригорок, поросший густой жесткой и острой травой, яркими пятнами голубых незабудок и раскиданными далеко друг от друга цветами радиолы розовой, которую в просторечии называли золотым корнем, а чукчи — юнэв. Недели через три начнется сбор и заготовка на зиму этого удивительного растения. Добавка квашеной зелени юнэва к моржовому или нерпичьему мясу давала арктическому жителю в суровые зимние дни необходимый запас микроэлементов и витаминов.

Морж медленно и лениво поднял голову и снова уронил ее меж своих передних ластов. Впечатление было такое, что зверь смертельно устал и ему нет никакого дела до человека, идущего тундровым верхом по направлению к Инчоунскому мысу. На самом деле чуткий зверь отлично слышал и видел, но пока оснований для беспокойства у него не было — человек был далеко и даже, похоже, уже замедлил шаг и намеревался повернуть обратно.

Но прежде чем пуститься в обратный путь, Иван Теин пересек косу, чтобы не беспокоить моржа-разведчика, и пошел берегом лагуны. Через водную спокойную гладь на южном берегу виднелись дома нового Уэлена. Различались дом-мастерская Сейвутегина, здание сельского Совета и его собственный дом. Они стояли у самого берега, у воды, где покачивались ярко окрашенные лодки. Отсюда хорошо просматривался и мост-макет через старый уэленский ручей. Даже на таком расстоянии он производил внушительное впечатление и впрямь украшал привычный облик Уэлена, внося в него что-то новое, однако отнюдь не противоречащее природному окружению. И Иван Теин мысленно похвалил художника Якова Цирценса.

Иван Теин не спешил. Правда, по времени ему уже пора выходить на связь с конторой Совета, и рука привычно тянулась к выключателю на небольшой черной коробочке, висящей на поясе, рядом с охотничьим ножом, но желание продлить одиночество на берегу лагуны, на этом тундровом просторе было велико. Редко выпадают такие дни, часы, когда можно побыть наедине с самим собой, стараясь отъединиться от мыслей, связывающих тебя с тысячами мелких и больших дел, почувствовать себя частью этой галечной косы, поросшей редкими, но выносливыми растениями, слиться со светом неба, воды, услышать тишину арктической тундры.

Иван Теин увидел небольшой круглый валун с гладкой, словно отполированной поверхностью. Он хорошо нагрелся на солнце, и сидеть на нем было приятно и покойно. Глаза Теина были по-прежнему обращены в сторону Уэлена, над которым, как остов радуги, возвышался мост-макет. На таком расстоянии яранги почти терялись из виду, сливаясь со склоном Маячной сопки.

Сначала показалось, что это игра нагревшегося над косой воздуха, менявшего очертания дальних предметов: пролеты моста-макета как-то странно изогнулись, оторвались от земли вместе с облаком пыли и медленно упали на землю. Только когда до слуха донесся глуховатый рокот и плотная упругая волна спрессованного воздуха ударила в грудь, Иван Теин понял, что случилось несчастье.

Первым в наушниках послышался взволнованный голос Веры Айнау, дежурившей в диспетчерской совхоза:

— Мост взорвался! Взлетел в воздух!

— Слушай меня, Вера! Слушай, Вера! — закричал в микрофон Иван Теин. — Срочно свяжись с Александром Вулькыном и Метелицей!

— А где вы?

— Я на косе, на лагунной стороне… Пусть срочно пришлют вертостат или что-нибудь другое, что окажется под рукой!

Не выключая аппарата связи, Иван Теин побежал, постепенно перейдя на гребень косы, где была твердая почва. Бедная черная коробка связи, казалось, готова была разорваться от хлынувших в ее хрупкое нутро взволнованных голосов.

— Я вылетаю! — услышал Иван Теин голос Метелицы.

Когда вертостат Метелицы показался над морем, Иван Теин успел пробежать не менее двух километров. Он пытался вглядеться в дальний конец косы, но ничего не мог увидеть: словно и не было там никогда моста-макета, и никакие иные искусственные сооружения, кроме древних яранг, не нарушали исконного, природой созданного пейзажа на стыке Уэленской косы и Маячной сопки.

Вертостат, похоже, шел на предельной скорости. Он приземлился метрах в пятидесяти впереди, чтобы не задеть лопастями и уберечь от поднятой пыли и гальки.

Ввалившись внутрь кабины, Иван Теин спросил:

— Что же это может быть?

— Прилетим на место — увидим, — коротко ответил Метелица.

Уже с высоты двухсот метров хорошо было видно, что мост-макет полностью разрушен. Чуть поодаль на земле лежало несколько тел. При их виде у Ивана Теина сжалось сердце.

Выпрыгнув из машины, он побежал вперед. От молчаливой толпы отделился Александр Вулькын.

— Кого убило?

— Жертв нет, — ответил Вулькын. — Несколько роботов повредило.

Только теперь Иван Теин разглядел, что на земле валялись не люди, а промышленные роботы, иные разъединенные мощным взрывом на части.

Из бухты Провидения сообщили: вылетает комиссия для расследования. Просили пока ничего не трогать.

Семен Аникай и Михаил Туккай уже ставили ограждение из тонкой веревки, отмечая границу, за которую не разрешалось приближаться.

Бросив беглый взгляд, Метелица тихо сказал, обращаясь только к Ивану Теину:

— Очень похоже на дело рук человеческих.

— Да что же это такое? Ну кому мешал этот мост-макет?

Если бы мог, Иван Теин закричал бы во весь голос, но он произнес эти слова так тихо, что только Метелица мог услышать. В них было столько горечи, боли и недоумения, что Метелица положил ему руку на плечо и тихо произнес:

— Успокойся.

У разрушенного моста-макета остались лишь двое инженеров-чукчей. Они с грустью смотрели на руины и распростертых на зеленой тундровой траве промышленных роботов. Удивительно, что вот такими, с оторванными рычагами и другими частями, они еще более походили на людей, но людей мертвых.

Отказавшись от машины. Метелица и Теин медленно двинулись вдоль лагуны, огибая ее по западному берегу.

Долго молча шли у самой воды, по разноцветной гальке, ковром уходящей под прозрачную воду. Чуть позади следовали все остальные.

Небольшой мостик через поток с болью напомнил взорванный макет-мост.

— Надо как-то подумать об усилении охраны всего строительства. Вроде и немного народу работает, а придешь на площадку — кто только не толкается там! Какие-то операторы, журналисты, фотографы. Иной раз их даже больше, чем непосредственно занятых на стройке, — сердито заметил Метелица.

— А разве у вас нет охраны? — с удивлением спросил Теин.

— В принципе есть, — ответил Метелица. — Но, честно говоря, я мало этим интересовался. Как-то бог меня миловал: на всех стройках, где мне пришлось работать, почти не было случаев саботажа или попыток взорвать сооружение. Правда, африканцы в этом отношении народ опытный и свои стройки охраняли как следует.

Сухая тундровая почва мягко пружинила под ногат ми, и Метелица с удовольствием ступал по жесткой короткой траве, которая тут же поднималась, не оставляя следа. Теплый ветерок ласкал, словно прикосновение мягкой детской ладони. Сглаженные очертания холмов уходили вдаль, к тихоокеанскому берегу Уэленского перешейка. Все окружающее дышало миром, спокойствием, величием жизни, и трудно было даже вообразить, что всего лишь чуть больше часу назад какая-то злая воля нанесла безжалостный удар в самое сердце доброты, дружбы и созидания. Кому-то не по нутру пришлось это светлое небо, тундровая робкая зелень, спокойствие озер и морей. Что же за душа должна быть у этих людей, если они решились на это?

Теин невольно горестно вздохнул и снова ощутил на своем плече руку Метелицы:

— Не переживать надо, а исправлять.

— Нет, и переживать тоже надо! — неожиданно для себя резко возразил Теин. — Искать, найти и наказать тех, кто устроил взрыв! Разве не ясно, что нас предостерегают? Предостерегают и намекают на то, что такое может случиться с самим Интерконтинентальным мостом!

Они уже шли по улице нового Уэлена, точнее по набережной, естественному дерновому тундровому берегу, мягко спускающемуся к воде, на которой покачивались разноцветные лодки и среди них немало новых, просвечивающих желтизной байдарок, обтянутых свежей моржовой кожей.

Теин и Метелица поднялись в рабочую комнату. Ума принесла чай, сдержанно поздоровавшись с гостем. Она уже знала о случившемся: видела из окна, как взлетел на воздух мост-макет. Сам звук взрыва был не очень сильный; стекла во всех домах Уэлена остались целыми. Но, как она уже знала, от моста остались лишь обломки.

— А опоры уже поднимаются из воды, — после продолжительного молчания произнес Метелица. — Приглашаю вас посмотреть. Представляете, когда я однажды утром глянул с высоты своего дома на мысе Дежнева и увидел поднимающиеся одновременно несколько опор из воды, я вспомнил старую эскимосскую легенду о происхождении Берингова пролива. Помните, там говорится, что между островами Имаклик и Иналик бежал неглубокий поток, который легко можно было перейти по брошенным на воду китовым позвонкам. Так вот, эти возникшие из воды бетонные опоры почему-то напомнили мне китовые позвонки из старой эскимосской легенды.

— Когда и эти позвонки взлетят на воздух, это будет уже другая легенда, — задумчиво сказал Теин, продолжая смотреть в окно на другой берег лагуны.

Ведь и недолго простоял мост-макет, соединяя берега старого уэленского ручья, но вот не стало его — и уже остро его не хватает, словно от самой природы отняли что-то значительное. Яков Цирценс волновался, просил инженеров-монтажников так развернуть сооружение, чтобы мост-макет встал как часть природы, естественное продолжение рисунка берегов ручья.

— Ну что вы, совсем загоревали! — сказал Метелица.

— Знаете, мне уже не хватает этого моста, — грустно признался Иван Теин.

— Будет вам новый мост-макет, — немного помедлив, сказал Метелица. — У нас есть еще несколько макетов для разного рода испытаний — динамических, метеорологических, даже эстетических. А возьмем, пожалуй, анадырский макет. И поставим его там же.

Ивану Теину стало как-то легче, когда он представил, как мост-макет встанет на предназначенном ему месте, снова соединив берега старого уэленского ручья.

Пришел Александр Вулькын, удрученный случившимся. Его большое круглое лицо напоминало полную луну за облаком.

— Вот Сергей Иванович говорит, что можно поставить новый мост, — поспешил его утешить Иван Теин.

— Но такого-то больше не будет! — сокрушенно заметил Вулькын.

— Точно такой же, — заверил Метелица.

Туча сошла с лица Александра Вулькына:

— Комиссия прилетела, и вас ждут в сельском Совете.

Комиссию по расследованию возглавлял Владимир Иванович Тихненко, небольшого роста, коренастый, с пытливыми большими глазами, чукча. Его прадедом был промышленник, осевший на Чукотке перед революцией, в Рыркайпии, на мысе Северном. Николай Тихненко женился на чукчанке и зажил обыкновенным чукотским охотником, положив начало разветвленной и распространившейся по всей Чукотке династии чукчей с сильной примесью украинской крови. Специальность свою Владимир Иванович унаследовал от деда, прославившегося распутыванием загадочных преступлений во второй половине прошлого века.

Тихненко уже побывал на месте, и перед ним на чайном столике приемной председателя сельского Совета лежал смятый тюбик желтой краски для рисования.

У окна несколько человек о чем-то приглушенно спорили.

Тихненко тепло поздоровался с Метелицей и Теином и с ходу приступил к делу;

— Пока осмотр ничего существенного не дал. Вот разве этот тюбик. На вид только краска. Вон там техники пока о своем спорят, а я бы хотел сказать вам, что взрыв произведен методом аннигиляции вещества. Суть его заключается в том, что взрывается целиком все сооружение. Материал, из которого состоит объект, сам превращается во взрывчатое вещество. Скажем, металлическая арматура или, наоборот, бетонные наполнители… Зависит от выбора…

— Выходит, во взрывчатое вещество можно превратить любой материал? — нахмурившись, спросил Иван Теин.

— Теоретически, да, — уныло кивнул Тихненко. — Таким образом даже можно взорвать весь земной шар. Вам придется изучить наши предложения по усилению охраны строящихся объектов, — Тихненко обратился к Метелице.

— Готов выслушать ваши пожелания.

Метелица понимал, что ужесточение контроля, введение системы специальных проверок может усложнить работы, но придется идти на это. Он с тревогой думал о будущем нелегком разговоре с Хью Дугласом. На американской стороне строительства толклось столько народу, что порой толпы туристов создавали самые настоящие помехи работам. Старейшая аляскинская авиакомпания «Раян-Эрлайнз» широко рекламировала посещение строящихся объектов Интерконтинентального моста на пассажирских дирижаблях, вертостатах, а в эти летние дни морские пассажирские лайнеры пересекали во всех направлениях Берингов пролив, часто мешая проходу грузовых судов.

— Что же касается конкретных виновников, то пока ничего определенного не могу сказать. — Тихненко еще раз посмотрел на помятый тюбик с краской.

— Вы его подозреваете? — встревоженно спросил Иван Теин.

— Вы имеете в виду Перси Мылрока? — улыбнулся Тихненко. — В той же степени, как и любого из промышленных роботов.

Непонятно было, шутит он или говорит всерьез.

— Какой-нибудь из промышленных роботов мог иметь программу на производство взрыва, — пояснил Тихненко.

— Это черт знает что! — не выдержал Иван Теин.

Неужели так будет всегда? Неужели нельзя никому доверять до конца, и потому всегда будет существовать подозрительность, необходимость осторожности, недосказанность и проистекающие от всего этого чувства неуверенности в отношениях между людьми?

— Организовать и устроить этот взрыв технически нетрудно, — продолжал Тихненко. — Главное иметь несложную на вид штучку размером со спичечный коробок или вот такой тюбик с красками, положить на тот или иной материал, который должен взорваться. И человек, и механизм, доставившие детонатор на место, могут и не подозревать о своем соучастии в преступлении. Импульс на взрыв может быть подан из любой части земного шара, с любого спутника и даже с соседней планеты.

— Ну, а раскрыть, разоблачить того, кто это сделал, возможно? — спросил Теин.

Тихненко застенчиво улыбнулся:

— Мы будем работать. С товарищами. А вам, товарищ Метелица, я к вечеру предоставлю перечень необходимых мер безопасности.

— Такие же меры должны быть приняты и на другом берегу? — спросил Метелица.

— Вообще-то это их дело, — пожал плечами Тихненко. — Насколько мне известно, они пока отказались сотрудничать с нами в обеспечении безопасности строительства.

— Я поговорю об этом с Хью Дугласом, — пообещал Метелица.

Тихненко вместе со своей командой снова отправились к поверженному мосту. Перед отлетом в бухту Провидения он зашел в сельский Совет и сказал что можно убирать обломки.

— Значит, можно ставить новый мост-макет? — спросил Метелица.

— Можно.

— А если он опять, того… — у Ивана Теина язык не поворачивался назвать это слово вслух.

— Надеюсь, такого больше не случится, — с серьезным видом сказал Тихненко.

Он застегнул маленький черный чемоданчик:

— До свидания!

Поздним вечером, когда солнце, проделав огромный путь по большому северному летнему небу, спускалось над Инчоунским мысом, Иван Теин провожал друга. Вертостат начальника, находился на посадочной площадке, в старом Уэлене, и Метелица, вместо того чтобы вызвать машину на этот берег, решил пройтись.

Сначала шли молча, следуя на этот раз пешеходной тропкой, петляющей чуть выше главной дороги. На склоне горы кое-где виднелись яркие пятна женских камлеек: зеленые листья-чипъэт набрали силу, и было как раз время их сбора на зиму. За чипъэт пойдут горьковатые, терпкие листья кукунэт, а затем — юнэв, золотой корень. Чуть позже наступит пора ягод: морошки, черной шикши и голубики. Немного видов северных растений произрастало на перешейке Чукотского полуострова и своим скромным видом они не шли ни в какое сравнение с тропическими фруктами, в изобилии привозимыми на Чукотку, — их выращивали в теплицах хозяйства Опэ. Но в зимний зенит, когда от мороза с пушечным треском разламывался лед на лагуне, в полдневные сумерки полярной ночи так хорошо положить на язык мерзлые ягоды морошки или зелени, глянцевые от тюленьего жира чипъэт, разогнать сонливость от терпкого, чуть сладковатого вкуса радиолы розовой — юнэв.

— Самое горькое открытие в том, что очевидная, хорошая, нужная всем вещь вдруг кому-то не нравится, — с гневом произнес Метелица.

— В молодые годы, — задумчиво отозвался Иван Теин, — когда мои первые книги неожиданно для меня вдруг получили признание и критики и читатели стали их расхваливать, я с недоумением услышал несколько единичных кислых отзывов. — И вот что интересно: я с особым вниманием и тщанием изучал именно эти отзывы, и потом, когда писал следующие книги, каким-то подспудным, глубоким сознанием ловил себя на том, что приноравливаюсь к этим брюзгам, литературным мизантропам. Умом-то понимал, что это глупо, а все же думал о них: а что-то они скажут?

— Ну, наши-то разбойники, положим, пострашнее литературных критиков, — усмехнулся Метелица. — И, конечно, глупо предполагать, что в мире не найдется влиятельных и могущественных сил, которые бы не попытались помешать строительству или хотя бы навредить нам… Да уж ладно, будем надеяться, что служба товарища Тихненко разберется и оградит нас от будущих несчастий.

Вертостат был накрепко причален автоматической скобой к причальному кольцу. Он развернулся по ветру, и большие его прозрачные крылья трепетали, как крылья гигантского насекомого.

Метелица легко подтянулся на сильных руках и мягко уселся в пилотское кресло.

Услышав низкий, вибрирующий предостерегающий сигнал, Иван Теин отошел в сторону. Прозрачные лопасти слились в сверкающий диск, на несколько мгновений мелькнула радуга, расцепились захваты причала, и вертостат, плавно оторвавшись от земли, развернулся почти на месте по курсу и полетел сначала вдоль старой Уэленской косы, круто набрал высоту над Маячной сопкой и скрылся за вершиной.

Иван Теин еще некоторое время стоял возле посадочной площадки, рядом с причальной мачтой для дирижаблей.

За стихнувшим шумом улетевшего вертостата сразу же стал слышен размеренный рокот морского прибоя, и ноздри уловили запах соленого ветра, соленой воды.

Семен Аникай с возвышения управлял двумя механизмами, расчищающими площадку от обломков. Выше завала уже успело образоваться небольшое озерко. Получившая свободу вода старого уэленского ручья шумно сбегала в лагуну.

— К завтрашнему дню здесь ничего не останется, — бодро сообщил Аникай. — Чисто будет.

— Слышал, что здесь будет возведен другой мост-макет? — спросил Теин.

— Слышал, — ответил Аникай. — Раз решено, так надо довести дело до конца.

Метелица тем временем пролетал над старым Науканом, ведя свой вертостат низко над землей, над скалами, покрытыми разноцветным лишайником. Он торопился добраться до своей служебной квартиры над проливом. На этот раз, изменяя своей привычке любоваться с высоты панорамой стыка двух великих материков, слияния вод двух великих океанов, он круто развернул вертостат в южном направлении и через несколько минут посадил машину на площадку. Скобы-захваты намертво закрепили вертостат, о чем свидетельствовали сигнальные огоньки на приборной панели под панорамным обзорным стеклом кабины. Подождав, когда винты остановятся. Метелица вышел из машины и, ступая по тропинке, выложенной каменными плитами с бухты Секлюк, направился к себе.

Только теперь, усевшись в глубокое, покойное, несколько старомодное кресло и развернув его так, чтобы видеть привычную панораму двух островов. Метелица почувствовал физическую боль в груди. Сердце ныло по-настоящему, ощутимой телесной болью, и эту боль вызывало недоумение: как можно вот так злобно и жестоко надругаться над человеческими чувствами, над трудом людей, их стремлениями? Кому мешал этот мост-макет? Ну хорошо, сам Интерконтинентальный мост — это еще одно утверждение неизбежности мирного сосуществования, символ неуклонного стремления человечества к миру, и данное обстоятельство кое-кому не нравится… Не нравится тем, кто в свое время наживался на гонке вооружений, извлекал прибыли из самого безнравственного применения человеческого труда — изготовления смертоносного оружия в таких гигантских количествах, что использование даже малой части его могло уничтожить все человечество без следа. Среди противников моста есть и закоренелые антикоммунисты, мыслящие категориями прошлого века, так и не понявшие до конца, что коммунизм — это самое естественное состояние человеческого общества. Неужто свойство человеческой злобы таково, что она не может так скоро исчезнуть, перерасти если не в добро, то хоть в понимание других людей, тех, кого на земле подавляющее большинство?

За долгую свою жизнь Метелице иной раз приходилось сталкиваться с этим, и каждый такой удар в сердце рождал растерянность: как можно считаться человеком, будучи таким злым? Не так уж трудно понять, что мост-то все равно будет построен, и человечество уже не может отказаться от него, равно как нет другого выбора, кроме выбора жить в мире на этой планете.

И сейчас, сидя перед панорамным окном своего дома, Метелица понимал, что настоящая забота и работа только начинается. И что бы ни было, что бы ни случилось, какие бы силы не встали на его пути, — он обязан завершить строительство Интерконтинентального моста!

Включившись в систему связи, он вызвал своего заместителя.

— Нет, заходить ко мне не надо, — сказал он, удивляясь спокойствию своего голоса. — Пусть завтра же начнут переброску метеорологического макета-моста в Уэлен. Если будут возражения, найдите убедительные слова о том, что макет должен испытываться в естественных метеорологических условиях, а не в искусственно создаваемых. Разыщите художника Якова Цирценса и попросите его подумать о том, чтобы мост-макет максимально внешне походил на Интерконтинентальный. Пусть не стесняется в расходах, даже если потребуется заново насыпать макеты двух островов.

Переключив канал, отдал другое распоряжение:

— Пусть служба безопасности и охраны объектов рассмотрит и представит к завтрашнему вечеру новую систему допуска на строительные объекты. С применением последних достижений электроники. Пусть не стесняются и спросят у американцев, что у них есть нового.

Наконец, Метелица вызвал отдел внешних сношений, занимающийся и устройством экскурсий.

— Вы знаете, как американцы эксплуатируют строительство моста? Они зарабатывают на этом огромные деньги! Куда смотрят наши туристские организации? Передайте, что мы можем принять неограниченное число туристов со всего мира, Европы и, особенно, наших, советских. На новых буклетах пусть напечатают о взрыве моста-макета, и пусть особенно подчеркнут, что мост в любом случае все равно будет построен, сколько бы ни пытались его взорвать. И еще… Приблизительно недели через две в Уэлене состоится торжественный чукотско-эскимосский фестиваль искусств. Хорошо бы отправить туда наших рабочих с острова Ратманова. Можно даже приостановить работы — потом наверстаем.

Отдавая распоряжения, связываясь с людьми, со своими помощниками, многих из которых он лично подбирал, а некоторые работали с ним долгие годы. Метелица понемногу успокаивался, и даже боль в сердце утихала.

Откинувшись в кресле, он вдруг с удивлением понял, что день, во всяком случае рабочий день давно кончился и время приближается к полуночи.

Выключив всю связь, Метелица вышел из дома.

Спокойствие и величие царили в Беринговом проливе. Северо-восточнее мыса Пээк к морю спускался нетающий ледник, и от него исходило слабое свечение, добавляя свет полярной полуночи.

Ставшие привычными в небе большие грузовые дирижабли, гигантские вертостаты, грузовые корабли уже не привлекали внимания.

Что по-настоящему притягивало взор — так это едва различимые с высоты белые паруса байдар и вельботов: в проливе продолжалась летняя моржовая охота. Жизнь шла своим чередом, с такой же непреклонностью, с какой она началась тысячелетия назад.

Глава восьмая

Иван Теин любил летать на вертостате. Не без труда, но все же получил права на вождение этого аппарата. В распоряжение сельского Совета была предоставлена новая машина.

Вчера поздним вечером с мыса Дежнева позвонил Метелица и пригласил в поездку по всему маршруту будущей трассы Интерконтинентального моста.

— Заодно посмотришь, как американцы выколачивают деньги у туристов, — сказал он.

Служебный вертостат Уэленского сельского Совета с большим красочным гербом Советского Союза по правому и левому борту мягко оторвался от земли.

Прежде чем лечь на курс, Иван Теин проверил герметичность подъемных газовых баллонов, пристально оглядел все приборы, смешно шевеля губами при этом, и только после всех этих манипуляций, которые неизменно повторялись в строгой последовательности, тронул рычаг, и вертостат на небольшой высоте плавно двинулся от посадочной площадки к морю.

Иван Теин любил дорогу над морем: сначала вдоль старой Уэленской косы, мимо яранг, а затем под высоким берегом мимо Маячной сопки, над скалой Ченлюквин, огибая мыс за мысом. Говорят, что в древности именно этим путем шли байдары из Уэлена в Наукан, а зимой — собачьи упряжки.

Уже за мысом, примыкающим к скале Ченлюквин и носящим название Ченлюн, открылся Берингов пролив, слившиеся на горизонте острова Большой и Малый Диомид. На всем пространстве от мыса Дежнева до мыса Принца Уэльского виднелись корабли, плавучие платформы, с высоко вознесенными над водой вышками, катамараны и тримараны, тоже по существу представляющие собой производственные платформы. К югу от островов, за невидимой границей вод Ледовитого и Тихого океанов, стояли на якорях пассажирские туристские суда. Чуть в стороне от основного пути грузовых дирижаблей, несущих конструкции от Главного завода, расположенного в бухте Провидения, завис знакомый силуэт старого пассажирского дирижабля «Джой Галлахер». Иван Теин приметил, что на дирижабле сооружена открытая обзорная площадка.

Вертостат поровнялся со старым Науканом, набрал высоту, оставляя внизу мемориал-памятник Семену Дежневу, белую пенную строчку вечного прибоя, уже еле различимые издали развалины древних эскимосских жилищ — нынлю, и как бы вскарабкался на плато, где возвышались здания Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Метелица стоял возле большого вертостата в окружении своих помощников. Взяв у одного из них блестящую, продолговатую пластинку, он поздоровался и сказал:

— Вот вам пропуск на все объекты строительства моста. На него нанесен ваш личный код.

На вид пластинка была совершенно гладкой и пустой. Очевидно, код был нанесен магнитным способом.

— Отныне все, кто намеревается посетить объекты стройки, — добавил Метелица, — должны иметь такой пропуск: постоянный или временный.

— А у меня какой? — улыбаясь, спросил Иван Теин.

— Постоянный, — ответил один из помощников Метелицы.

— Прошу в мою машину, — Метелица сделал приглашающий жест.

Это была парадная машина начальника Советской администрации строительства Интерконтинентального моста. В принципе тот же вертостат, но в несколько раз больше и мощнее того, которым управлял Иван Теин.

В салоне, отделанном нерпичьим мехом, — ряды широких, мягких кресел. Они располагались вокруг трех столиков, с каждого из них открывался отличный обзор в панорамный иллюминатор. На столиках — напитки, термосы с кофе и чаем.

Метелица усадил Ивана Теина рядом.

— Хью Дуглас просил о встрече, — сказал он. — Возможно, придется изменить маршрут.

Пассажиры заняли свои места, и вертостат, влекомый ввысь подъемной силой легкого газа, заключенного в баллоны-оболочки, слегка приподнялся над землей, освободившись от автоматических причальных захватов. Он поднимался строго вертикально, открывая взору вершины гор, долины, сбегающие к перешейку, соединяющему земной твердью тихоокеанский берег с берегом Ледовитого океана.

Вскоре можно было даже увидеть Уэлен — и новый, и старый, железнодорожную станцию Дежневе. Взглядом охватывалась живая панорама всей стройки: от теряющейся вдали, в Нунямских горах железнодорожной линии до новой эстакады, которая выросла среди долин и склонов тундровых гор, пересекла горный массив северо-восточной оконечности Азии и с южной стороны подходила вплотную к Берингову проливу. А на самой воде пролива уже поднимались будущие опоры, еще ощеренные металлической арматурой, но уже высотой своей превосходящие даже старый, замшелый Ченлюн. Теперь уже не надо особо напрягать воображение, чтобы мысленно увидеть протянувшийся на десятки километров Интерконтинентальный мост, берущий начало на советском берегу и стремительно бегущий высоко над водами, льдами пролива над островами Большой и Малый Диомид, мимо скалы Фаруэй к мысу Принца Уэльского.

Иван Теин с волнением обозревал с высоты Чукотский полуостров и Берингов пролив… Найти бы тех, что устроили взрыв на мосте-макете, и вот так бы поднять на эту высоту и дать им увидеть удивительное зрелище, свидетельство силы человеческой…

Метелица искоса наблюдал за выражением лица своего друга. Сам он немного привык к этому: несколько раз на дню поднимался он на высоту, чтобы оглядеть всю ширь стройки… И все же удивительно! В жизни Сергея Ивановича Метелицы еще не было стройки такой силы, такого размаха. Отсюда, из поднебесья Чукотки, сам человек, возводящий эту махину, едва ли был виден. Пожалуй, лишь в сильный лазерный бинокль можно заметить фигурки людей на огромных платформах, на грузовых площадках мощных вертостатов. Но чаще, при пристальном рассмотрении, эти фигурки оказывались механизмами, промышленными роботами, многие из которых до сих пор изготовлялись внешне похожими на людей и даже имели схожие с человеческими органы вроде рук-захватов, фар-глаз, а опорные платформы непременно делались в виде ног.

Да, это сооружение почище египетских пирамид, и человек будущего еще долго будет удивляться и восхищаться мостом!

— Ну как? — тихо спросил Метелица.

— Красиво! — ответил Иван Теин.

Трудно было подобрать другое слово: стройка поражала прежде всего именно красотой, силой человеческого гения, его труда, его умения.

Пилот немного снизил аппарат и повел его на пролив, скользя над казавшимися медлительными судами и низко идущими грузовыми дирижаблями.

Послышался вызов связи, и в кабине раздался чуть измененный электроникой голос Хью Дугласа.

— Мистер Метелица! Я нахожусь на борту лайнера «Рокуэлл Кент» и буду рад, если вы разделите со мной ленч. Приглашение, разумеется, относится ко всем, кто вас сопровождает.

Высоко вознесенная над палубой посадочная площадка на «Рокуэлле Кенте» располагалась на корме. Пока вертостат примеривался и снижался на расчерченную белыми линиями и кругами палубу, в широкий иллюминатор можно было разглядеть встречающих.

Рядом с Хью Дугласом Иван Теин увидел Френсис Омиак. Это была совсем не та девчонка, которую он видел два года назад, вернувшуюся на Малый Диомид после окончания средней школы в Номе… Теперь это была привлекательная молодая женщина, тоненькая, словно светящаяся изнутри. На мгновение Иван Теин с неожиданным сожалением подумал, что уже больше не влюбляться ему в молоденьких девушек и его время навсегда отошло в прошлое.

Поздоровавшись, Хью Дуглас произнес, больше обращаясь к Метелице:

— Я искренне огорчен случившимся в Уэлене.

— Мы уже начали монтаж нового моста-макета.

— Да, я слышал, — кивнул Хью Дуглас и, повернувшись к Ивану Теину, спросил:

— Надеюсь, никто из людей не пострадал?

— На этот раз обошлось.

Хью Дуглас нахмурился и твердо сказал:

— Думаю, что это больше не повторится.

— Кто знает, — медленно протянул Теин. — Если бы мы могли предсказывать все намерения наших врагов, жизнь была бы проще.

Хью Дуглас повел гостей к вместительному лифту. Обитая толстой моржовой кожей с едва видимым тиснением кабина приглушенно освещалась желтоватым, теплым светом.

Корабль был далеко не новый, оснащенный еще древними газовыми турбинами. Каюты обставлены мебелью, которая, согласно рекламным проспектам, в точности повторяла мебель роскошных океанских лайнеров прошлого века. Однако он был так велик, что гости ни разу не встретились с туристами. Все прошли в просторную капитанскую каюту с большими иллюминаторами, выходящими на оба борта. Корабль стоял так, что хорошо виделись оба острова и вправо и влево уходящая вдаль от них цепочка опор, ярко освещенных сигнальными огнями.

Несколько стюардов в белых кителях с золотыми нашивками ожидали у накрытого стола.

Хью Дуглас представил гостям капитана, очень пожилого мужчину с редкими рыжими волосами на голове, с веснушками, обильно покрывающими все открытые части его тела.

Начальник Американской администрации строительства посадил по левую руку от себя Метелицу, а по правую — Ивана Теина. Френсис уселась напротив.

Стюарды подали красочно оформленные карточки с перечнем предлагаемых блюд. Судовой ресторан принадлежал большой компании заведений, специализирующихся на морских блюдах, «Горфункель энд Сиифортс», главная контора которой и главный ресторан находились в аляскинском городе Анкоридже.

Френсис вертела в руках карточку, уже несколько раз прочитав сверху донизу мудреные названия разных экзотических блюд из десятков сортов морской рыбы, лангустов, лобстеров, знаменитых аляскинских королевских крабов. Она не смела поднять глаза, чтобы не встретить казавшиеся ей строгими и холодными глаза Ивана Теина. Как сын похож на своего отца! И, наверное, когда Петр-Амая достигнет того возраста, в котором сейчас отец, он будет в точности таким.

— Мисс, вы выбрали себе кушанье?

Френсис вздрогнула и назвала что-то совершенно ей неизвестное, утешаясь мыслью, что все равно это будет съедобно.

Она уже привыкла к своему положению помощника начальника Администрации строительства Интерконтинентального моста. Время от времени Хью Дуглас вызывал ее, интересовался, как идет работа над книгой, брал ее с собой в представительские поездки. Так, Френсис удалось побывать вместе с начальником в Париже, в Лондоне и в Москве. Несколько раз ездила в Вашингтон и раз даже была представлена президенту.

Остальное время она обычно проводила на Кинг-Айленде, или же на Малом Диомиде, в родном Иналике, куда заезжали охотники, стараясь задержаться подольше, объясняя это тем, что здесь зверь идет гуще.

Френсис прислушивалась к разговору, к голосам, которые как бы перемещались по большому столу, перемежаясь со стуком вилок, звоном хрустальных бокалов.

Перси так и не дал согласия на развод. Он передал через адвоката, чтобы Френсис и не мечтала о том, что ей доведется когда-нибудь соединиться с Петром-Амаей в законном браке. Петр-Амая и Френсис всерьез раздумывали над тем, не пренебречь ли всеми законами и соединиться по старинному эскимосскому обряду, когда не требуется никаких бумаг и ничьего признания, кроме взаимного согласия.

Разговор между Метелицей и Хью Дугласом шел оживленно.

А Френсис скромно сидела, как бы отделившись от хозяев и гостей. Но время от времени она ловила на себе взгляд Ивана Теина и не знала: смотреть ли ему в глаза или стыдливо опускать взор, как полагалось по старинным эскимосским обычаям.

Своим видом она напоминала маленькую морскую уточку, случайно оказавшуюся в стае громогласных чаек. Жалость шевельнулась в душе Теина, и он повернулся к ней.

— Как ты живешь, Френсис?

— Хорошо.

— Как дома?

— Хорошо…

— Приедешь в Уэлен на фестиваль?

— Собираюсь…

Иван Теин замолчал. Он не знал, как дальше вести разговор. Надо бы, наверное, спросить, как они собираются поступить с Петром-Амаей. Но как спросить? Его ли это дело? И он не нашел ничего другого, как произнести уныло, отеческим тоном:

— Ты хорошая девушка, Френсис…

Френсис удивленно посмотрела ему в лицо. От Петра-Амаи она знала, как Иван Теин относится ко всему случившемуся. А тут вдруг: «Ты хорошая девушка, Френсис…» И, хотя и тон, и сказанные слова показались ей неуместными, Френсис все же почувствовала в них скрытую теплоту. Лучик надежды засветился в ее душе, и она уже смелее смотрела вокруг и слабо улыбалась Ивану Теину, когда их взгляды встречались.

Хью Дуглас предложил на его вертостате подняться над той частью пролива, которая примыкала к Аляскинскому берегу.

Здесь была почти такая же картина, как и на советской стороне. Хорошо просматривалась эстакада для железнодорожных путей и автомобильного полотна, которая вплотную подошла к мысу Принца Уэльского.

Метелица оценивающе смотрел на сооружения американцев и не мог не отметить про себя, что они нисколько не отстают от советской стороны. Да, было время, когда приходилось тянуться за ними, а порой и перенимать их опыт промышленного строительства, организации производства. Теперь им приходилось тянуться за нами. Немало выиграл капитализм от отказа от гонки вооружений. Можно сказать даже, что этим самым он продлил себе жизнь, позволив пустить огромные средства на решение социальных проблем, чреватых большими неприятностями: безработицы, проблем больших городов, повышения пенсионного обеспечения для малоимущих, пособий на медицинское обслуживание и образование… Метелица хорошо помнил, сколько было статей по поводу того, что якобы Советский Союз и вообще коммунисты решили отказаться от идеи универсальности социалистического строя для всех народов земли, ибо, проповедуя мирное сосуществование и разоружение, они дают капитализму шанс на выживание. Особенно любил это подчеркивать недавно скончавшийся американский политический историк Кристофер Ноблес.

— Единственное, что нас беспокоит, — это то, что жители Малого Диомида нелегально приезжают и подолгу живут здесь. А пребывание на острове становится все более опасным. Даже достопочтенному Адаму Майне время от времени приходится покидать Иналик, — продолжал Хью Дуглас.

Вертостат начальника Американской администрации строительства Интерконтинентального моста взял курс на Ном.

Макет-мост, перекинутый через знаменитую речку, у устья которой почти два столетия назад разразилась золотая лихорадка, совершенно переменил облик старого городка. Все остальное, даже внушительные здания федеральной почты и полиции, нового отеля, принадлежащего местному жителю Саймону Галягыргыну, по сравнению с великолепным инженерным сооружением, выглядело старомодным.

Иван Теин почувствовал в сердце укол зависти. Еще совсем недавно такой же мост, казавшийся даже лучшим, чем этот, потому что стоял в родном Уэлене, украшал галечную косу, соединяя берега старого ручья.

— Как вы думаете, успеем до фестиваля восстановить мост-макет в Уэлене? — улучив минуту, тихо спросил Теин Метелицу.

— Должны успеть!

С высоты полета все же было заметно, что Ном внешне изменился. То и дело в поле зрения попадали новые здания. На окраине, за жилым массивом, носящим название «Айс вью», выросли поблескивающие на солнце огромные здания теплиц. В Арктике при избытке дешевой и обильной энергии считалось наиболее разумным и выгодным производить в автоматических теплицах все виды овощей и фруктов от самых обычных до тропических.

За последними домами, к югу от центра города высилась старая, ржавая драга.

— Мы хотели ее убрать, — сказал Хью Дуглас, — но местные жители воспротивились; туристы из южных штатов любят фотографироваться на ее фоне.

Старый салун «Моржовый бивень» гостеприимно распахнул двери. Гости вошли внутрь, физически преодолевая напор громкой резкой музыки.

В полутемном зале было еще пустовато. За дальним столиком сидели Перси Мылрок и советский художник Яков Цирценс, о чем-то оживленно беседуя. Прервав разговор, они оба с нескрываемым удивлением уставились на вошедших: уж никак не ожидалось, что сюда могут заглянуть председатель уэленского сельского Совета и начальник Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Взглянув на Перси, Иван Теин вдруг вспомнил помятый тюбик желтой краски, найденный на месте взорванного макета-моста в Уэлене… Конечно, это могло быть и чистой случайностью. Там вполне могла оказаться, скажем, расческа самого Теина; он не мог их напастись и терял повсюду.

— Вы даже представить не можете, какой это интересный и самобытный художник! — восторженно воскликнул Яков Цирценс, представляя Перси.

— А мы с ним давно знакомы, — сказал Иван Теин.

Но Перси не смотрел на него. Взгляд его был обращен на Френсис, которая вошла вместе со всеми в салун и уже уселась за соседний столик, куда расторопный бармен ставил чашки с кофе и высокие стаканы с «Китовым тоником». Перси был хорошо одет, выглядел преуспевающим, и в выражении его глаз больше не было отрешенности и дикости, как во время его работы на плато острова Малый Диомид.

— Здравствуй, Френсис, — хрипло сказал он, подсаживаясь за столик.

— Здравствуй, Перси, — ответила Френсис.

— Как живешь?

— Хорошо.

— Дома давно была?

— Только вчера вылетела из Кинг-Айленда.

— Ты хорошо выглядишь, Френсис.

— Спасибо, Перси…

— Я рад тебя видеть такой.

— И ты хорошо выглядишь, Перси…

Иван Теин слушал этот диалог с замиранием сердца, чувствуя за каждым произнесенным словом огромную силу невысказанных чувств, затаенных страстей. Ему показалось, что еще чуть-чуть, и этот отрывистый разговор взорвется, разразится камнепадом взаимных обвинений, обид, упреков.

— Такого рода салуны двухсотлетней давности сохранились только в Номе и в городе-музее Даусоне на реке Юкон, — рассказывал Хью Дуглас. — А теперь прошу перейти в другой салун, современный, возведенный преуспевающим жителем Нома, эскимосским бизнесменом Саймоном Галягыргыном.

Теин заметил, как быстро и с каким облегчением Френсис поднялась со своего места и чуть ли не первой ринулась к выходу.

— Кстати, художественное оформление того салуна принадлежит художнику Перси Мылроку, — добавил Хью Дуглас и сделал знак Перси следовать за собой.

Новый салун примыкал к отелю и внешним видом напоминал эскимосский иглу, но только огромных размеров.

Внутри он был разделен на две части. Так же горел очаг-костер, обложенный камнями, но дым умело отводился особым колпаком-дымоходом, представляющим собой выкованный из листовой меди конус, украшенный чеканкой в стиле старых рисунков на моржовом бивне.

Вдоль стен салуна-иглу стояли деревянные кадки, вместилища, сплетенные из древесной коры, сшитые из толстой моржовой кожи. За костром-очагом, где в настоящем иглу помещались лежанки из окаменевшего снега, покрытые шкурами, стояли низкие столики, ножками утопающие в мягких коврах. Вместо сидений — старые китовые позвонки. Девушки-официантки были одеты в стилизованные цветастые камлейки.

Время как раз приближалось к позднему обеду, и поэтому на столиках лежали длинные деревянные блюда, наполненные мелко нарезанным вареным моржовым мясом.

Видно, Хью Дуглас решил поразить гостей в самый желудок: после дегустации моржового мяса были поданы лахтачьи ласты, застывшие в прозрачном желе, словно в прозрачном речном льду на первом морозе.

И на этот раз Перси оказался недалеко от Френсис. Однако она вдруг почувствовала, что и Иван Теин старается быть поблизости. Чувствуя его защиту, Френсис осмелела, и ей стало немного веселее. Перси заметил это, угадал поведение Ивана Теина и отошел далеко за костер, откуда слушал разглагольствования Саймона Галягыргына.

— Вся утварь создана по подлинным образцам, хранившимся в музеях Аляски и южных штатов. Но самое замечательное — это меню. Мы попросили ученых, специалистов по питанию северного человека, исследовать меню на калорийность и питательность. И вот что получилось: оказывается, вот этот обед, который вам сегодня предлагается, содержит все необходимое для человеческого организма…

— По-моему, — Метелица нагнулся к Теину, — все это я пробовал в вашем доме.

Теин молча кивнул.

— Витаминов столько, что практически не нужны никакие фрукты и овощи. Если бы не привычки приезжих, можно было бы полностью обходиться тем, что дает здешняя природа.

Подавалась также китовая кожа с полоской белого жира — мантак, сушеное до черноты мясо морского зверя, нежные, жареные на углях нерпичьи ребрышки. На десерт — прошлогодняя, истекающая соком, только что оттаявшая морошка.

После обеда неутомимый Хью Дуглас повез гостей на мыс Принца Уэльского. Пилоты вели большой вертостат над заливом Нортон, следуя береговой линии, чтобы видно было железную дорогу и полотно шоссе по обе стороны рельсового пути. Частично дорога возвышалась над тундрой на высоких опорах: считалось, что это лучшее инженерное решение в высоких широтах с преобладанием низких температур и вечной мерзлоты. Строительство, по всей видимости, велось очень интенсивно, и, несмотря на то, что давно уже научились оберегать природный ландшафт, кое-где заметно было, что строители повредили нежный моховой покров. И все же это, конечно, не шло ни в какое сравнение с тем варварским обращением с природой, которое существовало в прошлом веке.

В северной части залива Нортон дорога уходила от моря в глубь тундры, в долины невысоких гор полуострова Сьюард, чтобы потом выйти прямо на мыс Принца Уэльского, пересекая едва заметную нынче старую посадочную площадку для реактивных и винтовых самолетов.

Френсис и Иван Теин сидели рядом в креслах.

Девушка была благодарна ему, и так хотелось сказать об этом… Но как? Она лишь несколько раз ласково посмотрела на Теина. А сам Иван Теин в свою очередь чувствовал в душе беспокойство и удивлялся растущей нежности.

Может быть, он все-таки не прав, будучи таким суровым к чувству молодых? Кто может судить любовь, кроме тех, кто сам вовлечен в это чувство, кроме тех, кто любит? Да, нет ничего прекраснее любви, этого ослепительного утра, солнечного вечного утра жизни, кажущегося неповторимым, единственным. Это такое удивительное озарение, такая музыка души, которую вот уже тысячелетия сотни поэтов на сотнях языков и наречий пытаются выразить словом…

Когда вертостат опустился на как бы обрубленное полотно дороги и гости и хозяева вышли, то, прежде чем они подошли к краю незавершенной дороги, их остановила охрана. Пришлось помощникам начальника Американской администрации вмешаться и назвать поименно каждого, чтобы они получили доступ к той части дороги, которая как бы уже нависала над водами Берингова пролива. Видимо, Хью Дуглас привез сюда советских гостей специально для того, чтобы продемонстрировать, как здесь поставлена охрана строящихся объектов.

День клонился к концу, и поднявшийся вертостат взял курс прямо на пролив, на «Рокуэлл Кент».

— Я предлагаю вам отдохнуть на лайнере, — предложил Хью Дуглас. — Каждому из вас приготовлена первоклассная каюта. Сегодня вечером в музыкальном салоне будет, играть знаменитый японский скрипач. Желающие могут потанцевать, посмотреть кинофильмы прошлого века.

Метелица посоветовал своим помощникам принять предложение.

— А мы с Иваном Теином полетим в бухту Провидения.

Прежде чем взойти на вертостат, Иван Теин подошел к Френсис и тепло попрощался с ней.

— Я надеюсь увидеть вас на фестивале в Уэлене.

— Я обязательно приеду, — сказала Френсис.

На этот раз она не отвела взгляда, твердо и долго смотрела в глаза отцу Петра-Амаи.

Полет от «Рокуэлла Кента» до бухты Провидения занял около получаса.

Солнце стояло низко за горами, и вся видимая часть северного угла Тихого океана была в тени. Высокие берега фиордового выступа Чукотского полуострова нависали над спокойными в эту пору водами Берингова пролива. Медленно и плавно приближался мыс Столетия, обозначалась Пловерская коса, а левее, удлиненная собственной тенью далеко в море простиралась старая Унээнкская коса. Возле нее резвились моржовые стада, направляющиеся на лежбища острова Аракамчечен. На высоком мысу сиял огнями охотничий пост Янракыннот.

Показался Эстихетский перешеек, отделяющий пресноводное озеро от моря. На памяти Ивана Теина эту косу не раз укрепляли: она стала размываться морскими волнами, и соленые воды грозили прорваться в озеро.

Вертостат пролетел над озером и мягко опустился на площадку Провиденского аэропорта. Жилые дома города начинались сразу за зданием аэропорта и уходили в живописные распадки, в долины между сопок. Высокие горы с нетающими снежницами и ледниками живописно окаймляли город и бухту, вокруг которой шла главная улица. Она начиналась от парадных дверей аэропорта, точнее от площади, и шла мимо высоких домов, поднявшихся на набережной, сама превращалась в набережную, облицованную мрамором, добытым неподалеку, в бухте Секлюк.

Гостиница находилась в глубине бухты, где дома отступали от моря, как бы становясь под защиту окрестных гор.

Дальше, на северном берегу бухты располагалась портовая часть города. Там высоко над морем, в старом пятиэтажном доме в конце прошлого века жил Евгений Таю, занимая квартиру на третьем этаже.

День был трудный, насыщенный событиями. Чувствуя усталость, Иван Теин решил отложить на следующий день посещение порта. Спустившись в буфет выпить вечернюю чашку чаю, он встретил там Метелицу Начальник был один и стоял перед широким окном, любуясь видом бухты, где в строгом порядке стояли корабли — огромные грузовые ледокольные атомоходы, предназначенные для плавания в проливе Лонга и в Чаунской губе. Эти чудовищной мощи корабли обеспечивали круглогодичную навигацию по Северному морскому пути. От так называемых проводок караванов давно отказались; ледовые грузовые атомоходы сами несли грузы в своих вместительных трюмах и на контейнерных палубах.

Между большими кораблями, как белые чайки, сновали легкие парусные суда, принадлежащие местным жителям.

— Красиво здесь! — вздохнул Метелица. — Любуюсь, а из головы не выходит разговор с мистером Дугласом. Сам Хью Дуглас неплохой человек, прекрасный инженер и организатор большого масштаба… Но, когда на него начинают давить сверху, он начинает выискивать у нас недостатки. Если не находит их в делах сегодняшних, обращается к истории. Как-то Петр-Амая рассказывал мне о существовании в прошлом веке радиостанции «Голос Америки», которая как раз этим и занималась: разгребанием всяческой грязи и дерьма. Я понимаю патологию некоторых людей, которые любят такое занятие, но решительно отказываю в праве считать нормальными людьми тех, кто копается в дерьме с увеличительным стеклом… Мы начали сотрудничество ради будущего. То, что было в прошлом, то в прошлом и осталось. Не будем его вспоминать, если оно было худое, и давайте использовать то, что было хорошим.

Иван Теин отхлебнул остывшего чаю и сказал:

— Я иногда задумываюсь: почему люди избегают простого и очевидного, в частности простых решений? Вот возьмем алкоголизм, от которого страдали народы прошлого века и от которого чуть не погибли народы Севера. А ведь было простое и верное решение — не пить, не производить спиртные напитки. Но вокруг этого наворачивали черт знает что: вот, мол, были в истории попытки введения сухого закона, однако из этого ничего хорошего не вышло. При этом начисто забывали то обстоятельство, что попытки эти имели место в классовых обществах, в условиях капитализма. То же самое с курением. И, наконец, войны. Не воевать — и все! Казалось, чего проще. Чтобы не травить себя водкой, надо отказаться от производства спиртных напитков; чтобы не курить, — уничтожить производство табачных изделий; чтобы не воевать, не надо производить оружие, а то, что есть, — уничтожить. Кстати, именно американцы придумали лишенную всяческой человеческой логики доктрину: чем больше, мол, оружия и чем оно разрушительнее, тем сдержаннее будут те, от которых зависит решение начать войну. А к простой мысли — всеобщему и полному разоружению — шли не одно десятилетие со всякими отступлениями, оговорками…

Расстались поздно, пожелав друг другу спокойной ночи.

В эту ночь Иван Теин спал неожиданно хорошо. Может быть, оттого, что не надо утром садиться за рукопись, и это путешествие было отдыхом, отвлечением не только от работы над своей книгой, мучительными мыслями, но и кратким отрешением от сельсоветских дел.

С утра в гостиницу заехал Петр Анкатагин, председатель горсовета Провидения. Хотя ему уже было за сорок, однако Ивану Теину он показался юношей. Петр происходил из села Ново-Чаплино, расположенного в двадцати километрах от города, и предки его имели родичей среди жителей острова Святого Лаврентия.

За совместным завтраком Петр Анкатагин предложил целую программу, на выполнение которой потребовался бы не один день. Чего там только не было! И рыбалка в проливе Сенявина, купание там же в бассейне, питаемом горячими источниками, посещение новых корпусов Кожевенного комбината.

— Мы там так автоматизировали производство, что управляются всего двадцать пять человек! — с оттенком хвастовства сообщил Петр Анкатагин. — Единственное производство, где все еще преобладает ручной труд, — это шитье национальной одежды и обуви по специальным заказам… Потом можно будет поехать в порт, осмотреть новые механизмы, посетить атомный ледокол «Матлю», который только что вернулся из Мурманска… А вечером мы бы проехали в Ново-Чаплино. Как раз к тому времени охотники вернутся с моря, и мы сможем показать новые эскимосские танцы. Мы ведь тоже готовимся приехать на фестиваль в Уэлен.

— Пожалуй, концерт мы отложим до Уэлена, — сказал Иван Теин. — А вот Кожевенный комбинат и один дом в портовой части города мне бы хотелось посмотреть.

У Метелицы были свои дела, связанные с производством деталей для моста на Главном заводе, располагавшемся на берегу бухты Всадник. Он условился встретиться с Иваном Теином во второй половине дня, с тем чтобы вместе улететь в Уэлен.

Машина Петра Анкатагина представляла собой лимузин-вездеход с водородным двигателем и гербом города Провидения на дверцах. Внутри — обивка из тисненой, искусственно состаренной моржовой кожи.

Комбинат отнесли на довольно значительное расстояние от города, и, рассказывая об истории предприятия, Петр Анкатагин сообщил, что когда-то примитивные цеха помещались на главной улице города, закрывая прекрасный вид на бухту.

— Все рабочие завода — выходцы из Ново-Чаплина и окрестных сел, — рассказывал Анкатагин. — Рабочие получили образование здесь же, а инженеры в разных городах страны. Завод приносит большую прибыль и рабочим, и городу, и государству.

Закончив осмотр завода, Иван Теин и Петр Анкатагин снова уселись в лимузин и по набережной Семена Дежнева направились к порту.

— Лет двадцать назад мы закончили снос старых пятиэтажных домов, построенных здесь в семидесятых, восьмидесятых годах прошлого столетия и даже несколько позже, — рассказывал председатель горсовета. — Полностью очистили от старых зданий набережную и поставили вот эти двадцатиэтажные дома… Но вот там сохранилось еще несколько старых построек и дом, в котором жил Евгений Таю.

От небольшой площадки перед зданием Управления морского порта вверх, к улице Чукотской шла широкая мраморная лестница. По ней Петр Анкатагин и Иван Теин поднялись вверх. Мемориальная доска была собственно не доской, а специально обработанной кожей от байдары. Она была заключена между двумя прозрачными пластинами, за которыми блестела надпись: «Нутку 1972–1995 гивик ганымытвален ынкъам гэмигчирэтлин тэкэлиныльын Таю»[6].

— Дом этот давно нежилой. Там помещается склад морского порта, хранятся разные точные приборы.

Спускаясь обратно на набережную, Иван Теин остановился и спросил Петра Анкатагина:

— А вы кто по специальности?

— Музыкант, — почему-то смущенно ответил Анкатагин. — Флейтист. Тут нас четверо музыкантов. Квартет. Элюч из Сиреников, Уви из Нунлиграна, я да начальник порта Сергей Умкатагин.

— И часто играете?

— Раз в неделю репетируем, а концерты раз или два в месяц. Хотелось бы почаще.

А когда вертостат поднимался над озером Эстихет, Иван Теин с удивлением подумал, что в советских учреждениях Чукотки многовато людей искусства.

Глава девятая

Приезжая с Иналика, Адам Майна только ночевал у себя, а все остальное время проводил в других домах, где его рассказы о жизни на острове Малый Диомид выслушивались с огромным интересом. Спрашивали обо всем, даже о том, что хорошо сами знали. Интересовались погодой, словно за это время климат в Беринговом проливе как-то существенно мог измениться. По-прежнему ли летнее солнце садится за остров Ратманова, гнездятся ли тупики и кайры на тех же местах, слышен ли грохот прибоя и шелест льдин?

Иногда Адам Майна выходил из себя:

— Солнце давно не заходит за остров Ратманова! Большевики передвинули закат в другую сторону и переименовали в восход! Тупики и кайры отказались гнездиться в скалах и предпочитают рожать живых птенцов, а прибой неслышен и тих, так что в ненастье до уха доносится лишь мышиный скреб в старой мясной яме Аяпана!.. Да вы что! Ваши мужья только вчера были на острове, свежевали моржа! Ничего там не изменилось. И все слышно! После того взрыва, когда меня засыпало, строители работают аккуратно.

Так и было на самом деле. А приезжал Адам Майна, стосковавшись по людям. Как ни хорошо было ему на родном острове, в своем старом доме, все же иной раз так хотелось услышать живой человеческий голос, детский смех да просто собачий лай, что он срывался с места и ехал на Кинг-Айленд.

Близким друзьям Адам Майна жаловался:

— Боюсь этих роботов. Иной раз в ночи мерещится: стоит он, проклятый, на пороге и поблескивает глазами-прожекторами. Такой ужас охватит тебя, даже речь отнимается… А может, впрямь они приходят? Иной раз встанешь поутру, выглянешь за порог, и будто кто-то убегает вдаль, так тяжело топочет, даже земля слегка содрогается. Призовешь духов — охранителей очага, а их-то нет. Они, видать, тоже перекочевали на Кинг-Айленд. Без них неуютно.

Но близкие старика знали, что он тайком перевез обратно на Иналик своих домашних духов-охранителей.

Побывав на Кинг-Айленде, утолив жажду общения, Адам Майна начинал собираться обратно на Иналик, объясняя скорое возвращение необходимостью быть на своем месте Главного хранителя. Он напускал на себя важность, чтобы не вызывать излишней зависти земляков, тоскующих по своей родине, по исхлестанному суровыми ветрами, окутанному туманами куску серой скалы в бурных водах на стыке двух океанов.

И еще одна причина гнала старика с чужого ему острова — видимое изменение в обычаях и поведении земляков и родичей. С утерей родного острова они словно утратили и нечто другое. Исконное занятие иналикцев — морской зверобойный промысел — потеряло для них жизненно важное значение. Они больше не зависели от того, сколько моржей им удастся добыть, сколько заготовить на зиму. Денежная компенсация за отчуждение Иналика позволяла им жить безбедно, не выходя за порог своих теплых домов.

Порой создавалось впечатление, что охотники уплывали в море не в поисках пищи, а чтобы вернуться к себе, в свои воспоминания, ощутить былую уверенность, когда жизнь твоя зависела от твердости твоей руки.

И еще одно: каждый охотничий вельбот, байдара непременно заворачивали в Иналик якобы для отдыха, починки снаряжения или будто из-за нехватки горючего.

Охотники радостно высаживались на берег, словно они и впрямь вернулись к себе домой. Они разбредались по своим покинутым хижинам, и над Иналиком повисала тягостная мрачная тишина тайных сдержанных рыданий, скупых мужских слез, мысленных обращений к полузабытым богам полузабытыми словами древних заклинаний.

Почему-то земляки, когда ночевали в своих остывших, осиротевших домах, не зажигали электрического света, хотя Иналик был снова подключен к источнику энергии. Мерцали свечи, а некоторые находили древние каменные жирники и зажигали их, возвращаясь к видениям прошлого, в свою молодость вместе с вдыхаемым острым запахом тюленьего и моржового жира.

Сидя на берегу пролива в одиночестве и глядя на темную громаду острова Ратманова, Адам Майна размышлял о времени, о тех следах, которые оно оставило в его долгой жизни. События, пережитые события — вот что дает ощущение времени, что метит проходящие мгновения в памяти. Впервые движение времени Адам Майна почувствовал, когда от него ушла Линн Чамберс. Да, где-то было записано время его рождения, ведь Адам Майна появился на свет, когда маленький Иналик переживал великое приобщение к достижениям цивилизации, техники, когда считалось, что каждый эскимос должен быть грамотным и закончить по меньшей мере начальную школу. Но время рождения затерялось в прошлом, даже детство отдалилось в прекрасную пору сновидений, когда видишь себя снова ребенком, прильнувшим к материнской груди. А потом время как бы прервалось, остановилось, потому что пришла молодость, время ощущения силы, вечности и непрерывности бытия. Даже и не думалось о том, что это когда-нибудь кончится, и пожилой возраст и старость брезжили где-то очень далеко, почти за пределом мыслимого. Казалось само собой разумеющимся быть всегда молодым. После отъезда Линн Чамберс Адам Майна понял, что молодость уже позади, и даже далеко позади…

А теперь события покатились с такой стремительностью, что иные из них осмысливались уже задним числом — мозг не поспевал за ними, и даже переживания и ощущения запаздывали. Груз событий начинал ощутимо давить на плечи, и Адам Майна физически чувствовал это, особенно к вечеру, когда солнце уходило за остров Ратманова и долгая тень протягивалась по проливу к Иналику, словно пытаясь дотянуться до острова-брата.

Люди старели на глазах.

Давно ли мальчишкой был Перси — круглолицый, с ярким блеском желтоватых любопытных глаз, а теперь — зрелый, много переживший мужчина. Лицо его заострилось, словно его с обеих сторон сточили грубыми камнями, в еще более сузившихся глазах появилось какое-то волчье выражение. Переменилась и Френсис, вчерашняя школьница, а сегодня — женщина! Женщина с трагической судьбой: вместившая в своем израненном переживаниями сердце почти детскую любовь и привязанность к Перси и горячую, страстную любовь к Петру-Амае.

Еще год назад Джеймс Мылрок казался Адаму Майне молодым человеком, а сегодня он выглядит почти сверстником.

И каждый раз, возвращаясь на Кинг-Айленд, Адам Майна видел перемены в людях.

Однако в этот раз было по-иному.

Словно вернулось старое время. И это потому, что иналикцы готовились к уэленскому фестивалю.

Еще загодя из добытых моржей вырезались обширные желудки, тщательно вычищались, с их стенок каменным скребком, чтобы ненароком не прорезать кожу, снималось все лишнее. Очищенный таким способом, тщательно промытый, потом выдержанный несколько дней в едкой человечьей моче, моржовый желудок надувался и подвешивался на просушку в тени. Так, примерно с месяц, будущий резонатор древнего бубна впитывал в себя морской ветер, шум прибоя, птичьи крики, рев моржового стада, тяжелое, приглушенное дыхание китов. К тому времени от старой кожи освобождался деревянный обод бубна, старый, упругий, желтый от времени и жира морских зверей. А новую снова замачивали в специально приготовленной жидкости, основную часть которой опять составляла человечья моча.

А потом наступало время натягивания нового бубна.

Это происходило на рассвете яркого солнечного дня, чтобы незамутненным солнечным лучом мерить равномерность натяжки кожи на обод, по ее цвету определить будущий голос и тональность. Ибо только неискушенному грубому глазу эскимосский сягуяк и чукотский ярар кажутся одинаковыми, на самом деле они как разные люди, и голоса у них различаются не в меньшей степени.

После натяжки бубен еще несколько дней должен сушиться вдали от солнца, но уже в спокойном, недоступном для резких колебаний температуры и движения воздуха месте. Не было для этого лучшего места, чем кладовая старого нынлю, но в Кинг-Айленде Мылрок подвесил три новых бубна на чердак своего нового дома так, чтобы ненароком заглянувший в слуховое окно солнечный луч не коснулся туго натянутой кожи.

Оставив сушиться сягуяки, Джеймс Мылрок поднялся на самую возвышенную часть острова, туда, где, обращенный своим ликом к морскому простору, стоял бронзовый Иисус Христос, воздвигнутый здесь в 1937 году. Полустертая надпись гласила, что статуя поставлена в знак мира и согласия между Сибирью и Аляской. Это было святилище старых кингайлендцев, которые много раз намеревались увезти статую в Ном и поставить ее на берегу залива Нортон, в своем квартале. Но это намерение вот уже почти два столетия оставалось только благим намерением. Лишенные привычных своих святилищ, иналикцы постепенно привыкали к новым, и в поисках уединения, места для углубленных размышлений, облюбовали эту высокую точку острова. Само собой сложилось так, что и молитвы свои они стали обращать к этой застывшей бронзовой фигуре. Задумчивое выражение лика, зелень в складках одежды и чертах лица — эти материальные знаки древности внушали уважение, и, во всяком случае, можно было быть полностью уверенным в том, что сказанное здесь, излитое в искреннем порыве, здесь и останется, будучи поглощенным спокойствием и тишиной.

Джеймс Мылрок приходил сюда отнюдь не для молитв. Здесь он пробовал свой голос, пробовал свои новые напевы, громко произносил слова будущих песнопений, которые он собирался пополнить на Уэленском фестивале арктического искусства.

Присутствие божественной статуи нисколько не смущало певца. Наоборот, ему иногда казалось, что он видит скрытое одобрение в выражении священного лика.

Джеймс Мылрок искал пути возвращения к дружбе с Иваном Теином, к состоянию уверенности в том, что песня-танец найдет отклик в родственной душе. Иначе смысла не было ехать на Уэленский фестиваль… Нет, не зажила обида за сына, не затянулась рубцом. Стоило ему подумать о нем, как начинало ныть, исходить внутренним кровотечением все наболевшее, пережитое за последнее время… Вроде бы судьба повернулась лицом к Перси, и даже некоторые из земляков завидовали: он на хорошей работе, у него столько денег, сколько не снилось ни одному жителю Иналика, он может путешествовать, жить в прекрасных отелях. Но из редких своих встреч с сыном Джеймс Мылрок вынес впечатление, что у него неладно на душе. На все попытки его разговорить сын отвечал односложно, не раскрывался, как раньше. Похоже было, что разговор с отцом доставлял ему мучение, и он пересиливал себя, общаясь с родными. Иногда всматриваясь в него, стараясь найти в нем прежнее, дорогое, Мылрок с чувством ужаса ничего не находил. Порой думалось: хорошо вот, что Перси не живет на Кинг-Айленде, в воспоминаниях отца он оставался прежним, любящим, послушным сыном, а не пугающим незнакомцем, каким он представал перед отцом в последние свидания в Номе, когда Перси неожиданно заявился к отцу в гостинице Саймона Галягыргына. Тогда отец едва узнал его — с лихорадочно блестевшими глазами, бессвязной речью и дьявольской улыбкой на лице. Не было никакого сомнения в том, что Перси снова принимал какие-то психогенные таблетки.

В то время как Перси внешне отдалялся от своего облика, расцветала и хорошела Френсис Омиак-Мылрок, как она официально должна была прозываться… Но она, похоже, не считала себя женой Перси ни перед богом, ни перед законом…

Внешне отношения между семьями не изменились, а в последнее время даже как-то наладились. Во всяком случае и Ник Омиак, и Джеймс Мылрок и на людях, и между собой сохраняли ровный и дружественный тон, принятый между людьми Иналика. Труднее всего было с Френсис. Каждый раз, видя ее, Джеймс Мылрок испытывал чувство глубокой обиды за сына и с недоумением про себя вопрошал: ну почему так случилось, что Френсис предпочла молодому, близкому, хорошо знакомому с детства Перси этого советского, почти чужого, причем намного старше по возрасту и к тому же наверняка большевика? Вот, говорят, что пути господни неисповедимы, но еще более неисповедимы пути человеческой любви, точнее говоря, женской любви. И стоило больших душевных усилий усмирять внутренний гнев и не показывать его Френсис.

Недавно Джеймс Мылрок был на родном Иналике. Стояли последние дни летней моржовой охоты. За ней последует короткий перерыв. В сердце уже само собой, повинуясь внутренним, неподвластным разуму силам, возникали обрывки мелодий, слова складывались в строки. Видение поднимающихся из водной пучины опор будущего Интерконтинентального моста вызывало удивительное настроение, чувство восхищения силой человека. Не надо было особенно и напрягать воображение, чтобы представить себе очертания будущего грандиозного сооружения, тем более что изображение моста отныне попадалось всюду. Силуэт его был изображен на салфетках фирменного ресторана Саймона Галягыргына, отпечатан на календарях, открытках, выгравирован на почтовых марках, просвечивал на водяных знаках бумаг, исходящих от Американской администрации строительства Интерконтинентального моста…

И высоко над будущими пролетами моста Джеймс Мылрок внутренним взором видел невидимые крепчайшие нити, связывающие его со своими братьями на Чукотке.

Сегодня здесь, на Кинг-Айленде, который все чаще иналикцы называли древним именем Укивок, Джеймс Мылрок особенно остро и явственно почувствовал, что новая песня-танец удается. Не так уж часто за последнее время его посещало такое вдохновение, ощущение необычайной приподнятости, уверенности в верно избранном пути творения. Это был тот сладостный и редкий миг, когда творец совершенно уверен в своем создании.

Мылрок медленно напевал мелодию, помещал полные глубокого смысла слова так, чтобы они созвучно ложились в песню, и все его тело от кончиков пальцев на руках до ступней ног, словно трепещущий лист на осеннем ветру, было готово ринуться в стремительный водопад танца. Пока певец не оттачивал каждое движение, не сочинял каждый жест, который будет сопровождать песню-танец. Он только мысленно расставлял акценты будущего исполнения. Древнеберингоморский танец-песня рождается непосредственно при звуке песни и в основном является импровизацией. Каждое его исполнение не совсем совпадает с предыдущим. Эту песню надо закончить к сегодняшнему вечеру и пропеть перед будущими исполнителями в спортивном зале школы. Жаль, что новые сягуяки еще как следует не просохли, но скоро они будут в таком состоянии, что даже малейшее прикосновение к их тугой поверхности будет вызывать долгий, тянущийся, улетающий вдаль звук.

Но разве эта песня-танец будет примирением? Они ведь не ссорились, между ними не было сказано ни одного худого или сердитого слова. Правда, долго не виделись, не разговаривали друг с другом. Да, жизнь всячески испытывает дружбу, и все надо выдержать, вытерпеть, перенести ради нее…

Здесь, у подножия бронзового Христа, легко и свободно дышится. Порой кажется, что стоишь на плато родного острова и смотришь вдаль, и взгляд твой на уровне полета кайры. Морское течение создает иллюзию стремительного полета, полета свободного, устойчивого, ибо под ногами земная твердь родины… Но как трудно привыкать к чужой земле! Иногда проснешься среди ночи, и вдруг приходит мысль, которая приводит в отчаяние: ведь никогда, никогда этот остров никому из них не будет родным! Сколько бы поколений ни последовало вослед за теми, кто покинул Иналик, — всегда найдется тот, кто напомнит: а мы происходим с Малого Диомида, из той священной земли-скалы, что ныне служит опорой Интерконтинентального моста. Да и сам мост уже станет привычной деталью Берингова пролива, а все же люди на Кинг-Айленде, или Укивоке, иногда будут просыпаться среди ночи от непонятной, непривычной тоски, и глаза их будут блуждать по пустынному горизонту.

Однако прочь грустные мысли!

Джеймс Мылрок легко и упруго зашагал вниз, к рядам аккуратных, еще не успевших потемнеть новеньких домиков. Каждый раз, когда в его груди рождалась новая песня, он чувствовал себя помолодевшим, и это ощущение было сродни нетерпеливому ожиданию свидания с женщиной. Он знал, что это свидание произойдет у древних Священных камней Уэлена, пролежавших в забвении несколько десятков лет в основании старой пекарни. Он будет очень утомлен и сразу постареет на несколько лет, но ради новой песни-танца можно отдать и несколько лет жизни.

Земляки уже собрались в спортивном зале школы.

Уже в поздний час, когда летнее солнце садилось в спокойную воду, мирно расходились бывшие иналикцы, нынче жители Кинг-Айленда, по своим домам, взволнованные новой песней-танцем.

Некоторое время Ник Омиак и Джеймс Мылрок шли рядом.

— Как же мы будем называть себя? — вдруг спросил Ник Омиак.

Джеймс Мылрок остановился и с недоумением глянул на мэра.

— Раньше мы приплывали в Уэлен как иналикцы, — пояснил тихим голосом Ник Омиак. — А теперь кто мы? С одной стороны, мы по происхождению иналикцы, а живем на Кинг-Айленде… Я слышал, что община Кинг-Айленда в Номе тоже собирается поехать на фестиваль.

Да, это был серьезный вопрос. Как же быть? Бывшие жители Кинг-Айленда, которые нынче жили в Номе, называли себя по давнему эскимосскому имени острова — укивокцами, ибо остров имел свое исконное имя — Укивок. Так они себя и именовали, когда принимали участие в Арктическом фестивале. Назвать себя кинг-айлендцами? Но ведь ни с какой стороны это не верно.

— Мы были и остались навсегда иналикцами, — твердо произнес Джеймс Мылрок.

Ник Омиак некоторое время смотрел ему вслед.

— Он прав, — тихо произнесла Френсис, дотронувшись до отцовской руки.

— Может быть, — нерешительно ответил Ник Омиак.

Он был человеком педантичным, любил порядок в делах и знал толк в бюрократии. Это обстоятельство было одним из решающих, когда его выбирали мэром.

Его внимание привлекла увеличивающаяся точка на горизонте. Похоже, что кто-то летел из Нома на остров. Видимо, сообщили в мэрию, а его не было на месте.

— Кто же это к нам в такой поздний час? — задумчиво проговорил Ник Омиак.

Это был наемный вертостат, принадлежащий компании «Раян-Эрлайнз».

Он летел высоко, и винт его сверкал в лучах уходящего в море солнца. Он снижался круто, издали нацеливаясь на небольшую посадочную площадку на берегу моря. Любопытно было посмотреть, кто прилетел, и Ник Омиак с дочерью спустились на берег, благо до посадочной площадки было недалеко.

Прилетел всего один человек — Перси Мылрок.

Он выпрыгнул из распахнутой двери пассажирского вертостата с легким вещевым мешком, из которого торчала папка для рисования, и в удивлении уставился на встречающих:

— Вот так сюрприз! — криво усмехнулся Перси. — Не ожидал, что вы меня встретите!

Как ни хотелось сказать Нику Омиаку, что все это вышло случайно и они не собирались его встречать, но сдержался и лишь с достоинством заметил:

— Я — мэр села и обязан знать тех, кто приезжает к нам.

— Ну, на этот раз прилетел я, — продолжал усмехаться Перси. — И очень рад, что меня встречает жена.

Но Френсис уже повернулась и быстрыми шагами удалялась от берега. Она бы и побежала, но не хотелось оставлять отца наедине с Перси.

— Похоже, что она не рада мне, — пробормотал Перси, перекинул мешок на спину и пошел по тропке.

Омиак шел рядом. Чтобы как-то разрядить обстановку, он стал рассказывать о том, как они только что репетировали свое будущее выступление на Уэленском фестивале арктических народов.

— Я бы на вашем месте бойкотировал этот фестиваль, — вдруг бросил Перси.

Омиак от удивления даже остановился.

— Эти большевики всю выгоду взяли себе, а нам оставили одни неприятности. У них все хорошо: и веселы они, и жизнерадостны, и плавательные бассейны строят, и оленей разводят, и цель жизни у них есть, а у нас что? Полная неопределенность! А они: хотят — живут в яранге, надоест — возвращаются в дом. И главное — они на своей родине! А мы где? На каком-то вонючем Укивоке, о котором нам то и дело напоминают, что это не наш остров… Вот не поедем на фестиваль! Пусть веселятся и поют без нас!

Перси говорил с горечью, в его голосе слышались слезы, а взгляд был прикован к удаляющейся Френсис, которая уже была возле своего дома.

— Но ведь этот фестиваль нужен нам не меньше, чем уэленцам, — попытался возразить Омиак.

— А вот мы посмотрим! Мы-то как-нибудь переживем, а они?

— Нет, ты не прав, — задумчиво сказал Ник Омиак. — Как раз они-то обойдутся без нас, а вот мы без этого фестиваля вовсе останемся сиротами… И жизнь у них вовсе не безоблачная, как ты говоришь. Вон, мост-макет взорвали у них…

— Что из того, что мост-макет взорвали? — усмехнулся Перси. — Большой-то все равно строят.

— Но ведь строим и мы тоже…

— Кто — «мы»? Белые люди строят, а мы так, сбоку. Да еще оказались помехой.

— У тебя плохое настроение, Перси.

— У меня теперь всегда плохое настроение. И ты. Ник, прекрасно знаешь, почему.

Ник Омиак вздохнул и пожал плечами.

— Ты не отворачивайся, — громко сказал Перси. — Почему ты отворачиваешься? Почему вы все отворачиваетесь от меня?

— Никто от тебя не отворачивается…

Френсис не входила в дом. Она стояла у нижней ступеньки крыльца и наблюдала за отцом и Перси.

— И все-таки я уговорю наших не ехать на Уэленский фестиваль! — злобно произнес Перси и пошел к отцовскому дому.

Ник Омиак поглядел ему вслед и тоже медленно направился к своему жилищу.

— Он хочет уговорить нас бойкотировать Уэленский фестиваль! — ответил Ник Омиак, когда Френсис спросила, о чем они разговаривали. — Надо же придумать такое! Он, конечно, не в своем уме.

Ник Омиак знал, что на месте разрушенного моста-макета в Уэлене нашли тюбик из-под желтой краски, которым пользовался Перси Мылрок. Правда, как заявил следователь из бухты Провидения Владимир Тихненко в телеинтервью, это может быть простое совпадение, и у них нет оснований подозревать кого-нибудь. Но многим иналикцам связь Перси с газетой «Тихоокеанский вестник» казалась подозрительной, особенно из-за непомерно больших денег, которые получал новоявленный художник. Позиция этой газеты относительно строительства Интерконтинентального моста была всем хорошо известна.

Ночь для Френсис прошла тревожно. Боясь, что Перси попытается вломиться в дом, она долго лежала с открытыми глазами, пыталась читать, слушать музыку, а потом уже на рассвете встала и села к столу. Возле настольной лампы громоздились папки с материалами для книги. А песня Джеймса Мылрока все звучала, звала на вольный простор, далеко…

Тихонько одевшись, Френсис вышла из дома. На северо-восточной половине неба занималась заря, яркая, красная, обещающая ясный, теплый и тихий солнечный день.

Уже было достаточно светло, чтобы различать дорогу, и Френсис решила встретить восход на самой высокой точке острова, на том месте, где возвышалась бронзовая статуя Христа. Она медленно пошла по тропке, поднимаясь все выше и выше, оставляя внизу, на крутом берегу моря, селение.

На вершине острова рассеивался ночной туман, которым Кинг-Айленд окутывался каждую летнюю ночь. Френсис знала, что с первыми лучами солнца от тумана останется лишь легкий налет на обломках скал, на невысокой тугой траве.

Время от времени Френсис останавливалась и оглядывалась на море, где разгоралась заря. Она торопилась оказаться на вершине, чтобы поймать первый луч встающего солнца. Кругом уже было достаточно светло, лишь со статуи еще не сошел беловато-серый покров тумана…

Но что это?

Это было невероятно и страшно: статуя Христа сошла со своего пьедестала и сидела у собственного подножия, обратившись лицом к утренней заре. Френсис остановилась. Оцепенение было так сильно, что невозможно было отвести глаз от страшной картины, и идущий из глубины тела крик застрял комом в горле: Дунул легкий утренний ветерок, добежавший до вершины острова с моря. В нем явственно чувствовалась свежесть воды, запахи сохнущих на гальке водорослей и ночное сырое тепло. Этим порывом сдуло остатки тумана, и первый луч солнца отразился от стоящей в полной неприкосновенности бронзовой статуи Христа.

Но у подножия сидел человек. Он шевельнулся вместе с хлынувшим на него светом и поднял голову. Это Перси Мылрок рисовал в большом альбоме, разложенном на коленях.

Крик все же вырвался у нее и заставил вздрогнуть человека.

Перси уставился на Френсис. Изумление, смешанное с испугом, отразилось на его лице. Облачко тумана, сошедшее со статуи, на секунду коснулось фигурки Френсис, и он подумал, что ему мерещится. Но звук голоса вернул его в действительность, и Перси, вскочил на ноги, рассыпав краски по земле.

— Френсис!

В это солнечное утро он был совсем другим, словно вернулось время их детской дружбы. Лицо его сияло, в глазах светилась доброта, и легкая улыбка блуждала по его лицу. Он, видимо, еще был в том состоянии, когда сила творчества преображает человека, выявляя в нем лучшие его черты.

— Я… я хотела отсюда увидеть восход солнца, — пробормотала Френсис.

— Смотри, — сказал Перси. — Вон солнце взошло.

Да, солнце действительно взошло, и здесь, на вершине острова, в чистом, ничем не замутненном воздухе, его лучи оказались горячими и ослепляющими.

— Я очень рад, что вижу тебя утром, — сказал Перси и сделал несколько шагов навстречу.

Френсис улыбнулась в ответ.

— Милая Френсис, — продолжал Перси. — Над нами возвышается тот, кому поклоняется значительная часть человечества. Может быть, именно он и призвал нас сегодня друг к другу, потому что и его милосердие, его любвеобильное сердце устало, измучилось, глядя на наше несчастье…

Перси говорил тихо, но в этой утренней тишине его голос был отчетлив и ясен. Он больше не заслонял солнце, и Френсис видела его лицо, просветленное, даже одухотворенное, и вдруг ставшее похожим на то, что было у него в юности — округлое, с затаенным под природной смуглостью румянцем.

И вдруг с удивительной достоверностью вспомнилось их детство в Иналике, прогулки по узкому галечному пляжу после штормовой ночи в поисках неожиданных находок. Иногда это были загадочные вещи, обломки чужой жизни, может быть, даже остатки чьих-то трагедий, несчастий. Обычно они ходили, взявшись за руки, чтобы чувствовать друг друга, быть уверенными на скользких камнях и успеть убежать вместе от набегающей волны. Так было хорошо вдвоем, чувствовать себя вдвое сильнее, вдвое увереннее, вдвое зорче. И два молодых сердца бились вместе…

Перси взял ее за руку, и Френсис не отняла дрогнувшей руки.

— Мы оба настрадались… Иного пути для нас с тобой на этой земле нет. Это только так кажется, что мы переселились с Иналика на Укивок. А на самом деле мы остались там же, в нашем родном Иналике, и все, что приключилось и происходит с нами, — это дурной сон, от которого надо пробудиться. Разве не было такого с тобой, милая Френсис, разве не снилось тебе ужасное и ты не напрягалась, чтобы вырваться из холодных объятий страшного сна? И сейчас, стоит тебе чуть собрать твои внутренние силы, и снова вернется хороший ясный теплый день. Видишь, Френсис, солнце уже вернулось, теплые его лучи касаются тебя, и Христос с нами…

Над головой статуи сверкало сияние: солнечные лучи встающего светила дробились о позеленевшую бронзу.

Слова Перси обволакивали Френсис, и ей и впрямь казалось, что она во сне, в удивительном, странном сне…

Там, в Иналике, наигравшись у моря, они карабкались на вершину острова, воображая себя птицами. Какое это было прекрасное время! Даже воспоминание сладостно и волнующе. А может быть, это не воспоминание? Вот он Перси, он рядом.

Будущее в то время было ясно и просто: вырасти, закончить среднюю школу в Номе и вернуться обратно в свой родной Иналик. Снова увидеть своих близких и родных и зажить их вечной, казалось, никогда в веках не изменяющейся и не прекращающейся жизнью. Жизнь текла непрерывной рекой, постоянным потоком от древнейших времен, от едва различимых в сумерках памяти прадедов, дедов, к отцам, и дальше уже продолжалась в юном поколении, в народившихся детишках, уже начавших щебетать, как птенцы на весенних скалах. Жизнь продолжалась всюду — и в прошлом, и в будущем, и радостное ощущение вечности особенно остро чувствовалось на крохотном островке посреди Берингова пролива.

Это была настоящая жизнь! Может быть, Перси и прав: все, что произошло, — это дурной сон, который можно стряхнуть усилием воли, напряжением своего сознания. Ведь все окружающее так реально, зримо, просто — это высокое теплое небо, на котором только что взошло солнце, совсем легкие, еле заметные белесоватые полосы, словно Млечный Путь остался, не померк вместе с ночными звездами, дуновение легкого ветра со знакомыми морскими запахами, эти мшистые скалы, которые лишь издали кажутся жесткими, а на самом деле мох на них такой мягкий, ласковый, прогретый долгими летними солнечными днями. Он похож на шерсть неведомого животного, разлегшегося здесь, на вершине Укивока. А может быть, сам Укивок, как гласит легенда, — это гигантское морское животное, прародитель всего живого на земле, остановившееся здесь навеки, чтобы служить пристанищем для морских охотников? Где-то в глубине недр еще осталось живое тепло, которое греет эти камни и шелковистый ласковый мох, на котором так мягко и приятно лежать.

А потом снова и снова возвращаться в полеты в грезах и наяву, смотреть в бездонное небо, чувствовать себя невесомым ветром, упругим и сильным, как руки доброго человека.

Мягкие руки ветра гладят тело, ворошат одежду, забираются под складки легкой камлейки, касаются маленьких, еще девичьих грудей, бегут как теплый ручей дальше по телу вниз, чуть щекоча гладкую поверхность живота…

Френсис недвижно лежала с закрытыми глазами, и Перси несколько раз показалось, что от нее отлетело дыхание. Тогда он сдерживал собственное прерывистое жаркое дыхание и видел легкую улыбку на заалевших устах, трепетание ресниц. Блуждающие по телу руки ощущали тепло и даже жар, охвативший Френсис.

Перси дрожал от возбуждения, от ощущения нарастающего счастья, от неверия в то, что происходило.

Может быть, так именно и должно быть: у подножия бога белых людей, который давным-давно стал богом эскимосского народа, к которому на протяжении уже почти двух веков обращались с молитвами морские охотники, посвящая его в свои дела… Может быть, он-и впрямь услышал молитвы, которые возносил к нему Перси.

Как прекрасна Френсис! Воистину она цветок благоухающий, прекрасный, живой, трепещущий, совершенный во всех отношениях. Прикосновение к ней рождает ощущение неземного счастья, и желание слияния так сильно, что чувствуешь мучительную боль. Утоление боли — вот оказывается, что такое настоящее слияние с женщиной, с той единственной, которую тебе предназначил господь. А все, что было до этого, все, что перепробовал за свою недолгую бурную жизнь Перси Мылрок, все было совсем не то, жадные, мимолетные объятия, которые забывались тут же, стоило отвернуться.

А здесь… как хочется продлить это мучительное волнение, и в то же время нет больше сил сдерживаться, терпеть эту боль, от которой, кажется, можно умереть.

Вот оно, настоящее, мгновение счастья!

И тут Френсис открыла глаза. Сначала в них отразилось мирное освещенное небо, которое тут же заместилось выражением ужаса и страдания.

— Нет! Нет! — закричала она так, что ее крик, наверное, был слышен не только в пробуждающемся внизу селении, а далеко на птичьих скалах.

Перси не успел ничего сделать, не успел даже сообразить, как одним невыразимой силы движением Френсис вывернулась, вскочила на ноги и бросилась вниз, по узкой тропке.

Оглушенный и ошеломленный Перси так и остался лежать на мху, вдруг ставшем жестким и холодным. Он готов был завыть волком от горя и обиды, но не было ни голоса, ни сил.

Глава десятая

Иван Теин сидел в своем служебном кабинете и наблюдал на нескольких экранах, как к Уэлену плыли флотилии гостей. С Кинг-Айленда на парусах двигались три большие байдары. Он знал о намерении Джеймса Мылрока отчасти как бы воскресить древние способы общения в Беринговом проливе. На байдарах шли сивукакцы с острова Святого Лаврентия и жители Нома.

Номские эскимосы расположились на двух байдарах — представители общины, ведущие свое происхождение с острова Святого Лаврентия, и общины Кинг-Айленда. Маленькая группа жителей Уэльса наняла обыкновенный пассажирский катер.

А вообще гости начали съезжаться еще вчера — из Нуука прибыл гренландский ансамбль, делегация с мыса Барроу зафрахтовала пассажирский дирижабль компании «Раян-Эрлайнз».

По мере приближения к мысу Дежнева байдары сближались. На экране уже было хорошо заметно, что гости с острова Святого Лаврентия и Нома воссоединились с флотилией байдар Кинг-Айленда. К ним вплотную подошли суда из Нома, а пассажирский катер из Уэльса замедлил ход, видимо, чтобы быть вместе с остальными.

Все сведения о приближении гостевой флотилии передавались по местному радио и телевидению.

С утра дул северный ветер, и поначалу Иван Теин не на шутку опасался того, что поднимется волна и байдарам придется причаливать на южной стороне полуострова, а оттуда уже каналом плыть в уэленскую лагуну. Это было бы нарушением традиции: такого рода встречи испокон века начинались именно на старой Уэленской косе.

К полудню намечалось прибытие почетных гостей, среди которых, разумеется, первыми были Сергей Иванович Метелица и Хью Джонсон Дуглас. Даже официальные лица из Магадана, Анадыря и Нома, из столицы Аляски на этот раз не вызывали такого интереса, как эти два человека.

Почти все население Уэлена с утра находилось возле яранг на галечной косе. Чистились и проветривались жилища, заготавливалось топливо для костров, на которое непременно шли выброшенные морскими волнами обломки деревьев, куски древесной коры, дающие сильный жар и особый запах живого дыма. Так уж было заведено, что большинство гостей с острова Берингова пролива предпочитали селиться в ярангах, спать в меховых пологах, как бы этим возвращаясь в прошлое.

Солнце встало над южными тундровыми холмами. Часы показывали уже начало второго.

Хотя служебный вертостат Ивана Теина стоял наготове на берегу лагуны, в двух шагах от дома, он решил пройти до берега моря пешком.

Ума была в ситцевой камлейке с яркими рисунками тундровых цветов: такая ткань делалась по специальному заказу Чукотки на одной из ткацких фабрик Узбекистана. Сам же Теин был в белой камлейке, а на ногах — новые летние торбаза, перевязанные хорошо выбеленной кожей нерпы — мандаркой. На ногах Умы тоже были торбаза, но женские, высокие, с широкой белой полосой на голенище. Приблизительно так же, но с некоторыми вариациями были одеты все, кто в этот ясный день шел по широкой дороге от тундрового берега уэленской лагуны к галечной косе.

Теин с женой догнали неторопливо идущих впереди Хью Дугласа и Метелицу.

— Я впервые на таком празднестве, — признался Хью Дуглас.

В другое время Иван Теин не преминул бы воспользоваться моментом и долго бы рассказывал о возникновении этого доброго обычая, прерванного годами холодной войны и возобновленного уже в самом начале двадцать первого столетия, в результате улучшения отношений между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом, но сейчас он только сказал:

— Вы увидите настоящее искусство народов Арктики!

Мост-макет, собранный и установленный на том же самом месте, где прежде стоял взорванный его аналог, ничем не напоминал о том, что здесь произошло. Не было даже намеков на строительный мусор: промышленные роботы, в отличие от людей, запрограммированные на чистоту и аккуратность, никогда не оставляли мусор на строительных площадках.

Люди любовались мостом, фотографировали друг друга старыми моментальными аппаратами, обменивались снимками.

Ума с мужем, Метелица и Хью Дуглас медленно прошли по мосту-макету.

— Вообразите себе, что вы идете по настоящему Интерконтинентальному мосту, — улыбаясь, сказал Хью Дуглас.

— Только на пеший переход по настоящему мосту потребуются не одни сутки, — заметил Метелица.

— Ради интереса я бы разок прошел пешком по готовому мосту, — сказал Иван Теин.

За мостом-макетом, вынесенные на самую высокую Часть галечной косы, из зеленой травы торчали шесть темных, чуть глянцевитых, словно отполированных Священных камней. Простоявшие века под дождем и снегом, а потом несколько десятилетий пролежавшие в фундаменте старой уэленской пекарни, они оставались вечными в своих очертаниях и цвете.

— Возможно, что у них было некое, более значительное ритуальное назначение. На памяти моих родителей, эти камни служили местом, где сходились лучшие певцы Берингова пролива, — рассказывал Иван Теин.

— Похоже, что эти камни метеоритного происхождения, — внимательно всмотревшись, заметил Хью Дуглас.

— Вы что же, думаете, что здесь выпало шесть почти одинаковых метеоритов? — с сомнением спросил Метелица.

— Мог быть один метеорит, а потом его раскололи, — настаивал на своей версии Хью Дуглас.

На морском берегу, на уклоне, обращенном к воде, горели несколько костров.

Взглянув на них. Метелица вспомнил, как проносили над живым пламенем тело навеки уснувшего Глеба…

— А для чего костры? — полюбопытствовал американец.

— Каждый гость, высадившийся с байдары, должен пройти над углями, чтобы доказать, что он пришел с добрыми намерениями, — пояснил Иван Теин.

— Как, однако, красочна и многозначительна была прошлая жизнь! — то ли с одобрением, то ли с иронией заметил Хью Дуглас.

— Все эти обычаи, ритуалы сейчас уже, казалось бы, не имеющие смысла, были как бы психологической подготовкой к напряжению умственных и психических сил человека, — сказал Иван Теин.

По времени байдары должны были уже показаться из-за мыса. Большой информационный экран, установленный на специальной мачте, поднятой рядом с временным праздничным помостом, показывал, как флотилия оставляла позади скалу Ченлюквин. Впереди оставался мыс Безымянный, по-чукотски Еппын.

И вот одновременно с возгласами приветствий из-за темной громады мыса вынырнула первая байдара с белым косым парусом. Тут же следом за ней — вторая, третья. На верхушках мачт, несущих паруса, трепетали поднятые вместе флаги Советского Союза и Соединенных Штатов Америки.

Иван Теин, Александр Вулькын, официальные представители властей, прибывшие из Анадыря, Магадана, собрались у помоста, сооруженного почти у прибойной черты.

На первой байдаре, заполненной мужчинами и женщинами, детьми, одетыми в разноцветные камлейки, все легко узнали Джеймса Мылрока. Чуть позади него стоял Ник Омиак.

Упали паруса. Теперь на мачтах оставались лишь государственные флаги. В наступившей напряженной тишине громко журчала разрезаемая носами байдар светло-зеленая вода.

Вот нос первой байдары коснулся гальки, мягко зашуршал, и Джеймс Мылрок легко и упруго спрыгнул на галечный берег Уэлена. Выступив вперед, Иван Теин громко и приветливо сказал:

— Амын етти, Мылрок![7]

— Ии, мытьенмык![8] — ответил Мылрок и сделал шаг навстречу.

Они обнялись, и тут же на берег стали высаживаться остальные гости.

Полуобняв Мылрока, Теин повел его к пылающим углям костра и быстро провел над ними. Такой же обряд был совершен и с другими гостями.

Петр-Амая держал за руку Френсис, когда она проскользнула над углями, едва не запалив своей нарядной камлейки.

В первые часы приезда гостей предполагалась большая программа с речами, торжественным обедом и прогулкой на чукотских байдарах по уэленской лагуне, но Петр-Амая повел Френсис в старую отцовскую ярангу и ввел в полутемный чоттагин, чуть пахнущий дымом угасающего костра.

— Тут было сыровато, и я зажигал костер, чтобы просушить полог, — сказал Петр-Амая.

— Как хорошо, что я здесь! — вздохнула Френсис. — Такое ощущение, что я пришла к себе домой.

— Ты и пришла домой, — сказал Петр-Амая, подводя Френсис к поднятой и подпертой палкой меховой занавеси полога. — Никогда и никуда не уезжай отсюда…

— Если бы можно было, — вздохнула Френсис и присела на бревно-изголовье. — Я бы дала обет никогда не выходить из этого жилища, пользоваться только живым огнем очага, носить только камлейку и кэркэр, не произносить ни одного слова ни по-английски, ни по-русски, говорить только на эскимосском…

— Нет, — прервал ее Петр-Амая. — А как же ты будешь без естественного света? Так нельзя, захиреешь и отцветешь, как осенняя трава. Пусть было бы так, как ты сказала, но чтобы ты могла выходить из яранги…

— Ходить к ручью за водой, на берег моря за дровами для костра, — продолжала Френсис. — А когда наступит осень, и тундровые ягоды нальются соком, собирать морошку, шикшу и голубику, запасать на зиму юнэв — золотой корень, листья для приправ…

— А я покину свой институт, редакционную коллегию, буду ходить на охоту. На лето у меня есть одиночная байдарка с двухлопастным веслом, а зимой на вороньих лапках-снегоступах не пропаду на тонком льду…

— Вместе со звездами я бы возжигала в каменной вот этой плошке огонь и выставляла у порога, чтобы ты мог его издали видеть…

Петр-Амая привлек Френсис к себе, жарко и нежно целовал, говоря со смехом:

— Все это было бы прекрасно, если бы не световой маяк на причальной башне для дирижаблей: он будет затмевать твой слабый огонек в каменной плошке.

Френсис прижалась к Петру-Амае. Пережитое на вершине Кинг-Айленда все еще было живо в ее памяти, и, вспоминая случившееся, она внутренне содрогалась и мысленно упрекала себя за слабость. Эта тайна мучила ее, не давала по ночам спать, но в то же время она понимала, что рассказывать об этом Петру-Амае не стоит. Она никому не сказала о встрече у бронзовой статуи Христа на вершине Кинг-Айленда. Когда она прибежала к себе домой, отец с матерью еще спали, и она успела не только помыться и переодеться, но и немного успокоиться. Однако тревога и страх прошли лишь после того, как Перси улетел на вызванном им пассажирском вертостате. До его отъезда Френсис пришлось сказаться больной и не выходить из дома.

Перси почему-то больше не делал попыток увидеться с нею, и это удивило не только ее, но и всех жителей Кинг-Айленда, особенно тех, кто любил всякого рода происшествия, оживляющие монотонную жизнь.

Петр-Амая осторожно освободился из объятий, закрыл дверь в ярангу и опустил меховой полог.

Темнота окутала влюбленных, приглушив шум нарастающего праздника, музыку, гремевшую из стереогромкоговорителей, расположенных умело и невидимо среди яранг и стоек для байдар старого Уэлена.

В меховом пологе лежал ворох новых оленьих шкур, в которых было мягко и покойно. Петр-Амая и Френсис любили друг друга с той же постоянной и неизменяющейся силой чувств, как любили в этом древнем жилище арктических охотников тысячелетия назад, век назад и всего лишь несколько десятков лет назад…

Адам Майна прошел по всему селению от Священных камней до последней яранги, вернулся назад и, заметив возле торжественного помоста Ивана Теина, спросил:

— А не требуется ли вам Главный хранитель Уэлена?

Иван Теин по достоинству оценил шутку, но ответил серьезно:

— Место занято, дорогой Адам. Когда я окончательно уйду на пенсию, я займу эту должность и переселюсь в ярангу.

В первый день своего приезда гости разбредались по своим старым знакомым, и на этот раз, как было заведено, Иван Теин позвал Джеймса Мылрока с женой к себе. Переезд гостей в новый Уэлен через лагуну осуществлялся на байдарах.

Джеймс Мылрок был доволен. Он чуть тревожился перед поездкой, опасаясь встречи со старым другом. Но Иван Теин держал себя так, словно между ними ничего не случилось. Ну, что ж, думал про себя Джеймс Мылрок, в конце концов обижаться и сердиться должен он. Перси нигде не было видно, хотя отец знал, что он аккредитован на фестивале в составе многочисленных журналистов, съехавшихся со всех концов мира: Арктический фестиваль этого года привлек всеобщее внимание, благодаря строительству Интерконтинентального моста.

Молодежь отправилась веселиться на берег лагуны, на большой зеленый луг, начинающийся от порога большого сельского Дворца культуры, а люди постарше разбрелись по домам.

И все же даже за дружеским чаепитием натянутость между Иваном Теином и Джеймсом Мылроком не исчезла, и в красивых чашках никак не таял ледок отчуждения.

Разговоры шли обо всем. Об охоте нынешнего года, о моржовых лежбищах, которые вопреки опасениям, вызванным строительством моста, заполнялись животными отнюдь не в меньшем количестве, чем обычно. О многом другом.

Иван Теин облегченно вздохнул, когда позвонил Саша Вулькын и предложил перед поездкой в тундру на ужин показать гостям хозяйство.

Начали с берега, где чуть дальше яранг, за местом, которое когда-то занимала полярная станция, стоял комплексный цех по переработке морской добычи.

Александр Вулькын был в своей стихии. Он велел всем обуться в специально обработанные резиновые сапоги, накинуть стерильные халаты и повел в холодный цех первоначальной разделки.

— Разделка, — начал Вулькын, — у нас производится почти вручную, ибо никакая программа и механика не могут пока сравниться с умением человеческой руки и глазами. Ведь сюда попадают моржи разной величины и возраста, тюлени, лахтаки и нерпы. У нас есть опытные раздельщики, которые огромного моржа расчленяют за считанные минуты.

Вулькын провел гостей через сортировку, откуда мясо направлялось в одну сторону, внутренности — в другую, кожи — в третью.

— В последние годы моржовая кожа сильно поднялась в цене. В основном она идет на обивку самых дорогих сортов мебели. Недавно получили заказ из Мексики: просят обработанную кожу моржа для обивки президентского кресла. Часть мяса замораживается для потребления жителями Уэлена, часть вывозится в Анадырь, в Магадан. Часть консервируется, перерабатывается в колбасу, сосиски, полуфабрикаты. Спрос очень велик, но ограничения в промысле морского зверя ограничивают и нас. Практически у нас ничего не пропадает. Вон там цех по переработке костей. Костяная мука идет на удобрения в наши же теплицы.

В тепличный комплекс, расположенный поодаль, пришлось ехать на тундроходах, быстроходных машинах на воздушной подушке.

В огромных теплицах было тихо и душновато от влажного и теплого воздуха. Лишь где-то далеко журчала вода и иногда лязгал какой-то механизм. Людей не было видно.

— Здесь мы производим все фрукты и овощи, которые имеют наибольшую ценность для человека в свежем, натуральном виде, — продолжил свои объяснения Александр Вулькын.

В конце длинного приземистого здания, у выхода миловидная служительница вручила каждому гостю корзину только что собранных плодов.

На вместительном тундроходе переправились через лагуну на оленьи пастбища. Папанто пригнал свое стадо поближе и раскинул походную палатку.

— А где яранга? — несколько разочарованно спросил Джеймс Мылрок.

— Ярангу мы летом не трогаем, — ответил Папанто. — Она стоит в среднем течении реки Тэю-Вээм. Кроме яранги у нас есть еще так называемый бригадный дом. Отсюда до него пятнадцать минут полета на вертостате. Там нас ждет ужин.

Однако на вертостате никто не захотел лететь: всем нравился тундроход. Он летел над самой поверхностью сущи. Немного шумновато, но вполне можно разговаривать. Однако все небольшие неудобства путешествия на таком виде транспорта вознаграждались удивительным ощущением плавности полета. Тундроход словно бы плыл над кочками, небольшими неровностями, переваливался через невысокие холмы, проносился над мелкими озерцами и пересекал тундровые ручьи и довольно широкие реки.

Бригадный дом был по существу и семейным домом Папанто и выглядел довольно импозантно, напомнив Мылроку дома состоятельных аляскинцев, построившихся у подножия Университетского холма в Фербенксе.

Семья оленевода на этот раз в полном составе находилась здесь.

Гости внимательно осмотрели дом, который с удовольствием показывала хозяйка. Он состоял из двух квартир, каждая из которых включала три спальни, большую общую комнату и просторную кухню, равную по площади общей комнате. Кроме того, в доме находились две комнаты гостиничного типа с душевыми и туалетами на случай приезда гостей или помощников на трудное время отела и просчета оленей. К главному зданию примыкали службы: два теплых гаража — один для тундрохода, другой, по существу, представлял собой ангар для небольшого вертостата. В ангаре была отгорожена механическая мастерская. В комплексе еще было два склада — холодный и отапливаемый.

Хотя Александр Вулькын и давал подробные объяснения, Джеймс Мылрок все больше обращался к Ивану Теину, как бы подчеркивая особое к нему расположение. И от этого на душе у Теина становилось теплее. Ну почему, думал он, не сказать прямо: да, мы с тобой оказались в плену обстоятельств, поддались им и отбросили все хорошее, что нас объединяло, что поддерживало и придавало нам силы… Так уж получилось. Не в наших силах управлять чувствами наших детей и диктовать, кого они должны любить…

Ужинали в большой общей комнате, наслаждаясь простым тундровым блюдом — вареной олениной.

— А я все жалею, что не удалось нашему народу стать оленным наконец, — заговорил Мылрок, намекая на безуспешные попытки завести оленеводство в таком же размере, как на Чукотке, на островах Берингова пролива и на Аляске. Небольшое количество оленей долгое время пасли чужие люди — с Чукотки, а больше саамы, оленеводы далекой Скандинавии.

Теин знал, что и на Чукотке в свое время почти провалились попытки навязать оленеводство эскимосам. Отдельные из потомственных охотников шли в оленеводческие бригады больше водителями вездеходов, а что касается самой пастьбы оленей, к этому они относились с каким-то удивительным равнодушием, если не с отвращением.

Адам Майна, прислушавшись к разговору, заметил:

— Мы привыкли: если уж догнал зверя — надо его убить. Такова уж наша эскимосская психология. Ведь диких-то оленей на американском Севере было довольно, а вот не стали их приручать. Значит, сердце не лежало к этому.

— А жаль, — искренне посетовал Папанто. — С оленем жизнь прекрасна. В тундре просторно, чисто.

— Это правда, что к вам просятся на отдых из больших городов? — полюбопытствовал Мылрок.

— Отбоя нет! — воскликнул с улыбкой Папанто. — Но у нас не курорт, а производство. Тут нужны знающие люди, а не просто жаждущие тундрового спокойствия и тишины. Работа наша не такая уж легкая, как кажется на первый взгляд.

— Может быть, именно поэтому мои сородичи отказались от разведения оленей и пастушества, — заметил Адам Майна.

Джеймс Мылрок то встревал в разговор, то вдруг надолго замолкал, погруженный в свои мысли. То же самое происходило и с Иваном Теином. Но даже со стороны было заметно, что встреча двух старых друзей их взволновала.

На обратном пути в Уэлен, мчась над расцветшей тундрой, Иван Теин чувствовал, как в душе у него поет песня радости, радости от встречи с давним другом.

Еще издали, с высот холмов южной части полуострова показались пылающие на берегу костры — священный очистительный огонь теперь служил освещением для поющих, танцующих и веселящихся.

Тундроход остановился на зеленом берегу лагуны, в новом Уэлене.

Гости разошлись по комнатам, и Иван Теин поднялся к себе.

В большое окно хорошо было видно, как за лагуной в кострах плясало пламя праздника, глухо доносилась музыка.

Иван Теин подошел к столу, где рядом с машинкой-дисплеем белела стопка бумаги — перепечатанная рукопись. Давным-давно надо было бы прочитать, посмотреть, что получилось, но, честно говоря, Теин боялся этого. Кто знает, может быть, все это ерунда, ничего не стоящая, никому не интересное намерение вырваться из привычного, сойти с проторенной дорожки и попытаться самому пройти по неизведанному пути. В истории литературы было много попыток написания книг по горячим следам. Но то были строго документальные книги либо откровенно беллетристические сочинения с большой долей вымысла, но в которых за изменившимися именами героев и завуалированными названиями мест легко угадывалась послужившая материалом для сочинения действительность.

А что же здесь получилось? Соединился ли опыт романиста, человека, воссоздававшего мир силой своего воображения, с обыденной зоркостью охотника, человека, подмечающего и запоминающего мельчайшие детали окружающего и происходящего?

Теин шел от события к событию, от человека к человеку. Сегодня бы описать приезд гостей, попытаться, несмотря на свое неопределенное настроение, перенести на бумагу радость людей, встретившихся после разлуки, но почему-то душа не лежит… Может быть, возраст? Когда-то должны устать и отказать те участки мозга, которые обеспечивают творческий потенциал художника. Правда, в истории десятки примеров того, как гениальные художники, писатели до самых преклонных лет сохраняли способность творить. Но то гении… А ты кто?

Спать совершенно не хотелось. Можно, конечно, пойти в спальню и включить стимулятор сна, но и этого почему-то не хотелось делать. Иван Теин никогда не обращался к этому аппарату, предпочитая жить в естественном ритме. Даже в молодости, когда ему приходилось много путешествовать и часто в течение суток переноситься за многие десятки часовых поясов, для восстановления нормального ритма сна он ничем искусственным не пользовался.

Стараясь не разбудить жену, Иван Теин осторожно выбрался из дому и окунулся в прохладу летней уэленской ночи.

Перейдя на набережную, он зашагал по мягкой траве к востоку, пересек мостик, переброшенный через тундровый поток. Он шел быстро, поднимаясь на сопку. Он догадался захватить лазерный фонарик, который время от времени включал, чтобы осветить дорогу. Она вела вверх, через каменные осыпи, сухие ложбины исчезнувших на лето ручьев. Иногда Иван Теин спотыкался, едва не падал, но обратно не поворачивал. Он знал, что наверху начнется мягкая тундра, и до самого старого Уэленского маяка пойдет ровная дорога.

Памятник мелькнул бронзовой надписью — АТЫК. Это была почти бесформенная глыба белого мрамора, привезенная из бухты Секлюк, где этого камня были целые горы. На памятнике больше ничего не было написано. И всем было понятно, что под этим камнем похоронен человек, который украсил своей жизнью историю народов Берингова пролива.

Иван Теин медленно подошел к памятнику и выключил фонарик. Белый камень чуть светился в темноте: то ли сам фосфоресцировал, то ли только казалось, что светится. До конца прошлого века на могиле великого певца не было никакого памятника, и возникли даже затруднения, когда надо было найти место его действительного захоронения. Непонятно было, что за люди тогда жили, то ли неинтересен им был их великий предок, то ли еще что-то. Чуть поодаль, под серым камнем, привезенным, из его родного Наукана, лежал прах другого великого певца Берингова пролива — Нутетеина.

А завтра, или уже сегодня, Ивану Теину надо будет выйти у Священных камней и исполнить песню-танец. По традиции Теин и его сверстники принимали участие в основном в старинных групповых танцах, таких, как «Встреча» или «Танец радости». Это были общие танцы, в которых участвовал каждый желающий. Но зачинателями их всегда выступали старики.

Джеймс Мылрок будет ждать от него другого танца. Того, что не сказано было словами и, быть может, не требовало словесного выражения.

Он вдруг вспомнил ощущение неуверенности при взгляде на свою рукопись, белой стопкой лежавшую на письменном столе, чувство неуверенности в том, что уже сделано, сомнения в правильности избранного способа выражения действительности, которая питает любое художественное творчество, будь это древняя песня-танец, рисунок первобытного художника на скалистых берегах чукотской речки Пегтимель или живописное полотно. Интересно, есть ли художники или писатели, коим неведомо чувство нерешительности и робости, кто абсолютно уверен в том, что делает?

Дорога к обрывистому берегу над Уэленом, где стоял давно ставший тоже памятником старый маяк, была долгой, потому что Иван Теин больше не зажигал фонаря и осторожно ступал по усохшей, упругой, покрытой травой и ягодами тундре. Земля ответно пружинила под ногами, словно живое существо, отзываясь на прикосновение.

Над обрывом чуть посветлело. Даже не посветлело, а вдруг издали стал виден сам обрыв на фоне едва заметно светлеющего неба.

А когда Иван Теин подошел к старому маяку и в усталости присел на серые доски чуть покосившейся завалинки, красная полоска над морем уже отчетливо обозначилась, пригасив утренние звезды.

Внизу дышало море. Северный ветер, еще вчера беспокоивший Теина, похоже, к утру совсем утих. Покорный ветру прибой нежно и осторожно лизал гальку Уэленской косы и с легким, убаюкивающим шуршанием уходил от берега за новой силой.

Если кое-где в новом Уэлене светились окна, то старый лежал в полной, густой тишине и темноте, накрытый звездным ночным небом.

Если спуститься отсюда прямо вниз по крутому каменистому спуску, можно оказаться как раз у Священных камней. Но спускаться еще рано: нет песни, нет слов и нет мелодии, звенящей в душе. Как сказать человеку о своих чувствах? А он ждет и будет ждать… Но не шли слова, не шла мелодия… Как же это? Может быть, и впрямь истощилась у него творческая сила, как истощается с возрастом мужская сила? Может быть, они и впрямь так тесно связаны, как об этом многократно говорилось в книгах о сущности творческого начала?

Светлело довольно быстро. Красная заря зажглась над морем. Такое впечатление, будто где-то за островами в проливе, чуть северо-восточнее мыса Принца Уэльского пылал огромный пожар или боги возжигали невиданного жара костер.

Вот уже можно различить и яранги Уэлена.

Они как бы расправлялись ото сна, поднимались над галечной косой. Но еще тихо, и лишь светились угли в догоревших кострах и плескалась вода мелкого прибоя.

Когда первый луч солнца ударил в старый маяк, Иван Теин быстро спустился по крутой тропе прямо вниз к Священным камням. Он уже решил, какой танец-песню он исполнит перед своим другом Джеймсом Мылроком.

Он прошел из конца в конец старый Уэлен, осторожно ступая по главной и единственной улице древнего селения: люди еще спали, он не хотел их будить — впереди предстоял долгий и трудный день.

Остановившись возле своей яранги, постоял и, круто повернувшись, поспешил в свой служебный кабинет на другом берегу лагуны.

Петр-Амая слышал; кто-то остановился за стеной яранги, и почувствовал, как в его объятиях сжалась Френсис.

— Чего ты испугалась?

Шаги стали удаляться.

— Ну вот, он уходит…

— Кто это мог быть? — прошептала Френсис.

— Дух-охранитель.

— А чего же он ходит? Он должен быть здесь, в пологе, за левым столбом, подпирающим верх мехового полога.

— Встань и посмотри, может это он ушел?

— Нет, посмотри ты.

Френсис крепче прижалась к Петру-Амае. Она-то знала, кого боится. Вчера среди толпы померещился Перси. Он должен быть здесь, среди журналистов, и вполне возможно, что это он и был. Кто может предсказать поведение этого безумца? После того, что произошло, Френсис вспомнила давние рассказы Адама Майны о шаманских традициях в семье Мылроков. Будто и талант певцов-импровизаторов был тесно связан с их сверхъестественными способностями… Может, у Перси есть шаманская сила?

— Петр-Амая, ты веришь в шаманов? — вдруг спросила Френсис.

— Я верю во все, — ответил Петр-Амая. — В доброго духа-охранителя нашего жилища, который всю ночь добросовестно простоял на ночном холоде и лишь под утро отправился отдыхать, верю в твое колдовство и очарование…

— Нет, я тебя всерьез спрашиваю… Говорят, что наши лучшие певцы были шаманами.

— Это так и было, — посерьезневшим голосом ответил Петр-Амая. — Ведь искусство древнеберингоморского танца — это искусство магии. Есть даже такое мнение, что все искусство родилось из магии. А некоторые современные толкователи утверждают, что любое настоящее искусство — это магия.

— Может быть, это и правда, — прошептала в задумчивости Френсис. — Например, поэзия…

— Сегодня мы увидим то, что ведет прямое происхождение от шаманизма, от тех далеких времен, когда религия, точнее желание объяснить необъяснимое, психическая тренировка, физические упражнения, неутоленная тоска по прекрасному, слово и музыка, песня и танец — все это было в одном, в танце-песне наших предков…

— Я тебе не хотела заранее об этом говорить, но я и сама буду петь и танцевать.

— Я буду громче всех аплодировать тебе.

— Ты же знаешь, аплодисменты не положены у Священных камней.

— Извини, забыл… Я выкрикну самый громкий возглас одобрения.

— А ты просто посмотри на меня, — попросила Френсис. — Чтобы мне было хорошо и спокойно.

— Значит, ты тоже в некотором роде шаманка?

— Нет, самые большие и сильные шаманы у нас Мылроки, — ответила Френсис. — Так говорит Адам Майна.

А на улице становилось все шумнее, оживленнее.

Часов в десять утра от подножия Маячной сопки, где были обозначены старт и финиш, с палками отправились в бег юноши. Путь их пролегал по морскому берегу до пролива Пильгын и обратно и по протяженности составлял километров двадцать. Дистанция не очень большая, но бег проходил по мягкой податливой гальке, по которой даже просто ходить и то нелегко. По старинному обычаю на досках, снятых со старых байдар и пропитавшихся до глянцевитости жиром и кровью морского зверя, лежали призы — связки пыжиков и расшитые летние торбаза.

Чуть ближе к середине Уэлена, там же, на морской стороне, на гальке был очерчен круг, где состязались тянущие по гальке кость китовой головы. Не всякий мог справиться с этим. Зрителей здесь было довольно. Другие смотрели прыгунов, стремящихся достать сомкнутыми носками ног, одетых в легкие летние спортивные торбаза, подвешенное высоко от земли утиное крылышко. Возле серединных яранг, на твердой земле, состязались прыгуны в длину.

Однако всего оживленнее было на морском берегу, на площади, образовавшейся от вытащенных на берег и поставленных набок кожаных байдар. Они как бы образовали естественные зрительские места, защищая людей от прохладного морского ветра и слепящего солнца.

На трех огромных моржовых шкурах прыгали молодые ребята. Шкуры были сырые, их специально держали в таком месте, где они не засыхали и не теряли своей упругости. Это была древняя эскимосская спортивная игра, которую позже переняли в цивилизованном обществе, после того, как изобрели резину.

Зрители переходили с места на место.

То тут, то там можно было видеть седую голову Сергея Ивановича Метелицы. Обычно с ним рядом был начальник Американской администрации Хью Дуглас.

— Это настоящее веселье! — восхищался Хью Дуглас. — Так искренне и от всей души могут радоваться лишь подлинные дети природы.

— Все мы, в том числе и вы, мистер Дуглас, дети природы, — заметил оказавшийся рядом Иван Теин. — Только не все это помнят.

— Полностью согласен с вами! — поднял обе руки благодушно настроенный Хью Дуглас.

Снова были возжжены костры на берегу. Но на этот раз над ними повесили огромные котлы: в них варилось моржовое и оленье мясо. Здесь, на чистой, омытой ночными волнами гальке были расставлены плоские продолговатые деревянные блюда.

К началу Священных песнопений солнце должно встать над Инчоунским мысом, чтобы его лучи насквозь пронизывали открытые настежь входы в яранги. И те, кто окончил трапезу на берегу моря, спешили к Священным камням, чтобы занять лучшие места. Не было никаких стульев, скамеек, сидений. Вся огромная толпа слушателей-зрителей располагалась на зеленой лужайке. Лишь для операторов кино и телевидения поодаль были сооружены временные помосты и отдан мост-макет, с высоты которого открывался прекрасный вид на Священные камни, зеленую лужайку перед ними и людское море.

Первыми начали кинг-айлендцы, проживающие в Номе. Они исполнили древний женский сидячий танец. Доска, на которой располагались обнаженные по пояс танцовщицы, была привезена на байдаре, и ее торжественно на головах несли с берега сами женщины. Очевидно, кто-то из устроителей празднества догадался спрятать чувствительные микрофоны в непосредственной близости от Священных камней, потому что было отлично слышно даже тем, кто сидел вдали и оттуда наблюдал и слушал исполнение.

Вперемежку со взрослыми выходили ребятишки. Танцевали учащиеся уэленской средней школы, ребята из Нома и с острова Святого Лаврентия. Уназикские юноши и девушки развеселили всех новой интерпретацией древних охотничьих танцев.

Желающих показать свое искусство было множество — ведь гости съехались со всей Арктики.

Рядом с Метелицей и Хью Дугласом находился Петр-Амая и исполнял роль переводчика-комментатора. Вскоре к ним присоединилась и Мэри Гопкинс, не скрывавшая своего возбуждения и искренней заинтересованности.

— Вот выступает группа с мыса Барроу, — рассказывал Петр-Амая. — Улавливаете сходство с тем, что вы слышали ранее? Чувствуете в мелодии знакомое? Это значит, что основа песни древняя, она восходит к тому времени, когда эти люди жили в одном каком-то определенном месте, откуда потом расселились по всей Арктике. Взгляните на орнамент танцевальных перчаток. Общие линии и общий принцип построения, несмотря на разность расцветок…

— Мистер Теин, — прервал его Хью Дуглас, — почему надо обязательно надевать перчатки для танца?

— Видимо, потому, что главное движение танца — это движение рук, — ответил Петр-Амая.

— Но почему в таком случае женщины обходятся без перчаток? — продолжал допытываться дотошный американец.

— Вы знаете, — вступила в беседу Мэри Гопкинс, — мне пришлось заниматься этим вопросом, но вразумительного ответа, исчерпывающего объяснения я пока не нашла. Одно только могу сказать, что если бы мужчина вышел танцевать без перчаток, это было бы то же самое, как если бы вы, мистер Дуглас, вышли на лед босиком.

Со стороны будто бы никакой системы не наблюдалось в чередовании групп, сменяющих одна другую перед Священными камнями, но все же чувствовалось приближение наиболее значительного, самого важного события, ради которого, быть может, и собрались люди.

И вот наконец место на Священных камнях заняли иналикцы. Внешне они почти ничем не отличались от всех тех, кто пел и танцевал до них. Они, в большинстве своем, носили ту же одежду: матерчатые камлейки и торбаза, которые отличались от других только орнаментом. Но все знали историю их переселения на Кинг-Айленд, наслышаны были о чудесном спасении Адама Майны, до слуха некоторых дошла даже история любви Петра-Амаи и Френсис.

Сама же Френсис с другими женщинами острова стояла позади певцов, усевшихся на теплые темные Священные камни. Она нашла глазами Петра-Амаю и улыбнулась ему одному издали, поверх голов.

Иналикцы все же выделялись особой музыкальностью и слаженностью в песенно-танцевальном искусстве и почти все без исключения обладали артистичностью. Поэтому их выступления ожидали с особым интересом.

Прекрасен был танец-песня «Прощание с Иналиком».

Ник Омиак и Френсис превзошли самих себя. Это было выражение тоски двух птиц, которые, возвращаясь на свои родные гнездовья после долгой зимы, не находят свой остров, свои родные скалы.

И вместо родных гнезд. Где прошлогодний пух,— Волны морские вокруг, И нет родной земли. Где же пристанище наше?

И кружат и кружат обессилевшие птицы над волнами, нарастает буря в море, все ниже крылья над пенистыми валами…

Глубоко в сердце проникала печаль птиц, отзывалась в сердцах людей… Может, и не погибли птицы, ищущие потерянную родину. Ведь танец Ника Омиака и Френсис оставил место для надежды, ибо человек до последнего мгновения своего надеется.

Танец Мылрока был строго выдержан в древних традициях берингоморского искусства. Никто этих правил не устанавливал, нигде они не были записаны и утверждены, и от этого только стали незыблемее и строже. И в мелодии почти не было слов. Она велась мужскими голосами, за которыми лишь как отдаленное эхо перекликались женские голоса.

Иван Теин, уже одетый для своего выступления, в расшитых Умой танцевальных перчатках, стоял в первом ряду зрителей и в волнении наблюдал за своим другом. Каждый скупой жест, точный и резкий, был понятен ему: друг шел к другу, одолевая торосистое море, жестокий встречный ветер, несущий снег и ледяной дождь. На пути человека раскалывался лед, вставали высокие горы, казалось, неодолимые реки несли своим быстрым течением мутные воды, а человек шел к своему другу…

Волнение поднималось в груди у Теина.

И как только смолкли бубны иналикцев, и усталый, опустошенный танцем Мылрок стал уходить с площадки перед Священными камнями, Иван Теин остановил его:

— Подожди, друг…

На Священных камнях теперь заняли места уэленцы.

Иван Теин сделал знак певцам, и они запели громко и слаженно, ударив в ярары.

Мало кто из слушателей помнил эту мелодию, но Джеймс Мылрок знал ее с детства, от деда, а Теину она передалась через прославленных певцов Уэлена, от Атыка.

Это была песня-танец о Великой победе, и впервые она исполнялась в августе тысяча девятьсот сорок пятого года вот здесь, у этих самых Священных камней Атыком и Мылроком-старшим, дедом Джеймса.

Джеймс Мылрок принял вызов.

Торопливо натянув снова танцевальные перчатки, он встал рядом с Иваном Теином.

Танец на то и танец, что другими средствами, а тем более просто словами его не пересказать, не передать тончайших оттенков жеста, выражения лиц исполнителей. Но те, кто смотрел в этот закатный час танец дружбы и братства людей Берингова пролива, сердцами своими ощущали величие мыслей и чувств Джеймса Мылрока и Ивана Теина.

Тогда, в сорок пятом году прошлого века, по дошедшим воспоминаниям, танец заканчивался тем, что над головами Атыка и Мылрока поднимались два флажка — советский и американский. На этот раз флажков не было, и вместо этого с последними ударами яраров Иван Теин и Джеймс Мылрок крепко обнялись, соединив руки, на которых были надеты древние танцевальные перчатки.

Гости разъезжались ранним утром.

Иван Теин стоял на Маячной сопке и смотрел, как скрывались за мысом паруса отъезжающих байдар.

А над ними все летели и летели вереницей грузовые дирижабли и вертостаты: строительство Интерконтинентального моста через Берингов пролив продолжалось.

Книга третья

Глава первая

Метелица не выдержал и вышел из теплого помещения на волю, на морозный ветер. Снег колол остро, напоминая толченое стекло. Его мельчайшие частицы больно били по обнаженной коже, воспаляя ее. И эту что ни на есть настоящую зиму Иван Теин называл осенью! «Вот когда установится морской припай — вот тогда, можно считать, и зима настала», — сказал он. «Осень, когда зреют плоды, желтеет трава и лист как золотой», — вспомнил было Метелица, но Иван Теин с улыбкой возразил: «Если мы и это время будем считать осенью, то лета у нас вовсе не будет. Останется лишь одна долгая зима, короткая весна, и тут же осень… Нет, так не выйдет!» — Иван Теин произнес это с такой убежденностью, будто Метелица и на самом деле собирался ввести новое деление года на Чукотке.

И все же зима наступала. Уже снег лежал вокруг, и только море оставалось еще темным. На горизонте белела полоска надвигающихся льдов. Она то исчезала, то снова появлялась, порой приближаясь так, что уже можно было различить обломки айсбергов. Все зависело от ветра. Ветер здесь был дирижером приближающейся зимы. Но создавалось впечатление, что он никак не может окончательно решиться приблизить ледовое поле к островам и поднявшимся из воды опорам будущего моста.

Малый Диомид различался только по проблескам мощных прожекторов, а материк скрылся в серой пелене осенней или, точнее, зимней снежной бури.

Порывы были так сильны, что Метелице пришлось крепко вцепиться в поручни ограждения. Холод стылого металла проникал сквозь толстые шерстяные перчатки, и Метелица пожалел о том, что не надел оленьи рукавицы. Минуту назад дежурный инженер уверял начальника, что легче всего наблюдать за началом движения настила моста к американскому острову по телевизионным каналам. Вообще-то он был прав: отсюда, да еще сквозь летящий, больно секущий снег, мало что можно разглядеть: скорость наращивания не так уж велика. Это все равно что стараться заметить движение часовой стрелки. И все же Метелица предпочел увидеть исторический миг начала движения именно отсюда. Чуть поодаль, на специально отведенном наблюдательном посту находились журналисты, фотографы и телеоператоры. На четырехкилометровом пространстве между двумя островами не было ни одной опоры. Мостовой настил будет как бы висеть на двух башнях-опорах, выросших над островами Ратманова и Малый Диомид.

То, что началось на этом берегу, в том же темпе должно было начаться и на другом, американском берегу.

Перед тем как покинуть помещение, Метелица успел переброситься несколькими словами с Хью Дугласом, и американец заверил советского коллегу, что у них все идет по графику и осложнений не предвидится.

Стыковка с американской половиной моста должна произойти через полгода, в середине марта.

Метелица глянул на то место, откуда должны пойти первые сантиметры уложенного полотна. Но там лишь выл ветер и свистел в металлических конструкциях живым, озлобленным зверем. Еще бы! Испокон века в эту пору года он был здесь единовластным хозяином, и вдруг человек поставил на его вольном пути эти бетонные башни и натянул толстые канаты.

Да, дежурный инженер был прав: лучше всего возвратиться в экранный зал. Оттуда все видно гораздо лучше.

Направляясь к двери, ведущей внутрь помещения. Метелица заметил на другом конце металлического балкона человеческую фигурку. Удивился, потом догадался, кто это. Перси Мылрок, которому он дал обещание позировать для портрета. По этому поводу вышел крупный спор с Владимиром Тихненко. Тот напомнил о тюбике из-под желтой краски на месте взорванного макета-моста, однако когда Метелица потребовал убедительных доказательств, Тихненко таковых не представил, отделавшись туманными намеками. Метелица сказал, что обещал Перси сделать все возможное, чтобы тот мог осуществить свои творческие планы, и что он. Метелица, привык держать свое слово. «Парень и так обижен судьбой, — добавил он. — Невеста убежала, да и земляки неважно к нему относятся. Пусть рисует…» И Метелица распорядился выдать Перси продолговатую металлическую пластинку с кодом-пропуском. Обычно Перси вел себя как и обещал: не мешал и действительно умел быть незаметным.

Вот и теперь художник только что попал в поле зрения, хотя он, наверное, вышел следом.

— Идите сюда, Перси! — крикнул Метелица съежившейся фигуре. — Пошли в помещение! Отсюда вам все равно ничего не увидеть!

В экранном зале диспетчерской дежурного инженера на экранах сияло лицо Хью Дугласа, а на других, числом не менее полутора десятков, с разных точек виднелись изображения обоих островов, точнее берегов, где нависшие над скалами эстакады, по сути законченные береговые части моста, должны наращиваться навстречу друг другу. Само это движение для человеческого глаза было так незаметно, что только с помощью двух специальных камер, как бы убыстряющих темп наращивания полотен моста, и можно уловить это движение. Все, кто находился в зале, смотрели на эти экраны, потому что на остальных одно и то же — летящий наискось ледяной снег.

— Ну вот и двинулись навстречу, — сказал как бы только для себя, но вслух Метелица.

Он глубоко, с облегчением вздохнул и откинулся в кресле. Лично он предпочел бы сначала соединить острова с материками, как и намечалось по первоначальному плану. Но мост через Берингов пролив был не только транспортным сооружением, как об этом твердили все средства массовой информации. О том, чтобы в первую очередь соединить острова — советский и американский, — было решено совсем не на инженерном уровне.

Метелица летал в Москву и доказывал, что технологически и даже экономически выгоднее и удобнее сначала соединить каждый остров со своим материком. Это позволит большую часть перевозок строительных материалов переложить на железную дорогу и колесный транспорт, ибо как ни хороши крановые вертостаты и большегрузные дирижабли, непогода в Беринговом проливе в зимнюю пору бывает такая, что техника отступает перед стихией.

«Дорогой Сергей Иванович, — сказали ему в Москве. — Мы вас прекрасно понимаем. Но в Америке приближаются президентские выборы. Кампания начнется уже в начале будущего года. Нынешний президент, принявший на себя ответственность за строительство Интерконтинентального моста, выставил свою кандидатуру на второй срок. Для его избирательной кампании весьма полезным было бы встретиться с нашим председателем Президиума Верховного Совета на соединении островов Ратманова и Малый Диомид. Встреча назначена на начало весны следующего года. В этом же районе предполагается проводить ежегодные консультации глав обоих государств».

Метелице ничего другого не оставалось, как заявить, что советская сторона сделает все, чтобы встреча на мосту состоялась в срок.

По всей видимости, схожие инструкции получил и Хью Дуглас. По приезде из Москвы Метелица встретился с ним, и объединенная группа инженеров и проектантов привела планы строительства в соответствие с новыми обстоятельствами.

— Ну что же, — кисло заметил Хью Дуглас. — Им оттуда виднее. Похоже, что строительство моста наш Президент включил в число своих предвыборных козырей.

Конечно, как символ, как впечатляющий знак соединение пролетом двух островов в Беринговом проливе убедительно. С этим нельзя не согласиться. И в душе Метелицы теплилась надежда, что после того, как будут произведены все салюты, когда журналисты, телекомментаторы, политические деятели израсходуют все запасы красноречия, хвастовства и демагогии, мост можно будет достраивать уже в обстановке относительного спокойствия как цельное, подлинно инженерное сооружение.

Метелица поделился этими размышлениями с Хью Дугласом.

— И те, кто взрывал макет-мост, может, тоже отстанут, — предположил американец.

— Не думаю, — задумчиво возразил Метелица. — Кстати, у нас ведутся интенсивные работы по обеспечению безопасности моста…

— У нас, надеюсь, тоже, — отозвался Хью Дуглас. — Но меня в известность об этом не ставят. Сказали только, чтобы я об этом не беспокоился.

— Ну, значит, у них есть основания быть уверенными в этом, — с нарочитой бодростью заметил Метелица.

Но Хью Дуглас, похоже, уловил в его голосе и недоумение, и намерение утешить собеседника.

Метелица еще раз поглядел на экраны и вдруг поймал себя на злорадной мысли, что ни журналисты, ни телеоператоры так и не увидели ничего впечатляющего, не считая того, что Арктика сегодня продемонстрировала всю мощь непогоды, на какую она способна: через три часа после операции ветер достиг ураганной силы, и это было хорошо заметно внутри экранного зала: стены ощутимо дрожали. Вибрировал пол, покрытый толстым, поглощающим звуки ковром, и порой вся башня-опора заметно вздрагивала, словно стремясь улететь. Снаружи остались только промышленные роботы. Опустела специальная площадка для представителей прессы.

Улететь сегодня к себе на мыс Дежнева будет мудрено, а тем более в Уэлен, в гости к Ивану Теину на торжество по поводу выхода в свет новой книги.

«Правда, это только переиздание, — скромно заметил автор, — но в моем возрасте и при моих темпах творческой работы и это достижение. Главная же прелесть книги в иллюстрациях, которые сделал Яков Цирценс».

От размышлений отвлек громкий голос Хью Дугласа.

— Похоже, сегодня природа решила нам устроить настоящее испытание! — прокричал он, обращаясь к своему советскому коллеге.

У него был такой вид, будто он и вправду старается перекричать с экрана ветер и летящий снег.

— Ну что ж, — отозвался Метелица. — Лучше теперь, чем в другое время.

— Судно в море! — вдруг послышался резкий, усиленный электроникой голос автоматической аварийной службы. — Похоже, что байдара! Несет на запад!

Добрая половина экранов переключилась на утлое суденышко. Это была охотничья байдара. Густой летящий снег не позволял рассмотреть людей. На радиовызовы судно не отзывалось: либо на нем отсутствовал аппарат, либо он поврежден. Огромные волны с дымящимися пенными гребнями время от времени скрывали байдару от взора.

— На судне три человека! — сообщила аварийная служба. — По данным береговой спасательной станции, при ветре свыше сорока метров в секунду ни один из вертостатов не может подняться.

Метелица встал с кресла, перешел в меньшую комнату, где находились дублирующие экраны, и позвал двух своих ближайших помощников.

— Свяжитесь с портом Провидения! В бухте Румилет находится судно для подводного монтажа! Пусть срочно направится в пролив!

Судно для подводного монтажа представляло собой специально приспособленную подводную лодку, которая в глубине плавала гораздо увереннее, чем на поверхности.

Команды передавались мгновенно, и не прошло и минуты, как на связи уже был капитан судна.

— Только бы они продержались до нашего прихода, — озабоченно сказал он. — Нам потребуется около пяти часов, чтобы добраться до пролива.

— Неужели ваш «Садко» так тихоходен? — удивился Метелица.

— Мы же плывем под водой, — с ноткой обиды произнес капитан.

— Хорошо, не теряйте времени!

С американской стороны поступило сообщение, что байдару унесло с берега Малого Диомида, куда она зашла еще вчера якобы за дополнительным горючим: обычная отговорка для иналикцев, чтобы посетить свой островок. Ходили слухи, что владельцы байдар специально так рассчитывали запас горючего, чтобы оно кончалось как раз на подходе к Иналику.

— На байдаре Джеймс Мылрок, Ник Омиак и Джон Аяпан, — сообщили с аляскинского берега.

На экранах люди в лодке походили на белых медведей: так они были облеплены снегом. Охотники пытались еще что-то сделать — гребли короткими веслами, стараясь не ставить байдару бортом к огромным ледяным валам.

Перси, не отрываясь, смотрел на экран большого цветного дисплея и лихорадочно зарисовывал увиденное. Его рука летала над бумагой, как испуганная птица. Казалось, он чувствовал себя так, словно он тоже там, на гибнущем суденышке…

— Наши эксперты говорят, что в такую погоду остается уповать только на божью милость, — уныло сказал Хью Дуглас. — Никто из летчиков не отваживается выйти навстречу лодке ни на одном летательном аппарате.

— Мы вызвали «Садко» из бухты Румилет, — сообщил Метелица.

— Вы думаете, что он может что-то сделать? — с сомнением спросил Хью Дуглас.

— На все сто процентов не гарантирую, — после некоторого раздумья ответил Метелица.

Тем временем обтянутое моржовой кожей суденышко несло прямо на мыс Дежнева. Чувствительные лазерные телеобъективы едва пробивали плотную пелену летящего снега.

За все это время Перси Мылрок не произнес ни единого слова. Он пристроился у самого большого цветного экрана и рисовал, рисовал, перевертывая страницы своего походного альбома.

Метелица время от времени кидал на него недоуменный и потрясенный взгляд; ведь на терпящей бедствие лодке — его отец! То ли парень полностью равнодушен ко всему, то ли художественное начало в нем таково, что заглушает все остальное.

После торопливого обеда все снова вернулись в экранный зал.

А Метелица так и не уходил из небольшой комнаты с дублирующими экранами. Объективы с острова Малый Диомид уже не могли достать байдару, и включились мощные камеры на материке, на мысе Дежнева.

Метелица посмотрел на часы: до подхода «Садко» оставалось еще около трех часов.

Джеймс Мылрок перевел дыхание, смахнул с ресниц налипший мокрый снег и попытался всмотреться вперед; ничего, кроме стены летящего снега. Ник Омиак и Джон Аяпан пытались грести и держать байдару против волны. Мылрок помогал им кормовым веслом. Ему не раз доводилось попадать в шторм, но такой силы бурю он видел только раз, и то с берега… Каждая надвигающаяся волна казалась ему последней, и дымящаяся вершина ее напоминала о дымке погребального костра. Но каждый раз наполовину заполненная водой байдара каким-то непостижимым чудом взлетала на гребень волны, чтобы через мгновение провалиться между высоченными валами. И тогда все внутренности поднимались к самому горлу и такое было ощущение, что тебя вот-вот не станет.

В случившемся Мылрок винил прежде всего себя. Намереваясь высадиться на родной остров, он выключил связь, и когда уже при первых признаках урагана решили вытащить байдару на берег, то первым делом выгрузили двигатель и аппараты дальней связи. Старый Адам Майна держал причальный конец и торопил. И вдруг налетел такой шквал, что бедный старик упал и выпустил конец. Старались подгрести веслами, но что могли эти жалкие, слабые попытки против разбушевавшегося предзимнего урагана? Первое время была надежда, что выкинет на Ратманова. Но особенность ветрового потока между островами такова, что направление ветра, как правило, совпадает с меридианом. Байдару вынесло через южный выход пролива в Тихий океан и понесло на запад.

Ящик с навигационными приборами остался на берегу Иналика. Джеймс Мылрок помнил, как вынес его собственными руками и осторожно положил подальше от воды. Где байдара, на каком расстоянии от берега — теперь невозможно определить. Однако Мылрок хорошо знал, что с берегов их видно, и главная его цель была удержаться на плаву до того момента, когда байдара приблизится к берегу. Что же касается помощи здесь, в море, об этом и речи не могло быть.

Байдару несло на запад, к чукотским берегам. Мылрок слизнул с усов наросший лед и крикнул спутникам:

— Попробуем поставить парус!

Джон Аяпан обернулся: не сошел ли с ума их кормчий?

— Да, попробуем поставить парус! — повторил Джеймс Мылрок. — Так мы скорее достигнем чукотского берега. По всему видать, нас несет к Тунитльэну, там берег низкий, и волны могут нас выбросить на галечный пляж.

Окоченевшие руки в мокрых нерпичьих рукавицах плохо слушались. Дважды мачта едва не скользнула за борт, и Мылроку пришлось отпускать рулевое весло, чтобы помочь товарищам. Нижний конец мачты в предназначенное гнездо пытались всунуть часа полтора. Еще минут двадцать ушло на то, чтобы кое-как закрепить оттяжки. Хорошо, что они имели автоматические карабины и не было надобности вязать узлы. Теперь дело было за тем, чтобы поднять сам парус. Однако, как понимал Мылрок, на всю площадь его поднимать опасно, а рифов нет. Позвав на свое место Ника Омиака и передав ему рулевое весло, Джеймс Мылрок достал охотничий нож и с его помощью уменьшил площадь паруса примерно на треть.

Много сил уходило на то, чтобы вычерпывать воду. Хорошо, что в байдаре нашлось два пластиковых ведра.

Джеймс Мылрок осторожно потянул парус. Мокрое полотнище тотчас заполнилось упругим, плотным ветром. Рванувшийся гик едва не снес голову впереди сидящему Джону Аяпану, но тот вовремя пригнулся. Байдара напряглась и ринулась вперед. Теперь она неслась, обгоняя огромные волны с шипящими, дымящими мелкой водяной пылью вершинами. Скорость облегчила управление суденышком. Ник Омиак и Джон Аяпан могли немного передохнуть и переключиться на откачивание воды. Да и вода уже реже перехлестывала через борта: байдара как бы убегала от настигающих ее волн.

Иван Теин, наблюдавший из своего кабинета за байдарой, сказал:

— Ну, если они подняли парус, значит у них еще достаточно сил.

— Вы думаете? — спросил с экрана видеофона Метелица.

— Вот тут мне принесли прогноз, составленный компьютером, — продолжал Иван Теин. — При такой скорости, вели ветер не переменится, они должны высадиться на южном берегу полуострова, примерно в восьми километрах южнее пункта Тунитльэн, через четыре часа. Часа через два я отправлюсь туда с врачами.

— Хорошо, — кивнул Метелица. — Скоро должна подойти подводная монтажная платформа «Садко».

— Однако при такой волне они вряд ли могут всплыть, — заметил Иван Теин. — Вот что меня удивляет: куда подевались все туристские суда?

— Все они, получив штормовое предупреждение, укрылись в заливе Нортон, в бухте Провидения и в заливе Лаврентия, — ответил Метелица.

Он вернулся в большой экранный зал. Перси Мылрок по-прежнему рисовал.

Не выдержав, Метелица подошел к нему и спросил:

— Вы хоть обедали?

Перси поднял голову, и в его глазах мелькнуло странное выражение. Отрешенное, какое-то мистическое, словно он был где-то в ином, нездешнем мире.

Может быть, именно так и проявляется настоящее вдохновение, подумалось Метелице, но некоторое сомнение не покидало его.

— Я не хочу есть, — пробормотал Перси. — Здесь так интересно. Хорошо бы оказаться поблизости от лодки и все это зарисовать в естественных красках…

Метелицу поражало полное безразличие Перси к судьбе отца. Он не поинтересовался, какие меры спасения приняты, есть ли надежда? Видите ли, ему хотелось бы зарисовать все это в естественных красках… Впервые за все время общения с художником Метелица почувствовал нечто вроде неприязни.

— Как «Садко»? — Метелица обратился к дежурному инженеру.

— «Садко» на связи.

На экране видеофона появилось смугловатое, обрамленное черной бородкой лицо капитана подводного судна Матвея Юрьевича Бабаева.

«Где он успевает загорать?» — подумал Метелица, но тут же сообразил, что смуглота у Бабаева природная: он осетин.

Поздоровавшись, Бабаев сообщил:

— По расчетам нашего штурмана, мы настигнем лодку напротив Тунитльэнского мыса.

— А в такую погоду и волну ваше судно может всплыть на поверхность? — спросил Метелица.

— Попробуем, — как-то неуверенно ответил капитан.

— Поточнее не можете сказать?

Почувствовав раздражение и нетерпение в словах Метелицы, Бабаев твердо сказал:

— Всплывем!

Первым это заметил Джон Аяпан. Он тронул за рукав Джеймса Мылрока и показал на гнездо мачты. Оно вздрагивало и медленно выворачивалось вместе с толстым деревянным брусом, скрепляющим оба борта байдары. Будь судно на гвоздях или даже на болтах, а не на сыромятных лахтачьих ремнях, которые напрягались и пружинили от неимоверной нагрузки и, однако, не рвались, оно давно бы рассыпалось.

— Садитесь оба на брус! — скомандовал Джеймс Мылрок.

Оба охотника повиновались кормчему, но не успели они усесться на гнездо паруса, как с громким треском вырвало брус, и парус вместе с мачтой скрылся в белесой пелене летящего снега.

Джеймс Мылрок невольно взглянул на часы; плавание под парусом продолжалось немногим более двух часов. Но где же берег?

— Кит! — вдруг закричал Ник Омиак, указывая на волны чуть левее по курсу.

Но это был не кит. Джеймсу Мылроку достаточно было кинуть мимолетный взгляд, чтобы узнать подводную монтажную платформу «Садко» и догадаться, что она послана для их спасения. Вот только каким образом она может снять охотников с байдары, не рискуя их утопить? Если она приблизится на опасное расстояние, то от чудовищного удара не спасут сыромятные лахтачьи ремни, и байдара развалится на куски.

Сделав маневр, подводная платформа оказалась как бы позади по курсу уносимой ураганом байдары. Ник Омиак и Джон Аяпан снова взялись за весла.

— Матвей Юрьевич!

Капитан опустил перископ.

— Вас вызывает Иван Теин из Уэлена.

— Матвей Юрьевич, — голос у Теина был спокойный и деловой. — По нашим данным, байдаре до берега осталось десять километров. Боюсь, что вам будет трудно их снять с лодки на плаву. Пусть попробуют на гребне волны выброситься на берег.

Связавшись с Метелицей и посоветовавшись с ним, Бабаев решил дать шанс самим охотникам.

Берег Джеймс Мылрок не увидел, а услышал по глухому шуму прибоя. А потом на какое-то мгновение мелькнула темная полоса и снова скрылась.

— Внимание!

Громкий возглас тут же унесло ветром, но спутники услышали кормчего.

— Теперь надо удержать байдару на вершине гребня! — Джеймс командовал уже увереннее.

Ему не раз приходилось высаживаться на берег в сильный прибой. Но в такой, пожалуй, впервые за долгую, далеко не спокойную жизнь морского охотника. Да еще на незнакомый берег. Хорошо, если нет подводных камней. Джеймс Мылрок развязал негнущимися пальцами тесемки капюшона, откинул его и еще раз прислушался: судя по шуму откатывающейся воды, берег отлогий и галечный. Он мысленно помолился. Но не христианскому богу, а тому, кто испокон веков покровительствовал морским охотникам. Джеймс Мылрок едва помнил эти заклинания, переданные ему еще дедом. Но древние, с туманным значением слова как бы сами собой возникли в памяти, и он их произнес отчетливо, вложив в них всю силу неизвестно откуда взявшейся веры.

И вдруг на берегу вспыхнул огонь. Мощный прожекторный луч прорезал словно лезвием снежную пелену и лег на усталые, воспаленные лица охотников.

— Там люди! — радостно воскликнул Джон Аяпан. — Нас там ждут!

Ударил и другой луч, на этот раз с подводной платформы. Он как бы освещал путь, по которому байдара должна была плыть.

Джеймс оглянулся и увидел ее, волну, которая должна вынести судно на берег. Она надвигалась, пенясь и дымясь верхушкой, словно сдвинувшаяся с земли горная вершина.

— Вперед! — закричал во всю силу своих легких Мылрок. — Гребите изо всех сил!

Дымящийся гребень вала исчез под кормой, и в ту же секунду охотники почувствовали, как байдара вздрогнула и понеслась к берегу. Но скорости было явно недостаточно. В таких случаях к силе гребцов и мощи вала присоединялись руки тех, кто с берега тянул причальный конец. Но этот конец невозможно бросить с байдары, ибо его попросту не было: он остался на Малом Диомиде.

Джеймс Мылрок даже привстал на корме и наклонился по направлению движения байдары. Как ему хотелось ускорить бег суденышка! Но что он мог поделать? Хоть бы вал не стал откатываться раньше времени! Еще немного! Еще немного!

И тут пелену летящего снега словно прорвало, и все трое находящиеся в байдаре увидели людей на берегу. Несколько человек, обвязавшись веревками, бросились навстречу байдаре. И, если бы не они, суденышко подхватило бы отступающей волной, затянуло под закручивающийся вал, и тогда… Но сильные руки крепко держали байдару, они подхватили обессилевших охотников, которых все же напоследок крепко ударило по спине следующей волной, но уже на твердом берегу.

Первый, кого они узнали, был Иван Теин.

— Быстро в машину! — распорядился он. — Байдару — в Уэлен!

Тундровый болотоход не отличался особым комфортом, но, очутившись в кабине рядом со своим спасителем, Джеймс Мылрок, захлебываясь от сдерживаемых рыданий, признался:

— Друг… У меня нет слов… Нет слов, чтобы тебя благодарить! Ты нас спас!

— Да что вы, Джеймс! — Иван Теин был растроган и растерян этим проявлением благодарности. — Спасибо вашему умению…

И подумал: «Нет, могут еще жители Берингова пролива противостоять стихии! Не утеряли они наследства своих предков!»

Вдруг заговорил Джон Аяпан:

— Послушайте, друзья! Всё! И никогда больше! Окончательно!

Он произносил эти слова с какой-то горячей убежденностью, и поначалу всем показалось, что охотник начал бредить от пережитых волнений.

— Я вам говорю — всё! — повторял Джон Аяпан. — Я поклялся: если живым выберусь на берег, то больше никогда в жизни, до конца дней моих, не возьму в рот спиртного!

Все рассмеялись.

Спасенных поместили в сельской больнице, пустой, но теплой и уютной. Каждому была предоставлена палата.

После горячей ванны Джеймс Мылрок лег в чистую постель и заснул мертвым сном, как и двое его спутников.

На следующее утро, поднявшись с постели, Иван Теин первым делом глянул в окно; снегопад прекратился, но несколько ослабевший ветер все еще выл и стенал. И даже отсюда, из нового Уэлена видны были волны в море. Подумалось, что в старом Уэлене сейчас невесело. В давние времена в такую непогоду жители Уэлена, взяв с собой самое ценное и необходимое, уходили в сопки или же сюда, на тундровый берег лагуны, а возвратившись после шторма, обычно не досчитывались нескольких яранг.

Одолевая упругий ветер, Иван Теин заспешил в больницу.

Дежурный врач, племянница художника Сейгутегина, сообщила, что охотники чувствуют себя хорошо, отклонений от нормы нет, только излишне возбуждены.

— Это понятно, — с улыбкой заметил Иван Теин. — Для них это нормальное состояние!

В гостиной рядом с отцом сидела Френсис: несколько дней назад она ненадолго приехала в Уэлен, но непогода задержала ее. На время ее приезда Петр-Амая переселился к ней в гостиницу.

— Большое вам спасибо! — горячо произнесла Френсис. — Отец мне все рассказал!

— Это они молодцы! — возразил Иван Теин. — Прежде всего их надо хвалить и восхищаться ими за то, что они не растерялись и вели себя так, как должны себя вести настоящие охотники Берингова пролива… А что мы? Мы только исполнили свой долг. Мы всегда помогали друг другу в беде здесь, в нашем море…

Спасенные уже успели переговорить с семьями, успокоить близких.

Ник Омиак отвел в сторону Ивана Теина и спросил:

— Что же нам дальше делать?

— Погода стихнет — отправитесь домой, — спокойно ответил Иван Теин.

— Да я не об этом, — Ник Омиак смущенно кашлянул. — Я о Френсис и вашем сыне…

— Это их дело, — холодно ответил Иван Теин. — Лично я не одобряю все это, ибо стою на стороне закона.

— Я это понимаю, — приглушенно продолжал Ник Омиак. — Я ведь своими руками торжественно скрепил тот брак перед законом штата Аляска как мэр Кинг-Айленда… Но они любят друг друга…

Любить мы не можем запретить им, верно? — вдруг улыбнулся Иван Теин. — Даже властью обоих мэров — Уэлена и Кинг-Айленда. Пусть сами выпутываются из положения. Они люди взрослые.

— Может быть, вы и верно говорите, но все же должен быть какой-то выход из положения? — почти в отчаянии проговорил Ник Омиак. — Можно попробовать подать в суд о признании брака недействительным… Как вы думаете?

— Это ваше внутреннее дело, — пожал плечами Иван Теин.

Поговорив с Джеймсом Мылроком, с Джоном Аяпаном, который еще раз подтвердил свое решение больше не прикасаться к бутылке, Иван Теин вернулся в свой служебный кабинет.

Утренние последние известия уже передали новость о спасении американских охотников.

На связь вышел Метелица.

— Дорогой Иван! — начал он торжественно. — Примите мои поздравления…

— Да что вы! Сговорились, что ли? При чем тут я? — взорвался Иван Теин.

— А очень при чем, — возразил Метелица. — Если бы не ваше спокойствие и выдержка, еще неизвестно, чем бы все кончилось…

В первые минуты, когда камеры обнаружили в проливе байдару, было высказано несколько вариантов спасения, и только Иван Теин спокойно предложил: «Ничего не надо делать. Байдара Не подведет. На борту опытный кормчий. Ветер и волны рано или поздно подгонят судно к берегу. А при таком ураганном ветре даже весьма скоро. Останется их только встретить на берегу…» Единственное, с чем согласился Иван Теин, это с тем, чтобы поблизости находилась подводная лодка.

— Как они там себя чувствуют? — поинтересовался Метелица.

— Прекрасно, — ответил Иван Теин. — Как только установится погода, могут отправляться домой на своей байдаре.

— Нет, мы их перенесем на мощном грузовом вертостате, — сказал Метелица. — Еще раз большое спасибо, Иван…

— Ну что вы, Сергей Иванович! Кстати, в Соглашении о режиме Берингова пролива, заключенном между СССР и США, есть пункт об оказании безвозмездной помощи местным жителям, особенно охотникам, в случае стихийных бедствий и катастроф, — напомнил Иван Теин.

Оставив лишь один канал связи с Александром Вулькыном и диспетчерской совхоза, Иван Теин принялся за дела. Их становилось все больше. На экране-дисплее один за другим возникали поступившие за последние дни официальные документы. Они передавались по правительственному каналу прямо в память-сейф, доступ к которому по специальному коду имел лишь Иван Теин и два его заместителя. Заместители председателя Уэленского сельского Совета заменяли председателя лишь во время его недомоганий или отъезда.

Много было материалов и запросов в связи с готовящимся постановлением правительства о новой ориентации хозяйственной деятельности народов Чукотки, согласно последним научным рекомендациям. То, о чем сказал в своем недавнем выступлении по центральному телевидению председатель окружного Совета Григорий Окотто, скоро станет законом. Время от времени в популярном среди северян журнале «Арктика сегодня» появлялись статьи о будущих моржовых и китовых фермах. Ивана Теина особенно заинтересовал план превращения Мечигменской губы в китовый заповедник.

Да, планы были грандиозные, обещающие большие изменения в жизни людей Чукотки… Надо бы съездить в Анадырь, посоветоваться…

Послышался стук в дверь.

Это был Петр-Амая.

— Извини, что помешал…

— Видишь, сколько разных документов, писем, — Иван Теин кивнул на экран дисплея. — Только для ознакомления со всем этим сколько времени требуется. Чувствую, мы стоим на пороге больших перемен, — задумчиво произнес Иван Теин.

— Это естественно, — отозвался Петр-Амая. — При всей стабильности и привлекательности теперешняя жизнь на Чукотке не может дальше оставаться прежней. Рано или поздно, но надо будет подниматься на новую ступень…

— Все это верно, — сказал Иван Теин. — Но у меня такое ощущение, что с каждой ступенью так называемого прогресса, усовершенствования хозяйственной деятельности, технического прогресса мы что-то теряем…

— Мы с тобой уже не раз говорили об этом, — ответил Петр-Амая. — А что делать? Остаться вот такими, какие мы есть теперь, с игрой в прошлое на старой Уэленской косе, с той же игрой в морской промысел?.. А не получится ли так, что мы и впрямь отстанем от развития, от прогресса, и не пройдет и двух десятков лет, как сюда будут приезжать толпы туристов, чтобы поглазеть на диких чукчей?

— Ну, допустим, представления о так называемой дикости у людей давным-давно переменились. Ты знаешь, сколько народу хочет поработать в оленеводческом стойбище Папанто? Очереди на несколько лет!

— А скажите людям, которые так рвутся пасти стадо оленей, что им придется это делать всю оставшуюся жизнь, много ли найдется согласных?.. Эти отпуска в стиле «ретро» во многом объясняются модой, хотя, правду сказать, после такого отдыха чувствуешь себя прекрасно…

Сам Петр-Амая, пользуясь расположением своего друга Папанто, все свои свободные дни старался проводить в оленьем стойбище.

Петр-Амая поглядел в окно.

— Боюсь, что нашу ярангу снесло волной, — сказал он задумчиво.

— Новую поставим, — сказал Иван Теин. — На том же самом месте, где всегда стояла яранга наших предков.

Петр-Амая поднял глаза на отца. Трудно иногда с ним разговаривать. Всегда остается что-то недосказанное, затаенное, ощущение непонимания. И с каждым разом все больше и больше.

— Как долго Френсис собирается здесь быть?

— Сколько потребуется, — настороженно ответил Петр-Амая. — Она единственная, кто из американцев действительно работает для книги.

Стараясь говорить как можно мягче, Иван Теин произнес:

— Дорогой мой сын… Если не хочешь все испортить, не надо этого делать…

— Чего не надо делать? — не понял Петр-Амая.

— Это демонстрация…

— Что — демонстрация? — Но это Петр-Амая произнес уже по инерции, хорошо поняв, что имеет в виду отец.

— Пусть она едет домой.

— Но мы любим друг друга, и фактически мы муж и жена… Мы муж и жена по старинному эскимосскому обычаю, когда главное — любовь и взаимное согласие.

— Но перед нынешними законами, как нашими, так и их, — вы не муж и жена. Пусть Френсис сначала решит свои дела с Перси.

Петр-Амая снова поглядел в окно и наконец увидел их. Крепко держась друг за друга, преодолевая напор ветра, шли Ник Омиак и Френсис.

— Они идут сюда.

— Значит, ты пришел подготовить почву? — слабо улыбнулся Иван Теин.

— Но, как видишь, не получилось, — развел руками Петр-Амая.

Они спустились вниз, чтобы встретить гостей.

Иван Теин был подчеркнуто любезен и гостеприимен. Он тут же попросил принести чай.

Когда все расселись по креслам. Ник Омиак обвел взглядом рабочий кабинет председателя Уэленского сельского Совета, единственным украшением которого был Государственный флаг Советского Союза, развернутый позади рабочего стола. Потом пытливо посмотрел в лицо Ивана Теина, Петра-Амаи и спросил:

— Вы, как я догадываюсь, уже обо всем поговорили?

— Поговорили, — отозвался Иван Теин. — Вы знаете мое мнение на этот счет. Оно не изменилось.

Френсис, испуганная и растерянная (она поначалу не хотела идти сюда), вопросительно посмотрела на Петра-Амаю.

— Знаешь, Френсис, — он произнес это внятно и громко, — есть еще бюрократы и в нашей стране, и даже в Уэлене!

Принесли чай, который был выпит в тягостном молчании. После этого Петр-Амая проводил гостей до больницы.

Иван Теин смотрел им вслед, ветер нес их троих, подталкивая в спины, и сердце его разрывалось от жалости и сочувствия и к сыну, и к Френсис.

Глава вторая

Ярангу пришлось строить почти заново. Наружная стена, обращенная к морю, была полностью разрушена. Вода проникла в чоттагин, сдвинула бревно-изголовье, повалив полог. Он лежал в углу мокрый, жалко съежившийся, словно снятая одежда с усталого путника. Часть поддерживающих купол столбов рухнула, и крыша чудом держалась на оставшихся. Можно было перенести ярангу в другое, безопасное место, на лагунную сторону косы. Но весь смысл сохранения древнего жилища заключался в том, что оно стояло именно на том же самом месте, где в незапамятные времена поселились предки Ивана Теина по чукотской линии. За многие прошедшие века морские волны не раз обрушивались на ярангу, возможно, даже полностью смывали ее, но люди опять возводили жилище на раз и навсегда выбранном месте. Видимо, это в человеческой натуре; природное окружение считать существенной частью самого себя.

Закончив работу в сельском Совете, Иван Теин шел через замерзшую лагуну, мимо школьного катка под навесом с ярким освещением и музыкой, направляясь в старый Уэлен. Не одного его постигла беда. Яранга Эйнеса, стоявшая у подножия Маячной сопки, с трудом была обнаружена за несколько сот метров от старого места. Она представляла собой груду обломков. Пришлось заново возводить древнее жилище, и свежие, еще не успевшие потемнеть желтые моржовые кожи на крыше резко выделялись на фоне остальных, серых и черных.

Обычно Иван Теин заставал у яранги сына. Во время работы перебрасывались необходимыми словами, а больше молчали. Иван Теин тяготился этим, выискивал пути сближения, но каждый раз в памяти звучала обидная фраза сына о бюрократизме.

Петр-Амая успел восстановить стенку с морской стороны, вкопал новые столбы. Притащил с берега несколько тяжелых, обкатанных волнами камней-грузил, тяжестью которых держалась крыша из моржовой кожи.

Полог высушили в редкие солнечные дни и повесили на прежнее место.

Поработав около двух часов, Иван Теин присел передохнуть на бревно-изголовье. Петр-Амая зажег небольшой костер на месте старого, смытого волнами очага. Теплый дым наполнил отсыревшую ярангу, и на душе стало веселее.

— Читал статью в «Тихоокеанском вестнике»?

— Я не получаю этой газеты, — ответил Иван Теин.

— Там о тебе много сказано и даже помещен твой портрет, сделанный Перси Мылроком, — с улыбкой сказал сын.

— Интересно, — проронил отец, хотя внутренне заинтересовался: что бы могли написать о нем в этом «Вестнике»?

— Во-первых, приписывают тебе главную роль в спасении американских охотников, а во-вторых, как тебе сказать… В общем-то статья, я бы сказал, неожиданная…

— Что ты имеешь в виду?

— Мне показалось, что «Тихоокеанский вестник» даже как-то заискивает перед тобой.

— С чего это они? — нахмурился Иван Теин.

— С некоторых пор, приблизительно с того времени, как в газете начали появляться рисунки Перси Мылрока, косяком пошли статьи в защиту аборигенов Аляски и Чукотки, и чуть ли не в каждой из них подчеркивается мысль о том, что строительство Интерконтинентального моста — это начало конца существования малых арктических народов в районе Берингова пролива.

Голос Петра-Амаи был ровный, но за внешней бесстрастностью чувствовался неподдельный интерес, как ко всему этому отнесется отец?

Иван Теин молчал. Да, мост наверняка изменит жизнь аборигенов Берингова пролива. Но лучше построить мост, лучше укрепить мир на земле, чем снова вернуться к временам взаимных угроз, страха и неопределенности, которые существовали между могущественными государствами во второй половине прошлого века.

— Мы сделали выбор, — тихо ответил Иван Теин. — Если ты помнишь историю, то это началось еще с ленинского Декрета о мире…

— Что ты мне говоришь об этом? — усмехнулся Петр-Амая. — Ты это скажи тем, кто пишет в «Тихоокеанском вестнике».

— Я читаю другие газеты, — сказал Иван Теин. — Вот американцы предложили, чтобы очередная традиционная встреча двух президентов произошла на состыкованном отрезке моста, который соединит остров Ратманова и Малый Диомид.

— Я слышал об этом. Американский президент хочет заработать лишние очки на будущих выборах.

— Это его личное дело, — заметил Иван Теин. — Наше дело поддерживать дружеские отношения с нашим соседом… Метелица говорит, что стыковка произойдет где-то ближе к весне, или, по-нашему, в длинные дни.

— По нашим расчетам, — медленно заговорил Петр-Амая, — Френсис должна родить в середине июня…

Иван Теин ошеломленно уставился на сына. Затем вскочил с бревна-изголовья.

— Что же ты мне раньше ничего не говорил?!

— Да вот только с сегодняшнего дня Френсис уверена, — ответил Петр-Амая. — Я разговаривал с ней утром, врач подтвердил ее предположение.

— Послушай, так ведь она должна беречься! — возбужденно продолжал Иван Теин. — Это же такое дело… А вдруг она родит сына?.. Нет, надо как-то сделать, чтобы она не моталась так. Послушай, нельзя ли устроить, чтобы она приехала сюда?

— Мы подумаем, отец, — ответил с улыбкой Петр-Амая. — Тебе спасибо. Спасибо.

Возвращались через лагуну уже в кромешной темноте. С моря дул ледяной ветер, гоня поземку по темному, еще не покрытому снегом льду лагуны. Новый Уэлен отражался в ледяной глади как в зеркале.

Весть о беременности Френсис разбудила затаенные, старые надежды Ивана Теина на мужское продолжение рода. Если будет внук, это замечательно! Род Теинов не прервется, протянется в будущее. И то, что не будет доведено до конца нынешним, уже уходящим поколением, будет довершено внуками, ибо внуки — истинные продолжатели сегодняшних дел. И те, грядущие поколения тоже начнут новые, необычные, большие дела, для свершения которых тоже потребуется не одно поколение… Вот где истинное, настоящее бессмертие человека!

Давно у Теина не было такого приподнятого, окрыленного настроения.

Наскоро поужинав, он поднялся к себе в рабочую комнату и засел за работу. Он очень редко писал в вечерние часы, отдавая творчеству только утро, самое прекрасное и спокойное время.

Но сегодня был особенный день.

Прежде всего он прочитал написанное несколько дней назад рассуждение о жизни и смерти: «Природа в своих созданиях необыкновенно рациональна и предусмотрительна. Совершенство и целесообразность любого творения поражают пытливый ум, вызывают размышления. Но более всего размышлений и восхищения по праву вызывает сам человек. В чем его истинная миссия и целесообразность появления в бесконечной цепи эволюции? Для чего ему дан разум? Очевидно, для познания самой природы. Разум — это высший смысл существования материи. Но почему это высшее создание природы — разум — заключено в такую хрупкую, недолговечную оболочку, как человеческое тело, которое само по себе еще в свою очередь нуждается в защитных приспособлениях, начиная от одежды и жилища и кончая медицинскими мерами по предохранению от множества болезней, по продлению хотя бы до века его жизни? И куда все уходит, куда девается эта огромная сила разума, когда оболочку его — тело — покидает жизнь? Если, как утверждает большинство ученых, вместе с жизнью тела угасает и разум, то можно ли после этого называть природу целесообразной и мудрой? Разумно ли и целесообразно затратить на создание разума колоссальные природные силы, чтобы это чудо исчезало за какую-нибудь секунду?.. Сам разум, само мышление не соглашается с этим и ищет доказательств тому, что разум продолжается и существует пусть в иных формах, в иных видах… Но в каких?

Быть может, стремление к продолжению рода в будущем — это один из видов выживания разума, истинного бессмертия?

Или эта загадка задана человеку среди многих других лишь для того, чтобы сам разум был бесконечно деятелен в поисках решения, в стремлении к разгадке? Кажется, со времени возникновения человечества число этих нерешенных проблем, несмотря на колоссальное развитие науки, накопление знаний, не уменьшается, а даже становится больше. Может быть, так и надо. Удовлетворить полностью любопытство человека — значит лишить его главного стимула жизни…»

Интересно, приходят ли такие мысли Петру-Амае? Или он чувствует себя настолько молодым, что будущее расставание с жизнью для него слишком далеко?

Сам Иван Теин задумался об этом довольно давно, перечитывая размышления Льва Николаевича Толстого о смерти… А еще ранее, будучи совсем молодым, и как-то в состоянии мысленного исследования самого себя он ухватился за мелькнувшую в его мозгу мысль, что ему жить и жить так долго, что за это время ученые наверняка найдут пути к сохранению человеческой жизни на бесконечные времена… Но, похоже, такого не случится, во всяком случае при его жизни. И тогда вот задумываешься: куда все исчезает? И исчезает ли? И разум бунтует: не может он исчезнуть бесследно, не должен!

Иван Теин усмехнулся про себя и послал в память машинки написанное.

Но, странное дело, сообщение Петра-Амаи о беременности Френсис успокоило его. Он уже смотрел не так мрачно на свой неизбежный уход из жизни.

На следующее утро Иван Теин встал бодрым и хорошо отдохнувшим. Да и погода благоприятствовала его хорошему настроению: выдался настоящий зимний день с низким ярким солнцем, блеском снега и льда, легким морозцем. Должно быть, в такую погоду давние предки Ивана Теина торили первую тропу на свежем снегу, прокладывая пути на собачьих упряжках к охотничьим угодьям, в соседние селения, в оленеводческие стойбища. Он уже подумывал о том, чтобы под благовидным предлогом сесть на электрический снегоход и выехать в тундру, к озеру Коолен. Половить подо льдом рыбу и угоститься первой в эту зиму строганиной.

Но все его планы были нарушены вызовом в Анадырь. Вызывал сам Григорий Окотто.

— Вы совсем забыли о том, что существует столица Чукотского автономного округа — Анадырь, Окружной исполнительный комитет. Я вас понимаю — Интерконтинентальный мост, международная акция, интернациональная известность, но все-таки старый Анадырь негоже забывать.

Свой упрек хитрейший дипломат Григорий Окотто облек в шутливую форму, однако Иван Теин почувствовал укол совести: он и впрямь давненько не был в Анадыре. Григорий Окотто был специалистом по международному праву, и у Ивана Теина мелькнула пока неясная мысль о том, что с ним можно будет посоветоваться по поводу Петра-Амаи и Френсис.

Узнав расписание, Иван Теин выяснил, что пассажирский экспресс от станции Дежневе отправляется после полудня и приходит в Анадырь на следующее утро в восемь.

Иван Теин заказал себе место и собрал в конторе необходимые бумаги.

В Дежнево к отходу поезда он прилетел минут за пять на служебном вертостате.

Из широкого панорамного окна в спальном вагоне в приглушенном свете хорошо было видно, как на северной половине небосклона, как раз над новым Уэленом, разгоралось полярное сияние. Началось это с простого свечения неба, будто где-то за дальним горизонтом засветил свои огни огромный, многомиллионный город. Затем оттуда высветились более яркие полосы, линии, будто прочерченные с земли мощными прожекторами. К тому времени, когда поезд мягко тронулся, полярное сияние как бы уже потеряло связь с землей и поднялось к зениту, все более и более расцвечиваясь цветами радуги. Иван Теин погасил свет в купе. Согласно древним сказаниям как раз в том месте, где полосы, столбы, светящаяся бахрома были гуще и ярче, в окрестностях Полярной звезды находились души тех, кто пал героической смертью в битвах и сражениях. Это было место для героев… А куда устремится душа твоя, то, что составляет тебя?

«Этак, пожалуй, и уснуть не придется», — подумал Иван Теин и перешел к противоположному окну. Поезд шел вдоль береговой линии. Под светом сияния мерцали обломки льдин, и снег отражал сполохи.

По возвращении, пожалуй, надо проверить охотничьи угодья. В этом году разрешено ловить белого песца и красную лисицу. Поскольку эта пушнина больше не имела промышленного значения, то вся добыча оставалась у местных жителей. Из нее шилась зимняя женская одежда. Охотничьи угодья Ивана Теина и Петра-Амаи располагались невдалеке от этих мест, приблизительно там, где высадилась терпевшая бедствие байдара Джеймса Мылрока. Ловили дикого песца на Чукотке пастями и капканами. Огнестрельное оружие не применялось, чтобы не портить шкурку зверька.

Иван Теин еще раз глянул на полярное сияние, задернул занавеси, разделся и, накинув купальный халат, прошел в ванную. На стеклянной полочке, в стерильной упаковке лежали бритвенные принадлежности, мыло и натуральная губка.

Приняв освежающий душ, Иван Теин вернулся в купе и обнаружил на столике, под салфеткой, легкий ужин.

Послышался мелодичный звонок, и проводник спросил:

— А не хотите чего-нибудь существенного? У нас есть свежая строганина из озера Аччен, нерпичья печенка и другие мясные блюда.

— Давайте отложим нерпичью печенку на завтрак, — ответил Теин, с удовольствием прихлебывая теплое молоко.

Посмотрев на часы, он включил небольшой экран. Шла последняя передача новостей дня, точнее завтрашние новости Европы, ибо работал московский канал. В Антарктике, в районе бывшей станции Новолазаревская, дал добычу первый рудник железной руды. В Новой Гвинее с большим энтузиазмом встретили гвинейский космический корабль, совершивший круговой полет на Марс. Новый способ защиты космических орбитальных комплексов от метеоритов, изобретенный парагвайскими учеными, прошел испытания на станции, совместно эксплуатируемой гренландскими эскимосами и парагвайцами. В Москве снесена старая гостиница «Метрополь», и площади возвращен первоначальный вид. Мозаичные панно Врубеля вмонтированы в стену нового здания Третьяковской галереи… Началась избирательная кампания в Соединенных Штатах Америки. Нынешний президент выставляет свою кандидатуру на второй срок. Следующая встреча глав государств Советского Союза и Соединенных Штатов Америки должна произойти на первом пролете Интерконтинентального моста… Ураганы нанесли большой ущерб филиппинскому острову Себо…

Передача последних известий по этому каналу практически шла непрерывно. Включив его, в любое время суток можно войти в берега бесконечного потока событий, иллюстрирующих движение мира, ощутить пульс жизни планеты. Порой трудно было оторваться от экрана, он завораживал, приковывал к себе. Однако Иван Теин давно научился справляться с этим искушением, и у него хватило сил выключить экран, когда шли уже скандинавские новости…

Теин улегся в постель. Обычно, для того чтобы вызвать сон, он вспоминал свою жизнь, стараясь высветить те отрезки своего бытия, которые по неизвестным причинам днем меньше всего приходили на ум. Вот, например, случай с его книгой критических и философских (правда, этого слова в заголовке книги не было, он сам мысленно называл эти заметки философскими) эссе, которая почему-то прошла незамеченной. Может быть, так и должно было быть. Многие страницы этой трудной книги были слишком личными. Однако некоторые мысли он любил. Ну хотя бы вот: «…В космическом плане история человечества такое краткое мгновение, что было бы излишней самоуверенностью не считать нашими современниками в самом серьезном плане и охотника на мамонта, и римского патриция, и греческого раба, и земледельца из народа майя…»

Далее рассуждения шли о том, что так называемые национальные особенности искусства — это особые способы донести до сознания отдельного человека общечеловеческие ценности. Если раскрыть суть любого произведения культуры, искусства, литературы какого-нибудь народа и освободить ее от самобытной оболочки, то под ней не так уж трудно обнаружить общие для всех людей мира идеи добра, любви и братства; сострадание и гнев, горе и радость человека… И еще; несмотря на неоднократно высказываемые прогнозы о скором смешении народов, об ассимиляции малых этнических групп более многочисленными, этот процесс в последние годы почему-то явно замедлился… А может быть, это просто временное явление?

Поезд шел где-то в районе залива Лаврентия, огибая его с запада, по низменной тундре, где паслись стада уже другого хозяйства, центральная усадьба которого располагалась в небольшом городке Лорино, славившемся огромным крытым бассейном горячей минеральной воды и птицефабрикой, снабжающей всю северо-восточную Чукотку и даже частично Аляску птичьим мясом.

Иван Теин проснулся, когда поезд шел уже по плотине Анадырской гидроэлектростанции, перегородившей лиман в самой узкой его части — от мыса Обсервации до Второй бухты, мимо глубоководного причала морского порта. Иван Теин торопливо оделся, сполоснул лицо холодной водой из-под крана. На столике стояла чашка горячего чая.

— Проспал, — виновато сказал он проводнику. — Нерпичью печенку придется пробовать в другой раз.

— Вам это не в диковинку, — сказал проводник. — А обычно, как подъезжаем ближе к Чукотке, пассажиры начинают спрашивать нерпичью печенку или строганину из чира.

Анадырский железнодорожный пассажирский вокзал располагался на берегу лимана. Низкое, даже несколько приземистое здание изнутри отличалось особым уютом и теплом. Это впечатление усиливалось еще и тем, что в интерьере широко использовались мотивы чукотского национального искусства и оленьи шкуры.

Иван Теин вышел на площадь. Шел серый легкий снежок. На улице стоял хорошо знакомый Ивану Теину помощник председателя окружного исполкома Семен Дулган. Его широкое доброе лицо как бы стало еще шире, расплывшись в улыбке. Семен Дулган, эвен по происхождению, человек мягкий, проницательный, с чувством юмора, был незаменим на своем месте. На памяти Ивана Теина уже сменилось три председателя окружного исполкома, а Семен оставался на своем посту и удивительно ладил с каждым своим очередным начальником.

— Председатель примет вас через полтора часа, — сказал Семен Дулган.

Своих начальников он так и называл — председатель. Даже в личной беседе он обращался к ним только так.

— Ну, значит, успею принять душ и позавтракать, — облегченно вздохнул Иван Теин. — Представляете — проспал. Открыл глаза, когда поезд уже шел по Анадырской плотине.

— Я тоже люблю спать в поезде, — признался Семен Дулган. — Когда ездим в Москву на сессию Верховного Совета, стараюсь уговорить председателя ехать поездом.

— Соглашается?

— Раз попробовал и теперь предпочитает в основном поездом. Никто не беспокоит, и можно хорошо выспаться.

Председатель окружного исполкома прислал большую официальную машину. Она обычно и встречала гостей.

Дулган сел за руль.

На низком берегу Анадырского лимана, за устьем живописной речки Казачки, уже скованной льдом, на низкой косе, отделенной от воды нагромождениями льда, возвышались двадцатипятиэтажные жилые комплексы, построенные в конце прошлого века для оленеводов и рыбаков совхоза имени Первого ревкома Чукотки. При въезде в город слева ненадолго показался памятник Первому ревкому Чукотки, и машина влилась в уличный поток, весьма оживленный в эту пору суток — народ спешил на работу. Проехали здание службы вечной мерзлоты. Оно возвышалось над улицей на тонких, кажущихся легкими и несерьезными ногах-сваях и своими очертаниями напоминало первые обитаемые станции на Луне.

Семнадцатиэтажное здание гостиницы «Етти» стояло на берегу старого водохранилища, превращенного к зиме в общественный каток.

— Я приеду за вами через полтора часа, — сказал Семен Дулган.

Иван Теин взял ключ и поднялся к себе в номер.

Большие окна выходили на покрытую белыми снегами вершину горы Святого Дионисия. На северо-западной стороне, в неверном свете наступающего дня мерцали облицованные легким металлом корпуса химического комплекса, перерабатывающего нефть знаменитой Анадырской впадины. Сюда же, в этот комплекс, сходились трубопроводы с побережья Ледовитого океана, с арктического шельфа.

Иван Теин принял душ, надел чистую рубашку «спустился в ресторан.

Главное время завтрака уже кончалось, и в зале находилось лишь несколько человек. Среди них Иван Теин узнал главного инженера Эгвекинотского морского порта Спартака Кумы.

— Какомэй, етти, Теин! — громко поздоровался Спартак. — Ну как там идет строительство моста?

— Движется, — ответил Иван Теин, усаживаясь за стол. — К весне собираемся произвести первую стыковку.

— Слышал об этом. Читал в «Советской Чукотке». Вроде бы по этому случаю к нам Собираются высокие гости?

— Американский президент предложил провести очередную консультативную рабочую встречу в Беринговом проливе, — сказал Иван Теин.

— А между прочим, — заметил серьезным тоном Спартак Кумы, — по логике так и должно быть. Ведь между нашими государствами другой географической точки соприкосновения нет. Самое верное место — остров Ратманова на первый раз, на другой — Малый Диомид… А то где только не встречаются: то на Гавайях, то на Бермудах, то в Крыму или на Украине…

Все порты Чукотки еще с конца прошлого века перешли на круглогодичную работу. Акватории поддерживались свободными ото льда с помощью атомных ледоколов и особых устройств, мешающих замерзанию воды.

— Почти две трети грузооборота нашего порта — это грузы для строительства моста, — сказал Спартак Кумы. — Скоро пойдут крупногабаритные детали. Вот приехал на консультацию к здешним специалистам.

Ресторан гостиницы «Етти» славился рыбными блюдами из знаменитого анадырского лосося.

Иван Теин с удовольствием позавтракал, выпил две чашки крепкого чаю и решил пойти навстречу машине по улице.

Героические усилия анадырцев по озеленению города увенчались успехом: кое-где у домов росли группки деревьев — полярная береза, привезенная сюда из тундровых долин, лиственница, из-под снега торчали оголившиеся кусты полярной ивы.

По-прежнему сыпался легкий серый снежок. Он ложился на крыши разноцветных, ярко окрашенных домов, на бетонную мостовую, на крыши проносящихся машин.

Звук низкого сигнала заставил Ивана Теина оглянуться.

— Дорогой товарищ, — в голосе Дулгана слышалась укоризна, — я вас едва не потерял.

— Ну, меня не так легко потерять в Анадыре, — усмехнулся Теин, усаживаясь на широкое сидение служебной машины.

Григорий Окотто встретил Теина у дверей, сердечно пожал руку и провел к креслам возле низкого столика с дымящимися чашками чаю.

— Ну, рассказывайте, как у вас там дела…

Иван Теин ознакомил Григория Окотто с положением дел в Уэленском Совете, рассказал о хозяйстве, об отношениях со строителями Интерконтинентального моста.

Григорий Окотто слушал внимательно. Иван Теин знал эту его особенность: никогда не прерывать собеседника.

Рассказывая, Иван Теин чувствовал, что вызван он сюда, в окружной центр, отнюдь не за тем, чтобы Григорий Окотто непосредственно из его уст услышал об уэленских делах.

Его догадка подтвердилась, когда Григорий Окотто начал:

— Собственно, главный разговор у нас с вами будет о будущем. В Центральном Комитете партии и в правительстве готовится документ о новой хозяйственной стратегии Севера. Вы получите проект перед отъездом. Он переводится на эскимосский и чукотский языки. Прежде чем этот документ будет претворен в закон, все его наметки должны будут быть всенародно обсуждены. Чукотского и эскимосского населения у нас не так много, и каждая семья должна знать об этом. Хорошо, если бы высказалось как можно больше людей. Пусть не стесняются в своих высказываниях, не скрывают, если против. Речь идет о будущем, а решать будет сам народ. Это, так сказать, главное. И другое: вы, наверное, уже слышали о предстоящем приезде глав государств?

Иван Теин молча кивнул.

— Главная ответственность будет лежать на Совете, — строго произнес Григорий Окотто. — На днях в Уэлен прибывает специальная группа подготовки визита. Сергей Иванович Метелица будет готовиться по своей линии, а вы — по своей. Как ваша гостиница?

— В порядке, — ответил Иван Теин. — Там два трехкомнатных номера, вполне достаточных для президентов.

— А что-нибудь такое экзотическое?

— В ярангах их, что ли, поселить?

— В ярангах… — задумчиво проговорил Григорий Окотто. — В этом что-то есть. Хотя кто их разберет. На всякий случай и этот вариант держи. А вдруг им захочется?

Иван Теин полагал, что Григорий Окотто, проработавший несколько лет в Генеральном консульстве СССР в Сан-Франциско, уж должен кое-что знать о привычках таких высокопоставленных особ, но, как оказалось, он в этом деле был так же несведущ, как и его уэленский соплеменник.

Разговор подходил к концу, а Иван Теин так и не знал, как подступиться к своему делу. Он даже почувствовал легкую испарину от напряжения. Но тут сам Григорий Окотто пришел на помощь:

— Обедать приезжайте ко мне! Около часу будьте в гостинице, Семен Дулган заедет за вами.

До обеда оставалось довольно времени, и Иван Теин решил прогуляться по Анадырю. От нового семиэтажного Дворца Советов, поставленного на месте старого административного здания, к мемориалу Первого ревкома Чукотки вела широкая, вымощенная специальным морозоустойчивым бетоном улица имени Этлену. Сам дворец сверкал заиндевелым мрамором из бухты Секлюк и своим темно-серым торжественным цветом перекликался с памятником. Улица неожиданно обрывалась, открывая бесконечную ширь Анадырского лимана, еще более увеличенную акваторией водохранилища. Иван Теин хорошо помнил, как возводили эту плотину. Когда Анадырь-река текла вольно, мыс Обсервации казался высоким, крутым, а теперь он как бы притопился. Зато ширь поднятой воды заняла неизменные берега, уйдя далеко, аж к Канчалану, древнему обиталищу оленных людей.

За памятником Первому ревкому находился мемориал. У каменной стены, на мраморных плитах были высечены имена знаменитых людей Чукотки: Тэвлянто, Отке, Рультытегина, Юрия Анко… Славная, совсем недавняя история Советской Чукотки, начавшаяся вот там, в самом устье Казачки, в девятнадцатом году прошлого столетия, в низком, вытянутом деревянном здании, на стене которого прикреплена мемориальная доска, была ярко представлена на небольшой площади.

Анадырская набережная носила на себе следы увлечения искусственными украшениями: мраморный берег тянулся далеко вверх по лиману, открывая широкое поле, где в летние солнечные дни гуляли жители окружного центра.

Поначалу и в Уэлене намеревались закрыть камнем живой берег лагуны, но потом хватило разума сохранить естественный зеленый дернистый берег. И здесь было бы лучше, если бы остался живой, ничем не нарушенный, первозданный берег Анадырского лимана.

Хорошо хоть научились наконец строить приличное жилье на Севере. А то ведь почти до конца прошлого столетия не было даже научно обоснованных норм жилья для северянина. Видимо, полагали, что раз здешние люди тысячелетия прожили в ярангах, то всякое более или менее благоустроенное жилье они воспримут как благо. Так и было: неизбалованный коммунальными удобствами северянин за короткое время безропотно прошел стадию однокомнатных домишек, затем бетонных коробок с постоянно выходящим из строя отопительным оборудованием, далее серию «Арктика», за ней, к счастью, неосуществленные полуфантастические проекты строительства северных городов под колпаками, чтобы создать северянину «комфортные условия не только в квартире, но и за ее пределами», как писалось в комсомольских газетах тех лет. Ярким примером бездумного отношения к Северу был так называемый Дворец пионеров и школьников на Чукотке, возведенный с большой помпой в начале семидесятых годов прошлого столетия и снесенный уже в начале нынешнего. Он был спроектирован представителем какого-то южного народа, никогда не слышавшего, что такое вечная мерзлота. Долгие годы при Дворце пионеров сиял голубым кафелем пустой и удручающе сухой бассейн, к которому никак невозможно было подвести тундровую воду. По нижнему этажу, рассчитанному на южное солнце, невозможно было пройти без теплой шубы даже летом, ибо холод вечной мерзлоты проникал сюда сквозь незащищенный пол… Такого рода промахи в те годы были нередки. И, к счастью, после создания соответствующих институтов, действительно ответственных за свои рекомендации, эти упущения постепенно прекратились.

Иван Теин посмотрел на часы и заторопился в гостиницу.

Машина уже стояла у подъезда, и Семен Дулган укоризненно посмотрел в глаза Ивану Теину, однако ничего не сказал.

Председатель окружного исполкома жил в просторном доме над Казачкой, за старой плотиной. Он занимал целый этаж небольшого дома старой постройки, и первое, что подумалось Ивану Теину, когда он открыл дверь, что по ошибке попал в детский сад. Хор детских голосов оглушил его, и в прихожую вместе с Григорием Окотто выбежала, выкатилась на каких-то велосипедах-самокатах целая толпа ребятишек.

— Это, что же, все ваши? — не удержавшись, спросил Иван Теин.

— Внуки и внучата! — с нескрываемой гордостью сказал Григорий Окотто. — Вон Валентинины, эти Сергея-младшего, вон те двое близнецов — Григория-младшего. А этот — самый храбрый и самый маленький — нашего младшего сына Владимира. Все они живут с нами, наши дети, невестки, зятья. Так веселее.

— Не шумно? — осторожно спросил Иван Теин.

— Это прекрасно! — с энтузиазмом возразил Григорий Окотто. — Когда мы с Айнаной жили по заграницам, домашняя тишина нам осточертела. Тихими вечерами мы мечтали о том, как поселимся на Чукотке, соберем всех наших под одной крышей и будем глохнуть от детского смеха, визга и даже плача.

— И мечты наши сбылись! — с улыбкой объявила хозяйка, появившись в дверях.

Обед был простой, но вкусный. Было одно типичное анадырское блюдо: вареные малосольные лососиные брюшки.

— Копальхен[9] еще делают в Уэлене? — спросил Григорий Окотто.

— Делают, — ответил Иван Теин. — Думаю, что у запасливого Саши Вулькына можно даже итгильгын[10] найти.

— Что ты говоришь! Скажи, чтобы для меня приберег кусочек, — попросил Окотто. — Возможно, что мне придется принимать высокого гостя.

— Да уж как-нибудь найдем для вас, — пообещал Иван Теин, с затаенной завистью оглядывая весь этот шумный табор, в каком-то непостижимом для него порядке рассевшийся за длинный, во всю большую комнату обеденный стол.

Несмотря на это, за столом царил порядок, и Иван Теин по напряженному лицу Айнаны понимал, что это достигалось нелегко.

— Мы с Иваном Теином будем пить чай в кабинете, — сказал Григорий Окотто.

В кабинете все же был слышен усилившийся шум в столовой: видимо, дети наконец-то почувствовали себя вольнее.

Пока одна из невесток или дочерей (Иван Теин совершенно запутался в многочисленной родне председателя окружного исполкома) расставляла чайные чашки на низком столике, в кабинете царило молчание.

Поблагодарив за принесенный чай, Григорий Окотто плотнее прикрыл дверь, уселся напротив. Иван Теин спросил:

— Вы не можете мне сказать поподробнее о планах изменения хозяйственной политики на Севере?

— Это серьезные, грандиозные планы! — с воодушевлением произнес Григорий Окотто. — По существу, арктические народы нашей страны первыми в мире начнут эксперимент по приведению в полный баланс хозяйственной деятельности с природным окружением… Сохранив все хорошее, что у нас было, мы вырвемся далеко вперед. Будут построены новые безотходные предприятия по переработке продуктов морских зверей — от китов до мелких тюленей и рыбы. В оленеводстве начнется строительство специальных загонов — пастбищ по усиленному откорму оленей… Вы ведь знаете опыт острова Врангеля?

Остров Врангеля еще в семидесятых годах прошлого столетия, в ту пору, когда началось движение за охрану окружающей среды, был объявлен первым в мире Арктическим заповедником. Но, как это тогда водилось, все было сделано наспех, непродуманно и даже временами преступно. Например, стали метить белых медведей такими огромными черными надписями на белоснежной шкуре, что их даже полуслепой старый тюлень видел на большом расстоянии. Порастеряли оленей. К тому же ликвидировали отделение совхоза и эскимосское селение. А людей, когда-то оторванных от родной земли, из бухты Провидения еще в двадцатых годах прошлого века для колонизации острова начали расселять по другим местам. Но нашлись мудрые люди, ученые, которые сумели доказать, что человек сам часть природы и надо научиться так хозяйствовать на земле, так использовать природу, чтобы была взаимная выгода и польза. И первый арктический эксперимент по сохранению флоры и фауны решили дополнить этими экспериментами, и выселенных было эскимосов вернули обратно.

— Опыт острова Врангеля в оленеводстве будет распространен и на остальные хозяйства Чукотки, — сказал Григорий Окотто. — То, о чем мы сейчас говорим, будем выносить на всенародное обсуждение. Разговор с председателями сельских Советов начинаю с тебя…

В день отъезда установилась тихая, ясная погода, предвестница долгой зимней пурги. Иван Теин решил лететь на пассажирском тихоходном дирижабле «Ванкарем». Он уходил на рассвете, чтобы дать возможность пассажирам с небольшой высоты полюбоваться берегами Чукотского полуострова.

Дирижабль взмыл ввысь у подножия горы Святого Дионисия и взял курс на северо-восток. Медленно проплыл по левому борту город, россыпь ярких, разноцветных зданий, среди которых выделялись Дворец Советов и причудливое сооружение службы вечной мерзлоты.

Поднималось низкое зимнее солнце, окрашивая в розовое снежные вершины Золотого Хребта. Были видны разбросанные по маршрутам оленьих стад бригадные дома. Обычно снег возле них был утоптан, а из высоких труб вился дымок. Редко, но можно было заметить и яранги. Они обычно прятались в защищенных от ветра долинах, в тихих распадках.

А кругом на огромные пространства простиралась тундра, переходящая в горы, спускающаяся низинами к морскому побережью.

Проплыл поселок Уэлькаль, один из центров добычи тюленей. Там находился небольшой завод по приготовлению особо чистого тюленьего жира, идущего на медицинские цели.

Потом дирижабль долго плыл над обширным заливом Креста.

До самого Уэлена Иван Теин сидел один в ряду, любуясь родной землей.

И каждый раз, когда он видел селения — Конергино, Энмелен, Нунлигран, Сиреники, портовый город Провидение, районный центр поселок Лаврентия, — каждый раз на сердце теплело от мысли, что там, внизу, на родной земле, живут близкие, родные ему люди, прошедшие сквозь бури и невзгоды прошлых веков, но не успокоившиеся, не угомонившиеся, не удовольствовавшиеся достигнутым, готовые ринуться в новое, неизведанное, согласно своей истинной пытливой человеческой натуре.

Глава третья

Связь с Малым Диомидом поддерживалась только по световодным каналам, проложенным по дну пролива. Попасть непосредственно на строительную площадку не было никакой возможности: пурга бушевала уже третью неделю, и синоптики предсказывали подход еще двух циклонов со стороны Камчатского полуострова.

Метелица смотрел в залепленное мокрым снегом широкое окно и ничего не видел. Глаза невольно притягивались экранами, но все же это были изображения, а не живая, настоящая природа. Снаружи работали одни промышленные роботы с дистанционным управлением.

Движение двух полотен навстречу шло своим чередом, точно по графику.

Это было видно на большом, так называемом главном, генеральном стереоскопическом экране. Но тот же генеральный экран можно было переключить и на другие объекты. Специальные фильтры как бы отсекали пургу, и изображение было неправдоподобно четким и разборчивым, и от этого как-то не верилось в его реальность и достоверность. Возможно, что именно это и было источником постоянного и тревожного чувства, которое Метелица испытывал все дни этой, казалось, никогда не прекращающейся пурги. Не исключено было и то, что затяжная непогода действовала на психику именно таким образом. В телефонных разговорах с Иваном Теином Метелица пытался уловить у него похожее настроение, но председатель Уэленского Совета был удивительно спокоен, ровен, как обычно.

Жаловались на недомогание и головную боль и заместители Метелицы, особенно старшие по возрасту.

На американском берегу погода была в точности такой же, и Хью Дуглас отводил душу тем, что громко ругал здешний климат, проклинал пургу, снег, морозы, доходя в смелости до критики самого создателя за то, что Берингов пролив устроен в таком неудобном месте.

Сегодня то же самое, что и вчера, позавчера, неделю и две недели тому назад. Просыпаясь среди ночи. Метелица с напрасной надеждой прислушивался к звукам снаружи. Иногда казалось, что стихло, ураган угомонился, но проходило несколько секунд, и в уши врывался уже ставший привычным вой ветра, шелест снега под мощным напором. Ощущение тишины приходило и в дневное время, и это, как догадывался Метелица, было не чем иным, как привыканием к непогоде, приспособительной реакцией организма.

Метелица тяготился вынужденной изоляцией. К нему могли приходить лишь те, кто жил в непосредственной близости от главного здания Администрации.

Метелица решил сам пройти в Инженерный корпус. Особенной необходимости в таком путешествии не было, но хотелось испытать, что же это такое, чукотская пурга, насколько она терпима для человека.

Метелица оделся поплотнее.

В тамбуре слышался звук, словно снаружи ревело огромное пламя. Отворив не без труда дверь. Метелица не понял, как сразу же оказался на самом ветру. Он упал, едва сумев уцепиться за еле заметную неровность, перевести отшибленное плотным воздушным потоком дыхание, и тут же понял, что заблудился. Понадобилось время, чтобы прийти в себя и более или менее спокойно обдумать свое положение. Конечно, самое разумное возвратиться к себе, но он уже предупредил заместителя в Инженерном корпусе, что выходит. Глупо, конечно, но возвращаться неудобно, даже стыдно. Надо получше оглядеться и взять верное направление. Дыхание постепенно выровнялось. Метелица по-прежнему находился в лежачем положении: встать не было никакой возможности. Или потащило бы вниз, к обрыву, на острые льдины и камни, или, в лучшем случае, снова швырнуло бы на землю. Поэтому Метелица осторожно осматривался вокруг, стараясь уберечь лицо от снега. Белесая пелена, к счастью, оказалась не сплошной, и в мгновенных разрывах различались здания Администрации. Вот мелькнуло Главное здание, откуда только что вышел. Значит, надо двигаться влево, и тогда можно через некоторое время наткнуться на Инженерный корпус. Решив действовать таким образом. Метелица осторожно приподнялся и почти на четвереньках пополз вперед. Он вдруг представил на минуту свое положение, и ему стало веселее: начальник Советской администрации строительства Интерконтинентального моста ползет под снежной пургой! Картина, достойная кисти Перси Мылрока или Якова Цирценса!

Однако двигаться даже в таком веселом настроении было отнюдь не легко. Мощные порывы ветра буквально прижимали к земле и держали в таком положении по нескольку минут. Остановки сбивали с направления, и приходилось снова ловить проблеск в пурге, чтобы отыскать Инженерный корпус. Но его не было! Прежде всего перестал мелькать корпус Главного здания, а Инженерного корпуса все не было, хотя по времени он уже должен показаться.

От мысли, что окончательно заблудился, стало нехорошо. Нет, Метелица не боялся совсем пропасть. Дело было в другом: его станут искать и обнаружат в таком виде… Но куда же делся Инженерный корпус? Метелица сел спиной к ветру и попытался сосредоточиться.

— Сергей Иванович! — услышал он вдруг совсем рядом и вздрогнул от неожиданности.

— Кто это?

— Царев!

Это был один из заместителей, ожидавших его в Инженерном корпусе.

Только теперь Метелица понял, что голос доносится из находящегося всегда при нем небольшого переговорного устройства.

— Сергей Иванович!

Царев отличался необычайной вежливостью и всегда был ровен в обращении. Казалось, на свете не было ничего такого, что могло бы вывести его из равновесия. И на этот раз он довольно будничным голосом сказал:

— Сергей Иванович, вы, я полагаю, двигаетесь совсем в другую сторону. Не откажите в любезности повернуть на сто восемьдесят градусов… Если не возражаете, мы вас будем вести с помощью инфракрасного объектива.

— Ладно, ведите, — буркнул Метелица и, повинуясь указанию Царева, изменил направление.

Как же он не подумал о том, что его отлично видно в инфракрасный объектив! То, что понадобится для картины Перси Мылрока или Якова Цирценса, уже записано в память искателя, и художникам не придется напрягать фантазию, чтобы поживописнее изобразить ползущего по снегу начальника Советской администрации.

Эти мысли заставили Метелицу подняться на ноги. Он слышал спокойный голос Царева и повиновался ему, теперь жалея по-настоящему, что вышел из дома.

— Будьте любезны, влево три шага, — бесстрастно командовал Царев. — Извините, но вы забрали слишком много, потрудитесь взять чуть правее… Так, хорошо…

Метелица представлял себе, сколько народу толпится перед экраном инфракрасного дисплея. Многие из его помощников и заместителей были остры на язык, и уж если не перед ним, так между собой вдосталь обыграют ситуацию, в которую попал начальник. В другое время Метелица сам бы с юмором отнесся к своему приключению, но сейчас его почему-то все это только злило. Неужели и это воздействие арктического климата и долгой пурги? А еще собирается навсегда поселиться на Чукотке…

Свет сильных прожекторов пробился сквозь летящую пелену, и Метелица увидел несколько заснеженных фигур у входа в Инженерный корпус.

Они подхватили под руки обессилевшего начальника и втащили в тамбур, где, освободившись от объятий. Метелица стряхнул с себя снег, отдышался и только затем, восстановив относительное равновесие в душе, вошел в главный зал. К своему удивлению, он увидел несколько незнакомых лиц и среди них Владимира Тихненко.

— Как вы сюда попали?

— Железной дорогой до станции Дежнево, а оттуда на большом снегоходе по лазерному локатору прямо сюда, — объяснил Тихненко.

С этой пургой совсем выдуло из головы, что железная дорога хорошо защищена от снежных бурь, и практически лишь воздушный транспорт спасовал перед стихией.

Тихненко представил ему высокого черноволосого мужчину с седоватыми, аккуратно подстриженными усиками.

— Самсон Чкуасели, специалист по безопасности.

— А, здравствуйте! — у Метелицы разом улучшилось настроение. — Очень рад вашему приезду… Но лучше бы нам поговорить у меня, — нерешительно предложил Метелица.

Но от одной мысли повторить путешествие теперь уже от Инженерного корпуса до Главного здания стало не по себе. Видно, Царев уловил это и спокойно сказал:

— Позвольте предложить вам снегоход…

— Расстояние-то вроде бы и не очень большое, — нерешительно произнес Метелица, но в его голосе уже чувствовалось согласие прибегнуть к помощи всемогущей техники.

На снегоходе стоял локатор, и весь поселок Советской администрации отчетливо виднелся на экране перед водителем. Через минуту снегоход затормозил у входа в Главное здание.

Разговор был долгий и обстоятельный. Вкратце дело сводилось к тому, что советскими учеными и инженерами разработана специальная система охраны Интерконтинентального моста, эффективная и надежная: на всем протяжении объекта создавалось особое силовое поле, абсолютно безопасное для человека, неуловимое для всякого рода механизмов и аппаратов, однако достаточно сильное, чтобы воспрепятствовать нанесению ущерба сооружению. Мало того, это поле служило как бы своего рода экраном, на котором отлично просматривались всякие попытки нанести сооружению физическое повреждение.

— Установка несложная и незаметная для постороннего глаза, — закончил свой рассказ Самсон Чкуасели.

Отпив чаю, он продолжал:

— Я знаю, что на правительственном уровне ведутся переговоры об установлении этой системы охраны на всем протяжении строительства Интерконтинентального моста. Мы можем охватить ею все строящиеся объекты, нуждающиеся в специальной защите. Но почему-то другая сторона не спешит откликнуться. Сначала американцы заявили, что они сами ведут поиски способа надежной охраны Интерконтинентального моста и в этом направлении ими достигнуты определенные успехи. Мы предложили обсудить нашу систему вместе с их системой, чтобы остановиться на какой-то одной, но вразумительного ответа не получили… А время не терпит.

— И что же вы предлагаете? — с нетерпением спросил Метелица.

— Мы пока, не дожидаясь американцев, хотим установить систему безопасности на наших объектах, — ответил Самсон Чкуасели. — А со временем, если будет достигнуто соглашение, мы можем распространить эту систему и на остальные объекты на американской стороне.

— Может быть, они выдвигали какие-нибудь веские аргументы? — спросил Метелица.

— Ничего особенного, кроме обычных проволочек, — ответил Самсон Чкуасели. — Такое, во всяком случае, создается впечатление.

— Но это же серьезное дело! — воскликнул Метелица.

— Мы тоже так думаем, — сказал Самсон Чкуасели. — Мало того, у нашего правительства есть просьба к вам попытаться убедить вашего американского коллегу каким-нибудь образом воздействовать на свое правительство.

— Вы имеете в виду Хью Дугласа?

— Да, его.

— Думаю, — медленно проговорил Метелица, — он будет за наше предложение… А если со стороны американцев будут какие-нибудь дельные соображения?

— Мы бы их только приветствовали, — ответил Самсон Чкуасели. — Но пока таковых предложений не было.

— Да что они в самом деле? — Метелица вскочил с кресла в волнении. — Малые ребятишки, что ли? Ведь ясное же дело; чем скорее мы договоримся друг с другом, тем спокойнее будем спать. Да просто жить будет легче!

— Видимо, кто-то заинтересован в том, чтобы этого не было, — уныло сказал Самсон Чкуасели.

— Трудно в это поверить, — медленно произнес Метелица. — Но, к сожалению, в истории советско-американских отношений полным-полно такого рода примеров.

— Вот поэтому и обращаемся к вам с такой просьбой, — повторил Самсон Чкуасели. — Но если у американцев будут другие идеи — пожалуйста, мы будем только рады. Если их система окажется более эффективной, пусть устанавливают свою и на нашей стороне!

К концу рабочего дня гости уехали на станцию Дежнево, и Метелица, оставшись в своем кабинете, еще раз просмотрел документы, оставленные Самсоном Чкуасели, и поразился, с одной стороны, простоте, с другой — почти гениальности догадки. К сожалению, автор системы безопасности моста не был назван. Может быть, это не один человек. Скорее так и есть; какой-нибудь институт, научное учреждение или общество. А может быть, это остатки каких-нибудь старых военных изобретений, которые в последние годы все больше и больше применялись в народном хозяйстве…

Метелица вызвал Хью Дугласа из своего домашнего кабинета и поймал его в Номе.

— Застрял здесь, кажется, надолго, — пожаловался американский коллега. — Коротаю время тем, что учусь эскимосским танцам.

— У меня есть предложение встретиться как можно скорее, — сказал Метелица. — У нас будет серьезный разговор об обеспечении безопасности моста. Есть дельные предложения.

— Очень хорошо! — голос у Хью Дугласа, как всегда, был жизнерадостен и весел. — Непременно, как только представится возможность, буду у вас.

— Ради такого дела и я могу приехать, — сказал Метелица.

— Теперь моя очередь, — сказал Хью Дуглас. — Как только стихнет и воздушный транспорт начнет действовать, непременно прилечу.

Давно Метелица не ложился спать с таким хорошим и спокойным настроением. Прежде чем отправиться к себе в спальню, он соединился по телефону с дочерью.

— Я тебя не разбудил?

— Нет, папочка, у нас уже два часа дня, — засмеялась дочь. — Как там у вас?

— У нас пурга, и неизвестно, когда кончится. Во всяком случае, синоптики в ближайшее время не обещают хорошей погоды.

— А как твое самочувствие?

— Отлично! — бодро ответил Метелица. — Скоро соединим два острова и к этому торжественному моменту ждем высоких гостей.

— Знаю. Читала в газетах…

— Может быть, приедешь? Соскучился по тебе…

— Наверное, у тебя не все гладко? — встревоженно спросила дочь.

— Плохо все же ты меня знаешь! — засмеялся Метелица. — В таком случае я бы тебе не стал звонить… Спокойной ночи…

— Так у нас же день! — засмеялась в свою очередь дочь.

— Извини, — растерянно ответил Метелица. — Совсем запутался в часовых поясах… Тогда пожелай мне спокойной ночи и хорошей погоды.

— Желаю тебе, кроме того, что ты сейчас хочешь, всего самого доброго, и прежде всего хорошего здоровья и отличного настроения!

— Спасибо, доченька, не забывай меня!

Прежде чем забраться в постель. Метелица еще раз подошел к окну: фосфоресцирующий от огромной скорости снежный поток светил в окно.

В середине ночи, проснувшись. Метелица по привычке прислушался и снова с досадой подумал, что шум пурги настолько стал обычен, что кажется глубокой тишиной. Он перевернулся на другой бок и попытался уснуть. Но сон не приходил, а ощущение тишины оставалось, становясь все явственнее, будто и на самом деле наступило затишье.

Чувствуя смутную тревогу. Метелица поднялся с постели и подошел к окну.

Отодвинув занавеску, он замер от неожиданности. Ясный ровный лунный свет заливал все видимое пространство: здания поселка, отполированные многодневной пургой сугробы, какие-то вышки, провода; далее темнели скалы, за ними угадывалось мерцающее льдами море, точнее Берингов пролив. Если отвлечься от строений и посмотреть чуть выше, возникает ощущение, что смотришь на картину эскимосского художника Аяхака «Обратная сторона Луны», репродукцию которой Метелица видел у Петра-Амаи.

Пурга кончилась. Кончилась неожиданно, вопреки всем прогнозам синоптиков. Ведь в их предсказаниях даже и намека не было на такой неожиданный поворот. Интересно, что они скажут утром? Впрочем, они всегда найдут вполне убедительное научное объяснение.

Снова заснуть Метелице не удалось, и, проворочавшись с час в постели, он встал, сварил кофе и прошел в рабочую комнату. Он широко раздвинул шторы, чтобы во всей красе видеть залитый лунным светом Берингов пролив, слившиеся словно в тесном объятии острова Ратманова и Малый Диомид. И снова его охватило странное волнение, какой-то тихий восторг перед этой воистину неземной красотой. Он видел эту панораму при ярком солнечном свете, и на закате, и в утреннем алом свете долго разгорающегося дня, и в туман, и в ненастье, и в отблесках полярного сияния, но вот в таком, воистину космическом освещении — впервые.

К этому еще примешивалась удивительная, почти неправдоподобная тишина, безмолвие океанской глубины, почти нереальность. Трудно было оторваться от созерцания этого волшебства, для этого требовалось физическое усилие. Однако главным, определяющим состояние Метелицы была радость, глубокое волнение, схожее с волнением человека, вдруг обретшего, казалось, навсегда утраченное. Видимо, это было освобождение от чувства обреченности, навеваемого долгой пургой.

Это было и в какой-то степени возвращение к самому себе, пробуждение для деятельности, для работы. И Метелица нетерпеливо ожидал начала дня, чтобы влиться в стремительный поток, в котором привык находиться.

Но часы тянулись медленно, и лунный свет за окном не убывал, напоминая о древней чукотской сказке, в которой говорилось о похищении злыми птицами во время вот такой вот долгой пурги солнца. Сказывали, что когда наступила тишина, и люди вышли из яранг, они оказались в лунном свете и стали ждать наступления дня. Однако время шло, а день не наступал. Восточный край неба по-прежнему оставался темным и холодным. Беспокойство охватило людей. И мудрейший из них, который все знал, поведал, что случилось во время ненастья: злые птицы унесли солнце и заточили его в темницу. Спасения можно ожидать лишь от маленькой птички-пуночки с острым клювом, первой вестницы весны. Она должна проклюнуть стену в темнице и освободить солнце. Надо приготовить огромный камень-точило, ибо времени для освобождения солнца потребуется много. Нашли люди точильный камень, выкопали его из-под снега, выкатили на берег и стали ждать птицу-освободительницу. Прилетела крохотная пуночка, ее даже и не сразу заметили, пока она не возвестила о себе громким щебетанием. Поточила пуночка клюв о камень и полетела на восток, растворившись в лунном сиянии. Мало кто из людей верил в то, что пуночка освободит солнце, но вслух об этом не говорили. Прошло время, и вдруг люди заметили возвратившуюся пуночку. Клюв ее был источен до крови. Птичка снова поточила клюв, немного передохнула и снова улетела. И так она летала туда и обратно, а надежды людей на возвращение солнца таяли, как весенний снег. На восточном краю небосклона, откуда обычно вставало солнце, по-прежнему была темень, окрашенная теперь кровью пуночки. Время от времени обессилевшая птица прилетала, точила клюв, немного отдыхала и снова улетала. Все больше краснел от птичьей крови небосклон, а солнца все не было. И вот однажды отчаявшиеся люди заметили в красной полосе маленькую светлую точку, которая росла на глазах, пока оттуда не ударил ослепительной силы солнечный луч. Это последним своим усилием пуночка пробила стену темницы, и первый луч грянул в пробитое отверстие. Сама же пуночка, источив свой клюв до основания, истекла кровью, окрасив нижний край неба в алый цвет.

Занимаясь делами за своим письменным столом, Метелица изредка поглядывал в окно, мысленно говоря: «Ну, пуночка, еще один удар клюва!»

Включился главный экран новостей, настроенный на московское время. Центральные районы Советского Союза подводили итоги дня. И как это было заведено с первых лет существования государства трудящихся, прежде всего шли вести с заводов, фабрик, полей, дальних космических экспедиций, с научных поселений на Луне, Марсе, Венере. Еще два больших пресноводных водоема страны вошли в число особо чистых: Чудское и Сенежское озера. А раньше, месяц назад, очищены Ладожское и Онежское. Это значило, что во время лодочной экскурсии вы можете запросто зачерпнуть воды за бортом и напиться без всякого опасения за свое здоровье… Многочисленные реки страны уже стали воистину первозданными по своей чистоте. В Киеве, пока в виде эксперимента, часть набережной снесли, и Днепру возвратили естественные зеленые берега, усыпанные разноцветной галькой. По чистоте производства Удоканский медеплавильный комбинат на севере Читинской области вышел на первое место в отрасли. А ведь предприятие было построено еще в конце прошлого века, и Метелица прекрасно понимал, как сложно менять оборудование на налаженном производстве, да еще устаревшее, практически продолжая давать продукцию в заданных параметрах, то есть с постоянным увеличением.

Дикторские голоса, музыка, заполнившие рабочий кабинет Метелицы, подбодрили его, и расстилавшийся за окном пейзаж больше не действовал на него угнетающе. Полная тишина, как и полная изоляция, человеку, привыкшему к фоновому шуму, присутствию других людей, противопоказаны, и к Метелице понемногу возвращалось обычное деловое настроение.

Зимний рассвет в Беринговом проливе долог. Заря разгорается постепенно, зачинаясь едва видимой светлой полоской — и до алого, пылающего ввысь и вширь небосвода. Что тут кровь одной пуночки? Крови всех чукотских птиц не хватит, чтобы окрасить в такой огненно-красный цвет зимней зари небо за островами Ратманова и Малый Диомид.

И все же наступил день, хотя здесь, в Беринговом проливе, он скорее походил на несостоявшуюся репетицию наступающего дня. Если южный край неба к полудню будет свободен от туч и облаков, огромное, словно опухшее от мороза солнце ненадолго покажется над горизонтом и снова уйдет за край земли, пугаясь белизны и беспредельности пространства.

После завтрака Метелица полетел на Малый Диомид. Еще на подлете, а точнее еще с мыса Дежнева, ясно различались казавшиеся отсюда, с большого расстояния, совсем тоненькими, легкими, а на самом деле толстенные тросы — специально созданный для Интерконтинентального моста особо прочный полимер, армированный прочнейшими металлическими сплавами.

Строго говоря, американский и советский берег соединились еще в конце прошлого года, когда были натянуты тросы, но уж если высшие государственные интересы требуют считать стыковку собственно полотна настоящим соединением островов, то на это возражения у Метелицы не было.

Метелица не сомневался в том, что тросы выдержат пургу, но все же увидеть их невредимыми и прекрасными в своей могучей красе было приятно. Настроение у начальника Советской администрации еще больше поднялось.

Прибыв на площадку. Метелица прошел в зал связи и попросил соединить его с Хью Дугласом.

— Мистер Дуглас отбыл в Вашингтон, — ответил дежурный инженер с американской стороны.

— Как только он будет в пределах досягаемости, соедините меня с ним, — попросил заместителя Метелица, направляясь на волю.

Заря переместилась на южную половину небосклона, и оттуда, из самого пекла разгорающегося костра уже шли грузовые дирижабли; укрывавшиеся в бухтах, заливах атомные грузовые суда прокладывали путь в ледовых полях, приближаясь к строительной площадке.

— Во время пурги мы не прекращали наращивания полотна, — сообщил дежурный инженер. — Работали промышленные роботы Дудинского завода, с Таймыра. Очень хорошо себя показали. Мы потеряли только двоих: они соскользнули с настила и упали в воду. Остальные, снабженные самонастраивающейся системой, тотчас учли печальный опыт и запрограммировали себя на особую осторожность…

«Вот если бы человек так умел учитывать опыт особой опасности», — невольно подумал Метелица.

— Правда, еще три-четыре дня пурги, и нам пришлось бы остановить монтаж настила, — продолжал инженер, — запасов стройматериалов не хватило бы.

— А как же синоптики, как они объясняют неожиданное наступление хорошей погоды? — спросил Метелица.

— Говорят, что в арктическом бассейне, севернее мыса Барроу образовалась мощная область высокого давления. Кроме того, двигавшиеся в сторону Берингова пролива циклоны быстро израсходовали свою силу.

— Ну что ж, — улыбнулся Метелица, — и на том спасибо… А как с графиком?

— Придется, Сергей Иванович, несколько замедлиться, — почему-то виноватым голосом произнес инженер.

— Почему?

— Мы не учли работоспособность дудинских роботов, а ведь последнюю плиту настила нам надо уложить точно в тот день и час, когда оба президента прибудут в Берингов пролив, — объяснил инженер.

Это сообщение развеселило Метелицу.

— Вы хотите сказать, что мы опережаем по графику американцев?

— Именно, — подтвердил дежурный инженер. — Мы предлагали американцам партию наших промышленных роботов, но они отказались.

— Гордые, — снова улыбнулся Метелица.

Он знал, что, по обоюдному согласию, обе последние плиты настила должны быть уложены в присутствии высоких гостей, с тем чтобы оба президента — Советского Союза и Соединенных Штатов Америки — могли, ступив по ним, первыми посуху пройти из одной страны в другую и символизировать этим соединение материков. При всей обыденности представляющаяся в воображении картина была наполнена огромным смыслом.

Невольно вспоминалась фраза, сказанная американским астронавтом Нейлом Армстронгом, когда он ступил на поверхность Луны: «Такой маленький шаг для человека, и какой огромный шаг для Человечества…»

За полдень достаточно рассвело, чтобы можно было разглядеть и другие опоры моста, возвышающиеся над хаотичным нагромождением льда в Беринговом проливе. Между ними еще не натянуты тросы, и они не производили впечатления единого целого, и, мысленно соединяя их. Метелица отчетливо видел весь мост. И эта воображаемая стыковка никогда не надоедала ему, никогда не утомляла. Наоборот, стоило ему «увидеть» все сооружение, представить его, как бы спроецировав его на реальные опоры-башни, в душе поднималось особое волнение.

После обеда, еще раз справившись. Метелица выяснил, что Хью Дуглас по дороге в Вашингтон сделал на ночь остановку в Чикаго, отключив в номере систему связи.

Метелица почувствовал легкую досаду: когда он нужен, этот Хью Дуглас, он каким-то образом ухитряется надежно отсутствовать.

Значит, до завтрашнего дня невозможно поймать его. А обсуждать вопрос еще с кем-нибудь не имеет смысла. Конечно, для дела лучше было бы Хью Дугласу отправляться в Вашингтон уже после разговора с Метелицей. Но, может быть, его поездка сделает ненужным вообще обсуждение этого вопроса? И сама собой отпадет необходимость объединять усилия Метелицы и Хью Дугласа, чтобы убедить американскую сторону принять общие меры для обеспечения безопасности строительства Интерконтинентального моста.

Наступала многочасовая вечерняя заря. Включились мощные прожектора, освещая строительную площадку. Ведомые лазерными лучами, одна за другой подходили грузовые летающие платформы, на временный плавучий причал ложились выгружаемые из ледокольных судов материалы для строительства. Все шло нормально, сбоев не ожидалось, и Метелица решил совершить полет в Уэлен.

Он вызвал свой личный вертостат и полетел на нем, огибая морем скалистый массив мыса Дежнева, следуя северным побережьем оконечности азиатского материка. Сильный ветер несколько разредил льды за чертой берегового припая. Кое-где виднелись фигурки морских охотников, возвращающихся домой. Они медленно брели с добычей, обходя ропаки и торосы, а за ними оставался на снегу гладкий, ровный след. Все эти следы, хорошо видимые с высоты, сходились к Уэлену, к старой косе, глубоко погребенной под снегом, из-под которого торчали темные яранги и подставки для кожаных байдар.

Уже подлетая к Уэленской косе, Метелица связался с Иваном Теином и сообщил, что направляется к нему.

— Всегда рад вас видеть! — обрадованно сказал Иван Теин.

Он стоял на посадочной площадке с непокрытой головой.

— Не боитесь простудиться? — спросил Метелица, легко выпрыгивая из машины.

— Тепло, — ответил Иван Теин. — Всего пятнадцать градусов, да и ветра нет.

И впрямь не чувствовалось ни малейшего движения воздуха, ни дуновения, словно все остановилось, утомленное многодневным стремительным движением, застыло в неподвижности. Можно было зажечь свечу, и пламя ее не колыхнулось бы.

— Я все-таки до сих пор удивляюсь этой неожиданной перемене погоды. Еще вчера казалось — конца и краю не будет пурге, или, во всяком случае, она не кончится так неожиданно, словно кем-то обрубленная, — заметил Метелица, шагая рядом с Иваном Теином к его дому.

— Здесь это бывает, — ответил Иван Теин. — Таково уж свойство Берингова пролива; погода здесь быстро меняется. Утром может бушевать ураган, а к вечеру полный штиль.

— Да, тяжело здесь синоптикам, — сочувственно заметил Метелица.

— Говорят, в старые времена даже шаманам приходилось нелегко, ибо предсказание погоды в жизни здешних охотников играло огромную роль. Представьте, что ожидало байдару, оснащенную только парусом и веслами в открытом море? Бывало, если шаман неверно предсказывал погоду, его ожидала физическая расправа.

После позднего обеда Иван Теин показал Метелице апартаменты, в которых предполагалось поселить президентов.

— Я знаю, что наш Председатель Президиума любит простоту, — сказал Иван Теин, — но вот насчет вкусов американского — ничего не знаю. Меня попросили, чтобы жилые помещения были обставлены совершенно одинаково, а все остальное привезут представители советского и американского правительств.

— Думаю, что они здесь долго не задержатся, — сказал Метелица.

— А хлопот, будто они собираются поселиться здесь навеки, — ворчливо заметил Иван Теин.

— Зато у тебя появится возможность прибить на стене уэленской гостиницы мемориальную доску по случаю этого знаменательного события.

— Ну уж за этим дело не станет.

Из гостиницы путь лежал на берег замерзшей лагуны. Вдали, за облитой лунным светом лагуной, темнели яранги.

— Знаете, — признался Метелица, — я тут недавно пережил такое, что стыдно признаться. Заблудился в пургу.

— Как же это случилось?

— Да вот, решил пройти пешочком от Главного здания до Инженерного корпуса и полностью потерял ориентировку.

— В пургу это бывает даже с опытными охотниками, — утешил Иван Теин. — Видимо, в быстром движении воздуха и снега есть какое-то особое воздействие на способность человека определять себя в пространстве. Знаете, Сергей Иванович, даже с компасом можно заблудиться в пургу. От трения снег электризуется, и магнитная стрелка начинает метаться по всему циферблату. А уж человек и подавно! Кружит и кружит, это в лучшем случае, а чаще идет совсем в другую сторону.

— Ужасное состояние беспомощности я пережил! — со вздохом признался Метелица. — Будто кинули меня на глубину, не умеющего плавать.

Так, разговаривая, Иван Теин и Метелица незаметно дошли до макета-моста, прошлись по нему на морскую сторону Уэленской косы, к торосам. Теперь всюду: от морского берега, с лагуны, со старого Уэлена, со стороны новых домов, с любой точки можно увидеть макет-мост, удивительно вписавшийся в суровый арктический пейзаж.

Издали он казался каким-то неземным кораблем, легким, летящим над белыми снегами и синими льдами Чукотки.

Лунный свет почти затмил звезды, и серебристое сияние казалось вещественным, жидким, обливающим всю землю, сугробы, нагромождения торосов у берега.

— У меня такое ощущение, что это не мы, а наши собственные тени идут, — вдруг произнес Иван Теин.

Метелицу поразило это точное определение удивительного состояния, и он отозвался:

— Невольно думается о вечности…

— Скорее о том, что останется после нас, — задумчиво проговорил Иван Теин. — Последнее время я не то что смирился с тем, что рано или поздно придет время уйти. Здесь, как говорится, спорить не о чем. А вот что останется после нас, каким будет будущее? Эта мысль все чаще навещает меня.

— Это вы верно заметили… Что будет после нас? Ведь будущее произрастет на том, что мы оставим, чему научили наших детей, какие моральные и материальные ценности мы им передали.

— Насчет материальных, — усмехнулся Иван Теин, — как раз бесспорно: социализм доказал способность создавать материальное изобилие, способное удовлетворить любое разумное желание человека. Мы на пороге того времени, когда вековая забота человека о пище и крове будет решена раз и навсегда. Но создали ли мы того человека, о котором мечтали и наши предшественники, и мы?

— То есть соответствуем ли мы сами нынешнему уровню материального производства? — продолжил вопрос Метелица.

— Именно, — кивнул Иван Теин.

Метелица долго не отвечал. Он смотрел в лунную даль замерзшего моря, словно пытаясь там отыскать ответ: чем будет заниматься человечество, когда накормит, оденет, обеспечит жильем себя? Пустится в космические дали? Или начнет искать новый смысл жизни? Совершенствовать себя?

— Наверное, каждый в отдельности всегда найдет те или иные недостатки у себя лично или у другого…

— Притом чаще не у себя, — усмехнулся Иван Теин.

— Но что касается всего советского общества, то я могу с уверенностью сказать, что в целом оно достаточно зрело и ответственно и за свое время, и за свою миссию на земле… Конечно, мы страшно много и времени и сил потеряли, защищая наш строй, наши идеи, право на существование. Гражданская война, затем кровопролитнейшая битва с фашизмом, а потом изнурительная гонка вооружений, холодная война с ее отливами и приливами, которая едва не закончилась гибелью всего человечества. И несмотря на все это, шло воспитание и создание нового человека. Не идеального витринного богатыря с подчеркнутой мускулатурой, не попугая и начетчика, готового без всякого размышления и разумения проглотить любую идей) и директиву, а человека широко мыслящего, доброго и отзывчивого, терпимого к чужим заблуждениям и поискам истины, уверенного в том, что человек по своей природе добр и отзывчив так же, как и он сам.

— И жаль, что этот путь человека нашего общества мы плохо отразили и в литературе, и в искусстве, — посетовал Иван Теин.

— Об этом нельзя с уверенностью сказать, — возразил Метелица. — То, что сегодня вроде бы незаметно, завтра может оказаться очень кстати… Сколько раз бывало такое в истории литературы и искусства!

— Но, согласитесь, были времена и неурожая…

— Не только прямого неурожая, но и случаев, когда за настоящую литературу принималось черт знает что… Вот я заметил, что критическое чувство у вас по отношению к самому себе очень сильно. Наверное, это не всегда способствует творчеству.

Некоторое время они шли молча.

Интересно, что первый, если можно так его назвать, творческий импульс Иван Теин получил как раз от природы. Это случилось весной, обычной северной яркой весной, когда солнце заливало сиянием все вокруг. Снег еще не сошел. Покрывшийся поверху за студеную ночь матовым настом, он отражал глубокую небесную синь. Взглянув на лагуну, можно было подумать, что небо опрокинулось, разлилось по снежной глади. Впечатление было поразительным, может быть, первым настоящим восприятием природной красоты, и тогда Иван Теин, еще школьник, подумал, как хорошо бы найти настоящие слова, чтобы это впечатление глубокого восприятия природы можно было передать другим людям, сохранить на будущее, чтобы к нему можно было еще и еще раз возвращаться. Кстати, он потом много раз вспоминал этот прекрасный весенний день, оставшийся в памяти до мельчайших подробностей, но почему-то ни разу не описал его ни в одной книге, ни в одном рассказе. Порой он задумывался над этой странностью своей памяти, но никакого объяснения не находил.

— Дорогой Иван, — Метелица заговорил чуть приглушенно. — Вы очень строги к себе: у вас есть что оставить своим потомкам. Можете на этот счет быть спокойным…

— Но и вас судьба не обделила, — сказал в ответ Иван Теин. — Получается, что мы все время хвалим друг друга.

— Это, наверное, воздействие лунного света, — засмеялся Метелица. — Кстати, древние придавали очень большое значение Луне и ее воздействию на человека.

— Но я должен все же сказать, — продолжал Иван Теин. — Ваш мост — это практически мост в будущее. Это и новое в сотрудничестве отдельных людей, не только народов и государств…

— Может быть, со стороны это так и кажется, — с улыбкой ответил Метелица. — Этот мост, наверное, и будет завершением моей жизни… Во всяком случае, я в этом уверен, мне уже не придется делать ничего подобного. Я трезво смотрю на вещи… И сейчас меня беспокоит единственное — как сохранить его, эту мечту, воплощенную в металл, пластик и бетон.

— Есть сомнения? — встрепенулся Иван Теин.

— Пока у меня в душе, — ответил Метелица. — Хотя я получил заверения специалистов, что с нашей стороны мост полностью обеспечен защитой. Но на сердце все же неспокойно. Особенно в связи с предстоящим приездом высоких гостей. Будь моя воля, посоветовал бы им встретиться в другом месте…

— К нам уже прибыло несколько человек для подготовки визита, — сообщил Иван Теин. — Переговоры будут длиться два дня: первый день в Уэлене, второй — в Номе. Мы собираемся показать небольшой концерт чукотских и эскимосских песен и танцев.

— Вот это хорошо! — одобрительно сказал Метелица. — Вот это именно то, что они обязательно должны увидеть! Я до сих пор помню летний фестиваль.

— Собирались угостить их настоящей чукотской едой, но, как выяснилось, у них собственное меню и даже повара. Но на всякий случай держим строганину и моржовую печенку.

Иван Теин повел гостя прямиком через лагуну, пересекая ее в самой широкой части. Но именно этот путь в новый Уэлен и был самым коротким, потому что уже был поздний час, и луна стояла высоко, обливая все вокруг серебристым светом.

— Как это ни прекрасно, это все же мертвый свет, — заметил Иван Теин. — Он никак не может заменить живого солнечного света.

— В старой колымской песне есть такие слова: «И пусть луна светит своим продажным светом…», — вспомнил Метелица.

— По-моему, хорошо сказано.

Наверное, уже была полночь, когда они подошли к гостинице, и на прощание Метелица сказал:

— Может быть, я у вас пробуду несколько дней.

— Я буду только рад этому! — искренне воскликнул Иван Теин.

— Возможно, что часть запасов, предназначенных для высоких гостей, — продолжал, улыбаясь. Метелица, — придется истратить на меня и моего будущего гостя.

— Да у нас этой строганины хватит на дюжину самых прожорливых президентов! — пообещал Иван Теин. — А что за гость, если не секрет?

— Сюда должен подъехать Хью Дуглас, и у меня с ним должен состояться серьезный разговор, — ответил Метелица.

Глава четвертая

Метелице удалось поймать Хью Дугласа лишь ранним утром по уэленскому времени. Это был исход дня на восточном побережье Соединенных Штатов Америки.

— Я вас жду в Уэлене, — сказал Метелица, вглядываясь в напряженно-веселое лицо своего американского коллеги. — Пробуду здесь несколько дней. Для вас зарезервирован соседний номер. Правда, это не «Джефферсон-отель» в Вашингтоне, но зато есть неограниченный запас строганины и мороженой морошки. Учтите, что это продукты из запасов, предназначенных для угощения высоких гостей — президентов.

— Как только управлюсь с делами, немедленно вылетаю в Уэлен, — обещал Хью Дуглас. — Скорее всего это будет послезавтра.

— Я вас жду, — еще раз повторил Метелица и выключил канал дальней междугородней видеосвязи.

Хью Дуглас вместе с улыбкой погас на матовом экране дисплея.

После завтрака в доме Ивана Теина Метелица связался с Администрацией, внимательно выслушал доклад дежурного Главного инженера и попросил не беспокоить его до вечера, если не произойдет ничего сверхнеобычного.

— Хочу просто походить по Уэлену, посмотреть, чем живет и дышит самый северо-восточный поселок нашей страны, — сказал Метелица Ивану Теину.

— Насчет самого северо-восточного, — улыбнулся Иван Теин, — теперь поселок Администрации отнял у нас это преимущество.

— А ведь верно, — согласился Метелица.

Но, подумав, сказал:

— А все равно мы принадлежим Уэленскому сельскому Совету.

Наступал короткий сумеречный день. Температура упала до тридцати пяти градусов ниже нуля по Цельсию. Время от времени с морской стороны слышались звуки, похожие на пушечный сигнал полуденного часа у Петропавловской крепости в Ленинграде: это лопался сжимаемый морозом морской лед.

Для поездок по поселку, растянувшемуся вместе с хозяйственными и производственными постройками на несколько километров по южному берегу замерзшей Уэленской лагуны, Иван Теин предложил крытый утепленный электрический снегоход.

В помощь взяли еще Александра Вулькына.

— На открытом снегоходе сейчас тяжело: на большой скорости и не заметите, как обморозитесь.

— Ну что ж, — согласился Метелица, — пусть будет закрытый снегоход.

Первый маршрут лежал на звероферму, расположившуюся у берега озера Эле-Лылы. Звероферма представляла собой несколько открытых вольеров, точнее отгороженных обширных пространств тундры с небольшими полуоткрытыми клетками, напоминающими норы-конуры.

— Мы стараемся даже так называемого одомашненного зверя держать в природных условиях, максимально приближать его образ жизни к естественному, — объяснил Александр Вулькын. — Звери реже болеют, и, самое главное, шкура у них лучше.

— Много шкурок получаете? — спросил Метелица.

— Мы полностью обеспечиваем наши потребности в мехе, — ответил Вулькын. — Что похуже, продаем на сторону. Себестоимость норки довели до такого уровня, что можем каждому охотнику сшить кухлянку из этого еще в прошлом веке очень дорогого меха, но наши люди предпочитают оленью шкуру.

— А чем она лучше?

— Она легче, практичнее и теплее… Наше хозяйство складывается из следующих отраслей: морской зверобойный промысел, затем оленеводство, далее — звероводство. У нас традиционная экономика. Часть моржовых кож обрабатываем на месте. Также оленьи шкуры, камус. Вон, видите большой белый корпус? Там перерабатывают оленьи шкуры, нерпичью кожу. Производство полностью автоматизировано, и там работает всего двенадцать человек…

— Интересно, — заметил Метелица. — А перспективы расширения производства у вас какие?

— Можно сказать, что мы достигли потолка в традиционных промыслах, — ответил Александр Вулькын. — Чтобы дальше двигаться, надо что-то делать. Да и люди начали беспокоиться: сколько можно так жить, по старинке? Есть предложения организовать большие морские фермы по разведению морских зверей, строить заводы по переработке морского животного белка…

— А ведь дело это нелегкое.

— Все новое — нелегкое, — пожал плечами Александр Вулькын. — Вон в Анадыре сколько было споров и сомнений, когда морские биологи предложили использовать дрессированных дельфинов и белуг в лососевых хозяйствах. А сейчас трудно представить, чтобы анадырская путина обходилась без этих помощников.

— А как с оленеводством?

— Оленеводство в окрестностях Уэлена небольшое и обеспечивает только наши потребности в мясе и оленьих шкурах, да кое-что перепадает строителям моста. У нас бедные пастбища, и главная цель — это сохранить поголовье. Увеличения продукции мы добиваемся за счет выведения новых пород оленя. Наш уэленский олень сейчас почти в два раза крупнее своего предка, жившего лет пятьдесят-семьдесят тому назад.

К обеденному часу Метелица едва успел осмотреть половину хозяйства. Посетил вспомогательную ветроэнергетическую установку, дающую дополнительный ток в общую систему, небольшой консервный завод, где перерабатывалось моржовое и тюленье мясо.

После обеда Метелица осмотрел механические мастерские, точнее небольшой ремонтный завод.

Вечером, сидя у камина в большой гостиной у Ивана Теина, Метелица задал главный вопрос, который его занимал все время, пока он осматривал уэленское хозяйство.

— Ну, а как человек? Здесь, в Уэлене, он достиг того, о чем мечтали все предшествующие поколения: имеет теплый и надежный кров, не думает о пропитании, или, как говорится, о хлебе насущном, по мере надобности у него есть медицинское обслуживание, нет вопроса и об образовании. А дальше-то как? Растут у него потребности?

— А где предел потребностей и желаний человека? Наверное, все же человек — это не только я или вы, мой сосед или коллега, а все человечество…

Иван Теин как бы раздумывал вслух, глядя на огонь, в котором потрескивали синими, зелеными огоньками просоленные куски плавникового леса, собранного по осени на старой Уэленской косе.

— И даже этого, наверное, мало для определения человека. Человек — это все. От первого проблеска сознания до неведомого еще нам далекого будущего — все это человек. Человек, как явление, даже как биологический тип, в понятии хомо сапиенс, так мало еще живет в пределах истории Земли, не говоря о временном и пространственном протяжении Вселенной, Космоса, что даже так называемый доисторический наш предок — это наш ближайший соплеменник, вполне нам понятный. Иногда мне кажется, окажись сегодняшний человек в первобытной пещере, он быстро нашел бы общий язык с охотником на мамонта. Разные уровни цивилизации — это всего лишь разные уровни производительных сил человека, а сам-то человек оставался и остается, в главном, единым. Пример тому: почти мгновенное приобщение так называемых примитивных племен, обнаруженных в конце прошлого века в отдаленных районах Амазонки, Новой Гвинеи, Филиппин, Африки, Азии, к современному образу жизни, приятие так называемых чудес цивилизации. Когда я читаю описания путешествий, написанных этнографами тех времен, я улавливаю в них чувство обиды и досады от того, что так называемые дикари не проявляли особого интереса к разного рода техническим чудесам, не поражались, не раскрывали ртов от удивления. И, наверное, если вдруг к нам прилетят наши разумные собратья, когда-то улетевшие далеко от нас, в межзвездные дали, пережившие удивительнейшие приключения, встречи с неведомым и трудно вообразимым, и они, и мы тем не менее не будем чувствовать себя чужими друг другу.

— Я так понимаю, что для вас человек един во времени и пространстве, — сказал Метелица.

— Эта мысль не моя и далеко не новая, — возразил Иван Теин. — Я только хотел сказать, то есть ответить на ваш вопрос: а что же человек Уэлена? Осталась ли у него цель, высота, ради которой он будет жить и бороться дальше, в пространстве будущей жизни? Так вот, Сергей Иванович, покуда человек есть человек, — высшая цель у него всегда будет: совершенствование самого себя, совершенствование общества. Ведь если глубоко задуматься, то об этом человек задумался еще в пещере! Там, еще при свете костра, в земляной норе, деля скудную добычу, наш предок думал о лучшей организации общества и мечтал о Справедливости… Создание нового человека оказалось не таким простым и быстрым, как в теории. Совершенствование человека будет продолжаться, покуда будет существовать человечество…

Метелица слушал Ивана Теина, внутренне соглашаясь с ним. И впрямь, насколько неисчерпаемым оказался, по ленинскому выражению, атом, настолько же бездонным и сложным предстал человек, и нет конца и края его самопознанию, движению его многообразной души. А может быть, мечта об идеальном человеке так же несбыточна, как достижение абсолютной истины?

— К нынешнему времени, — продолжал Иван Теин, — мы все же добились такого отношения к труду, что труд воистину стал потребностью человека, неотъемлемой частью его существования. Конечно, мы теперь удивляемся тому, что были времена, когда труд был наказанием. Слабость христианской религии не в том, что в священных книгах множество несообразностей и несоответствий, а в утверждении, что труд был дан богом человеку в наказание за его грехи. А это в корне неправильно: труд — это главное отличие человека от животного, содержательный, творческий труд, дающий радость и удовлетворение. И чем лучше работает человек, тем полнее и радостнее у него жизнь. И это самое главное, самое истинное, что мы сегодня имеем…

Хью Дуглас прилетел в назначенный им день уже к вечеру.

Иван Теин с Метелицей встречали его на посадочной площадке, под высокой причальной мачтой. Долго гасла вечерняя заря над покрытыми снегами южными холмами. Свечение неба было таким сильным, что даже Дальний Хребет сиял своими зубчатыми вершинами, освещенными уже скрывшимся за горизонтом солнцем. Ближние холмы матово отсвечивали алым, теплым светом.

На противоположной половине небосвода показалась луна с уже заметной щербинкой на краю светящегося диска.

Вертостат показался с северо-восточной стороны, на глиссаде снижения. Это была малая машина: Хью Дуглас летел один, без сопровождения. Это обрадовало Метелицу: значит, будет возможность подробно обо всем побеседовать. И то, что американец летел к исходу дня, говорило о том, что он намеревался заночевать.

Вертостат медленно опускался на площадку, примериваясь на отмеченные специальными знаками автоматические захваты. В большой прозрачный колпак кабины, похожий на выпученный рыбий глаз, хорошо была видна сосредоточенная фигура. Через мгновение, посадив машину и убедившись, что она прочно закреплена, Хью Дуглас отпустил рычаги и, повернувшись к встречающим, широко улыбнулся.

— Очень рад вас видеть, мистер Теин! Здравствуйте, Сергей Иванович!

Иногда Хью Дуглас пытался разговаривать по-русски: он знал несколько выражений, которые, однако, произносил так безукоризненно и точно, что часто этим вводил в заблуждение мало знакомых, полагавших, что американец отлично знает русский.

— Погода прекрасная! — с подъемом уже по-английски произнес Хью Дуглас. — Я не мог отказаться от искушения и пролетел над всей трассой моста. Стыковку можно производить уже через неделю. А что касается надводных опор — они просто прекрасны!

Метелица отметил про себя, что на этот раз Хью Дуглас, который вообще-то не отличался сдержанным характером, казался возбужденным более обычного, и это показалось хорошим признаком. Должно быть, поездка в Вашингтон была полезной и плодотворной.

— А как же строганина и мороженая морошка? — весело и громко спросил американец, усаживаясь вслед за Метелицей в большой крытый снегоход.

— Мы сегодня будем ужинать в президентской столовой, — с загадочным и важным видом произнес Иван Теин.

— Что это значит? — заинтересовался Хью Дуглас.

— Увидите…

Снегоход промчался над снежной лагуной, направляясь к уэленской гостинице.

Президентская столовая, по предложению Ивана Теина и в соответствии с пожеланиями специальной группы по обеспечению визита высоких гостей, была устроена на том же этаже, где располагались президентские апартаменты. Не очень большая комната с громадным окном на лагуну и старый Уэлен. Панели, декорированные молодыми оленьими шкурами, доходили до половины высоты стен, а дальше — белая ткань. Этот контраст придавал удивительный уют помещению, и в то же время белый потолок, белые наполовину стены как бы дополняли простор столовой.

Ивану Теину и Метелице пришлось подождать, прежде чем Хью Дуглас появился в столовой.

Повар, в белом одеянии, в белом высоченном колпаке, внес дымящееся морозом продолговатое блюдо, заполненное белыми и чуть розоватыми, напоминающими деревянные, стружками рыбы. Здесь же были разложены вилки, ножи и тарелки. Рядом с деревянным блюдом стояла глубокая глиняная миска с так называемой «маканиной», специальным соусом для строганины. Каждый повар и любитель этого северного блюда имел свой особый рецепт приготовления «маканины» и часто сохранял секрет его приготовления.

— Ну что же, приступим, — Иван Теин сделал приглашающий жест. — Здесь строганина трех сортов: чира, муксуна и гольца. Попробуйте все три сорта и потом можете остановиться на чем-нибудь одном. Советую брать стружки руками. Вот так.

Иван Теин взял длинную полупрозрачную стружку, основательно помочил в «маканине» и положил себе в рот, зажмурившись от удовольствия.

За ним последовал Метелица, и уже потом Хью Дуглас включился в трапезу.

Проглотив несколько кусков, Хью Дуглас воскликнул:

— Жаль, что я раньше не знал, что президента будут так угощать, я бы ему сказал!

— Так вы встречались с президентом? — вежливо осведомился Иван Теин.

Хью Дуглас явно был смущен невольно вырвавшимся признанием и без особого воодушевления сказал:

— У нас состоялась короткая беседа по поводу строительства Интерконтинентального моста…

Однако поняв, что встреча с президентом, о которой, кстати, в газетах и в других органах информации ничего не говорилось, стала известна Ивану Теину и Метелице, Хью Дуглас добавил:

— Кстати, президент спрашивал, что собой представляют Уэлен и его жители. Я ему рассказал о вас, мистер Теин. Он очень заинтересовался и попросил, чтобы в библиотеке Конгресса ему подобрали несколько ваших книг. Так что готовьтесь, мистер Теин, к литературным беседам с нашим президентом.

— Думаю, что у него найдется здесь много других, более важных тем для бесед, — скромно заметил Иван Теин.

— Не скажите! — неожиданно возразил Хью Дуглас. — Раз уж вы знаете о моей встрече, то, полагаясь на вашу скромность, должен вам откровенно сказать, что наш президент возлагает большие надежды на встречу именно на том месте, которое не только символически, но и фактически соединит советскую территорию с американской… Вы, наверное, уже заметили, что во всех американских газетах тема будущей встречи не сходит с первых страниц.

— Честно говоря, — заметил Метелица, — мне не очень нравится вся эта политическая шумиха вокруг моста. И вы знаете, почему, мистер Дуглас. Мост из чисто технического сооружения становится кое у кого политическим козырем. А это опасно для самого строительства.

— Дорогой мистер Метелица, — сказал Хью Дуглас, — мост с самого начала приобрел большое политическое значение, и от этого, увы, ни мне, ни вам никуда не деться.

Повар то и дело менял деревянное блюдо со строганиной, не давая стружкам размягчаться и таять. Кристаллики льда сверкали при ярком электрическом освещении, словно рыба была начинена осколками драгоценных камней.

— Так что и представить себе не можете, что тут будет, когда начнется встреча двух президентов! — заключил Хью Дуглас.

— Ну что же, нам не привыкать к наплыву журналистов, — храбро заметил Иван Теин.

— Журналисты — что! — махнул рукой Хью Дуглас. — Главное — служба безопасности. Охрана обоих президентов! Чтобы, не дай бог, не случилось чего-нибудь такого…

— Покушения на государственных деятелей давно уже стали достоянием истории, — заметил Метелица.

— История такая коварная штука, что она имеет свойство время от времени повторяться в самый неподходящий и неожиданный момент, — глубокомысленно произнес Хью Дуглас и добавил:

— Вспомните взрыв макета-моста.

— Взрыв был направлен против моста, но не против какой-нибудь определенной личности, — сказал Метелица.

— Кто знает, — произнес Хью Дуглас. — Словом, охранять будут и мост.

— Кстати, насчет обеспечения безопасности моста у советской стороны есть весьма серьезные предложения, — осторожно начал Метелица, но Хью Дуглас тут же перебил его:

— Давайте отложим этот разговор. Не будем портить прекрасный ужин!

После горячего блюда повар подал чай, ароматный, крепкий, заваренный по тундровому рецепту с добавлением трав, собранных на кочковатых берегах озер.

Наскоро попив чаю, Иван Теин попрощался с гостями, сославшись на то, что завтра ему рано вставать, а на самом деле давая им возможность остаться наедине и поговорить.

Вернувшись за чайный столик, Хью Дуглас вдруг подозрительно огляделся и спросил:

— А нас тут никто не сможет подслушать?

— Вы же видели, что повар ушел вместе с Иваном Теином, — улыбнувшись, сказал Метелица. — В гостинице, кроме нас с вами, до утра никого не будет.

— А знаете, нам лучше пройтись по улице. Погода отличная, — Хью Дуглас поглядел в широкое окно. — Да и, похоже, полярное сияние разгуливается. Кстати, оно создает сильнейшие помехи радиоволнам.

Одевшись потеплее, Метелица и Хью Дуглас вышли из гостиницы и спустились на покрытый снегом лед лагуны, взяв направление на старый Уэлен, где над дальними торосами и Инчоунским мысом разгорались цветные сполохи.

Высушенный сильным морозом снег громко скрипел под ногами, пар от дыхания оседал инеем на опушках капюшонов.

— Наши инженеры и ученые, — начал Метелица, повернувшись лицом к Хью Дугласу, чтобы тот лучше слышал, — нашли очень эффективное средство охраны моста. Коротко суть его сводится к тому, что с помощью несложных и компактных устройств создается особое поле вокруг всего сооружения, которое не дает возможности произвести взрыв с дистанционным управлением или же нанести какие-нибудь механические повреждения. Я видел его своими глазами: к одной из опор на нашей стороне было подведено такое поле, и, знаете, грузовое судно не смогло подойти к ней, словно натолкнувшись на невидимую преграду. На людей это поле никакого вредного воздействия не оказывает. Настроить его можно так, что и роботы действуют в таком поле без помех… Мы готовы поделиться этим открытием с вами. Как мне сообщили, эти предложения неоднократно делались на правительственном уровне, но почему-то ваша сторона не дает пока никакого определенного ответа. Это беспокоит наше правительство… Может быть, у вас есть какое-то иное средство обеспечения безопасности моста? Тогда давайте обсудим вместе, согласуем меры…

Хью Дуглас молчал. Он шел, слегка отвернув лицо от встречного ветра.

Метелица подождал, потом продолжал:

— Мне лично все это непонятно…

— А вы думаете, мне понятно? — сердито спросил Хью Дуглас. — Безопасность моста тревожит меня нисколько не меньше, чем вас. Я знаю о переговорах, которые велись на правительственном уровне. Но что там, — Хью поднял лицо вверх, туда, где переливалось полярное сияние, — думают, для меня непостижимо. Мне, если уж говорить откровенно, советовали вообще уклоняться от обсуждений вопроса об обеспечении безопасности моста.

— Но почему? — удивился Метелица. — Это же младенцу ясно: равная безопасность…

Хью Дуглас что-то про себя пробормотал: похоже, что выругался.

— Я тоже выражал недоумение, спрашивал, пока мне весьма вразумительно не сказали, что это вообще связано с вопросами государственной безопасности Соединенных Штатов.

— Я ничего не понимаю, — Метелица даже остановился. — При чем тут безопасность Соединенных Штатов Америки?

— Кто-то из влиятельных лиц высказал такую идею: если будет принята советская система охраны моста, то в каком-нибудь спорном случае вы сможете шантажировать или угрожать нам…

— Какая чепуха! — воскликнул Метелица. — Да что они, ваши государственные мужи, мыслят категориями прошлого века? Как во времена холодной войны?.. Дорогой Хью, вы встречались с президентом, неужели он тоже так думает?

Хью Дуглас остановился, похлопал теплыми перчатками, постучал ногой о ногу, видимо, давая понять, что замерз и пора возвращаться назад. Метелица, ничего не говоря, круто повернулся и зашагал по направлению к сияющим огням нового Уэлена.

— Президент не сказал мне, что он думает, — сухо произнес Хью Дуглас. — Я слишком незначительная личность для него, чтобы он делился со мной своими соображениями по такому важному вопросу. Но он посоветовал мне всячески убеждать вас, что американская сторона сделает все возможное, чтобы обеспечить безопасность своей части Интерконтинентального моста.

— Но вы-то уверены, что это так и будет?

— У меня нет основания не верить своему президенту, — нерешительно ответил Хью Дуглас.

— Я не хотел вас обидеть, Хью, — уже мягче заговорил Метелица. — Вы прекрасно знаете, что во многом мы идем вам навстречу, иногда даже вопреки нашим принципам, но для пользы дела. Мы согласились, чтобы были две администрации строительства моста, хотя вы как специалист должны знать, что было бы гораздо лучше иметь одну администрацию, унифицированные машины, механизмы и так далее… Почему нельзя иметь одну систему безопасности моста, — это никак не укладывается в моей голове… Ну хорошо, у вас есть что-то свое, может быть, лучшее, чем наше. Тогда почему бы не сделать так, чтобы распространить на весь мост вашу систему?

— Наша сторона считает, что каждая администрация должна своими силами обеспечить безопасность своей части моста.

— Да ведь мост-то один! — голос Метелицы прозвучал неожиданно громко, и Хью Дуглас с беспокойством оглянулся.

— Но каждая половина моста проходит по территории своего государства, — возразил он. — И мне кажется, что наш спор совершенно бесполезен.

— Ну хорошо, — голос Метелицы снова зазвучал доверительно и дружелюбно, — вы можете сказать мне лично, не боясь, что я кому-то передам, свое отношение к этому?

Хью Дуглас ответил не сразу.

— Бог свидетель, — сказал он, почему-то взглянув на полярное сияние. — Я сделал все, что мог, чтобы убедить своих соотечественников в разумности советских предложений. Сначала меня вежливо выслушивали, иногда даже делали вид, что соглашаются, а под конец попросту дали понять, что это не мое дело и что мне следовало бы вообще заткнуться… Тогда я подал прошение об отставке. Поверьте мне, дорогой Метелица, мне было нелегко решиться на такой шаг. Мост стал частью моей жизни, и я искренне гордился тем, что принимаю не последнее участие в этом великом деле. Мне даже казалось, что после строительства Интерконтинентального моста из сознания людей окончательно исчезнет даже мысль о том, что в мире может когда-нибудь вспыхнуть война… У меня ведь тоже дети, внуки… Я бы хотел, чтобы они гордились делами своего деда. Согласитесь, что не каждому на земле выпадает такое счастье: оставить после себя нечто действительно грандиозное, достаточно убедительное и впечатляющее… Я все же подал прошение об отставке. Я рассчитывал, что этот шаг заставит кое-кого прислушаться к моему мнению. И когда мне дали знать, что состоится встреча с президентом, и даже намекнули, что это связано с прошением об отставке, у меня забрезжила надежда: не все еще потеряно. Но, дорогой Метелица, президент не дал мне ни слова сказать об этом. Он прочитал мне дидактическую лекцию о важности строительства моста в таких выражениях, которых нынче избегает даже самый примитивный газетчик. Но, главное, он сказал, что если я не хочу нанести ущерба Соединенным Штатам, престижу страны и лично ему, президенту, то должен забрать прошение об отставке и работать на прежнем месте, не пытаясь влезать не в свои дела, в дела, входящие в компетенцию правительства Соединенных Штатов Америки. Он принимал меня в Овальном кабинете. Под конец беседы он довольно небрежно кинул мое прошение в пылающий камин и сказал: «Считайте, что этой бумаги не существовало. До скорой встречи в Беринговом проливе!»

Хью Дуглас замолчал. В душе у Метелицы было смятенно от разноречивых мыслей: он и жалел своего американского коллегу, и в то же время досадовал на него. В самом деле, неужели и впрямь было так трудно доказать необходимость единой системы безопасности моста? Чего здесь-то торговаться и бояться?

Но он не стал произносить вслух свои сомнения и мысли.

Свет от близких домов нового Уэлена, льющийся из широких окон, освещал их.

— У меня сложилось впечатление, что даже в окружении президента есть люди, которые начинают сожалеть о строительстве Интерконтинентального моста, — с грустью проговорил Хью Дуглас.

— А разве их раньше не было? — спросил Метелица.

— Раньше они не говорили об этом открыто, — ответил Хью Дуглас. — А теперь ехидно спрашивают: ну как там у тебя, Хью, идет строительство моста из коммунизма в капитализм?

— А я всегда рассматривал строительство этого моста, если уж говорить о символах, как мост в будущее, мост к миру и сотрудничеству, путь к подлинно человеческим отношениям между людьми…

— Вы меня, наверное, за это время неплохо изучили, — вздохнул Хью Дуглас. — Поверьте, мне нелегко в такой обстановке. После разговора с президентом я долго размышлял о себе, о своей жизни. Скажу прямо — я кое-чего достиг. Но многого — компромиссами. А тут мне показалось, что я наконец-то буду работать чистыми руками и с чистой совестью… Я ведь понимаю — возраст у меня не такой, чтобы мне удалось сделать еще что-нибудь подобное в жизни. И, хотя это было трудно для меня, я снова пошел на компромисс со своей совестью, решил продолжать работу.

— Ну вот и хорошо! — с излишней бодростью заметил Метелица. — В конце концов, возможно, что и ваша система безопасности окажется достаточно надежной, и мы построим мост, кто бы ни пробовал нам мешать!

— Давай! — решительно сказал по-русски Хью Дуглас. Выпростал из теплой варежки руку и обменялся с Метелицей крепким рукопожатием.

Метелица и Дуглас вошли в теплый тамбур гостиницы, и оба, не сговариваясь, направились в президентскую столовую, где на чайном столике в термосе еще оставался горячий чай.

— Хорошо согреться, — блаженно произнес Хью Дуглас. — Я теперь понимаю, почему в тундре так любят этот напиток. В нем есть какой-то особый привкус. Это грузинский сорт чая?

— Скорее — чукотский, — с улыбкой ответил Метелица.

— Шутите! Не станете же вы утверждать, что в тундре нашли способ выращивать чай… Хотя, может быть, в теплице?

— Ни в тундре, ни в теплице, — ответил Метелица. — Есть в тундре особая травка, которую чукчи издавна использовали как тонизирующее средство. Кажется, чукотское ее название — юнэу или что-то в этом роде. Теперь ее добавляют в обыкновенный грузинский чай, и это придает вкус и новые свойства древнему напитку.

— Я попрошу Ивана Теина снабдить меня хотя бы небольшим запасом этой травки.

Время уже подходило к утру. В окно можно было увидеть первых охотников, выходящих на промысел на морской лед. Они уезжали на бесшумных снегоходах, взметая за собой легкий, как мука, высушенный морозом снег.

— Пора, пожалуй, нам ложиться спать, — сказал Метелица, ставя на блюдце пустую чашку.

— А мне что-то спать неохота, — признался Хью Дуглас. — Но отдохнуть надо. У нас еще будет возможность наговориться за завтрашний день.

Однако, укладываясь. Метелица подумал, что ему особенно не о чем будет разговаривать с Хью Дугласом.

В президентской столовой утром оказалась новая гостья — прибывшая ранним утренним рейсом из Нома Френсис Омиак. Она привезла какие-то дополнительные материалы для своего шефа, вставшего раньше Метелицы и уже излучавшего привычную жизнерадостность и доброжелательность.

Френсис выглядела прекрасно. Она несколько пополнела, да и лицо ее уже не напоминало лицо школьницы, плохо выучившей урок и со страхом ожидающей вызова учителя. Она с достоинством поздоровалась с Метелицей.

— Прошу прощения за опоздание, — извинился перед собравшимися Метелица и шутливым тоном добавил. — Насколько мне известно, в президентскую столовую принято приходить в точно назначенный срок.

— Ну, это для президентов! — махнул рукой Хью Дуглас. — Мы же, простые смертные, можем позволить себе слабость не только опоздать к завтраку, но и пренебречь галстуком.

На накрытом столе стоял четвертый прибор для Ивана Теина.

Председатель Уэленского сельского Совета тоже стал извиняться за опоздание.

— Прибыла еще одна группа советников. Что-то тесновато становится в Уэлене…

— У вас же есть запасной выход, — Метелица показал на старый Уэлен, проступающий своими черными ярангами в свете медленно наступающего утра.

— Очень многие для экзотики предпочтут некоторое время пожить в яранге! — подтвердил Хью Дуглас.

— Пусть уж живут в привычной обстановке, — сказал Иван Теин. — В случае чего можно открыть старый интернат. Там сорок пустых прекрасно меблированных комнат.

Он пытливо оглядел Френсис, заставив ее покраснеть и опустить глаза.

Хью Дуглас собирался улетать после обеда, а до этого занялся какими-то бумагами, доставленными Френсис.

За обедом появился Петр-Амая, и тут все узнали непосредственно от него, что Френсис ждет ребенка и получила отпуск по беременности, который собирается провести на Чукотке. Это было сказано как бы между прочим, будто они были и впрямь мужем и женой.

Петр-Амая сказал;

— Мы поедем в бригадный дом Папанто, и Френсис там пробудет до рождения ребенка.

— Пропустите приезд высоких гостей? — спросил Метелица.

— Я на эти дни приеду, а Френсис останется, — ответил Петр-Амая. — Ни к чему ей эти волнения, да еще в сутолоке многолюдья.

— Совершенно правильное решение! — воскликнул Хью Дуглас. — Я распорядился, чтобы все это время Френсис выплачивали полное содержание.

— Она будет продолжать работу над книгой, — сказал Петр-Амая и ласково поглядел на Френсис. — Разберет материал и расположит по разделам.

— Я искренне завидую вам, Френсис! — сказал Хью Дуглас. — Как бы мне хотелось тоже забраться куда-нибудь далеко-далеко в тундру, пожить в спокойствии и тишине и ни о чем не думать!

— А мы не собираемся там отдыхать, — с оттенком вызова сказала Френсис. — Мы уже отправили туда пять больших ящиков с книгами, разными материалами и фильмами.

Проводив после обеда гостей, Иван Теин пришел домой и спросил, где Петр-Амая.

— Он в гостинице, — ответила Ума. — Переселился туда, к Френсис.

— Это что еще за фокусы? — сердито спросил Теин. — Что у нас здесь мало места?

— Петр-Амая спрашивал меня, — ответила Ума. — Я посоветовала ему пока пожить в гостинице. Кто знает, как ты отнесешься ко всему этому?

— Да что я, зверь какой-нибудь? Ты знаешь, что она беременна?

— Именно поэтому я и посоветовала поселиться им в гостинице, чтобы им было спокойнее.

— Нет, я этого не ожидал от тебя! — горестно воскликнул Иван Теин, в бессилии опускаясь в кресло.

— Ну ладно, успокойся, — Ума подошла и ласково погладила мужа по голове.

— Сейчас же сходи за ними и приведи! — строго сказал Иван Теин.

Он смотрел в окно, как Ума медленно шла к гостинице, и думал о том, что как ни сопротивляйся, как ни прячься за законы, правила, установления, жизнь всегда оказывается сильнее. Жизнь, самым концентрированным выражением которой является любовь. Что же теперь делать, если любовь победила? И, честно говоря, уже не хочется думать ни о каких формальностях, осложнениях, когда впереди появление новой жизни, продолжения, нового лучика в неоглядное отсюда будущее. Теперь он был полон нарождающейся нежности, сладко ноющей, подступающей к самому сердцу. Да к черту, в конце концов, всякие там международные осложнения, если речь идет о новой жизни, о внуке или внучке, которая, как ни говори, будет нести в своем облике, в своей генетической программе часть того, что принадлежало ему самому, Ивану Теину!

И когда все трое — Ума, Петр-Амая и Френсис — показались на пути из гостиницы в дом Ивана Теина, он едва сдержался, чтобы не выбежать навстречу, и пока они дошли до дверей, он взял себя в руки и не сказал им ничего, не попрекнул, только заметил:

— Скоро в гостинице будет столько народу, что никакого спокойствия там не будет. Так что лучше живите здесь, пока не уедете в тундру.

— Большое спасибо, — со слабой и несколько виноватой улыбкой поблагодарила Френсис. — Мне, право, не хотелось бы причинять вам беспокойство.

— Какое тут может быть беспокойство! — воскликнул Иван Теин. — Если вы хотите знать. То я очень рад! Очень!

Он подошел к совершенно смутившейся Френсис, привлек к себе и погладил по голове. И, когда Френсис подняла глаза, то они были полны слез благодарности.

Не в силах сдержать своих чувств, Иван Теин вдруг заторопился:

— Вы тут располагайтесь, а мне надо одно срочное дело сделать.

Стараясь не показать своих повлажневших глаз, он заторопился в рабочую комнату.

Во время совместного ужина Иван Теин уже был прежним, как он считал, сдержанным, немногословным, но подчеркнуто внимательным к Френсис. Даже у мрачноватого в семейном кругу Петра-Амаи порой можно было уловить некое подобие улыбки. А что же касается Умы, то она, как ей казалось самой, давно не была так счастлива. Она видела сына помолодевшим, почти юношей, и сама от этого чувствовала себя так, словно вернулось далекое, уже давно прожитое прошлое, когда она радовалась возмужанию сына, превращению его из ребенка во взрослого мужчину.

И позднее, лежа рядом с мужем в спальне. Ума призналась ему в своих ощущениях. Иван Теин долго не отвечал. Ему немного было грустно: как бы ни было хорошо и радостно, в новой судьбе Петра-Амаи не все было ладно, и невольно вспоминалась первая любовь сына, его женитьба, рождение Марины. Тогда казалось, что это прочный, на всю жизнь союз, счастливый и светлый. Но не прожили они и пяти лет, как обозначилась какая-то трещинка. Что именно, об этом Ивану Теину, наверное, никогда не удастся узнать. Сам Петр-Амая в своих объяснениях о неудаче своей первой семейной жизни был противоречив и непоследователен. Лично Иван Теин считал, что это оттого, что современные молодые люди уж очень большое значение придавали чувствам. Это для них было главное. И, сталкиваясь по роду своей службы в сельском Совете со случаями разводов, Иван Теин все чаще слышал в качестве причины — отсутствие любви и даже недостаточную ее силу. При этом очень любили ссылаться на Маркса и Энгельса, на их слова о том, что брак без любви становится наказанием для обеих сторон и единственным выходом из этого является развод. Иногда расходились такие чудесные пары, словно бы самой природой созданные друг для друга. Иван Теин едва сдерживался, чтобы не крикнуть им в сердцах: «Больно грамотные вы стали!»

— Я очень рад за Петра-Амаю и Френсис, — медленно произнес Иван Теин. — Может быть, это именно то, что нужно нашему сыну: чтобы любовь была трудная, необычная.

— А что же будет с ребенком? — тихо спросила Ума.

— Что ты имеешь в виду?

— Ведь их брак официально не признан ни нашими, ни их властями.

— Что-нибудь придумаем, — неуверенно ответил Иван Теин. — Во всяком случае, надо сделать все возможное, чтобы Френсис родила в нашей стране. Тогда можно объявить ребенка советским гражданином.

— Как бы это было хорошо! — вздохнула Ума. — Почему-то я уверена, что будет мальчик. Я вижу его уже в маленькой пушистой кухлянке, играющего на берегу лагуны.

— В яранге хранятся старые санки с полозьями из моржового бивня, — вспомнил Иван Теин. — Вот они и пригодятся. Только надо смастерить новые палки с острыми наконечниками, чтобы хорошо отталкиваться от гладкого льда.

Иван Теин до утра почти не сомкнул глаз. Он чувствовал, что и Ума не спит, но не окликал ее, надеясь, что она в конце концов уснет.

Чтобы отвлечься от Петра-Амаи и Френсис, он пытался переключиться на мысли о своей книге, думал о приготовлениях к визиту высоких гостей, размышлял о том, что надо выкроить время и проверить ловушки и пасти, поставленные на песца и лису… А сон все не шел.

Вспомнились тревоги Метелицы. Начальник откровенно сказал перед отъездом, что его беспокоит, как бы чего не случилось во время визита высоких гостей. «Это было бы чудовищно, — мрачно произнес Метелица. — Не дай бог!»

Даже подумать об этом было страшно.

Иван Теин осторожно поднялся, попытался работать. Но мысли снова поворачивались к сыну и Френсис.

Потом послышалась осторожная возня Умы на кухне.

Петр-Амая и Френсис уезжали на крытом снегоходе. К нему была прицеплена грузовая нарта с багажом, состоящим в основном из книг и папок с бумагами.

Ума принесла Френсис свою длинную дорожную кухлянку, вышитую по подолу старинным фамильным орнаментом. Перед тем как дать ей надеть ее. Ума порылась в старинной шкатулке и достала небольшое изображение костяного улыбающегося божка. Через два длинных уха была протянута нитка из оленьих жил. Надевая ее на шею Френсис, Ума сказала:

— Это наш старинный семейный амулет. Его передала мне мать Ивана Теина, когда я носила в своем чреве Петра-Амаю. Говорят, что он предохранит будущего ребенка от всяких неприятных случайностей. Носи его…

— Большое спасибо, мама, — тихо поблагодарила Френсис.

Глава пятая

Огромный правительственный вертостат появился за холмами, словно вырвавшись из снопа низких солнечных лучей, и медленно полетел краем нового Уэлена, снижаясь по глиссаде над макетом-мостом, к причальной матче и посадочной площадке.

Иван Теин стоял в группе встречающих, неподалеку от вместительных парадных снегоходов, доставленных из Анадыря специально для этого случая.

Бетонная посадочная площадка, покрытая красным ковром, чуть задымилась снежной пылью, пока садился вертостат, и, когда замерли огромные прозрачные несущие винты, отодвинулась вбок дверца, в ней показалась знакомая спортивная фигура Председателя Президиума Верховного Совета СССР, известного врача-хирурга, руководителя крупнейшей клиники по пересадке органов, общественного деятеля. Он был в легкой пыжиковой кухлянке, с непокрытой, коротко стриженной седой головой. На темном худощавом лице выделялись большие внимательные глаза.

Пока он сходил по короткому трапу, за его спиной показались и сопровождающие его, и среди них Григорий Окотто.

Иван Теин сделал несколько шагов навстречу.

— Уважаемый Председатель Президиума Верховного Совета! Сердечно приветствую вас на земле древнего Уэлена!

— Амын еттык! — с улыбкой, громко произнес Председатель и, крепко пожимая руку Ивану Теину, добавил. — К сожалению, этим и ограничивается мой запас чукотских слов. Но поверьте, я счастлив прилететь сюда, на самую дальнюю окраину нашей страны, ступить на землю, откуда, как говорится в песне, начинается Россия. У нас много отдаленных районов, претендующих на звание самых дальних, но Чукотка, а на Чукотке именно Уэлен — действительно самый дальний. И вы, товарищ Теин, можете гордиться тем, что вы председатель самого далекого в нашей стране сельского Совета, официальный и полномочный представитель Советской власти… Спасибо за встречу.

С самого начала было оговорено, что Председатель никаких заявлений по прибытии в Уэлен не будет делать, так как на следующий день намечалась встреча с Президентом Соединенных Штатов Америки на Интерконтинентальном мосту, а затем двухдневные переговоры сначала в Уэлене, затем в Номе. Церемония встречи была простой, скромной; всем была известна нелюбовь Председателя ко всяческой мишуре и ненужной парадности.

После того как высокий гость поблагодарил за встречу, Иван Теин представил ему собравшихся, начав с Сергея Ивановича Метелицы.

Для каждого у Председателя нашлось несколько слов.

— Очень рад вас видеть, Сергей Иванович! — сказал он Метелице. — Много слышал о вас и считаю большой честью для себя лично познакомиться с вами!

Был представлен Александр Вулькын и другие жители Уэлена и окрестных селении. Когда очередь дошла до Папанто, то высокий гость остановился и спросил:

— Вы оленевод?

Папанто кивнул.

— Это вы не позволили академику Морозову провести отпуск у вас?

— Извините, — сказал Папанто, — но академик оказался никудышным пастухом. Мы с ним расстались по-хорошему. Я его не выгонял. Все дело в том, что он очень толстый, а с такой фигурой можно еще пасти коров, но не быстроногих оленей.

Когда церемония знакомств и представлений закончилась, фотографы и телеоператоры попросили всю группу гостей и встречающих подняться на макет-мост.

— Я представляю, каков в действительности будет сам Интерконтинентальный мост, если даже просто макет так внушителен и велик, — заметил высокий гость.

Слегка вспотев от волнения и держа в голове расписанную по минутам программу Председателя Президиума Верховного Совета, Иван Теин коротко отдавал распоряжения, направляя движение всей группы важных и ответственных гостей.

Вереница нарядных комфортабельных снегоходов стояла наготове у южного схода с макета-моста.

Иван Теин ехал в машине Председателя, а впереди и с двух сторон мчались одноместные снегоходы почетного эскорта и охраны, как бы веером расчищая дорогу торжественному кортежу, хотя впереди никаких помех не было, и ровная гладь лагуны до первых домов нового Уэлена представляла собой прекрасное место для прохода такого большого числа снегоходных машин. Более сообразительные операторы сумели подняться на вертостатах и снимали всю процессию с высоты птичьего полета.

Сидя рядом с высоким гостем, Иван Теин рассказывал об истории древнего чукотского поселения, упомянув, что собственно Уэлен располагался на косе, оставшейся позади, а новый возведен сравнительно недавно уже на южном берегу лагуны.

— Отсюда, — заметил Председатель, — новый Уэлен выглядит как настоящий город. Но я слышал, что в Уэлене сохранились и яранги?

— Яранги — в старом Уэлене, — пояснил Иван Теин. — В них можно жить. И летом, когда идет моржовый промысел, многие переселяются в яранги…

Председатель повернулся к помощнику и спросил:

— А у нас будет время посмотреть хотя бы одну ярангу?

— Обеденный перерыв во время переговоров с Президентом Соединенных Штатов Америки по предложению Ивана Теина проводим в яранге, — ответил помощник.

— Значит, обедать будем в яранге? С Президентом Соединенных Штатов? — весело спросил высокий гость.

— Совершенно верно, — подтвердил Иван Теин. — В моей яранге.

— Это прекрасно! — воскликнул Председатель. — Заранее благодарю вас.

— Я хотел бы подчеркнуть, товарищ Председатель Президиума Верховного Совета, — сказал Иван Теин, — что яранги действующие, это не музейные экспонаты.

— Я это понял, товарищ Теин, — кивнул Председатель. — Какой же смысл обедать в музее?

Тем временем снегоходы подъехали к гостинице. Помощники повели Председателя в отведенные для него апартаменты, а Иван Теин направился в президентскую столовую проверить, все ли готово для обеда.

Отклонив предложение немного отдохнуть, Председатель после обеда пожелал ознакомиться с хозяйством Уэлена.

Первую остановку сделали в школе. Как раз кончались уроки, и ребятишки занимались спортивными упражнениями. Одетые в разноцветные костюмы, они казались яркими цветами, разбросанными по белому снегу. Узнав Председателя, они сбежались и громко приветствовали гостя.

— А не холодно ли вам, ребята? — с улыбкой спросил Председатель. — В такой мороз в Москве в школах отменяют занятия.

— У нас только в сильную пургу отменяют занятия. А чем морознее, тем для нас лучше, — ответил бойкий мальчик, в котором Иван Теин узнал внука Сейгутегина.

Иван Теин не без гордости показывал школу, построенную в бытность его председателем сельского Совета: просторные классы, кабинеты, оснащенные экранами, проекторами, все с большими окнами, обращенными на морскую сторону, зимний сад-огород, большой плавательный бассейн, два спортивных зала, библиотеку-читальню с фильмотекой, залом для прослушивания музыкальных произведений и картинную галерею, которую здесь в шутку называли «Малым Эрмитажем» — на стенах висели точные голографические копии всех знаменитых картин ленинградского хранилища, а на подставках — скульптуры. Техника воспроизведения была такой совершенной, что скульптуры можно было отличить от настоящих только «дотронувшись» до пустоты или выключив электропитание.

Из школы, пересекая лагуну как бы по диагонали в северо-западном направлении, снегоходы двинулись на поле ветроэнергетических установок, где ждал инженер Эйнес.

Он стоял у входа в генераторный зал с несколькими своими помощниками.

Показывая машины, Эйнес счел нужным напомнить:

— А ведь именно с ветроэнергетической установки началась электрификация Уэлена. Это произошло более ста лет назад. Вон там стояла полярная станция, а чуть дальше — старый Уэлен. На пустыре между ярангами и домами полярной станции поставили примитивный ветродвигатель. Сейчас трудно даже представить себе, каким революционным было это событие. Ведь раньше яранги Уэлена не знали никакого иного света, кроме пламени жирника и костра! В старых газетах я нашел описание, как происходило включение первого электрического света в ярангах. Многие не верили и высказывали довольно веские аргументы; как это ветер, который задувает пламя, может зажечь свет? Но им возражали другие: когда дуешь в угасающий костер, наоборот, пламя разгорается ярче и сильнее. Первым уэленским электриком и монтером был мой предок — Тэнмав! — с гордостью заключил рассказ о первом электрическом свете в Уэлене Эйнес.

От ветроэнергетической установки гости и хозяева направились на звероферму. Высокий гость интересовался всем досконально, проявляя завидную осведомленность во многих вещах.

Поднявшись к себе. Метелица первым делом поинтересовался у синоптиков прогнозами на завтра.

— Над Беринговым проливом область высокого давления, — сообщили из метеорологического бюро. — Ожидается ясная, но морозная погода. С утра возможен легкий туман.

Переключился на международный канал.

— Наш Президент уже здесь! — сообщил Хью Дуглас. — Я только что виделся с ним. Как дела у вас?

— На нашем берегу такая же ситуация, — ответил Метелица. — Но все ждут завтрашнего главного события.

— Я жду этого тоже, — с глубоким вздохом произнес Хью Дуглас.

Метелица посмотрел на своего американского коллегу и, зная, что тот его тоже видит на экране видеофона, одобряюще подмигнул ему:

— Надеюсь, что все будет в порядке.

— У меня есть предложение, — сказал Хью Дуглас, — давайте встретимся, скажем, через полчаса, на стыке. Хотя я уверен, что все будет как надо, но все-таки не мешает самим взглянуть…

В голосе Хью Дугласа слышалась неутихающая тревога.

Метелица внимательно всмотрелся в его лицо.

— Мне эта встреча нужна для собственного успокоения, — сказал Хью Дуглас. — Нервы у меня за последнее время стали ни к черту.

Само по себе предложение Хью Дугласа обрадовало Метелицу; ему и самому хотелось напоследок своими глазами убедиться в том, что для стыковки моста все готово.

Метелица распорядился приготовить вертостат с пилотом, но не успел одеться, как его вызвали по особой линии связи. Это был Владимир Тихненко.

— Я только хотел сообщить вам, Сергей Иванович, — сказал Тихненко, — с нашей стороны обеспечена полная безопасность.

— Полная? — переспросил Метелица.

Тихненко несколько смутился.

— Я хотел сказать, что всякое искусственное воздействие на мост, техническое, физическое или какое иное, исходящее от человека, исключается. Наши изобретатели на этот счет здорово постарались.

Последние слова Тихненко произнес уже веселее и увереннее.

— Ну, а синоптики обещают хорошую погоду, — сказал Метелица.

У него на секунду мелькнула мысль сказать Тихненко, что он летит на встречу с американским коллегой, но в последнюю секунду передумал: уж что-что, а служба безопасности должна знать все маршруты передвижений начальника Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Быстро промелькнули сорок пять километров забитой льдами советской части Берингова пролива от мыса Дежнева до острова Ратманова. Вертостат опустился на плато, и, когда Метелица вышел из машины, он даже внутренне вздрогнул, взглянув на готовую, точнее, почти готовую часть моста, соединившего советский остров с американским. Конечно, это еще не соединение материков, но все же… Отсюда, с плато, не было заметно тех четырех метров еще не уложенного настила моста, поэтому полное впечатление завершенности Сооружения рождало волнение.

Метелица в сопровождении дежурного инженера и еще нескольких человек, непосредственно ответственных за эту часть работы, медленно, пешком, пошли по готовой части моста. Настил был широкий, пожалуй, намного шире, чем Садовое кольцо в Москве в самой широкой его части. И поэтому, чтобы был какой-то обзор, приходилось идти по самому краю, вдоль ограждения, своим рисунком чем-то напоминающего плетение на лыжах-снегоступах морских охотников.

Низкое солнце пронизывало лучами все сооружение, играло в кристаллах изморози на толстенных тросах, В чистом и прозрачном воздухе чуялся сильный мороз. Полотно настила из особого устойчивого полимера отлично выдерживало и шестидесятиградусные морозы, и механические воздействия. Покрытый изморозью, он казался выложенным белым снегом, утрамбованным морозом, и на его фоне отчетливо виднелись фигурки людей, двигающихся навстречу с американской стороны.

Когда все подошли к пропасти, обрывающейся на покрытый льдом пролив, Хью Дуглас сказал:

— Ну вот, мы почти совершили то, что должны сделать руководители наших государств. Остается только обменяться рукопожатиями, но мне до вас не дотянуться.

Дежурный инженер сделал знак помощникам, и из стоящего неподалеку механизма выдвинулась временная платформа, которая легла поперек разделяющей пропасти.

Метелица и Хью Дуглас шагнули навстречу друг другу, остановились на середине временной платформы и крепко обнялись.

— Ну вот! Можно сказать, что мы первые! — взволнованно произнес Хью Дуглас. — Для официальной истории это произойдет завтра ровно в полдень по местному времени, а на самом деле это произошло, — он посмотрел на часы, — в семнадцать часов двадцать две минуты. Шампанское и китовый тоник будут завтра. А также фейерверк и журналисты. Но такой радости у них все равно не будет, верно, мистер Метелица?

— Будем справедливы и к ним, мистер Дуглас, — великодушно произнес Метелица. — У них будет своя радость и своя гордость.

— Нет, а все-таки такой, как у нас, не будет! — настаивал на своем Хью Дуглас.

— Хорошо, что здесь нет журналистов, а то бы раззвонили по всему миру, — с улыбкой сказал Метелица.

— Журналисты — это не самое страшное, — вдруг с помрачневшим лицом произнес Хью Дуглас.

Он отвел Метелицу в сторону, на северную сторону моста, и сказал тихо, почти шепотом:

— я человек не очень верующий, но сегодня ночью я буду молиться о том, чтобы все обошлось… Если бог милостив и справедлив, то он должен доказать это завтра, иначе я окончательно потеряю остатки веры.

— Разве ваши власти не заверяли, что приняли меры по обеспечению безопасности моста? — спросил Метелица.

— Заверять-то заверяли, — уныло произнес Хью Дуглас, — но разве сейчас можно кому-то верить на все сто процентов?

— Ладно, не будем портить наш маленький праздник мрачными предположениями, — попытался утешить его Метелица.

— Если все обойдется благополучно завтра, то я поверю, что наши враги смирились и дадут нам достроить мост…

Метелица долго смотрел вслед удаляющейся фигуре Хью Дугласа, пока тот не скрылся в дальнем конце островного пролета Интерконтинентального моста, нависшего своей готовой частью над северной оконечностью острова Малый Диомид.

Петр-Амая едва не опоздал на последний вертостат, улетающий на мыс Дежнева, на торжество по случаю стыковки первого пролета Интерконтинентального моста.

Пока летели, Петр-Амая мог заметить, что в небе над Беринговым проливом стало тесно. С южной стороны над готовым пролетом буквально нависли десятки дирижаблей и вертостатов. Остальная армада летела из Уэлена, со стороны бухты Лаврентия и бухты Провидения. Небольшой посадочной площадки Главной администрации строительства оказалось явно недостаточно, и часть мест для машин была оборудована на расчищенном льду Берингова пролива.

Воспользовавшись пропуском специального помощника начальника Советской администрации, Петр-Амая перебрался в вертостат, принадлежащий Центральному телевидению, и на нем улетел на полчаса раньше начала церемонии на остров Ратманова. К сожалению, из-за разницы во времени (в Москве в это время было бы два часа ночи) невозможно было вести прямую трансляцию. Работали несколько камер. Одну поставили непосредственно у будущего стыка, другую на американской стороне, а еще три подняли на вертостате.

По обоюдному соглашению главы обоих государств должны сойтись на мосту ровно в полдень. Точнее, ровно в полдень на зияющий разрыв в настиле моста должна лечь последняя плита, и по ней оба высоких государственных деятеля должны двинуться навстречу друг другу и обменяться рукопожатиями. Затем предполагались короткие речи с обеих сторон, фейерверк, и на этом официальная церемония на мосту заканчивалась, и гости отбывали на вертостате в Уэлен для переговоров.

Телевизионный вертостат довольно высоко поднялся над мостом. Все-таки здесь была лучшая точка для обзора, позволяющая не только охватывать взглядом всю панораму, но при случае наблюдать за событиями через множество мониторов, встроенных в режиссерскую кабину.

Главы государств шли навстречу друг другу довольно долго. Минут двадцать, если не больше. Они часто останавливались, и расстояние между ними сокращалось медленно.

Председатель Президиума Верховного Совета СССР был в той же кухлянке, в которой прилетел, но на этот раз у него на голове был малахай, похоже, что отцовский, как успел заметить Петр-Амая, когда оператор показал его крупным планом. Рядом с ним шли отец и Сергей Иванович Метелица. Председатель в кухлянке, а тем более теперь еще и в малахае казался охотником, случайно оказавшимся в толпе, шагающим вместе со всеми навстречу американскому Президенту, который шел по белому настилу Интерконтинентального моста.

Американский Президент был в полувоенной одежде.

До встречи оставалась какая-то сотня шагов.

Рядом с Президентом своей высокой фигурой выделялся Хью Дуглас.

Когда до непокрытой части моста оставалось несколько метров, специальные механизмы выдвинули завершающую плиту и аккуратно уложили, соединив, состыковав настил Интерконтинентального моста. Послышались приветственные крики, толпа на мосту смешалась, и только благодаря монитору Петр-Амая мог видеть, как Председатель Президиума Верховного Совета СССР и Президент США обменивались рукопожатиями.

В это мгновение над Беринговым проливом, над той частью, которая с доисторических времен разделяла острова Малый и Большой Диомид, взвились разноцветные ракеты, запущенные с повисших над мостом вертостатов и дирижаблей. Они как бы добавили немного света весеннему северному солнцу.

После того, как отгремел последний ракетный залп, послышался голос Президента Соединенных Штатов Америки:

— Господин Председатель Президиума Верховного Совета, леди и джентльмены, дорогие гости! Мы с вами присутствуем при историческом событии — соединении двух великих стран — Соединенных Штатов Америки и Советского Союза!

Операторы еще раз крупным планом показали завершающую плиту, на которой была проведена яркая красная черта, по одну сторону которой было начертано «СССР», а по другую — «ПБА».

— Этот день, — продолжал Президент США, — несомненно, останется в истории как символ твердости наших стран в продолжении политики мира и разоружения, в мирном соревновании, в предоставлении человеку наилучших условий для выявления и расцвета его индивидуальных способностей, для того, чтобы предоставить ему простор для личной инициативы и возможности для жизни, достойной человека. На всем протяжении моего служения своей стране я каждый год встречаюсь с Председателем Президиума Верховного Совета Советского Союза, и, несмотря на различия во взглядах на политику, мораль и религию, мы единодушны в стремлении обеспечить мирные, добрососедские отношения между нашими странами, согласно великой миссии наших стран в спасении всего человечества, всей нашей планеты от ядерной катастрофы. Мы встречались и в прекрасной Москве, и в Вашингтоне, на Гавайских островах, и в Крыму, но как-то нам в голову не приходило встретиться здесь, в Беринговом проливе, на месте естественного соприкосновения наших стран… Из Вашингтона или Москвы наши страны кажутся далекими друг от друга. Но, как вы видите, это совсем не так. А отныне, с появлением Интерконтинентального моста, мы стали еще ближе. Так пусть этот мост, наряду с его огромным транспортным значением, служит символом нового этапа наших отношении, а в будущем ему уготовано место исторического памятника наподобие египетских пирамид! И сколько бы времени мне ни пришлось служить американскому народу, я заявляю, что существование Интерконтинентального моста — это символ и того, что Америка как свободная страна западного мира надежно защищена миролюбивой политикой своего правительства! Я еще раз поздравляю всех с историческим днем нашей планеты.

Снова взметнулись в небо ракеты, послышались крики приветствий.

На экране показалось лицо Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Он улыбался и весело оглядывался. Малахай, видимо, ему был немного велик, и он время от времени его поправлял.

— Господин Президент Соединенных Штатов Америки! Леди и джентльмены, товарищи, дорогие гости! Сегодняшний день действительно прекрасный день в истории наших стран и, смею полагать, в истории человечества. То, на чем мы стоим, однако, — это не только первый громадный пролет грандиозного сооружения, которое должно соединить два материка — Азию и Америку, две великие державы. Соединенные Штаты Америки и Советский Союз. Нам еще надо много работать, чтобы навеки соединить наши берега. Но как сим-, вол Интерконтинентальный мост невозможно сравнить ни с каким другим нашим совместным предприятием. Если оглянуться на давнюю и близкую историю советско-американских отношений, то сколько раз бывало так: наладили, построили первый пролет, а дальше — дело не идет! Сколько мудрости и терпения потребовалось от наших предшественников, чтобы не отчаиваться при каждой такой неудаче и продолжать дело установления контактов. Однако, как гласит старинная пословица, кто старое помянет, тому глаз вон, — не будем вспоминать печальные годы, а будем светло и прямо смотреть вперед, когда будут воздвигнуты и остальные пролеты Интерконтинентального моста, символа наступления того времени, когда уже не будет возврата к кошмарному прошлому в истории человечества, когда угроза исчезновения людского рода, всей жизни на земле была реальна и пугающе ощутима из-за огромного количества накопленного оружия в невиданных и немыслимых размерах… Я по своей главной профессии, вы знаете, не политик. Став политиком, я ощутил на себе еще раз всю меру ответственности людей, стоящих на ключевых постах. Я рад и горд тем, что вы, господин Президент, разделяете эту ответственность, вверенную вам народом Соединенных Штатов Америки, народом, доказавшим своим выбором стремление к миру и добрососедству… Позвольте мне поздравить прежде всего строителей этого прекрасного сооружения и пожелать им достойного завершения всего грандиозного инженерного проекта, за возведением которого с неослабным вниманием следит весь мир!

Петр-Амая заметил, что лицо Хью Дугласа, которое не раз крупным планом показывал оператор, искажено какой-то болью, гримасой внутреннего страдания. Начальник Американской администрации строительства Интерконтинентального моста или был болен, или чем-то весьма озабочен. Он иногда быстро оглядывался, то натягивал, то снимал теплые рукавицы, несмотря на сильный мороз.

Обменявшись речами, оба высоких гостя направились к советскому острову Ратманова, так же медленно и размеренно шагая. За ними двинулись и сопровождающие.

Иван Теин чуть отстал, но тут его окликнул Председатель Президиума Верховного Совета;

— Товарищ Теин! Где вы? Идите сюда! Вы же здесь главный хозяин! Вот Президент Соединенных Штатов хочет лично выразить вам благодарность за спасение его соотечественников. Вам будет торжественно вручена медаль.

— Большое спасибо, — учтиво поблагодарил Иван Теин, приблизившись к голове процессии. — Но моя роль была совсем незначительная; я только советовал, чего не надо делать.

Иван Теин легко перешел на английский, зная, что Председатель Президиума Верховного Совета знает и этот язык.

— Северяне отличаются скромностью, — заметил с улыбкой Председатель. — Но иной совет может стоить большой спасательной экспедиции. Так что не отказывайтесь, товарищ Теин, от медали.

Когда вся процессия уже была на острове Ратманова и направлялась к большим правительственным вертостатам, вдруг произошло какое-то замешательство.

— Врача! Врача! — послышалось сразу на русском, английском, эскимосском и чукотском языках.

— Я врач! — поспешно откликнулся Председатель Президиума Верховного Совета. — Что случилось?

Как оказалось, дурно стало Хью Дугласу, начальнику Американской администрации строительства. Вокруг него уже хлопотало несколько человек. Председатель властно отстранил их, выпростал руку Хью Дугласа, нащупал пульс, другой рукой откинул ему капюшон и громко сказал:

— Ничего страшного. Немного переволновался мистер Дуглас.

Американец и впрямь уже виновато и смущенно улыбался, что-то бормотал побледневшими губами.

Когда Председатель Президиума Верховного Совета снова присоединился к остальным, американский Президент шутливо воскликнул:

— Теперь мне потребуется еще одна медаль, чтобы вручить уже вам за оказание помощи Хью Дугласу.

— Ничего страшного, обыкновенный нервный обморок, — с улыбкой ответил Председатель.

Пока все размещались по вертостатам, к Метелице подошел уже пришедший в себя, чуточку бледный Хью Дуглас и признался:

— Я и впрямь переволновался… Извините, но с минуты на минуту ждал — вот грянет, вот грянет… Понимал, что это глупо, но ничего не мог с собой поделать…

Метелица взял Хью Дугласа на свой вертостат, и с небольшими интервалами машины поднялись и взяли курс на Уэлен не напрямик через перевал, а огибая скалистый мыс Дежнева.

Мыс оставался слева по борту, блеснув светлыми высокими зданиями, облицованными легким защитным металлом. Иван Теин поведал высоким гостям о древнем эскимосском селении, когда-то располагавшемся на мысу, недалеко от старого памятника Семену Дежневу. Потом в поле зрения показался старый Уэлен, а за ним, за заснеженной лагуной — новый, сверкающий огнями поселок. Однако внимание всех привлек прежде всего макет-мост.

— О, точно такой я видел в Номе! — воскликнул американский Президент.

Машина снизилась, открывая толпу встречающих, журналистов и телеоператоров, успевших на быстроходных машинах обогнать летевший кружным путем правительственный кортеж.

Вышедших из вертостатов высоких гостей встретили одетые в нарядные камлейки девушки, ученицы старших классов уэленской школы. Отбивая на маленьких ярарах ритм, они пропели встречную песню гостям и провели их к вместительным снегоходам.

Машины умчались в гостиницу, где был оборудован зал для переговоров.

Это была очередная встреча, как еще ее называли — «рабочая встреча», вошедшая в обычай уже много лет назад, на которой определялись будущие совместные акции, подписывались официальные документы.

Почувствовав одновременно и безмерное облегчение и усталость, Иван Теин подъехал на снегоходе к своему дому.

— У нас гости, — почему-то тихо сказала Ума.

— Кто?

— Сергей Иванович и его американский коллега.

Метелица виновато сказал:

— Извините, что мы без приглашения. Но гостиница занята, а нам пока велено далеко не отлучаться. Подумали, куда деваться, и решили — к вам.

— Ну и правильно сделали! — воскликнул Иван Теин. — Располагайтесь здесь как дома… Как вы себя чувствуете, мистер Дуглас?

— О, не беспокойтесь! — махнул рукой Хью Дуглас. — Мне, право, неловко, что я взбудоражил всех. Но согласитесь, что не каждый день вам оказывает медицинскую помощь президент великой державы!

Однако заметно было, что Хью Дуглас бодрился несколько через силу, зато Метелица был настроен весьма благодушно.

— Можно сказать, что Хью Дуглас перерадовался, что все обошлось без происшествий!

— Какие же могли быть происшествия? — пожал плечами Иван Теин. — Все так четко и хорошо организовано. Правда, я несколько побаивался, что что-нибудь да не так пойдет. Но протокольная служба все предусмотрела, и за каждую строчку программы есть свой ответственный. Вот часа через полтора должен состояться обед в моей яранге, а там уже со вчерашнего вечера работает целый отряд людей, даже хозяину нечего делать! Кстати, вы, наверное, знаете, что обед предполагается в узком кругу, и туда приглашены, кроме меня, вы, Сергей Иванович, и вы, мистер Дуглас. А хозяйкой назначено быть Уме.

— Так что пейте тут чай, но берегите свой аппетит, много будет вкусного, — сказала Ума, уходя одеваться.

Она умчалась на своем снегоходе, а мужчины пока остались, расположившись в кружок у чайного столика в большой гостиной.

— Да-а, — задумчиво протянул Хью Дуглас, явно приходящий в себя то ли от успокоительного чая, то ли от чего другого. — Если и дальше все так пойдет, то это будет просто прекрасно. Ну, а почему не должно быть так?

Но он задал вопрос, видимо, самому себе, потому что тут же поторопился ответить:

— Иначе ведь и жить не стоит на земле. Верно, мистер Метелица и товарищ Теин?

Время до обеда прошло довольно быстро.

Александр Вулькын с Умой постарались: костер горел жарко и почти без дыма, так что в чоттагине было светло и тепло. Два длинных низких столика были уставлены чукотскими лакомствами: сушеным моржовым мясом, вяленой олениной, на отдельных блюдах отсвечивали кристаллами льда мороженые глыбы прессованного юнэва — золотого корня, листьев-чипъэт, розовел олений костный мозг, искрилась толченая сырая мороженая нерпичья печень, при свете костра насквозь просвечивали тонко наструганные завитки оленьей и рыбной строганины. Вместо стульев — ряд китовых позвонков с положенными на них для мягкости и тепла пыжиковыми шкурами.

Ума в цветастой камлейке хозяйским взглядом последний раз оглядела чоттагин и одобрительно кивнула ответственному работнику из свиты Председателя Президиума.

Послышалось легкое шуршание полозьев подъезжающих снегоходов.

Ума с Иваном Теином вышли из яранги и направились навстречу гостям.

— Амын еттык! — сказал Иван Теин и пожал им руки.

Вообще-то по старинным обычаям жене не полагалось приветствовать гостей, но оба высоких гостя сами подошли к Уме и тепло поздоровались с ней.

Затем, ведомые хозяевами, гости вошли в чоттагин, освещенный костром и наружным светом из дымового отверстия.

— О, как здесь интересно! — воскликнул Президент Соединенных Штатов. — Наверное, так же выглядел изнутри вигвам древних обитателей нашей страны — индейцев. А там что, в глубине? Ах, это спальня? Как уютно, должно быть, спать в шкурах после зимнего холодного дня!

Ума пригласила гостей за стол. Все места заранее были расписаны и распределены представителем протокольного отдела, и возле каждого стояла табличка с именем.

Гости принялись за трапезу.

После холодных закусок, среди которых особым вниманием пользовалась строганина, подали вареное по-чукотски мясо оленя. Сидевший рядом с Иваном Теином Председатель Президиума Верховного Совета подробно расспрашивал его о жизни в таком жилище. Как оно содержалось, из каких материалов строилось, сколько человек могли в нем жить.

— И часто вы сами живете здесь?

— Когда я на моржовой охоте, обычно ночую с женой здесь, — ответил Иван Теин. — Поверьте, здесь не так уж плохо. Правда, нужна привычка. Я читал, что мои предки с большим трудом привыкали к просторному дому с окнами. Им иногда казалось, что они опять просто-напросто спят на улице, что в доме холодно и неуютно. Потребовались десятилетия, чтобы коренной житель Чукотки привык к нормальному комфортабельному дому… А здешние яранги — это дань прошлому, как бы связь с традициями.

— Сейчас это повсеместное увлечение, — заметил Председатель, — стиль ретро. Но в этом есть и положительная сторона. Это как бы живое, непосредственное вхождение в историю, своеобразная реакция на бурное продвижение вперед…

— Боязнь оторваться от самого себя, от своего прошлого, — заметил американский Президент. — У нас тоже в свое время было распространено движение поисков своих корней. Одни искали потерянное родство с индейцами, другие отправлялись в Европу, чтобы найти следы предков.

— И все же, как ни говорите, мне правится иногда зайти в ярангу, ощутить запах живого костра, вдохнуть настоящего древесного дыма, — сказал Метелица. — Разве не прекрасно, что мы сегодня здесь, в яранге вкушаем отличную, естественную пишу?

Все в один голос согласились с ним.

После обеда и короткого отдыха высокие гости снова занялись переговорами, а Иван Теин со своими гостями вернулся к себе домой.

Ему еще предстояло проследить за приготовлением вечернего небольшого концерта во Дворце культуры. Поэтому, оставив своих гостей отдыхать, Иван Теин ушел.

Хью Дуглас устроился в покойном кресле в большой гостиной. К нему возвращалось его веселое, радостное настроение.

— Вы меня простите, — сказал он Метелице, — но у меня в душе все одна песня: все обошлось, все обошлось. Это значит, они признали себя побежденными…

— Кто — они?

— Те, кто взорвал макет-мост, — пояснил Хью Дуглас. — Теперь мы можем спокойно строить. Сегодня я, честно признаюсь, кроме постоянной тревоги еще чувствовал и некоторую, если не зависть, то досаду.

Хью Дуглас поднял глаза на собеседника:

— Ведь настоящие виновники всего этого мы с вами, а не президенты…

— Славы захотелось? — усмехнулся Метелица.

— Она у нас все равно будет! — уверенно сказал Хью Дуглас. — Теперь я верю, что она у нас будет! После завершения строительства Интерконтинентального моста, когда на всем протяжении от мыса Дежнева до Принца Уэльского будет твердый настил! Вот тогда и придет наш праздник!

Метелица слушал Хью Дугласа и удивлялся, как у такого трезвого, умелого, расчетливого инженера-администратора, выросшего в нелегких условиях, может в поведении оставаться еще столько мальчишеского, порой даже авантюрного.

Зал уэленского Дворца культуры был переполнен. Почетные места перед сценой были отданы гостям. На ярко освещенную сцену вышли Председатель Президиума Верховного Совета СССР, Президент Соединенных Штатов Америки и председатель уэленского сельского Совета Иван Теин. Они подождали несколько минут, пока не смолкли приветственные аплодисменты.

Затем высокие гости уселись в кресла, и Иван Теин начал приветственную речь:

— Дорогие наши гости — Президент Соединенных Штатов Америки и Председатель Президиума Верховного Совета! Мы искренне рады видеть вас нашими гостями. Вы уже знаете, хотя и не так долго находитесь в нашем древнем селении, что гость в Арктике — это человек, которому во все времена оказывались воистину царские почести, если бы цари приезжали на Север. Но здесь не было царей, как не было царских дворцов, которые нынче во многих городах мира являются украшениями. Вместо дворцов у нас — яранги, и мы их храним не меньше, чем вы храните в ваших городах дворцы и другие архитектурные памятники. Я горжусь тем, что вы побывали в моем древнем жилище и вкусили пищу, которой живут народы Севера испокон веков… Мне бы хотелось, чтобы вы, высокие государственные деятели, хотя бы немного ощутили не только своеобразие жизни северянина, но и поняли его право на это своеобразие, завоеванное в вековой борьбе. Мне бы хотелось сказать вам, что мост, который строится и часть которого вы уже прошли своими ногами, — это материальное продолжение великого моста дружбы и добрососедства, установившегося в районе Берингова пролива многие века назад. Это значит, что движение истории идет по верному пути, по пути процветания людей всей земли, по пути обеспечения жизни без тревог за свою жизнь и будущее детей. Вы избрали правильное место для очередной встречи. Хорошо бы, если бы район Берингова пролива стал постоянным местом ваших, уважаемые гости, встреч и обсуждений дел между нашими странами. Пусть тот климат, который установился уже давным-давно в этом месте единения двух материков, определяет климат взаимоотношений и наших государств. Я желаю вам от имени моих земляков, жителей древнего Уэлена, плодотворной работы на счастье и процветание народов Соединенных Штатов Америки и Советского Союза…

Уэленцы любили и уважали своего председателя. Поэтому высоким гостям пришлось довольно продолжительное время хлопать вместе со всем залом, прежде чем торжественная встреча пошла дальше по намеченному плану. Она завершилась награждением Ивана Теина американской медалью, а Президента Соединенных Штатов Америки старинным советским орденом Дружбы народов.

На следующее утро громадные правительственные вертостаты увезли высоких гостей в Ном, где уже на американской земле должны были продолжиться переговоры на высшем уровне.

Глава шестая

Несмотря на сильный мороз, Петр-Амая держал порядочную скорость: ему не терпелось поскорее добраться до бригадного дома Папанто, увидеться с Френсис, которая все эти дни оставалась одна: оленевод с семьей откочевал к Колючинской губе и намеревался не ранее, чем через месяц, возвратиться в окрестности Уэлена, чтобы важенки могли отелиться в защищенных от пурги и ветра ложбинах, долинах рек и ручьев, сбегающих с окрестных сопок.

Петр-Амая туго затянул шнурок капюшона. Свободным оставалось лишь небольшое отверстие для глаз и дыхания. Опушка из росомашьего меха не индевела, и обзора для того, чтобы держать верное направление, было достаточно.

Снег за эти тихие безветренные дни еще больше уплотнился, и скольжение было далеко не идеальным, скорость уменьшалась, и Петр-Амая досадовал на невольную задержку. Но за замерзшей гладью озера Эле-Лылы вдруг откуда-то повеяло самым настоящим теплом, и Петр-Амая даже откинул капюшон. «Первое дыхание весны», — подумалось. Значит, температура воздуха пошла вверх, теплый ветер дошел до Чукотского полуострова.

Снегоход мягко повторял очертания холмистой тундры, сглаженной толстым слоем снега, и иногда движение становилось таким плавным, что напоминало ход лодки по спокойной воде уэленской лагуны.

Солнце поднималось все выше, и левой щекой Петр-Амая улавливал ощутимое тепло его лучей.

Хорошо сейчас отцу! Его снегоход плывет по белым склонам Юго-Восточных сопок, глаза ищут полузанесенные снегом ловушки и пасти с добычей. Идешь к ним, и сердце бьется в нетерпении: а вдруг там пусто или, на счастье, лежит пушистый комочек желанной добычи? Но самое главное — это вбирание в себя чистого, безграничного простора, воздуха, света и движения! И все это ничем не ограничено, кроме времени возвращения: можно двигаться в любом направлении, куда тебе захочется!

Френсис ждала на улице, на бугорке, наметенном у домика еще первой пургой, в самом начале зимы. Одетая в длинную камлейку с капюшоном, она напоминала старинные изображения на моржовых бивнях.

Когда Петр-Амая на малом ходу подвел снегоход к ее ногам, сердце его готово было выпрыгнуть из груди от волнения и нежности. Заглушив двигатель, он выскочил и принял в объятия Френсис.

— Я почему-то никогда тебя так не ждала, как теперь, — шептала она. — Будто первое свидание или после долгой-долгой разлуки. Не знаю, что со мной делалось в эти полтора дня!

— А тебе вредно волноваться! — с улыбкой сказал Петр-Амая.

— Я всячески старалась успокоить себя, — оправдывалась Френсис. — Слушала музыку, смотрела хорошие картины.

В доме у Папанто была собрана коллекция голографических копий лучших произведений живописи. В большой комнате можно включить скрытые проекторы, и стены ее оказывались увешанными картинами в роскошных золоченых рамах. Достоинство такой коллекции увеличивалось еще и тем, что ее можно было по желанию менять.

Вот и сейчас, войдя в гостиную, Петр-Амая заметил, что сегодня на стенах комнаты — Ренуар. Главное место занимали три картины: два портрета актрисы Жанны Самари и картина «Девушки у моря».

— Правда, прекрасно? — спросила Френсис, прижимаясь к Петру-Амае.

— Я всегда любил Ренуара, — сказал Петр-Амая, погладив по голове Френсис.

За обедом Петр-Амая рассказывал о том, чего не могла видеть Френсис на экране во время визита высоких гостей. Она искренне огорчилась, услышав о неожиданном недомогании своего патрона Хью Дугласа, и расхохоталась, узнав, что первую медицинскую помощь Шеф получил от самого Председателя Президиума Верховного Совета СССР!

— Как это хорошо, когда высокий государственный деятель умеет делать еще что-то человеческое, — заметила она задумчиво. — Наш президент любит вспоминать, что в молодости он работал в механической мастерской своего дяди.

— Ну, ваши президенты, в основном, были юристы, бизнесмены, ученые и даже киноартисты, — напомнил Петр-Амая.

— Нет, все-таки это хорошо, что ваш президент врач. Это вызывает доверие и уважение. В кухлянке и малахае он показался мне совсем простым человеком…

Потом Петр-Амая со слов матери поведал, как происходила трапеза в яранге.

— И они пытались обходиться одними охотничьими ножами? — с интересом спрашивала Френсис. — Должно быть, это было страшно забавно!

— Мама говорит, что еда им очень понравилась, и ваш президент даже велел записать несколько рецептов.

У временных обитателей бригадного дома вошло в привычку каждый вечер перед сном совершать небольшую прогулку по тундре, в окрестности, представляющие занесенную снегом долину небольшой речки.

— Когда у меня родится ребенок, — мечтала вслух Френсис, — мне бы хотелось жить в такой тишине.

— Ты и будешь жить здесь, пока наш сын не окрепнет, — ласково сказал Петр-Амая.

— Ты все-таки уверен, что будет сын?

— Ты же сама сказала!

— Да, врач в Анкоридже сказал мне, что будет сын… Но вот моя мать говорит, что нельзя быть уверенным, пока человек не появится на свет. И вообще, она считает, что это грешно — предсказывать, кто будет. Желать можно, но безмолвно, и не надо говорить о своем желании вслух, чтобы не рассердить богов.

— Каких богов?

— Ну, наших, эскимосских, — простодушно ответила Френсис, не заметив насмешки в вопросе.

— А потом, когда вырастет ребенок, окрепнет, можно и в Уэлен переселиться. В отцовский дом.

Скрип снега был громким и резким в тишине тундры, и голоса уходили и гасли совсем рядом.

Оба они, и Френсис, и Петр-Амая, инстинктивно избегали трудных вопросов: о своем неоформленном браке, будущем гражданстве новорожденного. Как-то зашел разговор об этом, и Френсис с неожиданным благоразумием посоветовала:

— Пусть время рассудит. Для нас главное одно: счастье и здоровье нашего будущего ребенка. Все остальное не так уж и важно.

Дни заметно становились длиннее. Весенняя пурга сменялась солнечными долгими днями, съедающими ночное время. Да и ночи от ослепительного снега и ясного неба казались светлыми, хотя полночного солнца еще не было: оно еще уходило за горизонт, но уже ненадолго.

Петр-Амая вставал рано и около часа бегал по берегу озера, наслаждаясь утренней свежестью, светом и воздухом. Если задувала пурга, он выходил обнаженный в ветер и снег и принимал, как он называл, «тундровый освежающий душ».

После плотного завтрака садились за работу, компонуя книгу, пытаясь расположить в логической последовательности огромный материал.

— А почему бы не издать «Энциклопедию Берингова пролива»? — как-то спросила Френсис.

— Книга по содержанию фактически и будет энциклопедией. Но такого рода издания обычно не читают. Их ставят на полку и лишь время от времени обращаются к ним за какой-нибудь справкой. А я хочу заставить людей прочитать эту книгу. Кстати, эта идея не новая. Ты знаешь книгу ЮНЕСКО «Северяне сами о себе»?

— Как же! Она есть даже в нашей кингайлендской библиотеке на английском и эскимосском языках.

— А она ведь по существу тоже энциклопедия, — сказал Петр-Амая. — Я прочитал в письмах Евгения Таю к Майклу Гопкинсу, как создавалась книга ЮНЕСКО. Там тоже была мысль сначала создать арктическую энциклопедию. Но Евгению Таю удалось убедить международную организацию издать именно книгу. На главных европейских языках и на главных северных — эскимосском, чукотском и саамском.

Обычно за работой Френсис вдруг останавливалась, отставляла в сторону бумаги и начинала пристально смотреть на Петра-Амаю, будто видела его впервые. Сначала Петр-Амая не замечал этого взгляда, погруженный в работу, или делал вид, что это не имеет к нему отношения. А потом, не выдержав, бросал работу и принимался целовать Френсис, шутливо говоря:

— я тебя взял сюда, чтобы ту мне помотала, а не мешала работать.

— А я тебе и помогаю, — лукаво говорила Френсис. — Я читала в одной книге, что любовь очень способствует творческой работе, а для поэтов даже является главным источником вдохновения.

— Ну, положим, я далеко не поэт, — с улыбкой отвечал Петр-Амая. — Но если честно признаться, то я счастлив наконец оказаться с тобой наедине. Утром, когда я просыпаюсь от солнца, я думаю о том, как хорошо бы нам с тобой всегда жить вот так вдвоем, чтобы никто не вмешивался в наше счастье, не портил его…

— Давай станем оленеводами! — вдруг предложила Френсис.

— У нас это не получится, — ответил Петр-Амая.

— Почему?

— Потому что из эскимосов хороших оленеводов не выходит.

— Ну тогда будем плохими оленеводами… Должны же быть где-то и плохие оленеводы?

На южных склонах сопок при низких лучах солнца уже можно было различить матовую поверхность, словно снег облили глазурью: это незаметно стаяли за долгий солнечный день первые, быть может, только еще доли миллиметра снегового покрова.

Иногда вечером смотрели какой-нибудь старый кинофильм или постановку, заряжая древний видеокассетный аппарат. Усаживались в кресла в гостиной, выключали картинную галерею и уносились в прошлое. Здесь были старинные кинофильмы, снятые по сценариям Евгения Таю и других чукотских авторов, документальные ленты, видеозаписи драматических спектаклей.

Теперь, конечно, немного смешно и даже досадно было видеть, каким примитивным и диким изображался эскимос или чукча до революции. В старой пьесе Сельповского, известного в прошлом веке советского поэта, председатель туземного Совета — Умка Белый Медведь — был выведен таким дремучим дикарем, что даже непонятно, как его могли терпеть собственные земляки. Или другое — инсценировка романа писателя того же времени «Белый шаман». Петр-Амая прекрасно знал, что никакого деления ни на белых, ни на черных шаманов в чукотском или эскимосском обществе не было. Петра-Амаю удивляло, что никто из чукчей и эскимосов не протестовал против такого искажения и истории, и подлинного национального облика народов.

— А может быть, им просто не давали возможности высказываться? — предположила Френсис.

— Да нет, — возражал Петр-Амая. — Такого в принципе не должно было быть. Может, они и есть, эти протесты и критические замечания, просто я не могу их найти.

Петр-Амая призывал себя не обращать внимания на странные, часто непонятные мелочи, которыми изобиловала прошлая жизнь, уговаривая себя, что не это главное. Но на самом деле смотрел эти фильмы именно из-за этих смешных, странных, порой уродливых несообразностей.

Одна вещь не переставала его удивлять: сознательное отравление человека алкоголем и табаком, при государственном производстве этих ядов!

Кстати, Френсис относилась к этому гораздо спокойнее.

— А чем лучше потребление так называемых психогенных препаратов? Что же касается спиртного, то в нашем обществе каждый волен поступать так, как ему хочется. Это свобода.

— Но ты вдумайся, Френсис, какая же это свобода? Вспомни своего дядю, Джона Аяпана!

— Человек сам для себя решает, как ему жить, — продолжала настаивать на своем Френсис. — И к трезвой жизни должен приходить собственным путем, уповая на себя и на бога. Как это сделал Джон Аяпан.

— А ты знаешь, Френсис, что именно в вашей стране впервые была сделана попытка в государственном масштабе избавиться от алкоголя?

— Я об этом не знала! — искренне удивилась Френсис.

— Были приняты строгие законы, — продолжал Петр-Амая, — но все кончилось довольно плачевно: полным признанием неспособности регулирования потребления алкоголя.

— Ну вот видишь! — торжествующе воскликнула Френсис.

— А в условиях социализма, — спокойно продолжал Петр-Амая, — это оказалось возможным… Хотя и не сразу. Я читал, что первое время противники сухого закона любили ссылаться именно на американскую неудачу.

Иногда после таких разговоров Френсис шутливо жаловалась:

— Я все больше и больше чувствую себя коммунисткой!

— Разве это плохо? — дразнил ее Петр-Амая.

— Но вы ведь не верите в бога!

Иногда со смешанным чувством Петр-Амая отмечал в душе: какой, в сущности, еще ребенок Френсис! Она смешила его своими ребячествами, порой он сердился на нее, но ненадолго. Главным чувством было чувство неубывающей любви и нежности. Хрупкая чаша, до краев наполненная трепетной жидкостью, из которой не хотелось пролить ни капли, — с таким ощущением жил Петр-Амая последние дни.

Однажды Френсис и Петр-Амая были разбужены ранним утром непривычным шумом за стенами бригадного дома. Чудилось, будто тяжелый ветер, медленно нарастая, приближается к дому, расширяясь и занимая все большее и большее пространство.

— Да это оленье стадо! — догадался Петр-Амая, соскакивая с постели. — Это идет Папанто!

Френсис сначала увидела серое движущееся пятно, а уже потом стала различать отдельных оленей, идущих краем долины на юго-восток.

От стада отделился ярко-оранжевый снегоход и бесшумно помчался к дому, вздымая за собой облачко снега.

Загорелый, улыбающийся Папанто носил на голове какую-то странную шапочку — с вырезом на самой макушке, но с ушами, аккуратно завязанными под подбородком. Френсис с удивлением уставилась на этот никогда не виденный ею головной убор. Папанто снял шапочку и протянул Френсис со словами;

— Это специальный оленеводческий головной убор с кондиционером. Ну, как вы тут живете?

— Без хозяев плохо, — ответил Петр-Амая. — Скучно.

— Но ты же хотел уединения! — напомнил Папанто. — Где ты можешь найти такое спокойствие, как не в чукотской тундре? Разве только на Луне?

— Нет, здесь нам и впрямь хорошо, — поспешил заверить хозяина Петр-Амая. — Френсис очень нравится.

— Можете оставаться у нас навсегда.

— Она уже мне об этом говорила, — Петр-Амая посмотрел на Френсис.

— Во всяком случае, первые месяцы после рождения ребенка я бы хотела прожить здесь.

— О чем разговор! — воскликнул Папанто. — Дом к вашим услугам!

Френсис впервые видела оленье стадо в такой непосредственной близости. Олени разводились и на Аляске; недалеко от Нома и на острове Святого Лаврентия паслись весьма большие оленьи стада. Но на Малом Диомиде оленей никогда не было.

Ярко-оранжевый снегоход бесшумно помчался по снежной целине. Ветер свистел в ушах, и самоскользящие полозья мягко шуршали по снегу. Еще на подходе к стаду уже по выбитому оленьими копытами и взрыхленному снегу чувствовалась близость множества животных, да и воздух стал иной, насыщенный незнакомыми запахами. Как и всякая жительница Арктики, Френсис обладала обостренным обонянием, и это часто служило причиной головных болей, когда ей приходилось бывать в больших городах.

Папанто направил снегоход вокруг стада, давая возможность гостье полюбоваться красивыми, статными животными. Многие олени, оторвавшись от снега, оглядывались и пристально смотрели на машину и людей. Глаза их были огромны и выразительны. В их черноте отражалась белая тундра и даже яркий снегоход, но еще более поразительным было выражение какой-то вселенской тоски, глубочайшей вечной печали. Долго смотреть в эту жуткую бездну было невозможно, и Френсис отвела взгляд.

Проделав круг, Папанто снизил скорость и повел снегоход прямо в стадо, заставляя оленей расступаться. Они недовольно похрюкивали, но затем снова принимались за свое дело: рыли копытами снег.

— Завтра буду отделять важенок, — сказал Папанто. — И поведу будущих матерей на южные склоны западных холмов. Там уже есть проталины.

Снегоход вскоре оказался внутри оленьего стада.

Животных как будто стало больше, и впечатление было такое, что оленье стадо бесконечно, заполняет все окрестное пространство до самого горизонта. Френсис почувствовала какое-то неосознанное беспокойство, стало неуютно. Может быть, из-за этого и не могли эскимосы стать настоящими оленеводами?

— А где же яранга? — спросил Петр-Амая.

— Она скоро должна пролететь мимо, — ответил Папанто, взглянув на часы. — Мы ее увидим. Кстати, там и моя жена. Она приглашает нас на обед.

— А что, разве яранги летают? — удивленно переспросила Френсис.

— Летают, — с улыбкой ответил Папанто. — Я заказал кран-вертостат. И он перенесет ярангу на новое место, туда, где мы проведем лето. Это совсем недалеко. Теперь мы так кочуем. Наверное, Петр-Амая уже рассказывал вам, как было раньше: снаряжали целый караван грузовых нарт, ловили и запрягали ездовых оленей, а потом начиналось многодневное путешествие по тундре.

— Наверное, это было прекрасно! — неожиданно для себя заметила Френсис.

— Может быть, — согласился Папанто. — Кстати, ездовые олени у меня есть. И легкие беговые нарты. После отела мы устраиваем празднество. Тогда я вас прокачу по последнему снегу на моих быстроногих оленях.

— Спасибо, — поблагодарила Френсис.

Когда снегоход вышел из оленьего окружения, Френсис невольно вздохнула с облегчением, и, заметив это, Папанто улыбнулся.

— А вон и наша яранга летит!

Под вертостатом, представляющим собой мощный летающий кран, на платформе, охваченной с четырех сторон тросами, медленно плыла над тундрой древняя оленеводческая яранга, перекочевывая на весенне-летнее пастбище. Это было удивительное зрелище — летящая над тундрой оленеводческая яранга, крытая стриженой оленьей шкурой, с торчащими из дымового отверстия концами старых, прокопченных березовых жердей.

— Красиво, — только и мог сказать Петр-Амая, провожая глазами проплывающий над головой вертостат с необычным грузом.

Тем временем Папанто соединился с женой.

— Мясо у меня сварилось, — сообщила она. — Поставила чайник. Может быть, что-нибудь еще нужно?

— Ничего, — ответил Папанто.

Пока ехали по тундре, вертостат опустил на предназначенное место ярангу, поднялся и взял курс на бухту Лаврентия, где располагалась база.

Жена Папанто встретила гостей у порога. Словно яранга не путешествовала, а все время стояла здесь, на высоком берегу речки. Лишь нетронутость снега да неубранные специальные блоки-захваты, виднеющиеся по углам постоянной площадки, на которой и стояла яранга, указывали на то, что ее только что поставили.

Пока гости осматривались в чоттагине, Папанто вынес меховой полог и расстелил его на девственно чистом снегу; весеннее солнце высушит каждую шерстинку, и вечером, внесенная снова в ярангу, спальня будет пахнуть свежим снегом и тундровым ветром.

За обедом Папанто рассказывал Френсис;

— Представьте, ведь оленеводство до наших дней в основном осталось прежним. Даже перед революцией — это было хозяйство одной патриархальной семьи. Такое стадо, как наше, пасли человек семь-пять. И кормилось в общей сложности около двадцати человек; члены трех-четырех семей.

— А что тут делать такому большому количеству людей? — удивилась Френсис.

— Тогда не было электрических снегоходов, специальной ветеринарной службы, — объяснил Папанто. — Теперь, чтобы произвести ветеринарный осмотр стада, я вызываю специалиста, и он примчится через час, от силы два… Кочевали только на оленьих нартах, никакой связи с внешним миром не имели, кроме редких поездок на побережье или в соседние стойбища. Представляете, кое-где в чукотской тундре о революции узнали лет через двадцать! Да и тундра в те годы была мало доступна. Знаете, когда по-настоящему советская власть пришла в чукотскую тундру? Вы и не поверите; во второй половине сороковых годов прошлого века, уже после Великой Отечественной войны. Но вот что удивительно; судя по газетным заметкам, статьям специалистов, начиная с шестидесятых годов, возникают разного рода проекты по новой организации оленеводства. Сначала решили заменить яранги на дома. На примитивных дизельных тягачах с металлическими гусеницами по тундре тащили деревянный домик, отличающийся от хорошей яранги только тем, что там было одно подслеповатое окошко да железная печка. А в остальном это было неудобное, холодное жилище; Но считалось передовым, и многие даже видели в этом будущее тундры; сотни тракторов с прицепными домиками, идущие вслед оленьему стаду…

— Когда вы полетите на вертостате над тундрой, обратите внимание на цвет растительности. В иных местах будто кто-то нанес бледную краску на зелень, — продолжал Папанто. — Словно инопланетяне оставили свои гигантские следы. Так вот — это следы гусениц вездеходов и тракторов, которыми рвали тундру в прошлом веке. Вон сколько прошло, почти сотня лет, а следы остались!

Френсис внимательно выслушала Папанто и спросила его жену;

— А дети у вас есть?

— Дочки наши в школе, в Уэлене, — ответила Тамара. — Но как только выпадает свободное время, спешат в тундру, к нам. Пробовали отправлять на экскурсии на материк, но долго они там не выдерживают; торопятся обратно. А уж осенью, когда здесь столько ягод, тепло и телята подрастают, — для них лучшего времени нет! Не уходят из оленьего стада, даже ночуют там, в палатке.

— Здесь, должно быть, детям хорошо, — задумчиво сказала Френсис.

— Будет у вас свой, — ласково произнесла Тамара, — можете с нами жить.

— А ведь раньше, — вступил в разговор Петр-Амая, — существовали так называемые летние пионерские лагеря. Иногда это даже были настоящие загородные дворцы, куда отвозили после школьных занятий детей. Там они жили по строгому расписанию. Причем часто бывало так; рядом в поле работали их родители, а здоровенные ребятишки лет по десять-пятнадцать били в барабаны, дули в трубы и с флагами ходили в так называемые походы, а по вечерам жгли костры и мечтали о коммунизме…

— Неужто так и было? — недоверчиво заметила Тамара. — Куда же смотрели родители?

— К счастью, такого рода лагерей было не так уж и много, — сказал Петр-Амая. — В большинстве районов дети все же приучались к настоящему труду. Они-то и построили коммунизм, а не те, кто отдыхал в роскошных пионерских лагерях…

Френсис не поняла и половины из этих разговоров.

Потом, вечером, она спорила с Петром-Амаей, доказывая ему, что это не так уж плохо, если дети живут в роскоши.

А он вспоминал студеные утра, когда так хотелось хотя бы еще на полчасика растянуть сладкий утренний сон. Но властный отцовский голос уже будил. Надо было выскакивать голым из дома в стужу, иногда в пургу. Это входило в систему физической подготовки уэленских мальчишек с шести-семилетнего возраста. И вообще, современное спартанское воспитание подрастающего поколения имело мало общего с тем, что было еще лет пятьдесят назад, когда считалось, что главная задача отцов и дедов — это обеспечить идущему на смену поколению «счастливое детство», под которым часто подразумевалась изнеженность, излишества в комфорте и полное забвение того, чем на самом деле будут заниматься эти мальчишки и девочки во взрослой жизни…

Задумываясь над будущим своего ребенка, Петр-Амая невольно вступал в спор с Френсис, которая почему-то опасалась того, что не успеет дитя появиться, как оно уже будет обладать ярко выраженным коммунистическим мировоззрением.

— Я хочу, чтобы наш ребенок одинаково любил и Америку, и Советский Союз, — говорила она.

— Но что-то все-таки будет милее. Хотя бы место рождения…

— Но только самую малость, — соглашалась Френсис. — Я верю, что у нашего ребенка будет такое большое сердце, что он будет любить все.

— Так же не может быть, чтобы человек одновременно был и коммунистом и капиталистом, — поддразнивал Петр-Амая.

— А почему бы и нет? А тот друг Маркса, Энгельс? Я в твоей библиотеке нашла книгу о жизни основателей коммунистического учения.

Петру-Амае трудно было спорить с Френсис, потому что иногда именно ее наивность оказывалась весьма острым и ловким оружием в полемике. И, кроме того, не хотелось огорчать ее.

Петр-Амая никогда не жил так полнокровно и наполненно. Просыпаясь среди ночи и прислушиваясь к сонному спокойному дыханию Френсис, он думал, что, наверное, в том и состоит настоящее счастье, чтобы быть рядом с любимой, делать любимую работу и наслаждаться тишиной и красотой природы.

Однако в последние дни, разговаривая по видеофону со своими земляками, Френсис все чаще становилась грустной.

Однажды вышел на связь и сам Хью Дуглас.

Шеф появился на экране видеофона как всегда ухоженный, гладко выбритый. После того, как Председатель Президиума Верховного Совета СССР оказал ему медицинскую помощь, о чем много и со вкусом писали американские газеты, у него еще более прибавилось уверенности в себе.

Хью Дуглас поинтересовался здоровьем своей помощницы, посетовал на то, что работы становится все больше, выразил зависть по поводу того, что Френсис живет в тишине и спокойствии тундры, велел беречь себя и передать привет Петру-Амае.

— Дорогая Френсис, — продолжал Хью Дуглас, — я оказался в довольно затруднительном положении. Дело в том, что твои земляки тайно живут на острове, который им не принадлежит. По соглашению с ними и с властями, с общиной Иналика, весь островок находится в распоряжении Американской администрации строительства Интерконтинентального моста. Как только уйдут льды, мы намерены устроить на берегу, как раз на том месте, где стоит поселок, новый причал…

— А что же со старым Иналиком? — тревожно спросила Френсис.

— Да с ним ничего нё будет! — заверил Хью Дуглас. — Речь идет о том, что охотники больше не смогут причаливать со своими байдарами и вельботами к месту, которое будет занято причалом… У меня большая надежда на вас. Поговорите, пожалуйста, с вашим отцом, с людьми. Может, они вас послушаются?

— Я попробую, — неуверенно пообещала Френсис.

— Надеюсь на ваше сотрудничество в этом деликатном деле, — сказал Хью Дуглас. — Я не хочу в данном случае обращаться к закону. Когда мы договаривались об уступке Малого Диомида, как будто никаких проблем не предполагалось. Я уважаю чувства ваших земляков, но, честно говоря, кое-чего не понимаю…

— Хорошо, хорошо, — поспешно еще раз пообещала Френсис.

В тот же вечер она вызвала по видеофону отца и долго с ним разговаривала. Петр-Амая на это время ушел из комнаты, но, когда он вернулся, он застал Френсис почти в слезах.

— Как бы мне самой не пришлось ехать в Иналик, — грустно произнесла она. — Отец сказал, что люди не слушаются его и не обращают никакого внимания на увещевания Мылрока. Они даже называют его предателем…

Чтобы развеять тоску Френсис, Петр-Амая часто возил ее в ярангу, в оленье стадо, катал по тундре на снегоходе, благо погода большей частью стояла солнечная и сравнительно теплая, хотя вокруг еще лежал нетронутый снег и реки и озера еще были покрыты толстым слоем льда. Пройдет не меньше двух месяцев, пока глазам не предстанут зримые признаки наступающего теплого времени: зеленая трава на первых проталинах, бурное таяние снегов и вскрытие рек.

И все же весна чувствовалась. Прежде всего она была в самом настроении природы, в солнечном свете, в цвете неба, в горизонте, ставшем далеким и ясным, открывшем затянутые зимней мглой и серыми облаками дальние зубчатые хребты.

Днем обычно Френсис была оживлена и радостна. Она как бы вбирала в себя весеннее настроение природы, пронизывалась солнечным светом и свежим ветром, спустившимся с дальних южных, уже теплых гор. Однако к вечеру, поговорив со своими родичами, она мрачнела и иногда часами сидела в большой гостиной, слушая музыку и созерцая старые, темные картины средневековых мастеров.

— Помнишь, — как-то спросила она Петра-Амаю, — ты мне рассказывал, что твои предки по эскимосской линии родом с мыса Дежнева, с Наукана, и их в старое время тоже насильно выселили?

Петр-Амая улыбнулся.

— Это правда, что мои предки из Наукана, но их не выселяли насильно, — ответил он. — Произошло это почти сто лет назад. Социализм в нашей стране только набирал силу. Многое делалось наугад, потому что строители новой жизни не только сами не имели опыта, но и не знали, каким на самом деле должно быть это будущее… Особенно сложно было с такими народами, как наш эскимосский или чукотский, которые ко времени революции только соприкоснулись с так называемой европейской цивилизацией… Социализм строился на самом деле далеко не гладко… Все было — и неудачи, и даже репрессии, почти авторитарные режимы, нарушения демократии, провалы в экономике, огромные расхождения между официальной пропагандой и Действительным положением дел… В начале пятидесятых годов прошлого столетия кто-то из приезжавших на Чукотку больших людей — так иной раз иронически называли руководителей из центральных районов или из областного центра — при посещении полуподземных жилищ Наукана решил, что так человек социализма не может жить… Видимо, этот человек был родом из России, потому что для него идеалом настоящего, достойного человека жилища была деревянная изба с большой печкой. И решено было строить для чукчей и эскимосов именно такие дома. А Наукан, как ты могла заметить, расположен на довольно крутом месте. При той примитивной технике возить кирпич и бревна — тогдашние главные строительные материалы — было довольно затруднительно. А раз решение одобрено правительством, надо его выполнять. И кто-то придумал очень остроумный выход: переселить науканцев на более удобные для строительства места. Но, вместо того чтобы выбрать новое место, расселили науканцев по нескольким чукотским селам. Часть попала в Уэлен, как мои предки, другие — их было большинство — в Нунямо, которое потом, в свою очередь, ликвидировали как бесперспективное село в конце семидесятых годов прошлого века. Некоторые семьи уехали в Лорино, в большие поселки, в город Анадырь, в бухту Провидения.

— Но разве так было, что все согласились переселиться? — спросила Френсис.

— Думаю, что единодушия не было, — после некоторого раздумья ответил Петр-Амая. — Хоть в газетах тех лет написали, что эскимосы с энтузиазмом встретили весть о переселении. Но тогда в газетах иначе и не писали. О реальных чувствах, пережитых нашими предками, можно только догадываться… У знаменитого певца тех лет Нутетеина есть песня-танец «Прощание с Науканом», которая дошла до наших дней. Это очень грустная песня. И еще: уроженка Наукана, эскимосская поэтесса Зоя Ненлюмкина первую свою книгу, изданную, кстати, сразу на эскимосском и русском языках, так и назвала «Птицы Наукана», и в ее стихах явственно слышна тоска по покинутой родине.

— Я просто не представляю, как можно уговорить моих земляков не посещать Малый Диомид, — беспомощно развела руками Френсис.

— Я понял, что речь идет не об эпизодических посещениях, а о том, что некоторые твои земляки возвратились насовсем в Иналик? — сказал Петр-Амая.

— Не думаю, что это так, — задумчиво произнесла Френсис. — Может быть, Хью Дуглас преувеличивает… Это слишком серьезно для нашего народа — пренебречь данным словом, отказаться от соглашения.

— А если любовь к родине сильнее? Особенно у стариков?

Френсис с сомнением посмотрела на Петра-Амаю.

— Но ведь старики — это такие же люди, как и все… Они тоже хотели хорошо жить. Мечтали о хороших домах со всеми удобствами, хотели вдоволь пресной воды, разных аппаратов и, главное, денег. Денег, чтобы все покупать, вкусно есть, не думая о том, что надо эту пищу добыть тяжким трудом на льду, в мороз, даже в бурю. Джеймс Мылрок так и говорил, когда рассказывал о будущей жизни; солнце впервые во всей красе взошло для людей Иналика. Может ли человек добровольно отказаться от лучшей жизни, от сытости и спокойствия?

Тень тревоги мелькнула на лице Петра-Амаи, но Френсис поспешила его утешить:

— Но мне очень хорошо здесь, с тобой… И я не хотела бы иной жизни… Пока…

— А потом?

— А потом, наверное, захотела бы снова увидеть Иналик, Кинг-Айленд, свою мать, отца…

— Видишь, и тебе хочется увидеть Иналик.

— Но я не собираюсь туда переселяться! — ответила Френсис.

Она заметно изменилась. Несмотря на беспокойство в глазах, общее спокойствие и выражение значительной медлительности не покидало ее. Даже голос у нее стал иной. Она все дальше уходила от той девочки, вчерашней школьницы, которую он впервые увидел на мысе Дежнева. И эта новизна в облике Френсис только радовала Петра-Амаю, наполняла новой волной нежности и любви.

Стоял удивительно тихий, по-настоящему весенний день, и впервые на южной кромке крыши повисли блестящие сосульки, и с них под горячими лучами солнца закапала в снег вода, вонзаясь в порыхлевший снег, в небольшую, окованную тонким ледком ямку с синью на донышке.

— Пусть будет сегодня праздник! — объявил Петр-Амая Френсис, входя в спальню.

— Праздник! — обрадованно воскликнула она. — Будем гулять!

Завтрак был обильным и праздничным. После этого, погрузившись на снегоход, отправились в ярангу Папанто.

— Гляди!

Петр-Амая проследил за рукой Френсис: на севере, в голубизне неба четко выделялась журавлиная стая.

— Что-то нынче рано птицы прилетели, — заметил он.

— Это потому, что наша весна, весна нашей любви! — весело сказала Френсис, все больше заражаясь весенним праздничным настроением.

Дым над ярангой заметили еще издали…

Хозяева были дома: рядом со снегоходом лежала вязанка сухого стланика.

— А я только собрался за вами, — сказал Папанто. — Сегодня родились первые телята. Это праздник! В этот день мы обычно пользуемся не электроникой, а живым огнем.

В чоттагине было голубовато-сумрачно от теплого, пахучего дыма. Тамара хлопотала у костра. Оторвавшись от дел, она тепло поздоровалась с гостями и сказала, оглядев фигуру Френсис:

— Когда понадобится помощь, позовите меня.

— До этого еще далеко, — сказал Петр-Амая.

— Я чувствую себя хорошо, — добавила Френсис, бросив на Тамару благодарный взгляд.

Весь день Петр-Амая и Френсис провели в гостеприимной яранге Папанто, съездили в оленье стадо.

Так называемое плодовое стадо паслось на южном склоне Восточного холма. Среди разномастных оленух уже можно было различить коричневых пушистых новорожденных телят. Важенки не подпускали близко. Папанто с помощью ветеринара поймал одного довольно рослого теленка и подвел к Френсис.

— Я дарю вам этого оленя, — торжественно произнес он. — Это на счастье будущему человеку.

Френсис искренне растрогалась. Она поблагодарила оленевода и деловито осведомилась:

— А как его потом различим среди этих тысяч оленей?

— А мы его пометим, — ответил Папанто. — Не беспокойтесь, он не затеряется.

Возвратившись поздним светлым вечером и едва войдя в Дом, они услышали вызов международной связи: это был снова Хью Дуглас.

Чтобы не мешать разговору, Петр-Амая вышел из дома поставить снегоход в гараж. Вернувшись, он застал Френсис в глубокой задумчивости.

— Мне придется съездить на Малый Диомид, — сказала она тихо. — Дело оказалось гораздо серьезнее, чем кажется на первый взгляд. Надо уговорить земляков вернуться на Кинг-Айленд.

— А как твое состояние?

— Впереди еще два месяца! Я буду очень беречься и каждый день разговаривать с тобой.

— Я буду тебя ждать, — сказал Петр-Амая.

На следующий день Френсис Омиак улетела на специальном вертостате.

Глава седьмая

Каждое утро вместе с привычным видом темного берега острова Ратманова Адам Майна видел теперь нависший над проливом светлый пролет Интерконтинентального моста и удивлялся про себя, как быстро человек привыкает ко всему.

С наступлением солнечных дней в Иналик зачастили земляки с Кинг-Айленда. Все они жаловались, что соскучились по родному острову.

— Даже ветер здесь родной, — сказал Джон Аяпан, втаскивая вверх по камням свой снегоход, на котором он намеревался охотиться на нерпу в разводье, в северной части пролива. — Пахнет знакомым.

Пожив с неделю, Аяпан привез жену и ребятишек.

— Пусть поживут на воле, — так он объяснил Адаму Майне, будто жизнь на Кинг-Айленде в прекрасно оборудованном доме была для них неволей.

За Джоном стали приезжать и другие иналикцы, и вскоре Адаму Майне стало казаться, что в общем-то никто и не уезжал с острова.

Население Иналика еще больше увеличилось, когда в школе на Кинг-Айленде закончились занятия. Почти не было дня, чтобы еще одна семья не высадилась на Малый Диомид.

Это и тревожило, и радовало Адама Майну. На запрос официальных властей он ответил, что это естественное стремление эскимосов к перекочевкам и перемене места во время весенней охоты. «Растает снег, вскроется пролив между островами, и люди сами покинут Иналик и вернутся в свои дома на Кинг-Айленд».

— А мне кажется, что наш Иналик стал даже краше, получив вот это! — Джон Аяпан показал на пролет моста, нависший над проливом.

Он даже предпринял попытку пешком прогуляться на советский остров, но на разделительной линии, обозначающей государственную границу, уже стояла будка пропускного пункта. Пришлось вернуться.

— Виза нужна! — обескураженно сказал он своим. — Я, между прочим, подозревал, что этим дело кончится. Дай волю белому человеку, он понаставит где только можно заграждения, пропускные пункты, шлагбаумы.

В своих злоключениях и неудачах Джон Аяпан всегда винил белого человека. Это утешало его и успокаивало.

Иналик ожил. Светлыми ночами, на берегу, с большими сетями-сачками собирались ребятишки и ловили птиц. Очистившийся было берег покрылся постоянной жировой и кровавой пленкой от разделываемых морских зверей, появились кости, покрытые бахромой мяса и жира, которые некому было обглодать по причине отсутствия собак.

Но потом прибыли и собаки: первых привез тот же Джон Аяпан, объяснив, что на Кинг-Айленде некому за ними ухаживать, а их у него четыре. Но по прибытии в Иналик одна сучка тут же принесла приплод — пять здоровых щенков.

На это Адам Майна лишь добродушно проворчал;

— Не хватало еще, чтобы кто-нибудь родил ребенка!

Жизнь в Иналике вернулась в нормальную колею, словно после какого-то затянувшегося празднества, когда люди на время лишились разума. В старое время так случалось, когда привозили столько спиртного, что несколько дней весь Иналик повально был пьян. Потом долго приходили в себя. Такое бывало еще на памяти Адама Майны, и вот теперь возникло такое ощущение, что народ Иналика наконец-то возвратился к трезвости после пьяных грез о другой жизни.

Как хорошо проснуться поутру от собачьего лая, звякания посуды, чьего-то утреннего кашля и детских голосов! Первая мысль — о том, что ты тоже жив и здоров и что тебя окружают живые люди! Больше нет ощущения и жуткого ожидания: вот откроешь глаза в тишине и вместо света увидишь могильный свод, и окажется, что ты давно умер.

Только два человека — Джеймс Мылрок и Ник Омиак никогда не приезжали на свой старый остров, если не считать кратковременных остановок и высадок во время охотничьего промысла.

Дни становились длинными. В светлый вечер Джон Аяпан приходил к старому Майне, садился на порог, на нижнюю ступеньку высокого крыльца и заводил разговор о том, как было бы хорошо совсем вернуться на Малый Диомид.

— Нас обманули! — доказывал Джон Аяпан. — Погляди: ведь этот мост прошел почти стороной. Ну, может быть, чуть затеняет старую школу. Но какое это имеет значение, если и так большую часть года в Беринговом проливе облачная погода? Думаю, что и взрывов больше не будет… А?

— Об этом мне ничего неизвестно, — строго отвечал Адам Майна.

— Ты не сердись, — увещевал его Джон Аяпан. — Тебе хорошо, ты живешь на родине, в своем собственном жилище… А мы непонятно как: то ли в дареном, то ли в купленном. Знаешь, когда я жил здесь, в своем неважном домике, в котором в зимнюю пургу бывало и холодно, все-таки я был уверен в себе больше, чем там, на Кинг-Айленде.

— А тебе мало правительственной гарантии? — спрашивал Адам Майна.

— Мало! — отвечал Джон Аяпан. — Я как посмотрел на нашего, который еще пытается выставить свою кандидатуру на второй срок, у меня пошатнулось доверие…

— Не забывай, что я тоже далеко не молод!

— Ты крепок, как просоленный в воде древесный ствол… Ты еще кое-кого из нас переживешь! Так вот, уверенности у меня нет. Кто-то сказал, что пройдет не одно поколение, прежде чем наши потомки привыкнут, что Кинг-Айленд их родина. Но вот какое дело… Когда первые кинг-айлендцы переселились в Ном? Говорят, аж в тридцатых годах прошлого столетия! Больше века прошло, а люди помнят, что они родом с Кинг-Айленда!

— А что ты предлагаешь? — спросил Адам Майна.

— Возвратиться на Малый Диомид! — решительно заявил Джон Аяпан.

— А Кинг-Айленд? А деньги, которые мы получили?

— Ну и что? — пожал плечами Джон Аяпан. — Можно это посчитать так: мы временно уступили остров, временно переселились на Кинг-Айленд, пока шли строительные работы. А что касается денег, то должны же мы получить за это какую-то компенсацию? Потом, все же взрыв был, кое-какие дома засыпало, пробило камнями крыши, теплоснабжение повредили…

— Ну а деньги?

— Ну что: деньги, деньги! — сердито воскликнул Джон Аяпан. — В конце концов, можно и деньги вернуть. Не так уж много мы и потратили. Главное ведь что: работы на нашем острове закончились!

— Не закончились, — напомнил Адам Майна. — Ведь мост будут продолжать с нашего острова на мыс Принца Уэльского.

— Это уже восточная сторона острова, — отмахнулся Джон Аяпан. — На нашей половине теперь тишина, только вот пролет висит в небе. Так он нам нисколько не мешает. Да, кстати, деньги, потраченные нами, и будут компенсацией за небо.

— За какое небо?

— За тот кусок неба, который закрыли от нас пролетом моста, — пояснил Аяпан. — Можно найти хорошего адвоката, который докажет, что этим нам нанесен большой ущерб, который может быть выражен как раз в той сумме, которую мы истратили на Кинг-Айленде.

— Ну и хитер ты стал, Джон! — заметил с некоторой укоризной Адам Майна.

— Поневоле станешь! — вздохнул Джон Аяпан. — Ведь хочется жить по-человечески, в собственном доме, а не в чужом углу.

— А как же остальные? — спросил Адам Майна. — Не всем же захочется вернуться в Иналик.

— Всем захочется! — уверенно заявил Джон Аяпан. — Даже тем, кто сейчас сидит там.

— Даже Джеймсу Мылроку и Нику Омиаку?

— Даже им!

Слова Джона Ляпана внесли смятение в душу Адама Майны. Это смятение еще более усилилось, когда в Иналик прибыл представитель Американской администрации строительства Интерконтинентального моста. Это был незнакомый человек, но очень вежливый и доброжелательный на вид. Он попросил собрать людей в пустой школе.

Когда все уселись за старые парты, Джон Аяпан, не дожидаясь, пока представитель Администрации начнет свою речь, заговорил громко и обиженно:

— Да что же это такое? Разве мы не можем посещать наше родное пепелище, чтобы поклониться своим предкам, остаться наедине со своими мыслями о прошлом и подумать о будущем? Это грубое вторжение в частную жизнь! Мы можем обратиться в Верховный суд, и, согласно поправке номер… — он запнулся и продолжал уже менее уверенно, — во всяком случае, адвокаты знают… Так вот. Верховный суд Соединенных Штатов Америки будет на нашей стороне, это так же верно, как и то, что солнце восходит на востоке!

Представитель Американской администрации строительства Интерконтинентального моста с легкой — улыбкой на устах выслушал громкую, страстную речь Джона Аяпана и тихо начал:

— Никто не собирается посягать на ваши конституционные права. И, даже несмотря на то, что остров больше не принадлежит вашей общине, мы, в основном, не препятствуем вашим посещениям, если они действительно продиктованы соображениями памяти о предках, личными переживаниями и так далее… Между прочим, именно по этой причине оставлены в неприкосновенности ваши старые жилища и учрежден пост Главного хранителя Иналика, расходы по которому несет Американская администрация. Но вот какое дело, господа… Ваше переселение было произведено с вашего полного согласия и при соблюдении всех ваших имущественных и моральных интересов. И общественность Соединенных Штатов Америки, и мировая общественность высоко оценили вашу жертву. А главная причина переселения заключалась в том, чтобы обеспечить вашу безопасность при строительстве. Спросите Адама Майну, и вы поймете, где вам лучше жить: здесь или на Кинг-Айленде?

— Но ведь строительство островной части моста окончено? — спросил Джон Аяпан.

— Это так, — ответил представитель Американской администрации, — однако строительство самого моста еще далеко от завершения. Пролет, который повис над проливом, разделяющим два острова, — едва ли одна двадцатая часть всего сооружения.

— Но дальше мост уже пойдет к мысу принца Уэльского и к советскому берегу, — заметил Аяпан.

— И все-таки главными опорными пунктами строительства остаются эти два острова, — последовал ответ. — Я хочу вас предупредить, что с освобождением ото льда пролива, а может быть и раньше, этот берег станет местом выгрузки строительных материалов и вспомогательных механизмов. У вас даже места не будет, куда причалить вельбот или байдару, а уж об условиях житья и говорить нечего.

— А как же птицы? — вдруг вмешался Адам Майна. — На южной оконечности острова птичий базар, гнездовья тупиков и кайр. Если вы начнете тут шуметь, они могут покинуть свои исконные обиталища.

— А верно, — подхватил Джон Аяпан. — А птицы?

Представитель Американской администрации заглянул в какие-то бумажки, разложенные перед ним на учительском столике с уже поблекшей голубой краской.

— Что касается птиц, — начал он, — то мы советовались с орнитологами из комиссии по охране природы, и они высказали предположение, что птицы привыкнут…

— Как же это понимать? — с недоумением заметил Адам Майна. — Значит, птицы могут жить, а мы не можем?

— Речь идет не о вас лично, — представитель дружелюбно улыбнулся Адаму Майне, как бы выделяя его из остальных жителей Иналика. Но он плохо знал старика.

— Там, где птицы могут, там эскимос уж наверняка проживет! — твердо сказал Адам Майна. — Это ясно для нас… Ничего, вытерпим!

— Вы что же, — представитель обвел взглядом всех сидящих в зале, — хотите сказать, что собираетесь все время жить здесь?

Джон Аяпан снова высунулся вперед:

— Вы нас поняли правильно.

— Но ведь это невозможно! — с возмущением воскликнул представитель Американской администрации. — Это нарушение контракта, соглашения! Вы, что же, хотите, чтобы мы силой, с помощью полиции, выселили вас отсюда?

— Хоть с помощью Национальной гвардии!

Джон Аяпан был так возбужден, что Адам Майна с тревогой подумал: не хлебнул ли земляк чего-нибудь по старой привычке.

— У нас ведь тоже есть оружие, — напомнил Аяпан. — И мы умеем неплохо стрелять.

— Господа! — умоляюще сказал представитель Администрации. — Вдумайтесь в то, что говорит ваш земляк! Это же черт знает что! Это мятеж!

— Не мятеж, а защита родины! — угрожающе произнес Джон Аяпан. — Кто нас за это осудит?

— Но, господа, вы что, забыли, что уступили за деньги эту землю Федеральному правительству на законнейшем основании? — растерянно спросил представитель Администрации. — Остров больше не ваш! Это чужая собственность! Понимаете — чужая! И она пользуется таким же правом защиты от посягательства, как и любая собственность в нашей стране.

— Вы ее получили обманом! — заявил Джон Аяпан. — И мы это беремся доказать! Через Верховный суд!

— Что вы все время мне тычете Верховным судом! — взорвался наконец выведенный из себя представитель Американской администрации. — Даже ребенку ясно, что упоминаемый вами Верховный суд станет прежде всего на сторону закона, по которому остров Малый Диомид принадлежит Федеральному правительству и в настоящее время находится под юрисдикцией Американской администрации строительства Интерконтинентального моста… И вот что я вам скажу, чтобы у вас больше не было никаких иллюзий на этот счет. К концу мая, а может быть и раньше, на этом берегу будет установлена специальная охрана, и весь берег займет площадка для приема грузов. Единственное, что я вам могу обещать, что вашим жилищам не будет нанесено никакого ущерба. Когда закончим мост, мы можем вернуться к вопросу о посещении вашего старого поселения.

Представитель Американской администрации торопливо собрал свои бумажки и покинул Иналик.

В напряженном ожидании прошло несколько дней, но никто не приезжал больше в Иналик, и, казалось. Администрация оставила в покое жителей острова.

Ранним утром охотники уходили в южные разводья. Здесь, за твердым ледовым припаем, на дрейфующем льду уже появились греющиеся на солнце нерпы, и добыча была обильной.

Адам Майна выходил на высокое крыльцо домика и смотрел, как иналикцы медленно волокли добычу к порогам своих домов, где их уже ожидали женщины с ковшиками пресной воды. Тишина стояла над Беринговым проливом, и все было словно по-прежнему, кроме громады пролета, нависшей чуть севернее крошечного селения.

Проходя мимо старика, Джон Аяпан обычно останавливался и, как в старые добрые времена, подробно повествовал о том, какова ледовая обстановка в южной части Берингова пролива, откуда тянул господствующий ветер, какого цвета был лед по направлению к мысу Ист-Кейп.

— Нерпы нынче много на льду, — рассказывал Джон Аяпан, со вкусом обсасывая заиндевелые усы. — В разводьях так прямо и кишат. И, похоже, нисколько не боятся соседства этих огромных кораблей.

— Да, — задумчиво проговорил Адам Майна, — выходит, зверь быстрее привыкает к новой обстановке, нежели человек…

— И человек тоже может привыкнуть, — сказал Джон Аяпан, немного помолчал, потом опасливо спросил:

— А вдруг и верно нас будут силой выселять?

— Могут и до этого дойти, — ответил Адам Майна. — Когда в Америке защищают собственность, звереют… Может, добром уйти отсюда и выждать до окончания строительства?

Эта мысль пришла в голову Адаму Майне после встречи с представителем Американской администрации. Когда строительство моста будет завершено, тогда уже не будет веских причин препятствовать жизни иналикцев на своем старом месте. И, может быть, тогда разрешат возвратиться на законном основании тем, кто этого захочет.

— Сейчас трудно что-нибудь предсказать, — неопределенно сказал Джон Аяпан, когда Адам Майна высказал ему это соображение. — Одно только могу сказать, что мы здорово просчитались, когда согласились переселиться. Раз уж птицы могут здесь жить, почему мы не можем?

При желании можно приспособиться и к новым условиям, и к новой обстановке: Адам Майна в этом убедился, живя здесь в одиночестве, в покинутом селении. Да, был взрыв, но ведь он остался жив!

«Если птицы могут, то эскимос и подавно сможет», — с этой мыслью теперь каждый вечер засыпал Адам Майна.

Френсис сначала прилетела на Кинг-Айленд, предварительно побывав в Номе, где встретилась с Хью Дугласом. Поначалу шеф просил ее сразу же отправиться на Малый Диомид, но Френсис убедила его в том, что для пользы дела сперва надо встретиться с отцом и Джеймсом Мылроком.

Для придания большего веса миссии Хью Дуглас распорядился отправить Френсис Омиак на большом парадном вертостате, который без дела стоял после визита высоких гостей.

Ник Омиак встретил дочь на посадочной площадке. Потершись своим носом о ее нос по старому эскимосскому обычаю, он повел ее вверх, к домам. На единственной улице селения было безлюдно и тихо.

Северный ветер гнал поземку — для этого времени года было непривычно морозно. Френсис отворачивалась, а на глаза набегали слезы, выжимаемые холодом.

Когда она разделась в теплой передней уютного дома, отец оглядел ее располневшую фигуру и спросил:

— Когда это должно произойти?

— По моим расчетам, через два месяца.

— У врача была?

— Да, когда ездила по делам в Анкоридж.

— Наверное, еще раз не мешало бы посетить врача…

— Как управлюсь с делами, обязательно это сделаю, — обещала Френсис.

Мать стала еще более молчаливой и сильно поседела. Оставшись наедине с дочерью, она вдруг заплакала:

— Все рушится… Все в полной растерянности… Вчера отец тайком встречался с Джеймсом Мылроком… Соседи говорят, что нет худшей затеи, как с твоей помощью уговаривать иналикцев не возвращаться на свой остров.

— Это почему же? — с оттенком обиды спросила Френсис.

— Говорят, ты стала коммунисткой, — всхлипнула мать. — Ихнюю веру приняла, отреклась от бога.

— Это все ерунда! — отрезала Френсис.

— Но ведь дитя, которое ты носишь в себе, наполовину уже коммунист…

— Это мое дитя! — строго сказала Френсис. — И пока еще ни коммунист, ни кто-то еще.

Ей так хотелось посоветоваться с отцом и матерью, как начать важный и серьезный разговор со своими земляками, но поняла, что этого лучше не делать. В их глазах она еще оставалась маленькой девочкой, в лучшем случае вчерашней школьницей, чьи слова и мнение никем не воспринимались всерьез.

В первую ночь Френсис почти не спала, ворочаясь на своей кровати в тревожных размышлениях о том, как повести разговор. Уже под утро она пришла к мысли, что если кого и послушают ее земляки, то только Джеймса Мылрока, либо отца, или же старого Адама Майну. Они всегда были самыми уважаемыми и авторитетными людьми селения.

Утром, наскоро выпив чашку кофе, она отправилась в дом Мылрока.

Поземка усилилась, и было такое впечатление, что зима снова вернулась и отступила весна. На затянутом плотными облаками небе солнце почти не угадывалось. Селение поразило тишиной. Где-то вдали лениво лаяла одинокая собака, мелькнула фигура человека и скрылась. А ведь, по ее сведениям, не так уж много народу уехало в Иналик.

— Здравствуй, Френсис, — сказал Джеймс Мылрок, едва она переступила порог, жилища, где не была с той памятной ночи, когда сбежала к себе домой.

— Здравствуйте, дядя Джеймс, — поколебавшись в выборе обращения, сказала Френсис.

— Ты хорошо выглядишь, — Джеймс Мылрок помог раздеться, хотя этого и не полагалось делать по древним обычаям. Но Френсис теперь была не просто эскимосской девочкой, землячкой, а официальным представителем начальника Американской администрации строительства Интерконтинентального моста.

— Спасибо, — ответила Френсис. — Я ведь скоро должна рожать, откуда у меня хороший вид?

Она заметила, как болезненная гримаса прошла по лицу Джеймса Мылрока и пожалела о сказанном: ведь дитя в ее чреве могло быть его внуком или внучкой.

Большая светлая комната-гостиная была наполовину превращена в мастерскую. У широкого окна, обращенного на морской простор, во всю его ширь стоял стол-верстак с разного рода приспособлениями, тисочками, сверлами и токарным станочком. Все это обсыпано белой пудрой костяной муки, словно присыпано снегом. На отдельной полочке стояли готовые, но еще не отполированные фигурки. Они изображали охотников, возвращающихся с добычей, группу молодых ребят, натягивающих моржовую кожу для прыжков. Джеймс Мылрок славился как искусный резчик, и музеи охотно брали его изделия, платя за них большие деньги.

Некоторое время Френсис рассматривала костяные скульптуры, пока жена Мылрока наливала кофе.

Она не стала присутствовать при разговоре, и Френсис с некоторым облегчением уселась в предложенное хозяином кресло.

В комнате было тихо, во всем доме господствовала тяжелая, гнетущая тишина, словно просочившаяся снаружи и вошедшая вместе с Френсис через дверь.

Джеймс Мылрок, постаревший, еще более поседевший, сидел напротив, уронив на колени тяжелые, в шишковатых суставах, с четко обозначившимися венами, в беловатых шрамах, руки. Он тоже молчал, и его молчание было напряженным. Френсис, несмотря на сознание важности своей миссии, робела и чувствовала себя далеко не помощником начальника Американской администрации строительства Интерконтинентального моста, как полностью назывался ее титул.

— Я знаю, о чем ты хочешь говорить, — откашлявшись, произнес Джеймс Мылрок. — Но меня, ты знаешь, не надо убеждать в этом. И я знаю, что так же, как и я, думает твой отец. Ник Омиак. Но вот большинство наших земляков думает совсем иначе… Они хотят вернуться на Малый Диомид.

Джеймс Мылрок замолчал, потрогал рукой чашку кофе, поднял, но потом осторожно поставил на стол.

— Думаешь, и мне не хочется в Иналик? — с болью в голосе спросил Джеймс Мылрок. — Я теперь редко сплю ночами, все думаю, вспоминаю. Стоит закрыть глаза, как передо мной — наш островок, пролив и темная громада острова Ратманова… Как все это забыть? Раньше хоть время от времени я мог высаживаться на остров, а теперь и этого лишился: скажут, что вот и сам Джеймс Мылрок вернулся… Особенно тяжело весной. Вот скоро начнется моржовая охота, как я могу проплыть мимо родного Иналика?

Джеймс Мылрок замолк и сделал несколько глотков остывшего напитка.

Доверительный тон прибавил смелости и уверенности Френсис.

— А что же делать? — с отчаянием в голосе спросила она. — Вот меня послали уговаривать земляков вернуться на Кинг-Айленд, а как я могу это сделать, кто меня послушается?

— Ты говорила с отцом?

— Об этом еще нет.

— Жаль, — заметил Мылрок. — По-моему, у него одного есть разумная идея, толковое объяснение случившемуся.

— Но он мне ничего об этом не сказал, — повторила Френсис.

Джеймс Мылрок молча встал, включил переговорное устройство и позвал Ника Омиака.

Пока ждали отца, Френсис удалось допить кофе и собраться с мыслями.

Молчаливая жена Джеймса Мылрока безмолвно поставила на стол третью чашку и так же, не говоря ни слова, удалилась. Весь ее вид свидетельствовал о том, что она не жалует гостью, причинившую горе ее сыну, Перси.

— Френсис, — начал отец. — Я не хотел заранее тебе говорить, но, похоже, вместо того чтобы уговаривать своих земляков, тебе придется уговаривать свое начальство…

Френсис с недоумением уставилась на него.

— Сейчас поясню, — продолжал Ник Омиак.

Он, похоже, волновался: впервые с тех пор, как произошла вся эта история с неудачной свадьбой дочери, он вошел в дом Мылрока.

— Со всеми нами это случается каждую весну. Перед началом весенней охоты на моржей. В душе возникает беспокойство, тоска… В этот раз нашим землякам показалось, что это тоска по Иналику. Тоска по Иналику живет в душе каждого из нас, но к ней прибавилась еще и весенняя тоска. Вот люди и ринулись на Малый Диомид!

— Ты думаешь, что со временем они успокоятся и вернутся на Кинг-Айленд сами? — спросила Френсис.

— Я только хочу сказать, что сейчас самое худшее время уговаривать их вернуться. Надо подождать.

— Да, Френсис, — вступил в разговор Джеймс Мылрок. — Ты должна убедить свое начальство не предпринимать ничего такого до вскрытия пролива… А там видно будет.

Френсис шла вместе с отцом по пустынной улице Кинг-Айленда.

— Может быть, и удастся наших вернуть сюда, — задумчиво проговорил Ник Омиак, — но болячка все равно останется. Пока не вырастут дети, которые родятся здесь, на Кинг-Айленде, все будут рваться обратно на Малый Диомид.

— Я буду рожать на Чукотке.

— А почему не дома?

— Потому что отец моего ребенка там. Он меня ждет в тундре, в бригадном доме Папанто… Там так хорошо! Кругом, куда ни посмотри — заснеженная земля, холмы… Знаешь, там кое-где уже началось таяние снегов, родились первые телята. Встаешь утром, прислушаешься — капель звенит!

Ник Омиак вежливо послушал, а потом сказал:

— А моря все равно нет!

Френсис вздохнула: да, порой она чувствовала какое-то стеснение там, в бригадном тундровом доме. Может, и вправду это от того, что она островная жительница и привыкла всегда видеть и чувствовать вокруг безбрежный морской простор.

Переговорив с Хью Дугласом и убедив его в том, что возвращение эскимосов на Малый Диомид явление временное, Френсис собралась в Иналик.

— И вам бы тоже не мешало туда приехать, — сказала она отцу. — Тебе и Джеймсу Мылроку.

— Нет, об этом и речи не может быть! — резко ответил отец.

— Почему?

— Да потому, что неохота слушать: «Ага! И вы не выдержали! Вернулись в родной Иналик? То-то же! Нет, я не поеду в Иналик! В другое время. Но только не сейчас.

В Иналике Френсис почувствовала себя вернувшейся по-настоящему домой. Точно так же было три года назад, когда она сошла со старенького вертолета, совершившего посадку на льду между островами. Возвращение после долгой школьной зимы в Номе воистину было счастьем, которое усиливалось сознанием того, что больше не придется надолго уезжать из родного Иналика.

Служебный вертостат сделал посадку там же на льду. От домов побежали люди встретить гостью.

Первыми подошли Джон Ляпан и Адам Майна. Среди встречающих Френсис с удивлением заметила Перси. Он стоял поодаль, держа под мышкой голубую рисовальную папку, с которой он, похоже, не расставался.

Джон Аяпан понес сумку Френсис и сообщил последние иналикские новости:

— Приезжал представитель Администрации… Уехал, так ничего и не добившись. Вот Перси Мылрок обещает помочь. Говорит, что у него есть знакомый адвокат, который возьмется за наше дело. Может, нам еще и доведется выиграть, а?

Включив в доме отопление и свет, Джон Аяпан сказал:

— Это хорошо, что ты с нами. Все настоящие иналикцы возвращаются домой. Знаешь, у меня такое ощущение, что я два года пил и только протрезвел. А когда я трезвею, я так жадно начинаю жить, будто наверстываю потерянное в дурмане.

Вечером пришел Адам Майна. Он спросил, не нужна ли какая помощь, и, уходя, как бы между прочим заметил:

— Это хорошо, что ты приехала рожать в родное селение. Все настоящие эскимосские женщины так делают. Я всегда знал, что ты — настоящий человек.

Большинство иналикцев восприняли приезд Френсис как ее возвращение на родину. Каждый посчитал своим долгом прийти в дом, предложить помощь. Френсис была в полной растерянности. Как в такой обстановке вести речь о том, чтобы люди покинули Иналик?

По вечерам она разговаривала по видеофону с Петром-Амаей. Пожив несколько дней в Уэлене, он все же вернулся обратно в бригадный дом Папанто.

— Здесь остались твои вещи, — говорил с нежностью в голосе Петр-Амая. — Когда я смотрю на них, трогаю их, будто ты рядом или вышла ненадолго в соседнюю комнату. В большой гостиной на стенах включены твои любимые картины, звучит твоя любимая музыка, только тебя нет.

— Потерпи немного, я скоро вернусь, — шептала Френсис, и слезы катились по ее лицу.

— Ты не плачь, — через силу, сдерживая свои слезы, говорил Петр-Амая и старался улыбнуться. — Видишь?

Френсис засмеялась: Петр-Амая пытался стереть ее слезы с экрана видеофона.

— Ты почаще со мной разговаривай, — просил он.

— Хорошо…

Какая это была прекрасная весна! Прав был тысячу раз Джон Аяпан, которого раньше большинство иналикцев считало никчемным человеком: все вдруг словно протрезвели! Многие ремонтировали дома, откапывали из-под снега старые остовы байдар, намереваясь покрыть их свежей кожей, хотя на берегу еще стояли новенькие деревянные и пластиковые вельботы, приобретенные на компенсацию. Но те словно чужие, а вот эти старенькие, чиненые-перечиненые; все же свои.

Порой Френсис совершенно забывала о своей миссии. Вставала поутру, убирала дом и уходила к кому-нибудь из соседей, помогая разделывать добычу, чинить одежду, обувь охотников, готовить пищу. О новом времени напоминало лишь нависшее над северной половиной острова полотно моста. При желании на него можно и не смотреть или воображать, что это низкое серое облако у входа в северную горловину пролива между островами Ратманова и Малый Диомид.

Вторым напоминанием о сегодняшнем дне Иналика было присутствие на острове Перси Мылрока.

Как ни старалась Френсис избежать встречи с ним, но это было невозможно. Иналик слишком маленькое селение, да и улица, в сущности, всего лишь одна — из одного конца ряда домиков до другого. Так и случилось столкнуться с Перси как раз напротив ее домика.

— Здравствуй, Френсис!

Она вздрогнула и остановилась.

— Здравствуй, Перси…

— И ты, значит, вернулась в Иналик?

Чтобы не затевать долгого разговора, Френсис лишь молча кивнула.

— Говорят, дитя скоро у тебя будет, — сказал Перси, внимательно оглядывая Френсис.

Беременность ее можно было заметить лишь тогда, когда Френсис была в легком платье. А так, в зимней одежде, Френсис казалась по-прежнему стройной девушкой.

— Я сейчас иду встречать адвоката из Анкориджа, мисс Мишель Джексон, — сказал Перси. — Но потом мы с тобой поговорим…

— Мне не о чем с тобой говорить, Перси, — тихо сказала Френсис.

— Есть о чем, — сказал Перси и улыбнулся.

Френсис в тревоге посмотрела ему вслед.

Перси выглядел неплохо. Он был спокоен, голос ровный и без злобы. Внешне казалось, он был рад возвращению на Малый Диомид. Он ходил на охоту, но добычу приносил соседям, так как в его доме ее некому было разделывать.

Френсис увидела снижающийся на лед пролива вертостат. Любопытство удержало ее на улице, и она видела, как Перси нес небольшой дорожный чемоданчик своей гостьи — высокой белой девушки с огромными глазами.

В тишине легко различались слова, высокий восторженный голос гостьи:

— Как прекрасно! Дико и величественно! Только здесь и мог родиться такой великий художник, как ты, Перси!

Перси и Мишель поднимались прямо на Френсис, и она слышала все.

— Мы отвоюем ваш остров! Поднимем всю мировую общественность! Нобелевский комитет! Организацию Объединенных Наций! Совет безопасности!

Когда они возникли перед ней, Френсис сделала движение, чтобы уйти с дороги — тропка в Иналике совсем узенькая, двоим еле-еле можно разойтись, но тут Перси окликнул ее:

— Френсис! Не уходи! Я хочу представить тебе Мишель Джексон. Мишель, это Френсис Омиак, помощник начальника Американской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Мишель пристально вгляделась в Френсис и медленно и значительно произнесла:

— Ах, вот вы какая, Френсис! Ну что же, рада с вами познакомиться.

Свою гостью Перси Мылрок поселил в пустующей учительской квартире при школе. Несколько раз сводил ее на охоту, что, в общем-то, неодобрительно было встречено остальными иналикцами, считавшими морскую охоту сугубо мужским делом.

— Не дай бог, еще распугает зверье, — мрачно заметил Джон Аяпан, придя к Френсис с куском свежего нерпичьего мяса. — Надо бы сказать Перси, чтобы такого не позволял.

— Не послушается он, — с сомнением сказала Френсис.

— Да нет, вроде, разумный стал, — отозвался Джон.

Как-то Френсис завела разговор с Джоном Аяпаном о будущем Иналика. Однако тот был непреклонен и заявил:

— Отсюда меня увезут только мертвым! Живым не уйду! Так и скажи своим начальникам. Или пусть сажают в тюрьму. Но в тюрьме я буду знать: отбуду срок — и снова вернусь на родной остров.

Остальные были не столь категоричны, как Джон Аяпан, а были и такие, которые определенно собирались возвращаться на Кинг-Айленд по окончании весенней моржовой охоты.

Каждый вечер Хью Дуглас интересовался делами. Френсис старалась сдерживать свое раздражение на глупые, по ее мнению, вопросы своего шефа, который представлял себе миссию Френсис таким образом, что она только тем и занималась, что с утра до вечера вела переговоры со своими земляками о возвращении на Кинг-Айленд.

А долгими вечерами она беседовала с Петром-Амаей. Сначала он подробно расспрашивал о самочувствии и даже интересовался тем, что она ела. Убедившись, что Френсис, в основном, питается привычной эскимосской пищей, свежим нерпичьим мясом, Петр-Амая с удовлетворением говорил:

— Это хорошо. Я советовался с врачом, и он сказал, что это наилучшая диета в твоем положении. А в общем, береги себя. Старайся поменьше волноваться. В хорошую погоду больше гуляй, дыши свежим воздухом.

— Свежего воздуха здесь хватает, — с улыбкой отвечала Френсис.

— Ну, а как твоя миссия? — спрашивал Петр-Амая. — Продвигается дело?

— Сегодня у меня был дед Майна, — в один из вечеров принялась рассказывать Френсис. — Мы с ним долго говорили. Помнишь, я тебе рассказывала о предположении моего отца? Адам Майна тоже говорит, что к лету многие вернутся на Кинг-Айленд… Но он мне сказал вот о чем: если совсем отнять надежду у людей, это только ожесточит их. Сейчас на острове только, пожалуй, двое — Джон Аяпан и Перси Мылрок — категорически заявляют, что они никогда не согласятся жить где-нибудь в другом месте, кроме Малого Диомида.

— Разве Перси там? — с тревогой спросил Петр-Амая.

— Он здесь, — ответила Френсис. — Но ты не беспокойся. Он ведет себя нормально. Сейчас занят своим адвокатом, некоей Мишель Джексон, которая обещает оказать содействие и отсудить остров.

— Вот как! — удивился Петр-Амая.

— Мне это все так надоело! — вдруг всхлипнула Френсис. — Так хочется все бросить и уехать к тебе!.. Но это случится не раньше конца мая.

— Ничего, Френсис, я потерплю, — со слабой улыбкой произнес Петр-Амая и снова сделал уже привычный жест — принялся вытирать слезы с изображения Френсис на видеофоне.

Френсис выключила связь и в предчувствии необычного повернулась к двери.

Там стоял Перси.

Он сделал шаг в комнату и сказал:

— Я давно пришел, но ты была занята разговором, и я не хотел прерывать… Добрый вечер, Френсис.

— Добрый вечер, Перси…

— Почему не зовешь в дом? Боишься меня?

— Чего мне бояться? — пожала плечами Френсис. — Проходи. Только я уже собиралась спать.

Перси не очень уверенно прошел в комнату, словно опасаясь, что кто-то ещё может здесь быть. Уселся в кресло, глядя на Френсис, стоящую у задней стены.

— Тебе нравится дома? — спросил после неловкого молчания Перси.

— Нравится.

— Хотела бы ты всегда жить в Иналике?

— Зачем спрашиваешь? — вздохнула Френсис. — Ты же прекрасно знаешь, что это теперь невозможно;

— Почему невозможно? — голос у Перси переменился, стал жестче. — Если бы все захотели, Иналик можно вернуть!

— Кто это тебе сказал?

— Сам знаю! Да вот и адвокат Мишель Джексон говорит: можно!

— Чем слушать чужих адвокатов, подумал бы, как помочь людям, — мягко сказала Френсис. — Ты знаешь, что Администрация имеет право потребовать большую неустойку, если иналикцы будут мешать работам? А в конце концов, силой выселят…

Перси едва дослушал ее и крикнул:

— Это ты слушаешь чужих адвокатов! Я все знаю, все слышал! Ты стала советским агентом! И все, что происходит здесь, обо всем сообщаешь своему Петру-Амае! Так знай, Френсис, ты теперь в моих руках. Можешь что угодно говорить, возражать, но я действительно советовался с адвокатом. А Мишель Джексон знает законы! Ты еще значишься моей женой. Следовательно, тот, кто родится здесь, в Иналике, будет считаться моим ребенком и будет носить мое имя!

— Я буду рожать на Чукотке, — стараясь быть спокойной, сказала Френсис.

— Даже если бы ты родила на Луне, ребенок все равно будет считаться моим! — продолжал кричать Перси. — По нашим, американским законам!

— А по человеческим он никогда не был и не будет твоим! — неожиданно для себя резко и громко сказала Френсис. — Уходи отсюда! Мне надо ложиться спать.

— Нет, погоди, — Перси понизил голос. — Дай мне высказаться. Нам деваться некуда: или возвращаться в Иналик, или потерять свое человеческое достоинство до конца. Я решил вернуться сюда. У меня будет достаточно денег, чтобы построить здесь хороший большой дом, даже лучший, чем на Кинг-Айленде. Представляешь — по-настоящему свой дом! Там будет много места не только этому ребенку, но и всем нашим будущим детям! Френсис! Слушай меня!

Он не давал ей открыть рта и продолжал:

— Через неделю в Ненане начнут принимать ставки на угадывание начала ледохода на реке Танана. У меня есть вернейшие сведения, когда это произойдет. Я поставлю на это все свои сбережения и получу в сто раз больше, чем имею теперь! Ты представляешь — я стану миллионером! Ты мне скажи, много ли ты в своей жизни встречала эскимосов-миллионеров? Я буду независим, богат! Я буду жить здесь, в Иналике, и никто не посмеет выгнать меня отсюда! Милая Френсис, дождись моего возвращения! Я пока ни о чем не прошу, только об одном — дождись. Тогда поговорим и все решим разом. Подождешь?

Он подошел к двери.

— Если бы ты знала, как я тебя люблю! Это мука и боль на всю жизнь! Если бы ты знала…

Френсис неподвижно стояла у стены и пришла в себя, лишь когда в окне мелькнула фигура поспешно удаляющегося Перси.

Глава восьмая

Мишель Джексон была несколько озадачена, когда в Иналике Перси поместил ее в покинутой иналикской школе. Все дни в Иналике, поразившем ее неприютностью и пустынностью, Мишель ожидала увидеть хоть какие-нибудь признаки суровой красоты, но ничего не обнаружила, кроме голого камня, нерастаявшего снега и ледяных торосов, куда легко можно было соскользнуть с единственной оледенелой улицы.

Стремление иналикцев вернуться на свой островок, их взволнованные рассказы о том, как им здесь хорошо, походили на повальное сумасшествие. Для нормальных людей, как ей показалось. Малый Диомид, кроме технической — как опоры для Интерконтинентального моста, — иной ценности не представлял.

Большею частью эти два дня пролив был окутан туманом. За белесой пеленой порой проступала черная громада острова Ратманова и серое, повисшее над северной оконечностью, полотно моста. Пожалуй, это и была единственная достойная внимания деталь пейзажа.

Даже Ном после Иналика показался Мишель огромным шумным городом, а отель Саймона Галягыргына с его роскошью окончательно изгладил из памяти сумрачное впечатление от крохотного островка. В довершение всего пришел Перси…

— Так почему же ты ко мне не приходил в Иналике? — игриво спросила Мишель, подкатываясь к нему по широкой постели. — Мне было там так холодно и неуютно, и каждый вечер я с нетерпением ждала тебя!

— Извини, — хрипло ответил Перси, — но я не мог. Я думал о том, что надо бы зайти, но не мог…

— Почему?

— Потому что там была Френсис.

— Ты ее еще любишь? Даже после всего, что случилось?

— Я ее всегда буду любить, что бы с ней ни произошло и ни случилось! — резко ответил Перси.

— Но ведь она беременна от этого, как его…

— Ну и что? — вызывающе произнес Перси. — У нас это не считается большим грехом.

— Если ты ее так любишь, то как же я? — Мишель погладила голое плечо Перси.

Но тот вдруг вздрогнул, словно его ожгли неожиданно холодом, съежился и спрыгнул с кровати.

— Извини, — виновато произнес он. — Я пойду к себе. Мне надо хорошенько отдохнуть и выспаться перед дорогой.

— Ты еще не оставил мысль о выигрыше на ледоходе? — спросила Мишель, всем своим видом показывая, что ей хотелось бы, чтобы Перси остался у нее до утра.

— Я уверен в выигрыше! — сказал Перси. — И тогда я стану по-настоящему независимым человеком!

Одевшись, Перси спустился в вестибюль и вышел из гостиницы. Стояла светлая ночь, и солнце вот-вот должно было показаться. Глубоко вздохнув, Перси спустился вниз по улице, миновал квартал, где проживали выходцы с Кинг-Айленда, и вышел на набережную залива Нортон.

Поверхность залива была испещрена талыми снежницами — лужами поверхностной воды, образовавшейся от таяния снега на морском льду. Перси знал, что эта вода пресная и вкусная. В эту пору питьевую воду на Малом Диомиде всегда брали из снежниц, ибо искусственная из опреснителя за долгую зиму надоедала. Точно так же и летом старались собирать дождевую воду или брали ее из редких родников.

Перси мысленно вернулся на Малый Диомид, внутренне радуясь, что его земляки наконец-то начали понимать, что сделали огромную ошибку, покинув остров. Он знал, что борьба за возвращение родины будет нелегкой, возможно, долгой, но в жизни появился какой-то смысл, цель, ради которой стоило жить… Ну что же, нависший над северной частью острова мост не так уж сильно испортил пейзаж и, похоже, не оказал никакого влияния на климат Иналика; те же долгие предвесенние туманы, сырой ветер. Но зато как прекрасно в солнечные дни! Да и зверя, похоже, не убавилось, даже порой казалось, что стало поболее, чем в иные вёсны. Во всяком случае, когда Перси выходил на лед пролива, он никогда не возвращался пустым.

Перси обрел уверенность. Его рисунки охотно печатали в «Тихоокеанском вестнике». Он действительно мог тратить сколько хотел, хотя именно эта возможность как-то удивительно отвратила его от многих желаний, которые он намеревался исполнить с помощью денег. Не считая того, что он хотел иметь свой дом. Сначала была мысль поселиться в Номе, но когда он узнал, что его земляки возвращаются на Малый Диомид и подолгу живут там, пренебрегая предупреждением Американской администрации строительства Интерконтинентального моста, решил, что жить надо в родном Иналике. Он хотел построить большой дом, чтобы Френсис могла увидеть, какой он человек… Там, на вершине Кинг-Айленда, он чуть не достиг своей цели. Все кончилось довольно жалко, плачевно, но именно там родилась новая надежда. Ведь все же было мгновение, когда он сумел взволновать Френсис, заставил затрепетать ее сердце и забиться в согласии со своим… Это было недолго, но он ведь смог!

Да, Френсис стоила того, чтобы так страдать. Но биться за нее по-настоящему можно, только будучи независимым, вольным, каким должен быть настоящий эскимос. Нельзя сказать, что ему не нравилась работа в «Тихоокеанском вестнике», но все же… Прежде всего, он слишком поздно узнал, что газета не пользуется уважением, репутация у нее довольно сомнительная, даже среди земляков Перси. Он смутно догадывался, что оставленная им желтая краска на макете-мосту Уэлена имела отношение к взрыву, хотя это категорически отрицали и Роберт Люсин, и Мишель Джексон…

Однажды в баре гостиницы «Вествард-Хилтон» в Анкоридже пожилой эскимос, работающий в старинной меховой фирме «Виктор Мартин и сыновья», рассказал так, между прочим, о великой ежегодной азартной игре, происходившей уже более столетия на реке Танана поблизости от городка Ненана. Вся хитрость состояла в том, чтобы угадать день, час, а лучше ту минуту, когда тронется лед в реке. Ставки иногда поднимались до миллиона долларов. Игра эта вела свое происхождение со времен золотой лихорадки.

— У меня есть верное средство угадать следующий ледоход на Танане, — заявил эскимос.

Поначалу Перси не обратил особого внимания на эти слова, но эскимос был настойчив:

— Я хочу этот секрет передать не белому человеку, а своему соплеменнику. У тебя есть деньги, ты можешь поставить против других большую сумму и получить все! Почему ты не хочешь воспользоваться?

— Да я тебе просто не верю! — усмехнулся Перси.

Но старый эскимос не отставал. На следующий вечер он притащил в бар потрепанную папку, где нашлась тощая подшивка старой аляскинской газеты «Тундра Таймс» за восьмидесятые годы прошлого века, какие-то диаграммы, таблицы.

— Вот, смотри! — сказал он Перси. — Если ты учился в школе, ты должен знать о циклах повторяемости климатических условий на планете. Но для нас это слишком громоздко. Нам годится аляскинский цикл, а точнее тот, который подходит к реке Танана. У меня есть метеорологические таблицы почти за столетие, сроки вскрытия реки Танана и точный прогноз на несколько лет вперед. Как это все попало ко мне — неважно. Главное — это у меня. Да, я сам хотел в свое время выиграть и был близок к этому, но никогда не мог собрать достаточную сумму, чтобы участвовать в этой игре. А ведь в апреле в Ненану приезжают очень богатые люди со всех концов мира!.. Так вот слушай. В тысяча девятьсот семнадцатом году Танана вскрылась тридцатого апреля в одиннадцать часов тридцать минут утра… В тысяча девятьсот тридцать четвертом году — снова в этот же день, в два часа семь минут пополудни, в сорок втором году — в час двадцать минут пополудни, а в пятьдесят первом году — снова тридцатого апреля в пять часов пятьдесят четыре минуты пополудни, а потом подряд в семьдесят восьмом и семьдесят девятом годах также тридцатого апреля с разницей примерно в три часа, также после полудня.

— Ну и что? — пожал плечами Перси, однако начиная интересоваться.

Ему приходилось слышать об этой аляскинской лотерее не раз. Она по праву считалась развлечением для очень богатых людей. В месте проведения лотереи Танана покрывается почти полутораметровым льдом. Здесь морозы могут достигать шестидесяти градусов ниже нуля, и начало ледохода воистину волнующее зрелище, настоящий знак прихода весны на Аляску.

— В этом году должен повториться цикл восьмидесятого года прошлого века, и Танана вскроется двадцать девятого апреля в один час шестнадцать минут пополудни.

Во время третьей встречи Перси Мылрок купил у старика все бумаги и сложил в портфель. Изучив их на досуге, он убедился в том, что это верное дело. Видимо эта мысль потом подспудно сама работала в его мозгу. Прошло не так много времени, и Перси окончательно уверился в том, что судьба посылает ему величайший шанс.

Иногда он даже несколько пугался своей уверенности в будущем выигрыше, но от этого вера его не уменьшалась.

Перси встал довольно поздно и, спустившись к завтраку в ресторан, обнаружил за столом вместе с Мишель Роберта Люсина.

— Дорогой Перси, я очень рад вас видеть в добром здравии и прекрасном виде!

Он заключил Перси в крепкие объятия, продолжая громко восторгаться его прекрасным видом.

Вернувшись за стол, Роберт Люсин продолжал:

— Мне тут Мишель рассказала о вашем путешествии на Малый Диомид. Ты знаешь, что я всецело и всегда был на твоей стороне и вполне одобряю твое намерение поселиться на родном острове… Но ты должен понимать, что это не так легко сделать и тебе, и твоим землякам.

Перси не видел Роберта Люсина довольно давно. Пожалуй, они лично не встречались с той поры, как произошел взрыв на макете-мосту в Уэлене. Тогда Перси пытался разыскать Люсина, чтобы задать ему несколько вопросов. Но представитель «Тихоокеанского вестника» был далеко и мог говорить с Перси только по видеофону. Частое общение по этому виду связи, когда видишь собеседника и собеседник видит тебя, создавало иллюзию личной встречи, и, увидев сейчас Роберта Люсина, Перси не ощущал, что давно не видел своего покровителя.

— Твои рисунки пользуются огромным успехом во всем Тихоокеанском бассейне! — сообщил Роберт Люсин. — В начале мая в Канберре, в Австралии, состоится очередная международная конференция аборигенов. Там будут присуждаться различные премии, и наша газета собирается выставить твои рисунки на соискание Аборигенной премии.

Перси ничего не ответил, хотя понимал, что ему следовало бы сердечно поблагодарить Роберта Люсина: ведь он так много для него сделал и собирается делать и, несмотря на невежливое и неблагодарное молчание, пытается как-то расшевелить собеседника.

— Может быть, у тебя что-нибудь случилось? — участливо спросил Роберт Люсин.

— Да ничего особенного, — нехотя ответил Перси.

— А я понимаю нашего друга, — вступила в разговор Мишель. — Ему нелегко. Он человек впечатлительный, тонкий… Представляешь, Роберт, он ведь только что побывал на отторгнутом от них острове, встретил там любимую и тоже отторгнутую от него женщину…

Голос у Мишель был участливый, ласковый, и, если бы не вчерашний вечер, проведенный у нее в номере, когда она стонала, вскрикивала и даже порывалась кусаться в любовном экстазе, Перси, быть может, и поверил бы ее словам.

— Да-а, — протянул Роберт Люсин. — Я тебя понимаю, дорогой Перси.

— Он поделился со мной мечтой, — Мишель искоса взглянула на Перси. — Он хочет построить дом на Малом Диомиде, в Иналике. И чтобы было достаточно денег, хочет принять участие в великой Аляскинской лотерее.

— Ты это серьезно, Перси? — тонкие брови Роберта Люсина поползли вверх. — А если проиграешь?

— Я верю в свою удачу, — с серьезным видом ответил Перси.

— Это похвально, право, — Роберт Люсин, похоже, был несколько смущен таким уверенным ответом, — так верить. Но шансы на выигрыш в этой лотерее весьма небольшие. Отговаривать я не собираюсь. Каждый, как говорится ищет свою удачу собственным путем. Но как друг — а я, надеюсь, достаточно доказал свое дружеское расположение к тебе, дорогой Перси, — хотел бы посоветовать другой способ добыть денег, более надежный.

Роберт замолчал и вынул из кармана хорошо знакомую лакированную коробочку, медленно раскрыл ее и достал мизинцем с полированным ногтем белую таблетку. Он протянул ее Мишель, а вторую Перси. Поколебавшись, Перси взял таблетку. Он давно не пользовался никакими психогенными препаратами, но действие этих ему запомнилось, и порой он чувствовал, что ему не хватает как раз именно их.

Словно прохладный утренний ветер, разгоняющий ночной туман, пронесся по всем укромным уголкам тела и разума, выметая мрачные мысли, внутреннюю тревогу, чувство неуверенности. Стало светло и легко, как в детстве и юношеские годы в весеннее утро, когда впереди долгий солнечный день, охота на спокойной воде Берингова пролива, радостное возвращение с богатой добычей и долгий сладкий сон в теплой, мягкой постели родного дома.

— Если прибавить Аборигенную премию, гонорар от будущего издания альбома рисунков, думаю, что денег вполне хватит, чтобы приобрести неплохой дом. Верно, Мишель?

Роберт Люсин повернулся к Мишель.

— Нет! — с улыбкой возразил Перси. — Я благодарю тебя за дружеское расположение, но мне бы хотелось купить дом на свои деньги.

— Разумеется, не на чужие, — усмехнулся Роберт Люсин. — Премия, гонорар — разве это чужие деньги? Я тебя не понимаю, Перси…

Перси продолжал улыбаться:

— Поймите меня правильно, друзья… Я вам бесконечно благодарен за ваше доброе отношение ко мне. За заботу. Вы и так столько сделали для меня, что вовек не расплатиться с вами. Понимаете, и премия, если она будет присуждена мне, и гонорар за издание альбома моих рисунков — все это в значительной степени плоды ваших усилий, и поэтому вроде бы деньги не мои…

— Ну, Перси! — попробовал возразить Роберт Люсин, но Перси продолжал, торопясь выговориться:

— Вот как случилось с моими земляками на Кинг-Айленде… Понимаете, вроде бы все по закону, и к острову можно было бы привыкнуть, но в этой сделке есть нечто такое, что не дает покоя. Это привкус несправедливости, незаслуженности полученных благ.

Деньги, с одной стороны, вроде бы наши, а с другой — вроде и не заработаны нами…

Выслушав сбивчивую речь Перси, Роберт Люсин расхохотался:

— И ты думаешь, что выиграть в Аляскинскую лотерею — это честнее, чем заработать деньги своим творческим трудом, рисунками?

— В нашем народе никогда ни рисование, ни даже резьба по моржовой кости не считались главными занятиями настоящего человека, — сказал Перси, несколько обиженный смехом Роберта Люсина. — Может, лотерея — это тоже не очень хорошо, но это моя удача. Моя и бога, — уточнил Перси.

Завтрак закончился поздно, и Перси ушел к себе в номер подготовить очередную серию рисунков, над которыми он работал в последние дни. Они были сделаны во время поездки в Иналик.

Вот портрет Джона Аяпана. Охотник сидит на каркасе своей старой байдары, которую он оставил здесь, получив заверение от властей, что в Кинг-Айленде его ждет новенький деревянный вельбот. Вельбот и вправду был. Он стоял на подпорках на берегу острова. Но Джон Аяпан намеревался восстановить свою старую байдару, а деревянный вельбот отогнать обратно на Кинг-Айленд. У Джона выразительное, решительное лицо, особенно глаза. Это лицо человека, познавшего что-то важное и ценное. Нет, это больше не был беспечный, виноватый забулдыга, прикрывавшийся балагурством и плоскими шуточками. «У меня такое чувство, — признавался Аяпан, — когда я плыву на этом вельботе, что вот кто-нибудь вдруг вынырнет из воды или покажется из-за ближайшей льдины и скажет: а ну, вылезай из чужого судна!.. Точно так же и в доме в Кинг-Айленде. Представь себе, раньше у меня худой сон был только после запоя, а теперь все время. Если бы не трезвость, подумал бы, что надвигается делириум тременс…» До начала строительства моста в старом Иналике была своя шкала ценностей. Каждый человек был на своем определенном месте. Джон Аяпан стоял на одной из последних ступеней невысокой общественной лестницы Иналика из-за своего пристрастия к спиртному и почти полного отсутствия собственности, если не считать доставшегося от отца остова старой байдары, которую он уже много лет собирался покрыть кожей. Когда отрезвление Аяпана приходилось на весну, то остов байдары выкапывался из-под снега, очищался, просушивался, тщательно чинились порванные связки шпангоутов, заменялись сломанные деревянные части, но на этом намерение Джона Аяпана стать собственником кончалось. Остов так и лежал до осени под дождями и солнцем, потом его заносило снегом.

Сейчас, встретив Аяпана в Иналике, Перси поразился его перемене. Это был совершенно другой человек, целеустремленный, полный собственного достоинства. Сколько, оказывается, таилось мудрого, значительного под личиной балагура и раскаявшегося алкоголика.

Видимо, иные встречи Джона Аяпана не прошли для него бесследно: он много знал и даже по-своему был образован, если можно считать образованностью те отрывочные сведения, которые он запомнил при общении со своими случайными собеседниками в барах от Нома до Анкориджа и Фербенкса.

Порой с ним было интереснее, нежели с Адамом Майной, который, похоже, был в некоторой растерянности от того, что его одиночество было нарушено приездом многочисленных земляков. Он как-то сразу утратил часть исключительности, ибо уже не был единственным человеком на острове Малый Диомид.

И все-таки рисовать Адама Майну было одно удовольствие. Во-первых, он никогда не давал скучать художнику, развлекая его рассказами из своей долгой жизни, полной интереснейших событий, встреч и приключений. Иногда Адам Майна пускался в философские рассуждения, сравнивая жизнь белых людей и эскимосов. «Название «белый человек» пошло ведь не от нас, а от самих же белых, которые хотели перенести на нас те же отношения, что существовали между ними и действительно чернокожими людьми в Америке и Африке… Однажды я долго смеялся, когда прочитал у Роберта Пири, которого наши эскимосы буквально втащили на Северный полюс, что к белым он причислил и своего чернокожего слугу, служившего ему четверть века и также доставленного нашими соплеменниками с Гренландии на полюс. Потом Пири жестоко спорил с другим белым, Куком, который за год до него якобы тоже побывал на Северном полюсе. Для них даже обыкновенное путешествие по нашей земле почиталось подвигом, которым они хвастались не только перед своими, живущими в теплых странах, но старались это хвастовство распространить на будущие поколения, описывая в книгах свои похождения и путешествия по Арктике, почитая себя покорителями Белого Безмолвия, Страны Полуночного Солнца, Царства Холода и Льда… Много названий напридумали о нашей земле…»

Странно, но Адам Майна никогда не вспоминал о своей женитьбе на белой женщине. Как будто в его жизни не было этого, а если кто-то пытался намекнуть, то его останавливали холодные, будто немедленно покрывающиеся льдом глаза.

На вопрос Перси, что думает старик по поводу возвращения жителей Иналика в свои покинутые дома, Адам Майна после долгого раздумья ответил: «В самом лучшем случае это может быть лишь после окончания строительства моста. До этого договориться с Администрацией будет трудно. Тут зимой, еще до визита президентов, были инженеры, которые обмерили берег. Будет сооружен причал. Где тут место охотникам? Значит, попросят убраться на Кинг-Айленд. На законном основании… Благоразумно завести разговор о возвращении, когда вся эта возня со строительством закончится. Тогда на нас просто махнут рукой и скажут: черт с вами! можете возвращаться! но не жалуйтесь, если что будет не так!»

Перси передал эти соображения Мишель Джексон. Но она выдвинула свои доводы в пользу немедленной кампании за возвращение острова. Дело в том, что мост как сложное техническое сооружение нуждается в постоянном обслуживании, в особом техническом персонале. Построят поселок. А могут вообще поставить здесь какие-нибудь вспомогательные технические сооружения.

Там, на Малом Диомиде, Перси впервые попытался нарисовать портрет Френсис. Это был всего лишь легкий набросок, ибо и речи не могло быть о том, чтобы Френсис позировала.

Перси, как всегда, изображал свои любимые места, мысы, каменные осыпи, невидимые постороннему глазу ложбинки, где они вместе гуляли в детстве. Но теперь они не были безлюдны — всюду на них можно было увидеть женскую фигурку. Часто она была изображена со спины, но каждый, кто хоть раз видел Френсис, мог ее узнать. Она, конечно, очень изменилась, стала совсем другой. И когда Перси пытался по памяти нарисовать ее, то каждый раз на бумаге выходила та Френсис, которую он хорошо знал, — молоденькая девчушка, почти подросток, с детским лицом, удивленными глазами и коротенькими, туго заплетенными косичками с лентами на концах.

Вот и теперь в гостинице, в своем номере, выходящем сразу на две стороны окнами, Перси развернул альбом и принялся разглядывать портрет Френсис.

Он отобрал рисунки, которые намеревался послать в «Тихоокеанский вестник», но незаконченный портрет Френсис он отложил в сторону.

У него было смутное предчувствие-объяснение, почему ему не удается изобразить нынешнюю Френсис: потому что она принадлежит другому. А та девочка и впрямь принадлежала Перси, точнее была предназначена ему по обычаю… Но эта новая, совсем другая, и все равно Френсис, еще более любимая и желанная. Ведь было же мгновение, когда он чуть не завоевал ее на вершине Кинг-Айленда. Почему же не может случиться так, что он «поймает» ее здесь, на белой странице, ее новое выражение лица, новый облик? Да, она ускользает, уходит из памяти, воображения, но потом вдруг возникает с пугающей отчетливостью, с глубиной в глазах, и в ушах раздается ее слегка приглушенный голос… Тогда Перси хватался за карандаш и пытался запечатлеть это ускользающее видение на бумаге. Порой это напоминало погоню за убегающим зверем по тонкому льду. Так убегает песец, то покажется, то снова исчезнет…

Совершенно обессиленный и опустошенный Перси захлопнул альбом и услышал вызов видеофона.

— Перси, не откажешься пообедать со мной?

Роберт Люсин был вежлив, сдержан без обычной фамильярности.

Когда Перси спустился вниз, Роберт был один.

— Мы сегодня пообедаем вдвоем, — сказал Роберт Люсин, заметив, что Перси озирается в поисках Мишель. — Не возражаешь, если мы поедем в ресторан «Горфункель энд Сиифортс»? Это лучший на Аляске ресторан морской кухни. Как ты насчет рыбы и королевских крабов?

— Согласен! — весело ответил Перси.

Несмотря на то, что у него, во всяком случае, на посещение хороших ресторанов было достаточно денег, Перси не умел по-настоящему выбирать вкусную, дорогую еду. Для этого, наверное, надо было родиться белым человеком с туго набитым бумажником.

Столик в ресторане был заказан заранее, и миловидная девушка в длинном зеленом платье провела гостей в зал, к большому панорамному окну с видом на залив Нортон.

Роберт Люсин долго выбирал вино, обнюхивал пробки, бракуя одну бутылку за другой, пока не остановился на каком-то особенном вине, по его словам, привезенном из Франции.

— Ты был во Франции?

Перси отрицательно помотал головой.

— Тебе, как художнику, необходимо посетить эту страну, особенно Париж, — наставительно сказал Роберт Люсин. — Походить по музеям, подышать воздухом большого старого искусства. Скажем, осенью… Как ты на это смотришь?

Перси пожал плечами.

— Разумеется, «Тихоокеанский вестник» возьмет все расходы на себя… Номер в хорошем отеле. Кстати, должен тебе сказать, что именно французы понимают толк в хорошей еде… Но прежде я хочу тебе сделать подарок, — Люсин вытащил из кармана золотую фигурку пеликена, смеющегося божка. — Я знаю, что эскимосы делают пеликена из моржового бивня. Но это особый пеликен, золотой, и ни у кого такого нет.

Перси взял божка. Он был прекрасно сделан и удивлял неожиданной тяжестью. Но это действительно было прекрасное произведение.

Роберт Люсин разлил вино по бокалам и, подняв свой, сказал:

— За твои успехи. За твою поездку в Париж.

Перси сделал глоток. Вино было прохладным и приятно кисловатым. Оно щекотнуло язык, но в голове по-прежнему было ясно и светло.

Осторожно поставив бокал, Перси посмотрел прямо в глаза Роберту Люсину и спросил:

— Скажи мне прямо, за что мне все это?

Роберт Люсин словно ожидал этого вопроса. Он некоторое время не отвечал, будто полагая, что сам Перси уже знает ответ. Прихлебывая вино, он чуть насмешливо посматривал на своего собеседника.

— Я думаю, что ты уже догадался, — с улыбкой произнес Роберт Люсин. — И это хорошо, что тебе не надо втолковывать, как ребенку, что к чему. Когда я впервые увидел тебя, сразу понял, что с тобой можно иметь дело… Нет, Перси, и художник ты настоящий, твой талант вне всякого сомнения. Но сейчас не такое время, когда большие деньги платят просто за рисунки…

— Значит, тот тюбик желтой краски…

Роберт Люсин нервно огляделся.

— Ты прекрасно знаешь, что это была только краска и больше ничего, — сказал он, по-прежнему улыбаясь. — Это признал даже сам знаменитый Владимир Тихненко… Так что можешь быть совершенно спокоен. На тебе нет даже малюсенькой тени подозрения. Я это проверял по своим каналам. Да и ты сам должен был почувствовать это. Ведь товарищ Метелица по-прежнему любезен с тобой? Кстати, эта серия рисунков особенно понравилась в редакции «Тихоокеанского вестника», там, где изображен Начальник Советской администрации строительства Интерконтинентального моста. Ты по-прежнему остаешься специальным корреспондентом газеты на строительстве с перспективой стать сотрудником, который имеет неограниченные возможности разъезжать по своему усмотрению. Так что Париж у тебя может быть каждый год…

Голос у Роберта Люсина был будничный, деловой, словно ничего такого особенного не случилось, словно все шло по-прежнему. Да и если оглядеться вокруг, всё как будто на месте. Вон улыбающаяся официантка несет большое блюдо, на котором вперемежку с мелко колотым льдом устрицы, крабы, моллюски и еще какие-то неведомые Перси морские гады… Кругом ели, пили. За соседним столиком влюбленная пара. А там, дальше, столик с таким же большим блюдом, где уже растаял искрящийся при искусственном освещении лед.

Перси всегда инстинктивно отгонял мысль о своем возможном соучастии во взрыве макета-моста в Уэлене. Он даже не помнил, каким образом остался этот тюбик желтой краски там, на стройке. Возможно, что случайно выронил его, но чтобы специально оставлять, вот уж этого не было! Он может в этом поклясться!

На столе лежала та же лакированная коробочка, и Роберт Люсин уже успел положить себе в рот таблетку. Коробочка была открыта, словно приглашая Перси воспользоваться. Он почти отвык от них, но тогда Люсин снабдил его большим запасом, которого хватило надолго. Они придавали уверенность, и Перси принимал их перед тем, как пойти рисовать макет-мост…

— Бери! — в голосе Люсина было почти приказание.

— Нет, мне больше нравится вино, — ответил Перси.

Он смотрел прямо в глаза Роберту Люсину, и у него было огромное, едва сдерживаемое желание опрокинуть на него столик, ударить этой большой запыленной бутылкой по голове с аккуратной, волос к волоску, прической.

— Как хочешь, — Роберт Люсин демонстративно взял еще одну таблетку и медленно положил ее в рот.

Перси знал, что сейчас у его собеседника приятная прохлада во рту, блаженство во всем теле, легкость в голове. Вот почему ему так легко выдерживать взгляд Перси, хотя надо быть круглым идиотом, чтобы не видеть в нем бессильную ненависть.

— Хочу тебе сказать, дорогой Перси, что мы можем найти другого человека, который возьмется оказать нам услугу за гораздо меньшее вознаграждение, чем ты… Почему мы остановились на тебе? Потому что нам, борцам за высшую идею человеческой справедливости в мире, не безразлично, кто с нами. Мы знаем о твоей ненависти к коммунистам, о том, какой вред они причинили тебе лично. Давай посчитаем, Перси. Первое — они выдвинули идею строительства Интерконтинентального моста, и главный проект основан на идеях русского инженера Борисова. И ты лишился родины — острова Малый Диомид. Второе — они отняли у тебя невесту, значит, лишили тебя будущего, обрубили твой корень жизни. Третье — на песенно-танцевальном фестивале в Уэлене Иван Теин унизил твоего отца…

— Прости…

— Слушай меня дальше! — нетерпеливо поднял руку Роберт Люсин. — Унизил тем, что заставил при всех помириться с ним, заключил его в объятия… Далее…

— Я не хочу тебя слушать! — сказал Перси. — Все это я знаю лучше тебя, и мои обиды — это мои обиды.

— Но и мои, как твоего ближайшего друга!

Горькая усмешка Перси не ускользнула от внимания Роберта Люсина, и он в нетерпении сказал:

— Я понимаю некоторую усложненность твоей художественной натуры и уважаю ее… Но в данном случае тебе лучше последовать моему совету. Твоя идея выигрыша в Аляскинскую лотерею — это ребячество, несерьезно. Неужели ты думаешь, что там идет честная игра? Однако если уж тебе так хочется, можно устроить, что выиграешь ты.

— А устроишь это, как всегда, ты.

— Извини, Перси, но я должен тебе сказать, что я могу многое. Не я лично, разумеется, но с помощью моих друзей, которые не заинтересованы в строительстве Интерконтинентального моста.

— Но чем угрожает вашим друзьям мост? — пожал плечами Перси. — Он ведь строится в Беринговом проливе, между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом.

— Мы против распространения коммунизма!

Перси усмехнулся.

— Что тут смешного? — насторожился Роберт Люсин.

— Я вспомнил Адама Майну, который сказал, когда узнал о строительстве моста, примерно то же самое — что по этому мосту в Америку ввезут коммунизм.

— Кстати, ваш Адам Майна не так уж далек от истины…

Роберт Люсин приступил к еде, и по тому, как он уверенно обращался с разного рода приспособлениями, при помощи которых можно извлечь из клешней королевских крабов вкусную мякоть, было видно, что он знал толк в хорошей еде.

У Перси совершенно пропал аппетит, и он больше пил вино, орошая высохшее от волнения горло.

— Почему не ешь? — дружелюбно спросил Роберт.

— Неохота.

— Ты съешь таблетку, и сразу появится аппетит.

— И таблетки не хочется…

Роберт Люсин поднял глаза на Перси. Взгляд был жесткий, отнюдь не дружелюбный.

— Дорогой мой Перси, — сказал он, не сводя с него глаз, — у нас ведь есть и другие способы заставить человека работать на нас. Ведь о том, что ты оставил желтую краску на макете-мосту в Уэлене, знаю и я. Точнее, знаю, что за краска там была. И об этом могут узнать и там, на советском берегу.

У Перси было такое ощущение, что его сунули целиком в раскаленную печь, затем окунули в ледяную воду. Он весь покрылся испариной.

Разговаривая, Роберт Люсин ел, вкусно обсасывая крабовые клешни, время от времени прихлебывая, вино.

Со стороны беседа могла показаться вполне мирной и спокойной.

— Это весьма просто — сделать так, чтобы в руках русских или американцев оказались убедительные документы, доказывающие безо всяких сомнений твою причастность к взрыву макета-моста. Тогда — суд и позор. Вместо славы и богатства. Пожизненное заключение и полное исчезновение из людской памяти…

Роберт Люсин вполне дружелюбно улыбнулся ошеломленному Перси.

— В противном случае — то есть в случае твоего согласия сотрудничать дальше — все! Даже выигрыш в Аляскинскую лотерею, хотя и без этого у тебя будет достаточно денег. А главное — слава и всеобщее восхищение.

— А если все же дознаются?

Перси произнес эти слова хрипло, едва выдавив из себя.

— Это невозможно сделать! Мне объяснили знающие люди и убедили, что раскрытие причины взрыва без наших данных невозможно. Никоим образом! Когда-нибудь я тебе объясню. Для этого нужно много времени. Само по себе обеспечение нераскрытости — это настоящее изобретение, подлинно научное достижение.

Роберт Люсин заботливо посмотрел на опустевший бокал Перси, взял бутылку и услужливо наполнил его.

— Ну, как дальше будем жить?

Перси приблизил к своим губам бокал и вдруг неожиданно спросил:

— А нет ли здесь чего-нибудь покрепче?

— Почему нет? — оживился Роберт Люсин. — Мисс! Виски? Русскую водку?

— Русскую водку, — сказал Перси.

— Может быть, все-таки одну таблетку? — Люсин знаком показал на раскрытую лакированную коробочку.

— Нет! — отрицательно покачал головой Перси. — Лучше водку.

Он со вкусом выпил большую рюмку, не разбавляя ее содовой, и принялся за еду.

Перси никогда не думал, что водка может так действовать: как будто тело пьянело, наливалось сладкой слабостью, а голова оставалась совершенно ясной, трезвой.

Пришлось выпить вторую рюмку.

— Ты пьешь, как русский, — одобрительно заметил Роберт Люсин.

— Русские, кстати, не пьют, — ответил Перси. — Сколько я у них был — ни разу не предлагали спиртное. У них ведь уже несколько десятков лет сухой закон и полное запрещение всяких психогенных препаратов, а также курения табака.

— Извини, Перси, — пробормотал Роберт Люсин.

Обед заканчивался. Люсин подозвал официантку и попросил счет.

По дороге в гостиницу он спросил у Перси:

— Ну как?

— Я пьян, — ответил Перси, хотя по-прежнему голова у него была ясна, но почему-то заплетался язык и во рту было горько.

— Я надеюсь, ты будешь умницей…

— Я собираюсь завтра в Ненану, — сказал Перси. — Я должен выиграть. Так чует мое сердце.

— Мы с Мишель поедем с тобой, — дружески похлопав его по плечу, сказал Роберт. — Может, наше присутствие поможет тебе.

Помогая Перси войти в его номер, Роберт Люсин на прощание подмигнул.

Мишель внимательно, не перебивая, выслушала рассказ Роберта Люсина. Ее волнение выдавалось только тем, что она время от времени постукивала красиво накрашенными ногтями безымянного и указательного пальцев по лакированной коробочке, точно такой же, как у Роберта.

— Не понимаю, чего он заупрямился? — недоумевал Роберт Люсин. — Раньше он всегда был такой послушный, податливый, а тут будто его подменили.

— А не могли его обработать там, на советской стороне? — спросила Мишель.

— Это исключено.

— Тогда что же это такое?

— По-моему, у нас с самого начала был допущен промах, — задумчиво произнес Роберт Люсин. — Мы напрасно внушили ему мысль о его исключительных художественных способностях.

— Но, согласись, он действительно талантлив.

— Знаешь, в этом деле, Мишель, — я имею в виду художественное творчество, — при желании шкалу оценок можно двигать куда угодно. Да, несомненно, способности у него есть, но о таланте и высокой художественности могут сказать только специалисты.

— Были отзывы и специалистов, — напомнила Мишель.

— Большинство из них организовал я, — самодовольно признался Роберт Люсин. — Хотя честно скажу, эти специалисты и впрямь признали большие способности Перси Мылрока. Они называли его самородком.

— Значит, он не взял таблетку? — спросила Мишель после некоторого молчания.

— Категорически отказался. Но пеликена взял.

— Но странно, что при этом напился…

— Меня беспокоит вот что: не установил ли он связи с тем, что глотал таблетки в то время, когда оставил тюбик желтой краски на макете-мосту в Уэлене? Но пеликена взял, — с удовлетворением повторил Роберт Люсин, встал с кресла и подошел к большому окну. На другом берегу залива Нортон на посадку заходил большой рейсовый дирижабль «Аляскан Эрлайнз», украшенный профилем первого эскимосского летчика — Чарлза Томсона-старшего.

— Впрочем, не думаю, — продолжал Роберт. — Об этом он не мог догадаться сам. Он не хочет принимать таблетки, потому что был наркоманом и их вид так похож на другие психогенные препараты, что это его настораживает… А потом, ради осторожности, я не мог настаивать. По-моему, единственное объяснение всему — это то, что он возгордился, возомнил себя великим художником.

— Ну и пусть будет великим художником!

Люсин посмотрел на Мишель.

— Вот это и плохо. Всякий мало-мальски возомнивший о себе художник прежде всего хочет быть независимым. Это было причиной всех конфликтов со своими правительствами поэтов, художников, артистов, писателей во все времена, с эпохи наскальных рисунков и до сегодняшнего дня. Думаешь, для чего ему нужен выигрыш в лотерею? Чтобы отделаться от нас! Понимаешь, настоящий художник отличается от ремесленника еще и тем, что не любит быть на коротком поводке. Пусть даже золотом. Вот почему многие из них предпочитали свободу в нищете богатству и обеспеченности при некоторой регламентации их творческой деятельности…

— Ты прекрасно знаешь, что он наш последний шанс, и мы не можем его упустить, — сказала Мишель. — Может быть, дать ему выиграть в лотерею?

— Ни в коем случае! — отрезал Роберт Люсин. — Тогда возомнит о себе такое, что пошлет нас к черту! Но самое главное, это то, что теперь он знает, кто мы. У него может хватить глупости связаться с каким-нибудь журналистом, любителем сенсаций, и выложить все, что он узнал сегодня.

— Ты ему рассказал?

— Другого выхода у меня не было.

— Он действительно пьян?

— Он выпил две большие рюмки русской водки. И полагаю, что спит.

— А если не спит? И уже ушел?

— Портье предупрежден, — успокоил ее Роберт. — Я сказал, что полетим вместе в Ненану. Пусть знает, что ему теперь не отделаться от нас. А потом, я уже говорил, — у него пеликен.

— И все-таки, может быть, лучше дать ему выиграть? — сказала Мишель. — Продемонстрировать ему наши возможности. В конце концов, несколько сот тысяч долларов — не такие уж большие деньги. Их вполне можно отнести на расходы по операции.

— А если он удерет с этими деньгами?

— Послушай, Роберт, куда удерет? К себе же на Малый Диомид, в худшем случае, то есть туда, где он должен быть по нашему плану!

— Посмотрим! — уклончиво сказал Роберт Люсин.

Когда Перси проснулся, в комнате было светло: в Номе в конце апреля темнеет поздно.

Голова по-прежнему была ясна, хотя во рту было сухо и противно. Он встал с постели, на которой лежал одетый, быстро разделся, принял душ и вытащил из бара-холодильника запотевшую бутылку «Китового тоника». Большой стакан со льдом утолил жажду и прибавил бодрости.

Перси еще раз постарался в мельчайших подробностях вспомнить беседу с Робертом Люсином. Нельзя сказать, чтобы он не догадывался о той роли, которую играли силы, стоящие за ним в борьбе против Интерконтинентального моста. Ослепленный ненавистью к Петру-Амае, ко всем тем, кто лишил его Френсис, родного Иналика, Перси невольно искал тех, кто разделил бы с ним его чувства. И он нашел их… Но не представлял, что за этим последует. Ведь и слепому ясно, что взрыв макета-моста в Уэлене — это только репетиция. И ему это теперь ясно.

Что сказал Роберт Люсин о лотерее? Могут и выигрыш устроить? Выходит, куда ни пойдешь, наткнешься на них. Не исключено, что и в Администрации строительства у них тоже есть свои люди. Тогда почему они остановились на нем? А может, и его рисунки уж не так талантливы?

Перси открыл большую папку, в которой лежало большинство его произведений. Он долго рассматривал их, не зажигая большого света. Они волновали его, он вспоминал и заново переживал чувства, которые испытывал, когда рисовал. Нет, в них определенно что-то есть.

Вот наброски к портрету Френсис. Вот последний. В лице что-то улавливается. Ах, если бы можно было с ней подольше поговорить! Просто поговорить, даже не дотрагиваясь до нее. И тогда по памяти он мог бы написать такой портрет! А вот и Мишель Джексон. Очень неплохо! Он уловил ее облик: за этой нежностью и хрупкостью — стальная воля.

На ночном столике стоял пеликен — смеющийся веселый божок, символ удачи, талисман благожелательности.

Было не так уж поздно. Он включил видеофон и попросил соединить с номером Мишель Джексон. Она появилась на экране в облегающем ее одеянии, красивая, соблазнительная.

— Я хотел бы принести вам рисунок…

— Я буду рада тебя видеть, Перси.

В номере у Мишель он застал Роберта Люсина. Едва только Перси вошел, как тот демонстративно заторопился и игриво сказал на прощание:

— Смотрите, не проспите! Рейсовый дирижабль уходит на Ненану в девять утра!

Проводив гостя, Мишель вернулась в комнату, уселась в кресло напротив Перси и протянула ему раскрытую лакированную коробочку.

Поколебавшись, Перси сказал:

— Потом…

Глава девятая

Еще за завтраком Перси понял, что Мишель и Роберт не упустят его из виду. Внешне все было как нельзя лучше. Оба они обхаживали его, будто он и впрямь знаменитость. Перед посадкой на дирижабль несколько репортеров местной печати пытались взять интервью у Перси, фотографировали его у трапа.

Улыбаясь всем, пожимая руки, Перси, однако, помнил как бы мимоходом сказанное вчера Робертом Люсином: «Мы можем устроить все, даже выигрыш в Аляскинскую лотерею…»

Мишель выглядела как всегда прекрасно, несмотря на довольно бурно проведенную ночь. Она держала себя как настоящая леди в шубе из шкуры какого-то экзотического, явно не аляскинского зверя. Но, честно говоря, идти с ней рядом было приятно. Она часто наклонялась к Перси, всячески давая понять окружающим, что этот небрежно одетый эскимос близок к ней и она предпочитает его всем другим, в том числе и второму спутнику, человеку неопределенной национальности и неопределенного возраста.

Их посадили в первый класс, хотя лететь было совсем недалеко. Каюта находилась в носовой части гондолы, далеко от двигателей, и полет создавал полную иллюзию парения, бесшумного скольжения в вышине.

Машина летела низко, и это была воистину высота птичьего полета, с которой все на земле хорошо различалось: оттаивающие горные склоны, остатки снегового покрова, синий набухший лед на реках.

По расчетам Перси, Танана должна двинуться двадцать девятого апреля, во второй половине дня между тринадцатью и шестнадцатью часами. Чтобы быть совершенно уверенным, он покрыл своими ставками промежуток в пять часов — от двенадцати до семнадцати часов. Весь огромный корабль был заполнен азартными игроками, слетевшимися со всех концов мира. Резко выделялись несколько богатых мексиканцев, японцы и китайцы.

Перси неподвижно сидел в своем кресле, и со стороны казалось, что он погружен в созерцание прекрасных видов, сменяющихся один за другим в широком иллюминаторе каюты первого класса. Он был спокоен. Ни в одном, даже самом укромном уголке его души при всем старании никто не нашел бы ни единого облачка, ни даже малейшего намека на сомнение.

Он довольно равнодушно смотрел на землю, а мыслями своими уже был в Иналике, на родном острове Малый Диомид. Перси уже видел свой дом-студию. Сначала он выбрал себе место выше старой церквушки. Но зимой там много снегу, и порой местонахождение храма можно было угадать лишь по торчащему из сугроба кресту. Конечно, оттуда прекрасный вид, но в непогоду никуда не доберешься. Северный конец испорчен нависшим под проливом пролетом моста. Строиться даже в тени такого грандиозного сооружения, как Интерконтинентальный мост, Перси не хотел.

Оставалось только одно место: за отчим домом, на южном конце селения. Правда, это почти на мысу, на пути урагана. Но ведь ураган даже на Малом Диомиде не каждый день. Зато рядом с отцом, чуть на отшибе, и вид оттуда тоже прекрасен. Прежде всего, советский остров Ратманова оказывается как бы сдвинут в сторону, открывая морской простор. Здесь, если говорить строго географически, уже Тихий океан, а Ледовитый остается за пролетом Интерконтинентального моста.

В памяти у Перси крепко засел дом-мастерская уэленского художника Сейвутегина. Примерно такой и видел он свою студию. Перси предполагал жить и такой же жизнью, какой жили и будут жить иналикцы: ходить зимой на охоту на нерпу и лахтака, а летом — встанет гарпунером на носу отцовской байдары. А рисовать будет в свободное время, точно так же, как и его отец занимается резьбой по моржовой кости только после того, как переделает все дела. А может быть, еще удастся вернуть Френсис…

Вспомнив о ней, Перси не смог сдержать глубокого вздоха.

В соседнем кресле сидела Мишель Джексон. Да, она, конечно, очень эффектная женщина. Вчера, лежа в постели, она сказала, что согласилась бы стать его женой, пожелай он этого. В тех местах, откуда она родом и где живет Роберт Люсин, смешанные браки между европейцами и азиатами не являются чем-то выходящим из ряда вон. Но именно Мишель менее всего подходила для спутницы в той жизни, которую рисовал себе в воображении Перси Мылрок. Невозможно даже представить, чтобы она ждала его зимним вечером с ковшиком пресной воды у порога жилища, пока он тащит добычу на ремне, поднимаясь по крутому берегу острова. Или разделывала бы добычу, разрезая женским ножом с широким лезвием нерпичье брюхо, доставала оттуда внутренности. Или сучила бы нитки из звериных сухожилий, ибо только ими можно было сшивать кожи морских зверей, идущие на охотничью обувь. Правда, если верить Адаму Майне, именно такой женой была Линн Чамберс. Но она сама стремилась к такой жизни, изучала ее. А потом это было очень давно. А Мишель, похоже, даже и не думает жить на Малом Диомиде. Во всяком случае, говоря о замужестве, она предполагала жить с Перси где-то там, где выходит «Тихоокеанский вестник» и где на смешанные браки не обращают внимания…

Показался городок Ненана, и пилот дирижабля сделал довольно широкий круг, чтобы показать панораму реки Танана, покрытой блестящей, обесснеженной поверхностью синего льда, поверх которой уже кое-где струилась вода. Как раз напротив здания мэрии в лед был вморожен столб, на котором гордо развевался флаг штата Аляска, украшенный семью золотыми звездочками, повторяющими очертания созвездия Большой Медведицы. Этот столб соединен электрическим проводом со специальными часами в мэрии, которые, в свою очередь, включают сирену, когда лед в реке продвинется не менее чем на десять футов.

— Господа! — послышался голос стюардессы. — Отсюда, с этой высоты вы можете убедиться в том, что наша Танана готова представить вам величайшее в Арктике и на Аляске зрелище. Здесь вы играете не с бездушной машиной или с взволнованным человеком, а с самой Природой. И тот, кто получит выигрыш, который в этом году составляет восемьсот тридцать девять тысяч долларов, станет не только богаче именно на эту сумму, а навсегда войдет в историю нашего знаменитого штата… Наша лотерея отличается от всех других тем, что здесь полностью исключается какое-либо мошенничество, ибо Природа этого еще не умеет… Во всяком случае, Природа Арктики. Итак, господа, наш дирижабль идет на снижение. От имени «Аляскан Эрлайнз» желаю вам приятного времяпрепровождения в городе Ненана и каждому из вас — выигрыша!

Заказанные заранее номера ждали в местной гостинице, где служители, видимо, уже знали, что Перси Мылрок является одним из самых состоятельных участников лотереи.

Сам Перси был полон энергии. После второго завтрака, который он проглотил торопливо, не обратив внимания на замечание метрдотеля о том, что стейк из мяса редких мускусных быков, Перси пожелал совершить поездку по реке. К услугам желающих у гостиницы находилось несколько десятков снегоходов от одноместных до вместительных роскошных экипажей, устланных изнутри шкурами оленей и белых медведей.

Солнце слепило глаза, отражаясь от гладкой, словно вымытой ледовой поверхности реки, вздувшейся от изобилия талой воды, которая уже с немалой силой подпирала лед. Мишель Джексон и Роберту Люсину, похоже, тоже передалось весеннее настроение Перси, уверенность в завтрашнем выигрыше. Только раз Мишель как бы ненароком спросила;

— А почему ты поставил именно на двадцать девятое апреля? Я слышала, что многие, пользуясь данными местной гидрологической службы, поставили на завтрашний день. Ставки покрывают время с шестнадцати часов пополудни…

— У меня есть свои соображения, — таинственно ответил Перси и уверенно добавил;— Вот увидите, деньги будут у меня.

Перси велел остановить снегоход, вышел на лед и пробежался по нему, смешно балансируя руками, чтобы не поскользнуться, не упасть. По обеим сторонам реки стояли полицейские, зорко следя за тем, чтобы ледовому покрову реки не было нанесено никакого повреждения со стороны человека. По условиям великой Аляскинской лотереи не допускалось ни малейшего вмешательства в силы природы.

Вечером в ресторане отеля на подмостках, сооруженных специально по случаю такого знаменательного события, выступала какая-то эстрадная группа с Гавайских островов, а за ней — знаменитый эскимосский джаз с мыса Барроу. Музыканты пользовались в своих импровизациях мотивами старых эскимосских песен, и Перси почувствовал себя растроганным.

Он сидел в первом ряду, на лучшем месте в ресторане, перед самой сценой, вместе с Мишель. Роберт Люсин куда-то удалился по делам, обещав присоединиться позже. Но представление подходило к концу, а Люсина все не было. Мишель несколько раз в нетерпении посматривала на входную дверь, но Перси, наоборот, был доволен, что Роберта Люсина нет и нет нужды вести разговор, который напоминал ему переход по тонкому, еще неокрепшему льду…

Иногда Мишель клала свою красивую руку на руку Перси, слегка пожимала мягкими пальцами, но Перси никакого волнения не чувствовал: он решил сегодня лечь пораньше и как следует выспаться.

Поэтому, когда на сцену снова вышел гавайский ансамбль, Перси встал и сказал:

— Мишель, вы тут дождитесь Роберта, извинитесь перед ним… А я пойду спать. Вы должны понять меня…

Мишель быстро справилась с замешательством, вызванным неожиданным уходом Перси, и ответила:

— Ну, конечно, Перси! Какой может быть разговор? До встречи завтра.

Перси ушел. Мишель долго смотрела ему вслед, неожиданно почувствовав жалость и сочувствие к этому молодому и действительно талантливому эскимосу. За время знакомства у нее возникло по-настоящему теплое чувство к нему, и, говоря с Перси о замужестве прошлой ночью, она была почти искренна…

Роберт Люсин появился перед закрытием ресторана, когда Мишель уже собиралась уходить. Передав полушепотом, почти условным языком новость, он с удовольствием выпил бокал холодного белого вина.

— Но ведь это жестоко, — пробормотала Мишель. — А если это произведет на него совсем другое впечатление и он ожесточится?

— Поверьте мне, дорогая Мишель, я неплохой психолог. И Перси Мылрок не бог весть какой сложный человеческий экземпляр, чтобы я в нем не разобрался… Он приползет на четвереньках сам и будет лизать вот эту руку.

Роберт Люсин положил на руку Мишель свою ладонь.

— А если не приползет?

— Тогда пусть пеняет на себя, — жестко сказал Роберт. — Я тогда использую вариант пеликена.

Этот звук, хотя и негромкий, для Перси обладал такой силой, что он буквально был выброшен из кровати. Он подбежал к окну, пытаясь что-то рассмотреть в ослепительно сверкающем весеннем утре.

Сначала он не слышал сирену, хотя именно этот звук и служил для него последним доказательством того, что Танана вскрылась, и лед пошел вниз, чтобы слиться с водами и ледоходом великой аляскинской реки Юкон. Теряя последние проблески надежды, Перси посмотрел на часы: было ровно пять часов и тридцать три минуты двадцать восьмого апреля, а не двадцать девятого, как он рассчитывал.

Это было все.

Проигрыш.

Снизу, из холла уже доносился рев людской толпы: вся гостиница пробудилась от звука неумолкающей сирены.

И когда Перси, уже одетый и готовый к отъезду, шел сквозь орущую, сонную, с блестящими лихорадочными глазами, толпу, у него было только одно желание — скорее уйти, улететь, оставить позади все.

Перси удалось поймать вертостат какой-то газеты со спешащими в свою редакцию журналистами. Из Фербенкса первым утренним рейсом он улетел в Ном.

Сначала в Номе ему пришла мысль полететь на мыс Принца Уэльского, но тут подвернулся вертостат Американской администрации строительства Интерконтинентального моста, отбывающий на Малый Диомид. Предъявив специальный пропуск, дающий ему право на посещение всех объектов стройки, Перси без труда получил место и через пятнадцать минут уже шагал по сероватому настилу готового пролета Интерконтинентального моста, соединившего американский остров Малый Диомид и советский остров Ратманова.

Глаза слепило от отраженного света, от покрытого льдами пролива, да и сама поверхность моста за ночь покрылась изморозью, которая медленно оттаивала, сверкая под лучами утреннего, весеннего солнца, мешая рассмотреть разделительную линию ровно посередине пролета и две контрольно-пропускные нарядные будочки, лицевые стороны которых были окрашены в цвета национальных флагов.

С высоты моста Иналик был виден как на ладони и просматривался во всех подробностях: каждый домик, каждая тропка, даже провода, покрытые ночным серебристым инеем, хорошо прочерчивались на фоне подтаявшего, потемневшего снега и редких проталин.

На мосту никого не было.

До начала рабочего дня оставалось еще полчаса.

Пройдя медленным шагом почти до середины и не доходя метров пятидесяти до разделительной линии, которая одновременно являлась зримой государственной границей между СССР и США, а также линией изменения дат, Перси остановился. Он вдруг с горечью подумал, что на том берегу уже завтрашний день — двадцать девятое апреля, Его счастливый день, который для него никогда больше не наступит…

Он нащупал в кармане золотого пеликена, вытащил его и хотел было швырнуть вниз, на ледовые торосы, но что-то остановило его: бог смеялся.

Перси глянул вниз, на льды пролива: не более сотни метров. На поверхности льда уже образовались снежницы. Хорошо бы сейчас спуститься вниз, стать на колени у прозрачной ледовой лужи и всласть напиться холодной, вкусной воды… Да, много прекрасного остается на земле после человека. Вся земля, весь этот ослепительный весенний свет и крохотная точка твоей родины — Иналик.

Обычный панорамный экран, настроенный на готовый пролет, автоматически включался каждый раз, когда Хью Дуглас садился завтракать у себя, в служебном кабинете на мысе Принца Уэльского.

Он отчетливо видел человека на мосту, но это был общий план, и кто это — невозможно разобрать. Кто-то из рабочих или инженеров.

Предстоял насыщенный, трудный день — переговоры с жителями Иналика. Через неделю берег острова должен быть готов к тому, чтобы принять первых строителей, а до этого население должно покинуть старые дома и вернуться на Кинг-Айленд. Хью Дуглас сам собирался на Малый Диомид, на помощь Френсис. С Кинг-Айленда еще должны прибыть Джеймс Мылрок и Ник Омиак.

Когда изображение на экране вздрогнуло, первая мысль была — помехи в системе связи. Но в следующую же секунду страшная догадка пронзила мозг Хью Дугласа.

Настил моста вздыбился, подняв на гребень стоящего на нем человека, и вместе с возникшим облаком пыли и обломков на некоторое время занял весь экран и затем рухнул вниз на просыпающийся Иналик, накрыв все его домики и жалкие строения, лодки на берегу, башню опреснительной установки.

Хью Дуглас подбежал к стене и включил все информационные дисплеи.

— Взрыв на мосту! Взрыв на мосту!

Это был механический голос специального устройства, первым, раньше человека, определяющего характер случившегося.

— Часть моста от разделительной линии полностью рухнула на Иналик!

Хью Дуглас уже слушал донесение дежурного инженера. Даже на видеоэкране была заметна его бледность.

— Как ножом отрезало! Советская половина моста осталась неповрежденной… Боюсь, что все, что было живого на Иналике, погибло…

— А что за человек был утром на мосту?

— Это был художник Перси Мылрок. Пропуск у него в порядке.

Хью Дуглас выключил на минуту всю систему связи, постоял у главного аппарата с закрытыми глазами, собираясь с силами, и снова включил его:

— Все спасательные команды, какие только есть, направляются на Иналик! Вся территория моста оцепляется!

Он перевел дыхание и продолжал:

— И еще я хочу сказать вот что! Сколько бы впредь ни пытались разрушить или взорвать мост, мы все равно его будем строить и в конце концов построим! Стремление людей к миру уже не остановить никакими силами! Вы слышите?! Мы все равно построим мост, чего бы это нам ни стоило!..

Последнее, что видела Френсис, очнувшись на мгновение, — это каким-то чудом уцелевший экран видеофона, искаженное страданием лицо Хью Дугласа и его прерывающийся голос:

— Мы все равно построим мост! Мы все равно построим мост! Мы все равно построим мост!..

Примечания

1

Мантак (эск.) — китовая кожа с салом.

(обратно)

2

Сягуяк (эск.) — бубен.

(обратно)

3

Ярар (чук.) — бубен.

(обратно)

4

Чоттагин (чук.) — холодная часть яранги.

(обратно)

5

Челгыкалекал (чук.) — название первого чукотского букваря. Дословно: «Красная грамота».

(обратно)

6

«Здесь в 1972–1995 годах жил и работал писатель Таю».

(обратно)

7

Здравствуй, Мылрок! (Дословно: ты пришел, Мылрок!)

(обратно)

8

Здравствуйте! (Дословно: да, мы пришли!).

(обратно)

9

Копальхен — специфически приготовленное моржовое мясо.

(обратно)

10

Итгильгын — китовая кожа с салом.

(обратно)

Оглавление

Книга первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

Книга вторая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

Книга третья

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg