«Оставшийся среди живых»

Алина НЕМИРОВА

ОСТАВШИЙСЯ СРЕДИ ЖИВЫХ

У людей в погребах и подвалах горят смолистые факелы, чадя и потрескивая; в гномьих пещерах искусно сработанные лампы дают ровное желтое пламя; а здесь - мертвенное зеленоватое свечение гнилого дерева. От него лица пленных серы, как камень, окружающий их, а стража... ну, этих не украсит и солнечное сияние. Орки охотно обошлись бы без освещения, но оно, говорят, угнетает душевные силы невольников, и так за ними легче уследить. Вот и тлеет, тлеет гнилой огонь по стенам бесчисленных подземелий. "А вообще-то следить и незачем,- ворчат скучающие стражи. - Копи глубоки, цепи прочны, а руки их - смешно даже! - тонки и слабы. Но Высшие велят не спускать с них глаз. Им, значит, виднее". Не боль, не голод и даже не тяжкий труд истощают их. Не видеть смены дня и ночи, зимы и лета, не иметь возможности остаться наедине с собою или увидеть любимые лица, услышать новое слово или обдумать новую мысль - вот истинная мука; и вечный грохот рудника, и безжизненный свет, и короткие цепи ненавистны им как овеществленные знаки неволи. Вспоминать былое здесь больно, и потому они даже имен своих друг другу не называют - во владениях Врага прекрасные эти имена звучат издевкой... Да, они слабы теперь - умелые мастера, славные воины, знатоки законов мироздания, потерявшие все, что любили в здешнем мире; они работают, работают столько, сколько от них требуют, работают молча, хотя никто не запрещает им разговаривать. Зачем? Между собою они обойдутся и без слов, а страже их мысли знать ни к чему... Да, ладони их черны от въевшейся железной пыли, сгорблены плечи и глаза тусклы, но они работают уверенно и точно, любой инструмент словно сам ложится им в руки; и в этом мерещится стражникам тайная угроза, и смутный страх заставляет их рычать и ругаться, и бить наотмашь по серым, чужим, недоступно замкнутым лицам. И пленные молча утирают кровь, и возвращаются к работе, и вгрызаются кирки в тело гор, и дробятся рудоносные жилы, и уходят по бесконечным колодцам вверх корзины с рудою - на новые мечи, и копья, и цепи для новых рабов. А там, на недоступных верхних ярусах, неусыпно бдели господа смотрители. Они редко спускались в "ямы" - ленились, да и побаивались. Впрочем, Высших и тем более самого Владыки они боялись еще больше, а он строго спрашивал за недосмотр. И вот однажды смотритель колодцев второго десятка заметил, что руда из семнадцатого излишне измельчена; заранее распаляясь гневом на поганцев, по чьей милости приходится надрываться, он спустился в глубины и потребовал, чтобы ему указали нарушителей. Их было восемь штук в той яме - рваные тряпки, все на одно лицо. Смотритель выкрикнул наугад: - Мерзавцы! Облегчить себе жизнь задумали, до кормежки время протянуть? Кто посмел нарушить установления? Мерзавцы молчали. Смотритель затопал, завизжал, брызгая слюной - на подчиненных это действовало безотказно. Но эти, закоренелые, даже не дрогнули. - Думаете, хуже быть не может? - орал смотритель, обретая уверенность в мощи своего крика.- Я вам сделаю втрое, вдесятеро хуже! Будете знать у меня, паучья сыть, как драгоценную жилу в пыль истирать! - Эту руду следует измельчать,- произнес вдруг кто-то хрипло, но уверенно. Смотритель умолк на полуслове и стал озираться, недоумевая, откуда тут мог появиться кто-то из Высших: неужто они и впрямь умеют ходить невидимками? Но никого не было в пещере, кроме четверых перепуганных орков да молчаливых рабов. - Кто... кто это сказал? - теряя от неожиданности голос, просипел смотритель. - Я сказал. Эта руда с примесью, с ней требуется особое обращение. А, вот откуда слышна странная речь: шестой в ряду! Начальник мотнул головой, и стражники, с лязгом вытащив ножи, придвинулись к шестому. - Великий знаток! - фыркнул смотритель.- Кто тебе позволил своевольничать? - Наверху должны были заметить, что руда другая, а работа прежняя,последовал ответ без всякого страха.- Нас наказали бы. А вы разве не заметили разницы, мастер? Уничижительная насмешка, почти неприкрытая! Едва не лопаясь от ярости и страха, смотритель сумел только выдавить, багровея: - Взять его! И стражники, трепеща, кое-как отомкнули цепь, державшую шестого у стены и, скрутив ему локти, поставили на ноги. Застывшие черты ослушника исказило болезненное отвращение. - Уберите лапы! - сквозь зубы бросил он. Остальные семеро явственно напряглись и замерли. А смотритель, мгновенно успокоившись, потер пухлые лапки: - Ого! Пальчики наших воинов тебя щекочут, неженка? Отлично, превосходно! Наверх его, ребята! Там потолкуем! А вы, сволочи, за работу! Выполните урок за своего дружка! И снова застучали молотки, завизжала лебедка; и пятый в ряду прошептал еле слышно: - Он выдал себя. Его убьют теперь! - Счастливец,- отозвался седьмой.- Он скоро освободится...

* * *

Cнова подземелье, но намного ближе к поверхности; здесь гривы факелов мечутся под сквозняком, и воздух кажется холодным по сравнению с затхлыми, теплыми недрами. Странное начало наказания: горячая вода, мыло и жесткий гребень... И чyдесное ощущение легкости в теле, избавленном от мертвого бремени железа. Недолгое блаженство - опять лезут омерзительные волосатые лапы, и сыромятный ремень стягивает не успевшие отдохнуть запястья. - На колени, падаль! Не видишь, кто перед тобой? Вижу. Ты гостил у нас когда-то давно, я помню. И по ту сторону Моря Разлуки не забуду. И теперь я рад тебя видеть: это предвестие скорой смерти... Но господин с лицом мраморной статуи, в богатом одеянии цвета запекшейся крови, лишь отгоняет ретивого орка: - Не усердствуй, приятель! Глянь, как бедняжку трясет, когда ты за него держишься! Орк, осклабившись, отступает в угол. Хозяин подземелий придвигается, приподнимает белым холодным пальцем подбородок пленника: - Не переносим орков, да? Знавал я некий род с подобным свойством... Дай же полюбоваться на неувядающую красоту! Он совсем молод, шестой из восьми. Люди не дали бы ему и тридцати лет. Темные волосы, еще слегка влажные, обрамляют впалые щеки. Высокий лоб, серые глаза. Бесконечно усталые глаза, прищуренные от непривычно яркого света, полные неутоленной ненависти. - Зря молчишь. Тебя хорошо отмыли, легко узнать знакомые черты, нежданно нашедшийся отпрыск нольдорского корня! Странно, как удалось тебе уцелеть? Слугам моим приказано убивать таких как ты... И все же ты - несомненно из Нольдоров. Кто еще даже под угрозой гибели не преминет блеснуть своей мудростью и знанием? Назови же мне свое имя и род! Молчание. Владыка продолжает, словно и не ждал ответа: - Три дома, три дома вас было. А сколько осталось? Финрод сражен моею силой, Ородрет - орочьей стрелой. Где гордый Фингольфин и двое сыновей его? Где дети пресветлого Феанора? Потеряв память и имя, один скитается безвестным бродягой, прочим лишь у Мандоса нашлось место... Ни внуков, ни правнуков не осталось. А ведь я знал их, всех хорошо знал и помню. Но ты, возможно, не из дома Финве? Или родился уже здесь, вдали от Амана? Ну же, назовись, чтобы я мог воздать тебе подобающие почести! С трудом размыкаются отвыкшие от речи губы: - О, ты воздашь! Огнем, и железом, и раскаленными угольями! Знающий имя властен над душой. Я тебе этой власти давать не хочу. Если ты столь могуч разумом и всеведущ, как полагают твои приспешники, узнай сам! - Ты вынуждаешь меня применить силу? Не боишься боли? - искренне удивился Владыка.- Точнее, просто хитришь: пусть истерзают мою бренную оболочку, тем скорее душа достигнет Благословенного края - так ты задумал? Но здесь сбываются только мои замыслы! Ты уйдешь, когда я отпущу тебя, не раньше! Не оглядываясь, он прищелкнул пальцами, и орк, выскочив из угла, придвинул ему кресло. Владыка сел, вытянув ноги, в позе беспечного отдыха; пленник стоял перед ним, стиснув зубы - связанные руки свело судорогой, в висках пульсировала боль: нельзя безнаказанно глядеть на Властелина Тьмы. И он старался смотреть поверх головы сидящего на пляшущее пламя факелов. - Прекрасно! - удовлетворенно молвил вдруг Владыка.- Ты смотришь на огонь, не мигая! Привычка всех работающих у горна и наковальни. А! Зрачки сузились! Значит, я нащупал нить. Так ты кузнец, дружок? Молчишь? Боишься, что не сумеешь убедительно солгать? Незачем - дальнейшее угадать нетрудно! Еще мгновение размышлял он, потом снова подозвал орка: - Отведи его в самую тесную и самую пустую камеру, какая найдется, да передай, чтобы там не вздумали ни кормить, ни поить! - Обернувшись к пленнику, он добавил с любезной улыбкой: - Не хочешь называться, не стану настаивать. Ступай, поразмысли в тишине и прохладе. Когда встретимся вновь, ты поймешь, что ничего еще не смыслишь в пытках и мучениях!

* * *

Он сидел, привалившись плечом к шершавой стене; за нею, где-то совсем близко, неумолчно шумел подземный поток, а здесь, сколько ни касайся губами камня, холод ощутишь ты, горечь, но не влагу... Глухая, извечная тьма гасит волю, мысли, рассудок. Время мертво, давно мертво. Не только кисти, стиснутые ремнем - все тело немеет, нет уже ни боли, ни голода, одно лишь беспросветное отчаянье да ледяной, неугомонный страх. У тебя зоркие глаза, эльф, ты умеешь далеко видеть самой темной ночью, но здесь ты увидишь больше, если глаза закроешь. Зеленая равнина, горный ветер, журчание прозрачной Сиранноны, нарядные рощи остролиста с глянцевыми листьями и алыми ягодами... Было ли это? Жар и гром кузницы, тихий шелест древних свитков, печальные песни матери, сосредоточенное лицо отца, смешливые подмастерья, блеск золота, послушно вьющегося под рукой, сверкание граненых кристаллов... Было ли это? Или ничего в мире более не существует, кроме камня - грубого, мертвого, неодолимого? О Варда, творящая звезды, властительница света небесного, не дай погаснуть свету душевному! Нет у меня больше ни матери, ни отца, ни дома, ни сотоварищей - заступись перед суровым Мандосом, замолви слово перед Вайре-пряхой, пусть обрежет нить, связующую душу и тело, дай войти в Сады забвения, сесть у ног отца моего - открыто, не таясь... Скрежет каменной двери обрушился на него внезапно, как обвал. Мучительно хлестнул по глазам багровый свет. Пленник дернулся, будто пытаясь вжаться в спасительный угол. - Хорош! - хихикнул караульный.- Дозрел! Вижу, придется мне тебя тащить, сам не дойдешь! И при первом же прикосновении кривых когтей сознание милосердно оставило его; а когда черный морок рассеялся, он услышал чей-то удивленный голос: "...быстро заживает! Человек бы мучился с месяц!" Он увидел над собою розово-серый свод, оплетенный сетью нервюр. Странная порода - отчего такой цвет? И почему розовые пятна колеблются? А, это же просто отсветы огня! Откуда? Он попытался приподняться - и вдруг ощутил и осознал, что его движениям ничто не мешает, кроме резкой боли; руки, свободные от пут, слушались, хотя и с трудом. Он сел и огляделся. И такое бывает в подземельях? Стены затянуты коврами, две гладко отесанные колонны делят просторную комнату надвое; за тяжелым, чугунного цвета занавесом, наполовину раздвинутым, виден стол, а на нем - невероятные здесь вещи: чеканный кувшин и стройный кубок из нетускнеющего эльфийского серебра... Локти и плечи его заныли от слабости, он со стоном упал на постель мягкую и чистую. На стон немедленно отозвались легкие шаги, и появилась женщина в платье вроде бы и закрытом, но не сшитом по бокам; и бедра, и белые руки при каждом движении показывались из-под плотной ткани. - О, ты очнулся! - тем самым голосом, который он только что слышал, произнесла женщина.- Но почему ты стонал? - Отвык управлять своим телом,- едва выговорил он и ужаснулся чужому звучанию собственного голоса.- И речью тоже... Она поцокала языком, осторожно ощупала распухшее запястье. Пальцы у нее были крепкие и теплые. - Здесь болит, да? Такие ужасные рубцы, и кожа содрана... Все-таки воспаление уже спадает, а сейчас я еще одно снадобье приложу. Но ты очень слаб. Нужно обязательно подкрепиться. Хочешь вина? Он не удивлялся: это, конечно, всего лишь сон, предсмертный сон... Женщина поднесла ему подогретого вина в серебряной чаше - такие ставились на пирах у отца - и ломоть пышного белого хлеба на резной тарелке. Вино он выпил маленькими глотками, но даже свежая хлебная мякоть оказалась слишком жестка для запекшихся, искусанных губ. Женщина глубоко вздохнула, по розовой щеке ее скатилась слеза: - Бедный мой господин! Так красив, так молод и так настрадался... Сейчас я помогу тебе! Она присела на край низкого ложа - белое бедро и колено вынырнули из черных складок - и стала, ломая хлеб кусочками, макать его в вино и кормить больного. Ожерелье из тончайших сложно переплетенных цепочек с берилловыми подвесками позванивало на высокой груди. Он ощущал сквозь одеяло плотность и теплоту ее тела, но вкус вина и хлеба был слишком упоителен, чтобы думать о чем-то другом. На каждом пальце у нее блестели грубые золотые перстни, и только на левом мизинце колечко потоньше дымчатый опал, точно капля росы на серебряной травинке... О предвечные звезды! Да ведь я же сам его и делал! Его словно обдало ледяной водой. Это не сон. Избавительница-смерть по-прежнему далека. Тяжелые, прочные предметы, огонь, вино, женщина - все наяву! Как же я не сообразил сразу: в моем сне было бы солнце и небо, а здесь - все тот же давящий свод... Зачем меня поместили сюда? Что затеял Враг? Чего теперь опасаться, чему верить? Женщина заметила, как он застыл, и пообещала: - Потерпи, господин мой, скоро боль отпустит! Она принесла какие-то миски, флаконы и захлопотала: ловко втирала вязкую мазь в отекшие суставы, разглаживала рубцы на спине; потом смочила две полоски полотна в коричневой, пахнущей плесенью жидкости, обернула ими истерзанные кисти и сверху туго перевязала. Поначалу боль вспыхнула с новой силой, но уже через несколько мгновений начала стихать. - Теперь тебе лучше отдохнуть,- посоветовала женщина. От горячего питья, от тепла и сытости голова шла кругом и мысли путались. Но если от него хотят, чтобы он уснул, значит, спать нельзя. - Пока не хочется,- протянул он.- Я устал от одиночества. Не развлечешь ли меня? - Сейчас не стоит об этом думать,- лишь слегка смутившись, ответила она.Ты еще слишком слаб! - Разве других способов ты не знаешь? - усмехнулся он.- Хотелось бы побеседовать. Или тебе это запрещено? - Кто может мне запретить, кроме Высших и самого Владыки? - гордо вскинулась она.- Я понимаю, тебе многое не терпится узнать. Спрашивай же! - Прежде всего - как зовут тебя? Откуда ты родом? - Я - Этир из рода Ульфанга, дочь вождя. А ты, господин? Как мне величать тебя? Вот она, первая ловушка! Но ее обойти несложно! - Имя мое погребено под развалинами. Зови меня, если хочешь, Аннаэль... Разочарование мелькнуло на круглом, миловидном лице Этир: как ни слабо разбиралась она в эльфийских наречиях, а все же поняла, что ей подставили прозвище-прикрытие вместо подлинного имени. Она стала соображать, как спросить по-другому, в обход, но Аннаэль опередил ее: - Как же ты попала во владения Тьмы, Этир? - Военная добыча,- коротко пояснила она.- Поначалу, глупая, я сильно тосковала, но, к счастью, истина открылась мне, и теперь живу хорошо, весело! - В чем же, по-твоему, истина? - В служении Властелину Тьмы! - восторженно воскликнула она.- Никто не сравнится с ним в мудрости и могуществе! Есть глупцы среди людей, почитатели эльфов, мол, они Перворожденные, любимцы Творца. Но кто видел, как Владыка отправляет их мановением руки на корм гадам подземным, тот не усомнится, на чьей стороне истина! - Выходит, истина - в силе? Ну, тогда тебе должно быть противно ухаживать за мной: всего-навсего слабенький эльф! - Кого поместили сюда, к тому благоволит сам Владыка.- Она почтительно склонила голову.- Мне поручено выходить тебя. И задача эта мне приятна, ведь ты так хорош собою - говорят, это верный признак высокого рода? Вторая ловушка! Он насмешливо поглядел на Этир: - Я сирота без роду и племени. В тот миг, когда цепь впервые сомкнулась на моих руках, прошлое умерло, и его не воскресить... Этир пытливо всмотрелась: правду ли говорит он? Но на отчужденном лице Аннаэля и в глазах, полуприкрытых веками, читалось лишь нечто весьма похожее на брезгливость. - Господин мой, ты устал? Будешь спать? - О нет, ты задала мне такую загадку, от которой сон бежит. Всегда считал я, что лишь те, у кого пусто и в душе, и в мыслях, ищут опору и наслаждение в рабстве. Ты умна, ты, видимо, многое знаешь и умеешь. Чем же тебя привлекает служение Всеобщему Врагу? Она изумленно подняла подведенные брови: - Тебе надо выяснить это немедленно - на одре болезни, на переломе судьбы? Не понимаю! - Тебе непонятно желание разобраться в чем-то новом, неведомом? Они поглядели друг на друга с одинаковым недоумением и оба невольно улыбнулись. - Вижу я, мало ты знаешь о людях! - А ты - об эльфах! Этир вздохнула: - Вот уж поистине, начиная беседу, не угадаешь, куда она заведет! Ты быстро приходишь в себя, и это прекрасно, однако я, признаться, ожидала от лечения другого итога! Разве я недостаточно красива, господин мой, чтобы говорить со мною о другом? - Ты красива. Но я не могу видеть в тебе женщину,- жестко отрезал он. - Брезгуешь человечьим духом? - Нет. Просто не люблю предателей. - Вот как! - гневно нахмурилась она.- Значит, будь я из этих ваших слуг и прихлебателей, из Эдайнов, ты снизошел бы до меня? Вы называете предательством любой выбор не в вашу пользу, великодушные эльфы! По невежеству нашему жили мы, люди, в вечном страхе, пытаясь отгородиться от ужасов ночи, изнывая от неизвестности, а эльфы равнодушно проходили мимо, поглощенные созерцанием лишь им видимых красот... Когда же припекло, Нольдоры, сиятельные Нольдоры соизволили обратить на людишек внимание, научили бороться с Тьмой - и где же ныне безумцы, поверившие им? Эльфы спокойно отдыхают от якобы праведных трудов где-то за Морем, куда смертным ходу нет, а кости людские истлевают в земле... Только те, кто преодолел страх, кто сумел войти в круг тьмы и стал своим в этом кругу, обрели уверенность и спокойствие! Приподнявшись на локте, Аннаэль внимательно слушал это горячую отповедь. В серых глазах его, недавно еще безжизненно- тусклых, появился странный блеск - словно солнечный отсвет на стали меча. Мельком взглянув на него, Этир осеклась и отпрянула, в испуге прижав руки к груди. - Видишь, как выходит,- заметил Аннаэль.- Ты перестала бояться тьмы, но теперь ты боишься света! Слегка оттолкнувшись от подушки, он сел, скрестив ноги, и поглядел на женщину в упор. Она вскочила, закрыв лицо ладонями. - Как легко судить невежде о том, чего не знаешь. Как легко делать выбор, если выбираешь самое простое... И как легко ненавидеть то, чего не понимаешь! Уронив руки, Этир замерла вполоборота к Аннаэлю и слушала, тяжело дыша. - Я не успел достичь высот, доступных моему роду, но помню об этом и стараюсь учиться. А ты, столь уверенная в своем превосходстве, надеялась искусить меня? Ты, женщина, счастливая своим рабством, украшенная серебром, едва отмытым от крови, думала, что телесный голод заставит меня ослепнуть? Тяжелую задачу поручил тебе повелитель... Ступай же, Этир, ты устала, развлекая меня, пора и отдохнуть! Женщина стремительно кинулась прочь; еще не успокоилось колебание занавеса, задетого ею, а Аннаэль уже улегся, блаженно растянувшись во весь рост, и крепко заснул. Он понимал, что Этир не оставит его ни на минуту, будет подслушивать, не проговорится ли во сне, но тело требовало отдыха, и он не мог больше сопротивляться. Он спал, а Этир сидела, затаившись, у самого занавеса и глотала злые слезы. Как он посмел осадить ее, доверенную знахарку Высших? Как он посмел противиться ей, жалкий невольник, паучий корм... Как посмел он, безумец, перечить воле Владыки - воле, держащей мир, воле, которой сама она служит и следует? Как смеет он не бояться... И старалась она забыть, как он сидел перед нею, худой, измученный, холодно-насмешливый, с ясными серыми глазами, и как красиво лежали на коленях тонкие руки, туго обхваченные белым полотном...

* * *

Время под землей делится не на часы и дни, а на стражи; всего пятнадцать раз сменились караулы в покоях Владыки и у ворот, а пленник, порученный заботам Этир, уже выздоровел. Ей было велено доложить, когда это случится, но она отчего-то медлила; с непонятным ей самой жгучим любопытством наблюдала за каждым движением эльфа, прислушивалась к каждому слову. Двигался он легко и быстро, а говорил мало; ни разу не обмолвился, не сказал лишнего. Наконец Этир, почувствовав, что тянуть дольше бессмысленно, известила Высших, что ее подопечный вполне здоров. Последовавшие указания чрезвычайно ее удивили, но она беспрекословно повиновалась и, взяв с собою слуг, отправилась в кладовые. Нагруженные ворохами всевозможной одежды, вернулись они в покои, где Этир впервые за все время оставила Аннаэля одного. Опасливо отворила она дверь - мало ли что мог придумать злокозненный эльф - но пленник тихо сидел у камина, прямо на полу, и следил за игрой пламени. Он даже не оглянулся посмотреть, кто пришел. - Ну, сын звездного народа, у меня добрые вести! - преувеличенно бодро объявила Этир.- Владыка желает видеть тебя, и если будешь благоразумен, судьба твоя решится наилучшим образом! - Вот как? - безразлично отозвался он.- А в чем же должно заключаться мое благоразумие? - Не знаю,- сухо сказала Этир, поджав губы.- Сам суди. Поднимайся! Ты не можешь предстать перед Высшими в этой домашней рубахе. Вот - выбирай себе по вкусу! Слуги сгрузили свою ношу на постель и бесшумно исчезли. Аннаэль не торопился начинать; он стоял перед грудой вещей, держа руки за спиною, словно опасаясь дотронуться. Сама же Этир не утерпела и принялась перебирать пояса, туники, плащи из удивительных тканей, упругих, шелковистых, переливчатых, диковинных цветов: жемчужно-серых, как утренний туман, ярко-зеленых, как майская трава, небесно-синих и снежно-белых. Даже черный напоминал не подземную темень, а ясную звездную ночь. За долгие годы Этир успела подзабыть все это, давние воспоминания взволновали ее, и она воскликнула: - Смотри, как красиво! Неужели тебе не хочется принарядиться? Аннаэль круто повернулся к ней, волосы взметнулись и упали на лоб, брови гневно сошлись у переносицы: - Эти вещи взяты в ограбленных домах, или сняты с убитых, или отняты у пленных,- раздельно, словно диктуя, сказал он.- Ты к такому привыкла, я пока нет. Отойди от меня! Отойди, задерни занавес и жди! Этир повиновалась раньше, чем вспомнила, кто здесь, собственно, хозяин. Напряженно прислушивалась она к легкому шороху по ту сторону занавеса; от непонятного волнения в горле пересохло, и она подошла к столу налить себе вина. Но тут слабое колебание воздуха заставило ее обернуться - и, мгновенно ослабев, она выронила кувшин. Аннаэль стоял между колонн, весь в черном, в плаще, затканном узором, на плече сливающемся в очертания звезды, похожей на цветок. От соседства с черной тканью лицо его казалось еще бледнее обычного, а глаза вновь сияли опасным стальным блеском. Застегнув серебряный чеканный пояс, он нетерпеливо откинул волосы на плечи: - Ну, ты довольна? Чего еще от меня хотят? Этир подняла кувшин - красная лужица расплылась по столу - и ответила почему-то шепотом: - Я должна проводить тебя в Зал Совета... Но отчего, отчего ты выбрал этот цвет? - Таков цвет моей судьбы. А какого ответа ты ожидала? Она тоскливо понурилась, потерла пальцами виски: - Мы сейчас расстанемся. Ты не поддался мне, и теперь тебе не будет пощады. Ты погибнешь... не знаю как, но жуткою смертью. А ведь ты проницателен, ты должен хорошо понимать, что вступаешь в схватку, где победа не светит. Неужели тебе не страшно? - Мои страхи ушли в землю вместе с пеплом и кровью моего племени. Не плачь, Этир. Ничего не могло быть между нами - и не будет. У каждого своя задача... - Мне больно думать об этом. Могу ли я чем-то услужить тебе на прощание? - Налей мне вина, Этир из рода Ульфанга, и помни обо мне... Она наклонила кувшин над кубком и сказала, не сводя взгляда с алой струйки, текущей по серебру: - Я так хотела бы узнать твое истинное имя, господин мой! Для себя, клянусь, для себя! Я сохранила бы его втайне от всех! - Не получилось бы,- принимая кубок из ее рук, возразил он. - Выведали бы, выпытали... Имя - последнее мое достояние, буду беречь его, сколько смогу. Живи! Он отпил и вернул кубок Этир; она допила до дна и тяжело вздохнула. - Пойдем. До Зала Совета путь неблизкий...

* * *

Галереи, лестницы, переходы - все вело вверх, и стены раздвигались, и поднимались потолки, и наконец Этир с Аннаэлем вошли в просторный зал, на дальнем конце которого виднелась высокая, окованная бронзой дверь. Двое орков с длинными копьями и ятаганами наголо, широко расставив узловатые ноги, охраняли вход. Аннаэль поморщился, но Этир повела его за руку. Орки, ничего не спрашивая, шагнули в стороны, и дверь раскрылась. - Входи,- сказала Этир.- Я за тобой. Розовые щеки ее поблекли, губы тряслись. Чего она боялась? За дверью открылось пространство, залитое белым, словно бы лунным светом, идущим откуда-то сверху. По стенам слева и справа тянулись каменные скамьи; плиты пола, черные и серые, чередуясь, уводили взгляд к возвышению из трех ступеней, где стояло каменное же кресло с высокой спинкой. Некто в фиолетовой мантии, подбитой мехом, стоял перед креслом, спиной ко входу. На звук шагов он обернулся, и Этир, вся дрожа, тут же согнулась в глубоком поклоне. - Привет тебе, Высший из соратников Владыки! - еле выговорила она.- Перед тобою тот, кого звали! Низко надвинутый капюшон скрывал облик Высшего, и пронзительный голос, казалось, исходил из пустоты: - Подойди поближе, эльф! Стань на свету! Аннаэль сделал несколько шагов и остановился. Он ощутил, как липкий взгляд ползет по лицу его, по груди; сладковатым тленом несло от Высшего, и Аннаэль невольно отшатнулся, когда высунувшаяся из прорези рука в перчатке легла ему на плечо. - Стой неподвижно! - приказал Высший.- Я должен рассмотреть твое лицо. - А свое не собираешься показывать? - Могу,- невозмутимо ответил Высший.- Уверен ли ты, что это пойдет тебе на пользу? Этир вдруг забормотала: "Нет, нет!" - и в ужасе, скорчившись, повалилась ничком на пол. Высший откинул капюшон. Показалась продолговатая голова в венчике редких, но длинных седых волос; кожа, туго обтягивавшая кости, напоминала плохо выделанный пергамент, а глаза поблескивали льдинками из-под кустистых седых бровей. - Доволен осмотром? - язвительно осведомился Высший. Аннаэль пожал плечами: - Властелин Тьмы мог бы подобрать себе советников поблагообразнее! - А! - вскричал злорадно Высший.- Ты видишь меня, да? Хорошо видишь? - О великая Тьма! - вторила ему Этир.- Как он может видеть, как может? Высший велел ей замолчать и убираться. Женщина выскользнула из зала, даже не осмелившись еще раз взглянуть на Аннаэля. Высший осклабился, широко раздвинув бескровные сизые губы: - Ты напугал ее ничуть не меньше, чем я, Нольдор! Пожалуй, ты достоин предстать перед Владыкой. Но в наряде твоем недостает одной мелочи. Здесь есть из чего выбирать, посмотри! Высший указал на скамью справа: там горкой лежало оружие. - Ты хочешь, чтобы я вооружился? - не поверил Аннаэль. - Да. Так распорядился Владыка! Откуда оружие, Аннаэль не спрашивал. Узкие ножны, в которых сталь не ржавеет - переплет ивовых листьев, завитки морской волны, кружево папоротника... а внутри - сияющие холодно клинки. Даже здесь, во владениях Тьмы, они неизменно предупреждают о близости Врага. Вот две змейки свились воедино; вот цветок Финарфина, а вот и звезда... Я когда-то чеканил подобный узор. Нет, этот нельзя брать... Аннаэль опустился на колени перед скамьей. Высший не торопил - пристально следя за пленником, он пытался проникнуть в его мысли; с другими это хорошо удавалось, но сейчас он не сумел воспринять ничего, кроме глухой тоски и настороженности. Выбор, снова я должен сделать выбор. Женщина, одежда, оружие... Я был предельно осторожен, но он все-таки Майяр... Чего хочет Враг? Зачем ему мое имя? Лишить меня воли и устроить из казни потеху? Или выведать что-то? Он умеет постигать суть вещей по малейшим приметам. Что он уже понял, что знает? Много, много всего было со мною, и каждый раз казалось: ничего ужаснее быть не может. Я видел, как подкованный сапог вдавил в кровавую жижу тело отца. Я слышал крик женщин, когда рухнула пылающая кровля дома; я ощутил петлю вражьего аркана вокруг шеи - и все пережил. А потом... Без солнца и луны, без свежего ветра и чистой воды, без песен и мудрых бесед я должен был умереть, но живу. Почему? Случайность ли это? И какую же неслыханную пытку должен придумать Враг, чтобы стало совсем худо? Аннаэль поднялся, не спеша, тщательно перебрал оружие, касаясь рукоятей, словно пожимал руки друзей - и наконец вытащил один клинок: три руны "Ф" и сплетение побегов вьюнка украшали его. Привычно взвесив меч на ладони, Аннаэль вернул его в ножны, прикрепил пряжками к поясу и, глядя в бесцветные глаза Высшего, сказал спокойно: - Я готов. Что дальше? Отзвук его слов еще не угас под потолком, как раздался негромкий довольный смешок. Аннаэль обернулся. Высший исчез, будто растворился, а каменное кресло уже не пустовало. Хозяин подземелий привольно раскинулся на нем и, посмеиваясь, манил к себе Аннаэля движением мраморно-белого пальца. Аннаэль остановился у нижней ступени возвышения. Владыка небрежно окинул его взглядом. - Смотришься прекрасно, не стыдно будет показать тебя обществу! А ты этого заслужил: я получил огромное удовольствие, наблюдая за тобою. Я всегда очень любил Нольдоров, жаль, что их уже почти не осталось! - Ты сожалеешь о Нольдорах? Ты, выученик Моргота, предатель и убийца? - Тише, тише! Умерь свой пыл. Глаза-то прямо горят, смотреть страшно. Убитым сейчас получше, чем живым, да тебя самого ведь пока никто и не убивает! Мы всего лишь немного поиграли в загадки. А теперь пора, наконец, дать ответы. Как ты считаешь? - Мне приходилось видеть, как лесной кот играет с мышью, прежде чем съесть,- сказал Аннаэль тихо.- Я не более чем мышь пред тобою - игру твою остановить не могу... - Не скромничай! Почти всех расставленных силков ты ловко избежал. Ты не уступил женщине свое имя, не выказал знакомства с вещами, тебе заведомо известными, ты выбрал не свой цвет и не свое оружие... Кстати, объясни, почему именно этот меч? - Финрод Фелагонд, сын Финарфина, тоже стоял когда-то с тобою один на один. У нас одинаковая судьба. - Верно,- согласился Владыка.- Но осуществится она иначе. Итак, слушай, эльф, пора сбить с тебя спесь. Я вижу и вдаль, и вглубь, мое прекрасный Нольдор. Сама чуткость твоя, умение быстро решать трудные задачи, неслыханная стойкость и живучесть - все это, вместе взятое, уже говорит само за себя. Но сегодня, только что, ты дал мне последнее доказательство. Ты УВИДЕЛ моего советника, увидел, хотя тот уже давно принадлежит призрачному миру. А среди эльфов лишь роду Феанора дана способность соединять мир теней и мир живых. Я знаю, когда и где ты попал в плен, и я говорю: ты не можешь не быть близким родичем, скорее всего сыном Келебримбора из Дома Кузнецов, хотя по всем сведениям никаких сыновей у него не было. Может, все-таки скажешь сам, как обстоит дело? Аннаэль рванул меч из ножен - и не смог; пальцы его побелели от усилия и разжались. Владыка расхохотался: - Похоже, славная знахарка переусердствовала, ублажая тебя, - ты ослабел, дружок! - А ты гордишься своей силой! - с горечью воскликнул пленник.- Ты готов показывать ее по всякому поводу, словно ребенок, недавно овладевший умением взрослых! И, как злого ребенка, тебя забавляют мои жалкие потуги и бессилие честного, чистого клинка! Не тебя я хотел сейчас лишить жизни себя самого... Я мог бы проклясть тебя, но ты, проклятый уже многократно, не пострадаешь от этого. Играй же с добычей, кот подземелий, мышь уже наполовину мертва! Да, я сын Келебримбора, сын, воспитанный тайно в надежде хоть так избежать рокового конца. Неумелый, легкомысленный подмастерье, последний в роду - и все-таки колесо судьбы меня зацепило... - О, ты себя недооцениваешь! Красноречием ты ничуть не уступаешь прадеду своему, высокомерием - деду; думаю, что в кузнечном ремесле ты - истинный наследник отца! - К сожалению, нет. Он всегда гневался на меня за то, что не умею мыслить с размахом, трачу силы на пустяки. - Пустяки? - вкрадчиво перебил Владыка,чуть подавшись вперед.- А, понимаю: пояса, венцы, ожерелья... кольца... Кольца, эльф! Да? И кольца тоже? Черные, как Предначальная тьма, глаза Владыки словно молнию метнули. Аннаэль выдержал, не смигнул, но почувствовал, как ноги подгибаются от обморочной слабости. Кольца! Вот цель Врага! На немыслимые злодейства способен он, чтобы выведать тайну трех Чистых колец. И не поверит, будто я ничего не знаю. Конец тебе, конец, сын Алдис и Келебримбера... Аннаэль украдкой погладил навершие меча, словно надеясь получить частицу былой доброй силы от руки, некогда его державшей, и проговорил устало: - Я делал женские украшения, к важным делам меня не допускали. К чему подробные расспросы? Ты хочешь, чтобы я работал на тебя? - Ты прекрасно понимаешь, чего я хочу. Тебе обязательно нужно, чтобы прозвучало слово? Пожалуйста, слушай и запоминай: отец твой, позаимствовав мои знания и опыт, создал три кольца, по праву принадлежащие мне. Он посмел сокрыть их, и я покарал его за ослушание. Укажи, где найти эти кольца, возмести ущерб, причиненный мне, и я верну тебе свободу! - И отца вернешь, и все прочее? - улыбнулся Аннаэль.- Как ты держишь слово, я от родичей наслышан. И не поверю тебе, хоть ты и волен говорить что хочешь! - Ты мне разрешаешь? О, как великодушно! Тогда позволь почтительно доложить, что сейчас, устав от дел, я желаю попировать со своими преданными соратниками - и приглашаю тебя! - А если я откажусь? - Отказать ты не СМОЖЕШЬ. Да и к чему? Ты изысканно одет, ты при оружии. Эльфов Высокого рода еще не бывало за моим столом. Тебе будут рады. Ну же, следуй за мной! Он щелкнул пальцами дважды, двери раскрылись, и Аннаэль увидел, что в недавно пройденном зале желтые свечи в бронзовых ободах-светильнях освещают теперь длинный стол, накрытый к пиру; свечи горели ровно, не колыхаясь, тишину разбавляли пронзительные вскрики флейты и размеренная дробь барабана. Владыка поднялся с кресла и направился к выходу. Когда он поравнялся с Аннаэлем, эльфа обдало удушливой, жаркой волной. Волна схлынула, унося волю его, почти начисто смытую. Аннаэль медленно повернулся и медленно, неуверенным шагом, словно разучился ходить, последовал за Владыкой.

* * *

Свободным обитателям Средиземья твердыня Всеобщего Врага представлялась вместилищем хаоса, адского беспорядка. На деле же все обстояло иначе. Конечно, пирушки сменившихся с караула орков не отличались ни сдержанностью, ни благопристойностью; но проходили они в строго определенное время и вдали от покоев Владыки. А там все свершалось с благородной чинностью. - Люди из знатных семей,- говорил Владыка своему гостю.- Хорошо воспитанные. И мудрые. Как же им может нравиться шум и беспорядок? Очередная клевета на меня и моих ближних! Да, все здесь шло по установленному ритуалу. Ударял три раза колокол, слуги накрывали каменный стол златотканной парчой, ставили тяжелую золотую посуду, приносили вино и хлеб; приближенные Владыки - их никогда не бывало более четырнадцати - не расстались еще со своими телесными оболочками, но уже не находили наслаждения в обильной пище; лишь нескольким подавали еще жареное мясо. Прислуживали женщины, всегда по три, всегда похожие друг на друга в бесформенных, как мешок, платьях; лица их окутывала черная кисея лишь смутно проступали прекрасные черты; однако никто не заигрывал с ними. Жутко было гостю видеть на их стройных, гибких шеях золотые ошейники с грубо бренчащими бубенцами, какие надевают пасущимся коровам; но он молчал, и неподвижное лицо его ничего не выражало. И песни звучали на тех пирах. Хорошие голоса, чистые звуки лютни и флейты, усиленные эхом в высоких сводах, воспевали битвы древних времен и подвиги Сауроновой рати, поминали великие деяния Мелькора, устроителя мира, высмеивали жалких, трусливых эльфишек и добродушно потешались над похождениями неуклюжих, но верных орков. Кто были те певцы, из каких племен, отчего пришли служить Властелину Тьмы - гость не знал. Пирующие отпускали одобрительные замечания, обсуждали тонкость игры, точность выражений. А гость молчал, и лицо его оставалось неподвижным. Потом наступал черед главных развлечений. Они бывали разнообразны и никогда не приедались ни Владыке, ни сановникам его. Излюбленная забава кормежка пауков, живущих в глубоких норах: затолкнуть туда пышно разодетого смертника и слушать, как дико кричит он (или она), завидев подползающую тварь, и как вылетает потом из норы ненужная более одежда пустая скорлупа выпитого яйца... Увы, кормить восьминогих чаще одного раза в месяц не следовало, да и ходить далеко приходилось. В трапезной устраивали и другие зрелища. Недурно смотрелись схватки между ослепленными воинами; а с появлением строптивого Нольдора Владыка завел новый обычай: принаряженные орки-палачи показывали здесь же, в зале, свое сложное искусство. И так же, как обсуждали пение менестрелей, оценивали Высшие со знанием дела работу их, иногда даже рукоплескали; а гость, сидевший по правую руку Владыки, молча, не шевелясь, смотрел на все это. Каждую жертву перед началом представления обводили вокруг стола; женщины и мужчины, все они были эльфами, все красивы и молоды с виду - изысканное зрелище! И особая тонкость заключалась в том, что их возвращали еще живых в подземелья, чтобы успели обо всем рассказать своим. И они рассказывали, слабея, тратя последние капли жизненной силы, забывая о боли - рассказывали, что по правую руку Хозяина подземелий, как почетный гость, сидит Нольдор, видимо, из рода Феанора, свободный (при оружии!), пьет вино и даже не отводит взгляда, когда истязают его соплеменников. И они умирали, проклиная отступника и предателя, даже не подозревая, что предатель этот умирает с каждым из них, что душа его обливается кровью и отзывается отчаянным криком на каждое движение палачей, но тело, незримо скованное, не повинуется ему; он зовет, он молит: услышьте, сумейте прочесть мои мысли! Напрасная надежда. Синдары никогда не были сильны в этом умении, а боль и ненависть воздвигла между их помыслами несокрушимую стену...

* * *

Да, хозяин подземелий не бросал слов на ветер: он знал толк в пытках и мучениях. Все было рассчитано точно. Аннаэлю не оставалось ничего иного, как перейти к Врагу на службу. Главное - дать плоду дозреть. И когда пир кончался, кто-нибудь из Высших брал Аннаэля под локоть, точно старого приятеля, выводил из зала, и не успевала еще дверь за ними закрыться, как наваливалось мутное забытье, и Аннаэль не осознавал, где проводит время между пирами и сколько утекает этого времени. Открывая глаза, он видел знакомую комнату Этир, а в ней - Высшего, и слышал неизменный вопрос: - Не желаешь ли ты встретиться с Владыкой и что-либо сообщить ему? - Нет,- отвечал Аннаэль столь же неизменно, и тогда женщина, звеня эльфийским серебром, молча подавала ему поесть, и он ел - нехотя ел, не мог отказаться - и шел с Высшим на новый пир... Воля и разум его оставались свободными лишь в те несколько мгновений между пробуждением и ответом на вопрос. А потом все затопляли ужас, стыд и боль предстоящего испытания. Девять раз повторялось так. На десятый Аннаэль вдруг сказал: - Я хотел бы говорить с Владыкой. Этир, наливавшая вино, вздрогнула. Высший проговорил бесстрастно: - Ах, вот как? Ну что же: ешь, пей, и я отведу тебя! - Я не хочу ни есть, ни пить,- возразил Аннаэль, с радостью чувствуя, что принуждение не гнетет его, как обычно.- Пойдем немедля! Этир закрыла лицо широким рукавом и отвернулась.

* * *

Лишь один раз прошел Аннаэль этим путем - помнил лишь один раз - но сейчас он двигался уверенно, будто век прожил здесь. Высший бесшумно плыл позади, а встречные орки шарахались, обожженные сияющим взглядом Нольдора; и так, шагая легко и твердо, сворачивая и поднимаясь по ступеням, шел он по своей воле, сжимая рукоять Финродова светлого меча, и успел обдумать, что сказать, и приготовился к тому, что неизбежно должно последовать. У самого входа в зал Совета Высший остановил его: - Ты не должен входить с оружием к Владыке! Аннаэль, не прекословя, отстегнул ножны, вытащил меч, погладил прекрасный клинок. "Ушел и создатель твой, и любимый хозяин. Некому помочь тебе, некому избавить от позора, кроме меня!" И он вскинул меч надо головою двумя руками, и с силой швырнул на каменные плиты. Со звоном разлетелись осколки некогда несокрушимой стали, и погасли, потускнели навеки. Аннаэль с усмешкой оглянулся на Высшего и сам открыл дверь. Орки, стоявшие на страже, боязливо отпрянули.

* * *

Владыка сидел на своем каменном кресле, кутаясь в плащ цвета свежей крови, и речь его сегодня была лишена деланного добродушия. - Рад тебя видеть в столь бодром настроении, сын Келебримбера. Итак, поговорим? Положив руку на плечо, туда, где искрилась вышитая звезда, похожая на цветок страстоцвета, Аннаэль сказал негромко: - Тебе не терпится, Хозяин подземелий? Но ты не услышишь ничего приятного. Ты приложил все усилия, чтобы погубить меня - и преуспел. Ни на этой земле, ни в Благословенном крае никто не подаст мне руки, не скажет доброго слова. Но больше ты ничего не достигнешь, Враг. Знай же: я действительно помогал отцу, я гранил камни для Колец и видел, как создавались они. Но и глубинные их свойства, и дальнейшая судьба мне остались неизвестны. Их отправили в надежное место, сказал отец. Скрытность и недоверие его очень обидели меня тогда, но теперь я оценил мудрость отца и рад , что ничего не знаю. Вот тебе мой последний сказ! Лицо Владыки почернело, как мрамор, закопченный пожаром. Он, всемогущий и всеведущий, опять ощутил, что не улавливает, не постигает - не слов Нольдора, но побуждений его, скрытых в глубинах души, казалось бы, безоружной и опустошенной. Что заставляет его так говорить и так поступать, наперекор выгоде и здравому рассудку? Он, Владыка Арды, бессилен понять, а ничто не может разгневать его сильнее, нежели намек на ограниченность его власти. И полыхнул царственный гнев Владыки во всю мощь, и испепелил дерзкого, посмевшего смутить его покой; и сгинул тот без вести и следа, и напрасно ждал его Мандос в своих чертогах, дабы свершить справедливый суд.

* * *

Снаружи падал и падал мокрый снег, а в доме сладко пахло можжевеловыми дровами, тихонько булькал отвар из девяти трав над очагом, и поднимающийся пар напоминал о той поре, когда вызревали эти травы под буйным солнцем позднего лета. Парит котелок, тихо жужжит веретено. Еще немного, и хватит. Утречком, как остынет, смешаю с топленым жиром, уж от такой-то мази любой рубец смягчится! Иорет поглядела в угол, где спали на соломенных тюфяках сын ее Карри и Немой. Вот он пробормотал что-то невнятное, Иорет привстала, но, махнув рукою, опустилась на табурет: это во сне, а разбудишь - снова ни словечка, ни звука... Темные, отросшие за год волосы раскинулись мягкими прядями по подушке. Все-таки теперь он поблагообразнее стал. Ожоги сошли на диво хорошо, только шрам этот рваный на лбу начисто не выведешь. Да еще руки... Тут нужно лекаря поискуснее Иорет, если такого вообще сыщешь. Живо помнится Иорет тот вечер, когда вышла она встречать Карри, ездившего в город за солью, и разглядела издали на его тележке, поверх поклажи, непонятный длинный сверток. Сын улыбнулся ей издали, но как-то скованно, криво. Встревожившись, она едва сдержалась, чтобы не побежать навстречу. Тележка подкатила, сын внес то, что казалось свертком, опустил на кровать. Иорет ахнула: безжизненное, словно обугленное тело, едва прикрытое заскорузлыми от крови лохмотьями, лежало перед нею. Сын пояснил коротко: - Ночевал в Белых развалинах. Слышу, стонет. Подошел - живой вроде. Откуда взялся, кто таков, не понять. Я думал, может, разбойнички натворили, но при нем вещички кое-какие нашлись, дорогие... - Ладно, потом разберемся,- подавляя дрожь невольного ужаса, прервала его Иорет.- Воду ставь, обмыть надо... И она обмывала, и варила травы, и смешивала мази, и плакала над бесчисленными ранами некогда стройного молодого тела - плакала от бессилия своего и от жалости к погибшей красоте. Но минула неделя; незнакомец не умер, пришел в себя. Иорет воодушевилась, удвоила старания - еще через неделю из-под корки ожогов показалась здоровая гладкая кожа, а через месяц он и вовсе встал. И тогда выяснилось, что говорить он не может... В деревне Немого считали безумным. Иорет спорила. Что ж тут такого, что любопытствует он, чем в деревне занимаются? Мастерские все обошел. У гончара попросился сесть за круг, исхитрился, даром что руки кривые, даже миску сделать, и неплохую, а сам недоволен... В кузнице часами торчал, все пересмотрел, перетрогал, объяснить что-то силился... А за мною в лес увязывался, даже какую-то травку показал, невидную совсем, сам из земли выкопал, во дворе посадил, Эри ему помогала... А чуть какое огорчение - в полях, в лугах пропадает. Сидит над рекой, в воду глядит, вечер настанет в траву ляжет, на звезды смотрит - о чем думает, что вспоминает? Тетки судачат: мол, если те вещички - его собственные, то человек он, должно быть, знатный, ремеслом не мог кормиться - значит, спятил... Иорет со вздохом поглядела на ларь, где хранились "вещички", найденные при Немом. Странные такие и между собою не вяжутся: плащ, весь расшитый тонким узором, и женское ожерелье: нежно-зеленые самоцветные подвески, веселая вещь, будто весенний луг... "Плащом его укрыли,- сказал сын,- а ожерелье под боком лежало". Такого во всей округе никто бы сработать не мог... Пожалуй, и невзлюбил бы его народ, если бы не шалый бык соседский. Как он вышел животине навстречу, в упор как глянул... Бык будто на острие копья наткнулся - замычал, точно теленок, и повернул восвояси. А ведь не подвернись ему Немой, непременно перемолотил бы детишек, что под ноги попались, уж так бывало... Ох, страху натерпелись! Зато Немого с тех пор зауважали... Конечно, он на других не похож и ведет себя иначе. Так ведь у других и речь, и руки в порядке... Речь, положим, дело десятое: мужчине много болтать и не пристало, а что чужой - это не помеха. Любая девушка охотно бы за такого пошла - рослый, статный, плечи широкие, всем хорош. Но руки! Что над ними сотворили? Сунули в огонь? Смолой облили? Пытается он не быть обузой, что может, делает, ест мало, к одеже равнодушен - что дали, то и носит... Чужому полагается быть полезным, тогда и своим станет... да кому нужен муж, который и ложку-то с трудом удерживает? А дома, может быть, ждут, убиваются... Эх, узнать бы, откуда он родом! Иорет сняла котелок с крючка, процедила отвар, вынесла остывать на холод и наконец улеглась на кровать рядом с меньшими детьми. Очаг погас, стало быстро холодать; Карри заворочался, засопел, натягивая одеяло на уши. А Немой как лег, так и не шевельнулся, дышит беззвучно; и хотя Иорет знает, что глаза его закрыты - угрюмые, неулыбчивые серые глаза - ей все чудится, будто смотрит он сквозь тьму и видит нечто никому не ведомое - непонятный, бесполезный, заживо погребенный под плитою своей немоты...

* * *

После многоснежной зимы полая вода поднялась высоко, и старый мост, с таким трудом (в который раз) починенный год назад, снова обрушился. Бурная, капризная река превратилась в неодолимую преграду. Как теперь добираться до города, как навещать родню в округе? Долго шумела толпа на берегу. Мастера-каменщики уныло препирались, кто виноват, кто сплоховал, отбивались от женщин, откровенно и очень громко высказывавшихся насчет их рук, мозгов и прочего, что следовало бы вправить. Наконец, кое-как вырвавшись, мастера укрылись у Иорет: там никто бы им не помешал поразмыслить. Солнце хорошо пригревало, каменщики - старшой, двое младших и ученик Карри, сын Иорет сидели без шапок под навесом и все никак не могли договориться. Они учились у своих отцов здесь же в деревне, умели ровно выводить кладку, тщательно замесить раствор, слыхали о замковом камне и прочих премудростях, но отчего падает проклятый мост, могли только гадать. Старшой твердил: вся беда в опоре, убрать ее, и воде нечего будет подмывать. Подмастерья воз- ражали, что без опоры настил под первой же телегой рухнет. Карри робко предложил перенести мост чуть пониже, где плес и мелко, пусть подлиннее будет, зато там вода не бьет... Старшие тут же напустились на него: подлиннее? Тогда вторая опора нужна. А кто новые блоки тесать и тягать будет? На тебе одном далеко не уедешь, а где еще работничков возьмешь? Разве что этого, безрукого позвать! Тут все разом вспомнили, что безрукий-то здесь же сидит, все слышит. Эх, неладно вышло! Каменщики оглянулись. Немой и впрямь сидел на крыльце, скрестив ноги, ничуть не расстроенный: склонив голову к плечу, он смотрел на бородатых мастеров, как порою смотрит взрослый на старания младенца, учащегося ходить - с чуть насмешливой нежностью. - Смотри-ка, ухмыляется! - удивился старшой.- Вот бы узнать, что это его так взвеселило? - Да разве он скажет, молчун этакий! - вздохнул Карри. Немой вдруг легко вскочил и в два шага очутился во дворе, для чистоты посыпанном речным песком. Подхватив первое, что попалось - черенок сломанной ложки,- он властным кивком подозвал спорящих к себе. Никогда еще Немой не вел себя так; каменщики, переглянувшись и пожав плечами, интересу ради подошли. Дальше последовало нечто совсем неожиданное. На плотно слежавшемся, еще влажном после снега песке Немой стал чертить то прямые, то изогнутые линии - и они сложились в очертания моста. - Неверно показывает,- заметил Карри.- Наш-то мостик пониже да погорбатее! - Погодите,- сообразил вдруг старшой,- а ведь давным-давно мост такой и был. Его развалили, чтобы вастакам путь преградить. А обратно поставить не сумели... Я сызмала запомнил! - Откуда ж ему знать? Неужто он тут тогда жил? Уж больно молод! Немой продолжал чертить - теперь мост, каким он стал. Мастера увлеклись и даже не заметили, как дети, которых Иорет отгоняла, чтобы не мешали, подобрались поближе и тоже, не дыша, глядят на увлекательную игру: разговор без слов! К вечеру вся деревня знала, что с завтрашнего дня начнется починка, что Немой растолковал, отчего прежде мост стоял, отчего перестал и как исправить его: какие-то опоры, растяжки особые. И все - без единого слова! В тот вечер в доме знахарки было весело - впервые по- настоящему весело с тех пор, как появился Немой. Иорет не пожалела двух кур, выставила жбан терновой выдержанной браги. Налив доверху самую лучшую чашку - с цветной поливой, она подала ее Немому: - Выпей, мастер, за удачное начало! И малышка Эри, допущенная к столу, надолго запомнила, как встал Немой во весь свой немалый рост и, приняв простую чашу в обе руки, низко поклонился Иорет, отпил и передал чашу брату Карри. "Как в сказке",- прошептала очарованно девчонка, и Немой посмотрел ей вдруг прямо в глаза таким ясным, острым, без слов говорящим взглядом, как будто сообщил нечто новое и очень важное, и она поняла, хотя объяснить это ни тогда, ни после так и не сумела... Сложные мысли одолевали Иорет; уложив младших спать, она, еще немного поколебавшись, все-таки обратилась к Немому: - Знаешь, я все думаю: а не попробовать ли снова твои пальцы полечить? Есть один хороший состав - самым тяжелым помогало. Я как-то не решалась тебе сказать, а нынче день такой - весна, удача, может рискнем? Держать руки в настое по три раза на дню, да потом растирать, разминать потихоньку, а? - Мама! - вдруг подала голос Эри.- И добавь в настой ту травку, которую он прошлым летом пересаживал! Она уже листочки выпустила, я смотрела. Пахнет чудно, и мухи к ней не подлетают... Иорет, боясь сглазить, сердито отчитала ее, чтоб не подслушивала, а сама вопросительно взглянула на Немого - тот кивнул и даже чуть улыбнулся. - Ладно, сделаем,- повеселела знахарка.- Хорошо бы еще имя твое узнать. При таком лечении крепкий наговор не помешает, да как же без имени-то!.. - Да-а,- вставил Карри,- имя картинкой не покажешь. Начертить много чего можно, я уж придумал, даже ветер, холод и все такое, а вот имя - или события всякие... - Дорого бы я дала, парень, чтобы узнать, что с тобою приключилось, как ты в беду попал да как спасся. Но имя - имя сейчас важнее всего... Глаза Немого не просто блеснули - так и засияли светлым огнем; Иорет ахнула, а Немой выхватил из с краю очага уголек потверже и зачем-то, вопросительно подняв брови, указал на догорающий огонь. - Подкинуть дров? - не понял Карри.- Нет? Чего же тебе? А, ты забыл, как это называется? Это же огонь! И тут же Немой, неловко зажав уголек в искривленных пальцах, вывел на беленой стене пять округлых, как речная галька, значков. Карри, почесывая за ухом, силился понять, что к чему, а Иорет взволнованно вскрикнула: - А вот я еще назову: хлеб, вода, солнце! И три новые цепочки значков появились на стене. - Высокие звезды! - подскочил Карри.- Он рисует... рисует слова! Иорет пристально посмотрела на Немого. Он перепачкался углем, волосы растрепались и шрам на лбу обозначился резче, но серые глаза торжествующе искрились, и знахарка сказала: - Меня когда-то учили... жили на земле эльфы, Звездный народ. И придумали он некие знаки, письмена, для сохранения мысли. Они и людей обучили, но в нашей простой жизни излишняя премудрость позабылась. А эльфы покинули мир - одни погибли, другие ушли в неведомые дали... Говорят, будто где-то еще живут они, да верится с трудом. Найденыш, лишенный речи, сын мой названный, ответь мне: это твой народ? Губы Немого, плотно сжатые, окаменевшие от долгой неподвижности, дрогнули, но он так и не промолвил ни слова, только медленно наклонил голову. - И ты научишь меня... нас всех? - сразу спросил Карри. Немой с таинственным видом подманил его поближе - и вдруг ловко мазнул углем по носу. Карри расхохотался, и немедленно последовала потешная потасовка, но Иорет, привыкшая всех воспитывать, одернула их: - Не балуйтесь! Дело серьезное! Завтра поутру, с благословения Творца, и начнете. А сейчас не будоражьте малышей да сами ложитесь! И оба, учитель и будущий ученик, тихонько посмеиваясь, стали раскадывать свои постели на полу. А над домом, и над рекою, и над горами, и над развалинами Дома Кузнецов неуклонно всплывала на звездное небо ничем не затуманенная полная луна.