«Пробный шар»

Пробный шар (fb2) - Пробный шар [сборник] 1285K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Михайлович Рыбаков

Вячеслав Рыбаков Пробный шар

Художник

Лес был бесконечен. Плоская, душная мгла обволакивала тело туго и незримо. Иногда в ней вспыхивали багровые огоньки глаз — то ли зверя, то ли духа, и художник замирал, стараясь не дышать. Дважды ему попадались маленькие поляны, и тогда можно было взглянуть на мерцающие в вышине звезды, такие спокойные и голубые после опасных звезд леса. Но потом вновь приходилось нырять в сладковатую затхлость под низкими кронами. Лес кричал и выл, лес зловонно дышал, иногда доносились крадущиеся шаги — то ли зверя, то ли духа… Художник мечтал услышать голос птицы Ку-у, птицы его предков, — это значило бы, что он на верном пути. Но лес кричал иными голосами. Художник шел из последних сил, все сильнее припадая на искалеченную ногу, облизывая спекшиеся губы сухим языком.

Посреди очередной поляны он остановился и запрокинул шишковатую голову. Над ним, обрезанный темными тенями ветвей, мерцал звездный туман, клубясь по высокому, неистово синему своду. Звезды всегда помогали художнику. Стоило их увидеть — и самые сложные картины всегда получались хорошо. Художник не понимал, почему другие не любят смотреть на звезды.

Со сдавленным стоном он опустился на влажную землю и коротко обратился к Ку-у, прося помощи. Только знак. Больше не надо ничего, только знак, остальное он сделает сам. Он будет неутомим, как ветер, он вечно будет идти, не замечая боли, — только знак, что путь выбран верно, что страдания не напрасны. Но не было знака.

…Он кончил рисовать медведя и приготовился проткнуть его где полагалось черточками копий.

Род рос, ему нужна была пещера побольше. Но в единственной пещере, которую удалось найти в округе, жил медведь. Надо было его убить. С такой задачей род не сталкивался давно — только самые старые помнили, как убивать медведя, да и то каждый из них советовал свое.

Чья-то тень упала на стену, и художник услышал за спиной знакомое дыхание. Художник обернулся. Вождь некоторое время внимательно рассматривал картину, а потом сказал:

— Хорошо. — Помедлил и добавил: — Хватит.

— Что — хватит? — удивился художник.

— Рисовать — хватит.

— Надо копья.

— Не надо копья.

— Не надо копья?

— Не надо копья. Мы не будем плясать у картины.

Художник опустил выпачканные красками руки.

— Мы не пойдем на медведя?

Вождь прятал глаза.

— Мы пойдем на медведя, — ответил он. — Мы не будем плясать у картины. Ты не будешь рисовать копий. Ты не будешь рисовать ничего.

Художник медленно поднялся, и его помощник, деловито растиравший глину, поднялся тоже.

— Как же можно не рисовать копий? — растерянно спросил художник. — И как же можно ничего не рисовать?

— Ты будешь охотиться, как все, — с внезапной твердостью сказал вождь. — Твой помощник тоже будет охотиться, как все. Рисовать не надо. Вы, двое мужчин, тратите все время на дело, с которым справится любая старуха. Это глупо. — Он помолчал. — Рисовать не надо. Мы сотрем все это. — И он широко взмахнул рукой в сторону стены художника.

Художник посмотрел на вождя, а потом повернулся к своим картинам. Здесь были все звери, каких только видели глаза людей. И люди здесь тоже были. В каждом из них был кусочек вечного неба, в каждой линии искрились звезды. Не рисовать художник не мог.

— Я не дам, — хрипло сказал он и вновь повернулся к вождю. — Пускай останется. — И чтобы сделать свои слова более весомыми, страшно оскалился и зашипел, пригибаясь, хотя прекрасно понимал: если они решили, они сотрут. Он только не мог понять зачем.

— Мы решили, — сказал вождь и уставился художнику прямо в глаза. — Они не нужны и мешают.

— Кому мешают? — спросил художник.

Вождь стиснул кулаки. Каждый из них был величиной чуть ли не с голову художника. Художник старался не смотреть на эти кулаки.

— Кому мешают? — отчаянно спросил он еще раз, и вдруг его помощник тоже стиснул кулаки. Вождь недобро покосился на помощника и медленно сел, скрестив могучие ноги, бугристые от шрамов.

— Садись и ты, рисующий людей и зверей. — Он стукнул по земле рядом с собой. — Ты хочешь говорить, тогда поговорим, раз ты хочешь. И ты садись, растирающий глину. Нет, не здесь, а там садись, чтобы не слышать, что я буду говорить.

— Почему он не будет слышать, что ты будешь говорить? — спросил художник. — Он растирает глину. Я велю ему остаться здесь.

— Ты не велишь ему остаться здесь, — возразил вождь. — Потому, что я хочу говорить так, чтобы он не слышал, а только ты слышал.

— Я хочу, чтобы он слышал все, что слышу я, — упрямо сказал художник, но вождь лязгнул челюстями и гулко ударил себя в волосатую грудь.

Когда растирающий глину отошел, вождь перевел взгляд на художника.

— Ты рисуешь копья, — проговорил он. — И все пляшут, и старейшины просят удачи. А потом настоящие копья не попадают.

— Значит, надо рисовать еще, — вспыхнул было художник, но вождь прервал его.

— Ты рисуешь, а мы охотимся. Ты сидишь в пещере и ешь, что мы приносим, а мы погибаем и получаем раны, а твой помощник сидит с тобой и растирает тебе глину. Не говорю: твоя вина. Не говорю: тебя убить. Но род перестает верить. Раньше думали: нарисовать победу — и будет победа. А теперь видим так: нарисовать победу одно, а добиться победы другое. Рисовать не помогает. Рисовать мешает, потому что вы не охотитесь, и всем обидно.

Художник сидел как оглушенный и долго не мог ответить.

— Я буду рисовать, — сказал он потом.

— Ты не будешь рисовать, — тяжело вздохнув, ответил вождь. — Ты будешь охотиться.

— Я рисую хорошо. — Художник нервно сцепил тонкие пальцы. — Старейшины просят плохо.

Вождь угрожающе встал, и помощник, увидев это, тоже встал, хоть и не слышал слов.

— Это тоже думают, — сказал вождь. — Некоторые думают: он рисует хорошо, это видно. Как просят старейшины — не видно, и они просят плохо. Такая мысль хуже всех.

— Я буду охотиться, а потом рисовать. Ты не велишь стирать, — попросил художник, вставая.

Вождь опять тяжело вздохнул и наморщил лоб.

— Рисуй медведя и копья, — сказал он после долгого раздумья. — Так, как только умеешь, рисуй копья. И мы не будем плясать. И старейшины не будут просить. И мы не пойдем убивать медведя. Ты и твой помощник нарисуете хорошо, а потом пойдете и убьете хорошо. И если не убьете, то вы рисовали плохо, и больше не надо.

— Вдвоем?

— Да, — подтвердил вождь. — Рисуй хорошо.

…И вот помощник погиб, и Ку-у молчит, и нет сил идти.

И медведь невредим.

И картины сотрут.

Эта мысль подстегнула художника. Он заворочался, пытаясь встать. Если бы хоть кто-то подал руку… Никто не подавал руки. Загребая воздух пятерней, художник старался подняться и стискивал, стискивал зубы, чтобы не закричать. Кричать нельзя — лес всегда идет на крик, там легкая добыча, там пища. На крик о помощи всегда приходит убийца. Надо встать. Надо добраться до своих. Там помогут, там же люди… люди… если позволит вождь… если согласятся старейшины, то… люди…

Он встал и пошел.

…Он лежал, запрокинув голову, хрипло и коротко дыша. Рядом сидела на корточках старуха и обмазывала раны травяным настоем. Она невнятно бормотала, чуткими пальцами трогая распоротое, раздавшееся в стороны скользкое мясо. Вождь возвышался над ними как скала, его лицо было угрюмо.

— Мы не убили медведя, — выдохнул художник. — Нас было мало.

— В старые времена медведя убивал один.

— Он знал способ.

— Но ведь ты рисовал! — с деланным удивлением воскликнул вождь. — Зачем тебе способ?

Художник не ответил. Вождь подождал, а потом сказал:

— Ты будешь собирать корни.

Такого унижения художник еще не знал. Ведь он не виноват, что его послали. По чужой вине он стал калекой, по чужой вине остаток жизни будет заниматься женской работой и смотреть на пустые стены!

— Я не смогу собирать корни, потому что не смогу ходить, — едва разлепляя губы, выговорил он. — Я буду рисовать.

Вождь оскалился.

— Ты будешь резать корни, сидя в пещере! Ты будешь выделывать шкуры, сидя в пещере! Кто-то должен делать самую грязную работу. Ты привык к грязи, возясь с краской, и тебе будет не трудно.

— Я буду делать самую грязную работу, а потом рисовать, — тихонько попросил художник.

Мускулы вождя вздулись, он оглушительно зашипел, молотя себя в грудь обеими руками. Старуха испуганно шарахнулась, задев твердым сухим коленом рану художника. Боль вспыхнула, как молния, художник вскрикнул, дернувшись на вонючей шкуре.

Вождь успокоился. Он тяжело вздохнул, а потом нагнулся и заботливо расправил сбившуюся под художником шкуру.

— Стереть важно, — сказал он.

Художник закрыл глаза.

…Он помогал резать корни, потрошил рыбу, выделывал шкуры. Над ним смеялись. Иногда он выбирался из пещеры и останавливался у входа, вдыхая свежий, просторный воздух и глядя в лес. Ходить было трудно, но солнце горячим языком вылизывало его перекошенное тело. Художник щурился и мечтал.

В редкие мгновения, когда он оставался в пещере наедине с детьми и глупыми полуслепыми старухами, он подходил к своей стене. Рисунки были стерты, но художник гладил стену ладонями, в кожу которых все глубже въедалась земля, ласкал холодный камень огрубевшими пальцами, творя воображаемые картины, и вдруг снова, как в прежние времена, он осознавал, что правильно ведет эту линию и вот эту тоже; будь они видны, на него смотрел бы со стены влажный удивленный глаз косули…

А старейшины все припоминали способ извести медведя, и каждый говорил свое и упрекал остальных в молодости, и вождь не решался рискнуть.

Однажды, опираясь на крепкую палку, художник вышел из пещеры и заковылял туда, где его помощник брал глину.

Он дошел через час. Набрал сколько мог унести и поплелся обратно, часто присаживаясь отдохнуть, вытягивая усохшую ногу и подпирая подбородок суковатым костылем.

Он нашел большой валун неподалеку от пещеры и сел возле; начал растирать глину — неумело, но любовно и тщательно, чувствуя, как она постепенно перестает быть глиной и становится краской.

Потом он обессиленно лег, уткнувшись затылком в мягкую траву. Небо сияло. Художник подумал, что очень давно не видел звезд. Он с трудом сел и начал рисовать.

…И вновь увидел, как громадный серый ком беззвучно рухнул откуда-то сверху, вскрикнул растирающий глину, и лишь тогда медведь взревел, почуяв кровь. Тоненькие ноги, торчащие из-под туши, дернулись по земле. Морда медведя стала багровой. Художник попятился, неловко выставив копье, потом закричал от ужаса. Все произошло так неожиданно и внезапно, ведь растирающий только что разговаривал и старался успокоить художника — и, отстранив его крепким локтем, пошел первым… Медведь поднял голову и опять зарычал. Художник попятился и споткнулся, упал навзничь, цепляясь за копье, и медведь бросился. Художник швырнул копье и попал, но медведь лишь взревел сильнее, художник вскочил, медведь прыгнул, художник прыгнул тоже и покатился с откоса, а следом за ним с нарастающим гулом и грохотом, вздымая облака пыли, понеслась лавина песка и щебня…

Он рисовал. Он рассказывал, и плакал, и просил: не надо смеяться. В том, что случилось, нет ничего смешного. Он закончил одну картину, другую, третью, четвертую, срисовывая с памяти все, как было. Он не жалел красок. Его била дрожь. Ему хотелось, чтобы хоть на миг всем стало так же больно и обидно, как больно и обидно ему, чтобы все поняли. И перестали смеяться. Он нарисовал себя, искалеченного, скрюченного, как сухая травинка, опрокинутого на шкуру, — и пустую стену рядом.

Он вернулся в пещеру поздно, люди уже спали. Его глаза тоже смыкались, он был опустошен; сладкая усталость умиротворяла и расслабляла его. Он уснул мгновенно, и этой ночью его не преследовали кошмары — медведь и вождь.

Вождь пришел к нему после полудня. Его ноздри широко раздувались, и верхняя губа то и дело вздергивалась, обнажая зубы.

— Ты рисовал? — отрывисто спросил вождь.

Художник отложил рыбу, которую потрошил.

— Я рисовал, — ответил он. — Я — рисующий людей и зверей.

— Зачем ты рисовал? Я не велел.

— Я люблю. Я решил сам, потому что ты не велишь, а я люблю.

Вождь сдержался.

— Зачем ты рисовал такое? — спросил он, пряча руки за спину. — Это самое вредное, что ты нарисовал.

— Я рисовал, что видел. Я рисовал, что думал.

— Ты рисовал, как медведь вас ел.

— Да.

— Некоторые уже видели, и некоторые еще увидят. Мы сотрем, но некоторые увидят, пока мы не сотрем. Они никогда не решатся войти к медведю. Он страшный.

— Да, — подтвердил художник, — он страшный.

— Ты для этого рисовал?

— Нет.

— Для чего же ты рисовал?

— Я не мог не нарисовать.

Вождь задумался, морща лоб.

— Ты испугал все племя, — сказал он.

— Я не думал об этом.

— О чем ты думал?

Художник помедлил.

— О себе. Когда я рисую, я всегда думаю о себе и о том, чего хочу. И что люблю. Я думал о том, как мне больно. И еще я думал о растирающем глину.

Вождь быстро оглянулся по сторонам, проверяя, не подслушивает ли кто-нибудь их разговор, и резко спросил:

— Тогда почему медведь похож на меня?!

Художник молчал. Об этом он не знал.

— Я сразу понял, — сказал вождь. — Ты хотел сделать мне плохо.

— Нет, — ответил художник безнадежно. — Я не люблю делать плохо. Я люблю делать хорошо.

— Тогда ты пойдешь и сотрешь, — сказал вождь. — И нарисуешь все не так, потому что так страшно. Твой медведь — страшный.

— Он не мой медведь. Он сам медведь, и был такой.

— Ты нарисуешь другого. Ты нарисуешь маленького-маленького медведя и больших-больших охотников с большими-большими копьями. Тогда никто не станет бояться. Я сам буду водить охотников смотреть на твою картину. А потом велю им убить медведя.

— Нет, — сказал художник. — Медведь был не такой. Я не могу рисовать не такого медведя, потому что могу рисовать только такого, какой был.

— Тогда ты будешь изгнан, — сказал вождь, — и погибнешь один в лесу. И даже если ты найдешь чужих, они сперва поманят и похвалят тебя, а потом съедят.

Так или иначе, меня везде съедят, подумал художник. У него заболели едва затянувшиеся раны. Он промолчал.

— Когда все станут смелыми от маленького медведя, они его убьют, — и у нас будет пещера.

— Когда они, — не выдержал художник, — увидят настоящего большого медведя, они испугаются еще больше, потому что думали, что он маленький медведь.

— Пусть, — ответил вождь спокойно. — Когда медведь бросится, им придется драться, потому что он бросится на них.

— Он многих убьет.

— Да. Но у нас будет большая пещера.

— Когда многие погибнут, большая пещера станет не нужна.

Вождь поразмыслил.

— Большая пещера всегда нужна, — сказал он. — Медведя надо убить, потому что мы уже сказали, что его надо убить, и теперь не можем сказать, что убивать не надо.

Художнику нечего было ответить. Он опустил голову.

— В новой пещере я разрешу тебе рисовать на стене и дам помощника, — мягко сказал вождь. — Иди.

Художник пошел, и вождь довел его до выхода, поддерживая своими мощными руками. Он так поддерживал, что художнику казалось, будто он выздоровел и даже никогда не был ранен, — вот как легко было идти, пока поддерживал вождь. Но вождь поддерживал недолго, и весь путь художник прошел один.

У валуна, опершись на копья, стояли два молодых охотника и тихо разговаривали. Художник, навалившись на костыль, остановился за кустами и уставился в их широкие коричневые спины.

— Смотри, — говорил один другому. — Вот, оказывается, где был медведь.

— Да, — отвечал другой. — Смотри, как он прыгнул. Передние лапы вытянуты, а брюхо беззащитно. Если прыгнуть ему навстречу и поднять копье, он брюхом напорется на копье.

— Но они этого не знали. А видишь, как здесь нарисовано. Удобно зайти с двух сторон.

— Да. Помнишь прием, который мы придумали?

— Жаль, что они не знали приема, который мы придумали.

— Жаль, что они не знали, как прыгнет медведь.

— Жаль, что они не знали, где сидит медведь.

Они неловко помолчали, поглядывая на валун.

— Но мы-то теперь знаем, — сказал один.

Второй облегченно вздохнул и перекинул копье в правую руку.

— Да, — сказал он. — Мы знаем.

Больше они не говорили. Стискивая копья, они еще раз посмотрели друг другу в глаза и ушли, проскальзывая сквозь кустарник беззвучно, словно тени.

Художник опустился на землю. Из него будто вынули все мышцы и все кости. Он мучительно жалел, что не может пойти с теми двумя, и раз уж он не может пойти, то не стоило шевелиться совсем. Оставалось только ждать.

Небо затуманилось, и по листьям зашуршал тихий дождь. В воздухе повисла мелкая водяная пыль, тревожа ноздри, обостряя пряные запахи. Под первыми же каплями рисунок сморщился и потек, через минуту и следа его не осталось на потемневшем, шероховатом боку валуна. Но художник этого даже не заметил, глядя вслед тем двум, которые не захотели плакать и болеть вместе с ним. Которые просто пошли. Я их нарисую, думал художник. Я их обязательно нарисую, чем бы ни кончилась их попытка.

Великая сушь

И все звезды будут точно старые колодцы со скрипучим воротом. И каждая даст мне напиться…

Антуан де Сент-Экзюпери

Медленно наступал вечер — прозрачный и тихий вечер Солы. На поверхности мутного, непрозрачного моря, широко разметнувшегося в трехстах метрах под нами, разгорались слепящие блики. Прищурившись, я смотрел на огромный диск Мю, висящий над чуть выпуклым, кипящим горизонтом. Завтра улетаем. Завтра. Я стоял у прозрачной стены диспетчерской и просто смотрел.

У меня за спиной почти беззвучно раскрылась дверь. Я выждал секунду и спросил;

— Ну?

Тяжелые шаги прошаркали к столу, и после паузы смертельно усталый голос сказал:

— Пришлите еще кофе в диспетчерскую…

Я обернулся.

Он уже громоздился в кресле — огромный, ссутулившийся, с обвисшими коричневыми щеками Дрожащая рука его в ожидании висела над столом.

По столу шаркнула искра, и большая, вкусно дымящаяся чашка возникла там, где ее ожидали. Но его рука не шевельнулась, словно он забыл и о кофе, и о ней.

Да, подумал я, он надеялся, что я ошибся. Тогда все было бы просто. Три недели, с первого своего дня пребывания на Соле, когда он узнал от меня, что произошло, он надеялся, что я ошибся. И по мере проверки он загонял эту надежду все глубже, старался подавить, не обращать на нее внимания — не смог…

— Все так, — сказал он.

Я ничего не почувствовал. Надежды уже не было.

— Время вероятной биолизации с учетом фактора мутагенной подкормки… порядка возраста Вселенной, — медленно сказал он.

Я отвернулся. Диск Мю распухал, становился рыжим, тонкие лезвия облаков распороли его натрое, и эти лоскутья, осколки катастрофы, обрывки мира медленно рушились в пылающее море.

Смешно, подумал я. Каких-то два века назад человечество, ютившееся на Земле, было уверено, что оно не одиноко. Стоило создавать надпространственные средства коммуникации, чтобы убедиться в обратном… чтобы понять исключительность, уникальность, быть может, жизни вообще.

— Дельта тэ порядка сорока семи — пятидесяти миллионов лет, — сказал я.

Он покачал головой.

— У меня получилось шестьдесят.

Я пожал плечами.

— Впрочем, это неважно, конечно, уже неважно… да.

— Сроки ликвидации защитного облака ты не считал?

— Н-нет. Я не успел, я только этим… А ты?.

— При равном напряжении ресурсов не меньше пятидесяти лет, — сказал я.

— Это уже бессмысленно.

Мы помолчали. Да, думал я, защиту мы ставили тридцать лет. Большего человечество не в силах было сделать, это максимальное напряжение и максимальный темп, мы смогли это лишь потому, что верили мы успели. Мы успели поставить защиту в срок, за три месяца до встречи Солы с выбросом из Ядра, и двадцать семь миллиардов людей твердо уверены сейчас, что спасли эту планету. И себя. Своих потомков, которые смогут наконец стать не одинокими.

— Странно, — сказал он вдруг. — Как-то пусто… пропал стержень или пружина, что ли… и непонятно, что теперь. Знаешь, ведь, наверное, так будут чувствовать все…

— Наверное, — согласился я. — И это — страшнее всего.

— Ты думаешь?

— Да. После такого краха всегда наступает период равнодушия.

— Все то ты всегда знаешь заранее…

Мы дружили еще с детства. Потому то именно он прилетел сейчас. Это стало неписаной традицией — если инспектор допускал ошибку или оплошность или просто что-то становилось непонятно — на контроль посылали его друга. Посторонний был способен проявить снисходительность, но друг не мог унизить ею.

Прижав кулаки к щекам он медленно мотал головой из стороны в сторону.

— Пыль растеклась на сотни тысяч кубических астроединиц — проговорил он. — Не собрать.

— Не мучь себя, — сказал я. — Я ведь не сидел сложа руки пока ты проверял…

— Пытался нащупать? — впервые он поднял на меня глаза.

Я кивнул.

— Можно представить себе попытку перебросить излучение выброса сквозь возведенный нами щит через надпространственные каналы ориентированные на Солу…

— Ну, это уже…

— Принципиально возможно я считал. Но нам понадобится в этом районе Галактики энерговооруженность на два порядка превышающая ту, которой располагает сейчас человечество в целом. Можно представить себе колоссальную цепь гравигенераторов которые искривят путь выброса на всем фронте заставят его обогнуть облако а затем вторую такую же цепь которая нацелит его обратно на Солу. Скажу по секрету когда мне это пришло в голову я решил было что решение найдено потому что ведь выброс можно на править вслед планете и он раньше или позже нагонит ее. Но выброс уже уткнулся в щит и гаснет в нем…

Он скорбно кивал. Его огромная размытая тень на дальней стене кивала тоже

— Какая глупость… — выговорил он. — Тридцать лет выбиваясь из сил губить то о чем мечтали спокон веков…

Я не ответил. Что тут можно было ответить? Сосущая пустота в душе не уменьшалась и не увеличивалась она была и мир лишился красок и теплоты и все было тщетно и хотелось спать и отдаться течению которое несло по Вселенной нас одних одиноких из пустыни в пустыню беспредельно, безнадежно, бессмысленно… Боли уже не было. Боль спутница борьбы исчезает в миг осознания бессилия и ее место занимает нечто. Сосущая пустота.

— У вас с этой девушкой с дочерью его что-то было? осторожно спросил он вдруг.

— Нет.

Но ты… прости, что я спрашиваю, это, конечно, не имеет отношения… но все же.

— Но, кажется, я начинал хотеть чтобы бы.

— Знаешь… Я чувствовал. Сразу что-то такое… А она?

Я пожал плечами.

— Послушай что я хотел спросить… Ты с тех пор так и один?

— Я ведь все время как-то ждал что она возвратится… А в какой то момент вдруг с удивлением понимаешь, что уже не ждешь. И хватит!

Я вернулся после инспекции на гидрокибернетические плантации Бунгуран-Бесара и дом мой был пуст. Осенью. К стеклу веранды прилип влажный кленовый лист. Я посадил гравилет под самым кленом — уже почти оголенным печальным, с черной от влаги корой откинул фонарь и вместе с пряным сырым воздухом в кабину взорвалось неповторимое сладкое ощущение родного дома — места где ты нужен сам по себе всегда пусть даже усталый, пусть даже раздраженный — не как блестящий исполнитель, не как талантливый инспектор, не как интересный собеседник, не как влиятельное лицо в Контрольном отделе Комиссии капитальных исследовании при Совете, не как надежный товарищ — как человек. Просто. Весь. Я спрыгнул на податливую землю и на ходу расстегивая куртку вошел в сени, громко топая чтобы она успела проснуться, понять что я иду, сделать вид что спит и приготовиться встретить меня… Семь лет прошло. Не знаю где она теперь с кем… Не сказала ни слова. Так тоже бывает…

— Лет пять прошло да? — спросил он.

— Да, — устало ответил я.

— Железный ты. Ну скажи что за дурацкая жизнь! Встречаешься с другом раз в пять лет-только для того чтобы узнать непричастен ли он к смерти человека. Суматоха. Торопимся, торопимся… и чем больше торопимся, тем больше теряем. Мы же за три недели ни словом не обмолвились ни о чем кроме… вот этого всего…

Я так и не знаю откуда он узнал тогда о моей беде. Он появился внезапно вечером того же страшного дня… Он был в это время на Плутоне. Прервал работу за пятнадцать минут до отправления на Фомальгаут вошел в рубку рейсового лайнера и сказал "Во мне нуждается человек" Рейс отложили три тысячи пассажиров покинули каюты впервые гиперсветовые моторы были использованы внутри Солнечной системы. Во мне нуждается человек… Этой формулы нет ни в каких законах и правилах, но с тех пор как она стала магической люди не решаются произносить даже похожие на нее фразы потому что она сильнее и правил, и законов…

А нуждался ли я в нем? Он страшно раздражал меня, все время маячил рядом требовал, чтобы я показывал ему все грибные места и все ягодные места и все рыбные места, божился что будет приезжать ко мне каждое лето. И лишь неделю спустя, провожая взглядом точку его гравилета стремительно ускользающую в облака я понял как он мне помог.

— Не беда, — сказал я улыбнувшись. — Еще успеем.

— Слушай, я все хотел спросить. Он сделал это сразу… когда вы… сразу после?..

— Нет. Разве я тебе не рассказывал? Я показал ему расчеты объяснил свою интерпретацию процесса. Мы вместе все проверили и он не нашел ошибок. Он был ну потрясен — да, но не настолько… Я был с ним еще несколько часов он… вел себя нормально.

— Значит — не порыв…

— Не порыв. Он был очень спокойным сдержанным человеком. Очень ответственным человеком.

— Он решил, что виноват.

— Вероятно. Они здесь давно могли понять если бы не шоры его теории. Она все подавила. Я ведь в конце концов пользовался их статистикой, они все держали в руках, но не смогли перешагнуть… Глава школы, создатель теории биолизации, научный руководитель проекта… Он первым подписал заключение и рекомендации Совету о необходимости спасения Солы… Одно к одному.

— А она?

— Кто? — спросил я и тут же понял. — А…

Он помедлил.

— Она тоже считает, что он виноват?

— Нет.

— Она считает, что виноват ты?

— Нет.

— Ты говорил с ней после… этого?

Я вновь услышал крик. Как наяву. Как тогда полтора месяца назад. Мы возвращались из бассейна. Я проводил ее. Она зашла к отцу. Я не успел дойти до лифта и вдруг из кабинета раздался этот крик. Я побежал и сразу понял и проклял себя за то что не предусмотрел а ведь можно было, можно… можно догадаться можно заподозрить можно подстраховаться можно было не оставлять профессора одного…

Я разжал кулаки. Пальцы были белыми под ногтями таяла синева.

— Ты сам будешь рапортовать Совету? — спросил он.

Он вылетел сразу как только мой рапорт о самоубийстве начальника биоцентра достиг Земли. Совет послал его на контроль. Проверять меня.

В Совете еще не знают всего. Не знают ничего.

— Если ты санкционируешь, — ответил я. — Формально я неправомочен с момента твоего прилета.

— А перестань… Не представляю, как они объявят об этом во всеуслышание. Тридцать лет… И люди. Здесь же люди гибли!

Его старший сын погиб здесь, на этой стройке. Я узнал об этом только позавчера. Случайно он обмолвился и перепугался сам…

На Стройке погибло больше ста человек. Такие авралы никогда не проходят без жертв. Мы очень торопились… И мы успели.

— Что будет… — болезненно проговорил он. — Что будет… Для чего жить теперь?… Каждый спросит так… Я не представляю… Кто теперь поверит Совету? Как смогут верить науке, даже друг другу?

Я пожал плечами.

— Может быть, существуют еще какие-то неучтенные факторы, которые опять повысят вероятность биолизации? спросил он. — Может, мы еще не знаем всего?

— Может быть.

— Знаешь, Совет планирует долгосрочную экспедицию в Магеллановы облака. Об этом еще не болтают, но понемногу готовятся. Теперь, после… этого, подготовка пойдет быстрее, активнее, ведь правда? Может быть, удастся что-то найти там? В конце концов, наша Галактика так мала.

— Прежде чем выбирать цель для экспедиций, следовало бы проанализировать, какие именно типы галактик обеспечивают по своим свойствам наибольшее количество биогенных выбросов, перебил я его. — Туда нужно ориентировать поиски, понимаешь?

— Я понимаю, — медленно проговорил он. — Я понимаю значительно больше, чем тебе хочется, старый ты хрыч…

Он прав. Мне за пятьдесят, треть жизни позади… И… И даже не в этом дело.

— Мы же ничего не сломали, — он, растопырив пальцы, поднес свои тяжелые смуглые руки к лицу и уставился на них. — Ничего. Не поставь мы щит, разве жизнь наверняка зародилась бы? Нет. Существовала достаточно высокая степень вероятности, и только. Ведь ничего не известно наверняка, почему же так больно? А? — он поднял лицо и, словно ребенок, заглянул мне в глаза. — Почему же так пусто и больно? Ведь ничего же, собственно, не изменилось, ведь даже в самом лучшем случае наш успех увидели бы лишь через полмиллиона лет… Я не понимаю… я этого не понимаю…

Болезненно тяжело было смотреть на него. Когда человек в таком состоянии, надо немедленно помочь — а как? Как помочь? У биохимиков в голове не укладывалось, что даже при самых благоприятных условиях никакая солнечная система не способна породить жизнь сама по себе. Мифы древних оказались верны — планета была женою Неба, не Солнца даже, а именно Неба, всего космоса. Интуиция сработала там, где спасовали две с лишним тысячи лет развития науки.

Небо над Солой стало глубоким, иссиня-голубым, оно быстро наливалось тьмой, и лишь над океаном дотлевало оранжево-желтое трепетное зарево. Океан. Миллионы веков он ждал. Перемешивал, обогащал, фильтровал, расцвечивал свои воды, готовясь к звездному мигу оплодотворения.

В пронзительной синеве над нами заискрились первые звезды. Мертвые звезды.

Какое разочарование подстерегало тех, кто впервые вышел за пределы Солнечной! Альфа Центавра — ничего, Тау Кита ничего, Эридан, Лебедь, Дракон, Парус — ничего… ничего… Пустота Одиночество. Как понять умом это ощущение непереносимого одиночества, которое испытывают двадцать семь миллиардов людей, заселивших планеты восьми звездных систем, исходивших всю Галактику и убедившихся, что у них есть только они сами и никто, кроме них самих. И вдруг — Сола. Сорок два года прошло с тех пор, как Совет объявил о том, что найдена планета, на которой скоро повторится великое таинство возникновения жизни. Пусть лишь через многие века появится первая клетка, но мы обрели надежду, мы могли лелеять, пестовать, заботиться о рождающейся младшей сестре Забота… Добро…

Мир вокруг становился черным, последние теплые оттенки таяли Холод… Я посмотрел было вверх и тут же опустил взгляд — над нами разгорались ослепительные вихри, мешанина сверкающего крошева, которое не суждено увидеть ничьим глазам, кроме человеческих. В детстве я так любил смотреть на звезды. Они манили восторгом неведомей дали, но эта даль оказалась мертвой, и, как только я повзрослел достаточно, чтобы осознать этот ужас безжизненности и пустоты, я перестал смотреть на небо.

Тридцать лет человечество жило Стройкой. Можно было прилететь на Денеб и, разговорившись в зале ожидания со стариком, транзитом летящим с Бетельгейзе, спросить: "Ну, как там? Подтащили восемьдесят шестую?" И он немедленно ответил бы. "Как, вы разве не слышали? Уже ввели в заданный сектор и приступили к распылению!.." Тридцать лет. Мы так могущественны. Мы так добры. Так умны и всезнающи. Нам не хватает только друзей. И вот природа бросает нам шанс — планету, которая готовится стать матерью живого.

И буквально на следующий день дает понять, что этому живому не суждено родиться, что непредставимо нежная, едва теплящаяся завязь будет выжжена во чреве матери.

Мы так могущественны и хотим только добра.

Вот уже больше ста лет, как цель человечества — найти жизнь. Нам одиноко, нам беспросветно пусто во Вселенной, в которой мы — единственные хозяева…

И когда нашелся вдруг крохотный росток такой жизни, росток под угрозой уничтожения, все человечество встало на его защиту.

Система Мю Змееносца должна была пройти сквозь мощный корпускулярный выброс из Ядра Галактики. Прохождение длилось бы немногим более ста семи лет — ничто по критериям мертвой материи, но, согласно теории биолизации планет, излучение сожгло бы протожизнь Солы.

Это была задача на пределе возможностей.

Любовь, которая живет только внутри того, кто любит, которая не спасает и не греет тех, кто вне, — погибает. Медленно. Незаметно. Обязательно и неизбежно. Мы это понимали. Угасшая любовь опустошает, как ничто другое в мире. Мы не могли позволить угаснуть нашей любви.

— Что же теперь? — снова услышал я.

— Надо погрузить материалы. Тело профессора, — я запнулся, — тоже.

— Да, вот что, — сказал он. — Я забыл… Она просила нас взять ее с собой. Хочет быть с отцом… и позаботиться о нем на Земле.

— Ты с ней виделся? — медленно спросил я.

— Она звонила мне днем.

Она звонила Ему.

— Пусть летит, — сказал я спокойно.

— Ты должен увидеться с ней до отлета.

Я пожал плечами.

— Тогда я полечу туда и объясню ей все про тебя.

— Не глупи.

— Ты отвечай за себя, а я уж… да.

— Поступай, как знаешь.

Он помолчал, снова заглядывая мне в глаза, а потом отвернулся.

— Понимаешь, — глухо произнес он, — в такой момент, когда все рухнуло, совершенно все, ты же видишь… хочется, чтобы хоть что-то уцелело. Понимаешь? Хоть что-то. Это очень важно. Все связано. А ты даже для этого не делаешь ничего сейчас…

— Я делаю, — сказал я. И улыбнулся.

Тридцать лет человечество было счастливо.

Мы обманули себя. Все оказалось наоборот. Сто двадцать три человека погибли более чем напрасно. Цель оказалась хуже, чем миражом.

И настал мой черед. Черед стервятника, который приходит туда, где произошла трагедия, и с холодной настойчивостью выясняет, кто хотел добра недостаточно добросовестно. Мечтал недостаточно активно. Любил недостаточно грамотно. Моя работа начинается, когда мечта умирает.

Мы убили свою мечту.

Когда я вылетал сюда полгода назад, этого еще не знали. Даже здесь. Следившие за процессами в океане Солы работники биоцентра не понимали, что происходит. Горячие головы уже разрабатывали проекты ускорения эволюции жизни на Соле, чтобы не через миллионы, а лишь через тысячи лет появились крупные животные, потом — люди но в ежемесячных отчетах биоцентра вдруг пропали нотки гордости, и Контрольный отдел решил подстраховаться.

Все оказалось наоборот. Именно на этой стадии протожизнь требует лучевой стимуляции. Многие планеты — я по памяти могу назвать четыре, на которых были обнаружены все условия для возникновения жизни и которые все же не дали жизни по непонятным тогда причинам, доходили до состояния Солы и оставались безнадежно мертвыми, потому что в должный момент не получали мутагенной подкормки извне. Когда-то ее, возможно, получила наша Земля. И вот теперь — неслыханное везение! — ее могла бы получить и Сола, если бы не вмешались люди, которые хотели только Добра.

И никто не был виноват. Странно.

— А помнишь, двое ребят из параллельного класса пытались бежать на Стройку?

Я помнил. Я разведывал для них план грузовых трюмов корабля, которым они решили добраться до Плутона, потому что имел доступ на космодром к отцу. Я сам хотел бежать с ними да ногу защемило люком, автомат которого был вскрыт для текущего ремонта, но по халатности техников все еще задействован. Мне раздробило голень. Ребята ждали у ворот порта и, когда глайдер "скорой помощи" с воем промчался мимо них, выруливая на санитарную полосу дороги, я ухитрился в приоткрытое окно швырнуть им скомканный листок с планом, где неисправный люк был обозначен как положено, черепом со скрещенными костями — я выводил их еще там в полутемном коридоре, опрокинутый на холодный пол, беспомощный с мутящейся от нестерпимой боли головой.

— Помню, — сказал я.

— Неужели можно было что-то сделать? Ничего, подумал я. Ничего. Если человек убежден, что на глазах у него гибнет его мечта, он не может не спасать. Он не может не помогать. Если б мог в пустой Вселенной он чувствовал бы себя не изгнанником, а хозяином. И проблемы не возникло бы вообще. У нас не было выбора.

— Ничего, — сказал я.

— Да, — ответил он и тяжело вздохнул, словно малыш, успокаивающийся после слез. — Это как-то понимаешь не укладывается в голове, что-то в этом есть ненастоящее — что мы тридцать лет изо всех сил убивали все это, и так убили, что даже нет способа вернуть.

— По-моему это ясно, — сказал я. — Осталось пятнадцать часов до отлета. Необходимо погрузить материалы, аппаратуру чтобы, если там возникнут сомнения сразу проверить ее. Надо, кроме того, привезти сюда его дочь…

— Да я же не об этом! Я — обо всем…

Человек не может не помогать. Даже если не уверен, что его помощь полезна. Иначе мы вымерли бы еще в пещерах. Это наш способ существования. Пока в нас живо человеческое, мы будем предлагать, навязывать свою помощь друг другу. И звездам. Вот он полетит сейчас к ней, будет что-то объяснять, рассказывать какой я хороший. Потому что у него тоже нет выбора. Потому что мудрость недействия бесплодна. Тот кто способен отказаться от возможности помочь из боязни повредить помощью — убит, сломался когда-то.

— Ах, обо всем, — сказал я будто только что поняв. Что же, — я улыбнулся. — Будем чуточку умнее. Теперь мы будем еще чуточку умнее. Я сам расскажу в Совете, — сказал я. — И постараюсь добиться, чтобы мне дали выступить по всеобщему вещанию. В тот же день. Так лучше и лучше. Не нужно интервала. Успеют возникнуть слухи, а самое мерзкое, когда о смерти мечты люди узнают из слухов. Нет ничего честнее мечты и смерть ее то же должна быть честной. — Я потер ладонями щеки. — Я добьюсь. Ты мне поможешь.

Он медленно кивнул.

— Так я лечу, — сказал он.

— Да, ты говорил, — ответил я протянул руку к биоконтакту селектора и попросил: — Кофе сюда.

— Будешь работать? — спросил он.

— Да посижу немного.

— Она тебе не простит, если ты не поддержишь ее сейчас.

— Наверное, — ответил я. — Но если не простит — значит, и хлопотать не из-за чего. Разве я не прав?

— Ты прав — сказал он. — Ты прав, но правота твоя — ни уму, ни сердцу…

Я пожал плечами.

— Ну почему? — отчаянно спросил он. Почему в этой чертовой жизни все как-то по- дурацки устроено?

— Я и на это могу ответить, — заявил я.

— Ну, ответь.

— Потому что все вот это — я сделал широкий жест, обведя весь окружающий мир, — все еще куда сложнее, чем укладывается вот здесь — согнутым пальцем я постучал себя по лбу. — Можно конечно плюнуть на все и поплыть по воле волн и тогда жизнь сразу станет очень простой и гладкой. Но перестанет быть человеческой, вот в чем штука.

Он опять помотал головой.

— А ты все такой же… Все такой же… Ничто тебя не берет… Понимаешь… Ошибки были, есть и будут, все так, но я… Ведь посмотри, чем сильнее и добрее мы становимся, тем ошибки страшнее — именно из-за нашего могущества. Наверное, это закон. Но неужели мы будем вечно подчинены ему? — он запнулся. — Неужели размер и трагичность ошибок всегда, всегда будут возрастать пропорционально гуманизму мечты и мощи средств призванных ее осуществить?

Он помолчал. Я слышал, как часто, глубоко он дышит.

— Не знаю, понимаешь ли ты это так, как я понимаю. Неужели через сто, двести, тысячу лет люди, решая проблемы, размах и красоту которых мы даже не можем себе представить будут ошибаться — и даже не так, как мы, а стократ ужаснее? Неужели тоже будут убивать себя, не выдержав разочарования? Неужели тоже будут распадаться отношения, калечиться судьбы?..

Я хотел было ответить, но он боясь, что я прерву, заговорил еще быстрее — взволнованно, невнятно и как бы чуть задыхаясь:

— Да Я понимаю. Тот не ошибается, кто ничего не делает, все так, но… Мне дико думать, что реакция мира на нашу ошибку всегда — всегда! — будет не уменьшаться, а возрастать. И тех, кто будет лучше, чище, честнее, добрее, ранимее нас… мир будет хлестать во столько же раз больнее, во сколько их замыслы будут честнее и благороднее наших. Неужели когда-нибудь наши промахи наше недомыслие совершенно естественное, я согласен, не злобное просто обусловленное уровнем понимания всего вот этого, — он неловко повторил мои широкий жест, — будут взрывать звезды? Сталкивать галактики? Мы потеряли право на ошибки. И мы не можем застраховаться от них, потому что по природе своей не можем не идти вперед. Что же будет? Неужели нет другого пути?

Наверное, можно было бы ответить ему примирительно: мы не знаем пока другого пути. Но этим его вопросам нельзя дать жить. Они задавят, если пытаться ответить на них, если будешь все время носить их в душе. Они не дадут работать. Возможную ошибку будешь видеть во всем и в страхе перед нею не сможешь сделать ни одного движения как в параличе.

— Абсолютно безошибочное действие, — медленно сказал я. — Такая же абстракция, как скажем, абсолютно твердое тело. Приближение к нему, как и ко всякому идеалу, асимптотично. И надо работать… корректировать черт тебя побери, а не философствовать на пустом месте. И использовать каждый шанс выжимать из каждой мелочи все возможности, чтобы стать хоть чуточку умнее. Потому что лишь это — лишь это, а не прибавление к каждой фразе слова "неужели" — поможет снизить процент ошибок. Понимаешь?!

Я отвернулся и через несколько секунд услышал, как он тяжело затопал к двери, а потом раздался ее едва слышный вздох и стало удивительно тихо.

Я подошел к окну. Окончательно наступила ночь. Бесконечные густые потоки звезд пылали в небе. Я старался не смотреть вверх не видеть этого чужеродного празднества, но слишком много было звезд. Слишком они ярки. И я взглянул. И словно в тот давний миг, когда я понял, что дом мой пуст у меня стиснулось горло и мозга коснулось безумие. Но я выдержал. Я выдержал снова.

Я выдержал, но мне нечем было ответить на этот вызов.

И вдруг я понял. Понял что это не вызов. Что это не злоба.

Исполинским грудам морозно сияющих галактик бесчисленным триллионам световых лет мертвой материи гордой, отчужденной, одиноко до боли так же как и людям. На меня смотрел беспредельный всемогущий мир, который тоже как только мог старался пробиться к нам — и у него тоже не получалось. Он звал и ждал помощи а мы были еще слишком глупы, чтобы помочь. И он знал это. И ждал. И я ничего не мог сказать ему в ободрение кроме маленьких бессильных и все же единственно верных слов.

Будем чуточку умнее…

Мне вдруг стало завораживающе легко. И я пошел к столу, чтобы попросить еще кофе потому что надо было работать впереди только ночь. Следовало точно сверить его и мои расчеты и объяснить все расхождения какие найдутся, чтобы ни у кого не могло остаться сомнений. И еще — хотя бы приблизительно посчитать насколько повышается вероятность спонтанной биолизации в галактиках при максимально возможной пусть пока идеально абстрактном активности ядер. Чтобы было что сказать Совету и человечеству кроме покаяний и оправданий. Надо спешить. Этого хватит до утра а если я не успею или напутаю ошибусь я отложу старт и начну сначала.

Сказка об убежище

Украшенные тончайшей резьбой палисандровые двери беззвучно распахнулись. Расслабленный утреннею негой Жермен Орфи де Плере нехотя повернул голову и раздвинул полог над постелью.

— Утренняя почта мсье барона, — возвестила змея и осторожно поставила золотой поднос на столик у изголовья.

— Благодарю, голубушка, — отозвался Жермен. Голос его был скорбен и тих.

"…Вы совершили чудо! Все, что до сих пор нервировало меня, мучило, повергало в трепет, ставило неразрешимые вопросы передо мною ежедневно, ежечасно, все проблемы, которые не давали мне жить, исчезли без следа! Я снова спокойна, словно в детстве. Я поняла: если не можешь чего-то понять, оно как бы не существует. Если не можешь чего-то сделать, этого делать не надо…"

"…Ваша деятельность устраивает нас. Мы приветствуем ее и охраняем ее. Вы не знаете, кто мы, но вы можете полагаться на нас. Наше сотрудничество благотворно воздействует на духовное здоровье нации. На Ваш счет в Лионском банке перечислено еще тридцать тысяч франков. Ваши друзья."

Барон пожал плечами.

"…Вы волшебник. С тех пор как я прошел курс лечения в Вашей клинике, я вновь живу. Не могу не выразить Вам свою крайнюю признательность. Я стал полноценным человеком, перестал бросаться в крайности, я спокоен в этом сумасшедшем мире. Я вновь нашел работу, ко мне вернулась жена, и у нас наконец будет ребенок, — теперь я уверен, что смогу его обеспечить…"

Жермен вздрогнул и выронил письмо. Затуманенный взор его сам собою потянулся к картине, с которой, улыбаясь, смотрела она.

Юная, как всегда. Открытая его жаждущим глазам, на поляне в их милом саду, где Жермен впервые увидел ее, среди танцующих фавнов и нимф, среди цветущих яблонь — озаренная, пронизанная незаходящим солнцем кисти Рафаэля Дали…

— Горячий шоколад мсье барона.

Жермен позавтракал, затем ему помогли одеться. Занавеси на окнах он отодвинул сам — он любил запах пыли, которую выбрасывала при малейшем прикосновении древняя ткань. Плотные, светящиеся в лучах солнца струи матерински обняли Жермена, медленно клубясь в темном воздухе. Снопы света ударили из узкого стрельчатого окна, цветные пятна упали на драгоценный паркет, в щелях которого пробивался бледно-зеленый мох.

— Карета мсье барона! — чуть слышно донеслось со двора, и сейчас же голоса, передавая крик друг другу, потянули его по винтовой лестнице донжона, по анфиладам затененных комнат — сюда.

— Сегодня я приеду с дамой.

— Я позову могильщика, мсье барон.

— Твои зубы в порядке?

— Как всегда, мсье барон.

— И яд?

— И яд.

— Только ради бога, не сделай ей больно.

— Как всегда, мсье барон.

Жермен вышел из спальни. Мимоходом погладил огромного паука, примостившегося в углу за дверью, и тот долго провожал Жермена преданным взглядом, мерно раскачиваясь на просторной тугой паутине, потревоженной движением баронской руки.

Он миновал вереницу безлюдных тихих комнат, вышел на лестницу. Высокий свод терялся в сумрачном тумане. Далеко внизу мерцал камин, тускло отблескивали алебарды, безмолвная нежная плесень покрывала валуны стен и смутно, влажно светилась. Жермен неторопливо спускался, в лицо ему веял теплый ветер, возносящийся над камином, пламя которого разгоралось все ярче по мере приближения Жермена и наконец полыхнуло ему навстречу голубым неземным светом. На миг проступили устремленные в бесконечность древние стены, причудливые стеллажи с фолиантами, ретортами, черепами, затканными паутиной и пылью, тяжелые висящие цепи. С сухим треском, надломившим гулкую тишину, встрепенулись искры, эхо долго перекатывало звук по ступеням, дробило; Жермен уже выходил из зала, а нескончаемый шелест еще летел из бездонного мрака. Подле двери в людскую Жермен совсем замедлил шаги, вслушиваясь в чистый девичий голосок, грустно напевавший старые слова:

Ле фис дю руа с'эн вьян шассан

Авек сон бо фюзи д'аржан,

Авек сон бо фюзи д'аржан

Иль а тюэ мон канар блан…

Тюэ, думал Жермен. Тюэ… Застрелил из серебряного ружья… Неся в душе отзвук щемящего напева, он медленно подошел к кладбищу и остановился, склонив голову. Гомонили птицы, невидимые в глубинах пышных крон. Могила Анни была еще совсем свежей. Жермен опустился на одно колено и нежно поцеловал крест. Потом, задыхаясь от отчаяния, отступил назад — ему показалось кощунственным стоять на той земле, которая сегодня в ночь поглотит еще одну любовь.

Легко вскочив в карету, он махнул кучеру перчаткой. Первое время ехали не торопясь, живописною дорогою, которая причудливо извивалась среди вековых деревьев. Жермен всей грудью вдыхал сладкий воздух зеленого утра, а улыбчивые вилланы добродушно склонялись в поклонах и кричали, размахивая шапками:

— Доброе утро, мсье барон! Удачного дня, мсье барон!

И Жермен, не снимая правой руки с затянутого в плетеный синтериклон руля, высовывал левую руку в открытое окно и приветливо махал, ловя солнечный радостный ветер в распахнутую ладонь, с наслаждением вслушиваясь в мерный цокот копыт. Парк оборвался. Едва слышно гудел мотор, дорога летела навстречу, и наконец барон поднял стекло и плотнее нажал педаль акселератора. Впереди распахивалась равнина, до самого горизонта укрытая высокою волнующеюся травою, а в голубом небе, быстро обгоняя машину барона, плыл неправдоподобно гигантский сверкающий лайнер, выруливая к Орли…

— …и не думайте ни о чем. Очнитесь!

Пациент открыл глаза. Секунду его лицо оставалось бессмысленным и размягченным, затем вновь обрело живое напряжение.

— Можете встать и идти, — устало сказал барон. — Нам осталось два сеанса.

— Благодарю вас, профессор, — пациент рывком поднялся, раскланялся. От всей души… от всей души! Я чувствую, как возвращаюсь к жизни…

— Да-да, так и должно быть, — ответил барон, отвернувшись.

Пациент, пятясь, вышел.

Барон с трудом встал, ноги дрожали. В горле колыхалась тошнота. День кончен, еще один чужой, отчаянный день. Удивительно, как приходится заставлять себя, настойчиво приучать поутру ко всему этому бреду… всякий раз надеясь, что, быть может, сегодня лопнет наконец едкая, жгучая броня неприятия, несовпадения, отгородившая его от мира, и удастся почувствовать себя легко и непринужденно, как в замке…

Но нет.

Барон подошел к окну, раскинутому во всю стену белого кабинета. Стекло иссек дождь, капли стекали изломчатыми потоками, и город тонул в сизой дождливой дымке. Барон бездумно закурил, вглядываясь в дрожащий дождь. Потом вдруг очнулся, с изумлением уставился на длинный хрусткий цилиндрик, источающий белое зловоние. Отшвырнул с отвращением. Снова взглянул в окно. Смутно блестящие, как алебарды, крыши тянулись к реке, к теряющемуся в тумане розовому Ситэ. Вдали угадывались султаны дыма. Неужто церковники опять жгут кого-то на площади Де Голля? Барон прижался лбом к холодному стеклу. Нет, это всего лишь заводы, всегда заводы… Его знобило. Он вернулся к столу, бесцельно потрогал лежащие там странные, непонятные предметы. А ведь он недавно пользовался ими, какие-то четверть часа назад… Боже. Сегодня придет облегчение, напомнил он себе, но даже эта мысль не в силах была утешить. Придет — надолго ли? А через несколько дней или недель все сначала — ошибка, исступление, раскаяние, пытка совестью… и новое убийство. Барон уже не верил в победу. Жизнь шла по кошмарному, роковому кругу, из него не было выхода и в него не было входа, ничто свежее, жаркое не в состоянии оказывалось проникнуть внутрь, в циклически бьющийся, замкнутый мир. Барон стал вспоминать Сабину, вспоминать с самого начала, с того мгновения, когда она подошла к его столику в милом саду и, как все, спросила: "Простите, мсье, здесь свободно?" Слезы раскаяния подступали к глазам барона, он снова задыхался. Судорожный свет резал глаза, барон вырвал факелы из подставок и швырнул в стоявший в углу замшелый чан с водой. Щелкнул выключатель, лампы угасли, кабинет погрузился в сумрак. Вечер. Скоро ночь. Скоро кобра проколет мыльный пузырь блаженства, радужную, но бесплотную иллюзию, которую барон умел создавать, если ее хотели, но наполнить настоящим не мог никогда ибо в их зверином мире он сам был ненастоящим. Женщина вскинется, ощутив нежданную боль. Улыбка счастья и благодарности, нестерпимая, ужасная, слетит наконец с ее лица, и вновь прозвучит отчаянный крик, полный ужаса и тоски: "Змея! Меня укусила змея!"

Зачем ты села за мой столик, добрая Сабина? Я больше не могу, поверь, я старался, но старание — всегда ложь, а ты и впрямь думаешь, что я такой, каким быть старался, и любишь меня того, каким я быть старался, и самим своим существованием, самой своей любовью требуешь, чтобы я старался впредь…

Это безнадежно.

Но ты об этом никогда не узнаешь.

У выхода из клиники на него напали газетчики. Полыхающий вспышками, галдящий вихрь налетел и смял, и, чтобы не утратить остатки самоуважения, оставалось лишь швырнуть им правду в лицо, горько и страстно, не заискивая, не малодушничая, не таясь.

— Ваши убеждения?

— Гуманист.

— Ваше творческое кредо?

— В мире избыток всего, недостает лишь доброты. Доброта и любовь ко всем — вот мое кредо и в работе, и в жизни. Это трудно. Но другого пути нет. Ведь мы не умеем быть друг с другом — умеем только заставлять друг друга!

— Сегодня ваша клиника празднует десятилетний юбилей. Удовлетворены ли вы результатами ее работы?

— И да, и нет. Я счастлив, что могу кому-то помочь, но страдаю от того, что могу помочь далеко не всем, кто нуждается.

— Ваше отношение к последнему демаршу Америки в отношении Никарагуа?

— Это несерьезно. Мальчишество президента порой умиляет меня, порой приводит в недоумение.

— Ударный авианосец — несерьезно?

— Я верю в то, что это только моральный фактор. Современное оружие существует для того, чтобы существовать и не применяться. Оно хоть как-то сдерживает безумные страхи и страсти людей нашего безответственного века. К сожалению, они прорываются в других сферах. Но тут уж дело психиатров и воспитателей — научить людей быть так же сдержанными по отношению друг к другу, как сдержанны между собой ядерные державы.

— Ваше отношение к войне на Среднем Востоке?

— Я за мирное урегулирование всех спорных вопросов.

— Как вы его себе представляете?

— Люди всех стран должны сказать "нет" убийствам.

— Да, но у кого останется власть?

— Это дело политиков. Кровь не должна литься, кто бы ни возглавлял правительство.

— Ваше отношение к организации ОАС Нуво?

— Я ненавижу убийц всеми силами души. Как врач, а не полицейский, это все, что я конкретно могу.

— Ваше отношение к новому спору Америки и России?

— Я его не одобряю.

— Кого конкретно?

— В подобных ситуациях всегда равно ответственны обе стороны. И та, которая клевещет, и та, чье поведение делает столь правдоподобной любую клевету. От держав, каждая из которых объявляет себя путеводной звездой, мы вправе ожидать безупречного поведения, а не обычных дрязг.

— Что вы подразумеваете под "безупречным поведением"? Что должна была бы, например, предпринять Россия, чтобы вы назвали ее поведение безупречным?

— Если бы я мог ответить на этот вопрос, я был бы гениальным политиком, а не врачом. Вне собственной профессиональной сферы человек имеет право лишь оценивать чужие планы, но не предлагать собственных, лишь оценивать чужие действия, но не действовать. Иначе мир превратится в хаос. Хаос безответственности. Я знаю одно: мне не нравится эта склока. Мне не нравятся все склоки. Их не должно быть.

Он нырнул в автомобиль и, захлопнув дверцу, в изнеможении вздохнул. Он видел: они разочарованы. Наверное, им казалось, что он ничего им не сказал. Ничего конкретного. А конкретность для них — кого насиловать. Вы же ничего не поняли, так оставьте меня в покое!.. и будьте прокляты.

— Боже правый, каким вздором занимаются эти болтуны!

Барон отшвырнул газету. Приподнял стоявшую на блюдце рюмку и сделал третий глоток. Вздор, вздор, думал барон, накручивая на двузубую вилку очередную посапывающую устрицу а-ля тринидад. Все решает человек. Только человек. Если человек нормален — системы не важны, он справляется сам. А если люди не в состоянии избежать шизофрении, не поможет ни строй, ни социальное обеспечение, потому что мир в целом сорвался с цепи… Барон брезгливо оттопырил нижнюю губу, и на нее внезапно упала пахучая, терпкая капля соуса с устрицы. Барон улыбнулся и положил скользкое неуловимое тельце в рот. Доброта…

Как мало я могу успеть…

Сегодня он отказал в записи на прием восемнадцати просителям. Каждый час расписан до января…

Всякий отказ был мукой для барона. Барон мог жить лишь помогая, облегчая людям их участь в беспощадной и бессмысленной круговерти жизни. Но даже его сил иногда не хватало. И он вынужден был отказывать, казня себя, зная, что губит этим обратившегося к нему человека, и не имея другого выхода. Какое им дело до моей усталости, думал он. Им нужна помощь. И правы они — они, не я. Всегда — не я…

Сабина не пришла, и барон ощутил странное, болезненное облегчение. Вместо Сабины с ним было лишь ее стереофото — оно стояло на противоположном конце столика, там, где барон, если был один, всегда ставил чье-то фото, чтобы прикрыть никому, кроме него, не видимые, затертые пятна на столике — следы яда. Здесь, в милом саду, давно-давно он услышал впервые: "Змея!.."

С тех пор, глупо надеясь на чудо, на возвращение, он приходил сюда каждый вечер и медленно, долго ужинал, украдкой взглядывая по сторонам. Но вместо нее всегда приходили другие, любые. Простите, мсье, здесь свободно?

И ему казалось, что это все-таки она, тоже она, и он влюблялся исступленно, самозабвенно, слепо…

Он взглянул на фото. Сабина была прекрасна. Я обманул ее, в сотый раз подумал барон. Меня нельзя любить так преданно, так нежно, видит бог, я не заслужил, я преступник… Он с усилием проглотил устрицу.

Медленно зазвенел клавесин, наполнив воздух грустной трепетной негой. Свет в зале померк, на эстраду беззвучно упали лучи, и в их фантастическом свете две обнаженные пары сошлись в древнем ричеркаре. Женщины были великолепны. Меж их нетронутыми грудями упруго мотались вздыбленные, напряженные фаллосы. Мужчины, мощные, словно юные боги, казались кастрированными. Барон отложил вилку, устало прикрыл глаза и, сцепив пальцы, отдался музыке. В горле стоял горячий комок слез. Фрескобальди? Пахельбель? Сад дичал, пересох питавший его веселый ручей, яблони перестали плодоносить. Но барон по-прежнему приходил сюда каждый вечер и грустно наблюдал с закрытыми глазами, как, словно встарь, играют, скользя между стволами, нимфы и фавны — то скрываясь в тени, то вспыхивая в желтых лучах заходящего солнца… и ждал, вопреки разуму ждал, что среди них снова мелькнет она. Музыка утихла, а барон, словно бы окаменев, думал, и чувствовал, и страдал.

— Добрый вечер, док, — раздался рядом дружелюбный молодой голос, и барон открыл глаза. На стуле, предназначенном для Сабины, сидел парень в длинном халате, увитом какими-то не то шнурами, не то бантами, не то аксельбантами, из-под переплетения которых глядел большой овальный значок с ироническим изображением русского лидера и надписью: "Горби, оставь меня в покое! Пусть все идет как шло!"

Лицо парня показалось барону знакомым, но прежде чем он успел вспомнить, привычная тоска бессилия и вины захлестнула его.

— Простите великодушно, но я не записываю на прием, — тяжело выговорил он.

— Да нет, док! — весело воскликнул парень и закинул ногу на ногу. От него веяло жаром, потом и духами. — Я так и знал, что вы не узнаете.

— Боже правый, Жан, — проговорил барон с облегчением.

— Смотри ж ты, — уважительно сказал парень, — вспомнили…

— Нашли работу здесь?

— На первое время. Пляшу как болван… Платят гроши, но как крыша сходит пока. Я еще кое-где подрабатываю…

— Где же, позвольте узнать?

Жан улыбнулся.

— Секрет. Одно слово — огромное вам спасибо. Легко работается и живется весело…

— Я искренне рад за вас, Жан, — от души улыбнулся барон. — Искренне рад. Раздвоенность, страхи больше не беспокоят?

— В лучшем виде! — отозвался Жан, поглядывая на коньяк. — На все плевать. Вы меня просто забронировали.

— Право? — барону хотелось, чтобы Жан говорил еще и еще. Жан это понял.

— Такое ощущение, словно убежал куда-то далеко, в свой мир, где ты сам хозяин, — сказал он. — Там мне легко и просто, там я все могу и ничего не боюсь, только радуюсь.

— Великолепно! Хотите коньяку?

— Нет, док, мне еще два часа выламываться.

— Как угодно, Жан, как угодно… Вы прекрасно танцуете. Вам не бывает неловко?

— Ерунда… что нагишом, что ли? Ерунда.

— Простите, Жан, может быть, мой вопрос покажется вам несколько… бестактным. Вы действительно дали себя… оскопить?

— Что я, псих? — оскорбился Жан и тут же засмеялся, потому что разговаривал как-никак с вылечившим его психиатром. — Это, док, пока только пляшем, грим… а вообще-то я — ого!

Барон улыбнулся вновь. Приятно было говорить со спасенным человеком, видеть, что труд не напрасен, что у парня все хорошо и он родился заново, избежал мук, ускользнул от проклятой камнедробилки, в которую превратилась жизнь.

Жан заглянул в лицо фотографии.

— Красивая, — проговорил он с уважением. — Жена?

— Нет, — ответил барон, чуть помрачнев.

Жан встрепенулся.

— Зовут, — сказал он обескураженно. — Прямо отдохнуть некогда! То туда, то сюда…

Едва не теряя сознания от усталости и тоски, Жермен прошаркал к старинному креслу, стоящему подле камина, и со старческим наслаждением погрузился в его мягкие глубины. Серые губы Жермена беззвучно шевелились, повторяя одну и ту же фразу: "Мир сошел с ума… сошел с ума…" Огонь в камине всколыхнулся ему навстречу, выстрелив длинною вереницею пляшущих языков, вскинув в черную круглую вышину вихри искр. Жермен печально улыбнулся. Трогательной и детской казалась ему преданность замка и его обитателей. Он погрузил руку в пламя, и пламя, не веря нежданному счастью, завороженно прильнуло к его руке, к его ласковой ладони, засиявшей на просвет живым алым светом. Как отличалось это от внешнего мира, где каждый — сам по себе, вне Жермена, далеко… Жермен гладил огонь, играл, щекоча, как ребенка, и тот самозабвенно подпрыгивал, не имея посторонних Жермену желаний, ластился, потрескивал, и эхо гулко множило, бережно баюкало его робкий смех.

Потом Жермену прискучила игра, и он со вздохом откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза в беспечной полудреме; рука его свешивалась с подлокотника. На плечо Жермену слетела одна из летучих мышей и уселась, уютно попискивая, непоседливо шевелясь и поглаживая щеку его кожаной мягкостью перепончатых крыльев. Огонь поник было, едва дыша, но затем, пользуясь тем, что Жермен не смотрит, оранжевым язычком потянулся к его длинным пальцам и принялся воровато лизать их. Жермен ощущал быстрые, пугливые прикосновения, но не мешал. Странно, думал он, как приятно и легко, когда вот так, молча, тебя любит некто, находящийся внутри твоего мира. И как тягостна суетная, капризная любовь извне. Она, в сущности, сводится вот к чему: "Я люблю тебя, поэтому делай то, чего я хочу". А некоторые, шантажируя для верности, добавляют еще: "Я без тебя не могу жить. Я без тебя умру…" Хорошо, что никто не спрашивает, почему я приехал без дамы, мельком вспомнил он и встал. Летучая мышь с перепуганным писком порхнула с его плеча, обдав лицо легким дуновением, и канула во тьму; огонь отпрянул.

— Спасибо, дружок, — ласково сказал ему барон, — ты так меня порадовал. Доброй ночи.

— Доброй ночи, мсье барон, — тихо ответил огонь.

Его раздели, и он лег. Ночной ветер, гуляющий под потолком, колыхал полог кровати, изламывал и мучил хрупкие, удлиненные звездочки свечей, едва прокалывающие тьму огромной мрачной спальни. Бесплотными тенями вились нетопыри.

— Вечерняя почта мсье барона.

"…Я мечтаю еще раз услышать Ваш удивительный голос. Уже сам голос Ваш успокаивает, дает бодрость и силы не обращать внимания на все, что творится вокруг, на эту дурацкую карусель…"

"…Вы негодяй. Вы убийца. Я ненавижу Вас всеми силами души. Жизнь зачастую мучительна, это правда, но нельзя убивать людей, чтобы облегчить их муки, помочь им в их невзгодах. Нелепость! Вы же делаете именно это. Те, кого Вы лечите и, как Вам кажется, вылечиваете, выздоравливают от страданий не более, чем выздоравливают от них трупы. Душевные беды Ваших пациентов прекращаются потому, что вы отбираете у них души. Вы превращаете живых людей в живых мертвецов. Вы создаете подлецов, убийц…"

"…Милый, глубокоуважаемый профессор! Вы спасли мою маму, она все время рассказывает мне о Вас. Два раза я видела Вас в клинике. Мне шестнадцать лет, вот как я выгляжу — я снялась в бикини не потому, что прикрываю какой-то изъян, а потому, что я очень робка и застенчива. Я нуждаюсь в Вас. Я жажду встретиться с Вами близко-близко…"

В этих письмах тоже не было ничего нового уже давно-давно, ни единого слова. Они повторялись, они едва ли не копировали друг друга. Но Жермен прочитывал их все, всегда. Ведь люди пишут, тратят время и силы, он не имеет права не прочесть. Ведь они такие же люди, как он, может быть, даже лучше…

— Пойди сюда, голубушка.

Беззвучно и стремительно змея пересекла комнату и подняла голову у постели. Вот так же внезапно она появилась тогда, и впервые, впервые раздался отчаянный крик, полный ужаса и тоски: "Змея! Орфи, меня укусила змея!"

Да, он поймал эту змею. Но даже ее он не смог наказать. Чем виновата змея? Такова ее природа — кусать и жалить, так велят ей инстинкты, она не знает и не умеет иного. Виноват, как всегда, лишь он сам, Жермен Орфи барон де Плере…

Жермен подставил ладонь, и кобра покорно положила на нее тяжелую, упругую голову. Ее маленькие умные глаза несколько секунд ловили взгляд Жермена, затем истомно прикрылись. Жермен чуть стиснул пальцы, обнимая шею змеи, и судорога наслаждения прошла по всему ее телу, собранному в изящные кольца.

С той поры он только ошибается. Много раз за его столик в милом саду присаживались чужие, чужие женщины, много раз ему казалось, что горькая память наконец-то сменится пламенной явью, он совершал подвиги и чудеса, он спасал, он добивался любви, но почти сразу же вслед за этим броня его вновь смыкалась, и женщина снова, снова, снова выпадала из его мира, становилась далекой, лишней, насилующей, и начиналась адская мука, ибо не в силах он был сказать полюбившей его женщине: "Уходи". Ведь он добился сам. Он покорил, заставил. И теперь она смотрит ему в глаза, стремясь угадать любое желание, и, не в силах угадать единственное желание его, придумывает сама, выдает свои желания за его, и выполняет жертвенно, самозабвенно, и ждет отклика и благодарности… Он не решался сделать несчастной ту, что невольно обманул. И он терпел, неся в себе груз вины и лжи, покуда хватало сил.

Когда силы кончались, он убивал.

Так, чтобы та ничего не успела узнать об обмане. До конца.

Он привозил ее в замок, и змея уже ждала под роскошной кроватью.

— Иди, — сказал Жермен, выпустил голову кобры и со вздохом откинулся на подушки.

— Доброй ночи, мсье барон.

Несколько секунд Жермен лежал, бездумно глядя на полог, колышущийся над его головой. Сон не шел. Жермен был дома, один, в безопасности, но что-то смутно беспокоило его, чего-то не хватало…

Сабины?

Ее улыбки?

Ее предсмертного крика?

Почему она не пришла? Именно сегодня, когда все уже решено…

Он встал с постели; ноги его погрузились в густую и холодную, как болотный ил, темноту, и сейчас же из-под них брызнуло, всполошенно попискивая, живое.

— Простите, — вздрогнув, пробормотал Жермен, — я вас не видел, темно…

Он забыл, зачем встал. Подошел к окну. По полу несло сквозняком, влажно рос мох. Вдалеке протяжно и страшно начали бить часы.

Позади раздался едва слышный всплеск, и Жермен обернулся резко, будто его обожгло. Свечи полыхнули, на миг выпрыгнули из темноты стены в потеках и пятнах, а она уже выходила из картины, она уже стояла на полу, матово-светлая, потупившаяся, и ветер перебирал невесомые складки ее юной туники.

— Ты… — произнес Жермен, задыхаясь. — Ты…

— Здравствуй, — улыбнулась она, поспешно вспрыгивая на кровать, и подобрала под себя ноги. Поправила волосы. — Как у тебя дует…

Он медленно приблизился.

— Ты неожиданно… ты всегда так редко и так неожиданно…

— Конечно, — ответила она просто. — Зачем приходить, когда ты и так ждешь? Неинтересно.

Они помолчали. Он подошел вплотную.

— Опять неудача? — спросила она.

— Да.

— Я же говорила. Помнишь, я же говорила. Ты никогда не встретишь замены. И всегда будешь один.

— Да.

Он попытался коснуться ее волос, но она гибко уклонилась. Когда-то этим движением она уклонялась, играя и дразня, теперь — всерьез.

— Почему ты появляешься лишь когда мне плохо?..

— Когда тебе хорошо, с тобой скучно. Ты такой глупый… — она хихикнула. — А потом… когда тебе хорошо, ты можешь посмотреть на меня новыми глазами, сравнивая с теми, кто сделал тебе хорошо. А ты должен любить только меня.

— Да.

Она улыбнулась, чуть ежась от сквозняка.

— Знаешь, — доверительно сказал он, — иногда мне кажется, что тебя вообще никогда не было. С самого начала была только картина в золотой раме.

— Может быть.

— А иногда мне кажется, что ты и не умирала совсем, а просто убежала. Потом, как говорят, ты вышла за какого-то маклера, с которым познакомилась у меня на глазах — когда мы ужинали в "Жоли жардэн", он случайно подсел за наш столик… А я, дурак, взял его на работу, в клинику…

— Может быть, — она, улыбаясь, надавила ему на нос. Он с силой схватил ее за локоть и заломил назад; она вскрикнула, запрокинувшись так, что черный поток ее волос едва не касался постели.

— Будь со мной этой ночью.

Она даже не пыталась высвободиться. Ждала, когда он выпустит ее сам. Знала, что он выпустит ее сам.

Он выпустил ее.

— Я ужасно люблю тебя, — сказала она задумчиво. — Почти как себя. А если женщина столь горячо любит, у нее сразу же сделается ребенок. Что я буду делать в картине с ребенком? — она взглянула ему в глаза, как бы ища защиты. — Это нарушит композицию.

Взгляд ее был наивен и чист. Она помедлила и добавила:

— Ведь я должна быть юной. Всегда.

— Я сейчас позову слуг, — тихо произнес он. — Буду держать тебя, а они сожгут картину. И ты останешься здесь.

— Я умру вместе с ней, — ответила она безмятежно. — Исчезну. Разве ты не понимаешь?

Он молчал.

— Я же без этого ничто. Без цветущих яблонь, без золотой рамы, в которую ты меня вставил.

— Почему? — хрипло спросил он.

— Потому что… потому, — она улыбнулась вновь и переменила позу, устав по-девчачьи стоять на коленях. Стыдливо поправила тунику. — Ты убежал в этот замок. Отними у тебя этот замок, что от тебя останется? А я убежала еще дальше, в картину. Ты ведь знаешь, ты должен знать — чем дальше убежит человек, тем больше его любят, тем больше ему позволено. Помнишь, я называла тебя смешным, омерзительным и жалким, а ты целовал мне руки и твердил о своей любви… Не будь я картиной, разве ты стерпел бы?

Он сел на постель рядом с нею. Она мечтательно смотрела во мрак. В неподвижных, будто остекленевших глазах ее мерцали звезды далеких свечей.

— Всю жизнь я хотела, чтобы меня любили, — тихо и страстно выговорила она. — Быть картиной — самый легкий способ этого добиться. Любить самой ужасно хлопотно, я пробовала с тобой тогда, и мне не понравилось… Змея не убила меня — спасла. Ты разлюбил бы…

— Нет.

— Может, и нет. А может, и да. Это как атомная война — может, будет, может, нет — а страх всегда. А теперь ты никогда не разлюбишь, и самое главное — без всяких усилий с моей стороны, я даже пальцем о палец не ударю для этого. А потом ты умрешь, меня увидят другие и полюбят тоже, и так будет вечно.

— Ты прекрасна только пока я люблю тебя. Ведь только я помню тебя живой.

— Нет, не обольщайся. Я прекрасна, пока меня любит хоть кто-нибудь, все равно кто. Это будет вечно, Орфи, вечно. А ты… Ты любишь меня, пока хоть кто-нибудь любит тебя. Это дает тебе силы. Поэтому тебя всегда будут любить — ведь ты убежал.

— Но как можно — знать, что тебя любят, и оставаться спокойной, равнодушной! Другие люди…

— Это меня не касается.

— Но меня-то касается! Меня касается все! Я забочусь о…

Она тихонько засмеялась и помотала головой как бы в недоумении.

— Трусишка. Никак не можешь признаться себе, что тебе уже все неинтересно. Тебя касаюсь лишь я. А меня никто не касается, лишь я сама.

— Но это смерть…

— Конечно. Я же умерла, я картина. А ты между мною и всем остальным, еще не здесь, но уже и не там. Как же ты не понимаешь, ты же сам учишь убегать.

— Нет!! — закричал он сразу, точно готов был это услышать. — Нет!! Я учу доброте, спокойствию, лечу…

— Ты учишь моему спокойствию. Как можно быть и спокойным и добрым? Для этого надо стать картиной. Ты еще не понял, как это замечательно иметь возможность в любой момент уйти. Или еще не научился… Вот тебе и приходится убивать. Уйти далеко-далеко, совсем, и вернуться лет через пять или восемь, руководствуясь лишь собственным желанием… и сосчитать, сколько на твоем лице прибавилось морщин, а на кладбище у замка крестов…

Он покачал головой. Она замолчала. Шелестел ветер. Покачивался полог.

— Боже правый… Неужели для тех, кто любит меня, — я такая же трусливая, эгоистичная тварь, как ты — для меня?

Она встала — юная и грациозная, как всегда. Как всегда. Как вечно.

— Я ухожу, — предупредила она. — Ты много себе позволяешь.

Он молчал. Она стала пятиться к картине, с любопытством — на сколько хватит его воли — глядя ему в глаза. Он смотрел то на нее, то на примятое одеяло, где она только что сидела, словно живая, — и лишь в последний миг вскочил с криком:

— Нет!!! Не уходи!!!

Картина сомкнулась. Какой-то миг тело женщины казалось настоящим, и дышало, и длинные волосы колыхались от сквозняка. Потом все неуловимо замерло и разгладилось, став таким же, как сад вокруг.

Жермен с размаху ударился лицом о золотую раму.

Над входом в кафе пылали золотом неоновые яблоки, и надпись "Жоли жардэн" вспыхивала и гасла с немыслимой частотой. Едва войдя, барон понял, что надежды нет. Сабина, в обычном своем свитере и юбке до колен, сидела за их столиком, поставив локти на невидимое пятно — след яда. Не видимое никому, кроме барона. Издалека улыбаясь, барон подошел к ней, чувствуя прилив нежности — как всегда перед прощанием, когда все уже решено, и мираж освобождения маячит впереди, и могильщик уже получил задаток.

Они поцеловались.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Добрый вечер, — отозвалась она. — Простите, что не пришла вчера. Ужасно много работы, и бьюсь сейчас за эту пресловутую прибавку… Вы не сердитесь?

— Нет. Разве я имею право на вас сердиться?

— Конечно, — она улыбнулась так нежно, что он похолодел. Еще два часа, уговаривал он себя. Потерпи. Совсем недолго.

— Жермен, — сказала Сабина, серьезно глядя на него. — Я, вероятно, вас огорчу.

— Я слушаю, дорогая, — ответил он рассеянно. Он приготовился не слушать, не обращать внимания на слова, взгляды и просьбы, потому что все это доставляло ему невыносимую, нечеловеческую боль.

Она нервно затянулась. Аккуратно, изящно стряхнула пепел.

— Вы, вероятно, еще не поняли, — отрывисто произнесла она. — Я не люблю вас.

Барон окаменел. А она, коротко заглянув ему в глаза, опустила взгляд и заговорила быстро-быстро.

— На какой-то момент мне показалось. Но это не так. Я очень хорошо к вам отношусь, это правда. Если захотите, я конечно же буду продолжать нашу связь, мне действительно с вами приятно. Наверное, я буду рада иметь от вас ребенка. Не сейчас, позже — когда получу прибавку. Я не хочу стать зависимой. Но я… люблю человека… который оставил меня. Давно. Наверное, я буду любить его всегда. Я ваша, поймите, но…

Барон недоверчиво смотрел на нее. Она куснула губу.

— Теперь как вы скажете, так и будет.

С улицы раздался нарастающий, горячечный грохот многочисленных копыт. Кто-то тоненько завизжал, и сейчас же угрюмый хриплый голос взревел: "Именем короля!" Возле головы графини, всколыхнув пышную ее прическу, грозно пронесся жесткий темный вихрь, и короткая стрела со свербящим тугим звуком, трепеща, вонзилась в стену; странная тень ее легла на стол, между рюмкою арманьяка и салатом "шу-каротт". Сабина, даже не вздрогнув, курила.

— Право, графиня… — потрясенно выговорил барон.

Она вскинула на него удивленные глаза.

Грохот галопа пролетел мимо и исчез вдали.

Словно воздух стал свежее и свет — ярче. Она не любит, с восторгом понял барон. Удивительное чувство беспредельной свободы затопило его. Не любит! Он не виновен!! Она просто рада быть с ним, как он — с ней; ему не надо притворяться!

Лопнула извечная завеса. Прорвался круг мыслей и чувств, обкатанных и затверженных десятилетиями, и нечто совершенно новое полноправно и цельно вошло в мир барона, в самые сокровенные его бездны. Словно впервые барон почувствовал, как прекрасна дама, сидящая с ним рядом. Словно впервые увидел, как расцветает ее улыбка.

— Графиня… — выговорил он. — Я всей душою молю вас о разрешении по-прежнему быть подле вас… — он запнулся, но слова сами сыпались изо рта, и лишь вслушиваясь в их чарующие звуки он осознавал их неожиданную и неоспоримую правоту. — Я почту за честь, если вы дадите мне возможность продолжать мои попытки завоевать ваше неуступчивое сердце…

Она засмеялась.

Словно впервые барон увидел, как нежно и привольно она смеется.

Она не посягает на прошлое!

— Жермен, не надо, — сказала она. — Я рада, что вы останетесь, но пусть все будет как было.

Потом они болтали о пустяках. Барон легко смеялся, чувствуя восторг и преклонение. Сейчас мы поедем к ней, думал он, и от юного возбуждения его била дрожь. К ней, только к ней. Никогда — ко мне.

— Ну, мне пора, — сказала Сабина и поднялась. — К сожалению, Жермен. Нет-нет, не надо меня провожать…

— Позвольте, графиня! — изумился барон. — Это безумие!

— Я с удовольствием пройдусь пешком.

— Одна, в столь поздний час… Разве позволительно даме вашего положения…

— Я люблю быть одна.

— Да, разумеется… но улицы города Парижа ночью опасны…

— Жермен, сейчас не средневековье! — засмеялась она.

— Что? — не понял он и швырнул деньги на столик. — Вы… не позволите мне быть сегодня с вами?

Она мягко взглянула на него.

— Я позову вас… послезавтра. И буду рада. Хорошо?

Он уже открыл было рот, чтобы повторить свою просьбу, но смолчал. Что ж, пусть. Безмятежность не откликается на просьбы, ему ли этого не знать. Обида душила его. Он улыбнулся самой галантной улыбкой и произнес, с трудом выдавив эту злобную чушь:

— Воля дамы — закон.

— Чао, — она легко поцеловала его в щеку.

— Салю.

Послезавтра, думал он, садясь в машину. Послезавтра… Он горел. Он с силой стиснул баранку обеими руками, жилы рельефно проступили под смуглой кожей. Оглянулся на графиню. Немыслимо. Придерживая платье, чтобы не мешало при ходьбе, чтобы пышная жемчужная оторочка не касалась тротуара, она медленно проплыла мимо — ослепительно женственная, недоступная. Барон, кусая губы, смотрел ей вслед. Так и не обернувшись, даже не махнув ему на прощание, она исчезла за углом. Как же она пойдет одна? Немыслимо. Барон вновь вышел из машины, желая все же броситься следом, но вдруг ему пришло в голову, что за углом ее ждут, оттого-то она и отделалась от него. Он похолодел от ярости; немедленно он услышал доносившийся из-за угла мужской голос и серебристый смех графини. Стиснув эфес шпаги, барон ринулся в погоню. Но там уже никого не было, улица была пустынна, только в полусотне шагов впереди медленно шла, удаляясь, какая-то простолюдинка в невообразимо бесформенном и безобразно коротком одеянии. Барон вбросил шпагу в ножны. Наверное, их ждала карета.

Он взгромоздился на сиденье. Ударил кучера тростью меж лопаток: "Трогай!" Тот что-то невнятно пробормотал, фыркнул мотор, экипаж качнулся и, набирая скорость, помчался к замку — только асфальт черной лентой полетел под колеса.

— …Левая оппозиция в целом одобрила новую программу борьбы с преступностью, — монотонно бубнил паук, чуть раскачиваясь в центре паутины, — однако оговорив, что не приходится рассчитывать на ее успех, пока существуют организации типа крайне левых "Красных бригад" или крайне правого "ОАС Нуво", равно финансируемые монополиями и зачастую выполняющие их щекотливые поручения…

Послезавтра, думал барон. Послезавтра. Иногда он произносил это слово вслух.

Он не находил себе места от какого-то странного беспокойства. Впервые в жизни он подумал плохо о своей даме. Раньше он думал плохо лишь о себе. Потому, быть может, что в графине впервые увидел существо, равное себе, а не беспомощную сильфиду, слабость и наивность которой, вкупе с его собственной изначальной виновностью, оправдывают любую ее подлость? Он чувствовал, что поступил неправильно. Прежде он никогда не чувствовал так. Даже когда убивал. Графиня казалась ему ценнее всех, с кем когда-либо прежде сталкивала его судьба, и именно ее, именно поэтому он бросил в чужие объятья…

Убежал, стыдил себя Жермен, в муках бродя по спальне. Убежал…

Он решительно подошел к паутине и отодрал ее край. Серые колышущиеся клочья повисли бессильно и бесприютно; паук, мягко топоча по стене, в панике забился в угол. Раскаяние остро резануло Жермена, он осторожно взял повисший край и перевесил паутину так, чтобы открылся доступ к запыленному телефону. Взял паука на руку, тот сидел смирно, но видно было — обижался.

— Прости, малыш, — сказал Жермен нежно. — Я сам не свой.

Он аккуратно посадил паука в центр паутины и ободряюще ему улыбнулся. Потом набрал номер Сабины. Графиня не отвечала. Еще не пришла. Или она все еще с кем-то? Или она сегодня вообще не придет? Он снова набрал, и ему снова не ответили.

— Вечерняя почта мсье барона.

— Змея!! Орфи, меня укусила змея!

Нежданный крик из спальни напугал кобру, золотой поднос с грохотом выпал из ее пальцев, обтянутых тонкой белой тканью перчаток. Змея скрутилась в спираль и с протяжным оглушительным шипением коричневою молнией метнулась в дверь мимо остолбеневшего с трубкой в руках Жермена.

Только через секунду Жермен понял, что на этот раз знакомый крик звучит наяву. Но это невозможно… невозможно… немыслимо… Вслед за змеею он влетел в спальню, и в первый момент ему показалось, что в спальне нет перемен.

Но в золотой раме, среди безмятежного утреннего сада, поднявшись на хвосте, угрожающе вздыбилась чудовищная кобра, а на полу под картиною, едва прикрытый истлевшими лохмотьями, лежал позеленевший труп старухи.

ЭПИЛОГ

Пречистая дева, как я люблю его, думала Сабина, медленно идя пустыми ночными улицами. Никогда не подозревала, что можно так любить. Хоть бы он был рядом сейчас… хоть бы он был рядом всегда. Но — нельзя, нет. Он должен захотеть сам все это. Должен отдохнуть от бесконечных, автоматически вылетающих слов и поступков, не способных ни создавать, ни защищать… от кажущегося моего и своего притворства. Послезавтра… послезавтра… Он такой странный. Будто из прошлого, теперь уже нет таких — добрых и честных, отвечающих за каждое свое действие и не только за свое — за действие каждого, кто рядом… Вздумал называть меня графиней — и как хорошо и естественно получилась у него эта игра… Она представила себе вереницу глупых, бесчувственных гусынь, прошедших через его горячие, единственные в мире руки, — они, эти куклы, любили так жалко и так холодно, что не могли даже понять, как нужно ему помочь, как именно нужно ему помочь… Они бормотали затверженные слова, в которых не осталось ничего живого от бесконечных повторений, в которые они сами-то не вкладывали уже ничего живого, просто говорили то, что положено, что предписывал сценарий, ритуал… А он не может притворяться. Он не знает ритуалов. Для него каждое слово на вес золота, ведь он говорит лишь то, что чувствует, а они — что в голову взбредет, а он этого не понимает. И ему кажется, он любит меньше, чем любят его. И страдает от своей холодности. И уходит. А его до сих пор не любил никто. Она вспомнила, как Анни, придя утром в офис, делала страшные глаза и рассказывала всем по двадцать раз: "Он сумасшедший, говорю вам. Даром что знаменитый обыкновенный псих, от пациентов заразился, говорю вам! Позвал наконец к себе, я, разумеется, тут же согласилась — так он сел в машину, захлопнул дверцу у меня перед носом, а сам будто продолжает со мной разговаривать, стекло опущено и все слышно: не бойся, мол, все будет хорошо… А чего, спрашивается, бояться-то? И укатил! Я на другой день опять пришла в то дурацкое кафе, где мы познакомились, с яблоками-то, так верите, девчонки, он меня не узнал!.."

А он — он! — мучился из-за того, что не в силах любить ее так сильно, как якобы она любит его.

Ни в ком не осталось живого, только в нем. И во мне. Я все смогу.

Из темноты уютного дворика выпал человек. Сердце ударило сильней, Сабина остановилась. Остро полыхнуло метнувшееся к ней безмолвное лезвие. Боль оказалась такой короткой, что Сабина даже не вскрикнула, лишь удивленно вздохнула. На миг она ощутила бессилие и тоску, а потом погасло все, даже любовь.

— Ну и цыпочка, — пробормотал Жан, вытирая нож.

Второй тщательно осмотрел левую руку лежащей женщины и поднялся, отряхивая колени.

— Болван, — сказал он беззлобно, — щенок слеподырый. Это ж не она. У той на предплечье звезда вырезана — наши в прошлом году пометили, думали, уймется…

— Не она?

— Ну вот, пасть разинул… Я ж тебе фотографию показывал-показывал, запоминай, говорил… Бегом на угол и стой там, черт, она с минуты на минуту появится…

— Где ж я эту-то видел? — Жан носком ботинка повернул голову к свету. Длинные волосы мертво проволоклись по асфальту. На Жана уставились широко раскрытые глаза. — Ведь помню, тоже на фотке… В кафе! — вспомнил он. — У вчерашнего чудика на столе!

Нож выпал из его пальцев, обтянутых тонкой белой тканью перчаток. Жан в восторге ударил себя по ляжкам.

— Он меня от психушки спас, а я подколол его девчонку! — произнес он, давясь от смеха. — Бывает же!.. вот умора!

Пробный шар

1

Спрогэ, везший сменные экипажи для мирандийских станций, сообщил, что встретил за орбитой Юпитера искусственный объект внеземного происхождения. Новость быстро облетела всю Солнечную, к месту встречи потянулись корабли. Объект оказался идеальным шаром полутора километров в диаметре. Ни на какие сигналы он не отвечал, локация и интралокация не дали результатов. Посланная Спрогэ партия буквально на первых же минутах обнаружила люк. Земля приказывала от контакта пока воздержаться и ждать прибытия специалистов. Но Шар словно играл в поддавки. Явно видимая кнопка была слишком соблазнительной, и кто-то не удержался.

Как и следовало ожидать, сразу за люком оказалась небольшая камера, отделенная еще одним люком от недр Шара. Второй люк открылся столь же легко. Загадки сыпались одна за другой, все быстрее — первый люк закрылся, но связь с исследовательской группой не прервалась. Захлебываясь от волнения, перебивая друг друга, исследователи сообщили, что попали в совершеннейшим образом смоделированные земные условия и что им очень неловко оставаться в скафандрах — по пояс в траве они шли к зарослям кустарника, тянувшимся по берегу реки. «Ужас, как мы давим траву, — сказал начальник группы. — За нами такой след остается…»

Уже тогда скользнула мысль, что это — ловушка.

Он остановился.

Переложив маки в левую руку, Андрей похлопал платан по необъятному стволу, затянутому теплой, как человеческая кожа, корой, глянул вверх, в бездонное варево листьев, а потом, будто спросив у платана удачи, в который раз за последние дни набрал номер Соцеро. Соцеро в который раз не ответил. Андрей подбросил кругляшок фона на ладони. Ему больше некуда было звонить. Он хотел спрятать фон, но какой-то седой мужчина с тонким лицом музыканта попросил дать на минутку позвонить. Андрей протянул ему фон и, чтобы не смущать, отвернулся к морю.

— Нет, они сказали — нет, — негромко и поспешно заговорил музыкант. — Меркурий совсем закрыт, что-то строят. Придется ограничиться астероидами и Марсом, там есть очаровательные места…

Интересно, подумал Андрей. Что там могут строить опять? Может, нужны пилоты-одиночки? Впрочем, Соцеро бы сказал. Хотя Соцеро куда-то сгинул, звоню ему, звоню… Но это же последний друг настоящий. Гжесь ушел в Звездную. А Марат погиб на этом… этом проклятом.

Ближе к «Эспаньоле» расфуфыренная круговерть становилась все гуще. Здесь уже никто не смотрел с восхищением и завистью на дикие маки, которые полчаса назад Андрей сорвал для Симы далеко в степи, тщась донести до нее хоть тень степного великолепия. Андрей спустился на пляж и сразу заметил одинокого мальчика лет семи — тот неумело пускал блинчики по гладкой поверхности дымчато-розового моря. С удовольствием загребая стучащую гальку носками туфель, Андрей подошел к мальчику.

— Ты что творишь, убоище? — спросил он. — Там же девочка плавает, смотри, какая красивая. Ты ей голову разобьешь.

Мальчик обернулся. Он совсем не был похож на сына Андрея — длиннолицый, мрачный — и глядел исподлобья.

— Не разобью, — угрюмо ответил он Андрею. — Мне дотуда не дострелить.

— А если случайно дострелится? Несчастный случай на то и случай, что происходит случайно. Прежде чем стрелять, проверь, нет ли кого на линии выстрела, причем обязательно с запасом. Потом берешь камень за ребрышки, приседаешь и кидаешь параллельно воде. Вот так, — Андрей показал. Мальчик слегка взвизгнул. Да, подумал Андрей, такого рекорда мне до конца дней своих не повторить. Бывает же…

— Понял? — спросил он мальчика. — Смотри еще раз, — он тщательно изготовился, внутренне уже оплакивая фиаско, и камень едва не сорвался, но ничего — проплюхался бодренько, а через секунду там, где он прошел, вынырнула лысая голова в маске и стала шумно отфыркиваться. Тьфу, ты, черт, подумал Андрей, мгновенно покрываясь потом. Вот же — опять неконтролируемые последствия, сейчас бы как влепил… Муравейник.

— Дерзай, — сказал он. Мальчик смотрел на него с восторгом. — Во-он туда кидай.

Мальчик взял голыш и спросил:

— Я правильно делаю?

— Правильно, — одобрил Андрей и сел рядом с мальчиком.

Мальчик замахнулся, задал опять свой вопрос и выронил голыш.

— Неправильно, — сказал Андрей.

Несколько минут они там играли, но мальчику быстро надоело. Лицо его вновь стало унылым, Андрей вскочил и выворотил изрядный валунище.

— А вот сейчас будет блин так блин! — закричал он и, как ядро, пустил его в воду. Мальчик засмеялся, схватил первый попавшийся булыжник и, с трудом его подняв, неумело кинул метра на полтора от берега.

— Вот блин так блин! — завопил он тоненьким голоском.

— А вот сейчас будет всем блинам блин! — закричал Андрей тоже тоненьким голоском, подхватил мальчика и как был, в одежде, вломился в воду. Мальчик визжал, заходясь от смеха, и бил по воде руками и ногами; с берега, улыбаясь, смотрело человек двадцать. «Бл-и-ин!» — закричал мальчик, но Андрей уже увидел мужчину в очень яркой рубашке, завязанной на животе узлом, и очень ярких плавках, который озабоченно спешил к ним с громадным, очень ярким полотенцем в руках.

Андрей выволок мальчика на сушу, и тот бросился навстречу мужчине с криком: «Папа! Пап! Во здорово!» С Андрея текло. Мужчина подошел ближе и вдруг остолбенел, глядя Андрею в лицо. Узнал что ли, с досадой подумал Андрей.

— Это вы? — потрясенно спросил мужчина. С давних пор есть лишь один ответ на этот вопрос.

— Нет, — сказал Андрей, — это не я.

На подмогу мужчине двигалась полная красивая женщина, одетая тоже очень ярко. Мальчик еще дергал отца за руку: «Ты почему никогда не пускаешь блинчики, пап?», но отчетливо повеяло морозом. Мужчина поколебался секунду, а потом решительно набросил полотенце на сына, как набрасывают платок на клетку с птицей, чтобы птица замолчала.

— Как вам не совестно, — процедила подошедшая женщина. — Я вас давно заметила и позволила немного развлечь Вадика, но это слишком.

— Простите, — покаянно сказал Андрей. Ему было неловко и совестно. — Знаете, пацан стоял такой одинокий, прямо жалко стало.

— Духовно богатый человек никогда не бывает одинок.

Ожесточенно растираемый Вадик что-то сдавленно загугукал из-под полотенца.

— Он уже купался сегодня свои три раза. Кроме того, это крайне вредно для духовного развития. Мы говорим: три, и только три. Но вдруг является совершенно чужой человек и разрушает все запреты! Во-первых, это подрывает уважение ребенка к ним, во-вторых, — к нам.

— Простите, — сдерживаясь, сказал Андрей.

— Взрослый человек, а ведете себя, как ребенок. В одежде полезли в воду!

— Ах, простите, — сказал Андрей, уже откровенно издеваясь, но издевку понял лишь мужчина. Его глаза сузились, он прекратил растирание.

— Клара, прошу тебя…

На набережной мужчина догнал Андрея.

— Подождите! — выдохнул он и схватил Андрея за локоть. — Я хочу сказать… Я всегда мечтал встретить вас и сказать… Я вам завидую!

— Да что вы говорите?! — ахнул Андрей. — Да не может быть!

— Да. Да! Вы… — мужчина дышал, как после долгого бега, — вы так свободны! Захотел одетый в воду — пошел. Захотел уничтожить Шар — пожалуйста.

Вот чудак, с тоской подумал Андрей. Ему бы эту свободу.

— Зря вы Шар со штанами мешаете…

— И с моим сыном вы свободнее меня!..

— Зато своего я уже сто лет не видел, — утешительно сообщил Андрей. Мужчина помолчал, хмурясь.

— У меня была такая же возможность! — выпалил он отчаянно. — Была! Но я не… Я когда услышал потом про вас, — подумал — хоть один человек настоящий нашелся! Ведь пилоты стали уже побаиваться. А ну как встретится… подманит!.. И я боялся. Не признавался никому, а боялся. Как он исчез, подманив тех, со станции, многие стали говорить — взорвать его, сжечь плазмой! Говорили! А духу только у вас хватило…

— Знаете, — ответил Андрей, — мне давно пришло в голову, что если человек с совестью, он должен делать только то, что хочет. Если человек поступает не как хочет, а как хотят другие, мир становится беднее на одного человека. Но чем шире спектр, тем динамичнее и перспективнее система. Выполнять свои желания — это просто-таки наш долг.

— Я вам завидую, — произнес мужчина и, помолчав, отпустил его локоть.

— А голосовали вы за или против? — спросил Андрей просто из интереса, но мужчина решил, что это упрек, и отвел глаза.

— Если бы я голосовал за ваше оправдание, товарищи не поняли бы меня, — произнес он изменившимся голосом.

— Ясно.

— Негодование тогда было очень велико.

— Я помню.

— Поймите меня правильно. Я как раз получил новое назначение. Тот экипаж не сталкивался с Шаром. Никто из них не мог так бояться и ненавидеть его, как я или вы!

Андрей честно попытался вспомнить, боялся ли он Шара. Да нет, мысль, что Шар подманит его прямо из его планетолета, даже в голову ему не приходила.

— Я впервые получил место третьего пилота. И Клара мною гордилась! Как я мог?!

Андрей кивнул.

— Ну, конечно… Человека уничтожить легче, чем Шар…

Мужчина вздрогнул.

— Вы не поняли, — проговорил он со всепрощающей укоризной. — Все-таки вы не поняли. А я так переживал за вас.

— Ах, простите, — сказал Андрей.

2

Первая партия благополучно вернулась на корабль, но судьба второй, более многочисленной и оснащенной, оказалась непостижимо трагической. Она проработала в Шаре восемь часов, затем программа была исчерпана, и Спрогэ, державший с исследователями постоянную связь, скомандовал возвращение. Получение приказа было подтверждено, и связь прервалась. Через четверть часа Спрогэ отправил на выручку еще трех человек. Поговаривали, что именно из-за этих троих Спрогэ впоследствии застрелился. Вторая группа с порога Шара сообщила, что трава у входа не смята, Спрогэ приказал им войти в Шар и попытаться найти хоть какой-нибудь след, правда, удаляясь от входа не более чем на сто метров, и если беглые поиски окажутся безрезультатными, немедленно возвращаться. Связь с тройкой прервалась через двенадцать минут. Буквально сразу после этого Спрогэ вызвали со спешащего к месту встречи грузовика — он должен был, как планировалось, отбуксировать Шар ближе к Земле — и сообщили, что их радар зафиксировал впереди, несколько в стороне от курса, металлическую цель, которую сразу смогли дешифровать. Это был медленно летящий скафандр, автоответчик которого давал позывные корабля Спрогэ. Человек в скафандре на вызовы не отвечал. Сообщению невозможно было поверить — все скафандры были налицо, за исключением тех, в которых ушли в Шар исследователи. Через полчаса, однако, грузовик сообщил, что взял скафандр на борт. Внутри был обнаружен труп человека. Причину смерти, как сообщили с грузовика, установить пока не удается (не удалось и впоследствии). Изображение передали на корабль Спрогэ — это был химик, ушедший в Шар со второй группой. Его обнаружили в тридцати шести миллионах километров от Шара через сорок минут после прекращения связи.

Оставив возле Шара три кибербакена, Спрогэ пошел навстречу грузовику, с помощью своей мощной аппаратуры просматривая пространство. Мысль его была ясна — если один исчезнувший член экспедиции оказался далеко в открытом космосе, остальных можно найти там же и, возможно, спасти. Надежда явно иллюзорная, но вряд ли кто-либо смог бы отказаться от такой надежды спасти людей. Спрогэ встретил грузовик, никого не найдя, а еще через два часа все бакены одновременно сообщили, что перестали фиксировать объект слежения.

Он заулыбался издалека.

Сима сидела за столиком у бушприта «Эспаньолы».

Они познакомились год назад, и Сима сразу потянулась к Андрею. Ей было очень плохо в ту пору — она никогда не рассказывала, почему. И он поддерживал ее, как умел, и постепенно полюбил ее, насколько может вообще полюбить уставший от себя человек, — стал нуждаться в ней. Иначе ему совсем не для кого было бы жить, а для себя он не умел.

— Это тебе, — сказал он, падая на одно колено и протягивая букет.

— Спасибо, — ответила она, подержала цветы на весу, как бы не зная, что с ними делать, а потом положила на стол. Андрей встал. От его колена на полу осталось круглое влажное пятнышко.

— Представь себе, — проговорил он, садясь, — пятый день не могу дозвониться до Соцеро.

— Что он тебе вдруг понадобился? — удерживая соломинку в углу губ, спросила Сима.

— Он мне всегда нужен. Как и ты.

Она усмехнулась чуть презрительно, потом выронила соломинку изо рта в бокал и, не поворачиваясь к Андрею, нехотя произнесла:

— Неделю назад мне Ванда рассказывала, что большую группу опытных пилотов затребовал Меркурианский филиал спецработ. По-моему, она упоминала фамилию Соцеро.

Андрей удивленно склонил голову набок.

— Вот как? А цель?

Сима пожала плечами. Видно было, что мысли ее где-то очень далеко, и она с трудом поддерживает разговор.

— Что ж он мне не позвонил…

— А зачем ему, собственно, перед тобой отчитываться?

— Ну, как… Друзья же… знаешь, какие! Знаешь, как мы в войну играли?

«Их было пятнадцать. Да, это было великолепно. Оперировать все лето в лесах Западной Белоруссии, прорывать окружения, спланированные учителями с великим хитроумием, чувствовать надежную сталь оружия, верить в себя и в тех, кто рядом, вдыхать пороховой дым. А на привале вдруг впервые в жизни задуматься и понять, каково это было на самом деле.»

— И что чудесно, — мечтательно сказав Андрей и даже глаза прикрыл. — Всемогущество какое-то, правда. Единство. Как мы взорвали мост! Ох, Сима, как мы взорвали тот мост! Это же сказка была, поэма!.. — он вздохнул. — А Ванда словом не обмолвилась, в чем там дело?

— Послушай, Андрей, — задумчиво произнесла Сима и повернулась наконец к нему. — Я тебе нужна? Действительно?

— Да, — ответил он удивленно.

Она покачала головой.

— Тебе никто не нужен, — в ее голосе были слезы и торжество. — Ты одного себя любишь, настолько, что стараешься всем быть нужным. Все равно кому. Со мной ты был лишь потому, что был нужен мне.

Она умолкла, глядя на него непримиримо и выжидательно, Он молчал.

— Разве я не права?

— Права, — ласково произнес он. — Как ребенок. Для ребенка ведь любая ситуация решается однозначно.

— Какой ты специалист по детям!

Когда ему хотелось, она била беспощадно, не задумываясь.

Андрей погладил ее холодные пальцы. Ему всегда казалось, что человек, сделавший другому больно, сам мучается и жаждет прощения и тепла.

Она отняла руку и сухим тоном судьи спросила:

— Когда ты последний раз виделся с сыном?

— Давно, — ответил он негромко. — Зачем тебе?.. После всего я…

— Знаешь, я не касаюсь этих твоих космических дел. Меня твой Шар мало трогал, даже пока был, и уж совершенно перестал волновать с тех пор, как ты спалил его, хотя я бы, конечно, такой глупости не сделала, да и любой здравомыслящий человек… Геростратов комплекс неудачника, так я сразу решила, еще не зная тебя. А узнала — подивилась. Ты же был приличный пилот. Только недавно поняла — ты просто любишь ломать то, что дорого другим. Тебя это возвышает в собственных глазах. Но не сваливай на нас свою несостоятельность в семье. Надо честно сказать: да, мне захотелось сломать и всё тут!..

— Ох, Сима, Сима, — выговорил он. — Хорошо, вот представь: твой сын говорит тебе…

— У меня нет детей, — резко сказала она. — Ты намеренно стараешься ударить побольнее?

Он только стиснул зубы.

— У меня слишком много важной работы, товарищи не поймут меня, если я их оставлю! Тем более что на помощь мужчин, как видно по тебе, рассчитывать не приходится!

Генных инженеров действительно зверски не хватает, поспешно подумал Андрей ей в оправдание. Но где я слышал про непонимающих товарищей, совсем недавно… Она хотела, чтобы я ее заставил, понял он. Настоял или подстроил.

— Ладно, — примирительно сказал он. — Пойдем купаться.

— Ты просто смешон! — она резко поставила на столик свой опустевший бокал. — Посмотри! Ведь за что бы ты ни взялся, все ты делаешь не так, вкривь и вкось! И хоть был бы просто подлец, это еще полбеды! Нет, эта вечная поза! Я ведь думала, ты необыкновенный… добрый… все знаешь и все можешь.

— Ты сегодня так говоришь, будто меня ненавидишь.

— Да. Я ненавижу тебя. Ты очень плохой человек, Андрей.

Она резко встала.

— Не провожай. Мне больнее, чем тебе. Мне гораздо больнее.

Она рывком повернулась и пошла прочь.

— Цветы! — глупо крикнул он. Но она даже не сбилась с шага.

Сидевший поодаль от «Эспаньолы» мужчина, расцветая в улыбке, поднялся Симе навстречу. Она взяла его под руку, мельком оглянулась — видит ли Андрей, удостоверилась, поцеловала спутника в щеку, и они двинулись по набережной. Андрею показалось, что это музыкант, недавно просивший у него фон. Но он не успел разглядеть. Сколько времени ждал, подумал Андрей. Интересно, за кого она ему меня выдала? Товарищ по работе. У нас очень важная работа, у нас очень много работы. Срочный разговор на четверть часа. Ты не обидишься, милый, если я попрошу подождать вот здесь? Бедняга. Ищет, ищет того, кто бы за нее прожил ее жизнь, а она бы только при сем присутствовала в качестве бесконечно хрупкого украшения… претендуя на воплощение бездеятельной горней справедливости, но на деле, по слабости своей, лишь сварливая и беспощадная. Как тут поможешь? Это в детства складывается. Неуверенность, страхи, запреты… Он вспомнил Вадика, глухо и тщетно гугукающего под полотенцем.

Тоска была — хоть вой. И еще — неловкое, стыдное какое-то сочувствие и досада, словно Дездемона на сцене вдруг споткнулась, выругалась хриплым басом и закурила.

Странно все устроено, подумал Андрей отстраненно. Обычную измену или подлость простят, может, не заметят даже. Но доброты и любви, проявленных не так, как хотелось бы ожидающим их, не прощает никто и никогда. Потому что знают: если лучшее уже отдано им, и отдано «не так», больше не на что надеяться. И надо уходить.

3

Второй раз на Шар наткнулись спустя восемь лет, совсем в другом месте. Патрульный катер сообщил на Землю о встрече и на большом удалении остался ждать. Через неделю прибыла подготовленная в кратчайший срок мощная экспедиция.

Кибернетики открыли люк и ввели в камеру набитый аппаратурой кибер. Однако дальнейший путь оказался блокированным. Все попытки кибера пробиться за второй люк, длившиеся неделю, оказались тщетными. Заседания ученого совета шли почти беспрерывно, к ним подключались специалисты с Земли, прибыл даже грузовик со специальной режущей установкой — все впустую. Наконец, третий пилот, Трамбле, предположил, что требуется человеческое присутствие. С научной точки зрения эта гипотеза была абсолютной чепухой, и так чепухой бы и осталась, если бы Трамбле, после двухдневных мук, не вышел из корабля якобы для профилактического осмотра наружных маршевых конструкций. Лишь оказавшись у Шара, он связался с рубкой; задержать его не смогли. Люк открылся от первого же прикосновения человеческой руки, и Трамбле тут же вернулся. Медленно продвигавшийся кибер транслировал изображение спирального коридора, в котором царили космический холод и вакуум. Кто-то предположил, что им встретился совсем не тот Шар, который встретился Спрогэ, но это был явный абсурд — на микроскопическом слое пыли, скопившейся на Шаре (по его толщине определили приблизительный возраст Шара в полтора миллиона лет), еще в первые часы экспедиции обнаружили следы, оставленные людьми Спрогэ. Прошло восемь часов, коридор казался бесконечным. Затем связь с кибером прервалась. Немедленно был послан другой, с ним полетел второй пилот Марат Блейхман, чтобы открыть люки. Внешний люк закрылся, и люди в рубке услышали крик: «Там Земля, я вижу! Только человеку дано видеть живое!» Затем связь прервалась. Послали человека с приказом открыть внешний — только внешний! — люк. В камере находился лишь кибер. Открывать внутренний люк не стали. Неделя прошла в бесплодных попытках что-то сделать. За полсуток до окончания срока автономности Марата сам командир, не сказав никому ни слова, улетел к Шару. Он открыл внутренний люк и действительно увидел высокую нетронутую траву и голубое небо. В течение получаса, не переступая границ камеры, командир вызывал Марата по радио, а затем ввел кибера в зеленую внутренность Шара — ломая траву, тот двинулся вперед. Командир вернулся. Более суток кибер передавал в рубку изображение коридора, проделал почти тридцать километров по узкому извилистому каналу, затем связь с ним прервалась. Запас киберов иссяк; оставив на разном расстоянии от Шара восемь бакенов, экспедиция в тот же день ушла к Земле. Через сорок две минуты бакены сообщили об исчезновении объекта слежения.

Он вздрогнул.

— Вы ли это, Андрей? — раздался сзади певучий женский голос.

Нет, конечно, это не Сима. Перед ним стояла женщина ослепительной красоты. Рядом с нею высился не менее яркий мужчина в короткой, перекинутой через плечо пантерьей шкуре; длинные синие волосы его были завиты. Андрей узнал женщину, их знакомил зимой Гарднер — один из всем недовольных, которые с некоторых пор крутились вокруг Андрея, ошибочно принимая его за своего.

— Добрый вечер, Гульчехра, рад видеть вас.

— Мы не помешаем? — спросила женщина.

— Нет, что вы. Напротив!

— Андрей, познакомьтесь, это Веспасиан, — пропела Гульчехра. — Сиан, это Андрей. Это он сбросил Шар на Солнце.

Она произнесла это, словно предлагая урода в банке: «У него две головы».

— Ах, я слышал, — промолвил Веспасиан.

Гульчехра рассмеялась и удалилась к стойке, в то время как Веспасиан утвердился в кресле и уставился на Андрея громадными коричневыми глазами.

— Ты был с ней?

— Я? — опешил Андрей. — Да нет… где уж…

— Не надо лгать! Я чувствую тебя — ты прост и незамысловат, ты не смог бы сам. Это Гуль, она шакти. Рядом с ней мужчина не может не стать гением. Шар! Ход гениальный!.. — Губы его дрогнули от презрения, он сделал широкий жест рукой. — Великолепно! Гениально, я так сказал! Прекратить всю их суету, все их потуги разом! Саморазвертывание, самореализация такого масштаба, такой хлесткости — в нашем пошлом мире сусальных добродетелей это подвиг! Я никогда не поверю, что ты обошелся без соприкосновения с высшими силами.

— С чем, с чем?

— Там, — он воздал руки к небесам, — на перекрестках астральных путей, соединяющих поля восходящих и нисходящих инкарнаций…

Подошла Гульчехра, осторожно неся золоченый подносик с тремя бокалами.

— Ну, о чем вы здесь? — она уселась и схватилась за бокал.

— О тебе, солнце мое, — сказал Веспасиан.

— Гульчехра, я задам вам вопрос, который, быть может, не вполне сейчас уместен…

— Да-а? — заинтересованно пропела Гульчехра, наклоняясь к Андрею всем телом.

— Вы давно виделись с Гарднером в последний раз? Я к тому всего лишь, простите, что брат его работает в Хьюстонском управлении грузоперевозок. Может, вы помните случайно… не говорил ли он о новом строительстве на Меркурии?

При имени Гарднера женщина с отработанной загадочностью заулыбалась было а-ля Мона Лиза, но сам вопрос ее явно разочаровал.

— Оставь это! — гневно вскрикнул Веспасиан и так стукнул кулаком по столу, что с маков посыпались лепестки. — Рядом с тобой, — он ткнул в сторону Андрея длинным пальцем, — прекраснейшая из женщин мира! А ты говоришь о какой-то возне! Трус! Ты ищешь забвения в мелочной суете вещей, боясь освобождения духа.

— Успокойся, милый, пожалуйста, — испуганно залепетала восхищенная Гульчехра. — На каком накале ты живешь, ты совсем не щадишь себя…

— Да, — с грустью произнес Веспасиан и обмяк в кресле. — Идти ввысь нелегко… Но я иду! — он опять устремил взгляд на Андрея. — На пляже. В горах. Дома. Даже когда сплю. Самосовершенствование не может быть дискретным, — он брезгливо вытащил из бокала соломинку, допил коктейль и встал. — Гуль, нам пора.

Андрей резким движением выплеснул за борт свой нетронутый коктейль.

А ведь я чуть не теми же словами втолковывал Вадькиному отцу про желания… Слова, что вы с нами делаете?

Неожиданно для себя он рассмеялся.

Я же их спас!

Всех, кто по собственному почину или выполняя приказ, раньше или позже опять полез бы в этот проклятый Шар! Неужели мы сами не додумаемся до подпространства и до всего на свете без этого зверства, когда один посылает на смерть, а другой идет на смерть и пропадает без следа!

А они сочли себя униженными, потому что я поставил на одну доску и тех, кто стремился бы вперед, и тех, кто отполз бы назад.

Да, наверное, существует принцип «Нет ничего, что подлежало бы насильственному уничтожению». Но с молоком матери впитанное стремление оберегать и радовать говорило другое. Люди не должны погибать! Люди не должны страдать! То, что опасно, должно уничтожаться! В глубине души Андрей до сих пор был уверен в этом. И это оказывалось страшнее всего, потому что теперь он не мог доверять никому, даже глубине собственной души.

4

Шар стал легендой; старые капитаны рассказывали о нем жуткие сказки. Смертельная опасность исследований придавала Шару особое очарование — вероятно, сродни тому, которым обладали прежде таинственные кладбища и заколдованные замки, — что же касается спящих красавиц, то их с лихвой заменяла перспектива овладеть подпространством, которым, очевидно, пользовался Шар.

К тому времени как на него набрела яхта с молодоженами, на счету его было уже два десятка загадочных смертей. Парочка в панике вызвала патруль, а сама, едва дождавшись его, прервала путешествие — по слухам, с тех пор оба зареклись покидать Землю. Диспетчерская едва сумела убедить их не улетать до подхода патруля — дело в том, что одно из бесчисленных поверий, нагромоздившихся к тому времени вокруг Шара, гласило: он не ускользает в подпространство, пока рядом находится и его наблюдает человек; диспетчер же, в прошлом профессиональный космонавт, безоговорочно принимал профессиональные суеверия. Патруль занял позицию слежения, а Совет Космологии и Космогации тем временем уже собрался на заседание, которое с короткими перерывами длилось несколько суток. Решено было исследований не предпринимать, но держать Шар под непрерывным наблюдением. Действительно, более полутора лет рядом с Шаром находилась станция, на которой, сменяясь каждые две недели, дежурили наблюдатели. Научные результаты этого дежурства оказались практически нулевыми, и существование станции было бы бессмысленным, если бы, во-первых, не подтверждение дикого поверья — Шар не исчезал. А во-вторых, что совсем не имелось в виду при создании станции, наблюдатели предотвратили семь самочинных попыток проникнуть в Шар.

Однажды смена не вышла на связь. Патруль нашел станцию пустой, а Шара уже и в помине не было. На пульте рубки стоял кристаллофон, и десятки ученых самых разных специализаций часами вслушивались потом в заикающийся от волнения голос: «Он сам позвал, и мы пошли. Как мы могли не пойти, раз он сам?! Меня он отпустил, но Чэн и Джошуа остались, они меня ждут. Ваш проклятый патруль уже рядом, он все испортит! Но мы вернемся, я знаю, он сказал, мы уцелеем, мы вернемся!» Они не вернулись.

Грузовой планетолет Андрея, везший на Меркурий тяжелое оборудование, встретил Шар между орбитами Меркурия и Венеры три года назад. Оставив груз болтаться в пространстве, Андрей взял Шар а гравизахваты и, не сообщая на Землю, на большом ускорении поволок к Солнцу. Едва не возник бунт. Но Андрей подавил его в зародыше, просто заперев людей в их каютах, хотя решиться на это было едва ли не тяжелее, чем на само уничтожение Шара. Он продолжал разгонять Шар далеко за орбитой Меркурия и лишь вблизи короны выпустил груз. Перегрузка при торможении и повороте была почти предельной, но Андрей в течение нескольких часов не отрывался от телескопа, чтобы Шар не ушел, — врачи поражались потом, как он не потерял сознания. Уже далеко в глубине верхней фотосферы Шар начал разрушаться. Отчетливо видно было, как он, прокалывая бушующие слои твердого пламени, медленно начал оплывать, а потом вдруг упруго распался на вереницу ослепительных громадных капель, которая продолжала со страшной быстротой соскальзывать в огненную глубину.

Он очнулся.

Достал фон и запросил у справочной данные на Соцеро.

— Место пребывания — Меркурий, станция слежения, — ответил автомат после очень долгого молчания. — Должность — пилот-оператор. Беседа в настоящий момент невозможна из-за специфики проводимых работ.

Ну вот, подумал Андрей, что за станция объявилась? Из-за станций закрывать планету?! Его вдруг зазнобило. Он несколько раз подбросил фон на ладони, а потом позвонил приятелю из Бюро спецработ.

— А, привет, — обрадованно сказал Семен. — Ты как снег на голову. Я, знаешь, думал, тебя и на Земле-то давно нету…

— Я по делу. Что вы там строите на Меркурии?

Семен заморгал.

— Может, нужны пилоты-одиночки?

— А ты что… все бездельничаешь?

— Ну, нет, конечно. Мы работать приучены, всю весну вот у вулканологов отбарабанил. Побираюсь, где придется… Но это ж летать.

— Побираюсь… Экий ты, знаешь, ядовитый, Андрюша. Ты ж добряк был!

— Добряк с печки бряк, — буркнул Андрей.

Семен тяжко вздохнул.

— С Лолой так и не видишься?

— Так и не вижусь.

— И с парнем?

— Слушай, — проговорил Андрей, — черт возьми. Однажды он подошел ко мне и спросил: папа, почему тебя никто не любит? К пяти ему шло… Я так и сел. Как же, говорю, мама, а дядя Соцеро? А он говорит: ты когда уходишь, мама, если думает, что я не вижу, плачет, говорит: за что мне такое наказание, — он помедлил. — Я ведь до сих пор не знаю, может, я и впрямь это сделал неправильно. Значит, не имею права сказать ему: они не поняли меня, а ведь я у тебя самый лучший. Но, с другой стороны, не годится человеку с малых лет знать, что такое остракизм. Рабом вырастет, сможет лишь повторять за другими, а сам — ни-ни… И хватит, говори дело!

— Нахватался слов умных, — проворчал Семен. — Остракизм, остракизм… Лола твоя до сих пор этак небрежно, знаешь, осведомляется, как ты… здоров ли… модны ли рубахи, которые тебе подружки твои подбирают… Нет там тебе работы, — почти мстительно продолжил Семен. — Черт его знает, что за станция, она не по моему отделу шла. Астрономы что-то вынюхали на Солнце. Из-за станции этой, знаешь, два объекта законсервировано, а еще у семи отложено начало работ на неопределенный срок.

— Но с чего туризм-то закрыли?

— Какой туризм?

— На Меркурий.

— Откуда я знаю? — Семен развел руками. — Впервые слышу. Туризм… У меня своей работы навалом! Да и дочурки в основном на мне… Если я, знаешь, еще туризмом начну… Станция и станция! Не поставили меня в известность, не сочли нужным — и спасибо от всей моей души! Надо делать свое дело!

— Да угомонись! — засмеялся Андрей. — Я слова не сказал!

— Я вижу, куда ты гнешь. Полез не в свое дело — вот как твой подвиг называется. Я даже голову не хочу, знаешь, себе ломать — правильно ты Шар сжег или неправильно. Но наказали тебя справедливо. Потому что взялся не за свое дело. И, разумеется, дров наломал. Для каждого дела есть специалисты.

— Ладно, — сказал Андрей. — Счастливо оставаться, прости, что вторгся.

— Погоди, — запнувшись, пробормотал Семен. — Ты бы, знаешь, зашел как-нибудь?..

— Да что я тебя отрывать буду.

— Оторви меня, пожалуйста, — вдруг тихо попросил Семен. — Знаешь, как все… Изо дня в день, изо дня в день. Так ведь до конца. Оторви, а?

— Хорошо, — Андрей улыбнулся, и Семен неуверенно улыбнулся в ответ.

Андрей бросил погасший фон на столик. Все тревожные намеки собрались воедино, и догадка режуще, жгуче хлестнула Андрея.

Солнце!!!

Да нет, не может быть, что за бред! Разве может Шар… Я же видел сам, как он расплавился!

Что я знаю? А если при разрушении оболочки раскрылся подпространственный канал? И теперь отсасывает плазму неведомо куда?! Полный бред… Почему я не подумал об этом тогда? Ведь даже в голову не пришло! Не может быть, слышите? Быть не может!!!

Он позвонил на ближайшую гелиообсерваторию. Директор был в командировке на неопределенный срок. Где? На Меркурии. Позвонил на Гиндукушскую обсерваторию. Трое ведущих ученых, занятых исследованиями Солнца, в командировке на неопределенный срок. Где? На Меркурии.

Он позвонил в космопорт. И через пять минут убедился, что ему ни под каким видом не взять билет до Меркурия. Почти бегом вырвался на набережную.

«Не так! Все не так! „Не так“ Шара!.. „Не так“ становится злом лишь тогда, когда столкнувшийся с ним не понимает его и либо погибает, либо набрасывается на свое „не так“, словно мельница на Дон Кихота. Встреча с „не так“ — это и кризис, и проба сил, и выходов только два — гибель или подъем на новую ступень. Но я должен знать!!!»

И Андрей заказал одноместную скоростную яхту.

«Будь все проклято, но ясности я добьюсь. Поднимусь над эклиптикой, а потом сверху разгонюсь. Или зря я столько лет в тех местах корабли гонял? Или зря мне терять нечего?» Он заказал гравилет до космопорта, выключил фон и, бросив его в траву, каблуком втоптал поглубже, а потом пошел купаться.

Он невесомо, беззвучно скользил в прохладной жемчужной дымке — не понять было, где кончается море и начинается небо, все светилось равномерным серебряным сиянием. Он хохотал, пеня воду растопыренными ладонями. Он вспоминал Лолу, и от принятого решения воспоминания вновь стали свежи и болезненны, будто ничего не кончилось, а только прервалось. Что-то плеснуло поодаль…

Его ждали на пляже.

— Привет, — сказал Андрей. — Ты что тут делаешь, Вадик?

— Смотрю, когда ты вылезешь, — сказал сидящий возле его одежды мальчик. — Я видел, как ты залезал. Мама разрешила тебе со мной играть.

— Вадик, прости, — Андрей поспешно натягивал брюки, прикидывая, как давно гравилет стоит на стоянке. — Мне сегодня больше некогда играть. Очень важное дело, я сейчас же улетаю.

— Давай играть! — потребовал мальчик.

— Вадим, дорогой, правда не могу, — виновато сказал Андрей, застегивая рубашку. — Через три часа меня яхта будет ждать на космодроме, какая уж тут игра. Сам посуди.

— Ты плохой! — крикнул мальчик и довольно ощутимо ударил Андрея кулаком по ноге. — Стой здесь, я маму приведу. Она тебе скажет!

Андрей молча покачал головой и двинулся к набережной. Вадим ожесточенно замолотил его по ногам обоими кулачками.

— Дядька-долдон! — закричал он. На них смотрели, делали Андрею неодобрительные мины. — Долдон-блинон! Ты врешь! У тебя нет дел! Папа сказал, тебя в космос не пускают! Играй со мной! Играй со мной!

5

Вначале Андрей не был наказан, но никто не захотел летать под его командованием, экипажи один за другим выносили ему вотумы недоверия. Это его не удивляло, он знал, на что шел, когда запирал в каютах людей.

Месяц спустя состоялось специальное заседание Совета Космологии и Космогации, призванное урегулировать ненормальное положение, в котором из-за своего беспрецедентного и малопонятного поступка оказался великолепный специалист. Дать Совету официальное объяснение своих действий Андрей отказался, когда ему предоставили слово, он сказал лишь: «Я считаю, что поступил честно, следовательно, должным образом. Одна проблема, давно требовавшая решения, наконец решена; то, что на ее месте возникла другая, вполне естественно. Я выполнил свой долг так, как его понимал, и теперь с благодарностью приму любое решение высокого Совета». Его потом долго обвиняли в высокомерии — и в глаза, и за глаза.

Мнения членов Совета разделились; дискуссия быстро зашла — или участвовавшим в ней показалось, что зашла — в тупик. Тогда Совет призвал пилотов ко всеобщему референдуму, в результате которого Андрей довольно значительным большинством голосов был отстранен не только от командования, но и от пилотирования в составе экипажей навечно.

Он шагнул вперед.

Люк еще не успел полностью раскрыться, еще не успокоился воздух в переходной камере, встревоженный выравниванием давлений, а он шагнул вперед, потому что там, по ту сторону распахивающегося панциря, уже видел глаза Соцеро.

За спиной Соцеро были какие-то люди. Андрей видел их смутно, у него все плыло перед глазами.

Так они стояли.

— У тебя рубашка в крови, — произнес наконец Соцеро.

— Пришлось резко тормозить, — сипло ответил Андрей. — Да еще расхождение с этим дурным космоскафом…

В глазах Соцеро стояли слезы. И гордость, и жалость, и только что пережитый страх.

— У тебя отнимут права, — сказал он, подразумевая яхт-права.

— Не привыкать, — ответил Андрей, и Соцеро понял, что Андрей имеет в виду гораздо большее.

— Ты мог крышку ангара пробить.

— Черт с ней.

— Андрей, тебя же немедленно отправят обратно!

— Я обогнал ближайший патруль на полтора часа, — ответил Андрей. — К тому же я, может, еще и нетранспортабелен, — добавил он с вызовом.

У Соцеро задрожали губы. И только тогда он обнял Андрея, а Андрей обнял Соцеро. И повис на нем. Так и не успев расплакаться, Соцеро подхватил Андрея на руки и поволок прочь из залитого ослепительным светом ребристого ангара.

— Это мой друг, — сообщил он стоявшим поодаль людям. Те молча смотрели им вслед; один вдруг бросился вперед и раскрыл перед Соцеро тяжелую дверь.

— Как я летел, — шмыгая носом, сладостно прошептал Андрей, прикрыв глаза. — Это же сказка… поэма… Если бы ты видел, как я летел.

— Я видел кое-что, — ответил Соцеро. — Псих. Бандит. Это мой друг, — сказал он двум шедшим навстречу людям, которые, пропуская их, прижались к стене коридора.

— Ой! Да я ногами! — вдруг опомнился Андрей.

— Ради бога, не гони волну, — ответил Соцеро. — Помолчи, подыши глубоко и умиротворенно. Умеешь?

— Умел когда-то, — улыбаясь, ответил Андрей.

— Здесь я живу, — Соцеро внес Андрея в каюту и бережно уложил на койку. Потом уставился Андрею в глаза, губы у него опять задрожали.

— Андрей… я, правда, не мог ничего сообщить. Если бы просто нарушение режима секретности… Но это же ты… ты… — он недоговорил, помотал головой. — Если не успеем, — его лицо помрачнело, — ты и так обо всем бы скоро узнал. А если успеем — я бы к первому к тебе. Знаешь, даже снилось сколько раз — все уже хорошо, хочу рассказать, порадоваться, но ни слова выдавить не могу, — он надорванно засмеялся, продолжая ищуще заглядывать Андрею в глаза.

— Да ладно тебе, — сказал Андрей. — Давай подышим умиротворенно.

— Тебе не мерзнется? Не укрыть одеялом?

— Да нет, что ты, — Андрею было так уютно и легко, как, наверное, с детства не бывало. — Посиди.

— Слушай, как ты догадался? Откуда?

Андрей заулыбался опять.

— Магическим путем, — сказал он. — Там, на перекрестках астральных путей, соединяющих поля восходящих и нисходящих инкарнаций…

Соцеро облегченно захохотал.

— Может, кофе хочешь? Или чаю? Хочешь чаю с медом, а?

— Погоди. Все в порядке, — сказал Андрей, — сейчас я прочухаюсь. Ты давай-ка излагай, что у вас стряслось.

Носитель культуры

Тугой режущий ветер бил из темноты, волоча длинные струи песка и пыли. От его неживого постоянства можно было сойти с ума; на зубах скрипел песок, от которого не спасали ни самодельные респираторы, ни плотно стиснутые губы. С вершин барханов срывались мерцающие в лунном свете шлейфы и ровными потоками летели по ветру.

Дом уцелел каким-то чудом. Его захлестывала пустыня; в черные, бездонные проломы окон свободно втекали склоны барханов, затканные дымной пеленой поземки. Видно было, как у стен плещутся, вскидываясь и тут же опадая, маленькие смерчи.

На пятом этаже в трех окнах подряд сохранились стекла.

— Это может быть ловушкой, — проговорил инженер.

Крысиных следов не видно, подумал музыкант, и сейчас же шофер сказал:

— Крысиных следов не видно.

— Ты шутишь? — качнул головой инженер. — На таком грунте, при таком ветре? Они не продержатся и получаса.

Долгая реплика не прошла инженеру даром — теперь ему пришлось отвернуться от ветра, наклониться и, отогнув край марлевого респиратора, несколько раз сплюнуть. Плевать было трудно, нечем.

— Войдем в тень, — предложил пилот, почти не размыкая губ. — Мы как мишень. Там обсудим.

— Что? — пробормотал шофер. — Обсуждать — что? Глянь на луну.

Мутная луна, разметнувшаяся по бурому небу, касалась накренившегося остова какой-то металлической конструкции, торчащей из дальнего бархана.

— Садится, — сказал друг музыканта. Он очень хотел, чтобы уже объявили привал. Ремни натерли ему плечо до крови.

— Именно, — подтвердил шофер. — Скоро рассвет. Все одно, день-то переждать надо.

— Приметный дом, — проговорил пилот задумчиво.

— Пять дней их не встречали, — ответил шофер.

— Отобьемся, — сказал друг музыканта. — Вам ведь доводилось уже.

Пилот только покосился на него, усмехаясь полуприкрытыми марлей глазами.

— Устали мы очень, — сообщила мать пилоту, и тот, помедлив, решился:

— Оружие на изготовку. Первыми — мы с шофером, в десяти метрах парни, затем вы с дочерью. Инженер замыкает. Вперед.

Музыкант попытался сбросить автомат с плеча так же четко, как и все остальные, но магазин зацепился за металлическую застежку вещмешка, и оружие едва не вырвалось из рук. Музыкант только плотнее стиснул зубы и ребром ладони перекинул рычажок предохранителя. Пилот и шофер уже удалились на заданную дистанцию; из-под ног их, вспарывая поземку изнутри, взлетали темные полосы песка. Увязая выше щиколотки, наклоняясь навстречу ветру, музыкант двинулся за первой двойкой, стараясь ставить ноги в следы пилота. Рядом он чувствовал надежную близость друга, сзади тяжело дышала мать. С автоматом в руке музыкант казался себе удивительно нелепым, игрушечным — какой-то несмешной пародией на «зеленые береты». Никогда он не готовил своих рук к этому военному железу, но вот чужой автомат повесили ему на плечо, и теперь палец трепетал на спусковом крючке. Идти было очень трудно.

Они вошли в окно и в комнате сомкнулись. Пилот отстегнул с пояса фонарик.

— Дверь, — коротко приказал он, левой рукой держа на изготовку автомат.

Инженер и шофер прикладами проломили дверь, намертво завязшую в наметенном песке. Сквозь неровную пробоину пилот направил луч света в открывшуюся комнату и сказал:

— Вперед.

Музыкант, а затем его друг вошли в пробоину, навстречу своим тусклым, раздутым теням, колышущимся на стене.

— Все нормально, — сообщил музыкант, еще водя дулом автомата из стороны в сторону. Здесь было тише, и песка на полу почти не оказалось. В комнату втиснулись остальные.

— На лестницу, — сказал пилот. — Порядок движения прежний.

Они вышли на лестницу. Напряжение стало спадать: отдых неожиданно оказался совсем близким.

— Крысиных следов не видно, — проговорил шофер.

Тонкий слой песка покрывал ступени, смягчая звук шагов. В выбитых окнах завывал ветер, где-то билась неведомо как уцелевшая форточка.

— Интересно все-таки, мутанты это или пришельцы? — спросил друг музыканта, обращаясь к инженеру. — Что по этому поводу говорит наука? — Автомат он нес в левой руке, держа за ремень, а правую ладонь, оберегая плечо, подложил под лямку вещмешка.

— Разговорчики, — не оборачиваясь, бросил шедший на полпролета выше пилот.

— Как он мне надоел, — шепнул, наклонившись к уху музыканта, его друг. — Буонапарт…

— А ты представь, как мы ему надоели, — так же шепотом ответил музыкант. — Едим как мужчины, а проку меньше, чем от женщин…

— Прок, прок… Какой теперь вообще может быть прок? Протянуть подольше в этом аду?

Музыкант молча пожал плечами.

— А зачем?

— Чтобы спокойно было на душе, — помолчав, ответил музыкант. Он задыхался на долгом подъеме, сердце уже не выдерживало.

— Чтобы спокойно было на душе, надо оставаться собой. И когда берешь, и когда даешь. Не насиловать ни других, ни себя. Не обманывать принесением большего или меньшего количества пользы… проку, как ты говоришь… чем это естественно. Оставаться собой — максимум, что человек вообще может.

— И максимум, и минимум, — вставил все слышавший инженер. — Смотря по человеку.

— «Не измени себе, — ответил друг музыканта, — тогда ты и другим вовеки не изменишь…» Старик Шекспир в этих делах разбирался лучше нас всех, вместе взятых.

— Разговорчики, — повторил пилот. — Наш этаж. Налево.

Они влетели в квартиру, готовясь встретить засаду, ощетинясь стволами автоматов. В окна, прикрытые грязными стеклами, жутко заглядывала раздувшаяся, словно утопленник, луна. Мебель вполне сохранилась; на большом рояле в узкой хрустальной вазе стоял иссохший, запыленный букет.

— Крысиных следов не видно, — опять сказал шофер.

— Отдых, — произнес пилот долгожданное слово и первым содрал респиратор с лица и хлестнул грязной марлей по колену. На брюках остался рыжий след, облако пыли взвилось в черный, спокойный воздух.

— Хорошо без ветра, — сказала мать, — будто домой пришли, — она вздохнула. — Как хочется дом-то иметь!

— Потерпите еще несколько дней, — мягко проговорил пилот и ободряюще тронул женщину за локоть.

— Ты нам сыграешь? — спросила дочь.

— Если этот «Стейнвей» сохранился так хорошо, как кажется… — ответил музыкант, стараясь говорить спокойно. Он взгляда не мог отвести от рояля. Сердце его отчаянно билось в радостном ожидании.

— Можно будет сыграть в четыре руки, — предложил друг музыканта.

— Потом, потом, — сказал пилот. — Сначала еда. Отдых.

Они все очень хотели есть. А еще больше — пить. На зубах скрипел песок.

— Правда, что они не трогают носителей культуры? — спросил друг музыканта, жуя ломоть консервированного мяса.

— Теперь все — носители культуры, — пробормотал музыкант и тут же почувствовал щекой испытующий взгляд пилота.

— Да, конечно, — поспешно согласился друг музыканта, — я имею в виду… действительно… ну, вот, хотя бы такого, как он, — он указал на музыканта.

— Не знаю, — ответил пилот угрюмо.

— Кажется, правда, — с набитым ртом сообщил инженер, слизывая с пальцев маленькие крошки мяса. — Они вообще ведут себя очень, очень странно. Та группа… погибшая… мне рассказывали, — он наконец сделал глоток, и речь его стала внятной. — Сам я не знаю, я в них только стрелял. И не без успеха.

— Мы в курсе, — уронил пилот.

— Опять хвастаться начал? — губы инженера растянулись в добродушной широкой улыбке, тусклый жирный блеск прокатился по ним. Инженер коснулся губ языком, потом вытер ладонью. — И не заметил даже… Я хотел только сказать, — ладонь он вытер о рукав другой руки, — что та группа с ними много встречалась в первые дни.

— Г-гадость!.. — вырвалось у шофера.

— Погодите, — прервала мать, внимательно слушавшая инженера, — дайте ему рассказать.

— Да что тут рассказывать, — ответил тот, отвинчивая колпачок помятой фляги. — Так… легенды. Говорили, будто они телепаты. Говорили, будто они и устроили все это… Много говорили. Удивительно быстро плодятся легенды, когда вокруг бардак.

— А я еще ни одной крысы не видел, — сказал музыкант.

— И не дай тебе бог, парень, — ответил пилот.

Инженер, отпив, бросил ему флягу, и пилот ловко поймал ее. Внутри фляги булькнуло.

— Я своими глазами видел, — проговорил инженер, — в этой последней стычке, когда только я, наверное, и ухитрился уйти… я рассказывал, да? Один мужик им сдался. Спятил, наверное. Остальных-то они вроде перебили всех, а этого куда-то повели… А детей они, кажется, крадут. Трое детишек в группе были — мы и ахнуть не успели, никто не предполагал, — пилот отдал ему флягу, он отпил еще один маленький глоток и аккуратно завернул колпачок. — Где мой мальчик… где мой мальчик, только что играл здесь… — его передернуло.

— Хватит, — сказал пилот угрюмо. Инженер опять улыбнулся и кивнул.

Пилот извлек из планшета сложенную карту, расстелил ее, отодвинув стул. Они уже отвыкли пользоваться мебелью — на полу казалось безопаснее.

— А может, они их сохраняют? — опасливо косясь на пилота, вполголоса спросила мать.

— Кого? — не понял инженер.

— Ну… носителей этих.

— Зачем?

— Для культуры! — вдруг захохотал шофер.

Пилот, не обращая на них внимания, вглядывался в карту, обеими руками упираясь в пол.

Инженер перестал улыбаться, глаза его свирепо сузились.

— Знаешь, друже, — проговорил он, помедлив. — Те, для кого сохраняют культуру другие, чрезвычайно быстро ее трансформируют. По своему образу и подобию, — он опять вытер губы ладонью. — Шутом при них быть? Я им Платонова, а они: ха-ха-ха!..

— Ну, это-то уж… — непонятно сказала мать. — Уж об этом-то не нам…

Наступило молчание. Инженер, невесело посвистывая, подождал немного, потом перекатился по полу поближе к пилоту и тоже уставился на карту. Мать пытливо, оценивающе глядела на музыканта. Музыкант делал вид, что не замечает этого взгляда, потому что не понимал его, и смотрел на мужчин, водящих по карте пальцами и перешептывающихся о чем-то, очевидно, не слишком радостном; в руке пилота появился курвиметр. Мать встала, а следом за нею и дочь; одна за другой они молча вышли из комнаты. Шофер, рассеянно глядя им вслед, громко высасывал из зубов застрявшие кусочки мяса.

Светало. Стекла стонали от ветра.

Музыкант поднялся — никто не обернулся на его движение. Подошел к роялю, отложил прислоненный к вращающемуся табурету автомат — сел, бережно отер пыль с крышки и поднял ее указательными пальцами. Ну и пальцы, подумал он с болью. Он стыдился своих загрубевших рук, они темнели чужеродно на фоне стройного ряда клавиш. Это напоминало надругательство — садиться сюда с такими руками. Но других рук у него не было.

— Еще километров сто двадцать, — тихо проговорил пилот.

Инженер что-то невнятно пробормотал, ероша волосы. Шофер нерешительно начал:

— Женщины…

— Женщины — наше будущее, — резко сказал пилот. — Женщины должны дойти.

— А если там то же самое, что здесь? — спросил, вставая, друг музыканта.

Ему долго никто не отвечал.

— Там река, — произнес инженер наконец.

— Там была река, — стоя вполоборота к ним, ответил друг музыканта.

— Тогда пойдем дальше, — сказал пилот. — За рекой предгорья, и никаких городов. Долины должны были уцелеть, — он сдерживался и лишь мял, тискал курвиметр в скользких от нервного пота пальцах, — и люди тоже. Люди тоже. А крысы базируются в городах, значит, там их меньше или совсем нет.

Друг музыканта кривовато усмехнулся, — странно и в то же время очень соответственно времени было видеть на молодом, еще не вполне оформившемся лице усмешку желчного, изверившегося старика.

— Уступи, — попросил он, подходя к роялю, и музыкант послушно встал.

— Ну и пальцы, — сказал его друг, присев на краешек табурета.

— Ага, — обрадованно закивал музыкант, — я тоже об этом думал. Жуть, правда?..

— И раньше-то не слушались…

— Практики мало. Когда мне бывало плохо, я только этим и лечился, — он осторожно, как бы боясь нарушить сон рояля, погладил клавиши. — И все равно — все время страх, как бы не сфальшивить…

— А я не хочу бояться! Не хочу лечиться этим, приравнивать творчество к таблеткам, к клизмам!.. Творчество — это свобода. То, что я делаю, должно получаться сразу. Как взрыв, как вспышка! А если не получается — лучше совсем ничего…

Он умолк, и тогда они услышали приглушенный голос инженера:

— Я посчитал. Конечно, у меня никаких приборов, все на глаз. Но ты видишь, как она выросла. Судя по увеличению видимого диаметра, она упадет месяца через четыре.

— То есть наши поиски земли обетованной вообще лишены смысла? — вдруг охрипнув, спросил пилот.

— Н-ну, — помялся инженер, — не совсем… Все же лучше быть там. Во-первых, вероятность того, что луна грохнет прямо нам на головы, сравнительно невелика, а во-вторых, лучше залезть в горы, чтоб не захлестнуло потопом, когда океан пойдет враздрай… Хотя конечно… — Он помолчал. — Тектонически эти горы очень пассивны, что тоже нам на руку.

Шофер длинно и замысловато выругался.

— Да, ты меня сильно обрадовал, — проговорил пилот. — Четыре месяца… Успеем.

— Бульдозер… — пробормотал друг музыканта. — Дорвался до власти. Теперь будет нас гнать, пока не загонит до смерти, а зачем? Дал бы уж спокойно сдохнуть… Сыграем в четыре руки?

— Потом, — сказал музыкант, чуть улыбаясь. — Наверное, женщины уже спят.

— Пора и нам, — сказал пилот, услышав его слова, и стал неторопливо складывать карту, начавшую уже протираться на сгибах. За окном разгоралось белое мертвое зарево, словно из-за горизонта натекал расплавленный металл. — Чья очередь дежурить первый час?

— Моя, — сказал шофер. Пилот с сомнением посмотрел на него, потом на друга музыканта. — Моя, моя.

— Занавесить бы чем-нибудь окна, — опустив глаза, пробормотал друг музыканта.

Шофер хохотнул и добавил:

— Горячую ванну и духи от этого… от Диора.

— Вам не понять, — вступился музыкант, — он очень чутко спит. Я и сам такой, а вы — нет.

— Спать, спать, — сказал пилот.

— Еще не хочется, — смущенно сказал музыкант. — Как-то… все дрожит. Давайте я подежурю, а?

Инженер, ухмыляясь, развалился на полу, широко раскинув длинные ноги и подложив под голову вещмешок.

— Пойди лучше погуляй перед сном, — пошутил он. — Соловья послушай в ближайшей роще… цветочки собери…

Музыкант улыбнулся и сам не зная зачем послушно вышел из комнаты.

Сразу в коридоре, в электросварочном свете сумасшедшего утра он увидел стоящую откинувшись на стену дочь.

— Что ты тут? — испуганно спросил он.

— Слушаю, что вы говорите, — ответила она без тени смущения. — Не могу спать так сразу. Слишком устала.

— Ах, ты… — он осторожно провел ладонью по ее склеившимся от пота и грязи волосам. Она испуганно отпрянула:

— Нет, нет, я противная, пыльная… не надо.

— Что ты говоришь такое…

— Нет-нет, — она вытянула руки вперед, защищаясь, словно он нападал, — правда… Мы дойдем до реки, — мечтательно произнесла она, — до чистой прохладной реки, и сами станем чистыми и прохладными, вот тогда… господи, как я устала. Если бы все на меня не оглядывались, я бы уже умерла.

— Я теперь буду идти затылком вперед, хочешь? — серьезно предложил он, и она наконец улыбнулась — едва заметно, но все же улыбнулась. Он взял ее за руку.

— Я слышала, что пилот говорил о нас, — тихо произнесла она, глядя в пол, и пальцы ее задрожали в руке музыканта. — Мы ваше будущее, да?

— Как всегда.

— Он ведь очень хороший человек, правда?

— Правда. Теперь нет плохих. Это слишком большая роскошь — быть плохим.

— Ты странно говоришь. Думаешь, чем нам хуже, тем мы лучше? А вот мама говорит, все хорошие да добрые, покуда делить нечего.

— А ты сама как думаешь?

— Мама права, наверное… Только я думаю, люди вообще не меняются — уж какой есть, такой и будет, что с ним ни делай.

— Люди меняются, — ласково, убеждающе проговорил он. — В людях очень много намешано, самого разного, и это разное все время друг с другом взаимодействует, а наружу — то одно выскочит, то другое…

— Так сладко тебя слушать, — прервала она и, вдруг подняв лицо, завороженно уставилась ему в глаза. — Будто ты все знаешь и все можешь. Хочу ребенка от тебя.

У него перехватило дыхание. Он осторожно потянул ее к себе, и она со вздохом прислонилась щекой к его груди. Сердце его отчаянно билось в радостном ожидании. Точно он сел к роялю. Она была такая маленькая… Совсем беззащитная, как ребенок. Ребенок. Он попытался представить ребенка у себя на руках, но не смог. Скрипку мог. Автомат теперь тоже мог. Мы все тоскуем по детству, подумал он, всю жизнь стремимся вернуться в детство… Но сделать это можно лишь одним способом. Буду очень любить их, понял он. Только бы дойти до чистой реки, туда, где не понадобится дрожать за него ежесекундно и видеть в кошмарных снах, что его утащили крысы.

— Нравлюсь? — спросила она. Руки ее бессильно висели, ничего не желая.

— Да!.. — выдохнул он.

— Я очень хочу нравиться. А то совсем не будет сил идти. Вы нас не бросите, правда?

— Ты с ума сошла… — Он обнял ее за плечи и прижал к себе.

— А мама боится, что бросите. Она говорит, мужчины не любят бесполезного груза. Ты знай — я не бесполезная.

Он стиснул ее голову в ладонях. Она прятала лицо.

— Дай поцеловать тебя.

— Нет-нет, я грязная…

— Какая глупость! Дай, — он задыхался, — пожалуйста!.. Ты сразу все поймешь!

Она выскользнула из его рук, медленно отступила, пятясь, к двери в комнату, где ее ждала мать. Поправила волосы.

— Нет, потом… все — потом. Только не бросайте…

Какое теперь может быть «потом», подумал он, но не произнес вслух, боясь уговаривать, потому что уговаривать — все равно что насиловать. Сказал:

— Спасибо за «потом».

— Ты странный. Я могла бы умереть за тебя, правда. — И она скользнула в проем, и дверь плотно закрылась за ней.

…Не спалось. Комнату заливал раскаленный белый свет, нечем было дышать; в густом мертвом воздухе плясала пыль. Пот жег мозоли и ссадины, ныли натруженные мышцы. Мужчины ворочались, расстегивали пуговицы, наконец пилот сел и обхватил колени руками, пустым взглядом уставясь в пустое окно. И тогда музыкант спросил:

— Хотите, я сыграю?

Молчание длилось с минуту. Прямоугольник слепящего окна отражался в неподвижных глазах пилота.

— Сыграй, — сказал пилот.

За роялем музыканту стало страшно. Это казалось кощунством — играть здесь. Здесь можно было только стрелять и есть, и брести через барханы — до конца дней. Сейчас, подождите, взмолился он. Я не знал, что это так трудно — сделать первое движение… На него смотрели. Он вдруг увидел, что в дверях стоят и мать и дочь и тоже ждут. Он вспомнил ее завороженный взгляд и почувствовал, что сможет все. Еще час назад она была для него лишь насмерть уставшей, почти незнакомой молчаливой девочкой, — и вдруг оказалось, она настолько нуждается в нем, что любит его. Он опустил пальцы на клавиши. Ему показалось, будто он опустил пальцы на ее хрупкие плечи. Рояль всколыхнулся; по комнате проплыл широкий, медлительный звук. Такой нездешний… Он словно прорвался из прежней жизни, которая теперь казалась приснившейся в неправдоподобно сладком сне. Он доказал, что она не приснилась, что она была, что она может быть. Он мягко огладил задубевшие лица; он вкрадчиво протек в уши и заколебался там, затрепетал, зашевелился, как ребенок в материнском чреве, готовясь к жизни и пробуя силы… И существование вновь получило смысл; впервые за последние недели музыкант понял, что действительно остался жив. И останется жить дальше. Чистая река и светозарные вершины гор были совсем рядом. А если кипящий океан все же доберется до нас, я поставлю ее у себя за спиной, думал музыкант, и первый удар приму на себя…

Когда он перестал играть, все долго молчали. Он испуганно озирался, ему сразу снова показалось, что он некстати вылез со своей музыкой… Полгода назад мне за такой класс голову бы оторвали, смятенно подумал он, и вдруг увидел слезы на глазах пилота.

— Этот мальчик стал бы музыкантом, — проговорил инженер и снова лег, заложив руки за голову. — Э-э!..

Музыкант покраснел. Его друг поднялся, подошел к нему и хлопнул по спине.

— Нормально, — сказал он как профессионал профессионалу. — Нормально, хотя раньше ты играл чище.

Но никто не плакал, слушая, как я играю чище, подумал музыкант. Он был потрясен. Он все смотрел на пилота. Вслух он сказал:

— Еще бы. Почти месяц уже не работал.

— Да, пальчики того…

— Жаль, дальше идти надо, — вздохнула мать. — Так славно было бы тут остаться… жили бы себе…

— Спасибо, парень, — сказал пилот, зачем-то застегивая пуговицу на воротнике рубашки. — Это было неплохо. Ладно. Всем спать.

— Тс-с! — вдруг прошипел шофер, сидевший ближе всех к окну.

Все замерли. Стало совсем тихо, лишь ветер гудел снаружи.

— Что? — шепотом спросил пилот, выждав.

— Показалось?.. — еще тише пробормотал шофер. — Вроде как мотор…

Все уже стояли, пилот схватился за автомат. Пригибаясь, шофер мягко подбежал к окну.

— Ничего, — сказал он чуть спокойнее и распрямился, заглядывая ниже. Было видно, как он вздрогнул, как исказилось его лицо.

— Следы!! — свистящим шепотом выкрикнул он.

— Боже милостивый!.. — простонала мать, прижимая к себе дочь.

Все приникли к окну. След гусениц был отчетлив, видимо, машина только что прошла. На глазах ветер зализывал его струйчатыми потоками поземки.

— Спокойно, — сказал пилот. — Парни — к окнам! Ты здесь, ты в кухню. Вести наблюдение, стрелять без команды. Боеприпасы экономить! Женщины — в столовую, она от лестницы дальше всего. У вас один автомат, будете в резерве. Мы с инженером выглянем. Шофер — у двери, при необходимости прикроешь. По местам! Может, ничего страшного. Может, они ехали мимо! Сними с предохранителя, не забудь, — совсем спокойно сказал он музыканту.

— Не забуду, — ответил тот. Его колотило.

— Вперед.

Мужчины вышли. Музыкант двинулся было за ними из комнаты и вдруг налетел на завороженный взгляд дочери. Глаза ее были огромными и темными, и дрожали ее губы, которых он так и не поцеловал.

— Ты обещал… — выдохнула она. — Помнишь? Ты обещал!

— В столовую! — крикнул он, срываясь. У него подкашивались ноги, в висках гулко била кровь.

Он с трудом открыл дверь на кухню. В лицо ему хлестко, опаляюще ударил колючий воздух дня, не прикрытого ни стеклом, ни респиратором. Осторожно, стараясь двигаться мягко, как шофер, музыкант подобрался к окну.

Прямо под ним, в десятке метров от стены дома, стоял, чуть накренившись на склоне бархана, бронетранспортер грязно-зеленого цвета, на корпусе которого коробились застарелые, покрытые пылью камуфляжные пятна. Из кузова слаженно, по три в ряд, выпрыгивали громадные крысы в мундирах, таких же грязно-зеленых, как и присвоенный ими человеческий механизм.

На несколько секунд музыкант забыл, зачем он здесь. Все было так реально и нелепо, что казалось театром. Приоткрыв чуть улыбающийся рот, музыкант наблюдал высадку. С автоматами наперевес крысы сомкнутым строем двинулись к дому. Только тогда музыкант с изумлением вспомнил, что крыс необходимо убивать. Это тоже было нелепо и тоже напоминало дешевый спектакль. Но и это надо было сыграть хорошо, по максимуму.

— Все сюда!! — крикнул музыкант, обернувшись внутрь квартиры. — Они тут, подо мной!!

Зажав автомат под мышкой, он лихорадочно, путаясь дрожащими пальцами, снял с пояса гранату и, едва не забыв выдернуть чеку, аккуратно спустил ее на строй крыс.

Взрыв ударил по ушам, утробно встряхнул землю и дом; взлетели песок и мелькающие в его облаке клочья тел.

— Сюда! — крикнул музыкант снова. В кухню влетел шофер, на ходу доставая гранату.

— Вот!.. — выкрикнул музыкант и успел увидеть, как что-то блеснуло в смотровой щели транспортера. — Осторожно! — крикнул он, отшатываясь от окна. Шофер, пластаясь над подоконником, метнул гранату, и в этот миг по потолку тяжело хлестнула пулеметная очередь. Посыпалась штукатурка, дом снова встряхнулся в грохоте, музыкант присел и не сразу понял, что случилось, — накрепко притиснув к лицу обе ладони, шофер сделал несколько неверных пятящихся шагов и повалился на спину, вразнобой дергая ногами и как бы всхлипывая. Из-под его судорожно сжатых, иссиня-белых пальцев вдруг стало сочиться красное. Пророкотала еще одна очередь, от деревянной рамы брызнули в разные стороны щепки. Музыкант растерянно сидел на корточках, втянув голову в плечи, и смотрел, как кровь заливает руки шофера и пол вокруг его головы. Ноги шофера бессильно вытянулись и замерли.

— Эй… — позвал музыкант.

И только тогда до него дошло.

Едва сумев распрямиться, на ватных ногах музыкант двинулся вперед, выставив прямо перед собой трясущийся ствол автомата, но пулемет снова зарокотал, воздух у окна снова наполнился невидимым, но ощутимым, горячим железом. Сухой треск автоматных очередей вдруг послышался и совсем с другой стороны — с лестницы. Тогда, вдруг очнувшись, музыкант рванулся в ванную — там тоже было маленькое оконце, почти под потолком, — встал на край ванны и высунулся наружу. На песке валялись трупы и куски трупов, а из транспортера, уже не так браво, лезли еще крысы. Поймав ряд треугольных усатых голов в прорезь планки, музыкант нажал на спуск. Да чем же все это кончится, вдруг пришло ему в голову. Задергавшийся автомат обдал его пороховым духом, проколотила по ушам короткая очередь, а когда грохот прервался, стало слышно, как с сухим звоном сыпятся в ванну и катаются там, постепенно замирая, выброшенные в сторону гильзы. Ряд кренящихся по ветру фонтанчиков пыли стремительно пробежал мимо ряда крыс, текущих от транспортера, пересек его, пересек снова, глухо вскрикнула от случайного попадания броня, и долгий улетающий визг рикошета напомнил звук лопнувшей струны. Первой же очередью удалось свалить трех крыс, и они бессмысленно задергались на песке, в струях поземки, раскидывая лапки и молотя хвостами. Остальные опрометью бросились в мертвую зону, к дому. Музыкант едва успел нырнуть внутрь — пулемет хлестнул по оконцу ванной. Не переставая вопить что-то несусветно победное, музыкант метнулся к лестнице, но опоздал, — пилот, волоча неподвижные ноги, за которыми оставался кровавый след, вполз в прихожую и стал, стискивая зубы, поворачиваться головой к дверям. «Остальные?! — прохрипел он. — Женщины?!» Музыкант наклонился было к нему, но пилот рявкнул: «Держи дверь!» Музыкант кивнул, стремительно высунулся на лестницу, не глядя полоснул вниз долгой очередью и, уже стреляя, увидел, как, перепрыгивая через неподвижное тело инженера, проворно бегут снизу несколько крыс, неловко стискивая лапками непропорционально большие автоматы. Им, наверное, с нашим оружием очень неудобно, сочувственно подумал музыкант. Пронзительно пища, крысы шарахнулись в стороны, прячась за изгибом стены, а одна рухнула и покатилась вниз, подскакивая, словно тугой мешок, на ступенях и лязгая железом автомата при каждом обороте. Музыкант опять завопил и дал еще очередь, не позволяя крысам высовываться; возле самого его лица пропел и тяжко влепился в потолок посланный откуда-то снизу ответ. Музыкант отшатнулся. Он испытывал скорее удивление, чем страх, и все не мог понять, чем это кончится, и как же они теперь ухитрятся перебить крыс и дойти до реки. А почему я один? Что там, в квартире? Он снова нажал на спуск; автомат, дернувшись, выплюнул пулю и захлебнулся, и как-то сразу музыкант понял, что магазин опустел. Он захлопнул лестничную дверь и потащил к ней гардероб, стоявший у стены прихожей.

— Рожок!! — крикнул он, надрываясь; в глазах темнело от усилий. — Кто-нибудь, скорее, рожок!!

Снаружи, дырявя дверь, полоснула очередь, другая, — музыканта спас гардероб. Да неужто никого уже не осталось?! Как же она? Разве ее тоже могли убить?

— Кто-нибудь!! — прорычал он задыхаясь; сердце колотилось и в горле, и в мозгу, и в коленях.

— Не могу! — донесся сквозь гул крови захлебывающийся тонкий голос. — Мама не разрешает!

Музыкант оттолкнулся от гардероба, склонился над пилотом. Пилот не шевелился, окостеневшие пальцы сжимали цевье. Музыкант отомкнул рожок с его автомата — там тоже было пусто.

Как во сне, медленно, гардероб словно бы сам собой поехал назад, навстречу музыканту, в глубь квартиры. В полной растерянности музыкант стоял посреди коридора, судорожно вцепившись обеими руками в бессмысленный автомат. В открывшийся проем хлынули крысы. Да чем же все это кончится, в последний раз подумал музыкант, пытаясь принять вырвавшуюся вперед крысу на штык. Удар отбили. Музыкант увидел, что к нему неспешно подплыло длинное, тусклое трехгранное лезвие, прикоснулось, замерло на какую-то долю секунды и погрузилось. Его собственные руки, по-прежнему занятые автоматом, болтались где-то ужасающе далеко. С изумлением он успел почувствовать в себе невыносимо чужеродный предмет, от которого резкой вспышкой расплеснулась во все стороны горячая боль, успел наконец-то испугаться и понять, чем все кончилось, — и все кончилось.

Его друг к этому моменту еще не сделал ни одного выстрела. Он был один — наедине с полузанесенным следом транспортера и роялем, на котором играли пять минут назад. Он слышал стрельбу, крики, топот, взрывы, чувствовал заполнившую квартиру пороховую гарь. Потом совсем рядом, в прихожей, чей-то незнакомый голос страшно прокричал: «Рожок! Кто-нибудь, скорее, рожок!» Друг музыканта не шевельнулся, руки его стискивали готовый к бою автомат. Он оцепенел. Когда в дверях мелькнули нелепые фигуры затянутых в зелено-серые униформы крыс, в душе у него что-то лопнуло. Он отшвырнул автомат как можно дальше от себя и закричал:

— Нет!!! Не надо!!! — И вдруг в спасительном наитии пошел навстречу влетевшей в комнату крысе в черном с серебряными нашивками мундире, широко разведя руки и выкрикивая: — Носитель культуры! Носитель культуры!

Топорща усы, крыса в черном резко, отрывисто пропищала какие-то команды и опустила автомат.

— Оставайтесь на вашем месте, — приказала она. — Вам ничто не грозит.

Друг музыканта послушно остановился посреди комнаты. Крыс виднелось не больше десятка. Могли бы отбиться, вдруг мелькнуло в голове, но друг музыканта прогнал эту мысль, боязливо покосившись на того, в черном, — вдруг и впрямь телепаты…

Ввели женщин. Первой шла дочь, завороженно уставившаяся куда-то в сторону лестничной двери; ее легонько подталкивала в спину мать, приговаривая:

— Не смотри, маленькая, не смотри… Что уж тут поделаешь. Не судьба…

— Вы носитель? — строго пропищала главная крыса.

— Да, — сипло выговорил друг музыканта. — Я музыкант.

— Это хорошо, — командир крыс перекинул автомат за спину, и у друга музыканта подкосились ноги от пережитого напряжения. Не помня себя, он опустился на пол. Командир внимательно смотрел на него сверху маленькими красноватыми глазками.

— Вы предаетесь нам? — спросил он.

Не в состоянии сказать хоть слово, друг музыканта лишь разлепил онемевшие губы, а потом кивнул.

— Это хорошо, — повторил командир и наклонил голову набок. — Вы будете пока жить здесь этот апартамент. Воду мы пустим через половину часа через водопровод. Ни о чем не надо беспокоить себя.

Мать облегченно вздохнула.

— Во-от и слава богу, — сказала она. — Наконец-то заживем как люди.

— Трупы мы уберем сами, — командир подошел к роялю.

Друг музыканта вскочил — его едва не задел длинный, волочащийся по полу розовый хвост. Он почувствовал болезненное, нестерпимое желание наступить ногой на этот хвост, поросший редкими белыми волосками, и поспешно отступил подальше.

— Покидать апартамент можно лишь в сопровождений сопровождающий. Мы выделим сопровождающий через несколько часов. Пока вы будете здесь под этот конвой.

— Да мы уж нагулялись, не беспокойтесь, — сказала мать. — Калачом наружу не выманишь.

— Выходить иногда придется, чтобы оказать посильную помощь при обнаружении другие люди, — ответил командир. — Например, чтобы довести до них нашу гуманность и желание сотрудиться… трудничать. — Он перевел взгляд на друга музыканта: — Это хороший инструмент?

— Очень хороший.

— Поиграйте.

— С удовольствием, — сказал друг музыканта.

В дверях толпились крысы.

— Прискорбно жаль, — проговорил командир задумчиво, — что так много людей не понимают относительность моральных и духовных ценностей в этот быстро меняющийся мир. За иллюзия собственного достоинства готовы убивать не только нас, но и себя. Дорогостоящая иллюзия! Теперь, когда так тяжело, особенно. Мы поможем вам избавляться от этого вековечного груза.

— Вы ведь и покушать нам небось принесете, правда? — спросила мать. — Вот и слава богу… А там, глядишь, и детишки пойдут… — Как добрая бабушка, хранительница очага, она сложила руки на животе, оценивающе оглядывая друга музыканта, и того затошнило. Эта потная, перепуганная шлюшка, из-за которой он уже начал было завидовать другу, теперь казалась ему отвратительной. И, однако, выхода не было, спать придется с ней.

Дочь судорожно согнулась, сунула кулак в рот и страшно, гортанно застонала без слез. Из коридора вскинулись автоматные стволы, а потом нехотя, вразнобой опали.

— Что ты, маленькая? Не надо… — сказала мать. Но дочь уже выпрямилась. Из прокушенной кожи на кулачке сочилась кровь.

— Нет, мама, уже все, все… — выдохнула она. — Уже все, правда, все ведь… правда… что же тут поделаешь…

— Дети подлежат немедленной регистрации и передаче в фонд сохранения, — сказал командир, тактично дождавшись, когда она успокоится. — Впрочем, хорошо зарекомен… довавшие себя перед администрацией люди будут допускаться в воспитание. Прошу к рояль.

Первый звук показался другу музыканта удивительно фальшивым. Он вздрогнул, искательно глянул в сторону командира и, словно извиняясь, пробормотал, чувствуя почти непереносимое отвращение к себе:

— Загрубели руки…

Какое падение, подумал он с тоской. Ну что ж, падать так падать. Что мне еще остается. И он добавил самым заискивающим тоном, на какой был способен:

— Вы уж не взыщите…

Крыса в черном смотрела на его руки спокойно и внимательно. Только бы не сбиться, думал друг музыканта, беря аккорд за аккордом. Он играл ту же вещь, что звучала здесь только что. Все равно втроем, или даже вчетвером, мы не дошли бы до реки, думал он. А если бы дошли, там оказалась бы та же пустыня. И если б там даже были кисельные берега, что бы мы стали делать? Как жить? Да если б даже и сумели что-то наладить, скоро упадет луна, — и этому-то уж мы ничего противопоставить не сможем. Остается надеяться лишь на крыс, они-то придумают выход. Вначале казалось, будто пилот знает, что делает, но он был всего лишь честолюбивым и беспомощным маньяком, не сумевшим даже спасти нас из этой западни… Интересно, о чем думал тот, когда играл? У него было такое лицо, будто он на что-то надеется. А на что надеяться в этом аду, в этом дерьме? На пилота? На крыс? Господи, а ведь я, быть может, последний музыкант-человек. Самый лучший музыкант на планете… Самый лучший! Только бы не наврать, не сфальшивить! Ну? Ведь получается, черт бы вас всех побрал. Нравится вам, а? Нравится?! Ведь получается! Ну что ты стоишь, тварь, что молчишь, я кончил…

— То, как вы играете, пока не хорошо, — сказал командир и наставительно поднял короткую лапку, выставив коготок указательного пальца прямо перед носом друга музыканта. — Вам следует чаще тренировать ваши пальцы.

Когда бурая луна перестала распухать от ночи к ночи и стало очевидно, что орбита ее каким-то чудом стабилизировалась; когда приметный дом, одиноко рассекавший льющийся над пустыней и руинами ветер, постепенно заполнился изможденными, иссохшими, подчас полубезумными людьми, друг музыканта репетировал уже по девять-десять часов в сутки. С автоматом на груди он сидел на вращающемся табурете, ревниво озирался на теснившихся поодаль новеньких и, как расплющенный честолюбивой матерью семилетний вундеркинд, долбил одни и те же гаммы. И мечтал. Мечтал о том, что вечером, или завтра, а может, хотя бы послезавтра, слегка усталый после очередной операции, но, как всегда, безукоризненно умытый и затянутый в чернь и серебро, без пятнышка крови на сапогах, придет его властный друг — возможно, вместе с другими офицерами, — взглядом раздвинет подобострастную толпу и, то задумчиво, то нервно подрагивая розовым хвостом, будет слушать Рахманинова или Шопена.

Дочь, не щадя ни себя, ни будущего ребенка, который начинал уже нежно разминаться и потягиваться в ее набухшем, как луна, чреве, ночи напролет проводила в окрестных развалинах, едва ли не до кипения прокаленных свирепым дневным полыханием, и рылась в металлической рухляди, в человеческих останках, разыскивая для мужа, опасавшегося хоть на миг отойти от рояля, недострелянные обоймы. Ближе чем на пять шагов друг музыканта никого не подпускал к инструменту; даже случайные посягательства на невидимую границу он ощущал физически, как неожиданное влажное прикосновение в темноте, — и его тренированные пальцы в панике падали с белоснежных клавиш «Стейнвея» на спусковой крючок «ингрема». По людям он стрелял без колебаний.

ВЕТЕР И ПУСТОТА

Женщина, поднимая голову, могла видеть во мгле чередование двух темных пятен — это были ноги мужчины, перебиравшие ступени. Где-то далеко внизу все грохотало и рушилось — здесь были только туман и спертая тишина, как на морском дне.

— Я замерзла, — произнесла женщина. Мужчина не отвечал, продолжая медленно, мерно карабкаться вверх.

— Я очень замерзла, — повторила женщина.

— Главное — не выбиваться из ритма, слышишь? — донесся до нее бесплотный звук. — И никаких остановок. Минута в облаке отнимает день жизни.

В сумеречной вате тумана голоса казались мертвыми и страшными.

— Я совсем закоченела, и пальцы у меня не цепляются, — сказала женщина почти капризно. — Я сорвусь. Ты хочешь, чтобы я сорвалась?

Темные пятна замерли.

— Сейчас, — проговорил мужчина, едва сдерживая раздражение. Превозмогая себя, женщина поднялась еще на две ступени, и темные пятна превратились в измазанные ржавчиной голые ступни. Со всхлипом женщина обвисла на своих мертвеющих руках.

— Сейчас. Я тебе кину рубашку. Только смотри, не проворонь… по своему обыкновению.

— Нет, — ответила она, почти не соображая, что слышит и что отвечает. Мужчина это понял. Он поднял одну ногу и повесил снятую рубашку на свою ступню.

— Принимай, — сказал он, осторожно опуская ногу. Женщина открыла глаза, ужасаясь от мысли, что рубашка могла уже пролететь мимо, но увидела наплывающее сверху громадное темное пятно.

Рубашка была мокрой насквозь, как и вся остальная одежда; туман пропитал ее, но не остудил, она была почти горячей, и, кое-как натягивая ее поверх собственного свитера, женщина едва не застонала от желания прильнуть к тому горячему, что нагрело пропитанную туманом фланель.

— Постой, — вдруг дошло до нее. Непослушными, неповоротливыми в перчатке пальцами левой руки она застегнула последнюю пуговицу. — А как же ты? Не замерзнешь?

— Посмотрим, — проговорил мужчина. — Ну, двинулись!

Они двинулись.

Они поднимались все выше, но становилось все темнее — наверное, близился вечер. Клубы тумана расслаивались, вздрагивали, а один раз вверху промелькнуло что-то темно-синее, очень далекое, и по бесплотному мареву скользнул мгновенный розовый отсвет.

— Видишь?! — торжествующе крикнул мужчина. — Видишь! Скоро небо!

Откуда-то возник странный, широкий звук — однообразный и напевный.

— Что это? — с ужасом спросила женщина. Теперь она боялась всего, теперь перемены могли быть только к худшему.

— Молчи, береги дыхание! — крикнул мужчина, не оборачиваясь. — Это лестница. Там, наверху, ветер!

Темный туман кипел, мягко тормоша и колыхая цеплявшихся за перекладины людей. Потом произошло нечто вроде беззвучного взрыва, и, смахнув пелену, вокруг разлетелось дикое фиолетовое пространство.

Хлещущий из пустоты ветер стал плотным, как вода. Волосы женщины забились черным флагом. Стало трудно дышать; воздух холодными узкими потоками врывался сквозь ноздри в горло, в легкие, грозя разорвать их. Лестница оглушительно трубила. В чудовищной, чуть туманной дали догорало оранжевое зарево. У самых ног людей бурлили струи тумана — провалы были темны, как ночь, пляшущие всплески отливали пожаром.

— Смотри, какая красота! Какое великолепие! Нравится? Не отвечай, береги дыхание!.. Кивни! Нравится?

— Здесь еще холоднее!

— Что?

— Здесь еще холоднее!!!

— Воздух какой чистый! Чувствуешь, какой чистый воздух?

— Здесь еще холоднее-е!!!

— Только не смотри вверх! И не смотри вниз! Не смотри ни вверх, ни вниз — только перед собой!

— Здесь всегда такой ветер?

— Поднимемся еще метров на двести, чтобы ночью не захлестнуло туманом! Там отдохнем!

— Здесь всегда такой ветер?! Здесь еще холоднее!

Туман отступал все ниже, тонущая в нем лестница сужалась, становясь улетающей вниз розовой нитью. Пальцы коченели. Женщина всякий раз, как отрывала руку от перекладины и тянулась к другой, думала: сейчас я сорвусь. И всякий раз не срывалась. Она посмотрела вверх но увидела лишь ритмично движущиеся ноги и ягодицы мужчины, обтянутые черными брюками. Это вызвало у нее отвращение. Она ненавидела мужчину за то, что он не дал ей сгнить вместе со всеми там, внизу. Если бы она ползла первой, возможно, попыталась бы сейчас сбросить мужчину в ту бездну, из которой он почти насильно выволок ее сегодня.

Правда, возможно, она сразу прыгнула бы вслед за ним. Но прыгнуть самой и оставить его одного в этом кошмаре она почему-то не могла. Некоторое время она черпала силы в том, что представляла, как колотит каблуком по ломким пальцам мужчины; как мужчина отрывается и с неслышным в реве лестницы криком падает, падает, падает, совсем рядом со своей проклятой лестницей, быть может, ударяясь об нее, проваливается в туман и снова — падает, падает, падает, и наконец, как метеорит, вонзается в мертвую землю…

Мужчина тоже очень замерз и, понимая, как холодно женщине, непривычной к высоте, жалел, что не успел прихватить хотя бы куртку. Ему больше нечего было дать женщине — даже майки на нем не было, он всегда носил рубашку на голое тело. Он знал, что до темноты нужно пройти как можно больше — ночью туман мог подняться и им обоим грозило угореть во сне. Пелена удалялась очень медленно, и по временам мужчину тоже охватывало отчаяние. Тогда он на секунду задерживался и специально глядел на несдающуюся женщину, на ее летящие по ветру волосы, на глаза, сохранившие мечтательность даже в этом кошмаре, на разинутый, словно в бесконечном крике, темный рот. Рубашка ей велика, думал он. Интересно, о чем она думает, думал он. Туман намочил одежду, оттого так холодно, думал он. Нельзя останавливаться, пока одежда не высохнет; как только она высохнет, можно останавливаться. Удачно, думал он, из-за тумана еще нельзя останавливаться, и из-за мокрой одежды еще нельзя останавливаться. На ней свитер, рубашка — у нее будет сохнуть дольше, думал он. Когда мои брюки высохнут, надо помнить, что у нее свитер еще не высох, и не останавливаться сразу.

Уносившаяся в зенит светлая, неправдоподобно прямая струна победно гремела, пересекая полет неба. Вибрация усиливалась, переходя по временам в отчетливое раскачивание. Казалось, лестница намерилась их сбросить, раз уж они решили не падать. Двигаться становилось все опаснее, руки то и дело промахивались мимо пропадавших в темноте перекладин.

— Привал! — крикнул мужчина и остановился. Женщина поднялась еще на несколько ступенек, но лестница была слишком узкой, чтобы уместиться рядом с мужчиной. Тогда она прижалась лицом к ее ноге. Господи, как я по нему соскучилась, подумала она, и сказала:

— Как я по тебе соскучилась, пока ползла.

Он потянулся, чтобы погладить ее по голове, и собственная рука с неразгибающимися, одеревеневшими пальцами, измазанными ржавчиной, показалась ему какой-то страшной клешней. Он был рад, что не смог дотянуться.

— Ты молодец! — громко сказал он, снимая с пояса один из ремней. — Ты просто молодец. Правда же, когда одежда высохла, стало гораздо теплее?

У женщины зуб на зуб не попадал, хотя одежда и впрямь высохла — она не успела заметить, когда.

— Да, — согласилась она, — значительно теплее. Хочешь — я отдам тебе рубашку.

— Иди ты, — со смехом ответил он, продевая ремень себе под мышки и охлестывая поперек груди, а потом накрепко затянул его вокруг перекладины. Теперь он мог просто висеть, не держась. — Возьми и сделай как я, — он протянул второй ремень женщине. Она, потянувшись, перехватила ремень, а потом ухитрилась все-таки подняться еще на ступеньку. Теперь мужчина мог бы дотянуться до ее головы. Но он не стал этого делать, а только проверил, как она затянула ремень.

— А теперь постарайся уснуть, — сказал он.

— Это невозможно.

— Обязательно надо, — рев лестницы к ночи превратился в потаенное гудение. — Это не так трудно, мы же согрелись. И ветер утих.

— Ветер, — сказала женщина. — Ужасный ветер.

— А мне как-то нравится.

— Потому, что ты сам как ветер. Подхватил меня и поволок…

Эти ее слова прозвучали для мужчины лестно. Он имел основания быть довольным собой — донес женщину до лестницы, не ослепнув, не оглохнув, а теперь они смогли подняться выше тумана. Наверное, она хотела сказать мне что-нибудь приятное, решил он, и постарался ответить ей в тон — вполне, впрочем, искренне:

— Кого же еще было и подхватывать, как не тебя?

Женщина не отозвалась. Она вовсе не собиралась говорить ему приятное. Сейчас, когда отупение усталости отступило, ей вновь стало страшно и нестерпимо жалко себя, противоестественно и беспомощно болтающуюся в прозрачной, темной пустоте. Женщина даже не знала толком, от чего они спасались. В первый же миг она успела зажмуриться и до самой лестницы не открывала глаз.

— Смотри, какие звезды, — сказал мужчина. — Внизу таких никогда не бывает.

Торжественно и покойно летела над ними сверкающая метель.

— Здесь очень чистый воздух. Чувствуешь?

— Да. Очень.

— Потому и звезды такие. Вон Вега. А над головой Орион — видишь, красный — Бетельгейзе, голубой — Беллатрикс. А это альфа Орла, Альтаир. Правда, похоже на орла?

Лестница пела свою нескончаемую, усыпительную ноту.

— Раскинул крылья и парит… Я почему-то больше всех люблю это созвездие. А тебе нравится?

Женщина молчала. Взглянув вниз, мужчина увидел, как тяжело покачивается ее обвисшее тело, и понял, что она заснула.

Ему не спалось. Он задремывал минут на пять-десять и опять просыпался в тревоге и все проверял, проверял наощупь, как держится на перекладине ее ремень.

В алых потоках утреннего сияния они снова двинулись вверх. Далекая земля, сплошь затянутая желтым дымом, казалась теперь столь же бесплотной, что и далекие, полупрозрачные перья облаков. У мужчины уже слезла кожа с ладоней и ступней, и женщине приходилось быть вдвойне осторожной, цепляясь за скользкие от леденеющей сукровицы перекладины. Перчатки женщины истерлись до дыр, на очереди тоже были руки.

Потом черные громадные птицы напали на них и надолго зависали рядом, пластаясь в потоках исступленного ветра, глядя холодными круглыми глазами, а мужчина и женщина отбивались от птиц, размахивая руками и немощно крича.

Потом они поднялись выше всяких птиц.

Все тонуло в синем льдистом сиянии, в торжествующем громе громадного горна. Пляшущая лестница стала невероятно хрупкой, как стекло, и рвалась из рук, грозя искристо переломиться от каждого движения. Вокруг был только простор — пронзительно прекрасный, абсолютно чужой и невыносимо мертвый.

— Я не выдержу, — сказала женщина и сама не услышала себя. Горло ее было словно из сухой ломкой бумаги. — Я не могу!!! Прости, я правда не могу!

— Уже скоро! — закричал мужчина ей в ответ. — Держись! Солнце, радость моя, держись, ради бога! Уже совсем близко!

Давно перевалило за полдень, когда мужчина издал невнятный гортанный всхлип, пробудивший мозг женщины от оцепенения. Женщина подняла голову и увидела, что лестница кончилась.

Сквозь узенькое отверстие, расположенное в центре площадки, они выбрались на шаткий, ничем не огороженный настил, мотающийся посреди неба. Ветхие доски прогибались, наледь трескалась на прогибах, и ветер сдувал осколки льда в синеву.

Здесь едва хватало места, чтобы лечь. Наверное, площадка была рассчитана на одного, двоих она помещала чудом. Несколько минут мужчина и женщина лежали, судорожно вдыхая разреженный воздух.

— Господи, как хорошо, — пробормотала женщина потом.

Мужчина приподнялся на локте; она, услышав его движение, открыла глаза и впервые увидела его изглоданное ветром, покрытое щетиной лицо.

Мужчина смеялся — беззвучно и облегченно. Его запекшиеся, покрытые коричневой коркой губы лопались, и проступающие капельки крови дрожали на ветру.

— Ну, вот мы и дома, — выговорил мужчина. — Только держись подальше от края.

ДАВНИЕ ПОТЕРИ

…За всеобщего отца

Мы оказались все в ответе…

А.Твардовский

В глухой тишине пробило без четверти два. Ночь прокатывалась над страной, улетала на запад, а навстречу ей нескончаемым потоком летели вести.

Беседа с германским представителем прошла на редкость удачно. Желание скоординировать усилия было одинаковым у обеих сторон. Недопоставки народного предприятия "Крупп и Краузе" Наркомтяжпрому, уже вторую неделю беспокоившие многих плановиков, удалось теперь скостить с таким политическим выигрышем, на который даже трудно было рассчитывать. Плюс поставки будут ускорены. И все же тревога не отступала. Но, наверное, она просто вошла в привычку за столько лет.

Из серьезных дел на ночь оставалась только встреча с лейбористской делегацией. Вряд ли стоило ждать от нее слишком многого, но и недооценивать тоже не следовало. Впрочем, Сталин никогда ничего не недооценивал. Он ко всему старался относиться с равной мерой ответственности, по максимуму. Он бродил, отдыхая, по громадному, увязшему в тишине кабинету, — чуть горбясь, заложив руки за спину, — и смотрел, как колышется у настежь распахнутой темной форточки слоистая сизая пелена. Пелена заполняла кабинет, кусала глаза. Накурено — хоть топор вешай. А снаружи, наверное, рай. Май — рай… В Гори май — уже лето. Впрочем, до календарного лета и тут оставалось несколько дней. Сталин никак не мог забыть, какой сверкающий солнечный ливень хлестал вечером снаружи по стеклам, пока внутри обсуждались трудности и выгоды заполярной нефтедобычи.

Распахнулась дверь, и в кабинет влетела, улыбаясь, девочка-стенографистка.

— Ой, дыму-то, дыму! — воскликнула она, замахав у себя перед лицом обеими руками, так что ремешок сумочки едва не спрыгнул с ее узкого, затянутого свитером плеча. — Совершенно не проветривается! А на улице такой воздух!.. — Она мечтательно застонала, закатила глаза. Размашисто швырнула сумочку на свой стол — порхнули в стороны сдутые листы бумаги, стенографистка с кошачьей цепкостью прихлопнула их ладонями, прикрикнула строго: — Лежать! — раскрыла сумочку, выщелкнула из лежащей там пачки сигарету, чиркнула спичкой. Примостилась, вытянув ноги, на подоконник под форточкой. Одно удовольствие было глядеть на нее. Сталин пошел к ней, огибая вытянувшийся вдоль кабинета стол для бесед. Машинально поправил неаккуратно поставленный фон Ратцем стул. В ватной тишине отчетливо поскрипывал под сапогами паркет.

— А хорошо вы с Вячеслав Михалычем немца охмурили, — заявила стенографистка. Во всей красе показав юную шею, она запрокинула голову и лихо пустила к форточке струю пахнущего ментолом дыма. Делавшие ее похожей на стрекозу светозащитные очки с громадными круглыми стеклами съехали у нее с носа, она поймала их левой рукой на затылке и, опустив голову, нахлобучила на место. — Мне прямо понравилось.

— Мне тоже понравилось, — ответил Сталин. Его слегка поташнивало. Надо было тоже выйти на воздух, подумал он. Теперь уже не успеть. Ну ничего, сяду — пройдет. Уставать стал, ай-ай…

— А с лейбористами надолго?

— Как пойдет, Ира, как пойдет… Замоталась, да?

— А то! Ну, я погуляла, кофе тяпнула… в "Марсе". Это на Горького, знаете? Метров семьсот по парку и через площадь, как раз промяться. И кафе хорошее — шум, музыка, каждый вечер новую группу крутят, вчера моя любимая "Алиса" была. В такую погоду полуночников полно. А наш буфет я, товарищ Сталин, не люблю. Душно как-то, чинно… И кофе вечно одна "ребуста"!

— Никогда не замечал, — с трудом сохраняя серьезность, сказал Сталин.

— Знаете, вот есть мне тоже все равно что. А пить надо с толком. Кофе — это ж напиток! Потом, коньяку ведь у нас совсем не дают, верно? А в кофе надо иногда чуть-чуть армянского капнуть, вот столечко…

Что ты понимаешь в коньяках, подумал Сталин с досадой и тут же спохватился. Вот, опять, пожалуйста. Хоть сейчас в школьный учебник: пример националистического пережитка. Ведь первой мыслью было не то, что о вкусах не спорят, а то, что у девочки начисто отсутствует вкус. Армянский ей нравится, поди ж ты. А ей даже в голову не пришло, что я могу обидеться, подумал он и вдруг улыбнулся. Как это прекрасно, что ей это даже в голову не пришло. Дверь снова открылась, вошел секретарь — пожилой, спокойный, привычный как чурчхела. Сталин пошел ему навстречу.

— Срочная, — тихо сказал секретарь, протягивая Сталину бланк.

Парламенты Белуджистана, Гуджарата и Кашмира вотировали немедленное отделение от Британской империи, на обсуждение был поставлен вопрос об установлении советской формы управления. Интересно, подумал Сталин. Советы депутатов при многопартийности. Сейчас это вполне может получиться.

— Когда получена? — спросил Сталин, складывая пополам, а затем еще пополам синий бланк и пряча его в нагрудный карман френча.

— Семь минут назад.

Сталин аккуратно застегнул пуговичку кармана и одобрительно кивнул. Секретарь тоже кивнул, но остался стоять.

— Что еще?

— Пока вы тут совещались, Бухарин заезжал перед коллегией в Агропроме. Оставил майский "Ленинград" с последней подборкой Мандельштама. Только просил прочесть до завтра, — тут же добавил секретарь, сочувственно шевельнув плечом. — Он и так, говорит, еле выбил на день. Внучка лапу наложила, хочет немедленно дать какой-то школьной подруге… сочинение им там, что ли, с ходу задали… Он толком не объяснил, спешил.

— Попробую, — недовольно сказал Сталин, повернулся и, ссутулясь, сунув руки в карманы брюк, опять побрел вдоль стола, вполголоса ворча по-грузински: "Это же сколько теперь пишут… и хорошо ведь пишут… хоть совсем не спи…"

Возле Иры он остановился и, сразу переключившись, переспросил:

— Семьсот метров? Совсем рядом, а я не знаю. Если время будет, своди меня как-нибудь.

У стенографистки заблестели глаза от удовольствия и детского тщеславия.

— Только когда народу поменьше.

— Завтра! — выпалила она. — Часов в десять вечера — давайте?

— Наметим пока так.

Часы пробили два, и сейчас же другая, двустворчатая дверь тяжко раскрылась, как чудовищная морская раковина, и впустила Молотова. Лицо Молотова было серым. Как мы стареем, опять подумал Сталин, поспешно идя навстречу Молотову, и движением бровей указал было стенографистке на ее место. Но ее и так уже смело с подоконника — только дымилась в пепельнице недотушенная сигарета да отрывисто щелкнула, закрываясь, сумочка, в которую Ира пихнула свои модные очки. Сталин подошел к Молотову вплотную и с неожиданным раздражением сказал:

— Обратно с ними не езди. Для сопровождения и переводчика хватит. Нужно же тебе когда-то отдыхать.

Глаза Молотова под набрякшими веками стали веселыми.

— С ними не поеду. В наркомат поеду.

— Что-нибудь срочное? — осторожно спросил Сталин.

Молотов пожал плечами.

— Разобраться надо. Во всяком случае, перспективное.

Сталин глубоко вздохнул, прикрыл глаза, внутренне мобилизуясь, отрешаясь от всего, не нужного в данный момент, а потом сказал:

— Ну, начали.

Молотов сделал два шага назад и, уже находясь в приемной, громко произнес:

— Прошу вас, господа.

Они вошли. Сталин каждому пожал руку, главе делегации лорду Тауни чуть крепче и дольше, нежели остальным. Расселись. Коротко, деревянно простучали по полу стулья. Мимолетно Сталин покосился на стенографистку, замершую в полной готовности над кипой чистых листов, машинально занялся трубкой и тут же отложил ее. Почувствовал, как изумленный взгляд Молотова скользнул по его рукам, необъяснимо отказавшимся от всегдашней забавы. Сцепил пальцы, уставился на сидящего напротив лорда Тауни. Пронеслось короткое молчание.

— Мы вполне отдаем себе отчет, господа, что, находясь в оппозиции сейчас, вы не в состоянии в желаемой вами мере влиять на политику родной страны, процветание которой для вас, как и для всего человечества, необходимо и желанно, — начал Сталин неспешно. — Однако не товарищу Сталину рассказывать вам о том, каким авторитетом и мощью обладает ваша партия, чаяния скольких миллионов людей она старается выразить и выполнить. Мы не только рады встрече — мы рассчитываем на нее.

Забубнил, сдержанно и веско рыча звуком "р", переводчик. Американничает, подумал Сталин, отмечая не по-английски упруго прокатывающиеся "просперити", "пауэр", "парти". Голливудовских видеокассет насмотрелся. Впрочем, не только. Он же диплом, вспомнил Сталин, по Уитмену писал. А вот у нас прижился — пришел поднатаскаться в разговорном перед аспирантурой, и как-то интересно ему тут показалось. Славный мальчик, добросовестный, не честолюбивый.

— Нам хорошо памятны тридцатые годы. Многие правительства совершили тогда ряд недальновидных, авантюристических действий, и мир был на волосок от катастрофы. Тут и там эсэсовцы всех мастей лезли к власти, надеясь использовать государственные аппараты принуждения для того, чтобы воспрепятствовать начавшемуся подъему человечества на принципиально новую ступень развития, на которой этим бандитам уже не осталось бы места. Многие страны прошли тогда через какой-нибудь свой "пивной путч"… Седые слова, полусмытые волнами последующих забот, утратившие грозный смысл, сладкими карамельками проскальзывали во рту. Это была молодость, ее знаки, ее плоть. Лучше вчерашнего дня Сталин помнил то время, и до сих пор стариковски сжималось сердце от гордости за своих, стоило лишь воскресить в памяти сводки, имена… А как страна встретила двадцатилетие Октября!

— Я не буду останавливаться подробно на проблеме возникновения террористического тоталитаризма двадцатого века. Известно, что невиданный рост населения, усложнение экономики, усиление взаимозависимости хозяйственных единиц сделали старые модели социальной организации беспомощными. Возникла необходимость создать модель, которая в состоянии была бы справиться с нарастающим рассогласованием всех социальных ячеек. В принципе возможны были только два пути. Первый и единственно перспективный — это подъем на новый уровень этики и понимания, а следовательно, и образованности, и ответственности, и самостоятельности каждого человека с тем, чтобы никому фактически уже не требовалось управление, а требовались бы только информирование и свобода действовать. Второй — противоположный: резкое ужесточение и детализация государственного управления каждым человеком, постоянное предписывание сверху, что, когда и кому надлежит делать, — неизбежно сопровождающееся тотальным оглуплением, тотальной апатией, тотальными слежкой и террором. Понятно, что это путь тупиковый, так как он не стягивает, а увеличивает разрыв между нарастающей сложностью мира и осмыслением ее людьми. Третьего пути не было и нет. Поэтому история совершенно закономерно породила коммунизм как способ реализации первого пути и, затем, фашизм как способ блокирования первого пути посредством реализации пути второго. В этом и только в этом смысле можно, к сожалению, сказать, что коммунизм породил фашизм. Естественной ударной силой коммунизма являются стремящиеся всех людей поднять до себя интеллигенты я имею в виду интеллигентов из всех социальных групп, от рабочих и крестьян до государственного аппарата. Естественной ударной силой фашизма являются стремящиеся всех опустить до себя посредственности — опять-таки из всех социальных групп, от государственного аппарата до рабочих и крестьян.

Сталин умолк, заговорил переводчик. Двадцатилетие, продолжал размышлять Сталин. Что такое двадцать лет? Он взглянул на стенографистку: голова набок, рука угловато летит над бумагой, вздрагивающие от резких движений черные кудряшки свесились на лоб, смешно прикушен кончик языка… Кончила. Оглянулась на Сталина, почувствовав его взгляд, — картинно надула щеки, изображая, как отпыхивается, потрясла рукой. Сталин сделал ей строгое лицо, она беззвучно засмеялась — ждущая, собранная до предела. Двадцатилетие. Доверчивость, энергия, страстная жажда счастья, до которого, кажется, рукой подать. Какой соблазн был употребить эту силу бездушно, как силу падающей воды употребляют на ГЭС! Какая беспрецедентная концентрация усилий мерещилась! Если люди верят, неэкономно вроде бы давать им думать — а многих предварительно еще и учить думать. Гораздо быстрее и проще велеть. Для организованности. Для блага страны. Да и для простоты управления… Хорошо, что вовремя хватило ума и такта понять: организованность и единство — не одно и то же. Организованность на пять-семь лет — это дело нехитрое, даже недоброй памяти Гитлер сумел ее сколотить в своей банде, а проку? Как только выяснилось, что нельзя воевать, организованность эта обернулась развалом подконтрольного НСДАП сектора экономики, велеречивым отупением, коррупцией, истреблением творческого потенциала и повальной грызней. Испытание миром куда вернее испытания войной. Стоит подержать такую организованность в состоянии внешнего покоя несколько лет — и она отравляется продуктами собственного распада.

— Мы считаем, — снова заговорил Сталин, — что страны, до сих пор не вставшие явно на какой-либо из этих двух путей, испытывают влияние обеих тенденций и фактически в течение более чем полувека находятся в состоянии неустойчивого равновесия, причем внутри их интегральной структуры существуют как коммунистические, так и фашистские элементы. Первые обеспечивают сохранение культурно-промышленной дееспособности этих стран, вторые — сохранение в неприкосновенности их политического порядка. Однако балансирование старого порядка на взаимоподавлении двух новых тенденций не может быть вечным. Фашизм всегда рвется к насилию, и, если он лишен возможности осуществлять его явно, он осуществляет его тайно, и чем дальше, тем свирепее. В этих условиях становится особенно важной борьба всех антитоталитарных сил за каждого человека, за каждый росток совести и доброты. У нас уже есть опыт такой совместной борьбы. Именно союз Коминтерна, Социнтерна, буржуазно-демократических правительств и партий пресек все попытки тоталитарно-фашистских группировок прорваться к государственной власти в Италии, Японии, Германии, Венгрии, Франции, Испании и, — он сделал уважительный кивок в сторону лорда Тауни и его коллег, — некоторых странах Британского содружества. Сейчас, с высоты исторической перспективы, можно сказать абсолютно уверенно: эта наша общая победа предотвратила войну, которая наверняка оказалась бы куда более кровопролитной, чем так называемая мировая, то есть война 1914–1918 годов. Катастрофические последствия войны, начнись она в сороковых, просто трудно себе представить. Особенно если учесть, что атомное оружие, очевидно, могло быть разработано уже в ходе войны и тогда же применено.

Сталин встал. Стоя дождался, когда переводчик кончит.

— Зато последствия войны, начнись она теперь, в конце восьмидесятых, представить себе несложно, — сказал он, повысив голос, и дал переводчику отдельную паузу на одну эту короткую фразу. Затем продолжал:

— То, что к настоящему моменту правительства почти всех стран планеты связаны друг с другом договорами о мире, то, что с одна тысяча девятьсот шестьдесят третьего года ни одна из держав не производит ни атомного, ни химического оружия, а также все прочие отрадные факты политической жизни последних десятилетий, к сожалению, не дают ныне оснований для полной успокоенности. Разгромленный в открытом бою за государственную власть, тоталитаризм ушел на дно, но от этого стал не менее опасным. Фашистские элементы, существующие в странах неустойчивого равновесия, фактически создали свой интернационал, свое многомиллионное подпольное государство, супермафию террористов. Истребление прогрессивных деятелей — в сущности, цвета человечества — это война, это геноцид. Кеннеди, Альенде, Моро, Ганди, Пальме… А бесконечные захваты и уничтожения заложников? Это война, фашизм из подполья все же развязал ее. То, что она не объявлена, не меняет дела и только играет на руку мракобесам. Последние годы мы можем говорить о ее эскалации. Уже десятки раз поступали сообщения о необъяснимых исчезновениях из неизвестно зачем до сих пор существующих арсеналов ракетно-ядерных боеприпасов. Противник вооружается. Как всегда, путем грабежа. Мы с вами создаем — фашизм использует. Неделю назад наша электронная разведка достоверно выявила факт неизвестным образом произведенного перепрограммирования уругвайского спутника связи "Челеста-27". Оказывается, в течение неизвестно какого времени этот шесть лет назад запущенный спутник выполнял функции координирующего центра наведения неизвестно где и неизвестно кем установленных стратегических ракет. Кто их установил? Куда они направлены? Мы сообщили Уругваю о выявленном факте и порекомендовали снять спутник с орбиты для исследования его электроники, но буквально через четверть часа после того, как нота была вручена уругвайскому правительству, спутник по сигналу с Земли взорвался. Сигнал был послан с до сих пор не обнаруженного мощного мобильного передатчика из болотистых джунглей междуречья Уругвая и Параны, юго-западнее водопада Игуасу.

Когда переводчик закончил, англичане возбужденно и несколько угрюмо зашептались. Взрыв "Челесты" — спутника английского производства, кстати, — не был для них новостью, но предыстория взрыва оказалась громом средь ясного неба.

— Мы обязаны немедленно овладеть стратегической инициативой в этой войне. От случая к случаю предпринимаемые то одной, то другой страной оборонительные полицейские акции, очевидно, неэффективны и объективно являются попустительством. Надеяться, будто болезнь пройдет оттого, что мы загоняем ее все глубже, больше нельзя. Мы рискуем дождаться момента, когда вооруженные украденным у нас с вами оружием эсэсовцы восьмидесятых попытаются снова вступить в открытую борьбу за явную, легальную власть. Такая катастрофа не нужна ни вашему, ни нашему строю, ни вашим, ни нашим хорошим людям. Наша страна предлагает выработать глобальную систему активной борьбы с подпольным террористическим интернационалом, включающую координированную деятельность не только ведомств, ответственных за демократическое просвещение населения, не только полицейских сил держав, но, при необходимости, их основных армейских формирований. Проект мероприятий по установлению тесного антифашистского контакта между министерствами культуры и между разведками и контрразведками держав, а также по заключению, не побоюсь этих слов, коллективного военного союза мы последовательно доводим до сведения правительств всех стран.

Англичане как-то всколыхнулись, но на этот раз беззвучно. Сталин грузно опустился обратно на свой стул.

— Соответствующие меморандумы уже посланы господину президенту США и товарищу председателю КПК. Три часа назад мы имели доверительную беседу с ответственным представителем германского руководства, который теперь, вероятно, уже подлетает к Берлину. Наша позиция целиком совпала с позицией Германии. Завтра товарищ Сталин встретится с господином министром внешних сношений Французской Республики. Предварительные беседы господина министра с товарищем Молотовым дают основания для самых позитивных предложений. Пасионария, — Сталин чуть улыбнулся, с удовольствием выговорив еще одно слово молодости, — и Рубен уже в Мехико. Думаю, вы, как и мы, смотрели по космовидению, как их встречали.

Сталин откинулся на спинку стула, давая переводчику понять, что вновь настала его очередь. Из-под полуопущенных век оглядел англичан.

— Правительство ее величества пока не определило своего отношения к нашим усилиям, — проговорил он затем. — Мы были бы рады услышать ваши соображения, господа.

Наступила пауза. Гости переглянулись. Слышно было, как тикают часы. Пользуясь нечаянной передышкой, Ира стремительно вытряхнула сигарету, схватила ее губами, сунулась за спичками. На ее лице отразилась растерянность. Бдительные англичане ухватились за возможность заполнить молчание. С какой-то гротескной одновременностью у каждого в руке появилось по зажигалке — ни одной одинаковой, — раздался множественный щелчок, и к Ире с разных сторон протянулись руки с трепещущими огоньками. Ира растерянно, почти испуганно обвела их взглядом, щеки ее вспыхнули.

— Ой, спасибо… я не…

Сталин зачем-то похлопал себя по карманам, зная, что спичек нет, — он потому и отложил трубку, так удивив этим Молотова, что вовремя вспомнил это. На Иру теперь смотрели все. Она втянула голову в плечи, потом отчаянно вскочила. Тоненькая, порывистая, с громадными выпуклыми глазами, она и без очков напоминала стрекозу.

— Я сейчас! — заикаясь от собственной храбрости, выпалила она. — Я… у девчат из шифровалки стрельну! Товарищ Сталин, для… для вас взять?

Сталин отрицательно покачал головой. Ира метнулась к дверям, удаляясь, проплясала перед англичанами фирменная нашлепка "Г.Геринг верке" на ее джинсах. Глазастая, подумал Сталин. Молотов не понял, а она поняла. Зажигалки вразнобой попрятались.

— Это прелестно, — проговорил вполголоса один из гостей. — Я напишу об этом. Глава первой державы мира прерывает важное заседание из-за каприза стенографистки! Видит бог, напишу.

Переводчик, склонившись к уху Сталина, забормотал по-русски, довольно усмехаясь в хипповатую свою бородку. Молотов укоризненно прошептал:

— Ты слишком балуешь молодых, Сосо.

Сталин смотрел прямо перед собой, лицо его было невозмутимо.

— Для вас, господа, это прелестно, экзотично и не вполне понятно, сказал он. — Для нас — естественно.

— …Бат нэчэрал фор аз, — гордо налегая на "р", отбарабанил переводчик.

Память Сталина опять соскользнула к началу. Это был, пожалуй, самый тяжкий искус — потому что действительно всего не хватало. Действительно приходилось подкармливать, как цыплят для царской кухни, тех, кто в данный момент представлялся важнее, а остальных оставлять дожидаться лучших дней… Двадцатые годы, о, двадцатые годы. Как все было чревато.

— Большевики покончили с древним антагонизмом Юпитера и быка, улыбнувшись, проговорил Сталин. — Либо уж можно всем, либо уж нельзя никому. Если только возникают более или менее узаконенные привилегии, люди перестают заниматься делом. Начинается безобразная драка за место у кормушки и всеобщее озлобление. Все встает с ног на голову, мораль становится посмешищем и знаком жизненной неприспособленности. В газетах казенными фразами хвалят самоотверженных героев труда и призывают их продолжать самоотвергаться, а дары природы, квартиры, дачи и красивые девушки, — англичане, как по команде, обернулись на дверь, в которую выбежала Ира, — достаются политическим авантюристам и ворью. Кто посовестливее да поталантливее, вообще не суется в эту грязь. Но и не находит себе применения. Возможность воздействовать на ход дел начинает предоставляться лишь после отказа от этики и таланта — но нетрудно представить, каким оказывается такое воздействие. Попутно возникает еще одно извращение: престижность, модность безделья. Раз сижу сложа руки, значит честен и талантлив! — Часы пробили четверть третьего. Сталин дождался, когда угаснет медный стон, и закончил: — Великий Маркс более века назад сформулировал эти истины. Социальная практика подтвердила их неоднократно.

— А кто же запишет эту тираду? — весело прошептал ему на ухо Молотов. Сталин сокрушенно качнул головой и положил руку ему на колено.

Жест был благодарным. Еще на XX съезде Зощенко попенял Сталину, что тот с годами начинает не говорить, а вещать. С тех пор Сталин не раз просил друзей при каждом подобном случае незамедлительно "сбивать его с котурнов".

Совещание закончилось в начале пятого. Ушли англичане, Молотов ушел, — устало бродя по опустелому кабинету, Сталин вскоре услышал с улицы его гулкие, одинокие шаги. Потом отчетливо звякнули ключи, открылась и захлопнулась дверца машины. Отсвет вспыхнувших фар чуть всколыхнул прямоугольную тьму окна. Назойливо, длинно прожурчал стартер и смолк. Опять зажурчал длинно и бесплодно. Недели две уже Молотов жаловался на зажигание, но так, видно, и не выкроил времени доехать до станции техобслуживания. Наконец мотор все-таки фыркнул с неудовольствием, певучий шелест глайдера потек мимо окон к Спасским воротам и быстро утонул в прозрачной предрассветной тишине. Ира тоже собиралась домой, разложила по ящикам бумаги, потом опорожнила сумочку на стол, отобрала самое необходимое и попихала обратно, остальное оставив прямо на столе. Страшно было подумать нести после такой ночи на плече лишний вес. Поймав взгляд Сталина, она расслабленно помотала головой и честно сказала:

— Прямо плывет все.

— Зато интересно ведь, — почти просительно сказал Сталин. Он знал, что девочка не собирается работать здесь долго, и жалел об этом. — Как на этот раз — понравилось?

Она не сразу поняла. Первое, что пришло ей в голову, — это что он над нею подсмеивается. Она переживала свою бестактность. Потом вспомнила, как в начале ночи одобряла ход беседы с фон Ратцем и его компанией.

— Да не очень, — призналась она. — Как-то вы с ними… как с товарищами. Я бы!… - она сжала кулачок и смешно им встряхнула, изображая жесткость позиции. — Вот хоть Индия — такой политический козырь! А вы даже не упомянули.

— Откуда ты знаешь про Индию?

Она дернула плечиком, оттопырила нижнюю губу.

— А все знают. Девки в шифровальном бутылку шампузы расплескали на радостях, что там так здорово все устраивается. Я просила мне глоток оставить, — вздохнула она, — да уж полпятого…

— Послушай, козырь. Политика — не игра в подкидного. Не хитрость, а забота. Зачем их обижать? Товарищ Мао, помню, любил цитировать кого-то из своих древних даосов. Если, стремясь к цели, приложишь чуть меньше усилий, чем надо, добьешься своего, пусть не в полной мере или с опозданием. Но если приложишь хоть чуть больше — добьешься прямо противоположного. Так трудно соблюсти точную меру, товарищ Мао далеко не всегда сам это умел… Люди долго не верили ни в себя, ни в ближних своих, поэтому привыкли, что чем больше жать, чем больше давить — тем лучше. Привыкли бояться недостараться. Но перестараться — страшнее.

Ира кивнула. Нет, подумал Сталин, не слышит. Жаль. Это надо знать, это бывает и с отдельными людьми, не только с государствами. Как правило с хорошими людьми, с теми, кто пытается преодолеть естественный, но животный эгоизм отношений: чуть что не по мне — пошел к черту. Могут, могут случаться в жизни ошибки, которые потом не исправить перебором однородных вариантов, барахтайся хоть двадцать лет. И если не успеть повернуть круто, их исправляет лишь сама жизнь, сама история, единственным доступным ей методом — методом безнаркозной хирургии, отсекая весь веер решений, вытекающих из принятой когда-то неверной посылки. Но сколько же крови льется! И обиднее, несправедливее всего то, что чем больше сил, упорства, искусства затрачивается на продлевающее кризис маневрирование, тем страшнее оказывается конечная катастрофа. В начале века Россия слишком хорошо это узнала, не дай бог было бы узнать еще раз.

— Тебе куда ехать? — спросил он.

— В Кузьминки.

— Далеко.

— А ничего. До Кузнецкого погуляю, как раз и метро пустят, тут прямая ветка… До свидания, товарищ Сталин. Извините. С этими спичками чертовыми…

— Пустяки, Ира, пустяки. Ты мне, наоборот, очень помогла. Я на машине — может, подвезти?

— Нет, спасибо. Я правда подышать хочу.

— Одна ночью не боишься?

— Ну, вы скажете!

Она вышла, прощально кивнув ему в дверях, и сразу вошел секретарь. Его глаза блестели торжеством.

— Что? — спросил Сталин, мечтая уже приступить наконец к Осиным стихам. — Неужто Николай еще денек накинул на прочтение?

— Это нет, — сказал секретарь. — Но вот из Капустина Яра телеграмма. — Сталин подобрался. — Подписано: Лангемак, Королев. Двигатель проработал двести семнадцать часов, магнитная ловушка не сбоила ни разу. Сталин удовлетворенно повел шеей. — Сахаров считает, что этого достаточно для выхода на субрелятивистские скорости. Следующее испытание они планируют на космос.

— Отлично, — сказал Сталин.

— И сорок семь минут назад, — совсем небрежно добавил секретарь, Вавилов звонил.

— Что сказал?

Секретарь выдержал театральную паузу мастерски, а потом замедленным, увесистым движением поднял большой палец.

— Зацвело? — выдохнул Сталин и, от поспешности пригибаясь и косолапя, бросился к телефону.

— Просил, когда освободитесь, позвонить ему, — уже откровенно веселясь, сообщил секретарь вдогонку. Не оборачиваясь, Сталин левой рукой показал ему кулак. Правой зацепил трубку, едва не выронил, стиснул так, что пластмасса скрипнула. Чуть дрожащими от радостного волнения пальцами набрал код.

— Он еще сказал знаете что? — негромко проговорил секретарь. — Что теперь, если бы понадобилось, мы смогли бы прокормить весь мир.

— Аральский филиал? — хрипловато спросил Сталин. — Сталин у аппарата. С Опытной делянкой соедините меня, пожалуйста, с Николаем Ивановичем. Если он еще не спит.

Ира шла по безлюдному ночному городу. Цокающая под ногами площадь казалась в темноте бесконечной, но до обидного быстро нагромоздилась впереди спящая глыба гостиницы. Посмеиваясь от шкодливого удовольствия приятно и странно было не спускаться в подземный переход, — Ира поверху пересекла проспект Маркса, застывший в оранжевом свете фонарей. Машин не встречалось совсем, лишь раз где-то за Манежем почти беззвучно — только шипение рассеченного воздуха с опозданием долетело издалека — прошел, светя габаритами, одинокий легковой глайдер. Было так хорошо, что хотелось влюбиться. Сирень перед Большим театром с ума сходила, истекая ароматом, громадные кисти призрачно белели в густом, настойном мраке. Шелестел летящими струями фонтан, его звук сопровождал Иру едва не до ЦУМа, таинственно светившего дежурным освещением из стеклянной глубины. Она миновала ЦУМ, вышла к Кузнецкому мосту.

Здесь ее остановили. Позавчера ночью двое туристов-автостоповцев из Уганды пытались взорвать мост, укрепив на одном из быков точечную мину. Терроризм, будь он неладен, нет-нет да и к нам что-то проскочит… Террористов взяли, конечно, но пока в органах споро разматывали это дело протащить "точку" через границу лжеугандийцы никак не могли, значит, они получили ее уже здесь, скорее всего, в каком-то из посольств, — мосты на всякий случай охраняли добровольцы из тех, кому не уснуть, если не исправлен вдруг обнаруженный непорядок. На тротуаре стояла рыжая туристическая палатка, из нее вкусно пахло кофе, два баса о чем-то приглушенно спорили внутри. Опершись рукой на гранитный парапет набережной, дежурил высокий худой мужчина в белых брюках и цветастой безрукавке навыпуск — на груди инфракрасный бинокль, на плече ротный лучемет Стечкина, больше похожий на мощное фоторужье, чем на оружие. Заметив Иру, он оттолкнулся от парапета и неспешно пошел ей навстречу. Ира заулыбалась."…Теперь представь — конвейер, двадцать семь операций в секунду, и так из часа в час!" — громко сказали в палатке. Дежурный подошел к Ире. У него было лицо старого путиловца из исторического фильма и пальцы пианиста или нейрохирурга. Он смущенно пригладил седые усы и спросил, по-хохляцки мягко выдыхая добродушное "г":

— Погоди, дочка. На ту сторону, что ли?

— Ага, — ответила Ира.

— Тогда уж покажи документы, пожалуйста, — явно стесняясь, попросил он. Ира покивала и полезла в сумочку. Косметичка, духи, ключи от квартиры, ключи от мотоцикла, расческа, томик Акутагавы — в метро читать, собственное стереофото в бесстыжем купальнике — на случай подарить, если какой-нибудь парень пристанет и понравится, затертый пятак, оставленный на память после того, как деньги исчезли из бытового обихода… Нету паспорта. Так, еще раз. Косметичка. Внутрь не влезет, но все же… Она раскрыла, оттуда посыпалось. И тут она вспомнила.

— Фу ты! — она даже засмеялась от облегчения. — Вот ворона! Я ж его на столе оставила!

— Артем! — донеслось из палатки. — Кофе будешь?

— Конечно, буду! Сейчас!.. На каком еще столе?

— Да на работе… в Кремле. Вы позвоните товарищу Сталину или секретарю, спросите: Ира Гольдбурт — есть такая? Вам приметы скажут или… Ой. Ну, я не знаю.

— Ты что говоришь, стрекоза? Шестой час! Там либо разошлись, либо спят давно.

— Ну да — спят… Я третью неделю там работаю, так и не поняла, когда они спят.

Артем сочувственно кивнул головой.

— И как тебе там?

Ира только вздохнула.

— Серьезно все — жуть. И страшно — как бы чего неправильно не сделать. Сегодня вот отчебучила — думала, сгорю! — Она опять вздохнула. Я люблю, когда все на ушах стоят. С детьми о-бо-жаю! Я ж в педвуз подавала, полбалла недобрала, представляете? Стенографию, дурында, выучила — конспекты писать… — Ира дернула плечом. — Правда, стенография-то как раз и пригодилась… Летом опять буду подавать, обязательно.

Артем улыбался.

— Ладно, дуй вперед. На том посту скажешь — Артем пропустил, дескать, я тебя знаю, с отцом твоим мы давние друзья. Отца твоего как зовут?

— А я детдомовская, — сказала Ира. — У меня отца нету, и мамы тоже.

У дежурного обвисли усы. Из палатки высунулась круглая голова и сварливо сообщила:

— Стынет, Артем!

— Погоди ты! Как же это, девочка… где же?

— Там, — нехотя произнесла Ира и резко захлопнула сумочку. — В богом избранной стране. Их долго не выпускали, не давали разрешения… а как пятидневная война началась, всех, кто в отказе сидел, сразу мобилизовали… Сирот потом Красный Крест развез в те страны, куда хотели уехать родители.

— О, господи, — сказал дежурный. — Ты что ж… совсем одна?

— Почему? — обиделась Ира. — У меня старший брат есть, кибернетик. Сейчас в подводники пошел. Я к нему каждое лето езжу, на лодке была. Знаете, как интересно?

— Знаю, — чуть хрипло сказал Артем и тихонько кашлянул, прочищая горло. Осторожно коснулся Ириного плеча. Ира мяукнула.

— Кофе хочешь? — беспомощно спросил дежурный.

— Нет, спасибо, Артем. Я бы пошла, а? Всю ночь черкала, то немцы, то англичане…

Артем кивнул, вынул из нагрудного кармана коробочек радиофона. Привычным движением сделал из трех пальцев какую-то "козу", небрежно ткнул в клавиатуру. Тускло блеснув, выскочила антенна, радиофон зашипел.

— Пал Семеныч? Привет! Слушай, я к тебе девочку пропускаю.

— Ну да? — спросил радиофон. — Зачем мне девочка?

— Хорошая девочка, только документ на работе оставила. Не гнать же ее обратно, сам посуди.

— Что-то девочка твоя заработалась, — с ехидцей сказал радиофон. Пропускай, ладно.

— Ну вот и хорошо. Пока.

— Стой, стой, Артем Григорьевич! Тут Вацлав все-таки звонил, кланялся тебе.

— Звонил? Почему не пришел-то?

— Интеграл какой-то доколачивал. Забыл, говорит, о времени.

— Понятно, — с какой-то уважительной завистью сказал Артем. Талантливый, чертяка…

Радиофон хмыкнул и проговорил:

— А кто сейчас не талантливый? Когда работа в радость…

— Все ж таки по-разному.

— Ну, знаешь, Артем Григорьевич, это как рост. У кого метр семьдесят, а у кого два пять. Но, в общем, к жизни все пригодны. А без роста совсем не бывает.

Артем засмеялся.

— Ты пропаганди-ист! Что-то я же тебе сказать еще хотел… Да! Тут опять приходил этот вчерашний чудик.

— Какой?

— Ну, помнишь: как пройти на улицу Кузнецкий мост? Мне нужен Выставочный зал Союза художников…

— И что сей художник хотел?

— Поговорить, я так понимаю. Бессонница у него, что ли?.. Какой же это, говорит, мост, если в час "пик" тут машин больше, нежели воды?

— Надо же, умный какой. А ты объяснил ему, что, например… ну, птица, даже если крылышки сложила и ходит по траве, все равно птица, а не мышь! Или вот социализм — что ты с ним ни делай…

— Пал Семеныч, прости, я перезвоню. Девочка тут просто засыпает.

— Да я ничего, — виновато пробормотала Ира, разлепляя глаза. — Веки только опустила.

— Вот я и вижу.

— Давай, — сказал радиофон. — Пусть гуляет и ничего плохого не думает. Связь кончаю.

— А я никогда ничего плохого не думаю, — заявила Ира. — С какой стати?

На миг встав на цыпочки, она чмокнула Артема в морщинистую щеку — тот даже крякнул от неожиданности, — а потом дунула через мост.

Она любила мосты за свободу и ветер. Город будто смахнули вдаль, на края, осталось лишь главное: небо и река. По реке тянуло просторной прохладой, чувствовалось: скоро рассветет. Разрывы облаков наливались алым соком, и по неподвижно лежащей глубоко внизу чистой воде медленно текли розовые зеркала. Было так весело нестись в утренней пустоте, что Ира вдруг загорланила с пиратской хрипотцой какую-то ерунду, звонко отбивая каблуками только что придуманный рвущийся ритм и время от времени перепрыгивая через лужи, которые оставил прошедший вечером теплый дождь.

Зима

Возможно, кто-то, как и он, еще отсиживался в подвалах, убежищах, бункерах. Возможно, кто-то еще не замерз в Антарктиде. Вполне возможно, в стынущих темных глубинах еще дохаживали свое подлодки, снуло шевеля плавниками винтов и рулей. Все не имело значения. Этот человек ощущал себя последним и поэтому был последним.

После того как над коттеджем прогремели самолеты — бог знает чьи, бог знает куда и откуда, — подвал затрясся, едва не лопаясь от переполнившего его адского звука, — сверху уже не доносилось никакого движения, только буря завывала. Человек едва не оглох тогда и не скоро услышал, что малышка проснулась — перепуганно кричит из темноты, заходится, давится плачем. Конечно, это были самолеты — один, другой, третий, совсем низко. Зажег фонарик. Пошатываясь, — для себя он не успел захватить никакой еды, а прошло уже суток четверо, — побежал к дочери. Бу-бу-бу! Кто это тут не спит? Страшный сон приснился? Фу, какой противный сон, давай его прогоним, вот так ручкой, вот так. Прогна-а-али страшный сон! Спи, не бойся, папа тут. Все хорошо. Примерно через сутки ударил мороз.

Ледяные извилистые струйки медленно, словно крупные хлопья снега, падали сверху, с потолка, затерянного в темноте. Теплые вещи летом хранились здесь — повезло, — и человек все нагромоздил на малышку, только свое пальто надел на себя. Где-то он читал об этом или слышал — вся дрянь, гарь, миллионы тонн гари и пыли, которые взрывы выколотили из земли, плавали теперь в стратосфере, пожирая солнечный свет. Малышка стала плакать чаще, чаще звала маму, чаще просила есть, — человек экономил молоко и все кутал ее, все боялся, что она простудится. Гу-гу-гу! Кто это тут не спит? Ночь на дворе, видишь, как темно — хоть глаз коли. Мама утром придет. «Мама» она уже две недели как выговаривала, а «папа» никак не хотела, это его очень огорчало, хотя он и не подавал виду, посмеивался.

Потом все как-то сразу подошло к концу. Когда малышка вновь захныкала, человек едва мог встать, едва нащупал коченеющими руками свой фонарик — пустил в потолок обессилевший красноватый луч. Высветился стол, кроватка под ворохом одежды, тонущие в тени шкафы и стены. Человек слил остатки воды в кастрюлечку, из коробка достал последнюю спичку, из шкафчика — последний пакет молока, уже до половины пустой, из аптечки — снотворное. Растолок все таблетки. Снял с полки очередную книгу, разодрал, — чиркнув спичкой, зажег бумагу под кастрюлькой. Стало светлее, подвал задышал, заколыхался в такт колыханиям рыжего огня. Резало привыкшие к темноте глаза. Но человек смотрел, читал напоследок — раньше, в толчее дел, некогда было перечитывать любимые книги, теперь дела уже не мешали. «Нет! Не в твоей власти превратить почку в цветок! Сорви почку и разверни ее — ты не в силах заставить ее распуститься. Твое прикосновение загрязнит ее, ты разорвешь лепестки на части и рассеешь их в пыли. Но не будет красок, не будет аромата. Ах! Не в твоей власти превратить почку в цветок. Тот, кто может раскрыть почку, делает это так просто…» Пламя медленно, словно лениво, ползло по странице, переваривало ее, и страница ежилась, теряя смысл. Оставались хрупкие, невесомые лохмотья. Сюда нальешь воды, на две трети бутылочки примерно. Уразумел? И в воде разогревай. Мы всегда превыше всего ценили мир, говорил человек в экране энергично и уверенно. Если нам понадобится еще пятьдесят ракет, мы развернем все пятьдесят, и никто нам не помешает. Мы руководствуемся только своими интересами и своей безопасностью. Вашей безопасностью! Мы не устаем бороться за мир с оружием в руках везде, где этого требуют жизненные интересы нашей страны. Перестань косить в телевизор. Одно и то же бубнят каждый день. Мир, мир, — а переезд третий день починить не могут… Попробуй обязательно, не перегрел ли. Да не рукой пробуй, а щекой! Она чмокнула его в щеку. Ой, у тебя и щеки-то ничего не поймут, я тебя до мозолей зацеловала. Или не только я? Не уезжай, попросил человек. Я к вечеру вернусь. Отец очень звал, супу вкусного хочет. Ну я же к вечеру вернусь. А ты оставайся тут за родителя. Научишь ее «папа» говорить, пока я не отсвечиваю. Ой, как я буду назад спешить, мечтательно проговорила она и пошла к станции, а он остался за родителя. Когда согрелось молоко в стеклянной бутылочке с мерными щербинками на боку, он высыпал туда порошок и тщательно разболтал.

— Соображаешь, чем пахнет? — спросил он хрипло и попробовал бутылочку щекой. — Сейчас папа тебя накормит.

Услышав слово «накормит», она завозилась, пытаясь выпростать руки из-под укрывавшей ее рыхлой горы.

— Папа, — отчетливо сказала она, когда человек перегнулся к ней над сеткой кровати. Поспешно зачмокала, скривилась — горьковато, — но ни на миг не выпустила соску, только смешно морщилась, вразнобой перебирая мышцами маленького лица.

— Вот умница, — приговаривал человек, свободной рукой поддерживая пушистый теплый орешек ее головы. — Вот молодец… Как славно кушает…

Она все-таки высвободила руку, он стал запихивать ее обратно, он и теперь боялся, что она простудится. Не сбавляя темпа, она шумно дохлебала последние капли, отодвинула его руку и, удовлетворенно смеясь, вцепилась крохотными пальцами в щетину на его подбородке. Он ткнулся в гладкую кнопку ее носа, потерся лбом, щеками — она хохотала, повизгивала.

— Гу-гу-гу. У кого это носик такой маленький? У кого это ручка такая тепленькая? Гли-гли-гли! Ну, будет, будет, не балуйся, а то молочко обратно выскочит.

Он так и стоял, пока пальцы ее не разжались и рука не упала. Она уснула, как тонет камень. Он опустился на стул рядом с кроваткой, сжался, точно ожидал удара. Ее дыхание, отчетливо слышное в морозной тишине, стало затрудненным, легонечко булькнуло на выдохе и разорвалось. Скорчившись, он ждал — но она не дышала. Он не мог поверить, что все случится так просто. Но она не дышала. Фонарик угасал час за часом, вот уже лишь нить красновато тлела — она по-прежнему не дышала. Он встал — оглушительно скрипнул стул, — попятился, сбил на пол кастрюлечку со своей последней водой. От грохота, казалось, лопнули уши. Надсаживаясь, едва не падая от усилий, откинул, уже не боясь ничего снаружи, массивную крышку люка, и внешний воздух холодным комом рухнул вниз.

Шумные порывы морозного, сладковатого ветра привольно перекатывались в темноте. Под ногами — ковер и осколки. Сколько же здесь рентген? Вслепую сделал несколько шагов; ударившись о косяк, выбрался из гостиной в коридор. Ведя рукой по стене, добрался до наружной двери и изо всех сил оттолкнул ее от себя.

Он едва устоял. Ледяной поток, наполненный хлесткой снежной крупой и пеплом, словно водяной вал, ударил в грудь, ободрал лицо. Человек вскинул руки, заслоняя глаза, и только теперь бутылочка выпала из окостеневших пальцев — со стеклянным стуком, едва слышным в реве ветра, она скатилась по невидимым ступеням. Где-то неподалеку протяжно скрипели платаны. Слепота была нестерпима, до крика хотелось хоть на секунду разорвать ее — или выцарапать себе глаза.

Истертый, избитый ветром, он дополз до гаража. Скуля от бессилия, долго не мог попасть внутрь. Замерз замок, у двери намело. Протиснулся. Залез в машину. Захлопнул дверцу, отсекая влетавшие в кабину вихри, и от блаженства на несколько минут потерял сознание.

Когда он уже отчаялся завести мотор, мучительное урчание стартера в какой-то раз все же сменилось мягким рокотом, нелепо уютным в этом аду. Машина преданно дрожала, как всегда. Машина была жива. Человек включил фары и, захлопнув лицо ладонями, закричал от свирепой боли, от беспощадного удара света. Перед намертво зажмуренными глазами пульсировало ослепительное изображение — изломанные деревья с примерзшими к ветвям тряпочками листьев и черные, сникшие цветы в снегу и пепле.

Струи поземки летели навстречу, косо пересекая шоссе. Машина вспарывала их, колеса то и дело скользили по ледяной крупе, зависали, отрываясь от покрытия, и тогда ревущая буря грозила смахнуть машину с дороги. Некоторое время человек бездумно соблюдал рядность; потом, когда фары высветили днище опрокинутой громады контейнера, ушел влево и со странным чувством мертвенного освобождения пустил разграничительный пунктир под кардан. Один раз где-то далеко — за городом, за мысом, в открытом море — полыхнула долгая голубая зарница. Что-то горело? Взорвалось? Или война еще шла? Он обогнал окаменевшую колонну армейских грузовиков и бронетранспортеров — многие перевернулись, свалились с шоссе, когда на них обрушилось… что? Вокруг выступов на корпусах крутились снежные вихри. Он притормозил — машину слегка занесло и долго волокло боком. Прикрывая лицо, вышел наружу. Ветер ошеломлял, душил, незастегнутое пальто рвало плечи, взлетая к затылку. Влез в один из кузовов. Смерзшейся грудой лежали ледяные манекены в полевой форме. Некоторые успели достать противогазы, некоторые даже успели их надеть. Выдрал из груды один автомат, потом другой. Волоча в каждой руке по автомату, доковылял до машины. Снегопад усиливался, — бешеная, сверкающая пляска в лучах фар, и тьма вокруг.

Город не очень пострадал. Видимо, бомба взорвалась где-то южнее, в районе химкомбината — поговаривали, что там выполняют заказы военного ведомства. Наверное, оттуда и тянуло странным сладковатым угаром. Часто приходилось разворачиваться у завалов, у перевернутых автобусов и машин. Один раз автомобиль будто въехал на каток; всю улицу, и бог знает сколько еще улиц, залила лопнувшая канализация. Его опять сильно занесло, он едва не врезался в растоптанный девятиэтажный дом, прокопченный долгим пожаром. Здесь он тоже предпочел вернуться и поискать объезд.

По знакомой лестнице поднялся на третий этаж. Поставил автомобильный фонарь на пол, долго возился с ключами — не слушались пальцы. Потом не открывался замок. Наконец вошел. Словно бы вышел обратно на улицу. Здесь, за столь надежно запертой дверью, здесь, где всегда еще с порога охватывало чувство тепла, уюта и покоя, выла и вихрилась та же пурга, опаляла щеки, стены обросли серыми от пепла сугробами, и край пола — неровный, иззубренный — обрывался в пустоту. Там несся снежный вихрь, глубинно мерцая от света фар внизу. И она, присыпанная пеплом и снегом, лежала лицом вниз на полу кухни, и кастрюля из-под супа лежала в полуметре от ее головы, и кусочки мяса, моркови, сельдерея вмерзли в твердую, заиндевелую кипу волос.

Тесть был, как всегда, в кабинете. Здесь часть стены внесло внутрь, и она, раскрошив книжный шкаф и письменный стол, распалась на несколько плоских обломков. Трещины были плотно забиты черным снегом. Из одной неловко торчали пальцы, сжимавшие шариковую ручку. Человек едва не разорвал себе руки в тщетных попытках сдвинуть обломки, потом вернулся на кухню, осторожно оторвал от пола жену — на одежде и на обожженной щеке ее торчали тоненькие, неровные крылышки мутного льда. Он обломал их и, зацепив двумя пальцами фонарь, вышел на лестницу. Прислонив жену к стене, аккуратно запер дверь.

У машины, мерно мурлыкавшей на холостом ходу, он оглянулся на дом. Была какая-то запредельная насмешка в гротескно решетчатой обнаженности сотен одинаковых клеток. Вон там жил кибернетик, в которого жена одно время была влюблена, вон там, где смятое пианино свесилось в пургу. Вспоминая, как ревновал, он открыл дверцу и хотел, как всегда, усадить жену рядом с собой, но она не помещалась, она замерзла, вытянувшись. Он уложил ее на заднее сиденье.

Возле магистрата новая мысль пришла человеку в голову. Крепкое, старинное здание, фасадом обращенное к северу, удивительно уцелело. Уцелели почти все стекла. Уцелели рвущиеся, хлопающие по ветру флаги по обе стороны парадного подъезда. Тормозя, человек проехал мимо ушедшей в снег важной машины; внутри темнел, запрокинувшись, ледяной манекен шофера — он так и не дождался пассажира. Обдирающая, как наждак, пурга ворвалась в кабину. Визгливый грохот распорол шипение и завывание, летящие клубы снега озарились пульсирующим оранжевым светом. Приклад колотился о плечо. Беззвучными призрачными водопадами стекла фасада срывались в пляшущую мглу, один из флагов вдруг отделился от стены и, напряженный, как парус, косо полетел вниз. Короткий красный огонь выплескивался из дула. Глаза слепли от леденеющих на щеках слез, руки свело судорогой — но от ужасающей пошлости, претенциозности происходящего его тошнило.

Потом тошнота не прошла — усилилась, начались спазмы, а желудок давно был пуст, и лишь немного желчи выбросилось в рот. Задыхаясь, человек хотел выплюнуть желчь на лежащие в снегу пустые автоматы, но тут из носа хлынула кровь — кровь в нем еще была. Сколько же здесь рентген? У него звенело в голове, все качалось.

С женой на руках он спустился в подвал, уложил ее на диван. Накрыл своим пальто, подоткнул в ногах, чтобы ей было теплее. Прилипший к пальто снег не таял.

Автомобильный фонарь наполнял подвал бесчеловечным белым светом.

Что-то пробормотав, человек поспешил обратно, наверх. Через несколько минут вернулся, неся полупустую бутылку коньяку. Закрыл люк — крышка лязгнула, рухнув в пазы, и завывание ветра сразу стало далеким и не важным.

Налил в рюмку. С губ в спокойном морозном воздухе слетал пар. Пригубил, зашелся кашлем, расплескивая ледяной коньяк. Едва переведя дух, отчаянно выпил, налил снова, рюмка колотилась в его руке, тускло отблескивающие капли слетали с кромки стекла. Снова выпил, спеша, но зубы у него все равно стучали. Оторвал рюмку от губ, и она, лишившись опоры губ, заплясала в пальцах и выпрыгнула из них, сверкнула в сторону, в тень. Сел на край дивана, сбросил пальто на пол — разлетелись рыхлые полоски снега, — ковыляющими пальцами раздергал красивую тесьму у ворота, стал сдирать блузку, надетую, как он любил, на голое тело. Тонкая отвердевшая ткань отделялась вместе с кожей, ошпаренной разливом супа. Едва не падая от поспешности, бросился к аптечке, щедро смазал бурые проплешины мазью от ожогов. Потом выплеснул на ладонь немного коньяку и принялся растирать не захваченную ожогом кожу. Хрипло дыша, пристанывая при каждом вздохе, человек работал исступленно, точно боялся опоздать. Через некоторое время, вдруг спохватившись, поднес горлышко к ее губам, попытался, невнятно и ласково воркуя, разжать ей челюсти и дать выпить глоток. Не сумел. Снова плеснул на ладонь. Вдруг замер, ошеломленный догадкой, — задергалось иссеченное пургой лицо.

— Она не умерла!! — закричал он и с удвоенной силой принялся растирать жесткое, как настывший камень, тело — кожа лохмотьями ползла с его ладони, по животу и груди жены потянулись первые, легкие полосы крови.

— Глупенькая, а ты что подумала? Дуешься на меня — а сама не поняла! Я снотворного ей дал, снотворного! Она проснется утром и позовет тебя опять, и что я ей скажу? Она тебя ждет, зовет все время, только «мама» и говорит! — разогнулся на миг, поднял глаза на кроватку и увидел сидящего на стуле мужчину в грязной, не по погоде легкой хламиде до пят. Окаменел. Гость — смуглый, бородатый и благоуханный — безмолвно смотрел на него, и свет фонаря яркой искрой отражался в его больших печальных глазах.

Человек медленно поднялся.

— Ну вот… — хрипло произнес он.

Гость молчал. Это длилось долго.

— Думаешь, я сошел с ума?

Гость молчал, его коричневые глаза не мигали.

— Хочешь коньяку?

Гость молчал. Выл ветер наверху. Бутылка с глухим стуком вывалилась на пол и откатилась в сторону, разматывая за собой прерывистую тонкую струйку.

— Опять пришел полюбоваться, какие мы плохие?

Гость молчал.

— А сам-то! Мы оглянуться не успели, а у тебя уже кончилось молоко! И ничего лучше меня не придумал ты! Раскрыл, называется, почку… Бог есть любовь! — фиглярски выкрикнул он. — Прихлопнул!!

Гость молчал.

— А я отогрею их, вот увидишь, — тихо сказал человек.

По щекам гостя потекли крупные детские слезы. Несколько секунд человек смотрел недоуменно, потом понял.

— Э-э, — сказал он и, безнадежно шевельнув рукой, снова опустился на диван. Гость упал перед ним на колени. Схватил его руку, прильнул горячим, мокрым от слез лицом. Плечи его вздрагивали.

— Не бери в голову, — с трудом выговорил человек и вдруг улыбнулся. — Все пустяки. — Положил другую руку на голову гостя и принялся гладить его мягкие ароматные волосы. На вьющихся черных прядях оставалась сукровица, тянулась отблескивающими жидкими паутинками. — Гли-гли-гли. Страшный сон приснился? Поверь, все пустяки… Не получилось раз, не получилось два — когда-нибудь получится. Ты только не отчаивайся.

— Я тоже думал, отогрею, — жалобно пролепетал гость прямо в притиснутую к его лицу ладонь. Худые плечи под хламидой затряслись сильнее.

Бок о бок хозяин и гость вышли из дома, и груда пурги обвалилась на них. Параллельно земле мчался неистовый, всеобъемлющий поток, волшебно подсвеченный изнутри фарами машины, затерянной в его глубинах.

— Спички-то хоть найдутся? — спросил человек. Горячая рука вложила в его пальцы коробок. Человек криво усмехнулся: — Этого добра у тебя всегда для нас хватало…

Идя на свет, он добрался до машины, вынул из багажника запасную канистру. Зубами отвернул пластмассовую крышку, вернулся к двери, затерявшейся было в пурге. Гость уже исчез — будто привиделся. Задыхаясь, поднялся по ступеням, поставил канистру на пол коридора и пнул ногой. Канистра опрокинулась в темноту. Присев, человек подождал, пока бензин растечется. Потом, пробормотав глухо: «Отогрею, вот увидишь…», зажал несколько спичек в кулаке и неловко чиркнул.

Пламя с ревом встало едва не по всему дому сразу. С опаленным лицом человек скатился с крыльца в сугроб у самой границы гигантского гремящего костра. Стало светло как днем; оранжевая, мохнатая толща стремительного снега просматривалась далеко-далеко. Увидел, как затлела, задымилась одежда, и подумал: холодно.

ВЕЧЕР ПЯТНИЦЫ

— На сегодня, видимо, все, — изобразив интеллигентное неудовольствие, произнес Гулякин.

Похоже было на то. Тяжелый останов — штука довольно обычная, но выбивает из колеи и людей, и машину. Свирский принялся сворачивать длинную бумажную простыню. Простыня была сверху донизу исписана на языке, который эвээмствующие снобы именуют, как монарха, "пи-эль первый", а люди деловые называют просто "поел один". Шизофренически однообразный мелкий узор бледно-сиреневого цвета шуршащими рывками передергивался по столу. Постников звонко захлопнул "дипломат" и сказал:

— Может, и к лучшему.

— Да, Дмитрий, — отозвался Гулякин. — Ты правда какой-то серый.

— Душно, — несмело вступился за смолчавшего Постникова его недавний аспирант Свирский. Аккуратно пропуская друг друга в дверь по антиранжиру, они покинули терминальный зал: кандидат Свирский, доктор Постников, профессор Гулякин.

— За выходные, Борис, я просил бы вас сызнова проверить программу.

— Конечно. Разумеется, Сергей Константинович.

— Это все не дело. У меня буквально коченеют клешни, когда машина не пашет! — После пятидесятилетнего юбилея элегантный профессор вдруг принялся обогащать свою речь молодежной лексикой. Ученый Совет был у него теперь не иначе как тусовкой. Постников коротко покосился на шефа. Тот, уловив блеснувшую сбоку веселую искру, сказал с напором: — Да, да! Если что — звоните мне прямо на дачу.

Крутя ключи на пальце, Гулякин шустро сбежал сквозь густую городскую духоту по ступеням парадного крыльца к своему "жигульку" — изящные австрийские туфли твердо, как копытца, щелкали по асфальту. В полуприседе, упираясь в колени руками и свесив белоснежные космы на лоб, Гулякин несколько раз обошел вокруг машины, пристально вглядываясь куда-то под нее.

— Что вы там ищете, Сергей Константинович? — спросил сразу вспотевший на вечернем припеке Свирский. — Золото и брильянты?

— Уран, — ответил Гулякин и с едва уловимой натужинкой распрямился. Перевел дух и вдруг, открывая дверцу, заорал высоцким голосом: — Я б в Москве с киркой уран нашел при такой повышенной зарплате!.. Тачка не нужна?

Свирский пожал плечами, стеснительно улыбаясь. Постников сказал ехидно:

— Куда нам спешить в такую жару. Дачи нету. Погуляем тут.

— Завистник! — засмеялся Гулякин. — Придется завещать дачу с мебелью и незамужней дочерью тебе, Дмитрий… Нет, кроме шуток! Борис, заткните уши субординативно!

Свирский четко выронил портфель и, растопырив локти, сунул в уши свои длинные, покрытые черными волосками пальцы. На какой-то миг Постникову показалось, что пальцы войдут на всю длину.

— Правда, поехали, — негромко попросил Гулякин. — Ты, ей-богу, серый. Плюнь на все. Мы по тебе соскучились как-то… посидим, похохочем, в речке выкупаемся… Лида нам споет. Мои плавки тебе подходят, помнишь?

— Спасибо, — Постников неловко покосился на застывшего с пальцами в ушах Свирского. — Подумать надо. Скоро Совет, мне докладывать.

— Черт. Эта тема сожжет тебя ощущением ответственности. Дмитрий, плюнь, надорвешься. Один неловкий шаг — и Губанов тебя проглотит вместе и с потрохами, и с заботами о человечестве, даже я не прикрою. Я уж не тот, Дмитрий.

Постников усмехнулся и сделал Свирскому знак вытащить пальцы. Свирский вытащил, подцепил опрокинувшийся портфель. Мимо текли к остановкам усталые, распаренные, предвкушающие отдых люди. Фырча, разъезжались машины со стоянки. Все спешили — вечер пятницы, погода блеск…

— Вольно, — сдался Гулякин. — Вверяю вам учителя, Борис. Берегите его. Он нужен людям. — Провалился, складываясь в коленях и в поясе, в кабину, и "жигуленок", хрюкнув, ровно заурчал, а потом, загодя помаргивая левым поворотом, покатил к Карусельной.

Некоторое время шли молча.

— Что за ритуал у Сергея Константиновича? — спросил затем Свирский. Который раз вижу, как он вприсядку ходит у машины…

— А… — сказал Постников. — Это уж три года как ритуал. Купите машину если — поймете.

Какой-то шутник подставил под колесо одной из стоявших машин случайно это оказалась машина Гулякина — обрезок наточенной стальной проволоки. Минут через двадцать езды обрезок, впившийся, едва машина тронулась, в протектор, дошел до камеры. Машину на полном ходу швырнуло на тротуар, на катившую коляску женщину. Постников, сидевший сзади, так и не понял, каким виртуозным усилием профессор ухитрился ее не убить. Но к вечеру у Гулякина уже был инфаркт.

Молча Постников и Свирский протолкались сквозь толпу на остановке. Толпа нервничала, завидев накрененный, наезжающий с натужным воем усталый ящик троллейбуса; все старались выбраться поближе к краю тротуара.

— Надежды юношей питают… — пробормотал Свирский, когда его пихнул острым углом сложенного велосипеда молодой человек, мрачно рвавшийся к той точке пространства, где, по его расчетам, долженствовал оказаться вход. Переполненный троллейбус даже не стал останавливаться — чуть притормозил у остановки, а потом, взвыв, опять наддал и бросился наутек. Так и казалось, что он прячет глаза от стыда. Стайка девиц, протянувших было юные руки вцепляться в склеенные напластования тел, вываливающиеся из дверей, с остервенелым хохотом завопила ему вслед: "Я в синий троллейбус сажусь на ходу!.."

— А что, Дмитрий Иваныч, — вдруг как бы запросто сказал Свирский, вы ведь не спешите?

— Нет, — улыбнулся Постников, — совершенно не спешу. Сын, напротив, просил прийти как можно позже.

— Как это?

— Ну, как… Вспомните себя в девятнадцать лет. Подрос молодой хищник, имеет полное право — и даже биологическую обязанность — владеть своим уголком прайда. А у нас вся саванна — тридцать четыре квадратных метра.

— Пойдемте ко мне, — решился Свирский. — Две остановки всего. Чай. Цейлонский.

— Спасибо, Борис, — виновато сказал Постников. — Знаете, я лучше пройдусь. Подумать надо.

— Об этом?

— О чем же еще? Сергей сказал сейчас: тема эта может сжечь ощущением ответственности. Верно. Знание дает силу, но не только силу, а еще и ответственность…

— Как и любая сила.

— Да, но тут еще сложнее. Умножая знания, умножаешь скорбь, так, кажется?

— Не помню, — Свирский пожал плечами.

— Словом, если понимать скорбь как ответственность, которую вполне можешь осознать, знаний хватает, но совершенно нет сил эту ответственность реализовать…

— Поди-ка реализуй! — с неожиданной болью выкрикнул Свирский.

Постников покивал.

— Правда. Природе ведь все равно. Это только нам кажется, что у человека по сравнению с другими ее творениями есть особые привилегии. Вымерли динозавры, вымерли панцирные рыбы, вымерли мамонты. Кто только не вымер! Адаптационные способности вида ниже потребных при данном изменении среды, и… как говаривал в ранней молодости мой сын: хоп, и все. Какая разница, что человек, в отличие от прочих, изменения среды создает себе сам. Но фатального состояния модели все же не демонстрируют, Борис, я прошу вас это отметить и не забывать.

— А! — Свирский махнул рукой.

На углу Карусельной и Шостаковича, возле окруженного пятислойной очередью лотка с мороженым, он втиснулся в "четверку" и уже из дверей помахал Постникову. А Постников тоже помахал и некоторое время смотрел вслед трамваю, с грохотом набиравшему скорость. Первоначальная сущность разума, думал Постников, была более чем скромна: стараться получать, не отдавая. Стать сильнее сильного. Извернуться. Вот главное. Перехитрить не только зверя, но и человека другого племени, воспринимавшегося как зверь, как камень, как любой предмет противостоящей природы. Даже обозначался-то словом "человек" лишь человек своего племени. Вот. Остальное — от лукавого, остальное — выдумки самого разума. И только время и практика показывают, какие выдумки верны. Обыденная жизнь первобытного стада превратила стадо в общество. Среда обитания — социальная среда изменилась. Человек вынужден был приспособиться — возникли мораль, право, нравственность. Иначе общество рухнуло бы из-за нескончаемой грызни людей, получивших вместе с разумом амбиции и подлость. В сущности, думал Постников, после оледенения социальная среда до сих пор являлась единственным фактором, вызывавшим приспособительные реакции вида Хомо Сапиенс. Правда, теперь вот — антропогенное воздействие на климат, будь оно неладно, бессмысленно количественная индустриальная гонка: больше, больше, больше!.. А в перспективе вообще уничтожение биосферы. Но это тоже социальные явления. Интересно, в древности природные условия определяли тип социума: кочевое общество, ирригационное общество, полисное общество… а теперь наоборот уже — тип социума определяет природные условия, в которых социум пребывает. Хотя, конечно, громко сказано: определяет. Очень сильно портит или не очень сильно портит — вот и вся разница…

Его толкнули — он извинился. Это один из двух проходивших мимо мальчиков задел его, размахивая руками в горячем споре. Мальчикам было лет по двенадцать. "Дубина, только в салоне стригись! Да не во всяком, я тебе покажу. Переплатить, конечно, придется — да что, предки тебе лишний чирик пожалеют?" Чирик, отметил незнакомое слово Постников. Вероятно, это червонец. Он попытался вспомнить, о чем мог говорить с такой горячностью в двенадцать лет. Про спутники? Нет, это было еще до спутников. Двенадцать мне стукнуло в пятьдесят шестом, с некоторым усилием сообразил он. Эх, пятьдесят шестой, пятьдесят шестой… Спутники, спутники…

Сколько раз мне приходилось участвовать в спорах о наличии или отсутствии нравственного прогресса! Дескать, интеллектуальный есть, а нравственного нету, все мы, пусти нас на волю, питекантропы. Очень модно. Но, во-первых, пусти нас на волю — то есть не учи, — мы и в интеллектуальном смысле будем питекантропы, научная литература сама по себе, а мозги — сами по себе. А во-вторых, можно шесть тысяч лет долдонить: будьте добрее, будьте хоть чуточку умнее!.. — но, пока это реально не требуется, пока можно выжить без этого, люди, натурально, живут без этого, а кому не живется, тот и впрямь урод. Невозможно забегание вперед большинства особей вида. Могли разве водяные твари еще до выхода на сушу отрастить — или заставить своих детенышей отрастить — крылья или шерсть из тех соображений, что это прогрессивно и обязательно произойдет в будущем? Все преждевременные мутанты беспощадно уничтожаются природой. Общество для человека такая же среда обитания, как и природа. Возможны мутации, в результате которых возникают присущие другой социальной среде психотипы, — но, коль скоро среда эта еще не существует, мутация не закрепляется… и такие люди гибнут, как погиб бы любой земной зверек, вдруг родившись на планете с утроенной тяжестью или хлорной атмосферой, ничего не понимая и ничего никому не в состоянии объяснить…

Он провел рукой по голове, обследуя волосы. Жена, кстати, уже месяц жужжит, чтобы подстригся, да еще десять дней, как уехала… Спешить все равно некуда. Постников завертелся, пытаясь вспомнить, где может быть ближайшая парикмахерская. Салон за лишний чирик уж пускай пацаны ищут…

Мы пытались определить условия, при которых возникла бы неизбежность общего подъема на новый уровень нравственности. Весь спектр стабильных состояний оказался в этом смысле бесплоден. Это подтверждается: за шесть тысяч лет государственности, за исключением моментов некоторых социальных потрясений, принцип утилитарного отношения людей друг к другу и групп людей к группам людей, меняя формы, обеспечивал оптимальные отношения с социальной средой. От эгоизма Заратуштры до эгоизма Карнеги. Моделировали мы и глобальные катастрофы. Не помогает. Либо катастрофа непреодолима, тогда… хоп, и все. Либо преодолима на пределе сил, тогда результат прямо противоположен желаемому — полное обесценивание культуры и человеческой жизни, фашистский прагматизм, а после пирровой победы некоторое "раскисание", "гуманизация" возникшей структуры, но не до прежнего уровня.

Попытки проанализировать с этой точки зрения реально существующую угрозу вначале казались… кощунственными, что ли. Но соблазн пересилил слишком уж уникальна она по генезису. Она пришла не извне и даже не вследствие отдельных злодейств и просчетов, а из самой жизни человечества, из всей направленности техногенного развития, она — результат жизнедеятельности вида. Очевидно, она не могла не возникнуть. Она вновь резко изменила социальную среду обитания и вызвала необходимость приспособительной реакции. Какой?

В парикмахерской млела очередь. Немногочисленные стулья все были заняты. За стеклянной дверью жужжали машинки, звякали ножницы, посмеивались, переговариваясь, мастерицы. Под окном рокотал широченный проспект Королева, дымясь черными выхлопами стартующих с остановки "Икарусов". Постников прислонился к стене, и сразу за ним вошел пожилой, прихрамывающий мужчина. К его поношенному пиджаку были прикреплены скромные орденские планки. Ему уступили место, и он сразу развернул газету. Парень в мощных очках и куцей бороде, углубленный в манфредовского "Наполеона", — тарлевского "Наполеона" с торчащими бесчисленными закладками он, встав, зажал под мышкой, — отошел к окну и положил на подоконник свой пластиковый пакет, из которого торчали зеленые хвостики лука и коричневый край круглого хлеба. Значит, я еще с виду ничего, не старый, подумал Постников без особой радости. Сесть бы… Уйти бы. Он заколебался, но не ушел. Надо, раз уж собрался, а то когда еще… Ноги у него гудели, по спине текло. Сердце шевелилось нехотя и как бы в тесноте."…Беспрецедентный рост преступности, — говорило радио в соседнем зале, где маялись женщины. — Новым подтверждением этому служит трагедия, произошедшая в одной из школ города Пьюласки, штат Теннесси. В прошлый вторник ученики всех восьми ее классов одновременно облили бензином и подожгли вошедших в классы для проведения занятий учителей. Семеро педагогов погибло, в их числе одна женщина, двадцатичетырехлетняя преподавательница литературы Джорджия Холлис…"

Утилитарный принцип, думал Постников, предполагает деление на "своих" и "чужих". В существовании "своих" индивидуум заинтересован, "чужих" он воспринимает как одно из явлений противостоящей ему природы. В отношениях со "своими" норма — эквивалентный обмен. Подъем над нею — бескорыстие, самопожертвование — подавляет утилитарный принцип и издавна воспевается как образец для подражания. В отношениях с "чужими" этическим идеалом служит уже эквивалентный обмен всего лишь, а нормой — стремление урвать, сколько удастся. Получить, не отдавая. Извернуться, перехитрить. То есть использовать, как используется любой иной предмет природы. Подавление утилитарного принципа не вызывает здесь восхищения — оно воспринимается как измена "своим". Адаптационные возможности утилитарного принципа исчерпаны именно потому, что он подразумевает наличие "чужих", он не может "чужих" не выискивать, — а действия, обычные в отношениях с "чужими", впервые в истории стали чреваты уничтожением всего вида. Но эмоции всегда предметны. "Чужих" мы выискиваем себе только вживе, в быту. А уж потом переносим сложившиеся эмоциональные клише на тех, кого непосредственно не ощущаем, но заведомо мыслим как "чужих". Опасность гибели будет сохраняться, покуда сохраняется ярлык "чужой", а возникает-то он в сфере личных контактов!

Вот и ответ. Нравственный прогресс существует, и он, как и всякий прогресс, скачкообразен. Скачки происходят только тогда, когда возникает реальная угроза общей гибели, и являются единственным спасением от этой гибели. Первый крупный скачок совершился в эпоху становления общественных структур. Второй, давно вызревавший, лишь теперь получает объективную предпосылку. Рукотворная угроза уничтожения либо реализуется, либо выдавит массовое сознание на новый уровень, на который до сих пор выпрыгивали лишь отдельные мутантные особи… Парадоксально, конечно…

Вошел, попыхивая трубкой, смуглый верзила лет двадцати семи, в тугих кожаных штанах и распертом мощной грудью кожаном пиджаке с непонятным большим значком в виде вензеля из двух заглавных латинских "Н". Сладкий запах табака медленно пропитал духоту, обогащенную выхлопными газами открытого окна. Ни слова не говоря, пиджак встал у входа в зал.

— Я — последний, — неуверенно сообщил ему на всякий случай пожилой мужчина с газетой. Пиджак рассеянно кивнул. Куцебородый бонапартист положил книги на подоконник и подошел к кожаному, стоявшему с сомнамбулически опущенными веками, тронул его за локоть и молча указал на акварельную надпись "У нас не курят".

— А у нас курят, — ответил кожаный, не вынимая трубки.

— Здесь же дети.

— Дети — будущие взрослые.

Бонапартист, пунцовея, глянул по сторонам. Все занимались своими делами. Молодая мама разворачивала перед сыном книжку: "Смотри сюда. Что это? Пра-авильно, пожарная машина. Сюда, сюда смотри!" Пожилой мужчина с газетой, которому бонапартист уступил стул, яростно тыча в колонку международных новостей, говорил своему седовласому соседу: "Ведь что опять устроили, паразиты! Вконец распоясались! Мы-то что смотрим?! Как будто нас это не касается!" Седовласый степенно кивал, уложив руки на стоящую между колен резную трость. Постников оттолкнулся было от стены на помощь бонапартисту, но тут дверь в зал открылась, выпустив благоухающего артиллерийского капитана с осколочным шрамом на улыбающемся лице. Кожаный широким жестом показал публике удостоверение инвалида первой группы и вошел в распахнутую дверь.

— Вы за мной! — озадаченно вскинулся пожилой, и газета хрустнула в его больших, жилистых руках. Бонапартист злобно хохотнул и вернулся к окну, открыл было книгу, но через секунду издал громкий плюющий звук, сунул, сминая лук, "Наполеонов" в продуктовый пакет и почти выбежал вон.

Постников опять прислонился к стене.

— Как вас стричь? — спросила, заворачивая его в простынку, изящная мастерица. Лет девятнадцать ей было, не больше, но парикмахерский инвентарь так и порхал в ее руках. — Канадка?

— Она самая, — кивнул Постников. Он так и не выучил ни одного стрижечного названия и всегда, чтобы не выглядеть дураком, соглашался на любые предложения.

Зажужжала над ухом машинка.

— Так что неси свою коробку, — сказала вторая девочка, энергично запихивая седую голову клиента в раковину и брызгая на нее шампунем. Опять горячая по ниточке течет… куда они, гады, ее девают к вечеру? Буду лопать конфеты и радоваться жизни. А то просто вот подумать не о чем, чтобы приятно стало.

— Опять растолстеешь, — сказала изящная постниковская девочка, выстригая из его головы сивые клочья. Клочья падали на простынку и сухо рассыпались, словно опилки. — Уши открыть?

— Не надо, — сказал Постников. — Торчат, как у пионера.

— Не буду. Ты сейчас сколько?

— Пьсят семь. Для кого худеть-то? Стимула нет. Стимулятора нет!

— Да плюнь ты! Вот слушай дальше. Прихожу…

— Ну да, ну да.

— Плаща скинуть не успела, он говорит: раздевайся или уходи. Я, как с сеткой была, а там хлеб, колбаса кооперативная по восемь сорок, он же, зараза, колбасу любит, — так сеткой и засветила ему.

— Фен работает у тебя?

— Как бы работает. Вон, возьми… Вылетела на улицу — иду и реву.

— Из-за него?

— Как же! Яйца ведь! Весь десяток побила! А как выбирала-то, как наряд подвенечный, по рубль тридцать…

— А колбаса?

— Колбасу мы с мамой съели… Ой, так не держи, волосы пересушишь! Постниковская девочка непроизвольно качнулась в сторону подруги и на миг прижалась животом к локтю Постникова. Неожиданно для себя Постников вздрогнул сладко, как мальчишка. Девочка отдернула руку с ножницами от его затылка:

— Что, больно сделала?

— Нет, что вы…

— Простите… Никогда не смей так фен держать! Из-за тебя чуть голову человеку не снесла… А вы опять военный? — вдруг спросила она Постникова, и обе почему-то снова засмеялись.

— Нет, — ответил Постников с сожалением. — Я научник.

Он до сих пор как-то стеснялся называть себя ученым.

— Ой, — обрадовалась девочка, — придумайте мне стул, чтобы сам ездил кругом кресла и когда надо поднимался. А то все гены да атомы — а к вечеру так ноги отстоишь, что никакая колбаса не радует…

Они опять засмеялись, и Постников засмеялся тоже.

— Обязательно, — пообещал он. Под простыней он совсем задохнулся, и сердце ощущалось все сильнее. Зря пошел, думал он. Надо было до холодов подождать.

Седовласый встал, сунул своей девочке мятую бумажку и сказал отчетливо:

— С вас десять копеек. Я смотрел прейскурант.

Последнее слово он произнес зачем-то с претензией на прононс: "прайскуран". Девочка фыркнула, сунулась в ящик стола и дала ему гривенник. Седовласый, с какой-то гневливой силой ударяя своей породистой тростью в пол, прошагал к двери, а там обернулся и звенящим от негодования голосом выкрикнул:

— Срам!! Общество изнемогает от вашей проституции! Как можете вы жить без морали — вы, молодые девушки! Лучшие люди России всегда видели в вас хранительниц чистоты! А вы! Хоть бы помалкивали!

И вышел. Девчата оторопели на миг, потом засмеялись. Ножницы снова бодро запрыгали, позвякивая, вокруг головы Постникова.

— Вот олух старый! Башки себе помыть не может, а туда же…

— Они везде так, — сказала постниковская девочка хладнокровно. — Сами всю жизнь помалкивали, теперь всех заткнуть рады — вот и вся их мораль. Плюнь. Старики подают хорошие советы, вознаграждая себя за то, что уже не могут подавать дурных примеров.

— Это кто изрек? — спросил изумленный Постников.

— Ларошфуко, — ответила девочка. — Освежить?

Час "пик" давно отхлынул, и в автобусе можно было стоять довольно свободно. Постников поозирался-поозирался и остался в конце салона, протянув руку к поручню и посасывая сразу две таблетки валидола. Думать он уже не мог и только смотрел вокруг. Мысли — все как одна — казались в этой духоте и суете нестерпимо скучными и лишними, выдуманными какими-то. Когда автобус замирал у светофоров, становилось совсем нечем дышать. Надо было на дачу, снуло тосковал Постников.

— Нет, ну ты послушай, чего пишет! — громко сказал, потрясая листком письма, сидевший напротив Постникова полный мужчина в черном бархатном костюме, по меньшей мере английском, и толкнул локтем пребывавшую между ним и окном увешанную фирменной одеждой женщину. Женщина со скукой смотрела в окно, а на коленях у нее сидела маленькая импортная принцесса лет семи. На коленях у принцессы стояла авоська джинсовой ткани с изображением какой-то монтаны, вся в ярких наклейках с пальмами; из авоськи единообразно, как патроны из обоймы, чуть наклонно торчали четыре горлышка портвейна розового крепкого. Дефицит где-то выбросили, глядя на горлышки, мельком подумал Постников. Принцесса увлеченно ковыряла пробки пальчиком. Женщина степенно повернула к мужчине увенчанную странной прической голову. Крупная золотая серьга, колыхнувшись в ее ухе, окатила глаза Постникова горячим лучом. Мужчина принялся читать:

— "С Колюхой не встречаюсь, не могу видеть. Но если нарвусь, полжизни точно отниму. А было так, они с Вовиком добра насадились, а до этого еще с Людой с лесопильни выпили по бутылке. Сел на мой мотоцикл и газанул. Мотоцикл и встал на дыбы. То есть врезался в забор. Короче, побили стекло лобовое, фару, зеркала, аккумулятор вытек весь. Батя озверел, да после плюнул", — мужчина опять громко засмеялся, мотая лысеющей, лоснящейся от пота головой. Женщина, не издав ни звука, столь же плавно отвернулась.

Сын был дома, но куда-то собирался. Губы его были пунцовыми и чуть припухли. В воздухе мерцал осторожный запах незнакомых Постникову духов.

— А, привет! — сказал сын обрадованно. — А я уж думаю, куда ты запропал. Мать звонила из своей Тьмутаракани — я сказал, ты еще не пришел.

— Правильно сказал, — одобрил Постников. Он был едва живой от усталости. — Всегда говори правду.

Сын довольно хохотнул.

— Как она там? Что говорила?

— Здорова… Куда пиджак? Пиджаку на вешалке место, он же так форму теряет!

— Плевать, пускай теряет… Что мама сказала?

— Командировку ей продлили, — сказал сын, аккуратно увешивая на вешалку постниковский пиджак.

— Надолго?

— На неделю.

— Ничего себе! Почему?

— Да я толком не понял… некогда было вникать, знаешь.

— Ясно.

— Мясо там еще осталось, мы не все съели. Так что ужинай.

— Спасибо. Мне мама ничего не передавала?

— М-м-м… Что-то она такое говорила, погоди…

— Вспомни, пожалуйста, — Постников в одних трусах плюхнулся в кресло у раскрытого настежь окна. В окно заглядывали молодые березки, любовно посаженные жильцами лет десять назад. Мне тогда было сколько Свирскому сейчас, подумал Постников и с омерзением провел ладонью по своему влажному животу. Живот был небольшой еще, но уже трясущийся и какой-то голубоватый — такого цвета, наверное, будет синтетическое молоко, когда всемогущая наука подарит его людям. Постникову смертельно захотелось, чтобы жена передала ему нечто бессмысленно лирическое, десятилетней давности. А еще лучше — двадцатилетней. Например: я ужасно соскучилась, без тебя уснуть не могу, а если задремываю — вижу тебя во сне… И чтобы Павка вспомнил.

— Из башки вон, — сказал Павка. — Слушай, я уйду сейчас.

— Куда?

— К Вальке. У него дээсовская выставка на квартире сегодня. Социальные акварели.

— Когда вернешься?

— Да я, может, не вернусь. Ты ложись, не жди меня. А! — Павка хлопнул себя по лбу. — Велела белье не занашивать. Если, говорит, сами простирнуть не соберемся, складировать в таз под раковиной — приедет, обработает. А то, говорит, никакой отбеливатель не возьмет.

— Ясно, — сказал Постников бравым голосом. — Ты исполнил?

— А то! Трудно, что ли?

— Молоток. Беги, ладно. Позвони только, когда сообразишь, вернешься или нет. А то я волноваться буду, Павка.

— Ой, да плюнь! Зануда ты, отец. Как тебя любовницы терпят?

Постников подумал, что надо бы вспылить, но ни желания, ни сил на это не обнаружил. Да и сын засмеялся, показывая, что шутит, подошел к Постникову и ткнул вертящимся пальцем ему в живот. Живот уже просох, почувствовал Постников, тоже засмеялся и хлопнул сына по руке.

— Утром когда вернешься?

— Ну ты что, склероз совсем? Утром же у меня тренировка.

— Тьфу, черт, суббота, — вспомнил Постников. Павка бросил себе на спину свитер, завязал рукава на груди.

— Это… там тебе еще письмо из Штатов.

— От Эшби?

— Да я не смотрел. Пока! — Дверь лязгнула.

Это действительно было письмо от Фрэнка Эшби. Постников познакомился с Фрэнком на конгрессе социомодельеров четыре года назад. С длинным, непривычного вида конвертом в руке Постников пристроился обратно в свое кресло. Из распахнутых окон дома напротив как недорезанные верещали по-английски какие-то новые, совсем уже неведомые Постникову группы, громко открывала душу женщина Пугачева, Боб Расческин доверительно сообщал, что он змея и сохраняет покой, устарелый Жарр булькал "Магнитными полями". Вечер пятницы. Хлопнула дверь внизу, и раздались громкие голоса Павки и Вальки. Валька, оказывается, ждал где-то здесь — то ли на лестничной площадке, то ли в кустах под окном. "У нас у самих рыльце в пушку!" — "У всех в пушку! Не об этом речь, не о количестве пушка, а о наличии рыл как таковых!" — "Демагогия. Мы всех будем ругать, а нас никто не смей, мир сразу развалится…" — "Ой, да плевали все…" Постников прислушивался, пока голоса не пропали, но так и не понял, о чем речь. Какие-то их дела. Сигнал с другой планеты, обрывок чужой шифровки. "Дешифровать к утру, ротмистр, или расстанетесь с погонами!.."

"…Мы перебрали два десятка сценариев, — писал Фрэнк. — При любом из них получается, что должно смениться еще не менее семи поколений, прежде чем станут ощутимы изменения. Да и то мы принимали за константу интенсивность человеконенавистнической пропаганды, которая на самом деле, несмотря на поверхностные политические сдвиги, растет, сознательно нагнетается средствами массовой информации и, видимо, сводит на нет эволюционный процесс. Прогнозы самые неутешительные. Очевидно, что у человечества нет такого запаса времени…" Постников посмотрел еще раз на конверт, на штамп "Эйр мэйл". Больше двух месяцев этот плоский дружеский кулечек полз поперек планеты, преодолевая расстояние, которое какая-нибудь никому здесь не нужная "MX" покроет за тридцать семь минут. Парадоксально, конечно… Надо марку Свирскому отнести в понедельник, мельком подумал Постников.

Хлестнул телефонный звонок. Жена, вскинулся Постников, срывая трубку:

— Алло?

На том конце — тишина, затем изумленный женский вздох и отбой. Конечно, Анна. От поспешности едва попадая пальцем в дырку диска, Постников набрал номер. Не отвечали очень долго. Испытывая жгучее желание плюнуть на все это, Постников тем не менее терпеливо ждал.

— Да?

— Это ты звонила?

Пауза.

— Я.

— А трубку-то зачем бросила?

Анна опять вздохнула.

— Просто хотела услышать твой голос, потому что испугалась, что с тобой что-то случилось. Ты всегда чувствуешь, когда мне худо, а тут я жду, жду, ты не едешь и не звонишь, хотя уже скоро девять. Я испугалась.

— Я только сейчас с работы, прости. Что с тобой?

— Не знаю. Не спала совсем… в половине третьего проснулась — нет, даже раньше, наверное, в четверть. И уже больше не смогла уснуть. Такое ясное небо, как зимой, все звезды заглядывают в окно, как зимой, а они не должны быть как зимой ведь лето, правда? Лето… — Она надолго замолчала. Постников ждал. — Поэтому очень страшно… такие острые, что хотелось кричать.

— Кошмар, — сочувственно сказал Постников. — А окно занавесить нельзя было?

— Какой ты глупый, Димка. Я занавесилась, я забаррикадировалась, я подушкой накрылась — они все равно режут, и мозг, я так и чувствовала, слоится, как от маленьких ножичков, на сегменты. Такие маленькие невероятно острые ножички, как во сне жены Петепра, помнишь, в "Иосифе"?

— Кого?

— Дима! Ты так и не читал Манна? Ты должен немедленно наконец прочесть Манна! Обещай мне!

— Обещаю, — сказал Постников.

— Я верю… И вот в какой-то момент мне показалось, что ночи мне не пережить, понимаешь? Я не вставала сегодня, лежала, читала и ждала тебя. Или хотя бы твоего звонка. Я еще жду.

— Манна читала?

Она легонько засмеялась.

— Переписку Ходасевича.

— И в институт не ходила?

— Боже, ну какой институт. Я позвонила Маняше…

— Имей сто друзей. И сто подруг…

— Ты все шутишь. Меня восхищает твоя способность при любых обстоятельствах шутить, и так естественно, что действительно все невзгоды кажутся пустяками…

Постникова, распарившегося на улице, начало теперь неприятно познабливать у раскрытого окна. Но он боялся сказать, что мол, прости, подожди секунду, я рубаху накину — Анна могла тут же произнести замкнувшимся голосом: "Извини, я не буду тебе мешать", опять бросить трубку, а потом кукситься месяц или два и только где-нибудь к первому снегу сообщить: "Знаешь, когда ты не захотел разговаривать — помнишь, летом? — я ощутила вдруг, что какая-то ниточка порвалась…" Постников подобрал под себя ноги и прижал локти к бокам.

— У нас теперь собака.

— Какая собака?

— Бедлингтон. Удивительный щенок, нежный, норовистый, умница. Дочка захотела собаку, и я не могла ей отказать. Должен же у девочки быть хоть один друг среди всей этой своры факультетских приятелей.

— У всех должен, — сказал Постников, постукивая зубами. — У нее терьер, у тебя — я… Угу?

Она снова засмеялась каким-то сытым смехом.

— У него родословная по обеим линиям прослежена до восемнадцатого века. И потом, это самая модная порода сейчас. Вряд ли ты можешь похвастаться каким-либо из этих двух достоинств.

— Вряд ли, — улыбнулся Постников.

— Это так забавно. С ним хлопот больше, чем с ребенком, не шучу. Нужно давать витамины по часам. Сегодня я встала только дать ему витамины по часам. И, знаешь, я ощущаю, что в моей жизни снова появился какой-то смысл. Не представляю, как мы будем выходить из положения, когда мне все-таки придется выйти на работу… А он, чудо такое, чувствует, что мне трудно… он как овечка, понимаешь, и глаза — точно у "Арфистки", помнишь, в углу?

— Какой арфистки в углу?

— Ты не был на выставке, разумеется. Боже мой, Димка, иди завтра же, она в понедельник уезжает — это собрание маркграфов Готторп-Нассауских, пятнадцатый век, и немножко шестнадцатый, ты этого больше нигде не увидишь. Там страшная очередь, но Карен меня провел, я бродила полдня, забыла обо всем, мне казалось, я живу… А потом… Почему ты не почувствовал?

— Прости. Я был очень занят, правда.

— Занят… — сказала она и дала отбой.

Он обалдело держал трубку несколько секунд, раздумывая, стоит ли еще позвонить. Из окна напротив, перекрывая музыкальное месиво, торжественно и бодро зазвучали позывные программы "Время", и Постников даже сплюнул с досады. Елки-палки, девять уже. Считай, вечера нет. "На неделю раньше запланированного срока завершили сев озимых труженики сел Северной Кубани", — говорил диктор поверх разделявшей дома лужайки. Опять озимые, с тоской думал Постников, торопливо влезая в рубашку. Опять осень, опять год прошел… Опять ни черта не успел.

"Одна-единственная модель, — писал Фрэнк, — дала утешительный результат. Увы, эта модель абсолютно нереализуема, на ее основе невозможно сформулировать никаких рекомендаций. Мы позволили себе отменить диссипацию социальных функций. То, что ваш Маркс называл общественным разделением труда. Это вызвало эффект равного осознания ответственности и мгновенное адекватное реагирование на угрозу. Вообще говоря, что может быть естественнее. Нелепо представить себе, допустим, стаю птиц, которая раскололась бы на фракции с приближением холодов. Вместо слаженного отлета к югу кто-то принялся бы убедительно доказывать, что угроза зимы — это коммунистическая пропаганда, что зим на самом деле не бывает; кто-то заявил бы, что зима страшна только тем, у кого лапки короче какой-то определенной величины, вот у них пусть голова и болит; кто-то попытался бы нагреть руки — крылья, скажем так — на продаже оставляемых на зиму гнезд… Я уже не говорю о том, что особи, заинтересованные в торможении эволюционного процесса и в сохранении — любой ценой, пусть даже в ущерб популяции — неизменности существующего распорядка вещей, у людей наделены внебиологическими средствами насилия. Вместо клыков и когтей вожака стада, ничем, в принципе, не отличающихся от клыков и когтей прочих самцов, армия, ФБР, экономический остракизм, дезинформация и манипулирование сознанием… Все же Эзоп недосчитал, когда ему велели принести с базара самую лучшую и самую худшую вещи. Не язык нужно было взять, а мозги. Обидно, что социальное разделение функций, которому мы, собственно, и обязаны прогрессом, сыграет с нами теперь такую злую шутку, что именно из-за него день пятый — день чудовищ — так и не сменится шестым днем, днем сотворения человека…"

Хлестнул телефонный звонок. Жена, вскинулся Постников, срывая телефонную трубку:

— Алло?

Молчание. Но кто-то дышал. Не по-женски.

— Алло!

— Павку позови, — сказал незнакомый мужской голос.

— Здравствуйте, — сказал Постников. Молчание. Пришлось ответить самому: — Павки нет.

— Ну, передай ему: курты японские забросили. Есть его номер.

— Куда забросили-то?

— Передай: курты. Он рюхнет.

Гудки. Постников повесил трубку. Придвинул латинскую машинку. Он давно взял себе за правило отвечать на письма немедленно — а то потом неделями не соберешься, все некогда да некогда, а на душе висит… Вставил лист лучшей, только для чистовиков, бумаги, перевел рычажок интервалов на "полтора" и, стараясь не думать ни о Павке, ни вообще о чем-то конкретном, натужно выискивая буквы на непривычной клавиатуре, начал писать: "Дорогой сэр! Наши прогнозы не столь пессимистичны…"

Свое оружие

Это оказался лес. Праздничный калейдоскоп солнца и листвы. Мимолетные, невесомые просверки паутинок. Лиловые от вереска поляны, наполненные, как чаши, горячим медовым настоем. Мрачноватые сумерки древних елей.

Затаенно бормочущий ручей в густой тени.

Солт пересек ручей вброд — волны мерцающего жидкого света медленно перекатывались в воде от шагов — и сделал привал. Было около полудня, прошло уже пять часов. Становилось жарко. Солт выпростал руки из лямок рюкзака, лихо швырнул его на мягкий мох, лихо упал рядом. С минуту полежал, потягиваясь, потом достал еду. Интересно, встретимся мы или нет, благодушно думал он. Директор сказал, это совсем не обязательно. Впрочем, и директор ничего не знал наверняка. Какой он, мой соперник? Гадать было бессмысленно, но Солт не мог удержаться. О других городах и горожанах знали лишь, что они есть и что они совсем другие. А какие? Солт непроизвольно улыбался, волнение отступило, невозможно было волноваться в таком лесу. Да и что волноваться? Первая и единственная заповедь бойца гласила: будь собой. Как оценивают твои поступки Сокровенные, все равно никогда не узнать. Большая птица скользнула между деревьями и шумно взгромоздилась на толстую рыжую ветку. Солт поднял голову. Сквозь трепещущие листья ослепительно рябили осколки солнца. Птица одним глазом смотрела на Солта. У-у, здоровенная… Может, это и есть — он? Солт улыбнулся птице и, закинув рюкзак на спину, двинулся дальше. Привал занял меньше получаса.

Как его провожали… Директор города обнял и сам проверил, удобно ли сложены вещи в рюкзаке. Отец трижды расцеловал при всем народе, прямо у подножия лестницы. И Жале, покраснев до слез, зажмурилась и прильнула губами к его подбородку, тоже на виду у всех…

А потом он поднялся по винтовой лестнице на круглую платформу — и очутился в лесу.

Солт, конечно, любил свой город и был уверен в победе. Совсем не обязательно, что случится встреча с тем, другим. Директор сказал: только если Сокровенные не смогут отдать предпочтения никому, они как-нибудь сведут соперников. Тогда нужно будет стараться вести себя так, чтобы морально победить. В любой ситуации ощутить свою правоту, свое превосходство. Ничего более конкретного даже директор не мог сказать. Только не делать ничего, что самому не хочется. Ну, это и так ясно — какой дуралей вздумает делать, чего не хочется. Драться я, конечно, не стану, в сотый раз с достоинством думал Солт. Хотя в случае чего смогу за себя постоять. Эта мысль доставила ему особенное удовольствие. Силы переполняли его. Упиваясь уверенностью в собственном теле, он без разбега высоко подпрыгнул и достал кончиками пальцев ветку сосны. Рюкзак грузно и мягко поддал его по спине.

Солт знал, что победит.

Жалко того. Когда он проиграет Солту, его город расформируют. Всех заберут в эти жуткие Внутренние миры, о которых толком ничего не известно…

Но иначе нельзя, конечно. Это неизбежно. Население городов растет, они должны расширяться, значит, количество их должно сокращаться. Сколько всего городов? Солт понятия не имел. Собственно, о мире, расположенном за формирующими город силовыми рубежами, никто ничего не знал. Но Сокровенные знали все. Время от времени они устраивали состязание. Директор получал сигнал и предлагал городу избрать бойца. Поднимаясь на платформу, Солт, никак не думавший, что выбор падет на него, не подозревал, где окажется. Но парки города он любил и очень обрадовался, что попал в лес. Он шел, а Сокровенные наверняка следили за каждым его шагом и оценивали каждый его шаг. Так они проверяли перспективность и жизнеспособность городов: выигравший город расширялся, а проигравший исчезал с лица земли. Но правил игры ни один горожанин не знал. Чем руководствуются Сокровенные, определяя победителя, было выше человеческого понимания.

А кто такие Сокровенные? Они ни во что не вмешивались, никто никогда их не видел и не слышал… Никто, собственно, и не стремился — только дети, играя в Сокровенных, пытались проникнуть в эту тайну, привычную, как зима и лето. Взрослые не задумываются над такими вопросами, у взрослых — дела.

Ладно, думал Солт, бесшумно идя по плотному слою хвои. Столбы голубого света висели в ярком, насыщенном ароматами воздухе. Там разберемся. Если придется встретиться. А может, и не придется. Все-таки он волновался. Пока все вроде нормально, все правильно — иду, лес не порчу… Интересно, а что делает сейчас тот?

День близился к концу, когда Солт вышел на просторную поляну, усеянную неподвижными брызгами цветов. Посреди, покосившись от старости, стояла седая, в напластованиях зеленого мха избушка. Она была такая неправдоподобно древняя, такая сказочная, что напоминала елочное украшение, плавающее в золотистых лучах заката. Только курьих ног ей не хватало. Солт замер и даже рот приоткрыл.

— Избушка-избушка, повернись ко мне передом, — негромко сказал он потом. Но избушка и так стояла к нему передом.

— Хозяева дома? — застенчиво позвал Солт. Мальчишеское предвкушение чудес, не оставлявшее его с самого утра, вновь усилилось.

Было очень тихо.

Солт подошел к крылечку и поставил ногу на ветхую ступеньку. Подождал. Из какой-то вежливости к жилищу скинул рюкзак и, держа его за лямку левой рукой, неспешно вошел.

Внутри была одна лишь комната, с узкими окнами в двух стенах, грубо сколоченным столом и огромным сундуком у стены. Ну вот, подумал Солт, стоя у порога и озираясь. Как удачно я набрел. В избушке никого не бывало, по крайней мере, с осени — на полу, занесенные октябрьскими ветрами, лежали скорченные коричневые листья. Солт положил рюкзак на стол и прошелся взад-вперед. Половицы скрипели и прогибались. Подмести бы… Кое-как, ногами, Солт сгреб хрупкие листья в угол и пожалел — комната потеряла свой заброшенный уют. Вышел на крыльцо. Вечереющий лес был безмятежен.

— Ну, скажите на милость, — громко произнес Солт, — как тут можно поступать неправильно?

Он ожидал другого — трудностей, препятствий, предельных нагрузок. Направо — огнедышащий дракон, налево — камнепады… Происходящее походило на каникулы. Дальше бы так. Странно, подумал Солт, глубоко вдыхая лесной воздух, неужели утром я был еще дома? Проснулся в своей постели… Спокойное солнце коснулось деревьев, тени ползли к избушке по росистой траве. Хорошая завтра будет погода, с удовольствием подумал Солт. Гордясь собой, с приятным ощущением добротно сделанного дела, он вернулся в избушку, расстегнул рюкзак. Проглотил несколько питательных таблеток, запил глотком воды из фляги. Хорошо! Спать можно на сундуке. Неплохо бы, наверное, нащипать травы под голову — он читал об этом. Но рвать живую траву только чтоб стало мягко голове лежать — казалось ему злобным безумством. Интересно, что в сундуке?

Там стояли один на другом ящики самых разнообразных габаритов и форм. Отблескивала сталь, матово темнела пластмасса — картина оказалась неожиданно суровой, далеко не буколической. С легким щелчком открылся первый — широкий, плоский, — внутри расположился целый продуктовый склад из таблеток и тюбиков. Видно было, что выпущены они на разных фабриках и возраст у них разный. Но Солт знал, что концентраты могут сохраняться практически вечно.

— Спасибо, друзья, — проговорил Солт, — но у меня есть.

И вдруг сообразил, что не первый попал в эту избушку, что, быть может, все играющие, из раза в раз, проходят этим путем. Догадка ошеломила его. Значит, он здесь не случайно? И избушка эта, и все, что в ней — не просто так? Он шел по лесу куда глаза глядят, километров сорок, наверное, отмахал — а пришел, куда его вели? Ему стало зябко.

Верно, был кто-то первый, оставивший здесь еду, — возможно, незачем оказалось нести ее дальше, возможно, заботясь о тех, кто придет потом. Говорят, есть города, где люди голодают. Может, там даже бойца не могут снарядить в дорогу… Наша еда самая вкусная, подумал Солт и, вытряхнув на ладонь полтора десятка своих таблеток, аккуратно уложил их в свободные гнезда. Лопай, брат… наслаждайся. Солт вытащил карандаш и пометил: «Это — лучшие». Хотел поставить и дату, но подумал, что в других городах может оказаться другой календарь. А письменность, вспомнил он. Он не знал, смогут ли его прочесть.

Вот странно, подумал Солт. Им овладела приятная, расслабленная задумчивость — дела завершены, можно поразмыслить о предметах умозрительных… Знаем, как из воздуха делать пищу, из магмы глубоко под городом — ткани и стройматериалы… а что за люди живут за непроницаемой пленкой силового контура — представления не имеем… Собственно, откуда мне известно, что «это — лучшие»? Он с неудовольствием качнул головой. Взял одну таблетку, придирчиво рассосал. Нет, успокоенно заключил он. Вкуснятина, как ни крути.

Темнело. Из окон веяло ночной летней прохладой; засыпающие деревья, казалось, были впаяны в синий воздух единой, чуть туманной массой. Широко размахивая крыльями, над избушкой проплыла крупная птица — в тишине стонуще посвистывали перья. Может, и впрямь противник мой вокруг меня вьется, с улыбкой подумал Солт — ему показалось, это та самая птица, с которой он встретился днем. Тогда поди докажи тут свою правоту. Ему вспомнилась сказка о том, как подружились птица и рыба и немедленно заспорили — рыба говорила: недотепа ты, по воздуху летаешь, — а птица отвечала: дурища, в воде плаваешь… В пылу полемики птица свалилась в воду. Рыба принялась ее одобрять и учить плавать, но птица просто пошла ко дну. Тогда рыба взвалила ее на спину и отнесла к берегу, проворчав: иди уж, летай, раз ничего лучше не умеешь. Но тут спасительницу волной вышвырнуло на берег. Птица страшно обрадовалась, стала приглашать ее полетать, но сообразила, что рыба не от хорошей жизни молотит хвостом по песку, и оттащила ее в море, буркнув: ладно, плавай, что с тебя взять. С тех пор они держались поблизости друг от друга, одна в воде, другая в воздухе, присматривая, чтобы с подружкой не случилось несчастья…

В следующем ящике лежал карабин.

Солт присвистнул. Он сразу узнал его. Солт любил механизмы и частенько заходил в технологический музей — там имелись и образцы оружия. Поговаривали, что существуют города, где оно до сих пор в ходу, но Солт не особенно верил, карабин был для него такой же машиной, как, скажем, трактор, — забавной, шестеренчатой и допотопной. Он осторожно вынул карабин из повторяющего его очертания гнезда, обитого мягкой синей тканью. Карабин оказался удобным и приятно тяжелым. Вот это да, обалдело подумал Солт, неужто в состязаниях раньше разрешалось использовать оружие? Директор говорил, это совершенно исключено, с собой даже ножика взять не разрешили… Солт, как в историческом фильме, прицелился. В кучу листьев на полу. Затем, будто заметив нечто, нападающее сверху, стремительно вскинул карабин, ловя торчащий из стены ржавый гвоздь в кольца дульной фокусировки. Что-то очень властное было в этой точно и продуманно исполненной машине, что-то раскрепощающее, диктующее темп. Ну и дела, подумал Солт. Валяется столько лет… Неужто и вправду друг в дружку палили, доказывая свое моральное превосходство? Вот бред! Какое ж это превосходство, если просто взять да шарахнуть из кустов в ничего не подозревающего человека? Солт даже фыркнул от негодования. Интересно, он хоть заряжен? Индикатор стоял у середины — то ли и впрямь когда-то стреляли, то ли разряжается, подтекает помаленьку… Солт снова прицелился в листья, и стартер как бы сам собой залез под палец, и палец как бы сам собой тронул стартер.

Мгновенная тень плеснулась в углу.

Солт медленно опустил карабин.

Над опаленными половицами кружился, опадая, черный прах.

У Солта ослабели ноги, и он сел. Карабин больно ударил его по колену, и Солт обнаружил, что все еще держит его в руках. Эту страшную, омерзительную машину.

С отвращением Солт оттолкнул карабин. Глянул на пальцы. Влажные пальцы дрожали. Солт принялся вытирать их о брюки; тер, тер и не мог остановиться. Потом он вспомнил, что за ним наблюдают.

Это его отрезвило. Он вздохнул и пружинисто встал. Аккуратно, очень отчужденно уложил карабин в его мягкое гнездо, захлопнул ящик. Поставил все как было. Закрыл сундук. Он совершенно не желал знать, что там еще таится.

Независимо посвистывая, подошел к окну.

Лес спал, закрылись цветы. Из-под смутных седых деревьев выползал туман, паря над самой травой тонкими призрачными слоями. Лесная тишина стала мягкой и влажной, и такой чистой, что, кажется, было слышно, как звезды Летнего Треугольника — Вега, Денеб, Альтаир — с беззвучным звоном проклевываются в синеве. Солт жадно вхлебывал душистый воздух. Мерзкая машина, думал он. Душная. Отчего-то ему было тревожно.

Он проснулся на рассвете, под неистовый гомон птиц, словно от ощущения близкой опасности. Мышцы были странно напряжены. Солт сел на полу.

— Погоди, — сказал он громко, будто надеясь, что привычный звук собственного голоса развеет кошмар. Он не узнал собственного голоса.

Кошмар не развеялся.

Ведь если он, Солт, попал в избушку не случайно, то и карабин нашел не случайно. Значит, его противник, каким бы он ни был, вчера вечером пришел в такую же избушку и нашел такой же карабин!

А если он из города, где привыкли к оружию?

Да что мямлить? Надо сказать себе прямо…

— Если он возьмет карабин и меня убьет? — вслух спросил Солт.

Погоди, сказал он себе. Погоди… Разве это даст победу?

А разве можно знать, что даст победу?

Дикость. Да как мне в голову взбрело такое? Разве можно вот так вот вдруг убить? За что?

Чтобы расформировали не его город, а мой. Весь город. Весь родной город.

Откуда я знаю, что он может, а что — нет? Я же ничего про него не знаю! Все что угодно может быть!

Солту стало жутко. Впервые в жизни он ощутил беспомощность, и его захлестнул тупой ужас.

Погоди… только спокойнее, прикрикнул он на себя. Не дрожи! Мне такая мысль не явилась бы, потому что убить — немыслимо… Даже пригрозить, что убьешь, унизить другого — мне… это несвойственно.

А ведь я должен быть собой и не делать ничего себе несвойственного, вспомнил он. Это же так просто!

Да, но тот, другой, может оказаться действительно… другим, совсем другим! И оружие для него — счастливая находка…

Нет же! Ведь не исключено, что он не любопытен и не полез в сундук… Тьфу! Даже если полез! Оружие брать с собой запрещено. Значит, применять его нельзя. Значит, воспользоваться такой находкой нечестно. Значит, это просто испытание на порядочность и, значит, нельзя брать! А я и так не собираюсь брать!

У Солта гора с плеч свалилась. На то и дана человеку голова, удовлетворенно подумал он, чтобы, когда подводит интуиция, исходя из правил морали вычислить правильное поведение.

Ему хотелось смеяться. Как же все просто разрешилось, дальше бы так. Испытание порядочности! Ну что же — мы его выдержали дважды, думал он, доставая из рюкзака завтрак, — и интуитивно, и интеллектуально… А мы — ничего, с почти детским самодовольством заключил он.

Ну, сейчас перекусим и в дорогу. Красота-то в лесу какая! Росища…

А откуда известно, что представления Сокровенных о порядочности совпадают с моими?

Солт задохнулся, словно от ожога.

Ведь это лишь нашего города порядочность. Вот я доказал то, что и без доказательств считаю правильным. Логикой что угодно можно доказать, она опирается на аксиомы. Так нельзя! Мне не мои аксиомы нужны сейчас, а универсальные! Аксиомы Сокровенных!

А откуда мне их знать?

А есть ли они? Могут ли быть универсальные аксиомы? Или для Сокровенных знак жизнеспособности — то, насколько глубоко в сознание среднего горожанина вошли аксиомы, формирующие культуру его собственного города, насколько естественно и достаточно для жизни соответствующее им поведение? Смогла ли данная культура создать своего человека или осталась набором искусственных, не уважаемых ритуалов, исполняемых лишь из страха оказаться отщепенцем?

Где-то порядочность может быть совсем иной. Она может состоять в том, чтобы ради победы рвать у судьбы каждую случайность, дающую перевес, пользоваться любой мелочью — ведь на карту поставлена судьба родного города!

И не только судьба того города поставлена на карту, вдруг с ужасом понял Солт. Ведь и мой…

Впервые до него отчетливо дошло, что состязание может окончиться не так, как он до сих пор был уверен. Собственно, впервые он осознал то, что для Сокровенных он, Солт, изначально ничем не лучше того… Дальнейшее существование родного мира, казавшееся доселе единственно реальным, вечным, — только от Солта зависело теперь. И могло, действительно могло прекратиться навсегда.

Нет, нет, нет! Спокойнее! Давай сначала. Я должен поступать как хочу. Поступать нечестно я не хочу. Но поступать неправильно я тем более не хочу! Разве могут честное и правильное не совпадать? Неправильное быть честным, а нечестное — правильным? Но ведь, взяв карабин, получив преимущество, я поступлю нечестно. А отказавшись от преимущества — поступлю неправильно… и, в конечном счете, тоже нечестно по отношению к доверившимся мне!..

Ерунда! Какое это преимущество — взвалить на себя груз подлости, взять отвратительный механизм убийства, подброшенный для искуса…

А если увидишь, что противник собирается применить его против тебя?

А если он не собирается вовсе?

Я все равно не смогу выстрелить! Для чего же брать эту дрянь?

Да, но как на это смотрят Сокровенные?

Этого нельзя знать! Этого никто никогда не знает!!

Погоди. Подумай еще. Как следует подумай. Ведь не может быть, чтобы из этой неожиданной чепухи не было выхода. Решение где-то рядом, только надо успокоиться. Ошибиться нельзя! Солт резко встал. Его колотило.

Рассуждай логически. Взять — значит обрести силу, доказать свое умение пользоваться любой случайностью для достижения цели. Не исключено, что это приведет к победе. Но взять — значит поступить трусливо, признаться в бессилии достичь цели средствами, допустимыми в рамках твоей же собственной морали. Не исключено, что это приведет к поражению.

Солт хрипло рассмеялся.

Значит, выбрать логически нельзя в принципе. Для этого нужно заранее знать либо универсальные аксиомы — это невозможно, даже если они есть, — либо конечный результат обусловленных выбором действий. Это тоже невозможно.

А ведь если я не могу понять, что делать, значит, я… не вполне верю в моральные аксиомы моего народа… значит, в городе что-то неладно! Так это могут понять Сокровенные!

Но разве это, напротив, не доказательство перспективности — отсутствие тупой самоуверенности, критический подход к себе и к миру?

У тебя нет времени! Пауза в тупике — не в твою пользу! Думай быстро и правильно!

Значит, брось думать!

И зачем только я полез в этот сундук.

Для Сокровенных любопытство — достоинство?

Не смей думать об этом!

Может ли быть так, что тот не заинтересовался сундуком?

Не смей, не смей об этом думать, слышишь? Этого нельзя знать!

Зачем я только в него полез…

Ну вот. Не можешь справиться с ситуацией и, как плохо воспитанный малыш, вместо того чтобы искать выход, начинаешь жалеть о содеянном. Уклонение от действий, пусть не обязательных, но расширяющих знание о мире, — признак трусости, нищеты духа!

Или организованности?

Надо идти. Пока я не сошел с ума, надо идти вперед.

А ведь тот, быть может, не колеблется. Идет с карабином на изготовку, уверенный, что поступил правильно и что я поступил так же… а если не так же, то и очень даже удачно, в противники дурак попался…

А ведь это недоверие — неоправданное, необоснованное, немотивированное недоверие к нему — тоже не в мою пользу. Почему это, собственно, я решил, что тот подлее меня? В глубине души, значит, я сам подлец? Не иду на подлость только боясь, что Сокровенные накажут…

Но разве не достоинство — осторожность?

Но разве не недостаток — трусость?

Если бы только смерть! Город!..

Солт уже знал, как это будет. Это будет вдруг. Но в короткое ускользающее мгновение, прежде чем мир погаснет, он успеет понять, что проиграл, что город его обречен, и все уже ясно, и все уже непоправимо.

Что станется с Жале во Внутренних мирах?

Почему ты задумался о Внутренних мирах? Ты, кажется, уже собрался проигрывать? Уже решил, что проиграл? Уже проиграл в душе?

А может, взять карабин с собой, только батарейку вынуть? Можно пугнуть, а повредить — нет…

Кого ты хочешь обмануть? Себя? Сокровенных? Это верх трусости, гнусности, бессилия: отказаться не хватает смелости, но и решиться нет сил, и начинаешь мелко, пакостно, половинчато изворачиваться…

Мне что за дело, как поступит мой враг? Мне не выгадывать надо, а жить, быть собой. Разве может быть одна мораль для друзей, другая — для тех, кого не знаешь? Не может. Значит, я должен доверять ему как другу. И ему будет хуже, если он обманет это доверие.

Пусть он меня убьет. Это подлость, я уверен. Его подлость погубит его город. Его, а не мой. Пусть он меня убьет!

Разве не достоинство — равный подход ко всем, соблюдение принципов всегда, с кем бы ни столкнула судьба?

Но разве не недостаток — неспособность к маневру, из-за которой распрекрасные принципы обращаются в благоглупость, порядочность в подлость, добро в зло — потому что приводят к поражению?

Это какой-то кошмар! Зацепиться не за что! Любое человеческое качество — любое! — в зависимости от ситуации может оказаться и хорошим, и плохим. Но ведь не мы выбираем ситуации, жизнь выбирает!

А почему, собственно, не мы?

И в самой грязной ситуации главное — не запачкаться, не изменить себе, остаться честным.

Хороша честность, если она отдает меня на милость чужака. Это не честность, а уход от ответственности — пусть думают, пусть действуют другие, я честный, эта ситуация не для меня!.. Дайте мне другую, поблагороднее, или я палец о палец не ударю… В гробу я видал такую честность!

Если бы я был умнее, я, быть может, придумал бы, как поступить. Если бы я был глупее, я, быть может, вообще бы не задумался. Но я такой как есть! И мне, мне решать!

А может, все мои муки — это лишь доведенная до предела растерянность раба, не могущего отгадать, чего желает хозяин? Как бы угодить? Как бы не проштрафиться? Чего изволите? А он не отвечает, усмехается молча и только поигрывает плетью…

В окно струились, влетали запахи леса — волна смолистого, волна медового…

Тут Солт вдруг понял, что как мишень стоит у окна.

Бревенчатая стена, казалось, рухнула на него — так стремительно прянул он в дальний угол, заросший лохмотьями паутины. Больно ударился плечом. Сполз на пол. Затравленно озираясь, вжался в стену спиной.

Далеко сундук! Если сейчас заскрипят ступеньки крыльца… и распахнется дверь… и кто-то… с оружием… с оружием!

Внезапно он как бы увидел себя откуда-то сверху, представил, как жалко и нелепо выглядят его метания для того, кто знает ответ, и едва не застонал от унижения и стыда.

Что за мерзость! Почему в городе всем это кажется нормальным — эта дьявольская пытка… это издевательство… Разве нет иного выхода? А неизбежность гибели городов — не одного, так другого?.. Я ничего не знаю, но я чувствую, что ситуация эта подла и грязна с самого начала. Раз она обращает честность в подлость — она не имеет права существовать! Я и выигрывать-то не хочу такой ценой! Я не хочу проиграть, но и выиграть не хочу тоже. Кто все это измыслил, зачем?!

Да провались они, Сокровенные эти! Нет мне дела до них! Поди угадай, что им взбредет в головы! Надо быть собой и все. Это же так просто.

А что такое — я? Я — это честный, но не решающий? Или я — решающий быть честным? Или я тот, кто способен отказаться от победы, лишь бы не замарать ручки? Или я не считаю грязную победу победой? Или я — трус? Как же быть собой, не зная, что, собственно, я такое? Вот в чем надо разобраться прежде всего! Может, еще не поздно! Не в том, что от меня хотят, — в том, что я сам от себя хочу! И ошибиться нельзя! Нельзя ошибиться!!

Цепляясь за стену, он встал. Словно в бреду, двинулся к двери; распахнул ее, отчаянно оттолкнув от себя изо всех сил. На ватных ногах сделал по скрипучему крыльцу еще шаг и остановился, щурясь от жарко упавшего на лицо солнца.

Зеленое ликование, согретый покой. Беззвучный и невесомый перепляс бабочек над кипящей радугой луга. Басовитыми всплесками — пролетающее гудение шмелей. Выстрел медлил.

— Ну!! — срывая голос, крикнул Солт.

Шумно захлопав просторными крыльями, две большие птицы сорвались с вершины вяза и толчками, бок о бок пошли в голубой свет.

Прощание славянки с мечтой (траурный марш в двух частях)

Светлой памяти Ивана Антоновича Ефремова,

верившего в возможность

качественно нового будущего.

1. ТИБЕТСКИЙ ОПЫТ в условиях развитого реального коммунизма

Установка Кора Юлла находилась на вершине плоской горы, всего в километре от Тибетской обсерватории Совета Звездоплавания. Высота в четыре тысячи метров не позволяла существовать здесь никакой растительности, кроме привезенных из Чернобыля черновато-зеленых безлистных деревьев с загнутыми внутрь, к верхушке, ветвями. Светло-желтая трава клонилась под ветром в долине, а эти обладающие железной упругостью пришельцы чужого мира стояли совершенно неподвижно.

Неподалеку от девятиметрового памятника Ленину, с изумительной дерзостью воздвигнутого на этой высоте еще в последние годы Эры Разобщенного Мира и до сих пор снабженного скрытыми хромкатоптрическими инверторами, фиксировавшими и отождествлявшими любого, кто хотел бы надругаться над древней тибетской святыней, возвышалась стальная трубчатая башня, поддерживающая две ажурные дуги. На них, открытая в небо наклонной параболой, сверкала огромная спираль сверхдефицитной бериллиевой бронзы. Рен Боз, скребя пальцами в лохматой голове, с удовлетворением разглядывал изменения в прежней установке. Сооружение было собрано в невероятно короткий срок силами добровольцев-энтузиастов из числа приписанного к АХЧ Академии Пределов Знания спецконтингента, на свой страх и риск переброшенных сюда Реном Бозом. Энтузиасты, естественно, ожидавшие в награду зрелище великого опыта, облюбовали для своих палаток пологий склон к северу от обсерватории, и теперь привольно катящийся с ледников Джомолунгмы ветер доносил до ученых едва слышные, но отчетливые в великом молчании гор собачий лай, переливы гармоники и голоса, нестройно, но задорно выводящие чеканные строфы древней песни: «Эх, ты, Зоя! Зачем давала стоя начальнику конвоя?..»

Мвен Мас, в чьих руках находились все связи космоса, сидел на холодном камне напротив физика и, слегка поеживаясь, пытался бездумным, забористым разговором отвлечь смертельно уставшего гения от напряженных, но уже тщетных, по кругу идущих раздумий о близящемся эксперименте.

— А вы знаете, что у председателя Мирового Совета под носом шишка? закончил он очередную историю, готовый поддержать смех при малейшем признаке веселости у Рена Боза, но тот, не в силах ни на миг переключиться, даже не улыбнулся.

— Высшее напряжение тяготения в звезде Э, — проговорил Рен Боз, как бы ничего не слыша, — при дальнейшей эволюции светила ведет к сильнейшему разогреву. У него уже нет красной части спектра — несмотря на мощность гравитационного поля, волны лучей не удлиняются, а укорачиваются. Все более мощными становятся кванты, наконец, преодолевается переход нуль-поле и получается зона антипространства — вторая сторона движения материи, неизвестная у нас на Земле из-за ничтожности наших масштабов.

Со стороны городка энтузиастов донеслись отрывистые команды и металлическое клацанье, свидетельствовавшие о начале смены караула.

— Сегодня мы создадим эту зону здесь, на Земле, — вдохновенно проговорил Мвен Мас и успокаивающе положил руку на острое, худое колено Рена Боза. — На раскрытых сыновних ладонях мы поднесем человечеству взлелеянный нами в тайне подарок. Мы шагнем в будущее, Рен. Я не люблю громких слов, но начнется воистину новая эра. Великое братство Кольца, братство десятков разумных рас, отделенных друг от друга пучинами космоса, обретет плоть и кровь.

Рен Боз вскочил.

— Я отдохнул. Можно начинать!

Сердце Мвена Маса забилось, волнение сдавило горло. Африканец глубоко и прерывисто вздохнул. Рен Боз остался спокойным, только лихорадочный блеск его глаз выдавал необычайную концентрацию мысли и воли.

— Вектор инвертора вы ориентировали на Эпсилон Тукана, как и собирались, Мвен? — просто спросил он, словно речь шла о чем-то обыденном.

— Да, — так же просто отвечал Мвен Мас.

— Лучшим из онанизонных звездолетов понадобилось бы около восемнадцати тысяч лет, — задумчиво сказал Рен Боз, — чтобы достичь планеты, расстояние до которой мы сегодня просто отменим… Грандиозный скачок. Хоть бы удалось!

— Все будет хорошо, Рен.

— Надо предупредить резервную Ку-станцию на Антарктиде. Наличной энергии не хватит.

— Я сделал это, она готова.

Физик размышлял еще несколько секунд.

— На Чукотском полуострове и на Лабрадоре построены станции Ф-энергии. Если бы договориться с ними, чтобы включить в момент инверсии поля — я боюсь за несовершенство аппарата…

— Я сделал это.

Рен Боз просиял и махнул рукой. Потом резко повернулся и энергично пошел вверх по каменистой тропинке, ведшей к блиндажу управления. Перед глазами двинувшегося следом африканца запульсировало, то распахиваясь, то почти складываясь, обширное отверстие на брюках физика — ткань протерлась от ветхости, лопнула, и белая, давным-давно не знавшая солнца кожа Рена Боза при каждом шаге высверкивала наружу.

— Ваши брюки прохудились, Рен, — вежливо сказал Мвен Мас, — вы знаете об этом?

Рен Боз, не оборачиваясь и не сбавляя шага, равнодушно пожал плечами.

— Разумеется, — проговорил он. — Но это последний комплект одежды, полагавшийся мне в текущей пятилетке. А Эвда Наль слишком занята у себя в институте и никак не может выкроить время, чтобы поставить заплату.

Мвен Мас украдкой вздохнул. Тут он ничем не мог помочь коллеге и другу. Нормы распределения все урезались. Официально это никак не объяснялось, поскольку официально это никак и не отмечалось, но, судя по разговорам, все ресурсы направлялись сейчас на реализацию программы освоения прекрасной планеты зеленого солнца Ахернар, проведенную через Мировой Совет великим Эргом Ноором несколько лет назад.

У входа в блиндаж Рен Боз резко остановился, и задумавшийся Мвен Мас едва не налетел на него сзади.

— Что это? — голосом, чуть охрипшим от внезапного гнева, проговорил Рен Боз. — Кто приказал?

Пока ученые беседовали внизу, над входом, на высоте пяти метров, вдоль массивного силикоборового козырька протянулось кумачовое полотнище, упруго вздувающееся в такт порывам тибетского ветра. Поднявшись к нему на небольшой гравиплатформе, под присмотром лениво, полулежа курившего «козью ножку» проводника с овчаркой, один из энтузиастов, тяжелой кистью, смиряя биения ткани, тщательно выводил изящные буквы всемирного алфавита: «Вперед, к новой победе разума под руководством вели…»

На голос проводник и овчарка повернули головы. Овчарка сдержанно заворчала, а проводник, прищурившись, сказал:

— Инициатива снизу.

— Это нужно немедленно снять, — вполголоса проговорил Рен Боз.

— Не безумствуйте, — так же тихо ответил Мвен Мас.

Проводник положил руку на пульт дистанционного управления гравиплатформой, готовый по первому приказу опустить выжидательно обернувшегося энтузиаста. С кисти капала в ведро белая краска.

— Но это немыслимо, — еще тише проговорил Рен Боз. — Я не суеверен, но даже у меня нет уверенности в успехе. Писать сейчас о победе — это…

— И тем не менее смиритесь, Рен, — уже жестче проговорил Мвен Мас и взял физика за локоть. — Если вы распорядитесь это снять, мы еще первых кнопок не нажмем, как старшина уведомит спецотдел Академии Чести и Права о сопротивлении с нашей стороны проведению наглядной агитации — и все окончится, не успев начаться.

Рен Боз громко втянул воздух носом.

— Молодцы! — сказал он. — Но поторопитесь. К моменту начала опыта вам необходимо удалиться на безопасное расстояние.

Проводник еще секунду смотрел на ученых, и в маленьких глазах его таяло невнятно-хищное разочарование, будто долгожданная рыба сорвалась у него с крючка в последний момент. Потом он запрокинул голову и крикнул вверх:

— Слышал, падаль? Поторапливайся!

По узкой винтовой лестнице, один за другим, ученые спустились в подземелье, и здесь их пути разошлись. Каждый занял свой пост.

Исполинский столб энергии пронзил атмосферу.

Индикаторы забора мощности указывали на непрерывное возрастание концентрации энергии. Как только Рен Боз подключал один за другим излучатели поля, указатели наполнения скачками падали к нулевой черте. Почти инстинктивно Мвен Мас подключил обе Ф-станции.

Ему показалось, что приборы погасли, странный бледный свет наполнил помещение. Еще секунда, и тень смерти прошла по сознанию заведующего станциями, притупив ощущения. Мвен Мас боролся с тошнотворным головокружением, всхлипывая от усилий и ужасающей боли в позвоночнике.

Вдруг точно разодралась колеблющаяся завеса, и Мвен Мас увидел свою мечту. Краснокожая женщина сидела на верхней площадке лестницы за столом из белого камня. Внезапно она увидела — ее широко расставленные глаза наполнились удивлением и восторгом. Женщина встала, с великолепным изяществом выпрямив свой стан, и протянула к африканцу раскрытую ладонь. Грудь ее дышала глубоко и часто, и в этот бредовый миг Мвен Мас вспомнил Чару Нанди. Мелодичный, нежный и сильный голос проник в сердце Мвена Маса:

— Партиясы йо мэй йо?[1]

«Е-мое», — успело пронестись в голове могучего негра, и в то же роковое мгновение сила, куда более могущественная, нежели сила любого из людей, скрутила его втрое и сплющила о нечто твердое. На месте видения вздулось зеленое пламя, по комнате пронесся сотрясающий свист.

* * *

Когда расчистили заваленный обломками спуск в подземную камеру, нашли Мвена Маса на коленях у каменной лестницы. Среди энтузиастов было немало врачей. Могучий организм африканца с помощью не менее могучих лекарств справился с контузией.

— Рен Боз?

Начальник охраны хмуро ответил:

— Рен Боз жестоко изуродован. Вряд ли долго проживет.

— Его надо спасти во что бы то ни стало! Это величайший ученый!

— Мы в курсе. Там пятеро врачей. Рядом лежат сто восемьдесят два энтузиаста, добровольно пожелавших дать кровь.

— Тогда ведите меня в переговорную. О, если бы за лечение взялся Аф Нут!

И тут снова все помутилось в голове Мвена Маса.

— Эвде Наль сообщите сами, — прошептал он, упал и после тщетных попыток приподняться, замер. Начальник охраны сочувственно посмотрел на тело, так беспомощно распростертое сейчас на жесткой траве под усыпанным звездами фиолетовым небом, и двинулся к переговорному пункту.

Центром внимания на обсерватории в Тибете сделался небольшой желтолицый человек с веселой улыбкой и необыкновенной повелительностью жестов и слов. Узнав, что наследственная карта Рена Боза еще не получена, Аф Нут разразился негодующими восклицаниями, но так же быстро успокоился, когда ему сообщили, что ее составляет и привезет сама Эвда Наль.

Точное знание наследственной структуры каждого человека нужно для понимания его психического сложения. Не менее важны данные по неврофизиологическим особенностям, сопротивляемости организма, избирательной чувствительности к травмам и аллергии к лекарствам. Выбор лечения не может быть точным без понимания наследственной структуры и условий, в которых жили предки. Когда Эвда Наль, спеша, выпрыгнула на землю из кабины спиролета, знаменитый хирург сбежал по ступеням походной операционной ей навстречу.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Я жду уже полтора часа. Я не мог даже связаться с вами — эфир забит переговорами высоких инстанций по поводу инцидента, а свободные частоты заглушены, чтобы не допустить преждевременной утечки информации о происшедшем.

— Мировой Совет напоминает разворошенный муравейник, — подтвердила психолог, подавая бумаги Афу Нуту, и они вместе вошли в безлюдное, ярко освещенное помещение под надувным сводом. — Везде проверки, проверки… Я думала, что уже никогда не долечу.

Опытным взглядом хирург стремительно просматривал наследственную карту Рена Боза.

— Так… так… в течение тридцати поколений предки на оккупированных территориях не проживали… спецналогами не облагались… спецпереселениям не подвергались… к спецконтингентам не относились… собственностью не владели… в «сигналах» не фигурировали… так… так… — он мерно кивал седой головой в такт строчкам, которые пробегали его острые глаза. Угу… Хорошо. Думаю, можно лечить. Вы вовремя успели. Но тут есть еще один момент… один нюанс, — он помедлил, не зная, как сказать.

— Я слушаю вас, Аф, — стараясь сдерживать волнение, с достоинством произнесла Эвда Наль.

— Час назад, уже будучи здесь и уже развернув операционную по просьбе здешнего начальства, я узнал, что опыт, который провел ваш возлюбленный, не был согласован ни с Советом Звездоплавания, ни с Академией Пределов Знания, ни с какой-либо иной ответственной инстанцией, — непроизвольно понизив голос, начал знаменитый хирург. — Мой потенциальный пациент, находящийся сейчас в состоянии клинической смерти вот за этой стеной, провел его самоуправно. Получается, я сильно рискую. Я, лечивший Рена Боза после его проступка и, более того, в связи с его проступком — ведь травмирован он был именно в результате своего анархического эксперимента, — могу быть привлечен, как соучастник. Но. Фактически этим безупречным документом, — Аф Нут потряс наследственной картой Рена Боза, а потом небрежно швырнул ее на стол, — вы покрываете преступника и провоцируете меня на действия, несовместимые с честью гражданина и врача. Перед лицом закона вы его соучастница, а уж в десятую очередь — я, попавший в ваши сети.

Эвда Наль пошатнулась, яркие губы ее затрепетали. Она хотела сказать, что узнала о самоуправстве Рена только сейчас, от самого Афа Нута, но поняла, что это бесполезно.

— Чего же вы хотите от меня? — тихо спросила она. Аф Нут со значением промолчал.

— Ради Рена я не пожалею ничего, — не очень убедительно выговорила Эвда Наль.

— У вас что-нибудь есть? — почти насмешливо произнес Аф Нут.

— Я — ученый, и у меня, конечно же, ничего нет, — глядя ему прямо в глаза, ответила молодая женщина. — Но наш институт порой получает великолепное, совершенно уникальное оборудование… и я могла бы…

Аф Нут подошел к ней вплотную, пристально рассматривая ее медленно пунцовеющие под его взглядом щеки. Она не выдержала, опустила глаза.

— Вы сами — самое великолепное и самое уникальное оборудование, какое я когда-либо встречал.

В первое мгновение она не поняла. Потом предательская мелкая дрожь сотрясла прекрасное тело Эвды.

— Я бы поработал на нем.

— Прямо сейчас? — вырвалось у нее.

— Нет, — он чуть усмехнулся. — Перед ответственной операцией — ни в коем случае. После.

— Мне отступать некуда, — тихо вымолвила она.

— Хорошо, что вы это понимаете. Вдобавок учтите вот что. Потребуются две операции интервалом более чем в сутки. Если вы попытаетесь взять назад свое слово, я просто не стану делать вторую — не стану вшивать обратно поврежденные органы, которые я сейчас извлеку для ускоренной искусственной регенерации. Но я хочу вас еще предупредить честно. Если я все же окажусь под ударом, я скажу, что вы продемонстрировали мне подложное разрешение на опыт, подписанное председателем Совета Звездоплавания Громом Ормом — и пусть дальше допрашивают вас!

Эвда Наль в отчаянии тряхнула головой, и копна ее роскошных волос перелетела с плеча на плечо.

— О, если бы я действительно успела сфабриковать его!

Аф Нут с мужественной медлительностью провел рукой по точеной груди психолога.

— Нужно было думать раньше, — мягко сказал он. — О любимом человеке следует заботиться заблаговременно, а не постфактум.

Громадные глаза Эвды увлажнились.

— Только не вздумайте плакать в постели, — предупредил Аф Нут. — Я терпеть этого не могу.

Она гордо распрямилась и снова глянула ему прямо в лицо с дерзким вызовом.

— Это будет зависеть от вас! От того, как вы проявите себя в качестве мужчины, Аф Нут!

Он усмехнулся и заложил руки за спину.

— Согласен, — проговорил он и, повернувшись на каблуках, вышел из помещения, чтобы начать готовиться к операции.

Эвда долго смотрела на затворившуюся дверь. Властное и снисходительное прикосновение руки хирурга возбудило молодую женщину, несмотря на неподходящий, казалось бы, для этого момент. Нежное желание еще больше усилило ненависть к Рену Бозу, переполнявшую все ее существо. Проклятый, невыносимый мальчишка! Если бы Эвда заранее знала, что опыт не был санкционирован компетентными органами, она ни за что не прилетела бы сюда!

После долгого бесцельного хождения из угла в угол гостиной Чара Нанди устало опустилась в широкое кресло, стоявшее у распахнутого в тропическую ночь окна. Снаружи царили мертвая тишина и тьма, и только едва угадывались в смрадной черноте неподвижные остовы догнивающих пальм, отравленных по всей Малакке смертоносным дыханием комбината «Сингапурский комсомолец».

* * *

Чара уже знала, что ее Мвен вполне оправился, но не могла решить, как теперь вести себя с любимым. Почему он не сказал ей? Почему она только теперь узнает все от посторонних людей? Неужели боялся, что она донесет? Нужна ли она ему, если он скрыл от нее свой странный, безумный подвиг? И сможет ли она облегчить его боль, самую страшную боль, какую может испытывать мужчина — боль поражения в схватке с косной материей, с темной, безликой энтропией мироздания? Не воспримет ли он ее участие как унизительную для себя жалость? Растерянность и нежность, удесятеряя друг друга, захлестывали ее ранимую, трепетную душу.

Настойчивый звонок вызова прервал ее мучительные размышления. Чара медленно подняла руку и включила ТВФ.

На зажегшемся гемисферном экране возник одетый в штатское пожилой, коренастый человек с бритой головой. Чара вздрогнула: это был начальник спецотдела Академии Чести и Права Кум Хват.

— Ну, что, дочка? — добродушно сказал он, не здороваясь. — Где твой черненький дружок? Звоню ему, звоню, ан никто не отвечает.

— Мвен Мас, — омертвело ответила Чара, — пьет Нектар Забвения в дегустационном зале завода «Красная Бавария». Он сам осудил себя.

— Ой-ой-ой, — иронически произнес Кум Хват и, заложив ногу, наклонился к экрану. — Легко отделаться думает твой академик, — в глазах Кума Хвата полыхнула давно скрываемая ненависть. Он хлестнул себя по колену пачкой уже подписанных ордеров на аресты. — Теперь он мне заплатит за все!

И тогда Чара Нанди закричала.

2. ТИБЕТСКИЙ ОПЫТ в условиях конвоируемого рынка

Установка Кора Юлла находилась на вершине плоской горы, всего в километре от Тибетской обсерватории Совета Звездоплавания. Высота в четыре тысячи метров не позволяла существовать здесь никакой древесной растительности, кроме привезенных из Чернобыля черновато-зеленых безлистных деревьев с загнутыми внутрь, к верхушке, ветвями. Светло-желтая трава клонилась под ветром в долине, а эти обладающие железной упругостью пришельцы чужого мира стояли совершенно неподвижно.

Неподалеку от девятиметрового памятника невинно убиенному императору Николаю Второму и присным его, с изумительной дерзостью воздвигнутого на этой высоте еще в начале Эры Встретившихся Рук и до сих пор, благодаря скрытой пустотелости своего постамента, использовавшегося как тайная перевалочная база при транспортировке героина-сырца из Индокитая в Монголию и дальше в Россию и Европу, возвышалась стальная трубчатая башня, поддерживающая две ажурные дуги. На них, открытая в небо наклонной параболой, сверкала огромная спираль сверхдефицитной бериллиевой бронзы. Рен Боз, скребя пальцами в лохматой голове, с удовлетворением разглядывал изменения в прежней установке. Сооружение было собрано в невероятно короткий срок силами добровольческой артели «Инферноцид» имени Кина Руха. Добровольцы, естественно, ожидавшие в награду зрелище великого опыта, облюбовали для своих палаток пологий склон к северу от обсерватории, и теперь привольно катящийся с ледников Джомолунгмы ветер доносил до ученых едва слышные, но отчетливые в великом молчании гор звон стаканов, гитарные переборы, веселые голоса, дружно, хоть и нестройно выводившие «Эх, хвост чешуя, не поймал я ничего», и, по временам — хриплые выкрики ставок: удовлетворенные законченной работой добровольцы играли в счет будущей оплаты, обещанной им на свой страх и риск Реном Бозом из премиального фонда Академии Пределов Знания.

Мвен Мас, в чьих руках находились все связи космоса, сидел на холодном камне напротив физика и, слегка поеживаясь, пытался будоражащим, предвкусительным разговором отвлечь смертельно уставшего гения от напряженных, но уже тщетных, по кругу идущих раздумий о близящемся эксперименте.

— Я консультировался с юристом, Рен. От продажи патента, даже после выплаты подоходного налога, налога на нетрудовую прибыль от творческой деятельности, налога на ученую степень и штрафа за проявленную инициативу у нас останется достаточно средств, чтобы вы, например, смогли купить новую пишущую машинку, о которой, я слышал, мечтаете уже третий год…

Однако Рен Боз, не в силах ни на миг переключиться, даже не улыбнулся.

— Высшее напряжение тяготения в звезде Э, — проговорил он, как бы ничего не слыша, — при дальнейшей эволюции светила ведет к сильнейшему разогреву. Наконец, преодолевается переход нуль-поле и получается зона антипространства — вторая сторона движения материи, неизвестная у нас на Земле из-за ничтожности наших масштабов.

— Сегодня мы создадим эту зону здесь, на Земле, — вдохновенно проговорил Мвен Мас и успокаивающе положил руку на острое, худое колено Рена Боза. — На раскрытых сыновних ладонях мы поднесем человечеству взлелеянный нами в тайне подарок. Мы шагнем в будущее, Рен. Я не люблю громких слов, но начнется воистину новая эра. Великое братство Кольца, братство десятков разумных рас, отделенных друг от друга пучинами космоса, обретет плоть и кровь.

Рен Боз вскочил.

— Я отдохнул. Можно начинать!

Сердце Мвена Маса забилось, волнение сдавило горло. Африканец глубоко и прерывисто вздохнул. Рен Боз остался спокойным, только лихорадочный блеск глаз выдавал необычайную концентрацию мысли и воли.

— Вектор инвертора вы ориентировали на Эпсилон Тукана, как и собирались, Мвен? — просто спросил он, словно речь шла о чем-то обыденном.

— Да, — так же просто отвечал Мвен Мас.

— Лучшим из онанизонных звездолетов понадобилось бы около восемнадцати тысяч лет, — задумчиво сказал Рен Боз, — чтобы достичь прекрасной планеты, расстояние до которой мы сегодня отменим… Грандиозный скачок.

— Мы отменим не только расстояние. Мы отменим неизбежность многолетних, изнурительных, опасных полетов. Мы отменим потребность в онанизонных кораблях. Мало того, что путешествия станут мгновенными. Они станут гораздо дешевле!

— Хоть бы удалось, — нервно стиснув маленькие кулачки, прошептал Рен Боз.

— Все будет хорошо, Рен.

— Надо предупредить резервную Ку-станцию на Антарктиде. Наличной энергии не хватит.

— Я сделал это, она готова.

Физик размышлял еще несколько секунд.

— На Чукотском полуострове и на Лабрадоре построены станции Ф-энергии. Если бы договориться с ними, чтобы включить в момент инверсии поля — я боюсь за несовершенство аппарата…

— Я сделал это.

Рен Боз просиял и махнул рукой. Потом резко повернулся и энергично пошел вверх по каменистой тропинке, ведшей к блиндажу управления. Перед глазами двинувшегося следом африканца запульсировало, то распахиваясь, то почти складываясь, обширное отверстие на брюках физика — ткань протерлась от ветхости, лопнула, и белая, давным-давно не знавшая солнца кожа Рена Боза при каждом шаге высверкивала наружу.

— Ваши брюки прохудились, Рен, — вежливо сказал Мвен Мас, — вы знаете об этом?

Рен Боз, не оборачиваясь и не сбавляя шага, равнодушно пожал плечами.

— Разумеется, — проговорил он. — Но я не столь богат, чтобы менять туалеты из-за первой же неполадки. А Эвда Наль слишком занята у себя в институте и никак не может выкроить время, чтобы поставить заплату.

Мвен Мас украдкой вздохнул. Тут он ничем не мог помочь коллеге и другу. Он охотно ссудил бы того средствами на брюки, но от его собственного последнего гонорара, полученного за внедрение в технику связи по Кольцу репагулярного и кохлеарного исчислений, сильно облегчивших прием при стремящихся к отрицательному нулю угловых скоростях, почти ничего не осталось после уплаты девяностовосьмипроцентного налога в Фонд Потенциальных Сирот Звездоплавателей, Могущих Погибнуть У Черной Звезды Влихх-оз-Ддиз. Закрытый циркуляр с требованием добровольного милосердия к будущим сиротам был неожиданно спущен во все связанные с космосом учреждения Академией Чести и Права, а пока у Влихх-оз-Ддиз никто не погиб, колоссальной суммой, собранной в течение нескольких месяцев, распоряжался по доверенности Академии звездолетостроительный кооператив «Онанизон», практически монополизировавший производство онанизонных кораблей и поставлявший Совету Звездоплавания до двух семнадцатых звездолета в год, а потому пользовавшийся неограниченной поддержкой таких влиятельных политиков, как Гром Орм и Эрг Ноор. Поговаривали, что «Онанизон» давно стал негласным спонсором Академии, захиревшей на год от году сокращавшихся дотациях Мирового Совета, и теперь вертит Честью и Правом, как хочет.

У входа в блиндаж физик резко остановился, и задумавшийся Мвен Мас едва не налетел на него сзади.

— Что это? — голосом, чуть охрипшим от внезапного гнева, проговорил Рен Боз. — Кто приказал?

Пока ученые беседовали внизу, самый, видимо, рачительный из добровольцев на небольшой гравиплатформе облетал титаническую спираль, сверкавшую пламенными отсветами в лучах нависшего над иззубренным тибетским окоемом солнца, и с помощью портативного лазера срезал с каждого из сотен контактов по крупинке сверхдефицитного рения, бережно складывая их в нагрудный боразоновый контейнер. Сейчас работа уже шла к концу; гравиплатформа, описав полукилометровый круг, снова подрагивала всего в пяти метрах над землей, и ученые отчетливо слышали, как доброволец, деловито орудуя лазером, мурлычет себе под нос древнюю песнь свободы: «Полем, полем, полем свежий ветер пробежал. Полем — свежий ветер, я давно его искал…»

— Это нужно немедленно восстановить, — вполголоса проговорил Рен Боз.

— Не безумствуйте, — так же тихо ответил Мвен Мас.

— Но это немыслимо!

— И тем не менее смиритесь, Рен, — уже жестче сказал Мвен Мас и взял физика за локоть. — Я не знаю, собирается ли этот человек присвоить рений, или требовать у Академии премию за экономию материала, но это уже не важно. Если вы распорядитесь напаивать рений обратно, ребята затянут работы минимум на неделю, и это время мы должны будем оплачивать пребывание здесь всей артели. Даже в случае удачи опыта мы не сможем с ними расплатиться.

— Но масса контактов была вычислена мною с точностью до двадцать седьмого знака после запятой!

— Остается уповать на Господа.

Рен Боз громко втянул воздух носом.

— Да не оставит Он нас в сей великий и тяжкий миг, — глухо проговорил он и несколько раз с силой перекрестился.

Исполинский столб энергии пронзил атмосферу.

Индикаторы забора мощности указывали на непрерывное возрастание концентрации энергии. Почти инстинктивно Мвен Мас подключил обе Ф-станции.

Ему показалось, что приборы погасли, странный бледный свет наполнил помещение. Еще секунда, и тень смерти прошла по сознанию заведующего станциями, притупив ощущения. Мвен Мас боролся с тошнотворным головокружением, всхлипывая от усилий и ужасающей боли в позвоночнике.

Вдруг точно разодралась колеблющаяся завеса, и Мвен Мас увидел свою мечту. Краснокожая женщина сидела на верхней площадке лестницы за столом из белого камня. Внезапно она увидела — ее широко расставленные глаза наполнились удивлением и восторгом. Женщина встала, с великолепным изяществом выпрямив свой стан, и протянула к африканцу раскрытую ладонь. Грудь ее дышала глубоко и часто, и в этот бредовый миг Мвен Мас вспомнил Чару Нанди. Мелодичный, нежный и сильный голос проник в сердце Мвена Маса:

— Уот профит уд ю гэт фром дыс унтурпрайз?[2]

«Да ни хрена, блин», — успело пронестись в голове могучего негра, и в то же роковое мгновение сила, куда более могущественная, нежели сила любого из людей, скрутила его втрое и сплющила о нечто твердое. На месте видения вздулось зеленое пламя, по комнате пронесся сотрясающий свист.

* * *

Когда расчистили заваленный обломками спуск в подземную камеру, могучий организм африканца безо всяких дорогостоящих лекарств справился с контузией.

— Рен Боз?

Начальник артели хмуро ответил:

— Рен Боз жестоко изуродован. Вряд ли долго проживет.

— Его надо спасти во что бы то ни стало! Это величайший ученый!

— Мы в курсе. Мы уже предприняли ряд шагов.

— Тогда ведите меня в переговорную. О, если бы за лечение взялся Аф Нут!

И тут все снова помутилось в голове Мвена Маса.

— Эвде Наль сообщите сами, — прошептал он, упал и после тщетных попыток приподняться, замер. Начальник артели сочувственно посмотрел на тело, так беспомощно распростертое сейчас на жесткой траве под усыпанным звездами фиолетовым небом, и двинулся к переговорному пункту.

Центром внимания на обсерватории в Тибете сделался небольшой желтолицый человек с веселой улыбкой и необыкновенной повелительностью жестов и слов. Узнав, что наследственная карта Рена Боза еще не получена, Аф Нут разразился негодующими восклицаниями, но так же быстро успокоился, когда ему сообщили, что ее составляет и привезет сама Эвда Наль.

Точное знание наследственной структуры каждого человека нужно для понимания его психического сложения. Выбор лечения не может быть точным без понимания наследственной структуры и условий, в которых жили предки. Когда Эвда Наль, спеша, выпрыгнула на землю из кабины спиролета, знаменитый хирург сбежал по ступеням походной операционной ей навстречу.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Я жду уже полтора часа.

— Я пыталась выяснить ряд касающихся меня финансовых вопросов, связанных с творческим наследием Рена, на тот случай, если его не удастся спасти, — просто сказала психолог, подавая бумаги Афу Нуту, и они вместе вошли в безлюдное, ярко освещенное помещение под надувным сводом. — Всегда лучше разобраться заранее.

— Это разумно, — хирург одобрительно покосился на Эвду и углубился в наследственную карту, опытным взглядом стремительно просматривая многочисленные графы. — Так… так… в течение тридцати поколений предков примесей русской крови не было… украинской крови не было… еврейской крови не было… армянской не было… азербайджанской не было… литовской не было… арабской не было… китайской не было… английской не было… так… так… — он мерно кивал седой головой в такт строчкам, которые пробегали его острые глаза. — Угу… хорошо, — он отложил карту. — Думаю, можно лечить. Вы вовремя успели. Но тут есть еще один момент… один нюанс, — он помедлил, не зная, как сказать.

— Я слушаю вас, Аф, — стараясь сдерживать волнение, с достоинством произнесла Эвда Наль.

— Я пошел навстречу дирекции Академии Пределов Знания, которая, по ходатайству здешней трудовой артели, попросила меня вылететь для спасения своего выдающегося сотрудника. Однако даже перелет сюда и развертывание операционной, не говоря уже об операции и пост-операционном уходе, Академия оплатить не сможет. Мой потенциальный пациент, находящийся сейчас в состоянии клинической смерти вот за этой стеной, и так израсходовал, и даже перерасходовал, отпущенные ему под его тему средства. К тому же я только час назад узнал, что ваш друг не позаботился даже застраховать себя на случай травм или смерти, хотя не мог не отдавать себе отчета в том, что его эксперимент связан со значительным риском. Я хочу знать, насколько Рен Боз кредитоспособен.

— Рен зарабатывает в среднем около тысячи двухсот литров в год, осторожно сказала Эвда, и положила ладонь на сумочку, непроизвольно проверяя, хорошо ли она замкнута.

— Для ученого это и много, и мало. Все зависит от того, сколько он при этом использует сам.

Эвда горда распрямилась.

— Рен вообще не пьет! — звонко отчеканила она.

— Что ж, — задумчиво глядя на молодую женщину, произнес Аф Нут, — в данных обстоятельствах это ему на пользу. И все же… Вы его подруга и, как я понимаю, единственная наследница. Именно вы должны гарантировать мне, что мой труд будет в любом случае оплачен должным образом.

— Чего вы хотите? — тихо спросила Эвда. Аф Нут со значением промолчал. — Долговое письмо?

— Конечно.

Предательская мелкая дрожь сотрясла прекрасное тело Эвды. Нетвердыми пальцами психолог достала из сумочки бланк и стило.

— Сколько? — спросила она. Аф Нут назвал сумму. — Спас Вседержитель! — простонала Эвда, пошатнувшись, и ее нежные щеки стали белыми, как мрамор. Аф Нут пожал плечами.

— Хорошо. Если вы опасаетесь, сделаем так. Вашему мужу потребуются две операции с интервалом более чем в сутки, вторая — вдвое дороже. Сейчас вы гарантируете оплату первой, а затем детально выясняете финансовое положение мужа и свое. Если вы не сможете платить дальше, я просто не стану делать вторую — вшивать обратно органы, которые сейчас извлеку для ускоренной искусственной регенерации.

— Мне отступать некуда, — тихо вымолвила Эвда.

Не успела она проставить дату, как хирург вырвал у нее расписку, тщательно прочитал, посмотрел на свет и засунул в нагрудный карман халата. Затем весело подмигнул и, крутнувшись на каблуках, вышел из помещения, чтобы начать готовиться к операции.

Эвда долго смотрела на закрывшуюся дверь. Потом, едва не плача, пересчитала наличность. И она еще считала себя состоятельной женщиной! О, конечно, ей хватило бы на то, чтобы выменять кимоно с хроморефлексной росписью ткани или легковой спортивный спиралодиск «Мерседес», но даже суток работы аппарата гемодиализа Эвда не смогла бы финансировать. Ненависть к Рену Бозу переполняла все ее существо. Проклятый, невыносимый мальчишка! Идя на такой риск, не позаботился о том, чтобы заранее отказать ей свой бесценный домашний архив, который можно было бы втридорога продать Академии — теперь Академия в случае смерти сотрудника получит его задаром! Приходится выкладывать на операцию последние талоны, чтобы этого не допустить!

После долгого бесцельного хождения из угла в угол гостиной Чара Нанди устало опустилась в широкое кресло, стоявшее у распахнутого в тропическую ночь окна. Снаружи царили мертвая тишина и тьма, лишь внизу, догнивая, чуть светились от плесени бесчисленные пни пальм, еще в начале века начисто сведенных по всей Малакке лесодробильным товариществом «Веда Конг и сыновья».

* * *

Чара уже знала, что ее Мвен вполне оправился, но не могла решить, как теперь вести себя с любимым. Почему он не сказал ей? Почему она только теперь узнает все от посторонних людей? Неужели боялся, что она потребует своей доли выручки от патента? Нужна ли она ему, если он скрыл от нее свой странный, безумный подвиг? И сможет ли она облегчить его боль, самую страшную боль, какую может испытывать мужчина — боль поражения в схватке с косной материей, с темной, безликой энтропией мироздания? Не воспримет ли он ее участие как унизительную для себя жалость? Растерянность и нежность, удесятеряя друг друга, захлестывали ее ранимую, трепетную душу.

Настойчивый звонок вызова прервал ее мучительные размышления. Чара медленно подняла руку и включила ТВФ.

На зажегшемся гемисферном экране возник пожилой, коренастый человек с красивой проседью в тщательно уложенных волосах, в безупречно сидящей черной тройке, белоснежной рубашке и черном галстуке «бабочка». Чара вздрогнула: это был председатель кооператива «Онанизон» Кум Хват.

— Мадам, — сказал он, — тысяча извинений за беспокойство. Но, видит Бог, мне не к кому больше обратиться. Я разыскиваю вашего друга, Мвена Маса, по срочному делу, а у него никто не отвечает. Не могли бы вы мне как-то помочь? Я буду крайне вам обязан.

— Мвен Мас, — омертвело ответила Чара, — пьет Нектар Забвения в дегустационном зале фирмы «Сантори». Он сам осудил себя.

Кум Хват изысканным движением поправил очки. Раскаленно сверкнула золотая оправа.

— Боюсь, это все не так просто, — проговорил он и, заложив ногу на ногу, наклонился к экрану. — Ваш друг, мадам, вероятно, не вполне отдает себе отчет в серьезности того положения, в котором он очутился, — в глазах Кума Хвата полыхнула давно скрываемая ненависть. Он хлестнул себя по колену пачкой расписок, векселей и долговых обязательств. — Теперь он заплатит мне за все!

И тогда Чара Нанди закричала.

Смерть Ивана Ильича

Странное, странное чувство. Нелепое. Дурацкое. Даже ветер пропал. Такой ветреный день был… почему был? Это я, похоже, был — а день есть ветреный и ветреным останется

Не люблю ветер. Из-за ветра особенно не хотелось тащиться к ларькам, лучше бы повалялись еще да музыку послушали. Но — Татка уговорила, ей ходить надо. Да и хлеб кончился.

Лихо я успел Татку отбросить. Никогда так… так грубо до нее не дотрагивался. Конечно, не удержалась на ногах. Прямо в лужу упала. Нет, еще ну упала. Падает. Все вокруг так замедлилось в последнее мгновение, все, кроме меня; я, дурак, даже успел почувствовать себя этаким суперменом с суперреакцией, показалось, и сам успею прыгнуть за Таткой следом, но все вообще остановилось. Окаменело. Будто в мир выплеснули Ледовитый океан клея.

Муха в янтаре.

И тишина. Наверное, в космосе такая. Я — "Луноход один".

Как мы хохотали в общаге! Когда уже изрядно вдели, но еще не бухие, надо встать в круг, а кто-нибудь — кто черную метку вытянул — неторопливо ползает внутри круга на четвереньках и замогильным голосом подает позывные: "Я — "Луноход один", я — "Луноход один"… Кто первым засмеется, хоть пикнет-фыркнет, тут же выталкивается в круг, встает на четвереньки и тоже начинает бродить на четырех костях: "Я — "Луноход два", я — "Луноход два"…

Даже глазных яблок не провернуть. И не зажмуриться. Видны только собственные вытянутые руки с растопыренными пальцами, чуть впереди них съехавший с запястья, но пока еще не долетевший до земли полиэтиленовый пакет с буханкой пшеничного, да мокрый, грязный, неровный лед, кое-где протаявший до асфальта.

Гололед на Земле, гололед. Целый год напролет — гололед.

Высоцкому такие гололеды, как в последние зимы, и в кошмарном сне не привиделись бы.

Даже если планету в облет, не касаясь планеты ногами — не один, так другой, упадет, и затопчут его сапогами

В седьмом… в седьмом?.. да, в седьмом классе обрушилось это прекрасное поветрие — Высоцкий. Магнитофонов почти ни у кого не было в ту пору, и, трепеща от предвкушения, обменивались, обменивались невесть откуда берущимися, с наивозможной аккуратностью передуваемыми под копирку текстами. У тебя что? "Гололед". А у меня — "Парус", только полкуплета не хватает. А у меня "Мистер Джон Ланкастер Пек". А у меня — все песни из "Вертикали"!

Так лучше, чем от водки и от простуд…

Да уж.

Еще виден противоестественно огромный сгусток кала. Собачьего, надеюсь. Хотя, какая мне теперь разница. Раскисший, волокнистый. Омерзительный. Смазанный сбоку. Кто-то недавно вляпался.

Тошнит.

Хоть бы на метр в другом месте. Левее, правее… Чтоб не висеть невесть сколько последнего в жизни времени, уставясь на говно.

Хоть бы на десять метров. Хоть бы другой дорогой. Хоть бы не вспомнили про хлеб.

Ладно, этого не надо. Все равно как интеллектуалы гундосят: вот бы царь не отрекся… вот бы Столыпина не убили… вот бы Бухарин Сталина победил, вот бы Маленков Хрущева победил, вот бы Руцкой Ельцина победил. Будто, произойди из всего этого хоть что- нибудь, хоть все чохом — собаки и люди перестанут гадить на улицах и алконавтов перестанут пускать за руль.

Ведь этот подонок наверняка лыка не вяжет.

Обидно. Ох, об-бидно!

Впрочем, не обиднее, чем когда бежишь за трамваем, а он у тебя перед носом, абсолютно сознательно, захлопывает двери. И, например, стоит, потому что красный свет, и ты молотишь в дверь, а он стоит, и те, кто успел вскочить и втиснуться, хохочут изнутри, или даже сочувственно мотают головами, а ты машешь водиле, а он стоит, а потом светофор мигает, зажмуривает красный глаз, разевает зеленый, и он трогает с лязгом, а следующего по нашим малотранспортным временам ждать полчаса, да и то не факт, что следующий пойдет по своему маршруту, а не по какому-нибудь чужому и не в парк. Не обиднее, чем когда приползаешь на ватных ногах в морг, все потроха провоняли корвалолом-валидолом и во рту, кажется, навечно устоялся дурнотный холодок, а в башке пусто, только третьи сутки молотит ледяной поршень: вот я и сирота… вот я и сирота… и руки трясутся, и на тебя рявкают, как, наверное, рявкали в лагерях на врагов народа: а ну-ка без истерик! Распишитесь здесь и здесь! Не обиднее, чем получать месячную зарплату раз в полгода…

Бессилие и унижение. Ни дня без унижения. Жизнь убивает, убивает, убивает — и добивает в конце концов.

Да не так уж и обидно. Не до слез, во всяком случае. Привычка. Просто очень скучно.

Сколько мне вот так еще висеть? Одна нога болтается где-то в поднебесье, другая, так сказать, на пуанте… надоело.

Осточертело.

Если уж земное притяжение бессильно, так своими мышцами можно не перебирать. Можно не суетиться наконец. Полный релакс.

Гражданка, расслабьтесь и поимейте удовольствие.

И на границе видимости, там, вверх, к бровям — напряженно вытянутая Таткина нога. Одна. Другую, наверное, успела согнуть. И в нескольких сантиметрах под ногой — темная, чуть отблескивающая поверхность лужи, взъерошенная остекленевшей ветреной рябью.

Хоть бы на метр в другом месте. Чтобы не в лужу.

Пальто почти новое.

Колготки порвет.

Коленку рассадит. Об шершавый об лед этот, на котором киснет дерьмо. Не попала бы какая-нибудь зараза в ссадину, елки-палки.

Не повредил бы толчок ребенку. Четвертый месяц пошел.

Цветы запоздалые… Татка почему-то уверена, что будет парень. Теперь у тебя будет сын, весь в тебя, весь в тебя, весь в тебя, просто вылитый. И волнуется, и радуется, и гордится, и боится; первые роды, в тридцать шесть-то лет, не шутка.

Если бы от первого мужа у нее были дети, фига с два она бы ко мне ушла.

А может, и ушла бы; может, она и впрямь в меня… влюбилась?

Ох, даже наедине с собой неловко делается от таких слов, будто в детстве; но в детстве — от благоговейного и нетерпеливого предвкушения, а теперь — оттого, что сразу ощущаешь себя задержавшимся в развитии болваном, сентиментальным ящером, недовымершим исключительно по недоразумению.

А Марьяна опять решит, что я долго не звоню, потому что подлец. Бросил, а теперь и звонить перестал. А Валюха в будущем году школу кончает, надо поступать, я пособить обещал. В среду был об этом разговор, только Валюха не пришла еще, загуляла где-то после уроков. Обещал в понедельник позвонить — в выходные, из дома, при Татке неудобно — и окончательно обговорить. А — не позвоню.

Хотя что я мог бы — школьный приятель там работает, а какие у него возможности — понятия не имею. Все собирался звякнуть ему, встретиться этак по- товарищески — старик, что ж это мы, скоты, совсем общаться перестали; а помнишь, как… а помнишь что… а на демонстрации, помнишь?.. а в снежки, как ты мне за шиворот-то!.. И пощупать почву невзначай. Собирался, собирался, а вот и не собрался.

А ведь действительно скоты. Когда-то дня друг без друга не могли, а теперь — по году не видимся, не слышимся, и ничего. Водку трескать тошно, а по трезвянке о чем говорить? Политика эта долбанная из ушей уже лезет, а про личное житье-бытье… Заходи, промолвил еж ежу, я тебе иголки покажу.

Девятый класс это был, когда в так называемом кабинете физики впервые в школе! — палеолитические парты, на которых еще щербились многократно закрашенные, ножиками процарапанные весточки чуть ли не из сталинских времен, заменили на современные, новехонькие столы со стульями. Списывать сразу стало отвратительно. Зато убираясь после уроков, раскоряченными ножками кверху взгромоздив стулья на столы, чтоб сподручней было подметать, случайно обнаружили эффект домино: стул, свалившись со стола определенным образом, сшибал стул со впереди стоящего стола. И пошел-поехал вечный кайф. Естественнонаучное, но рискованное блаженство. Я — или он, кто-нибудь из двоих — выглядывал в пустынный сумеречный коридор, без бегучей мелюзги сразу становившийся неохватным, как Дворцовая площадь, и от дверей сигнально, разрешительно взмахивал рукой: никого! Тогда я — или он — изображая наглой рожей торжественность момента, несильно — куда слабее, чем я Татку сейчас! — толкал оба стула, рогатившихся на последнем столе; и по всей колонке, до самой доски, с упоительным адским грохотом валилась долгая деревянная волна. Товарищ Курчатов, факт цепной реакции расщепления урана доказан экспериментально! Молодцы, товарищи, я немедленно телеграфирую в Кремль! Крутите дырки под ордена!

Но среди учителей мы считались паиньками — да, в сущности, ими и были. И однажды директор, протирая очки и близоруко, беззащитно шлепая веками, поделился с нами своей бедой. Всего лишь два месяца назад школа приобрела новые столы для физического кабинета, а уже такие выбоины… посмотрите, вот… и вот… и на следующем… И, вдев в очки мешковатый нос, пальцем ковырял оставленные атомными испытаниями воронки. Ума не приложу, как это получается…

Чуть сквозь землю не провалились. И — будто ножом отрезало наш вечный кайф. Повзрослели. Человек взрослеет рывками, стареет рывками… и умирает так же.

Правда, рывки разные бывают. Вот если бы мы, едва выйдя в коридор, зареготали над наивным старым болваном: ну, класс, он нам же и жалобится!.. если бы, удвоив осторожность, с удвоенным, пропитанным отныне превосходственной издевкой удовольствием продолжили бы разрушение своего Семипалатинска, своего Моруроа — это тоже был бы рывок взросления; но в другую сторону. В противоположную.

Интересно, а умирают люди тоже в разные стороны?

А может, он догадался? Но не захотел гнать волну… решил этак тактично… Странно, мне это никогда в голову не приходило, только сейчас вдруг — может, он догадался?

Может, Татка плюнет на гонор и условности, пороется в моем телефоннике и этак тактично позвонит сама Марьяне? Дескать, случилась небольшая неприятность; делить больше некого, может, зайдете, поревем вместе?

Как же, разбежался.

Нет, при социализме подобный разговор так-сяк еще мог произойти. Но теперь, когда, что называется, тоталитарный гнет рухнул и Россия заняла подобающее ей место в ряду цивилизованных стран, беседа, если и состоится, пойдет уж не так. Случилась небольшая неприятность, сколько вы отстегнете на похороны? Или способны только алименты тянуть? А Марьяна медовым голоском — степень его медоносности напрямую зависит у нее от степени лицемерия, но женщина она хоть и взбалмошная, но, в общем, надежная, не подлая, оттого я никогда даже не пытался ловить ее на слове — расскажет, что шестнадцатилетняя дочь есть прорва, в которую без остатка улетают любые деньги, так что… И это, вообще говоря, правда. Реальность, данная нам в ощущениях. Особенно такие деньги, как у нас. Прорва. Хотя славная, без закидонов. Дочка. Ко мне прекрасно относится. На мать похожа.

Давно ли я ее в коляске возил? Как вчера.

Ох, давно.

Жаль, жизнь так поехала, что не ужились. Но это как два поезда с одного вокзала бегут рядышком по параллельным колеям и ведать не ведают, что через пару километров колеи начнут расходиться — сначала легонько, потом все круче… Если не успел вовремя наняться в команду того локомотива — хоть кем, хоть билеты проверять у пассажиров, хоть проводку чинить потом сделать ничего нельзя. Ничего. Максимум, что можно — это сойти со своих рельсов; но ведь на другие рельсы этим все равно не запрыгнешь, просто опрокинешься… и вагоны твои полезут один на другой, сминаясь, лопаясь, искря и вспыхивая, давя и калеча всех, кто тебе доверился и честно на тебе ехал…

Если Татка не прозвонится к ним, будут дуться на меня, и мать, и дочь. Будут сидеть вдвоем и объяснять друг другу, какая я сволочь.

Ну, сволочь, сволочь, уговорили. Но как же они без меня?

Впрочем, незаменимых у нас, как известно, нет.

А я без них?

Тьфу, глупость какая. Тьфу, глупость какая. е век же мне висеть. Раньше или позже — кувырк, и ноль хлопот.

Или не все так просто, и там все-таки что-то…

В позапрошлом году работа свела с каким-то то ли архиереем, то ли протоиереем, шут их разберет… Архиереям во храмах энергоснабжение паки зело потребно. Зацепились языками, и отче посетовал в сердцах: развелось малахольных христианок средней переспелости — спасу нет. И беспощадно передразнивал гнусавым голосишком: а мне кажется, Богу надобно, чтобы мы Его любили, Ему так хочется, а то Ему одиноко… Я ей: Ему это не нужно, Он сам любовь, это нам, нам, дуракам, нужно! А она опять: а мне кажется… Понимаешь, Иван Ильич, умней всех она — умней апостолов, умней Соборов, ее левому мизинцу кажется! Да лучше уж вовсе не верить, прости Господи, нежели делать перед собою этакую мину, что веришь, а на деле не Ему подчиняться, а Его тужиться подчинить своему куцему мозжечку! Ну, я теперь быстро таких срезаю. Спрашиваю: а когда причащалась последний раз? Тут же глазки прячут. Ой, батюшка, не помню, жизнь уж такая напряженная, такая напряженная, некогда… Понимаешь, Иван Ильич, "Санту-Барбару" эту кромешную смотреть из года в год да потом языками молоть с подружками, чего Круз сказал и куда Мейсон поехал, есть когда! А вот о душе подумать — некогда!!

Громовый попался батя. Потом выяснилось, что он бывший каперанг, командир подводного ракетоносца. Щелкал-щелкал каблуками по адмиральским кабинетам, таился-таился по пучинам на боевых дежурствах, ежесекундно чреватый экстренным запуском, а значит — неотменимой и неизмолимой огненной смертью миллиона людей; да и затошнило, без оглядки побежал.

Интересно, уверовал — или просто побежал?

Неужели там действительно что-то…

Скоро узнаю.

Нет, мне надо знать сейчас, пока я здесь. Как-то всерьез никогда не задумывался; а если заходил с приятелями разговор, лишь усмехался да вслух цитировал выписанную лет пять назад уж не вспомнить откуда фразу дневника какого-то дореволюционного прогрессивного академика, Стеклова какого-то, что ли: "Второго девятого одна тысяча девятьсот четырнадцатого. Петербург по Высочайшему повелению переименован в Петроград. Только на такие пустяки и хватает наших тиранов. На крестные ходы еще и на истребление всеми мерами народа русского". И воздевал указательный перст: чуете, кореша? Ничегошеньки не изменилось!

А теперь не по себе.

Зачем-то же мне дана эта пауза? Уже не здесь, но еще и не там…

Интересно, она всем дается? Романтики уверяли, будто в последние мгновения вся жизнь пролетает перед, понимаете ли, мысленным взором… У меня, правда, пролетает главным образом то, что я обещал сделать, что я должен был сделать — и теперь сделать никак уж не смогу. Преотвратительнейшее состояние, преунылейшее — вполне, впрочем, и по обычной жизни знакомое.

Нет, дурацкий вопрос. Понять, для чего дана вот именно эта невероятная пауза — значит, понять, для чего дается жизнь вообще. Чем, в сущности, именно эта пауза отличается от паузы между возникновением и исчезновением? Шевелиться нельзя? Ха-ха-ха. А там — можно? Много ты за сорок лет нашевелил?

Может, не дурацкий? Может, просто очень страшный — потому что очень важный?

Иисусова молитва. Как бишь… Отче-то говорил… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. И так минимум сто раз. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, поми…

Нет. Все равно скучно.

Давай, давай, не ленись. Сто раз. Господи Иисусе Христе…

Иван Ильич не заметил, как уснул.

Сон был легким и сладким; детство. Или что-то подобное детству. Сверкающий луг, залитый солнцем, как душистым горячим медом, пляски и хороводы цветов и кто-то рядом. И вольно льется разговор — когда не таишь ничего, что было в жизни, и даже слов не подбираешь, ведь обидеть жизнью нельзя; обидеть можно только смертью.

Проснулся и не сразу это понял. Успел удивиться, что ничего не отлежал, успел попытаться вспомнить, к чему дерьмо снится, и рывком — все рывком, все — сообразил, что уже не спит. Луг был сон, а то, что перед глазами — явь. Потом ощутил прикосновение.

Мир, видно, не совсем окостенел. Пока Иван Ильич спал, Таткина нога успела коснуться лужи, и кругом внедрившейся в черную воду коленки вспух кольцевой бугорок, готовый всплеснуться брызгами. Пакет с хлебом, круглый и тяжелый, как вымя, успел коснуться льда — только пустой верх да ручки, напряженно скомканные ветром, висели неподвижно, как впечатанные. А слева в поле зрения уже появились бампер и угол радиатора, покрытые натеками грязи; именно невидимая часть радиатора уткнулась в бок.

Ну, вот. Скоро прильнувшее железо превратится в давящее и станет больно; потом станет невыносимо больно; пройдет эпоха и затрещат кости…

Вот так же, постепенно и мучительно, умирали распятые.

Теперь уж не уснуть.

Не крикнуть даже. Ведь за все это время, вдруг осознал Иван Ильич, я ни разу не вздохнул.

Ни разу не успело ударить сердце; тишина.

И тут до Ивана Ильича дошло, что этот окаянный "камазюка", на скорости не меньше пятидесяти прыгнувший с поворота на тротуар, не только его самого размесит в сдобренную собачьим калом кашу — впрочем, подумал Иван Ильич с давно вошедшей в привычку ироничной отрешенностью, когда кишки расплющит, моего кала тут окажется не в пример больше, и лучше бы Татке этого не видеть; он, зараза, и хлеб наш раздавит! Свежий, ароматный, теплый еще; уж как Татка любит кофейку навернуть с ломтиком пшеничного! Теперь отчетливо видно было, что слизисто отблескивающий протектор, крупнорубчатый, весь в вихревом ореоле расплеванных им неподвижных брызг, целенаправленным злодеем прет на пакет.

Иван Ильич отчаянно напрягся, пытаясь дотянуться. Нет, никак. Муха в янтаре. Но в бок накатывало все напористей; и тут гулко, протяжно, будто колокол в полночь, ударило наконец сердце, тишину смело; Ивану Ильичу показалось, что пространство подается. Он снова забился; душа всем весом своим — но какой у души вес? — вывалилась в пальцы, пытаясь продавить их сквозь резиновый воздух. Выбить в падении, как мяч из ворот… Сердце однотонно ревело, в последний раз буравя сосуды кровью вдоль. Это еще была жизнь. Подается! "Камаз" явно задвигался шустрее — тоже заспешил, тварь. Кто первей? Медленно хрустнуло ребро, и сразу — другое. Боль адова. Плевать! Подается!!

Иван Ильич не успел узнать, выручил он хлеб, или нет. Когда кончики его пальцев коснулись твердых, как кровельное железо, складок оседающего пластика, склеенный мир рывком — все рывком, все! — расклеился и вновь со скрежетом и воплем полетел по ветру.

Ничего еще толком не понимая, женщина поднялась. По лицу ее, по рукам, по голубому полупальто, так счастливо купленному еще по советским ценам, буквально за неделю до Пущи, стекала грязная вода. Лязгнув, оттопырилась дверца "камаза", уткнувшегося в стену дома тупым широким лбом. Из кабины выпал трясущийся шофер и принялся перепуганно материться, с каждым загибом распаляя себя праведным гневом на недоумка, подвернувшегося под колеса. Женщина слепо провела ладонью по лицу, на щеке осталась кровь. Толпа собралась мигом.

— Хорошо, что тяжелогрузом, а не "вольвой" какой, — авторитетно сказал кто-то. — Мужик и почухать ничего не успел.

Трудно стать Богом

Предисловие автора

К добру ли, к худу — диалектически мысля, надлежало бы, конечно, сказать: и к добру, и к худу, а к чему в большей степени, мне не узнать до Страшного Суда, — но прочитанные в раннем детстве книги ранних Стругацких воочию показали мне мир, в котором, по-моему, только и может полноценно жить человек. Вероятно, некая неосознаваемая предрасположенность существовала и прежде, но именно с того рокового момента реальный мир стал мне чужбиной. Подозреваю, что и сами Стругацкие в молодости тоже ощущали нечто подобное; в предисловии ко второму изданию «Полдня» они проговорились об этом практически впрямую.

Да вот беда-то: испокон веку для российских прозревателей грядущего мир желаемый, вожделенный, должный отличался от мира реального принципиально. В каких-нибудь заштатных Североамериканских Штатах все просто: банкоматов побольше, автомобилей поэкономичнее, преступников поменьше — и готово светлое будущее. Желательные трансформации носят, лишь количественный характер. Не то у нас. Если описываемый мир не отличается от реального качественно — это и не будущее вовсе, а паршивая какая-нибудь фантастика ближнего прицела. Вот когда социальная организация — по возможности, в мировом масштабе — совершенно иная, идеальная, вот когда человек мановением невесть чего полностью лишен комплексов, агрессивности, лености, равнодушия… вот тогда, пожалуй, это — мир грядый.

Но тот, кто способен хоть сколько-нибудь честно и последовательно мыслить, раньше или позже обязательно упрется в вопрос: а что же это за барьер такой лежит между настоящим и будущим? Между миром реальным и миром желанным?

Ссылки на общественный строй очень быстро стали не более чем мертвыми звуками ритуального колокола или гонга, которые во всех религиях сопровождают любую молитву. Действительно, строй давно уж был сменен на более прогрессивный, но в 60-х и, тем более, в 70-х, вопреки этому очевидному факту, светлое будущее с каждым прошедшим годом явно делалось не ближе, а дальше; реальный мир полз к XXI веку, а ситуация в стране сползала куда-то в XIX… и теперь, к слову сказать, когда строй снова сменился на снова более прогрессивный, уже совсем на пороге XXI века страна ухнула — вместо торжества гуманизма и полетов к звездам — вообще куда-то век в XIV, к феодальной раздробленности, бесконечным усобицам, бесправию и беззащитности смердов, выклянчиванию ярлыков на княжение у той или иной орды…

Проблема барьера между реальным и желаемым мирами стала одной из основных тем в творчестве Стругацких. Очень быстро они переместили фокус рассмотрения с взаимодействия хорошего от природы человека с хорошим по устройству обществом на взаимодействие нехорошего от природы человека с обществом, которое из-за таких вот нехороших людей не в состоянии стать хорошим. Всей мощью своего таланта Стругацкие обрушились на мещанина.

А мещанин не поддался.

Поэтому фокус вновь постепенно стал смещаться — на нехорошее общество, которое культивирует нехороших людей, ибо только опираясь на них, оно способно существовать. Тоталитарная система паразитирует на мещанине, поэтому она воспроизводит мещанина. И тогда Майя Тойвовна закричала: «Долой тоталитарную систему! Даешь свободу личности!»

К сожалению, это была лишь очередная мечта о качественной смене общественного строя, не более продуктивная, чем увядшая десяток лет назад мечта «даешь коммунизм».

Но в лучших из вещей, посвященных порокам не социума, а человека, Стругацкие блестяще показали, почему так называемый мещанин столь непробиваем. Почему не соблазнить его ни светлым будущим, ни благодарностью человечества, ни радостями творчества, ни головокружительными тайнами Вселенной…

Инстинкт самосохранения сильнее всех этих соблазнов. Больше, чем творить, больше, чем открывать и разгадывать, больше, чем осчастливливать внуков, любой нормальный человек хочет просто продолжать жить, и с этим поделать ничего нельзя. А вековой опыт неопровержимо доказывает, что все перечисленные соблазны неизбежно чреваты тем, что любой судмедэксперт назвал бы травмами, несовместимыми с жизнью.

И вот тут уж только один шаг остается до рокового вопроса, со времен Иова не дающего покоя всякому мало-мальски порядочному человеку: почему праведный несчастен, а неправедный счастлив? В чем изначальный вывих нашего мира? С какой стати подонки сплошь и рядом живут себе припеваючи, а на честных, добрых, благородных, ранимых обрушиваются все кары земные и небесные?

Для безоговорочно верующего человека тут нет противоречия; за тысячи лет гениальные богословы сумели виртуозно отынтерпретировать все, что нехристям кажется несообразностями. Возлюбленных чад своих Господь испытывает всю жизнь в хвост и в гриву, чтобы с полной гарантией забронировать для них номера люкс в раю, — а прочим гадам предоставляет полную свободу грешить, разрушать, мучить праведников, чтобы впоследствии, ежели гады так и не раскаются, безоговорочно низвергнуть их в геенну. Но, ей-богу, даже при столь железобетонной умственной подпорке все ж таки и сердце лучше иметь каменное, а то, неровен час, хоть изредка, а возропщешь на заоблачного садюгу…

Можно, если религия не греет, давать научные, социологические объяснения; я и сам таковые давал. Например: человечеству необходим определенный процент этически ориентированных индивидуумов, и совокупная генетическая программа вида предусматривает обязательное их появление в каждом поколении, ибо они являются единственным естественным амортизатором, при встрясках предохраняющим общество от поголовного взаимоистребления; но сами эти индивидуумы, как и надлежит амортизатору, всегда, всегда находятся между молотом и наковальней, и никуда им от этого не деться, такова их биологическая функция.

Однако весь спектр подобных объяснений лежит либо в области потусторонней, неприемлемой для атеистов, и в частности для атеистов Стругацких, либо внутри мира людского, что для атеистов, конечно, приемлемо, но для фантастов тесновато. Да к тому же, если принять что-либо похожее на второй вариант ответа, остается совершенно непонятным, почему эти самые честные-добрые-благородные-ранимые, повстречавшись, безо всякого понуждения со стороны то и дело устраивают друг другу такую соковыжималку, какую ни один сталин-гитлер не сумел бы. При чем тут социальная амортизация?

А не наблюдаем ли мы здесь проявления некоей куда более общей, космической, космогонической закономерности? Какого-то всеобъемлющего, извечного закона природы?

Ведь в последние десятилетия мы все больше убеждаемся, что вид Хомо живет не сам по себе, не изолированно от солнечных бурь и дыхания Вселенной. Взаимодействие оказывается куда более тесным, многоплановым и непрерывным, нежели вульгарные спорадические столкновения типа «идущий человек раздавил муравья», «упавшая скала раздавила человека». Может быть, и социальные закономерности суть лишь локальные преломления интегральных законов мироздания?

Великолепная повесть Стругацких «За миллиард лет до конца света» есть, насколько мне известно, единственная в современной нашей литературе попытка на интеллектуальном уровне XX века поставить этот вопрос и ответить на него… Отвратительно звучит, как в школьном учебнике литературы. Скажем так: почувствовать его и почувствовать ответ на него.

Но как же скучно живому человеку, иметь в качестве неизбывного и единственного контрагента мертвое мироздание, пусть даже Гомеостатическое!

Совершенно справедливо и, честное слово, очень по-человечески заметил нобелевский лауреат Стивен Вайнберг: «Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более она кажется бессмысленной».

Правда, он тут же оговорил: «Но… попытка понять Вселенную — одна из очень немногих вещей, которые чуть приподнимают человеческую жизнь над уровнем фарса и придают ей черты высокой трагедии». Однако, боюсь, это тоже своего рода фарс: снисходительно поглядывать на тех, кто не поднимает глаз к беспощадному небу, и гордиться своим спокойным мужеством под падающей вниз скалой, смеяться, думать, рожать и нянчить детей под нею, со свистом летящей, — будучи уверенным, что лететь ей по крайней мере еще пятьдесят миллиардов лет!

Неровен час, высокая трагедия поединка со Вселенной — поединка невольного, нежеланного, но неизбежного и, конечно, без малейшего шанса на то, что в животном мире считается победой, — гораздо ближе…

Попробуем сделать еще шаг.

Я учился на пятом курсе, когда в руки мне попал машинописный текст тогда еще не опубликованного «Миллиарда». Поскольку никто не брал с меня слова никому его не показывать, я, естественно, не смог утерпеть — и три человека с нашего курса, которые, как я знал, любили фантастику не меньше меня, смогли его прочесть. Помню, Коля Анисимцев — кстати, японист, как и Владлен Глухов, только на полвека более юный, — возвращая рукопись, недоверчиво спросил: «Слушай, а это не ты сам написал?» Я только смущенно замахал руками — а то был голос судьбы.

Желание есть, бумага есть; есть жестокий опыт лет, с неотвратимой стремительностью танкового клина прогрохотавших по нам после опубликования «Миллиарда». Талант, увы, пожиже, чем у Стругацких, — но тут уж ничего не поделаешь, остается разве лишь восклицать вслед за Иовом:

«На что дан свет человеку, которого путь закрыт? Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды. Не буду я удерживать уст моих; буду говорить в стеснении духа моего, буду жаловаться в горести души моей. Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость? Что Ты ищешь порока во мне и допытываешься греха во мне, хотя знаешь, что я не беззаконник и что некому избавить меня от руки Твоей? Если я виновен, горе мне! Если и прав, то не осмелюсь поднять головы моей. Я пресыщен унижением; взгляни на бедствие мое!»

И пришли к Иову, сидящему на пепле его, три владетельных друга его: Елифаз Феманитянин, Вилдад Савхеянин и Софар Наамитянин, и были с ним. В великой скорби молчали они семь дней и семь ночей, а потом каждый в меру собственного разумения вразумлял его…

3:23. На что дан свет человеку, которого путь закрыт?

7:6. Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды…

7:20. Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость?

17:6. …Поставил меня посмешищем для народа и притчею для него?

19:7. Вот, я кричу: «обида!», и никто не слушает; вопию, и нет суда.

21:7. Почему беззаконные живут, достигают старости, да и силами крепки?

16:21. О, если бы человек мог иметь состязание с Богом!

9:19. Если действовать силою, то Он могуществен; если судом, то кто сведет меня с Ним?

10:2. …Не обвиняй меня; объяви мне, за что Ты со мною борешься?

10:3. Хорошо ли для Тебя, что Ты угнетаешь, что презираешь дело рук Твоих, а на совет нечестивых посылаешь свет?

10:15. Если я виновен, горе мне! Если и прав, то не осмелюсь поднять головы моей. Я пресыщен унижением; взгляни на бедствие мое.

13:22. Тогда зови, и я буду отвечать, или буду говорить я, а Ты отвечай мне.

10:21. …Прежде нежели отойду — и уже не возвращусь…

Книга Иова

10:24. …Долго ли Тебе держать нас в неведении? Если Ты Христос, скажи нам прямо.

Евангелие от Иоанна

Кто же обогатился… вселением в него Христа… тот по опыту знает, какую получил радость, какое сокровище имеет в сердце своем, беседуя с Богом, как друг с другом.

Святой Симеон Новый Богослов

1

«…только посплетничать. Без печальной ностальгической усмешки и вспомнить нельзя было, как лет десять-пятнадцать назад в пароксизмах вечного интеллигентского мазохизма пересказывали друг другу выпады юмористов: дескать, советские ученые на работу ходят только чай пить и в курилках болтать. Действительно, над кем было в ту пору еще издеваться юмористам: над нижним звеном торговых работников да над научными сотрудниками. Уж эти-то сдачи не дадут.

Да какая там сдача! Сами же чувствовали, что продуктивность низковата, надо бы работать побольше, но только вот система душит. Смешно сказать: совесть мучила! Ах, сколько времени уходит на писание соцобязательств! Ах, каждый винтик, каждую призмочку-клизмочку просто на коленях вымаливать приходится! Ах, с этим не откровенничай; определенно я, конечно, ничего не знаю, но поговаривают, он постукивает. Ах, бездарно день прошел, треп да треп; ну, ничего, завтра наверстаю… Теперь совесть мучить перестала. Недели вываливались, месяцы вываливались, как медяки из прохудившегося кармана. Два часа до работы в переполненном, изредка ходящем, да два часа с работы, поэтому на работе — никак не больше пары часов, а то домой приедешь уже на ночь глядя. Покурили, чайку схлебнули, развеяли грусть-тоску, вот и день прошел.

Темы, в общем-то, не очень изменились; политика — обязательно («Ты за кого голосовал? Ты что, с ума сошел?!»); отвратительные перспективы жизни и работы — непременно, всегда с прихохатыванием, как и в застойные времена; глупость дирекции и ее неспособность справиться с ситуацией — разумеется, как обычно. Когда дадут денег и какую долю от теоретически положенной получки эта подачка составит; вот это было внове, это было веяние времени. Кого где убили или задавили, или ограбили, на худой конец; тут собеседники всегда начинали напоминать Малянову правдолюбцев из масс-медиа: кто пострашней историю оттараторил, тот и молодец, того и слушают, ахая и охая, и уж не вспоминается даже, что и менее страшные, и более страшные истории — как правило, правда. И еще — всплывало дурацкое воспоминание: запаршивленная, чадная, вся в тазах, скатерочках и бодро поющих невыключаемых репродукторах коммуналка на проспекте Карла Маркса города-героя Ленинграда, ее сумеречные, таинственно загроможденные коридоры и в коридорах они, коммунальные пацаны, до школы еще, кажется; так хочется хвастаться чем-нибудь, гордиться, быть впереди хоть в чем-то — и вот угораздило Кольку ляпнуть: «А у нас вчера клоп с палец вылез из кровати…» Что тут началось! Все завелись: «А у нас во-от такой!», «А у нас — во такенный!!!» — и разводили, тщась потрясти друзей до глубины души, руки пошире, пошире, на сколько у кого плечишек хватало…

Кто с кем и как — это стало поменьше. Постарели. Темпераменту не доставало, чтобы реально с кем-то чем-то подавать поводы для сплетен, а из пальца высасывать не слишком получалось. Старались некоторые, женщины в основном, честно старались — но, хоть тресни, выходило неубедительно и потому неувлекательно. Наверное, весь институт дорого дал бы тем, кто что-нибудь этакое отколол бы да отмочил: развод ли какой громогласный, или пылкий адюльтер прямо на работе, под сенью старых спектроскопов; по гроб жизни были бы благодарны — но увы. А молодежь в институте не прирастала, молодежь талантливая нынче по ларькам расселась вся.

Да нет, не вся, конечно, умом Малянов это понимал, и на деле приходилось убеждаться иногда — но облегчения это не приносило. Как-то раз занесло его по служебной надобности в спецшколу при некоей Международной ассоциации содействия развитию профессиональных навыков. Неприметная с виду типовая школа сталинских лет постройки на канале Грибоедова. Пришел и через пять минут сладостно обалдел — будто вдруг домой вернулся. Интеллигентные, раскованные, компанейские учителя — просто-таки старшие товарищи, а не учителя. Детки — как из «Доживем до понедельника» какого-нибудь, или из «Расписания на послезавтра», или, скажем, из стругацковских «Гадких лебедей» — гнусного слова «бакс» и не слышно почти, только о духовном да об умном, все талантливые, все с чувством собственного достоинства, но без гонора… Сладкое обалдение длилось ровно до того момента, когда выяснилось, что в компьютерных классах даже для малышатиков нет русскоязычных версий программ; вот на английском или на иврите — пожалуйста. И сразу понятно стало, что этих чуть не со всего города-героя Санкт-Петербурга выцеженных одаренных ребят уже здесь заблаговременно и явно готовят к жизни и работе там. Ребятишки увлеченно рассуждали о жидких кристаллах, о преодолении светового барьера, о том, что корыстная любовь — это не любовь, и не понимали еще, что страна, в которой они родились, их продала, продала с пеленок и, в общем-то, за бесценок. Такие дети такой стране были на фиг не нужны — и она толкнула их первому попавшемуся оптовику в числе прочего природного сырья. Никогда ничего Малянов не имел ни против иврита в частности, ни, вообще, против предпочитающих уезжать туда; но жуткое предчувствие того, что лет через пять-десять здесь не останется вообще уже ни души, кроме отчаявшихся не юрких работяг с красными флагами и мордатых ларьковых мерсеедов и вольводавов — остальные либо вымрут, либо отвалят, накатило так, что несколько дней потом хотелось то ли плакать, то ли вешаться, то ли стрелять.

Больше всего, пожалуй, сплетничали о том, кто и как присосался к каким грантам и фондам. Тайны сии верхушка институтской администрации держала под семью замками, за семью печатями — но тем интенсивнее циркулировали версии и слухи. И, разумеется, здесь тоже действовало общее правило: кто погнуснее версию забабахает, тому и верят. Но ведь и впрямь: нередко за соседними столами сидели, как и многие годы до этого, люди одного и того же возраста, с одной и той же кандидатской степенью — но один теперь получал сто семьдесят тысяч в месяц, а другой — восемьсот. Получавшие восемьсот изображали дикую активность, бегали взад-вперед как ошпаренные, сами зачем-то выкладывали на свои столы и не убирали неделями, а иногда даже и не распечатывали, какие-то зарубежные письма себе; те, кто получал сто семьдесят, пили чай и общались.

Мозги зарастали шерстью.

Порой, если никто не видел, Малянов доставал из ящиков свои бумажки — уже не с гениальным чем-то, разумеется, просто с недоделанными плановыми каракулями, которые еще пяток лет назад казались скучной рутиной и вдруг нечувствительным образом обернулись пределом мечтаний; дописывал одну-две цифирки, но тут же спохватывался: уже пора было спешить домой, иначе, как пройдет час «пик», автобусы-троллейбусы вообще, считай, ходить перестанут, до полуночи не доберешься — и, засовывая бумажки обратно, с тоской ощущал: никогда… уже никогда… Что — никогда? Он даже не пытался определить. Все — никогда.

Институт тонул и, как положено утопающему, бился, пускал пузыри. Ни с того ни с сего на парадных великокняжеских дверях, выходивших прямо на величавую невскую набережную, бывшую Английскую, бывшую Красного Флота, а теперь, наверное, опять Английскую, вызвездила, заслонив название института, вывеска «Сэлтон» — фирма, которая, как сразу начали недоуменно острить опупевшие астрономы, пудрит мозги не просто, а очень просто. Впрочем, директор немедленно заявил на честно собранном через пару дней общем собрании, что только благодаря этой субаренде администрация сможет выплачивать сотрудникам зарплату, иначе — кранты; государственное финансирование составляет в этом году двадцать восемь процентов потребного и не покрывает даже тех сумм, которые институт должен вносить в городскую казну за аренду здания.

Какое-то время от «мерседесов» и «вольв» к дверям было не протолкнуться. По институту, всем своим видом резко отличаясь от растерянно веселых пожилых детей со степенями, деловито, но не суетливо, никогда не улыбаясь, заходили крутые и деловые, все — моложе тридцати. Таинственно возникали в коридорах, сразу ставших похожими на сумеречные и загадочные, как бразильская сельва, коридоры приснопамятной коммуналки, импортно упакованные ящики со всевозможной электроникой, оргтехникой, пес его еще знает с чем; время от времени пробегал слушок, что часть этих драгоценных для любого ученого вещей пойдет институту, но ящики, постояв неделю-две, так и исчезали нераспакованными. Назавтра на их месте возникали другие.

Потом этим другим стало не хватать места; они принялись возникать и в рабочих кабинетах, и в кабинете-музее великого Василия Струве, основателя Пулковской обсерватории, — безвозвратно вытесняя оттуда как хоть и старое, но все равно единственно наличное и потому до зарезу нужное оборудование, так и, например, знаменитый письменный стол красного дерева, необозримый, словно теннисный корт, со всем его антикварным письменным прибором. Считалось, что именно за этим столом работал великий до переезда в Пулково. Сей стол вкупе с прочим верные академическим традициям подвижники уберегли и в революцию, и в блокаду — но наконец и он попал под колеса прогресса. Скорее, конечно, не под, а на. Куда эти колеса его увезли — так и осталось невыясненным; ни одной мало-мальски достоверной сплетни Малянову услышать не довелось. Но, в конце концов, это была частность — по большому же счету почти сразу стало ясно, что институт превратился в перевалочную базу распределения чего-то интенсивнейшим образом раскрадываемого. Продолжалось это долго. Но как-то в ночь нераспакованные ящики в очередной раз полностью испарились, а на следующий день к вечеру полностью испарились «мерседесы», роившиеся у подъезда. Субаренда исчерпала себя, осталась только быстро линявшая вывеска. Ни у кого руки не доходили ее сковырнуть…

Последний пузырь назывался «Борьба с кометно-астероидной опасностью». Какой Сорос-Шморос кинул несколько десятков миллионов долларов на это безумие, какая мафия свои кровные — то бишь кровавые — профиты отмывала, народ разошелся во мнениях. Достоверно выяснить удалось только то, что в международной программе по разработке методик предсказания и предотвращения кометно-астероидных ужасов участвует не только Россия, так что засветили сытные загранкомандировки за счет приглашающих сторон… Опять же осталось невыясненным — хотя версиям не было числа, — кто и как сумел на эту халяву выйти да еще настолько удачно к ней присосаться. Возбужденно хохоча и жестикулируя так, что едва не слетали чашки со столов, научные работники принялись измышлять и даже слегка инсценировать, каким именно образом станет происходить отваживание астероидов, буде они и впрямь вздумают таранить Землю. «Зам по АХЧ в плаще со скорпионами вылезет на гору Синай и произнесет…» — «Да не на Синай, на Сумеру!» — «Точно! Прямо из Шамбалы как гаркнет: властью, данной мне обществами с весьма ограниченной ответственностью, повелеваю тебе, железо-никелевая гнусь, — изыди!» — «А я могу рядышком с бубном плясать!» — «Зачем с бубном? Спляши с Эвелиной Марковной, и немедленно! От нее звону больше, чем от любого бубна…»

Рано возбудились. Назавтра выяснилось, что в разработках в рамках программы участвует не весь институт. Очень далеко не весь. Наоборот, всего лишь семь человек (по некоторым данным — восемь). Зато уж эти семь-восемь могли считать себя обеспеченными людьми лет на пять. Остальным в последний раз сунули после трехмесячного перерыва месячную зарплату и вышибли в бессрочный неоплачиваемый…»

«…еще в ту пору, когда Иркина шутка „скоро получки будет хватать только на дорогу в институт и обратно“ звучала все-таки как шутка. Но буквально за пару лет приработок стал заработком, а заработок — воспоминанием. Конечно, прекрасное знание научно-технического английского — не гарантия того, что сможешь выдавать на-гора один художественный перевод за другим, и они поначалу просили подстрочники; но Боже ж ты мой, что это были за подстрочники! И, судя по книгам, заполонившим лотки, именно подобные сим подстрочникам тексты скороспелые издательства без колебаний отправляли в набор. Поэтому скоро семейное предприятие Маляновых перестало опасаться того, что „не дотянет“. Чрезвычайно редкими в наше время качествами — обязательностью и добросовестностью, а также готовностью работать чуть ли не задаром, по демпинговым ценам, — оно даже снискало некоторую известность в соответствующих кругах.

Долго приучались писать слово «Бог» с большой буквы. Бога теперь поминали всуе все, кому не лень, причем в переводах куда чаще, чем в оригиналах — а Малянов никак не мог преодолеть своей октябрятской закваски: дескать, если «бог», то еще куда ни шло, а уж ежели «Бог» — то явное мракобесие. В конце концов Ирка его перевоспитала совершенно убойным, вполне октябрятским доводом, от которого у любого попа, наверное, власы бы дыбом встали, возопил бы поп: «Пиши, как хошь, но не святотатствуй!» «В конце концов, — сказала Ирка, держа дымящуюся сигарету где-то повыше уха, — почему, скажем, Гога писать с прописной можно, а Бог — нельзя? Чем Гога лучше Бога? Ну зовут их так!»

В подстрочники теперь заглядывали, только если хотелось от души посмеяться. «Ну-ка, ну-ка, — вдруг говорила Ирка, отрываясь от иностранной странички, — а что нам тут знаток пишет?» Она, похоже, женской пресловутой интуицией чуяла, где можно набрести на особенно забавное безобразие, — и, порывшись несколько секунд в очередной неряшливой машинописи, с выражением зачитывала что-нибудь вроде: «Меня охватил невольный полусмешок. Из-под леса ясно слышались индивидуальные голоса собак и кошкоподобный кашель преследователя. Двигаясь на еще большей скорости, мой ум скользил по поверхности событий». С восторженным хохотом оба принимались воспроизводить все упомянутые звуки, при этом жестами изображая скользящий ум. Жесты иногда получались довольно неприличными, но, раз Бобка уже дрыхнет и не видит, они могли себе позволить почти по-стариковски поскабрезничать слегка; прошли, увы, прошли те времена, когда Ирка, чуть что, краснела до корней волос и прятала глаза.

Нахохотавшись всласть, вытерев проступившие в уголках глаз слезы, Ирка с неожиданно тяжелым вздохом страдальчески заключала: «Ох, ну и муть…» — и закуривала — но через секунду не выдерживала: «А вот еще перл, смотри! Корабли пришельцев, крейсируя между везде и всюду…» Дальше прочитать не удавалось, потому что оба начинали хохотать снова, и, давясь смехом и старательно грассируя, Малянов возглашал что-нибудь вроде: «Цар, а цар! Ты где? — Я здесь между тут!», или какую-нибудь иную подходящую к случаю реплику из еврейских анекдотов, которые во времена Ионы, семь геологических эпох назад, вдруг полюбил рассказывать Вайнгартен — видимо, как они сообразили много позже, наперекор судьбе тщась быть не евреем, а просто советским парнем. Они все учились тогда на третьем курсе, только на разных факультетах, а Израиль воевал с арабами… И анекдоты-то действительно, как правило, были смешными, и рассказывал их Валька, как правило, мастерски — если только не был сильно пьян, пьяный он делался занудным; и, скорее всего, он ни на волос не кривил душой, а действительно был, как и многие еврейские мальчики той поры, стопроцентным советским парнем и как умел демонстрировал презрение к тому, что, вместе со всем советским народом, искренне считал плохим.

Он и в аэропорту, наклонившись к уху Малянова и жарко дыша многодневным перегаром, — прощался он с Россией так, что жутко делалось, казалось, человек умереть решил, — вполголоса отмочил что-то отчаянно антисемитское и великолепно смешное, но Малянов не запомнил, к сожалению, потому что чуть не плакал; отмочил, отхлебнул напоследок и, помахав волосатой лапой, вместе со Светкой и детьми убыл в Тель-Авив.

«А вот еще перл, слушай сюда! — восклицала Ирка, отсмеявшись и оббив о край пепельницы длинный мышиный хвост пепла с сигареты. И с выражением произносила: — Она волновалась, ждала, не верила… За обедом она наспех проглотила лишь несколько ложек!» — «Поутру, после первой ночи любви, из сортира долго доносилось ритмичное позвякивание», — уже от себя подхватывал Малянов. И они опять долго смеялись.

Потом организующее мужское начало брало верх. «Ладно, все, — говорил Малянов. — Надо работать». — «Надо так надо, — уныло отвечала Ирка, давя окурок посреди трухи предыдущих. — Работа делает свободным… Честное слово, лучше тачку в концлагере катать, чем перелопачивать эту муть». — «Читают… — неопределенно говорил Малянов. — И, знаешь, не гневи Бога. Сидишь чистенькая, свет горит пока, и вода из крана пока течет, что еще нужно?» — «…Чтобы спокойно встретить старость…» — добавляла Ирка из «Белого солнца пустыни». «Масло в холодильнике есть», — забивал Малянов последний гвоздь.

Это были еще цветочки. Ягодки начались, когда им стали очень по знакомству предлагать — а они, естественно, не отказывались, только спать становилось уже совсем некогда — тексты с совершенно им неизвестных языков. Например, с корейского. Баксы, блин. «Ну я не могу больше, — рыдающим голосом говорила Ирка. — Давай откажемся!» — «Спокуха на фэйсе! — бодро отвечал сидящий за машинкой Малянов. — Жрать хочешь? Бобке кроссовки нужны? Диктуй, шалава!» — «Диктовать? — язвительно переспрашивала Ирка, закуривая. — Пожалуйста! С удовольствием! — затягивалась. — Его голос стал объемнее, чем его мысль, и от этого немного странно сотрясался воздух в комнате. Только его глаза, не видные сквозь гнусное пространство, имели неописуемое выражение. Хоть и страдая немного, но с задорным выражением лица он продолжал: „Подумай о товарищах, с рассвета до заката работающих, пачкая кофем станки! Подумай об их бледных лицах, собранных на пыльных рабочих местах и работающих, как мулы!“ — „Ё!.. — озадаченно икал Малянов, но вовремя осекался. — Что, так и написано?“ — „Так и написано“. — „Кофем?“ — „Кофем!“ — „Какое гнусное пространство…“ — задумчиво произносил Малянов, и вдруг, посмотрев друг на друга, они начинали дико хохотать. Буквально ржать, едва не валясь со стульев. „Может… — всхлипывая, выдавливала Ирка, — может… испачканный кофем станок… это у них, в Сеуле… предел нищеты?“

«Кошмар, — удрученно произносил Малянов, отсмеявшись. — Что с русским языком делается…» — «Да уж, — с готовностью подхватывала Ирка; время ругани — время отдыха. — Даже дикторы, даже артисты уже не понимают, скажем, разницы между „надел“ и „одел“. Как скажет „одел калоши“, так я сразу пытаюсь сообразить, что же он на них надел. Шляпу? Колготки?» — «Представляешь, если и в обратную сторону путать начнут? — начинал мечтать Малянов. — Про какого-нибудь заботливого банкира: он надевает жену с иголочки!» — «Как жену надеваешь? — с хохотом подхватывала Ирка. — От Диора!» — «А рекламки эти в метро, обращала внимание? Дизайн, цвет, полиграфия… какие мощности задействованы, какие деньжищи угроханы — а „Кристал“ пишут с одним „л“. — „Фирма „Ягуана“ через „я“, — подхватывала Ирка. — Как будто в честь Бабы-Яги, а не ящерицы игуаны“. — „Да нет, — вдруг хихикал догадливый Малянов. — Это они так представляются. Лицо фирмы. Я, говорят, гуано. Гуано знаешь, что такое? Птичий помет, на чилийских островах добывают. Удобрение — пальчики оближешь, сам бы ел. По-испански гуано, а по-нашему говно. Так прямо сами и сообщают: я — говно“.

И они опять смеялись.

«Ладно, — говорил Малянов потом. — Будем рассуждать логически. Что хотел сказать автор? Полагаю, что пыльные лица на рабочих местах вкалывают до потери пульса. До посинения. До седьмого пота, во! Кровь из носу капает на станки у них, а не кофей! Так и запишем… — И его пальцы начинали проворно плясать над рокочущей и лязгающей клавиатурой раздрыганной машинки. И он приговаривал: — От моих усилий тоже… несколько странно… сотрясается воздух в комнате… А интересно… сколько платят тому, кто нам… подготовил такой…» — «Ты не слишком далеко от оригинала отходишь?» — озабоченно спрашивала честная Ирка, заглядывая ему через плечо. «Ништо! — отвечал Малянов. — Думаешь, найдется идиот, который за те же деньги полезет сверяться с подлинником? Диктуй дальше!» Ирка оббивала сигарету и шустренько цапала следующую страницу, и лицо у нее вытягивалось. «Он думал, — упавшим голосом читала она, — что трава, колышущаяся по ветру за пригорком, одна трава — это трава целиком, а трава целиком — это одна трава. Если не так, думал он, то ему, имеющему только имя, нет причины умирать…» — «Ё!..» — икал Малянов. «Ну я не понимаю! — рыдающе восклицала Ирка. — Я вообще не понимаю, что хотел сказать автор! — Она вчитывалась еще раз. — …Одна трава — это трава целиком… а целиком — это одна трава… Слушай, может, это связано с восточными философиями? Дзэн, синто… что там у них еще… дао… Может, Глухову позвонить? Как ты думаешь?» — «Я думаю одно, — отвечал Малянов, от обилия травы тоже несколько стервенея. — В пятницу мы должны сдать чистовой текст. Полностью. Иначе следующего заказа может вообще не быть. И так нам уже дают понять, что к их услугам теперь масса настоящих профессионалов. А насчет „не понимаю“… Великих авторов, — издевательски выговаривал он, — всегда понять трудно. Вот дай-ка сюда „Крейцерову сонату“. Ирка представить не могла, зачем Малянову вдруг понадобилась „Крейцерова соната“, но послушно протягивала руку и снимала с полки графа Толстого. Малянов брал у нее том. „Помнишь суть? — спрашивал он, листая. — Он едет жену убивать из ревности… Ага, вот! — зачитывал: — Страдания мои были так сильны, что, я помню, мне пришла мысль, очень понравившаяся мне, выйти на путь, лечь на рельсы под вагон и кончить“. — „Что-о?! — чуть подождав продолжения, но поняв, что это конец фразы, обалдело переспрашивала Ирка, совершенно не ожидавшая от не читанного со школьных лет графа подобного подвоха. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом опять взрывались. — Чертов извращенец! — выдавливала, задыхаясь от смеха, Ирка. — Ну и кончал бы себе на рельсы — женщину-то зачем ножиком? Ой, слушай, а может, и Анна Каренина под паровозом… того?..“ И они опять очень долго смеялись.

Если не хохотать до упаду по крайней мере раз в десять минут, от унижения и тоски можно было спяти…»

«…пор, как истина открылась ему, жизнь превратилась в ад.

Нет, не происходило никаких страшных чудес. Не происходило ничего, что можно было бы счесть характерно невероятным и конкретно остеречься, как когда-то. И он остерегался по максимуму: ни с кем не говорил, ничего не записывал, не пытался осмыслить и, тем более, привести в систему; он вообще старался на эту тему не думать. В сущности, он старался не думать вообще. Жизнь к этому располагала, год от года все больше, что правда, то правда; но ведь совсем ампутировать мозги невозможно. Или приснится что-нибудь, или мыслишка невольная нет-нет да и мелькнет — пока успеешь ее выколотить из башки, выдавить, как гной из чирья, и заменить на что-нибудь чистое, чисто бытовое, тоскливое, унылое, но безопасное…

Не смей! О чем угодно — о сроках сдачи очередной муры, о кроссовках, о путче, о гипертонии, о Бобкиных оценках, о деньгах, и еще о деньгах, и все время о деньгах; да мало ли тем! Не перечесть! Только не о главном!

Сначала он ничего не замечал. Потом делал вид, что не замечает. Потом долго убеждал себя, что замечать нечего. Потом издевался над собою: паранойя, старик, типичная паранойя! Псих из пары ничего не значащих случайностей способен вывести железную закономерность и потом видеть ее проявления во всем! Кончай дурить, неровен час, психушкой кончишь!

Не помогало.

Мелочи, мелочи, мелочи… Именно на него всегда наваливался в дороге какой-нибудь лыка не вяжущий, зловонный и агрессивный алкаш. Почти обязательно. В какое бы время ни перемещался Малянов по городу — утром ли, днем ли, вечером, или совсем уж вечером — жди мурла.

В институтском буфете — пока в институте еще работал буфет — ему всегда давали битый стакан. То колотый, то невероятным образом будто обгрызенный кем-то, то с длинной свежей трещиной от края до середины донца. Всегда.

Когда бы ни шел Малянов ко входу в собственный дом — или, наоборот, от входа — в узости проходного двора на него обязательно выворачивал грузовик; казалось, он целыми днями только и дежурит в ожидании, когда Малянов пройдет под арку, но грузовики были разные, то «краз», то «камаз», и уж во всяком случае разные у них были номера. И всякий раз нужно было с каратистской скоростью припластываться к кирпичной стене, тычась носом в гнусь и матерщину, и гадать, заденет или нет. Пока не задевало. Но кто знает…

На почте ли, в кафе ли, в магазине — именно когда подходила его очередь, продавщица, или кто там еще, отворачивалась поговорить о чем-нибудь, вероятно очень срочном, или вообще отлучалась, ни слова не сказав, в крайнем случае бросив: «Я на минутку…» — и могла отсутствовать десять, пятнадцать, двадцать минут. И уж, разумеется, именно к Малянову, честно и бессловесно оттрубившему эти пятнадцать-двадцать минут у окошка или прилавка, с железной неизбежностью обращались старики, старухи, увечные, больные и беременные с просительными голосами и требовательными глазами. «Я очень спешу». «Я очень плохо себя чувствую». «У меня дома мать при смерти». «У меня ребенок дома один». «Я вот-вот рожу». И, разумеется, ощущавший себя относительно молодым, относительно здоровым и абсолютно не беременным Малянов никогда не мог отказать.

Он перестал следить за собой, уныло ходил в старом, несвежем и неглаженом — хотя был чистюлей и аккуратистом до мозга костей; эффектная красивая шмотка, надетая после долгого перерыва или тем более впервые, радовала его, как ребенка или женщину, придавала уверенности, раскованности, даже подтянутости. Но именно с новым и чистым обязательно что-нибудь случалось. Единственного светлого пальто Малянов лишился, когда они с коллегой после очень серьезного ученого совета присели, устало доспоривая, на лавочку в саду напротив Адмиралтейства, морда к морде с Пржевальским, коллега закурил, и почти сразу здоровенный шмат сигареты — видимо, с каким-то бревном внутри — дымя, обвалился на Малянова; насквозь не прожег, но мигом выел здоровенное черное пятно на благородной ткани, на самом видном месте. В купленном позапрошлым летом с напряжением всех финансовых ресурсов семьи костюме Малянов, страшно гордый обновой, даже доехать никуда не успел; уже на спуске в метро стоявшая на эскалаторе ступенькой выше молодая туристическая чета принялась что-то спешно перекладывать друг у друга в рюкзаках — и отоварила Малянова целым термосом крепкого горячего чая. Дружелюбно хохоча, без тени смущения, парень хлопнул ошпаренного Малянова по плечу, над которым еще курился пар, и сказал: «Ну, бывай! Смотри, не злись! Нам тоже чаю жалко», — а Ирка, как ни билась, так и не смогла отстирать потеки и разводы…

В мае девяносто третьего, в ту пору, когда прогулка за город на электричке еще не била фатально по месячному бюджету, Малянов отправился погулять часика три в Комарове — ему лучше всего думалось именно на ходу, и именно в безлюдном лесу. Май был сухой, жаркий, и уже в десяти минутах ходьбы от платформы, на границе поселка, Малянов наткнулся на, что называется, очаг возгорания. С шипением и треском по сухой хвое, подбираясь к сосенкам, проворно ползло дымное, пахучее пламя. Очажок поначалу был размером с таз, не больше, но у Малянова совершенно ничего не оказалось с собой — сложенный вчетверо лист бумаги да шариковая ручка, взятые на всякий случай. Начал затаптывать, прожег кроссовки, попробовал забивать веткой; дым въедался в глаза, мигом спалило ресницы и брови — и главное, очажок, несмотря на все усилия, медленно расширялся. Мимо, старательно глядя в сторону, прошла женщина средних лет; потом, оживленно беседуя, прокатили на велосипедах три дюжих недоросля («А он тогда, бля, ей и говорит, бля: ты, ебе…»). Но добила Малянова молодая мама с ведомым за ручку сыном лет шести; некоторое время они, остановившись, вместе наблюдали, как Малянов пляшет посреди костра, а потом ребенок с восторгом сообщил: «Смотри, мама, дядя лес поджег!» — «Ну что ж, бывает, — отвечала мама. — Наверное, дядя неаккуратный: курил, бросил спичку…» Малянов плюнул и, размахивая закопченными штанинами, решительно пошел своей дорогой: да горите вы тут все синим пламенем! Пройдя метров двадцать, обернулся. Мама с сыном стояли на месте, глядя ему вслед, а огонь погас. Весь. Сам собой.

Никогда ему не обламывалось ничего из время от времени выгрызаемых институтом из вышестоящих инстанций грантов и прочих халяв. Хотя об этом то и дело заходил разговор и на секторе, и непосредственно в дирекции («Как же можно вести эту программу без Дмитрия Алексеевича?!»), в конечном счете он всегда по тем или иным причинам, или вообще без причин, вылетал. Впрочем, участвовать-то ему чуть ли не ежедневно предлагали — там, где надо было попахать за так. Говоря по-одесски, «на шару» — если верить Бобке, конечно, который в то страшное лето отдыхал в ныне иностранном городе-герое Одессе под присмотром Иркиной мамы и, несмотря на нежный возраст, нахватал прорву аппетитнейших словечек, прежде чем надолго замолчать. Смешно, стыдно, но еще года три-четыре назад Малянов соглашался на все подобные предложения — только в последнее время раскрепощающе осатанел. Но все равно ему посмеивались в спину, и он прекрасно это знал и чувствовал. На заседаниях шеф отделывался сладкими частушками типа: «Каждая новая работа Дмитрия Алексеевича — это пусть и не всегда большое, но настоящее открытие…» Так и хотелось с пролетарской прямотой гаркнуть: «Спасибо в стакане не булькает!» Но это было бессмысленно, и Малянов лишь интеллигентно смущался и бубнил: «Ну что вы…» Собственно, при социализме была та же подлянка, ничего не изменилось — кроме одного: при социализме можно было быть энтузиастом-бессребреником, этаким Саней Приваловым, у которого понедельник начинается в субботу, потому что на зарплату можно было прожить.

Конечно, с умным видом отмахиваться от астероидов и кататься под это дело на международные симпозиумы за покупками — в баксовом исчислении там, говорят, все теперь оказалось сильно дешевле, чем здесь — было не менее отвратительно, чем пачкать кофем станки. Но, по крайней мере, высасывать из пальца пришлось бы не тусклые сугробы кириллицы, а стройные, жесткие, цепкие цифры, выверенный и надежный танец формул — так танцуют, металлически отсверкивая, хорошо пригнанные детали в работающем двигателе. Языком молоть пришлось бы про небо, про небо!..

Если Малянов пытался чего-то добиться — именно это-то у него и не получалось. Нельзя сказать, что у него вообще уж ничего не получалось — нет, получалось что-то, иначе он давно бы с голоду сдох и семью уморил; но получалось как бы невзначай, получалось лишь то, к чему он был равнодушен, то, чего он, в сущности, не хотел. А стоило захотеть чего-то — пиши пропало. Самые нелепые обстоятельства, самые идиотские случайности вступали в игру.

Если ему вдруг предлагали нечто заманчивое или хотя бы просто выгодное, он равнодушно и привычно благодарил, заранее наверняка зная, что ни черта не получится; и действительно, проходила неделя, или две, или три, и хорошо еще, если предлагавшие имели совесть позвонить и извиниться, сославшись на внезапные мор, глад и падение Луны — как правило же они просто исчезали, и пытаться их вызвонить было делом абсолютно бесполезным. А если и вызвонишь — снова пообещают по-быстрому и снова исчезнут. И он ясно чувствовал: на него же и обиделись за то, что он так бестактно напомнил о собственном существовании.

Постепенно он, когда-то переполненный энергией, лихо и удачливо бравшийся за двадцать дел сразу, совершенно обессилел. Сделалось почти невозможно заставить себя хоть за что-нибудь взяться — за стирку ли носков, за статью ли. То, что ему велели делать обстоятельства — в Иркином лице, в Бобкином, в лице заказчика или институтского начальства, он еще как-то делал с грехом пополам, ощущая себя при этом постоянным каторжником — ни к чему исполняемому не лежала душа, все исключительно на чувстве долга. Но творить что-то по собственному почину — о нет, слуга покорный! Только попусту тратить время и силы, которых и на исполнение долга-то уж почти не хватает… Все равно ведь не получится.

А и получится — усилий потратишь вдесятеро против того, что понадобились бы кому другому, а результата добьешься вдесятеро меньшего, чем добился бы на твоем месте любой первый встречный… Надрываться и срамиться только. Срамиться и надрываться.

И уже ничего не хотелось. Совсем ничего.

Даже с самыми близкими людьми стало муторно. То есть разговаривал, конечно, смеялся, обсуждал телесериалы, и покупки, и выборы, но все словно чей-то приказ выполнял. Крайне трудоемкий и абсолютно бессмысленный. Втолковывал что-то Бобке, а сам думал: «Да плевать ему на мои речи, в одно ухо впустит, в другое выпустит и сделает по-своему». Обнимал на сон грядущий Ирку, но сам уже не ощущал ни радости, ни желания, и лишь в башке гвоздило: «Не сможешь ты ее порадовать, не сможешь. Надрываться и срамиться только». Если Ирка вела себя тихонько, он будто того и ждал: «Видишь? Не получается, она ничего не чувствует». Но стоило ей застонать, душу кусал другой ядовитый зуб, еще длиннее и острее: «Бедная… притворяется мне в угоду, подбодрить старается… Ох, нет, не надо было и начинать».

Ирка, ощутив неладное, поначалу как-то попыталась ему помочь; вдруг, будто в первые годы, принялась то и дело говорить всякие нежности и лестности; на последние гроши купила себе бельишко пособлазнительнее; на диету села, чтобы фигуру поправить; без единого слова с его стороны такие ласки измыслила и взяла на вооружение, что… А что? Только хуже стало, вот что. И она отступилась. Наверное, решила — сточился мужик, и против природы не попрешь; на нет и суда нет. Рогов вроде не наставила — хотя, будь она лет на десять помоложе, наставила бы обязательно, Малянов отчетливо это понимал — а только налегла с горя на сладости. К весне ее было не узнать, килограммов на семь разнесло.

Только однажды она сорвалась. Малянов в очередной, не вспомнить, который по счету, раз попытался уговорить ее бросить курить или хотя бы ограничиваться как-то — с полминуты она угрюмо слушала его разумные мягкие доводы, потом дико зыркнула из-под белобрысой челки и процедила почти ненавидяще: «В жизни и так радостей не осталось — ты меня хочешь последней лишить?»

Два часа они не разговаривали. Потом — деваться некуда, дело к полуночи, сроки поджимают — уселись работать. А там — опять же деваться некуда. Через пятнадцать минут хохотали.

Этот поведенческий ступор, этот мерзостный душевный паралич можно было, конечно, объяснить вполне естественными причинами. Вполне можно — и это было самым ужасным, потому что Малянов ничего не мог сказать наверняка. Давление это — или просто жизнь так складывается, она, дескать, и у других нынче не сахар, и надо просто почаще смеяться? Непонятно. Он не знал. Но преследовало изматывающее чувство, будто там, наверху, нарочно почаще дают ему понять, что все про него известно — и поэтому он день и ночь под прицелом; стоит лишь совершить неверный шаг, расслабиться на секунду, сказать хоть слово вслух или просто подумать лишнее, как… Что — как? Этого он тоже не мог знать.

Пятьдесят на пятьдесят, что ударят не по нему, а по Ирке или Бобке. Так уже было. Страх за них сделался навязчивым кошмаром; Малянову даже сны снились соответственные — и он то и дело кричал теперь во сне.

Стоило Бобке простудиться или загулять за полночь с приятелями, не предупредив; стоило Ирке подцепить грипп или пожаловаться на печенку; стоило Бобкиной классной вкатить ему не очень-то заслуженную тройку и пригрозить снизить оценку в аттестате, как Малянов схватывался: что я натворил? как? когда? Он, будто заведенный, делал все, что должен был — бегал в аптеку, названивал Бобкиным приятелям, читал сыну нотации, дарил директору школы коньяк на двадцать третье февраля и завучихе торт на восьмое марта, а по ночам валялся без сна: я это или нет? моя вина или это естественным образом произошло? и перебирал, перебирал, словно возненавидевший свое золото, но по-прежнему намертво к нему прикованный скупой рыцарь, собственные поступки, слова, мысли, пытаясь понять наконец: я или не я?

Все начинало выглядеть как жуткий, предельный эгоизм, все и на самом деле выворачивалось отвратительным эгоизмом, потому что у Малянова ни мыслей, ни чувств уже недоставало ни на что, кроме: я или нет? А если я — то чем?

Но не было ответов. Ни одного.

Если бы вдруг из сиденья в задницу вломился молниеносный кипарис, если бы из-под дивана полезли бородатые угрюмые комары величиной с собаку или, по крайней мере, во такенные клопы, стало бы легче. Однозначное срабатывание обратных связей — что может быть приятнее для души и полезнее для коррекции поведения? Но подобных подарков ему не делали. Просто болезнь. Просто неудача. Просто еще одна болезнь и еще одна неудача. Просто вьюнош Бобка в очередной раз отчудил. Просто Ирка курит и кашляет все больше. Ничего определенного. Никаких доказательств — ни за, ни против; и только распухшая от нескончаемых ударов, превратившаяся в один громадный кровоподтек совесть тахикардически молотила в ребра: не уберег. Не уберег. Не уберег. Опять не уберег.

Ничего не осталось — только тревога, бессилие и смертельная уста…»

«…из-за закрытой двери. Но, говоря всерьез, разве это были двери? И разве это были стены? Ширмочки невесомые. И если уж на то пошло, разве это были комнаты? Прекрасная фраза где-то у Лема есть: места в ракете хватало только на то, чтобы широко улыбнуться. Вот мы в этой ракете и летим всю жизнь, и занимаемся именно тем, на что в ней хватает места. Кто же и куда нас запустил?

Впрочем, это-то как раз я знаю. Вопрос — зачем?

— Мам, ну почему так уж сразу в горячую? — виновато пробасил Бобка.

— Потому что других точек для нас в стране нет! — отчаянно крикнула Ирка. — Понимаешь? Нет!

Бобка молчал. Малянов перестал дышать, и дюдик окаменел у него в руках.

— Господи!.. — похоже, Ирку прорвало. Случалось это редко — но уж если случалось… — Растишь, растишь, ночей не спишь — ведь ни одна же сволочь не поможет, наоборот… В поликлинику сходить, врача вызвать — и то с работы отпрашиваться каждый раз… а там рожи, рожи!! Если у вас такое трудное положение, вам следовало бы повременить с ребенком… — передразнила она злобно. Кому-то она пятнадцать лет этой фразы простить не могла; Малянов не знал, кому. — А вырос — оказывается, и ты им должен, и ребенок твой им должен! Иди сюда, мы тебя на смерть пошлем! А потом начнем извиняться перед теми, кто тебя убил: ах, ошибочка вышла, мы хорошие, не оккупанты мы… Мы вам сей секунд еще два завода бесплатно построим — только вы уж убивайте нас поменьше, пока строим…

— И где бы ни жил я, и что бы ни делал — пред Родиной вечно в долгу… — примирительно пропел Бобка. Сфальшивил. Впрочем, вообще странно — где он мог это слышать?

— Ну ты что — совсем дурачок?

— Да я все понимаю, мам.

— А что у нас на взятки денег нет и никогда не будет, это ты понимаешь?

— Исессино.

— Тогда заруби на носу: чтобы по этим предметам даже четверок у тебя в оставшиеся полгода не было ни единой! Только пятаки! Усвоил?

— Йес.

— Это хоть какой-то шанс…

— Йес.

— Еще по комитетам матерей я не бегала!

— И не будешь.

Малянов отложил леди Агату. Аккуратно снял с колен горячего и мягкого, сразу недовольно заурчавшего Каляма и встал. Бодро распахнул дверь в Бобкину комнату:

— Что у вас тут за базар? Телевизор включайте скорее, сейчас смехопанорама начнется. Выходной нынче али нет?

Бобка, обернувшись, растерянно хлопнул ясными глазами. Ирка прятала лицо.

— Еще сорок минут почти, пап…

— Правда? Значит, я опять перепутал.

И тогда Ирка…»

2

«…много лет назад стали ритуалом. И, как всякий ритуал, давно обросли репликами, жестами и гримасами почти обязательными; во всяком случае, если какую-то из них не удавалось применить и обыграть, оставалось от прошедшего вечера чувство неудовлетворенности, чувство — неприятнейшее для людей дела, даже если они в данный момент отдыхают — чего-то недоделанного. Однако, с другой стороны, совсем уж искусственное вдавливание устоявшихся и полюбившихся деталей ритуала в естественный ход вечерних событий вызывало ощущения, прямо противоположные желаемым. Делалось неловко и даже как бы стыдно. Будто громко рыгнул. Будто опрокинул ведро с помоями на красивый дорогой ковер. Будто сломал любимую игрушку друга.

Но зато к месту вспомненная и употребленная ритуальная реплика доставляла обоим ни с чем не сравнимое удовольствие. Даже трудно описать его. Чувство было сродни чувству покоя, чувству дома, чувству уверенности в завтрашнем дне. На сердце делалось легче.

Например, если кто-то делал неожиданный ход, в ответ было очень хорошо с задумчивостью затянуть, глядя на доску: «Вот хтой-то с го-орочки спустился…» Если и впрямь получалось в точку, сделавший ход партнер мог подхватить со второй или с третьей строки, и тогда уже оба хором дотягивали: «Он-на с ума меня сведет…» И смеялись.

Самому же делающему резкий ход, явно долженствующий обострить ситуацию непредсказуемым образом — как правило, такие ходы предварительно обдумывались столь долго, что противник успевал сообразить, какой именно выпад назревает, и поэтому ждал, изнывая: ну, давай же, наконец! — следовало, взявшись за фигуру и подняв ее, громко и решительно сказать: «Если вино налито, его следует выпить!» И поставить со стуком на новое место.

И смеялись.

Еще очень неплохо было цитировать фрау Заурих из «Семнадцати мгновений»: «Я сейчас буду играть защиту Каро-Канн, только вы мне не мешайте». Это действительно было очень забавно и очень по-домашнему. Как правило, реплика доставалась Малянову, потому что он играл слабее. Маленький уютный Глухов немедленно оттопыривал челюсть, изображая умное и волевое лицо Штирлица, и задушевно сообщал, цитируя тот же фильм: «Из всех людей на свете я больше всего люблю стариков, — и ласково гладил себя по лысине, — и детей», — и делал широкий жест в сторону начавшего седеть Малянова.

Как правило, получалось смешно.

Малянов играл слабее и не любил окончаний партий — чем бы партии ни оканчивались. Если выигрывал Глухов, ему становилось неприятно от того, что он такой дурак и опять лопухнулся. Если же Глухов проигрывал — иногда бывало и такое все же — Малянову тоже становилось неприятно. Возникало у него смутное ощущение собственной нечестности, непорядочности — будто он, сам того не желая, смухлевал; ведь выиграть должен был Глухов, он же лучше играет!

Малянову нравился сам процесс. Ненапряженное, неторопливое — они никогда не играли с часами — общение; доска позволяла молчать, если говорить не хотелось или в данный момент было не о чем, и в то же время совершенно не препятствовала беседе, если вдруг проскакивала некая искра, и посреди игры возникало желание что-то рассказать или обсудить. Ни малейшей светскости, ни малейшей принужденности — посвистывай себе сквозь зубы, перебирай освященные временем шутки, за каждой из которых на невесомых крылышках прилетают целые сонмы воспоминаний и ассоциаций, прихлебывай чаек и не пытайся выдернуть из мозгов больше, чем в них есть…

Но на этот раз все получилось несколько иначе.

У Глухова было сумеречно, как всегда. Горела верхняя люстра, и горел у столика торшер — но углы терялись, и терялись в далеком темном припотолочье стеллажи с книгами и всевозможными восточными бонбошками. Но все равно видно было, сколько на них пыли; цветная бумага фонариков стала одинаково серой. Лупоглазые нецкэ немо глядели сверху на бродящих по дну квартиры людей.

Под висящим на выцветших обоях ксилографическим оттиском надписи, сделанной знаменитым каллиграфом династии то ли Сун, то ли Мин, звали его, вроде бы, Ма Дэ-чжао, а может, Су Дун-по — говоря по совести, Малянов терпеть не мог всего этого восточного мяуканья и пуканья и толком никогда не мог ничего запомнить; значили эти четыре здоровенные закорюки «Зал, соседствующий с добродетелью», но уж как это произносится, пардон! — на журнальном столике, втиснутом между двумя обращенными друг к другу продавленными, наверное, еще до войны кожаными креслами, вместо обычной доски с уже расставленными к маляновскому приходу фигурами стояли блюдо с миниатюрными бутербродами, две изрядные стопки и непочатая бутылка водки.

Глухов за те пять недель, что они не виделись, казалось, рывком одряхлел. Руки он прятал в карманах длинной, сильно протершейся на локтях кофты с красиво завязанным на пузе поясом, но, когда они обменивались рукопожатием, Малянов почувствовал, что пальцы у Глухова ледяные. И, кажется, дрожат.

— Добрый вечер, Дима, — сказал Глухов сипловато. — У меня есть мысль, подкупающая своей новизной: давайте-ка сегодня всосем со скворчанием. А? Как вам?

Малянов совсем разлюбил теперь это дело. Во времена оны добрая толика доброго вина или водчонки была очень неплоха для раскрепощения фантазии и любви. Становилось горячо, весело, ярко и цветно, и ничто не мешало и не давило, и опять казалось, будто лучшее впереди. Нынче раскрепощать стало нечего. А пить, чтобы просто забыться, было в самом прямом смысле опасно — до какого-то момента еще контролируешь себя, а потом уже ни за что не хочется вновь вспоминать, на каком ты свете; и тогда можно выпить море.

— Ну если по граммульке, — уклончиво сказал Малянов.

Но Глухов, видимо, в душе уже настроился.

— Разумеется, по граммульке! — ответил он с подозрительной готовностью и дрожащими — теперь это ясно было видно — пальцами в два ловких движения сорвал с бутылки пробку.

— У вас что-то случилось? — осторожно спросил Малянов, подходя к столику.

— У нас у всех случилось одно и то же, — ответил Глухов невнятно — он сосредоточенно разливал. — Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, Дмитрий! Что вы, как неродной…

Малянов утвердился на разноголосо поющем, бугристом внутри себя сиденье. Глухов сел напротив. Кресло явно было ему велико; Малянову вечно представлялось, как Глухов, такой же маленький, как теперь, но розовый и невинный, яко ангелок, весь в аккуратных и ухоженных белокурых локонах, в матроске а-ля невинно убиенный цесаревич сидит, подобрав под себя ножки, в этом самом кресле и запоем читает в подлиннике «Повесть о Гэндзи» — а в соседней комнате пап, потрясая газетой, с первой страницы которой тяжело свешивается аршинно набранное восторженное, долгожданное «Война объявлена!!!», горячо обсуждает с мам перспективы наступления Самойлова в Восточной Пруссии…

— Не отравимся? — спросил Малянов. Глухов понюхал из горлышка.

— Шут его знает… вроде не должны.

Всосали по первой; Глухов и впрямь коротко заскворчал, а потом потянулся к бутербродам, взял один и шумно понюхал ломтик ветчины. Горячий гладкий сгусток медленно пропутешествовал по внутренностям Малянова и завис в животе, приятно согревая, как зависшее в зените полуденное солнце. Хорошо, что дома пообедал, не так развезет, подумал Малянов.

— А давайте, чтоб не частить, поиграем все же, — сказал Глухов, кладя обнюханный, но даже не надкушенный бутерброд обратно.

— Я тверезый-то плохо помню, куда какая лошадь ходит, — ответил Малянов.

— А тогда знаете что? Давайте поиграем в кости.

— В кости?

— Я вас научу. Это просто. Вы азартный человек?

— Не знаю… Наверное, теперь уже нет.

— Не беда. Зато вам как ученому, весьма не чуждому математики, будет интересно. Игра вероятностей!

Он поднялся; сутулясь, побрел к необозримому книжному шкафу, уставленному разноязыкими фолиантами так плотно, что часть их вынуждена была пачками лечь на полу рядом. На одном японском их было штук пятьсот, и почти все оттиснутые на их корешках названия начинались с иероглифов «Нихон» — «Япония»; эти-то два за годы общения Малянов волей-неволей все же запомнил. «Нихон», а дальше дурацкий, в отличие от всегда имеющих индивидуальность заковыристых иерошек, совершенно безликий грамматический значок «но», обозначающий, как объяснял Глухов, притяжательный падеж или нечто в этом роде: «японская» чего-то, и «японская» еще чего-то, и рядом «японская» чего-нибудь…

— Как это там у вас? — приговаривал Глухов, роясь в выдвигаемых один за другим битком набитых ящиках. — Теория множеств… теория игр… ага, вот! — он нашел, что искал. Шумно вбил на место последний ящик и пошел назад, неся в руках изящную лаковую шкатулочку, лист бумаги, расчерченный под таблицу заранее, Бог весть сколько часов или лет назад, и карманный калькулятор. Длинные концы некогда мохнатого, но сильно облысевшего пояса мотались из стороны в сторону. Граммулька уже делала свое дело: морщинистые запавшие щеки Глухова приобрели живой оттенок, и глаза заблестели. — Это просто, вы в пять секунд освоите. Только мы сначала еще всосем.

Всосали. Малянов зажевал, Глухов занюхал.

— Вы бы закусили, Владлен, — просительно сказал Малянов. — Протухнет ветчинка-то.

Глухов только мотнул головой, решительно отказываясь.

— Вы ешьте, Дмитрий. Я, собственно, для вас… По мне либо есть, либо пить, вы же знаете, — он аккуратно вытряхнул на стол из шкатулочки шесть увесистых кубиков. — Когда и ешь, и пьешь, то только тяжелеешь, а полету и в помине нет. Зря и еда расходуется, и питье… — ребром ладони отодвинув чуть в сторону калькулятор, расправил лист с таблицей. Почему-то счел своим долгом пояснить: — А машинку мне Икеда Он подарил в восемьдесят шестом… — видимо, калькулятор имелся в виду. Чувствовалось, что Глухов уже легонечко поплыл. — Великий японский синолог, медиевист. Он в тот год приезжал к нам сюда, летом… — вскинул на Малянова ясные, молодые, но лихорадочно пылающие глаза и вдруг скривился: — Милостыня, да. Гуманитарная помощь. Ну-с, приступим!

Оказалось действительно просто. Думать почти не надо, главное — решиться на то или это, а дальше как повезет. Конечно, названия фигур поначалу путались: «малый фул», «большой фул», «стрит», «карэ», «десперада»… С некоторой опаской Малянов ждал, как поведет себя то, наверху, — ведь везение, столь необходимое именно в подобной игре, и горний присмотр несовместимы. Ничего не смог заметить.

Скоро Малянов почувствовал, что метание приятно тяжеленьких кубиков, дробно постукивающих ребрами по столу, и аккуратное записывание очков — здесь тоже давний ритуал, обросший фразами и гримасами задолго до него, Малянова. Явно, например, выбросив удачно «генерала» — шесть шестерок из шести — надо было, как Антуан в «Беге», громко возгласить: «Женераль Чарнота!» А если вместо шестерок при попытках выбросить именно «генерала» шла какая-нибудь дребедень, нужно было, с презрением глядя на нее, говорить: «Ага! Это он, я узнаю его — в бл-л-людечках-очках спасательных кругов!», обязательно акцентируя «бл», будто хочешь выругаться. Глухов священнодействовал. Он тряс кости перед броском так, словно ласкал их. Он собирал их со стола в ладонь так, словно это были ушедшие годы. Очевидно, он не с Маляновым играл, он вообще не играл — он вспоминал…

Малянов ощутил себя чужим.

Он хлопнул стопку без закуси.

Постепенно, к его удивлению, игра взяла его в оборот — он начал волноваться. Всерьез вскрикивал, если Глухову слишком уж везло, всерьез злился на кости, если они упрямились, всерьез радовался, когда легко и быстро выпадал желаемый расклад.

Они всосали еще. В голове у Малянова зашумело; он стал вскрикивать чаще и громче. Глухов с хмельной улыбкой озорно погрозил ему пальцем:

— А ты азарт, Парамон!

Малянов выиграл.

Отдуваясь, он откинулся на кочковатую спешку кресла, потом опять наклонился вперед, потянулся к бутылке, чтобы налить еще по одной, — и тут обнаружил, что зелье кончилось.

— Реванш! — громко сказал Глухов. — Хочу реванш! Имею право!

— Впер-ред! — согласился Малянов.

— Но нужно взять еще.

— Точно? — засомневался Малянов, однако больше для вида; на самом деле он тоже начал подумывать, что нужно взять еще.

— Абсолютно точно.

— У меня тысяч семь есть.

— Дмитрий, не обижайте старика. Я сегодня банкую.

— Почему?

— По ощущениям. Ну, айда?

— Дождь начался. Слышите — шумит.

— Тут недалеко до ларьков, пять минут. Не растаем!

Не зажигая света в длинной прихожей — падавшего в дверь из комнаты хватало, — они, то и дело задевая друг друга плечами и локтями, набросили плащи, обулись в уличное. Положив руку на замок, Глухов вдруг остекленел на несколько секунд, потом повернулся к стоявшему позади Малянову, задрал белое лицо и, едва не касаясь губами маляновского подбородка, громко и горячо дыша, свистящим шепотом сообщил, как сообщают страшные тайны:

— Востоковедению — тоже конец!

Малянов опешил.

— Почему?

— Ну что вы дур-рацкие вопросы задаете, Дмитрий! — Глухов отвернулся и попробовал открыть замок. Замок упрямился. — Не хочет… — невнятно пробормотал Глухов. — Не пускает… Никто никуда нас не пускает! Зачем свет человеку, путь которого закрыт? — он остервенело принялся дергать замок.

— Дайте, Владлен, я попробую.

Глухов неожиданно согласился.

— Попробуйте… — тихо и смирно произнес он, отодвигаясь.

Дверь открылась безо всякого труда.

— Ключ мы не забыли? — спросил Глухов и тут же сам ответил, сунув руку в карман плаща: — Конечно, нет, вот он, — опять повернулся к Малянову: — Мне-то что? У меня пенсия и я один. А вот наши так называемые молодые… те, кому по тридцать пять — сорок… Переучиваться поздно, до пенсии не дотянуть, дети — мелюзга, зарабатывать начнут не скоро. Ужас. Конец, Дмитрий, конец!

На лестнице их вдруг скачком развезло. Ступеньки повели себя непредсказуемо. Сначала Малянов, потом Глухов едва не сверзились; с хохотом спасали один другого попеременно. Под косо летящий из темноты дождь они вывалились обнявшись, громко и слаженно декламируя:

— Соловьи на кипарисах и над озером луна. Камень черный, камень белый, много выпил я вина. Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего: «Мир лишь луч от лика друга, все иное — тень его!»

Черная вода в канале Круштейна мелко и нескончаемо трескалась; низкое, истекающее колкой водой небо было угрожающе подсвечено оранжево-красным. Громыхали мимо машины, скача на щербатом асфальте и кидая в стороны невеселые фонтаны.

— Я бродяга и трущобник, непутевый человек. Все, чему научился, все теперь забыл навек. Ради… пара-ра-ра одного… одного чего? Дмитрий, не помните?..

— Розовой усмешки и на…

— Напева, точно!

Хорошо, что оба любили Гумилева.

— Ради розовой усмешки и напева одного: «Мир лишь луч от лика друга, все иное — тень его!»

На площади Бездельников — бывшей Благовещенской, бывшей Труда, теперь, наверное, опять Благовещенской, но все равно всегда Бездельников — призывно сияли ларьки, цветные от бесчисленных бутылок; издалека, да вечером, да сквозь дождь, они казались радостными россыпями стекляшек в калейдоскопе.

— Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья. О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя? И кричит из ямы череп тайну гроба своего: «Мир лишь луч от лика друга, все иное — тень его!»

Пришли.

— Давайте в банке. Говорят, в банках безопасней.

— Мне все равно. В банке так в банке. Главное — побольше.

— Одну.

— Не валяйте дурака, Дмитрий. Еще раз бежать придется.

— Одну.

— Две.

— Одну.

— Разучилась пить современная молодежь! — а-ля Атос сказал Глухов сокрушенно. — А ведь это был лучший из них! — и добавил уже совершенно по-нашему: — Две!

— Каждый знает, что последняя бутылка оказывается лишней, но никто не знает, какая бутылка оказывается последней, — сказал Малянов.

— Черт с вами. Одну так одну.

— «Петров»?

— Вот эту!

— Может, «Аврору»? Гляньте на ценники.

— Никогда не думал, Дмитрий, что вы мелочный человек!

Малянов наклонился к окошечку.

— Хозяин, баночку…

Торопливо, горстью, выдернув из кармана плаща мятые тысячи, Глухов с неожиданной силой отпихнул Малянова немощным плечиком. Крикнул продавцу:

— Две!

— Дуба не дайте с натуги, отцы! — с насмешливой заботой сказал крепкий, как десантник, парень внутри.

— Будь спок, — ответил Малянов, принимая банки и рассовывая их по карманам.

Уворачиваясь от машин, они перебежали площадь. Плащи отсырели, стали зябкими и тяжелыми… На углу Глухов остановился.

— Надо было три брать.

Малянов взял его за локоть.

— Ну я сбегаю, если что, — мягко сказал он.

— Но плачу я!

— Да что у вас случилось такое, Владлен?

Глухов мотнул головой и подозрительно уставился Малянову в лицо. Помедлил, тяжело и часто дыша. Назидательно поднял палец.

— Как учил Конфуций… или не Конфуций?..

Он задумался. Потом вдруг громко и торжественно промяукал с какими-то невероятными, но очень вескими интонациями, одни гласные протягивая, другие обрывая резко. Чувствовалось, это доставляет ему удовольствие.

— Ши чжи цзэ и-и и вэй шэнь! Ши луань цзэ и-и шэнь вэй и!

Две шедшие мимо размалеванные девчонки в клевых прикидах испуганно шарахнулись.

Глухов опять поднял палец.

— Когда в мире царит порядок… «чжи» значит «благоустраивать», «упорядочивать», «излечивать» даже… соблюдение моральных обязанностей… «и» обычно переводится как «долг», «справедливость» — в общем, все то, что человек делает под давлением императивов морали… соблюдение моральных обязанностей оберегает личность. Но когда в мире царит хаос — личность оберегает соблюдение моральных обязанностей!

Интересная мысль, подумал Малянов. Холодный душ на ветру подлечил его, тротуар перестал колыхаться. И формулировка блистательная, почти математической четкости. Надо будет обдумать на трезвую голову. Только запомнить бы…

— Понимаете, Дмитрий? Не папки свои бумажные, черт с ними, с папками… Соблюдение моральных обязанностей! Вопреки хаосу! Потому что они-то и противостоят… хаосу. Только! Вопреки боли… страху… главное, главное — страху! — едва не потеряв равновесия, он подался к Малянову; бессильно ухватился за воротник маляновского плаща, запрокинул голову и опять лицо в лицо горячо выдохнул: — А я сдрейфил.

Оказалось, они не заперли дверь. Старомодный замок Глухова не защелкивался, его надлежало крутить ключом не только при входе, но и при выходе. На протяжении тех двадцати минут, что они летали на дозаправку, более гостеприимной квартиры не было, вероятно, на всей набережной.

Они развесили насквозь мокрые плащи на плечики, вынутые Глуховым из платяного шкафа, и расселись по своим местам. Но играть уже не хотелось. Накатывало что-то серьезное из глубин. Глухов просунул тонкий и крепкий, будто птичий, палец в загогулинку на крышке банки и дернул.

— Форвертс, — тихо сказал он, берясь за стопку.

— Аванти, — негромко ответил Малянов.

Они выпили. Глухов привычно занюхал, Малянов куснул бутерброд, еще стараясь как-то беречься, пожевал и проглотил с трудом; остальное отложил. Есть не было никакой возможности. Водка уже не грела желудок — сразу густым мятным студнем вспухала в голове.

— О вашем друге… Филиппе… ничего не слышно? — вдруг осторожно и совершенно трезво спросил Глухов.

И Малянов понял, что именно этого разговора ждал здесь годами. Именно возможность этого разговора, тлеющая с тех самых пор, связала их, таких разных, так отчаянно и бессмысленно симпатизирующих друг другу; ни тому, ни другому о главном больше не с кем было говорить.

— Как в воду канул.

— А этот… как его… Захар?

— Понятия не имею. Я знал его через Вальку только… а Валька давно уехал, я рассказывал.

— Да, помню…

Помолчали. Глухов крутил стопку пальцами, потом налил себе. Потом спохватился; неверной рукой налил Малянову.

— Мне кажется, Дмитрий, мы чего-то не додумали тогда.

Малянову на сердце вдруг словно плеснули кипятком.

— А вы не боитесь заводить об этом разговор, Владлен?

Глухов усмехнулся уголком рта, продолжая вертеть пальцами теперь уже полную стопку.

— Я один, — сказал он. Малянов молчал. — Лично меня им ничем не ущучить, а, кроме меня, у меня никого нет. Я, Дмитрий, быстро понял, что постоянной тревоги… постоянного ужаса за тех, кто близок, мне не выдержать. Жена умерла давно, еще до всего… Дети взрослые. Я с ними в такого самодура-маразматика сыграл… теперь и носу сюда не кажут, дай Бог на день рождения открыточку… А последняя моя… привязанность… — он вдруг осекся и принялся мелкими, суетливыми движениями собирать рассыпанные по столу кости и укладывать в шкатулочку. — Последняя… Я… тоже сделал так, чтобы она ушла. Им меня не взять! — крикнул он, даже чуть приподнявшись в кресле.

— Кому — им? — тихо спросил Малянов. Глухов коротко глянул на него из-под косматых стариковских бровей и пробормотал хмуро:

— Ну — ему…

— Кому — ему?

Глухов не выдержал. Поднес стопку ко рту и схлебнул одним глотком.

— Дмитрий, — сказал он перехваченным горлом. — Дмитрий, вы что-то знаете.

Тогда Малянов тоже схлебнул одним глотком. Этого мгновения он ждал столько лет — а теперь молчал, не продавить было слов. Студень в голове загустел еще пуще. Но предохранительные заслонки стояли несокрушимо; Малянов хотел — и не мог. Не мог.

— Именно вы… — медленно сказал Глухов. — Я еще тогда подумал, что это должны быть именно вы…

Малянов молчал.

— Ведь в нашей странной компании вы — уникальная фигура.

— Вот уж нет! — вырвалось у Малянова.

— Вот уж да. Вам это не приходило в голову? Вашему другу это тоже не пришло в голову, иначе он вынужден был бы как-то скорректировать свою теорию. А все так просто и так… настораживающе. Думаю — только не обижайтесь на меня, пожалуйста, — чтобы заметить очевидную, но… не имеющую к точным наукам деталь, он был слишком бесчеловечен.

— Фил — самый добрый и отзывчивый человек, какого я знал… — Малянов вздрогнул. — То есть знаю.

— Возможно. Хотя я сказал бы это не про него, а про… вас. Но не будем сейчас об этом. Посмотрите. Он одинок. И когда эти всемогущие, или это всемогущее, или скажите, как хотите… его бьют — то бьют только его. Вайнгартен. Жена, дети. Но когда его бьют — бьют только его. Захар. Те, кого он, так сказать, любил, — Глухов скривился иронически, а потом подлил себе из банки, — используются исключительно как внешний раздражающий фактор. Наравне с прочими. Что женщины, что прыщи… Фактически бьют только его. Теперь я. Не совсем одинок. Но когда меня били — били только меня. Пока я не познакомился с вами, мне и в голову не приходило, что тем, кто рядом со мной, что-то грозит. Именно после трагедии с вашим сыном я стал сам не свой… принялся все кругом выжигать со страху… а ведь, насколько я помню, и вашу супругу пытались как-то…

По лицу Малянова прошла тень, Глухов всполошенно взмахнул руками — и едва не опрокинул ополовиненную банку; теперь он мусолил в пальцах уже не стопку, а всю банку сразу.

— Простите, если я вам напомнил!..

— Ничего, Владлен, ничего.

— Я хотел сказать лишь, что вы — единственный, кого били косвенно. Опосредованно. Кого мучили не лично, а муками близких. И только тем и сломали.

Малянов покрутил головой и вдруг жалко улыбнулся.

— Давайте-ка, Владлен, прервемся на минутку и всосем со скворчанием, — попросил он. Глухов внимательно посмотрел на него хмельными, безумными глазами и произнес:

— Конечно.

Они всосали. Но, едва продышавшись и прокашлявшись, Глухов сказал негромко, но так напряженно, что казалось, горло у него готово взорваться:

— Не кажется ли вам, уважаемый Дмитрий… Чтобы так точно отличить, кого нужно ломать болезненной сыпью, шаровыми молниями и ужасными пришельцами, от того, кого нужно ломать угрозой здоровью ребенка, это ваше Мироздание… эти ни черта не смыслящие дохлые атомы и кванты… слишком уж хорошо понимают, что такое любовь?

Попадание было математически точным. Малянова заколотило.

— Вы ничего не хотите мне сказать? — почти прошептал Глухов.

Малянов хотел сказать многое. Давно хотел.

— В отличие от вас, я не один, — сказал он.

Он мог, очень постаравшись, допиться до того, чтобы начать ненавидеть Бобку и Ирку за то, что все время за них боится. Как-то раз, с год назад, он в таком состоянии заявился домой в три ночи… это была картина маслом, лучше не вспоминать. Сказать по правде, он почти ничего и не помнил.

Но допиться до того, чтобы не бояться за них, — было невозможно.

— Хорошо, — после паузы сказал Глухов и потряс банку, проверяя, сколько в ней осталось. Банка булькнула с успокоительной грузностью. — Тогда я еще поговорю сам.

— Конечно, — сказал Малянов. — Мне очень интересно.

— Не сомневаюсь.

Глухов помедлил, а потом отставил вдруг банку и тяжело, совсем по-стариковски поднялся. Пошаркал к книжному шкафу.

— Открытие того факта, что Мироздание неожиданно оказалось этически подкованным, заставило меня посмотреть на всю ситуацию несколько с иной точки зрения, — с дурной, пьяной академичностью начал он. — Может быть, дело вообще не в тех научных разработках, которые мы сочли тогда… с легкой руки вашего друга… корнем всех бед? — он говорил и одновременно, наклонив маленькую лысую голову к плечу, просматривал корешки книг. — Во всяком случае, не только и не столько в них.

— А в чем же? Ведь давление явно было снято, когда мы… вы, я, Захар… Валька… бросили…

Глухов на миг обернулся, хитро прищуренным глазом стрельнул на Малянова и опять уставился на фолианты. Что он искал?

— А снято ли? — спросил он.

Малянов молчал.

— Нет, наши работы, безусловно, послужили каким-то толчком. Инициирующим, стимулирующим… как хотите назовите. Но, если подумать всерьез и спокойно, — любая, любая научная работа чревата тотальным изменением мира через миллиард лет. Любая, понимаете? А не пустили только нас. Ну, безусловно, еще кого-то, кого мы не знаем… Но ведь знаем мы довольно многих. И среди этих многих Одержанию, так сказать, подверглись только мы. Значит, дело не столько в том, чем человек занимается, сколько в том, какой он. Логично?

— Логично, — против воли улыбнулся Малянов.

Глухов нашел наконец то, что искал. С трудом, в несколько приемов — она не шла сразу — выдернул тоненькую коричневую книжицу из вбитых в полку томов.

— А это сразу меняет все акценты, не правда ли?

— По-видимому, да, — признал Малянов после паузы, хотя в первый момент хотел смолчать.

— Но неужели мы такие подонки? Неужели именно мы так дурно воспитаны временем, страной… чтобы это разбирающееся в любви, а значит, и во многих прочих чисто человеческих ценностях Мироздание сочло необходимым именно нас придержать?

— Ему виднее.

— Знаете, милейший Дмитрий, это не ответ. Пути Божьи неисповедимы, вот что вы мне сейчас сказали. Но вы же ученый!

— Да какой я теперь ученый, — вырвалось у Малянова.

Глухов снова уселся в кресло напротив.

— Что важно для ученого в первую очередь? Обилие материала. Приняв за критерий Мироздания научную составляющую нашей деятельности, мы оказались в тупике. Потому что могли оперировать только фактами, относящимися к нам пятерым. Но, приняв за критерий этическую составляющую, мы сразу расширяем круг пригодного к использованию материала. Потому что спокон веку человечество бьется и не может разрешить загадку мира, возможно, одну из основных его загадок… от ответа на которую, возможно, в полном смысле слова зависит судьба человечества. Не от разгадки тайны рака, и не от разгадки тайны гравитации, и не от разгадки тайны письменности инков, и не от чего-то там… — Глухов вдруг сбился на нормальную человеческую речь и запнулся, сосредоточиваясь. — Загадка формулируется так: почему каких-то людей, в общем, совсем даже не плохих, зачастую наоборот, это ваше Мироздание берет под пресс, не давая им жить? Почему?

— Ну и почему? — затаив дыхание, спросил Малянов. Он был уверен, что Глухов ответит. Его мысль шла параллельно мыслям Малянова — только он не боялся.

Глухов некоторое время глухо, страшно дышал, глядя на Малянова исподлобья.

— Не знаю! — выкрикнул он потом. — Не знаю!! — и снова вздохнул шумно, как кит. — А вы, похоже, знаете…

Малянов молчал.

— Критерий, Малянов! — рявкнул Глухов и потянулся к банке. — Критерий!!

Они всосали.

— Самый пример, который на слуху — Иов, конечно, — перехваченно сказал Глухов. — Но вот совсем иная культура. Никаких вам библейских истерик, никакого кичливого, будто выигравший «Волгу» золотарь, хамски упивающегося своим всемогуществом Бога… — Он раскрыл коричневую книжицу, лежащую у него на коленях. — Китай, три века до Рождества Христова. Был там такой поэт, Цюй Юань, в конце концов от всего этого скотства он утопился…

— Какого скотства?

— Какого? Несправедливости мира, вот какого!

— О… Тогда нам всем пришлось бы топиться.

— В том-то и дело, что далеко не всем! Я вам сейчас почитаю… перевод, конечно, не ахти, но мучить вас подлинником… Две поэмы, одна называется «Призывание души», а другая — не в бровь, а в глаз… именно то, что нас с вами сейчас интересует, интересовало и его, поэма называется «Вопросы к небу»… Вот, слушайте… «Я с юных лет хотел быть бескорыстным и шел по справедливому пути. Всего превыше чтил я добродетель, но мир развратный был враждебен ей. Князь испытать меня не смог на деле, и неудачи я терпел во всем — вот отчего теперь скорблю и плачу…»

Неудачи я терпел во всем, думал Малянов. Да, это наш человек. Двадцать три века назад… с ума сойти. Будто сию минуту вышел. Правда, в наше время про себя никто не посмел бы, кроме всяких Анпиловых-Жириновских, заявлять: я с юных лет хотел быть бескорыстным и шел по справедливому пути. По принципу: сам себя не похвалишь — три года ходишь как оплеванный… Вот почему я не могу принять религии — уж слишком отцы сами себя хвалят. Пока говорят о вечном — и чувствуется дыхание вечности; но как переключаются на дела людские — так все людское из них прет… Мы самые замечательные, нам даже грешить можно, потому что наше покаяние будет услышано Господом в первую очередь, и вообще — без церкви и ее бескорыстной смиреннейшей номенклатуры вам, быдло, пыль лагерная… то есть, пардон, земная… с Богом не связаться…

— Узнаете симптомы? Но никакими науками, ни астрофизикой, ни востоковедением, Цюй Юань не занимался, смею вас уверить! Он был выделен из общей массы чисто по этическому признаку и раздавлен именно за это: за желание чтить добродетель и быть бескорыстным. Понимаете? Почему? Чем Мирозданию не по нраву праведники?

Глухов горячился, стариковски брызгал слюной — и читал, читал… Малянов честно вслушивался, но скоро от всевозможных Саньвэев, Чжу-лунов, Си-хэ и Сяньпу голова у него пошла кругом. Он всосал.

— «Во тьме без дна и без краев свет зародился от чего? Как два начала „инь“ и „ян“ образовали вещество? Светло от солнца почему? Без солнца почему темно? При поздних звездах, до зари, где скромно прячется оно? Стремился Гунь, но не сумел смирить потоки! Почему великий опыт повторить мешали все-таки ему? Ведь черепаха-великан и совы ведьмовской игрой труд Гуня рушили! За что казнен владыкою герой?» Вы чувствуете подход, Дмитрий? Это ведь наш подход! Фрейд говорил: поэты всегда все знали! Это правда! Общий интерес к устройству Вселенной как таковой подразделен на интерес к ее физическому устройству и интерес к ее этическому устройству. Для Цюй Юаня эти категории однопорядковые. Несправедливость происходящего в мире людей он уже тогда поставил в ряд с другими не объяснимыми на том уровне знаний природными явлениями. Но мы-то теперь знаем, почему от солнца светло и куда солнце прячется ночью! Может, сумеем понять и то, почему и за что казнен владыкою герой?!

Глухов умолк. Иссяк.

Страницы раскрытой книги трепетали у Глухова на руках — руки тряслись.

— Молчите, — проговорил Глухов мертво и отложил книгу на столик. — Что ж, вольному воля… Но у меня недавно появилась еще одна мысль. И я ее выскажу, — он перевел дух. — Страна, — сказал он. — Наша страна. У вас нет ощущения, что ее тоже кто-то нарочно не пускает вперед? Шаг влево, шаг вправо, кувырки на месте — только не вперед…

— А что это такое — вперед? — спросил Малянов.

— Не знаю… В том-то и дело, что этого я тоже пока не знаю. Но если бы удалось найти, за что не пускают, — из этого автоматом выскочил бы и ответ на вопрос, куда не пускают. Покамест я могу только сказать, что — не пускают. Это факт. Это исторический факт. Именно когда возникает реальный шанс… То спятит властный Иван Четвертый, то при дельном Годунове из года в год неурожай, то именно гуманистом и экономистом Гришкой Отрепьевым пальнут из пушки, то вдруг Петр Великий вылезет со своим чисто муссолиниевским «ничего кроме государства, ничего вне государства, ничего помимо государства», то именно Освободителя шандарахнут бомбой, то большевики учинят в стране, уже начавшей наконец развивать европейской силы экономику, восточно-феодальную деспотию… а то вдруг всенародно избранные полезут изо всех щелей с воплями: и мне кусок! И мне кусок! Вам это не приходило в голову?

Малянов помолчал. Медленно произнес, глядя в сторону:

— Мне это приходило в голову.

Глухов вскинулся:

— Ну и?

— И ничего, — улыбнулся Малянов. — Знаете что, Владлен? Принесу-ка я вторую банку, она у меня еще в плаще в кармане. Грех упускать такую возможность. Если уж начали, ужремся сегодня, как свиньи. Вы не против?

Глухов похлопал себя по карманам кофты, нащупал что-то; вытащил удостовериться. Какое-то лекарство. Валидол, нитроглицерин… в общем, как углядел Малянов, что-то сердечное. Дальнозорко держа упаковку в вытянутой руке, Глухов для вящей надежности прочитал название и положил лекарство на столик рядом с собою, у локтя.

— Несите, — сказал он. — Я не про…»

«…но не как свинья. Некие тормоза все же сработали. Скорее всего, не хотелось Ирку огорчать.

Вылив остатки водки в раковину, чтобы Глухов не соблазнился ночью или под утро, убедившись, что тот уже буквально засыпает на ходу, и тщательно послушав, запер ли изнутри хозяин дверь, Малянов, шатаясь, ушел. На беспросветно темной лестнице, скачущей под ногами, как батут, он сверзился-таки и основательно приложился копчиком о ступеньку; искры из глаз посыпались.

Транспорт уже едва ходил, но Малянову на сей раз, против обыкновения, повезло — и он из этого сделал вывод, что нынешний сумбурный разговор с Глуховым, в общем, не поставлен ему в вину. Отмолчался — не виноват. Будь все проклято. Осточертело отмалчиваться.

Две трети дороги удалось подъехать на ковыляющем в парк трамвае. Последнюю треть прошел пешком. Вторую половину этой трети он уже более-менее помнил; от предыдущих этапов путешествия осталось лишь ощущение боли в расшибленной заднице и чьего-то пристального взгляда на затылке; как ни крутился Малянов на сиденье — а значит, было какое-то сиденье, значит, он сидел в том, на чем ехал, значит, он на чем-то ехал — чужой взгляд оставался на затылке, и точка. Паранойя.

Дождь перестал, а ветер задувал все сильней, все злей. Зяблось. Под ногами хлюпали и расплескивались невидимые в темноте лужи. На всей улице у домов не горели фонари — то ли опять ветром порвало провода, то ли город экономил электричество. Граждане, соблюдайте светомаскировку!.. Нет проблем, сблюдем, раз свету нету. Лучше нету того свету.

Тучи кое-где полопались от ветра, и в рваных бегущих дырах едва живыми точками помигивали звезды. Там, среди этих звезд, звучал и звучал отголосок новорожденного вскрика мира, веяло нескончаемое дуновение, оставленное его изначальным вздохом, — реликтовое излучение. Его открыли здесь, в Пулкове, — но, взнузданные обязательствами плановыми и обязательствами встречными социалистическими, приняли за шум отвратительно неустранимых помех, отмахнулись, переключились — и два десятка лет спустя Нобелевки за состоявшееся открытие получили американцы Пензиас и Уилсон. А там, среди звезд, было на это плевать. Там из века в век, из миллионолетия в миллионолетие, космический водород излучал на волне длиной в двадцать один сантиметр. Там жила гравитационная постоянная. Там жила постоянная Хаббла. Они были настолько постоянными, насколько вообще что-то может быть постоянным в этой не нами придуманной Вселенной. Они совершенно не зависели от баксовых полистных ставок и от государственного финансирования бюджетных организаций, от того, куда поплывет валютный коридор, от того, как вырядится на следующее заседание Марычев, на сколько еще старушечьих голосов распухнут щеки Зюганова и что еще ляпнет Ельцин, от того, в каком селе на сей раз мирные чеченские убийцы выпустят кишки мальчикам-поработителям, вконец уже переставшим понимать, зачем их тут кладут… от того, будет ли у меня завтра трещать башка и выкурит ли Ирка завтра пачку или все-таки меньше.

Вспомнилось, как осенью семьдесят восьмого он гордо и опасливо катил по этой самой улице новорожденного Бобку в его коляске, а на плече болтался транзистор, и тоже совсем еще молодая Алла Борисовна мягко пела: «Этот мир придуман не нами, этот мир придуман не мной…»

Как там сказал Глухов? Поэты всегда все знали.

«Во тьме без дна и без краев свет зародился от чего?»

Хотелось прижаться лицом к коленям этих постоянных и зареветь. Не марая свою боль словами; ведь слова у нас теперь только для политики, сплетен или острот. У трезвых, во всяком случае. Мы же несгибаемые, мужественные, гордые. Не постоянные, но гордые. Чем менее постоянные, тем более гордые… Просто зареветь в голос.

И чтобы постоянные, погладив по голове, сказали: все образуется. Вы будете с нами.

Под аркой двора словно ворочался увязший по горло в трясине какой-нибудь вепрь Ы; взревывал, лязгал, скрежетал. Бил копытом. Окаянно резкий свет фар косо выхлестывал на улицу, внутренняя стена арки пылала мертвенным огнем. Это очередной тяжелый «краз», отягощенный необозримым прицепом, пытался, заняв всю ширину прохода, вырулить на улицу со двора и никак не мог. Не хватало места. Как он очутился во дворе — не иначе, с неба был спущен ангельской дланью. Или сатанинской? Он подавал назад, дергался, подавал вперед, безнадежно и тупо ревел, испуская видные даже в неверном свете собственных фар, отраженном стеною арки, густые и тяжелые, как жидкая грязь, ошметки черного дизельного гарева — но прицеп не вписывался в поворот. Малянов отступил, остановился на улице чуть поодаль. Откинулся на стену дома спиной, чтобы не потерять равновесия — хмельная голова кружилась, если ее поднять, тем более, если запрокинуть, и десять минут смотрел в небо, и пятнадцать минут, и двадцать — пока наконец грузовик…»

3

«…с тяжелой головой. И глаз не открыть. Вообще оживать как-то не хотелось. Незачем было оживать. Иркина сторона тахты пустовала и холодила — значит, встала, и встала давно. Некоторое время Малянов поворочался с боку на бок, пытаясь найти положение поуютнее, такое, чтобы еще подремать. По опыту он знал, что, если проснуться после одиннадцати, практически никаких следов вчерашнего отравления в извилинах не остается. А вот если проснуться до девяти, весь день ходишь дурной. Но не задремывалось, и даже не лежалось. И вставать не хочется, и лежать не хочется. Вот так и вся наша мутота: и, жить тошно, и помирать жалко… Он открыл глаза.

И сразу увидел висящую на стене напротив изголовья — кажется, это называется «в изножье» — дешевенькую и уже порядком выцветшую, но все равно прекрасную, нежную, как клавесинная соната, «Мадонну Литта». Малянов купил эту репродукцию за пять, вроде бы, рублей, или даже за три, в отдельчике изопродукции Гостинки на Садовой линии Ирке к Восьмому марта. Давно. Совсем старый стал, подумал Малянов. То, что было давно, помню до мелочей…

Как на зимних каникулах пятого курса мы, совершенно шальные, катались на лыжах в Ягодном и страшно форсили, демонстрируя своя нешибкие спортивные умения — доохмуривали дружка дружку, хотя всем окружающим уже ясно было, что взаимный охмуреж состоялся вполне, так мы сняли… стояли морозы, и я мучился со своей кинокамеркой «Кварц», потому что пленка от холода в ней становилась хрупкой и лопалась, приходилось прямо на лыжне снимать варежки, лезть окоченелыми пальцами в ледяные потроха, отрывать зажеванные куски и вновь вправлять пленку в принимающую кассету, и Валька говорил: «Ты похож на шпиона, который, гад, чует, что его сейчас брать придут, и лихорадочно засвечивает свои фотоматериалы…»; и Фил, и Валька со Светкой хохотали, и мы с Иркой хохотали — но совсем не так, как хохочем теперь… А назавтра мы снова бежали гуськом по сказочно остекленевшему в солнечном холоде беззвучному лесу, оглушительно скрежетали лыжни, и, завидев валяющиеся на снегу обрывки кинопленки, Валька патетически возглашал: «Здесь происходила безнадежная борьба американского шпиона с сибирским пионером Васей!» — и мы хохотали… но не так, как теперь. А поздним вечером — да собственно, ранней ночью, все уже расползлись по комнатам — в коридоре, у окошка, мы с Иркой впервые поцеловались, и я помню, как пахли ее духи, помню, как она прятала глаза и подставляла губы…

А «Мадонна» была уже в семьдесят седьмом. Ирка Бобку ждала, а я ждал утверждения кандидатской ВАКом. Год великих свершений… Казалось, все барьеры сметены, все билеты куплены, и открыта нам единственная наша дорога, по которой мы, талантливые, любящие, работящие, будем нестись, будто на салазках с американских горок — вопя от азарта и восторга. Да я и впрямь вопил от азарта и восторга, когда пересказывал Ирке, раздувшейся грациозно и цветуще — не так, как теперь, — все поздравления и хвалы, обрушенные на меня во время защиты; а она смотрела завороженно, преданно, влюбленно. «Избыточные фотоны — косвенное свидетельство не регистрируемой современными средствами наблюдения объемной вязкости Вселенной». Как там у Стругацких в «Стажерах»?.. «Наступает чудесный миг, открывается дверь в стене — и ты снова Бог, и Вселенная у тебя на ладони…»

А через два года наши полезли в Афган.

Прощай, счастливый мальчик.

Малянов решительно сел и спустил ноги с тахты. Комната решительно поплыла. Малянов, набычившись, уставился в пол.

— Ух, блин, — вслух пробормотал он.

Посидел немножко и снова лег.

Приоткрылась дверь, и в комнату осторожно просунулась Иркина голова.

Несколько секунд Маляновы смотрели друг на друга. Потом Ирка спросила на манер свежезамужней путаны из телерекламы:

— Может быть, «Алка-Зелцер»?

Малянов в ответ застонал и по-жаровски, со страданием в голосе, протянул из «Петра Первого»:

— Катя, рассолу!

Ирка вошла и присела на край тахты.

— Пациент скорее жив, чем мертв, — констатировала она фразой из «Буратино». — Ну и зачем тебе это надо было?

— Что? — спросил Малянов.

— Столько выхлебать.

— Ой, Ир…

— Никаких «ой» и никаких «Ир». Я понимаю, можно выпить рюмку, две — чтобы согреться, расслабиться, чтоб разговор… Что я, ведьма? Баба-Яга? Понимаю. Даже сама могу. Но ведь ты зеленый! И вчера прекрасно знал, что утром будешь зеленый. И никуда не годный.

— Иронь, ну ладно тебе… У Глухова что-то случилось — то ли их контору прикрыли совсем, то ли еще что… в отпаде человек. Ну, оттянулись! Когда так вот с истерики оттягиваешься — за дозой не уследить.

Ирка поджала губы.

— Ну конечно, у Глухова, — сказала она саркастически. — У Глухова отпад с истерикой — а медузой ты лежишь.

— Надо, кстати, позвонить ему, — озабоченно сказал Малянов. — Жив ли…

— Он нас переживет.

— Только, наверное, лучше попозже… Вдруг спит?.. Сколько сейчас времени, Иронь?

— Я — не говорящие часы, — Ирка поднялась. — Вон лежат — встань, возьми и посмотри. Если можешь. А если не можешь — то и незачем тебе время.

У двери она остановилась. Обернулась.

— Работать, как я понимаю, мы сегодня не в состоянии.

— Ну почему… К вечеру я, может, и оклемаюсь.

— Ну тогда вечером и посмотрим. А покамест — объявляется хозяйственный день. Пробежка по лабазам и обеспечение недельного запаса продовольствия, стирка, уборка квартиры. Что предпочитает ваше изболевшееся от препон бытия, алчущее алкогольного отдохновения сердце?

— Откровенно говоря, сердце предпочитает пару бутылок пива, а потом еще пару часов поспать, — с бледной улыбкой натянуто пошутил Малянов.

Ирка вытянула к нему обе руки и показала две фиги.

— Тогда, хозяйка, у сердца нет предпочтений. Руководи, я все приму и все исполню.

— Договорились. Поднимайся пока, а я посоображаю, как тебя лучше приспособить.

Со второй попытки акт оставления ложа прошел успешнее. Сунув ноги в шлепанцы, горбясь, Малянов нешустро пошлепал в ванную. Дремлющий на полочке под вешалкой, среди перчаток и шарфов Калям нехотя приоткрыл на него глаз, но не пошевелился и не издал ни звука. Из кухни выступил Бобка, остановился — руки в карманах.

— Что, сильно вдула? — сочувственным баском спросил он вполголоса.

Малянов только рукой махнул. Потом сказал:

— Правильно вдула. Самому тошно…

Бобка коротко хохотнул со знанием дела.

— Еще бы не тошно… Ох, и разит от тебя, па.

— Представляю… Ничего, Боб. Сейчас душ приму, зубья вычищу, всосу кофейку — и наверняка реанимнусь. Мы еще увидим небо в алмазах.

— Давай. А то смотреть на тебя — прямо сердце кровью обливается.

Малянов благодарно улыбнулся сыну и открыл дверь ванной.

— Да, тебе какое-то странное письмо пришло! — крикнула Ирка из комнаты.

— Что за письмо? — Малянов остановился на полушаге, сразу ощутив холодок нехорошего предчувствия.

Ирка вышла в коридор с бумажкой в руке. Листок ученической тетрадки, кажется.

— Я где-то к полуночи выглядывала тебя поискать…

— Елки-палки, зачем?

— Ну как. Все-таки муж. Вдруг тебя твоим пресловутым грузовиком размазало. Да ты не беспокойся, я только во двор. Ни тебя, ни грузовика, естественно, не обнаружила…

Куда как естественно, подумал Малянов.

— А на обратном пути смотрю — что-то белеет в дырочках. Когда оно туда попало… прямо чудесным каким-то образом. Перед программой «Время» Бобка за «Вечеркой» лазил — его еще не было.

«Знаю я все эти чудеса», — снова, как когда-то, подумал Малянов. Он сразу забыл и о головной боли, и о душе.

— Без конверта, просто сложенный вчетверо листок. И надписан поверху: Малянову.

— Дай!

— Мы прочитали, извини… раз уж без конверта. Ничего не поняли, чушь полная. То ли кто-то подшутил, то ли после такого же вот снятия стресса перепутал ящики… или дома…

— Или города, — добавил Бобка.

Малянов развернул листок. Точно, тетрадка. В клетку. Небо в крупную клетку.

— А руки-то дрожат, — с отвращением сказала Ирка. — Позорище. Пьяндыга подзаборный.

Руки дрожали, и душа дрожала, как заячий хвост. Началось. Началось. Глаза Малянова раз за разом пробегали коряво написанные, неровные, бессмысленные фразы: «Если вам дороги разум и жизнь, держитесь поближе к торфяным болотам. Само ломо. Мы не шестерки! Отрежь хвост. Вечер».

Он медленно, как черепаха, сглотнул. Поднял взгляд на жену. Она смотрела на него безмятежно и чуть иронично. Или чуть презрительно.

— Хотела выбросить, но не решилась, — сказала она. — Как ни крути, тебе адресовано. Может, секреты какие-то, — усмехнулась. — И вообще, это было бы неуважительно по отношению к главе семьи.

— Генри Баскервилю жена Стэплтона писала про торфяные болота, — не утерпел Бобка. — Только у нее было наоборот: держитесь подальше!

— У буржуев всегда все наоборот, — изо всех сил стараясь, чтобы голос его не выдал, проговорил Малянов. Листок трясся в руке. Малянов протянул его Ирке. — Конечно, кинь в ведро. Ребята, наверное, балуются. Может, это вообще знатоку торфяных болот Малянову-младшему. Видишь, как он сразу расшифровку начал.

— Мы эту версию отрабатывали, — солидно пробасил Бобка. — По нулям.

— Ну я не знаю, — сказал Малянов.

Легким пролетающим движением руки Ирка взяла из его трепещущих пальцев письмо и послушно двинулась на кухню, где под раковиной стояло помойное ведерко. Малянов смотрел ей вслед и думал: она действительно не понимает? Или, подобно ему, мужественно делает вид? Храбрость или черствость? Помнит ли она, как этот вот отца уже переросший симпатяга, а тогда — трехлетний ласковый бойкий лопотун тужился у них на коленях до слез до побагровения: «Ы-ы-ы! Ы-ы!», и не мог произнести ни слова? То есть помнит, конечно, еще как помнит — но связывает ли с тем, что происходило потом и продолжает происходить теперь? Или для нее эта история и впрямь сразу кончилась, как только Вечеровский бесследно исчез из своей квартиры — то ли действительно уехал на Памир, как собирался, то ли нет — и Бобка после трехдневных невыносимых мук, трех дней ада кромешного сразу вновь залопотал? И, как вообще свойственно женщинам, разделяющим жизнь на ящички: это — отдельно, это — отдельно, а это — само по себе, и не сметь перемешивать, она запихнула все, тогда происходившее, в герметичный бокс, тщательно его опечатала и уже ни за что не заглянет туда?

От ответа на эти вопросы зависело очень многое. Зависело все. Зависело, понимает ли она, что происходит с Маляновым, или просто махнула на него рукой и терпит, потому что Бобка. Зависело, едино они живут или просто притерто. Но Малянов никогда не смел спросить. Он боялся, Ирка элементарнейшим образом не поймет, о чем речь. И это будет значить, что — всего лишь притерто.

Если едино — все обретало смысл. Если притерто, то… то — лучше, как Глухов.

Он обнял сына за плечи и тихонько, чтобы Ирка не слышала, спросил:

— Сильно волновались вчера?

— Спрашиваешь, — так же тихо ответил Бобка. И чуть смущенно, но честно добавил: — Па, ты, пожалуйста, пока не реанимнулся, не дыши ни меня.

Сквозь ком в горле Малянов засмеялся и пошел в душ.

И только в горячем потоке, когда смотанные похмельем в маленький и тугой, болезненно болтающийся клубок извилины в башке начали, удовольственно покряхтывая, расширяться и распрямляться, заполняя весь черепной объем, Малянов, вновь вспоминая и переживая молчаливое исчезновение Фила — хотя о чем ему было с нами, дезертирами, еще говорить? — вдруг сообразил. И зубная щетка, мирно елозившая по зубам, вывернулась из вдруг снова ставших неповоротливыми пальцев и больно ударила в десну.

Малянов опустил руки и несколько секунд стоял как оглушенный.

Вечер — это Вечеровский. «Вечер» в записке — это подпись.

Это письмо от Фила, вот что это такое.

Одному Мирозданию известно, как оно очутилось в ящике и что значит.

Повеяло холодком. Значит, открылась дверь в ванную. Точно; сквозь полупрозрачную полиэтиленовую занавеску Малянов увидел смутный Иркин силуэт.

— Ты как тут? — спросила Ирка громко, чтобы Малянов расслышал ее сквозь бодрый плеск.

— Отлично.

— Сердце?

— Нету.

— Да ну тебя, Димка! Я серьезно. Не делал бы ты воду такую горячую — замолотит сердчишко с бодуна.

— Метода выверена, — ответил Малянов. — Я потом холодненькой окачусь.

— Ну вот тогда тебя кондратий и хватит. Сосуды-то уже не те!

— Сосуды-то как раз те, — сказал Малянов. — Содержание в них не то.

Ирка засмеялась.

— Очухался, чертяка. Ну, не задерживайся тут слишком, я кофе тебе уже сварила. Остынет. А я на часы смотрю — думаю, все, утоп.

— Сейчас, Иронь, выхожу.

Вновь повеяло коротким, едва ощутимым сквознячком — дверь открылась и закрылась.

Почему он так странно написал? Действительно, шифровка какая-то. Торфяных болот… Что он хотел? Откуда?..

Так, так, спокойно. Мы еще слегка ученые, логически мыслить не совсем разучились. Тот же Шерлок пляшущих человечков как расщелкал — мы что, хуже? Он не знал, что Земля кругом Солнышка крутится, — а мы даже слово «Галактика» еще помним. Хоть сейчас ее разложим по Гартвигу…

Как там было-то?

Оказалось, нелепый текст воткнулся в память, словно я наперед знал о его важности. Впрочем, так и было, вероятно — интуиция сработала… Да какая к черту интуиция — страх! Обыкновенный вечный страх. Если случается что-то — значит, оно тут, рядом, щекочет тебя по загривку, Мирозданьице наше: не шевелись, Малянов! не болтай, Малянов! не увлекайся, Малянов! стой смирно!

Почему текст такой странный?

Фил хотел, чтобы никто, кроме меня, не понял?

Но ведь и я не понимаю…

А он был уверен, что пойму. Напрягусь и пойму. А больше — никто.

Кого он боялся?

Никого он никогда не боялся.

Тогда так — от кого таился?

От Мироздания — дурацкими шифровками на уровне седьмого класса средней школы?

Не о том думаешь, Малянов. Расшифруй сначала — потом будешь оценивать ее уровень.

Давай выходить. Ирка волнуется. Пылесосить буду — подумаю. Вряд ли полчаса туда-сюда играют какую-то…»

«…к болотам, думал Малянов, накручивая телефонный диск. К болотам, к болотам, поближе к болотам. Болот-то у нас тут хоть отбавляй… К торфяным болотам. Не просто к бифштексам, а к ма-аленьким бифштексам…

— Да не звони ты ему, — сказала Ирка, подняв голову от телепрограммы, которую тщательно изучала. — Либо спит еще, либо за добавкой побежал… Ну вот не ответит он — ты что, к нему помчишься? У тебя все равно ключа нет.

— Не ответит — тогда буду мало-мало подождать, потом опять мало-мало звонить, — ответил Малянов, вслушиваясь в длинные гудки. Поближе к торфяным болотам… Зачем? И как это возможно, что я, буду анализы у них брать, торфяные они или еще какие-нибудь?

— Не лучший это у тебя друг в жизни, — сказала Ирка, вновь углубляясь в роспись вечерних телепередач.

— Но ведь друг же, — возразил Малянов. — Между прочим, он притчу про этого своего Конфуция рассказывал… Зашел Конфуций к другу, у друга мать умерла, ну тот и зашел выразить этак по-китайски, с миллионом поклонов и словес, свои глубочайшие и искреннейшие соболезнования. А корешок чего-то там веселый скачет, ржет, как бегемот беременный… Поддал, наверное. Конфуций все положенные поклоны и словеса исполнил и удалился, а потом его соседи и спрашивают: как, дескать, ты мог такому невоспитанному… можно сказать, аморальному человеку положенные поклоны бить? А Конфуций и говорит: к узам дружбы нельзя относиться легкомысленно.

Ирка только головой помотала — и тут в трубке наконец щелкнуло и раздался страдальческий голос:

— Кто там?

— Владлен, это Малянов. Решил узнать, как вы… Уже первый час, я подумал, вряд ли разбужу.

— Мы вторую банку допили?

— Конечно, — соврал Малянов.

— Хорошо… Мне помнилось, не допили… полез в пять утра — пусто. Хорошо, что пусто, а то я бы…

— Как сейчас-то? — спросил Малянов, поняв, что продолжения фразы не дождется.

— Уже ничего. Тоска только.

— Ну это дело житейское.

— Разумеется. Прогулялся по набережной. Погода дрянь, правда… зато ветерком освежило. Перенапряглись мы вчера, пожалуй.

— Пожалуй.

— Я тоже все хотел вам позвонить, Дмитрий, узнать, как вы добрались…

— Прекрасно добрался. С трамваем повезло.

— Заблудившийся трамвай?

— Он самый.

— Дмитрий, я… — Глухов неловко, опасливо помялся, — лишнего ничего не… наговорил вчера?

— Да нет, — с простодушным недоумением ответил Малянов. — Болтали о том, о сем, китайские стихи читали… Мне, кстати, понравились. Только очень много имен собственных, путаешься в них.

— Ну это же совершенно иной тип культуры! — сразу оживился Глухов. — Апеллирование к историческому прецеденту, за которым тянется целый шлейф устойчивых ассоциаций и аллюзий, к культурному блоку…»

«…и смущенно пробасил:

— Па, у тебя десятки не будет?

— Вот те раз, — сказал Малянов и опустил руки. Пылесосный шланг, который он держал, собираясь воткнуть его в надлежащее отверстие облупленного доисторического «Вихря», шмякнул по полу. — А что стряслось?

— Да понимаешь, тут такое дело… Я вечером сегодня к Володьке намерен двинуть…

— А там за вход платить надо, — почти не скрывая неприязни, с издевкой произнес Малянов. Володька ему крайне не нравился. Сплошные баксы-слаксы. Судя по отпрыску, семейка была еще та. Из мелких новых хозяев жизни.

— Считай, что угадал. Мы у него компутером забавляемся… они четверку поставили, а на четверке оперативка — во, — Бобка широко развел руки и сразу напомнил Малянову неизбывное «А у нас во такой клоп вылез», — и грузятся игры… ну… офигенные. Но этот редис теперь деньги берет. Часик ув муонстров усяких пошмалял — гони десятку. Износ, грит, амортизация…

Действительно, подумал Малянов. И возразить нечего. В рамках господствующих ныне представлений — все честно. Износ. Амортизация. Рынок хренов.

— А ты не шмаляй, — посоветовал Малянов. — Возьми вон книжку, да в кресло с ногами. И тащиться никуда не надо.

Бобка взглянул ему в глаза и честно сказал:

— Хочется очень.

— Ну, — сказал Малянов, — против этого возразить нечего. Если нельзя, но очень хочется, то можно.

— Я и так стараюсь пореже. Понимаю же, что с башлями напряг…

Поближе к торфяным болотам… Само ломо… Блин, что еще за «само ломо»? На первые слоги надо делать ударения или на последние? Или — по-разному? Самоломанный? Все мы самоломанные, но, может, с его точки зрения, я — в особенности? Может, и так, конечно. Бобка молчит нарушает Гомеопатическое Мироздание тчк. Но при чем тут моя самоломанность? Отстриги хвост… Надо же этак накрутить! Слушайте, ребята, может, я ерундой занимаюсь, и никакой это не Фил?

— Одно скажу, — проговорил Малянов. — В мое время друзья с друзей денег не брали. С таким человеком здороваться бы перестали.

А может, и не перестали бы, подумал он. Смотря кто, смотря где. Идеализирую. Ох, старый стал…

— Ну… — ответил Бобка, разведя руками, и Малянов пожалел, что вообще вякнул. Какой смысл произносить слова, лишенные смысла. — В ваше время деньги на фиг были не нужны. В лавках все равно пусто, а на Майорку только портвейнгеноссе допускались. Нормальные граждане просто чалили с работы, кто что мог, а потом махались бартером.

— Не скажи. За четыре, например, тысячи можно было, например, машину купить.

— Как сейчас — один занюханный бутер в тошниловке, — мигом сконвертировал Бобка.

— В семьдесят первом, помню, я полгода откладывал помаленьку со стипендии — и купил кинокамеру «Кварц» за сто сорок пять рублей. Счастлив был — не представляешь!

— Да, ты показывал про маму молодую, и еще про меня — ползуна. Кстати, я бы с удовольствием опять посмотрел. Вы такие хорошие там, на лыжах.

— Обязательно посмотрим. И, знаешь, я все мечтал: вот вырасту большой, заработаю много денег и куплю за триста рублей кинокамеру с трансфокатором…

— Ну, может, еще вырастешь.

— Скотина!

Бобка довольно захихикал. Малянов легонько его пихнул кулаком; Бобка изобразил отруб.

— Знаешь, где мой пиджак висит? — риторически спросил Малянов. — В левом внутреннем кармане бумажник. Иди сам и достань десять штук, я мужским делом занят. Пыль сосу.

Бобка осветился. И тут же его будто ветром смело; «Спасибо, па!» — прозвенело уже из коридора.

Да, господа-товарищи, с потеплевшим сердцем подумал Малянов. Ради того, чтобы увидеть сына счастливым, стоит пачкать кофем станки.

Бобка шуровал по его карманам и с явным чувством глубокого удовлетворения мурлыкал какую-то свою молодежную белиберду: «Я люблю задавать вопросы — особенно про пылесосы…» Потом вернулся, встал около Малянова и громко сказал:

— Понимаешь, па. Вот вы говорите: книжки, книжки… Иногда попадаются интересные, конечно. Но в основном нудьга. Просто в ваше время других развлечений не было, вот вы и читали день и ночь все, что под руку подвернется. Стихи — давай стихи. Фантастика — давай фантастику. Гессе какие-нибудь невыносимые — давай Гессе…

Малянов, нагнувшийся было, чтобы включить пылесос, опять распрямился. Не без усилий и не без неприятных ощущений — копчик побаливал. Здорово вчера приложился.

Как бы это… чтобы не «Волга впадает в Каспийское море…»

— Железяка, Боб, она железяка и есть. Что ты ей дал — то она тебе и возвращает. Не больше. А чтобы ей что-то давать — нужно самому что-то получать. Если ты перестанешь усваивать новое в пятнадцать лет — так и останешься на всю жизнь по уму пятнадцатилетним. Если в семнадцать — семнадцатилетним. Ну вот представь себе себя в десять лет. А теперь представь, что ты сейчас по уму — десятилетка. Представил? Вот… Лучшего способа узнавать что-то новое, чем читать не тобою написанный текст, люди не придумали.

— Новое… Вот мы «Обломова» когда проходили, мне там фраза запомнилась — как он говорит Штольцу: «И зачем только я помню, что Селевк разбил какого-то Чандрагупту?»

— А зачем тебе набирать в какой-нибудь стрелялке на семь очков больше, чем Володька?

— Потому что я тогда, — и Бобка с изрядной долей самоиронии по-обезьяньи замолотил себя в грудь кулаками, из левого торчала смятая десятитысячная бумажка, — я тогда па-бе-ди-тел!

— Победитель выискался! А слово «ослепительный» в сочинении написал через «ли». «Слепец» у тебя тоже будет «слипец» — дескать, слипся с кем-то?

— Ну это случайно… это я задумался… — виновато забубнил Бобка.

— А читал бы, как мы в свое время, — таких проколов не возникало бы даже случайно. Автоматом бы слова и сочетания откладывались.

Малянов нагнулся и врубил пылесос. «Вихрь» истошно взвыл. Малянов зашаркал щеткой вдоль плинтусов.

Вырастишь сына слишком похожим на тебя — и он станет изгоем. Вырастишь сына слишком не похожим на тебя — и он станет тебе чужим. Вот и выкручивайся.

И тут пришло озарение. Как всегда, неожиданно. Как всегда, в результате не представимого еще секунду назад синтеза. Как всегда: есть, скажем, два факта, и думай над каждым из них хоть до посинения, ничего не придумывается. Нарочно придумать ничего нельзя — хотя мука нарочитого, тягостного, тупого и всегда тщетного придумывания есть необходимый этап работы, запускающий в мозгах какой-то куда более тонкий, неподконтрольный сознанию и удачливый механизм. Уже и думать вроде перестал, вернее, начал думать совсем о другом, потом о третьем — ан бац! Два отдельных факта, каждый в своем ящичке, вдруг совместными усилиями прошибают разделяющую их стенку, соединяются — и высверкивает понимание.

Торфяные болота — это Торфяная дорога. Там, за Старой деревней. А на ней, вынесенный в свое время чуть ли не за город, на чудовищно болотистые пустыри, а ныне оказавшийся в районе новостроек — столь же болотистых, естественно, — стоит завод ЛОМО. А «держитесь поближе к торфяным болотам» — это призыв. Фил мне встречу назначает.

Но почему так нелепо и сложно? Что он играет в игрушки? В детство впал?

Дальше все раскрутилось практически без усилий. Ключик нашелся, и ключик подошел. «Вечер» — это подпись, но это и время суток. Вечером, значит. Понятно, что, если записку он кинул в ночь на сегодня, встреча предлагается именно сегодня. Сегодня вечером. Когда точно? Единственное числительное — во фразе «мы не шестерки». Гордый призыв к продолжению борьбы — какой, с кем, зачем? Но это и указание на время: шесть часов вечера. И, наконец, шизоидное, или скорее белогорячечное, «отстриги хвост». Ноги, крылья, хвост… Мультфильм такой был. Хоть тресни, а это закамуфлированное предупреждение не привести за собой «хвост». Детектив получился. Мелко. Для нас это, ей-богу, мелко. Мы все больше насчет Мирозданий…

Малянов еще пытался иронизировать сам с собой — но пальцы снова дрожали.

— Па! — еле слышно в реактивном вое крикнул Бобка. Малянов обернулся. Бобка стоял в дверном проеме, задрав руки, как хирург. С рук капало. — Сколько порошка класть?

— Там из початой пачки столовая ложка торчит, — объяснил Малянов. — Застарелая такая.

— Точно, торчит.

— Четыре ложки.

За ним следят? И за мной следят? Кто? Что за бред, шутки шутками, но у нас и впрямь совсем другие дела… Нет, но место там действительно довольно пустынное, оторваться можно… Черт, что за ерунда, какие мы агенты? Не штирлицевы же времена — электроникой тебя безо всякого «хвоста» достанут хоть посреди Сахары! Что он навыдумывал на своем Памире? Малянов чувствовал страх и раздражение. Яростно пихал вперед-назад щетку, с дровяным стуком цепляющуюся за ножки двадцатилетней давности мебелей, и, накачивая себя раздражением, думал: игры ему? Стрелялки Бобкины? А на самом деле думал: началось. Началось. Началось.

Именно нелепость происходящего, его откровенная бредовость лучше всего свидетельствовали — оно. Началось.

И не сразу он сообразил взглянуть на время.

Оставалось чуть больше трех часов.

Неслышно отворилась лестничная дверь, и в коридор вдвинулась увешанная сумками и пакетами Ирка. Малянов выронил щетку и побежал принимать сумки и пакеты.

— Бе-е-е! — громко проблеяла Ирка, слегка задыхаясь. — Ваша мать пришла, молочка принесла!

В ванной Бобка самозабвенно стирал майку — то ли маляновскую, то ли свою. Он терзал ее на весу, как змею, и живо напомнил Малянову Лаокоона; брызги летели…»

«…куда не поеду. Никуда. Если мне действительно дороги разум и жизнь. Не хочу рисковать и не могу. И не вижу смысла. С этим покончено, покончено. Тащиться в такую глушь в такую непогодь… зачем? Отрежь хвост… Нет у меня хвоста, нет!!

Нет, кроме шуток, это действительно опасно. Если происходящее осмысленно, значит, оно чревато увеличением давления; значит, опасно. А если не опасно, то, значит, лишено всякого отношения к реальности, следовательно, бессмысленно. Никуда не поеду.

Вот только Фил…

Как он жил эти годы? Где? Что с ним происходило?

Может, он болен?

Может, он помощи просит?

Да где гарантия, черт возьми, что я верно перевел эту белиберду, эту дурацкую филькину грамоту? Почему я так уверился, что это письмо от Вечеровского? Никогда он не был психом или шпиономаном, чтобы писать такие цедульки… Может, действительно, балуется кто-то из соседских ребят; может, какая-нибудь девчонка Бобке мозги пудрит, а тот сказать стесняется. И я, дурак, попрусь на ночь глядя, под изморосью пакостной, в другой конец города, на пустыри… а там и не будет никакого Фила! То-то смеху!

Но тогда, вообще-то, по совести говоря, мне это надо знать наверняка. Фил это или филькина грамота… черт. Простите за каламбур. Письмо от Вечеровского — или ерунда, не стоящая внимания. Если я это не выясню доподлинно — ночей же спать не буду. Доеду, не сахарный… тем более у меня до «Пионерской» прямая ветка. Или, может, от «Черной речки» ближе? Но совершенно не представляю, как там по земле остаток пути добираться… Убедюсь… убежусь… черт! Знаток русской словесности, обработчик подстрочников! Я не говорец, не речевик… Откуда это? Вылетело из башки, а что-то страшно знакомое… Узнаю наверняка, что никакого Вечеровского там и в помине нет — и тогда со спокойной совестью домой. Не так уж и далеко. Глухов вон старше меня на сколько — а с утра уже на моционе. Просвежил, говорит, голову.

Нет, надо убедиться. Что опасности нет. Надо же убедиться. Просто совпадение; просто баловство. Ничего не началось, слышите? Ничего не началось, все как всегда!

А если это действительно Фил… Значит, он болен. С ним что-то произошло. Скорее всего, с ним все эти годы происходило… и теперь он зовет. Ему нужно помочь. И я не могу не поехать, просто не могу.

А если нам грозит что-то — я обязан выяснить это наверняка. Я обязан быть во всеоружии, обязан знать точно, что, в конце концов, случилось, и вообще случилось ли. Лучшей возможности не представится. Лучшего способа не будет.

Но я ни слова…»

«…вопросительно повернулся к отцу.

— Тебе и впрямь так надо сегодня идти к Володьке?

— Ну как… А что такое, па?

— Понимаешь, мне тоже надо будет вечером выйти часика на три-четыре по делам, и не хотелось бы, чтобы мама надолго оставалась одна.

— Вот новости! Да ты что, пап? Грабители теперь ходят только по наводке. К нам их и поллитрой не заманишь!

— Сын, не юродствуй. Я хочу, чтобы ты дома посидел. Хочу, чтобы вы с мамой были сегодня вместе, друг у друга на глазах.

— Ну дела…

— По высшим политическим соображениям. Это не общее усиление режима, обещаю.

— Ты меня что, просишь? — обреченно уточнил Бобка.

— Да. Прошу.

Сын отвернулся.

— Хорошо, — мужественно сказал он. — Цум бефель, господин блоковый.

— Вот и ладушки. Не обижайся.

— Чего мне обижаться, — Бобка дернул плечом. — Деньги отдать?

— Зачем? Оставь себе. В будущий выходной пригодятся, или когда там надумаешь идти шмалать своих монстров…

— Они Володькины, а не мои, — сказал Бобка не оборачиваясь.

Малянов смолчал.

— Ребята! — раздался из кухни Иркин голос. — Неблагодарные! Обед остынет!

— Пошли? — сказал Малянов.

— Да уж навернем…

По коридору им навстречу вкусно тянуло только что снятым с огня рассольником. Калямушка уже околачивался на кухне с задранным хвостом — терся об Иркины ноги, крутился вокруг них по сложной орбите, как электрон кругом атомного ядра, и подвывал от избытка чувств. Тарелки были уже расставлены, и разрумянившаяся от готовки Ирка гостеприимно помахивала половником.

— Давай, Бобка, в атаку, — сказала она. — А то тебе, я так понимаю, уходить скоро.

— А если б не уходить — что ж, не обедать, что ли? — спросил Бобка. — Я, между прочим, и не пойду никуда — а обедать все равно буду.

— Ты же в гости собирался.

— Передумал.

Ирка подозрительно прищурилась на него.

— Нездоровится? Горло?

— Да почему сразу горло! Просто раздумал! Книжка интересная, не оторваться…

В комнате затрезвонил телефон.

— Ну конечно, — сказала Ирка, — как за стол, так телефон.

— Давай не подходить, — сказал Малянов. Сегодня он особенно боялся всего. И особенно теперь — когда через полчаса надо было идти.

Ирка хмыкнула.

— Я — всегда за. Но из вас кто-нибудь не выдержит.

— Это межгород, — первым сообразил Бобка.

Телефон надрывался. За окном словно смеркалось; от измороси воздух был густым, мутно-серым, дома напротив скорее угадывались, чем виднелись, и стекла снаружи затянули мельчайшие капельки воды. Туман налип на стекла. Слипец.

— Я подойду, — сказал Малянов.

Он поднял трубку и не сразу понял, почему раздавшийся в ответ на его «Да!» голос ему что-то напоминает.

— Митька?

— Да… Это кто?

— Не узнаешь, собака?

И раздался знакомый с детства горловой, будто подернутый жирком смех.

Это был Вайнгартен.

— Валька… Господи, Валька, ты откуда?! Ты где? Ты что, приехал?

Нет, не было жизни. Лишь на какое-то мгновение, одно-единственное, задохнулся Малянов от нечаянной радости; полыхнул в душе разноцветный фейерверк и сразу погас, и только тяжелые темные ошметки разлетелись в стороны, а в середине, в сердцевине, в сердце осталось: началось. Таких совпадений не бывает. Началось. Таких совпадений не…

— Отец, ну ты совсем не поумнел! Что я там у вас забыл?

Слышно было лучше, чем если бы Вайнгартен звонил из соседней квартиры. И не трещало ни черта.

— Так ты что, прямо из Тель-Авива?

Опять жирный смешок.

— Одного идеократического государства мирному еврею на жизнь вполне достаточно, отец. С лихвой! Второго не надо!

Он говорил теперь с легким акцентом. Едва заметным. Все слова до единого — как встарь, и даже буква «р», не будь которой, артисты просто никак, наверное, не смогли бы изображать англосаксов, была нормальной, питерской, — но интонации… ритм фраз, подъем тона и спуск… «С лихвой», прозвучало скорее как вопрос: «С лихво-ой?»

— Подожди, Валька, я не понял… Ты что, по принципу «дайте, гражданин начальник, другой глобус»?

— Ну уж другое полушарие, во всяком случае. Юннатские Статы. Там… то есть тут… все юннаты!

— Валька, ты что, поддал?

— Сколько ни пей, русским не станешь, — неопределенно проворчал Вайнгартен. — Только не уверяй меня, что ты не поддал! Ну и что? На-ар-рмально! Воскресенье! В этот день Штирлицу захотелось почувствовать себя советским офицером!

Малянов все-таки рассмеялся.

— Как ты там?

— По сезонам скучаю, — не очень понятно ответил Вайнгартен, но после паузы угрюмо пояснил: — Солнце, солнце… Пальмы эти окаянные… Плюс тридцать в тени, понимаешь, а в гадюшник спустишься — там якобы русских водок целая стена, и рекламка полыхает: «Очень хороша с морозца!» Придурки… Я чего звоню, старик! Я себе подарок сделал ко дню победы.

— Какой победы? — опешил Малянов.

— На исторической родине, я смотрю, совсем охренели от перестройки… или чего у вас там нынче… Может, русскому уже и по фигу, а еврею всегда радость. Победы над фашистской Германией, задница ты, Малянов! Мы со Светкой… Да, вам всем от Светки приветы и поклоны, натурально.

— Взаимно, — сказал Малянов.

— Мы со Светкой вообще все советские праздники празднуем. И двадцать третье февраля, и восьмое марта, и — хошь смейся, хошь плачь — седьмое ноября… Кайф обалденный, тебе в Совдепии в него не въехать! Так вот. Понимай, как знаешь, а только добил я свою ревертазу. Пять лет пахал, как на Магнитке, а добил. Вот по весне. И ни одна зар-раза мне не мешала. Ни одна зараза ни единого раза!

Малянов сгорбился. Он знал, как это понимать, — но все равно ноги у него обмякли. Возможно, именно потому, что слишком уж все хорошо подтверждалось. Он придвинул стул, сел.

— Может, и впрямь на Нобелевку двинут, как мне тогда мечталось… есть уже шепоток. Но я не поэтому звоню. Я ж не хвастаться звоню… то есть и хвастаться тоже… Я тебе хочу сказать вот что. Только разуй уши и сними нервы, слушай внямчиво и спокойно.

— Ну, слушаю, — сказал Малянов и поглядел на часы. Нету жизни. Первый раз за восемь лет друг позвонил с того света — и приходится смотреть на часы.

— Я хочу, чтобы ты взял ноги в руки и приехал работать сюда.

— Валька, не смеши.

— Я уже начал тут щупать некоторых. Гражданство-подданство-вид-на-жительство сразу не обещаю, но несколько лет у тебя будет для начала. Здесь, в Калифорнии. Ты тоже раздолбаешь здесь все, что захочешь. Только секрет тебе скажу…

— Скажи, — устало согласился Малянов.

— Но сперва спрошу. Ты вот, когда крутил в мозгах свои М-полости, о чем думал?

— Как это? О них и думал.

— А еще?

— Да много про что еще…

— Дурочку-то мне не валяй! Колись быстро, урка: про счастье человечества думал? Что, дескать, стоит мне открыть вот это открытие, как все народы в братскую семью, распри позабыв, брюхо накормив… и так далее. Было?

— Не знаю, — честно сказал Малянов. А про себя подумал: наверное, было. Это Валька очень четко уловил оттенок. Прямо так вот, конечно, ничего я не думал тогда. Но где-то в мозжечке жила, наверняка жила сызмальства впитанная и, вероятно, так и не изжитая до сих пор, только загнанная в глубину иллюзия, вера, надежда: принципиальное открытие способно принципиально изменить жизнь к лучшему. И значит, я не просто из детского непреоборимого любопытства работал, дескать, вспорю мир, как куклу, и погляжу, чего там у него внутри, и не из корысти или самоутверждения — хотя, конечно, и интересно до одури, и нос всем утереть хочется, когда мысль прет, и с приятностью отмечаешь на глазах становящийся несомненным факт собственной гениальности, и рукоплескания грядущие чудятся; но сильнее всего чудятся какие-то совершенно неопределенные благорастворения всеобщих воздухов. И этого, значит, оказалось достаточно, чтобы меня…

— А я вот уверен, что было. Ты ж советский, ты же чистый, как кристалл! Тебя ж еще в детском саду выучили: все, что ни делается, должно способствовать поступательному движению прогрессивного человечества к сияющим вершинам. А если не способствует, то и делаться не должно. Правильно, отец?

Малянов беспомощно улыбнулся.

— Правильно.

— Ну еще бы не правильно. Я и сам через это прошел… Когда нет ни умения, ни возможности улучшать собственную жизнь по собственному желанию, раньше или позже начинаешь грезить о поголовном счастье. Ведь при поголовном счастье мое собственное, во кайф-то какой, образуется автоматически! И вдобавок безопасно, никто ни завидовать не примется, ни палки в колеса ставить, счастливы-то все… — Вайнгартен протяжно хрюкнул. То ли высморкался, то ли издал некое неизвестное Малянову калифорнийское междометие. — Так вот ты забудь про все про это, отец, понял? Если чего-то хочешь добиться — забудь про все это немедленно. Прямо сейчас, пока я даю установку. Не знаю, возможно ли это там у вас… Мне здесь удалось. Я только когда от этого освободился, тогда понял, насколько был этим пропитан. Потому и рискую утверждать, отец, что ты этим пропитан тоже. В гораздо большей степени, чем я. Так вот, слушай сюда: я не знаю, в чем тут дело…

А я — знаю, подумал Малянов.

— …но думать надо про что угодно, кроме этого. Ставить какие угодно цели, кроме этих. Деньги, премии, свой завод по выработке из М-полостей презервативов, инфаркт у конкурента, новая машина жене, почет, девочки, яхты и Сэндвичевы, блин, Гавайи — но только не коммунизм какой-нибудь. Тогда все получится. Вот если ты мне обещаешь поработать на таких условиях — я здесь горы сверну и выволоку вас всех, всех, обещаю, Митька. Ты думаешь, я вас забыл? Вот тебе!

В телефоне что-то стукнуло; похоже, Валька и сейчас, хоть никто его не видел, чисто рефлекторно ударил себя ладонью по внутреннему сгибу локтя — и едва не выронил трубку.

— Понял? Я обещаю! Но и ты обещай! Ты же голова! Если ты себя правильно направишь — так умоешь всех… — Вайнгартен запнулся. — Ну чего молчишь и дышишь, будто белогвардейца увидал? Пархатый приспособленец осмеливается давать советы гордому внуку славян, тебя это шокирует?

— Ты там, на свободке, по-моему, на своем еврействе зациклился.

— Ну естественно, — пробурчал Вайнгартен. — При демократии все мании и шизии расцветают пышным цветом. Махровым. Куда как лучше: я, пионер-герой, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: стоять по росту, ходить строем, ссать по указанию вожатых, никогда не иметь ни национальных, ни половых признаков… Ладно, об этом мы поговорим, когда приедешь. Здесь, между прочим, антисемитов тоже выше крыши. Так что у тебя будет кому душу излить.

— Валька, черт бухой, не зли меня!

Вайнгартен довольно зареготал.

— Вот теперь слышу нормальную речь. А то будто не с человеком разговариваю, а с малохольным херувимом, не поймешь, слышит он меня или у него в башке один звон малиновый. Похмельной… то есть духовной… жаждою томим до родины я дозвонился — и малохольный херувим из телефона мне явился! Значит, так. Сейчас мне ничего не отвечай. Я перезвоню через пару дней. Подумай. Крепко подумай, Малянов! Такого шанса у тебя больше не будет! — и вдруг сказал совсем тихо, совсем иначе: — Честное слово, Митька, я правда хочу помочь. И… я очень соскучился.

Малянов сглотнул — горло зажало. Дернул головой.

— Я понимаю, Валька, — так же тихо и чуть хрипло ответил он. — Спасибо.

— Спасибо в стакане не булькает! — вдруг опять взъярился Вайнгартен. — Мне не спасибо твое нужно, а чтобы ты был здесь и чтобы ты сделал дело!

— Я подумаю.

— Вот и хорошо, — снова тихо сказал Вайнгартен после паузы. Помолчал, шумно дыша. Спросил: — Видишь кого-нибудь?

— Кого? — невольно спросил Малянов, хотя сразу понял, о ком речь.

— Кого-нибудь из… нас.

— Только Глухова. Вчера вот надрались не в меру. А так — все больше в шахматы с ним играем…

— В старики записался, Малянов? Ох, не позволю я тебе этого. Не позволю! А… ну…

— Фила?

— Да. Вечеровского.

— Нет, ничего не знаю о нем.

— Если вдруг объявится — держись подальше, — неожиданно сказал Вайнгартен. — Он… третий тип. Не ты и не я, а… фанатик. Жрец чистой науки, мучитель собак и кроликов. Как он нас разыграл тогда… как подопытных! Никогда не прощу. А неуязвимца как изображал! Все на равных сидят, обалделые, а он как бы ни при чем, советы раздает. «Все-таки я умею владеть собой, бедные мои барашки, зайчики-гулики!» — почти злобно передразнил он. — Тоже мне, Тарквиний Гордый… Он и тебя постарается сделать либо кроликом, либо мучителем — но кроликами-то окажутся твои близкие, мы это уже проходили.

— Валька… у тебя тоже что-то там… происходило?

— Ну уж дудки! — взъярился Вайнгартен. — Я на-ар-рмальный приспособленец! Мне эта ваша божественная истина нужна, как Ильичу в Мавзолее сортир. Я с удовольствием работаю и наслаждаюсь материальными результатами своей работы, и никто меня не трогает. Все истины, Малянов, приобретают смысл только тогда, когда начинают облегчать быт, понял? Ну все, старик. Помни, что я сказал. И думай, думай, думай!

— Твоим тоже приветы передавай!

— Непременно. Жму!

И он дал отбой.

Несколько секунд Малянов сидел неподвижно, все прижимал трубку к плечу. Потом решительно положил ее на рычаги обмотанного изолентой, трижды уже битого аппарата и встал.

— Я твой рассольник обратно в кастрюлю вылила, — сказала Ирка, когда он вошел в кухню. — Сейчас разогрею. Кто там на тебя насыпался?

— Глухов, — сказал Малянов. — Похмелиться звал.

— А трезвонило, как по межгороду, — удивленно сказал Бобка.

— Мне тоже поначалу показалось. Нет, свои. Иронька, я сейчас уйду часа на три… да не к Глухову, не бойся…»

4

«…зумеется, битком набит, Малянов еле втиснулся. Он даже хотел пропустить этот и дождаться следующего — если долго не было, имеется шанс, что потом придут два или даже три подряд, есть такая народная примета; но он и так уже опаздывал. И ему хотелось скорее вернуться домой. Очень хотелось. Ощущение близкой беды сдавливало виски, ледяным языком лизало сердце, и сердце, отдергиваясь, пропускало такты. Убедиться — и домой. В чем убедиться? Он не знал. Хоть в чем-нибудь.

Валька больше не позвонит. Возможно, даже пожалеет, что звонил.

А может, и нет. Может, действительно соскучился. И памятная, вечная его развязность, возведенная сейчас в квадрат, в куб, — от непринужденности ли она? Скорее наоборот. От непонимания, как держаться.

Но почему он ни разу не написал — ни письма, ни хоть открытки? Это я не знал и до сих пор не знаю, куда ему написать в случае чего, а мой-то адрес не менялся! Исчез на восемь лет — а теперь нате! Может, у него все-таки что-то случилось — только он виду не подает…

Как же все подтверждается забавно! Да. Куда как забавно. Если теория демонстрирует хотя бы минимальные предсказательные возможности — значит, она не совсем бред. Значит…

— Пробейте, пожалуйста, талон.

— Не могу, простите. Рук не вытащить.

Молодец, Валька. Сделал-таки… Наверное, и Нобелевку свою получит. Хорошо бы.

Скорей бы домой.

В спертом воздухе забитого под завязку автобусенка, медленно и натужно катящего по лужам, отвратительно завоняло сивухой с луком; сзади на Малянова навалились и больно вогнали под ребро какой-то острый угол. Малянов заерзал, выкручиваясь червем и пытаясь пустить угол мимо.

— Чего пихаешься, мудила? — невнятно, но громко спросили его. — Щас как пихнусь — костей не соберешь.

Малянов смолчал, не поворачивая головы.

— Ну чо вылупился? — спросили его и навалились сильнее. — Поговорить хочешь? Дак давай пошли из трясунца выйдем, разберемся?

Малянов молчал.

— Вот мудила!

Малянов молчал. Прыгая на колдобинах разбитого покрытия и завывая, перегруженный жестяной гробик волокся сквозь промозглую мглу; сбитые и склеенные в единую, вроде комка лягушачьей икры, массу, угрюмо, монолитно прыгали с ним вместе — кто в полуприседе, кто почти без нижней опоры вися на поручне, кто на одной ноге стоя — разнообразные несчастные люди.

— Молчишь? За Гайдара, небось, коли так надулся? Нич-чё, к осени всех вас по лагерям перееб…»

«…выдавился из автобуса на остановку раньше, и с полкилометра пришлось шлепать по грязи пешком. Сырой ветер пронизывал до костей. Справа простирался жуткий пустырь, разъезженный тракторами и бульдозерами, весь в глинистых буграх и лужах, с огрызками бетонных плит и скрученных жгутов ржавой проволоки, растущих из земли чаще, чем полынь: за пустырем смутно громоздились в промозглом тумане жилые корпуса. Слева тянулся необозримый бетонный забор. За ним могла бы уместиться, наверное, целая ракетная база; а может, просто овощебаза: но в какой-то момент забор прервался обшарпанным, перекошенным сараем с железными запертыми воротами сбоку, и Малянов из выцветшей объявы на сарае смог выяснить, что располагается здесь ни много ни мало „Акционерное общество закрытого типа «Лакон“. По ту сторону территории акционерного общества клубились в сумеречной мороси голые деревья; кажется, там было кладбище. А впереди справа темной угловатой громадой вздымалось мрачное, ступенчатое, как теокалли Теночтитлана, здание завода.

Малянов подошел к остановке, на которой ему следовало бы выйти, ориентируйся он получше, в семь минут седьмого. На остановке никого не было, и вообще не видно было ни души. До завода оставалось не больше сотни метров; между остановкой и заводом тянулись приземистые гаражи — тоже какого-то военизированного вида, словно полуутопленные в забитую шлаками и обломками глину. На глухой стене крайнего виднелась почти непременная на любой нынешней помойке меловая надпись «Ельцин — иуда» и рядом — нацистская свастика. Шипел сырой ветер. Фильмы ужасов тут снимать… или про атомную войну…

Ну вот. Стоило тащиться, чтобы убедиться… В чем?

Малянов привалился отсыревшей спиной плаща к гофру кабинки. А где остановка в противоположную сторону, чтобы к метро ехать? Ага, вон. Скорей бы обратно на родной «Парк Победы». Там хоть какая-то цивилизация. Огоньки горят… Люди… Только что, вот буквально только что, людей было слишком много — в метро, на остановке, в автобусе… А теперь совсем не осталось. Вымерли. Мертвая земля под мертвым небом. Две пустыни отражаются друг в друге, как в зеркале… Только из неба, к счастью, не торчит арматура и не сыплются железобетонные обломки. Это только мы умеем. Венцы творения. Нету Вечеровского.

Нету Вечеровского.

Холодно как.

Нету.

Вот и хорошо. Теперь можно ехать домой. Как хорошо будет дома, зная, что я все выдумал и что это просто недоразумение или шутка-прибаутка…

А может, Фил шел сюда, но не дошел? Может, что-то с ним случилось в самый последний момент? Ведь боялся же он кого-то… чего-то… Может, побродить по пустырю?

Может, он… лежит тут где-нибудь… рядом? И даже окликнуть не может?

Нет, это уже идиотизм. Искать неизвестно где, неизвестно зачем, безо всякой уверенности, что это вообще имеет смысл… По жутким этим грязям! Малянов, не сходи с ума.

Само ЛОМО. Значит, не на остановке. Внутри завода? Но как я туда попаду? И он? И где там искать?

Может, просто у самого ЛОМО? Дескать, не на остановке, а рядом с корпусом…

Малянов оттолкнулся плечом от жестянки к пошел к корпусу, ежась от скребущего по ребрам озноба и тщательно выбирая, куда поставить ногу. Выбор предлагался неширокий: лужа — грязь, лужа — грязь; грязь была вязкой, топкой, протяжно чавкала и отдавала ногу неохотно, на каждом шагу грозя схлебнуть с нее обувку.

Мутный темный контур залез в самую середину серого киселя, заменявшего небо, а до стены оставалось метров семь, когда из-за одной из бетонных опор, на которых покоились ряды окон второго этажа — даже про себя не получалось назвать эти бетонные надолбы изящным архитектурным словом «колонны», — выступил человек.

В нем не было ничего от Вечеровского. Многодневная рыжевато-седая щетина на запавших щеках; долгая лысина, разделившая два куста рыжевато-седого мха над ушами; необъятный, складчатый, шелушащийся лоб; заляпанный давным-давно засохшей коричневой краской жеваный плащ без половины пуговиц, под ним — толстый свитер с высоким разорванным воротником… Брюки уделаны глинистыми потеками. Мрачный, загнанный, все время ищущий, откуда ударят, взгляд припертого к стене. Бомж. Такому бутылки по помойкам собирать. Глядеть жутко.

— Я знал, что ты поймешь, — сказал человек. Простуженный, сиплый голос.

Несколько секунд они стояли неподвижно, потом обнялись. И пахло от Фила как от бомжа. Застарелой неряшливой немытостью и нестиранностью, ночевками на чердаках…

— Господи, Фил! — рыдающе произнес Малянов. — Что с тобой? Где ты?..

— Неважно, — отрезал Вечеровский, и это прозвучало как прежде: ни тени сомнения, одна лишь рыжевато-седая уверенность, что, если он сказал «неважно», значит — неважно.

— Тебе что, Фил, жить негде? Так у нас…

— Подожди, Дима, не тараторь. Не надо мне ничего.

Он покусал обветренную, в черно-кровавых нашлепках губу.

— Я написал эту дурацкую записку и позвал тебя сюда, потому что ничего лучше не смог придумать. Мы не шпионы. Такого опыта у нас нет.

Малянов молчал.

— Но мне совершенно необходимо поговорить с тобой наедине, вдали от шума городского… и так, чтобы никто об этом не знал. Надеюсь, ты не растрепал Ирине?

— Нет, — тихо сказал Малянов. — У меня не было никакой уверенности, что я понял правильно.

— А если бы была — растрепал бы?

Малянов собрался с мыслями. Вечеровский изменился. Возможно, сильнее, чем кто-либо из них. Возможно, сильнее, чем все они, вместе взятые. И вдруг в памяти всплыли слова Вальки.

Таких совпадений не бывает.

Ужас снова лизнул сердце.

Фил, дружище…

— А если бы была, — тихо сказал Малянов, — рассказал бы.

Вечеровский презрительно скривился.

— Ты давно в Питере, Фил?

— Неважно.

— А что важно?

Пауза. Потом:

— Надеюсь, ты не торопишься?

— Смеешься? Я специально ехал! И вообще, Фил… Что с тобой? Ты здоров? Почему ты просто к нам не зашел? Когда записку эту бросал в ящик… и вообще… да как приехал, сразу надо было!..

— Не надо было, — уронил Вечеровский.

Малянов осекся. Вечеровский смотрел исподлобья, холодно и вчуже.

— Никто не должен знать, что мы встречались. Я никому сейчас не могу доверять. Собственно, даже тебе… Просто у меня нет выбора, и… с тобою вероятность предательства меньше, чем при каком-либо ином раскладе. Вряд ли это именно ты. В последнюю очередь я подумал бы на тебя. Фантазия у тебя бедновата. Я еще тогда удивлялся, как сумел ты додуматься до М-полостей.

— Как-то сумел, — тихо сказал Малянов.

— Я многое понял, — возвестил Вечеровский. — Много успел. Накопил колоссальный материал.

Малянов улыбнулся. И сразу почувствовал, что в улыбке его присутствует отвратительный и совершенно излишний сейчас оттенок искательности — но ничего не мог с собой поделать. Ему отчаянно не нравился тон разговора. Тон был не товарищеским. Не был даже просто доверительным. Тон нужно было сменить любой ценой.

— Представляю, сколько чудес ты видел…

— Да… Чудес… Много было всякого. Вам такое и не снилось, бедные мои барашки, котики-песики…

Он помолчал.

Наваливалась тьма. Вдали, едва просвечивая сквозь водянистую муть, затеплились окна пропадающих домов. Завывая так, что слыхать было за километр, под тусклый фонарь подкатил гнойно светящийся изнутри, почти пустой троллейбус и остановился. Всю кашу из него сцедило на предыдущих остановках; здесь, в этой болотистой тундре, он отложил лишь пару яиц и, дергаясь, раскачиваясь, вновь пустился в странствие.

Вечеровский настороженно провожал вышедших взглядом, покуда те не исчезли во мгле. Тогда он перевел взгляд на Малянова. Настороженность осталась.

— Чем дальше я продвигался, тем интенсивнее становилось противодействие. К этому я был готов — но полной неожиданностью оказалось то, что оно было столь целенаправленным… буквально осмысленным. Словно кто-то нарочно издевался. Постепенно я пришел к выводу, что мне сознательно пытается противодействовать некто, продвинувшийся по крайней мере не меньше меня. Я долго гнал эту мысль, но в конце концов играть в страуса оказалось более невозможно.

Пауза. Вечеровский перевел дух. Поразмыслил.

— И вот я хочу спросить тебя, Димка… Нет ли у тебя каких-то соображений относительно того, кто именно это может быть?

— Сознательное и осмысленное противодействие тебе? — спросил Малянов и против воли улыбнулся. — Нет. Нет у меня таких соображений.

— По тону твоему я чувствую, что у тебя есть какие-то иные соображения. Потом расскажешь, если время останется…

— Фил, если бы ты поподробнее рассказал, что уж ты такое там понял и чего добился, я мог бы, наверное, более осмысленно и сознательно отвечать на твои вопросы.

Вечеровский опять долго всматривался в лицо Малянова, покусывая губы. Так человек мог бы смотреть на жука, на бабочку, оценивая: подойдет для коллекции или нет; накалывать на булавку — или просто придавить… Потом сказал:

— Обойдешься. Это ни к чему.

Малянов пожал плечами. Вечеровский не оттаивал. Это было ужасно. И очень неприятно.

— Что ты знаешь о наших? — спросил Вечеровский.

Малянов опять пожал плечами.

— О Захаре ничего. С Глуховым все в порядке, мы встречаемся довольно часто…

— Я так и знал. Достойная компания.

— Да, вполне. То в шахматишки поиграем, то водочки попьем…

Вечеровский трескуче рассмеялся.

— Валька звонил сегодня из Америки. Как раз сегодня, представляешь? Но он никому не противодействует, можешь быть спокоен. Он вполне упоен собой. Добил, представь, свою ревертазу. И никаких препон ему, по его словам, не чинили.

— Вайнгартен? — омерзительно насторожился Вечеровский. — Ревертазу?

— Говорит, да. Говорит, на Нобелевку его выдвигать собираются. Может, и прихвастнул слегка — что ты, Вальку, что ли, не знаешь…

— Да уж знаю! — с непонятной интонацией сказал Вечеровский. — И ему не мешали?

— Говорит, нет.

— Это невозможно.

— Ну, Фил… за что купил, за то продаю.

— Не ты купил! — резко сказал Вечеровский. — Тебя купили! Как дурачка!

Малянов смолчал.

— Если Вайнгартен сумел закончить работу, которая была остановлена давлением Мироздания, значит, он сумел как-то освободиться от давления Мироздания. Значит, он как-то научился управлять этим давлением! Ах, Валька, Валька… Такой, понимаешь, анфан террибль… себе на уме!

— Фил, научиться освобождаться от давления и научиться управлять давлением — это совсем не одно и то же.

— Что такое?

Малянов смотрел в его рыжие глаза и вспоминал, как Вечеровский — изящный, умный, чистый — мягко и уверенно говорит, не сомневаясь в правоте своей ни секунды: может быть, со временем мы научимся отводить это давление в безопасные области, а может быть, даже использовать в своих целях… Вспоминал, как, восхищаясь другом, он записывал потом: вполне возможно, Вечеровский обнаружит ключик к пониманию этой зловещей механики, а может быть, и ключик к управлению ею…

— Мы слишком привыкли, — сказал Малянов, — что всякий очередной уровень понимания мира — это очередной уровень его использования в наших целях. А если в данном случае это не так, Фил? Тебе не приходило в голову? Понять можно — а использовать нельзя? Только определиться относительно этого нового понимания. Только выбрать позицию. Больше — ничего.

— Ты повторяешь мне мои собственные слова, которыми я пытался вас образумить тогда, — сказал Вечеровский. — Надо идти дальше. На нынешнем уровне то, о чем ты разглагольствуешь, — чуть подслащенная капитуляция, не более того.

Малянов помолчал, собираясь с мыслями. И вдруг вспомнил, что хотел только убедиться — и молчать, не произносить ни слова. Но я же, в сущности, молчу, успокоил он себя.

— Можно ли назвать капитуляцией то, что человек смиряется с необходимостью дышать? — спросил он. — Вызвал бы у тебя уважение безумец… гордец… который восстал бы против этой необходимости с криком: хватит! надо идти дальше!

— Софистика, — дернул щекой Вечеровский. — Все зависит от ситуации. Когда человеку захотелось проникнуть в миры, где дышать невозможно, человек, чтобы избавиться от необходимости дышать, придумал скафандр, акваланг…

— Как раз наоборот, — мягко ответил Малянов. — Он придумал все это, чтобы взять с собою в эти миры необходимость дышать.

— Прости, но это чушь. Очевидно, что если бы был найден способ ликвидировать потребность в дыхании, это существеннейшим образом увеличило бы возможности человека.

— Этак и от человека ничего не останется, а, Фил?

— Мне все это не интересно. Мне гораздо интереснее, что еще ты знаешь о Вайнгартене.

Малянов пожал плечами.

— Ничего. Он обещал мне позвонить через пару дней… хотя, может, и не позвонит. Он хочет меня перетащить туда, в Штаты… работать.

Вечеровский опять покусал черную корку на губе.

— Собирает всех вовлеченных в процесс под свое крыло… Что ж, логично… Ты поедешь?

— Рано говорить… вряд ли что-то из этого выйдет… — Малянов сам почувствовал, что отвратительно мямлит, и тряхнул головой. — Ах, да Фил! Да никуда я не поеду, что ты, в самом деле!

— Смотри, — строго сказал Вечеровский. — Я тебе пока верю. Но в то же время мне было бы крайне, крайне интересно и важно узнать… Неужели это действительно Вайнгартен? А Глухов? — вдруг вспомнил он.

— Что — Глухов? — устало спросил Малянов.

— У тебя не создавалось впечатления, что он знает больше, чем говорит?

— Фил, ты не в КГБ теперь работаешь?

— Дурак ты, Митька…

На секунду прозвучал голос прежнего Фила. И Малянов тут же размяк.

— Ну прости. Просто очень странные… нелепые вопросы ты задаешь… О чем знает? О чем говорит?

— Ну неужели непонятно? — повысил голос Вечеровский. — Обо всех наших заморочках.

— Мы вчера весь вечер говорили о наших заморочках. Он говорил в основном. Я помалкивал.

— Почему?

— Потому что я трус.

— Вот как? А тебе есть, что сказать?

— Есть.

— Ах вот как? Ну, говори.

У Малянова потемнело в глазах; на миг пропали и фонарь на остановке, и далекие, расплывающиеся огоньки окон.

Фил смотрел выжидательно и строго. И чуть насмешливо. И, безусловно, свысока.

Зачем я только поехал.

Не могу, не могу, не могу!! Нельзя!

Как он исхудал. И этот рваный воротник — у него-то, который всегда был будто вот только сейчас с файв-о-клока у британской королевы. А плащ — с чужого плеча, велик, болтается как на вешалке… Что он выдумал, какое сознательное противодействие. Врагов ищет, рыжий. Ведь с ума сойдет.

А может, уже…

Неужели благородное желание постигнуть настолько, чтобы уметь использовать, — лишь одна из ипостасей стремления подчинять? И когда подчинить не получается — раз не получается, два, три, четыре не получается, — но в то же время никаких сомнений в самой возможности подчинить все-таки не возникает, мозг, сам того не замечая, принимается себе в оправдание измышлять тех, кто успел подчинить первым и теперь злобно строит козни?

Какая жуткая ловушка… Бедный Фил.

Надо объяснить. Обязательно надо объяснить. Он поймет.

— Я, наверное, буду долго говорить, Фил.

— Постарайся покороче. Не знаю, как тебе, а мне время дорого.

— Постараюсь, — Малянов совсем не был уверен, что у него получится. Они ни разу не говорил об этом, ни разу даже не пытался продумать так, чтобы сформулировать последовательно и логично. — Сначала две маленькие леммы. Ты веришь в телепатию?

На утлом лице Вечеровского мгновенно проступило насмешливое пренебрежение.

— Видишь ли, Дима, — сказал он с утрированной вежливостью. — Я, видишь ли, ученый. Оперировать категориями веры и неверия оставим кликушам.

— Хорошо. Скажем иначе. Ты исключаешь возможность существования телепатии?

— Я не думал над этим. Но, честное слово, Дима, все эти летающие блюдца, столоверчение, полтергейст…

— Не исключаешь. Хорошо. Я тоже не занимался специально, но исключать со стопроцентной уверенностью не могу. Существует ряд фактов, которые невозможно с ходу отмести. Но если некий не известный и не подвластный нашему сознанию тип восприятия сигналов существует, то почему, скажи на милость, мы должны исходить из того, что лишь наши собственные мозги в состоянии генерировать эти сигналы? Если во Вселенной происходит некое движение информации…

— Так. Полный набор банальностей. Телепатия, пришельцы… что у тебя еще в золотом фонде?

— Не пришельцы, подожди. Все, что… Хотя бы Гомеостазис твой, например. Для начала. Если во Вселенной происходит некая саморегуляция, сигналы, сопровождающие срабатывание обратных связей, вполне могут иногда… иногда, повторяю, очень редко… восприниматься людьми. Как смутные, невыразимые, грандиозные образы, которым съеженное и приземленное человеческое сознание будет тщетно пытаться найти какие-то адекваты в привычном образном ряду. А затем упрощение будет происходить еще раз — при попытках найти этим вторичным образам словесные адекваты, высказать их вслух. Представь… ну, скажем… ну вот красное смещение. Явление, явно чреватое изменением вселенской структуры через миллиард лет. По твоей, следовательно, теории — явно подпадающее под категорию явлений, которые Мироздание должно тормозить. Значит, Вселенная просто не может не быть битком набита некими сигналами, на все лады демонстрирующими негативное отношение к красному смещению. В них нет эмоций — только команды типа: явление, представляющее опасность; прекратить. Срабатывает гомеостазис. Но что получается, когда какой-то из этих сигналов залетает ненароком в тот или иной особо чувствительный, особым талантом награжденный человеческий мозг? Сто лет назад, тысячу лет назад… Время от времени. Совершенно не понимая, о чем, собственно, речь, принявший сигнал человек испытывает потрясающий ужас, непреоборимое и ни на чем конкретном не основанное отвращение к красному цвету. К тому, что он, будучи человеком, воспринимает как красный цвет. Но что дальше? У одного образ красного вызовет, скажем, ассоциации с сигналом светофора, у другого — с фонариком над борделем, у третьего — с Кремлевскими звездами. Возникнут три совершенно различные, но эмоционально одинаково насыщенные интерпретации. Предельно насыщенные. Называются они откровениями. Каждое из них будет порождением пришедшего извне эмоционального потрясения и в то же время — реалий собственной культуры, существующей в данное время и в данном месте.

— При чем это здесь?

— При том, что так возникли все религии. Так объясняется, что в них столько общего, особенно по поводу сотворения мира и прочих общих принципов… и в то же время — что по-человечески они настолько несовместимы.

— При чем здесь религии? — подозрительно спросил Вечеровский.

— Лемма вторая, — ответил Малянов. — Скажем так… Количество создаваемой информации прямо пропорционально количеству энергии, относительно которого эта информация создается. В понятие энергии входит и ее материальная составляющая… то есть та ее часть, которая загустела в виде ядерных частиц и, следовательно, вещества.

— Подожди, — жутко шевеля бугристым лбом, проговорил Вечеровский. — Не понял. Телега впереди лошади… При помощи которого эта информация создается?

— Относительно которого эта информация создается, — поправляя, повторил Малянов. — Нет-нет, это просто.

— Ну спасибо! — язвительно произнес Вечеровский.

— Подожди, Фил, не кипятись. Представь, что ты сидишь с закрытыми глазами. Как бы ты ни был творчески одарен, как бы долго ни размышлял, раньше или позже ты упрешься в некий предел, дальше которого твоя мысль двинуться не сможет. Ощущения твои дают чрезвычайно большое, но не бесконечное количество информации для обработки. Чтобы принципиально увеличить творческий выход, нужно открыть глаза. И увидеть комнату, в которой сидишь. И раньше или позже столкнуться с той же проблемой снова. Тогда тебе придется выглянуть на улицу. Или каким-то образом выяснить, что стены — это не просто стены, а молекулы. И так далее… видимо, до бесконечности. В самом общем виде можно сформулировать это так: чтобы поддерживать процесс создания информации, нужно вовлекать в этот процесс все новые количества материи. Во всех ее видах, естественно… и вещественной, и энергетической. То есть наоборот. Обратная очередность. И энергетической, и вещественной.

— Предположим… — хмуро сказал Вечеровский. — Но я не понимаю, куда ты клонишь. Какой-то бред.

— Возможно, Фил, возможно. Но, скажем, для… для Мироздания, обладающего массой способностей и возможностей, которые нам и не снились, механику процесса можно представить несколько иначе. Самый простой, самый напрашивающийся… если ты всемогущ, конечно… самый экономичный и рациональный способ увеличивать количество материи, вовлеченной в процесс создания новой информации, — это овеществлять уже созданную информацию в виде материи!

Горбясь и глядя в землю, Вечеровский сосредоточенно слушал. Но тут, через несколько секунд после того, как Малянов замолчал, он весь передернулся и медленно, будто с трудом, поднял тяжелый взгляд Малянову в лицо.

— Кажется, — глухо и неприязненно произнес он, — мы еще тогда договорились концепцию Боженьки не рассматривать.

— А почему, собственно? — спросил Малянов.

— Так, — Вечеровский распрямился, потянулся, сжимая и разжимая кулаки в карманах плаща. — Говорить нам больше не о чем.

— Подожди, Фил, подожди. Да подожди! Взгляни непредвзято! Почему самопроизвольное возникновение материи тебе кажется нормальными естественным, а самопроизвольное возникновение информации — мракобесием и бессмыслицей?

— Потому что, — отчеканил Вечеровский, — информации необходим носитель!

— А материи не необходим? И, в конце концов, что мы знаем о носителях? Лет сто назад кто мог бы представить, что целый стеллаж с фолиантами можно уместить на одном диске! Представь, что во Вселенной идет грандиозный творческий процесс. Не знаю, когда и как он начался. Так же, как ты, на самом-то деле, в точности совсем не знаешь, когда и в честь чего бабахнул большой взрыв. Так вот именно этот творческий процесс, раз начавшись, не мог не вызвать этот бабах! И ты посмотри, какая масса всякой всячины к этому моменту была уже напридумана, ведь как бурно шел процесс расширения Вселенной поначалу! Помнишь, еще в институте у нас буквально поджилки тряслись от какого-то… мечтательного благоговения, когда мы читали про то, что результаты процессов, совершившихся буквально в течение первых минут, когда из хаоса чистой энергии отпочковывались сначала гравитация, потом нейтрино… определили фундаментальные свойства мира на всю оставшуюся жизнь. Но такой темп… не свидетельство ли того, что сами эти процессы шли по неким ранее возникшим матрицам? А теперь? Да не в гомеостазисе мы живем — в развивающейся системе! И именно крохи переполняющей мир информации о том, как эта система развивается, улавливали пророки и пытались сформулировать в откровениях… Вероятно, и по сей день улавливают и пытаются — ведь система продолжает развиваться! Продолжает! По классической теории, электрический заряд, барионное и лептонное числа на единицу объема меняются обратно пропорционально кубу размера Вселенной. Но уточненные измерения показывают некоторое странное, необъяснимое отклонение. Погрешностью его американцы обозвали… Так вот именно оно есть численная характеристика интенсивности идущего и поныне интеллектуального процесса, сопровождающегося сбрасыванием на наш уровень уже выработанной и овеществленной информации. Помнишь, Сахаров еще в шестьдесят седьмом угадывал несохранение барионов, только не умел его объяснить…

Он говорил и говорил, и уже не мог остановиться. То, чего не смог вчера алкоголь, сделало сегодня сострадание; а теперь заслонки были сорваны — и он наконец говорил. От нежданной свободы кружилась голова. Так они говорили и спорили когда-то. Он выволок Вечеровского под фонарь и чертил подобранной тут же, на остановке, обгорелой спичкой формулы и уравнения в грязи, он вдруг перестал бояться; он снова был молод; он снова был бог, и Вселенная, мерцая, раскручивалась у него на ладони.

— Конечно, оттуда никто не диктует: Мю Змееносца, лети туда! Черная дыра в Лебеде, начинай испаряться! Так он топтался бы на месте, а не двигался дальше, не развивал из мысли мысль… Наоборот, организованная материя, самостоятельно развиваясь по возникшим вначале… я даже не говорю — заданным, потому что, скорее всего, там и речи нет о том, чтобы, скажем, нарочно фиксировать скорость света или число «пи», просто некие представления, возникшие там, здесь проявляются как те или иные константы и закономерности… так вот, материя сама, развиваясь по возникшим вначале законам, отражающим что-то такое там, чего нам, хоть лопни, даже не представить… поставляет дальнейший материал для размышлений… а результаты этих размышлений вновь вываливаются сюда. Считается, что скрытая масса Вселенной по крайней мере больше наблюдаемой массы и что составляют ее реликтовые нейтрино. Думаю, это действительно так, и именно нейтрино, с их способностью проникать везде и всюду, не поглощаясь, работают как приводные ремни, как материальные носители обратных связей. Потому их и должна быть чертова пропасть — они сканируют мир, от каждой отдельной элементарной частицы до Метагалактик! И они же выносят наработанный материал оттуда!

Смутно и мертвенно белело во мраке лицо Вечеровского. Транспорт совсем перестал ходить, за последние полчаса ни к метро, ни от метро не прогудел ни один автобус и ни один троллейбус, кругом была пустыня. Темная, унылая, промозглая. Набухшая тишиной. Только говорил Малянов.

— А вот с нами получилась трагедия… И, наверное, не только с нами. Ты правильно угадал тогда факт торможения… Глухов даже четче сказал вчера, хоть и по-гуманитарному эмоционально: не пустили… так вот, факт непускания. Только критерий отбора мы тогда сформулировали совершенно неверно. И теперешняя удача Вальки — тому лучшее доказательство. Не враги тебе путают карты и над тобой издеваются, Фил, дорогой, поверь… Просто ты попытался взяться за рычаг, который не от мира сего. Не дергайся, пойми. Мы можем использовать в своих целях любой закон природы, пока соблюдаем некие, я сейчас скажу о них, ограничения. Но этот рычаг — весь по ту сторону от нас. Его нельзя использовать с животными целями…

— Что еще такое? Какие животные цели? При чем тут цели, что ты несешь?

— Сейчас объясню… Хотя… Это самая неприятная часть того, что я должен тебе сказать.

Малянов почувствовал вдруг усталость. Возбуждение прошло. Ощущение было сродни похмелью; только что, вот буквально только что был полет, а теперь — пустота и ужас от содеянного. Топливо — сочувствие и желание защитить — иссякло.

Потому что Вечеровский так и не оттаял.

— Понимаешь… Это очень трудно формулировать… потому что очень тошно. Мы возникли как часть животного мира. И живем по его законам. Мы возникли по его законам и должны жить по его законам, и пока живем — то живем. Хотя в определенном смысле мы действительно созданы по его образу и подобию, потому что имеем возможность овеществлять результаты нашего творчества. В книгах, в машинах, в учениях… Во второй природе. Как он — в первой. Письменность, деньги, лазеры — такие же продукты метаболизма нашего сознания, как Вселенная, с нами в том числе, — продукт метаболизма его сознания. Тут нет ограничений, мы можем измышлять себе в подспорье все, что только сможем, до чего додумаемся… Ограничение лежит совершенно в иной области.

— Ну, понял, понял, не тяни! — вдруг почти крикнул Вечеровский.

— Да я не тяну… Мы можем открывать закономерности второй — для нас первой — природы, учиться использовать их, шить из них шмотки, ездить на них на работу или по кабакам, находиться под угрозой отравления ими, как находятся под угрозой отравления продуктами своей жизнедеятельности любые животные в замкнутой экосистеме, и бороться с этой угрозой всеми доступными животным средствами… только пока живем по законам животного царства. В мире целей, присущих всем животным на свете, только реализуемых иначе. Можем разрабатывать какие угодно новые средства, покуда цели остаются старыми. Обычными. Здесь никакие фундаментальные законы Мироздания не нарушаются. И никакого торможения, никакого непускания. Что тормозить? С какой стати? Какая разница, клыком, оперением или зарплатой привлек ты самку? Какая разница, под влиянием инстинкта или идеологии идет стая на стаю в борьбе за корм и пространство, рогами бодает друг друга или «стингерами»? Повкуснее поесть, поинтенсивнее размножиться, погарантированнее сохранить потомство, послаще отдохнуть, понадежнее избавиться от соперника… Все как у всех. Но вот стоит тебе перестать быть животным в сфере целей… все, шабаш. Такое поведение чревато возникновением мира, или хотя бы, поначалу, мирка, который начнет жить по неким иным, новым… здесь, а не там придуманным законам. А потому — тащить тебя и не пущать. Миллион лет человечество стоит перед этой стенкой, бьется об нее мордами своих лучших представителей… Потому что суть конфликта совершенно не в уровне техники. Этот конфликт может происходить и в «шаттле», и в пещере. Думаю, он и животным знаком. Когда какой-нибудь волчара, сам не понимая почему, равнодушно трусит мимо удачно подвернувшейся и явно беззащитной косули или оставляет пожрать своему волчьему старику…

Малянов перевел дух. Вечеровский слушал, сгорбившись и глядя в землю. Складки на его страшном лбу ходили ходуном. Поднятый воротник плаща трепетал от темного ветра, как крыло раздавленной бабочки.

— Этика есть один из продуктов метаболизма сознания, ни больше ни меньше. Очень удобный для использования и очень полезный. Она делает жизнь стаи гораздо продуктивнее, устойчивее, безопаснее для всех членов этой стаи. Но время от времени рождаются извращенцы… сдвинутые… знаешь, как кто-то ни с того ни с сего с детства помешан на машинах и становится автогонщиком или конструктором, другой так же помешан на доброте и честности. Они начинают воспринимать этику слишком всерьез. Начинают слишком ею руководствоваться. Начинают ставить жизненные цели, обусловленные только ею. Следовательно, начинают вести себя противоестественно. Создавать свой мир. Они подлежат безусловному вытаптыванию. И уж тем более немедленному и яростному… плохо сказал. Ярости тут в помине нет, срабатывает мертвый защитный механизм, блюдущий неприкосновенность придуманного там. Яростное по… интенсивности. Тем более вытаптыванию подлежат те, кто, руководствуясь этими противоестественно этичными, гипертрофированно человеческими, противопоказанными полноценному животному существованию целями, измышляет некие принципиально новые средства для их достижения. Учение… книгу… ревертазу… — Малянов чуть улыбнулся печально. — Пусть даже цели абсолютно неопределенны, намечены чисто эмоционально, чисто образно — все равно. Шестеренки уже чуют и начинают крутиться, размалывая извращенца в мелкий прах.

Издалека, из тьмы, донесся медленно приближающийся надсадный вой. Малянов замолчал. От новостроек, мутно мерцавших пятнышками далеких, как Магеллановы Облака, окошек, немощно надрываясь, накатывал троллейбус. Может быть, последний сегодня. Вот он, тяжело раскачиваясь на буграх асфальта, выбрасывая темные фонтаны из-под колес, подрулил к вынутому из тьмы островку остановки, притормозил, но даже не остановился. Никто не собирался выходить, и на остановке никого не было. Они с Вечеровским стояли поодаль. Вой вновь начал набирать высоту, троллейбус, помаленьку разгоняясь, покатил дальше.

Я в синий троллейбус… Как много, представьте себе, доброты…

— А этот рычаг абсолютно не приспособлен для использования волками и медузами, — сказал Малянов. — Не съесть, не выпить, не поцеловать. И никого не ухайдокать. И даже не полюбоваться, чтобы скрасить переваривание пищи или зарядить энергией для придумывания чего-либо, что можно съесть, выпить или поцеловать. Потому он и выкручивался у тебя из рук — а тебе казалось, над тобой враги куражатся… Вот какое дело.

Они помолчали. Хорошо бы, наверное, сейчас закурить, подумал Малянов. В такие минуты он завидовал курящим. Ирке, например. Сам он пробовал не раз, даже дымил иногда с Иркой за компанию или под рюмашку — но по-настоящему удовольствия от вонючего дыма никогда не мог получить. И это удовольствие мне заказано, иногда думал он с обидой.

— Ты не пробовал писать об этом? — глухо спросил Вечеровский.

— Как? — усмехнулся Малянов. — Ты можешь себе представить подобную работу? «К вопросу о метрическом тензоре лестницы Иакова»… «Тождественность мюонных характеристик Аллаха и Кришны»… Так, что ли?

— Ну сейчас полно всякой контактерской белиберды, — пожал плечами Вечеровский. — Мог бы там… Между прочим, именно кришнаиты тебе бы по гроб жизни, по-моему, «Харе Рама» под окошком пели.

Малянов сдержался.

— Вот тебе еще одно доказательство, — сказал он, выждав немного. — Правда, косвенное. Но Глухов тоже это уловил, вчера просто поразил меня своим чутьем…

— Ну разумеется! — издевательски скривился Вечеровский. — Главный эксперт у нас теперь этот… это растение! Истина в последней инстанции!

— История России, — сказал Малянов упрямо и безнадежно. — Православие с его отрешенностью от материального, помноженное на упоение державностью… на веру во всемогущество государства… Ни одна страна в мире никогда не рвалась строить принципиально новую социальность так, как Россия. Всесветную империю с ангельским лицом. Сколько таких попыток было на протяжении последних веков! От Ивана Третьего до Горбачева. Повторяемость эффекта прямо-таки лабораторная. Статистика набрана. Тащить и не пущать Россию. Дозволяется только жрать, пить, гадить и резать. Но поскольку именно к такому состоянию именно в нашей культуре отношение крайне негативное — раз за разом вытаптывается вся культура. По крайней мере, делается абсолютно не влиятельной.

— Миллион сто седьмое неопровержимое доказательство богоизбранности Святой Руси, — с отвращением произнес Вечеровский. — Об этом ты точно мог бы такую бомбу отгрохать! Националисты бы тебя на руках носили! Пиши!

— Фил, ну как же ты не понимаешь, — сказал Малянов. — Странно… Всегда ты был целеустремленным, но никогда на моей памяти не был… черствым. Я же боюсь писать об этом. Просто боюсь. Я даже говорить боюсь. Вот рассказываю тебе, одному тебе, единственному — а в башке ужас лютый: на месте ли мой дом, или там уже не Питер, а Хармонт какой-нибудь с ведьминым студнем вместо Ирки…

— Зачем же ты мне рассказываешь? Чему я обязан?

Тому, что ты мой друг, хотел сказать Малянов, но нельзя было это говорить, так не говорят. Тому, что я не хочу, чтобы ты впустую тратил силы и сходил с ума… Но это тоже нельзя было говорить, Фил только окончательно бы осатанел. И он сказал еще одну правду:

— Тому, что ты тогда взял все на себя.

Вечеровский скривился.

— Аркадий, друг мой, не говори красиво… Тебе в попы надо, Дима. Но я тебя успокою. И разочарую, вероятно: тебе совершенно не из-за чего упиваться своим благородством, глубиной своих дружеских чувств… Зато и беспокоиться не о чем. Ничего твоим любезным не грозит. Мирозданию до них нет ни малейшего дела. На болтунов и слизней ему вообще начхать. Вот на Глухова твоего, например. Да и на… — Вечеровский с вызывающей вежливостью не закончил фразу, лишь демонстративно смерил Малянова взглядом. — Признаться, я за всю жизнь не слышал столько чепухи, сколько за сегодняшний вечер. Ты совершенно опустился, Дима. Интеллектуально, духовно… По всем, что называется, параметрам. Мне жаль тебя. Тебе конец.

Умолк на мгновение.

— Меня просто тошнит от тебя и всего, что ты городишь. Видеть, как твой друг, пусть даже бывший… из искателя истины превратился в юродивого с постоянно мокрыми от страха Божия штанами… отвратительно.

И, не дожидаясь ответа — да и какой, в самом деле, тут мог быть ответ, — он повернулся и без колебаний пошлепал по грязной обочине шоссе. Малянов остался стоять. Сметное светлое пятно плаща постепенно удалялось, уменьшалось, погасли звуки шагов; потом из ватной тишины, словно бы очень издалека, прилетел бесплотный голос:

— Не пытайся меня найти. Если понадобишься — я сам свистну.

И все…»

«…добрался до „Пионерской“ в четверть двенадцатого. По эскалатору вниз не бежал, хотя торопился домой как мог, — сил совсем не осталось; тупо стоял и ждал, когда его спустят. Загрузился. Удалось сесть, хотя народу было еще много: воскресенье, все веселенькие… кто как умеет. Прижался плечом к поперечной стене вагона, спрятал руки в карманы, голову — в воротник. Усталость давила, плющила. Продрог до мозга костей. Ни мыслей не осталось, ни чувств — только сердце частило, как на бегу: все — зря, все — зря, все — зря…

Алкаш был на посту; вошел на «Черной речке» и сразу, одной рукой ухватившись за поручень, навис над Маляновым, мутно глядя на него, мешком мотаясь влево-вправо и икая. Но молчал. Так и ехал вместе с Маляновым до «Парка Победы», висел и мотался, и глядел, глядел с бессмысленной пристальностью и пьяным упорством, хотя время от времени то тут, то там освобождались места — а когда Малянов встал выходить, с облегчением, кряхтя и стеная, развернулся и, будто его в коленях подрубили, рухнул на маляновское место. Двери не успели открыться, а он уже захрапел и принялся пристраиваться головушкой на плечо к сидящей рядом женщине.

И дом был на месте. И даже машина в арке; на этот раз — стремительный «ниссан». Он метнулся из-за угла внезапно, визжа тормозами, будто на гонках в каком-нибудь Монте-Карло. Малянов едва успел отпры…»

«…с хриплым стоном обвисла на нем.

— Дима! Димочка, ой Боже мой, ну где ты ходишь? Бобка пропал!!»

5

«…резко прихватило примерно через час после того, как Малянов ушел. Наверное, Малянов к этому времени еще и до места-то не успел добраться. Обыскалась таблеток своих — ну нету, хоть тресни; а ведь должны были еще оставаться, она помнила, должны. До дежурной аптеки пешком пятнадцать минут. Попросила Бобку сбегать, конечно. Он еще порадовался: дескать, вот хорошо, что я дома остался, ни в какие гости не пошел, а то что бы ты без меня делала. И главное-то, главное — буквально через пять минут после его ухода нашла свои таблетки, в комнате нашла, случайно, — стала доставать из-под телевизора программу, посмотреть, чем вечер коротать, и вместе с программой упаковка на пол: шлеп! Кто ее туда запихнул, когда, зачем… А уже ничего не сделать. Ну, наглоталась, посокрушалась, что попусту сына от книжки оторвала, но — ладно, лекарства лишними не бывают, пусть окажется резерв… Через полчаса начала беспокоиться. И тут уж стало не до печенки.

К полуночи она успела обзвонить какие-то больницы, какие-то невразумительные травмпункты, какие-то милицейские участки… Володьке звонила дважды — надеялась, вдруг Бобка воспользовался случаем, что вырвался из дому, зашел к приятелю и заигрался, или заболтался — хотя все это было крайне маловероятно: зная, что мать дома одна ждет его с настоятельно необходимым лекарством, никуда бы Бобка не пошел. Еще каким-то его приятелям звонила… Как в воду канул.

Выходить искать она не решилась. Вдруг он придет, а в квартире — никого, а он вдруг ключ потерял…

Совершенно омертвелый Малянов молча поцеловал ее в соленые от слез, дрожащие губы и, по-прежнему не говоря ни слова, пошел обратно на улицу. Во дворе было пусто, и все окна уже были темными — так, светились два-три. За одним, наверное, кто-то болел, за другим кто-то увлеченно работал, за третьим допивали обязательное воскресное. Еще светилось их окно, за ним была Ирка. Под аркой, рокоча, густо протравливая туман выхлопом, стоял грузовик с открытым кузовом, полным какой-то беспорядочно наваленной белесой мебели — ножки торчали выше крыши кабины и не вписывались в габарит. Какой-то мужик в ватнике, в сапогах уныло и не споро ковырялся в кузове, пытаясь пораспихать барахло так, чтобы можно стало проехать.

— Земляк! — крикнул он Малянову сверху. — Помоги! Вдвоем тут дела-то на пять минут!

— Я спешу, — едва сумев разжать челюсти, ответил Малянов, протискиваясь между бортом кузова и стеной.

Мужик хохотнул.

— Чего, муж застукал? Или сама вытурила? Ну так все равно ведь уже вытурила, чего теперь-то спешить?

Малянов не ответил.

Больше на улице не было ни души. Пустыня. Тьма. Промозглая морось. Мокро отблескивал асфальт в тусклом свете редких фонарей, время от времени под ногами хлюпало.

Он дошел до аптеки, заглядывая во все дворы, во все парадные. Пару раз даже позвал: «Бобка!!» Туман переварил и это. Аптека, конечно, давно уже была закрыта, внутри — темно. Зачем-то Малянов попытался заглянуть внутрь; покрутился у окон, то вытягивая шею, то приседая, — ничего не разглядел.

Погрозил невидимому небу кулаком, хрипло крикнул в ватное марево, чуть подсвеченное рыжим отсветом близкого проспекта:

— Сволочь!!!

Не помогло.

Он пошел назад.

Грузовик остывал на прежнем месте, заглушив мотор. Задний борт кузова был опущен. Мужик в кузове сидел, свесив ноги, на краю и уныло курил. За его спиной смутно топорщилась рогами деревянная груда, левой рукой он поддерживал стоящий на коленке наполовину пустой стакан. Увидев Малянова, мужик сначала широко заулыбался, потом захохотал.

— Что, земляк? Второй подход к снаряду?

Малянов молча принялся протискиваться. Мужик высунулся над боковым, не опущенным бортом. Поднял повыше стакан и протянул его в сторону Малянова.

— Хочешь? Хлебни для храбрости!

Было около двух, когда Малянов вернулся. На звук открываемой двери меловая, как будто даже поседевшая за этот вечер Ирка вышла из кухни в коридор с сигаретой в руке и стала молча смотреть, как Малянов разувается. Они не проронили ни слова, только обменялись короткими безнадежными взглядами: не нашел? — не нашел; не пришел? — не пришел. Оба вернулись на кухню; казалось — там теплее. Даже сквозь дым отчетливо пахло валокордином. Ирка, похоже, принимала — совсем недавно. Дрожащими ледяными руками Малянов и себе накапал за компанию. Ирка смотрела.

— Ты совсем продрог, Дим, — сказала Ирка тихо. — Я чай согрела, выпей.

— Спасибо. Чай — это кстати.

— Хочешь, я налью?

— Налей.

Чай был горячий, вкусный.

— Сейчас чуть оттаю и пойду опять.

— Нет! — вдруг почти крикнула Ирка и сама испугалась крика. Втянув голову в плечи, искоса поглядела на Малянова, будто прося прощения. — Не надо, Дим. Я сейчас сидела тут одна… Вдруг ты тоже исчезнешь.

— Я не исчезну, — с трудом выговорил Малянов.

Непременный Калям беззвучно пришел к ним и, заглядывая в глаза, жалобно помявкивая, стал тереться о ноги. Даже жрать не просил. Чуял беду.

— Отличный чай.

Ирка благодарно улыбнулась — вымученно, едва-едва.

— Как сейчас печенка?

— Прошла.

— Дай-ка мне сигарету, Ира, — сказал Малянов.

В четверть четвертого из замка входной двери раздалось едва слышное, осторожное позвякивание — и их катапультировало из кухни.

На Бобку страшно было смотреть. Под правым глазом — здоровенный синяк; глаз так заплыл, что его и не видно почти. Под носом и на подбородке — следы запекшейся крови. Не так давно купленная теплая куртка изгваздана была какой-то гадостью, в коридоре сразу завоняло то ли помойкой, то ли моргом; молнию кто-то с мясом вырвал до середины, и теперь она сама по себе болталась между разошедшимися полами.

Бобка неловко вдвинулся в коридор и остановился, глядя на родителей. Так они и стояли некоторое время: они смотрели на него, он на них. Потом низким, напряженным, перепуганным и виноватым голосом он спросил:

— А вы не спите? А я тихонько ключ кручу, думаю, вдруг вы уснули.

Ирку начало трясти.

— Мам, — поспешно сказал Бобка, — я лекарство купил! Вот!

И, судорожно сунув руку под куртку, в нагрудный карман рубашки, он выгреб оттуда, кажется, но-шпу и еще что-то плоское. Протянул ей на раскрытой грязной ладони.

Малянов шагнул вперед и обнял сына, прижал к себе. Бобка ойкнул и дернулся. И тоже обнял отца одной рукой — в другой были таблетки.

— Пап, — виноватым шепотом сказал Бобка ему в ухо, — ты поосторожней… они мне, наверное, ребро сломали…

Малянов отшатнулся, с ужасом заглядывая Бобке в лицо.

— И вообще… вы от меня подальше. Там все вшивые какие-то, заблеванные…

— Где — там?!

— Где ты был? — очень ровно и спокойно спросила Ирка.

— В ментовке, — ответил Бобка.

— Бобка, расскажи толком, — проговорил Малянов. — В двух словах. И положи ты, ради Бога, эти таблетки, не держи. Снимай все это.

— Понимаете… Они даже позвонить не давали… — голос у Бобки был такой, что, казалось, вот-вот лопнет. Но рассказывал Бобка как бы ни в чем не бывало. Мужчина. — Я говорю, дайте хоть предупрежу, что живой, у матери инфаркт ведь будет — а они говорят: ну да, ты позвонишь, а через полчаса она уж тут, концерты нам начнет закатывать! Я говорю: меня в аптеку послали, мама заболела, она меня ждет, она ведь дома одна! А они говорят… они говорят… — он растерянно зашлепал распухшими губами, а потом, прикрыв от Ирки рот ладонью, беззвучно проговорил в сторону Малянова: «не пизди».

— Кто они? — спросил Малянов.

— Да милиция же!

— Бланш под глаз они тебе навесили? — спросил Малянов. Бобка не выдержал — хихикнул истерически.

— Бланш… Ну да, они. Когда я в машину их лезть не хотел. Я же к дому уже почти подходил, а тут навстречу — трое бухих каких-то, лет по двадцать, матные слова орут, плюются… И только мы с ними поравнялись — «воронок» подкатывает и всех хвать! Я ору: я-то при чем, я не с ними, а менты здоровенные такие, сразу бздынь по морде: разберемся! И главное, понимаете, этих всех спать уложили, они сразу хр-р-р, хр-р-р — а мне все бумажку какую-то подсовывали, чтоб я подписал, дескать, я в пьяном виде, оскорбляющем общественную нравственность, приставал к прохожим… Я не подписываю, а тогда они говорят: ну, посиди. И еще по ребрам…

— Все, хватит, — решительно сказала Ирка. — Раздевайся осторожненько, Бобик… Мойся… Душ — или ванну примешь? Я сейчас напущу. Тебе раздеться помочь? Врача — надо?

— Да ну что ты, мама. Я сам, — и, время от времени шумно втягивая носом воздух от боли, он принялся осторожно стаскивать с себя искалеченную одежду.

— Подписал? — спросил Малянов.

— Еще не хватало! — возмутился Бобка. — Ни за что!

— Где это было?

— Да не знаю, пап, — с досадой сказал сын. — В том-то и дело. Из машины не видать ни черта. А потом, когда они меня отпустить решили, так тоже сначала в машину сунули и минут двадцать возили какими-то кренделями… не специально, а заодно, они потом еще куда-то покатили, а меня выпихнули посреди улицы, и все. Около Стамески. Оттуда я пехом чалил… Конечно, если бы я все легавки в городе в лицо знал, я бы ее нашел. Пробел в образовании, — он улыбнулся Малянову. — А ты говоришь, книжки… Мам, ты лечись давай, — стоя в одних трусах, он опять протянул ей таблетки на ладони. — Я их специально берег все время, чтобы не испач…»

«…так. Значит, вот так мы теперь будем жить. Или — наоборот, так жить теперь мы больше уже ни за что не будем? Ведь это невозможно — так жить. Все, что угодно, только не это. А, Малянов?

Вот-вот, сказал Вайнгартен. Теперь ты понял. Надо быть просто честным перед собой. Это немножко стыдно сначала, а потом начинаешь понимать, как много времени ты потратил зря…

…Вайнгартен, сказал Малянов. Я потратил время не зря. Я вообще его не потратил.

…Малянов, сказал Вайнгартен. Ты будешь объяснять это каждому? Тебе долго придется объяснять. И вряд ли тебе многие поверят. Большинство скажет: зря. Даже Ирка так скажет. Потому что выглядит старше своих лет. Этого женщина не простит, даже если ты в конце концов принесешь ей луну с неба. Но луной, я так понимаю, и не пахнет. А как ты думаешь, что скажет твой лучший друг Вечеровский, перед которым ты всегда так преклонялся? Ах да, я забыл. Он ведь уже сказал. А ты всегда считал, что верный друг — он, а я — барахло…

…Вайнгартен, сказал Малянов. Это неправда, и ты прекрасно знаешь, что это — неправда…

…Малянов, сказал Вайнгартен. Может быть. Это несущественно. Мы сейчас говорим не об этом.

…Вайнгартен, сказал Малянов. Да, мы говорим сейчас не об этом. Не только об этом — хотя, если быть до конца честными перед собой, и об этом тоже. Потому что это тоже существенно: кто из нас каким стать хотел и кто из нас каким стал.

…Малянов, сказал Вайнгартен. Ты хочешь стать святым — но жизнь тебе не позволит. Глухов мог бы, он один. Но у него не столь грандиозные запросы.

…Вайнгартен, сказал Малянов. Поверь, я вовсе не рвусь в святые. Я только не хочу стать инквизитором, как Фил, и проверять всех на святость, сам будучи уже не творцом, а ходячей плахой. В том числе и собственной. Я завидую тебе. Да, ты прав, перед Филом я всегда преклонялся — а тебе всегда завидовал. И сейчас — завидую особенно. Но я ничего не могу с собой поделать. Ради Ирки, ради Бобки — рад бы. Но не могу. Если я буду подогревать себя лишь мечтами о яхтах и островах, и деньгах, о чем там ты еще говорил… об инфаркте у конкурента… я хоть до посинения буду сидеть за письменным столом, но не выдумаю ни ревертазу, ни М-полости — ничего. Я так не умею. Наверное, я действительно отравлен. Мне нужно впереди что-то… что ты обозвал коммунизмом в шутку. Тогда голова начинает работать.

…Малянов, сказал Вайнгартен. Я сказал это не в шутку. Хватит грез. Они слишком дорого обходятся тем, кто грезит, — не говоря уже обо всех остальных. И в первую очередь — тем, кто рядом с теми, кто грезит. Чем прекраснее греза — тем больше крови. Сколько можно! Может, ты и прав, и нас действительно поколение за поколением, век за веком вбивают в животное царство, из которого мы все пытаемся выбраться, не можем мы в нем полноценно жить — но лучше жить неполноценно, чем не жить вовсе, пойми ты уже! Цели, цели! Да чем тебя, в конце концов, не устраивают простые цели? Ты не любишь моря? Не хочешь ходить под парусом? Врешь!

…Вайнгартен, сказал Малянов. Очень люблю. Очень хочу. Но чтобы раскочегарить мысли в башке, мне нужно слышать совсем иной зов. Я должен знать — хотя бы пока работаю, должен знать: то, что я сделаю, кому-то поможет. Не брюху чьему-то — душе чьей-то поможет! Ну я не знаю, почему!! Ну что мне делать!!

…Заткнуть уши, сказал Вайнгартен. И учиться работать без всякого зова. Вообще без всякого. В конце концов, чем уж ты такой особенный? Многие, очень многие в молодости мечтают слышать какой-нибудь не животный зов. Штурмовать сияющие вершины. Шагать к высоким целям. Испытывать лишь любовь, благодарность к друзьям и подругам, бескорыстную жажду знаний, гордое и смиренное желание помогать и прощать. Но быстро ломаются. Все. Из века в век, из поколение в поколение. Не было никого, кто бы не сломался. Никого.

…Если бы ты знал, как я устал, сказал Малянов. Мне надоело спорить. Всю жизнь я спорю и с самим собой, и с другими людьми. Но я устал именно сейчас, и именно о целях я не хочу спорить…

…Тогда не спорь, сказал Вайнгартен.

И тут Малянов вспомнил, кто не сломался.

Он даже дыхание потерял. Успел еще подумать: да как же мне это раньше в голову не пришло, да почему же я это Филу не сказал?.. И сразу сообразил, что, как и открытый им Бог, он и сам нуждался в овеществляющем созданную информацию разговоре, чтобы идти дальше — значит, все-таки снова, как и прежде, спасибо Филу. От одной этой мысли мир сразу перестал быть серым — ожесточенность растворилась, затеплилась благодарность.

Был по крайней мере один, кто не сломался — и навсегда утвердил за людьми божественное право выбирать чувства и цели не только из доступного протоплазме набора. И оставил такой след, такой знак, который перевесил миллион миллионов сломанных. Самоломанных.

Это опять было сродни озарению. Или откровению. Мысль работала четко и быстро, и то, что показалось бы еще секунду назад свалкой разрозненных фактов, посторонних и друг другу, и уж подавно самому Малянову с его заморочками, схлопнулось в густо замешанное единство, а потом полыхнуло долгой ослепительной вспышкой.

Конечно, должен существовать какой-то механизм отслеживания самопроизвольно возникающей здесь принципиально новой, эмоционально насыщенной информации и ее включения в общевселенский творческий процесс. Но лишь той, которая для единства не чужеродна, а, напротив, увеличивает силы, постоянно склеивающие воедино постоянно усугубляемую развитием чересполосицу разлетающегося мира.

Ох, ну конечно! А богословы головы ломали веками, листочки какие-то на одном стебельке придумывали в качестве поясняющего триединство образа… Впрочем, они ведь даже радио не знали.

Приемник, передатчик, средство передачи. Троица!

И сколько же, наверное, этих малых передатчиков, питающих громадный приемник… И среди животных, наверное, они тоже есть, не зря в каком-то из прозрений лев в раю возлежит рядом с агнцем. Как это я говорил сегодня, сам не понимая, насколько в точку попадаю: волчара, трусящий мимо беззащитной косули… Ап! Информационное включение! Жизнь вечная…

Малянов резко встал и вышел в большую комнату. Ирка и Бобка не спали — успокаиваясь помаленьку, сидели на диване и ворковали о чем-то вполголоса. Влажные волосы на голове у распаренного, умиротворенного Бобки торчали в стороны.

Малянов вклинился на диван между ними и осторожно обнял обоих за плечи. Легонько прижал к себе. Ирка — измотанная, со слипающимися глазами и руками, красными после стирки, — покосилась на него чуть удивленно: она давно отвыкла от таких нежностей.

— А ну-ка, ребята, — сказал Малянов. — Повторяйте за мной оба слаженным и восторженным хором: не хлебом единым! Не хлебом единым! Ну!

— Ты чего, пап? — обалдело и немного встревоженно спросил Бобка.

И вдруг Ирка, коротко заглянув Малянову в глаза непонимающим, преданным взглядом — видишь? подчиняюсь! не знаю, что ты задумал, чего хочешь, но подчиняюсь! мы вместе, и я верю, что ничего плохого ты не сделаешь! — сказала решительно:

— Слушай, что отец велит! Три — четыре!..

— Не хлебом единым! Не хлебом единым!!

У Малянова намокли глаза, переносицу жгло изнутри, и судорогой невозможного плача сводило лицо. И в памяти всплыло вдруг: «Сказали нам, что эта дорога нас приведет к океану смерти — и мы с полпути повернули обратно. С тех пор все тянутся перед нами кривые глухие окольные тропы…»

К океану смерти…

Но в ответ ярко брызнул из души давно и, казалось, навсегда погребенный в ней, засыпанный осенними золотыми листьями, продутый голубым невским ветром Некрополь Лавры, куда однажды водила его мать, — и красивый, помнящийся очень громадным памятник с надписью: «Аще не умрет — не оживет».

«Мам, а мам, что там написано?» — «А ты сам прочитать разве не можешь? Ты же хорошо уже читаешь, Димочка! Ну-ка, читай!» — «Да я прочитал! Я только не понимаю, что это значит!» — «А-а! Ну, Димочка, это я и сама не очень понимаю. Это религия…» А над городом гремели из репродукторов радостные марши, алые стяги реяли, колотились кумачовые лозунги на ветру, и отовсюду, как залп «Авроры», бабахало в глаза крупнокалиберное «40» — приближалась годовщина Великой!!! Октябрьской!!! Социалистической!!!

— А теперь повторяйте: аще не умрет — не оживет. Втроем!..

— Аще не умрет — не оживет! Аще не умрет — не оживет!!

— Ну, пап! — Бобка восхищенно прихлопнул себя ладонями по коленкам и вскочил. — Я т-тя щас переплюну! Только вы сидите вот так, обнявшись… Сто лет вас так не видел. Я мигом!

И он, забыв о ранах, выскочил в свою комнату — но буквально через секунду прилетел обратно, торопливо листая какую-то книжку; Малянов успел только провести ладонью по джемперу на Иркином плече, а потом по ее обнаженной шее — а она успела ткнуться мокрыми губами ему в подбородок. Она была женщина, и ей можно было плакать. Она и плакала.

— Вот! — воскликнул Бобка, переставая листать, и чуть затрудненным от боли в боку движением сел на стул напротив них. Уставился на страницу. — Жутко мне нравится… «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится».

— Нет, Бобка! — всхлипывая, улыбнулась Ирка. — Так дело не пойдет! По книжке-то кто угодно может — а ты навскидку, от души! Как папа!

На мгновение Бобка озадаченно насупился — и, подмигнув Малянову здоровым глазом, очень серьезно сказал:

— Аще не умрет — не оживет.

И они засмеялись.

А потом сказали Богу, как другу…»

Хроники смутного времени

Киносценарий "Хроники смутного времени", послуживший основой данной киноповести, была написан В. М. Рыбаковым по оригинальной идее К. С. Лопушанского и при его участии. Киноповесть была опубликована в журнале "Нева" в феврале 1998 г.

Вячеслав Рыбаков

Хроники смутного времени

киноповесть

Долгую темноту медленно и робко прокалывает движущийся будто бы издалека, из некоей бездны, мелко плещущий огонек свечи. Постепенно становится видно, что огарок, стоящий на блюдце, несет женщина; она идет из коридора, входит в комнату через отворенную дверь и ставит свечу на стол, у небольшого зеркала. Комната озаряется неверным, колышущимся светом. Типичная квартирка шестидесятых годов, распашонка. Очевидный налет интеллигентности, тоже образца шестидесятых: на стене модное в ту странную пору фото улыбающегося в седую бороду Хемингуэя; книги, книги; полная полка пластинок над допотопным электрофоном. Пара пластиночных коробок лежит, едва помещаясь, на тумбочке, на которой стоит электрофон, и видны названия: "Бах. Страсти по Иоанну"; "Всенощная" Рахманинова. Женщина присаживается перед зеркалом и торопливо наводит макияж, непрерывно то ли разговаривая с кем-то, то ли просто болтая вслух и комментируя едва ли не каждое свое действие. Голос веселый, оживленный, бодрый: — Ну, вот, опять не успела. Такое впечатление, знаешь, что они электричество все раньше и раньше отключают. Наверно, думают, что люди на работу все раньше и раньше расходятся… Ой! Промахнулась… — это о туши, которую наносит на ресницы лихорадочными, привычно поспешными движениями. — Собственно, логика в этом есть, правда? Транспорт ходит все хуже, значит, чтобы успеть на работу, надо выходить все раньше… Так, теперь другой… Сейчас… Сейчас Маринка будет красотка! И — на подвиги! Хорошо, что мне не надо к определенному времени… А в институт я сегодня тоже зайду. Мало ли… Они, конечно, не звонят, но это ничего не значит… могли и забыть… — вдруг начинает напевать. — Этот день получки порохом пропах, это радость со слезами на глазах… — сама же и смеется в полной тишине. — Ну, так. Щечки подрумяним… Хотя, конечно, мороз этим и сам займется… может, не тратить драгоценное зелье? Как думаешь? Оборачивается немного в сторону, рука замерла на весу. Тишина. — Ладно, не будем скупердяями. Это не для нас. Будем победителями. И будем выглядеть, как победители. Мне, между прочим, еще за машинопись должны заплатить. Как раз сегодня и отнесу эту груду… Вот… вот так… Готова к труду и обороне, — одним движением упихивает все хозяйство в косметичку, рывком затягивает молнию. — Свечку я погашу, ты не против? Ее уж совсем чуток осталось… Через полчасика все равно светать начнет, я выглядывала в окошко — небо почти ясное, звездочки видны… Ты не против, а? Раздается какой-то странный звук — горловое, гортанное, стиснутое: "Ы-ы-ы!"" — Ну, вот и ладушки, — женщина, снова обернувшись, улыбается весело и ласково. Но — мельком. Так быстро, как только позволяет норовящее погаснуть пламя свечки, уходит в коридор, утрамбовывает огромную, истертую, ветхую наплечную сумку, много лет назад бывшую молодежной и модной. Какие-то толстенные, тяжеленные папки впихивает в ее утробу, какие-то бумаги… Потом накидывает зимнее пальто, обувается — все лихорадочно, все впопыхах, кое-как. И постоянно оглядывается в комнату, откуда донеслось это единственное ответное "Ы!" Глаза панические, умоляющие, виноватые. Видна вешалка с одеждой — все висит тоже кое-как, и лишь отдельно, аккуратно, на плечиках — китель с майорскими звездами на погонах и орденом Героя России на груди. — Побежала! Не скучай, пожалуйста, я везде бегом шустренько и назад. Почитаем сегодня, пока свет дают… Или музыку послушаем. Да? Тишина. Женщина ждет несколько секунд, даже шею чуть вытянув от напряжения. — Радио включить? Пусть бубнит, пока меня нет, а? Тишина. Потом все-таки раздается: "Ы-ы!" Женщина стремглав бросается на кухню, где на стене висит простенький репродуктор, включает звук. С полуслова начинается какая-то реклама."…Золотое колье? Пожалуйста! Обручальное кольцо с бриллиантом? Ну конечно! Докажите вашей избраннице искренность ваших чувств! Ведь она этого достойна!" Женщина, никак не в силах уйти, бежит обратно в комнату — к затерянной в сумраке постели, на которой угадывается укутанный одеялами лежащий человек с запрокинутым лицом. Женщина наклоняется, целует его в щеку, а затем, все так же торопливо, бежит обратно к выходу, открывает дверь на темную лестницу и только тогда задувает свечу.

Буквально на ощупь Марина спускается по лестнице и открывает дверь на улицу. Впрочем, это трудно назвать улицей. В свете разгорающегося жестокого морозного восхода видно, что вокруг дома тянется покрытый превращенным в лед утоптанным и укатанным снегом тротуар, но он никуда не ведет, сразу за ним — кочковатое подобие тундры, или торосистого ледяного поля, иссеченное и изрытое каким-то траншеями, кучами вывороченной земли, заваленное торчащими в разные стороны, тоже заснеженными, трубами… Кое-где это пустыню пересекают натоптанные тропинки: вверх-вниз, вверх-вниз… Неподалеку от двери урчит "Жигуль", извергая в ледяной воздух мерцающие в бритвенно остром свете зажженных фар клубы прогретого перегара. Рядом с ним возится человек. Он замечает Марину и делает шаг ей навстречу: — Доброе утро, Марина Николаевна. — Доброе утро, Вадим Сергеевич, — отвечает Марина, чуть замедляя шаги, но явно не собираясь задерживаться. Он почти заступает ей дорогу; между поребриком тротуара, за которым — торосистая пустыня, и боком его автомобиля зазор не более полуметра, и его легко перекрыть. — Как ваши дела? — Прекрасно, — отвечает Марина, вынужденно останавливаясь. — Ну, я рад. А у меня, представьте, чуть колесо не сняли сегодня. Выхожу, а какой-то хмырь возится… Я от неожиданности как гаркну на него… Вот что самое удивительное, — пар, видимый в отраженном свете фар, валит от его рта, — что я гаркнул. Подумал бы хоть секунду — испугался бы орать… вдруг по черепушке съездят. А тут Бог спас. Мужик сам усвистал, я болты подзатянул только, и все в ажуре… Нельзя оставлять тачку под окнами, нельзя, — вздыхает он. — И в то же время до стоянки ближайшей столько же трястись, сколько и до работы… тогда уж и машина не нужна. Ума не приложу, что делать. — Плохо человеку, которому есть, что выбирать, — улыбается Марина, и пристукивает ногой об ногу; в стареньких вытертых сапожках она сразу начинает мерзнуть. — И не говорите! — жизнерадостно смеется Вадим Сергеевич. — А… а… — он коротко взглядывает исподлобья, — Марина Николаевна, а вы не зашли бы как-нибудь в гости… поболтать? Чтоб не на морозе, а с чувством, с толком… — Отчего же нет, — с автоматической приветливостью говорит Марина. Когда-нибудь… вот посвободнее стану… Сейчас работы очень много, только успевай поворачиваться. — Да, время такое… Жить буквально некогда. Я вот тоже кручусь-верчусь, кручусь-верчусь — а все без толку как-то, радости нет… Разве что вы зайдете — вот мне и радость… — Вы преувеличиваете. — Совершенно ничего не преувеличиваю. — Ну, может, мы потом это обсудим? — не выдерживает Марина. Мужчина спохватывается, смотрит на часы. — Да-да, мне тоже ехать пора. — А мне идти, — говорит Марина. — Ну, Марина Николаевна, вы сами виноваты. Я подавал бы вам транспорт в любое время дня и ночи. — Спасибо, Вадим Сергеевич, но у меня нет денег на такую роскошь. — Зачем же вы меня обижаете? Я совсем не за деньги. — А совсем не за деньги — и подавно нет. Мужчина стоит неподвижно еще несколько секунд, потом, едва не ударив Марину дверцей — Марина отшатывается, и непонятно, ударил бы он ее, если б она не успела отшатнуться, или нет — открывает свой "Жигуль" и садится к рулю. Марина поправляет тяжелую сумку, спрыгнувшую с плеча от резкого движения. — Напрасно, Марина Николаевна, напрасно. Пробросаетесь. Дверца резко захлопывается, и машина тут же, коротко вжикнув протекторами о ледяную корку асфальта, трогает с места и укатывает, обгоняя Марину. Заворачивает за угол дома — вероятно, там есть выезд. В режущем белом свете галогенных фар плывут торосы и трубы.

Марина, подняв повыше воротник, чтобы не задувал ветер, с разбухшей, то и дело сползающей с плеча сумкой, карабкается по серпантину тропинки, взбирающейся на одну кучу выбранной земли, потом спускается, лавируя, потом снова карабкается вверх; по шатким, скользким мосткам пересекает какие-то канавы… Разгорается восход, яркий, кровяной, иссеченный лезвиями серых морозных облаков. Темными мертвыми коробками громоздятся на его фоне дома, какие-то промышленные трубы, над которыми наискось, кренясь по ветру, встают султаны то бурого, то белого дыма, ажурные, но уродливые опоры линии электропередач… С обвисшим хоботом чернеет перекошенный контур безжизненного экскаватора.

Медленно и надсадно, то совсем почти замирая, то с воем разгоняясь, катит по промороженному городу битком набитый трамвай. Снаружи — полутьма и внутри — полутьма, и серые, серые лица одно вплотную к другому. И Марина среди них. Пар от дыхания. Сквозь наледь на окнах смутно видны проплывающие мимо огни, какие-то размытые цветные пятна… Когда свет восхода прорезается в промежутки между плывущими тенями корпусов, ледяная короста чуть окрашивается в розовый цвет; потом снова наползает серая мгла. Кто-то продышал, или пятерней протаял небольшое прозрачное оконце — и сквозь него угадываются бесконечные промышленные громады, бесконечные краснокирпичные заборы промышленной зоны, которую пересекает трамвай, бредущие вдоль заборов сгорбленные люди…

Марина в коридоре чужой квартиры. Совсем иной квартиры — комнаты куда больше, и коридор не кишкой, а едва ли не вестибюлем. Двери в комнаты из коридора красиво застеклены. Книги, книги… Длинный, сухопарый старик в очках, в джемпере поверх свитера с высоким воротником, с замотанной шарфом шеей и в теплых лыжных брюках перебирает страницы машинописи. Страницы шуршат, их много. — Какая же вы умничка, Марина Николавна. И точно в срок, и, я смотрю, опечаток нет совсем… Как всегда… как в добрые старые времена. Честное слово, если вы рядом, никакой компьютер не нужен. — Ну что вы, Борис Моисеевич, — улыбается Марина. Ну губах улыбка, а глаза — затравленные и ждущие, собачьи. — Да и стар я уже компьютерам учиться… Мариночка Николавна, посидите хоть полчасика, развлеките старика. Раздеться не предлагаю, правда, идите так. У меня одиннадцать градусов в кабинете. — Ужас какой! — искренне сочувствует Марина. — Да, как говорят теперь молодые, не фонтан… Ну, это еще ничего. На первом этаже, у Красницких, вообще семь. Скоро уйдет за ноль, трубы полопаются вконец, и тогда уж мы до весны не оттаем… Так проходите, Мариночка. Вы такая веселая всегда, такая жизнерадостная. Попьем чайку с вами, чаек согревает… — Некогда мне, Борис Моисеевич. Спасибо вам. Правда некогда. — Ну, чем же мне вас… — мнется старик. — Понимаете, Марина Николавна… заплатить-то я вам сейчас не смогу. — Как? — после едва уловимой паузы, мгновенно совладав с собой, спрашивает Марина. — Почему? — Да вот… Нечем. Как только деньги появятся, я вам тут же позвоню, тут же! — Вы же обещали… — произносит Марина и осекается, сама понимая, что все слова бессмысленны. — Эхе-хе… — старик выравнивает кипу листов, укладывает их в принесенную Мариной папку. — Папочку мне обновили, спасибо… Чего теперь стоят наши обещания. Время такое. — Какое? — спрашивает Марина. Старик не отвечает. Несколько секунд они молчат. Старику совестно, он еще старой закалки, не может в наглую. Но это ничего не меняет. Потом Марина говорит: — Ну конечно, я понимаю… Поворачивается и пытается открыть лестничную дверь. У нее ничего не получается, она нервно, раз за разом все яростнее, дергает засов. — Нижний, нижний, — почти сварливо говорит старик. Теперь ему хочется поскорее остаться одному; присутствие женщины как укор, а с глаз долой из сердца вон. — Да не так! — с раздражением выкрикивает он. — Дайте я! Все открывается очень просто.

Марина выходит на лестницу — лестница тоже совсем иная. В широкие окна валит свет морозного солнца. Дверь с лязгом захлопывается за Мариной, и гулкое эхо просторной лестницы дробит и раскатывает звук. Марина делает шаг, и тут ее ведет в сторону, ноги подламываются. Она останавливается, медленно и глубоко вздыхает несколько раз. Достает из сумочки пластинку с валидольными капсулами, привычным движением выдавливает одну на ладонь и берет ее губами. Медленно начинает спускаться.

Местный центр, но — тоже гололед, снующие туда-сюда люди проскальзываются то и дело. Нескончаемыми рядами, один к одному — изобильные ларьки. Марина, натужно продавливаясь сквозь коловращение людей, продвигается вперед. На несколько секунд задерживается у хлебного ларька, не в силах отвести голодных глаз от лежащих по ту сторону запотевшего стекла батонов, маковых рулетов…

Тесная секретарская комнатка: стол, шкафы с папками всех мастей и сортов, допотопная электрическая пишущая машинка "Ядрань" — когда-то достижение советской техники, а теперь громадный, нелепый гроб. Жидкие цветочки да кактус на подоконнике, наледь на стекле окна. Масляный обогреватель на полу. Женщина, одетая, словно на зимовку, в накинутом на плечи пальто вынимает из большой железной кружки с носиком кипятильник; от кипятильника валит пар, и от кружки валит пар. Разливает чай по чашкам, вынимает из коробки чайные пакеты. Марина сидит напротив нее, пальто она тоже не сняла, только расстегнула. — Каждый день сюда мотаюсь… — говорит женщина, готовившая чай. — Но зато вот только нам наши гроши и выплатили, только вспомогательному персоналу… А научникам — ни фига… Ну, ты и задрогла, как я погляжу. Пей, пей… Марина пытается взять чашку за ручку, но у нее слишком дрожат пальцы. Она пытается взять ее обеими руками за бока — но слишком горячо. — Горячо, — говорит она. — Как твой? — осторожно спрашивает секретарша. — Все в порядке, — быстро отвечает Марина. — Пьет много? — осторожно спрашивает секретарша. Марина изумленно вскидывает на нее глаза. — Совсем не пьет. — Может, он… того? Ты не замечала? Может, он ширяется? — Да Господь с тобой, Татка! — Ну, не знаю… Все говорят, что кто из горячих точек вернулся, тот уже не… ну извини, извини. Не гуляет? — Нет, — решительно говорит Марина. Подруга внимательно вглядывается ей в лицо. — Либо ты скрываешь чего-то, либо… это просто чудеса… — Никаких чудес. Мы любим друг друга, вот и все. В приоткрывшуюся дверь вдруг заглядывает пожилой человек в шубе: — Наталья Семеновна, сам — у себя? — С минуты на минуту ждем! — отвечает подруга сварливо — ей неприятно, что разговор прервали на самом интересном месте. Заглянувший человек замечает Марину. — Здравствуйте, Марина Николаевна! — Здравствуйте, Олег Петрович. — Давненько вас не видно… Наверное, диссертацию заканчиваете наконец? Пора, пора… У вас же только статьи ваши замечательные сложить в кучку и дело в шляпе! Давайте, Мариночка, покуда я в силе… — с равнодушным добродушием он коротко улыбается и исчезает. — Значит, опять не выплатили… — говорит Марина. — А когда собираются, не говорят? Секретарша отрицательно качает головой. За нитяной хвостик, будто утонувшего мышонка, вытягивает из своей чашки чайный пакетик, болтает ложечкой. — Даже не слыхать ничего. А я, знаешь, как была пионеркой чокнутой, так и осталась. Только дали деньгу, сразу побежала в "Секонд Хэнд" и все спустила! Три часа рылась в шматье, все недорого так… Слушай, я там шарфик выкопала один, под горячую руку схватила, а дома-то как следует повертелась перед зеркалом — все-таки цвет не мой. Не перекупишь? — Да что ты, Татка, — с улыбкой пожимает плечами Марина. — Какой там шарфик… — Вот такой, — Татка подскакивает к шкафу с папками, открывает одному из створок и достает шарфик из глубины. Кидает Марине. — Вот глянь, глянь. Ну прямо на тебя. Марина примеривает, обматывается и так, и этак. Татка заботливо держит перед нею небольшое зеркало. Марина никак не может остановиться: хоть попримерять… — Тут даже ученый совет был на тему денег, но что они могут… пошуршали и отогреваться расползлись. Но… — она мнется. — Знаешь… Тут у нас… Марина снимает наконец шарф, протягивает Татке. — Нет, Таткин, — говорит она с сожалением. — Не смогу. — Жаль… тебе как раз к глазам… — Татка прячет сокровище. Марина наконец подносит чашку ко рту, пьет. — Печенюшку хочешь? Марина улыбается. — Да… Спасибо, Татка… Размачивает печенье в горячем чае. — А еще одну можно? — Да конечно, бери! Марина вынимает из коробки еще одно печенье и прячет в сумку, в небольшой целлофановый пакет. — Домой? — спрашивает Татка. Марина смущенно втягивает голову в плечи, взглядывает исподлобья, потом — кивает. — Так вот, я чего сказать-то хотела… — Татка вдруг заговорщически понижает голос. — У нас же тут несколько человек… голодовку объявили. — Что?! — Ну да! Сидели в бывшем партбюро… ночевали там и не жрали ни черта. Уж и милиция их растаскивала, и врачи… — И что? — Всех почти растащили помаленьку… Только… Я почему тебе и рассказываю… Там этот твой, — Татка усмехается едва уловимо, — сокурсник остался. Пока, говорит, не будет всем выплачено за лето хотя бы… Заперся изнутри и сидит, как сыч… — Сухая?! — с ужасом восклицает Марина. — Чего? А, ну… да не знаю я… С час назад был разговор, что ломать дверь будут, директора ждут и милицейского чина какого-то… Неотложку-то видела у входа? — Видела… только не поняла… думала, просто так стоит. — Время сейчас такое, что просто так не бывает ничего… — начинает Татка, но Марина потрясенно прерывает ее. — Ну, вы дикари. Человек там, может, умирает… Ради нас всех умирает! — Дурью он мается, а не умирает! — сразу принимает боевую стойку Татка. — В партбюро? — В бывшем, в бывшем… Марина вскакивает и выбегает из кабинета; чай едва не выплескивается из поспешно поставленной чашки.

Марина почти бежит по институтскому коридору — длинному, извилистому коридору старого здания, наверное, еще в первые десятилетия Советской власти отданного под научное учреждение, да так и оставшегося этим учреждением, покуда выпереть ученых ни у кого не дошли руки. Большие окна, высокие потолки; облупленная штукатурка, треснувшие и склеенные чуть ли не изолентой стекла. Бьются за Марининой спиной, отставая, полы расстегнутого пальто. Людей нет.

На пятачке перед бывшем партбюро единственное оживленное место в институте; но каково это оживление! Молча, с неподвижным лицом курит врач, глядя в пустоту перед собой. Вытирает тыльной стороной ладони пот со лба милицейский лейтенант в расстегнутой шинели. И два-три сотрудника института компактной кучкой стоят поодаль — им это все уже порядком обрыдло, но в то же время очень хочется досмотреть, чем кончится этот цирк. — Марина Николаевна! — кидается Марине навстречу долговязый парень. — А вас-то каким ветром? Другой шикает на него, вовремя схватив за локоть. Милиционер снова утирает лицо. Шапку он держит в левой руке. Правой пару раз ударяет в дверь. — Владислав Михайлович! — кричит он надсаживаясь, будто в горах. — Еще несколько минут — и мы просто выломаем дверь! У нас есть санкция! Сейчас прибудет начальство, и начнем ломать! Не теряйте последний свой шанс! Тишина. Милиционер выжидательно вытягивает короткую шею — ответа нет. — Поймите, одно дело — если вы выйдете сами, другое — если вас выволокут насильно! Это же верная психушка с принудительным кормлением! Ответа нет. Милиционер оборачивается к сотрудникам института: — Топор принесли? — Не нашли топора, — отвечает пожилой сотрудник, явный институтский завхоз. — Лом вон притащили… в углу стоит… Марина подходит к двери. — А это еще кто?.. — милиционер заступает ей дорогу, пихает в плечо. Марина едва не падает. Врач, казалось бы, и не смотревший в их сторону, поддерживает ее под локоть. — Пустите меня, — говорит Марина. — Я попробую его… уговорить. — Это из ваших, что ли? — оборачивается лейтенант к сотрудникам. Те хитро переглядываются и перешептываются, потом долговязый говорит: — Да-да, из наших. Грузный милиционер, совсем неповоротливый в шинели и портупее, неловко уступает Марине место у запертой двери. — Ну, попробуйте… — с сомнением говорит он. — Владик! — почти не повышая голоса, говорит Марина, нагнувшись к замочной скважине. — Это я, ты узнаешь голос? Узнаешь? Это я! Пауза. Милиционер безнадежно мотает головой. Врач прикуривает сигарету от сигареты, все так же пусто глядя перед собой. — Марина? — доносится голос изнутри. — Да, Владенька, да! — просияв, кричит Марина. Милиционер с явным облегчением вытирает пот со лба и смотрит на Марину почти благодарно. Открой мне, пожалуйста. Надо поговорить. А кричать при них при всех мне не хочется, ты же понимаешь! Пауза. — Они ввалятся вместе с тобой, — доносится изнутри. Марина резко оборачивается к стоящим позади нее. Глаза у нее горят, волосы всплескивают от резкого движения; она полна энергии. — Обещайте, что дадите нам поговорить спокойно. Все равно ваши начальники еще Бог знает где. — Да ладно, — говорит милиционер после паузы. — Они обещают! — кричит Марина; у нее срывается голос от волнения. Долгая пауза. Полная тишина. Потом под тяжелыми, неуверенными шагами отчетливо скрипит за дверью паркет. — Только ты, — говорит голос изнутри. — Все пусть отойдут. Крикни мне, когда отойдут. И звякает ключ. Милиционер непроизвольно делает шаг вперед; Марина, обернувшись, как орлица над орленком раскидывает в стороны руки: — Не смейте! Вы обещали! Чувствуется, что она готова и к рукопашной. — Ну-ну, — говорит лейтенант, отворачивается от Марины и отходит за угол коридора. За ним нехотя утягиваются остальные. — Можно! — громко говорит Марина. Дверь чуть приоткрывается. Марина входит.

Помещение как помещение. Стол с телефоном, несколько стульев вокруг него, старый — все старое — потертый и продавленный кожаный диван у стены. Стеллажи с папками и полными собраниями сочинений классиков — куда их девать? Так тут и живут. На продавленном кожаном диване сидит осунувшийся, небритый, закутанный человек. Он не стар; несколько дней назад он, вероятно, был даже довольно молод, не старше Марины. Некоторое время Марина молча сидит рядом с ним, глядя ему в лицо и не зная, с чего начать. И тогда начинает он: — Ну, здравствуй. — Здравствуй, Владик, — тихо отвечает Марина. Весь ее напор, всю ее храбрую сталь — смело, будто и не было их. Тихая, робкая мышка. — Зачем ты здесь? — А ты? — отвечает она. Он печально усмехается. — Пойдем отсюда, а? — просительно говорит Марина. — Ну пойдем… Как можно так с собой… Кому же еще и жить-то, Владик! Кому? — Ты не уговаривай меня, Марин. Я не уйду. — Они же тебя все равно выволокут… — Ну, выволокут… пару ребер поломают… это их проблемы. — Да нельзя так, Владик, нельзя! — страстно говорит она, схватив его за руки. — Господи, холодные какие… ледяные… Ты же погибнешь! — Я уже погиб. — Ну что ты рисуешься! Что за поза… Умный, добрый, красивый… — Мне все время стыдно, — глухо говорит он, схватившись пятерней за лицо, и речь его от этого звучит теперь немного невнятно. — Как будто это я чего-то не сделал… в чем-то ошибся… как будто это из-за моей лени или глупости кругом бардак. Не упыри эти виноваты… какой с упырей спрос? Я! Понимаешь? Я все время чувствую себя виноватым… Не могу так больше. — Вот пропадешь, — сердито говорит Марина, а на ресницах ее начинают посверкивать слезы, — тогда действительно будешь виноват. Как Светка-то без тебя останется? — Светка от меня давно ушла, Марина, — мягко говорит Владислав после едва уловимой заминки, — и Петьку увела совсем, видеться не дает… Мы с тобой действительно мало общались в последнее время. — Господи, — потрясенно говорит Марина, — да что ж ей… — О, она очень четко сформулировала. Я думала, ты перспективный гений, а ты просто малахольный гений… Марина нерешительно улыбается сквозь слезы. И он улыбается ей в ответ. И легонько обнимает за плечи. — Зря ты за меня тогда не вышла, — говорит он. — Может, по-другому бы сложилось. Мы бы дружка дружку поддерживали… Она молчит. Губы вздрагивают, она силится что-то сказать — и не может, слова вязнут в гортани. — Нет, — решительно говорит он вдруг, — было бы еще хуже. Как начал бы я от большой любви о тебе заботиться… Из кожи бы вон лез, чтобы пристойную жизнь обеспечить. Ну, и как полагается — икнуть бы не успел, стал бы подонком. Там урвать, тут перехватить, там стерпеть унижение, тут закрыть глаза на мерзость… все в семью, все ради родных и близких… Любовь самый мощный мотор, но… подчас она — очень подлый мотор. Хорошо, что я один. Некоторое время сидят неподвижно, почти прижавшись друг к другу, потом он, опомнившись, неловко убирает руку с ее плеча. — Ладно, — говорит он, посуровев. — Гением не смог стать, мужем и отцом не смог стать… что осталось? Осталось остаться порядочным человеком. Я никуда не пойду, Марин, а ты иди. Спасибо, что навестила. Иди. Сейчас приедут начальники, и тут такое начнется… Ни к чему тебе. — Владик, — решившись, твердо говорит Марина, — у меня беда. Большая беда. Сейчас некогда рассказывать, потом. Но, возможно, мне понадобится помощь… и, скорее всего, мне не к кому будет обратиться, кроме тебя. Он чуть отстраняется и, набычившись, пристально вглядывается ей в лицо, закопав длинный подбородок в складках шарфа. — Что-нибудь случилось… с мужем? — сразу осипнув, говорит он. Она встряхивает головой, с трудом удерживаясь, чтобы не зареветь в голос. — Потом, Владик, потом. Сейчас давай просто уйдем. Понимаешь?.. ведь ты понимаешь!.. если тебя рядом не будет, мне никто не поможет! Через мгновение на губах его снова проступает улыбка. Обреченная. — Какая же ты хитрая, Маришка, — с невыразимой нежностью говорит он. Лиса Патрикеевна… Я-то думал, меня ничем не взять. Молчат. Тикают часы на стене. — Помнишь, после выпуска собрались в общаге у Кадыра… Русская ты, я как бы хохол, Акиф из Нахичевани, Кадыр из Чимкента, Ксюшка-буддистка из Улан-Удэ… Так было замечательно, что вот сидим в одной комнате, такие разные и такие родные, — пауза. — А теперь люди стали такие одинаковые… и такие чужие… — А потом вы мне принесли гитару, и мы все пели Окуджаву, — подхватывает Марина, глотая слезы и моляще заглядывая Владиславу в глаза. — Помнишь? Дольского, Окуджаву… Помнишь, Владик? Молчат. И вдруг Владислав тихонько затягивает с полустрофы: — Твои пассажиры, матросы твои приходят на помощь…

Продутая ледяным ветром, залитая режущим, низким зимним солнцем улица. То и дело оскальзываясь на гололеде, Марина и Владислав, которого она держит под руку — на первый взгляд кажется, просто нежная парочка, но так она его поддерживает — подходят к парадному. — Зайдешь? — глухо и надтреснуто, пряча рот в шарф, спрашивает Владислав. — Нет, Владик… я очень спешу. Я забегу завтра или на днях, узнать, как ты. А сейчас — до свидания. До двери проводить тебя? Он отрицательно качает головой. — Беги, если спешишь… У меня же первый этаж. Оба несколько секунд стоят в нерешительности, не двигаясь, потом он отворачивается и скрывается в темном провале парадной. Марина провожает его взглядом. Откуда-то издалека надсадно, словно распиливая душу, скрежещет на повороте трамвай. Марина срывается с места.

Суета коридоров телестудии. Марина растерянно бредет, посматривая на номера и таблички на дверях, потом, отчаявшись, спрашивает пробегающего мимо молодого парня: — Вы не знаете, где Альбина Давыдовна? — Не знаю… где-то была… Убегает. Марина идет дальше. Задает тот же вопрос степенно идущей ей навстречу женщине с толстой папкой в руке. — Думаю, в семнадцатой. "Героев" обычно пишут там. — Героев? Женщина улыбается. — Ну, цикл передач так называется… "Герой нашего времени". Семнадцатая оказывается рядом. Но Марина не успевает открыть дверь; она резко распахивается сама, и изнутри вылетает элегантный, какой-то очевидно "не наш" мужчина, а следом за ним — Альбина, пытающаяся его задержать. Марина шарахается от них. Альбина говорит горячо: — Ну что ты так раскипятился? — Ты еще спрашиваешь! — отвечает он с несильным, но ощутимым акцентом. — Представь, спрашиваю. — Потому что ты, именно ты всякий раз выбрасываешь лучший материал и вставляешь какую-то пошлость. Ты что, специально портишь наши передачи? — Пошлость… — задумчиво, но как-то с угрозой говорит Альбина. — Да! Да! И ты это знаешь! — Так вот что я тебе скажу, Маркус, — ледяным тоном заявляет Альбина; похоже, Маркус задел ее за живое. — Пусть это пошлость, пусть! Но за нее платят. Именно за нее платят! И у вас, когда вы снимаете про себя, тоже платят только за нее. Попробуй не согласиться! Весь мир стал пошлым. — Свежая мысль, — говорит Маркус; видимо, от волнения его акцент становится сильнее. — Какая есть. Если хочешь знать, то, что тебя так тянет на русскую псевдоэкзотику — это тоже пошлость. Что вы о России знаете? Вы, интеллектуалы западные! Вы до сих пор уверены, что в России все сплошь Достоевские. Ага, как же. Нет здесь Достоевских больше! Распутины есть, мафия есть, проститутки, банкиры из бывших стукачей, киллеры, дилеры, хакеры, байкеры, рокеры — это сколько угодно. А Достоевские — ку-ку! — Но ведь этот человек — тоже есть! — Этот человек из прошлого века, а у нас передача о новых людях России. Новых! Да, пошлых, да, бессовестных — ради Бога! Пусть! Но за ними будущее. И это они платят, они! Сегодня, сейчас платят. И завтра будут платить. А философ этот доморощенный… Он просто умрет с голоду. Я же видела, у него один кусок черствого хлеба в холодильнике, даже чаю нет, кипяток пьет… — Может быть, эта передача сделала бы ему и его открытиям рекламу, помогла бы выжить! — Не смеши. Реклама открытий… я умру от смеха. Катя открыла для себя новые прокладки! — У тебя нет сердца… — Есть, и абсолютно такое же, как у тебя. Тук-тук, гонит кровь от желудка к мозгам и обратно. Просто вы там, в Европе, не в состоянии слопать все, что ставите себе на стол. В брюхо не влезает. И когда отодвигаете тарелку с обильными объедками, называете это добротой. Протестантская этика! — Нам… — говорит он, тщательно подбирая слова, — теперь будет трудно работать вместе. — Ничего, — она ослепительно улыбается. — Сдюжим. — Что ты сказала? Я не понял. — Справимся, говорю. Он заглядывает ей в лицо, потом несколько раз чуть кивает с каким-то сожалением — и уходит. Альбина поворачивается, чтобы вернуться в семнадцатую, но из-за угла коридора выступает Марина: — Простите, вы не подскажете, как найти Альбину Давыдовну? — Это я, — недовольно, исподлобья глядя на нее, говорит Альбина. — Очень приятно. Я Марина Аракелова, мы с вами созванивались третьего дня, и вы мне назначили… Альбина задумывается, с трудом припоминая. — А, так это по поводу дежурств на "Гласе народа"! — наконец припоминает она. Марина несколько раз радостно кивает — раз вспомнили, значит, шансы есть. — Да-да, я навела кое-какие справки о вас… Хорошо, идемте. Они обе идут к двери. — Только вам придется подождать. У меня не закончена запись… — Конечно. — Посидите здесь. Марина присаживается на стул у двери, рядом с двумя парнями, попивающими пиво из жестянок и беседующими вполголоса. Снимает сумку и ставит ее на пол. Альбина уходит, плотно притворив за собою еще одну дверь. Парни вдруг смеются вполголоса. — А вот еще… — говорит один. — Таксист сажает молодую пару, везет и удивляется: мужик все время к подружке поворачивается и делает вот так: "Э-э!" — свешивает голову на бок, по-висельному высовывает язык и издает сдавленный звук. — А девка его — бац сумочкой по балде. Через две минуты все сначала. Из коридора входит мужчина с какими-то бумагами. Нерешительно поглядывая по сторонам, останавливается у двери. — Ну, таксист уже кипит от любопытства, — продолжает парень, — и когда остается с мужиком один на один — тот дамочку выпустил и расплачивается спрашивает: "Что это у вас за странный ритуал?" — "Да понимаешь, шеф, отвечает мужик, — у нее вчера муж повесился, так я ее теперь прикалываю!" Смеются. Марина опускает лицо. Из-за двери, за которой скрылась Альбина, выходит пожилая, но всей повадкой своей энергичная телевизионная дама. — Альбина там? — спрашивает ее вошедший мужчина. — Да. Подождите. Сейчас очень интересную женщину пишут. Буквально из ничего поднялась… что называется, человек сам себя сделал. А теперь казино открыла, магазины… и благотворительностью занимается… — Какой благотворительностью? — сразу встрепенувшись, спрашивает Марина. — Вот точно не скажу… не знаю. Но чего-то там… для подростков. Тир, мотоциклы, единоборства всякие, силовые тренажеры… Культурный досуг для трудных мальчиков. Ведь надо же помочь им стать полноценными людьми, найти достойное место в жизни… Уходит. Парни опять смеются чему-то. Снова распахивается внутренняя дверь. Выходят Альбина и еще какая-то холеная, возраста Марины, дама; Альбина вежливо пропускает ее вперед и кудахчет: — Чудесная беседа, чудесная! Как вам все это удается… столько всего успевать, столько пользы, столько радости людям… Дюжие парни встают, отставляя пивные жестянки прямо на пол, и как-то сразу становится ясно, что это телохранители. Мужчина с бумагами делает движение к Альбине; та властно отстраняет его легким движением руки: потом. Марина и холеная дама встречаются взглядами. Секунду всматриваются друг в друга, потом дама восклицает: — Маринка! — Ольга! — Марина встает, и парни одинаковыми настороженными движениями поворачиваются к ней. — Господи, да сколько ж мы не видались-то! Это ты "Герой нашего времени"? — Ну, я, — чуть с вызовом говорит Ольга. — Вот здорово! Поздравляю.. — Знаешь, не с чем, — вдруг красиво скромничает Ольга. — Тружусь, кручусь… Как белка в колесе. — Ох, я тоже… — Маринка, я спешу, извини, — обрывает ее дама. Вежливо добавляет: — Но счастливый случай упускать нельзя. Хочется, знаешь, этак по-советски, как встарь… на кухне сесть и почесать языками не о делах, ни о чем вообще, а просто так. У меня сейчас кругом одни деловые… Позвони. — А у тебя телефон разве тот же? Я звонила когда-то — мне сказали, таких нет… — Да-да, — Ольга достает из сумочки органайзер, оттуда — визитку, и протягивает Марине. — Вот… когда будет время. — Да я сегодня же позвоню! Ольга улыбается, но холодно и недоверчиво — и пытливо всматривается Марине в лицо. — Знаешь, — медленно говорит она, — мне сдается, что ты каким-то чудом и впрямь рада меня видеть. Марина на мгновение теряется. — А как же… Да что ты говоришь такое! Конечно, рада, детство же… — Ненавижу детство, — говорит Ольга. — Жалкий возраст, унизительный… Н-ну ладно. Жду звонка. И уходит. Парни — за нею. Несколько секунд длится пауза, потом Альбина говорит: — Идемте со мной.

Небольшое — видимо, подвальное или полуподвальное — помещение, заставленное телеаппаратурой, но одновременно напоминающее комнату свиданий самого дурного пошиба: засаленный диван, кустик алоэ на кособокой этажерке, разрезанная пивная жестянка, приспособленная под пепельницу, груда пустых бутылок в углу… на столе — покрытые бурым чайным налетом чашки и заварочный чайник. Рядом с чайником, раскинув поперек столешницы провод с вилкой, валяется кипятильник. — Оплата сдельная, — говорит Альбина, а Марина нерешительно осматривает электронику, — по приемке видеоматериалов. От удачи, конечно, дело тоже зависит — сколько народу во время вашего дежурства придет, да насколько интересно они болтать будут… Но предварительный отбор — это уже дело вашего ума и понимания. — Только… Альбина Давыдовна, я в этой технике… — Это все элементарно. Запись идет автоматически, длится по каждому персонажу две минуты, потом отключается. Вы сидите тут и смотрите. Если что-то интересное, полезное… словом, то, что вам хотелось бы потом увидеть по своему телевизору дома, вы оставляете. Если чушь — отматываете пленку назад и следующего пишете поверх. Вот кнопка и вот кнопка, а больше вам и знать ничего не надо. Не знаю, устроит ли вас время… но поймите сами, вы человек для нас новый, почти что с улицы… поэтому покамест придется потерпеть. Зато в смысле персонажей это может оказаться наиболее забавно. С десяти до двенадцати вечера… Что? — увидев, как изменилось лицо Марины, почти злорадно говорит она — не устраивает? — Устраивает, — после едва уловимой заминки говорит Марина. — Вполне устраивает. Только… хотелось бы знать, когда… — Когда первая выплата? — сразу понимает Альбина. Марина смущенно говорит, почти шепчет: — Да… — Материалы мы просматриваем ежедневно. Если набежит какой-то приличный кусок — можете рассчитывать на аванс в конце недели. — Спасибо… Огромное вам спасибо… Оператор, сидящий перед монитором и молча слушавший весь разговор с дымящейся сигаретой в зубах, на миг оборачивается с веселой, почти издевательской улыбкой. — Ну, значит, сегодня в десять мы вас ждем, — говорит Альбина. — Не опаздывайте. Предыдущему наблюдателю тоже домой хочется. — Нет-нет, — говорит Марина. — ни в коем случае не опоздаю.

Ранний зимний вечер. Солнце уже закатилось, но еще светло, закат полыхает на полнеба. Марина медленно протискивается среди толпы у ларьков, присматривается. Встает в очередь за хлебом; за хлебом — единственный ларек, возле которого очередь. Дует резкий ветер, все мерзнут, кутаются, ежатся, отворачиваются, но в завихрениях между домами он дует то слева, то справа — не уберечься. Наконец подходит очередь Марины — она берет какой-то жалкий, самый дешевенький батон и половинку ржаного, а потом долго расплачивается, укладывая бумажку к бумажке; нет крупных купюр. "Ну что вы там копаетесь, дама!" — кричат ей сзади разраженною. Переходит к следующему ларьку, долго присматривается в нерешительности, потом покупает две сосиски. Когда она говорит продавщице "Две сосиски", та смотрит на нее, как на сумасшедшую, но — времена сменились, и клиент теперь всегда прав — режет розовую гирлянду. Со вновь раздувшейся сумкой — место толстой папки с машинописью заняли продукты — Марина идет прочь.

Теперь уже темнеет — прошло, пожалуй, немногим меньше часа. Совсем уже без сил, волоча сумку, Марина преодолевает полукилометровую полосу препятствий от трамвая до дома. Вдали светят окнами чудовищные, нелюдские громады жилых домов — поставленные на попа бетонные бараки образца восьмидесятых. По узким тропам, юлящим между кучами и трубами, и еще каким-то торчащим из снега железом — искореженными кровельными листами, проволоками, бесхозными, будто бы обгрызенными по краям бетонными глыбами — торопливо бегут мерзнущие люди. Поземка. Скользко, особенно на спусках и подъемах. И, конечно, на узких, опасно прогибающихся досках, перекинутых через бесконечные траншеи. Все разворочено так, будто здесь готовились отражать танковые атаки; но противник обошел с флангов, и укрепрайон пришлось оставить без боя. Возможно, навсегда.

На лестнице горит свет. Марина медленно, вяло выходит из кабины лифта; на полу лифта — лужа, кто-то спьяну обмочился или схулиганил, веселясь в меру своего представления о веселом. На лестничной площадке от ног Марины остаются мокрые следы. Марина отпирает дверь. Зажигает в коридоре свет. Только что она, казалось, была на грани обморока; казалось, она войдет и рухнет — но на губах ее уже улыбка, и снова сверкают глаза. — Ну, вот и я! — бодро говорит она. — Правда, быстро? Тишина. Только из кухни неразборчиво бубнит репродуктор. — Как обещала, так и пришла. Маринка слово держит, Маринка Сашеньку не подведет никогда! А знаешь, я сосисочек купила, — она торопливо выгружает из сумки содержимое, — так что сегодня попируем. И вообще, знаешь, нынче день такой удачный! Отдала Моисеичу его рукопись, и он не сегодня-завтра расплатится, причем по высшей ставке, он сам сказал… — а руки ее уже снуют над газовой плитой: газ, вода в кастрюлю, вода в чайник, хлеб в хлебницу, утварь так и мелькает. — Правда, других заказов пока нет… компьютеры… Но, в конце концов, я и объявления-то развесила только когда ты вернулся, каких-то две недели прошло. А еще повстречала Ольгу Шагунько… помнишь, я тебе рассказывала — наш бессменный комсомольский секретарь. Потом она инструктором в райкоме стала, и мы как-то потерялись… Она теперь сделалась такая гран-дама — что ты! Казино открыла, ходит с телохранителями… По телевизору выступает! Позвоню ей попозже, часиков в девять… И, представляешь, халтурку вечернюю нашла. Придется, правда, вечером уйти ненадолго, но ты спи себе спокойно, не волнуйся — меня на машине обратно будут подбрасывать, я договорилась. Ну, вот. Минут через двадцать будем ужинать. Проголодался, наверное? И я! А чайку я с лавандочкой нам заварю, из старых наших крымских еще сувениров, лавандочка для нервов полезна, и для сна… Тебе ведь спать надо побольше. Да и вкусно очень, что самое-то главное! И печенье есть к чаю! Почти бегом исчезает в комнате. Кухня остается без нее. Когда-то любовно отделанная, аккуратная, хоть и небольшая — но давно, давно… С судном в руках Марина проходит из комнаты в туалет; слышно, как она выливает там судно, потом спускает воду. Переходит из туалета в ванную, свободной рукой зажигает там свет и ныряет в дверь — все поспешно, все на бегу. С гулом и клекотом начинает течь вода. И на мгновение самообладание изменяет Марине; слышен ее голос буквально на истерике, на слезе: — Ну что же это такое, господи! Опять горячую отключили! Полощет судно ледяной водой, потом моет руки — руки сводит. Когда она вытирает их полотенцем, пальцы не гнутся. Совершенно без сил она опускается на стул в кухне и, тупо глядя на чайник, который и не думает закипать, закуривает. Снова она — старуха; ведь никто не видит. Щеки обвисают, в погасших глазах — безумная тоска. Медленно шаманит, ворожит перед ее лицом волокнистый дым. — Ы-ы! — доносится из комнаты. Марину будто подбрасывает пружиной. — Что, Сашенька? Что? — она лихорадочно тычет окурком в пепельницу, крошит его свирепо, словно он — символ ее минутной слабости. — Дым? Ну извини… Или что? А-а! — хлопает себя по лбу. — Прости дуру, совсем из башки вон. Мы же утром побриться не успели, я неслась, как угорелая… сейчас, сейчас, Маринка бритовку даст… Она ныряет в комнату, и через минуту оттуда доносится жужжание электробритвы. Струи дыма медленно путешествуют по кухне. — А самое главное я тебе еще и не сказала. Я нашла твоего Роговцева! Помнишь, ты про него рассказывал — служили вместе? Врач божьей милостью, ты говорил. Так он здесь, в городе! Ведет теперь какой-то реабилитационный психотерапевтический центр, "Новая жизнь" называется. Я к нему завтра пойду! Вы же друзья? Друзья ведь были, да? Тишина. Только жужжит бритва. — Ну, вот. Пять минут — и запируем на просторе! Потом я тебе почитаю… Только сначала Ольге попробую позвонить. Жужжание замолкает, и через мгновение Марина выбегает на кухню. Начинает нарезать батон тоненькими ломтиками, потом заваривает чай; достает и раскладывает по тарелкам дымящиеся сосиски…

Полуосвещенная комната — та, в которой Марина утром красилась при свече. Сейчас на том столе, где стояло ее зеркало, горит настольная лампа, и Марина, уютно устроившись с ногами в кресле возле лампы и укрыв ноги пледом, неторопливо читает вслух. — На что дан свет человеку, которого путь закрыт? Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды… Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость? Поставил меня посмешищем для народа и притчею для него? Вот, я кричу: "обида!", и никто не слушает; вопию, и нет суда. Почему беззаконные живут, достигают старости, да и силами крепки? О, если бы человек мог иметь состязание с Богом! Если действовать силою, то Он могуществен; если судом, то кто сведет меня с Ним? Не обвиняй меня; объяви мне, за что Ты со мною борешься? Хорошо ли для Тебя, что Ты угнетаешь, что презираешь дело рук Твоих, а на совет нечестивых посылаешь свет? Если я виновен, горе мне! Если и прав, то не осмелюсь поднять головы моей. Я пресыщен унижением; взгляни на бедствие мое. Тогда зови, и я буду отвечать, или буду говорить я, а Ты отвечай мне. Прежде нежели отойду — и уже не возвращусь… Испуганно взглядывает в сторону лежащего. Тот неподвижно смотрит в потолок. — Ты не волнуйся, — говорит Марина, — там все хорошо кончится. Это просто испытание ему такое было… чтобы любовь ценить научился. Чтобы знал: любовь не за что-то там, не за молитвы и подарки дается, а просто так: либо она есть, либо нет… Понимаешь? — Ы-ы!

Презентация, одна из многих, такая же, как все. Роскошный зал, роскошный стол. Поодаль от стола — человек двадцать приглашенных. На сцене бренчат и завывают. — Вы рассаживайтесь, а я сейчас, — говорит Ольга красавцу средних лет, с благородной проседью в черных волосах. — Пойду гляну… — Мороз Воевода дозором обходит владенья свои, — понимающе говорит красавец. Она усмехается, кивает — и уходит от группы приглашенных, которые и впрямь сразу начинают двигаться к столу. Неторопливо, но собранно и надменно она бороздит подвластный мир. В соседнем зале казино, где идет бурная вечерняя жизнь, Ольга проходит между столами; надо видеть ее лицо, ее улыбку, ее довольство, когда она хозяйски оглядывается кругом. Обслуга узнает ее и раскланивается; она отвечает на холуйские поклоны легкими движениями гордой головы.

Марина домывает посуду. Сквозь шум воды из комнаты доносятся вопли и костяной перестук хоккейного матча — работает телевизор, и его холодный голубой отсвет освещает темный проем ведущей в комнату двери. Насухо вытерев закоченевшие руки, Марина звонит, и в трубке слышно: — Здравствуйте. С вами говорит автоответчик. Мы будем крайне вам признательны, если вы оставите свое сообщение после длинного сигнала. Марина молча кладет трубку. У нее опять, как почти всегда, когда ее никто не видит, мертвое лицо и мертвые глаза. — В пятый раз… — вертит визитку в руках и вдруг хлопает себя по лбу: Да тут же еще сотовый указан! Начинает снова набирать, поглядывая в визитку, новый номер — но, будто повинуясь какому-то наитию, прерывается и прикрывает сначала дверь в комнату.

Красавец стоит с бокалом шампанского в руке. Сидящие за столом хохочут. Красавец, тоже сверкая улыбкой, поднимает свободную от бокала руку, утихомиривая собравшихся: — Я еще не кончил! Все опять хохочут. Все уже изрядно навеселе. Кто-то жует, будто с голодного острова приехал. Кто-то под шумок сваливает с тарелочек всевозможную снедь в полиэтиленовые мешочки, упрятанные на коленях. — Долго не кончать — это достоинство мужа, а не оратора! — кричит кто-то из соседей. Общий хохот. — Ольга Альбертовна, — упрямо говорит красавец, — всегда была героиней нашего времени. Какое бы время ни стояло на дворе — она всегда была его героиней! Вот что я хочу подчеркнуть, господа! И она… и такие, как она… и впредь всегда будут героями всех времен и народов… что бы случалось с этой страной, в какие бы очередные тартарары она не свалилась! Вот за что я хочу поднять этот бокал! Собственно, я его уже поднял… Общий хохот. — И надеюсь, меня поддержат все, здесь собравшиеся, потому что мы все здесь — точно такие же нормальные герои! — В нашей стране быть героем — святая обязанность! — кричит какой-то эрудит с противоположного края стола. Общий хохот. — В жизни всегда есть место подвигу! — визгливо, давясь смехом, вторит ему какая-то упакованная в драгоценности дама. Общий хохот. — Что-о? — картинно возмущается красавец. — Соперничать со мною в культурном уровне? Да я вас… да я вам… Багрицкого прочитаю! Общий хохот. — Советский поэт Багрицкий! — как конферансье, возглашает красавец и прихлебывает из своего бокала. И немедленно кто-то откликается: — Багрицкий поэт Советский! Хохот. — Прошу не перебивать! Итак! Слова советского поэта Багрицкого! Мысли народные! Общий хохот. Завывая с утрированной грозностью, красавец читает: — А век поджидает на мостовой, Сосредоточен, как часовой. Иди — и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься — а вокруг враги; Руки протянешь — и нет друзей; Но если он скажет: "Солги" — солги. Но если он скажет: "Убей" — убей. Общий хохот. — Убе-е-ей!! — орет кто-то из особенно налегавших на спиртное. — Это круто! — Я хочу выпить за этот век! — надсаживаясь, перекрикивая шум, возглашает красавец — И за его героев! И особенно — за его очаровательных героинь! он протягивает свой бокал навстречу поднятому с готовностью бокалу Ольги. Они чокаются. — Спасибо! Спасибо, мои дорогие… — говорит Ольга. Сзади к ней подходит кто-то из шестерок во фраке и подает мобильный телефон. — Ольга Альбертовна, вас, — извиняющимся голосом говорит он. — Какая-то Марина… сказала, что вы договаривались созвониться… Чувствуется, что Ольга вспоминает не сразу. Но к ее чести — все-таки она профессионал-организатор, этого у нее не отнимешь — очень быстро. Берет трубку. — Да, Мариночка, это я. Что? Прости, дорогуша, здесь шумновато… Работа такая, — и подмигивает сидящему рядом красавцу. Тот понимающе хихикает. Сейчас не очень удобно… Мы обязательно повстречаемся на днях… Что? Не слышу… Ах, ну, как всегда… Прости, дорогуша, сорвалось. Знаешь, стоит добиться хоть какого-то успеха, сразу столько откуда-то выныривает бедных родственников… Нет-нет, к тебе это не относится! Разумеется, надо подумать… Сейчас… Марина, ну опомнись, ну зачем мне тут переводы с языков… Нет, машинописных работ у нас нету… Какие нынче машинописные работы, смешно. Вот что… у нас уборщица заболела. Ты можешь пока поработать вместо нее, а потом, если все будет нормально… может, еще что-то подберем. Ну, думай! Да? Вот и отлично. Мы открыты всю ночь, до пяти утра, значит, нужно придти хотя бы в шесть, чтобы успеть навести порядок… Просто я это к чему — чтобы в шесть утра ты была, как штык. У нас дисциплина. Не так, знаешь ли, как в ваших научных сферах, здесь люди действительно работают… Готова с завтрашнего дня? Замечательно. Я предупрежу охрану… они тебе покажут, так сказать, фронт работ. Целую! Отдает трубку. Красавец доверительно наклоняется к Ольге: — Кто это? Ольга улыбается. Но ответить на эту улыбку улыбкой мало кто захотел бы. Не та улыбка. — Так… Школьная подруга. И потом еще общались некоторое время, когда я в райкоме наукой ведала… Уж такая всегда была правильная, такая талантливая… Доктор теперь, что ли… или еще кандидат. Сортиры у нас будет мыть, — веско и отчего-то мстительно заканчивает она и вдруг смеется: — Сортиры! Сейчас Ольга просто счастлива. По-настоящему счастлива.

Марина сидит на кухне и курит. Глаза почти закрыты. Пальцы дрожат, и дымящаяся сигарета время от времени тычется то в верхнюю, то в нижнюю губу.

Марина снова одевается. — Ну, вот, у меня еще одна победа, — радостно говорит она. — Нам везет, Сашка, везет! Я же везучая! — шутливо трижды плюет через левое плечо. Так бы и дальше! Правда, вставать теперь придется ни свет ни заря… ну, и ничего. Во сне выздоравливать хорошо, вот как тебе, например… А когда человек здоров, сон только жизнь укорачивает. Лежишь бревно бревном, и ничего не чувствуешь… А сейчас я ухожу, и буду к часу. Ты спи тут… И не волнуйся. Главное — не волнуйся. Сейчас заработаю, утром заработаю, потом консультацию у Роговцева тебе устроим… Так помаленьку я тебя и вылечу. Все, милый, целую и бегу. Пописать не хочешь на дорожку? Нет? Пауза. Тишина. — Ну, суднышко я поставила… если что. Телевизор пока оставлю, чтоб тебе не скучно было, а скоро все равно электричество отрубят. Бегу! Она гасит свет в коридоре. Потом открывается лестничная дверь, оттуда вываливает сноп желтого света и тут же вновь съеживается и гаснет, отрубленный звонко хлопнувшей дверью. В синеватом, мертвом — как в морге — свете работающего телевизора видно запрокинутое на подушках лицо мужчины; когда-то, вероятно, хорошее, открытое мужественное лицо, но теперь осунувшееся, поблекшее, плохо пробритое из-за ранних морщин. Мужчина беззвучно, бессильно плачет.

И вновь Марина проделывает путь по ледяным надолбам и мосткам. Уже почти безлюдно, только где-то вдали, едва видные в свете дальних окон, бредут, нагибаясь против ветра, одна-две одинокие фигуры. На одной из покатостей Марина все-таки оскальзывается и падает; сумочка вырывается у нее из рук. Марина поднимается, кое-как отряхивает с пальто грязный, пополам с песком и глиной, снег. Метет поземка. И тут разом, как в кошмаре, гаснут все окна лежащих окрест жилых громад. Едва видимая в сгустившейся темноте, Марина идет дальше.

Пустая комната, полуосвещенная резким светом настольной лампы, стоящей поодаль от мертво мерцающего монитора; Марина уже одна; пальто накинуто на плечи. Молча, неподвижно и отключенно она сидит перед монитором и пристально, не мигая, всматривается в работающий вхолостую экран. Курит. Внезапно монитор оживает, и Марина заметно вздрагивает, словно просыпаясь — словно она, оказывается, спала с открытыми глазами. На экране лицо старика. — Ничего нового я вам не скажу, — дребезжащим, немощным фальцетом произносит он. — Мне и самому-то все слова надоели… Да. Никогда в жизни я не жаловался. Стыдно было жаловаться… не по-нашенски… Потому что все муки мы принимали — ради чего-то! Понимаете? А теперь — ни для чего. Ни для чего, — он вдруг закашливается; долго, надсадно перхает, прикрываясь коричневой морщинистой ладонью, на которой не хватает двух пальцев. В уголках его выцветших глаз проступают слезы. — Да. Никогда не жаловался. Работал, воевал, снова работал… Строил, строил для Родины… — его лицо передергивается от отвращения. — И было… было же чувство, что, если вовсе уж припечет, если сволочь какая-нибудь вовсе уж распоясается — есть, кому пожаловаться. Сталину письмо написать, или Ворошилову… Да. И вы мне не говорите, — вдруг надорванно выкрикивает он, — что они были людоеды какие! Ну, людоеды! На то и государство! Оно требует, оно и дает. Коли оно тебя не съест, ты за ним, как за каменной стеной! А теперь каждый каждого съесть норовит, каждый сам по себе, что сегодня надыбал — то на сегодня и твое, а потом хоть трава не расти… и государства — нету. И будущего нету. Только сами там для себя в Кремле своем бубнят, бубнят кто чего не попадя… в Думе в этой бу-бу-бу… — молчит, вытирая уголки глаз суставом указательного пальца, потом глядит в камеру с какой-то запредельной укоризной. — Вы, журналисты, меня, уж конечно, в эти… в руссофашисты запишите. В красно-коричневые какие-нибудь. Будьте прокляты. Время его еще не истекло, но он встает, отворачивается — Марине становится видна истертая едва не до сквозного свечения спина его двадцатилетней давности зимнего пальто — и отходит от камеры, надсадно кашляя. И монитор отключается, снова бегут по нему бестолковые суматошные полосы. Марина вспоминает про дымящуюся в пальцах сигарету. Стряхивает в пивную жестянку длинный хвостик пепла, затягивается и гасит сигарету. Кипятит чай в большой кружке. Когда она пытается засыпать в кипяток заварку, половина просыпается мимо. Марина аккуратно сгребает сухие чаинки в ладонь, стряхивает их в дымящуюся кружку. Потом, в ожидании, рассеянно перебирает неаккуратной стопкой лежащие на столе журналы. Они тут для всех. Кто что принес — неизвестно. Общенародное достояние. "Плэйбои" на русском и английском, "Космополитэн"… Марина наугад листает один — какие-то сногсшибательные моды, лощеные мужчины и женщины с бокалами чего-то алкогольно импортного в холеных, оперстненных руках, рекламы автомобилей, яхт… Монитор оживает. Женщина лет сорока. Долго, долго смотрит в камеру, не зная, что и как сказать, лицо ее судорожно подергивается. Поправляет шарф нервно, потом вдруг снимает шапку, неловко комкает ее. Шапка и плечи пальто припорошены снегом. Идет драгоценное время. И вдруг женщину прорывает наконец. — Господи!.. Растишь, растишь сыночка, ночей не спишь, — голос клокочет от едва сдерживаемых слез, — ведь ни одна же сволочь не поможет, ни одна. В поликлинику сходить, врача вызвать — и то с работы отпрашиваться каждый раз… унижаться, унижаться, клянчить, умолять… а везде рожи, рожи!! Если у вас такое трудное семейное положение, вам следовало повременить с ребенком… — злобно передразнивает она кого-то. — А как вырастишь оказывается, и ты им должен, и ребенок твой им тоже должен! Иди-ка, мальчик, сюда, мы тебя на смерть кинем! И хоть бы война, — она даже в грудь себя ударила рукой, в которой скомкана шапка, — хоть бы впрямь напал на нас кто — сама послала бы, перекрестила и послала, правда! Нет! Куда там! Они наверху у себя все делят чего-то, который год поделить никак не могут… а детей убивают! А потом их как шилом в жопы их толстые кольнут и начинают извиняться перед убийцами; ах, ошибочка вышла, мы хорошие, не оккупанты мы! Мы вам к завтрему еще два завода бесплатно построим — только вы уж убивайте нас поменьше, пока мы вам их строим… И стоят, жопастые, как ни в чем ни бывало, ручки друг дружке пожимают… Изображение отключается. Марина некоторое время сидит неподвижно. Потом, как слепая, почти на ощупь, выбирается из операторского кресла, идет к столу, на котором остывает ее чай. Пьет. Монитор оживает, и Марина с кружкой в руке бросает к креслу. Она так ничего пока и не решается стирать. Все записывается подряд. Интеллигентного вида человек лет сорока или чуть старше. Прямо смотрит в объектив. То ли он немного пьян, то ли просто взвинчен до предела. — Думаю, все это видят, не я один. Но как-то стыдятся всерьез признать… взглянуть правде в глаза. Вся шваль, все подонки, все ублюдки неописуемые поперли в гору. Все они выиграли… Ворье, мафия, кстати, наполовину состоящая из бывших партийных бонз — все они процветают, понимаете? Это их время. Причем заметьте… чем безнравственнее человек, чем подлее — тем больше ему удачи. Он свой, а время чувствует, кто для него свой — и помогает своим. А кто с совестью… тот — аутсайдер, тот — обречен. Задумывается, глядя куда-то ниже экрана, потом улыбается горько. — А главное — пошлость. Во всем, везде… И пошлость-то какая-то необъяснимая, сатанинская… Тотальная. Будто одурели все в одночасье. Будто не было у них великой культуры. Будто не с чем сравнивать, опять все с нуля… Пошлость — это же не только искусство, это мировоззрение, это стиль жизни… Человек на экране поднимает глаза. Может, снова думает о чем-то. Затем, словно спохватившись, продолжает: — Нет, нет, я не хочу сказать, что старое зло было лучше. Ведь я боролся с ним… как многие из моего поколения. Но вот тут-то и загадка. Старое зло победили, а на его месте тут же новое выросло, да еще какое! Вот поэтому я и говорю, что само время подлое, предательское — оно обмануло людей в самом святом, в самых сокровенных ожиданиях. Помните, в "Апокалипсисе" дух подмены есть дух Антихриста. Но только причина, — он понижает голос, может быть, в нас самих? Это как пластинка с царапиной, она вращается и с каждым оборотом повторяет свой скрип. И вроде музыка прекрасная записана на ней — а не послушать. Может, и в нашей душе, в генных каких-то глубинах, сидит эта царапина… Бог весть, кто ее поставил и когда — а всю музыку испортил… Время истекло, и камера отключается. Марина закуривает неверными движениями, потом встает; начинает медленно, потом все быстрее, ходить из угла в угол тесной комнаты. В свете лампы отчетливо видны волокнистые потеки дыма, вихрящиеся вслед за нею в темном воздухе.

Лютая пустыня улиц ночного города. Изредка горят тусклые фонари — все-таки это не окраина, центр. Безлюдье. Ветер едва не валит с ног. Почти бегом, то и дело оскальзываясь, Марина спешит к остановке. Заворачивает за угол и шарахается: она вылетела прямо на двух пьяных. Один едва стоит, упершись обеими руками в стену и громко икая, другой еще что-то соображает, пытается его поддержать, бормочет что-то громко и невнятно: — Ну, Колян, ну… Ну совсем уже, что ли? — замечает Марину. — О! Колян, бабу хочешь? Баба пришла! Иди сюда, штучка! А ну иди, кому сказал! Марина бежит на другу сторону улицы. Мужик пытается ее преследовать, но падает и долго ворочается посреди прометенной поземкой пустынной, мертвой мостовой, что-то угрожающе бормоча.

Стараясь двигаться совершенно беззвучно, не звякнуть ключом, не шаркнуть ногой, Марина, одной рукой держа для подсвета зажигалку с трепещущим язычком синеватого умирающего пламени, открывает дверь квартиры. Входит. С бесконечной осторожностью раздевается, стаскивает окоченевшими руками сапоги. — Ы! — зовуще раздается из темного дверного проема. Марина, словно ее кинула невидимая катапульта, бросается туда — зажигалка едва не гаснет. Видно, как Марина падает на колени возле постели, обнимает лежащего. — Ты почему не спишь, Сашенька? Ты почему не спишь? Сон — лучший доктор… Ты что, за меня волновался? — в горле у нее клокочет, но даже в сумраке чувствуется по голосу, что она улыбается. — Глупый, глупый, ну какой глупый! Ничего со мной не может случиться плохого. Я же у тебя храбрая, я у тебя шустрая! Я все смогу, Сашенька, все-все, — и целует его, целует. Я тебя вылечу. Вот увидишь. Мы опять поедем на озера… Вот увидишь… почти всхлипывает она, улыбаясь. Заклинает. Себя? Судьбу?

Со скрежетом катит по рельсам битком набитый трамвай. В свете редких, тусклых ламп вагона — лица людей, которым не для кого притворяться сейчас, и вся усталость душ как на ладони. Мелькают за обледенелыми стеклами заборы и корпуса заводов промышленной зоны. Остановка. Разъезжаются, судорожно дергаясь, перепончатые двери. Никто не входит, никто не выходит. Снаружи, у каких-то ворот, под фонарем — неподвижная, молчаливая толпа. Все молчат, и только пар от множественного дыхания курится над серыми, съеженными, сгорбленными фигурами. Марина едет с закрытыми глазами. Ей не хочется ничего видеть. Грохоча, захлопываются двери, и трамвай, надсадно завывая, трогается. Истошно визжат по рельсам колеса.

Марина останавливается у темного входа. Секунду смотрит на роскошную, запертую сейчас дверь, озирается на уличную пустыню слева, потом на уличную пустыню справа. Нащупывает звонок на стене возле двери, звонит. Ничего не происходит. Она звонит снова. Щелкает переговорное устройство, и заспанный мужской голос произносит: — Кого там? Марина несколько секунд молчит, губы ее чуть шевелятся, словно она примеривает слова ответа — и не находит нужных. Черный ночной ветер топорщит воротник ее пальто. Потом Марина говорит: — Уборщица. Дверь щелкает. Переговорное устройство говорит: — Заходи, киса…

Презентация вчера, по всей видимости, удалась на славу. Сверкающий туалет, и по размерам, и по антуражу напоминающий дворец, заблеван и загажен. Марина в рабочем халате поверх ее обычной одежды, со шваброй в одной руке и ведром, через край которого свешивается тряпка — в другой, стоит и оглядывает эту роскошь. Рядом с нею — дюжий парень в соответствующем его работе стандартном костюме современного вышибалы, из кармана пиджака торчит антенна телефона. Он хлопает Марину по плечу, весело скалится: — Ну, приступай. Я на пост. А захочешь после душ принять — подходи… — и добавляет со значением. — Я провожу. Уходит. Некоторое время Марина продолжает озираться, потом прикрывает глаза. Несколько раз делает глотательные движения — ее мутит. Потом решительно встряхивает головой и принимается за работу. Она уже покончила с полом и перешла к писсуарам, когда откуда-то издалека раздается шум, несколько вскриков, отдаленный щелчок, похожий на одиночный выстрел. Марина секунду прислушивается, потом, выронив швабру, бросается к двери из туалета. Пробегает через холл с зеркалами, раковинами и электрополотенцами, через две ступеньки поднимается по короткой лестнице, осторожно высовывается из-за тяжелой темной портьеры, прикрывающей спуск к туалетам. Зал, где вчера царило веселье. Несколько человек в масках, с короткими дубинками в руках деловито и профессионально, в полном молчании, крушат все, что только можно сокрушить. Охранник, каких-то полчаса назад приглашавший Марину в душ, лежит возле входной двери — то ли оглушен, то ли мертв. Не помня себя, Марина падает за портьерой, сжимается клубочком — а из зала, уже невидимого ей, продолжает доноситься хруст, звон, грохот, быстрые шаги по битому стеклу… Потом голос: — Шабаш, линяем! Коротко топочут несколько пар ног, и слышно, как взвывает, резко стартуя с места, автомобиль возле сокрушенного входа. Потом — тишина. Марина медленно встает. На деревянных ногах подходит к лежащему. Наклоняется, протягивает руку, отдергивает, протягивает снова. Ей жутко. Трогает пульс охранника. Потом вскакивает, начинает метаться — в поисках телефона. Находит его в вестибюле перед залом, набирает номер, а сама глаз не может оторвать от большого листа, прилепленного скочем к исковерканной внутренней двери, на котором нарочито коряво, как бы по-детски, написано: "Прежде чем шампузу дуть — надо ПАПЕ отстегнуть! Привет от ПАПЫ!" И зачем-то — шутки ради, вероятно — пририсовано сердечко, пронзенное стрелой. — Милиция? — едва проталкивая слова сквозь гортань, произносит Марина. Это милиция? Нападение… вооруженное нападение! Адрес? Сейчас… — она лихорадочно ищет визитку, полученную вчера от Ольги. — Сейчас… сейчас… Тут человек… еще живой!

И снова скрежещет трамвай. Изморозь и наледь на окнах напитаны светом, но только в проталины видно то, что снаружи — отдельные фрагменты улиц, машин, лиц. Тягомотный калейдоскоп. Стоящий рядом с Мариной высокий старик с трясущейся головой вдруг наклоняется и спрашивает Марину: — Вы не находите, что люди просто устали жить? То есть вообще. Человек устал жить… Он требовательно смотрит на Марину, ожидая ответа. — Да-да… Может быть… — отвечает Марина с отсутствующим, уже совершенно не от мира сего с лицом. Похоже, она не очень-то понимает, о чем ее спрашивают.

Марина звонит в дверь. Ей долго не открывают, но она не повторяет звонка просто прислушивается, стоит смирно. Наконец внутри начинает долго звякать отпираемый неловкой рукой замок, дверь открывается — и перед Мариной оказывается старая женщина с добрым лицом. Секунду она подслеповато всматривается Марине в лицо, потом расплывается в улыбке: — Мариночка! Мариночка, родная вы наша! Да проходите скорей, вы же замерзли совсем… В таком пальтишке на ветру на этом… Проходите, проходите… Марина, улыбаясь в ответ, входит в коридор квартиры. Женщина, отступив на шаг в сторону, пропускает ее — чувствуется, что она ходит едва-едва, что-то серьезное с ногами. Но радость ее неподдельна. — Век буду Бога молить за вас, Мариночка! Владик, — повысив голос, кричит женщина, — Владик, кто к нам пришел! — Как он? — спрашивает Марина, расстегивая пальто. — Хорошо, Мариночка, хорошо. Как приехал, госпитализировать хотели, но вы же знаете его, уж такой упрямец, такой упрямец… отказался наотрез. Сидит, читает что-то… Живой, живой! — слезы наворачиваются у нее на глаза. — А я проведать вас зашла, — говорит Марина с улыбкой и вынимает из сумки одинокое зеленое яблоко — все, что она смогла себе позволить. — Я узнавала, на второй день немножко фруктов уже можно. — Чаю сейчас поставлю, — отвечает женщина. — Только вы не стесняйтесь, чаю у нас много! Мариночка… — она вдруг порывисто берет руку Марины и, прежде чем та успевает понять, что происходит, неловко целует ей ладонь. — Ну что вы, Оксана Петровна, что вы… — бормочет Марина, пятясь. — Век за вас буду Бога молить, спасительница вы наша… Век… Владик, сынок, — кричит она, — Мариночка пришла!

Владислав и Марина сидят друг напротив друга на кухне — там теплее. Горит духовка — спасительное эрзац-отопление городских квартир, и крышка ее открыта настежь, поэтому по тесной кухне перемещаться мимо газовой плиты приходится с осторожностью. Мама Владислава — счастливая улыбка так и не сходит с ее лица — по-утиному переваливаясь, ставит посреди стола блюдце с парой бутербродов и, потрепав сына по голове, а потом — проходя мимо, легонечко проведя ладонью по плечу Марины, уходит из кухни. — Ой, Владик, прости, — вдруг будто вспоминает о чем-то Марина. — Можно, я позвоню коротенько? — Конечно, звони, — он говорит тихо и глухо, и сидит, сгорбившись. Он еще очень слаб. Марина набирает какой-то номер. Никто не отвечает. Со вздохом она вешает трубку. Некоторое время они молчат. — Владик, — тихо спрашивает Марина, — все-таки зачем ты?.. Она не договаривает — но он понимает ее с полуслова. Чуть медлит с ответом. — Надоело унижаться. Не могу больше… Все время, все время… Осточертело. — Но ведь… Владик, не только это… — А помнишь, — вдруг говорит он, — как мы начали заниматься синдромом длительного унижения? И коммуняки нам тут же по рукам: а ну, кыш! Идеологически вредная тема! — Помню… — тихонько говорит она. — Меня потом полгода в комитет таскали: кто вас надоумил? Как вам это в голову пришло? Кто особенно активно работал с вами над этой надуманной, высосанной из пальца проблемой? И вот смотри: коммуняк как бы и нет давно, а длительное унижение… никуда не девалось. С нами навсегда… Пауза. — Ты не говорил… — Еще бы. — А меня почему-то не таскали… — У-у! Я тебя так отмазывал… Только язык мелькал, — усмехается. — Знаешь, первый раз в жизни врал с удовольствием. Пауза. — И не рассказывал мне ничего… — говорит Марина. Пауза. — Вот потому и кажется, что в мире царит зло, — говорит Марина. — Оно бьет в глаза, а добро незаметно… даже когда есть что рассказать — не рассказывают, стесняются… почему ты мне сразу не рассказал? — Добро — это как воздух. Дышишь и не замечаешь… естественное дело. А вот когда воздух откачивают — сразу становится понятно, что чего-то не хватает, — чуть медлит. — Я задыхаюсь, Мариш, и ничего не могу с этим поделать.

Мама Владислава сидит на диване в комнате — скромной, нормальной комнате не вкусившего ни Сталинских премий, ни иностранных грантов ученого, в которую почти ничего и не помещается, кроме книг. С кухни слышится неразборчивое журчание разговора. Почти монолога. Мама медленно перебирает какие-то старые фотографии. Вот Марина и Владислав, совсем молодые, в компании сокурсников — все смеются, кто-то поставил кому-то рожки. Вот та же компания на набережной какой-то реки. А вот Марина и Владислав вдвоем; молодые, молодые — и даже как будто бы счастливые… Мама натужно, немощно встает и ковыляет к шкафу. Достает маленький стаканчик и склянку "валокордина". Капает себе — долго капает, капель сорок. Разбавляет водой из графина и выпивает. Потом возвращается к дивану, вытирает глаза носовым платком и смотрит фотографии дальше.

— Культура — говорит Владислав, — это совокупность ненасильственных методик переплавки естественных, то есть животных, желаний и ощущений в так называемые человеческие, то есть по отношению к простому выживанию как бы лишние. Умирание культуры — это ситуация, при которой такая переплавка начинает давать сбои. Сейчас модно стало, — он отщипывает гомеопатический кусочек яблока, — модно стало… — жует. — Вкусное-то какое! Маринка, как ты выбирать умеешь… Я вот всегда принесу что-нибудь чуть сочнее ваты… Модно стало пудрить людям мозги тем, что не нужна нам никакая идея. Дескать, все нормальные страны живут безо всяких идей, и припеваючи живут. А всякая идея, дескать — это национализм. Двойная ложь и двойная подтасовка. Во-первых, без идеи в состоянии жить только те страны, которые плетутся в цивилизационном кильватере. Страны, которые суть становые хребты цивилизаций — без идеи не стоят. Не выдерживают напряжений. А во-вторых, национальная идея — это отнюдь не всегда националистическая идея, а просто-напросто основная ценность… сверхценность… данной культуры. Отними у американцев веру в то, что они самые умные, самые сильные и самые богатые — они развалятся, как Союз развалился без веры в коммунизм. Потому это свое состояние они будут охранять до последней капли крови и до последнего доллара. А наша идея… это не имеющая никакого отношения к национальной принадлежности, абсолютно, так сказать, космополитичная… Формулируется она так: не хлебом единым. Помнишь, был такой фильм с Ив Монтаном: "Жить, чтобы жить". Так вот наша культура вся выросла из того, что мы живем не только для того, чтобы жить, а для некоей более высокой цели. Из этого, конечно, и все наши скачки и выкрутасы… Но как только цель исчезает — наши методики переплавки животных желаний в человеческие оказываются несостоятельными. Как бы за бортом. — Ты будешь писать об этом? — тихо спрашивает Марина. — Зачем? — пожимает плечами Владислав. — Кто это понимает, тот это и так понимает, ничего особливо нового я не говорю… А кому это до лампочки тому и останется до лампочки. — Ну нельзя так, Владик… Что ж ты руки-то опустил… на себя не похож, честное слово! Держаться надо! Он молчит некоторое время. Откусывает еще крошку яблока. Тщательно жует. — Не для кого, — тихо говорит он и вдруг вскидывает на Марину беззащитные, несчастные глаза. Марина опускает взгляд. — Мариш… вчера ты про беду… правду сказала — или… или соврала? Чтоб меня… оттуда выволочь? — он говорит теперь совсем иначе. Куда делись четкие, долгие, выстроенные фразы, куда делся ровный тон. Он выдавливает теперь каждое слово, словно каждое — шаг над пропастью, и на каждом можно упасть. Теперь Марина долго молчит. Она тоже не знает, что сказать. Потом, напряженно разглаживая клеенку ладонью, произносит: — Я еще не знаю. Только… Владик. Владик. Владик, — ее будто заклинило, она не в силах перестать произносить его имя. Наконец переламывает себя. Я тебе никогда не говорила неправды. Ты ведь знаешь? — Знаю. — Вот и вчера не говорила, и никогда не буду. Ты это, пожалуйста, помни… А теперь — мне пора. Я ведь по пути… Зашла узнать, как ты себя чувствуешь. — Я чувствую себя очень хорошо, — говорит он. — Благодаря тебе. Она улыбается ему нежно-нежно. И смущенно. И они оба, не сговариваясь, почти хором говорят друг другу: — Спасибо.

Погода сменилась; сыплет снег, да такой, что в двух шагах не видно ни зги. Вся в снегу, Марина поспешно идет по улице. Мимо, скрежеща, дергаясь, проползает во мгле трамвай с сугробами на крыше и заледенелыми бельмами окон.

Очередная приемная и очередная секретарша — на этот раз в белом халате. — Вам было назначено? — спрашивает она Марину. — Нет… — нерешительно отвечает та, — но… мне очень нужно с ним поговорить. — Вы хотите записаться на прием? Это внизу. — Нет. Мне просто нужно поговорить. — Доктор Роговцев сейчас очень занят. У него сеанс. — Можно подождать? Секретарша оценивающе смотрит на Марину, потом чуть поджимает губы, говорит с ощутимым презрением: — Ждите. Марина аккуратно усаживается на краешек стула в углу. Но через несколько минут не выдерживает: — Простите, а что за сеанс? — Психокоррекция, — не поднимая головы, не отрывая глаз от какого-то романа, роняет секретарша. — А можно… послушать? — через несколько секунд спрашивает она. Секретарша все-таки поднимает глаза. — Милочка моя, — говорит она, — участие в сеансах денег стоит. — Я не буду участвовать. И совсем не помешаю… Только пять минут послушаю. Секретарша снова смотрит на нее испытующе. И снова чуть поджимает губы: — Можете чуть-чуть приоткрыть вот эту дверь. Только ни звука! И только пять минут. Ей приходит в голову, что так они могут получить еще одного клиента. Косвенная реклама. Марина совершенно беззвучно приникает к чуть приоткрытой двери. — Вы все здесь совсем не потому, — слышится хорошо поставленный, уверенный мужской голос, — что чем-то больны или у вас случилось какое-то трагическое событие. Просто у вас затруднена адаптация. Время изменилось, а вы — нет. И подсознательно вы не хотите меняться. Вам кажется, что хотите, что очень хотите — но на самом деле, в глубине души, вы цепляетесь за старый образ мира. Пока вы не откажетесь от него окончательно — вас будут преследовать несчастные стечения обстоятельств, фатальное невезение, неумение общаться с людьми… Вы будете выпадать из потока живой, манящей, и действительно прекрасной жизни, которая бушует вокруг, но куда вам покамест нет доступа, нет пути. Все зависит только от вас самих. Понятно? — Да! Понятно! — отвечает нестройный хор мужских и женских голосов. В щелку Марина видит кабинет, где происходит сеанс. Рослый, представительный человек в безупречном костюме стоит к ней спиною, время от времени принимаясь расхаживать взад-вперед перед рядом стульев, на которых сидят несколько человек — и, когда он оборачивается в профиль, становится видным его резкое, сильное, волевое лицо. Военный врач. Бывший. — Сейчас мы поиграем в одну игру… Это специальная ролевая методика, так что прошу отнестись к ней серьезно и отвечать с полной искренностью. Он делает паузу. — Представьте, что к вам приходит… ну, например, дьявол. И предлагает стать… ну, хотя бы президентом. Или даже… Маяковский, кажется, считал, что он президент Земного Шара. Вот, президентом Земного Шара. Что вы ответите дьяволу? Ну, вот вы? Молодая некрасивая девушка в свитере и джинсах. — Я бы сказала… не уверена, что справлюсь. — Так, — трагично констатирует Роговцев. — Неверно! Это, пожалуй, самый плохой ответ из возможных! Почему? Кто скажет? Молчание. — Вы должны быть в себе уверены! — резко говорит Роговцев. — Что бы ни случилось — вы должны быть в любой момент уверены, что справитесь с ситуацией к своей пользе. Хорошо, это мы с вами подкорректируем на аутотренинге… Вы? — к пожилому, стертому и нескладному мужчине. Старый черный костюм висит на нем мешком. — Я? — тот совсем теряется. Озирается, как двоечник, ждущий подсказки. Да ну его… еще убьют. Желающих-то, наверно, много… — Так. Вы очень трепетно настроены к себе. Разве вам не хотелось бы рискнуть? Здоровый элемент риска украшает и обогащает жизнь! Пожить так, как даже короли не смеют мечтать? Вся планета у ваших ног! — Да ну ее, планету эту! — уже решительно говорит мужчина. — Толку-то с нее? На кой ляд она мне сдалась? Головная боль одна… — Так. Понял вашу мысль. Вы? — к женщине, чем-то неуловимо похожей на Марину. — Я бы с дьяволом ни о чем говорить не стала, — секунду помедлив, решительно отвечает она. — Ни о чем и никогда. И… простите, Анатолий Борисович, это не Маяковский, а Хлебников. И не президентом Земного Шара, а председателем. Тогда у нас президентов еще не насажали ни одного, потому и слово было не в ходу. — Так… — психотерапевт смотрит на нее, как на пустое место, и даже не утруждает себя оценкой ее ответа. Сразу переходит к следующему пациенту тощему, всклокоченному, прыщавому парню, одетому, впрочем, как требует молодежная мода. — Вы? Тот задумчиво оттопыривает нижнюю губу. — Я бы для начала спросил, какой там оклад… Врач хлопает в ладоши. — Идеально! Вот по-настоящему конструктивный информационный обмен с миром! Извлечение выгоды из ситуации — это и есть овладение ситуацией! Ведь вы же все хорошие, добрые, честные люди, так? Мы это выяснили еще на первом занятии! Значит, если вы сумеете делать себе хорошо, для всего мира это будет только хорошо! Вы не только имеете право любыми средствами заботиться о себе — вы просто обязаны это делать! А теперь с вами, — вновь поворачивается к женщине, похожей на Марину. — Зачем вы помните, что это Хлебников? Женщина растерянно пожимает плечами. — Не знаю… помню, и все. — Так не бывает. Человек — существо разумное, и бесцельно он не делает ничего. Если помните — значит, вам это для чего-то надо. Давайте, друзья, попробуйте сами понять, для чего это нашей уважаемой Александре Ильинишне. Ну? — Самоутверждается! — Сублимируется! — У нее с этими стихами связан первый школьный роман! — Покрасоваться хочет! Надо же чем-то привлекать к себе внимание! Женщина вскакивает. — Оставьте меня в покое! Я просто помню, и все! Безо всякой пользы! Ни для чего! Для Хлебникова! — Н-ну ладно, — говорит Роговцев. — Сядьте и успокойтесь. Теперь усложним игру. Разобьемся на пары, на искусителей и искушаемых. Потом они поменяются ролями. Искуситель должен попытаться уговорить искушаемого стать президентом, — он напирает на это слово, — Земного Шара, если искушаемый этого не хочет. И он должен уговорить его не становиться президентом, — он опять подчеркивает слово, — если искушаемый этого хочет. Поняли? Марина совершенно беззвучно притворяет дверь и уходит обратно в угол. Смотрит в окно. Секретарша невольно поднимает на нее взгляд. — Удовлетворены? — Вполне, — говорит Марина, не оборачиваясь к ней. Секретарша поджимает губы и углубляется в чтение. Идет время. Ветер на улице, видимо, ослабел, нахлобучив на город серые низкие тучи — и валит снег. Дома напротив едва видны сквозь плотную завесу летящей, рвано клокочущей белизны. Завывая на разгоне, проплывает под окном переполненный троллейбус с крышей, полной снега. Спешат по тротуарам заснеженные люди. Проглядывает сквозь снегопад сигнал светофора на углу; вот зажигается красный. — Простите, можно от вас попробовать позвонить? — спрашивает Марина. Секретарша, не поднимая головы, кивает. Марина набирает какой-то номер. Долго ждет, но кроме гудков, не отвечает никто.

Участники сеанса выходят из кабинета; последним появляется Роговцев. Секретарша говорит ему: — Анатолий Борисович, вас тут… дама дожидается. И поджимает губы. Марина подходит к Роговцеву — тот всматривается в нее, словно что-то припоминая. На лице Марины появляется несмелая улыбка надежды. — Вы меня вспоминаете? — Погодите-ка… Вы… — Марина Николаевна, жена Саши Аракелова. Мы встречались несколько лет назад, давно. Когда вы с Сашей еще служили в одном полку. Он по инженерной части, вы по медицинской… Помните? Еще так хорошо посидели, когда вас… отправляли… Мы с вами пели на два голоса. — Да, конечно. Помню, — Роговцев безупречно корректен, но лицо его — лед. — Здравствуйте, Марина Николаевна. Простите, что не узнал сразу. Чем могу? — Я хотела посоветоваться… — Марина волнуется и опять робеет. — Саня всегда так хорошо отзывался о вас… Врач божьей милостью… это он так говорил. Роговцев чуть улыбается. — Сменил скальпель на пассы. Это теперь надежнее… да и выгоднее, что греха таить. Жить-то надо… время такое… О чем вы хотели посоветоваться? — О Саше. Роговцев, после едва уловимой заминки, открывает перед Мариной дверь в кабинет, где только что прошел сеанс, делает галантный жест рукой. — Прошу. Усаживаются рядом на стулья того ряда, где сидели пациенты. — Итак. — Саня… Саня очень плох… — и голос Марины предательски срывается. Она пытается взять себя в руки, несколько раз вздыхает глубоко, вынимая тем временем из сумочки какие-то листы. Протягивает их Роговцеву — они ходуном ходят в ее дрожащей руке. — Его привезли пятнадцать дней назад… ну просто… просто… буквально вывалили мне. Делай что хочешь! — снова мгновенная нотка близкой истерики в голосе; и снова Марина овладевает собой. — Денег никаких… только-только на самые простые лекарства… нам в институте не платят уже несколько месяцев, а Саше полагается пенсия, но она где-то застряла, Бог знает, когда поступит, и поступит ли… Нет, дело даже не в деньгах, я не о том… Простите, — снова несколько раз глубоко вздыхает. Роговцев читает внимательно, но быстро, профессионально. — Худо, — сдержанно говорит он и отдает документы Марине. У нее начинают дрожать губы. Она молчит. И Роговцев молчит. — Вы ведь военный врач… — не выдерживает она. — Вы спрашиваете совета? — Я… просто спрашиваю. — Здесь вам его не поднять. Глаза у Марины — на пол-лица. Роговцев медлит и словно чего-то ждет от Марины. — Так что же… — наконец едва выговаривает она, и голос срывается. — Существует реабилитационный центр… — медленно говорит Роговцев. Один-единственный. И, на ваше счастье, совсем неподалеку. Там есть шанс. Крепкий шанс. Примерно пятьдесят на пятьдесят. Но лечение там платное. Это не корысть и не чья-то злая воля. Импортное оборудование, первоклассные лекарства — надо же это покупать, с неба ничего не валится… Там есть шанс. — Сколько? — на выдохе, уже совсем без голоса спрашивает Марина. — Не могу сказать вам точно, не знаю. Полагаю, тысяч под десять, не меньше. — Десять тысяч? — с недоумением переспрашивает Марина. — Ну, долларов, разумеется, долларов. По курсу. Долгая пауза. — А если нет долларов, — безжизненно говорит Марина, — значит, подыхай? Роговцев чуть разводит руками. — Не я это придумал, — говорит он. — И потом… простите уж, Марина Николаевна, но все, кому деньги действительно нужны, как-то их находят. Сейчас это не проблема. — Понятно, — так же безжизненно говорит Марина после паузы. Пытается встать — и не может, ноги не держат. Оседает обратно. — Воды? — спрашивает Роговцев. Марина только отрицательно качает головой. — Простите, — говорит она потом, — сейчас… секунду… Я уйду. — Я не тороплю вас, — говорит Роговцев. А потом, как бы невзначай, роняет: — Между прочим, вы можете заложить квартиру. Один мой знакомый совсем недавно… буквально на днях… раскрутился именно так. Марина поднимает голову — снова с надеждой. — Я помню, у вас отдельная квартира… не Бог весть что, но сейчас метры настолько ценятся, что даже если их немного… — Я… я никогда с этим… — бормочет она, и вдруг почти выкрикивает: — Я не умею! — Это делается элементарно. Сейчас полно посреднических форм, там вам за час-полтора все оформят, хоть сегодня. Да вот здесь хотя бы, неподалеку… в двух остановках, кажется. Я все время мимо проезжаю. Называется "Эльдорадо". Вы получите деньги, Александра примут на лечение, а вы за это время, освободившись, подсуетитесь как-то… В конце концов, есть благотворительный фонд для ветеранов, я дам вам адрес… Это в Москве. Ну, съездите в Москву, семь верст, что называется, не крюк… три часа поездом. Если вы найдете с ними общий язык, то, вполне возможно, фонд возьмет на себя обязанность вернуть залог, или хотя бы часть. А Сашку тем временем поставят на ноги. Марина Николаевна, — сам все больше увлекаясь этой идеей, говорит он с каким-то несколько наигранным воодушевлением, — а ведь это выход! Это шанс, во всяком случае. Крепкий шанс! Действовать надо, Марина Николаевна! Действовать! Не раскисать ни в коем случае! Марина долго молчит. Роговцев смотрит на нее, потом отворачивается к окну. Валит снег. Глухо, как бы сам себе, Роговцев говорит: — Сашка… Вот и Сашка отвоевался. А мне на эту жизнь еще до самой смерти в атаки ходить… — Где, вы говорите, эта контора? — спрашивает Марина.

Строгий, ухоженный офис. Молодой, безупречно одетый чиновник. Все авторитетно и без вычур. Здесь занимаются делом. — Значит, я повторю вкратце, — говорит чиновник. — Срок — шесть месяцев. Если за это время вы не возвращаете суммы залога… ну, с процентами, я уже называл цифры… квартира переходит в полную и безраздельную собственность фирмы. Но, — он доверительно улыбается Марине, — я думаю, до этого не дойдет. Разве только вы за это время подыщете себе жилье получше. В наше время это, честное слово, не проблема. А то ваша квартирка, прямо сказать… Ну да ладно, — он вновь принимает собранный, целеустремленный вид. — Вот по этим поручениям вам выплатят означенную сумму в нашем банке. Адрес здесь… вот, вот здесь, — показывает пальцем. — Возможно, даже сегодня. Хотя, — он смотрит на часы, — боюсь, Марина Николаевна, сегодня вы туда уже не успеете… конец дня. Ну, завтра утром. Сутки — это же для вас не фатально, не правда ли? Он — сама вежливость и предупредительность. — Согласны? — Да, - говорит Марина. У нее вид сомнамбулы, и, похоже, она уже не вполне понимает, что делает — просто действует, как заведенная, потому что больше ей ничего не остается. — Тогда — прошу на подпись, — улыбается молодой человек. Марина, ничего не читая и вообще почти не глядя, подписывает все бумаги. Молодой человек торжественно встает и пожимает ей руку. — Позвольте поздравить вас с выгодной сделкой. Вы нашли наилучшее применение для вашей недвижимости. И от лица фирмы примите мою благодарность за то, что вы воспользовались именно нашими услугами. Всего вам доброго.

У города — какой-то праздничный, новогодний вид. Все фонари еще горят, и пылают бесчисленные рекламы, и ряды ларьков сверкают разноцветно, словно елочные гирлянды. Плотный, искрящийся, мохнатый слой снега покрывает тротуары, по нему приятно идти. Чисто. Даже скрипит. Заглядывая в одну из бумаг и озираясь на номера домов, Марина спешит по улице, полной пешеходов — но все равно опаздывает. Банк уже закрылся. Несколько мгновений Марина стоит у могучих дверей, на которых сияет золотом просторная табличка с названием банка и временем его работы; гладит дверь. Чуть толкает ее. Потом, воровато оглянувшись по сторонам, толкает сильнее. Дверь неколебима. Марина поворачивается и по свежему сверкающему снегу идет прочь.

Марина дома. Она оживлена, весела, голос у нее звонкий и нежный, воркующий, глаза сверкают, и она не ходит, а буквально гарцует, танцует по тесному, но уютному своему жилищу. — Этот Роговцев оказался совершенно замечательным человеком, рассказывает она, — ты правду тогда говорил. Врач божьей милостью. Столько мне советов дельных надавал… Очень нам повезло, что я его нашла. Но сейчас — ты, Саш, даже не представляешь, чем он занимается. Психокоррекцией. Что-то совершенно невразумительное… Но, знаешь, я послушала, мне разрешили — что-то в этом есть! Что-то есть! Ой, у меня же яичко, наверно, переварилось! — бежит на кухню. Кричит оттуда: — Сашенька, будешь яичко? И бутерброд с маслом к чаю! Да? Будешь? И я съем с тобой за компанию… — возвращается с нехитрой утварью в руках: на блюдце чашка с чаем, в другой руке — тарелка с красующимся на ней одиноким яйцом. Сейчас я тебе почищу, мы поужинаем — а потом я опять на пост. Там так интересно! А ты спи, пожалуйста. И не переживай, не жди меня… видишь, все же хорошо. Ставит ужин на столик у изголовья мужа, присаживается рядом — кормить. Но на кухне звонит телефон, и Марину выбрасывает из кресла. И как всегда, она, хватая трубку, прикрывает в комнату дверь. — Да? Оля! Господи, как я рада! Ты в порядке? Я все время звоню тебе, но не отвечают ни по сотовому, ни так, я извелась совсем… Это ужас был, ужас! Что? Что?! — Тварь! Стерва! — пищит в трубке голос Ольги. — Это ты навела? Ты отвлекла охранника? — Оля… Оля, да побойся Бога! — Ты за всю жизнь со мной не расплатишься! Я тебя в тюрьме сгною! Сука!! И — отбой. Наверное, с полминуты Марина держит трубку у уха. Потом наконец кладет на рычаги. Медленно, приволакивая ноги, бредет в ванную. Открывает воду, подставляет под нее ладони и пригоршнями бросает в лицо. Раз, другой, третий… Потом поднимает голову и смотрит на себя в зеркало. По лицу течет. Сейчас Марина похожа на утопленницу — и этой утопленнице лет семьдесят, не меньше.

Танцующей, полной энергии походкой Марина входит в комнату. — Случайный звонок, — говорит Марина. — Кто-то перепутал номер, да еще и ругаться вздумал. Дескать, как нет таких, когда мне номер дали. Знаешь, как это бывает… Сумасшедший дом. — Ы, — соглашается Александр. — Ну, вот, Саш, мне уже и опять пора, — говорит Марина. — Выйду сегодня чуть пораньше, а то вчера еле успела. Так все ездит погано… а у нас строго! — Ы! — понимающе говорит Александр. Марина уносит на кухню посуду со столика у изголовья мужа и уходит одеваться.

На этот раз Марина пришла даже несколько раньше, чем нужно. Оператор предыдущей смены сидит за монитором, покуривая с усмешечкой, и следит, как на экране браво тараторит бородач средних лет в породистой, не снятой с головы шапке и расстегнутом пальто с роскошным воротником. Марина замирает поодаль, чтобы не мешать оператору, и прислушивается. — …Нет, я не утверждаю, разумеется, что проблем нет. Есть, есть проблемы. Но просто надо стараться. Не раскисать, не сидеть, сложа руки, и не ждать, когда начнет падать манна небесная… Работать! И все будет. Вот как у меня. Я плаксам так и говорю теперь: ах, у тебя нет денег? Так иди и заработай! — он говорит очень горячо и убедительно. — Столько возможностей! Столько дела кругом! Просто мы слишком привыкли жить по указке, и никак, черт возьми, никак из нас это не выбить! Делай, что велено, а тебе взамен дадут этакий, знаете, прожиточный минимум. Пайку. Нет, дорогие мои, лагерем была страна, одним громадным лагерем — но лагерь кончился. Теперь не от конвоира человек зависит, и не от начальника охраны, и не от кума, так сказать… Только сам от себя! Камера отключается, и изображение пропадает — только вновь вхолостую бежит рябь по экрану. Оператор от удовольствия аж причмокивает: — Во дает! Во чешет! Как настоящий, — оборачивается к Марине: — А, это вы… Тут к вам претензии какие-то по поводу вчерашнего… — Какие претензии? — испуганно спрашивает Марина. Самообладание ее все-таки начинает давать сбои; она уже перешла черту. — Да шут их знает… Материал не тот. Альбина уж чертыхалась сегодня, чертыхалась… — У вас не найдется… простите… сигареты? — спрашивает Марина после паузы. — А? Да, вон на столике, за кружкой. Марина нервно закуривает чужую сигарету — зажигалка ее тоже уже еле дышит. И в этот момент в помещение входит человек, который только что говорил на экране. Снимает шубу и шапку, и остается в жалком костюмчике, совсем не соответствующем снятому первому слою. Отклеивает бороду, трет ладонью кожу усталого, совсем уже не жизнерадостного лица. И надевает валяющееся на диване поношенное пальтишко, заматывает шею шарфом… — А я вас узнала, — вдруг тихо говорит Марина. — Лет восемь назад видела вас. Вы так играли Федора Иоанновича… Человек оборачивается к ней, долго всматривается ей в лицо пустым взглядом. — Лучше бы не узнавали, — глухо говорит он и шагает к двери, но на пороге показывается Альбина. — Да-да, сейчас, — говорит она кому-то, оставшемуся сзади. — Подождите, вместе поедем. Надо человеку заплатить, старался же… Входит в комнату и видит Марину. Но подчеркнуто отворачивается и говорит актеру: — Ну, вот видите, совсем не страшно. И очень быстро, — протягивает ему какую-то бумажку. — По этой ведомости получите гонорар, выплата у нас пятнадцатого… Актер, скомкав бумажку, поспешно запихивает ее в карман пиджака и, не глядя ни на кого, пряча глаза, стремительно выходит. Альбина провожает его взглядом, потом поворачивается к Марине. — Теперь с вами, голубушка моя, — говорит она тоном, не предвещающим ничего хорошего. — Что вы нам тут вчера понаписали? — Что было… — растерянно говорит Марина. — И больше — ничего? — Нет… — Оставлять все это на пленке — ну, чем вы думали? Неужели не понятно, что хватит с нас чернухи? Люди устали! Понимаете? Нужны какие-то положительные примеры, положительные эмоции! Мгновение Марина молчит, потом встряхивает головой. — Я не знала. Вы же мне не объяснили… — А у самой-то у вас есть мозги в голове? Или совсем уже не осталось? Марина сдерживается. У нее нет другого выхода, как сдерживаться- хотя хамство переносить ей тяжко, и это заметно. Альбине это тоже заметно вероятно, именно поэтому она и говорит, не стесняясь выражений. — Наверное, те, у кого все хорошо, не идут сюда выговариваться… — Значит, надо организовывать! У нас рейтинговая передача! Кто станет смотреть на этих рептилий? — Какие же они рептилии? — все-таки срывается Марина. — Они — живые… и страдают!.. Мгновение Альбина молчит. — В общем, мне хватило одной пробы. Мы с вами не сработаемся. Вы можете идти домой. — Вы… Но… Альбина Давыдовна, так же нельзя. Я ехала… — Никто вас не заставлял. — И вы мне… не за… — ей трудно, стыдно выговаривать это слово, но выхода нет, — на зап… платите ничего? Альбина картинно вздымает брови. — За что? — Ну я поняла! — кричит Марина, как раненная. — Я поняла! Я организую! Давайте попробуем еще! — Нет-нет, голубушка. У меня чутье, мне хватает одной пробы. — Ради Бога!!! Альбина секунду молчит, брезгливо глядя на Марину. Потом чеканит: — У нас не богадельня. — Мы делом занимаемся, — поддакивает оператор — но с едва уловимой иронией, ерничая. Видимо, это единственная форма независимости, которую он может себе позволить. Похоже, он местный диссидент. Марина стоит неподвижно. Альбина поворачивается и уходит. Все ясно, все решено. — Она — тетка железная, — почти сочувственно говорит оператор. — Ничего ей не докажешь, если решила. Марина медленно уходит — и, поднимаясь на улицу из полуподвального помещения операторской, успевает заметить, как садится в автомобиль Альбина. Альбина тоже успевает ее заметить. Высокомерно хлопает закрытая с размаху дверца. Автомобиль уезжает, и Марина вновь идет по безлюдной улице одна.

Снова ночной путь по полосе препятствий, заваленной свежим снегом, в котором вечерний народ уже протоптал глубокие, узкие царапины тропинок. Ни души кругом. Снегопад продолжается, но уже не такой, как днем; едва-едва, в полном безветрии, порхают редкие снежинки. Низкое небо подсвечено дальними огнями центра города — и это единственный свет. На фоне этого призрачного свечения мертвыми противоестественными громадами дыбятся темные дома.

Свеча горит на блюдце, стоящем на столике у изголовья постели. Головы Марины и Александра — рядом, на соседних подушках. — Ну и не пойду туда больше, — негромко, очень убедительно объясняет Марина. — Раз они цикл свой уже отсняли, так и пусть их. Потом, может, что-то другое начнут… Главное, зацепка осталась. Жаль, конечно — но, как ты говоришь, всех денег все равно не заработаешь. А завтра мне спозаранку тоже никуда не нужно. Так что выспимся наконец, выспимся, Сашка!.. Хорошо-то как будет! Целует его в щеку, потом, приподнявшись на локте, нагибается к свече и задувает ее. Темнота.

Их будит долгий, требовательный звонок в дверь. Ничего не соображая со сна, Марина вскакивает, набрасывает халат. Бежит к дверям. За окном зимнее позднее утро. Полусвет. — Кто там? — хрипло спрашивает Марина. — Марина Николаевна, это вы? — раздается голос молодого чиновника из "Эльдорадо". — Не обессудьте, что мы без звонка, но клиент очень спешит… Это по поводу квартиры. — Какой квартиры? — ошеломленно спрашивает Марина, пытаясь хоть как-то, хоть пятерней, привести в порядок спутанные и всклокоченные волосы. — Вашей, вашей квартиры. Марина, словно под гипнозом, открывает дверь. Входит явно весьма важный человек — возможно, мы видели его мельком за столом на презентации у Ольги — и безупречно вежливый и предупредительный молодой чиновник. Оставляя следы снега на полу, идут в кухню. — Добираться сюда не сахар, — говорит, не обращая на Марину ни малейшего внимания, важный человек. — Конечно, у мальчика машина, но все-таки… — Зато буквально в пяти минутах ходьбы — большой парк, — корректно возражает чиновник. — Есть где подышать свежим воздухом, погулять с друзьями и подругами, заняться спортом… — Это так, — соглашается важный человек. Марина не может вымолвить ни слова, и только смотрит, как они деловито заглядывают в ванную, в туалет… — Ремонт минимальный, — говорит чиновник. — Квартира небольшая, но в хорошем состоянии. Здесь, как видите, жила довольно аккуратная семья. — Как — жила? — задыхаясь, произносит Марина. — Ну — живет, живет, — досадливо обернувшись к ней, поправляется молодой чиновник. Визитеры проходят в комнату и замечают постель. — Это что? — спрашивает важный человек. — Видимо, больной, — хладнокровно отвечает чиновник. Важный человек делает шаг назад. — Не заразный, надеюсь? — спрашивает он. Чиновник вопросительно смотрит на Марину. — Вы… Послушайте… По какому праву вы вламываетесь в мой?.. — Мы отнюдь не вламываемся, Марина Николаевна, — пожимает плечами чиновник. — Мы работаем. Право на осмотр квартиры потенциальными покупателями оговорено в договоре, который вы вчера подписали… А время не ждет. Через шесть дней вам все равно придется так или иначе… — Как — дней? Чиновник снова пожимает плечами. — Ну — так дней, — говорит он абсолютно невозмутимо. — Если в течение шести дней вы не внесете обратно сумму залога с полагающимися процентами… — Вы же сказали — шесть месяцев! — кричит Марина. — Я сказал — шесть месяцев? — чиновник непробиваем, а важный человек брезгливо кривится, как-то искоса глядя на Марину оценивающим взглядом. Не понимаю… Я не мог сказать такой глупости. Впрочем, давайте посмотрим договор. Марина лихорадочно роется в своей сумочке, висящей на вешалке рядом с кителем, украшенным издевательски сверкающими, ничего не значащими медалями и орденами. Достает. — Вот… Чиновник листает, находит. — Ну конечно, — показывая пальцем, протягивает документ обратно. — Даже если я оговорился… от усталости, знаете, всякое бывает, работы очень много… черным по белому написано — шесть дней. Марина долго вчитывается в трепещущий в ее нетвердой руке лист бумаги, потом поднимает помертвелое лицо. — Как же вы можете так? — тихо говорит она. — Что? — картинно не понимая, спрашивает чиновник. — Это же… И она умолкает. Слова бессмысленны. — Вы ведь читали договор, — с начинающим закипать праведным раздражением говорит чиновник. — Вот ваша подпись! — Я сегодня же внесу обратно деньги, — говорит Марина, комкая бумажку. — Это ваше право, — хладнокровно отвечает чиновник. — А теперь, — кричит Марина не своим, отвратительно визгливым, на грани безумия голосом, — вон отсюда оба! — Пойдемте, право, — говорит важный человек чиновнику. — Мне совсем не улыбается подцепить от этих какую-нибудь заразу. Они идут к двери. — Хозяйка аккуратная, — говорит важный человек чиновнику, — но, по-моему, сумасшедшая… И, знаете, нужно будет продезинфицировать тут все. Дверь захлопывается. Александр смотрит на Марину с подушки. Она проводит ладонью по волосам, по щекам. — Саша… Ты только не волнуйся… — бормочет она, а потом вдруг срывается с места и начинает лихорадочно одеваться. — Я сейчас… сейчас. Это ошибка, это недоразумение… Я приду, и пообедаем, а пока… пока… — она уносится на кухню и уже через секунду бежит обратно в комнату с остатком купленного позавчера батона на блюдце, — пока вот, если проголодаешься, булочки покушай… Я скоро, Саша! — Ы-ы-ы! — доносится из комнаты. Это уже не голос лишенного возможности говорить человека — нет. Протяжный, долгий, жуткий вой смертельно раненного зверя. — Ы-ы-ы-ы!!

Банк. Строгие окошечки касс, дюжие охранники в пятнистом на каждом углу, небольшие, но долгие очереди у каждого окошка. Наконец очередь доходит до Марины. Кассирша смотрит ее платежку, качает головой. — Это не ко мне. Это в пятое окошко. — Ну я уже сорок минут отстояла! — Так спросить надо было, гражданочка… Или инструкцию почитать, вон висит… Томка, — оборачивается она к соседке, — квартирные в пятой? — В пятой, — отвечает Тома, заполняя какую-то ведомость под пристальным взглядом всунувшего крючковатый нос в ее окошко старика. — Ну, вот видите… Марина переходит к пятому окошку. Стоит. Отходит покурить в на лестницу, за стеклянную дверь, бдительно следя, как продвигается перед ее окошком очередь из двух человек. Наконец настает ее час. Кассирша долго читает платежку, потом, с сомнением покачав головой, куда-то звонит. Занято. — Подождите минутку, — говорит она Марине. — Вон, можете присесть, я пока обслужу следующего клиента. — Я очень спешу, — на выдохе, без голоса произносит Марина. Кассирша, пожав плечами набирает номер снова. И дозванивается. — Пал Семеныч? По квартирным ссудам как у нас? Слушает, сокрушенно покачивая головой. Марина ждет. — Ну, я так и думала, — говорит кассирша и вешает трубку. Поднимает на Марину глаза. — В банке нет сейчас денег, и по подобным ссудам мы выплат временно не производим. Мне очень жаль, но… ну нет денег. Вы же понимаете все, смотрите телевизор, наверное. — Как нет денег?.. — Ну, нет. — А где же они? — нелепо спрашивает Марина; кассирша только плечиком слегка пожимает. — Так как же мне… — Подойдите к концу месяца… нет, лучше в середине следующего. У нас несколько трансфертов на подходе… может, в феврале часть таких платежек мы и пропустим, — что-то в лице Марины настораживает ее, она отшатывается. — Ну нет денег в банке, нет! Я-то что могу сделать!

Другой банк. Кассирша вертит в руках Маринину бумажку, потом протягивает через окошечко ей обратно. — Нет, с "Эльдорадами" мы дел не ведем, — слегка как бы извиняясь и оправдываясь, говорит она. — Для нас, дама, это не документ, а филькина грамота. "Эльдорады" — они… они какие-то… — и делает красноречивую гримасу презрения и недоверия.

Роговцев проводит свой сеанс. — И главное, — говорит он уверенно и веско. — Вы должны полюбить эту жизнь. Не просто примириться с нею — простое примирение не поможет, потому что в подсознании у вас все равно будет копиться напряжение, чреватое срывом. Именно полюбить! Любовь… Дверь с треском распахивается, и, волоча за собою вцепившуюся ей в локоть секретаршу, врывается Марина. — Вы меня подставили? — кричит она в наступившей тишине. — Я просто хочу знать, вы меня нарочно подставили за какую-то там долю денег — или это совпало так? Несколько секунд Роговцев растерянно, почти жалобно смотрит на нее. Потом берет себя в руки, лицо его становится жестким. Угрюмо и нехотя, как бы выполняя неприятный и совершенно бессмысленный долг чести, он спрашивает: — Ну что такое еще случилось? — Я была у вас вчера, — говорит Марина, — и вы посоветовали… — Я помню, — отвечает Роговцев. — Но я не понимаю, по какому поводу… и по какому праву… вы тут устраиваете сцены. Марина смеется. — Меня ограбили, — говорит она. — Самым банальным образом, как дурочку. И я хочу знать… — Боже, — мертво говорит Роговцев. — Это ужасно. Какое время, Марина, какое время… И нет ему конца. — Вы же воевали вместе! — снова кричит Марина. Все уже ясно, но она не может так уйти. — Под пулями в горах в этих!.. Роговцев подходит к Марине вплотную. — Да, — тихо произносит он. — Это было отвратительно. И очень подло. Мы как игрушки были… как фишки… со всем своим героизмом и товариществом. Чем больше товарищества и героизма — тем легче любому подонку нами вертеть… И теперь тоже. Что я могу поделать? — Я сегодня же еду в Москву, — говорит Марина так же тихо. — В прокуратуру Минобороны. Не может быть, чтобы… Она не договаривает. Ей просто нечем закончить эту фразу. Потому что может быть. Давно и всем понятно, что — может. И поэтому Роговцев пожимает плечами и, горбясь, отворачивается. Слабо машет ей рукой: мол, уходите, женщина, не надрывайте мне сердце; оно мне еще пригодится.

Вокзал. Суета. Переполненный перрон. Веселые компании уезжающих, пьяные и нищие… Старушки-торговки, буквально пристающие к пассажирам: "Водочки не желаете? Пивко свежее". "Пирожки с пылу, с жару!" Вдоль длинного состава, издалека, идет Марина. Вот она останавливается возле одного из проводников, проверяющего билеты, что-то говорит ему. Он что-то отвечает. Она опять что-то говорит. Он отрицательно качает головой. Марина идет к следующему — там повторяется та же сцена. Она идет к следующему… Вагон в хвосте поезда — как после бомбежки. Выбитые стекла, облупленная краска, железо во вмятинах… Внутри — никого. Вероятно, его прицепили, чтобы перегнать на ремонт — или на свалку. Но дверь его почему-то открыта, и на полу тамбура сидит, потягивая пивко, молодой парень в железнодорожной форме. — Мне обязательно надо уехать этим поездом в Москву, — останавливаясь у этой двери, затверженно произносит Марина. Парень удивленно опускает руку с бутылкой. — Так мест же полно… сунь любому… — У меня не хватает денег. Парень легко, точным движением встает. — Сколько дашь? — Семьдесят. Он присвистывает разочарованно. — У меня только полтораста, и мне нужно вернуться сегодня же, — произносит Марина, — но это уже не вполне она. Зомби, из последних сил выполняющий неведомо чей приказ. Парень разглядывает ее некоторое время. — А садись! — вдруг азартно говорит он.

За окном купе проводника уплывают назад последние городские дома, начинаются пустыри, переходящие в пустоши. Снега, снега… Бьет колесами в разболтанные рельсы тяжелый состав. — Случилось чего? — спрашивает парень Марину. Она молчит. Остановившиеся тусклые глаза, мертвое лицо. Сумку с плеча она так и не сняла. Только пальто расстегнула — и сидит, чуть покачиваясь вперед-назад. — Слушай, нам три часа ехать, — говорит парень, пересаживаясь к ней поближе. — Так молчать и будем? Марина молчит. — Ну ты даешь, — говорит проводник. — Как хоть звать-то тебя? Марина молчит. Кажется, ее просто-напросто здесь нет — высохшая, покинутая душой оболочка. Парню не по себе. Он достает из-под столика початую бутылку водки, из шкафчика — пару стаканов. — Погреемся? — Спасибо, — говорит Марина едва слышно, — я не буду. — Н-ну, как знаешь. А я погреюсь, — парень наливает себе полстакана и выпивает неторопливо, с удовольствием. Крякает. Придвигается к Марине еще ближе, обнимает за плечи. — И тебя погрею. Ты ж замерзнешь, у нас не топят… — Не нужно, — устало говорит Марина, — пожалуйста, не нужно. — Нужно, — с ласковой настойчивостью говорит парень. — Ты сама не понимаешь, как это нужно. На себя-то посмотри! Тебе это нужно больше, чем мне! — Не нужно… — Слушай, а я тогда с тебя денег не возьму! — Возьмите лучше деньги… Стучат колеса. Летит за окном хмурый зимний день. Поля, поля, заснеженные полустанки, вросшие в измученную землю черные, перекошенные лачуги тонущих в снегу деревень, белые мохнатые провода… И голос Марины: усталый, безнадежный, и непонятно, к чему — к тому ли, что, возможно, происходит невидимо для нас в купе, или к тому, что мелькает за окном — относится ее монотонное: — Мне это не нужно… Мне это не нужно… Мне это не нужно…

Москва, площадь Трех вокзалов — суетливая, заваленная снегом. Марина почти бежит. Уже начинает смеркаться, короткий зимний день на излете. Улица близ Министерства обороны. Марина растерянно озирается, потом, по-прежнему почти бегом, бросается куда-то дальше — наискось через улицу.

Длинный, унылый коридор, битком набитый людьми. Мужчины и женщины, военные и гражданские… Так, наверное, в сталинские времена выглядели очереди родственников арестованных, ждущих хоть какой-то весточки о родных… В свете газосветных ламп все кажутся покойниками. Марина пытается пройти, рвется куда-то вперед, протискивается — ее не пускают. Сквозь сдержанный, слитный и смиренный гул голосов не слышно, что ей втолковывают, и не слышно, что она отвечает. Какая-то сердобольная бабулька наклоняется к ней поближе, взяв под локоток: — Да что ты, милая! Мы тут неделями сидим только чтоб на прием записаться! — Я не могу! — визжит Марина, вырывая локоть. — Я должна сегодня! Я должна к ночи вернуться домой! Он же с ума сойдет, если я не вернусь!! Пустите, пустите!! Ее хватают — она начинает биться всерьез. Ну, тогда и за нее принимаются всерьез.

Марина на улице. У нее уже вид полубезумной — да и с одеждой творится Бог знает что после схватки в коридоре. Похоже, она снова где-то у вокзалов; и опять кругом роскошные, переполненные яркими товарами витрины, светящаяся разноцветными огнями ларьковая суета. Не протолкнуться. Но она вдруг замечает кабинку телефона-автомата, замирает на секунду, а потом бросается к ней, словно осененная некоей новой спасительной мыслью, новой иллюзией. Марина не сдается, просто не может сдаться, она что-то еще пытается предпринять. Но у двери будки она останавливается, лезет в сумочку… Мертвеет. Шарит лихорадочно раз, другой… Из сумочки каким-то невероятным образом вываливается и шлепается в снег ее косметичка. Марина рывком переворачивает сумочку — та аккуратно взрезана, вспорота, и только чудом из нее не вывалилось вообще все содержимое. Но теперь Марине даже не на что позвонить.

Вокзальный пикет милиции. Симпатичный лейтенант за столиком что-то шустро пишет, у стенки сидят два расхлюстанных, в хлам пьяных мужика. — Да брось ты эту лабуду, — невнятно говорит одни. — Ну, прогулялись, ну, выпили, ну, телок снять пошли… Где телку снять простому человеку? На вокзале… Начальники по гостиницам кадрят, а рабочие люди — на вокзалах… Чего такого? — А ничего такого, Тимофеев, — мирно отвечает лейтенант. — Ровным счетом. Сейчас дооформлю — и ничего такого. — Ну ты волчара… — Жуткий, — соглашается лейтенант. В дверь просовывается голова сержанта: — Петр Андреич, бабу какую-то задержали. Вроде как не в себе… — Датая? — Да нет… — Может, на игле? — Непохоже. Интеллигентная такая, только пыльным мешком трахнутая. — Ну, давай сюда. Пока лейтенант дописывает, вводят Марину. — Ну, и что она там вытворяла? — спрашивает лейтенант, откидываясь на спинку стула и с интересом разглядывая женщину. Да, действительно не в себе… — К проводникам приставала. И все твердит: я должна успеть до вечера… я должна успеть до вечера… Когда к одному в пятый раз пристала, он ее нам сдал. — Странно. Вот уж в поезд сесть не проблема. Сунул на лапу — и хоть во Владивосток… — Да ей, похоже, и совать-то нечего, товарищ лейтенант, — сержант протягивает лейтенанту сумочку Марины. Тот в два движения осматривает ее со всех сторон, разевает ей пасть разреза и вновь ее смыкает. — Элементарно, Ватсон, — говорит он. — А внутри… — лезет внутрь. Бумаги какие-то… — просматривает. Мужики у стены, предоставленные самим себе, затихают — один просто заснул, другой пялится на Марину. Лейтенант с длинным присвистом чешет в затылке. — Да-а… — поднимает к Марине лицо. — Как же вас угораздило, гражданочка? — мягко говорит он. — Я должна вернуться к вечеру, — затверженно бубнит Марина. — Он с ума сойдет… — Дуй в медпункт, — решает лейтенант. — Пусть Варвара сюда подскочит… и успокоительных притащит, что ли… Вы присядьте, гражданочка, пожалуйста, — ласково говорит он Марине. Та послушно садится, глядя на него с безумной детской надеждой — она так давно не слышала ласкового голоса, что теперь ей начинает казаться: вот оно, чудо, случилось наконец. Но опамятоваться она пока не может. — Вы хоть помните, где живете? — мягко спрашивает лейтенант. — Я должна вернуться к вечеру, — повторяет Марина. Лейтенант аж головой дергает от жалости. — Что, козлы, — оборачивается он к сидящим у стенки мужикам. — Вот… вот кому запить! А вы! Уроды хреновы! — Чего лаешься-то, чего лаешься, — отвечает тот, который не спит. — Может, она б и запила, да не на что! Башли-то тю-тю! — Дур-рак, — говорит лейтенант, и в этот момент поспешно входит сержант, а за ним — пожилая медсестра в пальто поверх белого халата. — Вот, Варвара Никодимовна, пациентка вам, — говорит лейтенант. Попробуйте ее хоть как-то оклемать… Медсестра отводит Марину в сторону, в дальний угол. — Паспорт-то был при ней? — спрашивает лейтенант. — Был, — отвечает сержант. — Во… — протягивает лейтенанту. Тот читает. — Да-а… Ближний свет. Ты бумаги ее видал? — Мельком… — Ну и как понимаешь? — А чего тут понимать. В столицу правды искать приехала. — Точ-чно. Вот и нашла… — он сокрушенно мотает лобастой головой. Лучший город Земли, блин! Медсестра в уголку, подальше от пьяных, что-то мягко втолковывает Марине, дает какие-то капли, какую-то таблетку… Лейтенант опять чешет в затылке. — Что делать-то нам с ней? Марина, словно услышав и поняв, о ком идет речь, вскидывается: — Я должна к вечеру успеть домой! — Успеете, гражданочка, успеете, — мягко говорит лейтенант. — Не волнуйтесь только. Вот точно так же каких-то несколько часов назад Марина просила не волноваться мужа… — В таком состоянии ее одну оставлять нельзя, — тихо говорит сержант. — Ну, может, очухается сейчас… от таблеток… Вот что. В семнадцать сорок, кажется, состав пойдет, а к нему санитарный вагон прицеплен. Помнишь, вчера уведомление было? Вот туда бы ее запихнуть. Там и доктор есть, присмотрит, если что… и остановку у них делает… — смотрит на часы. — Мать честная, осталось-то всего ничего! Дуй, ищи бригадира поезда! — и, повернувшись к медсестре, спрашивает: — Ну, Варвара Никодимовна, как наши с гражданочкой дела? — Как сажа бела, — отвечает медсестра. — Нет-нет, — вдруг едва слышно говорит Марина, — я все слышу. Я уже… все понимаю. Простите меня, пожалуйста. — Слава Богу! — говорит лейтенант.

Медсестра, придерживая Марину под локоть, провожает ее к вагону. — Вот тут и доедешь, милая, — говорит она. — Остановку-то свою узнаешь? — Да, конечно. Спасибо вам огромное, Варвара Никодимовна. — Да что ты, что ты… Вот сумочка твоя, вот паспорт… спрячь поглубже. Вот бумаги мужнины. Ты их в сумочку-то не клади, запихни куда-нибудь за пазуху. А вот, — она достает из-под пальто, из кармана халата небольшую баночку с какими-то таблетками, — это возьми тоже с собой. Чтоб не волноваться. Только сейчас не принимай — одуреешь в дороге. Сейчас я тебе все, что надо, дала… А это как приедешь, на ночь. И только одну, поняла? Не больше одной в сутки, на сон грядущий, чтоб спать хорошо и ни о чем не думать. Оно сильное. Поняла? — Все поняла, Варвара Никодимовна. — Ну, с Богом… Не горюй, голуба, все образуется. — Я знаю, Варвара Никодимовна. Марина садится в вагон.

И снова — поезд, снова колотится полотно дороги под колесами вагонов. За окнами плывет тьма, и во тьме — неведомые, загадочные огни… Вагон видимо, от электрички; никаких купе, никаких плацкартных полок — только деревянные сиденья, и на них вповалку, кто как, лежат и сидят раненные ребята. Тяжело раненных не видно; те, кто лежит, подтянув колени к подбородку, скорее всего, просто спят; но Бог их знает. Рука на перевязи, костыль и загипсованная нога, голова в бинтах… Где-то пьют водку, передавая единственный стакан по рукам. Где-то бренчат на гитаре и поют нестройным хором: — Я люблю строенье автомата, Нравится мне, как стреляет он. И роднее мне родного брата — брата! Прыгающий маленький патрон… Пусть в штабе командир-надежа Решает, как нам дальше быть Дежурный автоматчик лежа Огнем сумеет всех прикрыть. Пока что надобности нету. Стоит он каменным столбом. Приклад прижался, как собака Меж третьим и вторым ребром… Напротив пристроившейся в углу Марины сидит молодой парень, мальчик, в сущности, с туго и обильно забинтованной головой — и все равно слева над ухом проступило пятно крови. — Вот ты, теть Марин, — говорит он ей, как своей, — со мной, как с нормальным человеком разговариваешь, да? А я ненормальный. Я такой злой теперь, что… раньше даже и представить не мог, что бывает такая злость. На все, на всех. На весь белый свет. Кого я защищал? От кого? Я вот оклемаюсь и всех подлецов мочить пойду. Что-то много их развелось. Шкуры… Так каши не сваришь. Я их, сук, косить буду! — Не надо никого убивать, — с трудом разлепляя губы, устало и безо всякой надежды на то, что ее слова хоть что-то могут, говорит Марина. — Надо! Не надо! Что это значит? Кореш мой… вон спит, через проход — он креститься собрался, в монахи хочет… Отмаливать, что ли… или уж я не знаю. Откуда он знает, надо ему это или нет? Просто хочется! А мне наоборот. Вот как… — до него доходит черед стакана; он, прервавшись, заглатывает свою долю одним махом и по рукам пускает тару назад. Продолжает чуть перехваченным голосом: — Вот как выходит, теть Марин. Полтора года вместе оттрубили… бок о бок, спина к спине. Он меня спасал, я его спасал… а теперь расходятся наши дорожки так, что не приведи им когда-нибудь хоть на минутку пересечься. Вот… В разные стороны люди живут, теть Марин, в разные… Рокочет поезд, плывут размытые огни за обледенелыми стеклами. — Интересно, — задумчиво спрашивает парень в пространство, — а умирают они тоже в разные стороны? Плывут огни.

И снова ночной город, снова Марина бредет полной горящих витрин и реклам улицей. Снега навалило столько, что трудно идти, и однажды Марине встречается по пути натужно загребающий сугробы у обочины снегоочиститель. На углу, у небольшого сквера, особенное оживление. Полыхают какие-то фейерверки, висят на кустах гирлянды разноцветных лампочек, словно и впрямь — Новый год. Притулился между сугробами "рафик" организаторов-затейников. Слышны какие-то выкрики, небольшая толпа окружает полыхающий центр. Кто-то приплясывает, подхлопывает, ухает азартно… Сухо лопаются хлопушки. — Лотерея "Третье тысячелетие"! — кричит кто-то в мегафон. — Мгновенная лотерея! Начало новой эпохи! Конец страшного двадцатого века! Испытайте свою судьбу! Марина замирает, потом, чуть улыбнувшись, медленно, как в забытьи, идет туда, где весело. На ее лице проступает что-то совсем детское, глубинное. Она неторопливо проталкивается сквозь оживление и гомон — а там, в центре, что-то вроде бреда. То ли согреваясь, то ли веселясь — скорее всего, и то, и другое сразу — взявшись за руки лицами друг к другу, подпрыгивая на месте и по-детски отбрасывая в стороны то левую ногу, то правую, пляшут вместе Горбачев и Ельцин. На ступеньке открытой дверцы "рафика" сидит Сталин в накинутой поверх мундира расстегнутой шинели с колоссальными звездами генералиссимуса на погонах и задумчиво пощипывает струны гитары: — Товарищ Сталин, вы большой ученый… — Петюнька! — возмущенно кричит ему женский голос изнутри "рафика", прекрати петь, горло застудишь! Мороз! — Я репетирую, — важно отвечает Сталин. В двух шагах от них красавец царь Николай наливает себе водки в пластиковый стакан. Поворачивается чуть в сторону, спрашивает Ленина, мерзнущего в пальтеце и кепке: — Будешь? — Конечно, буду, что за вопрос, — отвечает Ленин. Николай запросто извлекает другой стакан из кармана своей широкой царственной шинели и наливает. — За такие вопросы, батенька, — говорит Ленин, картавя, — можно и в Екатеринбург угодить! Архипросто! Они чокаются. — Чем моя яма хуже твоего мавзолея? — спрашивает царь с ухмылкой. Истерически мечется один из затейников. — Где Хрущев? Куда, на хрен, Хрущев провалился? — Да не ори ты, — говорит Сталин, — он отлить пошел. Сейчас вернется… Марина обалдело смотрит на происходящее, непроизвольно продолжая помаленьку двигаться вперед. Постепенно выжидающая, нерешительно веселящаяся сама по себе толпа оказывается у Марины за спиной, а сама она — прямо перед организаторами. По лицу ее прыгают радужные отсветы. И к ней, толкая впереди себя украшенный болтающимися цветными лампочками лоток на колесах, уже бегут. — Здравствуйте, — жизнерадостно говорит чуть хмельной затейник, только что искавший Хрущева. — Как вас зовут? Марина отвечает не сразу — словно какое-то мгновение мучительно вспоминает, как же, собственно, ее зовут. — Марина. — Очень приятно, Марина. Совсем немного остается до начала двадцать первого века, о котором так часто и обильно писали фантасты, — затверженно тараторит затейник. — Наша лотерея — это своего рода проба того, как в новом веке сложится ваша жизнь. Повезет сегодня — будет везти весь век. Испытайте судьбу! Марина несколько секунд молчит. Потом отвечает негромко и мертво: — Я уже все знаю. Затейник что-то чувствует, потому что его рабочая улыбка гаснет, он чуть теряется. Потом берет себя в руки. Переведя взгляд на нерешительную толпу позади Марины, он вскидывает мегафон ко рту: — Женщина выиграла! Смотрите все — не прошло и минуты, а она уже выиграла! Вот приз! — он сует руку в свой лоток и вынимает бутылку шампанского. Вручает Марине; та автоматически берет, не вполне понимая, что происходит. — Поздравим женщину по имени Марина! Счастье в будущем веке ей обеспечено! — опускает мегафон. — Я, во всяком случае, вас поздравляю, — говорит он Марине, улыбаясь очень по-доброму и с состраданием. — Всего вам хорошего. Марина, держа бутылку за горлышко, сильно хромая, уходит в темноту сквера. — Счастливая женщина Марина выиграла! — удаляясь, гремит позади. — Кто еще счастливый? Подходите! Где-то вдалеке лязгает и визжит на повороте трамвай.

И снова, как вначале, темноту медленно и робко прокалывает движущийся будто бы издалека огонек свечи. Постепенно становится видно, что огарок, стоящий на блюдце, несет женщина; она идет из коридора, входит в комнату и ставит свечу на столик у изголовья постели. — Ну, вот, — говорит Марина, — я все и уладила. А ты волновался… Все пустяки, Сашенька, все пустяки… — она чуть наклоняется и гладит его бессильно лежащую поверх одеяла руку. — Не могла же я тебя подвести… Я же никогда тебя не подводила, правда? Я у тебя девчонка преданная… — Ы… - А сейчас мы отпразднуем. Я даже шампанским разжилась по такому случаю. Свет не без добрых людей, Сашенька… Смешно звучит, старомодно, да? Но это правда… Она разливает шампанское по бокалам, потом, не скрываясь, достает из-за пазухи склянку, которую дала ей медсестра, высыпает все таблетки горкой на ладонь и делит пополам. Одну часть ссыпает в свой бокал, другую — в бокал мужа. Разбалтывает таблетки чайной ложечкой; взбудораженное шампанское кипит. Александр смотрит. Марина подает ему бокал; держит его одной рукой, другой — поддерживает голову мужа. Александр пьет, и Марина с материнской заботой наклоняет бокал все сильнее, чтобы пилось удобнее. Когда бокал пустеет, Марина неторопливо выпивает свой. — Как вкусно, — говорит она тихо. — Давно мы с тобой шампанское не пили, правда? Марина ложится рядом с ним — щека к щеке. Гладит его голову, прижимает ее к себе. — Я тебе очень благодарна, — шепчет она. — За все, за все… за каждый день. За то, как ты поцеловал меня тогда первый раз… в автобусе, в давке, будто случайно… мы с тобой ехали из парка, и нас ужасно придавили друг к другу, лицом к лицу… А я так и ждала, что ты меня поцелуешь. Ты стеснялся, и я стеснялась, а уже тогда были муж и жена, сразу. Я так тебя люблю, Саша, так… И я знаю, ты — тоже. Это либо есть, либо нет. Но если уж есть… все остальное далеко, неважно. — Ы… Пауза. — Солнышко… — говорит она. — Скоро солнышко пригреет, придет лето… И озера чистые-чистые… Мы всегда будем вместе, — уже невнятно, уже едва слышно лепечет она и прижимается, прижимается щекой к его щеке. — Никогда не расстанемся. А они… они — пусть думают, что живут… Потом слов уже не понять — она еще воркует что-то, но все слабее. Наконец становится тихо. Огарок на блюдце оплывает, догорает. Гаснет.

Возвращения

Все мы выросли из Быковского спецкостюма…

Посидеть за столом с нормальными хорошими

людьми, не слышать ни о долларах, ни об акциях,

ни о том, что все люди скоты… Ой, когда же я

отсюда выберусь!..

А. и Б. Стругацкие. "Стажеры"

Подкатил громадный красно-белый автобус. Отъезжающих пригласили садиться.

— Что ж, ступайте, — сказал Жилин.

Высоченный седой старик, утопив костистый подбородок в воротнике необъятной меховой куртки, исподлобья смотрел, как пассажиры один за другим неторопливо поднимаются в салон. Кто-то легко, от души смеялся, кто-то размашисто жестикулировал, до последней секунды не в состоянии вырваться из спора; кто-то, азартно изогнувшись, наяривал на банджо. Пассажиров было человек сто.

— Успеем, — низким, хрипловатым голосом проворчал старик. Пока они все усядутся…

Третий — уже не старый даже, а просто маленькая, сморщенная, сутулая почти до горбатости мумия, укутанная в плотный теплый плащ и плотный теплый шлем с наушниками, — нелепо запрокинув голову, озирался вокруг. У него были по-молодому живые, но совершенно несчастные глаза. Он словно прощался.

— Ax, да пошли, Алексей, — проговорил он надтреснуто. — Что ты Витю мучаешь? Это еще минут на пятнадцать, не меньше.

— Я никуда не тороплюсь, Григорий Иоганнович, — поспешно сказал Жилин. Крохотное лицо мумии скривилось в иронической гримасе: мол, говори-говори, все мы знаем, что такое чувство такта и жалость к тем, кто одной ногой в могиле.

Огромный и словно чугунный Алексей вынул правую руку из кармана куртки и медленно провел ладонью по редеющим седым волосам.

— Пожалуй… — раздумчиво сказал он.

— Ну, конечно, — сказал его спутник; чувствовалось, что он с трудом сдерживает возбуждение. — Уж ехать, так ехать. Как это у вас говорят? Долгие проводы — лишние слезы!

Алексей покосился на него своими чуть выпученными глазами, в стылой глубине которых проскользнуло едва уловимое недоумение.

— У кого это — у вас? — медленно спросил он. Григорий Иоганнович не ответил. Он смотрел в небо — чистое, синее, без единого облачка, даже без птиц; над аэродромом их разгоняли ультразвуковыми сиренами. Смотрел так, будто и небо это видел в последний раз.

Алексей выждал несколько мгновений, потом повернулся к Жилину.

— Ладно, — повторил он. — В конце концов, не на век едем. Путь, конечно, неблизкий, но, думаю, к вечеру-то уж мы обернемся, — шумно втянул воздух носом. — Тойво, как я понял, дело разумеет.

— Я, Алексей Петрович, вас в гостинице дождусь, — ответил Жилин. — Сниму пару номеров… вы же всяко с дороги устанете. Отоспимся здесь, а уж утром двинем обратно.

— Резонно, — коротко одобрил Алексей Петрович. Еще выждал. С каким-то сомнением покосился на Григория Иоганновича, — но тот так и смотрел в небо, и во взгляде его были тоска и недоговоренность. — Пошли. До свидания, бортмеханик.

— До свидания, — ответил Жилин и неловко шевельнулся, готовясь к прощальному рукопожатию; но Алексей Петрович уже снова упрятал обе руки в-глубокие карманы куртки, а Григорий Иоганнович тяжело опирался обеими руками на трость. Тогда Жилин просто улыбнулся. — Спокойной плазмы.

— Не на век уезжаем, — упрямо повторил Алексей Петрович.

Жилин не трогался с места, пока они шли к автобусу — один неторопливо и громоздко вышагивал медленным, грузным, вечно угрюмым Големом; другой семенил рядом, заметно прихрамывая и далеко выбрасывая вперед свою замечательную трость, к которой за все эти годы так и не смог привыкнуть. Друзья, думал Жилин. Какие друзья. Сколько лет, сколько мегаметров… сколько потерь и эпох — а они все друзья. Даже завидно. Он досмотрел, как Алексей Петрович помогает своему спутнику вскарабкаться по низким, широким ступеням; на ум в миллионный раз непроизвольно пришло знаменитое "Быков есть Быков. Всех немощных на своих плечах" (Юрковского нет так давно, что уже почти не больно его вспоминать — а фраза не старится, и даже мальки с первых курсов, поймав ее невесть откуда, чуть стоит кому из них отличиться, хлопают героя по спине: Быков есть Быков!..). Потом пологий трап беззвучно, как во сне, утянулся внутрь; плавно сомкнулись створки широких, как триумфальные арки, дверей автобуса — и автобус вздрогнул и покатил, широкими протекторами расплескивая воду из рябых от ветра луж. Тогда Жилин повернулся и пошел к правому крылу аэропорта, где располагалась гостиница.

Автобус набирал ход. Быков неподвижно, невозмутимо сидел, глядя пустыми глазами в пространство и уложив на спинку никем не занятого переднего сиденья испещренные старческими веснушками ладони, тяжелые и крупные, как весла. Григорий Иоганнович то и дело оглядывался на летящую в прошлое грациозную игрушку аэропорта, сверкающую ситаллопластом; потом автобус чуть повернул, и ее заслонили пушистые, как клубы светло-зеленого дыма, элегантные криптомерии и величавые, огромные свечи разлапистых лузитанских кипарисов. Невесомо взмыв на развязке трасс, автобус перемахнул через широченную грузовую автостраду, по которой, с нечеловеческой точностью блюдя интервалы, двигалась бесконечная вереница большегрузных атомокаров-автоматов. Молнией стрельнул за окнами дорожный указатель, информация с которого давно уже высветилась на репитерах подлокотников: "Желтая Фабрика — 6 км. Пулковская обсерватория — 11 км. Шушары — 15 км". Только после этого Григорий Иоганнович успокоился; он откинулся на спинку сиденья, запрокинул голову и закрыл глаза, будто решил подремать. Красиво загорелый беловолосый молодой водитель, на миг обернувшись в своей прозрачной кабине, сверкнул Быкову улыбкой, но взгляд его был вопросительным, чуть тревожным Быков в ответ едва заметно кивнул: дескать, все в порядке, жарь дальше. Водитель отвернулся.

Кругом кто читал, кто разговаривал, кто смеялся или пел и в уютной, стремительно несущейся по шоссе тишине, нарушаемой лишь посвистом встречного воздуха за окнами, обрывки фраз и куплетов доносились отчетливо и открыто; люди разговаривали, чуть понижая голоса лишь с тем, чтобы не мешать соседям, но совсем не стараясь, чтобы их никто не слышал. Как обычно. Как везде. Как всегда.

— …аппаратура у нас регистрирует квази-нуль поле. Понял? Счетчик Юнга дает минимум… Можно пренебречь. Поля ульмотронов перекрываются так, что резонирующая поверхность лежит в фокальной гиперплоскости точнехонько…

— …поставить своими силами не удастся. У нас нет Отелло. Если говорить откровенно, идея ставить Шекспира представляется мне абсурдной. Не думаю, чтобы мы оказались способны на новую интерпретацию, а ждать, пока…

И банджо где-то в глубине салона. И незатейливое трехголосье, не по нервам и не по черепу — но легко, как бы небрежно, зато буквально заходясь от ничем не омраченного и не подстегнутого никакими допингами молодого задора:

…Когда цветут луга весны

И трель выводит дрозд,

Мы, честной радости полны,

Бродя с утра до звезд…

— …ты что, не слышал? Это же изумительная новость! Буллит раскодировал этот ген! Нет, ты не крути носом, а просто вот немедленно возьми бумагу и пиши. Шесть… Одиннадцать… Одиннадцать, говорю!

— …небольшой голубой коттеджик буквально на берегу. Там очень свежий воздух, превосходное солнце и прямо напротив веранды — прекрасно сохранившаяся византийская базилика и одна из башен крепости, башня Астагвера называется, по имени консула, при котором ее строили. Я никогда не любила столицу и не понимала, зачем ее…

И вдруг заплакавшее банджо. Без надрыва, без надсада лишь очень спокойная и совершенно безнадежная печаль:

…Ты, не склоняя головы,

Смотрела в прорезь синевы

И продолжала путь.

После Желтой Фабрики автобус опустел едва не на треть. Аллея сверкающих упругими кронами тропических экзотов, невероятными ухищрениями ботаников выращенных в окаянном ленинградском климате, оборвалась. По сторонам потянулись гнущиеся на ветру, теряющие листву березы и осины, за которыми угадывались унылые, заболоченные угодья. И погода нахохлилась, а вскоре и прохудилась; снаружи потемнело, спрятались и солнце, и прорези синевы, и по окнам побежали почти горизонтальные струйки сорвавшегося с ватно-серого неба осеннего дождя. Водитель снова обер-. нулся вопросительно — и снова Быков ему кивнул: все нормально. Дорога сузилась. Теперь автобус то и дело подбрасывало на неровностях и выбоинах никудышного покрытия, и водитель уже не разгонялся, как прежде — тем более, остановки шли одна за другой. Музыкант с друзьями сошли у обсерватории. Автобус скучнел, затихал и терял людей все быстрее; зато очнувшийся радиоприемник в кабине водителя заголосил, нетрезво и злобно надсаживаясь:

…Этой ночью разразилась гроза!

И сорвались у их тормоза!

И сплетались усы и коса!

И еще кое-где волоса!

К тому времени, как из серой мути вдали проступил великий город и потянулся навстречу автобусу щупальцами своих недавних, но уже облупленных новостроек, а мимо, ревя раздолбанным мотором и чадя перегаром нечистого топлива, натужно и нагло, через сплошную осевую, продавился на обгоне первый "КамАЗ", — в салоне остались только два пассажира.

Они так и промолчали всю дорогу. Григорий Иоганнович, казалось, дремал; на поворотах голова его расслабленно моталась на спинке сиденья. Быков сидел, словно Будда, глядя вперед неподвижными, бесстрастными глазами.

В радиоприемнике с оглушительным дребезгом то ли гитары, то ли какие-то местные синтезаторы снова принялись перекатывать и перебрасывать друг другу щербатые, крошащиеся звуки, и очередной Орфей с наркотическим восторгом и нарочитой невнятностью заблеял, с трудом попадая в ноту:

Без руля и без ветрил

Нанесло на нас педрил!

— Смешно, — сказал водитель.

— Славный мир, — вдруг произнес Григорий Иоганнович, не открывая глаз. — Веселый мир. Все шутят. И все шутят одинаково.

— Тойво, — проговорил Быков, — будь человеком, погаси это.

Водитель, улыбаясь, коснулся выключателя, и стало тихо.

— Я думал, чтоб вы не скучали, — извиняющимся голосом, но как-то снисходительно проговорил он.

— Спасибо, — невозмутимо ответил Быков.

— Ну, вот, — сказал Тойво, — уже стамеска. Подъезжаем.

Автобус, неторопливо прокрутившись по площади Победы, вписался в плотный поток машин, затрудненно сглатываемый гортанью Московского проспекта.

— Будто и впрямь из аэропорта едем, — проговорил Тойво. Обычные авиапассажиры рейса Мирза-Чарле — СанктПетербург, он засмеялся и, коротко обернувшись, сверкнул на стариков своей легкой улыбкой. — Вдумайтесь в икебану этих названий: Мирза-Чарле — Санкт-Петербург!

Они вдумались. Во всяком случае, помолчали.

— Стивенсон-заде! — возгласил Тойво.

— Эфраимсон ибн Хоттаб, — ответил Быков. — Холдинговая компания "Ленинец". Свердловская область и ее столица Екатеринбург. Все шутят одинаково. Хватит одинаково шутить, добрый юберменьш. И так на душе погано.

— Да что вы, дядя Леша, — раскатами провинциального трагика воскликнул Тойво, — да не надо! Да честное слово, все образуется! Из надзвездных селений, знаете ли, виднее!

— Может, и образуется раньше или позже, да жизнь-то у людей короткая, мальчик. Особенно у здешних. Оно все образо… зо-вы-вается, об-ра-зо-вы-вается, да вот до-об-ра-зоваться, это слово никак не давалось ему, но он упрямо повторил его, выговаривая по слогам, — не может. А жизни — раз и нет. Два и еще поколения нет. Три… Четыре… Четырех поколений уже… — он замолчал, не закончив фразы, и лишь бугры могучих скул заходили под дряблой кожей.

Автобус остановился перед светофором, в толчее других машин. Григорий Иоганнович открыл наконец глаза и посмотрел наружу.

— Сколько… — пробормотал он. — И все разные… Зачем столько разных? — прищурился, всматриваясь. — "Вольво", — с каким-то детским недоумением прочитал он. — "Па… паджеро". Между прочим, слово похоже на испанское, а если по-испански читать, должно получиться "Пахеро". Это как дон Жуан, который на самом деле Хуан. Целая тачка, полная теми, кому все пахеро! — и он надтреснуто, чуть истерично засмеялся.

Зажегся желтый глаз впереди, и лавина фырчащего, мокрого от дождя металла и стекла, не дожидаясь зеленого, повалила вперед, тесня и подрезая соседей.

— Знаешь. Алексей, — проговорил Григорий Иоганнович негромко. Быков чуть повернулся к нему, но он опять уже откинул голову на спинку и прикрыл глаза своими истонченными, будто птичьими веками. — Последнее время я часто вспоминаю… Когда я проводил вас в тот проклятый рейс… спецрейс семнадцать… я встретил Машу. В последний раз встретил, больше мы не виделись. Мы тогда поспорили слегка… о широте мысли. И теперь я понимаю, что оба были тогда в равной степени правы… и в равной неправы.

Опять светофор, и опять красный. Дождь барабанил снаружи, и каждая капелька, ползущая по стеклу, остро мерцала багровым. Нетерпеливо урчали и дребезжали машины, чадя и мокро блестя в сгустившихся сумерках; из высоко вознесенного салона они казались сплошной коростой из панцирей выброшенных на песок черепах.

— Она сказала, что все мы ограниченные люди, потому что не способны спросить себя: а зачем? А я сказал, что правы лишь те, кто не задает себе этого вопроса. Ты пьешь холодную воду в жаркий день и не спрашиваешь — "зачем?", сказал я. Ты просто пьешь, и тебе хорошо.

Автобус тронулся.

— Но тело — не душа, вот в чем штука. Биологическая потребность имеет простую и ясную, конкретную цель: поддержание жизнедеятельности тела. А вот какая цель у жизнедеятельности души? Своей аналогией я лишь уравнял работу разума с животным метаболизмом. Но человек тем и отличается от животного, что может ставить себе цели более высокие, чем съесть, выпить, совокупиться… А ответить на вопрос "зачем?" можно, лишь имея в виду некую высшую цель… высший смысл. Я был молодой дурак. В пятьдесят два года, уже со всеми своими четырьмя лучевыми ударами, уже стоя на этой клюке — я был молодой дурак, Алексей… Этот вопрос раньше или позже тебя настигает. Нельзя задавать его слишком рано — ответы будут не твоими, вычитанными в книжках… пусть в очень хороших книжках — все равно. Но нельзя и слишком медлить, потому что можешь не успеть ответить. Можно досконально изучить аморфное поле Урана, можно построить прямоточный фотонный двигатель… для чего?

— Ибо какая польза человеку, — медленно прогудел Быков, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

Григорий Иоганнович даже глаза приоткрыл, недоверчиво покосившись на Быкова. Странно было слышать такое от человека, который на протяжении множества лет читал, казалось, лишь всевозможные руководства по эксплуатации, наставления да технические паспорта.

— Мы своим душам не вредили, — сказал Быков и осторожно положил чугунную, горячую, как из домны ладонь на острое колено друга. — Цель — люди, Иоганыч. Все остается людям.

— Да, мы так когда-то думали. Но люди-то разные, и цели себе ставят разные! И в разных целях будут использовать все, что ты им оставишь… Положа руку на сердце, Алеша… ведь на самом деле ты трудишься лишь для тех, чьи цели совпадают с твоими, про остальных в лучшем случае не думая… а в худшем — думая, что их всех надо как-то… перевоспитать… глаза им открыть, что ли… Ведь правда? И я тоже, и все… иначе человек не умеет!

Автобус легко отвернул влево — пассажиров одинаково качнуло на сиденьях; нечувствительно пересек встречную полосу и вкрадчиво, будто высматривая место для ночлега, покатил в сторону от проспекта.

— В свое время в Гоби, — неспешно проговорил Быков, глядя в дождливую мглу впереди и словно бы ни к кому не обращаясь, — много довелось работать с китайскими товарищами. Так меня еще тогда поразило: "товарищ" по-китайски — "тунчжи" и дословно это значит что-то вроде "единочаятель". Не единомышленник даже — а тот, с кем мы хотим одного и того же. Здорово, правда?

— Ну, вот видишь! Значит, первый ответ на вопрос "зачем?" будет: для своих единочаятелей. А уж когда найдешь их, тогда вместе с ними можно попытаться дать еще более общий ответ. Найти еще более высокую цель…

— Не знаю… — раздумчиво прогудел Быков. — По-моему, наоборот. Ты работай, а тунчжи сами найдутся. А если начать с того, что собрать толпу на идейной какой-нибудь основе, оглянуться не успеешь, как эти партайгеноссе станут бандой, навязывающей свои чаяния всем, до кого могут дотянуться.

— Приехали, — подал голос Тойво, и громада автобуса остановилась с неожиданной легкостью, будто закон инерции о ней забыл. — Значит, дядя Леша, дело такое. Там внизу домофон, и еще на этажах решетки… Это я все сейчас открою, вы поднимайтесь и звоните прямо в квартиру. А я уж, — в его голосе появились виноватые нотки, — не буду вас дожидаться, вернусь к себе.

— Конечно, возвращайся, — сказал Быков. — Что тебе тут.

— Вы, когда закончите, просто кликните кого-нибудь из нас. Этак в глубине души, как сегодня.

— Услышите? — чуть усмехнулся Быков.

— Н-ну, наверное… — без уверенности протянул Тойво. Потом спохватился. — Да конечно, услышит кто-нибудь. Я же услышал! И доставим обратно в целости-сохранности.

— Договорились, — сказал Быков, и в кабине водителя никого не стало.

Быков грузно выпростался из кресла в проход — в широких недрах салона ему все равно было узковато — и выпрямился. Григорий Иоганнович сидел неподвижно, по-прежнему прикрыв глаза, но чувствовалось: он напряжен, как струна.

— Идем, — сказал Быков негромко.

— Я не пойду, Алексей, — еще тише ответил Григорий Иоганнович.

— Как это? — не понял Быков.

— Я не уверен, что мне есть, что сказать там.

— Погоди… Вместе же собирались!

— Я передумал.

Он замолчал. Быков, сопя, нависая над ним мохнатым и суровым айсбергом, выждал несколько мгновений. Потом смирился.

— Хорошо, — проговорил он с какой-то запредельной мягкостью. — Хорошо, Иоганыч. Подожди меня тут, я скоро. Только под дождь, пожалуйста, не выходи.

Эта мягкость, почти — нежность, никак не вязалась с его обликом. И потому казалась еще более невероятной, чем цитата из Марка.

Григорий Иоганнович сказал рвущимся голосом:

— И вообще я не вернусь.

Быков медленно втиснулся обратно в кресло, из которого с таким трудом выбрался минуту назад.

— Да что с тобой, дружище? — едва слышно проговорил он.

Григорий Иоганнович резко повернулся к нему, и глаза его наконец открылись — широко и болезненно, словно от внезапного ожога хлыстом.

— Мне стыдно жить в выдуманном мире! — фальцетом крикнул он. — Понимаешь, Алеша? Стыдно! Не могу! Я — настоящий! Я здесь… — у него не хватило легких на крик. Захлебнувшись, он попытался перевести дух — и тогда уже понял, что больше ему нечего сказать, все сказано.

Быков медленно, страшно побагровел, наливаясь венозной кровью. Какое-то короткое время он пытался сдержаться, а потом и его прорвало. Огромный чугунный кулак с треском ударил в спинку переднего сиденья.

— Ты что же, воображаешь, будто этот мир не выдуман?! Да это же морок, морок!! Нашел реальность! Если бы не подпитка валютой и трепотней извне, он двух лет бы не простоял! И десятка лет он все равно не простоит! Голову на отсечение даю — не простоит десяти лет! Двух пятилеток!!

Григорий Иоганнович молча смотрел Быкову в лицо и часто, с каким-то горловым треском дышал. Словно в гортани у него ктото ритмично рвал бумагу. Потом птичьи пленочки век вновь стали опускаться ему на глаза.

— Видно, раз уж начали, надо этот вариант теперь докрутить до конца, чтобы окончательно отбить от него охоту, — тихо сказал Быков. — Как в семидесятых-восьмидесятых большевистский вариант до полного износа докрутили, так что всех уже рвать начало от слова "коммунизм"… Может, и впрямь: претерпевый до конца, той спасен будет?

Григорий Иоганнович молчал.

— Опомнись, Гриша. Естественных миров у человека нет. Именно потому, что человек — не животное. Язык — выдумка. Письменность — выдумка. Законы — выдумка. Тексты Библии, и Вед, и Луньюя, и Корана поначалу возникали у когото в мозгу, а потом из них вырастали целые цивилизации. Конечно, они отличались от тех идеальных образов, которые описывались в текстах. Но еще больше они отличались от той реальности, что была до них. И — в лучшую сторону, Гриша, всегда в лучшую! Чем мир человечнее — тем более он выдуман, а чем он естественнее — тем бесчеловечнее… Миров много. Все миры люди сначала выдумывают, а уж потом одна из выдумок становится реальностью смотря по тому, сколько народу хочет именно ее, а не чего-то еще. Этого мира в некий момент захотели слишком многие. Кто из корысти, кто от усталости, кто от злости или разочарования… Да что греха таить, на этот мир просто отвалили больше денег. И не так уж трудно понять, кто. Кому выгодно. Интеллигентные люди об этом говорить стесняются, они же на общечеловеческих ценностях воспитаны, в европейский дом хотят… но фразу "Бойтесь данайцев, дары приносящих" — не Ампилов здешний придумал. И еще за много десятилетий до красно-коричневых было сказано: у России друзей нет, да и союзников всего два: ее армия и ее флот… Но, Гриша… это же не причина…

И Быков умолк. Ему тоже больше нечего было сказать.

— Я не вернусь, Алексей, — проговорил Григорий Иоганнович. И не уговаривай, и не заставляй. — Запнулся. — В кон… — у него перехватило горло. — В конце концов… тут… Тут у нас независимость.

Он выдавил это, сам стыдясь, — словно вынужденную скабрезность.

Быков медленно отвернулся. Растопырив локти, упер руки в колени и сгорбился.

— Ах, вот оно что, — глухо пробормотал он.

Потом глянул на друга исподлобья и чуть улыбнулся.

— Ну кому ты там такой нужен?

— На Родине человек всегда нужен, — сказал Григорий Иоганнович. — Любой.

— Не много у тебя найдется в здешней Латвии единочаятелей.

— А я верю…

— Верю! Снова квазирелигия! Значит, вопрос "зачем?" — это вопрос не цели, а веры, так получается, Григорий Иоганнович?

Тот молчал. Откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза совсем. И лишь тогда сказал, опять словно стесняясь своих слов:

— Ты же вот… сам… проговорился сейчас… связываешь человечный вариант именно с твоей страной.

— Нашей, — непроизвольно поправил Быков.

— Твоей. И не спрашиваешь, религия это, или знание, или просто очень хочется так…

Быков невесело усмехнулся.

— Кому ж еще строить светлое будущее. Все кругом уже построили либо сытое настоящее, либо шариатский или еще какой-нибудь достойный орднунг… Места расхватаны согласно купленным билетам… Кроме как нам — некому.

Усмешка тяжело сползла с его лица.

— Я бы и рад с тобой вместе, да ты же вот сам уходить собрался…

Григорий Иоганнович не ответил. Сидел, откинувшись в кресле и закрыв глаза, — и было понятно, что решил он намертво.

Тогда Быков вновь поднялся.

— Я пойду, — сказал он убеждающе, — а ты меня дождись. Успокоимся оба… и обсудим еще разок. Ты меня… обескуражил. Даже не знаю, как я теперь… у него… ладно. Как-нибудь. Только ты меня дождись. Я очень обижусь, Гриша, если приду, а тебя — нет.

Григорий Иоганнович не ответил. Быков потоптался грузно и неловко, а потом повернулся и, с шуршанием задевая рукавами за спинки кресел, косолапя, пошел к выходу. Уныло и нескончаемо урчал на крыше мелкий, серый дождь. Дождь, которого было очень много и который явно никуда не торопился.

Под козырьком у парадной подпирали стену, не решаясь ни выйти мокнуть, ни вернуться домой под взрослый надзор, два малька лет семи; один прикинут был пофирменней, другой поплоше. Быков замедлил шаги, прислушиваясь к их беседе — он любил слушать мальков, у них так причудливо и емко мешались фантазии и факты, что всегда теплело на душе. Но тут он сразу пожалел, что прислушался. "У нас "ауди"", — небрежно информировал фирменный, а другой отвечал уныло, сам сознавая свою неполноценность: "А у нас "жигуль"". — ""Жигуль" — говно, — констатировал фирменный со знанием дела и не без удовольствия, явно вынося не первый и не последний свой приговор. — Все русское — говно".

Добились своего ясноглазые борцы, угрюмо думал Быков, пока лифт натужно и тягуче возносился сквозь этажи. Впрочем, они не того добивались… хотя некоторые наверняка именно того, и ничего иного. На что может рассчитывать страна, в которой дети уже с молоком матери впитали убеждение, что живут в самом плохом, самом нелепом и уродливом краю! Им, если не смываться за кордон, только две дороги — тем, кто поспокойнее да попройдошливее, в предатели-продаватели: а ну, налетай с предоплатой, кому еще ломтик страны, где меня угораздило родиться с умом и талантом! А тем, кто поистеричнее — в умоисступленные крушители всего и вся, что отличается от взаправдашних — что греха таить — уродств, объявленных в порядке подсознательной психологической защиты идеалами.

И вот потом и те, и другие становятся, скажем, депутатами, встречаются в Думе и начинают долго и витиевато дискутировать перед телекамерами о целях и методах реформирования России…

В небольшой квартире тенькнул короткий звонок.

Сидевший перед компьютером хозяин досадливо шевельнул плечом. Он очень не любил отрываться от работы неизвестно зачем, как правило, по пустякам, — а сейчас он работал. Он терпеть не мог незваных гостей, а сейчас никого званого не ждал.

Шкодливо вскинулась мысль вообще не подходить к двери. Но показалось невежливо. Да и тот факт, что позвонили прямо с лестницы, требовал объяснения. Хозяин встал и, пошаркивая шлепанцами, неспешно двинулся в коридор. Замок скрежетнул, как всегда, потом лязгнул, как всегда — и дверь распахнулась.

Хозяин перестал дышать, и сердце его неприятно, как на чересчур раскачавшихся качелях, сорвалось вниз. На какое-то мгновение хозяину почудилось, что к нему пришел и, как ни в чем ни бывало, стоит сейчас в лестничной полутьме его умерший несколько лет назад старший брат.

А потом хозяин узнал гостя, и сердце его опять провалилось.

Они не виделись без малого лет сорок. И, сказать по совести, хозяин предпочел бы вообще с ним уже не встречаться. Непроизвольно он шагнул вперед — перекрывая дверь, чтобы гость не вошел.

— Здравствуйте… — проговорил Быков скованно. — Извините за вторжение. Предупредить о приезде я, понимаете, не мог.

— Понимаю, — ответил хозяин, овладевая собой. И уже вполне спокойно проговорил: — Но и вы меня простите. Зайти я вас не приглашаю. У меня сейчас Сорокин, Витицкий… Может получиться неловко.

Быков шевельнул коричневой кожей лба.

— Разумеется, — прогудел он после отчетливой паузы. — Я, собственно, так и думал. Я всего на несколько слов. Просто… знаете… Хотел вас поблагодарить. За все.

Он умолк. Хозяин снова растерялся. Он ожидал иного — хотя не смог бы сказать, чего именно. Чего-то более… насилующего. Этот человек уже одним лишь своим возвращением из прошлого был способен его, нынешнего — исказить. Во всяком случае, такое опасение мелькнуло.

Теперь за него было как-то совестно перед гостем.

— И чтобы это сказать, вы тащились в такую даль?

— Ну, не так уж это и далеко. Просто надо дорогу знать. Да и… простите, но разве есть что-то более важное, чем успеть сказать "спасибо" человеку, которому благодарен?

— Возможно… — с сомнением протянул хозяин.

— Мы прожили мощную, полную жизнь. Настоящую. Такую, какая и присниться не может всем, кто тут… хлебает пиво из горлышек в вагонах метро или с улюлюканьем пугает старух на перекрестках, раскатывая в… в пахеро. А дети наши… они вообще живут среди звезд. Благодаря вам. Вот… собственно, и… — Быков беспомощно повел рукой. Потоптался. — Мне казалось, что вам будет приятно это узнать… нет, не то что приятно… Важно. Что вам легче станет, если… вы будете это знать. Нам там это важно — чтобы вам стало легче.

Быков готов был к тому, что в этот решительный миг может оказаться косноязычным, — но никак не ожидал, что окажется косноязычным настолько. И теперь он ничего не мог с собой поделать, и ничего уже было не поправить. А в неподвижном, затемненном автобусе, рокочущем под дождем, как пустой барабан, — сидел, прикрыв глаза, Иоганыч, и надо было скорее возвращаться. Все оказалось ужасно. И, пожалуй, глупо. Бессмысленно.

— И не обращайте вы внимания на нынешних изысканных… кто от большого ума ставит теперь все с ног на голову в демократическом… ключе. Как когда-то коммуняки здешние с ног на голову ставили. У всех свои тараканы. Помню, в "Знамени", что ли… В общем, в каком-то из прославленных рупоров нового мышления, в аванпосте демократизации. Сюва… Васю… дю… тьфу! Вылетело вдруг, — виновато и как-то по детски сказал он. — Дескать, гуманизма у вас не хватает, потому что вас не интересуют маленькие люди и их проблемы, а только герои да борцы. Дескать, страшно за детей, у которых в руках ваши книжки, потому что они вырастут недобрыми и с тоталитарным сознанием, будут уважать лишь силу и напор. Надо полагать, — Быков скривился, — теперь, когда в руках у тех детей, которые вообще хоть что-то еще читают, видны лишь полные кровищи мордобойники про сильных духом бандитов и жалких продажных ментов… когда на вопрос, кем ты хочешь стать, дети отвечают уже не космонавтом или учительницей, а киллером или проституткой… души просвещенных критиков успокоились.

С протяжным завыванием и лязгом проехал наверх лифт, и Быков помолчал, пережидая шум и собираясь с мыслями. Мыслей было много, а вот слов — раз-два и обчелся. Но выхода не было.

Мысль изреченная есть ложь, это так — но мысль не изреченная есть онанизм…

— И не обращайте вы внимания на теперешний вал перевертышей… антиинтерпретаций. На тех, кто иных миров уже и представить не может — а потому тщится доказать, что их нет, иныхто, и никогда не было, и никогда не будет, и быть не может… есть только этот, всегда и навсегда, и все, что от него отличается — просто обман, подлая маскировка.

Его передернуло.

— И нас пытается за уши, за ноги втащить сюда и размазать. Ну, вроде как… Массачусетская машина захватила власть над миром, запудрила всем мозги и учинила галактический Гулаг… Или что учителя в наших школах — помесь блокфюреров из концлагерей и ротных то ли особистов, то ли политруков. Или что нашим ураном с Голконды злые коммунисты разбомбили бедную беззащитную Америку. Больше об Америке и позаботиться некому — одни российские борцы с тоталитаризмом ее от России оберегают! Помните, у Брэдбери рассказ… "Улыбка", кажется. Стоит после всемирной катастрофы грязная голодная толпа и ждет своей очереди плюнуть на Монну Лизу. Мол, ты, такая красивая, нас ни от чего не спасла, а сама такая же красивая и осталась — значит, ты и виновата! Вот… похоже, правда?

— Есть разница, — не выдержал хозяин. — Прототип-то существовал реально!

— Да откуда вы знаете? — с инстинктивной стремительностью парировал Быков, не успев застесняться резкости своего ответа. — Да откуда вы знаете, какая она была, даже если — была? Я уж не говорю, кстати, про версии вроде того, что Леонардо писал Джоконду с себя… Хорошо, иначе. Хочется кому-то плавать, как дельфин, — а не дано. Ни моря вокруг, ни у себя плавников. Обидно! Как замечательно дельфин плавает-то, да в какой красоте! Значит, кинуть в выгребную яму дельфина, дождаться, когда издохнет, продемонстрировать народу труп и зааплодировать: ну вот, мы и доказали, что такие чистые и красивые животные, как дельфины, нежизнеспособны! То ли 'дело черви! Им в дерьме — хоть бы что! Дельфины — обман, черви правда! Избавляйтесь от иллюзий, господа! Равнение на червей!!

Быков запнулся, окончательно потеряв нить. Ему внезапно пришло в голову, что столь длинных речей, да еще на столь отвлеченные темы, он до сих пор не держал никогда.

И больше никогда не станет. Потому что — он не смог бы ответить, откуда он это знает, но знал он доподлинно — вся эта речь оказалась совершенно не нужна. От первого до последнего слова. Я для себя говорю, понял он, не для него.

Пауза затянулась.

— Я пойду, — безжизненно сказал он. — Извините. Пора возвращаться.

Он повернулся и, сутулясь, слегка вразвалку пошел к лифту. Нажал кнопку вызова. Рука хозяина дернулась было к запорам лестничной решетки — и тут же упала обратно. Показалось бестактным запираться так уж сразу, пока этот человек еще здесь. Все-таки когда-то — пусть сорок лет назад — они были почти единомышленниками. Если бы хозяин слышал разговор в автобусе, он обязательно подумал бы: единочаятелями. Мыслили они, конечно, по-разному. Но чаяли — одного и того же. Тогда.

Лифт тягуче сполз с поднебесья и, звонко щелкнув, впечатался в этаж. Быков открыл лязгнувшую дверь. Держась за настывший металл рукоятки, оглянулся на хозяина и повторил:

— Извините.

Совсем стемнело, и дождь сыпал, как из ведра — пронзительный и злой. Подняв воротник куртки, Быков почти бегом пересек двор и вскочил в автобус. Встряхнулся и сам себе напомнил мокрого старого пса.

В кабине оглушительно грохотала африканскими ритмами стереотехника, и за рулем сидел его сын.

— Привет, па, — сразу делая звук тише, сказал он.

— Ого, — проговорил Быков растерянно. Кого угодно он ожидал, но не Гришку. Сын давненько не показывался. Они обменялись рукопожатием.

— Как ма?

— Нормально. Прихварывает немножко… цветочки поливает… — Быков, сердито насупившись, глянул на сына исподлобья. — Или ты всерьез?

— Всерьез, конечно, — без особого энтузиазма сказал Гриша. — А вообще ладно, можешь в подробностях не рассказывать. Я, наверное, загляну на днях…

— Понятно.

— Да нет, правда загляну.

— Верю. Верю-верю всякому зверю…

— А тебе, ежу — погожу! — со смехом подхватил Гриша. Но Быкову было не до смеха. Отчетливо ощущая холодок нехорошего предчувствия, он озирался; салон был пуст.

— А где Иоганыч? — спросил он.

Гриша перестал улыбаться. Отвернулся.

— Ушел.

— Давно?

— Минут пять назад.

Быков сделал суетливое движение к двери, но Гриша стремительно встал, загораживая ему дорогу.

— Не надо, па. Не надо. Я тут тоже все локти искусал, но… сижу. Его выбор.

— Да, — тяжело проговорил Быков. У него будто все мышцы разом растворились в едкой кислоте отчаяния; тело сделалось неподъемно тяжелым, и от веса этой бессмысленной, ни на что не способной груды сперло дух. Он опустился в ближайшее кресло. Сгорбился так, что влажный, холодный воротник куртки нагромоздился едва не на темя. — Ну пропадет же старик…

— Пора мне возвращаться, сказал, — негромко проговорил Гриша.

— Вот даже как… — угрюмо пробормотал Быков.

Он искоса, как нахохлившаяся птица, посмотрел вбок, наружу. На какой-то миг ему показалось, что среди промокших насквозь людей, бредущих или бегущих — кто на что способен по залитой лужами, исхлестанной дождем темной улице, он видит одного; самого маленького, самого жалкого, сгорбленного, но не сломленного, совсем не сломленного; напротив, пошедшего к новой цели, которую отыскал сам и на которую решился сам. Бредущего из последних сил туда, где, как он верил, его ждет дальний, очень дальний, неведомый и желанный дом. Человек все может перетерпеть, все преодолеть… все рассчитать и свершить, если он идет к такому дому. Если он думает, что идет к такому дому. Если ему кажется, что он идет к такому дому. Сила это или слабость?

Или просто потребность? Разве можно спросить: потребность дышать — это сила или слабость? Просто если не дышать смерть. Смерть тела. А без дальней цели — смерть души.

— Ну, тогда пора и мне возвращаться, — проговорил он и тяжело вздохнул. Что я Жилину-то скажу, мельком подумал он. Гриша нырнул обратно в кабину и положил руки на баранку.

— Куртку снять не хочешь? — заботливо спросил он. — Мокрая, как компресс ледяной… не простудишься? Давай распну ее на климатизаторе — пока едем, просохнет.

Быков пренебрежительно шевельнул ладонью. Потом осведомился:

— Вы-то как там у себя?

— Мы-то там у себя отлично, — ответил Гриша. — Только знаешь, я, пожалуй, прямо сегодня к вам зайду почайпить. А вернусь уж поутру. Не против?

Быков попытался улыбнуться онемевшими, будто после новокаиновой блокады, губами.

— Спасибо, — с трудом выговорил он. — Мама будет рада.

— А ты?

— И я. Только вот очухаюсь маленько, — Быков запнулся. Гоби, Голконда, Марс, Амальтея, Уран… Понимаешь? И вот ушел. Что этот мир с людьми делает… — посопел несколько секунд. — Теперь если захочешь повидаться — прогибайся перед бездельниками, пар-разитами, выклянчивай визу.

Гриша только фыркнул. Нечасто отец позволял себе выражаться столь эмоционально. Похоже, подумал сын, его сегодня вконец достали.

Быков угрюмо помолчал.

— Л-ладно, — сказал он решительно и чуть встряхнул головой. — Поехали. У меня завтра дел — выше крыши.

— Конфет маме к чаю надо не забыть, — проговорил Гриша.

— Это ты прав.

Мягко фыркнул двигатель; автобус тронулся, и в приоткрытое боковое окно кабины потянуло холодным ветром, нашпигованным острыми брызгами раздробленных на стекле капель.

— Давай-ка, брат, поднимем стекла, — сказал Быков. — Дует.

Гриша послушно коснулся одной из кнопок; беззвучно выползшее из паза толстое стекло отсекло салон от непогоды.

— Все горят, а он танцует, говорит: закройте, дует! пропел Гриша негромко и озорно. Быков даже не улыбнулся.

— Домой… — тихо сказал он и откинулся на спинку сиденья. — Домой.

Автобус вывернул на Московский проспект и сразу, рывком, набрал ход.

А хозяин квартиры тоже вернулся к себе. Уселся перед компьютером — и, задумавшись сам не понимая о чем, минуты, наверное, четыре смотрел на пусто мерцающее окошко "турбопаскаля" и не прикасался к клавиатуре.

20-23 октября 1998.

Санкт-Петербург

Примечания

1

Есть ли у вас Партия? (искаж. тюрко-китайский)

(обратно)

2

Какую прибыль вы собираетесь извлечь из этого предприятия? (искаж. английский)

(обратно)

Оглавление

Художник

Великая сушь

Сказка об убежище

Пробный шар

  1

  2

  3

  4

  5

Носитель культуры

ВЕТЕР И ПУСТОТА

ДАВНИЕ ПОТЕРИ

Зима

ВЕЧЕР ПЯТНИЦЫ

Свое оружие

Прощание славянки с мечтой (траурный марш в двух частях)

  1. ТИБЕТСКИЙ ОПЫТ в условиях развитого реального коммунизма

  2. ТИБЕТСКИЙ ОПЫТ в условиях конвоируемого рынка

Смерть Ивана Ильича

Трудно стать Богом

  Предисловие автора

  1

  2

  3

  4

  5

Хроники смутного времени

Возвращения Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg