«Сборник рассказов»

Сборник рассказов (fb2) - Сборник рассказов 153K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Егор Фомин

Егор Фомин СБОРНИК РАССКАЗОВ

Легенды о ночном небе

Говорят, что звезды — это пары влюбленных, которые нашли друг друга, и даже после смерти их души остались вместе, давая жизнь звезде.

Каждая звезда светит своим светом, неповторимым. Одни пылают иссушающим светом, другие переливается многими цветами, а какие и вовсе трудно рассмотреть. И так же разняться судьбы тех, что дали им жизнь.

Кто-то из них шел друг к другу через многие миры и жизни, преодолевая многие препятствия которые есть лишь тлен по сравнению с настоящим чувством. У их ног лежали бескрайние пески и неодолимые скалы, возникали и рушились королевства на их пути, но они нашли друг друга. И целые миры, и даже сама Смерть были бессильны.

А кто-то из них родились в соседних дворах, и для них никогда не существовало большого мира, были лишь они. Их жизнь была тиха и спокойна, но даже после смерти они не смогли расстаться.

Но есть на ночном небе светила, сродни звездам, но с совершенно иной судьбой…

Легенда о полярной звезде

Были Он, Она и Другой. Он и Другой любили Ее, а Она любила Его. Так случилось, однажды, что в их мире не стало света. А Ей нужен был свет, и она стала чахнуть. Он прижимал Ее к груди, утешал, но не было света в их мире. И тогда Другой отправился в путь. Он обошел весь их мир. Он переворачивал горы и просеивал пески, но когда он вернулся, то показал лишь пустые руки. Вновь застонала Она и в мольбе запрокинула голову. И тогда Другой сказал Ей только: «Тебе нужен свет? Что же, смотри».

Развернулся, побежал и прыгнул. Он взмыл в небо грудью вверх, раскинув руки. И высоко-высоко на черном непроницаемом бархате загорелась серебром маленькая звезда. «Смотри, теперь у тебя есть свет!»: сказал Ей Он, целуя ее. Но Она оставила Его, прошла несколько шагов к звезде, и упала в плаче на колени.

Легенда о Небесном мастере и Луне

Их глаза встретились посреди людной дороги. Он шел из города в город. Она шла с городского рынка домой. И еще долго не могли они оторвать взгляда от глаз друг друга. И еще долго недвижимо стояли они среди людной дороги, одни в целом мире.

Корзина с яблоками выпала из ее рук и румяные плоды покатились по дороге. И с тех пор все катятся они по свету. Встретив яблоко на дороге не спеши его поднимать. Если думаешь, что уже нашел свое счастье, оставь его, ибо дороги и по сию пору переполнены ищущими. Если же ты думаешь, что еще не обрел, то, что искал, раздели этот плод со своей избранницей, и небо подарит земле ночь только для вас.

Тогда, в тот краткий, но бесконечный миг на дороге, они были счастливы, но не могло это продолжаться вечно, ибо был он Небесным Мастером, великим зодчим. И боги призвали его к себе, чтобы строил он для них небесные чертоги, прекраснее которых не может родить земля. Только одну ночь в месяц мог он быть с ней, и потому он выстроил для нее замок в небе, и приходил, когда отпускали его боги.

А она меряла время, открывая штору на окне, понемногу каждую ночь, а после того, как окно было полностью открыто, закрывая. И когда тяжелая штора полностью закрывала большое окно ее дворца, приходил он, и они были счастливы. Одну ночь в месяц.

И сидя у окна в ожидании, смотрит она на землю и стремится помогать парам внизу, тем, чьи чувства заслуживают лучшей доли.

И лишь одну ночь в месяц влюбленные остаются предоставлены сами себе.

Легенда о влюбленном

Правду говорят, или пустое бают, а только постучался однажды в дверь лесной хижины юноша. Ему открыл дверь древний, как мир, старик-отшельник. Впустил в дом, и разделил с ним скудную трапезу. Рассказал юноша старику о своем путешествии. Говорил долго и горячо. О красоте своих гор, о гордости своего народа. И о красавице своего сердца. Той, что отвергла его, той, что посмеялась над ним. Той, ради которой отправился он в путь, чтобы доказать силу своего чувства.

— Ты сильно ее любишь? — спросил старик.

— Ты на все готов ради нее? — Да! — тряхнул тот буйной гривой своих волос.

— А любишь ли ты ее настолько, чтобы оставить ее, и никогда больше не увидеть? Если бы это нужно было для ее счастья и для счастья еще многих людей.

— А ты? — запальчиво спросил юноша.

Старик ничего не ответил, только обвел взглядом, полным неизбывной тоски, свою хижину, словно стены тюрьмы, построенной своими руками…

Легенда о мастере

Когда она просыпалась, он уже уходил по делам, ибо ему нужно было содержать ее, дом, поместье.

Она томно потягивалась, лениво позволяла себя одеть, капризно ела и выходила на балкон. В поместье царила невыразимая скука, и все что ей оставалось, это сидеть на балконе и разглядывать проходящих внизу по дороге. Этого она заметила издали, он шел, опустив голову, размеренно шагая привыкшими к пути ногами, пропыленными больше, чем сама дорога.

Сильные его широкие ладони уверенно сжимали посох. Он подошел ближе, поднял голову, и их глаза встретились. И она с головой окунулась в его взгляд. Она увидела лунные ночи, услышала серенады, что пелись только для нее, теплоту ласки широкой ладони. Она видела, как однажды она шагнула с балкона в его объятья. И в серой дымке горизонта долго еще видны были двое влюбленных, идущих рука об руку.

И были дороги, и были города и веси. Его песни о ней пели даже там, куда они еще не приходили, а слава о его изваяниях в ее честь летела впереди них. Он любил ее и мог положить весь мир к ее ногам. Сильнейшие тех миров, через которые они проходили жаждали его вдохновения и дорого давали, чтобы задержать его у себя. Но каждый раз он уходил.

Поначалу, она была счастлива, а после поняла что в этом и есть ее несчастье. Он мог принести к ее ногам горы, реки и моря, посвятить ей миры и звезды, но не мог подарить ей даже маленькой хижины на опушке леса. Она не могла идти с ним всегда.

Она стояла на балконе, глядя в его глаза, и не никак могла выбрать. А он не мог ждать, он опустил взгляд, и в серой дымке горизонта долго еще была видна его одинокая фигура.

Принц

Мимо окна все время кто-то проходил. Довольно часто — мужчины. Она видала их много, самых разных. Кто-то останавливался, шутил, и она смеялась. Кто-то, робко пряча глаза, проходил мимо. Кто-то был здесь только один раз, а кто-то появлялся каждый день. Таких было немало, и другие невесты приходили сюда искать женихов, уж тут-то их хватало вдоволь.

Ей дарили подарки. Разные: дорогие и просто красивые. Но всем им нужно было одного… И она все сидела у окна, ждала.

Этот же день с утра был особенным. И, когда на дороге у горизонта появилось облачко пыли, она сразу почувствовала — Он.

Он ехал на белом коне, непритязательно и надежно убранном. Сам он был статный, молодой, сильный, складный, весь сияющий белизной и аккуратностью, несмотря на долгую дорогу.

Плащ его и черные волнистые волосы развевались по ветру. Он словно летел — летел к ней.

Она выбежала на встречу из дома к воротам двора, впервые с тех пор, как заневестилась. Подъехав, он остановился и внимательно оглядел ее своими лучистыми серыми глазами.

Он взглянул на несмело толпящихся вокруг отвергнутых женихов, рукоделье, свешивающееся из открытого окна и затеянное для него. Он все понял.

— Ждешь Принца, — сказал он мягким, бархатным, глубоким голосом.

— Да, — выдохнула она, берясь своими изнеженными руками за поводья коня.

Он божественно улыбнулся и, промолвив:

— Что же, жди, — взвил коня на дыбы и устремился к горизонту.

Бард

Как только курган показался из-за деревьев, Игорь благоговейно прошептал:

— Это он…

— Уверен? — с усмешкой усомнился Владимир, — битую неделю мы колесим по всему Уэльсу, и ничего, а тут, вдруг, ты так уверен.

— Я нутром чую — он!

Между тем, машина выехала на открытое пространство, и курган открылся во всей своей красе. Как и в легенде, окруженный двумя кольцами дольменов — камней, поставленных на манер дверного проема, он ничем другим не выделялся.

Обычный, не очень то высокий бугор, поросший кое-где кустарником на склонах, с начисто лысой верхушкой он мало восхищал Владимира, уставшего от бесконечных поисков. Однако, что действительно впечатляло, так это каменные кольца. Кое-где упавшие, камни в большинстве своем все же стояли, и чувствовалось, простоят долго. Они словно силились сказать что-то, но…

— Ты представляешь, та самая легендарная могила Талесина — величайшего из бардов древнего Уэльса, да это не то слово, да что там… — слова радости от близости цели заплетались на языке Игоря.

Они сидели у костра, рядом с внешним кольцом камней, в ожидании ночи. Владимир не слушал друга.

Потому, что слышал все это уже по несколько раз, потому, что все это неинтересно, особенно при том, что одному народу никогда не понять другого, и еще потому, что уже думал о дороге домой, так как дело они уже сделали, а остались здесь, поскольку справились раньше, чем планировали, и Игорь уговорил задержаться, чтобы исполнить мечту своей жизни. Уже завтра они поедут домой. А дом это дом, во-первых, а во-вторых, дома Светка.

Согласно легенде, тот, кто поднимется на этот, а может быть и другой курган, и проведет на вершине ночь, к утру либо лишится остатков мозгов, либо станет лучшим из бардов, в древнем понимании этого слова, своего мира. «Блажен, кто верит»: подумал Владимир, провожая взглядом Игоря, нетерпеливо скрывшегося во мраке наступившей ночи. Ночь эта была темная, но на удивление теплая.

Утренние лучи солнца легко разбудили Владимира, а через несколько мгновений из-за камней вышел глубоко опечаленный Игорь.

— Нет на свете человека, несчастнее меня, — простонал он, опережая вопросы, — я был удостоен великой чести. Я чувствую в себе силу, способную создать величайшие песни и стихи, но будь я проклят, если понимаю хоть слово языка, на котором могу творить — древневаллийском!

Дракон

— Так, эта вы… э-э-э… к Дракону чевой ли? — старательно выковыривал дюжий мужик из довольно обильной щетины, по которой, усердно стараясь не заблудиться, разгуливали домашние насекомые, остатки скудных мыслей.

Видя такие усилия, благородный рыцарь решил вознаградить мужика, поднапрягся и со скрежетом доспехов произнес:

— Так, э-э-э… ага.

Воодушевленный, мужик раздухарился:

— А-а-а! Ну, дело-то ясное, даже оченно понятное. Чего же не понять? Дракона идете бить, значиться. А че? Все ходили и они идуть. Ага. Штука обычная. Вон Тристан сам недавнось оттеда. Эй, Триста-ан! — звучно гаркнул он.

Невысокий плечистый мужичок, с завидной выправкой, однако старательно копавшийся в соседнем огороде, с охоткой откликнулся, безуспешно пытаясь отряхнуть руки от жирной земли:

— Чевось?

— Ты, эта… — вопросил первый, — давно от Дракона-то?

— Ну… с месячишко, — неуверенно сказал тот, — наверна…

— Во! — повернулся первый мужик к благородному рыцарю. Вновь поместил пятерню на подбородок и вдумчиво добавил, — Ну, скорась значит, тово… ждать вас… а тут и домишко, как раз ослобонился… а вам-то эта… туда, значиться… потом туда, оттеда так… и там тут и, значиться, будет вам эта… ага!..

Дракон…

Сказав, сам потрясенный своим красноречием, мужик замолк и надолго. Благородный рыцарь, даже не заикнувшись о благодарности, гордо тронул коня и ринулся на подвиг, щедро обдав пылью из-под копыт осчастливленных крестьян.

Дракон был огромен. Нет, действительно огромен, ну прямо — гора! Черная его туша, сплошь покрытая неодолимой броней простиралась в небо сколько хватало глаз.

По самому верху шел то ли гребень, то ли горный хребет. Исполинская морда по-хозяйски возлежала на груде золота. Написано было на этой самой морде райское, почти, блаженство. Судя по всему, дракон спал. И ему было хорошо.

Подробно рассмотрев данный пейзаж, благородный рыцарь понял, что подвиг ему не свершить, однако, возвращаться он тоже спешить не стал, это же всем дворцовым курам будет на смех. Потому он безрадостно и даже обречено, тронул коня в галоп, без тени надежды целясь копьем в дракона, надеясь лишь промахнуться.

Услышав лязг и грохот, дракон вяло открыл глаз, пробормотал:

— Опять меня убивать будут. Ну как надоели! — и отвернул морду на другую сторону.

Конь, заслышав голос, отдаленно напоминающий человеческий, обрадовано встал, как вкопанный.

Благородный рыцарь незамедлительно пролетел меж его ушей и грянулся оземь. Копье, конечно, преломил. Дракон остался недвижим. Понимая, что что-то нужно все-таки делать, благородный рыцарь погрузился в раздумья. Скрежет неохотно ворочающихся мыслей, в голове, занятой непривычным делом, всполошил всю округу. Но дракон оказался стоек и к такому оружию. В конце концов, благородный рыцарь решил представиться, на всякий случай:

— Эй! — речь его была связна в связи с накатаностью процесса, — Тебя приветствует и призывает выйти на честный бой Теодорих Зильбершнадтский, владыка Эртойля, Закройля, Верхнего Турейна…

— А также властелин всея курятника, половины большого сарая и всех земель до забора справа от дома, потому, что землями слева владеет старший брат, — закончил за него дракон, внезапно обернувшись.

Конь от испуга прянул и скрылся за горизонтом. Теодорих нерешительно замер, боясь пробудить остатки мозгов.

— Чего стоишь-то, — обратился к нему дракон, положив лапу на лапу, — поговорил бы, что ли. А то убивать-то вы все мастера. Иной раз приедет, начнет ковыряться, даже приятно поначалу, один бок подставишь, другой. А потом всю ночь заснуть не можешь — зудит, собака. Вон они, где теперь-то, убивцы. Убить не сумели, уйти не смогли, живут, ждут чего-то.

Он махнул мордой в сторону деревеньки под горой, что отсюда была видна как на ладони. Полыхнул для острастки. В деревеньке люди заученно забегали, заметались.

— Вот ты говоришь: чудовище, дракон, — продолжил он, не взирая на безнадежно мелькнувшую в голове рыцаря мысль, причем так глубоко, что хозяин сам о ней не догадывался, о том, что он, дескать, ничего такого не говорил. — А ты думаешь легко быть драконом? Сиди тут, сторожи. Принцесс этих опять же, умыкать и есть положено. А они все костлявые, да еще у иных и железо какое-то на поясе. Снова всю ночь мучаюсь, уже животом. Вот и ешь их после этого!

Он, демонстрируя негодование, грохнул когтистой лапой по сокровищам. Во все стороны брызнуло золотом, смятыми кубками, коронами, венцами. Посмотрев на это, изображая влюбленность в дело, он все подгреб.

— А как все мирно начиналось, — закатил он мечтательно глаза, — Был себе тихим казначеем. Ну, приворовывал помаленьку, понятное дело. Потом тащил по крупному. Потом перестал украденное выносить из сокровищницы, все равно дома не осталось места. Потом перестал отличать королевское от своего. Потом подумал, что все это — мое. А там и чешуя стала появляться… Слушай! Ты же за золотом сюда пришел?!

— Э-э-э… — тяжело проскрежетал рыцарь.

— Вот и бери его себе! А я пока погуляю…

Бывший дракон хлопнул по плечу рыцаря, тот осел на груду драгоценностей, и зрелый мужчина среднего роста, нормального телосложения, закинул свою серую куртку на плечо и облегченно зашагал вдаль.

Рыцарь обвел взглядом нежданно свалившееся на него богатство, в его голове вслух ошалело мелькнуло:

— Теперь это все мое, — и он почувствовал, как начинает покрываться чешуей.

Вдали раздался лязг и грохот. «Ну вот, опять убивать будут»: вяло подумал он.

Чтобы знал весь мир

Вовочка откинулся назад и полюбовался проделанной работой. Надпись заметно выделялась среди других на парте. «Да не восхрапи на лекции, ибо разбудишь ближнего своего!» Определенно, Вовочка мог гордиться собой. За ради приличия, он краем уха поинтересовался речью лектора:

— …таким образом, из уравнений Граева можно сделать вывод о темпоральных связях пространственно-временного континуума: «Любой воздействующий на относительное прошлое объект, не может этим воздействовать на настоящее или будущее, ибо в прошлом для относительного настоящего уже было совершено воздействие, что вошло в структуру временного поля и тоже привело, среди прочего, к ситуации относительного настоящего или приведет к ситуации относительного будущего» эта взаимосвязь и называется зако…

Да, Вовочка ненавидел «Основы теории времени» и вполне не без оснований. Хотя, о чем это он там столь вдохновенно вещает?

— … так, например, путешественник во времени не может сделать что либо, что изменило бы настоящее, ибо он уже был в прошлом и уже совершал попытку изменить историю. Так что, дети, вы можете смело…

«А ведь это действительно наводит на мысль»: пронеслось в голове Вовочки. И, воодушевленный, он вновь принялся за работу. Все-таки, лектор сам по себе, а аудитория сама по себе.

Творческий процесс был прерван концом лекции. Но Вовочка многое успел. Он окинул взглядом результат своего труда и удовлетворенно улыбнулся. На парте чрезвычайно живо была изображена кнопка, под которой имелась аккуратная надпись: «Кнопка аварийного удаления лектора». День обещал быть удачным.

Вовочка поудобнее устроился за терминалом учебной машины времени «МВУ М-405», «ходячим калькулятором», как пренебрежительно называли ее студенты, при этом добавляя: «Хотя, калькулятор умнее», поглядывая на преподавательские «Орион ПРО-КСИ-8700». Он не спеша и наплевательски грубо вскрыл блокирующую программу по ограничению параметров перемещения машины.

После чего ввел данные, выходящие далеко за рамки учебной программы, включил режим перехода и сделал ручкой своему «любимому» преподавателю. «Видно судьба тебе обо всем узнавать после того, как это случилось»: подумал Вовочка о преподавателе, который сейчас бессильно бесился. «Уроки пилотажа…» он тоже «любил», безмерно, как и лабораторные работы вообще, которые пренебрежительно именовал «научным онанизмом».

По завершении перехода он оказался в кромешной тьме.

— Готов поспорить, что эти доисторические идиоты не изобрели еще даже электричества, — раздраженно и вслух подумал он, выбираясь из машины, — придется работать на ощупь!

Руководитель третьей археологической группы Александр Павлович Макаров испытывал необыкновенное волнение. Сейчас они раскопали и вскрывали не тронутую еще пирамиду Древнего Египта.

Едва только в отверстие смог влезть человек, туда незамедлительно, попирая всякое приличие, устремился практикант Федоров. «Ох уж эти молодые»: усмехнулся в бороду ученый.

И тут до всей группы донесся изумленный голос изнутри:

— Эй, здесь, кажется, что-то написано по-нашему. Скорее дайте света!

Когда, наконец, проход расчистили, и свет хлынул внутрь, у всей группы рты поразевались от удивления, а Александр Павлович громко и раскатисто расхохотался. Во всю стену, крупными корявыми буквами шла надпись по-русски: «Здесь был Вова»

Последний экзамен

— Здорово, Очкарик! — на весь коридор крикнул Вовочка, — да ты как всегда — «вовремя»!

— Я, как всегда, все рассчитал, — ответствовал Очкарик, подойдя и здороваясь за руку с парнями всей группы.

Договорить им не дали. Открылась дверь, возле которой и толпились студенты, и вышедший преподаватель приветствовал всех ребят (девушки сдавали экзамен в другой день), возвестил о начале экзамена, и попросил проходить по одному.

На входе все показывали преподавателю свои шпаргалки. Парня, что шел перед Очкариком, уже выгнали с экзамена, аргументировав это некомпетентностью его «шпор». «Преподы»: только злобно и подумал Очкарик, глядя на это. В следующей комнате студенты тщательнейшим образом прятали шпаргалки кто где на себе и затем шли дальше. То и дело кто-то выбрасывал в утилизатор что-либо.

Очкарик же сразу уверенно направился к нему и отправил туда свои «шпоры». После чего пошел в следующую комнату. Здесь студентов обследовали: просвечивали, прощупывали, простукивали и тому подобное в поисках шпаргалок.

Этот этап Очкарик прошел в абсолютном спокойствии — обнаруживать преподавателям было нечего.

Наконец, студенты попадали в экзаменационную аудиторию — обширное помещение, в котором на солидном расстоянии друг от друга были расставлены ученические столы. Вдоль стены справа от входа располагался стол предметной комиссии.

Очкарик вошел в зал одним из первых и с ухмылкой в сердце следил, как суетятся идущие перед ним. Вот, к столу подошел первый. Отдал зачетку и протянул дрожащую руку к билетам, всем своим видом являя крайнее беспокойство и суеверный страх.

Неуверенно смешал в кучу все билеты, несмотря на слабый протест комиссии, вытащил один, осторожно поднес к глазам, быстро глянул и, побледнев, тут же сунул его в самую кучу остальных.

— Вы понимаете, — запинаясь обратился он к комиссии, — я, конечно, не суеверный, но тут мне во сне приснилось, что прыгаю я с парашютом, прыгаю тринадцатым и… ну и вот.

Он с надеждой поднял глаза на преподавателей:

— Можно другой?

Один из преподавателей грозно на него глянул:

— Какой?

— Тринадцатый, — опущено вздохнул студент.

Преподаватель раскопал всю кучу билетов, вытащил тринадцатый и, с видом: «И не таких видали» отправил парня готовиться отвечать.

Очкарик усмехнулся. Явно этот студент написал исчерпывающие шпаргалки всего по одному билету.

В конце концов, очередь дошла и до Очкарика. Он спокойно проделал все необходимые процедуры и невозмутимо направился на свое место. Преподаватели недоуменно переглянулись: «Давно такого не видали. И это не лихость. Нечисто.»

Наконец, все получили свои билеты, и расселись по местам. Возле каждого экзаменующегося стоял преподаватель или ассистент комиссии. Лишь возле Вовочки и, по особому решению, Очкарика — по двое. Очкарик огляделся вокруг, сюда добралось около трети всех, кто пришел сначала, а то и меньше.

Перед студентами вышел председатель комиссии — солидный такой профессор, призвал к вниманию и начал:

— Сейчас вам предстоит Последний экзамен. Кстати, вы вообще знаете, что такое экзамен?

— Беседа двух умных людей, — сострил Вовочка.

Очкарик тяжело вздохнул — такая вдохновенная речь, и коту под хвост!

— А если один из них идиот? — вынужденно принял игру профессор.

— Тогда другой не получит стипендию!

Преподаватель обиделся, и экзамен начался.

Внимательно изучив билет, Очкарик лишь фыркнул от его незатейливости и приступил к работе. Он быстро писал и лишь иногда откидывался на спинку стула, обдумывая фразу, или перевязывая шнурки ботинок, развлекая преподавателей. Иногда он с этой же целью ронял стило на пол, возбуждая законные подозрения в пользовании шпаргалкой.

Над аудиторией висела напряженная тишина. Однако, то и дело кого-нибудь ловили на списывании и выдворяли. Только один раз тишина была прервана пронесшейся по рядам фразой:

— Вовочка засыпался!

Дописав, Очкарик все так же спокойно сдал работу и невозмутимо вышел. Написал он первым. В аудитории к тому времени оставалось едва ли больше пяти человек.

Преподавательский послеэкзаменационный совет проходил в атмосфере полного уныния.

Вернее, даже сказать, что он проходил было бы неверно. Преподаватели сидели обессиленные, разбитые, осунувшиеся. Шутка ли, уже 20 лет никому не удавалось списать на Последнем экзамене! А тут — конечно, всего один со всего курса, но все же! Каков нахал! И что их действительно мучило, так это где он спрятал шпаргалку, и как ею воспользовался?

Время от времени кто-нибудь озарялся догадкой, но тут же, понимая ее несостоятельность, вновь поникал.

— Коллеги! — неожиданно прорезал тишину твердый голос, все лица с надеждой обратились к говорившему, в аудитории стало будто светлее. — Я, кажется, знаю, но догадка моя чудовищна. Он не списывал, он знал!

Философ

Охо-хонюшки-хо-хо, как же мне все это надоело. Сидишь, пишешь, целый день. Они, конечно, достать меня здесь, наказать, значит, не смогут, в будущее, дескать, попасть никак нельзя, будущее, дескать, для каждого прошлого не существует, но, чем черт с ними не шутит?! Вот и сижу тут как последний проклятый, пишу из последних сил.

Э-эх, пишу, значит. Вот они там тоже пишут, на всех углах кричат, значит, это, мол, герои. Они мол, презрев личные желания, и вообще все на свете, ради науки, ради общества, и все такое, отказались от благ цивилизации, и добровольно обрекли себя на вечные скитания и так далее, вдали от родного дома, без малейшей надежды вернуться назад. Я вам так на это скажу: «Врут!»

Мне, например, просто надоели ихние постные рожи. Все-то у них цивилизованно, вежливенько, значит. Спасибо вам, да, пожалуйста, да нет-нет вы уж проходите. Чисто так, что даже плюнуть некуда. Жизни никакой, в общем. А главное — себя девать некуда, почесать в за… затылке, и то помогут!

То ли дело здесь — нагрубишь кому-нибудь, так тебе во всех красках, да по всей форме ответят, плюнешь на мостовую, так никакой электровеник не скачет вприпрыжку подтирать за тобой. А как тут говорят на базаре! О, это сказка, а не разговор, песня, а не слова. Хотя язык у них, надо сказать, самый что ни на есть распаскудный. Навыдумывали, понимаешь, всяких сложностей, и ходят тут довольные. А над пишущим человеком и вовсе издеваются, тоже мне эллины, выдумали для литературы язык особый, обороты всякие, в жизни же никогда так не скажут! Я вам так скажу: «Любите язык родной как зеницу ока». И вам будет хорошо. Я, конечно, понимаю, что, если ребенок с рождения слышит эту абракадабру то совсем это другое дело, но все-таки мне местных детей жалко. Я сам-то едва выучил это дело под гипноизлучателем, и то все цепи позамыкало. Раза, наверное, со сто тридцатого смог сказать, что мама мыла раму. Я же когда к ним, к историкам этим пришел не знал же ни черта. Так захотелось подальше от цивилизации ихней убечь. Они меня прощупали, протестировали и сюда, к грекам, значит, философские их воззрения изучать, определили.

Им же все это зачем нужно? Сведения у них об этой эпохе не достоверные. Вот и рассылают людей во все времена, чтобы писульки всякие писали, как все было на самом деле, выясняли, все это дело фиксировали, кодовым словом подписывали, а они у себя в будущем все это и прочитают. И им хорошо станет.

Вот вы спросите, как это смело так можно людей в прошлое посылать, они же там могут на бабочку всякую наступить, и там, в будущем ерунда какая-нибудь случиться может? Я сам-то толком в этом ничего не смыслю. Они мне, помню, что-то объясняли, что прошлое, дескать, это прошлое и есть, и всякие попытки его изменить, если и были, то уже были, и потому все как есть и получилось. Вот только вы тогда спросите, почему, если все это уже так и было, то зачем посылать кого-то, чтобы писать, если все это уже для них написано. А я так вам на это скажу: «А я знаю?!» Это, в общем, вы лучше у них спросите.

А вообще же жить тут у них неплохо, хотя и удобства «во дворе». С одеждой вот только привыкнуть никак не могу.

Они же что выдумали! Наденут куска два ткани и те по пояс, и так и ходят. Порой на улице такую… увидишь, аж все дыбом становится!

Нет, определенно, у них здесь, все же, здорово. Они хотя и называют себя цивилизацией, а до такой цивилизации как наша им так же далеко, как обезьянам до человека.

Варвары они и есть. И это прекрасно.

Наших, кстати, здесь тоже не мало. Я вот, например, приписан к одному такому будто в ученики. Его тут зовут, и кодовое имя у него — Широкий. Ну и лицо же у него, скажу я вам, ряха, самая, что ни на есть, а не лицо. И сам здоровый такой, вон как та гора, что из окна виднеется. Он сюда борьбу приехал изучать. То ли греческую, то ли греко-римскую, а ему философию, и вообще знания всякие в нагрузку определили. Намучился он с этим делом ужасно. Недавно, вон, из Египта вернулся, про Атлантиду вызнавал. А вообще-то он малый ничего, с юмором. Чтобы этим там, в будущем не скучно было он все свои данные в виде художественной литературы, диалогов, изложил, вот, радовался!

Охо-хонюшки-хо-хо тоска сплошная с этими трудами. Аж деться от них некуда. Пишешь целый день, пишешь, а чего пишешь, и сам толком не понимаешь. Но что же поделаешь, им там, историкам-то нашим, поди как не лучше, пока в писанине нашей разберутся! Ну, ладно, дописываю последнюю эту строчку и черт уже с этой философией на сегодня. Та-ак, теперь подпишемся, и все.

Писавший человек прекратил посторонние бормотания, дописал последние строки своего философского трактата и подписался: Аристотель Афинский.

Империя

Второй выход из «гримерной» вел на арену. Глэд Инборн не спеша надел броню, взял кнут, мину и ступил на песок.

Публика — толпы народа, на скамьях вокруг огромной арены — повскакала со своих мест и зашлась в криках восторга. Глэд сразу отметил это и приветственно поднял руку. Только после этого он оглянулся и увидел в дальнем конце арены своего противника — елифосцероса: огромного, как слон, носорога, кроме стрекательных клеток, размером с кулак, которых не было лишь на морде и спине, он был украшен двумя рогами, одним на носу, другим под подбородком. Бедняга жался к стене арены, ошеломленный криками толпы.

Неожиданно для себя, Глэд вдруг понял, что ему жаль этого зверя, ибо в своей победе он не сомневался, на то он и прирожденный гладиатор.

Сотни зверей с разных планет, убитых им на песке этой арены, пронеслись перед его глазами: рептилии, насекомые, кого только не было! И никому не удалось оставить даже царапины на его теле.

Уверенный в собственной неуязвимости, Глэд с легкостью танцора шагнул вперед.

* * *

Второй выход этой комнаты вел на арену. «Гримерная»: окрестил ее про себя Глэд. Он тщательно облачился в доспехи: кираса, наколенники, поножи, наручи, зарукавья, бармица. Доспех плотно, точно влитой сидел на теле. Сделав несколько движений, Глэд проверил, не болтается ли где чего, не стесняет ли что-нибудь свободы тела. Затем он взял кнут, мину и сконцентрировался, подумал о том, что должен доказать Репту, хозяину этого аттракциона, что он прирожденный гладиатор. Репт свозил совершенно немыслимых животных со всей Вселенной специально, чтобы здесь их убили гладиаторы. Далеко не всегда гладиатор выходил из поединка победителем, и тогда растерзанное тело падало на окровавленный песок арены. Зато те, что побеждали, становились любимцами публики, их носили на руках, они были в сотни раз популярней спортсменов, актеров и артистов. Но ни популярность, ни слава, а власть над смертью была необходима Глэду, и он холодно и трезво, контролируя каждый свой шаг, ступил на арену. Едва его нога коснулась песка, он оглянулся. Елифосцерос стоял, прижавшись боком к стене арены. Холодный контроль овладел каждой клеткой тела Инборна, и он шагнул к зверю.

* * *

Глэд нагло, по отношению к зверю, подошел и щелкнул кнутом. Елифосцерос повернул к нему голову, Глэд щелкнул кнутом по глазам зверя, тот рассвирепел и кинулся на гладиатора.

Началось! Глэд полностью отдался поединку, он с грацией тореадора прыгал вокруг зверя, провоцируя того на все новые удары, уже заранее зная, куда они будут нанесены. Он знал, что победит, он не раз сражался, он даже бился уже когда-то с этим зверем. И, скорее всего, это был его первый поединок…

* * *

Глэд подошел к зверю и щелкнул в воздухе кнутом. Елифосцерос повернул к нему маленькие, затопленные кровью глазки, которые видели только одно — жертву. Глэд с грацией тореадора подскочил к зверю, щелкнул кнутом по глазам и мгновенно отпрыгнул обратно. Там, где он только что стоял, рог с шумом рассек воздух. Толпа восторженно закричала, но Глэд ее не слышал и не видел, для него во всей вселенной существовало сейчас только елифосцерос, или умрет он, или Глэд. Глэд прыгал по арене вокруг зверя, зная на несколько мгновений вперед все его и свои движения. Только трезвый расчет руководил каждой клеткой его тела.

* * *

Толпа, ликуя, бесновалась на своих местах, а Глэд купался в своей славе и упоении боем. Высшее блаженство руководило всем его телом, он дразнил зверя, а тот был готов разорваться на тысячи кусков, чтобы достать эту щелкающую букашку. «Уже пора заканчивать, — подумал Глэд, — но еще чуть-чуть, одну минуту побыть в этом блаженстве!»

* * *

Глэд понял, что пора заканчивать. Он резко подскочил под самый нос зверя, высоко подпрыгнув, ухватился за рог и, оттолкнувшись руками от него и крутанув в воздухе сальто, оказался на спине зверя. Быстро укрепив мину в складках кожи и сдвинув предохранитель, Глэд сильно подпрыгнул и, опять сделав несколько сальто, спрыгнул на песок позади зверя. На все — доли секунды.

* * *

Глэд резко подскочил к самому носу зверя, подпрыгнул, ухватился за рог на носу и, крутанув сальто, оказался на спине животного. Толпа взбесилась от удовольствия предвкушения крови, и Глэд остановился, чтобы насладиться секундой триумфа.

Вдруг зверь взбрыкнул, нога Глэда соскользнула вниз, и он, потеряв равновесие, покатился по округлым бокам елифосцероса на землю. Стрекательные клетки сквозь щели между доспехов жгли его тело. Казалось, он падал целую вечность, он чувствовал, как яд проникает в его кровь. Наконец, упав на песок, он потерял сознание.

* * *

Мина взорвалась как раз, когда Глэд отбежал в другой конец арены. Кусочки мяса, кожи, мозга, кровь разлетелись во все стороны. Глэд победил! Он доказал, что он — прирожденный гладиатор! Он доказал это всем!!!

* * *

Очнувшись, Глэд увидел надвигающийся нижний рог елифосцероса и едва нашел в себе силы откатиться в сторону. Рог взрыхлил песок там, где лежал Глэд, и вновь двинулся на него. Яд охватил все тело Глэда. А тот должен был бороться и с ядом, и с разъяренным животным. Организм все слабел, и все дольше Глэд лежал, прежде чем откатиться вновь.

Опустившись, рог пригвоздил его тело к красному песку арены. Толпа неистово заорала. Величайший гладиатор всех времен и народов убит животным!

Быть таким?

— Бежим? — спросил Светловолосый, устраиваясь рядом.

Незнакомец сильно вздрогнул, прямо-таки подскочил от испуга, и обернулся, весь его вид выражал только одно — Страх.

— Да ладно, свои, — примирительно сказал Светловолосый, — не дрейфь, теперь вдвоем как-нибудь выдюжим!

Незнакомец с недоверием его оглядел. Тот был высок, плечист, его большие руки внушали дружелюбие и уверенность. Глаза из-за темноты видны не были. «Очень уж все это нехорошо, подозрительно»: мелькнуло у Незнакомца. Ну да выбора не было, хуже уже не должно бы быть. Хотя, кто его знает?

* * *

Незнакомец сунулся, было, за поворот, но тут же отпрянул обратно. Даже в неверном ночном свете было видно, как он бледен. Наконец, ему удалось разжать сведенные челюсти:

— Т-там… — указал он за угол и закатил глаза. «Трус»: подумал Светловолосый, мягко отстранил его и глянул сам. По проходу между двумя стенами шел патрульный охранник. Светловолосый шагнул вперед:

— Стоять, — тихо, но с уверенным предупреждением сказал он.

Солдат неуверенно замер. Все скрывающая луна показала ему лишь темный силуэт, столь неожиданно появившийся на его пути. Солдат был молод.

— Дернешься — убью, — подтвердила худшие его опасения черная фигура, делая шаг вперед.

Пальцы охранника окрепли на автомате, который он держал на перевес.

Дуло автомата начало подниматься.

Мгновенно силуэт подтек к солдату и, схватив правой рукой ствол оружия, отводя его в сторону, левой резко ударил ему в горло. Автомат парень отпустил. «О, отец, как он был молод!»: только и подумал Светловолосый и осел вдоль стены. Весь смысл происшедшего разом навалился на него. Рядом опустился Незнакомец.

— Какой у тебя срок? — спросил Светловолосый, придя, наконец, в себя.

— Двадцать, — Незнакомец отвечал неохотно.

— За что?

— Ни за что! — выдавил Незнакомец.

Светловолосый с легким кряхтеньем поднялся:

— Врешь, ни за что дают десять.

— Шутишь, — храбрясь, сплюнул Незнакомец, шутка действительно была очень распространена в зоне.

* * *

Светловолосый присел у стены, пристраиваясь поудобнее. И только сейчас до него дошла вся нелепость ситуации: он бежит, не только не зная, что по ту сторону, но и не имея ни малейшего понятия, как добраться до самой внешней стены, или что у них там. Да и невольный его спутник оставлял лишь надеяться на лучшее. Как там это говорил отец: «Не зная броду, не суйся в воду»?

А если задуматься дальше, вся эта огромная Зона — гигантский бред. Все эти здания-коробки, налепленные тесно друг к другу, в то время, как имеются значительные пустыри.

Например, там, за бараками. А абсолютно бессмысленные маршруты часовых? Ну, да ладно, может, на воле он найдет всему ответ.

Мысли Светловолосого направились к его спутнику. Тот тяжело дышал. Это был коренастый человечек, видимо, на воле обладавший брюшком. Сейчас же все его тело было пропитано дрожью страха. Что ж боялся и Светловолосый.

— И все же, за что тебя? — вновь оживился последний.

Незнакомец долго молчал, потом решился:

— Я не виноват, — сказал и замолк.

— Это все мой напарник. Мы шоферы-дальнобойщики, — Незнакомец говорил хрипло, отрывисто, — Однажды в рейсе, когда уже подходили к посту, он сказал мне…

— Он сказал, что везем нелегальный груз.

Просил покрыть его, значит. Да какое тут! А потом они нашли это. Он вез оружие. Для этих, повстанцев, кажется. Нас взяли обоих. И меня пытали. А я всю жизнь был честно! Я — маленький человек! Что им с меня?! — он уронил голову на колени и затрясся.

Некоторое время висела пауза.

— А я здесь родился, — обратился Светловолосый к небу, — спасибо отцу — он меня нашел потом. Мать затерялась, а он нашел. Он учил меня. Всему. Я немного даже звезды знаю.

Они опять помолчали.

— Отца с матерью повязали за книги.

Дело-то, как водится, темное, а начальничек руки пригрел, давай дело шить… В жизни книг не видал. Отец меня читать палкой по песку учил.

А ты книги видел?

Незнакомец не ответил.

— Счастливый ты был, наверное, человек, — с грустью заметил Светловолосый.

* * *

Уже начинало светать.

Заглянув за очередной угол, Светловолосый вдруг засветлел лицом.

— Стена, — в благоговейном трепете прошептал он.

Незнакомец сунулся туда же:

— Дошли!..

И вдруг, потеряв голову, он рванулся вперед, в безумной радости расплескав руки.

— Стой, дурак! — крикнул, было, Светловолосый и кинулся за ним.

Протрещала автоматная очередь — солдат на стене заметил Незнакомца. Тот упал, как подкошенный, и перевернулся по инерции.

Неимоверно взвыла сирена. Повсюду засветились прожектора. Светловолосый присел на колено и с маху скосил солдата на стене. Это рефлексивное действие испугало его.

«Откуда?!»: растерянно подумал он, поглядев на свои руки. Ну да ладно, там видно будет! В два прыжка он оказался подле Незнакомца.

Тот был только ранен. В ногу. Кости пуля не задела. Он уже пришел в себя когда Светловолосый втащил его на стену. Сняв с убитого солдата автомат и боеприпас, он кинул их Незнакомцу. После он перебросил тело убитого через проволоку, что шла по верху стены, и усмехнулся про себя: «Интересно, кого от кого должна защищать эта стена. Тех, кто снаружи от тех, кто внутри? Или наоборот? И где двойной периметр? Или бежать незачем? Или так и нужно? Черт! Слишком много вопросов!» Вслух же сухо приказал:

— Перебирайся через него и прыгай!

— Но у меня нога!..

— Твою мать! — с ядом прошипел Светловолосый.

Оказавшись на земле, он подумал, что стену, наверное, одолеть было проще всего. Рядом корчился от боли Незнакомец.

— Побежали!

— Я… не могу…

Но Светловолосый уже легко бежал вперед.

Не так далеко, через поле, виднелась кромка леса. «Все как отец рассказывал»: мелькнуло мысль у Светловолосого.

Они добежали до опушки, вдоль кромки леса шла дорога, сам он был над ней на невысоком песчаном откосе. Они взобрались наверх и тяжело повалились под большой корень, который их от пуль тех, кто уже бежал по полю, и тех, кто ехал на машинах по дороге от Зоны.

— Дальше… не могу… — тяжело дышал Незнакомец, — они догонят… моя семья!

— У тебя еще и семья есть?!

— Мальчик… семь лет… жена… учительница… дальше не могу…

Светловолосый глянул ему в глаза, тот смотрел со страхом, умоляюще. На секунду Светловолосому показалось, что он видит червя, маленького, слепого, жалкого.

— Слушай, что тебе эта воля, а?.. — спросил Незнакомец и тут же сам своим словам ужаснулся, но отступать было уже некуда, — тебя ведь возьмут не сегодня… завтра…

— Ну и гнида же ты, — процедил Светловолосый, а и действительно, что он потерял на этой воле?

А этого семья ждет. Он же кормилец ихний. И так, наверное, пропали уже без него. Эх! Была, не была!

— Иди, — сказав, он увидел уже ковыляющую прочь спину.

— Постой, — спина замерла, — оставь мне свои лишние патроны, тебе в них меньше надобности, — спина напряглась и поспешно скрылась.

Светловолосый поглядел немного вслед, подумал и, покачав головой, перевернулся на спину. Так вот оно какое, небо свободы! Вот она, воля-то, где. А этот, наверное, в жизни такого не почувствует. «Хорошо пожил!»: улыбнулся он. Ну да как говорил отец: «Поживем — увидим»? Светловолосый перевернулся и поудобнее устроился за корнем. И вновь удивился рефлективности, с которой его руки поднимали автомат.

* * *

А из-за горизонта вставал огромный багровый шар Солнца. И ему не было никакого дела ни до Зоны, ни до тех людишек, что так и не добегут до опушки, ни до того, как долго будут терзать остывшее уже тело те немногие, что добегут.

Солнце начинало новый день.

Кристалл

Говорят, будто есть человек, что идет из мира в мир, из времени во время. А еще говорят, что появляется он всегда там, где более всего нужен.

Элиот Грей с трудом поспевал за своим отцом по коридорам замка. Он волновался, но волнение это было разбужено не тем, что случилось нечто, заставившее отца подняться его среди ночи и разбудить его, Элиота, а тем, что волнуется его старый отец. Впереди мертвенно колыхалась на высохшем теле графа Хемиля Грея ночная рубашка. Отрывистое пламя свечи с непонятной жестокостью обнажало старость графа.

Они подошли ко входу в покои отца Элиота, обычно здесь стояли два стражника. Этот факт всегда удивлял юношу, какой смысл выставлять стражу глубоко внутри замка? Однако его отец всегда оставлял этот вопрос без ответа.

Сейчас же оба стражника лежали вповалку на полу, словно тряпичные куклы. Над ними склонился кто-то в темном плаще.

— Что вы здесь делаете? — удивился и вознегодовал граф.

Человек выпрямился и, будто не слышав окрика, в пустоту заметил:

— Так вот в чем дело. — Он был здесь…

Элиот наклонился к убитым. На лицах обоих сразу привлекали внимание глаза. Их, словно, не было вовсе.

Открытые, необычайно пустые и плоские, они являли собой ужас во плоти.

— Что с ними, Фалькон? — спросил он у человека в тени.

— Им выжгли разум…

— Но кто? Как это? — ужаснувшийся Элиот с трудом подбирал слова.

— Скоро ты узнаешь это, совсем скоро, — спокойно промолвил Фалькон.

Граф, раздраженный тем, что не получил ответа, решился, наконец, прекратить беседу:

— То, что произошло и произойдет здесь, не касается вас ни в коей мере. Прошу вас, убирайтесь отсюда! — сердился он.

— Зачем? Вы думаете, я узнаю что-либо, что знать мне не следует? — Фалькон подошел к противоположной стене коридора и, после недолгого ее изучения, вслух подумал, — кажется, здесь.

Нажатый им камень вместе с секцией стены ушел вглубь и в сторону. Из открывшегося прохода пахнуло холодом и сыростью. Элиот бы ошарашен, он-то мог поклясться, что знает каждый камешек замка. Граф же был вне себя, от ярости:

— Так это вы сделали!

— Нет, иначе я был бы уже далеко отсюда. — ледяное спокойствие Фалькона будто пыталось охладить ярость старика, — У вас сегодня случилась беда. Я могу помочь и знаю гораздо больше, чем вы думаете. Давайте же не будем тратить силы на препирательство друг с другом. Пожалуйста, попросите Элиота взять факел, и пройдемте в тайник.

То ли его слова подействовали, то ли еще что, но близкий к истерике граф смирился и шагнул в темный коридор, его сын с факелом поспешил за ним.

Коридор оказался не слишком длинным. В конце его обнаружилась небольшая комната. В центре ее стояла высокая, до пояса, подставка в виде цветка. Бутон его был пуст.

— Смотри, сынок, — к графу постепенно возвращалось самообладание, он смирился с присутствием Фалькона, — здесь было самое ценное сокровище нашей фамилии. Именно оно оберегало наш род и единство наших земель. Кристалл. Так я его называл. Я приходил сюда, и, глядя на игру его бликов, разговаривал с ним, советовался, хотя он и не отвечал словами. Так я принимал важные решения.

На заре времен вместе с правами на эту землю нашим предкам был дарован этот кристалл, закрепляющий нашу власть над землями и призванный обращать ее в пользу поместью и людям. Он давал власть над стихиями, погодой в пределах наших границ и это было только частью его возможностей. Мастерство владения им передавалось от отца к сыну, но постепенно утратилось, и ты видишь, хотя наш род худ и беден и, хотя все наши земли при нас, они в запустении. Теперь не стало и Кристалла.

Граф поник головой и уронил руки на подставку, будто ища там пальцами пропажу.

— Надо идти за Кристаллом, — подался глубокий голос Фалькона, — и я знаю куда. Ты, Элиот должен идти со мной. Готов ли?

— Сынок, постой, — спохватился старик, — не стоит наобум верить этому человеку! Кристалл уже потерян, и я не хочу потерять и тебя!

Элиот испытующе глянул на Фалькона. Как же он не понимал отца! Конечно, Фалькон здесь человек новый и неизвестный. Два дня назад слуги доложили, что у ворот замка какой-то человек назвался пилигримом. Граф велел впустить его. Ему всегда были интересны новости света, хотя он и не участвовал в его жизни.

Пришедший никак не походил на пилигрима. Всю его высокую крепкую фигуру окутывал просторный, насквозь пропыленный, когда-то темно-зеленый плащ. Спускавшиеся до плеч волосы схватывал серебряный обруч. Странно, что, хотя за пределами стен замка бушевала гроза, человек почти не промок. Элиоту незнакомец сразу глянулся: от него веяло силой, Дорогой и очень многим другим романтичным и интересным.

Граф же к старости стал излишне подозрителен и близорук в суждениях, а потому незнакомец вызвал в нем только смутную тревогу, к тому же тот не много знал о происходящем в мире, и Хемиль Грей быстро лишил его своего общества. Оставил же его в замке лишь потому, что за него просил Элиот, который наоборот, быстро сдружился с Фальконом и проникся к нему доверием и симпатией. Ему уже и не верилось, что все началось только два дня назад.

Сейчас, когда Элиот думал, идти ему или не идти в путь, все смешалось в его голове, и жажда странствий, и долг перед реликвией рода, и легенды о древних героях. Сам не зная от чего, он решился:

— Я иду, — он немного помедлил и поднял глаза на отца, — прости.

На следующее же утро два путника покинули старый замок. Отправились они пешком, чем Элиот был неприятно удивлен: во всех сагах и легендах, к тому же так попросту и удобнее, герои передвигаются на лошадях. Но он быстро забыл об этом.

И не мудрено. Казалось, они отошли совсем немного, а юноша уже не узнал мест, которые они проходили. И это в его-то поместье! Он взглянул на небо и поразился. Это было чужое небо. Небо другого мира.

Он тут же забросал Фалькона вопросами, но быстро оценив любовь того к вопросам без ответов, смирился.

Они шли долго, гораздо дольше, чем несколько дней. Временами Элиоту казалось, что эта дорога через миры и есть вся жизнь. Они проходили города и села, встречались с людьми, где-то помогали в беде. В пути Фалькон мало говорил с Элиотом, иначе было на привалах. Перед тем, как заночевать он учил Элиота. Учил многому, но главное — владеть оружием, любым — от собственного прямого узкого меча юноши до обычного прутика.

Элиот уже давно потерял счет дням пути, когда они подошли к опушке то ли чистого леса, то ли старого парка.

Фалькон сделал знак двигаться осторожней и скользнул под сень деревьев. Неуловимое чутье, приобретенное юношей в пути, подсказало, что это конец дороги и он след в след ступил за Фальконом.

Неожиданно деревья расступились, и они оказались у подножья стены. Словно из воздуха Фалькон выхватил из-под плаща стальную «кошку» — якорь с тянущейся за ним веревкой — и взметнул ее вверх. Она глухо звякнула наверху, вцепившись в камень, и спутники начали восхождение.

Элиот был обескуражен последовавшими событиями. Как гнусные воры, они крались по темным переходам чужого замка, избегая каждого шороха. В представлении юноши, навеянном легендами о рыцарях, они должны были откровенно вломиться в ворота, и честно перебить полчища врагов. Этого-то они как раз делать и не собирались. Темнота такого светлого снаружи замка и гробовая тишина помещений и коридоров настораживала. А врагом и не пахло.

Вдруг Элиот зажмурился от яркого света.

Инстинктивно он схватился за эфес меча, но Фалькон мягко остановил его. Они стояли на пороге тронного зала. Дневной свет, заливавший все помещение, брался, казалось, ниоткуда. Прямо перед ними на простом троне сидел складный молодой человек и ухмылялся. Одет он был в то, что по прошествии многих веков люли назовут мужским костюмом. Весь он был исполнен ослепительного белого света. Именно таким Элиот представлял себе идеального аристократа. Тот приветственно насмешливо заявил:

— Здравствуй, как видишь, мы тебя ждали! — обратился он к Фалькону, явно игнорируя Элиота.

Фалькон же никак не ответил на приветствие:

— Зачем тебе камень? — перешел он сразу к делу.

Аристократ усмехнулся:

— Ишь ты, «каким ты был, таким ты и остался»! Что же, смотри, — он махнул рукой, и вооруженные люди, стоявшие по обе стороны трона, расступились. За ними вдоль стены тянулись подставки со всевозможными камнями, кристаллами, талисманами и прочими занятными вещицами. Однако Элиота больше привлекли воины: такого разношерстного скопления воителей он не встречал. Но каждый из них внушал уважение. Несомненно, это были герои своих миров, пришедшие, как и он, вернуть свою собственность.

Но проиграли в своей битве. Их глаза, ужаснувшие юношу, как когда-то ужаснули глаза мертвых стражников, ясно говорили об этом. Они не выражали практически ничего. В них не было глубины, присущей человеческому разуму. Столько колдовства в одном месте Элиот представить себе не мог. Меж тем Аристократ продолжал, — эти вещицы — безделушки в своих мирах, но, собранные в одном месте, в умелых руках, они дают почти неограниченную власть!

— Всю-то жизнь ты стремился к власти, — укоризненно заметил Фалькон.

— И всю жизнь ты пытался мне помешать, — азартно воскликнул Аристократ, — определенно, тебе не под силу меня убить.

— Это не от бессилия, — спокойно ответил Фалькон, — ты знаешь это.

На несколько секунд повисло молчание, натягивая струны напряжения.

— Ну, вот и поговорили, — вновь обратился Аристократ к Фалькону, — каждую нашу встречу я предлагал тебе идти со мной. Вместе мы немыслимая сила. Ты и один силен, но почему-то вечно возишься с этими людьми. Итак, последний раз предлагаю: переходи на мою сторону!

Тот, до сей поры лишь с горечью глядевший на него, только едва заметно качнул головой.

Аристократ переменился в лице, быстро скомандовал:

— Юнца убить! Второго не трогать! — и вцепился взглядом в Фалькона.

Тот содрогнулся, но отвести взгляда уже не смог. Элиот, видя этот взгляд, живо представил себе, как также Аристократ смотрел в глаза стражникам, высасывая их души, и они падали мертвыми, так же смотрел в глаза воинам, и они становились слугами.

Но на долгие раздумья времени не было.

Воины, услышав приказ, ринулись на Элиота. Он выхватил меч и изо всех сил попытался вспомнить все, чему его учили. Надсадный хрип Фалькона прервал его мысли:

— Постарайся не убивать никого, иди к Кристаллу!

В следующее мгновение Элиота поглотил бой.

Фалькон трясся, как в лихорадке. Он чувствовал, что его разум охватывается огнем чужой воли. Но это была собственная, родная территория Фалькона, и Аристократ быстро понял бессилие этой попытки. Тут первый почувствовал, что теряет контроль над телом. Его рука помимо воли метнулась к тяжелому охотничьему ножу на поясе. Фалькон напряг все силы, но не смог остановить ее, а она уже занесла сталь над его грудью. Аристократ скупо улыбнулся.

Выбора не было, и Фалькон решился, наконец, на то, на что не решался никогда ранее. И решение это болью отозвалось во всем его теле.

Постепенно ему удалось остановить руку и, перебирая пальцами, перехватить нож. В таком скорченном положении он замер на несколько мгновений. Словно два человека боролись внутри его тела. От мастерства и опыта врага его спасала лишь сила собственной воли и память о людях, ради которых он должен жить.

Собрав все силы, он приготовился к последнему броску.

Почти без замаха, подавшись всем телом вперед, Фалькон метнул нож. Аристократ вздрогнул от толчка. Горячий бой Элиота прекратился вдруг, сразу, как обрывается тугая струна.

Извечная улыбка сошла с лица Аристократа, и он в недоумении посмотрел на свою грудь. Нож по рукоять вошел в его тело.

Лицо его посерело и исполнилось скорби.

— Почему?.. — отрывисто прохрипел он, спрашивая то ли у Фалькона, то ли в пустоту.

Тот в бессилии стоял полусогнувшись.

Слегка оправившись от опустошения, он поднял глаза:

— Что я наделал, — прошептал он в ужасе одними губами и неверной походкой пошел к трону.

Бой прекратился вечность назад. К воинам возвращалась их воля. Они держались за головы, вне себя от боли.

Немногие устояли на ногах. Большей частью они упали на колени или катались по полу. Элиот удивленно смотрел на своего наставника.

— Почему, — недоумевал Аристократ, — выигрывают в конечном итоге, с течением времени… всегда такие как ты?..

Он с грустью смотрел на Фалькона. Потом, схватившись за рукоять ножа обеими руками, выдернул его. Из раны фонтаном хлынула кровь на белоснежную одежду, чей свет неуловимо померк. Аристократ тяжело закашлялся.

— Почему? — продолжал он, протягивая нож дрожащими руками подошедшему Фалькону. Голос его порой срывался на хрип, вместе со звуками из его тела уходила жизнь. — Мы же, по таланту и дарованиям вам не уступаем, порой наоборот, и все наше отличие… мы живем на благо только себе… абсолютно. Вы — для других, а разве это… рационально, а люди зовут нас злом… Почему?

Фалькон склонился над ним. И видно было, что горе его не знает предела:

— Подожди, брат. Ты будешь жить, — бормотал он, поднимая Аристократа на руки и шатко направляясь к дверям.

— Не надо… брат, — прохрипел Аристократ, — я умираю… знать бы ответ… хотя вот… он… в вопросе… положи меня…

Видя, что глаза брата гаснут, Фалькон упал на колени и положил голову его себе на руки. Тот то ли закашлялся, то ли рассмеялся:

— Отец… будет недоволен… хотя он всегда… был недоволен… тобой… извини… брат… я не любил тебя… никогда.

Фалькон закрыл его остановившиеся глаза.

Потом тяжело поднялся и оглядел всех вокруг. Поражала горькая сухость в его взгляде, лице, фигуре. Он поднял руку, словно собираясь сделать какой-то жест, потом уронил ее, и хрипло бросил:

— По домам…

Аристократа не пришлось хоронить. Его тело исчезло, хотя когда, никто из присутствовавших не смог сказать определенно. Сразу же Фалькон повел Элиота домой.

Интересно, что из парка они в этот день так и не вышли. Вечером этого бесконечного дня, на привале, Фалькон попросил юношу достать Кристалл.

— Зачем, — изумился тот.

— Я научу тебя владеть им.

— Но, — удивился Элиот еще больше, — отец говорил, что на это уходят годы!

— Мальчик, — усмехнулся Фалькон, — я научу тебя главному — понимать, а остальное ты постигнешь сам.

На следующий день они прошли немного, но Элиот, вдруг, увидел в окружающих деревьях что-то знакомое. Сделав еще несколько шагов вперед, он чуть было не закричал от радости — это был лес его родины. Выйдя на опушку, он припустил было к замку, что был уже виден, но спокойный голос осек его:

— Я дальше не иду.

Элиот недоуменно оглянулся:

— Почему?

— Если я войду в твой замок, легко ли уйду потом?

Элиот глянул на фигуру, стоящую в невероятно густой тени дерева, и понял: убеждать бесполезно.

— Хорошо, — понурился он, — но ответь на два вопроса. Зачем в ту сторону мы шли так долго, а обратно — гораздо быстрее?

Фалькон без ответа легко скользнул к юноше, но продолжившая его руку сталь лишь зазвенела о клинок Элиота.

— Ты знаешь ответ, — сказал Фалькон, убирая оружие.

— Спасибо тебе. Я не могу даже выразить свою благодарность, — смешался Элиот, — ты столь многому меня научил…

— Не надо, — оборвал его Фалькон, — я научил тебя самому страшному из всех искусств человека — убивать.

С этими словами он полуобернулся в лес, собираясь уходить.

— Постой, — окликнул его юноша, — скажи, как тебя зовут?

— Друг, — ответил Фалькон через плечо, — я же показал тебе, как много миров во Вселенной. Прощай…

— Что же, здесь тебя будут называть «Фальконом», — едва слышно сказал себе Элиот, и крикнул уже пустому лесу, — Прощай!!!

Стрела

Говорят, будто есть человек, что идет из мира в мир, из времени во время. А еще говорят, что появляется он всегда там, где более всего нужен.

Сегодня таверна была полна как никогда раньше. И немудрено, за стенами ее бушевала гроза, да такая, каких уже давно не видели в городе Эльнере. Находясь на окраине города, таверна приютила и ремесленников, и мелких купцов, и заезжих крестьян, и простой уличный сброд.

Раньше в гуле голосов случайных собутыльников трудно было уловить что-то определенное, но вот уже несколько лет разговоры велись на одну тему — Барон Грегор.

Барон опять поднял налоги, Барон устраивает облавы, Барон сидит на шее и погоняет, Барон, Барон, Барон…

В городе несмотря на события последних лет было много приезжих и никто из посетителей не удивился, когда подсевший к одной из компаний человек долго и внимательно слушал разговоры и спросил, наконец:

— Ежели ваш барон разошелся не в меру, отчего не остановите его?

Сидевшие за столом дотошно оглядели новичка. Его рост и соответствующая очевидная сила внушали уважение, а открытое чистое лицо, обрамленное густыми волосами до плеч, схваченными серебряным обручем у лба, располагало к себе всякого.

Такому трудно было не поверить. Всю его фигуру окутывал свободный плащ, пропыленный не в одной дороге, казавшийся древнее своего владельца. Судя по всему, когда-то он имел темно-зеленый цвет.

— Как же, мы пытались, — пробасил дюжий крестьянин, раньше всех насладившийся видом пришедшего, — да разве тут сладишь? Поднялись наши выселки, а у Барона все солдаты как на подбор, железные. Бьют строем, что нож масло режет.

На глаза его накатило горе.

— Всех наших, и жен, и детей… и стариков… — продолжение фразы вместе с тягучей тоской большим красным носом крестьянина потонуло в обширной кружке хмельного варева.

Спустя мгновение оцепенение спало и с других соседей по столу:

— Как же, и мы с нашим кварталом…

— Мы с цехом…

— Так ведь у него солдат, что звезд на небе…

— Они же не щадят никого…

Минутное оживление вновь навеяло тоску и горестные воспоминания на говоривших. Головы поникли.

— Что же, тогда слушайте, — сказал незнакомец и откинулся на спинку стула, — как на свете бывает.

Далеко это было. Не за год и не за сто лет туда не добраться. А только в одной стране, цветущей, свободной, где всякому места хватало, объявился новый правитель. Очень крут он был на расправу. Запретил охоту в исконных землях, начал пашни у крестьян отбирать, их самих в ярмо впрягать. И пошло и поехало. И все бы ему ладно, да появился один человек, не согласный с ним. Прозвали того человека Робин Гуд…

Когда незнакомец закончил свой длинный рассказ, несколько мгновений над всей таверной висела тишина. Однако вскоре начавшийся гул одобрения прервался чистым ясным голосом:

— А не брешешь?

— Что же неправдой кажется? — спокойным глубоким своим голосом ответил, обернувшись, незнакомец.

— Да вот хотя бы. Ты говорил, что он в муху попадал за сотню шагов!

Незнакомец встал:

— Я слышу, дождь уже утих, пойдем.

За ним на улицу высыпала вся таверна.

Дождавшись, когда шум стихнет, он указал рукой на флюгер городской ратуши, ясно видный в чистом свете полной луны:

— Достаточно ли будет, если я отсюда попаду в глаз этого жестяного трубача на флюгере?

— У этого трубача действительно есть глаз, — удивился один пожилой мастеровой, — Но как ты увидел это отсюда?

Тот не ответил, он уже натягивал тетиву длинного лука, неизвестно откуда взявшийся в его руках. Тонко пропела тетива. Раздавшиеся в царившей тишине удивленные возгласы сменились восхищением. Однако затем слова, которые можно было услышать от все возрастающей толпы, привели бы в трепет любого солдата. Какой-то молодой еще, но бывалый, судя по его лицу и фигуре, человек в черном трико, выкрикнул пару коротких, но действенных фраз, и на руках был взнесен на большую бочку, во главу людей. В толпе замелькало оружие.

Весь город просыпался от мертвенного оцепенения.

Человек же, что рассказал о герое, отступил в тень и вскоре уже шагал по залитым лунным светом полям прочь от города.

А жестяного трубача вольного города Эльнере и по сей день пронзает стрела.

Солнце

Говорят, будто есть человек, что идет из мира в мир, из времени во время. А еще говорят, что появляется он всегда там, где более всего нужен.

Сияние молнии резко очертило фигуру в дверях. Входя, гость усмехнулся:

— Что-то у тебя, хозяин, не густо.

Хозяин придорожной гостиницы не ответил.

«Не густо» — не то слово — просторный зал был пуст. Абсолютно. Не было слышно даже мух. Хозяин внимательно оглядел посетителя. Высок, строен, плечист. Открытое гладко выбритое лицо, высокий лоб говорили, что, хотя клиент и не имел лишней копейки за душой, ему можно верить.

Волосы, спускавшиеся до плеч, были перехвачены у лба серебряным обручем. Всю его фигуру окутывал невообразимо старый, видавший виды и дороги плащ.

— Не вовремя ты пришел, незнакомец, — мрачно заметил хозяин, — большая гроза надвигается.

— А в чем дело? — спросил тот глубоким приятным голосом и заказал плотный ужин и комнату.

— Короток вопрос, да длинен ответ, — вздохнул хозяин.

— Я не спешу, — устроился поудобнее посетитель.

— Ну что же, слушай, — начал хозяин, не успев удивиться своей откровенности, — Черт его знает где, в варварском каком-то государстве пришла ихнему правителю дурость помереть. Осталась одна только дочь. Маленькая такая мерзавка. За злобу ее Волчицей прозвали. Недолго хватило ее сидеть спокойно, собрала свои орды и покатила на восток. Вот и добралась до нашей долины. А мы-то не воины. И никогда ими не были. Столетиями горы спасали. Всего-то два перевала к нам ведут. Да и те труднопроходимы. Так вот пришла она и встала сразу за перевалом — Западным Проходом. Как только она его нашла? Мы и сами-то забыли о нем давно. Тропы те давно быльем поросли, а она дозналась как-то.

Есть сразу за перевалом терраса не терраса, плато не плато но это еще в горах, и места ее войску довольно. А завтра она в саму долину спустится. Уж все наши, кто мог поуехали…

Во время этого горестного, обрывающего всю его жизнь, рассказа хозяин уткнулся головой в стойку. Когда же он поднял глаза, пришельца не было. Хотя обед остался не тронут.

В шатер Волчицы ворвался встревоженный Харт:

— Какой-то человек, неизвестно как прошедший через посты, просит сейчас вашей аудиенции, предостойнейшая.

Однако сразу вслед за ним в шатер вошел незнакомец. Харт, оглянувшись, попытался, было, возмутиться, но, глянув на Волчицу, вышел из шатра. Военачальница отослала его потому, как сразу по глазам вошедшего почуяла — зла он не сделает.

Без вступлений и приветствий, он подошел вплотную:

— Дай мне свою руку, девочка.

Государыня, поначалу попыталась негодовать, но, услышав мягкий, уверенный и по-особому твердый голос, и опомниться не успела, как ее рука оказалась в теплой широкой и по-отечески доброй руке незнакомца.

— Пойдем, я покажу тебе кое-что, — позвал он.

Под удивленными взглядами стражников Волчица под руку с пришельцем невозмутимо прошла в окружающую лагерь тьму к скалистому обрыву.

— Смотри, — коротко остановился незнакомец, остановившись у самого края бездны.

Восток осветился розовым и окрасил верхушки горной цепи, что окружала долину. Волчица терпеливо стояла и смотрела, как солнце величаво тяжело поднималось из-за пиков гор; как первые лучи окрасили нежными цветами поля, спускавшиеся террасами в долину, бесчисленные сады и цветники, уютные мирные домики. Запели птицы. Здесь наверху этого не было слышно, но это было так. Какие-то земледельцы, забыв обо всем, кроме своей работы, вышли в поля. А солнце все поднималось и поднималось, окутывая долину тончайшим розовым покрывалом.

— Смотри, — сказал незнакомец, обводя рукой долину, — посмотри на все это. Скоро ты увидишь здесь совсем другое. Вытоптанные поля, уничтоженные сады, обугленные руины разграбленных домов. Смотри, пока солнце встает, ибо когда оно встанет…

Он говорил дальше, но внимание государыни привлек его голос — до боли знакомый. Теплый, глубокий, низкий, сильный. Слезы навернулись на глаза девочки.

— Отец? — робко подняла она голову.

— Иди сюда малышка, — сильные родные руки обхватили ее и подняли.

Она зарылась лицом в бороду, темную с проседью, такую знакомую.

— Почему ты так долго не приходил?.. — лепетала оно и лепетала, и плакала, — …а дядя Харт сказал, что ты бы хотел… и вот я здесь…

— Глупышка, — мягкий голос чуть отстранил ее, — разве этому я тебя учил?

Хозяин гостиницы очнулся от дремы и поднял голову, услышав шаги на крыльце. Ночь была беспокойной, голова налилась непривычной тяжестью. В вошедшем он узнал вчерашнего посетителя.

— Я должен вам за ужин, — сказал тот, кладя плату на ближайший столик, — кстати, скоро этот зал опять будет полон.

Последнее он сказал через плечо.

А через дверной проем уже вовсю светило утреннее солнце.

Скиталец

— Ты уже уходишь?

— Надо идти.

— Ты знаешь, теперь я стала бояться этих слов: «надо идти». Если услышу их от кого-нибудь, вздрагиваю, как от удара.

* * *

— Когда я шел, я все думал о тебе, представлял, как приду, тихонько поднимусь по лестнице, подойду. Ты меня заметишь, и даже не обрадуешься, только немного улыбнешься…

— А я бросилась тебе на шею.

— Да.

— Ты что-то ищешь?

— Одежду.

— Опять уходишь?

— Опять.

— Неужели ты не можешь остаться? Ты же знаешь, здесь у тебя будут все условия, все возможности. И, в конце концов, ты мог бы остаться здесь ради меня!

— Я же уже говорил тебе…

— Что тебе душно в городе?..

— Да…

— Что тебе нечем здесь дышать?..

— Угу…

— Но это же чушь!

— Ага…

— Ну что ты все заладил — «ага» да «ага»!

— Ага…

— Скажи…

— Что?

— Там, в дороге, у тебя ведь есть другие женщины?

— Да… ты ревнуешь?

— Нет. Не к ним.

— А к кому?

— К дороге.

— Извини…

— Возвращайся…

— Эй! Красавица! Нет ли у вас воды, напиться?

— А шо же вам в колодце?!. Ой! Це ж ты!

Любый ты мой! То така радость, така радость! Ай! А чого же ты не упредил, за то, шо приходишь? А у меня же все не прибрано! Ой! Ты же, наверное, йисты хочешь?

— Как стадо волков.

— А у меня ничого не готово! Ну, проходи скорее в хату! Шо же ты так?!

— Да ладно тебе, не суетись.

— Ну, как это не суетись? Как не суетись?! Тебе же вон, и баньку истопить треба. Хочешь же попариться с дороженьки-то?

— Ой, а я так ждала тебя, так ждала. Мэне уж и все говорят: брось ты его, вин тэбе не дело.

Выходи замуж вон, хоть за Петро, давно ужо сватается. А я все не могу! Уж соберусь будто, но вдруг как вот здесь что-то сожмет, и все!

Не могу! А тут ужо ты знаешь, яка у нас картошка, да огурцы зараз народились. Я уже с ног сбилась закатывать их!

— Картошку?

— Да ни… ха-ха… огурцы. Да ты ешь, ешь. Исхудал то как, любый ты мой, дролечка.

— А ты это куда пошел?!

— Мне уже пора.

— Ой! Как же ты это, ужо не останешься?!

Ну, хоть на месяц-другой.

— Не могу…

— Ты мэне не любишь!..

— Ну, подойди сюда…

— Чого?

— Вот. И стоило обижаться?

— Не любишь ты мэне, остался бы.

Обвенчались бы ужо… Жили б, как люди… А ты уходишь!..

— Плачь, плачь… боль, она со слезами выходит.

— А горюшко-то?.. Горюшко-то… остается!..

* * *

— А я что-то весь день провела в огороде, смотрю — солнце уже к закату, и человек стоит какой-то, руку на забор положил, голову ею подпер и смотрит. И тут я как обмерла вся. Лица-то не видно — солнце-то прямо на меня светит, но внутри все как перевернулось.

— Бросилась ты ко мне.

— Обвила тебя, прижалась и хорошо-то как стало. Мне всегда с тобой хорошо. Чего смеешься? Приятно, небось.

Идешь, знаешь, что тебя ждут… мучаешь ты меня. А теперь, вот, опять уходишь.

— Мне пора.

— Уходишь. И ведь уйдешь, я знаю. Не остановишь. И чего тебя только тянет в дорогу эту, проклятую!

— Пойми, я и сам не знаю. Порой идешь целыми днями, а последнее время я и ночую под крышей все реже, то в чистом поле, то в салоне машины, под крылом самолета, за штурвалом.

Иду, мечтаю о горячем супе. От меня разит, как от коня, так, что птицы с деревьев падают. Только и вижу, что горячая вода, да кусок мыла. А вот с тобой лежу, а вижу дорогу, серое полотно под ногами…

— Обними меня, милый мой… крепче… вот так. А теперь иди.

— Я вернусь.

— Я знаю…

Хранитель

Дорога кончилась как-то сразу, рывком. Еще мгновение назад казалось, что этой серой ленте нет конца. Теперь же парень стоял на небольшой лужайке в лесу. Лес был какой-то странный. Вроде бы и не дремучий, но мертвенная его безмолвность и неестественная четкость теней говорили об одном — все пути в этом лесу ведут сюда. На другой стороне лужайки нерушимым монолитом уходила в кроны деревьев скала. У ее подножья чернел грот.

А перед этим входом сидел на камне человек. Сидел, положив руки на воткнутый в землю меж ног прямой меч, склонив голову на его рукоять. Человек сидел здесь давно. Очень давно. Он казался даже не живым, но статуей, растением, сродни стебельку травы, проросшего в трещине камня, под ним.

Все это место было насквозь пронизано тишиной. Тягучей, растительной какой-то тишиной.

Тишиной Деревьев, что росли вокруг поляны, тишиной травы.

Человек поднял голову, и тишина разлетелась множеством звенящих осколков.

— Пришел, — вскрикнула тишина, — как долго…

Парень взглянул в его лицо. Невольно отпрянул. Этот человек ждал. Ждал немыслимо давно.

Никогда еще юноша не видел таких уставших людей.

— Кто ты? — спросил он.

— Хранитель, — спокойно ответил человек, потихоньку освобождаясь, от застывшей своей позы.

— А ты — Крис. Крис Искатель.

Хранитель не спрашивал. Он утверждал.

— Откуда ты знаешь? — оторопел Крис.

Хранитель посмотрел на него, задумчиво перевел взгляд на камень, на котором сидел. Только сейчас Крис заметил, сколь замшел этот камень. Сам человек этот был какой-то выцветший. И, хотя Хранитель не был стар лицом, и тело его было телом человека едва перевалившего зрелость, но от него веяло самим Временем. Серые, как небо над ним, его глаза бесконечно глубокие и мудрые пугали бездонной своей усталостью.

— Ты бы знал еще больше… — меж тем ответил он, склонив голову.

— Ну, что же, теперь все кончено, — решительно взмахнул мечом Хранитель, разминаясь.

— Это что же, теперь обязательно драться? — не понял Крис, — может, как-нибудь без того обойдемся?

Хранитель оглянулся на грот, и в глазах его мелькнул потухший огонек алчности.

— Нет, — коротко тряхнул бесцветными волосами, схваченными у лба стальным обручем, — ты должен убить.

Крис разглядел в траве у камня выбеленные временем кости. Сейчас ему не хотелось спорить. Пусть так.

Чем скорей, тем лучше. Он отбросил свою накидку, оставаясь в одном трико. В бою так удобнее. Он и доспехов не признавал. Однако меч вынимать не спешил — надежда еще не оставляла его.

— Слушай, мне бы не, хотелось… — начал, было он.

— Учись, — коротко нанес удар Хранитель.

Энергичное молодое тело Криса развернулось, меч сам оказался в его руке. Звякнула сталь.

— Учись перешагивать через себя, как уже умеешь перешагивать через других.

Сталь сверкала в воздухе и пела. Свою, чуждую жизни, но полную неодолимого очарования песнь.

— Учись, парень, — приговаривал Хранитель, показывая отменное владение мечом. — Ошибешься — умрешь.

Крис всегда был способным учеником.

Песнь оборвалась. Недоуменно Хранитель посмотрел на пронзенную грудь.

Он уже не верил в смерть. Пошатнулся.

— Молодец, малыш… — глаза его наполнились скорбной радостью.

Ноги все-таки подвели его, и он рухнул в траву. Крис склонился над ним, встретив его взгляд.

— Я вижу ты… славный малый. Я скажу… не гляди… изумрудную шкатулку, — он перевел взгляд в небо, — наконец… я свободен!.. И видят боги, я играл честно.

Сердце Искателя было полным блаженства, он действительно нашел то, что искал. Он перекинул сумку через плечо, отправился к выходу, но, еще раз поглядев на изумрудную шкатулку, остановился. Шкатулка стояла в самом центре на небольшим золоченом постаменте, посреди груд не нужного Крису золота. И любопытство взяло верх. Он осторожно подошел к ней, открыл и застыл в изумлении. Он — ничтожнейший из смертных держал в руках Сокровище, перед которым бледнело все, что лежало вокруг. Долго он стоял и любовался. Но тяжелые мысли упрямо лезли в голову: что же ему теперь делать? Нести шкатулку отсюда нельзя, мир полон злых людей, которые посягнут на его Сокровище. Оставить ее здесь — тогда любой придет и просто возьмет ее себе.

И тогда Хранитель вышел из грота, сел на камень и склонил голову на рукоять меча.

Дриада

В первый раз Велеслав попал в эту рощу в далеком детстве. Так было с каждым из его семьи. Однажды он с отцом приехал на все лето в деревню к дедушке Никифору. Деревня была очень старой, истлевшей. Затерянная среди полей и лугов, она неожиданно открывалась путнику в ложбинке, проточившей себе дорогу среди пологих бугров. Хотя уже и не деревня это была. По большей части она заросла вековыми деревьями, скрывшими труху развалившихся домов. Брошенная давно, еще в эпоху бурного роста городов, она так и не восстановилась после. Постоянно здесь жил только дед Никифор и то, только потому, что он следил за рощей.

По обычаю семьи Велеслава, при рождении ребенка в роще сажали дерево. Три раза в жизни человек должен был здесь побывать. Кто-то, исполнив обряд, сразу уезжал. А кто-то бывал здесь каждый год. Но, так или иначе, летом всегда старый дом переполнялся людьми. Потому семья часто собиралась вместе и поражала остальных своей сплоченностью.

Отец с дедом привели Велеслава на опушку рощи к его дереву — очень молодому ясеню — и оставили. Тонкий робкий ствол ясеня боязливо жался к опушке, к дереву отца, но корни, уже обнявшие землю, не пускали его, призывая встречать жизнь, расстилавшуюся вокруг синью далеких полей.

Велеслав проводил взглядом отца с дедом и обернулся к роще. Посидел рядом со своим деревом, пытаясь уловить связь между ним и собой. Гладил его листья и тонкие ветви. Но это занятие быстро наскучило ему, и он решил пройтись по роще. Он подошел к дереву отца — молодому еще, но уже готовому склониться перед временем, широко раскинувшему свои ветви. Дерево приветливо зашуршало листвой, добродушно улыбаясь плотной зеленью глубокого шатра кроны.

Велеслав подержал руку на коре дерева, ощущая привычную силу отцовской ладони, и направился, было, идти вглубь рощи, как что-то довольно болезненно стукнуло его по затылку.

Он резко обернулся и, подняв голову вверх, попытался отыскать врага в густых кронах. Но деревья вокруг лишь насмешливо шевелили листками, бросая резвые тени от яркого солнца на его лицо и землю вокруг. Решив, что случившееся — событие случайное, Велеслав вновь развернулся к глубине рощи и тут же ощутил жгучий удар по плечу. Краем глаза он заметил орудие обидчика — отскочивший в прошлогоднюю листву желудь. Он вновь поднял голову к верху, но никого не увидел.

— Ты что, так и будешь прятаться?! — прорезал тишину его звонкий мальчишеский голос.

Никто не ответил, лишь деревья по-прежнему шелестели листвой, оттеняя редкое пение птиц.

— А, может, ты меня боишься?! — попробовал еще раз Велеслав и, видя, что никто не собирается ему отвечать, сделал обличающий вывод, — Трус!

— Сам ты трус, — неожиданно резко донеслось в ответ.

И он увидел гибкое тело, ловко спускающееся по ветвям отцовского дерева. Когда противник коснулся ногами земли, Велеслав безрадостно понял что перед ним девчонка. Она заносчиво выпрямилась, одетая в коричнево-зеленую куртку и штаны, лихо встряхнула головой, откидывая назад русые волосы, и, подняв на него зеленые насмешливые глаза презрительно фыркнула.

— Чего фырчишь, девчонка? — разочарованно протянул Велеслав. — Тебе и ответить то толком нельзя.

— Может и девчонка, а не слабее тебя, — не задумываясь, выпалила она.

— Ха! Вот уж и нет! — в свою очередь усомнился он.

— А вот и да! Ну, догони! — крикнула она и пустилась бежать вглубь рощи.

Бежала она на диво легко и красиво, не так, как бегают все девчонки — нелепо выкидывая ноги и размахивая руками — а будто какой лесной зверь. Он долго не мог ее догнать, чувствуя равную себе силу, но признавать это было бы зазорно — все-таки, она была девчонкой.

Наконец он догнал ее, но она вывернулась. Тогда он схватил ее, и они повалились на землю. Она попыталась вырваться, и они еще немного обессилено пыхтели, катаясь по земле. В итоге он положил ее на обе лопатки и победно спросил:

— Сдаешься?

— Вот еще, — заявила она и, давая понять, что игра окончена, попыталась освободиться.

Он отпустил ее.

Отряхиваясь, к ужасу своему Велеслав обнаружил, что разорвал футболку на плече.

— Гляди, мне отец из-за тебя теперь уши оборвет, — не преминул он свалить все на недавнюю свою противницу.

— Ничего и не оборвет, — отмахнулась она, — он тебя любит.

Наконец оба привели себя в должный вид, и он спросил:

— А ты кто вообще такая?

— Я — дриада твоего дерева. — гордо ответила она.

— «Дриада», это имя?

— Ну, ты даешь! Тебе почти десять лет, а не знаешь что такое «дриада»!

— Откуда же мне знать? В школе такого не было. — робко попытался оправдаться Велеслав, но она уже благосклонно разрешила вопрос.

— Дриада это фея твоего дерева.

— Врешь! Может, еще какую сказку расскажешь? — рассмеялся он.

— Хочешь — верь, хочешь — не верь, — повела она плечом.

Она скользнула к кусту ракитника и отломила ветку. Потом, помахав ею перед его лицом, приставила обратно, провела пальцем в месте слома, замерла ненадолго, закрыв глаза, и разжала руки. Живая, будто никогда не ломаная ветвь упруго выпрямилась и закачалась.

— Ух, ты!.. — только и смог сказать Велеслав, — а как ты это делаешь?

— Потом покажу, — замялась она и, внезапно вспомнив, встрепенулась, — только ты никому не рассказывай, что видел меня. Мы, дриады, редко показываемся людям, особенно хозяевам своих деревьев.

— Чего же ты мне показалась?

— А ты мне понравился, — смутила она его, и заразительно засмеялась.

Они еще долго играли в роще и, когда Велеслав собрался уходить, она потребовала, чтобы он вернулся завтра.

И он вернулся. И все это лето провел с дриадой. Никогда еще у него не было такого друга, да и не будет, понимал он с жестокой рассудительностью.

Однажды, играя, они забежали в самую глубь рощи. Здесь не пели птицы. Само солнце стало, будто тусклее, а сквозь густой полог палой листвы не пробивался ни один росток. Деревья застыли здесь молчаливыми великанами. Тишина стояла пронизывающая, и сразу Велеслав ощутил какую-то пустоту, незаполненность и только потом понял, отчего — не было шелеста листвы. Сами листья, конечно, были — зеленые, и, казалось бы, радостные, но мертвенно застывшие.

— Что с ними? — спросил он у дриады.

— Их хозяева умерли, и давно, — с грустью ответила она, и пояснила, — когда человек умирает, дерево — его близнец — как бы застывает навсегда, не высыхая. И, вроде бы, соки по-прежнему бегут по стволу дерева, но это уже не то.

Дриада этого дерева уже, это… ну, не может с ним жить, но не может его оставить. Она чахнет и высыхает совсем.

Затем они продолжили игру. Но все же Велеслав уже по-другому смотрел на деревья и иногда замечал таких застывших среди живых. Чуть позже, они как-то натолкнулись на надпиленное, наполовину высохшее оголенное дерево.

— Что с ним? — спросил Велеслав. — Ты знаешь?

— Я все про рощу знаю! — заносчиво ответила дриада. — Его хозяин к старости свихнулся, и решил поглядеть, что будет, если спилить свое дерево.

— Ну, и?

— Дурак, — пожала плечами дриада, — то ли печень ему прихватило, то ли паралич разбил, он и сбрыкнулся.

Оба рассмеялись над нелепым случаем.

Потом дриада часто рассказывала о других членах семьи Велеслава. Он полюбил эти рассказы.

* * *

Его ясень все еще стоял на опушке, потому как у Велеслава еще не было детей, чьи деревья заслонили бы его от любопытных трав окрестных лугов. Теперь, в двадцать лет это было уже стройное дерево, цепко вросшее в землю и небо и гордо смотрящее вокруг.

Он постоял немного, любуясь собой, потом пошел вглубь рощи. Поклонился дереву отца, нынешнего смотрителя рощи.

Почтительно задумался перед замершим деревом деда.

— Ты забыл меня, — прервал его мысли тихий легкий голос.

Он обернулся. Из-за ствола дерева отца на него грустно смотрела девушка. Он с трудом узнал ее, дриаду своего детства. Теперь это была стройная грация. Ее длинные волосы тяжелым каскадом струились по плечам, опадая до пояса. Одежда не скрывала, но подчеркивала красоту ее тела. Да и было-то, той одежды. Полоска неземной ткани на груди и длинная юбка, сшитая словно из зеленой тени листвы.

— Нет, — ответил он своим глубоким, сильным голосом, шагнув к ней.

— Тогда догоняй! — сорвалась она с места.

В этот раз он догнал ее куда быстрее.

Она, тяжело дыша, прислонилась спиной к дереву, а он встал рядом, опираясь рукой о ствол. И только сейчас, вглядевшись в по-прежнему пронзительно-зеленые глаза, он заметил, какая она красивая. Им нужно было сказать так много слов друг другу, но Велеслав понял, что сейчас все это лишнее. Обмирая, он наклонился к ее лицу…

Этим летом он редко приходил домой, все чаще оставаясь в лесу ночевать на одеяле палых листьев. Вспоминая это время потом, он много думал, что же это было — любовь? Эта вселенская умиротворенность, тепло, нега. Эта… да что там! И что-то, все-таки, подсказывало ему, что это не совсем то, что люди называют любовью.

За всю оставшуюся жизнь он никогда не испытал ни подобных чувств, ни такой их полноты. Он все же женился, и у него были дети, но часто он вспоминал то лето и те ночи, те глаза и бархат ее кожи, волосы, голос, и сердце его щемило далекой болью.

* * *

Его ясень, ясень хранителя рощи, уже закрывали от синей дымки горизонта высокие деревья его детей — дуб и вяз. А у их подножья робко тянулись, вверх трепеща нежными листочками, деревья его внуков.

Новая перемена в дриаде поразила его.

Нет, это не была согбенная старуха, но зрелая женщина в глухом платье цвета коры. Хотя она и потеряла ту свою ослепительную красоту молодости. Начав разговор, он быстро понял, сколь тяжело им обоим он дается, оба как будто чувствовали вину за прожитую им жизнь.

— Ты не придешь сюда больше, — сказала она, освобождая свою ладонь от его руки.

— Почему, — мягко удивился он.

— А ты не понял? У тебя была вся жизнь, и ты не понял?! Не понял, почему наши души так похожи, не понял, отчего у тебя никогда не было друзей, и ты никогда никого не любил?..

Она выкрикнула это и отвернулась, сразу став бесконечно далекой. Повисло молчание. Он мучительно пытался поймать ее мысль, плутавшую на границе сознания, появившуюся во время ее отчаянного крика. И внезапно его осенило:

— Ты — это я?.. И все это время я любил только себя и жил только собой?..

Но ее уже не было. И роща будто переменилась. Велеслав понял, что уже никогда туда не вернется.

Вокруг был другой, тот же, но совсем другой мир. И он не забыл дриаду. Он всегда помнил ее. Он много думал, и научился понимать этот мир. Его сердце рвалось на части, и он научился чувствовать этот мир.

Оглавление

Легенды о ночном небе

Легенда о полярной звезде

Легенда о Небесном мастере и Луне

Легенда о влюбленном

Легенда о мастере

Принц

Бард

Дракон

Чтобы знал весь мир

Последний экзамен

Философ

Империя

Быть таким?

Кристалл

Стрела

Солнце

Скиталец

Хранитель

Дриада Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg