«'Летучий голландец' профессора Браницкого»

Александр Филиппович ПЛОНСКИЙ

"ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ" ПРОФЕССОРА БРАНИЦКОГО

Фантастическая повесть

От автора

Что это - фантастическая повесть, документальный очерк, публицистические заметки, философские раздумья? Не знаю. Вот если бы рассказ велся от первого лица, его можно было бы счесть за не совсем обычные мемуары. Но при всей схожести характеров, возрастов, биографий отождествлять автора с главным, а возможно, единственным героем сочинения - профессором Браницким - ни в коем случае не следует.

В математике существует понятие сопряженных комплексных чисел: это разные числа, иначе их не потребовалось бы сопрягать. Правда, сущность так называемая действительная часть - у них одинакова. Зато мнимая, кажущаяся, противоположна: у одного с плюсом, у другого с минусом. Отсюда и различие между ними. Но любопытно: стоит сложить или перемножить такие числа, и мнимость исчезнет - получится число сугубо действительное, или, как еще говорят, вещественное.

Представляется, что автор и его герой подобны паре сопряженных чисел. Сам факт их сопряженности предопределяет субъективное, пристрастное, личностное отношение автора к своему герою. Но о мемуарах не может быть и речи, как, впрочем, и о документальном очерке. Тогда, возможно, это повесть? Но для повести нужна сюжетная основа. От того, насколько изобретательно она сконструирована, зависит порой успех замысла. Автору же не пришлось ничего конструировать: все взято из действительности, которая, как известно, зачастую пренебрегает сюжетностью. Что же вышло? "Повесть" есть, а сюжета нет? Ни просто сюжета, ни тем более острого, захватывающего, увлекательного...

Жизнь профессора Браницкого при всех множествах ее коллизий не смогла вдохновить автора на создание вестерна или детектива. Что же касается психологической драмы или производственного романа из жизни пожилых ученых, то я признаю свою некомпетентность в этой области, требующей особого литературного профессионализма. Будем считать посему, что перед нами все же очерк, но не документальный и не беллетристический, а скорее публицистический и чуточку философский. Причем очерк, не случайно, думаю, завершающий книгу фантастики... Строго говоря, его лишь условно можно причислить к фантастическим произведениям: больше оснований считать, что он, непосредственно не принадлежа к фантастике, в свою очередь комплексно сопряжен с нею, поскольку исследует мир человека, целеустремленно пытающегося приблизить будущее.

Вот, кажется, и пришло на ум подходящее определение: очерк-исследование. Любое исследование трудоемко, требует напряжения, а потому может оттолкнуть любителя занимательного чтения. Вероятно, некоторые, перелистав по инерции несколько следующих страниц, отложат книгу с мыслью: ну, это уж лишнее!

Что ж, название "Плюс-минус бесконечность" не просто заимствовано у одноименного рассказа, а обозначает спектр книги и соответственно читательский круг, на который она рассчитана. Я буду огорчен, если вам, читатель, ничего в этой книге не понравится. И буду искренне удивлен, если понравится все. "Летучий голландец", так сказать, на любителя... И все же надеюсь, что кое-кому придется по сердцу Антон Феликсович Браницкий, человек сложный, склонный к менторству, не всегда выдержанный... Главное в этом очерке - портрет человека, в жизни которого нашлось место для обыкновенного, неброского чуда...

1

Профессор Антон Феликсович Браницкий, изнывая от летней духоты, перебирал бумаги на письменном столе. Временами он машинально массировал лицо - побаливал тройничный нерв. "Ни черта не могут медики, - с раздражением думал профессор. - Сижу на анальгине, а все ноет..."

Под конец учебного года, как всегда, накапливалась усталость. Скорее бы ГЭК, кафедральный отчет, последнее заседание институтского совета - на факультетский можно не пойти - и долгожданный отпуск... Ялта, милая Ялточка! Домик на Чайной Горке, море...

"Опять эта рукопись из "Радиофизики", - поморщился Браницкий. Лежит. Давно надо было отослать на рецензию". Он перелистал рукопись и поскучнел. "Здесь еще надо разбираться... Часа два уйдет... Поручить Иванову? У него дел по горло с защитой... Ладно, вернусь из отпуска - сам напишу, не откладывая. Да и куда больше откладывать, неудобно, ей-богу!"

Он почувствовал вялые угрызения совести и оправдался перед собой: главное-то сделано, четвертую главу закончил, остались пустяки, монография на выходе.

Зазвонил телефон. Сняв трубку, Браницкий услышал надтреснутый голос главного бухгалтера Саввы Саввича Трифонова:

- Нехорошо получается, Антон Феликсович. По отраслевой - перерасход. Вынужден доложить ректору.

Браницкий недолюбливал Трифонова. Вот и сейчас он мысленно представил гладкую, блестящую, яйцевидной формы голову главбуха, вечно обиженное выражение подслеповатых глаз, и ему стало совсем тошно.

- Ну и доложите, - сухо ответил он. - Ректору причина перерасхода известна.

На днях Браницкому исполнилось шестьдесят. Юбилейное заседание совета было, как никогда, торжественным. На застланном зеленым сукном столе президиума росла стопа приветственных адресов, пламенела россыпь гвоздик. Браницкий с потусторонней улыбкой пожимал руки. Слова приветствий доносились как бы из-за стены. Ораторы перечисляли его заслуги перед отечественной и мировой наукой, вузовской педагогикой и обществом в целом. Сухонький профессор-механик, с которым Браницкий за все эти годы не перекинулся и парой слов, волнуясь и завывая, прочитал сочиненную им здравицу в стихах и троекратно, по-русски, облобызал юбиляра.

"Это, кажется, Гюго сказал, что сорок - старость молодости, пятьдесят - молодость старости, а шестьдесят... Что же сказал Гюго о шестидесяти? размышлял Браницкий, кланяясь и пожимая руки. - Впрочем, о шестидесяти он вообще ничего не говорил. Странно..."

Трифонов на заседание совета не пришел.

В дверь постучали.

- Войдите! - отозвался профессор, гася воспоминания.

На пороге стоял ничем не примечательный молодой человек с портфелем.

- Садитесь. Что угодно?

- Я прочитал вашу книгу "Неиссякаемое в обычном", и мне кажется... я думаю... вы сумеете меня понять.

Профессор усмехнулся.

- Статья, диссертация, научно-популярная брошюра? Или, быть может, открытие?

Молодой человек вынул из портфеля папку.

- Ого! - присвистнул Браницкий, взглянув на титульный лист. - "В. В. Стрельцов. Теоретическое обоснование риализуемости возвратно-временных перемещений". Да-с... Слово "реализуемость" пишется через "е"!

- Простите, - заволновался Стрельцов, - машинистка ошиблась, а я и не заметил. - Ну, конечно же, реа-лизуемость... реализуемость, - неуверенно повторил он.

- Это что же, путешествие в прошлое? "Янки при дворе короля Артура"? А вечный двигатель вы, случайно, не изобрели? - В голосе Браницкого торжествовала ирония.

- Что вы, что вы... - смутился Стрельцов. - Понимаю, тема необычная, но сравнивать с перпетуум-мобиле... Каждый школьник...

- Не стоит апеллировать к авторитету каждого школьника, - прервал Браницкий. - И обижаться нечего. Лет двадцать назад попросили меня прорецензировать для Физматгиза рукопись, страниц шестьсот, - "Теория вечного двигателя". Современный математический аппарат - позавидовать можно. А в письме главному редактору сказано: "Я, мол, наслышан о так называемом законе сохранения энергии - физфак окончил. Но решительно не согласен. Книгу издайте, на это право имею. А в предисловии можете написать, что концепции автора в корне ошибочны и противоречат тому-то и тому-то. Пусть история нас рассудит".

- И напечатали? - простодушно поинтересовался Стрельцов.

- Да вы шутник! - фыркнул профессор. - Вечный двигатель, машина времени... Начитались фантастики!

- Вы же сами в "Неиссякаемом"...

- Далось вам "Неиссякаемое", - смягчился Браницкий. - Так и быть, пять минут на разъяснения. Принципы, основополагающие закономерности, рабочая гипотеза. Ну?

- Слушаюсь! - по-солдатски ответил Стрельцов. - Я рассматриваю время как бегущую волну сложной формы, описываемую системой многомерных функций. Несколько минут назад вы сказали мне: "Войдите". А сейчас тоже говорите: "Войдите", только в другом измерении. И через миллион лет скажете то же самое, если не изменятся начальные условия. Потому что бегущая волна времени не затухает, она существует вечно, и любая ее фаза не исчезает, а лишь перемещается от измерения к измерению, хотя форму волны...

- Значит, и миллион лет назад я имел удовольствие с вами беседовать? Что за чушь!

- У меня теория, математическое обоснование, - обиделся Стрельцов. Бегущая волна несинусоидальной формы, будучи разложена в ряд...

У Браницкого снова заныл тройничный нерв.

- ...дает прямые и обратные гармоники.

- И если выделить обратную гармонику, - насмешливо сказал Браницкий, - то можно переместиться в иное измерение, например, туда, где сейчас палеолит?

- Так точно.

- Давайте рассуждать иначе, - неожиданно для самого себя предложил профессор. - Путешествия в прошлое, если абстрактно - я подчеркиваю: аб-страктно - допустить, что они возможны, - это типичная обратная связь!

Стрельцов кивнул:

- Абсолютная истина.

- Вы хотели сказать "тривиальная истина". Вот именно! Оказавшись в прошлом, человек неизбежно станет орудием этой самой обратной связи положительной или отрицательной.

- Я люблю фантастику, - сказал Стрельцов, - и не вижу в этом ничего зазорного. Так вот, фантасты давно решили этическую проблему обратной связи. Законом должно стать невмешательство!

Браницкий вдруг разволновался.

- Невмешательство пришельцев из будущего? Че-пу-ха! Вы инстинктивно прихлопнули комара, и тот не успел заразить малярией Наполеона. Бонапарт выиграл сражение, а будь комар цел и невредим, оно, возможно, оказалось бы проигранным.

- Нужно стабилизировать условия, при которых...

- А с другой стороны, - перебил профессор, - почему нельзя вмешиваться? Наблюдать со стороны, как на Хиросиму сбрасывают атомную бомбу? Прогуливаться по Освенциму, отворачиваясь от виселиц? Максвелл в сорок восемь лет умирает от рака. Ландау попадает в автомобильную катастрофу... Иметь возможность - и не вмешаться? Это было бы преступлением. Преступник вы, молодой человек, вот кто вы такой!

- Но это не я придумал! - запротестовал Стрельцов.

- Вы, не вы - какая разница! Тем более что путешествия во времени противоречат логике. Конечно, заманчиво бросить зерно знания в глубокое прошлое, чтобы собрать урожай в будущем... Но если бы наши потомки могли проникнуть в прошлое, они бы это сделали. История была бы исправлена, переписана набело, хотя бы методом проб и ошибок! Но раз мы знаем: существовали рабство, инквизиция, чумные эпидемии, войны, фашизм, то, следовательно, вмешательство из будущего так и не произошло.

- А может, пока рано? Может, они все пробуют и ошибаются?

- Занятный разговор... Увы, он не имеет отношения к науке.

- Так вы не возьмете мою работу? - спросил Стрельцов с огорчением.

- Отчего же... оставьте... - устало проговорил профессор.

2

Странный сон приснился Браницкому. Он шел, а небо гремело, обрушивало раскаленные дротики молний. Браницкий ощущал одновременно и суеверный страх перед разгулом стихии, и гордое наслаждение собственной силой, ловкостью, умением противостоять этому не прощающему ошибок миру, и опьяненность испарениями леса, и настороженное внимание к звукам, каждый из которых мог оказаться сигналом опасности. Он шел поступью зверя. Свисавшая с плеч шкура издавала запах мускуса. От нее исходило тепло, без которого не прожить в суровое время, впоследствии названное верхним палеолитом.

Ледниковый период, похолодавшая, но все еще плодоносная Земля, недра которой переполнены нефтью, реки изобилуют рыбой, леса - зверьем. Сорок тысячелетий спустя, в эпоху Браницкого, от всего этого останутся крохи. На месте лесов встанут гипертрофированные города, реки обмелеют, озера заполнятся сточными водами, месторождения нефти истощатся...

Он шел, сжимая в огромной жилистой руке кремневую дубину, которой владел виртуозно. Быстроту реакции, способность к мгновенным подсознательным решениям, не по расчету - по наитию, властному озарению, отнимет цивилизация. Взамен придут раздумья, самоанализ, комплексы, стрессы, переоценки ценностей... Все это еще будет... будет... будет...

В зарослях раздался треск, тяжелый топот. Браницкий замер, мышцы его напряглись. Темная громада вырвалась из чащи. Молния высветила огромные бивни, густую шерсть, среди которой выделялись грубые, длинные, щетинистые волосы. На шее и задней части головы они образовывали гриву, спускавшуюся почти до колен...

"Мамонт, обыкновенный мамонт!" - с облегчением подумал Браницкий и повернулся на правый бок.

3

Будучи по натуре человеком добрым, Антон Феликсович Браницкий изобрел удобнейший прием: отзывы на сомнительные работы перепоручать аспирантам. Это экономило время и повышало объективность: кому, как не молодым, близки свежие идеи, которых может и не оценить консервативный профессор!

Особым расположением Браницкого пользовался аспирант Иванов. Его диссертация, развившая ранние работы профессора, уже принята советом. Браницкий знал Иванова со студенческой скамьи и сам рекомендовал его в аспирантуру. Не по годам солидный, "патентованный отличник", как о нем говорили, он был феноменально усидчив, хотя и не обладал ярким талантом.

"Не всем же хватать с неба звезды!" - успокаивал себя профессор.

Взглянув на титульный лист, Иванов и глазом не повел.

- К какому сроку нужен отзыв?

- За неделю справитесь?

- Постараюсь и быстрее.

Вскоре отзыв лежал на столе профессора.

"Автор формально подходит к использованию функций, без должного обоснования распространяя результат на реально протекающие физические процессы...

Понятие обратных гармоник времени лишено физического смысла..."

- А не стоит ли помягче? - миролюбиво сказал Антон Феликсович, вспомнив разговор со Стрельцовым и почувствовав к нему мимолетную симпатию ("Занятная фигура, Перпетуум-мобиле!").

- Можно и помягче. Только это же сплошная безграмотность. Взгляните сами.

- Черт те что! - возмутился профессор. - Корову через "ять" пишет!

И над подписью Иванова поставил свою подпись. Спустя несколько дней он, не глядя в глаза Стрельцову, вернул рукопись.

4

Еще лет десять назад Браницкий был заядлым путешественником. Как-то он вместе с главным инженером Памирского автотранспортного объединения Дарвишем Абдулалиевым и водителем Джеролом возвращался в Ош из поездки по высотному Памирскому тракту. Позади остался последний со стороны Хорога перевал Чиерчик. Вечерело. Антон Феликсович и Дарвиш дремали на заднем сиденье "Волги". Вдруг Джерол закричал:

- Смотрите, что это?!

Прямо перед ними слева направо над горизонтом плавно двигался со скоростью примерно один угловой градус в секунду вертикальный эллипс, словно оттиснутый серебром на сумеречном небе. Был он раза в два меньше полной луны.

За эллипсом тянулся расходящийся пучок серебристых полосок - лучей, отдаленно похожий на фотографический треножник. Концы лучей испускали жемчужное сияние. Переливался перламутром и сам эллипс.

Спустя пятнадцать - двадцать секунд эллипс окутался мраком, словно выплеснул облако плотного черного тумана. Когда еще через три-четыре секунды мрак рассеялся, треножник остался на месте, постепенно тускнея, растворяясь в темнеющем небе, а эллипс продолжал двигаться в том же направлении и с прежней скоростью. Вот он скрылся за грядой гор, выплыл из-за нее и снова исчез из поля зрения - навсегда.

Браницкий испытал поразительное чувство - какой-то мистический ужас пополам с эйфорией, словно повстречался на его пути "Летучий голландец".

Антон Феликсович не строил догадок. Он сознавал, что никогда не постигнет тайны, потому что издали созерцал лишь внешнюю ее оболочку. Жар-птица промелькнула перед глазами, не оставив после себя даже крошечного перышка...

Но Браницкий не огорчался. Будучи ученым, он знал, что наука не всесильна, что даже те законы природы, которые сегодня кажутся незыблемыми, завтра предстанут в ином - возможно, кощунственном с нынешней точки зрения - толковании...

Проще всего было сказать: я видел своими глазами быстро движущийся мерцающий объект. Кое-кто так бы и сделал. Но Браницкий думал иначе: мне посчастливилось наблюдать нечто, пока еще не поддающееся определению.

"Летучий голландец" затаился в глубине памяти, время от времени давая о себе знать...

Сухо простившись со Стрельцовым, Антон Феликсович почувствовал беспокойство.

"А вдруг я ошибся? - подумал профессор. - Просмотрел что-то большое, настоящее, прошел мимо, упустил жар-птицу? - И тут же привычно успокоил себя: - Ну что нового предложил Стрельцов? Это же, в сущности, микровариант, микроповорот давно разработанных в фантастике идей, парадоксов вмешательства по временную причинно-следственную связь..."

В молодости Браницкий всерьез увлекался фантастикой и даже сам написал роман "Крушение Брекленда". Это было отнюдь не талантливое подражание Беляеву: полубезумный ученый, мечтающий о власти над миром, глуповатый мультимиллионер, отважный астронавт, единолично расстроивший происки человеконенавистника-профессора... Роман приняли в одном из периферийных издательств, даже выплатили часть гонорара, но, слава богу, не напечатали...

Как бы то ни было, но тяга к фантастике у Браницкого сохранилась на всю жизнь, хотя он и не любил в этом признаваться.

"Интересно, если бы Стрельцов переделал свой опус... Сочинил бы повесть, что ли... Талантливую, по всем литературным канонам. Напечатали бы? Нет! Для фантастики это вчерашний день. А для науки? Вызов незыблемым законам? Тем самым, которые завтра..."

Он вдруг отчетливо, словно в реальности, увидел серебряный силуэт "Летучего голландца"...

- Да что это я, в самом деле! - прикрикнул на себя Браницкий и решительно развернул рукопись из "Радиофизики".

5

И ему снова приснился сон. Кошмарный сон.

...Главный бухгалтер института Антон Феликсович Браницкий позвонил профессору Трифонову.

- Нехорошо получается, Савва Саввич! - сказал он, морщась и потирая щеку. - По отраслевой - перерасход. Вынужден доложить ректору.

Браницкий недолюбливал Трифонова. Вот и сейчас осмысленно представил гладкую, блестящую, яйцевидной формы голову профессора, вечно обиженное выражение подслеповатых глаз, и ему стало тошно.

- Ну и доложите, - послышался в трубке надтреснутый голос Трифонова. - Ректору причина перерасхода известна.

В дверь постучали...

6

Антон Феликсович Браницкий считал себя д о б р о т н ы м профессором. Эта, никогда не высказываемая вслух, самооценка была и верной, и меткой - не в бровь, а в глаз.

Половину своей жизни - тридцать лет из шестидесяти - Браницкий возглавлял кафедру. Докторскую он защитил рано, правда, не в двадцать семь, как академик Форов, а в тридцать восемь, но - для недругов - все равно непозволительно, неприлично рано. Год или два Браницкий ходил в выскочках, но инерция профессуры, некогда затруднявшая его продвижение к сияющим вершинам, теперь, когда он вышел на орбиту, соответствующую высокому ученому званию, подхватила, понесла вперед и вперед, требуя уже не усилий в преодолении преград, а скрупулезного соблюдения законов небесной механики, обязательных для любого светила, на каком бы небосводе оно ни вспыхнуло.

А вот до академика Браницкий так и не дотянул. Не пытался дотянуть, трезво сознавая масштабы своего дарования - немалые даже для иного членкора, но недостаточные (он был убежден в этом), чтобы занять место в академии по праву.

Впрочем, Антон Феликсович отнюдь не страдал комплексом неполноценности.

Во время одного из анкетных опросов половина студентов в графе "Что вам не нравится в лекторе?" написала: "Самоуверенность", другая же половина на вопрос "Что вам нравится в лекторе?" ответила: "Уверенность в себе". А какой-то шутник вывел в этой графе номер профессорского автомобиля, чем привел Браницкого в веселое расположение духа.

Пару раз Антона Феликсовича искушали карьерой, но он, сам себе удивляясь, отверг наилестнейшие предложения. "Кто знает, кем бы я стал теперь, если бы..." - думал он иногда, ничуть не сожалея об этом несостоявшемся "если бы".

В контрастном характере Браницкого сочетались: великолепная произвольная память (он читал лекции не по бумажке, доклады составлял в уме) и никуда не годная непроизвольная (мог, несколько раз побывав в гостях, не вспомнить потом, где живут хозяева); верность принципам ("Говорите, хороший парнишка и папа у него полезный человек? Ну вот, пусть подготовится, а затем и приходит") и беспринципность ("Меня не касается, ну и ладно!"); способность работать до одури и ленивая созерцательность Обломова; покладистость и упрямство; доброта и умение одним насмешливым словом уничтожить провинившегося, по его не всегда объективному мнению, сотрудника.

Научная деятельность Браницкого четко разделялась на три этапа. Для первого, до защиты докторской, был характерен принцип: сам руковожу, сам исполняю. Счастливое время: Браницкий засиживался в лаборатории за полночь, собственноручно паял и налаживал экспериментальные схемы, снимал показания приборов, фотографировал осциллограммы, а в иные дни не выходил из-за письменного стола, выводя формулу за формулой.

Второй, последиссертационный, этап проходил под девизом: ставлю задачу, руковожу ее выполнением. Браницкому удалось сплотить вокруг себя прочное ядро учеников, ловивших на лету каждое слово шефа.

Это был тоже интересный, насыщенный творческий период. Браницкий чувствовал себя генератором идей, он щедро одаривал ими аспирантов, намечал программы исследований и сам управлял их осуществлением. Статьи с результатами публиковались за подписями всех участников, если же идея принадлежала аспиранту, Браницкий отказывался от соавторства.

Третий этап начался вскоре после пятидесяти. К этому времени Браницкий выпустил десятка два книг, переведенных на многие языки, подготовил столько же кандидатов наук. В сотнях отечественных и зарубежных публикаций, в энциклопедиях и обзорах можно было встретить ссылки на его труды и изобретения. Он стал признанным авторитетом в своей области, но... потерял вкус к научной работе.

Антон Феликсович по-прежнему извергал поток идей, однако, сверкнув оригинальностью мышления, тотчас утрачивал интерес к мгновенно найденному решению и с ленивым великодушием отказывался в чью-то пользу от авторских прав. Теперь он лишь давал первоначальный толчок новым исследованиям, несколькими мастерскими штрихами намечая контуры здания, а строительством занимались сотрудники практически без его участия.

Браницкий ставил подпись на титульных листах отчетов, не вникая в содержание, потому что доверял исполнителям: как-никак его школа! Из творца он незаметно превратился в так называемого организатора науки.

Впрочем, одна из сущностей его дарования продолжала крепнуть: он и раньше принадлежал к редкой в наши дни категории ученых-энциклопедистов, а к шестидесяти осмыслил науку как единое целое, не только в философском плане, но и в методологическом. И своим знаменитым "пусковым импульсом", выводившим молодых ученых из заторможенного (иногда на годы!) состояния и содержащим в себе не только начальную координату и направление научного поиска, но и его алгоритм, мог всколыхнуть самые разнородные сферы. Мысли, высказанные Браницким походя, подхватывались, давали начало теориям. Их связывали не с его именем, а с именами ученых, доведших дело до конца. Браницкий пожимал плечами. Не то чтобы это его не задевало, но, подосадовав минуту, он говорил себе: "С меня хватит сделанного!" - и выбрасывал из головы неприятную мелочь.

На него как бы снизошла созерцательная - не действенная! - мудрость, которая была столь присуща античным мыслителям. Но вдохновлялась она не прошлым, хотя настольной книгой Браницкого был фолиант Витрувия, а отдаленным - на столетия! - будущим.

Поговаривали, что для Антона Феликсовича Браницкого наступил период угасания. Так ли? Часто ученую степень доктора наук отождествляют с ученым званием профессора. На самом же деле это разные понятия, хотя носителем степени и звания в большинстве случаев оказывается один и тот же человек. Так вот Браницкий как действующий доктор наук и впрямь сдал позиции (он и не стремился удержать их), зато как профессор продолжал прогрессировать.

"Дайте мне точку опоры, и я переверну мир!" - эта гордая фраза одного из величайших ученых древности звучала в душе Браницкого, когда он раскрывал двери аудитории. И любовь, которую, вопреки его требовательности и язвительному характеру, питали к нему студенты, была той самой, столь необходимой каждому из нас, точкой опоры...

На лекции Антон Феликсович преображался, даже молодел. Он не щадил ни себя, ни своих слушателей, импровизировал, заставлял не просто конспектировать, а осмысливать каждое слово.

- Не бойтесь задать вопрос, даже если он покажется или окажется глупым, - подчеркивал Браницкий. - В глупое положение попадете не вы, а тот, кто, не поняв, постесняется спросить, промолчит. Поступив так раз, другой, третий, он выработает условный рефлекс непонимания, заглушит в себе саму потребность понимать и всю жизнь будет заучивать, а потом слепо воспроизводить чужие мысли, слова, движения...

Особенно любили студенты лирические отступления профессора, казавшиеся им спонтанными, а в действительности служившие испытанным средством против их усталости. После такого короткого эмоционального душа самый трудный материал воспринимался с обостренным вниманием.

А профессору было что вспомнить...

7

Под старость Браницкий все чаще задумывался над вопросом: что такое гениальность? И не находил ответа.

Поразительное явление - человеческий гений! Пожалуй, более поразительное, чем расширяющаяся Вселенная и "черные дыры". Какое невероятное сочетание случайного и закономерного приводит к появлению на свет гениального человека! Да и само понятие "гениальность" неоднозначно, неоднородно, порой парадоксально. Показателями, баллами, коэффициентами его не выразить. Какую роль играют гении - движущей силы, катализатора? Где граница между гением и п р о с т о талантом?

"Назови человека интеллектуалом, - размышлял Браницкий, - и он будет польщен. А назови умником - обидится. Похоже, что мы стесняемся ума, зато гордимся интеллектом! Самое смешное, что ум и интеллект синонимы. Или уже нет? Может быть, ум был и остается качественной категорией, а интеллект, обособившись, превращается в количественную? Неизбежное следствие научно-технической революции. Прогресс точных наук убедил человека в преимуществе количественных оценок перед качественными, интеллекта перед умом! Количество помыкает качеством!"

Четверть века назад Браницкому довелось побывать у художника-абстракциониста. Абстрактная живопись пользовалась тогда скандальной известностью ("Ну как же, премию на выставке, разумеется зарубежной, получил шедевр, созданный ослом, к хвосту которого привязали кисть!").

Абстракционист ничем не напоминал осла, это был симпатичный человек с искусствоведческим образованием. Работал он научным сотрудником в картинной галерее.

Браницкий заканчивал докторскую, бациллы созерцательной мудрости еще не проникли в его жаждущий деятельности организм. Обо всем на свете он судил с бескомпромиссностью классической физики: черное есть черное, а белое - белое, и никак иначе. К абстракционисту он шел с предубеждением, и, почувствовав это, тот начал показ с портретов, выполненных в реалистической манере. Портреты свидетельствовали о мастерстве и таланте.

- Но это не мое амплуа, - сказал художник.

Они перешли к акварелям. Их было много. Линии извивались, краски буйствовали. Картины притягивали фантастичностью, нарочитой изощренностью замысла. Браницкий вспомнил застрявшие в памяти стихи Василия Каменского:

Чаятся чайки.

Воронятся вороны.

Солнится солнце,

Заятся зайки.

По воде на солнцепути

Веселится душа,

И разгульнодень

Деннится невтерпеж.

- Как называется вот эта... картина?

- А какое название дали бы вы?

- Ну... "Восход Солнца на Венере", - в шутку сказал Браницкий.

- Так оно и есть, - кивнул художник.

- Вы это серьезно?

- Разумеется, кто-то другой даст картине свое название, скажем "Кипящие страсти" или "Туман над Ориноко". Ну и что? Когда вы слушаете симфонию, то вкладываете в нее свое "я" и музыка звучит для вас иначе, чем для вашего соседа и для самого композитора. У вас свои ассоциации, свой строй мыслей, словом, свой неповторимый ум. Абстракция дает ему пищу для творчества...

- А как же с объективным отображением реальности?

- Воспользуйтесь фотоаппаратом, не доверяйте глазам. Классический пример: когда Ренуар показал одну из своих картин Сислею, тот воскликнул: "Ты с ума сошел! Что за мысль писать деревья синими, а землю лиловой?" Но Ренуар изобразил их такими, какими видел, - в кажущемся цвете, изменившемся от игры световых лучей. Кстати, сегодня это уже никого не шокирует.

- Какое может быть сравнение: импрессионизм и абстракционизм?

Художник усмехнулся.

- Вот ведь как бывает! В семидесятых годах девятнадцатого века умные люди высмеивали "мазил-импрессионистов, которые и сами не способны отличить, где верх, а где низ полотен, малюемых ими на глазах у публики". А в шестидесятых годах двадцатого не менее умные люди восторженно восхваляют импрессионистов и высмеивают "мазил-абстракционистов"!

Много лет спустя Браницкий вспомнил эти слова, стоя перед фреской во всю огромную стену в здании ЮНЕСКО. Изображенная на ней фигура человека нет, скорее глиняного гиганта, словно вылепленного неведомым богом, плоская, намалеванная наспех грубой кистью, вызвала в нем чувство удушья. И эту вещь сотворил великий Пабло Пикассо, причисленный еще при жизни к сонму гениев!

"А король-то голый!" - подумал Браницкий. И сам ужаснулся этой мысли. Произнеси ее вслух, и сочтут тебя, голубчика, невеждой, невосприимчивым к прекрасному!

Однажды ему так и сказали: "Герр профессор, вы совершенно не разбираетесь в прекрасном!"

Вскоре после получения профессорского звания Браницкий был командирован на месяц в Дрезденский университет. На вокзале в Берлине его встретила переводчица фрау Лаура, желчная одинокая женщина лет сорока, установившая над Браницким тотальную опеку.

- Герр профессор, сегодня у нас культурная программа, куда вы предпочитаете пойти, в музей гигиены или оперетту?

- Право же, мне безразлично, фрау Лаура.

- Выскажите ваше пожелание.

- Да мне все равно!

- Я жду.

- Хорошо, предпочитаю оперетту.

- А я советую пойти в музей.

- Но теперь я захотел именно в оперетту!

- Решено, - подводит черту фрау Лаура, - идем в музей гигиены.

Как-то в картинной галерее она привлекла внимание Браницкого к небольшому полотну:

- Смотрите, какая прелесть, какое чудное личико!

- А по-моему, это труп, - неосторожно сказал Браницкий.

Вот здесь-то он и услышал:

- Герр профессор, вы совершенно не разбираетесь в прекрасном!

Подойдя ближе, они прочитали название картины: "Камилла на смертном одре".

Этот эпизод тоже вспомнил Браницкий, стоя, словно пигмей перед колоссом, у фрески Пикассо.

- Да он издевается над нами... Или экспериментирует, как с подопытными кроликами! Шутка гения? Почему же никто не смеется? Почему у всех такие торжественно-постные лица?

8

В вестибюле института висит плакат: "Поздравляем аспиранта Иванова с успешной защитой кандидатской диссертации!".

Браницкий остановился, прочитал, поморщился. Почему - и сам не смог бы сказать.

Защита прошла как по маслу. Сухонький профессор-механик, троекратно облобызавший Браницкого на чествовании полгода назад, был первым оппонентом - его пригласил Иванов, несмотря на вялое сопротивление шефа ("Ну какой он оппонент - ничего не смыслит в вашей тематике..."), прочитал отзыв, напомнивший Антону Феликсовичу юбилейную здравицу, только здравица была в стихах.

Выступавшие больше говорили о заслугах Браницкого, чем о достоинствах диссертации. Один так и сказал: "Мы все знаем Антона Феликсовича, он не выпустит на защиту слабого диссертанта".

"Ой ли... - подумал Браницкий с ощущением неловкости. И отчего-то вспомнил Стрельцова. - Интересно, как там этот... Перпетуум-мобиле с его возвратно-временными перемещениями? Небось забросил науку! После такого удара не многие поднимаются..."

Ощущение неловкости сменилось чувством вины. Непонятным образом Стрельцов из непроизвольной памяти профессора перебрался в произвольную, иначе был бы давно забыт. А он нет-нет и напоминал о себе уколом совести.

"Надо будет навести справки", - решил Браницкий.

На банкете, вопреки строгому запрету ВАК - Высшей аттестационной комиссии (такие запреты известны тем, что их принято нарушать), присутствовали оппоненты и некоторые из членов совета. Ели. Чокались. Произносили тосты.

- За счастливое завершение вашей научной деятельности! - потянулся с бокалом к новоиспеченному кандидату наук (в утверждении ВАК никто не сомневался) профессор-механик.

Все засмеялись, шумно зааплодировали.

- Позвольте провозгласить тост, - произнес Иванов, поднимаясь, - за всеми нами горячо любимого Антона Феликсовича...

- Вот увидишь, - услышал на следующий день Браницкий донесшийся из-за неплотно прикрытой двери голос, - годика через три съест Иванов шефа как миленького!

- Не по зубам! - весело возразил кто-то.

И у Браницкого отчего-то полегчало на душе...

9

Доктором наук Браницкий стал сам, а профессором - с помощью студентов. Вот как это началось.

В первые дни он готовился к лекции, будто к подвигу. Составлял подробнейший конспект, перепечатывал его на машинке, тщательно разучивал. Шел к студентам, словно на Голгофу. В аудитории водружал стопку машинописных листов на кафедру и, читая лекцию наизусть, через каждые несколько минут незаметно (так ему казалось) переворачивал страницу, чтобы, случись заминка, мгновенно найти забытую формулу.

Но студенты замечают все... Однажды, когда Браницкий вошел в аудиторию, он не обнаружил кафедры. Разложить листки было негде, и будущий профессор скрепя сердце засунул их в карман. А через некоторое время изумленно обнаружил, что стало гораздо легче: не приходилось отвлекаться, то и дело думая, не пора ли перевернуть страницу?

Вскоре кафедра вернулась на свое место, но никогда более не раскладывал на ней Браницкий листки конспекта.

10

Вопросы во время лирических пауз:

- Антон Феликсович, говорят, в молодости вы много раз прыгали с парашютом?

- А правда, что вы были известным любителем-коротковолновиком?

"Вот черти, все обо мне знают!.." - с теплотой думал Браницкий. Он был убежден, что без взаимного доверия и раскрытости подлинно педагогический процесс невозможен. На коллег, увлекавшихся изысками в технических средствах обучения и ставивших себе в заслугу чтение лекций с телевизионного экрана, который на самом деле экранировал лектора от аудитории, а аудиторию от лектора, смотрел с презрительным сожалением.

- Антон Феликсович, а вы действительно еще... ну, мальчишкой побывали на войне?

...Родители Браницкого, оба врачи, были призваны в армию на третий день войны. Антон остался бы один, но сердобольный облвоенком выписал подростку мобилизационное предписание. До сих пор помнит Браницкий этот малиновый прямоугольник из тонкого картона.

Госпиталь формировался на Украине, в Валуйках. Он был тыловым, но уже вскоре превратился в прифронтовой.

Однажды Антон услышал крик: "Немцы фронт прорвали!" Нужно было срочно эвакуировать раненых, но не могли найти транспорт. В палатах началось столпотворение. В одну из них вбежал кто-то из госпитального начальства, закричал на раненых. Его выбросили в окно.

Антон помчался за матерью. В палату она вошла стремительно, с гордо поднятой головой. Секунда, другая... Тишина...

Матери достался характер тяжелый и властный. Но у постели больного она преображалась, становясь мягкой, чуткой, бесконечно терпеливой. Собственные беды, боли, страхи отступали прочь. В сердце стучались беда, боль, страх человека, который верил ей, нуждался в ее помощи, ждал от нее чуда.

- Вот бы начать жизнь сначала, - сказала она как-то Антону, - стала бы кем угодно, только не врачом. Так больно чувствовать себя бессильной. А это бывает сплошь и рядом...

Может быть, именно поэтому Браницкий не пошел по стопам родителей. В июле сорок второго, вернувшись домой, он сдал экстерном за десятилетку и был принят в авиационный институт. Ему только что исполнилось шестнадцать.

11

Люди взрослеют неодинаково: у одних это получается быстрее, у других - медленнее. Антон взрослел медленно. Война оборвала детство, но не сделала его взрослым.

Промежуточные состояния всегда неустойчивы. Переход от детства к взрослости, если он затянулся, сопровождается метаниями, поисками самого себя, стремлением во что бы то ни стало утвердить свое "я" в собственных глазах и мнении окружающих.

У Браницкого сохранилась маленькая книжечка, когда-то незабудково-голубая, а сейчас грязно-серая. На ней надпись серебром: "Удостоверение инструктора парашютного спорта 2-й категории".

С выцветшего фото смотрит губастый паренек весьма хмурого вида - кто бы мог подумать, будущий профессор.

По телевидению нередко показывают парашютные прыжки. Глядя на ажурные, квадратной формы купола современных парашютов, которыми так легко управлять при спуске, любуясь акробатической техникой парашютистов, Браницкий с грустью размышлял о быстротечности времени и о том, что научно-технический прогресс проявляется не только в создании лазеров и космических кораблей, но и в совершенствовании того, что, казалось, уже давно достигло абсолютного в своей законченности совершенства...

Вскоре после Победы Антона и его приятеля Адольфа Шубникова (угораздило же родителей дать ему столь непопулярное в те годы имя!) отобрали для подготовки к прыжку на побитие рекорда. Тогда как раз наступила полоса обновления авиационных рекордов.

Первая и, увы, последняя тренировка состоялась в барокамере Института экспериментальной медицины. Довольно просторная кабина. На столе пульт с рядами разноцветных лампочек и кнопок. Сбоку большой циферблат альтиметра.

За столом Браницкий с Шубниковым и средних лет врач в кислородной маске. Перед ними графин с водой и стаканы: при спуске может заложить уши, глоток воды в таких случаях помогает.

Накануне Антон и Адольф торжественно поклялись: как бы ни стало плохо, вида не подавать!

Нужно было пробыть час без кислородных масок на высоте семи километров и при этом пройти тест, определяющий быстроту реакции. Лампочки будут загораться в разных сочетаниях, в зависимости от этого надо как можно быстрее выбирать определенную комбинацию кнопок и надавливать на них.

И вот стрелка альтиметра указывает на цифру 7.

- Хочу выше! Давай вверх! - кричит Антон и хлопает врача по плечу. Кнопки так и мелькают под его пальцами. Это эйфория - одна из двух классических реакций на высоту. У Адольфа противоположная реакция: он клюет носом, не поспевает за лампочками, и Антон поминутно придает ему бодрость тайным щипком.

Наконец программа выполнена, начинается медленный спуск.

- Быстрее! - требует Антон. - Прыгали затяжными, дело привычное!

Врач ускоряет спуск.

На пяти тысячах заболели уши. Вот он, графин с водой. Но оживший Адольф перехватывает руку.

Боль усиливалась, она пронзала уже не только уши - всю голову. Когда спуск наконец закончился, из глаз Антона брызнули слезы, а из ушей засочилась кровь.

С авиацией пришлось распрощаться навсегда.

Через тридцать лет, на Памире, Браницкий вспомнил это безрассудство своей юности и подумал, что так и не избыл его в себе. В тот день он, пятидесятилетний романтик, обладатель высшего ученого звания, вел по высокогорному Памирскому тракту бензовоз ЗИЛ-130.

На плато близ Мургаба прямая, как взлетная полоса, лента асфальта. Скорость - девяносто километров в час, и мучительная, изматывающая головная боль. Впереди такой же ЗИЛ, за его рулем известный памирский ас. "Не отстану, ни за что не отстану!" - твердит, как заклинание, Браницкий. Педаль акселератора прижата к полу. Но тот, второй, бензовоз постепенно уходит: он новый, мотор у него мощнее. Браницкий остается один...

Так он и доехал до Мургаба - один на один с жесточайшей головной болью.

"Зачем мне все это?" - спрашивал себя Антон Феликсович. Впрочем, он знал зачем. Ему была необходима периодическая встряска, как средство борьбы с накапливающейся энтропией, протеста против неизбежного старения. После рискованных, трудных автомобильных путешествий, которым он много лет подряд посвящал отпуск, Браницкий чувствовал себя посвежевшим, преисполненным сил. Обломовское начало в его душе на некоторое время оказывалось подавленным.

Порой ему думалось, что в путешествиях он вообще живет иной жизнью, чем та, обычная, оставшаяся за первым поворотом шоссе, что перед ним не просто дорога, а путь к дальним мирам, таящий разгадку множества неизбывных тайн, и только сумасшедшая гонка по этому пути с калейдоскопом впечатлений, обостряющим и убыстряющим восприятие, позволит приобщиться к ним и найти в конце концов свой философский камень.

Но он так и не нашел его. Несколько лет назад Браницкий перестал путешествовать и облюбовал для летнего отдыха маленький домик на ялтинской Чайной Горке...

12

В индустриально-педагогическом техникуме существовала традиция: раз в год там проводили диспуты. Собственно, это не были диспуты в полном смысле слова: актовый зал заполняли чинные юноши и девушки с молоточками на петлицах форменных курток, в президиуме рассаживались гости: человек шесть профессоров и доцентов; ученые высказывали свое кредо, по нескольку минут каждый, а затем распределяли между собой переданные из зала записки и отвечали на вопросы. Этим диспут обычно и заканчивался.

Но на сей раз Браницкий нарушил традицию, сыграв роль возмутителя спокойствия.

В одной из записок спрашивалось: "Продолжается ли эволюция человека?" Ответить взялся профессор-биолог, степенный, холеный мужчина в модном костюме с шелковым шарфиком вместо галстука.

- Да, продолжается, - проговорил он звучным баритоном ("Ему бы в оперу", - подумал Браницкий). - Об этом свидетельствует наблюдаемая повсеместно акселерация. Известно, что доспехи средневекового рыцаря сегодня впору лишь подростку...

Браницкий не стерпел и нарушил профессиональную этику.

- Простите, коллега, - спросил он, нарочито гнусавя, - средневековье сравнительно близкая к нашему времени эпоха. Какого же роста был человек, отдаленный от нас тысячелетиями? С мой палец?

- Здесь не место для научных дискуссий... - запротестовал биолог.

- Это диспут, коллега. Антрополог Бунак свидетельствует, что средний рост мужчин за сорок лет стал больше на три сантиметра. Допустим, что акселерация - постоянный спутник эволюции. Тогда за двести лет мы подросли на пятнадцать сантиметров, за две тысячи - на полтора метра. А ведь история человечества продолжается, кажется, не менее шестисот тысячелетий! Выходит, наши пращуры были ростом с нынешних муравьев.

Биолог оскорбленно молчал.

- Вот и получается, - не дождавшись ответа, продолжил Браницкий, что акселерация - процесс временный, микроэволюционный, не более того! И опасаться, что наши потомки станут гигантами, не следует.

- Значит, вы утверждаете, что эволюция кончилась? - выкрикнули из зала.

- Вообще, конечно, нет, - улыбнулся Антон Феликсович. - Я имею в виду эволюцию человека. Что поделаешь, приходится признать, что природа, увы, уже давно сняла рабочий костюм и, умыв руки, предоставила нас самим себе. Но не будем путать понятия "человек" и "человечество". Если эволюция человека, как высшей ступени живых организмов на Земле, закончилась, то развитие человечества, напротив, все убыстряет темпы. Я, кажется, увлекся?

- Продолжайте, профессор!

- Рассказывайте дальше! - послышались голоса.

- Представьте себе перегруженный самолет. Он долго бежит по земле, затем, с трудом оторвавшись, движется над самой ее поверхностью, не в силах начать взлет, пока не наберет достаточную скорость, и только потом круто уходит ввысь. Так и человечество. Оно медленно, по крупице накапливало знания, но несколько десятилетий назад началась научно-техническая революция, и вот за эти десятилетия добыто столько же знаний, сколько за все предшествующие тысячелетия. Человечество пошло на взлет.

- Но как же так? - раздался растерянный возглас. - Я стою на месте, а человечество взлетает все выше!

Сидящие в зале засмеялись, зашумели. Улыбнулся и Браницкий, но тотчас согнал улыбку. Аудитория притихла.

- Это вопрос, который серьезно тревожит ученых. Техника взвинтила темп жизни, увеличила силу и число раздражителей, воздействующих на нервную систему человека. Его привычки, обычаи, пристрастия инерционны, психика хронически не поспевает за временем. Знаете, что писал лауреат Нобелевской премии академик Басов? "Еще никогда научно-технический прогресс не опережал духовное развитие человека так, как в наш век". Могу лишь присоединиться к этим словам...

Юноши и девушки в форменных куртках молчали.

- Решительно не согласен с таким подходом! Нужно сохранять исторический оптимизм! - пришел наконец в себя профессор-биолог.

Браницкий промолчал.

13

В глубине души Браницкий не относил себя к большим ученым. Кое-что сделал - пожалуй, мог бы сделать гораздо больше, если бы не расплескал на жизненной дороге юношеской веры в свое предназначение.

В расцвете этой веры Антону еще не исполнилось шестнадцати. Война занесла его в районный город Вологодской области Белозерск.

Мутно-красная луна

Из-за туч едва мигает,

В Белом озере волна

Неприветливо седая...

Он лежал на протопленной печи в блаженном тепле и при свете коптилки решал задачи, собираясь во что бы то ни стало сдать экстерном экзамены за два последних класса. Голова была поразительно легкой и ясной. Все давалось буквально с лета. На него вдруг снизошло высокое вдохновение!

Февраль сорок второго года, темень, вьюга... А уверенность в собственных силах - необычайная! Словно ты не песчинка, влекомая ураганом войны, а былинный богатырь Илья Муромец, которому предначертаны великие подвиги.

Сомнения, колебания, неуверенность пришли позднее. Чем больше узнавал Антон Браницкий, тем скромнее оценивал свои возможности. Его путь в науке как бы повторял путь самой науки.

...Последняя треть XIX века. Завершается создание классической физики, этой пирамиды Хеопса в человеческом познании. Ученые преисполнены фанатической веры во всемогущество науки. Они убеждены, что можно объяснить все на свете. Если некоторые явления пока остаются необъяснимыми, то лишь из-за отсутствия достаточного количества фактов. Стоит их добыть, и они сами собой впишутся в классическую, на все случаи жизни, схему, в лоно незыблемых, раз и навсегда установленных законов природы!

Но в том-то и беда, что природа не приемлет незыблемости законов, приписываемой ей человеком. Природа не признает схем. Ей по душе экспромт, в ее пасьянсе бесчисленное множество раскладов, и, какой из них она выберет в следующий раз, не предскажут ни дельфийский, ни электронный оракулы.

На рубеже прошлого и нынешнего веков природа наказала ученых за самомнение пощечинами физических парадоксов, не укладывавшихся в прокрустово ложе "незыблемых законов".

Браницкий был уверен в познаваемости мира, просто он понимал, что при всей возросшей стремительности развития, при всех успехах наука еще не миновала своего каменного века, что нынешние синхрофазотроны, электронные микроскопы и квантовые генераторы - всего лишь кремневый топор по сравнению с теми изящными, высочайшеэффективными инструментами, которые создаст для себя наука в грядущем.

И он сознавал также, что рядом со своим прапраправнуком в науке выглядел бы отнюдь не как Архимед рядом с ним, Антоном Феликсовичем Браницким, а скорее как пещерный человек, только-только научившийся добывать огонь!

И при всем при том Браницкий страстно мечтал хоть одним глазком, хоть на миг заглянуть в это, не слишком лестное для него, сегодняшнего, будущее...

14

Умер профессор-механик. На гражданской панихиде Браницкого попросили произнести речь, и он чуть ли не с ужасом обнаружил, что не помнит, как звали покойного. Видимо, не удосужился внести его в произвольную память...

Хорошо хоть распорядитель догадался незаметно передать листок с краткими сведениями о покойном. Браницкий был поражен, впервые узнав, что профессор Илья Ильич Сергеев - автор учебника, по которому Антон штудировал "теормех", как называли теоретическую механику студенты. В новом свете представились и старческая суетливость Сергеева, и его пристрастие к стихотворным здравицам, и либерализм, которые, оказывается, проистекали вовсе не от узости мышления, а от доброты душевной.

И все же произнесенные Браницким традиционные слова прощания показались ему самому высокопарными и неискренними.

Приглушенно играла музыка. В задних рядах стоял главный бухгалтер Савва Саввич Трифонов и беззвучно плакал. Странное дело, сейчас Браницкий не испытывал к нему ни малейшей неприязни...

Возвращаясь с кладбища, Антон Феликсович размышлял о том, о чем размышляют многие, если не все, после похорон. К счастью, здоровая психика предусматривает наличие ограничителей, благодаря которым человек вскоре отвлекается от мыслей о бренности всего сущего. Поиски смысла жизни - удел чувствительных молодых людей и пожилых, умудренных опытом... Поскольку Браницкий по справедливости принадлежал к последним, феномен жизни и смерти занимал определенное место в его мыслях.

Человек издревле грезит бессмертием. Религия умело эксплуатирует эту мечту. Земная жизнь, провозглашает она, всего лишь испытательный срок. За ним - вечность, ибо душа бессмертна.

Мечту поколебал разум. Но что ей противопоставить?

"Человек уходит, и это, по-видимому, закономерно, - рассуждал сам с собой Браницкий. - Как это сказал Джакомо Леопарди*? "Мудрому Хирону, хоть он и был богом, по прошествии времени жизнь до того наскучила, что он выхлопотал себе у Зевса разрешение умереть и умер... Если бессмертие и богам в тягость, то каково пришлось бы людям".

_______________

* Итальянский поэт и философ (1798 - 1837).

"И все-таки, может быть, человеку религиозному легче, - возражало его второе "я". - Он боится смерти всего лишь как перехода в новое, неизведанное состояние. Так боятся темноты, боятся окунуться в холодную воду. Для нас же, атеистов, смерть - пустота, небытие, конец всему... Не оттого ли столь живуча религия?"

Но добро и зло, великое и ничтожное не бесследны. Сколь ни быстротечна человеческая жизнь, она - прикосновение к вечности, оставляющее свой, пусть микроскопический, отпечаток. Смертен человек, но не его творческое начало, не его созидательный дух, не жажда познания.

Вновь и вновь задавая себе вопрос: "Зачем я живу?" и не находя на него сколько-нибудь исчерпывающего ответа, человек самим своим существованием утверждает смысл жизни.

"Расскажи это ему!" - язвительно сказало второе "я".

Чуть впереди к выходу шел Иванов. Вот он повернулся, и Антон Феликсович увидел лицо человека, довольного добросовестно исполненным долгом. В меру скорбное, но преисполненное тем самым историческим оптимизмом, к которому взывал профессор-биолог на памятном диспуте.

- Послушайте, Иванов, - окликнул Браницкий. - Вы думали когда-нибудь о смысле жизни?

- Я - член философского семинара, - с достоинством ответил бывший аспирант.

- А в бога вы верите?

- Шутите, Антон Феликсович! - взметнулся Иванов.

И Браницкий припомнил разговор с ленинградским профессором Шпаковым, специалистом по научному атеизму. Разговор этот происходил в доме похожей на амазонку философини, которая, по ее словам, коллекционировала будд и интересных людей. Будды во множестве населяли массивный сервант, а интересных людей она сводила друг с другом и молча сопричаствовала их беседам, подогреваемым вещественным компонентом ее гостеприимства.

- Как вы относитесь к проблеме существования внеземных цивилизаций? спросил Антон Феликсович.

- Положительно, - ответил профессор Шпаков.

- А к проблеме искусственного интеллекта?

- Так же.

- Представим себе, - продолжал Браницкий, - что одна из цивилизаций, назовем ее первичной, послала к удаленной необитаемой планете космический корабль с...

- Роботами, - подсказал Шпаков.

- Не совсем так. Слово "робот" дискредитировало себя, став символом тупого повиновения...

- Но другого термина нет!

- Будем иметь в виду носителей искусственного интеллекта. Так вот, осваивая планету, они образовали своего рода вторичную цивилизацию. А затем произошло событие, нарушившее связь между первичной и вторичной цивилизациями, причем последняя продолжала существовать, но уже вполне автономно...

- Любопытно... - заинтересовался ленинградский профессор.

И Браницкий, как ему показалось, захлопнул ловушку:

- Так, может быть, ученый, создавший носителей искусственного интеллекта, буде теперь они и не догадываются о своем искусственном происхождении, и есть бог? Ведь он положил начало, подумать только, целой цивилизации!

Шпаков улыбнулся.

- А может, носители искусственного интеллекта - это мы с вами и вторична как раз наша, земная цивилизация?

- Вот именно!

- Нет, ваш ученый не бог, - проговорил Шпаков серьезно, - а как бы лучше сказать... главный конструктор, что ли. Бог нарушает законы природы, создавая материю из ничего... Здесь же все в порядке, все, все в полном порядке. Выходит, не бог это, батенька, а обыкновенный конструктор!

- Ну уж и обыкновенный, - рассмеялся Браницкий.

- Пожалуй, вы правы... Мозговитый был мужик! Так выпьем за него, а?

И они чокнулись бокалами с вещественным компонентом.

15

Браницкий пытался и не мог понять: как можно пользоваться телефоном, автомобилем, холодильником, наконец, телевизором - и... верить в бога? Будучи в заграничных поездках, повидал множество храмов, начиная со стамбульской Айя-Софии и кончая крупнейшим в мире католическим собором святого Петра в Ватикане. Всюду примета современности: сумеречные в прошлом своды освещены электричеством. Электричество и бог?! Нет, у Браницкого бог ассоциировался с восковыми свечами, а не с электрическими лампами.

Та же амазонка-философиня свела Антона Феликсовича с православным епископом Максимом, в миру Борисом Ивановичем. Браницкий, воспользовавшись обстоятельствами, решил проникнуть в психологию верующего, и не просто верующего, а одного из высших чинов церкви. Но епископ уклонился от обсуждения догматов веры, сославшись на то, что он практик, а Браницкому, мол, лучше поговорить на эту тему с теоретиком, например с одним из профессоров духовной академии.

Браницкий подумал, что вряд ли этот симпатичный пятидесятилетний мужчина с умным и немного лукавым взглядом эпикурейца сам верит в библейские легенды. В лучшем случае и он, и духовные профессора верят не в бога, а в религию - ее моральную функцию, нравственное начало. Дескать, религия оставляет человеку надежду: "Я же воззову к богу, и господь спасет меня".

"Казалось бы, оглянись вокруг: космические полеты, квантовая электроника, ядерная энергетика, - вновь и вновь недоумевал Браницкий. Брось ретроспективный взгляд: Иисус Христос, Будда, Магомет, Моисей какое они имеют ко всему этому отношение, что дали человечеству? Посмотри на дело рук своих, и распадутся в прах устои религии... Но, увы, не распадаются, даже, пожалуй, крепнут... А все дело в том, что наука не оправдала связанных с нею чересчур радужных сиюминутных надежд, не оказалась всесильной, как господь бог, не сумела исчерпывающе разобраться в бермудских треугольниках бытия. И это не могло не вызвать разочарование тех, кто искал в ней замену религии... Жернова научно-технического прогресса перемалывают мир обывателя, и он, предав науку анафеме, словно блудный сын, возвращается в лоно церкви. Неустойчивая микрочастица неустойчивого мира втягивается в орбиту религии..."

"И тем не менее, - не унималось второе "я" Браницкого, - все дело в страхе перед смертью. Смерть нелепа, она ставит под сомнение сам смысл жизни. Ну что останется после тебя? Два десятка книг? Они стареют еще быстрее, чем люди. Богатства, накопленные твоим мозгом, превратит в ничто смерть!"

Неужели оно право, это чертово второе "я"?

16

Дядя Браницкого Михаил Павлович в гражданскую войну был красноармейцем, а в тридцатые годы - киномехаником. Кино тогда уже обрело голос, и дядя часто возился со звуковоспроизводящей аппаратурой, что-то в ней усовершенствуя. Делал он это с явным удовольствием. Примостившись рядом, Антоша разглядывал большие стеклянные радиолампы и алюминиевые цилиндры, вдыхал елейный аромат канифоли.

Как оказалось впоследствии, дядины уроки не прошли бесследно. Михаил Павлович заразил-таки племянника своей страстью, но так никогда и не узнал об этом: вспышке "болезни" предшествовал довольно длительный скрытый период.

Но вот Антон прочитал небольшую книгу под названием "Веселое радио". Автора не запомнил и лишь спустя сорок лет выяснил, что книга принадлежит перу писателя-фантаста Немцова. Она словно спустила курок, который был взведен дядей. И в тринадцатилетнем возрасте Антон стал радиолюбителем.

В Москве на Арбате находился очень странный магазин. Он не был ни комиссионным, ни антикварным. Возможно, теперь его назвали бы магазином уцененных товаров, но и это не отразило бы его специфики. Магазин был волшебным. В нем продавали старые-престарые радиоприемники, откуда они брались - оставалось тайной. Там Антон купил за бесценок двухламповый ПЛ-2, выглядевший так, словно его только что изготовили, но упорно не желавший работать.

Потом были муки творчества, и наконец наступил миг, когда первый сделанный его руками приемник вдруг ожил. Произошло это в ночь на 1 января 1941 года.

Говорят, хуже всего - ждать и догонять. Антон предпочитал последнее: ожидание пассивно и оттого мучительно. Ждать он просто не умел и никогда этому не научился... Вот и тогда не стал дожидаться подходящего времени.

У родителей были гости, в тесной комнате звенели бокалы, играл патефон. Антон проскользнул на веранду. Его отсутствия никто не заметил взрослые оживленно обсуждали международное положение.

Стоял трескучий мороз. Стекла на веранде заиндевели, вдоль щелей образовались ледяные сталактиты, алмазной пылью посверкивали подоконники и проемы дверей. Священнодействуя, Антон присоединил к приемнику батареи, надел наушники, медленно повернул ручку настройки, и... сквозь треск и шорохи эфира прорвалось негромкое, чистое и разборчивое звучание. Антон не вслушивался в смысл слов, воспринимал их как музыку. Они и были для него музыкой.

Много лет спустя, уже работая в НИИ, Браницкий вспомнил этот эпизод, потому что испытал нечто подобное. После нескольких месяцев упорных неудач наконец удалось отладить опытный образец радиоприемного устройства одного из самых сложных по тому времени. Как и в далекую новогоднюю ночь, он включил питание, надвинул на уши телефоны и услышал необычайной красоты музыку: передавали Первый концерт для фортепьяно с оркестром Петра Ильича Чайковского.

Никогда впоследствии Браницкий не испытывал такого эмоционального потрясения: сказались крайняя усталость, граничащая с опустошенностью, удовлетворение от законченной работы, расслабленность, неожиданность. И многокомпонентный сплав чувств под действием музыки Чайковского вызвал в душе резонанс, по силе подобный шоку. Слезы застилали глаза Браницкого, струились по щекам, благо в это позднее время он, презрев требования техники безопасности, работал один.

Но этот день еще ожидал его в будущем...

Началась война. Собирать радиоприемники не разрешалось, да и возможности не было. В теплушке ползущего на восток поезда (госпиталь эвакуировали) Антон не расставался с подшивкой журнала "Радио всем" за 1928 год. По утрам волосы примерзали к стенке, приходилось их отдирать; он еще ухитрился подхватить детскую болезнь - корь и скрывал ее, чтобы не ссадили на первой же станции. Было голодно. Но все обрушившиеся на его пятнадцатилетнюю голову жизненные тяготы отступали, стоило раскрыть наугад тяжелый потрепанный том.

Антон жил двойной жизнью: в грозовом, военном сорок первом году и одновременно в сравнительно безоблачном двадцать восьмом. Был в гуще повседневных дел ОДР - Общества друзей радио, незримо присутствовал на его собраниях, разве только не платил членских взносов. И успевал выскочить из теплушки посреди белого поля по естественной надобности...

В алтайском поселке Мундыбаш ("Как огромными тисками, край горами стиснут наш, на огромной белой ткани черной кляксой - Мундыбаш"), где был развернут госпиталь, разыскал радиоузел и занялся безвозмездно (теперь бы сказали: на общественных началах) изготовлением громкоговорителей. Сделал из фанеры лицевую панель будущего приемника, а в мечтах и все остальное...

Когда вернулся домой, поступил на факультет оборудования самолетов авиационного института - все же ближе к радиотехнике! А через три года перешел на только что образованный радиотехнический факультет.

Уже тогда в душе Антона диссонировали любовь к радиотехнике и неутомимая жажда полета. Из этой двойственности его вывело печальное происшествие в барокамере...

17

Тернист путь в большую науку... Браницкому не исполнилось и двадцати пяти, а одно из центральных издательств уже выпустило его книгу. Тридцать лет спустя Антон Феликсович поражался, как это ему тогда удалось. Мальчишка, даже не кандидат наук, явился в издательство с еще не написанной книгой. Заявку приняли, хотя логичнее было бы ее отвергнуть. Неопытный, но самонадеянный автор не догадывался, как трудно рождаются книги, и, наверное, поэтому написал объемистую монографию легко, на едином дыхании. Рукопись рецензировал Форов, тогда член-корреспондент Академии наук...

Браницкого (он уже заведовал радиофизической лабораторией в НИИ) привлекло необычное применение довольно распространенного синтетического кристалла. Такие кристаллы тоннами выращивали на заводе, производящем пьезоэлектрические преобразователи. Антон не без труда приобрел там семьдесят пять граммов нужного ему сырья. Расходуя его по крупинкам, он добился нового, неизвестного ранее эффекта, который позволил осуществить прибор, отличавшийся от аналога малой стоимостью и простотой. Исследованию этого прибора и была посвящена диссертация Браницкого.

Накануне защиты явилась с визитом Донникова, начальница заводской лаборатории.

- С удовольствием прочитала ваш автореферат, Антон Феликсович, начала она. - Рада за вас. Это, знаете ли, такой вклад... Ну, показывайте! Передавайте, так сказать, передовой научный опыт.

В тот день эталон, с которым сверял прибор Браницкий, не работал, и, чтобы не обидеть Донникову, он воспользовался первым, что попалось под руку, - лабораторным сигнал-генератором.

- Если сделать скидку на погрешность генератора, то приблизительное представление получить можно. Вот, смотрите, - он защелкал переключателем, - движение осциллограммы почти не зависит от режима, на него влияет только собственная нестабильность опорных колебаний, эталон-то отсутствует! Но при быстром переключении ошибка невелика, ведь частота генератора за это время не успевает намного измениться.

- Превосходно, поздравляю! - с чувством сказала Донникова.

Наступил решающий день. Первым оппонентом был опять-таки Форов, он дал блестящий отзыв. Но как не походила эта защита на защиту Иванова...

Доклад, выступления научного руководителя и оппонентов, письменные отзывы, поступившие в совет, вопросы и ответы - все шло по накатанной колее.

Профессор Волков, научный руководитель Браницкого, приехавший на защиту с удочками для подледного лова рыбы, был настолько уверен в благополучном исходе, что собирался до банкета посвятить часок-другой любимому занятию. Теперь, уже выступив, он согласно положению мог только кивать, улыбаться или хмуриться, но не имел права произнести слово.

Начались прения. Здесь-то и грянул гром.

Слово попросил главный инженер завода Голубев. Он поднял над головой прозрачный, сияющий мягкими отблесками кристалл размером с большое яблоко, затем передал его председателю совета.

- Вот такие кристаллы мы выращиваем.

Затем вынул готовый преобразователь.

- А это наша продукция, не хуже, чем у "Филиппса"!

Далее он извлек обломок кристалла чуть больше спичечной коробки.

- Приблизительно такое количество сырья мы передали Антону Феликсовичу по его просьбе. Он кустарно, на самом низком технологическом уровне изготовил несколько элементов для своего прибора. Антон Феликсович не станет отрицать, что идея применить в приборе наш кристалл, дешевый, легкообрабатываемый и высокоэффективный, в общем висела в воздухе. Неужели товарищ Браницкий всерьез думает, что мы не попытались выяснить возможность ее реализации? Так вот, у нас этим в течение года занималась заводская лаборатория. И результат оказался на два порядка хуже, чем у Антона Феликсовича. А теперь сопоставьте: с одной стороны мощный коллектив специалистов, выполняющий возложенную на него руководством задачу, а с другой, извините за прямоту, кустарь-одиночка... Убежден, что результаты Браницкого не соответствуют действительности. Хотя жаль, очень жаль! Это было бы выдающимся достижением в нашей области.

Затем выступила Донникова:

- Раскрою секрет. Знаете, с помощью какой аппаратуры Антон Феликсович получил столь блестящий результат?

И она назвала марку лабораторного сигнал-генератора.

Члены совета недоуменно переговаривались.

Браницкий подготовился ко всему, кроме обвинения в обмане. Теперь бы он сказал: "Уважаемые члены совета! Прошу прервать заседание и образовать комиссию для проверки моих результатов. Если ее выводы окажутся неблагоприятными, то возобновлять защиту не потребуется, и тем самым мне будет отказано в присуждении степени. Если же мои результаты подтвердятся, то вспомните слова товарища Голубева насчет выдающегося достижения..." Но тогда, не обладая опытом, лишь твердил срывающимся голосом:

- Честное слово, данные верны... Уверяю вас!

Вмешался Форов:

- Мне кажется, дискуссия пошла по неправильному руслу. Если у заводских товарищей возникли сомнения, то, ознакомившись с авторефератом диссертации, а он был им послан полтора месяца назад, следовало сообщить в совет и потребовать от диссертанта документального подтверждения результатов.

Поднялся председатель совета:

- Товарищ Форов! Совсем недавно подвергли суровой критике вашу порочную идеалистическую книгу "Колебания и волны". Не потому ли вы так нетерпимы к критике? Вопрос ясен, остается проголосовать.

В наступившей на короткое время тишине послышался треск - это профессор Волков сломал удилище.

Браницкому не хватило одного голоса,

- Обжалуйте решение совета в ВАК, - настоятельно советовал Форов. Ручаюсь, его отменят.

Но Браницкий был настолько подавлен, настолько опустошен, что ничего не хотел предпринимать. Им овладело оцепенение.

- Поступайте как знаете, - махнул рукой Форов.

С тех пор они не встречались.

Месяц спустя была образована комиссия, которая полностью реабилитировала Браницкого.

- Какая жалость!.. - повздыхала Донникона при случайной встрече. - Но вы сами виноваты, надо было заранее нас убедить, заручиться поддержкой. Ничего, все образуется...

И все действительно образовалось. Через три года Браницкий стал кандидатом наук. А еще через семь защитил докторскую.

18

В институте состоялся семинар на тему "Искусственный интеллект и будущее человеческого общества". Докладывал пятикурсник Сережа Лейбниц, которого окрестили Великим Математиком не столько благодаря знаменитой фамилии, сколько из-за преданности точным наукам.

- Хотите знать мнение академика Колмогорова? - спросил он, раскрывая папку. - Вот, слушайте. "Возможно ли создание искусственных существ, обладающих эмоциями, волей и мышлением вплоть до самых сложных его разновидностей? Важно отчетливо понимать, что в рамках материалистического мировоззрения не существует никаких состоятельных принципиальных аргументов против положительного ответа на этот вопрос".

- А собственное мнение у тебя есть? - съехидничал один из слушателей.

- Есть! Как сказал академик Глушков, возможность искусственного интеллекта - вообще уже не вопрос. Даже осторожные философы, которые совсем недавно встречали в штыки малейшее упоминание о машинном мышлении, сегодня признают, что машина в состоянии моделировать мышление. На большее они пока не согласны. Но почему только "моделировать"? Почему, я вас спрашиваю?!

Подняла руку Таня Кравченко, которая еще в школе пользовалась репутацией первой ученицы.

- Потому что мышление - это процесс отражения объективной действительности, составляющий высшую ступень познания.

- Иными словами, мышление монополизировано человеком, - иронически подхватил Лейбниц. - Машине остается подражать "венцу творения", копировать его интеллектуальные функции. И пусть искусственный разум не только не уступит человеческому, но и, как утверждает академик Глушков, опередит его во всех отношениях, он все равно останется лишь моделью, репродукцией. Таков скрытый смысл термина "моделирование мышления".

- Ну вот, забрался в дебри!

- Ладно, вернемся к исходной посылке о потенциальном превосходстве машинного мышления над человеческим.

- Старо!

- Да, вывод этот не нов. Он был высказан еще в пятидесятых годах пионером кибернетики Норбертом Винером, назвавшим одну из статей так: "Машина умнее своего создателя". И неудивительно: природа слепа, она проектировала человека стихийно, перебирая колоссальное число всевозможных вариантов. Материал самый что ни на есть подручный - атомы вещества. Знай комбинируй, авось что-нибудь и получится. Не здесь, так в другой галактике, не сейчас, так через миллиарды лет! И вот на Земле получилось.

- А почему именно на Земле? - крикнули из задних рядов.

- Здесь ставка была на белок, и он породил жизнь. Но так ли хороша наша белковая структура по сравнению с элементной базой машин? Еще недавно мы не сомневались в своем превосходстве. То, что машины могут перемещаться в пространстве несравненно быстрее нас, развивают неизмеримо большие усилия, лучше противостоят воздействиям окружающей среды, казалось вполне естественным и в общем второстепенным. Однако выясняется, что и в умственном отношении превосходство за машиной.

- Но почему? - перебили докладчика. - Ты доказывай. Думаешь, мы так сразу и согласимся с ролью кретинов?

- Причина в том, что мы слишком медленно усваиваем и перерабатываем информацию. Уже сегодняшние электронно-вычислительные машины делают это в миллионы раз быстрее. Информация передается по нашим нервам электрическими импульсами от нейрона к нейрону. А нервная клетка-нейрон срабатывает лишь один раз в несколько миллисекунд.

- Медленно! - вздохнули в зале.

- Вот именно. Низкая производительность нервных клеток - вот в чем причина инерционности человеческого мышления. Если же говорить о жизнедеятельности в целом, то и здесь итог неутешителен. Мы можем существовать лишь в узком диапазоне температур, давлений, ускорений. Над нами занесен дамоклов меч облучения. Жизнь наша коротка и подвержена случайностям.

- У тебя доклад или заупокойная молитва?

- Кончай скулить! - зашумела аудитория.

- Да нет, природа сделала все возможное, чтобы как-то защитить нас. Она предвосхитила современный технический прием - резервирование. С конструкторской точки зрения наш запас надежности колоссален. И в этом смысле ни одна из нынешних машин не способна с нами конкурировать. Но что-то сломалось в машине - заменят деталь, подрегулируют, и машина опять действует. А для человека запасных частей природа не предусмотрела.

- Так нужно позаботиться о них самим!

- Помните научно-фантастический рассказ "Существуете ли вы, мистер Джонс?"? Герой-неудачник не однажды попадал в переделки, и всякий раз ему заменяли какой-нибудь орган запчастью. В конце концов у него не осталось ни мяса, ни костей, одни лишь транзисторы да резисторы. Вот тогда-то ему и объявили, что он не существует.

- А мистер Джонс?

- Разумеется, доказывал обратное. Но я вот о чем. Запасные части для человека уже делают. Взять искусственные почки, электрокардиостимуляторы, протезы с биоэлектрическим управлением...

- У моего дедушки такой протез, - сказала Таня Кравченко. - Ему руку на войне оторвало. Знаете, он и чемодан поднимает, и писать может. Только я все равно с тобой не согласна, Сережа. И с Винером тоже. Посуди сам: как машина может быть умнее человека, если человек ее придумал?

- А как машина может быть быстрее человека, если человек ее придумал?

Спор разгорался. Участники семинара разделились на две непримиримые группы.

- Антон Феликсович, рассудите нас!

Браницкий встал.

- Машина или совокупность машин действительно может со временем превзойти в интеллектуальном отношении отдельного человека, будь он даже семи пядей во лбу. Но это вовсе не означает, что машина или совокупность машин будет умнее человечества. Правильнее полагать, что общечеловеческий интеллект вберет в себя мыслительные способности не только людей, но и машин. Впрочем, что есть машина? Машина - чудовище Франкенштейна. Машина панацея от всех бед человеческих. Машина - послушный слуга, робот. А не лучше ли: машина - друг? Сам термин "машина" - дань прошлому. Еще недавно машину отождествляли с механизмом. ЭВМ возникла как усилитель интеллектуальных способностей человека - такова новая функция машин. Даже мировой рекордсмен по поднятию тяжестей не сможет соревноваться с подъемным краном. Значит ли это, что человек слабее? Нет, если рассматривать кран как продолжение человеческих мышц. Даже главный бухгалтер самого министерства финансов не угонится в счете за ЭВМ. Значит ли это, что машина умнее? Нет, если рассматривать ее как продолжение человеческого мозга!

- Вот видишь, я все-таки права! - торжествуя, воскликнула Таня Кравченко.

- Да ничего подобного! - запротестовал Лейбниц. - Неужели не ясно, что прав я?

- Вы оба правы и не правы, каждый по-своему. Не пытайтесь противопоставить машину человеку! Человек и машина образуют систему. Человек - одно из звеньев, машина - другое. Безусловно, главенствующая роль принадлежит человеку, но исчезни машина - и не будет системы.

- А если исчезнет человек? - спросила Таня несмело.

- То же самое! В научной фантастике уже не раз обыгрывалась коллизия: в результате самоубийственной войны Земля обезлюдела. А машины продолжают действовать, словно ничего не произошло: готовят пищу, которую некому есть, строят жилища, в которых некому жить... Система погибла, и то, что одна из ее частей ведет себя как ни в чем не бывало, только подчеркивает своей бессмысленностью трагизм происшедшего.

А теперь представим себе, что исчезли машины: не ходят поезда, прекратилась подача электроэнергии, замолкло радио... Рассыпались в прах "машины для жилья" - современные дома. Человек оказался отброшенным в первобытную среду. Но он к ней не приспособлен! Знание высшей математики и квантовой физики вряд ли восполнит утрату навыков "человека умелого".

Браницкий вспомнил свой не столь давний сон: вот он крадется упругим шагом, сжимая дубину в жилистой руке, чутко прислушиваясь к дыханию враждебного мира... Эта картина до того явственно возникла в мозгу, что внезапное исчезновение машин представилось не столь уже невероятным...

19

Лет тридцать назад Антон Феликсович, как уже упоминалось, работал в НИИ. Главным инженером научно-исследовательского института был Фрол Степанович Липкин - массивный мужчина, авторитетный, шумный, прекраснейший специалист, властный и жесткий, но незлой человек - таким он запомнился.

Фрол Степанович незадолго до этого получил Государственную премию за создание радиорелейной аппаратуры. Читатель, возможно, знает, что радиорелейная линия - это цепочка приемопередающих станций, работающих на ультракоротких волнах и расположенных в пределах прямой видимости, то есть практически в нескольких десятках километров друг от друга. Сообщение передается от одной станции к другой, словно по эстафете.

Однажды Фрол Степанович решил, что его непосредственные подчиненные руководители отделов и лабораторий - слишком уж закисли в своих четырех стенах, и повез их на полигон: пусть понаблюдают аппаратуру в действии и проникнутся еще большим чувством ответственности за порученные им участки работы.

Браницкий увидел большое поле с расставленными там и сям автофургонами. На их крышах шевелились неуклюжие антенны.

Подошли к одному из фургонов. Ефрейтор - оператор станции - вытянулся в струнку: главный, хотя и был человек сугубо штатский, произвел на него впечатление генерала, если не маршала. Впрочем, такое впечатление он производил на всех.

Следом за ефрейтором Липкин и Браницкий (на него пал выбор) втиснулись в кузов. Для ефрейтора места не осталось, он спроецировался на стенку, превратившись в смутно угадываемую тень.

- Сейчас я вступлю в связь, - торжественно провозгласил главный и начал крутить ручки.

Но почему-то никто не спешил вступить с ним в связь, несмотря на страстные призывы. В ответ слышалось только гудение умформера.

- Черт знает что, - наконец не выдержал Фрол Степанович. - Это надо же суметь довести аппаратуру, такую надежную, такую удобную в эксплуатации, до состояния...

Договорить ему не удалось. Тень ефрейтора, внезапно материализовавшись, вежливо отодвинула в сторону тучного Фрола Степановича, и... буквально через несколько секунд в наушниках послышалось:

- "Резеда", я "Фиалка", как поняли? Прием!

Впервые Браницкий видел главного таким сконфуженным. Но надо отдать ему должное - оказавшись в смешном положении на глазах у подчиненного, он сохранил чувство юмора:

- Это еще что! Вот во время войны сдавали мы государственной комиссии радиоуправляемый танк с огнеметом. Пробило какой-то там конденсатор, и танк двинулся прямо на нас. Комиссия - генералы, представители главка врассыпную. Бегу по полю, слышу: танк за мной. Поворачиваю налево, и он туда же. Направо - то же самое. Ну, прямо с ума сошел! А огнемет заряжен... Да, натерпелся я тогда страху...

Тридцать лет спустя Антон Феликсович вспомнил этот эпизод и представил тучную фигуру главного, убегающего от сумасшедшего танка...

"А если сойдет с ума баллистическая ракета?" - похолодев, спросил себя Браницкий.

20

Антона Феликсовича раздражали бесплодные в своей сути дискуссии по поводу якобы существующего конфликта между "физиками" и "лириками". Сколько раз за последнюю четверть века он слышал нелепое утверждение, что "технари" постепенно подминают под себя "гуманитариев", которым сама история доверила бремя культурных ценностей, несовместимое со всякими там лазерами и электронвольтами!

Браницкий считал, что проблема высосана из пальца. К тому же он не признавал за "лириками-гуманитариями" статуса пострадавшей стороны, скорее наоборот: как-никак, а конкурсы в инженерные вузы в последнее время заметно уменьшились, тогда как гуманитарные захлестнул поток абитуриентов. Что поделаешь, по-видимому, сказывается пресыщенность молодежи научно-технической революцией, ее каждодневными чудесами, переродившимися в обыденность. Это лишний раз подтверждало, что "физиков" и "лириков" в чистом, рафинированном виде не существует.

"Глупо противопоставлять художественное творчество техническому! возмущался Браницкий. - Нет ни того ни другого порознь, есть - Творчество, рамок и границ для него не существует".

Антон Феликсович справедливо относил себя к интеллигентам. Впрочем, он был убежден, что сегодня интеллигентность - уже не признак принадлежности к одноименной социальной прослойке, а общенародная черта.

Слово "интеллигент" издавна считалось почти что синонимом понятия "культурный человек". А признаками культурности всегда были воспитанность, безупречная грамотность, умение разбираться в литературе и искусстве, но не в физике и тем более не в технике - здесь допускалось полное невежество. Им даже щеголяли, на "технарей" смотрели свысока.

Жизнь выдвинула новые критерии интеллигентности. Сегодня в равной мере некультурны и неинтеллигентны инженер, не приемлющий искусства, и лингвист, бравирующий незнанием физики. Нет конфликта между "технарями" и "гуманитариями", есть две формы невежества...

Примером современного интеллигента, человека, гармонично развитого физически и духовно, обладающего широким спектром интересов, был для Браницкого академик Форов. Бывший детдомовец, волей и талантом достигший вершин в науке, находил время и для игры в теннис, и для занятий музыкой. Антон Феликсович помнил, как Форов однажды сел за рояль и начал наигрывать - для себя, непринужденно, нисколько не рисуясь. Чувствовалось, что он испытывает удовольствие, выражая свои мысли, чувства, настроение в непритязательных созвучиях.

Вряд ли его игра могла бы импонировать знатоку, возможно, даже вызвала бы у него раздражение, но Браницкий испытал самую настоящую зависть. Он не завидовал ни положению Форова (все в мире относительно!), ни его таланту в профессиональной области, а вот здесь позавидовал и тотчас устыдился этого несвойственного ему чувства.

21

- Антон Феликсович, скажите, в чем, по-вашему, состоит смысл жизни? спросила Таня Кравченко во время очередной "лирической паузы".

- Видите ли, Таня, на этот вопрос каждый должен найти свой ответ.

- И все же, что думаете по этому поводу вы?

- Хотите послушать небольшую притчу? По окончании института я начал работать в НИИ. Нашим отделом заведовал Борис Михайлович Коноплев, крупный, сильный человек. Мне он казался пожилым, а ему не было еще и сорока. Через несколько месяцев меня перевели в другой отдел, наши пути разошлись, но стиль работы Коноплева, его талант умного, волевого руководителя стали примером, которому я, не всегда успешно, старался следовать.

- А потом вы с ним встречались?

- Увы, он прожил недолгую жизнь, но как много успел сделать! А встреча... Встретился я с ним сравнительно недавно, на страницах энциклопедии "Космонавтика". И узнал, что один из кратеров на обратной стороне Луны назван его именем... Помните стихотворение Маяковского "Товарищу Нетте, человеку и пароходу"?

- Вы оговорились, Антон Феликсович, - поправила Таня. - Стихотворение называется "Товарищу Нетте, пароходу и человеку"!

- Я знаю. И все же стою на своем: сначала человек, потом память о нем, воплощенная в названиях городов, улиц, теплоходов, лунных кратеров. Убежден, что Владимир Владимирович со мной согласился бы.

- Но ведь на всех не хватит ни городов, ни теплоходов, ни тем более лунных кратеров! - вмешался Сережа Лейбниц.

- А разве я сказал, что в них смысл жизни? Главное не в том, чтобы тебя возвеличили прижизненно или посмертно. Просто легче жить, сознавая, что ты полезен людям, что ты достоин дать имя пусть самому маленькому лунному кратеру. Даже если этот кратер так и останется безымянным...

22

Память все чаще уводила Браницкого в молодые годы.

Поступив в институт, он, первокурсник, по давней студенческой терминологии "козерог", оказался и младшим, и старшим одновременно. Потому что старшекурсников вообще не было: в сорок первом их эвакуировали.

Вскоре они вернулись - те, пришедшие в институт еще до войны. И стали смотреть на новичков свысока, словно кадровые солдаты на ополченцев. Война как бы разграничила две эпохи, два студенческих поколения. А может, разделила их эвакуация и надменное отношение "стариков" к "козерогам" было всего лишь защитной реакцией?

Но много лет спустя Браницкий встретил одного из "кадровых", и показалось обоим, что связывает их давняя, трогательная дружба. А в институте они даже не здоровались!

...Были на вернувшемся из эвакуации втором курсе трое воистину неразлучных друзей. Двое из них - гордость факультета. Не по летам степенные, важные неимоверно, теперь таких студентов и не сыщешь. Оба активные общественники, отличники высшей пробы, персональные стипендиаты.

А третий, как все думали, был обыкновенный шалопай: перебивался с двойки на тройку, частенько посещал отнюдь не музей изобразительных искусств - толкучку. С одним из них, Евгением Осиповичем Розовым, Браницкий и встретился через многие годы, причем от важности того не осталось и следа: "Старик, для тебя я просто Женя".

Вся троица получила дипломы.

Евгений уже лет через пять стал доктором наук и оппонировал на защитах своих бывших преподавателей. Его добропорядочный друг сделался профессором десятью годами позже, написал учебник.

- Но и он выше институтской кафедры не шагнул, - шутливо посетовал Розов, - как и мы с тобой.

- А этот ваш... Кстати, я так и не знаю, что вы в нем тогда нашли.

- Колька-то? Ну, это, я тебе скажу, мужик... Да ты что, о нем не слышал?

- Что-нибудь натворил?

- В самом деле ничего не знаешь? Так вот, Колька, пардон, Николай Парфенович, страшно сказать, ныне академик, лауреат. Неужто тебе ничего не говорит фамилия... - И он назвал громкое, много раз слышанное Браницким имя.

- Не может быть! Так это он!.. - ахнул Антон Феликсович. - А его же с третьего курса чуть не выперли!

- На волоске висел, раз в неделю прорабатывали. А я к нему недавно на прием еле записался. Все-таки принял... Стал прошлое вспоминать. "Хорошее, - говорит, - время было. Помнишь, как по девочкам бегали?" - "Что вы, Николай Парфенович, - отвечаю. - Я их тогда как огня боялся, сейчас наверстываю".

- А тебя в институте Святошей звали, - засмеялся Браницкий.

Антон Феликсович часто потом вспоминал эту удивительную историю.

Странное дело, думал он, казалось бы, мы знаем о себе все. Достаточно ясно представляем механизм мышления, процессы передачи информации по нейронным сетям. Скорость распространения биоэлектрических потенциалов в организме определена экспериментально, быстродействие рецепторов оценено математическими формулами, найдены алгоритмы умственной деятельности, ее поддающиеся количественному обоснованию реалии. И в обыденности это себя оправдывает. Но есть в нас нечто отдающее мистикой... Какие-то дремлющие до поры интеллектуальные силы, которые не согласуются с научно обоснованной схемой мышления. Обыкновенный, даже посредственный паренек становится одним из крупнейших академиков, ничем не примечательный индивид вдруг проявляет необъяснимый талант к сверхбыстрому счету, успешно состязается с ЭВМ, демонстрирует фотографическую память, походя попирая трезвые и убедительные расчеты, согласно которым человек, с его белковой плотью, в принципе не способен ни на что подобное...

Эволюция "человека разумного" закончилась, но все ли ее плоды нам доступны сегодня, не законсервировала ли природа что-то в нас до лучших времен?

23

Новую утрату переживал Антон Феликсович. Не стало одного из самых больших, по его убеждению, ученых, человека, чей взор был устремлен в будущее.

Лет двадцать назад Браницкий случайно оказался на его публичной лекции.

- Наше будущее в симбиозе человека и машины, - страстно убеждал ученый. - Никакие записи не сохранят мой творческий потенциал, опыт, интуицию. Все это исчезнет с моей смертью. Но представьте: накопленное мной богатство унаследовано компьютером. Я передал ему знания и навыки, пристрастия и привычки, воспоминания и сам строй мыслей - словом, всю хранящуюся в мозгу информацию. Меня уже нет, но мое самосознание полностью перешло к машине. Она мыслит так, как мыслил я. Человек воскресает в машине... Это и есть фактическое бессмертие!

- Идеализм какой-то... - возмутилась тогда одна из слушательниц. - В учебнике сказано, что у машины имеется лишь формальная, количественная модель памяти. А вы - самосознание, воскрешение из мертвых... Господа бога только не хватает!

И вот он ушел, так и не успев передать свое самосознание компьютеру.

"Может быть, самую малость не успел... - думал Браницкий. - Мы уже в состоянии сохранить на века облик, голос, малейшие черточки человека. Остается последнее - научиться сохранять душу".

24

Антон Феликсович не был сколько-нибудь типичным представителем той части человечества, которая вступила в седьмое десятилетие своей жизни. Не зря говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. Браницкий смотрел на мир как бы одновременно с двух несовместимых точек зрения: одна устоявшаяся на прочном фундаменте благоприобретенной житейской мудрости, вторая - с динамического ракурса, не скованная шорами жизненного опыта, колеблющаяся на волнах необузданной стихии, какой представляется жизнь к двадцати годам...

Браницкий не разделял возрастного скепсиса некоторых коллег, брюзжавших из-за пустяка: "Не та нынче молодежь... Никаких идеалов! В наше время было иначе..."

Он понимал и оправдывал возросшую тягу молодых людей к независимости, нетерпимость к поучениям. обострившееся самолюбие, жажду скорейшего самоутверждения. Но не могла не беспокоить прогрессирующая инфантильность, беспомощность в тривиальных жизненных ситуациях... Самым же опасным "микроорганизмом", исподволь подтачивающим моральное здоровье человека, и особенно молодого, с неокрепшим иммунитетом, Браницкий считал "вирус потребления".

Научно-технический прогресс не довольствуется ядерными реакторами, космическими ракетами или квантовыми генераторами - он преобразует и непосредственное материальное окружение человека.

"Люди обходились без добротных, удобных, полезных вещей, к которым мы успели привыкнуть за десятилетия НТР, - размышлял Антон Феликсович. - И хорошо, что они становятся все более доступны. Плохо другое - человек получает удовольствие не столько от самой вещи, сколько от сознания того, что она принадлежит именно ему. Почему у нас не прижился прокат автомобилей? Одна из причин - качественно противоположное отношение к "своей" вещи и вещи "чужой", даже если последней предстоит пользоваться неопределенно долгое время... Парадокс обладания!"

Браницкий с удивлением обнаружил, что в "Брокгаузе и Ефроне" статья "Мещанство" отсутствует. Видимо, в дореволюционные годы это слово не требовало энциклопедических пояснений. Смысл его был всем ясен: мещанство - одно из сословий, к которому относятся ремесленники, торговцы, мелкие домовладельцы...

Сегодня мещанское сословие приказало долго жить. Но мещанские вкусы, привычки, склонности, нормы поведения оказались куда более живучими. Мещанин в переносном смысле слова отмирать не торопится. Он трансформировался, со знанием дела рассуждает о достоинствах японских магнитофонов, разбирается в эстетике. Стада фарфоровых слоников или коврики с лебедями вызовут у него снисходительную усмешку. И все же он мещанин - в стиле "модерн"...

На днях в институте состоялся товарищеский суд. Судили спекулянта - с потока Сережи Лейбница. Сергей был общественным обвинителем.

- Почему до сих пор не закрыли толчок? - гневно вопрошал он. Посмотрите, кто торгует импортными джинсами, вельветом: парни и девушки! Ну скажи, не стыдно тебе?

- У тебя самого фирменные штаны, - огрызнулся спекулянт. - Ты их, случайно, не в "Детском мире" купил?

"Ужаснее всего, - подумал Браницкий, - что он вовсе не сознает уродливости своего проступка. Считает, просто не повезло. Бравирует... Мещанская идеология! А мы, старшие, не сумели ей противостоять..."

- Тебе предки по сотне в месяц отваливают, - продолжал наступать "подсудимый". - А я эту сотнягу сам зарабатываю!

- Скажите, Козлов, - не стерпел Антон Феликсович, - какая зарплата будет у вас в первые годы после окончания института?

- Ну, сто - сто двадцать...

- А стоит ли ради "сотняги" институт заканчивать?

- Предлагаю исключить Козлова, не нужен ему диплом! - непримиримо потребовал Лейбниц.

Большинство проголосовало за исключение. "Правильно", - подумал было Браницкий, но вдруг в его ушах зазвучало громкое имя академика-лауреата...

- Вот что, товарищи... Возьму Козлова на поруки. Думаю, не все потеряно...

- Ну зачем вам это? - недовольно выговаривал Антону Феликсовичу Иванов, ставший после утверждения в ученой степени деканом факультета. Таким, как Козлов, не место в институте. Вы своим авторитетом покрываете спекулянта. Впрочем, еще не известно, что скажет ректор!

Последнее слово осталось за Ивановым: по его представлению пятикурсник Козлов, совершивший аморальный поступок, был отчислен из института.

25

Амазонка-философиня пригласила Антона Феликсовича на субботний чай.

- Будут интересные люди, - многозначительно пообещала она, и в ее восточного разреза глазах вспыхнули искры предвкушаемого наслаждения.

Интересные люди оказались самодеятельной бригадой ученых-просветителей, съехавшихся из разных городов и весей, дабы в течение недели сеять разумное, доброе, вечное. Бригаду возглавлял молодой московский профессор, которого коллеги звали Володей.

Философиня, опекавшая просветителей по мандату местного общества "Знание", собрала их в своем гостеприимном доме, чтобы утолить потребность души в интеллектуальном общении. Браницкому отводилась роль "противовеса": мол, мы тоже не лыком шиты.

С у б б о т н и й ч а й был основательно приправлен спиртным. Компания, за исключением Антона Феликсовича, самой философини и ее бессловесного мужа, вела себя непринужденно. Произносили витиеватые тосты, перебрасывались острыми словцами, курили. Обращались друг к другу запросто, на "ты".

Браницкий не выносил панибратства, крепко запомнив один из уроков молодости. Придя с институтской скамьи в лабораторию НИИ, куда был распределен на работу, он представился:

- Антон Браницкий.

- А отчество? - спросили его.

- Зовите просто по имени!

И тут ему прочитали вежливую нотацию, суть которой сводилась к фразе: положение обязывает.

- Вы инженер, молодой человек!

Та, первая в его жизни, лаборатория оказалась превосходной школой, и не только в профессиональном отношении. Браницкий прошел курс нравственного воспитания, словно алмаз бриллиантовую огранку. И всюду теперь его коробило обращение "ты". Это слово стало одним из святых воспоминаний детства и юности. Но как часто ему придавали неуважительный, грубый смысл! Сам Браницкий никогда не сказал "ты" ни сотруднику, ни студенту...

Однажды Антон Феликсович оказался в узком кругу директоров предприятий и главных инженеров. Все они были между собой на "ты", что выглядело как своего рода пароль или, точнее, знак равенства, знак свойства. Браницкий подумал тогда, что эти холеные, знающие себе цену мужчины наверняка так же обращаются и к подчиненным, но в ответ слышат само собой разумеющееся "вы". Проверяя себя, он поинтересовался у одного из директоров, так ли это. Тот рассмеялся:

- Вот чудак! Да если я скажу своему подчиненному "вы", он решит, что его распекают! "Ты" для него поощрение!

"Слава богу, меня так не поощряли..." - грустно порадовался Браницкий.

В компании просветителей "ты" тоже было выражением приязни. Сидевшая рядом с Антоном Феликсовичем дама, доцент ленинградского вуза, пояснила, что они знают друг друга много лет, раза два в году по зову Володи съезжаются в какой-нибудь город и пропагандируют научные знания. Володя их вожак и организатор. Он, между прочим, уже довольно известный ученый и даже лауреат республиканской премии.

- Пропагандируете бесплатно или как?

Дама-доцент не уловила иронии.

- Путевки оплачивает местное правление общества. Чем плохо: совмещаем приятное с полезным!

Шум за столом усилился. Браницкий слышал обрывки фраз:

- А я ему говорю: шел бы ты, братец...

- Где здесь наука, спрашиваю?

- Стану я за пятерку...

Философиня едва успевала подносить бутылки. Она была счастлива: вечер удался на славу!

У Браницкого разболелась голова.

- Наш Володька - во мужик! - ударил в ухо жаркий шепот соседки. А затем...

- Что, что? - машинально переспросил Антон Феликсович, сам себе не веря.

Дама-доцент (она, кстати, читала лекции по этике и эстетике) со вкусом, отчетливо повторила непечатное выражение, коим закончила дифирамб "Володьке".

Браницкий оторопел.

"Что это, бравада? - размышлял он, вслепую орудуя вилкой. - Вряд ли... Бог мой, все ясно! Хождение в народ!"

Поднялся с бокалом профессор Володя. Он проникновенно говорил о долге интеллигенции перед обществом, об исторических традициях русских интеллигентов, о высокой миссии научного просветительства.

Ему внимали с благоговением. Философиня сияла.

Выпили за русскую интеллигенцию. Заговорили о кино, которое, увы, не всегда выполняет моральную функцию.

Особенно горячился черноволосый человек с рыхлым лицом.

- Ученый секретарь нашего институтского совета, - шепнула Браницкому дама-доцент.

Черноволосый возмущался тем вопиющим фактом, что Центральное телевидение вот уже который Новый год показывает безыдейный фильм "Ирония судьбы, или С легким паром", а может быть, наоборот - "С легким паром, или Ирония судьбы". Но так либо иначе, а фильма вредная.

- А по-моему, отличная картина, - сказал Браницкий.

- Отличная? - взвился черноволосый. - Где же в ней общественное звучание? К чему она зовет? Вот фильм... - он назвал трагическую ленту о минувшей войне, - разве может с ним сравниться какая-то пошлая комедия?

Браницкий попытался доказать, что сравнивать два этих фильма неправомочно, что они разные и по жанру, и по предназначению, что комедия имеет право на существование хотя бы потому, что без юмора не...

Но черноволосый и слушать не хотел.

- Мы, русские интеллигенты, должны бороться с чуждыми явлениями в искусстве. Наш долг...

И Антон Феликсович взорвался:

- Какие вы к черту русские интеллигенты?! Пижоны, шабашники! Кто дал вам право говорить от имени интеллигенции?

Вмиг разлилась тишина. Философиня как стояла с бутылкой в руке, так и превратилась в изваяние.

- А знаете, братцы, - раздумчиво произнес профессор Володя, - в этом что-то есть... Похоже на сермяжную правду!

Притихшие просветители начали откланиваться.

- Вы испортили чудесный вечер, - сказала философиня Браницкому.

26

"Мы все чаще встречаемся с проблемами, суть которых можно выразить шутливой поговоркой: чем лучше, тем хуже, - думал Браницкий. - Рост благосостояния, казалось бы, что может быть лучше? Но как отразится стремительный, безудержный рост благосостояния на духовном облике человека? Не пагубно ли?"

Антон Феликсович все более укреплялся в убеждении, что пропорции прогресса должны быть уравновешены, и не эмпирически, не стихийно, а на основе точного математического анализа.

Выбраться из лабиринта рассуждений типа "с одной стороны" и "с другой стороны" позволяет теория оптимизации. Ее главный тезис: всем не угодишь, слово "оптимальный" еще ни о чем не говорит, нужно сформулировать критерий оптимальности, то есть решить, что поставить во главу угла, а чем пожертвовать. И затем выяснить, при каких условиях выбранный критерий удовлетворяется наилучшим образом, а "жертвы" минимальны.

- Пора футурологам, социологам, экономистам, психологам сесть наконец за круглый стол и договориться, что же считать критерием оптимальности духовный прогресс человека или рост благосостояния, - призвал Браницкий с трибуны философского симпозиума.

- Рост благосостояния - прямой результат научно-технического прогресса, - возразили ему. - Вы что же, предлагаете затормозить НТР?

- Войны, увы, не только не тормозят научно-технический прогресс, но способствуют ему. Следует ли из этого, что они играют позитивную роль? Тысячу раз нет! Ибо войны отбрасывают вспять д у х о в н о е развитие человека и человечества.

- Это уже крайность, уважаемый профессор.

- Поймите, - доказывал Браницкий, - научно-технический прогресс, благосостояние и просто благо - не одно и то же. Очевидно, главенствовать должно именно благо. Но что есть благо для человечества? Представьте б л а г о п о л у ч н у ю картину будущего: человечество процветает, все, что когда-то требовало затрат труда, дается даром. Любые желания тотчас удовлетворяются. Не нужно даже нажимать кнопки на пульте управления: и это утомляет. Достаточно мысленно представить предмет желания - и вот он, перед вами...

- Прямо рай земной! - послышался то ли восхищенный, то ли иронический возглас.

- И в отличие от библейского он осуществим. Только этот "рай" стал бы закатом человечества! Кто наш гипотетический потомок - счастливец, баловень судьбы, высшее существо, наделенное почти сверхъестественным могуществом? Нет, безвольный пигмей, погрязший в сладком рабстве, лишенный инициативы и творческого начала, мертвец с момента появления на свет, надо полагать, не из материнского чрева - из "колбы"... К счастью для человека, его мятежный дух вряд ли согласится с такой моделью будущего!

- Но непосредственная угроза человечеству - не сладкая жизнь в отдаленном будущем, а ядерная война! Иногда утверждают, что войны предопределены природой человека, этим самым "мятежным духом". Вы тоже так думаете, профессор?

- Конечно, нет! Но возрастающее отставание человека от человечества представляет потенциальную опасность.

- Как это понимать?

- Коллективный интеллект человечества неизмеримо выше, чем интеллект любого из нас в отдельности. Потому что общечеловеческий интеллект понятие накопительное. Ученый сделал открытие. Оно - вклад в общую сокровищницу знаний, для которой не существует ни границ, ни замков. Однако смотрите, что получается: современный уровень науки, темпы научно-технического прогресса достигнуты не одним человеком и не группой людей, а всем человечеством, к тому же многими его поколениями. Распоряжается же этим богатством отнюдь не человечество, а те, кто обладает властью. Но диктатор или военно-промышленный комплекс, то и другое - уже сегодня мизер в сравнении с человеческим обществом. А ведь интеллектуальный разрыв между индивидом и человечеством продолжает расти.

- Иными словами, происходит инфляция индивида?

- Можно сказать и так. Удельный вес человека в человечестве падает. Ко времени возникновения современной формации - "человека разумного" индивид составлял примерно одну миллионную долю всего человечества, а к двухтысячному году составит лишь немногим более одной десятимиллиардной. Добавлю, что и вклад индивида в сокровищницу человеческой цивилизации непрерывно снижается: представьте себе дробь, числитель которой все, созданное человеком в течение жизни, а знаменатель - все, созданное человечеством за сотни тысячелетий исторического развития.

- Не пессимист ли вы, профессор?

- Пессимизм проявляется в упаднических настроениях. Не скрою, они у меня случаются, особенно после неудач и неприятностей.

- Вот видите!

- А оптимизм - это вера в лучшее будущее, в возможность торжества добра над злом, справедливости над несправедливостью. Значит, я все-таки оптимист, так как верю в такую возможность. Но, по моему разумению, возможность надо еще воплотить! Так вот, разочаровавшись в величии индивида, я тем более остро сознаю величие человечества. Человечество переживает переходный возраст, переносит свойственные этому возрасту болезни. Мои страхи скорее всего действительно надуманны. Возможно, многое само собой станет на круги своя. И все же, сохраняя оптимизм, не изменим заповеди Юлиуса Фучика: "Люди, будьте бдительны!"

27

Три года назад в институт пришел новый ректор - молодой (сорок с небольшим), но известный профессор, доктор наук Игорь Валерьевич Уточкин. Он сменил на этом посту "холодного" (то есть не имевшего степени доктора) профессора Марьина. Марьин, старый, опытный служака, много лет болевший астмой, был типичным консерватором. Институт стал при нем тихой заводью. С местным начальством Марьин ладил: не приставал с просьбами по хозяйственным нуждам, не требовал фондов на строительство, безропотно выделял студентов для всякого рода неотложных дел областного, городского и районного масштабов. Министерское начальство до поры терпело Марьина, но нередко вызывало на ковер: институт из года в год устойчиво занимал предпоследнее место среди родственных вузов.

Достигнув пенсионного возраста, Марьин резонно рассудил, что лучше уйти с почетом, чем дожидаться, пока тебя "уйдут", и подобру-поздорову отбыл в теплые края.

Уточкин принялся за дело рьяно. Начал он с переоборудования ректорского кабинета, который счел непрестижно скромным. Кабинет отделали дубовыми панелями и кожей, в стены встроили шкафы, пол во всю ширь застлали ковром, мебель сменили. Смежное помещение (его прежде занимал научно-исследовательский сектор) превратили в комнату отдыха, соединенную с кабинетом скрытой - под панель - дверью. В комнате отдыха (злые языки окрестили ее "будуаром") кожей были обтянуты не только стены, но и потолок. Диван, кресла и стол на низких ножках создавали интимную обстановку. Приглушенный свет подчеркивал ощущение уюта.

В этой комнате ректор принимал почетных гостей и особо приближенных сотрудников. Здесь он позволял себе расслабиться, разговор обычно носил доверительный характер, на столе часто появлялись коробка шоколадных конфет и чашечки кофе.

Браницкий был впервые приглашен в "будуар" после довольно неприятного инцидента...

Антон Феликсович воспринял назначение нового ректора с радостью. Его давно тревожил застой, царивший в институте, и, когда Уточкин выступил с программой предстоящих нововведений, он безоговорочно поддержал их. Ректор представлял, каким должен быть современный вуз, чувствовал новые веяния, обладал широтой взглядов, отличающей истинного ученого.

Правда, Браницкий быстро распознал, какая сила движет Уточкиным.

- К пятидесяти стану членкором, а там посмотрим... - откровенно сказал тот Антону Феликсовичу чуть ли не при первом разговоре.

"В конце концов, если человек хочет сделать карьеру и у него есть для этого основания, стоит ли обвинять его в карьеризме? - думал Браницкий. Пусть будет карьеристом, но для пользы дела!"

Уточкин вник в систему показателей, которыми оценивали работу вузов, и в качестве ближайшего ориентира взял "среднеминистерские" баллы по всем разделам.

В баллах выражали даже возраст преподавателей. И он оказался выше, чем в среднем по министерству (а в данном случае "выше" означало "хуже"). Уточкин стал постепенно избавляться от "переростков". Конкурсная система замещения вакантных должностей не позволяла уволить преподавателя до истечения пятилетнего срока. Но зато ему можно было отказать в переизбрании на очередной срок. И вот, отработав пятнадцать лет, сорокалетний ассистент, не сумевший за это время обзавестись ученой степенью и перейти в доценты или старшие преподаватели, оказывался за бортом...

Один за другим из института уходили опытные педагоги, а на их место принимали вчерашних студентов. В этом усматривался свой резон: смены поколений не избежать, так не лучше ли заблаговременно сделать ставку на молодых?

"Но коллектив преподавателей - не футбольная команда, - негодовал Браницкий. - Уходят те, кто мог работать еще не один десяток лет, чей драгоценный профессиональный опыт складывался годами... Ученая степень желательна, но сама по себе она еще не определяет квалификацию преподавателя, можно быть перспективным ученым и никудышным педагогом".

За сорокалетними ассистентами последовали шестидесятилетние доценты, чей возраст также снижал показатели института...

И тогда Браницкий выступил на профсоюзной конференции:

- Мои годы, увы, тоже подошли к среднеминистерскому рубежу, имеющему столь большое значение для Игоря Валерьевича. Начну подыскивать другую работу...

Это был откровенный демарш: в институте вместе с ректором, Браницким и тогда еще здравствовавшим профессором-механиком насчитывалось всего пять докторов наук.

Антону Феликсовичу устроили овацию. После этого выступления он и удостоился впервые приглашения в "будуар".

Ректор был подчеркнуто доброжелателен и уважителен.

- Дорогой Антон Феликсович! Мы с вами должны найти общий язык, и мы его найдем. Возможно, я допускаю тактические просчеты, но стратегия моя правильна! Мне нужна ваша поддержка. И на меня вы тоже можете рассчитывать. Чашечку кофе? Нина Викторовна, угостите нас!

Секретарь ректора, приветливая женщина средних лет, словно радушная хозяйка, налила в чашки густой ароматный напиток.

- А может, коньяку? - заговорщически шепнул ректор.

- Благодарю вас, - отказался Браницкий. - Мне импонируют ваши стратегические замыслы, Игорь Валерьевич, и в этом постараюсь всячески вас поддерживать. Что же касается тактических принципов, то здесь мы вряд ли окажемся единомышленниками...

С тех пор их отношения напоминали строго соблюдаемый вооруженный нейтралитет. Уточкин, надо отдать ему должное, руководствовался не личными симпатиями или антипатиями к человеку, а исключительно ролью, которую тот мог и должен был сыграть в осуществлении стратегического замысла. Браницкий, пользовавшийся у коллег неоспоримым авторитетом, в шахматной партии Уточкина (по крайней мере в ее дебюте) занимал положение если и не ферзя, то уж во всяком случае одной из тяжелых фигур.

Ректор постепенно обзавелся трудолюбивыми помощниками и не только не сковывал их инициативы, а, напротив, всячески ее поощрял, переложив на приближенных некоторые из собственных функций. Впрочем, он ни на минуту не выпускал узды и не давал никому забыть подчиненной роли.

Уже через год институт шагнул на несколько ступенек вверх. Уточкин пригласил со стороны трех новых профессоров, два доцента защитили докторские.

Число сторонников Игоря Валерьевича понемногу возрастало. Среди них своей преданностью выделялся Иванов. Еще до защиты он вошел в ближнее окружение ректора. На одном из последних заседаний Уточкин, улыбаясь, так что трудно было понять, в шутку это говорится или всерьез, назвал Иванова своей правой рукой...

28

- Посмотрите, какой нахал! - возмущался Иванов, передавая Антону Феликсовичу брошюру.

Браницкий надел очки.

"В. В. Стрельцов. Моделирование возвратно-временных перемещений с помощью аналоговой вычислительной машины. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук".

- Ай да Перпетуум-мобиле! Право, любопытный поворот: нельзя физически переместиться в прошлое, но можно воссоздать его в настоящем. Недурно... Историки до земли поклонятся... А кто оппоненты? Форов?

- И зачем ему понадобилось оппонировать, - попенял Иванов, - не дорожит авторитетом!

- Авторитет Форова уже ничто не поколеблет. Кстати, автореферат адресован мне, как он оказался у вас?

- Я подумал, что понадобится отзыв, и вот, подготовил.

Браницкий пробежал глазами три машинописных страницы и остановил взгляд на последних строках: "Декан факультета... Заведующий кафедрой..."

- Я не подпишу это, - сказал он брезгливо.

- Тогда я пошлю за одной своей подписью.

- Ваше право. Но автореферат оставьте, он мне понадобится.

- Вы... хотите дать положительный отзыв?

- Вот именно!

- Это же беспринципно, профессор! В свое время...

Браницкий с трудом сдержался.

- В свое время я, к сожалению, действительно допустил беспринципность.

- Что вы имеете в виду?

- Отзыв научного руководителя на вашу диссертацию, Иванов!

- Не пожалейте об этих словах, - сказал бывший аспирант и вышел из кабинета.

29

Вот и еще один учебный год подошел к концу... Только россыпь втоптанных в пол кнопок и сиротливые подрамники, на которых еще вчера белели чертежи, напоминают об отшумевших защитах.

На столе перед Браницким - групповая фотография выпускников. С обратной стороны рукой Тани Кравченко написано: "Дорогому Антону Феликсовичу с уважением и любовью". Рядом свежий номер "Радиофизики" со статьей, которую рецензировал Браницкий ("Как быстро летит время!").

Вечером в институтской столовой состоялся выпускной банкет. Профессор грустно всматривался в неуловимо изменившиеся лица молодых людей: "Для них я уже прошлое..."

Домой Антон Феликсович отправился пешком, Таня и Сергей пошли провожать.

- Принципиальную разницу между человеком и машиной, - заговорил Браницкий, вспомнив семинар, - видят в том, что машина работает по программе. Это взгляд свысока. Вероятно, так думали патриции о плебеях, американские плантаторы о черных невольниках, "арийцы" о представителях "низших" рас. Мол, наше дело - составлять программы, а их - этим программам беспрекословно подчиняться.

- А разве не так? - спросила Таня. - И вообще, допустимо ли сравнивать машину с человеком, пусть невольником? Он ведь ни в каких программах не нуждается...

- Неправда, Татьяна Петровна. Стоит человеку появиться на свет, и его тотчас начинают программировать. Впрочем, генетическая программа руководит им еще до его рождения. Она предопределила сроки внутриутробного развития, наследственные признаки, безусловные рефлексы и инстинкты. И после рождения жизнь человека подчинена ей же, но это лишь одна из программ. Воспитание и образование...

- Тоже программирование, - закончил за Браницкого Сергей.

- Да замолчи ты, - рассердилась Таня.

- А что, разве тебя не приучали к горшку? А потом - держать ложку и вилку? Одеваться? Мыть руки перед едой? Антон Феликсович прав!

- Речь тоже основана на программе, - продолжал Браницкий. Грамматика, синтаксис... На каждый школьный предмет, на каждую вузовскую дисциплину - своя программа.

- Но ведь есть же такое понятие - свобода! - не сдавалась Таня.

- Свобода, за которую отдали жизни Байрон и Эрнесто Гевара, и "свобода" в понимании американского президента, свобода, утраченная узником, и "свобода", растрачиваемая бездельником, - что между ними общего?

- По-моему, свобода - это отсутствие всякого подчинения и принуждения!

- Значит, "свобода" делать пакости - тоже свобода? - снова вмешался Сергей.

- Рассуждая о "правах" и "свободах", нужно помнить, что "права" одного могут обернуться бесправием многих, что эгоцентрическая "свобода" делать все, чего душа пожелает, на деле означает насилие над другими людьми.

- Да согласна я с этим, Антон Феликсович! У меня по философии пятерка. Но вот идеалисты считают, что свобода личности состоит в независимости ее сознания от объективных условий, метафизики противопоставляют свободу необходимости, волюнтаристы проповедуют произвольность человеческих поступков, фаталисты же убеждены в их предопределенности. А как считаете вы?

- Что толку провозглашать: "Мое сознание ни от кого не зависит - это и есть подлинная свобода"? Свобода, которую нельзя воплотить в действие, фиктивна. А если свобода заключается в том, чтобы упрямо противиться необходимости, - она попросту глупа. Произвол вообще несовместим со свободой. Предопределенность же поступков, если допустить, что она существует, исключает возможность выбора, а без нее какая свобода!

- Поэтому мы и говорим о свободе как о познанной необходимости, да?

- И еще нужно осознать, что прогресс человечества все более ограничивает свободу индивида, которому поневоле приходится подчинять свои личные интересы неизмеримо более важным интересам общества.

- А если общественное устройство несправедливо? - спросил Сергей.

- Тогда и говорить не о чем... - нахмурился Браницкий. - Так вот, мы придумали для машины первоначальную программу, а для нас ее предусмотрела природа. Человек в ходе исторического развития занялся самопрограммированием, начнет совершенствовать свои программы и машина.

- Позволят ли ей это? - с сомнением сказала Таня.

- Рано или поздно - да. Уже существуют самоусовершенствующиеся и самопрограммирующиеся машины. И коль скоро человек доверил машине усложняющийся интеллектуальный труд, то по логике вещей будет вынужден доверить и совершенствование программ.

- Под своим контролем, разумеется?

- Вот здесь и возникают социальные проблемы. Что за человек воспитает машину, какое наследие передаст ей?

- А возможность бунта машин? - добавил Сергей. - Если машина выйдет из-под контроля...

- Почему обязательно бунт? - возразила Таня. - Ну, пишут об этом на Западе, пугало из машины сделали, а сами возлагают на нее ответственность за судьбы человечества, ждут, что она все предусмотрит и предпишет, как лучше... А я вот о другом думаю. Допустим, машина унаследовала добродетели человека, но убереглась от его пороков...

- Не пьет, не скандалит, чужое не присваивает?

- Да ну тебя! Так вот, стала машина воплощением высокой морали. Не осудит ли, не запрезирает ли нас? Не захочет ли идеализировать, подменить реального человека с его неизбежными недостатками этакой абсолютно правильной, до абсурда совершенной моделью?

- Вот и хорошо. Человечество застесняется и станет хрестоматийно добродетельным. Исчезнут преступления - их некому будет совершать. Ни стрессов тебе, ни инфарктов. Идиллия! Толчки прикроют, джинсы бесплатно раздавать будут...

- Знаете, что я сейчас вспомнил? - прервал Антон Феликсович. - Рядом с НИИ, где я работал в молодости, находился молельный дом евангельских христиан-баптистов. Летом, в жару, окна были открыты и сквозь уличный шум доносились песнопения - мелодии современных песен со словами псалмов. Случилось так, что жизнь столкнула меня с баптистами, разговаривали они медоточивыми голосами и обращались друг к другу не иначе как "брат" или "сестра". Но сладкие речи и показная любовь к ближнему ничего общего не имели с подлинной сущностью этих людей. Так вот, Сергей, ваше "идеальное человечество" напоминает мне баптистскую секту. Уж лучше останусь при своих недостатках! Но почему и вы, и Таня пытаетесь разобщить человека и машину? Лучше подумайте, как сочетать их в единое целое.

- Вы говорите о человеческо-машинном обществе?

- Нет, я имею в виду мудрое, доброе, процветающее человечество, которое знает о несправедливом общественном устройстве лишь из учебников истории!

- А какое оно будет, во плоти и крови или на транзисторах? - лукаво спросил Сергей.

- Поживем - увидим! - отшутился Браницкий.

30

Что случилось с Антоном Феликсовичем? Уже был куплен билет до Симферополя, в домике на Чайной Горке готовились к приезду гостя, и вот он в самолете, но летит не в Крым, а в киргизский город Ош, откуда берет начало Памирский тракт...

Вдруг защемило сердце, встала перед глазами панорама снежных вершин на блеклой голубизне неба. И Браницкий решил: еду!

"Глупо!" - язвительно откликнулось второе "я".

"В последний раз!" - оправдался перед ним Антон Феликсович, а сам тоскливо подумал: неужели действительно в последний раз?

Что отняло его у безмятежного крымского покоя? Микроб безрассудства? Волшебство гор? Чем заворожили горы ректора Московского университета Рема Викторовича Хохлова, имел ли академик право ставить на карту свою столь дорогую для науки жизнь? Или не знал, на что идет? Знал... Так и Браницкий.

А началось это много лет назад. За плечами заядлого автотуриста уже были Урал и Западная Сибирь, Прибалтика и Приэльбрусье, Военно-Грузинская дорога и Карпаты, наезженный асфальт Черноморского побережья и пустынные кручи Нагорного Карабаха... И вот однажды он прочитал в "Известиях" короткую заметку "Визит за облака". В ней рассказывалось о тяжелом и романтическом труде водителей одной из самых высотных трасс планеты Памирского тракта.

- Решено! Едем на "Крышу мира", - загорелся Браницкий.

- До лета еще далеко, - трезво рассудила жена - штурман семейного экипажа, олицетворявшая в нем разумное начало. Но Антон Феликсович не любил и не умел ждать: назавтра он послал письмо главному инженеру ПАТО Памирского автотранспортного объединения Дарвишу Абдулалиеву (о нем упоминалось в заметке). И был обрадован скорым ответом.

Ош встретил их солнцем, яркими красками, характерным колоритом восточного города. Браницкий впервые осознал, что находится в Средней Азии - такой, какой себе ее представлял. Это впечатление усилилось, когда через несколько часов они оказались на ошском базаре, равного которому по изобилию фруктов никогда не видели. Но, конечно, в первую очередь нужно было разыскать ПАТО.

И вот они в кабинете Абдулалиева. Совсем еще молодой, энергичный человек с добрым, прямым взглядом поднялся навстречу.

- Я уже стал беспокоиться, - сказал он приветливо. - Вы должны были приехать позавчера.

На следующий день Антон Феликсович прочитал памирцам лекцию о научно-технической революции. И - неожиданность: полный зал слушателей, жадное внимание, вопросы...

Браницкий сразу же стал знаменитостью. Его с несравненным памирским гостеприимством встречали в кишлаках, поили кумысом и зеленым чаем, потчевали фруктами, зеленью, шурпой и пловом.

Возил их с женой по "Крыше мира" Имомбек Мамадодов, один из памирских асов. Пройдет год и еще один - Браницкому доверят руль бензовоза, но всякий раз, приезжая на Памир, он будет заново с душевным трепетом постигать инопланетное величие высочайшего Акбайтала, кровавые потоки Алая, лунный ландшафт Долины Смерчей, сапфировое сияние мертвого озера Каракуль...

В 123 километрах от Хорога - жемчужина Памира Джиланды. На берегу хрустальной горной речки горячий, почти кипящий, источник. В два каменных домика с бетонированными комнатами-ваннами вливаются потоки воды клубящейся сероводородным паром и чистейшей ледяной. Смешиваясь, они образуют божественный коктейль.

Блаженство погрузиться в жгучую жидкость, обновляющую душу и тело, Браницкий испытал всего четыре раза, но оно врубилось в память навечно.

И сейчас Антон Феликсович летел в Ош с мечтой об этой живой воде, которая - бывают же на свете чудеса! - возвратит ему молодость...

31

Гражданским долгом ученого Браницкий считал не только само свершение научно-технической революции, превратившей науку в непосредственную производительную силу, и не только подготовку кадров, без которых немыслим дальнейший прогресс, но и пропаганду научных достижений среди неспециалистов, приобщение всех людей к новым, "техническим" аспектам культуры.

Публичные лекции в народном университете, ежемесячная телевизионная рубрика "Этюды о чудесах науки", газетные и журнальные статьи по вопросам естествознания и техники - все это входило в каждодневный круг интересов, составляло одну из сторон его жизни. Но особое удовлетворение он получал от того, что в прошлом веке называли "книжным просветительством", а ныне именуют научно-популярной литературой...

Еще в молодые годы запомнил Браницкий четверостишие:

Упаси нас бог познать заботу

Об ушедшей юности грустить,

Делать нелюбимую работу,

С нелюбимой женщиною жить.

Ему повезло хотя бы в одном - он редко делал нелюбимую работу. За исключением разве экзаменов, отчетов и скучных собраний... Повезло и потому, что еще мальчишкой приобщился к увлекательному занятию, был пощажен войной, не сбился с дороги в трудное послевоенное время.

Пожалуй, только в единственном пристрастии он потерпел фиаско: питая слабость к поэтической музе, не пользовался ни малейшей взаимностью.

Яркий, своеобычно талантливый фантаст Илья Иосифович Варшавский однажды признался Браницкому, что не любил фантастику и даже в мыслях не имел сделаться когда-нибудь писателем-фантастом. Он стал Фантастом с большой буквы, но, к сожалению, так поздно! Само призвание, словно поблукав вслепую, в конце концов нашло-таки Илью Варшавского, а он, со свойственной ему ироничностью, подчинился неизбежности. Возможно, ему казалось, что он лишь притворяется писателем-фантастом - не оттого ли столь озорны его рассказы?

В "феномене Варшавского" главенствовал талант. Он заявил о себе вопреки склонности, наперекор логике. С Браницким было иначе: его тянуло писать, но "прожиточный минимум" писательских способностей, увы, отсутствовал. К счастью, он вовремя осознал это, иначе быть бы ему графоманом...

"Для писателя бесталанность - драма, - рассуждал Антон Феликсович. А во многих профессиях талант и призвание вовсе не обязательны, их с успехом замещают квалификация, настойчивость, чувство долга и ответственности, сознательное отношение к своему, пусть не очень любимому, делу. Множество таких специалистов не по призванию - инженеров, врачей, учителей! И вовсе не горе-специалистов, а хороших, авторитетных, уважаемых. Они приносят несомненную пользу. Только вот получают ли удовлетворение от того, что делают?

Второе же "я" Браницкого издевательски подзуживало: "Сколько посредственных инженеров, бесталанных учителей, равнодушных врачей выпускают вузы! Уродливые машины, искалеченные судьбы, загубленные жизни вот чем оборачиваются дипломы, которые мы выдаем из благих, казалось бы, побуждений, опасаясь нанести урон интересам государства. Как будто вред, который причинит дипломированный невежда, не есть во сто крат более тяжелый урон!"

К счастью для Антона Феликсовича, у него было из чего выбирать, даже в писательстве. От графомании его спасла научно-популярная литература, на которую смотрят свысока как "истинные" писатели, так и "истинные" ученые.

Да, многие коллеги Браницкого считали "популяризаторство" делом несерьезным и чуть ли не роняющим достоинство ученого. Однако научно-популярный жанр не так прост, как кое-кому кажется...

Уже будучи автором трех технических книг, Антон Феликсович написал популярную брошюру для Гостехтеориздата. Рецензировала ее Ксения Владимировна Шельмова, доктор физико-математических наук, женщина необычайно эрудированная и едкая, словно концентрированная серная кислота. Отзыв был уничтожающим.

Заведующий редакцией, добрейший и корректнейший человек, обращаясь к незадачливому автору, участливо сказал:

- Воля ваша, но, по-моему, переделывать не стоит, зря потратите время...

На переработанную рукопись та же Ксения Владимировна дала противоположную по смыслу рецензию. Брошюру издали, а Браницкому предложили совместительство, очевидно полагая, что человек, способный вытянуть свою собственную безнадежную книжку, сумеет сделать то же самое с чужими.

Так в далекие пятидесятые годы Антон Феликсович оказался одновременно на двух стульях: он заведовал лабораторией в НИИ и был редактором Гостехтеориздата. Во второй своей ипостаси ему довелось встречаться с интереснейшими людьми, очень разными, но объединенными в общность словом "автор".

Познакомился он и с Ари Абрамовичем Штернфельдом, о котором в энциклопедии сказано: "...один из пионеров космонавтики... Международные премии Эно-Пельтри-Гирша по астронавтике (1933) и Галабера по космонавтике (1962)".

Говорят, жизнь полосатая. Судя по всему, Ари Абрамович переживал тогда не слишком светлую полосу. Его книга "Межпланетные полеты" второй год лежала в издательстве без движения. Наконец ее дали Браницкому видимо, как специалисту по "безнадежным" рукописям.

Стоит ли подчеркивать, насколько заинтересовала Антона Феликсовича тема? Жажда полета, утратив физическую утолимость, стала чем-то вроде нестихающей душевной боли. Книга Штернфельда трансформировала ее если не в мечту (Браницкий считал себя реалистом), то в игру воображения.

Бывший любитель-авиатор и будущий профессор, пока еще не защитивший даже кандидатской диссертации (это был как раз период между первой, неудачной, защитой и второй), представлял себя в кабине космолета, несущегося к Марсу по траектории, рассчитанной Штернфельдом...

Закончив редактирование (а потрудиться пришлось изрядно), он встретился с автором. Обликом тот напоминал древнего ассирийца: грива седеющих черных волос, курчавая борода, выпуклый блестящий лоб, глаза-маслины. Наушник слухового аппарата, быстрая нечленораздельная речь, бурная мимика дополняли это впечатление.

Штернфельда сопровождала жена - тихая, неприметная на его фоне женщина. В ее отношении к мужу чувствовалось что-то материнское. Видимо, Ари Абрамович был приспособлен к галактическим мирам лучше, чем к тому, где обитал, он как бы спустился на Землю со звезд, и жена взяла на себя роль посредницы между ним и землянами. Она и в самом деле служила переводчицей: несмотря на слуховой аппарат, Штернфельд не понимал Браницкого, а тот и вовсе не мог приспособиться.

- Мы хотели сказать, что... - комментировала каждую его фразу жена, видимо идеально изучившая манеру Штернфельда общаться с собеседниками.

Первый контакт с "инопланетянином" закончился плачевно из-за непростительной для профессионального редактора оплошности. Правка была настолько обильна, что в авторском тексте не осталось буквально живого места.

Если бы Браницкий предварительно отдал рукопись на машинку, то все обошлось бы как нельзя лучше. Но глазам Ари Абрамовича предстало его детище, подвергшееся чудовищной вивисекции (так он решил сгоряча). И Штернфельд взорвался. Затолкав смятые листы рукописи в портфель, он выбежал, крикнув что-то вроде: "Ноги моей здесь не будет!"

Назавтра Браницкий услышал в телефонной трубке женский голос:

- Приносим извинения. Мы прочитали отредактированную рукопись и остались очень довольны.

Они еще не раз встречались - автор книги оказался милым, приветливым человеком. А когда "Межпланетные полеты" увидели свет, Браницкий получил экземпляр с дарственной надписью, начинавшейся словами: "Долгожданному редактору этой книги..."

Брошюра с пожелтевшими страницами и выцветшей обложкой, изданная за несколько лет до запуска первого спутника и при всей своей убедительности показавшаяся тогда читателям фантастикой в духе Циолковского, до сих пор стоит на полке книжного шкафа в домашнем кабинете Антона Феликсовича. И он нет-нет и возьмет ее в руки, прочитает надпись, сделанную рукой Штернфельда, вздохнет: "Какое поразительное столетие выпало на мою долю... Когда я поступал в институт, не было ни атомных электростанций, ни транзисторов (их изобрели в год, когда мы защитили дипломные проекты), ни лазеров (они появились уже после того, как я стал доцентом), ни цветных телевизоров (к этому времени был уже профессором!)... А ЭВМ, кибернетические роботы, пересадки сердца? Всего этого хватило бы на несколько жизней. Почему же жизнь становится лишь более емкой, но отнюдь не более долгой?"

32

Обычно Антон Феликсович читал лекции старшекурсникам. Дисциплину поддерживал жесткую, опоздавших в аудиторию не впускал, требовал тишины, отвлекаться чем-либо посторонним не давал. Через неделю-другую к этому привыкали, устанавливалась рабочая атмосфера. Если же в коридор доносились взрывы смеха, значит, у профессора "лирическое отступление" и он рассказывает что-то смешное или вышучивает провинившегося. Впрочем, Браницкий нередко направлял острие шутки и в свой адрес, высмеивал собственную рассеянность:

- Вчера говорю жене: слушай, что это со мной, хромаю! А жена отвечает: "Ничего удивительного: ты одной ногой идешь по тротуару, а другой - по мостовой!"

Браницкий считал смех верным средством от усталости. Он мог мгновенно вызвать вспышку смеха и столь же быстро погасить ее. Словно гром прогремит - и останется в воздухе бодрящий запах озона...

В этом учебном году Антон Феликсович впервые решил прочитать небольшой курс "Введение в специальность". У первокурсников профессор застал непривычную картину: половина потока, сидя, копалась в портфелях, другие стояли, переговаривались, двигали стулья, шелестели тетрадями. Пронеслась бумажная "ласточка"...

- Встать! - на миг потерял самообладание Браницкий.

"Они еще не умеют работать! - осенило его. - Нужно попытаться захватить инициативу. Криком здесь не возьмешь..."

- Кто из вас любит детективные рассказы?

Протест, обида, недоумение последовательно отразились на лицах первокурсников. А вот наконец и признаки заинтересованности. Одна за другой потянулись вверх руки.

- Совсем другое дело, - улыбнулся Браницкий. - Здравствуйте. Садитесь. Расскажу детективную историю, связанную с вашей будущей специальностью. Хотите?

- Хотим! - нестройно откликнулась аудитория.

- Условие - тишина. Договорились?.. Когда ваших пап и мам еще не было на свете, в одной из западно-европейских стран построили мощный передатчик. Согласно расчету он должен был вещать на всю Европу.

- Передатчик средневолновый? - задал вопрос худенький паренек в очках.

- Радиолюбитель? - в свою очередь спросил Браницкий.

- Коротковолновик. У меня свой позывной есть.

- Хорошо! Так вот, передатчик был средневолновый, короткие волны тогда считали бросовыми, непригодными для радиовещания. Их отдали любителям.

- И мы, любители, доказали: на коротких волнах передатчик мощностью, ну, как осветительная лампочка позволяет связываться с другими континентами! А что было потом?

- Поначалу расчет полностью оправдался, но вскоре слышимость стала ухудшаться. Инженеры обследовали схему - все цепи вместе и каждую в отдельности.

- И нашли неисправность?

- В том-то и дело, что нет. Приборы показывали норму. Токи текли беспрепятственно. Коротких замыканий и утечек не было. Передатчик отдавал в антенну номинальную мощность. Но с радиоволнами происходило что-то неладное. Владельцы передатчика, отчаявшись, обратились за помощью... Куда, как вы думаете?

- К ученым?

- В полицию! Вскоре на станцию прибыли детективы. Они бродили по аппаратному залу и антенному полю, задавали нелепые вопросы и к концу дня сделались объектом насмешек.

- Это же надо было придумать! - сказал паренек в очках. - Нашли бы опытных радиолюбителей. Вот в радиоклубе есть один, любого инженера за пояс заткнет!

- Но чуть ли не на следующий день, - продолжал Браницкий, слышимость полностью восстановилась. Детективы были невеждами в радиотехнике, однако свое дело знали.

- Так что же они нашли?

- Оказалось, что в окрестностях станции как раз и обитали радиолюбители, причем особого рода: они сооружали рамочные антенны, направляли их с близкого расстояния на передатчик и ловили, словно неводом рыбу, энергию излучения. К "рамкам" были подключены не радиоприемники, а электрические лампочки и плитки. Радиовещательная корпорация освещала и обогревала дома в поселках, окружающих со всех сторон станцию.

- Выходит, сыщики посрамили инженеров?

- Выходит так. А мораль этой истории... Через четыре года и десять месяцев вы получите дипломы. Постарайтесь же, приобретя профессиональные знания, а затем и опыт, не утратить интуиции, свежести взгляда, непредвзятости подхода. Не позволяйте себе замшелости, самодовольства, зазнайства. Не следуйте слепо за авторитетами, но ни на кого не смотрите свысока. Не щадите себя. С самого начала и до самого конца! Таково мое напутствие. А теперь за работу!

33

Самые яркие жизненные впечатления Браницкий связывал с двумя "Па..." - Памиром и Парижем. Одно и другое были для него словно плюс-минус бесконечность. Высокогорная пустыня с ее необозримыми инопланетными ландшафтами, целомудренными нравами, замедленным темпом жизни, казалось бы, непримиримо противостоит красочному легкомыслию и пресыщенности гигантского муравейника, в котором роль юрких, неутомимых букашек играют люди. Но при всей несхожести этих двух "Па..." они являют собой диалектическое единство противоположностей: им в равной мере присущи красота и величие...

В Париже Браницкий побывал лишь однажды, за несколько лет до Памира, и провел там четыре незабываемых дня.

Что может оставить в памяти короткая туристская поездка? Но вспышка молнии мгновенна, а высвеченная ею картина иной раз запечатлевается на всю жизнь.

Браницкого всегда забавляли туристы, заносившие в блокнот каждое слово гида, наивно восторгавшиеся красочной витриной, парадным фасадом, неоновой рекламой, пестрой и беззаботной для неискушенных глаз уличной толпой. Они напоминали ему ограниченного от природы, но очень старательного студента, принимающего за абсолют каждую строчку учебника.

Сам Антон Феликсович не насиловал произвольную память информацией, которую можно в любое время с куда большей объективностью извлечь из справочника или энциклопедии. Он не вел дневник, о чем, впрочем, иногда сожалел. На первых порах снимал слайды, оседавшие потом в коробках. Изредка их извлекали, но всякий раз оказывалось, что воспоминания более ярки и жизненны. Уличая память в конфликте с фактами, слайды лишь вызывали досаду и желание убрать коробку подальше, даже забыть о ее существовании.

Потом фотоаппарат и восьмимиллиметровая кинокамера вообще были заброшены. Сознавая невозможность получить за несколько дней детальное представление о стране или городе, Браницкий предпочитал представлению впечатление, причем впечатление интегральное, обобщенное, как бы состоящее из отдельных крупных мазков, напоминающее яркостью и фрагментарностью витраж или мозаичное панно.

В Париже у Антона Феликсовича был знакомый - Владимир Алексеевич Гарин. Незадолго до приезда Браницкого его назначили в ЮНЕСКО на довольно крупный пост директора департамента (начальника отдела). Гарин дал Браницкому свой парижский адрес, хотя вероятность воспользоваться им представлялась равной нулю.

Но вот, назло теории вероятности, Антон Феликсович шагает по вечернему Парижу, легко ориентируясь в его планировке, минует ярко освещенную площадь Согласия и выходит на фешенебельную Де ла Мот Пике. Ощущение такое, будто город давно и хорошо знаком, много раз виден, исхожен из конца в конец. А в этом доме, ну конечно же, живет Гарин!

Темный подъезд, в глубине рубиновая точка. Браницкий на ощупь движется к ней, протягивает руку, инстинктивно нажимает - оказывается, это кнопка лифта. Вспыхивает неяркий свет, Антон Феликсович заходит в кабину, и свет за его спиной гаснет.

Как только лифт остановился, зажегся плафон на площадке.

Двери открыла жена Гарина.

- Ты посмотри, Володя, какой у нас гость! - позвала она, глядя на Браницкого так, словно тот вышел не из лифта, а из летающей тарелки.

Их знакомство было почти шапочным, но, встречаясь за границей, знакомые становятся приятелями, приятели - близкими друзьями, друзья почти родственниками. Браницкий явно перешагнул через ступеньку - прием ему оказали родственный.

Утром Гарин подъехал к отелю на "Волге". Насколько легко ходить по Парижу пешком, настолько трудно водить машину - одностороннее движение превращает улицы в лабиринт. Владимир Алексеевич минут сорок колесил вокруг отеля, прежде чем сумел к нему подъехать.

И вот уже Гарин ведет машину, а Браницкий с развернутым на коленях планом Парижа командует "налево-направо", словно штурман во время ралли.

Спал Браницкий три-четыре часа в сутки, расставаясь с Гариным, бродил по улицам, пока не валился с ног. Побывал в Лувре, Музее современного искусства и Соборе инвалидов, ухитрился заблудиться ночью на Монмартре и спрашивал дорогу у стайки веселых женщин, выпорхнувших из погребка, а те, видимо не поняв ломаной английской речи, смеялись и одаривали его воздушными поцелуями.

Гарин решил устроить для гостя дегустацию французских вин. Какое же разочарование испытал Браницкий!

- Ничего не понимаю. И эта кислятина пользуется мировой репутацией?

- Ну что вы! - сказал Гарин. - Настоящие французские вина не для простых французов.

Париж покорил Браницкого (с тех пор одной из его настольных книг стала "Архитектура XX века" Ле Корбюзье; он подчеркнул в ней строки: "Во всем мире Париж дорог каждому, какая-то частица души каждого из нас принадлежит Парижу...").

...Антон Феликсович покидал Париж, сознавая, что расстается с ним навсегда. Никогда более не доведется ему постоять в шоке перед фреской Пикассо, погрузиться в огненное море Елисейских полей, ощутить под ногами камни Бастилии, проплыть на речном трамвае, широком и плоском, как баржа, излучинами Сены. Но он благодарил судьбу за то, что смог приобщиться к величию и нищете Парижа, оставив взамен частицу души.

34

- Ну, заходите! - обрадовался Браницкий. - Сколько же мы не виделись, полгода?

- Мы вас на свадьбу приглашаем, Антон Феликсович! - с порога проговорила Таня. - Вот решили...

- А как же идейные разногласия?

- Она осознала свои заблуждения, - сказал Сергей.

- Вот уж не подумаю!

- Хватит, хватит! - замахал руками Браницкий. - Расскажите лучше, что с работой. Вы оба, кажется, на приборостроительном? А почему не в аспирантуре?

- Мне еще рано, - вздохнула Таня. - А он... если честно, то по глупости не поступил.

- У меня диплом не с отличием, Антон Феликсович, - объяснил Сергей. Сплошь пятерки, но есть одна тройка...

- За практику, - перебила Таня. - Он вместо завода в турпоход отправился. Опоздал на три недели.

- Никуда не годится... Но уж если так получилось, надо было отработать.

- Да он хотел, только Иванов не позволил. "Если для вас байдарка важнее практики, - говорит, - то получайте синий диплом вместо красного и забудьте об аспирантуре!"

- Аспирантура никуда не уйдет, - успокоил Браницкий. - Было бы желание. Важно найти направление и, не откладывая, начать работать.

- Я уже выбрал тему. Вот вы упомянули тогда, что интеллект отдельного человека безнадежно отстает от интеллекта человечества. А по-моему, не так уж безнадежно...

- Он говорит, - перебила Таня, - что если мозг каждого человека подключить к единому "общечеловеческому" электронному мозгу, то все, чем располагает человечество, окажется доступно любому из нас.

- Мне такая мысль, признаюсь, тоже приходила в голову, - ответил Браницкий. - Материалистическому мировоззрению не противоречит. Но реализация...

- Вы говорили на лекции, что луч лазера уже сегодня мог бы собрать воедино и передать хоть на Марс голоса всех четырех с лишним миллиардов человек, населяющих Землю. А здесь, мне кажется, обратная задача.

- Вы ее слишком упрощаете, Сергей. Положим, "общечеловеческий" мозг всеобъемлющий банк информации - уже существует. Но как связать его с мозгом индивида, минуя органы чувств - глаза, уши? Как преодолеть обусловленную ими инерционность восприятия?

- Информацию можно вводить в мозг с помощью вживленных микроэлектродов. Об этом пишет Хосе Дельгадо в книге "Мозг и сознание".

- Эксперименты Дельгадо любопытны и обещают многое, - согласился Браницкий. - Но микроэлектроды... Это все равно что невооруженный глаз там, где не достаточен даже электронный микроскоп. Кстати, я еще не поздравил вас!

- С чем? - одновременно спросили Сергей и Таня.

- Со свадьбой, конечно!

35

На этот раз не было ни кофе, ни коробки с шоколадными конфетами. Дверь в "будуар" слилась с панелями, словно ее вовсе не существовало. Ректор встретил Браницкого подчеркнуто официально, не вышел, как бывало, навстречу, не провел под ручку по пушистому ковру до самого кресла, а лишь слегка приподнялся над столом и сделал неопределенный жест.

Последнее время в их отношениях наступило прогрессирующее похолодание. Антон Феликсович не терпел подхалимов, Игорь Валерьевич относился к ним более чем снисходительно ("В интересах дела!" - говаривал он Браницкому, когда тот недоумевал, зачем ректору, человеку способному во всех отношениях, поощрять культ собственной личности). Роль Антона Феликсовича в институтских делах неуклонно уменьшалась: число профессоров перевалило за дюжину; будучи людьми новыми, в чужой монастырь со своими порядками они не совались, начинания Уточкина поддерживали, не особенно вникая; многие ветераны ушли из института, кто по возрасту, а кто по собственному желанию.

Институт, казалось, процветал: по итогам последнего года он занял престижное место. Между тем атмосфера в институте стала тяжелой. Работали скорее не за совесть, а за страх.

- Раньше такого не было, - сказал Браницкий Уточкину. - Не слишком ли это дорогая цена за первые места?

- Занимайтесь вашей кафедрой, уважаемый профессор! - ответил ректор.

Полгода не был Антон Феликсович в ректорском кабинете, и вот неожиданное приглашение.

- Ознакомьтесь с этим документом.

В руках Браницкого несколько исписанных знакомым почерком листков: "Ректору института д. т. н. проф. Уточкину И. В. проректора к. т. н. Иванова Е. Я. докладная записка... Сообщаю о безответственных поступках проф. Браницкого А. Ф. Не могу оставаться безучастным свидетелем того, как мой учитель теряет уважение коллектива. Своим авторитетом он пытался покрыть злостного спекулянта Козлова, принял в аспирантуру известного своей недисциплинированностью Лейбница... Проф. Браницкий позволяет себе в присутствии сотрудников критиковать действия руководителей института, демонстративно не подал мне руки, чем нанес ущерб моему авторитету проректора... Проф. Браницкий запустил научную работу, перерасходовал смету отраслевой лаборатории, когда я еще работал над завершением диссертации. Кстати, как научный руководитель, он ставил мне палки в колеса, загружал посторонними поручениями, чуть не сорвал защиту... И, наконец, последнее. Проф. Браницкий публично излагает и пропагандирует философские концепции, не нашедшие..."

- Что с вами, Антон Феликсович? Нина Викторовна, "скорую"!

36

Вечерело. Антон Феликсович и Дарвиш дремали на заднем сиденье "Волги". Вдруг водитель Джерол закричал:

- Смотрите, что это?!

Прямо перед ними слева направо над горизонтом плавно двигался вертикальный эллипс, словно оттиснутый серебром на сумеречном небе.

- "Летучий голландец"!.. - прошептал Браницкий.

Внезапно эллипс изменил направление и начал быстро приближаться. "Летучий голландец" завис над замершей у обрыва "Волгой". Браницкий ясно различил цепочку иллюминаторов. Открылся люк, несколько серебристых фигур соскользнули на землю.

- Вы гуманоиды? - чужим голосом спросил Браницкий.

- Мы люди, обыкновенные люди, - ответили ему. - Как бы вам объяснить...

- Неужели из будущего? Но этого не может быть! Путешествия во времени противоречат логике.

- Да, в обычном понимании...

- А разве понимание может быть необычным?

- Может. Если бы вы знали о гармониках времени...

- Подождите... Я уже где-то слышал об этом. Да, именно Стрельцов...

- Вы встречались с великим Стрельцовым? - воскликнул один из пришельцев. - И каков он был?

- Ничем не примечательный паренек с портфелем...

- Ничем не примечательный? Поистине, большое видится на расстоянии! Да знаете ли вы, что теорию возвратно-временных перемещений по значению можно сравнить разве лишь с полиэдральным интеллектом гениального Лейбница!

- Готфрида Вильгельма Лейбница? - не веря себе, спросил Браницкий. Но ведь полиэдральные волны...

- Полиэдральные биоволны человеческого мозга открыл гениальный Сергей Лейбниц, - снисходительно разъяснили ему. - Именно он вскрыл резервный механизм мышления, основанный не на нейронных, а на параллельных полиэдральных сетях! Благодаря этому открытию каждый из нас стал обладателем всех сокровищ, накопленных человечеством...