«Беллона»

Беллона (fb2) - Беллона 1516K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Николаевна Крюкова

Крюкова Елена Николаевна Беллона

Елена КРЮКОВА

БЕЛЛОНА

роман

Правда прощения

Некоторые темы только кажутся исчерпанными, даже дежурными. До того момента, когда является тот, кто докажет их неисчерпаемость, взглянув на них под новым углом, с нового ракурса, новыми глазами.

Что можно сказать спустя семь десятилетий о Великой Отечественной, о фашизме, о концлагерях? Спустя семь десятилетий, в течение которых были написаны горы документалистики, стихов, романов, научных работ и аналитических статей - что принципиально нового может быть сказано?

Новое - есть. Чтобы сказать его, был нужен голос достаточно смелый - озвучить истину, которая нужна нашему времени. Живую - пусть и художественную - правду, с которой нам всем жить дальше. Правду прощения. Правду того, что детство должно быть детством, а не нескончаемым ужасом и не постоянной тревогой.

Роман Елены Крюковой "Беллона" - о великом прощении за то, чего нельзя забыть, но простить необходимо. Простить расстрелы, пытки, газовые камеры - все, что придумал человек-фашист для человека с иными убеждениями, иным цветом кожи, иной метрикой...

Фашист - и вдруг человек? Да - человек. Может быть, уже бывший, может быть, гнилой, слабый, ужасный, жестокий. Но - человек. Крюкова не вешает ярлыков, не выбирает монохромных решений. Она пытается разобраться в том, что должно сломаться в человеке, чтобы он стал убежденным фашистом, делящим людей на сорта. И пытается найти, чем можно (если можно!) излечить эту пагубу души человеческой.

Грандиозная задача, и решение ее требует вовлечения многих персонажей. Пёстрая, многонациональная толпа помогает понять, что военное время не было каким-то особым, эпическим и далёким.

Люди, на чью долю выпали сороковые, становятся не фигурами памятников, а теми, кого можно взять за руку - читатель видит, как отчаянно пытается спасти свое дитя узница концлагеря киевлянка Двойра, как не может расстрелять фашиста Гюнтера Вегелера Иван Макаров... Это цветной мир без четко очерченных границ "черного" и "белого", в этом мире есть одна правда - созидательная правда человечности, носителями которой являются все герои.

Читатель становится свидетелем знакового момента, когда ослабевший и обезумевший Гитлер перед своим смертным часом видит собственных нерожденных детей, поющих на его свадебном обеде в почти павшем фашистском Берлине. Это и есть та награда грешнику, о которой некогда говорил Христос - быть приговоренным к себе, вечно бежать от собственных кошмаров, зная, что от них нет спасения. Человек ли Гитлер Крюковой? Все-таки - человек, пусть и страшный. Но и в нем есть полустертая, полузабытая искра неразрушения...

Странный это коллаж - читатель романа побывает и в тылу русских в Горьком, и у газовых камер Освенцима, увидит руины Сталинграда и обеды Гитлера. Но, наверное, только так и можно понять, сколько судеб перепутала безумная война.

Автор не приукрашивает и не отменяет ужасов "коричневой чумы" - в книге есть и ямы с горами расстрелянных людей, и страшные утренние переклички, которые становятся последними для многих узников - часто лишь по прихоти надзирателей. Но даже в надзирательнице Освенцима Гадюке, убившей множество людей, остаются крохи человеколюбия - она спасает и выхаживает Лео, ребенка погибшей Двойры.

Грязь остается грязью, кровь - кровью, смерть - смертью. Магда Геббельс убивает своих детей: им не место в мире, которым правят "красные". Кинорежиссер Лени Рифеншталь приезжает в Освенцим и понимает, чем на самом деле обернулась для военнопленных нацистская идея, и решает снять кадры жуткой правды, помимо предложенных постановочных съемок.

Но все-таки главным фиксатором происходящего в этом мире, перевернутом и искалеченном войной, остаются детские глаза, жадно впитывающие все детали происходящего. Глаза, от которых в мирное время скрывают и меньшее зло, видят всю войну как она есть - с голодом, вшами, расстрелами. Дневники этого детства предпосланы каждой главе, и, читая их, сознаешь: прощая, нельзя забывать этого не наевшегося, не наигравшегося детства, главной радостью которого было - уснуть в тишине, не под свист орудий.

Этим детям суждено пройти разными тропами, выжить чудом и быть воспитанными в чужих семьях. Но это - трудная победа самой жизни над смертью.

Автор считает свою книгу данью детям войны - уже уходящему от нас поколению...

В финале Крюкова дает монументальное полотно, настоящее послание тонкого мира: Великая Матерь кладет руки свои на головы своим сыновьям, белокурому немцу и белокурому русскому, братьям-близнецам, а вокруг водят хороводы небесные дети. Эта правда прощения больше многих ныне известных нам правд. Но со временем мы ее примем, это - правда будущего. Правда прощения, которое не равно забвению.

Анастасия Ростова

Всем детям, пережившим войну.

Их глаза глядят на меня.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. БУМАЖНЫЕ КРЫЛЬЯ

[нью-йорк февраль вдова]

Там и сям каменные дома, домищи, домишки. То железом крытые, то черепицей, то залитые серой мглой бетона, и птицы, мимо летящие, свободно и весело испражняются на крыши покатые и островерхие, плоские и бугристые. Птичий помет засыхает и становится цвета неба, невидимый глазу.

В ранний час эти худые, обтянутые черными чулками ноги в высоких шнурованных ботинках выходят на крыльцо большого серого каменного мешка; мелко, скромно и опасливо перебирая, спускаются по ступеням. Эти руки, облепленные черными ажурными перчатками, - в ажурные дыры видна кожа мертвенного цвета белых бабочек или их личинок, - хватаются сначала за дверную медную ручку, потом за перила, потом за воздух; руки слепые, а ноги зрячие, пусть лучше ноги видят и идут.

Ноги идут. Ноги идут. Ступни поют -- они хорошо отдохнули за ночь. Туловищу кажется, что ноги идут бодро и быстро; это ошибка. Ноги дрожат и чуть подламываются на несоразмерно высоких каблуках. Каблуки непрочно держатся, гвозди расшатались, клей рассохся, вот-вот отлетят, и тогда ноги захромают и испуганно остановятся. Но пока идут, идут.

Пальцы ощупывают острые локти. Теплое старомодное пальто защищает локти, запястья, плечи от пронизывающего океанского ветра. Запах сырой пустоты. Он обнимает ноздри и вползает в них, и забивает их, и вливается в легкие, и нельзя дышать, а можно только растаращить глаза и раздвинуть губы в жалкой улыбке.

Улыбка не жалкая, нет: торжествующая. Та, кому она принадлежит, жива. Еще жива. Жизнь, разве это не торжество? Жизнь сложена в старую картонную коробку с размахренными, обгрызенными мышами, ветхими краями: тут все самое дорогое, милое и любимое -- карандаши красные и синие, желтые и зеленые, розовые промокашки из школьных тетрадей в клеточку, вырезанная из киножурнала чудненькая кудрявая головка популярной актрисы с улыбкой, где лишь яркий вишневый жир помады, слоновый лак ровных, как на подбор, зубов, и крохотная родинка, почти черненькая мушка, над чуть вздернутой верхней губой; высохшие жуки-навозники с жестоко воткнутыми в спинку иглами -- чтобы умерли скорей и засохли быстрей и стали красивой ребячьей, для хвастовства перед подругами, летней коллекцией; ломкие стрекозы, призрачные бабочки -- крылья прозрачны, вся пыльца осыпалась давно, и лишь слюда несбыточного сна посверкивает между золотистых, еще не истлевших узорчатых нитей; а вот перламутровые пуговицы в виде цветков ромашки, вот старинная сломанная брошь в виде лягушки, вот японский веер -- развернешь, а он порван, а им обмахивались в театре, в темной ложе, и алебастровая рука -- на красном бархате, и маленький бинокль обтянут черной свиной кожей; а тут аккуратно сложенные в стопочку билеты -- на новый фильм и на новый спектакль, а тут программки концерта заезжего знаменитого музыканта и буклет вернисажа знаменитого художника; а на самом дне коробки -- вязальные спицы, костяные крючки, разбитое зеркальце офтальмоскопа, разбросанные линзы, две толстых лупы без оправы, рассыпанные таблетки -- кто пил лекарство, когда, какую боль утишал? - и, Боже, почему здесь ее рисунок лежит. На самом дне. Почему здесь. Для ее рисунков существует отдельная папка. Почему здесь?!

Легкий, еле намеченный мягким грифелем профиль. Чуть вздернутый нос. Чуть раскосые глаза. Сетка морщин. Морщинистая вуаль ниспадает на лоб, закрывает брови и веки, сползает на щеки; за серой прозрачной сеткой не видно былой красоты восточного дерзкого лица. Ноги идут, а лицо летит. Оно летит отдельно от торса, от груди, от тщательно, на людях, на вечной публике, подобранного, поджатого живота, от сутулой спины, от кочергами торчащих коленей -- при ходьбе колени болят, а когда ноги поднимаются по эскалатору или влезают по ступенькам автобуса, рот не сдерживает стон. Подбородок дрожит. Углы губ поднимаются вверх совсем чуть-чуть. Рисуй меня. Рисуй с меня Мону Лизу Джоконду, доченька. Я буду сидеть тихо, не шевельнусь.

Глаза лениво, скорбно скользят по стеклам, по витринам. Уши ловят чужую речь. Уши слышат этот язык уже много лет; дома, в пустых одиноких стенах, рот может все снова бормотать по-русски -- но улица говорит по-своему, и с этим надо мириться. Ноги идут мимо роскошных витрин, и голова оборачивается. Под обтянутой белой неживой кожей картонной коробкой черепа -- холодный мозг; он еще помнит, он еще мыслит. Под стальными ребрами -- комок сердца; а может, это та выброшенная давно, кухонная влажная старая тряпка, и она снова и снова, после похорон Ники, вытирает столы -- доски и клеенки, стряхивает крошки с бумажной скатерти: здесь стояли щи и кутья, здесь -- мясо с гречневой кашей, а здесь бутылки ледяной ртутной водки, а вот здесь, да, здесь, - салат оливье в огромной деревенской, коровьей, поросячьей миске. Рука протирала грязные столы, глаза струили теплые отчаянные слезы, а глотке хотелось завизжать, как визжит под ножом поросенок. Но смолчала глотка, вобрала душный, пропитанный свечным нагаром воздух.

Глаза оценивающе глядели на отраженье в витрине. Еще длинная; еще стройная. Не длинная, а оглобля. Не стройная, а тощая. Тощая старая оглобля, давай двигай дальше. Хватит на себя пялиться в чужую богатую витрину.

Нос вобрал, жадно всосал сладкий, зефирный и вареньин дух ближней кондитерской. Глаза бесстрастно наблюдали: из кафе выносят стулья и столы на улицу, аккуратно расставляют под пестрыми зонтами, зима не зима, а работать надо. Океанский ветер -- что за экзотика! Серые дома жмут душу клещами. Белочки в Сентрал-парке щекочут тебе губами и коготочками ладонь, крошки собирая. Звон чашек, звон рюмок. В столь ранний час, когда все спешат на работу, все же найдутся среди угрюмой деловой толпы двое-трое бездельников, что не прочь пропустить по чашечке эспрессо, а то и по рюмочке виски.

Сердце, старая грязная тряпка, когда-то любило это кафе.

Когда еще живо было и билось рядом другое сердце.

Одна рука чуть приспустила на ладонь перчатку на другой. Старинные наручные часы, о, какая прелесть. Золотые. Или золоченые? Какая разница. Семь часов пятнадцать минут. Какая рань! На зарядку, на зарядку, на-зарядку-на-зарядку-становись! Бред какой. Радиопередача из другой жизни. Из другого полушария. Из правого или из левого? А пес его знает.

На балконе взлаяла собака. У них тоже когда-то был пес. В святой картонной коробке лежит его мощный кожаный ошейник с медной бляхой, на ней гравировка: "LEO". Пса назвали Лео, это значит Лев. Сильный как лев; добрый как лев. Погиб глупо и страшно -- мальчишки дрались в подъезде, за кулаками пошла поножовщина, пес выскочил в открытую дверь, зарычал, ринулся, напоролся на нож -- ощерившийся вервольф всадил ему стальной клык в живот, под ребра, и сразу проткнул сердце.

Алая лужа на лестничной площадке, и высыпали соседи, и ахают, и сочувствуют; а кто-то уже вызвал полицию, а мальчишек и след простыл, и ножа нет. Утащили. И потом выбросили в Гудзон.

Еще одно сердце перестало биться.

Сердце, маленький, теплый, горячий, красный, соленый комок. Сжимается-разжимается. А у разных народов сердца разные; у эскимосов -- остроугольные ледяные; у индусов -- широкие, как серебряный поднос, и сладкие яства на нем, ешь не хочу; у негров -- черные, и клюют собственную кровь черными вороньими клювами; у бразильянцев -- часто-часто стучат, четко-четко, так громко, что из грудной клетки за версту слышно; у норвежцев гладкие и золотые, у французов невесомые, с крылышками махаоньими; у китайцев -- узкие как селедки, хитро проскочат через пороги в горном ручье, храбро поднимутся на гору, где дышать нельзя крылатым слабым легким, и лишь сердце одно будет дышать; у русских -- а правда, какие сердца у русских?

А у тувинцев? А у монголов?

Лицо отвернулось от прозрачной бездонной витрины, полной глиняных посеребренных безголовых фигур и блестящей мишуры. Лицо повернулось. Лицо медленно, медленно, медленней далекого самолета в чистом небе, поднялось. Лицо гляделось в небо, а небо гляделось в лицо. Когда смотришь вверх, исчезают морщины. Исчезает старость.

Лицо имеет форму сердца.

Что ты врешь сама себе. Что ты врешь. Ты вышла за хлебом? Так вот и иди. Булочная уже рядом. Близко.

Ноги в черных чулках и в черных, туго зашнурованных ботинках медленно подошли к открытой стеклянной двери булочной. Из двери терпко, перечно и чесночно пахло горячей пиццей. Рот наполнился слюной, горло сглотнуло. Глаза, любопытствуя, скосились: под прозрачными, как гренландский синий лед, стеклами прилавков лежали красавицы из сдобного теста, красавцы из яблочного мусса, меда и орехов. Они когда-то тоже были живыми. Были. А потом люди их убили, испекли в печке и теперь съедят. Теперь. Сейчас.

Руки взметнулись, пальцы растопырились, указательный ткнул в особенно красивую пышнотелую даму из посыпанного сахарной пудрой теста. У дамы темно мерцали глаза-изюмины, а щеки были густо политы клубничным сиропом.

Потом палец указал на пухлый живой батон. Батон валялся на спине, показывая беззащитный живот. Его могли расстрелять. Зарезать. Расчленить на куски.

- Please, - нежно, просяще сказал рот.

Кондитер засунул кредитную карту в кассовый аппарат. Внутри машины четко и сухо щелкнуло и прогудело.

- Thank you very much, - выдохнула грудь теплый благодарственный воздух, подбородок вздернулся, а губы медленно улыбнулись. Раскосые глаза двумя веселыми мальками плыли в насквозь просвеченном утренним солнцем стеклянном аквариуме булочной. Продавец смотрел в таинственные косые глаза на желтом, плоском и неподвижном лице и думал: "Понаехали тут, и так в Нью-Йорке воздуха не хватает, а тут еще эти азиаты. И ведь в хорошем районе пристроилась. Жила бы себе в своем Чайна-тауне, никто слова бы не сказал".

Руки положили батон и торт в старую черную русскую сумку. Худые ноги пошагали прочь, носок ботинка зацепился за мраморный порожек.

- Эй! Осторожней! У нас тут ступенька! - крикнули ей на чужом языке.

Плоское лицо обернулось. Морщинистая вуаль чуть дрогнула, брезгливо и опасливо. И худые пальцы, живые богомолы в черных сетках, не приподняли ее бережно, кокетливо и осторожно с желтых старых скуластых щек.

- Excuse me... thanks...

Ноги вынесли угластое долгое тело на улицу. Ветер с океана крепчал. Он крепко ударил ее в грудь двумя сырыми кулаками. Руки прижали к животу сумку с хлебом. Нос чуял доносящийся из сумки сладкий, ванильный, медовый запах. Мед, зерно, мука, семена, ягоды, сахар, соль. Корица, кориандр, гвоздичный корень, цедра. Февраль, и ветер страшный и сырой, и надо бы сварить глинтвейн, и глотка согреется, и сердце успокоится.

И разложить пасьянс. Да. Из старых рисунков.

Из всех дочкиных бедных, голых, еще неубитых, еще живых, еще не сожженных и не расстрелянных рисунков.

Пальцы в черной ажурной перчатке прижались ко рту. Только не плакать, ведь слезы вытекут и умрут, и ты сама забудешь их; зачем же их длить, лелеять? Твои кочевые предки умели не только останавливать слезы, но и останавливать сердце. Они умели умирать. Приказывали себе: уйди! - и уходили. В тот мир, где, как они верили, перерождается все, где на плоской доске занебесных степей великий Тенгри месит новое сладкое тесто -- для пожарищ и бурь, для смертей и сражений.

Ноги снова шли по улице, но не обратно -- почему-то ноги тащили старое, уже с утра мгновенно уставшее тело дальше, все дальше, мимо каменных белемнитов, в город, в его холодное, медленно разогревающееся, распаляющееся скорым дневным безумием нутро. Грохот поднимался из глубины, вливался в уши, и уши навострялись, настораживались по-волчьи; если правду говорили ее предки о перерождении, после смерти ее сердце хотело бы стать сердцем матери-волчицы. И чтобы у нее было много, много, много щенков -- целый звездный небосвод; а не одна черная жалкая сучечка, доченька, вон улыбается, язык высунула, мордочку высовывает из закута, из логова, из коляски, из обитой розовым атласом лодки гроба.

Ноги несли ее мимо фешенебельных отелей; мимо шикарных магазинов и играющих хрустальными гранями небоскребов; мимо голых деревьев в парках -- а вон и старинная повозка, и кучер на козлах, среди гладких стальных дельфинов и металлических крокодилов; мимо престижных офисов и роскошных галерей, мимо строгих памятников и почтовых агентств, и подолгу ноги, остановившись, застывали, стыли на соленом ветру около переходов -- мигали цветные лампы, рвались вперед люди, и ноги бежали вслед за людьми, бежали, бежали, пытаясь успеть, хотя мозг под вытертой картонкой черепа знал: уже не догнать.

И все-таки, задыхаясь, рот ловил воздух другого каменного берега: я здесь! - и мысль опахивала лицо старомодным веером: доченька, что тебе сегодня сделать на обед, давай на выбор, что ты любишь больше, скажи, признайся, ты ведь так любишь тувинскую лапшу, тырткан и хуужур? Что тебе состряпать, родная моя, солнышко мое, золотая птичка моя? Может быть, я сегодня сделаю тебе чореме? Или вкусный, ум отъешь, боорзак? Он будет таять у тебя во рту. И глазки твои заблестят. Как тогда, когда мы ездили на море, в Алушту, и там жили в палатке. А потом отец добыл тебе путевку в Артек. Девочка моя, ты видишь, какая я стала старая? Глаза мои стали плохо видеть, и складка эпикантуса нависает над роговицей тяжело, неподъемно. Чем тебя угощают там, в небесах, в застолье у великого хана Тенгри? Чем потчуют тебя, худенькая моя, мышка моя, любовь моя?

Ноги в туго зашнурованных ботинках сами себя ставили, сами себя выворачивали наружу, кичились собой: глядите, прохожие, какая у меня походка, какая стать; хоть сейчас на сцену, да ведь это ноги балерины, да и фигура балерины, да и улыбка балерины -- загадочная и легкая, призрачней крыльев стрекозы, не потускневшая с годами; я иду, я бывшая балерина, в балете рано, слишком рано уходят на пенсию, я вышла на мою пенсию в тридцать шесть, и ты, доченька, малютка моя, еще успела весело похлопать мне в ладоши на моих спектаклях, а отец твой, прошедший войну из конца в конец, был старше меня на двадцать лет, а будто бы на два дня, так я считала. Так считало сердце мое.

Ты сидела и ворочалась у меня под сердцем, и я несла, я носила тебя, едва дыша, боялась грубо потревожить тебя, разбудить; ты спала, обмотанная до горла красными травками, мохнатым алым мхом, райскими розовыми водорослями, и тебе тепло было, и я мечтала: лучше бы ты никогда не рождалась, а так и жила в утробе моей, ведь как тебе было там славно, - но отец твой, грубиян и танкист, крутил пальцем у виска: "Полоумная! Что брешешь! Парень, давай вылезай!" - это он, значит, думал, что мальчик родится, мальчика желал. А я вот сплоховала, не то тесто замесила. Девочка, страдалица! Мальчикам легче.

Я держала тебя на руках, красный орущий комок, покрывала поцелуями, и слезы мои вместо молока вливались тебе в рот.

Кызылский оперный театр, и она -- первая, она -- прима, Ажыкмаа Хертек. Ей завидуют, подкладывают в букеты, что поклонники важно несут в артистическую, нюхательный табак, живых жаб и ужей. Жаб она бесстрашно брала в руки, разглядывала их пятнистые узорчатые спинки, наглые губастые морды, потом швыряла в корзину для бумаг, и дирижер, покуривая, держа охристо-желтую, прокуренную руку с окурком на отлете, восклицал восторженно: "Наша храбрая Ажыкмаа!"

Танкист недолго думал. Схватил ее в охапку после спектакля. Кого она там танцевала -- простодушную ли Золушку, лунную ли Сильфиду, умопомраченную ли Жизель -- ему неважно было, он глядел не спектакль, он жадно и жарко таращился на голые ноги и цветочные шеи. За кулисами он отодвинул могучими, пахнущими черемшой и соляркой лапищами всю надоедливую зрительскую мошкару, таежную мошку, и взял Ажыкмаа огненными пальцами за нагие плечи.

Два взгляда удивились. Два взгляда поплыли мимо друг друга, две черные смоленые лодки. Брови обрадовались и полетели. Ажыкмаа, смеясь, отодрала липкие пальцы рослого человека в гимнастерке от потной скользкой кожи, вытерла ладонью мокрый лоб. Голос веселый, смех чистый. Вы военный? Нет, ушел в запас. А что делаете? Да всего понемногу. А точнее? По горам лазаю. Драгоценности ищу. Не рассказывайте сказки! Это не сказки, уважаемая, это быль. Алмазы, лазуриты, уголь, вольфрам, нефть иногда, бывает, находим, сами того не желая. И снова зычный, все сотрясающий, как у древнего индрик-зверя, басовитый хохот-камнепад.

Женитьба. Свадьба. Пироги, пуца, вечный любимый далган. Мать лила слезы ручьями, заплетая ее смоляные косы. Подруги садились к ее ногам и шептали, пальцами тыкали ее в плотные железные балетные икры: эй, расскажешь потом, как это, ну, ночью? Муж русский, жена тувинка, все честь по чести, дружба народов. А у них правда есть роспись в паспорте? А кто видал? Вам еще положить вкусные манчи на тарелочку, милый гость?

Ребенка они зачали в первую же ночь. Ажыкмаа билась и плакала под тяжелым, раздавливающим все ее полые, легкие, как степные дудочки, танцевальные кости телом мужа. Никодим работал неутомимо на пахоте любви. Тебе нравятся такие вот тощенькие, невесомые? Ты такой мощный, тебе надо не меня, а корову! Не плачь, дурочка, спасибо тебе, что меня дождалась. Я любился с толпой баб, и все они были -- бабы, ты одна у меня -- девочка. Ажыкмаа моя. Лучик солнечный.

А ты правда был на войне?

Он лег на спину. В окно светила широколицая синяя Луна. За стеклами трещал мороз, по карнизу расхаживал голубь, стуча ксилофонными лапками по звонкой жести. Скомканная в кулаке простыня полетела на пол. Никодим взял ее руку и повел по груди, по ребрам, по животу. Ажыкмаа вздрагивала, натыкаясь зрячими пальцами на ужас распоротой и зашитой плоти - вспухлости, рваные рубцы, заросшие грубым вторичным натяжением острова дальней лютой боли.

Пока ладонью по его телу водила -- многое увидела внутри себя.

Но мужу не сказала: а вдруг посмеется?

Увидела девочку, и она сидела в коляске и тянула к ней ручки, и, чтобы отвязаться от младенчика и чуть, немного, поболтать с соседками о житье-бытье, мать сунула ей в крохотные лапки карандаш и бумагу: пусть хоть бумажку острым грифелем порвет, развлечется! - и затренькали женские языки, и перемыли косточки всем -- начиная от власти и заканчивая дворничихой Даримой, матерщинницей и курильщицей, и, когда Ажыкмаа склонилась к коляске и вынула изрисованную бумагу из рук малышки и поднесла к глазам, она вмиг потеряла дыхание -- и не сразу нашла его.

Шел танк. Под гусеницами умирали люди.

Мальчишка стоял перед танком, выбросив вверх тощие руки. Ветер трепал его рубаху и штаны.

В бок танка впечатался черный крест.

Все взрослое, настоящее.

И лишь солнце над танком и пареньком испускало лучи, выпускало их на волю, вон из шара -- корявые, смешные, неловкие, детские.

- Гляньте, что Ника-то нарисовала!

- Карапузица... вот дает...

- Да нет, девушки, нет, это не она! Это ты, Ажыкмаа, ей чей-то рисунок дала! Листок из альбома по рисованию -- выдрала! И не стыдно тебе! Признавайся, чей?

Балерина стояла, не шевелясь, и голову солнце палило, и тело стало невесомым, и жизнь ничего не весила -- она плыла в пространстве, плыла над землей, парила, и руки взлетали, и она была женщина-птица, и знала: вот так, летящей в небесах птицей, дочка когда-то и ее нарисует.

Женская невесомая рука медленно провела по потной волосатой мужской груди, по пылающим пластинам мышц, до ребер, до пупка, ощупывая мертвых червей старых шрамов, и упала, и застыла на простыне.

Чореме, чореме. Голода давно нет. Сытости нет. А вокруг Нью-Йорк, и стеклянные глаза в каменных глазницах таращатся на нее, на старуху Ажыкмаа Хертек, отгулявшую танцовщицу. Она так и осталась Хертек; не взяла фамилию мужа, ведь уже знаменитой была. Не любила красную звезду; не приняла модное тайное христианство; когда Нике было пять лет, дочка поднимала раскосое барсучье личико вверх, хитро улыбалась, показывая дыру меж зубов, и изумленно оповещала родню и гостей: "Папа -- Ульянов, а мама -- Хертек!"

Везде и всюду в небо, в заборы, в стены, в крыши, в занавеси были впечатаны золотые и алые профили бессмертного Ленина. Ленин, как оказалось, в детстве тоже был Ульянов, как папа, и это волновало девочку: разве имя не единственно?

Их кошку звали Муська, и кошку соседа Оскю-оола тоже звали Муська. Это надо было осмыслить.

Ее малютка нежно спрашивала ее: "Мама, а я Ульянова? Или я Хертек? Кто я?"

Старая Хертек медленно шла по старому Нью-Йорку, и город пытался обнять ее и поднять над стеклом и бетоном в самой опасной поддержке, но подламывалась под ногами каменная сцена, и уже плохо, ненадежно билось в груди каменное сердце.

Балерина не считала, сколько лет уже Нью-Йорк носит ее в себе, как она раньше, в детстве, носила повсюду с собой огромного темно-вишневого жука-рогача в спичечной синей коробке. Жук давно мертв. Она мертва. Еще шевелятся лапки, дрыгают усики, но это видимость одна. Видимость жизни. Обманка природы.

Балерина Хертек прилетела в Америку после того, как умерла Ника.

Ты помнишь, родная моя, как ты умирала? Я -- помню. Ты сидела и рисовала, грызла карандаш, отшатывалась от рисунка, прикусывала губу, щурила узкие смоляные глаза: получается? нет? За плечами у тебя топорщились туго заплетенные черные коски твои, с искрящимися в них красными капроновыми ленточками. Бумага шелестела, грифель шуршал. У меня в ушах это шуршанье навек поселилось. Не выгнать ничем.

Ты крепко сжала карандаш. Я вышла из кухни, чайник в руке держала за горячую, обжигающую дужку, и я видела, как побелели твои пальцы. Я не смотрела на твое лицо -- смотрела на пальцы. Почему-то только на пальцы. На пальцы одни.

И когда я подняла глаза -- твоих глаз уже не было. Два выкаченных белых шара в извивах алых жил.

Ты бросила в сторону планшет с прикнопленным начатым рисунком и стала заваливаться набок. Валилась медленно, так медленно, как сто раз валились карандаш и резинка из твоих сонных рук, и папа брал тебя на руки и нес в постель, и приговаривал: Ника, Ника, ты поспи-ка, Ника-Ника-земляника.

Ника! Ника! Земляни...

Чайник выпрыгнул из моей руки, гулко стукнулся об пол, покатился, кипяток стал литься на пол, вокруг ног моих столбом встал густой ватный пар, половицы заблестели, будто бы я пролила не воду, а масло, и лишь чудом я не обварилась -- кипяток обтек мои ноги, как остров, и его жадно всосали дыры и щели, ковры и половики.

Не успел дотечь до глянцевых ножек рояля.

Я сама вязала половики: из старых чулок, из распущенных варежек, Никиных шарфов... из священной, гнилой, милой, старой шерсти...

- Дочка!

По кипятку я побежала к тебе. Ты уже упала со стула. Голова твоя лежала на половике, а коски вымокли в кипятке. Я выхватила тебя из-под катящейся дикой воды; ты не обварила ни щечки, ни пальчики. Милые, вечно рисующие -- на бумаге, на песке, в воздухе -- пальцы твои.

Я прижала тебя к груди, к животу. Еле держала. Ты была уже тяжеленькая. Тебе уже исполнилось двенадцать. Папа смеялся: двенадцать -- счастливое число! Двенадцать часов, двенадцать апостолов... двенадцать -- месяцев... двенадцать еще чего-то...

- Доченька, что с тобой?!

Твоя головка клонилась с моего плеча -- вниз, все вниз и вниз. Вымокший колонковый хвост косы кисточкой щекотал мне руку. Я целовала твою смуглую щеку с тремя кучно сидящими родинками, твою вздернутую губку, твою черную челку, твои закатившиеся косые глазенки. Зверенок мой! Ежонок мой! Тарбаганчик!

- Дима!

Мой голос бился и плыл зубастой, пойманной на блесну щукой отдельно от меня. Муж выскочил из спальни. Он вернулся из своей последней экспедиции на Вилюй. Они нашли на Вилюе алмазы. Я шутила: почему вы не выловили из Вилюя золото Колчака!

Белые глаза Никодима. Белые белки Ники. Белый твой фартучек, дочка -- ты так сидела и рисовала в школьной форме, не сняла ее, так, ногу под ногу подвернув, уютно подложив под тощенький, как у меня, балетный задик, приоткрыв рот, тяжело и быстро и хрипло дыша -- ты так всегда дышала, когда рисовала, - ты водила, и водила, и царапала карандашом по листу, и под ударами грифеля гнулся планшет, и откидывала ты голову назад и вбок, озирая то, что рождалось у тебя под пальцами; а рождалось то, чего ты не видела никогда раньше, не слышала, не знала, не любила, и ненавидеть не пришлось.

Белый эмалированный чайник, на боку лежащий, пустой.

Вытекли боль и ярость.

- Боже мой!

- Дима, ноль три...

Черная трубка, черный телефон, черный шнур.

Я глядела, как мой муж размахивается и швыряет черный череп телефона об стену.

Отзвучали тусклым безумным эхом рояльные золотые струны.

- Отключили линию! С утра! Ремонт!

- К соседям беги!

- Дура, у соседей же тоже...

- На улицу! Лови машину!

Как был, в пижаме полосатой, поскакал. Я рванула балконную дверь. Снег, шел медленный и сонный снег, он чертил сонные белые полосы сверху вниз, с неба на землю, а потом острый белый карандаш вздрагивал, и по серой, по черной бумаге вел линию вверх, все вверх и вверх, с земли на небо.

Так белым, серебряным была заштрихована вся нелепая черная не нужная никому земля.

Так нарисовала на черном, гуашью подмалеванном ватмане ты, моя дочь.

Прежде чем умереть.

Я держала тебя на руках, а Никодим убежал ловить машину, любую, все равно: грузовик, самосвал, фуру, он мог и трамвай остановить, я знала, - а глаза мои упрямо и преступно косили на твой неоконченный рисунок.

Что там? Неужели мать, у которой умирает, а может, уже умерла дочь, так любопытна?

Зрачки прокалывали, зрачки змеились, зрачки ползли и вспыхивали. Зренье еще служило мне, и я тогда была ведь еще не старуха; так зачем я так подслеповато щурилась, зачем собирала собачьи складки на лбу, пытаясь разглядеть и запомнить?

Хлопает дверь в подъезде, внизу. Муж поймал машину, сунул деньги в мокрую руку шофера, много денег, и прорычал: "Жди!"

Зрачки обнимают черный лист, по нему вкось идет сумасшедший, веселый белый снег.

И за окном, и за балконной распахнутой дверью он тоже идет.

На рисунке черное небо. Белая стена. Ржавая труба. Черный дым из трубы.

Худая как палка женщина и девочка, у которой насквозь светятся ребра, крепко обнимаются. Покрывают последними поцелуями друг друга.

В открытую черную дверь тянутся, тянутся белые голые тела. Люди идут. Ноги их идут. Ноги идут. Идут.

Куда идут? Они идут в смерть.

А может, смерть -- счастье для того, кто устал жить?

Мама, шепчет дочка женщине, мама, ты только не бойся, они нас до конца не убьют, что-то ведь останется после нас, что-то будет, ведь что-то, что-то наше, живое, навсегда, дай я вытру слезки твои, не надо так, мы просто будем с тобой очень крепко держаться за руки, очень крепко, я знаю, они все врут про то, что это помывка, это не баня, там пускают газ, я знаю, так ты вдохни сразу глубоко, очень глубоко, и мы просто уснем, слышишь, уснем, а потом проснемся в раю, ты же сама учила меня: молись, и ты будешь в раю!.. и вот я все молюсь, молюсь, а вместо рая будет черный дым, и мы с ним улетим, но зато какая воля, простор какой, и мороз вместо слез, и звезды, и деревья внизу, и белые поля, и люди маленькие, мышки или жучки, лиц не различить, взрослые или детки, с высоты не понять, мамочка, не плачь, мамочка, идем, мамочка, зачем, мамочка!.. смотри!

Я посмотрела на тебя, доченька моя. На твое личико, тебе в глазки. Глаза уже не видели, лицо посинело.

- Дима, где ты, - медленно и беззвучно сказали мои деревянные губы.

Когда в гостиную вбежали шофер, сосед и муж, я так и стояла с тобой на руках. Голова твоя свисала вниз. Ноги свисали. Ты вся была уже очень тяжелая, будто бы я не девочку мою, а мешок с сахаром или солью держала; и я видела -- не бьется синяя, тщательно прорисованная остро заточенным синим карандашом извилистая жилка на твоей тощей гусиной балетной шейке.

- Ажыкмаа! Давай ее!

Папа выхватил тебя у меня из рук, грубо отнял, навсегда.

Я не успела ни схватиться за тебя, ни остановить время.

Твои ноги мазнули по выгибу черного рояльного бока.

Мужики грубо, громко затопали вниз по лестнице тяжелыми грязными башмаками; я нелепо, беспомощно ринулась за ними, взмахивая руками, как в моем знаменитом на весь Кызыл па-де-де из балета "Бахчисарайский фонтан". Кызыл, как давно мы в тебе жили. В жизни иной. Мы выбежали в грязный вечерний двор, и это была Москва. Мы ехали по широким как море проспектам и узким как ущелья улицам, и это была Москва. Мы кричали в приемном покое больницы: "Скорее! У нас дочь умирает!" - а нам навстречу шел развалистой павлиньей походкой дежурный толстый врач, и в одной руке держал бутерброд с копченой колбасой, в другой початую бутылку минералки, и это была Москва. И я была мертвая забытая балерина, а муж мой знаменитый столичный геолог, и это была Москва.

И я глядела, как дочери моей прокалывают руку толстой иглой, и кладут на узкую, как долбленка, каталку, и везут, увозят навсегда, и грохочут колеса по коридору, а я бегу, растрепанная, следом, и, как каталка, грохочу костями и сердцем, и все вокруг грохочет, и я хочу, чтобы ты жила, и я не хочу жить.

- Спасите ее! Прошу вас!

Каталка въезжает в закрашенные белым снегом двери. Там холодно. Там царство льда. Туда меня не пускают.

- Сюда нельзя!

Я сажусь у дверей операционной на пол, обхватываю острые колени руками и так сижу. Час. Два. Три.

Мне предлагают сесть. Меня пытаются поднять, ухватив под мышки. Меня хотят напоить горячим чаем. Я отворачиваю голову. Я не могу говорить. Я не могу двигаться. Я не могу жить. Моя дочь умирает!

Я не видела, где Никодим. Он исчез, и, помню, я смутно и легко подумала: "Навек".

Нет ничего навечного. Ничего навсегда. Есть жизнь, она меняется, и есть смерть, и она -- неизменна.

Далеко, высоко играет радио. "Вальс цветов" из балета "Спящая красавица". Внутри меня слепо, безумно танцует вальс сердце.

Дверь открылась, и голос над моим затылком холодно, снежно сказал:

- Мужайтесь. Вы мать?

Он говорил, но я больше не слышала ни слова.

Снег, вместе с миром и дымом, завертелся перед глазами, свился в змею, в коловрат, и сквозь мельтешенье метели я увидела твое лицо, доченька. Ты, веселая лиска, снежная киска, махала мне сквозь снег рукой, отмахивала снег от лица, он садился на твои брови и ресницы, на дегтярную гладкую челку, твои раскосые глазенки бежали мне навстречу, и зубки у тебя в улыбке были теперь все как на подбор, молочные повыпали, выросли все навечные, бессмертные, и вся ты тряслась от хохота над ночью и смертью, ты кричала мне сквозь снег: "Мама, ну что ты разнюнилась! Не бойся! Смерти же нет, нет!" - а я хватала ночь руками, обжигала ладони, заговаривала смерти зубы, давала времени пощечины, все бесполезно, снег шел и уходил, ночь шла и уходила, уходили все, уходило все, и я вставала с холодного кафельного пола и уходила, и никто не останавливал меня, и никто не накинул мне на плечи теплое пальто или мохнатую элегантную шубку, как и приличествует известной балерине, и я выворачивала ноги по-балетному, носками наружу, пятками внутрь, и я отбрасывала голову назад, и гордо тянула, вытягивала шею, все думали, я лебедь, а я оказалась на деле старая облезлая гусыня, и гусиная глотка хрипло и бессмысленно кричала, и гусиная кожа обтягивала костлявые члены, и у гусыни сегодня умер единственный гусенок, и она шла вон из человечьей больницы, пьяно качаясь, и лепила губами детские молочные лепешки: доченька, я все поняла, доченька, я не боюсь, я теперь уже ничего не боюсь, лети, лети далеко, неси жизнь мою в клювике, а я последний рисунок твой сохраню, я все рисунки твои сохраню, потому что я, гусыня, родила ангельскую вольную птицу, и нельзя заточить тебя в клетке времени, нельзя, нельзя: тебе нужна смерти свобода.

Старая балерина Ажыкмаа Хертек шла вперед, все вперед и вперед, и Нью-Йорк расступался перед ней, расходился веерами то шикарных, то каторжных железных улиц, разлетался бешеными початками реклам и ворковал сизыми, лиловыми голубиными зобами на лавках в голых зимних скверах.

Она остановилась на перекрестке, рядом с урной, доверху набитой мусором, и синим толстогубым негром. Негр перебрасывал из руки в руку красные шары.

Сколько лет она жила здесь, а по-английски толком говорить не научилась.

Ей было лень.

Я устала, говорила тихо ей ее душа, а ты еще хочешь меня окунуть в холодное море чужих слов.

Ажыкмаа протянула руку и коснулась белого обшлага рубахи, торчащего из-под толстого драпового пиджака уличного гистриона.

- Ты, - сказала она по-русски, очень печально, - зачем ты жонглируешь тут? Сидел бы дома, пил бы кофе. Или мартини. Или виски. Где ты живешь?

Негр поймал все шары в руку, пожал плечами, улыбнулся. Белое лезвие зубов разрезало серую мглу утра -- солнце опять скрылось за налетевшими с океана тучами, тучи клубились и кувыркались, и Ажыкмаа поморщилась: плохой кордебалет.

- I don't understand you.

Ажыкмаа медленно вынула один красный шар у негра из розовой обезьяньей ладони. Хрупкий, как яичная скорлупа. Иглой прокололи яйцо и выпили белок и желток. Выпили жизнь.

Она подбросила шар и попыталась поймать его. Ладоши хлопнули, шар пролетел мимо, упал на асфальт и разбился. Негр, улыбаясь, смотрел на красные осколки у его ног, обутых в новенькие мордастые кроссовки.

- Простите. Я не хотела.

Балерина повернулась и пошла дальше, и Нью-Йорк вздрогнул и снова заскользил, замерцал перед ней всеми огнями и углами, всеми фарами и барами, всеми витринами и машинами. Нью-Йорк плыл мимо нее большим серым океанским кораблем, непотопляемым и важным, почти бессмертным; губы усмехнулись, и мысль пролетела -- нет бессмертных городов, все они когда-нибудь оказываются или под землей, или на дне океана.

Балерина Хертек шла и повторяла сухими земляными губами: доченька моя, где ты сейчас? Ты ведь не под землей, я знаю это твердо. Если ты в небе -- дай мне знак! Если ты птица -- прилети! Сядь на подоконник. Я покормлю тебя. Ты прочирикаешь мне про веселую, райскую жизнь. Ты не в земле. Почему ты все время рисовала войну? Выстрелы? Разрывы? Танки? Раненых? Госпитали? Бинты? Винтовки? Автоматы? Воронки? Сраженья? Ты еще агукала младенчески и писалась в коляску, когда я впервые вынула у тебя из рук твой первый военный рисунок. Никто и никогда не мог рассказать тебе, несмышленышу, про войну.

Но почему все время своей крохотной, как птичка, жизни ты рисовала, рисовала, рисовала детей под выстрелами, детей под гусеницами танков, детей в землянках? Детей, что едят кашу из солдатской каски?

Детей, что стоят в очереди в газовую камеру?

И эту девочку, что так похожа на тебя, только толстые коски не черные, как твои, а светлые, солнечные, - она стоит и крепко держит в руках пистолет, а перед ней на коленях стоит немецкий офицер, у него свастика на рукаве, у него ярость и страх в глазах, а девочка хочет выстрелить и не может, и кипят в глазах у нее слезы, и знает она, что выстрелит через миг, а этот миг -- жизнь.

Жизнь снится. Балерина танцует. Солдат стреляет. Пекарь печет сладкий пирог. В печи крематория жгут трупы. Жгут наши с тобой трупы. Доченька, ты не труп. Я похоронила своего мужа, твоего отца, но я никогда не похороню тебя. Ты сейчас сидишь и рисуешь; я приду домой, на Лексингтон-авеню, захочу открыть дверь ключом, а дверь открыта. И я пройду в комнату, дрожа: а вдруг воры! - и радуясь: ты вернулась, вернулась. Ты сидишь около окна, локоть на подоконнике, рот вымазан черничным пирогом. На коленях планшет, к нему приколот лист бумаги. Ватман не закрашен. Он чисто-белый. И черный мягкий грифель, почти уголь, у тебя в руке.

Грифель скользит. Линия льется. Рисунок поет и дышит. Он быстрый, мгновенный. Как вдох. Как вздох. Вдохнуть -- и выдохнуть: нарисовать. Я боюсь посмотреть, что там. Я боюсь, что ты меня увидишь. Я украдкой гляжу через твое плечо. Оно чуть выпрастывается из белой холщовой ткани: это я тебе купила вчера на распродаже в Квинсе прелестную, струящуюся белой рекой рубаху из чистого льна. Белое, чуть голубоватое плечо, а губы розовые, карамельные. Ты чуть покусываешь их. В иссиня-черной густейшей челке уже просверкивают странные седые нити. Ах нет, конечно, ты не постарела за эти годы: это просто вы там, в небесах, справляли Рождество, и серебряный дождь запутался в волосах, да так и остался. Ты стреляешь глазами -- туда-сюда, туда-сюда. Ты изучаешь рисунок. Ты лепишь его и благословляешь его глазами. А если рисунок плохой -- ты безжалостно, смеясь беззвучно, смуглыми пальчиками рвешь его. И бросаешь обрывки бумаги под стол. Под стул. Жаль, у меня камина нет, чтобы ты неудачный рисунок сожгла.

Губки твои шевелятся. Я почти слышу, как ты шепчешь: мама, я никогда не буду ничего и никого жечь. Никогда. И ты не жги, пожалуйста, мои рисунки. Никогда!

Да что ты, доченька, как я могу сжечь твои рисунки! Это единственное, что осталось у меня в жизни.

И в смерти. Да, и в смерти.

Мама, ты видишь, что я нарисовала?

Дай погляжу. Я чуть ближе подойду, хорошо? Да, вижу. Девочка. У нее косы, как у тебя.

Мама, это не я, и в тоже время это я. Я не знаю, как тебе объяснить.

Я понимаю. Я все понимаю. Можешь не говорить.

Нет, я скажу. Эта девочка, понимаешь, я знаю все, что с ней было.

Знаешь? Ну вот и хорошо. И хорошо. А это кто?

Это мальчик. Он несчастный. Я тоже все про него знаю. Он потом станет...

Не надо! Я все знаю, кем он станет.

А это, смотри, мальчик на руках у девушки! И этот мальчик -- я, и эта девушка -- я. Мама, ты думаешь, я сумасшедшая?

Я никогда так не думала и не думаю, доченька. Я пытаюсь понять.

Понимаешь, мамочка, эти все люди -- я, и я одна -- все эти люди. Ты знаешь, им тяжело пришлось. Извини! Приходится.

Как это приходится? Как? А, да, я понимаю, прости.

Ну да, ты поняла. Это все происходит с ними. Сейчас. Я живу в них сейчас. Я вижу их глазами. У меня их руки. Сейчас я девочка с пистолетом, потом мальчик с железной миской, потом девочка с бутылкой кьянти, потом младенец в колыбельке, и я ору, как поросенок, и я пачкаю пеленки. Смеешься надо мной?

Что ты, родная моя, жизнь моя! Как я могу смеяться! Я пытаюсь... представить...

Мам, иди сюда ближе. Ближе. Еще ближе. Я скажу тебе на ушко. Наклонись. Вот так. Знаешь, я ото всех них немножко устала. И я решила остаться самой собой. И я попросила...

Что ты замолчала, доченька?

Да так. Ничего. Не обращай вниманья. Видишь, какой красивый рисунок получился?

Ажыкмаа наклонилась вперед, ближе, еще ближе. Ухватилась дрожащей рукой за спинку старого венского стула. В ее нью-йоркской квартире стояла старая мебель и висели старые пыльные гардины. Красные тяжелые гардины, просвеченные солнцем на закате, наполняли комнату кровью. И красное старое лицо балерины неотрывно гляделось в алый огромный аквариум старого зеркала.

Держись крепче. Держись. Ты на пуантах. Ты полоумная Жизель. Твоя дочка гордится тобой. Она громче всех хлопает тебе в зрительном зале, в краснобархатной ложе с золоченой пряничной лепниной.

Гляди на рисунок. Разгляди его. У тебя немного времени.

Намеченное двумя штрихами узкое голодное лицо. Горбатый нос. Пышнолетящая ночь волос. Худая и голая. Это еврейка. Глаза навыкате. Бессильная улыбка. Ребра пересчитать можно. Закрывает грудь рукой, другой прикрывает живот. Грудь висит, тощие ноги. А живот большой. Беременная? Доченька, неужели это тоже ты?!

Ее девочка медленно, медленно поворачивается. Закатное солнце заливает подоконник чужой, иноземной, рыбьей кровью. Косые глаза прожигают две дырки у балерины в груди. Ее дочка медленно проводит ладонью по карандашному наброску.

Это тоже я, мама. Меня зовут Двойра.

Лист бумаги медленно слетает на пол.

Балерина делает на старых, негнущихся ногах один немощный, жалкий балетный, изломанный шаг навстречу кухонному плетеному стулу, на нем сидит ее дочь.

- Ты живая!

Дикий крик сотрясает сдобный, коричный воздух душной кухни.

Девочка стоит рядом с матерью. Она держит в руках рисунок.

- Это я, мама. Я умерла много лет назад.

Она подходит к окну. Разжимает руку. Рисунок летит по ветру, улетает. Голуби принимают его за белую птицу, летят вместе с ним.

Доченька, не умирай.

Я не могу. Я буду это делать еще много раз.

Я понимаю. Но если можешь ты, значит, могу и я?

Да. Если могу я, значит, можешь и ты.

И тогда улыбка медленно всходит на аккуратно подкрашенные жалкой высохшей, старой алой помадой губы балерины Ажыкмаа отпускает спинку стула. Она больше ничего не боится. Она опять говорила с дочерью. Надо запомнить этот день. На деревянных, скрипучих ногах она подходит к висящему на стене календарю, протягивает руку, берет привязанный к гвоздю карандаш, обводит красным число. Красный день календаря. Ника снова к ней приходила.

Она улыбается, сбрасывает с ног тяжелые туфли, стаскивает чугунными руками юбку, с легким стоном ложится на кровать, лицом вверх. Ледяные простыни больно обжигают ноги. Ажыкмаа заводит руки под голову, втягивает живот. Замирает. Одно тело уходит -- душа вселяется в другое. Важно произносить правильные молитвы, когда входишь в предсмертное состояние бардо. Когда она умрет, она точно станет белой птицей. Как ее дочь.

Глаза раскрыты. Распахнуты.

Глядят на девушку, ее волокут к виселице.

Девушка не вырывается; бесполезно. На ее груди картонка, надпись немецкая, шрифт кривой, непонятный. Глаза понимают. Еще шире распахиваются - над радужками видны белки. Ресницы колкие, острые, щеточкой. Светлые, сивые, желтые, выгоревшие. Радужки густо-синие, как летнее жаркое небо.

Жара. Легкий ветер мотает веревку. Девушку ставят на табурет.

Глаза глядят, и ветер ласкает лицо, сдувает с лица веснушки.

Не закрывай глаза. Смотри.

[ника рисунки]

Я плохо выстирала физкультурные трико. Жирное пятно так и осталось на коленке.

"Ника, Ника, земляника! - дразнят меня в школе. - Ника, Ника, костяника! Ника, руку протяни-ка!"

Я, дура, протягивала руку, и мне ударяли по руке кулаком.

А однажды Петька Мишарин так схватил за локоть и вывернул его, что кость чуть не сломал.

Правая рука. Моя рисовальная рука.

Впрочем, я могла бы и левой рисовать. Спокойно. Я уже пробовала. Получается.

Мой папа так радуется, когда я рисую. А мама плачет. Я рисую и рисую, и забрасываю рисунками весь пол, все диваны и кровати, всю комнату. Мама несет с кухни яичницу на шкворчащей сковородке и осторожно, как через ядовитых змей, переступает через мои рисунки.

Как себя помню -- так все рисую, рисую.

Что такое рисунок? Изображение? Нет, воображение.

Я воображаю, и я рисую, и у меня -- получается.

Я, когда рисую, не хочу ни есть, ни пить. Ко мне приходят люди и звери, феи и солдаты, цари и палачи, приплывают рыбы, прилетают птицы, и все орут, кричат, щебечут мне, молчат: нарисуй нас! Нарисуй! Нарисуй!

Если ты нас не нарисуешь -- мы умрем.

Да вы же все умерли, шепчу я, вас же нет, нет! А вы все идете ко мне!

...а они все идут ко мне.

Я не спасусь от них. Не уберегусь.

Иногда у меня от них кружится голова, и тогда я утыкаюсь головой в подушку, прячусь под одеяло, смеюсь, как от щекотки, дрожу, как в жару. Мама подходит, щупает мне лоб и строго спрашивает: "Ника, ты не заболела? Я сделаю тебе укол!"

Моя мама умеет делать уколы. Она никогда не вызывает мне врача.

С тех пор, как участковый врач сделал мне укол, а я чуть не умерла.

Я и правда тогда умерла, но я же не стану это объяснять ни маме, ни папе.

Я шагнула в белый туман, он расступился, и меня обступили все они, кто каждый день приходил ко мне и просил: нарисуй, нарисуй! Я могла их всех потрогать. Даже обнять. Когда я подходила к каждому из них -- я превращалась в него самого.

Подошла к солдату в каске, с руками в крови -- превратилась в солдата. Подошла к тощей как скелет девушке с копной волос -- в нее превратилась. Отступила на шаг -- опять стала самой собой. Шагнула к девчонке, мы с ней одного роста были, ровесница моя, даже помладше; косы белые корзинкой на затылке лежат, платье коричневое, с заплатами на локтях. А вместо туфелек -- калоши. Я взяла ее и обняла. И гляжу ее глазами: никакой меня нет, а руки мои вперед протянуты, в пустоту. Я закинула руку на затылок, пощупала -- так и есть, косы корзиночкой!

Я очень испугалась. Я поняла: после смерти вот так все и будет. А где же я? Как же вернусь? Крикнула -- тишина. Туман опять обнял меня, завернул в белую свою простыню, и из тумана выплыли мамины руки со шприцем, и на ее руки, на мое лицо капали ее слезы. Она улыбалась. И я улыбнулась ей и сказала: "Мама, совсем не больно! Я ничего не почувствовала!"

А папа наутро принес целую сетку ананасов, апельсинов, персиков и много баночек черной и красной икры. Я спросила его: откуда это волшебство? А он нахмурился и ответил: из кремлевской столовой.

А что такое кремлевская столовая?

А зачем тебе это знать?

Мне и знать-то ничего не нужно.

Я и так уже знаю все.

Мне нужно только рисовать. Рисовать.

Мальчик в бархатной курточке, с чистеньким белым воротником. Он смотрит сначала на меня, потом чуть вбок. Он сидит за овальным обеденным столом, перед ним фарфоровый прибор, серебряные вилки, нож как зеркало, в него можно смотреться. Рядом с ним сидят еще два мальчика, девочка, мужчина и женщина. Семейство обедает. А я их рисую. Мальчик в бархатной курточке сидит ко мне в профиль, очень хорошо, пусть вот так и остается подольше, тогда я успею.

И я успеваю. Потому что в светлый воздух давней гостиной врываются другие люди. Белобрысая девчонка; ее кто-то бьет, не вижу, кто, кажется, мужчина. Она не визжит -- сжала зубы. Ярость на бледном личике, похожем на кошачью морду. Надо успеть зарисовать быстро, рисунка не получится, только набросок. А то она сейчас исчезнет. Или закричит от боли, и я испугаюсь и выроню карандаш из пальцев.

Бумага, не падай с планшета, не лети белым снегом. Дальше времени не улетишь.

Я сама тебя отпущу.

Отрываю кнопки. Ватман летит на пол. Я вслепую прикрепляю к планшету чистый лист. Зима. Сугробы. Мальчишка тащит обледенелые доски. Тянет, задыхается. Черные дома. Сумерки. Вдалеке, сквозь ущелье старых угрюмых домов, светится белым воском зальделая река. Я слышу, как доски скрежещут по тротуару. Вижу мелкие, как щучьи икринки, капли пота на висках мальчишки, под рваной ушанкой. В небе гул. Черный самолет. Мальчишка ложится животом на снег, на лед. Прижимает к ушанке руки в огромных рукавицах. Далеко, за рекой, разрывы: самолет сбросил бомбы и улетел. Парень встает, и я близко вижу его лицо. Чуть раскосые глаза. Щеки ввалились. Я быстро, стремительно рисую его -- надо успеть.

Лист сорвать, бросить на пол. Другой. Быстрей. Дети, как смотрят они на меня! Это дети или ангелы? Они сидят на странных нарах -- один внизу, другой наверху. Пароход? Поезд? Или у них такая спальня, как лагерь? Раз, два, три, четыре, пять, шесть, считаю я детей. Мне ровесники, один мальчик старше, остальные все девчонки, и три совсем крохотные. Сказочные феечки. Красные Шапочки, только без шапочек. Они печально глядят друг на друга. Самая маленькая замечает меня. Она видит меня, я вижу ее. Наши глаза плавают по лицам друг друга, гладят щеки, волосы. Малютка улыбается мне. Сгибает пальчики: иди сюда! Я не могу, показываю я ей рукой. Не могу!

И тогда она плачет. Всхлипывает. Ротик ее разевается, и она кричит, но я не слышу крика.

Я уже рисую. Накладываю быстрые штрихи на белизну. Стремительной линией обвожу контуры фигур. Эти дети, они должны быть, они будут нарисованы мной. Странное чувство: пока я их рисую -- я уверена, что я их спасу.

Что они, даже если умрут, все равно будут жить.

Грохот. Страшный грохот. Вижу перед собой танк. Я знаю, что такое танк, мой папа на войне был танкистом. Папа сам рисовал мне танк, а потом я его видела в фильмах, и я его запомнила. Нельзя мне лечь под его гусеницы. Внутри танка сидит человек. Я вижу его. У него все грязное, черное лицо. А рот красный. И рот кричит. Стой! Я сейчас нарисую тебя. Тебя не убьют.

Быстрее, быстрей. Ты можешь опоздать.

Я отрываю бумагу от планшета. Мне некогда приколоть кнопками другой лист. Я хватаю его и бросаю на пол, и сама ложусь на пол, на живот. Я рисую лежа мою войну, и я не ней солдат. Нет! Я художник на ней. Художник должен все успеть зарисовать, все, что он видит. Зачем? Я не знаю. Я просто чувствую: так надо.

Рисуй, рисуй. Быстрей, быстрей. У тебя мало времени. Как? У меня мало времени? Да у меня его целый вагон! Эшелон! Эшелон несется мимо меня, а я стою на платформе, в клубах грязной гари, утираю нос кулаком. Дым сбивает меня с ног, и я встаю, и на руках у меня ребенок, завернутый в чистые крахмальные пеленки, на голове у него чепчик с кружевами, я не знаю, мальчик это или девочка, нет, знаю -- мальчик. Я крепко прижимаю его к себе. У меня заняты руки, я не могу рисовать! Если я отпущу младенца -- он выпадет у меня из рук, ударится об пол и голову разобьет! Нет! Нельзя!

Из другой комнаты в лаковых туфлях на каблуках выходит женщина. На затылке пилотка. Белые метельные пряди висят вдоль щек. Смотрит надменно. Она моя хозяйка. Я прямо гляжу ей в глаза. Я свободная! Я никогда не была ничьей прислугой! Я советская пионерка! У меня красный галстук на груди!

Наклоняю голову. Скашиваю глаза. Нет галстука. Нет меня. И я знаю, что у меня опять, опять косы на затылке русой корзинкой.

Где зеркало, чтобы поглядеться?!

Нет зеркала. Нет.

Ребенок тянет руки. Он очень тяжелый. Я могу положить его на пол. Тогда я заработаю пощечину от белобрысой в пилотке.

Между пальцами у меня торчит карандаш. Белобрысая делает шаг вперед, каблуки цокают, как выстрел. Она выхватывает у меня из судорожно сжатых пальцев карандаш. Орет, но я не слышу. Это чужой язык. Я не знаю его. Это чужой ребенок. Он не мой.

Я осторожно сажусь на пол у ног белобрысой, потом кладу ребенка рядом, потом ложусь сама. На живот. Живот холодят голые доски. Нет, это не доски. Впалый живот мой и деревянные ребра холодит камень. Бетон. Или это земля? Голая, милая земля?

Медленно повернуть голову. Оглядеть сарай. И толпу бедного народа в нем. Женщины, худые как я, с глазами диких зверей, с перекошенными от голода и слез ртами. Они умирают. Стены сарая, где мы все умрем, отделаны белым кафелем. Тише! Тихо! Не говорите ничего. Просто смотрите на меня. Смотрите друг на друга. Запоминайте друг друга. Сейчас вы вдохнете, но уже не выдохнете. Вы задохнетесь, и я задохнусь вместе с вами.

Где мой ребенок? Где мой ребенок?!

Шарю руками по жесткой, как бетон, земле. Главное -- не дышать. Я нашла карандаш. Я просто сама выронила его. А бумага исчезла. Она сгорела.

И на этой твердой, наждачной земле, раскинувшейся подо мной широким, огромным подносом, на котором мимо меня несут дома и кусты, танки и эшелоны, костры и виселицы, станционные каморки и красные кремли, горящие избы и тонущие корабли, животом еще живым лежа, жестким как кость карандашом, алмазным грифелем рисую -- рисую -- рисую -- все, что вижу, и все, что не вижу: вижу лица и вижу сердца, не вижу судьбы, но рисую судьбу, не знаю ничего, но карандаш упрямо процарапывает неподатливую землю, и глубже, яростнее всаживаю грифель, и обвожу жирнее и резче контур, чтобы издалека, с дозорной вышки, с башни, с самолета было видно, чтобы видно было из другого времени, где меня уже не будет никогда, - вижу вас, милые мои, детки мои, ведь я никогда не стану взрослой, я знаю это, а вы -- кто станет, кто не станет, это неважно, не плачьте об этом: мы все, все до одного, были детьми, и все останемся детьми, и все мы были на войне, только все тщательно позабыли об этом, никто о войне не хочет вспоминать и видеть ее, и рисовать ее, а ее и вспоминать-то не надо, она идет всегда, и мы все на ней солдаты, и я тоже -- солдат, и я все-таки не выдержала, вдохнула отраву и умерла в газовой камере, зажав в руке родной мой острый карандаш, а когда очнулась -- увидела перед собой горы, снежные огромные горы, и синее небо, и орел летит высоко, и тот младенец, кого я держала на руках, лежит без движения перед раскосой женщиной с коричневым грубым, исполосованным морщинами лицом, и женщина песню поет, ее губы шевелятся, а я не слышу: так мощно гудит ветер, он гудит о невозвратном.

Я вижу вас всех. Вижу. Вижу.

Я рисую вас всех. Рисую. Рисую.

Мама готовит ужин. Папа читает газету. Синим цветком горит телевизор. В телевизоре голова нашего вождя, губы жуют торжественные умные глупые слова.

Девочка видит все. Видит. Видит.

Девочка рисует. Рисует. Рисует.

Девочка знает: ее крепко за руку возьмут и уведут отсюда навсегда; поэтому надо успеть; рисовать, рисовать, рисовать.

Всех детей нарисовать. Все танки. Все звезды. Все крики. И все небеса.

[интерлюдия]

Так говорит Гитлер:

Дуче!

Я пишу Вам это письмо в тот момент, когда длившиеся месяцами тяжелые раздумья, а также вечное нервное выжидание закончились принятием самого трудного в моей жизни решения. Я полагаю, что не в праве больше терпеть положение после доклада мне последней карты с обстановкой в России, а также после ознакомления с многочисленными другими донесениями. Я прежде всего считаю, что уже нет иного пути для устранения этой опасности. Дальнейшее выжидание приведет самое позднее в этом или в следующем году к гибельным последствиям.

Обстановка. Англия проиграла эту войну. С отчаяньем утопающего она хватается за каждую соломинку, которая в ее глазах может служить якорем спасения. Правда, некоторые ее упования и надежды не лишены известной логики. Англия до сего времени вела свои войны постоянно с помощью континентальных стран. После уничтожения Франции -- вообще после ликвидации всех их западноевропейских позиций -- британские поджигатели войны направляют все время взоры туда, откуда они пытались начать войну: на Советский Союз.

Оба государства, Советская Россия и Англия, в равной степени заинтересованы в распавшейся, ослабленной длительной войной Европе. Позади этих государств стоит в позе подстрекателя и выжидающего Североамериканский Союз. После ликвидации Польши в Советской России проявляется последовательное направление, которое -- умно и осторожно, но неуклонно -- возвращается к старой большевистской тенденции расширения Советского государства.

Затягивания войны, необходимого для осуществления этих целей, предполагается достичь путем сковывания немецких сил на Востоке, чтобы немецкое командование не могло решиться на крупное наступление на Западе, особенно в воздухе. Я Вам, дуче, уже говорил недавно, что хорошо удавшийся эксперимент с Критом доказал, как необходимо в случае проведения гораздо более крупной операции против Англии использовать действительно все до последнего самолета. В этой решающей борьбе может случиться, что победа в конечном итоге будет завоевана благодаря преимуществу всего лишь в несколько эскадр. Я не поколеблюсь ни на мгновенье решиться на этот шаг, если, не говоря о всех прочих предпосылках, буду по меньшей мере застрахован от внезапного нападения с Востока или даже от угрозы такого нападения. Русские имеют громадные силы -- я велел генералу Йодлю передать Вашему атташе у нас, генералу Марасу, последнюю карту с обстановкой. Собственно, на наших границах находятся все наличные русские войска. С наступлением теплого времени во многих местах ведутся оборонительные работы. Если обстоятельства вынудят меня бросить против Англии немецкую авиацию, возникнет опасность, что Россия со своей стороны начнет оказывать нажим на юге и севере, перед которым я буду вынужден молча отступать по той простой причине, что не буду располагать превосходством в воздухе. Я не смог бы тогда начать наступление находящимися на Востоке дивизиями против оборонительных сооружений русских без достаточной поддержки авиации. Если и дальше терпеть эту опасность, придется, вероятно, потерять весь 1941 год, и при этом общая ситуация ничуть не изменится. Наоборот, Англия еще больше воспротивится заключению мира, так как она все еще будет надеяться на русского партнера. К тому же эта надежда, естественно, станет возрастать по мере усиления боеготовности русских вооруженных сил. А за всем этим еще стоят американские массовые поставки военных материалов, которые ожидаются с 1942 года.

Не говоря уже об этом, дуче, трудно предполагать, чтобы нам предоставили такое время. Ибо при столь гигантском сосредоточении сил с обеих сторон -- я ведь был вынужден со своей стороны бросать на восточную границу все больше танковых сил и обратить внимание Финляндии и Румынии на опасность -- существует возможность, что в какой-то момент пушки начнут сами стрелять. Мое отступление принесло бы нам тяжелую потерю престижа. Это было бы особенно неприятно, учитывая возможное влияние на Японию. Поэтому после долгих размышлений я пришел к выводу, что лучше разорвать эту петлю до того, как она будет затянута. Я полагаю, дуче, что тем самым окажу в этом году нашему совместному ведению войны, пожалуй, самую большую услугу, какая вообще возможна.

Таким образом, моя оценка общей обстановки сводится к следующему:

1. Франция все еще остается ненадежной. Определенных гарантий того, что ее Северная Африка вдруг не окажется во враждебном лагере, не существует.

2. Если иметь в виду, дуче, Ваши колонии в Северной Африке, то до весны они, пожалуй, вне всякой опасности. Я предполагаю, что англичане своим последним наступлением хотели деблокировать Тобрук. Я не думаю, чтобы они были в ближайшее время в состоянии повторить это.

3. Испания колеблется и, я опасаюсь, лишь тогда перейдет на нашу сторону, когда исход всей войны будет решен.

4. В Сирии французское сопротивление вряд ли продлится долго -- с нашей помощью или без нашей помощи.

5. О наступлении на Египет до осени вообще не может быть речи. Но, учитывая общую ситуацию, я считаю необходимым подумать о сосредоточении в Триполи боеспособных войск, которые, если потребуется, можно будет бросить на Запад. Само собою понятно, дуче, что об этих соображениях надо хранить полное молчание, ибо в противном случае мы не сможем надеяться на то, что Франция разрешит перевозку оружия и боеприпасов через свои порты.

6. Вступит ли Америка в войну или нет -- это безразлично, так как она уже поддерживает наших врагов всеми силами, которые способна мобилизовать.

7. Положение в самой Англии плохое, снабжение продовольствием и сырьем постоянно ухудшается. Воля к борьбе питается, в сущности говоря, только надеждами. Эти надежды основываются исключительно на двух факторах: России и Америке. Устранить Америку у нас нет возможностей. Но исключить Россию -- это в нашей власти. Ликвидация России будет одновременно означать громадное облегчение положения Японии в Восточной Азии и тем самым создаст возможность намного затруднить действия американцев с помощью японского вмешательства.

В этих условиях я решился, как уже упомянул, положить конец лицемерной игре Кремля. Я полагаю, т. е. я убежден, что в этой борьбе, которая в конце концов освободит Европу на будущее от большой опасности, примут участие Финляндия, а также Румыния. Генерал Марас сообщил, что Вы, дуче, также выставите по меньшей мере корпус. Если у Вас есть такое намерение, дуче,-- я воспринимаю его, само собой разумеется, с благодарным сердцем -- то для его реализации будет достаточно времени, ибо на этом громадном театре военных действий, наступление нельзя будет начать повсеместно в одно и то же время. Решающую помощь, дуче, Вы можете всегда оказать тем, что увеличите свои силы в Северной Африке, если возможно, то с перспективой наступления от Триполи на запад; что Вы, далее, начнете создание группировки войск, пусть даже сначала небольшой, которая, в случае разрыва Францией договора, немедленно сможет вступить в войну вместе с нами, и, наконец, тем, что Вы усилите прежде всего воздушную и, по возможности, подводную войну на Средиземном море.

Что касается охраны территорий на Западе, от Норвегии до Франции включительно, то там мы, если иметь в виду сухопутные войска, достаточно сильны, чтобы молниеносно прореагировать на любую неожиданность. Что касается воздушной войны против Англии, то мы некоторое время будем придерживаться обороны. Но это не означает, что мы не в состоянии отражать британские налеты на Германию. Напротив, у нас есть возможность, если необходимо, как и прежде, наносить беспощадные бомбовые удары по британской метрополии. Наша истребительная оборона также достаточно сильна. Она располагает наилучшими, какие только у нас есть, эскадрильями.

Что касается борьбы на Востоке, дуче, то она определенно будет тяжелой. Но я ни на секунду не сомневаюсь в крупном успехе. Прежде всего я надеюсь, что нам в результате удастся обеспечить на длительное время на Украине общую продовольственную базу: Она послужит для нас поставщиком тех ресурсов, которые, возможно, потребуются нам в будущем. Смею добавить, что, как сейчас можно судить, нынешний немецкий урожай обещает быть очень хорошим. Вполне допустимо, что Россия попытается разрушить румынские нефтяные источники. Мы создали оборону, которая, я надеюсь, предохранит нас от этого. Задача наших армий состоит в том, чтобы как можно быстрее устранить эту угрозу.

Если я Вам, дуче, лишь сейчас направляю это послание, то только потому, что окончательное решение будет принято только сегодня в 7 часов вечера. Поэтому я сердечно прошу Вас никого не информировать об этом, особенно Вашего посла в Москве, так как нет абсолютной уверенности в том, что наши закодированные донесения не могут быть расшифрованы. Я приказал сообщить моему собственному послу о принятых решениях лишь в последнюю минуту.

Материал, который я намерен постепенно опубликовать, так обширен, что мир удивится больше нашему долготерпению, чем вашему решению, если он не принадлежит к враждебно настроенной к нам части общества, для которой аргументы заранее не имеют никакого значения.

Что бы теперь ни случилось, дуче, наше положение от этого шага не ухудшится; оно может только улучшиться. Если бы я даже вынужден был к концу этого года оставить в России 60 или 70 дивизий, то все же это будет только часть тех сил, которые я должен сейчас постоянно держать на восточной границе.

Пусть Англия попробует не сделать выводов из грозных фактов, перед которыми она окажется. Тогда мы сможем, освободив свой тыл, с утроенной силой обрушиться на противника с целью его уничтожения. Что зависит от нас, немцев, будет,-- смею Вас, дуче, заверить,-- сделано.

Обо всех Ваших пожеланиях, соображениях и о помощи, которую Вы, дуче, сможете мне предоставить в предстоящей операции, прошу сообщить мне либо лично, либо согласовать эти вопросы через Ваши военные органы с моим верховным командованием.

В заключение я хотел бы Вам сказать еще одно. Я чувствую себя внутренне снова свободным, после того как пришел к этому решению. Сотрудничество с Советским Союзом, при всем искреннем стремлении добиться окончательной разрядки, часто сильно тяготило меня. Ибо это казалось мне разрывом со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими прежними обязательствами. Я счастлив, что освободился от этого морального бремени.

С сердечным и товарищеским приветом

его высочеству главе королевского итальянского правительства

Бенито Муссолини,

Рим.

[елена померанская - ажыкмаа хертек]

Дорагая тетя Ажыкмаа!

Паздравляю вас с ПЕРВЫМ МАЕМ!

Жилаю ЩАСТЬЯ!

И Нике тожи ЩАСТЬЯ!

Я научилась писать букву Я!

Я ие раньше писала НА АБАРОТ!

Крепко целую и Нику тожи!

Лена

а вот тут рисую КРАСНЫЙ ФЛАК!

а тут рамашку!

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЗОЛОТО И МЕДЬ

[дневник ники]

17 января 1942 года

Мы очень плохо питаемся. У нас очень мало еды, и она все время кончается. Целый месяц уже у нас в шкафу нет гречки, риса и пшена. Перловки тоже нет. Город пустой и молчит. На улицах тихо так, как в больнице, когда тихий час. Я боюсь выходить на улицу. Баба Клава говорит - не выходи, а то убьют. Я все-таки вышла вчера. Иду и смотрю: люди навстречу мне идут. Но очень мало людей. Медленно шла женщина, в руках у нее была крошечная кастрюлька, там была еда. Я прошла мимо нее, и мне показалось - из кастрюльки пахнет картофельным пюре с мясом! И я повернулась и пошла за ней. Она оглянулась на меня через плечо, испугалась и пошла быстрее. И вдруг споткнулась, и чуть кастрюльку не выронила. Но крепко в нее вцепилась, не уронила. Женщина поправила крышку, заправила волосы за ухо, оглянулась на меня и с ненавистью сказала мне: "Сволочь! Катись отсюда!"

Меня никто и никогда так не называл. Теперь уже я испугалась и убежала. Бежала очень быстро, даже задохнулась.

И потом, когда подбегала к остановке улица Добролюбова, зацепилась носком ботинка за штакетник, упала плашмя и расшибла обе коленки. Больно очень, заплакала. Домой пришла вся грязная, на коленках дырки и кровь запеклась. Баба Клава мыла мне коленки в тазу синим мылом и ругалась на меня. А потом сказала: садись-ка лучше поешь, я свекольник сварила из сушеной ботвы.

Молодец баба Клава, она осенью ботвы насушила, на всякий случай.

Трамваи по улицам давно не ходят. Автобусы тоже. Дым идет не из труб, а из форточек. Люди топят "буржуйки", а котельные не работают. Лека Исакова пожаловалась мне, что у них "буржуйка" есть, ее папа принес с завода, а топить ее нечем - нет ни дров, ни угля. Еще Лека сказала: "Знаешь, Ника, у нас умер сначала дедушка Роберт, потом Митя, потом дядя Феофан, один за другим". Я сначала не поверила. Дядя Феофан был такой сильный, он нас с Лекой на плечах катал. Но Лека заплакала, и я все поняла.

Мне стало очень, очень страшно. А вдруг у нас дома тоже все начнут умирать?

Я закрыла глаза и представила: вот я умерла, и лежу на кровати, не двигаюсь, и уже ничего не увижу и не услышу никогда.

И так мне стало жутко, что я закричала, а баба Клава просунула голову в дверь и кулаком трясет: что ты вопишь как оглашенная!

25 января 1942

Мне очень жалко маму. Она так старается, чтобы мы были сыты. Чтобы не умерли.

Собирает на задах, в проходных дворах, у Вяткиных сараев, под снегом лебеду, проворачивает ее через мясорубку, смешивает с размоченным кусочком ржаного и с водой, и печет лепешки. Они противные, но если их хорошо посолить, их можно проглотить. И у тебя ощущение, что ты наелся.

Папа, когда приходит вечером домой, так печально смотрит на маму. А мама долго смотрит на пустую папину брючину, заправленную под специальную резинку. Бедная папина нога. Он никогда не говорил никому, как он ее потерял. Только мне. Его очень сильно били в тюрьме, и у него нога воспалилась, и образовалась гангрена, и из тюремной камеры его перевели в лазарет и там ногу отрезали. Я плакала, когда он мне это говорил. Когда никого дома не было, только я и папа, а он купил бутылку водки и сидел над ней за столом, как сыч, пил и плакал. А я сидела у его ног на маленькой скамеечке и плакала вместе с ним. И мы оба жевали селедку, кусочки селедки, очень вкусной, жирной.

Ну вот, зачем я про селедку вспомнила. Слюнки текут.

А слезы, как та селедка, соленые.

А теперь нас мама спасает. Ей на фабрике дают обед, так она заворачивает его в промасленную бумагу и нам приносит. Хорошо, что у нее есть рабочая продуктовая карточка. Я вижу, как мама худеет на глазах. Она часто обхватывает себя руками за локти и трясется, как будто замерзла. Я спрашиваю ее: "Мама, ты чего трясешься?" А она стучит зубами, я вижу, как ее знобит, но она улыбается и говорит мне нарочно бодро: "Никуля, у нас на фабрике не топят, цех холодный, стою, как Папанин во льдах!" И смеется через силу, а рот у нее коричневый, и зубы все почернели. Неужели это все-таки долго протянется? Впереди еще два месяца холодов и голода.

Я считаю, сколько времени мы голодаем. Получается, уже пять месяцев. Еда, которую мы едим, это не еда. Это один смех. Баба Клава шамкает: мы превратимся в железяки и гвозди, но мы не сдадимся! Я представила себе, как я - гвоздь, и меня вбивают в длинную доску, бьют огромным молотом по голове. И захохотала, а баба Клава дала мне подзатыльник.

10 февраля 1942

Как я соскучилась по лету и теплу! Мне кажется, эта зима никогда не кончится. Вот как бы хорошо было сейчас открыть глаза и проснуться. За окном - лето и солнце, и школа закончилась, и можно собираться в деревню! Папа складывает дорожную сумку, мама гладит на гладильной доске яркие летние платья. Женя сидит с Мурлыкой на руках. Жене очень идут новые летние спортивные шаровары - мама сама ему сшила!

Я не проснусь никогда. Я никогда не сплю. Повернусь - и вижу: Женя лежит на кровати, у него лицо в виде треугольника, щеки ввалились. Перед новым годом он сильно простудился, ходил за водой к проруби, и его продуло в легкой шубейке. Мама лечила его чем могла. Даже ложку барсучьего жира с фабрики принесла. Но он никак не может поправиться из-за недоедания. Лежит и кашляет. Все громче и громче.

Мама садится в кресло, прижимает ладони к лицу, и из-под пальцев у нее слезы текут. Она отворачивается, чтобы я и баба Клава не видели ее слез. Она шепчет, и я слышу: если Женичка умрет, то и я умру.

И я плачу оттого, что мама Женю любит больше, чем меня.

А Мурлыки больше нет. Мурлыка исчез. Папа сказал, что его поймали и съели, скорее всего. Женя зажимал уши руками и колотился головой об стену. Пришлось сказать ему, что на самом деле Мурлыку не съели, что его видели наши соседи Придворовы, и что его, наверное, кто-то подкармливает и он ушел туда, к этим людям, потому что нам нечем его кормить.

15 февраля 1942

Здравствуй, мой дневничок. Мне без тебя уже скучно. Мне сегодня придется одной идти за водой - папа на заводе, мама на фабрике, Женя лежит, и баба Клава слегла. Она долго крепилась, но все-таки слегла. У нее щеки стали совсем сморщенные, а скулы красные, горят как лампы, и рот пересох. Она все время шепчет: пить, пить. Я побежала дать ей воды - смотрю, а в кувшине воды больше нет, и в чайнике нет, и в ведре тоже.

За водой идти далеко. Три километра. Так папа говорит, что три. Мама же машет рукой и шепчет: все четыре. Мы возим воду на саночках в большом ведре, ведро плотно закрываем крышкой и завязываем тряпками, чтобы как можно меньше воды на снег пролилось.

Вот это же надо, дома ни капли воды, дожили. А баба Клава вдруг бормотала-бормотала тихонько, да вдруг как крикнет на всю квартиру: пить! Я вздрогнула, я шкатулку бабы Клавы в руках держала, расписную, там на черном фоне сидят русские красавицы и прядут пряжу. Шкатулка упала на пол и треснула. Я быстро спрятала ее в шкаф. И меня посетила преступная мысль: а вдруг баба Клава умрет - и не заметит, что я ее шкатулку попортила?

Я подумала об этом совершенно спокойно. Как будто это и не я думаю, а кто-то другой за меня.

Я подошла к бабе Клаве и спросила ее: чаю хочешь?

И сама над собой посмеялась. Чай! Как странно звучит: пить чай! Мы его давно уже не пьем. Нет никакого чая, есть только кипяток, он и зовется чаем. Раньше, до войны, чай пили с вареньем, с печеньем, даже с медом. Папа привозил мед из Просека, настоящий липовый, и он был похож на золотую фольгу, так блестел. Сейчас у нас нет ничего к чаю. Ни крошки, ни корочки. Мы пьем кипяток с солью.

Соли в доме много. В магазинах ее сейчас не продают. В магазинах сейчас почти ничего не продают, хотя какие-то магазины еще работают. А у нас был запас соли, баба Клава еще до войны купила мешок соли и хранила его в Вяткиных сараях. Война началась, и мы перетащили мешок домой.

Ну, дорогой дневничок мой, надо мне тепло одеваться, укутываться в бабы Клавину шаль, ноги всовывать в валенки и идти за водой. На улице такой мороз - ресницы покрываются инеем, выйдешь и ослепнешь. И не дойдешь. Ноги даже в валенках замерзнут, станут как кочерыжки, и ты упадешь по дороге, и тебя никто не поднимет - уже вечер, темно, и людей мало. И будешь так лежать, и медленно замерзать.

А все равно идти надо. Воды нет. Придет мама с фабрики, захочет горячего питья. Потом придет папа с завода, без сил. Он иногда приходит и валится на пол прямо у порога, и костыль у него падает с грохотом, и он, как баба Клава, только кричит: "Пить!"

Ну что же, пойду. Если бы я верила в бога, я бы ему помолилась. Но бога никакого на самом деле нет, нам в школе всю правду рассказали.

[дитя лилиана]

Я очень рано помню себя. И первое, что помню, не лица, не предметы: запахи и звуки.

Голос, он поет. Песню помню. Она широкая, как небо, и такая же светлая. Голос льется, льется прямо в меня, как в пустой кувшин, и наполняет меня до краев.

- Лодка моя легка, весла большие!.. Санта Лючия... санта... Лючия-а-а-а!

Песня кончается, и я прошу женщину ее повторить.

- Пожалуйста, еще! Еще раз! Ну!

- Что ты понукаешь, Лили! Я тебе не лошадь! Где-то на взморье... ветер чуть дышит... Легкий зефи-и-и-ир... парус колышет!

Старательно допев песню до конца, певица бесцеремонно берет меня на руки, будто я мяч или ракетка для лаун-тенниса, и переносит из кресла в кровать.

- А теперь спать, Лили! Ты мне за день надоела. Хуже тарантула! Ты совала свои лапы везде! Ты разбила сегодня кувшин с молоком! Хозяин меня убьет! Он подумает -- я вру и сваливаю все на тебя! Он нипочем мне не поверит!

Надо мной, смирно сидящей в кресле, над моей беловолосой головой женщина трясет смуглыми тяжелыми кулаками.

Эта женщина -- моя нянька, она из далекой калабрийской деревеньки, и ее зовут Маринетта. Она добрая, но иногда очень сильно кричит, орет до звона в ушах. Я не люблю, когда она кричит. Я люблю, когда она поет. Я могу слушать ее целый день. А вместо этого она заставляет меня то горох перебирать, то мастерить из бумаги бесполезных остроклювых журавликов. И кувшин я разбила нарочно. Чтобы ей отомстить. Она заставляла меня пить молоко, а я молоко ненавижу больше всего на свете.

Больше моей мамы.

Ведь моя мама бросила моего отца.

И бросила меня -- такую красивую, славненькую, хорошую девочку. Совсем маленькую. У моей мамы сердца нет, так говорит нянька Маринетта.

Я ее уже потихоньку забываю. Думать о ней не хочу.

И не думаю уже. Почти не думаю. Ну совсем немножко. Самую малость.

А мой папа сначала пил вино, пил все подряд -- и красное кьянти, и тосканское синее вино, и крепкую граппу, - а потом стал приводить домой новую женщину. Не женщину даже, а девушку. Не девушку, а совсем девчонку. Хилая грудка, тощий задок. Папа валил ее на диван и раздевал, срывал с нее тряпки, а Маринетта вбегала, всплескивала руками и вопила: "При ребенке?! При ребенке?! Побойтесь Бога, синьор Николетти! Побойтесь Бога!"

И мой отец, лежа, как на пляжном лежаке, на худой девице, оборачивал к няньке голову и выплевывал презрительно: заткнись, Бога нет, и счастья нет. Есть только жизнь, и я хочу жить, а не прозябать, ясно?!

У меня белые волосы, как у бедной мамы. У меня зеленые глаза, как у беглой мамы. Я очень похожа на маму, поэтому папа так ненавидит меня. Часто он берет меня за шкирку, поднимает в воздух, как больного щенка, и долго рассматривает. Будто бы на мне черные пятна, поганые корки. Будто бы я болею оспой или корью, и на моей коже красная вредная сыпь.

Ты как она, цедит отец, ты просто копия негодяйки Оливии. Вторая Оливия! Гадина! Ну я и влип, созерцать ее наглую рожу всю жизнь, в облике этого отродья! Он держал меня, и воротник врезался мне в горло, и я задыхалась, и я думала -- вот сейчас он убьет, задушит меня. Или ударит по голове чем-то тяжелым -- книгой, кочергой; да просто кулаком. Я такая маленькая, тощенькая. Я умру сразу.

Отец швырял меня на продавленный диван. Пружины охали. А я молчала.

Диван, весь в винных пятнах, в белой слизи, в блевотине. Отец напаивает допьяна худую девчонку, она пьет много и жадно, оглушительно хохочет, потом ее рвет прямо на диван, она не успевает добежать до отхожего места, вставляет себе два пальца в рот, закатывает глаза, и меня страшат ее вывороченные синие белки.

Отец нанял мне няньку, чтобы я не осталась без заботы и ухода. Он сам редко когда подходил ко мне -- Маринетта и купала меня, и кормила, и выводила гулять, как собачку, на поводке -- застегивала на моей грудке ремень и прицепляла настоящий собачий поводок, чтобы я не убежала далеко. Потому что однажды я убежала. И отец вызвал полицию, чтобы меня найти. А я сидела за каменными домами Саккопасторе, скрючившись, на корточках, за валунами, за густыми кустами, и зубы сжала, чтобы не кричать, и повторяла себе: я не вернусь в этот гадкий дом, не вернусь никогда больше, не вернусь.

Но у полицейских были собаки с хорошим, острым нюхом, и меня отыскали, и схватили, и громадный как шкаф полицейский нес меня домой на руках, и он него пахло псиной. Я спросила, как называется штука у него на боку. Он важно пошевелил усами и сказал: "Двуствольный пистолет-пулемет, да не про твою честь". И захохотал -- басом, раскатисто, обидно, и у него изо рта пахло вином.

Меня принесли домой, и отец выхватил меня из рук у толстого полицейского. Я думала -- он меня расцелует на радостях, а он бросил меня на диван и избил. Своей тростью. Крепко избил, до крови. Маринетты дома не было, она ушла на рынок за едой, и отец распоясался. Я сначала кричала, а потом не могла кричать, только раскрывала рот. Я и отец. Отец и я. И больше никого.

Когда он занес трость, чтобы ударить меня еще раз, я закрыла глаза и прошептала ему:

- Убей меня. Ну, убей.

И он услышал.

Выронил трость.

Я открыла глаза и увидела, как его глаза вылезают из орбит. Наверное, до него дошло, что он наделал.

Он намочил полотенце в холодной воде и вытирал с меня кровь, с моих щек и губ, с рук, ног и груди. Когда он схватил трость еще раз, я распухшими губами прошептала: нет! А он выставил колено вперед и сломал трость об колено. Я услышала треск и опять закрыла глаза. Все поплыло и уплыло далеко, во тьму.

А потом пришла Маринетта, и отец смущенно говорил ей в коридоре, я слышала: ты знаешь, девочка заболела, она вышла гулять во двор без спросу, и ее покусала собака, ты с ней поосторожней. Маринетта влетела в комнату, бросилась ко мне. Опустила сумки с провизией на пол. Из сумок торчали стрелы зеленого лука и пучки сельдерея. Маринетта ощупала меня, заставила показать язык, потрогала синяки у меня на лице.

- Святая мадонна, да ее кто-то сильно побил! Уж не вы ли, синьор?

Маринетта обернулась к отцу. Перед ее носом мотался отцов кулак.

- Кому скажешь -- берегись.

И моя нянька вскочила, вытирая ладони о юбку, и приседала, и кланялась, и бормотала: да что вы, синьор Николетти, да никогда, да вот вам честное слово, да клянусь святой Варварой, святым Иосифом и всеми на свете святыми, никому, никогда.

А по улице, мимо нашего дома, мимо нашего балкона под полосатой маркизой, шли люди, они громогласно разговаривали, пьяно смеялись и горланили песни, и я слышала, они поют: Муссолини наш вождь, Муссолини солнце наше, Муссолини, веди нас к победе, веди!

И моя Маринетта не знала такой песни.

[юноша гюнтер]

На фарфоровой тарелке с золотым ободком лежала жареная курица.

Она лежала так изысканно и беззащитно - ножки врастопырку, кожица коричневая чуть подгорела, не сильно, а слегка, в самый раз, - что Гюнтер сглотнул слюну, взмахнул вилкой, как дирижерской палочкой, и понял: этот обед опять праздничный, как все и всегда в его доме. Правда, этот праздник часто попахивал театром, ну да ладно, это уже мелочи; главное, все торжественно, это симфония, это неизвестный Моцарт, это с ног сшибающий Вагнер.

Нож в руке, острый нож. Разрезать воздух. Разрезать мясо. Разрезать тишину.

- Гюнтер, ты опять ведешь себя за столом неприлично!

- Да, я знаю, я уже взрослый мальчик и все такое. Мамочка, прости, больше не буду!

Он с наслаждением принялся за еду, косясь на родителей: они ели чинно-важно, отец - слегка отставив мизинец, то и дело поджимая тонкие аристократические губы, стараясь не чавкать, беззвучно и прилично пережевывать пищу, мать - двигая руками над столом бесшумно и быстро, обе руки - подобие крыльев, летают и не присядут отдохнуть, эти белые птицы боятся охотников. Мать красивая, и Гюнтер ею гордится. Правда, часто она злится, и тогда ее красота меркнет, тускнеет, и ее лицо становится похожим на нечищеную керосиновую лампу.

- Готфрид, тебе еще положить салата?

- Спасибо, душа моя. Мне бы лучше еще супчику. И скажи Людвигу, чтобы принес сметану, сметаны на столе нет. Не морщь так губы, тебе не идет. Изольда!

Гюнтер старался есть медленно, не смести куриную ножку с цветной капустой в сухарях с тарелки за один миг. Рядом с ним, ухватившись за косточку, расправлялась с куском белого птичьего мяса его сестра Клара. Рядом с Кларой сидел его младший брат, конопатый Вилли. Он очень громко чавкал и чмокал. Как свинья. Рядом с Вилли сидел его другой брат, Генрих. Он был старше Гюнтера на год. Погодков частенько принимали за близнецов - так они были похожи.

Генрих презрительно глядел, как семейство ест. Семейство было, по его мнению, лживым и ханжеским, а уделом Генриха сияли вдали, в небесной выси, свобода и правда. Недавно он вступил в новую партию. Ее возглавлял громогласный человек с прядью жирных волос, наискось лежащих на мучнисто-белом лбу, и с черной полосой кокетливых усов. Такие усы носили коммивояжеры или столичные прощелыги, золотая молодежь.

Когда Гюнтер спрашивал Генриха про эту партию, Генрих щурился, закидывал голову, как гусь, глотающий червяка, и цедил сквозь зубы: "Мы завоюем мир! Потому что мы связаны нерасторжимо! Мы - сила! Сила - это мораль людей, отличающихся от остальных, она же и наша мораль!"

- Мамочка, можно еще ложечку капусты? Прекрасно получилась!

- Лизхен сегодня постаралась.

- А ты вместе с ней разве не постаралась?

Мать поджала губы и стала похожа на отца. У них разные черты лица - у Изольды лицо дышало пухлостью, здоровьем, щеки - пышки, нос - крендель, подбородок - сдобная булочка, у Готфрида нос - острый кухонный тесак, щеки ввалились, подбородком можно резать хлеб, над высоким лбом волосы вразлет. Они оба олицетворяли мужскую жесткость и женскую мягкость: их можно было, рука об руку, пускать в кинематограф и снимать в еженедельном киножурнале: "Добропорядочная немецкая семья обедает всегда в одно и то же время".

Они завтракали, обедали и ужинали всегда в одно и то же время. Ни минутой раньше, ни минутой позже.

- Клерхен, ты как-то вяло ешь. Невкусно?

- Что ты, мамочка! Вкусно, даже очень!

Голос у Клерхен протяжный и противный. Рыжие взбитые кудри. Она ест медленно и капризничая, всегда с вытребеньками: то суп пересолит у всех на глазах, не отводя глаз от воробышка за окном, то сосиску полоснет ножом - а из нее как брызнет жир, как заляпает бедной Клерхен парадное, к обеду надетое платье от фрау Химмель!

- Дура, - тихо, но внятно, так, чтобы братья слышали, говорит на ухо Кларе Вилли, - хватит ломаться. Так всю жизнь и проломаешься. Старая дева.

- Дурак, - столь же тихо и отчетливо отвечает Клара, - да еще к тому же глухой.

- Бетховен тоже был глухой. Однако...

Вилли родился со странными, как комки из теста, плохо слепленными Богом ушками. У всех людей уши как уши, а у Вилли - клецки. Наружный слуховой проход закрыт нелепыми складками кожи. Звуки туда, под кожное тесто, проникают с трудом. Когда Вилли слушает, как мать играет на рояле, он кладет на крышку руку, чтобы лучше слышать. Он щупает музыку пальцами.

- Передай, пожалуйста, соль, Изольда!

- Пожалуйста, Готфрид. Генрих, ты будешь кисель?

- Нет. Я буду сок!

- Хорошо. Я налью тебе сок. Дай сюда твой стакан.

Изольда берет графин с вишневым соком и наливает Генриху полный, с краями, стакан. Темно-красный сок смахивает на густую венозную кровь. Генрих берет стакан резко, неловко, и проливает сок на скатерть и себе на белую рубашку.

Трет красное пятно ладонью. Наливается кровью лицо. Кровь пульсирует в пальцах. Пальцы крючатся от обиды, досады, стыда. Надо же так при всех, на семейном обеде, опростоволоситься. Он просто идиот. Идиот!

- Мама, прости. Я идиот!

- Ах, Боже мой! Никогда так не говори. С кем не бывает.

Изольда подала Генриху салфетку. Клара выгнула губы подковкой, тыкала вилкой в остывшую курицу.

- Доедай, дочка.

- Не хочу. Я объелась.

- Доедай, - грозно нависла над белоснежной скатертью тень носа Готфрида, - отец трудится в поте лица, чтобы раздобыть семье пропитание, а ты смеешь...

Клара уткнулась в тарелку, грызла курицу, давясь, шмыгая, хрюкая. Слезы капали. Рыжие космы топорщились. За окном, в чистой и светлой синеве высокого неба, плыли торжественные, пухлые белые облака. Они вытягивались вверх, как органные трубы. Безмолвное небо пело, но люди за обедом, сидящие внутри каменной коробки, не слышали его чистых и нежных мелодий.

И совсем уж невозможно было представить себе, что где-то рядом, в полях и лугах, а может, за городской стеной, дымят трубы, чернеют плоские крыши, искрится болью и страхом колючая проволока, плачут в бараках голодные люди, потому что их сегодня вечером расстреляют, а может, сначала удушат в газовой камере, похожей на баню, выложенную белым кафелем, а потом сожгут в широкой вместительной, как автобус, печи, и все вместе это называется емким и жестким словом "концлагерь".

Об этом не пишут в немецких газетах. Об этом не говорят по немецкому радио.

И в немецких киножурналах не показывают это.

Это передается из уст в уста. Об этом шепчут, плача. Над этим смеются открыто, белозубо: "Так им и надо, евреям проклятым!" То, что в лагерях гибнет несметное количество чистокровных немцев, предпочитают не обсуждать. Это недостойно обсуждения. Тем более - осуждения.

Человек по кличке "Фюрер" всегда прав.

Он прав прежде всего потому, что у него власть.

Прав тот, кто властвует. Владычит.

Прав властелин.

Конунг, вождь, глава рода. Адольф Гитлер - глава немецкого рода. Может, он возродит Германию. Хилую, несчастную. Почти погибшую. Полудохлую.

Это хорошо, что Генрих вступил в его новую партию. В партию главы государства.

- Генрих, ты что-то бледненький. Завтра пойду с тобой в больницу, проверим кровь! Может, у тебя анемия!

- Мама, оставь эти глупости. Я здоров как бык!

- Как овцебык, - хрюкает в тарелку Вилли и, ссутулившись, беззвучно хохочет. Тарелка Вилли пуста. Он жадно, громко хлюпая, пьет светло-розовый жидкий кисель из стакана. Стакан с золотым ободочком, как все тарелки, как супница и чайные чашки. Чай семейство будет пить вечером. Сегодня на третье кисель, вишневый сок и яблочный штрудель.

Клара облизывает пальцы. Она съела кусок штруделя. Мать бьет ее по рукам сложенной салфеткой.

- Клерхен! Это плохой тон! Ты не собака и не кошка, чтобы себя облизывать!

Клара вскакивает, брякнув стулом об пол.

- Спасибо, мама!

Книксен.

- Отца благодари!

- Спасибо, папа!

Книксен.

Клара убежала, вильнув задом, тряхнув клетчатой плиссированной юбкой. Белый воротничок платья мигнул в полумраке за дверью. Потом опять осторожно вошла, вздыхая. Вилли выскреб столовой ложкой из стакана остатки киселя. Генрих зло выплеснул в рот остатки сока. Красное кровавое пятно на его рубахе все расползалось, увеличивалось.

"Будто в него выстрелили. Расстреляли", - рассеянно подумал Гюнтер. Медленно, смакуя, жевал сладкий, с корицей, штрудель.

Готфрид положил на скатерть вилку. На его тарелке мирно и скорбно лежали тщательно обсосанные куриные косточки. Ему досталась грудка.

Он клюнул острым носом пропитанный запахами вкусной еды воздух.

- Генрих, - сказал отец гнусаво. - Довольно тереть бедную рубаху. Лизхен отстирает. Знаешь, я знаю, что ты и Лизхен...

- Это вранье, - быстро сказал Генрих.

И засмеялся.

И вытер рот салфеткой.

На салфетке отпечатались жирные пятна. Гюнтер глядел на пятна. Салфетка, слишком белая, быстро пропиталась жиром с губ Генриха. Рядом с салфеткой, на столе, лежала газета. Гюнтер скользил глазами по заголовку: "АДОЛЬФ ГИТЛЕР ОБЕЩАЕТ В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ НАЛАДИТЬ РАБОТУ ЗАВОДОВ КРУППА ТАК, ЧТО ОНИ СТАНУТ ЛУЧШИМИ В ЕВРОПЕ! ВСЕ БУДУТ ЗАВИДОВАТЬ ГЕРМАНИИ!"

Готфрид проследил за взглядом Гюнтера. Взял газету. Развернул, хрустя. Запахло типографской краской, терпкой свежестью бумаги. Гюнтер видел, как зрачки отца дергаются, вылавливают из вереницы букв нужные, единственные смыслы.

- Изольда, - Готфрид поднял лицо к жене, - оказывается, мы скоро выйдем на первое место по производству масла! Наше сливочное масло...

- Ура немецким коровам! - сказал Вилли и показал в жесткой улыбке зубы.

- Вилли, у тебя в зубах курица, - Клара бросила ему зубочистку, и Вилли ловко, как в цирке, поймал ее и засмеялся. Все веснушки на его лице разом запрыгали, задвигались.

- Куры, гуси, коровы, - размеренно, устрашающе произнес Генрих. - Разве дело в этом? - Он вынул из кармана брюк расческу и раз, другой провел ею по русым чистым волосам. Он, чистюля, принимал душ каждый день. - Страна - это бегун. Он должен стать чемпионом. Или не станет им никогда. Есть стадион. Это мир. И твои соперники жестокие. Они тебя не пощадят. Или ты их, или они тебя. Третьего не дано. Выстрел! Старт! И ты берешь с места в карьер. Бежишь! Вперед! Перебирай ножками! Быстрее! Вот так, так, еще! - Он вскинул над столом кулак. - И стадион орет! А ты бежишь! Скорей! Быстрее! Все быстрее и быстрее! Трибуны орут! Твои соперники пытаются тебя достать! А ты бежишь! Тебе все нипочем! Тебе надо победить! Только победить! И ничего больше! И во имя победы ты растопчешь того, кто будет валяться, как зазевавшаяся гусеница, под твоими ногами! Ты ему морду в кровавую лепешку превратишь! Пнешь! Прочь с дороги! Это я бегу! Я! Я, твоя страна! Великая страна! Аплодируй мне на трибунах, позорный, трусливый мир! Я, Германия, бегу! К победе! С нами Бог!

Он уже брызгал слюной. Как тот. Что сумасшедше, долго, надсадно орал то и дело, днем и ночью, из народного радиоприемника в кабинете Готфрида.

- Генрих! - Отец коршуном взмыл над столом. - Прекрати! Ты не в Берлинской опере!

- Папагено, - фыркнул Вилли. - Всем спасибо! Я пошел!

Вывалился из-за стола, как газета из почтового ящика. Косо, боком, упал сквозь теплый яблочный воздух к приоткрытой в свободу двери. Просочился в щель. Исчез.

Генрих захлебнулся слюной и умолк. Готфрид швырнул газету на пол. Изольда побледнела. Гюнтер переводил глаза с отца на мать, с матери на брата. Генрих поднял палец и указал им на Гюнтера.

- Вот ты! Да, ты! - Голос его сбивался на петушиный клекот. - Ты тоже вступишь в нашу партию! Ты будешь солдатом великой Германии! У тебя другого пути нет! Нет! Просто нет!

Гюнтер молчал. Потом наклонился, как переломленная в поясе кукла. Поднял с пола газету. Взмахнул ею и оглушительно хлопнул по скатерти.

Он убил черную жирную муху.

- О Боже мой! - воскликнула Изольда. - Зачем ты так?

- Мама, извини. Я муху убил.

Генрих хрипло засмеялся и треснул Гюнтера кулаком по плечу.

- Наш человек! - Продолжал смеяться, и Гюнтер заметил: у него начинают гнить вчера еще белые, крепкие зубы. - Убить - это по-нашему! Без пощады! Солдат великой Германии должен уметь убивать без пощады! Мы возродим воинов, берсерков. Мы отправим мертвых героев в Валгаллу! Муху убил? Кошку? Человека? Ты убил врага! Ты...

- Я устал это слушать, - Готфрид отвернулся от старшего сына. - Пойди отдохни после обеда, Генрих. Я думаю, ты просто перезанимался. В институте у вас слишком много домашних заданий. Выкинь временно все формулы из головы. Проветри мозги. Погуляй с девушкой.

- У меня нет девушки, папа.

Генрих с трудом переводил дух. Гюнтер стоял, судорожно сжимая в руке газету.

- У тебя есть Лизхен. Но если вы будете это все продолжать, я Лизхен рассчитаю. - Готфрид обернулся к Гюнтеру. - Дай мне газету. Ты и так ее измял вконец. Читать невозможно. Что сегодня со всеми вами стряслось? Вы как вина выпили.

- О да, молодого вина, - белки Генриха блеснули умалишенно, - из баварских пьяных виноградников...

На весь дом раскатился дверной звонок.

- Это почтальон, - вскинулся отец.

Изольда стрельнула глазами в мужа. Румяные булочки ее щек враз побледнели.

- От кого ждешь письма?

- Ни от кого.

Жена видела, что муж врет.

И Гюнтер это видел.

А Генрих мелко дрожал, противно, жалко трясся. Он выкричал нечто важное, а потом испугался. Это как вдох и выдох: вдохнул аромат, а выдохнул перегар. Зачем он так тут, за обедом, перед всеми орал, как резаный? Он высказал то, что надо таить. Семья его не поймет. Лизхен? С ней можно лишь перепихиваться в ванной, закрыв задвижку изнутри. Фюрер - вот кто его надежда, его вера, его воля! Он вождь воистину. Он ведет не только его. Всю Германию он ведет за собой в бой. Тельман - просто нелепый телок в сравнении с ним. Кайзер Вильгельм, герой начала века, - козявка, жужелица, муравей. Энергия! Мощь! Фюрер знаток традиции. Традиция - вот его песня. "Она же и наша песня, и наша молитва. Обычай и смерть! Обряд и война! Древние знаки надо уметь читать. Мы разучились. Вождь заново нас читать учит. Открывает зренье ослепшим. За ним! Навсегда!"

Дрожь усиливалась. Готфрид, сморщившись от жалости, глядел на трясущиеся руки сына. Неслышно шепнул Изольде:

- Дай бром. Он здесь, в столовой, в шкафу. На верхней полке.

Изольда капала бром в мензурку, и руки ее тоже мелко, жадно тряслись. Губы ее шевелились. Она беззвучно считала капли: раз, два, три, четыре.

И Гюнтер считал вместе с ней: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь.

И отец глядел на них, и его губы тоже вздрагивали.

А Генрих смотрел на них и смеялся.

- Вы что, идиоты совсем? - крикнул он. - Я же не сумасшедший! Я нормальный! Это вы все идиоты! А я-то в порядке! Мама! Спасибо! Так все вкусно было! Чудеса! Давно такого обеда не бывало!

Отец побелел.

- Мы каждый день с матерью...

- Да, да, я слышал! Каждый день! Не покладая рук и все такое! Но сегодня! Сегодня особенно вкусно все! Спасибо! Огромное спасибо! Спасибо! Спасибо! Спа...

- Генрих, - голос отца дрожал и срывался, - Генрих, заткнись сейчас же...

- Мальчик мой, выпей! - Изольда протянула мензурку с бромом.

Старший сын обидно, страшно засмеялся. Его смех был похож на волчий вой.

Отсмеявшись, он дернул вбок аккуратно подстриженной головой, сам весь дернулся огромной живой молнией, ударил по уюту и чистоте всем долгим худым телом, шатнулся, вылетел из столовой. Отец проводил его взглядом.

- Совсем ребенок с ума спятил, - сказал невнятно. - Изольда, я не могу...

- И вовсе он не спятил, - Изольда вскинула голову. Она старалась держаться красиво и достойно. Такой ведь хороший, вкусный получился обед. Нельзя было позволить обстоятельствам взять верх над благопристойностью, над ее семейным счастьем. - Он хороший мальчик! Просто он переутомился. Это все пройдет! Гюнтер, что так смотришь? Поговорил бы с братом! Съездили бы куда-нибудь развеялись! В кинематограф! На стадион! На ипподром! Ты же так любишь лошадей!

- Я танки люблю, - угрюмо поглядел на мать Гюнтер.

Изольда растерянно поднесла к губам мензурку и выпила бром одним жадным, огромным, коровьим глотком.

Опусти глаза. Потом подними.

Глаза не должны это видеть, но они видят.

Глаза слишком мало видели на земле. И вдруг они стали видеть слишком много.

Так много, что разум перестал вмещать увиденное.

Этот убитый мальчик, лежащий в пыли - твой ровесник.

Гляди на него, пока не заломит в глазах.

И тогда зрачки превратятся в угли, а голова под костью черепа - в жарко горящую печь.

Сожги в ней все, что ты видел сегодня. Это нельзя помнить. Это нельзя забыть.

Это война.

[иван макаров свадьба]

Ивану сравнялось восемнадцать, и Галине тоже.

Свадьбу им устроили - все Иваньково позвали.

Отец, Иван Юрьевич, не пожалел ничего на свадебный пир: и петуха зарезал, и двух самых жирных, хоть и любимых курочек, и на чувашском рынке поросячьи ножки на студень купил, и у рыбаков - сурскую стерлядку, крупную, знатную, для тройной ухи; и сам ту тройную уху варил - сначала ершей, для сладости, потом сорогу, а потом уже стерлядь запускал. Ухой на всю округу пахло.

Варил Иван Юрьевич уху в огромном прокопченном котле. Такого котла ни у кого в Иванькове не было. Котел тот достался ему по наследству от прадеда. Прадед бурлаком на купеческих расшивах хаживал, до Царицына, до Астрахани. Из котла того - бурлаки уху хлебали. Рты хлебом утирали. Ложки, поевши, - подолами рубах, а кто залатанными портками.

Река, река! Иван Юрьевич любил реку. Сердце стеснялось, когда на серебряную воду глядел.

И сын его Иван любил.

И, если б не война клятая, пошел бы Ванька в речное училище учиться, на речника. Он уж так и сказал: "Батя, я в речники собрался". А тут немец. И повестка пришла.

Все они знали, и Ванька и невеста его Галина: вон она, повестка, на радиоприемнике лежит, поверх салфетки белой.

И плакал Иван Юрьевич, закрыв лицо жесткой, деревянной ладонью.

Один плакал. В кладовой. Среди лопат и серпов и черных чугунков.

А к людям выходил - улыбку к роже присобачивал.

Он улыбался даже тогда, когда в гражданскую его, с женкой и малыми детьми, к стенке ставили. А так просто: к стенке избы. Вывели - и палить. И наперво попали в сынка. В Фединьку. Он навсегда так и остался семилетним. Старший. Жена распласталась на земле, двух девчонок да малютку Ванятку телесами накрыла. Вопит - облака содрогаются! Дрогнули беляки. Ружья опустили. Плюнул главный кат, утерся. Орет: "Ну вас к ляду! Еще я баб с детями не пускал в расход! К чертям! Что скалишься, мужик?! Счастье твое!" И повернулся, и пошел, и закурил, и Иван Юрьевич видел, как высоко поднимаются его плечи, как уши - погон касаются.

Шли гости и шли, все Иваньково, почитай, собралось. Ванька в лучшую рубашечку нарядился. Галина - как городская, белое платье, и отделала, хитрюга, кисеей оконной; и фату из тюля пошила, а к ней - белые розочки бумажные навертела. Все честь по чести. Да на городское фуфыристое платье - все равно чувашские, родные мониста нацепила. Золотые и серебряные кругляши, рыбья чешуя! Поймал, поймал Ванюха золотую рыбку. Да ночку одну в руках подержит.

Одергивал Иван Юрьевич кургузый праздничный пиджак. Шли и шли гости, подарки волокли. Старуха Игнатьевна подарила отрез ситцевый - ситец черный, в мелкий цветочек, и юбки из него пойдут, и платья, и в пир и в мир! Дарьица пеленки льняные приволокла. Для будущих деточек! Не вечна ведь война, а Ваньку, даст Бог, не убьют.

Вступил на крыльцо костяною ногой старик Живоглот, с хромкой в граблях-ручищах. Поет хромка, заливается! Меха дышат тяжко и сладко - так баба под мужиком дышит! Старая Ванькина мать, Макарова женка, сидит под иконой в красном углу, узкие глаза щурит, а все к ней подходят и кланяются. Рядом с ней - табурет для Ивана Юрьевича, а еще - два табурета свежеоструганных, для отца и матери невесты, да пустуют табуреты, никто на них не сидит: Галина круглая сирота. Сироту взял Ванька, без приданого. Зубами скрипнул: "Проживем, батя. Я - работать пойду! На баржи! А Галя согласна плавать со мной. Она поварихой на камбузе запросто сможет!"

Играй, Живоглот, растягивай гармошку, мни-терзай! Музыкой веселой сердца рви! Вон соседский Спирька бежит, а что это у мальца в руках? А это петух, на колу протух! Шутка ли, петуха тащит в подарок! Красный, огненный, перья горят, ладони спалят!

- На, Галька, держи петуха! Да во щах не вари! Это тебе на развод! Это курий муженек! Чтоб он всех кур в Иванькове потоптал! Ха-а-а-а-а!

- Спиридон, охальник! Ах, спасибочки! Петя, петя... а он не клевачий?

- Глаз выклюет - кривая Галька будешь, ха-а-а-а!

- Типун тебе...

Галина петуха к груди прижимает. Петух изловчился и клюнул золотое зерно монист. Мониста зазвенели. Весело звени, пой, свадьба!

- Гости дорогие, стюдень на столе, и беленькая стынет!

- Помидорки, Иван Юрьич, уродились уж у тебя! Быстрый ты!

- Хозяйка в теплице ростит...

Рюмки налиты всклень. Студень разрезан, по тарелкам разложен. Пирог из печи вынут - Анна Тимофеевна с капустой и яйцами спекла. Иван Юрьевич - чуваш, Анна Тимофеевна - чувашка, а в паспорте пишутся - русские. И то правда: христиане. Церкви повсюду взрывают, а по всей России в деревнях родители тайно детей крестят.

Галина сидит, грудь сверкает монистами. Фата из тюля лезет на глаза. Глаза блестят, слез полны. Ванька прямее доски, рубаха по вороту алой нитью вышита. В сельсовете они уж расписались. К попу не пошли: современные. Но перед родителями на колени встали. По старинке. Благословите, батька и маманька, на жизнь долгую, и чтобы деток много родилось!

Детки. А беременеют - сразу? Или чуть погодя? Галина слюну сглатывает. Бледнеет. Она первой ночи смерть как боится. Она девочка еще. И они с Ванькой вечерами гуляли, на лавочках над Сурой сидели, да она ему не дала. Молодец девка. Выдержала.

А Иван сидел каменно, ледяную ножку рюмку в горячих пальцах сжимал, думал, губу закусив: зачем не дала, счастья бы все поболе было, чем одна ночь.

Бабы пели, голосили. Старик Живоглот хромку вертел, как девку на танцульках. Рябая Наташка, с перевязанной головой - ей в гражданскую беляк саблей чуть не полголовы снес, и умом она повредилась тогда, да заросла кость, уродливый шрам под волосами вязаной лентой скрывала, - встала, нависла горой над столом, завизжала, будто резаное порося:

- Горька-а-а-а-а! Горька-а-а-а-а! Ох, подсластить ба-а-а-а!

Вскочил Иван, будто струну порвали. Зазвенела посуда. Медленно встала Галина. Бледнее скатерти. Иван взял за подбородок Галькино лицо. К себе повернул. Глаза в глаза. Губы к губам.

- Ягодка, - прошептал.

Галина обняла, ощупала, исцеловала глазами Ванькино лицо. Красивый. Молоденький муж ее. Совсем мальчик.

И она, хоть ровня ему, почуяла себя вдруг - старой, жизнь прожившей. И вроде уж умирать надо.

"Какая маленькая жизнь", - прочитал Иван в Галининых глазах.

Губы сблизились. Целовались долго, а вокруг кричали. Вилками, рюмками звенели. Зычный голос над их головами считал:

- Десять! Одиннадцать! Двенадцать...

"Люблю тебя, милый ты мой", - говорили Ивану Галькины губы.

"И я тебя. Больше жизни", - отвечали Галине губы Ивана.

- Двадцать! Ох, сладко!

Оторвались друг от друга.

- Двадцать лет жить будете! Сосчитали уж вам!

- Да не слыхали оне... оглохли...

- Дольше надо было чмокаться! Двадцать - мало будет! Надо - полтинник!

В спальне девчонки, подружки Галины, пуховую перину взбили, кровать хмелем забросали. Шторы задернули. В залу выбежали. Губы к Галининому уху прислоняли: ты, когда ноги раздвигать будешь, зубы сожми и так молись: "Богородица Дева, дай мне претерпеть бабью боль! Сперва больно, потом сладко!"

Вина почти не пили, водки не касались, и так все плыло, уплывало.

Живоглот устал мучить хромку. Гости глотки в песнях надорвали. Пироги Тимофеевнины сожрали. Всему бывает конец, и свадьбе тоже. Милы гости, черт вам рад! А ну выметайсь из избы! Ночь на дворе!

Летняя ночь. Ночь. Крупные звезды. Простыни хмелем пахнут, а еще - духами "Красная Москва", девчонки побрызгали.

Раздеваться надо. Ночной свет льется в окно. Свет травы, свет от светлой коры осин и берез. Окно в сад открыто, и листья слив лезут прямо в избу. Слив, вишен изобильно завязалось. Варенье Галина одна варить будет. И огурцы - одна солить.

Одна.

Все с себя отчаянно сорвала. Стояла перед Ваней голая. Тело светилось.

- Ничего не боюсь! Ваня! Только...

Он крепко обнял ее. На руки взял - легкая она, подсолнуха лепесток.

- Меня не убьют, - пробормотал, ложась на нее, и она забилась под ним, закинув голову, раскинув белые ноги, и так сильно обняла за шею, что чуть не задушила.

Когда плоть соединилась, Галина распахнула глаза широко и изумленно выдохнула:

- Не больно...

А Иван, выжатый долгожданной судорогой, плакал малым ребенком, уткнувшись в подушку, щекой к Галининой щеке.

И, как ребенка, гладила Галина его по потной голове, утешала, шептала невнятное, единственное.

А утром вынесли гостям, что, запьянев, спать в избе у Макаровых свалились, простыню, кровью окрашенную. Крестилась Анна Тимофеевна, молитву читала. Блестела, в зеркале отражаясь, Живоглотова хромка с перламутровыми старыми, царскими пуговицами.

Надевал Иван перед трюмо чистую рубаху. Натягивал штаны. Мешок с провизией уж собран был, на сундуке ждал. На мешке сидел кот, облизывался. Галина глядела, как Иван собирается на войну.

Родители сына перекрестили. Иван сам перекрестился на икону. Донская Богоматерь складывала нежный ротик печально, сердечком. Младенец на Ее руках смотрел стариком, не хуже Живоглота. Он все знал про Себя.

- Ну, пошел я.

- Иди, сынок! С Богом!

Анна Тимофеевна так и сидела на табурете: на дорогу не могла выйти, колени ослабели.

В окно следила: вот Ваня вышел за калитку, вот Галина ринулась вдогонку, закричала.

Что кричала? О чем?

Пусть покричит. Поплачет. Ночь первая, а может, и последняя.

Глядела мать в окно сухими внимательными глазами, как вчера еще чужая девка обнимает, целует ее сына, осыпает поцелуями его щеки, плечи, губы, лоб. Как Иван наклоняется и целует эту незнакомую девчонку в глаза и рот. Как ветер рвет, развевает волосы девки, они летят по ветру, путаются, блестят на солнце, вьются в веревки, в русые лески.

- Дети, - вымолвили сухие старые губы. - Детки... мои...

Глаза видели: Иван крупными, злыми шагами, оторвавшись от жены, пошагал по пыльной, по солнечной дороге, ступая на всю ступню, уходя, исчезая. Быстро шел, споро. Минута - и от Ивана лишь черная точка на дороге осталась.

Дверь заскрипела протяжно, будто завыла. Галина вошла в избу.

Встала на колени перед черной глыбой, старухой, к табурету намертво прикованной: коричневое вяленое, копченое лицо из-под черного шерстяного платка, рыбы-руки на груди скрещены, тяжелое венчальное золотое кольцо на узловатом диком пальце блестит.

- Мама...

И старуха посмотрела слепыми глазами на нищее медное, тоненькое позолоченное колечко, в сельмаге купленное, у Галины на пальце нежном, детском, молодом, безымянном.

[интерлюдия]

Так говорит Гитлер:

Уважаемый господин Сталин,

Я пишу Вам это письмо в тот момент, когда я окончательно пришел к выводу, что невозможно добиться прочного мира в Европе ни для нас, ни для будущих поколений без окончательного сокрушения Англии и уничтожения ее как государства...

При формировании войск вторжения вдали от глаз и авиации противника, а также в связи с недавними операциями на Балканах вдоль границы с Советским Союзом скопилось большое количество моих войск, около 80 дивизий, что, возможно, и породило циркулирующие ныне слухи о вероятном военном конфликте между нами.

Уверяю Вас честью главы государства, что это не так.

Со своей стороны, я также с пониманием отношусь к тому, что Вы не можете полностью игнорировать эти слухи и также сосредоточили на границе достаточное количество своих войск.

В подобной обстановке я совсем не исключаю возможность случайного возникновения вооруженного конфликта, который в условиях такой концентрации войск может принять очень крупные размеры, когда трудно или просто невозможно будет определить, что явилось его первопричиной. Не менее сложно будет этот конфликт и остановить.

Я опасаюсь, что кто-нибудь из моих генералов сознательно пойдет на подобный конфликт, чтобы спасти Англию от ее судьбы и сорвать мои планы.

Речь идет всего об одном месяце. Примерно 15-20 июня я планирую начать массированную переброску войск на запад с Вашей границы.

При этом убедительнейшим образом прошу Вас не поддаваться ни на какие провокации, которые могут иметь место со стороны моих забывших долг генералов. И, само собой разумеется, постараться не давать им никакого повода. Если же провокации со стороны какого-нибудь из моих генералов не удастся избежать, прошу Вас, проявите выдержку, не предпринимайте ответных действий и немедленно сообщите о случившемся мне по известному Вам каналу связи.

Прошу извинить меня за тот способ, который я выбрал для скорейшей доставки этого письма Вам.

Я продолжаю надеяться на нашу встречу в июле.

Искренне Ваш, Адольф Гитлер. 14 мая 1941 года

[елена померанская - ажыкмаа хертек]

Дорогая тетя Ажыкмаа! Здравствуйте!

Огромное спасибо за рисунки Ники, я рассматривала их очень долго и еще буду смотреть, каждый день! Никочка у вас такая молодчина! Она и учится хорошо, успевает, а вот у меня тройки есть. Я не люблю физику, алгебру, геометрию и химию. У меня к ним никаких способностей. Мама ругается, говорит, из меня ничего толкового не получится.

Четырнадцать лет мне справили хорошо, мы были в это время в деревне, я пригласила соседских детей, мама напекла пирогов с вишней, с яблоками и с сомятиной, пили чай, ели пироги и смеялись. Мама сидела, смотрела на нас, как мы едим за обе щеки, а потом вдруг пригорюнилась и заплакала. Я спрашиваю ее: что ты плачешь? А она мне отвечает: "Вспомнила себя во время войны, и как мы есть хотели, и как для нас праздником был крепкий чай, настоящий сахар и кусок белого хлеба. Когда после войны все это на столе появилось, мы дрожали от счастья и плакали. А вы вот пироги едите! И корочку швыряете! А мы корочку каждую, кроху доедали, с ладони слизывали, над ней тряслись..." И ушла плакать в спальню. А мы с гостями сидели, такие растерянные. И меня Глафира Беседина спрашивает: Лена, нам можно дальше праздновать или уже уйти?

Тетя Ажыкмаа, простите, что все это написала, только маме не пишите про то, что я это вам рассказала.

У нас все хорошо. Мы из Иванькова переехали в Козьмодемьянск. Папа работает художником на кирпичном заводе. Рисует большие плакаты. А еще ездит по селам и деревням и фотографирует детей и взрослых, особенно в школах, на свадьбах и на похоронах. Зарабатывает деньги. Мама все время берет в больнице дежурства. Я уже большая, я тоже могу зарабатывать. На будущий год заканчиваю музыкальную школу и буду поступать в музыкальное училище. Поступлю и сразу возьму себе учеников, заниматься.

Буду жить в городе в общежитии. Я самостоятельная, и все умею.

У нас перегорел телевизор "Рекорд", и папа сам его починил. А мама сама починила старый утюг. Белье мы отдаем стирать в прачечную, за ним приезжает шофер, мы даем ему рубль и тюк с бельем, и он уезжает. Очень удобно.

Крепко целую вас, дорогая тетя Ажыкмаа, огромный привет дяде Никодиму и Нике. Всегда ваша Лена.

ИНТЕРМЕДИЯ

СИДЕЛКА

Ажыкмаа сидела у кровати больного. Раненого.

После смерти Ники она не нашла ничего лучшего, как придумать себе такое вот развлечение - стать нянечкой в Боткинской больнице. Работой она это не считала, хотя это была тяжелая работа: бессонные ночи, сестер на срочный укол звать, блевотину подтирать, судна и утки таскать.

Последние минуты жизни Ники прошли в больнице. Больница святым местом стала для Ажыкмаа: она не захотела отсюда уходить.

Лечить, а правда, вот доктора, они умные, они лечат и знают все про нас, немощных. У них глаза - рентген: посмотрят и все сразу видят, кто чем страдает.

Лечить, спасать, вот счастье.

А если тебя не спасут, как не спасли Нику? Что, врач тогда первый враг?

"Нет врагов и друзей, - сами по себе, вне разума, шептали губы, - нет правых и виноватых, ничего нет, никого нет".

Люди все ходили мимо нее - на одно лицо. Она не различала черты. Белые пятна плыли, мерцали, вспыхивали. Зрение падало, и танцевать она уже не могла. Голоса еще мотались перед ней алыми опасными флагами. Врачи отдавали военные приказы. И она слушалась. Все быстро и умело выполняла. Глаза плохо видели, пальцы, руки действовали вслепую.

Она приучилась видеть чем-то иным. Не зрачками, не зрительным нервом. Купила большие очки с толстыми линзами, в них стала похожа на сову. Никодим долго не прожил после ухода Ники: ушел вслед за ней. Ажыкмаа обмывала вместе с друзьями его мертвое тело, прикасалась к его старым шрамам, вздутым швам, и вздрагивала: ее било нездешним током. Люди смотрели на нее и думали: почему не плачет? Но вслух не спрашивали. Боялись.

В доме покойника всегда слишком тихо. И все боятся эту тишину потревожить, разрезать грубым, невпопад, словом.

Ажымаа молчала. А что говорить?

Она устроила русские поминки, с кислыми щами, с гуляшом и вареной картошкой, с кутьей, и из белых груд риса мертвыми пчелами торчал распаренный изюм, все как положено. И водка, как водится. Блестела свежим светлым серебром в граненых стаканах. Военные стаканы, почему-то подумалось тогда Ажыкмаа; она шепнула неслышно сама себе: "Советские".

Советская страна тоже умирала, уходила. Ее было жаль. И ничего поделать с временем было нельзя.

Время было сильнее человека.

И Ажыкмаа вслепую шла против времени, проламывая узкой балетной грудью его дикую метель. Зима, лето? Ей было все равно. Она перестала различать их. Она засветло приходила в больницу, чисто мыла руки под краном, под холодной, как из ледника, водой, переоблачалась в белый халат. Ей нравилось, что вот она вся белая, будто снегом укрытая.

Сама себе казалась могилой, щедро засыпанной снегом.

"Верно, - мерцали подо лбом тусклые мысли, - я тоже мертва, но притворяюсь, что жива. Театр. Я же столько лет проплясала на сцене. Я умею перевоплощаться, превращаться".

Больной на койке замычал. Он хотел перевернуться. На бок или на живот. Переворачиваться ему нельзя было - грудная клетка в гипсе, нога из-под одеяла торчит, тоже загипсованная, марлей обмотанная, подвешена: на вытяжении. Бредит? Спит? Глаза закрыты. Мычит. Не проснулся. Ему снится сон. Ему неудобно. Врачи говорят вполголоса, стоя у его койки: "Как бы не схлопотал пневмонию". Лежит неподвижно, легкие слипаются, кровь не гуляет в них.

Как тебя перевернуть-то, милый? Никак.

Ажыкмаа знала: он ниоткуда не упал, и бежал и не споткнулся - его ранили, а потом долго били. Кто? Где? Когда? Не на войне же: сейчас мир, а скоро наступит мир во всем мире. И люди перестанут воевать. Так сказал самый верхний человек. А они там, наверху, все умные. Они - знают.

- Что тебе, дружочек? Что тебе подать?

Повела глазами вбок: на тумбочке стояла кружка, в ней морс; рядом с кружкой лежало в миске очищенное вареное яйцо. Ночь-полночь, какие яйца. Бредит он. Укрой его потеплее, из окон дует, и правда сквозняк.

Ажыкмаа наклонилась над раненым с переломом бедра и закрытым переломом голени. Провела ладонью по его лбу. Лоб мокрый. Ладонь тоже стала мокрой, будто Ажыкмаа окунула ее в море. Она взяла со спинки койки полотенце и стала обтирать чужое, родное лицо. Не видя лба и щек; зная только, что вот так - хорошо. Хорошо она делает. И ему, и себе.

- Полегче тебе? Ну и спи. Морс не дам, не отхлебнешь ведь.

И тут же взяла кружку и поднесла к его губам.

Больной опять замычал. Пригубил из кружки. Потом притих. Засопел. Ажыкмаа села на табурет рядом с койкой и аккуратно положила мокрое, пропитанное потом полотенце себе на колени. Так сидела, чуть покачивалась: внутри нее звучала тихая музыка, и она танцевала на залитой белым ясным огнем сцене. Под пуантами гнулись и дрожали гладкие доски. Она всегда боялась батмана. Боялась прыгнуть. А тут такое счастье, она ничего не боится.

Такая ночь.

По коридору простучали каблуки дежурной сестры. Деревянный резкий стук стих вдалеке. Ажыкмаа подумалось: вот так, с таким же звуком, забивают гвозди в гроб, - она уже знала этот звук, но сегодня она и его не боялась. Вокруг нее в больнице лежали, спали, шевелились, стояли, стонали, плакали, бормотали, сидели, шли, говорили, мечтали, злились, радовались люди, и ей было не страшно. Она все время брала ночные дежурства, чтобы не оставаться дома. Дом был войной. Полем сраженья. Дома она, отчаявшись бороться с собой и с темнотой, ложилась животом на пол, кусала кулаки, билась лбом о половицы и, нарыдавшись, так, на холодном полу, засыпала.

Она придвинула табурет к стене, чтобы к стенке привалиться и чуть подремать. Да, вот так, удобно. Больной со страшными переломами спал, иногда стонал во сне, она смотрела на его лицо, обмотанное бинтами, на синие гематомы и вспухшие губы и надбровные дуги.

"Война, для каждого случается своя война. А может, она идет всегда?"

Спросила так себя - и ужаснулась.

Отогнала мысль, как больничную муху. Стена холодила спину, холод ящерицей пробирался сквозь халат и старый свитер. Свитер носила Ника. Ажыкмаа после двух смертей отощала и сейчас была тоньше, чем ее тоненькая дочь; если бы не ее высокий рост, громадный для балерины, ее на улицах принимали бы за недокормленного ребенка.

Ребенок. А что, если взять ребенка на воспитание?

Ужаснулась и этой мысли.

А потом вдруг обрадовалась.

Чужой, чужая. Чужое. А если все родное? Почему такой родной ей этот человек, мычащий здесь перед ней на чисто застеленной койке? Что она нашла в нем? Во всех этих людях, за которыми ходит, о которых странно и полубессмысленно заботится здесь? "Это они меня спасают, они, а не я их. Все поменялось. Все сместилось".

Голова Ажыкмаа отяжелела и упала набок, подбородок уперся в худую ключицу, и она нежно и странно замерла - ночная белая надгробная скульптура, уснувшая, после винных огненных танцев, безумная менада. Смерть и сон странно похожи, издавна; и что слаще, что лучше? Мы испытаем смерть лишь однажды, а в сон мы входим много раз. Жизнь человека - сколько в ней дней, ночей? Так просто: помножь дни в году на цифру своих прожитых лет. И ты все сразу узнаешь.

Ажыкмаа, уже падая в туманы легкого, ушки на макушке, сна, успела подумать: жаль, как мало, - и тут подвешенная нога больного, в гипсе и снежных повязках, шевельнулась, бинты размотались враз, в лицо хлестнула метель, да, они оба умерли зимой, и дочь и муж, и сейчас на дворе лед, ночь и пурга. Легкий звон раздался в висках, лоб обсыпало мелкой злой снежной крупкой, табурет оторвал все четыре ноги от пола и завис, и поплыл. Ажыкмаа крепче уцепилась за сиденье. Глаз не открывала: страшно.

"Не бойся, никогда ничего не бойся. Война ведь еще суждена. Разве ты не знаешь? Война, такая простая вещь. Как хлеб, как воздух. Как вата и бинты. Пропитанная кровью марля. Ребятишки нашли на берегу, в норе, где жил барсук, истлевшие военные шинели и хотели сжечь, а потом один пацан крикнул пронзительно: их же надо похоронить! Это же не шинели, а люди!"

Стены Боткинской больницы раздались и расступились, и Ажыкмаа вылетела вон, и ни табурета не было, ни тела, только сама она странно, длинно вилась в воздухе, как веревка, и никто не мог, не смел обрезать ее ржавыми ножницами, рассечь ножом или штыком. Под ней с чудовищной скоростью неслась земля. Земля держала в горстях хрустали замерзших озер. Перевивала голубые мафории ледяных, железных рек. Громоздила увалы, яры, покатые беременные животы холмов, и внизу возник сломанный хребет - длинные искалеченные горы, и никто не заковывал каменный позвоночник в жестокий, снежный гипсовый корсет. Врачей не было. Земля была предоставлена сама себе. Болела, царапалась к жизни, карабкалась, умирала. И снова оживала. Ее расстреливали в упор, дырявили из автоматов - а она снова поднималась. Над ней смеялись, глумились вовсю, пальцами показывали: глядите! голая! дрянь! и милостыньку просит! И веревками ее вязали, веревками дымов, и били дубинками горячих труб. И били, долго, неутешно били в живот, в грудь, в подвздошье, и она, нищая, брюхатая, рожала, людям на смех и ужас, недоношенного уродца. И кто-то должен был того ребенка взять на руки, обрезать и завязать пуповину, кормить и растить, на ноги поднимать; вон, мать-то мертвая во рву валяется!

И всегда стоял рядом кто-то, а может, стояла, кто протягивал руки к убитой земле и к корявому, страшному ребенку ее, и хрипел: дайте мне, я выращу, воспитаю.

И рос новый народ, безумный ребенок, и изо всех сил пытался стать умным, мертвой матери достойным; да не получалось.

И вырастал, повторяя чертами род, убитую мать и погибшего на старой войне отца, дедов и бабок, да ухватки были другие, да говор - другой! И, главное, сердце, сердце билось под арматурой ребер - другое. Ничего, никого нельзя повторить.

Земля свирепо и бешено летела под ногами, под животом Ажыкмаа, в таком батмане она парила в первый раз, глаза не успевали схватить и запомнить все, что билось внизу - вон они, россыпи городов и черные мухи забытых сел, ползущие по смертельной белизне полей, отроги и лощины, речные обрывы, баржи-самоходки и плывущие по бесконечным серебряным рыбам рельсов грохочущие коробчонки поездов, провода, сверкающие колким праздничным инеем, горы исковерканного железа на перегонах - вот авария, и еще одна, и еще, в ком одного дикого теста смешались кровавая плоть и железо, - рыжие сухие стволы сгоревшей по лету тайги, и вот перевалила Иртыш, вот прочертила могучую Обь, вот пересекла яростный Енисей, глаз Байкала сине, страшно, водяно мелькнул, опушенный мощными ресницами заснеженного кедрача, и Ажыкмаа скосила глаза: вот, вот она, ее родина! Ее горы!

Не успела она возрадоваться родине, как мощный нездешний воздух легко, насмехаясь над ней, беспомощной, перекатил ее, она перевернулась с боку на бок, такого сильного партнера у нее еще не было никогда, она удивилась, как просто можно станцевать жизнь, - и она полетела умалишенно и бесповоротно, неостановимо, вниз головой, туда, вниз, все ближе к земле, все ближе к настоящему, неподдельному, не снящемуся, а подлинному, не спящему, а пробужденному, - невоскресимо, погибельно, слишком быстро, слишком мгновенно.

...ощупать себя. Белый халат. "Да, это я. Халат не сняла. Значит, больница".

Но мало то, что гудело и лязгало вокруг, походило на больницу.

Хотя внутри дрожащей и пылающей тьмы здесь, мимо нее, двигались люди в белых халатах и даже в белых масках; и все это, судя по всему, были врачи.

Она слышала их голоса, как сквозь воду.

И что-то трещало рядом; будто дрова в печке.

- Истолька! Истолька! Истолька!

- Черт, опять заснула.

- Истолька! Пайка лишу! Кору дуба будешь жрать! Где ты! Ребят привезли! Мясо с костей сползает! Шить надо, а ты... где ты, черт тебя!

- Ну что ты так, Осип, ну притомилась баба, свалилась где-нибудь тут... за вещмешками... и спит на ящиках. А ты ее костеришь.

- Я не костерю! Я просто убью! Обеих! Ната! Ната!

Ажыкмаа широко раскрыла глаза, и они вобрали, втянули сутулую, в выпачканном кровью халате фигуру, потом другую, рядом, тоже в халате, да не в белом, а в мышино-сером, тоже обляпанном кровью, и в плечах пошире, статью помощнее, и оба мужика - в резиновых перчатках по локоть. И лица у них бледные, потные, дикие.

Стоят, как мясники. Только топоров в кулаках нет.

Да это же хирурги, догадалась Ажыкмаа, хирурги!

"Но не те, что мою дочку резали".

Сутулый, в круглых очках, сделал крупный рассерженный шаг к Ажыкмаа и встал слишком близко к ней. Напротив ее лица поднимались и опускались, под окровавленным халатом, его ребра. Так тяжело, умалишенно он дышал.

- Ната! Вот она где! Одну - нашел! Натка! Быстро к столу! Уснула, ишь ты! Бой идет, а она, черт, уснула!

Ажыкмаа поднялась с табурета, потрясенно заправляя волосы под белую сестринскую шапочку.

- У меня вся землянка госпитальная, ко всем чертям, под завязку ранеными забита!

- Но я не...

- Черт! Оправдываться будешь потом! К столу! Ассистируй! Я не шестирукий Шива!

Второй хирург, широкоплечий, хохотнул.

И все трое внезапно, резко присели, и затылки ладонями закрыли: ухнуло рядом. Близко!

Внутри хирургической землянки все сотряслось, потом звон в ушах утих, и жахнуло уже поодаль.

- За рекой, - сказал тот, что потолще. - Оська, валяй оперируй. Натку нашли. Теперь Истольку отыщем. Истолька! Истолька-а-а-а-а!

Ажыкмаа уже стояла, выпрямив жесткую спину, у операционного стола.

Да и не стол никакой это был. Поставленные друг да друга ящики; и на них сверху положены широкие доски; и на досках лежит человек. Не в военной форме. А она думала - солдат. Простой мужик. В гражданском, штатском пиджаке. И это ее, ее руки стаскивают с него пиджак, стягивают рубаху, обнажают простреленную грудь, умело готовят операционное поле к танцу скальпеля.

Вот он, со скальпелем в задранных высоко, будто молится, руках. В маске. Круглые птичьи очки. Из-под маски ругается. Взрывы. Чей-то крик вверх, над землянкой. Человека убили. Они здесь человека оперируют.

- Миша, они тут нам навезли черт знает сколько народу! Ну мы же не медсанбат!

Поправил очки выгибом запястья. Ажыкмаа протерла и залила спиртом адскую, глубокую, как пропасть в горах, колотую рану.

- Это его штыком?

- Черт знает чем. Ната, шевелись быстрей! Зажимы!

Ажыкмаа железной негнущейся рукой подала тому, кого звали Осип, два зажима. Он наложил их на сосуды. Она глядела, как это происходит, глядела и не видела. Все видела ее душа.

"Душа, эй, где ты? Сказки все про тебя. Это я, меня здесь зовут Ната, и я все вижу".

Она стояла рядом с хирургом во все время операции; Осип то ругался, то орал, то ласково бормотал: "Лигатурку... лигатурку, вот так-то!" - то один раз чуть не влепил Ажыкмаа пощечину, за то, что она сразу не подала ему иглу и кетгут. Неожиданно все кончилось, и невидимые руки подняли раненого со стола и унесли; она уж думала, все, можно отдохнуть, как на столе лежал новый раненый, и это был ребенок.

- Великий Тенгри, - прошептала Ажыкмаа: так всегда шептала ее бабушка.

Второй хирург отошел к рукомойнику. На его халате появились новые красные пятна.

- Не зевай! - крикнул хирург Осип. - Что спишь! Выспимся на том свете!

Она видела - он слишком бледен.

- Вам надо выпить, - твердо сказала Ажыкмаа. - Спирту. Хоть немножко. И вам станет легче.

- Спирту! - заорал Осип. Его круглые очки блеснули жутко. - Ты подумай, Михал Петрович! Она предлагает мне хлебнуть! И как я тогда буду оперировать?!

- Еще лучше, - железным голосом сказала Ажыкмаа.

- Ну ты, чертова калмычка, хрен с тобой. Наливай!

Ребенок лежал на досках, кричал и плакал. Ажыкмаа постаралась на время стать глухой. Она деревянной рукой налила хирургу Осипу в мензурку спирт и протянула ему на ладони, так в Туве дорогому гостю протягивают чашку с горячим зеленым чаем, где плавают сливки, жир, кусочки черемши.

Хирург выпил и утер губы рукавом.

- Ну и все тогда, - пробормотал, - теперь резану не туда. Давай! Обрабатывай поле! Быстро! Очень много крови потерял!

Резали; шили; прижигали; зажимали; подтирали; и опять резали и шили, шили. Адская кройка, великое шитье. Кто-то будет жить. Кто-то не выживет. Лотерея. Война - это тоже парк с аттракционами, и крутится чертово колесо, и попугай вытягивает билеты из горы мусора. Кому - счастливый. Кому - смерть.

Глаза лежащего перед Ажыкмаа на хирургическом столе ребенка закатились под веки, он смешно, куриным клювиком, открыл рот; больше не кричал, не стонал. Это молчание испугало ее. Ребенок еще дышал.

- Умирает!

- Что ты так орешь, Ната. Успокойся. Просто давление падает. Сейчас кордиаминчик впрысну, кофеинчик - все будет прекрасно, не плачь. Мирово!

А разве она плакала?

Мокрые, стыдные щеки.

Щеки коснулась рука. Чужая. Резиновая. Осип не снял кровавую перчатку.

Отнял руку. На щеке алые полосы. Щека в крови.

Детская кровь. Детская.

- Ната, не падай! Мишка, держи ее!

Круглые очки горели, блестели. Слезились. Плавились.

Солдаты. Наши солдаты. Мирные жители. Раненые дети. Взяли город. Много людей перебили. И мы стреляли, и они. И мы бомбили, и они. Люди, что они такое? Мясо, фарш войны, а Тенгри ест этот кровавый, красный пирог и хохочет. Показывает белые, синие зубы. А город-то взяли. Взяли все равно. Город, он оживет потом, после войны, придут люди, выстроят новые дома, заселят их, переженятся, родят новых детей. Все новое! Жизнь новая! Туфельки новые, лаковые, с фабрики "Скороход"!

Дети умирают. Им страшно умирать. Они прожили на свете так мало. Слишком мало! Жизни всегда слишком мало, хоть тысячу лет живи! И старик умирает, а все жизни у Господа просит! А где ее найти, когда вся выпита? Но война, у нее острые зубы. Перемалывает и плоть, и кости.

Но душу ей не сгрызть. Душу!

Что такое душа? Сказки, сказки для деток на ночь. Нет души. Есть кровь, и, если она из тебя выльется вся, ты умрешь.

Лица бледнели и гасли и опять вспыхивали. Она слышала плохо. Уже очень плохо. И ничего не видела.

Есть душа. Ее тело - душа. Ее кости - душа. Ее танцевальные связки и сухожилия, растянутые до ужаса, до боли, - душа. Все падает, рушится. Меркнет. Исчезает - неумолимо, непоправимо. Истончается. Тает. Улетает.

И она летит. Так просто. Они еще кричат над ней. Она ребенок. Она только родилась, и перерезают пуповину, и закапывают в глаза альбуцид, все еще кричат, вопят: Ната! Ната! Ната! Очнись! И бьют по щекам. И сквозь зубы вливают спирт. Он безвкусный, но очень горячий. Жаркий. Он сжигает ей глотку навек.

Там, в землянке, и еще под открытым небом, в траншее, там лежит слишком много детей. Одни дети. Взрослых мало, а детей много. Лежат штабелями. Мерзлыми дровами. Плоскими досками. Их так много, что никакой Осип и никакой Мишка, и целый полк других хирургов не сможет, не успеет их прооперировать. Они все умрут. Умрут.

Воздух сгустился и поплыл между ее лицом и хохочущим ликом Тенгри, и глаза мертвого ребенка видели сквозь закрытые чужой красной резиновой рукой веки.

...все-таки влили ей в рот спирт, и обожгли язык и глотку, и она повернула голову и очнулась.

Очнулась на кушетке. Открыла глаза. Огромные окна, без занавесей, открывали голый разрушенный город - изъеденные бомбежками камни, кружевные, после артобстрелов, стены. В их окнах еще торчали стекла. А множество домов глядело пустыми глазницами. Глаза выбили.

Люди выбивали глаза людям и домам.

Люди расстреливали и взрывали людей и дома.

Дом - тоже человек; расстрелять его так просто.

Все так просто. Так...

- Фройляйн Инге, вы пришли в себя? Превосходно! Как вы сейчас?

Ажыкмаа изумленно спустила ноги с кушетки.

Ноги обтянуты фильдеперсовыми чулками.

Ноги в лаковых туфлях на каблуках. Лак потерся, потрескался на сгибах. Война.

- Я? - Ей пришлось заново вслушиваться в свой охрипший голос. - Спасибо, герр Штумпфеггер, мне уже лучше.

Подумала быстро и сказала бодро:

- Мне уже совсем хорошо.

- Ну вот и славно.

Врач в белом халате, в белой шапочке, она тоже в белом халате, только ткань без единого пятна крови. Все lege artis. Comme il faut. Дверь открыта настежь. Окно распахнуто. По комнате гуляет весенний ветер. Комната - ординаторская госпиталя. Они с доктором говорят на незнакомом языке, но она все понимает, и он тоже. Она догадывается: язык - немецкий, и она немка, и доктор немец. И это Берлин, а может, Кобленц.

А может, Дрезден. А может, Потсдам. А может, Росток. А может, Эссен. А может, Гамбург.

Руины. Развалины. Кружевные, на просвет, серые стены.

Война рядится в серые кружева. Модница.

Ажыкмаа проглотила слюну, загнала внутрь тошноту. На столе перед доктором Штумпфеггером, на стекле, лежала отрезанная ручка маленького ребенка. Кисть. Очень аккуратно отрезанная, и кровь аккуратно остановлена зажимами. Уже не кровит. Несколько капель на стекле, и все.

- Что...

Доктор опередил ее вопрос. Перехватил глазами ее глаза и насильно поднял их от детской отрезанной, будто лягушачьей лапки.

- Не волнуйтесь. Материал для научных изысканий. Младенец умер прямо на операционном столе. Фюрер будет доволен, если мы ему представим...

Доктор говорил старательно, четко и обильно, но она не слушала. Не слышала.

Встала, чуть пошатнулась на каблуках.

- Я готова.

- Прекрасно. Прошу!

Герр Штумпфеггер вежливо пропустил ее вперед себя, и она первой вышла в открытую дверь.

Это была работа. Пот тек по спине, как всегда, когда она работала в операционной. Она едва успевала поворачиваться. Кроме Штумпфеггера, в огромной операционной, устроенной в холле госпиталя, работали еще четыре опытных хирурга. Завывала сирена воздушной тревоги. Они никуда не уходили, продолжали работать. Резали, зашивали, зажимали, опять разрезали и снова шили. Каждодневный труд, ему их учили долго и старательно; и они старательно и долго учились, а теперь вот пришла война, и русские наступают, русские уже рядом, и у них сегодня, после двух налетов русской авиации, так много раненых, так много орущих, требующих жить детей и испускающих дух стариков. Старики устали жить. Устали от войны. Они проклинают Фюрера, что он все это с ними сотворил. Они проклинают себя, что родились в это время: чуть бы раньше или чуть позже, и войны бы не застали. Чушь. Война идет всегда. И везде. Ее нельзя миновать. От нее невозможно убежать.

От нее можно убежать только в смерть: там спокойно.

Но где гарантия, что ты не родишься завтра? И не увидишь самую страшную войну на свете?

Раненые. Старики. Девушки. Дети. Простые люди. Бродяги. Богачи. Всех уравнял страх смерти; и эти раны, и эта фонтаном хлещущая из артерий кровь. Иглу! Кетгут! Зажим! Все как всегда. Все как обычно. Госпиталь. На каталках санитары то и дело ввозят в гигантскую операционную раненых. Сколько их там? Вся земля.

И ввезли на каталке, и сгрузили на стол, как бревно, человека, мужчину; и Ажыкмаа всматривалась, так впивалась глазами в его лицо, что сама себя позабыла.

И это не она кричала, а другая, через горы времени:

- Никодим!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЖИВОТ НЕЖНЕЕ НОЧИ

[дневник ники]

2 октября 1942 года

Сейчас два часа ночи. Я совершенно не хочу спать. Всю трясет. Мы с Татой Измайловой решили подежурить в парадном. Я сижу на корточках у стены. Взяла с собой из ящика письменного стола дневник. Чернильница-непроливайка стоит на полу, у моих ног. Ручку неудобно окунать, но в перышке, если хорошо зацепить, чернил надолго хватает. Иногда на все предложение.

Тишина. Мы с Татой смотрим друг на друга, потом слушаем тишину, и мне кажется - у нас уши шевелятся, как у зверей.

С конца августа налеты - то и дело. Фашисты будто задались целью разбомбить город. После бомбежек там и сям горят дома. Мы слышим на улицах стоны и крики раненых. Об убитых я стараюсь не думать. Крепко зажмурюсь, крепко-крепко - и мысли куда-то проваливаются. Немцы рядом. Они, наверное, думаю, что вот-вот возьмут нас без боя. Они обстреливают город из дальнобойных орудий. Их самолеты бомбят железнодорожные вокзалы, речной вокзал, пристани и гавань.

Мы голодаем. Продуктов почти нет. Но мы бодримся.

Мама ушла на фронт. Зачем она это сделала? Зачем бросила нас?

Я так плакала, когда она уезжала. И она ужасно плакала, у нее так страшно вспухли губы, как будто ее кто-то долго-долго бил по губам, по лицу.

От бабушки и дедушки давно нет почты. Мне сказала старая Марихен из первого подъезда, что в Гатчине фашисты. А я так крикнула ей: "Марихен! Не верю тебе!" А она сморщилась вся, заплакала и прохрипела: "Если они сюда войдут, они меня первую убьют, я ведь немка, а советская немка - это предатель Великой Германии".

Нам всем надо быть очень сильными. Очень-очень. Но так трудно быть сильным. Особенно девочке. Я стараюсь. Но у меня не всегда получается. Иногда я отворачиваюсь лицом к стене, чтобы меня не видел Гришка, кусаю губы и реву. Позорно, как корова. Ника, рева-корова. И я шепчу себе: все, брось, кончай, прекрати сейчас же, и тру мокрое лицо кулаками, а потом бью себя кулаками по лицу. И думаю: а если немцы вот сейчас войдут в подъезд, увидят меня и станут пытать! Как я заплачу тогда?

13 октября 1942

Полночь. Сегодня я у Таты. Все в доме уже спят. Я сделала все задания - и по математике, и по физике. Очень тихо. Я с собой взяла в портфельчике дневник. Вот вынула тетрадочку, напишу в нее немного. Меня трясет, уж не заболела ли я? Хорошо думаешь и пишешь, когда тишина.

Ленинград привык к воздушным тревогам. Мы говорим: "Ну вот, опять бомбежка", - будто бы: "Ну вот, опять похолодало". Я привыкла к артобстрелам. А первое время боялась ужасно. Зуб на зуб не попадал.

Часто думаю о Гитлере. Какой он. Я видела его портреты. Очень противный. Особенно эти гадкие усики. Наш товарищ Сталин такой хороший. Гордый и сильный. Он настоящий герой. А Гитлер подлец.

Нам выдают сейчас очень мало продуктов. Все знают, почему. Немцы перекрыли дороги к Ленинграду. Но наши все равно прорываются. Как важно сейчас не упасть духом! Тата все время плачет. Она однажды обняла меня рукой за шею и прошептала мне на ухо: "Ника, будь готова к тому, что все скоро кончится". Я спросила: "Как это кончится? И почему все?" А Тата так сморщилась жалобно и шепчет мне одними губами, я еле услышала: "Ну, все. Мы кончимся. И Ленинграда не будет". Я зажала ей рот рукой. И по моим пальцам текли Татины горячие слезы.

Я не знала, что ей ответить. Я хотела сказать: "Татка, да успокойся ты! Где же твое мужество?! Ты же комсомолка! Мы должны вынести все, как бы нам ни было трудно!" Но слова застряли у меня во рту. Я не смогла ей так сказать. Потому что меня самое заколотила дрожь, и я представила, как нас всех сначала мучают, потом расстреливают немцы в черных круглых касках.

И мы обе плакали с Татой, обхватив друг друга руками.

А по радио говорили: "На подступах к Ленинграду войска врага несут большие потери!"

Тата затрясла головой и опять беззвучно прошептала: "Все вранье".

А я улыбнулась и сказала ей: не смей! Это чистая правда! Наши солдаты нас защитят! И чтобы я больше никогда от тебя не слышала!

И Тата пошла на кухню и приготовила нам чай из довоенного зверобоя, с сахарином.

24 октября 1942

Нам сказали в институте: занятия отменяются на две недели. Потому что почти все студенты сейчас заняты на трудовом фронте. А мы первокурсники. Мы еще маленькие. Я числюсь в санитарном отряде.

Только я заметила за собой: я перестаю думать. Не могу ни задачки решать, не могу вникать в смысл, когда читаю. В институте у нас холод страшный, все сидят, ежатся, поджимают под себя ноги и греют руки дыханием. Ни одна печь не топится. Все время охота есть, а еды нет. Она, конечно, есть пока, но ее очень мало. Хлеб выдают двести граммов в день. На десять дней еще дают сахара двести шестьдесят граммов, но вместо сахара уже отсыпают сахарин. А еще положено двести пятьдесят граммов мяса, сто пятьдесят граммов сливочного масла и триста граммов любой крупы. Мне почему-то все время доставалась перловка. Тата смешно называет ее: "шрапнель". А мясо уже перестали давать.

У нас на курсе Венька Немилов даже частушку по этому поводу сочинили:

Нету мяса ни куска -

Станешь тощим как доска!

Как скелеты в бой пойдут -

Станет Гитлеру капут!

Все ее распевали сначала, а потом староста Вихров петь ее нам запретил: как прикрикнет на нас, обозвал подрывниками и предателями Родины, сказал, за такие частушки Сталин может и в тюрьму посадить. Сейчас надо боевой дух в солдатах поднимать, а не про скелеты петь!

А вечерами и ночами я по-прежнему дежурю на чердаке. Завыла сирена воздушной тревоги, и все жители дома побежали в бомбоубежище, а я одна осталась. Хоть я и привыкла к налетам, а все равно поджилки трясутся. Стою, слушаю гул самолетов. Вижу в чердачное окно: на тротуаре разорвалась фугаска. Я зажмурилась. И вдруг прямо у моих ног, в проеме двери, падает зажигательная бомба! Сердце во мне забилось крепко-крепко. Я думала, ребра пробьет. Мысли проносились быстрые, бешеные. Брать щипцами? В бочку с водой тащить? Засыпать песком?

Мешки с песком - вот они, в углу! Прыгаю как кошка на мышь! Хватаю мешок! И почти полмешка на бомбу высыпаю!

И все сыплю песок, сыплю, хотя понимаю: потушила уже, потушила...

Глаза скосила - вижу, лопата в углу. Можно было лопатой песок подцепить.

Вижу в окно: дом напротив, и чердак насквозь просвечен, просто полыхает! И люди бегают. Знакомые лица. Это наши ребята, со второго курса. А пламя - это зажигательные бомбы вспыхнули и разгорелись! У них что, ни воды, ни песка нет?!

Хватаю в одну руку ведро с водой, в другую - мешок с песком, и бегу в соседний дом, и кричу: "Ребята, вот вам песок, вот вода, тушите быстро, иначе пожар, и всем конец!"

Девушка передо мной. Губы дрожат. Глаза огромные, светлые. Говорит мне: "Спасибо, товарищ. Как вы вовремя, товарищ!"

А я на наручные часики гляжу: первый час ночи.

Часики мне тетя Фая подарила. В тот же год, когда мама подарила мне золотые сережки с гранатиками, и мне протыкали уши раскаленной швейной иглой, а под мочку подкладывали ржаную корочку. Я не издала ни звука, терпела. И мама сказала: "Ты герой".

Я девушку обняла и поцеловала. Сказала ей: "Не бойся, опасность позади".

И тут отбой. Закончилась тревога. И снова мы живы.

Я это пишу у моей двоюродной сестренки Коры. Кора год назад приехала в Ленинград из Москвы да так и осталась здесь. Хотела поступить в Академию художеств, не поступила. Я часто приезжаю к ней. Она снимает маленькую комнатку в огромной коммунальной квартире на Пятой линии Васильевского острова. Работает на Кировском заводе. Ей по рабочей карточке выдают четыреста граммов хлеба, и она делится со мной.

Мы вечерами сидим за круглым столом, жжем керосиновую лампу и бесконечно говорим о еде. Все о еде и о еде. Хлеб съедим после того, как Кора придет со смены, а есть больше нечего. И Кора мне рассказывает о пирогах с капустой и яйцом, о том, как она их сама пекла в Вышнем Волочке у бабушки Ены. А я ей - о курочке с чесночком, мама так любила готовить.

Мама! Я не могу представить, как она там на фронте.

Сейчас сяду писать ей письмо. Пишу, а губы сами шепчут: мамочка, ты не думай, мы тут выдержим, мы все выдержим.

31 октября 1942

Опять ночь, и опять чердак. Наши зенитки бьют. Слышала, как бомбы свистят. И бомбы, и пули так противно свистят! Понимаешь: вот летит и свистит твоя смерть, и становится так тоскливо, одиноко. Страх притупился. Остались тоска и боль.

Кора устроила меня к себе на завод. Я хочу по мере моих сил помогать стране.

Сидела на чердаке, на старом сундуке. Что в сундуке? Чьи-то старые тряпки, чья-то прошлая жизнь. А если заглянуть? Из сундука доносится приятный запах. Старые духи. А та, что душилась этими духами, может быть, давно умерла. И вдруг я подумала: какая разница, когда умрешь? Во время войны, после? Убьют, или доживешь до глубокой старости, и тебя, дряхлую, положат в гроб и свезут на Пискаревку?

И все же страх есть. И озноб. И жуть охватывает, когда опять, с неба, вокруг тебя - этот мерзкий свист.

Скоро утро, и на завод.

После смены пришла домой, шатаясь - от усталости и от голода. В институте занятий нет: отменили. Когда возобновят, неизвестно.

Ночь пришла, а спать не могу. В ушах дикий вой сирены. На стенах ходят черные тени. Я вскакиваю в постели и прижимаю пальцы ко рту, чтобы не кричать.

Ругаю себя: Ника, ты что, в нытика превратилась?! Да ты просто тряпка после этого! Другие терпят, высоко голову держат, а ты! Кляча водовозная, как говорила баба Ена! Оглянись вокруг-то, шепчу себе, сколько рядом с тобой замечательных людей! И они каждый день говорят тебе - и словами, и глазами: держись, Ника, война все равно кончится когда-нибудь! У тети Фаи сейчас не бываю: у нее трое детей, да еще я свалюсь на голову, лишний рот. Надо совесть знать. А гостинца, чтобы привезти, нет никакого. Разве свой хлебный паек прихватить. Дети поедят. А я останусь голодная и не смогу дежурить на чердаке - упаду.

Тетя Фая недавно сама позвонила мне. Я ее голос по телефону не узнала. Думаю, кто это шелестит, как сухой листок осенний? А она мне: "Здравствуй, Никочка, как ты? А я еле держусь на ногах. Нюся захворала, у нее по всему тельцу чирьи пошли! Жижилка так отощала - сил нет глядеть, душа разрывается... И у Фофы нарывы. Я нашла в подвале старый лук, луковицу разрезала, испекла и девчонкам к чирьям горячий лук прикладываю... Никочка, смотрю на себя в зеркало - там вместо меня загробная тень! Никочка, если я завтра умру - я тебе завещаю свои коралловые бусы! Пригляди за девчатами, ладно?"

Я ничего не могла говорить, только плакала в трубку.

Сердце от жалости ныло. Я положила трубку, прислонилась лбом к коридорной стене и зарыдала в голос. Из комнаты напротив вышла старая Марихен - она сидела в гостях у Елены Дометьевны. Марихен поглядела, как я рыдаю, и строго изрекла: "Москва слезам не верит, а Петербург и подавно. Выше голову!" По старинке сказала - "Петербург".

И я выше голову подняла, и вытерла кулаком глаза, и постаралась улыбнуться старой Марихен. И она улыбнулась мне, а зубов у нее во рту - раз, два, и обчелся.

У меня ноги слабеют, руки не двигаются. Даже ручку, и то держу с трудом. Иногда перо обмакнуть в чернильницу нет сил.

Я маме ни слова не напишу об этом.

От нее с фронта письма приходят редко. Я каждый конверт целую и к щекам прижимаю.

О папе стараюсь не думать. Я тоже ему пишу, все время. Но от него ответа нет и нет. И похоронки на него тоже нет. И то, что без вести пропал, тоже письмо не шлют. Где он?

Я буду ждать его до последнего. До победы.

В пятницу ездили с Корой к тете Соне. Она только что похоронила мужа, дядю Сергея. Еще девяти дней нет. Тетя Соня говорит: он, когда услышит сирену тревоги, весь вытянется на кровати, вцепится пальцами в одеяло и хрипит: "Сонюшка, только чтобы не в постели сгореть! Не в постели! Не хочу мучиться живьем в огне!" Умер ночью, уснул и не проснулся. Сердце остановилось. Тетя Соня исхудала страшно. От нее остались кожа и кости. Она нас хорошо встретила: на обед был ржаной хлеб, посыпанный довоенными приправами - перцем, куркумой, кориандром, это вместо масла, - на дне баночки засохшее сливовое варенье и кипяток с полосатыми "подушечками". Она смотрела на нас с Корой круглыми глазами, и в них плавали слезы. Она все шептала: "Девочки, как я люблю вас, так люблю, вы мне как доченьки, только, пожалуйста, не уходите на фронт, не уходите".

И мы обнимали тетю Соню и крепко целовали ее, и лица у нас у всех были мокрые и соленые.

.

10 ноября 1942

Я сегодня ездила в институт. Там с нами проводили политбеседу.

Сейчас десять вечера, я уже дома. Поставила на плиту чайник, жду, когда он запоет.

Политбеседа была прекрасная. Мне очень понравилось. Мы сначала читали вслух, потом все вместе обсуждали речь товарища Сталина. Товарищ Сталин произнес эту речь шестого ноября на торжественном заседании правительства в Москве.

Речь совершенно удивительная. Я под впечатлением! Такое чувство, что в этой речи товарищ Сталин дал мне, да и не только мне, но и нам всем ответы на все самые больные вопросы. Нам всем нужна вера в победу. Товарищ Сталин дает нам эту веру! Да, я знаю, что война еще долго будет. Но мы победим. Мы! Победим!

И я сказала себе: Ника, ты должна быть храброй и стойкой. Переноси все невзгоды с улыбкой. Выше голову, как говорит старая Марихен!

Седьмое ноября я запомню на всю жизнь. Весь Ленинград был в развевающихся на ветру красных флагах. Серые камни и красные огни. Над улицами растянуты лозунги и призывы. На трамваях, автобусах, на автомобилях и грузовиках тоже трепетали красные флажки. Отовсюду звучала бодрая музыка. Как до войны! Не было демонстрации, это да; но на самом деле она была у всех в сердцах. Наша сила - с нами!

А вечером мы с Корой пошли в кинотеатр "Форум", смотреть фильм "Депутат Балтики". Я в восторге и от фильма, и от праздника!

20 ноября 1942

Последняя декада ноября. Морозы усиливаются. Хотя по сравнению с настоящей зимой они пока ерундовые. А Нева уже замерзает у берегов. Я так люблю эти плоские ломкие, как сахар, льдины, на льду сидят черные утки. Где они добывают пропитание?

Сирена тревоги воет по два, по три раза в день. Нас на заводе предупредили - продуктовый паек еще урежут. Хлеба теперь полагается сто двадцать пять граммов в день. Когда обедаешь в столовой, из твоей карточки за суп вырезают талон: "25 гр. крупы", за кашу "50 гр. крупы", за котлету "50 гр. мяса". Мы с Корой решили так: едим одну неделю только суп, а другую - котлету без гарнира. Мы это здорово придумали!

Кора с Васильевского острова переселилась в общежитие - у нее не хватало денег оплачивать комнатушку. А я подселилась к ней. Вдвоем нам легче. Гришка теперь один.

В институте возобновили занятия. Они длятся четыре часа. Я посещаю все лекции, все аккуратно конспектирую. Уже думаю, как буду сдавать сессию. В аудиториях дикий холод, об отоплении нет и речи.

Мы с Корой как-то взбодрились, окрепли духом. Хотя иной раз и разрыдаемся, и прижмемся друг к дружке, и так сидим, крепко обнявшись. Мы очень исхудали. И у нас, как у дочек тети Фаи, по телу пошли волдыри. Это от голода.

Вчера опять ходили в "Форум". Смотрели кинокартину "Маскарад".

23 декабря 1942

Каждый день хожу на занятия в институт. На заводе работаю в вечернюю смену. Сессия начнется сразу после Нового года. До конца января надо сдать три экзамена и пять зачетов. Еще одно горе: отключили электричество. Света нет. На плитке горячее не приготовишь. Лекции идут в темных аудиториях. В гардеробе тетя Ксеня стоит со свечкой, как во времена Пушкина. Общежитие погружено во мрак. И когда свет дадут - никто не знает. Всю энергию бросают на военную промышленность. На заводе свет есть!

Вот пишу это все в дневник и думаю: а скоро ведь Новый год. Военный Новый год... И так захотелось мне поздравить всех наших советских людей с наступающим Новым годом!

Вот сейчас я это и сделаю.

Поздравляю вас, все наши любимые, близкие и далекие, с Новым 1943 годом! Желаю вам весело встретить его около пушистой нарядной елки! Пусть этот год принесет нам победу над врагом! Пусть вернет нам нашу прежнюю безоблачную, счастливую жизнь! Наши дорогие, милые, любимые! Призываю вас: будьте мужественными, будьте стойкими! Наступит час - и закончатся все наши огромные страдания. Мы победим Гитлера.

Уже четыре месяца фашисты рвутся к Ленинграду. Но обломают они зубы! Мы стоим насмерть! Мы крепко бьем врага на подступах к Ленинграду! Мы счастливы каждой, даже самой маленькой победой! Каждой отвоеванной деревней! Каждой взятой высотой! А блокаду мы переживем. Мы сдюжим! Все родные, дорогие, будьте только здоровы во имя нашей победы! Держитесь! Изо всех сил!

[дитя гитлер]

- Лоис! Лоис, посмотри, что делает наш любименький, золотой мальчик!

Моя мать, Клара Шикльгрубер, беспомощно, как птичка, оглянулась на моего отца, Алоиса Шикльгрубера. Я сидел у матери на руках, в новом шерстяном костюмчике, мама поправляла мне белый воротничок, обшитый венским кружевом, а я корчил ей рожи, как обезьяна.

- Погляди, какую рожицу он состроил! Не иначе, актером будет!

- Мама, я стану судьей, - басом сказал я и скорчил самую важную рожу, какую только скорчить мог. - Я буду судить людей. Если они провинятся, я буду сажать их в тюрьму. За решетку. И они будут плакать и кричать, и цепляться за решетку руками, и проситься на волю. Но я их накажу! Ведь ты же наказываешь меня за проступки!

И я нагнулся и изобразил, как шлепает меня по заду мать.

- Судья ты мой! - воскликнула моя мать Клара Шикльгрубер и крепко расцеловала меня. - Да я сама рада буду к такому судье в лапы попасть!

И еще поцелуй. И еще.

Медленно подошел отец. Я слышал его тяжелые шаги по половицам нашего дома в Пассау.

- Клара, хватит тетешкать парня. Он уже взрослый. Ему уже пять лет, а ты обращаешься с ним, будто он сосунок. Он уже взрослый мужик! Дрова рубить пора!

Вот отец совсем близко. Он протянул руку и холодными пальцами коснулся моего носа.

- А ты знаешь, Клара, - задумчиво сказал он, и угроза послышалась в его голосе, - он на меня ведь ни капельки не похож.

Моя мать закудахтала как курица.

- Как это непохож! Как это непохож! Очень даже похож! Очень даже! Вылитый ты! Как две капли воды! Как две...

- Замолчи, Клара, - поморщился отец, - это все я уже слышал.

Он взял мое лицо в свои руки. Ладони тоже были холодные. Мое личико быстро замерзло.

- Папа, у тебя ладони как у мертвеца, - весело сказал я.

Мой отец Алоис вздрогнул. Плотнее прижал руки к моим щекам.

- Ах ты, ах ты, - невнятно пробормотал он, - какие щечки, какие яблочки, так бы и съел. Так бы и откусил. Зубы запустил. Яблочки. Красненькие. Наливные.

Отец оскалил зубы и стал похож на волка. Мать испуганно потянула меня к себе. Ее широкие, лопатами, рабочие пальцы грубо и больно врезались мне под ребра.

- Лоис, ты спятил! Зачем ты ребенка пугаешь!

Мой отец продолжал скалиться мне, волчья усмешка на его лице застыла, будто прилипла к зубам и губам.

- Я не пугаю, - бормотание стало еще более невнятным, страшным, - я ничуть не пугаю... я... просто веселюсь... веселюсь... с моим мальчиком... с наливным яблочком...

Отец приблизил свое лицо к моему лицу. Я попытался повторить его усмешку, показать ему все свои зубы. Не получилось. Тогда я отпрянул. Зарыл голову в складки платья на груди моей матери. Шершавая, плотная грубая ткань оцарапала мне нежную щеку. А может, это был острый край деревянной пуговицы. Я захныкал и крепко прижался к матери. Она положила обе широких ладони на мою спинку, под лопатки, и сильно-сильно прижала меня к себе. Ладони, в отличие от отцовых, у нее были горячие, как угли. Как стенка нашей печки, если ее от души натопить дубовыми дровами.

- Дай мне его, - властно сказал мой отец Алоис и протянул ко мне руки.

- Лоис, ты пьян! Ты напился пьяный! Ты не в себе! Как я дам тебе ребенка!

- Дай! Я трезв как стеклышко!

Мать обнимала меня. Обвила меня теплыми руками. Мне было так приятно. Я прилип к ее горячему, плотному как черствый пирог, костистому крепкому телу. У моей матери широкие плечи и толстые запястья. Она лучше мужчины копает лопатой землю и лучше любой женщины печет сладкий кухен, я так его люблю. Еще она прекрасно, очень вкусно делает яблочный штрудель с корицей. Запах от штруделя ползет из дома на улицу, и окрестные мальчишки и девчонки сбегаются к нашему дому, и кричат, и шепчутся: фрау Клара печет штрудель, может, мы ей песенку споем, и нам кусочек отломится!

- Дай, - настойчиво, уже грозно повторил мой отец и взял меня за плечи, и рванул к себе.

- Нет! - крикнула моя мать. У нее стали огромные от страха глаза.

- Дай!

- Нет!

Мои родители рвали меня друг у друга из рук, забыв о том, что я живой. Отец вцепился мне в плечи. Дергал больно. Мать все сильней обвивала меня большими пылающими руками. Отец тянул на себя. Мать -- к себе. Рывок, еще рывок. Больно! Еще рывок. Мне больно!

- Мне больно! - крикнул я пронзительно.

Мой отец сделал усилие и дернул меня к себе так, что я взвизгнул. От моего визга лопнуло стекло в лампе под абажуром.

- О мой Бог, - сказала моя мать, и ее толстые губы задрожали, - что ты делаешь, Лоис!

Мой отец Алоис держал меня на руках. Я орал. Его слишком твердые пальцы впились в мои плечики, в мои подмышки, в мою спинку. Я тряс ногами и извивался в его жестких, как плоскогубцы, железных ручищах. Он засмеялся. Страшным смехом. Очень обидным. Меня будто хлестали мокрой веревкой, вот какой это был смех.

Отец держал меня на весу, осколки разбитой лампы валялись под столом, мать плакала. Она отворачивала голову и старалась, чтобы отец не увидел ее слез, но она очень громко хлюпала носом, и у нее слезы текли не только из глаз, но из ноздрей тоже. И она утиралась передником и обшлагами.

Отец встал, продолжая держать меня. Я бил ногами, вырывался из его рук. Но меня впервые в жизни держали так крепко. Так жестоко.

- Ты, - сказал мой отец и придвинул ко мне усатое, властное, страшное, круглое лицо, - ты! Перестань орать! Перестань дергаться! Я что тебе, хищник, да?! И сейчас тебя сожру?!

- Лоис, - сказала моя мать и особенно громко хлюпнула носом, - ты напугаешь его на всю жизнь!

Отец стоял, держал меня на вытянутых руках и смотрел на меня так, как будто я был подопытной лягушкой. Мы с мальчишками ловили лягушек, распяливали их на дощечках и отрезали им сначала задние лапки, затем передние, потом потрошили их, потом отрезали головку. Отрезанные лапки продолжали дергаться, а мы смеялись: живые! Живые!

И вот я теперь такой лягушонок. И мой отец сейчас отрежет от меня сначала одну ножку, потом другую, и будет смотреть, как мои ножки дергаются, дергаются, судорожно сгибаются в коленках.

И тут отец неожиданно захохотал.

Он хохотал весело, блестя зубами, шевеля тараканьими усами, раскатисто, громоподобно, и моя мать поспешила насухо вытереть передником глаза и подобострастно улыбнуться. У моей матери не хватало во рту острого клыка. Поэтому, когда она улыбалась, она казалась старой, хоть была еще молодая.

- Ха-ха-ха! Клара, ну и выражение лица у него! Как у солдата на плацу, когда ему кричат: за провинность сотня шпицрутенов!

- Ха-ха-ха! Да, мордочка что надо! Ну, засмейся, сынок! Видишь, папа с тобой шутит! Папа играет! Это такая веселая игра! Такая...

Я скорчил самую ужасную свою рожу, закатил глаза под лоб, забился в руках отца, и меня обняла тьма. Перед тем, как я упал во тьму, я увидел: все осколки с пола собрались, соединились опять в целехонькую лампу, лампа взлетела и сама ввернулась под абажур, и сам собою вспыхнул свет, и я обрадовался, и потом заплакал, потому что свет был очень яркий, он ударил мне по глазам, и я захотел, чтобы настала тьма, и она настала.

А потом я проснулся в своей кроватке. Моя мать наклонялась надо мной. У меня на лбу лежало мокрое холодное полотенце. Я сдернул полотенце и сбросил его на пол. Скривился и заревел. Мать вытирала передником слезы у меня со щек и причитала:

- Вот, бледненький такой лежит, а ведь румяненький такой был, просто настоящее яблочко, настоящее. Зачем полотенчико на пол бросил? На полу пыль.

Она подняла с пола полотенце и перекинула его через локоть. Я сквозь слезы спросил мою мать:

- А папа правда пьяный был?

- Правда. От радости, - сказала моя мать и сжала в кулаке грязное полотенце.

- От какой радости?

- У него другая женщина.

- Что такое другая женщина? - спросил я растерянно мою мать, и она медленно отвернулась от меня.

- Когда мужчина радуется, как пьяный, но он не пьяный.

- Мама, я хочу штрудель! - сказал я и слизнул слезу с губы. - У нас еще остался штрудель?

И моя мать послушно пошла на кухню, и вернулась, и принесла мне на фаянсовой тарелке с золочеными краями кусок штруделя, и он пах корицей, жженым сахаром и спелым штрейфлингом.

[интерлюдия]

Так говорит Черчилль:

Я стремился найти какой-либо путь для оказания помощи Вашей стране в ее великолепном сопротивлении впредь до осуществления рассчитанных на более длительный период мероприятий, по поводу которых мы ведем переговоры с Соединенными Штатами Америки, и которые послужат предметом Московского совещания. Г-н Майский заявил, что испытывается сильная нужда в самолетах-истребителях ввиду Ваших тяжелых потерь. Мы ускоряем отправку 200 самолетов "Томагавк", о которых я телеграфировал в своем последнем послании. Наши две эскадрильи в составе 40 "Харрикейнов" должны прибыть в Мурманск около 6 сентября. Вы понимаете, я уверен, что самолеты-истребители составляют основу обороны метрополии. Кроме того, мы стремимся достичь преобладания в воздухе в Ливии, а также снабдить Турцию, с тем, чтобы привлечь ее на нашу сторону. Тем не менее я мог бы отправить еще 200 "Харрикейнов", что составило бы в общей сложности 440 истребителей, если бы Ваши пилоты могли эффективно их использовать. Речь идет о самолетах "Харрикейн", вооруженных восемью -- двенадцатью пулеметами. Мы нашли, что эти самолеты весьма смертоносны в действии. Мы могли бы послать в Архангельск 100 штук теперь и вскоре вслед за тем две партии по 50 штук вместе с механиками, инструкторами, запасными частями и оборудованием. Тем временем могли бы быть приняты меры, чтобы начать ознакомление Ваших пилотов и механиков с новыми моделями, если Вы их прикомандируете к нашим эскадрильям в Мурманске. Если Вы сочтете, что это принесет пользу, соответственные распоряжения будут даны отсюда; исчерпывающая объяснительная записка по техническим вопросам передается по телеграфу через нашу авиационную миссию.

Известие о том, что персы решили прекратить сопротивление, весьма приятно. При всей важности защиты нефтяных источников целью нашего вступления в Персию было в еще большей степени стремление установить еще один сквозной путь к Вам, который не может быть перерезан. Имея это в виду, мы должны реконструировать железную дорогу от Персидского залива до Каспийского моря и обеспечить ее бесперебойную работу, используя дополнительное железнодорожное оборудование, доставляемое из Индии. Министр Иностранных Дел передал г-ну Майскому для представления Вам примерные условия, на которых мы хотели бы заключить соглашение с Персидским Правительством с тем, чтобы иметь дело с дружественным народом и не быть вынужденными тратить несколько дивизий только на охрану железной дороги. Продовольствие посылается из Индии, и если персы подчинятся, то мы возобновим платежи за нефть, причитающиеся в настоящее время Шаху. Мы приказали нашему авангарду продвигаться вперед с тем, чтобы наши силы встретились с Вашими в месте, которое будет установлено командующими где-либо между Хамаданом и Казвином. Было бы хорошо, чтобы весь мир знал, что британские и советские вооруженные силы действительно подали друг другу руки. По нашему мнению, было бы лучше, чтобы ни мы, ни Вы не вступали в Тегеран в настоящее время, ибо нам нужен лишь сквозной путь. Мы устраиваем крупный базисный склад в Басре и надеемся построить там хорошо оборудованный тепловодный порт для приема грузов из Америки, которые таким путем наверняка достигнут районов Каспийского моря и Волги.

Не могу не выразить вновь восхищения британского народа великолепной борьбой русских армий и русского народа против нацистских преступников. На генерала Макфарлана произвело чрезвычайно большое впечатление все, что он видел на фронте. Нам предстоят очень тяжелые дни, но и Гитлер не проведет приятной зимы при нашей все более увеличивающейся бомбардировке с воздуха. Мне доставило удовольствие весьма твердое предупреждение, сделанное Японии Вашим Превосходительством относительно товаров, прибывающих через Владивосток. Президент Рузвельт при встрече со мной был как будто расположен к тому, чтобы занять твердую позицию в случае дальнейших агрессивных действий со стороны Японии, будь то на юге или в северо-западной части Тихого океана, и я поспешил заявить, что он может рассчитывать на нашу поддержку в случае войны. Мне очень хотелось бы оказать большую поддержку генералу Чан Кай-ши, чем мы были в силах оказать до сих пор. Мы не хотим войны с Японией, и я уверен, что ее можно предотвратить тем, что мы поставим этих людей, которых разделяют разногласия и которые далеко не уверены в самих себе, перед перспективой образования самой мощной коалиции.

Уинстон Черчилль,

30 августа 1941 года

[гитлер и ева]

Пустыня стола.

Ледяная пустыня.

Далеко друг от друга чашки, тарелки стоят. Вилки опасно блестят. Ножи селедками плывут.

Далеко, далеко, на краю стола, сидит женщина. Белое пламя кудрей завивается, дышит вокруг головы. Ее лицо похоже на ветер, льется, течет. Перед женщиной прибор: глубокая миска на плоской тарелке - для супа; серебряная длинная тарелочка - для жаркого; длинный, как берцовая кость, бокал; ложка справа, вилка и нож слева.

Лакей вежливо приподнимает крышку супницы. В нос лакею ударяет струя горячего пара. Он осторожно, будто ловит сетью рыбу, опускает в супницу половник.

Кудрявая блондинка поднимает бледное лицо. Пристально смотрит - будто вдаль, будто в горах. Далеко, на другом краю стола, на другом краю земли, сидит человек. Женщина видит его круглые, пуговицами, глаза, черную полоску усиков над дергающейся губой. До нее внезапно доходит: усики как у Чарли Чаплина. Она подносит к губам руку и прыскает в ладошку, как девчонка, смеющаяся над грымзой-бонной.

Тарелки женщины пусты. А у мужчины уже все в тарелки положено. Второго блюда лакей наложил щедро, сверх меры. Мужчина с черными усиками морщится: он же не слон, чтобы так много сожрать.

На первое у них суп из утиной печенки с грибами.

На второе - утка в яблоках, по-чешски - ей; жареные кабачки с морковными котлетами - ему.

На десерт - мороженое с коньяком и персиковым соком, а еще варенье из мелких китайских яблочек, Ева его так любит, он приказал сварить.

- Ева! - Голос доносится тускло и тоскливо, как по телефону - из Парижа или Лондона, издалека. - Ешь, пока горячее!

Женщина опускает голову. Ее щеки заливает краска. То ли стыда, то ли гнева. А может, удовольствия. Она, как и он, любит вкусно поесть. В отличие от него, она не знает, не понимает, что творится на Восточном фронте. Она не хочет вдаваться в подробности. Подробности страшны и неистовы, от них пьянеет голова и улетучивается рассудок. Она уже забыла, что она актриса. А ведь Лени Рифеншталь приглашала ее сниматься в фильме. И еще режиссеры приглашали; не надо помнить их имена. Все помнят и все записывают секретари. У любовницы Вождя хорошие секретари.

Женщина хочет сказать мужчине: "Я не хочу обедать, я еще не проголодалась", - но вместо этого разевает рот и говорит ясно, отчетливо, чтобы на далеком конце стола было слышно:

- Хорошо, Адольф! Все так вкусно, спасибо!

Где-то далеко, будто на том свете, раздается одинокий, строгий, раздраженный голос:

- Никогда не благодари меня! Благодарят только горничные!

Еще дальше, на другой планете, этажом или двумя ниже или выше, она не знает, в детской столовой обедают их дети. Их трое детей. Нет, пятеро, она перепутала. Да, пятеро, точно. И Вождь хочет еще ребенка. Это значит, она скоро опять будет ходить с животом. У нее такая славная фигура, что живот не видно даже на сносях, если носить платье с широкой складчатой юбкой.

Пять родов - и великолепная талия. И спортивная, высокая и красивая грудь. Сильные руки, сильные ноги. Идеал белокурой тевтонки. Женщины Германии берут с нее пример.

Восточный фронт? Ерунда. Это же блиц-криг. Скоро все закончится.

А для Вождя - начнется.

Он будет разбираться с новыми землями. Ее герой. Ее завоеватель.

Когда-то он и ее завоевал.

Она вздохнула, проследила за рукой лакея и погрузила ложку в густоту супа. Выловила коричневый разваренный гриб. Это не трюфель. Нет, точно не трюфель. Это белый гриб, о, лишь бы не червивый. Она страшно боится червивых грибов.

Пятеро детей уже не стучат за стеной ложками и чашками.

И трое не стучат.

Они молчат. Они молчат у нее в пустом животе. Тяжело дышат у нее под гулким черепом.

Это она сама так медленно, трудно дышит, в окружении нежной горячей еды, под стеклянным взглядом лакея.

Далеко, на том краю земли, ледяной одинокий голос выдавил жестко, натужно:

- Ева! Почему ты не ешь? О чем ты думаешь?

Она заставила себя широко, белозубо улыбнуться. Поднесла ложку с гладким, как улитка, грибом ко рту. Втолкнула в рот. Когда гриб хитро скользил по пищеводу, он показался ей головкой крошечного, игрушечного ребенка, лилипутика, а может, выковырянного кюреткой из чрева шестинедельного плода. Ее замутило и чуть не вырвало. Она сделала судорожное глотательное движение и сказала тихо, надеясь, что усатый человек не услышит:

- Я не думаю. Нет, я не думаю. Я ничего не думаю.

[тибет калзан]

Рейх сказал: надо! Гюнтер ответил: есть! Эта экспедиция не входила в вереницу его предположений о том, как он проведет войну. До операции "Барбаросса", которая и являлась вожделенным победным блиц-кригом и в результате которой должны были стать на колени все восточные скоты - русские, белорусы, украинцы, словом, все восточные славяне, Гюнтер принял участие еще в одной операции Рейха.

Засекреченной.

Он и думать не думал, что попадет в столь отдаленную от Европы часть планеты. Но чего на свете не бывает. Какая радость, что он посетил мир в его самые великие, роковые времена! Что именно он, Гюнтер Вегелер, вместе с другими немцами - в центре мировых потрясений. Но здесь?

Что он - и его соплеменники - делают здесь, в далеких безумных горах? Здесь и сейчас?

Здесь и сейчас. Как это они, раскосые люди, учат, как старательно пишут кривыми узорчатыми буквами в своих толстых свитках, намотанных на смешные деревянные скалки: "ТЫ ЖИВЕШЬ ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС".

Сколы гор горели синим и лиловым. Выходило из-за края земли солнце, и бешеный алый цвет захлестывал глаза. Сердце при этом начинало биться сильнее. Гремело в груди. А может, это просто наступало кислородное голодание.

Гюнтер спросил прохожего, как называется это селение, по пыльным улочкам которого они брели. Косоглазый человек остановился, вынул из сморщенного рта трубку, заскользил равнодушными зрачками по Гюнтеру. "Ладак, - и добавил на своем языке: - А зачем белый человек пришел сюда?" Гюнтер не понял, улыбнулся и похлопал старика по плечу. Вынул из кармана зажигалку и подарил дикарю.

Люди здесь все были на одно лицо. Дома одинаковые. Белый камень, маленькие окна. Женщины носили на груди тяжелые, гладко обточенные булыжники, в ушах - пронзительно-синюю и радостно-зеленую бирюзу. На головах у них торчали уморительные шапочки - шерстяные бочонки с белыми птичьими крыльями. Одной женщине тут разрешалось иметь много мужей: женщин в горах рождалось мало.

Мужчины, сидя на пороге дома, размешивали пальцами в деревянных мисках муку с ячьим молоком, катали странные смешные шарики. Эти шарики народ тут ел. Однажды Гюнтера угостили мучными шариками. Он поблагодарил, проглотил, отвернулся и с трудом подавил рвоту.

Они останавливались то в одном доме, то в другом. Хозяева, молчаливые люди с лицами-тарелками, низко кланялись им, пытались кормить и поить. Они отказывались: в рюкзаках еды навалом, начальник только просил хозяев вскипятить воды. Здешним чаем их тоже пытались угощать. Начальник пил и облизывался, и хохотал, видя, как вытягиваются лица подчиненных. Гюнтер заглянул в широкую чашку: зелень, жир, чай щедро разбавлен молоком. Ему показалось - в чашке плавает мясо. Хозяин склонился вежливо, Гюнтер сделал отвергающий жест рукой. В железной походной кружке заварил крепкий цейлонский чай, вдыхал аромат, забрасывал в рот шоколад, разламывая темную плитку на неровные осколки.

Их целью были не Ладак, не Лхаса, даже не Лех: выше Капилавасту располагался монастырь, туда они и направлялись. В рейхсканцелярии им четко, внятно сказали: в монастыре - бесценные сведения об утраченных способностях человека, о внутренней энергии. О магии нашего священного знака. Свастика не вчера появилась. Свастика - средоточие земной силы в виде особым образом расположенных линий. При помощи свастики можно концентрировать силы человека и земли. До такой степени, что никакие бомбы в будущей войне уже не понадобятся.

Гюнтер пробовал смеяться над этими детскими рассуждениями - правда, не в лицо начальнику, а про себя. До тех пор, пока один из них не захворал тяжко и бесповоротно - останавливалось сердце, не перенесшее воздуха высокогорья. Умирающего положили во дворе. Они все столпились вокруг товарища. Все лекарства из походной аптечки были перепробованы. Инъекции сделаны. Все напрасно. "Даже телеграмму из этого медвежьего угла в Германию, родне, не пошлешь", - угрюмо подумал Гюнтер.

Солнце било в лицо умирающему юноше, и тут из тени, из-под навеса над крыльцом, шагнул хозяин. В углу рта, как у всех старых ладакцев, у него пыхала сизым дымом трубка, изогнутая в виде атакующей кобры. Старик всмотрелся в лицо мальчика. Хлопнул в ладоши. Выбежал смуглый косорылый мальчонка, может быть, внук. Вместе с внуком старик вынес во двор бадью с рыжим песком, и они стали набирать в кулаки песок и рисовать им на земле круги, кольца, стрелы, квадраты.

Гюнтер глядел, онемев. На утрамбованной земле нищего двора появлялся рисунок, ему показалось, Солнечной системы из учебника астрономии. Красивые круги, один в другом. Старик и мальчонка взяли юношу под мышки и подтащили к странному рисунку. Уложили головой в центр мандалы, прямо в точку, с которой начали рисовать. Опустились на колени, сложили руки и стали петь, гундосо и хрипло, длинно, бесконечно растягивая гласные звуки. Дыхание умирающего выровнялось. Грудь поднималась выше, все выше. На щеки всходила краска. Пение продолжалось, старик гудел все громче, внук вторил ему нежным птичьим голоском. Они странно растягивали один слог: "О-м-м-м, ом-м-м-м таре... туттаре!" Умирающий открыл глаза и сказал: где я? Пить хочу!

Начальник тоже, как поющие, встал на колени и осторожно взял в руки голову юноши. "Как ты, Вольфганг?" Юноша улыбнулся. "Хорошо. Мне странно хорошо. Я умер и воскрес, да?"

Еще через минуту Вольфганг уже сидел и пил горячий чай из кружки Гюнтера.

После того случая Гюнтер многое понял.

И прежде всего он понял: не надо быть самоуверенным индюком, а еще - считать свой народ первым на земле.

Ведь сам Гитлер послал их сюда. Они - стратонавты Гитлера. Они входят в синюю, чистую стратосферу Тибета, и сейчас, скоро, они выловят здесь, под слепящей снежной вершиной, последнюю, острую как копье тайну Земли. Правду говорят: тогда не надо будет никаких войн, никаких минометов и самолетов. Все решится одной песочной мандалой. Одним этим утробным стоном: "Ом-м-м-м-м".

Пыль вилась столбом за кривыми хвостами смирных яков. Як, черный шерстяной диван: шерсть, молоко, масло, мясо, безошибочный путь по узким горным тропам. Як ступает осторожно и выверенно, он никогда не упадет в пропасть. Почти никогда. Здесь он лучше, точнее и лошади, и осла.

Гюнтер подходил, гладил яка между ушами. Як молчал. Смиренно принимал ласку чужого человека.

Отдохнув и подкрепившись, потеплее одев недавнего мертвеца, подтрунивая над ним: "Ну как там оно было, на том свете, Вольфганг, расскажи, а?!" - они двинулись по дороге прочь от Ладака, и старик, посасывая черную трубку-змею, стоял на пороге и бесстрастно, широко стоящими узкими глазами-иглами, глядел им вслед.

В перекрестье гор, высоко над пешей тропой каменными сотами нависли дома.

Дома лепились к склону горы дерзко и обреченно - казалось, дунет ветер, и сорвет их, и разнесет в клочья.

Начальник сверился с картой.

- Стой! Это здесь.

Люди стащили с плеч рюкзаки. Каждый ощупал оружие, при себе ли: несли не на виду, в кобурах или чехлах, а прятали в карманах, в чемоданах, в мешках. Здесь не надо было показывать, что ты вооружен.

- Бьюсь об заклад, Гюнтер, дикари даже не знают, что идет война, - усмехнулся недавний мертвец Вольфганг, хлопая себя по карману походных штанов. Карман оттопыривал увесистый "вальтер".

Гюнтер глядел на монастырь, нависший над ущельем. Солнце взошло высоко, и горы стали прозрачными, теряя четкие очертания, будто взлетели и оторвались от земли. Цепь красно-золотых снеговых треугольников висела на тонкой невидимой нити над вечно лежащей в пропастях тьмой. Солдаты Гитлера, задыхаясь от нехватки кислорода, перекидывались словами, как мячами.

- Как они нас примут?

- Может, и не примут вообще.

- Тогда расстреляем их?

- Тогда мы не узнаем того, что нам надо узнать.

- Значит, надо их задобрить?

- Ничего не надо делать нарочно. Веди себя как ведешь. Естественный человек лучше искусственной куклы, запомни это.

Они, преодолевая недомогание, поднялись по тропинке. У ворот монастыря сидел маленький лысый мальчик в желтом балахоне. Он перебирал четки. Увидев незваных гостей, он вскочил, подпрыгнул два раза по-лягушачьи, присел, раздвинув колени, потом чинно поклонился и сказал что-то веселое на своем языке.

- Видишь, нас приглашают, - ухмыльнулся Вольфганг.

- Вижу, - ответил Гюнтер. - Так войдем!

Солнце подталкивало их в спины, и они цугом, один за другим, вошли в монастырь, и мальчик в золотом балахоне бежал впереди, в пыли мелькали его коричневые пятки.

Им навстречу вышли монахи. Один, другой, третий. Вскоре вся площадка перед храмом заполнилась монахами. Все бритые, и все в ярких одеяниях: кто в темно-вишневых атласных плащах, кто в ярко-желтых, цыплячьих халатах. Мелькали и наряженные в алый шелк. "Священники", - подумал Гюнтер.

Монах в красной шелковой накидке, медленно, важно ступая, подошел к Гюнтеру и раскланялся. "Почему ко мне?" Солнце палило, жгло волосы и щеки. Нечем было дышать. Гюнтер поклонился в ответ, беспомощно глянул на начальника. Начальник обиделся, фыркнул. "Как девушка, обижается. Ревнует. Монах меня посчитал главным".

Красный монах вертел в руке странную штучку: медный цилиндр, изукрашенный причудливыми узорами. Цилиндр прикреплен к деревянной палочке с медным ободом, крутится гладко, без сучка без задоринки. Гюнтер не мог глаз оторвать от вращенья священной игрушки.

Начальник, немного знавший тибетский язык, ворчливо перевел то, что сказал лысый монах в красном атласе:

- Чтобы не повторять молитвы, они крутят такие вот бирюльки. Ступайте вперед, герр Вегелер! Если уж вас приняли за главного - будьте им!

Монахи разом, как по команде, поклонились пришельцам. Немцы обводили глазами отшельников. Они мало смахивали на изможденных высокогорьем и постами несчастных. Веселые раскосые, гладкие лица. Мышцы играют под цветными шелками. Узкие глаза рыбами плывут, уплывают прочь с лиц, говорят о быстротечности жизни, о бессмертной улыбке солнца. Солнце улыбается шире Будды. Вон он, их великий Будда - посреди огромного храма: их сразу ввели в храм, чтобы чужаки могли поклониться святыням.

Странного цвета статуя. Из драгоценного камня?

Зелень переливалась, вспыхивала, через гладкую руку изваяния, на просвет, были видны храмовые свечи и медные, мраморные и каменные фигуры Тар: Белой Тары, Зеленой Тары, Синей Тары. Гюнтер не знал: это женские воплощения божества.

- Нефритовый, - со вздохом сказал Вольфганг. - Какая куча дорогого нефрита! Наши ювелиры дорого бы дали за этого балду.

Гюнтер не мог отвести глаз от выпуклых слепых, зеленых очей Будды. Веки и подняты, и опущены одновременно. Так одновременны жизнь и смерть. Мы живем, не зная, что такое смерть; она все время у нас за плечом. А когда мы умрем - мы перестанем знать, что такое жизнь, хотя она будет все так же продолжаться.

К ним подошли молодые монахи. Может быть, послушники. Они были одеты в длинные темно-красные плащи. Все бритые. Лбы маслено блестели. Глаза превращались в щелки, когда монахи улыбались. Один молоденький послушник шагнул к Гюнтеру, наклонил лысую голову, потом встал на корточки и коснулся кончиками пальцев его запыленных дорожных ботинок. Что значил этот жест? Гюнтер не знал, но на всякий случай улыбнулся юному монаху благодарно и смущенно.

Путников проводили в комнаты. Начальник, знающий тибетский язык, худо-бедно говорил с настоятелем. Начальник притворялся смирной овцой: мы, белые люди, ученые, мы ищем древние тайны для своих научных книг. Настоятель кивал голой головой, хитро щурил косые глаза. "Мы расскажем вам, что знаем, - слова звенели медным гонгом, настоятель старался говорить медленно и разборчиво, - а что не знаем, не расскажем". Начальник понял и досадливо закусил губу.

Надо было располагаться на ночлег. Немцы скрепя сердце поели пищу, предложенную монахами: сухие лепешки, холодное молоко. Запас тушенки был на исходе, и начальник почел невежливым дразнить аскетов запахом мяса. Гюнтеру отвели отдельную каморку. Там стоял обитый медью сундук, лежала кошма из ячьей седой шерсти, на тумбе мерцал медный цилиндр для безмолвных мантр. Гюнтер взял цилиндр, весело повертел. Он напомнил ему детскую юлу. На губах застыл вкус сладкого жирного молока. Гюнтер напялил на себя овечью жилетку - в келье было холодно, как на улице. И ни печки, ни очага. Так они живут тут и мерзнут? Ах да, они же обладают внутренним теплом. Они сами себе печки. И, голые, молятся, скрестив ноги и руки, сидя под звездным небом в синих снегах.

Гюнтер лег на сундук, и медные заклепки холодили кожу через все слои рубах и курток.

Не спалось. Он глядел в потолок. Далеко, в Европе, грохотала война. Немецкий самолет ждал их в Лхасе. Дождется ли? Загнутся они все в этих горах! Беспричинный страх обнял, подмял под себя. Дверь скрипнула. Неслышно вошел молоденький послушник. Его голая голова блестела в лунном свете. Послушник встал на колени перед сундуком и тихо спросил: не нужно ли чего-нибудь предводителю белых людей?

Может быть, юнец спросил это как-то по-другому, но Гюнтер именно так понял.

Он спустил ноги с сундука. Спал в одежде, а ноги разул. Ботинки, громоздкие, тяжелые как утюги, стояли за сундуком: он за долгий путь натер кровавые мозоли и теперь блаженствовал. Застыдился ног в грязных носках. Послушник поймал его взгляд. Вскочил и убежал.

Вернулся через минуту. Нес в руках медный таз с водой.

Гюнтер ошалело смотрел на таз. На игру и качанье голубой под Луною воды.

Дно таза отсвечивало красным. Кровью.

- Снимите носки и опустите в таз ноги, - сказал послушник нежным голосом.

- Что? - спросил Гюнтер, не понимая ни слова.

- Я вымою вам ноги.

Красный плащ дрогнул и поплыл вбок, пальцы коснулись его голеней и стащили с него носки. Он застеснялся своих голых вонючих ступней. Бритый юнец опустил его ноги в таз. Он ожидал встретиться с ледяной водой и уже хотел крикнуть и вздрогнуть, но под пятками, под ступнями плыло, качалось, обнимало щиколотки дивное, нежное тепло. "Как хорошо, он налил в таз горячую воду". Послушник медленно, осторожно водил ладонями по его коже, и блаженство окутало сначала ноги, потом сердце. Он будто спал и видел сон.

- Зачем ты моешь ноги мне?

Послушник понял его. Или ему так показалось.

- Это наш обычай. Путнику всегда моют ноги. Мыть ноги - показывать свою любовь. К ближнему и к дальнему.

Гюнтер глядел на свои ноги, крепко стоявшие на дне медного таза, дожелта начищенного песком, на игру лунных бликов в толще теплой воды. Луна заливала призрачным светом тонкие пальцы, запястья юнца. Слишком уж нежно мальчик гладит его ноги. Слишком страстно.

Закончив омовение, послушник насухо вытер ноги Гюнтера белой тряпицей.

- Спасибо. Райское блаженство. Но я...

Схватил юнца за руку. Хотел руку пожать, по-европейски.

Ощутил ответное пожатие.

Послушник выпустил его руку. Гюнтер открыл рот от изумления. Красный атлас заскользил вниз, упал на пол. Из кровавых складок святого плаща вышла тонкая, прозрачная в лунных лучах девушка. Она стояла голая у сундука, смотрела на Гюнтера и смеялась.

А может, она так плакала.

И плечи ее содрогались.

Лысая, бритая девушка! Солнечно горел медный череп. Ночь шла и проходила. Медлить было нельзя. Гюнтер протянул руки. Девушка-послушница вошла в его руки просто и без стеснения, как его девушка, как жена. И, как жена, она вольно и послушно легла под него, широко расставив колени, соединив пятки, образуя фигурой подобие позы лотоса - чтобы ему удобнее было войти в нее.

Она голая, а он одетый с ног до головы? Надо быстро это поправить. Он разделся, как в казарме, по секундомеру. Тряпки валялись по всей каморе. Он подумал: если тут есть мыши, они придут и будут ночевать, греться в моей одежде. Он прикоснулся животом к животу гололобой девушки. Они дернулась, как от разряда тока. Он вдвигался в нее осторожно, прислушиваясь: что у нее там внутри? Не повредил ли он там чего у нее? Первый ли раз у нее это?

"Первый, наверняка первый. Она же будущая монахиня. Она же отказалась от мужчины на веки веков. Значит, я ей так понравился, что она не устояла".

Они сплелись крепко, очень крепко, так, что ее косточки хрустнули. Гюнтер сдержал себя. Он боялся - не удержит семя, не даст ей насладиться. На закинутом кверху раскосом лице не отражалось ничего. Ни страдания, ни радости, ни боли, ни отчаяния, ни счастья. Она только ритмично, строго двигалась под ним, отвечая на удары его тела.

Он захотел ее разбудить. Сжал сильнее, злее. Покрыл поцелуями шею, плечи. Впивался зубами в твердые соски. У него было чувство - он спит с медным Буддой. Такая она была крепкая, твердая, гладкая. Он просунул руки ей под лопатки, прижался теснее. Излился в нее. Она ответила ему мелкими содроганиями твердого впалого живота.

Оба молчали - и когда двигались, и когда перестали двигаться. А о чем было говорить?

Сделалось то, что сделалось. И вслед за временем настало другое время.

Послушница встала с сундука и оделась. Алый плащ скрыл груди, и она опять превратилась в мальчика. Наклонилась, изогнув спину колесом, и обеими руками подхватила тяжелый таз за медные ручки.

Синяя вода качнулась, лунный луч просветил ее насквозь. Медное дно вспыхнуло алой точкой. Красный блик отразился на подбородке девушки, переполз на щеку, на глаз, заставив на миг загореться зрачок, на лоб. Так, с красной точкой на лбу, она медленно пошла к двери, держа таз на весу. Открыла дверь ногой. Ногой и закрыла.

Они пробыли в монастыре неделю. Монахи показывали им древние свитки. Начальник с трудом переводил тибетские письмена. Настоятель, снисходительно усмехаясь, помогал ему. Кто мог поручиться, что настоятель не врал, толкуя вечные тексты?

Под диктовку начальника они записывали в толстые тетради то, что говорили им монахи; фотографировали манускрипты, мандалы и танки, вышитые золотом на шелковых флагах, статуи Будды и его аватаров. Им была нужна не религия, а ее тайны. Не обряды, а то, что пряталось за обрядами.

"Что такое свастика?" - на прощанье напрямую спросил настоятеля Гюнтер. Настоятель поглядел вбок и вдаль. "Свастика - закон Космоса, - начальник послушно переводил для всех размеренную речь монаха. - Начертав ее и встав в ее средоточие, вы становитесь неуязвимы для многих бед. Однако надо делать это с чистым сердцем. А путь очищения долог и труден. Главное - быть чистым".

"Это главное? - удивленно спросил начальник. - А разве не главное - быть сильным?"

Гюнтер молчал.

Он вспомнил синюю воду и лунный луч.

Он еще видел юную послушницу в толпе послушников и монахов; она подавала еду на длинные деревянные столы, когда монахи кормили гостей; мела двор монастыря; развешивала на ветру на длинных белых шерстяных нитях цветные смешные флажки, задабривая и восхищая Будду. Гюнтер боялся посмотреть на нее; ему казалось, все узнают про их ночь, и девушку изобьют и с позором выгонят из монастыря. Когда они собрались в дорогу, он осмелился узнать ее имя. Спросил у мальчика в желтом балахоне, что по-прежнему сидел у ворот. Ее звали Калзан.

Я вчера была ребенком.

Сегодня я стала женщиной.

Мои глаза закрыты, и я улыбаюсь.

Я сижу в позе лотоса и смотрю внутрь себя.

Мои глаза глядят не вовне, а внутрь, в сердцевину сердца.

Я хочу увидеть свою чакру анахату.

Я вижу: сердце - огонь, тихо горит в ладонях тьмы.

Глаза, глядите. Вы такие внимательные. Что вы видите?

Вы видите на дне огня - тьму. На дне тьмы - огонь.

Мир двойной. На дне мира - война. На дне войны - мир.

Не разорвать.

[первая встреча гюнтера и ивана]

Огни полосовали небо, и холмы на поверхности земли вздувались белыми пузырями: накануне сражения прошел густой и тяжелый снег, плотно и толсто укрыл стонущую землю, покорно принимающую в себя труп за трупом.

Вечер и утро перепутались, поменялись местами. Команды и крики утихали, взамен приходило молчание снегов. Сдавленное рыдание медсестрички из медсанбата, глядящей на поле, усеянное мертвецами, прожигало тишину. Солдаты и командиры курили, сгорбившись в окопах. Тела сжимались в комок. Души ржавели. Мороз щипал щеки, выдирал уши с мясом, из ног делал железные штыри, стальные штыки. А ноги были еще живые.

"Мы все еще живые", - подумал Иван Макаров, натягивая глубже сапог. Холод пронизывал тело, прокалывал длинными синими иглами. Иван задрал голову: над окопом расстилалось небо синее, умопомрачительное, голова кружилась глядеть в него: огни да огни, все огни да огни, и нет огням конца.

И нет конца ужасу человеческому на земле.

- Война, когда ты кончишься? - вслух спросил Иван самого себя.

Никто не давал ответа. И сам себе он ответа не дал.

Потому что ответа не знал.

Вчера хирурги оперировали наших, израненных, и немчика сраного. Немчик - беленький, длинный, неуклюжий гусенок - лежал на столе, и в зимних глазах у него плыли, мешаясь, ужас и небо, небо и ужас. Синие, безумные глаза. Бойцы переглядывались, перешептывались: эх, на Ваньку-то Макарова как похож! Одно лицо.

Вызвали Ивана, для смеху. Не над чем смеяться было. Фриц кровью истекал, хирург матерился. Иван подошел, осторожно переступая. Близко не посмел, стеснялся, понимал: по роже полотенцем хлестнут, наорут, вытолкают.

- Зачем его режут-то, сестрички?

За локоть медсестру Нату подергал. Ната, крепкая девушка с Нижней Волги, раскосая, может, татарка, а может, калмычка, дернула головкой в белой, стираной, еще не замызганной медицинской шапочке:

- А что, убить надо обязательно?

- Ну... надо бы... враг...

- Так вот, - Ната приблизила к нему лицо скуластое, узкие глаза ее бегали-играли, две уклейки, - враг не враг, а доктору приказ: во что бы то ни стало оставить в живых. Язык! Уразумел? За языками охотятся, а тут сам подарен!

- Понял.

Иван ковырнул носком сапога землю хирургической землянки. Косился на немчика - на столе расстелены рваные белые халаты, куски марли, нет, конечно, той чистоты, что при операции нужна. Хирург, Осип Павлович, руки мыл, гремел рукомойником, как цыганским бубном. Увидел хирург Ивана. Воззрился. Потом глаза на раненого немчика перевел.

- Это что еще за фокусы?! Братья, что ли?!

И Ната зыркала: на Ивана - на немца, на немца - на Ивана.

Вторая операционная сестра, Евстолия Ивановна, раскладывала на тумбочке инструменты.

- Никак нет, товарищ военврач!

- А зачем как два яйца из инкубатора?!

- Не знаю, товарищ военврач!

- А может, все ж таки брат?!

- Никак нет, товарищ военврач!

- Никак, никак, нет, нет...

Хирург бормотал, вставал к столу, ругался на Ивана, на немца, на войну, на обширную, тяжелую рану, которую надо было чистить, осколки костей вытаскивать, обрабатывать операционное поле, зажимать сосуды, а Иван туго, со скрипом, соображал: нет у него никакого брата, нет и не будет, поздно уже, маманька не родит, хоть он и молоденький парнишка, беленький как девчоночка, да еще веснушки эти проклятые, в Иванькове его девки за эти веснушки совсем задразнили.

Девки-то смеялись, а Галька - замуж пошла.

Иван, родом из Иванькова - ну где это видано, где слыхано! "И деревня имени меня", - думал горделиво. Чувашская деревня на реке Суре, а Сура серебряная, узенькая, ленточка из девичьей толстой косы. А траву научился косить раньше, чем говорить. А на баржах плавать - раньше, чем на покосы со взрослыми ходить. Отец речник, дед бурлак, прадед бурлак, и все в роду бурлаки, до седьмого колена. На баржах - до Астрахани, до Перми, до Углича ходили. Отец из Астрахани дынь, арбузов в трюм накатывал. Мать ругалась: раскатываются по избе арбузы твои, как мячи! Жизнь, жизнь, уже забытая. Теперь вместо жизни - кровь и бинты. И разрывы, и черная земля летит в лицо, летит через щеки, глаза, череп - навылет, в иной мир, о нем так много говорили старые люди, а молодежь над ним ржала-смеялась, особенно комсомольцы.

Иван перед войной вступил в комсомол. Всех принимали, и его позвали, и он пошел.

А что это было такое, комсомол, он толком и не знал.

Вот про девок он знал: эта - пойдет ночью на Стешкин бугор, а эта - не пойдет.

Галька, где твои глаза-угли? Твои груди-пироги?

Женка, женка, роди мне медвежонка...

Лицо накрыло овчинной рукавицей, мир посерел, и он сжал кулаки и вздохнул глубоко, чтобы все опять, как после дождя, прояснилось.

Ната встала к столу с одной стороны. Евстолия Ивановна - с другой.

Хирург руки в резиновых перчатках задрал. Говорил непонятные Ивану, незнакомые слова. Слова цеплялись друг за друга, как стрекозы лапками - за кору дерева. Прозрачные крылья слов трещали, сверкали на солнце.

Назавтра вся рота знала: зашитый кетгутом и обмотанный бинтами немчик как две капли воды похож на Ваньку Макарова. При немчике нашлись документы, в кармане гимнастерки; ихний фрицевский паспорт и ихний, фрицевский военный билет, что ли, и там все по-ненашему. И еще круглый металлический жетон с буквами и цифрами. Хирург, он знал немецкий, пошуршал бумагами и перевел: "ГЮНТЕР ВЕГЕЛЕР, 22 ГОДА", - а живет в Касселе, и вроде бы неженат, про жену в аусвайсах ничего не прописано.

Жетон взвесил на ладони. Усмехнулся. Сжал в кулаке.

Огни ходят по дегтярному небу, огни. В землянке, укрытый шинелями, лежит спасенный немчик, дышит, сопит, спит; зачем? Зачем мы, русские люди, оставили жить на белом свете эту сволочь, гниду говняную? Сразу бы к ногтю, сразу в расход.

Глаза не открывались долго, потому что были мертвы.

Мертвые глаза не видят. Мертвые мысли не вспыхивают и не текут.

Ничто мертвое не движется; мертвая материя косна, угрюма, она - сгусток то ли железной твердости, то ли разымчивой, истомленной последней мягкости, когда все напряженное и сжатое превращается в потустороннюю свободу, в небесную легкость.

Нет, смерть - это не облака в небесах, нет в ней никаких небес. Есть тяжесть и чернота, и плохой запах, и вечное невозвращенье.

Мертвые глаза внезапно дрогнули и поплыли вкось, вбок - под чугунными, ледяными веками.

Под закрытыми черными, обгорелыми веками глаза зрели.

Что? Боль?

Разве можно видеть боль?

Тому, кто умер и воскрес, - можно.

В щель между разлепленными веками полился слабый, молочный, кислый, жалкий свет.

Свет резал его скальпелем. Отрезал верхнюю часть черепа от челюстей и щек.

Сейчас ты перестанешь думать. Думай скорей. Вспоминай. Где ты?

"Я на войне", - сказал себе Гюнтер. Потом подумал и добавил: "И я живой".

И, только он сказал это, заплакал, все внутренности в нем скрутились в тугой жгут и зарыдали, изошли стыдной влагой, солеными, как кровь, слезами.

"Ты на войне. Ты на войне. Тебя убили. Но ты живой. И ты лежишь. И ты замотан. Весь. С ног до головы. Это бинты. Тебя обмотали всего белыми бинтами. Снегами. Ты не выберешься из-под них. Мама! Мама! Я никогда больше не увижу тебя. Меня оживили для того, чтобы допросить, а потом убить".

Он слишком хорошо и сразу все понял.

Вокруг него молчали все. Молчало все. Спал рукомойник. Спали свертки марли. Спали шинели, пахнущие потом и солью и собачьей шерстью, на них медно, зелено блестели страшные пуговицы и зияли черные, пустые петли. Спали шприцы в кипятильнике. Спали скальпели и корнцанги в железном автоклаве. Спал хирург Осип Павлович Дыховичный на лавке, подложив обе руки под щеку, как младенец. Спала раскосая калмычка Ната, сидя, раскрыв полные, в виде полумесяца губы, прислонившись к земляной холодной стене. На носилках, положенных на два табурета, сладко спала Евстолия Ивановна, и круглые очки сползли у нее на кончик смуглого блестящего носа.

Тишина. Не стреляют. Нет атаки ни с той, ни с другой стороны.

А может, замирение?

Какое замирение в начале войны. Вождь обещал им молниеносную войну, а где она?

Где они все? Какие жестокие, огромные белые поля здесь, под Москвой.

Кажется, он слышал над собой женские голоса, когда его резали острым ножом. Без анестезии. И, кажется, от боли он то и дело терял сознание.

И это было хорошо. Иначе пришлось бы кричать, громко орать, а это стыдно.

Солдаты Великого Фюрера не плачут никогда. Германия превыше всего, и с ними Бог.

А с грязными русскими свиньями? Да разве у них есть Бог? Они даже не знают, что такое Бог. И не узнают никогда.

Пусть Бог останется навеки с ними, с немцами. С избранной, великой нацией, призванной вернуть миру истинную музыку; истинную мудрость; истинную власть; истинную веру; а превыше всего - истинную силу.

Какой он слабый сейчас. Из него вылилось так много крови.

Гюнтер хотел перевернуться на бок. Не смог. Резкая боль отъединила от тела руку и ногу, и они, рука и нога, плыли отдельно в воздухе, качались, как водяные лилии на скользких стеблях. А еще боль поселилась в подреберье, немного поворочалась там - и вырвалась наружу, и располосовала надвое его живот, и живот свело судорогой, и Гюнтер, не в силах сдержаться, раскрыл рот и дико закричал.

Это ему показалось. На деле он беспомощно шлепал губами, и птичий клекот вырывался из его пересохшей глотки.

- Пить, - сказал он на родном языке, ибо не знал языка врага, - пить, пожалуйста... пить!

Все молчали. Все молчало. Все спало: стаканы на тумбочках и бутыли со спиртом, каски, медицинские сумки с красными крестами на кожаных боках, гребень, что выпал из черных кос Наты и теперь валялся у нее под ногами. Спал забытый конверт с начатым, но недописанным адресом; спал автомат, и рядом с ним две винтовки. Жизнь спала тихо и крепко, уступая на миг место смерти, похожей на сон.

Голос Гюнтера услыхала Евстолия Ивановна. Ткнула пальцем в переносицу, поправила очки. Спустила с носилок ноги на пол. Потом, вслед за ногами, поднялась вся. Грузность ее дебелых, мирно стареющих груди и живота к плечам и запястьям переходила в лошадиную костлявость. Хирург любил эту сестру, ласково звал ее: "Истолька".

Шарк-шарк - ноги в солдатских сапогах - по сырой и холодной земле - к Гюнтеру, навзничь лежащему. Над головой вместо адского многозвездного неба - сырые рваные простыни. Чтобы на рваные раны с небес снег не сыпал. Хирургу работать не мешал.

- Что, фриц недорезанный, - тихо, с плохо утаенной ненавистью буркнула Евстолия Ивановна, - что блажишь? Очнулся? То-то же. Знай врачей наших. Оживел небось! Зыркаешь! Буркалы выкатил! Что зубешки скалишь? Эх ты, да ведь ты пить хочешь! А тебе, дрянь ты такая, нельзя. Нельзя!

Евстолия руки скрестила, чтобы "нельзя" показать. Гюнтер увидел, и потом покрылся его лоб, и задрожал подбородок.

- Пожалуйста, - прошептал он еще раз, и еще раз: - Пожалуйста...

- Битте, битте! - передразнила его медсестра. Тряхнула головой, очки свалились с ее носа и улетели в угол землянки. - Битте, дритте, фрау-мадам, я урок вам танцев дам! Просишь, да! А ты не проси. Ах, зенки какие! Как у волчонка.

Евстолия Ивановна отшагнула назад, к тумбочке, в темноте нашарила железную кружку, поднесла к носу, понюхала.

- Вода вроде, не спирт. Ну да черт с тобой! Пей!

Колобком белым подкатилась к столу. Немецкий солдатенок под шинелями лежал, как белое березовое бревно. Губы его шевелились истомно, шуршали, сухие, пергаментные, тонкие, ломкие. Губы прежде глаз видели, искали кружку. Глотнул воды. Евстолия вытерла мягкой ладонью испарину у мальчишки со лба.

- Ах, ах... Жадно как лакаешь... А наших убивал - так же жадно?

Зла уже не звучало в тихом грудном голосе. Шепот истаивал в тишине, во сне.

Сестра отошла, и Гюнтер стал с наслаждением вспоминать кружку и воду. Кружка стальная, а вода холодная и вкусная. Как жизнь. Как жизнь!

Опять закрыл глаза. Отчего-то увидел себя голым, во весь рост стоящим в снегах под ночным, усеянным крупными цветными звездами русским небом. Голый рыцарь, голый крестоносец. Воин Рейха. А где доспехи? Зачем тебе доспехи, когда повержен ты? И лишь снега примут твое тело и твое сердце? Будешь ли пировать в Валгалле, ты, жалкий пленник? Тебе недолго жить. Русские не щадят пленных - их это давно говорили, их так учили. Ему капут.

Под сомкнутыми веками ходили цветные пятна, круги и стрелы. Он начал вспоминать, что с ним было в той жизни, милой, прелестной, как вальс Штрауса или ария из оперы Вагнера, довоенной, прозрачной, как цветок ландыша, как гиацинтовое мыло на стеклянной туалетной полке в доме его матери, в доме родном.

И первое, что он вспомнил, были губы и глаза Лилианы Николетти.

[елена померанская - ажыкмаа хертек]

Дорогая тетя Ажыкмаа, здравствуйте!

Пишу вам из Москвы. Я поступила в Московскую консерваторию этим летом. Очень счастлива, был большой конкурс, десять человек на место. На экзамене по специальности я играла Хроматическую фантазию и фугу Баха, Второй концерт Рахманинова, первую часть, Лунную сонату Бетховена и Пятый этюд Шопена, соль-бемоль мажор. Слушали не все, Рахманинова послушали только экспозицию, а Бетховена попросили сыграть кусок финала. Там очень трудный быстрый финал. Председатель комиссии, профессор Евгений Малинин, постучал карандашом по столу и громко сказал: "Достаточно! Спасибо!" И голос у него был какой-то злой, я уж подумала, что они мне выставили двойки.

А потом, через два дня, все толпились перед Белым залом, справа от памятника Чайковскому, и одна наша девочка вслух читала фамилии тех, кто прошел. И вот читают на букву "П". Павлов, Петровская, Паршин, Пирогов, Паркаева, Подопригора, Пастухов, Покровский... И я голос слышу, и все эти фамилии на "П", и думаю: ну все, пойду в общежитие собирать чемодан! И тут: "Померанская"! Я чуть на асфальт не села от восторга. И стала прыгать, прыгать и орать! Там все прыгали и орали, а кто-то отходил в сторону и плакал. Особенно плакали мальчишки, которым в армию.

Вот сижу и думаю, я Померанская, а моя сестренка Макарова. Я родителей спросила, почему у нас так с нами вышло. И папа засмеялся и сказал: мы с мамой однажды рассорились, и она от меня собралась уходить, и тебя на себя переписала! Ну, чтобы даже духу моей фамилии с ней рядом не было!

А потом что, я его спрашиваю и вся дрожу. А он все смеется и говорит: а потом мы помирились. А что, говорит, Померанская хорошая фамилия, как раз для сцены, ты же музыкант, тебя надо звучно со сцены объявлять.

Тетя Ажыкмаа, мне мама сказала, что вы ей по телефону сказали, что уезжаете на гастроли в США. Так интересно, в США! На целый месяц! Не представляю, как люди живут в Западном полушарии! Мне кажется, они живут как на другой планете! И вообще они другие! Там у них капитализм, там нет свободы. Я вот вступала в комсомол, я плакала от гордости, что вступаю в наш комсомол, и буду в одном ряду с великими героями! Я тоже хочу совершить что-нибудь великое, высокое. Например, победить на международном конкурсе имени Шопена в Варшаве, имени Бетховена в Вене. Но до этого еще ой как далеко! Занимаюсь в репетитории каждый день по шесть, по восемь часов.

Как Ника? Пусть она пришлет мне хотя бы открыточку! Я так рада буду весточке от нее! Спасибо за ее рисунки, они немножко помялись в конверте, пока шли к нам, но я поставила на них сонаты Бетховена, а сверху утюг, и они разгладились.

Очень рада новости, что вы всей семьей меняетесь на Москву! Значит, будем рядом! Дядя Дима купит инструмент, и я буду приезжать к вам и играть вам всем хорошую музыку. А Ника в это время будет сидеть в кресле и рисовать. Прямо вижу эту картину. А ваш старый оранжевый абажур вы с собой из Кызыла возьмете? Возьмите, я все вспоминаю его, как будто он живое существо, котенок или щенок!

Крепко, крепко целую вас всех, дорогие мои! Пошла заниматься. Разучиваю "Вариации на тему Корелли" Рахманинова. Очень трудная вещь, пальцы сломаешь.

P. S. В следующее воскресенье для нас, студентов, будет в Большом зале Консерватории играть Святослав Рихтер. Он приходит к нам и специально играет для нас. А потом мы можем к нему подойти и даже говорить с ним! А он называет нас: дети мои!

[лилиана николетти]

Он зашел в это кафе просто так - ему не хотелось ни есть, ни пить, может, просто посидеть за столиком, поглазеть на лица иного народа, отличного от немцев: тут, в Италии, все говорили горячо и быстро, сыпали словами как горохом, горячим зерном, и золотые зерна слов проскальзывали меж зубов и вспыхивали вокруг улыбчивого или сердитого рта говорящего; а еще здесь очень любили петь, и говорили как пели, а пели - как говорили сердцем, изъясняли все самое сокровенное, что прятали, будто птичку, за пазухой. Итальянцы были гораздо смуглее и румянее, чем он мог предположить. Страна, где родилось великое учение их Вождя, была населена народом жарким и бойким, здесь люди несли себя друг другу и миру на золоченом подносе, с перцем, с приправами, с фруктами и винами.

Нет, ничего не надо, спасибо, покачал он сначала головой на вопросительный взгляд официантки; а потом, разохотившись, щелкнул пальцами, подозвал к себе широкозадую девицу с огромной черной косой, небрежно уложенной на затылке, и заказал бутылку кьянти и к ней - копченую макрель и грушу в сахаре.

Девица быстро принесла заказ. Гюнтер сидел, потягивал кьянти, смотрел по сторонам. Кафе наполнялось народом и табачным дымом - здесь разрешено было курить. Молодых людей гораздо больше, чем стариков; а может, здесь просто люди не старятся, под таким веселым солнцем.

Хлопнула дверь. Вошли пять молодчиков в черных военных формах. Один парень нес на вытянутой руке кота. Кот орал благим матом.

Посетители кафе обернулись. Кафе называлось: "У черной кошки". Что задумал юнец?

Женщина в черной шали заворчала: "Озорники, управы на них нет, эй вы, унесите кота!" - а белоусый старик рядом с ней трусливо пробормотал: что вы, замолчите, это же фашисты, это опасно, вступать с ними в перепалку! Парень в черной форме был пьян. Его друзья, судя по всему, тоже.

Парень подошел к стене кафе, нашел глазами гвоздь - на нем висела картина, - смахнул пейзажик со стены, словно муху, выдернул из кармана веревку, накинул петлю на шею кота. Кот, зачуяв смерть, заверещал пронзительно. Парень вздернул кота быстро, так фокусник в цирке показывает фокус. Кот замолчал, дернулся два раза и затих. Парень в черном кителе отошел назад, выхватил из кобуры пистолет, прицелился и выстрелил. Попал коту в лапу. Кровь заструилась по стене.

Женщины в зале заверещали не хуже обреченного кота.

Люди вставали, выходили возмущенно. Кто-то бежал в испуге, дрожа за свою шкуру.

Копченая макрель, проклятье. В глотку не лезет теперь.

Гюнтер положил на скатерть вилку и с интересом смотрел - что же дальше будет. Черный парень обернулся к залу. Гюнтеру показалось: сейчас раскроет рот и запоет, как Лоэнгрин.

За плечами парня стояли другие черные парни.

- Вы! Обыватели! - неожиданно высоким, детским голосом завопил убийца кота. - Так будет с каждым, кто посмеет противостоять Связке! Мы вернем миру силу!

Поднялся широкий, словно шкаф, мужчина. Его лицо дождливо, мокро, чудовищно блестело подобно встроенному в дверцу шкафа зеркалу. В лице отражалось все: кафе, растерянные лица людей, спины убегающих, бутыли темного вина на столах. Зеркало пьяно качнулось и приблизилось к черному парню.

- Ты, фашист, молокосос, - сказал живой шкаф, и деревянные кулаки сжались, - а ну-ка вон отсюда. Вон! Не мешай людям жить!

- Жить?! - взвизгнул черный парень. - Да вы все уже покойники!

Рука с пистолетом вздернулась выше русой, коротко стриженой головы. Черный стрелял метко и хладнокровно. Парни палили, перезаряжали пистолеты и стреляли снова. Визг поднялся до неба. Кричал народ: его расстреливали.

Гюнтер врос в кресло. Его ноги проросли в землю. Его голова внезапно дико вытянулась на длинном стволе шеи, и он видел все сверху - катающиеся по залу шары голов, бестолково машущие стебли рук, шахматные клетки столов.

Люди падали под пулями. Девушка за столиком рядом - Гюнтер еще минуту назад косился на нее, попивая вино, она показалась ему миленькой, - обливаясь кровью, валилась со стула, отчаянно цеплялась крючьями пальцев за скатерть, тащила ткань на себя, посуда с грохотом разбивалась. Пули попали ей в грудь. Она сейчас умрет, через пару секунд, подумал Гюнтер, хладнокровно следя, как на батистовой кофточке разливаются, расцветают страшные тюльпаны.

А он сам? Испытывал ли он страх тогда?

Нет, должно быть, нет. Иначе как ему удалось бы сохранить самообладание?

Время сжималось и уплотнялось. Гюнтер вскочил, высоко взвил руку и крикнул на весь, заваленный трупами, зал:

- Хайль!

Белоусый старик полз по полу. В руке сжал осколок зеленой бутыли. Хрипел:

- Я тебя... сейчас!.. щенок...

Кафе стонало, плакало и кричало. Черные парни стояли и хохотали.

"Никто не посадит их в тюрьму за это", - подумал Гюнтер ледяно.

Он все стоял, не опуская железную холодную руку в римском салюте.

И тут случилось это.

Затрещала дверь за стойкой бара.

И выскочила эта женщина.

Длинные ноги из-под короткой юбки. Короткие рукава. Белые волосы висят вдоль щек. Глаза сощурены. Слишком смуглые щеки, слишком пухлые губы, слишком белые зубы. Слишком тонкая талия. Слишком высокие каблуки.

Слишком опасно ей здесь стоять, на каблуках качаясь. Сейчас черный молодчик вскинет руку - и пуля...

Белокосая, должно быть, здешняя проститутка, так вызывающе, нагло, опытно торчало ее плечо из-под мужской клетчатой, расстегнутой рубахи, и видно было прекрасно, как коричневую тяжелую грудь еле подпирал черный кружевной, на китовом усе, бюстгальтер, сделала на шатких каблуках шаг, другой. Качалась в табачном мареве, в диких криках ее фигура. Слишком тощая; но грудь!

Диана, питают детей Тосканы твои сосцы; и ланей, и оленей, и волков, и лисиц, и темных, скалозубых летучих мышей...

Белокурая шлюха уже стояла перед черным юнцом. Прямо под пистолетным дулом. Протянула руку - и схватила пистолет за ствол.

И так держала его в руке.

А потом взяла да и придвинула лицо свое, рот свой к черному дулу.

И дуло - в рот взяла. Губами обхватила.

И стала сосать: бесстыдно, похабно.

Скулы черного парня налились алым, потом резко побелели. Потом он вспыхнул еще жарче и выдернул пистолет у белокосой изо рта. А она захохотала в голос - нагло, громко, насмешливо, хрипло, обидно.

А потом крикнула:

- Что! Слабо?! Слабо со мной?! Вон из моего кафе!

И ее рука вытянулась в направлении двери, и так она застыла.

Застыли ее внезапно ставшие широкими, огромными ледяные, совсем не итальянские, северные глаза. Зрачки в парня впивались клещами.

Черный парень повертел в руке пистолет.

Люди на полу стонали, умирали.

Легко раненых и тех, что убереглись от пуль, давно след простыл.

Остался только Гюнтер, и его бутылка кьянти, и его недоеденная макрель на фарфоровом блюде, и резаная, в креманке, тосканская груша, щедро посыпанная сахарной пудрой и политая медом.

- Ты, - прищурился парень и оскалился волчонком, - ты... ты...

- Ну, я, - сказала белокосая. - Я, Лилиана Николетти, хозяйка этого кафе. И если ты выстрелишь хотя бы раз еще, я врежу тебе по шее!

- Да? Правда?

Парень оскалился еще шире. Все зубы на виду, желтые, мелкие.

- Сучка! Тогда я застрелю тебя!

Рука ожила. Пистолет ожил. Теперь дуло было не в губах белокосой. Касалось ее белого, чистого высокого лба.

- Черт, - сказал тихо Гюнтер, - черт, черт, черт...

Рассуждать было некогда. Он ринулся вперед и заслонил собой итальянку. Снова вскинул руку в приветствии. Его лицо и его душа отвердели.

- Я фашист из Германии. - Говорил на плохом итальянском камень, а человеческие уши слушали каменную речь. - Это моя невеста. Я приехал к ней. Мы обручены. Если вы убьете ее, я убью вас всех.

"Чем? - подумал сам о себе. - Голыми руками?"

Гюнтер, не колеблясь, поднял, ладонью вперед, левую руку.

На его пальце блеснула серебряная полоска.

Он демонстрировал черным парням, мертвому черному коту на стене и умирающему залу тонкое серебряное обручальное кольцо.

Там, в Германии, он обручился с юной Аги Брунсвик, девушкой из венгерской эмигрантской семьи. Наплевать на Аги. Сейчас надо делать то, что надо.

Неотрывно глядя на руку Гюнтера, итальянка тоже медленно, как во сне, подняла руку. На ее руке тоже мерцало кольцо. Только не серебряное, а золотое. Плевать. Плевать. Они сослепу не разберутся, что к чему. Не поймут. Важно остановить бойню.

- Видим, - черный парень сплюнул на пол. Затолкал пистолет в кобуру. - Не слепые! Любись со своей девушкой! Мы добрые!

- Не вы добрые, - жестко поправил парня Гюнтер, - а я - из Связки. Если бы ты меня застрелил, или ее, - кивнул на белокосую, - назавтра приехали бы мои люди из Германии и нашли бы тебя хоть на дне колодца. Сгинь!

Они с итальянкой стояли рядом, рука в руке, и впрямь как жених и невеста. Видели черные спины уходящих парней. Гюнтер слышал, как белокосая тяжело дышит.

- Так, - сказала она прокуренным голосом, - сейчас за ними закроется дверь, и займемся ранеными.

- И мертвыми.

- Да. И мертвыми.

Вместе они стали делать то, что надо было делать немедленно: оттаскивали трупы к стене, накрывали сорванными с карнизов гардинами, разрезали скатерти на бинты, перевязывали раны. Белокосая обрабатывала раны вином, за неимением медицинского спирта.

- У тебя есть коньяк? - спросил Гюнтер.

- Есть. В подвале.

- Принеси. Коньяком лучше.

Она сбегала и принесла сразу три бутылки: две в руках, третья под мышкой. Гюнтер краем глаза успел заметить: а коньяк-то прекрасный, двадцатилетней выдержки. "Боже, этот виноград собрали еще во времена красной русской революции. Черт знает как давно! Еще до моего рожденья. Жалко".

Раненый в живот. Он впервые видел раненого в живот. Развороченные кишки. Синие, красные, бьются, переливаются. Гюнтер, мальчик, тебя сейчас вырвет. Держись. Он заталкивал в разъятое чрево человека грязную скатерть. Все равно ты умрешь через час, два, три - от болевого шока, от потери крови. Все напрасно. Кому суждено умереть, тот умрет.

Молния сверкнула перед глазами, и эта молния была мыслью: все умрем, рано или поздно. Этих настигла пуля. А он проживет до ста лет и умрет все равно. Так какая, черт, разница?

Девочка умирала на его руках. Она отвернула от него лицо, будто стыдясь, что он подсмотрит ее смерть. Худенькая. Почти ребенок. Он вспомнил, как держал на руках свою сестру Клерхен, маленькую, новорожденную. Акушерка открыла дверь и разрешила ему и Генриху войти в комнату. Мать лежала на широкой кровати. У нее было лицо цвета крови. Она протянула ему маленькую белую гусеницу. Они с Генрихом смотрели на гусеницу и боялись. А они тоже были ведь еще маленькие. Дети.

Дети. Все дети.

Это дитя умирает.

Она пришла в кафе повеселиться. Посмотреть на взрослых, как те пьют вино. Поесть мороженое. О да, она ведь наверняка очень любила мороженое. Мороженое, канареек, серсо, петь баркаролу и нюхать хвою пиний, пинии пахнут духами.

- Сколько тебе лет? - глупо спросил Гюнтер.

Прижал девочку к себе. Она, не глядя на него, прошептала:

- Я умираю. Мне...

Выгнулась на его руках. Белокосая смотрела на них холодными глазами. Глаза изо льда. Из зеленого льда. А зубы из белого мрамора. Античная статуя во внутреннем дворике белого палаццо.

- Четырнадцать...

Итальянка шагнула вперед и сама закрыла девочке глаза.

На верхней губе мертвой девочки отпечатались молочные усы. Мороженым испачкала. И вытереть не успела.

Гюнтер наклонился и поцеловал девочку в губы. Первый поцелуй. Она его не ощутила. А может, все равно почувствовала, если, по всем дурацким древним верам, душа жива и после смерти?

Его запоздало затошнило. Белокосая насмешливо глянула на него. Судя по ее виду, она была старше. Опытнее. Сильнее духом. А потом, она была тут хозяйка. Отсюда эта уверенность.

- Положи девочку туда, - махнула рукой на поленья трупов. - К стене. Кто еще остался живой?

Обвели взглядом кафе. Да, урожай. Двенадцать мертвецов и десять раненых.

- Много людей успело спастись. - Теперь его голос стал хриплым, как у зверя.

- Да, много.

Она равнодушно, так ему показалось, откинула пряди волос со щек, забрала на затылке в пучок, откуда-то явились шпильки у нее в зубах. Закалывала волосы и пристально глядела на него.

- Ну, привет, жених из Германии. - Усмехнулась. - Хорошо говоришь по-итальянски.

- Я занимался с репетитором, - сглотнув слюну, гордо сказал Гюнтер.

- Оно и видно. - Усмешка стала острее, ненавистней. - Спрягать глаголы не умеешь. Имперфектом не владеешь. Позор.

Встала с корточек, перешагнула через раненого стонущего юношу, шагнула к нему.

Поцеловала его первая, сама.

Целовались так неистово посреди смерти, что забыли расстрел, кафе, себя. Черный кот висел в петле, вытянулись длинные лапы, стекала черным дождем мертвая шерсть.

- Идем ко мне? - просто сказала.

И он не отказался.

ВОЕННАЯ СИМФОНИЯ. ALLEGRO CON FUOCO

Снег идет с небес, я очень люблю снег, он становится потом яблоневым цветом, потом тополиным пухом, потом золотом летящих по ветру листьев. А потом снова самим собой. Холодным и бесстрастным. А потом внезапно обращается в воду и льется водой, и поет, и смеется. Я люблю текущую воду; она подползает мне под ноги, я окунаю в нее руки, и неважно, что это - грязный весенний ручей или чистейший ледяной водопад. Движение. Все движется. И я двигаюсь. Я живу, и вокруг меня движется время. Или оно движется вместе со мной?

Я родилась уже после войны, но война течет в моей крови; отец воевал, все его друзья воевали, и я видела, как менялись их лица, когда они говорили о войне.

На столе селедка, она нарезана кусками, куски переливаются нефтяно, радужно, и лук, нарезанный прозрачными кружочками: самолучшая закуска к водке. Я тоже раньше пила. Много пила: в застольях, по праздникам, поддерживая мужчин, а все они всегда были художниками, лысыми и бородатыми, кудрявыми и бритыми, старыми и юными - да какая разница; они стукали стаканами о мой стакан, рюмками - о мою рюмку, и я не думала, что все это количество выпитого мной коньяка и водки, саперави и салинаса, портвейна и бренди плавно и незаметно перейдет в страшную, особенно по ночам, мерцательную аритмию. Мерцанье сердца! Трепетанье предсердий! Поэзия чистой воды, не придерешься.

Встать. Слепо нашарить таблетки. Воды нет - чайник весь выпит с вечера; побрести на кухню, открыть кран, и текучая вода будет хлестать из железной трубы, и я могу ловить ее руками, губами. Так. Прекрасно. Таблетка проскользнула внутрь меня, и значит, сегодня я буду жить.

Странно ли, что я живу? И что я делаю на земле? Кому я отрабатываю эту свою жизнь, маленькую и незаметную, такую драгоценную, такую дорогую? Не я придумала прийти сюда: меня привели. Привели за ручку, несчастного ребенка. О нет, я не несчастна. Я счастлива. Счастлива, что пью горькую таблетку; счастлива, что засыпаю в слезах и вижу сон - он каждый раз новый, и каждый раз один и тот же.

Этот сон называется жизнь. Мы все спим и видим сон. Когда проснемся - что увидим?

Снег сменяется зеленым садом за окном. В саду вишни и сливы, яблони и смородина. Я могу выйти в сад и собирать ягоды, пока еще есть силы. А могу просто открыть окна настежь и смотреть, как переспелые ягоды и яблоки падают на землю. Падайте! Это ваша жизнь, я не сорву вас, я не убью вас и не сварю вас на огне, подсластив горсткой сахара вашу смерть. Вы проживете и умрете вольно, свободно, как хочет природа, как хотите вы сами.

Мы, люди, все привязываем к себе: деревья и кусты, животных и птиц, а особенно мы привязываем к себе наших детей. Птенцы, мы вас родили, и вы нам принадлежите! А ведь они - не мы. А кто они?

Дети, кто же вы? Зачем мы вас рожаем? Зачем мы вас убиваем? Не только в войнах, что мы развязываем, невзирая на ваше присутствие рядом с нами в этом мире; в мире, в котором убийства детей происходят каждый день, одно за другим, тысяча за тысячей?

Сад шумит на горячем летнем ветру. Поспевают яблоки, анис и папировка, и тяжело валятся в траву; поспевают красные и синие сливы, ими усеяна земля, пора собирать их и снова варить бесконечное варенье. Женщина, твой удел!

Месяц назад у меня пропал кот. Он ушел из дома - он захотел кошку и ушел за любовью. Не вернулся. Может быть, его разорвали собаки; а может быть, он умер с голоду; а может быть, его поймали веселые дети, дети дачников в белых панамках, и принесли к себе, и играли с ним, и тискали его, и привязывали ему к хвосту атласный бантик, а потом, когда уезжали из деревни домой, поцеловали его в мокрый нос и бросили в чужом сливовом саду. Дети, зачем вы играете с чужой жизнью? Дети, верните мне моего любимого зверька!

Зачем плакать о том, что уже произошло? Зачем глупо рыдать о смерти зверя, когда люди на твоей земле погибают сотнями тысяч?

Мои дети давно выросли. Они уже живут в другом столетии. Они думают: войны не будет никогда. Хорошо бы! Но война нужна миру, по всему так выходит, нужна. Без нее не живет ни одно время, ни один эон; она пристально глядит нам в лицо из-под черных жирных, копотных облаков, красивая и страшная Беллона. Красавица, а оскал уродливый. Покажи нам щеку, изгиб брови, выгиб скулы, блеск угольного глаза! Мир растет из войны. Красота растет из уродства. Она никогда не спасет мир. Вернее, спасет не она. Еще вернее - она не спасет. А на самом деле - никто никого не спасет никогда, потому что спасения нет.

Ни от смерти. Ни от рождения. Ни от потери.

Ни от любви.

Слива упала. Бомба упала. Кот мяукнул. Дитя плачет. Женщина пьет водку. Мужчина сжимает руки у гроба. Сердце трепещет. Выстрел вдали. Кровь течет. Лед застывает. Жизнь прожита.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ТУМБАЛАЛАЙКА

[дневник ники]

3 июля 1941 года

Война налетела огромной волной. Накатилась. Мы все даже не поняли, как это все случилось. Как будто бы все мы стоим на набережной, а перед нами море, и с моря идет синяя, черная, страшная волна. И нас всех накрывает. Всех. Одним жутким крылом.

Мы однажды до войны были с папой в Алупке. Там красивейший Воронцовский дворец! Пошли купаться к морю. А с моря - ветер. Началась буря. Я думала - ветер дворец из земли вырвет и в море унесет! Мы с папой стоим на берегу, папа на меня уже купальные трусики надел. А волна уже рядом. Как сверху шарахнет! Я на миг перестала видеть, слышать и дышать. Вроде как я умерла.

Да, наверное, я тогда умерла. Я упала и лежала под водой. Я хотела закричать, открыла рот, а в рот хлынула вода, и мой крик так никто и не услышал.

Я лежала под водой мертвая и думала: вот сейчас все кончится. И вдруг моя рука будто сама поднялась из воды! И чувствую - руку кто-то хватает, тащит... Это папа меня из воды вытащил.

Моего папу посадили в тюрьму, на десять лет без права переписки. Мы не знаем, что с ним.

Мама иногда подходила ночью к моей кроватке, обнимала меня и шептала: "Доченька, мы одни не выживем. А нашего папу убили. Убили, я знаю, я видела сон". Мама подружилась с хорошим дядей Васей Молодым, и дядя Вася переехал к нам на Шпалерную жить. Мы с Кутей не стали звать его папой, хоть мама нас и просила его так звать. А потом у мамы родился Васька-маленький. Кутя стал звать его "Кот Васька", и мама очень обижалась и плакала. А дядя Вася покупал нам торт в кондитерской "Норд" на Невском проспекте и дарил к чаю.

Война началась двенадцать дней назад. Я играла с подружками во дворе. Мы скакали через скакалку. Вдруг в окне появилась мама. У нее лицо было белое, как школьный мел. Она крикнула: "Ника, быстро домой! Дети, все по домам! Война началась!"

Мы столпились перед окном. Мама окно захлопнула. Я не помню, как поднималась по лестнице в нашу квартиру. Мама открыла мне дверь, прижала меня к себе и горько, страшно так заплакала.

А за ее спиной стоял дядя Вася и тоже плакал.

А в детской лежал Кот Васька и тоже плакал, на весь дом.

6 июля 1941

Меня все всегда звали Ника. Хотя я на самом деле не Ника, а Вероника. Бабушка Геля звала меня еще так: Никеся.

Мы всегда жили в Ленинграде. На большой и красивой реке Неве. А сейчас меня, Кутю и Кота Ваську привезли на паровозе в город Новгород. Здесь холоднее, чем в Ленинграде. Разгар лета, а по небу бегут тучи, и идут холодные дожди. Мама сказала: "Василий, отвези их в Новгород к Ираиде, она врач, она все лето будет работать врачом в пионерском лагере, пусть дети отдохнут, поздоровеют. Война войной, а здоровье здоровьем!"

Ираида Евгеньевна очень добрая. Она встретила нас очень хорошо, гостеприимно. Мы ели настоящие пироги с черной сладкой ягодой, тетя Ираида сказала, что это лесная ирга. На поезде мы ехали одни, а тетя Ираида нас встретила на вокзале. Паровоз дудел и обдавал нас пахучим дымом. Кот Васька орал, я его нянчила на руках, а Кутя нагло смеялся. Потом нас всех посадили в большой автомобиль и повезли в дом к тете Ираиде. Она сказала, что она доктор, и лечит все-все, что болит. Дядя Вася целовал ей ручку, а она хохотала.

Сегодня вечером мы опять ели пироги с иргой и запивали молоком. Это парное молоко, из-под коровы. Ираида Евгеньевна сказала, у них рядом молочница, она держит корову, и корову зовут Дочка. Красивое имя! Молоко вкусное, толстый слой жира в банке, видно на просвет. Кутя кричит: "Сметана, фу, не буду!" - и морщится. Тетя Ираида налила ему молока в кружку и насыпала туда малины. Тогда привередливый Кутька ел.

У тети Ираиды есть дочь, ее зовут Люся, она очень маленькая, меньше Кота Васьки, и спит в большой корзине на крошечном мягком матрасике.

На ночь мне разрешили писать в дневник. Зажгли зеленую настольную лампу. Тетя Ираида сказала: "Точно такая лампа на столе у товарища Сталина в Кремле". Лампочка яркая, ярче, чем у нас дома, даже глаза слепит. Сейчас заканчиваю писать, надо спать.

20 июля 1941

Столько всего произошло за это время. Чудом не сгорел мой милый дневник. Вот пишу в него, а слезы заволакивают глаза. И падают прямо на бумагу. Но я не могу это все не записать.

Тетя Ираида забрала меня, Кутю и Кота Ваську к себе в пионерский лагерь. Она сказала: "Ребята, собирайтесь, складывайте в ваш маленький чемоданчик ваши платьица, кофточки и трусики, еще положите немножко пищи". Я аккуратно сложила вещи, еще три банки рыбных консервов, еще батон и сайку, и еще в бутылку из-под водки дядя Вася налил воду.

Мы поехали в лагерь на автобусе, сели в него на большой площади. День жаркий, площадь пыльная. Кутя все время кашлял, наверное, простыл. Дядя Вася держал на руках корзину с Люсей. Автобус ехал сначала по городу, потом по полям, потом по лесу, потом вдоль железнодорожных путей, а когда выехал опять на ровное поле, мы увидели впереди зеленые лагерные деревянные домики.

И тут началось. Нет, не могу писать!

С неба донесся страшный гул. Мы задрали головы и видим в окна автобуса: самолеты. Летят низко, видно их железные животы. Тетя Ираида как завопит: "Бомбежка! Вон из автобуса! Ложитесь на живот! Прижмитесь к земле!" Мы выскочили. Я держу Кота Ваську на руках. У Кути лицо перекосилось от страха. Самолеты летели совсем низко, и так выли, что мы все оглохли. Кутя заорал так жутко, что у него голос оборвался. Он подполз близко, крепко ко мне прижался, спрятал голову у меня на животе. Кричит, а голоса нет. Я с земли вскочила. Мысль такая: на земле лежу, а вдруг Кот Васька простудится! Так стою под самолетами и вижу, как взрываются, загораются, диким пламенем горят лагерные зеленые домики. А там ведь, в домиках, ребята!

А мысли внутри меня текут медленно, странно так, холодно. Стою и думаю: вот жили дети, жили взрослые, а на них сверху сбросили бомбу, и они взорвались, и взлетели на воздух, и горят в огне. И сгорают. И больше никогда, никогда не будет их. Никогда.

Глядела на пламя, слышала вокруг жуткие крики и самолетный ужасный волчий вой.

И вдруг кто-то налетел на меня сзади. Толкнул в спину, и мы вместе с Котом Васькой упали на землю, а этот кто-то упал на нас сверху и прикрыл нас своим телом.

Но это был не дядя Вася. Я повернула голову и увидела чужое лицо. Потом повернула голову в другую сторону и увидела: тетя Ираида лежит рядом с нами, и не шевелится, и вся залита кровью. Я закричала. Я поняла, что она уже мертвая. Корзинка, в которой везли Люсю, перевернулась на бок. Люся лежала поодаль и плакала взахлеб. Она была еще живая.

А Кот Васька на моих руках странно отяжелел. Он не двигался. Я прижала ухо к его груди. Под моей щекой ползло теплое, соленое. Сердце у Кота Васьки больше не билось. Чужой дядя шептал мне на ухо: "Не плачь, девочка, все будет хорошо, все будет..." Он навалился на меня всей тяжестью и замолк. Я выползла из-под него. Небо все было черное от самолетов. Где был наш дядя Вася? Я оглядывалась и не видела его. Кутя вскочил с земли и больно дернул меня за руку. "Они умерли! Они умерли!" - прохрипел он, и я его услышала, я поняла.

Я совсем не помню, как мы оказались у поезда. Может, сами добежали. А может, нас кто-то из взрослых донес на руках. Почему в поле стоял этот поезд? Это был наш спаситель. Помню только - перед глазами замелькали зеленые вагоны. И мы все ринулись в двери. Нам важно было укрыться. Я думала, меня и Кутю затопчут. Но нет, нас кто-то схватил на руки и бросил в тамбур. Это был плацкартный вагон. Мы с Кутей уселись у окошка и прижались друг к дружке. А народ все набивался и набивался в вагон! Скоро людей стало как сельдей в бочке! Какой-то толстый человек выдернул из-за стола сначала Кутю, потом меня, и забросил на третью полку. А сам, вытирая пот с лица, сел на наше место. И Кутя заплакал. И я вытирала ему лицо подолом своего платья.

А тот толстяк дернул стекло за ручку вниз: он задыхался, ловил воздух ртом.

Поезд поехал вперед. Стал набирать ход. Люди даже стали улыбаться друг другу. Кто-то громко крикнул: "Спасены!" За окнами уносились прочь цветы, луга, поля. Жаркие облака плыли в небе. Кутя весь трясся от слез. В вагоне скоро стало нечем дышать. Людям стало плохо от жары и духоты. Колеса стучали, поезд шел все быстрее и быстрее, и вдруг кто-то как крикнет страшно на весь вагон: "Опять они летят!"

Самолеты летели опять очень низко, на бреющем полете. Мы видели даже лица фашистов, их зубы в улыбках и их глаза под касками. Они летели вдоль поезда и стреляли, стреляли. Очереди из пулеметов разбивали стекла. Я крепко зажмурилась. Люди вопили от ужаса и от боли. Все, кто сидел у вагонных окон, умерли. И тот толстяк, что согнал нас с Кутей с нашего места, погиб сразу. Поезд остановился резко, скрежеща и свистя всеми колесами.

Я огляделась. Вагон полон мертвых людей. Раненые кричат от невыносимой боли. Я крикнула Куте: "Кутька, ты ранен?!" Он покачал головой: нет. Я крикнула: "Бежим отсюда!" Он кивнул головой: да. Я первая прыгнула вниз с третьей полки. Протянула Куте руки: прыгай! Он свалился мне в руки как мешок. И как мешок я тащила его к двери. Вот тамбур. Кровь на железном полу. Я поскользнулась и чуть не упала. Кутя ревел и дрожал. Мы выпрыгнули из вагона и побежали к лесу так быстро, как только могли.

Я всегда очень любила лес. Он казался мне волшебной страной. Под каждой елью, я воображала, сидит фея, под каждой сосной - Красная Шапочка. Очень я любила в лесу, вместе с папой, собирать ягоды и грибы! Папа учил меня отличать хороший гриб от плохого. Но я совсем забыла, что в густом лесу, кроме грибов и ягод, есть еще и болота.

Мы с Кутей забрели в болото. Ноги стали вязнуть. Я почувствовала: если зайдем еще дальше - нам не выбраться! "Кутька, назад", - шепнула я ему. Мы легли на животы и медленно, медленно поползли прочь от болота, на твердую сушу.

Нам очень хотелось есть. Просто ужасно. Животы подвело! Я скомандовала: "Кутька, если ягоду где увидишь - рви!"

Мы пробирались по лесу, шли, сами не зная, куда идем, и по дороге срывали ягоды: голубику и бруснику, землянику и костянику. Чудом мы не рвали страшную волчью ягоду. Но в нас проснулось странное, звериное чутье.

Сквозь стволы сосен показалась дорога. Мы вышли на дорогу и пошли по ней.

Шли долго. Опять вышли к железнодорожным рельсам. Мимо нас, очень медленно, по рельсам шел товарный поезд. Он остановился, и мы с Кутей успели запрыгнуть в телячий вагон. Там не было ни коров, ни телят, он был пустой, валялось много сена и пахло навозом. Мы сели на сено, обняли друг друга, хотели заплакать, а слез больше не было.

Куда шел этот товарняк? Мы не знали. Мы уснули обнявшись, сидя.

Сколько мы спали, не помню. Проснулись оттого, что поезд дернулся и встал. Я выглянула в проем, где на гвозде моталась отодранная доска. Перрон, поезда стоят, фонари горят. И надпись вижу на здании: "МОСКОВСКИЙ ВОКЗАЛ". И солдаты к нашему товарняку идут, и в вагоны заглядывают, и винтовки у них наперевес. Один солдат кричит во все горло: "Эй! Стойте! Дети тут! Двое!"

Другой солдат подходит и цедит сквозь зубы: "Да их сразу в детдом надо!"

А я кричу солдатам: "Не надо нас в детдом, мы здесь живем, мы ленинградцы, мы на Шпалерной, у нас дома телефон есть, я помню наизусть, позвоните маме!"

Солдаты на меня смотрят, на Кутю, а мы оба грязные и в крови.

Завели нас в вокзал. Один солдат нас сторожил, другой пошел звонить нам домой. Возвращается, лицо удивленное такое: "И правда, детки со Шпалерной! У них там мамка чуть с ума не сошла!"

И вот мы стоим посреди вокзала и видим: к нам навстречу несется мама, бежит так, будто за ней гонятся, и вдруг запнулась, зацепилась каблуком, нога подвернулась, и она прямо посреди зала ожидания как растянулась на гладком полу! Лежит и плачет! А я выпустила руку Кутькину, и к ней бегу, и падаю перед ней на колени, и так крепко-крепко обнимаю ее, что даже дышать не могу! А мама шарит в сумочке, замочком золотым щелкает, в руке держит зелененькие книжечки, рисунком на деньги похожие, и мне сует, и шепчет сквозь слезы: "Никеся, покажи солдатам, это ваши метрики!" А я и не знаю, что такое метрики. Первый раз их вижу. Беру их у мамы из рук. Читаю: "СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ. МОЛОДЫЙ ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ, 1939, 12 АВГУСТА". И понимаю, что это Кот Васька. Убитый. И дядя Вася тоже убитый. И не знаю, как маме об этом сказать. И даю ей две метрики, на себя и на Кутю, и говорю: "Мамочка, вот эти солдатам отдай".

И она все поняла сразу. И как упадет лбом на пол вокзала!

А метрики крепко в руке зажала.

Тогда я вынула у нее метрики из руки и протянула их солдатам. Они посмотрели и гаркнули: "А паспорт матери? Вставайте, товарищ! Поднимите товарища, негоже на полу лежать!" Солдаты подняли маму с пола, как она как слепая, ничего не видит. Стоит растрепанная, а волосы белые. И я с ужасом подумала: когда это наша мама успела стать старухой?

Мама вынула из черепаховой сумочки свой паспорт. Солдаты полистали его.

Когда мы уходили с вокзала, я услышала, как один солдат другому сказал: "Счастье тетке. Один помер, да ведь двое живы".

А когда нас мама привела домой, мы смотрели на все в доме, на мебель, обои, на пианино, на фотографии на стенах, на салфетки, на вазы, на сервиз в шкафу, как на чудо. Я закрыла глаза и вспомнила, как мы ползли по болоту.

А Кутя стал снимать штаны, чтобы пойти в ванную помыться, и у него из-за пояса шлепнулась на пол толстая тетрадка. И я узнала мой родной дневник.

Я к Куте подбежала я закричала: "Кутька, откуда у тебя эта тетрадка?! Откуда?! Такого ведь не бывает! Не бывает!"

А он мне отвечает: "Ника, ты уж совсем ничего не помнишь, что ли? Когда нас бомбили в первый раз, перед лагерем, осколок в чемоданчик попал, его чужой дядя открыл и вынул из него батон, сайку и консервы, а я бросился как лев, тоже хотел съестное вытащить, да не успел, а вытащил только тетрадку, в которую ты все пишешь, и упрятал под рубаху!"

Я прижала дневник к груди. А потом поцеловала Кутю.

Как хорошо, что я все это записала.

28 февраля 1942

Мы окна заклеили бумагой крест-накрест. Бумагу нарезали из старых газет. Я часто сижу на подоконнике и ковыряю ногтем газетную полоску. Полоска шелестит, ползет белой змеей. Внизу, за окном, фонари. От них идет мрачный, голубой, мертвенный свет. Комната полосатая: полоса света, полоса тьмы. Я знаю: сейчас загудит сирена. И надо опять бежать. И зажимать уши ладонями. Белые летние ночи ушли; сейчас черные зимние ночи. Нет, они тоже немного белые - от снега. У меня чувство, что мы живем на Луне, так все вокруг мертво, черно и бело.

Недавно ночью все небо страшно загорелось. Во мрак поднялось зарево. Люди выходили на лестничные клетки, глядели в окна. Молчали. Кто-то сказал тихо: "Горят Бадаевские склады". И кто-то так же тихо спросил: "А что теперь будет?"

На Бадаевских складах хранилось наше продовольствие. Вся еда города Ленинграда.

И кто-то третий тихо ответил: "Будет голод".

Мне теперь все время хочется есть. Нет такой минуты, чтобы я не воображала себе еду. Как я что-то с наслаждением ем. Мне снится еда во сне. Будто бы я зубы вонзаю в теплый хлеб. Или во вкусную мамину куриную котлетку. Кутя молчит, не хныкает. До войны он был такой хныкалка и капризуля, а сейчас так терпеливо переносит все. У нас на всю нашу семью, что осталась, три карточки. На них дают очень мало хлебца. Совсем чуть-чуть.

Я гляжу на пианино. Когда-то мама играла на нем. Наша мама когда-то была пианисткой. Она окончила музыкальное училище имени Римского-Корсакова. Она даже в Капелле играла. И в Филармонии работала. Наш папа увидел маму, когда она на сцене аккомпанировала певцам. И дядя Вася тоже увидел маму в концерте. Тогда она играла сольный фортепианный концерт: "Аппассионату" Бетховена, "Времена года" Чайковского. Очень красивая музыка. Я гордилась мамой. Но она ни меня, ни Кутю музыке не учила. Смеялась: "В семье достаточно одного сумасшедшего музыканта!"

А когда война началась, мама пошла работать на завод. Ее музыкальные пальчики делали снаряды для армии. Мама говорит мне: "Ника, ты уже у меня взрослая. Ты сильная, ты крепкая и выносливая! Помоги мне! Можешь рано утром пойти за хлебом?" И я киваю головой: конечно, мамочка, а как же! Мама встает в три часа ночи. К пяти утра ей надо попасть на завод. А я к пяти иду в булочную. Там уже стоят люди. Они похожи на черные тени. Я пристраиваюсь в хвост очереди. Очередь качается, как пьяная. Все мечтают о булке хлеба, а всем на ладонь кладут маленький кусочек. В нем опилки, в нем жмых, но он так чудесно пахнет! Я касаюсь хлеба губами. Искушение - сразу взять да проглотить его.

Нельзя. Тогда тебя, Ника, за твою жестокость расстрелять мало.

Я несу домой три кусочка хлеба, а на улице уже рассвело. И у меня ноги замерзли так, что превратились в утюги, хотя я в валенках и шерстяных носках.

А днем я хожу и собираю ветки, старые доски, щепки - я буду растапливать печь-буржуйку. Мы топим буржуйку книгами. Папа сам собирал нашу библиотеку. Когда я рву очередную книгу, чтобы ею растопить печь, а читаю ее - страницу за страницей. А потом подкладываю в огонь ножки старого бабушкиного стула. Мы разломали стулья на дрова. Сидим теперь на диване. На диване, все втроем, и спим.

Сегодня я топила буржуйку, и завыла сирена воздушной тревоги. Я не двинулась с места, продолжала бросать доски в пламя. Грела о печку руки. Ко мне подошел Кутя. "Где мама?" - спросил он. "На заводе, ты же знаешь", - ответила я. А он вдруг говорит мне: "А может, она шла домой, а ее убил снаряд". И глаза у него были сухие, он больше не плакал. И так твердо сжал рот. Я обняла его за плечи и вижу: он прижимает к животу плюшевого медведя, любимую свою игрушку. И вдруг мне этот медведь представился убитым Котом Васькой. А Кутя протянул мне медведя и серьезно так сказал: "Ника, если будет нечем растапливать печь, возьми и растопи Мишуткой, ладно?"

Ладно, кивнула ему я, взяла медведя на руки и стала качать, как ребенка.

8 марта 1942

Я сегодня ходила за водой на Неву. Каждый раз поход за водой - это такое мучение. В этом году зима тяжелая. Рано пришла, и сразу ударили ужасные морозы. Многие люди обморозили себе уши, носы, щеки, пальцы. Мама говорит: в больнице, где она когда-то лежала с двусторонним крупозным, хирург Литвиненко обламывал обмороженные пальцы раненым - их привезут, замерзших, после артобстрела, и они лежат, как ледяные поленья. Нева под ледяной толстой коркой. Люди прорубили лед, черные проруби видно издали, с берега. Меня мама просит: "Близко к проруби не подходи, лед обломится, утонешь!" Пугает. Я уже ничего не боюсь. Хотя нет, боюсь немного.

На самом деле люди у прорубей тонут. Во льду прорубили проруби, и люди ходили туда за водой. И тонули часто. Края проруби все в потеках льда, будто белый воск застыл на свечке. Конечно, опасно. Но у меня другого выхода нет. Потому что некому принести воды, кроме меня.

И я иду к ледяной Неве.

И вот сегодня то страшное, чего я так боялась, случилось. Вернее, чуть не случилось. Мама на заводе, Кутя спит. Он теперь все время спит от слабости: встанет, шатнется и опять ляжет. Все только просит: "Ника, дай чаю с булочкой". Ему все булочки снятся, а булочек давно нет. Я собралась идти за водой. Повязала мамин пуховый платок, завязала узлом на спине, поверх шубки. Всунула ноги в валенки. Привязала ведро к санкам и побрела к Неве. На улице скользко, бреду и падаю, подошвы валенок как маслом намазаны. День пасмурный, но яркий: все бело от чистого снега. Нева лежит большая, как белая скатерть, а на ней черные рюмки. Это проруби. Около прорубей торосы, а от черной воды на морозе поднимается пар. Черные люди медленно отделяются от берега и еле-еле движутся по льду к прорубям. Такая очередь за водой, как за хлебом. Я встаю в конец очереди. Санки с ведром за моей спиной, я держу их за веревочку. Они кажутся мне смирной деревянной собачкой, и будто я держу ее за поводок. Надо идти медленно, и все движения рассчитать, не спешить.

Подхожу к проруби. Белый лед вокруг проруби превращается в синий. Он синий и прозрачный, как воздушное платье Жизель, я видела такой балет в Кировском театре. Я вдруг представила, сколько людей здесь проходит за день. Сотни сапог, тысячи валенок. Подо льдом дышит и вздрагивает вода. Она живая. Все только кажется мертвым, на самом деле все живое. Подошла моя очередь. Я шагнула к проруби, отвязала ведро, забросила его в прорубь, оно погрузилось в воду, и я потянула его назад.

И вот тут я поняла, что ведро вытащить я уже не смогу. Ведро тяжелое, и оно потащило меня за собой. Потащило к проруби. А я такая легкая, худая такая, почти невесомая. Ведро тащит меня, как огромная рыба - рыбака за леску! Оно тащит меня в черноту, в холодную глубину!

Валенки легко скользят по льду. Я падаю на живот. Держусь за веревку. Почему я ее не отпускаю?!

Потому что это вода. Драгоценная вода. Это питье. Это наша жизнь. И я не могу, не должна ее отпустить.

А может, у меня просто застыли на морозе руки!

Черная вода все ближе. У меня темнота перед глазами. Я уже ничего не вижу. У меня подбородок над водой, руки уже в воде. Меня обнял страх. И в то же время я все сознавала. Понимала: вот сейчас головой в прорубь - и утону!

Перед глазами вспыхнул свет. Везде мрак, а вижу свет.

Задохнулась! Дышать не могу! И вдруг слышу сзади крик: "Эй! Руку давай! Спасу!"

Я одной рукой продолжаю веревку держать, а другую от веревки отрываю - и взмахиваю рукой, и кто-то крепко, мертвой хваткой ее хватает! Стаскивает варежку. Снова хватает - за голую руку! И тянет! Тянет меня, а я тяну ведро! Медленно тянет, осторожно! И я уже понимаю: я на льду, на снегу, я на земле! Не в воде!

Лежу на спине. Рядом со мной ведро. Из ведра вода вся вылилась. Я обернулась и посмотрела. Гляжу вверх. Вижу - дядька длинный, худой, в черном пальто. Смотрит на меня. А я на него. Это он вытащил меня. Спас меня. Люди вокруг стоят и плачут. Я слышу, как они плачут. А я лежу. И дядька дает мне руку и поднимает меня со льда.

Я стояла, сама как ледяная Снегурочка, какая-то старушка потерла мне щеки рукавицей и сказала: "Обморозишь щечки, доченька, разотрись!" Я оглянулась, а дядьки и след простыл. Когда он успел убежать? Ведь все у воды двигаются очень медленно. А мальчишка один мне под ноги ринулся: "Тетенька, давайте я вам воды наберу!"

И я подумала: вот я уже и тетенька, а мне ведь только тринадцать лет.

И еще подумала: а ведь сегодня восьмое марта, международный женский день, праздник, красный день календаря.

[мальчик иван]

Мое село, Иваньково. Моя Сура.

Гармошка моя, маленькая, кроха, за пазухой умещу: это мне дядя Спиридон смастерил.

Дядя Спиридон умеет все. Он мастер. Он находит на берегу Суры перловицы, собирает в песке сухие створки, аккуратно разламывает на крошечные обломочки, потом обломочки обтачивает наждаком, и получаются такие красивые перламутровые пуговицы.

Я думал, это для одежды, для бабьих сарафанов. А дядя Спиридон смеется: нет, шалишь, уехал в Париж! Это, Ванек, для гармошки! Пуговицы!

Странно: у одежи пуговицы, и у гармони пуговицы.

Да что ж, человек придумал пуговицы и пришивает их ко всякой всячине, так понимаю.

Дядя Спиридон усадит меня и дружка моего Леньку Киселева рядом с собой. Сядем на корточки у Спиридонова сапога, глядим во все глаза. А он пальцами так молотит - не уследишь! Перламутр только сверкает. На клей сажает, к гармошке ладит... Кричит:

- Ну, таперя на продажу! Взыграй, ребятня!

Я-то на гармошке сызмальства умею. Меня все Иваньково сбирается слушать. Я наяриваю, а Ленька, башку задрав, голосит:

- Я наелся, напился!

Хрен за ляжку завился!

Ты мне дай с собою, Маня,

Ищо в сумку порося!

Я тоже не отстаю. Полно мы частушек знаем!

- Я у тещи был в гостях!

Теща плавала во щах!

Жопой кверху, пузом вниз!

На пизде лавровый лист!

Народ ржет-вопит, бабы от смеху приседают. В толпе вижу сердитое лицо матери моей, Анны Тимофеевны. Брови насупила - порка меня ждет.

Очень не любит мать моя срамные частушки.

Шасть, шасть - через всю толпень, вся базарная площадь расступится, теплая пыль под моими ногами. С ноги на ногу переступлю. Ленька замолкнет, глазами по мне шарит. Зыркает: мол, давай, вырвись, убеги! Я ему глазами же отвечаю: да ты чо, Лень, не могу, это ж мать.

Мать цепляет меня за руку - крепко, не убежишь. Ведет прочь от люда, от родимой толпы. Голоса взмывают голубями над народом:

- Ванька! Держись!

- Ванька, все ништяк!

- Вань, а ищо придешь на рынок сыграть?

- Ванюшка! Налью полну кружку! Тольки на гармошке отмочи нямножко!

Мать ведет меня, уводит. Оборачиваюсь сиротливо. Гармошку за пазуху прячу. Музыку свою. А мать рубит-режет:

- Ах ты! Оголец! Жук навозный! Наглец! Охальник! В кого такой! Отец смирнее овцы! Мать словца худого не сбрехнет! Тем боле на людях! А ты! Зыркалы твои бесстыжие! Рот твой как смеет! Бога бы побоялся!

Я поднимаю голову и робко и весело говорю матери:

- Маманя, а ведь Бога-то нет!

Она останавливается, руку мою сильнее сжимает - кости хрустят.

- А кто есть?! Кто нами всеми правит?!

И я кричу уже в голос:

- Товарищ Сталин!

И тогда рука матери разжимается. Бессильно виснет вдоль белоснежного холщового сарафана. Это у нее наряд такой летний - на сенокос. Сенокос завтра, а она сарафан праздничный уж нацепила.

Лицо у ней загорело, все в поту, пот по переносью течет. Смуглая моя мать, раскосая. Отец зовет ее в ласковые минуты: ты чувашечка моя. А в нехороший час выпьет - смертным боем бьет. Мать потом синяки сметаной мажет.

Ее узкие глаза вонзаются в меня. Мне в лицо. Под лоб. Ищут, пытают. Что хотят разузнать? Да разве я неправду сказал?

И молча поворачивается, и прочь идет. Одна.

А я за ней волокусь, и гармошка у меня за пазухой теплая, ну точно как мышь или котенок: согрелась.

[девочка двойра]

Резкие, бодрые звуки. Радио. "Интернационал".

"Никто не даст нам избавленья -- ни Бог, ни царь и ни герой! Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!"

Солнце. Розовые, желтые пятна солнца на паркете.

Пятна движутся от шторы -- к дивану. От дивана -- к моей кровати.

Сейчас самое жаркое пятно доползет до меня, и надо вставать!

"Это есть наш последний и решительный бой! С Интернационалом воспрянет род людской!"

Все. Доползло до меня солнце. Солнышко мое.

Сентябрь. Лето кончилось. Школа началась. Как я люблю школу!

Гимн грохочет, ярко сверкает, заливает спальню музыкой не хуже солнца.

- И если гром великий грянет... над сворой псов и палачей...

Одеваюсь. Вот поясок, и резинки болтаются, и надо без складок, плотно натянуть чулочки и прицепить к ним застежки. Мама говорит: на чулках не должно быть ни единой складочки, они должны облегать ногу, это хороший вкус. А если чулки в гармошку -- на твои ножки смело можно плюнуть, так говорит мама!

- Для нас все так же солнце станет...

Теперь лифчик. Он квадратный, из плотной ткани. У него пуговки на спине, и я изворачиваюсь как могу, чтобы их застегнуть. У меня маленькая и плоская грудь, хотя у нас в классе девочки, мои ровесницы, уже щеголяют высокогрудые. Так мальчишки на их фартучки и косятся. А на меня никто не косится. Встану перед зеркалом: слишком большие глаза, слишком пухлые губы, и нос крючком, и брови густые, как у мужика. "Как у старого шамеса", - смеется папа и, послюнив палец, проводит мне по моим толстым черным бровям.

И ноги у меня худые. И ребра торчат. А зато я быстрей всех бегаю стометровку! И все девчонки завидуют мне на стадионе, да, завидуют!

- Сиять огнем... своих лучей!

Теперь рубашка. Мама сама шьет рубашки. Раньше ей помогала шить баба Фира. А потом баба Фира сошла с ума. И теперь бабе Фире самой надо помогать есть и пить.

Ранец у меня собран еще с вечера. Я аккуратная. Коричневая форма надета. Я перед зеркалом крепко, намертво, чтобы позорно не развязались, завязываю на спине тесемки черного фартука. Веснушки на носу, этого еще не хватало!

Я слишком люблю солнце. Или это солнце любит меня?

Теперь -- перед зеркалом -- косы заплести. Непослушные пышные кудри разделить на три тугих пряди -- и плести, плести косу, а она расплетается, вырывается из рук, как змея.

Слышу за дверью быстрые шаги-шажочки: это мама бегает по коридору нашей коммуналки. Жарит мне яичницу. Вот ногой открывает дверь, и вносит в столовую сковороду, и яичница шкворчит, на настоящем деревенском сале, тетя Мурочка привезла из Ирпеня, пальчики оближешь, а в другой маминой руке кофейник с изогнутым, как лекало, носиком, и уже так пахнет кофе, так весело, так чудно, это наш завтрак!

- Двойрочка, ты встала? Ах, уже готова, как чудесно! Ты моя умница!

Мама ставит на подставку сковороду, на вязаный кружочек -- кофейник, взмахивает руками и крепко, свежо целует меня. У нее веселые кудряшки, от нее пахнет духами "Вечер" - это папа ей подарил, у нее белый, отглаженный воротничок и платье в мелкий горошек. Она смотрит в окно. Солнце гладит ее длинными веселыми желтыми лучами.

- А уже холодает, - вздыхает мама. Вздергивает плечами. Изнутри к платью подшиты ватные плечики, чтобы мамины плечи были шире, так надо по моде. - Ну и что! Осень. Осень тоже хороша! Завтра воскресенье, пойдем гулять на набережную?

Я знаю, мама очень любит глядеть на Днепр. Она ходит к Днепру в любое время года. Зимой одевается в теплую шубку, кутает руки в муфточку, под шапку повязывает козью шаль, но все равно, в метель и мороз, идет говорить со своим Днепром. Как с человеком. Моя мама красивая. Гораздо красивее меня. И папа тоже как принц. А я вот получилась Золушка. Зато мой братик Изя -- загляденье! На Подоле красивей всех. Ему восемь лет. Встает перед зеркалом и бьет себя по щекам: "Зачем я такой смазливый! Меня в классе девчонкой задразнили!"

- Воречка, садись ешь! Вкусненько! Я на сальце пожарила! И еще красного перчику накрошила, совсем чуть-чуть, не морщи нос, это полезно для здоровья! Ты гимнастику сегодня сделала утреннюю?

- Не-а, не успела, - киваю я, а рот набит. И правда вкусно, с перцем.

Мама наливает мне в стакан кофе. Я жую и гляжу на подстаканник, он серебряный, на нем изображен самолет с нашей красной звездой и голова летчика в шлеме. Летчик улыбается. Я улыбаюсь ему.

Мама дает мне легкий шутливый подзатыльник.

- Ешь, а не смейся! Уже двадцать минут восьмого!

Из родительской спальни выходит папа. Он в свеженькой клетчатой рубашке и в подтяжках. У него веселое заспанное лицо. Ему на работу к девяти. Он еще успеет спокойно поесть. А когда мы с Изькой убежим в школу -- еще и поцеловаться с мамой в старинном кожаном кресле. Я однажды видела: мама села к папе на колени, а он так нежно целовал ее, что у меня навернулись слезы на глаза.

- Воря, салют! А Изя где у нас?

- А Изя у нас в туалете, как всегда! - прыскает мама в кулак. Спина ее дрожит от смеха. Она намазывает хлеб желтым, как солнце, маслом. - Он может там все утро просидеть! И опять опоздает! Мне Нина Михайловна уже...

Изя возникает в дверях. Мрачный, смешной, любимый. Я так люблю моего младшенького братика. Он увалень, умница, медведь, он лучший математик в классе!

- Мамулик, с добрым утром. Папочка, с добрым...

- Давай-давай, пошевеливайся! - Мама толкает Изю к столу. - Бутерброды! Сыр! Яичница! Кофейку будешь? Или компоту вчерашнего налью?

- Компоту, - бубнит Изя. - Кофе горячее, долго остывает, опоздаю.

- Изя, сколько тебе раз говорить -- кофе он! Кофе он! Горячий! Кофе!

- Горячий кофе, - послушно повторяет Изя и тянется за хлебом с маслом.

Мама быстро, торопливо ест, жует как белочка орешек передними зубками. Еще и успевает следить, как мы все едим. И мы стараемся все съесть моментально, чтобы мамочка, наша обожаемая мамочка осталась довольна своим послушным семейством.

- Додик, тебе завтрак как?

- Нет слов!

- Изя, в темпе, в темпе! Мне Нина Михайловна жаловалась...

- У-м-м-м...

- Воречка, ты все?

- Спасибо, мамочка родная!

И вот мы оба, Изька и я, уже стоим в дверях. Мы говорим родителям: до свиданья! Белые шелковые ленты -- в моих косах. Кончики кос вьются колечками. Туфельки у меня на ремешке. Мама купила не в магазине -- с рук, у нас на Подоле, у тети Розы Гликман. А Роза маме шепотом сказала: из самого Парижа привезли, да по дешевке тебе, Неля, отдаю.

- До свиданья, дети!

Мама машет нам рукой. Папа корчит смешные рожи.

- До свиданья, мама!

Мама уйдет на работу до самого вечера. Она работает на почте. Принимает телеграммы. Сколько вестей проходит через ее руки -- и хороших, и плохих!

Дверь хлопает. Мы с Изей уже на улице. Мы идем в разные школы.

Я машу Изе рукой. Он машет рукой мне.

Поворачивается, идет. И тут меня будто толкает кто-то в бок. Я подбегаю к нему, хватаю его, прижимаюсь щекой к его щеке, обнимаю его, тискаю, как малыша, и крепко целую, и едва могу сдержать слезы. Что со мной? Я не знаю. Я плачу и целую братца, будто навек с ним прощаюсь. Он вырывается из моих рук и ворчит удивленно:

- Ворька, что это с тобой, а, ну пусти же меня, пусти...

И я отпускаю его.

И, когда он бежит по пустынной утренней улице, и ранец подпрыгивает у него за плечами, и солнце обливает его золотым молоком, а я гляжу ему вслед, я вдруг пугаюсь: а вдруг я больше никогда его не увижу, а вдруг что-то плохое возьмет и случится, то, чего мы еще не знаем?

[парад 7 ноября 1941 года в москве]

Девочка вышла из парадного подъезда и тихо закрыла за собой огромную тяжелую дверь.

Ей всегда казалось: вдруг этой дверью прищемит кошку. Или котенка. Или щенка - в сорок первой квартире хозяева держали щенную суку, овчарку, и малых щенков выводили гулять на тоненьких поводках; уши у них не стояли, смешно валились.

На девочке надета потертая беличья шубейка, крест-накрест перевязанная бабушкиной шалью. А на ножках валенки. Начало ноября, а пуржит и снежит, как зимой. И холодно. Так холодно, что мысли смерзаются в голове.

Бабушка на парад не пошла. Тепло одела внученьку и прошептала ей на ухо, отведя от щеки русую прядь: "Ты за меня сходи, я будто твоими глазами, Никеша, на все погляжу. Ты только все запомни, и все расскажешь".

Поэтому девочка бодро, быстро шла, переступала валеночками по мокрому снегу и влажному льду: она боялась опоздать, и надо было все запомнить. Все.

У нее была хорошая память; это всегда говорила учительница, Наталья Анатольевна.

Девочку бабушка звала Ника, а по правде ее звали Нина. Ника было гораздо красивее.

А в метриках записано: "Деньгина Нина Аполлоновна, родилась 9 мая 1933 года. Место рождения: СССР, г. Москва. Родители: отец - Деньгин Аполлон Парфенович, мать - Деньгина Зинаида Павловна".

А еще у меня бабушка, Ростовцева Александра Федоровна, шептали холодные губы.

Валенки то вминались в мягкий снег, то скользили по черной чугунной наледи. Девочка шла знакомым путем - широкими и узкими улицами, к самой прекрасной на земле Красной Площади. Уже доносился грохот - это подходили к площади танки; Ника убыстрила шаг. Нельзя опоздать. Она бабушке обещала.

Красная площадь нежданно ударила из-за поворота черно-белым, слепящим квадратом. Ника заслонила лицо рукой. Из-под руки глядела: четко и дружно впечатывая сапоги в заметенную снегом брусчатку, шли солдаты, и за плечами у них, на спинах болтались вещмешки. "На фронт отсюда уйдут", - поняла девочка, и сердце у нее поднялось из груди вверх и забилось в горле.

Гуще, неистовее повалил снег. Девочка на миг ослепла от снега. Она, осторожно, по-балетному перебирая ногами, вышла на площадь, и это мимо нее, незаметной и маленькой, шли сначала курсанты-артиллеристы, высоко вздергивая носки сапог. Девочка дышала снегом и холодом, и от холода склеивались ноздри. Она потерла нос варежкой. Поднимался и креп ветер, и на ветру радостно, пожаром, развевались знамена, и в сиротской белизне метели жарко сверкали тяжелые золотые кисти, что свешивались с древка.

Девочке в уши вдунул веселую мелодию духовой оркестр. Грянули, бацнули друг об дружку медные тарелки. Оглушительно задудели трубы. Толпился и прибывал народ, обнимая серебряную сковороду площади. Восемь утра, а пол-Москвы тут. Глаза девочки восторженно глядели на зимние формы войск. Она не знала, чем артиллеристы отличаются от пехотинцев, пехотинцы - от зенитчиков, зато вот моряков она сразу узнала - по бескозыркам.

"Чайка смело пролетела над седой волной..." Марш, гремевший извне, задавил нежную песню из любимого кинофильма. Оркестр звенел и грохотал. Посреди снега, льда и смерти шла жизнь, и она уходила на фронт. Парни чеканили шаг: кто улыбался, кто плотно сжимал губы и зубы. Девочке захотелось уйти вместе с ними. И она подалась, потянулась вперед.

Ножки в валенках переступили на снегу. Метель била по щекам. Она сняла варежку и вытерла щеки, как от слез, голой ладонью.

Во все глаза Ника глядела на красный мясной мрамор Мавзолея - там, на трибуне, их вождь, их полководец. Товарищ Сталин, вот она видит в метели его доброе широкое лицо, его пышные усы! Он улыбается и машет ей, ей рукой!

На самом деле вождь стоял далеко, и лицо его было в слепых вихрениях снега неразличимо. Рядом со Сталиным навытяжку стояли люди. Военные? Штатские? Девочке было все равно. Это были взрослые люди, и они играли в свою игру. Только война не была игрой. Она касалась их всех. Людей, зверей, птиц. Детей.

Товарищ Сталин сказал - враг не возьмет Москву. Никогда. Что он скажет сейчас?

Ника напрягла шею, выпрастывая ее из шали и шарфов. Площадь перед ней заслонили люди - они все подходили и подходили, и девочка путалась у них под ногами, ее отталкивали, затирали, ей отдавливали сапогами и башмаками ноги, и подшитые свиной кожей валеночки все скользили и скользили по наледи, и все стреляла и стреляла в лицо белая дробь пороши. Как увидеть? Как запомнить? Она же не видит ничего!

Девочка, как собачка, стала юрко, скользко, деликатно пробираться ближе, ближе к брусчатке, по которой шли солдаты, ныряя между расставленных широко ног, проскальзывая под шинелями и ватниками, протискиваясь между широких обтрепанных брючин и модных довоенных каракулевых шуб. Снег лупил наотмашь, метель разъярялась. По краю площади, как по ободу замерзшего черного озера, шел молодой солдат с винтовкой наперевес.

Девочка выкатилась мохнатым колобком чуть не под ноги марширующим, и солдат этот, почуяв девчонку рядом, как зверька, внезапно и резко обернул голову - и глаза ребенка натолкнулись, наткнулись на глаза рослого парня в теплой армейской ушанке, с торчащими из-под синего цигейкового меха белыми, сивыми бритыми висками.

Светлые ледяные глаза парня все мгновенно схватили - и запомнили: и шаль крест-накрест, и козий белый шарфик, выбившийся из-под воротника, и валенки-утюжки; и эти светлые, небесные глаза - две незабудки, два цветка.

И не крикнуть ничего. И даже не подмигнуть. Не остановиться.

Шаг. Чеканный шаг. Печатать шаг. Ать-два, ать-два.

А девчонка смотрит. Глаз не отрывает.

Ника впилась в парня глазами - сердце из глотки опять вкатилось под ребра, и она стала слышать его громкий стук и гул. Музыка медно, железно лязгала, истошно кричала. Музыка превращалась из меди в огонь, из огня - в хруст льда и молчанье снега. Девочка отводила снег от лица, как свадебную фату. Разворачивала белую пеленку метели, чтобы схватить и прижать к сердцу ребенка. Война навсегда оставит тебя девочкой, девочка, знаешь?! Не мечтай ни о чем. Слушай рев оркестра. Гляди на героев. Они уходят тебя защищать, и бабушку твою.

Из репродуктора гремел над площадью голос:

- Враг рас-считывал на то, што после перваго жи удара наша армия будит рас-сэяна, наша страна будит па-ставлена на ка-лени. Но враг жэстока пра-считался! Нэсматря на врэменные неуспэхи, наша армия и наш флот геройски ат-бивают атаки врага на пратяжэнии всэго фронта!

Девочка уже видела спину солдата. Он шел, чеканя воинский, строгий шаг, и под подошвами его сапог плавился снег. "Оглянись!"- просила она всей душой, и парень, быстро и резко, будто равнялся в строю, повернул голову и еще раз поглядел на девочку через плечо.

Глаза ударили. Глаза пронзили. Глаза оттолкнули и вобрали. Глаза поклялись. Глаза засмеялись. Глаза заплакали. Глаза крепко выругались. Глаза обняли. Глаза поцеловали. Глаза родились. Глаза умерли. Глаза запомнили. Глаза забыли.

И только затылок в туго напяленной на башку ушанке, мал размер, да придется терпеть, какой уж выдали, качался в хлещущих белых веревках, в молочных потоках метелицы уже за полшага, уже за десять шагов, уже впереди, уже еле видать, уже таял, уже заслонялся другими солдатскими головами в ушанках и касках, штыками винтовок, - а вот уже и конница пошла, уже зацокали атласные кони по мостовой - тут людей кормить нечем, да как же нам, советским людям, военных-то коней-то прокормить?! ах, красавцы! - и тащили кони тачанки, и грозно торчали из белой живой пелены пулеметные стволы, - люди показывали людям искусство смерти, резцы и кисти, пилы и молотки смерти показывали люди людям: вот, глядите, какие мы бравые, как много у нас хорошего и славного оружия, да разобьем мы врага в пух, косточки от него куриной не оставим! - и наплывал, катился из клубящихся серых туч страшный, подземный гул: танки шли, и девочка сжалась, подняла под шубкой плечи, крепко прижала к животу руки в поярковых варежках - она знала, что танк наедет - раздавит гусеницами в красную лепешку, не успеешь оглянуться, - и заливал гул горячим свинцом уши, и кричали люди: ура-а-а-а! - и качались, взрывались алым, золотым огнем знамена в руках у знаменосцев в строю, и, когда один танк вдруг забуксовал, из толпы ринулись люди - толкать тягач, не дать параду остановиться!

И глядела девочка во все глаза, как люди плечами своими, руками толкали разом вставший посреди Красной площади танк. Девочка шептала, вслух читая надпись на его стальном боку: "За Родину!".

Внезапные слезы застлали ей глаза. Изнутри обдало кипятком неистовой гордости. Мы победим, шептала она себе, мы победим! Такое оружие! Такие солдаты! Она внезапно стала гордой и взрослой. Детство улетело голубем. Парило над головой. Она сдернула зимнюю вязаную шапку и бросила ее в воздух, а поймать не сумела, и шапка, старательно и любовно связанная бабушкой Шурой, позорно свалилась ей под ноги, в снег. Девочка стояла с голой головой и не поднимала шапку. Танк грохотал мимо нее. Она махала рукой танкисту в башне. Может, он увидит ее. Запомнит ее.

Восторг народа нарастал. Танковый гул залил все вокруг - людей, площадь, небо, мостовую, Кремль, Мавзолей, тех, кто на трибуне, и тех, кто внизу. Люди обнимались и целовались. Мокрые лица, щеки ввалились; улыбки режут тесаками черноту и белизну. Сжатые кулаки тяжелее булыжника. Победим! Другого пути у нас нет!

И внезапно музыка оборвалась.

Умерла.

Медная тарелка с размаху в снег полетела. Утонула.

Девочка, посреди плачущей от радости толпы, опустилась на корточки в снег.

Так сидела на снегу - серой, мохнатой вороной.

Ее пинали. Через нее переступали. Ее окликали: эй, что расселась! Кончился парад!

Ее гладили по голой голове: девочка-девочка, а где твоя шапочка? Потеряла?

Кто-то закутал ей голову чужим шарфом. Чужой запах плыл ей в ноздри, и она узнала его. Одеколон "Шипр". "Шипром" мазал, когда побреется, красную шею ее отец.

А мама душилась всегда "Красной Москвой", и пудрилась пудрой "Метаморфозы".

Ее отец и ее мать воюют. Оба на фронте. Ушли ополченцами.

Бабушка ночами плачет в спаленке, а потом встает и полночи стоит у окна, перебирает концы козьего платка.

Голоса, руки, сапоги, лица! Почему народ не расходится? Кричат: не расходись, люди! По сто грамм дадут! В честь праздника!

Надо идти, Ника. Надо уходить отсюда. Ты увидела, что хотела. Глазки твои все запомнили.

Все?

Девочка закрыла глаза, сидя в толпе на корточках, и старательно стала вспоминать.

Она ничего не вспомнила. Ничего.

Ни грохота танков; ни ворон, летающих над Мавзолеем; ни медных валторн в снежном саване; ни железных касок с горками нападавшего снега; ни тачанок и пулеметов; ни гнедых, вороных и чалых лошадей, гарцующих, танцующих на припорошенной снегом брусчатке не хуже балерин в Большом театре; ни солдатиков-артиллеристов - юных, пухлогубых, нежных, почти детей. Ее старших братьев.

Ни того солдата в синей цигейковой ушанке, с метельными, ледяными глазами.

Ника все забыла.

Дома бабушка спрашивала ее: ну как парад? Ну скорей рассказывай!

Она сама раздевала Нику, стаскивала с нее валеночки, растирала ей замерзшие ноги сухими, ослепшими от радости ладонями. Несла на стол самовар, накладывала в хрустальные розетки прошлогоднее вишневое варенье - как хорошо, что оно сохранилось, всей семьей собирали на даче в Михнево. Тоненько-тоненько отрезала кусочек ржаного хлебца. Ты ешь, внученька, ешь! Ну что же ты не ешь? Ну почему же не рассказываешь мне ничего? Хороший ли был парад? Кто там шел в строю? А танки, танки были? А кони? А где ты потеряла шапочку? Ты не расстраивайся, я тебе другую свяжу!

- Баба Шура, я не буду больше есть варенье. Война долго пройдет. Ты завяжи его марлей и поставь за шкаф. Оно нам еще пригодится.

Ника отвернулась к стене, лицом к старому пианино. Крышка открыта, на пюпитре ноты: "На сопках Маньчжурии". Бабушка разучивала с ней этот вальс. У Ники пальцы заплетались, и она рассерженно била кулаком по клавишам.

Баба Шура, ты не должна видеть, как я плачу. Солдаты не плачут. Через год я вырасту и пойду на войну.

[интерлюдия]

Так говорит Черчилль:

ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ ОТ ПРЕМЬЕР-МИНИСТРА Г-НА УИНСТОНА ЧЕРЧИЛЛЯ ПРЕМЬЕРУ СТАЛИНУ

1. Мы глубоко ободрены растущими размерами Ваших побед на юге. Они подтверждают все, что Вы говорили мне в Москве. Результаты, действительно, могут быть далеко идущими.

2. На тунисском выступе державы оси удерживают свое предмостное укрепление, которое нам почти удалось захватить при первом натиске. Дело выглядит теперь так, что бои здесь будут продолжаться в течение января и февраля. Я надеюсь, что армия генерала Александера овладеет Триполи в начале февраля. Весьма вероятно, что Роммель отступит в направлении тунисского выступа со своими силами, которые достигают приблизительно 70 тысяч германских войск и такого же количества итальянцев. Две трети всех войск состоят из административно-снабженческих частей. Война на африканском побережье обходится противнику очень дорого ввиду тяжелых потерь, которые он несет при перевозках и в портах. Мы сделаем все возможное для скорейшего окончания этой операции.

3. Декабрьский конвой PQ пока следует благополучно вопреки всем ожиданиям. Я сейчас принял меры, чтобы отправить полный конвой из 30 или более судов в январе, хотя вопрос о том, будут ли эти суда следовать в одном конвое или в двух, еще не решен Адмиралтейством.

4. Сообщаю только для Вас, что я вскоре собираюсь посетить Президента Рузвельта, чтобы урегулировать наши планы на 1943 год. Моя самая главная цель состоит в том, чтобы англичане и американцы вступили в бои с противником в самых больших количествах и в самое ближайшее время. Недостаток тоннажа носит крайне острый характер. Я сообщу Вам о том, что произойдет.

30 декабря 1942 года

[елена померанская - ажыкмаа хертек]

Дорогая тетя Ажыкмаа, вот выкроила время написать вам.

Не знаю, дойдет ли это письмо до вас в скором времени, и дойдет ли вообще. В работе почты сбои, на вокзалах пахнет истерикой. Из Консерватории уехала половина преподавательского состава. Уезжают куда могут - в Германию, В Лондон, в Израиль, во Францию, в Америку. Как хорошо, что вы уехали задолго до этих ужасных событий.

Здесь кромешный ужас. Около станций метро рядами, толпами стоят женщины, и молодые и старые, и продают кто что может - зимние шапки, меховые и вязаные, детские игрушки, сосиски, обувь, молотки, куриные яйца в картонных коробках, писчую бумагу, альбомы для фотографий, сухофрукты, сахарный песок. Сегодня я видела красивую на вид даму, она стояла и продавала старую пишущую машинку. Я подошла поближе и рассмотрела: на машинке написано Erika. Дама что-то шептала. Я спросила: простите, вы что-то мне сказали? И она чуть погромче спела хриплым дрожащим голосом: "Эрика берет четыре копии, вот и все! А этого достаточно!" Я не знала, что это за песня, и посмотрела на женщину, наверное, слишком испуганно, и она поняла, что я думаю, что она сумасшедшая. И она заплакала, слезы у нее полились по лицу. И мне было стыдно ее утешать.

Мимо этих торгующих женщин бежит народ. Редко кто у женщин покупает. Но все-таки покупают немножко. Мне была нужна зимняя шапка. Я пошла к метро, ходила вдоль женщин, искала тех, у кого в руках шапки. Нашла. Купила себе меховую шапку из лапок песца, дешево. Я сейчас подрабатываю дворником, мету и чищу Столешников переулок. Живем мы все, дворники, без московской прописки, в старом доме на слом, а дом все не ломают. Хорошо, центральное отопление, и зимой тепло. Нас тут много, и все ребята - кто художники после Суриковки, кто музыканты после Консерватории и Гнесинки, как я, кто режиссер после ВГИКА, одним словом, богема. И все мы дворники. Сами над собой смеемся: зачем учились? Но жизнью все довольны: встанем в шесть утра, отработаем утро, и после двенадцати - свободны, можно еще где-то заработать на хлеб.

Тетя Ажыкмаа, я вам очень завидую, что вы уехали. Я работаю в Центре органного искусства, его основал Саша Фивейский, и нас всех в фирме пять человек, вот и весь Центр. Иногда играем органные концерты. Я устроилась еще в один вокальный ансамбль, и мы делаем записи на радио. Я пою меццо-сопрано, у них нет низких голосов, поэтому ансамблисты шутят: Померанская на вес золота. Платят копейки. Но я эти копейки одна к другой складываю, и можно жить. Даже посылаю маме и сыночку деньги домой. Мы тут все так, недоедаем, от себя отрываем, шлем родным. В провинции еще хуже. У меня ощущение, что у нас в стране идет война.

Тетя Ажыкмаа, вот вы и дядя Дима, вы же пережили войну. Тогда было страшнее, чем сейчас? Я не хочу такого мира, как сейчас. Но я и уезжать не хочу. Я очень люблю СССР. Но теперь его больше нет. Такое чувство, будто бы его завоевали. Вот была война, и мы СССР отстояли. А в мирное время потеряли. Я не представляю, что рисовала бы Ника, если бы она была жива и жила сейчас в Москве. Тетя Ажыкмаа, простите, что я напоминаю вам о Нике. Я случайно, я больше не буду. А может быть, вам наоборот хочется, чтобы я с вами о ней говорила? Тогда я с радостью. Я все время Нику вспоминаю. Ее рисунки у меня с собой в чемодане, самые главные. Освенцим, дети на нарах в концлагере, парад 1941 года, бой за Берлин, салют над Москвой. Остальные рисунки у мамы, в Козьмодемьянске. Детей я взяла в рамочку, они висят у меня над кроватью.

Ой, пишу про кровать, а ее-то у меня и нет, в общепринятом смысле. Есть такой топчан, я на помойке нашла, без ножек, но мягкий, на пружинах. Вот я на нем сплю. У меня отдельная комнатка, и у художницы Иры Гриб отдельная каморка, мы спим как барыни, а парни спят по четверо, по пятеро в комнате. Тут такая большая квартира, раньше была коммуналка, анфилады.

Тетя Ажыкмаа! Пишите мне: Москва, Центральный телеграф, до востребования, Померанской Елене Юрьевне. Буду надеяться, мое письмо до вас дойдет.

И пришлите мне, пожалуйста, фотографию вашей американской квартиры, мне интересно, как вы устроились, какая мебель у вас дома, и есть ли рояль, вы всегда о нем мечтали. Какие новые партии в театре вы сейчас танцуете?

Крепко, крепко целую вас, дядю Диму и Нику, как раньше, как всегда. Поцелуйте за меня ее фотографию. Я ее вижу.

[иван и гюнтер]

Языка допрашивали зря. Этот немецкий белобрысый гаденыш не сказал ничего. Зря трудился переводчик. Зря потел и разъярялся командир. Фашист молчал, зубы на крючок.

- Солдат Макаров!

- Так точно, товарищ командир!

- Расстрелять гада!

- А если это... ну, попытать?

- Еще только мне пытками заниматься не хватало! Раненого - пытать! Это - пусть они, гады, пытают! Я не унижусь до такого! Пошел он... Пошел - ты! Быстро! Пока я не передумал и не отправил его в штаб! Мозолит он глаза мне!

Иван вошел в больничную землянку. На лавке, скрючившись, сидел Гюнтер.

О чем думал белобрысый немец?

О том, что лучше бы он погиб в бою?

Или о том, как хочется жить?

Иван ткнул Гюнтера прикладом в спину: давай, шевелись! Немец покосился на автомат в руках Ивана, но не встал с лавки. Плечи укрыты шинелью. Не немецкой - русской. Ах, сердобольная Истолька, вот уже и шинелькой немчуру накрыла. Еще бы супчиком с ложечки покормила. Бабы, жалостливые. Вот сейчас он дрянь эту убьет и не охнет. И расхохочется ему в рожу, когда он на землю упадет и обольется кровью!

- Иди давай. Иди! Шевели копытами!

И добавил, как они обычно кричали, фрицы:

- Шнель! Шнель!

Гюнтер медленно поднял голову.

Медленно поглядел на Ивана.

Медленно разлепил губы.

Перед ним стоял вражеский солдат с автоматом в руках, и было хорошо понятно, куда он его зовет и что сейчас сделает с ним.

Губы Гюнтера покривились. То ли хотел улыбнуться, то ли заплакать.

Некогда ни плакать, ни смеяться. Все, отсмеялся и отрыдал. Живей. Твоя смерть тебя ждет.

И она, смерть его, такая красивая, как во всех рыцарских, тевтонских романах: железо и огонь, и белое поле, и алмазный снег, и военный клич, и пуля летит, впивается в сердце, и последний стон, и звезды над головой.

И она такая уродливая, смерть, такая гадкая: хрипы и просьба о пощаде, ведь так хочется жить, жить во что бы то ни стало, и глотать воздух, и ведь он еще не видел, как рождается его ребенок, он только безумно целовался и яростно спал с этой бешеной итальянкой, она была его первая и последняя женщина, а он еще хочет женщин, и хочет детей, и хочет прожить жизнь долгую, как пророк Мафусаил, о нем из большой старинной Библии читала ему в детстве Изольда; а тут из тебя выпустят кишки, и он сам, перед смертью, увидит воочию свои потроха, и как же это страшно и тошнотворно, этого же нельзя, этого же никогда не будет! Зачем ты обманываешь его, русский солдат?! Зачем уводишь на волю, под метель и ветер?! Разве нельзя прикончить его прямо здесь?! В этой их вонючей госпитальной землянке?!

- Давай. Шуруй! Шнель!

И Гюнтер встал с лавки, и уронил шинель на земляной пол.

Переступил через нее. Пошел впереди, Иван сзади.

По земляным ступенькам вышли на простор, под ветер и звезды.

Все так, как он и предполагал: белая пустая ширь азиатского, страшного поля, земля цепко схвачена синими когтями мороза, ярко и бешено пылают в черной пустоте неба цветные колючие звезды.

Глаза неба. Глаза зверей. Глаза людей.

Самые страшные глаза у смерти: они улыбаются.

Кальсоны Гюнтера трепал ветер. Ногам было холодно. Босые ступни крючились на снегу. Скоро он перестанет чувствовать все. И холод тоже.

Под исподней рубахой врезались в кожу живота и груди бинты. Хороший хирург ему сделал операцию. Зачем? Чтобы он опять почувствовал жизнь на губах, в зубах, в глотке, а потом кусок вырвали у него изо рта?

Гюнтер поглядел на Ивана. Иван поднял автомат.

Прицелился.

- Хенде хох!

Зачем Иван так крикнул?

А чтобы легче было убивать.

Два мальчика стояли друг против друга: русский и немецкий, и один должен был убить другого. Здесь и сейчас.

Гюнтер вздрогнул и стал медленно, медленно поднимать руки. "Это во сне. Мне все это снится, и я сейчас проснусь".

Он поднял руки высоко, к самым звездам. Коснулся кончиками пальцев ярко горящих, злых звезд. Они обожгли ему пальцы. Он закусил губу. Терпеть. Перетерпеть. Терпеть уже недолго. Сейчас все кончится. Сейчас! Ну!

- Хенде... хох!

- Я уже поднял руки. Что тебе еще надо? - спросил Гюнтер ледяными губами.

Он не слышал своего голоса и не чувствовал рта.

Это кто-то другой за него сказал.

Тот, кто выше его; кто сделал все эти звезды, и снег, и ветер, и белое поле, и эту дикую войну, и его страну, и чужую страну, и эту последнюю ночь.

И внезапно лютая радость затопила его, он погрузился в нее с головой, осчастливленный, веселый, пьяный, как на свадьбе. Что это?! Он не знал. Такое с ним было впервые. Эти звезды сорвались с небес и захлестнули его. Звезды поймали его в сеть. Он бился сначала, вырывался, но блаженство опутало, заклеило сладостью рот, связало руки, и мысль текла кристальной, хрустальной чистой водой. Он застывал на морозе глыбой льда - и тут же таял от биения сердца своего, и костер сердца плавил все, возжигал мир изнутри и снаружи. Снега горели! Огни горели! Горел черный ствол автомата в дрожащих руках советского солдата! Горело, освещая все вокруг, лицо Гюнтера - ярче полной Луны над полями, ярче огня, ярче адского взрыва! Если он превратился в огонь - значит, смерть это огонь, и это воистину прекрасно?! Да, Бог?! Да?! Ответь!

"Я сам стал Богом сейчас. На миг", - подумал он ясно и бесповоротно.

Иван держал чужое, ненавистное тело на прицеле.

Автомат постыдно дергался в руках.

Он впервые убивал человека.

Он понял: он не может.

"Стыд тебе, Ванька, позор. Ты, а еще на охоту с батькой хотел пойти! В Пандиковский лес! Стреляй! Стреляй же, мать твою еть!"

И увидел, изумляясь, чуть автомат из рук не роняя: озарилось изнутри странным светом, воссияло над снегами фрицево это, наглое, бледное от близости смерти лицо.

И отпрянул Иван, отшатнулся от этого света.

Отшагнул. Еще шаг. Другой. Третий.

Свет убивал Ивана. Свет поражал его.

- Чудо, елки... Сгинь, пропади...

С поднятыми вверх, к звездам, руками недвижно стоял немец, и голые ноги его уходили глубоко в нападавший за ночь снег.

- Ты... ты это... знаешь что? Давай...

Иван сам не знал, как это слово слетело у него с языка.

- Беги!

И стволом автомата махнул вдаль

- Беги, парень! Шнель! Шнель!

Гюнтер, глядевший мимо Ивана, в белый простор, перевел на Ивана страшные зрачки.

- Беги? Вас ист...

Понял.

Опустил руки.

Не верил.

Покачал головой: нет. Не побегу.

"Побегу, а ты выстрелишь мне в спину!"

"Не выстрелю. Беги!"

Говорили глазами.

Гюнтер посмотрел на свои босые ноги. Опустил руки.

Поднял ногу и ударил себя по голой ступне.

"Я замерзну в одном белье и босой".

"Стой! Сейчас!"

Иван бросил на снег автомат. Гюнтер глядел, как русский сумасшедший солдат раздевается перед ним на морозе. Стаскивает с плеч шинель. Сдергивает сапоги. Один сапог, другой. Размотал шарф и тоже швырнул ему. Гюнтер поймал. Понюхал. Шарф пах женщиной.

Перед Гюнтером на снегу лежало обмундирование. Иван, в портянках, теперь переступал на снегу точно так же, как босой Гюнтер.

- Давай! - дико завопил. - Одевайся, мать твою за ногу!

Гюнтер глядел на ворох солдатской одежды на резучем, колком снегу.

Снег искрился ярче звезд. Глаза слепли.

Осторожно, не сводя глаз с Ивана, наклонился.

Автомат лежал рядом. Можно было его схватить.

И дать очередь по Ивану.

"Я не схвачу оружие. Я не убью тебя".

"И я тебя не убью. Давай живей! А то сдохну я тут, на морозе!"

"Тебя так и так расстреляют, - сказал глазами Гюнтер, натягивая сапог. - Твои командиры".

"Ну и пусть. Пусть! Что сделалось, то сделалось! Назад пути нет!"

"Ты прав. Назад пути нет".

Гюнтер натянул второй сапог и наклонился за шинелью.

Надел шинель, влез руками в рукава.

Теперь стояли друг против друга: один одетый, другой в исподнем.

Иван захохотал.

Он хохотал под звездами, закидывая голову, касаясь затылком шеи, хохотал безумно, взахлеб, до слез. Так же резко оборвал смех.

В гробовой тишине на них сыпались звезды.

Гюнтер показал глазами на автомат.

"А можно?"

"Совсем обнаглел, парень. Это мой автомат. Пусть меня из него и расстреляют. Мне выдала это оружие моя армия. А ты шуруй отсюда. Пока я не передумал".

- Пока я не передумал, - сказал Иван вслух губами изо льда.

Гюнтер напоследок вонзился зрачками в зрачки Ивана. Глубоко, жадно. Проткнул ему глазами глаза - до кости. Что под черепом врага? Какие мысли?

"Не убьешь? Когда побегу?"

"Не убью. Если бы хотел - давно бы уж убил".

Гюнтер повернулся. Побежал неуклюже, приминая вражескими сапогами белый чистый снег. Снег хрустел под сапогами и проваливался, и Гюнтер тонул ногой глубоко, чертыхался и вытаскивал ногу из снега, как из рассыпанной муки. Тропы не было. Расстилалась снежная целина. Он бежал, куда глаза глядят. А глаза не глядели. Он бежал зажмурившись, повторяя немыми губами: "Я жив. Жив. Он пока не стреляет. Не стреляет. Не стре..."

Встал. Обернулся. Смешная белая фигура Ивана, в исподнем и в грязных портянках, маячила в белой пустыне. Черное небо рушилось, хохотало, показывало все зубы-звезды. Это смерть Ивана смеялась над ним. Над его глупостью. Над его жалостью.

- Расстреляют тебя, - сказал небу и снегу Гюнтер, согнулся, будто пули свистели над головой, и опять побежал.

Он не знал: он бежит к реке. Земля клонилась вбок и влево, и он бежал по склону земли, понимая: снег падает и осыпается, и здесь овраг, а может, он спрячется за холм, и никто его не увидит. Где его часть? Где его офицеры и солдаты? Они давно уже передислоцировались. Куда же он, дурья башка, мчится? Летит? Ползет? Снег набивается в рот. Под сапогом уже не снег, а лед. Лед! Это берег.

- Берег, - прошептал Гюнтер. - О мой Бог, берег! Река!

В какой стороне солнце? Долго еще ждать зимнего рассвета. И он не знает, где восток, а где запад. Где север, а где юг. Он ничего не знает. Он даже не знает, что он остался жив. Русский солдат отпустил его. А может, это тоже сон? Или его расстреляли, а это такая странная жизнь на том свете?

На том свете белые простыни диких полей. Лупоглазые звезды. Круглые мишени планет. Медные пули метеоров. Ветер поднимает винтовку свою. Снежный танк грохочет и сминает все на своем пути. Зима порубит их всех, немецких солдат, в куски, в фарш для котлет, в морковку для супа мамы Изольды. Мама, я так хочу твоего супа. Мама, я голоден. Я так голоден. Я так хочу есть. Мама, я хочу есть, я хочу пить, значит, я у тебя еще жив.

Ивана не расстреляли только потому, что комвзвода орал, брызгая слюной: "У меня каждый боец на счету! Я понимаю, под трибунал, но я сам себе тут трибунал! И мне нужен боец, а не мокрое место! Выдать Макарову новую шинель и новые сапоги! Благодарите Бога, что он не отдал фашисту автомат!"

"Кого-кого благодарить, а? Не слышу!" - крикнул комроты, закуривая трубку. Трубка ходуном ходила в руках. Комвзвода подражал Сталину, такие же, как у Сталина, усы отпустил, и этого не скрывал.

"Что слышали!"

Иван стоял перед командирами в подштанниках. Губы его прыгали. Голову он не опускал.

- Расстреляйте меня, товарищ командир. Виноват я!

- Пошел вон! С глаз моих!

Иван глубоко вдыхал табачный дым.

Когда он слепым медведем вылез из командирской землянки, обнял сам себя руками за плечи и мелко трясся, подошла к нему Евстолия Ивановна, в одной руке держала шинель, в другой сапоги. Протянула Ивану.

- Вань... Это Петруши Синюкова. Не побрезгуй. Он у нас сегодня помер. Не спасли. Осип так и сказал: ранения, несовместимые с жизнью.

Иван взял амуницию из рук медсестры и сказал:

- Спасибо, Истолька.

И сел на снег. И плакал, обхватив руками шинель, как живого человека.

И солнце всходило.

[великий овраг]

Они гнали нас к Великому Оврагу.

Везли на грузовиках; гнали по пыльной дороге, наставляя дула автоматов, кололи штыками, чтобы мы шибче бежали.

Мы шли, не сопротивляясь. Меня это удивляло: ну почему мы молчим покорно, идем как коровы, как овцы, гуртом, перебираем ногами, бежим так послушно к смерти своей! - и никто, слышите, никто и не вырвется вон из смиренных рядов, все склоняют головы и идут, бегут, бредут, тащатся туда, где их будут убивать.

Люди будут убивать людей. Непредставимо.

И меня? И меня тоже!

Я крикнула: "Не хочу! Нет!" - и шагнула в сторону, чтобы вырваться вон из обреченной колонны, но меня за локоть схватила седая Сара Штыпель. "Деточка, не надо, - зашамкала старуха Штыпель, - ты уж лучше вместе со всеми, со всеми не так страшно, понимаешь? Понимаешь?!"

И тогда я поняла.

В толпе - не страшно. В толпе - среди своих. Вспомнила русскую пословицу: на миру и смерть красна. Я, еврейка Двойра Цукерберг, сейчас своя среди своих. Много нас тут. Я крикну, я заплачу, мне будет больно, страшно больно, а меня со всех сторон сожмут родные локти и плечи, на меня будут глядеть родные глаза. Глаза моего народа.

Я, еврейка Двойра Цукерберг, умру сегодня вместе с моим народом. Он тысячу раз умирал и возрождался. Сегодня просто очередная смерть, и все. Ничего особенного. Не будет меня, но ведь останется народ. Всех они не перестреляют! Не повесят! Не сожгут!

"Детонька, а старый Леня Шмуклер сказал мне, что там весь Великий Овраг едким натром засыпали... и нас туда бросать будут..."

Я быстро, задыхаясь, шла рядом со старой Сарой. Я видела - старуха уже не может идти. Ловит воздух ртом. Глаукомные больные глаза жадно вбирают лес, подлесок, дома на краю города, трещиноватый асфальт под семенящими ногами. Солдаты с черными пауками на рукавах погоняют нас. Мы - скот. Далеко, в толпе, слышу, поют. Это раввин Липа Грузман распевает псалмы.

Чем дальше я шла, тем страшнее становилось. Люди прижимались ко мне. Шла, семенила живая куча, многоголовая, многоглазая. Растрепанные волосы. Растопыренные пальцы. Сжатые кулаки. Живое тесто катилось, скатывалось в грязный шар, ветер месил его, раскатывал по жесткой земле, и это уже не был мой народ. Это был нищий страшный, потерявший единый голос, обреченный хор, когда молча кричат, когда ложатся ниц перед неизбежным.

- Двойрочка, - шамкнула старуха Штыпель, - возьми меня за ручку...

Она лепетала, как дитя.

Дитя. Все мы сейчас дети. От рождения до смерти человек - дитя, но сам не знает об этом. Не подозревает, что все у него детское: лапсердак и тулуп, чепчик и пинетки, плащ-палатка и кирзовые сапоги. И чехол для детского, игрушечного автомата: из него можно расстрелять жабу, канарейку. И гробовая обивка - розовая ли, голубая. Девочкам розовая, мальчикам голубая. Кто так придумал? Почему так заведено?

Дети! Дети! Куда вы бежите! Остановитесь!

- Азохн вей, - сказала старая Сара на идиш, - айн бисхн вайн...

Она бредила наяву, на ходу. Я крепко взяла ее за руку.

И она успокоилась.

Толпа напирала. Задние давили. Над нашими головами летели тучи, серые и мохнатые, они задевали лохматыми краями наши затылки, и голые, и в платках, и в шапках, и в ермолках. Пахло смертью. Пахло близким снегом. Пахло духами "Рассвет". Пахло рисовой пудрой. А еще плохо пахло: должно быть, старик обделался от страха. Или - ребенок.

Ребенок. Каждый из нас ребенок. Детей, как скотину, гонят умирать. Разве так делают на свете, люди?!

- Пощадите! - крикнула я истошно.

Я просто больше ничего не могла сделать для моих бедных людей.

И солдат в железной мощной каске дал очередь над головами, чтобы ни я больше не орала, ни кто другой. Никогда. До самого конца.

И все шли и бежали молча. Молча.

Сквозь осенние голые ветки показался Великий Овраг. На его склонах и на дне и вправду белело что-то, похожее на рассыпанную известь. На белое вкусное мороженое в земляной черной, страшной вазочке. Люди закричали: "А! А! Не надо! Смилуйтесь! Пощадите!"

Они кричали мои слова, а я молчала.

Только крепче сжимала руку старой Сары.

И старая Сара благодарно поглядела на меня и пробормотала, раздвинув пергаментные губы, и я увидела, как по-детски, по-зверьи расходятся в стороны два ее передних гнилых зуба, просвечивая насквозь, образуя смешную заячью щербину:

- Дитя мое... я вижу море...

Почему море-то, море-то почему, подумала я потрясенно и рассеянно, к чему тут море, - и точно, вокруг нас шатались, плясали волны людского моря, и мы со старой Сарой были одними из этих вздымающихся и опадающих волн. Волны, что накатывались сзади, выдавили нас, идущих в первых рядах, на самый край оврага. Теперь я уже хорошо могла рассмотреть это белое, ломкое, мучнистое, что было насыпано на черную землю.

Это светилась белая смерть. И смертью, острой и перечной, пахло в сером предзимнем воздухе.

- Хальт! - крикнул солдат в мрачной каске. - Хальт, юдише швайне!

Мой народ встал. Встало, не колыхалось больше людское черное море.

Мое еврейское, родное, милое море. Я лодочкой в тебе плыла. Я переплывала тебя из конца в конец, такое ты было маленькое, чудное, мое. Я видела твоих рыбок и крабов твоих, и я грелась на твоем песочке, и я вытирала полотенцем из черных, смоляных кос моих соль твою.

А сейчас мы все утонем в тебе. О, какой темный, ветреный, серый, гнусный день! Солнце тоже расстреляли. Еще прежде нас. Как жестко, умело держат солдаты автоматы! Я знаю: из стволов вырвется огонь, будет бить в волны моря. Огонь прошьет воду и ударит в дно. И земля взорвется. А может, море расступится, как Чермное далекое море в прокаленной, больной пустыне, и все евреи уйдут по свободному, голому дну, смерть их отпустит, пощадит?

- Детей пожалейте! - вознесся высоко, к брюхам быстро бегущих туч, отчаянный голос из толпы.

Голос матери. Она хочет спасти детей. Она с радостью умрет, если детей оставят жить.

Старая Сара обернула ко мне мятое, жатое как старый сапог лицо.

- Детонька... ты ж еще такая детонька... еще даже и не жила как следует... на свете...

И я подумала: мне уже шестнадцать лет, я уже целую жизнь прожила.

Много в мои шестнадцать уместилось. Дом на киевском Подоле. Печенье с корицей и кнедлики в меду. Баба Фира, бешеная и безумная, что жила у нас в ванной комнате, а ела, как котенок, из миски на полу: только так хотела, не иначе, хоть ей еду и ставили на стол, и с собой за стол усаживали. Добрая была такая баба Фира, дивная, светлая. Косая черная челка через весь сумасшедший лоб. И усики, эти черненькие усики. Черная поросль над вечно дрожащей синей, лиловой губой. Я спрашивала маму: "Мама, а разве у женщин бывают усики? А если бабе Фире их побрить?"

А мама - плакала.

Столько всего: и белые голуби на Крещатике, и белые свечки каштанов в Одессе, меня туда возили на скором поезде, на конкурс певцов, и я громко, широко открывая рот, пела: "Славное море, священный Байкал, славный корабль, омулевая бочка! Эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалечко!" - и мне поставили высокие баллы, и я заняла второе место, мне торжественно вручили серебряную медаль, позолоченный диплом и коробку шоколадных конфет фабрики "Рот фронт", а потом я маму спрашивала: "Мама, а Баргузин - это такой крестьянин, что ли, и он вращает корабельное колесо?" - а мама хохотала до колик в животе. А потом мы пошли на Ланжерон, и я ходила по пляжу и собирала красивую цветную гальку в мешок. А море сияло. И солнце, катясь за горизонт, сияло, слепило глаза. Стреляло в меня лучами.

О, всего столько, и все вижу в один миг! Значит, правду говорят, что перед смертью человек враз видит всю жизнь!

Смерть деда Ицхака. Дед Ицхак, вижу тебя, как ты лежишь под русскими иконами. Все смешалось у нас на Подоле: Вкраина и Советский Союз, местечко и далекая, как пустынные звезды, Иудея. Давно мой народ забыл родной иврит. Идиш - язык кривой и чужой, родным лишь притворившийся. Юдиш-тайч, откуда, из каких заморских стран вывезли тебя в железной клетке, клювастый смешной попугай? Но я выходила на школьную сцену и пела: "Тумбала, тумбала, тум-ба-ла-лайка! Тумбала, тумбала-лала, тумбалалайка... Тумбалалайка, шпиль балалайка... Шпиль балалайка, фрэйлех зол зайн! " - и дети и учителя хлопали мне в ладоши! А учительница истории тихонько шепнула мне: "Великой певицей станешь, если будешь хорошо учиться!"

А теперь передо мною Великий Овраг.

И надо спеть. Последнюю песню. Слушай, мой народ!

Я наполнила сырым серым ветром легкие до отказа. Так долго вдыхала, что сама ветром стала. Оторваться бы, полететь над землей. Ты будешь лететь, а они - погибать?!

- Мэйдл, мэйдл, х'вил ба дир фрэйгн:

Вус кэн ваксн, ваксн он рэйгн?

Вус кэн брэнэн ун нит ойфхэрн?

Вус кэн бэйнкен, вэйнэн он трэрн?

На меня оглядывались. Рты от изумленья открывали. Глазами хлопали.

- Наришэр бохэр, вос дарфсту фрэйгн?

А штэйн кэн ваксн, ваксн он рэйгн...

Мальчик, что стоял передо мной, съежился и спрятал голову в ладони.

Мама! Папа! Изя! Все кончилось! Все!

- Тумбала-лала! Тумбала-лала! Тумбалалайка! Тумбала-лала... тумбала-лала...

Первую очередь по людям дал солдат в железной каске. Тучи на миг разошлись, из-под черноты брызнуло бешеное солнце, и я увидела его лицо.

Мальчишка. Веснушки! Русая прядь из-под каски! Парень! Пацан...

Ребенок. Он ребенок. На него надели каску и погнали на войну. Убивать.

- Тумбалалайка!

Люди оседали под пулями. Солдаты кричали: "Feuer! Feuer!" К небу взвились огненные крики. Я пела и не слышала себя. Голос огнем вытекал из меня. Мне важно было петь. Потому что когда поешь - не так страшно. Если бы я не пела, я бы завыла от страха. Согнулась бы, спрятала бы голову в колени, тряслась. А так - я стою. Стою на ветру. И даже пою! Нате, выкусите!

- Тумбалалайка... шпиль балалай...

Рядом кричали и плакали дети. Горячее толкнуло меня в плечо. Потом в грудь. Горячо и больно стало под правой лопаткой. "Вот и все", - подумала я, колени мои подломились, и, окруженная частоколом криков, подожженная ими со всех четырех сторон, с горящими волосами и солеными глазами, я стала падать, падать, падать на землю, на сырую землю, на влажную черную землю, и земля расступалась под моим худеньким детским телом, вбирала меня, вглатывала, всасывала, втягивала, - целовала.

Очнулась я на том свете.

На том свете сначала было так же темно и страшно, как на этом. Потом сквозь веки просочился свет.

Матица. Потолок. Из-под сруба солома торчит. Я думала, я на том свете буду в Раю, а оказалось - в хате.

Хата на том свете, какая ты прекрасная. Прямо как настоящая. И пахнет из печи борщом. И на столе, прикрытый рушником, лежит пирог. И краюха ржаного. И два вареных яйца. Я отсюда, на сундуке лежа, все вижу.

Сундук настоящий. А жизнь ненастоящая. Разве ангелы плачут? Разве херувимов и серафимов кормят горячим борщом из деревянной ложки, и капли льются по подбородку, обжигают шею?

Руки двигаются - от миски к моему рту, ото рта к миске. Голос надо мной раздельно, по слогам, как в школе на диктанте, говорит на ломаном русском:

- Эсть. Надо эсть. Боржч, яйки. Млеко. Их бин нихт доктор. Абер я знай, неделья нет, надо эсть. Кутшать! - Поправился. - Ку-сать.

Я повела глазами вбок и увидела, чуть выше и левее руки с миской борща, знакомую белобрысую башку, в веснушках лицо.

Рука поднялась сама, вне моей воли и моего разумения. Толкнула руку с миской. Миска полетела в угол хаты. Веселый звон. Красные пятна пролитого борща на плахах пола, на беленой стене печки. На военных портках солдата. Того самого, что убил меня.

- Прочь, - прохрипела я. - Ты мне снишься. Этого не может быть! Слышишь! Исчезни!

- Я связать ти руки, - терпеливо произнес белобрысый немец и наклонился, и поднял миску. - Связать руки и нох айнмаль кормить. Ти неделья лежать онэ эда. Ти надо эда. Ферштейст?

Я плюнула ему в лицо.

Он терпеливо и брезгливо вытер мой плевок чистым носовым платком. Упрятал платок в карман кителя. Да это вовсе не солдат, а офицер. Офицер ихнего проклятого Третьего Рейха. Он живет в этой хате? Убил хозяев и живет? Он не умеет варить борщ! Значит, тут люди!

- Эс ист рихтиг, - сказал мой палач печально и покорно. - Я тебе убивай, и ти я не... не...

- Не прощу, - жесткое слово смяло, изрезало мне губы.

- Не прощай, - подтвердил немец. - Голод? Эсть?

Желудок сводило. Я поняла его: я лежала тут неделю, видимо, в бреду, без лекарств, без еды. Он спас меня. Притащил сюда. Зачем?

- Зачем ты...

Я не могла говорить. Он все понял.

- Ти молодой. Я молодой. Молодой надо жить. Я сделай... - Бил себя в грудь, карябал ногтями китель. - Шаде... цу шаде. Жале... жаль?.. йа, йа, жаль...

- Тебе стало жалко меня, - и опять слова полоснули по губам.

- Йа, жаль-ко. Я быть жалько. Зольдатен уйти, и я вернуцца... и... взять ти на рука... и геен. Мит тебе. Дорт. Унд вир зинд хир. Здэзь.

- Чья это хата? - Я бессильно отвернула лицо. Теплые слезы обильно смачивали щеки, наволочка уже вся пропиталась мокрой солью. - Чья? Вер лебт хир? Загст ду мир...

- О, ду шприхст дейч!

- Найн. Их шпрехе идиш. Их бин юдин, ду зист.

- Их зее. Я видеть, ти бист юдин.

- Вы повели на расстрел всех евреев Подола. Вы хотите истребить всех евреев на земле?

Он прекрасно понял, что я спросила. Медленно встал. Я подумала - он подойдет к кровати и меня задушит. Он постоял надо мной, выдохнул, как пьяный, и подошел к печке. Засунул руки в ее жерело. Вытащил чугун с борщом, поставил на стол. Ложкой начерпал в миску еще борща. Вытащил из кармана солдатский нож. Отрезал кусок ржаного. Держа в одной руке хлеб, в другой - миску, опять подошел ко мне. Сел на край кровати.

- Эсть, - как машина, как заведенный, повторил.

И слезы потекли по моим щекам еще быстрее.

Он кормил меня, я послушно ела, а он повторял тихо, мешая немецкие и русские слова:

- Ти красивий фройляйн. Ти молодой. Ти надо живи. Живи! Их бин сво-латч, их бин палятч, я просиль у твой прости. Прости! Прости!

Я видела, как страшно, дико кривится его лицо. Как он силится не заплакать.

И все же я видела, как он плачет.

И, глотая теплый борщ и слезы вперемешку, чувствуя на своих губах свекольный и мясной вкус, давя языком разваренную картошку и лук, давясь вареной морковью, ловя губами ржаные земляные, теплые куски, я шептала ему, немцу, врагу, убийце, злому ребенку, неделю назад расстрелявшему меня холодно и расчетливо, а ведь не рассчитал, ведь пустил пулю чуть правее и чуть пониже сердца, и аорту не задел, а пуля навылет прошла, повредив легкие, и теперь мне трудно дышать, говорить, и плакать тоже трудно:

- Простила... Простила...

Круглые, карие, смоляные, черные, кипящие, пламенные.

Твои глаза. Ночные; яркие; яростные.

На смуглом нежном, гордом лице - глаза как два костра.

Горят; далеко видно.

Все ли видишь?

Да, все.

Все ли запомнишь?

Если не умру - запомню все и всем расскажу.

Кому - всем?

До кого - доживу.

[миша лиза и рыжий]

Меня по правде звали Мойше, это значит Моисей, но все на Подоле называли меня - Миша, и у меня был дедушка Ицхак, папа Рувим и мама Цыпа. Еще у меня были две сестренки и один братишка.

Почему были?

Потому что наступил один такой день, и всех согнали в одну большую кучу, и повели, и повезли. Всех увозили, увезли на большом грузовике и маму Цыпу, и папу Рувима, и дедушку, и сестренок, а братик так за меня цеплялся, как кот когтями, он не хотел ехать на черном грузовике, но солдат в каске как пнет меня ногой! И мне стало очень больно, и я отлетел к стене и ушиб голову. И перестал видеть и слышать.

А когда снова стал видеть и слышать - увидел: меня тоже везут в грузовике, но почему-то все грузовики едут в одну сторону, много грузовиков, а наш один - в другую сторону едет.

В нашем грузовике было детей больше, чем взрослых. Я тут никого не знал. С нашей улицы тут никого не было.

Я уже однажды видел погром, нас всех тогда спрятала в подвале русская тетя Катерина Дорофеева, она около церкви жила. Мы все сидели в подвале и дрожали. В подвал доносился с улицы страшный долгий вой. Это кричали люди в еврейских домах.

Так я узнал о том, что я еврей.

Время от времени взрослые другие люди, русские и украинцы, нападают на евреев, жгут и разрушают их дома, а живых людей убивают.

Вот пришли немцы, и они тоже убивают евреев.

Что мы такое сделали миру, что нас все время убивают?

Я понимал - меня везли убивать, и я искусал себе все губы в кровь от страха. Я очень боялся и не хотел умирать. Я видел уже, как умирают, это, наверное, очень больно, люди корчатся и извиваются, и выгибаются, и стонут, и закатывают глаза, и очень сильно плачут. Я однажды видел, как умирал наш кот Жулик. Мне его было очень жалко. У него задние лапки как-то странно подогнулись, а хвостик он подобрал под живот. И весь скорчился, будто мерз в сугробе. Смерть - это, наверное, очень холодно. Я брал Жулика на ручки и прижимал его к груди, чтобы он согрелся, и прятал за пазуху. Все напрасно. У Жулика стали стекленеть глаза, и я это видел. А потом он дернулся два раза, очень сильно, и лапки у него вытянулись, как в судороге. И потом уже не двигался. И мама Цыпа подошла и вынула у меня Жулика из рук, а я его не пускал и плакал. А мама Цыпа приговаривала, гладила меня по голове: "Не плачь, Мойше, мы заведем другого кота! Вон у рыжей Агнешки с Андреевского спуска кошка скоро окотится, я котика возьму! Для тебя, только не плачь, мое солнышко!"

И целовала меня, просто засыпала поцелуями. Такая ласковая была у меня мама Цыпа. И очень красивая.

Где мама Цыпа сейчас? Я не знаю. Неужели она умерла?

Неужели умерли все мои родные?

Меня везли в грузовике, все в кузове тряслись и подпрыгивали, а рядом с грузовиком ехала немецкая тупоносая машина, и там, внутри машины, за стеклами, виднелись головы в касках - немцы ехали близко и за нами наблюдали. Может, следили, как бы кто не выпрыгнул из грузовика. Но это нельзя сделать на полном ходу, шею себе свернешь.

Те грузовики, где были мои папа, мама, дедушка, сестры и братик, скрылись из виду, а мы все тряслись, все ехали. Было так холодно, а нас выгнали на улицу из дома во всем домашнем, без пальто и шапок. Я корчился от холода и всовывал руки в рукава, чтобы согреться. Девочка сидела рядом со мной, она сказала мне тихо:

- Дать тебе шарфик? У меня с собой. В кармане.

Она вынула из кармана смешной, как будто кукольный, маленький вязаный шарфик и протянула мне. И я повязал его на шею, и вроде стало теплее.

Пошел снег с дождем. Мы из кузова увидели: нас привезли на вокзал. Я слышал, как громко и жалобно гудели паровозы. Я спросил девочку:

- Тебя как зовут? Меня Миша. А тебя?

- А меня Лиза.

У Лизы были серые глаза, а какие волосы, я не видел, у нее голова была платочком повязана. И нос курносый, смешной, ноздри видно.

- Нас на вокзал привезли. Значит, на поезде куда-то повезут, - сказала Лиза и поежилась.

Я посмотрел туда, куда она смотрела. Из кузова хорошо было видно перрон, и там стоял товарный поезд, вагоны открыты, и перед вагонами тьма народу, и немецкие солдаты заталкивают прикладами винтовок туда, в вагоны, людей. Крик стоит! В кузове дети заплакали громко. Черная машина остановилась. Из машины выскочил немец в черной форме. Наставил на нас пистолет. Крикнул:

- Парадок! Орднунг! Мальчать! Мальчать!

Мы все так громко орали, что не услышали выстрела.

Черный немец пальнул два раза.

Потому что двое перестали плакать, захлебнулись и упали на пол кузова. Два мальчика. Это были еврейские мальчики. Я понял это. Черненькие, кудрявые. Как я. Они могли быть моими братиками. Я закрыл лицо руками и заткнул пальцами уши, чтобы не видеть и не слышать, как меня убьют. Сейчас. Вот сейчас.

Лиза затрясла меня за плечо.

- Прыгай! Прыгай вниз! Они приказывают нам прыгать!

Я открыл глаза и увидел, что край кузова откинут, и люди прыгают, валятся, падают на землю. Мертвые мальчики, испачканные кровью, тихо лежали на досках кузова, как мертвые рыбы на дне кастрюли. Лиза крепко взяла меня за руку и подтащила к краю.

- Прыгай!

Было высоко, и я боялся. Я, честно, не помнил, как меня сюда, в кузов этот, закинули. Я ведь тогда сознание потерял.

- Боюсь! - крикнул я.

- Давай! - крикнула Лиза.

За другую руку меня схватил мальчишка. Рыжий-рыжий, как огонь. Евреи тоже бывают рыжие. Может, он был еврей. А может, не еврей. Я тогда не знал.

Рука у мальчишки была крепкая и злая.

Они вместе с Лизой прыгнули, потащили меня за собой, и я глупо так, тяжело, как куль с мякиной, свалился из грузовика на землю.

Черный немец завопил:

- Шнель! Шнель!

Это я понял. "Быстрей, быстрей".

Мы все сбились поближе друг к дружке и побежали к вокзалу. Туда, куда указывал рукой черный офицер.

Он был точно офицер, я у него на кителе разглядел кресты, а еще серебряных орлов. На рукаве у него была повязка с черным кривым крестом.

- Свастика, - выдохнула на бегу Лиза. Она не выпускала мою руку. И рыжий не выпускал. Они так и бежали, волоча меня за руки. - У них свастика.

- Что такое свастика? - выкрикнул я в ухо Лизе.

- Знак такой! - крикнула она в ответ.

- Хальт! - крикнул немец и для острастки, чтобы мы быстро остановились, пальнул в воздух.

Мы все замерли, тесно прижались друг к другу. Да, детей тут было гораздо больше, чем взрослых. Взрослых было только, кажется, четверо. Или пятеро. Две девушки, старый дядечка и еще вроде бы толстая женщина в ситцевом платье. Да, женщина была, точно помню. Она все время дрожала, растирала себе плечи и громко читала русские молитвы. Там были такие слова: живой в помощи вышнего, кажется, так, да. Вышний - это ведь Бог, а Его имя нельзя произносить, так дедушка Ицхак все время говорил. Значит, и у русских тоже нельзя?

Так смешно она шептала, бормотала: не "живой", а "живый".

Мы все стояли огромной живой кучей на перроне, перед товарным поездом. Теперь такие поезда назывались - эшелоны.

- Цу ваген! Шнель!

Я заплакал. Дети, дрожа, лезли в вагон. Там, в вагоне, было темно и страшно. Я боялся туда залезать. И Лиза опять дернула меня за руку и прокричала:

- Давай! Миша, давай!

И они оба, вместе с рыжим, подсадили меня, и я уцепился руками за какие-то железные скобы и подтянулся, и ногу закинул, и втащил всего себя в вагон.

А Лиза и Рыжий ловко, как обезьяны, вскарабкались следом за мной.

А сзади нас лезли люди, напирали, утрамбовывали друг друга, и я задохнулся - так душно было в вагоне, совсем нельзя было дышать! Я ловил ртом воздух. Лиза расталкивала плечами и локтями локти и животы, и колени, и спины. Она протискивалась к стене вагона. Я понял: там щели между досками, и можно будет дышать.

Мы с Рыжим протиснулись за ней. В темноте белели щели. Там, за досками, остался мир. Там я родился. Там остались мои мама и папа, и все родные. Я посмотрел на Лизу. Я плакал.

И я увидел: она тоже плачет. И слизывает с губ слезы языком.

- Не плачь, - сказал я и потрогал ее за плечо.

Сзади на нас надавили, и меня прижали к Лизе крепко-крепко. Я налег животом на ее живот. И мне стало стыдно, так стыдно и неловко. Я стоял, плотно прижавшись к ней. И мне ничего не оставалось делать, как обхватить ее руками. Обнять.

И даже во тьме вагона я увидел, как Лиза покраснела.

- Я не нарочно, - прошептал я ей.

У нее из-под платка выбились волосы и щекотали мне подбородок. Я был выше ее ростом. На целую голову. Мои глаза привыкли к темноте, и я различал Лизины пухлые губы и курносый нос.

- Я не стесняюсь, нет. Зато нам будет тепло, - сказала она и сама крепко обняла меня.

Я прикоснулся щекой к ее щеке. Наши мокрые щеки слепились друг с другом.

А Рыжий стоял на коленях у самой вагонной стенки. Я обернулся и увидел: он закрыл лицо руками. И плечи у него тряслись.

Мы ехали в товарняке день, два, три. По малой и большой нужде мы ходили в дырку в полу вагона. Ее проделали взрослые. Спали, обняв крепко друг друга, мы втроем, рядышком: Лиза, Рыжий и я. Взрослые думали - мы братики и сестричка, я слышал, длинный дядька сказал с завистью:

- Им хорошо, семейство взяли, теперь не потеряются.

Мы не стали им объяснять, что мы чужие.

Мы уже были вроде как родные.

Товарняк шел и шел, и становилось все холоднее, и те взрослые, у кого была теплая одежда, укрывали ею детей. Еды не было. Дети плакали от голода. Однажды поезд остановился, и нас вывели. Ночь, темнота - глаз выколи, ветер сильный. Фонари горят. Тучи по небу несутся. Дети кричат: "Есть, есть! Дайте хлеба!" Немцы вопили: "Шнель, шнель!" - и толкали нас прикладами в плечи и спины.

Мы опять побежали гуртом, как овечье стадо. Я увидел впереди серые приземистые длинные дома. У них не горели окна. Значит, там никто не жил. Девочка, что бежала перед Лизой, споткнулась и упала, царапала землю, плакала очень громко. Солдат в каске подошел к девочке и выпустил в нее огонь из автомата. Девочка перестала плакать. Солдат отшвырнул ее ногой в грязь.

- Шнель!

Мы вбежали в черный квадрат. Это была открытая дверь. Высоко под потолком горела тусклая лампа. Мы увидели: к стенам прибиты длинные доски, вроде как лавки. А над лавками - еще лавки, как полки в поезде, в плацкартном вагоне. Это были нары. Я в первый раз увидел нары. На них я потом спал долго. Мне показалось - я всю жизнь на них спал.

Лиза крепче сжала мою руку. У нас уже руки вспотели, держаться друг за дружку.

Я оглянулся на Рыжего. В тусклом свете лампы я различил: он конопатый.

Я вспомнил, как русские дети пели шутливую песню: "Я люблю рыжого Ваню, вместе с ним отправлюсь в баню". У Рыжего глаза бегали туда-сюда. Он кусал губы.

- Где это мы?

Голос у него стал хриплый и страшный, как у взрослого и пьяного.

Лиза молчала. И откуда-то сверху наклонилось чье-то чужое, страшное от горя, от ужаса лицо, и мне на лоб упала прядь чужих волос, и женский голос горячо выдохнул мне в затылок:

- Ребятки, дитятки мои коханые, ведь это ж лагерь, лагерь ведь же это фрицевский, гибель это. Нам теперь отсюда не выпутаться. Здесь нам всем и покончиться! Ох, божечки, божечки... ох, божечки... ох, миленькие вы мои... ох...

Чужая женщина обняла нас, всех троих, как мать. Как курица цыплят - крыльями, обняла. Рыжий уткнулся рыжей головой тетеньке под мышку. Он был меньше меня ростом, но повыше Лизы. Лиза из нас троих ростом была самая маленькая.

ГЛАВА ПЯТАЯ. РОДИТЬ И УБИТЬ

[дневник ники]

29 июля 1941

Бабушка и мама потолкали вещи в сумки. Они так спешили, что задыхались. Геля ревела и вытирала нос кулаком. А потом мы вышли из дома и пошли по дороге. Вокруг нас были люди, люди. Взрослые и дети. Мне казалось - детей было больше, чем взрослых. Среди людей катились повозки, шли лошади, вздергивали головами и иногда тихо ржали. Люди все прибывали, головы колыхались, как волны. И тут я услышала над головой гул. Я чуть не оглохла от этого гула. Вокруг нас стали падать люди, все в крови, и страшно кричать. Я потеряла разум от ужаса. Когда я очнулась, увидела: люди лежат, лошади лежат, у одной лошади разворочено брюхо, а она еще живая, бьет ногами и жалобно ржет. Потом увидела: вот рука валяется, вот нога, вот пальцы оторванные, красные. Меня чуть не вырвало, но я сдержалась, зажала рот рукой.

И такая тишина. Все лежат и молчат. Даже не кричат. Потом стали медленно подниматься с земли - те, кто уцелел. Я тоже встала. И мы опять пошли. Побрели.

Перед нами деревня. Я прижимаю к боку чемоданчик. Он маленький, как игрушечный. Заночевали в избе, хозяйка сначала плакала, а потом накормила меня, Гелю, маму и бабушку печеными овощами. Рано утром вышли на дорогу и опять пошли. Бабушка вдруг говорит: "Шаня, это бессмысленно! Мы далеко от них не уйдем! Не надо на восток! Мы умрем в дороге! Какая разница, где умереть? Давай повернем, Шанечка, ну я тебя прошу!" Смотрим, а многие и так поворачивают обратно и идут на запад. Обратно в Минск.

Добрались до Минска. Мама горько смеется: "Ну вот, нечего было и убегать". А в Минске уже немцы. Полно немцев. По улицам ездят мотоциклы, и в них сидят надменные немцы, у них униформа зеленая и черные очки. Как они через эти очки что-нибудь видят?

На улицах домов много разрушено. Дом целый, а рядом - дыра: как во рту выбитый зуб. Подходим к нашей улице, и сердце замирает! А вдруг наш дом разбомбили... Нет! Вот он, целенький! Зато соседей разбомбили. Подходим ближе - тела тети Раи и дяди Гены у калитки валяются. Мы тетю Раю и Геночку сами похоронили - перетащили тела на носилках в сквер имени Первого Мая, разрыли клумбу и туда соседей положили. Бабушка сильно плакала. Мы их зарыли и засадили могилу дерном с цветами.

10 августа 1941

На Минск то и дело налеты. То фашисты бомбы бросают, то наши советские самолеты. Не поймешь, с какой стороны смерть придет. Сегодня бомбежка началась - мама схватила меня за руку крепко, кричит: "Ника, бежим! Быстрей! Ножками шевели!" Геля бежит впереди нас. А бабушка нам в спину: "Шаня, спасай Нику и Гелю, я за вами не успею!" Мы с мамой перебежали сквер и кинулись в подвал, там убежище. Толкаемся в двери, а нас человек обратно толкает, вопит: "Мест в убежище нет! Полно народу! Задохнемся!" Мама закусила губу и на меня глядит. И я ей: "Бежим отсюда!" Опять схватились за руки и побежали. Бежим под бомбами, ноги сами несут, глаза не видят ничего! Тут и самолеты улетели. Мы вернулись домой - бабушка в кровати лежит, руки на груди сложила и улыбается, как сумасшедшая. Мама долго гладила ее по голове, а потом сварила бульон с вермишелью и кормила ее с ложечки.

А утром соседка Гланя Ростова сказала нам, что в то убежище, за сквером, бомба попала, и все там умерли.

20 июля 1941

Сначала я боялась смерти. Все время думала о ней. Потом привыкла. Налетят самолеты, начнут бомбить - а я по звуку, по завыванию уже могу догадаться, где смерть. И бегу прочь от нее.

Ну, нельзя сказать, чтобы очень уж привыкла. Конечно, страх берет. Но вот соседская Татьянка говорит мне: "Знаешь, а мне уже кажется, что война была всегда. И никогда никакого мира в помине не было".

30 марта 1942

Отец ушел в партизаны. Мама все время плачет о нем. Мы о нем ничего не знали.

А сегодня прибегает Мотя Васильев, он у Свислочи живет у Марата Хакимова. И сует маме в руку записку. Мама прочитала - и где стояла, там упала на пол. И вся побелела сначала, а потом лицо потемнело, аж почернело. Я брызгала на нее водой. Я поняла, что плохое случилось. Взяла из рук у мамы записку, развернула, а там: "Александре Порошиной. Шаня, твой муж погиб как герой. Его схватили немцы, терзали, все тело изрезали, но он ничего не сказал им про наш отряд. Низко кланяюсь тебе за героя. Держитесь. Алексей".

Алеша Вучетич был другом отца. Я маме растерла виски мокрой тряпкой, она очнулась, и мы сели на диване вдвоем и плакали, прижавшись друг к другу.

25 апреля 1942

Моя тетя Лида Порошина работала на электростанции на Свислочи, в парке Горького. Ей и еще одному нашему другу, Олегу Теплицкому, удалось взорвать часть станции. Они хотели взорвать вторую половину, но их изловили фашисты. Отец Олега сказал: Лиду и Олега страшно терзали, а потом повесили прямо перед станцией, и народу много пригнали, чтобы люди казнь посмотрели. Я думала, наша бабушка сойдет с ума. Она так рвалась у мамы из рук, чтобы пойти на казнь, а мама ее не пускала, держала! А бабушка кричала и рвалась! А мама кричала: "Мать, я же у тебя есть еще! Я!" Немцы и тело тети Лиды не дали нам забрать и похоронить. Отец Олега сказал: "Да там и хоронить-то нечего, одни кровавые ошметки вместо тела, так истерзали".

А вчера пришла похоронка на моего дядю Зиновия. Ее принес почтальон поздно вечером. Бабушка развернула треугольник, прочитала и опять сложила, и у нее стало каменное лицо. А потом она легла на кровать и завыла, как волчица. И я слушала этот вой.

15 июня 1942

Мы с сестрицей сегодня собрались на концерт. Геля узнала, что в театре имени Янки Купалы сегодня дают концерт. Кто, немцы или русские, мы не знали. Наверное, русские для немчуры, предположила Геля. Нам удалось проскользнуть мимо билетера. Мы спрятались за креслами в амфитеатре. В зал входили и русские, и немцы. Но немецкая речь слышалась чаще, чем русская. Мы притаились как мышки. И тут появляется странный такой, долговязый парень в белом халате, вроде как врач. Берет нас с Гелькой за шкирки и шипит как змея: "Девчонки, вываливайтесь вон отсюда!" Мы на него вытаращились. Геля шепчет ему в ответ: "А ты что, наш командир?!" И уперлась, и меня держит: оставайся на месте, не пойдем никуда! Музыку послушать хотим! Артистов поглядеть! А парень нам: "Я вам покажу артистов!" Схватил нас под мышки и пинков нам как надает! Так больно!

Мы выбежали в сад. Уселись на скамейку. Сидим. И вдруг как жахнет! Взрыв такой сильный раздался, и нас скинуло взрывной волной со скамейки прямо на траву. С крыш сорвались вороны, закаркали, полетели черной тучей. Гелька на меня во все глаза глядит и говорит: "Антонина! А ведь взорвали-то театр!" Мы стали глядеть на дверь театра. Все тихо. Ни звука. А потом дверь открылась, и на пороге появилась девушка с модной прической и в кружевной кофточке. Она держалась рукой за грудь, а по груди, по кружевам текла кровь и капала на асфальт, и стекала у девушки по ногам. Она вся была в крови. Прошла несколько шагов и упала. Она молчала, не кричала. Может, сознание потеряла, а может, сразу умерла. Потом пробежала босая девочка, наша ровесница. У нее текла кровь из шеи по спине, между лопаток. За девочкой вышел мужчина. Он на ходу сбрасывал пиджак. А белая рубаха была вся в крови. Мужчина шагнул раз, другой и упал на землю. Он жалобно стонал и царапал землю ногтями. Мы с Гелей ждали - может, кто еще выйдет. Люди выходили, но их было немного. И они, раненые, тут же падали у порога, не могли идти.

Геля вцепилась в мою руку, и мы пошли сначала медленно, осторожно, потом как припустили! Прибежали домой, а бабушка кричит нам с постели: "Внученьки, это вы?!" И мамы выходит из кухни, а у нее голова белая, как снегом присыпанная. И она видит нас с Гелей живых, и не может дойти до нас, падает на колени и кричит: "Боже, спасибо тебе!" А мама у нас коммунистка и в бога не верит. А бабушка кричит: "Мы здесь слышали взрыв!"

На следующий день мы все-таки пошли поглядеть, что же стало с театром. Театр оцепили. Изнутри выносили трупы, куски тел, руки и ноги, грузили на машины и увозили. Я навсегда запомнила зверское, оскаленное лицо того парня в белом халате, что надавал нам с Гелей пинков. Получается так, что нас этот драчун спас. Или он все знал про взрыв?

Люди теперь говорят - взрыв этот устроили, чтобы убить гауляйтера Белоруссии Кубе. А Кубе в театр не пришел! Значит, все погибли напрасно! Я представила себе, что это меня выносят из театра и несут на носилках, и забрасывают в машину с трупами. Мороз по коже. Я так не хочу умирать.

12 августа 1942

Я сегодня каталась на самокате. Каталась-каталась и свалилась. Нос в кровь расшибла! Локти содрала. Коленки в крови. Лежу и реву. Самокату хоть бы что, рядом валяется. И вдруг меня кто-то за руку берет и вверх тащит! Я голову поднимаю и вижу: немец! Фриц. В зеленой форме! Думаю: все, конец мне! Фриц одной рукой меня крепко держит, а другую сует себе в карман и вынимает носовой платок, и платком мне лицо вытирает! Кровь на платке. Фриц говорит мне отрывисто, на плохом русском языке: "Подождаль тут!" - и уходит в здание рядом. Я гляжу на вывеску - а это бывшая школа N 86. До войны здесь училась Гелька. А теперь здесь живут фрицы, я видела, как они зимой развешивали на деревьях рядом со школой коровьи и свиные туши для кормежки их солдат.

Жду-пожду, фрица нет как нет. Я уж хотела убежать! И вдруг он выходит. Гляжу, а он в руке буханку хлеба тащит! А в другой руке у него - даже дико представить: коробочка шоколадных конфет "Белочка"! Он подходит ко мне близко-близко. Смотрит на меня. И я в глаза ему смотрю. И я вижу в глазах у него слезы! Настоящие слезы! Он плачет, а я счастлива! И я хватаю у него из рук все это богатство, и не убегаю, а все перед ним стою. Мне захотелось еще раз свалиться с самоката, чтобы фриц вынес мне еще одну буханку! Я отвернулась от него и как припущу! Бегу что есть силы. И страх между лопаток, холод такой: а вдруг он насмеялся надо мной, вдруг выстрелит сейчас?!

Сижу дома, буханка хлеба на столе, конфетки я поставила на табуретку к изголовью бабушки. Она все лежит и ничего не ест. Хоть конфеточку, может, съест. Смотрю на хлеб, нюхаю его, глажу, как живое существо, как кота. Спасибо тебе, немец, хоть ты и фриц и ты враг. Но ты подарил нам еду. И думаю: может быть, у этого немца в Германии есть семья, и детки есть, и дочка, как я, и может, я на нее похожа. Поэтому и дал он мне хлеб и конфеты.

14 октября 1942

Бабушка говорит: сегодня старинный праздник Покрова. И говорит, что в этот день обычно выпадает снег. Никакого снега нет. Есть голод. У нас во дворе живет одна девочка, ее зовут Розалия Эмбовица, она латышка, у нее отец служит в латышском батальоне, а батальон расположился в здании медицинского училища. Отцу армия дает провизию. Розалия играет с нами во дворе, а потом ее мама кричит ей в окно: "Роза, обедать!" И она идет обедать. Все девчонки разбегаются, а я стою под ее окном и жду: а вдруг мама Розалии возьмет и выкинет в окошко какие-нибудь огрызки, кусочки, недоедки. Бац! - из окна прямо мне на голову летят картофельные очистки. Я аккуратно подбираю все очистки и кладу в подол. Вслед за очистками летят огрызки яблок. А мои подружки собирают в чужих дворах лебеду, крапиву и паслен. С паслена многих тошнит, но мы все равно едим эти черные приторные ягоды. А из лебеды наши мамы пекут лепешки.

Вчера Гелька сказала мне: "Ника, пойдем на вокзал, там из вагонов картошку разгружают!" Мы побежали на вокзал. Разгрузку охраняли, понятное дело. Мы глядели в оба. Картофелина откатится в сторону - мы следим за ней. Часовой зазевается - Гелька прыгает к картошке, хватает ее, и деру! Бежим прочь и прячемся под вагон. Мы собрали так, а проще сказать, украли пять картофелин. Геля шепчет: "Давай домой". А тут шестая картошка откатывается. Геля рванулась за ней - а охранник увидал! Как набросится на нее! Схватил за шиворот и избил плеткой. До крови. И закричал по-русски: "Еще раз увижу - убью!" Я сижу под вагоном. Дрожу. Геля юркнула под вагон. Тоже дрожит. Мы пробрались под вагонами к другой платформе. Бежали домой сломя голову. Прибежали. Я думала, никакой картошки у нас нет, все потеряли. А Геля глядит на меня во все глаза, все лицо у нее в крови, и вынимает из-за пазухи три картофелины.

И вот еще что с нами было. Это было уж почти месяц назад. На вокзале кухню немецкую разместили. И туда направлялись на обед фрицы, и в руках у каждого котелок. А я как раз нашла фрицевский котелок, во дворе нашем, за гаражами. И вот я стала ходить с этим котелком на вокзал. Стою, молчу. Я же не говорю по-немецки. Но обязательно какой-нибудь солдат сжалится, возьмет у меня из рук котелок, нальет в него суп и дает мне. Вот пришла на вокзал в который раз. И мне налили в котелок суп-лапшу. И мясо плавает! Прижала горячий котелок к груди, обжигает кожу, но я такая радостная и гордая, иду домой! И не заметила яму под ногами. Споткнулась, полетела в яму! Лежу в грязи. Весь суп из котелка вылился. Я готова была есть его вместе с землей. И слышу голос над собой, на краю ямы: "Ах, мэдхен, мэдхен!" Немецкий солдат прыгнул в яму, меня вытащил, котелок пустой вытащил. Показывает мне на пальцах: где, мол, живешь? А я вся грязная. Веду его к нам домой. Из-за слез не вижу ничего. Дома на меня воззрились мама и бабушка. Гели дома не было. Бабушка и мама глядят голодными глазами. В руках у солдата два котелка с супом. Он их выливает в кастрюлю на нашей кухне. И уходит. Ничего не говорит.

Он ушел, а мы стоим и смотрим друг на друга. А по лицу мамы текут слезы.

[дитя гюнтер]

Мама вынимает меня из кроватки. У нее теплые пальцы. Они заползают мне под мышки. Я голенький, я сучу ножонками и беззубо смеюсь. Я не знаю, сколько мне лет, может, год, может, меньше, может, больше. Я все помню и все чувствую: вот мама ловко подхватывает меня под задик, другая ее рука -- у меня под спиной, и я слышу ее голос, и меня всего обдает ее горячее дыхание:

- Готфрид, гляди, какой он хорошенький!

Мамины руки вертят меня -- мама показывает меня папе. Я слышу папин голос, он гудит над моим ухом:

- Прехорошенький! Такой славный!

- Гюнти, крошка моя, - мурлычет мамин голос над моим затылком. - Гюнти, родной мой, милый мальчик! Ты так вкусно пахнешь!

Она зарывается носом мне между лопаток.

- Генрих, Генрих! Иди-ка сюда! Погляди, какой у тебя отличненький братишка! Загляденье!

Я чувствую справа лютый холод. Я чувствую справа неприязнь, почти ненависть. Голос, я уже знаю его, бурчит недовольно:

- Вижу, вижу. Я уже видел.

Мама гордится новым сыночком, а прежний сыночек не хочет и глядеть на соперника.

Это плохо, когда у мамы много детей? Они могут перессориться? И возненавидеть друг друга? Ведь могут, могут, да?

Тот, кого назвали Генрих, делает шаг ко мне. Я у мамы на коленях. Голые мои ножки в перевязочках упираются в мамины полные бедра. Ее руки у меня под мышками. Она легонько подкидывает меня в воздух и поет:

- Солнышко, солнышко, солнышко мое!

Протягиваются еще одни женские руки. Это наша с Генрихом нянька Лизель. Она подает маме кружевные панталончики, обшитую кружевами теплую рубашечку, бархатные штанишки, бархатные туфельки с кожаными тесемочками. Меня одевают и обувают в четыре руки. Вот я уже обут и одет, вот ласковый гребешок чешет мои слишком нежные русые, кудрявые волосики. Я чудесный ребенок, так все говорят. И я любимый ребенок, потому что младшенький.

А Генрих стоит тут, рядом. Близко. И от него несет холодом. Морозом. Будто бы меня из тепла вынесли на улицу. И так оставили одного мерзнуть в коляске. И поэтому я боюсь Генриха. Боюсь холода, от него летящего. И жмурюсь. И отворачиваюсь. И морщусь. И плачу.

- Ах ты, душечка, миленький мой сыночек! Ты зачем так громко плачешь? Я сделала тебе больно? Ответь! Ответь!

Меня трясут, пытаясь добиться правды. Меня успокаивают. Меня целуют в макушку. Меня прижимают к теплым, добрым, пышным телам. Я нюхаю кружевной воротник на груди мамы. Нежные духи у нее за ушами. Пальцем трогаю сережку у нее в мочке.

Плачу, все равно плачу. Слезы сами текут.

Показываю пальцем на брата: уберите его! Уберите! Он не нужен мне!

Тычок в бок. Он ткнул в меня в бок твердыми холодными пальцами. Он смеется надо мной. Он не любит меня.

Мама кричит на него:

- Уйди, Генрих! Уйди! Ты нехороший! Ты сделал больно Гюнти!

Генрих отбегает, встает в проем двери, приставляет к носу растопыренную пятерню и зло, обидно кричит мне и маме:

- Твой Гюнти дурачок! Твой Гюнти дурачок! Чтоб он сдох! Чтоб он сдох!

Мама в ужасе прижимает ладонь ко рту.

- Ах, Генрих! Как ты можешь так говорить!

Дверь хлопает. Я всхлипываю, прижавшись к маме. Она покрывает меня теплыми, нежными как масло поцелуями.

- Я люблю тебя, душенька моя. Я люблю тебя.

[интерлюдия]

Так говорит Рузвельт:

В случае, если Япония нападет на Россию на Дальнем Востоке, я готов помочь Вам, как только это будет осуществимо, на этом театре и американскими военно-воздушными силами в количестве приблизительно ста четырехмоторных бомбардировщиков при условии, что некоторые виды снабжения и снаряжения будут поставлены советскими органами и что заранее будут подготовлены соответствующие условия для операций.

Снабжение наших соединений должно будет производиться полностью воздушным транспортом. Поэтому Советское Правительство должно будет предоставить бомбы, горючее, смазочные материалы, транспортные средства, жилища, топливо и другие разные более мелкие средства, перечень которых подлежит уточнению.

Хотя мы не имеем никакой определенной информации, подтверждающей, что Япония нападет на Россию, это нападение представляется в конце концов вероятным. Поэтому, чтобы нам быть подготовленными к этому событию, я предлагаю, чтобы осмотр устройств для военно-воздушных сил на Дальнем Востоке, разрешенный Вами генералу Брэдли 6 октября, был произведен теперь и чтобы переговоры, начатые 11 ноября с Вашего разрешения между генералом Брэдли и генералом Короленко, были продолжены.

Я намерен возложить на генерала Брэдли, который пользуется моим полным доверием, продолжение этих переговоров со стороны Соединенных Штатов, если Вы на это согласны. Ему будут даны полномочия изучить, как представителю Соединенных Штатов, каждую фазу совместных русско-американских операций на дальневосточном театре и на основании этого изучения рекомендовать состав и численность наших военно-воздушных сил, которые будут выделены для оказания Вам помощи, если бы в этом возникла необходимость.

Он также определит степень предварительных приготовлений, которые осуществимы и необходимы для обеспечения действенного участия наших соединений немедленно после начала военных действий. Его группа, не превышающая 20 человек, вылетит в Россию на двух американских самолетах типа "Дуглас ДС-3".

Если Вы это одобрите, то я предложил бы, чтобы они проследовали с Аляски по пути перегонки самолетов в Сибирь, оттуда в сопровождении русских -- в штаб советских армий на Дальнем Востоке, а оттуда -- в такие другие места России, посещение которых может быть необходимым, чтобы им спокойно произвести осмотр и обсудить оперативные планы.

Было бы весьма полезным, если бы для сопровождения генерала Брэдли в качестве адъютанта и офицера связи был бы выделен русский офицер, говорящий по-английски, например капитан Владимир Овновин (Вашингтон) или капитан Смоляров (Москва).

Я пользуюсь этим случаем, чтобы выразить свое восхищение отвагой, стойкостью и воинской доблестью Ваших великих русских армий, о чем мне сообщал генерал Брэдли и что было продемонстрировано в Ваших великих победах прошлого месяца.

30 декабря 1942 года

Президент США Франклин Рузвельт

[гюнтер и двойра]

Гюнтер сам не понимал, зачем он вытащил из-под груды неподвижных и шевелящихся тел эту девочку.

Он вытащил ее за ногу.

Его пронзила немыслимая боль, когда он увидел эту ногу, почти детскую ножку, в чулочке и белых панталончиках, она высовывалась из скопления колен, локтей и мертвых животов, и странным усилием воли он понял, заставил себя понять: эта ножка - живая, и надо дернуть за нее, и потянуть на себя.

Он так и сделал.

Тяжело. Плохо. Солдаты увидят.

Солдаты занимались мерзким трудом: сбрасывали убитых в овраг, засыпанный каустической содой. Кажется, они не обратили внимания на Гюнтера: чего он там копается? Он выволакивал за ногу худенькое тельце из-под плотной, многослойной смерти и думал: жива, жива.

Вытащил. Это девочка. Молоденькая девушка. И хорошенькая. Если еврейку можно назвать хорошенькой. Нос с горбинкой, крупные тяжелые веки, очень алый рот. А может, у нее на губах кровь?

Заслоняя девочку от солдат, он наклонился над ней и приставил два пальца к ее шее. Сонная артерия билась. Он прав: она жива!

Что теперь делать? Все увидят, как он тащит тело к машине офицера Крюгера. Правда, есть еще две машины: грузовик, его вел к Великому Оврагу шофер Гольцман, и еще "опель" группенфюрера Штайнера. Сам группенфюрер командовал этим чудовищным парадом. Гюнтера тошнило. Он впервые присутствовал при массовом расстреле. Когда солдаты, и он среди них, поливали огнем из автоматов орущую толпу, было не так противно, и почти не страшно. Будто в цирке. Или в кинематографе. Кадры, кадры. Только объемные. А он - в темном зале, с клубничным мороженым в липких пальцах. Он испачкал мороженым воротник матроски. "Тихо! - шипит на него Изольда, как кошка. - Не шурши фольгой! Сейчас самое интересное!"

Сейчас самое интересное. Он должен дотащить эту живую еврейскую девчонку до машины.

Он наклонился и, вопреки всему здравому смыслу, взял девочку на руки.

Пока он нес ее до автомобиля, тысяча мыслей промелькнула в его голове. Он пытался схватить хоть одну мысль за хвост. Бесполезно. Они ломались, терялись и ускользали. Он молился, чтобы идти по тени, чтобы быть в тени; и правда, вечерело. От машины Крюгера пахло бензином. Где-то течет бензин, подумал он равнодушно, канистра дырявая, скорей всего. Он встал перед машиной. Еврейка совсем не тяжелая, руки не оттягивала. Плохо ела, они все тут голодали. И манну небесную им их Господь не послал.

Заглянул в стекло. Оно отсвечивало. Темнело, и овраг и трупы обшаривали фонари в руках солдат и офицеров. Если замечали кого живого - пристреливали. Кое-кто жалел патронов. На дне оврага, он видел это, шевелились тела. Что такое жизнь? Тело? Только в тевтонцах живет бессмертный дух. Все остальные народы его лишены. Несчастные.

"Моя еврейка не двигалась. И все же я вытащил ее".

Он так и думал о ней: "моя еврейка". Уже присвоил, насмешливо дрогнули губы.

Так и стоял в тени машины, девочку на руках держал. Из сумерек шагнул шофер Крюгера. Все в касках, а шофер в фуражке. Легкомысленно. Шальная пуля в этой дьявольской России вылетит откуда угодно.

- Что это вы тут делаете, ефрейтор Вегелер?

Как он нашелся, он и сам не знал.

Кто-то сверху все говорил и делал за него, руководил им.

- По приказу штурмфюрера Шпица. Для медицинских опытов! Доставить в оккупированную нами больницу. Срочно!

Рука вытянулась сама в повелительном жесте. Шофер посмотрел на тонкий, узкий палец Гюнтера в черной перчатке.

- Слушаюсь, господин ефрейтор. Пока все тут копаются в дерьме...

- Быстро! Пока она живая!

Втиснулся в машину. Шофер завел мотор. Как долго они не трогаются с места!

Под его ребром билось чужое, живое сердце.

Мчались, из-под колес летела грязь, скорость рвала вечер на куски.

- У тебя в салоне воняет бензином. Проверь бак.

- Есть, господин ефрейтор. Проверю.

И опять кто-то могучий, страшный диктовал ему свою волю.

- Знаешь что? Сворачивай-ка ко мне. Я квартирую здесь неподалеку. В хате у одной тетки. У нее хозяйство. Она украинка. Куры, петухи, яйца. Скоро будет резать свинью. Если мы задержимся тут на пару недель - я спасен. Даже эта есть, как ее, с перцем, го-рил-ка.

- Вы хотите угостить меня украинским шнапсом, господин ефрейтор?

- Нет, Дитрих. Я хочу... - Крепче к себе еврейку прижал. Ее глаз, плывущий по бессознанью, косил из-под вывернутого века, мерцал. - Она же живая... ну...

- А-а, - понимающе протянул шофер.

Гюнтер боялся, сейчас скажет: "А давайте вместе?"

Но не сказал; должно быть, постыдился.

Машина резко крутанула. Колеса покатились по проселочной дороге, вязли в грязи.

- Да, не вездеход у тебя, Дитрих, прямо скажем.

- Не обижайте авто. Последняя модель.

Шофер поглядел на девочку у него на коленях и, кажется, облизнулся.

Гюнтер принес девчонку в хату, едва не упал через порог. Дверь ногой открыл. В хате никого не было. В печи стоял еще горячий борщ. Хозяйка боялась немца, еду готовила исправно. Он сказал ей: "Всегда будет еда на столе - не расстреляю". Ну она и старалась.

Боится и ненавидит. А дело делает. Это главное.

Первым делом он осмотрел раны еврейки. Пули не застряли в тщедушном тельце, прошли навылет. Уже легче. Не надо вооружаться солдатским ножом и кромсать такое милое, нежное тело. Тело плыло под руками, щекотало последним теплом пальцы, ладони. А что, если и правда? Он не сводил глаз с ее закинутого неподвижного личика. Дыхание поднимало рубашку на груди. Что она думает? А ничего. Лежит без сознанья, и все. И дышит. И, если он сейчас выстрелит ей и лоб или в висок - она умрет. Так все просто.

Он разорвал хозяйскую простыню на полоски, промыл раны девочки горилкой и туго перевязал. Главное, чтобы кровь перестала течь.

На другой день у еврейки открылся жуткий жар.

Горячей, огненной головой она, ему казалось, прожжет набитую куриным пером подушку.

Гюнтер всю ночь, то и дело, подходил к ее кровати и поил ее водой из кружки. В разум она не приходила. Хозяйка, ворочаясь за стеной, бесконечно бормотала, должно быть, молитвы.

Он сказал хозяйке: я нашел раненую девчонку на улице. Она ему не поверила, но, что поверила, сделала вид.

Через неделю девочка очнулась.

Он хотел накормить ее борщом, а она ударила кулаком по миске и борщ разлила.

Потом она долго и много плакала. И у него в носу щипало.

Он узнал о себе много нового. Что может терпеливо сносить обиды и оскорбления. Что уже умеет сносно говорить по-русски - во всяком случае, так, чтобы его понимали. Что может кормить беззащитного, больного человека из ложечки. Однажды, в детстве, давно, он так кормил кота. Кот все равно умер. Его учили говорить: "Не умер, а подох, животные не умирают, умирают только люди!" - но он все равно считал, что его любимый кот умер, и молился за него Иисусу Христу.

Еще он узнал о себе то, что у него под решеткой ребер оказалось сердце, и оно, как ни странно, билось.

Оно билось сильнее, когда он думал о еврейке.

Он узнал, как ее зовут: Двойра.

Смешное имя. Собачье. У него от смеха морщились губы, когда он кликал ее по имени.

Постепенно Двойра привыкала к нему, а он к ней. Она была для него уже не врагом его нации, не восточным отребьем, - домашним животным, почти бессловесным, почти человеком. Но еще не человеком, нет; и даже не женщиной. Для женщины она была слишком юна и худа. Он, копошась над ее бинтами в постели, не испытывал ничего мужского. Он наврал тогда шоферу Крюгера про желание. Никакого желания; а что взамен? Жалость? Сочувствие?

Странное, странное с ним творилось. Он хотел просто сидеть рядом с ней, у ее кровати, у койки с никелированной спинкой и стальными блестящими шишечками, и просто смотреть ей в лицо, и молчать. Ничего не говорить. Днем он бегал по городу, выполняя приказы командования; а вечером крадучись, через огороды, пробирался к себе в хату, и там эта тощая девчонка, этот ребенок большеглазый, эта обгорелая живая ветка встречала его - не как убийцу своего: как человека, который ошибся.

Ошибиться так можно только раз.

Ошибешься ли ты еще раз, Гюнтер?

Война сделана Богом для того, чтобы убивать. Значит, ты не хочешь воевать?

"Не миновать мне трибунала", - думал он часто про себя, сидя на табурете перед кроватью Двойры, а с подушки на него уже глядели черные глаза, глядели осмысленно и радостно - так дитя глядит на отца.

А ведь они были ровесники. Он - чуть старше.

Или это она старше была? Кто их разберет, девчонок худых?

"Найдут, найдут ее тут", - смутно и тяжело думал он, в то время как рука его сама, бессовестно и безнадежно, гладила плечо, освобожденное от самодельных бинтов, а глаза, смеясь, ощупывали щеки и скулы, бегали по смуглому лбу и остренькому носу, замирали, когда зрачки входили в зрачки. Они были молодые и сами того не осознавали. Может быть, он и правда спас ее потому, что она понравилась ему?

Он не мог, не мог вспоминать эту ногу, торчащую из месива окровавленных тел.

И шерстяной чулок. И белые панталоны.

И все-таки вспоминал.

И закрывал глаза.

- Гюнтер, зачем ты закрываешь глаза? - Они говорили на странной смеси идиш, немецкого и русского. - Ты хочешь спать?

Он хотел пошутить, а вышло всерьез.

- Я хочу спать с тобой.

- Мит мир? - Она откинула одеяло. - Со мной?

Он не верил себе. Вот оно, это тело. Вот она, душа! Чужая душа. Родная душа. Смуглое горбоносое девичье личико тянулось к нему, опаляло пустынным дыханьем. Да, она тоже молода, и он молод. И от огня крови не спастись. Как может жертва целовать своего палача? Да, может, если палач ее приручил.

Как вышло так, что они одновременно подались друг к другу, и грудь налегла на грудь, и щека прилипла к щеке? Щеки, лоб, подбородок, губы. Где губы? Вот они. Припасть. Ощутить. Губы, язык, сердце. Так бьется. Рыбка бьется и сейчас выскользнет из рук. Он, не размыкая объятий, лег с ней рядом на кровать, поверх одеяла, и пружины зазвенели. Она тихо засмеялась, он положил ладонь ей на губы.

- Тише... Фрау Лидия услышит...

- Какая она фрау...

На стене тикали ходики. Гирьки в виде еловых шишек медленно, неумолимо опускались к половице.

- Почему ты лежишь весь одетый?

- Я сейчас...

Она сама расстегивала пуговицы у него на гимнастерке. Под гимнастеркой оказалась теплая исподняя рубаха. Ремень отлетел, пряжка брякнула об пол. Оба застыли, сделав круглые глаза. Двойра обняла Гюнтера за шею, детское удивленье промелькнуло солнцем в ее черных ночных радужках: ты носишь крестик, ты веришь в Бога! Зачем же тогда ты убивал?

- Я не знаю, - только и смог он прошептать.

Тепло лиц, ребер, рук, душ смешалось, вспыхнуло, взорвалось, они потонули друг в друге, потеряли себя, время, ужас, войну, будущее. Осталось только настоящее, и оно было и стало самым настоящим в целом свете. Последней правдой; последней верой и прибежищем.

Жизнь поменялась. Война изменила цвет.

Он вел двойную игру. Для офицеров и командования он был по-прежнему ефрейтор Вегелер; в хате хохлушки Лиды Гриб он становился возлюбленным, мальчиком, мужчиной, - счастливым. Вспоминал ли он о Лилиане Николетти? Да, вспоминал; но мысли об итальянке сверкали далеко и чисто, как рассыпанные на черном бархате чужие драгоценности. Подумаешь, переспал с красивой девушкой! Да еще в Италии, где и проститутки выглядят как Венеры! Вспоминал ли он об экспедиции в Тибет, о душном самолете, о тяжеленных рюкзаках, набитых тушенкой, камамбером, галетами и шоколадом, и о молчаливой ладакской девушке Калзан, с которой лег тогда не в цивильную кровать - сначала на старый монастырский сундук, а потом прямо на ледяной пол, и под себя они подстелили черную теплую шкуру яка? Калзан, пока он был с ней, молчала. Не застонала. Не улыбнулась. Не шепнула ни слова. Только выгибалась и обнимала. И ему горячо, покойно было с ней ночью в холодном мощном каменном доме с окошками маленькими, как слепые жалкие глаза, а снаружи налетел ветер, нанес снега, снег налип на карниз, в окно светил ярко-голубой, потусторонний фонарь Луны, а к утру, когда они устали любить друг друга и заснули на миг, снег подтаял, и звонкая капель разбудила их.

В Германии у него тоже были случаи, еще в гимназии. Но это уж совсем смешно. Во дворах, за гаражами... Не любовь, а собачьи свадьбы.

Быть счастливым - совсем не то, что сношаться.

Это он понял, когда Двойра закидывала тонкие руки ему за плечи.

Хозяйка наблюдала за ними, все прекрасно видела, что происходит. Но молчала. Кому ей было доносить?

- Двойра, нам надо отсюда бежать.

- Я понимаю.

- Тебе надо. Я могу остаться.

- Я понимаю.

- Ты понимаешь, что я тебя бросить не смогу?! Понимаешь?!

- Да. Я понимаю.

Их раскрыли все равно.

Ниточку вывел наружу болтливый шофер офицера Крюгера. "Герр Крюгер, а что герр Шпиц, как его опыты с той девчонкой?" С какой девчонкой, ты бредишь, Дитрих? Крюгер стаскивал с рук черные перчатки, разминал пальцы. "Да из Великого Оврага. Я тогда по приказу Шпица отправил ее с ефрейтором Вегелером. Сначала к ефрейтору домой, ну, вы сами понимаете, а потом он обещал отвезти ее в больницу". Крюгер слушал речь Дитриха, как Девятую симфонию Бетховена - с открытым ртом. Захлопнул рот. Швырнул перчатки на сиденье машины. Черт! Вегелер! Где он квартирует?!

Когда около хаты затрещали моторы немецких машин, Двойра побледнела, белее простыни стала, вцепилась в локоть Гюнтера. Они оба сидели на кровати, два птенца, два ребенка. Дверь отлетела. В хату вошли два офицера и три солдата, с автоматами наперевес. Двойра и Гюнтер, как по команде, поднялись с кровати оба, не разнимая рук.

- Ефрейтор Вегелер! - Острый глаз Крюгера все схватил сразу, цепко. - Связь с еврейской девушкой! Вы порочите нацию! Взять ее!

Солдаты подхватили Двойру, легкую пушинку. И волосы черным кудрявым пухом разлетелись вокруг ее головы. Черным дымом.

Гюнтер сунулся было к ней, но его невежливо, не по уставу оттолкнули, и он неловко, смешно упал на кровать, раздался лязг пружин, а Двойру в это время уже уводили - вон из комнаты, где они обнимались, где любили друг друга: да, любили, теперь он может себе это прямо, открыто сказать. Крикнуть людям в лицо. Миру.

- Я люблю ее!

- Стыдитесь, герр Вегелер. - Крюгер сжал тонкие губы. - Вы не можете любить еврейку! Не можете! Это исключено! Законы Рейха...

- К черту Рейх! - крикнул Гюнтер. Его трясло; Крюгер подумал - еще миг, и он забьется в падучей. - К черту все! Оставьте ее мне!

Двойре заломили руки за спину. Ее уже выталкивали из двери, вон на улицу. Хозяйка не выходила из своей комнатенки за печкой - прижала уши, как кошка, стащившая сметану.

Двойра обернулась в дверях, схватилась за косяк.

Гюнтер запомнил ее лицо.

"Гляди. Гляди. Запоминай на всю жизнь".

- Гюнтер!

Он рванулся. Крюгер выставил вперед пятерню и кончиками пальцев в черной перчатке брезгливо коснулся груди Гюнтера, как если бы тот был бешеной собакой или больной лисой, и его надо было немедленно уничтожить.

- Оставайтесь на месте, ефрейтор. Я бы мог приказать вас расстрелять. Вы допустили слабину. Вы опозорили Рейх. Но я верю в вас. Я верю, вы искупите вину. Нет?

Гюнтер, дрожа, опустил голову. Он хотел сказать "нет", а сказал:

- Да.

[семейство геббельс дружба с гитлером и евой]

Я так люблю смотреться в зеркало. Так люблю.

У нас в доме очень много зеркал. Я должна все время видеть себя. Как я поворачиваюсь. Улыбаюсь. Какова белизна моих прекрасных плеч. Как сияют глаза. Мои глаза никогда не плачут.

Плачут только слабодушные; а первая дама Рейха не плачет, а весело смеется.

Ева - первая дама? Эта неудавшаяся актрисулька? Мещанка, пусть лучше сидит и лепит Адольфу липкие клецки. Я - не клецка, хоть я сама себя слепила. Я - валькирия. Я из Нибелунгов. Да, у меня был любовник-еврей; это правда; но я этой любви стыжусь, я ее больше не хочу. Мой муж Йозеф велел его расстрелять. И я об этом знала. Когда тайный приговор приводили в исполнение, я сидела перед зеркалом и улыбалась. Глядела на отборный жемчуг своих зубов. Я чищу их лучшей зубной пастой Рейха. И лучшими порошками. И полощу рот водой с черемуховым отваром. Я превосходно слежу за собой, поэтому я, родив семерых детей, такая молодая.

Семь детей! Кто из женщин может похвастаться таким урожаем?

Только я. Я, Магда Геббельс.

Ну и что, что у меня девичья фамилия еврейская. Я взяла ее в честь отчима. Его уничтожили в Бухенвальде. Йозеф сам положил передо мной документ, где черным по белому стояло: Рихард Фридлендер, сожжен вместе с десятью тысячами евреев в концлагере Бухенвальд в июне 1943 года. Йозеф так смотрел мне в лицо, когда клал передо мной бумагу, пытался найти там свет сочувствия, или жалости, или слез. Я улыбалась и глядела в зеркало. Потом прикоснулась к бумаге рукой осторожно, как к ежу. А потом подняла лицо к мужу и сказала: поцелуй меня.

Ему, Вождю, я тоже так говорила: поцелуй меня.

Женщина всегда так говорит мужчине, под которым лежит.

Которого - любит?

Да, у меня дети от двух, а люблю я третьего.

И он для меня - первый.

И навсегда останется Первым.

Он и так Первый; это понятно всем в Европе; понятно всем в мире.

И это меня, Магду Геббельс, он приглашает в ресторан на Александерплатц и на тайное свидание в апартаменты фрау Зонтаг; и такие чистые, хрустящие простыни, и такое безумие тощего жаркого тела, оно бьется надо мной и подо мной. И я понимаю: это я, я женщина Фюрера, и нет больше для него женщины в мире.

Натешившись мною, устав от сладких истязаний, он садится на край кровати, закуривает сигарету, наслаждаясь ее запретным дымом, и спрашивает меня про моих детей. И у меня такое чувство, будто это наши с ним дети. Будто бы он их зачал во мне, а не Геббельс.

Как там твои детки, весело бормочет он, подергивая пальцами ниточку усов, затягиваясь до головокружения. Да ничего, спасибо, весело отвечаю я, поджимая под себя голые красивые ноги - в зеркале напротив я вижу, какая я красивая после любовной постели. Спасибо, прекрасно, изумительно, такие дивные малыши, они не доставляют мне никаких хлопот.

Пепел сыплется с сигареты на ковер. А вдруг пожар? Счастье сгореть с тобой, мой Фюрер.

Он наклоняет ко мне лицо, дышит в меня табаком. Безумие желания опять вспыхивает в его глазах, двух голубых углях. Ты хочешь? Да. Я хочу. Я хочу тебя всегда.

Тушит сигарету в пепельнице. Облапывает меня. Я послушно раздвигаю ноги. Ты похожа на белую сладкую лягушку, шепчет он, я тебя съем. Я закидываю голову, выгибаю шею, он щекочет ее усами.

Почему ты куришь, ты же ведь не куришь, и ты всем запретил курить.

Я тайно курю. Когда никто не видит. Я и тебя вдыхаю, как табак. Раньше я мог выкурить сто сигарет в день. Голодал, а курево покупал. Я был молод и глуп.

А твоя Ева курит, я знаю.

Знай на здоровье. Мне все равно, что делает Ева. Я на ней никогда не женюсь. И она никогда не родит мне детей.

Она делает аборты? Да, делает. И еще много сделает. Она всегда хочет быть готовенькой и свеженькой, беломясая курочка. Совершенно верно.

Я так хочу спросить: почему ты не бросишь Еву ради меня? И я знаю, что он ответит: брось сначала ради меня своего Йозефа и своих малышей.

И, выгибаясь и извиваясь под ним, падая вместе с ним с кровати на ковер, крутясь и катаясь, кусая и царапая его, выстанывая такую муку и такую радость, что не знают и никогда не узнают никакие женщины в мире, я кричу ему в волосатое ухо: я! Хочу! Родить! Тебе! Ребенка! Хочу! Хочу!

Он зажимает мне орущий рот рукой.

Это будет наш сын! Наш! И он будет велик, как ты! И Германия...

Он резко, больно бьет меня по щеке. И тут же содрогается весь, от затылка до пят, и я держу его, тяжелого, на себе - так река из последних сил держит на себе тяжелую тонущую баржу.

Громадное венецианское зеркало фрау Зонтаг отражает одно бело-смуглое, дрожащее, потное чудовище о двух спинах, о двух задницах и четырех руках.

А на званых обедах, когда я с Йозефом сижу визави с Евой и Адольфом, я улыбаюсь широко, белозубо. Губы мои накрашены помадой цвета красного яблока. Я сегодня долго сидела перед зеркалом, выщипывала брови. Йозеф заказал мне румяна и пудру из Парижа. Йозеф заботливый. Он так заботится о детях.

Где ваши детки, фрау Геббельс?

С бонной, мой Фюрер.

Я первая ударяю своим бокалом о его бокал. Звон плывет над роскошно сервированным столом. Ева глядит на нас обоих глазами побитой собаки. Йозеф глядит на нас обоих глазами злого цепного пса.

[эшелон]

Два вагона стальные. Три -- деревянные. Потом опять сцепленная железными трубами сталь; в ее трясущемся брюхе -- оружие, а может, деньги, а может, трупы, а может, нечто иное, и нет имени ему.

Нет имени войне. Она просто идет, и все.

Идет человек. Идет по снегу волк в лесу, ступая осторожно, в след другому волку. Идет ветер, ураган идет, буря, и все прячутся по домам, по избам, по подполам и погребам. Медленно, торжественно и сонно идет Земля в кромешной тишине и черной пустоте.

Вот идет поезд, он зовется эшелон, и в дощатых его вагонах везут людей. Куда везут их? Они сидят на лавках, на полках вагонных; в иных вагонах полок нет -- сидят на полу, устланном соломой, и чувствуют себя скотом, коровами и лошадьми; в щели вагона тянет гарью, слышны крики, слышен грохот разрывов, мужской мат, немецкий собачий лай: немцы тоже умеют ругаться, но наш народ не понимает их плюющейся злобы, и хорошо.

Они -- это мы: люди Советской страны.

И мы никогда не станем ими. Никогда.

Люди разные, страны разные. Хоть сто пактов о ненападении подпиши, все равно друг на друга нападут. Когда-нибудь.

Трясясь в скотьем вагоне, Двойра стала нежной и смиренной; ее соседка, старуха из Киева, глядела на нее во все старые, мутные, катарактные глаза и дивилась: профиль прозрачный, чисто икона из Андреевского храма. Двойра тут перестала быть еврейкой, и ее соседка-киевлянка Зося перестала быть полькой, и ее соседка слева, буфетчица из Белой Церкви Василя, перестала быть татаркой, и ее толстая соседка сзади, бесконечно охавшая и кряхтевшая от невыносимых артритных болей, необъятная Ирма, перестала быть немкой; они все перестали быть лицами своих взбесившихся народов и стали одним многоликим и многоочитым зеркалом, и зеркало то отражало -- войну.

Эшелон мотало на стыках рельс. Вагон подскакивал и лязгал всеми стальными ребрами, содрогался деревянным мясом. Женщины ухватывались друг за дружку и тихо подвывали. Потом, как по команде, прекращали плакать. Боялись: откинут вбок доску, всунется голова сторожившего их фрица, лысая, круглая, жирная, в крохотной дурацкой кепчонке на затылке, глазки-блошки побегут по их головам, рукам, ногам, и каждая почует себя жертвой, и у каждой остановится сердце и внутри разольется адская, подземная тишина.

Застучало снаружи. Отъехала доска. Бритая башка в болотной кепке замаячила черным пятном. Женщины прислоняли ладони ко лбу, глядели против солнца.

- Больни эст?! Мэртфы эст?!

Голос хлестнул и обжег. Женщины стали подбирать под себя ноги, подтягивать руки к животу, к груди, корчиться, совать ладони под мышки, вбирать головы в плечи. Женщины старались стать маленькими, игрушечными и невидимыми.

Игрушка заводная. Играет и поет. Игрушечка тряпичная, но все она живет. Игрушечка стеклянная, так хорошо звенит. Игрушка деревянная, сердечко не болит.

Двойра еще бормотала сухими деревянными, ватными губами дурацкую песенку ни о чем, когда фашистский "зольдат" яростно выплюнул прямо на клоки соломы на полу вагона:

- Haltestelle! Штопп! Всэ здарофф -- аусгеен! Виходит!

- Нас расстреляют, - штапельными губами сказала немецкая игрушка Ирма. Она стала тяжело подниматься с пола, к ее заду, подолу, локтям прилипли золотые и грязные охвостья соломы.

- Не верю, - бархатным ртом прошептала польская игрушка Зося, ее огромные серые глаза расширились, превратились в чайные блюдца, и все, все куколки могли пить горячий светлый, некрепкий, спитой, старый, вчерашний, соленый чай из ее остановившихся глаз, с дрожащих сивых ресниц.

- Пошли, девки, - заводным веселым ненастоящим голоском пробуравила вагонную вонючую тьму татарская игрушка Василя, - не дрейфь, переплывем! Днепр -- переплывем! Редкая птица долетит...

- Штиль! - Рык обдал стоящие, сидящие, лежащие людские игрушки горючей волной пожарищной сажи. - Вон! Аус!

Игрушки обратились в женщин, девушек, старух, стариков и детей.

Люди смотрели друг на друга, а их губы беззвучно шептали: не верьте никому, мы не люди, мы игрушки, а игрушки ведь изначально мертвые, они всегда мертвые, поэтому жги их не жги, стреляй в них не стреляй, они ничего не почувствуют.

В углу вагона горели слишком светлые, слишком чистые глаза. Игрушка по имени Незнаю и три крохотных куколки под мышками у нее, Неведаю, Непомню и Забыл, глядели подпечными юркими мышками, нюхали гарь ненависти ситцевыми носиками, переплели ватные руки и бязевые пальчики. Нет, мы не живые мышки, мы бархатные, шерстяные игрушечки, мы бедные мыши из серого фетра.

Из серого, дымного ветра.

Люди стали вываливаться в проем, где бесился, после черной проржавленной и дощатой слепоты, безжалостный свет и дрожал синий ослепительный воздух. Холод обнимал их, картонных и глиняных, и натянутая как барабан кожа не ощущала запаха осени, духа последней воли. Предснежье. Все трясутся, пляска святого Витта, святой Параскевы, святого Касьяна, святого Андрея, святой Ирмы, святой Софьи, святой... Двойра, иудейка, глотала мятный холод ветра и, не мигая, глядела на раздолье охотничьих, сизых и ржавых полей, раскинувшихся за шлагбаумом и станционным облезлым домиком. Домик, игрушка, когда тебя повесят на елку? И будет ли у меня елка в этом году?

И будет ли Новый год у меня?

Бритый фриц в идиотской кепчонке шел мимо них, мимо неряшливо-рваного строя, и женщины старались встать по-солдатски прямо и ровно, чтобы -- носок к носку, чтобы выше подбородок, и улыбка чтобы бежала, бежала по покрытому бессильным потом и ненастными слезами лицу, чтобы не дай Бог не сплоховать, не рассердить: рассердишь -- расстреляют.

"Тебя расстреляют всегда и везде. И не важно, за что. Ни за что".

Фриц прошелся мимо строя туда-сюда, вспрыгнул на подножку вагона, заглянул внутрь.

Обернулся. Губы раздвинулись, солнцу показались волчьи желтые, красные десны.

Глухие игрушки не услышали рычанья и крика.

- Вас ист эс?! Потшему не всталь?! Потшему?! Больни?!

Игрушки слепо косились на черную дыру двери.

Игрушки не знали, не помнили: там остались те, кто не мог встать.

Горячие. Без сознания. В жару. В бреду.

Сломанные, брошенные, мусорные игрушки.

Уже разобранные: ноги, руки, головы отдельно от туловища, глаза не моргают, утроба не крякает сипло: "Ма-ма".

Из черной обгорелой коробки вагона донеслись игрушечные, жалкие, косноязычно цокающие автоматные очереди; ветер клонил осеннюю выцветшую, седую траву, приклонял низко-низко, заставлял кланяться небу, судьбе, и Двойра обвела стеклянным взглядом, двумя выкаченными из орбит стеклянными глазами, раскрашенными тонкой колонковой кистью, черной лаковой краской, блестящей, застывшей гладко, лучше зеркала, в каждый глаз смотреться можно, - обхватила весь осенний стылый окоем, всю длинную деревянную, железную змею эшелона, станцию и небо над ней, колеса и рельсы и черную грязь под ними, - и из ее игрушечного нутра, поверх всех винтиков и шпунтиков, коими были намертво друг к другу прикручены ее ножки и ручки, ее ушки и носик, ее тулово и ее шея, вырвался первый живой хрип, перешедший в заполошный крик:

- А-а-а-ай! Убили! Уби-ли-и-и-и!

И все игрушки опять, сразу, вмиг стали людьми. Заблажили. Заорали. Зарыдали. Затрясли кулаками. Строй потерялся. Люди бежали, шагали нелепо, хватали судорожно руками ветер, валились на колени в грязь. Люди стали уродливыми, а игрушечки были такие красивые. Но уродство дышало запахами, плыло вздохами, махало белыми флагами слабых рук, - жило. Уродство было равно жизни, равно небу, равно земле и войне.

Все вернулось. Потерянный разум. Забытый плач.

Двойра, положив руку на содрогающийся живот, стояла перед вагоном, похожая на обгорелую кочергу, воткнутую во влажную, в разводах ручьев, скользкую землю, и вопила:

- Убили все-е-е-ех! Убили наши-и-и-их! Больны-ы-ы-ых!

Бритый фриц, качаясь на полусогнутых, с автоматом наперевес показался в пустой дыре в вагонном боку. Его лицо лоснилось. Лоснился черный автоматный ствол. По шее текли ручьи. Он вспотел, ему было жарко на пронзительном, небесном холоду. Земной, жестокий воин. Зачем он убил невинных? Он сам не знал. Его учили убивать, и он убивал, дурачок, ребенок, толстый рослый школьник, безграмотный тупица, с наглыми веснушками на жирном носу, убивал из игрушечного, легкого как щепка, легче пера и пуха, призрачного автомата. Это школьный спектакль, и много заготовили учителя клюквенного сока, и лили его, лили, выливали, и пахло в душном школьном актовом зале давленой ягодой, кислятиной, сладостью, солью, ужасом, горем, бредом.

- Кто критшайль?! Вер ист?!

Двойра, не понимая, как это у нее получилось, подскочила к вагону больной хромой черной галкой, взмахнула руками-крыльями, осклабилась, шумно и хрипло втянула сквозь зубы ледяной осенний день, как шипучую газировку -- и одним мощным, неженским движеньем разорвала клетчатую рубаху у себя на груди. Рубаху Изи. Она так в ней и ходила -- с того дня, как их всех повели в Великий Овраг, умирать. Стирала в щелочи, терла обмылком, полоскала под краном, в тазу, в бадье, в ручье -- и сушила на солнце, и опять надевала, и шептала, когда ткань прилегала к коже, вклеивалась в нее пластырем: "Изька, твоя рубашка, и я живая. Я еще живая".

Пуговицы посыпались в раскисшую грязь, в набухший влагой плывун. Двойра яростно рванула вниз бязевый белый бюстгальтер вместе с исподней сорочкой. Белые яблоки, смуглые черенки? Немец умалишенно взирал на голое тело -- сколько за всю войну он видел таких женских тел, и убитых и живых! То, что шло, надвигалось на него, не было телом женщины, девушки. На него танком, мертвым лязгающим белым железом наползало то, чему не было имени в человечьем языке, в его языке. Он сухо, тяжело пошевелил, пошлепал онемелыми губами. Еще миг назад эти плохо выбритые губы катали, смаковали, обсасывали резкие, ножевые крики. Еще мгновенье назад эта глотка издавала собачий лай. Фриц пятился, а Двойра наступала, и это было так странно -- вот-вот полоумная девка потопчет, как петух, до зубов вооруженного дюжего, ражего толстошеего немца.

Двойра наехала на фрица голой грудью. Он неудачно попал каблуком сапога в осклизлую грязь; грязь поползла вниз и вбок, нога поехала, подломилась, он оступился, пытался выдернуть ногу из позорно скользящего сапога! - напрасно: он уже падал, бесславно и потешно, и медленно, как в немом старинном кино, вздергивались ноги в галифе, с чмоканьем вдавливалась в грязь жирная сутулая спина, и пятна грязи, как пятна коричневой темной крови, расплывались на гимнастерке, на обшлагах, на грубой свиной коже сапог, а подлая кепчонка летела с лысой башки вкось, через грязь, ручьи и лужи -- на обочину, в космы сухой рыжей травы.

Фриц брякнулся оземь, и люди расхохотались.

Они твердо знали: за смех -- убьют, но смех был сильнее страха, смех одолевал и побеждал, распяливал рты, обнажал зубы, надрывал глотки, сморщивал лбы, надувал щеки. Люди ржали как лошади. Заливались соловьями. Уже бежали на этот дикий самозабвенный смех другие солдаты, уже хохочущих, как в цирке, людей обступила сердитая немчура, уже кое-кого ударяли под дых и по локтям, и в грудь, и под ребра прикладами: молчать! заткнись! падаль! отребье! кому говорят! - а люди смеялись, держась за голодные впалые животы; нет, это хохотали игрушки, пустые внутри погремушки, привязанные к суровой серой нити единственного дня. Сейчас нить оборвут, погремушки рассыплются по земле и разом прекратят звенеть.

Фриц, лежа в луже, снизу глядел на грудь Двойры. Он хотел закрыть глаза и выругаться -- глаза не закрывались, рот не плевался скверной. Молча немец глядел на грудь еврейки. На страшные шрамы. На белые, синие, лиловые, бугристые рубцы. Он читал письмена войны. И он, дурак и неуч, Dummkopf, понимал эти знаки. Он понимал: его сородичи написали их. Чужое тело -- бумага. Пуля -- перо. Перо прокалывает плоть и грудь. Перо карябает плохие слова. Такие не говорят в церкви. С такими не провожают на тот свет. Живая книга! Она будет жить. Она еще ребенок. Ей так немного лет. А она уже знает: чернила -- кровь, и живая книга -- самая вечная. Ее будут читать дети и внуки.

Поэтому ее надо убить. Убить еще раз.

Да она смеется над ним!

Да тут все хохочут... хохочут...

Фриц нашарил в грязи автомат. Приладился. Губы его мелко тряслись. Двойра стояла перед ним с этой голой, голубиной, голубой на холоду грудью и хохотала. Как все. Как все они.

Солдаты ударяли хохочущих людей прикладами по головам. Люди валились в грязь, рядом с поверженным лысым немцем. Люди тянули руки к Двойре: еще постой вот так, голяком, еще покажи, покажи им свои шрамы, свою нежную грудку, поторжествуй, позабавься, подразни их всех! - а она вдруг села перед лежащим немцем на корточки, провела рукой, всей пятерней по его грязному, дрожащему лицу.

- А ты близорукий, - сказала она по-русски, а потом сказала по-немецки, и он понял: - Schade. Zu schade. Spaet. Zu spaet.

А что жалко, или кого жалко, и почему слишком поздно, он сразу понял. Все понял.

Автоматный ствол уперся Двойре в грудь. Она сама, рукой, приставила дуло к тому месту чуть пониже ключицы, где еще билась в ней жизнь.

- Давай, - тихо сказала.

И ждала.

Две, три секунды. Четыре. Пять.

Два, три века. Вечность.

"Раз-два-три-четыре-пять... Вышел зайчик погулять... Вдруг охотник выбегает... Прямо в зайчика... стреляет... Пиф-паф... Ой-ей-ей... Умирает..."

- Не замай! - взвизгнула рядом с ней хохлушка.

Игрушка-хохлушка, пташка-хохлатка, пирожок-загадка, жаворонок... звонкий...

Грязный палец слегка нажал на спусковой крючок. Двойра ощущала лед железа. Странная улыбка изогнула ее посинелые на ветру губы.

Вокруг женщины тихо завыли. Кто-то хрипел на земле, лицом в грязи, царапая пальцами сырую топкую глину. Ногти вырывали из земли корни, червей, тайну жизни. Когда мы все умрем, мы станем землей. Землей.

- Швайн! Юде! Швайн!

"Зайчик мой..."

Немец закинул жирную бычью башку и захрипел. Оторвал одну руку от автомата. Завозил, заскреб рукой по траве, вскапывал землю пятками. В ноздри Двойре ударил острый запах поздней, живой и свежей осоки. Изо рта немца полилась грязная, бурая жидкость. Он вздрогнул раз, другой и застыл. Железный клюв оторвался от ключицы Двойры, отогнулся вбок. Оружие шмякнулось в грязь, обдав подол Двойры жирными брызгами. Два стеклянных, крепко пришитых к ватной толстой голове глаза отражали холодное солнце: оно тихо, нежно клонилось на закат.

- Ah, schnell! Vorwaerts!

Солдат с трудом поднял руку и выпустил из автомата очередь вверх, в небо. Заклекотали птицы.

Двойра стояла и смотрела в зенит. Он был то серый, то голубой, то рыжий, то черный; тучи летели, обдавая землю голые лбы холодом, и Двойра думала: это перламутр, это внутренность перловицы, а я жемчужина. Она сама себе снилась.

Сама себе улыбалась.

На холодной земле остались лежать пять женщин из их вагона и толстый придурочный фриц. Поодаль, опрокинутым котелком, валялась его смешная кепка. "Гнездо для зяблика", - подумала Двойра и зябко повела плечами.

Их загнали в вагон, и они брали за руки и за ноги застреленных больных и, раскачав, выбрасывали их из вагона на насыпь -- одного за другим, одного за другим. Вечерело. В спутанной, как седые волосы старой ведьмы, пахучей траве пели последние полевые птицы. Они прощались с мертвым летом. Оплакивали мертвую землю.

Двойра и девочка с уложенными вензелем на затылке тонкими русыми косками, кряхтя, подняли последнее тело. Старик. С виду худой, а какой тяжелый. Двойра держала старика под мышки, девчонка -- за ноги. У Двойры внезапно заломили зубы. По ободу двух зубных дуг, сверху и снизу, ударила молнией яростная, несносимая боль.

- А-а!

Она выдернула руки из подмышек убитого, голова старика громко стукнулась об пол вагона, и женщины заверещали вспугнутыми, жалкими птицами.

Двойра обхватила лицо ладонями. Присела. Качалась из стороны в сторону. Ныла. Стонала. Боль обнимала щеки и шею железным кольцом. Светлокосая девочка не отпустила стариковские щиколотки, крепко вцепилась в них, аж пальцы посинели.

Женщины рядом, плача, вытирали с досок густую кровь пучками соломы.

- Прости, - простонала Двойра, вжимая пальцы в щеки, - болит... сейчас пройдет...

- У собаки боли, - сказала девчонка серьезно, по-взрослому, - у кошки боли, у зайца боли, у птички боли, а у нашей... как тебя звать?

- Воря, - отупело, изумленно выстонала Двойра.

- А у нашей Воречки заживи. Заживи, слышишь! Заживи! Быстро!

То ли от резкого, смешного, повелительного крика девчонки, то ли оттого, что эшелон медленно стронулся с места и пошел, пошел вперед, на запад, стуча стальными костями, неуклонно, обреченно набирая ход, казнящая боль Двойру и впрямь отпустила.

Снова продеть руки под плечи костистого старика. Подтащить его к двери. Так. Вот так.

Мимо неслись вечереющие поля. Сырая, промозглая, бедная, вечная земля. Терпельница, мучительша и мученица наша.

- Ну, девка... раз-два... взяли!..

- Еще раз... взяли!..

Они выбросили из вагона старика уже на полном ходу. Ветер развевал кудрявую черную шапку Двойриных дивных волос. Она подумала: а заколки-то и нет, - а девчонка уже шарила в кармане, вынимала красную шелковую грязную ленточку, тянула.

- Вот. Возьми. Перевяжи. В рот лезть не будут.

Двойра, зажав ленту в зубах, закручивала волосы на затылке в черный жгут. Глаза девчонки отражали ее зрачки. Двойра потрясенно гляделась в чистое зеркало ее лица.

"Все мы друг другу зеркало", - страшно, с легким и сладким холодком детского полночного испуга подумала она.

И девочка, молча отразив ее догадку, светло и безумно улыбнулась ей, пока она перевязывала свои ночные волосы красной, как пионерский галстук, атласной лентой.

[ева браун взгляд изнутри]

Мне очень весело жить. Да, очень весело жить! Я так рада, что я никогда не теряю детского, веселого и счастливого отношения к жизни!

Я молода, а меня любит лучший человек Рейха, перед ним падают ниц все люди и все народы. А когда он валит меня в кровать, он смеется: все передо мной падают ниц, а моя Ева падает передо мной на спинку. После любви - а он неистовый в любви, он плохо сдерживает себя и иной раз даже делает мне больно - я переворачиваюсь на живот, и он гладит, гладит мне спину нежно, как кошечке или любимой собачке. И я млею и таю от восторга.

И чувствую себя ребенком. Да. Ребенком. Которого любят и ласкают.

И которому ни за что не позволят делать плохое. Ни за что! Только хорошее.

И стараюсь делать хорошее моему Фюреру, моему богу. Он мне в отцы годится.

Адольф старше меня на двадцать два года. Он вполне мог бы быть моим отцом. Я прекрасно вижу, как ему нравится, что он намного старше меня. И мне это тоже нравится. Когда мы с ним вместе в постели, он помыкает мной, как девчонкой-служанкой, и мне доставляет удовольствие подчиняться ему. А иной раз он так прижмется головой к моей груди! И шепчет мне, и я еле слышу: Ева, Ева, приласкай своего маленького, обласкай своего непослушного мальчика, Адольф теперь будет послушным, он никогда больше не причинит горя своей мамочке. Поцелуешь? Ну?!

И я глажу его по лысеющей, любимой голове, его, великого вождя и моего любовника, и целую в макушку, и дрожу от страха и любви, потому что не знаю, что он отчудит через мгновенье: может, сбросит меня с постели на пол и будет топтать ногами, а может, ударит по лицу, потом по ягодицам лежащим на стуле в ворохе тряпок рыжим ремнем, изобьет в кровь, а потом будет эту кровь слизывать с моего тела, с лица, и плакать от наслаждения, и просить прощенья; я никогда ничего не знаю, что будет. Поэтому я целую его, целую и глажу, и дрожу. И шепчу: о моя любовь, ты непревзойденный, ты мой маленький сынок, ты мой любименький мальчик, ты навсегда останешься таким, останешься со мной, навсегда. Я не брошу тебя, не брошу. И не накажу. Никогда. Что бы ты ни сделал. Что бы ни...

[елена дьяк-померанская - ажыкмаа хертек]

Дорогая тетя Ажыкмаа,

зря вы мне сразу не написали про дядю Диму. Ведь это давно уже случилось. А написали вы мне об этом только теперь. Я понимаю, вы не хотели, чтобы я плакала. Соболезную вам. Пожалуйста, держитесь. Я сходила в церковь, заказала по дяде Никодиму панихиду и сорокоуст. И зажгла свечки на такой большой медной дощечке у распятия, мне одна старушка сказала, что сюда ставят свечи для поминовения усопших. Я поставила две свечи - за дядю Диму и за Нику. И они долго горели.

Тетя Ажыкмаа, скажите, я вот все думаю, отчего Ника все время рисовала войну? Ведь она же родилась после войны, она же моя ровесница! И мы с ней не видели всех этих мучений. Не видели взрывов и танков, и замученных детей, и солдат в бою. А она все это рисовала с самого нежного возраста. Я думаю: может быть, она обладала особым даром? Вроде ясновидения? Недавно я прочитала в одном журнале, что в Индии живет девочка, которая помнит свою прежнюю жизнь, до своего рождения.

Я бросила Москву и вернулась в Козьмодемьянск. А потом мама решила переехать в Павлово на Оке. Там был хороший обмен, и дом больше, и до города ездить ближе. И родители переехали, и я поехала с ними. Скорее всего, это глупо. Надо было изо всех сил цепляться за столицу. Может быть, выйти замуж за москвича. Или устроиться на такую работу, которая дала бы мне жилье, хоть кладовку, хоть в дальнем Подмосковье. Или стать любовницей богатого человека. У меня ничего этого не получилось. Любовницей олигарха я не стала - я второй раз вышла замуж, здесь, в Павлово. Про первый раз я вам не рассказывала ничего, и не хочу. Мне это тяжело. Мой муж учитель рисования в школе. И самодеятельный художник. Он часами смотрит на рисунки Ники. Мы их развесили в гостиной и в спальне. Я сразу, когда мы расписались, переехала к мужу домой. Мы живем в его доме. Дом, это пышно сказано. Такая маленькая избушка на курьих ножках. Печь топим дровами. Муж смотрит на Никины рисунки, а я подолгу смотрю на огонь. Как он горит, как все в нем сгорает.

Иногда спрашиваю себя: и это я, после Московской Консерватории, после классов фортепиано и органа, после концертов Рихтера и спектаклей Образцовой - здесь, в деревенской хибаре, около печки? Меж раздобыл для меня пианино. Купил задешево, у одной бедной бабушки. Когда я играю Рахманинова, он тихо плачет.

А я все время мерзну, и грею руки о печку.

Живем мы хорошо. Слава Богу, что я не одна. Я начинаю верить в Бога. Сынок мой так и вырос с бабушкой, он уже большой, поступил в институт, учится на математика, еще занимается английским языком. Может, когда-нибудь приедет к вам в гости в Нью-Йорк. Вы только держитесь там. Может быть, вам подыскать компаньонку? Или нанять хорошую добрую прислугу, чтобы у вас в доме всегда был хороший заботливый человек?

Часто думаю: как бы дружили наши дети, если бы Ника осталась жива.

Простите меня, тетя Ажыкмаа, больше не буду об этом.

Но, знаете что? А если вам взять девочку на воспитание? Как раньше в русских дворянских домах. Ребенок в доме - это радость, это солнце. Мы с мужем хотим ребенка. Но как получится. Не загадываем. У меня уже годы не те.

Возьмите на воспитание девочку, похожую на Нику! Такую же черненькую, смугленькую, веселую! И вы просто воскреснете. На Западе это модно, это в порядке вещей, брать приемных детей. И никто ведь потом не считает, что они приемные, к детям же привыкаешь, и они становятся как свои. Нет, точно, возьмите! Вы будете летать. У вас будет доченька.

Ну хотите, я буду вашей дочкой? И у меня будет две мамы. Такое в жизни тоже бывает.

А если у меня родится дочь, она будет вашей внучкой. Видите, какая вы будете богатая.

Крепко целую вас, очень, очень жду письма. Всегда ваша Лена.

[двойра концлагерь]

Я думала, немцы меня убьют.

Они меня не убили. Они отправили меня в лагерь смерти.

Говорят, кого убивали и кто выжил один раз, того не тронет смерть.

И я почти поверила в это.

Почти - потому что меня привезли в лагерь смерти, и всем было понятно: никто отсюда живым не уйдет, и мне тоже это было понятно.

Меня сначала обсмотрели всю, общупали, заставили показать зубы, вывернули чуть не наизнанку глаза, заставили снять рейтузы. Зачем-то били по затылку, под коленки. Ноги дергались. Я все терпела. Потом меня солдат отвел в барак. Пока я шла, он колол меня в спину и в зад штыком и обидно, похабно хохотал.

В бараке сидели, лежали и стояли люди. Много людей. Некоторые люди ползли. Они ползли к двери, за глотком свежего воздуха. Я видела: они тяжело больны, и по ним ползают вши. В бараке вонь, а на улице холод. Зима. За ночь перед дверью барака наметало сугроб, и мы отгребали снег голыми руками, лопаты нам не выдавали.

Когда мои глаза привыкли к тьме, я рассмотрела, что в бараке были женщины и дети, дети и женщины. Мужчин не было. Я поняла: мужские бараки - отдельно от женских и детских. Как школы с раздельным обучением.

Дети плакали. Они плакали и хныкали и днем, и ночью, и утром. Их гоняли на работы наравне со взрослыми. Умирали они чаще и стремительней. Частыми были такие болезни: простуда, жар, ангина, дизентерия. Из параш, расставленных по углам барака, доносилась ужасная вонь. Так, наверное, смердит ад, Шеол. Первое время я стыдилась ходить и по-маленькому, и по-большому. Суровая старуха с лицом, как у Данте Алигьери из учебника истории, бросила мне, как отрезала: "Забудь стыд. Он остался в прошлой жизни".

И я забыла стыд, и так же кряхтела, как все эти женщины, и так же скулила, как скулили, корчась со вздутыми животами, все эти детки.

Нас кормили баландой из гнилой свеклы. Хлеба давали осьмушку. Потом перестали давать.

И тогда дети стали умирать от голода, а женщины, похожие на скелеты, поднимали кулаки к бетонному потолку барака, вместо того, чтобы молиться.

Из репродукторов доносилась бодрая и противная немецкая музыка. Марши. Нас под эти марши гоняли на перекличку. Перекличка - это было страшно. Даже страшнее работы. Перед рядами заключенных прохаживалась надсмотрщица, злее овчарки, с белыми волосами, небрежно забранными под пилотку, и, когда перекличка заканчивалась и переставали выкликать фамилии, а мы прекращали кричать: "Я! Я!" - надсмотрщица вопила надсадно, мне казалось, у нее кишки вылезут наружу от такого ора:

- Каждый пятый - вперед! Шаг вперед!

Мы отчаянно глядели друг на друга. Считали друг друга по головам. Губы наши беззвучно шевелились. Мы прекрасно знали, что всех пятых убьют. Иногда приказывали выйти вперед всем десятым. Иногда - седьмым. А иной раз приказывали: "Каждый третий - шаг вперед!" Значит, сегодня в лагере приказали уничтожить людей побольше, чем вчера.

Чем такая смерть лучше смерти в Великом Овраге? Я не знала. Я дрожала мелкой дрожью, глаза мои бегали, стреляли по чужим глазам и рукам, считали: а вдруг я пятая? Пятая или шестая? О, четвертая! Сегодня - четвертая! Сегодня я живу!

Сегодня. Живу.

Один день - как вся жизнь.

Оказывается, и такое бывает.

А обреченные отходили в сторону, покорно, как скот; они знали, что сейчас будет, и хотели одного: чтобы скорее. Беловолосая стерва, с наганом в руке, подходила к несчастным и кричала так же рьяно и хрипло:

- Построиться! В ряд!

Выстраивался смертный ряд. И эта женщина с белыми волосами шла, поднимала наган, приставляла его к затылкам заключенных и стреляла. Женщины падали наземь, кто оседал на колени, кто лицом вперед. Когда патроны у белокурой заканчивались, она хладнокровно, старательно, не торопясь перезаряжала наган. И снова шла вдоль строя и стреляла. Иногда она кричала на незнакомом людям языке:

- Una! Due! Tre!

Тяжелее всего была ночь. По нас ползали вши. Я щупала свои острые ребра. Они почти обнажились, выперли вон из тела, чуть не прорывали кожу. Ночью острее чувствовался голод, а еще очень страшно было ждать рассвета и переклички. Смерть растянули нам на время, и никто не знал, где у этого времени начало, а где конец.

Я почти не вспоминала Гюнтера. Нет, первое время, конечно, вспоминала. Но это было так мучительно, я так захлебывалась слезами по ночам, что у меня сердце останавливалось. И однажды так сильно заболело, так сильно! Я охнула и спустила ноги с нар. Рядом со мной на нарах спали трое ребятишек: девочка и два мальчика. Я уже узнала, что все трое с Подола. Уже не путала их имена.

Я застонала очень громко, и девочка проснулась. И вцепилась в меня:

- Тетя Двойра, что с тобой? Тебе плохо?

И я успокоила ее, как могла:

- Нет, Лизочка, нет.

- Тетя Двойра, ты обманываешь! Я же вижу, тебе плохо! У тебя губы толстые и прыгают! Ты плакала? Да?

И тогда я обняла ее, тепленькую, горячую, нежненькую, такую живую, милую, и выдохнула ей в крохотное ушло под русыми нежными прядями:

- Да... Да... Да!

- Ты вспомнила? - спросила она серьезно, как взрослая.

Я не могла отвечать, только кивала, опять слезами заливалась.

И она, маленькая девочка, как мудрая взрослая женщина, за меня - мне все и рассказала сама:

- Ты вспомнила своего мужа. Ты его ведь очень любишь. Ты продолжай его любить, ладно? А то его быстро убьют. А если любишь - то знаешь, твоя любовь будет летать над ним. Охранять его. Ты его люби, люби, ладно?

Я, глотая слезы, повторяла за ней:

- Я люблю... люблю...

Ну не говорить же было милой маленькой девочке, что у меня любимый - немец. Фашистский офицер. И что он, прежде чем мы поженились, меня собственноручно расстрелял в Великом Овраге. Да и не знала она, что такое Великий Овраг. Ей незачем было это знать.

Я пообещала Лизе, что больше не буду плакать по ночам. И что у меня больше не будет болеть сердце. Она, опять как взрослая, деловито объяснила: "При сердце надо пить пустырник, а если зубки заболят - рот шалфеем полоскать".

У нас тут, в темном холодном, смрадном бараке, не было ни пустырника, ни шалфея.

Ни аспирина, ни анальгина.

И зверобой рос на воле. Далеко от нас. И ромашка. И горечавка.

А рыжий Никита тесно прижимался к моему животу. У него была огненная, горячая голова. Я слишком поздно обнаружила, что у него жар. Он все-таки простудился на лагерных работах. Его, вместе с другими детьми, заставляли возить в тачках выкопанную землю. Женщины и мужчины рыли глубокие ямы. Раскопы уже зияли в два человеческих роста. А дети возили землю и сбрасывали ее около колючей проволоки, и получался земляной вал, насыпь. В тачку вцеплялись иной раз десять пар детских рук. Маленькие скелетики не могли сдвинуть тачку с места. Тогда подбегала белокурая злюка, трясла перед лицами детей черным наганом, и, рассвирепев, иногда даже била их наганом по головам. И иные дети падали на землю, обливаясь кровью, выплевывая выбитые зубы.

Чем было лечить Никиту? Мальчик раскинулся в жару. Соседки по нарам подходили, охали: ой, тебе бы, Двойрочка, сюда б горчичники! И крепкий чай с малиной! Эти слова звучали странной, насмешливой музыкой. Как довоенный танец, "Рио-Рита".

На утренней перекличке мое сердце больше не замирало, не прыгало, не бесилось. Оно внезапно стало ледяным, нездешним. Выкликнули из строя каждого пятого. Я стояла как вкопанная. Глядела на белобрысую собаку во все глаза.

И она почувствовала мой взгляд.

Пятые вышли. Переминались с ноги на ногу. Я видела, как бледнеют лица людей. Им через минуту не жить. А у них нет времени это осмыслить.

Белая вошь, раскачивая бедрами, подошла ко мне, впилась льдистыми глазами в мои глаза.

- Что так смотришь?! Тоже с ними хочешь?!

Кивнула на горстку приговоренных. Женщина, что стояла ближе всех к строю, закрыла лицо руками.

Ноги сами вынесли меня вперед. Теперь я тоже стояла перед строем и глядела на надсмотрщицу. И, должно быть, в моих глазах остекленел такой огромный мир, застыло мертвой глыбой такое еще вчера живое солнце, что в ее глазах дрогнул зеленый лед и странно, тихо подтаял.

- У меня к вам просьба. Дайте мне, пожалуйста, заварить чаю. Чайной заварки, - повторила я раздельно. Может, она плохо понимала по-русски. - И немного меда. И аспирина. Или, если можно, других медикаментов. От простуды. Простуда. - Я положила руку на горло и изобразила беззвучный кашель. - И еще горчичники. Гор-чич-ни-ки.

Про последнее слово я подумала: ни черта она не знает, что такое горчичники.

Строй замер. Заключенная вступила в разговор с той, с кем говорить было строжайше запрещено!

- Малахольная дивчина, - услышала я шепоток за спиной, - оце ж малахольная...

Надсмотрщица изумленно подшагнула ко мне.

- Гор-чиц-ни-ки? Кэ коза... - Она поправилась. - Что это?

- Это медикамент. От простуды, - упорно, жестко повторила я.

- Это нужно тебе?

- Ребенку. Он в бараке. Он спит рядом со мной. Он простудился и сильно кашляет. У него высокая температура. Жар.

Я потрогала свой лоб и помахала рукой, и надула губы, изображая жар и бред. Кажется, белобрысая поняла. Она сдвинула дулом нагана пилотку на затылок. Женщины, ожидающие смерти, прижались друг к дружке. Белокурая оглянулась и обдала их зеленым ядом собачьего взгляда.

- Обратно в строй! - махнула рукой.

Женщины, не веря себе, попятились. Одна даже ощупала себя: неужели жива? Жива!

Строй стоял неподвижно, все дыхание затаили.

В полной, жуткой тишине над голыми затылками взрослых и детей раздался стальной высокий голос:

- Ты! Юдин! Приходи в медпункт. Я дам тебе медикаменты.

После работы я прошла через весь лагерь к медпункту, где лечили только немцев, а нас никто не лечил. Постучалась в деревянную дверь. Раздались четкие громкие шаги. Дверь открыла она, белая. Сапоги у нее были на маленьких каблучках, модные.

- А, ты, юдин! Проходи. - Она махнула рукой, и я вошла. В медпункте никого не было. Темно, и лампа не горит, и в окне - плоские длинные, как серые рыбы, крыши бараков. - Ты такая смелая? Зачем ты ничего не боишься? Ты не боишься смерти?

Я не знала, что отвечать. У меня отсох язык. Белая наслаждалась моим смущением. Она подошла и потрогала меня пальцами за подбородок. Пальцы были холодные, как черви. Я дернулась, отвела голову. Она видела мой испуг и мое отвращение. Занесла руку, чтобы ударить меня. Потом медленно опустила. И опять глядела - глаза в глаза.

- Молчишь. Хорошо! Bene! Molto bene!

Подошла к стеклянному шкафу. Достала с полки коробку. Швырнула мне. Я поймала.

- Ас-пи-рин!

Еще коробка. Еще бросок.

- Стрептоцид!

Упаковка, и опять в меня летит.

- Гор-чиц-ни-ки, porca Madonna!

Переступая с каблука на носок, подошла ко мне. На каблуках она была выше меня ростом. Но я глядела на нее так, как если бы я выше ростом была.

- Мед? Чай? Uno momento.

Она распахнула еще один шкаф, вроде как кухонный. И правда, там стояли продукты, много разных странных коробочек, и оттуда странно, прекрасно и заманчиво пахло. У меня потекли слюни. До меня доносился запах ветчины, запах сельди, запах мяты, нежный и тонкий запах шоколада. Белая вытащила из шкафа баночку. В ней виднелось коричневое, тягучее. В другой руке белая держала пачку чая. Это был не грузинский - иностранный чай, и я разобрала надпись на коробке: "INDIAN NATURAL TEA".

Обе руки белая протянула ко мне.

- Мед. Чай. Бери! Presto!

Я затолкала лекарства в карман лагерной робы и вытянула руки, и белая вложила мне в руки мед и чай.

Я глядела на нее, как на сумасшедшую.

И она тоже глядела на меня, как на умалишенную.

Так мы стояли, две сумасшедших, и глядели друг на друга.

И нечего нам было сказать друг другу.

И я повернулась, чтобы уйти. И уже пошла, да она удержала меня за плечо. Даже сквозь синюю толстую ткань рабочего лагерного халата я почуяла холод ее руки.

- Эй! Стой! Останься.

"Сейчас бестия будет надо мной издеваться, - подумала я. - Поиздевается и убьет. А мед и чай - просто театр. Чтобы потешиться".

- Выпей со мной чаю, - сказала белая. - У меня есть хорошее печенье. Вчера привезли из Касселя. И превосходная ветчина, местная. Свинья мясная. Вкусная. Я сделаю бутерброды. Не спеши в барак.

Я слушала ее и не слышала. Мне казалось - я слушаю диковинную музыку, скрипки, виолончели. Однажды мой одноклассник, Алеша Попов, пригласил меня в Киевский оперный театр, на оперу "Князь Игорь". Вот там так же дурманно играли скрипки.

- Я не спешу, - осторожно сказала я.

- Molto bene, - сказала белая. - Тогда садись! Марыся!

Она хлопнула в ладоши. Я думала, в медпункте никого нет, а на самом деле тут, за вешалкой с одеждой, пряталась девочка. Совсем маленькая девочка, чуть старше моей Лизочки, лет десяти, не больше. А наряжена, как взрослая горничная: фартучек, туфельки на каблучках, в волосах белая кружевная наколка. Русые косы на затылке корзиночкой. Умиление сплошное. Я даже улыбнулась. Я забыла, что идет война. И что эта хорошенькая девочка - пленная и рабыня.

- Марыся! Нарежь нам бутерброды с ветчиной! Быстро!

Нож, доска, кусок свинины в руках девочки заплясали весело и отчаянно. Она резала, кромсала, грациозно укладывала ветчину на аккуратно порезанный хлеб. Расставила тарелки, чашки. В синих фарфоровых чашках болтались, звенели золоченые ложечки. Мне казалось - я попала в детскую сказку. Марысины быстрые, тонкие ручки исправно сделали работу и крест-накрест легли поверх белоснежного фартука. Она стояла перед нами и ждала следующего приказа.

- Разогрей чайник! Завари чай!

Все было исполнено. Через пять минут чайник пыхтел на плитке, в белый заварник сыпалась заварка. Я поднесла чашку с горячим чаем к лицу и вдохнула странный запах. Чай пах молоком. Сливками.

- Оолонг, - выдохнула белая. - С Тибета. Он пахнет топленым молоком. Правда, вкусно? Ешь! Пей!

И я ела и пила.

Когда же сон оборвется?

Я боялась о чем-либо спрашивать надсмотрщицу. Ела, пила, молчала. А она смотрела на меня и меня изучала.

Когда бутерброды с тарелки исчезли и моя чашка оказалась пуста, белая насмешливо спросила:

- А что же пила без сахара, юдин? Вот же сахар. - Мизинцем подвинула по столу ко мне сахарницу. - Твоя фамилия Цукерберг, юдин? Цукерберг! Сахарная гора, ха-ха!

Я молчала. Я не могла смеяться вместе с ней над собой.

Смех белой отзвенел. Горничная Марыся стояла по стойке "смирно", ждала указаний.

- Можешь взять себе одно печенье, Марыся. Одно!

Белая назидательно подняла палец. Девочка схватила с тарелки печенье. Убежала с ним в угол. Я слышала, как она громко грызет его, хрустит, как мышка.

- Почему ты молчишь, юдин? Почему не говоришь со мной?

Я набрала в грудь воздуху.

- Потому что вы угощаете меня, и я ем.

- Да! Так! Ты поела. Теперь говори! Или не наелась? Хочешь еще?

Она сама откромсала ножом ломоть хлеба, кусок ветчины, бросила мясо на хлеб, грубо воткнула мне бутерброд в зубы.

- Ешь! Ешь!

К горлу поднялся ком, будто снежный, и заслонил мне дыханье. В голове все закружилось, будто я была на танцах и танцевала вальс до упаду. Я уцепилась за край стола. Потом наклонилась и зажала рот рукой.

- Переела, - брезгливо выцедила белая, наблюдая, как меня рвет прямо на пол медпункта. - А может, ты беременная? А?

Я утерла рот ладонью. Потом наклонилась и невежливо вытерла губы и подбородок краем скатерти. Из угла за мной с ужасом и восторгом следили огромные, ясные глаза горничной Марыси.

- Вы прекрасно знаете русский язык. А еще на каком языке вы все время говорите?

- Это все, что ты хотела мне сказать? Мало, - усмехнулась она. - Не получается у нас с тобой разговор, юдин.

Она помолчала. Уже совсем стемнело, и я думала: фонари горят высоко, как в темноте я найду дорогу в барак? Меня подстрелят часовые с вышки.

Белая заправила прядь волос под пилотку, обдала меня зеленой холодной водой надменных глаз и сказала:

- На итальянском.

И больше ничего не сказала.

И я встала, затолкала чай и мед в необъятный карман, отряхнула крошки с синей штапельной робы и медленно пошла к двери. Марыся заметала мою блевотину красивой немецкой щеткой. Я чувствовала, как белая зло глядит мне в спину. Но она не посмела уже меня ни остановить, ни расстрелять, хотя наган, как всегда, висел у нее на кожаном ремне, в толстой кобуре.

Я гляжу и вижу: бьют. Убивают.

Я гляжу: моя хозяйка заносит руку для удара.

Гляжу: трогает кобуру. Пистолет не выдергивает.

Ждет. Медлит.

Жизнь качается елочной старой игрушкой на тоненькой ниточке.

Довоенные игрушки. У нас папа елку ставил в крестовину. Из лесу приносил.

Дети водили вокруг елки хороводы.

Елка, колючая добрая мама, в сверкающих нарядах, в украшеньях.

Обними колючими черными руками. Прижми к груди. Дай поплачу.

Пахнет маминым пирогом. Рушники висят по избе. Соленые огурцы в банке.

Мне моя жизнь приснилась.

ВОЕННАЯ СИМФОНИЯ. SCHERZO

Смеяться. Давайте смеяться!

А что грустить? Давайте хохотать и шутить!

И бросаться спелыми яблоками, и красными помидорами, и деревенскими яйцами: промазал, и яйцо разбилось, и ты весь вымазался в белке и желтке!

В жизни ты вымазался, вот что.

Наклонись над кастрюлей: в овале супа - твое отраженье. Смотрись в свою еду, в свое питье, в свою натруженную ладонь - она с готовностью отразит тебя, и оглянуться не успеешь.

Тебе повезло жить в мирные годы. Гляди, какой вокруг веселый мир!

Веселый?! Мир?!

Грохочут взрывы. Ползут прочь от смерти окровавленные люди. В живого человека втыкают штык, насилуя его острым железом, и человек корчится жуком на булавке и утробно вопит: пощадите! А его не щадят, все никак не щадят. И равнодушно катятся над орущими людьми и молчаливыми трупами великие планеты и могучие звезды; они серебряно дрожат, они мерцают, как больные, хилые сердца - тело Вселенной вскрыто ножом нашей бедной мысли, и мы, горе-хирурги, можем наблюдать трепетание Марса и фибрилляцию Юпитера, и инфаркт миокарда несчастной Галактики, и последние конвульсии Магелланова Облака, и агонию Андромеды. Все очеловечено. Все одушевлено. То, что мы убиваем - не есть ли повторение пройденного? Не урок ли это, нам заданный на дом горящими, слезно текущими по нашим щекам созвездиями?

А, ты опять плачешь! Ревешь опять! Женщины сентиментальны. А художники пламенны, они не плачут. Художники спокойно могут рисовать смерть, и не вздрогнут, и не охнут, и не изменятся в лице. Смейтесь сами над собой! Что замолчали, люди?! Или вы не люди?! Ведь только люди могут над собой смеяться. Только люди способны внутри войны плакать и хохотать. Все остальные, все другие, что не люди, застывают мертво.

А люди во время войны еще и не то могут! Они могут становиться нелюдями! Ведь это так просто! Надо просто переступить порог! Выйти вон из дома своего! И вдохнуть гарь и грохот. И понять: ты пуст, как пустой вещмешок, и мир, выеденное тобой в землянке яйцо, пуст, и война - лишь призрак у тьмы, и звезды - рыболовная снасть, и ловят нас, бьющихся, окровавленных рыб, и тащат сеть невидимые страшные рыбаки, и сейчас тебя, рыбу, ударят по голове колотушкой, разрежут ножом, а ты, рыба, должна вытаращить белые дикие глаза, и рассмеяться беззубым молчащим ртом, молча, дико, уморительно, вечно, серебряной чистой чешуей сверкая, напоследок рассмеяться.

ИНТЕРМЕДИЯ

ГОСПИТАЛЬ

- Фройляйн Инге! Что вы так кричите?

Ажыкмаа не слышала вопроса. Не видела хирурга, подошедшего к ней с распяленными, будто распятыми, руками.

Никуда не спрячешь кровь. Все, и они все перепачкались в крови. Как все и всегда.

Раненый с трудом открыл слепленные ожогами, яркие глаза.

- Это русский танкист, - с отвращением и ненавистью сказал доктор Штумпфеггер, снимая и протирая подолом халата очки. - Он расстреливал наших детей. Я бы сам его расстрелял с удовольствием. Но я врач. Вы понимаете, врач! И я должен. Ну вы понимаете.

Ажыкмаа глядела в обожженное лицо танкиста.

- Ну что вы не отрываете от него глаз. Я понимаю, вы все, девушки, без мужчин. Не заглядывайтесь на русских. А впрочем, право победителя. Они победят и будут брать наших девушек. Крови смешаются. Родятся дети. Дети чистокровных немок от чистокровных русских! Ха, ха, ха!

- Чистокровных русских нет, - тихо сказала Ажыкмаа, продолжая глядеть на русского раненого. - Чистокровных вообще никого нет.

- А вы сами?! - Штумпфеггер крикнул это на удивление оглушительно, зло. - Вы, немка до десятого колена! Я читал вашу родословную! В вашем деле, когда вас на работу брал!

Ажыкмаа криво усмехнулась. Оторвала глаза от обожженного танкиста и глянула Штумпфеггеру в лицо.

- В родословной не написано, что мой дедушка, Йозеф Розенкранц, был еврей. В школе я даже носила его фамилию, так мама хотела. А потом стали сжигать евреев в топках. И немцев тоже. И поляков. И чехов. И всех. А теперь можете меня уволить из госпиталя. Но вы меня не уволите, вам нужны рабочие руки.

И шагнула, выгнув спину под белым халатом, к столу.

К лежащему на нем русскому, чудом не ослепшему в огне и стрельбе, умирающему парню.

Он никакой мне не родной, он просто вусмерть израненный, обожженный русский солдат, он советский человек, захватчик, поработитель, а я помогаю его спасти, я подаю хирургу иглу и кетгут, и он шьет, зашивает, чертыхается, сквернословит и опять режет и шьет, режет и шьет. Вот из этого, из этого состоит жизнь. Наша жизнь.

Наша смерть уже состоит из ничего: там лишь чернота и пустота, не надо верить в загробные кущи и заоблачных ангелочков.

Все, что происходит с тобой, происходит здесь и сейчас.

Так говорила, внушала себе Ажыкмаа, стоя за операционным столом; и она все делала четко и верно, хирург был доволен, он ласково кивнул ей головой, когда пошел мыть руки, а русского солдата погрузили на каталку и повезли в палату, в их чистую, аккуратную немецкую палату; да уже совсем не чистую и вовсе не аккуратную, после налета осыпалась с потолка штукатурка и отвалился кусок стены, и теплый воздух гулял по разрушенному госпиталю, выдувал последний страх, ласкал последний, смертный ужас. Люди умирали каждый день, помногу, и их трупы вывозили во дворы, где врачи устроили подобие гекатомбы: людей сжигали, жгли, как дрова, прямо на вольном воздухе, и вонючее пламя поднималось широко и ярко, длинными широкими золотыми хвостами, к туманному беспечному, в резвых облаках, моцартовски веселому небу.

Он никакой мне не брат, не отец, не муж, не сын, никто, твердила она себе, это просто страшный советский солдат, вот он выздоровеет и очнется, и встанет с больничной койки, и развернет могучие плечи, и перестреляет нас всех. У него нет оружия? Найдет, русские смышленые! У него не будет пистолета или автомата - он выхватит из сапога нож и резанет им сначала воздух, для забавы и чтобы разогреться, потом заколет всех нас! Они же нас всех убивают, русские! Они нас завоевали! Война проиграна, это ясно как день! Я буду спасать только своих! Только своих! Слышишь, дура, как горько, от лютой боли, плачут за стеной дети!

Но с упорством, которому она немало дивилась сама, Ажыкмаа шла и шла в палату, где лежал танкист; она поила его теплым питьем и кормила с ложечки - той едой, что готовили в госпитале на всех на них, и на больных и на врачей, молчаливые угрюмые кашевары в огромных котлах; ей иногда казалось, что в этих котлах и кастрюлях варятся людские кости и человеческое мясо, и они не могла есть похлебку, не могла жевать проклятый конфискованный на границе английский гуляш. Она наливала супа в миску и, осторожно неся миску, как свечу, перед собой, шла в палату к танкисту, и осторожно присаживалась на край его кровати, а он все лежал, но глаза его, яркие, веселые, видели мир и ее видели, и они светлели, когда она зачерпывала людоедский суп ложкой и подносила к его иссохшему, искусанному рту.

Он глотал из ложки тоже осторожно, а иногда, осмелившись, захватывал всю ложку жадно, губами, и держал во рту, как огромный железный леденец, прижимал зубами, а потом отпускал, и Ажыкмаа краснела.

- Спасибо, сестра, - по-русски говорил он.

И Ажыкмаа понимала.

Во сне и в ином мире все можно понимать, что говорят другие люди на разных языках. Так устроена материя иного мира, сна и зеркала; мы отражаемся друг в друге, мы повторяем друг друга, тут ничего странного или страшного нет.

Ажыкмаа смутно понимала это, и ей становилось спокойнее.

- Еще? - спрашивала она по-немецки.

И солдат тоже понимал.

- Еще. Пожалуйста, - отвечал он.

За огромным окнами смеркалось. Весенние сумерки, легкие, как тюль или шифон, призрачные. Может, тебя завтра убьют, и эти сумерки последние. Ажыкмаа ставила пустую миску на тумбочку. Придвигалась ближе к солдату. Он волновал ее, но это было не так, как в слезливых книжках или как за сараями, за страшными гаражами. Она обнимала его голову обеими руками. Так мать обнимает сына.

"Может, ты мне сын? Может, отец ты мне? Кто ты?"

Кто ты, кто, шептала она сухими губами, и его губы дрожали и двигались в такт с ее. Мать должна плакать над ребенком. Вот и она плачет. Это не горькие слезы. У них другой вкус. Слезы капали танкисту на лицо, на заживающие раны, и он слизывал их губами и смеялся. Этот смех был не обидным. Она бы век слушала этот смех.

Смейся, смейся, шептала она и улыбалась сквозь слезы, это значит, ты выздоравливаешь. Ты мальчишка? Да, я мальчишка, кивал он, лежа пластом на фашистской койке, во всем с этой сумасшедшей сестрой соглашаясь. Но отчего он тоже полюбил смотреть на нее, и как она смешно заправляет черные волосы под белый колпак?

Ты мальчик, ты просто маленький мальчик, говорила она, придвигаясь все ближе, и он не отодвигался, наоборот, прислонялся к ней горячей крепкой ногой, и отбрасывал одеяло, и шептал: ложись, наплевать на всех, ночь, нас никто не увидит. Ночь, какая ночь, шепотом смеялась она, да нас тут и так все видят, и стыдно! Стыда нет, шептал он в ответ, боли нет, ужаса нет, и войны нет, уже нет, понимаешь, от войны остались только рожки да ножки. И он опять беззвучно смеялся, и она смеялась вместе с ним. А потом опять обнимала его, но уже не как мать - как любовница: за плечи, за шею, и наклонялась над ним, глядя на него сверху радостно, победно, и он, вытягивая к ней губы трубочкой, будто хотел свистнуть, за губами протягивал и все лицо, дотягивался до нее и целовал ее.

Я должна, когда ты поправишься совсем, сдать тебя нашим офицерам, офицерам вермахта, ты понимаешь это или нет, говорила она очень тихо, чтобы другие в палате не услышали, и говорила по-русски или по-немецки, она уже не знала. Ты враг, шептала она, и он кивал, соглашался. Ты враг, и ты убийца, и я тебя должна ненавидеть! А он шептал: ты моя жена, я тебя узнал, вот какие дела. Не ври мне, что ты немка. Не прикидывайся. Пожалуйста, не сдавай меня никаким офицерам вермахта. Пожалуйста! Bitte schoen!

Я должна.

Никто! Никому! Ничего! Не должен! Никогда! Нигде!

Он пытался втолковать ей это, брал ее лицо в ладони, долго рассматривал, кивал головой радостно, узнавая иные черты, а потом отпускал, как птицу, и шептал: лети! Иди! Иди куда хочешь! Сдавай меня кому хочешь! Я все равно встану и сам уйду, и ты меня не остановишь.

Однажды он так и сделал. Ажыкмаа пришла к нему ночью, с тарелкой удивительной чикагской тушенки, стащенной доктором Штумпфеггером из вещмешков у раненых американцев, и даже покрошила в тушенку зеленый лук, это луковица проросла на окне в ординаторской, - а койка была пуста, аккуратно застелена, как в армии, и блестела никелированная спинка, и горели в ночи серебряные шарики, и сиротливо, до полу, свисало полотенце, с пятнами крови, с пятнами спермы и слез.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ПОЛЕТ ВАЛЬКИРИЙ

[дневник ники]

1 августа 1941

Я все спрашиваю себя: а немцы люди или нет? Может быть, они звери в образе людей? Неужели среди них нет добрых, человечных? Неужели они хотят только убивать?

У нас в Гродно, когда война началась, бомбежки были ужасные. Разбомбили всю улицу Карла Маркса, всю Свердлова и всю Социалистическую. И весь Сенной рынок, где дома евреев. Бомба упала на дом бабы Щуси, и дом заполыхал и сгорел. Пламя шло стеной, а тушить огонь воды не было - Сенной рынок на горе, а Неман внизу, не добежишь. Народ из домов вещи вытаскивал на мостовую. Из бабы Щусиного добра уцелел только ящичек с нитками, иголками и пуговицами и два отреза. Бабу Щусю и дедушку Петра посадили на телегу с чужими вещами и отвезли к Казакевичам, это рядом с нами. У нас тесно, комнатка да кухня, и нас в комнатке уже пять человек. Спасибо Казакевичам, деда с бабушкой приютили.

19 сентября 1941

Магазины закрыты. Купить еду негде. И не на что. Денег нет. Хлеб снится по ночам.

Ученицы мамы, Кристина и Ганна, из деревни привозят немножко ржаной муки. Мама замешивает тесто так: натирает на терке картошку, добавляет туда этой деревенской муки и печет лепешечки толщиной в карандаш. Получаются почти драченики. Пальчики облизываем. Сухари размачиваем в чае, получается чайный суп.

Моя сестра плачет постоянно. У нее все время мокрое лицо.

Мой братик орет в кроватке. Он еще маленький, ему полтора года.

10 октября 1941

В казармах около нашего дома живут немецкие солдаты. Однажды вечером я шла мимо казарм. Около входа затормозил грузовик. В кузове лежали большие мешки. Один мешок упал, грохнулся на землю и развязался. Оттуда посыпались сухари. Из кабины выпрыгнул водитель, а из кузова молоденький фашист. Шофер убежал, докладывать начальству, а солдат остался у машины. И я подошла к нему.

Я подошла совсем близко. Я не боялась. Но все внутри меня напряглось. Я показала на пальцах фашисту: фюнф, фюнф лойте. Пять человек. И постучала себя в грудь. И потом растопырила три пальца и крикнула: драй киндер! Эссен!

Фашист ничего не говорил, только глядел на меня. А потом как прыгнет в кузов. И спускает из кузова на землю большой мешок с сухарями. Показывает на мешок и тихо говорит: фюр киндер, ферштейст? А потом как рявкнет: шнель, шнель! И оглядывается вокруг, боится. Ведь он для нас сухари украл!

Я ухватила мешок за хвост и потащила. Он был тяжелый. Я вспотела, пока его до дома волокла. Хорошо, был вечер и темно, и прохожих было мало. На крыльце стояла мама. У нее в глазах застыл ужас. Она думала, меня убили, так долго меня не было.

Мама убрала мешок с сухарями на антресоли. Все говорила: "Это наше спасение, это чудо, бог благослови того солдата". Я молчала и думала: ведь этот солдат убил многих наших людей, а нас вот почему-то пожалел и даже хлебом наградил. Почему? Значит, него есть сердце?

Мама вынимает из мешка немножко сухарей, размачивает их в миске с водой и ставит в печку. Они размягчаются, и очень вкусно, если солью посыпать.

10 ноября 1941

Мне сказала Дора Завадская: немцы ненавидят евреев, потому что евреи говорят на идиш, а идиш - это исковерканный немецкий язык. И немцы думаю, что евреи так над их языком издеваются. Поэтому немцы постановили: убить всех евреев, чтобы они больше не калечили красивый немецкий язык!

По улицам Гродно ходят люди, у них желтая матерчатая звезда нашита слева на лацканы пиджаков, на воротники, на рукава. Иногда желтая звезда нашита на спине или на груди. Это наши евреи. Идут они не по тротуарам, а по дороге, а когда появляются на дороге машины, жмутся к бордюрам. А у нас в Гродно улицы узкие. И бедных евреев чуть не давят колеса машин.

Потом я услышала, как ночью папа говорит маме: "Лерочка, на Замковой улице квартал оградили колючей проволокой и сделали еврейское гетто. Согнали туда всех евреев Гродно. Они живут там в дикой тесноте, как шпроты в банке! По двадцать человек в комнате! И для того, чтобы выйти в город из этого муравейника, им нужно предъявить часовому аусвайс!" Потом папа заботливо спросил маму: "Лерик, тебе не холодно? Такой мороз на улице!"

Я слушала, прижав уши, и думала: а мы евреи или неевреи? Заберут нас в гетто или не заберут?

Вчера я увидела, как по заметенной снегом улице колонной медленно, еле волоча ноги, идут евреи, а их конвоируют вооруженные фашисты. Все евреи с желтыми звездами, а на рукавах фашистов свастики. Один идет впереди колонны, другой сзади.

20 декабря 1941

Сегодня я шла мимо Фарного костела и увидела на заснеженной мостовой огромное пятно крови. Я тут же побежала домой. Рассказала про кровь папе. Папа говорит: "Думаю, это вели колонну евреев, кто-нибудь споткнулся и упал, и его застрелили". Папа так спокойно сказал это. А у меня все в груди будто разорвалось, там, где сердце. Но я не плакала.

Мы поели сухарей, и я сказала маме, что пойду гулять, а сама побежала смотреть еврейское гетто. Дома обнесли колючей проволокой. С виду дома мертвые, молчат, как нежилые. Ни одного человечка в окне или на балконе. Потом вдруг из подъезда вышел мальчик. Очень красивый. И руки тонкие, как у пианиста. Я прямо засмотрелась на него. Он ежился и спрятал голые руки в рукава старенького ватника. Он меня увидел, как я стою за колючей проволокой. Так стоим и смотрим друг на друга: я на воле, а он в неволе. Я помахала ему рукой, и он помахал мне в ответ. И улыбнулся.

7 января 1942

На столбах расклеены листовки на русском языке: "Всем в три дня сдать в комендатуру радиоприемники и средства передвижения, включая велосипеды и мотоциклы!"

В Гродно нашлись люди, готовые помогать фашистам. Это предатели Родины.

Сегодня к нашему дому подъехала машина, из нее вылез долговязый фашист и с ним еще человек. Они хрустели сапогами по снегу. Человек сначала заговорил с нами по-польски. Папа ответил: "Пшепрашем, говорим только по-русски". Он обманул фашистов: он прекрасно знал польский язык, у меня же мама полька. Эти двое вошли в дом и забрали наш радиоприемник. Теперь мы не можем слушать Лидию Русланову и Шульженко и все хорошие концерты из Москвы. И не можем принимать сигнал трубы с Марьяцкой башни из Кракова, ровно в полдень - по этой трубе папа всегда проверял время.

Они забрали и папин велосипед. После их ухода папа сидел в ванной на табурете, долго курил и плакал.

10 января 1942

Папу определили на работу в трудовой лагерь. Он, вместе с другими гродненцами, пришивает там немцам пуговицы к брюкам и кителям. После шести вечера папа приходит домой. А мама каждый раз думает, что он не придет. За эту работу папе и другим людям ни платят ничего, и даже не кормят. Хоть бы еду давали. Они работают, как рабы.      

25 января 1942

Жизнь в Гродно меняется. Начали отрывать рестораны и кинотеатры. Заработала табачная фабрика. Видимо, немцам нечего курить. Заработал бровар - снова варят пиво. В аптеке снова продают лекарства. Сейчас зима, и Лиза Ожешко прибежала и радостно кричит с порога: "Ника, каток открыли!"

И сегодня мы покатались на катке. Я ослабела и все время падала. Коньки мои затупились, а может, заржавели, я все время спотыкалась и валилась на лед. А Лизка каталась очень даже хорошо, скользила, как чемпионка, и смялась надо мной: "Ватрушка!" А потом, когда мы переобувались после катания, Лизка мне говорит: "Знаешь, Ника, что мне часовой сказал? Что каток открыли на благо великой Германии".

2 мая 1942

Зиму пережили, переплыли. По всему Гродно, как сумасшедшие, цветут сады.

На площади Стефана Батория есть очень красивый старинный трехэтажный дом. Его хозяин сейчас немец. Смешной, рыжий и в веснушках. У него есть семья, он выписал ее из Германии, я их всех видела: в саду гуляет дородная фрау, наверное, бабушка семейства, в кресле под зонтиком сидит молодая женщина с заносчивым лицом, вокруг нее бегают и визжат две девчонки. На первом этаже у них ресторан, на втором казино, а на третьем живут они сами с прислугой. Называется теперь этот дом "Аркадия". Я проходила однажды мимо, парадная дверь была открыта, и я быстро, как мышка, заглянула туда! Лестница из черного дерева с медными поручнями, бархатный красный ковер. Столики в ресторане накрыты камчатными скатерками. Везде цветы и корзинки с зеленью, с ветками елок и сосен. По залу снуют официантки, у них кружевные наколки на взбитых волосах и крахмальные фартучки. За столами сидят немецкие офицеры. У них веселый, праздничный вид. Мне кажется, они забыли про войну! Вино в длинных бутылях, хрустальные рюмки, серебряные приборы, на блюдах жареные курочки и салаты - где тут война? Это самый настоящий мир! Они ели, пили, смеялись и не думали о смерти. А я застыла как ледяная и все смотрела на их красивую сытую жизнь, смотрела. А потом побежала без оглядки.

13 мая 1942

Иногда к нам на обед из сухарей приходит дедушка Петрусь. Когда с нами за столом поест, а когда сухари и лепешки с собой берет, кладет в армейскую жестянку и уносит. Дед Петр стал очень худой, кожа и кости. Еле ноги таскает. Утром он завтракает у старших детей Войтека и Стени, и больше ничего не ест. И раза два в неделю прибредает к нам обедать.

Однажды он сказал мне: "Ника, Стефания скоро умрет. Предупреди маму и папу. Я не могу, у меня спазмы в горле". Стеня мамина сестра, моя тетя. Я спросила дедушку, что с ней. Он опустил голову и сначала долго молчал. А потом сказал: "Ее схватили немцы, надругались над ней и сильно избили. Она когда приползла домой, за ней по асфальту остался красный след. Все потроха отбили. Живого места не оставили". Дед скрючился и зарыдал, и лицо сухое, слезы не текут. Зато у меня потекли градом.

22 июня 1942

Больше всего меня пугают воздушные налеты. Сирена завоет - папа как закричит: "Лера, живо детей под мышки и в подвал!" Мы бежали в подвал, а папа оставался дома. Мама протягивала к нему руки: "А ты?!" А он качал головой и махал рукой.

Ночью невозможно было спать. Вот вой опять. Мама трясет меня:

- Ника, вставай! Тревога! Прячемся!

Я сижу в кровати, одуревшая, спать хочется сильней всего на свете. И даже за сон и умереть не жалко. Прошу маму:

- Мамулик, пожалуйста, не надо меня будить, я спать хочу. Я буду спать.

Мама в ужасе вцепляется мне плечи, лупит ладонью по спине и кричит мне в ухо:

- Ника! Ты спятила! Налет! Тебя убьют!

- Мамочка, оставь меня.

- Не оставлю! Я тебя на руках понесу!

А я уже большая и тяжелая. Но сон сильнее меня. Я вырываюсь из рук мамы и падаю в кровать.

- Не пойду.

- Убьют!

- Пусть убьют! Все равно! Если во сне убьют, я же ничего не почувствую!

Ровно год назад началась война.

Мне кажется - она была всегда.

[дитя ева]

Вот опять наступило Рождество, и опять папа мне ничего не подарил. Ничего!

Всем подарил: Ильзе, Гретль, маме, даже служанке Фриде. Даже коту -- и тому на шею атласный бантик повязал! А мне опять ничегошеньки.

Будто бы я и не существую. Не живу на свете, в нашем доме.

Будь проклят этот дом. Будь проклята эта елка. Мама сегодня с утра опять укатила на лыжах. Она прямо как Сольвейг: все лыжи да лыжи! А нас, детей, кинула на Фриду да на папу. Зато по магазинам любит ходить. А вечерами шьет. Все шьет и шьет. Машинка стучит. Тарахтит и тарахтит. Ложатся силки. Стреляют вдоль по ткани ровные строчки. Иногда мне кажется, что мамина швейная машинка -- это пулемет. Так грохочет она. Трах-тах-тах-тах.

Вон елка в углу гостиной. Круглая рожа часов. Циферблат -- наш враг. Как только часовая стрелка дойдет до десяти -- все, конец. Папа встает с каменным лицом, идет по всему дому, по всем комнатам, и методично, злобно выключает свет. И в спальнях. И в уборной. И в кладовой. И в кухне. И в столовой. И везде-везде. Дом окунается во мрак. И там, во мраке, медленно плывет, страшный черный призрак, а вокруг нас, насильно завернутых во тьму, горят, плывут веселые дома, пылают огнями, светятся счастьем -- ведь сегодня Рождество! Рождество!

Кирпич папиного лица не разобьешь ничем. Ни просьбами. Ни мольбами. Ни слезами. Когда он видит слезы, он свирепеет. Ильзе умеет подольститься к нему. Она прижимается к его острым, как кочерги, коленям, гладит его жилистые сухие руки. И он даже улыбается. И иногда гладит ее по затылку. По русому, с неровным пробором, затылку. Я гляжу на старшую сестру и завидую ей. Меня папа никогда не гладил по голове. И не трепал по щеке.

Гретль не подлизывается, как Ильзе. Гретль строптивая. Она шарахается, когда папа протягивает к ней руки. Убегает. Оглядывается, как лисенок. Хищный зверек. Это папе нравится, я вижу, как у него блестят глаза; должно быть, он чувствует себя охотником, которому надо поймать быстрого зверька. А может, даже подстрелить его. У папы и руки складываются в этот миг так, будто он держит ружье. Гретль встает в дверях и делает папе нос. И он, бледный от обиды, находит в себе силы рассмеяться. Жестким деревянным смехом. Будто бы деревянной пилой пилят картонные дрова.

"О елочка, о елочка, иголочки сверкают!" Я никогда не любила эту зимнюю песенку. Ильзины подружки поздравляли ее с Рождеством Господним, вставали под елкой, держали в руках коробочки и ящички, аккуратно перевязанные розовыми ленточками, и пели, задрав личики к ярко горящим свечкам: "О елочка, ты елочка! Снежиночки блистают!" С ветвей свешивались, мотаясь на веревочных петлях, бумажные снежинки, обсыпанные стеклянными блестками. Свечи трещали. Мама садилась за пианино и аккомпанировала тонким голосам. Девчонки пели вразброд, кто в лес кто по дрова. "Тебя из лесу принесли, и нарядили, и зажгли! О елочка, ах елочка! Стоишь в воротах рая!"

Ворота рая. Мама, отрываясь от вечного шитья и поворачиваясь ко мне, говорит с иголками во рту: "Учись, Ева, хорошо, будь послушной девочкой, и тогда ты войдешь в ворота рая". К черту рай. К черту хорошие отметки. Учителя дураки, они больно дерутся. Зачем учеба? Я знаю, девочки оканчивают школу, а потом выходят замуж, и у них родятся дети, и все, что они вызубривали в школе, они забывают накрепко и надолго, если не навсегда.

И рай мне не нужен. Вот нисколечко. Все происходит на земле. Рай -- это выдумка священников. Это такая красивая сказка для детей и для взрослых. Мне кажется, когда старики готовятся умереть, они ни в какой рай больше не верят.

Неужели я когда-нибудь умру?

Я в это не верю.

Должно быть, это очень больно, страшно и неприятно. Я знаю, это ждет всех людей. Всех без исключения. Наша мама часто, выразительно глядя на папу, тихо говорит ему: "Фридрих, когда я умру, не обижай девочек. Помогай им материально". Папа вздрагивает. Его плечи поднимаются. Голова запрокидывается. Он проводит ладонью по вечно жирным волосам. Цедит сквозь желтые от табака зубы: "Брось, Франциска. Ты переживешь меня. Ты нас всех переживешь". А мама опускает голову низко, так низко, что ее подбородок касается яремной ямки и в ней -- золотой птичьей лапки крестика на тонкой золотой цепочке. Крестик и цепочку папа сам купил у ювелира Цвайгера и подарил маме на день рожденья.

Подарил. А мне никогда и ничего не дарил.

"На елочке, на елочке горите, свечи, ярко! Нам Николаус, нам Николаус подарит всем подарки!"

Санкт Николаус, сгинь, пропади. Пошел вон, Николаус. У тебя для меня ведь все равно ничего нет.

Поэтому я не ставлю свой башмак к камину. Башмак Ильзе и изящная туфелька кокетки Гретль -- уже там, на мраморной полке над жаркими поленьями. Дрова трещат, хворост трещит, вспыхивают искры. Фрида подходит к камину и ворошит кочергой головни. На елке трещат свечи. Когда свечки прогорят, когда выгорит весь фитиль, Фрида подойдет и соберет огарки в смешную, в виде сердечка, корзину. И покосится на меня, и скажет, поджав губы: что это вы, барышня, делаете одна в гостиной, в кресле, в ночной рубашке? Все семейство Браун спит! А вы тут мерзнете! Негоже.

И я сама увижу, прекрасно, превосходно увижу, как живая Фрида, вместо какого-то там игрушечного, из ваты и марли, Николауса, наклонится над камином и украдкой, воровато засунет сначала в большой башмак, потом в маленькую туфлю два свертка. Хрустнет бумага. Не бойся, Фрида, не косись угрюмо. Я бумагу не разверну. Я не подсмотрю, что там лежит. Мне на это наплевать. Я сама себе госпожа. Я сама себе куплю подарок. Накоплю денежек в фарфоровой хрюшке-копилке и куплю. Я уже присмотрела. В лавке у Цвайгера. Колье, в нем стекляшки, ну точь-в-точь алмазы. Господин Цвайгер говорит: это колье абсолютная копия того колье, что сверкало на нежной шейке русской принцессы Анастасии, невинно убиенной в 1918 году. В восемнадцатом году мне исполнилось шесть лет, и ко мне впервые пришла учительница музыки, и стала учить меня играть на пианино. А я расплакалась, кричала: не хочу! - потому что у меня ничего не получалось, ни гаммы, ни аккорды, ни арпеджио, и пальцы мои не гнулись, а крючились, и ноги мерзли на маленькой скамеечке, и слезы заливали красное лицо, я видела себя в зеркале, какая я противная уродка. И учительница больно ударила меня нотами по рукам, и седые букли у нее за ушами презрительно дрогнули. И папа закричал: ослица, бездарность! А мама закричала: фрау Гольдбах, не бейте дитя!

Куплю колье и буду в нем щеголять, как убитая принцесса Анастасия. Ильзе сказала: в Европе появилось несколько Анастасий, одна в Германии, одна в Англии и одна во Франции. И каждая утверждает, что именно она и есть русская принцесса. Умерла и воскресла. Как наш Господь, ха-ха.

То, что смог когда-то Господь, не сможет повторить ни один человек.

Дом молчит. Люди в нем спят. Эти люди -- моя семья. Люблю ли я ее? Так. Подумаем. Мама Франциска -- раз. Я ей завидую. Тому, что она весело ходит на лыжах и никогда меня с собой покататься не берет. Тому, что она не убирается дома и никогда не готовит еду. Завидую ее украшениям, они лежат в двух тяжелых шкатулках и еще на полочке близ трюмо. И тому, что она беленькая, хорошенькая и для своих лет молодая, так все говорят. Папа Фридрих -- два. Я боюсь его. Очень боюсь. Он твердый, как кремень, шершавый, как наждак, и злой как перец. Об него можно пораниться, если неосторожно подойти к нему. Сестры? Старшая хитрюга, младшая гордячка. Старшая лижется и на пузе ползет; младшая копытом бьет и в руки не дается. Я не знаю, как с ними обращаться. Я не знаю, кто я такая для них.

Кто ты такая, Ева Анна Паула Браун? Пустое место? Или ты все-таки живая девочка?

Холодно. В гостиной все холоднее. Дверь в спальню родителей плотно закрыта. Оттуда веет ледяной тишиной. Я знаю, что мужчины спят с женщинами. И мой папа должен спать с моей мамой. Это значит -- она должна раскинуть перед ним ноги, а он должен лечь на нее и целовать ее. Так рассказывали мне девочки в школе. И показывали неприличные картинки. Хихикали, закрывая рты рукой. Я одна не хихикала. Я сказала: а откуда тогда вы все появились?

И они замолчали.

Тишина наваливается, обнимает. Сижу, оглохнув от тишины, как в ватном одеяле. В густой тишине тает робкий, тревожный звон часов. Два удара. Два часа. Два часа ночи. Я сижу одна в гостиной, в глубоком, как бочка, кресле. Натянула сорочку на голые пятки. Дрожу. Если сейчас встанет отец и пройдет в уборную и увидит меня, он взорвется как бомба. Тогда мне несдобровать. Он исхлещет меня по щекам. Но они с мамой ночью в уборную не встают. У них под широкой, как плот, кроватью стоят две фарфоровые ночные вазы.

Интересно, если ночью приходит мышь, она встает на задние лапки и принюхивается к запахам из фарфоровых горшков? Или ей все равно, и она бежит мимо, виляя хвостиком?

"Ах, елочка любимая, ты самая красивая! О елочка, на веточке звезда пылает жарко!"

Звезда горит в окне. Над зимним Мюнхеном. Над зимней Германией. Над зимней Европой. Папа говорит: какое счастье, что мы живем в Европе, а не в снежной дикой России или в жаркой дикой Африке. Мы цивилизованные люди, говорит папа и закуривает дорогую сигарету. Мы гордимся своей Германией. Германия -- великая страна. Запомните, дочери, вы живете в великой стране!

При этом он смотрит на Ильзе и Гретль. На меня он не смотрит.

Всегда -- мимо, поверх моей головы.

Я обхватываю себя за плечи. Мои плечи дрожат под тонкой рубашкой, и я сама себе ласково шепчу: "Не дрожи, Ева, у тебя будет счастливая судьба, ты станешь славной и знаменитой, вот увидишь. Вот увидишь! Только потерпи! Подожди немного! Ты должна еще немного подрасти. Ты же такая кнопка! Ты вырастешь, и у тебя будут длинные ноги, золотые локоны, огромные глаза, и ты станешь киноактрисой, и тебя снимут в фильме, и по всему миру будут крутить этот фильм, и все тебя будут знать и любить. Любить! Слышишь ты, любить!"

Я гляжу в лицо часов. Часы глядят в мое лицо.

Только часы бездушные. Они железные. Они не умеют плакать.

И их никто не любит. Их ненавидят. Им шепчут: проклятое время, как быстро идет.

[лагерный врач тереза дейм менгеле и беременная двойра]

Серое. Все серое.

Серые балахоны. Серые крысиные полосы на штанах и рубахах. Серые платки: чтобы серые седые волосы не падали с обезумевших голов.

Терезу Дейм привезли сюда недавно. У нее тоже серая пакля волос под врачебной шапкой.

И шапочка не белая, как в довоенных госпиталях, а тоже серая, мышья. Застиранная. О нет, это серая плотная ткань. Она хорошо поддается дезинфекции. И дезинсекции.

Тереза Дейм, отец венгр, мать еврейка, захвачена со всей семьей в Мартонвашаре. Привезена в Аушвиц седьмого ноября 1943 года. Стой, Тереза Дейм, прямо, не горбись. Твои все уже сожжены. Как ты одна осталась жива тут, в аду? А очень просто: Бог-то все-таки есть, есть, Тези. Веруй в Него.

А кто твой Бог, Тези? Ягве -- или Христос? Мать твоя ходила в синагогу. Отец -- в католический храм. И что теперь, разорваться, сердце разорвать? А может, никакого Бога нет, ибо здесь совершаются ужасы, на которые и Он глядеть не может, и закрывает глаза, и умирает от людских усмешек, от наглого окурка в углу рта солдата, в тени круглой каски, когда он с вышки смотрит, как вверх, в серое небо, вьется, поднимается жирный, черный, тяжелый дым?

В печи горят люди. Люди -- дрова. А ты пока стоишь, нюхаешь свежий ветер, ловишь его ноздрями. А в ноздри лезет сладкий, дикий запах горелой человечины.

Тереза Дейм отвернулась от столба жирного дыма. Пошла к лазарету. Ноги подкашивались от голода. Ей сейчас, когда она начала в лазарете работать, доктор Менгеле распорядился выдавать дополнительный паек. Она не ела лишний хлеб. Отдавала его больным в своем бараке.

Она работала в лазарете, как свободная, а спала в бараке, как все узники.

Она хорошо помнит, как взяли ее работать. Стоял строй, доктор Менгеле шел вразвалку, галифе над сапогами надувались при каждом шаге. "Кто тут врачи -- шаг вперед!" Все молчали. Дрожали. "Что, совсем нет врачей?! Не верю! Врачи -- шаг вперед!" Снова молчанье. Тишина. В хрустальной, снежной тишине насмешливо прозвенел высокий, гадкий тенорок Менгеле: "Значит, нет врачей?"

А потом сухо щелкнул выстрел.

Менгеле выстрелил в висок женщине. Она еще миг назад была живая. Она стояла впереди Терезы. Когда она падала, ее спина и плечи, еще теплые, мазнули по замерзшим рукам Терезы, вылезшими почти до локтя из рукавов: ей мала была полосатая роба.

Женщина лежала на земляном полу барака. Из ее простреленной головы на землю медленно текла густо-красная кровь. Очень темная кровь. Тереза вспомнила, как варила вишневое варенье в Мартонвашаре. Каждое лето. Она перешагнула через труп и сделала этот шаг вперед.

- Я врач, - тихо сказала никому, в пустоту.

Но доктор Менгеле услышал.

Вкрадчиво, по-кошачьи подошел, подобрался.

Терезе показалось -- он сейчас возьмет ее за подбородок. Она брезгливо отвела голову в сторону. Чуть назад. Он понял это движение. Глаза его ядовито сверкнули.

- Так, так. Вы врач. Ну я же говорил, тут есть врачи! Стесняются! - Он измерил ее взглядом. - Вам сколько лет?

- Тридцать.

- А почему волосы седые? Как вас плохо постригли!

Тереза смятенно пригладила волосы липкими, вмиг вспотевшими ладонями.

- Я седая от рождения. Это наследственное.

Она врала, и краснела, и Менгеле понимал, отчего она краснеет.

На ее глазах от нее оторвали ее маленького сына и повели в приземистый серый барак, и дым вылетал в пустоту небес из высокой страшной трубы, и она еще не знала, что это такое, думала -- кухня, и печь топится, и кашу варят, и тут же ей объяснили, что это такое, и она не поверила, а когда поверила -- разум заволокся черным жирным дымом, и она вынырнула из дыма на нарах, на жестких деревянных нарах, ни одеял, ни подушек, холодные доски, и она лежит, и над ней жесткий голос чеканит: "Очнулась. Живая. Вся поседела, пока мы ее тащили сюда".

- И какой же врач? Ваша специализация?

- Хирург.

- О, хирург! Великолепно! Хирурги нам нужны. Еще как нужны! Считаю, что нам повезло!

Тереза хотела спросить: "Кому это вам?" - и слова в горле застряли.

Менгеле похлопал ее по плечу. Поморщился. Убрал руку. Плечо торчало из-под робы слишком острое, костлявое.

- В лазарет! Там вам выдадут медицинскую форму! Начнете работать сегодня же! Сейчас!

"Сегодня, сейчас", - повторяла она себе сухими, как опресноки в еврейскую Пасху, бумажно шелестящими губами.

Сейчас. Сегодня. И теперь. И всегда. Тогда ее привели в лазарет, мало чем отличавшийся снаружи ото всех остальных бараков. Внутри было не лучше. Напоминало хлев. Из палат доносились сдавленные крики. Через приоткрытые двери Тереза видела лежащих на койках, сидящих во врачебных креслах женщин. Почему одни женщины? Где мужчины?

"Где мужчины?" - спросила она тогда герра Менгеле, осмелившись чуть повысить выцветший голос. Он наклонил ухо. "Что? Не расслышал. Вы шепчете, а не говорите. Отчетливей! Громче! Ну!" Когда она повторила вопрос, Менгеле расхохотался в голос. "А! Так вы Мессалина! Признайтесь, вы Мессалина? А может, вы Цирцея?" Тереза странно, умалишенно прислушивалась к звонким древним именам, излетавшим из досиня выбритых губ и щек Менгеле. Чуть тише Менгеле сказал, наклонившись к ней поближе: "Это женская половина лазарета. Мужчины -- там". Он махнул рукой, и до Терезы донесся длинный, адский, тихо угасший крик. Кричал мужчина. Затих: или умер, или впал в болевой шок.

"У нас все операции делаются без наркоза, - гордо сказал Менгеле и выпятил грудь под черной, в серебряных крестах, формой. - Это исследования. Я провожу здесь исследования. Вы слышите?! Не стройте из себя глухую!"

Тереза по-школьному сделала глупый, тупой книксен.

"Я слышу, доктор Менгеле".

Она сама себе показалась тенью.

Тереза Дейм уже знала порядки Аушвица. Здесь в женских бараках выискивали беременных, чтобы возгласить: "Мы отправим тебя в лазарет, там за тобой будут ухаживать как надо!" - и брюхатые женщины покорно, как овцы, двигались к лазарету, и входили в его двери, а оттуда уже не выходили. Доктор Менгеле делал кесарево сечение без обезболивания. Вынимал из чрева младенцев и вводил им в череп и в узенькие, тонкие вены ему одному ведомые препараты. Ему были как воздух нужны эти опыты. Именно ему, а не Третьему Рейху, которым он старательно прикрывался. Он сам знал о себе, о своем безбожном грехе неистового наслажденья -- причинять великую боль, испытывать живое на прочность. На операционном столе женщины, выпятив белые высокие холмы животов, умирали иной раз не от потери крови -- просто от боли. Менгеле видел: они испытывали такую боль, что даже кричать не могли, только рты разевали, как безголосые лягушки в пруду.

Йозеф Менгеле разрезал животы. Скальпель в его руках не дрожал. Он завязывал на затылке тесемки маски. Тереза Дейм, по его приказу, ассистировала ему. Потом он кивал на стол: продолжай. Она думала -- она не сможет. Человек может все. Если возьмет себя в руки.

Она заставляла себя отвлекаться от того, что это живые женщины. Из ее барака, из соседнего. Она повторяла себе: это муляж, муляж, это картонные мышцы. Скальпель послушно разнимал, разрезал ткани. Она протягивала руку: иглу! Кетгут! Шила, не понимая, что зашивает труп. На марле ее маски расползались кровавые кляксы. Менгеле глядел на нее сначала подозрительно, потом одобрительно. "Мне нравится ваша хватка, фрау Дейм", - вежливо сказал он ей, глядя поверх ее шапочки, поверх чужого мертвого, аккуратно зашитого, цвета сугроба, живота.

Без ног, без сил, без мыслей она приходила в барак. Ее ждала миска холодной свекольной похлебки. Она не вычерпывала ее ложкой -- пила через край. Сидела, ссутулившись, на краю нар.

И дверь тихо открывалась. И в барак входили -- вползали -- просачивались -- тенями колыхались перед ней -- женщины.

И садились на корточки около ее ног. И глядели на нее снизу вверх.

Тереза смотрела непонимающе. Смотрела и не видела. Она чувствовала на руках, на ладонях кровь, хотя она всегда так долго стояла перед раковиной и мыла, мыла руки под краном в лазарете, мыла до того, что от ледяной воды судорогой сводило ладонные мышцы. Что вы здесь делаете, женщины, тихо спрашивала она их, и ее голос дрожал и тлел, и гас в темноте. Мы?.. мы, мы... мы беременны... я беременна, фрау Тереза... я жду ребенка, фрау Дейм... у меня ребенок будет, Тези, пожалуйста, спаси, спаси меня... спаси... не ребенка -- меня... я не хочу умирать... не хочу, не хочу...

До нее с трудом доходил смысл просьб. Постепенно она понимала. Мотала головой: я не могу, не могу! Меня за это -- расстреляют сразу! Но женщины, обняв ее тощие колени под полосатой робой, плакали, и подол черно-белого халата становился мокрым и соленым. "Мы не хотим сгореть в печи!" - рыдали женщины, светились их огромные глаза, торчали скулы, земляными ямами, будто вырытые лопатой, вваливались щеки. И Тереза неслышно отвечала им: "Вы не сгорите. Я обещаю вам".

Женщины вставали кругом. Стаскивали с себя робы, штаны и халаты. Держа тряпки в руках, заслоняли нары. На нары ложилась беременная, раздвигала ноги. Тереза смотрела на свою руку. Рука еще чистая. Не успела загрязниться. На всякий случай Тереза вытаскивала из кармана клочок стерильной ваты и, плюнув на вату, тщательно протирала руку, запястье, пальцы, ногти. Потом запускала руку женщине между колен. Пальцы сами находили теплый лобок. Успокаивающе гладили. Ладонь ощупывала бугрящийся живот. Тепло переливалось из спокойной ладони в напряженное тело. Расслабься, шептала Тереза, прошу тебя, расслабься. Не думай ни о чем плохом. И дыши ровно. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вот так. Так. Так.

Рука проталкивалась в темное, горячее, красное. Опытные пальцы находили матку, делали массаж, сжимались и разжимались. Женщина стонала, закинув голову, и другие женщины зажимали ей рот кофтами и платками, чтобы снаружи не услышала надзирательша. Я сейчас кое-что сделаю еще, потерпи, шептала Тереза. Женщина сжимала зубы и губы и терпела. И это было хорошо, правильно.

А сейчас из тебя пойдет кровь. И ты немного потужишься. И из тебя выйдет плод. Не плачь по нем. Ты еще родишь дитя. Если выйдешь отсюда. А ты отсюда выйдешь. Ты доживешь. Ты не умрешь. Не умрешь.

И женщина, что корчилась от боли под ее чуткими, подвижными зрячими руками, повторяла вслед за ней послушно: я не умру. Я не умру.

А потом, извергнув плод, держала его на руках и плакала.

А потом, завернув в изодранную на лоскутья нижнюю юбку, украдкой, до отбоя, за бараками, пробиралась в туалет и там, зажмурившись, швыряла в круглую жуткую вонючую дыру того, кого в мыслях покрывала поцелуями, прижимала к сердцу и весело подбрасывала в воздух. Своего ребенка.

И однажды к Терезе Дейм, врачу лазарета в Аушвице, явилась еще одна беременная.

Пока она шла к Терезе, еле переставляя ноги, через весь длинный барак, Тереза опытным глазом схватила: срок небольшой, а плод крупный. Женщина была одета не в штаны и полосатую рубаху -- в широкое полосатое рабочее платье, и под складками надзиратели не смогли пока обнаружить ее живот. Она, Тереза, видела, а немцы -- нет.

Женщина подошла близко к нарам и чуть тронула руку Терезы.

- Добрый вечер, - прошептала она.

- Добрый, - ответила Дейм.

Она видела: женщина не немка, но хорошо говорит по-немецки.

- Я хочу...

- Я знаю, - перебила ее Тереза. - Ложись, я тебе помогу.

- Нет. Я хочу, чтобы вы помогли мне сохранить ребенка.

Тереза на миг онемела.

- Ты не хочешь жить. В Аушвице беременных убивают, как только обнаружат брюхо.

- Я знаю, - теперь перебила Терезу она. - Все знаю. Но помогите. Помогите!

Тереза впервые видела такие глаза.

Она утонула в этих глазах. Пыталась выплыть. Вглатывала воздух. Задыхалась. Нахлебалась отчаяния и слез. Гребла, выгребала сквозь дикое горе. И не было просвета. И затягивала пучина. И, чтобы спастись, Тереза выдохнула:

- Я... попробую...

Двойра сцепила зубы. На щеках, над челюстями, двигались, шевелились желваки.

- Попросите доктора Менгеле. Или... кого-то из его помощников. Пусть они знают. Пусть... позволят мне... выносить его... и родить. Прельстите их...

Двойра замолчала.

Тереза сдавленно крикнула:

- Вы добровольно отдадите вашего ребенка для опытов?!

Заклеила себе рот рукой. Так сидела, испуганно, диким зверем, косясь в барачное окно.

- Я никому его не отдам, - твердо сказала Двойра. - Ни для каких опытов. Я хочу его родить! Родить! Чтобы он жил!

- Но это невозможно! Здесь этого нельзя! Я могу сохранить жизнь только вам! Вам, понимаете, вам!

Двойра не опускала головы. Глядела Терезе в глаза.

- Фрау Тереза. - Она облизнула сухие губы. Вздохнула. - Тогда я пойду сама к ним. И скажу: стреляйте. Сразу! Чтобы все сразу! Кончилось.

Дейм взяла Двойру за руки.

- Тихо, тихо. Не так громко. Многие уже спят. Вы из какого барака?

- Из пятого.

- Вы должны вернуться до отбоя.

- Я вернусь.

- Я же сказала вам: я попробую заступиться за вас. Но если у меня не получится -- простите меня.

Двойра встала. На ее худом страшном, темном лице проступила странная, тревожащая, довоенная безмятежность. Будто бы она отправлялась на танцы. Или только пришла с танцулек, и сбросила туфельки, ой, они ей так жмут.

Она положила невесомую руку Терезе на плечо и тихо сказала:

- Прощаю.

На другое утро Тереза Дейм, придя в лазарет и чисто, до скрипа, вымыв руки, дождалась, пока явится доктор Менгеле; а когда он пришел, сияющий, одетый в безупречно выстиранный черный китель и черные галифе, она шагнула к нему, как шагнула бы в пропасть, улыбаясь, показывая ему все свои еще не выбитые, еще не выпавшие от цинги и недоедания, еще ровные, как белые зерна, зубы, и сказала, головой в холодную воду: герр Менгеле, у меня есть превосходный подопытный кролик, мы должны использовать этот шанс, я знаю одну беременную из пятого барака, я сама ее выследила, она прекрасна, в том смысле, у нее очень крупный живот, я, как врач, утверждаю с большой вероятностью, что она вынашивает близнецов, а может быть, даже тройню, вы так интересуетесь близнецами, нам просто необходимо их сохранить, сохранить ее необычную беременность, и именно благодаря этой женщине мы сможем с вами провести новый цикл исследований на благо бессмертного Третьего Рейха.

Проговорив это все, Тереза изящно, почти легкомысленно поправила худыми ловкими пальцами шапочку и ясно, чисто посмотрела в веселые, вечно прищуренные, масленые глаза доктора Менгеле своими большими черными, горячими глазами.

Менгеле подмигнул Терезе и повернулся к ней спиной, чтобы посмотреть на себя в зеркало.

Он придирчиво и самодовольно оглядывал себя в лазаретном зеркале, снимая с плеч, с обшлагов, с груди невидимые нити, волоски и пушинки. Он всегда был так аккуратен. Так подчеркнуто, последовательно аккуратен.

Из пятого барака, говорите, процедил Менгеле, отряхивая лацкан кителя.

Ему казалось -- там перхоть.

Он сморщил нос и выгнул подковкой изящные, как у женщины, губы.

Да, из пятого, кивнула Тереза. Она бойко улыбалась. На ее руки медсестра уже натягивала резиновые перчатки. Ее руки не дрожали. Ее растопыренные пальцы не дрожали. Дрожало все у нее внутри.

Хм, из пятого, ну да, да, красивый, кстати, барак, там у них всегда очень чисто, они следят за порядком.

Да, кивнула весело Тереза, порядок превыше всего.

Она стояла с поднятыми, в резиновых перчатках, руками. Сестра завязывала тесемки маски у нее на затылке.

- Близнецы, а то и тройня, - протянул Менгеле, будто сосал сладкую сливочную конфету, - м-м, это соблазнительно. Это и правда занятно!

Тереза стояла с поднятыми руками.

"Руки вверх, - подумала она о себе, и когти мороза процарапали ей мокрую ледяную спину, - я стою, как на расстреле".

- Хорошо, - зрачки доктора Менгеле испытующе, остро искали ее ускользающие, пульсирующие зрачки, - я отдам распоряжение. Как ее имя?

- Двойра Цукерберг.

Перчатки льдом обнимали пальцы.

- Цукерберг? Еврейка?

- Да, герр доктор.

"Если он узнает, что я тоже еврейка, он расстреляет меня?"

- Это уже неважно. Двойня, говорите? Или даже тройня? Тройня! Каждая немецкая женщина должна родить тройню! И не один раз! Немецкая нация заселит мир! Арийцы завоюют землю! Так будет! Я это вижу!

Восторг горел в узких масленых глазах. Медсестра услужливо засмеялась. Хлопнула дверь. В лазарет, вздернув белокурую голову под кокетливо скособоченной пилоткой, вошла фрау Николетти. Она помогала доктору Менгеле -- приводила к нему людей на опыты, а когда операционные сестры от усталости падали с ног, а пот с их лбов капал на инструменты и разверстые раны, становилась к столу и хладнокровно ассистировала ему.

Глаза видят: передо мной женщина.

Глаза оценивают: хорошо выношенный плод, высокий живот, будут срочные роды.

Глаза цепляют: худое смуглое лицо, седые волосы бешеным пухом вьются, летят, огнеглазая, кривоносая.

Она еврейка, как я.

Смерть ходит за нами, охотник с вечно пустым ягдташем.

Мои глаза говорят ей: терпи. Помогу.

Ее глаза кричат мне: спаси! Спаси, если можешь!

Огонь заволакивается тьмой, слепотой неверия.

Мои глаза летят навстречу. Они кричат: не бойся, только не бойся, не бойся, я с тобой.

[интерлюдия]

Так говорит товарищ Сталин:

-- ПРИКАЗ

-- НАРОДНОГО КОМИССАРА ОБОРОНЫ СССР

28 июля 1942 года N227

город Москва

Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется вглубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге и у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов на Дону, половину Воронежа. Части войск Южного фронта, идя за паникерами, оставили Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором.

Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама бежит на восток.

Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много земли, много населения и что хлеба у нас всегда будет в избытке. Этим они хотят оправдать свое позорное поведение на фронтах. Но такие разговоры являются насквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам.

Каждый командир, красноармеец и политработник должны понять, что наши средства не безграничны. Территория Советского государства - это не пустыня, а люди - рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, - это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше - значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.

Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог.

Из этого следует, что пора кончать отступление.

Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.

Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок Советской земли и отстаивать его до последней возможности.

Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев - это значит обеспечить за нами победу.

Можем ли выдержать удар, а потом и отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно и наш фронт получает все больше и больше самолетов, танков, артиллерии, минометов.

Чего же у нас не хватает?

Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять Родину.

Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу

Паникеры и трусы должны истребляться на месте.

Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование - ни шагу назад без приказа высшего командования.

Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо, как с предателями Родины.

Таков призыв нашей Родины.

Выполнить этот приказ - значит отстоять нашу землю, спасти Родину, истребить и победить ненавистного врага.

После своего зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели свое действие и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель - покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение. Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу?

Верховное Главнокомандование Красной Армии приказывает:

1. Военным советам фронтов и прежде всего командующим фронтами:

а) безусловно ликвидировать отступательные настроения в войсках и железной рукой пресекать пропаганду о том, что мы можем и должны якобы отступать дальше на восток, что от того отступления не будет якобы вреда;

б) безусловно снимать с поста и направлять в Ставку для привлечения к военному суду командующих армиями, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования фронта;

в) сформировать в пределах фронта от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины.

2. Военным советам армий и прежде всего командующим армиями:

а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования армии и направлять их в военный совет фронта для предания военному суду;

б) сформировать в пределах армии 3-5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (по 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной;

в) сформировать в пределах армии от пяти до десяти (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150 до 200 человек в каждой), куда направлять рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления перед Родиной.

3. Командирам и комиссарам корпусов и дивизий:

а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров полков и батальонов, допустивших самовольный отход частей без приказа командира корпуса или дивизии, отбирать у них ордена и медали и направлять их в военные советы фронта для предания военному суду;

б) оказывать всяческую помощь и поддержку заградительным отрядам армии в деле укрепления порядка и дисциплины в частях.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.

Народный комиссар обороны И. СТАЛИН

[двойра лагерь роды]

Они все, барачные женщины, приходили глядеть на мой живот.

Тут беременных не было.

Были те, кого оторвали от детей и силком привезли сюда; были такие, у кого детей расстреляли на их глазах, и они поседели враз, и им уже было все равно, живут они или не живут; были те, кому дозволили родить, и потом орущего младенца, вырвав из рук матери, топили в бочке с черной тухлой водой две немецкие злобные крысы - одна бывшая повитуха, другая бывшая шлюха; были такие, кто пригрудил к себе чужих сирот и сделал их вроде как своими детьми; но тех, кто ждал бы ребенка, у нас в бараке не было. Кроме меня. Только я. Одна.

Всем было странно ощупывать мой круглый, вздутый живот, женщины даже слегка мяли его, как нежное тесто, вздыхали.

Скоро стало трудно скрывать беременность от надсмотрщиков. Когда на перекличке выкликала всех углоплечая мужиковатая немка, я очень боялась. Немка не знала меня, ей было все равно, если я окажусь в числе тех, кто сделал шаг вперед и кого сегодня надо убить. Белокурая итальянка уже знала меня. Она мне дала лекарства для Никиты. Никита выздоровел. Лекарств осталось еще немного, и я прятала их за пазухой - вдруг заболеет кто-нибудь еще, пригодятся.

Итальянка пила со мной чай и ела бутерброды. И это означало: она теперь меня не тронет.

А может быть, это совсем ничего не означало.

Мне было уже очень тяжело ходить на работу. Тачки с землей и камнями я возить не могла. То и дело сгибалась, хваталась за живот: в животе болело, ребенок возмущенно толкался головкой и коленями. Солдаты скалили зубы. Их веселило то, что я брюхатая. А я повторяла одно: Гюнтер, это твой ребенок, это твой ребенок, Гюнтер.

И мне казалось, Гюнтер слышит меня.

Однажды солдат ударил меня плетью: я выронила из рук кирпич. Строили новый барак, и нас, женщин, гоняли перекладывать кирпичи из грузовиков поближе к стройке. Я выронила кирпич, и он разбился. Солдат подошел и ударил меня плетью наотмашь. Я упала на землю и закрыла живот руками. Он сейчас ударит сапогом мне в живот!

- Лучше застрели сразу, не бей!

Кто это крикнул? Я сама? Или кто-то из женщин? Я не знала. Солдат стал бить меня плетью. Он бил меня по голове, по груди, по спине, по животу. Я закрывалась руками, но все равно рубцы вспухали, и текла кровь. Это когда-нибудь кончилось. Солдат плюнул, засунул плеть за ремень и отошел. Я поползла прочь. Это было так жалко, гадко. Я, Двойра Цукерберг, отличница, спортсменка, разряд по плаванию, лучшая певица школы, ползла на животе, по земле, в пыли, прочь от немецкого парня, в кровь избившего меня.

Женщины боялись ко мне прикоснуться. Они, никто, не подали мне руки. Я ползла и ползла, и старалась смотреть прямо перед собой, не потерять из виду свой приземистый барак. Туда мне нужно доползти. Встать я уже не могу. А доползу все равно.

На миг подумалось: солдат с вышки видит меня, у него будет развлечение, он может искать меня дулом, живую мишень, и, найдя, выстрелить. Это охота.

- Что встали! Работать! - крикнул за моей спиной жесткий каменный голос.

Женщины зашевелились. В барак я ползла, как по пустыне.

Агарь и Измаил в пустыне, вдруг вспомнила я картинку из старой Библии в кожаном переплете, лежащей у папы на письменном столе. Тяжко, жара, песок, камни, скалы, ни капли воды, ни ручья, ни колодца, хочется пить, так сильно, страшно хочется пить. Молоденькая девушка, с ребенком на руках, сидит на палящем солнце, среди камней. Она очень хочет пить. Она знает, что сейчас умрет, и ей так не хочется умирать! Она так не верит в это! Она смотрит в лицо своего мальчика. Черненького, кудрявого мальчика. Он открывает ротик. Он ищет сладкую влагу. Ее грудь. Каждый ищет влагу. Влага - жизнь. Мать - питье. Мать - еда. Мой мальчик, ты же мальчик там, у меня внутри! Я знаю это! Как мне выжить, как спастись, чтобы ты родился?!

Когда я доползла до двери барака, дверь уже была открыта. Из черного проема вытянулись руки, много рук, и подхватили меня.

Я лежала, на лоб мне руки положили мокрую тряпку, еще одни руки поднесли мне ко рту пить. Пить! Спасибо! Агарь напилась и улыбнулась. Измаил у нее в животе радостно перевернулся.

Еще одни руки погладили меня по щекам. Далекий голос произнес:

- На сносях баба, скоро родит. Несчастная!

"Я все равно счастливая", - сказала я себе и Гюнтеру, и провалилась во тьму.

В то утро небо было ясное и чистое, и солнце залило золотым чистым светом лагерь, вышки, нас, серых голодных мышей. Каски солдат сверкали под солнцем нестерпимо. Огромный раскоп наполовину был полон серым и черным, вонючим пеплом. Мы все знали, что это за пепел, но молчали, ничего не говорили про него - ни друг другу, ни немцам. Каждый из нас завтра, а то и сегодня мог стать этим пеплом. И мы завидовали пеплу, потому что пепел не мог страдать, не мог плакать и не мог уже мучиться, как мы.

Нас подняли, как обычно, в шесть часов и погнали на перекличку. Мы выстроились вдоль колючей проволоки - наш барак находился рядом с оградой лагеря, и мы все прекрасно знали, что по проволоке проходит ток, и что убежать нельзя. Вдоль строя расхаживала надсмотрщица. Из-под пилотки торчали, мотались белые волосы, стрижка каре. Она обернулась, и я увидела: итальянка.

Итальянка поигрывала в руке наганом. Наган метался, как черный зверек, увертливый черный котенок. Строй замер.

- Каждый пятый - шаг вперед!

Из строя вышли десять женщин и шестеро детей. Та, что стояла справа от меня, осуждающе глядела на меня. Та, что стояла слева, глядела потрясенно на мой живот, уже раздутый как арбуз.

Чьи-то руки сзади толкнули меня в спину. И я вывалилась перед строем, держа живот снизу обеими руками, будто бы он падал на землю и мог расколоться.

Я была одной из бесконечной череды пятых.

- К проволоке! - крикнула итальянка.

Десять женщин и шесть детей покорно побрели к колючей проволоке. Солнце слепило глаза. Женщины заслонялись от солнца руками. Сейчас они перестанут видеть, слышать, дышать.

Дети молчали. Они все понимали. Лишь одна девочка заплакала громко, в голос.

И я с ужасом увидела: это Лиза.

Рыжий Никита схватил Мишу за руку. Миша весь дрожал. Он не отрывал глаз от Лизы. Лиза рыдала. Она ослепла от слез. Я подошла к ней и взяла ее за руку.

- Не реви, - строго сказала я. - Не реви! Пусть они не видят наших слез!

Другую руку я положила себе на живот. Плод изо всех сил толкался там. Живот шевелился. Я сказала моему мальчику:

- И ты не бесись. Не надо! Бестолково все. Сейчас все кончится. Все!

Белобрысая итальянка сжала пистолет в руке. Глядела на нас: на меня и на Лизу. Я, цепляя ногами землю, залитую солнцем, подошла к ней.

- Ну что же ты, - сказала я тихо. - Стреляй. Мне сначала в голову выстрели, а потом в живот. Его - убей.

Солнце бешено прыгало во льду ее глаз.

- Его отец немец, - сказала я неслышно и надавила ладонью себе на живот.

Итальянка побелела. Прикусила губу. Строй молчал. Было слышно, как далеко в небе гудит самолетный мотор. Лиза перестала плакать. Ветер шевелил Лизины волосенки, мои кудри, белые пряди итальянки. Она вскинула наган. Прицелилась в Лизу. Дуло нагана касалось Лизиного лба. Лиза прижалась ко мне. Щекой к моему животу.

Мы стояли, обнявшись. Лицо итальянки сморщилось. Она подняла руку с наганом выше. Нашла дулом мою грудь. Я видела, она силится выстрелить. Она хотела. Она старалась.

- Не могу, - выдавили змеиные, тонкие губы. Их поцеловал горячий ветер.

Итальянка вздернула голову вверх. Мне казалось, она глядит на солнце. Она заорала высоко, визгливо, на весь лагерь, на все небо:

- Не могу!

Эхо ответило ей из ближнего леса. Труба дымилась, выпускала черный жирный дым. Печь работала, производила страшный пепел. Рука итальянки, сжимавшая оружие, дрожала. Она повела головой вбок. Ветер засунул белую прядь ей в рот. Она выплюнула ее и проорала:

- В строй! Живо! По местам!

Женщины, не веря себе, пятились. Втирались, вминались в строй. Люди расступались. Заслоняли их грудью, плечами. Гладили детей по головам. Сегодня все остались в живых. Никого не расстреляли. Случилось чудо.

Ветер гнул колючую проволоку. Я глядела на колючки и вспоминала шиповник в садах на Подоле. Итальянка нетвердым, пьяным шагом подошла ко мне.

- Пусть тебя все благодарят. Я пожалела твой живот.

Она не могла говорить, задыхалась. Я подумала: она сейчас упадет. Я протянула руку, чтобы она могла опереться. Она измерила меня злым взглядом. Испепелила угольными зрачками. Я ответила ей взглядом счастливым. Я была счастлива, что меня оставили жить. Я счастлива была, что оставили жить Лизу. И всех женщин, всех пятых, всех оставили в живых.

- Спасибо, - сказала я. - Как тебя зовут?

- Зачем тебе? Чтобы в своих молитвах меня поминать? - Я видела ее кривую, как казацкая сабля, улыбку. - Меня зовут Наттер. Гадюка.

- Это не имя, - упрямо сказала я.

- Меня все здесь так зовут. Даже командование.

Она повернулась и зашагала прочь. Я глядела, как ее острые каблуки вминаются в белую солнечную пыль.

Женщины столпились вокруг меня, опускались на колени и целовали мне руки, колени и живот. И весь подол моей робы вымок в слезах.

Больше перед строем никого не выкликали, чтобы убить у всех на глазах.

И каждый день людей собирали на помывку в баню, и все прекрасно знали, что это за баня. Из этой бани никто еще не вернулся в барак.

А с воли все приходили и приходили в лагерь грузовики, и из кузовов вытряхивали людей, как изношенное тряпье, и загоняли в наш барак и в другие бараки, - пища для печей все прибывала, люди становились хлебом смерти, и все воспринимали это спокойно и равнодушно, постепенно привыкая к такому порядку вещей.

Наступил мне час родить. Я почувствовала это: живот опустился, и между ног стало влажно, мокро. Юбка стала вся мокрая, хоть выжми. Я знала это выражение, так говорили женщины в нашей семье, когда рождался маленький: воды отошли. Да, это воды отошли, и я лицом к лицу оказывалась сейчас с неведомой болью, а в конце меня ждала неведомая радость, но это когда еще! А может, я не перейду реку боли?

"Ведь в родах умирают, умирают", - шептала я себе, а живот под моей рукой то опадал, то поднимался снеговой горой, живым бешеным сугробом. Хорошо, что все это пришло ночью: днем, если бы я не вышла на работу, в барак бы пришли солдаты и меня застрелили - за то, что я на работу не вышла. А так, думала я, ночью рожу, а днем на работу пойду.

Легла на нары на спину. Подняла и развела колени. Мои дети таращились на меня. Мои дети, да, мои: черненький Миша, рыженький Никита и беленькая Лизочка. Я уже дала себе слово: если я выживу и если они выживут - мы не расстанемся никогда, я всех выращу, всех подниму. Миша подложил ручонку мне под затылок. Лиза, как заправская повитуха, подняла рубаху и обследовала мой живот.

- Ты кричи, кричи, Двойрочка. Легче будет.

- Кричать тут нельзя, - прошептала я, и глаза мои наполнились слезами, так смешно мне стало от Лизиной заботы, - ноченька, тут все спят, мы всех перебудим.

- Ну тогда стони.

- Мне пока хорошо, деточка моя, мне же совсем не больно, вот ни чуточки.

Я изобразила веселую улыбку, чтобы Лиза поверила. Она не поверила, покачала головой: врешь ты все! Тогда я поманила ее к себе пальцем поближе, она наклонилась, и я прошептала ей прямо в ушко под косичкой:

- Знаешь, на мне есть такой невидимый пояс. Ну, такой волшебный. Он спасает от боли... и даже от смерти. Думаешь, почему нас всех пощадили, не расстреляли? Потому что на мне надет этот чудесный пояс. Поняла?

Она кивнула. Глазенки засветились любопытством.

- Поняла.

- Тише говори. А то народ разбудим. А всем рано на работу. Хочешь, я потом на тебя этот пояс надену?

- Когда потом?

- После того, как мой ребеночек родится. Пояс поможет мне родить. Он такой, он помогает. Меня на него надела моя мама, когда мне исполнилось три годика. И с тех пор, знаешь, я все время под охраной. Вот, гляди! - Я рванула вниз ворот истлевшей, тысячу раз штопаной рубахи. - Видишь? Ну, видишь?

Лиза разглядывала мои шрамы на груди. Сюда стрелял Гюнтер.

- Вижу. Шрамы. - Она потрогала шрамы пальчиком. - И что?

- А то! Это меня убивали - и не убили. И я боли даже вот нисколечко не почувствовала. И все срослось. Все-все.

Недоверчивая улыбка взошла на Лизины губы. Потом она хлопнула в ладоши.

- Хочу такой пояс!

- Будет он у тебя. Вот только...

Неистовая боль скрутила меня и выжала, как мокрую тряпку. Я выгнулась - затылок и пятки вросли в нары, спина и зад приподняты в дикой судороге, - и, как ни зажимала себе рот рукой, застонала протяжно и громко, зверино. Лиза отшатнулась. Я схватила ее за руку.

- Лиза! Беги... в медпункт... позови... Гадюку...

Она сорвалась с места, только ее и видели. В открытую дверь барака дунул ветер, вдунул внутрь колкий твердый снег, он оседал на пороге, на волосах и одежде спящих тяжелым, непрочным сном людей. Люди спали и во сне ждали смерти. Укрывались смертью, как одеялом, как соломой, как старым брезентом, стащенным с одинокого грузовика.

Гадюка явилась. В одной руке склянка, в другой - мензурка.

Накапала из склянки в мензурку капель. Дала мне выпить. Я выпила, и дурман бросился в голову, боль маячила сквозь бледную дымку.

- Идти можешь? - только спросила.

Я кивнула головой, хотя понимала: не дойду.

Гадюка бросила взгляд в распахнутую дверь. Ветер разъярялся, снежная крупка заметала порог, он уже был весь белый. За порогом виднелась ручка рабочей тачки.

- Берите ее, - кинула Гадюка детям, - понесем.

Миша, Лиза и Никита взяли меня за ноги, Гадюка подхватила под мышки, они вынесли меня на улицу и усадили в тачку. Все вчетвером толкали тачку, везли меня в медпункт, а я, чтобы не кричать, грызла себе запястье, и по руке текла кровь, я кожу прокусила.

А с черных небес шел белый железный снег, круглые железные шарики лупили меня по щекам и губам, по груди, по бешено вздувающемуся животу. И я ловила снег ртом.

Внесли меня в медпункт. Положили на кушетку. Итальянка набрала в шприц лекарство, подняла шприц, выпустила из иглы струю жидкости. Задрала мне юбку. Помазала ваткой со спиртом мою ногу, выше колена. Безжалостно, больно сделала укол. Пустой шприц аккуратно положила в кипятильник.

- Ну как? Легче?

Я молчала. Потом спросила:

- А вы зачем меня спасаете? Вы не отберете у меня моего ребенка? Я знаю...

- Что знаешь? - спокойно спросила Гадюка.

- Вы из крови младенцев делаете снадобья. Вы ставите всякие научные опыты! Вы...

- Мало ли что делают врачи великого Рейха. - Голос итальянки звучал холодно и надменно. - Это не твоего ума дело.

- Значит, не отберете?

Я очень беспокоилась. Темные птицы летали у меня перед глазами. Это от лекарства, я знала.

- Кому ты нужна. Ты и твой ребенок.

- Зачем же тогда?!

Боль навалилась, придавила меня к стерильной кушетке. Пахло лавандой от чистых простыней. Спиртом - от рук Гадюки. Она низко наклонилась надо мной, я близко увидела ее лицо, широко расставленные, как у коровы, большие глаза, они дышали снегом, ветром и льдом.

- Просто так.

- Просто... так?

- Да. Представь себе. Можно в жизни ведь что-то делать и просто так. Просто я так захотела. И все. Ясно?

Черные птицы захлопали крыльями, заслонили мне глаза, когтистые лапы схватили сердце, и я перестала дышать и чувствовать.

Очнулась я оттого, что мои внутренности рвались на куски. Я выворачивалась наизнанку старым, дырявым чулком. Это было стыдно и дико. Я попыталась вобрать в себя, обратно в живот, выходящие наружу потроха. Напрасно. Из меня выходила моя жизнь. И я ее теряла. Сейчас потеряю. Сейчас! И не вернуть.

Я выгнулась дугой, потом подтянула колени к подбородку, потом повернула голову и стала видеть. На меня смотрели три пары детских глаз. Все мои дети сидели на полу и глядели на меня, а я корчилась перед ними, будто меня поджаривали. Ах, как стыдно! А я еще рассказывала Лизе россказни про чудесный пояс!

Чужие холодные руки надавили мне изо всех сил на голый живот. Обожгли льдом. Я дернулась. В руках Гадюки блеснуло лезвие. Ну я же говорила, что она хочет зарезать меня!

Она наклонилась надо мной и махнула скальпелем. Я не видела, что она делала внизу моего живота. Может, убивала ребенка, я не знала. Таким скальпелем только ткни в сердце! Но странную легкость и странную свободу почувствовала я. И из меня будто выскользнула наружу вся моя боль и вся моя надежда. Выкатился огромный, цветной, кровавый, теплый, горячий и сияющий шар; он вкатился прямо в сердцевину тьмы, и вспыхнул, и осветил все, все тайные уголки, весь мрак, всю печаль и скорбь. Радостью - осветил. И поджег.

И воздух вокруг моего живота загорелся, и внутри костра раздался крик:

- А-а-а-а-а! А-а-а-а-а!

Это кричала не я. Это кричал другой человек! Человечек! А может, зверек!

Он кричал и плакал, и жаловался, и извивался, и поджимал к красному тельцу кривые ручки и ножки, а изнутри меня к нему тянулась, ползла красная узкая, длинная змея, переливалась, вспыхивала огнями, билась, шевелилась. Гадюка опять взмахнула скальпелем и отрезала змее голову. А кусок ее туловища крепко перевязала бинтом.

- Сейчас выйдет послед. Ждем.

Холодом, ледяной водой голос окатил.

Гадюка сказала это по-итальянски, но я все поняла.

Мне стало совсем легко и пусто. Я могла бы, взмахнув руками, полететь. Гадюка подхватила моего ребенка на руки. Поднесла близко ко мне, так близко, что я увидела разводы крови у него на животе, щелки слепых глаз и рот, раззявленный в долгом страдальческом крике.

- Видишь? Мальчик. Запомнила, что мальчик? Ты была права.

- Я знала, - выдохнула я.

- Эй, ты! - Гадюка обернулась к Лизе. - Хватай простыню! Вон там! Неси сюда!

Лиза вскочила с пола и метнулась к стеклянному шкафу. Вытащила снизу белую, снежную простыню. В лютый холод, в чистоту и печаль завернули моего ребенка. Твоего ребенка, Гюнтер.

Я запоздало заплакала и стала искать, хватать руку Гадюки, чтобы поцеловать ее. И я сделала это. Я поцеловала руку у убийцы и фашистки. У женщины, что убила тысячу, десять, сто тысяч людей. Но она спасла меня и приняла моего ребенка, и обмыла его в лохани, и обработала ему глаза и уши, и запеленала, и поднесла к моей груди, и поэтому я, обливаясь слезами, целовала ее холодную, равнодушную руку, пальцы с изящными ногтями, сточенными немецкой пилочкой, намазанные алым кровавым французским модным лаком.

[елена дьяк-померанская - ажыкмаа хертек]

Здравствуйте, милая тетя Ажыкмаа!

Время идет, а теперь уже и летит. Наша провинциальная жизнь, особенно зимой, в стужу, располагает к раздумьям и к печали. Вот сижу, пишу вам и плачу. Где все наши любимые, кого любили мы? Куда уходят люди? На нас с портретов, с фотографий глядят только их глаза. Остановившимся взглядом. А от многих сотен тысяч, миллионов и фотографий не осталось. Сгнил и развеялся по ветру прах.

У нас с мужем так и не получилось родить ни доченьку, ни сына - у меня был выкидыш, а потом я так и не забеременела. Я очень жалею. Я так хотела второго ребенка.

По телевизору все смотрю, как живут люди в Америке, и радуюсь за вас: вы в тепле и сытости, у вас нет груза бытовых проблем, которые нам приходится решать каждый день. Я, вместе с мужем, сейчас тоже работаю в школе, преподаю музыку и пение. Детки хорошие, чудесные, приходят на уроки с такими светлыми, свеженькими личиками, так старательно поют, и я учу их играть на фортепьяно. Многие уже играют этюды Черни, легкие сонаты Моцарта, пьесы из "Детского альбома" Чайковского. Я на них не нарадуюсь.

Видите, мы стали двумя заштатными педагогами в заштатном городишке в глухой провинции. А я думала, я буду покорять мировые сцены. Но я не жалуюсь на судьбу. Муж мой добрый, спокойный, он меня понимает, а я его. Что еще надо двоим?

Муж хотел ребенка, это я виновата, не смогла его ему подарить. Время от времени муж заговаривает о ребенке из детского дома. Я киваю головой, но не спешу бежать в детдом и выбирать ребеночка. Может быть, я еще сама смогу понести. Еще есть капелька времени, чуть-чуть, до заката.

Сижу за большим столом в гостиной, стол накрыт кружевной скатертью, на кровати, как и положено в деревне, пуховая перина и взбитые подушки, и тоже укрыты кружевами, а на столе передо мной миска с ватрушкой, сама в печке пекла, и крынка с топленым молоком - купили у соседки-коровницы. Муж хочет, чтобы мы завели корову, и я ее сама доила. Я тоже не противлюсь этим мыслям. Но у нас на корову сейчас просто денег нет.

Сын окончил политехнический институт и работает на заводе. Заводы все умирают, и денег инженерам платят мало. Жалеет, что не поступил в аспирантуру и не пошел в науку, там, говорят, денег больше.

За окном метет метель, все заметает. Все дороги и тропинки замело, все крыши. Все белое-белое. Ночь и снег, а у нас дома тепло и уютно. Разве это не счастье? А я все время плачу и плачу. Вот сижу, пишу вам, и сейчас плачу. Просто не просыхаю. Какая же маленькая жизнь! Какая крошечная! Кажется, только вчера все начиналось. И я сижу в вашей московской квартире за роялем, за старым "Бехштейном", и играю вам, дяде Диме и Нике "Полонез-фантазию" Шопена. А потом Ника встает к роялю, изображает певицу, смешно прижимает руки к груди, и мы вместе с ней, дуэтом, поем: "По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед!"

Какое время было! Еще мы жили в СССР. И на домах в праздники еще развевались красные знамена. Нет, ничего нельзя изменить, я понимаю. И время не повернешь. У меня все больше седых волос. А как вы выглядите теперь, даже не представляю. Пожалуйста, пришлите фотографию, я маме покажу. Мама чувствует себя все хуже, все больше лежит, почти не встает. А на губах все время улыбка. Шепчет: "Хочу дожить до женитьбы Славика, больше ни о чем Бога не прошу". Папа очень переживает. Выходит курить во двор. Он сильно кашляет. Я делаю ему лекарство: листья алоэ, мед и коньяк, и все это смешиваю. Это для легких очень помогает.

Крепко целую вас, тетя Ажыкмаа. Пишите мне. Мы с мужем копим на компьютер, вот накопим, купим, и буду посылать вам мгновенную почту, говорят, она доходит до адресата за считанные секунды, как по волшебству. Ваша Лена.

[гюнтер дороги войны]

Везде. Всюду. Всегда.

Везде и всюду, где он шел, в пыли и грязи всех дорог, в блаженном, со слезами, отдыхе всех привалов и постоев, в грохоте боя, в тишине приозерной и приречной - всю войну, пока она шла и проходила, и опять наваливалась черным брюхом, и катилась мимо с чудовищным, оглушительным железным лязгом, ему виделся этот сивый русский парень, этот беленький смешной мальчишка, наверняка его ровесник; белокурый солдат являлся ему из тьмы или из слепящего дымным солнцем сиротского неба - все равно, он приходил, шагал навстречу, лицо приближалось, становясь из призрачного теплым, живым, и Гюнтер махал головой сердито, отмахивался от безумья, как от мухи, бормотал себе под нос: "А, zum Teufel!" - но не уходил к черту и не уходил никуда тот, кто спас ему жизнь.

И Гюнтер Вегелер шептал снова, усмиряя шепотом страх и радость: "Ах ты, русский гаденыш".

А внутри него отзвучивало ему: "Ах, вот же ты, мой названый брат".

И он повторял, лепил губами, смаковал языком это странное, дикое, такое простое слово - "брат"; и в ушах внезапно взмывал и летел навстречу солнцу, гремел и завывал Вагнер, "Полет валькирий", он слушал эту музыку на концерте в Касселе, отец тогда повез их в пышный, барочный, с виньетками и лепниной, концертный зал, всех нарядил с иголочки - Вилли, Генриха, Клерхен и его, Гюнтера, взял почему-то именно его, его одного, Гюнтера, крепко, больно за руку и повел, а остальные дети побежали за ним и отцом, как гусята. В том сияющем мрамором и бархатом зале, где гипсовые ангелочки и алебастровые виноградные кисти изобильно свешивались со стен, где люстры бешено мотались под солнечным потолком - их раскачивала и мотала музыка, - он впервые понял, что весь мир звучащий, что только одни бестелесные звуки и есть в мире, и больше ничего, а мир просто нагло прикидывается вещным, плотным и твердым. Он хватал Клерхен, сидя в мягком бархатном кресле, потной рукой за хрупкую лапку. Клерхен шипела змеей: брось, пусти, ущипну! Отец дал ему подзатыльник. Он опустил голову и дрожал, а музыка лезла в уши, забивала рот и нос.

И он тогда не выдержал и заплакал, громко зарыдал на весь зал, и отец, стыдясь и ругаясь, уводил его, зажимая ему кривой от плача рот белым кружевным маминым платком, из зала вон, от музыки прочь, и ему казалось - весь народ, весь красивый и приличный люд в смокингах, алмазах и жемчугах, мехах и лаковых туфлях лошадино ржет, хохочет над ним.

Валькирии летели. Разрывы гремели. Далеко в небесах смутно виделась фигура в латах - то ли женская, то ли мужская, длинные волосы вились, струились по ветру. Все-таки это женщина была. Она следила за ним. За жизнью его.

"Брат, - шептали губы, - спасибо тебе, брат, ведь я живой".

Задирал голову. Летела и переворачивалась в воздухе со спины на живот белокурая женщина, он теперь мог хорошо ее рассмотреть. Густые, лошадиной гривой, мощно веющие среди туч волосы. В косу такие заплести - косу не приподнять, бревна тяжелее. Гюнтер щурился и улыбался. Милая, родная; может, Фрикка, а может, Брунгильда, прямо с фиалковых полей Валгаллы. Он сильнее задрал голову и чуть не переломил себе шейный позвонок. В голове загудело, земля закрутилась вокруг него в бешеном вальсе. Он потер шею жесткой наждачной ладонью. И тут ухнуло совсем рядом, и он свалился на землю, вжался в нее.

Лающий голос отдавал команды - Гюнтер не слышал. Ослеп и оглох. Земля забила глазницы и глотку, как та. давняя музыка. И музыка родилась внутри. В полнейшей, мертвой и белой тишине. Она поднялась снизу вверх и вылилась через рот - так выливается вино из бокала.

Очнулся; его тащили на носилках. Он понял, что думает, мыслит, - и его пробрал смех.

Мертвые не думают!

Кто знает, что будет, когда ты умрешь? Никто. Ни ты... ни... она...

Пока его несли на носилках санитары - он поискал глазами в небе. Все. Валькирия улетела.

"Брат, видишь, я опять жив, а сколько умерло, убито. Хайль!"

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ОТРАДНЕЙ КАМНЕМ БЫТЬ

[дневник ники]

20 мая 1942 года

Нас отправляли в Германию. Погружали в эшелон. Май, и Курск весь в цвету, сады цветут, и такой аромат! Мне только что исполнилось тринадцать лет. И я перешла из шестого класса в седьмой. Пришла повестка, явиться на вокзал во вторник, в пять вечера. И в повестке угроза: если не явитесь, придем к вам домой с собаками!

Собаки у немцев злые, страшные. Овчарка загрызла соседнего Толика. Мать Толика упала замертво, и ее не откачали. Их похоронили вместе.

Нас всех посадили в товарняк, в таких перевозили коров и телят. Столько людей затолкали в вагоны! Не вздохнуть. Ноги не вытянешь. Душно так, что люди теряли рассудок. Пока мы до Германии ехали - люди умирали, и их нам велели на ходу выбрасывать из вагонов. Мы плакали, отламывали доски от стенок вагона и вышвыривали трупы на насыпь. На полу в вагоне солома. В углу отхожее ведро вонючее. Вверху окошко за решеткой. В нем видно небо. Один раз в день нас кормят. Дают кусок хлеба, очень маленький, не наешься, и воду. Воду наливают в грязные миски. Мы чувствуем себя собаками. Собак мы в мирное время вкуснее кормили. А однажды дали в закопченном котелке свекольный суп. В нем плавали кусочки свеклы, ботва и черви.

Я устала от бомбежек! Я устала от раненых и убитых. Когда бомбили - во всех вагонах поднимался дикий плач и вой. А я молчала. Мне соседка Оксана шепчет: "Ника, давай под шумок убежим!" Дура она. Куда бежать? Всюду фрицы с овчарками и с автоматами. А потом думаю: побежим, пусть застрелят, и муки кончатся разом.

28 мая 1942

Привезли в Германию. По Германии ехали - высовывались из товарняка: поля ухоженные, деревеньки чистенькие, в каждой деревне кирха островерхая! Заставили выйти. Мертвые остались в вагонах. Мы жадно вдыхали свежий воздух. Нас всех остригли наголо и взяли отпечатки пальцев. Потом скомандовали: "Марш в вагоны!" И опять колеса застучали. Везут. Куда? Умирать? Или жить?

Станция. Велят нашему вагону: "Выходи!" Мы все столпились около станционного домика. Подошли люди. Немцы. Мужчины и женщины. Стали нас разглядывать. Щупали груди, плечи, волосы, заглядывали в рот и считали зубы. Я видела, как ощупали и обсмотрели Оксану, и как немец заплатил толстому военному бумажную денежку, грубо дернул Оксану за руку и увел с собой.

Ко мне тоже подошли. Двое. Наверное, муж и жена. Хорошо, даже богато одеты. Худые, заносчивые, у женщины лошадиные зубы торчат из-под губы. С меня сорвали платок, и немецкая дама стала копошиться у меня в голове, и повторяла одно слово и брезгливо плевала в сторону. Это она искала у меня вшей. Муж расплатился. Жена дала мне подзатыльник и крикнула визгливо: "Шнель, шнель!"

Они пошли, и я пошла за ними, они шли быстро, и я почти бежала.

11 июня 1942

Я теперь работаю у немецкого богатея. Он тычет себя толстым пальцем в толстую грудь и важно надувает щеки: "Я барон, барон! Ты служишь у барона! Гордись!" Я уже много чего понимаю по-немецки. У меня много работы. Я встаю в пять утра. Очень хочется спать, ужасно. Сначала ухаживаю за скотиной, задаю ей корм. Барон держит коров, лошадей, свиней, кур и индюшек. Потом варю детям еду и отдельно - хозяевам. Детей у барона трое. Они капризные. Младший мальчик все время бьет меня чем ни попадя, а иной раз швыряет в меня вещами. Однажды бросил в меня подсвечник, и чуть не попал в висок, я увернулась в последний момент. Потом я - прачка. Каждый день - гора белья. Они каждый день надевают все чистое. И постели меняют через три дня. Требуют крахмалить простынки и наволочки. Ем я два раза в день в корыте вместе со свиньями. Так приказал барон. Свиней зовут Ирэна и Карла. Я встаю перед корытом на колени, опускаю лицо к корыту, плачу и ем руками свинячью баланду.

18 июля 1942

Моя работа у барона закончилась. Я сама виновата. Все-таки я жила дома. А теперь меня выгнали. Баронесса потеряла ожерелье и подумала, что это я его украла. Она била меня по щекам и два дня держала без еды в чулане. Потом вошла в чулан, выволокла меня за волосы в коридор и била плеткой. Барон долго на нее кричал, потом плюнул себе под ноги, потом мне в лицо. Я стерла плевок подолом юбки.

А назавтра меня отправили в немецкий лагерь. Здесь меня опять сфотографировали. Погнали в баню. В предбаннике сидел человек с иглой и банкой туши. Он накалывал всем на руке номера. Все протягивали руки ладонью вверх и морщились. Дошла очередь до меня. Я села перед человеком, он окунул иглу в краску и воткнул мне в запястье. И я крикнула: "Больно!" А когда все кончилось, отошла и глядела на номер. 63587. 63587. 63587.

Я сразу заучила его наизусть. Это теперь мое имя.

Нас всех одели в полосатые костюмы. Я думала, это пижамы, и в них спят. Нет. В них живут все время. В мороз и в жару. Туфли наши, сапоги и чуни и другую обувку забрали, я так думаю, сожгли. Взамен обуви дали нам деревянные башмаки. Они гремели по мостовой, когда мы шли на работу.

На рукав нам всем нашили буквы OST. Я спросила, что они означают. Мне ответили: "Восток". Ну, что все мы с востока.

14 октября 1942

Живем мы в бараках. Нас тут очень много. Я не считала, но рыжая Тася сказала: "Тыщи две, хиба так". Спать холодно. Печей тут нет. Сразу все начали болеть. Да еще как страшно! Бились в судорогах. Лежали, как бревна, бредили, в жару. Больные почти все умирают. Лечить нечем. По нас ползают вши и клопы. И нет никаких сил чесаться.

Сидим в холоде, во вшах, голодные. И вдруг гонят в баню. Кто-то шепчет: там не баня вовсе, там смерть. Но мы все равно идем - это приказ. Правда баня. Напускают пару. Перед нами тазы с водой. Жара страшная. Нас прожаривают, чтобы сдохли вши. Старухи не выдерживают и валятся замертво около тазов. Одна старая женщина так упала, а молодая села перед ней на корточки и как завопит, подняв голову к потолку! "Мама, не уходи, мама, не уходи!" Я вспомнила картинку из учебника анатомии, как делают искусственное дыхание. Легла на нее и надавливаю ей на грудь, и дышу - рот в рот. Но я не смогла ее оживить.

А из соседнего барака людям сказали: пойдете в баню, - а сами отвели куда-то, никто не знал куда, и они больше в барак не вернулись.

10 ноября 1942

Маленький мальчонка из Винницы, Олекса, вышел из двери барака, поднял голову к небу и крикнул: "Хлибом пахне! Чуете чи ни!" Все побежали к двери. Запах такой сладкий. Будто тесто сдобное пекут. Смотрим, длинная труба, из нее валит черный дым. Это он так пахнет. А Олекса все кричит и пляшет: "Хлиб хтось для нас пече! Хлиб!"

Мы стояли и глядели в небо. И голос за нами раздался, хриплый и старый: "То мы горымо, люды".

Так мы узнали про печи крематория.

В тот вечер я не плакала. Сидела с сухими глазами. Говорила себе: это я, Ника Короленко, должна умереть и сгореть?! Никогда! Никогда этого не будет!

И кто-то шепчет сбоку, из-под локтя: "Это будет завтра. Это будет со всеми нами".

Я вытащила из-за пазухи кусок настоящего хлеба. В него на фрицевской кухне подмешали опилки, вату и костную муку. Я откусила от хлеба и вдруг подумала: костная мука - из наших костей. Меня чуть не вырвало.

2 декабря 1942

Половина нашего барака - дети. И еще немного женщин, молодых и стареньких.

Мы, дети, работаем по двенадцать часов в сутки, а то и больше. Как немцы захотят. Тех, кто постарше, гоняют на строительство водонапорной башни. Мы, кому от десяти до тринадцати, работаем на заводе. Бежим на завод - деревянные башмаки клацают по булыжникам!

А вчера нас на телегах отвезли в госпиталь. Здесь как в раю. Тепло, белый кафель. Нас искупали в настоящих ваннах! С настоящим шампунем, немецким! Он так пахнет, фиалками! Медсестры нас терли настоящими мочалками и губками! Потом сказали, и нам перевели на русский: вы будете в госпитале неделю, вас будут кормить и поить и мыть, вы будете отдыхать и спать сколько угодно! Мы не поверили. Маленький Вальдусь закричал: "То не повинно бычь!" Я закрыла ему рот рукой.

9 декабря 1942

Сегодня последний день недели в госпитале. У нас брали кровь из вены. Очень много крови. Многие падали в обморок. Голова у меня кружилась. Темная кровь лилась в шприц. Лицо у медсестры было такое каменное, деревянное, как мои башмаки. Я тихо спросила: "Зачем вы берете у нас кровь?" Медсестра отчеканила: "Фюр унзере зольдатен". Я все поняла. И мы обе молчали. Потом она сунула мне ватку со спиртом, я зажала ее локтем и пошла в палату.

А вечером нас созвали в большую белую залу. Каждого заставляли лечь на кушетку, покрытую резиной. Мы ложились на живот, и подходил мужчина в белом халате и прижимал всем к правой лопатке железный кружок, и все орали как резаные. Вставали с кушетки, отходили, и все видели: под лопаткой клеймо. Его ставили раскаленной железной печатью. Клеймо в виде двух слившихся колец. Я легла на голый живот, на холодную резину. Ждала. Очень боялась. Шептала себе: я не закричу, ни за что не закричу, как другие! Когда раскаленное железо коснулось лопатки, я раскрыла рот, но не слышала своего крика. Так громко кричала я, что на миг оглохла.

10 декабря 1942

Сегодня нас отправили обратно в лагерь. Снова нары, солома, клопы и вши.

Я попыталась уснуть, но проснулась от ужасного зуда. Насекомые заползли мне под лопатку, в мою рану. Я встала с нар. Сняла полосатую робу. Поглядела: на спине кровавый кружок. Я уткнула лицо в робу и зарыдала без слез. Они все уже давно вытекли.

[юрий горький зима 1944]

Он это хорошо придумал, с досками.

Он и дяде Петру так сказал: давай, мол, так сделаем, мол, так и так, - а дядя Петр сначала взъерошился и обругал его по матушке, и плюнул, и дал ему подзатыльник, небольно, а потом опустил голову, подумал минуту и согласился.

И они так и сделали.

Баржу с досками капитан и штурман довели до пристаней, до девятого причала. Пришвартовались. Дядя Петр и Юрка сидели в трюме. Слушали, как баржа трясется, как работает горячий двигатель.

Юрка держался за доски, в пальцах торчали занозы, они раздулись, покраснели, как морковки. Дядя Петр курил махорку. Юрка задыхался от дыма. Он, трехлетка, тоже пробовал курить. У пацанов чинарик попросил. Они дали и громко хохотали. Юрку вытошнило на грязный снег.

Тьма налезала справа и слева, наглухо задраенный трюм давил железным потолком, стальные клепки вспыхивали ледяными звездами, когда дядя Петр подносил козью ножку ко рту. Юркина мать жила в Иваньково: на войну ее не взяли - Юркой брюхатая ходила. "Ты, малек, мать-то от верной смерти спас", - медленно и тяжело говорил дядя Петр, поднимая вверх черную толстую ветку заскорузлого пальца.

Что такое смерть, Юрка уже знал. На его глазах умирали коровы и козы; при нем Галина забивала свинью и поросенка, чтобы не отдать их в колхоз; и сам он убивал - из рогатки сбивал влет воробьев и синиц. Однажды так он убил красивого, с розовой грудкой, снегиря. Сел перед птицей на корточки и стыдно заплакал, размазывал слезы по щекам кулаком. Подошла мать, погладила по голове. Смолчала. Она не тратила на Юрку много слов.

И как умирают люди, Юрка тоже видел: двухлеткой стоял он у гроба иваньковского дурачка Зюзи - он повесился на гвозде на сеновале, - потом глядел, как в красный, с нелепым черным бантом, гроб кладут бабушку: живая, она была пугающе большая, грузная - валун на берегу Суры, а умерла - и враз ссохлась вся, и сжалась в комок, и задеревенела. Еле ей руки мертвые разогнули, чтобы в гроб уложить. Юрка стоял около алого костра гроба и вспомнил, как бабка ударила его по щеке - за то, что сахар из буфета своровал.

А ему так сладкого хотелось.

Бабка умирала - кого-то пальцами на одеяле старательно давила. Незримых мирных мошек, а может, злобных пауков. И мать шептала: "Обирается, обирается уже, скоро, скоро". А Юрка слышал: собирается, собирается. Ну вроде в лес по грибы.

А в эту зиму Юрку отвезли к дяде Петру в Горький.

Потому что в городе, мать сказала, еда лучше. А в Иванькове лепешки из лебеды ели.

И это так здорово Юрка придумал: залить доски водой, они на морозе и примерзнут к железному полу трюма. А ночью можно заявиться на причал, проползти на баржу и их отодрать.

Ты сообразительный, даром что малец, бросил ему дядя Петр, поплевав на пальцы и загасив козью ножку. Мне уже четыре скоро, обиделся Юрка.

Он уже умел считать до десяти.

Воровато залили доски водой из пожарного красного ведра. Пока до Горького от Кадниц плыли - доски к полу и вправду примерзли. Декабрь, а Волга не встала, и баржи ходят, и катера. Но уже забереги, и шуга плывет вдоль берегов.

Дядя Петр наклонился и попытался отодрать от железяки доску. Она не поддавалась. Потом с хряском, будто разорвали живое, отошла. Дядя Петр держал ее в руках и смеялся. У него во рту недоставало многих зубов.

А Юрка бил в ладоши, чтобы согреться.

Вместе с мужиками они вытаскивали доски из трюма и носили на грузовики - помогали. Бригадир выдал дяде Петру мятые рубли. Дядя Петр, не считая, жадно и быстро затолкал их в карман фуфайки. Облизнулся, как пес. Грузчики сунулись напоследок в трюм - увидали пристывшие к полу доски: "Э! Отдирать! Корячиться?! Да шут с ними! Завтра! Крюки приволокем..." Утопали прочь, по трапам, по мосткам, по дебаркадеру гремя черными сапогами, громоздкими страшными башмаками. Дядя Петр с Юркой переждали на дебаркадере, схоронившись за беленой деревянной колонной. Землю и воду залили синие сумерки, потом деготь ночи. На другом берегу вспыхивали огни. Мужчина и мальчик осторожно пробрались в трюм и, грея руки дыханьем, стали отдирать друг от дружки черные, длинные, короткие, сухие, сырые, колючие, живые, мертвые, обледенелые доски.

Потом вытаскивали их на берег. Юрка тащил на спине; дядя Петр - под мышками. На берегу их ждали длинные салазки. Маленький и большой привязали доски к салазкам, взялись за ремни, деревянные хвосты досок волочились по снегу, как хвосты старых щук.

Они, в ночи, везли на салазках домой доски, и старались побыстрее отъехать от пристани - а вдруг заметят, изловят, сразу тюрьма дяде Петру, так он приговаривал, шептал беззубо.

Доски - это жизнь.

Тепло. Огонь. Еда.

Дома дядя Петр сразу растопил печь. В печи - щели, и в них просачивается дым, и щекочет ноздри, и внутри щекочет, там, где кишки. Кишки хотят есть. Юрка знает: внутри у человека кишки, и их все время надо кормить. А если долго кишкам жрать не давать - сдохнешь с голоду.

Печь разгорелась. Сырые доски оглушительно трещали, и Юрка вскакивал с табурета и зажимал уши.

- Ах ты, Гитлер, поганец, - выкряхтел дядя Петр, заворачивая самокрутку из газеты "Горьковская правда" и насыпая в нее пахучую, как прополис, махру, - ах ты сволочуга этакий, козлище ты вонючий. Сколько народу сгубил. Сколько деток! - Он выбросил сожженную березовую ветку толстого пальца в Юрку. - Сиротами! Оставил...

Юрка уже знал, кто такой сирота.

- А разве я сирота?

Круглыми голодными глазами глядел на дядю Петра.

- Ты-то?

Оба молчали и слушали, как тикают часы.

- Ты... пока еще... нет, - дядя Петр поворошил весело полыхающие поленья ржавой кочергой. - Еще похоронка не пришла. Но придет, погоди. - Дядя Петр говорил о смерти обыденно и тихо, как о том, что сейчас они будут печь картошку, а это очень вкусно, особенно с солью. - Еще... придет...

Опять молчали и ждали, пока дрова прогорят.

Дядя Петр одной рукой курил, другой всовывал в печь картофельные кругляши. Один... второй... третий... Они торчали из золы, круглые, голые, мрачные. Головы картофельных детей. Юрка следил внимательно. Еще немножко потерпеть. Он вытер ладонью со рта голодные слюни. Соль лежала на столе в синей спичечной коробке. Юрка, ковыляя, сбегал к столу и принес коробку к печке. Дядя Петр сидел на маленькой скамеечке перед печью и тихо пел:

- Солнце всходит и заходит... а в тюрьме моей темно-о-о!.. Дни и ночи часовые... стерегут... мое окно-о-о-о...

Юрка глядел, как синими огнями вспыхивают угли. Еще нельзя заслонку закрывать; если закроешь, угоришь. Ну, умрешь, значит. Он видел угорелых: синие, распухшие, будто раками покусанные.

- К матке твоей хахель вот подкатывается, она сказывала. Сулит еду... деньги сует... тьфу!.. Держится пока баба. Держится... Доколь продержится? А ежели не удержится - так ведь и не скажет. Иван если вернется - все одно вусмерть изобьет... э-э-э-эх...

Юрка не слушал, не слышал: в печь неотрывно смотрел.

Наконец настал миг. Дядя Петр щепочкой выкатил из печки черные картофелины на жестяную подставку. Они ссыпались на жесть со стуком, а одна разломилась, проглянула желтая мякоть. Дядя Петр осторожно брал картошку, клал себе на колени, на расстеленную газету, и медленно, любовно очищал черными ногтями. Юрка глядел, как заколдованный. Неотрывно. Он слышал, как билось в груди его сердце, но не знал, что это сердце; а думал - в него влетел голубь, тот, что приснился ему сегодня ночью.

Ему часто снились птицы. Белые голуби. Они сидели у него на руках, на голове, на плечах, ворковали ему в уши. Он во сне брал голубей за белые грудки, за лапки и подбрасывал высоко в воздух. Они летали, порхали вокруг него, а он смеялся.

- Дядь Петр, дай кортошечки, - шепотом попросил Юрка и протянул голую замызганную лапку, и сам себе показался грязным белым голубем. В баньку бы сейчас. Мать дома, в деревне, мыла его в баньке синим стиральным мылом и терла липовой мочалкой, и кожа становилась красная, как флаг. А здесь, в Горьком, дядя Петр водит его в мужскую баню. Там стоят рядком и молча моются голые мужики, окунают длинные мочала в серые тазы, и у мужиков волосы на груди и на животе - у кого кудрявые, у кого седые. А у иных пузо на нос лезет, будто они тяжелые бабы.

- На. Ешь. Посоли.

Дядя Петр медленно протянул Юрке очищенную картошку. Юрка послушно взял, картошка обожгла ему пригоршню, но он не выпустил ее. Дуя, поднес ко рту и сразу укусил. Без соли. Без хлеба.

Хлеба надо было дождаться.

Дожить до утра.

До темной, снежной, хрусткой, тоскливой, угрюмой очереди в булочную. С номерами на ладонях. С горящими глазами старух: скоро ли откроют ставни? Маленький и большой мужчины будут на снегу топтаться в валенках, а когда дойдет их очередь - дядя Петр вытолкнет Юрку вперед и закричит: "Нам на двоих! На двоих!"

И им дадут хлеба на двоих.

А к вечеру его опять не станет. Кончится.

Юрка дул на картошку и ел, дул и ел.

- Еще!

- Держи.

В углу стояли оттаявшие доски с баржи. "Это ведь мы украли", - подумал Юрка, но не устыдился, а обрадовался. Они с теплом будут жить дней пять, шесть, а может, и с неделю. А потом дядя Петр пойдет добывать топливо. Юрку с собой не возьмет.

[двойра ее сын и лилиана]

Я отлежалась, Гадюка всунула мне в руки белую гусеницу, моего туго спеленатого сына, и сказала жестко:

- Я тебя не собираюсь тут держать. Ступай в барак. Не бойся. Тебя не расстреляют. Я прикажу, чтобы тебя кормили лучше, чем остальных.

Горничная Марыся смотрела на меня и на моего ребенка исподлобья. В ее глазах светились восхищение и боязнь: в бараке холодно, в бараке вши, каково там будет маленькому!

Я не думала тогда ни о вшах, ни о морозе, ни о голоде. Мой ребенок лежал у меня на руках. Наш ребенок, Гюнтер. А я не знала, где ты. И ты не знал, что у нас родился ребенок. Я побрела в барак, еле переставляя ноги. Все болело у меня внутри. Мой сын просил есть, разевал рот, уже не кричал, как при рождении, а покряхтывал смешно и жалобно. И я на ходу, пока шла, на лютом ветру, раскуталась, выпростала из-под робы грудь и дала ему. Он уцепил сосок деснами и затих.

И солдаты в страшных касках видели это, и не остановили меня, не насмеялись надо мной. Они глядели мимо меня. Глядели и не видели. Ведь я шла из медпункта, от самой Гадюки, а Гадюку все тут побаивались. Даже комендант лагеря. Я видела, как при встрече с Гадюкой комендант вытягивал спину и шею, как гусь: подбирался весь, старался впечатление произвести, я же понимала.

Я пришла в барак, и женщины кинулись ко мне, обнимали, заглядывали в лицо маленькому, ощупывали его - это правда! Он родился! Он родился здесь, в лагере, в аду! Человек! Живой! Я гордилась. Я забыла о завтрашнем дне. Забыла о смерти, что опутывала нас проволокой под током. Я села на нары и кормила грудью сына, и женщины, кто стоя, кто сидя, кто бессильно лежа на нарах, наблюдали за мной, как за чудом.

В их глазах горели разом: восторг, зависть, потрясение, умиление, боль.

Я чувствовала себя живым чудом, и счастье распирало меня.

Я им никому не сказала, что у меня ребенок от немца. Они все меня тогда бы уж точно убили, растерзали, я бы и пикнуть не успела. Я радовалась, что никто не спрашивает, кто отец ребенка и где он. Радовалась рано. Одна все-таки спросила - хохлушка, наша, из Полтавы, Ганнуся ее звали. Волосы гладкие, блестящие, вороново крыло, пучочек сзади. Она подошла ко мне, тронула пальцем моего сына за щеку и пробормотала: а хто у хлопчика тато? Иде ж вин е? И я покраснела, низко наклонила лицо, чтобы Ганнуся моего красного стыда не увидела, и тихо сказала: "Воюет". Та хиба так, дывысь, жидененок - и на фронте! У Ганнуси сморщились лоб, нос, рот в обидном смехе. Тогда я встала с нар и отчеканила уже зло: заткнись, откуда тебе знать, еврей он, русский или кто другой. И крикнула еще раз: заткнись!

И она заткнулась, дрянь такая.

На работу меня все равно гоняли. Я просила дать мне передышку - сбегать в барак, покормить ребенка. Он там лежал один, без присмотра. Потому что все женщины и дети были на работах. С моим сыном оставался только безумный мальчик Стась, поляк. Со Стасем что-то такое нехорошее сделали здесь, в лагере, женщины говорили - в медпункт брали, там долго держали, по слухам, уколы неизвестные ставили ему. Когда выпустили, он ползал по земле на четвереньках, как зверь, мычал и хлебал из миски на полу, как собачка. Хотя ему было восемь лет и он еще до войны пошел в школу, и хорошо говорил и даже писал. Так сказала Зофья Осецка, полька, его соседка. Их вместе взяли с окраины Седльце.

Стась хорошо слушался приказов. Скажешь ему: сидеть! - он сидит. Ждет, как пес. Скажешь: пить! - и он лакает из миски. Прикажешь: сторожи! - будет сторожить. Я рыдала взахлеб, первое время на него глядя. Потом привыкла.

И оставляла моего сыночка под присмотром безумного Стася на весь день.

Я понимала - ребенок может изголодаться, изойти криком и умереть. Я все это очень хорошо понимала. Но у меня не было другого выхода. Лагерь это не курорт. Никто не приготовил мне тут ни отдельного барака, никаких поблажек. Я была молодая и сильная, и я должна была работать на процветание Третьего Рейха.

Когда нас отпускали, я бежала в барак как оголтелая. Бежала однажды так быстро, что язык прикусила, и потом плевалась кровью. Сынок мой лежал чаще всего смирно. Спал. Безумный Стась, по моему приказу, давал ему пососать корку хлеба, завернутую в тряпочку. Хлеб раздобыли на лагерной кухне. Послали Лизочку подольститься к поварихе: дай да дай! Ну она и дала. Кроху, кусочек, корку горелую. Я эту корку разжевала, слюной размочила, в тряпку завернула, и так получилась отличная соска.

А иногда мальчик орал. Выгибался и орал. Он очень хотел есть. Я еле успевала расстегнуть робу. Однажды так торопилась, что все пуговицы оторвала. Ганнуся шипела: плевать, корми, я тебе потом пришью, у меня есть иголка, и нитка есть. И смеялась, гнилые зубы показывая.

Нет, вру. Были, были у меня поблажки. Целых две.

Всем баланду наливали пустую, если свекольный хвост плавал, и то спасибо, а у меня в миске плавал кусок требухи и настоящая картофелина - вместо картофельных очисток, как у всех. И, о чудо, раз в день мне швыряли с машины, что развозила по баракам еду, кусок хлеба. Я его не ела - все так же делала для мальчика моего хлебную соску.

А вторая поблажка была еще большим чудом. Меня перестали вызывать на перекличку по утрам.

И я знала: это распорядилась Гадюка.

И я молилась за моих родителей и все семейство, погибшее в Великом Овраге, а еще за живых - Лизочку, Никиту, Мишеньку, Гюнтера и Гадюку. Вот сколько у меня теперь было родни.

А еще я молилась Богу Ягве за всех, кто со мной в лагере смерти был. И за живых и за мертвых. Я уже не делала разницы между мертвыми и живыми.

Я не запомнила этот день.

Это был обычный день, похожий на другие дни здесь. Ничего особенного.

Нет, что-то я все же почувствовала. Я бы не могла сказать, что.

Что-то в воздухе. Он обволакивал меня нежнее, чем обычно, когда нас погнали на работу.

И почему-то освободили от работы раньше. Может, сегодня у немцев праздник?

Я уже видела немецкие праздники в лагере. Они вывешивали везде портреты своего Фюрера и салютовали ему, кричали: "Хайль!" И даже плясали под портретами и под флагами со свастикой. Флаги были красные, как наши, советские, а на ткани белый круг, в нем черная свастика. Паучьи ноги свастики бежали куда-то, это черный страшный жук насмешливо перебирает лапками, бежит быстро, быстрее, еще быстрее.

Из построек, где жило лагерное начальство, пахло вкусным, сладким: может, тортами, а может, немецкими пирогами - они назывались "кухен", такие пироги пекла на Подоле наша соседка Фрида, она в Германии до войны долго жила и научилась по-немецки стряпать. Из репродукторов гремела бравурная музыка. Я не знала этих маршей. Иногда заводили Вагнера, Вагнера я знала, "Лоэнгрина" или увертюру к "Парсифалю". Иной раз - Бетховена, Пятую симфонию или "Оду к радости" из Девятой симфонии. Я такую музыку дома до войны слушала на пластинках. На патефоне. Папа заводил патефон. Крутил пластинки. Он любил классическую музыку. Блаженно закрывал глаза, когда ее слушал.

Папа, ты закрыл глаза. Ты закрыл глаза. Ты там, на дне Великого Оврага.

Я таскала бревна, возила тачки, я очень завидовала тем мужчинам, что пошли, под надзором солдат, пилить деревья для стройки: в лесу можно было убежать, бросить пилу, топор и продираться сквозь кусты, да, тебя могли убить, ну, а вдруг получилось бы? И я жалела, что я не мужчина.

Когда крикнули: "Отбой! По баракам!" - все мы удивились: что так рано отпускают?

Плечистая немка, напарница Гадюки, зычно крикнула:

- Помывка сегодня! Баня!

И мы сжались все. Все стали не люди, а комки плоти, костей, кожи.

Все уже знали, что такое баня.

Правда, находились среди нас и такие, кто еще свято верил в то, что это настоящая баня. Они спрашивали нас: а правда, там мыло дают? Настоящее, немецкое, пахучее? А правда, там полотенца дают? А там горячая вода или только холодная?

Мы молчали. Мы смотрели на тех, кто спрашивает, пустыми глазами. Нам нечего было им ответить.

Я впервые не бежала в барак, а шла медленно, еле ноги волокла.

Дошла когда-нибудь. Втекла в дверь. Это вошла в барак не я, а моя тень. То, что когда-то было мной. Безумный Стась держал моего мальчика на руках. Качал. Баюкал. Увидел меня и протянул его мне. Из углов рта у Стася текла слюна, как у бешеного кота. Я утерла ему слюни рукавом робы.

Лизочка прижалась к моим ногам, обхватила мои колени руками и спросила нежно, тоненько:

- Двойрочка, почему ты такая грустная? Сегодня же в баню! Мыться будем!

Она тоже не знала, что такое баня.

Я одной рукой держала сына, другой обняла Лизу за плечи. Как мне сказать им об этом?

А сказать надо. Надо!

Я ниже, еще ниже наклонилась к моей названой доченьке и тихо, еле слышно сказала:

- Слушай сюда, Лиза. Это не баня. Это смерть. Там гибель нам всем. Смерть. Поняла?

Она еле кивнула головой. Застыла.

- Когда нас всех поведут... туда, ты знаешь что? Ты возьми Никиту и Мишу за руки, и вы скажите надзирателям, что вы хотите по-маленькому. Зайдите за угол барака, где... печь. И бегите, бегите! Бегите!

- Куда, Двойрочка?

Я не знала. Не знала, что ей сказать!

- Бегите... в медпункт... там... Гадюка... и Марыся... вы им киньтесь в ножки... они помогут. Помогут!

- Помогут?

Я видела - она не верила.

- Помогут! Я сама... ее попрошу! Я...

Я поняла, что мне надо делать.

Быстрей. Пока время идет и течет. Пока они сами собираются, готовятся, пока всех собирают. Туда поведут строем. Надо успеть до того, как всех строить начнут, и шеренга потянется. Надо успеть.

Я вскочила с нар. Лиза глядела круглыми глазами: так глядит кошка, когда ее напугают. Миша и Никита сидели на нарах, болтали ногами. Безумный Стась мычал. Я крепче прижала к себе ребенка и выбежала из барака, выметнулась пулей, седой метелью.

Летела по лагерю, и меня не останавливали крики надзирателей, ругань солдат. Часовой выстрелил с вышки, пули взбили пыль под моими ногами. Я бежала, и пули свистели над моим ухом, над моей головой. Косы развились, летели по ветру за мной. Ветер в ушах свистел. Солдат стрелял в меня. Он охотился на меня. Я была дичь.

"На мне волшебный пояс", - подумала я и на бегу улыбнулась, как сумасшедшая.

Пыль, горячая пыль под ногами. Тяжесть ребенка. Его тепло. Перед глазами качалась, пьяно танцевала дверь медпункта. Пули опять взрыли землю передо мной и сзади меня. Я была неуязвима. Сейчас, только сейчас мне надо быть неуязвимой. Потом делайте со мной, что хотите.

Я рванула на себя дверь медпункта. Чуть не сбила с ног Марысю. Марыся, в новом черном платьице с кружевным воротничком, в чистом белом передничке, сделала мне заученный книксен. Я огляделась. Я задыхалась. Ребенок на моих руках задвигался, заплакал.

- Где Гадюка?! - бешено крикнула я.

Марыся прижала ладошку ко рту.

- Фрау Николе...

Каблучки процокали по кафельным плиткам. Цок-цок.

Она вышла навстречу мне не в военной форме, как обычно. Не в сапогах на каблуках. В изящных туфельках, наверное, иностранных. В атласном черном халате, расшитом шелковыми огромными хризантемами. Халатик распахнулся на груди, виднелись кружева исподней сорочки. Шелковые чулки. Нитка жемчуга на шее. Глаза подведены к вискам. Как актриса из фильма. Из довоенного фильма. Я затаила дыхание от восторга. Я забыла даже, что через час мне идти на смерть.

- Что тебе надо? - спросила она по-немецки.

Я по-немецки ей ответила:

- Ничего.

И я протянула ей моего ребенка.

Опять мы глядели друг на друга, как тогда, когда я была пятая перед строем. Она все поняла. Тоже протянула руки.

И я отдала ей моего ребенка, моего сына, сыночка моего.

Молча отдала. И она молча приняла.

Теперь она держала его на руках. А я стояла перед ней растерянно, и смотрела на нее, умоляла ее глазами - о чем? О том, чтобы она не дала на растерзание этого маленького, родного моего младенчика? Чтобы - растила, воспитала? Я не знала, что говорить. У меня горло захлестнуло, забило будто колотым льдом. Я чуть не задохнулась. Махнула рукой.

- Как мне его звать?

Опять по-немецки спрашивала.

Я тяжело дышала.

- Я не знаю.

- Ну вот. Мать, а не знаешь. И никак до сих пор не называла? Дура.

- Зовите как хотите.

Я почувствовала: еще немного, и я разревусь на ее глазах. Плакать на глазах Гадюки? Ну уж нет. Никогда. Я сжала кулаки. Она глядела на мои кулаки. Отпрянула. Может, думала: я ударю. Я усмехнулась. Повернулась и выбежала.

Когда я бежала к двери, я поймала взгляд маленькой горничной, Марыси. Марыся мяла в руках, теребила фартук. Слезно, слюдяно блестели ее серые, как дождливое небо, глаза. Она тоже поняла, почему я отдала Гадюке ребенка.

Я бежала в барак, а навстречу мне уже шли, шли женщины, шли дети, медленно и послушно шли, все шли и шли, и я присоединилась к ним, я встала в строй. Зачем? Не лучше ли было закричать: "Ненавижу!" - и броситься грудью на солдат, на колючую проволоку под током?

Почему люди не сопротивляются? Почему покорно дают, как овцы, убить себя?

В баню, мы идем в баню, послушными губами повторяли люди. К цепочке женщин примкнули мужчины. Теперь мы все, люди разных стран, шли в баню. Кто в полосатых пижамах, кто в синих робах, кто в серых мышиных халатах - и у каждого черный номер на запястье, и у каждого - такой же номер, нашивка, на груди. Я тоже шла под номером. Неужели мой ребенок тоже будет заключенным? Под номером? И его тоже будут гонять на работу, возить тяжелые тачки? И он будет тянуть пустую миску, чтобы в нее влили половник жидкой баланды?

"Война не будет идти вечно, - шептала я себе. - Люди что-нибудь придумают. А пока они думают, мы умрем. Но люди не смогут думать побыстрее. Они не успеют".

Люди, люди. Не овцы, не коровы, не собаки; не деревянные болванки. Живые люди. А может, нас и правда ведут в баню? И сейчас мы помоемся всласть, потремся мочалками, намылимся душистым мылом? Вода, влага. Мы смоем с себя все. Весь ужас. Весь страх. Ну неужели же немцы не люди, пусть дадут нам помыться хоть перед смертью!

Нас всех загнали в длинный барак. Кафельные стены. Белый кафель, и правда как в бане. Женщины слабо улыбались. Они на миг поверили. Дети даже развеселились. Один мальчик закричал:

- Тети, тети! Тут хорошо! Так светло!

Белый кафель будто светился изнутри. Белый лед. Белые простыни. Белые облака.

- Раздеваться! - раздалась команда.

Углоплечая немка рубанула рукой воздух. Мы стали раздеваться быстро, спешили, как на пожар. Надзирательша раздавал всем куски мыла. Немецкое мыло, на нем по-немецки что-то написано. В свете ярких плафонов под потолком барака я прочитала оттиснутую на мыле надпись: "KINDERGARTEN". Детский сад. Мы в бане. Мы в детском саду. Мы наивно верим и глупо улыбаемся. Мы все дети.

Дети! Мои дети!

Я оглядывалась. Я глазами искала моих детишек. Лизочку, Мишеньку и Никиту. Где они? Не было их. Не было! Толпа медленно, стыдливо раздевалась. Дети стаскивали с себя лагерную одежонку, краснели, отворачивались. Девочки закрывали ладошками груди, которых не было, и животики, которые никогда не выносят ребенка. Я плакала, наклонившись над куском мыла у себя в руках. Поднесла его ближе к лицу. Понюхала. Оно неистово, дико пахло ландышем. Пьяным ландышем в весеннем лесу.

Все стояли голые. Переступали с ноги на ногу. Я поразилась, какого разного цвета у всех были тела. Женщины то розовые, то смуглые, то синие и худые, то желтые. Странно, при скудной кормежке кое-кто и толстым был. Дети все жались друг к дружке худые, тощие, ребра их выпирали из-под кожи, как великанские расчески. Огромные лбы, вздутые животы, а ручки и ножки тонкие, как спички. Неужели мой ребенок станет вот точно такой?

Я глотала слезы. Они не выходили наружу. Втекали внутрь меня. Медленно, с противным лязгом и стальным визгом, раскрылись тяжелые серые двери с глазками. Зачем тут глазки, подумала я, зачем?

- Войти! Быстро!

Мы подчинились команде. Мы все, толпой входили в эти двери, и вот все вошли, и так же медленно, визжа и лязгая, двери за нами закрылись.

В бане не было окон. В бане под потолком тускло светили маленькие лампы. В стенах зияли дыры. И в потолке тоже. "Это душ! Душ!" - крикнул высокий, радостный и отчаянный женский голос. И дети подхватили, залопотали: душ, душ! Я стояла неподвижно. Сжимала мыло в руке. Раздалось шипение, странное, змеиное шипение. Внезапно стало трудно дышать. Я видела, как рядом со мной садятся на пол женщины. Как падают на кафельный пол дети, падают замертво. Я хотела крикнуть женщинам и детям: зачем вы валитесь на пол, стойте! - как в голове у меня помутилось, а в груди стало не хватать воздуха, и я ловила его губами. Потом стала ловить его выпученными глазами. Потом - пальцами. Сев на пол, я скребла пальцами гладкий, как лед, белый кафель, я пыталась выскрести воздух из-под гладких плиток, хоть чуточку, хоть каплю. Глаза вылезали из орбит. Я еще видела, как синеют губы у Ганнуси. Она упала на пол рядом со мной. Грудь ее поднималась часто-часто, потом она выгнулась на полу в судороге, потом ее стало рвать. И к моему горлу подкатила рвота. Я скрючилась на полу, напряглась, и из меня наружу вышло все, что я любила и помнила. Я вытолкнула из себя всю боль. Всю жизнь.

Не надо жить, если так уже плохо и больно.

Пока текли, вспыхивали под черепом последние мысли, я еще запоминала их. Я подумала так: как хорошо, что здесь нет Лизы, Никиты и Мишеньки, они убежали, как счастливо.

А еще я подумала, выталкивая с последней рвотой последние шматки жизни: как хорошо, Гюнтер, что ты у меня был, и что я не зря жила на свете, и что я родила сына. И жаль, Боже, всесильный Ягве, как жаль, до слез жаль, до ужаса, до рвоты, до судорог жаль, что я никак, никак, никак не назвала его. Я сейчас назову тебя, радость моя, родной мой. Я даю тебе имя. Я... нарекаю тебя...

Ее так и выволокли из газовой камеры - голую, синюю, худую как скелет, с куском ландышевого мыла, намертво зажатом в кулаке. Вместе с другими трупами сгрузили в тачки, и эти тачки другие заключенные молча возили к вечно дымящему крематорию. И поднимался к небу жирный черный дым. Черный столб стоял в сером небе, уходил в мякоть бешеных туч. Уходили в небо люди, узнавшие любовь, и дети, не узнавшие любви.

А Лизочка, Миша и Никита убежали. Лиза сделала все так, как говорила им Двойра. Они захныкали, запросились пописать, забежали за угол, присели - а потом вскочили и что было сил побежали к медпункту. Забарабанили в дверь. На них прикрикнул надсмотрщик: куда вы! прочь! стрелять буду! - и выстрелил в серое небо, но уже горничная Марыся отворяла дверь, и, увидев перед собой трех детей, присела не в книксене - а потому, что колени ослабели: она поняла, куда их вели, и почему они здесь. Война и взрослым, и детям давала дар понимания сразу. Такая уж была война.

Никита спрятался Марысе под фартук, когда в коридор вышла Гадюка. Гадюка спала тут же, в медпункте; у нее был прилично обставлена маленькая каморка - комод, круглый стол, высокая кровать с периной, шелковые гардины. Она любила уют. Близость смерти, делание смерти своими руками придавала уюту особую сладость.

- Кто это? Что это? - спросила Гадюка Марысю по-русски.

Марыся по-немецки ответила:

- Это дети, моя госпожа.

- Зачем тут эти дети?

Лиза уцепилась за Марысину юбку. У Мишеньки дрожала нижняя губа.

- Моя госпожа, спасите их. Вы такая добрая.

- С меня достаточно и щенка этой еврейки. - Гадюка отвернулась к стене. - Отведи их в пятый барак. Там скоро будут отбирать детей для отправки в Германию. Дети хорошие, вижу, здоровые. Знаешь, где пятый барак?

Марыся старалась говорить твердо и весело. Гадюка била ее, если слышала в ее голосе дрожь и трепет. Раздавая пощечины, она приговаривала: "Горничная должна быть всегда веселой, услужливой и быстрой в движениях. Так везде в Европе".

- Знаю, госпожа.

- Так ступай!

Марыся пошла к двери, Миша и Лиза - вслед за ней, а Никита так и шел у Марыси под фартуком, и у нее было чувство, что она несет под фартуком горячий самовар.

Женщина, когда ушли дети, подошла к овальному зеркалу. Прямо на нее из зеркала смотрела другая женщина, не она. Она сама, когда-то давно, в иной жизни, была смуглой и нежной, а эта - бледная и жесткая, как железо. Она сдвинула пилотку на затылок. Усмехнулась сама себе. Показала сама себе зубы. В кухне заплакал ребенок. Он лежал в корзине для белья.

- Как же я его назову, diablo? - сказала Лилиана Николетти.

Наклонила голову, и ее метельные волосы упали с затылка ей на лицо белым флагом.

[гитлер безумный взгляд изнутри]

Эту войну - довести до конца.

До конца! До конца!

Беда людей в том, что они ничего не доделывают до конца.

Их мучат в детстве - а они не дают мучителю отпор, когда вырастут. Надо обладать хорошей памятью и помнить, помнить. Зло никогда не надо забывать. Зло, которое нам причинили, надо всегда помнить, делать из него выводы, анализировать его и строить на этом анализе свою жизненную стратегию. Амеба никогда не побеждает. Побеждает тот, кто имеет внутри себя четкую, ясную память причиненного ему зла.

Я помню, как меня бил отец. Как бил дядя. Я все помню.

Я помню, как еврейка, владелица картинной галереи, бросила мне презрительно: "Унесите отсюда ваш мусор, это не живопись, это курица лапой писала!" - когда я принес ей мои первые картины, нежные пейзажи, реки и озера, леса и поляны. Ваш мусор! Я вытер со щеки этот плевок. Я запомнил его.

Я помню, как оттолкнула меня девочка, в нее я впервые влюбился. Я хотел ее поцеловать, а она обоими кулачками резко толкнула меня в грудь, и я упал. Прямо в пыль, в грязь, на камни мостовой. Я расквасил себе челюсть и расшиб скулу. По лицу у меня текла кровь, а девчонка толкнула меня острым носком туфли в живот, и я скрючился на булыжниках, а она хохотала: "Еще раз сунешься - еще схлопочешь!"

И я, лежа на мостовой, плюясь кровью, видел, как она уходила, вертя круглым задом под школьной формой, и как на ветру бились белые оборки ее атласного фартука.

Жизнь - череда жестокостей. Их все надо помнить, помнить. Кто забудет - горе тому.

Лишенного памяти убивают под забором.

Мы, немцы, нация памяти. Мы помним все. Мы помним и лелеем нашу древность. Наших священных богов. Когда-то мы владели все землей, и это мы хорошо помним. Тысячелетний Рейх - не моя блажь. Все кричат мне: хайль! Мне?! Не мне. Не мне!

Это нашей тысячелетней, незабытой чести - кричат!

Под нами был Тибет и Гималаи. Под нами была Норвегия и Гиперборея. Под нами была Индия и Африка, и это мы, арийцы, волей своей и властью своей вращали Землю. Мы помним это!

Так где же ошибка в том, что мы убиваем беспамятных?!

Грязный червяк не должен жить. Он не помнит своих родичей-червяков.

Грязный пес не должен жить. Он не помнит историю рода Грязных Псов.

Человек без памяти грязен, мелок и подл, ему незачем жить. Человек Помнящий - владыка судеб: тех, что ушли, и тех, что придут. Он вершит историю. А все остальные - грязь, прах под стопами его.

Поэтому я все делаю правильно. Правильно, слышите вы!

Вы еще мне потом - спасибо скажете!

За то, что я вернул вас в огонь Великой Памяти!

Ева! Ева! Когда обед?! Ты приказала?! Ах, стынет?! А нельзя мне было раньше сказать?!

Ты ничего не помнишь. Никогда! Не уподобляйся беспамятной черни!

Ну, подойди. Обними. Я не злюсь. Я не умею злиться. Я очень добр.

[аушвиц гибель детей]

В Аушвиц привозили детей, и привозили стариков, и привозили молодых людей, парней и девушек, и привозили женщин.

Многие женщины были беременны. Животы выпячивались. Не скроешь.

Тереза ходила по баракам, выглядывала брюхатых. Всем не вызовешь выкидыш. Всех не спасешь. Доски зияли дырами и щелями: крысы прогрызали.

На трехэтажных нарах, вытянув ноги, на соломенных матрацах, на грязном вонючем белье смиренно, молча лежали женщины. Беременные лежали тише всех.

Не солома в матрацах: колючая труха. Вонь стоит столбом. Ползают насекомые. В углу стонет тифозная больная, полька с Мазурских озер. Женщины лежат на нарах тесно, кучно. Копошатся. Стонут, бессловесно мычат, как стельные коровы. Доски нар неструганные. Занозы впиваются в голые ноги.

Тереза глядела на печь, что тянулась посредине барака каменной гусеницей. Кирпич напоминал ей сгустки засохшей крови. В этой печи узницы рожали. А Тереза - да, принимала роды. Что ей еще оставалось делать?

Печь топили редко. Узницам не выдавали ни дров, ни угля, ни торфа. Холод мучил хуже пытки. Пытка холодом, пытка бараком. Многие молились о близкой смерти.

Брюхатая женщина тяжело, медленно встала, вперевалку подошла к чужим нарам и отломила от досок длинную сосульку.

- Как нож, - сказала по-русски, - ну натурально нож. Себя можно проколоть. Прямо в сердце уколоть, и кончено все.

Дейм подошла и вырвала из руки у беременной тающую сосульку.

- Что мелешь! - крикнула по-венгерски.

А по-русски она уже хорошо понимала.

Когда баба рожает, нужна вода. Вода при родах нужна как воздух.

Дейм набирала в ведро снега, вносила в барак, женщины собирались около ведра, садились на корточки перед ним, опускали вниз лица, будто собаки - голодные морды, открывали рты, горячо дышали на грязное ледяное месиво и опускали в снег руки, чтобы он быстрей растаял.

Так получалась вода.

Нет бинтов. Нет ваты. Нет спирта. Нет йода. Нет ничего. И у Менгеле не стащишь.

А если послед не выйдет, и надо отделять его от матки вручную?

Женщины, рожая и корчась в схватках, кричали Терезе: позови врачей, позови! ну люди же они! помогут! - на что Тереза, поджимая губы, глухо и жестко отвечала: они не люди.

- Я помогу вам сама. Мы сами справимся.

И она помогала женщинам рожать; и она понимала, что они обречены; и они тихо спрашивала Бога: зачем мы все родились на Твой жестокий свет? - и молчал зимний угрюмый, весь в грязи и крови, Бог, не давал ответа.

И тогда Тереза, крепко держа разведенные колени роженицы и глядя на нее, лежащую в печи, как в черном каменном кювезе, просила: возьми тогда у меня мою жизнь, чтобы все они - жили.

И не принимало небо такой ее жертвы.

И Тереза в жертвы и молитвы верить перестала.

Спасти жизнь. Просто спасти жизнь.

Женщины меняли хлеб на простыни.

Они вцеплялись зубами в простыни и разрывали их на лоскуты. Это были пеленки.

Рожденный ребенок орал и ходил под себя. Пеленки надо было стирать.

Женщины стирали их в талой воде и сушили, обвязывая вокруг живота, подкладывая под зад. Своим телом сушили.

Зачем?

Ведь все равно их детям, рожденным на черный дымный и снежный свет, оставалось жить считанные дни, часы. Минуты.

Дейм видела и слышала, как убивали новорожденных.

Младенцев топили в бочонке с водой. Как котят.

Медицинские сестры, Клара и Пфани, Пфани и Клара. Простые немецкие девушки. Клара в мирное время работала акушеркой в Гамбурге. Ее осудили за детоубийство и отправили в Аушвиц. Назначили старостой барака. Старосте полагалась отдельная комнатенка - там, где длинный, как кишка, барак кончался, и взгляд упирался в дощатую стену без окон. Клару поселили в эту каморку. А после подселили к ней проститутку Пфани из Аахена. Шлюха Пфани, верующая, громко молилась, и все в бараке слышали эти молитвенные лицемерные завывания. А потом из каморки раздавался дикий смех, будто кто-то кого-то беспощадно, нагло щекотал. А потом стоны и чмоканье.

Когда женщина в бараке рожала, не обязательно в этом, в любом другом, ребенка приносили сюда, в барак номер пять. Вносили в каморку к акушерке и шлюхе. Младенец сначала визжал на весь барак. Потом все слышали плеск воды.

И Тереза, если принимала здесь роды, слышала.

"Прости. Прости, что я тебе не вызвала выкидыш раньше. Не успела. Я не Бог. Я всего лишь фрау Дейм, плохая акушерка".

А потом она выходила под звезды, на снег, и поддерживала под локоть обезумевшую мать, и мать кричала Дейм прямо в ухо: покажите, покажите мне моего ребенка! - и Тереза глохла на миг, а потом они делали еще шаг, два, три, и видели, вот он, младенец, лежит под барачной стеной, и его на куски разрывают бешеные голодные крысы.

И родильница падала коленями в снег, и глаза вылезали у нее из орбит, а Дейм обнимала ее за голову, за шею и плакала над ней, вместе с ней.

Если рождался ребенок со светлыми глазами и светлыми волосами - его не умерщвляли, а пеленали и отправляли в Германию, как неразумный груз, косную вещь: этот недочеловек еще может стать истинным арийцем, он нашей масти!

Матери орали, вопили пронзительно. Надсмотрщики хлестали их плетьми.

Если ребенок рождался у еврейки - его топили все в том же бочонке. За беременными еврейками тщательно следили Клара и Пфани. Дейм ничего поделать не могла. Она могла только растягивать губы в бесконечной ободряющей улыбке. И губы ее немели.

Барачные крысы ждали добычи. Матери сходили с ума.

Другие дети, что спали под боками у женщин в бараке, умирали от голода. Сквозь тонкий пергамент кожи просвечивали красные и синие узоры, письмена артерий и вен, кости и жилы.

Жизнь можно было рассмотреть на просвет, под лупой голода и смерти.

Под линзой черной, в бочонке, воды.

И не всегда топили: часто сжигали. Живьем.

- Шелех! В крематорий!

Тереза, ощупав живот очередной беременной, оглянулась.

На пороге барака стоял солдат. Его широкое толстое лицо походило на деревенский горшок.

Рита Шелех, из Каунаса, Тереза знала и пестовала ее. Она родила позавчера. И вот уже за ней пришли.

За ребенком ее.

- Я... сейчас...

Рита заметалась. Положила ребенка на нары. Он сучил ножками. От холода у него медленно синело лицо, как от удушья. Рита сорвала с себя робу и завернула в нее младенца. Ей было все равно, что у нее голые плечи и грудь. Она наклонилась к своему мальчику ниже, ниже, очень низко. Закрыла лицом его личико. Губы Риты дрожали и двигались.

И Тереза поняла: она поет.

Первая и последняя колыбельная. Такая коротенькая.

Слезы обильно текли на сморщенное личико, смачивали лысый младенческий затылок.

"Человек. Это родился человек, Тези. И сейчас его убьют. Сожгут".

Дейм сделала шаг к Рите.

- Не плачь, - сказала она по-немецки, - так будет лучше для него.

Рита Шелех подняла мокрое лицо.

- А меня не могут сжечь вместе с ним? - робко, с надеждой спросила она.

И проститутка Пфани дико хохотала в подлой каморе, раздвигая голые сытые ноги перед повитухой Кларой.

Глаза мальчика смотрят неотрывно.

Глаза девочки глядят не мигая.

И еще одной девочки. И еще одной. И еще.

Пять девочек и один мальчик. Шестеро детей, двенадцать глаз.

Дети глядят на своего любимого, обожаемого Фюрера.

На него так и надо глядеть: с обожанием.

Ведь он наш бог на земле. Мама так говорит.

И папа кивает.

Потом папа вздергивает правую руку и славу кричит.

И мама вздергивает руку и славу кричит.

Двенадцать глаз глядят на человека с черной полоской кошачьих усов над губой.

Глядят, глядят, глядят. Запоминают.

[интерлюдия]

Так говорит товарищ Сталин:

Все народы Советского Союза единодушно поднялись на защиту своей Родины, справедливо считая нынешнюю Отечественную войну общим делом всех трудящихся без различия национальности и вероисповедания. Теперь уже сами гитлеровские политики видят, как безнадежно глупыми были их расчеты на раскол и столкновения между народами Советского Союза. Дружба народов нашей страны выдержала все трудности и испытания войны и еще более закалилась в общей борьбе всех советских людей против фашистских захватчиков.

В этом источник силы Советского Союза.

Руководящей и направляющей силой советского народа как в годы мирного строительства, так и в дни войны явилась партия Ленина, партия большевиков. Ни одна партия не имела и не имеет такого авторитета среди народных масс, как наша большевистская партия. И это понятно. Под руководством партии большевиков рабочие, крестьяне и интеллигенция нашей страны завоевали себе свободу и построили социалистическое общество. В дни Отечественной войны партия предстала перед нами как вдохновитель и организатор всенародной борьбы против фашистских захватчиков. Организаторская работа партии соединила воедино и направила к общей цели все усилия советских людей, подчинив все наши силы и средства делу разгрома врага. За время войны партия еще более сроднилась с народом, еще теснее связалась с широкими массами трудящихся.

В этом источник силы нашего государства.

Нынешняя война со всей силой подтвердила известное указание Ленина о том, что война есть всестороннее испытание всех материальных и духовных сил каждого народа. История войн учит, что лишь те государства выдерживали это испытание, которые оказывались сильнее своего противника по развитию и организации хозяйства, по опыту, мастерству и боевому духу своих войск, по выдержке и единству народа на всем протяжении войны. Именно таким государством является наше государство.

Советское государство никогда не было столь прочным и незыблемым, как теперь, на третьем году Отечественной войны. Уроки войны говорят о том, что советский строй оказался не только лучшей формой организации экономического и культурного подъема страны в годы мирного строительства, но и лучшей формой мобилизации всех сил народа на отпор врагу в военное время. Созданная двадцать шесть лет назад Советская власть в короткий исторический срок превратила нашу страну в несокрушимую крепость. Красная Армия из всех армий мира имеет наиболее прочный и надежный тыл.

В этом источник силы Советского Союза.

Нет сомнения в том, что Советское государство выйдет из войны сильным и еще более окрепшим. Немецкие захватчики разоряют и опустошают наши земли, стараясь подорвать мощь нашего государства. Наступление Красной Армии в еще большем, чем прежде, объеме раскрыло варварский, бандитский характер гитлеровской армии. Немцами истреблены в захваченных ими районах сотни тысяч наших мирных людей. Как средневековые варвары или орды Аттилы, немецкие злодеи вытаптывают поля, сжигают деревни и города, разрушают промышленные предприятия и культурные учреждения Злодеяния немцев говорят о слабости фашистских захватчиков, ибо так поступают только временщики, которые сами не верят в свою победу. И чем безнадежнее становится положение гитлеровцев, тем более они неистовствуют в своих зверствах и грабежах. Наш народ не простит этих преступлений немецким извергам. Мы заставим немецких преступников держать ответ за все их злодеяния!

В районах, где временно хозяйничали фашистские погромщики, нам предстоит возродить разрушенные города и села, промышленность, транспорт, сельское хозяйство, культурные учреждения, создать для советских людей, избавленных от фашистского рабства, нормальные условия жизни. Уже теперь полным ходом развернулась работа по восстановлению хозяйства и культуры в освобожденных от врага районах. Но это только начало Нам необходимо полностью ликвидировать последствия хозяйничанья немцев в районах, освобожденных от немецкой оккупации. Это большая общенародная задача. Мы можем и должны решить эту трудную задачу в короткий срок.

[елена померанская - ажыкмаа хертек]

Дорогая тетя Ажыкмаа!

Вчера, в одиннадцать вечера, умерла мама.

Ей было восемьдесят четыре года.

Она умерла тихо и спокойно, дома, в своей постели, я не отдала ее умирать в больницу. Она перед смертью так ласково посмотрела на меня. В жизни так не смотрела: с такой любовью, с таким теплом. Она всю себя перелила в глаза. И так странно, у нее лицо стало такое молодое, морщины разгладились, глаза сделались большие, бархатные, ласковые, просто как у девушки. Она сложила губы трубочкой, будто хотела весело свистнуть или сказать букву "У". И так вытянутыми держала губы. Я наклонилась к ней ниже. Может быть, она хотела меня поцеловать? Или что-то важное прошептать мне напоследок? Я взяла ее руки, они были странно горячие. Я поцеловала ее в щеку, а щека была холодная. Прислонила к ее губам ухо. Она молчала. Я снова сидела рядом с ней. Я уже почему-то знала, что скоро, совсем скоро она уйдет. Поэтому ловила каждую минуту и секунду.

Муж предлагал мне поесть, я отказалась. И правильно сделала. Мама начала тяжело дышать, у нее в груди захрипело, она стала собирать пальцами с одеяла невидимых букашек. А потом тихо закрыла глаза, вытянулась и застыла. Так она умерла.

У меня слез не было. Я сидела рядом с ней и думала: а ведь самого важного она не сказала мне перед смертью. И я ей тоже самого важного не сказала.

Мы обе пропустили этот момент, когда можно сказать самое важное.

Тетя Ажыкмаа! Знаешь (зачеркнуто), знаете, я поняла, что важнее смерти в жизни ничего нет. И надо жить так, чтобы перед смертью ты мог сказать себе: у меня была прекрасная жизнь. Я прожил, как надо. Я сделал все, что смог и что хотел.

Милая тетя Ажыкмаа! Теперь из всего старшего поколения, из всей нашей родни у меня остались только вы. А вы так далеко, в Нью-Йорке. Я уже, наверное, никогда не буду в Нью-Йорке, да и в других странах тоже, у меня теперь больное сердце, и врачи запретили мне летать самолетами. Да и денег у нас с мужем на такие далекие путешествия никогда не будет. Так что остается только мечтать. И смотреть телевизор.

Недавно смотрели передачу про то, как американский летчик посадил самолет с пассажирами прямо в Гудзон. Он спас столько жизней! Я плакала от гордости, что вот какие люди бывают, герои.

Маму будем хоронить послезавтра. Муж заказал гроб. Его уже привезли. Очень скромный, обитый голубым атласом. Он стоит в прихожей, а я думаю: странно, и меня когда-нибудь в такой же вот гроб положат. Это так странно. Потому что ты сам себе кажешься бессмертным.

Славик тоже приедет из города. До нас из Нижнего Новгорода автобусом два с половиной часа. Он звонил и по телефону очень плакал. Он же очень любил бабушку, вырос с ней. Она была ему настоящей матерью, пока я прыгала по Москвам.

Тетя Ажыкмаа, вы там помяните маму, ладно? Она очень любила вас. И Нику. И дядю Диму.

Рисунки Ники по-прежнему висят у нас в гостиной. И над пианино. Над ними и под ними висят этюды мужа. Он ходит по Павлово с этюдником, выбирает красивое место, садится и пишет. Я люблю нюхать его краски и кисточки. И свежий, еще сырой холст. Однажды я нечаянно смазала локтем его свежий пейзаж и очень плакала. А он утешал меня и говорил: не плачь, я нарисую еще лучше. И отмывал мне локоть щеткой.

Я теперь часто хожу в церковь. Там мне нравится: свечи, тихо, иконы мне улыбаются. Молюсь, как умею. У нас есть молитвенник, муж для меня купил, но мне нравится молиться самой, по душе, как душа чувствует. Тетя Ажыкмаа, я все время молюсь за вас. Чтобы вы еще подольше пожили на нашей милой земле. И чтобы никогда не было войны. Хотя все вокруг всегда говорят о войне и все время боятся ее.

Крепко целую вас. Ваша Лена.

[марыся]

Мы все жили в большой избе в деревне Куролесово, в Полесье. Наша советская республика называлась Белоруссия. Вокруг Куролесова все леса, леса. Мы, едва ходить научимся, в лес бежим за ягодами, за грибами. Очень много грибов в наших лесах родится по осени, просто смерть!

Смерть. Смерть.

Она пришла так быстро, мы и ахнуть не успели. Она затарахтела моторами по дорогам, а еще налетали самолеты, они летели по небу, и мы задирали головы, и глаза видели черные летящие огромные кресты, а потом мы головы опускали и бежали. Куда угодно, только чтобы укрыться.

Чаще всего мы прятались в подполье. Черные кресты гудели, иногда летели так низко, что мы видели в кабине за стеклом чужого летчика. Чужой летчик иногда смеялся, а иногда сурово сжимал губы, а иногда раскрывал рот, как лягушка, когда квакает, но ни разу мы не могли увидать его глаз - они прятались за черными огромными очками.

Летчик или стрелял в нас из пулемета, или сбрасывал на нас бомбы. Бомбы падали вниз очень быстро. И их летчик выпускал сразу очень-очень много из брюха самолета.

Мой папа Ясь и моя мама Янина очень боялись за нас всех, за мою сестренку Соню, братиков Михася и Леню и за меня. Меня зовут Марыся Полозова, и все мы Полозовы. И нам так не хотелось умирать! Так не хотелось!

Самолет стрелял и бросал бомбы, мы сидели в подполье и крепко обнимались. Мама шептала: если всех убьют, так хоть бы всех вместе.

А потом в Куролесово вошли немцы. Они были как быки. Каски такие громадные, как бычьи головы. Они ехали на мотоциклах и на машинах, и все стало сразу черным, они ползли как тараканы, черные тараканы. Рассыпались по избам. Всю деревню заняли. Входили в дома, выбивали дверь сапогом, кричали: "Курки! Яйки!" Они могли подстрелить любого ребенка. Они стреляли в детей и смеялись. Стреляли и смеялись!

Я сама видела, как немец прицелился и выстрелил в малышку Валечку, она бежала краем поля, по меже. Бежала и приседала, бежала и приседала. У меня в глазах мелькало, так быстро она бежала. Немец промазал. Валечка бежала. Он прицелился еще. Опять промазал. Валечка упала на живот и поползла. Валечка ползла, а немец все стрелял и стрелял. И наконец попал. Попал, но не убил.

Из Валечкиной ноги текла кровь. Она ползла и плакала, а немец стрелял опять и опять.

Наконец он убил Валечку. А у меня стало под коленками больно, так больно, и ноги подогнулись, и я села на крыльцо, идти не могла, и меня затошнило и вырвало.

К нам в избу тоже вошли два немца. Они говорили между собой по-немецки. Я не понимала ни слова. Это потом я научилась понимать и даже говорить по-немецки. Меня научила фрау Лилиана. Она у нас в лагере работала надсмотрщицей, а еще она расстреливала заключенных на перекличке. Немцы вошли, стучали сапогами, один тут же поймал двух кур, свернул им шеи и велел моей маме приготовить ему суп и жаркое.

И мама стояла у подпечка и готовила суп и жаркое, и глотала слезы, а рот ее улыбался.

Папа думал, нас всех сразу перебьют. Он ошибся. Немцам мы были нужны. Кто же готовил бы им еду? Кто бы доил им коров? У нас была корова, ее звали Зорька. Мама доила Зорьку, когда и меня просила подоить. У немцев к столу всегда было парное молоко. У Зорьки сладкое было молоко, жирное, настаивался толстый слой сметаны. Мама снимала сметану столовой ложкой и опять плакала. Детям сметаны не доставалось, все съедали немцы.

Я подсматривала за ними. Вечерами они шумно и долго говорили друг с другом, иногда даже кричали друг на друга, но потом мирились и выпивали из фляжки за перемирие. Они открывали ножами диковинные консервы, я таких никогда не видела. Ели прямо из банок ложками, а когда и руками. Пили Зорькино молоко - мама оставляла им на столе кринку и стаканы. Потом они вытаскивали из карманов паспорта, фотографии и письма, и начинали читать письма и рассматривать снимки. Это были фотографии их родных и близких. У них, как у всех людей, были родные и близкие. Наши немцы были очень молодые, у них не могло быть, наверное, жен и детей, могли быть мама, папа, сестры, братья, дедушки и бабушки. Вот на их фотографии они и смотрели. Иногда часами. Один немец плакал, прижимал фотографию к губам и что-то шептал, и опять плакал, и снова фотографию целовал. А другой плакал, глядя на него, и отпивал глоток из выкрашенной в болотный цвет железной фляжки.

Потом они обнимали друг друга за плечи, раскачивались из стороны в сторону и начинали петь немецкие песни. Это были веселые песни, вроде маршей, или гимнов, не знаю. Лица у них обоих были красные, как помидоры.

Мы к нашим немцам вроде как уже немножко привыкли. Успокоились. Ну живут и живут. Понятно, наших солдат убивают. Рядом проходила линия фронта. Днем немцы исчезали из села, вечером опять появлялись. Иногда злобные. Когда злились, обязательно кого-нибудь из сельчан убьют. Злобу вымещали.

В селе было тихо, как на кладбище.

И у меня такое чувство было, что наши все дома, наши избы - гробы или могилы.

Так оно и оказалось на самом деле. Однажды утром поднялись выстрелы, визг и вой. Я думала, воют звери. Это выли наши бабы. Я выглянула в окно: по улице шли люди, их подгоняли немцы штыками, пинками. Один наш немец появился на пороге. У него были бешеные белые глаза.

- Аус! Аус...

Второй, как гриб из-под земли, возник за его спиной. И по-волчьи рыкнул:

- Собирай! Школа! Утьоба!

- Какая школа, какая учеба, - белые губы матери прыгали, - никуда мы не пойдем!

- Их заге дир...

У него кончились слова. Он размахнулся и ударил маму кулаком в лицо.

Мама упала на пол и обняла его колени обеими руками. Чуть выше его черных наваксенных сапог.

Я впервые видела, как человек обнимает ноги другого человека. Мне стало плохо. Это была моя мама! Немец вынул из кобуры пистолет. Мы все, дети, встали кругом около немца и мамы и закричали:

- Мы пойдем! Мы пойдем в школу! Только не убивайте нашу маму! Пожалуйста!

А папа сидел на табурете в кухне, положил на лоб ладони и странно вздрагивал, будто его били плетью. Так вздрагивал наш конь Марат, когда папа бил его плеткой. Конь капризный был, идет-идет, да и встанет. А в телеге капуста, на рынок в Барановичи везти. А с неба снег. А ушанка теплая дома осталась, забыл. Ну отец и даст коню плеткой раз-другой.

Но мы ведь не кони. Мы люди.

А по улице бежали в школу не люди: стадо бежало, мычало, визжало, взлаивало.

Мама нас всех быстренько одела и вывела на улицу. Мы еще слышали, как отец в избе крикнул: не пойду! Потом мы услышали выстрел. Мама зажала уши руками. Михась спросил: мама, что это стукнуло? А Соня поняла, она сразу заплакала. А мама схватила меня и Соню за руки, а Лене и Михасю крикнула: бегите! Мы тоже попытаемся!

Братики все поняли быстро. Догадались. Мы шли по улице, а село уже было все оцеплено. Михась зыркал глазами - глядел, где есть дырка, чтобы в нее удрать. Все ходы-выходы были перекрыты. И все же они с Ленькой схватили друг друга за руки и побежали. Они перемахнули через изгородь около сельсовета и побежали к лесу. Они бежали очень быстро, я видела! Так быстро они не бегали никогда! Как зайцы от собак, неслись! И все же их застрелили. Обоих.

Их застрелил наш немец. Который молоко у нас пил и наших кур ел. Тот, который помоложе. Беленький такой. У него было такое лицо странное. Будто сам взрослый, а лицо как у ребенка. Нос курносый.

Он наверняка узнал моих братиков. И все-таки он их застрелил. Как зайцев на охоте.

Я не видела, как братики умирали. Я зажмурилась. Мне захотелось оглохнуть. Но я слышала, как они кричат. Особенно страшно, так долго и надсадно, кричал Михась. А Леня только вскрикнул два раза, а потом замолчал. Наверное, он быстро умер.

Потом и Михась перестал кричать. А может, это просто мы с мамой уже далеко отошли от того места, от подлеска и сельсовета.

Нас всех загнали в нашу школу. У нас в селе была только начальная школа, четыре класса. В пятый класс надо было ходить в село Трясуны, за целых пять километров. Я как раз закончила четвертый класс. А я пятый уже не успела пойти, немцы пришли. Целое село еле уместилось в школе. Нас в классы набили столько - не вздохнуть было. Стояли, плотно прижимаясь боками, живот к спине, и спина к животу. Так стыдно было. Меня мальчики сжимали со всех сторон. Я все к маме жалась. Мама положила руки на головы мне и Сонечке. Все шептала нам: девочки, не бойтесь, девочки. Вы лучше песню пойте!

И мы с Сонечкой стояли и тихо пели: взвейтесь кострами, синие ночи! Мы пионеры, дети рабочих! Сосед Линь усмехнулся: что поете, сейчас подыхать будете, а голосите! А мы все пели: близится эра светлых годов! Клич пионера: всегда будь готов!

В класс вошел наш второй немец. Тот, что был постарше белого. Тот, что все пил и пил из железной фляги. Он нас с мамой увидел сразу. Бочком-бочком подошел к нам, подобрался.

- Вас воллен зи? - так тихо маму спросил. - Хотить, йа взяль айн твай кинд?

И мама закивала головой, и не могла говорить от ужаса и радости, молчала и все кивала, кивала.

Немец взял меня за руку и потащил за собой. Сонечка рванулась. Хотела закричать. Мама закрыла ей рот рукой. Немец тащил меня к двери, я шла и наступала ему на пятки. Все вокруг нас, пока мы к двери шли, стали громко кричать, плакать, вопить, а мы все шли и шли, и мы вышли из школы. Я слышала, как вся школа кричит, воет диким воем. Я увидела, как немцы обливают ее снаружи бензином. Мы с нашим немцем отошли еще чуть подальше, и я обернулась, и увидела огонь, много огня. Это немцы поливали нашу школу огнем из огнеметов. Школа была деревянная и занялась в одно мгновенье. Заполыхала. Школа кричала, кричал сруб, кричали доски обшивки, кричала крыша, кричали водостоки, кричали карнизы и стрехи. Огонь взвился в небо, и небо тоже закричало.

И, пока небо кричало, мы с нашим немцем уходили, уходили от школы.

И я быстро перебирала ногами, потому что немец шел гораздо скорей меня, и все представляла, как горят в лютом пламени мамины и Сонечкины косточки.

Мы с немцем пришли в комендатуру. Она располагалась в центре села, рядом с сельсоветом. На сельсовете мотался под ветром немецкий флаг с черным кривым крестом. На стене комендатуры висели бумаги, много бумаг. Это все были приказы. Мы вошли в комендатуру, наш немец приказал мне сидеть в коридоре на стуле, а сам вошел в комнату с номером. Я и номер помню: одиннадцать. В приоткрытую дверь я видела, как наш немец разговаривал с кем-то по телефону и говорил, будто лаял. Потом он вышел в коридор и сказал мне:

- Ти ехаль нах Дейчланд, ферштейст? Нах Гер-ма-ниа. Ти бист зер шаслив. Ферштейст? Зер шаслив. Нихт вар?

- Я поеду в Германию, - сказала я, и наш немец закивал утвердительно:

- Йа, йа! На йа!

В коридор выскочил сын Линя, Венька Линь. Венька скорчил рожу, когда меня увидел. Подскочил ко мне одним боком. Когда наш немец отошел в сторону, чтобы закурить, Венька наклонился ко мне и забормотал быстро-быстро:

- В Германию поедешь, на работу. Поняла? Повезло тебе! И живая, и харч дадут! Оденут как куколку! Будешь сыр в масле... в масле...

Наш немец обернулся. Зрачки впились в Веньку.

- Цурюк! Думмкопф!

Немец махнул на Веньку рукой, и Венька скрылся в комнате номер одиннадцать.

И больше ни я Веньку не видела, ни он меня.

Меня посадили в коляску мотоцикла и отвезли на железнодорожную станцию. Там стоял эшелон. Около вагонов толпились люди. Женщины и дети. Мужчин не было. Старуха в белом платке с красной праздничной вышивкой объяснила мне, что это угоняют женщин и детей в Германию. Я спросила старуху: насовсем? И старуха утерла глаза концом платка и сказала: насовсем! И тогда я заплакала вместе с ней. А наш немец дал мне подзатыльник, не больно, скорее нарочно, и взял меня за руку, и подвел к вагону, где были сиденья и лежаки, а то в других вагонах их не было, это были теплушки, для коров и лошадей, обыкновенный товарняк, а теперь в них людей перевозили. Вот, сказал наш немец, здесь будешь спать, спать, спать, ферштейст?

- Ехаль цвай таге...

- Ферштеен, - сказала я, и все кивала, кивала, кивала, как больная глупая птица.

Поезд прибыл в Германию. Нас выгрузили на перрон. Мы стояли под проливным дождем. Дождь сек нас больно и противно, у нас внутри все превратилось в воду. Мы стояли на перроне так долго, что сами превратились в дождь, а за нами все никто не приходил. Наконец пришла рослая немка, стала говорить мелко и дробно, мы ничего не понимали и плакали. Потом пришел переводчик, долговязый парень, может, немец, а может, русский. Он одинаково хорошо говорил и на русском, и на немецком. А может, он был еврей, у него был такой горбатый длинный нос, что кончик носа касался верхней губы.

- Кря-кря-клю-клю-ку-ку! - клокотала дюжая немка.

- Вас сейчас распределят по адресам, и за вами приедут ваши хозяева! Вы будете у них работать! - выкрикивал долговязый крючконосый парень.

Я глядела: парень плохо был одет, куртка на локтях порвалась, заплат просила, и башмаки просили каши, и портки на коленях повытерлись. Что же это, думаю, немцы, такая аккуратная страна, а переводчика прилично не оденут?

Куролесово, мама, папа, сестра и братики стали казаться сном. В ожидании хозяев нас разместили в мрачном здании, я думала, это тюрьма: там окна были с толстыми решетками, а в комнатах почти не было мебели. Мы спали на холодном полу, а кому посчастливилось, те спали в шкафах, слегка приоткрыв дверцы, чтобы не задохнуться. В шкафах было тепло, и там не кусали крысы. А тех, кто спал на голом полу, приходили и ночью крысы кусали. Крысы были голодные и злые - немцы умели хорошо хранить провизию, и крысам поживиться было нечем. Я боялась, что крысы откусят мне нос, и ночами почти не спала.

Днем приезжали хозяева, забирали своих будущих слуг. Уже почти всех детей, девушек и женщин разобрали, оставались только трое: я, молодая девушка из Барановичей, Шура Звягинцева, и еще одна девочка из Минска, со смешным именем Ираида. Может, нас ни к кому не записали, печально спрашивала Ираида, может, нам жалобу подать? Шура смеялась: кому жалобу, куда! Смотри, как бы тебя вместо жалобы к стенке не повели! Сиди уж тихо, жалобщица!

Я молчала и слушала, что они говорят. И они так и звали меня: Марыся-молчальница.

Наконец забрали Ираиду - в город Геттинген, в большое семейство, целых пятнадцать человек, обстирывать все это семейство, им нужна была прачка и гладильщица, а у Ираиды были такие беленькие холеные ручки, она же ничего не умела, к работе не приучена была, она же была городская неженка, благородная ученая девочка, и я все думала: а если она не будет им хорошо стирать и гладить, то они ее что, застрелят, что ли? - и на другой день забрали Шуру Звягинцеву - работать садовницей в деревне Нейдорф, это было рядом с городом Штутгартом, куда пришел эшелон, и осталась одна я. Одна.

Мне стало тоскливо, так тоскливо. Меня кормили два раза в день, приносили в комнату днем миску каши, а вечером миску тушеных овощей. Мяса не давали. Один кусок хлеба. Пить давали бледный чай без сахара. Холодный. Наплевать. Я пила и радовалась, что я ем и пью.

Однажды ночью в комнате, где я не раздеваясь спала на полу, раздался шорох. Я думала - крыса, открыла глаза и занесла кулак, чтобы стукнуть крысу по башке. А ко мне полз по полу человек. Я всмотрелась: долговязый! Вот тебе раз! Он быстро дополз до меня и полез ко мне. Руками под юбку мне полез. Хрипло дышал. И я, лежа на полу, стала с ним бороться. Я только с виду тонкая, а на самом деле я сильная. Меня не тронь! Сельские мальчишки на меня тоже вот так нападали. Да я давала им отпор. Да я и приемы знала. Меня тренер Михася в школе учил. Михась по физкультуре лучше всех шел. Я к ним в спортзал приходила заниматься. Тренер говорил: ты, Марыся, еще лучше мальчишек борешься, тебя еще немного подучить - и на первенство СССР можно отправлять!

Первенство. Сейчас я тебе покажу, длинноногий журавль, кто кого. Я извернулась и заломила ему руку за спину. Он не ожидал этого от меня, выкатил глаза и вскрикнул от боли. А потом закричала я: он меня укусил! Как крыса!

- Ах ты крыса немецкая, - сказала я ему и сунула ему коленом между ног. И опять он сморщился от боли, но уже не заорал - побоялся, что сюда войдут люди. Мы стали бороться. Он оказался сверху. Лег на меня всей тяжестью и прижал мои запястья к полу.

- Врешь, не вырвешься, - он обдавал меня капустным и водочным дыханьем, - я из тебя сейчас котлету сделаю!

- Это я из тебя котлету сделаю, - пообещала я ему, вывернула ногу из-под его ноги и пяткой ударила его по спине. Он рассвирепел по-настоящему и уже просто озверел. Он ударил меня. Он бил меня, наставил мне синяков, у меня гудела голова, и он разорвал мою юбку и растолкал коленями мне ноги, и пытался сделать мне больно, очень больно, и сделал, и я орала уже без стеснения и лупила его пятками по его тощей спине, и в комнату вошли люди, и зажгли свет, вспыхнула лампа под потолком и осветила нас, как мы боремся и катаемся по полу, полуголые. К нам бросились и нас растащили. Меня повели в душевую, выдали чистое белье, велели мыться горячей водой, я стояла под душем и ревела, а струи душа больно били меня по спине и ляжкам, я мыла горячей водой и мылом себе между ног и рыдала, а потом мне принесли иголку и катушку ниток и велели зашить юбку. Она разорвалась по шву.

На третий день после того случая за мной приехали. Приехала стройная женщина с белыми волосами и болотными глазами, в короткой юбке, еле прикрывала колени, тоже цвета болота, и в такого же цвета пилотке, и в сапогах. Женщина была красивая и злая. Она придирчиво обсмотрела меня, повертела в руках, как игрушку, одобрительно кивнула головой и сказала что-то на непонятном языке. А потом добавила по-немецки, немецкие слова я уже некоторые хорошо понимала:

- Ничего девчонка, то, что надо!

Мне велели идти вместе с этой женщиной. Она не прикасалась ко мне. Я хотела взять ее за руку - она отдернула руку. Она брезговала мной, я это видела. Мы вместе сели в машину. В машине сидел шофер. Они с белой женщиной отрывисто поговорили по-немецки, шофер нажал на газ, и машина поехала. Вперед. В мое будущее. В мою жизнь.

Мы приехали в странное место. Я думала сначала, что это город. Нет, не город. Слишком маленький. Как игрушечный городок. Потом я подумала: село. Нет. И не село. Нет ни коров, ни коз, ни овец, ни гусей, ни кур. Никакой живности нет. И изб нет. Одни длинные, приземистые серые дома. И железные ворота. Я спросила белую женщину по-русски: что это? А она мне ответила по-немецки: скоро узнаешь. А что я здесь буду делать, спросила я дальше осторожно. Я была готова к любой работе. Горничной у меня будешь, настоящей горничной, вот что, сказала белая и улыбнулась.

Эта ее улыбка мне понравилась. Она была не брезгливая, эта улыбка.

Женщина, ее звали фрау Лилиана, одела меня в аккуратное, по фигурке, платьице, темно-синее платьице горничной, к платьицу надела мне на шею кружевной накрахмаленный воротничок и такие же кружевные манжеты, и вынула из шкафа кружевной фартучек - загляденье! Я дрожащими руками завязывала на спине тесемки фартука. Все никак не могла завязать, а фрау Лилиана стояла и хохотала. Потом грубо развернула меня к себе спиной и грубо, зло завязала тесемки. И оттолкнула меня, пихнула меня в спину. И я полетела носом вперед, и чуть лбом об стену не стукнулась. А она опять смеялась.

Потом она велела одеть мне туфли. "Маленькие у тебя ножки!" - кричала и била меня носком сапога по щиколоткам, очень больно. Потом на щиколотках вскочили синяки. Я прятала их под белые носочки. Все ее туфли были мне велики. Она злилась и швыряла туфли, они разлетались по комнате, один туфель летел и угодил в окно, и выбил стекло. Фрау Лилиана надавала мне пощечин и кричала: "Все из-за тебя!" Я встала на колени и сказала: простите. Она смотрела на меня удивленно. Кажется, ей понравилось, что я встала на колени. В тот день она больше не била меня.

Очень скоро я узнала: место, где я живу и работаю у фрау Лилианы, называется концентрационный лагерь. Или попросту лагерь смерти. Здесь держат людей для того, чтобы они сначала немного поработали на великую Германию, а потом их убивают, сразу много, чтобы и память о них исчезла навсегда. Их сначала убивают вонючим газом, потом сжигают в печи, а пепел отвозят в ближний лес. Печь называется крематорий. Я должна была радоваться, что я не живу в бараке, а живу у фрау Лилианы и прислуживаю ей, и никогда не попаду в крематорий, и меня не сожгут, как других.

А может быть, фрау Лилиана когда-нибудь крепко рассердится на меня, и прикажет меня сжечь. Всякое бывает.

Я ничего не умела из того, что хотела от меня фрау Лилиана. Не умела носить поднос с чашкой кофе, с молочником, где сливки, и с тарелочкой, где лежат бутерброды с сыром и икрой, над головой. Не умела взбивать подушки. Не умела ровно, без единой складочки, застилать атласное покрывало на кровати. Не умела сервировать стол. Не умела раскладывать чистые салфетки. Не умела мыть окна до блеска. Не умела мыть посуду так, чтобы в нее можно было глядеться, как в зеркало. Да много чего я не умела! Если я что-то делала не так - фрау Лилиана давала мне хорошую оплеуху или вынимала из волос острую шпильку и колола меня куда придется: в руку, в бок, в грудь. И я охала, а она смеялась: не так! Не так! Сделай так - и получишь то, что заслужила!

Когда я делала все так, как ей нравилось - она подходила к буфету и отрезала мне либо кусок буженины, либо кусок сладкого кухена, либо давала огромный пушистый персик. И я садилась за холодильным шкафом на корточки, и вонзала зубы в сочный персик, и тряслась, что у меня его вдруг отнимут. Она же подойдет и отнимет. У нее же было семь пятниц на неделе.

Через месяц я уже была заправской горничной.

Я много чего умела. Уже почти все.

Я уже сама могла кого угодно научить домашнему хозяйству. Только без пощечин.

Начальство фрау Лилианы меня любило. Толстые и тощие немцы приходили к фрау Лилиане в медпункт, просили у нее лекарства, кое-кому она смотрела глазное дно круглым офтальмоскопом, кому-то делала уколы, и я видела поросячьи мужские зады и то, как игла входит в сытое человечье мясо. Я видела в окно и с крыльца, как заключенные тянули тачки с камнем, кирпичами, пеплом, как волокли за веревки спиленные в лесу деревья. Каждый день я видела черный густой дым, он поднимался из длинной, уходящей далеко в небеса трубы крематория. Фрау Лилиана показывала на трубу и говорила мне: видишь, это души счастливых уходят в небо! Почему счастливых, спрашивала я робко. Разве не несчастных? Нет, смеялась фрау Лилиана, они ведь счастливее нас с тобой, потому что мы все это, весь этот ужас видим, а они уже не видят. Блаженнее всего спать! Спать, понимаешь! Быть камнем! Стать камнем! Застыть! Ужасный век! Стыдный век! Прекрасно не жить! Не чувствовать! Я им завидую! Им! Кого сейчас жгут в этой печи! Черной завистью завидую! Молчи! Ничего не говори! Я тоже хочу спать! Я сплю! Не буди меня! Не буди!

Она кричала так громко, что у меня закладывало уши.

И я гладила ее по острому колену в фильдеперсовом гладком чулке, и бормотала: успокойтесь, фрау Лилиана, успокойтесь, успокойтесь. Все это пройдет когда-нибудь. Пройдет. Пройдет, слышите.

И она брезгливо не отталкивала меня.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. НЕ ОТМОРОЗЬ НОГИ

[дневник ники]

21 ноября 1943

Ночью не сплю в бараке. Уши давит тишина. Я не могу слушать тишину.

Тьма давит на глаза. Жмурюсь. Тьма внутри меня, она заполняет меня, будто я пустая кружка, и в меня льют темную жидкость.

И вдруг крики. Барак взорвался воплями!

- Пожар! Пожар!

Быстро на улицу! Скорей!

Ворвался надсмотрщик, хлещет всех плетью.

- Выходите! Вы! Свиньи! Сгореть хотите?!

Люди падали с нар. Падали друг на друга. Бежали, запинаясь через тех, кто лежал на полу. Те, кто спал, просыпались в ужасе, хватали соседей за руки: что стряслось?! На весь барак запах гари. Огонь в дверях! Люди бегут вон, вбегают прямо в огонь, застревают в дверях, визжат. Сзади толпятся, давят телами. Меня сдавили очень сильно! Косточки мои хрустнули! За моей спиной стонут, орут!

Наконец мы выбежали из барака вон. Барак окружен немцами. Все вооружены. Вижу коменданта лагеря, рядом с ним стоит крупный пес, овчарка. Я помню, ее зовут Тильда. А рядом с ними - странная женщина! В кокетливой черной шляпке с вуалькой, и на шляпке цветы! Черные бархатные фиалки. Может быть, это любовница коменданта. А может, его родня. Они что-то говорят друг другу, и женщина смеется, показывая белые зубы. А где огонь? А нет огня! Может, никакого пожара и не было!

Мы дрожим. Страх еще с нами, он не ушел. В небе огромная жуткая луна. У нее мертвое белое лицо. Все сбились в комок, жмутся друг к другу. Дети ревут. Охранник кричит:

- Построиться! Быстро!

Потом он вытащил бумагу и долго тявкал по бумаге, как нам надлежит себя вести, если раздается сигнал тревоги.

- Никто из вас не соблюдает правила! Вы бы все сгорели! Но это учебная тревога! Раздевайтесь!

Мы послушно сбросили с себя одежду. Ежились голые на морозе. Ноябрь, ночи холодные. А снега еще нет. На земле вырос белый, полосатый тряпичный холм.

- Бегом в барак!

И мы побежали. А комендант спустил Тильду с поводка. И дама в шляпке с вуалькой, хохоча, глядела, как собака хватает людей за голые ляжки.

В бараке бросились к нарам: одежда наша разбросана на нарах, и мы, каждый, ищем свою, путаемся в чужих робах, рубахах и кальсонах! Чемоданы из-под нар вытащены и все открыты. У многих украдено самое дорогое. Под потолком тускло горит лампочка. Моя подруга Люся Бровкина из Полтавы сидит на полу перед пустым чемоданчиком и горько плачет.

- Никуля, гляди... они все забрали... все... и мамин медальон... и фотографии... и бабушкин вязаный фартучек... Зачем им фартучек?! Зачем?!

И я подумала о том, что зря мы наделяем вещи душой. У вещей нет души. Даже у самых любимых. Вещи у нас будут другие, если мы останемся жить. А умрем - ничего уже не нужно будет. Ничего.

22 ноября 1943

Утром, после переклички, в барак пришел охранник Румпф. Он выстроил нас всех в ряд и долго кричал, в таком роде:

- Вы заключенные! Вы должны всегда помнить это! Послушание! Порядок! Без конвоя не имеете права отдаляться от барака! Стреляем без предупреждения в тех, кто отойдет от барака на пятьдесят метров! Бежать бессмысленно! Беглец будет пойман и немедленно расстрелян! Хлеб не съедать сразу! Растягивать на весь день! Тем, кто неукоснительно выполняет правила лагеря - поблажки и награды! Поняли?! Поняли?!

Мы наклоняли головы. Мы молчали.

29 ноября 1943

В нашем бараке дизентерия и корь. Многие дети лежат в жару, покрытые красными пятнами. Тихо, тихо умирают дети. Сегодня умерли Вася из Чернигова и Душечка из Киева.

На меня глядела Рая Фролова. В ее глазах я видела ненависть. У Раи умер сыночек Леша. Она сказала мне:

- Лешки нет, а ты живешь, паскуда. Все! Все паскуды!

Приходят охранники, хватают детей, по двое, по трое, и забирают. Уводят куда-то. Дети плачут. Когда немцы врываются в барак, я забиваюсь в угол, а женщины заваливают меня одеждой, робами и старыми шалями. Женщины шепчут: они уводят детей и разрезают их на части, и всю их кровушку забирают, и сердца вырезают, и печень, и почки. Женщины плачут: детки, вы ведь уже почти скелеты!

Я щупаю свои ребра. Они торчат. Когда я стану скелетом? Когда перестану думать и чувствовать?

9 декабря 1943

А в начале декабря на пороге барака появился комендант. Тильда у его ног прядала ушами. Комендант рявкнул:

- Отбираем группу заключенных! В лагере будут снимать фильм! Звуковой фильм для Третьего Рейха, о превосходной жизни в немецком концлагере! Кто желает?!

Обвел всех круглыми глазами, как двумя дулами пистолета. Многие шагнули вперед, дрожа. Комендант показывал пальцем, и выбранный отходил в сторону. Набрали человек пятьдесят, я не считала. Открыли двери и приказали выйти на улицу. Что меня толкнуло? В последний миг я тоже подскочила к отобранным. И крикнула:

- Меня! Меня снимите тоже! Я мечтаю сняться в фильме!

Я дрожала так, что не узнала своего голоса. Комендант расхохотался и кивнул: разрешаю!

К нам навстречу катили огромные аппараты на колесиках! Рая Фролова процедила: "Это кинокамеры". Длинные шнуры тянулись в домик коменданта. Поднялся сильный ветер, трепал нам робы и халаты. Нас заставили пройти в баню. Выдали там мыло, полотенца, чистую обувь и чистые рубахи. Мы по-настоящему раздевались и мылись по-настоящему. И это было такое счастье! А немцы снимали нас на камеры, и мы совершенно не стыдились своей наготы. Немцы, когда камеры стрекотали, были с нами заботливы и вежливы. Будто враз из чудовищ превратились в ангелов!

Потом камеры покатились к баракам. Их толкали вперед молодые парни в красивой и чистой одежде. А за парнями шла дама. Я узнала ее. Ту даму в черной шляпке с вуалькой. Она в ночь поддельного пожара так весело хохотала над нами. Парни вкатили камеры в барак, дама в шляпке вошла следом. Нас заставили сесть на нары и радостно улыбаться. Мы послушно улыбались, старательно растягивали губы, показывая зубы, и у меня так громко билось сердце. Дама с вуалькой ткнула в меня пальцем и воскликнула: "Ах, вельхес вундершоне кинд!" Посреди барака уже стояли длинные столы, накрытые белыми простынями, и длинные скамейки. Мы глядели во все глаза. Не верили, что такое может быть. На столы надзирательницы ставили миски с дымящимся супом. Настоящим куриным супом! В мисках плавало и белое мясо, и куриные ножки! Рядом с мисками аккуратно положили ложки, большие куски хлеба, поставили по кружке молока, и каждую кружку накрыли ломтем белого хлеба, намазанного вареньем. Охранник крикнул:

- Двадцать детей, выйти из строя!

Вперед шагнули все дети. Охранник вырывал нас из строя за руки. Вырвал и меня.

- За стол! Живо!

Мы робко уселись за столы.

- Сидеть! Руки на коленях! Без команды ничего не брать!

Мы глотали слюну. Мой сосед, польский мальчик Войчек, упал со скамейки в обморок.

Еще полчаса механик устанавливал прожекторы и аппараты. Эти полчаса показались мне целой жизнью.

- Берите хлеб! Ложки в руку! Есть! Есть не спеша! Вы не голодные! Не голодные!

Мы ринулись. Вцепились в ложки, в хлеб. Высасывали суп из мисок, как собачки! Обжигали губы, обваривали рты! Тряслись и даже подвывали от счастья. Нам казалось: нам все это снится. Я выпила молоко залпом, я забыла его вкус! Я гладила хлеб, как живой. Ела, кусала, вцеплялась ногтями в ломоть, дрожала и думала: вот сейчас отберут! Но камеры смешно стрекотали, дама в шляпке весело отдавала команды, охранники не шевелились. Мы смогли доесть все. До крошки.

11 января 1943

Спустя месяц нас согнали в большой дом посредине лагеря. Там на стене висела простыня, а у другой стены стоял кинопроектор. Нам велели сесть на пол.

- Вы будете смотреть фильм! Вы увидите себя!

На простыне появился серо-белый квадрат, в нем запрыгали люди и собаки, задвигались машины и поезда. За нашими спинами гремела музыка, бодрые громкие марши. Мы глядели на свой лагерь и не узнавали его. Райская жизнь! Все притворяются в жизни, думала я, пока дрожали и мелькали кадры и вперед неслось время, вот и мы притворились. Такого не было никогда. Тебе это приснилось. Правда только то, что мы там, в кадре, ели.

Вот эта еда была правдой. А мы были не мы. Другие.

Вдруг я подумала: мы куклы, просто тряпичные куклы, куколки со стеклянными глазками и ротиками из красных пуговиц. И мы едим из кукольных тарелочек тертый кирпич, белый речной песочек, гусениц и улиток.

[гюнтер глядит на руины сталинграда]

"Что же это такое?" - спрашивал он себя, но ответа не было.

Кости домов, в них дыры, и в дырах гуляет злой ветер.

Белые, серые кости домов; их уже грызет время, день за днем.

Метет колючий снег. Снег налипает на каску. Снег кусает губы и подбородок. Надо ловить снег губами, тогда вроде как напьешься.

Маленький человек стоит среди руин, среди развалин того, что когда-то звалось домами.

Трупы домов. Скелеты жилья. Торчит арматура. В глазницах васильками светится небо.

Пахнет гарью и пылью. Нельзя дышать, но он дышит. И все солдаты дышат.

Снег под ногами. Лед в небесах. Сердце - кусок волжского льда. Ничего не чувствует.

Даже жизни.

Гюнтер так стоял долго. Может, всю жизнь. Здесь, где он стоял, не стреляли.

Он так отупел и затвердел, он стал бетоном, арматурой - ему было все равно, здесь он умрет или в другом месте.

Стоял в полный рост, не приседал, руками голову не укрывал, на землю не падал.

Стоял.

Скелеты зимних домов стояли вместе с ним.

Сторожили его маленькую жизнь.

Мысль шевелилась и все никак не могла на морозе взлететь: "Зачем мы здесь? Кто нас сюда послал? Зачем люди убивают людей? Россия, Германия - кто запомнит вождей? Кто запомнит меня, если меня сейчас подстрелят?"

Из-за угла дома - автоматная очередь.

Гюнтер упал и пополз, как учили.

Пули бежали вслед, взрывали пыль и камень вокруг, а он все полз, полз, прочерчивая на снегу длинный, бешеный след огромного червя; еще оставалась в руках, ногах и туловище сила, чтобы ползти, уползать, исчезать; исчезнуть.

Он не помнил, как оказался в тряском грузовике, виляющем кузовом, приседающем на все четыре колеса; грузовик неистово рвался, прорывался на запад, скорее на запад, шоферу удалось вырваться из кольца сумасшедшего обстрела.

"Все в кузове уже трупы давно", - цедил шофер сквозь цинготные зубы, резко вертя руль. Гюнтер очнулся. Под ногами - мягкое. Покосился: сапогами стоял на чьем-то скрюченном теле. Живом? Мертвом?

- Кто это? - разлепил губы, головой кивнул.

Шофер вздрогнул: впереди снаряд вывернул из земли черные клочья.

Крутанул руль. Выругался. Они объехали воронку. Ни впереди, ни за ними снаряды больше не рвались. Обрушилась и обняла странная, колдовская тишина.

- Это? Майор Фрай.

- Живой?

- Не знаю. Может, еще живой.

- А в кузове...

- Несчастные парни. Молчи! На дорогу гляди. Эта тишина обманчива.

Шофер оказался прав. Так громыхнуло - Гюнтер уши зажал, застонал. Грузовик опять проскочил зону обстрела.

- Мы заговоренные! - полоумно скалясь, вопил шофер. Руки на рулем взбросил, озоруя! Без руля - гнал! Гюнтер схватил руль. Шофер дал ему леща, Гюнтер откинулся на сиденье, натужно засмеялся, растянул в улыбке черные губы.

- У тебя попить нет?

Шофер выдернул из-за пазухи флягу.

- На.

Спирт, разбавленный талой водой, был теплым, пах телом, несвежим бельем шофера, соляркой, потом, горелой древесиной. Гюнтер глотал все равно. Потрохам стало горячо, сладко.

- Эй! Весь не высоси! Ехать неизвестно сколько! А жрать что не просишь?

Шофер подмигнул Гюнтеру. Шрам через лицо, ржавая каска. Нос, лоб в саже, щеки голодные. В улыбке верхних зубов не хватает.

- Не хочу.

- А чего хочешь?

- Ничего.

- И жить не хочешь?

Грузовик дрожал, гремел деревянными костями и железными суставами, подпрыгивал, несся вперед и вперед, подминая под себя, под бешеные колеса зимний путь, ямы и рытвины, доски и камни, льды и снега.

- Жить - хочу, - сказал Гюнтер, увидел себя мальчиком в кружевном воротничке, на коленях у мамы, скорчился на пахнущем касторкой кожаном сиденье, пригнул голову к коленям и затрясся в беззвучном плаче.

[нерожденные дети евы и гитлера]

Мы водим хороводы. Мы играем в ладушки. Нас много, но мы не умеем считать, и мы никогда не считали, сколько нас.

У нас у всех светлые глаза. Голубые, серые, водянистые, стальные. Мы истинные арийцы, поэтому всегда веселые и радостные. Как мы умирали? Мы не помним. А мы разве умирали? Кровь, щипцы, кюретки - это все придумали плохие злобные взрослые. На самом деле нас усыпили, и мы из красивого Красного Дворца, из-под живого купола дрожащего живота сразу перепрыгнули в веселые кружевные, легкие тучки, прямо на пухлые, нежно летящие облака, в такую высь, откуда на землю поглядишь - и вместо домиков и лужаек увидишь лишь нагромождения картонок и игральных карт, высохшие стрекозиные брюшки и выдернутые из хвостов гусаков и индюшек белые и цветные перья.

Перья! Облака как перья. Мы легче облаков. Мы невесомы, мы гордимся собой. Нам не дали жить, ни одному, а среди нас есть мальчики и девочки, и мы тут, в облаках, все давно подружились. Мы зовем друг друга не по именам - мы их не знаем, человечьих имен, - а по прозвищам. Лисенка тащили из утробы нашей матери щипцами, он уже был большой, кюреткой не выскрести; и у него на висках, за ушами и на лице глубокие шрамы, мы все его жалеем. Звездочка покинула Красный Дворец самая первая, поэтому она такая смешливая; она не успела ни к чему сладкому привыкнуть. Она носит марлевое короткое платьице и белые босоножки. Желтый Краб, Кремень, Свеча, Шкатулка, Волчонок, Звонок, Якорь, Тюбик, Белая Нитка, Флейц, Утюг - нас много, и мы даем друг другу прозвища в честь примет земли, на которой нам никогда не жить. Почему мы знаем язык? Почему разговариваем? Можно ведь и без языка. Посылаешь мысли, и все.

Но мы говорим, и так мы смеемся над взрослыми гадкими, бедными людьми: язык человек знает отроду, он ему не учится и никогда не научится, язык - это кровь, что в нем течет, а в нас осталась наша кровь, не вся вытекла, и нашим языком она стала, и нашей памятью, и нашим - вам - укором. Нет! Не бойтесь, папа и мама! Мы вас любим. Мы вас помним. Мы водим хороводы и глядим на вас сверху, как вы там мучитесь, ссоритесь, воюете, убиваете друг друга. Мы вас понимаем. Мы вас любим.

[интерлюдия]

Так говорит Черчилль:

"Если позволительно применить американское выражение, -- сказал я, -- то президент "наговорил уйму". План Рузвельта для меня нов. На мой взгляд, имеются два момента, один -- разрушительный, другой -- созидательный. У меня две ясные идеи. Первая -- это изоляция Пруссии. Что следует сделать с Пруссией -- после -- вопрос второстепенный. Затем я отделил бы Баварию, Вюртемберг, Пфальц, Саксонию и Баден. В то время как с Пруссией я поступил бы сурово, ко второй группе я отнесся бы мягче, так как я хотел бы, чтобы она вросла в то, что я назвал бы Дунайской конфедерацией. Население этих районов Германии не отличается особой жестокостью, и я хотел бы, чтобы оно жило в сносных условиях, и тогда через поколение оно будет исповедовать совсем иные взгляды. Южные немцы не начнут новую войну, а мы должны будем сделать так, чтобы им имело смысл забыть Пруссию. Мне довольно безразлично, будет ли это одна или две группы". Я спросил маршала Сталина, готов ли он действовать на этом фронте.

Сталин сказал, что дунайская комбинация была бы нежизнеспособной и что немцы воспользовались бы этим, чтобы облечь в плоть то, что являлось бы лишь костяком, и, таким образом, создали бы новое большое государство. В этом он усматривал большую опасность, которую необходимо будет нейтрализовать рядом экономических мероприятий и в конечном счете, если понадобится, силой. Это единственный способ сохранить мир. Однако, если мы создадим какую-то большую комбинацию и включим в нее немцев, неизбежно возникнут неприятности. Мы должны проследить за тем, чтобы держать их отдельно и чтобы Венгрия и Германия не объединялись. Нет никаких способов не допустить движения к воссоединению. Немцы всегда будут стремиться воссоединиться и взять реванш. Мы должны быть достаточно сильными, чтобы разбить их, если они когда-либо развяжут новую войну.

Я спросил Сталина, предусматривает ли он Европу, состоящую из малых разрозненных государств, не имеющую никаких более крупных единиц.

Он ответил, что говорит о Германии, а не о Европе. Польша и Франция -- большие государства. Румыния и Болгария -- малые государства. Но Германия должна быть раздроблена любой ценой так, чтобы она не могла воссоединиться. Президент сказал, что его предложение предусматривает метод осуществления этого. Я сказал, что должен уточнить, что все это -- лишь предварительный обзор колоссальной исторической проблемы. Сталин подтвердил, сказав: "Да, несомненно, весьма предварительный обзор ее".

Затем я вновь перевел разговор на Польшу. Я сказал, что не прошу ни о каком соглашении и что сам не убежден насчет этого дела, но хотел бы занести кое-что на бумагу. Затем я предложил следующую формулу: "Считается в принципе, что территория польского государства и нации должна находиться между так называемой линией Керзона и линией Одера, включая для Польши Восточную Пруссию (в тех рамках, как она будет определена) и Оппельн. Но фактическое проведение границы требует тщательного изучения и, возможно, перемещения части населения в некоторых пунктах". Почему бы не принять такую формулу, на основании которой я мог бы сказать полякам примерно следующее: "Я не знаю, одобрят ли это русские, но думаю, что смогу добиться этого для вас. Вы видите, о вас хорошо заботятся". Я добавил, что нам никогда не добиться того, чтобы поляки сказали, что они удовлетворены. Ничто не удовлетворит поляков.

Сталин сказал затем, что русские хотели бы иметь незамерзающий порт Кенигсберг, и набросал возможную линию на карте. Таким образом, Россия оказалась бы как бы у самого затылка Германии. Если он это получит, он будет готов согласиться на мою формулу насчет Польши. Я спросил, как со Львовом. Сталин сказал, что он согласится на линию Керзона.

В тот же вечер Рузвельт, Сталин и я парафировали следующий документ, который излагает военные выводы нашей Тройственной конференции.

"1. Участники конференции договорились, что партизан в Югославии следует всемерно поддерживать поставками и снаряжением, а также диверсионно-десантными операциями.

2. Договорились, что с военной точки зрения весьма желательно, чтобы Турция вступила до конца года в войну на стороне союзников.

3. Приняли к сведению заявление маршала Сталина о том, что если Турция окажется в войне с Германией и в результате Болгария объявит войну Турции или нападет на нее, Советский Союз немедленно вступит в войну с Болгарией. Участники конференции приняли к сведению, что на этот факт будет прямо указано во время последующих переговоров о вовлечении Турции в войну.

4. Приняли к сведению, что операция "Оверлорд" начнется в течение мая 1944 года наряду с операцией против Южной Франции. Последняя операция будет предпринята возможно большими силами, насколько это позволит наличие десантных судов. Участники конференции приняли далее к сведению заявление маршала Сталина, что советские вооруженные силы начнут наступление примерно в то же время, чтобы помешать переброске германских войск с Восточного фронта на Западный.

5. Договорились, что военные штабы трех держав должны отныне поддерживать тесный контакт друг с другом по поводу предстоящих операций в Европе. В частности, достигнута договоренность о том, что между соответствующими штабами должен быть согласован план маскировки с целью мистифицировать и ввести в заблуждение противника в отношении этих операций".

Таким образом, наши долгие и трудные переговоры в Тегеране пришли к концу. Военные выводы определяли в основном будущий ход войны. Вторжение через Ла-Манш было назначено на май, естественно, с учетом приливов и фаз луны. Ему должно было помочь новое крупное наступление русских.

Политические аспекты были и более отдаленными, и более гадательными. Они явно зависели от результатов великих битв, которые еще предстояли, а затем и от настроений каждого из союзников после победы. Обещание Сталина вступить в войну против Японии тотчас после свержения Гитлера и разгрома его армий имело величайшее значение.

Мы добились смягчения условий для Финляндии, которые в целом остаются в силе и по сей день. Были в общих чертах намечены границы новой Польши на востоке и на западе. Линия Керзона, с учетом возможных отклонений на востоке, и линия Одера на западе, казалось, давали подлинный и надежный очаг для польской нации, перенесшей столько страданий.

Важнейший вопрос об обращении победителей с Германией на этом этапе мог быть лишь объектом "предварительного обзора колоссальной политической проблемы" и, как выразился Сталин, "несомненно, весьма предварительного". Следует помнить, что мы находились в разгаре ужаснейшей борьбы с могучей нацистской державой.

Мы все сильно боялись мощи единой Германии. Пруссия имеет собственную большую историю. Я полагал, что можно будет заключить с ней суровый, но почетный мир и в то же время воссоздать в современных формах нечто вроде Австро-Венгерской империи, о которой, как говорят, Бисмарк сказал: "Если бы она не существовала, ее пришлось бы выдумать". Это был бы большой район, в котором не только мир, но и дружба могли бы воцариться гораздо раньше, чем при любом другом решении. Таким образом, можно было бы создать объединенную Европу, в которой все -- победители и побежденные -- могли бы найти надежную основу для жизни и свободы всего своего измученного многомиллионного населения.

[лилиана и сын гюнтера]

Она все время носила мальчишку на руках.

Ходила, ходила с ним по комнате, и ее нос вдыхал пахнущий кофе и пенициллином воздух, и старательно выдыхал, и она отворачивала лицо, чтобы выдох не попал на ребенка; чтобы ее дыхание, дыхание шлюхи и овчарки, не коснулось его нежной кожицы.

Младенец вел себя как младенец: спал, орал, ел, кряхтел, опять засыпал, и Лилиана разворачивала его, сонного, и выпрастывала из-под него мокрую пеленку, и брезгливо кидала в корзину для грязного белья.

- Марыся! Унеси корзину в прачечную!

- Хорошо, госпожа.

Горничная еле приподнимала корзину. Набросаны кофты, юбки, исподние сорочки, чулки, пояса, панталоны, а поверх ее белья -- пеленки, пеленки, пеленки. Человечек полжизни проводит в детстве, а полдетства проводит в пеленках.

- Марыся! Мне нужно чистое белье завтра!

- До завтра не высохнет, госпожа.

- Чертовщина!

Она с испугом оглядывалась на младенца -- не проснулся ли он от ее криков. Нет. Спит крепко. Щечки румяные. Его мать сгорела в печи, а он спит. Так нахально. Так вызывающе. Нагло так. Жизнь всегда наглая штука.

И она тоже наглая. Потому и оказалась здесь.

Здесь! Где ее Италия?

"Моя Италия, милая, mia cara, carissima". Губы шептали то, что шептать нельзя.

Комендант лагеря, Рудольф Хесс, давно клал глаз на главную надзирательницу женского лагеря. Гадюка, ты нравишься ему, признайся, Гадюка. Тебе стоит только кивнуть, мигнуть.

И что? Ты сразу взлетишь до небес?

"Где мои небеса? Синие, чистые? Может, все осталось там, где мои руки, мой живот гладил этот беленький смешной немчик? Как его звали? Да, Гюнтер. Гюнтер! И имя ублюдочное. Будто рвет кого-то. Рвет в газовой камере".

Она носила спящего младенца на руках и шептала себе под нос: циклон-В, циклон-В. Название газа, им убивают десятки, сотни тысяч. Земля должна быть очищена от людского мусора. Священная война призвана очистить планету от шушеры и швали и оставить на ней избранных, сильных, воинственных, праздничных.

За вечный праздник придется заплатить вечным тяжелым, жирным дымом.

А разве праздник может быть возведен на горелых костях?

"В великом Третьем Рейхе все можно. И даже нужно".

Марыся приносила из прачечной корзину с сырым бельем, развешивала белье на улице: перед медпунктом была натянута между двух столбов прочная веревка. Какая гибкая, стерва, так ловко наклоняется, и платье обтягивает задик, так размашисто взбрасывает тряпки на натянутую струной бечевку. Где сейчас ее родня? Наверняка мертвы. Ей повезло.

Повезло -- быть здесь -- в Аушвице -- при ней, при главной надзирательнице женского барака?

О да. Ей подфартило. Каждый день здесь люди снулой колонной идут в мир иной. Сначала нюхать газ в камере, потом мертвецы сгорают в печи. Как это мощно, славно придумано!

Они уборщики. Они чистильщики. Кто-то должен делать и поганую работу, не только, как герои, умирать в дыму сражений.

Найти кормилицу -- это необходимо. Пошарить по баракам! Наверняка найдется та, что родила, и ребенок либо мертвый, либо -- убили.

Приказала. Через два часа привели. Лилиана глядела в опухшее от голода лицо, на висячие груди -- под лагерной робой видно было, грудь большая, и с молоком, даже на отощавшем, страшном скелете видать.

- Марыся! Накормить заключенную!

Марыся метала на стол все, что под руку попадалось. Лилиана глядела оценивающе, как горничная умело стол сервирует. Чья школа? Ее.

- Когда родила?

Спросила по-немецки. Заключенная размазывала ладонью по лицу слезы.

- Когда родила? - повторила Лилиана тот же вопрос по-французски.

Снова молчание, слезы рекой.

Итальянка повторила тот же вопрос по-английски, по-испански, по-польски, по-итальянски. Плачет и молчит. Наконец, догадалась выкрикнуть это по-русски.

- Кокда родиля?!

Заключенная вздрогнула и отняла ладонь от мокрого лица. Марыся стояла рядом с накрытым столом, глядела услужливо, руки на белом переднике сложила по-заячьи.

- В среду...

- В зреду! - Лилиана сносно говорила по-русски. С жутким акцентом; но бойко и быстро. Хесс иной раз брал ее на допросы -- переводчицей. - Diablo! Малако эсть?!

Грубо пощупала ей грудь, запустив руку за ворот халата. Узница простонала.

- Только бы мастита у тебя не было, корова, - сказала Лилиана по-итальянски.

Марыся поняла. Щеки горничной покраснели. Глаза потупила.

- Задис эшь!

Наблюдала с интересом, как живой скелет ест, запихивает себе в рот руками спаржу, бутерброды, морковный салат, сыр.

- Тьебя будют кормит чьетыри раз в дэн. Поньяла?!

- Поняла.

Утерла рот ладонью. Глаза горели, созерцая еду.

Марыся налила в чашки горячего чаю. Нарезала лимон на дощечке. Лилиана медленно размешивала сахар ложечкой. Звон ложечки совпадал с биеньем сердца. Серебряное сердце. Позолоченное сердце. Стальное сердце.

Как трудно все-таки говорить на этом коровьем языке.

- Na, das ist alles? Пожрала? - Перешла на привычный немецкий. Русская глядела широко открытыми глазами. Лилиане показалось: сейчас повалится, стукнет лбом об стол. - Марыся! Неси сюда ребенка!

Горничная пулей ринулась в спальню. Уже тащила младенца, крепко прижимала к груди. Младенец разевал лиловый ротик, орал без голоса. Кажется, он задыхался.

- Ты неправильно перепеленала его, дрянь! - Лилиана хотела дать горничной пощечину, но удержалась. - Он не может дышать! Вот как надо!

Русская так же широко, изумленно глядела, как прямо на столе, среди грязной посуды и яств, эта бешеная Гадюка пеленает младенца, и глаза у нее останавливались, холодели, как стеклянные, как у куклы.

Она закусила губу. Марыся видела: кровь ползет по подбородку.

Впилась костлявыми пальцами в край стола. И все-таки упала.

С грохотом, именно так, как и предполагала Лилиана: крепко, как кеглей на кегельбане, ударившись головой о доски пола.

Лилиана не отвлеклась от своего занятия. Ребенок кряхтел уже довольно -- его освободили от сырых тряпиц.

- Возьми! А я этой займусь.

Марыся стояла с ребенком на руках и глядела, как Гадюка сует в нос русской ватку с нашатырем. Судорога прошла по худому телу, женщина очнулась. Лилиана сунула ей носок туфли под ребро.

- Вставай, быстро! Дай грудь ребенку!

Русская послушно встала. Ей казалось -- она встает быстро. На самом деле она походила на осеннюю муху, что пытается взобраться по отвесной гладкой стене и все время падает. Марыся подхватила ее под мышки, помогла. Усадила на стул. Лилиана сама рванула лацкан халата. Сама вытащила наружу белую, в синих жилах, грудь. Сама приткнула ребенка ближе, поближе к груди.

- Дай ему сосок! Дай! Ну же!

Обливая ребенка слезами, русская кормила его, длинный, как изюм, коричневый сосок все время выскальзывал из беззубых десен, русская опять втискивала его в двухдневные губы, крепко обнимала младенца, горбилась над ним. И плакала, плакала.

- Прекрати реветь! Ты видишь, он не ест из-за твоих слез! Из-за слез и молока у тебя не будет!

Рука Лилианы протянулась.

- Марыся! Дай полотенце! Скорей!

- Полотенца нет, госпожа, вот тряпка кухонная...

- Дай!

Марыся глядела во все глаза, как хозяйка кухонной тряпкой зло трет, вытирает бесконечные слезы у русской бабы.

Русская, хлюпнув носом, наклонилась ниже над ребенком.

- Милый... ты выжил... а мой...

- Еще будешь хныкать -- прогоню!

Гадюка крикнула это по-немецки, а русская поняла. Обтерла лицо полой халата. Затихла. И младенец затих: ел.

Три женщины, две молодых и одна девчонка, смотрели, как ребенок ест.

- Проклятье, - пробормотала Лилиана по-итальянски, - еврейский ребенок, черт. Да какой там еврейский! Белый! Русый! Истинный ариец! - Губы покривились. - Эта жидовка -- от немца родила!

Интересно, какой сумасшедший немец с жидовкой переспал?

А белокурые евреи тоже бывают? Да, бывают.

Как белокурые итальянцы. Как белокурые французы.

Черт, неужели и негры белобрысые на свете есть?

Кормилица осталась жить в медпункте. Три женщины под одной крышей -- это уже слишком, но другого выхода не было.

Итальянка косилась на кормилицу, когда она наклонялась над ребенком. Как ласково эта доходяга гладит его! У кормилицы не было имени, и у ребенка тоже.

- Как тебя зовут?

Лилиана приподнимала ей подбородок рукоятью хлыста.

Кормилица отворачивала голову.

- Как тебья имья?! - кричала итальянка по-русски.

Кормилица низко опускала голову. Так низко, что Лилиана видела ее седой затылок.

- Дарья.

- Дариа, bene. Зачем ты так ласкаешь ребенка? Это не твой ребенок. Твое дело -- жрать от пуза, пить много жидкости и кормить его, кормить! Но не ласкать! Поняла?!

Она все понимала, эта пройдоха русская. Все. Без перевода.

- Ласкать его могу только я!

И дать ему имя -- тоже.

Лилиана назвала мальчика Леонардо. Лео.

Лео, миленький, хорошенький, дивный львенок Лео, ты так прекрасно смеешься, когда ты сытый и сухой, ты же такой веселый, ну погляди на меня, Лео, ну протяни ручку, она уже пухлеет на глазах, она уже такая пухленькая, в перевязочках, ты хорошо питаешься, русское молоко идет тебе впрок, да ты растешь не по дням, а по часам, мой маленький Лео, надо бы тебя взвешивать, как это интересно!

Она вытребовала у лагерного начальства медицинские весы; поставила их в спальне -- и каждое утро клала ребенка на весы, тщательно, старательно взвешивала, и завела дневник, куда записывала, как Лео прибавляет в весе -- все до грамма. Кормилица спала в кладовке, где стояли ящики с лекарствами, коробки со шприцами и хирургическими инструментами. Их выписывали из Германии специально для доктора Менгеле.

Доктор Менгеле ставил в лагере медицинские опыты над узниками. Он был большой умелец: резал, сшивал, вырезал, выбрасывал, вставлял одно на место другого. Опыты были нужны Великой Германии: Фюрер хотел вывести новую породу неуязвимых арийцев и новый вид покорных рабов. Сильная нация должна покорить мир. Все другие народы служат немецкому; да еще как служат! На задние лапки встают! Вот это -- истина! Все остальное -- ложь!

Гитлер сам слал доктору Менгеле телеграммы. Фюрер сам курировал работу Менгеле. А Менгеле составлял Фюреру подробные отчеты: что и как сделано, что задумано.

На кинопленку снимали, как лишенные, после операций герра Менгеле на мозге, воли и разума, налысо обритые люди, нет, не люди уже, а звери, стоя на четвереньках, лакали из мисок, расставленных на траве, дрались за кость.

Кормилица спала среди инструментов доктора Менгеле, и это было закономерно: подопытный кролик спал среди ножей своего хирурга. Завтра он возьмет кормилицу и отрежет ей груди. О, нет! Кто будет кормить тогда моего львеночка, мою куколку?

Спи, милый... Спи, сладенький... Лео...

Эй ты, лентяйка русская, вставай! Ешь давай! Марыся! Дай ей сегодня больше, побольше овсянки! С изюмом! Побольше в тарелку насыпь изюма! И пусть выпьет два стакана чая со сливками! Чай с молоком повышает выработку молока в грудных железах!

Гадюка уже все знала медицинское. Что пить, что есть, как снимать боль, как вызывать ее, как убивать с адской болью и как умерщвлять безболезненно. Она была вполне пристойной ученицей герра Менгеле.

- Вставай, дармоедка!

Дверь в кладовку отлетела в шумом. Лилиана пнула русскую. Спит без просыпу, а ведь уже шесть утра, и перекличка закончилась, и убиты те, кто должен был умереть, и младенец не кормлен!

Кормилица терла глаза спросонья. Она уже так поправилась. Плечи натягивали платье. Лилиана распорядилась выдать ей нормальную одежду. Ей даже отдали старый Марысин передник.

- Вставай!

Итальянка пнула Дарью, да еще ударила острым каблуком в бедро. Кормилица охнула и встала. Выпрямившись, стояла, пожирала Лилиану глазами, и вроде бы послушно, а -- жгли, жгли зрачки.

- Что глядишь? Ребенок орет! Ступай!

В спальне захлебывался плачем Лео.

Русская, не надев туфель, босиком побежала в спальню. Лилиана брезгливо подумала: наследит гадкими ногами. Поджав губы, глядела, как кормилица усаживается на стул, кормит маленького. Лео с наслаждением сосал чужую грудь. Чужую! Не ее!

Хотела еще что-то обидное крикнуть -- и будто кто заклеил рот, забинтовал туго-натуго. Мордочка Марыси просунулась в спальню.

- Завтрак на столе, госпожа.

Ела, жестко и зло перемалывая зубами пищу, не чувствуя вкуса. Пила, закинув голову, как птица, такой же чай со сливками, какой Марыся приготовила Дарье. Чуть не поперхнулась, чуть не сблевала. Приказала: сделай мне кофе! Горничная дрожащими руками молола зеленые кофейные зерна в медной кофемолке, варила кофе по-венски, с пенкой. Лилиана пила жадно горячий кофе, обжигая губы. Изнутри поднималась волна ненависти. Красная ненависть застилала глаза. Красным вином пропитывала разум. Разума не было: была горбушка хлеба, разбухшая от алого, пьяного, кровавого вина.

Марыся отшатнулась от бешеных, пьяных глаз Гадюки.

- Что смотришь?! Не нравлюсь?!

Марыся сглотнула слюну и сжала руки над животом, над крахмальной белизной фартука.

- Лучше вас нет никого в мире, госпожа.

- То-то же.

Вымыла руки. Вытерла салфеткой. Оставалось полчаса до того, как она должна пойти к Рудольфу Хессу с отчетом за прошедшие сутки. К Хессу идет; значит, надо чулочки потоньше, панталоны, чтобы кружева погуще. И любимые сапожки на каблуках.

Вошла в спальню. Как долго возится сегодня эта русская с кормежкой! Покормила -- и вон отсюда!

Лилиана раскрыла дверь -- и обомлела.

Русская дрянь сидела на ее кровати. Перед ней, на спинке, лежал раскутанный, освобожденный от пеленок Лео. Ребенок лепетал, тянул к кормилице ручку, а кормилица ручонку ловила, к губам прижимала. И гладили, гладили чужие отвратительные руки атласную, беленькую кожицу ее ребенка. Ее! Ребенка!

- Ах ты...

Шаг к кровати. Русская подняла голову. Но не шелохнулась. Не сдвинулась с места.

- Ах ты мерзавка! Пошла прочь!

Какие слепые, плывущие вдаль глаза. Где она? Только не здесь. Дарья не здесь; Дарья далеко. Она не видит и не слышит. Она видит и слышит только ребенка. Она кормит его -- и он уже стал ее собственностью.

- Ступай!

Мимо, мимо глядела кормилица. И наклонилась. И крепко, горячо губами -- к лобику ребенка припала. И так застыла, целуя.

Лилиана беспомощно стояла перед своей же кроватью. Присвоила! Оглохла! Или -- смеется над ней?! Потешается! Козявка! Козявок надо давить! Она всегда! Всегда! Давила... давила...

Рука сама протянулась к кобуре. Выхватить пистолет -- дело двух секунд.

Раз, два, три. Три выстрела. Чтобы -- наверняка.

На розовом атласе стеганого одеяла, привезенного из самого Берлина, брызги отвратительной, тошнотной русской крови.

"Я дура. Надо было не здесь. Кровь не отстирается вовек", - холодно думала, заталкивая пистолет обратно в кобуру.

Марыся стояла в дверях спальни. Все видела.

- Что таращишься? Трупов не видала? Убери это дерьмо. Тележка перед крыльцом!

Руки Марыси тряслись, а рот заученно улыбался.

- В карьер отвезти, госпожа?

- Куда хочешь! Белье -- в прачечную! Распорядись, чтобы лучший порошок применили! И -- лучший отбеливатель! Мне это одеяло дорого как память!

Лео сучил ножками. Марыся ловко вытащила окровавленное одеяло из-под трупа и из-под живого младенца. Свернула тряпичным рулетом. Запихнула в пакет.

Через весь лагерь катила тележку с убитой Дарьей.

Заключенные смотрели ей в спину.

Спина Марыси ежилась под ударами чужой ненависти.

Двигались ритмично, как часовой механизм, худые лопатки под темно-синим, с белым кружевным воротником, форменным платьем.

Долго, полдня, отмывала пятна крови, въевшиеся в спинку кровати, в половые доски, в ореховую дверцу изящной тумбочки.

[лени рифеншталь]

Они приехали в лагерь поздно вечером.

При свете фонарей выгружали камеры и софиты. Шнуры волочились за людьми, как змеи. Голоса часовых раздавались в вечернем молчании: позади отбой. Живые спят, и мертвые спят. Кто виноват, что поезд пришел так поздно?

Женщина в черной кокетливой шляпке беспомощно топталась около грузовика.

- Все сгрузили, парни? - тонким голоском крикнула она и коснулась рукой в черной перчатке алмазной серьги в ухе.

- Все, фройляйн Рифеншталь! Порядок!

- Отлично! - Обернулась к рослому полковнику в пилотке. - Господин штандартенфюрер, куда нести оборудование?

- Вот сюда! - Тупорылый, как ангорский кот, офицер выкинул руку по направлению к черному домику близ крематория. - Располагайтесь!

- А где расположиться мне?

- Там же!

Дамочка в шляпке сделала книксен, глянула остро, насмешливо. По тропинке пошла к дому, как который указали ей пальцем. Навстречу шла худая женщина в белой медицинской шапочке, в сером, тугом подпоясанном халате. Дама в черной шляпке быстро охватила ее глазами: ага, доктор. Женщина в белой шапочке сурово глянула на гостью: кто такая?

Подошли ближе. Сошлись. Глаза ощупывали глаза, брови, щеки, стать.

Женщина в медицинской шапочке хотела пройти мимо. Шляпка окликнула ее. Шляпка была очень любопытна, как и полагалось быть кинорежиссеру.

- Добрый вечер, фройляйн... фрау...

- Фройляйн Рифеншталь.

Тереза Дейм повела головой вбок.

- Фрау Дейм.

- Я приехала сюда снимать кино. Вы здешний доктор?

- Я помощница доктора Менгеле.

- О, очень приятно! Вы следите за здоровьем заключенных?

- Да. Слежу.

Кривая улыбка Терезы Дейм о многом сказала любопытной шляпке.

- Лени. - Лени Рифеншталь протянула руку.

- Тереза. - Тереза Дейм руку пожала.

Карие глаза. Голубые глаза.

Глаза мазнули по глазам; глаза усмехнулись глазам; глаза вонзились в глаза.

Первыми глаза отвела Тереза. Любопытная Лени не опускала взора.

- Ну и как тут у вас?

"Она хочет, чтобы я сказала правду?"

- Вы приехали снимать фильм? Вот и снимайте.

- Вы не очень-то вежливы, фройляйн Тереза.

- Простите, если чем обидела вас.

- Вы в курсе, что мы скоро проиграем войну?

- Вы это серьезно?

- Не притворяйтесь. Куда вы денете столько заключенных?

- Это не дело врачей. Это дело коменданта лагеря.

Шляпка дернулась, вуалька дрогнула.

Тереза глядела строго, пристально. Попыталась улыбнуться. Не получилось.

"Кажется, я правильно отвечаю".

Лени осторожно коснулась пальцами в черной атласной перчатке грязно-серого рукава халата Терезы Дейм.

- Я понимаю. Я все понимаю. Вы поможете мне в съемках?

- Что я могу сделать для вас?

Лени думала секунду. Вскинула голову, алмаз сверкнул в розовой мочке.

- Все.

Тяжелые камеры таскали с места на место. Шнуры и провода тянулись и путались, перевивались и расползались. Все было живое и хрупкое, все ломалось, взрывалось, текло, источало ненужный свет, вспыхивало, гасло, загоралось. Сюжета у фильма не было. Сценария тоже. Лени понимала: она снимает то, что завтра перестанет быть. Навсегда. Она была умненькая, черная шляпка с вуалькой: она прекрасно знала наци, она догадывалась, что, исчезая, они будут стирать память о себе и своих деяниях с лица земли. С лица старухи Европы. Поэтому Лени торопилась. Спешила. Камера сломалась? Наплевать. Тащите другую. Софит перегорел? К черту! Бегите несите два запасных! Она экипировалась так, будто бы ехала снимать фильм не про Аушвиц, а новую версию "Унесенных ветром". Она знала, есть сегодня, и завтра не будет.

Даже для нее, любимицы наци, может не прийти завтра; и об этом тоже надо помнить.

Умная шляпка знала гораздо больше того, что могла уместиться в легкомысленной белокурой головке под ней, под ее черным атласом и коричневым фетром. Лени Рифеншталь могла обмануть зрителей, но она не хотела обманывать себя. Это был ее шанс остаться в истории, а значит, остаться в живых. "Все забудут, - шептала она себе, показывая оператору на нужный план и щелкая пальцами: вперед, снимай! - все сожгут и развеют прах по ветру. Одно останется: наше искусство, и в нем мы оставляем мир, как он есть".

Начальство лагеря пыталось помешать ей делать не бутафорские, а истинные и страшные съемки в бараках - она растягивала яркие губы в зазывной улыбке: что вы, уважаемый герр Хесс, мне сам Фюрер разрешил! И они не смели требовать у нее нужной бумаги, всевластной индульгенции: слишком уверенно звенел тонкий голосок, слишком насмешливо, победно глядели небесные глаза из-под черного гриба шляпки. Тереза Дейм приходила, стояла рядом с оператором. Они снимали тощих женщин в бараках. Они снимали мужчин, стоявших, дрожа, на перекличке в полосатых робах. Они снимали поганые дыры в лагерных туалетах. Они снимали бесстрастных солдат на дозорных вышках. Они снимали в операционной, где Менгеле, стаскивая с себя над раскромсанным голодным телом хирургические перчатки и швыряя холодную резину об стену, непотребно ругался и жадно курил.

И еще они снимали потроха крематория, и рыжие, огненные зевы печей, и маленькие и большие, разной величины синие, розовые, коричневые, белые трупы, что, как кишки, перевивались в печах, посмертно и жарко обнимая друг друга.

И Лени не плакала. Глаза ее были сухи. Что толку плакать? Если ты не угодишь, тебя завтра сунут в эту же печь. Ты только думаешь, что ты свободный художник; на деле ты слуга, и не дай Бог тебе ослушаться, перечить, дерзить. Тебе, именно тебе Фюрер приказал снять фильм об Аушвице, еще называемом Освенцим, а еще Бжезинка, черт бы побрал этих поляков с их непроизносимыми словесами. И ты должна сделать свою работу как можно лучше. Чище. Великолепнее. Ярче. Правдивее. Слышишь, ты, шляпка?!

Для тебя накрывают столы. Для тебя детей кормят мясом и поят молоком. Для тебя широко, во весь рот, как на пляже или в парке, улыбаются несчастные еврейки, прижимая к груди узелки с тряпками, как живых младенцев. Ты знаешь: это обман. Они все притворяются. Они все врут тебе. Но ты-то себе не врешь и не врала никогда.

После съемок Лени Рифеншталь сидела за столом в каморке Терезы Дейм, положив руки на стол и горячий выпуклый, крутой, как у бычка, лоб на руки опустив. Тереза пыталась накормить ее французским луковым супом. Тарелка дымилась. Алюминий ложки смешно отсвечивал благородным фамильным серебром. Лени сидела недвижно. Шляпка лежала рядом, на столе. Терезе казалось - Лени не дышала, так нежно, неслышно втекал воздух в ее легкие и вытекал из них вон.

[советские войска входят в аушвиц марыся]

Солдаты стояли и молча глядели на белокурую женщину. Она ползала у них в ногах.

На животе -- ползала.

Она думала: вот она смерть, и надо вымолить у этих каменных людей хоть кроху жизни, еще кроху.

- Мили! Да-ро-ги! Просить! Просить! Я проси! То ест мой сын! Мио! Мой! Мой!

Била себя кулаком в грудь.

Лео качался на толстых ножках. Сосал палец. Огромными ледяными глазами глядел на страшных, громадных существ со стальными блестящими лбами и железными палками в руках.

Я стояла в дверях. Я не падала на колени и не ползала по полу, как хозяйка. Не отрывая глаз от солдат, я медленно, медленно подняла руки.

Рослый солдат гляделся в мои ладошки, как в зеркала. В осколки зеркал.

Другой солдат, тот, что за его спиной стоял, сказал:

- Гляди, Паша, как умоляет. Просит! А карапуз какой! Толстенький! Откормили.

Солдат брезгливо сплюнул. Сдвинул каску. Лоб его потел, я поняла.

У всех автоматы наперевес. Они глядят, а женщина ползает у их ног. Целует грязные сапоги.

Мне хотелось крикнуть хозяйке: бросьте, встаньте! Вам все равно смерть!

Передо мной стояли, на меня щурились из-под касок русские солдаты.

Они нас освободили? Это правда?

Никто нас не освобождал. Нас давно уничтожили. Мы мертвые давно.

И лагеря смерти Аушвиц больше нет.

Если несколько бараков. В них лежат умирающие. Есть комендатура. Там сидят и дрожат начальники. Майор Франц Краузе и капитан Франц Хосслер. Хозяйка сказала: им дан приказ всех убить. Но они смогли расстрелять в Аушвице только двести человек. Только двести.

А сами себя убить они не могут. Трясутся. Лучше примут смерть от врага. Так почетнее.

А Хесс? Где любовник моей хозяйки, франт Рудольф Хесс?

За окнами медпункта завывала метель. Злющий стоял январь. Снега кругом. Три дня назад колонны узников фашисты угнали по дороге на Гросс-Розен. Я знала: их всех перебьют по пути. Или просто кинут, слабых, кожа да кости, на обочине, в овраге, в лесу: замерзнут в пять минут. Если бы меня так гнали -- я бы мечтала о пуле. Но говорят, замерзать тоже не страшно. Даже сладко. Засыпаешь.

А в самом лагере давным-давно устроили бойню. Еще осенью. Всю осень и всю зиму убивали людей. Взрывали крематории. Взрывали бараки прямо с заключенными. Расстреливали узников, а сжигать уже было негде, и трупы мерзли под ветром, под снегом. Лилиана сама, каждый день, расстреливала людей. Когда она приходила в медпункт, она падала на стул и долго сидела, расширив глаза и по-мужичьи расставив ноги, глядя не наружу, а внутрь. Внутри себя она видела страшное. Ее зрачки сжимались и расширялись, как у кошки. Я боялась: сейчас выхватит пистолет и влепит в меня пулю. Я и боялась этого, и хотела. Я больше не могла так жить.

Хозяйка в последние дни ничего не говорила. Молчала. Даже с Лео не разговаривала. Даже не ласкала его, как обычно. А он ластился к ней. Он уже хорошо бегал, стоял на ножках. Правда, почти не говорил. Несколько слов знал -- по-итальянски и по-русски. По-русски от меня научился.

- Ты, девчонка! - крикнул мне второй солдат. И обожгла меня русская речь! - Шпрехен зи дойч? Немочка какая хорошенькая! Прикончить, Степа?

- Виктор, - рослый солдат положил тяжелую руку на ствол автомата, - мы не убиваем детей, в отличие от них. Не убиваем! Понял?

- А эту?

Лилиана застыла, распластанная на полу. Слушала. Прислушивалась. Я понимала, что она все понимала. Наверное, она вспомнила, что на земле есть Бог, и сейчас ему молилась.

- Я русская, - сказала я солдатам. Они вытаращились на меня. Рослый присвистнул.

- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А что ж ты тут-то делаешь, краля?

- Непонятно разве, - встрял его друг, - угнали ее, и служанкой сделали. А ну вставай! - рявкнул он на Лилиану. - Вставай, хватит пресмыкаться! Испугалась, сволочь?! Имя?!

Лилиана встала на колени. Слезы ползли по ее лицу, как тля по исподу листа.

- Лилиана... Николетти...

- Слышь, Витя, это ж не немецкое имечко. А может, она тоже узница? Переодетая...

- Переодетая! Держи карман шире! Ты! Быстро аусвайс свой! Живо!

Я смотрела, как хозяйка роется в нагрудном кармане. Она так и не успела снять свою лагерную офицерскую форму с фашистскими погонами и с этими их кривыми крестами-нашивками. Рука ходила ходуном, когда она подала солдату паспорт.

- Так-так. Лилиана Николетти. Унтерштурмфюрер СС. Отличненько!

- Видишь, три звезды...

Солдат по имени Виктор показал рукой на погоны Лилианы.

На дворе взвывал ветер. Метель била белым хвостом в окна. Снег заметал трупы. Они были свалены в штабеля, а иные разбросаны прямо по земле, и никто их не хоронил. Рослый солдат мрачно покосился в окно.

- Твоих рук дело, сучка, тоже?

Ее военная форма подвела ее. Она не думала, что русские войдут в Аушвиц именно сегодня. Она просто не успела ее снять.

- К стенке!

Я не думала, что люди могут так орать. Я много раз слышала, как вопят люди, которых пытают и убивают. Но чтобы так вопили -- слыхала впервые.

Лилиана вскочила с колен. Прижалась спиной к стене. Ее раскинутые, распятые руки ладонями по стене ползали, ногти сдирали штукатурку. Она знала: миг, другой -- и ее наискось прострочит автоматная очередь.

Солдат по имени Виктор поднял автомат.

И тут Лео кинулся к Лилиане. Он колобком покатился ей под ноги. Крепко-крепко ручонками ей колени обхватил. И застыл. И мордочку поднял, и так умилительно, просительно, так отчаянно глядел на солдата и на автомат. И я поняла: малые дети тоже чуют смерть, как взрослые. Даже еще безошибочней.

- Ты! - Виктор наводил на нее автомат. - Говори! Кто еще! Из фашистов! В лагере! Или все крысы сбежали?!

Губы Лилианы тряслись, как тряпки на ветру, на бельевой веревке.

- Франц Хосслер... Франц Краузе... еще...

- Еще?!

- Я... не знаю...

И выкрикнула в лицо русскому солдату:

- Io sono morto?!

Мальчик все крепче обнимал ноги хозяйки. И солдат натолкнулся взглядом на эти глаза. Его глаза как приварились к глазам Лео. Я видела, между их глазами вытянулась такая тоненькая, тоньше иголочки, серебряная ниточка. А может, это я бредила. Солдат вздохнул так громко и тяжело, как бык, и хрипло выдохнул, будто рычал. В горле у него перекатывался воздух. Он опустил автомат.

- Ты не расстреляешь офицера СС? Тогда я сам ее...

- Тихо!

Рослый солдат сел на корточки. Поманил к себе Лео пальцем.

- Ребятенок, - дрогнувшим, теплым голосом сказал. - Ребятенок ты милый. Мать чуть не застрелили твою. Небось, грудью еще кормит? Румяненький ты. - Пощекотал ему под подбородком, как зверьку. - Справный. Ты... на моего похож...

Зажмурился. Из-под век вытекли две слезинки, исчезли в щетине на щеках. И я поняла: у него убили такого же вот сыночка, а может, и двух, а может, и трех, кто знает. И он сидел на корточках перед сынком Двойры Цукерберг и оплакивал сынка своего.

- Ах, ребятенок ты, ребятенок. - Тяжело, упершись кулаками в колени, поднялся. - Твое счастье, сучка эсэсовская! Сын у тебя... малютка! Пощажу...

Ударил ребрами ладоней по зло вскинутым автоматам других солдат.

- Опустить оружие!

- А девчонка?! - крикнули ему.

Он сделал шаг, другой и положил мне руку на затылок.

- Опусти руки, девочка. Опусти! Не убьем мы тебя. Отмучилась ты свое. Ты здорова? Вижу, здорова. Не тебя в первую очередь надо спасать. Знаешь, там ведь люди умирают, - махнул рукой на окно, - а они еще живые. Мы попробуем. Отправим, кого можем, в полевые госпиталя. Да ты опусти, опусти руки-то!

Я все это время стояла с поднятыми руками. Они сами упали. Занемели.

- Сейчас задача, - он говорил сам с собой, а со стороны выходило, что со мной, - накормить голодных. Мы-то сами голодны, как цуцики. Но это ничего. Есть походная кухня. Есть запасы. Мы все вам отдадим. Что сможем. Приказа у нас нет, да это ничего. Мы же люди. Тебя как звать-то?

- Марыся, - еле слышно сказала я.

- Полька?

- Белоруска.

- А, белоруска. Понятно. Чудом жива осталась, небось? И сюда упекли? В рабство?

Я кивнула. Говорить было мне очень трудно.

- Ну, вот видишь. Кончился этот кошмар. - И ему тоже трудно было говорить. - Кончился. Сейчас главное -- спасти всех, всех. Кто остался.

Он обвел рукой вокруг себя. Я впервые видела, как мужчина плачет.

Лилиана подхватила Лео на руки. Так стояла с ним, к стене прижавшись, прижимала Лео к себе, вминала его себе под ребра. Как будто хотела вогнать его всего, целиком, живого, себе в живот, и зашить живот, и заново выносить, и заново родить. Чтобы стать по-настоящему ему матерью. Ведь солдаты не знали, что она ему не настоящая мать.

Через час мы уже ели горячую кашу из солдатских мисок. Рослый солдат оказался лейтенантом. Он велел перенести все лекарства из медпункта себе в часть. За окном тянулись телеги. Откуда взялись лошади? Может, это польские крестьяне из окрестных деревень уже появились тут? Телеги везли трупы и живых вперемешку. Лилиана держала мальчика на руках. Не отпускала. Она теперь боялась его отпустить. Ее глаза остановились, но они могли глядеть. Они словно прозрели, ее глаза. Они впервые за всю войну увидели мертвых людей. И ужаснулись. До этого белые глаза хозяйки мертвецов не видели. Мертвец -- это был тот, кого надлежало убить, потому что он был враг и не человек.

А тут Лилиана увидела людей, и что они могут превращаться в трупы. И лежать на телегах, и не двигаться; и застыло глядеть в серое, низкое зимнее небо.

Лагерь весь завалило снегом. Обильно шел снег, укрыл землю толстым слоем. Под снегом спрятались трупы. Их раскапывали лапами лагерные собаки, но русские солдаты всех собак быстро перестреляли. Кого и не кормили, и собаки сначала скулили, потом замерзали. Зачем я о собаках говорю? Я не знаю. Они тоже живые. Мы их ненавидели. Но они умирали -- как люди визжали, стонали.

[конец аушвица]

Телеги, машины. Далеко на морозе разносятся гудки.

На морозе видно все как сквозь лупу -- лица мертвых, обтянутые кожей, скалятся, улыбаются покою и небу, и они такие непомерно огромные, а если глядеть на них ночью -- они движутся. Медленно плывут, уплывают прочь от тебя, зрителя. Созерцателя.

Ночью действия нет. Ночью -- звезды, дымный морок.

Жирного черного дыма больше нет. Нет больше.

Но это не значит, что больше не будет его никогда.

Лилиану с ребенком обрядили в лагерную полосатую одежду: куртка, штаны. Она сама себе вывела чернилами на руке лагерный номер. Русский офицер бранился: эсэсовку в живых оставить! Но крепко обвивал ручонками ей шею мальчик, и, когда она, в полосатой робе, шла к телеге, прицепленной к грузовику, русские смотрели ей в спину, матерились, плевали в снег, сжимали кулаки.

Она была мать, и они не смогли.

Русские солдаты в белых формах бежали по снегу, и они сами были снегом. Снег очистил все. Снег все благословил и простил. Снег не мог только забыть. Смерть стала снегом, и снег стал смертью. А когда ели из руки, с ладони, плача, рыдая, снег был жизнью.

Из кузова грузовика на снег вываливались мерзлые трупы. Какое счастье, что сейчас зима. Летом стояла бы такая вонь. Мороз выедает глаза, забивает инеем ноздри. Ты задыхаешься на морозе. Не можешь дышать. Ты не можешь дышать оттого, что ты смотришь на страшный кузов, полный адского варева: в деревянном коробе варятся, дымятся метелью тела, синие ноги, лиловые руки. Черепа выварились до мозга. Кости -- добела. Бог, по вкусу ли тебе наше земное блюдо?

Лилиана села на край телеги. Прямо на мертвецов. Ей было все равно, куда, зачем ее везут. Сейчас она жива, через полчаса перестанет быть. Ну и что? Какая разница?

Мертвые мысли текли важно, спокойно. Мысли ни о чем. Мороз покрывал звездами пустую, черную муть под выгибом черепа, под потным лбом. Холодно, а она вся вспотела. У нее жар. Захворала. Болезнь? Ну и пусть. Нет ни меховой шубки -- шубку подарил ей Хесс, - ни теплой вязаной кофточки -- кофточка осталась там, на спинке стула, в ее будуаре. Ребенка ей разрешили закутать. А ее самое, чтобы она выглядела как узница, побрили машинкой наголо.

И так ехала она в телеге, полной покойников, качалась, глядела полоумно на белый мертвый ночной мир вокруг -- узница, одна из узниц, и морозом сводило сердце, оно останавливалось, а мороз упорно и зло заводил его, заводил, как мотор, и грохотало оно между ледяных ребер, а ребенок был такой теплый, такой горячий, в шерстяном пальтишке, наверное, стащенном с другого мертвого ребенка; а может, это специально для него, для Лео, наспех сшили из ночных черных лоскутов и пришили звездные яркие пуговицы.

Лилиана грела дыханием личико Лео. Он спал, накричавшись, наплакавшись голодно. Какая она мать, если у нее нет молока? Где ее верная горничная? Где Марыся? Е отправили в одну сторону. Марысю -- в другую. Русские не расстреляют свою. А может, расстреляют: за то, что врагу служила. У них, советских, это преступление.

Да у всех это преступление. У всех. Каждый любит, чтобы служили только ему.

Ты узнаешь теперь, каково это -- жить на морозе в тонкой полосатой пижаме; сидеть верхом на трупах; чувствовать голодный и злой желудок. Сугробы на миг показались ей горами белого, под Луной золотого зерна. Потом -- взбитыми сливками. Белые сливки на черном, шоколадном земляном торте. Мертвые не все в земле. Мертвые сейчас укрывают землю собою, согревают ее. Баюкают ее, утешают ее.

Лео проснулся и захныкал. Лилиана сказала ему: тс-с-с-с, тихо. Не плачь, а то нас застрелят. Кому мы нужны живые? Зачем нас отпустили?

"Ты мать, и тебя отпустили на волю, в еще не рожденный мир с сыном твоим".

Грузовик урчал и фыркал, медленно двигался вперед. Дорогу занесло снегом, и шины вязли в снегу, как в белом меду.

Ночь глядела на Лилиану и ребенка во все глаза. Всеми глазами.

Лилиана задрала голову.

Она все поняла.

Это на нее смотрели глаза детей.

Ну да, глаза детей.

Всех убитых детей.

Всех детей живых.

Всех немецких детей. Всех польских детей. Всех еврейских детей. Всех австрийских детей. Всех украинских детей. Всех белорусских детей. Всех русских детей. Всех... итальянских!..

Метель взвыла и ударила ее в лицо холодной пятерней. Она закричала и согнулась над ребенком, от ударов его защищая. Метель, не выхватывай у меня мальчика моего. Не вешай на березе. Я все равно тебе его не дам. Не расстреливай его белыми ледяными пулями. Он жив. Он будет жить. А я буду жить для него. Я столько людей убила, что мне не стыдно прожить остаток жизни лишь для одного человека на земле. Я буду ухаживать за тобой, мой мальчик, мой Лео, лучше, чем... чем...

Обруч метели сдавил ей голову. Она громко застонала и спрятала голову, как зверь, в которого целятся из ружья, под плечи Лео, под животик ему. Ребенок положил ручки на голову Лилианы и тускло, почти беззвучно кричал. Кричит, а крика не слыхать. У него на руках не было никаких варежек. Лилиана обмотала ему руки, чтобы он не отморозил пальчики, двумя своими шарфами: белым и красным.

И это гляделось издали как польский флаг.

"Поляки раскусят, что мы иностранцы, и куска хлеба нам не дадут. А я нарочно буду говорить только по-итальянски".

Тряско, медленно, вязко, нудно грузовик вывез себя, телегу, трупы и Лилиану с ребенком за ворота лагеря.

Машина еще долго ехала по дороге. В ночи, под светом равнодушных звезд, солдаты, что ехали в другом грузовике, следом, соскочили наземь и стали сбрасывать трупы в заснеженную лощину. Люди, голые и одетые, превращенные морозом в железные кости, в бревна с рваной берестой, возвышались горой за чахлым подлеском. В телеге осталась одна Лилиана. Она уже дрожала крупно, дико, стучала зубами. Солдат подошел, воззрился на нее.

- А красотка когда-то была! - Подозрительно глядел на ее обритую голову. - И не слишком отощала. Полька? Чешка? Или кто?

- Io sono italiana.

Губы Лилианы на морозе скреблись друг об дружку.

- Чего-чего?! Тальяна? Че за такая тальяна? Тальянка? А, итальянка?! Значит, по-нашему не балакаешь. Ясно. Кто тебя сюда посадил? Мы думали, здесь одни мертвецы. А ты живая.

Лилиана кивала головой.

Солдат сдернул с плеч шинель и бережно укрыл Лилиану и мальчика. Шинель пахла козьим навозом, потом и перцем. Шинель пахла жизнью.

Глаза глядят, плавают, вспыхивают, тонут.

Взгляд младенца бессмысленный и счастливый.

Счастливый: ведь мыслей нет, и не о чем сожалеть и плакать.

Нежные, светлые, кругло глядящие в небо, прозрачные глаза.

Глаза, все видящие и ничего не знающие.

Вокруг смерть, а глаза смеются.

Вокруг ужас, а глаза довольны.

Тельце в тепле, ротик сыт, глаза глядят, моргают. Живут. Ждут.

Чего ждут? Взросления? Иного взгляда?

Ты видишь мир? Или себя? Или небо, где ни разу не был?

Что ты видишь, скажи?

Глаза говорят: не приставай, перестань, улыбнись, это тайна.

[пустой аушвиц]

Снег тихо летел с серых небес.

Пустые бараки раскрыты настежь. Двери мотаются на ветру -- деревянные флаги.

Флаги всех стран. С них дожди и снега смыли краску, и они стали деревянными.

А может, они в небе летят, и серыми тучами стали?

Снег слетал с небес, толстые белые одеяла укрывали крыши крематориев, белые пуховые перины росли, поднимались на земле белым тестом. Приземистые бараки тонули в царской белизне. Какая чистота. Чистота и белизна. Святая белизна. Здесь, на этом клочке земли, люди больше не убивают людей.

Здесь больше никто никого не убивает. Святая тишина.

Издали, на чистом снегу, было видно, как медленно по наметенным сугробам бредет большая черная птица.

Ее худые ноги медленно поднимались, она выпрастывала их из снежного слоя, потом опять опускала в пушистое, мягкое, холодное, мятное.

Поднимала -- опускала. Поднимала -- опускала.

Шагала; шагала; шагала.

Это не птица. Это человек.

Это не человек. Это женщина.

Это не женщина. Это девочка.

На ней черный халат. У нее на руке черный номер. У нее длинные черные волосы и огромные, как черные блюдца, бедные, слезные глаза.

У нее глаза величиной с черные озера, и по черной воде плывут черные лебеди, а по берегам растет черная осока и черные камыши.

Это не девочка. Это еврейка.

А евреи же не люди, вы же знаете.

Это существа, которых фюрер Гитлер велел истребить. Всех до одного. Сжечь. Спалить. Расстрелять. Смахнуть с лица земли. Так хозяйка смахивает ржаные крошки с белой, чисто-белой скатерти.

Девочка-скелет идет по белому снегу. Черная девочка -- по нежному снегу.

Куда она идет? Зачем?

Она пересекает лагерь по диагонали. Пустой белый квадрат -- по четкой черной диагонали.

Медленно переставляет ноги. Ей тяжело идти. Очень тяжело. Она очень голодна. Русские солдаты оставили ей немного поесть, но она была так голодна, что все съела сразу. Потом у нее очень болел живот. И ее рвало. И из нее выходили слизь и вода. И она ела снег, чтобы утишить сильную боль. И смеялась сама над собой: вот, поела, и чуть не умерла.

Из лагеря всех живых вывезли. И солдаты ушли.

И немцы, и русские.

Трупы увезли тоже. На грузовиках; на подводах; на телегах и тачках; в фургонах, прицепленных к мотоциклам.

Их складывали, как бревна, и как бревна везли.

И они тряслись, как живые, и вываливались на землю, как настоящие бревна.

И на морозе белым отсвечивала береста мертвых щек.

И на морозе синели мертвые пальцы, и их можно было отламывать от ладони, как сухие ветки.

Девочка шла, и внутри нее звучал плач.

Она забыла, что такое музыка.

Она забыла, как играют и поют.

Когда, еще давно, на земле был мир, она умела играть на дудочке, она называлась кларнет.

Она играла во дворе, в солнечном дворе, и птицы слушали ее. Голуби и воробьи.

Девочка шла по снегу, плакала внутри себя, не снаружи, и пыталась вспомнить, что такое музыка.

Снег шептал ей в уши мертвым молчаньем: я тоже музыка, тоже, тоже, послушай меня.

Снег хрустел под ногами еврейки. Снег стонал.

Снег кричал, снег хрипел. Снег умирал.

Девочка была так худа, что ее качал ветер.

Вот она пошатнулась и вздернула руки.

Она стала падать, и падала медленно-медленно, как во сне, как вылетевший из печи уголек летит, легкий и жгучий, на доски, на половицы.

Она выпала из печи, в которой хотели ее сжечь, да не сожгли.

Она осталась жива. Зачем?

Еды ведь больше нет, да и жизни нет.

Да и детства нет: вон оно лежит, мертвое, невидимое, никто его не видит, кроме нее.

А может, и ее больше нет.

Когда она упала, снег набился ей под халат. Ожег ребра. Она задрожала, ей стало холодно, зубы застучали, она всунула кулак себе в рот и грела кулак дыханьем, и сама сказала себе: нет, я живая, ведь я дрожу. И засмеялась над самою собой.

Ветра не было. Тишина.

Плоские крыши. Плоская земля. Плоская белая кровать, на ней покрывало снега. Не распахивай покрывало, не стаскивай с кровати его. Под ним -- страшное. Лучше тебе этого никогда не видеть. Не слышать. Там пепел. Там зубы и волосы. Там отломанные на морозе пальцы и золотые серьги, вырванные из кровавых мочек. Там смерть, которая так долго притворялась живой.

Еврейка с трудом встала. Отряхнулась. Опять пошла. Без тропы. Прямо по снегу. По чистому снегу. Ноги вязли в снегу. Босые ноги.

Она должна дойти вон до того барака. Там лежат дети. Мертвые дети. Она знает. Она снимет с мертвого ребенка сапожки и наденет на свои ноги. И тогда она ноги не отморозит. И ей их не отрежет хирург, герр Менгеле.

Девочка шла. Прижимала ладонь ко рту. Смотрела прямо перед собой. Не видела ничего, кроме снега. Белого, чистого снега.

Издалека, с высоты длинных каменных гусиных шей, труб крематориев, она казалась черным цыпленком, которого сначала убили, потом зажарили, а потом оживили и сняли с тарелки, и пустили в мир, в мертвый мир, и сказали, глумясь, неистово хохоча: беги, цыпленок, шагай, ты теперь один тут живой.

[елена дьяк-померанская - ажыкмаа хертек]

Дорогая тетя Ажыкмаа, здравствуйте!

Давно не писала вам. Надеюсь, что вы в добром здравии. У нас все хорошо, все идет своим чередом. Муж недавно сделал персональную выставку в школе, ее торжественно открывали в зале школьной библиотеки, пришли все школьники и их родители, и было столько народу, что библиотека всех вместить не могла. Аншлаг, как в Большом зале Консерватории, когда в былые времена там выступала Галина Вишневская или Елена Образцова.

Я играла на школьном пианино (оно тут старенькое, "Красный Октябрь", и плохо настроенное, я иногда сама его настраиваю, подтягиваю струны разводным слесарным ключом), на столах разложили для детишек угощение - плюшки с сахаром, чай и мандарины, и все были очень довольны, все у нас было, как на настоящем открытии. Даже красную ленточку разрезали.

Вот пишу вам и все думаю: а я к вам в Америку так и не съездила, а сил все меньше и меньше. Да и дорого теперь авиабилеты стоят. А школьная зарплата у нас очень маленькая, на нее пропитается только Дюймовочка. Поэтому мы с мужем подрабатываем: у меня в доме стоит мамина швейная машинка, и я часто беру на дом шитье, я научилась очень аккуратно шить, выкройки свожу из модных журналов, а муж летом, когда в Павлово по Оке приплывают туристы, продает свои этюды. Все думаю: Ника, если бы жива была, научилась бы не только рисовать карандашом, а красками тоже. Простите, что я Нику все время вспоминаю, но я не могу иначе, она же все время со мной. И муж тоже ее полюбил, по моим рассказам.

Милая тетя Ажыкмаа, все-таки годы у вас уже большие, я все больше беспокоюсь за вас, как вы там одна. Получу письмо от вас - и успокоюсь немного. Вы уж мне пишите, не ленитесь. Звонить вам в Нью-Йорк я так и не научилась, да и дорого это.

Дай Бог, чтобы там у вас не было никаких ураганов и стояла хорошая погода, а то вот передали по телевизору, что в Северной Америке торнадо, как бы эти торнадо не навалились на Нью-Йорк. Будьте здоровы, молитесь за Нику, и я за нее тут тоже молюсь. Муж вам низко кланяется. Берегите себя.

Всегда ваша Лена.

ВОЕННАЯ СИМФОНИЯ. ADAGIO AMOROSO

Я хочу всех простить.

Всех. Даже тех, кто не просит прощенья.

Я хочу всех любить. Но я не могу, а только хочу.

Мне этот мир не по плечу; да я и не хочу с ним бороться. Человек ошибается, выбирая борьбу. Человек неправ, записывая себя в воины, идя в солдаты. Армии погибают, а люди опять рождаются, и на заводах делают снаряды и боеголовки; зачем? К чему? Только ли из-за денег? Может, вы просто не знаете, как выбраться из сетей войны, просто боитесь обидеть ее, Беллону, мужчины, люди?

О да, она дама, Беллона. А вы - мужчины, и вам негоже женщину обижать. Да, она женщина, война. Может, она как та свинья, что съедает своих поросят? Или как та хозяйка, что забивает, едва вынув из клетки, крошечных крольчат и пухлых кроликов - на мясо, на шкурки, да просто чтобы не плодились?

А вы к ней попробуйте ласково: милая Беллона. А вы к ней попытайтесь нежно: дивная Беллона! А вы никогда не пробовали у нее, у войны, попросить прощенья? За то, что вы снова и снова насилуете время и рождаете ее?

Я прощаю всех, всех. Кто варит варево войны. Кто еще сварит его в обозримом будущем и в необозримом прошлом. Как это в прошлом? А так: времени ведь нет, вы заблуждаетесь, мысля, что время течет из прошлого в будущее. Время варится в одном котле, и женщина над котлом хозяйка, не мужчина. Мужчина лишь с вожделением глядит на вкусный обед, на яростный огонь. Что, сладко пахнет? Сколько тел сегодня обожгли над огнем, чтобы перья сжечь, волоски подпалить, обнажить белое мясо?

Мои руки, я гляжу на них. Мои руки, они умеют так много. Женские руки, женская нежная кожа. Шрамы на руках: это мужчины разрезали мне плоть, а потом опять зашили ее.

Еще сварите мужчинам еду? Еще разольете суп по тарелкам? Еще нарежете хлеб?

Да, конечно. Да, потерпите!

Ведь я люблю вас, люблю, а другая война еще не началась.

А она разве начнется, женщина?

А разве нет, о мужчина?

А когда, женщина, скажи!

А ты думаешь, я все знаю, мужчина? Я знаю: вот свежая хорошая еда, и я сейчас подам на стол.

Женщина, а может, тебя зовут Беллона?

Нет! Меня зовут Ника.

Ника, какое красивое имя!

Уж какое мать дала.

Женщина, а может, это ты рождаешь войну? Может, все войны из-за тебя?

Может, все войны в тебе? У тебя под фартуком? У тебя за пазухой?

Садись за стол, мужчина, молчи и ешь.

ИНТЕРМЕДИЯ

ФРАУ ЭЛЬБА

Пушки молчали.

Пулеметы не стреляли.

Берег реки не обрывался, не горбился высоко и кудряво, как над Волгой; не срезался ножами времени, как на Чусовой и Вишере; не наваливался угрюмой тайгой, как на Енисее. Другая река, приличная, ласковая: девочка. Ребенок.

С такой хочется пошутить, ее приласкать.

Танкисты и пехота подходили, берег заполнялся удивленными людьми. Солдаты выпрыгивали из танков и подходили к самой воде; умывались, смеялись. Тянуло купаться. Теплый апрель соперничал с жарким маем.

Оружие молчало. Это потрясало. Солдаты застывали на берегу, смотрели на воду. Солдаты были похожи на памятники самим себе.

- Ничего не стреляет, братцы, а! Не палит!

- Даже, ежки, непривычно как-то.

- Тишина. Аж уши режет.

- Ну вот, то грохот ему не нравится, то тишина. Радуйся, дурак!

- Еще вчера такая пальба! Ризу всю изрешетили. Штрелу эту, или как ее там, тоже.

- Стрелу? Отстрелялись, фрицы!

- А это что, уже все, ребята?! Все уже?!

- Какое все! Из-под куста щас как пальнут! И будет тебе все!

Но не верили, опять смеялись.

К реке подходили. Доставали бритвенные приборы. Скребли заросшие щеки. Охали, постанывали от наслаждения: бриться, умываться, смеяться, вольно дышать. Кто касками зачерпывал воду, пил.

- Из Волги пил. Из Днепра пил. Из Буга пил. Из Вислы - пил. Из Эльбы - вот хлебнул!

- Ну и как водичка-то?

- Наша - лучше!

Виднелись окопы. Солдаты и офицеры разгуливали между окопами, курили самокрутки, прищурившись, глядели на солнечную водную оспенную рябь. Облака громоздились в ясном, белесом, будто покрытом белым шелковым платком, чужом небе.

Глядели на небо, задрав головы - голые, без касок.

- Эй, Дим, слышь, а небо - далеко вглубь уходит? И отчего днем синее, а ночью как деготь?

- Ульянов! На небеса не заглядывайся! Танк не самолет!

- Небо это атмосфэра, дурень! Атмосфэра!

- Фера, фера. Фрау, фройляйн. Мадам Фуфу!

- Макаров!

Солдат вскочил с прибрежного камня и отдал честь.

- Я, тащ старший лейтенант!

- Видишь, наши летчики садятся?

Поодаль плавно, будто нож в земное черное масло входил, садились самолеты с красными звездами на бортах и на крыльях.

- Распорядись насчет ужина!

- Есть, тащ старший лейтенант!

- Да чтобы на многих хватило. Союзников угостим. Все котлы задействуй. Выполняй мой приказ! Я к танкистам пошел.

Танкисты кучно стояли вдалеке, облепляя танки; издали чудилось, на адское железо налипла болотная тина. Над одним из танков вился на теплом ветру красный флаг.

Иван довольно, радостно смотрел на флаг. Его нутро горячело, наливалось, как чашка кипятком, гордым жаром; вот здесь, смутно подумал он, кладя руку на жарко, сильно бьющееся сердце, и живет душа.

Танкист отделился от своих, вразвалочку, большой, несуразный, медведем побрел к пехотинцам, и почему-то шел прямо на Ивана.

Иван стоял и ждал. Танкист приближался.

Это был солдат, не известный Макарову.

Зачем он шел к нему?

На войне не спрашивают, почему и зачем.

Друга - ждут, во врага палят.

Танкист уже подходит близко. Иван видел лоб и широкие скулы, и слишком яркие, два солнца, глаза. "Все так радуются. Просто хоть в пляс пускайся! А завтра снова битва. На Берлин пойдем".

Танкист подошел ближе и протянул большую, медвежьей лапой, руку.

- Никодим.

- Иван, - сказал Иван и руку парню пожал. Всю войну проторчать в жарком танке - не шутки. Цел остался.

- Ну что, отдохнем?

- Отдохнем, - согласился Иван и вытащил из кармана гимнастерки пачку с махоркой и клочки

немецкой газеты.

- Откуда?

- С Волги. А ты?

- С Сибири. С восточной. Из Кызыла.

Иван, искоса глянув, заметил слабую раскосинку в широко расставленных под мощным лбом глазах танкиста.

- На этого, как его, эвенка ты не похож.

- Ваня! Эвенк, ха-а-а-а! Русский я. Да у нас в Сибире все гураны.

- Кто, кто?!

Уже крутил "козью ногу", стоя, ловко, ногу в колене согнув и на камень поставив.

- Гураны. Ну, помесь. Все в Сибире перемололись: казаки, чалдоны, русаки, староверы, буряты, хакасы, тувинцы, уйгуры. И получились, мать яти, гураны, ха-а-а-а-а!

Он произносил крепко и твердо: не "в Сибири", а "в Сибире".

- Вот оно как. Интересно. А фамилия твоя как?

- У меня фамилия знаменитая. Ну вообще, на весь мир!

- Как это на весь мир! Кончай врать-то!

- Ульянов я.

- Ух ты! Как Ленин!

- Просто Ульянов, до Ленина мне как до небес!

- Костерок разожжем? Пока суд да дело.

- Давай! А нас не это самое?

- А нас что, на Берлин уже отправляют? Роздых теперь у нас.

- На Берлин - завтра.

- Прямо так и завтра?

- Прямо так.

- А что ты ко мне подошел?

- А просто так.

Макаров усмехнулся. Вместе стали собирать хворост, ветки для костра.

Набрали, сложили. Никодим ловко, быстро разжег огонь, со знанием дела.

- Ты прямо мастак, - шутливо-завистливо сказал Иван, - я завсегда с костром мучаюсь.

- Я охотник. Привык.

- А на кого охотился?

- У нас в Сибире охотятся на все, что бегает, летает и плавает. Без охоты - не выживешь. Особенно если хозяйства своего нету.

- Ты посиди, я щас распоряжусь. Приказ у меня.

Иван отлучился и вернулся. Поварам дали команду, костры запылали, котлы закипели.

Он так хотел просто покурить. Просто отдохнуть. У костра, с хорошим парнем покалякать.

Никодим прикурил от огня из его рук. Низко склонился, будто молился.

Дымили. Глаза закрывали блаженно.

Дул теплый ветерок с реки, ерошил волосы. Им обоим казалось одновременно: это женские, теплые руки трогают головы, волосы их.

Вечерело. Оба курили и глядели на запад. Солнце садилось за Эльбу, и Иван тоскливо вздохнул.

- Запад. Проклятая Германия. Вот и дошли до тебя.

- Слышь, а где-то там Англия, ну, остров это, и океан вокруг. А за океаном - Америка.

- Тоже Запад?

- Тоже Запад.

- А что, нам Запад сейчас друг?

- Не весь. Вот Америка - друг. Англия, наверное, тоже. Ее фрицы бомбили, значит, поневоле другом стала. Мы-то, видишь...

И не договорил. Все и так понятно было.

Докурили, затоптали окурки сапогами.

- Пошли сапоги в речке помоем?

- Пошли!

Вкусно пахло кулешем от близких котлов. Повара не жалели гречки. Зелень крошили - в немецких фольварках в запас надрали. Вскрывая банки с лендлизовской тушенкой, аж крякали от радости - много мяса, жира мало, два-три желтых кружочка.

Иван и Никодим стояли в воде, терли ладонями голенища.

- Эх! Ну и блестим!

- Как у кота яйца.

- Торжественные мы! Хоть сейчас на парад!

- А я на параде был. В Москве, в сорок первом. На Красной площади.

- Эх ты! И я!

- Да ты что?!

Стояли по щиколотку в реке, разводили руками, блестели зубы в смехе, и вечернее солнце снизу, отраженное в волне, огненным золотом с головы до ног обдавало их.

- Вот ей-богу!

- Что божишься, я и так верю!

- А в Бога веришь?

- Верю.

- А крестик... носишь?

- Я без креста. Я так.

- А я ношу. Он меня всю войну...

Никодим вытащил из-под гимнастерки нательный крестик и быстро поцеловал его, и быстро упрятал опять за пазуху.

Вышли из реки. Сапоги влажно поблескивали.

- Огонь гаснет. Надо бы хворосту подложить.

- Мигом.

Иван вернулся с охапкой сухих и живых, наспех наломанных веток.

- Глянь-ка, у них тут краснотал, как и у нас же!

- Люди везде одинаковы. И звери, и травы.

- Одинаковы? Это ты врешь! Разные мы.

Иван бережно клал ветки в огонь. Они трещали, лицо танкиста он видел сквозь горячее марево.

- Разные? - Иван поднял красное лицо от огня. - Это поэтому война?

- Черт ее разберет, отчего она.

- Ты есть-то хочешь? Все уже сварганено. Вон, у котлов народ сидит. Братается!

- Союзники, что ли, высадились? Где, где? Покажи!

- А что тут показывать! Видишь, какие у них формы другие! Каски! Да и рожи, рожи тоже другие, смекаешь!

Опять хохотали. Грели над костром руки, хотя и вечер теплый был, истомный.

- Я попозже. Хочу отдохнуть от народа. Все на людях. Устал. А с тобой вот как с братом сижу.

Никодим усмехнулся.

- И я с тобой тоже. Так же.

Положил руку Ивану на плечо.

- Знаешь, Дим... можно так тебя?

- Можно.

- Пока минутку улучилась, я жене письмецо напишу. Бумага у меня с собой, карандаш тоже. Ты... воздухом подыши.

Танкист кивнул. Огонь жадно, нежно лизал сумерки.

Макаров вынул из кармана гимнастерки сложенную вчетверо чистую бумагу, химический карандаш, лизнул его. На коленку бумагу положил. Колено твердое, тверже бревна. И стола не надо.

Вывел два, три зелено-синих слова и беспомощно, ребенком, посмотрел на Никодима.

- Вот пишу. Вроде радоваться надо, а горечи полон рот. Давно, небось, мне изменила с дружком каким! Стерьва! Я уж писем-то от нее и не жду. Молчит как рыба.

С кривым, как лимона наелся, лицом стал опять писать, то и дело совать горький карандаш в рот. Никодим сказал успокаивающе:

- Ты не жги себе душу. Все, может, и хорошо там у тебя. Верные жены ведь есть. Есть. И твоя такая же. Вот попомни, верная. Не рви сердце. Оно и так уже этой сучьей войной в лоскутья изорвано. А что молчит - так это ж не она, может, молчит, а почта полевая плохо работает!

Иван писал. Никодим молчал. Глядел в огонь. Потом Иван сунул исписанный листок в карман и судорожно, дитем после плача, троекратно вздохнул.

- Все. Выпить бы.

- А, это дело. У меня вот.

Никодим вынул из кармана фляжку, выкрашенную в зеленый, болотный цвет.

- Пей. Не бойся! Спирт. В медсанбате девчонки налили. Немного. Я экономлю. Но сегодня такой день. Выпьем.

- За победу, брат?

- Брат, да. За победу. Да вот она! Уж рядом.

Сперва приложился Макаров. Крупно, жадно глотнул. Потом Никодим. Сделал глоток аккуратный, сдержанный. Приложил ладонь ко рту. Дернул плечами. Завинтил крышку.

- Ах, пробрало.

Иван глядел развеселыми глазами.

- О чем думаешь, брат?

И у танкиста глаза блестели от спирта, как от слез.

Нет, и правда быстро, смущаясь, отер слезу.

- Ветер, - жалобно, по-детски оправдался, - ветерок набежал.

Иван, согретый огнем и пьяным глотком, разомлевший, обнял танкиста за плечо.

- И мне впору зареветь. Да не будем! Мы мужики?

- Мужики.

- Вот ты скажи лучше. Как будешь после войны. Что - будешь делать?

Никодим глаза блаженно закрыл. Долго не думал.

Заговорил, и речь текла, как эта река чужая, что невдалеке несла вдаль грязь от их отмытых до лоска сапог, полмира прошедших.

- Ну перво-наперво трудиться буду. Руки по работе скучают. Страну помогу поднимать. На любых работах работать буду! Все что хочешь делать буду! Чертоломить! На стройках - мешки с цементом таскать! Мне все равно, лишь бы... отстроить... чтобы все заработало, чтобы жизнь пошла-поехала! Такое колесо нас переехало! Надо рану-то сшивать! Штопать! Вот и буду... главным хирургам помогать...

Сам от удовольствия рассмеялся.

Иван спросил тихо, на огонь глядя:

- А сам-то по профессии кто? Или - военный?

- Да нет, какой я военный. Геолог я. В Сибире у нас месторождения всякие открыл! Полезные ископаемые стране предъявил!

Смеялся от солнечных воспоминаний. Говорил сбивчиво.

- По горам лазал... Палатки раскинем! Лагерь наш. Мировые ребята. С молотками - в горы, в ущелья. На Сихотэ-Алине вольфрам нашли. Самоцветы горстями собирал, потом девчонкам дарил. Своей девчонки - нет. Жениться хочу. Ой как хочу!.. Ой, ой... Да на расхорошей такой! И чтобы детей мне всяких разных нарожала. И гуранов, и казаков, и тувинцев... так дружба же народов у нас! Интернационал!

- Это что ж, от разных хахалей? Ха-а-а-а!

- Не ржи как конь! Побью!

- Пошутить нельзя!

- Да я ж тоже шучу!

- Тувинцев, - смеялся Иван, отодвигался от опасного языка огня, - тувинку, что ли, возьмешь?

- Да мне все равно! Они знаешь как славные, тувинки! А чореме так делают - м-м-м-м!.. пальчики оближешь!

- Чо... что?

- Чореме, брат, блюдо такое, не оторвешься...

- Может, кулеша похлебаем пойдем? Уже живот подвело!

- Да нет, ты теперь мне лучше скажи, что ты делать будешь! Ну, когда мы это все...

Сделал жест, будто гусю свернул шею.

Иван не заставил долго ждать. Сразу заговорил. Не взахлеб, как танкист, а тихо, медленно.

- Сынок у меня. Там, с Галиной. Юрка. Приду - пусть еще двух сынов мне родит. Три брата должно быть в доме, три брата. Три - счастливое число. А потом и четвертую, дочку. Только б здоровье у Гальки сохранилось. А то голодовала небось. Кусок, небось, последний Юрке отдавала. Да мамке моей. Малой да мамка чтоб сыты, а себе шиш. Я чую, я вот жив остался, до самого конца войны дошел, потому, что мамка моя за меня молилась. У нас там, в Иванькове, киот такой большой. Тридцать икон. И мамка всегда на коленях стояла и молилась. В революцию - киот в подполе прятала. Завернула в тряпки, ямку вырыла, туда уложила, ямку землей засыпала и ногами затоптала. Так сохранила. А потом война началась, Сталин церкви разрешил, все вокруг молиться стали, и мамка киот на свет вытащила. Опять в красный угол повесила. И, чую так, отмолила она меня! А Галька...

Махнул рукой, будто муху отгонял. Река чуть слышно журчала рядом. Огонь опять догорал. И солнце в небе вместе с ним догорало.

Никодим молчал, не встревал.

- Галька...

Закрыл глаза рукой.

Никодим не услышал - прочитал по губам солдата:

- Любимая...

Танкист вздохнул завистливо.

- А вот у меня любимой нет. И жены нет. Но все будет! Все у меня будет!

- Все у тебя будет. И у меня тоже. Рядом мир-то. Рядом. Вот как река эта. Лаба, Эльба. Всяк по-своему кличет.

Протянул руку к воде.

- Эльба. Ишь ты, вишь ты. Какая цаца. Фря.

- Имечко с вывертом.

- Да, фрау-мадам. Фрау Эльба.

- Вот мы тебя и потоптали, вражина ты, фрау Эльба!

Иван подхватил с земли камень и, по-пацаньи размахнувшись, кинул его в воду. Камень не сразу потонул, а стал приплясывать на воде, ставя на ее поверхности точки мелких смешных ударов. Наконец юркнул под воду и пошел на дно.

- Эка ты ловко.

- Ну я ж с Суры. Сурской я парень. Мы так в детстве веселились. У кого камешек плясать будет дольше. И считали, сколько раз коснется воды: раз... два... три... пять... семь... эх ты!.. у кого и десять! Да все одно потопнет.

Танкист помрачнел враз.

- Вот так и человек... прыгает, прыгает... и все равно... потонет.

Схлестнулись глазами.

В глазах Ивана непрошеное бешенство горело, сопротивление неизбежному: как это я умру?! В глазах Никодима - горький вопрос: неужели, правда, когда-то?

Танкист нашел рукой руку пехотинца.

- Ты это, брат. Еще бои будут. Завтра. Береги себя.

- К черту себя беречь. Нам - довоевать надо!

- Ну так... тогда... - Чуть замешкался, произнести это советскому солдату надо было суметь. Да на войне все это умели. Научились. - Пусть тебя Бог сбережет.

Крепче стало пожатье.

- И тебя тоже, брат.

А назавтра утром Иван и Никодим, один фартуком бабьим обвязанный, другой без фартука, да с ловко заткнутым за пояс кашеварным полотенцем, стояли перед громадным котлом, полным жидкой разваристой овсяной каши, и наливали из котла, оловянно блестевшими под солнцем половниками, каши в миски, а миски держали в руках дети и взрослые, взрослые и дети - из Торгау, из Штрелы, из Леквица и Крайница, из других сел и поселков, что рассыпались вокруг форсированной союзниками Эльбы: взрослые плакали, кланялись и отходили с мисками в руках, дули на горячую жижу и, сходя с ума, отпивали кашу из миски тут же, через край, обжигая рты, опаляя глотки, а дети не отходили от котла, дули на кашу, охлаждая ее, толпились, кричали, верещали, лопотали, Ульянов и Макаров слышали чужую воробьиную речь, загадочное чириканье, то резкий утиный клик, то треньканье удода, то нежную песню пеночки, - повсюду, в кустах, на деревьях, на застрехах, на крышах пели птицы, много птиц, и птицы были похожи на детей, а дети - на птиц, и Макаров, черпая из котла кашу, выливая ее, дымящуюся, в битую фаянсовую тарелку, что держала на вытянутых руках маленькая беленькая девочка с расплетшейся косой, а в другой, крепко заплетенной, маячил, вздрагивал небесный синий бант, плакал не стыдясь, глотал слезы на теплом ветру, это ветер утирал ему слезы, а не его волосатая, грязная грубая рука; и Ульянов, наливая из половника кашу в немецкие тарелки, чашки и миски, глядел во все глаза на этих немецких, иных людей, а люди-то были такие же, как советские, в поношенных пальто, в ситцевых платьишках, в вытянутых на коленях, висящих на помочах брюках, с такими же то молодыми и дерзкими, то жалкими слезящимися глазами; старые женщины в шляпках с фетровыми фиалками, белокурые мальчишки в запыленных скаутских шортах, странные девушки в черных платьях и кружевных белых фартучках - то ли монахини, а может, горничные, - да, облачены они все были чуть по-иному, нежели русские люди, но лица, лица! Так похожи: все те же разноцветные радужки, все те же кривящиеся в плаче и благодарности рты, все те же голодные, впалые щеки, все то же счастье - прожить с едою еще один день, длинный как жизнь, быть, жить.

И зачерпывал Макаров кашу, и разливал, и лил по тарелкам и мискам, и отирал Ульянов тылом ладони весенний пот со лба, а от котла шел жар и вкусный овсяный дух, и все эти иноземные люди внезапно показались Макарову лошадьми, просто отощалыми лошадками с конезавода на Суре близ Иванькова, и они, два пастуха, должны были тщательно обиходить голодных лошадей - накормить их, напоить, привести в порядок, постричь им гривы и хвосты, ласково погладить по лбам, по головам, по холкам и тихо шепнуть: все, дорогие, теперь можно на волю, настежь конюшня открыта.

Девочка лет восьми подошла к Ивану совсем близко. Тянула миску.

- Битте, битте.

- Битте-дритте, фрау-мадам, я урок вам танцев дам.

Он не понимал, что бормотали губы. Девочку крепко поцеловали его глаза. Он взял миску из ее руки. Опустился перед девчонкой на корточки. Крепко обнял ее. Пустая миска моталась в его руках за ее спиной.

- Такую доченьку хочу, - шепнул он ей в занавешенное сенными тонкими волосиками ухо.

Девочка стояла тихо, не вырывалась.

Макаров встал, налил ей каши в миску, она взяла, сделала книксен и ушла.

По разбомбленной, пыльной, серой улице Штрелы.

Он еще долго видел ее узкую, затянутую в цветастый ситец спинку.

- Иван! Не зевай! Народ все прет, а каши уже мало!

Макаров глядел в спину девочке.

Ульянов тоже поглядел туда, куда глядел Макаров, и ничего там особенного не увидел.

- Помогай! Мне одному тяжело! Все идут и идут! Болезные!

Иван погрузил половник в котел, и оловянный выгиб черпака нашел дно.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. БЕЛЫЙ ПЛАТОК

[дневник ники]

17 августа 1941

Я у мамы одна дочка. Я не знала своего отца. Моя мама была знаменитой на все село нищенкой. Она ходила по избам и побиралась: то корочку хлебца попросит, то молочка попить, то водички. Ей все давали еду. Я помню: мама оставляла меня у старенькой Евпраксии Ниловны, говорила так: "Ниловна, присмотри за малой, вернусь - дам тебе кусочек с коровий носочек!" Ниловна глядела за мной, но однажды не доглядела: я на печке заигралась с кошкой и упала с печки. И лоб расшибла, больно. Шишка вскочила. Ниловна прикладывала к шишке красную глину.

Матушка приходила домой, в ее сумке лежало подаяние. Иногда у нее были поцарапаны руки, и лицо в синяках. Ниловна шептала мне на ухо: "Мать твоя гадает и ворожит, и ей денежку за это люди платят! А кто и бьет, и гонит! Попроси, чтобы мне поворожила!" Я попросила, а мама как размахнется, и по щеке мне ударила ладонью. И я больше ничего не спрашивала такого.

Старуха Ниловна научила меня грамоте, мне и в школу не надо было ходить. Я и читать и писать умела. Ниловна подарила мне толстую тетрадочку и велела: "Пиши в нее все, что с нами делается. Люди потом прочитают, удивятся".

Вот я в тетрадочку пишу.

Так мы жили у Ниловны в доме, а потом Ниловна умерла, и мама сама ее хоронила.

А на другой день после похорон Ниловны разразилась война.

В наше село вошли немцы. Они убивали многих.

Мама меня утешала: "Ты не бойся, Доминика, я их от тебя отворожу. Тебя ни пуля ни возьмет, ни огонь. Будешь у меня заговоренная".

Я верила маме.

29 сентября 1941

Сегодня фашисты велели всем собраться на площади. Все село явилось. Топтались, молчали. Фашисты подходили к нам, разглядывали нас и командовали: тебе в одну сторону! Тебе - в другую! Я оказалась в стороне, где одни девочки, девушки и молодые женщины. Матушка моя - в другой стороне. Я тяну к маме руки. Кричу: "Мама, мамочка! Хочу с тобой!" Меня по рукам ударили, а потом по лицу. Я замолчала, только глядела и запоминала. Мама прижала ладонь ко рту и молча помахала мне рукой: мол, не робей, дочка, свидимся! А потом как крикнет пронзительно, на всю площадь: "Прощай, Ника!" Немец как заорет по-ихнему! И рукой вперед тычет: идите, мол, живо! Мы быстро пошли, почти побежали. Пришли на станцию. Там поезд. Нас погрузили в поезд и повезли. Поезд трясет сильно, а я все равно пишу. У меня есть химический карандаш. Если его послюнить, он рисует синим цветом, а иногда зеленым.

10 октября 1941

Мы приехали в странную деревню. Здесь длинные приземистые каменные дома. В них живет сразу очень много людей. Это плохо: кто смеется, кто плачет. Еды мало, живот сводит от голода. Иногда к нам приезжают немецкие дамы, их здесь зовут "фрау". Эти фрау забирают обычно двух, трех девочек себе на работу. Обратно привозят через неделю. Мы завидуем им: их там вкусно кормят, и спят они в настоящих постелях!

Я сплю на жестких досках. Тетрадка моя у меня под головой. У меня ее никто не отнял, даже на обысках.

13 февраля 1942

Сегодня произошло страшное. Повесили украинку Симу из нашего каменного дома.

Сима была очень красивая. Когда я на нее смотрела, мне хотелось зажмуриться от ее красоты. Неделю назад приехала дородная фрау с жирным мужем и забрали ее к себе, работать на них. Серафима жила у них два дня и на третий вернулась, очень довольная, все рассказывала, как у немцев хорошо. "У них есть даже золотые подсвечники в гостиной!" - ахала она.

Вчера ее забрали снова, и она сказала: "На один день, завтра вернусь". И не вернулась.

Нас всех подняли с нар раньше побудки. Выгнали на морозный плац. Глядим, а на плацу стоит виселица, деревянный гусь. Открылась дверь комендатуры, и оттуда вытолкнули нашу Симу, избитую в кровь, живого места нет, сплошной синяк. Я ее еле узнала. Я крикнула: "Нет! Это не Симка!" Все загалдели. Нас стали бить плеткой, кричали: "Молчать!"

Мы стояли молча. Надзирательница Наттер заорала: "Руссише швайн!" - и стала бить Симу рукоятью пистолета по голове. Сима упала, Наттер ее подняла и опять била. Сима увертывалась и закрывала голову и живот руками. Наттер схватила ее за волосы, повалила на землю и потащила за косу к виселице. Солдаты гоготали и скалились, глядя на все это.

Симу поставили на табурет под виселицей. Наттер сама накинула ей на шею петлю и сама выбила табурет у нее из-под ног. Сима хватала воздух руками и долго дергалась в петле. Потом ноги у нее вытянулись, она хотела достать носками до покрытой инеем земли, но не достала и задохнулась. Наттер орала: "Так мы сделаем с каждой грязной русской свиньей, если она осмелится поднять руку на истинного арийца!"

Вечером нам все рассказала полька Стася Комаровская. Она знала немецкий язык. Подслушала разговор охраны. Добрый хозяин пожелал изнасиловать Симу, когда его фрау укатила в гости. Сима с ним боролась и оцарапала его щеку, отбивалась кулаками и посадила ему фингал под глазом. Фрау приехала, видит - рожа у мужа цветная. Давай дознаваться! А муж ей: "Эта русская шлюха пыталась совратить меня! Да еще покалечила!"

Серафима, жаль, я не умею ворожить. И я не воскрешу тебя, повешенную. Тебя даже в землю не закопали, и даже в печи не сожгли. Охрана тебя выбросила за ограду, на съедение зверям.

28 марта 1942

Мы отупели от работы. Я вечерами рассказываю в нашем доме людям сказки. Дом зовется барак, я знаю теперь. Я рассказываю сказки людям, чтобы им было не так горько и не так больно. Чтобы они спокойно засыпали.

Сегодня все в бараке не могли заснуть. Наша девочка Рита Мальгина хотела убежать. Она никому не сказала, сложила вещички в котомку, сунула туда три сухаря - смогла все-таки насушить. Ее поймали с собаками. Нас выстроили на вечернюю проверку. Наттер стояла перед строем и держала Риту за руку. Потом подняла Ритину руку вверх и выкрикнула: "Глядите! Так будет с каждым, кто посмеет бежать!" И стала избивать Риту. Кулаками и ногами. Била носком сапога в шею, в голову, в живот. Рита лежала на спине, а Наттер встала ей на живот и топталась у нее на животе. Топала ногой ей по животу! И из Риты стали вылезать кишки. Наттер слезла с Риты, ухватила ее за шиворот и протащила по земле перед нами всеми. Наттер вся красная, аж багровая, задыхается, визжит, глаза бешеные, а из Риты кишки по земле волочатся и кровят.

И я пришла в барак и все это записала. Все, как было.

23 января 1945

Слышен далекий гром. Это канонада. Немцы о чем-то тревожно говорят между собой.

У нас в бараке женщины радостно улыбаются: "Скоро наши придут! Мы будем свободны!"

Многие плачут от радости, лица подолами вытирают.

А я все спрашиваю себя: Доминика, ну ты же умеешь немножко ворожить, ты загляни-ка в будущее - убьют нас всех или пощадят?

Я понимала: убить могут немцы, заметая следы, и убить могут наши, при атаке.

Видны за лесом яркие зарницы. Фронт близко. Я говорю подружке Стасе: "Стася, давай убежим! А то здесь нас расстреляют!" А Стася мне: "Ника, не соблазняй! Я вот завтра скажу господину Хессу, и он прикажет тебя повесить!" Так она боялась, трусила. Перед немцами приседала, как собачка.

Я затолкала тетрадку под полосатый халат. Одна пошла к воротам. Там немец в черном пальто сидит один. Нахохлился. Сидит и молчит. Как каменный. Я мимо него бочком, очень тихо прошла. А вдруг у него пистолет в кармане? Вот я вхожу в ворота - сидит. Вот я уже за воротами - сидит! И я как припустила во весь дух! Сердце из меня чуть не выпрыгнуло.

Отбежала далеко и встала. Слезы сами полились. Куда идти, не знаю.

Зашла в лесочек. Села на поваленное дерево. Холодно мне. Думаю: дождусь темноты, пойду в темноте, никто не увидит, ни свои, ни чужие.

Сошла на землю ночь. Я пошла туда, где играли зарницы и грохотали взрывы. Падаю от голода. Упаду - по земле холодной ползу. Ногтями ледяную землю царапаю. Потом опять встаю и бреду. Добрела до села. Дом передо мной, ворота закрыты, на воротах медное кольцо. Стучу кольцом в доски. Голос за воротами напуганный: "Вер ист?"

Я блею как овца: "Либе танте, их виль шляфен!"

Я слышала, как женщина вздыхает за воротами. И вдруг они заскрипели. Открывает! У меня от радости подкосились ноги, и я упала в пыль прямо перед этой доброй немкой.

Она подхватила меня под мышки и подняла с земли. Провела в дом. Все чистенько, у нас в селе так чисто не живут. Сначала она поставила передо мной еду, и я снова чуть не упала в обморок: жареная гусиная нога, салат из мяса и картошки, соленые кабачки, кружками порезанные, теплый кисель! Я сначала не ела, а водила над едой руками, как над огнем, она казалась мне святой и недосягаемой. Потом набивала себе рот так, что не могла говорить. Я ведь уже немного знаю по-немецки.

Женщина худая и долговязая. Она похожа на тощую добрую лошадь. Налила мне горячей воды в таз. Я мылась синим мылом. Она дала мне красивое голубое платьице с кружевным воротничком. Я увидела себя в зеркале и заплакала. А женщина вытирала мне щеки жесткими ладонями и все повторяла жалобно: "О майн готт, о майн готт!" Уложила на широкую мягкую кровать. Я закрыла глаза и слышала, как она все повторяет за стенкой: "О майн готт!" Это она молилась богу.

Утром просыпаюсь - моя тетрадочка рядом со мной, на табурете. Женщина-лошадь не выбросила ее. Заботливо положила мне в изголовье.

25 января 1945

Утром я пустилась в путь. Сказала на прощанье: "Данке шон, либе танте! Их фергессе зи нихт!" Вышла на дорогу, а вокруг меня пули жужжат: вжик-вжик, вжик-вжик!

И за спиной поднялся ужасный шум. Все загудело, и земля задрожала. Оборачиваюсь - ой-ей, танки едут, прямо на меня! Я отпрыгнула на обочину, гляжу на железные чудища, а они все ближе. Кто в них? Немцы? Русские?

Танк рядом со мной встал. Крышка люка откинута, оттуда высовывается башка, рожа черная, лоснится, белки блестят! Человек? А может, зверь?! Я завизжала от страха! Кричу: "Вер бист ду?!" А черная башка разевает рот и по-своему лопочет! И язык - ни немецкий, ни русский, ни польский, ни литовский! Непонятно какой!

И я упала перед танком на колени. Руки к груди прижала. Гляжу на черную рожу во все глаза. И кричу громко по-немецки сначала: "Нихт шиссен! Нихт шиссен!" А потом по-русски: "Не убивайте! Не убивайте, пожалуйста!" И зарыдала.

А черная башка как захохочет! Зубы белые кажет! Потом юрк! - и в люке спряталась. И танк дрогнул, заурчал и покатился вперед. Мимо меня. А я все стою у дороги на коленях.

20 мая 1945

Месяц назад я вернулась в мое село.

Я когда по Германии шла - мне немка одна чемоданчик подарила, а в нем всякой одежды полно. Пришла я в избу Ниловны - сохранилась изба. Ниловны нет, мамы нет, я есть. И победа есть.

Я в честь победы нарядилась во всю немецкую богатую красивую одежду - юбочка плиссированная, шерстяная, кофточка нежная, прозрачная, с гипюром по вороту, туфлишки ярко-алые, лодочки, каблучки-шпильки, - да пришла вечером в наш клуб. А мне девки говорят: "Отменно фашистам послужила, ты, нищенское отродье, колдунья вшивая!" Меня как молотком по голове ударили. Я просто хотела покрасоваться. Победе порадоваться!

На другое утро меня в сельсовет вызывают. В комнату заводят. Там сидит офицер, погоны на плечах. Разглядывает меня, как стрекозу на булавке.

Цедит сквозь зубы: "Ну давай, колись, гнида, как ты в Германии шиковала, как пила-ела, как страну свою родную предавала, на врагов наших работала!" Я оцепенела. Не знаю, что и сказать. Вспомнила Риту на плацу, и как Наттер ее била смертным боем, и как из Риты кишки ползли. Офицер с табурета встал, шагнул ко мне и залепил мне пощечину. Язык мой за меня развязался. Я говорила, а голоса своего не слышала. Говорила все, как было. И не видела ничего. Потом кончила говорить. Прозрела. Вижу - офицер сидит, пишет все в тетрадке. И я свою тетрадочку вспомнила. Думаю: если не убьют, приду и это все запишу тоже.

1 июня 1945

Меня возили в город на допрос. Другой дядька допрашивал меня. Иногда вежливый был, сладкий, как сироп. Иногда как взбесится! И тогда крепко бил. Привязывал к табурету веревками и бил кулаком по голове, и я падала вместе с табуретом. Орет: "Почему в Германию ушла?! Почему на фашистов работала?!" А я ему взяла и крикнула в лицо: "В Германии немцы пытали, а на родине свои!" Он весь побелел.

Стоит у окна, курит, от битья отдыхает. Я осмелела и говорю разбитым ртом: "Дядя, а можно вас спросить?" У него рука с папиросой в воздухе застыла. Он медленно повернулся ко мне и отвечает: "Ну, спроси". Я спрашиваю: "Сколько лет вам было, когда война началась?" Он прищурился зло: "Ну, тридцать пять". А я говорю: "А мне десять. Всего десять! А почему вы меня не спасли от фашистов? Не защитили?"

И в комнате, где он меня бил, молчание повисло. Потом он спрашивает: "Так тебе всего пятнадцать?"

И я молчу. Ничего не говорю. Тогда он подходит, развязывает мне связанные руки, отвязывает мне ноги от ножек табурета и толкает меня в спину: "Иди. Иди и больше никогда мне на глаза не попадайся".

Я вышла, ноги подкашиваются. Лицо все в крови. Я вытерла кровь носовым платочком и села на лавку в парке. Сижу и плачу. Вдруг ко мне подсаживается кто-то. Гляжу - мужчина. Грудь вся в орденах. Понятно, воевал. Говорит мне: "Что ревешь так, девчонка? А такая хорошенькая! Жаль, конфетки нет, тебя угостить!"

А я перед ним на лавке сижу и его боюсь. Может, тоже схватит меня сейчас да бить начнет. Мне уже казалось: все бьют всех, и никто никого не жалеет.

А он погладил меня по разбитому локтю, и я дернулась от боли, а он шепчет: "Эх, девчонка, я с нечистью фашистской воевал не за то, чтобы такие красивые голубые глазки плакали!" Вынул из пачки папироску, закурил. Дышит на меня дымом. Я вытерла лицо ладонями.

И с ходу взяла и рассказала ему все-все-все, что со мной в жизни стряслось.

Я говорю, а он курит. Я говорю, а он курит! Курит-курит! Всю пачку искурил!

А потом говорит очень тихо: "Вот так вот... У меня дочку тоже угнали в Германию. Но она не вернулась домой. Я не знаю, жива ли она. Скажи, может, ты с ней в одном лагере была? Может, на одних нарах спали? Ее Руся звали. А тебя как?"

[интерлюдия]

Так говорит Геббельс:

28 февраля 1945

Нам всем надлежит стать такими людьми, каковым был Фридрих Великий, и должным образом вести себя. Фюрер всецело соглашается со мной, когда я ему говорю: это дело чести, печься о нашей Германии, ибо, если в Германии каждые полтора столетия будет возникать такая же критическая ситуация, как теперь, наши потомки могли бы сказать о нас: вот пример героев, вот стойкие сердца! Фюрер очень смахивает на нашего Фридриха Великого: он столь же философ и столь же стоик. Он внушает мне: высшая награда - трудиться на благо родного народа, но тут же обрывает себя: может, тщетны все наши усилия, и мы стараемся напрасно, и завтра Луна столкнется с Землей и в пламени Апокалипсиса сгорит вся эта бедная планета? И все же, наперекор всему, мы призваны к тому, чтобы исполнить свой священный долг. И здесь Фюрер глядит на вещи так, как глядел его царственный предок Фридрих Великий. Он копирует его, неосознанно или осознанно, неважно. И мы все должны следовать этому бессмертному образцу. О, как бы все хотели ему подражать! Ах, Геринг, белая ворона, если бы ты не был таким. Геринг не национал-социалист - он наслажденец, гедонист, и ему наплевать на Фридриха Великого. А вот Дениц, тот вызывает уважение, он всегда так благороден и учтив. Фюрер так и заявил мне: Дениц лучший профессионал, он превосходно знает свое дело. Его военно-морской флот - он так всегда радовал нас победами! А Редер, вот тоже мощная личность: он так всем сердцем предан Гитлеру, он так воодушевляет вооруженные силы, что, вместе с Деницем, кажется, может привести нас к победе в этой мировой войне, и наверстать упущенное, и поправить ошибки. Жаль, что такой человек не является лицом партии, а ее лицом, увы, является Геринг; Геринг и партия - это все равно, что корова и исследование радиации. Вопрос в том, как нынче разрешить этот вопрос. Скрывать правду нет смысла, и утаивать истину от Фюрера - значит откровенно навредить ему.

Мы снова обсуждаем с Фюрером все наши сложные проблемы, и главная из них - ведение войны; эти обсуждения протекают страстно и сердито. Но спасибо Фюреру, он в каждом пункте соглашается со мной. Я вижу, он гневается на то, что военная драма зашла уже очень далеко, а не на то, что я так невежливо и прямо, грубо говорю о ней. Наоборот, он поощряет меня говорить правдивые речи; он всегда защищает меня, если другие на меня нападают, и доволен тем, что я никогда не держу камень за пазухой или кота в мешке. Я сказал ему, что на днях изучал книгу Карлейля о Фридрихе Великом. Фюрер и сам знаток этой книги. Я привел ему из книги выдержки из иных глав - они глубоко потрясли его. Вот такими людьми должны мы стать, и мы станем ими. Если кто-то, вроде Геринга, пойдет не в ногу с нами, мы вынуждены образумить его. Дурачье, увешанное орденами, фаты в облаках парфюма! Вы не должны воевать, вы войны недостойны. Либо исправляйтесь, либо к стенке: третьего не дано. Я не буду спокоен, пока Фюрер на наведет порядок. Надо сломать Геринга, и снаружи и внутри, либо выгнать его взашей. Геринг нарушает все приличия, когда, при нынешнем положении вещей, всюду появляется, первый офицер Рейха, в своей серой форме. Какой паршивой бабенкой выглядит он перед лицом суровых военных событий! Надеюсь, Фюрер все-таки сможет сделать из этой бабы человека и воина. Фюрер доволен, что супруга Геринга нынче переехала в Оберзальцберг; эта женщина всегда оказывала на своего мужа ужасное влияние. И, если поглядеть непредвзято, то все приятели Геринга, да и его семейство, не стоят и выеденного яйца. Семья и друзья не только не пресекали его стремление к разнеженным удовольствиям, но, напротив, поощряли их. А вот Фюрер очень хвалит жизнь моей семьи: ему нравится, что мы живем просто, скромно и открыто. И я солидарен с ним: только так, укреплением семьи, мы сможем сохранить свое достоинство и свою честь.

Я понял так: этот мой недавний разговор с Фюрером просто-таки назрел. Я поймал момент, и было проговорено то, что висело в воздухе. Мы беседовали громко, и адъютанты, стоявшие у дверей, могли запросто слышать все. Парни обрадованы, я видел это по их лицам. Молодые смелые воины жаждут изменить ход войны, повернуть все происходящее на сто восемьдесят градусов; для этого надо поменять все внутри партии. Эти солдаты Германии душой и сердцем со мной; я для них тот, кто храбро высказывает Фюреру то, что другой трусливо боится сказать. Сейчас в имперской канцелярии сидят офицеры; они ужинают. Я едва нахожу в себе силы приветствовать их. Эти люди, кто они? Они чужие мне. И навсегда останутся чужими.

Теперь домой, а там дел невпроворот. Но сейчас все будет спориться, ибо я обнажил душу, открыл сердце.

Сегодня вечером опять налетят "москито".

У нас не все хорошо на западе; именно там поджидает реальная опасность. Что нас ждет, если враг прорвет здесь фронт? Нельзя опускать руки. Я вижу перспективу; я, будто сверху, с самолета, оглядываю эту войну, весь театр военных действий на сегодня и на завтра.

И опять ночь, и снова ублюдки англичане реют над Берлином, эти гадкие "москито", и снова не спать, слышать этот адский гул, а сон нам сейчас нужен как вода, как воздух, как хлеб.*

_______________________________________________________________

* Перевод автора.

[бункер женитьба гитлера на еве браун]

Лица плыли белыми рыбами над составленными рядами столами; гимнастерки и мундиры, цвета болота и цвета ночи, заслоняли свет, а сегодня в Бункере света было хоть отбавляй -- Фюрер распорядился ввернуть все перегоревшие лампы и включить все светильники: и люстры, и плафоны под потолком, и настольные лампы. И даже свечи зажечь, презрев страх пожара.

Если хоть одна свеча подожжет хоть одну скатерть -- вас всех казнят. Я сам, собственноручно, вас расстреляю. О мой Фюрер! Мы этого не допустим никто. Хорошо. Я так и думал. Огонь должен гореть у нас в сердцах. Только с огнем мы выиграем эту войну.

Мой Фюрер, но...

Никаких "но"! Мы выиграем, я сказал!

Ева отшагнула от него -- как всегда, когда он рьяно орал, он брызгал слюной. Она незаметно, деликатно утерла лицо кружевным платочком, вытащенным из-за корсажа. Опять толкнула кружевную тряпку под лифчик. Ее плечи открыты, ее кожа бела. Сегодня Ева прекрасна, как никогда. Такими красивыми бывают только принцессы из детских сказок. Из сказок братьев Гримм. Ах, милый, разве можно так нервничать в такой день? Нас ждут гости. И все друзья! Сегодня великий день! Мы запомним этот день! Как жаль, что над нами не светит солнце в такой день, а вокруг нас черная земля!

Сказала Ева это вслух или не сказала? Она не знала, не помнила. Даже если и сказала, не беда, Адольф ее не услышал, он слишком громко кричал. Откричавшись, он сжал губы подковкой, тонкая бледная подковка под полосой черных усиков смешно дрожала, будто бы он был коверный в цирке и отмочил не совсем удачную шутку, и зал смеется не шутке, а смеется над ним самим, и не рукоплещет, а швыряет на арену тухлые помидоры. Он схватил себя за щеку, как будто раскисшая помидорина уже шмякнулась об нее. Мой Фюрер, что с вами? Ничего. Ничего! Я рад! Я счастлив!

Гитлер крепче сжал локоть Евы. Он держал ее за локоть. Локоть неживой, это всего лишь игрушка, картон, опилки, вата. Ева лишь притворяется женщиной. Она кукла. Она слишком красива для того, чтобы быть живой. Гели Раубаль -- вот та была живая. Она и убила себя потому, что живая была. А может, это он сам убил ее? Он ничего не помнит. Он не должен помнить. Его великая голова не для этого устроена.

Они оба, нога в ногу, шагнули к столу. Два ряда столов. Белые скатерти. Откуда в Бункере белые скатерти? Кто принес? Кто-то вылезал наверх? По вашему приказу, мой Фюрер! Черт, по моему приказу?! Не помню. Не помню.

Перед ними расступились люди, живые волны мрачного моря. Скоро море перестанет плескаться, и сдвинется земная кора, и поплывут вдаль опозоренные войной материки. Его неудачной, проигранной войной. Он не дурак. Он все понимает. Он перед всеми должен орать, вопить, грохотать: мы! Выиграем! Эту! Войну!

Он должен это кричать, и когда его поведут на виселицу.

А как его убьют? Как казнят его эти жестокие русские?

Расстреляют? Сожгут? Раздавят под языком ампулу с ядом?

Повесят?

А может, будут мучить, долго и дико? Русские, дикие звери. Правда, дерутся лучше, чем немцы. Их правда. Их война. Их взяла.

- Налейте! Шампанского Фюреру!

Шампанского? Фюреру? Он слушал и не слышал. Ева тихо, томно повернула к нему кукольную головку на грациозной картонной шейке. Проклятье, у нее глаза зеленые, а все потому, что на ее шее звонкой зеленью горит изумруд, что он подарил ей, дуре, на ее тридцатый день рожденья. Donnerwetter, всего тридцать три года! Ей не хочется умирать. Он понимает.

В бокал лилась перевитая струя дурацкой французской шипучки. Вино для импотентов. Он скорчил рожу. Пить эту гадость?! На приемах он влил в себя вдоволь, на целый век вперед, этой бурды.

Рука офицера вермахта не успела отдернуться. Гитлер ударил кулаком по чужому обшлагу, бутылка в чужой руке дернулась, бокал неуклюже, как увалень-толстяк, свалился на скатерть, и шампанское полилось ему на брюки. Он зло, как кот, цапнул пустой бокал рукой и кинул через плечо. Ева даже не обернулась на звон разбитого стекла. За много лет она привыкла к его вытребенькам.

- Солнце мое, - сказала Ева беззвучно, ярко накрашенными, цвета холодной зари, губами, - я люблю тебя. Что прикажешь налить в новый бокал? Мозельского?

Она знает, я не люблю шампанское.

- Я люблю тебя, - сказал он тихо и зло. - Налей мне шнапсу. Сама.

Ева щелкнула пальцами. Бледный офицер гладил мокрый рукав. Уже несли бутылку. Булькал, низвергаясь с небес в бокал, прозрачный веселый шнапс. Ева накладывала ему на тарелку оливки и кислую капусту.

- Хочешь рыбки, мой дорогой? Они достали красную рыбу. В Берлине! Фантастично.

- Кто "они"? Мы, ты хочешь сказать?!

Ему казалось, он кричит, а он говорил тихо и ласково.

- Мы, извини, любовь. Конечно, мы.

У Евы с намазанных жирной кровью уст не слезала улыбка. Она намертво пришпилила ее, приклеила строительным клеем. Гитлер слышал гул вокруг себя -- это гудели его люди, его подчиненные, его слуги, его воины, его народ. Он говорили. О чем? О нем? Он не знал. Он не хотел слышать и знать.

Это свадьба, а все остальное надо выкинуть из головы. Они с Евой сегодня женятся. Они уже поставили подписи на документах. Брак, законный и долгожданный, и два голубя, целующихся на крыше, и два человека, они завтра должны убить себя, чтобы не достаться врагу живьем. Ева, мое дорогое дитя, я взял тебя, когда тебе было двадцать лет, и тринадцать лет ты была верна мне. Мы уже прожили жизнь супругов, жизнь Одина и Фрикки. Нам осталось прожить сегодня и завтра жизнь двух безымянных эльфов. А потом нам почистят пистолеты, всунут в кулаки, мы выйдем во двор, на свежий воздух, и, нежно поглядев друг на друга, выстрелим себе в висок. Нет, лучше так, моя Ева: ты будешь стоять навытяжку, как скаут, а я выстрелю сначала в тебя, потом в себя. Я сам убью тебя.

- Дорогие гости! Дорогие верные друзья нашего великого Фюрера! Позвольте поднять бокалы за здоровье молодоженов! Чудесная подруга могучего Вождя сегодня стала его законной женой! Сегодня великая пара...

Великая пара. Вот они уже и боги. Чего больше желать человеку при жизни? Он прожил свою жизнь. Он изжил ее. Проел, пропил; провоевал. Он вкусил великую войну, величайшую из всех, пережитых человечеством. Он пригубил военного горького, пьяного вина из жестяной фляги, и он читал слепыми, слезящимися глазами надпись на крышке: "С НАМИ БОГ", и из-под обожженных век вдаль летели зрачки, оставляющие на бесстрастном глазном дне красный негатив смерти. Война -- смерть; людишек слишком много расплодилось, война чистит человечество лопатой, бросает в печь, и печь работает неустанно, поленья тел горят, черный жирный дым летит ввысь. Никто и имен не запомнит. Никто не нарисует никогда.

Важно уметь убить память. Стерев с лица земли целые народы, ты посеешь радость сей минуты. Прошлого нет. Будущего нет. Есть только здесь и сейчас.

Он встал, качаясь. Он не был пьян. Он трезв как никогда. Он сейчас скажет. Скажет им всем. Напоследок. Навсегда. На память. Чушь, но ведь памяти нет! Ты сжег ее! В Равенсбрюке! В Треблинке! В Аушвице!

- Аушвиц, - сказал Гитлер, покачиваясь. Он высоко поднял бокал со шнапсом. Другой рукой он вынужден был вцепиться в спинку стула, чтобы не упасть.

- Что?

К нему наклонились. Его о чем-то спрашивали. Он не мог ответить. У него заложило уши.

- Сегодня! - Он возвысил голос. - Я пью! За эту женщину! Которая! Прошла со мной! Долгий путь...

Закашлялся. Покачнулся сильнее. Ринулись двое, с двух сторон подхватили под руки. Он устоял. Шепот гулял по душной комнате: Фюреру плохо, Фюреру дурно.

Он выпрямился. Ева сидела бестрепетно. Косила глазом. Он ощупывал глазами ее нарумяненную гладкую щеку, хрящик ее тонкого носа, ее русые кудри, умело заколотые чуть выше ушей, ее изящные ушки с изумрудами в мочках. Она всегда умела одеваться. И украшаться. Он так и не дал ей стать актрисой. Большой актрисой. У нее были задатки, но, он видел это, не было воли к действию. Она так и осталась женой. Кухаркой. Домашней шлюшкой. Молельщицей за него в кирхе.

- Дети, - пробормотал он. - Где наши дети?

Все замолкли за столом. Положили на скатерть вилки и ножи. Ждали.

Кажется, они все испугались; иначе почему же у всех стали такие белые, такие мучнистые, блинные лица?

- Где наши дети?! - крикнул он, и капля его слюны попала Еве на голое белое плечо. - Где наши дети, я тебя спрашиваю?!

Уже бежали с каплями в мензурке. Уже колыхали перед ним чьим-то мещанским веером. Кричали: успокойтесь! Мотались длинные, уродливо вытянутые фигуры, болтали пустыми рукавами, мелькали белые, желтые, изрытые оспой времени тарелки, чашки, селедочницы, супницы, изгибались червями и округлялись губами, испытавшими лютый страх, печенья и безе, сбивались кеглями плотные и худенькие женские тела, ложились на землю, на траву под ветром, сдернутые со столов снежные скатерти. Пир плыл прочь, уплывал из-под ног, как уплывала вредная, жгучая жизнь, вспыхивал молниями ложек, тонул половниками в сладком и горьком вареве -- повара казнить! Лакея казнить! Официанта...

Туда-сюда размахивал ворвавшийся под землю вешний ветер штанами и кителями, рубахами и галифе, сапогами и туфлями, саксофонами и трубами -- откуда тут джаз-банд, а, это Ева пригласила на нашу свадьбу! Что вы тут играете?! Наши поражения?! Запретить! У нас были только победы! И будут только победы! Победы... только...

В хрипящую глотку вливалось пламенное, едкое. Он хотел выплюнуть в лицо дающему, а проглотил покорно, как ребенок. Улыбка мгновенно превратилась в гримасу отвращения. Ева снова вынула из-за корсажа обшитый фламандским кружевом платочек. Вытерла ему губы. Как ребенку.

В ее руках он почувствовал себя ребенком. Как давно он не чувствовал себя так.

Сладостное чувство. Смешное. Презренное. Зачем?

Он хотел пожать плечами -- жесткий как дерево мундир не дал ему это сделать.

Хотел встать, а встала Ева.

- Любимые друзья! - Бокал в ее руке дрожал. Дрожали и колыхались возле нее цветные чужие одежды, рукава, буфы, лацканы, полы. - Мы все прекрасно понимаем! Наш Фюрер переутомился! Такая трудная война... так тяжело... так...

- Заткнись, - раздельно сказал он, и она услышала.

Выше подняла бокал. Рука дрожала.

И вдруг перестала дрожать.

Ева превратилась в ледяную статую. В богиню Фрикку.

Один, гляди на свою достойную супругу, Один. Она не подведет в последний час.

Ледяные губы раскрылись. Ледяное дыхание вылетело наружу.

- Мы храбры. Мы сильнее всех. Пусть война грохочет в Берлине. Мы еще возьмем реванш. Мы еще... - Лицо стало цвета льда. - Выиграем эту войну!

Народ встал и зааплодировал.

Аплодировали стоя мундиры и гимнастерки. Пояса и чулки. Сорочки и кальсоны. Бусы и перстни. Носки и башмаки. Сапоги и воротнички. Облаченье рукоплескало, а люди истаяли. Разошлись дымом. Рассосались болячками. Сгорели. Сожглись.

Там, во дворе, поверх Бункера; под солнцем и ветром.

Апрельские почки дрожат, распускаясь. Ева говорит. Что, она сама не понимает. Пусть мелет что хочет. Надо выпить. Надо закусить. Ешьте, дорогие гости! Пока еще жадно раскрывается глотка, трясется кадык. Где их дети, крикнул он? Так вот же, вот! Она ответила. Она показывает рукой на дверь.

И дети входят.

Они входят чередой, вереницей. Вглядеться в их лица! Упасть на дно их глаз. Приказ Фюрера. Не слышат?! Он слышит, как голуби ходят там, наверху, по влажной земле. Как лезут наружу клейкие зеленые листья тополей. Жизнь. Она было до него и будет потом. Воронки войны зарастут травой. Тогда к чему было все?

Дети все входили и входили в дверь, и он устал считать их по головам, как скот. А они все шли и шли. Целый зал. Целый барак. Целый концлагерь.

Дети заняли все свободное место в свадебном зале. Глаза Евы округлились, в них снятым со студня жиром плавал мерзкий ужас. Медленно закрылась дверь. Если он бредит, о мой Бог, прерви, разруби этот бред.

Дети открыли миленькие ротики и запищали, галчата в гнезде:

- O, du lieber Augustin, Augustin, Augustin!

Гитлер беспомощно оглянулся на Еву.

Ева застыла ледяной статуей.

Он обвел глазами гостей.

Офицеры превратились в ледяные горы.

Он пытался заглянуть туда, дальше, за снежные головы и ледяные затылки. Бесполезно. Ничего не видно. Дети заслонили все.

Дети старательно пели "Августина", отчетливо и жестко артикулируя, плотно, со вкусом выговаривая простые слова, правильно, безупречно интонируя -- они пели как взрослые, они пели как старики, и его охватил ужас. Это не дети! Не его дети! Неужели Ева сделала столько абортов?!

Он жалко вытянул вперед руку. Потом поднял выше. Еще выше. Он хотел жестом прогнать детей, а получилось, он салютовал им их древним обрядовым жестом, он же сам и выдумал его, и насадил повсюду в Рейхе: хайль! Славьтесь, нерожденные дети! Славьтесь, живые! Слава замученным! Слава убитым!

- Хайль, - пусто, ледяно, глазами навыкате уставившись в пустое пространство, шепотом сказал он.

Дети взялись за руки и медленным, диким хороводом пошли вокруг изысканно сервированных свадебных сумасшедших столов.

Опустил глаза. У него на плече, на заляпанном майонезом, с мокрыми пятнами шнапса, жестком как сталь мундире белым снежным погоном лежал Евин кружевной носовой платок.

[интерлюдия]

Так говорит Хельга Геббельс:

Генрих, мое солнце!

Может быть, я неправа: я так и не послала тебе мой ответ на твое письмо. Сейчас мне кажется, что я непременно должна была его послать; его можно было бы дать доктору Мореллю, он сегодня покинул Берлин, и доктор смог бы передать письмо тебе. Но, ты знаешь... я взяла и перечитала то, что написала тебе; и меня разобрал смех, а потом меня охватил стыд. Ты всегда говоришь мне не о простом, а о сложном, о том, над чем надо много думать, что требуется глубоко осмыслить, а я, вечная торопыга, я ведь привыкла всегда всех поучать, тыкать носом, и я понимаю: я ответила тебе совсем не так, как хотела, и не такой это ответ, которого ты ждал. И вот я решила хорошенько подумать - у меня для этого есть время, мне некуда спешить. Нынче днем мы перебрались в убежище, это такой подвал прямо под самой рейхсканцелярией. Тут много света, но жуткая теснота, не развернуться; а если спуститься ниже, там кабинет отца и каморки телефонистов. Я не знаю, можно ли звонить оттуда в город, и не знаю, есть ли сейчас телефонная связь. На Берлин бесконечно падают бомбы, все время налеты, пушечные обстрелы, и нам мама объяснила, что здесь, под землей, мы в безопасности, и тут можно переждать это тяжелое непонятное время. Я подслушала разговор взрослых: они говорили, что можно улететь отсюда на самолетах, а потом папа мне сам сказал, чтобы я была наготове - если вдруг придется срочно бежать, чтобы я помогла мамочке собрать младшеньких, и мы все, возможно, улетим из Берлина на юг.

Я буду перечитывать твое письмо, обдумывать каждое слово, и я хочу писать тебе все время - так же, как ты писал мне тогда, когда я болела...

Я хочу отсюда улететь! Я страдаю от постоянного яркого света; он ослепляет меня, я закрываю глаза, а свет пробивает насквозь веки, такое чувство, что у тебя в голове солнце, а из глаз наружу бьют лучи. Свет погружает меня в состояние, похожее на сон или бред: я вижу корабль, на котором мы плыли в Америку; и будто бы я вместе с твоей семьей, и мы сидим в шезлонгах на палубе, я, ты и Анхен, и глядим на бескрайний океан. Океан вокруг нас, он везде, и сверху и снизу, от воды исходит мягкий спокойный свет, волны переливаются, как перламутр. И мы тихо качаемся на волнах и будто застыли, не плывем никуда, замерли. А ты смотришь на меня, улыбаешься и тихо, чтобы только я одна слышала, шепчешь мне: это только кажется тебе, что мы стоим, на мы плывем, правда плывем, плывем к нашей далекой цели. К какой цели, спрашиваю я тебя. Анхен молчит. Я молчу. Мы обе ждем твоего ответа. А ты тоже молчишь.

К нам сейчас заходил папа, он спросил, как мы себя чувствуем, и велел нам спать. А я не хочу спать. Я увязалась за папой и вышла из спальни; папа велел мне помогать малюткам и маме. Папа говорит: сейчас много всего поменялось, - и спрашивает: могу я рассчитывать на тебя? А я спрашиваю его: ты теперь будешь приказывать мне? А он отвечает: нет, Хельга, больше никогда не буду. Генрих, это не значит, что я взяла над папой верх! Никакая это не победа. Ты когда-то сказал мне: это глупости, взять верх над своими родителями. Надо просто быть самим собой и уметь ждать. Видишь, ты был прав! Еще недавно я просто не могла выносить отцовского взгляда, этой его противной занудной интонации, с которой он делал выговоры Гюнтеру, господину Науману, мне! А нынче мне жаль его. Знаешь, лучше бы он наорал на меня.

Пойду-ка я спать. Путь отец думает, что я послушалась его. Анхен бы не похвалила меня. Но ведь ты поймешь меня, всегда поймешь! Печаль сжимает мне сердце. Уж лучше бы мы остались там, наверху, на земле, под обстрелом...

...Появлялась Блонди. Не одна, а со щенком. Помнишь Блонди? Внучка Берты. Блонди рычала и лаяла, потом заткнулась, и я захотела отвести ее вниз. Папа запретил появляться внизу без разрешения. А я, решившая быть послушной, я пошла. Я теперь решила быть послушной девочкой. Я хотела проводить Блонди к фройляйн Браун, но вдруг вспомнила, что Блонди плохо к ней относится. Мы с Блонди сидели рядом в комнатенке и ждали. Блонди на всех, кто заходила к нам в комнатку, злобно рычала, и это было так странно и даже страшно. А потом явился господин Гитлер, и Блонди покорно пошла с ним. Господин Гитлер заявил мне: ты можешь ходить здесь, под землей, везде, где пожелаешь. Я не спрашивала его об этом, он сам завел этот разговор. Может, я воспользуюсь его разрешением. Знаешь, тут, внизу, все такое странное; я встречаю знакомых, а у них совсем другие лица, другие голоса, и я их не узнаю. Я вспомнила знаешь что? Как ты мне говорил, что после болезни ты не мог никого узнать в лицо. Я смеялась тогда над тобой, а теперь я все, все понимаю. Я сама сейчас как после болезни. Эх, если бы сейчас искупаться, поплавать в море с Людвигом! Слушай, а ты знаешь, сколько лет живут дельфины? Я забыла. Знаешь, я сочинила рассказ про Людвига, про то, как он спас мальчика. И в рассказе не все, как оно на самом деле было; я кое-что присочинила сама. Я так хочу тебе этот рассказ показать. Когда я его писала, я пыхтела над каждым словом. Вот пишу тебе, а мысли все куда-то разбегаются, и я решила, завтра буду писать тебе только самое главное, а то ты будешь читать эту мою скукотищу и хохотать надо мной, какая я глупенькая. Я сейчас хочу просто сидеть и говорить с тобой, но тебя нет рядом, и я царапаю на бумаге эти слова, но и то хорошо; я воображаю, будто мы с тобою в нашей милой беседке в Рейхольдсгрюне, и ты улыбаешься мне, и я говорю с тобой и слышу твой голос опять. И вдруг эта картинка куда-то пропадает, и передо мной снова корабль и океанские волны... И опять мы не плывем, мы замерли на месте, а ты снова улыбаешься и качаешь головой: нет, мы плывем, плывем, просто это так незаметно. А откуда ты знаешь, плывем мы или стоим? Сердце замирает, когда подумаю о том, что ты читаешь мой рассказ; только ты сможешь его оценить и понять, есть у меня талант или нет. А что важнее: дар или умение? А какие темы наиболее интересны людям? Папа признался мне, что, когда он был такого же возраста, как я, он сидел и писал бесконечно и измарал кучу бумаги, и все напрасно, ведь в таком юном возрасте нельзя еще понять, чем живут люди, что им особенно дорого и важно, и надо всегда помнить, как Гете говорил в "Фаусте": "...Кто мыслью жалок, сердцем скуден, крадет бездарные слова - пуста по-прежнему дурная голова, не отличишь и праздники от буден". А мне на память вот что сейчас приходит: "Когда большое чувство в сердце втеснено, главнее всех и горячей оно!" Этот мой рассказ родился потому, что я Людвига очень люблю. Я люблю его более всех, всех живых людей и зверей в целом мире, хотя он только морской дельфин. Он ведь вылечил тебя.

Снова приходил папа. Он уверил нас, что с нами все будет прекрасно.

По Вильгельмштрассе сегодня проходили русские танки. Все только это и обсуждают. А еще я слышала, что президента Геринга уличили в государственной измене и сместили с поста.

С нашей мамой плохо, она жалуется на боли в сердце, и мне постоянно приходиться заботиться о малышах. Все мои сестренки и братишка стараются меня слушаться и вести себя хорошо. Папа посоветовал мне разучить с маленькими две песни Франца Шуберта. Для начала я спела им ту, которую ты больше всего любишь у Шуберта; а они за мной повторяли мелодию. Потом я немножко почитала им наизусть из "Фауста"; у них сделались необычно серьезные личики, и они слушали крайне внимательно. Малышка Хайди, она ничего не смыслит, она думает, что это какая-нибудь английская сказочка. А Хельмут взял да и спросил: а может к нам ко всем Мефистофель прилететь? А знаешь, что мы все стали делать после этого? Ну это мы не все сразу, хором, придумали, это предложила я, а все меня поддержали. Я думала сначала, что это будет вроде такой развлекательной игры для малюток. Каждый из нас загадывал, о чем бы попросил Мефистофеля! Я загадывала вместе со всеми детьми, а потом вдруг испуганно спросила себя: что же я делаю? И объяснила детям, кто такой черт Мефистофель, и что его не надо ни о чем просить, даже если он вдруг предстанет перед нами. И я сложила руки и велела детям помолиться; и они помолились вместе со мной, как нас учила бабушка.

И вот, когда мы молились, к нам в комнатку зашел папа. Он молчал, стоял и слушал. А у меня будто горло ватой забило, я молиться уже не могла. Нет, ничего он такого грубого не сказал, и не насмеялся, нет. Он так на нас на всех глядел, будто тоже хотел встать на колени и помолиться вместе с нами. Я-то раньше не понимала, почему люди делают вид, что молятся, если они совсем не верят в Бога. Вот я не верю, и мое неверие твердо. Но перед глазами детей я молилась так, как бабушка когда-то; так, как если бы верила в Бога по-настоящему. Генрих, ведь ты меня уже спрашивал об этом, в последнем твоем письме: верю ли я в Бога? В том неотправленном письме я ответила тебе, я так и написала тебе откровенно: не верю, - легко, будто сама смеясь над собой. И сейчас я твердо повторяю тебе: не верю. Тут, под землей, я это поняла раз и навсегда. И вот странно: в Бога-то я не верю, а в дьявола, значит, верю? Это искушение? Я чувствую себя будто облепленной грязью. Почему я молилась вместе с детьми? Потому что мне захотелось умыться, вымыться в чистой воде... чисто вымыть с мылом грязные руки. Не знаю, как тебе объяснить. Поразмышляй над этим, ладно? Ты как-то все умеешь соединить или распутать. Ты всегда умеешь все убедительно сплести или, напротив, расставить по полочкам. Я помню, как ты сказал мне: надо изучать логику. Я согласна. Я тут решила: когда весь этот ужас закончится и мы вернемся домой, я попрошу папу отыскать мне все книги, о которых говорил мне ты. Я соберу их все и увезу с собой и буду читать, когда мы улетим на юг.

23 апреля 1945

Нам запрещено выходить в сад гулять. В городе очень много людей, раненных осколками бомб и снарядов...

...Люди куда-то исчезают. Я вижу все меньше знакомых лиц. Люди приходят и прощаются с папой и мамой, будто уходят ненадолго. Но больше не возвращаются никогда.

Нынче мама привела нас к господину Гитлеру, и мы все вместе пели песни Шуберта. А папа пытался исполнить на губной гармошке хорал Иоганна Себастьяна Баха соль-минор. Мы веселились. Господин Гитлер пообещал нам, что домой мы вернемся совсем скоро: с юго-запада на Берлин движется наша большая армия, много танков.

А папа объяснил мне, что президент Геринг вовсе не изменник родины; просто он думает, что мы, кто скрылся в подземном убежище, не можем отсюда ни с кем наладить связь. Но это не соответствует истине. Папа сказал еще, что вокруг нас, как крысы, развелись предатели и трусы.

Нет. Трусы не все. Я трижды сегодня спускалась вниз, в комнаты правительства; и я видела там министра фон Риббентропа. И я услышала, как он просил господина Гитлера и папу: я не хочу отсюда уходить, пожалуйста, оставьте меня здесь, рядом с вами. Папа разъяснял ему что-то так долго и терпеливо, а господин Гитлер жестко и коротко сказал, как обрубил: от дипломатов нынче никакой пользы, лучше возьмите в руки автомат, и это будет самая прекрасная дипломатия. Когда фон Риббентроп выходил из комнаты, у него по лицу текли слезы. А я стояла у двери, как приклеенная, и не могла приказать себе отойти в сторону.

И вот я подумала: а правда, какая же польза от нас? Что касается меня, я осталась бы с родителями, а малышей надобно отсюда увезти. Они такие тихие, в игрушки не играют. Мне больно глядеть на них.

Если бы хоть на минуточку увидеть мне тебя и говорить с тобой! Мы бы точно смогли придумать что-нибудь. Ты бы обязательно придумал! И я даже знаю, что. Ты бы придумал, как вызволить отсюда малюток и отвезти их к нашей бабушке. Как мне объяснить это всем?! Не знаю...

(несколько раз, очень тщательно зачеркнуто) 25 апреля 1945

Я сержусь на маму. Она сказала мне, что попросила доктора Швегерманна дать мне такую таблетку, от которой спят целые сутки. Мама считает, что у меня нервы не в порядке. Ложь! Я просто не все понимаю, как надо, а по-хорошему мне ничего никто не объясняет. Нынче господин Гитлер на кого-то так сильно, страшно кричал, а я просто спросила, на кого он так орет; а папа в ответ наорал на меня. Мама рыдает и молчит. Что-то плохое произошло. Хельмут ходил в нижние комнаты и там услышал, что говорила секретарь-машинистка фройляйн Кристиан: Геринг - предатель. Но мы все уже знаем, что это неправда; зачем же ее повторять?! Странно то, что он не может никого прислать за нами, а я-то видела тут совсем недавно генерала Грейма с его женой Ханной: они прилетели на самолете с юга. Это значит, отсюда можно улететь! А если самолет будет маленький, можно договориться посадить только одних малюток, без Хельмута. Хельмут так и сказал: я остаюсь с папой, с мамой и с Хельгой, а Хильда полетит с малышами и будет о них заботиться. Я согласилась с этим, а может, зря, ведь было бы лучше, если бы Хельмут тоже улетел. Я слышу ночью, как он плачет в подушку. А днем он такой молодчина: всех смешит веселыми шуточками и играет с Хайди, подменяя меня.

Генрих, вот лишь теперь я поняла, какое горячее чувство любви у меня в груди - к Хельмуту и к сестренкам! Вот еще чуть-чуть они подрастут, и ты сам увидишь, какие они! Они настоящие друзья, хоть еще такие маленькие! Снова я вспоминаю, как ты сказал мне: как это превосходно, что у тебя пятеро младших, ты впятеро счастливая, а я с Анхен только вдвое. Как я их люблю... А сейчас прилетел, сказали, еще самолет, он сел на аэродроме Ост-Вест...

Генрих! Я видела твоего отца! Он здесь, с нами рядом! Сейчас все расскажу тебе! Он спит сейчас. Он ужасно устал. Он прилетел на каком-то непонятном смешном самолетике и сказал нам так: "Я приземлился на головы русским". Сперва его не узнал никто - в бороде, в усах и в парике, да еще в фельдфебельской форме. Только одна Блонди его узнала; она обнюхала его, поднялась на задние лапы, передние положила ему на грудь и радостно била хвостом. Так сказала мне мама. Я побежала к нему, а он - только представь себе! - хотел поднять меня на руки, как в былые времена! Будто я маленькая! Мы так хохотали! Он рассмотрел меня и грустно сказал: "Ты вытянулась, как стебелек без света".

Мама велит мне заканчивать письмо, потому что его сейчас могут взять и передать.

А я не знаю, как завершить: я толком тебе еще ничего не сказала...

Генрих, а я... (эти два слова тщательно зачеркнуты, но их можно прочитать)

Почти на час прекратился обстрел. И мы вышли в сад. Наша мама беседовала с твоим папой. А потом у нее заболело сердце, и она сказала, что посидит и отдохнет молча, одна. Твой папа отыскал весенний нежный крокус и преподнес его мне. Я спросила его, что будет с нами. Он ответил: "Я хочу вас отсюда забрать". И говорил еще, что ему надобен другой самолет, и, когда он добудет его, он прилетит за нами всеми и за нашей мамой. "А если я не вернусь, значит, меня сбили. Тогда сами выйдете на волю из-под земли. Вас должен вывести верный сахиб". Я видела: мама кивнула ему. У мамы лицо просияло изнутри. Твой папа сказал мне: не бойся ничего.

И я задала ему вопрос: что с нами со всеми будет - с моим отцом, с твоим дядей Рудольфом, со всеми немцами, и что же будет с ним самим, если вдруг он попадет в плен? И он ответил мне так: если игрок ошибается, его удаляют из команды. И еще сказал так: твердо помни - команда, если даже исчезает игрок, все равно продолжает игру. И я не удержалась, я спросила: а как же будет продолжаться игра, если погибают все игроки? Если все вокруг разрушили, уничтожили, взорвали? Если о всеобщей смерти все время говорят по радио? Мама услышала этот вопрос и изругала меня. Назвала твердолобой и нечуткой. А твой папа улыбнулся, взял маму и меня за руки и весело сказал: "Девочки, не ссорьтесь, в Германии ведь наступает время женщин, а женщин, как известно, победить нельзя".

Я ухитрилась на несколько минут остаться с твоим папой наедине. И я... знаешь, Генрих, я нарушила нашу клятву. Я вынула из тайника "Трубку" и сказала: "Возьмите ее". А он ответил: "Я подумаю".

Опять обстрел начался...

28 апреля 1945

Нынче двадцать восьмое апреля. Нас обещают вывезти через пару дней. Или мы уйдем отсюда сами. Я сообщила об этом малышам. Они тут же стали укладывать игрушки. Как им худо здесь! Под землей они долго не выдержат.

Мама только что закончила писать письмо нашему старшему брату Харальду. И попросила меня показать ей мое письмо тебе. А я говорю: я его уже отдала. Как мне стыдно. До сих пор я никогда не обманывала маму.

На одну минуту я прибежала вниз, к твоему отцу, и спросила его так: "Нужно ли мне написать в письме Генриху что-то такое важное, ну, что люди пишут друг другу, когда знают, что больше в жизни не встретятся?" И твой отец так ответил мне: "Напиши. Мало ли что может быть. Ты уже взрослая. И ты понимаешь, что ни я, ни Фюрер, ни твой отец - никто из нас не может поклясться, что обязательно, во что бы то ни стало спасет вас. Есть вещи, которые не в нашей власти". Он крепко поцеловал меня. Я спросила его: "А "Трубка"? Он усмехнулся и сказал: "Оставь эту игрушку себе". Я поняла все. Он не смог отобрать у меня последнюю надежду. А может, просто подумал о том, что здесь не надо оставлять ничего.

Твой папа смотрит правде в лицо. Давай простимся. На всякий случай. Я сейчас отдам это письмо. Потом отправлюсь наверх, к малюткам. Я ничего не скажу им. Прежде мы были все мы, а теперь, с этого мгновения, есть они и я.

Генрих, а ты помнишь, как однажды в нашем саду, в Рейхольдсгрюне, мы с тобою убежали и прятались среди деревьев всю ночь? Ты помнишь, что я сделала тогда? И тогда тебе это не понравилось. А если бы я то же самое сделала сейчас? Ты сказал мне тогда: целуются только жалкие девчонки... А теперь? Можно, я воображу себе, что я это снова сделала? Не знаю, как ты на это посмотришь... но я уже... вообразила это... И так на душе светло, так прекрасно, что у меня есть это воспоминание; и это чувство к тебе, с той самой поры, когда мы с тобой когда-то давно, в детстве, увиделись впервые. Мы выросли. И чувство выросло с нами. Я чувствую теперь то же самое, что твоя мама к твоему отцу. Я всегда так восхищалась ими!

Не думай, я не предательница. Я никого не осуждаю. Я люблю своих папу и маму. Я знаю, что мы будем все вместе.

Я не такая уж сильная, какой хотела бы быть... Но в моей душе - Гете...

Нельзя уйти. Нельзя остаться.

От стражников ты ускользнула -

Бродяжка, во поле уснула...

Сума пустая за плечом,

Больная совесть ни при чем...

А за тобою по пятам -

Бандиты, воры... тут и там!..

Генрих...

Как ярко я вижу

Глаза его его, стан...

Лик милый все ниже...

Прижаться б к устам!

И шепот все глуше... -

О сердце, ликуй! -

И нежную душу

Сожжет поцелуй...

До жара, до дрожи -

Всем сердцем - люби!

Да разве ты можешь

Уйти от судьбы?

Генрих... о Генрих...

Когда буду отдавать это письмо, расцелую твоего отца.

Хельга. *

_______________________________________________________________________________

* Перевод автора

[иван и гюнтер последний бой]

В сером дыму, в дырявых коронах руин было непонятно, кто, куда и зачем стреляет.

Нет. Все было понятно. Понятнее некуда.

Стреляли с двух сторон: с одной -- гуще, злее, дробнее, веселее, с другой -- реже, обреченней, а потом вдруг опять -- четкие, сухие строки огня.

С одной стороны команды раздавались на русском языке; с другой -- молчали.

С одной стороны орали как резаные, с другой -- дрались: молча, ожесточенно.

Было понятно, что у другой стороны не хватит ни патронов, ни мужества, ни злости.

Хватит -- отчаяния. Лишь отчаяния одного.

Как можно налить в каску отчаяние -- и выпить его? И захмелеть, так захмелеть, чтобы ничего уже не помнить; чтобы не помнить, не знать, как твоя смерть подкрадывается к тебе, как, раскинув руки, ты пойдешь -- грудью на огонь -- и, да, ты умрешь, от этого умирают, пули ведь не целуют тебя, а прошивают тебя, навек застревают в тебе, и не будет уже никакого полевого хирурга, что пулю из тебя извлечет, рассечет залитое кровью твое живое мясо скальпелем и выудит из тебя дрожащими, красными липкими пальцами твою смерть. Враки! Он уже не вынет из тебя твою смерть; она уже в тебе, хоть еще и вне тебя. Она уже летит к тебе, и этот полет ни ты, ни кто другой не смогут остановить.

- Макаров! Ты чего! Впереди рейхстаг!

Иван обернулся на крик, вытер лицо кулаком. Размазал по нему сажу и грязь. Белки горели бешено.

- А чего я?!

- Отдохнуть захотелось?!

- А тебе-то чего, больше всех надо?!

Оба, Иван и друг его, лейтенант Корнилов, орали друг на друга -- ни для чего, ни зачем: взбодрить, напугать, исхлестать руганью, чтобы усталость криком смыть, чтобы -- страх в себе убить: страх быть убитым в последний день войны.

"Вот, сподобились биться-рубиться, когда многие наши -- уже птичек ртами ловят, в эшелонах на Восток трясутся! А мы..."

Не удалось додумать, до пепла искурить мысль. Бросил ее на землю, недокуренную папиросу. Развернулся. Еле увернулся от близко летящего свиста.

На войне он привык к тому, как гадко и остро свистят пули.

Остро и резко.

Резко и просто.

Просто и рядом.

Рядом и...

Он вытаращил глаза. Прямо на него бежал солдат.

Немец бежал.

И у немца глаза вытаращены.

Иван глядел на бегущего немца, в лицо ему.

Ему почудилось: на себя глядит.

"Зеркало. Мое зеркало".

Секунды стучали, в них вмещались века.

Пули свистели. Стреляли наши. Стрелял враг. Стреляло небо. Стреляла земля.

Он думал, что он привык на войне к смерти.

Бежал навстречу немцу.

И немец бежал к нему. Все быстрее и быстрее.

Неотвратимо -- бежал.

"Куда он? Куда мы?! Зачем?!"

Все ближе Иван видел лицо немчика. Молоденький совсем. Ребенок. Щеки ввалились.

Все быстрее и быстрей.

"Этого быть не может. Чтобы мы..."

Гюнтер ничего не видел в дыму.

И, чтобы видеть, чтобы разом все кончить, он выскочил из-за руин и побежал.

Сначала медленно. Потом живее стал перебирать ногами.

Ноги обрадовались бегу.

Глаза устали щуриться, ища цель, руки устали стрелять. Все тело устало. Сердце устало? Не было сердца. Уже не было. Что же тогда билось внутри?

Почему он выбежал из укрытия? Побежал вперед, грудью вперед?

Почему в крови умер страх? Улетело, испарилось чувство собственной жизни -- и осталось разлитое под чугунным небом, растворенное в железном дыму, как в кислоте, чувство: скорей бы, все равно?

Он бежал, автомат в руках, штык направлен вперед, и вся жизнь направлена вперед, к быстрому, вот сейчас, еще немного, концу. Смерть не железная. Смерть живая. Она еще живее жизни. Последний вдох! Нет, еще не последний.

"Сейчас добегу и воткну в него штык. Страшно? Да. Страшно. Но я устал. Я очень устал. Я. Больше. Не могу".

Совсем близко Гюнтер увидел лицо русского солдата.

Оно полоснуло по нему наискосок, разрезало его молнией, разрубило саблей пополам: он узнал это лицо.

Иван понял: сейчас его проткнут штыком.

Он увернулся и выстрелил.

Попал немчику в плечо. В левое.

Немчик заорал, безобразно распяливая рот. Во рту не хватало резца -- черная дыра крика ли, улыбки. Иван отбросил в сторону автомат и цепко схватил немца за запястья. Железные руки, чугунные глаза. Ему удалось отвести дуло вбок. Очередь прошила небо. Иван стал выворачивать автомат у фашиста из рук. Ему показалось -- кости захрустели. Немец оскалил зубы. Они странно блеснули в дыму, на измазанном сажей мальчишеском лисьем личике. "Ах, злой лисенок, волчонок. Ты моя смерть? Врешь! Это я тебя убью!"

И, как только игла этой мысли прошила его железную душу, - он узнал его.

Узнал -- и ноги подломились. И он потерял один миг.

Миг победы.

Сила на миг ушла из рук, и немец навалился.

Всей тяжестью; всем телом.

Поборол. Повалил на землю. Наступил коленом на грудь. Колено скользило к горлу, давило, душило. Иван беспомощно, бессильно вцеплялся рукой в холод автомата. Все. Немец отшвырнул его прочь, на пылающие камни. Ему холодно, он дрожит, а камни горят. Жизнь, я еще живу. Жизнь, я прощаюсь с тобой? Черт! Я его убью!

Теперь убью. На этот раз.

Он не видел, как немец вытащил из кармана нож. Лезвие выстрелило.

"Ах ты, сволочь!"

Когда лезвие уже беспощадно кромсало тело, а рот орал, приветствуя кровь и смерть, ему удалось сделать это.

Руки протянулись. Через дикую боль. Через липкую ленту чужой слюны, что тянулась из черной, на месте выбитого зуба, дыры. Руки нашли горло. Глотку. Жесткую, как у зверя. Гортань ходила ходуном под ладонью, стиральной доской. В ушах засвистел ветер. Весна, а холод, как зимой. Иван сжимал руки на горле Гюнтера. Гюнтер захрипел. Нож колол тело, и тело корчилось. Иван обхватил ногами ногу Гюнтера, старался одолеть его, повалить -- Гюнтер был сверху, и это было так гадко, его смерть нависла над ним, человек, кого он спас когда-то, пощадил, дурак, навалился на него и безжалостно убивал его. И так больно это было.

Нож вошел в тело и нашел внутри сгусток последней боли, и вскрыл его, и из нарыва всей войны вытек наружу лютый страх, и стало пусто, звонко, дико, весело. Как весела пустота, подумал Иван, и вспышка последней мысли осветила изнутри, под черепом, выгиб его лба. Веселье и отчаяние крепко сплелись, не расцепить. Иван давил и давил, стискивал, сжимал и сжимал руки, руки обращались в железные крючья, а немец все колотил и колотил его кулаком с зажатым в нем ножом, все ударял и ударял его острием, из Ивана текла уже не кровь -- красное, дымное небо текло, вытекало из него на пыльные, изгрызенные войной камни, они глядели друг другу в глаза, зрачки в зрачки, и, прежде чем умереть, Иван увидел, как бешеным, зеленым светом вспыхнули два черных дула, два зрачка, изнутри -- фриц узнал его.

Гюнтер, всаживая и вынимая из чужой плоти нож, понимал только одно, знал: надо бить, бить, убивать, потому что в этом-то вся соль и весь смысл войны -- у нее есть смысл, а как же, она не бессмысленна: убивать друг друга надо, необходимо, не все люди ангелы, не все чисты, большинство грязны и отвратны, и пусть мы сами себя пожрем, изничтожим, так даже лучше, не доверять эту великую страшную чистку Богу; была у Него охота возиться с нами, мы и сами справимся! Он бил и бил, колол и колол, вонзал, пронзал, и чужая кровь иногда, если он укалывал ножом слишком глубоко, била, ударяла ему в лицо -- красный фонтан, алый, их, вражеский флаг. Ты, враг на его земле! На его родной земле! К черту! Он превратит тебя в месиво! В красное тесто! Он искромсает тебя на куски! В фарш! Пусть голодные собаки сожрут тебя!

Он не предполагал, что враг окажется таким живучим. Другой на его бы месте давно умер. На его глотке сомкнулись руки врага. Железные пальцы вонзались, врезались в плоть, рвали ее, как зубы. Руки-пасти, руки-клыки. Руки могут быть острее топора, страшнее ножа. Гюнтер хотел завопить -- и не смог: кадык безжалостно вмялся внутрь трахеи, в глотке перекатился железный шар и забил узкую живую трубку, по которой миг назад бежало дыхание; хрипы, бульканье, треск, будто ломались надвое днища огромных черных барж, будто на морозе трещали раздираемые замерзшей влагой доски, поднялись со дна, всплыли на поверхность жизни, он еще не понимал, что сейчас его не будет -- это понимала за него его кожа, его сосуды, его кости, его хрящи. Мозг работал жестко, холодно, хорошо. Какая ясность чистой, летящей мысли. Никакой паники. Никакого безумия. Все прояснилось, выцветшие краски стали яркими, ослепительными. О чем он думал? Он бы не мог сказать, о чем. Ни о чем. Он думал, не думая. Нет, одну мысль он запомнил -- зачем? Для кого? Для себя? Он каждой клеткой тела и каждым хрипом, вырывавшимся из раздавленного горла, осознавал, что -- умирал, и ему сначала показалось это невозможным, а потом он захотел, чтобы все произошло скорее.

Он стал неуклюже заваливаться набок. Черная тьма громадным утюгом надвигалась на него сзади, с затылка. Сейчас утюг навалится на него, притиснет, прогладит, припечатает, приварит, обожжет, сожжет; прожжет в нем дыру, и он сам станет дырой. Странной, в форме человека, черной дырой. Человек, которого он убивал, на минуту одолел его, оседлал, но уже потерял много крови, враз ослабел, и падал сам, валился, орал, стонал, но не разжимал железных пальцев на его горле. Горло смялось. Превратилось в комки, куски плоти. Рвань кожи, лоскуты мяса. Человека так просто разъять на части: он мягкий, он весь из нитей, из волокон. И, разрезав и разрушив, его нельзя сшить заново: смешно и глупо будет трясти головой кровавая тряпичная кукла.

Теперь он был внизу. Лежал. Земля холодила спину. Или обжигала? На него медленно, медленно, страшно, как в страшном сне или в страшном фильме, что крутят в темном табачном зале, где хрустят вафлями и грызут шоколад, и целуются взасос, и тайком курят в рукав, валился израненный враг. Враг тоже умирал, он видел это.

Еще видел.

Слишком близко оказалось лицо врага. Сейчас он выдохнет в меня последний воздух из своих легких, подумал Гюнтер -- и последний, ослепительный ужас, смешанный с абсентовой горечью адского смеха и черного сожаленья, прошел по его телу длинной судорогой и скрутил в горячий комок маленькую, бедную душу: он узнал, кто его убивал и кого убил он.

- Это... ты...

Голоса не было. Глотки не было. Истерзанная трахея волчьим стоном выдавила боль и с густым хрипом вглотнула кровь. Тот, кого он убил, тихо, мирно лег на него. Вытянулся. Придавил к земле всем телом. Со стороны они оба, затихающие, лежащие на земле друг на друге, казались порочной парой, молоденькими любовниками. И всему небу они показывали свою древнюю постыдную страсть. И весь дым клубами, серым покрывалом, рваным солдатским одеялом укрывал их, закутывал, заслонял от посторонних наглых глаз, чтобы они смогли нежно прижаться друг к другу, искупаться в своей любви и в собственной крови, узнать, каково это -- жить на земле однажды, любить, ненавидеть, воевать и однажды умереть. Ведь это такое счастье -- родиться, жить, заледенеть. Это такое счастье. Такое счастье.

[елена дьяк-померанская - ажыкмаа хертек]

Дорогая тетя Ажыкмаа!

Спасибо вам за письмо!

Я все еще никак не привыкну, что почта стала такой быстрой. Раз - и прилетела весточка!

Правда, у нас компьютер уже ломался два раза, и приходилось покупать для него всякие запчасти. Муж смеется: лучше бы купили корову.

Но машины ломаются, а животные заболевают и умирают, нет ничего вечного, и мы тоже ведь не вечны.

Тетя Ажыкмаа, я бы хотела, чтобы мои письма к вам были радостными, а все сбиваюсь на грустный тон. Но это ничего, иногда и погрустить тоже бывает надо.

Сынок Славик в городе все никак не женится, а нам бы внуков, все ждем-пождем. Да все никак. То ли ему девушки хорошие не попадаются, то ли он девушкам не нравится. Ну кому он понравится, скромный да бедный. Девушки сейчас ищут богатых, и чтобы сразу повез их на Канары или куда подальше. А я сыну говорю: ты не теряйся, английский знаешь, денег подкопи и купи билет в Америку, тетя Ажыкмаа тебе вызов сделает. Или как это называется, приглашение?

Я читаю сейчас мало, глаза болят, смотрю прямо в компьютере фильмы. Недавно посмотрела старый американский фильм "Война и мир" с Одри Хепберн в главной роли. Говорят, американцы сняли и наш "Тихий Дон" тоже. Я помню старый "Тихий Дон", наш, с Элиной Быстрицкой. Я тогда смотрела и плакала.

И все время плачу, когда в Новый год смотрю "Иронию судьбы, или С легким паром". Люблю смотреть про любовь.

На пианино играю редко, стали распухать суставы пальцев, это от холода, от того, что приходится в морозы таскать дрова из сарая. Вот, тетя Ажыкмаа, я стала уже тоже старенькая. Самой странно. А с другой стороны, как-то даже спокойно стало. И бесповоротно все.

Муж мой передает вам большой привет и наилучшие пожелания. Мы с ним часто слушаем Второй концерт Рахманинова, еще на советском проигрывателе, на виниловой пластинке. Слушаю и плачу. Я ведь когда-то давно играла этот концерт. Я с ним в Консерваторию поступала. Крепко, крепко целую вас и обнимаю. Славик тоже вам кланяется. Господи помоги вам. Всегда ваша Лена.

Погляди на меня. Ну прошу, пожалуйста, погляди на меня.

Я ведь не хочу тебя убивать. Меня заставляют.

Кто тебя заставляет? Кто?!

Я не знаю. Я не хочу называть имена.

Но тебя будут судить! И ты все скажешь! Даже то, чего не знаешь!

Меня не будут судить. Прошу, на меня посмотри. Неужели так трудно!

Будут! Будут! Тебя осудят и казнят!

Я сама себя казню. Погляди мне в глаза. Я правду говорю. Я не убийца.

А кто же ты тогда?! Кто?!

Погляди мне в глаза, сынок. Я твоя мама. Пусть будет с нами, что будет.

Ты не мама! Ты...

Гляди мне в глаза. Не отводи взгляд. Прости меня. Я не хочу, чтобы тебя казнили другие люди. Лучше я сама.

[дети геббельс и магда]

Я слышала, как мама идет по коридору. Как стучат ее каблучки.

Мама всегда такая изящная. Она очень красивая. Я очень, очень ее люблю.

Да мы все ее любим. Она такая ласковая и теплая! Я люблю класть ей голову на колени, когда она садится на мою кроватку, и тогда она своими остренькими ногтями, выкрашенными в ярко-красный красивый цвет, чешет мне голову. А иногда расчесывает мои русые длинные волосы костяным гребешком. А все мои сестры завистливо смотрят. Каждая ждет, что мама к ней подсядет и так же будет ее чесать, и гладит по головке, и ласково мурлыкать над ухом.

Милая мама! Вот она вошла.

Почему она такая бледная сегодня?

Озирается. Оглядывает наши кроватки. Наши нары.

Мы спим в бункере на нарах, одна над другой. Как в вагоне скорого поезда. Я сплю внизу, а надо мной -- маленькая Хайди. Она у нас самая маленькая. Ей недавно исполнилось четыре годика. Мама ее очень любит, больше всех, но виду не показывает. Чтобы мы все не разобиделись. Мама старается любить нас всех ровно, всем улыбаться. Мы глазами рвем друг у друга ее улыбку. Мы бы и маму порвали на части, и каждый свою частичку прижал к себе и сполна владел ею, да нам ее очень жалко. Ведь она такая нежная.

С нами нежная. Я видела и слышала однажды, как она разговаривала с тетей Трудель, которая у дяди Адольфа работает секретаршей. Мама так на тетю Трудель кричала! Чуть не ударила ее ладонью по щеке. И вся покраснела. А потом, через минуту, краска сбежала с ее щек, и она перед тетей Трудель извинилась. А тетя Трудель стояла в дверях, спиной к маме, а потом обернулась. И на ее глазах блестели слезы. А я в это время стояла за стулом, и мама меня просто не заметила, если бы она меня увидела, может, не стала бы так кричать. Так страшно; мне и правда стало тогда страшно.

Мы все уже лежим в наших кроватках. На нарах. Они застелены чистыми простынями. Всегда чистыми. Тетя Трудель и тетя Инге следят, чтобы у нас всегда были чистенькие постельки. Вот мама подошла к Хельмуту. Почему-то к нему к первому.

И я увидела, как у нее трясутся руки. А на губах улыбка.

За мамой шел человек в белом халате. Мы его не видели в бункере никогда. В белом халате к нам приходил только доктор Кунц. Дядя Хельмут Кунц, тезка нашего братца Хельмута. Он нас слушал через трубочку, не кашляем ли мы, а если кто-то из нас кашлял, дядя Хельмут прописывал нам специальные микстуры, и мы пили и поправлялись.

Мы дядю в белом халате не знали. Впервые его видели.

Тоже доктор?

Хильда и Хедда уже дремали, засыпали. Я видела. Хайди над мной не спала, ворочалась. Она тоже увидела маму и весело закричала:

- Наша мамочка пришла!

Я высунулась из-под одеяла, из-под навеса Хайдиной кроватки.

Я что-то плохое почувствовала сразу. Когда мама подошла ближе. И встала рядом.

От нее исходил холод. Она была будто вся ледяная.

Она смотрела прямо перед собой.

В руках она сжимала кожаный кошелечек. В таких кошелечках дамы носят губные карандаши, пудреницы и подводку для глаз. Такие штучки называются косметика. Мама слишком крепко стискивала своими белыми красивыми пальцами кошелечек. У нее пальцы посинели.

И губы тоже посинели почему-то. Как будто в бункере стоял лютый мороз.

Все проснулись от Хайдиного крика. Хельмут заворочался, как медвежонок, и спустил ноги с нар. Он спал над Хольдой. Хольда младше Хильды и младше меня. Она родилась у нашей мамы третья. Я -- старшая. Мне уже двенадцать. Я хорошо говорю по-английски.

Хельмут потер глаза кулаками, увидел маму, улыбнулся и сказал:

- Мамочка, у нас был тихий час! Мы все немного вздремнули после обеда! Сейчас мы встанем!

Он ловко спрыгнул со своей кроватки, как петух с насеста. Зацепил ногой Хольдино одеяло, и оно сползло на пол. Хольда недовольно заворчала: эй, Хельм, ты чего меня раздел всю?!.. - села в кроватке и стала заплетать свои чудесные, густые русые волосы, и глядела на маму большими глазами, радостно глядела.

Мама всегда была для нас всех такой радостью. Огромной. Особенно, когда мы стали жить здесь, в бункере дяди Адольфа. Снаружи все гремело и грохотало, там взрослые делали свою войну, и она все никак не кончалась, а тут, под землей, было тихо и тепло. Не всегда тихо: когда снаряды взрывались прямо над нами, стены бункера тряслись, и наши самые маленькие, Хедда и Хайди, обхватывали себя ручками за плечики и тихо хныкали: ой, боюсь! Ой, боюсь!

Новый доктор поставил на стул черный портфель. Оглядел всех нас. Его очки спустились на кончик носа. Стали падать. Он поймал их на лету, как бабочку. И они, как бабочка, дрожали у него в руках. Без очков у него были очень растерянные глаза. Они бегали туда-сюда, и зрачки прыгали, а он старался улыбаться, чтобы показаться нам веселым.

Я почувствовала что-то плохое. Очень плохое.

Но мама весело вскричала:

- Детки! Это доктор Штумпфеггер. Он сейчас сделает вам всем уколы! Витамины! Для здоровья!

Маленькая Хайди сморщила носик и заревела:

- А-а-а-а! Не-е-е-ет! Не хочу-у-у-у!

Мама положила руку ей на золотую головку. Потрепала Хайди за щечку.

- Это не укол. Это фокус!

Я видела, какая бледная наша мама. Как снег, такого цвета были ее щеки и шея. Как снег зимой.

- Какой фокус? - спросила Хайди и перестала плакать.

- Простой. - Я видела, как мама старается, чтобы ее голос не дрожал. - Укол, а не больно. Разве вам всем не хочется впервые во всей Германии попробовать -- самим! - безболезненный укольчик?

- Впервые? Во всей Германии? - недоверчиво спросила Хольда. Она уже заплела толстую коску и глядела на нашу маму радостно и недоверчиво.

- Даже во всем мире, - сказала мама.

Я увидела, как у нее на шее расцветают странные красные пятна. Доктор Штумпфеггер раскрыл портфель и вынул из него красивую, блестящую стальную коробочку. Раскрыл ее. Показал нам всем. На дне коробочки поблескивали шприцы. Шесть шприцев. С очень тоненькими, аккуратными иголочками.

Хильда и Хедда, взявшись за руки, шагнули ближе. Им было так интересно поглядеть на шприцы с витаминами, которые делают укольчики без боли. Хедда первая осмелела. Она протянула руку и потрогала пальчиком стеклянный шприц. Ее ручка так трогательно высовывалась из кружевного рукава. Кружева к нашим платьям всегда пришивала мамочка. Она у нас очень хорошо шила. Лучше любой портнихи.

- А это правда витамины? - басом, подражая взрослому, спросил Хельмут.

- Правда, - кивнул доктор Штумпфеггер. - Самые полезные, какие только нашлись в нашей аптечке. У вас с них прибавится сил.

Я видела, я слышала, что он врет. Я хотела крикнуть: "Он врет! Не слушайте его!" - и, чтобы не крикнуть и не испугать маленьких, закрыла себе рот рукой. Мама покосилась на меня. Она все поняла. Поняла мой страх. И то, что я понимала -- это не витамины.

Хедда дрожала в одной ночной рубашечке. Рубашечка тоже была вся обшита кружевами. Мама притянула ее за руку к себе. Задрала ей рукав.

Хедда и пикнуть не успела, как доктор Штумпфеггер уже сделал ей укол. Очень быстро, умело. Он выхватил шприц из стальной коробочки быстрее молнии. Тонкая игла вошла в кожу, как в масло.

- Ну как? - спросил доктор и криво подмигнул малютке Хедде. - Ведь ничего не почувствовала? Ничего?

Хедда хлопала ресницами. На ее лице отражалось искреннее изумление. Она округлила ротик, будто хотела воскликнуть: "О!" И развела руками. И улыбнулась.

Мы все захлопали в ладоши искусству доктора.

Все? Не все. Все захлопали, а я нет.

Я не могла. У меня онемели руки. И все внутри похолодело.

Я чувствовала холодную маму и холод внутри себя. Вцепилась себе в локти. Коленки подскакивали к подбородку. Я ссутулилась на кровати. Мама села на кровать рядом со мной. Она очень прямо держала спину. Она задрала вверх подбородок.

Она не смотрела на меня. Смотрела мимо меня.

А ее рука легла мне на спину, и прожгла меня морозом до кости, до хребта.

Другая мамина рука лежала у нее на коленях. И сжимала кошелечек с косметикой.

Наша мама всегда красиво подкрашивалась, мазала лицо кремами, и поэтому лицо у нее было всегда гладкое и молодое.

Наша мама молодая, красивая, душистая, родная, лучше всех на свете.

Отчего так замерзла она?

А может, это не мама. А кто-то, кто ею лишь притворяется.

От этой мысли мне стало очень плохо, меня затошнило, и я опять прижала руку ко рту.

А доктор Штумпфеггер уже сделал укол Хольде. Хольда сама смело протянула ему голую руку: пожалуйста! Мне не жалко!

- Большое спасибо, - прошептал доктор, ловко выдергивая иголку из кожи.

Он дал Хольде вымоченную в спирте ватку, и Хольда, смеясь, прижимала ватку к месту укола, а потом отнимала и всем нам показывала: глядите, никакой крови нет! И не больно!

- Ну ведь не больно? - ледяным голосом сказала мама, когда доктор делал укол Хельмуту.

Брат помотал головой. Растянул губы в улыбке.

И я поняла: все враки, ему больно, но каждый это скрывает, каждый не хочет ударить в грязь лицом!

Вруны. Все вруны. Все обманщики.

И наша мама тоже. Наша мама.

"Наша мама врет", - повторяла я себе с ужасом, а в это время руку для укола подставила сначала Хильда, потом малютка Хайди. Мама зажала Хайди между своих колен, и Хайди вскрикнула:

- Мама, у тебя коленки холодные! Ай!

Доктор, продолжая улыбаться, как Щелкунчик, сделал малышке Хайди, нашей самой маленькой, укол -- и в шутку легонько ударил ее пальцем по носу: ай, смелая девочка! Хайди подула на свою кожицу. Исподлобья глянула на доктора.

- А ведь немножко больно, - задумчиво сказала она.

Я хотела убежать. Было уже поздно. Зачем я ждала! Надо было вставать и бежать, пробираться через все их колени, юбки, штанишки, туфли, сапоги. И куда бы я убежала? Это же бункер. Мы все заперты здесь. Наверху идет война. Там убивают. А мы здесь живем.

- Мама! Не надо, - сказала я.

Мамино лицо скривила никогда не виданная нами усмешка. Это было не мамино лицо. Так скалились ведьмы на рисунках в книжке "Сказки братьев Гримм".

Я вскочила с кровати.

- Надо, - жестко сказала мама и схватила меня за локоть, и заставила сесть. - Надо. Это не больно.

Я выворачивала локоть. Плакала. Я крикнула:

- Не надо! Не надо! Пожалуйста! Не надо!

Я все поняла, что они хотят с нами сделать. Что уже сделали. Мама и доктор. Доктор и мама.

Я била маму кулаками. Шлепала ладонями по ее красивой прическе, и ее шиньон растрепался, и русая, с легкой рыжиной, прядь повисла вдоль бледной щеки. Доктор Штумпфеггер сжал зубы. На его скулах вздулись и катались под кожей желваки. Он поправил себе очки указательным пальцем. У него на носу блестели капли пота.

- Хельга! - крикнула мама. - Прекрати!

И она залепила мне пощечину. Со всего размаху.

- Хельмут! Помоги! Подержи ее!

Бац! Моя щека горела. В голове загудело. Я на миг ослепла. Ничего не видела от слез. Слезы заволокли мне весь мир. От мира остались лишь одни слезы. Только слезы.

И они все никак не вытекали из глаз.

Слепые слезы. Слезы вместо глаз.

Меня держали за руки мама и брат. Доктор делал мне укол. Мне было очень больно, но это было уже все равно. Я знала, что это за укол. А они, все они, мой брат и сестры, еще не знали. Никто не знал. Только я.

- Вот видишь, - сказала мама, и ее голос хлестнул меня мокрой ледяной веревкой, - и ничего нет страшного. Ничего.

Я проглотила соленый ком, мои глаза выкатились на кружево платьица двумя громадными слезами, и я снова стала видеть всех.

- Витамины очень полезные! Вы сейчас, после укола, должны лечь и постараться заснуть! Немножко поспать! Набраться сил! Вы живете в бункере, - голос мамы таял, истончался, исчезал вдали, - здесь нет никакого... свежего... воздуха... и вы...

Дальше я уже ничего не слышала. Я странно, легко и прекрасно, выскользнула из своего сонного, тяжелого тела и взмыла над нарами, над простынями, взлетела высоко, под потолок, под ярко горящий плафон. Оттуда, сверху, я видела, как наша мама вытирает себе лицо ладонями, будто умывается. Я слышала глухой тусклый голос доктора Штумпфеггера:

- Сейчас они уснут.

Я слышала голос мамы:

- Да они уже спят. Сколько они еще проспят?

- Примерно час.

- Тогда надо торопиться.

Мама, стоя очень прямо, как солдат на плацу, щелкнула замком и раскрыла красивый кожаный кошелечек. Высыпала из него на ладонь шесть помад в золоченых цилиндрах. Зачем она принесла сюда помады, детки же не красятся взрослыми красками, удивленно подумала я, и тут мама протянула руку с помадами доктору и сказала, кусая губы:

- Нет. Я не могу.

А доктор вдруг сморщился, у него лицо стало похоже на гриб сморчок, и затряс головой, и тоже сказал:

- И я не могу!

- Но я же мать, - хрипло прошептала мама.

- А я никогда не убивал детей, - прошептал доктор.

- Ну хотя бы подержите ампулы, - сказала мама.

Сверху, из-под потолка, я хорошо видела, как мама сначала подошла к нашей младшенькой, к Хайди. Хайди сладко спала, разметавшись, обе ручки закинула за затылок. Локоны вились по подушке. Доктор беспомощно стоял с золотыми цилиндрами в горсти. На стуле лунно светилась стальная коробочка с пустыми шприцами. Мама взяла из рук у доктора одну золотую помаду, открыла цилиндр. Внутри была на яркая помада. Мама вынула ампулу. Поглядела на просвет. Сжала губы. Вместо губ у мамы на лице вилась тонкая страшная нить. Мама всунула ампулу в ротик Хайди. И потом положила одну руку на лоб Хайди, а другой взяла Хайди за подбородок. И сжала ей челюсти, как сжимают собаке, когда дают ей лекарство от глистов, я видела. Блонди такое лекарство давали. Хайди дернулась раз, другой и застыла.

"Мама, не делай этого с нами!" - хотела я крикнуть маме оттуда, из-под потолка, из того легкого воздуха, в котором я сейчас жила и плыла, и я кричала, но звука никакого не было, меня никто не слышал, ни мама, ни доктор, никто из спящих детей. Мама подошла к Хельмуту. Погладила его по плечу. Ее сжатые в нитку губы разжались. Я видела, как мелко дрожали ее губы. Она беззвучно шепнула Хельмуту что-то нежное, ласковое, я поняла. Но не расслышала шепот. Блеснула ампула в зубах у брата. Легкий хруст. Я услышала его. Хельмут закинул голову. Он выгнул шею. Он вдохнул воздух и так замер, не успев вдохнуть глубоко. Он умер на вдохе.

Я видела, как мама подошла сначала к Хильде и проделала все то же самое, потом к Хольде. Чтобы ее губы не тряслись, она закусила губу, в свете плафона блеснули ее красивые ровные зубы. Хольда вытягивалась в судороге дольше всех. Яд заставил ее корчиться. Он не сразу подействовал. Мама держала Хольду за руки, пока она умирала.

А доктор осторожно, как кот, беззвучно шел по пятам за мамой и натягивал простыни на наши мертвые лица.

И, когда мама убивала очередного своего ребенка, доктор протягивал ей новую золотую помаду.

Оставались Хедда и я. Шестилетняя Хедда и я, старшая. Двое. Всего двое. Все остальные были уже мертвы. Остальных уже не было. Мы -- еще были. Мы спали. Тихо спали. Еще спали. Мы еще могли проснуться.

Мама подошла к кроватке Хедды. Хедда спала на втором ярусе, вровень с маминым лицом. Мама подняла руки и поправила на Хедде атласное одеяльце. Хедда улыбнулась во сне. Мама положила голову на одеяло, руки ее поползли по грудке Хедды, гладили ее кудри, плечики, обхватывали теплые щечки. Спина мамы содрогалась. Она рыдала. Потом вздернула голову. Вытерла мокрое лицо простыней. Не глядя, взяла у доктора из рук ампулу. Засунула в приоткрытый рот Хедды. Раздавила ампулу Хеддиными зубами. Хедда не дергалась, не выгибалась. Она умерла очень тихо. Только повернула голову на подушке. И затихла.

Оставалась я. Я одна.

Мама села на край моей кроватки. Я сделала все, чтобы из-под потолка вернуться вниз, в свое тело. У меня это получилось. Я снова была в своем теле, я была Хельга Геббельс. И я открыла глаза. И глядела на мою маму.

И она отшатнулась от моих глаз.

И зажмурилась.

А потом опять открыла глаза и посмотрела мне в глаза.

И я увидала, что у мамы глаза -- железные.

Железными руками мама отвинтила золотую крышку. Железными пальцами взяла за хвост ледяную ампулу. Глядя мне глаза в глаза, мама воткнула ампулу мне между зубов и положила железные ладони мне на щеки. И сдавила щеки. Больно. Зло.

Я снова взлетела под потолок -- бессильной воздушной струей, еще живым паром прямо из пахнущего ядом рта. Качаясь под потолком, я видела, как Хельга, первый ребенок четы Геббельс, их первенец, любименькая доченька, старшенькая, ягодка, новогодняя елочка, румяное яблочко, побледнела до синевы, вздрогнула всем телом, от маковки до пяток, и навек вытянулась -- под чистенькой простынкой, что выстирывала до перламутровой свежести фройляйн Инге, а гладила тетя Трудель, а стелила мама, мама, наша мама. Вон она стоит, наша мама. Рядом с моей кроваткой. В ее руках пустой золотой цилиндр. И доктор Штумпфеггер аккуратно натягивает, тянет крахмальную простынь с моих ног, и белым ее краем, как белым платком, закрывает мое лицо.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ПОСЛЕДНЯЯ ЧАСУЙМА

[дневник ники]

5 июля 1942 года

Мы жили в Сталинграде. Началась война. Незадолго до войны мама разошлась с моим папой и вышла замуж за нового папу. Его зовут Виталий. Он работал на тракторном заводе. Но он уволился с работы и ушел на фронт. Мама ждала от него ребенка. Она родила моего братика Валеру в ночь под Новый 1942 год - пошла в сарай за крестовиной для елки, упала и начала кричать. Я вызвала скорую помощь. Пока врачи ехали, из мамы вышел человечек. Он лежал на снегу и громко орал.

Нам никто не предлагает эвакуироваться. Бои приближаются к Сталинграду. Нам страшно. Мама кормит грудью Валерика. У нас есть еще старенькая бабушка Липа. Мы обе смотрим за Валериком, когда мама уходит на работу. Она работает в больнице для душевнобольных.

30 августа 1942

Город бомбят. Нашим зениткам все труднее справиться с налетами фашистов. Скоро сентябрь, а я даже не знаю, пойду ли я в школу. Немцы подошли уже к тракторному заводу. Жителей переправляют за Волгу. Маме в больницу прислали грузовик для вывоза больных и имущества к переправе. Ей сказали: сначала перевезем больных, а потом медперсонал с семьями! Налетели фашистские самолеты. Мы бежали к Волге, а на нас падали бомбы. У мамы на руках Валерик, а я держу за руку бабушку, а в другой руке чемодан.

Подбежали к переправе. Немецкие самолеты летели очень низко. Из них без перерыва падали бомбы, а еще летчики стреляли из пулеметов. Вокруг нас падали убитые и раненые люди. Я дрожала и думала: а когда же нас убьют? На лодках, катерах, на причале, на пароме, в Волге - одни мертвые. Уже некого убивать. Вода в Волге красная от крови. Не вода уже текла, а кровь. А я все думаю: а мы-то живы что же до сих пор?!

Все, кто остался в живых, медленно отползали назад от переправы. И мы ползли. Бабушку ранило. Она охала и стонала. Мама хрипит мне: "Ника, направо овраг, ползем туда, там спрячемся". Я помогала бабушке ползти. Валерик сначала кричал, потом замолк, и я думала, что он умер.

Когда бомбежка кончилась, мы прибрели домой. Глядим - а дома нет. Разбомбили. И все запасы еды сгорели. И вся одежда. Мама говорит: "Теперь наш дом - овраг". Мы туда вернулись, и мама руками, ногтями выкопала маленькую землянку для нас четверых. Там мы и живем сейчас, спим, прижавшись друг к другу. Я боюсь холодов. Начнутся морозы, а мы только в шерстяных кофточках. И у Валерика нет теплого одеяльца.

20 октября 1942

Грянули первые морозы. Мама дрожит и плачет. Кормит грудью Валерика, а нам выкапывает из земли картофельные клубни, и мы едим их, сырые.

18 ноября 1942

Становится все холоднее. Бабушка уже не плачет и не молится богу, только дышит тяжело, хрипит. Мама говорит: "Надо вернуться в город, там найдем, где приютиться". Вошли в Сталинград. Идем через руины домов. В нос лезет пыль. Летит снег, ложится нам на плечи и не тает: пришла зима.

Мы медленно, через силу, двинулись в город. Меня шатало ветром. Видим: народ спускается в подвал разрушенного большого дома. Я вспомнила, здесь раньше был продовольственный магазин. Может, тут остались на первом этаже продукты?

Мы спустились по лестнице вместе с другими людьми. Многие несли на руках детей. Мы все еле вместились в подвал, так нас было много. Дети так жалобно плакали! Они плакали громко, потом тихо, все тише, потом умирали, один за другим. Один человек притащил печку-буржуйку. Мы топили ее старой одеждой, разломанными стульями и столами из магазина. Люди находили в магазине остатки еды, и это все мы ели: сухие макароны, во рту размачивали, сухие крупы - овсянку, гречку. Перемалывали зубами, у кого были зубы.

Первой не выдержала бабушка Липа. Она умерла тихо, молча. Закрыла глаза, легла на пол, вытянулась и умерла. Мама села перед ней на корточки и прижала руку ко рту, чтобы не закричать. Потом умер Валерик. Он умер от голода - в маминой груди уже совсем не было молока. Мама все прижимала его, мертвого, к груди, ласково говорила с ним, улыбалась ему и не отпускала его, хотя я видела - он был уже мертвый, синенький весь, не дышал, и ротик открыт. Мужчина в ватнике подошел к маме и тихо вынул у нее из рук Валерика. И люди передавали мертвого Валерика из рук в руки, и так вынесли его на улицу, на мороз. Началась бомбежка, и никто не успел похоронить моего брата.

15 декабря 1942

Сегодня умерла мама. Она не вынесла ни горя, ни голода. В подвале холодно и душно. Я сижу на полу рядом с мамой и смотрю на нее.

31 декабря 1942

Сегодня мужчина, который вынул Валерика из маминых рук, позвал нас всех, в ком еще есть силы, наверх. Он сказал, около дома, где мы прячемся, лежит мертвая лошадь. Это мясо.

Мы вылезли на свет, чуть не ослепли. Видим, и правда лошадь лежит рядом с домом. Вокруг лошади уже толпится народ. Мужчина вынул из-за голенища большой нож и стал разрезать лошадь на части. Резал долго, кромсал, тяжело дышал. Протянул мне ногу и сказал: "Хватай! Вместе потащим!"

Мы так долго тянули эту ногу до подвала, что мне показалось - прошла целая жизнь.

Протянем метр по снегу и сам и рухнем в снег. Так ослабли. Все-таки дотащили.

Мужчина сунул щепку в огонь буржуйки и огнем опалил шкуру. Сел и стал снимать с ноги шкуру ножом. А я глядела, и все молча глядели. Нашли в углу старую кастрюлю, отрезали от ноги огромный кусок и поставили варить. Мужчина говорит: "Жаль, соли нет", - и плачет. А бульон на огне булькает. Кто-то говорит: "Слышу, бьют наши зенитки! Скоро наши придут! Продержимся, ребята!"

От кастрюли заструился чудесный запах. Все дети в подвале столпились вокруг кастрюли. Молчали и тянули к кастрюле руки. Но никто не заплакал, не запросил: дай, дай скорей! Все стояли и терпели. Молча ждали. И у детей были сморщенные личики старичков.

И тут по лестнице раздался стук и грохот! Ворвались два немца, с автоматами в руках. Немцы прицелились в детей, и дети подняли руки вверх. А фашисты схватили горячую кастрюлю, обжигая руки, и молча утащили ее. Убежали вон с нашей едой! Это они на запах бульона явились. Хорошо, что не постреляли никого. Спасибо им и за это.

Женщина, похожая на скелет, сказала хрипло: "Это нам всем новогодний подарок, жизнь".

Мы опустились на пол на колени, без сил. Малыши плакали. Кто повзрослее, крепился. Мужчина в ватнике громко сказал: "Хорошо, нас никого не застрелили! Радуйтесь! Пойду к лошади, еще мяса вам принесу!"

Он пошел к лошади один. Вернулся без куска мяса. Уже успели растащить всю лошадь, даже кости и хвост.

20 января 1943

Дети все умирают и умирают. Взрослые то и дело выносят из подвала трупы. Я смотрю на все это. Сегодня в наш подвал спустился немец. Глянул на нас, будто мы призраки, и исчез. А потом опять вернулся. И мы тоже смотрели на него, как на огородное чучело. Будто бы он ненастоящий. А он стоит, смотрит на нас и протягивает руку, а в руке - горбушка ржаного хлеба. Маленький мальчик шагнул к немцу и взял хлеб у него из руки. Немец присел и показал на себя пальцем, потом на мальчика, потом поднял ладонь над полом, и мы поняли, он показывает, какого роста его сынок. Опять протянул руку и погладил мальчика по голове. И осторожно ушел.

Мужчина в ватнике взял хлеб из рук мальчика и разделил его между нами всеми на много кусочков. Мне достался самый крошечный. Мы их проглотили мгновенно. Стоим и смотрим друг на друга: может, нам все это приснилось?

[лилиана и лео италия]

Итальянка с мальчишкой добрались до жарких холмов и черных кипарисов. Женщина глядела на свою родину широко открытыми глазами -- она удивлялась ей и удивлялась тому, что она выжила. В войне главное -- выжить.

Италия не только выжила, но и похорошела. Вернее, она была все такая же. Сухая земля, оливы, мутное молоко Тибра. Траттории, шум улиц, гудки машин. Люди Рима все так же топтали его мостовые, молодежь ночами забиралась в Колизей и там ночевала, парни распивали пиво, девчонки спали, подложив под головы куртки парней. Страна, родившая фашизм, не понимала, кого она выносила, выродила и сама же, глумясь и скалясь, убила.

Убила своим солнцем. Высоким и чистым небом своим.

Лилиана вернулась на окраину Рима, нашла свое кафе. Выбиты стекла, растасканы жалюзи. Грязными надписями измарана стена. В ее кафе все эти годы толклись столбом мошкары чужие люди: сначала тут собирались сторонники дуче и выкрикивали бешеные лозунги, потом нелегально торговали апельсинами, потом бюстгальтерами, а сейчас здесь спали бродяги.

Лилиана разогнала бродяг, как тараканов, чисто вымыла полы, вставила в рамы стекла, ввернула лампочки. Столы тоже украли почти все, а может, разломали и топили ими печь, кто знает. "Надо заработать денег, купить столы и стулья, и заново открыть кафе", - жестко, холодно думала она. Маленький Лео, обняв ее за шею, тепло дышал, сонно бормотал, засыпал у нее на руках.

Она так и сделала: прежде всего восстановила всю обстановку. Накупила новой посуды, водрузила в зале красивые керамические вазы. Античный интерьер. Это очень стильно. Денег, заработанных ею, увы, не хватило на модную кофемолку и на хороший патефон. А какое кафе без музыки и без кофе!

"Какое, к дьяволу, кафе без подвала, где хранятся изысканные выдержанные вина".

Деньги на святое дело она заработала так: села на набережной Тибра, положила на колени деревянный планшет, на грудь приколола объявление: "Рисую портреты. Дешево и быстро!" От туристов отбоя не было, а у Лилианы еще со школы был мало-мальский талант к рисованию. Правда, у людей на ее портретах частенько светились красные носы, а один глаз бывал больше другого, но это не волновало ни заказчиков, ни художницу.

Две недели такой работы близ мутной, как анисовый пастис, реки -- и в ее кафе снова столы, а на столах -- пепельницы.

Не грех и самой покурить.

Лео ходил между столов, переваливаясь с ножки на ножку, наблюдал искоса, как Лилиана курит.

-- Мама, ты зачем выпускаешь дым? Его надо глотать!

Лилиана хохотала, хватала Лео, подбрасывала его в табачный воздух. Он сучил ножонками, тоже смеялся.

"Вот я и счастлива".

...девчонка. Эта девчонка. Ее скоро привезут.

...не думай о ней; просто кури, и все.

Настал день, когда на двери кафе Лилиана написала цветными мелками: "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!"

Она сама напекла к открытию миндальных пирожных, сама наварила вкуснейшей пасты, а еще испекла огромную пиццу-моцареллу. Народ не повалил валом: народ появлялся робко, улыбаясь, проходя бочком в побитые войной двери. Одна девушка юбкой зацепилась за гвоздь в притолоке, порвала юбку, и Лилиана тут же забила гвоздь молотком и прижала руку к груди, молча прося прощенья. Девушка сама смущалась, сюсюкала, отбрасывала со лба густые темные мелкие кудри. Лилиана оценивающе, изучающе прищурилась: девушка слишком походила на еврейку -- нос с горбинкой, выпуклые, как у зобатой больной, с поволокой глаза. "У нас в Аушвице с ней бы не стали церемониться".

У нас. В Аушвице. Она вздрогнула: долго еще она будет про Аушвиц говорить и думать - "у нас"? Вместо музыкальных записей в зале звучала живая музыка: Лилиана, совсем обнаглев, встала к микрофону и a capella пела народные итальянские песни -- калабрийские, тосканские, миланские, сицилийские.

Лео, наряженный в бархатную курточку с белым воротничком, послушно сидел на стуле около бара. Нанятая за гроши официанточка сновала меж столиков, суетилась. Посетители уже курили. Они уже ели и пили, и заказывали еще и еще, и налегали на пиццу, и ковыряли в зубах зубочистками -- все было как раньше, как всегда.

Все было, будто не было войны.

"А Аушвиц -- был. Да, был. И я стреляла в людей. Вот этими, этими руками".

Она взглянула на свои смуглые руки. К запястьям пристали кусочки подсохшего теста. Она улыбнулась и тайком счистила их ногтями. От барной стойки опять подошла к микрофону. Ноги в туфлях, каблуки высоченные, гляди не споткнись, bella. Что ты им сейчас споешь?

В ушах зазвучал фашистский марш.

Потом до небес восстали страшные крики. Ад выбухнул из души, затянутой грязной ряской, и опалил грудь и лицо. Лилиана шатнулась. Крепко вцепилась в микрофон. Убитые ею люди пели, кричали, вопили, они пели ей дикую, нескончаемую песню смерти.

"Замолчите. Замолчите!"

Чтобы перекричать их, она громко запела сама.

-- - El muro bianco drio de la tо' casa,

ti te saltavi come un osele'to.

Joska la rossa, pele de bombasa,

tute le sere prima de 'nda in leto.

Te stavi li co' le to' scarpe rote,

te ne vardavi drio da j oci mori,

e te balavi alegra tuta note,

e i baldi alpini te cantava i cori.*

____________________________________________________________

*Через плетень твоей беленой хаты

Порхая, словно птичка, каждый вечер,

Девчонка рыжая, в фуфаечке на вате,

Была ты лучшею красавицей на свете

Нам не забыть твои разбитые сапожки

И очи карие, что звездами сверкали,

Как танцевала ты, прекрасная Фиошка,

И наши песни до зари не умолкали. (Пер. Виталия Леоненко)

Голос срывался. Она сама себя не узнавала. Где ее хладнокровие? Эту песню она услышала впервые в конце 1943 года. Тогда в России была разбита вся итальянская Восьмая армия. Песню сочинили итальянские солдаты. Двое, чудом уцелевшие, побывали в Бжезинке в гостях у Фридриха Дросселя, друга коменданта Рудольфа Хесса. Лилиана сидела с ними за одним столом. Ела-пила-хохотала. Хесс привез итальянцев к Дросселю в автомобиле. Они дико замерзли, пока ехали. Снег валил. Проклятая снежная земля. Она все время спит. Она все время мертва.

- Oh... Joska, Joska, Joska,

salta la mura fin che la dura!

Oh... Joska, Joska, Joska,

salta la mura bala con mi!*

______________________________________________

* Фиошка, Фиошка, Фиошка,

Танцуй со мною, пока я живой!

Фиошка, Фиошка, Фиошка,

Побудь со мною, не уходи! (Пер. Виталия Леоненко)

Песню эту выжившие в русской бойне итальянцы пели, опьянев, закрыв глаза, дирижируя слепыми руками. Красные щетинистые щеки, забывшие о бритве. У одного были обморожены пальцы. Забинтованная культя у другого. Он размахивал этой культей, отбивая такт. Потом открыл хмельные глаза, они блестели, будто в них налили постного масла. Его товарищ захотел потанцевать. Вскочил со стула и упал. Дроссель хохотал до слез. Слуги уносили пьяных итальяшек в спальню. Хесс кричал слугам: "Разденьте их! В сапогах на чистые простыни если уложите -- головы размозжу!"

- Oh, Joska, Joska, Joska,

salta la mura, fermete la'!*

________________________________________________

* Фиошка, Фиошка, Фиошка,

Побудь со мною, не уходи. (Пер. Виталия Леоненко)

Публика в зале кафе раскачивалась, хлопала в такт и пела вместе с Лилианой: "О, Йоска, Йоска, Йоска!"

Йоска -- русская девчонка. Смешное, странное имя. Как у таракана. Как у обезьяны в цирке.

Да это же просто еврейское имя! Как ты не поняла, дура!

Лео улыбался и тоже хлопал в ладоши. Весь зал подхватил за Лилианой военную песню.

Под эту песню Лео засыпал. Ее он выучил наизусть и впервые спел в школе учителю, ожидая похвалы, а учитель тупо глядел близорукими глазами, а потом подошел и положил Лео руку на затылок, и так стоял, и не сказал ничего.

Эту песню Лилиана пела, когда однажды ее кафе загорелось, и она тушила пожар своими руками, потому что пожарники слишком долго ехали, и таскала ведрами воду в зал из кухни, и швыряла серебряную воду из грязных ведер на горящие столы, и подламывались у столов обгорелые ножки, а она твердо стояла на ногах, твердо, как всегда, - как там, в Аушвице, на перекличке, с наганом в кобуре на боку. Oh, Joska, Joska, Joska, salta la mura fin che la dura! Огонь боролся с ней, а она боролась с огнем. Подросток Лео возник на пороге, ранец за спиной. Он бросился к матери -- помогать, а она тяжело дышала и все повторяла белыми губами: oh, Joska, Joska, Joska.

Пожарники наконец приехали и увидели в обгоревшем кафе женщину и мальчика, перемазанных сажей, они крепко прижимались друг к другу. Мальчик плакал, а женщина глядела прямо перед собой огромными ледяными сухими глазами.

Кафе отремонтировали, теперь у Лилианы водились деньги.

...девчонка. Ее привезут уже завтра. Завтра.

Как ты встретишь ее? Что ты ей скажешь?

Кем ты хочешь быть, спросила она Лео, ты же ведь скоро окончишь школу? Парень потупился. "Не знаю", - пожал плечами. "Ну тогда я знаю, - зло сказала Лилиана. - Перестанешь собакам хвосты крутить. Будешь готовиться к поступлению в академию". В какую академию, мама, растерянно спросил Лео, ты что, с ума сошла?

"В академию святого Луки".

[рыжий никита]

Афиша во всю стену. На немецком языке.

"РЫЖИЙ КЛОУН, БЕСПОДОБНЫЙ ВАЛЬТЕР ХЕМНИЦЕР ПОКАЖЕТ ВАМ, ГДЕ РАКИ ЗИМУЮТ!

НАЧАЛО ПРЕДСТАВЛЕНИЯ В 18 ЧАСОВ!

ЛЕТНИЙ ТЕАТР ЗИЛЬБЕРБУРГ В НОЙШТАДТЕ!

ТОЛЬКО СЕГОДНЯ! СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ!

ЖИВОТИКИ НАДОРВЕТЕ!!!

УМРЕТЕ ОТ СМЕХА!!!"

Рыжий, красный, огненный человек, сдвинув брови, глядит на афишу.

Он сидит за столом в своем собственном доме. Перед ним кружка баварского пива. На толстом пальце его - два обручальных кольца: свое и жены, она умерла в прошлом году. Детей нет. Смеяться некому. Он потешает людей с холодным сердцем, и смеются они. А он не смеется. Нет. Никогда.

Вальтер Хемницер, на допрос! Ах! Да! Простите пожалуйста, герр оберштурмфюрер, я и забыл, что у меня допрос сегодня! А что вам такого смешного рассказать? Расскажи, Вальтер, как ты был мальчиком Никитой! Кем-кем?! Рыжим Никитой, русским мальчишкой! Как ты видел, как молодцы из зондеркоманды на телегах бодро возили из газовых камер трупы в крематорий, к большим печам! Что, и черный жирный дым тоже забыл?! Ах что вы! Как можно! Я там никогда не был. Я этого никогда не видел! Я знаете где рос и вырос? Рос, рос и вырос! На счастливом голубом Дунае, вот где! Oesterreich, meine Liebe! Donau, mein Leben! Ich bin so gluecklich, dass ich bin Deutsch! Ах ты обманщик! Ты что все врешь! Говоришь, забыл, как евреи покорно, как сонные мухи, ползли в газовые камеры под музыку твоего любимого, обожаемого Иоганна Штрауса, под его весенние светлые, ласковые вальсы?! И ты, врун, лгун поганый, хочешь сказать, что даже не помнишь, как ты в Аушвице засыпал под мышкой у той красивой еврейки, той... как ее... ты говоришь, и имя ее забыл?! Ах ты, беспамятная дрянь! Как тебе из русского удалось стать немцем? Хитер ты, просто как еврей, я погляжу. А может, ты и есть еврей? Евреи рыжие тоже бывают. Ах ты рыжий попугай! Раскрой, раскрой свой клюв! Скажи, скажи словцо! Крепкое, соленое. Гадкое! Чтобы мы все животы надорвали! Что молчишь?! Что?! Не хочешь говорить?! Не хочешь?!

Кружка пуста. Пиво закончилось. Есть еще шнапс. До спектакля еще шесть часов. Можно. Только одну рюмку. Только одну. Пей, герр Хемницер. Жизнь - гротеск, театр Арто. В театре Хемницера один актер. Да и тот почти спился. Неважно. Ничего уже неважно. Пока я рыжий, я играю. Стану седой - перекрашусь и опять буду играть. Главное - играть, а не жить, ведь правда? Играть пустой рюмкой. Играть душою пустой.

Двести марок за спектакль. По-моему, совсем неплохо.

Глаза раскрыты широко. Они жадно глядят.

Они пьют воздух, как молоко.

Глаза скоро устанут видеть мир. Перестанут.

Но, пока час не пробил - они глядят, глядят.

Мир такой красивый. Мир такой вкусный. Мир такой смешной. Мир такой... такой...

Мир ужасен, глаза, вы одни знаете это.

Мир отвратителен.

Тогда зачем же все глядите и глядите на него, на мир? Все глядите и глядите, не переставая, век не закрывая? Что вы хотите рассмотреть? Что высмотреть в пещерах, руинах, заводях мира?

Может, вы хотите прочитать его, как читают руны?

Глаза, вы тихо шепчете: пить, пить, еще глоток, - но вас не видят и не слышат.

[лео в тибете]

Он собрался в дальнюю дорогу обстоятельно -- холсты, свернутые в рулоны, подрамники -- в самый большой вставлен поменьше, потом еще меньше, еще, еще, и так до самого маленького деревянного квадратика. Деревянная мандала, усмехнулся он. Этюдник набит картонками 21х30, палитра тщательно вычищена мастихином, в пузырьках -- растворители, остро пахнущие хвоей. На ногах превосходные кроссовки, в рюкзаке два теплых свитера и теплая куртка -- в горах может быть холодно, и очень холодно.

Холод и любовь. Говорят, когда самолет взлетит слишком высоко, у него крылья покроются инеем, потом наледью, потом кусками льда, потом отвалятся, отпадут от стального туловища, и жалкий серебряный огурец рухнет на острые ножи вершин. Впрочем, это все легенды. Детские шутки.

Гул самолета погружал в сон. Сначала Пекин, потом Лхаса. Запахи били в нос: топленое масло, горький дым, сладкая черная шерсть. Яки шли по улицам Лхасы, и Лео, восхищаясь ими, вытаскивал из кармана блокнот и делал быстрые, нервные зарисовки.

Он беспричинно нервничал, хотя считалось, что синее, густое, плотное, как флаг, небо Тибета успокаивает. Головокружение вызывало приступы тошноты, и он на земле боролся с собой, как боролся бы в небе. Разложив этюдник напротив прилепившегося сотами к горе монастыря, Лео рисовал и рисовал, сжав губы и зубы, понимая -- не удастся сразу схватить за рога этот мощный синий свет, эту тяжесть железных скал, небесный поцелуй нежнейшего заката. Вечерний свет лился в Лео, как вино в пустой бокал. Он ловил его губами.

Счастье, он был один. Он не любил туризм. По миру он ездил за ощущением нового цвета, за новым солнцем и новыми горами и реками. Набирал холстов и картона, да, но мог месяцами не писать -- просто созерцать. Все же он ухитрялся много работать. Люди спрашивали его: скажите, маэстро Николетти, как вы ухитряетесь так много работать? У вас выставка за выставкой! Он отмалчивался.

Он не любил говорить.

Тибет принял его, как своего. Тибет тоже был молчун. Молчали каменные сколы; молчали лохматые мочалки снегов, падающие с высоты в кромешную тьму. Молчали женщины Лхасы и Ладака, Лэ и Хемиса. Лео нанял водителя, и они оба мотались по дорогам Тибета -- его проводник и шофер тоже молчал, они объяснялись жестами. Вместе с проводником они ели из деревянных мисок, обмакивая в растопленное ячье масло куски пресной жесткой лепешки. Никогда никакая еда не казалась Лео столь вкусной.

Замазав очередную картонку краской, он, не любуясь на этюд, сердито заталкивал его в ячейки этюдника. Пять этюдов -- норма за день. Если получалось больше, он тихо радовался. Дело было не в количестве. Он искал.

Всегда искал блик. Мазок.

Луч света.

Его не нащупать кистью, он знал. Его надо сначала увидеть.

Пусть мистика, магия, пусть необъяснимо. Все равно. Тибет поймет его. Он прилетел туда, где его понимают. Понимают эти горы, это небо. Эти молчаливые женщины, идущие мимо подслеповатых домов с огромными горшками из тряпок, картона и камней на нежных затылках.

На пятый день Лео покинул селенье и ушел в горы. Ушел один, хоть шофер и предостерегал его от одиночества: Тибет не любит одиноких путников. "Вы можете задохнуться, горы мало воздух, сердце тук-тук", - на ломаном английском печально говорил шофер. Лео усмехнулся и побил его кулаком по плечу: не бойся, друг, я бывалый.

В рюкзаке начинка для пиццы и тибетские лепешки. Он сделает из них пиццу. Легкая маленькая жаровня. Соль и перец. Бутылка с молоком. Бутылка с водой. Банка ветчины. Он же ненадолго. Один, два дня. И вернется.

На горной тропе надо ставить ногу боком. Иначе нога соскользнет, и ты покатишься вниз. Все вниз. Только вниз и вниз.

Лео не боялся глядеть вниз. Он был лишен страха высоты. Любил горизонты, любил простор; простор, объем синего воздуха расширял сознание, насыщал легкие хмелем кислорода, а мысли -- внезапным пониманием ранее неведомого. Тропа вела вверх, все вверх и вверх, и он шел все вверх и вверх, радуясь восхождению.

Внезапно за каменным топором угрюмой скалы распахнулась свобода. Небо стало резко уходить вдаль, синева сгустилась до крепости граппы. Лео чуть не свалился в пропасть, удержался, рассмеялся. Остановился. Глядел на пять крошечных домиков с плоскими крышами и один громадный чортен. Черт, высоко забрались эти люди!

Он не хотел видеть людей. Разговаривать с ними. Он не знал языка, и ему было трудно. Однако подумал: натура, и, может быть, красивая. И, может быть...

Что могло быть? Да все что угодно. Запах Тибета. Запах топленого ячьего молока. Он никогда не забудет тебя. Кто выйдет первым мне навстречу, того я и нарисую, загадал он, как в сказке.

Село как вымерло. Молчали дома. Молчали горы. Над крышами развевались яркие цветные флажки. У него сильно забилось сердце. Он находился высоко в горах, и прав был шофер, когда предупреждал его.

Лео сбросил с плеч рюкзак и этюдник, сел на землю, скрестив ноги, положив руки на колени ладонями вверх. Закрыл глаза.

Изнутри, из-под раздувающихся ребер, стали возникать звуки и прорастать сквозь туман, сквозь глаза, уши и лоб. Губами беззвучно он повторял то, что нежно росло, оплетало его влажными кровавыми хвощами.

В этот синий ледяной день

под синим оком бесконечности,

среди острых скал ножевых,

среди синих снегов, жгущих сердце,

ветер и злая метель

вступили на вершине горы

в сраженье с моей жалкой и легкой одеждой...

Губы его еще шевелились, когда уши услыхали шорох на тропе. За спиной.

Лео не двинулся с места. Сердце колотилось все так же -- больно, часто. Он дышал с присвистом, хрипло. Человек, идущий за его спиной, прошел вперед и остановился, и Лео увидел его.

Ее.

Это была старая женщина. Волосы ее были убраны под высокий тибетский чепец. Щеку разрезал надвое шрам. Может, падала в ущелье и чудом спаслась. А может, кто полоснул ножом. Лицо ее напоминало серую печеную картошку. Женщина равнодушно рассматривала Лео, как если бы он был жук или мышь.

- Намасте, - сказал Лео, сложил руки и прижал к груди.

Его глаза, против его воли, просили о помощи.

- Плохо тебе? - сказала старая женщина на своем языке. - Вижу, плохо тебе.

Она сняла с плеча котомку, пошарила в ней, вынула глиняный кувшин, его узкое горло было заткнуто грязной тряпкой. Выдернув тряпку и вытерев ею глиняное горлышко, женщина протянула кувшин Лео.

- Пей, - ее голос странно успокаивал. - Глоток, другой. И будешь жив.

Задыхаясь, Лео припал к кувшину. Кислое питье ударило в нос.

Тяжело дыша, он сидел, держал на коленях кувшин, а женщина, смеясь, глядела на него.

- Откуда я тебя знаю? - У нее был жесткий, как наждак, голос. - Я тебя видела.

Он не понимал, что она говорила. Сердце билось медленнее, все медленнее. Он перевел дух. Раздвинул пальцы, двигал ими, пытаясь жестами объяснить, спросить, рассказать.

- Я издалека. О! Я прилетел на самолете. - Показал в небо, вверх, и замахал руками, как птица крыльями. - Я итальянец. Итальянец! - Тыкал пальцем в грудную кость. - Это очень далеко отсюда. Очень! Я люблю твой край! Я изучаю землю! Всю землю! Я художник!

Он видел -- она не понимала ни слова. Изобразил, как кисть движется по холсту. Как карандаш наносит штрихи на бумагу. Брови женщины ломались, новыми морщинами покрывалось напряженное лицо -- она хотела понять: напрасно.

- Не говори. Замолчи. Я все равно не понимаю тебя.

Вот это он понял. Замолчал мрачно. Насупился.

Женщина снова втиснула тряпку в кувшин. Протянула Лео руку, как ребенку.

- Пойдем. Тебе надо отдохнуть. Потом пустишься в свой путь.

Он схватил ее руку. Она потянула его на себя. Подняла с земли.

Когда они стояли так, рука в руке, родное тепло побежало по чужим жилам. Жилы нашли, нащупали друг друга, переплелись, засияли, кровь смешалась, заскользила, перевивала красными, золотыми, черными листьями жалкую плоть, что завтра исчезнет, и ее зароют под камнями, под сколами скал. Тепло пронизало насквозь душу и вышло в широкое небо с другой стороны снеговой горы.

- Иди, - сказала старая тибетка, - иди. Ноги идут! Ноги идут!

И ноги шли.

И они шли в ее дом вместе, рука об руку.

И они пришли к дому.

Дом стоял отдельно от других четырех. Бедный, маленький, камень уже разваливался от старости. Но все еще прочно врастали в землю каменные ноги. Из-за обвалившегося загона им навстречу выбежали две овцы, качая рогами, вышел старый як с черной свалявшейся шерстью, за ним -- его супруга, глухо взмыкивая.

Лео и женщина низко наклонились и вошли в узкую дверь: хозяйка просто толкнула ее рукой. Лео ничего не различал во тьме. Потом глаза привыкли, и он стал видеть.

Женщина с коричневым, мятым как сапог лицом наливала Лео молока в плоскую чашку. Пальцами скатывала шарики из ячменной муки. Достала из шкафа длинную вяленую мясную полоску и на доске, выточенной из крепчайшей горной лиственницы, стала мелко и тонко нарезать мясо и класть на широкое деревянное блюдо. Потом поставила на горячую плиту большую кастрюлю, насыпала на дно чайные сухие зеленые листья, залила их молоком. Закрыла кастрюлю крышкой.

- Подождем, - сказала тихо. - Ешь. Пей молоко.

Лео пил молоко и глядел на женщину благодарно. Она сделала попытку улыбнуться. У нее не получилось.

Сухие, сведенные долгим, длиною в жизнь, молчанием губы. Трудно разлепить их. Да и зачем слова? О чем говорить?

Прошло время. Часы? Дни? Лео погрузился в блаженство молчания.

Он перестал был европейцем. Все, к чему он привык, внезапно умерло, отошло в иное пространство. И время тоже умерло: взамен времени за плитой стояла эта женщина с коричневым лицом, и ворожила над варевом, и каменный ее профиль повторял склон горы.

Она вылила варево в длинную высокую маслобойку-донмо, добавила топленого масла из ячьего молока и насыпала соли из горсти. Стала неторопливо сбивать кушанье. Сидела, обняв коленями донмо, и била, била, била тяжелой ступкой с медным наконечником. Лео ждал и не ждал. Он уже ничего не ждал и не хотел. Блаженство было достигнуто. Этот полупустой странный дом, будто инопланетный, его пустые темные шкафы, его пустые старые сундуки. Воздух сушеных трав под потолком. Медные цилиндры для безмолвных молитв.

Шкафы молчали. Потолок молчал. Глаза молчали. Лишь лампада близ медного Будды в углу горела, источая запах ячьего масла. Разве возможно написать такую картину? Иногда вещи передают боль времени и радость освобождения лучше, чем люди.

У этого шкафа есть глаза. Он умеет смотреть.

У этой маслобойки есть медные губы. Она улыбается.

Лео тоже улыбнулся, закрыл глаза и прислонился к стене. Он сидел не за столом -- на полу, на веселом цветном ковре. Ковер потертый, зато мандала на нем красочная, сложная, много узоров, они все бегу к центру, к одной точке. Точка. Точка в центре круга; точка в центре свастики. Вон они, и на стенах нарисованы -- ладьи, круги, мандалы, свастики, фигурки Будды и боддхисаттв. По-детски намалеваны слепящими красками -- оранжевой, резко-синей, цыплячье-желтой, безумно-зеленой, малиновой -- глаза, глаза, много глаз. Глаза глядят, из прошлого, из будущего, с высоких гор, с недоступных небес, и веки изогнуты, нависают над радужкой, и зеленые и синие зрачки прокалывают сердце, накалывают его на иглы свои, бедную бабочку.

Глаза под гнутыми бровями. Глаза под алой точкой во лбу. Красная точка, это тоже центр мандалы, в ней сходится вся боль и вся радость мира. Значит, человек тоже мандала? Живая молитва?

Женщина налила питье в чашки, внимательно посмотрела на Лео. Протянула чашку Лео.

- Зачем ты носишь с собой, кроме сумки, еще и коробку?

Она кивнула на этюдник.

Лео осторожно взял в руки чашку и отхлебнул из нее. Он думал, его вырвет, а напиток странно понравился ему: жирный, как сметана, пахнет топленым молоком, острый запах чая бьет в ноздри, возбуждает.

Он понял ее вопрос, вернее, ее кивок.

- Я рисую мир.

Она настороженно вслушалась в звучание чужих пугающих слов. Пожала плечами. Вытерла руки о полосатый груботканый фартук.

- Тебе нравится часуйма?

Она показала на чашку, из которой Лео пил.

- Да, я могу и это нарисовать.

От шумно отхлебнул и обжег губы.

- Я могу нарисовать и тебя.

Он показал пальцем на нее. Его палец коснулся ее груди, укутанной в темно-коричневое платье. Рукава платья были обвязаны вокруг живота женщины. Руки торчали из прорезей. Она поняла его жест как приказ налить себе часуймы. Налила. Прихлебывала.

Вот теперь, согрев губы, она смогла улыбнуться.

Он понял ее улыбку как согласие.

- Сейчас допью чай и попробую.

Сидели друг против друга, пили чай, то улыбались, то прятали улыбки. Горячие чашки с часуймой согревали им ладони. Умиротворение обняло Лео.

- Я бы хотел остаться здесь навсегда.

Он обвел рукой комнату.

Она поняла это так: душно, и надо открыть окно.

Подошла к окну, отворила створки. Сухой холодный ветер ворвался в дом. Послышался далекий колокольный звон.

- Что за колокола?

Лео изобразил руками тяжелую работу звонаря.

Она поняла это так: часуйма недостаточно густая, надо сбить еще.

Взяла в руки маслобойку, ступку. Лео поставил чашку на ковер и нежно вынул у нее из рук донмо.

- Не надо. Сиди так. Сиди спокойно. Я буду рисовать тебя.

Он показал ей руками, приказал глазами: сиди и не шевелись. Встал, разложил этюдник, надавил на палитру краски из тюбиков. Женщина смотрела спокойно, равнодушно. Лишь на миг глаза ее сверкнули, когда Лео выдавил на маленькую доску с дырочкой для пальца ярко-алую, цвета свежей крови, краску.

Она тихо сидела, и он писал ее маслом на картоне. Кисть сама нащупывала морщины, выгиб шеи, смуглый загорелый лоб под тяжелым высоким шерстяным чепцом, гладила выступы голых надбровных дуг -- она брила брови, а может, волосы выпали от старости, - чуть слышно касалась мешков под глазами, бледных тонких губ. Женщина в молодости была красива, он это понимал. Она и сейчас была красива. Старость тоже красива. Старость -- время прощания, и по-особому блестят глаза под отечными, складчатыми веками, и седая прядь на сквозняке дрожит нежностью увяданья. Такая нежность больше и чище юной слепой любви.

Такой красивый этот полосатый фартук, полоса синяя, полоса желтая, полоса темно-лиловая, полоса белая как снег. Ярче всех красная полоса. Чем, какой краской они тут красят овечью и ячью шерсть?

Он менял и менял кисти, они стучали в руках друг об дружку. Постепенно он тонул в чистом, синем озере восторга. Между ним и натурой протянулись крепкие невидимые нити, тоньше волоса, тоньше паутины. Нити натягивались и дрожали. Они оба стали слышать общую музыку. Женщина сжала губы, удерживая внутри крик. Их глаза скрестились, и теперь они тонули вместе, незримыми руками обхватив прозрачные тела друг друга. В них текла общая кровь.

Они дышали вместе. Вдыхали вместе. Выдыхали вместе.

Он слышал, как внутри него, в груди, под теплой рубахой, под смуглой кожей и крепкими костями, бьется ее сердце.

Вдох -- выдох. Вдох -- выдох. Вдох...

Кисть обласкала висок женщины. Ударила лучом света в ее глаз, в зрачок. Зрачок загорелся. Осветил дом. Дом тоже тонул вместе с ними, погружался во тьму близкой ночи.

- Ты проголодался?

Почти без звука задала она вопрос.

Лео оставил его без ответа.

Кисть ходила по картону, подцепляла краску. Кисть существовала в его руке отдельно от него, сама по себе, и это кисть приказывала ему -- делай то и это, - а не он ей. Пахло скипидаром, и у женщины раздувались ноздри. Видимо, у нее затекла нога -- она пошевелилась, и мучительно наморщился лоб.

Лео опомнился.

- Все. Хватит.

Встал и глядел на то, что у него получилось.

На картонке ничего не было.

Он видел пустой квадрат.

Он не видел ничего.

- Что со мной?!

Крикнул страшно, дико. Вращал глазами. Тер их кулаками.

Задрожал -- и дрожал, не переставая.

Теперь он не видел. Только чувствовал.

Старые руки нежно легли ему на плечи. Ощупали его лицо. Его уши. Пальцы гладили его нос, его брови, его веки.

- У тебя болит голова?

Если бы знать, о чем она говорит. Если бы знать.

- Что со мной, скажи мне?!

Руки властно приказали ему: ложись. Рука сжала его перемазанную краской руку и сказала: успокойся. Перед Лео поплыл цветной воздух, стал сгущаться, из темноты нахлынула одна ярко-синяя горячая волна, потом поднялась другая, еще более страшная, густо-алая. Краски рушились на него водопадом, сбивали его с ноги, захлестывали ему лицо, залепляли нос и рот, и он стал задыхаться. Ловил ртом воздух, а воздуха не было. Вместо воздуха бешено плясали над ним, погребали его под собой краски.

Из синих и зеленых цунами родились пятна яркого до боли света, пятна превращались в лица, и он не знал эти лица, но узнавал их. Их узнавала его кровь. Рты орали, искаженные ненавистью. По щекам текла черная кровь. Дымы наслаивались, разбегались и снова заволакивали лбы и каски, подбородки и кричащие губы. Война, сказал он себе, это война, я на войне, и я ослеп. На него из серого дыма бежал человек в гимнастерке цвета болотной травы, он держал перед собой автомат, он стрелял, он кричал, и Лео узнал себя.

Что ты тут делаешь, крикнул он сам себе, давай вали скорей отсюда, тебя сейчас подстрелят, как куропатку, как утку на болотах, ты, слышишь, куда ты?! - но он сам бежал на себя, и сейчас он проткнет себя штыком, и повалится на горячую землю, и дымы закроют его, и земля засыплет, и небо навалится всей тяжестью, а где же небо, где?! Он вертел головой, ища небо, но небо пропало, неба не было, он его не видел.

Он не видел неба. Он видел только одну черную краску боя, и серые дымы, и безобразно орущие лица. Он кричал и бежал на себя, и он выстрелил, огненная полоса прорисовала в нем красные дыры, и он ударил себя штыком, и штык вошел в живое тело с мерзким хрустом, и он кричал сам себе: а где же боль?! Я не чувствую боли! Не чувствую! Я ничего не чувствую!

Я мертв. Заморожен. Я высоко в горах. Я ослеп. Я больше никогда не увижу мир.

Никогда?! Ну это мы еще посмотрим!

Посмотрим... посмотрим...

Шарил руками вокруг себя. Чужие теплые руки схватили его за запястья.

- Я умер, и я под землей? - спросил он чужие руки.

"Мы тебе не чужие, мы тебе родные", - сказали руки.

Лео затошнило, он повернулся набок, чтобы его вырвало на сырую, политую кровью землю, на дымы и огни. Он содрогался, прошлое вылезало из него вслепую, на ощупь, и потроха выталкивали наружу все забытое, тайное, скверное, гадкое, грешное. Утаить от себя свой грех! Скрыть, закрыть старой газетой, старой шубой, старой шляпной коробкой грех родивших тебя! Лицо Лилианы вынырнуло рядом с ним, он видел ее тело, оно билось и играло в дымной воде не хуже дельфина. Мама, ты видишь, я ослеп. Мама, ты видишь, я не могу без слез!

Голову схватило обручем. А, вот ты, боль, пришла. Он поднял слепые руки и плотно обхватил ладонями лоб, шепча: уйди, боль, уйди, уйди. Чужое дыхание обожгло его. Тихо, тихо, сказал старый скрипучий голос на чужом языке, не шевелись, ты должен лежать. Он именно так понял этот медный звон, доносившийся из чужого рта. Горячее молочное чужое дыхание обдавало его закинутое слепое лицо. Легкие застлала пелена. Легкие тоже ослепли. Забились сизым дымом.

"Так вот что такое война", - подумал он, а грудная клетка напрасно раздувалась, и зря он двигал ребрами туда-сюда, пытаясь заглотать кроху воздуха. Воздуха больше не было. Так же, как и неба. Под ним лежала, расстилалась лишь земля, и он спиной чувствовал ее, как чувствует мужчина женщину, лежа голой спиной на ее горячей мягкой груди, на пылающем животе. Легкие обратились в дым, и он теперь пытался вытолкнуть этот тяжелый, густой дым вон из себя, вместе с кислым сгустками рвоты. Пища прошлого не пошла впрок. Пицца, паста, томаты, свежее кислое кьянти. Галеты, камамбер, шоколад из военных пайков. Ты же насквозь проткнут штыком, Лео, и ты лежишь на чужой земле! Ты умер в бою на чужой земле! Вот кто ты теперь! Труп!

"Я погиб на родной земле, врешь ты все", - из последних сил вышептал он сам себе.

Закинул голову в судороге. Выгнул горло. Старая женщина глядела на торчащий чужим кадык. Подтерла чужую блевотину цветным полосатым фартуком. Поднесла к чужим губам питье. Часуйма остыла, чужой рот не обожжет.

Губы увидели. Губы узнали. Губы припали к краю чашки, как к чужим губам.

- Тихо, тихо, родной, - сказал чужой голос.

А может, он сказал: лежи, лежи, люби?

Подо лбом, за глазами, внутри, в кромешной тьме, стал разгораться веселый и красивый свет. Вот бы написать такой, подумал Лео, и внезапно ему стало хорошо и спокойно -- чужие руки гладили его по щекам, в горло лилось теплое жирное питье, дышать было уже нельзя, но и без дыхания было тоже хорошо. Еще светлее и нежней, чем прежде. Дым рассеялся, руины выступили из тумана. Под сапогом хрустел битый кирпич. Чужой город глядел на него, слепого, пустыми черными глазницами мертвых домов. Он не видел город -- город видел его. Он шел, протянув вперед руки, бросив на землю ненужный автомат, шел прочь, уходил от своего мертвого, никому не нужного тела, брел, шагал, не оглядывался. Никогда не оглядывайся назад. Никогда.

Он шел прочь от себя, он покидал войну, на которой не был никогда, и ощущал, как в нем течет, переливаясь и тихо шепча, чужая кровь -- кровь неба, кровь солнца, кровь синей Луны. Он уходил от себя, и уходил от людей, и шел навстречу тому, что еще только будет, когда-нибудь, не сейчас -- миру, хрупкому, как глиняная чашка, вкусному, как жирное желтое молоко, - и тихо звучал, в такт его медленным шагам, колокольный звон, летел в небо, улетал, парил над горами, над снегом, над синим ветром, над железным морозом. И чужая рука держала его руку, и он пальцами, теплой кровью видел эту руку, и слепым дыханьем видел чужое лицо, оно наклонилось над ним, и слепыми мелкими, детскими слезами он целовал сморщенные печеные яблоки чужих щек. Чужая жизнь низко наклонилась над его незрячей жизнью, и обняла его, и крепко, крепко прижала его к себе.

Боль стала глазами. Легкие стали глазами. Кровь стала глазами. Ладони стали глазами. Лоб стал глазами. Щеки стали глазами. Губы стали глазами. Груди, ноги, ребра, живот стали глазами. Он весь стал одними глазами, и глаза эти теперь видели прошлое и настоящее, умершее и будущее, они глядели вдаль и вширь и вокруг себя, и внутрь себя, и внутрь других людей, и внутрь боли, и внутрь счастья, и внутрь земли, и внутрь последнего воздуха, и внутрь неба. Он прозрел, но прозрел так могуче, что сам себе удивился: я ли это?

И понял: да, это он, только иной, не такой, как прежде.

И, становясь навек великими, нежными мира глазами, улетая, видя насквозь водоросли и звезды, зачатья и смерти, присутствуя свидетелем при рождении и при гибели мира, он услышал над собой, навзничь лежащим, этот голос, старый голос, чужой, сходящий на хриплый шепот голос:

- Молись, чтобы не стать в будущей жизни животным или рабом. И я буду молиться.

Далекий нежный голос забормотал слова на медном звонком языке, и он сверху, из-под потолка, из-под туч и облаков, клубящихся над снежными горами, увидел эту женщину: она стояла на коленях перед ним, лежащим и задыхающимся на ярком веселом ковре, сложила руки на груди, молилась, ссутулилась, чепец дрожал на затылке, белела на дне донбо жирная часуйма, синели крупные тяжелые камни ожерелья, сползал с живота полосатый фартук, и он не знал, уходя, улетая, что ее зовут Дава, что по-тибетски означает Луна, и что она его родная сестра.

[интерлюдия]

Так говорит товарищ Сталин:

Товарищи! Соотечественники и соотечественницы!

Наступил великий день Победы над Германией. Фашистская Германия, поставленная на колени Красной Армией и войсками наших союзников, признала себя побежденной и объявила безоговорочную капитуляцию.

7 мая был подписан в городе Реймсе предварительный протокол капитуляции. 8 мая представители немецкого главнокомандования в присутствии представителей Верховного Командования союзных войск и Верховного Главнокомандования советских войск подписали в Берлине окончательный акт капитуляции, исполнение которого началось с 24 часов 8 мая.

Зная волчью повадку немецких заправил, считающих договора и соглашения пустой бумажкой, мы не имеем основания верить им на слово. Однако сегодня с утра немецкие войска во исполнение акта капитуляции стали в массовом порядке складывать оружие и сдаваться в плен нашим войскам. Это уже не пустая бумажка. Это - действительная капитуляция вооруженных сил Германии. Правда, одна группа немецких войск в районе Чехословакии все еще уклоняется от капитуляции. Но я надеюсь, что Красной Армии удастся привести ее в чувство.

Теперь мы можем с полным основанием заявить, что наступил исторический день окончательного разгрома Германии, день великой Победы нашего народа над Германским империализмом.

Великие жертвы, принесенные нами во имя свободы и независимости нашей Родины, неисчислимые лишения и страдания, пережитые нашим народом в ходе войны, напряженный труд в тылу и на фронте, отданный на алтарь Отечества, - не пpoшли даром и увенчались полной победой над врагом. Вековая борьба cлавянских народов за свое существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией.

Отныне над Европой будет развеваться великое знамя свободы народов и мира между народами.

Три года назад Гитлер всенародно заявил, что в его задачи входит расчленение Советского Союза и отрыв от него Кавказа, Украины, Белоруссии, Прибалтики и других областей. Он прямо заявил: "Мы уничтожим Россию, чтобы она больше никогда не смогла подняться". Это было три года назад. Но сумасбродным идеям Гитлера не суждено было сбыться, - ход войны развеял их в прах. На деле получилось нечто прямо противоположное тому, о чем бредили гитлеровцы. Германия разбита наголову. Германские войска капитулируют. Советский Союз торжествует Победу, хотя он и не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию.

Товарищи! Великая Отечественная война завершилась нашей полной Победой. Период войны в Европе кончился. Начался период мирного развития.

С Победой вас, мои дорогие соотечественники и соотечественницы!

Слава нашей героической Красной Армии, отстоявшей независимость нашей Родины и завоевавшей победу над врагом!

Слава нашему великому народу, народу-победителю!

Вечная слава героям, павшим в боях с врагом и отдавшим свою жизнь за свободу и счастье нашего народа!

ВОЕННАЯ СИМФОНИЯ. ФИНАЛ. ALLEGRO VIVACE

Радостно идти по дороге.

Радостно идти по дороге вперед; солнце палит затылок, руки заложены за спину, глаза чуть прикрыты, линия горизонта лентой из косы трепещет на ветру и пляшет, деревья по сторонам дороги машут зелеными руками, и все это весна, и все это мир, и все это жизнь. Даже странно, что все это жизнь, хотя я знать не знаю войны. И меня зовут совсем не Ника; и, между прочим, тоже красивое имя - Неника, ну пусть меня так немного поназывают облака и птицы, ручьи и нивы. Неника! Я Неника, и я никого не побеждала. Никого не убивала. Я даже не знаю, как это - бороться, убивать и побеждать. Каково это - воевать. Я такая дура, что даже не знаю, сколько мне лет. Еще чего, открывать людям свой возраст! В детстве я была всезнающей старушкой, а в старости буду озорной девочкой. Все меняется местами. Мы отражаемся в самих себе - так в картах дама отражается в даме, а король в короле. Мы отражаемся в своем детстве, а детство весело и безжалостно выманивает нас из наших старых, потертых, исцарапанных ракушек - нас, серых улиток, медленно доползших до последней радости. Радость! Чудный отблеск Рая! Дочерь, милая богам! Мы вступаем, неземная, огнехмельные в твой храм! Власть твоя связует свято все, что в мире врозь живет; каждый в каждом видит брата там, где реет твой полет! Тот, кому быть другом другу жребий выпал на земли, кто нашел себе подругу...

...солнце бьет в глаза. Остановилась: птица поет прямо надо мной. Сидит на ветке, уцепилась коготками за ветку крепко, не оторвать, и поет, поет. И я пою вместе с ней. Неника, а ты хорошо поешь! Ты училась пенью? Нет, нигде не училась! Я просто люблю петь! И я пою о радости! И я пою в радости! Оттого, что иду по дороге, где не стреляют в меня! Что иду по полям, где не лежат друг на друге мертвецы! Что солнце не пробивает лучами смертоносный туман! Что тишина кругом, тишина, тишина! И я одна! Иду в тишине! И мир во мне! И в мире я...

...с нами радость тот дели! Также тот, кто здесь своею душу хоть одну зовет; кто не может - пусть скорее прочь, рыдая, отойдет! Радость! Ты души царица! Ты берешь меня в полон! Дай тобою насладиться - ярко вспыхнет небосклон! Реки, горы, храмов звоны - ясен, счастлив мир земной... Обнимитесь, миллионы! Слейтесь в радости одной!

Обнимитесь, миллионы... Слейтесь... в радости...

Тихо! Встань. Птица не поет больше. Тишина оборвалась. Гул. Он растет и поднимается издали. Изнутри? Извне? Кончилась тишина твоя. А где же, Неника, радость твоя?

Не бойся. Это просто гроза. Молнии играют. Тучи наплывают. Дождь встает стеной. Слейтесь в радости...

...одной...

[елена дьяк-померанская - ажыкмаа хертек]

Дорогая тетя Ажыкмаа!

От вас давно не было писем, и я беспокоюсь, как вы там, моя милая? Все ли хорошо со здоровьем? Сегодня день рождения Ники, я всегда помню про ее день рождения и отмечаю его. Вот сегодня на Никин день рождения я испекла пирог с ягодами, раньше мама тоже такие пироги летом пекла. Почему-то подумалось, что мы с Никой родились в один месяц, в августе. Не представляю Нику седой и с морщинами. Она для меня навсегда останется веселой девочкой со смоляными волосами и хитрыми раскосыми глазенками. Я нашла ее старую фотографию и повесила в рамочке над кроватью в нашей спальне.

У нас с мужем все хорошо. Недавно отметили ему юбилей. Гостей пришло много, дарили подарки, были и взрослые и дети, детки даже написали мужу песню, исполнили и посвятили, и преподнесли ноты и слова. Я играла и плакала. Очень слезливая я стала, сама себе удивляюсь. Надо, наверное, купить в аптеке валерьянки или какое другое успокаивающее. В Америке, наверное, хорошо с лекарствами: можно такое купить, чтобы навек забыть все горе. Говорят, сейчас такие таблетки уже есть.

У нас стоит ужасная жара, необыкновенная, такой еще никогда не было, даже когда мы жили в СССР. Сорок два градуса по Цельсию днем, ночью плюс тридцать. Я задыхаюсь и пью корвалол и валидол. Это старые советские лекарства, я новые не покупаю, для нас с мужем слишком дорого.

Машину мы так и не купили, не на что. А вот Славик хочет купить, хотя ему тоже не на что пока. Но он верит, что заработает. Я уже получаю пенсию, но с работы не ушла - пенсия очень маленькая. А в советские времена, при Сталине и Хрущеве, ведь тоже была очень маленькая: я вспомнила, что моя бабушка, мамина мама, получала пенсию двадцать восемь рублей, и, чтобы свести концы с концами, пускала квартирантов.

Я убедилась за всю свою жизнь: жизнь всегда тяжела, она просто никогда не бывает легкой и сытой. И богатые тоже трудятся. И тоже плачут. Как и бедные. Был такой фильм: "Богатые тоже плачут". Я смотрела и плакала, такой хороший фильм. А у вас в Америке его показывали?

Я благодарю Бога за каждый день. Хочу жить долго. Но как Бог даст. Никто из нас не знает, когда уйдет. Вот о вас беспокоюсь: как вы там одна? Вы хоть кошечку заведите себе. Будете сидеть в кресле, гладить бархатную кошечку и тихо плакать. Я часто подхожу к рисункам Ники, прикасаюсь к ним, глажу рамку, как гладила бы Никины волосы. Муж позолотил рамки, теперь рисунки как будто в нарядном платье. Я смотрю на войну на рисунках и все думаю: Ника умела летать по временам, ей это было дано. А нам - не дано.

Целую вас крепко-крепко, моя дорогая тетя Ажыкмаа. Я очень люблю вас и буду любить всегда. Не забывайте меня. Всегда ваша Лена.

[италия кафе сын ивана]

- Мне, пожалуйста... э-э-э, как это по-английски... черт!.. вэн, вина немного!

За ресторанным столиком, на ярком и жарком солнце, в кафе, на открытой веранде, в виду шумной улицы и бегущих мимо римлян, русский, не знающий итальянского языка, на пальцах показывал официантке, сколько же все-таки вина ему принести: столько или вот столько.

- Вот столько? - Официантка показывала пальцами размер длинного бокала. - Что господин желает? Бароло? Барбареско? Вальполичеллу? Речотто? А может, кьянти Брунелло ди Монтальчино?

Русский сжал кулак, изображая невероятную крепость напитка.

Официантка откинула голову с тяжелым черным пучком и расхохоталась:

- А, граппу! Так бы сразу и сказали!

Русский беспомощно развел руками. Засмеялся.

Так смеялись оба, заказчик и обслуга, и посетители кафе на них оглядывались.

Русского звали Юрий Макаров, и он приехал из СССР в Италию поснимать на хороший фотоаппарат страну, людей и великие произведения искусства. Юрий работал фотографом в маленьком городишке Козьмодемьянске, а об Италии много читал книжек и глядел альбомов; и вот однажды сказал жене: я буду не я, а в Италию съезжу! Возьму и съезжу, и баста!

Жена Рая не знала, что "баста" - итальянское слово. Да и сам Юрий не знал.

Однако слово оказалось волшебным: и денег всего за год удалось накопить, и путевки в иные страны подешевели.

- Граппа? Красиво звучит, черт побери! Давай, тащи граппу!

Закивал согласно. Черноволосая официантка все так же смеялась, записывала в блокнотик заказ. Смуглая грудь поднималась в овальном вырезе платья, и Юрий косился на этот вырез, глаза сами туда так и ныряли. "Каково снять девчонку голой в постели? Порнография. В Союзе посадят. И не пикнут. А Рая узнает?".

Туристы, вся его группа, сидели за другими столиками, между столами сновал гид, вскрикивал, руками махал, мешая итальянские и русские слова.

Юрий оглядывался по сторонам. Узкие, с чувашским прищуром, хитрые веселые глаза все впитывали, запоминали. Он был сам себе фотоаппарат. Настоящий фотоаппарат висел у него на груди, на ремешке. Светло-желтые, цвета соломы, волосы поднимал легкий теплый ветер -- столики кафе стояли под широченным полосатым тентом, и можно не бояться, что голову напечет. Официантка уже несла на подносе бутылку граппы, огромную пиццу и похожий на огурец зеленый бокал.

- Может, воды желаете? - спросила весело.

Юрий пожал плечами, улыбнулся. У него не хватало трех верхних зубов. Время съело. А к зубному недосуг сходить. Да и страшное это кресло. Пытают тебя сверлом, не зуб, а мозги дырявят.

Ушла красивая девушка, вильнув задом, махнув короткой юбчонкой. Юрий проводил ее глазами и принялся за пиццу. То ли нож попался тупой, то ли вилку плохо упирал в тарелку, да выскользнула пицца из-под руки, как скользкая живая рыба, и полетела -- вбок и вверх, и шлепнулась, подлая, прямо на грудь женщине за соседним столиком!

Юрий встал из-за стола, краснее красного перца.

Руку к груди прижал.

- Извините меня, простите великодушно...

"Что бормочешь, дурак, тут же никто русского не знает, болтай не болтай. Ох, теперь придется заплатить ей! Штраф какой-нибудь. Ведь такое красивое платье даме попортил, рукосуй. Тебе бы не по Италиям ездить, а в хлеву коровьем навоз нюхать".

Дама сидела растерянно, по белому летнему платью ползла вниз томатная паста, сползали кусочки помидоров и расплавленный в печи сыр, и белая, почти свадебная ткань впитывала красный соус и оливковое масло. Живая пицца, подумал тоскливо Юрий, вот бы снять. Но тогда уж точно на него в итальянский суд подадут.

Дама услышала его голос. Его речь. Обернулась. Вскинула голову настороженно, испуганно. Вытянула шею. Вот-вот вспорхнет, улетит, белая птица. Вокруг ее головы вилась седая, серебряная коса, вкрадчиво обкручивала лоб, заворачивалась за ухо с пронзительно сверкающей алмазной сережкой.

- Господи, - сказала седая дама по-русски. - Господи!

Ее смуглая сухопарая рука поймала падающую с подола пиццу и нервно, крепко сжала, смяла. Раздавленные томаты поползли между пальцев.

- Русская, - сказал Юрий и шагнул вперед. - Ой, да что же это я наделал!

Одним шагом допрыгнул до стола дамы. Встал на колени перед ней. Фотоаппарат мотался на груди, мешал собирать у нее с колен несчастное кушанье. Футляр в соусе извозился.

- Встаньте, - сказала серебряная дама тихо, - встаньте скорее. Вы русский турист? Вы надолго в Риме?

- Простите...

- Бросьте! Я рассержусь! Все чепуха. Ждите меня здесь!

Она встала, высокая, гордая, выше его ростом, и, не качаясь на высоких каблуках, твердым, почти строевым шагом прошла к двери кафе и вошла внутрь. В туалет, догадался Юрий и стал ждать. Скоро явилась: все платье мокрое, но чистое, и когда, и чем успела отстирать? Смеялась.

- Ну все, я как из моря! Как на пляже! Точно?

Он старался хохотать вместе с ней, хоть краска стыда со щек не сходила.

- Точно!

Вместе смеялись, хорошо, весело.

Дама, превратившись в девчонку, схватила его за руку.

- Откуда вы приехали? Из Москвы?

- Нет, не из Москвы! Из... Козьмодемьянска... это, знаете, на Волге...

Застыдился своего маленького, затерянного в лугах и полях городочка.

- Все равно! - Она сжимала его руку. - Расскажите про Россию!

- Про Советский Союз?

- Про Советский Союз!

- Попробую...

- Там у вас сейчас большие перемены! Горбачев хочет все изменить! Чтобы больше было свободы!

- Да. Чтобы больше было свободы.

Он больше не знал, что сказать. Сидел напротив нее за ее столиком. Тоскливо покосился на бутылку граппы -- на своем столе.

- Можно, я нам сюда выпивку возьму? Я заказал, вон принесли.

- Конечно!

Она улыбалась белыми, ровными зубами, алмазы в мочках резали сияньем воздух. Солнце палило. Машины шуршали по асфальту, гудели. Туристы из его группы осуждающе глядели на него, болтающего с незнакомой женщиной. Гид, из-за чужих голов, одобрительно помахал ему рукой: давай, брат, не теряйся! Он цапнул со стола граппу и зеленый бокал и опять присел к ней, на плетеный соломенный стульчик, поближе.

Разлил граппу по бокалам. Глянул на седовласую. Ее лицо внезапно сделалось чудесно молодым, ярким, розовели щеки, и морщин вроде было уже не так много. Он склонил набок голову, она ощупывала глазами его загорелое раскосое лицо.

- А вы нерусский.

- Нет, русский.

- Ну что вы мне говорите!

- У меня бабушка чувашка.

- Вот это ближе к истине.

- А вы... здесь живете?

Она продела ножку бокала сквозь пальцы, баюкала бокал в ладони.

- Нет. В Америке. Я прилетела в Италию в гости.

- А! А я думал, вы туристка, как и я же!

- У меня здесь похоронена подруга. Даже и не подруга, а... - Она задумалась. Грела ладонью граппу в бокале. - Не знаю, как вам объяснить.

- Не объясняйте, - он махнул рукой, - если не надо, то не надо.

- Сначала я у нее была служанкой, а потом... Я, знаете... Это как-то сразу трудно... Но тогда вы ничего не поймете, если я... Я была в лагере. Ну, в концлагере. В Аушвице.

- Где, где?

У Юрия вспотели руки. Он поставил бокал на стол.

- В Освенциме. Так по-польски. По-немецки -- Аушвиц. Она была моей хозяйкой. Она... была... главной... над женскими бараками. И помощницей врача. Она убила много людей. Очень много. Я ей прислуживала. Меня угнали на работу в Германию. Так получилось. Слава Богу. Ведь я осталась жива.

Дама смущенно улыбнулась и подняла бокал.

Юрий схватил свой. Ударил бокалом о бокал. Все плыло вокруг. Он ничего не понимал. Мокрое платье дамы облепляло ее плечи, грудь и живот, у нее была еще очень красивая фигура. Стройная. Под мокрым шелком ясно обозначались клавиши ребер, впадина пупка. Шею обматывала связка жемчугов. Искусственный или настоящий, подумал он, черт знает. Солнце падало наискось, из-за края полосатого тента, ей на колени, и шелк быстро высыхал. Она повела плечами и пригубила граппу.

- Ах... Хорошо!

У Юрия тряслись губы, и он выпил граппу залпом, чтобы успокоиться.

- Вы такой впечатлительный, - утешающе сказала дама. - Не надо мне было про войну. Давайте о чем-нибудь хорошем. Как вы живете в этом вашем... Кусмо... Космо...

- Козьмодемьянске.

- Козьмодемьянске.

- Живу хорошо. Жена Раиса, двое детишек у нас, девочки. Я фотографирую, а еще летом как строитель подвизаюсь, строю дома, баньки... ну, в марийских деревнях. Платят мне! Я фото цветные делаю. Места у нас красивые. Леса, грибы. Напротив, знаете, Юрино на Волге, там замок графов Шереметевых, так я там народу -- ужас сколько наснимал! Тьму. Так и живем... хлеб жуем. Не жалуемся! А вы там как, в Америке?

Она еще один глоток сделала. Скулы ее горели. Она опустила глаза, и он увидел: у нее ресницы тоже седые, белые, как у альбиноса.

- Я была замужем. И у меня тоже было двое детишек, как у вас. - Подняла глаза. Они насквозь были высвечены ярким, жестким светом. Он видел дно ее жизни, ее души. - Мой муж занимался автомобилями. Процветал. Девочки очень красивые... были.

- Были?

Он уже все понял.

- Мы все разбились на машине. На его новой машине. Он дорого купил. Самую новую, последнюю модель. Очень красивая машина. Как женщина. Такие женские формы. Плечо... бедро... - Она повела в воздухе рукой. Он не понимал, шутит она или нет. - Мы поехали во Флориду. На океан. На пляжи. Я хотела показать девочкам океан. Искупаться. Вдоволь накупаться в теплом море. В синем море. На просторе.

Он понимал: она говорит сейчас, просто чтобы говорить, чтобы выговориться. Застыл. И граппа куском льда застыла в бокале.

- Муж водил машину хорошо. Даже очень хорошо. Ездил быстро, но грамотно. Он безупречно водил машину. Не придерешься. Мы сначала хотели приехать в Новый Орлеан. Девочкам показать город. На подъездах к Новому Орлеану на встречную выехала грузовая фура. Она снесла нам весь левый бок. Я сидела справа, на заднем сиденье. Муж и Дези погибли сразу. Лили еще жила трое суток. Еще жила. Пока она жила, жила и я. А потом я умерла. А потом меня воскресили. Но я до сих пор не знаю, зачем.

Она одним жадным глотком выпила граппу. Зажала рот рукой. Так сидела, закрыв глаза. Юрий положил руку на ее руку.

- Не тоскуйте. Это все жизнь.

- Да, - кивнула она, - это все жизнь.

Прикоснулась к темной бутылке прямо перед собой. Слабо улыбнулась. Ее улыбка улетела мотыльком-однодневкой.

- Еще нальем? Это хорошее кьянти. Я люблю кьянти.

Юрий разлил красное вино. Осторожно поставил бутылку на стол.

- Вы здесь живете у друзей?

- У друзей. В семье. Это родня моей бывшей хозяйки. Они ухаживают за ее могилой. А это ее кафе.

Она кивнула на столы, на стулья, на гудящую речами и смехом веранду.

- В каком смысле ее?

- В прямом. Она была его владелицей. Еще до войны. Я всегда приезжаю сюда, заказываю кьянти и долго сижу. Вспоминаю.

Опять эта просящая, умоляющая простить улыбка.

Юрий осмелел.

- Как вы можете приезжать на могилу убийцы?

Женщина опустила голову под тяжестью серебряных кос.

- Могу. Вот так, могу.

- Почему?

- В том аду, - голос русской был ровен и даже весел, будто бы она не о войне рассказывала, а о партии в гольф, - любое человеческое отношение уже было счастьем. Можно сказать, я была счастлива.

- Счастливы? В Освенциме?

- Да. Счастлива. В Освенциме. И я тогда была не просто молодая -- я была ребенком. И я была жива. И меня хорошо кормили. И ко мне хорошо относились.

- Вот как, - Юрий сжал кулаки под столом. - За тарелку супа вы полюбили эту нечисть?

- А что вы хотели бы? Чтобы я пошла и убила из игрушечного автомата коменданта лагеря?

Ему нечем было крыть. Он опустил голову.

- И она не одну меня спасла. Она спасла еще одного человека. Мальчика. Как это, - она искала русское слово, - новорожденного, да, младенца.

- Младенца?

- Ну да. Его родила одна девушка. Еврейка. Родила и ушла в газовую камеру. А ребенка усыновила моя хозяйка.

Юрий положил руки на стол и опять сцепил кулаки.

- За две спасенных жизни -- тысячи расстрелянных и сожженных? Хороши ваши весы!

Женщина провела пальцами по гладкой, ухоженной щеке. "Женщина без возраста, - подумал Юрий, - кремами мажется, молодится, ну да, богатая, муж погиб, состояние осталось. А как хорошо сидит! Вот сейчас надо снимать".

Его руки беззвучно вытащили из футляра фотоаппарат, как пистолет из кобуры. Он навел объектив, поставил выдержку -- бессознательно, увлеченно, не сводя с белокосой дамы глаз.

Она увидела, что он делает, отняла руку от лица и беззвучно рассмеялась. Повернулась к нему в профиль. Он снимал, снимал и снимал. Аппарат тихо щелкал.

- Вы правы. Это неправильные чаши весов. Очень неверные. Каждый человек эгоист, да? Каждому -- дороже всего его жизнь? - Она вздохнула. - А вы верите в то, что великий грешник может стать святым? Убийца -- стать святой? Нет? Да?

Юрий опустил фотоаппарат. Поправил выдержку.

- Что вы молчите? Да или нет?

Он опять направил на нее объектив. Как дуло. Она вздрогнула.

- Да. Верю.

Она облегченно выдохнула. Поправила косы.

- А я не только верю. Я знаю. Это не миф. Не сказка. Я видела, как рос этот мальчик. Я приезжала сюда. Я видела, как эта женщина, эта, - она опять искала слово, - собака... сука... простите... стала женщиной. Матерью. Как в ней родилось сердце. Как она сама в себе родила человека. Не все преступники способны на это. Она смогла.

- Сядьте вот так, - Юрий облокотился на стол. - Смотрите вдаль. Да, вот так, хорошо.

- Зачем вы фотографируете меня? Для выставки?

Юрий перестал снимать, глядел в глазок объектива.

- Нет. Для себя.

- Вот как? Я вам так понравилась?

Смотрела прямо в глаза, беззастенчиво, весело.

Юрий не мог скрыть правды.

- Очень. Вы очень... - Теперь он искал слово. - Очень... В вас такое... несмотря на то, что...

- Несмотря на то, что у меня все умерли. Продолжайте. Мне нравится вас слушать.

Теперь она положила руку на его руку.

- Я так не смогу снимать, - беспомощно сказал он.

- А вы знаете, что я очень старая? - спросила она.

- Вы все... врете...

- Ну точно старше вас! Я помню войну, а вы не помните!

- Я тоже помню. Когда война закончилась, мне было уже четыре года.

Он сделал еще два снимка и затолкал фотоаппарат в футляр.

- Целых четыре года. Взрослый мальчик.

Ее губы опять сморщила милая, легкая, порхающая улыбка.

- А как вас зовут?

Она всплеснула руками.

- Болтаем, а даже не познакомились! Беда со мной! Это я виновата. - Она протянула руку. - Мария. Можно -- Марыся.

- Юра. Просто -- Юра.

- Юра.

- Марыся.

Он все еще держал ее руку.

- Вы так меня никогда не отпустите! - воскликнула Марыся.

- Может, и не отпущу.

- Но у вас жена!

Красным веселым светом горело в бокалах под солнцем душистое, славное кьянти.

- Жена не помеха.

- Вы легкомысленный!

- Уж какой есть.

Солнце клонилось к закату. На всю веранду раздался голос гида -- по-итальянски и по-русски он зычно возглашал:

- Уважаемые советские туристы, дорогие русские друзья! Обед закончен! Сейчас мы с вами садимся в автобус и едем в собор святого Петра! Там мы с вами увидим великую архитектуру несравненного Микеланджело Буонарроти и великие Врата смерти божественного Джакомо Манцу! Поспешите! Prego, presto, signore, presto, presto!

Юрий и Марыся вздрогнули и отпрянули друг от друга.

- Ну вот и все, - тускло, не своим голосом сказал Юрий.

- Да. Вот и все, - спокойно подтвердила Марыся. Она быстрее него овладела собой, снова тронула кончиками пальцев плотно заплетенную, обнимавшую смуглый лоб серебряную косу.

- Я должен идти.

Он беспомощно развел руками.

Она встала из-за стола. Встал и он. Ее платье уже совсем высохло и спадало с плеч торжественными, античными складками.

Когда она вставала, подол на миг завернулся, и Юрий увидел грубые, страшные белые шрамы на голени и над коленом.

- Идите. Стойте!

Марыся пошарила в сумочке и вынула визитку.

- Здесь адрес и телефон. - Ей еще удавалось держать себя в руках. Ее губы продолжали весело улыбаться. - Звоните! Пишите! Сделаете фотографии -- пришлите! На память!

Юрий сделал шаг от стола. Обернулся.

Он понял -- он уходит от счастья, от радости, от женщины, сужденной ему. От той жизни, которую он должен прожить, но уже не проживет никогда. От самой важной, главной, единственной жизни, полной смысла, чуда, дней и ночей, огней и любви. От тайны, которую разгадать мог только он, и, разгадав, прижать к сердцу, дышать в нее, разгаданную, горячими губами.

На глазах у туристов и гида он рванулся к Марысе, обхватил ее руками, облапил, как медведь, прижимал к себе до хруста костей, покрывал поцелуями ее влажное загорелое лицо, ее пьяные плачущие глаза, ее смеющийся рот, и шептал, и бормотал: ты не забудь меня, ты только не забудь меня, ну я прошу тебя, ты помни меня, помни, помни, помни меня.

И черноволосая официантка, прижав ладонь ко рту, смотрела, как маленький раскосый иностранец с фотоаппаратом, как сумасшедший, целует, целует, целует донну Марию Даллес, не может оторваться, как они обнимают друг друга, как прощаются навеки.

Если Юрий начинал думать об этой встрече -- он зажмуривался, не мог смотреть. Фотограф, не снимай больше мир! Он слишком ярок для тебя, тусклого и скучного! Дикое солнце висело перед глазами, ходило взад-вперед медным начищенным маятником, причиняло зрачку боль. Он открывал глаза -- мир мотался перед ним мокрым ярким бельем на веревке, и сквозь колыханье он видел смерть -- ту, что приходит ко всем, и каждый горделиво и наивно думает: ко всем придет, а ко мне не придет.

Марыся. Марыся. Марыся! Трясясь в автобусе, в поезде, летя в самолете, вышагивая по осенним полям в старенькую школу на окраине села -- фотографировать детей первого сентября, он повторял ее имя. Он вел по раскисшей шоколадной грязи излизанной дождями проселочной дороги машину, свою разболтанную, погремушкой грохочущую "Ниву", и шептал, шептал имя -- заклинаньем, молитвой, ругательством, божбой. Его живая кровавая сердцевина сполна уместилась в шесть маленьких букв; он боялся -- звуки рассыплются от неверного выдоха, и жизнь по капле вытечет из него и не вольется обратно.

Марыся. Тишина. Марыся!

Он во сне так бредово, пьяно чужим именем окликал жену -- она гневно выпрастывала толстую руку из-под лоскутного одеяла, ударяла его по голому потному плечу тяжелым кулаком: "Зазнобу зовешь?! Кобель! Побалуй у меня!"

"Как ты не умерла тогда, как ты не умерла", - говорил, шептал, повторял он умалишенно, не зная, не думая, не чувствуя веса, смысла и боли слов. Марыся ангелом стояла у него за плечом; он мог поклясться, что видел белые лилейные крылья за ее спиной.

Ангелы только мертвые. Мертвые только ангелы. Почему же ты живая? И почему я встретил тебя?

Ночью он видел сны. Пламя вставало до неба. Взлизы огня метались, взмывали и покорно приникали к земле. Огонь, смеясь, целовал жнитво, сухую стерню. Огромная изба, куда загнали всех жителей деревни, догорала, но хищное алое пламя все еще страшно, органно гудело. Нельзя было кричать -- крик сгорел. Нельзя было молчать -- молчанье черно-белой пятнистой коровой ушло, глухо, сдавленно мыча, далеко, за поля, за реку.

Громадный гул висел и плыл в воздухе. Единственный звук, оставшийся здесь и сейчас. Живой не вынес бы его. Мертвый плыл вместе с ним и уплывал за тучи, за черное летящее руно страшной и сладкой гари. Верхушки елей и берез гнулись под холодным ветром, кланялись горю. Лето? Осень? Когда ты горела, девочка? Когда сгорела? Когда ты не сгорела? Когда ты не умерла?

Пламя, в пасти его изба, тут раньше была сельская библиотека. Огонь, в глотке его мертвецы -- гулко, густо гудя, полыхает печь крематория. Освенцим! Огонь! Звезда! Праматерь, из нее все же и стало быть, в нее же все и уйдет. Когда? Когда владыки подожгут маленькую Землю, кошачий клубок в ночи, и котенок подожмет хвост от страха, в угол забьется за печь, и моря-океаны мигом превратятся в одну высыхающую на лютом преисподнем морозе слезу?

"Марыся, отзовись", - просил он, и ему чудилось, что из тумана, из заоконной хмари и тоскливых деревенских сумерек наползает невнятный, неясный звук, плывет дрожащим пятном, бьется больным зайцем, пойманным в силок сердцем. Юрий клал руку на сердце, и оно билось под ладонью -- нежное, глупое, детское.

Мы все дети. Мы только притворяемся взрослыми. Боимся сказать себе: мы навсегда остаемся там, откуда нас вынимает властная рука предсмертного ветра. Мы -- дети, и все детские клятвы, которые даем мы себе, мы не держим.

ИНТЕРМЕДИЯ

ДЕТСКИЙ БАЛЕТ

Ажыкмаа впервые стояла на такой сцене.

Сцена огромная, слишком огромна, безбрежна была ее деревянная сковородка; сцена давала крен то влево, то вправо, и Ажыкмаа взмахивала руками, еле удерживаясь на скользящих, плывущих вдаль досках. Третьего звонка еще не было, и кулисы не пошли, почему же они уже начали?

Она расставила руки, пошевелила пальцами, взмахнула руками широко, от плеча, и мягко заколыхала ими в воздухе, наподобие крыльев. Руки потекли талой водою, нежными ручьями. А потом руки легли и стали терзать, рвать одеяло. Собирать на одеяле невидимых жуков, бабочек, личинок. Одеяло балетное, казенное, его надо обязательно сдать после спектакля театральному кастеляну, в бутафорскую. Оно может запросто превращаться в легкую накидку Сильфиды, в сумасшедший газовый шарф Жизели.

Ажыкмаа умирала.

Она танцевала свою смерть.

Она помнила, что уже станцевала смерть дочери; и смерть мужа; и еще много всевозможных смертей, на них так богат пышный, роскошный спектакль жизни. Но Жизель! Ее смерть надо было суметь станцевать. Как часто ей режиссеры давали эту роль! А тогда все ее милые, любимые были еще живы.

Режиссеры одобрительно говорили после балета, покуривая в гримерке: "Наша храбрая Ажыкмаа так превосходно танцует смерть. Залюбуешься. Век бы глядел".

Храбрая Ажыкмаа! Вытяни руки по одеялу. Прозрачная ткань гаснет. Гаснут софиты высоко над головой. Ты боишься батмана, боишься тридцати двух фуэте, но не бойся. Сегодня, сейчас ты все сможешь. И стараться не надо.

Она слышала легкий саранчовый шорох зала; слышала, как посмеивается в первом ряду ребенок, хрустит фольгой, может быть, жует шоколадку. Ника! Где ты? За кулисами ее нет. В зале тоже. Дима! Ты где! Огромная декорация наползает, как танк. Станцевать мир, это так просто. Станцевать войну - вот где искусство.

Плечи мерзли. Она обхватывала себя голыми длинными, как водоросли, руками за плечи. Худые, торчащие. Как из Освенцима, всегда говорил ее муж. Из Освенцима! Это где-то далеко, в Чехии, вроде. Или в Польше. А может, в Германии. Короче, в Европе. Она так плохо разбирается в географии. Там во время войны с немцем был концлагерь. Ну и что, концлагеря и у нас были. Да не один. Целая волчья стая лагерей. На Печоре. На Колыме. На Уссури. На Ангаре. На Соловках. Даже на островах Новой Земли - и то лагеря были. Особые, закрытые. Никто оттуда живым не вернулся. А немцы? Что немцы! У них была программа. Приказ Фюрера.

Их Фюрер, наш Сталин очень любили этот балет, "Жизель". Про любовь и смерть.

Утирали, умиляясь, позорные для крепкого мужика слезы.

Топили в бочках с водою детей. Водили на широкие площади юных пионеров маршировать под барабаны и речовки. Брали кожу, кровь, пальцы, глаза, почки, любые потроха для бесценных медицинских опытов. Кнутами гнали народы, как скот, с места на место, из загона в загон. Люди, это же всего лишь материал. Это доски сцены! А мы тут - главные артисты! Народные!

Ажыкмаа сжала зубы. Хотела глубже вдохнуть воздуху. Ребра не расширились и воздух в легкие не пустили. Она высунула язык, как собака. Тихо, тихо, это па не такое резкое.

Слишком яркий свет ударил ей в лицо, и она лицо резко отвернула, и в шее, под затылком, что-то громко и железно хрустнуло. Подайся вперед, балерина! Схвати партнера за руки. Ты очень худая, а он крепкий и приземистый, весь в буграх и булыжниках уродливых мышц. Он тебя удержит. Встань ему сначала на колено, потом прыгни на плечи. Сядь на его широкое гранитное плечо. Видишь, он уже памятник, он камень, он не двинется с места, пока ты ему не прикажешь.

Ажыкмаа выгнулась под одеялом. Одна дома; одна на сцене. Дом Жизель такой одинокий. Этот танец страшный. У него один глаз во лбу, и тот горит погибелью. Одна рука, она тебя не удержит. Одна нога, калека, другую отрезали в медсанбате. Танкисты, сколько вас сгорело внутри пылающих машин!

Оркестр метался и жаловался, кричал, стонал, и стоны полыхали над притихшим залом, поджигали молчащие погасшие люстры, потолок с гипсовой лепниной в виде связанных крестьянских снопов. Красный бархатный занавес свисал мелкими плотными складками, будто схлопнули баян, и собрались в тесное плиссе меха. На занавесе - вышитые золотом серп и молот. Ажыкмаа, ты всегда была балерина Советской страны! Ты не стала народной артисткой; ты стала матерью гения. А Жизель ничьей матерью не стала. У Жизель, подумай-ка, ведь не было детей.

Нет детей! Это так плохо. Дети должны рождаться всюду и всегда. Во все времена. Даже в самые тяжелые. Дети, дети! Ника, зачем ты их все время рисуешь, этих детей!

Музыка внезапно смолкла там, в оркестровой яме. Остановилась. Растаяла. Сцена стала клониться круче, безысходней, и не за что было балерине уцепиться. Ажыкмаа взмахнула рукой, это был прекрасный балетный жест, он говорил: иди сюда, он означал: я лучше всех, он пел: я люблю тебя, я твоя! - жест для принца, для объятья и финальной свадьбы.

А на самом деле рука искала в воздухе другую руку. Опору.

Руке одной было страшно.

И ногам было страшно, обеим; она перебирала ими в воздухе, не касаясь розовыми атласными пуантами досок сцены, а сцена все падала и падала вбок, вниз, переворачивалась под ее слабыми костлявыми ступнями, острыми коленями, стальными икрами.

Она шептала и не понимала, что шепчут непослушные губы.

Мяла одеяло. Пальцы вздрагивали. Хотели взлететь. Пальцы исполняли роль тела.

Прозрачная накидка одеяла взметнулась, и под ней появился ребенок.

"Ника!" - хотела она крикнуть, но это была не Ника. Лысый, тощий, жалкий человеческий комок, сгусток нищей плоти. Тяжелая, громадная, как при водянке, долыса обритая голова моталась на тонкой кривой шее. Глаза глядели умно, внимательно и скорбно. Взрослые глаза. Прозрачные. Неподвижные, как звезды в зените зимней ночью. Старые глаза.

А тельце ребенка.

Ребенок. Какой же это танцор? Как он удержит ее на весу?!

Ребенок повернулся, и Ажыкмаа хорошо разглядела: на его руке чернеют цифры. Полосатая кофта и полосатые штаны. Лагерная роба. Она догадалась: узник.

Это ребенок с войны, шепнули догадливые губы, а голова отказывалась верить, голова металась по подушке одинокой квартиры в центре Нью-Йорка, с красными, до полу, тяжелыми гардинами, с рисунками дочери, развешанными по затянутыми паутиной стенам. Сегодня не пришла девушка, что убиралась у нее и варила ей; пришел ребенок. Он пришел за ней.

Ребенок сделал шаг, другой к Ажыкмаа.

У тебя есть чего поесть, спросил ребенок хриплым голосом. Встань и дай мне. Я не могу встать. Видишь, у меня уже не осталось сил. Я лежу и буду лежать. Уже не встану. Никогда. Я танцую молча, лежа. А что бы ты поела? Она поправилась: поел?

Все это она сказала молча, внутри себя. Наружу не вышло ни единого звука.

Тогда ребенок подковылял к столу, заваленному чашками, ложками, кусками и крошками, и среди крошек нашел целенький кусок съестного, а что это было, Ажыкмаа не помнила: то ли копченая колбаса с белым свиным жиром, ее никогда, под страхом смерти, нельзя было есть балеринам, то ли черствый сдобный рулет из ее любимой кондитерской на Манхэттене. Ребенок вонзил в кусок зубы и ел, ел, грыз, чмокал, высасывал из куска боль, сласть и силу.

Лысый, она думала, бритый, да нет, не бритый и не стриженый, просто все волосы выпали, и непонятно, мальчик это или девочка.

Он ел долго, а она смотрела, как он ест. Или она.

Ребенок утер рукавом рот, потом помазал по лицу пальцами, и его иззелена-бледные щеки немного зарумянились. Глаза глядели так же прозрачно, печально.

Он сделал шаг к лежащей балерине. Она изящно подняла с измятого одеяла скелетно-тощую руку и подала ему.

Пальцы их склеились.

Теперь ты меня не отпустишь?

Теперь я тебя не отпущу.

Ребенок потянул ее за руку, она удивительно легко встала, обернулась и презрительно, весело посмотрела на свое длинное костлявое жесткое тело, тихо, безропотно лежащее на узкой жесткой кровати.

Мальчик ли, девочка, кто это, не знала она, вел, уводил старуху за собой - вперед и вверх, все вверх и вверх, по воздуху, по слоям то теплого, то ледяного ветра.

Они прошли сквозь потолок, просочились сквозь громады камней и частоколы этажей, пронзили затылками невесомую крышу и вылетели в простор, о котором она всегда, танцуя, мечтала.

И вот здесь и начался самый главный балет.

Сцена оказалась внизу, далеко, маленькая, земная и смешная. Горькая и жалкая. Донесся и оборвался грохот аплодисментов. Букеты летели вверх и в стороны и бессильно падали вниз. Не букеты, а салюты. Все это было с ней когда-то. Она узнавала этот резкий, сильный ветер в лицо. Просторы распахивались и скользили под ними, и, делая фуэте, можно было прекрасно рассмотреть то, что вспыхивало, горело под умелыми гибкими ногами: огни и трубы, мосты и заводы, площади и больницы, а потом внезапно черные и золотые колючие леса, и внутри них катышки, прозрачные кабошоны диких озер, и перевитые жилы умирающих рек, и мохнатые спины увалов, а за ними - горные переломленные, с торчащими каменными позвонками, хребты, и Ажыкмаа догадывалась краем танцующего сознания: где-то там, далеко от тишины, идет война. Где-то стреляют и убивают. Где-то пытают, мучат, издеваются. Выкалывают глаза и выжигают на груди, на спине священные знаки. Где-то сквозь вспаханный чернозем нагло лезет трава. Где-то люди, невидимые, мелкие и черные земные мошки, мыслящий гнус, мерзнут в хибарах и, крючась в холодной печи, плачут, кусая руки и губы, от голода и нищеты.

Земля, думала Ажыкмаа и крепче вцеплялась в руку танцующего с ней в воздухе ребенка, как же я крепко уснула в этом противном госпитале, ведь я сижу на табурете, все еще сижу, такая уж я сиделка, да нет, это танец такой, молчаливый и недвижный, так задумал режиссер, а мы, танцоры, лишь его волю исполняем. Земля, шептала она себе, испуганно и восхищенно глядя вниз, на пролетающую под ней чужую землю, а потом засверкала вода, много воды, и они с изможденным ребенком летели над океаном так долго, что у нее затекла держащая маленькую детскую руку старая рука.

Вода! Океан! Вода живет внутри земли. Всем земля владеет. Земля: почва, песок, живые мыслящие извилины храбрых рек, влага и боль, когда понимаешь: ляжешь в нее.

Океан кончился. Снова под ними полетела суша. Летели все быстрее. Ажыкмаа задыхалась. Ветер забивал ей ноздри. Ветер был плотнее хирургической стерильной ваты, его невозможно было вдохнуть. А только выдохнуть.

Ажыкмаа и выдыхала. Она чувствовала себя стаканом, из которого выливается крепкая бешеная водка жизни прямо в глотку неведомой тьмы. У тьмы не было имени. А может, этот странный белоглазый ребенок знал его?

Горы и реки полетели стремительно, ближе, еще ближе, и Ажыкмаа хотела закричать: это моя родина! это Тува! вот они, Каа-Хем и Бий-Хем, вот он, мой Кызыл! - и ветер тут же забил ей глотку. Вместо лица под ее лбом летел и свистел ветер.

Там, внизу, мой народ. Моя земля. И справа и слева - тоже моя земля. Родина. А я полжизни прожила на чужбине. Почему я уехала?! От себя?! Почему я не вернулась... к себе...

Большая страна. Ты вспомнила ее имя. Не надо подсказки, ребенок. Подсказывай в школе.

В страшной своей школе, где учителя стреляют в детей, а дети убивают учителей. И все квиты.

Она летела, глядя глазами ветра, и еще живой рукой сжимала руку ребенка и плакала от радости, что теперь-то, вот теперь, под куполом этой великой сцены, под балдахином этого ветряного, речного, озерного, небесного занавеса будет видеть, охватывать свою родину, землю свою всю, целиком, одним слепым от счастья взглядом.

Оглянулась - а ребенка рядом нет. Зрячий ветер еще помог ей увидеть и понять это.

И она развела руками и, в дрожащей балетной пачке, наступая на всю стопу, неуклюже и грубо, в пуантах с развязанными шелковыми лентами, пошла по облакам одна.

Она звала слабым голосом, пока он у нее еще оставался в узкой птичьей глотке обреченной Жизели, в свисте бесстрастного лютого ветра, между ледяных тающих щек: "Ника! Ника!" - но свист становился все громче, ничего не осталось на когда-то живой и нарядной сцене, все сдуло последним военным ураганом - люстры, рампу, оркестр, кордебалет, капельдинеров и зрителей, и молчание бесконечных пустых пространств ужасало ее.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ЛЮБОВЬ МОЯ

[дневник ники]

3 декабря 1942

Я родилась в 1934 году в городе Горьком. Меня зовут Ника Леонович. Когда мне исполнилось три года, мы переехали в Москву. У меня мама врач, а папа художник.

А сейчас идет война. Меня отвезли подальше от войны и немцев, а получилось все наоборот. Я живу в деревне в Тульской области с дедушкой и бабушкой, это мамины родители. Идет 1942 год. Дедушка сплел мне красивые лапти. Они пахнут липовым медом. Нашу деревню заняли немцы. Мне только снятся по ночам кремлевские башни и красные рубиновые звезды на них.

Фашисты вошли в нашу хату. Выгнали нас. Мы стали жить в сарае, в погребе. Еще к нам пришел старичок сосед, Яков Моисеевич. Он отморозил руки, у него пальцы стали синие и серые, и он взял кухонный тесак и их отрезал себе, один за другим. А мизинец не отрезал, а просто сломал, как палку, и выкинул в снег. А потом помолился богу, лег на пол и умер. Мы ночью похоронили Якова Моисеевича в сугробе. А немцы утром раскопали. Мы дождались ночи и снова похоронили. И снова немцы разворошили сугроб и бросили дедушку на дорогу.

Немцы забрали у нас все наши шубы, тулупы и пальто. На себя пялили: очень мерзли. Тряслись и грели руки дыханием. Они взяли мои шерстяные чулочки и завязывают ими свои противные рожи. На улице минус тридцать, снег под валенками хрустит. Бабушка так умоляла немцев: дайте мне мою шубку, умираю от холода! Они не дали, ударили ее прикладом в грудь, и бабушка упала на снег.

9 декабря 1942

Нас погнали на запад, в Германию. Нас было много, целая толпа. Не только из нашей деревни, из других тоже. Если кто падал от усталости - подходили, наставляли автомат и убивали. Поэтому я, когда падала без сил, старалась быстро встать и широко улыбаться. Бабушка однажды упала и не поднялась, и рыжий немец подошел и выстрелил ей в затылок. Дедушка упал, и его застрелили.

Мы шли пешком до самой Польши. В деревнях уже говорили по-польски. Потом заставили повернуть, и в толпе зароптали: на север гонят. Какая разница, думаю, где умирать, на севере или на юге. Мы подбирали под дубами мерзлые желуди и грызли их.

Дошли до деревни, где говорили на чужом языке, и не на польском. Мне сказали: это Латвия. В Латвии нас постригли, помыли в большой и страшной бане, а потом всех загнали в вагоны, в длинный поезд, и поезд постоял немного, перестукнул колесами и пошел. Сначала медленно, потом все быстрее.

Ехали долго. За время пути многие умерли. Наконец остановка, велят выходить! Вышли. Видим низкие бараки. Люди бормочут: "Ощьвенчым, Ощьвенчым". Идем к баракам. И на нас сверху падает медленный снег. Я уже немного понимала немцев. Они зло говорили, как вороны каркали: вот русские приехали, и привезли с собой снег, тут у нас снега не было столько лет!

А я иду по снегу босая. Дедушкины лапти все износились до дыр, и я их выбросила. Гляжу, а многие люди идут босиком. Немцы дали нам деревянные чоботы.

Мы привыкли к колючей проволоке и к перекличкам. Старших детей гоняли на завод. Они делали там кирпичи, возили вагонетки.

А еще я привыкла к тому, что вокруг меня то и дело умирают люди.

Я все думаю: а когда же я умру?

Я из веточек сделала игрушечную коляску, из старой ваты сваляла маленькую куклу. И в нее теперь играю. Пою ей, как мне бабушка пела: "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя! То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя!".

1 февраля 1943

Над нами издеваются, нас бьют. Плохо кормят. Женщины плачут по ночам, кто тихо, кто навзрыд. Мы знаем, что все мы однажды сгорим в страшной печи, она называется крематорий, только не знаем, когда.

Ко мне под бок ночью подлезает рыжий мальчик. Он такой рыжий, аж красный. Он шепчет мне: "Ника, я в тебя влюбился!" А я вижу, что он все держит за руку тихую девочку Лизу. А Лиза от него отворачивается. И берет за руку другого чернявого кудрявого мальчика, я не знаю, как его зовут.

И я говорю рыжему: "Рыжий, уйди! Мы все завтра умрем".

А он мне: "Я все равно в тебя влюбился. Мы убежим на свободу, и я на тебе женюсь".

А я ему отвечаю: "Мы никогда не убежим на свободу, нас застрелят сразу же, когда мы побежим. В беглецов стреляют".

А он молчит, ничего не говорит, только сильнее жмет мою руку и весь прижимается ко мне. Мне кажется, ему просто холодно, и он хочет согреться. И тогда я обнимаю его одной рукой, а другой глажу по кудлатой рыжей голове. И он закрывает глаза, у него по горячим щекам текут слезки, он дрожит и бормочет: "Мама, мама, заверни меня в одеяло, я весь замерз". И я понимаю, что он захворал и бредит.

И я выхожу из барака, набираю в пригоршню снега, растапливаю его в ладонях и эту талую воду приношу рыжему, попить. А он шепчет: "Мама, мама, Никитушка замерз, так замерз, все кишочки у него замерзли, все сердечко. Мама, Никитушка уже умер, и ему так хорошо на небесах, только очень холодно, очень, очень".

[нюрнберг]

Небольшой, обитый деревянными плахами, чисто вымытый зал дышит смолой, чернилами и торжественной скорбью: все состоит из углов, досок, скамей и трибун, а люди здесь - что люди? - так, живой антураж. Пошуршат, надоеды, черные тараканы, и уползут. А дом будет стоять, и зал - чистотой сиять.

Вранье. Любой дом можно разрушить. Взорвать. Расстрелять.

С землей сровнять.

Вся Европа в развалинах. Человек - такая ловкая юркая букашка, рабочая жизнеспособная скотинка: дай ему время, все отстроит. Заново возведет, опять родит. Неугомонный человечек. Рукава засучит - и вперед. То оружие на заводах собирает, снаряды и танки; то жирное белое масло в фольгу заворачивает, печенье фасует по хрустким пакетам. То смерть сам себе печет, то жизнь мастерит. И продает. Продает. Главное - продать.

Деревянная коробка наполнялась людьми. Скоро все скамьи, сиденья, стулья были заняты; люди сидели, за неимением мест, на деревянных голых ступенях. Это тебе не концертный зал, с красными коврами, с бархатными креслами. Иная тут музыка звучит.

Есть музыка смерти, как музыка жизни.

Люди за всю войну наслушались ее; чуть не оглохли.

А счастье быть глухим, слепым, хромым, немым - и все же - жить.

За столом - обвинители. В зале - обвиняемые.

Глаза людей глядят на них.

На тех, кто давал им смерть на завтрак, обед и ужин.

Кто впускал смерть в ящик радио, и она пробивала череп навылет.

Доказательства все предъявлены. Смерти выкрикнуты в лицо. Прокручены серыми, грязными, исцарапанными кинолентами. Брошены на столы судей сотнями тысяч обручальных колец, снятых с рук убитых евреев, миллионами вырванных изо ртов у поляков и французов золотых зубов, тоннами срезанных на парики женских волос - смешливые итальянки, суровые чешки, скуластые немки, румяные русские девки, где ваши косы?

Где жизни ваши, дети?

Полный враждебно молчащего народа зал уже видел этот серо-бело-черный кадр: лежит на земле мальчик, разбросал руки. Вместо ног у мальчика - кости, вместо рук - тонкие ветки. На ксилофоне ребер играет ветер. Только голова большая и круглая, и глаза глядят в светлое небо, и глаза моргают. Живой. Смотрит. Видит.

Мальчик видит в лицо свою смерть. И он не боится ее.

Так чего же боятся все эти люди, жирные и тощие, в цивильных пиджаках, в тюремных балахонах, в мундирах с отодранными погонами, в ряд сидящие перед прокурором и судьями на длинной, как жизнь, деревянной скамье?

Правильно, они боятся смерти.

Они, как дети, боятся ее.

Ребенок знает: умирает кошка, птичка, рыбка, и я тоже умру, шепчет он себе, весь дрожа от этого маленького и огромного открытия.

Читают приговор. Зал притих.

- Герман Геринг! Виновен. Приговаривается к смертной казни через повешение!

Глаза вспыхивают изнутри бешеным, неверящим светом. "Нет! - кричат глаза. - Я невиновен! Я ничего не знал о массовых убийствах! Я не подписывал приказа об окончательном истреблении евреев в Германии! Я не..."

- Иоахим фон Риббентроп! Виновен по статье... и еще по статье... и еще... Приговаривается к смертной казни через...

Глаза зажмурены. Если не видеть ничего, то можно ничего и не услышать. Руки зажимают уши. Нет. Зря. Слышно все, и даже легкий шум зала - люди говорят, говорят о них, обреченных. Риббентроп отнимает ладони от ушей. Открывает глаза. Глаза ушли глубоко под лоб, как у больного, у полоумного. Сумасшедшим взглядом обводит человек людей, что так ждут его смерти. Зачем ты - убивал? Зачем - ты убивал? Все аукнулось тебе. Закон войны. Победителей не судят - судят победители.

- Вильгельм Кейтель! Виновен по статье... Приговаривается к смертной казни!

Глаза стреляют вправо, влево. Глаза расстреливают публику. О да, это публика, и она пришла в театр, поглазеть на последних актеров. Германия, правда, мы хорошо играли и пели? Германия, мы дети твои. Европа! Не покинь нас! Мы и твои дети тоже! Ты разве не видишь, мы дети! Пожалей нас! Мы такие маленькие! Мы... так хотим... жить...

- Альфред Йодль! Виновен! Приговаривается...

Глаза летят вперед. Опережают слова приговора. Зачеркивают их. Уничтожают. Убивают.

Убить можно глазами, знаете ли вы это, люди?!

Не знают. Молчат. Переглядываются. Глядят на Йодля, а Йодль уже мертв.

Глаза, оглянитесь назад. Что видите? Штабеля трупов?

Песчаный, травяной, каменный ковер Европы, устланный дровами мертвых тел?

Глаза вскидываются, судорожно ощупывают зал. В зале - русские. И за страшными столами, устланными чистыми скатертями, где графины с водой, чтобы сухую прокурорскую глотку промочить, бумаги, ручки и чернильницы, - тоже русские; они одни из главных обвинителей. Их страна, говорят, больше всего пострадала в войне. Чепуха. Больше всего немцы убили евреев. Потому что евреи - это мусор мира. Эта нация не должна жить. Убиваем же мы клопов и комаров. Каждого еврея... старика, ребенка... плод в брюхе у матери...

Глаза наталкиваются на глаза в зале.

На Йодля смотрит, глаза в глаза ему, девушка с прической "волна".

Беретик сполз на кудрявый затылок. Нежные, иссиня-черные локоны свисают на щеку.

Горбатый нос. Глаза навыкате, черные озера. Родинка на подбородке, слева от ярко, ало накрашенных губ.

К берету пришпилена крупносетчатая вуаль. Вуаль поднята. Глаза на виду. Густые, черными щетками, ресницы. Тень от ресниц на щеках цвета спелого абрикоса. Красотка.

Еврейка, как пить дать.

И как выжила?

Мы же вас всех... всех...

Господи, если бы мы не...

- Рудольф Хесс! Виновен по статьям... невиновен...

Глаза расширяются. Глаза, а не уши, не пальцы, не ладони, видят въявь, слышат до неслышного звона и хруста, ощупывают нежно и судорожно возможную, сужденную, ускользающую жизнь.

Кем угодно! Как угодно! Где угодно! В клозете! Убирать дерьмо! Кормить псов в питомнике! Кастрировать котов! В публичном доме - подстилкой, проститутом! Жиголо у знатной дамы! Да в камере... в тюрьме... за решеткой... да, решетку тебе обеспечат, ее-то тебе и приготовят, радуйся, молись...

- К пожизненному заключению!

Глаза горят. Торжествуют. Глаза кричат: я жив! Я жив! Я буду жить!

Красивая молодая еврейка в зале нервно прикусывает палец, зубами стаскивает с руки ажурную черную перчатку. Она не отрывает глаз от глаз Йодля. Она тяжело и быстро дышит, и глаза мужчины видят, как высоко поднимается грудь девушки под тонким шерстяным черным платьем. К плечу приколота тряпичная роза. Глаза мужчины ощупывают и целуют цветок, потом осторожно гладят женские губы.

Твоя последняя женщина. Она еврейка.

Девушка неотрывно, пронзительно глядит на преступника.

Если бы ты командовал расстрелом под Киевом - ты бы ее убил?

Если бы ты командовал расстрелом под Варшавой - ты бы ее убил?

Это не она глядит на тебя. Не ее глаза.

Это глаза всех евреев, убитых толстой, румяной, боевой, широкоплечей, веселой Великой Германией.

Никогда, шлюха Германия, евреям не отработаешь. Никогда. Ни в одном борделе. Ни в одной услужливой постели.

Йодль медленно встал с места. Головы обернулись к нему. Глаза всех его одного расстреливали. Прошивали трассирующими пулями. Взрывали десятками снарядов. Его внутренности превратились в кровавое крошево. Он вытянул шею, как гусь, и всем телом подался к этой еврейской девчонке, приклеившейся к нему умалишенными яркими глазами. Только руки не протянул, а хотел.

Вместо рук протянулись глаза.

- Прости меня, - вырвался из горла тихий хрип.

Он возвысил голос. Он, ребенок, у матери своей, у жизни, просил прощенья.

- Прости меня!

Еврейка услышала. Ее щеки заалели, как ее роза. Она подняла руки и дрожащими пальцами опустила с берета на лоб, натянула на глаза слепую черную вуаль.

Теперь он не видел ее глаз. Ни зрачков, ни белков. Ни бровей, ни ресниц. Такие красивые густые ресницы. Целовать бы эти глаза в постели. В постели.

Он все-таки протянул руки. Смог.

Он думал: сейчас обвинитель с трибуны шагнет к нему и больно, наотмашь, ударит его, глупого жестокого нашкодившего мальчишку, по вытянутым глупо рукам.

Рядом, закрыв лицо ладонями, сотрясался в рыданиях комендант Освенцима Рудольф Хесс.

Он плакал от радости.

[последние минуты гитлера]

Какая дивная весна. И все цветет. Вы запомните меня, да? Милая моя Траудль Юнге, нежная розочка? Привет Мюнхену передай, я так любил этот город. Я там когда-то дал первую клятву Германии: служить ей до последнего вздоха. Камердинер Хайнц, и ты помни меня. Я так любил тебя! Ах, я сентиментален. Как всякий немец, впрочем. Линге, и ты меня не забудь. Что слезы в глазах блестят? Плохие у тебя глаза, плохие. Нельзя так падать духом. Мы все герои, и ты тоже герой. Герой умирает пламенным, не рыдающим. Эрих Кемпке, спасибо тебе, ты был мне прекрасным шофером. Ни одного нарушения. Я ехал с тобою в машине как у Бога в ладони. Ты даже голубя не переехал, даже кота, не то что человека. Ты ас, виртуоз. Всяк в своем деле должен быть виртуоз. Пилот Ганс Баур, благодарю! И с тобой в самолете я радовался жизни. Ты никогда бы не смог ошибиться, знаю. А я вот ошибся. А может, не ошибся! В истории нет сослагательного наклонения. Доктор Хельмут Кунц, доктор Штумпфеггер, спасибо, спасибо! Дайте пожму ваши чудесные руки. Они столько жизней спасли. Столько драгоценных для Германии жизней. Жаль, я уже не смогу вас приставить к награде. Поглядите на меня, фрау Геббельс. Какие у вас глаза! Какие глаза! Как я любил их. Герр Геббельс, я правда любил их, эти германские, синие, заоблачные, поднебесные глаза. Глаза Валгаллы. Глаза надмирного счастья. Я сверхчеловек? Нет, я обычный человек. Я и прав и виноват. Вы все, дорогие, простите меня. Ева, что стоишь, мнешь платочек? У тебя руки красивые, а личиком ты не вышла. Фрау Геббельс - вот образ Великой Германии. Магда, почему не плачешь? Я хотел бы, чтобы ты, одна ты плакала надо мной. А фрау Гитлер уже некогда плакать. Нам с ней некогда стонать, хныкать и сетовать. Да мы этого никогда не умели. Мы умели только смеяться и сражаться, глядя вперед и вдаль. Нас уже ждет вечность.

[марыся и приемная дочь перед картиной лео]

В Метрополитен-музеуме стояла всегдашняя прозрачная, благоговейная тишина.

Картины мерцали, наклонялись, вспыхивали, гасли, улыбались и плакали; фигуры и деревья на них шевелились, исчезали и возникали опять. Статная седая женщина в длинном светлом платье, держа за руку тоненькую желтокожую косоглазую девочку с тугими толстыми черными косками, шла меж картин, плыла серебряной лодкой. Воины сражались, возлюбленные обнимались, корабли тонули, пушки стреляли. Печальные люди пчелами на летке толклись перед красным гробом, а вокруг горели свечи, как желтые, золотые глаза зверей в черной чаще. Девочка вертела головой туда-сюда. Ей все было интересно. Но седая женщина все крепче сжимала ее руку, все убыстряла шаг. Девочка семенила за ней, не поспевала.

Наконец они вошли в маленький сумрачный зал. Три крошечных софита освещали сверху небольшой вертикальный холст. Женщина держала на руках мальчика. Белые волосы женщины, белые лохмы парнишки. Одного цвета, цвета раннего осеннего льда, пронзительно-светлые, прозрачные, почти белые глаза. Смуглая девочка вцепилась в руку той, кто привела ее сюда, жадно глядела на белых людей. Мазки щедрого, солнечно-золотого масла текли и сплетались, загорались снежные струи молока, снегом сыпалась драгоценная мука времени. Картина пахла домашним пирогом и сладким домашним вином; пахла молоком на детских губах; пахла веткой жасмина, лезущей в открытое в закат окно.

"ЛЕО НИКОЛЕТТИ. ПОРТРЕТ МАТЕРИ С РЕБЕНКОМ", - беззвучно, старательно прочитала девочка на табличке под полотном.

- Мама, кто это? - громко и звонко, на весь зал, спросила она.

Седая не ответила. В свете софитов отблескивали старым серебром косы, корзиночкой уложенные на затылке. Еще пять минут стояла седая перед портретом. Потом осторожно присела на корточки рядом с девочкой.

Выпустить руку приемной дочери. Погладить ее по смоляной голове жесткой горячей ладонью. Скажи ей, приемная мать. То, что ты скажешь сейчас, она запомнит навсегда.

- Это моя мать. Твоя бабушка. И мой брат. Здесь он еще маленький.

Девочка потеребила смуглыми пальцами черную коску, засунула палец в рот. Потом опустила руки по швам, как в строю. Внимательно глядела на нарисованную женщину, глаза в глаза.

- Моя бабушка? И мой...

- Дядя. Твой дядя.

- А где они сейчас?

Седая помедлила с ответом. Неслышно вздохнула.

- На небесах.

Девочка подняла к матери личико цвета темного меда.

- Почему у нас с тобой все уже на небесах? А мы еще на земле?

- Когда-нибудь мы тоже улетим. Но ведь тебе нравится на земле?

- Да.

- Вот и будем здесь жить.

Седая тонко, медленно улыбнулась. Девочка доверчиво взяла ее за руку.

Постояла немного. Шагнула к портрету. Погладила смуглой ладошкой голую пятку белобрысого мальчишки.

[лизочка и миша]

Инвалидное кресло с тихим шуршаньем катилось к воде, круглые огромные колеса вминались в сырой темный песок. Океан дышал размеренно и влажно, нанося на берег запахи рыбы и йода, далеких цветов и высохших крабов. Старик в кресле, не моргая, вглядывался в серо-синюю, клубящуюся тучами и туманом, тревожную даль. Здесь стояла, как в бутыли, прозрачная и сладкая тишина, а вдали, у горизонта, грохотала буря и сверкали розовые и зеленые зарницы. Женщина за спиной старика толкала спинку кресла, помогая катить его вперед. Все вперед и вперед. Пока живы.

Наконец кресло остановилось у самой воды. Прибой накрыл резину колес, и старик засмеялся. Его искусственные зубы блеснули в закатном свете. Женщина опустила руки, и кружева рукавов сползли к запястьям. Она наклонилась и коснулась щекой морщинистой щеки супруга.

- Так ты хотел?

- Да, так. Спасибо, родная. Я люблю прибой. Его шум меня утешает.

- Хорошо. Сиди, дыши. Я сейчас принесу тебе ракушки, и ты будешь ими любоваться.

Женщина медленно пошла вдоль кромки сырого песка. Сняла с себя соломенную шляпу. Для океанского вечера она была одета слишком легко - прозрачная кружевная кофточка, марлевая юбка до колен. Морщины на ее лице были искусно замазаны тональным кремом, а ноги выдавали возраст: все во взбухших варикозных венах, в лиловых и синих вздутиях и пятнах. Она шла с трудом, едва переставляя ноги в разношенных балетках; сделает шаг - отдохнет, другой - постоит. Но делала вид, что просто так она любуется океанской гладью, золотом и кровью заката. Особенно яркая зарница вспыхнула в лохмотьях далеких туч, и женщина зажмурилась.

И стояла на ветру, не открывая глаз.

Старик тихо позвал:

- Лизочка!

Она обернулась.

- Да, Миша! Иду!

С трудом наклонилась. Подняла с песка маленькую витую рапану. Раковина была пуста. Когда-то в ней жил моллюск. Он умер давно, и его дом блестел изнутри алыми, гладкими пустыми стенами. Женщина поднесла рапану к уху. Океан шумел, или красная костяная пустота? Женщина улыбнулась и поцеловала ракушку. Она была мокрая, соленая и теплая, не успела остыть на песке после жаркого, истомного дня.

Она, увязая в песке, подковыляла к старику, положила ему на колени раковину. Старик поймал ее негнущимися пальцами.

- Тебе не холодно?

- Нет, милый.

- Я хочу послушать океан.

- Мы будем здесь сколько хочешь.

Старик откинул назад голову. Его седину раздувал ночной бриз. Звезды высыпали над его головой, их становилось все больше и больше. Он, подняв ветхое лицо, глядел на звезды и снова беззвучно смеялся. А женщина стояла навытяжку, как солдат, за его спиной и плакала. Она плакала оттого, что жизнь оказалась такая маленькая, не успели пожить всласть, как надо умирать. Нет, она не боится уходить; они с Мишей уже написали завещание, у них пятеро детей, пятнадцать внуков и три правнука, целый клан. Да, всех детей жалко. Но так надо. Это закон. Тело - рапана. Они выйдут из тесных ракушек и станут солью, ветром, океаном. Разве это не счастье?

Женщина оглянулась. За спиной стариков белел большой дом с большими окнами, и на стеклах, как на широких холстах, прозрачно и нежно отражался и передвигался любимый мир. Не бойся смерти, Лиза. Ты просто станешь стеклом, прозрачным облаком, тонким пластом соленой воды перед чьими-то живыми глазами. И ты отразишь незнакомый мир. Это надо понять, осознать. Только бы не разразилась война. Знать бы будущее! Заглянуть бы туда!

Она вцепилась в спинку инвалидного кресла. Бриз гладил ее руку с пятизначным лагерным номером: 78 929, 78 929. Бриз целовал запястье ее старого мужа с навечной печатью: 35 227, 35 227.

[елена дьяк-померанская - ажыкмаа хертек]

Дорогая тетя Ажыкмаа!

От вас нет писем уже полгода. Я много раз пробовала позвонить вам по телефону, но, наверное, я неправильно набираю цифры - у меня не соединяет. Вот опять шлю вам письмо, думаю, а вдруг вы куда уехали или вас кто взял к себе жить.

Или вы серьезно заболели и лежите в больнице. Но потом выйдете, найдете мое письмо и все равно ответите.

Пишу наши новости. Они у нас хорошие. Мы с мужем взяли из детского дома девочку сироту. Она очень худенькая, маленькая совсем, черненькая, как Ника! Ей нет еще двух лет. Она плохо говорит, но ест уже сама, с ложки, очень ловко. У нее кривые ножки, врач сказала, это рахит, но, если кормить хорошо и правильно, то это пройдет, и ножки выровняются.

Мы с мужем так счастливы! Теперь у нас есть ребенок, наш ребенок! Как жаль, что мы так долго ждали и не сделали этого раньше! Столько сейчас сирот! Надо было раньше взять нам доченьку, а мы все думали, время вели. Раньше у нас побольше у самих сил было. Но ничего, вырастим. У меня будто вторая молодость открылась. Я мужу так и сказала: все, теперь копи на корову! Молочко нам теперь нужно свежее, каждый день!

Мы назвали ее угадайте как? Конечно, Ника! И она уже отзывается на свое имя. Голову поворачивает, когда зовешь! Она у нас уже научилась говорить три слова: мама, папа и Ника. Лепечет: "Ника", - и тычет себя пальцем в грудь. Она все, все понимает, что ей говоришь!

А еще она у нас уже танцует! Так уморительно вертится, когда я играю на пианино польку-птичку! Муж в ней души не чает. То и дело хватает на руки, целует! Я его ругаю: зацелуешь девчонку, заласкаешь! И сама у него из рук ее выхватываю и тискаю. А она так хохочет!

А дедушка Юра просто на седьмом небе от счастья! Они ходят каждый день смотреть на соседского красного петуха. Ника протягивает к нему ручки и лепечет: "Петя!"

В общем, тетя Ажыкмаа, у нас в доме началась новая жизнь! Ребенок - это такая радость, такой смысл жизни! У меня все в руках горит, я обед делаю как в молодые годы, только искры из-под пальцев брызгают! А муж мне вчера сказал: "Ты у меня такая красивая стала!" Я благодарю Бога за тот день, когда мы с мужем пошли в детский дом, выбирать младенца.

Милая тетя Ажыкмаа! Ответьте мне, пожалуйста. Я даже не могу представить, что вы мне не ответите. Но я часто думаю и о том, что, может быть, я пишу это письмо уже в никуда, и вы никуда не уехали, и в больнице ни в какой не лежите, а просто умерли.

Тогда я пишу это письмо на тот свет. И вы его прочитаете, просто невидимо летая надо мной. Если вы умерли, вы и сейчас надо мной. И видите слова, которые я набираю на клавиатуре. Я нажимаю на клавиши компьютера, а потом вдруг время будто смещается, и я нажимаю на клавиши рояля на сцене Малого зала Московской Консерватории. И играю Второй концерт Рахманинова, и гремят, гудят колокола. И вся экзаменационная комиссия встает, все профессора, и поднимают руки над головами, громко аплодируют мне. А я беру последний аккорд, и, потная, встаю из-за рояля и неловко кланяюсь. Все! Сыграла я свою музыку. И ко мне подбегает маленькая черненькая раскосая девочка и вручает мне огромный букет цветов. Цветы все в каплях. Они плачут росой. Они так пахнут. Это не на гроб мне, не на гроб вам: это Ника прислала нам цветы оттуда - для нашей жизни, для радости, для любви.

Славик вчера прислал письмо. Он женится. Его невеста работает на кондитерской фабрике. Ой, закормит Славика шоколадом, и он растолстеет! Значит, скоро у нас родятся внуки!

Вот как нам повезло: и сын есть, и дочка есть у нас, и внуки будут. Мы самые богатые и счастливые.

Крепко, крепко целую вас, дорогая тетя Ажыкмаа, даже если вы умерли. Если вы живы - отзовитесь. Если нет - я пойду в церковь и поставлю тонкую желтую свечку на медный канун, где горят огни в поминовение усопшим: за маму, за отца, за дядю Диму, за вас.

За Нику. Пусть земля ей будет пухом.

[тибетка ребенок и монах]

Старая тибетка сидела на приступке громадного каменного чортена, поставленного тысячелетия назад у дороги, узкой ленты, вьющейся в небо.

Она сидела, улыбалась беззубо; на ее руках толстощекий смуглый младенец тоже беззубо и смешно улыбался, и они смотрелись друг в друга, как в два зеркала - старая и малый.

Солнце медленно всходило и лило белое, сладкое ячье молоко на каменную жесткую землю, умащая ее, смачивая и питая сладким нежным светом.

Тибетка подбрасывала мальчонку, крепко ухватив под мышки; когда он взлетал над ее сухими острыми, торчащими из-под холстины коленями, он издавал смешной звук, похожий на совиное уханье. Натешившись, тибетка положила младенца себе на колени на спинку и стала водить сухой смуглой рукой над его раскосым толстым личиком, прищелкивая пальцами. Мальчик притих и внимательно следил за странной живой погремушкой.

Старуха пощелкала большим и указательным пальцами друг об дружку, изображая клюв птицы.

Мальчик разулыбался, загукал.

Солнце всходило все выше, и становилось все жарче. Старая женщина, осторожно придерживая одной рукой мальца, другой медленно стащила с себя теплую накидку. Высоко в небе летал одинокий орел. Старые глаза слезились, слепли от чистой бесконечной синевы.

Мальчик лежал у нее на коленях, и она старыми, полуслепыми глазами любовно рассматривала его.

Раскосый, скуластый, а волосы белые, и глазки синие.

Колокол ударил на монастырской башне один раз.

Долго висел тяжкий медный, длинный звук в чистом, умытом солнцем мире.

После молчания звонарь ударил еще, подождал; потом еще и еще.

Бил колокол в горах, высоко, в старом монастыре, мотались по ветру цветные флажки, растянутые на рыболовной леске над разрушенной ветхой стеной, над пропастью под горой.

Старая тибетка обводила узкими глазами сахарные снежные вершины далеких и счастливых гор.

Счастливы горы: они молчат, и им поклоняются, как богам.

Молчат века, стоят, а мы все уходим.

И мы все - уйдем, подумала старуха и весело улыбнулась, и сверкнули в свете утра розовые беззубые десны.

За спиной старой женщины послышался шорох шагов. В шлепанцах, шаркая обувью по камням, подошел обритый налысо монах. Присел на корточки рядом с тибеткой, провел ладонью по лысине, вытирая мелкие капли пота.

- Небо такое жаркое, - тихо и весело сказал, - жарче солнца.

- Да, жарче солнца, - подтвердила старуха и улыбнулась монаху.

Помолчали. Солнце взбегало в зенит все быстрее, катилось золотым колесом калачакры. Младенец на коленях у старухи жмурился, защищал глаза от стреляющих в зрачки лучей. Захныкал. Тибетка ловко и быстро перевернула мальчика на живот. Он опустил ручонки, пытался достать кончиками пальцев близкую и далекую землю.

Монах и старуха скользили равнодушными, спокойными глазами по далеким снежным горам. Колокол бил и бил, не переставая. Яркие желтые, синие, алые, оранжевые флажки на леске метались под ветром, вспыхивали, дрожали живыми огнями.

Монах терпеливо, вдумчиво поглядел на женщину и сказал, разделяя слова:

- Слышишь колокол? Грядущий век будет страшный век: будет конец мира.

Старая тибетка минуту обдумывала, что на это ответить.

Потом улыбнулась, и опять обнажились беззубые, младенческие десны.

Она ничего не сказала.

Раскутала платье, расстегнув костяную пуговицу на груди, и дала ребенку, чтобы он поигрался и позабавился, высохшую, коричневую грудь цвета камня и земли.

[дети ангел и солдаты]

Дети стояли вокруг трех странных людей.

Дети сбивались в кучу, и разбредались, и шли хороводом вокруг трех; глядели на них во все глаза. Самые маленькие от изумленья пальцы сосали, засовывали в рот, и широко раскрытые глаза наполнялись тихим светом. Кто постарше, хмурился, пытаясь догадаться, что происходит.

Дети шли-шли хороводом и останавливались, и крепко вцеплялись в руки друг друга. Громко вздыхали. Беззвучно шептали. Что? Сами не понимали. Смотрели, смотрели.

Из всех чувств остались только глаза, и даже речь исчезла, и уже ничего не значила.

А трое, вокруг кого дети ходили, как привязанные, молчали, не говорили ничего.

И не двигались. Застыли.

Женщина сидела прямо, чуть выгнув спину. Белое холщовое платье струилось до полу. Длинные рукава, тяжелые складки. Перед ней на коленях стояли двое.

Два солдата.

Один каску держал в руках. Шею вытянул. Так слезно, пронзительно на женщину глядел - светлые глаза кипятком закипали.

Другой каску не снял. А голову склонил и на колени женщине опустил. Щекой к теплому колену прижался. Лицо в сторону повернуто. Глаза закрыты. По грязной, в мазуте и порохе, щеке текут прозрачные, драгоценные капли.

Из-под каски - белая, сивая прядь.

И тот, гололобый, тоже беленький, русый.

Голову чуть повернул. Мальчик какой! Чуть постарше детей, хороводом ходящих.

Женщина медленно подняла руки. Подняла обе руки над головами солдат.

И тот, без каски, тихо положил железную бесполезную, исцарапанную пулями миску на землю, у стоп бессловесно сидящей, и положил ей голову на другое колено.

И тот, что в каске, каску снял и тоже пустым котелком на землю положил.

Так стояли на коленях, головы на колени молчащей опустив.

И вдруг ветер. Шевеленье сизого, голубиного воздуха. Опахнуло лица детей, хороводы водящих. Дети зажмурились, опять открыли глаза. Чистые, ясные глаза. Глядели.

Дети в свои огромные, чистые глаза обратились, в них перелились.

Глядела многоглазая земная душа на странную недвижную троицу.

Медленно, медленно опустила женщина руки. Белые нежные волосы заструились с затылка вдоль щек и шеи. Упали метелью вниз. Ладони коснулись светлых, светящихся затылков солдат. Ладони гладили, пальцы ласкали и целовали.

А лицо, лицо поднималось над склоненными головами братьев, лицо летело вперед, и еще накатила волна теплого, а потом вдруг ледяного и жгучего воздуха, и дети повели глазами, и заглянули женщине за спину, и увидели крылья.

Тяжелые. Неповоротливые. Спокойно сложенные. Как две ладони, сложенные в молитве.

Один самый смелый мальчик шагнул. Протянул руку. Растопыренные пальчики хотели коснуться серого пламени крыла. Рука утонула в дрожащих перьях, как в густом тумане.

Мальчонка отдернул руку и схватился за руку девочки из хоровода. Крепко, больно сжал ее.

Головы солдат лежали на коленях у ангела, и ангел улыбался, и текли слезы, как горькая водка победы, по лицам парней.

И снова тихо, тихо пошли вокруг ангела и двух солдат нежным хороводом дети. Тела их, ноги, руки, белые фартучки и ремешки штанишек таяли, расплывались в налетающем с неба тумане. И все они, дети, на лицо разные были; и все они были похожи. Вздернутые носы. Круглые глаза. На носах веснушки. На скулах румянец. У них у всех были один папа и одна мама.

Мальчик, крайний в хороводе, повернулся к девочке, наблюдавшей за ним с другой стороны тумана, и, разлепив губы, тихо и внятно сказал:

- Что таращишься, живая? Мы все нерожденные. У нас был папа и была мама, очень красивые. Моему папе поклонялся весь народ. Моя мама снималась в кино. Потом началась большая война, и мама все плакала перед зеркалом и просила у нас прощенья. За то, что убила нас. А потом утирала слезы платочком с кружевами, смеялась и говорила: вам легче на небесах, вы не страдаете, как мы. Мы и правда не страдаем, водим хороводы. Видела, какой ангел красивый? Сможешь его нарисовать?

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава первая. БУМАЖНЫЕ КРЫЛЬЯ

Глава вторая. ЗОЛОТО И МЕДЬ

ИНТЕРМЕДИЯ. СИДЕЛКА

Глава третья. ЖИВОТ НЕЖНЕЕ НОЧИ

Военная симфония. Allegro con fuoco

Глава четвертая. ТУМБАЛАЛАЙКА

Глава пятая. РОДИТЬ И УБИТЬ

Военная симфония. Scherzo

ИНТЕРМЕДИЯ. ГОСПИТАЛЬ

Глава шестая. ПОЛЕТ ВАЛЬКИРИЙ

Глава седьмая. ОТРАДНЕЙ КАМНЕМ БЫТЬ

Глава восьмая. НЕ ОТМОРОЗЬ НОГИ

Военная симфония. Adagio amoroso

ИНТЕРМЕДИЯ. ФРАУ ЭЛЬБА

Глава девятая. БЕЛЫЙ ПЛАТОК

Глава десятая. ПОСЛЕДНЯЯ ЧАСУЙМА

Военная симфония. Финал. Allegro vivace

ИНТЕРМЕДИЯ. ДЕТСКИЙ БАЛЕТ

Глава одиннадцатая. ЛЮБОВЬ МОЯ

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg