Джеймс Ганн Рождество ежедневно
Вот и остались позади невыносимые три года моего добровольного заключения. Там, среди равнодушных глыб метеоритного пояса, в тесноте навигационного маяка, только ожидание этой минуты спасало меня от безумия. И мечта о Джин...
Наконец я ступил на Землю. «Господи, какое здесь пекло» — первое, что я подумал. После искусственного климата маяка земля казалась горячей, а воздух — влажным и липким.
Вместо бурного восторга, естественно, впрочем, по возвращении, реакция моя оказалась чисто физической, а нервное напряжение, копившееся все три года, еще ждало своей разрядки. Лица снующих вокруг людей действовали угнетающе, мучила неясная тревога. Что-то было не так, но сейчас я думал лишь об одном.
Джин... Почему она не встретила? Еще на подходе к Земле я послал ей телеграмму. Неужели не получила? А я так хотел поскорее увидеть ее...
Я вновь перечитал казенный бланк: «В случае Вашего согласия на возобновление контракта мы со своей стороны готовы удвоить ставки…»
От бездонного неба, испещренного невесомыми облачками, кружилась голова. Сто семьдесят пять фунтов моего тела, отвыкшего от нормального тяготения, стали здесь тяжелым бременем. Но не это сгибало меня — другое, не имеющее отношения к законам природы.
Какова цена трех лет человеческой жизни? А самой жизни?
Пятьдесят тысяч в год? А сколько стоит одиночество? Чем вообще измеряется жизнь? Быть может, тем, чем заполнена? Три года на маяке показались мне целой жизнью, и я не берусь оценить ее в долларах. Теперь они предлагают сто тысяч в год. Будто одну жизнь можно продать дважды! Я не могу согласиться. Я уже продал.
Сто пятьдесят тысяч… Я богач! Джин не могла много истратить, к тому же на службе ей платят вполне прилично. Теперь мы лет десять сможет жить роскошно и еще двадцать — приемлемо.
Я вспоминал ее милое лицо в обрамлении золотистых локонов, голубые, чуть раскосые глаза и нежное тело, чуть полноватое, но всегда желанное. Все три года я вспоминал ее в мельчайших подробностях. Изучил лучше, чем самого себя. Где же ты, Джин?..
Я заспешил. Такси или метро? Мне захотелось пошиковать. Как пошлы эти двадцати пятицентовые турникеты! Но метро быстрее, это и определило мой выбор. Где ты, Джин?..
Нет, это еще не Земля. Жаркий и душный бетон давил на меня со всех сторон. А я хотел упасть в траву, руками ощутить Землю, сдавить в ладони мягкий комок, чтобы он просыпался меж пальцев в траву…
Воняло в метро омерзительно. Под ногами попадались какие-то огрызки, обрывки газет. Размалеванные подростками стены уродовались еще и ободранными плакатами. «Поезд — один доллар», — сообщало самое заметное из них. Я поморщился. Не слишком ли подскочили цены за три года?
Я опустил монету в широкую щель турникета. Механический страж злобно лязгнул и пропустил меня.
Нетерпеливо прохаживаясь взад-вперед по пустой платформе, я от нечего делать, изучал рекламные щиты. Прежде их было гораздо меньше, да и выглядели они скромнее и понятнее.
На одном из них переливались цветные разводы, напоминающие нефтяные пятна на воде. Смысл ускользнул, но щекотал нервы где-то на уровне подсознания. Когда я уже отводил взгляд, вдруг появилось что-то круглое, сдобное, очень сексуальное и пробежали слова «Будь, как все, на высоте, покупай товар везде!»
На другом щите хаотически перемигивались разноцветные пятнышки. Но тут бессмысленная рябь слилась в нечто знакомое — белый цилиндрик, с дымком. Память услужливо воспроизвела расслабляющий аромат сигарет. Страшно захотелось курить, даже дух занялся.
Последний раз я курил перед отлетом на маяк. Три года я и не помышлял о сигаретах. Но теперь накатило неодолимое желание затянуться.
Еще в космосе, по пути на Землю, я мечтал только об одном: стакан холодного молока, хрустящей горькой луковице — чтобы слезы из глаз — и паре помидоров. И чтобы все было свежее. Наверное, всю оставшуюся жизнь я не смогу даже глядеть на консервы.
Из тоннеля донесся нарастающий гул. К нему добавился железный перестук, прерванный визгом тормозов. У платформы остановился поезд. Никто не выходит на этой станции, и я без помех прошел в вагон. Дверцы сомкнулись, поезд плавно начал разгон. Яркий свет люминофоров сменился темнотой тоннеля.
В вагоне сидело не более десяти человек. Отрешенные лица пустыми глазами смотрели в никуда, тела, казалось, окаменели. Женщины, одетые в шорты кричащих расцветок, отличались от мужчин лифчиками с отверстиями, из которых вызывающе торчали накрашенные соски.
«Мода, конечно, прогрессирует, — ошарашено подумал я, — но ведь это сущее уродство!»
«Тр-р-рбум-бум!» — взревела вдруг музыка. От неожиданности я вздрогнул. Рев без пауз, но с резкими диссонансами рвал уши. Звуки неслись со всех сторон, я не мог обнаружить динамик.
«Чаруй, пленяй, меньше думай, покупай!» — визжал хор.
Я взглянул на неподвижных людей. Похоже, шокирован был один я.
Поезд остановился. Музыка смолкла. Несколько пассажиров вскочили и торопливо вышли из вагона. На их места расселись другие, большинство — с небольшими свертками в руках.
Полуобнаженные женщины, несмотря на три года воздержания, совсем не привлекали меня. Что же со мною творится?
Они сидели молча, неподвижно, похожие на выключенных роботов. В пустых глазах и на каменных лицах я не мог прочесть ничего человеческого. Может, что-то произошло не со мной, а с ними?
Дверцы с лязгом сошлись. Поезд тронулся. «Ва-а-а-ду-ду-ду!!!» — опять заорало в вагоне. Стекла задребезжали, резонируя.
«Куришь много? В душе пусто? — забухало исступленно: — Помогает БИЛЛОУСТО! — Многоголосый вой перешел почти на ультразвук: — БИЛЛОУСТО всех спасет!!! Покупай, и все пройдет!!!»
Затем тихонько, даже ласково:
— Душе откроешь врата рая, БИЛЛОУСТО покупая!
Смолкло. Блаженная тишина мягко зазвенела в ушах.
«Биллоусто, — раздраженно подумал я. — Чтоб ей пусто…»
«Ва-а-а-ду-ду-ду!!! — все началось снова. Я втянул голову в плечи. — Куришь много?…» — отдавалось болью в голове.
Я рухнул на скамью рядом с пожилым мужчиной.
— Здесь что, всегда так?! — спросил я, стараясь перекричать вой. — Для чего это?
Старик никак не среагировал. Я схватил его за плечо и тряхнул.
— Что с вами стало? Почему эта штука так орет? Почему ее никто не выключит?
Старик даже не шелохнулся, паралитик и паралитик.
Поезд остановился. Обрушилась тишина. Старик молча встал и деревянной походкой вышел. Вошли другие. Все что-то жевали. Один из них красноватой слюнкой сплюнул на пол.
«Что творится? — мрачно подумал я. — загипнотизировали их всех, что ли? Может, какой-то наркотик?»
Поезд тронулся. Опять заревело. На этот раз женский хор методично тянул: «Успокойтесь… — а затем еще медленнее и нежнее: — успокойтесь…»
Я закрыл ладонями уши. «Засуньте вы это «успокойтесь»! Что вы с ним делаете? Жрете, пьете? Или это что-то сексуальное?..»
Нудиловка сменилась бодрым стаккато.
Из метро я выбежал, как из сумасшедшего дома. Я ровным счетом ничего не понимал. Может, это я стал чересчур чувствительным после трех лет тишины и покоя? Вокруг меня грохотала Таймс-сквер.
Я хотел купить для Джин что-нибудь достаточно ценное, чтобы показать ей, как я рад встрече. Но оглушительные звуки сразу выбили у меня из головы эту мысль.
Меж домов, размалеванным во все цвета радуги, разноцветными тряпками, гирляндами и прочей ерундой, спеша и толкаясь, перла толпа.
«Ночь тиха!» — орал динамик.
«Украсишь дом свой…» — обещал другой.
«Колокола звенят-звенят! Санта-Клаус ждет ребят! Белое Рождество…»
Все очень смахивало на бред. Может, это не я свихнулся, а все остальные? Я вытер пот со лба, прислонился к стене. Солнце полыхало в зените. От жары, что ли, они все повредились?
«Благословен, кто дает!» — радостно сообщала табличка, прикрепленная к треножнику, под которым болтался железный котелок. На тротуаре, рядом с треножником и напротив меня, стоял мужчина в пухлом красном полушубке, отороченном белым мехом. Голову прикрывал красно-белый колпак, грудь — грязно-белая борода.
Он брякал здоровенным колокольчиком. Чудовищный звон перекрывал звуки рождественских гимнов, доносившихся из дверей универмага.
— Дай-дай-дай. — как заведенный кричал мужчина. В котелке то и дело звякали монеты.
На меня накатило неодолимое желание вытряхнуть в котелок всю мелочь из своего кармана. Кое-как пересилив себя, я шагнул к мужчине и хлопнул его по плечу. Он прекратил бренчать колокольчиком и повернулся ко мне.
— Не скажете, какое нынче число? — спросил я.
— Пятое июля, дружок, — он с любопытством посмотрел на меня.
— Вчера, значит, было четвертое. День Независимости.
— Ага, а завтра будет шестое, — в голосе его чувствовалась издевка.
— Ты кто такой?
— Санта-Клаус, дружок. — Он дурашливо захихикал. — Ты-то откуда такой взялся?
— Там меня уже нет. А ты не слишком спешишь? Рождество-то когда еще будет?
— Все нормально, дружок. До Рождества сто сорок пять покупательских дней. Не пропасть же им. Что-то я не замечаю в тебе рождественского настроения.
— Рановато, по-моему, — сказал я и ткнул пальцем на старающееся вовсю солнце.
— А вам не жарковато? Я и без шубы плавлюсь.
— Так у меня же индихолод. На батарейках работает. — Он гордо пошлепал себя по животу.
— Что?
— Индихолод, говорю. Индивидуальных холодильник. Надел на себя — и никаких проблем! Ты с какой луны свалился, дружок? На днях Институт патент выкупил. Все об этом знают! Прибыль сразу подскочила на пятьдесят процентов.
— Что за Институт?
Тип в полушубке оторопело уставился на меня.
Ну, ты даешь! Институт Рекламы, дружок. Хочешь торговать? Так этот институт организовал курс обучения. Я кучу денег отвалил, чтобы мне разрешили торчать здесь. И не жалуюсь. Зарабатываю в два раза больше, чем раньше. Ладно, с Богом. Болтаю тут с тобой. Дай-дай-дай!
Колокольчик вновь забрякал. Посыпались монеты. Я попятился. В голове неотвязно вертелась дурацкая песенка: «Пусть не успел к Четвертому июля, так к Рождеству поспею в самый раз…»
«Ночь тиха» … «Снег искрится на дороге…» «Список подарков проверь дважды…» — вразнобой оповещали динамики. — «Тра-ля-ля-бум-бум…»
Июльское солнце свирепо жарило. Неподвижный воздух обжигал, от миазм перехватывало горло. Кто-то, волоча большую пушистую елку, больно толкнул меня. От злости у меня помутилось в голове.
— Такси! — заорал я. Такси!
Но машины, набитые пассажирами и барахлом в картонных коробках, проносились мимо. В отчаянии я заметался по тротуару, цепляясь о голые руки и запинаясь о голые ноги, расталкивая всю эту оцепенелую нежить.
— Такси!!!
В Обочину ткнулось одно из них. С трудом, расшвыряв по пути несколько баб с дырками в лифчиках, я прорвался к машине. Какое мне дело до этого сумасшедшего мира, если меня ждет Джин…
Я назвал шоферу адрес и в изнеможении откинулся на сиденье. Никогда еще я не был так ошеломлен. Такси тронулось.
«А-а-а-ву-ву-ву! Покупай! Покупай!…»
Открыв глаза, я увидел перед собой экран, на котором, словно капли воды на горячей сковородке, плясали разноцветные пузырьки. Музыка противно фыркала, по-гадючьи шипела.
«Что ты преешь, паренек, куда полезней холодок, — заорал кто-то дурным голосом. Я почувствовал, как челюсти сводит судорога. — Индихолод — вот ответ. Нежен и пушист, как снег! Др-р-р-р-ва-а-а!!! Покупай!! Покупай!!..»
Я забарабанил по деревянной перегородке. Открылось окошечко.
— Какого черта? — рявкнул краснорожий таксист.
— Выключи! — Я задыхался. — Сейчас выключи!!!
— Ты что, рехнулся?
— Может быть. Выключи… — простонал я.
— Каким образом? Она же автоматическая. Все претензии к конторе. Что с тобой? До сих пор никто не жаловался. Или запись барахлит?
Я захлопнул окошечко перед его рожей, скорчился в углу, заткнул уши руками и зажмурил глаза… Такси притормозило. Я открыл глаза.
По тротуару шла женщина. Взгляд привораживали длинные стройные ноги и спина, обнаженная до…
— Джин!!! — я забарабанил по стеклу.
— Чего опять?
— Выпусти меня!
Машина остановилась. Шофер выключил счетчик и повернулся ко мне.
— Тринадцать сорок восемь, — недовольно буркнул он.
Я бросил десятку и пятерку. Сдачи не надо. — Я выскочил из такси. — Джин!!
Женщина не обернулась, она целеустремленно шагала по тротуару. Раньше на нее то и дело оглядывались мужчины, но сейчас все были странно погружены в себя.
Поколебавшись — не ошибся ли? — я припустил за ней. Вблизи я разглядел, что некогда белокурые волосы ее стали огненно-рыжими. Я опять замешкался. Наконец я догнал ее и заглянул в лицо. Джин! Господи, что с ней произошло? Застывшее невыразительное лицо, пустые глаза, как и у тех, что в метро. Она не замечала меня! Лишь нагло торчащие из бюстгальтера оранжевые соски презрительно осматривали меня.
— Джин! Почему ты меня не встретила? Я послал телеграмму…
Она молчала. Я взял ее за руку.
— Джин!
Она, словно заводная кукла, вышагивала дальше. Я рванул ее за руку.
— Джин! — Никакой реакции.
Пока я соображал, что же мне делать, мы подошли к аптеке. Джин открыла дверь и вошла, я за ней. Злое любопытство разбирало меня. Джин встала в конец длинной очереди. Я наблюдал, стараясь унять холодок ужаса где-то под ребрами. Джин медленно, терпеливо приближалась к прилавку. Нет, дело было не в терпении. У меня сложилось впечатление, что она в этот момент вообще ничего не чувствовала, а может, и не думала.
Вот женщина перед ней получила от продавца какой-то пакетик. Подошла очередь Джин. Получив точно такой же, она обернулась.
— Фрэнк?! Как ты здесь очутился?
Глаза ее широко раскрылись, исчезла бездумная муть. Полные оранжевые губы мило улыбнулись. Она не очень походила на ту Джин, какую я помнил, но все-таки это была она, и я любил ее, и она радовалась мне! Она словно проснулась.
— Джин, — я счастливо рассмеялся. — Что с тобой стряслось? Ты какая-то странная.
— Глупенький! Ну, что может случиться со мной? Фрэнк, родной мой, как я рада, что ты вернулся.
Не стесняясь толпы, она крепко обняла меня и поцеловала. Я смутился.
— Не здесь, Джин.
— Никуда я тебя больше не отпущу. И никогда.
— Никогда, — согласился я. Я посмотрел на пакетик у нее в руке. — Что это ты купила?
— Не знаю, — пожала плечами Джин. — Рекламировали… — Она разорвала упаковку. — Зубная паста…— разочарованно сказала она.
— Разве ты не знала?
Джин взяла меня за руку, и мы вышли из аптеки.
— Как бы тебе объяснить? Все так изменилось, пока тебя не было. Ты бы лучше рассказал, чем занимался на своем маяке.
— А чего о нем рассказывать? Тоска! Изо дня в день…
— Постой, — прервала меня Джин. — Потом расскажешь. Дома.
— Мы три года не виделись, зато теперь не расстанемся никогда. А почему ты не на работе?
— Да ну ее… Бросила. Зачем? Разве у нас мало денег?
Я насторожился.
— И сколько у нас осталось?
— А я знаю? — дернула она плечами. — В арифметике я всегда плавала. И вообще, мне кажется, есть кое-что куда ценнее денег. К примеру, ты!
Сердце мое сжалось. Молодоженами мы безумно любили друг друга. Нам нелегко было расстаться, но я на три года продал свою жизнь, чтобы она ни в чем не нуждалась и имела все самое лучшее. Я гордо шествовал рядом с моей Джин, и меня тянуло к ней даже сильнее, чем раньше.
— Ты так спешишь домой, чтобы мы поскорее остались вдвоем, да? — я ее обнял и весело засмеялся.
— Ой, ну не надо, Фрэнк! — Она вывернулась из моих объятий. — Из-за тебя я могу пропустить сериал.
— Какой еще сериал?! — воскликнул я. — Ты что, не рада мне?
— Конечно, рада! Но ты же все равно здесь!
Мы подошли к нашему дому. Я взял Джин за плечи и развернул ее к себе.
— Что твориться, Джин? Что с тобой? Неужели за три года ты охладела ко мне?
— Ну перестань, Фрэнк. Ты же не животное.
Я хотел поцеловать ее, но она отстранилась.
Открыв дверь, она ринулась мимо меня в гостиную и сразу же уселась перед экраном. На лице ее, сразу как-то отупевшем, заплясали цветные полосы.
«Стиросам трет, стирает, Стиросам всем помогает! — бодро хвасталась песенка. — Стиросам, Стиросам все, что хочешь, чистит сам. Поспеши в универсам и купи там Стиросам!!!»
— А-а-а! — взвыл я.
Нескончаемая чушь болезненными уколами отдавалась в мозгу и, казалось, во всем теле. Наконец, после того как экран заполнила лоснящаяся задница, символизирующая, надо понимать, эффективность Стиросама, все исчезло и появился мужчина с черными, давно не мытыми волосами. Он хищно спивался губами в блондинку. Они словно склеились, поскольку отрывались друг от друга с невероятным трудом. Уж они то явно Стиросамом не пользовались — одежды их были убоги и грязны.
— Хватит, Джин! Выключи, — потребовал я.
— Отстань… — не отрывая глаз от экрана, ответила Джин. — Интересно же, что сделает Сандра. Рони Джон ее соблазняет, а она колеблется между долгом и желанием.
«О, Сандра, чей муж лучший друг мой! — молвил мужчина, закатив глаза, как припадочный. — имеют ли значения узы верности, богатства и пристойности, после того как ты познала, сколь глубока моя любовь к тебе. Ступай же со мной в хижину мою убогую, где предадимся мы похоти и разврату, о, желанная моя!!»
«О, Родни, желанный мой, — жеманно змеясь всем телом, отвечала блондинка. — Ты дал мне вкусить плода любви и страсти, что навсегда, я думала, покинули меня. Мечтаю я тебе отдаться, но долг и скромность — вот преграды, что на пути моем стоят. Прости меня, мой друг. Пойми мои страданья».
Они опять слиплись, но хаос красок тут же стер их тела.
«Стиросам, Стиросам! Трет, стирает, чистит сам!»
Меня передернуло. Весь мир рехнулся! Четырнадцать минут глупейшей рекламы и тридцать секунд идиотского до невозможности фильма! Куда канули ценности этого мира?
Я вскочил, протянул руку к телевизору. Мужчина, заполнивший экран ,ткнул в меня пальцем.
— Смотрите эту программу, — приказал он.
Я щёлкнул тумблером. Экран погас.
— Что ты делаешь, Фрэнк! — завопила Джин. — Ты же слышал, что он сказал!
Включив телевизор, она опять уставилась в него. Взбешенный, я выбежал из гостиной. Вдогонку, словно глас неумолимого рока, неслась противная песенка. Но я уже не слышал. Я стоял в дверях кухни и ошеломлённо пялился на невообразимое зрелище.
От пола и до потолка громоздилась, сверкала хромом и разноцветными упаковками здоровенная куча разной утвари. Электроприборы всех мастей и любой величины, кастрюли, жаровни, мороженицы. Что там еще — трудно было разобраться, но ни один их этих предметов ни разу не использовался, что можно было определить по невскрытым упаковкам.
Не уместившиеся в шкафах продукты — банки, бутылки, свертки, — валялись на полу. Содержимое бесформенных груд в углах невозможно было определить. Невероятная вонь удалила мен в нос. Я закашлялся и захлопнул дверь. Есть мне больше не хотелось.
Я сунулся в спальню. То же самое!!! Дверцы шкафов уже не держали груды белья. Все валялось на полу, перепутавшись в дикую смесь мехов и разноцветных тканей. Лишь к неубранной кровати вел узкий проход, да и он готов был исчезнуть под слоем ни разу не одеванных вещей.
«Они что, размножаются? — подумал я. — Трахаются, мутируют, превращаясь в безобразные карикатуры на самих себя?»
До сих пор удивляюсь, как я тогда не спятил.
Я заглянул в ванную, но удивляться уже не стал. Кувшины, бутылки, свертки, тюбики, зубные щетки — все переплелось в сюрреалистическом экстазе. Ванна им тоже понравилась. Я бы не осмелился разгребать эту кучу. «А моется она где?» — удивился я.
Уже почти весело я бегал от комнаты к комнате, не заходя в них, а только заглядывая. С меня градом катился пот, а голову назойливо сверлила мысль: «Что происходит? Что случилось с ними со всеми?»
Телевизор в столовой продолжал орать, но Джин куда-то запропастилась. Я с отвращением выключил его и огляделся. Где же Джин?
На полированном столике лежала ее сумочка. Я схватил ее и перевернул над столом. На желтый конверт я не обратил внимания — ясно, это моя телеграмма. Я продолжал рыться в небольшой кучке на столе.
Нашел! Черненькая продолговатая книжонка. Я раскрыл ее. Поступлений совсем чуть-чуть, а вот корешков очень много. Еще конверт. Красный. «Ваш счет исчерпан», — извещал стандартный бланк. Оставалось лишь пятьдесят долларов и шестьдесят центов.
Не густо, мягко говоря. Я продолжал искать. Где-то должна быть еще одна чековая книжка.
Ага. Вот. Тоже черная, только поменьше. Я полистал ее. Сколько снято! Что же осталось?
Сто двадцать один доллар… Невозможно! Три года в преисподней! Рехнуться можно!
Хлопнула дверь. Я оглянулся. Джин! В руках у нее был сверток.
— Ну вот, зачем выключил? — капризно, как ребенок, спросила она.
— Джин! — голос мой дрожал. — Где наши деньги?
— Ты о чем?
— Деньги где? Жалованье, что тебе выдала Компания за мою отсидку на маяке. Сто пятьдесят тысяч долларов. Где они?
— Но вот же чековая книжка, у тебя в руках. Там все указано.
Я упал в кресло. Меня буквально скрючило, и на время я лишился способности говорить.
Нет, на помешанную она не походила, рассуждала вроде бы разумно. Втолковывала мне вполне логично. Я даже готов был поверить в собственную бестолковость.
— Жизнь стала совсем другая, — терпеливо разъяснила мне Джин. — Чтобы достойно жить, теперь требуется покупать гораздо больше. Не спрашивай почему, но называется это жизненным уровнем, — назидательным тоном, как маленькому, втолковывала она. — А жизненный уровень с тех пор сильно повысился, вот.
— Но вот продукты… — перебил я. — Куда тебе столько? Их же за пять лет не съешь.
— Рекламировали… — рассеянно ответила она.
— А эти тряпки? Тебе и за всю жизнь не сносить. Сгниют раньше!
— Синтетика же не гниет, — удивилась моей дремучести Джин.
Я не стал спрашивать, что будет, когда комнаты забьются до потолка, вытеснив нас. Я испугался, что она ответит: «Начнем все сначала».
— Но как ты умудрилась столько истратить? — я уже хрипел.
— А что? «Кадиллак», новый кондиционер, — невозмутимо ответила она. — Ой, да еще много-много всяких штучек… — Она внезапно замолчала и быстренько так засеменила к телевизору.
— Не-ет! — закричал я. — Больше ты его не включишь!
— Хорошо, Фрэнк, — коротко согласилась она.
— Я жрать хочу. Марш на кухню! И чтобы никаких консервов! Бифштекс, лук, стакан молока.
— Хорошо, Фрэнк, — она послушно отправилась на кухню.
— А потом на неделю завалимся в постель! — крикнул я ей вслед.
Но получилось не совсем так.
Кухонная плита оказалась не подключена, пришлось давится холодными консервами. Что же будет дальше? Пожалуй, три года вне общества многовато для человека. Но жить-то как-то надо. Придется смириться и приспособиться. Но как? Я долго не мог уснуть, чувствовал себя обманутым, обидно до слез.
Снилась мне какая-то жуть. Я на маяке. Воет аварийная сирена, а я никак не могу проснуться. На маяк идет группа астероидов. Вот треснул прежний корпус, все крушиться. Нужен срочный маневр, а я никак не могу проснуться…
Я открыл глаза. Было темно, но я сразу сообразил, что я на Земле, в своей спальне, а кошмар творился наяву. Кошмаром стала вся Земля: все посходили с ума, и денежки мои вылетели в трубу. Три года невыносимого одиночества прошли впустую.
Я повернулся. Джин рядом не было. Моя Джин с огненно-рыжими волосами и анемичным телом куда-то ушла. Из столовой доносилась музыка, визжали и хрипели голоса.
Я с трудом добрался до двери, спотыкаясь о груды барахла. Джин в ночной сорочке неподвижно сидела перед телевизором, обалдело уставившись в него. По ее лицу, по стенам гостиной плясали разноцветные пятна.
Свирепая дрожь — казалось, что у меня на моих глазах вершиться мерзкое преступление, — прошла по мне волной и сменилась холодной яростью. Я ощутил тяжесть в руке. Латунный подсвечник! Где я его прихватил? Я прыгнул и изо всех сил ударил по экрану. От резкого хлопка заложило уши, со звоном посыпались стекла. Я бил, не переставая. Летели какие-то щепки, хрустела и лопалась электронная начинка, а я колотил и колотил, и не мог остановиться. От латунного подсвечника остался лишь изогнутый стержень, от телевизора — груда обломков.
Джин испуганно глядела на меня.
— Френк! — голос ее дрожал. — Френк…
— Немедленно ложись!
Она поднялась со стула, боязливо обойдя меня, и выскочила из гостиной. Я устало опустился прямо на пол.
Вот тебе и кошмарный сон… Бессмысленность, идиотизм происходящего не укладывались в голове. А, может, все проще? Сплю я себе на маяке и вижу всяческие сны. И чего только не присниться… Вот только никогда еще мне не снилось, что мне снится сон.
Боль почти парализовала руку, кровь ручьями стекала из глубоких порезов. Я отыскал в ванной полотенце и замотал руку. Вернулся в столовую. Сквозь шторы мало-помалу проступал рассвет. Снова сел. «Кто-то должен мне все это объяснить», — подумал я. Я вспомнил, кто мне может помочь, и встал. Под ногами захрустело крошево телевизора.
Я быстро оделся. Рука уже не кровоточила. Для начала я закрыл все двери, а ключи взял с собой. Вернувшись, я хотел застать Джин дома — нам еще многое предстояло обсудить.
Таймс-сквер грохотала. Нужное мне здание я увидел издалека. Оно высилось там, где сияли бы звезды, не погаси их день. Орали рождественские гимны, опять нещадно палило солнце.
«PER ASPERA AD ASTRA» — сверкали золотом буквы на фасаде здания.
Девиз нашего времени… Сейчас я крепко засомневался в этом. Не знаю, как насчет терний, но звезды выглядели паршиво.
— Здравствуйте. Входите, пожалуйста, — непривычно вежливо сказала секретарша. Хорошенькая, в обычном платье, она выглядела гораздо соблазнительнее тех, с дырками. — Господин Уилсон ждет вас. Можете пройти.
Именно из этого кабинета я отправился в космос три года назад.
— Вы ждали меня? — спросил я.
Моложавое лицо Уилсона выглядело по-прежнему обаятельным. Он приветливо улыбнулся.
— Да, я знал, что вы придете.
— Что происходит? Кто объяснит мне, отчего рехнулся весь мир? А может, дело во мне самом? Я ничего не понимаю!
— Присядьте, — спокойно сказал Уилсон. — Не спешите с вопросами. Три года — большой срок, а изменилось многое. Но для вас все произошло внезапно, и я понимаю, что вам приходится очень трудно. Хотите продлить контракт?
Я вздрогнул.
— Еще три года?
— Понимаю. Вам нелегко, — посочувствовал Уилсон. — Как бы вам объяснить… произошло в общем-то неизбежное. Все к этому шло. Немало потрудился Институт Рекламы, финансируемый различными филантропическими обществами. Институт изучал психологию потребителя и, судя по результатам, добился немалых успехов.
— В чем?
— В рекламе! — продолжал Уилсон. — Из искусства реклама превратилась в науку. Мы научились внушать потребителю покупать не только то, что ему нужно, но и то, что ему самому не пришло бы никогда в голову. И если раньше реклама принадлежала обществу, то теперь общество принадлежит рекламе.
Я старался его понять, а он продолжал декламировать:
— Еще предтечи научной рекламы нащупали верный путь. Суть его проста: подольше щекочите человека, и ему очень захочется избавиться от щекотки. Повторяйте, повторяйте, возбуждайте подсознание. И в один прекрасный момент оно овладевает человеком, и он неосознанно совершает поступки, которые в нормальном состоянии были бы невозможны. В нашем случае он идет и покупает.
Но этот метод применим не только в рекламе. Современное искусство, не затрагивая высшую нервную систему, воздействует непосредственно на рефлексы. Модернистская поэзия, атональная музыка, абстрактная живопись, к примеру, — все это неэстетично, непривычно и часто неинтеллектуально, но именно то, что надо! Человек становится послушным, а главное — предсказуемым.
Все это не ново. О силе внушения знали давно, но в широких масштабах применять не решались: пугала интеллигенция, сдерживало сочувствие. Много болтали о каких-то ужасных последствиях оглупления потребителя. Только забыли, что потребитель не любит жаловаться, а любит покупать. Да, реклама жестока. Она не дает вам времени на размышления в эмоции. Ну и что? Истинная правда должна быть голой, без всех этих призрачных обманчивых одежд. Уничтожьте эмоции, познайте правду, и вы станете богатыми.
Усвоив это, Институт стал коммерческим центром и теперь практически управляет обществом.
— Но это же ужасно! — Руки у меня тряслись. — Людей превратили в роботов с одной лишь программой: «Покупать! Покупать!»
— Ну и что? — спросил Уилсон. — Люди и раньше частенько становились роботами. Существовал даже специальный термин — «зомби». Причем если этим методом овладевали политики, то одурманенные толпы совершали чудовищные преступления. А у нас все в руках рекламы. Согласитесь, это довольно безобидно. Что плохого в том, что люди покупают и покупают? В результате процветает общество. Благодаря солидным окладам покупательная способность очень высока, а на былые безумства у человека просто не остается ни времени, ни эмоций. Чем же это плохо?
— Но они покупают ненужное!
— Ну и что? Это великолепно поддерживает оборот, повышает производительность, заработную плату и избавляет от угрозы кризиса перепроизводства, чреватого социальными взрывами.
— Но они же захватят весь мир! Кто сможет остановить их? Не эти же рабы! Хоть у кого-то голова должна оставаться ясной.
— Разумеется. Реклама действует на людей по-разному. Большинство подчиняется ей полностью, но редкие индивидуумы безразличны к ней. Они-то и управляют миром. Своего рода иммунитет к рекламе позволяет им следить, чтобы остальные покорно выполняли то, что от них требуется.
— У вас тоже иммунитет?
Уилсон кивнул.
— У меня тоже, наверное, тоже, — сказал я. — Я не испытываю никакого желания покупать.
Уилсон с интересом взглянул на меня.
— Реклама как наука о психологии толпы основана на норм…
— А я, значит, ненормальный? Вы это хотите сказать?
Уилсон поднял руку в примирительном жесте.
— Разрешите мне закончить. Но норме, я хотел сказать. В каком-то смысле вы и вправду ненормальны. Об этом говорит хотя бы то, что вы не сошли с ума за три года одиночества. Реклама эффективна только в обществе, где каждый чувствует себя своим. А вы и раньше своим никогда не были, и это только усугубилось за три года. Общества же ушло далеко вперед, и для него вы — ребенок, который должен еще приспособиться к нему.
— Приспособиться… — тупо повторил я. — Нет! Не хочу. Мне омерзительно такое общество. Я обязан сохранить свой иммунитет. Я не желаю превращаться в раба. — Я вспомнил Джин и свои бедные сто пятьдесят тысяч долларов. — Да и денег у меня нет.
— А жалованье?
— Попусту истрачено. Я нищий, — простонал я.
— Жаль. Об этом мы не подумали. Еще недавно такая сумма казалась весьма солидной, но ее съел возросший потребительский уровень. Но вы можете устроиться на работу. Мы поможем вам.
Я подумал обо всех этих призраках, что видел в метро, на улице, в магазинах. О Джин, порабощенной телевизором. Вспомнил свой дом, заваленный ненужным хламом. Представил, что мне придется жить со всем этим… И маяк, ничтожной песчинкой движущийся среди астероидов, показался мне милее этого бедлама.
— Постойте! — торопливо воскликнул я. — Я согласен возобновить контракт. — Я показал скомканный бланк. — Вот оно, ваше предложение. Можете не удваивать жалованье. Я согласен и на прежнее.
Уилсон сочувственно вздохнул и покачал головой.
— Теперь уже невозможно. Могу наперед сказать, что результат психологических тестов будет отрицательным. Если в прошлый раз вы просто улетали от общества, то сейчас восстаете против него. Совсем разные вещи. Вы понимаете?
Я услышал протяжный стон и не сразу понял, что стонал именно я.
— Что же мне делать?.. Я не могу вернуться туда, но и жить здесь тоже не могу…
Кошмар улицы безжалостно обрушился на меня.
«…Успокойся — веселись!..»
Калейдоскоп красок. Гирлянды, колокольчики. Новогодний придурок в полушубке. Свирепое солнце…
«Дай-дай-дай!..»
Вихри красок. Пляшущие пузырьки. Дымящаяся сигарета…
«Тр-р-р-р-р-бум-бум! Чаруй, пленяй, меньше думай, покупай!»
Пустые глаза, нафабренные соски…
«Ва-а-а-а-а-ду-ду-ду-ду! Куришь много? В душе пусто? Покупайте БИЛЛОУСТО! Ду-ду-ду…»
Роботы! Кругом одни роботы. Маршируют, орут, стучат!
«Бам-бам! — Покупай! Покупай! — Бам-бам!..»
Наконец-то мой дом. Я закрыл за собой дверь, заметно при этом пошатываясь.
«Стиросам, Стиросам трет…»
Перед новеньким сверкающим телевизором сидела Джин. Меня она не замечала. На застывшем лице мелькали разноцветные блики.
Меня так и кольнуло. Чековые книжки у меня, значит, она купила в кредит? Господи, какое болото…
Я лихорадочно перерыл карманы. Пусто! Ничего! У меня же был полный карман мелочи и пятьдесят долларов бумажками! Куда они пропали? Я продолжал обыскивать себя. Пусто! Не мог же я потерять…. И украсть не могли. Не может быть!!! Вот тебе и иммунитет!
«Дай-дай-дай», — смутно услышал я зазывной голос. Мне хотелось завыть.
Я метнулся в спальню. Расшвыривая тряпки, добрался, наконец, до письменного стола. Это где-то здесь. Но в ящиках письменного стола валялось все что угодно, только не то, что я искал. С треском и грохотом, раскидывая все на пути, я метался по дому. Бешенство душило меня. Не помню, как я оказался в подвале, но там, среди всяческого старья, я нашел его. Он чуть заржавел, но затвор ходил свободно. Я погладил его, вынул обойму, вставил патроны. Обойма четко вошла на место и защелкнулась. Все! Пора!
Я вернулся в гостиную. Телевизор надрывался впустую. Джин исчезла.
«Муж твой, — утешал блондинку Родни Джон, — являясь другом моим лучшим, не заподозрит никогда, что мы…»
«Бах!» — пуля пробила похотливую рожу Джона. Экран умер.
Сунув пистолет в карман, я выбежал из дома.
«Блям, блям, блям! Дай-дай-да…»
«Бах-бах-бах!» — задергался пистолет. Шут в красно-белом изумленно посмотрел на свой огромный живот. Крови не было, только дымок вился из отверстий. Медленно-медленно он повалился на тротуар. Тело его тихо сложилось рядом с треножником.
«Благословен, кто дает», — сообщала табличка.
— Что случилось?
— Кто-то выстрелил, и он упал.
— Санта-Клауса убили!!! Здоровенный мужчина в синей форме растолкал толпу.
— Разойдитесь! Назад! Назад!
Он склонился над телом. Синее над красно-белым.
— Он мертв.
— Меня повесят? — нетерпеливо спросил я, будто спешил куда-то. — или посадят на электрический стул? Как у вас тут наказывают за убийство?
— Что за глупости?! Вышку давно отменили. — Добродушный с виду человек смотрел на меня с другой стороны широкого стола.
— Я ведь очень опасен, да? — с надеждой спросил я. — Вы меня в одиночку посадите, да?
— Ну что вы, — ответил добродушный мужчина. — Мы не настолько жестоки, а тюрьмы служат не для того, чтобы наказывать. Мы будем вас воспитывать, пока вы не станете полноценным членом общества. Кстати, камеры у нас достаточно комфортабельны. Вам понравится.
— Не-ет! — завопил я, увидев свое пристанище. — Я не хочу! Уведите меня отсюда! Ради Бога! Я не хочу!..
«Куришь много? В душе пусто? Помогает БИЛЛОУСТО!.. — Огражденный железной решеткой телевизор радостно призывал: — Покупай! Покупай!… Тра-ля-ля-бум-бум!…»
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Рождество ежедневно», Джеймс Ганн
Всего 0 комментариев