«Глаз обезьяны»

Роман Ясюкевич Глаз обезьяны

Весна словно ждала выходных. Еще вчера, застрявший в вентиляционной решетке, скулил ветер, и чуть живые батареи наполняли сердца тревогой. А сегодня, вдруг и сразу — весна. И небо чистое, будто вымытое с «Fairy», и ошалевшее от синевы и простора солнце, и брызги из-под колес вспыхивают салютом, а в распахнутых окнах весенними водорослями, праздничными лентами колышутся обрывки бумажных и поролоновых полос. Добил меня рейсовый троллейбус, в пустом салоне которого молоденькая кондукторша, чтобы не потерять квалификацию, ловила солнечных зайчиков… Разумеется, именно в этот момент в кармане завозился мобильник.

— Влад, ну, ты где?

— Уже подхожу.

Двухэтажное здание частной клиники пряталось в тихом переулке из таких же двухэтажек, построенных еще пленными немцами. Говорят, если взглянуть на переулок с высоты птичьего полета, то аккуратные прямоугольнички домов сложатся в фашистскую свастику, и будто бы за это кого-то даже расстреляли. Дома, впрочем, сносить не стали: люди не летают.

Месяц назад в этой клинике я по просьбе школьного друга Михи взламывал защиту программного обеспечения одной хитрой диагностической установки. Обычное дело: поставляют полный пакет, но с ключами разного уровня доступа. Поэтому знающие люди покупают версию подешевле, а потом приглашают специалистов вроде меня. Защита, к счастью, попалась знакомая, долго возиться не пришлось. Миха, в миру врач-невропатолог Михаил Исакович Швайбер, на мне же установку и опробовал. Занятная штука, что-то связанное с пропусканием по энергетическим каналам организма — между прочим, известным еще в Древнем Китае — микротоков высокой частоты. Облепляют тебя электродами (один даже в зубах зажимать приходиться) и через полчаса на экране дисплея все твои явные и скрытые болячки с пояснениями и рекомендациями.

Из-за рекомендаций-то я с Михой и разругался. Программа обнаружила у меня невроз третьей степени.

— Ого! — отреагировал Миха.

— Подумаешь, горе! Сколько их всего, степеней?

— Три, — ответил Миха и нехорошо так на меня уставился, — Я слышал, ты от Ленки ушел?

— Не я ушел, а меня ушли, — огрызнулся я. — И вообще, не твое это дело. Откуда узнал?

— Лену встретил недавно.

— И что? Жаловалась?

Миха вздохнул:

— Ты ведь так ничего и не понял… Устала она с тобой через дверь общаться. Я ей попытался объяснить, что ты у нас всегда такой был, слегка замороженный, а она…

— Михаил Исакович, а не пошел бы ты…

Чуть не подрались тогда. А вчера он позвонил. Голос восторженный, как у первоклашки на перемене, и самодовольства на стадо слонов. Проорал, что я дурак холодноухий, но доктор Швайбер мне поможет. В субботу. То есть, сегодня.

Поджидая меня, доктор Швайбер штудировал толстенный учебник по менеджменту. Светло-зеленый хирургический халат, едва сходящийся на могучем животике Михи, придавал сей картине сюрреалистический оттенок.

— Наконец-то! — воскликнул Миха, глаза его сияли. — Влад, как люди бабки зашибают! Ты послушай, — Миха зарылся пальцами в учебник.

— Ты меня за этим звал?

— Нет, конечно. Просто…

— Такой день на улице, а ты все о деньгах думаешь, — я укоризненно покачал головой.

— А о чем еще думать? — недоуменно уставился на меня Миха.

— О любви, толстый, о счастье, о женщинах, в конце концов.

— Значит, все равно — о деньгах, — ухмыльнулась наглая морда.

Произнеся последнюю фразу, Миха замолчал и некоторое время испытующе смотрел на меня. Потом решительно встал.

— Тут такая штука, Влад, — начал он. — Я на досуге немного повозился с диагностом…

Судя по опыту, ничего хорошего такое вступление мне не сулило.

— Не тяни.

— Теперь, — Миху просто распирало от гордости, поэтому говорил он медленно и веско, — эта установка способна не только тестировать энергетические каналы человеческого организма, но и… прочищать их!

— И что?

— Влад, ты не понимаешь! — Миха подскочил, обнял меня, словно поздравлял с чем-то. — Ведь это вернет человеку яркость эмоционального восприятия детства! Норбеков отдыхает!

Вот теперь все ясно. Среди Мишкиных идефикс центральное место давно занимала мысль об отмирании чувств. «Почему, — особенно в подпитии непременно заводил Миха, — нам в детстве было достаточно съесть одну черешину, а сейчас мы и от ведра вкуса не ощутим? Как это вернуть?» — «Зачем? Ради экономии на черешне?» — однажды съехидничал я, жестоко обидев друга.

Высвободившись из объятий, я поинтересовался:

— Проверял?

— Слегка, — увильнул от ответа Миха.

— Значит, честь стать первым почетным кроликом принадлежит мне?

— Влад, — пролепетал Миха. — Я думал, ты обрадуешься.

Внезапный переход от самодовольного беспардонного хамства до позы лишенного игрушки ребенка — еще один фирменный Мишкин номер. Не знаю, как на других, но на меня он действует всегда.

— Обрадовался, как же! — ворчал я, разуваясь и вставая босыми ногами на холодные медные пластины, смазанные токопроводящим гелем. Подготовил, зараза, знал, что уговорит. Отчего-то я сразу поверил Михе. Поверил, что он смог переделать программу; что сейчас он шарахнет меня микротоком, и ко мне вернутся «буйство глаз и половодье чувств».

— А представь, — бормотал Миха, шаманствуя с настройками, — сколько можно будет брать с разных там бизнесюков, утративших вкус к жизни? Ведь с годами мы все меньше получаем впечатлений извне и вынуждены восполнять их дефицит разными суррогатами: наркотиками, водкой, рефлексиями… Подстегивать свой эмоциональный обмен, если ты понимаешь, о чем я… Конечно, большинству этого и на дух не нужно. Зато для тех, кто хочет, но не может… Запускаю…

В следующее мгновение в мое тело, словно в отсиженную ногу, в которой возобновился ток крови, вонзились тысячи крохотных игл. Прошла минута, другая. Миха, не отрываясь, смотрел на меня. Как Дарвин на обезьяну, прямо у него на глазах превращающуюся в человека. Наконец, он поморщил лоб, почесал волосатую грудь в вырезе халата и то ли спросил, то ли предупредил:

— Поднимем уровень сигнала до максимума.

«Не надо, Миха», — хотел, выплюнув похожий на боксерскую капу электрод, попросить я, но не успел. Из подключенного к компьютеру диагностического прибора вдруг выплыла небольшая шаровая молния, покачалась недолго над столом и взорвалась. Напуганные вспышкой паркетные плашки приподнялись на тараканьих лапках и запоздало бросились врассыпную.

— Миха-а! — закричал я, избавившись, наконец, от капы.

Открывшийся под паркетом бетон, оказался вовсе не бетоном, а серой кисельной массой, в которую я тут же начал погружаться.

— Владик, ты меня слышишь? — Вопрос напомнил мне зов волка из «Ну, погоди!», и я хихикнул. — Ну ты и гад!

— Я же и еще и гад, — Я осознал себя лежащим на прокрустовой кушетке в Михином кабинете. — Мистер, отойдите. От вас плохо пахнет.

— Это «Кензо»! — оскорбился Миха, но послушно отступил на пару метров.

— Плохо значит — сильно. Из пригоршни поливался?

— Работает, — благоговейно прошептал Миха, — Влад, у тебя же хронический гайморит.

— Был, — ухмыльнулся я, усаживаясь. — Между прочим, с гайморитом лучше. Ты бы знал, какая отвратительная вонь в твоем кабинете…

— Сейчас форточку открою, — рванулся Миха.

— Погоди, я сам… Как непривычно. Со ступней словно срезали кожу, — охая и вздрагивая, будто по острым камням, а не по гладкому полу, недоверчиво косясь на паркетины, я подошел к окну.

— Русалочка, блин! — прокомментировал мои ужимки, немного оправившийся от испуга Миха.

За стеклом творилось нечто невообразимое. Даже не знаю, как описать. Ощущение такое, словно еще утром мое зрение было черно-белым, а сейчас его апгрейдили до цветного. Ужасно!

— Миха, а это пройдет? — спросил я, не в силах оторваться от разглядывания мира.

— Должно, — как-то неуверенно ответил доктор Швайбер и попросил, — Опиши впечатления, а?

— Описать?

— Только без мата.

— Тогда, слов нет. Сплошной садомазохизм. Как это объяснишь? — я прислушался к себе. — Ну, вот, например, я почему-то уверен, что стоит мне выйти на улицу, как я тут же найду ножик или кошелек.

— Какой ножик? — в голосе Михи отчетливо прозвучали профессиональные интонации.

— Обыкновенный, перочинный. Ты в детстве находил ножики?

— Ну-у, разумеется.

— А сейчас? Повзрослев?

Миха просиял:

— Ожидание чуда.

— Нет, — я скривился, — чудо — это другое. Скорее, радости… нет, даже не так… И это вовсе не ожидание. Это больше похоже на уверенность. То есть, я сейчас уверен, что в этот момент там, — я кивнул на окно, — по улицам ходят разные добрые и повсюду раскладывают перочинные ножики и кошельки специально для меня. Чтобы я их нашел, если вдруг захочется. Понятно?

— Смутно, — признался Миха.

— У-у! Или вот. Телефон. Он вдруг зазвонит и…

Телефон зазвонил.

— Швайбер, — деревянным голосом рявкнул в трубку Миха.

Я смотрел, как меняется выражение его лица, и мое сердце холодной льдинкой скользило к пяткам.

— Привет, Лена. Как неожиданно, что ты позвонила. Между прочим, знаешь, кто сейчас у меня сидит?..

Мои новые уши легко распознали фальш в его голосе, но сил на ироничную усмешку у меня не было. Ленка. Каре на фоне детсадовских косичек подруг. Небрежные «тройбаны» по литре и победы на математических олимпиадах. Вечерние прогулки «на пионерском расстоянии». Студенческие безбашенные вечеринки… свадьба… семья… развод… Господи, да таких историй миллионы! Сколько раз я выслушивал их от друзей-приятелей, прочитывал в книгах. Точно таких же, точно такими же словами, какими мог бы рассказать я. Тогда почему так больно? Это ведь прошлое. Прошлое. Дважды в одну реку и все такое…

— Дать ему трубку?

— Здравствуй… Нет, не простыл.

Предатель Швайбер скорчил озабоченную гримасу и сбежал из кабинета, а я остался разговаривать с моей единственной, самой и навсегда любимой Ленкой. И было такое чувство, что она рядом: наклони голову и коснешься губ. Но я сдерживался изо всех сил, специально подбирая банальные пустые слова. Ибо не знал: это я болтаю с Ленкой или та суперэмоциональная обезьяна — глазастая, ушастая и носастая — которую разбудил во мне Швайбер со своим тараканьим паркетом. Еще я боялся, что внезапно обретенная чувствительность так же внезапно пропадет. Швайбер предполагал, что эффект будет кратковременным, но насколько кратковременным? Однако и с Ленкой что-то такое происходило. Я почти не узнавал ее. А когда она вдруг пригласила меня в гости… Она же никогда не просила и не удерживала? Считала это унизительным для себя и для других.

— Когда?

— Да хоть сегодня.

Как я орал на Швайбера! Он, наверное, сто раз пожалел, что прочистил мои древнекитайские арыки.

— Случайный звонок, да? Вот такой совершенно случайный звонок и приглашение в гости, да? Я ведь теперь размороженный! А ты будешь сидеть за шторой и записывать наблюдения?

Миха непривычно спокойно переждал мои вопли, потом так же спокойно и неторопливо принес мне кроссовки.

— Побриться не забудь, — только и сказал он.

Дорогу до дома я проделал, как во сне. При этом видел и слышал все вокруг. Даже реагировал, улыбаясь ветру и жмурясь на солнце. Но все впечатления и ощущения тут же превращались в эмоции. Вполне самодостаточные эмоции. Не требовалось подстегивать их мыслями или словами. Подставлять костыли метафор и ассоциаций. Моя суперобезьяна весело и бездумно шагала по асфальту, изредка подглядывая за мной в замочную скважину: как там я? Не загнулся еще от рефлексий; от привычки долго рассматривать яблоко, прежде чем откусить; от страха? Да, обезьяна, я боюсь. Боюсь быть искренним, доверчивым, открытым. Беззащитным. У меня нет удивительной жизнестойкости детей. Любое падение мне грозит переломом, любая царапина — неважно, на теле или в душе — будет заживать годами, саднить и гноиться. В ответ обезьяна глупо скалилась, притворяясь глухой, и зыркала по сторонам, задирая взглядом юбки всем встречным женщинам.

Мое состояние пугало меня все больше и больше. В нем не было ничего от обещанного возвращения в детство. Яркость и непосредственность мировосприятия не уравновешивались тем, что называют простодушием, наивностью, невинностью, в конце концов. Другими словами, высокочастотная клизма имени Швайбера освободила не жизнерадостную мартышку, а нечто гориллоподобное.

— Другими словами, я не я, обезьяна не моя? Впрочем, ты прав. Одно дело, когда о голом короле кричит ребенок, и совсем иное, когда тридцатилетний жлоб, гордясь своей наблюдательностью, тычет в обнаженного пальцем, — обезьяна хохотнула.

— Ты это о чем?

— Не догадываешься? Запамятовал, что совсем недавно говорил своему лучшему другу? Могу процитировать… «А знаешь, Миха, почему ты не решился испытать установку на себе? Потому что в твоем случае это не имеет смысла. Есть такое слово — вуайеризм. Конечно, все мы немного, эти самые, но ты — нечто уникальное. То, что для других приправа, для тебя — основная пища. Тебе не обязательно самому зарабатывать деньги: тебе достаточно прочитать, как это делают другие. Тебе незачем влюбляться… Думаешь, я не замечал, какими глазами ты всегда смотрел на нас с Ленкой? А твое постоянное, назойливое миротворчество… сказать, почему ты так себя ведешь?..»

На свидание с бывшей женой я не шел, а плелся. Был вариант: напиться, забиться в угол, и, поглаживая спинки паркетных плашек, ждать, когда мир опять поблекнет. Потому что… потому что, благодаря Михиной вивисекции, я теперь мог сказать Ленке все. Не отмалчиваясь, не прячась за ироничными умствованиями… Но!.. но то же самое, почти то же самое я мог сказать и любой другой женщине. Первой встречной. Абсолютно искренно… Просто не передать, как я в это верил, пока плелся к знакомому дому, поднимался по знакомой лестнице, пока нажимал кнопку звонка. А потом вдруг понял, какой я дурак.

Я проснулся среди ночи. От дикого сердцебиения. Мутный сумрак в комнате, невнятный шум за окном, теплая безвкусная вода в чайнике — как обычно, как раньше. «Эффект Швайбера» оказался малоэффективным. «Вот и все, Миха, вот и все, — подумал я. — Ты, конечно, умница и прекрасный друг, но скажи, Миха, как мне утром посмотреть Ленке в глаза? Может, мне стоит позвонить тебе? Прямо сейчас. Выдернуть тебя из твоей чертовой постели, чтобы прямо сейчас ты подключил меня к своей чертовой установке, а потом проделывал это каждый день? Скажи мне, Миха!..»

— Влад, это ты стонал? Что с тобой? Тебе плохо?

Лена, закутавшись в простыню, словно в крылья, стояла в дверях кухни, и неверного лунного света, просеянного сквозь тюль, мне оказалось достаточно, чтобы не запнуться о табуретку.

— Нет, Ленкин, я не стонал, — пробормотал я, обнимая свою бывшую, будущую и просто жену. — Это я так петь учусь.