«Щепки плахи, осколки секиры. Губитель максаров»

Щепки плахи, осколки секиры. Губитель максаров (fb2) - Щепки плахи, осколки секиры. Губитель максаров 2853K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Трофимович Чадович - Юрий Михайлович Брайдер

Щепки плахи, осколки секиры

Но мало кто знает, что в геологических пластах спрессована и психическая энергия тех эпох, когда эти пласты слагались.

К. Г. Паустовский

Пролог

…Мир, в котором они прежде жили, рухнул в одночасье.

Ночь и день перестали сменять друг друга. Звезды и светила покинули небеса, прежде голубые и бездонные, а ныне мрачные и глухие, как свод могильного склепа. Начались мор и голод. Сама природа изменила свои фундаментальные свойства.

Неизвестный катаклизм смял не только пространство, но и время. Заштатный райцентр Талашевск, главной достопримечательностью которого была исправительно-трудовая колония строгого режима, оказался по соседству со средневековой Кастилией, монгольской степью, еще и не слышавшей о грозном Темучине, и африканской саванной, населенной не только львами и антилопами, но и воинственными аборигенами.

Сначала их было четверо — Зяблик, Смыков, Верка и Толгай.

Бывший зек, за случайное убийство и многочисленные побеги тянувший неподъемный срок, но в годину бедствий ставший на сторону добра и справедливости. Старший следователь райотдела милиции, опытный крючкотвор и твердолобый коммуняка, одно время сотрудничавший с трибуналом святой инквизиции. Беспутная медсестра, волею случая ставшая королевой саванны, но в течение нескольких страшных часов потерявшая и свою любовь, и свой просторный дом с крышей из пальмовых листьев, и всех своих чернокожих подданных. Степной разбойник Толгай, меткий лучник и отчаянный рубака, спасенный Веркой от верной смерти и обращенный Зябликом в христианскую веру.

Судьба свела их в одну ватагу и заставила вместе пройти через все войны, мятежи и перевороты, раздиравшие этот и без того злосчастный мир. Вместе со степняками они сражались против кастильцев, вместе с кастильцами ходили на чернокожих арапов, а потом в рядах Талашевского ополчения отбивались и от первых, и от вторых, и от третьих.

Когда все соседние народы, разоренные и обескровленные бесконечными распрями, сумели договориться о принципах дальнейшего сосуществования, появился новый враг — жестокие и неуловимые аггелы, фанатичные последователи культа Кровавого Кузнеца, Каина-братоубийцы.

Позднее к ватаге присоединились еще двое — штабной писарь Лева Цыпф, прочитавший все уцелевшие после катастрофы книги, и наивная девушка Лилечка, обожавшая игру на аккордеоне.

А дела тем временем обстояли все хуже и хуже. Перестали рождаться дети. Слабела вера людей в спасение. Ожесточались нравы. Росла сила и влияние аггелов. Поблизости от человеческого жилья бродили жуткие существа — варнаки, слепые и неуязвимые, как и положено выходцам из преисподней. Даже мать-земля превратилась в некое грандиозное чудовище, беспощадно пожирающее своих несчастных детей.

То преследуя врагов, то сама спасаясь от погони, ватага проложила путь через многие известные и неизвестные земли — Кастилию, Гиблую Дыру, Трехградье, Хохму, Нейтральную зону. Везде их подстерегала смерть, везде жизнь висела на волоске, но каждый раз на помощь приходили отчаянная смелость, трезвый расчет и взаимовыручка. Нелишним оказалось и покровительство, которое с некоторых пор оказывал ватаге загадочный человек по имени Артем, в Кастилии считавшийся ипостасью дьявола, в Степи — великим шаманом, а в саванне — злым колдуном.

В конце концов ватага добралась до легендарного Эдема, где выходцы из соседних стран постепенно превращались в сверхлюдей — нефилимов и где произрастало чудесное растение бдолах, способное осуществлять самые заветные человеческие желания.

Здесь они приобрели новых друзей и новых врагов, от которых пришлось бежать в давно обезлюдевшую страну Будетляндию, чья цивилизация намного опередила уровень двадцатого века. В Будетляндии царили разрушительные стихии, ранее служившие людям, а ныне вырвавшиеся на волю, кошмарные твари, проникшие сюда из неведомых миров, и все те же вездесущие аггелы, возглавляемые самозваным потомком Каина Ламехом, в прошлом убийцей-садистом, мотавшим срок в одной колонии с Зябликом.

За время странствий случилось много радостных и печальных событий. Цыпф и Лилечка полюбили друг друга. Загадочные варнаки, чей мир мрака, жары и сверхгравитации был также затронут вселенской катастрофой, оказались вполне лояльными и дружелюбными существами. Умер проводник ватаги Эрикc, будетляндец по происхождению, в Эдеме частично утративший свою человеческую сущность.

Вот только, похоже, путь на родину ватаге был заказан. На каждом шагу их подстерегали смертельные ловушки, вокруг лежали непроходимые пустыни и непролазные болота, куда-то пропал всемогущий Артем, а кольцо аггелов сжималось все туже.

Застигнутая разгулом древней загадочной стихии, дремавшей в недрах земли еще со времен миросозидания, со всех сторон окруженная аггелами, ватага была вынуждена искать спасение в «дромосе» — туннеле, напрямую соединявшем миры с совершенно различными пространственно-временными структурами.

Прикрывая отступление друзей, погиб верный Толгай.

Ватага оказалась в загадочном сиреневом мире, из которого еще никому не удавалось вернуться обратно…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Они были сейчас совсем как мухи, по собственной неосторожности угодившие в мутный сиреневый компот.

Впрочем, такое сравнение было весьма приблизительным. Мухи в компоте не тонут, а плавают на поверхности, до самой последней минуты находя моральную опору в созерцании родного мира, счастье которого отождествляется с кучей свежего дерьма, а беда имеет облик пауков, липучек и мухобоек.

Люди же не видели ничего — ни неба, ни земли, ни друг друга, ни даже собственных рук, поднесенных к лицу. А кроме того, никто не поставит компот, в котором барахтаются мухи, на лед.

— Холодно-то как! — гулким басом сказал кто-то невидимый.

— Вляпались! Ох и вляпались! — донесся откуда-то со стороны комариный писк.

— С-суки вы драные! — Это был уже вообще не человеческий голос, а какое-то гнусное блеяние. — Чмыхало из-за вас дубаря врезал, а вы за свои мелкие душонки трясетесь!

— Зяблик, ты, что ли? — вновь загремело в сиреневой мути.

— А кто же еще… А ты что за наволочь такая?

— Ну ты даешь, зайчик! Это же я, Верка. Не узнал?

— Не узнал… Богатой будешь. А ты где, Верка?

— А сам ты где?

— Серьезно, братцы мои, где вы все? — нежно пропел далекий комарик.

— Туточки… Счас перекличку устроим, — произнес Зяблик дурным козлиным голосом. — Верка в наличии… Смыков вроде тоже… Эй, Левка, отзовись!

— Здесь я! — словно бы где-то рядом зашуршала осенняя трава.

— Не слышу оптимизма и бодрости! — по-фельдфебельски рявкнул Зяблик. — Будешь тренироваться в свободное время… А где Лилечка? Где наша Шансонетка?

— Какая я вам, интересно, Шансонетка! — голос был не мужской и не женский, но явно обиженный. — Придумали тоже…

— За комплимент прошу пардону… Похоже, все на месте… Ах, Чмыхало жалко! И надо же такой подлянке в самый последний момент случиться!

Все приумолкли. Кто-то всхлипнул, но кто именно — понять было невозможно. Потом Смыков (судя по интонации) пискнул:

— Товарищи, неужели и в самом деле никто ничего не видит?

— Ни хера! — проблеяло в ответ.

— Нет, — бухнуло, как из бочки.

— Ничегошеньки…

— А я немного вижу, — звук голоса был такой, словно в сухом ковыле проскользнула змея. — Но, правда, если только в очках…

— Что ты видишь, что? — на разные лады загалдела ватага.

— Тени какие-то…

— Шевелятся они?

— Вроде нет.

— Всем оставаться на своих местах, а я начинаю двигаться! — объявил Смыков. — Товарищ Цыпф, следите внимательно!

Тон этих слов так не соответствовал характеру звука, что Верка нервно расхохоталась — словно бубен встряхнула.

— Одна тень шевельнулась, — сообщил Цыпф.

— Иду на ваш голос, — комариное пение сразу перешло в гудение шмеля.

— Нет, не туда! В другую сторону!

— Теперь правильно?

— Правильно.

Смыков начал отсчитывать шаги. Почему-то по-испански.

— Уно! Дос! Трез! Видишь меня?

— Кажется, вижу… — не очень уверенно прошелестел Цыпф.

— Куарто! Кинко! — продолжал Смыков.

— Ботинко! — передразнил его Зяблик.

— Сейз! Сието!

— О-ой-ой! — В голосе Цыпфа звучал такой откровенный испуг, что кое у кого волосы шевельнулись не только на голове, но даже и в паху. — Эт-то в-вы?

— Я, — подтвердил Смыков, невидимый для всех, кроме Левки. — А в чем, собственно говоря, дело?

— Уж больно вы страшны… Хуже варнака…

То, что выплыло из сиреневой мглы на Цыпфа, напоминало не живого человека, а скорее экспонат знаменитой ленинградской кунсткамеры. (Яркое представление об этом кошмарном заведении Лева составил со слов одного отставного балтийского моряка, за время срочной службы побывавшего там раз пять. Смысл столь частых культпоходов в кунсткамеру состоял, наверное, в том, чтобы хоть на какое-то время отбить у краснофлотцев не только аппетит, но и тягу к амурным забавам.) Нижняя часть смыковского тела была такой крошечной, что напоминала ножку гриба-поганки. Зато голова представляла собой нечто вроде нескольких сросшихся между собой огромных огурцов. Части лица располагались на этих огурцах крайне неравномерно. На одном находились сразу рот и нос, на втором — только левый глаз, на третьем все остальное. Естественно, что со Смыковым этот урод не имел никакого внешнего сходства, исключая разве что вертикальный ряд звездистых пуговиц, украшавших его грудь.

Зато голос у страшилища был уже почти человеческий — не писк, не гудение, не скрежет. Вот этот голос и попросил у Цыпфа:

— Одолжите-ка мне на минуточку ваши очки. — В сторону Левы на манер телескопической антенны выдвинулась верхняя конечность, похожая на корявый сук с пятью обрубками на конце.

— А вам какие нужны? От близорукости или дальнозоркости? — поинтересовался добросовестный Цыпф.

— Какая разница! Других-то все равно нет, — в голосе Смыкова послышалось раздражение.

— Боюсь, не подойдут они для вас… Чересчур сильные. Минус пять диоптрий,

— сказал Лева, неохотно отдавая свое сокровище в чужие руки.

Зрение его после этого, конечно, сразу ухудшилось, однако Смыкова (вернее, урода, облик которого принял Смыков) он кое-как различал.

Очки расположились поперек среднего из трех огурцов, составлявших голову Смыкова, и странным образом вернули оба глаза на одну линию. (Правда, при этом сильно перекосило уши.) Другие части тела остались без изменений, хотя просматривались очень смутно, совсем как на свежей акварели, попавшей под дождь.

— Видите что-нибудь? — заботливо поинтересовался Лева.

— Вижу, — отрезал Смыков. — Не мешайте. Кстати сказать, я сейчас на вас смотрю.

— Ну и как?

— Никак. Слов нет…

Критическое молчание затягивалось. Потом Смыков сказал, как будто бы даже с торжеством:

— Да, братец мой, а вы ведь тоже далеко не красавец… Просто абстракционизм какой-то. Я бы сказал, пародия на человека.

— Это результат оптической иллюзии, — можно было подумать, что Лева оправдывается. — Мы попали в мир, принципиально отличающийся от нашего. Такие привычные для нас свойства пространства, как трехмерность, однородность и изотропность, не являются здесь обязательными. Прохождение электромагнитных волн определяется совсем другими законами. Это и порождает подобную путаницу в восприятии зрительных образов.

— Подумаешь! — хрипло проблеял из сиреневой мглы Зяблик. — Я однажды вместо политуры стакан дихлорэтана засадил. Так мне после этого с неделю борщ зеленым казался, сахар — красным, а медсестер от медбратьев я только на ощупь отличал, по голым коленкам. Считайте, я уже в иномерном мире побывал.

— А что такое изотропность? — поинтересовалась Лилечка.

— Ну как бы это сказать… равноправность всех возможных направлений.

— Хочу — взлечу, хочу — утоплюсь, а хочу — просто так стоять буду, — более популярно объяснил эту мысль Зяблик.

— Хватит болтать-то! — Верка и не собиралась скрывать свое раздражение. — Вы, умники, лучше толком скажите: прозреем мы когда-нибудь или так и подохнем слепыми цуциками?

— Не знаю… — замялся Лева. — Но мне, например, кажется, что я стал видеть чуть лучше, чем в первый момент. Наши глаза устроены весьма хитроумно, но им требуется какое-то время, чтобы приспособиться к новым условиям. Я, когда очки в первый раз надел, даже испугался немного. Все вокруг изменилось, родные места узнать не могу, голова кружится. А через пару дней привык.

— Привык черт к болоту, да только потому, что сызмальства там сидел, — буркнул Зяблик. — Как я из пистолета стрелять буду, если за пару шагов ничего не видно?

— А если что и видно, то, простите за грубость, голову от задницы отличить нельзя, — поддержал его Смыков.

— В кого вы здесь, зайчики, стрелять собираетесь? — прогудела Верка. — Лучше подумайте, что мы в этом иномерном мире жрать будем.

— А мне так холодно, что даже кушать не хочется, — призналась Лилечка. — Зуб на зуб не попадает.

— И неудивительно, — сказал Смыков. — Это же место вечного успокоения. Вселенский морг, одним словом.

— Перестаньте каркать! — прикрикнула Верка. — Давайте лучше в кучу собираться. У меня немного спирта осталось. Помянем Толгаюшку, как положено. Да и сами чуток согреемся.

— Вот это дельная мысль, — сразу согласился Зяблик. — Мало что в самую точку, так еще и вовремя. Вот и верь потом, что у баб в голове опилки вместо мозгов.

Смутные тени зашевелились и стали сходиться. Сначала их перемещениями руководил Цыпф, получивший очки обратно. Однако, разглядев приближающуюся Верку, в новом обличье похожую на кентавра женского пола, он спешно передал свои функции Смыкову (вместе с очками, естественно), а сам в ожидании Лилечки зажмурился.

О том, что девушка находится совсем рядом, Лева догадался по печальному вздоху, столь нехарактерному для других членов ватаги, да по молодому свежему запаху. Они обнялись. На ощупь Лилечка была точно такой же, как и прежде, — ничего лишнего ей не прибыло, ничего и не убавилось.

— Почему ты закрыл глаза? — тихо спросила она, трогая губами лицо Левки.

— А ты?

— Не хочу видеть тебя чудовищем.

— А если я выгляжу сейчас как сказочный принц?

— Ох, Левушка, тебе это не грозит.

— Но не можем же мы постоянно держать глаза закрытыми!

— Нет, конечно… Но как-то страшновато… Может, нам такое испытание свыше ниспослано? Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит. Так моя бабушка говорила.

— Эй, молодежь, хватит обниматься! — сказала Верка. — Пожалуйте к столу. В этой фляжке спирт, а в этой вода. Прошу не путать.

— Мне только маленький глоточек, — предупредила Лилечка.

— А остальное кому уступаешь? — живо поинтересовался Зяблик. — Левке?

— Нет, вам. Левочке лишнее вредно.

— Лишними на столе только кости бывают… Ну да ладно, благодарю. Должником буду. Сама знаешь, за мной не заржавеет. Верка, давай сюда фляжку!

— Убери грабли! Твоя очередь последняя. А не то все высосешь, другим не оставишь.

— Я же, Верка, с горя…

— А я что, на радостях? — Фляжка в ее руках была похожа на сиреневую тыкву, из которой вытекало что-то вроде сиреневого дыма. — Может, кто отходную молитву знает? — спросила вдруг она.

— Татарскую? — с сомнением, переспросил Смыков.

— Почему татарскую! — возмутился Зяблик. — Я его крестил в православную веру.

— А вы что — поп? В семинарии, братец мой, обучались?

— Князь Владимир тоже в семинарии не обучался, а целый народ окрестил.

— Вы еще про Иисуса Христа вспомните!

— Что вы опять сцепились! — вмешалась Верка. — Даже на поминках от вас покоя нет! Засохните! А ты. Зяблик, если подходящую молитву знаешь, так читай, а не базарь зря!

— Если бы… — тяжко вздохнул Зяблик. — По-блатному знаю, а по-церковному нет.

— По-блатному нам не надо, — отрезала Верка. — По-блатному ты над Ламехом скажешь, если вас судьба опять сведет.

Смыков откашлялся и натянуто сообщил:

— Помню я один отрывок из заупокойной мессы… В Кастилии слышал…

— Давай, чего стесняешься.

Уродливая башка-трехчлен склонилась на сложенные вместе куцепалые ладони, и голос — уже определенно смыковский — торжественно забубнил на латыни. Молитва, надо сказать, оказалась на диво краткой. Закончив ее, Смыков сказал: «Аминь», и довольно ловко перекрестился по-чужеземному — всей ладонью и слева направо.

— Ну ты и даешь! — сказал Зяблик с уважением. — Благо, что верный ленинец… Левка, а перевести слабо?

— Если только приблизительно, — смутился Цыпф. — С латинским у меня не очень…

— Давай приблизительно.

— Раб Божий Толгай… э-э-э… среди мирского мятежа праведно живший… э-э-э… и святой крест верно хранивший… э-э-э… и многими мученическими подвигами славный… э-э-э… ныне получаешь ты у престола Господнего вечный покой и полное отпущение грехов своих…

— Ну прямо как по заказу! — растрогался Зяблик. — Про Чмыхало лучше и не скажешь… И жил праведно, и многими подвигами славен… Ах, жаль, что он сам этого не слышал!

— Он, может, и не слышал, а душа его на том свете точно слышала, — сказала Верка, пуская флягу по кругу. — За это и выпьем.

— Дура ты! — ни с того ни с сего накинулся Зяблик. — Дура, да еще и набитая. Это мы сейчас на том свете чалимся. А душа Толгая неизвестно где обитает. Наверное, новое пристанище себе ищет… А может, уже и нашла. Дай ему Бог счастья хоть в следующей жизни…

О спирт, ты воистину напиток мудрецов! И пусть ты не способен изменить печальные обстоятельства, окружающие тех, кто тебя употребляет, но вполне можешь изменить их мнение об этих обстоятельствах. А это уже немало.

Не прошло и получаса, как сиреневая мгла, до того пугавшая людей своей непроницаемостью и однообразием, заиграла множеством оттенков от нежно-фиалкового до баклажанного. Доверять зрению и слуху по-прежнему было нельзя, но эта ситуация, оказывается, имела и комическую сторону. Все чуть от смеха не покатывались, когда Верка, отходившая по нужде в сторону, с каждым шагом делалась все шире и приземистей, из пусть и уродливого, но человекоподобного существа превращаясь постепенно в квашню, семенящую на коротеньких ножках. Каждый член ватаги обладал теперь множеством голосов и при желании мог заменить целый сводный хор. Стоило, например, Зяблику отвернуться чуть в сторону, как его грубый бас превращался в нежное чириканье.

Да и хрен с ним — со слухом и зрением! (Примерно так выразилась немного осоловевшая Верка.) По крайней мере осязание и обоняние остались в норме. Достаточно было протянуть руку, чтобы убедиться: это не композиция из сросшихся между собой огромных огурцов, а вполне нормальная человеческая голова, пусть и непутевая. Спирт пах спиртом, пот — потом, порох — порохом. Пистолет действовал нормально, в чем не замедлил убедиться Зяблик. И какая, спрашивается, беда в том, что звук его выстрела не уступал грохоту гаубицы?

Неутомимый естествоиспытатель Лева Цыпф решил проверить, как происходит в этом мире процесс горения. Смочив спиртом тряпку, заменявшую Смыкову носовой платок, он кресалом высек на нее искру. Жадное лиловое пламя птицей рвануло вверх, и от тряпки даже пепла не осталось.

— Содержание кислорода в атмосфере повышено, — резюмировал Лева.

— Это хорошо или плохо? — поинтересовалась Лилечка.

— С одной стороны, хорошо, а с другой — не очень. Если много кислорода, значит, много растительности. Будет чем питаться. Зато процесс окисления происходит здесь более бурно, чем в нашем мире. Следовательно, мы будем быстрее сгорать, то есть уставать и стареть.

— Тогда нам кранты, — опечалился Зяблик, которого спирт еще как следует не разобрал. — Сгорим, как стеариновые свечки, и потомства не оставим. Спешить надо! Верка, ты еще способна к деторождению?

— Я еще много на что способна. А вот способен ли ты это дитя заделать? Что-то я сильно сомневаюсь.

— Лева, милый, слышишь, как меня облажали? — притворно захныкал Зяблик. — Меня, героя трех войн и ветерана ядерной промышленности Советского Союза! Виноват я разве, что у меня после всех жизненных передряг вместо нормальной спермы стронций девяносто пополам с ипритом-люизитом? Я теперь только с валькириями могу сношаться. Слыхали про таких? Левка, ясное дело, слыхал, а для остальных даю справку. Валькирии, это такие бабы воинственные. Вроде нашей Верки. Только бессмертные и летать умеют. А в буферах у них вместо молока смертельный яд. Вот с ними бы я свободно прижил ребеночка. Всем вам, гадам, на страх.

— Не на страх, а на смех, — поправила его Верка. — Курам на смех.

— От курицы слышу! — парировал Зяблик.

Смыков и Цыпф тем временем вели обстоятельную беседу о зрительных и слуховых иллюзиях, порождаемых странными условиями этого мира.

— Для ориентировки в трехмерном пространстве нам вполне хватало пяти чувств, — говорил Лева. — А этот мир устроен гораздо сложнее нашего. Трудно даже предположить, какова его истинная мерность. Пятью чувствами тут никак не обойдешься. Если бы мы хоть эхолокацией владели, как летучие мыши…

— Полагаете, не выжить нам здесь? — насторожился Смыков.

— Время покажет… Но согласитесь, что видеть мы стали уже значительно лучше. Ведь я в первый момент даже кончик собственного носа разглядеть не мог. А теперь всех вас свободно различаю.

— Вопрос, в каком виде… — вздохнул Смыков.

— Ну это уж неизбежные издержки… Местный колорит, так сказать. Но не исключено, что со временем наше зрение полностью адаптируется к новым условиям.

— А слух? — не унимался Смыков. — Я когда в упор с кем-нибудь разговариваю, вроде нормально все слышу. А стоит на пару шагов в сторону отойти, чепуха какая-то начинается. Не то мышь пищит, не то петух кукарекает.

— Я думаю, причина тут в следующем… — Лева умолк на пару секунд, очевидно, подбирая нужные слова. — Глаз куда более тонкий и сложный инструмент, чем ухо. Эволюция заставила его приспособиться к постоянно меняющимся условиям освещения. Благодаря особым свойствам хрусталика глаз способен… как бы это лучше сказать… к самонастройке. А для слухового органа это совсем необязательно. Ведь среда, в которой распространяются акустические сигналы, более или менее стабильна. Ухо — один из самых простых органов нашего организма. Барабанная перепонка, три косточки да гирлянда чувствительных клеток, закрученная в спираль. Какая уж тут самонастройка…

— Кто сказал, что ухо один из самых простых органов? — возмутился Зяблик, у которого процент содержания алкоголя в крови достиг пиковой величины. — Дико извиняюсь, но я, например, более загадочного органа не знаю… Ну кроме, конечно, того, что у мужиков между ног болтается. Мне один раз по пьянке кореша целую бутылку пива в ухо вылили.

— Каким это образом? — удивилась Верка.

— Самым простым. Я, понимаешь, перебрал маленько и отрубился. А они, шутки ради, мне в ухо пива плеснули. Думали, что очухаюсь. Но я на эту наглость никак не отреагировал и продолжал дрыхнуть. Тогда они еще плеснули. Опять ничего! Пиво в ухо как в канализацию уходит. Назад ни единая капля не вылилась. Тут уж их, козлов, любопытство разобрало. Целую бутылку зря стравили. А с пивом у нас большие трудности были. Вот и спрашивается, куда оно могло деваться? Ведь у меня потом даже башка не болела.

— Вы, братец мой, какой размер головного убора носите? — поинтересовался Смыков.

— Пятьдесят восьмой, а что?

— А то, что в таком черепе, если он, конечно, пустой, не одна бутылка пива вместится, а все четыре.

— Курдюк ты бараний, — обиделся Зяблик. — Если хочешь знать, моя голова против твоей, что сберкасса против сортира. Уж лучше молчи в тряпочку…

— Возможно, твое ухо напрямую связано с мочевым пузырем, — съязвила Верка.

— Мало ли какие чудеса на белом свете случаются. У нас один мужик в хирургии лежал, так у него хвост был. С полметра длиной. Знали бы вы только, что он этим хвостом выделывать умел.

— Нетрудно догадаться, — буркнул Смыков, размышлявший над тем, как бы достойно ответить Зяблику на его грубость.

— А вот и нет! — горячо возразила Верка. — У вас одни только гадости на уме. Хвост у него пушистый был, как у Бобика. Он им себе спину тер вместо мочалки.

— Большая экономия в хозяйстве, — зевнул Зяблик, которого после возлияния всегда в дрему клонило. — Только ты какой-то там хвост с ухом не сравнивай.

— Не знаю, галлюцинация это или нет, но мне кажется, к нам кто-то приближается, — нарочито бесстрастным голосом сообщил Цыпф. — Кто-то или что-то..

— Пушки к бою! — рявкнул Зяблик, выдергивая из-за пояса пистолет.

Удивительно, но факт: пьянка никак не влияла на его постоянную боеготовность.

— Боюсь, тут не пушки нужны, а зенитки, — сказал Цыпф. Его зрение благодаря очкам успело приспособиться к условиям сиреневого мира чуть получше, чем у всех остальных.

Неведомый объект, приближавшийся к ватаге, порхал наподобие бабочки примерно на высоте человеческого роста. Размерами и формой он напоминал смятую и оборванную по краям газету, которую унес из летнего туалета шалун-ветер. Но поскольку никакого ветра вокруг не ощущалось, загадочный предмет двигался по воле совсем других сил.

Сделав вокруг ватаги широкую петлю (не плавную, как парящая птица, а ломаную, скорее присущую летающим насекомым), посланец сиреневого мира устремился прямиком на людей. Лиловые блики так и поигрывали на нем, как на листе фольги, а полет был совершенно бесшумным (хотя, возможно, человеческое ухо просто не могло уловить его звук).

— Какого хрена ему надо? — пробормотал Зяблик, попеременно щуря то левый, то правый глаз.

— Мог бы и мимо пролететь, — констатировал Смыков, тоже успевший вооружиться. — А если вернулся, значит, интерес имеет.

— Сейчас мы ему этот интерес отобьем, — зловеще пообещал Зяблик, не в привычках которого было пасовать перед кем-либо, пусть даже перед нечистой силой. — Терпеть не могу, когда всякая шушера в честную компанию без приглашения лезет. Да еще и без своего стакана…

— Я бы лично посоветовал пока воздержаться от крайних мер, — сказал Цыпф.

— Нет никаких оснований считать, что это создание имеет агрессивные цели.

— Когда основания появятся, ты даже до трех сосчитать не успеешь, — возразил Смыков. — Заруби это на своем шнобеле.

— В самом деле не надо эту штуку трогать, — поддержала Цыпфа Лилечка. — Ну посмотрите только, какая она безобидная. На стрекозу похожа… У стрекоз крылышки точно так же поблескивают.

— Вот так довод! — хмыкнул Зяблик. — Крылышки поблескивают… У волка клыки тоже поблескивают. Целоваться с ним, что ли, после этого?

Создание, которое Лилечка сравнила со стрекозой, было уже совсем рядом. Оставалось совершенно непонятным, каким это образом оно держится в воздухе, да еще и совершает всякие замысловатые маневры. Опасаясь столкновения с ним, кое-кто из людей попятился, а кое-кто даже присел.

Один только Зяблик продолжал стоять во весь рост. Обе руки его были заняты

— правая пистолетом, а левая фляжкой, в которой еще плескался спирт, — и, похоже, он никак не мог решить, какое из этих средств наиболее эффективно против нахальной стрекозы.

— Ладно, — сказал он примирительно. — Глотни… И помни, тварь, мою доброту…

Лиловое создание было уже почти рядом с Зябликом, и он тронул его горлышком фляжки — сначала осторожно, а потом смелее.

— Отбой, братва, — произнес он затем. — Ложный шухер. Плод воспаленного сознания.

И действительно, так напугавшее всех порождение чужого мира оказалось всего лишь оптической иллюзией. Фляга прошла сквозь него, как сквозь облачко лилового дыма, а еще точнее — как сквозь медленно перемещающееся световое пятно.

— Нда-а… — сказал Смыков, разгибаясь. — У страха глаза великаньи, да ножки тараканьи.

Мираж, медленно снижаясь, продолжал порхать поблизости от ватаги, и Смыков пренебрежительно ткнул его своим пистолетом. Раздался тонкий звук — словно у хрустального бокала откололась ножка, — и ствол укоротился на одну треть, точно по спусковую скобу.

— Не понял… — Смыков повертел обрубок пистолета. — Как бритвой обрезало… Вот не повезло…

— Зато мне повезло, — сообщила Верка, отбегая в сторону. — Я эту тварь хотела ногой пнуть.

— Пусть это будет всем нам уроком, — похоже, такой поворот событий устраивал Лилечку. — Не надо никого зазря трогать. Ни мышку, ни букашку. Моя бабушка даже тараканов божьими созданиями считала. И если травила их, то потом грех замаливала.

— Твоя бабушка прямо легендарная личность, — рассеянно произнес Цыпф, внимательно наблюдавший за полетом лиловой стрекозы.

— А ты думал… Когда вернемся домой, обязательно навестим ее. В Лимпопо. Я теперь никаких путешествий не боюсь.

— Это уж точно… — забрав у Зяблика окончательно опустевшую фляжку, Цыпф швырнул ее в загадочную тварь, вроде бы бесплотную, а вроде бы и нет.

Две попытки подряд подтвердили первую версию — фляжка, не встретив никакого сопротивления, проходила сквозь лиловую стрекозу. Зато третья попытка окончательно запутала проблему — импровизированный метательный снаряд вдруг бесследно исчез, даже не долетев до цели.

— Вы табельным имуществом очень-то не разбрасывайтесь, — проворчал Смыков.

— Другой такой фляжки тут, наверное, и за миллион рублей не достанешь.

— Помолчал бы лучше! — огрызнулся Зяблик. — Кто пушку угробил?

— Еще неизвестно, угробил ли я ее… Немного короче стала, вот и все. В восемнадцатом году целые армии с обрезами воевали…

— Сам ты обрез! — Зяблик вырвал у Смыкова пистолет и легко сорвал с него затвор. — Видишь? Возвратная пружина тю-тю! Теперь твоей пушкой только гвозди забивать.

Скрепя сердце Смыков был вынужден признаться:

— Радуйтесь… Хоть на этот раз вы оказались правы.

Покружив вокруг ватаги еще какое-то время, загадочное существо все так же бесшумно уплыло в окружающие дали, которые уже не были — как раньше — просто глухой сиреневой мглой, а менялись, шевелились, вибрировали, демонстрируя признаки иной, непостижимой для человека реальности. Фляжка исчезла безвозвратно, точно так же как и обрубок пистолетного ствола.

Взоры всех членов ватаги устремились на Цыпфа. Люди ждали от него свежих разъяснений. Это уже вошло в привычку, как и вечные перебранки между Зябликом и Смыковым.

Однако на этот раз Лева что-то не спешил обнародовать свою точку зрения. Первой затянувшееся молчание нарушила Верка.

— Что ты, Левушка, по этому поводу можешь сказать? Не томи нас, зайчик.

— А что может сказать амеба, случайно натолкнувшаяся на окурок, — туманно ответил Цыпф и откашлялся в кулак.

— Ты свой базар слегка фильтруй! — набычился Зяблик. — И не ломайся, как старая хипесница… У амебы мозги отсутствуют, и говорить она не умеет. А ты пять языков изучал. Не зазря же тебя столько лет при штабной кухне кормили. Философ называется…

— Вряд ли вам будет интересно то, что я скажу, — слегка обиделся Лева.

— А это уже не тебе решать.

— Хорошо, — согласился Лева, как бы даже с угрозой. — Я скажу. Сами напросились. Только прошу меня не перебивать и не комментировать. Каждое слово разжевывать я не собираюсь. Даже и не уговаривайте.

— Какой-то ты сегодня нервный, — удивилась Верка. — С чего бы это? Иного мира испугался? Или той фанеры, что вокруг нас летала? А разве в Нейтральной зоне или Будетляндии легче было?

— Не легче. Но там мы по крайней мере знали, какие неприятности можно ожидать и от кого именно.

— Не знаем, так узнаем.

— Боюсь, вы недооцениваете всю сложность ситуации, в которой мы оказались.

— Те, кто стоял поближе, видели, как Лева обреченно махнул рукой, а тем, кто успел отойти, показалось, что огромный лиловый нетопырь распустил свои крылья-перепонки. — Поймите, даже наше родное трехмерное пространство в своем реальном виде сильно отличается от наших представлений о нем. Существует масса деталей, просто недоступных человеческому восприятию. Радиация, например. Или все виды электромагнитных взаимодействий. А ведь все это явления материального плана. Реальному миру мы приписываем свойства мира кажущегося. Это наша сугубо индивидуальная иллюзия. А у насекомых, скажем, совсем другая иллюзия о мире. Я уже не говорю о рыбах и амфибиях.

— А кто такие эти амфибии? — поинтересовалась Лилечка.

— Лягушки, — объяснил Лева. — Лягушки только ту муху видят, которая летает.

— Просили же не перебивать, — проворчал Смыков.

— Мне можно, — заявила Лилечка убежденно. — Продолжай, Лева.

— И тем не менее, не имея полного представления о реальном мире, мы вполне сносно существуем в нем. За это надо сказать спасибо эволюции, наделившей нас оптимальным набором органов, с помощью которых земные существа отыскивают пищу и узнают о приближении опасности. Здесь же все абсолютно не так. Не зная реальной картины этого мира, мы не можем положиться на свои ощущения. Яркий пример этого вы только что наблюдали. Какова природа посетившего нас предмета? С одной стороны, он имеет свойства миража, а с другой — очень даже опасного хищника. Какой же образ наиболее соответствует истине?

— Действительно, — хмыкнула Верка. — Какой?

— Ни тот и ни другой. Но и оба одновременно. Если это действительно был представитель местной фауны, то мы видели лишь его искаженную проекцию на доступное нашему восприятию пространство. К примеру, тень хвоста. А его клыки нам никогда не рассмотреть, хотя они реально существуют. Когда этому гипотетическому хищнику надоело вилять хвостиком, он щелкнул клыками. Результат вы видели сами.

— Лева, я тебя понял. — Зяблик все же не удержался от комментариев. — Проще говоря, если я увижу что-то похожее на арбуз и попробую его сожрать, то могу нарваться на неприятности. Это будет вовсе не арбуз, а любимая мозоль какой-нибудь местной твари.

— Все может быть, — кивнул Лева.

— Тогда это покруче, чем знаменитый эффект антивероятности, — присвистнул Зяблик. — Может, и почва под нами вовсе не почва, а проекция черт знает чего на пустое место? Шаг в сторону ступишь — и привет родне!

— Повторяю, здесь все возможно… Мы не застрахованы от любых неожиданностей.

— Что верно, то верно. — Смыков пощелкал ногтем по циферблату своих «командирских». — Двадцать лет сбою не давали, а тут — нате вам… Мы здесь уже полдня ошиваемся, а по часам только пятнадцать минут прошло.

— Неужели? — удивился Лева. — А ведь секундная стрелка почти не движется… Сейчас я сравню со своим пульсом… Семьдесят ударов за пять секунд… Или часы действительно врут, или в этом мире время течет гораздо медленней, чем у нас.

— А такое возможно? — поинтересовалась Лилечка.

— Если допустить, что пространство, как вид материи, может иметь бесконечно разнообразные формы, то столь же разнообразным должно быть и сопряженное с ним время.

— Ох, Боженьки, — вздохнула Лилечка. — Как мне домой хочется. Чайку бы морковного попить. Маньку бы горячую съесть. Умыться. Под теплое одеяло залезть.

— Маньку горячую не обещаю, но печенье и консервы у меня остались. — Верка встряхнула свой мешок.

— Беречь надо продукты, — наставительно заметил Смыков. — Предлагаю провести инвентаризацию, а в дальнейшем придерживаться режима строгой экономии.

— До каких, интересно, пор? — поинтересовались сразу несколько голосов.

— Пока не будут выявлены местные источники пропитания… или пока мы не протянем с голода ноги.

— Так оно скорее всего и будет, — добавила Верка.

— А вы не находите, что стало как будто бы теплее? — не вполне уверенно заявила Лилечка.

— Это от спирта… — буркнул Зяблик.

— Но я ведь почти не пила.

— Верно… И теплее и светлее, — поддержал подругу Лева. — Наверное, начинается местный рассвет.

— Неужели здесь и солнышко есть?! — обрадовалась Лилечка, о солнышке не имевшая никакого представления.

— Если и есть, то лиловое… Да еще, наверное, в форме бублика…

Вокруг творились какие-то странные вещи, и люди, пораженные фантастическим величием открывающейся перед ними картины, приумолкли. Сиреневая мгла редела, постепенно превращаясь в легкую сиреневую дымку, прозрачную во всех направлениях и даже, как ни странно, вниз.

Место, где сейчас находилась ватага, невозможно было описать даже приблизительно.

Если мысль о том, что человеческое зрение не способно распознавать вещи и явления сверхъестественного порядка, верна, то человеческий разум, столкнувшись со сверхъестественной проблемой, ведет себя куда более конструктивно, хотя и переводит эту проблему в плоскость более привычных аналогий.

Может быть, именно поэтому представший перед землянами чужой и загадочный мир казался людям не то грандиозной глыбой чистейшего льда, не то недрами хрустальной горы, не то дном незамутненного озера. Пространство, со всех сторон окружавшее их, выглядело как сияющая сиреневая бездна, но, несомненно, таковой на самом деле не являлась. Ноги ощущали под собой опору, а глаза различали еле заметную сеть туннелей или капилляров, во всех направлениях пронизывающих этот не то лед, не то хрусталь. Вглядевшись пристальней, можно было заметить, что в смутно угадываемых пространственных лабиринтах копошится какая-то жизнь, разбуженная теплом и светом.

— Клянусь, я что-то такое уже видела во сне! — заявила Верка, к которой вернулся дар речи. — Это кусок сыра. Прозрачного, насквозь дырявого сыра. В дырках гнездятся крохотные мошки. Вроде нас с вами.

— Под ноги глянуть боязно, — призналась Лилечка. — Как будто по стеклу ступаешь. Вот-вот хрустнет…

— Жаль, Толгая с нами нет, — посетовал Смыков. — Некого и в разведку послать.

— А я тогда на что? — возмутился Зяблик. — Даром, что ли, казенный спирт сегодня жрал?

Не дожидаясь благословения, он осторожно двинулся вперед, не отрывая подошв от того, что в данный момент служило ему опорой. Со стороны Зяблик напоминал смельчака, решившего по тонкому льду форсировать морской пролив. Все с напряжением следили за ним, воздерживаясь даже от обычных в таких случаях советов и подначек.

Пройдя по прямой метров пятьдесят. Зяблик свернул в сторону. Шагал он теперь гораздо уверенней, чем прежде, хотя смотрел в основном под ноги, а не по сторонам. Однако вскоре он остановился, и явно не по своей воле.

— Все! — объявил Зяблик. — Точка. Дальше не могу.

— А что там такое? — осведомился Цыпф. — Стена?

— Не знаю. Но хода нет. Как в матрас уперся.

— Совсем недавно я говорил о том, что наше трехмерное пространство изотропно, то есть оно позволяет свободно двигаться в любом направлении, — напомнил Цыпф. — Здесь же этот закон, вероятно, неприменим. Среди многих измерений этого мира есть и такие, которые в принципе нам недоступны.

— Что же тогда прикажешь делать? — Зяблик повернул назад. — С тросточками ходить, как слепые?

— Возможно, со временем мы научимся отличать доступные измерения от недоступных. То, что Вера Ивановна назвала дырками в сыре, наверное, и есть те самые открытые для трехмерных существ пространства.

— Все это хорошо, но только что мы есть и пить будем? — Зяблик выглядел как никогда мрачно.

— Искать надо, — пожал плечами Цыпф. — На ощупь, на вкус. Помните, как мы в Эдеме искали?

— Я, между прочим, ту стенку невидимую даже лизнуть не побрезговал, — сообщил Зяблик.

— Ну и как?

— А никак. Холодная, твердая и без вкуса.

— Рисковали вы, братец мой, своим языком, — усмехнулся Смыков. — Очень рисковали.

— А мне он без особой надобности. Это ты только у нас мастер языком работать.

— Язык человека создал, — сказал Смыков наставительно. — Не только труд, но и язык. Так у основоположников сказано.

— Засунь ты своих основоположников знаешь куда? — разозлился вдруг Зяблик.

— Человеку от языка больше вреда бывает, чем пользы. Не хочу приводить примеры исторического, так сказать, масштаба, но за свою жизнь скажу. В городе Борисове гоняли нас, зеков, на лесозавод, шпалы пилить. Каждая бригада норму имела. И если ее не потянешь, начальство могло пайку урезать. Вот взялись мы с напарником за очередную заготовку. Обработали ее как следует, а смена, заметьте, к концу подходит. Вдруг я усекаю, что с одного торца у шпалы как бы гнильца имеется. Ткнул гвоздем. Вроде неглубоко, по палец. Хрен с ним, думаю. Отшарашил я на циркулярке восемь сантиметров, да и сказал при этом: «Для советской власти сойдет. Никто и не заметит. Это же шпала, а не член». Наутро меня прямо с развода — бац — к оперу. Так и так, говорит, плохи твои делишки. Гони чистосердечное признание о вчерашнем акте саботажа. И еще Бога моли, чтобы тебе политические мотивы не пришили. Две недели следствие шло, а потом мне прямо в зоне приговор вынесли. Добавить восемь месяцев с изменением режима содержания. С общего на строгий. По месяцу за сантиметр деревянной чурки. А на строгом режиме ты полосатую робу носишь, на которой напротив сердца с обеих сторон белые мишени пришиты. Чтоб охра в случае чего не промахнулась. А во время работы ни стоять, ни ходить не положено. Все только бегом. Кирпичи таскаешь бегом. Бетон — бегом. И все это за миску баланды и полбуханки черняшки. Ноги протянуть очень даже просто. Я только тем и спасся, что через три месяца осколочный перелом бедра заработал. А все из-за собственного языка.

— Пример яркий, однако для нашего случая нехарактерный, — поморщился Смыков. — В условиях законности и порядка длинный язык действительно может навредить репутации его обладателя. А в творящемся ныне бардаке каждый волен чесать его как кому заблагорассудится. Чем вы, братец мой, кстати и занимаетесь.

Лева, большой любитель Зябликовых баек, на этот раз пропустил мимо ушей почти весь его рассказ.

Все еще являясь лучшими глазами ватаги, он в это время внимательно следил за одной из мошек, совсем недавно копошившейся где-то в неимоверной дали. Ныне же она, описывая в видимых и невидимых частях пространственного лабиринта замысловатые зигзаги, довольно споро приближалась к ватаге.

Когда стало окончательно ясно, что существо это двуногое, прямоходящее, да вдобавок еще и обряженное в живописные лохмотья, Цыпф поднял тревогу:

— Кажется, к нам опять какое-то чудо пожаловало.

— Я его и сам давно заметил, — сообщил Смыков. — Ишь, ковыляет. Совсем как человек.

— Поняли, значит, местные паханы, что летающей фанерой нас не запугать, и гонца шлют. — Зяблик сплюнул в сторону.

— Почему вы решили, что гонца? — возразил Смыков. — А если палача?

— Палач в одиночку не сунется. — Зяблик с сомнением покачал головой. — Кишка у него на такое дело тонка. Пускай этот фраер даже десятимерным будет, так я его в крайнем случае гранатой достану, если пуля не возьмет.

— В самомнении вам, братец мой, не откажешь…

Гонец (или палач) находился еще на таком расстоянии от них, что оптические иллюзии сиреневого мира не позволяли рассмотреть его облик во всех деталях, но энергия и целеустремленность движений невольно внушали уважение.

— Идет как пишет… — Рука Зяблика сама тянулась к пистолету, и он, удерживая ее, почесывал живот.

— Другой бы уже издалека шум поднял, — заметил Смыков. — А этот молчит. Знает, что зря глотку рвать здесь бесполезно. Тертый калач.

Направлявшееся к ним двуногое существо при ближайшем рассмотрении действительно оказалось человеком. Неопрятная клочковатая борода и донельзя истрепанная гимнастерка свидетельствовали о том, что он довольно длительное время был отрешен от таких элементарных благ цивилизации, как бритва и иголка. Часть лица, не скрытая дикой рыжевато-бурой растительностью, являла собой зрелище уныло-непримечательное. Диагноз напрашивался сам собой: татаро-монгольское иго, дистрофия в десяти поколениях, хронический алкоголизм, унаследованный от родителей, близкородственные браки предков, серость, тупость, рахит и олигофрения, осложненная врожденной агрессивностью. Таких человеческих отбросов в окрестностях Талашевска было хоть пруд пруди — на чужие мечи и стрелы они особо не лезли, ко всем видам заразы имели стойкий иммунитет, а пропитание себе отыскивали с хитростью и безжалостностью гиен.

От иных представителей своей породы этот типчик отличался разве что юркими движениями, характерными для мелких хищников, да эмблемами в виде дубовых веточек, украшавших засаленные петлицы его гимнастерки.

Остановившись метрах в пяти от ватаги, он что-то раздраженно залопотал на непонятном языке. Помимо воли все глянули на Левку, но тот растерянно покачал головой.

— Слова вроде бы и понятные, но смысла не улавливаю, — признался он.

При звуках его голоса человечишко отпрянул назад, и его опасные глазки растерянно заморгали.

— Земляки, никак? — Он был не то что удивлен, а скорее поражен. — Точно, земляки! — добавил он, вглядевшись в пуговицы Смыкова.

— Все мы земляки, да не все товарищи, — неопределенно буркнул Зяблик, рука которого продолжала ерзать по животу в непосредственой близости от пистолета.

— Как я погляжу, вы еще и новенькие? — Быстрый и ухватистый взор замухрышки скользнул по туго набитым мешкам и добротной одежде членов ватаги.

— Угадал. Новенькие мы. Брусья. Но свои в доску, — загадочно ответил Зяблик.

Человечишко косо глянул на него, однако своих чувств никак не выразил. Вопросы его в основном почему-то были обращены к Смыкову.

— Живыми сюда прибыли али как? — поинтересовался он.

— Мы что — на мертвяков, похожи? — удивился Смыков.

— А тут без разницы, — махнул рукой человечишко. — Ежели потребуется, тут и мертвецов к делу приставят. Очень даже просто.

— Кто приставит? К какому делу? — насторожился Смыков.

— А это вы скоро сами узнаете, — ухмыльнулся человечишко. — Только стоять вот так просто сейчас не положено. Недолго и беду накликать. Вы разве сигнала не получали?

— Какого сигнала?

— А прилетала тут к вам одна такая… блискучая…

— Не знали мы, что это сигнал, — пожал плечами Смыков. — Уж простите нас, неуков.

— Коли вы новенькие, может, вам это и простится. Хотя наперед знать нельзя… Курева не найдется? — Последняя фраза прозвучала отнюдь не просительно, а скорее вкрадчиво-угрожающе.

— Сами, знаете ли, бедствуем… — замялся Смыков. — Но ради первого знакомства так и быть… Зяблик, дай ему закурить.

— Табак не шахна, на всех не хватит, — буркнул Зяблик, однако одарил бородача щепотью махорки в комплекте с квадратиком газетной бумаги.

Тот ловко свернул корявыми пальцами козью ножку, прикурил от кресала Смыкова и глубоко затянулся.

— Крепка, едрена мать… Отвык уже, — он закашлялся.

— Халява всегда глотку дерет, — мрачно заметил Зяблик.

— Откель будете? — пуская дым на собеседников, поинтересовался человечишко.

— Все оттуда же, — осторожно ответил Смыков.

— Документов, конечно же, не имеете?

— Почему же? Как раз таки и имеем, — задрав полу своей куртки, Смыков зубами разорвал низ подкладки и вытащил красную книжку, заботливо укутанную в несколько слоев целлофана.

Человечишко осторожно раскрыл ее на первой странице и — не то из уважения, не то по неграмотности — прочитал по слогам:

— «Ком-му-нис-ти-чес-кая пар-тия Со-вет-ско-го Со-ю-за… Смы-ков Ва-ле-рий Е-мель-я-но-вич»… Где-то мне вашу фамилию приходилось слышать. Да и личность вроде знакомая… Вы не в райпотребсоюзе служили?

— Берите выше. В райотделе милиции. — Смыков уже овладел ситуацией и позволил себе проявить профессиональную бдительность. — И поскольку мне ваша личность совсем незнакома, извольте удостоверить ее документально.

— Где уж там, — сразу пригорюнился человек с дубовыми веточками на петлицах. — Уничтожил я документы. Согласно устной инструкции заместителя председателя горсовета товарища Чупина… Чтоб врагам не достались… И как это вы меня не помните! Я же одно время председателем охотхозяйства служил. Правда, недолго. А потом егерем состоял в Старинковском лесничестве…

Тихон Андреевич Басурманов был одним из посыльных, отправленных руководством Талашевского района в областной центр за разъяснениями по поводу необычайных стихийных явлений, не только выбивших каждодневную жизнь из привычной колеи, но и грозивших в самом ближайшем будущем сорвать уже начавшуюся битву за урожай.

Поскольку первая партия посыльных сгинула без следа и среди населения уже гуляли провокационные слухи о голых неграх и косоглазых чучмеках, перекрывших все дороги не только республиканского, но и районного значения, Басурманову был поручен обходной маршрут, проходящий через леса и болота, вдали от людных мест и оживленных трасс.

Не вызывало сомнений, что так хорошо, кроме него, никто не справится с этой ответственной задачей. И дед, и отец, и вся родня Басурмановых по мужской линии служили в егерях. Лесные чащи были для них, как для горожанина — сквер, а повадки зверей, птиц и рыб они понимали куда лучше, чем побуждения людей. Ружья, капканы, самоловы и рыболовные снасти были в доме Басурмановых таким же незаменимым предметом утвари, как горшки, сковородки и ухваты.

Специфический образ жизни воспитал из Басурманова существо с внешними признаками человека, но с повадками и мировоззрением лесной твари, единственная цель которой — удовлетворение собственных телесных потребностей.

Свои служебные обязанности, основной из которых была охрана фауны от браконьеров, он выполнял весьма ревностно, хотя побуждали его к этому отнюдь не добросовестность или любовь к животным, а дремучее чувство собственника, наряду с человеком свойственное и тиграм, и матерым волкам, и даже сивучам. Все двести гектаров вверенного Басурманову леса принадлежали только ему одному, и для соперников здесь места не было.

Впрочем, как и многие хищники, смельчаком он отнюдь не являлся. Беспощадно подминая под себя всех слабых (не только животных, но и людей), Басурманов имел привычку лебезить и заискивать перед сильными мира сего. Уважать он никого на этом свете не уважал, но до времени побаивался. Его жизненное кредо напоминало поведение шакала, сегодня трусливо крадущегося вслед за львом в надежде поживиться объедками, а завтра смело вгрызающегося в еще теплое брюхо издыхающего царя зверей.

Что касается его качеств охотника, тут Басурманову равных в Талашевском районе не было. С одинаковым успехом он ходил и на лося, и на кабана, и на рысь, и на зайца. Обмануть его не могла ни хитрая лиса, ни осторожная норка. Немало городских модниц щеголяло в мехах, добытых лично им. Читал Басурманов еле-еле, писал еще хуже, зато звериные следы распутывал так, что ему мог бы позавидовать даже пресловутый Натти Бампо, он же Кожаный Чулок и Соколиный Глаз.

Само собой разумеется, что ни одно серьезное охотничье мероприятие, будь то открытие охоты на водоплавающую дичь или облава на волчий выводок, без Басурманова не обходилось. В его приятелях числилось чуть ли не все районное начальство. Среди наиболее азартных охотников были судья, прокурор и начальник милиции. Имея такой авторитет в высших инстанциях, Басурманов мог бы жить припеваючи. Мог бы, да не получалось. Недостатки Басурманова являлись прямым продолжением его достоинств. Законы дремучего леса и звериной стаи не очень-то вписывались в структуру человеческого общества, среди которого ему волей-неволей приходилось жить.

Беспричинная ревность и порождаемое ею перманентное рукоприкладство, вполне естественное в кругу мартышек, не находили понимания со стороны жены Басурманова. В правоохранительные органы постоянно поступали заявления об избиениях, которым он подвергал не только потенциальных браконьеров, но и грибников вкупе с любителями лесных ягод. Привычка давить колесами служебного газика всех встречных кошек вызывала неодобрение даже у самых близких его приятелей.

Однако больше всего Басурманов страдал из-за своей прямо-таки принципиальной необязательности. Он всем что-то обещал, но никогда даже не пытался эти обещания сдержать. Наивные люди, которые не могли взять в толк, что глупо надеяться на исполнительность и честное слово медведя или, скажем, щуки, очень обижались на Басурманова. Кроме того, он совершенно не осознавал понятия «нельзя» и мог напиться до бесчувствия перед весьма важной встречей, облапать в людном месте приглянувшуюся ему женщину, без зазрения совести подмыть любую понравившуюся ему вещь.

Особенно сильно пострадал Басурманов после одного анекдотического случая.

Дело было в воскресенье, зимой (последнее обстоятельство имело немаловажное значение для развития интриги).

Сторож райзага по телефону сообщил директору о том, что бык, накануне сданный племенной станцией на убой, похоже, взбесился. Время было еще раннее, и сравнительно трезвый по этой причине директор незамедлительно выбыл на место происшествия. Волновало его, естественно, не психическое здоровье быка, уже числившегося по документам копченой колбасой, а забытый в сейфе пузырь водяры.

Слегка опохмелившись (перепало и сторожу, выставившему закуску), директор приступил к разбирательству.

Бык, лишенный гарема, персонального стойла и иных привилегий, положенных элитному производителю, действительно был слегка не в себе. В настоящий момент он вплотную занимался разрушением стенок загона. Утратив продуктивность, он отнюдь не утратил ярость и силу, свойственную своей породе. Судя по всему, загон был обречен.

Инцидент явно не вписывался в рамки обыденных событий, и директор, всегда стремившийся избегать лишней ответственности, немедленно поставил о нем в известность заместителя председателя райпо, курировавшего заготовки. Тот принял случившееся близко к сердцу и выразил желание лично ознакомиться с обстановкой.

Надо заметить, что его служебное рвение объяснялось совсем другими причинами, нежели у директора.

Зампредседателя, до этого работавший инструктором райисполкома и проявивший личную нескромность, выразившуюся в присвоении сорока кубов пиломатериалов и ста листов шифера, предназначенных для ремонта дома политпросвещения, был переброшен на низовую работу совсем недавно. Поэтому сейчас он даже не горел, а просто пылал желанием доказать свои отменные деловые качества.

По дороге зампредседателя захватил с собой главного ветврача района, желчного человека, давно разочаровавшегося не только в людях, но и в скотине.

Именно с подачи ветврача номенклатурная тройка вынесла решение о физической ликвидации быка-буяна.

Спустя минуту соответствующее требование поступило в милицию. Штатный дежурный без проволочек передал его заместителю начальника отдела по политчасти, в тот день осуществлявшего общий надзор за состоянием правопорядка в районе (а вернее, за стражами правопорядка, так и норовившими свалить со службы куда подальше).

Уяснив, что намечается убой крупного рогатого скота, влекущий за собой, естественно, и дележку дармового мяса, бдительный политрук пожелал принять участие в экзекуции.

К Басурманову, в те времена состоявшему в должности председателя охотхозяйства, были отправлены посыльные. (Милиция не имела права применять табельное оружие против животных, и даже отстрел бешеных собак проводился исключительно силами членов общества охотников и рыболовов.) Из сбивчивых объяснений посыльных, в детали дела не посвященных, Басурманов понял только одно — ему предстоит застрелить райзаговского бычка. Бычков этих откармливали на подсобном хозяйстве и обычно забивали на мясо по достижении веса в два — два с половиной центнера. В соответствии с поставленной задачей Басурманов и оружие выбрал подобающее — многозарядную малокалиберку.

Ответственные лица, встретившие его на райзаге, засомневались было в эффективности такого оружия, но Басурманов поспешил заверить их, что бычок, дескать, существо нежное и помереть может даже не от пули, а от одного только звука выстрела.

Встреча с быком тет-а-тет несколько отрезвила Басурманова, однако все же не помешала ему произвести несколько прицельных выстрелов. Никакого заметного ущерба пятисоткилограммовому гиганту они не причинили, а наоборот, привели в состояние исступления.

Прежде чем ограда загона рухнула окончательно, все свидетели этой драматической сцены, в том числе и обремененный излишним весом директор райзага, успели занять безопасные позиции на господствующих высотах. Зампредседателя вскарабкался на крышу бойлерной, политрук — на лесенку водонапорной башни, ветврач — на пирамиду пустых ящиков, а директор и сторож — на поленницу ясеневых дров, предназначенных для копчения колбас.

Басурманов, самый проворный в этой компании, ухитрился перемахнуть через забор, за которым находился служебный транспорт.

— Карабин привези! — неслось ему вслед. — Или «тулку» шестнадцатого калибра с картечью! Да побыстрее!

Завладев «газоном» директора райзага, Басурманов понесся в сторону города, но вскоре был остановлен приятелем, просившим подкинуть по дороге пару мешков сечки. Крюк пришлось сделать самый пустяковый, однако по прибытии на место приятель выставил магарыч — бутылку первача.

Не успели они эту бутылку прикончить, как от соседей явились гонцы, звавшие приятеля Басурманова на крестины. Тот, естественно, согласился, но только за компанию с председателем охотхозяйства, так выручившего его сегодня.

Крестины много времени тоже не отняли, и все было бы хорошо, если бы кто-то не предложил Басурманову проверить невод, поставленный накануне на ближайшем озере. Отказаться от такого мероприятия было выше человеческих сил.

Спустя час Басурманов, разжившийся целым пудом карасей и карпов, вновь мчался к городу. Беда подкралась незаметно — в чужой машине кончился бензин.

Надеяться на попутку в воскресенье было делом бесполезным, и Басурманов тронулся дальше на своих двоих. Пешие переходы были ему не в тягость. По пути он согревался водкой, предусмотрительно захваченной на крестинах. Закусывал сырой рыбой и снегом.

Окончательно Басурманову спутала карты жена, ляпнувшая при его появлении что-то не совсем приветливое. Получив за это в глаз, она немедленно обратилась за помощью в милицию.

Поскольку прибывший по вызову наряд медвытрезвителя об истории с быком ничего не знал, Басурманова, давно числившегося семейным скандалистом, поместили в бокс для особо буйных клиентов. На его сбивчивые объяснения никто внимания не обратил — тут и не такое слыхали.

Между тем зимний день клонился к концу, и узники райзага стали замерзать на своих насестах. Все их попытки спуститься на землю и добраться до телефона, разъяренный бык пресекал самым решительным образом. Особенно тяжело приходилось политруку, висевшему на узкой, лишенной перил железной лесенке. Если бы проклятья, которые эта четверка не последних в районе (сторож не в счет) людей адресовала сначала быку, а потом Басурманову, имели некий тепловой эквивалент, то снег растаял бы на многие километры вокруг злополучного райзага. Спас их всех другой сторож, в восемь часов вечера явившийся на смену. Он попросту распахнул ворота пошире, и бык, почуявший свободу, исчез в неизвестном направлении.

Наскоро отогревшись спиртным, зампредседателя райпо, ветврач и политрук (директора райзага в предынфарктном состоянии отправили в больницу) бросились на поиски Басурманова, возбуждавшего в них ненависть куда большую, чем злополучный бык.

Суд, а вернее, самосуд, состоявшийся в вытрезвителе над Басурмановым, был скорым и неправедным. Впрочем, сам он не вынес из случившегося никакого урока и, пониженный в должности до рядового егеря, продолжал гнуть свою линию.

Через несколько дней после Великого Затмения Басурманов получил засургученный пакет и подробные устные инструкции, в смысл которых вникать поленился.

Паника, обуявшая горожан, его нисколько не затронула. Солнце, конечно, в этом мире штука не последняя, но пока стоит лес и текут реки, Басурманову за свою судьбу можно не опасаться.

Вместо того чтобы немедленно двинуться в путь, он плотно поел и завалился спать. Хорошенько выспавшись, Басурманов прихватил заранее приготовленный женой рюкзак, закинул за плечо положенный ему по роду занятий карабин и привычным маршрутом отправился в свой родной лес.

Оказавшись под его сводами, Басурманов первым делом проверил капканы, накануне поставленные на норку, а потом отправился совсем в другую сторону, к болоту, где он постоянно промышлял ондатру, зверя прожорливого и любопытного. В притопленных вентерях обнаружилось несколько уже успевших окоченеть взрослых особей и с дюжину малышей, «чернушек», мех которых не имел товарной ценности.

Ободрав шкурки, Басурманов сунул их в рюкзак и, поскольку работы сегодня сделано было уже немало, направился в гости к знакомому хуторянину. Там крепко выпили, после чего Басурманов стал приставать к хозяйке, бабе такой широкозадой, что в двери она проходила лишь боком.

Хорошенько получив по голове ухватом, он покинул негостеприимный хутор и залег отсыпаться в стог соломы. На следующий день, такой же серый, как и ночь, Басурманов увидел дивное диво — пятнистого оленя удивительной красоты, рога которого напоминали лиру. Стоя на задних ногах и балансируя передними, он аккуратно объедал крону обыкновенной осины.

Никогда еще Басурманову не приходилось видеть в этих краях ничего подобного. Одна только шкура этого оленя должна была стоить немереные деньги, не говоря уже о мясе и рогах.

Клацнул затвор, но чуткое животное, опережая выстрел, метнулось прочь. Каждый его прыжок, стремительный и грациозный, был не меньше десяти-пятнадцати метров в длину. Пушистый желтый хвостик призывно трепетал на лету.

Взвыв от досады, Басурманов бросился в погоню. Прошло не меньше часа, прежде чем он осознал, что попал в места, совершенно ему незнакомые. Это было еще одно чудо, хотя уже и не предвещавшее ничего хорошего…

Краткий рассказ о своих злоключениях Басурманов закончил так:

— Прошел я еще верст с десять и заплутал окончательно. Первый раз со мной такое случилось. Кончились леса, горы какие-то начались. Пока патроны были, я на диких коз да баранов охотился. Ночевал по ямам и пещерам… Мне ведь не впервой. Долго шел. И через леса, и через пустыню, и через города ненашенские, давно заброшенные. Потом на людей вышел. Русского языка не понимают, от меня шарахаются. Дорогу спросить не у кого. А вокруг дома до небес, деревья какие-то чужие, море рядом шумит. Поесть, правда, хватало. Страна богатая, но народ бестолковый. Суетятся, а чего суетятся? Потом вдруг какие-то поганцы за мной увязались. Сущие дикари! Жизни лишить хотели, только не на того нарвались. Отстреливался до последнего патрона, потом уж наутек пустился. Как в эту преисподнюю влетел, даже и не помню. С тех пор и страдаю. — Он затравленно огляделся по сторонам.

— Ну с этим все ясно, — оборвал его Зяблик. — Ты нам лучше про здешнее место растолкуй. Что тут, как и почему.

— А вот это не ведено, — рожа Басурманова приняла чванливое выражение. — Когда надо будет, до вас доведут… Жизнь здесь строгая. Не колхоз, конечно, но шкурничество не уважается. Так что барахлишком своим вам поделиться придется.

— С тобой, что ли? — зловеще-ласково поинтересовался Зяблик.

— Почему со мной? С коллективом… к-хы… Дальнейшие слова застряли в горле бывшего егеря Басурманова, потому что лапа Зяблика жгутом закрутила воротничок на нем, да так, что даже эмблемки с петлиц отлетели.

— Слушай сюда, гудок мешаный, — Зяблик рывком подтянул Басурманова поближе к себе. — Я тебе не затырщик какой-то и не торбохват, а бывший идейный вор с авторитетом. И крохоборов любой масти всегда давил, как клопов. Поживиться захотел, мудило? Ну ничего, сейчас я тебе сопатку поровняю. По гроб жизни память останется.

— Не надо, гражданин хороший! — Басурманов задрыгал ногами и замахал руками. — Я на характер вас проверить хотел! Без всякой подлянки! Уж простите великодушно, что звякало распустил! Каюсь!

— Так-то лучше, — Зяблик отшвырнул Басурманова в сторону и принялся тщательно вытирать о штаны свои руки. — Запомни сам и корешам скажи, если таковые имеются. Проверять меня на характер то же самое, что ежа гладить или у цыгана кобылу искать. Бесполезное занятие. А теперь, если, конечно, своей сопаткой дорожишь, коротко и ясно отвечай на все вопросы, которые тебе будет задавать вот этот дядя, — он подмигнул Смыкову. — Но если фуфло задуешь…

— Никак нет! — приняв стойку «смирно», гаркнул Басурманов. — Как на духу все выложу.

Смыков приступил к допросу без всякой раскачки. Такие мелкие душонки он умел раскалывать с той же легкостью, с какой опытный медвежатник взламывает почтовые ящики.

— Как это место вообще называют?

— По-разному. Мы его, к примеру, Синькой зовем, — доложил Басурманов.

— Кто это — мы?

— Ну те… кто сюда навродь меня дуриком попал… и кто по-русски объясняется.

— Много таких?

— С десяток наберется.

— А сколько здесь вообще народа?

— Хватает. Только никто его не считал.

— Какой контингент?

— Извиняюсь, не понял? — вытаращился Басурманов.

— По происхождению кто они? Откуда?

— Большинство из этих… из иноземцев, которые по соседству жили. Народ вроде и культурный, а тихий.

— И вы, значит, над ними верховодите?

— Приходится, — Басурманов выдавил из себя покаянную улыбку. — Для ихнего же блага… Странные они люди. Ни за себя постоять не могут, ни за других. Прямо агнцы Божьи, хотя и неверующие.

— Ну а эти… твои приятели. Они откуда?

— Они вроде как вам ровня. Одеты соответственно. Но ребята бедовые. Еще те жиганы. У некоторых даже рога имеются.

— Ясненько, — Смыков переглянулся с Зябликом. — Вооружены они?

— Было дело. Только боезапас уж весь разошелся. Если и остались патроны, то с дюжину всего.

— Чем же вы тут все занимаетесь? — сменил тему Смыков.

— Не знаю, как и объяснить толком, — похоже было, что Басурманов задумался. — Свежий человек и не поймет сразу…

— Мы уж постараемся, — заверил Смыков.

— Бегать надо, попросту говоря, прыгать, карабкаться. По команде. Вроде как блошиный цирк. Если повезет, можно и приз отхватить.

— Какой приз?

— Вот чего не знаю, того не знаю. Ни разу не видел. Просто разговоры такие идут: приз, приз.

— Кто эти бега устраивает? Кто призы выдает?

— Это не вам одним любопытно. Уж сколько времени мы догадки строим… Местные они, конечно, да только нам их узреть не дано. Не той они породы. Не нашенской… Может, и не брешут попы про ангелов небесных…

— На кой ляд ангелам блошиный цирк?

— Не могу знать… Да только сатанинские отродья в таком сиянии жить не могут, — он закатил вверх свои колючие глазки. — Хотя какая нам, горемыкам, разница, ангел тебя плетью гоняет или черт. Они здесь хозяева, а мы так… насекомые забавные.

— А как насчет этих штук летающих? Не они ли хозяева?

— Никак нет, — осклабился Басурманов. — Это так… шушера мелкая. Вроде бобиков, которые за стадом приглядывают. Они нам сигналы всякие передают. Подгоняют кой-когда. Куснуть могут при случае.

— Это мы уже заметили, — Смыков непроизвольно тронул карман, в котором лежал его искалеченный пистолет. — Так вы говорите, что нам бегать придется? Заместо блох?

— А то как же! — Басурманов осклабился еще шире, и стало видно, как велика у него недостача в зубах. — Сигнал ведь уже был. Повторять его никто не будет. Сам удивляюсь, почему вас пока не трогают.

— Хромой черт удивился, когда Иуда удавился, — буркнул Зяблик.

— Ну ладно, бежать так бежать. А куда, не подскажете? — продолжал допытываться Смыков. — И как? В блошином цирке и то свои твердые правила есть.

— Тут-то и загвоздка! — Басурманов многозначительно помахал кривым пальцем. — Бежать надо куда глаза глядят и куда случай укажет. А куда прибежишь

— неизвестно. Можешь на то же самое место. Можешь на другое, которое в тысяче верст отсюда. Можешь и в пропасть какую-нибудь сверзнуться. То, что все здесь как на ладони глядится, вы во внимание не принимайте. Это видимость одна, блазнь. По пустому идешь, а лоб расшибешь. Одним словом, окаянное место.

— Ну а как тут насчет бытовых условий? Питания, обмундирования?

— С обмундированием грех один. Не понимают хозяева, что человек без одежки вроде уже и не человек. Кто в чем сюда явился, тот то и донашивает. Бабы эти чужеземные почти совсем голые. Особенно те, что из мелюзги выросли.

— Брюки у тебя, как я погляжу, не из казенной коптерки, — многозначительно заметил Зяблик. — Клевые брюки. Да и не по росту они тебе. Снял с кого?

— Сменял, — потупился Басурманов. — На галифе шевиотовые. Совсем еще справное галифе было.

— Да вы, братец мой, еще и вор, оказывается? — деланно удивился Смыков. — Не ожидал… Ладно, рассказывайте дальше.

— А что дальше?

— Пропитание здесь какое?

— Пропитание всякое. С голодухи не помрешь, об этом хозяева как раз заботятся. Ну а ежели кто отличится, тому доппаек положен. Хоть и не приз, но тоже приятно.

Смыков задумался, формулируя следующий вопрос, и этим не замедлил воспользоваться Цыпф.

— Что-то я те ваши слова насчет живых и мертвых не понял. Вы это яснее объяснить можете?

— Дело тут, конечно, темное… Загадочное, — Басурманов понизил голос. — Я сам-то сюда живьем вскочил, точно помню. Понесли меня ноги, чтоб им пусто было, прямо на сияние неземное… Вот… А другие бедолаги, в особенности иноземцы, в мертвецком виде здесь оказались. При полном отсутствии признаков жизни. Некоторые даже и протухшие. Да только хозяева всех быстро на ноги поставили. А иначе кому же для их забавы скакать? Как говорится, кому скорбный мертвец, а кому и золотой телец.

— Где это говорится? — удивилась Верка.

— Промеж гробовщиков, — охотно объяснил Басурманов. — У меня тесть по похоронному делу работал.

— Мерзкие вы вещи, братец мой, рассказываете, — поморщился Смыков. — Не очень-то приятно с живыми мертвецами компанию водить.

— Какая разница? — было ясно, что последние слова озадачили Басурманова. — Вы про это не думайте. Жрут они, как живые, будьте спокойны… Вот только бабы у них неласковые. По доброй воле не уломать. Силой приходится…

— Ну и скотина же ты, — сказала Верка с презрением.

— Сказанули вы тоже… — покосился на нее Басурманов. — Тут, дамочка, не Париж и даже не Москва златоглавая. А Синька… место, куда покойников сплавляют, чтобы они там заместо блошек выпендривались… Учитывайте обстоятельства.

— Нда-а, задал ты мне, борода, задачу. — Зяблик разглядывал Басурманова так, словно тот был предназначенной на дрова чуркой: с какой, дескать, стороны и с какого замаха ее сподручней рубить.

— А что такое? — Под этим равнодушно-безжалостным взглядом бывший егерь стал как бы даже ниже ростом.

— Выходит, если я тебя сейчас убью, то не до самой смерти? И завтра ты опять будешь мне глаза мозолить?

— Ни-ни! — Басурманов попятился. — Зачем вам лишние хлопоты. Отпустите с Богом. Я вас теперь за версту обходить стану. И корешам своим закажу.

— Лучше бы ты, конечно, молчал про нас, — мрачно молвил Зяблик. — Да где тебе удержаться… Язык, как помело. И как только тебя в егерях терпели… Кстати, а какого рожна ты к нам сунулся? Кто тебя послал?

— Никто. Я издали приметил, что вы с места не сдвинулись. Подзадорить вас хотел.

— А тебе что, права такие даны?

— Ну, как сказать… — Басурманов замялся. — Кто тут какие права дает… Просто я привык порядок обеспечивать…

— Нет, вы посмотрите на этого засранца! — Зяблик подбоченился. — Явился сюда дуриком и права качает! Да где — в потустороннем мире с неизвестным числом измерений! Во народ! Ни Бог вам не указ, ни природа! Мы рождены, чтоб горы сделать пылью. Пустить в расход пространство и простор. Нет мил-друг, я тебе сопатку все же нынче поровняю.

— Эвона, кто к нам пожаловал! — рожа Басурманова, скукожившаяся от страха, внезапно прояснилась.

Взоры присутствующих (кроме Зяблика, который на такие фокусы был не падок и умел держать в поле зрения сразу несколько объектов) обратились в ту сторону, куда тыкал пальцем Басурманов.

Вдали уже посверкивала лиловая стрекоза, как всегда выписывавшая в воздухе замысловатые петли и зигзаги. В этом мире, похоже, для нее не существовало никаких препятствий. Если она собиралась атаковать ватагу, невозможно было даже примерно предугадать, с какой стороны эта атака последует.

— Вот и птичка-синичка прилетела, — сказала Верка. — Крылышки почистить и мошек поклевать.

— Ну я побегу, пожалуй, — заторопился Басурманов. — И вам того же желаю.

— Ладно, вали, — буркнул Зяблик. — Только про нашу сердечную встречу не забывай.

— Пошли и мы, что ли, — сказал Смыков, когда проворно улепетывающий Басурманов превратился в еле заметную точку. (Произошло это почему-то куда быстрее, чем в условиях обычного трехмерного мира.)

— Во попер, на мотоцикле не догонишь! — сказал Зяблик, глядя ему вслед.

— Бегает он как раз и неважно, это законы перспективы здесь искажены, — возразил Цыпф.

Стрекоза порхала уже в непосредственной близости от них, и ватага, разобрав имущество, двинулась куда глаза глядят. Поскольку все в этом мире было обманчиво: и пространство, и время, и даже законы перспективы — решили особо не торопиться. Зачем тратить силы в борьбе за какой-то приз, если не известны ни правила этой борьбы, ни ценность самого приза. Из путаных речей Басурманова они поняли лишь одно: успех здесь, как и в рулетке, приносит только слепая удача.

Пустота под ногами уже почти не пугала людей, да если хорошенько присмотреться, это была вовсе и не пустота. В сиреневой бездне поблескивали полупрозрачные, причудливо изломанные плоскости, скользили смутные тени, угадывались очертания каких-то грандиозных структур.

Во всем обозримом пространстве — даже глубоко под ногами и высоко над головой — передвигались люди, с такого расстояния действительно похожие на шустрых блох. Были среди них и одиночки, и целые компании. Что касается направлений, которых придерживались подневольные соискатели неведомых призов, то они не поддавались никакому логическому анализу. Кто-то двигался в ту же сторону, что и ватага, кто-то наоборот — встречным курсом. Одни карабкались вверх, а другие все глубже опускались вниз.

Впрочем, как объяснил Цыпф, все понятия, относящиеся к пространственным координатам трехмерного мира, такие, как «вверх, вниз, влево, вправо», здесь были пустой условностью. Вполне возможно, что еле различимые в сиреневой дали крошечные человечки находились сейчас гораздо ближе к ватаге, чем плывущая вслед за ней стрекоза.

— И долго нам так шататься? — возмутилась Верка. — У меня уже ноги гудят.

— Пока не поступит сигнал отбоя, — сказал Смыков. — Мы не дома, надо подчиняться дисциплине. Обратите внимание, никто на месте не стоит. Все куда-нибудь торопятся.

— Нет, ну это просто невозможно! — к Верке присоединилась и Лилечка. — Что же мы, до конца жизни будем туда-сюда болтаться? В конце концов я человек, а не блоха.

— Это еще надо доказать, — ухмыльнулся подозрительно веселый Зяблик. — Если, скажем, человек вместо лошади горбатится, ну, например, вагонетку в забое таскает, он кто тогда: человек или лошадь?

— Человек, — категорически заявила Лилечка.

— Не спеши, родная. Ведь ничем таким, что человеку Богом или природой свыше дано, он не пользуется. Ни умом, ни речью, ни свободой воли. Таскает вагонетку, жрет, спит. Жрет, спит, таскает вагонетку. Ну иногда, правда, пройдется матерком по печальным обстоятельствам своей жизни. В точности то же самое на его месте делала бы лошадь. Сам собой напрашивается вывод: он не человек, а лошадь, хоть и слабосильная.

— Скажете вы тоже, — надулась Лилечка.

— Ты только не обижайся, — продолжал Зяблик. — С лошадью мы завязали. Переходим к блохам. Чем, спрашивается, все мы сейчас конкретно занимаемся? Скачем по неведомо чьей воле с места на место. Не зная ни причин, ни правил, ни цели. То есть заменяем дрессированных блох в знаменитом аттракционе. Разум нам нужен? Нет. Душа? Тем более. Образование? На кой хрен оно здесь. Значит, мы блохи. Со всеми вытекающими последствиями. А все твои планы на будущее, детские воспоминания, интимные тайны, страхи и болячки никому не нужны, кроме парочки таких же блох.

— Вы не правы! — стояла на своем Лилечка.

— Докажи!

— Вы меня запутали! Нельзя сравнивать человека с блохой или лошадью. Человек это…

— Ага. Знаем. Изучали. Человек — это венец творения. Человек — это звучит гордо. Человек единственное существо в природе, способное на высокие чувства. И так далее. А почему ты уверена, что блохам недоступны страдания и радость, например?

— Ой, не смешите меня! — Лилечка замахала руками.

— А вот это не надо! — горячо запротестовал Зяблик. — Граблями зря не тряси. Мало ты, значит, блох знаешь!

— Куда уж с вами равняться…;

— Это верно. Некуда. Я в таких местах сиживал, где этих блох было больше, чем саранчи в Африке. На первых порах как мы только с ними не сражались. И давили, и жгли, и дустом посыпали, и керосином травили. Все способы перепробовали, а им хоть бы что. Живут себе и размножаются. Постепенно наш запал остыл. Пообвыкли. Мы к блохам кое-как приспособились, а они соответственно к нам. Если их зря не гонять, то и они стараются вести себя мирно. Сидят на одном месте и от хозяина к чужаку не уходят. Покусывают, конечно, не без этого, но не очень, по совести. Вот… а зимой мы в пищеблок верхний кабур организовали. Взяли мешков пять сахара и ящик дрожжей. Поставили втихаря брагу, а потом и самогонный аппарат в котельной оборудовали.

— Почему в котельной? — поинтересовался Цыпф.

— Там же дым, пар, вонь. Даже трезвому человеку ни хрена не разобрать, а начальство наше само не просыхало. Они тоже бимбер гнали, только в санчасти. Короче, жизнь пошла замечательная. После отбоя засадишь банку, лежишь на нарах и балдеешь. Блохи нашу кровь продолжают сосать, но уже пополам с бимбером. Тоже кайф ловят. Но упаси Боже, если тебе иной раз не пофартит с выпивкой. Трезвые блохи хуже, чем пьяная охра. Носятся, как угорелые. Кусают, как слепни. А примешь чарку, сразу успокаиваются. Мир, дружба и благорасположение. Появились у нас, таким образом, с блохами общие интересы. Но на ту беду нас весной с лагпункта в зону вернули. Ну и натурально первым делом в прожарочную. Пока мы раздевались, блохи на пол дождем сыпались. Как будто бы свою погибель чуяли. А у нас, не поверишь, слезы на глазах. Мы ведь вместе с этими блохами мороз вытерпели, который железо рвет и птицу на лету бьет. Цингу одолели. На ручной трелевке не загнулись. Душа в душу жили. А теперь своих кровных дружков на расправу отдавать? На сожжение? Эх! — Похоже было, что Зяблик вот-вот прослезится. — Хоть в задницу их прячь… Да где там… Пар кругом, кипяток, хлорофос… Так бедняги и сгинули… А вы говорите, блохи…

— Стоп! — сказала Верка, сбрасывая вещмешок. — Что-то здесь не так… Точно! Подменил мешок, гад! Чувствую, легкий какой-то и по спине ерзает! И когда это ты, Зяблик, успел мне такую свинью подложить?

— Разве? — Зяблик скорчил удивленную рожу. — Перепутал, наверно, ненароком…

— Перепутал! Глаза твои бесстыжие! — наседала на него Верка. — Там же мои последние запасы спирта были! На черный день! На крайний случай! Чем я теперь дезинфекцию делать буду? Все выжрал?

— Ну прости, Вера, — по всему было видно, что Зяблик и в самом деле раскаивается. — Мешки-то одинаковые. Их даже в родном мире не хочешь, да перепутаешь, не говоря уже об этой Синьке проклятой… Я по нужде недавно в сторону отошел, мешок развязал, а там сверху булькает что-то… Ну, понюхал, естественно. Обрадовался. Бывают же в жизни, думаю, приятные сюрпризы… Вот и приложился…

— Если ты по нужде отходил, зачем мешок развязывал? — продолжала кипятиться Верка. — Ночной горшок в нем искал?

— Вера, уймись, — Зяблик оглянулся по сторонам. — Не позорь меня перед высшими силами. Что они, интересно, о людях подумают? А дезинфекция твоя нам больше не понадобится. Сама же слыхала, здесь даже жмуриков быстренько на ноги ставят.

— Нашел кому верить, — презрительно фыркнула Верка. — Держи карман шире…

— А почему бы и нет. Недаром ведь в Будетляндии слухи ходили, что здесь исцеляются больные и оживают мертвые. Забыла разве последнее желание Эрикса? Вот так-то! Дыма без огня не бывает.

— Сам ты дым! Отсюда туда не то что слух, а, наверное, даже пылинка не проскочит! — Верка разошлась не на шутку. — Лева, подтверди!

— Вера Ивановна, только попрошу не вмешивать меня в ваши скандалы! — запротестовал Цыпф. — Нашли тему… Трясетесь над этим спиртом, как курица над яйцом.

— Ай, что с вами, мужиками, говорить! — Верка махнула рукой. — Одного поля ягодки… Отдавай мешок, паразит!

— Забирай, — сказал Зяблик. — Только не психуй. Там еще много осталось. Я всего глоточек сделал.

— Знаю я твои глоточки… Насмотрелась… Можешь вместе со спиртягой посуду проглотить.

Ватага так увлеклась перипетиями этого конфликта, что забыла об осторожности, и шагавший впереди всех Смыков врезался во что-то хоть и невидимое, но достаточно плотное. Загудело так, словно в стопудовый колокол ударили, а пространство впереди пошло мелкими бликами.

— Ну вот, шишка обеспечена, — Смыков, болезненно морщась, потер лоб.

— А как ты хотел? — посочувствал ему Зяблик. — Ведь чуть мироздание башкой не пробил. Титан!

Ощупывая невидимую стену, двинулись влево, однако вскоре угодили в тупик, опять же невидимый, но очень тесный — еле-еле развернуться. Пришлось возвращаться обратно. Доступный для человека проход сужался здесь до ширины раскинутых в сторону рук, что вызвало у членов ватаги весьма неоднородные ассоциации.

— Тут и мышь не проскочит, — буркнул Зяблик, забираясь в странную щель.

— Будем надеяться, что это не скалы Симплегады (Симплегады — в древнегреческой мифологии сдвигающиеся скалы, едва не погубившие аргонавтов.),

— пропыхтел Лева, следуя его примеру.

— Может, сначала поставим вопрос на голосование? Зачем очертя голову в ловушку лезть? — заартачился Смыков, но его уже пихала в спину Верка.

— Лезь! — сказала она. — Тоже мне герой. Раньше-то, небось, ни одной щели не пропускал. Особенно половой.

— Какая несуразица! — вздохнула Лилечка. — Кругом свет, простор, а нам, бедным, в нем и места нет.

Вскоре, однако, они достигли мест, где этого простора хватало с избытком. Зато появилась вдруг одышка — судя по всему, ватага вступила на затяжной, хотя и не очень крутой подъем.

Около часа они шли молчком (на тягуне особо не поболтаешь). Внезапно вокруг на разные лады задребезжало. В пустоте слева от них обозначились колонны

— синие, фиолетовые, лазоревые — целый лес колонн, ни одна из которых не походила на другую ни цветом, ни формой.

Спустя мгновение этот мираж пропал, однако из него успело выскочить несколько пестро одетых человеческих фигур, энергично устремившихся в ту сторону, откуда явилась ватага. На стрекозу они не обратили ни малейшего внимания, а та, в свою очередь, на них никак не отреагировала. Более того, человек, бежавший последним, проскочил сквозь фиолетовую трепыхающуюся плоть, как сквозь тень.

— Куда это они? — растерянно вымолвила Лилечка.

— Туда же, куда и мы, — прокомментировал это происшествие Цыпф. — Из бездны в бездну.

— На будетляндцев похожи, — оглянулся через плечо Смыков.

— А ты их видел, будетляндцев? — немедленно отреагировал Зяблик.

— Я Эрикса видел… Вполне достаточно.

Возникла полемика, причиной которой были вовсе не какие-нибудь принципиальные вопросы, а просто возможность немного передохнуть.

В конце концов сошлись на том, что все эти люди («в количестве трех рыл», как выразился Зяблик) были мужчинами средних лет, хорошего роста и завидной наружности.

Об их одежде ничего конкретного сказать было нельзя, кроме того, что вся она сплошь состояла из лохмотьев. Однако один из этой троицы, тот самый, что столкнулся со стрекозой, имел обувь явно будетляндского производства. Это успели заметить и Смыков, и Цыпф, и Лилечка.

— Нет, что ни говорите, а это безусловно земляки нашего Эрикса, — заявила Верка. — Видна порода. И лицо и стать. Разве у наших гавриков лица? Не лица это, хари. Вспомните того же Басурманова. Да и Зяблик его мало чем превзошел. Ты только не обижайся, зайчик… Тебя если чучелом на огороде поставить, так ни одна ворона поблизости не пролетит.

— Про себя не забудь вспомнить, — буркнул Зяблик.

— Могу и про себя, — пожала плечами Верка. — Овца я задрипанная. Не возражаю.

— Мягко сказано, — покосился на нее Зяблик. — Кошка ты драная…

По часам Смыкова прошло сорок минут (в пересчете на местное время часа три), а ватага продолжала плутать в дебрях по-дурному сложного, не предназначенного для человеческого существования мира. Еще дважды им встречались участники этого странного состязания. Сначала ватагу обогнала хрупкая длинноволосая женщина, одетая не то в шубу диковинного покроя, не то просто в ворох каких-то мехов. Потом дорогу им пересекла парочка похожих друг на друга, как близнецы, мужчин. С лица они сильно смахивали на азиатов, но фигуры имели сухопарые, как у скандинавов.

На оклики ватаги никто из них не отозвался, а когда Зяблик попытался повернуть вслед за засушенными азиатами, пространство перед ним замкнулось наглухо.

— Знаете, у меня создается впечатление, что идем мы не туда, куда глаза глядят, а куда нас гонят, — сказал вдруг Цыпф.

— Почему вы, братец мой, так решили?

— Решил, и все. Сейчас проверим. Поворачивайте обратно. Только дружно.

Едва ватага произвела разворот на сто восемьдесят градусов, как стрекоза, до этого плавно скользившая вслед за людьми, застыла на месте. Прямо перед ней оказался Цыпф, до этого державшийся в арьергарде, но, благодаря крутому маневру, угодивший в лидеры.

От неожиданности Лева даже присел. Сама собой возникла живая скульптура, чем-то напоминавшая известный сюжет «Клятва перед боем у полкового знамени». Некоторый диссонанс в простую и мужественную композицию вносила, правда, поза Цыпфа, навевавшая мысль скорее о физиологических, чем о духовных порывах, да еще странное положение полотнища, зависшего в воздухе на манер ковра-самолета.

Впрочем, Лева довольно быстро овладел собой, выпрямился во весь рост и даже протянул вперед руку, не то собираясь поздороваться с фиолетовой тварью, не то намереваясь отвесить ей щелбан.

— Левка, ты грабли особо не распускай, — посоветовал Зяблик. — Лучше сперва плюнь на нее.

— Тут вам не барак, чтобы безнаказанно плеваться! — возмутитлся Смыков. — Мало ли что… Не исключена даже возможность конфликта.

— Дипломатического, — добавила Верка.

Больше всех, конечно, взволновалась Лилечка.

— Лева, отойди, пожалуйста, — попросила девушка жалобным голоском. — А вдруг она не только кусачая, а еще и ядовитая.

— Ядовитая это полбеды, — ухмыльнулся Зяблик. — От яда мы его бдолахом вылечим. А вот ежели бешеная… Иномерное бешенство это вам не насморк. Представить страшно.

Лева, решительно игнорируя как инсинуации, так и добрые советы, уже занес ногу для следующего шага, размах которого весьма ограничивался опасной близостью стрекозы. Однако, прежде чем совершить этот подвиг, он, по примеру римских героев, произнес несколько лаконичных, но глубокомысленных фраз:

— Если я имею статус разумного существа, то мне позволительно продемонстрировать свободу воли. А если я всего лишь дрессированная блоха, то немедленно получу взбучку.

— Взбучки разные бывают, — рассудительно заметил Смыков. — Строптивая блоха и под ноготь рискует попасть.

— Плевать! — Наверное, точно таким же тоном другой, куда более известный краснобай произнес сакраментальное «Жребий брошен!».

Грудь Цыпфа, выпуклая за счет пистолетных магазинов, хранившихся в накладных карманах куртки, почти вплотную приблизилась к фиолетовому существу, по природе своей куда более загадочному, чем китайский огненный дракон Лэй-чун или тень отца Гамлета. Лилечка, дабы не ахнуть чересчур громко, сунула себе в рот кусочек будетляндского воздушного шоколада.

Стрекоза, не имевшая наглядных признаков как живого существа, так и механизма, на приближение Цыпфа отреагировала как непорочная девушка (или как магнит с одноименным зарядом) — то есть плавно отодвинулась. Новый шаг наглого выходца из трехмерного пространства принес точно такой же результат.

Это почему-то весьма воодушевило ватагу.

— Гоните ее туда, где раки зимуют! — посоветовал Смыков, имевший к стрекозе личные счеты, но предпочитавший держаться от нее на дистанции.

Кончилось все это тем, что после пятого или шестого наступательного шага стрекоза завибрировала куда более резко, чем прежде, и умчалась прочь, напоследок чиркнув своим краем по груди Цыпфа.

— Обиделась… — вздохнула Лилечка. — Зря вы к ней так…

— Нет, чаи сядем распивать, — буркнул Зяблик. — Могу побожиться, что эта стерва здесь в стукачах состоит… У меня нюх на стукачей.

— Ну и как вы, братец мой, оцениваете случившееся? — поинтересовался у Цыпфа Смыков. — Вам позволили проявить свободу воли? Или подвергли взбучке?

— Даже затрудняюсь сказать… — Лева принялся ощупывать свою грудь. — Скорее всего ни то ни другое…

Трясущимися пальцами он расстегнул карман и принялся один за другим извлекать наружу магазины. Все они были аккуратно разрезаны на две части.

— Чистая работа, — авторитетно заявил Зяблик, складывая половинки. — Сколько живу, ничего похожего не видел. Нет, тут не ножовкой и не автогеном работали…

Лилечка буквально бросилась Цыпфу на грудь и с лихорадочной поспешностью принялась добираться до его тела. Однако на бледной Левкиной коже не обнаружилось никаких дефектов, кроме сине-багрового перезревшего прыща.

— Темное дело, — сказал Смыков. — Не разгадать нам этих загадок. Пошли себе ровненько, как шли…

Так они и брели в хрустально-голубой пустоте, время от времени натыкаясь на невидимые стены, которые Лева охарактеризовал как «границы полей с чрезвычайно высокой плотностью энергии».

На разных уровнях и на разном удалении от них двигались в разных направлениях (и с разной скоростью) другие люди. Нельзя было даже приблизительно назвать их число. В общем и целом вся эта необъяснимая суета напоминала жизнь термитника, если бы он вдруг стал прозрачным.

— По земным меркам мы уже шестой час топаем, — Смыков глянул на циферблат «командирских». — Пусть нас считают хоть за блох, хоть за тараканов, но ведь им тоже отдых положен. Про кормежку я уже и не говорю.

— Вы забываете про одну весьма немаловажную особенность нашего положения,

— Цыпф снял очки и принялся на ходу протирать их полой куртки. — Дрессированная блоха нуждается в пище и отдыхе. Мы же, оказавшись здесь, предположительно приобрели бессмертие. Временное, конечно. До тех пор пока существует нужда в людях, их будут снова и снова возвращать к жизни.

— Пофартило нам, ничего не скажешь, — буркнул Зяблик. — Похуже, чем вечная каторга. И никакой амнистии не предвидится.

— Лева, ты ведь обожаешь ставить всякие опыты, — к разговору присоединилась Верка. — Стрельни себе в башку, а мы подождем, что из этого получится. Если ты прав, значит, скоро оживешь.

— Вы, наверное, шутите! — ужаснулась Лилечка.

— Конечно, шучу. Но если нас собираются гонять так до бесконечности, я сама себе пулю в висок пущу. Чтоб мозги вылетели. А там пускай ремонтируют.

— Рано еще, товарищи, с жизнью прощаться! — с пафосом произнес Смыков. — Чтоб пулю в висок пустить, ни ума, ни смелости не надо. Вы лучше вспомните примеры самоотверженной борьбы за жизнь! Корчагина, Мересьева…

— Колобка, — вставила Верка.

Однако сбить Смыкова было не так просто. Он с подъемом продолжал:

— Надо разобраться в происходящем! Где эти хозяева находятся? Что из себя представляют? Что у них на уме? Эх, затесаться бы им в доверие!

— Ты, Смыков, молоток, — Зяблик даже в ладоши похлопал. — У кого ты только в доверии не был. И у вражеской разведки, и у советской власти, и у инквизиции, и у Верки, и у меня самого… Дай тебе волю, так ты и к сатане в доверие влезешь.

Лева Цыпф, со своей стороны, хотел возразить Смыкову в том смысле, что не дано человеку понять промысел высших существ, как не дано блохе знать о побуждениях человеческих, но в этот момент с окружающим миром что-то произошло.

Голубоватая пустота размазалась в сиреневый вихрь, а вместе с ней размазался и сам Лева…

…Говорят, что бывают сны, неотличимые от жизни, и жизнь, похожая на сон. А еще говорят, при определенной сноровке человек может достичь состояния, в котором над ним уже не властны ни законы окружающей реальности, ни наваждения забытья. Тогда его сознание, освобожденное от оков тела и груза мыслей, скользит само собой в необъятном потоке мироздания, все видя и все понимая, но ничему в отдельности не давая оценки.

Нечто подобное случилось и с Левой Цыпфом, несмотря на то что он не имел никакого опыта в медитации и никогда не баловался наркотиками.

Все его телесные ощущения внезапно исчезли, и просветленное, хотя и безучастное сознание поплыло в неизвестность, которая не была ни притягательной, ни пугающей, а просто неизбежной и предопределенной, словно смерть в понимании древнего старца. Пустота была вокруг, пустота была в нем самом, и эта всеобъемлющая пустота все ускоряла и ускоряла свой бег, чтобы в конце концов стремительным водопадом обрушиться в некую и вовсе неописуемую бездну.

Падение было совершенно неощутимым, как будто бы то, во что превратился Лева Цыпф, было легче пушинки. Однако от этого события осталось впечатление какой-то потери, какой-то неопределенности, как это бывает, когда человек возвращается к жизни после долгого и тяжелого беспамятства. Поток, частью которого являлось Левкино сознание, резко поворачивал, и забытые ощущения, какие дают собственное тело и окружающий мир, начали быстро возвращаться…

…Он очнулся и убедился, что все его друзья находятся рядом. Растерянное выражение на их лицах как бы объединяло их.

— Что это такое случилось? — жалобно спросила Лилечка. — Где мы?

Быстро сгущались сиреневые сумерки. Холодало еще быстрее. Приход ночи в иномерном мире мало чем отличался от аналогичного явления в Отчине или Кастилии.

— А вот и наша потеря, — Смыков нагнулся за фляжкой, утраченной при первой встрече с сиреневой стрекозой. — Целенькая, хоть и пустая…

— Получается, мы на прежнее место вернулись… — произнесла Лилечка растерянно.

— Получается, — подтвердил Цыпф. — Только не мы вернулись, а нас вернули. Блошиные скачки на сегодня закончились. Все участники возвращены в конюшню. Ожидается награждение победителей и наказание проигравших.

— Что уж тут говорить о свободе воли! — Смыков энергично рыскал вокруг, очевидно, разыскивая обрубок пистолетного ствола. — Произвол полнейший…

— Ну ты и скажешь, — ухмыльнулся Зяблик. — Давно ли сам такой произвол насаждал.

— Клеветать, братец мой, не надо. Я не произвол, а порядок насаждал. Что заслужил, то и получи. Бывали, конечно, ошибки. Не без этого… Но каждый, кто свободы лишался, свой срок и статью знал. Имел надежду на досрочное освобождение. Жалобы прокурору подавал. А сюда нас за что? На какой срок? Где прокурор?

— Порхала же здесь эта тварь… синенькая, — Зяблик изобразил руками что-то похожее на взмахи крыльев. — Может, это как раз и был прокурор местный. Надо было жалобу подавать по полной форме, а мы его гоняли, как приблудную собаку.

— Ладно вам трепаться. Идите перекусите, — позвала Верка. — Да уже и на бочок пора. Завтра, небось, опять целый день бегать придется.

Ужин выглядел более чем скромно — пачка печенья, пара шоколадок и фляжка воды на всех.

— А где же обещанная казенная шамовка? — Зяблик мигом прикончил свою порцию и закурил вонючую самокрутку.

— Не поставили нас еще, как видно, на довольствие, — объяснил Смыков. — Со вновь прибывшим контингентом всегда так бывает.

— Сачкам пайка не положена. — Верка ела, как старушка, отламывая от печенья крохотные кусочки. — Галопом надо было бегать, а не прогуливаться вразвалочку.

— Это за то, что мы стрекозу обидели, — вздохнула Лилечка, все свое печенье обменявшая у Цыпфа на шоколад.

Сиреневый сумрак был уже достаточно густым, однако от внимания людей не ускользнуло, что в нескольких шагах от них воздух как-то странно искрится. Затем в пустоте возник рой невесомых фиолетовых блесток, который постепенно густел и сплачивался в нечто хоть и хрупкое на вид, но вполне материальное. Формой своей это новое порождение чужого мира напоминало чашечку цветка — фиолетовый тюльпан размером с доброе ведро.

Загадочный цветок, естественно, лишенный стебля, неподвижно висел в воздухе. Несмотря на разницу в форме, он имел явное сходство с настырной лиловой стрекозой. Общая полупрозрачная природа сказывалась, что ли. Но кое в чем два этих создания сильно различались. Стрекоза была вольным детищем эфира, а в цветке ощущалось что-то утилитарное. Так свободно реющий в поднебесье голубь отличается от курицы-несушки.

Некоторое время ватага с удивлением и даже опаской разглядывала этот новый феномен.

— Вы заметили, стоит нам только засесть за еду, как сразу появляется какая-нибудь местная тварь? — пожаловалась Верка. — В конце концов это неприлично.

— А если они и в самом деле голодные? — жалобным голоском произнесла Лилечка. — Можно, я ее шоколадкой угощу?

— Еще чего! — фыркнул Смыков. — В шоколадке калории содержатся. Их беречь надо. Разве напасешься шоколада на всех нахлебников. Им только дай потачку… Тучей слетятся.

— Тогда хоть печенья, — настаивала Лилечка.

— Обойдется, — Зяблик щелчком послал в сторону цветка окурок самокрутки. — Пусть хоть за это спасибо скажет.

Фиолетовая чаша, конечно же, ничего не сказала, однако качнулась в воздухе и ловко поймала окурок.

— За малинку пошел! — ухмыльнулся Зяблик. — Знаете, как мы пацанами развлекались? Поймаем жабу потолще и засунем ей в пасть зажженную сигарету. Она ее тягает, давится, но выпустить из себя дым почему-то не может. Будто бы ниппель какой у нее в глотке. Как футбольный мяч раздувается. Некоторые даже лопались, честное слово.

— Я думала, тебя дебилом жизнь сделала, — сказала Верка с сочувствием. — Алкоголизм, контузии там разные. А ты, оказывается, и в детстве редким придурком был.

— Эй, что такое! — Цыпф с шумом втянул в себя воздух. — Горит где-то!

— Хреновина эта новоявленная и горит, — Зяблик вскочил на ноги. — Неужто от бычка занялась!

И действительно, из фиолетовой чаши столбом валил дым, куда более светлый, чем окружающие сумерки. Прежде чем ватага приблизилась к месту загорания, Смыков успел отчитать Зяблика за преступное головотяпство, а тот в ответ пообещал спалить при случае весь этот паскудный мир или хотя бы половину из его треклятых измерений.

Неизвестно, как развивался бы столь конструктивный диалог в дальнейшем, если бы оба приятеля разом не утратили дара речи — так глубоко было впечатление, произведенное на них видом фиолетовой чаши, до краев наполненной дымящимися окурками. Противно пахло дрянной махоркой и горелой бумагой.

— Вот так пепельница! — присвистнул Зяблик. — Крупный перекур тут проводился. Не меньше чем дивизией.

— Что за фокусы опять! — Смыков, разгоняя дым, махал обеими ладонями.

— Действительно, фокусы! — Цыпф тщательно сравнивал между собой окурки. — Одинаковые. Тютелька в тютельку. Понимаете, в чем тут дело?

— Понимаем, — Верка не скрывала своего огорчения. — Если бы разрешили Лилечке бросить сюда шоколадку, был бы у нас сейчас пуд шоколада.

— Быстрее! — приказал Зяблик, горстями выбрасывая наружу окурки. — Выгружай!

Даже для пяти пары рук работы было более чем достаточно, тем паче что тлеющая махорка обжигала пальцы, а дым ел глаза. Едва только волшебная чаша освободилась (под ногами теперь сияло и дымилось, словно ватага по примеру легендарных нестинаров собиралась плясать на углях), как Верка боязливо сунула в нее плитку прессованных орехов, на всякий случай освобожденную от обертки.

Ждать результатов пришлось недолго. Очертания чаши вдруг потускнели и утратили четкость. На мгновение она вновь стала роем мельтешащих искр, а затем исчезла бесследно. Ореховая плитка брякнулась на то, что в обычном мире называется землей или твердью, а тут было черт знает чем — некой невидимой, почти условной плоскостью.

— Испортили! — ахнула Лилечка. — Такую вещь испортили!

— Да тут ничего даже бомбой не испортишь, — успокоил ее Зяблик. — Все с хитрым расчетом задумано. И не такими мозгами, как наши.

— Одноразового действия аппарат, — многозначительно произнес Смыков. — Чтоб не обжирались зря. Надо следующего сеанса ждать.

— Вы уверены? — Лилечка оглянулась по сторонам. — Лева, это правда?

— Да, — Лева почесал затылок. — Скорее всего…

— А что мы туда положим завтра? Что-нибудь вкусненькое? — не унималась Лилечка.

— Не положим, а нальем, — строго сказала Верка, в последнее время взявшая на себя обязанности начпрода.

— Спиртяги? — воскликнул Зяблик. — Вот это дело!

— Простой воды нальем, — отрезала Верка. — У нас всего три фляги осталось. А там видно будет.

Ко сну отходили полуголодными, но окрыленными надеждой на скорое изобилие. Все уже засыпали, когда Зяблик поднял голову и замогильным голосом произнес:

— А ведь соврал этот жук навозный, что егерем назвался… Если здесь повсюду такие цветочки растут, то и патронов у его шоблы должно быть навалом…

Никто ничего ему не ответил, да Зяблик уже и сам храпел, как лошадь перед непогодой.

— Без костра мы тут скоро загнемся все к хренам собачьим! — клацая зубами, сказал наутро Зяблик.

— Было бы хоть одно поленце с собой, — мечтательно произнес Смыков, вместо шапки, утерянной еще в Нейтральной зоне, водрузивший себе на голову чалму из махрового полотенца. — Мы бы его размножали ежедневно.

— А жрали бы что? — буркнула Верка, покрасневшими руками ломая очередную плитку шоколада. — Угольки?

Уже окончательно рассвело, и хрустальный чертог, полный смутных теней и обманчивых миражей, вновь засиял вокруг всеми оттенками лазоревого цвета.

— Публика уже на ногах, — сообщил Цыпф, внимательно следивший за суетой, царившей вдали и вблизи. — Блохи очнулись от спячки. Представление возобновляется.

— Тогда, может, и мы пойдем, — предложила Верка. — Или будем сигнала дожидаться?

— Пойдем, пойдем, — поддержал ее Смыков. — Я так думаю, что рассвет сам по себе и есть сигнал. Персонально каждого здесь уговаривать не будут.

На этот раз в путь стали собираться с охотой — хотелось побыстрее размять закоченевшие конечности и разогреть кровь.

— Давайте оставим вещи здесь, — закапризничала Лилечка, когда Цыпф стал навьючивать на нее дорожный мешок. — Что с ними станется? Мы же опять сюда вернемся.

— Ни в коем случае, — сразу всполошился Смыков. — Не будем рисковать. Сначала нужно убедиться, что это система, а не случай.

— Мне, честно сказать, сюда и возвращаться не хочется, — Верка покосилась на разбросанные повсюду растоптанные окурки. — Не люди мы, а свиньи…

— Свиньи в небо не смотрят, зато как живут, — философски заметил Зяблик.

Новый день ничем не отличался от предыдущего. Ватага, не выбирая пути (который, учитывая местную специфику, и выбирать-то было невозможно), двигалась вперед, и то же самое, по-видимому, делали сотни, если не тысячи, других землян, искавших здесь покоя и отдохновения, а в результате получивших нечто прямо противоположное.

Нельзя было даже сказать, идет ватага прямо или выписывает зигзаги. Любой из ориентиров, которым они пытались воспользоваться, в конце концов обманывал их. Изумрудные айсберги, на манер облаков висевшие в зените, внезапно исчезали. Кучки людей, до этого двигавшихся параллельным с ватагой курсом, как будто бы под землю проваливались. Поблескивающие бриллиантовыми гранями фантастические структуры, на которые они обратили внимание еще вчера, оборачивались сизым туманом. Все было зыбко, неопределенно, непредсказуемо…

Чем еще поражал чужой мир, так это своей абсолютной тишиной. Если что и происходило — то совершенно беззвучно. Шум создавали только люди — их голоса, дыхание, топот, позвякивание амуниции. Поэтому, когда позади вдруг раздался резкий разбойничий посвист, сразу стало ясно, что это шалят не лиловые стрекозы, и не фиолетовые чаши-кормушки, и даже не пресловутые хозяева здешнего мира, а какая-нибудь талашевская или кастильская шантрапа, вляпавшаяся в чужое пространство, как пьяницы вляпываются в грязную лужу.

— Эй, орлы! Сбавьте ход! — явной угрозы в этих словах не было, но в сочетании со свистом они вызывали тревожное предчувствие. — Есть о чем побазарить!

Видя, что остальные члены ватаги на этот призыв никак не реагируют, Лилечка неуверенно произнесла:

— Нас зовут, кажется…

— Девочка, никогда не откликайся на свист, — наставительно сказала Верка.

— А тем более на всякие «Эй, ты…». Но и не паникуй. Иди как шла.

— Сколько их? — Зяблик не оглядывался принципиально.

— Много. — Смыков заглянул в маленькое зеркальце, которое носил при себе именно для таких случаев.

— Вооружены?

— Пистолеты в кобурах… Автоматы за спиной висят.

— А сами они кто?

— Подорожная вольница, как раньше говорили… Лихой народ.

Сзади снова раздалось грозное:

— Вам что, уши заложило? — судя по учащенному дыханию, преследователи с шага перешли на трусцу.

— А ведь не отцепятся, — негромко сказал Смыков. — Придется с ними и в самом деле побазарить.

— Надо так надо, — с притворной покорностью согласился Зяблик. — Люблю послушать то, чего сам не знаю.

Ватага остановилась, но не кучей, а развернувшись в цепь, как и положено в таких случаях. За спинами друзей осталась одна только Лилечка, незаметно передавшая свой пистолет Смыкову.

Приближавшаяся к ним толпа состояла из десяти или двенадцати пестро одетых мужчин.

Мало сказать, что их вид не внушал доверия. Он должен был внушать страх. Такие типчики подходят к посторонним людям не для того, чтобы осведомиться о здоровье или поболтать о погоде. Цель у них только одна — отнимать. Отнимать чужое добро, чужое здоровье, чужую жизнь. Зачастую даже не корысти ради, а ради собственного удовольствия. Нешуточные намерения банды подчеркивала богатая коллекция стрелкового оружия, кроме всего прочего, содержавшая еще и парочку автоматов.

Физиономия бывшего егеря Басурманова своей гнусностью выделялась даже среди этих разбойничьих рож.

— В чем дело? — процедил Зяблик сквозь зубы.

— Привет, паря, — один из громил дурашливо поклонился. — Чересчур ты грозный, как я погляжу. О деле не хочешь побазарить?

— Я с такими, как ты, захарчеванными чуванами, отродясь дел не имел, — холодно ответил Зяблик. — Вон тот мудак локшевый, — он ткнул пальцем в Басурманова, — уже ломал наши ксивы. Что еще?

— Так ты же турнул его от себя, — бандит, чем-то похожий на Малюту Скуратова, как его изображают в учебниках истории, развел руками. — Бедняга чуть в штаны не наделал. Нехорошо так со своими поступать…

— Моих на этом свете мало осталось. Вот, наверное, последние, — Зяблик кивнул на членов ватаги, стоявших по обе стороны от него. — А новых корешей я себе не ищу. Поздно уже…

— Что же так? — деланно удивился бандит. — Гамузом всегда легче прожить. Это даже волки понимают… Не говоря уже о вождях мирового пролетариата… Присоединяйся. Мы здесь всех вот так держим, — он протянул вперед раскрытую пятерню, а потом резко сжал ее в кулак, — свою долю от всего иметь будешь.

— Грабите, значит, — Зяблик изобразил на лице отеческую печаль. — Гопничаете?

— Грабили мы дома, — ухмыльнулся в ответ главарь. — А тут свое берем. Поскольку власти выше нас здесь нет. Мы и милиция, и прокуратура, и министерство финансов. Соображаешь?

— А эти… паханы местные… которые вас туда-сюда гоняют?

— Им дела наши мелкие до фени. Да и не видел их никто никогда… Ну так что ты решил? Идешь под наши знамена?

— Кем же я среди вас буду? Агнцом промеж козлищ рогатых?

— Ах вот ты о чем, — понимающе усмехнулся главарь. — Нет, этого можешь не бояться. Мы-то и рогов толковых не успели отрастить. Давно от аггелов отбились. Они там — сами себе, а мы здесь — сами себе. Хоть и не по своей воле, а отмежевались.

— Все равно не лежит у меня к вам душа. Я когда срок доматывал, решил завязать узелок. Клятву давал. На крови и хлебе. С тех пор даже спички чужой не брал. Не по пути нам, жиганы.

— Ну как хочешь, — презрительно скривился главарь. — Не нравятся тебе фартовые люди, так оставайся с голытьбой. Будете нам мзду платить, как положено.

— Это чем же? Рыжьем или капустой? А может, натурой? — осведомился Зяблик.

— Как придется… Бабы ваши нам не нужны, такого добра здесь хватает. А вот барахлом придется поделиться. Прикид у вас с иголочки, да и мешки по швам лопаются.

— Кнацай сюда, — Зяблик показал главарю кукиш. — Нравится?

— Рискуешь, паря… — тот потянулся к затвору автомата.

Почти в то же мгновение пистолет Зяблика уперся ему в глазницу, выдавив глаз чуть ли не на висок. Выхватили оружие и остальные члены ватаги, кроме Лилечки, естественно. Смыков вдобавок еще и гранатой замахнулся.

— Стоять! — дико заорал он. — Руки! Не шевелиться! Иначе на требуху всех разнесу!

Банда опешила, хотя, похоже, напугала ее не столько угроза оружия, сколько решительные действия Зяблика и луженая глотка Смыкова. Многие отшатнулись назад, почти все выполнили команду Смыкова.

— На кого ты, шантрапа поганая, бочку катишь? — проникновенно сказал Зяблик, все глубже вдавливая ствол пистолета в глазницу бандита. — Вояки зачуханные! Да вы тут давно забыли, чем затвор от запора отличается! А я десять лет пистолет из рук не выпускаю! У меня на указательном пальце мозоль от спуска! Да любой из вас мигнуть не успеет, как я из него решето сделаю! Может, проверим?

— Пусти, сейчас глаз лопнет! — прохрипел главарь.

— Так как же насчет мзды? А если вместо нее твой глаз зачтется?

— Хрен с тобой! — главарь, в отличие от Басурманова, был не из робкого десятка. — Подавись ты этой мздой! Жили без нее и еще проживем!

— Да ты, я вижу, наивный, как божий бычок, — Зяблик овладел автоматом главаря, и тот, оказавшись на свободе, отскочил в сторону. — Думаешь, я над добром своим трясусь? Или над шкурой? Нет уж! Я тебя на место ставить буду! И тебя, и всю твою братию! Чужого вы больше ни на копейку не возьмете и никого пальцем не тронете! Жрать будете только то, что вам от хозяйских щедрот перепадет! На общих основаниях!

Главарь, прикрывая пострадавший глаз ладонью, медленно пятился.

— Ухарь ты, конечно, еще тот… Ничего не скажешь, — зловеще произнес он.

— Наблатыкался у себя в Отчине… Но только здесь не Отчина, а совсем другое место. Синькой называется. И о нем ты пока ничего не знаешь. А я тут столько лет кантуюсь, что уже и не припомнить. Кое-чему научился. А в своей норе, говорят, лис собаке никогда не уступит…

— Не пугай, — сплюнул Зяблик. — А не то я сейчас передумаю. Опять твоими шнифтами займусь.

— Я тебя не пугаю, — главарь вырвал у кого-то из своих приятелей ружейный обрез и взвел разом оба курка. — Но и ты меня на характер не бери. Хочешь жить спокойно — живи. Заслуживаешь. Так и быть, трогать вас не будем. А поперек дороги встанешь — чучело из тебя сделаем.

— Вот страх-то! — усмехнулся Зяблик. — Слыхал я, что здесь человеку чуть ли не по десять жизней полагается. Как Кощею Бессмертному. Так неужели же мое чучело не оживет?

— От кого ты, интересно, такое слыхал? — главарь покосился на Басурманова.

— Ты, что ли, проболтался?

— Под пыткой у меня признание вырвали! — Басурманов саданул себя кулаком в грудь. — Чтоб я так жил!

— Разберемся, — главарь убрал руку от лица и теперь глядел на Зяблика уже обоими глазами, один из которых блестел мутной слезой и наливался кровью. — А тебе, паря, я вот что скажу… Не все так просто, как тебе кажется. Смерть всегда штука поганая, даже если ты и оживешь потом. Да и не все подряд оживают… Не уследить хозяевам за каждой мелочью. У них и своих забот хватает… И вообще, канительное это дело… Ох, канительное… Очухаешься без ног, с брюхом распоротым, а рядом еще один жмурик протухает… Без головы… Боль нестерпимая… Страх, тоска… И кто-то неведомый над тобой колдует — или чужие ноги тебе пришпандорить, или твою башку на чужие плечи пришить. Кто такое однажды пробовал, в другой раз лучше дотла себя сожжет.

— Каркаешь ты складно, — сказал Зяблик. — Как лабух по нотам. Но только я на такие параши ложил с прицепом… Подбери сопли и вали отсюда. Маза ваша кончилась. Только заикнись еще раз, что ты здесь верховная власть. Собаки будут твои куски по всей этой Синьке собирать. Уж я-то позабочусь, чтоб тебя больше не оживили.

— Ну тогда до свиданьица! — продолжая целиться в Зяблика из обреза, главарь стал отступать. — Сегодня у нас вроде как смотрины были. А свадьба еще впереди… Ох, повеселимся, чует мое сердце…

— Это просто наказание какое-то! — воскликнула Верка, когда бандиты исчезли в сиреневых далях. — Мы, наверное, даже на Сириусе себе врагов найдем.

— Что ты предлагаешь? Лобызаться со всякой рванью? — Зяблик до отказа оттянул затвор автомата и выругался. — Ах, сучий потрох, пусто! Ни одного патрона! Вот так трофейчик!

— А что, если у них и в самом деле боеприпасов нету, — сказал Смыков.

— С чего бы это? На кого они их тут могли истратить? На будетляндцев блаженных? Или на хозяев местных? Нет, просто отвыкли эти гады от оружия… Голыми руками нас хотели взять.

Поколебавшись немного, он закинул автомат за плечо, и ватага продолжила путь. Перетрудив язык в перебранке с бандитами, Зяблик все оставшееся до сумерек время молчал и лишь иногда кивал, соглашаясь с какой-нибудь очередной сентенцией Цыпфа. Смыков, видя, в каком настроении пребывает приятель, старался ему лишний раз не докучать. Верка и Лилечка тащились в хвосте, обсуждая свои женские дела.

Едва-едва сияющий хрусталем и лазурью окружающий мир стал меркнуть, как повторилась вчерашняя история: человеческие души обособились от тела, ничтожными, но равноправными каплями влились в океан всего сущего, безучастными созерцательницами прошли сквозь прошлое и будущее, а затем, вновь соединившись с плотью, стремительно низверглись в свое настоящее, сосредоточенное в том самом месте, где они впервые осознали этот мир.

Фиолетовая чаша-кормушка своим появлением как бы подтвердила, что ватага взята на учет и имеет статус полноправной участницы некой грандиозной игры, с человеческой точки зрения абсолютно бессмысленной.

После долгого и бурного обсуждения Веркин план умножения запасов все же был принят, хотя не обошлось без компромиссов — Зяблику был обещан стакан спирта, а Лилечке лишняя шоколадка. Фляжка с водой, помещенная в кормушку, немедленно дала приплод в виде трех совершенно идентичных экземпляров (на большее объема фиолетовой чаши просто не хватило).

Вволю поев и напившись — с режимом экономии можно было проститься, — ватага легла опочивать, сбившись в кучу на манер цыганской семьи. Вопрос об организации ночного дежурства, внесенный Смыковым, был отклонен большинством голосов. То, что бандиты сумеют отыскать их бивуак в почти непроницаемых сумерках местной ночи, представлялось делом маловероятным.

Примерно в том же плане прошло еще пять или шесть суток (никто, кроме Смыкова, их не считал) — однообразных до тошноты. Днем они рыскали в запутанных лабиринтах иномерного мира, устройство которого по-прежнему оставалось для них тайной за семью печатями, а ночью коченели под своими никудышными одеялами.

Единственным развлечением были эксперименты с кормушкой, регулярно появлявшейся на исходе дня и исчезавшей сразу после опорожнения. У ватаги теперь было вдоволь и воды, и шоколада, и печенья, и всякой другой вкуснятины. Наращивание запасов спирта и бдолаха в данный момент признали нецелесообразным, поскольку сойти с ума здесь можно было и без помощи всякой дури.

Зато с носильными вещами выходила полная непруха. Возможности кормушки ограничивались ее размерами. При желании туда можно было запихнуть куртку или брюки, но, поскольку для второго экземпляра места не хватало, процесс умножения состояться просто не мог. Единственное, что удалось Верке, никого к фиолетовой чаше не подпускавшей, — это изготовление пяти пар перчаток по образцу, принадлежавшему Лилечке (впрочем, Зяблику они не подошли). Смыков выпрашивал для себя шапку, аналогичную той, которую носил Цыпф, но с этим решили повременить. По общему мнению, наследники дела товарища Дзержинского должны были априорно иметь холодные головы.

Бандиты о своем существовании ничем не напоминали, и оставалось неясным, выполнили они ультиматум Зяблика или нет. С будетляндцами, несколько раз встречавшимися на пути ватаги, установить контакт не удавалось. То, что они не понимали ни русского, ни испанского языков, было еще не главным. Незадачливых потомков отпугивал сам вид выходцев из Отчины, внешне свидетельствовавший об их общности с экс-аггелами. Не помогло даже то, что Зяблик выбросил совершенно бесполезный автомат (предварительно, правда, приведя его в полную негодность).

Все изменилось в середине одного ничем не примечательного дня, когда Смыков, раньше всегда гордившийся своей зоркостью, но в сиреневом мире несколько сдавший, попросил вдруг Цыпфа:

— Вы, братец мой, вон туда гляньте. Что-то я двумя глазами не разберу… Может, четырьмя у вас лучше получится.

Ватага, для которой любое непредвиденное событие было просто отрадой, немедленно остановилась. Обоих наблюдателей завалили советами, самый безобидный из которых предполагал размножение Левкиных очков в кормушке.

Не снисходя до пустопорожней полемики, Цыпф тщательно протер стекла, помассировал глазные яблоки и устремил взор туда, куда указывал Смыков.

Спустя полминуты он хмуро поинтересовался:

— Что, собственно говоря, я должен увидеть?

— А то, что есть, то и должны… — неопределенно ответил Смыков.

— Так нет же ничего!

— Это вам кажется. Лучше смотрите.

— Люди, как всегда, бегают… Вон там, там и там… Больше ничего.

— Братец мой, вы не просто так смотрите, а присматривайтесь! — осерчал Смыков. — Вон к той группе, что справа… Над ними еще тень какая-то нависает, как баклажан, синенькая.

— Это от вашей руки тень… А группа как группа, ничего особенного.

— А вот хрен вам, — сказал Зяблик, вместо оптического прибора использовавший два своих пальца, сложенные колечком. — Никакая это не группа… Скотина, похоже, какая-то… Вроде быка, а может, и побольше…

— Верно… Теперь вижу… Как же я так… — устыдился Лева. — Слон не слон… Крокодил не крокодил… Знаете, кого это существо больше всего мне напоминает?

— Знаю, — кивнул Зяблик. — Зверя Барсика… Который был очень мил с нами, не мог закрывать глазки, но на стороне шуровал все живое так, что даже костей не оставалось.

— Неужели они здесь водятся? — наивно воскликнула Лилечка.

— Ну ты что! — Цыпф с укоризной посмотрел на свою подругу. — Такой тип существ здесь невозможен морфологически. Точно так же, как и люди. Это, конечно же, тот самый Барсик, принимавший участие в погребении Эрикса.

— В качестве катафалка… — добавил Смыков.

— А вдруг Эрикс здесь ожил? — ахнула Верка.

— Не исключено, — пожал плечами Цыпф. — Хотя совсем не обязательно, что после этого они с Барсиком подружились.

— Так или не так, а проверить надо, — заявила Верка решительно. — По крайней мере, у нас будет хоть какая-то цель.

— Цель-то, может, и будет, — задумчиво произнес Цыпф. — Но вот вопрос: располагаем ли мы средствами для ее достижения?

Весь остаток дня ватага была занята охотой на Барсика, что по сути своей напоминало попытки кошки поймать птичку, порхающую на экране телевизора. Были моменты, когда казалось, что их пути обязательно пересекутся где-то хоть и в далекой, но во вполне реальной перспективе, однако в прихотливых изломах иномерного и чужеродного пространства могли заблудиться не то что люди, а даже планеты. Кончилось все тем, что зверь, у. которого теперь даже хвост можно было разглядеть, перевернулся вверх ногами (подобные оптические иллюзии ватаге уже доводилось наблюдать) и пропал без следа в нагромождении каких-то призрачных пиков, существовавших не сами по себе, а как отражение чего-то совсем иного.

Верка печально сказала:

— Мне показалось, что рядом с Барсиком кто-то шел… Не с той стороны, которая к нам, а с другой…

С ней не стали спорить, хотя всем было известно, что в сиреневом мире Верка ориентируется, как курица в сумерках.

В свой срок возвращенные неведомой силой на бивуак, пленники Синьки плотно поужинали («Огурец бы сейчас соленый, — ворчал Зяблик, — а то все сладкое да сладкое») и, пользуясь последним светом уходящего дня, занялись неотложными делами.

Лилечка штопала Левкину рубаху. Зяблик, буквально вымоливший у Смыкова с десяток блокнотных листков, старательно изготовлял игральные карты, Верка же, как всегда, посвятила свой досуг манипуляциям с кормушкой.

Согласно единодушно утвержденному накануне плану, сегодня наступил черед размножения патронов, запас которых не мешало пополнить в преддверии возможной стычки с бандой. Для этой цели Верка получила от Зяблика наиболее надежный из его магазинов (каким способом он определил таковой, для всех оставалось загадкой).

Зяблик уже заканчивал рисовать трефовую даму, когда Верка, подойдя к нему, протянула вперед сжатый кулак и загадочно сказала:

— Угадай, что у меня есть.

— Я только погоду могу угадывать да в каком ухе звенит, — сказал Зяблик, чтобы отвязаться от нее.

— А ты все же попробуй, — настаивала она.

— Пуговица от смыковских кальсон, — ничего более неправдоподобного Зяблик придумать не мог.

— А вот и нет! — Верка разжала кулак. — Получай сувенир.

На ладошке у нее лежал пистолетный магазин — совсем как настоящий, только размером с фасолину.

Зяблик некоторое время рассматривал его, а потом иголкой, позаимствованной у Лилечки выщелкнул один патрончик — крохотный, как рисовое зернышко, но ощутимо тяжелый.

— Это какой же калибр получается? — прищурился он. — Полмиллиметра, а то и меньше… Много такого добра получилось?

— Нет, — ответила Верка. — Всего одна штука. Вот эта самая.

Вокруг них собралась уже вся ватага.

— Это надо так понимать, что наказаны мы! — жизнерадостно сказал Смыков. — Лишены на ужин крем-брюле.

— Можно? — Цыпф переложил магазин себе на ноготь. — Занятная вещица, хоть и бесполезная… А знаете, чего-то похожего я ожидал. Занявшись поисками Барсика, мы нарушили какие-то незыблемые правила… Расстроили общую дислокацию игры. Но, возможно, это еще не наказание, а только предупреждение.

— Ясно, — буркнул Зяблик. — Когда пайки лишают, это еще не наказание, а так… мера профилактики. Вот когда вологодский конвой за тобой придет, это другое дело. Те или в штрафняк отведут, или, как раньше… высшую меру социальной защиты за саботаж.

— А как же дальше с Барсиком быть? — поинтересовалась Верка.

— Придется эту идею оставить, — Цыпф развел руками. — Пусть гуляет себе…

— Интересные дела получаются! — возмутилась Верка. — Бандитам, значит, все можно! Что хотят, то и творят! Болтаются, где им вздумается! А мы один раз оступились — и сразу тряпкой по роже! Нечестно!

— Разговор беспредметный, — попытался убедить ее Цыпф. — Такие категории, как «честно» или «не честно», вряд ли имеют в этом мире хоть какое-то значение… И потом, ведь мы же ничего не знаем… Думаю, что бандитам персональные кормушки вообще не нужны. Они могут грабить всех подряд.

— А почему хозяева не вмешиваются? Это же натуральный произвол!

— Возможно, это не нарушает правил… Не мешает, так сказать, общему замыслу.

Уже окончательно стемнело, а ватага все продолжала спор. В конце концов было решено прекратить мероприятия по поискам Барсика. Овчинка явно не стоила выделки. Во-первых, не было никаких гарантий, что Барсик ходит на пару с Эриксом (наблюдениями Верки вполне можно было пренебречь). Во-вторых, хищный и довольно примитивный зверь мог не признать своих бывших попутчиков и воспользоваться ими как дополнением к своему рациону. В-третьих, перспектива встречи с Эриксом радовала далеко не всех. Уроженцы Талашевского района, в отличие от жителей Ямайки или Гаити, не имели опыта общения с ожившими мертвецами.

Чутье не подвело Зяблика и на этот раз. Все крепко спали, а он, словно получив пинок от ангела-хранителя, внезапно воспрянул ото сна.

Он хорошо помнил, что доверять звукам, особенно доносящимся издалека, здесь нельзя. Шаги, раздававшиеся впереди, могли, к примеру, принадлежать человеку, подкрадывающемуся сзади. Ползущий червяк мог издавать пугающий грохот, а огромная толпа — легкий шорох.

Поэтому, заподозрив неладное, Зяблик немедленно растолкал Смыкова — одна пара ушей хорошо, а две лучше.

— Чего надо? — сонно пробормотал тот.

— Ходит тут кто-то поблизости… Послушай…

— Пусть ходит… Не запретишь… Главное, чтобы близко не подходил. — Было слышно, как Смыков шарит по карманам в поисках гранаты.

Их разговор разбудил остальных, и ватага без промедления изготовилась к отражению возможного нападения. Однако время шло, а ночь что-то не спешила огорошить их каким-нибудь неприятным сюрпризом. Напряжение понемногу стало спадать.

— Не приснилось ли вам все это, братец мой? — не без ехидства поинтересовался Смыков.

— Присниться мне что угодно может, — ответил Зяблик веско. — Раз даже ты приснился. Можешь представить, с женскими сиськами и конским мудьем. Но я же от этого не просыпаюсь. А вот когда поблизости кто-то топает, как портовый грузчик по сходням, сон от меня белой птицей летит.

— Нда-а, — Смыков оглянулся по сторонам. — И не скажешь, что совсем темно, а ничего не видно. Гранатой что-ли шарахнуть?

— Даже думать не смей! — набросилась на него Верка. — Еще пришьешь кого-нибудь местного по ошибке…

— Местные если шум и производят, то нам его слышать не дано. Так что не паникуйте. Вера Ивановна…

— Левка, отстань! — взвизгнула Лилечка. — Нашел время лизаться!

— Это не я, — смутился Цыпф. — Как ты могла подумать?

— Кто же тогда? Ай… опять…

— Пропустите-ка меня! — Расталкивая остальных, Зяблик подался на ее голос и вдруг заорал что есть мочи: — Поймал! Держу! Ей-Богу, держу!

— Кого ты держишь, кого? — надрывался рядом Цыпф.

— Хрен его знает! Но что не Лильку твою, так это точно! Как матрас надувной… Только теплое… И течет по нему…

Смыков щелкнул кресалом, вспыхнул фитиль, однако его тусклый огонек не мог рассеять окружающую мглу. Пришлось использовать вместо факела недавно изготовленные перчатки. Облитая спиртом шерсть вспыхнула, как сухое сено, и вся ватага дружно ахнула.

Из сиреневой мути, как из омута, таращились на них два глаза, размер и выражение которых сразу рождали мысль о свирепых драконах-людоедах. В треугольных зрачках, подернутых пленкой прозрачных жабьих век, отражался огонь факела.

Жуткие эти глаза существовали не сами по себе, а в комплекте с несокрушимой глыбой морды, грубыми дырами ноздрей, пилами клыков и огромным языком, за который в данный момент держался Зяблик.

Факел горел не больше трех-четырех секунд, и столько же времени длился немой ужас, усугубленный еще тем обстоятельством, что ватага не совсем оправилась ото сна. Когда факел погас, наступил черед ужаса вопящего. Солировала в нем, безусловно, Лилечка. Остальные по мере сил помогали ей — кто благим матом, кто бессмысленными командами, а кто даже истерическим хохотом.

В этой внезапно взорвавшейся какофонии звуков не сразу удалось расслышать смущенный человеческий голос:

— Не надо так волноваться. Это добрый зверь. Он не кусается.

— Эрикс, ты, что ли? — первой опомнилась Верка.

— Кто же еще может навестить вас здесь, как не старый приятель Эрикс.

— А зверюгу ты почему наперед себя послал?

— Не хотел вас пугать… Вы видели мой труп. Для вас я мертвец… Очень многие люди боятся мертвецов. Я думал, что появление зверя подготовит вас к встрече со мной…

— Идея, безусловно, блестящая, — сказала Верка. — Мы просто тащимся от восторга… Верно, Лилечка?

— Ага, — сказала Лилечка, то ли падая, то ли ложась на руки Цыпфа. — Дайте воды… Хотя не надо… Я все равно сейчас умру.

Пока Цыпф и Верка хлопотали над Лилечкой, между Смыковым и Эриксом завязалась несколько натянутая беседа. Зяблик был занят тем, что дергал Барсика за язык, пытаясь оттащить подальше от бивуака.

— Я, конечно, извиняюсь, — дипломатично сказал Смыков. — Вам эта тема, может, неприятна. Но порядок есть порядок. Как говорится, всему свое время. Время начетам и время отчетам. Похоронили мы вас, значит, как полагается. Если и не по первому разряду, то вполне достойно. С цветами и музыкой. Я лично произнес речь, соответствующую моменту. Если желаете, могу повторить.

— В другой раз, — вежливо отказался Эрикс. — Я весьма благодарен вам за то, что моя последняя воля была исполнена… У меня к вам есть очень много вопросов. Но сначала самый главный. Как вы сами здесь оказались?

— Насели на нас аггелы. Аккурат возле этого самого Черного Яйца, которое вы на схеме изобразили. И прижали к площади… Ну, вы знаете, там еще все сияет…

— Это есть проекция на наш мир «глубокого дромоса», туннеля, соединяющего различные пространства, — объяснил Эрикс.

— Пусть «дромоса», кто же спорит… — согласился Смыков. — Деваться нам некуда. Вот и сунулись в тот «дромос», как куры в ощип… Кстати, мы вашего зверюгу уже видели вчера.

— Да, да, — торопливо подтвердил Эрикс. — Я тоже вас видел. Но днем подойти не посмел… Это лучше делать ночью.

— Вы разве ночью видите? — удивился Смыков.

— Нет. Но зверь, наверное, видит… Ночью он ходит очень уверенно. А нашли мы вас потому, что это место мне очень хорошо знакомо… Все начинают отсюда… Потом происходят перемещения разного порядка…

Во мраке глухо рявкнул Барсик, получивший, наконец, возможность распоряжаться собственным языком. Почти сразу после этого где-то рядом раздался голос Зяблика:

— Ну со свиданьицем, потомок! Они отыскали друг друга в темноте и долго тискали в объятиях.

— Жив, значит, курилка…

— О да. Однако нельзя сказать, что я очень рад этому, — признался Эрикс.

— Что так?

— Эта жизнь недостойна человека. Она не удовлетворяет меня.

— Нас тоже. А что делать?

— Если бы я знал… Боюсь, что мы не в состоянии что-нибудь изменить…. Послушайте, ведь вас раньше было шестеро. А я слышал голоса только пяти человек.

— Погиб наш дорогой товарищ Толгай, — вздохнул Зяблик. — Своей жизнью за наше спасение заплатил.

— Печально… Он заслуживал жизни, но умер. Мне же следовало умереть, а я живу… Кажется, это называется иронией судьбы.

Снова раздался рев Барсика, чем-то, похоже, очень недовольного.

— Любопытствую, чем вы кормите вашу скотину? — ни с того ни с сего спросил Смыков.

— О, это долгий разговор, — судя по тону Эрикса, он пребывал в тяжелейшем цейтноте.

— Что ты торопишься, как поповна замуж? — удивился Зяблик. — Чайник, что ли, на керогазе забыл?

— К рассвету я должен обязательно вернуться на то место, где мне положено находиться. Возможно, мы встретимся днем, но эта встреча будет мимолетной. Специально искать меня не надо. Я постараюсь навестить вас следующей ночью.

— Будем ждать, — проворковала Верка. — Вы Лилечку извините, она у нас девушка нежная.

— Нет, нет… Это я должен извиниться за свою оплошность. До скорой встречи. И вот еще что… Здесь вы можете столкнуться с очень нехорошими людьми. В большинстве своем это бывшие аггелы. Они вооружены, и поэтому их легко узнать. Остерегайтесь этих людей…

— Шакалы они, а не люди, — сказал Зяблик. — Встречались мы уже. Еле ноги успели от нас унести. Нашла коса на камень.

— Итак, до завтра. — Во мраке послышались удаляющиеся шаги Эрикса, а потом довольное урчание Барсика.

— Вот и опять нас стало шестеро, — задумчиво сказала Верка.

— Я бы не стал сравнивать Эрикса с Толгаем. — Цыпфу удалось, наконец, успокоить Лилечку. — Человек он, конечно, замечательный, но… Это то же самое, что сравнивать книгу с наскальной надписью. В книге содержится намного больше информации, однако она беззащитна перед любой стихией. А наскальная надпись из десяти фраз переживет века.

— Витиевато вы, братец мой, выражаетесь, — заметил Смыков. — Однако основная ваша мысль ясна. Свой дурак лучше чужого умника. Не так ли?

— Совсем не так, — вздохнул Цыпф. — Я говорил совсем не о проблеме личностных качеств. Я говорил о проблеме времени и места. В уютной и безопасной келье я, конечно, отдал бы предпочтение книге. Но в огне и буре лучше полагаться на скалу.

В течение следующего дня им не удалось встретиться ни с Эриксом, ни с бандитами. Да и вообще дела у ватаги на этот раз обстояли на редкость скверно. Выпадавшие на их долю пути вели или круто вверх, или еще более круто вниз, так что иногда для передвижения приходилось использовать собственный зад (по примеру заплутавших в Альпах суворовских чудо-богатырей).

В конце концов они добрались до мест, где время текло не в десять, а почти в двадцать раз медленней, чем на родине. Пространство здесь уже не сияло чистыми оттенками голубизны, а тускло отсвечивало бутылочным стеклом. Любые звуки, сорвавшиеся с губ, даже самые глухие, немедленно переходили в визг, и членам ватаги приходилось общаться между собой жестами.

Они еле-еле дотерпели до сумерек и вздохнули с облегчением только тогда, когда вновь вернулись на место, определенное хозяевами сиреневого мира для их ночлега. В свой срок появилась и кормушка. Неясным оставалось, как она поведет. себя сегодня, однако по настоянию Верки Зяблик все же рискнул вторым магазином. Рискнул — и не прогадал. Урожай боеприпасов составил семьдесят.

— Замечательная штука! — Это был редкий случай, когда Смыков похвалил что-то, пусть даже и неодушевленную вещь. — Эх, переправить бы ее в Отчину! Представляете, каждый день мы имели бы по ведру серебряных реалов.

— То, о чем ты толкуешь, гражданин начальник, в уголовном кодексе определяется как подделка денежных знаков в виде промысла и при наличии отягчающих обстоятельств наказывается лишением свободы сроком от десяти до пятнадцати лет или смертной казнью, — без запинки отбарабанил Зяблик. — С конфискацией имущества, естественно. Тебе, как старому законнику, это должно быть известно лучше, чем кому-нибудь другому. Так что на эту тему лучше и не заикайся.

Немедленно вспыхнул ожесточенный спор. Смыков доказывал, что производство полноценных серебряных денег в условиях господства натурального товарообмена есть не фальшивомонетничество, а обычная кустарно-ремесленная деятельность, сравнимая, например, с заготовкой дров или добычей торфа. Кроме того, он упирал на то, что Талашевский трактат де-юре отменил все ранее существовавшие нормативные акты, в том числе и уголовный кодекс. Однако это было еще не все. Основной аргумент Смыкова формулировался примерно так: не лезьте, братец вы мой, со свиным рылом в калашный ряд, потому что личность, вступившая в конфликт с законом, комментировать и трактовать этот закон никакого морального права не имеет.

Ответные доводы Зяблика были не менее убедительны, но куда более лаконичны. Во-первых — ты сам свинья. Во-вторых — твой поганый кодекс давно пора отменить, но кто посмеет отменить слово Божье: «Проклят будет тот, кто обрезает монеты или ставит на них клейма свои». В третьих — грести лопатой дармовые деньги совсем не то же самое, что вкалывать на лесоповале или торфоразработках.

Полемику, грозившую вот-вот перейти в нешуточную ссору, удалось прекратить только Верке. Зяблику за хорошее поведение была обещана в скором будущем целая кормушка махорки, а Смыкову — сколько угодно новых блокнотов.

Уже стемнело, однако спать не ложились — ждали гостей. Тяжкую поступь Барсика расслышали еще издали, но, как и в прошлый раз, он появился совсем не с той стороны. Сопровождавший зверя Эрикс на подходе к бивуаку зажег свечку. Как он потом объяснил, такого добра у будетляндцев было предостаточно — некоторые усопшие попадали в Синьку сняряженными по христианскому обряду, то есть в гробу и со свечкой в руках. После процедуры воскрешения (которая не всегда проходила гладко — кое-кто из бывших покойников даже тронулся умом) гробы шли на устройство костров, а наиболее удачные образцы свечей тиражировались в кормушках.

Быстро покончив с приветствиями и отпустив Барсика погулять, обе стороны без промедления приступили к переговорам. Вопросов друг к другу накопилось столько, что из-за этого даже заминка вышла — никто не знал, с чего именно начинать.

В конце концов решили, что ответствовать сегодня будет главным образом Эрикс — как-никак, а он провел в Синьке уже достаточно долгое время.

Право задать первый вопрос предоставили Лилечке, как особе, накануне пострадавшей от Барсика.

— Вы как-то говорили, что ваша жена и дети находятся здесь. Нашли вы их?

— Нет, — ответил Эрикс. — Все мои поиски закончились безрезультатно. Мир, в котором мы сейчас пребываем, имеет достаточно сложную структуру. Попавшие сюда люди распределяются по различным, не сообщающимся между собой уровням. Не исключено, что уже завтра мы с вами тоже расстанемся навсегда.

Цыпфу так хотелось вступить в разговор, что он даже кряхтел от нетерпения. Не успела Лилечка поблагодарить Эрикса за ответ, как он нагло захватил инициативу.

— Что вы можете сказать о топологических свойствах этого мира? На мой взгляд, его мерность отличается от мерности привычного для нас пространства. Не отсюда ли проистекают все те загадочные явления, с которыми мы здесь столкнулись?

— Я не хотел бы делать сейчас какие-то категорические выводы, поскольку могу основываться только на собственных наблюдениях и рассуждениях, — говорил Эрикс не совсем уверенно, как человек, успевший отвыкнуть от долгих бесед. — Окажись в моем распоряжении самые простые приборы, многие проблемы заметно прояснились бы. Хотя какой смысл говорить о невозможном… Лично я придерживаюсь мнения, что все миры, составляющие нашу супервселенную, изначально располагали абсолютно идентичным набором измерений. Однако под воздействием флуктуации, неизбежно сопровождавших развитие этой супервселенной, часть измерений компактировалась, то есть перешла в свернутое состояние. Причем для каждого отдельного мира существуют, свои особенности свертывания лишних измерений. Поэтому и свойства пространства-времени в разных мирах будут различны. Все это, кстати говоря, согласуется с областью физики, изучающей так называемую теорию супергравитации.

— Я сейчас засну, — произнесла Верка ледяным голосом. — Или закачу истерику.

— Вера Ивановна, милая! — взмолился Цыпф. — Ну не мешайте, пожалуйста! Вы даже представить не можете, как это все важно для меня! Эрикс, продолжайте, прошу вас!

— Если большинство присутствующих возражает… — замялся Эрикс.

— Ничего, валяй дальше, — буркнул Зяблик. — Когда умные люди говорят, дуракам иной раз не мешает и послушать.

— Я постараюсь изложить свои мысли как можно короче и популярней… В мире, где мы с вами родились, в свернутом состоянии пребывают все измерения, кроме трех. Здесь же картина иная. Трудно сказать, какая мерность у Синьки… ох, простите, вам, наверное, незнаком такой термин…

— Знаком, как же, — сказал Цыпф. — Успел кое-кто просветить…

— Спасибо им хоть за это… Ну так вот, истинная мерность Синьки остается для меня загадкой, но во всяком случае она превышает число три. Хотя это еще не все. Мерность в этом мире — понятие относительное. При мне она менялась уже несколько раз.

— Вы хотите сказать, что раньше этот мир был другим? — Цыпф буквально глядел Эриксу в рот.

— По крайней мере, я застал его не таким, какой он сейчас.

— Разница большая?

— Нет, не очень. Вот если отнять или добавить одно измерение к трехмерному миру, эффект, несомненно, будет потрясающим. Но если то же самое, к примеру, произойдет с миром десятимерным, прогресс или регресс составит минимальное значение. Для карлика лишний сантиметр роста — это величина, а для гиганта мелочь.

— К переменам мы давно привыкли. — Зяблик от нечего делать принялся тасовать недавно изготовленную карточную колоду. — Этим нас не запугаешь… Главное, чтобы пайку не урезали.

— Ну это главным образом зависит от вас. — Эрикс покосился на дорожные мешки, набитые продуктами до такой степени, что даже их горловины невозможно было завязать.

— Вы говорили о непостоянстве мерности этого мира, — напомнил Цыпф. — В чем же здесь причина?

— Я предвидел такой вопрос, — Эрикс кивнул. — Сначала мне казалось, что колебания мерности являются следствием структурной неустойчивости, свойственной всем переусложненным мирам. Но постепенно я пришел к другой точке зрения, какой бы фантастической она ни казалась… Некто, куда более могущественный, чем придуманные нашими предками боги, по собственной прихоти сворачивает и разворачивает пространства. Он обращается с ними примерно так же, как вы с этими картами.

— По-вашему, эти неведомые сверхсущества не созидатели, а игроки? — живо поинтересовался Цыпф.

— Разве об этом можно судить всерьез? Но с другой стороны — а почему бы и нет! Созидание — процесс вынужденный. Его назначение — обеспечивать какие-либо личные или общественные блага. А что останется могучему и изощренному уму, когда необходимость в созидании благ отпадет? Только игра. Я не согласен с тезисом, что игра является суррогатом жизни. Что, если сама наша жизнь всего лишь суррогат некой вселенской игры?

— Блошиного цирка, — брякнула Верка.

— Что? — не понял Эрикс.

— Не обращайте внимания! — Цыпф замахал на Верку руками. — Это так, к слову… Забава такая была раньше… С использованием некоторых видов насекомых-паразитов. Вот один гражданин и сравнил нашу каждодневную суету с блошиным цирком.

— Понятно… Здесь это весьма популярная тема, успевшая обрасти массой легенд. Считается, что истинные хозяева этого мира ведут между собой или сами с собой, что несущественно, грандиозную азартную игру, в которой люди используются как пешки. В пользу такой теории говорит немало фактов.

— Но если это все же игра, то в ней должны быть определенные правила, — продолжал свои расспросы Цыпф. — Есть ли какая-нибудь закономерность в маршрутах, которые мы ежедневно преодолеваем? Прослеживается ли что-то вроде системы в манипуляциях хозяев со временем и пространством?

— Разве пешка обязана знать правила игры, в которой участвует? Достаточно того, что их знают игроки. Тем более что жесткие правила скорее свойственны примитивным играм, какие пользовались популярностью в ваше время. В игре достаточно сложной, примером которой может служить человеческая жизнь, правила должны быть гибкими, изменчивыми. Фактор неопределенности не только разжигает азарт, но и формирует философский взгляд на вещи.

— Допустим, — Леву обуял уже не крылатый гений познания, а козлорогий демон спора. — Но эта гибкость и изменчивость должны иметь некие границы, хотя бы моральные. Ведь как-никак роль пешек выполняют живые и, более того, разумные существа. Почему же одним пешкам позволено издеваться над другими?

— Кстати, братец мой, а вам не досталось на орехи от этой рвани? — поинтересовался Смыков.

— К счастью, нет. Ведь я как-никак нахожусь под охраной своего компаньона. Мало кто рискует приблизиться к нему… Зато остальные будетляндцы не могут ничего противопоставить кучке обнаглевших мерзавцев. Ежедневно кто-то из них подвергается грабежу и насилию.

— И сегодня тоже? — Лица Зяблика не было видно в темноте, но, судя по голосу, он нахмурился, как Илья Муромец, узнавший о безобразиях, творимых Идолищем поганым.

— Относительно сегодняшнего дня я ничего не могу сказать, но позавчера они долго издевались над человеком, не пожелавшим расстаться с едой и последней одеждой. Представляете, что это такое — на протяжении долгих часов убивать того, кто не в состоянии умереть.

— Слова мои, значит, были сказаны впустую, — произнес Зяблик с сожалением.

— Смыков, запиши это в своем талмуде. Чтоб потом меня не ставили на одну доску с каким-нибудь атаманом Кудеяром или Джеком-потрошителем.

— А вы, братец мой, никак на лавры Дубровского претендуете? Или Робин Гуда? — сказано это было отнюдь не с ехидцей, а скорее с подозрением. — Опять какую-то авантюру затеваете?

— Никакую не авантюру, — поспешно возразил Зяблик. — А вот маленькая правилочка не помешала бы.

— Вы ведь знаете, что я противник любых форм насилия. — Чувствовалось, что в душе Эрикса идет какая-то борьба. — Но если вы сумеете обуздать этих варваров, то заслужите искреннюю благодарность всех будетляндцев, в том числе и меня.

— Как же их обуздать? — Зяблик принялся рассуждать вслух, чего раньше за ним не замечалось. — Убивать бесполезно — оживут. Хари начистить — кулаки отобьешь. Душевная беседа тоже вряд ли поможет… Ладно, что-нибудь придумаем. Лично я вопросов больше не имею.

— Вот и хорошо, — Эрикc вздохнул с облегчением. — Мое время на исходе. Пора собираться назад.

— Остались бы у нас, — любезно предложила Верка. — Скучно ведь одному, наверное. Барсик ласкового слова не скажет.

— Да-да, присоединяйтесь, — поддержал ее Цыпф.

— Вряд ли это целесообразно, — вздохнул Эрикc. — И вот по какой причине. Любая устойчивая группа воспринимается хозяевами как единое целое. Для них, видимо, нет принципиальной разницы между вашей пятеркой, нашей со зверем парочкой или каким-нибудь обособленно живущим мизантропом. Каждой единице положено только по одной кормушке. Что вам пятерым, что нам двоим. Объединившись, мы лишимся половины своего пайка. Как кому, а зверю это может не понравиться. Он у меня и так недоедает.

— Кстати! — встрепенулся вдруг Зяблик. — А как себя ведет твой зверек? За людьми не пробовал охотиться?

— Пробовал, — признался Эрикc. — Но я его отучил.

— А не боишься, что однажды ночью он тобой закусит?

— Ну что вы! — Эрикc даже обиделся немного. — Такое просто невозможно. Мы очень привязаны друг к другу. Слышите, он меня зовет. — Действительно, во мраке раздался призывный рев Барсика. — Все, я пошел. До встречи. Свечу, оставляю вам.

— Долг платежом красен, — Зяблик, вскочив, стал совать в руки Эриксу шоколад и печенье.

— Спасибо, я не донесу столько, — смутился Эрикc.

— Ничего, — упорствовал Зяблик. — Сейчас упакуем. Верка, пожертвуй одной шалью. Я видел, сколько ты их в Будетляндии присвоила… Правильно, молодец… Что легко пришло, то легко и уйдет… Шучу-шучу, вернем мы твою шаль… Вот какой узелок аккуратный получился! Загляденье! Пошли, провожу тебя немного… Ребята, вы пока свечку не тушите.

Зяблик ушел и как в воду канул. Ватага улеглась спать без него, но свечку оставили гореть вместо маяка.

Вернулся он часа через полтора и сразу нырнул под одеяло.

— Где вы шляетесь? — сонно пробормотал Смыков.

— Да так… Поболтали чуток с Эриксом. Договорились, так сказать, о дальнейших совместных действиях. Если эти гады опять на кого-нибудь наедут, он постарается нас предупредить.

— Ох, ищете вы приключений на свою голову. Сдержанней надо себя вести. Мы ведь не дома.

— Верно, не дома, — согласился Зяблик. — Дома я бы быстро глянец навел…

Прошло несколько суток, а Эрикc не подавал о себе никаких вестей. Больше всего по этому поводу переживал почему-то Цыпф. Верка своих чувств старалась не выказывать, хотя дни напролет мурлыкала лирические песни. Зяблик держался подчеркнуто индифферентно, а Смыков, косясь на него, время от времени удрученно вздыхал:

— Чешутся у вас руки, братец мой, ох как чешутся.

Свечи, целую кучу которых по инициативе Верки изготовила кормушка, внесли в жизнь ватаги некоторое разнообразие. Отпала необходимость сразу после наступления сумерек заваливаться на боковую. Ужин теперь растягивался на несколько часов и напоминал светский раут с карточной игрой и долгими неспешными беседами. Сначала перекидывались в дурачка, а потом Смыков (кто бы мог подумать) заразил все общество страстью к преферансу. За игрой болтали обо всем понемножку, хотя у каждого из мужчин был любимый конек. Зяблик рассказывал случаи из собственной жизни и, конечно, безбожно врал при этом. Смыков, наоборот, придерживался строгих фактов, которые по памяти черпал из бюллетеня «Следственная практика». Цыпф свой скудный жизненный опыт компенсировал начитанностью: один вечер он цитировал Ларошфуко, второй — Гомеса де ля Серну, третий — царя Соломона и так далее.

Совершенно случайно выяснилось, что Лилечка умеет гадать на картах — бабушка в свое время научила. Сначала она упорно отнекивалась, ссылаясь на отсутствие опыта, но потом все же уступила воле большинства.

Смыкову были предсказаны хлопоты по казенной нужде, счастье с трефовой дамой, горе от пикового короля и очень нехорошие перспективы в итоге. Зяблику, помимо хлопот, дороги и разнообразных неприятностей, в самое ближайшее время предстояло исполнение желаний через червонного туза и потеря друга. Верке сначала сплошь валили удачи, встреча со старыми друзьями, успех в задуманном, а в конце неожиданно выпали четыре семерки, означающие в лучшем случае слезы, а в худшем — смерть. То, что ожидало в будущем Цыпфа, Лилечка пожелала сохранить в тайне. И хотя все это делалось вроде шутки ради, девушка осталась сильно удрученной и карт в руки больше не брала, даже подкидного дурака игнорировала.

Эрикc появился в очень неудобное время, в середине ночи, когда никто толком не успел выспаться. Барсика он придерживал за ухо, как шкодливого мальчишку. Зверь на этот раз выглядел как-то странно — издавал тревожные глухие звуки (что-то среднее между мычанием и рычанием), учащенно дышал, пуская из пасти густую слюну. Иногда он даже пытался вырваться из рук Эрикса, хотя скорее только обозначал эти попытки — случись у них конфликт на полном серьезе, от человека даже мокрого места не осталось бы.

Сердобольная Лилечка первым делом поинтересовалась, не болен ли зверь. Эрикса этот вопрос почему-то привел в замешательство, зато Зяблик продемонстрировал неожиданную компетентность:

— Загулял он. Как кот в марте. Закон природы. Понимешь? А подруги поблизости нет. Не трагедия ли это? Шекспировский сюжет, едрена вошь!

Эрикc решительно отказался от предложенного угощения и сбивчиво поведал о том, что бандиты совершили в сумерках налет на лагерь, в котором компактно проживали несколько будетляндских семей. Как всегда, не ограничившись гребежом, они подвергли жертвы неслыханным издевательствам, стремясь удовлетворить не только свои садистские наклонности, но и извращенную любознательность. Например, проводились эксперименты по выяснению зависимости времени воскрешения человека от расстояния, на которое разнесены отчлененные части его тела. Обо всех этих ужасах Эриксу поведал единственный из обитателей лагеря, сумевший ускользнуть от бандитов.

— Далеко это? — деловито осведомился Зяблик, рассовывая по карманам магазины.

— Не близко, — ответил Эрике. — Но мы успеем добраться туда еще задолго до рассвета.

— Думаешь, эти сволочи будут нас дожидаться?

— А куда им торопиться? Они привыкли к безнаказанности. Да и не принято здесь путешествовать по ночам.

— Ты все сделал, как я просил? — Зяблик почему-то понизил голос.

— Пришлось, — Эрикc вздохнул так., словно его грызла нечистая совесть.

— Тогда айда на бранный пир.

— Попрошу не самовольничать! — взвился вдруг Смыков. — Что это такое? Так дела не делаются! Не на пикник ведь собрались! Сначала надо все обсудить.

— Ну и обсуждай себе, суконная душонка! — взорвался в ответ Зяблик. — Я и один справлюсь!

— Об этом не может быть и речи! — вскочил Цыпф. — Я иду вместе с вами!

— Тьфу! — Смыков даже сплюнул в сердцах, что для него было равносильно попранию самых светлых идеалов. — Вот так всегда! Порем горячку, как голые в постели! Каждый себя стратегом мнит!

— Молчи уж… Если струсил, так и скажи.

— Ну насчет трусости и геройства мы скоро выясним, — пообещал Смыков многозначительно. — На словах-то вы все джигиты… Гранаты брать?

— Возьми на всякий случай. — По тону Зяблика можно было понять, что их конфликт на этом исчерпан.

Женщин сначала решили оставить на бивуаке, но они отказались наотрез. Идти в бой с превосходящим по численности врагом было, конечно, страшновато, но этот страх не шел ни в какое сравнение с перспективой потерять друг друга в этом непознаваемом и непредсказуемом мире.

С собой захватили только оружие. Верка хотела взять еще и медикаменты, но ее убедили, что там, где оторванные головы сами собой прирастают к телу, йод и бинты вряд ли понадобятся.

Потом зажгли свечи и двинулись в путь. Со стороны, наверное, ватага была похожа на процессию монахов, спешащих к ранней обедне, вот только Барсик, напоминавший одно из исчадий ада, вносил в эту благостную картину некоторый диссонанс.

Прагматичный Смыков предложил было использовать зверя вместо транспортного средства (что, кстати, нередко практиковалось во время путешествия через Будетляндию), но Эрикc категорически воспротивился. Поддержал его и Зяблик.

— Не барин, дойдешь…

Если к странностям на Синьке в дневное время ватага уже успела кое-как привыкнуть, то местная ночь была чревата многими сюрпризами, о чем заранее предупредил Эрикc. То, что Цыпф называл «топологией пространства», в темное время суток почему-то менялось кардинальным образом. Многие, хорошо известные ветеранам проходы смыкались или меняли свой профиль до такой степени, что пробраться по ним мог только законченный дистрофик, да и то обильно смазанный вазелином. Не все в порядке было и с маршрутом — там, где раньше шли напрямик, теперь приходилось выписывать замысловатые петли. Впрочем, полусонным людям было не до этих тонкостей — они и так ощущали себя бычками на веревочке.

Тусклое, трепещущее пламя свечек не в состоянии было рассеять окружающий мрак и служило скорее психологическим фактором — люди видели друг друга и не опасались потеряться в чужой ночи. Смыков, шагавший непосредственно за Барсиком (Эрикс и Зяблик шли впереди, придерживая зверя уже за оба уха), случайно наступил на его хвост и не на шутку перепугался, приняв его за какую-то фантастическую змею. Верка и Лилечка, держась друг за друга, шли рядом и затравленно молчали. Почему-то сейчас они чувствовали себя даже хуже, чем в таинственных туннелях Будетляндии.

Наконец из головы колонны поступила команда потушить свечи и держаться настороже. Вскоре справа от себя Цыпф разглядел тусклое световое пятно и незамедлительно указал на этот феномен своим спутникам.

Через некоторое время пятно исчезло, но затем появилось снова — уже чуть более яркое и в другом ракурсе. Было понятно, что это и есть то самое место, к которому ведет ватагу Эрикс. Однако все в этом мире было устроено не по-людски

— цель, хоть и приближалась, но маячила то с одной стороны, то с другой, то сверху, а то вообще сзади. Чтобы принимать все это как должное, нужно было иметь бесконечное терпение и особый склад характера. С Цыпфом все было понятно, он бы и в пекле первым делом занялся измерением емкости котлов и температуры пламени, но вот как, спрашивается, выносил эту несуразицу по натуре вспыльчивый Зяблик?

И вдруг как будто бы пещера Али-Бабы открылась перед ними. Свет многих десятков свечей, во все стороны оттесняя мрак, создавал иллюзию некой зависшей в пустоте призрачной полусферы.

В центре освещенного пространства на манер римских патрициев возлежали увешанные оружием бандиты. Некоторые из них дремали, другие лениво ковырялись в кучах наваленной перед ними снеди. По сонному и пресыщенному виду экс-аггелов ощущалось, что апофеоз недавно разыгравшейся здесь трагедии был уже позади.

Будетляндцев мужского пола нигде не наблюдалось, и оставалось загадкой, какая судьба их всех постигла. Зато присутствие женщин, а особенно печальная роль, выпавшая на их долю, как бы подчеркивало всю жуткую театральность этого зрелища.

Женщины, лишенные одежды, были расставлены по всему периметру освещенного пространства — некоторые в весьма замысловатых позах. Каждая выполняла роль шандала. Некоторые держали свечки в руках или зубах, у других они были укреплены на голове или плечах.

Когда какая-нибудь из этих несчастных, не выдержав физического напряжения или боли от ожогов, которую причинял расплавленный воск, делала резкое движение, среди бодрствующих бандитов возникало оживление. Если добровольца не находилось, такового определяли по жребию, и он вразвалочку направлялся к жертве. Все остальное уже зависело от степени испорченности, изощренности и настроения палача. Кто-то издевался над провинившейся женщиной с изуверской страстью, кто-то сразу волок ее за волосы во тьму, а кто-то после нескольких ударов заставлял принимать прежнее положение.

— Лилечка, не надо тебе смотреть на это. — Верка попыталась отвести девушку в сторону. — Ну отвернись, пожалуйста.

Однако та решительно высвободилась из Веркиных рук и стала так, чтобы лучше видеть.

— Надо их с той стороны обойти, — сказал Зяблик. — Иначе это будет то же самое, что ворон метлой с куста на куст гонять… Может, покажете, дорогой товарищ Смыков, свое геройство?

— Не вам, братец мой, мне указывать, — высокомерно произнес Смыков. — Я привык быть там, где наиболее опасно.

— Во-во… побудь. И Левку за компанию прихвати. Ваше дело — поднять стрельбу. Пусть и не прицельную. Лишь бы шуму побольше. С гранатами поосторожней, можно баб задеть. Лишняя дырка и бабе не на пользу.

— Я тоже пойду в обход, — твердо сказала Лилечка. — Дайте мне пистолет.

— Два богатыря еще куда ни шло. А три многовато. Плохая примета, — покачал головой Зяблик.

— Дайте мне пистолет! — звенящим, вот-вот готовым сорваться на крик голосом повторила Лилечка.

— Ты когда баланду варила, я к тебе с советами лез? Я у тебя половник требовал? — накинулся на нее Зяблик. — Вот и ты не лезь. Не бабьего ума дело. А пистолет возьмешь, когда меня пришьют. Так и быть, разрешаю… Ну все, орлы. Ступайте с Богом. От нас сигнала не ждите. Как на удобную позицию выйдете, сразу и поливайте.

После некоторого колебания Смыков и Цыпф решили обходить разоренный лагерь будетляндцев с левой стороны, однако уже шагов через сто нарвались на преграду. Возвращаться назад было уже поздно, да и неудобно, поэтому они двинулись вдоль невидимой стены, забирая влево все больше и больше. Пятно света, служившее для них ориентиром, постепенно тускнело.

— Вроде не туда идем, — сказал Цыпф.

— Как тут разберешь, туда или не туда, — раздражение так и перло из Смыкова. — Вот проклятая страна!

— Давайте возвращаться, а то заблудимся, — предложил Цыпф.

— Попробуй тут вернись, — пробормотал Смыков. — Зяблику только этого и надо… С дерьмом нас смешает.

— Смотрите! — Цыпф ухватил Смыкова за локоть. — Огонек! Совсем рядом.

— Хм… — Слышно было, как Смыков чешет затылок. — Кто бы это мог быть? Ну давайте подойдем. Только осторожно.

Загадочный огонек, который не мог быть ничем иным, кроме пламени свечки, мерцал, казалось, всего в дюжине шагов от них, но добираться до него пришлось мучительно долго, едва ли не по логарифмической спирали. Когда этот хитрый лабиринт был все же пройден, взорам лазутчиков предстало отталкивающее зрелище.

Сначала они даже не поняли толком, что это за странное существо, так нелепо извивающееся в тусклом и колеблющемся свете. Сколько у него голов? Сколько ног? Почему оно так размахивает свечой?

Лишь полминуты спустя стало ясно, что именно здесь происходит. Голая женщина лежала навзничь, сдавленно хрипя и дрыгая длинными белыми ногами. Верхом на ней восседал хорошо всем знакомый уроженец Талашевского района Тихон Андреевич Басурманов.

В настоящий момент он был занят делом, недостойным мужчины, а тем более бывшего егеря. Левой рукой сжимая женщине горло, он правой тыкал ей в лицо горящей свечкой. По всему было видно, что это доставляет Басурманову определенное удовольствие.

— Я извиняюсь, — Смыков деликатно похлопал изверга по плечу. — У вас представление об уголовном кодексе имеется?

— Слушал лекции, когда на курсах был, — обернувшись, ошалело ответил Басурманов. — Шестимесячных…

— Тогда вы должны знать, что подобные действия носят характер истязаний с нанесением тяжких… Ну-ка, дайте взглянуть… — Смыков наклонился над враз умолкнувшей женщиной. — Нет, менее тяжких телесных повреждений. Нехорошо-о…

Не выпуская свечки из рук, Басурманов встал. Глаза его сверкали, словно у кота, сожравшего любимую канарейку хозяйки и уже начавшего осознавать, какая кара за это может грозить. Судя по нижним деталям его гардероба, спущенным ниже колен, Басурманов запятнал себя не одними только истязаниями.

— Нда-а, — Смыков критически осмотрел фигуру своего визави. — Да тут еще и изнасилованием попахивает. Полный букет.

— По согласию мы… — промычал Басурманов. — Полюбовно…

— Врешь, мразь! — Левка, которого никак нельзя было назвать агрессивным по природе, не удержался и заехал Басурманову рукояткой пистолета в скулу — неловко, зато от души.

— Увы, — развел руками Смыков. — Поведение жертвы опровергает ваше заявление. Как и многие другие неоспоримые улики. Состав преступления налицо… А вас, товарищ Цыпф, я на первый раз предупреждаю. Нечего руки распускать. Закон должен быть беспристрастен. Сейчас допросим потерпевшую и вынесем приговорчик. Проводить прения сторон считаю нецелесообразным.

Однако потерпевшей давно и след простыл — до смерти перепуганная будетляндка посчитала за лучшее смыться от греха подальше. Впрочем, Смыкова это не обескуражило. Основываясь только на одних свидетельских показаниях (своих и Цыпфа), он в течение двух минут приговорил Басурманова к исключительной мере наказания — расстрелу. Но, впрочем, без конфискации. Поскольку подавать апелляцию было некому, приговор предлагалось привести в исполнение немедленно.

Достав из внутреннего кармана куртки карандаш, Смыков прослюнявил его и принялся рисовать на лбу Басурманова аккуратную точку.

При этом он не переставал будничным тоном рассуждать:

— Не надо нам никакой самодеятельности… Привыкли, понимаешь, к самосудам… Вот сюда будете целиться, товарищ Цыпф… Чтоб не мучился человек… Кстати, вы верующий?

— Крещен был, да отрекся! — Басурманов рухнул на колени. — Грех на мне…

— Тогда свечку мне отдайте. Не понадобится она вам.

— Пощадите! — взвыл Басурманов. — Христом Богом молю! Исправлюсь! Не повторится больше! Осознал!

— Ну даже не знаю… — Смыков как будто заколебался. — Вину вашу загладить невозможно…

— А облегчить? — с надеждой возопил Басурманов.

— Ладно, такая возможность вам предоставится, — неохотно согласился Смыков. — Хотя лично я ничего не обещаю… Приведение приговора в исполнение откладывается в связи с дополнительно открывшимися обстоятельствами. Окончательное решение примет суд высшей инстанции. Такая формулировка вас устраивает?

— Всенепременно! — возликовал Басурманов.

— Тогда ведите нас к своим приятелям. Но не напрямик, конечно. Нам их стороночкой желательно обойти.

Басурманов вскочил и принялся натягивать штаны, в нынешнем своем состоянии не дававшие ему и шага ступить.

— Все-все-все! — остановил его Смыков. — Мотню застегивать не обязательно. А ремешок мне презентуйте.

— Как же я… — недоуменно начал Басурманов.

— Ручками портки придерживайте, тогда не свалятся, — посоветовал Смыков. — Зато убегать вам будет неповадно. Стреноженный конь далеко не уйдет.

К лагерю будетляндцев Басурманов двинулся под прицелом двух пистолетных стволов. Почти сразу началась неизбежная для Синьки чертовщина — пятно света, тусклое, как далекая галактика, стало приближаться с неимоверной быстротой. Долгий и путаный путь, которым они добирались сюда, обернулся прямой, как стрела, тропой. Уже через сотню шагов Цыпф, благодаря очкам имевший преимущество в зрении, сумел различить кольцо живых шандалов.

Сделав небольшой крюк, они подошли к лагерю так, чтобы оказаться прямо напротив группы Зяблика, таившейся где-то во мраке. Ориентиром служила весьма эффектного вида будетлянка, которую Цыпф приметил еще в первый раз. Правда, тогда она стояла к нему не задом, а передом, но ошибиться все равно было невозможно.

— Вам, братец мой, не икается? — поинтересовался Смыков у Цыпфа.

— Нет…

— И уши не горят?

— Наоборот, холодные. — Цыпф не поленился потрогать свое левое ухо. — А что такое?

— Представляете, как нас сейчас Зяблик костерит? Во всех смертных грехах, наверное, обвиняет, начиная от дезертирства и кончая переходом в каинизм.

— Это уж точно, — согласился Цыпф. — Ну тогда давайте поскорее начинать… Ближе подходить не будем?

— Надо бы, да боюсь, что бабы линию огня перекроют… — Смыкова почти не было видно в темноте, однако блики света играли на вороненом стволе, придирчиво выбиравшем первую цель. — Все, начали…

Выстрелы ударили звонкой оглушительной очередью — бац! бац! бац! — словно шло состязание на скорость стрельбы… Цыпф открыл огонь с запозданием и еще продолжал опустошать первый магазин, когда Смыков уже начал второй.

Женщины бросились врассыпную еще в самом начале канонады, однако оброненные свечи продолжали гореть и давали достаточно света.

Бандиты вскочили — правда, уже не все, — и их дальнейшие действия не носили осмысленного характера. Сказывалось отсутствие опыта, да и командир, похоже, оказался не на высоте положения (как впоследствии выяснилось, обстоятельством, оправдывающим его бездействие, было пулевое попадание в левую сторону груди, в других обстоятельствах, безусловно, фатальное).

Смыков и Цыпф продолжали засыпать своих противников пулями, а в ответ получили всего один нестройный залп. Еще несколько бандитов осели кулем, и тогда остальные, следуя уже не тактическим соображениям, а инстинкту самосохранения, бросились наутек.

Разминуться с Зябликом и Веркой им было просто невозможно (безоружного Эрикса, а тем более Лилечку в расчет можно было не брать). Два ствола против дюжины. Да еще в ближнем бою, в беспорядочной свалке. Нет, что ни говори, а в авантюризме Зяблику отказать было нельзя.

— Вперед! За ними! — скомандовал Смыков. — Только свечку прихватите, а то не разберешь там, кто свой, а кто чужой.

— А как же этот? — Цыпф кивнул на Басурманова, со страха опять уронившего штаны.

— Да куда он денется! — махнул рукой Смыков. — А если и денется, то скатертью дорога…

Пересекая освещенное пространство, они не забыли подобрать парочку брошенных пистолетов. Не мешало бы, конечно, добить или хотя бы обезоружить подстреленных бандитов (кому охота получить пулю в спину), но время поджимало.

— Лежите тихо, гады, а то гранатой рвану! — припугнул их Смыков, пробегая мимо.

В той стороне, где скрылась основная масса бандитов, по-прежнему царили мрак и тишина.

— Не разминулись ли они? — предположил Цыпф.

— Как тут можно разминуться? Ведь все же как. на ладони было видно. Стреляй себе, как в тире по тарелочкам!

— Здесь не тир. А пуля, между прочим, подчиняется тем же физическим законам, что и человек. Измерения, закрытые для нас, закрыты и для них. В Синьке возможны любые сюрпризы.

Смыков хотел крепким словцом выразить свое отношение к миру, не приемлющему простые и надежные законы евклидовой геометрии, но в этот момент впереди полыхнуло зарево, а потом замигали вспышки выстрелов. Шум боя если и доносился сюда, то его нельзя было расслышать из-за собственного топота и тяжелого дыхания.

— Похоже, дошло дело до гранат! — на ходу бросил Смыков.

Поверхность, которую они ощущали под собой, шла на подъем. И Левке Цыпфу, и даже жилистому Смыкову не хватало дыхания.

Внезапно где-то почти рядом с ними вспыхнул огонек свечи и раздался свист Зяблика, означавший — «замри». Затем вновь наступила тишина, нарушаемая только урчанием и фырканьем Барсика.

— Прислушайтесь… — прошептал Цыпф.

— Ну? — спустя некоторое время недоуменно произнес Смыков.

— У меня раньше кот был… Потом его бродяги съели… Вот он точно так же урчал, когда до свежей рыбы добирался… Вы послушайте, послушайте!

— Хрустит что-то…

— Вот именно.

— Выдумаете…

— Тут и думать нечего! Вспомните, какой у Барсика вид был. Он бы и нас сожрал, если бы его Эрикс за ухо не придерживал.

Огонек свечи поплыл в ту сторону, где затаились Смыков и Цыпф. Раздался голос Зяблика:

— Эй, чего вы там шушукаетесь? Отбой… Можете рассчитывать на ордена. Ты, Смыков, какой хочешь: «Знак Почета» или «Победы»?

— Мне бы хотелось знать, чем вы тут, братец мой, занимаетесь? — не обращая внимания на игривый тон Зяблика, сухо поинтересовался Смыков.

— Как чем? Идем добивать врага в его собственном логове.

— А остальных, значит… уже добили? — Цыпф почему-то понизил голос.

— Не то слово, — жизнерадостность Зяблика как-то не вязалась с общей мрачной обстановкой. — Искоренили. Только давай, Лева, без этих твоих интеллигентных штучек. Вспомни лучше сказку про Кощея. Ведь тоже бессмертным был, а искоренили его добрые русские люди. А тут, понимаешь, каждая сволочь бессмертием кичится… Но только я думаю, что говно бессмертным не бывает…

— Вы поняли что-нибудь? — спросил Смыков у Цыпфа, когда шаги Зяблика замерли вдали.

— Тут и понимать нечего. Сожрал Барсик бандитов. Теперь в брюхе переваривает. А то, что от них останется, оживить уже вряд ли возможно.

— Затрудняюсь что-то сказать по этому поводу, — выдержав некоторую паузу, произнес Смыков. — Но решение, прямо скажу, неординарное…

Рассвет застал ватагу в разгромленном лагере будетляндцев. Женщины, издали узнавшие Эрикса, по одной, по двое возвращались к месту побоища. Вскоре отыскались и мужчины, аккуратно сложенные в рядок. Некоторые были только оглушены, некоторые убиты, но их возвращение к жизни ожидалось в самое ближайшее время.

Четверых бандитов, валявшихся в центре лагеря, решено было «искоренению» не подвергать, то есть не пропускать через желудок Барсика. Жуткая участь собратьев должна была послужить для них хорошим уроком, по крайней мере Цыпф и Лилечка на это надеялись. Оставшееся от банды оружие Зяблик привел в негодное состояние — из пистолетов извлек боевые пружины, а с автоматов снял затворы.

Все очень устали, а тут еще до смерти напуганный Басурманов путался в ногах, бормоча что-то про обещанный ему суд высшей инстанции.

Дабы отвязаться от дурака, Смыков за шкирку подтащил его к Барсику, мирно облизывающему кончик своего хвоста.

— Вот тебе судья, — сказал он, пихнув Басурманова в лапы зверя. — Как он решит, так и будет.

Плотно перекусивший, а потому настроенный весьма благодушно, Барсик обнюхал Басурманова, а затем в знак дружеских чувств облизал с ног до головы. При этом все стоящие поблизости имели возможность лицезреть добротный ботинок, застрявший между его клыков.

— Будем считать, что судимость ваша снята, — сказал Смыков, отводя Басурманова в сторону. — Но в дальнейшем попрошу вести себя в строгом соответствии с требованиями закона. Идите и постарайтесь начать новую жизнь.

Амнистированный Басурманов громко рассмеялся, потом безо всякой паузы тихо заплакал, а кончил тем, что сожрал попавшийся ему на глаза свечной огарок.

Возвращаться на бивуак было поздно, да и не хотелось никуда идти после утомительной и бессонной ночи. Все понимали, что самоуправство ватаги не может остаться без внимания хозяев. Открытым оставался лишь вопрос о мере наказания, положенной за это. Хорошо, если их, как и в прошлый раз, лишат на один день кормушки. А вдруг тут и покруче кары имеются? Тот, кому не составляет никакого труда оживить человека, наверное, и другие фокусы способен с ним проделывать. Превратить его, например, в нечто двухмерное вроде газетного листа. Или, наоборот, развернуть сразу в семи измерениях, чтобы голова существовала отдельно от ног, а почки отдельно от мочевого пузыря. Короче говоря, ближайшее будущее представлялось членам ватаги в весьма мрачных красках. Как ни напрягались такие умы, как Эрикс и Цыпф, а ничего толкового посоветовать не могли.

Самое разумное предложение внесла Верка:

— Мы какое дело сделали? Худое или доброе? Доброе. Мы благодарность от людей заслужили? Заслужили. Ну и плевать на все остальное. Что будет, то и будет. Семь бед, один ответ. Давайте лучше отоспимся.

Порешив так, завалились спать, поручив Барсику надзор за окрестностями.

Несмотря на все треволнения ночи, а может, именно благодаря им, Цыпфу приснился дивный сон. Он вновь стоял посреди того самого заброшенного сада, где на деревьях цвели ярко-алые цветы-свечки и где его когда-то подкараулила предательница Сонька.

Ветер гнул к земле пышные ветки и швырял Левке в лицо пригоршни холодных капель. Сад глухо шумел, как море в непогоду. И все это: буйство ветра, трепет листьев, капли дождя вперемежку с лепестками цветов, дикое и вольное дыхание природы — составляло такой разительный контраст с нечеловечески-холодным и чуждо-призрачным сиреневым миром, что хотелось разрыдаться.

Сквозь влагу, застилавшую глаза, Левка разглядел, что к нему приближается женщина в легкомысленном летнем платьице и еще издали приветливо машет рукой. Это очень удивило Левку — никогда в жизни у него не было знакомой с такими красивыми ногами. Чтобы сделать ей что-то приятное, Левка кинулся к дереву и попытался сорвать хотя бы несколько цветов, но все они росли вне пределов досягаемости его рук.

Ощущая в себе неизвестно откуда взявшийся талант акробата, Левка вскарабкался на дерево, однако до цветов все равно не дотянулся. Спускаться вниз с пустыми руками было стыдно, и Левка полез выше, сам удивляясь своей прыти.

Опомнился он только на самой вершине дерева, когда чересчур тонкие сучья стали гнуться и трещать под ним. Красные свечи цветов сплошь покрывали крону — и выше Левки, и ниже его, и рядом с ним. Тем не менее дотянуться до них было невозможно. Цветы принципиально чурались человеческих рук. Пора было, признав поражение, спускаться, но ноги вместо надежной опоры находили только хлипкие, ломкие веточки.

Догадываясь, что его ожидает, Левка глянул вниз. До земли, наверное, были километры. Падение грозило неминуемой гибелью. Женщина, так поразившая его своей статью, стояла уже у подножия дерева, и Левка хорошо видел ее, хотя весь остальной мир превратился в дальнюю даль. Как ни странно, это была Лилечка — повзрослевшая, загорелая, немного чужая. В глазах ее, воздетых горе, светились печаль и сочувствие.

И тут Левка осознал, что это не Лилечка, вернее, не одна только Лилечка — это все лучшее, что есть у него в жизни, это несбыточные мечты, надежды на спасение, это покой, любовь, счастье и еще что-то невыразимо прекрасное и притягательное, чего он сейчас лишится навсегда.

Падение было болезненным, но мгновенным. Левка проснулся в холодном поту, с судорожно колотящимся сердцем и ощущением застрявшего в горле вопля.

Лилечки поблизости, конечно же, не было, но он ясно видел дерево, на которое только что взбирался. Под ударами ветра оно размахивало всеми своими цветами, словно бы приветствуя приближающуюся бурю. Мокрый сад обступал его, вокруг дрожала под дождем крапива — трава пустырей и пепелищ, в лужах плавали опавшие яблоки, но над головой была не серая мгла Будетляндии, а холодно поблескивающий хрусталь Синьки.

Это не могло быть сном, потому что пребывающий во сне человек не способен ни обдумать, ни оценить его, а Левка прекрасно осознавал всю дикость своего положения. Он даже ущипнул себя успел — и, как положено, ощутил боль.

Это послужило как бы сигналом к перемене декораций. Все, что до этого составляло абсолютно достоверную картину мокнущего под дождем будетляндского сада, рассыпалось на множество составных частей, каждая из которых представляла собой хорошо знакомую Цыпфу трепетавшую лиловую стрекозу.

Всего один миг стрекозы существовали сами по себе, а затем их необъятная стая превратилась в желтую степь, горизонты которой тонули в дрожащем знойном мареве. Ничего не было в сожженной солнцем степи: ни людей, ни животных, только кое-где торчали одиночные деревья, похожие на полуоткрытые зонтики. И хотя картина эта продержалась довольно долго, Левка не ощутил ни жары, ни запаха сухой земли, ни душевного трепета. Если это и был сон, то не его.

Следующий овеществленный мираж был до того непристоен, что Левка воровато прижмурился, как это делают дети, внезапно проснувшиеся в комнате, где взрослые занимаются чем-то непотребным, но мучительно волнующим. Интерьер, в котором он оказался на этот раз, представлял собой убого обставленный служебный кабинет с мебелью, помеченной намалеванными от руки белыми цифрами. Центральной деталью композиции являлся расшатанный клеенчатый диван, имевший, как и военный корабль, гордое имя «Инв. № 082».

Рассмотреть тех, кто заставлял этот диван скрипеть на разные лады, Левка со своей позиции не мог. Отчетливо видны были только босые мужские ступни с длинными корявыми пальцами да голая женская спина с родинкой на лопатке и розовым рубцом от чересчур тесного лифчика. Спина эта, а особенно ее нижняя, более округлая часть совершала энергичные движения не только вверх-вниз, но и вправо-влево. В такт с этими азартными движениями скрипели пружины дивана, шевелились большие пальцы мужских ног и подрагивала под потолком пыльная лампочка.

Неизвестно, как долго продолжалась бы эта похабная сцена и кто бы в конечном итоге сломался первым — мужчина, женщина или диван, — но чей-то грубый голос, вымолвивший загадочную фразу: «Так вы, значит, храм закона превратили в блудилище!», — разрушил и эту иллюзию.

Лиловые стрекозы рассыпались, как стекляшки в калейдоскопе, и тут же соединились уже совсем в другую композицию. Пейзажа как таково-то на сей раз не было. Доступный взору мир напоминал скорее полотняный задник кукольного театра, за которым шевелились смутные тени арлекинов и коломбин.

Затем непосредственно из пустоты возникла колода карт, но не самодельных, затертых до дыр, а настоящих — с атласно поблескивающими, тщательно прорисованными картинками.

Перевернувшись пестрой рубашкой вверх, колода сама собой перетасовалась — с пулеметной скоростью и почти таким же треском. Еще ничего из ряда вон выходящего не случилось — ни плохого, ни хорошего, — но Левкой почему-то овладела неясная тревога. Сухой картонный треск, столь характерный для залов казино и тайных притонов, но совершенно чуждый для того места, где ныне находилась ватага, наконец прекратился, и после короткой паузы из колоды со щелчком вылетела одинокая карта. Это был бубновый король, имевший бесспорное портретное сходство с Зябликом.

Крутнувшись в воздухе, карта встала торчком, и в ней тут же возникло несколько отверстий с рваными краями — как раз в том месте, где полагалось быть королевскому животу.

Появившаяся без промедления вторая карта изображала Смыкова в образе короля червей. Едва покинув колоду, она сразу разлетелась в клочья.

Левка уже догадывался, какая карта должна появиться третьей. Действительно, это была червонная дама с худеньким Веркиным личиком, но обычной для карточных див пышной грудью. Ярко вспыхнув еще в полете, эта карта грудой пепла осыпалась на остатки своих предшественниц.

Для Левки наступил решающий момент. Какая бы карта сейчас ни выпала — трефовая дама или пиковый валет, — они интересовали его в равной степени. Однако пауза почему-то затягивалась. Тот, чей сон проецировался теперь в зримой реальности, явно боялся узнать приговор судьбы. Наконец колода шевельнулась, и из нее медленно-медленно стали выползать сразу две карты. Шли они с натугой, короткими рывками, словно не по глянцевому картону скользили, а по наждачной бумаге.

Сгорающий от нетерпения Лева уже хотел собственными руками помочь столь мучительному процессу, но в этот момент колода рассыпалась, словно подхваченная порывом бури. Каждая из карт превратилась в лиловую стрекозу, а те, в свою очередь, завели бешеный хоровод, совсем как летучие мыши в Вальпургиеву ночь.

Для утомленного и разочарованного Цыпфа это оказалось последней каплей, переполнившей довольно-таки объемную чашу его терпения. Он уткнулся лицом в сгиб локтя, плотно зажмурил глаза и вдобавок еще натянул на голову чью-то куртку (ее хозяин недовольно забубнил и заворочался во сне).

Отрубился Левка мгновенно, как будто бы его кувалдой по башке долбанули, и почивал без всяких сновидений до того самого момента, когда его принялись трясти, толкать и щекотать сразу несколько рук.

Как ни странно, но Лева проснулся под крышей, окруженный не только всеми членами ватаги, но и четырьмя стенами — не прозрачными, а вполне реальными. Помещение, в котором он сейчас находился, отличалось своеобразным казенным уютом, свойственным местам принудительного проживания: казармам, тюрьмам, приютам. В изголовье железных двухъярусных кроватей висели самодельные салфетки, иконки и вырезанные из журналов портреты кинозвезд, преимущественно женского пола. Единственное окно представляло собой глубокую нишу, резко сужающуюся к горловине. Контакту с внешним миром препятствовала внушительного вида решетка, стальная сетка-рабица, переплетенная вдобавок проводами сигнализации, и жестяной намордник. Зато дверь отсутствовала, и через пустой проем открывался вид на опостылевшие просторы Синьки.

Кроме кроватей, в комнате имелось немало других вещей, весьма полезных в повседневной жизни, от которых за время своих скитаний ватага успела отвыкнуть. Были здесь деревянные табуретки, способные выдержать слона, и тумбочки, сработанные не менее основательно, был длинный дощатый стол, уставленный мятыми алюминиевыми мисками и кружками, была целая куча ложек, сточенных многолетним выскребыванием посуды, была даже ржавая жестяная раковина с краном, из которого, правда, ничего не текло.

Стены украшали аляповатые плакаты, разъясняющие ответственность за нарушение внутреннего распорядка в местах заключения, призывающие выйти на свободу досрочно и с чистой совестью, а также скрупулезно перечисляющие положенные зекам по норме продукты питания, включая соль и специи.

— Да это никак тюрьма! — оглядевшись по сторонам, растерянно произнес Цыпф.

— Ну ты что! — горячо возразил Зяблик, уже занявший угловую койку. — По сравнению с тюрьмой это курорт. Хочешь верь, хочешь не верь, но я именно в этом кичмане целый год парился. Назывался он следственным изолятором номер один областного управления внутренних дел. А попросту «Максимка», потому что располагался на улице имени великого пролетарского писателя Максима Горького. Вот тут на койке даже мои инициалы остались. Можете проверить. Вопросы есть? У меня их, например, вагон и маленькая тележка.

— Братцы, ну объясните мне, каким образом здесь мог появиться следственный изолятор? — взмолился Смыков, успевший не только завалиться на койку, но и разуться, как у себя дома. — А почему не гостиница или, скажем, баня с парилкой?

— Намек на то, что вся вселенная — тюрьма, а мы по жизни — арестанты, — подала голос Верка.

— То, что сейчас произошло, вполне объяснимо, — сказал Эрикс, с интересом изучавший медленно подбирающегося к нему клопа. — Мы получили от хозяев подарок. Почему тюрьму, а не гостиницу, это уже совсем другой разговор. В фольклоре обитателей Синьки подобные вещи называются «призом». Заслужить его могут только особо отличившиеся лица. Хотя, честно сказать, критерии, согласно которым присуждается приз, весьма туманны, если не сказать больше.

— Ничего тут нет туманного, — возразил Смыков. — Ясно, как Божий день, что нас наградили за разгром банды.

— Скорее всего, вы правы, — кивнул Эрикс. — Это единственное, в чем мы отличились… Хотя, честно говоря, я ожидал от хозяев совсем другой реакции.

— Все мы вздрючки ожидали. — Зяблик задымил самокруткой. — А получилось наоборот. Видно, эта рвань и хозяевам осточертела… У нас, кстати, в зоне был похожий случай. Один блатной просто заколебал всех. Покоя от него ни днем, ни ночью не было. Чуть что — хватается за перо. Резанет кого-нибудь — и в штрафняк. А выйдет, опять за свое. Делового из себя корчил. Вот мы терпели, терпели, а когда он одного хорошего мужика порезал, татарина-сапожника, пришел нашему терпению конец. Сговорились мы и устроили этому гаду темную. Правда, малость перестарались. Откинулся он. В чем там причина была, теперь сказать трудно. Не то он носком подавился, который мы ему в глотку запихали, не то височная кость слабой оказалась. Забрали его, проклятого, на вскрытие. Мы все притихли, как домовые перед пожаром. Убийство в зоне — это вам не хаханьки. Выездная сессия на полную катушку дает, и срока тогда не поглощаются, а суммируются. Имел червонец, еще полтора получишь. Однако неделя прошла, все спокойно. Потом — бац! — двоих наших досрочно освобождают. Да еще самых отпетых. Остальным послабление в режиме, расконвоирование и другие блага. А все дело в том, как я понимаю, что этот урка покойный администрации еще больше насолил, чем нам, грешным.

— Ну, хорошо, с этим, положим, все ясно. — Смыков одной ногой почесал другую. — Приз мы честно заработали, хотя если по справедливости, то его нужно пополам с Барсиком разделить… Но почему нам достался именно такой приз? Что это — издевка? Или предупреждение?

— Постойте, постойте… — Цыпф уставился на босые ступни Смыкова. — Где-то я их уже видел… И совсем недавно… Признавайтесь, в вашем служебном кабинете был диван под инвентарным номером ноль восемьдесят два?

Смыков, не ощущавший в этом вполне невинном вопросе никакого подвоха, отпираться не стал. Даже по прошествии многих лет он прекрасно помнил тот старый диван, доставшийся в наследство от расформированного еще в пятидесятые годы райотдела МГБ. Смущало Смыкова только одно — откуда про этот диван мог прослышать Цыпф.

Пришлось Леве во всех подробностях пересказать интимную сцену, свидетелем которой он был совсем недавно. Под давлением неопровержимых фактов Смыкову не осталось ничего другого, как сознаться. На противозаконную половую связь его якобы спровоцировала подследственная, проходившая по делу о спекуляции копченой колбасой. Часть этой колбасы, изъятой в качестве вещественного доказательства, Смыков с друзьями успел съесть, и сей прискорбный факт ставил его как бы в моральную зависимость от бедовой торговки. Именно поэтому он не смог отказать женщине, которой грозила длительная изоляция от мужского общества. Кончилось это весьма печально. Грозные слова о храме закона, превращенном в блудилище, произнес районный прокурор, имевший дурную привычку врываться к следователям без стука.

Дело о колбасе у Смыкова отобрали, недостаток вещдоков он возместил из собственного кармана, а очередное офицерское звание получил немного позже, чем это было положено.

— И вы понимаете, что тут самое интересное, — сказал Смыков в заключение.

— Мне ночью как раз этот эпизод приснился. Просто совпадение какое-то.

— Никакое не совпадение, — возразил Цыпф. — Я все это видел собственными глазами наяву. Диван, и сейф, и ваши босые ноги, и ту женщину. Ее, правда, только со спины. Если бы захотел, мог бы вас за пятку пощекотать.

Затем Цыпф перешел к описанию других картин, наблюдавшихся им в то время, пока ватага дрыхла без задних ног.

Первый овеществленный сон, в котором фигурировали цветущее дерево и странным образом преобразившаяся Лилечка, принадлежал, безусловно, самому Цыпфу. Толком объяснить его никто не смог, но все сходились на том, что сон оборвался насильственным образом, своего логического завершения не имеет и в силу этого должен считаться таким же вздором, как, к примеру, прерванный на самом интересном месте половой акт.

Выжженная зноем безбрежная саванна (в том, что он видел именно африканскую саванну, а не монгольскую степь, Левка не сомневался) могла присниться Верке, прожившей в тех краях почти год. Однако сама она это решительно отрицала, по ее словам, прошлой ночью она вообще спала как убитая. Это во-первых. А во-вторых, все воспоминания о той жизни, осознанные и неосознанные, она из своей души вырвала, как вырывают вместе с мясом стрелу, мешающую нормально жить и сражаться. Впрочем, Веркино заявление было признано неубедительным, и Цыпф, кое-что смысливший в учении сексуально озабоченного дедушки Фрейда, даже сообщил, что «один из основных механизмов сновидения заключается в смещении акцента с главного на второстепенное». Таким образом, пустынная и безжизненная саванна могла быть скрытой аллегорией душевного опустошения, вызванного смертью любимого человека и крушением всех надежд.

Левкины домыслы непонятно почему вызвали у Верки раздражение.

— Психолог ты недоделанный, — сказала она. — Тебе не в душах человеческих копаться, а горшки таскать в отделении для буйных.

Поскольку со сном Смыкова, предельно реалистическим и не допускающим никаких других толкований, все было более или менее ясно, перешли к обсуждению мрачной мистерии с ожившей карточной колодой. При этом все почему-то посмотрели на Лилечку, и она сразу покраснела. Да, ей действительно снились карты, но так точно описать все детали сна, как это сделал Лева, она не может. Дурные сновидения посещают ее уже довольно давно, а после того шуточного гадания на картах они стали регулярными. Но это только ее проблемы. Да, карты в тот раз легли плохо, такое иногда бывает, однако придавать этому какое-то тайное значение не стоит, хотя сама она почему-то набрала в голову всяких нехороших мыслей и поэтому мучается кошмарами.

— А нас в твоих кошмарах, значит… того… выводят за штат? Смыкова на части, Верку в пепел, а мне дырку в пузо. — Зяблик выглядел гораздо более хмуро, чем всегда.

— Нет, ну вы больные на самом деле! — едва не взвыла Лилечка. — Сон это, понимаете? Бред! Сумерки души! Я однажды сама себе лошадью приснилась. Неужели после этого у меня хвост должен отрасти?

— Если кого кошмары мучают, тот дома должен сидеть, — вежливо посоветовал Смыков. — Там хвосты во сне не растут, это уж точно. А здесь, как мы все убедились, сон явью становится. Явью! — Он постучал по доскам стола. — Еще слава Богу, что это не ваш сон.

— Мой это сон, мой, кто же отрицает, — заворочался на койке Зяблик. — Я как перенервничаю, всегда его вижу… Первая моя камера… Сколько я здесь горя поимел… Каждый гвоздь помню…

— И все? — спросил Эрикc у Цыпфа. — Больше вы ничего не видели?

— Устал я. Надоело. Вот и уснул. А ваш сон я, стало быть, проворонил?

— Это несущественно… По силе чувств и четкости деталей любой мой сон вряд ли может превзойти ваш. — Эрикc кивнул Зяблику.

— Вы полагаете, что хозяева создают призы из материализованных снов тех, кого хотят наградить? — уточнил Цыпф.

— Тут и обсуждать нечего. Хотя подходят они к этому вопросу весьма скрупулезно. Прежде, чем выбрать какой-то один сон, они перебрали и все остальные.

— И остановились на самом нейтральном.

— Да. По крайней мере, создавать реальность из кошмаров они не стали.

— Значит, поживем в тюрьме, — сказала Верка. — Или, как говорят некоторые, в кичмане. Хотя лично я бы выбрала кабинет Смыкова. Очень уж Левка его диван расхваливал.

— А чем тебе койка хуже дивана? — буркнул Зяблик. — Хоть упереться есть во что.

День, который они проспали почти целиком, близился к концу. Снаружи, в нескольких метрах от порога камеры, одновременно возникли две кормушки, похожие друг на друга, как зеркальные отражения.

— Война войной, а обед по расписанию, — довольный Смыков ухватил со стола миску, но не первую попавшуюся, а самую новую на вид.

Веселой гурьбой (одна Лилечка продолжала хмуриться) они вывалили наружу. Со стороны приз выглядел очень странно, то есть вообще никак не выглядел. Для постороннего наблюдателя, бредущего сейчас по просторам Синьки, его просто не существовало. В пустоте зияла распахнутая настежь дверь, через которую можно было заглянуть в камеру, — вот и все.

Цыпф обошел дверь вокруг и пожал плечами.

— Ничего! Чудо на чуде. Где же тогда наш приз находится?

— В каком-то другом измерении, — сказал Эрикс. — Пора вам уже перестать восхищаться здешними диковинками.

Тем временем страсти возле кормушки накалялись. Как ни рылись члены ватаги в своих карманах, а даже сухой корки не смогли обнаружить. Ведь в бой-то шли налегке, рассчитывая в скором времени вернуться назад. Поиски чего-нибудь съестного в разгромленном лагере будетляндцев тоже не увенчались успехом. Успевший вновь оголодать Барсик подобрал даже то, что могло считаться съедобным чисто условно, включая потухшие свечки. Оставалось надеяться, что бандиты, подстреленные Смыковым и Цыпфом в ночном бою, успели ожить и смыться куда подальше еще до того, как зверь занялся поисками пропитания.

— А табачком побаловаться не желаете? — предложил Зяблик. — Табачок от голода первое средство.

— Пошел ты со своим табачком знаешь куда… — отрезала Верка. — Первое средство от голода это жратва.

— Тут у меня есть кое-что. — Эрикс держал на ладони какую-то хреновину, размерами и цветом похожую не то на гранулу комбикорма, не то на высохшую куриную какашку.

Все уставились на нее, но взять в руки никто не решился.

— Не отравимся? — осторожно поинтересовалась Верка.

— Для нас с Барсиком это основная пища, — заверил Эрикс.

— Ну если так… — Верка, словно опасаясь подвоха, взяла гранулу двумя пальцами и поскорее бросила в ближайшую кормушку.

В тот же момент фиолетовая чаша оказалась наполненной до краев, и Эрикс, набрав целую пригоршню загадочного продукта, принялся с аппетитом хрустеть им.

Первым его примеру последовал Зяблик, в своей злополучной жизни не дегустировавший разве что тарантулов. Тщательно разжевав несколько гранул, он сказал:

— Вкус странный, но есть можно… Вроде как саранча, жаренная на ружейном масле…

— Ешьте, ешьте, — поддержал его Эрикс, набирая вторую горсть. — А не то сейчас зверь прибежит, и никому ничего не достанется.

Действительно, Барсик уже спешил на запах еды, волоча по невидимым складкам местности одновременно и хвост, и брюхо. Пока он языком, как совковой лопатой, жадно выгребал гранулы из первой кормушки, Эрикс привел в действие вторую. Цыпф сбегал за мисками, и ватага устроила ужин на свежем воздухе. Когда опорожненные кормушки, к вящему неудовольствию Барсика, исчезли, Смыков, удовлетворивший утробу, но отнюдь не любознательность, потребовал от Эрикса точный рецепт только что съеденной пищи.

— Я человек не привередливый и за всякой там кошерной едой не гонюсь, как некоторые, но хотелось бы знать, химия это или натуральный продукт, — сказал он важно. — А не то мне и водку из древесины подсовывали, и хлеб из отрубей, и даже мясо из сои.

— За абсолютную точность не ручаюсь, но тут есть масса полезных вещей. — Эрикс подкинул на ладони оставленную на завтра гранулу. — И мясо, и злаки, и витамины. Это собачий корм.

Наступила долгая неловкая пауза. Обстановку разрядила Верка.

— Вот и дошли мы до собачьей жизни, — сказала она. — Но если честно, я бы еще от одной мисочки не отказалась.

Следующую ночь они провели как цивилизованные люди — развалившись на панцирных сетках и завернувшись в синие солдатские одеяла. Единственное, что немного досаждало, — так это чрезмерное внимание клопов, которым тоже нашлось место в сновидениях Зяблика (Верка по этому поводу даже заметила, что способность забывать всякие несущественные мерзости — благодеяние, дарованное, к сожалению, не всем).

С утра, по укоренившейся уже привычке, они тронулись в бесконечный и бессмысленный путь по причудливо-обманчивым пространствам Синьки. Долго искали свой прежний скромный бивуак — жалко было бросать добытое в Будетляндии барахло, а в особенности бдолах, — и в конце концов с помощью Эрикса отыскали его. Встреченные будетляндцы уже не чурались их и даже останавливались иногда поболтать. Эрикс не успевал переводить слова благодарности, надо надеяться, искренние. Ватаге подарили немало полезных вещей, в том числе изящные маникюрные ножницы, при помощи которых Верка в тот же день подстригла всех своих порядочно заросших спутников.

Но самым ценным приобретением оказалась миниатюрная шахматная доска с комплектом фигур, при желании способных трансформироваться и в шашки, и в костяшки домино, и в фишки для го, и во что-то такое, до чего в двадцатом веке еще не додумались.

На радостях тут же уселись играть — Зяблик против Цыпфа, которому ассистировали Смыков и Лилечка. Однако даже дебют толком разыграть не успели — неизвестно откуда появившаяся фиолетовая стрекоза недвусмысленно напомнила им, что герои вчерашнего дня нынче должны вкалывать на общих основаниях. Пришлось уступить. На конфликт нарываться не хотелось — теперь ватаге было что терять. Человек, имеющий собственный матрас и миску, в психологическом плане сильно отличается от другого человека, обо всем этом только мечтающего.

Правда, ближе к сумеркам кое у кого из членов ватаги стала замечаться легкая нервозность. С одной стороны, все, конечно, надеялись, что их вернут ночевать на новое, благоустроенное место, но, с другой стороны, мало ли что может взбрести в голову этим неведомым хозяевам. Они приз дали, они его и отобрать могут. Своя рука владыка.

Однако все эти опасения оказались напрасными, и в положенное время ватага вкупе с Эриксом и Барсиком оказалась у порога так полюбившейся их сердцу тюремной камеры.

— Что еще надо человеку для счастья, — глубокомысленно заявила Верка. — Хлеб с водой да крыша над головой.

— Мелко пашешь, краля, — заметил Зяблик. — Какое может быть счастье без любви! Правда, Лилечка?

— Правда, — согласилась девушка, хотя и глянула на Зяблика несколько снисходительно: что, дескать, может знать о любви этот заматерелый мужлан?

Никто тогда еще не понял, что Зяблик затеял этот разговор неспроста.

— Мы, собственно говоря, какую цель перед собой ставили, когда через Будетляндию шли? — продолжал он с подъемом. — До дома добраться. Гульнуть на радостях. И, само собой, свадьбу козырную отгрохать.

— Чью свадьбу? — удивился Смыков.

— Ну уж точно не твою, блудодей старый… Левки с Лилечкой, конечно…

— Ты куда это клонишь? — сразу насторожился Цыпф.

— А все туда же! До дома, чует моя душа, нам уже не добраться. Вот наш дом на долгие годы, а может, и навечно. — Зяблик постучал костяшками пальцев по притолоке дверей, висящих в пустоте. — Значит, обживать его надо. Хватит по белу свету таскаться, как неприкаянным. Ну а коль нам суждено судьбой на одном месте осесть, пусть Лилечка и Левка семьей живут. Как говорится, в любви и согласии. Отгородим им лучший угол у окна, поможем хозяйством обзавестись. Но первым делом, конечно, свадьбу отгрохаем. Чтоб все законно было. Благо и выпивка есть, и закуска.

— Слушайте, а это мысль, — неожиданно поддержала Зяблика Верка. — Давно Лилечке пора семьей обзавестись, а Левке остепениться. От их счастья и нам кусочек перепадет. Что мы — не люди? Гулять так гулять. Только я, чур, посаженой матерью буду.

— Конечно, будешь, — заверил ее Зяблик. — Кроме тебя, похоже, никто и не претендует. Разве что Барсик…

— Как — прямо сейчас и начнем? — У Цыпфа глаза на лоб полезли.

— А зачем откладывать! — чуть ли не хором воскликнули Зяблик и Верка.

— Подождите, — голос Лилечки был холоден, как вода в проруби. — А меня вы спросили?

— Так… это самое… — Зяблик слегка смутился. — Я думал, все ясно с тобой… Шло к этому… Какая же девка от своего счастья бегает… Выходит, отказываешься от свадьбы?

— Нет, не отказываюсь. — Лилечка подбоченилась. — Я о свадьбе давно мечтаю. Который месяц белое платье и туфли в мешке таскаю. Да только вам не свадьба нужна, а попойка! Я ведь замуж по всем правилам хочу выйти. Чтоб нас в церкви венчали. Чтоб документ был.

— С церковью сложнее, — развел руками Зяблик. — Ближайшая церковь от нас так примерно в миллиарде миллиардов верст. Это если по прямой. До Престола Господнего легче добраться, чем до той церкви. А документ мы тебе забацаем, можешь не сомневаться. Смыков выпишет, а мы заверим хором. По закону ксива, составленная в полевых условиях командиром части, имеет официальную силу… У кого хочешь спроси.

— Да ну вас! — Лилечка вскочила, как ужаленная, и исчезла в проеме дверей. Верка усмехнулась:

— Знаете, как раньше говорили: «Смиренье — девичье украшение». Ну прямо про нашу Лилечку!

— Это она от тебя дури понабралась, — произнес Зяблик удрученно. — Ты не то что девку глупую, а архиерея с панталыку собьешь. Ох, не завидую я Левке… Что же теперь делать? Если свадьба расстроилась, так, может, хоть новоселье отпразднуем?

Обсудить толком этот вопрос ватага не успела, потому что на пороге камеры появилась Лилечка. Словно оживший персонаж картины, она вылезла из рамы дверей наружу. Отсутствовала девушка всего-то минуту, но измениться успела до неузнаваемости — из вспыльчивой гордячки-недотроги превратилась в испуганную мышку.

— Там кто-то спит, — прошептала она, приложив к губам палец.

— Ага, — ехидно скривился Зяблик. — Знаем мы эту сказку. Кто сидел на моем стульчике, кто хлебал из моей мисочки, кто в моей постельке спит…

— Я серьезно, — от недавней Лилечкиной фанаберии и следа на осталось. — Сделайте что-нибудь. Мне страшно.

— Ну вот, нашла проблему! — Зяблик хлопнул себя по коленям. — Набрел какой-то бродяга на нашу берлогу и завалился спать.

— Исключено, — покачал головой Эрикс. — Бродяг здесь нет. Каждый держится за свое место. Кто покидает его, тот лишается доступа к кормушке.

— А если это Басурманов вернулся? — высказал догадку Смыков. — С него, дурака, станется.

— Вряд ли, — возразил Цыпф. — Басурманов нас теперь за километр обходить будет.

— Что вы за мужики! — презрительно сощурилась Верка. — Пойдите да посмотрите. А вдруг это кто-то из хозяев пришел нас поздравить.

— Ну конечно! — Зяблик встал и машинально проверил, на месте ли пистолет.

— Делать им больше нечего… Надо будет, они «шестерок» своих пошлют.

— Кто бы там ни был, а познакомиться придется. — Смыков с великой неохотой последовал примеру приятеля. — Только всем лезть туда необязательно. Здесь покуда побудьте.

Вдвоем они вошли в сумрачное помещение, а те, кто остался снаружи, с любопытством пялились в дверной проем.

Верхняя койка в самом дальнем углу камеры действительно была занята. Кто-то спал на ней (или только делал вид, что спит), накрывшись с толовой сразу двумя одеялами. Возле тумбочки стояли сапоги — ничем не примечательные, далеко не новые сапоги из добротной яловой кожи, правда, сильно запыленные. Уже одно это было подозрительно — в Синьке пыль практически отсутствовала.

Обменявшись многозначительными взглядами, Зяблик и Цыпф на цыпочках двинулись в угол. О серьезности их намерений свидетельствовало заранее приготовленное оружие.

К койке они подобрались с разных сторон, но одновременно. Смыков сунул руку под подушку, а Зяблик приставил ствол к тому месту, где должна была находиться голова неизвестного.

Увы, их обоих ждало разочарование. Под подушкой ничего не оказалось, даже девичьего гребешка или грязных носков. Зато на подушке вопреки ожиданиям обнаружились ступни ног, одна из которых, обмотанная полотенцем, довольно успешно имитировала голову.

— Простите, это я по привычке. — Человек, лежавший на койке, сел, и его ноги уползли под одеяло (Зяблик успел подумать, что если бы его сейчас хорошенько отоварили пяткой в лоб, то выпущенная вслепую пуля скорее всего угодила бы в стоящего напротив Смыкова). — Когда долго скитаешься в чужих землях, вырабатывается некий стереотип поведения. Вы со мной согласны, друзья?

— Артем… — пробормотал ошеломленный Зяблик. — Вот так встреча!..

— Спать предпочтительно в углу, желательно головой к стенке, — как ни в чем не бывало продолжал гость. — В незнакомом месте лучше всего не раздеваться. Не следует на ночь принимать из чужих рук ни пищу, ни воду. Можно прикинуться немым, но ни в коем случае не больным.

Артем говорил так, будто расстался с ватагой совсем недавно. По проходу с восторженным воплем: «Дядя Тема!» — к ним уже бежала Лилечка, а вслед за ней шествовали остальные.

— Не, ну в самом деле удачный день! — Зяблик толкал то Смыкова, то Верку.

— И как такое не отметить!

Верка решительно оттеснила мужчин на задний план и с наскока приступила к расспросам..

— Ну мы-то ладно, сдуру сюда попали, — говорила она. — А вы-то, Господи, как здесь оказались?

— Вас искал, — спокойно ответил Артем.

— Неужели? И за что такая честь?

— Мне кажется, ваше место сейчас на родине.

— Случилось там что-нибудь? — Тут не одна Верка насторожилась, а вся ватага.

— Ну, скажем так… — уклончиво ответил Артем.

— Там всякая фигня каждый день случается! Неужели все так плохо?

— Плоховато… — слова Артема никак не соотносились с выражением его лица, невозмутимым, как лицо небожителя.

— А вы сами, что же… не справитесь? — не совсем любезно поинтересовался Смыков.

— Почему вы полагаете, что я должен решать ваши проблемы? — Артем перевел на него свой взгляд, внешне спокойный, но в некоторые моменты такой пронзительный, что попадать под него второй раз не хотелось.

— Это я так… — Смыков поежился. — Сдуру брякнул.

— Ты, остолоп, всю свою жизнь сдуру прожил! — накинулась на него Верка. — Вот и держи язык за зубами! К тебе человек с добром, а ты шипишь, как змея подколодная!

Веркиной вспышкой не преминул воспользоваться Цыпф.

— Я так понимаю, что в подробности происходящих в Отчине событий вы нас посвящать не собираетесь, — уточнил он.

— Не беспокойтесь, домой вы вернетесь достаточно информированными. — Артем отбросил одеяла и легко спрыгнул с койки. — Но есть ряд обстоятельств… как бы это лучше сказать… не способствующих долгому разговору. Первое из них — время. Возможно, вы уже могли убедиться, что здешнее время не соответствует времени, к которому мы все привыкли. Его упущено уже достаточно. Второе соответственно — место. Нам необходимо любым способом покинуть этот мир, что представляется мне не такой уж простой задачей. Тут уж не до разговоров… Есть, знаете ли, во вселенной местечки, куда вход свободный, а выхода просто не существует.

— Верно, — кивнул Зяблик. — Знаю я одно такое местечко. Пеклом называется…

— Но вы ведь сами здесь неплохо ориентируетесь, — сказала Лилечка. — Сразу нас нашли.

— Нет, не сразу. — Артем натянул правый сапог и притопнул им. — Раньше я был немного наслышан о мирах, подобных этому. Вот и не полез в парадную дверь, так любезно открытую для всех, как живых, так и мертвых. Счел за лучшее воспользоваться проломом в стене, если такое определение здесь уместно…

— У нас это кабуром называется, — подсказал Зяблик. — Проломить там что или подкоп устроить…

— Замечательно, — едва заметно улыбнулся Артем. — Считайте, что и я совершил пространственный кабур… При всей сомнительности такой затеи она имела одно существенное преимущество — скрытность. Ведь до сих пор я пребываю здесь инкогнито. Те, кто властвует в этом мире, пока еще не догадываются о моем присутствии.

Дождавшись, когда Артем обует левый сапог, Цыпф поинтересовался:

— Как можно понять из ваших слов, мы покинем этот мир в самое ближайшее время?

— Попробуем покинуть… так будет ближе к истине. Но если кто-то хочет остаться…

Ватага загалдела:

— Нет! Нет! Ни за что! — и только один Эрикс тихо, но твердо заявил:

— Я, с вашего позволения, останусь. На это есть весьма веские причины, о которых осведомлены ваши друзья.

— Вольному воля, — Артем внимательно глянул на Эрикса. — Жаль, что мы не успели познакомиться ближе. Будем надеяться, вы приняли правильное решение.

— Так нам уже собираться? — спросила Лилечка.

— Да, и поторопитесь. Но возьмите с собой только самое необходимое.

Ватага бросилась упаковывать свое имущество, часть которого уже была разложена по тумбочкам и развешена по стенам.

— Не берите ничего здешнего! — уговаривал друзей Цыпф. — Ни мисок, ни ложек. Они реальны только в этом мире, а в Отчине обратятся в ничто! Вера Ивановна, ну зачем вам одеяло? Новое оно? Да ваше старое в тысячу раз лучше этого нового!

Смыков, до сих пор не знавший, как загладить допущенную недавно промашку, лебезил перед Артемом как мог.

— Уж если в Отчине такая каша заварилась, вам надо было сначала к Мишке Монаху обратиться за содействием, — говорил он, коленом трамбуя содержимое своего мешка. — Или к Приданникову. На худой конец к Вадику Кумку. Очень авторитетные товарищи. Они бы до нашего возвращения ситуацию под контролем держали.

— Ситуация вышла из-под контроля окончательно и бесповоротно, — обыденным голосом произнес Артем. — Люди, о которых вы здесь упомянули, или мертвы, или пропали без вести. Не исключено, что вы разделили бы их участь, если бы не оказались в таком отдалении. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Ну и дела! — присвистнул Зяблик. — Верка, Лилька, выкидывайте к хренам собачьим свой ширпотреб! Не пригодится он. Представляю, какая сейчас в Отчине заваруха, если даже Монах накрылся! Его же ни пуля, ни стрела не брали… Ох, чую, не до свадьбы нам там будет!

— Пусть я на верную смерть иду, — со страстностью Орлеанской Девы заявила Верка. — Но взять с собой ажурные трусы и гипюровый бюстгальтер ты мне, козел, не запретишь!

— Все, мы готовы, — спустя пару минут доложил Смыков. — Попрощаться можно?

— Даже обязательно, — кивнул Артем.

Эрикс пожал все протянутые ему руки, стойко перенес Веркины поцелуйчики и Зябликовы дружеские тумаки, после чего дрогнувшим голосом произнес:

— Что я могу вам пожелать? Только удачи и долгой жизни… Берегите друг друга. Иногда вспоминайте обо мне. Может быть, мысль о том, что где-то в неимоверной дали у вас есть преданный друг, согреет ваши сердца.

— Прощайте, — всхлипнула Лилечка. — Барсику привет передайте. Не надо его только обижать.

Все дальнейшее запомнилось Цыпфу как череда фантасмагорических, а потому не столь уж и страшных сцен (хотя их грандиозный размах свидетельствовал как раз об обратном), в которых он принимал примерно такое же участие, как и грудное дитя, спасаемое родителями из гибнущего под ударами, стихии дома.

— Мы уйдем тем же путем, которым я пришел сюда. — Артем указал на окно. — Внешняя структура этого помещения вывернута совсем в иное измерение.

Только сейчас присутствующие заметили, что жестяной намордник отсутствует, а вырванная из пазов решетка держится лишь на честном слове.

— Чистая работа, — сказал Зяблик с уважением. — С тобой любую тюрягу хлебать не западло. Не раз, видать, винта нарезал?

— Убегал, что ли? — переспросил Артем. — Бывало. Уж и не упомню сколько… Но то были совсем другие тюрьмы. Не дай Бог вам в них побывать.

Пришел он сюда, как видно, налегке и так же налегке сунулся в окно, предварительно отставив в сторону решетку. Ватага выстроилась за ним в очередь.

Вот тут-то и пошли косяком всякие напасти и несуразицы. Что-то у Артема не вытанцовывалось. Он так и остался сидеть на подоконнике, ощупывая пустоту перед собой. Потом спрыгнул на пол и, ни слова не говоря, отошел в угол. Лицо Артема оставалось все таким же бесстрастным, но все понимали — ситуация складывается не совсем так, как он хотел.

Воспользовавшись заминкой, к окну подобрался Зяблик. В той, прошлой жизни, представлявшейся ему сейчас как сплошной мучительный и постыдный сон, он, бывало, часами просиживал на этом месте, ловя ртом скудные порции свежего воздуха. Намордник не позволял рассмотреть что-нибудь снаружи, но Зяблик знал, что из окна открывается унылый вид на внутренний дворик изолятора, где в бетонных, крытых сверху решетками загонах подследственные совершали недолгий моцион.

Сейчас, естественно, он узрел совсем другие дали и другие горизонты — какую-то иную ипостась Синьки, совершенно непохожую на то, к чему они успели привыкнуть. Мир был отлит не из сиреневого хрусталя, а сметан на скорую руку из сизых лохмотьев, свисавших с блеклого неба на столь же блеклую землю. От дверей до окна было не больше двадцати шагов, но в реальном пространстве две эти конструкции разделяли неимоверные расстояния.

Протянув вперед руку, Зяблик сразу уперся во что-то прозрачное, как стекло, но, видимо, несравненно более прочное (иначе откуда бы взялись проблемы у Артема, способного срывать стальные решетки дореволюционного литья и проламывать стены, разделяющие сопредельные миры).

— Ну что же, — Артем, похоже, уже принял какое-то решение. — Если пользоваться терминологией нашего друга, пострадавшего от неправедных судей, в кабур хода нет. Прорываться к дверям, открывающимся только в одну сторону, бессмысленно. Попробуем какой-нибудь иной способ.

Он покинул камеру, и вся ватага, понурясь, последовала за ним. Бродивший на некотором удалении грустный Эрикс удивленно уставился на эту процессию. Появление из пустоты стольких людей сразу заинтересовало и Барсика.

— Всем вам лучше отойти подальше, — Артем остановился и закрыл глаза. — Мне нужно сосредоточиться… Похоже, кое в чем я был не прав… Мое появление здесь не прошло незамеченным… Чувствую, как кто-то пристально рассматривает меня сейчас… Случалось мне общаться с разными существами, но это, кажется, особый случай… Как жаль, что я не обладаю даром Великого Отче…

Силуэт двери, порог которой уже не суждено было переступить человеку, перекосился, сжался в овал, а затем бесшумно разлетелся на множество мелких, как рыбья чешуя, но весьма шустрых бледно-лиловых стрекозок. Брызнув во все стороны и безо всякого ущерба для людей пронзив их тела, призрачные созданья исчезли в дальних далях.

Там, где еще совсем недавно находилась точная копия первой Зябликовой кутузки, в пространстве образовалась дыра, сквозь которую видно было хаотическое мелькание огромных сизых теней — не то облаков, не то какой-то странной растительности.

Артем находился на прежнем месте и был похож на человека, заснувшего в вертикальном положении. Одни только его пальцы судорожно сжимались и разжимались, словно он разминался перед схваткой с кем-то равным себе по силам, а не со сверхъестественными существами, чей истинный облик и пределы могущества оставались тайной.

Затем он заговорил, почти не разжимая губ, — заговорил звенящим, неестественно высоким, почти нечеловеческим голосом:

— Я все равно вырвусь отсюда… Ты напрасно мешаешь мне… Прочь!.. Убери все это… Мне многое известно о тебе… Я знаю, куда уходит корнями твой род… Я сведущ в тайнах пространства и времени… И если ты не хочешь, чтобы этот мир пострадал…

— Почему он по-русски говорит? — встревожилась Лилечка. — А если хозяева не понимают по-русски?

— Они не понимают ни по-русски, ни по-французски, ни даже по-арамейски, хотя, считается что Бог и его авделы говорили именно на этом языке. — Цыпф попытался оттащить Лилечку подальше. — Возможно, они вообще не воспринимают звуков. Тут совсем другой уровень общения, пойми… А слова эти Артем, скорее всего, произносит чисто механически.

— Он, наверное, уже не Артем, — всхлипнула Лилечка. — Он превращается в Кешу.

Вокруг стемнело — стремительно, одним махом. Весь свет, до этого равномерно распределенный в пространстве, сконцентрировался в том месте, где находился Артем.

— Нет! — Он рванулся так, словно на него попытались набросить ловчую сеть.

— Все напрасно… Не будет по-твоему… Зря ты это затеял…

Обычно бледное лицо Артема потемнело и жутко переменилось, совсем как в тот раз, когда в кастильском городе Сан-Хуан-де-Артеза ему пришлось бороться с разгулом неведомой подземной стихии.

Раскинув руки, Артем шагнул вперед и раскрыл глаза, все это время остававшиеся закрытыми. Впрочем, как подумал Цыпф, не пропускавший ни одного движения Артема, тут скорее подошло бы другое определение — «распахнул вежды». Это был взгляд василиска, и окружающих людей, наверное, спасло только то, что он был обращен не на них.

Вперив этот парализующий взор в нечто, видимое лишь ему одному, Артем заговорил снова — но теперь на совершенно непонятном языке, присущем скорее миру вечных стихий, а не живых существ. Случись вдруг чудо, наделившее скалы даром речи, — они, наверное, заговорили бы именно таким голосом.

— Ну все, — махнул рукой Зяблик. — Пошла Маруська в партизаны… Не человек он уже. Сейчас этим самым хозяевам туго придется. Не знали они, с кем связались.

— А как вы думаете, что может случиться с блошиным цирком, если его хозяин подерется с клиентом? — Смыков затравленно озирался по сторонам. — Ведь затопчут к чертовой матери! И даже убежать некуда.

— Ничего! — стал успокаивать его Зяблик. — Прыткая блоха в ловкие руки не дается… Поживем еще… Ты, главное, бдолах держи наготове.

Вокруг что-то происходило. Величественный пейзаж Синьки неуловимо менялся

— так бывает ранней весной на реке, когда несокрушимый прежде ледяной панцирь начинает давать пусть и еле заметные, но фатальные трещины.

Голос Артема перешел в нечленораздельный пронзительный рев. Окажись сейчас рядом что-нибудь стеклянное — фужер, люстра или обыкновенная пивная бутылка, — и от него бы только осколки полетели.

А затем весь окружающий мир изменился — не постепенно, не исподволь, а резко, скачком, как это бывает в кино, когда заканчивается одна сцена и начинается другая.

То, что раньше находилось у людей над головой и в силу этого называлось небом, сплошь подернулось багряно-синими, растрепанными облаками, сквозь которые зловеще сияли сразу три багровых солнца, расположенных на равном расстоянии друг от друга. Облака эти очень быстро затянули не только купол неба, но и все пространство вокруг. Люди сами стали как бы частью этих облаков

— на лицах их заиграли пурпурные горячечные отблески, а в глазах зажглись алые недобрые огни.

Прорвалась плотина, до этого как бы сдерживавшая всю звуковую гамму этого мира, — вокруг засвистело, завыло, загрохотало.

— Он сворачивает пространства! — закричал Цыпф. — Он действительно хочет разрушить этот мир!

— Не он, дурья ты голова! — возразила Верка. — А то чудовище, которое сидит у него внутри! Оно сейчас ни про нас, ни про Артема, наверное, ничего не помнит. Тешит свою страсть к разрушению, вот и все!

Зяблик без запинки процитировал фразу, в свое время, как видно, глубоко запавшую в его душу:

— «…И пройдет он по лицу земли, ветхий днями, но исполин силой, и дана ему будет власть сокрушать и пожирать, истреблять и губить, отменять и казнить…» Из Евангелия, что ли…

— Но только не из канонического, — усомнился Цыпф. — Скорее всего какой-то апокриф… От сектантов, небось, нахватались.

Среди облаков вдруг возникла нелепая, шаржированная фигура человека, словно бы вырезанная из бумаги неумелым ребенком. Она имела высоту, сопоставимую с будетляндским небоскребом, и интенсивный фиолетовый цвет.

Впрочем, несмотря на циклопические размеры и мрачную окраску, эта фигура не производила сколь-нибудь внушительного впечатления. Наоборот, в ней не ощущалось не то что объема, а даже элементарной вещественности. Это было не реальное существо из плоти и крови, а скорее всего его изображение, созданное каким-то грандиозным проектором на экране неба.

Однако на Артема, а вернее, на загадочного Кешу, целиком и полностью завладевшего сейчас его телесной оболочкой, появление этого бестелесного призрака подействовало примерно так же, как на быка — красная тряпка.

Все окружающее пространство, включая небеса, горизонты и земную твердь, дрогнуло, а потом загудело, будто перестало быть равноправным миром в череде других, таких же миров, и превратилось во вселенский колокол.

Облака сдуло так стремительно, словно они оказались в эпицентре атомного взрыва (нечто подобное Смыков видел в документальном фильме, повествующем об испытаниях ядерного оружия на атолле Бикини). Призрачную фигуру отшвырнуло далеко прочь, и ее густой фиолетовый цвет как бы поблек.

Последовал новый удар — никто из людей не удержался на ногах, — и силуэт, вызвавший у Кеши столь бурные чувства, уже размазанный и перекошенный, очутился совсем в другой точке горизонта. Тряслась земля, гудело небо, призрак, превратившийся в радужное пятно, швыряло из стороны в сторону, пока он не вспыхнул, как легендарный огненный столп, и не рассеялся среди бешеного разгула стихий.

Люди не имели уже ни сил, ни желания следить за тем, что творилось вокруг. От их воли здесь абсолютно ничего не зависело. Оставалось только одно — терпеливо дожидаться конца, каким бы трагическим или, наоборот, счастливым он ни был. А пока их тела обжигали то жара, то холод, одна буря сталкивалась с другой, а небеса меняли свой цвет, как будто уже наступил последний день царствия земного, когда его начнут сокрушать мстители за невинно пролитую кровь агнца.

А потом рев и грохот утихли, дали прояснились, а ветры утихомирились. Во все стороны света простиралась плоская и каменистая земля. Пустынное, бледное небо нависало над ней. В небе мерцало одно-единственное солнце — тусклый закатный диск. Ниже его вздымались невысокие, сглаженные временем горы, а в противоположной стороне, на востоке, стало быть, торчала какая-то скудная поросль. Мир был трехмерен, скучен, стар, и ничто в нем не напоминало о грандиозной и таинственной Синьке.

Вокруг в растерянности бродили люди, узнавая давно потерянных друзей и не узнавая места, в которых они провели долгие годы. Эрикса нигде не было видно — наверное, он бросился на поиски семьи, а оставшийся в одиночестве Барсик ревел, косясь на солнце, неизвестно что ему напоминавшее.

Артем угомонился и пребывал как бы в трансе. К лицу его медленно возвращалась прежняя бледность, а тело время от времени сотрясали судороги. Глядя на него, Цыпф попытался представить себе, что может испытывать разумное существо, в сознании которого одна личность, чужая и непонятная, только что одержавшая победу в грандиозной схватке, удаляется на покой, давая место другой личности, человеческой, ни о чем таком еще и не подозревающей.

— Смотрите, птичка! — воскликнула Лилечка, указывая на горную гряду, вершины которой в свете затухающего дня напоминали красную медь.

С той стороны к ватаге приближалось существо, всем своим обликом напоминавшее одну из тех легендарных птиц, воспоминания о которых сохранились в памяти почти всех народов земли, — беспощадную Гаруду, вещего Симурга, огромную Рух, воинственного Уицилопочтли, бессмертного Феникса.

Перья ее отливали огнем и золотом, широко раскинутые крылья практически не шевелились, а близко посаженные, совсем не птичьи глаза выражали почти человеческую печаль.

Не долетев до ватаги с полсотни шагов, птица сложила крылья и уселась на что-то, для нее вполне удобное, но недоступное человеческому взору (из чего можно было сделать вывод о том, что не все особенности, присущие Синьке, сгинули без следа).

Птица пристально смотрела на Артема, и было непонятно, какую цель она преследует — привести его в чувство или добить окончательно. Наконец Артем открыл глаза, но его взгляд был пуст и бессмыслен, как у человека, очнувшегося от глубокого забытья. Ватага молчала, понимая, что вмешиваться в начинающийся сейчас безмолвный диалог не только бессмысленно, но и опасно.

Не прошло и полминуты, как Артем глубоко вздохнул и лицо его приняло прежнее сосредоточенное выражение. Он или сам сумел вспомнить все, что случилось за последние полчаса, или получил подсказку от Кеши.

— Вот что бывает, когда пытаются остановить того, кто твердо решил уйти, — произнес Артем, обращаясь скорее всего не к мудрой птице, ни в каких объяснениях не нуждающейся, а к людям, сбившимся в кучу у него за спиной. — Мы одолели одного из тех, чьей волей и прихотью был создан этот необычайный мир… Противник наш принадлежал к древней расе Незримых, или Иносущих. Одного из них, правда, имевшего несколько другой облик, вы уже видели. Помните огненного стражника, охранявшего границы Эдема? Существа эти бывают необузданны и упрямы, в чем все вы могли недавно убедиться… Боюсь, что бедняге еще долго придется зализывать раны и восстанавливать силы… Но, как оказалось, торжествовать победу еще рано. Сейчас вы удостоились счастья, — Артем нехорошо улыбнулся, — лицезреть другое сверхъестественное существо — Предвечного, или Феникса. Если Иносущих можно называть владыками пространства, то Фениксов — владыками времени. Мир, разрушенный не без нашего участия, был создан совместными усилиями обоих рас для некой хитроумной игры, являющейся как бы эрзацем их вечной борьбы за власть над вселенной. Кстати, первопредки людей, могучие и беспощадные воины, способные с одинаковым успехом сражаться во времени и в пространстве, были созданы когда-то именно как орудия для этой борьбы…

— Но вы-то не последний человек в этой компании, — Цыпф не мог удержаться от реплики. — Сами же говорили, что вступили на Тропу, выполняя волю сверхъестественных существ…

— Предвечный, которого вы сейчас видите, никогда не бывал на Тропе и не может знать о том, что я связан клятвой верности с его братьями, оказавшимися в ловушке перекошенных пространств, — ответил Артем. — Единственное, о чем он скорбит сейчас, — так это о потере своего партнера. В этом плане я кажусь ему достойной заменой Иносущего. Мне предложено остаться в этом мире, но уже не пленником, а полноправным участником игры.

— Ясно, — буркнул Зяблик. — Мероприятие, так сказать, добровольно-принудительное. Кто по своей воле не соглашается, того силком заставят… Интересно, а перышки этому петуху пощипать нельзя?

— Одолеть Феникса не под силу, наверное, даже Кеше, который, кстати сказать, внимательно наблюдает за всем происходящим сейчас. Используя свою власть над временем, он просто вышвырнет нас за пределы реальной вселенной в те области мироздания, где пространство-время еще не родилось или уже умерло.

— Ну тогда оставайтесь здесь, — посоветовал Смыков. — Зачем вам всю жизнь шляться без толку? А тут место приятное. Никаких вредоносных существ, тихо, прохладно… Отдохнете, наиграетесь вволю, новости узнаете. А там видно будет… Мы же вам передачи будем через Будетляндию посылать. Только предварительный списочек составьте. Мыло там, гуталин, деликатесы разные… Тут же ни фига хорошего нет, только то, что вместе с покойниками случайно попало.

— К сожалению, такой вариант абсолютно неприемлем. Разные силы и по разным причинам пытались прервать мой путь, но всякий раз я возвращался на Тропу. Когда нельзя победить в открытой схватке, остается прибегнуть к искусству компромисса… Как правило, есть решение, которое в принципе может удовлетворить все заинтересованные стороны.

— А вот этого я вам как раз и не советую, — возмутился Смыков. — Никаких уступок. Вы что, забыли уроки Мюнхена?.. Отстаньте же от меня! — последняя фраза относилась уже к Верке, со словами «Заткнись, дурак!» попытавшейся зажать ему рот.

— Это решение, кстати, подсказал мне Кеша, существо не менее загадочное, чем Иносущие или Предвечные, — продолжал Артем. — С некоторых пор союз со мной тяготит его. Кеша давно вырос из младенческого возраста, и у него появились интересы, совершенно несовместимые с моими. Подозреваю, что ему позарез нужно свое персональное тело, которое он перестроит по вкусу… Такой вариант устраивает все три стороны — меня, его и Феникса.

— А нас? — насторожился Цыпф.

— Что устроит меня, устроит и вас… Короче, сейчас Кеша расстанется со мной и переселится в любое приглянувшееся ему тело. Приняв новый облик, он согласен на некоторое время задержаться в этом мире, воссоздать его в прежнем виде и заменить в игре Иносущего. Мне, ну и вам, естественно, он гарантирует немедленное возвращение в то пространство, откуда мы прибыли.

— Только попросите, пожалуйста, чтобы он наших тел не касался! — взмолилась Лилечка, перед которой уже замаячила перспектива скорого бракосочетания (по ее понятиям, совершить столь ответственное мероприятие можно было только в родном Талашевске).

— Вот именно! — с энтузиазмом поддержал ее Зяблик. — Зачем ему такой хлам… Я, например, алкоголик с разрушенной печенью, Верку болезненные менструации замучили, а у Смыкова вообще травматическая ампутация двух третей мозга.

— Не волнуйтесь, — сказал Артем. — Кеша уже сделал свой выбор.

— А вам с ним не жалко расставаться? — поинтересовалась Верка, дуя на руку, зашибленную о загривок Зяблика. — Ведь как-никак столько лет вместе… Когда соседи по квартире расходятся, и то плачут иногда.

— Если говорить честно, я испытываю сложные чувства… Конечно, я многим обязан Кеше. Я был за ним как за каменной стеной. Он научил меня очень многому, особенно на уровне подсознания… Иногда, бывает, и сам не знаешь, откуда что берется… Именно благодаря Кеше я обрел способность перемещаться во времени и проникать в смежные пространства… Но всему есть свои пределы… Кеша, как мыслящий индивидуум, продолжает развиваться. Возможности человеческого тела уже не удовлетворяют его. Даже не знаю, во что бы он превратил нашу общую телесную оболочку, если бы я не противился этому. Пока Кеша относится ко мне достаточно лояльно, но я уже давно живу с ощущением человека, вынужденного делить логово со львом. Как он поведет себя завтра, что придет ему голову? Честно говоря, нам давно пора расстаться. Я уже не могу, как раньше, заранее прогнозировать поведение Кеши. Его не устраивают моя человеческая слабость и ограниченность, а меня не устраивают его нечеловеческая мощь и безграничная способность к самосовершенствованию.

— Если все уже решено, зачем тянуть? — сказала Верка. — Долгие прощания — лишние слезы… Вот только о будущем не мешало бы позаботиться. А что, если вы еще понадобитесь друг другу?.. Как это раньше говорили, не обменяться ли нам телефончиками?..

— Любопытное предложение, — хмыкнул Артем. — Обменяться телефончиком с дьяволом… Стоит ли связываться?

— Но ведь он же не дьявол! — возразила Верка. — Вы сами его только что хвалили.

— Верно, он не дьявол… Пока… Но кто может поручиться за его дальнейшую судьбу? Кем станет он, вырвавшись на волю? Ведь и дьявол первоначально не был исчадием мирового зла. Считается, что он творение Божье и имеет общую природу с ангелами. Сгубили его самолюбие и кичливость… Страшно даже подумать, какие бездны скрываются в душе Кеши. По крайней мере, страстью к разрушениям он обладает в полной мере. Взять хотя бы нынешний случай.

— Скажите, только откровенно, — в разговор вступил Цыпф, — какой у него сейчас возраст по земному счету? Уверен, у вас на этот счет есть свое мнение. Ведь вы приняли его в свое сознание еще младенцем. Он рос и мужал не то что у вас на глазах, а внутри вас, под контролем вашего мозга.

— Я понимаю, куда вы клоните, — кивнул Артем. — По человеческим меркам ему сейчас лет семь-восемь, не больше. Хотя, это лишь мое предположение. Именно в этом возрасте дети ломают все, что кажется им забавным. Возможно, повзрослев, Кеша изменится. Вот только ждать придется очень долго. Кроме того, даже самых сообразительных детей нужно воспитывать. Ум сам по себе не является антагонистом зла. Скорее наоборот. Любому мыслящему существу нужен наставник, способный разъяснять ему значения хотя бы основных нравственных категорий. А Кеша в этом мире совершенно одинок. Для него нет иных авторитетов, кроме себя самого

— Как вы думаете, он понимает, о чем мы сейчас говорим? — спросила Лилечка.

— Ему сейчас не до этого, — ответил Артем. — Он напрямую общается с Фениксом. Полностью, так сказать, игнорируя мое присутствие… Кажется, дело близится к завершению.

— А больно вам не будет? — не унималась Лилечка.

— Не знаю. Хотя ничего приятного от этой процедуры не жду. Даже зуб рвать и то больно. А тут я лишусь приличного куска сознания… Благо, хоть чужого…

— Чужое пусть забирает, Бог с ним, — заметил Смыков. — Вы проследите, чтобы он ничего вашего не прихватил.

Феникс, до этого неподвижный, как монумент (жили лишь его глаза, столь мудрые и проницательные, что хоть на банкнотах рисуй), шевельнулся и, сделав крыльями один могучий взмах, перелетел на спину Барсика. Зверю, и без того расстроенному отлучкой Эрикса, это не очень-то понравилось. Он нервно махнул хвостом и щелкнул клыками. Однако, получив сокрушительный удар клювом по темечку, послушно устремился к тому месту, где стоял Артем.

— Все ясно, — догадался Цыпф. — Кеша будет переселяться в Барсика.

— Для дьявола обличье вполне подходящее, — ухмыльнулся Зяблик. — Не завидую я тому Архангелу Михаилу, который на эту тварь наедет. Сожрут его вместе с копьем и клячей.

Феникс тем временем вернулся на свой насест, недоступный для взоров простых смертных, а Барсик, подобравшись к Артему почти вплотную, доверчиво ткнул его своей уродливой мордой в плечо.

Зяблик хотел запустить по этому поводу очередную грубую шутку, но Верка живо приструнила его:

— Молчи, шут гороховый! Тут серьезное дело происходит! Живая душа из одного тела в другое переселяется. Тишина нужна, как в церкви!

Однако, как выяснилось вскоре, остальные участники этого таинственного обряда точку зрения Верки насчет тишины не разделяли. Барсик после стычки с Фениксом впавший в легкую прострацию, дернулся так, словно в него угодил китобойный гарпун. При этом бедное животное издало рев, по мощи сравнимый с воем паровой сирены. Артем, дабы избежать столкновения с обезумевшим зверем, отскочил назад.

— Оказывается, иногда получить бывает больнее, чем отдать, — сказал он, присоединившись к ватаге.

— А вы сами как себя чувствуете? — поинтересовалась Верка.

— Вполне нормально. Голова слегка закружилась, но так бывало всегда, когда Кеша из глубины моего сознания прорывался на волю.

— Вы абсолютно уверены, что он покинул вас?

— Сейчас станет ясно. Внимательно следите за зверем.

Истошный рев Барсика прекратился так резко, словно его глотку заткнули кляпом. Некоторое время он еще ошалело тряс головой, а затем принялся внимательно разглядывать кончик своего хвоста, словно видел его впервые. Феникс нетерпеливо шевельнулся и растопырил крылья, каждое перо в которых сверкало, как выкованный из червонного золота кинжал.

Между тем у Барсика возникли какие-то проблемы. Особенности телосложения не позволяли ему дотянуться передней лапой до собственого крестца. Однако он все же умудрился сделать это, встав на дыбы и нелепо извернувшись. Кто бы мог подумать, что эта акробатическая поза понадобилась зверю для того, чтобы безжалостно оторвать свой хвост.

— Ой! — воскликнула Лилечка.

— Все законно! — поддержал инициативу зверя Зяблик. — На хрена ему, спрашивается, это наследие темного прошлого? Чертей губит хвост… Слыхали такую присказку?

Отшвырнув далеко прочь ампутированную часть тела, продолжавшую энергично извиваться, Барсик удовлетворенно заурчал и двинулся вслед за Фениксом, уже взлетевшим в воздух.

Шел зверь на задних лапах, но, что самое интересное, шел четким и уверенным шагом, очень напоминавшим походку Артема. Привычки, приобретенные Кешей за время пребывания в человеческом теле, оказались сильнее специфических особенностей звериного организма.

По мере того как два этих столь непохожих силуэта — золотисто-красный крылатый и бурый горбатый — удалялись, пространство справа и слева от них как бы замерзало. Сквозь воздух, внезапно утративший свою былую прозрачность, прорастали хрустальные кристаллы и ледяные пики, приметы возрождения былой Синьки — мира-игры, мира-загадки.

— Ну что ж, — сказал Артем. — Как говорится, пора и честь знать. Нагостились вволю. Надо домой возвращаться…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Преодоление преграды, разделяющей миры, Цыпф воспринял как нечто сходное с мгновенным прыжком сквозь космическую бездну — правда, кровь его не закипела, глаза не лопнули, мозги не высохли, однако всех этих удовольствий в малой дозе он хлебнуть успел.

Вечерняя полумгла Синьки оказалась куда светлее вечных сумерек Будетляндии (а в том, что они очутились именно в этой стране, сомневаться не приходилось — столь живописных руин не могло быть ни в Кастилии, ни в Трехградье, ни тем более в Отчине).

Люди радовались, узнавая этот мир (после Синьки им и суровый Агбишер показался бы чуть ли не домом родным), и недоумевали, видя, как сильно он изменился за время их отсутствия. Римляне не сделали такого с Карфагеном, а вандалы с Римом, что сотворили с Будетляндией неведомые грозные силы.

Сейчас эту прекрасную прежде страну можно было сравнить с античной скульптурой, которую использовали вместо тарана, или с полотном великого живописца, на котором разрубали барашка. Ничто не сохранилось в первозданном виде — ни здания, ни обелиски, ни парки, ни инженерные сооружения. Даже от небесного невода, некогда черпавшего из космоса безграничную энергию, остались только узлы и спирали, опутавшие горизонт, как заграждения из колючей проволоки.

— Везде так? — едва переведя дух после межпространственного путешествия, спросил Цыпф.

— Кое-где и похуже, — ответил Артем. — Некоторые страны уничтожены почти полностью. Хохма, например…

— Хохма? — воскликнула Лилечка. — Бедные бегомотики!

— Дело одно есть, — Зяблик исподлобья глянул на Артема. — Кореша мы здесь потеряли… Недалече… Толгаем звали… Ты должен помнить… Может, наведаемся на то место? Хоть кости его приберем… А если труп в сохранности, в Синьку переправим. Авось воскреснет. Хоть и дрянная там жизнь, а все лучше, чем смерть.

— Прежде чем отыскать вас в мире, который вы называете Синькой, я прошел по вашему следу от Эдема до того самого места, где произошла стычка с аггелами,

— сказал Артем. — Я принудил одного из них описать мне все подробности того злосчастного происшествия. Как это ни печально, но уцелевшие аггелы всю свою злобу выместили на Толгае. Будем надеяться, что к тому времени он был уже мертв… От вашего друга не то что костей, даже пряди волос не осталось. Я смог отыскать только обломки его сабли.

— Ублюдки, — Зяблик заскрежетал зубами. — Ну ничего, я с ними еще поквитаюсь. За каждую Толгаеву рану десятерых уложу.

— Вы эти душещипательные сцены прекратите, — в трехмерном мире к Смыкову вернулся прежний апломб. — Толгая не воскресить. Хватит возвращаться к этой теме, тем более что мы уже выпили за упокой его души и прочли поминальную молитву… Сейчас на. повестке дня стоят другие вопросы. Хотелось бы знать, какой конкретно план мы имеем на текущий момент.

— На текущий момент мы имеем поход в Отчину, — усмехнулся Артем. — Маршрут, надеюсь, вам известен.

— Теоретически… — Смыков замялся. — Да только дойдем ли мы… Такие дела здесь творятся… Прямо последний день Помпеи какой-то… И пару шагов ступить не успеем, как нас в порошок сотрут.

— Мне, наоборот, кажется, что ваши дела не так уж плохи, — возразил Артем.

— По крайней мере, шансы на успех имеются. И довольно высокие. Для наглядности приведу один пример. Сравним Отчину и все окружающие ее страны с обычной бумажной мишенью. Ее можно без труда уничтожить гранатой или зажигательной смесью. Однако до этого, слава Богу, дело не дошло. В мишень, олицетворяющую ваш мир, пока еще ведут стрельбу одиночными выстрелами. Пули дырявят ее в разных местах, но до фатального исхода еще далеко. В своих странствиях вам уже приходилось попадать под обстрел. Вспомните Кастилию и Нейтральную зону. Да и в этих краях вам уже однажды пришлось хлебнуть лиха. Не чересчур ли часто вы попадаете в переплет?

— Что верно, то верно, — тяжело вздохнула Лилечка.

— Таким образом, теория вероятности на вашей стороне. Возможно, вы уже использовали свой лимит неприятностей и остаток пути до Отчины преодолеете без всяких осложнений, — закончил Артем.

— Нет, — покачала головой Верка. — Пока я с вами, удачи не ждите. Такой уж я уродилась.

— Ну ладно, придем мы в Отчину, — похоже, что слова Артема ничуть не успокоили Смыкова. — А дальше что? Как я понял, дела в нашей родной сторонке не заладились? Опять какие-нибудь перегибы?

— И перегибы, и загибы, и даже заскоки… — более чем туманно выразился Артем.

— Ну это уже как водится, — пробурчал Зяблик. — По этой части у нас мастаков много…

— Зачем же такой пессимизм, — мягко сказал Артем. — Ведь вся человеческая история не что иное, как перечень грандиозных перегибов. Строительство египетских пирамид, Троянская война, избиение младенцев в Иудее, пожар Рима при Нероне, крещение огнем и мечом язычников, все без исключения крестовые походы, деятельность инквизиции, религиозные войны в Европе, преследование староверов на Руси. Список можно продолжать до бесконечности.

— Бабам много воли дали — вот где самый главный перегиб, — Зяблик, душу которого растравили воспоминания о Толгае, был мрачен, как никогда. — Все беды от них.

— С Троянской войной, допустим, понятно, хотя все это сказки, — возразила Верка. — А при чем здесь инквизиция? Выходит, бабы сами виноваты, что их на кострах жгли?

— А как же… Не зря, значит, жгли. Достали они мужиков. Не было, как видно, другого способа, чтоб этих стервоз на место поставить. Если мне не веришь, у Смыкова спроси. Он протоколы инквизиции подписывал. В таком городишке, как наш Талашевск, каждый день по дюжине ведьм сжигали. Вместе-с черными кошками. Вот такие пироги.

— Вранье все это, — изрек Смыков. — Инквизиция действовала в рамках закона, а все спорные дела передавала на усмотрение светских властей. С них и спрашивайте… Но мы уклонились от темы. Я поинтересовался: что нас ждет в Отчине?

— Работа ждет, — сказал Артем. — А еще: опасность, стычки, конфликты… Будете исправлять эти самые перегибы. Спасать людей. Не только своих земляков, но и кастильцев, степняков, арапов, киркопов. Одних будете кормить, других умиротворять, третьих переселять в безопасные места… Если таковые еще имеются. Но, конечно, первым делом нужно навести порядок на вашей собственной родине. Говоря высокопарно, Отчина есть тот краеугольный камень, от которого зависит судьба всех остальных стран. Если она выстоит, значит, выстоит человечество… Я, конечно, имею в виду то человечество, которое оказалось выброшенным на Тропу.

— А вам-то самому зачем это надо? — осведомился Смыков. — Вы лицо постороннее. Как шли себе ровненько, так и дальше идите. От лишних хлопот, знаете ли, бессонница бывает.

— Я мог бы привести немало доводов в защиту своей позиции, — сказал Артем.

— Начиная с самого элементарного: «Негоже проходить праздно мимо горящего дома, из которого доносятся вопли обитателей его», и кончая довольно замысловатым: «Желание помочь вам — это бессознательное стремление к искуплению собственных грехов». Однако ни один из этих доводов нельзя считать не только исчерпывающим, но даже чистосердечным. Поэтому не лезьте мне в душу. Я решил помочь вам — вот и все! Никаких комментариев. А что меня ждет, успех или неудача, покажет время. О делах человеческих судят по результатам, а не по риторике, этим делам предшествующей.

Занятые разговорами, они не заметили, как отмахали порядочное расстояние. Никаких ориентиров в Будетляндии не сохранилось, и ватага шла теперь, полагаясь только на чутье Артема. Вообще эта страна, где раньше и плюнуть-то было нельзя, не попав в какое-нибудь творение рук человеческих, теперь больше напоминала собой дикие пустоши Изволока или мрачные предгорья Агбишера — кругом каменное крошево, вставшие дыбом бетонные глыбы, холмы песка, глинистые овраги и нагромождение всего того, что некогда являлось продуктом тончайших технологий, а ныне превратилось в субстанцию для выращивания мхов и сорняков.

Лишь изредка на пути ватаги попадались какая-нибудь перекошенная башня, цепочка опор, когда-то поддерживающих линию подземки, да чудом уцелевшие остовы небоскребов. Если кто-то из будетляндцев и сумел в свое время пережить набеги дикарей и террор аггелов, то теперь на этом народе можно было окончательно поставить крест.

Иногда у Цыпфа создавалось впечатление, что в такой мясорубке не смогли бы уцелеть не только люди, но даже насекомые. Исключение, по словам Артема, представлял лишь район «глубокого дромоса», по неизвестной причине не затронутый стихией разрушения. Пятно волшебного света по-прежнему сияло среди развалин, приглашая всех желающих познакомиться с чудесами Синьки. В тех же краях сшивались и уцелевшие аггелы. Вот только судьба Ламеха оставалась неизвестной. Первый привал сделали в окрестностях пещеры, представлявшей собой горловину какого-то полуразрушенного туннеля. В случае непогоды предполагалось укрыться под его сводами.

В топливе, слава Богу, недостатка не ощущалось. Кругом хватало и древесной щепы, и сломанных веток, и вывороченных пней. Люди, успевшие забыть запах дыма, тепло костра и вкус горячей пищи, блаженствовали. Все их тревоги, дурные предчувствия и страхи рассеивались (правда, не у всех естественным образом — Зяблику для поднятия настроения пришлось налить стаканчик). Похоже, что прогнозы Артема сбывались — безжизненные руины Будетляндии не интересовали больше никого, ни ангелов-хранителей, ни демонов-разрушителей. За целый день пути ватагу не побеспокоил даже случайный шорох.

Смыков сетовал на то, что пропало очень много полезного добра, а Зяблик, наоборот, считал гибель Будетляндии благом для человечества. В качестве довода он приводил пример с кирквудовской пушкой, способной погубить целую страну. По его словам, хватало тут и других опасных игрушек. Шоколадка, конечно, вещь хорошая, но только не тогда, когда ее получаешь в комплекте с химической или ядерной бомбой. Верка напомнила было о мрачных чудесах, творившихся раньше вблизи поврежденных кирквудовских установок, но ей популярно объяснили, что раз нет небесного невода, то бишь приемной антенны, то не должно быть и никакой энергии, порождающей подобные фантомы.

Цыпф крепился, крепился, а в конце концов не выдержал:

— Я полностью разделяю вашу точку зрения на пустопорожнюю риторику, — сказал он, обращаясь к Артему. — Тем не менее есть такие вопросы, которые просто вопиют. Их нельзя оставлять без ответа. Хотите пример?

— Давайте, — кивнул Артем, уже устроившийся на краешке одеяла, любезно предоставленного ему Веркой.

— Считается непреложным фактом, что у людей есть сейчас две главные беды,

— изрек Левка. — Внутренняя и внешняя, если можно так выразиться. Внутренняя — это собственные распри. Внешняя — губительные силы неизвестной природы, планомерно разрушающие среду обитания человека. Так?

— Пусть будет так…

— Допустим, мы справимся с распрями, хотя лично я даже не представляю, как это можно сделать, — продолжал Левка. — Но как справиться с внешней угрозой? Ведь никогда раньше людям не приходилось сталкиваться с чем-то, даже отдаленно похожим. И это не слепая стихия, порожденная атмосферными или геологическими процессами. Мертвая материя оживает. Видели вы, как весной оживает промерзший до дна пруд? Лед, прежде казавшийся незыблемым, превращается где в грязь, где в воду. Буквально из ничего, из песка и ила возникает множество живых существ: инфузорий, коловраток, рачков, тритонов. Они начинают в бешеном темпе расти, размножаться и пожирать все, что годится им в пищу… Наш мир — тот же пруд, выходящий из спячки, а мы… мы… Мы даже не корм для оживающих хищников, а так, нечто случайное, не заслуживающее никакого внимания. Беду, с которой мы столкнулись, невозможно предсказать, как, скажем, ураган или землетрясение. От нее нельзя отгородиться плотиной, как от наводнения. Не помогут нам также громоотводы, градобойные ракеты и лесозащитные полосы. Спрашивается, есть ли в такой ситуации шанс на спасение у людей, самое грозное оружие которых — ручная граната, а самая совершенная машина — паровоз?

— Паровозы вы сюда зря приплели, — сказал Артем. — Пусть себе ходят на здоровье… Имей вы сейчас под рукой даже атомную бомбу, ситуация ничуть не улучшилась бы. До тех пор пока мы доподлинно не узнаем о природе этого, как вы выразились, внешнего врага, о всех его сильных и слабых сторонах, нечего и говорить о методах борьбы с ним. Я даже допускаю, что таких методов вообще нет…

— Подождите, — перебила его Верка. — А помните, как Кеша спас нас в Кастилии? Да и в Нейтральной зоне этот обормот сияющий… как бишь его… Незримый, кажется, очень быстро навел порядок.

— Вы говорите о частных случаях, — ответил Артем. — Если на вас надвигается несметная рать завоевателей, то разгром нескольких передовых отрядов вовсе не означает победу. Нужно одержать верх в генеральном сражении.

— А если это невозможно? — Цыпф разошелся, не на шутку. — Невозможно по определению?

— Минутку… — Артем задумался. — Подкупить военачальников нельзя по причине их отсутствия. Отсидеться за стенами укреплений тоже не удастся… Значит, остается единственное, веками проверенное средство…

— Утопиться, — подсказал Зяблик.

— Нет… Просто уйти от греха подальше. Как аланы ушли от гуннов, а волжские булгары от татаро-монгол.

— Ну им-то, положим, было куда уйти. Враг напирал только с одной стороны, и свободных земель хватало. А нам куда деваться, скажите, пожалуйста? Ведь наши враги не только вокруг нас, но и под нами. В любой момент вот это место может стать нашей могилой. — Для убедительности Цыпф даже кулаком по земле саданул.

— Сплюнь через левое плечо, — посоветовала ему Верка.

— Нет, я хочу знать, куда нам деваться? — не унимался Цыпф.

— В Эдем, — проронил Артем.

— Ах вот какие у вас планы… Понятно… — произнес Цыпф многозначительно.

— Но ведь это не то же самое, что с берегов Итиля перебираться на Понт Эвсинский (Итиль — древнее название Волги. Понт Эвсинский — Черное море.). Тут мало поменять веру и образ жизни, тут вся природа человека должна измениться… Нефилим уже не человек.

— В вашем понимании этого слова, — уточнил Артем. — На это уже опять пустопорожняя риторика. Неандертальцы, наверное, тоже судачили о том, что кроманьонцы не люди. Дескать, людям негоже приручать скот, сажать в землю семена и ковать металлы. Честно говоря, я не считаю превращение человека в нефилима регрессом, а скорее наоборот. Возможно, природа дает нам редчайший шанс подняться еще на одну ступеньку вверх по лестнице, ведущей от животного к Богу.

— Ахинея это все, — заявил вдруг Зяблик, несколько раз уже засыпавший и вновь просыпавшийся. — Туфта. Где Отчина с Кастилией, а где Эдем? Через Хохму и Нейтральную зону туда уже не пройти. Кто в болотах не утопнет, тот в проклятой пустыне загнется. Опять же Незримые эти… Стоят, как охра на вахте… Через Трехградье и Бушлык тоже ничего не получится, кроме очень-очень большого люля-кебаба. Что остается? Тот маршрут, которым мы сейчас топаем? Гиблая Дыра — Будетляндия? Так им еще пройти надо, дорогие товарищи.

— Аггелы ведь прошли, — возразила Верка. — И не раз. Сарычев тоже прошел.

— Ты не ровняй спецгруппу из дюжины отпетых мужиков и целый народ. Допустим, стариков мы бросим, их и так мало осталось. А с детьми как быть? С больными, калеками? Если степняки пойдут, они свой скот не оставят. Арапы тоже. Про дурных киркопов я даже и не говорю. Хотелось бы полюбоваться на такой цирк.

— Действительно, кошмар какой-то получается, — вздохнула Лилечка. — А потом этот Эдем… Мне там совсем не понравилось… Корешки есть, голой ходить…

— Ну, в общем-то, загадывать наперед еще рано, — Артем зевнул. — Если нам противостоят создания природы, у них должны быть какие-то уязвимые места. Ведь ввергла же какая-то сила эту псевдожизнь в спячку и потом миллиарды лет удерживала в таком состоянии. Что изменилось сейчас? Гравитация, магнитное поле, космическое излучение? Или тут присутствует целый букет причин?

— А вы способны восстановить в прежнем виде что-либо из этих факторов? — в словах Цыпфа звучало уже не сомнение, а ехидство. — Гравитацию, например?

— Никогда не пробовал, — усмехнулся Артем. — Но думаю, это не сложнее, чем изменить ход времени.

— Ладно, давайте спать, — пробурчал Смыков. — Насчет охраны как решим?

— Да на хрена она нужна. — В одеяло Зяблик заворачивался с бессознательной тщательностью, как гусеница в кокон. — Я спокойней места отродясь не видывал. Даже все комары сгинули. А помните, сколько их раньше было? Пели над нами, как попы над покойниками.

— Насчет комаров вы, возможно, и правы, — в голосе Артема угадывалось сомнение. — А вот относительно всего остального разрешите с вами не согласиться. Спокойными эти места никак не назовешь. Уж поверьте моей интуиции. Здесь куда опаснее, чем в распоследнем кастильском притоне, битком набитом бандитами и этими… легкомысленными дамами, опаивающими клиентов дурманящими напитками.

— Хипесницами, — подсказал Зяблик.

— Вот-вот…

— Что вы предлагаете? — насторожился Смыков. — Выставлять пост?

— Это совершенно бессмысленно. Угроза исходит не от людей, и даже не от сверхъестественных существ. Просто все здесь — и земля, и воздух — пропитано опасностью. Как болото тлетворными миазмами или ртутные рудники — ядовитыми испарениями. Я ощущаю это уже довольно давно.

— Так как же нам быть? — Слова Артема не на шутку растревожили ватагу.

— Надо как можно скорее покинуть эту страну, вот и все. Но поскольку мы не располагаем ни могучими крыльями, ни быстрыми скакунами, то придется пробыть здесь еще достаточно долго. По моим примерным расчетам, не менее трех земных суток. И это еще в лучшем случае.

— А что, если бдолаха принять для профилактики? — предложила Верка, опередив Зяблика, у которого этот вопрос уже вертелся на языке.

— Думаю, пока не стоит, — Артем отрицательно покачал головой. — Ведь совершенно неизвестно, что именно нам угрожает. Подождем первых симптомов, если они появятся… Впрочем, все, возможно, еще и обойдется. Но надо быть настороже.

— Дядя Тема, как я теперь усну? — пожаловалась Лилечка. — Меня кошмары замучают. Не надо было такие страсти на сон грядущий рассказывать.

— Старый ворон даром не каркает, — развел руками Артем.

Зяблик, со своей стороны внес такое предложение:

— Левка, ты что, уже закимарил, сучий потрох? Слышишь, твоя подруга жалуется, что уснуть не может? Так ты ей для успокоения души соловьем спой или голубком поворкуй…

Своего сновидения Цыпф не помнил, но проснулся он в неурочный час и не по доброй воле — к яви его вернул внезапный приступ мучительного удушья. Память о Синьке успела так глубоко проникнуть в его натуру, что, открыв глаза, Левка несколько секунд с тупым удивлением созерцал развалины, окружавшие бивуак. Лишь вспомнив события предыдущего дня, казавшиеся ему сумбурными и туманными, как после хорошей пьянки, Левка окончательно проснулся и сел.

Несмотря на то что ко сну ватага отходила не в самом мирном расположении духа, дрыхли все сейчас, что называется, без задних ног. Если мысль о том, что голод не тетка, верна, то уж усталость точно не кума, которую можно запросто игнорировать.

Заслышав издаваемые Левкой шорохи и судорожные покашливания, чуткий Зяблик приоткрыл один глаз.

Глаз этот светился наподобие лампочки и был страшен своим багровым волчьим отливом. Цыпф, и без того ощущавший в горле что-то вроде комка пакли, утратил голос окончательно.

Некоторое время они молча пялились друг на друга, а затем Зяблик мрачно поинтересовался:

— Что вылупился, как капрал на рекрута? Сон, что ли, плохой приснился? Дай полтинник, поправлю дело.

— Ты… Это самое… — Цыпф с трудом подбирал слова, — буркалы свои поправь. А не то люди, как проснутся, до полусмерти напугаются.

— На себя лучше глянь, — отрезал Зяблик, а потом с оттенком презрения почему-то добавил: — Чип-поллино!

Ошеломленный Цыпф сначала потянулся к носу, но, вспомнив, что Буратино и Чиполлино совсем разные персонажи, машинально подергал свои давно немытые лохмы, черные и жесткие, как у терьера.

Волосы покидали голову Левки так легко, будто никогда ему и не принадлежали. Впрочем, похоже, так оно и было — по крайней мере, сам Левка не мог признать в этих мягких, действительно желтых, как луковая шелуха, прядях остатки своей буйной африканской шевелюры.

Тут уж и впрямь стало не до сна. Рискуя нарваться на крупные неприятности, Цыпф принялся будить Верку, владевшую карманным зеркальцем — одним из трех, имевшихся в ватаге. (Тревожить Смыкова, а тем более Лилечку он не рискнул — одна мысль о том, что будет, когда девушка проснется, ввергала Левку в тихий ужас.) Верка долго брыкалась и отмахивалась, но потом все же открыла глаза — к счастью, по-прежнему голубые и ясные. Ахнула она не от страха, а скорее от жалости.

— Левушка, знаешь, на кого ты сейчас похож?

— Знаю, — вынужден был признаться тот. — На Чиполлино. Мне уже говорили.

— На какого еще Чиполлино! Ты на героя гражданской войны Котовского похож. Фильм про него был с Мордвиновым и Марецкой в главных ролях. Только зачем ты волосы покрасил?

— Если бы я сам… — вздохнул Левка. — Ты на Зяблика полюбуйся. Уж теперь-то его звериная натура стала ясна окончательно.

Зяблик, уже примерно догадавшийся, какая именно метаморфоза случилась с ним, выкатил на Верку свои жуткие очи да вдобавок еще и зубами щелкнул. Однако к Верке успело вернуться ее обычное хладнокровие.

— Замечательно, — сказала она. — На крупного хищника ты пока, конечно, не тянешь, но на мартовского кота очень похож… А как горят, как горят! — ухватив Зяблика за нос, она бесцеремонно покрутила его головой. — Теперь, если кому-нибудь в темное место по нужде понадобится, без свечки можно.

— Вера Ивановна, вы мне зеркальце на минутку не одолжите, — попросил Цыпф, снимая с черепа очередной клок волос.

— Сейчас, зайчик. — Она передернула плечами так, как будто какое-то неудобство за шиворотом испытывала. — Что-то у меня загривок свербит… Посмотрите, а?

— Что там у тебя может свербеть… — Зяблик был серьезен, как никогда. — Щетина, наверное, растет. А может, панцирь черепаший… Не нам же одним страдать…

Заранее готовясь к дурным новостям, Верка задрала свои многочисленные рубахи, которые носила по принципу «чем ближе к телу, тем выше качество» — начиная от линялого хэбэ и кончая тончайшим шелком. Взорам мужчин открылась ее хрупкая спина, в верхней части почти сплошь покрытая четким убористым текстом.

Цыпф осторожно потрогал буковки пальцем — это были не чернила и даже не типографская краска, а нечто основательное, типа родимых пятен — и принялся читать вслух:

— «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…

под гармошки желтую грусть».

Не знал. Вера Ивановна, что вы так Есениным увлекаетесь. Даже сквозь кожу стихи проступили… Только, правда, в зеркальном изображении… Справа налево.

Верка живо поправила свой наряд, а после этого вытряхнула на землю содержимое дорожного мешка. Сверху оказалась затрепанная книжка без обложки и титульного листа.

— Вот она, проклятая! — Верка схватила книжку так, словно это было какое-то зловредное существо. — Избранное! Том второй! От самой Отчины с собой таскаю! Почитать хотела на досуге! Вот и дочиталась! Господи, за что такое наказание!

— Не переживай, — стал успокаивать ее Зяблик. — Считай, что с Есениным тебе еще повезло. Поэт душевный. А то сунула бы в мешок справочник по гинекологии и имела бы сейчас на горбу схему женских внутренних и наружных половых органов.

— Прикуси язык, охломон! — прикрикнула на него Верка. — Если бы ты знал, как чешется! Будто бы крапивой меня отхлестали! Просто мочи нет!

— Давай тогда почешу, — милостиво согласился Зяблик. — Заголяйся.

Очень скоро выяснилось, что согласные буквы чешутся сильнее, чем гласные, а от знаков препинания вообще спасу нет — зудят, как укусы слепней.

Пока Зяблик и Верка были поглощены этим занятием, со стороны сильно смахивающим на какую-то редкую форму садомазохизма, Цыпф отыскал в куче барахла вожделенное зеркальце и принялся обирать с головы последние остатки волос, которые уже никак не могли украсить его. Вид при этом он имел, естественно, скорбный.

Всем троим, конечно, хватало собственного горя, но пробуждение остальных членов ватаги ожидалось с нетерпеливым любопытством. К Лилечке или к тому же Артему никто ревнивых чувств, в общем-то, не испытывал, но если бы неведомое бедствие обошло стороной Смыкова, это бы сильно задело и Зяблика, и Верку, да, пожалуй что, и Цыпфа. Как известно, разделенная беда очень сближает людей, а личные неприятности на фоне чужих удач весьма портят отношения.

Когда ждать стало невмоготу, Верка, стоявшая на коленках и руки имевшая свободными, сунула Смыкову в ноздрю былинку какого-то терпко пахнущего растения. Вырванный целой серией громогласных чиханий из объятий Морфея, Смыков сразу заприметил все: и волчий взгляд Зяблика, и голый череп Цыпфа, и спину Верки, не то татуированную, не то покрытую цианозной сыпью.

Удрученно покачав головой. Смыков заговорил. Речь его была благозвучна, цветаста, витиевата, богато сдобрена аллитерациями и парцелляциями (Аллитерация, парцелляция — ораторские приемы, с помощью которых речи придается особая звуковая и интонационная выразительность.), но абсолютно непонятна присутствующим. Как ни вслушивались обалдевшие члены ватаги в эти перлы риторического искусства, но так и не смогли уловить хотя бы одного знакомого слова. В тупике оказался даже Цыпф, умевший одинаково хорошо объясняться как с кастильцами, так и с арапами.

К сожалению, это был не единственный сюрприз, заготовленный Смыковым для друзей. Непонятно каким образом овладев чужой речью, он совершенно разучился понимать родной русский язык. Даже мат не доходил до его сознания.

Смыков легко узнавал всех своих спутников и прекрасно разбирался в предъявленных ему образцах материальной культуры двадцатого века (уверенно пользовался ложкой, безо всяких проблем застегивал и расстегивал ширинку и ловко перезаряжал пистолет), но не мог вспомнить ни единого человеческого имени или названия предметов.

Когда Смыкову сунули в руки его же собственный блокнот, он принялся быстро и уверенно заполнять целые страницы странными крючковатыми знаками — первая строка шла справа налево, вторая слева направо и так далее.

Цыпф, внимательно следивший за полетом карандаша, недоуменно покачал головой.

— Никогда не видел такого алфавита. Немного напоминает набатейский… или сабейстский. Да и стиль письма довольно редкий. Бустрофедоном называется… Подобным образом записывались скандинавские руны и крито-микенские тексты…

— А также письмена хеттов, этрусков и аборигенов острова Пасхи. — Все были настолько поглощены своими несчастьями, что даже не заметили, как проснулся Артем.

Четыре пары глаз (одну из которых можно было назвать человеческой чисто условно) внимательно уставились на него. Впрочем, Артема это ничуть не смутило. Мельком глянув в блокнот, все еще находившийся в руках Смыкова, он с оттенком удивления произнес:

— У вашего товарища прорезались завидные способности к лингвистике… Да вы и сами все со вчерашнего дня слегка изменились.

Цыпф и Верка, перебивая друг друга, поведали Артему о загадочных напастях, обрушившихся на ватагу во время ночевки. Причем Цыпф больше упирал на факты, а Верка — на эмоции. В заключение она заботливо поинтересовалась самочувствием самого Артема (хотя внешне все с ним обстояло нормально, точно так же как и с Лилечкой, продолжавшей мирно посапывать под двумя одеялами).

— Мой организм достаточно хорошо защищен от любых внешних воздействий, — ответил Артем. — Проще говоря, никакая зараза ко мне не липнет.

— Что вы имеете в виду? — нахмурилась Верка. — Что мы подхватили какую-то заразу?

— Вовсе нет, — успокоил ее Артем. — Безусловно, это не зараза… Но то, что случилось с вами, манной небесной тоже не назовешь. Признаться, я весьма озадачен… Происшествие довольно странное…

— Ничего странного тут как раз и нет, — сказал Цыпф. — Это именно тот случай, когда нелепицы и несообразности становятся нормой жизни, порядок уступает место хаосу, а логика — абсурду.

— Весьма любопытно. Вы меня прямо заинтриговали. — Артем разглядывал Цыпфа, как какую-то диковинку. — Надеюсь, что за этой краткой прелюдией последует подробный рассказ, в котором логика все же затмит абсурд.

Пришлось Цыпфу пуститься в пространные рассуждения о природе сил Кирквуда, о печальных деяниях потомков, допустивших столь масштабные нарушения принципа причинности, и о коварном действии эффекта антивероятности. Для пущей убедительности он использовал в своем рассказе сведения, полученные от Эрикса, и собственный горький опыт применения кирквудовской пушки.

— Вот теперь-то, наконец, все стало на свои места, — сказал Артем, когда красноречие Левки иссякло. — Недаром, значит, все это время меня не покидало чувство опасности. Кирквудовские силовые установки, даже лишенные энергии, продолжают влиять на окружающий мир. Примерно так же потухший атомный реактор способен еще многие годы отравлять воздух и землю… Мы угодили в переплет, который не мог предвидеть даже я… Честно сказать, я сильно беспокоюсь за Лилечку. Вряд ли эта напасть не затронула ее… Поднимите-ка девушку. Только осторожнее.

Следуя словам Артема буквально, Лилечку бережно подняли с подстилки и поставили на ноги. Вертикальное положение она сохраняла самостоятельно, но слегка пошатывалась и глаз не открывала. Когда девушке насильно разлепили веки, всех неприятно поразил ее пустой, осоловевший взгляд. На вопросы спутников Лилечка не отвечала, а на суету, происходившую вокруг, не реагировала.

Если ее заставляли идти, она шла по прямой, слепо натыкаясь на все встречные предметы и не обращая внимания на боль от ушибов. Если ей давали котелок, а в руку вкладывали ложку — она ела безо всякого аппетита, то и дело пронося пищу мимо рта.

Глядя на все это, Лева Цыпф едва не плакал И умолял Верку сделать хоть что-нибудь, но та лишь разводила руками, ссылаясь на отсутствие в ее медицинской практике подобных прецедентов. Смыков утверждал, что в прошлом такие состояния лечили электротоком, а Зяблик предлагал отсутствующий электроток заменить укусами муравьев. Даже попытки Артема проникнуть в затуманенное сознание девушки ни к чему хорошему не привели.

— Она спит, — сообщил он. — Но это странный сон. Нечто среднее между сомнамбулизмом и летаргией.

После этого известия оставшиеся в строю члены ватаги окончательно пали духом. В былые времена Смыков немедленно провел бы экстренное совещание, но сейчас на его странные и невразумительные призывы никто не реагировал. Остальные лишь имитировали какую-то деятельность: Цыпф возился с Лилечкой, а Зяблик был вновь привлечен к чесанию Веркиной спины. Всякий раз, когда он порывался бросить это занятие, отдававшее одновременно душком кокетства и намеками на интимность, Верка напоминала о своем неоценимом вкладе в дело исцеления его обожженных ног.

Таким образом, в строю оставался один лишь Артем, к ватаге формально отношения не имевший. Именно он и завел разговор о планах на ближайшую перспективу.

— Пребывание здесь час от часу становится все опаснее, — сказал он, как обычно, без всякого нажима. — Каждый из вас уже пострадал, кто в большей, кто в меньшей степени. Трудно даже предположить, какие фокусы эффект антивероятности может выкинуть в дальнейшем. Лично я вижу два варианта действий. Оба они должны привести нас в Отчину. Условно назовем их верхним и нижним путем. Под верхним путем подразумевается маршрут через Гиблую Дыру и Кастилию. Недостатки его очевидны. Несколько суток нам придется передвигаться в условиях нарушения принципа причинности. Если кто-то из присутствующих и доберется до сравнительно безопасных мест, это будет скорее всего уже не человек, а совсем другое существо… Да и заключительный участок пути чреват серьезными неприятностями. В Гиблой Дыре вода стоит как никогда высоко, а в Кастилии в самом разгаре очередная смута. Кроме того, не забывайте о главной опасности, от которой мы не застрахованы на верхнем пути. Я имею в виду буйство подземной стихии, способное принять самые непредсказуемые формы. В этом вы уже неоднократно убеждались…

— Зато уж нижний путь — верняк! — Зяблик первым догадался, куда именно клонит Артем. — Проспект асфальтированный с пивными ларьками и фонтанами… Видели мы уже этот нижний путь… Имели удовольствие… Геенна огненная и пекло кромешное!

— Конечно, это отнюдь не экскурсия по ботаническому саду и не вылазка на воскресный пикник, — согласился Артем. — Зато этот маршрут намного короче и сравнительно безопасен. Варнаки относятся к людям с сочувствием, а в случае нужды даже помогут. Лично я беру на себя обязанности проводника, вашего персонального Вергилия, так сказать… На этом мои аргументы исчерпаны. Вам решать, какой вариант предпочтительней. Как говорят в казино, делайте ваши ставки, господа.

Однако те, к кому был обращен этот призыв, повели себя странно — косились друг на друга, пожимали плечами, бормотали что-то неопределенное, вроде «Я как все…». Можно было даже подумать, что коварный эффект антивероятности напрочь лишил ватагу прежней дерзости, помноженной на трезвый расчет и веру в удачу.

Наконец Верка собралась с духом.

— Я бы лучше через Гиблую Дыру пошла… Верхним то есть путем… — сказала она, впрочем, не очень уверенно. — В прошлый раз я у варнаков такого страха натерпелась, что до сих пор поджилки трясутся.

Поддержал ее и Левка, но уже совсем из других соображений.

— Лично я против мира варнаков ничего не имею… Мучительно, конечно, для человека, но — терпеть можно. Вот только я за Лилечку боюсь. Сердце у нее слабое, может не выдержать.

— Мне-то один хрен, — буркнул Зяблик. — Или на верхнем пути в кикимору превращаться, или на нижнем в копченый окорок… Что в лоб, что по лбу.

Смыков, уже осипший от своих бесплодных призывов, продемонстрировал листок бумаги, на котором была жирно изображена витиеватая закорючка, возможно — вопросительный знак. В ответ Зяблик показал приятелю дулю. Тот этому жесту очень обрадовался — очевидно, принял за нечто совсем иное, в системе его нынешних понятий обозначавшее что-то сугубо позитивное.

— Значит, решено, — то, что его предложение подверглось обструкции, похоже, ничуть не смутило Артема. — Чему быть, того не миновать… Но сначала вы трое, — он указал пальцем на Верку, Зяблика и Цыпфа, — примите бдолах. Если хотите вернуться в прежнее состояние, изо всех сил желайте этого. Должно помочь.

— Не должно, а просто обязано! — Верка вертелась так, словно за шиворот ей сунули пучок чертополоха. — Иначе я Сергея Александровича Есенина возненавижу как личного врага.

— А как же с ним быть? — Цыпф кивнул на Смыкова.

— Ему бдолах не поможет, — ответил Артем. — Сие волшебное средство эффективно только в телесной сфере, когда нужно побороть боль, усталость, недуг, даже смерть… А на все, что связано с сознательной деятельностью, бдолах воздействовать не может. Так же как и на ум, волю, совесть… Просто вашего товарища нужно вновь учить родному языку. Если сначала и возникнут какие-нибудь трудности, то потом все пойдет как по маслу. Речевые навыки никогда не стираются полностью. Восстановить их не так уж и сложно… Уверен, что к моменту нашего возвращения в Отчину он будет изъясняться вполне сносно. Примерно на уровне трехлетнего ребенка… Вот только не знаю, чьей опеке его поручить… Вы заняты…

— Я тоже! — поспешно заявила Верка. — Своих забот по горло!

— Значит, я, как всегда, крайний, — сказал Зяблик угрюмо. — А если и в самом деле взять над Смыковым шефство? Меня-то менты всю жизнь воспитывали, правда, в основном карцером да резиновой дубинкой… Ладно, согласен. Только уж потом не обессудьте. Педагогический не посещал. Мои университеты на параше начались и под нарами закончились…

Про Лилечку Цыпф даже не спрашивал — и так было ясно, что в ее состоянии бдолах помочь не может, ведь он, как и волшебная лампа Аладдина, исполнял только осознанные желания.

На этот раз в путь-дорогу ватага собралась еще быстрее, чем обычно. Людям почему-то казалось, что в их бедах виновата не злополучная страна Будетляндия, а это конкретное, неудачно выбранное место. Недаром ведь Эрикс когда-то советовал избегать всяких коммуникационных сооружений, особенно подземных. Шнуруя ботинки и завязывая мешки, они с опаской поглядывали на темный провал пещеры, с просевшего потолка которой свисали не то обрывки кабелей, не то стебли лиан.

Цыпф взял под руку Лилечку, продолжавшую пребывать в сонном оцепенении, а ее поклажу передал Артему. Верка что-то дожевывала на ходу, а Зяблик, не любивший откладывать дела в долгий ящик, уже взялся за обучение Смыкова.

Поочередно указывая на разные части и органы своего тела, он с нажимом и расстановкой, словно общаясь с ребенком, произносил:

— Вот это, значит, башка, то есть кумпол… а проще говоря, чан. Это все — харя или рыло… На ней шнифты, рубильник и хавало… Понял? Тогда идем дальше…

Когда у Зяблика возникали трудности (но отнюдь не лингвистические, а связанные с физиологическими особенностями его тела), он бесцеремонно лапал шагавшую поблизости Верку, говоря при этом все с той же менторской интонацией:

— Вот эти штуки у бабы называются маркитошки… Ну а если размером посолидней, то буфера…

Смыков внимательно вслушивался в каждое новое для себя слово, а потом с жутким акцентом, путая ударения, повторял:

— Ри-ло… Ха-ва-ле… Буфе-ла…

Цыпф сказал Зяблику через плечо:

— В тебе не иначе как талант зарыт. Вот только не пойму, чей именно — Макаренко или Бодуэна де Куртенэ.

— За оскорбление ответишь! — незамедлительно огрызнулся Зяблик.

Смыков оказался учеником на редкость способным. Ватага не успела отойти от бивуака и на полсотню шагов, как он обернулся и четко сказал, указывая на зев пещеры:

— Шниф-ты…

Как выяснилось, он был прав. Дыра, уходящая в недра ближайшего холма и наполненная мраком, как рейсфедер тушью, оказалась обитаемой. Два круглых осьминожьих глаза поблескивали в ней совсем как фары застрявшего в туннеле автомобиля (да и расстояние между ними примерно соответствовало ширине вазовского капота).

Бахрома, раньше почти скрывавшая вход в пещеру, теперь втянулась внутрь. Откуда-то повеяло свежим ветерком, который вскоре превратился в стремительный вихрь. Заструилась пыльная поземка, покатились камни, закувыркались обломки древесных стволов и сучьев. Все это добро исчезало в чреве пещеры.

— Держись! — голос Зяблика был еле слышен в вое стихии. — А не то нас всех, как мух в пылесос, затянет!

Люди, изнемогая от напора воздушной струи, ложились ничком на землю. Цыпф всем телом навалился на Лилечку, а Верка вцепилась в пояс Артема. Мешок сорвался с ее спины и упорхнул в черный провал, словно набит был пухом, а не лучшими образцами будетляндских туалетов вперемешку с мясными консервами и шоколадом.

После этого, с точки зрения Верки, трагического эпизода вихрь сразу утих и бахрома вновь скрыла мрачное отверстие. Но так продолжалось недолго. Раздался звук, похожий на плевок Годзиллы или другой, столь же внушительной твари..

Все, что до этого засосала в себя воронка пещеры и что, по-видимому, не представляло интереса для ее неведомого обитателя, вылетело назад с силой картечного заряда. Любой из членов ватаги, рискнувший встать на ноги, был бы неминуемо искалечен продуктами этой титанической отрыжки. Консервная жестянка, брякнувшаяся рядом с Цыпфом, имела такой вид, словно прошла через валки прокатного стана.

Люди даже не успели обменяться впечатлениями по поводу столь удивительных и грозных событий, как все повторилось — поднялся ветер, исчезла бахрома, а в глубине пещеры, где продолжали тускло поблескивать глаза-блюдечки, что-то мощно взвыло, словно заработала аэродинамическая труба.

Зяблик знаками попросил Смыкова покрепче ухватить его за одежду, что и было незамедлительно исполнено. Освободив таким образом свои руки, Зяблик принялся извлекать из карманов ручные гранаты, которые хранил на черный день. Все они одна за другой исчезли во мраке пещеры вместе с новой партией камней, разлапистым еловым пнем и сапогами Цыпфа (друзья давно предупреждали его, что носить такую свободную обувь нельзя, но Левка всегда ссылался на мозоли, набитые еще в Нейтральной зоне).

Взрывов они не расслышали, зато увидели, как свод пещеры обрушился, выбросив наружу густое облако пыли. Вой могучих легких (ну не компрессор же гнал с такой силой воздух!) перешел в мучительный хрип, а сквозь обрывки бахромы обильно проступила кровь, голубая, как у аристократов.

— Что же это за тварь такая была? — сказал Артем, вставая. — Неужели ее тоже породил эффект антивероятности? А что тогда послужило основой? Отправной точкой, так сказать… Мышка-норушка или лягушка-квакушка?

— Кто его знает? — Цыпф машинально потрогал свой голый череп (в глубине его души теплилась надежда, что внезапно выпавшие волосы так же внезапно и отрастут в один прекрасный момент). — Это могло быть и местное отродье, а могло быть и пришлое. Раньше в здешних подземельях всякие чудовища попадались чаще, чем крысы. Последствием краха кирквудовской энергетики было не только повсеместное нарушение принципа причинности, но и появление многочисленных пространственных пробоев. Представляете, какие гости могли проникнуть в наш мир? Но, правда, все точки контакта сопредельных пространств вскоре затянул так называемый кирквудовский янтарь. Это не вещество типа льда или камня, а тоже пространство, только перестроенное и потому имеющее весьма необычные свойства.

Хрипы и стоны в пещере прекратились, однако там по-прежнему продолжало грохотать, как будто бы взрыв гранат вызвал детонацию на более глубоких уровнях подземных лабиринтов.

— Качает… — Верка глянула себе под ноги и снова взялась за пояс Артема.

— Покачает и перестанет… Все тебе не слава Богу. — Зяблик был явно недоволен тем, что его удачные действия не оценены по достоинству. — Ну скажи, как я этого гада заделал, а! Одной левой! Если бы не я, все бы вы сейчас у него в брюхе парились!

— По-настоящему смелые люди своими подвигами никогда не бахвалятся, — презрительно скривилась Верка, после обвала пещеры утратившая всякую надежду вернуть свой мешок. — Да и подвигом-то это назвать нельзя. Примерно то же самое ты вытворял в детстве, когда мучил беззащитных жаб, засовывая им в глотку сигарету.

От такого оскорбления багровое сияние в глазах Зяблика приобрело еще более зловещий оттенок. Обращаясь к Смыкову, он произнес, демонстративно тыкая в Верку пальцем:

— Дура. Набитая. Курица. Ощипанная.

— Ду-ла, ду-ла, — радостно закивал его прилежный ученик.

Верка сдаваться не собиралась, но по не зависящим от нее обстоятельствам перебранка дальнейшего развития не имела. В пещере грохнуло так, словно огонь добрался до пороховых погребов линейного корабля. Холм, каким-то образом связанный с этим подземным сооружением, провалился в тартарары, впрочем, оставив на своем месте целый лес дымных фонтанов, каждый из которых был похож на пышное страусиное перо.

Земля гуляла под ногами, словно корабельная палуба в штормящем море, но самое пугающее было не это, а то, что творилось в окружающем просторе. Воздух как бы остекленел, и по нему зазмеились трещины, от которых во все стороны поползла заметная желтизна.

— Это как раз то, о чем я вам недавно говорил! — не зная что делать, Цыпф метался от Лилечки к Артему и обратно. — Неконтролируемая кирквудовская энергия перемалывает пространство… Сейчас мы превратимся в мошек, навечно заключенных в куске янтаря.

— Эх, мать честная! — Зяблик рванул ворот рубашки, однако не смог причинить ей вреда. — Жрали, пили, суетились, планы строили, а конец подкрался незаметно! Хоть бы кто грехи отпустил!

— Без паники! — Артем одной рукой рванул к себе Цыпфа, а другой Зяблика, за которыми вынуждены были последовать Лилечка и Смыков (относительно Верки можно было не беспокоиться, она и так все время находилась рядом). — Сама судьба заставляет нас изменить маршрут. Вы сможете лично оценить все достоинства и недостатки нижнего пути… Приготовились. Сейчас будет немножко неприятно… Как будто бы ныряешь в котел с горячей смолой. Всем прижаться ко мне! Плотнее! Еще плотнее…

…Когда человек по доброй воле ныряет куда-то, пусть даже в болото, пусть даже в дерьмо, он всегда надеется через минутку-другую вынырнуть наружу. Единственное, что ему нужно делать в данной ситуации, это ждать и экономить воздух.

Люди, вместе с Артемом нырнувшие в мир варнаков, в то самое пресловутое Пекло, всех удовольствий которого они однажды уже успели вкусить, на скорое возвращение к свету, прохладе и нормальной силе тяжести рассчитывать не могли. Им предстояло неопределенно долгое время дышать этим горячим и плотным воздухом, неизвестно куда тащить многократно увеличившийся груз своего тела и терпеливо сносить все другие трудности, не последней из которых была темнота, воистину кромешная.

Единственной их опорой в этом враждебном мире, проводником, защитником и кормильцем в одном лице был Артем. Поэтому, даже оказавшись вне пределов досягаемости кирквудовского янтаря, пожиравшего пространство Будетляндии, как термиты пожирают древесину, они не могли оторваться от него.

— Темно, как у черта в ступе, — буркнул Зяблик, и эти слова, пусть совершенно не соответствующие значимости момента, стали первыми, сказанными человеком в мире варнаков.

— Да-а, освещение на нижней дороге не очень… — заметила Верка. — Зато ни мыться, ни краситься, ни причесываться не надо. Все равно никто не оценит. Кому гребешок подарить? Может тебе, Левушка?

— Спасибо, обойдусь как-нибудь, — ответил Цыпф натянуто, а потом, чтобы разрядить тягостную обстановку первых минут пребывания в чужом мире, поинтересовался у Артема: — Ну и куда же мы пойдем?

— В нужную сторону, — заверил тот. — Кто-нибудь из вас видел, как ходят нищие слепцы?

— Видеть не видели, но представляем, — ответила Верка. — Впереди поводырь, а они за ним гуськом.

— Вот именно, — сказал Артем. — Если никто не возражает, то поводырем буду я. Следующая за мной Вера Ивановна. Остальные в произвольном порядке. Особое внимание Лилечке. Как ей там, не лучше?

— Да все так же, — невесело сообщил Цыпф. — Только дышит тяжело.

— Слепые, когда идут, еще и песни свои распевают, — сказал Зяблик.

— Пойте и вы, — разрешил Артем. — Только вполголоса.

— А почему? Кто вполголоса поет, тому меньше подают.

— Слепым здесь вообще не подают, хотя бы по той причине, что все местные жители абсолютно слепы от рождения. Представление об окружающем мире они создают себе при помощи других чувств, главным образом — слуха. Уши заменяют им глаза. Скажу прямо, в этом вопросе варнаки достигли совершенства. Возможно, они даже слышат звуки, порождаемые движением молекул или жизнедеятельностью микроорганизмов. Любой предмет, любое явление имеет для них свой собственный индивидуальный голос. Вспомните, с какой легкостью варнаки раскрывали все засады, которые вы устраивали на них. Снайпер еще только трогал пальцем спусковой крючок, а для них это звучало громче набата. Между собой варнаки, естественно, общаются при помощи звуков, хотя большое значение придается и осязанию. В их речи куда больше гармонии и мелодичности, чем во всей нашей музыке. По-видимому, человеку вообще не удастся по достоинству оценить эту сторону их жизни. Нужно родиться Моцартом или Бахом, чтобы разобраться во всех оттенках, во всех нюансах тех виртуозных симфоний, сладкозвучных сонат и проникновенных сюит, которые для варнаков являются всего лишь разговорной речью. Вот почему нам нужно пореже открывать рты. Ваши песни могут прозвучать для них если и не прямым оскорблением слуха, то, по крайней мере, мучительным диссонансом. Вспомните сами, как реагирует человек на вой собаки, мычание скотины, скрежет машин.

— Поэтому варнаки и к Лилечке так льнули? — уточнила Верка.

— Да. Когда варнаки попадали в наш мир, ее игра, возможно, была для них единственной отдушиной среди всеобщей дисгармонии и какофонии, присущей звуковой картине не только Отчины, но и всех соседних стран. Представьте себя на их месте. Из мира света вы попадаете, как сейчас, в непроницаемый, всеобъемлющий мрак. И вдруг видите где-то вдали светлое пятно. Естественно, что вы потянетесь к нему.

— Да я бы сейчас любой искорке обрадовалась, — призналась Верка. — А что, если свечку зажечь? У нас есть несколько штук в запасе.

— Лучше поберечь их, — ответил Артем. — Мало ли какие сюрпризы ожидают нас в пути. А пока вам придется полностью положиться на мои глаза. К счастью, они могут видеть и в абсолютной темноте. Покуда вы странствовали по Эдему и Будетляндии, я занимался изучением этого мира и даже приобрел в нем друзей. По крайней мере, пропасть нам здесь не дадут.

— Ну а если в двух словах, что это за существа такие, варнаки? — поинтересовался Цыпф. — Как живут? Что едят? В каких богов верят? Какое мнение о людях имеют?

— Лучше будет, если мы поговорим обо всем этом по дороге, — сказал Артем.

— Если только к этому времени у вас не пропадет желание разговаривать. Учтите, что каждый из вас сейчас понесет на себе, кроме поклажи, еще три-четыре пуда лишнего веса. Да и здешний климат не очень-то способствует нормальному функционированию человеческого организма. Это, конечно, не парная баня, но что-то очень похожее. Поэтому придется идти короткими переходами, а для отдыха использовать водоемы, которых тут, к счастью, предостаточно. Для поддержания сил будете регулярно принимать бдолах.

— Ну а как здесь насчет культурного досуга? — поинтересовался Зяблик. — Это ведь не дикая пустыня, а цивилизованный край… В Степи и то можно в хорошей компании кумысом побаловаться и на татаро-монгольские пляски посмотреть.

— Что вас конкретно интересует? — По тону Артема можно было догадаться, что он улыбается. — Рестораны, казино, ночные клубы с девочками?

— Девочки ихние меня точно не интересуют, — признался Зяблик. — Этим бы девочкам на лесоповале лес трелевать вместо тракторов или в Индии слонами работать. Могу и без ресторанов обойтись. Поскольку фрак свой в гардеробе забыл. А вот какая-нибудь зачуханнная забегаловка меня бы вполне устроила. Чем они тут душу тешат? Бормотуху хлещут или косячок давят? Да, чуть не забыл, не мешало бы с оплатой разобраться. Валюты или рыжья у меня, понятное дело, нет, но барахлом могу рассчитаться. В крайнем случае Смыкова в рабство отдам или на опыты медицинские. На хрена он нам такой безъязыкий сдался…

— Вы, братец мой, по какому праву выражаетесь в мой адрес? — раздался во мраке возмущенный голос Смыкова.

Говорил он не так гладко, как обычно, и некоторые слова подбирал с натугой, но по сравнению с детским лепетом типа «Ду-ля» или «Бу-фе-ля» это был громадный прогресс.

Больше всего, похоже, это удивило Зяблика, разразившегося вдруг цитатами из Священного писания (которые он, впрочем, частично перевирал, а иногда и вполне сознательно искажал): — «И было тогда людям знамение великое: гады подземные прозрели и твари бессловесные возопили…»

— Уклоняетесь, значит, от прямого ответа? Тень на ясный день наводите? — не унимался Смыков. — Думаете, что я вместе с родной речью и память потерял? Заблуждаетесь! Я все досконально помню! И вы мне за все оскорбления, братец мой, ответите! А вас, товарищи, я призываю в свидетели!

— Да отвечу я, не кипятись, — фыркнул Зяблик. — Всю жизнь отвечаю, не привыкать. Но ты, ослица Валаамская, на меня зря наезжаешь… Сукой буду, я рад за тебя, начальник. Скучно было без твоих проповедей. Ну просто не хватало чего-то. А сейчас все по местам стало.

Однако Смыкова этот комплимент не растрогал.

— Все слышали? Все? — быстро спросил он. — Меня обозвали ослицей! Даже не ослом, а ослицей!

— Это же не оскорбление, — пришлось вмешаться Цыпфу. — Валаамова ослица — библейский персонаж. И очень даже положительный. Обретя дар речи, она вернула своего хозяина на путь истинный.

— Ну ладно, — пошел на попятную Зяблик. — Если ослицей ему западло быть, пусть ослом будет… Прошу прощения, гражданин Валаамский осел!

— Знаете, а у меня спина перестала чесаться! — Верка сообщила эту новость с восторгом марсового матроса, увидевшего долгожданную землю. — Я уже и забыла про нее.

Зато сообщение Цыпфа было печальным:

— А у меня на голове все по-прежнему.

— Не унывай! — успокоила его Верка. — Волосам нужно время, чтобы отрасти.

— Как там Лилечка? — поинтересовался Артем.

— Спит, — голос Левки стал еще печальнее, из чего следовало, что духовное здоровье подруги он ценит выше своей внешней привлекательности. — Я уже проверял.

— Ну так разбудите ее, — как о чем-то само собой разумеющемся сказал Артем.

— Как… разбудить? — не понял Левка, перепробовавший все возможные способы насильственного пробуждения еще в Будетляндии.

— Как угодно… Хотя согласно куртуазным манерам кавалер обязан будить даму поцелуем. Давайте, давайте, не стесняйтесь…

В темноте раздались два звука, разделенные кратким промежутком времени, но связанные между собой внутренней логикой, — сначала тихий поцелуй, а потом звонкая пощечина.

— Ты что, ошалел! — возмущению Лилечки не было предела. — Темнотой решил воспользоваться, да? А ведь обещал потерпеть до Отчины!

Никогда еще публичная пощечина, даже нанесенная тирану, не вызывала такого восторга в обществе. Все наперебой поздравляли недотрогу Лилечку и шутливо бранили ловеласа Левку.

— Ой, как жарко! — промолвила девушка. — И темно! А мне недавно такой страшный сон приснился! Представляете, когда мы спали, из мрачной пещеры высунулось какое-то чудовище и хотело всех нас проглотить. Даже не проглотить, а всосать, как кит всасывает мелких рачков. Мы чуть не погибли! Кончилось все тем, что Зяблик, такой молодец, спас нас.

— Это я только во сне молодец, — с плохо скрываемым торжеством молвил Зяблик. — Ты лучше скажи, что в это время Левка делал?

— Ой, даже стыдно говорить. — Можно было побиться об заклад, что Лилечка зарделась, как майская роза.

— Наверное, залез на тебя, кобель, — голосом, исполненным праведного гнева, сказала Верка. — И даже сапоги скинул, чтоб не мешали.

— Ага… А вы откуда знаете? — Лилечка была потрясена.

— От верблюда! Видела я все это собственными глазами. Мы в ту передрягу не во сне угодили, а в самой натуральной реальности, будь она неладна. Тварь, про которую ты говорила, Зяблик действительно укокошил, хотя вреда от этого потом получилось больше, чем пользы. А Левка на тебя лег не блуд свой тешить. Он тебя своим телом прикрывал. Ведь ты как бревно была и ничего не соображала. Не лупить его за это надо, а лобызать куда ни попадя.

Узнала Лилечка и все остальные новости, миновавшие ее затуманенное сознание, — и про внезапное облысение Левки, и про противоестественную страсть Верки к поэту Есенину, и про страдания полиглота Смыкова, и про кирквудовский янтарь, едва не погубивший или, наоборот, едва не обессмертивший их, и про вынужденное бегство в мир варнаков.

А когда растроганная Лилечка принялась благодарить Цыпфа, судя по звукам, чмокая его в лысину, Верка и Зяблик приступили с расспросами к Смыкову, чей праведный гнев уже утих.

Оказывается, все это время он даже и не подозревал, что утратил способность общаться на родном языке. В его понимании все случилось как раз наоборот — это ватага по неизвестной причине вдруг перестала понимать его ясные слова и стала нести всякую околесицу.

Сопоставив этот печальный факт с Левкиной скоротечной плешивостью, волчьим взглядом Зяблика, лунатизмом Лилечки и Веркиной почесухой, Смыков решил, что вся ватага, за исключением его, тронулась умом. Поэтому он и вел себя столь смиренно — ничего никому не доказывал, со всеми соглашался и даже послушно повторял за Зябликом всякие дурацкие слова, которые тот ему втолковывал.

В дискуссии о выборе пути Смыков, естественно, ничего не понял и, оказавшись внезапно в жаре, мраке и тяжести мира варнаков, был неприятно озадачен, поскольку с некоторых пор представлял себе муки агонии именно так. Русский язык он стал понимать почти сразу, но сам говорить какое-то время не мог. Устная речь вернулась к нему непосредственно после обиды, нечаянно нанесенной Зябликом.

Кстати говоря, чужой язык, волшебным образом снизошедший на него, как на праведников нисходит Божья благодать, а на профессиональных бойцов — кураж, Смыков не забыл. В доказательство этого было произнесено несколько весьма приятных для слуха фраз. В честь знаменитой ослицы язык назвали валаамским. Это было единственное приобретение, оставшееся у ватаги на память об эффекте антивероятности.

Когда все разговоры — нужные и ненужные, все охи и ахи, все клятвы, божбы и взаимные упреки были закончены, внезапно выяснилось, что ватага, не сделав еще ни единого шага, уже успела устать. Условия чужого мира, потогонные в буквальном смысле, сказывались на людях весьма неблагоприятным образом.

Тут уж высказал свое неудовольствие Артем, намеревавшийся одолеть за первый переход хотя бы несколько километров. В ответ Верка заявила, что ему, созданному чуть ли не из стали и камня, нельзя подходить к нормальным людям со своими собственными мерками. Смыков поддержал ее и даже предложил вместо тягловой силы использовать варнаков. Остальные члены ватаги крамольных мыслей вслух не произносили, но и попыток сделать хотя бы один-единственный шаг тоже не предпринимали.

Тогда Артему, обычно мягкому и сдержанному, пришлось пойти на крайнюю меру, применявшуюся против нерадивых воинов еще с античных времен и имевшую следующую формулировку: «Сжечь за собой мосты». Пользуясь своим преимуществом в зрении, он опростал на землю все фляжки, лишив тем самым ватагу запасов воды.

— Через час вам захочется пить, — сказал он. — Через два жажда станет нестерпимой. Спустя сутки начнется опасное обезвоживание организма. Через пять-шесть дней вы умрете в страшных муках. Но все это случится только в том случае, если вы останетесь на этом месте. Собравшись с силами и преодолев не такое уж большое расстояние, вы попадете туда, где много чистой и прохладной воды. Забравшись в нее по уши, вы забудете и про жару, и про силу тяжести.

— Выбирать, конечно, не приходится, — сказал Цыпф. — Но хотел бы заметить, что вы применяете авторитарные методы руководства, отвергнутые Талашевским трактатом.

— Меня может извинить тот факт, что я не участвовал ни в разработке, ни в подписании этого эпохального документа, — ответил Артем. — Более того, я даже не читал его.

— Хочу внести ясность, — вмешался Зяблик. — Действия упомянутого трактата распространяются только на те территории, представители которых подписали его. Здесь же все его параграфы недействительны… Как говорится, Платон мне друг, но истина в вине.

— Это меняет дело, — сдался Цыпф.

— Как же ты пойдешь без сапог? — ужаснулась Лилечка.

— Ничего, у меня где-то запасная пара была. Запасную пару, а то и две имел каждый член ватаги — просто грех было не поживиться в свое время удобной и ноской будетляндской обувью.

Варнаки, кстати говоря, были именно тем фактором, который заставил Артема задержаться в ничем не примечательном мире, состоявшем из Отчины и прилегающих к ней территорий. С Лилечкой, а через нее и с ватагой Смыкова он познакомился много позже, уже успев завоевать повсеместную мистическую славу и множество прозвищ, самыми известными из которых были Дон Бутадеус и Белый Чужак.

Одни считали его легендарным Агасфером, в которого перевоплотился бессмертный Каин, другие мессией, посланным спасти этот злосчастный мир, третьи

— известным колдуном, собирающимся во главе армии мертвецов штурмовать небо, четвертые — непосредственным виновником Великого Затмения, но все без исключения проводили параллель между ним самим и еще более загадочными существами, в Отчине получившими название варнаков.

На самом деле эти толстокожие уроды заинтересовали Артема тем, что были первыми существами, не принадлежавшими к исконным обитателям Тропы, которых он встретил за время своих долгих странствий. Являясь по вселенским меркам вполне заурядной расой (на каких только чудиков не насмотрелся Артем до этого) и не имея никакого отношения к таким созданиям высшего порядка, как Незримые, варнаки тем не менее обладали способностью проникать в смежные пространства.

Феномен варнаков заинтриговал Артема по нескольким причинам. Во-первых, столкнувшись однажды с ранее неизвестным явлением, он всегда стремился разобраться в нем, дабы в дальнейшем не попасть впросак (той же тактики обычно придерживаются минеры, не считающие для себя зазорным поковыряться в любом оригинальном взрывном устройстве). Во-вторых, Артем хотел перенять у варнаков их экзотическую способность, которая могла бы в дальнейшем сильно облегчить ему жизнь.

Однако на первых порах Артема подстерегали неудачи. Варнаки оказались ему не по зубам. Пресекая любые попытки контакта, они мгновенно скрывались в своем мире. Не помогали ни быстрота, ни ловкость, ни изощренная маскировка, ни баснословная осторожность. Иногда ему казалось, что от внимания варнаков не может укрыться даже муха, чистящая свои крылышки за много километров от них.

Все попытки привлечь к охоте на варнаков Кешу ни к чему не привели — он или не понимал, что именно от него хотят, или очень убедительно имитировал свое непонимание.

Довольно скоро Артем убедился в том, что варнаки слепы, как глубоководные рыбы-удильщики, зато обладают исключительно развитым слухом. Он перепробовал все известные ему языки, но взаимопонимания так и не достиг. Варнаки были по-прежнему неуловимы, как фата-моргана.

Планы Артема сдвинулись с мертвой точки лишь тогда, когда он случайно стал очевидцем реакции варнаков на музицирование одной одинокой молодой особы, казалось, забытой и Богом, и людьми. Для варнаков, превыше всего ценивших гармонию и мелодичность звуков, незамысловатые мелодии ее аккордеона были примерно тем же, чем для ночных бабочек — пламя костра. Итак, приманка была найдена.

К сожалению, все образцы современной звуковоспроизводящей аппаратуры по известным причинам бездействовали, а простейшего граммофона не обнаружилось даже в Талашевском историко-краеведческом музее. О симфонических оркестрах или даже о каких-нибудь занюханных инструментальных ансамблях здесь не слыхали даже в лучшие времена. При доме культуры, правда, функционировал когда-то хор ветеранов войны и труда, имевший в своем составе струнную группу, но все ее участники, скорее всего, давно сгинули со света (так уж повелось, что все социальные и природные катаклизмы в первую очередь били по этой категории населения).

В окрестных странах тоже существовала кое-какая музыкальная культура — арапы гордились своими боевыми барабанами, степняки, напившись араки, пиликали на хурах и свистели на лимбах, кастильцы шли в бой под рев букцин и грохот литавров (хотя в интимной обстановке не пренебрегали лютней), — но от мысли использовать подобную музыку для привлечения варнаков пришлось отказаться. Даже на непритязательный слух Артема она действовала угнетающе.

Волей-неволей пришлось идти на поклон к девчонке-аккордеонистке. Найти с ней общий язык оказалось ох как нелегко, но, как говорится, капля камень точит. Ну а затем уже последовали всем хорошо известные события: похищение Лилечки и Верки аггелами, засада в древней мавританской крепости, сковорода, на которой пришлось сплясать Зяблику, совместные скитания по Кастилии, гибель городка Сан-Хуан-де-Артезы и тот незабываемый момент, когда Артем сумел-таки подобраться к варнаку, бдительность которого усыпила Лилечкина музыка.

Он вцепился в варнака намертво, как клещ-кровосос, не покидающий жертву даже после собственной гибели. Предельно осторожный варнак не стал мериться с нежданным врагом силой (а может, сразу понял, что это бесполезно) и спешно ретировался в свой мир.

Воедино слившийся с ним Артем понимал, конечно, чем грозит ему столь рискованный поступок (однажды он уже побывал в подобной переделке и едва вышел из нее живым), но надеялся, что всемогущий Кеша не даст в обиду свое временное убежище.

Так оно и случилось. Тело Артема, вместо того чтобы превратиться в мясо-костный фарш тончайшего размола, благополучно проникло сквозь хоть и невидимую, но непреодолимую для людей и большинства сверхъестественных существ преграду, отделявшую друг от друга бесчисленные миры бесконечной вселенной.

Так Артем впервые оказался в жаре и мраке этого абсолютно неприспособленного для жизни, но тем не менее обитаемого пространства. В привычной для них обстановке варнаки проявили гораздо большую склонность к общению, чем, например, в Отчине или Кастилии. Обладая достаточно высоким интеллектом и завидной проницательностью, они сразу оценили необыкновенные качества своего гостя.

Однако найти общий язык представителям столь различных рас оказалось совсем не просто. Речь варнаков, похожая на сложнейшую музыкальную импровизацию, не была доступна пониманию Артема (да тут, наверное, спасовал бы и человек с абсолютным слухом). В свою очередь, его голос, по местным понятиям слишком грубый и немелодичный, вызывал у варнаков чуть ли не содрогание.

Тем не менее выход был вскоре найден. Кроме звуковой речи, многие из варнаков владели также примитивным языком жестов и прикосновений, сохранившимся с тех времен, когда их предки вели тяжелую борьбу за выживание против могучих и свирепых хищников (трудно было даже представить себе этих чудовищ, в сравнении с которыми варнаки выглядели, как кролики рядом с медведем).

Это был язык даже не отдельных слов, а общих понятий, например: «Я нахожусь в опасности», «Впереди глубокая река», «Держись подальше от этого места», «Какая помощь тебе нужна?» и так далее.

Естественно, что при столь ограниченных средствах обмена информацией получить подробные сведения об истории, культуре, социальном устройстве и образе жизни варнаков было весьма непросто. Но кое-какие выводы для себя Артем все же сделал.

Местная цивилизация не знала даже простейших механизмов и орудий, вроде колеса или рычага, зато широко использовала то, что люди называют прикладной химией. Этому способствовали весьма активная атмосфера мира варнаков и множество природных источников кислот, щелочей, солей и минеральных рассолов. По сути, вся обжитая варнаками территория представляла собой одну огромную естественную химическую лабораторию. Все необходимое для себя они добывали путем сложных многоступенчатых реакций, причем контролировали их, так сказать, исключительно органолептическим методом — на вкус, на ощупь, по запаху. За свое здоровье варнаки не опасались — их шкуре не мог повредить даже кипящий олеум.

Являясь по природе своей вегетарианцами, варнаки умели превращать в легко усвояемые белки и углеводы любые органические вещества, в том числе целлюлозу и каменный уголь. В отличие от хомо сапиенс они не отличались агрессивностью, однако ради собственного спасения были вынуждены в свое время уничтожить все виды крупных живых существ, являвшихся источником питания для их естественных врагов — кошмарных хищников. Ныне варнаки выражали свои покаянные чувства в весьма своеобразных обрядах, являвшихся неким суррогатом религии. Обожествляя поверженных врагов, они тем самым возвеличивали и свою расу, прошедшую весьма извилистый и долгий путь становления.

Многие миллионы лет эволюции наделили варнаков необычайной жизнеспособностью, как видовой, так и индивидуальной, одним из механизмов которой был гермофродитизм — по античным понятиям, идеальный способ устройства живого организма. Представляя собой одновременно и мужскую, и женскую особь, варнак мог дать продолжение своему роду, даже находясь в условиях полной изоляции. (Впрочем, в нынешних условиях такие методы воспроизводства потомства практиковались крайне редко.) В сфере межличностных отношений для варнаков громадное значение имело физическое общение, в том числе и сексуальное. Разные формы половых контактов заменяли им и приветствие, и выражение признательности, и многие другие, не менее прозаические вещи. Процветали инцест, педофилия и то, что на Руси называли свальным грехом. Варнаки вообще не могли переносить одиночество и при любом удобном случае сбивались в кучу, тесно прижимались друг к другу, что, вероятнее всего, свидетельствовало об их происхождении от стадных существ.

До поры до времени варнаки и не подозревали о своей способности проникать в смежные пространства, видимо, издревле существовавшей у них в латентной форме. Ситуация изменилась сразу после Великого Затмения, ослабившего преграду, отделявшую их мир от миров Тропы. Сначала случайно, а затем уже и намеренно они стали проникать в Отчину и сопредельные с ней земли. Двигало ими, скорее всего, не чувство любопытства, а тревога за судьбы своего собственного мира, уже затронутого влиянием каких-то грандиозных космических сил. Беспокоило варнаков и все, связанное с пробуждением чужой, древней жизни. У Артема даже создалось впечатление, что с чем-то подобным они в своей истории уже сталкивались.

Масштабы мира варнаков не совпадали с масштабами миров Тропы (например, по местным меркам от Кастилии до Хохмы было всего двое суток ходьбы), что позволяло Артему без особого напряжения успевать повсюду. Это еще больше укрепило его славу мага и колдуна.

То, что ускользало от внимания Артема, ему сообщали варнаки, неусыпно следившие за всеми событиями, происходившими в соседнем мире.

Именно от них Артем узнал о том, что люди, некогда составлявшие его ближайшее окружение (а для варнаков было свято все, связанное с коллективными формами существования), забрели в Нейтральную зону и находятся на краю гибели.

К этому времени Артем вполне усвоил технику перемещения в сопредельных пространствах и уже не прибегал к услугам Кеши. Поэтому спустя очень короткий срок он сумел разыскать и спасти тех, к кому уже успел искренне привязаться.

Возможно, Артем задержался бы в Эдеме и на более долгий срок (сей мир, очень непохожий на все остальные миры Тропы, весьма заинтересовал его), если бы этому не воспротивился вдруг Кеша. Впрочем, конфликт между ними назревал давно. Интеллект Кеши, отличавшийся от интеллекта человека примерно так же, как компьютер последнего поколения отличается от арифмометра, рос не по дням, а по часам, исподволь захватывая все новые и новые участки их общего мозга. Иногда Артем чувствовал себя в собственном теле уже не хозяином, а квартирантом.

Теперь ему приходилось все время быть настороже, чтобы не позволить Кеше одержать окончательную победу. Совместное существование причиняло и много других неудобств. Иногда у Артема появлялись совершенно дикие, не свойственные человеку желания (тянуло, например, глотнуть расплавленного металла или совокупиться с каменным изваянием неизвестной звероподобной богини, на которое он наткнулся как-то раз во время скитаний по Трехградью). Бывало, вернувшись к власти над телом, которым до этого распоряжался Кеша, он находил на нем ужасающие раны, правда, уже затянувшиеся, следы от ожогов, которые можно было получить разве что в топке паровоза, и рудименты никогда до этого не существовавших органов.

Однажды, когда Артем выговаривал Кеше за очередной проступок, несовместимый с возможностями даже столь совершенного организма (можно было поклясться, что некоторое время его голова обходилась вообще без тела), тот напрямую предложил сожителю произвести, так сказать, обмен жилплощадью. За Кешей сохранялась их прежняя оболочка, а Артему предлагалось на выбор любое тело — мужчины, женщины, ребенка или животного.

Артем, естественно, отказался, и с тех пор их отношения напоминали уже не дружбу, а взаимный вооруженный нейтралитет. Конечно, при желании Кеша мог бы выселить Артема из собственного тела и насильственным путем, но какая-то своеобразная совесть у него все же имелась.

В Эдеме Кеше почему-то очень не понравилось. Говоря проще, он чувствовал себя там, как черт на амвоне. Артем к этому времени успел достаточно хорошо изучить своего напарника, чтобы понять: тот и сам не знает, в чем здесь причина. По-видимому, неприятие Эдема исходило не из сознания самого Кеши, а из наследственной памяти, оставленной какими-то очень далекими предками.

Позволив Кеше в конце концов покинуть это так не приглянувшееся ему место, Артем выторговал несколько уступок, главная из которых была такова: в случае их вынужденного или добровольного расставания сверхъестественное существо наделит человека даром самостоятельно переселяться в любые тела, технические устройства или природные образования, способные принять его разум. Наличие такого качества в принципе ставило Артема на одну доску не только с Кешей, но и с существами того же порядка, как Фениксы или Незримые.

После этого Артем не по своей воле побывал во многих местах — и в Отчине, и в Киркопии, и в Лимпопо, и в нескольких мирах, к Тропе отношения не имеющих. Очевидно, Кеша подыскивал подходящее для себя тело — то его интересовали могучие, но недалекие киркопы, то он внимательно изучал поведение крокодилов, то вдруг увлекался жизнью общественных насекомых.

О том, что ватага мечется по Будетляндии, не находя дороги домой, Артем узнал все от тех же варнаков. К сожалению, он отыскал своих друзей слишком поздно — «глубокий дромос» уже поглотил уцелевших друзей, а то, что осталось от Толгая, не смогли бы собрать даже добрые феи.

Против путешествия в Синьку Кеша не возражал (впрочем, название этого мира тогда еще не было им известно). Скорее наоборот — он стремился расширить сферу своих поисков. В схватке один на один Кеша одолел Незримого, переселился в роскошное тело Барсика и приобрел нового приятеля в лице Феникса.

Последнее время он почти не общался с Артемом, и оставалось загадкой, какая часть их общего наследства, накопленного в структурах мозга, досталась человеку…

Путешествие по миру варнаков было для людей сплошным мучением и если могло напоминать им что-то, то только страшные минуты прощания с жизнью в Нейтральной зоне. Но тогда они умирали при свете, пусть даже тусклом, и в лежачем положении, пристойном для отходящих в мир иной, а теперь им приходилось умирать на ходу, в могильном мраке. Не помогал даже бдолах. Духота иссушала нутро и туманила сознание, страшная тяжесть гирями висела на ногах и прессом давила на плечи. Легкие сокращались еле-еле, словно в плевру попала вода, зато сердце стучало громче, чем боевой барабан арапов.

Сначала Артем взвалил на себя всю их поклажу, потом посадил на закорки едва живую Верку, а в конце концов превратился в тягач, волокущий за собой всю ватагу.

Несколько раз они слышали поблизости журчание воды, однако, по словам Артема, это были то кислотные ручьи, то содовые озера, то гейзеры кипящей щелочи. Как бы то ни было, но в конце концов ватага добралась до места, предназначенного Артемом для привала (сам он ходил этим маршрутом уже не однажды).

Поняв, что долгожданное спасение уже всего в двух шагах от них, люди окончательно лишились сил и кучей рухнули на горячую землю, из которой росло что-то очень колючее и тоже горячее. Артему пришлось по очереди затаскивать их в мелкую и действительно прохладную воду.

Вот уж когда подтвердилась справедливость слов, гласящих, что, не познав мук ада, не оценишь и блаженства рая! Наслаждение, подобное тому, которое испытывала сейчас ватага, могло сравниться только с наслаждением человека, много часов кряду парившегося на верхней полке, а потом с разбега сиганувшего в сугроб, где предварительно были закопаны несколько бутылок пива. Да что там пиво! Вода, которую они сейчас поглощали в неимоверных количествах, казалась им вкуснее знаменитых вин дона Эстебана.

Убедившись, что все его спутники живы-здоровы и твердо встали (то есть легли) на путь полного восстановления физических и духовных сил, Артем сказал:

— Отмокайте пока. А я пойду прогуляюсь.

— Никак к варнакам в гости? — поинтересовался Зяблик.

— Да… Надо уточнить кое-что.

— Привет им передавай. Не мешало бы и табачком разжиться, а то наш кончается.

— Никогда не замечал, чтобы варнаки курили, — просьба Зяблика несколько озадачила Артема.

— За спрос не бьют в нос, — вполне резонно заметил тот.

— Зато по спросу и ответ, — возразил Артем. — Как я могу спросить о том, что не имеет определения в их языке?

— Да не слушайте вы этого идиота, — вмешалась в разговор Верка, полоскавшаяся чуть в стороне от ватаги. — Махорки у Зяблика еще полмешка, я сама видела. Ему лишь бы повыпендриваться…

— Я извиняюсь, — этот голос принадлежал уже Смыкову. — Вы все же попробуйте договориться, чтобы нас доставили до места назначения… Такси тут, конечно, отродясь не сыщешь, но, может, хоть рикши имеются… Столкуемся как-нибудь.

— Понимаете, это пробный поход, — сказал Артем. — Если вы выдержите его, выдержат и другие. Ну а если не выдержите, на планах переселения людей в Эдем можно ставить крест.

— Ох, опять нам досталась судьба подопытных кроликов, — вздохнула Лилечка.

— Хорошо хоть, что не кроличьего жаркого… — успокоила ее Верка.

Пока Артем отсутствовал, ватага, как стадо пресмыкающихся, продолжала пребывать в воде — наружу только носы торчали. Никто не вылезал на берег даже для того, чтобы перекусить.

Желая заранее предупредить практически незрячих людей о своем возвращении, Артем подал голос еще издали:

— Наверное, уже надоело купаться? Не пора ли двигаться дальше?

Все с редким единодушием выразили протест. Смыков, потрясая часами, требовал, чтобы длительность пребывания в водной среде равнялась длительности переходов по суше, а Верка даже предложила поискать какую-нибудь подходящую речку, чтобы по ее руслу благополучно добраться до родной сторонки.

— А что у нас, так сказать, сейчас находится за стеночкой? — поинтересовался Цыпф. — Гиблая Дыра или уже Трехградье?

— Нельзя воспринимать сопредельные миры, как соседние комнаты, разделенные перегородкой, — сказал Артем. — У разных миров и пространственная метрика разная. Кроме того, подвергаясь воздействию целого букета различных космических сил, она не является величиной постоянной. Сегодня, например, один наш шаг равен тысяче шагов, сделанных в Отчине, а завтра все будет наоборот. В подобных нюансах даже я ориентируюсь с трудом. Но варнаки обещали поставить для нас маяк, указывающий примерное место межпространственного перехода. Это скорее всего случится в глухом районе на стыке границ Кастилии, Трехградья и Отчины.

— А почему бы нам прямо в Талашевск не завалиться? — в голосе Зяблика слышалось разочарование. — Вот бы шухер поднялся!

— Боюсь, что в Талашевске нашему появлению не очень-то обрадуются. Варнаки плохо разбираются в делах людей, но там, по-видимому, установлена какая-то власть. Разве это не прямое нарушение вашего знаменитого трактата? А до этого вокруг города шли бои.

— Какая же это сволочь там шурует? Неужели аггелы?

— Если варнаки и разбираются в нюансах происходящих в Отчине событий, то они интерпретируют их на свой лад. По крайней мере, адекватной информации от них ожидать трудно.

— Еще какие-нибудь новости есть? — поинтересовался Смыков.

— К сожалению… Судя по всему, на Киркопии можно поставить крест. Да и в Степи обстановка неважная. Беженцы из нее все чаще появляются в приграничных районах Лимпопо и Кастилии. Надеюсь, вам не нужно объяснять, к чему это может привести… Что-то неладное творится и в Агбишере. Подробности варнаки объяснить не могут, но скорее всего там буйствуют те самые древние силы, о которых мы говорили недавно, хотя качественно это нечто совершенно иное. Несколько варнаков едва не погибли там. Это был бы уже вообще уникальный случай.

— Кажется, и отлучались мы совсем ненадолго, а сколько всего произошло, — вздохнула Лилечка.

— Не забывай, что в Синьке время течет гораздо медленнее, чем в других местах, — напомнил ей Цыпф. — Я не удивлюсь, если в конце концов окажется, что в Отчине прошло не меньше года. Да нас там, наверное, все уже давно похоронили.

— Тем круче будет шухер, когда мы вернемся, — зловеще пообещал Зяблик.

— С пятью стволами и дюжиной гранат не очень-то развернешься. — Слышно было, как Цыпф чешет свой голый череп. — Тем более, если какая-то группировка действительно сумела захватить власть. Тут сначала головой придется поработать… В расстановке сил разобраться… Врагов оценить… Найти союзников…

— Слышу речь не мальчика, но мужа, — сказал Артем. — Ну а теперь вылезайте все на бережок. А иначе мне придется повернуть в это озерцо ручей концентрированной серной кислоты протекающий неподалеку.

— Вы, значит, решили применить по отношению к нам исключительно политику кнута, — томным голосом произнесла Верка. — А как же насчет пряника? Я сладкое очень люблю.

— Увы, но пряники варнаков людям не по зубам. Зато они прислали средство, способное облегчить ваш путь. Пусть каждый пригубит из моей фляжки, — голос Артема как бы дал сбой. Если бы переселение Кеши в Барсика не являлось общеизвестным фактом, можно было подумать, что Артем борется с очередным приступом раздвоения личности.

— Гадость, — констатировал Зяблик, которому достался первый глоток. — Парашей воняет.

— Не скажите. По вкусу немного напоминает нарзан, — сообщил Смыков.

— Не нарзан, а бензин, — фыркнула Верка, едва не подавившись этим пойлом.

— Дайте искру, я сейчас огнем буду блевать!

— Раз надо, значит, надо… Никуда не денешься, — произнес Цыпф тоном прирожденного фаталиста.

Однако самый пространный комментарий выдала Лилечка:

— Простите, дядя Тема, но я понимаю, что вы нас обманываете. Уж я-то вас хорошо знаю. Может, вы за время скитаний и научились врать, но только не на русском языке… То, что мы пьем, предназначено вовсе не для облегчения страданий в пути, и не надо меня переубеждать. Тем не менее я выпью эту гадость, потому что уверена — зла нам вы не причините… Только признайтесь честно — это новый кнут для нас?

— Мне самому нужно просить прощения, девочка. У тебя и всех здесь присутствующих, — мягко сказал Артем. — Но то, что я предложил вам, не имеет никакого отношения к кнуту. Скорее это уздечка. Кнут причиняет боль, а я хочу, чтобы вы не испытывали никаких страданий. Я сам приготовил это зелье при содействии варнаков. Не забывайте, что я изучал искусство врачевания у очень разных народов… Ваша воля на некоторое время ослабнет, разум померкнет, а тела станут послушными, как театральные марионетки. А все остальное уже моя забота.

Выждав немного, Артем оттянул веко Смыкова, человека, с его точки зрения, наиболее устойчивого к внушению, и проверил реакцию его зрачков. Затем он негромко приказал:

— Разбирайте снаряжение и стройтесь в прежнем порядке.

Команда была исполнена с автоматической точностью и быстротой, свойственной машинам, дрессированным животным и зомби. Верка, стоявшая первой, протянула вперед руку, пальцы которой были сжаты так, словно она опять держалась за пояс Артема. Глаза у всех были открыты. В них не было ни упрека, ни страха, одна только пустота, но Артем не поленился обойти строй, чтобы опустить веки каждому из своих спутников. Потом он все так же негромко сказал:

— Вперед… Чуть левее…

Кавалькада послушно двинулась в указанном направлении сквозь мрак, жару и непомерную силу тяжести, но прежних стенаний и жалоб больше не было слышно. Люди не просили ни отдыха, ни питья, ни еды. Артем постоянно проверял их пульс и, когда считал это нужным, укладывал ватагу на отдых в мелкую воду, а потом поил всех настоянными на меду местными травами, способными вернуть силы даже безнадежному дистрофику.

Затем поход продолжался. Мрачное искусство максаров, способных превращать людей в послушных своей воле кукол, на этот раз сослужило добрую службу.

И вот наступил момент, когда Артем рассмотрел далеко впереди отсвет колеблющегося багрового пламени. Это горел зажженный варнаками нефтяной источник. Сами они терпеть не могли огня и никогда не пользовались им ни в быту, ни в своих химических опытах, однако иного способа подать людям сигнал просто не придумали.

— Вот и все, — сказал Артем, когда бушующее пламя уже стало освещать фигуры его спутников. — Очнитесь!

Люди вышли из состояния забытья почти мгновенно. Последним, что они помнили, был вкус зелья, подавившего их волю.

— Господи, ну чего же мы стоим! — нетерпеливо сказала Верка. — Мешки уже одели, а все стоим. — Пошли!

— Никуда идти не надо, — остановил ее Артем. — Мы у цели. Приготовьтесь к встрече с родным миром…

— Никогда бы не подумала раньше, что распущу нюни, вернувшись в это захолустье, — всхлипнула Верка.

— С голодухи и черная корка калачом покажется, — Зяблик, во все глаза пялившийся на знакомые с детства пейзажи, сказал это чисто автоматически, безотносительно к своему собственному настроению, а тем более к настроению масс, готовых целовать родную землю.

Они уже и не помнили, когда в последний раз видели эти милые сердцу скудные перелески, когда ощущали запахи сырой хвои, прелой листвы и гниющих на корню грибов, когда могли вволю поваляться на траве, не опасаясь, что она превратится в груду углей или зыбучую трясину.

После долгого пребывания во мраке чужого мира у всех слезились глаза. Посмотреть на небо, даже такое тусклое, было просто невозможно.

Выглядели люди ужасно: одежда, много раз мокнувшая в воде, а потом сохнувшая прямо на теле, стояла колом, физиономии приобрели чугунный оттенок и распухли, как после затянувшейся попойки; кожа по всему телу покрылась множеством мелких кровоподтеков.

Особенно дикий вид имел Лева Цыпф — его лицо и череп покрывала густая щетина одинаковой длины; ухо, неизвестно где и когда обожженное кислотой, распухло до размеров детской галоши, в глазах появился нездоровый блеск.

— Боже, я вся синяя, как покойница! — изумилась Лилечка, заглядывая себе за пазуху.

— Это от перегрузки под кожей полопались капилляры, — объяснила Верка. — Ничего страшного, скоро пройдет.

Смыков горевал над своим размокшим блокнотом. Зяблик, глухо матерясь, разыскивал в мешке манерку с ружейным маслом — от горячего воздуха, от постоянной влажности и еще неизвестно от чего пистолет покрылся подозрительным белесым налетом. Верка лепила на лицо и руки свежие листья подорожника, надеясь с их помощью свести отеки. Лилечка просто наслаждалась покоем, прохладой и свежим воздухом. Артем и Цыпф совершили небольшую прогулку по окрестностям — первый, как всегда, передвигался бесшумным скользящим шагом, а второй ковылял, как дряхлый старец, — сказывалась долгая и непомерная нагрузка на суставы.

Вернувшись, Цыпф сказал:

— Тут неподалеку проходит заброшенная Проселочная дорога. Даже указатель сохранился: «Деревня Клыповщина — 1,5 километра».

— Ясно. Знаю я это место, — авторитетно заявил Зяблик. — Там от указателя в лес тропочка отходит, а рядом здоровенная кривая елка растет. Так?

— Так, — подтвердил Цыпф. — Может, у вас в деревне Клыповщине знакомые есть?

— Нет давно такой деревни. Она там же осталась, где Москва, Минск, Вашингтон и вся наша остальная матушка Земля. Если по тропинке идти, через пару сотен шагов уже Трехградье начинается. А проселочная дорога прямо в Кастилию выводит. Но до нее километров пять, не меньше. Там, недалеко от границы, монастырь стоит. Женский. Общества кармелиток. Одно время я в нем зазнобу завел. Баба, правда, уже немолодая, зато в должности экономки состояла. От всех кладовок ключи имела. Вроде как наш завхоз.

— Конечно, ты же к простой бабе клеиться не будешь! — сказала Верка с сарказмом. — Тебе только экономку с ключами подавай! Пусть даже страшную, как каракатица!

— Не надо! Она еще хоть куда баба была. В полном соку, не чета тебе, — огрызнулся Зяблик. — Мы с ней на то место, про которое Левка говорил, частенько выезжали. Я с Чмыхало на драндулете, а она со служанкой на муле. Жратвы и поддачи она с собой брала столько, что и вдесятером не осилишь. Как сейчас помню, — Зяблик стал загибать пальцы. — Бочонок вина, так примерно ведра на три. Копченый окорок, само собой, а когда и пару. Две-три головки сыра. Каплуны, жаренные на вертеле. Куропатки, телятина, прудовая рыба, перепелиные яйца, корзина фруктов, улитки под винным соусом… Этих я, правда, не ел. И еще специально для меня с десяток соленых огурцов. Она их из особой бочки брала, которую кастильцы в Талашевской заготконторе как трофей захватили.

— Интересно, а что ты с собой брал? — спросил Цыпф.

— Зачем мне брать! — ухмыльнулся Зяблик. — Я мужик! Все мое всегда при мне.

— Вот бы хоть одним глазком глянуть! — произнесла Верка мечтательно.

— Придет время, и глянешь, — пообещал Зяблик. — Когда обмывать меня будут… Но дело не в этом. Я про дорожный указатель рассказываю. Вернее, даже не про указатель, а про елку, что возле него торчит… Последний раз мы там с моей кралей были, дай Бог памяти, лет пять назад. Погода тихая стояла, сухая… Как раньше в конце августа. Выпили мы, значит, хорошенько и закусили. Вижу, моя монашка захорошела. Так на меня и лезет, так и лезет. Делать нечего. Валю я ее на землю прямо возле того указателя. Она рясу задрала, ляжки раскинула, а волосики между них реденькие-реденькие…

— Тьфу! — возмутилась Лилечка. — Не могу я такие скабрезности слушать!

— Потерпи, плеваться потом будешь… Я еще до самой соли не дошел… Прилег я на монашку, значит, и начал… Она от избытка страсти сразу заголосила. Сначала: «А-а-а-а!», а потом: «Аааа-аааа-аааа!» Все бы хорошо, да мешает мне какой-то отвратный запах. То ли изо рта у нее, то ли из какого другого места. Оглянулся по сторонам и обомлел! На той самой кривой елке, что от нас в пяти шагах, какой-то гад псину повесил! И уже давно повесил, аж кишки сквозь ребра видны… И так мне от этого зрелища противно стало, что я даже свое дело до конца не довел.

— Разочаровал ты, Зяблик, женщину! В самых лучших чувствах разочаровал! — притворно опечалилась Верка. — Вот так всегда. Вино выпьете, каплунов сожрете, и в сторону.

— Не переживай, хватило ей! — заверил Зяблик. — Монашке много не надо;

— Ну так давайте в тот монастырь и завернем, — предложил Цыпф. — Все равно ведь надо где-то базу основывать. А здесь места удобные, глухие.

— Сожгли его аггелы, — пригорюнился Зяблик. — Все дымом пошло. И монашки, и моя экономка, и погреба ее, и бочка огурцов… Уже года три тому, если не больше.

— Относительно базы вы высказали совершенно здравую мысль, — сказал Артем, до сих пор сохранявший молчание. — Дня два-три вам нужно где-то отсидеться. Отдохнуть, восстановить силы, залечить болячки. Кучей вам ходить нельзя, сразу приметят. Будете высылать лазутчиков. По одному человеку, по двое. А когда обстановка окончательно прояснится, начнете действовать, имея, так сказать, за спиной опорную точку.

— Я вот что скажу. — Зяблик откашлялся в кулак, что всегда было признаком его некоторого смущения. — За все, что было в Синьке, Будетляндии и в этом пекле варнакском, вам, конечно, огромное мерси… Ну а здесь мы уже как-нибудь сами разберемся… Не впервой…

— Могу только приветствовать подобную позицию, — сказал Артем. — Как известно, спасение утопающих — дело рук самих утопающих… Особенно если они умеют плавать… Но надеюсь, ваши слова не означают, что с этой минуты я подвергнут остракизму? — Он обвел присутствующих внимательным взглядом.

— Да мы скорее Зяблика кастрации подвергнем, чем вас остракизму! — ответила за всех Верка. — Вы на него внимания не обращайте. Ну что возьмешь с убогого. Ему бы молчать почаще, а он пасть раскрывает… И все некстати…

— Как раз и кстати, — возразил Артем. — В противном случае мне бы пришлось самому завести этот разговор. Дело в том, что нам пора расставить некоторое акценты. Стремясь помочь всему человеческому сообществу в целом, я бы не хотел принимать сторону какой-то одной определенной группировки. Уличные схватки, партийные интриги, окопы и баррикады не по мне… Конечно, я не останусь в стороне и в трудную минуту постараюсь прийти вам на помощь. Но только не нужно полагаться на меня, как на Бога. В конечном итоге все будет зависеть от вас самих — от ваших земляков, от кастильцев, степняков, арапов. Сможете вы найти общий язык — спасетесь. Начнете новые распри — погибнете все вместе.

— Лозунг, значит, старый: голодранцы всех стран, соединяйтесь! — буркнул Зяблик.

— Когда горит дом, его жильцам действительно лучше прекратить склоки и объединиться. И если крышу и стены отстоять уже нельзя, спасайте самих себя, своих детей и самое необходимое из имущества. Спасайте сообща, потому что в одиночку с пожаром не справиться.

— Вы воду в вино превращать не умеете? — поинтересовался Зяблик.

— Нет.

— Мертвых оживлять тоже не пробовали?

— Не пробовал. И толпу семью хлебами не накормлю. И слепого не исцелю.

— Жаль. Странствующий проповедник из вас бы получился.

— Я лично не исключаю такой возможности. Но только в крайнем случае. А сейчас давайте поищем какое-нибудь пристанище. Кто из вас лучше всех знает местность?

— Он! Он! — Зяблик ткнул в Смыкова, а Смыков в Зяблика.

— А если конкретнее?

— Я сюда только на стрелки выезжал, — заявил Зяблик. — Кроме кустов при дороге, ничем другим не интересовался. А Смыков здесь десять лет прослужил.

— Это не моя зона! — возразил Смыков. — Бывал я в этих краях, конечно, не отрицаю… Но сколько лет уже прошло!

— Сексотов имел в тутошней местности? — Зяблик исподлобья уставился на него.

— Вы внештатных сотрудников имеете в виду?

— Называй как хочешь. Что внештатные сотрудники, что осведомители, что стукачи — один хрен.

— Так. Дайте вспомнить. — Смыков закатил глаза вверх, будто в стукачах у него ходили птицы небесные или ангелы Божьи. — Раньше эта территория относилась к Самохваловичскому сельсовету… Был там у нас один внештатник на почте, вот только фамилию не вспомню… Второй в правлении колхоза, экономист… Завуч начальной школы… Фельдшер в амбулатории… Завклубом, но ту в основном как подстилку использовали… Еще председатель сельпо, главный агроном, егерь, лесник, бригадир полеводческой бригады, библиотекарша…

— А председатель колхоза? — поинтересовалась Верка.

— Совхоз у них тут был, а не колхоз. Имени пионера Павлика Морозова… Но директор его был птицей не нашего полета. Если он где-то и состоял внештатником, то скорее всего в комитете.

— Вы просто молодцы, — похвалил Зяблик. — Не хуже гестапо работали.

— Какое там! — махнул рукой Смыков. — Большинство, знаете ли, чисто формально числились… Для отчета. Но, правда, были и глубоко преданные люди. Особенно если старой закваски.

— Про закваску это ты вовремя напомнил, — встрепенулся Зяблик. — Ты нас к такому внештатнику отведи, который брагу квасит и самогон гонит.

— А такого, который на Софи Лорен женат, вам, братец мой, не надо?

— Такого я тебе оставляю… В ружье, ребята! Знаете, с чего все революции начинались? С хождения в народ. А потому держим путь ровненько на деревню Самохваловичи. Это будет наша крепость Бастилия и наша казарма Монкада.

— Бастилией и Монкадой будет нам Талашевск, — поправил его Цыпф. — А деревня Самохваловичи будет нашим шалашом в Разливе.

— Тогда уж заодно объясните, где наше кладбище Пер-Лашез? — поинтересовалась Верка. — Или вы на Кремлевскую стену рассчитываете?

— Все бы вам опошлять святые понятия, — проворчал Смыков.

Деревня Самохваловичи, до которой они добирались часа два, плутая то по заброшенным полям, где овсюг и лебеда уже забивали хилую пшеницу-самосейку, то по лесу, правильная планировка которого указывала на его искусственное происхождение, по нынешним меркам представляла собой очаг цивилизации. Ее довольно-таки пристойный вид свидетельствовал о том, что буржуазная власть здесь была свергнута не в семнадцатом, а в тридцать девятом году, в ходе так называемого освободительного похода.

Центром деревни являлся костел, построенный в стиле позднего деревянного барокко. Нашим героям он был виден с апенды, а проще говоря, с задней, утюгообразной части. На памяти Смыкова он использовался то под нефтехранилище, то под склад минеральных удобрений, а в настоящее время скорее всего пустовал.

По соседству с костелом располагался старый двухэтажный усадебный дом со стенами метровой толщины и окнами-бойницами. До Великого Затмения здесь содержались буйные психи со всей области, а потому все окна были забраны снаружи решетками. Пейзажный парк, окружавший усадьбу, как ни странно, не превратился в джунгли и мог без помех просматриваться во всех направлениях.

Короче говоря, если в плане политическом деревне Самохваловичи и предназначалась роль пресловутого шалаша в Разливе, то в плане фортификационном она скорее напоминала Александровскую слободу, где любил отсиживаться Иван Грозный.

Полсотни деревянных домишек, разбросанных вокруг усадьбы, в расчет можно было не принимать. Это был так называемый окольный град — естественное зло всех крепостей, — который в преддверии осады всегда подвергался сожжению, дабы не позволить коварному врагу свить там гнездо.

На первый взгляд в деревне царила тишь да гладь — орали петухи, лаяли собаки, в огородах ковырялись хозяйки, на завалинках покуривали хозяева, на одном доме даже латали прохудившуюся крышу. Зато возле культурных и административных зданий, некогда являвшихся местопребыванием Смыковских креатур, никаких признаков жизнедеятельности не наблюдалось.

Сельсовет и дирекция совхоза вообще представляли собой пепелища, а школа, почта, лесничество и библиотека стояли заколоченными.

На разведку решили отправить Цыпфа, личность здесь малоизвестную, да вдобавок имевшую сейчас все признаки забубенного бродяги. Смыкова, Зяблика или Верку могли легко опознать, а от Лилечки в этом деле было столько же проку, сколько от выпускницы консерватории, направленной на восстановление шахт Донбасса (впрочем, сама она придерживалась совершенно противоположного мнения и просто рвалась в бой).

С вершины холма, на котором засела ватага (укрытием ей послужили развалины геодезической вышки), было хорошо видно, как Цыпф добрался до околицы деревни, как из первой хаты его шуганула хозяйка, как он долго и безуспешно договаривался о чем-то с хозяином второй, как скрылся под крышей третьей и как от четвертой в сторону усадьбы помчался шустрый белобрысый пострел.

— Заложат сейчас Левку, — сказал Зяблик с досадой. — Да, тут не шалаш в Разливе… Тут, в натуре, родина пионера Павлика Морозова, как бишь ее…

— Деревня Герасимовка Свердловской области, — подсказала Верка. — Ты что, в школе не учился?

— Я школу закончил, когда ты еще сопли глотала, — огрызнулся Зяблик, кровь которого уже закипала в предвкушении близкой схватки. — Ага, показались!

Из усадьбы, предводительствуемые малолетним стукачом, вышли трое молодцов, одетых кто во что горазд и примерно таким же образом вооруженных — обрез, малокалиберка, вилы. Ни на прославившихся в недалеком прошлом головорезов из отрядов самообороны, ни на аггелов они похожи не были. Так, обыкновенные лопухи, народные дружинники, по жребию или по очереди охранявшие свою деревню.

— Ну что, пройдемся? — Зяблик покосился на Смыкова.

— Можно, конечно… если товарищи женщины нас отпустят. — Смыков недовольно зевнул. Сейчас он был похож на собаку, которую мучают блохи, но которой лень почесаться.

— Идите, идите! — толкнула его в спину Верка. — Нечего за наши юбки держаться!

Скатившись вниз по обратной стороне холма, они нырнули в заросли орешника, подступившие почти к деревенским огородам. Цыпф, недавно проходивший здесь, оставил след такой явственный, словно был участником соревнований по перекатыванию пустых бочек.

Оглянувшись на ходу. Зяблик недовольно буркнул:

— Нет, с чувихами мы пропадем когда-нибудь… Видишь, Лилькин кумпол торчит! Никакого понятия о маскировке. А ты хоть знаешь, с какой стати кочевники на самых высоких курганах каменных баб ставили?

— Никогда не интересовался, — пожал плечами Смыков.

— А это чтобы за ней наблюдатель мог затыриться… Прижмется к камню, и как будто нет его. А сам всю степь кругом видит. Хитро придумано. Мне про это Чмыхало рассказывал.

— Я одно не пойму, зачем мы сюда лезем, — Смыков еле скрывал раздражение.

— Неужели Цыпф с тройкой лопухов сам бы не справился?

— То-то и оно, что с тройкой… — Зяблик многозначительно присвистнул. — Тройке в такой домине делать нечего. Ты обратил внимание, сколько подштанников на заборе сушилось?

— Не хватало мне еще только чужие подштанники считать… Но вообще их пар десять было.

— Вот именно. А у тебя сколько? Одни на тебе, одни подменные. Да и зачем местным самим подштанники стирать? У всех жены, сестры, матери должны быть… Значит, чужой отряд на постое. И еще даже не успел контакты с местным населением навести.

Выскользнув из-под прикрытия зарослей, они повернули не к хате, где вооруженная братия, наверное, уже допрашивала Цыпфа, а к громаде усадебного дома, сравнительно недавно покрашенного известкой. Плетень вокруг него действительно был завешен непрезентабельным мужским бельем. Запах какого-то варева, витавший в воздухе, свидетельствовал о том, что неизвестное воинство или уже завершило прием пищи, или еще только готовится к этому важному мероприятию.

Часового во дворе не было, что указывало на крайний дилетантизм командиров. Перемахнув через плетень, Зяблик и Смыков напрямик устремились к дверям.

— Может, черный ход покараулить? — предложил Смыков.

— Обойдется… Мы их тепленькими возьмем. Даже отсюда слышно, как они борщ сербают…

— Вы только, братец мой, не очень… — предупредил Смыков. — А не то начнете всех направо и налево крушить… Вижу я, как ваши глазки блестят…

— Не делай пыли, начальник! — отмахнулся Зяблик.

Резко распахнув дверь, чья бронзовая фигурная ручка, безусловно, хранила прикосновения многих достойных людей (а в равной мере и негодяев), он напряженным, слегка подлаивающим голосом произнес:

— Здравия желаю, дорогие хозяева! Приятного вам аппетита! Я человек припадочный и за себя не отвечаю. Кто не поднимет руки вверх, будет иметь неприятности. Считаю до трех. Раз…

Он стоял в дверном проеме, не позволяя Смыкову войти, и тот вперед не лез

— понимал, что так оно, значит, и надо.

— Два… Два с половиной… Ах вы сволочи! — Пистолет загрохотал, выпустив на кровавый промысел весь свой магазин.

Облизывая притолоку, наружу выплыл сизый пласт порохового дыма. Зяблик, скользя на гильзах, прошел внутрь. В двух шагах за ним следовал Смыков.

— Все семь тут, — сказал Зяблик, меняя магазин. — Трое отсутствуют. Счет сходится. У солдат лишних подшанников нет.

Просторная комната с высоким сводчатым потолком служила чем-то вроде столовой. За длинным столом, послушно вскинув вверх руки, сидели семь человек (причем ни один из них своей ложки не выпустил). Исходя из ситуации, всем едокам следовало хотя бы побледнеть, но судить об этом не позволяла свекла и капуста, густо заляпавшая их лица. Из продырявленных мисок на штаны незадачливых вояк вытекали остатки горячего борща, но никто не осмеливался даже пошевелиться — слишком впечатляющим оказался урок снайперского искусства, только что преподанный им.

— Обещал я вам неприятности? — осведомился Зяблик. — Не поверили? Теперь самих себя вините… Что у вас на второе?

— К-каша, — заискивающе произнес один из любителей борща. — Гречневая… На масле… Хотите?

— Перебьюсь… Как же вы жрать будете? Прямо из котла, что ли? Миски-то тю-тю! И все из-за вашего упрямства.

— М-мы не рас-слышали, — стал оправдываться человек, предлагавший Зяблику каши. — Извините…

— Молчать! — гаркнул тот. — Кто позволил пасть раскрыть? Всем на пол! Считаю до двух! Раз…

И без того запуганные люди вместе с табуретками рухнули под стол. Смыков стал обходить их, одного за другим, изымая все оружие, вплоть до перочинных ножей.

Зяблик, выглянувший в узкое, запыленное окно, сказал:

— А вон и нашего Левку ведут… Хотя нет… Это как раз он их ведет… Ах, Аники-воины!

Действительно, по главной парковой аллее к дому приближалось довольно странное шествие. Впереди, плечом к плечу, как три богатыря, шагали вояки, посланные арестовать Цыпфа. Были они безоружны, но правая рука того, кто находился посередине, почти по локоть скрывалась в алюминиевом молочном бидоне. Левка, ссутулясь под тяжестью трофейного оружия, замыкал процессию. Пистолет его почему-то целился не в спины пленников, а в молочный бидон.

Как только эта странная троица присоединилась к своим товарищам (двое из вновь прибывших легли подальше от человека с бидоном), Цыпф, реагируя на немой вопрос Зяблика, принялся сбивчиво объяснять:

— Вот, задержал… Незаконное бандформирование…

— Как же ты умудрился? Один! Троих! Да еще без единого выстрела.

— Проявил смекалку, — шмыгнул носом Цыпф, перепуганный не меньше своих пленников. — Они меня, если честно признаться, врасплох застали… Я в это время молоко пил вон из того самого бидона… Они заходят и сразу ствол к виску. Вынимай, говорят, все из карманов. Ну я, конечно, сначала кое-какое барахло сдал, а напоследок достаю гранату, ту самую, у которой ты капсюль из запала извлек. Выдергиваю чеку, бросаю гранату в бидон, но предварительно говорю тому, кто ближе всех стоит: «Если успеешь за спусковой рычаг прихватить, ваше счастье». Он молодец, среагировал. Гранату схватил, а руку обратно выдернуть не может, как та обезьяна, что орехи из кувшина воровала. Опешили они все, конечно. Тогда я выхватываю свой пистолет, прицеливаюсь и кричу, чтобы все сдавались. А то сейчас руку прострелю их товарищу. Мне самому, дескать, жизнь давно не дорога. И что ты думаешь — сдались как миленькие! А потом я вашу стрельбу услышал и сюда их повел.

— Подожди, — голос Зяблика понизился до зловещего шепота. — Когда это я из гранатного запала капсюль извлек?

— Ну помнишь, еще в Синьке. На привале. Еще ты сказал, что несовершеннолетним и слабоумным в такие игрушки играть нельзя.

— Это когда ты гранатой будетляндские орехи в котелке толок?

— Ага.

— Да я же пошутил, остолоп! На пушку тебя взял! — Зяблик треснул себя кулаком по лбу. — Зачем я только с тобой связался! Боевая это была граната, боевая!

— Понимаю… — растерянно пробормотал Цыпф.

— Понимаешь! — передразнил его Зяблик. — Вот только я не понимаю, как ударник сработать не успел! Вон кого тебе надо благодарить! — Он указал на лежащего ничком человека с бидоном. — Если бы не его проворство и удача, намотало бы твои потроха в той хате на печку!

— Что же теперь делать? — Цыпф затравленно оглянулся по сторонам.

— Что делать? Что делать? Дверь открывай пошире!

Едва только Левка исполнил эту команду, как Зяблик схватил человека с бидоном за шиворот и, как котенка, вышвырнул наружу.

— Станьте в простенки! — приказал он друзьям, а сам осторожно стукнул изнутри в дверь, которую до этого успел закрыть на засов. — Эй, ты там, слышишь меня?

— Слышу, — донеслось снаружи.

— Я тебе вот что посоветую, — Зяблик облизал пересохшие губы. — Дойди до угла дома, разожми пальцы и швыряй бидон за угол. Только сначала проверь, чтоб ни одной живой души не было. Но ни в коем случае не доставай гранату из бидона! Не успеешь, у тебя всего секунды три в запасе. Далеко бидон, конечно, не улетит, но тут стенки толстые, осколки тебя не достанут. А потом сюда возвращайся, каши поедим. Все ясно?

— Ясно, — глухо раздалось из-за двери. — Только у меня пальцы судорогой свело… Боюсь, не разожму…

— Ну тогда так и будешь жить с гранатой. Она, конечно, не баба, но штука тоже обременительная… Все, сваливай отсюда! Больше я тебе ничем помочь не могу.

Послышались удаляющиеся шаги, и брякнул бидон, задевший за перила крыльца.

— Влево пошел, — определил Зяблик. — Молодец, с той стороны стена глухая.

Снаружи бухнуло, но не так громко, как ожидалось. С потолка посыпалась побелка, а с «капитальной стены» штукатурка. Сквозь окно было видно, как фасад костела испятнали оспины осколочных попаданий. Зяблик настежь распахнул дверь и крикнул:

— Ну как ты там? Если живой, заходи… А удирать-то зачем? Вот козел… Упустили…

— Наверное, побежал подштанники менять, — высказал свою догадку Смыков, — ты проверь, сколько их на заборе осталось…

Спустя час, когда допрос пленных был в основном закончен, им милостиво разрешили доесть остывшую гречневую кашу. У членов ватаги животы от нее уже раздулись, как барабаны. Хватило и Верке с Лилечкой. От дармового угощения не отказался даже Артем).

Все парни оказались крестьянами (по выражению Зяблика, «свинопасами сиволапыми»), насильно мобилизованными в так называемую «объединенную национальную гвардию Отчины» совсем из другой деревни. Ответы из новоявленных гвардейцев приходилось чуть ли не клещами вытягивать, и вовсе не потому, что они хотели скрыть какие-то важные сведения, а исключительно в силу их природного тугодумия.

Из этих сбивчивых и косноязычных рассказов вырисовывалась следующая картина. До самого последнего времени они пахали свою землю, пасли скот, участвовали в охотничьих экспедициях и регулярно несли охрану своей деревни. Когда подходила очередь, даже в старостах денек-другой хаживали, хотя в действительности всеми делами в нарушение общепринятых законов заправляла кучка матерых мужиков, успевших и повоевать, и пограбить, и в плену побывать, и по окрестным странам вдоволь пошляться.

В отличие от других деревенских ветераны вели счет дням и в соответствии с этим своим календарем несколько раз в году устраивали себе праздники: надевали униформу запрещенных ныне отрядов самообороны, цепляли на грудь всякие побрякушки, некогда полученные от приятелей-атаманов, запирались в самой просторной хате и неделю напролет орали песни и жрали самогон. Следующая неделя уходила на опохмелку, а потом жизнь возвращалась в прежнюю колею: плуг, борона, навоз, вилы, окот, ящур, дождь не в срок и ведро не ко времени…

Деревня жила своими заботами, хотя и до нее доходили слухи, что то в одном, то в другом месте земля из матушки-кормилицы превращается в разъяренного зверя, пожирающего своих детей вместе со всем их движимым и недвижимым имуществом. Впрочем, большинство народа, в особенности еще не достигшая брачного возраста молодежь, к этим историям относилось примерно так же, как и к бабушкиным сказкам о царе Горохе, Змее Горыныче, Василисе Прекрасной, добром дедушке Ленине, каком-то там волшебном «электричестве», о летающих по небу самолетах и легендарном «ясном солнышке», которое себе вообще никто не мог толком представить.

Чужаков деревня не принимала, за исключением разве что детей-сирот, баб в соку, обещавших впоследствии родить ребеночка, да мастеровых редких специальностей: кузнецов, сапожников, шорников. Гостей тоже не очень-то привечали, особенно с тех пор, как табор бродяг, которым позволено было переночевать в заброшенном амбаре, спалили вместе с собой и этот амбар, и несколько тонн общественного сена.

Именно поэтому так велико было общее удивление, когда в деревню вдруг заявилась целая орава незнакомой публики. По этому случаю даже объявлен был выходной, хотя наступило самое горячее время обмолота.

Всех деревенских жителей собрали на выгоне (ни под одну крышу такая прорва народа вместиться не могла). Последний подобный случай не припомнили даже старики, до этого не раз болтавшие о маевках, манифестациях и митингах. Перед ними попеременно выступали разные люди: сначала местный инвалид в камуфляже, потом культурный человек с веревкой на шее («с галстуком», — сообразила Верка), а уж в заключение — некто с рогами на голове («Аггел!» — ахнули все).

Люди, давно отвыкшие концентрировать внимание на чем-то ином, кроме конкретных просьб или приказов, смысл обращенных к ним речей уяснили не очень четко, однако смутно помнили, что говорилось о патриотизме, национальном согласии, общей нравственной позиции кузнеца и плотника («Каина и Христа», — догадался Цыпф), необходимости дать отпор зарвавшимся инородцам и об упразднении какого-то позорного трактата («Талашевского 2», — определил Зяблик). Естественно, что встал вопрос о замене обезличенной власти ежедневно сменяемых старост на власть «всенародно избранного вожака». Вожаком деревни почему-то избрали никому не известного пришлого мужика, не имевшего даже веревки на шее, не говоря уже о рогах.

Наивно полагая, что все происходящее к ним никакого отношения не имеет, собравшиеся дружно аплодировали вслед за ветеранами, а когда те стали голосовать за какую-то малопонятную «резолюцию», незамедлительно подняли руки.

Но едва только попойка (а потом и опохмелка), устроенная вновь избранной властью в честь дорогих гостей, закончилась и те отбыли восвояси, внезапно выяснилось, что среди годных к ношению оружия мужчин будет брошен жребий с целью формирования воинских подразделений, способных отстоять интересы «здравомыслящей части населения Отчины».

В жеребьевке участвовало не меньше сотни человек, но повезло, в кавычках, именно этой десятке. Впрочем, они на свою судьбу особо не роптали. На границе с Кастилией пока царил мир, а граница с Трехградьем таковой уже вообще не считалась, поскольку вся эта страна числилась союзной территорией. Ходили, правда, слухи о каких-то анархистах, громивших новую власть по всей Отчине, но сюда, слава Богу, эта беда еще не докатилась.

Кормили здесь гораздо сытнее, а главное — разнообразнее, чем в родной деревне, где картошка с кислой капустой уже считались деликатесами. На самоволки командование смотрело сквозь пальцы, и негласный обет целомудрия, соблюдавшийся в деревне (попробуй не соблюди его, когда у каждой девчонки, кроме отца-головореза, имелась целая куча родни), был давно нарушен всеми гвардейцами, не имевшими к этому делу противопоказаний.

Их командир, вояка грозный, но мужик невредный, накануне отбыл в Талашевск за боеприпасами и дополнительными инструкциями. Его обязанности временно исполнял тот самый сбежавший парнишка, благодаря самообладанию и расторопности которого Левка Цыпф сохранил свою драгоценную жизнь.

Никакой другой информации, способной прояснить нынешнее положение в Отчине, рекруты сообщить не могли. Уже потом, когда они были допущены к котлу с кашей, у одного вдруг прояснилась память.

— Перед тем как чужие приезжали, у нас в деревне сразу трое человек накрылось, — сообщил он, ревниво косясь на своих приятелей, энергично орудовавших ложками, — Семен Учитель в старый колодец упал, дед Липкин в сарае повесился, а один мой свояк, дядя Миша, зарезался. Сначала в сердце себе два раза косой пырнул, а потом горло перерезал.

— Горло? Сам себе? — удивился Смыков.

— Что тут такого странного, — ухмыльнулся Зяблик. — Я про одного самоубийцу слышал, который нанес себе тридцать семь смертельных ран, причем некоторые даже в спину… А чем твой свояк занимался?

— Как все… Пахал, сеял, за скотиной ходил. А раньше воевал… Языки знал… Говорят, с чужеродцами дружбу водил…

— Картина ясная, — Зяблик переглянулся со Смыковым. — От несогласных заранее избавились… Тут решительная рука чувствуется.

— Похоже на то, что аггелы столковались с какой-то влиятельной, но, так сказать, менее одиозной группировкой и сейчас устанавливают по всей Отчине свою власть, — резюмировал Цыпф.

— Или уже установили, — добавил Смыков.

— Если нас кто и погубит, так это вот такие сиволапые, — Зяблик зло глянул на рекрутов, уже облизывающих свои ложки. — Дальше своей борозды ничего не видят и, кроме как о своем навозе, ни о чем знать не хотят. Богоносцы зачуханные! Моя хата, как говорится, с краю… Их любая власть устраивает, хоть Божеская, хоть дьявольская… Потом, правда, спохватятся, когда жареный петух в жопу клюнет, да поздно будет…

— Вы, братец мой, лучше скажите, что нам с этими любителями щей и каши делать? — Смыков кивнул на притихших рекрутов.

— Пусть валят на все четыре стороны… Толку от них… Кстати! — В голову Зяблика вдруг пришла какая-то интересная мысль. — Когда ваш командир обещал вернуться?

— Да уж пора бы… — Парни пожимали плечами и недоуменно переглядывались.

— Надолго он никогда не отлучается.

— А на чем он в Талашевск отправился? Ведь не пешком же?

— Не-е… У него самоходная машина есть… И на керосине работает, и на самогоне… Быстрее любой лошади бегает.

— Что ж вы сразу не сказали, оболтусы!

— Вы ведь не спрашивали… — сразу приуныли запуганные рекруты.

— Машина это как раз то, что нам надо, — задумчиво произнес Цыпф. — Да и со свежими инструкциями новой власти не мешало бы ознакомиться… Не подождать ли возвращения командира?

— Как же, дождешься его… — Смыков осуждающе покосился на Зяблика. — Беглец-то не зря к дороге рванул… перехватит командира на околице.

— Не успеет, — сказал Артем, до этого в дела ватаги демонстративно не вмешивавшийся. — Слышите — мотор…

— Ага! — подтвердил Смыков. — С натугой ревет. Наверное, на горку взбирается.

— Брать только живым! — Зяблик встал сбоку от дверей. — Верка к окну, будешь наблюдать. Ты, Левка, в стороне побудь, а не то опять какой-нибудь фокус отмочишь… А вы, соль земли, замрите! Чтоб никто ни икнуть, ни перднуть не посмел.

Машина уже успела преодолеть затяжной подъем, перешла на повышенную передачу и сейчас гудела где-то невдалеке. Назвать ее мотор мощным было никак нельзя — впрочем, причиной этих кашляющих, чахоточных звуков могло быть и плохое горючее.

Подъехав почти вплотную к крыльцу усадьбы, машина остановилась — заскрипели тормоза, задребезжали разболтанные узлы, заглушенный мотор продолжал судорожно детонировать, а от облака выхлопных газов помутился и без того скудный свет в окошках.

— Один он? — спросил от дверей Зяблик.

— Один, — ответила Верка. — Но мужик крупный…

— Тем хуже для него. Крепче получит, — Зяблик перехватил пистолет так, чтобы удобнее было бить рукояткой. — Ну где он там?

— Стоит… Где-то я с ним, кажется, встречалась… Теперь на стену костела смотрит… Она же от гранаты вся в щербинах…

— Ах мать твою наперекосяк! — Лицо Зяблика скривилось от досады. — Совсем из виду выпустили…

— Идет к углу… Оглядывается… — продолжала комментировать Верка. — Нет, я его точно уже видела раньше… Встал… Лезет в карман…

— За оружием?

— Нет. Достал кисет… Самокрутку сворачивает…

— В самый раз! Сейчас я ему закурить дам! — Зяблик решительно распахнул дверь и навскидку, почти не целясь, пальнул наружу. Затем приказал: — Заходи. Уже заждались тебя.

Человек, которому столь бесцеремонным образом помешали насладиться табачком, проходя в дверь, вынужден был согнуться. Когда-то он, безусловно, отличался недюжинной физической силой, но сейчас телосложение имел скорее громоздкое, чем могучее, да и ноги передвигал с трудом.

Игнорируя Зяблика, нагло поигрывающего своим пистолетом, он обвел взглядом комнату и, судя по всему, осмотром остался доволен.

— Слава Богу, все целы, — пробасил он, садясь на ближайший тубарет. — Зря, значит, волновался…

— Вы за Витьку не беспокойтесь, — сказал кто-то из рекрутов. — Он сбежал.

— Знаю. Встретился он мне тут неподалеку… Заикался от страха. Я его домой отпустил. Да и вы, как видно, отвоевались.

— Плохо молодое поколение учите, Мирон Иванович, — сказал Цыпф. — Курорт, а не служба. Голыми руками их взяли.

— Я их, Лев Борисович, вообще ничему не учу! — ответил гигант с неожиданной страстью в голосе. — Ты скажи мне, рабочую лошадь к джигитовке приучить можно? Верно, пустой номер! Только искалечишь зря. Вот так и эти ребята. Разбаловать их можно. Мародерами сделать, насильниками… А настоящих солдат все равно не воспитаешь. Не та закваска…

— Ты, я вижу, на старости лет философом заделался, — Зяблик спрятал пистолет и, описав по комнате дугу, уселся напротив гиганта. — Я бы даже сказал

— философом религиозным. Иначе зачем бы тебе с аггелами связываться? В праотца Каина уверовал? А мне, своему бывшему корешу, и в глаза взглянуть не хочешь? Себя стыдишься или, наоборот, мной брезгуешь?

— Я, если надо, в твои глаза даже плюнуть могу, ты меня знаешь, — устало сказал человек, которого Цыпф назвал Мироном Ивановичем. — И плюнул бы, если бы ты хоть одного моего хлопца обидел… Не тебе меня стыдить. Кишка тонка. Оправдываться я перед тобой не собираюсь, но одна-единственная просьба все же будет. Со мной что хочешь делай, а ребят отпусти. Они ни в чем не виноваты. Если только пару местных девок трахнули, и то по обоюдному согласию.

— Пусть идут… Кто их, щенков, держит, — пожал плечами Зяблик.

— Хлопцы, слушайте сюда. — Мирон Иванович обернулся к рекрутам. — У меня там в машине хлеб лежит и немного консервов. Возьмите себе на дорогу. Дома скажете, что я вас демобилизовал. А если опять вас начнут в чье-нибудь войско сватать, лучше деру давайте. В Трехградье или Изволоке свободных земель хватает. И никому не позволяйте шпынять вас… Все, бегите отсюда побыстрее, пока добрые дяди не передумали. Им что пожалеть человека душевно, что в землю его вбить — никакой разницы.

— Молчал бы лучше, каинист долбаный! — буркнул Зяблик.

— Я, конечно, уже не тот, что раньше, — сказал Мирон Иванович после того, как его сопливое воинство проворно очистило помещение. — Но на один удар силы хватит. Так что, как ты сам любишь выражаться, фильтруй базар.

— А я вас все-таки узнала! — К ним приблизилась Верка. — Вы из нашей миссии в Киркопии, да? Помните, совещание в деревне Подсосонье? Вы там еще всех уговаривали поменьше языками чесать.

— Это когда Колька сапог ненашенский демонстрировал? — уточнил Мирон Иванович.

— Да-да. Мы, между прочим, ту страну нашли, откуда этот покойник в Хохму притопал, — похвасталась Верка. — Только там уже все одним местом накрылось. Общая могила… А как у вас в Киркопии дела?

— Даже вспоминать не хочется. — Он тяжко вздохнул. — Тем же самым похабным местом и моя Киркопия накрылась… Еле ноги унес… У тебя, дочка, спирта не найдется? Ты же медичка вроде. А то меня местная картофельная самогонка не берет. Только живот от нее пучит, хоть целое ведро выпей.

— Сейчас, — Верка принялась сервировать стол последними дарами Будетляндии.

Зяблик и Мирон Иванович все это время молча ели друг друга глазами. Цыпф побежал к колодцу за водой, Лилечка помогала Верке, а Смыков шастал по всем углам, словно угодивший в незнакомое помещение кот. Артем, прикрыв лицо ладонью, продолжал сидеть в углу — не то задремал, не то погрузился в раздумье.

— Прошу к столу! — тоном заправской хозяйки сказала Верка. — Отношения свои будете потом выяснять, а сейчас отметим наше возвращение домой.

— Домой вернуться, это, конечно, неплохо, — кружка со спиртом почти целиком исчезла в лапе Мирона Ивановича. — Но только порядки здесь, предупреждаю, другие… Знаете, как это бывает: скворушки домой из южных стран вернулись, а в их домике уже вороны распоряжаются.

— Вот ты нам и расскажешь, какие именно здесь порядки, — мрачно сказал Зяблик, однако брякнул своей кружкой по краешку кружки Мирона Ивановича.

— А уж это как я сам захочу, — он одним махом проглотил спирт и даже не стал его запивать. — Захочу расскажу, а не захочу — и так утретесь.

— Мирон Иванович, только не надо попусту заводиться, — попытался успокоить его Цыпф. — А рассказать нам все подробно вы просто обязаны. Мы здесь Бог знает столько времени отсутствовали. Да и досталось нам так, что врагу не пожелаешь.

— Вижу, — буркнул гигант. — Синие, как утопленники… До Эдема, случаем, не добрались?

— Добрались, — признался Цыпф не без гордости.

— Ну и как там?

— Долгая история. Но это действительно в некотором смысле рай земной. Тут покойник Сарычев прав был.

— Погиб он, значит?

— По слухам — да. Зато некоторые из его спутников живы. Рукосуев, например… Но вы нам лучше о себе расскажите.

— Что тут рассказывать, — пригорюнился Мирон Иванович. — Плесни-ка еще, дочка. Славная штука медицинский спирт… И грудь смягчает, и душу успокаивает… Ну ладно, сначала в двух словах расскажу о Киркопии. Место, сами знаете, непростое. Степняк хоть и головорез, но с ними хоть как-то объясниться можно. А с киркопа что взять? Собака Жучка понятливее его. Одно слово — дети природы. Я, кстати, так к ним и относился, как к детям неразумным… Пробовал, конечно, на путь истинный наставлять. Только истины у нас и у них совсем разные… Лечил, само собой. Там ведь детская смертность под девяносто процентов была. А все из-за грязи да насекомых. Потом и они стали ко мне хорошо относиться. Народ отходчивый, зла не помнили. Жрать друг друга я их, правда, так и не отучил, но некоторые поняли, что это нехорошо…

— Человеческой речи их обучить совершенно невозможно? — поинтересовалась Верка.

— Бесполезно. Чего-то здесь у них не хватало, — Мирон Иванович потрогал себя за гланды. — На пальцах кое-как объяснялись… Одни получше, другие похуже. Как ни странно, но бабы у них понятливее мужиков были.

— А почему странно? — возмутилась Верка. — Это закон природы… В общем, людьми киркопы никогда не стали бы?

— Вряд ли… Я, конечно, в науках не шибко разбираюсь. Вы про это лучше у Льва Борисовича поинтересуйтесь.

Лева Цыпф был не из тех, кто стесняется своей эрудиции.

— Лично я считаю, что так называемые киркопы есть тупиковая ветвь эволюции гоминдов, то есть людей, — безапелляционно заявил он. — Наука знает несколько десятков таких видов, в том числе и неандертальцев, живших сравнительно недавно. Чтобы стать человеком, надо как минимум человеком родиться. Возьмем самый простой пример. У нормальных киркопов голосовые связки недоразвиты. Но раз в сто лет среди них может появиться выродок, голосовые связки которого будут издавать членораздельные звуки. Если этот признак закрепится в его потомстве, то через несколько тысяч лет оно окажется в более выгодном положении, чем немые соплеменники, а как следствие — естественным путем вытеснит их. Точно так же и со всем остальным — рукой, мозгом. Миром правит случай.

— Среди людей, значит, тоже какой-нибудь сверхчеловек может уродиться? — поинтересовался Смыков.

— Вполне вероятно… Но я попрошу больше не обращаться ко мне с вопросами,

— заторопился Левка. — Этим мы сбиваем Мирона Ивановича… Продолжайте, пожалуйста.

— Спокойной жизни, ясное дело, не было, — сказал гигант, во время незапланированной паузы успевший в очередной раз смягчить грудь и успокоить душу. — То одно, то другое… Да и где сейчас эта спокойная жизнь? Хотя надежда теплилась, что все как-то наладится. Потом вдруг начинаю замечать, что скудеет мой край. Реки вроде и текут, да рыба в них перевелась. От воды то тухлым яйцом, то нашатырем, то еще какой-нибудь гадостью разит. Озерцо одно я любил — такое чистое, что и не рассказать! Пуговицу на дно бросишь, и ту видно… Можете себе представить, что за пару недель оно в какую-то хреновину превратилось — не то жидкий ил, не то густая грязь. Леса на глазах засыхают, словно их дустом посыпали. Земля везде была что твое масло — что хочешь в нее сажай. А потом вдруг в пустыню превратилась — где камень сплошной, где зола летучая… Потом уже форменные ужасы пошли. Прибегают раз ко мне киркопы, от страха трясутся, за собой знаками зовут. Побежал я вместе с ними. Там невдалеке поселок большой был, по их понятиям, почти что город. И вот гляжу я, на этот поселок как бы каменная гусеница надвигается… До сих пор не знаю, с чем это зрелище сравнить можно. Представьте себе, что Китайская стена вдруг ожила и, как змея, на Пекин ползет. Да ведь и ползет-то она не сверху, а снизу, из долины, супротив законов притяжения. И что еще меня за душу задело — ползет это чудо невиданное вроде бы поверху, но ясно, что девять десятых его под землей таится, как у айсберга морского… Вот так и пошло чуть ли не каждый день. То вся Киркопия, как волна, играет, то горы в бездны обращаются, то каменный град сечет, да такой, что сначала в небо с земли летит, а уж после назад возвращается. Разве в таких условиях жить можно? Ну скажите?

— Я думаю, нельзя, — согласился Цыпф, очевидно, вспомнив, как в Будетляндии их самих чуть не сгубило нечто похожее.

— Вот и я такого же мнения… Леса в щепки, звери, какие уцелели, разбежались, простой воды и то не хватает. Потом, гляжу, и киркопы стали разбегаться. Тогда я собрал человек двести, самых близких ко мне, и повел в Кастилию. Знал, конечно, что особо нам не обрадуются, но все же тешил себя надеждой на помощь и сострадание. Нам ведь много не надо — кусок хлеба каждому да какое-нибудь глухое место для проживания… Идем мы, значит, как по Хиросиме. Дым глаза ест, земля горячая, все вокруг перелопачено, свист, грохот, неба не видно, только какие-то багровые огни со всех сторон мерцают… Конец света! Идти тяжело-тяжело, хуже, чем по глубокому снегу. Не идем, а буксуем. Силы на пределе. Мои киркопы уже и выть от страха перестали, а только скулят, как кутята, которых в сортире топить собираются. Дикари ведь, вроде зверей, нутром беду чуют, не то что мы… Я тоже иду, и впечатление у меня такое, что это не огни багровые вокруг горят, а чьи-то глаза нас в упор рассматривают… Дескать, что это за диковинные создания такие и как с ними поступить — в лепешку раздавить или для забавы в клетку посадить… Нет, тот последний поход я до гробовой доски не забуду! Вам первым рассказываю… Ну а потом вообще… Какие-то злые шутки начались… Что будет, если киркопу ногу оторвать? Или руку? А если все конечности сразу? Или пополам его? Идет он, бедняга, впереди меня, шатается… Тут хрясь по нему как бы невидимой косой, и гуляй, Вася! Налей мне, дочка, по последней…

— И чем же это все кончилось? — спросил Цыпф после того, как Мирон Иванович лихо хватанул очередную порцию спирта.

— Кончилось все сплошным мраком… Один киркоп упал и как окаменел, хотя живой, глазами зыркает и рот разевает… Киркопы своим редко помогают, ну разве что детям, хотя этих-то я к взаимовыручке приучил. Подаю знаками команду — поднимайте, мол, соотечественника. Некоторые к нему сунулись было, да сразу в сторону. В чем дело, не понимаю. Оглянулся, присматриваюсь. А он лежит и пухнет, будто его воздухом накачивают. Ну не воздухом, конечно, вы меня правильно поймите… Он каменной силой наливается. Такого зрелища мы не выдержали и побежали, даже не знаю, откуда силы взялись. А этот каменный идол встал и за нами. Ростом как башня силосная. Все, что было при нем — руки, ноги, голова, — так и осталось, только размеров неимоверных… Я после войны фильм один смотрел. Чехословацкий, кажется. Назывался он, дай Бог памяти, «Пекарь императора». Так вот там глиняный истукан ожил и все вокруг себя крушить начал. Очень похоже…

— Речь в фильме, очевидно, шла о Големе, чудовище, якобы созданном средневековыми каббалистами, — уточнил Цыпф.

— Может быть… Голем этот вместе с нами минут десять шел. Шаг — пять метров. Сначала всех вокруг себя растоптал, потом за теми, кто убежал, гоняться начал. Я совсем обессилел и лег. Думаю, что будет, то будет… Он до меня совсем немного не дошел. Вдруг весь трещинами покрылся и рассыпался в пыль. Как мы до кастильской границы добрались, я даже и не помню. Из тех киркопов, что со мной пошли, едва ли сотня уцелела… Потом мы в какой-то берлоге отлеживались, а над Киркопией еще долго серое облако стояло, как будто бы над одним здоровенным вулканом.

— Погибла, стало быть, Киркопия целиком и полностью? — Артем отнял руку от лица и искоса глянул на Мирона Ивановича.

Тот под этим взглядом закашлялся, как паренек, сделавший первую затяжку, и вскочил, уронив табуретку. Говорить он не мог, а только тыкал большим пальцем правой руки себе за спину. Зяблик, первым догадавшийся, о чем просит Мирон Иванович, треснул его кулаком между лопаток. В огромной грудной клетке что-то екнуло, и кашель сразу прекратился.

— Тише ты! — цыкнул он на Зяблика. — Чуть пломбы из зубов не выскочили…

— потом, привычно горбясь, обратился к Артему: — Я извиняюсь… Не признал вас… Хотя раньше нас и не знакомили… Но все равно, весьма польщен…

— Сидите, сидите, — сказал Артем. — Зачем вы встали?

— Не привык, знаете ли, сидеть в присутствии богоподобных существ, — со старомодной галантностью расшаркался Мирон Иванович. — Уж простите великодушно…

— Вы мне вот что скажите, — Артем потер переносицу. — Относительно этого Голема, как его Лев Борисович окрестил… Он специально охотился за людьми? Его намерения прослеживались с полной очевидностью?

— Даже не знаю, что и сказать… — Мирон Иванович осторожно присел на край табуретки, которую ему услужливо подставил Смыков. — Состояние у меня тогда, сами понимаете, какое было… Сначала он тех давил, кто ему под ноги подворачивался, это точно… Но вот потом… Специально он беглецов преследовал или мотало его из стороны в сторону, утверждать не берусь…

— Братец мой, а не померещилось ли вам все это вообще… после очередного успокоения души? — судя по тону Смыкова, к рассказу Мирона Ивановича он относился весьма скептически.

— Молчи, гнида. — Гигант даже не удостоил его взглядом. — Проклят будет тот, кто осмеливается злословить в присутствии небожителей… Откуда это, Лев Борисович?

— Так сразу и не вспомнишь, — пожал плечами Цыпф. — Скорее всего из Эсхила.

— Лева, а теперь у меня к вам вопрос, — Артем встал и прошелся по комнате (всякий раз, когда он приближался к Мирону Ивановичу, тот приподнимался и отдавал честь, скорее слегка дурачась, чем на полном серьезе), — что может быть общего между Киркопией, Хохмой и Будетляндией?

— В каком смысле? — осторожно поинтересовался Цыпф.

— В смысле их трагической судьбы.

— Дайте подумать… — Этот вопрос, судя по всему, застал Леву врасплох.

— Вы зря манкируете своим даром картографа, — ободряюще улыбнулся Артем. — Стены здесь белые, угольков в очаге хватает.

— Понял! Сейчас! — Цыпф вскочил. Спустя пять минут карта всех известных ему стран была готова. Надо сказать, что она заметно отличалась от той, которой Лева некогда украсил стену Лилечкиной кухни.

— Будетляндия и Хохма граничат с Нейтральной зоной, — свои слова он подтвердил ударами уголька по соответствующим местам карты. — Но тогда при чем здесь Киркопия?

— Посмотрите сюда, — Артем встал рядом с Левкой. — Будетляндия сообщается с Гиблой Дырой посредством узкого перешейка, к которому мы с вами недавно так стремились. Ниже его — Нейтральная зона. А что выше?

— Вот уж не знаю, — развел руками Цыпф.

— Вполне вероятно, что дальше за перешейком простираются земли, по природе своей сходные с Нейтральной зоной, которую вы сами когда-то назвали рассадником той древней жизни, ныне повсеместно пробуждающейся. Скорее всего опасность наступает именно отсюда. — Артем провел несколько размашистых линий, полукругом охватывающих Кастилию, Отчину и Лимпопо. — В тылу же нашем, в Изволоке и Баламутье, пока все более или менее спокойно.

— В Трехградье и Гиблой Дыре тоже, — возразил Цыпф. — Хотя они и граничат с Нейтральной зоной.

— Вы уверены? Кто-нибудь это может подтвердить? — Артем перевел вопросительный взгляд на Мирона Ивановича.

— Нет, нет! — Тот замахал руками, словно чертей отгонял. — Я в последнее время слухами не интересуюсь.

— Ладно, — Артем вернулся на прежнее место. — Карта пусть пока остается… А вы, если ничего не имеете против, продолжайте свой рассказ, — эти слова относились уже к Мирону Ивановичу.

— Ваше слово для меня закон! — Гигант разместился на табурете уже основательно, всем задом. — Так на чем я остановился?

— На том, как добрались до Кастилии, — подсказал Цыпф.

— Верно… Ну, связи там у меня кое-какие с прежних времен имелись. Раздобыл я еды, вина… Киркопов в заброшенном монастыре пристроил… Оставил их на попечение одного знакомого монаха, а сам сюда… Доложу, думаю, обо всем, что случилось, и если не помощь, то хоть совет добрый получу. Границу возле Засулья перешел. Это километров двадцать отсюда. Кто-то по мне стрелял из кустов, но, слава Богу, обошлось… Иду, значит, по родной земле и сам себе удивляюсь. Не узнаю Отчину! Словно бы в чужую страну забрел. На дорогах заставы, да такие, что их за версту обводить хочется. В полях пусто, хлеба перестаивают. Временами канонада слышна, будто натуральная война идет. Встречные-поперечные со мной и разговаривать не желают, косятся. Знакомые все как сгинули. Стал я тогда к железной дороге пробиваться. Либо вас, думаю, отыщу, либо Монаха, либо Приданникова. В крайнем случае в Воронки подамся. К дону Эстебану, так сказать, под защиту кастильских мечей. Да не тут-то было. На первой же толкучке в облаву угодил. Какие-то сопляки нас окружили и давай фильтровать, да все в основном прикладами по ребрам. А у меня, как назло, после того случая в Киркопии силы уже не те. С головой приступы и в ногах слабость. Троих или четверых я еще сумел расшвырять, но тут меня по темечку чем-то тяжелым отоварили. — Он наклонил голову и показал свежий шрам на макушке. — Сутки, если не больше, в каком-то подвале промариновали, потом доставили на допрос. Хлюст какой-то сидит, вроде бы даже смутно знакомый, и по готовому вопроснику вопросы задает. Странные какие-то вопросы, скользкие… Да и сам он одет странно — в штатском костюме с красной повязкой на рукаве, вроде как раньше дружинники носили. Только не ДНД написано, а какое-то ОНГО.

— «Объединенная национальная гвардия Отчины», — расшифровал Цыпф.

— Верно. Но тогда-то я еще этого не знал… Решил все отрицать и ни в чем не сознаваться. До полного прояснения обстановки. Прикидываюсь придурком. Дескать, инвалид войны, сильно контужен, потерял память, даже фамилию свою не помню, не говоря уже о прочих биографических данных.

— Надо было при нем в штаны наложить, — посоветовал Зяблик. — С некоторыми контуженными так бывает. Похезать захотел, а штаны снять забыл. — Эта очередная эскапада, как ни странно, совсем не задела Мирона Ивановича.

— Не имел такой возможности, — объяснил он. — Брюхо пустое было. Три дня до этого ничего во рту не держал… Хотя мне все равно не поверили бы, даже засрись я по уши. Это ведь Отчина, все друг друга знают. Не успел я свою версию рассказать, как мне уже предъявили досье на меня самого. Представляете? Куча бумаг, согласно которым я кругом виноват. И в свержении Коломийцева, и в клевете на Плешакова, и в преследовании патриотически настроенных лиц, и во всяких злоупотреблениях, и в геноциде против союзных нам киркопов, и в анархических устремлениях, и в связах со зловредными элементами, среди которых, между прочим, и вы оба значитесь, — он указал пальцем на Зяблика, потом на Смыкова. — Благо хоть, что солнце с неба не я украл…

— Признались вы? — поинтересовался Смыков.

— А куда денешься? Показали мне свежий указ, где всем преступникам, признавшим свою вину, обещана амнистия. Упорствующие же подлежат немедленному изгнанию за пределы Отчины и территорий, ей подконтрольных. За Агбишер, за Баламутье, к черту на кулички! Пришлось подмахнуть все бумаги, что они мне подсунули. Однако присягать по новой отказался. Говорю, присяга, как и первая брачная ночь, может быть только единожды в жизни. А все остальное — блуд. Помучились со мной еще с неделю, но отступились в конце концов. Если бы присягнул, говорят, мог бы и ротой командовать, а так отделенным пойдешь, да и то только учитывая твой богатый боевой опыт. Дали мне десятерых субчиков, сухой паек на две недели и сюда заслали. Машину эту я уже сам собирал из того, что в местном гараже раскопал.

— Подожди, — перебил его Зяблик. — Я никак в толк не возьму… Кому ты должен был присягать? Какая власть нынче в Отчине?

— Ты сейчас обхохочешься! — Табурет под тушей Мирона Ивановича предательски заскрипел. — Какому-то правительству народного единства… Тоже мне правительство — каждой твари по паре. Но верховодит Плешаков вместе с аггелами. А может, это аггелы верховодят под прикрытием Плешакова. Где они только его откопали?

— Не понимаю… Плешаков, аггелы… Они ведь раньше вроде врагами считались, — удивилась Верка, не венчанная жена бывшего президента Отчины.

— Политика… — многозначительно произнес Мирон Иванович. — Каждый хочет свой интерес соблюсти. Сила, конечно, на стороне аггелов, но больно уж у них репутация подмоченная. В крови по уши замараны. А Плешаков с компанией, наоборот, — славу народного защитника имеет… Усмиритель распрей и рупор национальной идеи. До отца народа мало чего не хватает… Но все это, думаю, временно. Как только они власть в Отчине под себя подгребут, тут союз и кончится. Перегрызутся, как собаки за кость. Тем более что аггелы без крови не могут, хоть и поклялись своих впредь не трогать… Сейчас в поход готовятся. Не то против Лимпопо, не то против Степи.

— Почему же этот бардак в зародыше не задавили? — У Зяблика от ярости даже язык заплетаться стал. — Ведь… ведь… ведь все под контролем было. Аггелы Отчину стороной обходили. Кругом наши ватаги шастали. Сиволапые в симпатиях к нам клялись.

— Не знаю. Меня в ту пору здесь не было… Но только, как я на старости лет убедился, любой народ — что глупая девка. Обмануть его — раз плюнуть. На посулы, на болтовню, на заигрывание попадается, как сикуха шестнадцатилетняя. А уж память точно — девичья. На следующий день про все обиды забывает и любого гада подколодного простить готов. Плох только нынешний день! В прошлое всех тянет, в светлое прошлое, хотя оно на самом деле чернее ада может быть. Прошлое, как гиря, у нас на ногах висит, на дно тянет, свежего воздуха глотнуть не дает! Свободы хотели, а потом от нее в кусты давай шарахаться. Дескать, порядок нужен, твердая рука, дисциплина! Верните Плешакова, верните Коломийцева! Скоро с того света Генералиссимуса звать станут! Сами в хомут лезем! Эх, дураками были, дураками и помрем!

— Ну хорошо, — сказал Цыпф. — Возьмут Плешаков и аггелы власть. А дальше что? Идея какая-нибудь у них есть? Реальный план действий? Что они людям обещают?

— А кому чего не хватит, то и обещают. Да еще в немереном количестве. Правда, не сразу, а лет этак через пять. Всех накормят, все наладят, чужаков приструнят, экстремистов образумят, бабы станут рожать, как кошки, а земля даст по три урожая в год. В смысле свободы совести будет полнейшая идиллия — в кого хочешь, в того и верь. Хоть в Христа, хоть в Каина, хоть в Кырлу-Мырлу бородатую.

— Ты аггела по имени Ламех не встречал? — спросил Зяблик. — Морда у него такая паскудная-паскудная. Раньше он у них в главарях ходил.

— Нет, — покачал огромной седой башкой Мирон Иванович. — Аггелы особняком кучкуются. С плешаковцами не мешаются.

— А как обстановка в других странах? В Кастилии, в Степи? — Цыпф в первую очередь интересовался проблемами глобального масштаба.

— Не ко мне вопрос. В правительстве этом хреновом есть специальные люди, которые раз в пять дней бюллетень на машинке печатают и в специальных местах вывешивают. Там все про все сказано. А если усомнишься или, того хуже, беспочвенные домыслы распространять будешь, можешь там оказаться, куда и ворон костей не занесет. Паникер, говорят, хуже врага, а клеветник — страшней заразы.

— Ну а про ту напасть, которая Киркопию погубила, что здесь слышно? — не унимался Цыпф.

— Ничего не слышно… Бумажный тигр это якобы… Еще одна попытка посеять панику и расколоть нацию. Подсудное дело! Какие-нибудь вопросы еще будут? А не то у меня уже в глотке пересохло.

— У меня вопрос прямой, — опять набычился Зяблик. — Ты сам на чьей стороне?

— Дорогой ты мой, прямые вопросы не от большого ума задаются, а чаще всего от дремучей глупости, — сказал Мирон Иванович наставительно. — Разве обязательно на чьей-либо стороне быть? А потом — что вы, интересно, за сторона такая? Три мужика, две бабы… Да у одного Плешакова в личной охране не меньше полусотни головорезов! Это не считая аггелов, которые тоже вояки известные. Ты про те времена, когда на твой свист братва отовсюду сбегалась, забывай! Нет уже давно той братвы. Не сторона ты, а пустое место!

Пока Зяблик подыскивал для достойного ответа слова позаковыристей и доводы поубийственней, на сторону бывшего попечителя Киркопии встал Лева Цыпф.

— Мирон Иванович в чем-то прав! — заявил он. — Пусть этот вопрос до сих пор всерьез и не обсуждался, но подразумевалось, что мы должны восстановить в Отчине статус-кво, существовавшее год или полгода тому назад. Но по силам ли нам такая задача? У нас нет ни опоры в массах, ни связей в среде нынешней власти, ни даже какого-нибудь сверхмощного оружия типа кирквудовской пушки. Практически мы изгои. Гости, опоздавшие к дележке торта… Конечно, все можно начать сначала. Пропаганда, контрпропаганда, партизанская война, интриги, компромиссы, вероломство… Без всего этого не обойтись. Даже если мы уцелеем в этой борьбе, даже если победим, в кого мы превратимся? Мало ли палачей начинали в свое время как друзья народа… Кромвель, Разин, Марат, Дзержинский… Имя им

— легион… Вы просто не задумываетесь над тем, что нам предстоит! Опять война, опять кровь, опять брат пойдет на брата…

— Вот ты как запел! — Руки Зяблика, помимо воли, заметались по столу, сшибая посуду. — Вот ты, значит, что в душе таил! Братьев тебе жалко! Где ты их видишь? Может, аггелы тебе братья? Или Плешаков сват? Они бандиты! Суки последние, все законы преступившие, как Божьи, так и человеческие! Талашевский трактат и поныне действует! Не имели они права его отменять! Под ним подписи трехсот делегатов из четырех стран стоят!! Там черным по белому записано, что нет над человеком иной власти, кроме его совести! И ты после этого в услужение Плешакову пойдешь? Найду я здесь опору! А не найду, подниму Степь! Кастилию подниму! И в следующий раз под точно таким же трактатом каждый распишется! Может, даже и своей кровью!

— Ну началось, — нудным голосом произнес Смыков. — Еще и палец о палец не ударили, а уже от идейных разногласий дом трясется. Точно как на втором партсъезде… Вы оба пока успокойтесь, а я свой вопрос задам.

— Только покороче, — Мирон Иванович рывком расстегнул ворот. — Измаялся я… Сколько времени по этим колдобинам скакал, которые теперь дорогой называются.

— Плешаков, пока у власти был, всех против себя успел настроить. Как же он на прежнее место вернулся?

— Я и сам удивляюсь… Мистика какая-то. Когда он пропал, люди буквально плясали… И теперь пляшут, только от восторга… Тут опять же только из женской психологии сравнения могут быть… Жил, допустим, с бабой, обыкновенной нашей бабой какой-то проходимец. Обманывал ее на каждом шагу, пил, гулял, долг свой супружеский не выполнял, а если вдруг и дорывался до тела, то всегда с какими-нибудь извращениями, короче, дрянной был мужичишко… А потом спер последнее барахло и съехал куда подальше… В покое ее оставил… И что вы думаете будет, если через пару лет он вернется — грязный, голодный, вшивый, с побитой мордой? Прогонит она его? Да черта с два! Примет, облобызает и все простит. На руках носить будет. Сама сто грамм нальет и раком встанет. Тот из вас, кто постарше, должен помнить, что было, когда Генералиссимус откинулся. Страна три дня так выла, что в лесах волки побесились. Хотя одна половина населения пострадала от него прямо, а другая — косвенно. И оживи он лет этак через десять, все опять станут ему сапоги лизать под песни композитора Дунаевского. Нет, что вы ни говорите, а у власти есть страшная магия, как и у красоты, к примеру. Ты про себя вспомни, — он вдруг погрозил пальцем Смыкову, — тоже ведь начальником числился, хотя, если честно сказать, какой из тебя начальник… Так, кочка на ровном месте. Мент с тремя звездочками. И все равно люди, под твою власть попавшие, на тебя молиться готовы были. Каждое желание твое старались угадать, в рот твой щербатый заглядывали…

— Я бы попросил не переходить на личности, — сухо сказал Смыков. — А за лекцию о приводе власти спасибо, хотя нынешнюю ситуацию в Отчине она совершенно не проясняет…

— Примерно то же самое сказала мартышка, надев себе очки на хвост. — Мирон Иванович, крякнув с досады, отыскал взглядом Верку и почти взмолился: — Милая, налей еще чуток!

Отказа от Верки, обычно весьма щепетильной в этом вопросе, ему не последовало, хотя кружка Зяблика, как бы ненароком пододвинутая поближе к фляжке, едва не улетела со стола. Спирт Мирон Иванович выдул с такой же легкостью, как здоровый ребенок — бутылочку подслащенного молока, но когда Смыков попытался задать еще один вопрос, выставил вперед обе ладони сразу.

— Тпру! Как говорится, спасибо за угощение и извините за компанию… Я пошел на боковую… Наверху есть койки и матрасы… На всех хватит… Надеюсь, караул ко мне приставлять не будете?

— Будем, — буркнул Зяблик. — Обязательно. Что бы ты спросонья спирт до конца не выжрал…

— Интересный человек, — сказала Верка, когда Мирон Иванович, ступая тяжело, как статуя командора, убрался в спальню. — В жизни очень разбирается…

— Еще бы, — ехидно скривился Смыков. — Персонаж в Отчине известный. Фамилия его Жердев, но обязательно с ударением на первом слоге. Иначе обид не оберешься…Если ему верить, он в молодости личным поваром у маршала Курочкина служил. Так это или не так, но готовил он действительно классно. Особенно пироги с зайчатиной. Жену и дочек даже близко к плите не подпускал. Сам-то он питерский, а в Талашевск попал после войны следующим образом. Возил сюда чемоданами саржу. В то время это был чуть ли не последний крик моды. А обратно в тех же чемоданах — куриные яйца. На них в Ленинграде был сумасшедший спрос. Короче говоря, занимался типичной спекуляцией и деньги на этом имел немалые. Но однажды в дороге сильно запил и всю саржу, на чужие средства, кстати, закупленную, не то потерял, не то спустил по дешевке. Назад возвращаться побоялся, вот и осел в Талашевске. Легковушку купил, наверно, самую первую в городе. Свадьбы возил, извозом калымил. Потом дом построил. Женился. Водителем в пожарную команду устроился. Механик был первостатейный, золотые руки… Но и глотка луженая, хотя до определенного момента он спиртного в рот не брал. Момент этот раз в году, как у коровы течка. Тогда он брал отпуск в пожарной, снимал с вклада в сберкассе энную сумму денег и уходил на пару недель из дома. Пил не просыхая, ночевал под забором, со всяким жульем якшался… Мы на его проделки обычно сквозь пальцы смотрели, ведь что ни говори, а специалист был незаменимый. Особенно по ходовой части и электропроводке. Да и мотор мог перебрать… Но губила его одна дурная привычка или, может, блажь. На исходе запоя, когда деньги уже к концу подходили, шел он на почту и начинал во все концы страны, но главным образом в Москву посылать срочные телеграммы. Естественно, своему бывшему шефу, а также другим высокопоставленным товарищам, в годы войны водившим с Курочкиным дружбу. Маршалам, генералам, министрам, членам Политбюро… Якобы они на фронте после хорошего застолья любили переброситься в картишки и повара Жердева нередко брали в компанию. Представляете вы себе такую телеграмму: «Москва. Кремль. Бывшему начальнику политотдела 18-й армии Брежневу Л. И. Леня, срочно вышли по нижеуказанному адресу триста рублей в счет погашения карточного долга. Твой Мироша». Никто из почтовых работников такую телеграмму, сами понимаете, принять не мог. И вот тогда Жердев начинал бушевать. Это он к старости силушку немного поистратил, а в те времена мог свободно телеграфный аппарат на крышу отделения связи забросить. Убытки наносил колоссальные. Правда, потом их беспрекословно возмещал и еще получал на закуску пятнадцать суток… Если у него сегодня запой начнется, завтра с ним уже не поговоришь… Я сначала, грешным делом, решил, что ему эта история про Киркопию спьяна пригрезилась, а потом вижу — нет, не врет…

— Следовательно, словам этого человека можно доверять? — спросил Артем, занятый какими-то своими мыслями.

— Более или менее… — Смыков слегка замялся. — В том аспекте, который не касается его биографии… Как он, например, промышляя лосей, целую зиму кормил запасной полк на Урале, как дружил семьями с Ким Ир Сеном или как в конном строю штурмовал рейхстаг…

— У меня из головы не идет эта история с киркопом, превратившимся в големообразное существо, — задумчиво произнес Артем. — Мы априорно считаем, что никаких зооморфных или анитропных форм эта древняя жизнь не имела и иметь не может. Зачем же тогда вселять нечеловеческую сущность в человеческую оболочку? А если это признак того, что настал черед пробудиться не только примитивным видам этой жизни, но и ее гораздо более высокоорганизованным представителям, в том числе, возможно, даже разумным?

— Ну тогда людям на этом свете вообще делать нечего, — вздохнула Лилечка.

— Изживут нас настоящие хозяева, как какую-нибудь заразу…

— В том-то и дело, что как раз заразу и труднее всего изжить, — сказал Артем. — Грипп или дизентерия это вам не мамонты, пещерные медведи и туры, от которых только обглоданные кости остались… Брали они свою дань с рода человеческого, берут и еще долго брать будут. Каждый из нас и внутри, и снаружи буквально покрыт микроорганизмами… И те из них, которые убивают своих хозяев, имеют в перспективе гораздо меньше шансов уцелеть, чем те, которые состоят с ним в симбиозе…

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Цыпф. — Что люди должны взять на себя роль микробов, паразитирующих на теле неизмеримо более совершенного организма?

— Если уж брать по большому счету, то все живое есть не что иное, как паразиты на теле Земли… — сказал Артем, — но речь сейчас совсем о другом… Возможно ли что-то общее между той жизнью и этой? Сможем ли мы существовать в одном мире? Сумеем ли как-то договориться? Или древних хозяев планеты следует приструнить, ограничить их какими-то рамками?

— Если среди них есть разумные существа, то почему бы действительно не найти с ними общий язык, — оживился Цыпф. — У вас ведь, слава Богу, есть опыт общения со всякой нелюдью.

— То-то и оно… Разум может завести жизнь туда, куда никакая эволюция не заведет. С Незримыми или с тем же Кешей общаться бывает посложнее, чем с кошкой или собакой… В том смысле, что их точка зрения на природу и на свое место в ней отличается от нашей куда больше, чем наша от собачьей…

— Какой-то вы сегодня чересчур задумчивый, — сказала Верка. — Даже не попробовали ничего, кроме каши.

— Перед дальней дорогой лучше не переедать, — слабо улыбнулся Артем.

— Разве вы нас бросаете, дядя Тема? — всплеснула руками Лилечка.

— Нет, конечно… Но сейчас нам лучше всего снова расстаться. Здесь я вам не помощник. Разве что буду состоять при ваших особах телохранителем. Но это не устроит ни вас, ни меня… В свою очередь, и вы не помощники в том деле, которое задумал я. На время наши пути расходятся, чтобы потом соединиться вновь. Как говорил Наполеон, армии должны маршировать порознь, но сражаться вместе… Постарайтесь, чтобы за время моего отсутствия пролилось как можно меньше крови и как можно большее количество людей если и не приготовились к эвакуации, то хотя бы восприняли мысль о ее необходимости… Ну и, конечно, постарайтесь уцелеть сами. Не торопите события. Любому плоду необходимо время на созревание. Сделайте все возможное, чтобы установить взаимопонимание с наибольшим числом человеческих сообществ, исключая, может быть, лишь наиболее экстремистские… Не замыкайтесь в среде своих земляков. В заботе нуждаются и те, кто живет за пределами Отчины. Впрочем, не мне вас учить. Ну вот, пожалуй, и все, что я хотел сказать… Прощаться не будем… Я переночую здесь и уйду еще до того, как вы проснетесь.

После побудки выяснилось, что мрачные прогнозы Смыкова сбылись — Мирон Иванович быстро и неотвратимо впадал в состояние запоя, столь же волшебно-притягательное для самого пьющего, сколь и отвратительно-тягостное для окружающих.

В предчувствии этого события он заранее распихал по всяческим потайным местам заначки разного объема (в пределах от ста грамм до литра) и теперь, проявляя дьявольскую находчивость и скрытность, уничтожал их одну за другой. При этом он всячески пытался сохранить внешнюю видимость трезвого и здравомыслящего человека. Давалось это Мирону Ивановичу, очевидно, огромным напряжением духовных и физических сил.

Первую дозу, разгонную, он принял еще в постели, но ее хватило совсем ненадолго. За завтраком, безо всякого аппетита грызя черствый хлеб, Жердев вдруг спохватился, что не успел как следует умыться. Имевшийся в столовой рукомойник его не устраивал — дескать, вода чересчур теплая и уже «не живая». Перекинув через плечо полотенце, он отправился к колодцу, расположенному в глубине двора. Отсутствовал Жердев совсем недолго, а вернулся в хорошем настроении и с мокрыми волосами (но с теми же следами пыли и копоти на лице, что и прежде).

Жадно навалившись на еду, он глубокомысленно заметил, что водные процедуры для человека — первейшее дело. Свою мысль Жердев подкреплял всякими историческими примерами, начиная еще с античных времен.

— Христос своим ученикам сам ноги мыл! — говорил он, размахивая ножом, заменявшим ему и ложку, и вилку. — Неряхи они, наверное, были редкие… И Понтий Пилат, когда его совесть окончательно замучила, побежал руки мыть. Наверное, до этого имел неосторожность поручкаться с кем-нибудь из местных первосвященников… Нет, умыться спозаранку — первейшее дело! Недаром в народе говорят, что только медведь не умываясь живет…

— Говорят и по-другому, — многозначительно заметила Верка. — Не взяла личиком, так не возьмешь и умыванием.

— Ерунда! — Жердев безо всякого усилия расколол ножом деревянную солонку.

— Лучше чистюля-дурнушка, чем неряха-красавица… Я, между прочим, когда пацаном был, регулярно в баню наведывался. Компания у нас такая была — я, мой папаша, царство ему небесное, и Сергей Миронович Киров. Веселый был мужик, заводной… Как сейчас его помню. Всегда с портфелем ходил, в галифе и красивых сафьяновых сапогах, кстати говоря, постоянно грязных… В тот день, когда его убили, мы как раз и собирались в баню, — Жердев вдруг пригорюнился. — Нда-а… А помыли его совсем в другом месте. Сутки спустя и моего папашу застрелили. Тоже из браунинга и тоже в затылок… Лежит сейчас на главной аллее Пискаревского кладбища. Как зайдешь, сразу налево. На могиле всегда цветы. Черный мрамор, бронзовый бюст и надпись: «Здесь покоится стойкий борец за дело рабочего класса балтийский матрос Иван Жердев». Нет, не могу вспоминать без слез! — Он вскочил и, хлопнув дверью, удалился в сторону сарая, торчавшего на задворках поместья.

— Его папаша, кстати говоря, приезжал в Талашевск сыночка проведать, — внес ясность Смыков. — Что он балтийский матрос, так это точно. Когда трезвый бывал, клял эсеров за то, что они его обманули во время кронштадтского мятежа. А по пьянке за то же самое большевиков грязью поливал. Тот еще был старик. Но телосложением сыну не уступал. Даже в чем-то и превосходил.

Жердев вернулся уже совсем в другом расположении духа, и даже хромота его, похоже, на время пропала.

— А хотите послушать, как меня Крупская в пионеры принимала? — с ходу предложил он.

— Времени, знаете ли, в обрез, — начал отнекиваться Смыков.

— Да ерунда! Я вас куда хочешь доставлю. Хоть в Лимпопо, хоть в Баламутье, хоть к черту на рога! Заодно расскажу, как я на Курской дуге три фрицевских танка бутылками сжег.

— Бутылки-то, поди, с портвейном были? — Верка прикинулась наивной дурочкой.

— Почему с портвейном? — удивился Жердев. — Со специальной зажигательной смесью. Ее еще потом «коктейлем Молотова» назвали. Две бутылки из-под водки были, одна пивная. Как сейчас помню.

— За такой подвиг вас к званию героя должны были представить, — заметил Смыков.

— Совершенно верно! Да вся беда в том, что я в разгар боя тяжелое ранение получил. Осколочное, в голову. — Он опять продемонстрировал шрам, который все видели накануне. — Плюс ко всему еще и засыпало меня. Только через трое суток саперы совсем из другой дивизии откопали… Вот и приписали мой подвиг постороннему человеку. Ефрейтору Миркису, может, слыхали про такого? Он позже детским писателем стал… Нет? Жаль. А на самом деле он никакой не герой и не писатель, а самый обыкновенный педераст. И жил он в то время с начальником штаба нашего полка. Вот тот и накатал на своего дружка представление в наградную комиссию. А меня с носом оставили. Весь фронт эту историю знал. После этого я от обиды и подался в повара, тем более что Курочкин меня давно к себе звал… Эх, попробовали бы вы мой бигос или суп-пюре из шампиньонов! А впрочем, чего это я разболтался! Соловья баснями не кормят! Один момент. Сейчас угощу вас своим фирменным блюдом. Молочный поросенок жареный в сухарях с хреном. Пальчики оближете.

Никто из членов ватаги не успел ни одобрить эту затею, ни отвергнуть ее, а Жердев, прихватив с собой обрез, уже ковылял через двор — хоть и неуклюже, но быстро и решительно, словно краб, преследующий морского ежа.

— Мало было одного пьяницы, так мы еще и второго нажили, — вздохнула Верка. — А мне он сначала даже понравился.

— А не надо было ему вчера казенный спирт наливать! — не преминул упрекнуть ее Зяблик. — Сама виновата.

Где-то поблизости грохнул выстрел и истошно заквохтали перепуганные куры.

— Надо бы забрать у него на всякий случай оружие, — заметил Цыпф.

— Да он не буйный, — успокоил друзей Смыков. — Забор свернуть или пивной ларек разорить он еще может. Но человека — ни-ни, пальцем не тронет. Дети, между прочим, просто обожали его.

На этот раз Жердев отсутствовал долго — не меньше часа. Выстрелов, правда, больше слышно не было, но сонное оцепенение, прежде царившее в деревне, развеялось. Время от времени до усадьбы доносились жалобные голоса различных домашних животных, бабья перебранка и даже мужской мат. Сразу в нескольких домах затопились печи.

В конце концов ватага стала собираться в путь-дорогу, решив, что подвыпивший Жердев заснул где-нибудь в укромном месте. Однако в самый последний момент он ворвался в дом, таща перед собой завернутый в рогожу полуведерный чугун, в каких сельские жители обычно готовят пойло для скота. Пахло от чугуна довольно аппетитно, хотя вовсе не поросятиной с хреном.

— Петух, тушенный в белом вине! — торжественно объявил Жердев, водружая чугун на середину стола. — Французское национальное блюдо. Когда к нам в страну генерал Де Голль приезжал, я поваров «Метрополя» консультировал относительно рецепта его приготовления… Белого вина здесь, правда, не нашлось, уж извините, но я его бражкой заменил… Почти одно и то же. Вообще сейчас достойное блюдо приготовить практически невозможно… То Кардамона нет, то мускатного ореха, то ванильного сахара, то розового масла… Вот и приходится выкручиваться. И толченая дубовая кора в дело идет, и змеиная желчь, и настой полыни. Настоящий повар в грязь лицом никогда не ударит… Ну, пробуйте! Бабам ножки, чтоб и свои задирали трошки, мужикам грудку, чтоб не проспали побудку, мне крыло, чтоб на молодух вело, а ментам, как всегда, гузка, самая хорошая закуска…

— Но вы ведь нам вроде поросенка с хреном обещали, — напомнила Верка.

— Разве? — удивился Жердев. — А какая разница? Все одно — мясо. Тем более диетическое. Генерал Де Голль петухом не гнушался, а уж такой голытьбе, как вы, грех кочевряжиться.

Стоящий чуть в стороне Смыков приложил палец к губам — дескать, не надо зря раздражать хозяина, находящегося в столь переменчивом состоянии духа. Впрочем, это предупреждение было излишним — огромный нож, так и мелькавший в руках Жердева, невольно внушал всем присутствующим кротость и добронравие.

Петух действительно оказался очень вкусным, хотя бражка не могла в должной мере сойти за белое вино, а капустный рассол не шел ни в какое сравнение с гранатовым соком.

Первым трапезу окончил Цыпф. Сказав, спасибо большое, — он выложил в опустевшую миску два мелких предмета — свинцовую пулю и обломок своего зуба. От радушного предложения остаться на уху ватага деликатно отказалась.

— Куда же вы теперь? — осведомился Жердев. Говорил он по-прежнему связно и действовал осмысленно. О его болезненном (с точки зрения Верки) состоянии свидетельствовали только слезящиеся глаза да красные набрякшие веки.

— Будем поближе к Талашевску пробираться, — сказал Смыков. — Там ведь нынче власть обосновалась?

— Там, там! — подтвердил Жердев. — Зачем вам ноги зря бить столько километров и на какую-нибудь мразь рогатую можно напороться. Я вас в один момент домчу куда желаете. Не сомневайтесь.

Женщины сразу замахали руками, заквохтали как наседки, увидевшие ястреба, еще раз доказывая свое генетическое родство с птицей курицей, зато мужчины призадумались.

— Ездок вы, конечно, отменный, никто не спорит, — сказал Смыков, поглядывая то на Цыпфа, то на Зяблика. — Да уж больно лихой… Скорость, наверное, постоянно превышаете, дорожные знаки игнорируете.

— Какие сейчас знаки, побойтесь Бога! А приличную скорость моя колымага только с горы развивает. Так что за жизнь и здоровье можете не беспокоиться. Буду беречь вас, как куриное яичко. — Жердев, очевидно, припомнил свой давний челночный промысел.

— Только пообещайте, что в дороге спиртное употреблять не станете, — заявила вдруг Верка.

— Вы, дамочка, говорите, да не заговаривайтесь! — обиделся Жердев. — У меня тридцать лет безаварийного стажа! Грамоту от Верховного Совета имел и двенадцать благодарностей от министерства. Во всем районе трезвее меня шофера не было.

— Лично я согласен, — сдался Зяблик. — Проверим, что у тебя лучше получается: машину водить или петуха готовить.

Через полчаса самоходное устройство Жердева, представлявшее собой уродливый гибрид пропашного трактора, мотоцикла и нескольких автомобилей разного класса, сопровождаемое почетным эскортом разъяренных псов, уже катило по узким деревенским улочкам. Хозяйки, выглядывавшие из-за заборов, истово крестились, и по губам их можно было прочесть: «Чур меня, чур меня!»

Машина, которую Жердев ласково называл «колымагой», являла собой доведенный почти до совершенства (или до абсурда) образец технического прагматизма. Все, что непосредственно не касалось вращения колес, маневрирования и торможения, было безжалостно отринуто, в том числе и такие привычные элементы автомобильной конструкции, как рессоры, кабина и кузов.

Сам Жердев восседал на мешке с соломой, а пассажиры вынуждены были цепляться за всякие выступающие детали рамы. Перед тем как тронуться, их предупредили о недопущении резких движений, которые могли нарушить центровку всего устройства.

По ровной дороге колымага делала не больше тридцати-сорока километров в час, но страха на седоков и зрителей наводила не меньше, чем гоночная машина, на предельной скорости несущаяся к финишу. А что касается шума и дыма, производимого колымагой, то здесь она могла переплюнуть даже знаменитый паровоз Стефенсона, в свое время ставший причиной умопомешательства многих достойных британских граждан.

На первом же спуске Жердев извлек из-под своего мешка бутылку с какой-то мутной жидкостью. Предваряя Веркино возмущение, он с самым серьезным видом объяснил:

— Проклятый гастрит замучил. Вот и приходится пить специальный настой, снижающий кислотность.

После нескольких добрых глотков бутылка наполовину опустела, зато скорость колымаги возросла почти вдвое. Зяблик, до того взиравший на Жердева с черной завистью, не выдержал и вцепился в недопитую бутылку.

— У меня тоже кислотность! — прошипел он, словно голодный кот. — Одна изжога от твоего петуха.

— Бывает, — добродушно согласился Жердев. — Видно, я цикуты передал.

— Чего? — удивился Цыпф. — Так ведь это же яд!

— Какой там яд, — Жердев великодушно уступил бутылку Зяблику и махнул освободившейся рукой. — В семенах, может, и есть яд, а корешки очень вкусные. Почти как морковка или сельдерей.

Зяблик тем временем сделал все возможное, чтобы рецепт целебной настойки остался для непосвященных тайной — сама жидкость исчезла в его чреве, а пустая бутылка улетела в кювет.

— Ну что, легче стало? — поинтересовалась Верка, протягивая Зяблику сухарь. — Пропала изжога?

— Подожди… — он гордо отстранил подачку. — Еще не подействовало…

По обе стороны от дороги простиралась голая и плоская торфяная равнина, на которой каждый кустик был заметен за километр. Впереди по обочине неспешно ковыляла парочка бродяг, каких в этих краях скиталось немало. Ничто, казалось, не предвещало беды. Просто наши герои забыли, что засады бывают не только стационарные, но и кочующие.

Когда до бродяг осталось совсем ничего — метров пять, — они вдруг разбежались в разные стороны, а поперек дороги остался лежать пожарный рукав, сплошь утыканный острыми гвоздями.

Тормозить или сворачивать было уже поздно.

Все четыре колеса выстрелили почти одновременно. Машину повело в сторону, занесло и опрокинуло прежде, чем кто-нибудь успел глазом моргнуть.

Зяблик, кувыркавшийся вместе с колымагой, сумел каким-то чудом выхватить пистолет, но был почти раздавлен рухнувшей на него сверху тушей Жердева.

Слева и справа из заросших сорняками придорожных канав выскочили люди в самодельных маскировочных халатах и с целыми букетами болотных трав на голове. Спустя секунду в каждого из членов ватаги, как оставшегося в сознании, так и оглушенного падением, уперлось не меньше двух ружейных и пистолетных стволов.

Лица нападавших были скрыты матерчатыми масками, но по голосам, фигурам и ловким телодвижениям было понятно, что все это молодежь, почти ровесники тех сопливых рекрутов, которых сутки назад Жердев распустил по домам. Пленников быстро разоружили, оттащили к обочине и уложили в рядок лицом вниз. Все происходило быстро, молча, деловито, хотя и создавалось впечатление, что люди, устроившие засаду, несколько удивлены ее результатами. Время от времени раздавались реплики: «Смотри, и женщины с ними…», «А этому борову вообще лет шестьдесят…» Потом звонкий молодой голос строго спросил:

— Кто такие?

— А ты сам кто такой? — Зяблик ерзал брюхом по земле, стараясь определить, осталось ли при нем хоть какое-нибудь оружие.

В ответ прямо над ухом у него бабахнул выстрел, и острые осколки дорожного щебня обожгли щеку.

— Не шевелиться! Отвечать на вопросы! — приказал тот же звонкий голос, еще не осипший от курения и чрезмерных возлияний. — Документы есть?

— Только справка об отсутствии глистов, — ответил Зяблик. — Да и то не моя.

— Шутник… Как звать?

— Лично меня Русланом. А этого богатыря, — Зяблик покосился туда, где лежал Жердев, — естественно, Фарлафом. С той стороны, значит, Рогдай и Ратмир.

— Ага, — тот, кто вел допрос, похоже, усмехнулся. — Спутниц ваших, следовательно, зовут Людмилой и Наиной.

— Угадал! — обрадовался Зяблик. — Книжки почитываешь или бабку в детстве слушал?

— Отца. Бывшего директора Талашевской средней школы номер два Глеба Макаровича Гинтова. Слыхали, надеюсь, про такого?

— Слыхал, — подтвердил Зяблик. — Но до сих пор только одно хорошее. То, что отпрыск у него такой засранец, для меня, скажу прямо, печальная новость… Но ты все равно ему привет передавай.

— От кого?

— Скажешь, что от Зяблика. Он в курсе…

— Отца моего, между прочим, не так давно убили, — сообщило чадо Гинтова обыденным тоном.

— Что? — Зяблик проворно сел. — Где, в Степи?

— Нет. — Человек, стоявший над ним, стянул маску и оказался девушкой лет двадцати. Лицом она очень походила на отца, правда, в отличие от него брови имела одинаковые. — Здесь, в Отчине…

— Слушай, даже поверить трудно… Чтоб Глеб такую промашку дал!

— Во все наши зарубежные миссии поступило распоряжение о срочном сборе. Подписанное Львом Цыпфом, бывшим делопроизводителем при штабе. В назначенном месте ждала засада. Сначала отцу и другим предъявили ультиматум. Нужно было отречься от Талашевского трактата, присягнуть новой власти и делом доказать свою преданность. Как я понимаю, пройти крещение кровью… Согласились на эти условия лишь несколько человек. Почти все остальные погибли в бою.

— К-какая с-сука эту подлянку устроила? — заскрежетал зубами Зяблик. — Скажи, кто? Плешаков, аггелы?

— А что… этого Цыпфа можно сбросить со счетов?

— Еще бы! Левка, вставай! — заорал Зяблик. — Вон он Цыпф, собственной персоной… Тот, который под зека острижен. Его в Отчине, наверное, с год не было. Мы отсюда свалили сразу после того, как твой батька в Степь к нехристям вернулся… Еще и выпили перед этим на посошок…

— Ладно, такие разговоры посреди дороги не ведутся. — Дочка Гинтова, покровителя степняков, демонстративно сунула пистолет в кобуру, однако Зяблику оружие не вернула. — Ребята, поставьте машину на колеса… Вдруг да заведется…

Смыков и дюжина парней в маскхалатах навалились на колымагу, задравшую вверх все четыре спущенных протектора, Верка и Лилечка занялись бесчувственным Жердевым, а Цыпф, пораженный стрелой клеветы в самое сердце, упивался своим горем.

Среди врагов и соратников (хоть и немногочисленных, но преданных) дочка Гинтова была известна под кличкой Бацилла, а возглавляемая ею боевая дружина анархо-радикалов носила многозначительное название «Справедливая расправа». Созданная сразу после переворота, совершенного Плешаковым при поддержке каинистов, она уже прошла боевое крещение в целой череде мелких стычек и в серьезном сражении у Талашевска, когда накачавшимся бдолахом аггелам удалось рассеять противников нового режима.

Ощущая острую нужду в оружии и боеприпасах, дружинники охотились за мелкими отрядами национальной гвардии, сформированными на скорую руку из кряжистых, но беззлобных свинопасов и зловредных, но мозглявых бродяг. Как правило, это воинство разбегалось при первых же выстрелах.

В самое ближайшее время дружина Бациллы, соединившись с несколькими партизанскими формированиями аналогичного типа, собиралась провести рейд на деревню Воронки, где вот уже который месяц пребывала в осаде кастильская миссия.

Рать славного дона Эстебана, защищенная неприступными стенами и обильно снабженная всем необходимым, тем не менее находилась в незавидном положении. Крови их предводителя жаждали не только аггелы, которых он немало изрубил в свое время, но и кастильские гранды, считавшие своего знатного, но чересчур сумасбродного земляка едва ли не главным виновником смуты, охватившей Отчину.

О том, что происходит сейчас в Степи и Лимпопо, известно было немного — аггелы первым делом постарались испортить отношения с соседними странами, и те перекрыли свои границы. Оставались также загадкой принципы, на которых строился союз Плешакова с каинистами — то ли он пребывал на правах почетного пленника, вроде авиньонского Папы, то ли они сами были слепым орудием его хитроумных интриг. Некоторые ватаги, потерявшие своих командиров, присягнули новой власти, некоторые вели с ней открытую борьбу, некоторые соблюдали нейтралитет. Опять появились банды, грабившие всех подряд. Сельские общины в своем большинстве придерживались принципов: «любая власть от Бога» и «куда нам, крестьянам, податься». Каинисты пока старались не озлоблять их, довольствуясь обычной десятиной, но уже шел скрытый процесс разоружения деревенских дружин. Примерно так выглядела нынешняя внутриполитическая и международная ситуация в изложении Бациллы — девушки, безусловно, смелой, однако во многом еще наивной.

Зяблик, со своей стороны, кратко изложил историю странствий ватаги, не акцентируя внимания на таких важнейших ее аспектах, как открытие тайны бдолаха, ситуация в Эдеме, гибель Будетляндии и разгул на ее руинах загадочных сил антивероятности. Если отбросить частности, то основная его мысль сводилась к тому, что Отчине и всем окрестным землям грозит новая, куда более разрушительная катастрофа, и единственный способ избежать ее — это эвакуация населения в безопасное место через мир варнаков, красочное описание ужасов которого дала уже Лилечка.

Разговор этот происходил на заброшенном хуторе в нескольких километрах от дороги Самохваловичи — Талашевск, куда ценой неимоверных усилий удалось прикатить покалеченную колымагу. В доме, кроме Бациллы и нескольких молодых анархистов, находились только Зяблик и Лилечка. Основные силы дружины вернулись в засаду, а Цыпф, обвинения против которого хоть и не выдвигались больше, но и не были сняты окончательно, как неприкаянный болтался во дворе. Жердев и Смыков пытались отремонтировать колымагу (последний, впрочем, ограничивался в основном советами). Верка помогала на кухне стряпать обед, но время от времени выглядывала в открытую дверь.

На Жердева сейчас было страшно глянуть. Его лоб и скулы сплошь покрывали ссадины, характерные для людей, пытавшихся своим лицом проверить прочность и качество дорожного покрытия. Все его запасы спиртного погибли во время аварии, и юные анархисты, приверженные принципам абстенционизма, в этой беде своему гостю помочь ничем не могли. В поисках чего-нибудь балдежного Жердев перевернул весь дом и на чердаке хватанул-таки какой-то гадости, имевшей слабый запах этила, но никаких иных удовольствий, кроме ожога языка и неба, от этого не получил.

Тем не менее мотор колымаги вскоре был отремонтирован, а колеса заклеены и вновь накачаны, что еще раз подтвердило положительную характеристику, которую Смыков дал Жердеву как специалисту своего дела.

— Пусть это будет вам уроком! — строго сказала Верка, закончившая хлопоты на кухне. — Никогда больше не пейте за рулем!

Жердев дико глянул на нее красными глазищами, саданул себя кулаком в грудь и голосом кающегося грешника произнес:

— Клянусь, дамочка! Больше никогда в жизни! А если еще хоть раз допущу подобную слабость, спалю эту таратайку к чертовой матери! Верите вы мне?

— Нет, — снисходительно покачала головой Верка, наслушавшаяся в своей жизни немало подобных обещаний. — Разве вашему брату можно верить?

— Ну и зря! Брату моему на самом деле верить нельзя, потому что он в войну швейцаром при румынском борделе в Одессе служил, зато мое слово — железо. Обидели вы меня, дамочка! В самое, можно сказать, сердце обидели! Но Жердев вам докажет… — Он вскочил в работающую на холостом ходу колымагу и с грохотом стартующей ракеты умчался прочь.

— Дурак! — пожала плечами Верка и ушла в дом, где продолжались политические дебаты, с проблем текущего момента уже переместившиеся в плоскость чистой теории.

Зяблик с пеной у рта утверждал, что чистые идеи анархизма не имеют ничего общего с каким-то там вульгарным радикализмом, а Бацилла не менее горячо доказывала обратное.

Неизвестно куда завел бы их этот спор (не надо забывать, что Зяблик был по-прежнему безоружен, а вредная Бацилла не убирала руку с кобуры), если бы издали не донесся звук, напоминавший вой входящего в пике легкого бомбардировщика. Колымага возвращалась и, судя по всему, шла на предельной скорости.

Все невольно насторожились, а когда снаружи раздался еще и треск напрочь снесенного забора, — бросились к окнам.

Колымага, окутанная ядовитым дымом, стояла посреди двора. Изувеченный радиатор истекал водой. За свернутым на сторону рулем восседал Жердев, чудом уцелевший после столкновения с забором. Из его шевелюры как перья индейского вождя торчали крупные щепки.

— Позовите дамочку! — грозно потребовал отчаянный водитель.

Когда Верку чуть ли не силой вытолкнули на улицу, он приступил к суровому допросу:

— Обещал я вам больше не пить за рулем?

— Обещали, — кивнула несколько смущенная Верка.

— Обещал я вам в противном случае спалить эту таратайку к чертовой матери?

— Обещали.

— Ну так убедитесь, как Мирон Иванович Жердев умеет держать слово! — голос его патетически зазвенел, как у христианского мученика, с вершины костра благословляющего своих палачей-язычников.

В следующий момент в руках у него оказалась водочная бутылка — легендарная «красная головка» с блеклой зеленоватой этикеткой и засургученной пробкой. Невозможно было даже представить, в каких тайных закромах хранился этот раритет и какой ценой он достался Жердеву.

Ударом ладони он вышиб пробку, придал содержимому бутылки вращательное движение и, словно в воронку, выплеснул в свою пасть. Заняло все это не больше десяти секунд.

Затем, безо всякого перерыва, начался второй акт этой драмы. Застонав от натуги, Жердев перевернул колымагу на бок. Из заранее открытой горловины бака хлынул бензин. Едва он залил самодельный блок калильного зажигания, как в небо полыхнуло чистое, почти не замаранное дымом пламя. Первые мгновения колымага горела совсем бесшумно, ну а потом началась обычная какофония пожара — треск, злое гудение, выстрелы чего-то лопающегося. Не сказав больше ни слова, Жердев повернулся спиной к быстро разгоравшемуся костру и, шатаясь, ушел в сарай — не то спать, не то вешаться.

— Дважды дурак! — внятно сказала Верка ему вслед.

На все вопросы членов ватаги об их дальнейшей судьбе Бацилла и другие анархисты отвечали уклончиво. Свободу их особо не ограничивали, но и оружия не возвращали. Проспавшийся Жердев разогнал заступивший на кухню наряд и занялся приготовлением пирога с капустой. До разговоров с кем-либо он не снисходил.

После завтрака, уединившись от посторонних глаз и ушей на чердаке, ватага провела совещание. На повестке дня стоял только один вопрос: «Что делать дальше?»

Первое время никаких дельных предложений не поступало. Сколь-нибудь реального плана не было даже у Смыкова, привыкшего заранее обдумывать даже предстоящий поход в отхожее место. От идеи войти в союз с Плешаковым сразу отказались. Во-первых, аггелы мешали, во-вторых, учли мнение Верки, знавшей нынешнего номинального главу государства лучше всех.

— С ним о чем-то договариваться — то же самое, что доверять топор психу. Себе дороже будет. Он никому никогда не верил и не поверит. Даже родной матери. Все умное и толковое может исходить только от него. Он в этом искренне уверен. Не дай Бог, если кто-нибудь другой блеснет умом. Все — смертельная обида! Чтоб с ним ладить, надо дураком прикидываться.

— Что ты успешно и делала, — заметил Зяблик.

— И вот еще что… — продолжала Верка. — Теперь-то я понимаю, что все политики сволочи и на людей им начхать. Но тут случай особый… Если Плешакову понадобится, он из миллиона человек спокойно уничтожит девятьсот девяносто девять тысяч, чтобы только можно было править оставшимися. И вовсе не богатство ему нужно, и не жратва с выпивкой, он почти не пьет, и уж тем более не бабы. Только одна власть ему нужна! Чтоб все ему с восторгом в рот смотрели, чтоб аплодировали с утра до вечера и чтоб он мог людей тасовать, как колоду карт — кого в отбой, кого в прикуп. Чужие советы ему не нужны. Он хоть и не читал ничего в жизни, кроме журнала «Работница», который его жена когда-то выписывала, а мнит себя авторитетом в любой области. А чего он не знает, того, естественно, и существовать не должно. Нет для него ни Бога, ни закона, ни стыда, ни совести. И не будет, пока он собственного Бога или собственный закон самолично не придумает.

— А он может придумать? — с сомнением поинтересовался Цыпф.

— Может, — сообщила Верка. — Он все может. Такого напридумывает, что потом сто умников вроде тебя не разберутся… Но придумать — это ведь еще не все. Придумку надо в жизнь претворять. Тут он действительно мастак. Попади Плешаков в свое время начальником на строительство Вавилонской башни, давно бы она уже стояла выше небес.

— Я всегда говорил, что если человек не пьет, не курит и бабами не интересуется, то он опасней чумы, — сообщил Зяблик.

— А как же тогда я? — обиделась Лилечка.

— Ты не человек, — успокоил ее Зяблик. — Ты лицо женского пола.

— Озадачили вы нас, Вера Ивановна, — Смыков почесал за ухом. — А ведь выведай мы планы Плешакова — и считай, что полдела сделано…

— Вообще-то есть один способ подойти к нему… — замялась Верка. — Но я о нем сейчас говорить не хочу.

— Ну и жизнь настала, — сказал Зяблик мрачно. — Куда сироте податься? К Бацилле примкнуть? Много чести для нее… Персональную войну против аггелов и Плешакова открыть? Впятером не потянем… Какие есть предложения?

— Дядя Тема просил, чтобы мы особо не суетились, ждали его возвращения и вели пропаганду, — напомнила Лилечка.

— Про дядю Тему ты даже говорить забудь! — Зяблик раздраженно зыркнул на девушку. — Считай, что его вообще не было. Кто во всем на Бога полагается, тот в лапах черта может оказаться. Нам своим умом надо жить И за свою жизнь самим бороться.

— Бороться надо, а зарываться не стоит, — какая-то дума, уже вызревшая в мозгах Смыкова, собирала кожу на его челе гармошкой. — У меня слова уважаемого Дона Бутадеуса из головы не идут… Относительно того, что армии к победе должны идти врозь.

— Разойтись предлагаешь? — насторожилась Верка.

— Обсудим сначала… Ведь для пользы дела…

— Но мы не армии!

— Герои тоже должны в одиночку ходить, — усмехнулся Зяблик. — Уж и не вспомню, кто мне эту историю рассказал… Была вроде в славянской мифологии такая зловредная тварь… Олдя, кажется, называлась. Типа Змея Горыныча, только пожиже и с двумя головами. Обитала она примерно в тех местах, которые потом Харьковской областью стали. И вот как завидит эта Олдя добрых молодцев, которые против нее походом идут, так сразу в крик: «Герой должен быть один, герой должен быть один!» Стыдит их, значит. Ну а в те времена добрые молодцы только силой славились. Ум у них не в почете был. Вот и выходили они на бой поодиночке, а этой гидре двухголовой только того и нужно было.

— Ну и чем это все кончилось? — поинтересовалась Лилечка.

— Точно уже и не помню… Поссорились, кажется, головы между собой. Какие-то принципиальные споры возникли относительно восьмой заповеди. Та голова, которую Громом звали, перегрызла глотку голове по имени Лодыга, а потом и сама загнулась от общего заражения крови. Подыхая, все орала: «Сумерки мира! Сумерки мира!»

— К чему вы, братец мой, нам эту историю рассказали? — нахмурился Смыков.

— В чем ее мораль?

— Сам не знаю… Дурак тот, кто на врага в одиночку ходит. Примерно так.

— Хорошо. Тогда давайте посчитаем, какие проблемы мы должны решить в самое ближайшее время, — Смыков выставил вперед пятерню. — Дона Эстебана выручить надо?

— Надо, — хором подтвердили все.

— Это раз, — Смыков загнул один палец. — Хоть как-то сплотить всех, кто в Отчине остался верен Талашевскому трактату, надо?

— Не помешало бы.

— Это два. С кастильцами договориться о мире и взаимопомощи. Это три. То же самое со степняками и арапами. Четыре и пять, — покончив с одной рукой, он взялся за вторую. — Втереться в окружение Плешакова с целью разведки и саботажа. Шесть. То же самое с аггелами. Семь. Повсеместно проводить агитацию о необходимости эвакуации в Эдем. Восемь. Едва пальцев хватило! Если кучей все эти дела делать — года не хватит! А если распределить их между конкретными исполнителями — раз в пять быстрее управимся. Тем более что не на кого будет ответственность перекладывать. Вам поручили, вот и вертитесь! А прошляпили — значит, сами виноваты! Теперь конкретизирую. Начнем с Кастилии. Лично я предлагаю собственную кандидатуру. Имею связи как среди легальных врагов каинизма, так и среди подполья.

— Допустим, — кивнул Зяблик. — А в Степь кого?

— Про Степь чуть позже… В Лимпопо предлагаю послать нашу Лилечку.

— Меня? — ахнула девушка. — Вы что, шутите?

— В настоящее время там находится ваша бабушка. И не просто так находится, а пребывает замужем за влиятельным человеком. Вот через нее и будете действовать. Инструкции получите дополнительно.

— Не пойду я одна. — Девушка замотала головой так, словно ей предлагали выпить чашку яда.

— Я тебя одну и не отпущу! — побледнел Цыпф. — Через две страны… одну… это издевательство какое-то!

— Вас, Лев Борисович, я намечаю послать лазутчиком в стан аггелов… Как-никак они уже пробовали вас вербовать. Для них вы кадр незаменимый.

— Ты хоть думай немного, прежде чем хавало раскрывать! — возмутился Зяблик. — Это ведь то же самое, что на верную смерть человека отправить. Ладно еще, если Ламех и все его «шестерки» в Будетляндии загнулись. Мясорубка, конечно, там знатная была… А вдруг уцелели? Ламех же скользкий, как аскарида. И не из таких переделок выходил. Нарвется Левка на него, тогда такой же шухер, как в двадцатом году на Перекопе, случится.

— Пусть будет по-вашему, — Смыков поморщился. — Этот вопрос временно снимается с повестки дня… Тогда Лев Борисович сопровождает Лилечку в Лимпопо.

— Совсем другая баня, — одобрил Зяблик. — И волки сыты, и овцы целы. А меня ты куда определил?

— Останьтесь с отрядом Гинтовой. Что-то мне эти анархисты доверия не внушают. Нельзя добиться победы, базируясь на сомнительной идеологии. Если операция по деблокированию кастильской миссии пройдет успешно, загляните ненадолго в Степь. Дочь Гинтова должна пользоваться там определенным авторитетом. Да и вы, братец мой, всегда испытывали симпатию к этой нации… Кто у нас остался? Одна Вера Ивановна. На ее долю выпало наиболее ответственное задание — проникнуть в логово нашего основного врага Плешакова, а уж там действовать согласно сложившейся обстановке. Задача минимум — разведать как тактические, так и стратегические планы. Задача максимум — сорвать их, вбив клин между Плешаковым и аггелами.

— Ну ты точно загнул! — покачал головой Зяблик. — Да с такими задачами и Мата Хари не справилась бы!

— С Матой Хари я не знаком, — сказал Смыков веско, — и судить о ее качествах не могу. А Веру Ивановну знаю немало лет. Считаю, что по ряду позиций она может дать фору не только этой мифической Мате… Харе… но и не менее мифической героине романа Дюма… э-э-э…

— Королеве Марго, — подсказал Зяблик.

— Ей тоже… Но я имел в виду миледи.

— Дать я, конечно, могу кому хочешь, — сказала Верка с расстановкой. — Фору, естественно, а совсем не то, что у вас, кобелей, на уме… Но только вот захочу ли…

— Никто вас неволить не станет, — пожал плечами Смыков. — Точно так же, как и всех других… Пока это только предварительное обсуждение планов.

На следующий день все старались вести себя как ни в чем не бывало, однако почему-то глаз друг на друга не поднимали и в лишние разговоры старались не вступать. Даже Лилечка и Цыпф, которым, собственно говоря, только радоваться надо было предстоящей совместной прогулке в Лимпопо, ходили как в воду опущенные, а девушка то и дело тайком вытирала слезы.

Бацилла косилась на них, косилась, а потом и ляпнула:

— Если вы поссорились, так давайте я вас помирю. Я папу с мамой всегда мирила.

Еще ничего не было окончательно решено, но тень предстоящей разлуки уже легла на лица друзей. Когда они вновь остались одни, Смыков молча разделил бдолах на пять равных частей, и каждый так же молча забрал свою дозу. Это окончательно означало, что план Смыкова принят.

Верка бесцветным голосом сказала:

— Спрячьте получше… Но так, чтобы быстро достать можно было…

Бациллу и ее друзей лишней информацией решили не перегружать. В ряды молодых анархистов вполне мог затесаться предатель, да еще и неизвестно было, чем закончится операция в Воронках — победой и заздравным пиром или поражением и пытками. В тот же день Зяблик как бы невзначай присоединился к анархистам, которые после возвращения из очередной засады чистили во дворе оружие. Некоторые из них обращались с пистолетами, как с кухонной утварью, а порядка полной разборки никто вообще не знал. Зяблик дал несколько простых и толковых советов, касавшихся устранения возможных задержек в стрельбе, проверил пару пистолетов на точность боя, а потом буквально очаровал всех стрелковыми фокусами — без промаха бил на звук, дырявил подброшенные вверх шапки, поражал цель в кувырке и через отражение в зеркальце. В заключение он с легкой ностальгией сообщил:

— Соскучился что-то по оружию… Даже во сне стволы снятся.

Бацилла, наблюдавшая за этим представлением со стороны, ушла в дом, но скоро вернулась с объемистым узлом, в котором что-то побрякивало. Как Зяблик и предполагал, она оказалась девушкой догадливой — вся в папу.

Ночевали отдельно от всех — на чердаке, а расходиться начали, когда анархисты еще крепко спали. Явки, пароли, сроки возвращения, способы связи и места сбора были оговорены заранее. Напоследок кое-кому из ватаги захотелось попрощаться с Жердевым. Зяблик условным свистом вызвал его из сарая, где Мирон Иванович устроил себе спальное место.

К общему удивлению, появился он не один, а в сопровождении заспанной Бациллы, тонкую шею которой пятнали алые следы бурных любовных утех. Судя по всему, сфера пристрастий Жердева не ограничивалась кулинарией, автоделом и запойным пьянством.

— Уходите? — на правах хозяйки спросила Бацилла.

Как обычно, за всех хотел ответить Смыков, но вполне обычные слова почему-то застряли у него в горле. Пришлось объясняться Цыпфу:

— Дел, знаете ли, накопилось… Да и честь пора знать, как говорится.

— Ну как хотите. — Продрогшая Бацилла поплотнее завернулась в черное анархистское знамя, составлявшее весь ее наряд. — А я думала, вы нам в Воронках поможете…

— Вот он останется, — Цыпф кивнул на Зяблика. — Душевный друг дона Эстебана.

— А может, я останусь? — внезапно выпалил Смыков, не сводивший с Бациллы глаз. — Пусть лучше Зяблик в Кастилию идет.

— Ага, ждут меня там! — сплюнул в сторону Зяблик. — Тем более что я только десять слов по-ихнему знаю…

— Сволочь ты, Смыков, — сказала Верка с чувством. — Мало что кобель, так еще и сволочь. Нас всех завел, а сам на попятную. Ну тогда и я никуда не пойду!

— Пошутил я… — язык Смыкова будто одеревенел, а глаза воровато забегали.

— Не обращайте внимания…

— Знаем мы твои шутки! — строго сказала Верка. — Иди, куда тебе положено, и никуда не сворачивай.

— Может, и я с ним заодно в Кастилию мотану? — оживился Жердев. — Киркопов своих вам на помощь приведу, если они еще с тоски не передохли. Ребята замечательные! Дубинами орудуют почище, чем кастильцы мечами! А уж когда до рукопашной дойдет, им вообще удержу нет!

— Нет уж! — решительно возразил Зяблик. — Как-нибудь без киркопов обойдемся. Не хватало еще, чтобы всякая нелюдь в наши дела вмешивалась.

— Сами-то вы с нелюдью знаетесь — и ничего! — буркнул Жердев.

— Вы кого имеете в виду? — прищурилась Лилечка. — Дядю Тему? Да он, если хотите знать, звания человека больше любого из нас заслуживает! Такими люди только через тысячу лет будут… если вообще будут.

— В самом деле? — заинтересовалась Бацилла. — Вы про Белого Чужака сейчас говорили? Вот бы на него глянуть! Я, между прочим, с детства мечтала другой стать. Красивой и вечно молодой!

— Вы и сейчас ничего, — рука Смыкова как бы помимо его воли оттянула край знамени, прикрывавший грудь Бациллы, — очень даже ничего…

— Хотите верьте, хотите нет, но ваша мечта может исполниться. — Верка плечом оттеснила в сторону сомлевшего от похоти Смыкова. — Скоро у каждого человека появится возможность изменить свою природу. Все желающие обретут и вечную молодость, и красоту, и еще много чего… Тот, кого вы называете Белым Чужаком, укажет людям путь в благословенную страну, где нет ни болезней, ни горя, ни старости. Путь этот, правда, будет нелегким, и не все смогут осилить его… Но об этом мы поговорим позже, когда вы вернетесь из Воронков, а я из Талашевска.

— Так вы, значит, в Талашевск собираетесь, — оживилась Бацилла. — Может вам адресочек нашего человека дать? Или у вас там свои связи?

— Никого у меня там нет… — вздохнула Верка. — Одни могилы… А ваш человек кто — мужик, баба?

— Мужчина. Очень из себя видный. Бывший морской офицер. Правда, он сейчас под бродягу косит.

— Ладно, согласна… Где его там искать?

Великодушная Бацилла не только снабдила Верку адресом своего человека, но и дала в дорогу провожатого, хорошо знавшего все тропы лесисто-болотистой Отчины.

В город Верка нахрапом соваться не стала, а сначала завернула в хорошо ей знакомые развалины районного тубдиспансера, в свое время служившего последним пристанищем для тех, кого контакт с чужими народами одарил не только новыми впечатлениями, но и всякими экзотическими болезнями. Естественно, что с той самой поры это место пользовалось весьма дурной славой.

Здесь Верка устроила тайник, в котором спрятала пистолет, большую часть бдолаха и все вещи, имевшие будетляндское происхождение, что стоило ей немалых душевных мук. Особенно жалко было расставаться с удобными и легкими ботинками, не знавшими сноса в буквальном смысле.

Еще некоторое время ушло на то, чтобы привести себя в достаточно затрапезный вид — припорошить пылью и сажей лицо, по-старушечьи низко повязать драный платок, заменить брюки на длинную и бесформенную домотканую юбку.

Критически осмотрев себя в зеркальце, Верка сказала, обращаясь к воронам, рассевшимся на обгорелых стропилах крыши:

— Была я девка-хохотушка, а стала бабка-побирушка.

С собой в город Верка захватила только замызганную торбу, в которой было всего понемногу: хлебных корок, вяленой саранчи, черствых «манек» и прошлогоднего жмыха (хочешь — ешь его, а хочешь — мозоли им с пяток соскребай).

Талашевск, и раньше являвший собой зрелище малоотрадное, ныне (говоря, конечно, фигурально) напоминал покойника, которого вырыли из могилы, немного подкрасили и президентским указом объявили живым и здравствующим. Все мероприятия по реанимации бывшей столицы Отчины ограничились тем, что несколько центральных улиц кое-как подчистили и подлатали, с фасадов госучреждений ободрали лианы, а нахальных мартышек частично истребили, частично оттеснили на окраины, по-прежнему представлявшие собой почти непроходимые джунгли.

Тем не менее таким оживленным город не выглядел уже лет пять. По улицам шатался народ, как озабоченный чем-то, так и откровенно праздный, на всех перекрестках околачивались патрули национальной гвардии, на прежнем месте шумела толкучка, по причине отсутствия гостей из Лимпопо и Кастилии выглядевшая довольно бедно. Несколько хмурых степняков торговали лошадьми и войлоком, да бойкие перекупщики предлагали всем желающим соленую бегемотину. Остальной товар был местного происхождения — самогон, болезненного вида картошка, квашеная капуста, всякие ржавые железки, какое-то тряпье. Ни оружия, ни лекарств, ни приличной одежды, а тем более молодых невольниц в продаже не наблюдалось, зато расхаживали какие-то типчики и заставляли всех торгующих платить пошлину.

Новая власть всерьез пыталась навести если не порядок, то хотя бы его видимость — повсеместно были расклеены декреты, частично напечатанные на машинке, частично написанные от руки, требовавшие от населения сдачи оружия, соблюдения сознательной дисциплины, поголовной регистрации в комендатуре и постоянной бдительности, а на осветительных мачтах в парке болтались висельники (некоторые даже вверх ногами). Вздутые, лишенные дефицитной ныне одежды трупы были прямо по голому телу размалеваны поясняющими надписями «Вор», «Предатель», «Шпион».

Кроме суровых правительственных директив, стены домов, стволы деревьев и заборы украшало множество объявлений типа: «Витенька, мы живем в деревне Серебрянка у тети Даши. Дедушка, бабушка и папа умерли. Я и твоя сестричка в порядке. Пожалуйста, найди нас…»

Возрождалась и культурная жизнь Талашевска, о чем свидетельствовала афиша, уведомлявшая, что в здании бывшего клуба железнодорожников открываются женские кулачные бои с тотализатором и буфетом. Среди участниц назывались киркопка, кастильская графиня и степная шаманка «мадам Копыто». Кроме того, обещалось, что все участницы и судьи выступят в неглиже.

Свидетельством возрождения жизни были и свежие свалки отбросов — гастрономы для нищих.

Пока Верка добралась до центра города, ее дважды останавливали для проверки — перетряхивали содержимое торбы и ощупывали одежду. Впрочем, такие обыски много времени не отнимали — у Верки ни спереди, ни сзади ничего такого не было, за что могла бы ухватиться мужская рука.

Почти никакой разницы между бродягами и законопослушными гражданами, присягнувшими на верность новой власти, она заметить не могла… И те, и другие воровато озирались по сторонам, а одеты были кто во что горазд, включая кастильские камзолы, татарские халаты и местные чуни из старых автомобильных покрышек.

Человека, считавшегося агентом анархистов, Верка опознала довольно скоро. Худобой своей он напоминал индийского йога, хотя все время что-то жевал — то украденную у торговки лепешку, то подобранную прямо на мостовой сырую свеклу. Вел себя бывший морской офицер нагло и вызывающе, даже не стеснялся клянчить у патрульных самосад.

От своего провожатого Верка знала, что фамилия моряка Колокольцев и что он выдает себя чуть ли не за нового лейтенанта Шмидта, пострадавшего в свое время за идеалы свободы, равенства, братства и полноценного котлового довольствия. Каким образом этот морской волк, пусть и разжалованный, попал в сухопутный Талашевск, толком никто объяснить не мог.

Короче говоря, Верка решила от контактов с Колокольцевым пока воздержаться. Пропитанием на первое время она была обеспечена, пустовавших чердаков и подвалов в городе хватало, а вывести ее на Плешакова нахальный попрошайка Колокольцев никак не мог, не того масштаба был деятель.

Самого президента ей увидеть так и не удалось. На людях он давно не показывался, и даже неизвестно было, где именно он сейчас находится — в своей официальной резиденции (бывшем райкоме партии), над которым развевался штандарт неопределенного цвета, или в лагере аггелов.

День напролет Верка шаталась по людным местам, ловя обрывки случайных фраз, завязывая разговор с торгашами и высматривая в толпе знакомых. Знакомые действительно попадались, но такие, что Верка предпочитала обходить их стороной. Ее же саму в этом наряде никто не узнавал.

Визит в больницу, где она проработала столько лет, тоже ничего не дал — в пустом здании гулял ветер и шуршали мыши. Побродив немного по заброшенному парку, представлявшему собой одну огромную братскую могилу, Верка вновь вернулась на толкучку. Колокольцев, как раз собравшийся уходить, увязывал в узел свою добычу, достойную скорее разбойника, чем нищего.

Морячок, похоже, был уже изрядно пьян, и она решила проследить за ним — впрочем, без всякой определенной цели, а так, от нечего делать.

Надо сказать, что маршрут Колокольцев избрал весьма странный, особенно для нетрезвого человека, весь день проведшего на ногах. От толкучки он повернул в сторону железнодорожного вокзала, пересек пути и долго блуждал среди кирпичных и бревенчатых пакгаузов. Несколько раз Верка теряла его из вида, и в один из таких моментов он запрятал где-то свой узел, после чего вдвинулся обратно к центру, но уже другой походкой, быстрой и целеустремленной. «Ого!» — сказала Верка самой себе.

Склонная к решениям скорее интуитивным, чем сознательным, она невзлюбила Колокольцева С первого взгляда и теперь все больше укреплялась в этом чувстве. Возможно, тот и оказывал какие-то услуги анархистам, но с таким же успехом мог служить аггелам, Плешакову или вообще «шестерить» налево и направо. По собственному опыту Верка знала, что самые худшие из проституток — проститутки политические.

Тем не менее она решила проследить путь Колокольцева до конца. Он смело шествовал мимо патрулей и даже один раз остановился, чтобы закурить (на этот раз не попрошайничал, а солидно угощал гвардейцев своим табачком). Многие из прохожих здоровались с ним, кто кивком головы, а кто и рукопожатием.

Верка держалась шагах в двадцати от Колокольцева, но момент, когда он скрылся в одном из подъездов, едва уловила — так стремительно и неожиданно был проделан этот маневр. Соваться за ним в дом было бы верхом неосторожности, и она присела на бордюр тротуара, чтобы немного отдохнуть и обдумать дальнейшие планы.

На душе у Верки было тоскливо и горько. Она уже и забыла, что можно ощущать такое одиночество. Сражаться плечом к плечу с друзьями против всяких напастей было куда легче, чем в одиночестве сидеть здесь сложа руки.

Внезапно ей на затылок легла чья-то ладонь. Верка инстинктивно рванулась, но ее придержали на месте — не слишком грубо, но достаточно жестко.

— Ты зачем, убогая, мне на хвост села? — и голос, и лицо Колокольцева были недобрые (скосив глаза, Верка наконец разглядела своего обидчика). — Кто тебя послал?

Каким образом он сумел незаметно покинуть дом, за которым наблюдала Верка, и зайти к ней за спину, можно было только догадываться, но это лишь подтверждало версию о том, что тощий морячок простачком только прикидывается. Верка из сидячего положения могла запросто врезать ему локтем в пах, но тогда она сразу бы раскрыла себя. Образ бабки-побирушки не подразумевал владения приемами рукопашного боя.

— Ой, миленький, пусти! — заныла она. — И чего ты пристал ко мне, горемычной! У меня ведь, кроме сухой корочки, и нет ничего! Все забирай, только не лишай жизни!

Рука Колокольцева, неожиданно сильная и жесткая, вдавила ей голову чуть ли не между колен. Другой рукой он быстро развязал торбу и вытряхнул ее содержимое на землю. Теперь уж Верке сопротивляться было поздно, даже если бы и очень захотелось.

Не обращая внимания на ее жалобные причитания, Колокольцев каблуком раздавил сухари и куски жмыха. Неизвестно, что он ожидал в них обнаружить, но полученный результат его слегка разочаровал, что отразилось и в голосе:

— Тьфу… Одни объедки… Говори быстро, что тебе от меня надо, а не то шею сверну!

— Как же я скажу, если ты мне ее уже почти свернул! — прохрипела Верка, у которой и в самом деле помутилось в глазах. — Дай хоть дохнуть напоследок…

— Дохни, так и быть. — Колокольцев, прихватив платок вместе с волосами, рывком поставил Верку на ноги.

Буйные светлые пряди, так не соответствующие жалкому облику старой нищенки, сразу выбились из-под платка наружу. Колокольцев даже опешил на какое-то время. Этого мгновения Верке вполне хватило, чтобы укусить его за запястье, даже не укусить, а грызануть по-звериному, ни жалея ни своих зубов, ни чужой плоти. Что-то даже хрустнуло — не то ее челюсти, не то лучевая кость Колокольцева.

— Ах ты, рогожа трепаная! — взвыл он, отскакивая в сторону. — Ты за что меня так?

— Не будешь руки распускать! — ответила Верка, надеясь, что получивший отпор Колокольцев отстанет от нее. — Кобылам холку намыливай, а к бабам не лезь.

— Ладно, я тебя намыливать не буду. Я тебя лучше умою, — зловеще пообещал Колокольцев. — Я тебя так умою…

Кривясь от боли, он выхватил из своих лохмотьев нож и тут же перебросил его в левую — здоровую — руку. Сделано это было с устрашающей быстротой и ловкостью.

Верка никогда не боялась направленных на нее стволов, но вид обнаженного клинка, особенно вот такого — узкого, до зеркального блеска отточенного, готового кромсать и вспарывать человеческое тело, всегда ввергал ее в тихий ужас.

Она еле удержалась, чтобы не побежать. Это был бы уже точно конец. Инстинкт хищника неминуемо заставил бы взбешенного Колокольцева броситься следом. Кроме того, как бывшая хирургическая сестра, Верка знала, что удар сзади в шею или под лопатку почти всегда смертелен, в то время как удар в живот или грудь можно если и не отразить, то хотя бы смягчить руками. Пара потерянных пальцев или разрубленные ладони не такая уж дорогая плата за жизнь.

— Послушай, давай поговорим, — сказала Верка, медленно-медленно отступая назад. Голоса своего она почти не слышала за стуком сердца и звоном в ушах. — Зачем сразу за нож хвататься…

— Я тебе, стерва, сначала язык отрежу, а уж потом говори, если получится.

— По безумным глазам Колокольцева было ясно, что это не пустая угроза. Нож он держал так, что сразу было понятно — не колоть он ее собирается, а именно резать.

— Ну прости меня, — сипло попросила Верка. — Ты мужик, я баба. Может, как-нибудь без крови разберемся…

— Если мне что-нибудь от тебя как от бабы потребуется, я эту штуку потом в тряпочку заверну и с собой возьму, — оскалился Колокольцев.

Оставалось только пойти ва-банк и сообщить Колокольцеву пароль, которым ее снабдила Бацилла (впрочем, в нынешнем его состоянии и это могло не сработать). Верка уже лихорадочно вспоминала нужную фразу, как назло вылетевшую из головы, но ее опередили — из ближайшего переулка прямо на них вышли двое патрульных, очевидно, только что справивших в руинах малую нужду.

— Эй, ты чего там пером машешь? — Один из них, оставив в покое ширинку, вскинул к плечу берданку, с которой его дед, наверное, в свое время охранял колхозный сад. — А ну-ка брось!

— Принесла вас нелегкая! — прохрипел Колокольцев и выругался — длинно, витиевато — с упоминанием всех четырех сторон света, различных элементов парусного вооружения, мелей, рифов, ветров и какого-то боцмана, которого нужно драть не только в рот и задницу, но и в душу.

Верка уже собиралась смыться под шумок, но другой патрульный, тоже не успевший застегнуть штаны, преградил ей дорогу.

— А ты кто такая? — хмуро поинтересовался он. — Что-то я тебя здесь раньше не видел.

— Побираюсь, Христа ради, миленький. — Верка сделала постное лицо.

— Не похожа ты что-то на побирушку, — сказал патрульный с сомнением. — Тебе не руку надо протягивать, а юбку задирать. В десять раз больше заработаешь.

— Шпионка она подосланная! — крикнул Колокольцев. — Сучка кастильская! Мне чуть руку не отгрызла! К Альфонсу ее ведите! Пусть он ее личность выяснит!

— Заткнись, швабра палубная! — первый из патрульных огрел Колокольцева прикладом берданки между лопаток. — Без твоих указок разберемся! Оба с нами пойдете! Там все сам Альфонсу и расскажешь. А пока бросай перо!

— Ох, ребята, будут у вас неприятности. — Он наклонился и аккуратно воткнул нож в щель между тротуарных плит. — Попомните мои слова.

— Как же, испугались мы! — буркнул второй патрульный, рассматривая то, что осталось от Веркиных припасов. — Дальше Отчины не сошлют, ниже рядового не разжалуют… Ты, между прочим, на толкучке каждый день кашу от пуза лопаешь, а мы третий день на сухом пайке сидим… Так что я могу, с тобой запросто местами поменяться.

«Кто такой Альфонс? — Верка, которую еще продолжало трясти от пережитого, мучительно напрягала память. — Где-то я, кажется, про Альфонса уже слышала…»

Только подходя к зданию военкомата, где ныне располагалась комендатура, Верка вспомнила, что Альфонсом заглазно называли начальника личной охраны Плешакова Бориса Мирошкина, известного талашевского ловеласа и драчуна. Кличку эту он получил еще в пору своей беззаботной юности за то, что любил (и умел) одалживать деньги у знакомых и малознакомых женщин — без отдачи, естественно. Даже Верке он до сих пор был должен четвертную — сумму, в свое время весьма немалую.

В приемной комендатуры на длинной садовой скамейке сидело не меньше десятка задержанных, в большинстве своем расхристанных и избитых.

Если кто-нибудь начинал вдруг требовать справедливости и возмущаться беззаконием, его быстро успокаивал молодец с дубинкой, разгуливавший вдоль скамейки. Верку и Колокольцева усадили раздельно, после чего патрульные отправились на доклад к начальству. Впрочем, младший из них почти сразу же вернулся и кивком головы позвал за собой бывшего морского волка.

Верка страсть как не любила вот таких казенных помещений — внешне скучных и неухоженных, а по сути своей страшных, где человек вмиг теряет все данные ему от рождения права и без чужого соизволения не может ни глотка воды сделать, ни глаз смежить, ни нужду справить.

Как бы в доказательство этого тягостного для всякой свободолюбивой натуры тезиса молодец с дубинкой остановился напротив Верки и хрипло рявкнул:

— Прямо сидеть! Руки на колени! Развалилась, понимаешь, как дома на печке!

Задержанных одного за другим уводили по скрипучей лестнице на второй этаж, но никто из них еще не вернулся назад. Вещи, оставшиеся после них на скамейке и под скамейкой, охранник небрежно швырял в обшарпанный платяной шкаф.

«Как же они потом разберутся? — удивилась про себя Верка. — Поди распознай в этой куче, где чей мешок или сумка…»

— Ты чего на меня косишься, лахудра? — Охранник перехватил ее взгляд. — В стенку смотри, если ослепнуть не хочешь!

В другой обстановке Верка нашла бы что ответить этому наглецу, но тут уж пришлось послушно уставиться в оштукатуренную стену, исцарапанную поэтическими, прозаическими и идеографическими откровениями ее товарищей и подруг по несчастью.

Верка уже дошла до изречения, достойного самого Спинозы: «Жить трудно, зато умирать легко», — как по лестнице загремели вниз сапоги сразу нескольких человек. В приемную спустились Колокольцев и оба патрульных. Двое последних выглядели еще более хмуро, чем час назад, и на Верку старались не смотреть.

— Имущество-то мое верните, — сказал Колокольцев, ехидно скалясь.

Старший из патрульных молча достал нож и вернул его хозяину, причем у Верки создалось впечатление, что с куда большим удовольствием он загнал бы этот нож Колькольцеву в пузо.

— Все? — спросил он затем.

— Пока все, — ответил Колокольцев жизнерадостно. — Если вдруг каши дармовой или чего другого захочется, приходите на рынок. Накормлю, так и быть.

— Я лучше собачье дерьмо жрать буду, чем твою кашу. Для здоровья полезней,

— ответил патрульный и покосился на Верку. — А ты наверх иди, к коменданту. Мой напарник проводит.

За время, пока они не виделись, Альфонс разительно изменился и сейчас заслуживал уже совсем другой клички — Борова, например. Его некогда смазливая рожа была теперь серой и отечной, как набрякшая водой глыба суглинка, а интересные кудри сохранились только за ушами. В конце и начале каждой фразы он издавал короткий сипящий звук, словно ему не хватало воздуха даже для такого пустячного дела.

На то, что Альфонс не опознает ее, Верка не надеялась и решила вести себя по обстоятельствам. Первым делом она сдержанно поздоровалась и осталась скромно стоять посреди кабинета, поскольку единственный стул в нем занимало грузное тело коменданта.

— Как делишки? — спросил тот таким тоном, будто они расстались только вчера.

— Помаленьку, — ответила Верка.

— Каким ветром к нам занесло?

— Попутным.

— Раньше твои ветры мимо Талашевска дули.

— Почему же… Бывала я здесь… И неоднократно…

— Это нам известно. Только раньше ты все больше в компании любила околачиваться… Где дружбаны-то твои?

— Кого вы в виду имеете? — осторожно переспросила Верка. — У меня друзей много. Вроде бы и вы среди них когда-то числились…

— Дурочку из себя не строй. — Альфонс ногтем поскреб крышку стола. — Я про Зяблика спрашиваю, про Смыкова, про нехристя вашего.

То, что Альфонс, по-видимому, ничего не знал о Цыпфе и Лилечке, было уже хорошим знаком. Если Верке что-то и могло вменяться сейчас в вину, то только прошлые делишки, давно потерявшие свою актуальность, да и не такие уж громкие.

— Нехристь наш погиб в чужих краях, а Смыкова и Зяблика я сама давно не видела. Говорят, они Эдем ушли искать.

— Какой такой Эдем? — Альфонс смотрел в стол, и нельзя было понять: он действительно ничего не знает об этой стране, давно интересовавшей аггелов, или просто притворяется.

— Земной рай. Благословенная страна, где нет ни болезней, ни горя. Якобы в ней побывал Сарычев, впоследствии без вести пропавший, — объяснила Верка.

— А тогда почему ты вместе с друзьями не ушла… в благословенную страну?

— как бы между прочим поинтересовался Альфонс.

— Ерунда все это… Сказки, — поморщилась Верка. — Да и не девчонка я, чтобы по свету без толку шастать. Пора к какому-нибудь берегу прибиваться.

— Говоришь складно, да верится с трудом… Чтоб ты своих сердечных приятелей вот просто так бросила… — Он с сомнением покачал головой. — Не ты ли вместе с этими бандитами на степняков и кастильцев ходила? О ваших подвигах легенды рассказывали.

— Что было, то было, — пожала плечами Верка. — Я за Отчину сражалась.

— Патриотка, значит… — хмыкнул Альфонс. — Да только все истинные патриоты остались верны Плешакову. Забыла разве, кто у нас законный глава государства?

— Пропали вы все неизвестно куда… Столько времени ни слуху, ни духу…

— А ты, небось, плакала о нас? — ехидно ухмыльнулся Альфонс.

— Не то чтобы плакала… Но и не забывала… Вспоминала всегда…

— К Колокольцеву ты почему прицепилась? — похоже, что предварительная беседа закончилась и начинается настоящий допрос.

Верка к такому обороту дела была давно готова и очень натурально удивилась:

— К кому?

— Ну к этому… который здесь сейчас был… ты его еще за лапу зубами тяпнула.

— Он сам ко мне первый прицепился. Я его первый раз в жизни вижу. Тоже мне, герой-любовник… Чуть не задушил.

— Брось! — строго сказал Альфонс, продолжая скрести что-то засохшее у него на столе. — Колокольцеву бабы до лампочки… Он, между прочим, весьма интересный инвалид. Служил на флоте и однажды вместе с палубной командой травил с берега стальной трос. Между ног, естественно, травили, чтоб удобнее было. Колокольцев крайним стоял. Ну и лопнул канат по неизвестной причине. А тот стальной ершик, что на его конце образовался, и прошелся Колокольцеву по яйцам… Представляешь?

— Подумаешь, удивили… Я, когда на «Скорой помощи» работала, и не такое видела. То мужик бабе промежность разорвет, то баба мужику мошонку откусит.

— Ну это я так, к слову, — Альфонс уставился на нее в упор. — Колокольцев в нашем деле человек не последний и уже не одного предателя на чистую воду вывел. Вот я и думаю, может, и ты того же поля ягодка, а?

— Как хотите, так и думайте! — Верка сделала обиженное лицо. — Если ловите предателей, так и ловите себе на здоровье. А на невинных людях нечего отыгрываться.

— Ладно, не строй из себя эту самую… сама знаешь кого, — поморщился Альфонс, на этот раз грубить почему-то не решившийся. — Лучше ответь, ты дона Эстебана знаешь?

— Лично не знаю, но слыхать слыхала. — Верка сразу насторожилась, хотя вида старалась не подавать.

— Так вот, эта курва иноземная, как прыщ, тут у нас сидит. Окопался возле станции Воронки. Там когда-то предатели народных интересов территорию для кастильской миссии выделили… Мало того, что сам воду мутит, так и всякую здешнюю сволочь под свое крылышко принимает. Ну и мы, естественно, в осаду его взяли. План хитрый. Дружки дона Эстебана, которые из местных, его, понятное дело, в беде не оставят. Соберутся кучей и пойдут на прорыв блокады. Вот тут-то мы их всех и накроем. А сигнал нам они сами подадут. Знаешь, каким способом? — Альфонс, прищурившись смотрел на Верку, ожидая ее реакции.

— Мне-то какое дело… — Она демонстративно уставилась в потолок.

— Хм… Это хорошо, что тебе до вражеских происков дела нет. Но ты все же послушай, что я скажу… Кое-кто из наших недоброжелателей считает Колокольцева своим агентом. Ему поручено перед самым налетом на Воронки поднять в Талашевске заваруху. Чтобы, значит, отвлечь наши главные силы. Мы сейчас как раз и ожидаем посланца с той стороны… Это не ты случайно? — Альфонс не сводил с нее глаз.

— Случайно не я, — всем своим поведением Верка старалась продемонстрировать, что принимает слова коменданта за дурацкий розыгрыш.

— А чем докажешь? — лукаво поинтересовался он.

— Здравствуйте! — возмутилась Верка. — Почему это я должна доказывать собственную невиновность? Лучше вы мою вину докажите.

— Ну это просто, — заверил ее Альфонс. — Никаких проблем… Стоит мне захотеть — и через час ты признаешься в чем угодно. И в связях с анархистами, и в пособничестве инквизиции, и в принадлежности к «тракам»…

— Да я про этих «траков» никогда даже и не слышала! — Верка уже не говорила, а почти кричала.

— А это те, кто за Талашевский трактат горой стоят, — охотно объяснил Альфонс. — За документик, между прочим, незаконный и провокационный… Небось, и сама под ним когда-то расписалась?

— Я последний раз в ведомости на аванс расписалась! — огрызнулась Верка. — Еще в те времена, когда солнышко на небе светило.

— Ты попусту не возмущайся… Береги нервы… Лучше оцени, какую мы западню врагам устроили. Ловко, а?

Что могла сказать ему на это Верка, вместе с ближними и дальними своими сама угодившая однажды в жуткую западню, даже приблизительных размеров которой никто до сих пор определить не мог?

За Зяблика, собиравшегося в рейд на Воронки, она не боялась — тот и не из таких переделок ужом выворачивался, а Бациллу, вольно или невольно подставившую ее провокатору, жалеть вообще было не за что. Конечно, опять заговорят стволы, опять прольется кровь и опять люди, родившиеся на одной земле, будут старательно загонять друг друга в эту землю, — но разве такое случается в первый или последний раз? Когда у тебя самой на шее удавка затягивается, тут уж не до чужой беды.

Равнодушно глядя в пространство, она сказала:

— Слушайте, не путайте меня в свои дела. Бейтесь, грызитесь, а я устала. Все! Хочу тихо сидеть. Как мышь под веником.

— В Талашевске тихо сидеть не получится, — Возразил Альфонс. — Мы тут мышей очень сильно гоняем. Другое место надо было для тихой жизни выбирать.

— Я сюда потому пришла, что к Плешакову хочу вернуться. — Верка и сама не знала, почему вдруг брякнула такое. — Он муж мой.

От ее слов опешил даже видавший разные виды и наслушавшийся всякого бреда Альфонс.

— Ну ты даешь, милая моя! Таких мужей у тебя знаешь сколько было? Во! — Он растопырил пальцы на обеих руках. — Столько и еще десять раз по столько!

— Может быть, — кивнула Верка. — Но это все равно чуть поменьше, чем у тебя в свое время невест числилось… Не надо моих мужиков считать. Я сюда по доброй воле пришла и от своих планов не отступлюсь.

— Интересная ты, как говорится, чудачка… — Альфонс развел руками. — Думаешь, вот пришла ты сюда в Талашевск и сразу в постель к Плешакову ляжешь?

— Пусть он сам решает. Вы только доложите.

— Легко сказать — доложите! Во-первых, болен он сейчас…

— Вот! — Она уперла в Альфонса палец, словно уличала его в каких-то тайных грехах. — Вот что главное! Мне про его болезни все досконально известно. Я сюда для того и явилась, чтобы его вылечить.

Альфонс опешил во второй раз, да так, что на несколько мгновений даже дара речи лишился. Тут дверь (не та, в которую ввели Верку, а другая, расположенная напротив) резко распахнулась. Из нее выглянул человек в резиновом фартуке, явно оторванный от какой-то важной работы и очень этим раздраженный.

— Долго еще ждать? — нетерпеливо осведомился он и только после этого мельком глянул на Верку. — Простой у нас! Эту, что ли, забирать?

— Кто тебя звал? — Альфонс саданул кулаком по столу. — Пошел вон!

— Ну как скажешь! Мы сегодня уже и так переработали. Контора закрывается. А с этой клиенткой делай что хочешь, — недовольно проворчал человек в фартуке и так хлопнул дверью, что пауки, дремавшие в паутине, разбежались по темным углам.

Альфонс с неожиданной прытью вскочил, приоткрыл вторую дверь ровно настолько, чтобы просунуть в нее голову, и крикнул разобиженному работяге:

— Ты эти номера брось! В другом месте будешь психовать! Я пока занят! И смотри, чтобы без моего разрешения никто не расходился! В случае чего лично с тебя взыщу!

Какой ответ получил Альфонс, Верка не расслышала, но внизу что-то загрохотало и загудело, словно железный лом пошел гулять по бетонным стенам.

— Работнички, чтоб вас мухи ели! — просипел Альфонс, возвращаясь на место. Не то от волнения, не то от чрезмерных физических усилий его дыхание окончательно разладилось, и он разевал рот, как попавшая в замор рыба. — Прямо скажу, озадачила ты меня… Даже и не знаю, как тут быть…

— Неужели вы Плешакову здоровья не желаете? — не то чтобы Верка перешла в атаку, но первый выпад был уже сделан.

— Не верю я тебе, понимаешь… Не такие специалисты, как ты, его лечить пробовали. А тем более, где ты раньше была, когда его приступы в бараний рог гнули? Помню я, чем ты ему помогала. Горячим молоком и холодными компрессами. Нет уж, поздно… Иди ты лучше туда, куда и все. — Он стал приподниматься за столом.

— А куда это у вас все идут? — живо поинтересовалась Верка.

— Будто ты не догадываешься, — ухмыльнулся Альфонс. — Время сейчас сама знаешь какое. Миндальничать с врагами невозможно. Учила ведь в школе про революционный террор…

«Вот почему они в приемной личные вещи как попало сваливают, — догадалась Верка. — Не понадобятся они больше хозяевам…»

Она в ужасе оглянулась, но на той двери, что находилась за ее спиной, внутренняя ручка отсутствовала, совсем как в палате для буйных психов. Альфонс между тем уже подбирался к другим дверям, за которыми ничего хорошего ее ожидать не могло.

— Подождите! — крикнула Верка, бросаясь к коменданту. — Вы что — расстрелять меня хотите?

— Как же, наберешься на вас патронов! — с садистским юморком ответил тот.

— Подручными средствами обходимся… Некоторым глотку приходится резать, а тебе и обухом по голове сойдет.

— Выполните мою последнюю просьбу, — взмолилась Верка. — Не надо обухом… Хотите — вены мне перережьте, хотите — кишки выпустите, но только чтобы я в сознании осталась. Вот тогда сами и убедитесь, как мое лекарство действует. Уже через день на ноги встану… Поверьте, я помочь хочу Плешакову! А после него, даст Бог, я и вас от всех болячек вылечу.

— Ты это что — серьезно? — Рука Альфонса, уже готовая приоткрыть дверь, ведущую на тот свет (с краткой остановкой на бойне), замерла в нерешительности.

— Или так смерти боишься, что согласна перед ней еще чуток помучиться?

— Я правоту свою хочу доказать, понимаете? Мое лекарство только мертвому не поможет. А если кто дышит и немного соображает, так его от любой хвори, от любой раны исцелить можно.

— Что же это за лекарство такое? Покажи! — Верка все же смогла заинтриговать Альфонса.

— Нет! — Она отшатнулась. — А вдруг вы его себе присвоите! Да только это все без толку будет. Как им пользоваться, одна я знаю.

— Будь по-твоему… — произнес Альфонс зловеще. — Ты сама этого захотела…

Первый и скорее всего последний президент Отчины Федор Алексеевич Плешаков (о его недолгом и скандальном императорстве нынче старались умалчивать) имел все качества, необходимые для отца нации. Во-первых, волю, даже не железную, а железобетонную. Во-вторых, полное пренебрежение ко всем авторитетам, кроме своего собственного. В-третьих, голову столь же ясную, сколь и пустую, что позволяло ему смело действовать там, где мало-мальски образованный человек, наученный опытом предыдущих поколений, неминуемо отступился бы. В-четвертых, недюжинные ораторские способности, отточенные в постоянных перепалках с женой и соседями. В-пятых, природный дар демагога, пышно развившийся в среде, где пустопорожние обещания стали едва ли не нормой жизни. В-шестых, энергию насекомого, хоть и бессмысленную, но бурную. И в-седьмых, наконец, удачу, которая, как известно, одна может заменить все иные человеческие таланты.

Столь завидные достоинства, взятые совокупно, наделили Плешакова могучей харизмой, впоследствии оказавшей гипнотическое воздействие на все слои талашевского общества, начиная от согбенных нуждой и недугами бабок и кончая интеллигенцией, представленной врачами, учителями и служащими райисполкома.

А ведь до семнадцати лет он почти ничем не выделялся среди своих сверстников, простых деревенских парней, разве что почерк имел на диво разборчивый и ровный, благодаря чему и принят был в колхозную контору сначала на должность делопроизводителя, а потом и учетчика.

Пока рядовые крестьяне (а чаще всего заводские шефы и студенты) таскали мешки с зерном в амбар или корзины с картошкой в бурты, юный Плешаков аккуратно регистрировал их выработку. Больших математических способностей здесь не требовалось: одна единица объема обозначалась точкой, четыре — четырьмя точками, составлявшими как бы вершины будущего квадрата, а потом наступало время черточек. Полная десятка обозначалась фигурой, напоминающей схематическое изображение конверта. Затем счет начинался по новой. Возможно, такой системой счисления пользовались еще древляне и кривичи во времена Рюрика.

Пороков, в виде тяги к алкоголю, табаку или отвлеченным знаниям, за Плешаковым не замечалось с младых ногтей, и, вполне возможно, он со временем смог бы выбиться если не в председатели колхоза (тут даже институтского диплома было мало, еще и связи в верхах требовались), то в бригадиры уж точно.

А в сельской глубинке сметливый, твердый характером и расторопный бригадир подобен царьку, пусть и худородному, пусть и подъясачному, но имеющему право обрекать своих подданных на живот или на смерть. Как-никак в его руках находятся и транспорт, и удобрение, и комбикорма, и фураж. Дружит бригадир только с главными специалистами колхоза да с участковым, обычно находящимся на полном его содержании.

Как бы то ни было, но карьеру Плешакова временно прервала воинская служба, на которой он, кстати, тоже не затерялся, заслужив, кроме сержантских лычек, еще и должность инструктора по стрельбе зенитными ракетами «Стрела» (аналогом американского «Стингера»). В этом качестве он, как и Смыков, удостоился сомнительной чести защищать идеи мира и социализма вдали от рубежей своей родины, правда, в другое время и совсем на другом континете.

Ангола, только что покинутая португальцами, совершившими дома собственную революцию, оказалась примерно в том же положении, что и Отчина после Великого Затмения (правда, солнышко там продолжало светить, а электричество исправно следовало законам, открытым еще Фарадеем и Омом). Те, кто раньше сражался с колонизаторами, теперь разделились на множество группировок и на своей родной земле рьяно проводили политику огня и меча.

Соседи, как дальние, так и ближние, естественно, не преминули принять самое активное участие в этом празднике смерти. Кто только не помогал племенам умбунду, машона и балубу уничтожать друг друга: и регулярная армия африканеров, и южнородезийские наемники, и заирский спецназ, и ударные отряды кубинских МВД, и китайские советники, и советсткие воины-интернационалисты. На засушливом африканском плоскогорье, словно в легендарном Армагеддоне, сшиблись между собой воины всех земных рас.

Черные новобранцы, поступившие на выучку к Плешакову, не имели никакого представления не только о ракетах «Стрела», но даже о ботиночных шнурках. Прежде всего их приходилось учить пользоваться при еде посудой и соблюдать элементарные правила личной гигиены (в том числе и подтирать себе зад). Никто из них не понимал не то что русского, но и португальского языка. Любая команда, любой совет и даже любая брань последовательно проходили через уста пяти-шести переводчиков, теряя при этом абсолютно всякий смысл. Первая же учебная стрельба кончилась тем, что шальная ракета разворотила хвост ни в чем не повинного спортивного самолета, имевшего неосторожность пролетать поблизости. Гибель его пассажиров — инспекторов ООН — списали на какую-то раскольническую группировку, а незадачливого инструктора вернули на родину, тем более что он умудрился подхватить в братской стране какую-то редкую тропическую заразу.

До этого Плешаков никогда ничем не болел, даже гриппом. Все тридцать два его зуба пребывали в целости и сохранности. Понос если и пробирал, то только от несвежей рыбы. Миновал его и микоз стоп, этот бич нашей армии, способный в считанные недели обезножить целые батальоны.

Поэтому случившееся подействовало на Плешакова вдвойне тягостно. Ни один профессор ни в Луанде, ни в Москве не смог точно определить его заболевание. Это была не малярия, потому что от нее не помогал хинин, это была не сонная болезнь, распространяемая мухами цеце, потому что от нее умирают уже в течение первых дней, это был не кала-азар, потому что кожа его не потемнела. Скорее всего в его тело проник какой-то малоизвестный науке паразит и медленно-медленно рос там, время от времени по неизвестной причине приходя в неистовство.

В такие моменты Плешакова будто свежей крапивой хлестали, мышцы его начинали самопроизвольно сокращаться, зрение теряло остроту, рот наполняла горькая слюна. Чувствовал он себя не намного лучше, чем наркоман при ломке. Впрочем, как позднее выяснилось, неведомая болезнь спасла Плешакова от верной смерти. Спустя месяц после его отъезда банда «национального фронта освобождения» (по другим данным — «национального союза за полную независимость») захватила сослуживцев Плешакова в плен и угнала в джунгли, откуда никто из них уже не вернулся.

Демобилизовавшись, будущий президент некоторое время работал в родном колхозе пастухом (чистый воздух и свежее молоко благотворно действовали на проклятого паразита). Спустя некоторое время он даже научился переносить приступы болезни на ногах. Выдавали его только помутившийся взор, скрип зубов да мелкое дрожание век. Впрочем, случалось это не так уж часто. Например, за весь тот срок, который Верка числилась личным врачом всенародно избранного президента (и самозваного императора одновременно), болезнь посетила его только пару раз.

Ни на стремительном взлете Плешакова к вершинам власти, ни на его дальнейшей бурной деятельности тропическая зараза не отразилась. Даже наоборот

— все наиболее значительные идеи, касавшиеся дальнейшего государственного строительства, посещали его как раз во время приступов. В частности, именно так родились знаменитые указы о создании в Киркопии коллективных хозяйств, об осушении Гиблой Дыры и о введении системы телесных наказаний (включая кастрацию и усечение языка).

Верка, знавшая о недуге Плешакова больше других, надеялась купить его доверие ценой щепотки бдолаха. То, что очередной приступ прихватил его именно сейчас, казалось невероятной удачей.

Впрочем, все зависело от доброй или, наоборот, недоброй воли Альфонса, из ангела-хранителя своего шефа превратившегося в демона-истребителя его врагов…

…Стена оказалась вовсе не зыбкой, как это вначале виделось ее глазами, а вполне непоколебимой и — главное — прохладной. После пережитого кошмара было приятно стоять, прижавшись к ней всем телом.

— Тебя что, ноги не держат? — раздался над ее ухом голос Альфонса.

— Держат… Только дайте отдохнуть немного, — попросила Верка.

— Потом отдохнешь. Ждут уже тебя. Не на свидание ведь идешь, а по делу государственной важности… Понимаешь разницу?

Ее подхватили с двух сторон под руки и торчком внесли в комнату, где пахло нездоровым потом, сбежавшим на огонь молоком и валериановыми каплями. Открывать глаза не хотелось, но кто-то огрел Верку сзади по затылку, и она поняла — не отстанут.

Усилием воли — вернее, жалкими крохами, от этой воли оставшимися, — она разлепила веки и дождалась, когда в ее глазах, изъеденных слезами боли, хоть немного прояснится.

Комната была большая, сплошь забитая всяким помпезным барахлом, которое, с точки зрения выходцев из коммуналок, общаг и казарм, могло считаться предметами роскоши. Народа вокруг тоже было немало, но все, как мужчины, так и женщины, предпочитали жаться по углам. Где-то здесь, наверное, отиралась и новая пассия Плешакова, однако Верке это было абсолютно безразлично.

Сам президент, до подбородка укрытый атласным одеялом, лежал на широком, резном ложе кастильской работы. В отличие от Альфонса, с лица он ничуть не изменился, только взгляд его был немного странен, как и всегда в такие периоды.

На Верку Плешаков взирал строго и взыскующе, но не как муж на непутевую жену, а скорее как отец на дочь, вернувшуюся домой после очередного криминального аборта.

— Ну здравствуй… Не думал, что еще свидимся когда-нибудь… — говорил Плешаков так, словно каждое его слово подавало костыль следующему.

— Гора с горой не сходятся, а мышь обязательно придет к Магомету… — пробормотала Верка.

— Плохо тебе? — поинтересовался он, но не с сочувствием, а с любопытством.

— Покажите, что вы там с ней сделали, — это относилось уже к Альфонсу.

С Верки через голову содрали кофту и чуть приспустили юбку, заскорузлую от запекшейся крови. Плешаков гримасой дал понять, что ничего не видит, и Верку перетащили поближе к окну, задернутому шторами (во время приступов Плешакову досаждал даже тусклый свет нынешнего, ублюдочного неба).

— Обратите внимание, — Альфонс указал на Веркин живот, еще горячий и болезненный. — Ровно сутки назад ей ткнули сюда вилами. Ткнули, между прочим, по ее личной просьбе с целью проведения научного эксперимента. На какой почве такая идея возникла, я вам уже докладывал… Предварительно она распорола шов на одежде и извлекла из тайника некоторое количество порошка неопределенного цвета, часть которого и приняла внутрь.

— Сколько же раз, мерзавцы, вы ее вилами ткнули? — Плешаков присмотрелся повнимательней. — И почему именно вилами?

— Ножа подходящего не нашлось… А вилы как раз рядом стояли… — замялся Альфонс. — Ткнули, конечно, от души… Для верности, как говорится…

— Помолчи, — перебил Плешаков Альфонса. — Пусть она сама рассказывает.

— Что рассказывать… И так все видно, — сказала Верка устало. — Проникающее ранение брюшины с повреждением внутренних органов. Как следствие перитонит и общее заражение крови. Люди, оставшиеся без срочной хирургической помощи, с такими ранами не живут… А я вот живу и даже разговариваю. Самочувствие удовлетворительное… Раны зарубцевались уже через сутки… Но таких суток я бы никому не пожелала.

— Думаешь, мне сейчас хорошо? — возмутился Плешаков, не допускавший даже мысли, что кто-либо способен испытывать страдания более мучительные, чем он сам. — Я третьи сутки на одном молоке… Зубами как волк щелкаю… Недавно язык прикусил… Горю весь от боли…

— Тогда мы друг друга поймем, — Верка с усилием улыбнулась.

— Так где же этот знаменитый порошок? — Плешаков не мог скрыть нетерпения.

Прежде чем Верка успела ответить, Альфонс с подобострастной торопливостью открыл футляр своих серебряных карманных часов, под крышкой которых хранился весь остаток бдолаха. Плешаков осторожно потрогал и понюхал волшебный порошок, но на вкус пробовать не стал.

— Неужели это зелье от всех болезней помогает? — удивился он. — А на вид дрянь какая-то.

— Проверь — узнаешь, — ответила Верка лаконично.

Плешаков, хоть и считался мужиком неробкого десятка, вел себя сейчас, как девочка, которая одновременно и девственности лишиться желает, и последствий опасается. В народе про подобные ситуации говорят: «И хочется, и колется».

Поманив Верку к себе, Плешаков с видом знатока принялся ощупывать ее живот

— «пальпировать», как говорят врачи. Результатами осмотра он остался недоволен

— живот был немного вздут и горяч, а струпья на ранах казались хрупкими, как корочка на плохо прожаренном бифштексе. То, что любому врачу или просто здравомыслящему человеку показалось бы чудом, для Плешакова — эгоиста и недоучки — выглядело как нечто само собой разумеющееся. Верка поняла, что ее мукам конца-края не видно.

— Так в чем же проблема? — поинтересовалась она. — Боитесь, что я вас отравлю?

— А если и в самом деле отравишь? Какие у меня могут быть гарантии? — Плешаков, веривший в свою проницательность, прищурился, но боль тут же заставила его прикрыть глаза ладонью.

— Но ведь я же это средство уже принимала, — сказала Верка, дождавшись, когда стоны Плешакова стихнут.

— Откуда я знаю, что ты принимала! — взвизгнул он. — Может, ты что-то совсем другое принимала! Или противоядие имела! Или ты в сговоре вот с этим мордоворотом! — Нога под одеялом дрыгнула в сторону Альфонса. — Все вы моей смерти хотите, я знаю!

— Ну так и быть. — Она потянулась к раскрытым часам, все еще лежавшим на ладони Альфонса, ошарашенного словами шефа. — Давайте я еще щепотку употреблю. Прямо у вас на глазах.

— Нет, нет! — замотал головой Плешаков. — Если это средство такое полезное, как ты говоришь, его беречь надо! Давай сюда! Как его принимать? Внутрь?

— Внутрь, — подтвердила Верка.

— До или после еды?

— Безразлично… Но только тут есть одна тонкость… Пока нас наедине не оставят, я больше ничего не скажу.

В комнате сразу повисла тишина. Такое, наверное, случилось бы в Букингемском дворце, если бы в присутствии королевы какая-нибудь из фрейлин матерно выругалась. Свита Плешакова, его клевреты, прихлебатели, блюдолизы и наложницы, онемела — виданное ли это дело, чтобы какая-то уличная побирушка, грязная и вонючая, диктовала свои условия всесильному президенту? Но подать свой голос раньше хозяина никто не осмеливался.

А тому не хотелось на глазах у всех праздновать труса. Да и какой в принципе вред могла причинить ему эта хрупкая, полуживая женщина?

— Обыскали ее? — спросил он строго.

— Целиком и полностью! — доложил Альфонс. — Какие-либо колюще-режущие предметы отсутствуют! Даже ногти ей обрезали и резинку из трусов изъяли!

— Правда, вместе с трусами, — добавила Верка.

— Тогда оставьте нас! — Плешаков выпростал руку из-под одеяла и сделал царственный жест рукой.

Когда за последним из приближенных Плешакова захлопнулась дверь, Верка без приглашения уселась на край ложа и сказала:

— Лекарство это называется бдолахом. Откуда оно взялось и почему так называется, это я вам потом расскажу. А пока проглотите его… Запить можете чем угодно, хоть водкой…

— И сразу подействует? — неизвестно чего в голосе Плешакова было больше — надежды или недоверия.

— Если и не сразу, то очень скоро… Но действует бдолах только при одном условии. Нужно хотеть, чтобы он подействовал. Нужно страстно желать избавления от страданий. Как каторжник желает свободы, как голодный желает хлеба, как мужик на необитаемом острове желает бабу…

— Что-что, а уж желать-то я умею, — сказал Плешаков, глотая бдолах. — Тут ты не сомневайся…

Не дожидаясь, когда эдемское снадобье подействует на высокопоставленного пациента, Верка заснула прямо на его роскошном ложе. После бетонного пола, лишь кое-где присыпанного гнилой соломой, на котором она лежала совсем недавно, мягкая перина и свежие простыни казались неземной благодатью.

Снилось Верке все время одно и то же — ржавые зубья вил, раз за разом вонзающиеся в ее живот. Сначала на них была только свежая, ярко брызжущая во все стороны кровь, а потом что-то густое, бурое и тягучее…

Проснулась она в одиночестве. Постель с той стороны, где раньше лежал Плешаков, была разворошена так, словно Геракл занимался здесь любовью одновременно с лернейской гидрой и керинейской ланью.

То, что Верку не вышвырнули вон, уже хороший признак. Ее многострадальное тело еще побаливало, но по сравнению с тем, что она испытала сутки назад, это была не боль, а скорее зуд.

Верке хотелось есть, а еще сильнее — пить. Она хоть и осталась жива, но крови потеряла немало. Однако обследование спальни ничего не дало. Тут, конечно, много всего было, зато съестного — ни крошки. Слава Богу, нашелся таз с водой, в котором Плешакову готовили компрессы.

Утолив жажду, Верка вновь забралась в постель, но уснуть не успела — в дверях щелкнул ключ.

— Как почивалось на новом месте? — спросил Плешаков, входя. Его бодрый тон и свежий вид не оставляли сомнений, что бдолах не подвел и на этот раз.

Однако к кровати он не подошел, а уселся за стоявший в сторонке секретер, заваленный деловыми бумагами. Скорее всего это означало, что разговор у них будет официальный.

— Я бы поела чего-нибудь, — сказала Верка, обманутая внешней приветливостью Плешакова.

— Подождешь, — ответил он, просматривая какие-то документы. — Я не повар. Президент может представить своего подданного к награде, если он того заслуживает… Или особым указом приговорить к смерти, не без причин, конечно… Все остальное находится в ведении министров, секретарей и служащих администрации.

— Значит, мне нужно обратиться к министру общественного питания? — спросила Верка невинным тоном.

— Еще раз говорю — подождешь, — Плешаков нахмурился. — Объясни сначала, почему ты принесла мне… этот… как его…

— Бдолах, — подсказала Верка.

— Именно. — За всю свою жизнь Плешаков не совершал ни единого бескорыстного поступка и не верил, что такое в принципе вообще возможно. — Не из-за любви же.

— Пусть не из-за любви, — согласилась Верка. — А для чего раньше подданные подносили властителям бриллианты? Чтоб заручиться их покровительством. Вот и я того же хочу… В жены больше не набиваюсь, но от какой-нибудь скромной должности при вашей персоне не отказалась бы… Хоть по той же медицинской части.

Ответ выглядел правдоподобно, и от этого Плешаков помрачнел еще больше. Он был из породы людей, которые никогда не прощают зла, а уж добра тем более.

— По медицинской части вряд ли получится, — поморщился он. — Я ведь теперь, как видишь, полностью здоров.

— Не совсем, — мысленно она приготовилась к самому худшему. — Я вам не все сказала… Вы здоровы только до следующего приступа. А потом снова бдолах понадобится.

Плешаков засопел, совсем как ребенок, обманутый в лучших своих чувствах.

— И много его у тебя? — спросил он наконец.

— В том-то и дело, что это последний был, — сказала Верка и, увидев, какой яростью искажается лицо Плешакова, торопливо добавила: — Но я знаю, где его достать!

— Ну и где же? — Он встал и резким движением сорвал штору с окна. — Отвечай! В глаза мне смотри!

— У ваших друзей, аггелов, — моргнув, ответила она, не

— Аггелов ты зачем сюда путаешь?

— А затем! — Борьба между ними уже шла на равных. — Хороши дружки, если при себе такие секреты хранят! Вы разве не знаете, какие они трюки могут откалывать! Бегают, как лошади, с крыши на крышу сигают, никаких ран не боятся. А почему, думаете, у них рога растут? Да все от того же бдолаха! Если есть сильное желание да вдобавок к нему бдолах — не то что рога, третья нога вырастет.

— Дальше толкуй, — буркнул Плешаков, когда Верка умолкла. — Я басни с детства уважаю.

Рассказ Верки, фигурально говоря, напоминал пирог, замешенный на лжи (или, если хотите, дезинформации), но щедро сдобренный изюмом полуправды и цукатами неоспоримых фактов. Где тут чего больше, мог разобраться только очень опытный кулинар (читай — психолог), каковым Плешаков никогда не являлся.

В ее описании мир, уцелевший после Великого Затмения, выглядел совсем не так, как это считалось раньше, и уж совсем не так, как это было на самом деле. За болотами Хохмы, горами Трехградья и коварными плесами Гиблой Дыры находилась волшебная страна Эдем, в которой достославный бдолах произрастает так же буйно, как в Отчине — лопухи.

Путь в эту страну опасен, долог, и знают его одни только аггелы. Многие другие смельчаки тоже пытались добраться до Эдема, но никто из них не вернулся назад, в том числе Зяблик и Смыков (в рассказе Верки это был самый уязвимый момент, ведь любой из этой парочки мог объявиться поблизости от Талашевска хоть сегодня).

Самой Верке тайну бдолаха открыл некий старик, проживающий в кастильском городке Сан-Хуан-де-Артеза, ныне разрушенном. Старика звали Гильермо Кривые Кости, и этот факт при необходимости можно проверить.

Аггелы очень дорожат бдолахом и употребляют его только в самом крайнем случае. Все, что касается бдолаха, составляет строжайшую тайну. Однако со своим могущественным союзником, тем более страдающим приступами неизлечимой болезни, они просто обязаны поделиться. Бдолах даст всенародно избранному президенту не только здоровье вкупе с долгой жизнью, но и физическую неуязвимость.

Если же рогатые, паче чаяния, поведут себя уклончиво или вообще заявят, что знать не знают ни о каком бдолахе, она, Верка, готова разоблачить любого из них на очной ставке.

О Нейтральной зоне, Бушлыке и Будетляндии Верка предпочла умолчать, как и о своих странствиям по этим мирам. Также не было упомянуто о варнаках, нефилимах, Незримых, Белом Чужаке, Фениксе и звере Барсике, нынешний статус которого Верка так и не смогла осознать.

План ее, имевший признаки и провокации, и интриги, выглядел примерно так. Если аггелы не сочли нужным поделиться с Плешаковым бдолахом раньше, то тем более они не станут делиться им сейчас, когда доступ в Эдем через Будетляндию полностью прекратился. Такого отношения к своей выдающейся личности Плешаков, конечно же, не потерпит и попытается отнять бдолах силой. Что из этого получится, неизвестно, но, по крайней мере, Верке и ее друзьям хуже не будет.

Если же вопреки ожиданиям аггелы и расстанутся с некоторым количеством волшебного порошка, то и в этом случае Верка ничего не проиграет. Доказав президенту свою преданность, она сможет остаться в его свите, чтобы и в дальнейшем плести интриги, а также снабжать друзей секретной информацией.

Плешаков ни разу не перебил ее, но выражение лица имел такое, словно хотел сказать: «Пой, пташечка, пой…» Когда Верка наконец умолкла, он высказал следующее резюме:

— Надеюсь, ты сама понимаешь, какую кашу сейчас заварила. Если ты просто водишь меня за нос, это очень скоро выяснится. Тогда тебе никакой бдолах не поможет. Я тебя аггелам подарю, а уж они с такими, как ты, обращаться умеют.

— Знаю, — ответила Верка. — Но от своих слов не отказываюсь, пусть даже аггелы из меня макароны по-флотски потом сделают. Сковороды подходящие, я слыхала, у них для этого имеются… Но я вас вот о чем хочу попросить. Если аггелы бдолах добром отдадут, вы меня в это дело и не вмешивайте. А вот если упираться станут, тогда и позовите. Плюну в их бесстыжие глаза…

Плешаков глянул на нее косо, как на надоедливую, чересчур разгулявшуюся собачонку, и процедил сквозь зубы:

— Уж как-нибудь без твоих советов разберемся…

Общаясь с толпой, он всегда витийствовал, скалил зубы, шутил и если не проклинал врагов, то рисовал светлые перспективы. Единичный человек, напротив, вызывал у него скуку и омерзение. Возможно, именно это качество всегда отличало птиц высокого полета от всякой мелюзги, ловящей мошкару на бреющем полете.

Не попрощавшись и даже не глянув не нее больше, Плешаков удалился — по его понятиям, величественно, а на самом деле спесиво. Верка не сомневалась, что разборка с аггелами начнется в самое ближайшее время. Плешаков был не из тех, кто откладывает дела в долгий ящик. Особенно если эти дела касаются лично его.

Возможно, в ближайшем будущем Верку ждало вольготное житье лейб-медика, но пока что ее держали под замком в каком-то темном чулане и кормили, как собаку, которую и прогонять жалко, и на живодерню отправлять рано. В предназначенном для нее вареве и рыбьи кости попадались, и скорлупа орехов, и огрызки фруктов, и даже картофельная шелуха.

В промежутках между приливами и отливами сна она оттачивала доводы и контрдоводы, с помощью которых собиралась вывести аггелов на чистую воду и тем самым (простите за игру слов) очернить их в глазах Плешакова.

Верка считала, что завязанный ею узел будет распутан в течение двух-трех дней, но все случилось значительно раньше. Ее бесцеремонно разбудили, по крутой лестнице проводили наверх и, сказав: «Сиди, слушай и жди, когда тебя позовут»,

— впихнули в тесную комнатенку, одну из стен которой заменяла пыльная бархатная портьера. Кроме Верки здесь находилась еще и собака, размерами, лохматостью и красными злобными глазами напоминавшая небольшого медведя. Впрочем, к Верке собака отнеслась довольно лояльно, даже немного подвинулась, давая той возможность присесть на колченогий табурет.

За портьерой довольно ясно раздавались мужские голоса. Один, без всяких сомнений, принадлежал Плешакову. Второй Верка сразу узнать не смогла, хотя до этого где-то уже слышала.

Разговор шел о делах малозначительных. Плешаков предлагал гостю выпить, сам при этом заявляя, что компанию поддерживать не может по причине ухудшения здоровья. Гость от предложения отказывался, ссылаясь на этические мотивы.

«Позвали бы, суки, меня, — с завистью подумала Верка. — Там ведь у них, наверное, не только выпивка, но и закуска есть. А я бы за это танец живота выдала. На столе, голая, как когда-то в лучшие времена».

Впрочем, вспомнив о нынешнем состоянии своего живота, она сразу отогнала эту шальную мысль.

— Будем считать, что по всем этим вопросам мы договорились, — сказал Плешаков.

— Мы, кажется, по ним уже давно договорились, — вкрадчиво ответил гость, скорее всего кто-то из высокопоставленных аггелов (а иначе зачем бы сюда позвали Верку). — У меня создается впечатление, Федор Алексеевич, вы что-то не договариваете.

— Впечатление, в общем-то, правильное, — сказал Плешаков и умолк, слышно было только как позвякивает посуда, передвигаемая им по столу.

— Вас что-то гнетет? — скрипнуло кресло, и за шторой раздались шаги, очевидно, гость встал, чтобы размять ноги.

— Признаться, да. В свое время мы пришли к соглашению, обязывающему обе стороны быть предельно откровенными друг с другом. Я понимаю, что до некоторой степени это лишь дань дипломатическому этикету, но тем не менее…

Гость, продолжавший прогуливаться по комнате, что-то ответил, однако Верка его слов не разобрала.

— В том-то и беда, что эту весть я услышал из чужих уст, — произнес Плешаков печально. — В том-то и беда…

— Интересно, какая же весть могла так взволновать вас? — гость вернулся к столу.

— Ну не совсем весть… а скорее тайна. Тайна, которую вы тщательно скрываете от непосвященных. И я прямо скажу — правильно делаете. Но между мной и вами тайн быть не могло. Это следует, так сказать, из буквы наших договоренностей.

— Не тяните, Федор Алексеевич. Ваше время дорого мне точно так же, как и свое собственное, — в голосе гостя проскользнуло едва заметное раздражение.

— Тогда я, с вашего позволения, вам на ушко пошепчу…

— Не доверяете, значит, своим-то, — усмехнулся гость.

— Береженого Бог бережет… Или Каин, что в наших условиях одно и то же.

Верка попыталась пересесть поближе к портьере и неловко задела собаку. Та укоризненно глянула на соседку и недовольно заворчала.

— Кто это там у вас? — сразу насторожился гость.

— Собачка, — ответил Плешаков. — Преданнейшая тварь. Из породы кастильских волкодавов.

Слышно было, как он встал и направился к алькову, в котором вместе с песиком скрывалась Верка. Портьера чуть-чуть раздвинулась, и в щель влетела жареная куриная нога. Вопрос о ее адресате можно было считать спорным, но кастильский волкодав оказался проворнее. Подачка исчезла в его пасти, словно монетка в кошельке, и даже хруста не раздалось.

— У-у, гад! — прошипела Верка, грозя собаке кулаком. — Следующая, чур, моя.

По ту сторону портьеры между тем царило молчание. Два законченных подлеца перешептывались между собой, как подружки-проказницы. Внезапно чуткая собака прянула ушами, а в большой комнате заскрежетало резко отодвигаемое кресло.

— Это чушь! — заявил гость возмущенно. — Кто вам Такое наплел?

— Возможно, вы меня не поняли! Поэтому Повторяю вслух! — произнес Плешаков голосом, каким он когда-то без помощи кнута заставлял сбиваться в кучу разбредшееся колхозное стадо. — Вы обладаете снадобьем под названием «бдолах», которое при умелом применении способно творить с человеческим организмом чудеса! Пример — ваши знаменитые рога! Произрастает бдолах в стране Эдем, доступ в которую имеют только ваши единомышленники! Поскольку наш союз зиждется на паритетных началах, я хотел бы получить некоторую часть бдолаха для нужд моего народа!

— Все? — Завывания Плешакова не только не напугали, а, похоже, даже развеселили гостя. — Ну тогда слушайте мой ответ, любезный Федор Алексеевич. Что такое бдолах, лично я не знаю. Про Эдем никогда не слышал. Наши рога — это священный знак принадлежности к роду Каина, дарованный его детям свыше. Это первое. Теперь второе. Никаких паритетных начал наш договор на самом деле не предусматривал. Не путайте свои амбиции с истинным положением вещей. Вы вместе с кучкой своих приспешников подыхали от голода и тоски в Агбишере. Если бы не помощь детей Каина, от вас бы уже и костей не осталось…

— Нет, подождите! — взвизгнул Плешаков.

— Какого хера мне ждать, курва косорылая! — и тон, и даже голос гостя изменились. — Надоел ты мне, понимаешь? Ты мои прохоря должен лизать, а не права качать!

Прежде чем портьера отлетела в сторону и Плешаков выволок Верку из алькова, она уже поняла, кто именно из аггелов почтил своим визитом резиденцию президента Отчины. И действительно, за столом, обильным, как у римского патриция, но сервированным небрежно, как в разбойничьем притоне, восседал Ламех, ныне шестое колено каиново и вождь аггелов, а в прошлом — насильник и убийца Песик, рожденный непутевой матерью в сортире Талашевского вокзала.

Верку он сразу не узнал, да и неудивительно — эта растрепанная и растерзанная, с ног до головы перепачканная кровью и одетая в рубище ведьма внешне не имела ничего общего с той миловидной кокеткой и чистюлей, которую ему приходилось несколько раз видеть в Кастилии и Будетляндии.

— Вот мой свидетель! — с бешеным торжеством заявил Плешаков, дергая Верку за руку, как куклу. — А ну-ка повтори все, что мне рассказывала!

— Зачем повторять? Для кого? Да он же сам все прекрасно понимает! — Верка свободной рукой указала на Ламеха. — Вон у него на шее мешочек висит вроде кисета! Пусть покажет! Бдолах там хранится!

— Ого! — Ламех неспешно приподнялся. — И ты тут, подстилка ватажная. Как же ты из Будетляндии живой выбралась?

— Ты нам зубы не заговаривай, — заорал Плешаков. — Делай, что она сказала! Снимай эту штуку, что у тебя на шее висит!

— Ах, Федор Алексеевич, Федор Алексеевич. — Ламех медленно расстегнул на груди рубашку. — Ради собственной прихоти против уговора пошел. Какой-то шмакодявке поверил. В засаду меня заманил… Какой-то бдолах требуешь… Ну ничего, сейчас ты получишь свой бдолах…

Резким движением он разорвал шнурок, на котором висел черный бархатный мешочек, и высыпал его содержимое себе на ладонь. Плешаков отшвырнул Верку в сторону и уже сделал шаг по направлению к Ламеху, но тот единым духом проглотил драгоценное зелье и запил его выдохшимся шампанским прямо из бутылки. Затем он сложил два внушительных кукиша и сунул их под нос ошарашенному Плешакову, еще и приговаривая при этом:

— Вот тебе бдолах, Федор Алексеевич! Вот тебе паритетные начала! Вот тебе союз с аггелами!

— Клык, взять его! — завопил президент, обманутый в лучших своих чувствах.

— Фас! Куси!

Кастильский волкодав, обретший наконец имя, стремительно вылетел из алькова и с рычанием прыгнул на Ламеха. Его предки в одиночку брали матерого волка и легко справлялись с пиринейской рысью, повадками своими напоминавшей леопарда. Но рогатый человек, которого нужно было не загрызть, а только хорошенько проучить, ловкостью превосходил рысь, а силой — волка.

Легко увернувшись от первой атаки пса, он отбил вторую креслом, а во время третьей так огрел косматого противника по морде, что тяжелое дубовое сиденье разлетелось на части. Несчастный Клык (оставшийся не только без клыков, но, наверное, и без челюстей) задрал вверх все четыре лапы и поджал хвост. Рычать он не мог, а только жалобно, как щенок, повизгивал.

Плешаков, еще не понявший, с кем имеет дело, схватил со стола нож, которым недавно разделывал жареную курицу (иметь при себе огнестрельное оружие во время переговоров не позволялось), и попытался совершить то, что не удалось верному волкодаву.

Ламех из каких-то своих соображений не стал ни убивать, ни калечить президента. Без особого труда вывернув руку с ножом, он ткнул Плешакова мордой в салатницу, видимо, желая таким способом немного охладить его пыл.

— Поешь, поешь, — ласково приговаривал Ламех, раз за разом опуская голову Плешакова в месиво из огурцов, помидоров и сметаны. — Что ты еще хочешь? Рыбки? Ну на тебе и рыбки!

Президенту пришлось поочередно раздавить лицом фаршированного карпа, ткнуться носом в холодец и лбом расколоть блюдо с маринованными грибками. Потом ему было дозволено ополоснуться в кастрюле с ухой, к счастью, успевшей остыть. В завершение экзекуции на макушку Плешакова была нахлобучена соусница с горчицей, которой предполагалось сдабривать свиные шашлыки, к столу пока еще не поданные.

Именно эти самые шашлыки и стали причиной, внесшей резкий перелом в создавшуюся ситуацию. В тот момент, когда Ламех, держа полуживого Плешакова за шкирку, решал, чем бы это еще попотчевать своего визави, находившийся снаружи и ни о чем не подозревающий охранник (чем-чем, а звукоизоляцией кабинет для переговоров был обеспечен) без предупреждения распахнул дверь, пропуская внутрь поваренка, в руках у которого дымилось с полдюжины шампуров.

Свидетелями позора Плешакова невольно стали не только эти двое, но и много других людей, околачивавшихся в коридоре: небольшая, но хорошо вооруженная свита Ламеха, президентские советники, президентская прислуга, штатные телохранители обеих договаривающихся сторон и даже бывший морской волк, а ныне кастрат-провокатор Колокольцев, срочно доставленный сюда из комендатуры и сейчас метавшийся среди толпы в поисках Альфонса.

Если бы события не повернулись такой стороной, Ламех, столь же хитрый, сколь и жестокий, в конце концов убедил бы Плешакова забыть обиды, расстаться с мыслью о бдолахе и ради общих интересов сохранить статус-кво. (Верку, как нежелательного свидетеля, пришлось бы, конечно, устранить.) Но дела, ставшие достоянием гласности и публичности, имеют свойство развиваться уже по своим, совершенно непредсказуемым законам.

Комната моментально наполнилась народом. Телохранители Плешакова, подобранные по признакам силы, решительности и преданности, а отнюдь не ума, набросились на Ламеха. Аггелы, естественно, вступились за своего вождя. Некоторое время еще сохранялся шанс закончить конфликт миром и полюбовно разойтись, но первый же грохнувший выстрел перечеркнул эту надежду.

Любое массовое побоище — дело кровавое и гнусное, но стократ гнуснее и кровавее массовое побоище в тесном помещении, не позволяющем героям разойтись в полную силу, трусам сбежать, а раненым отползти.

Пороховой дым застил глаза, каждая пуля находила себе жертву, каждый удар кулаком попадал в кого-нибудь, а зубы и ногти в такой толчее оказались не менее действенным оружием, чем ножи и кастеты. Верку спасло только то, что она откатилась к стене и ее накрыл перевернутый стол, за которым еще недавно угощались два верных союзника. И вот парадокс — теперь, когда ей вполне хватало вкусной еды, аппетит совершенно пропал.

Заметив, что Плешаков пробирается к дверям алькова, Верка бросилась ему поперек дороги. Оба упали, и их лица на мгновение сблизились. Плешаков узнал Верку и хотел хорошенько обложить матом, но поперхнулся крутой горчицей, облепившей его усы.

В алькове тоже дрались, но уже не столь истово, как в большой комнате. Верка выбралась в коридор и попыталась вспомнить, какой дорогой ее сюда привели. Вокруг метались люди и свистели пули. Тяжело сопя протопал Альфонс, которого, должно быть, послали за подкреплением. Откуда-то выскочил Колокольцев и, выпучив рачьи глаза, завопил:

— Я вас повсюду ищу! Верные люди передали, что с минуты на минуту начнется бой под Воронками! Срочно посылайте туда своих людей!

— Ты разве не видишь, что творится! — Альфонс отпихнул его локтем. — Дай сначала с этим делом разобраться…

— Запомните, я вас предупредил! Чтоб не искали потом виноватых!

— Да отстань ты… — Альфонс вместе с сопровождавшими его гвардейцами исчез в толпе, охваченной одновременно и азартом боя, и паникой.

— Тьфу! — Колокольцев плюнул в пол. — Вот и работай на вас, сброд сухопутный! Никому ничего не нужно! Нет, у нас на флоте такого бардака не было.

Верка подобрала с пола оброненный кем-то пистолет — горячий от стрельбы и липкий от крови, — машинально проверила, есть ли в магазине патроны, а затем приставила ствол к виску Колокольцева, до этого момента ее не замечавшего.

— Ты такую пословицу: «За стукачом топор гуляет» — знаешь? — поинтересовалась она. — Иуда после предательства хоть повеситься догадался. А у тебя даже на такое совести не хватит. Надеюсь, что этот грех мне не зачтется.

Сразу после выстрела Колокольцев остался стоять на ногах, только голову его мотануло так, что Верке показалось — еще чуть-чуть, и она улетит в другой конец коридора.

Не оглядываясь, Верка побежала куда глаза глядят и скоро заблудилась в этом бедламе. Нужно было срочно сматывать отсюда удочки, но ни к одной из дверей, ведущих наружу, нельзя было подступиться, да и пропускали в них только тех, кто имел удостоверение личности. Стрельба не утихала, хотя уже пронесся слух, что основная часть аггелов спаслась по пожарной лестнице и с боем покинула Талашевск.

Чтобы не стать жертвой шальной пули, Верка забилась под лестницу и стала дожидаться, когда эта каша, заваренная, кстати, ею самой, в конце концов не расхлебается.

Постепенно выстрелы стали раздаваться все реже, однако дым почему-то не рассеивался, а, наоборот, густел и пах уже не порохом, а резиной.

«Пожар! Пожар!» — заорали сразу в нескольких местах.

Это была новая опасность, но зато и новый шанс на спасение. Стихия огня должна была довести панику до такого предела, после которого теряют голову даже самые бдительные служаки. Общая опасность если и не сплачивает живых существ, то по крайней мере делает их терпимыми друг к другу. Верке приходилось видеть в Лимпопо, как степной пожар заставляет льва и зебру бежать бок о бок.

Выбравшись из-под лестницы, она направилась в ту сторону, где, по ее представлениям, должен был находиться выход. Конечно, лучше всего было бы увязаться за кем-то, кто свободно ориентировался в запутанных коридорах бывшего райкома партии, строившегося не иначе как с расчетом на возможную осаду, но никого живого на этом этаже, по-видимому, не осталось.

Дым ел глаза, и Верка стала подумывать о том, что в крайнем случае ей придется выброситься из окна. Лучше отбить задницу или сломать ноги, чем сгореть заживо. Хоть Лилечка недавно и нагадала ей смерть в огне, Верка такие вещи близко к сердцу никогда не принимала. Картам верить то же самое, что пьянице в долг давать, — пустое дело.

В этот момент совсем недалеко, за поворотом коридора, стукнул одиночный выстрел — глухо, как сквозь подушку. Верка не удержалась и выглянула из-за угла.

В пелене дыма она различила две человеческие фигуры. Один из участников конфликта лежал на полу, еще продолжая сучить ногами, а второй стоял, чуть наклонившись вперед и держа пистолет на отлете. В первом нельзя было не узнать президента Плешакова, а во втором — коменданта Альфонса. (Никогда не имевший рогов и ничего не знавший о бдолахе, он тем не менее уже давно состоял на тайной службе у аггелов и сейчас действовал по их указке.) Шорох, раздавшийся за спиной Альфонса, заставил его обернуться.

— Ах ты, ковырялка поганая! — просипел он, узнав Верку. — Ну что, довольна? Из-за тебя ведь весь этот сыр-бор разгорелся!

— А как ты думал, хряк толстозадый! — воскликнула она с мстительной радостью. — Так и задумано было! Спасибо, что помог.

Они вскинули оружие почти одновременно, но затвор Веркиного пистолета после второго выстрела встал на стопор, а пушка Альфонса все била, била, била — словно в ее магазине находилось не восемь патронов, а восемь раз по восемь.

Потом комендант куда-то исчез, и Верка осталась одна.

Она была жива, хотя в различных местах ее тела разгоралась боль разного характера и разной силы.

— У-у, кашалот проклятый! — вырвалось у нее. — Достал меня все-таки…

Попытка сделать хотя бы шаг успехом не увенчалась — Верку повело в сторону и зашвырнуло в высокую стенную нишу, все еще служившую пристанищем для статуи лысого вождя, о подвигах и злодействах которого нынче уже мало кто и вспоминал.

— Прости, дедушка Ильич, — сказала Верка, уцепившись за мраморную фигуру.

— Я только отдохну чуток…

Она немного постояла, прислушиваясь к тому, что творилось внутри ее тела, вдруг ставшего чужим и обременительным. Ноги быстро слабели, и Верка сначала села, а потом и легла на пол. Страшно хотелось пить.

Умирать она не собиралась. Она собиралась ползти, неважно куда, к дверям или к окну, чтобы вырваться из этой огненной западни, а затем с помощью какого-нибудь доброго человека отправиться на поиски своего тайника, в котором хранился бдолах. Предприятие, конечно, предстояло крайне сложное, но на ее памяти и не такие дела удавались.

На полу дышалось чуть полегче, хотя шум пожара приближался со всех сторон

— грозная и величественная музыка вырвавшейся на свободу стихии. Все это напоминало Верке что-то архиважное, что-то такое, что с ней уже было однажды, но затуманенное сознание не могло подсказать — что же именно.

Внезапно ее осенило!

Она вспомнила другую страну и другой огонь — тот, в котором погиб ее муж, тот, который уничтожил саванну, тот, который превратил в пепел ее первый настоящий дом.

Огонь забрал у Верки единственного человека, которого она любила всем сердцем. Огонь непреодолимой стеной отделил недолгие минуты счастья от долгой муки постылого существования.

Теперь огонь должен был вернуть ей все прежнее.

Эта мысль не только смиряла со смертью, но и давала душевное успокоение.

Верка лежала все там же, где и раньше, — на голом полу между бессмертным каменным кумиром и мертвым телом много о себе возомнившего себялюбца, — но ей самой казалось, что она уже воспарила над крышей пылающего здания и летит сейчас, сквозь искры и дым, к лучезарным небесным пастбищам, где все мужчины — смелые воины, все женщины — гордые красавицы, а скоту всегда хватает свежей воды…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Смыков не успел отойти от лагеря анархистов и на сотню шагов, как его догнал Жердев.

— Не велено меня провожать, — покосился на него Смыков, раздираемый сразу двумя нехорошими чувствами: похотью и ревностью. — Вали назад, кобылятник старый.

— Ты, земляк, поганку-то не крути, — ответил Жердев жизнерадостно, но с некоторым оттенком заискивания. — Я тебя понимаю лучше, чем собака волка. Об этом и базар будет.

— Ну? — буркнул Смыков, не сбавляя темпа ходьбы.

— Забери ты у меня это чучело, — сказал Жердев напрямик. — Я вообще-то много мохнатых сейфов на своем веку взломал, но на такую оторву еще не нарывался. Да уж и поздно мне всяким фокусам учиться.

— С фокусами, выходит, она? — У Смыкова сразу пересохло в горле, и он сбился с шага.

— Даже и не говори! — тяжело вздохнул Жердев. — Конь с яйцами, а не баба, хотя по виду еще сикуха совсем. Не знаю, откуда что и берется. Короче, уступаю я ее тебе. При случае бутылку поставишь.

— Уступаешь, значит… — молвил Смыков с глубокой душевной горечью. — Спасибо, если так… Я бы ее, конечно, взял, да вы же, братец мой, сами слышали, что там по этому поводу было… А я дружбу на случайные связи не меняю.

— Все утрясем! — заверил его Жердев. — У меня уже и план имеется. Сейчас идем на железную дорогу, берем паровоз, пару вагонов и со всей шоблой шуруем на Воронки. А поскольку нас там ни единая рогатая тварь не ждет, мы легко прорываем блокаду, сажаем кабальерос в вагоны и спокойненько возвращаемся. Сам знаешь, отсюда до Кастилии рукой подать. Вот потом и отправишься туда вместе с доном Эстебаном.

— Где вы, интересно паровоз возьмете? — удивился Смыков.

— Есть тут неподалеку одно местечко, — хитро прищурился Жердев. — Я пока на этих вахлаков служил, многое успел выведать.

— А кто поведет состав? — не унимался дотошный Смыков.

— Мы и поведем. Я за машиниста буду, а ты за помощника.

— Вы, значит, в паровых машинах разбираетесь? — произнес Смыков с сомнением.

— Диплома не имею, но тендер от топки отличу, — заверил его Жердев. — Ты пойми, проще паровоза механизма нет. Это тебе не телевизор и не электробритва. Его люди до ума полтора века доводили. Он человеческой руки, как добрая сабля, слушается.

— А не врете ли вы, братец мой? — горячие доводы Жердева почти убедили Смыкова, но не в его правилах было принимать скоропалительные решения. — Что-то у вас все очень просто получается. Берем, шуруем, прорываем, возвращаемся…

— Ну, как хочешь. — Жердев пожал плечами и встал к Смыкову вполоборота, демонстрируя тем самым свои намерения отправиться восвояси. — Топай в Кастилию, а я пойду к своей девахе под бочок завалюсь.

Слова эти так уязвили Смыкова, что он непроизвольно сделал несколько шагов назад, словно пытаясь опередить соперника.

— Ну что, передумал? — сразу оживился тот.

— А далеко эти… паровозы ваши? — хрипло спросил Смыков.

— За полдня доберемся. Еще полдня всякие хлопоты отнимут. Так что следующей ночью будешь Бациллу на болт натягивать, — заверил его Жердев.

Такой аргумент был для Смыкова совершенно неотразим.

Президенту Плешакову, а тем более аггелам железнодорожный транспорт пришелся не ко двору — нечего, дескать, вывозить из родной страны такие стратегические материалы, как стеклянные бутылки, алюминиевые пуговицы и самодельное мыло. Паровозы загнали в тупики, пассажирские вагоны превратили в казармы для национальной гвардии, а машинистов на всякий случай посадили под замок. В самом скором времени предполагалось демонтировать и рельсы — в Отчине давно ощущалась нехватка высококачественной оружейной стали.

Эти интересные сведения Жердев поведал Смыкову по пути к разъезду Рогатка, где, по слухам, стояли на запасных путях несколько эшелонов, ранее совершавших челночные рейсы в Лимпопо. Охраняли их все те же насильно мобилизованные свинопасы, боеспособность которых (а вернее, полное отсутствие оной) ватаге пришлось испытать недавно в Самохваловичах. Кроме того, Жердев был шапочно знаком с их командиром, что могло несколько упростить дело.

— А если ему уже известно о вашем дезертирстве? — поинтересовался Смыков.

— Что тогда?

— Быть такого не может, — уверенно заявил Жердев. — Пацаны мои, наверное, еще до дома добежать не успели. Пока их еще выловят, пока допросят, пока решение по этому вопросу вынесут — неделя пройдет, если не больше. Бардак в Талашевске первостатейный. Каждый бугор на себя гребет. Что правая рука делает, про то даже голова не знает, не говоря уже про левую руку. Не до меня им сейчас.

— А если дров не будет? — уже чисто для проформы поинтересовался Смыков.

— Если дров не будет, принципиально поступим. Заставим население раскатать свои избы по бревнышку, а с саботажниками разберемся по законам военного времени. Зачинщиков в топку, остальных под колеса.

Затем Жердев предался воспоминаниям молодости, касавшимся паровозов, дрезин, стрелок, сортировочных горок, железнодорожных уставов и вокзальных проституток, которых он презрительно именовал «бановым поревом». Из этих россказней следовало, что уже в юном возрасте Жердев объездил на буферах, подножках и крышах весь Союз, принимал активное участие в создании самого мощного в мире локомотива «Иосиф Сталин» и лично предотвратил грандиозное крушение на Транссибирской магистрали, когда из-за происков японских агентов и своих собственных вредителей экспресс Москва-Владивосток едва не столкнулся в туннеле с грузовым составом.

Впрочем, Смыков на болтовню своего попутчика никакого внимания не обращал. Ему сейчас и своих собственных забот хватало. Причем волновала Смыкова не столько предстоящая схватка с превосходящими силами врага на разъезде Рогатка, сколько реакция друзей на его преждевременное возвращение. Кроме того, оставалось неясным, согласятся ли анархисты без раскачки и долгих сборов отправиться в бой. Не было полной ясности и с так очаровавшей его Бациллой. То, что Жердев на словах уступил ее Смыкову, бесспорным фактом купли-продажи являться не могло. Нет в природе существа более капризного и непредсказуемого, чем женщина, особенно если она испорчена чрезмерным мужским вниманием. На памяти Смыкова не раз случалось, что бабы первого сорта, не торгуясь, уступали свое тело и душу всяким недоделанным мудозвонам, а серьезных мужиков просто гнали вон.

Стоило только Смыкову вспомнить Бациллу, и ему сразу становилось нехорошо

— как голодному от запаха пищи или наркоману от отсутствия дозы. Приходилось силой гнать от себя это чудное видение и переключать внимание на что-то нейтральное. Пока они шли полями, Смыков пытался на глаз определить количество воробьев в каждой новой стае, взлетающей из-под их ног, а достигнув железнодорожного полотна, приступил к подсчету шпал, приходящихся на один километр пути.

Вдали уже маячила водонапорная башня и входные семафоры разъезда Рогатка, когда Смыков наконец заговорил:

— В общем, так… Если у нас это дело выгорит, вы Бацилле скажете, что рану получили… Легкую, но неприятную… В интимное, так сказать, место. Для убедительности придется вам мотню прострелить. Вот такое мое условие.

— Не знаю даже, — Жердев почесал голову. — Ты что, слову моему не веришь?

— При чем здесь, братец мой, ваше слово! — возмутился Смыков. — Вы одно говорите, а она другое скажет. Нельзя человека перед выбором ставить. Вредно это. Помните, как раньше в магазинах говорили: «Бери, что дают»? Люди брали, и, кстати, все довольны были.

— Так и быть, согласен. — Жердев протянул Смыкову свою мозолистую и грязную, как солдатская пятка, лапу.

Прежде чем сунуться на разъезд, они обошли его кругом, благо что в высокой железнодорожной насыпи имелись проходы для скота. Вылезать на полотно не решились — вполне возможно, что на водонапорной башне мог располагаться наблюдательный пункт. Небольшой поселок, приткнувшийся к разъезду, казался вымершим. На путях стояли два допотопных паровоза (серии СУ, как на глаз определил Жердев) и с десяток пассажирских вагонов. Двери их были распахнуты настежь, а большинство окон выбиты. Ни единой живой души ни на самом разъезде, ни в его окрестностях замечено не было.

— Чудеса на постном масле, — удивился Жердев. — Давай поближе подойдем.

— Да уж придется, — буркнул Смыков, которому вся эта затея с паровозом вдруг перестала нравиться.

Стараясь держаться под прикрытием кустов, они подобрались к разъезду. Перрон был пуст, а на стене станционного здания известкой было намалевано: «Отправление поездов раз в три дня по мере комплектования составов». Рядом возвышалась огромная поленница, похожая на уменьшенную копию пирамиды Хеопса.

— А ты говорил, дров не будет, — сказал Жердев. — Их тут на десять рейсов хватит и еще останется. Эти чайники вокзальные с каждого пассажира по кубу березы требовали.

— Потише, — поморщился Смыков. — Здесь вам, братец мой, не Киркопия. Вы лучше внутрь загляните. А я подстрахую. Если что — сразу назад.

Жердев хотел было возразить, но потом махнул рукой и исчез за потемневшими от непогоды дверями станционного здания. Смыков, дабы не маячить на открытом месте, присел за поленницу. Отсюда был виден и перрон, и хвост состава, и даже водонапорная башня, бак которой проржавел до такой степени, что цветом своим напоминал спелый апельсин.

Жердев появился минут через десять. За это время можно было не только досконально осмотреть крохотный зал ожидания, но даже подмести там пол.

— Пусто, — сказал он, озираясь по сторонам если не затравленно, то сверхподозрительно. — Только старушка на лавке лежит.

— Мертвая? — догадался Смыков.

— Мертвее не бывает.

— Причину смерти установили?

— Хрен ее установишь. Крови не видно. Может, болела. Может, от страха зашлась. Глаза вот такие! — Он показал свой кулак. — А под головой мешок с сухарями. Это же надо! Дня три тут лежит, если не больше, а сухари никто не тронул.

— Верно, — задумчиво произнес Смыков. — Солдат сухарям валяться не даст. Похоже, нет здесь никого… Проверим по вагонам?

— Проверим, — без прежнего энтузиазма согласился Жердев.

К составу они двинулись короткими перебежками, хоть и не сговаривались заранее, — от поленницы к пакгаузу, от пакгауза к туалету, от туалета к какой-то будке, располагавшейся как раз напротив хвостового вагона.

— Теперь ты иди, — сказал Жердев хмуро. — Сейчас мой черед тебя прикрывать.

— В спину только не попадите. — Смыков вразвалочку двинулся к вагону, по опыту зная, что праздношатающегося человека редко бьют в упор без предупреждения, сначала окликают.

Пистолет он достал только в тамбуре, но, пройдя насквозь два вагона подряд, снова сунул его в карман. Если в составе и были какие-то люди, то они упились до бессознания, либо со страху даже пикнуть боялись. Ничем иным нельзя было объяснить то обстоятельство, что постороннему типу дозволялось свободно разгуливать по охраняемому объекту.

Вскоре Смыков обнаружил вагон, где прежде обитала плешаковская солдатня. Судя по количеству постелей, было их всего тринадцать — дюжина рядовых и один офицер. На верхних полках лежали тощие вещевые мешки и немудреное оружие — ружейные обрезы, дедовские берданки, самодельные пики. На столиках остались кружки с недопитым травяным чаем, куски зачерствевшего хлеба. В офицерском купе Смыков обратил внимание на добротные яловые сапоги, вокруг голенищ которых по неистребимой армейской привычке были обернуты несвежие байковые портянки.

— Ну как там? — донесся снаружи голос Жердева, исстрадавшегося от одиночества.

— Да никак, — ответил Смыков, испытывая неизъяснимую кладбищенскую тоску.

— Ушли все. Без оружия, босиком, не жравши.

Ради приличия он проверил и три оставшихся вагона, а потом спрыгнул на испачканную мазутом железнодорожную щебенку, здесь называемую не по-людски «балластом».

Впереди громоздилось неуклюжее тело паровоза, пахнущее железом, сажей и смазкой. Своими угловатыми, далекими от целесообразности формами, а особенно хищным изломом кривошипного механизма, похожего на сложенную клешню, он напоминал какую-то допотопную, не обструганную эволюцией тварь — нечто среднее между трилобитом и ракоскорпионом.

— Лезьте в кабину, — сказал Смыков подошедшему Жердеву. — Раз вы специалист, вот и проверьте что там к чему.

— Запросто, — тот, пыхтя, взобрался по крутой лестнице наверх и почти сразу сообщил: — Холодный!

— Кто холодный? — не понял Смыков.

— Котел, говорю, холодный. Пока раскочегаришь его…

— Вы что — передумали?

— Да нет. Возни только много. Паровоз греть — то же самое, что монашку уговаривать… Дров, правда, полный тендер. Сейчас воду проверю… И вода есть. Слушай, пока я топкой заниматься буду, отцепи половину вагонов. На фига нам лишний груз на себе волочь. Налегке полетим, как ласточки.

— Как это, интересно, я их отцеплю? — возмутился Смыков. — Это ведь вагоны, а не репей. Я по железнодорожному ведомству не служил.

— Автосцепка там. Дите разберется. — В кабине что-то лязгнуло, и Жердев выругался. — Вот говноеды, кто же так топку чистит!

Смыков пошел вдоль состава назад, мысленно прикидывая, сколько вагонов потребуется, чтобы с комфортом разместить всю рать анархистов. В промежутке между четвертым и пятым вагонами он присел на корточки и принялся изучать устройство пресловутой автоматической сцепки, похожее на две вцепившиеся друг в друга железные челюсти. Человек он был от техники далекий, но в конце концов обнаружил рычаг, разжимающий мертвый захват этих челюстей.

Очень довольный собой и почти забывший про недавние страхи, Смыков уже собирался податься обратно, но его внимание привлек странный скрипящий звук, словно колесные пары вагонов сдвинулись с места.

Такое было невозможно в принципе, и зрение Смыкова подтверждало это, но рельсы продолжали тревожно поскрипывать, а щебенка между ними едва заметно подрагивала.

У Смыкова неизвестно почему заныли сразу все зубы, и он быстро зашагал к паровозу, над трубой которого уже курился дымок. Жердеву о своих наблюдениях он решил не сообщать — тот был храбр больше на словах, чем на деле. Как и всегда, неприятности на этом не кончились — Смыков едва не расквасил себе нос, споткнувшись о булыжник, своей формой и размерами резко отличающийся от стандартных кусков щебенки. Больше всего он напоминал человеческую голову — не череп, лишенный мягких тканей, а именно голову, грубо вытесанную из камня. Вполне возможно, что это был случайно попавший сюда обломок памятника, но кто бы стал ваять такое лицо — с оскаленным ртом и выпученными глазами?

«Глюки начинаются», — подумал Смыков, вспомнив почему-то быков-производителей, бесящихся от избытка своей жизнетворной силы. Когда он поднялся в кабину паровоза, в топке уже вовсю гудело пламя, а Жердев швырял в раскрытую дверцу березовые поленья.

— Смени меня! — крикнул он. — А я сифонить начну. Не забывай на манометр поглядывать. Надо хотя бы до пяти атмосфер давление поднять, а не то с места не тронемся. Эх, уголька бы сюда донбасского, а еще лучше кардиффа.

Топка пожирала поленья с жадностью Молоха, и скоро Смыкова прошиб пот. Жердев, подкачав инжектором воды в котел, схватил длинную кочергу и стал ворошить угли, равномерно распределяя их массу по колосникам. Похоже, он действительно что-то понимал в паровозах.

У Смыкова от бешеного темпа работы уже потемнело в глазах. Жердев не позволял ему и минуты отдыха. Особенно туго стало, когда был разобран первый ряд дров. Теперь, чтобы отправить очередное полено в топку, приходилось делать не шесть, а все восемь шагов. Из трубы паровоза валил бурый дым, в котле бурлила вода, но давление пара росло до обидного медленно.

Ухватившись за очередное полено, Смыков не смог выдернуть его и после нескольких неудачных попыток обрушил поленницу. Только тогда он осознал, что держится не за суковатую березовую чурку, а за холодную и босую человеческую ногу.

— Ты чего там мудохаешься? — отчаянно заорал Жердев. — Топку хочешь заглушить?

— Вы, братец мой, лучше сюда поглядите. — Смыков выпустил ногу и вытер руки о штаны.

— Мать честная! — подскочивший Жердев схватился за голову. — Не иначе его, бедолагу, для кремации приготовили.

Вдвоем они вытащили окоченевшего мертвеца наружу. Бесспорно, это был один из гвардейцев, охранявших разъезд, — совсем еще молодой парень с посиневшим перекошенным лицом. Теперь, когда поленница окончательно развалилась, стало ясно, что это не единственный труп, запрятанный в ее недрах. В одном месте виднелась вихрастая лопоухая голова, в другом — рука с татуировкой «Витя» на тыльной стороне ладони.

Как ни странно, но вид покойников сразу вернул Смыкову хладнокровие — уж лучше реально зримая опасность, чем жуткая, невысказанная тайна.

— Шуруйте топку, — велел он Жердеву. — Так шуруйте, как невесту свою не шуровали. А уж я вас дровами обеспечу. Если не смоемся отсюда вовремя, тоже будем так лежать.

Кроя все вокруг — и этот обдрюченный разъезд, и этот высерок — паровоз, и этих дубарей-гвардейцев, и себя самого (что называется, десятиэтажным матом без одеяла), Жердев кинулся обратно в кабину, где стал дергать какие-то рычаги и передвигать ручки. Зашипел пар, и лязгнули поршни в цилиндрах, но, как видно, они еще не успели набрать силы, способной сдвинуть состав с места.

— Дрова нужны! — крикнул Жердев. — Хватай побольше, бросай подальше, пока летит — отдыхай.

Смыков немедленно воспользовался этим советом, и дело сразу пошло быстрее. Поленья летели из рук в руки и сразу исчезали в топке. Стрелка манометра, мелко-мелко дрожа, постепенно сдвигалась по дуге к зеленому — рабочему — сектору шкалы.

Внезапно что-то резко щелкнуло по толстому оконному плексигласу. Затем в тендер влетел кусок щебня, отрикошетивший от угла кабины. Вокруг нарастали звуки, похожие на шум крупного града, сокрушающего тепличное хозяйство.

По привычке выхватив пистолет, Смыков выглянул наружу. Щебенка по обе стороны от путей шевелилась, как закипающая каша, и плевалась отдельными камнями. С каждой минутой этот «град наоборот» становился все более интенсивным.

— Шахна дует, хер кует, жопа жару поддает! — с истерическим восторгом пропел Жердев. — Не бзди, земляк, прорвемся! Я в Киркопии и не такое видал! Дрова! Дрова! Дрова давай!

Смыков в запале не заметил, как очистил почти полтендера. Пламя из топки перло аж в кабину, бешено свистел рабочий пар, шатуны рвали кривошипы, пробуксовывающие колеса грызли головки рельсов так, что из-под них искры летели. Сильно мешали каменный град, долбивший сверху все подряд, и мертвецы (числом шесть штук), через которых все время приходилось перепрыгивать.

И вот, наконец, паровоз дернулся с места, да так резко, что Смыков не удержался на ногах. Вдобавок сверху его приласкал кусок щебенки. Было от чего вскрикнуть, но этот утробный вскрик потонул в победном реве Жердева:

— Понеслась Маруська в партизаны! Москва — Воронеж, хрен догонишь!

Паровоз шел рывками, враскачку, словно возвращающийся с попойки алкаш, но тем не менее мало-помалу набирал скорость. Минуя давно бездействующие станционные семафоры, печально уронившие свои длинные шеи, Жердев ради понта подал прощальный гудок.

Конечно, это было чистой случайностью, но пронзительный вой стравливаемого через свисток пара, казалось, окончательно взбесил бесчинствующую на станции неведомую стихию. Впечатление было такое, что в воздух разом взлетел весь балласт, до этого верой и правдой принимавший на себя нагрузку железнодорожного полотна. Камни гулко стучали по дну тендера, лупили по поленьям, беспощадно избивали мертвецов. Смыков, уже весь покрытый синяками, едва успел укрыться в кабине.

— Нос наружу не высунешь, — пожаловался он Жердеву, зорко всматривающемуся вдаль, но не забывавшему и о приборах. — Хоть багром дрова таскай.

— Ничего, — успокоил его тот. — На первое время пара хватит. Далеко уйдем, если не повяжут… А это что еще за трехомудия такая?

Рука Жердева машинально потянулась к сигналу, но тут же ухватилась за реверс. Поняв, что случилось нечто непредвиденное, Смыков бросился к левому окошку, хоть и выдержавшему удары камней, но наполовину утратившему прозрачность.

Сквозь беспорядочное мельтешение щебня было видно, как примерно напротив столбика с надписью «Граница станции» балласт сам собой собирается в гору, перекрывая паровозу путь движения. Мелкие камни быстро и как-то целеустремленно сплачивались в пирамиду, которая затем превратилась в некое подобие колонны. Формой своей она напоминала не то дольмен, не то термитник, раздаваясь не столько вверх, сколько вширь, и скоро стало ясно, что это фигура человека с плотно прижатыми к бокам руками и непомерно крупной головой, на которой были едва-едва намечены черты лица.

— Японца мать! Да это же Санька Сапожников, командир тутошний! — выпучив глаза, прохрипел Жердев. — Точно он! Болт даю на отсечение! Только масштаб один к десяти! И что же это такое, братцы, на белом свете деется!

— Ходу добавляй! Ходу! — прямо в ухо ему заорал Смыков. — Поздно тормозить! Уж если помирать, так сразу!

— Ты прав, земляк! — Рожа у Жердева была как у сумасшедшего, возомнившего себя птичкой и собирающегося шугануть вниз с крыши десятиэтажного дома. — Жалко жизнь, а как подумаешь, то хрен с ней! Расступись мразь — дерьмо плывет!

Он резко нажал на регулятор пара, отчего стрелка на манометре подскочила к красной черте предельного давления. Паровоз буквально прыгнул вперед и понесся так, как не носился никогда до этого, даже когда без тормозов проходил крутые спуски Забайкальской железной дороги. Вагоны мотались за ним, как хвост насмерть перепуганной ящерицы. Казалось, еще чуть-чуть — и они оторвутся.

Исполин, составленный из тысяч шевелящихся камушков, быстро приближался. Он продолжал расти в размерах и все более и более уподоблялся формами человеческой фигуре со всеми ее анатомическими подробностями. Вне всякого сомнения, это было не живое существо, а лишь мертвая материя, из которой неведомые силы лепили нечто вроде пугала. И, надо сказать, цели своей они добились. Зрелище было такое, что впору в штаны наложить или копыта откинуть с обширным инфарктом.

В последний момент, когда свет в обоих передних окошках померк, Жердев успел крикнуть:

— Ниже садись, башку под мышку прячь и цепляйся за что-нибудь!

Смыкову до этого в железнодорожные аварии попадать не случалось, но автомобильных он пережил немало, так что сравнивать было с чем.

Бесспорно, паровоз мог считаться куда более безопасным транспортным средством, чем автомобиль. Преграда, заведомо непреодолимая даже для джипа, под неудержимым напором локомотива, передок которого вдобавок был защищен мощным ножом, разлетелась буквально вдребезги. По кабине словно картечь хлестанула. Оба окошка вылетели, но ворвавшаяся внутрь щебенка не задела людей, скорчившихся у передней стенки. От удара распахнулась дверца топки, выбросив в кабину тучу искр, да на некоторых приборах полопались стекла.

Затем состав тряхнуло — первый раз очень сильно и еще четыре раза послабее. Судя по всему, в том месте, где возник щебеночный Голем, железнодорожное полотно сильно просело, и паровозу, а затем и вагонам пришлось исполнить весьма рискованный трюк. Только скорость, а может, и чудо помогли составу удержаться на рельсах.

На этом все, в общем-то, и закончилось. Люди отделались легким испугом, а разбитое ухо Жердева и прокушенный язык Смыкова можно было в расчет не принимать.

Пока Жердев гасил скорость (идти в таком темпе и дальше было равносильно самоубийству — паровоз не вписался бы в первый маломальский крутой поворот, да и котел мог не выдержать), Смыков взобрался на тендер и глянул назад.

Разъезд Рогатка уже скрылся из поля зрения, но в том месте, где он должен был находиться, стояло какое-то темное облако, не походящее ни на дым пожара, ни на стаю саранчи, ни на внезапно выползший из окрестных болот туман.

Это камень, всегда считавшийся образцом прочности и незыблемости, а ныне переставший подчиняться законам природы, взрастившей уязвимую и недолговечную белковую жизнь, смело и свирепо гулял на воле…

— Вроде вырвались, — Жердев перевел дух. — Будем, земляк, надеяться, что самое страшное уже позади… Ты чуток отдохни, а потом опять дрова подавай, да только уже не так шустро.

— А до Воронков дров хватит? — усомнился Смыков.

— Дров, может, и хватит, а вот воды маловато… Но не ведрами же ее таскать. На это сутки уйдут… Авось и так доедем.

— А через Талашевск не опасаетесь следовать? Ведь там обстрелять могут или вообще под откос пустить, — эта малоприятная мысль только что пришла в голову Смыкова.

— Не опасаюсь… Уж тут-то как раз все должно гладко пройти. Ложил я на этот зачуханный Талашевск с прибором, — хитровато улыбнулся Жердев. — Известна мне одна заброшенная ветка, которая через шпалозавод идет, минуя город. Правда, ветхая она уже, еще довоенной постройки, но мы по ней тихонечко прокатимся, пердячим паром.

— Будем надеяться… — произнес Смыков с неопределенной интонацией.

— Тут и надеяться нечего! Верное дело… А вон уже и лесок показался, за которым наша ненаглядная свое гнездышко свила. Пора притормаживать.

— Пора, — согласился Смыков без особого восторга.

— Кто к этим рогометам на уговоры пойдет? — поинтересовался Жердев. — Сам понимаешь, что время сейчас дороже каши с маслом. Если котел остынет, так на нашей затее крест можно ставить.

Он уже успел отсечь пар от машины, и состав катился только по инерции.

— Сходите лучше вы сами, — Смыков представил, как вытянется лицо у Зяблика, когда он нежданно-негаданно заявится в расположение анархистов. — Вам ведь за словом в карман лезть не надо.

— Уж это точно, — довольный таким комплиментом, осклабился Жердев. — Мне все одно кого уговаривать — хоть бабу, хоть казачий полк… Пока меня не будет, ты здесь ничего не касайся. Только дровишки время от времени подкидывай, чтоб жар не пропал. Усек?

— Разберусь как-нибудь, — последнее время Жердев почему-то стал раздражать Смыкова. — А вас, братец мой, убедительно прошу не задерживаться.

— Я мигом, — пообещал тот, спускаясь с паровоза на насыпь. — Костыль здесь, а протез уже там.

— Эй, эй! — встрепенулся вдруг Смыков. — А как же насчет простреленной ширинки? Вы ведь обещали!

— Совсем забыл! — Жердев сокрушенно развел руками. — После той заварухи на разъезде все из головы вылетело. Ладно, по дороге что-нибудь придумаем… Ты только не засни, пока меня не будет.

Заезженный физически и морально, Смыков поступил вопреки просьбе Жердева и спустя полчаса опочил, предварительно подкрепившись припасами, оставшимися в четвертом вагоне от гвардейцев, и немного подкормив вечно алкающую топку.

Снилась ему Бацилла, в нагом виде парящая над обратившимся в руины разъездом Рогатка. Поскольку Смыков даму своего сердца в неглиже еще не видел, тело она имела чужое, пышное, как у рубенсовских моделей. Нельзя сказать, чтобы Смыков предпочитал подобный тип женской красоты, но именно таким телом ему пришлось однажды пользоваться две недели подряд, и с тех пор оно накрепко засело в его памяти.

Все попытки привлечь внимание любимой закончились безрезультатно, и Смыков решился на крайнюю меру — стал шарить вокруг себя в поисках подходящего куска щебня. Тот факт, что подбитая в полете Бацилла во время приземления может получить травмы, почему-то мало волновал Смыкова. Стремление обладать девушкой было так велико, что уже не имело значения, в каком виде она ему достанется.

Однако вместо камня под руку Смыкова попалась еще не остывшая кочерга, что мигом положило конец сладострастным видениям.

Он со стоном вскочил, сразу вспомнив все перипетии последних суток, и узрел, что через торфяное поле к железной дороге цепочкой бегут люди с поклажей на спине и с оружием в руках. И о чудо — та, что недавно мерещилась Смыкову в сладких грезах, явилась ему во плоти. Бацилла первой вскарабкалась на паровоз и протянула Смыкову свою хрупкую ладошку.

— Ну привет!

— Здравствуйте, — не какими-то там банальными голосовыми связками, а всеми фибрами своей души произнес Смыков. — Здравствуйте…

Впрочем, чудное видение длилось недолго. Бациллу тут же оттер в сторону Зяблик, по глумливой ухмылке которого можно было понять, что вся подноготная геройских поступков Смыкова для него яснее ясного.

— Ну ты, кореш, и даешь стране угля, — сказал Зяблик, с любопытством оглядывая механизмы управления паровозом. — Хоть и мелкого, да много… А пацанов этих вы зачем замикстурили?

— Это не мы. Сейчас я все объясню, — заторопился Смыков. — Но сначала пусть мне кто-нибудь дровишек подаст… Тут, понимаете, какое дело приключилось…

Энергично шуруя кочергой в почти потухшей топке, он кратко рассказал историю, случившуюся на разъезде Рогатка. Внимательно выслушав Смыкова, Зяблик помрачнел.

— Обнаглела природа. Похоже, беда эта все ближе к нам подбирается… Эх, жаль, Левки с нами нет… Уж он-то бы объяснил, что к чему…

— При чем здесь Левка! — сорвался Смыков. — Разве у вас своих мозгов не хватает?

— Откуда у меня мозги? — вызверился в ответ Зяблик. — Я как раз хотел у тебя немного одолжить, чтобы свою задницу намазать. Тебя, муфлон чеканутый, куда послали? Ливер давить в Кастилию или на курсах машинистов обучаться?

— Т-с-с! — Смыков приложил к губам палец.

Речи Зяблика уязвить его не могли, однако нельзя было допускать, чтобы эти поношения дошли до слуха Бациллы. К счастью, та уже перебралась на тендер и внимательно рассматривала тела убитых гвардейцев. Зяблик, понизив голос, продолжал распекать приятеля:

— Верка, считай, на верную смерть пошла! Левка с Шансонеткой к черту на рога поперли! А ты из-за этой шилохвостки назад вернулся! Погубят тебя бабы когда-нибудь! Носишься с ними, как курва с котелком! Взять бы тебя за шкирятник да в эту топку сунуть!

Смыков, не сводивший с Бациллы глаз, отвечал толково и вполне дружелюбно:

— Вы, братец мой, много на себя не берите. Не хватало еще, чтобы всякая барачная моль меня жизни учила. Сами подумайте, какая выгода для нас всех будет, если мы сейчас Воронки с наскока возьмем и кастильскую миссию деблокируем. Иначе бы вы еще целый месяц собирались… Дошло? А теперь относительно меня самого. Если я в Кастилию тайно проберусь, как тихарь чужеземный — это одно. А если совместно с доном Эстебаном, как его почетный гость, — совсем другое. Разве Жердев вам все это не объяснил?

— Что он объяснить мог, фраер опухший, — махнул рукой Зяблик. — Только сопел да за свое мудье держался. Жаловался, что пуля его задела, аккурат за причинное место. Хотя, какая к хренам пуля, если ты говоришь, что никакой перестрелки не было! Вон, кстати, и он. — Зяблик выглянул в боковое окошечко. — Под руки ведут, как цацу малахольную…

Вскоре снаружи раздались сдавленные стоны, похожие на те, что издают в туалетах люди, страдающие запором, и Жердев при содействии целой толпы анархистов влез в кабину паровоза. Его брюки в паху набрякли от свежей крови.

— Ох, несчастье-то какое, — заныл он, исподтишка подмигнув Смыкову. — На нос понос, на жопу насморк, а на елду боевая рана. Не думал, не гадал, а обрезанцем стал.

— Давайте я вашу рану перевяжу, — без тени юмора предложила Бацилла. — У меня как раз и бинт при себе имеется.

— Да уж я сам перевязал то, что осталось, — печально сообщил Жердев. — Раньше мне на это дело и солдатской обмотки не хватило бы, а теперь носовым платком вполне обошелся.

— Сочувствую, — буркнул Зяблик. — Хотя что-то ты, дядя, темнишь…

— А с этими что делать будем? — спросила Бацилла, имея в виду мертвых гвардейцев. — Похоронить бы их надо по-человечески…

— Времени нет, — ответил за всех Зяблик. — Отнесем пока в задний вагон, чтоб не мешали. Пусть с нами до самых Воронков едут. А там определимся. Если аггелы нас укокошат, все в одной куче и сгнием. Ну а если мы верх возьмем, один хрен могилу рыть придется. То на то и выйдет.

Пока анархисты снимали мертвецов с тендера, Смыков шепотом спросил у Жердева:

— Вы что, и в самом деле членовредительство учинили?

— Еще чего! — лукаво ухмыльнулся тот. — Мне моя елда дороже, чем народному артисту Лемешеву — глотка. Тут смекалка нужна. Я воробья камнем подбил, башку ему оторвал и в штаны засунул. Скажи: правдоподобно получилось?

— Правдоподобно, — Смыков критически покосился на ширинку Жердева. — Как вы только не догадались кочета туда засунуть… Но все равно спасибо. Слово свое сдержали.

— Мое слово — кремень! — незамедлительно воскликнул Жердев. — Я, между прочим, в такие тайны посвящен, от которых у других сразу очко треснет. Двадцать пять лет подряд подписку давал о неразглашении. Сначала мяснику Абакумову, потом суке Серову, а уж напоследок — фуфломету Семичастному. А когда к этому моньке пучеглазому, Андропову то есть, вызывать стали, я наотрез отказался. Говорю, что забыл все по причине фронтовой контузии и хронического алкоголизма. Ну и махнули на меня рукой. Тем более что международная обстановка в тот момент сильно обострилась. Сам помнишь, чумиза косопузая на нас рогом поперла да и с чехами стоп с прихватом получился…

Неизвестно, какую новую парашу выдал бы сейчас Жердев, до этого уже намекавший на свою дружбу с маршалом Линь Бяо и президентом Готвальдом, но Смыкова позвал снаружи Зяблик, помогавший анархистам снимать с тендера покойников.

Окоченевшие трупы гвардейцев были сложены в рядок под железнодорожной насыпью, а поблизости от них переминались с ноги на ногу Зяблик и Бацилла. Анархисты, уже разместившиеся в вагонах, пялились на все происходящее из разбитых окон.

— Ты, Смыков, все на свете знаешь, а особенно следственную практику, — хмуро промолвил Зяблик. — Вот и скажи нам, как считаешь, почему этих жмуриков вместе с дровами на тендер засунули?

— Полагаете, что их сжечь собирались? — насторожился Смыков, живо вспомнивший жуткую заваруху на разъезде Рогатка.

— Уверен на все сто. Мне эти красавцы сразу не понравились. Когда их с паровоза тащили, еще ничего были… Дубари как дубари. А сейчас… Подай-ка сюда кочергу.

Заполучив длинную железную клюку, сплошь покрытую чешуей окалины. Зяблик принялся энергично тыкать ею в ближайшего покойника, однако так и не смог сдвинуть тело с места. Звуки при этом производились такие, словно железо соприкасалось не с человеческой плотью, а с обожженной на огне глиняной болванкой.

— Как будто к земле приросли, черти, — Зяблик прекратил свои безуспешные попытки. — Так говоришь, там на разъезде каменный человек вам поперек дороги встал?

— Именно, — высунувшийся наружу Жердев опередил с ответом Смыкова. — Со мной уже второй раз такое случается. Тогда в Киркопии и сейчас. Чудище каменное, но с виду как человек. Я так соображаю, что эта самая зараза, что под землей таится, шутки с людьми шутит… Не то нас под свою поганую сущность подгоняет, не то, наоборот, из своего теста новую человеческую породу лепит.

— Ладно… пусть тут и лежат, — подумав немного, решил Зяблик. — Лучше их зря не трогать. Неизвестно ведь, по какой причине они ласты свернули. Крови-то ни капли не видно… Наверное, первые, кто помер, в каменных идолов превратились, которые за своими же друзьями гонялись. Тогда очередных еще тепленькими стали на тендер стаскивать, чтобы сжечь к едреной матери. Огонь ведь от любой заразы очищает. Только не успели дело до конца довести. Помешало что-то…

— Да вы посмотрите только, посмотрите! — Бацилла отскочила от мертвецов с такой прытью, словно кто-то из них попытался ущипнуть ее за ляжку.

Гвардейцы, по неизвестной причине отдавшие Богу душу, выглядели еще более мертвыми, чем раньше, но с ними сейчас происходило что-то неладное. Сразу на нескольких трупах лопнула одежда, отлетели от гимнастерок пуговицы, трещали распираемые изнутри голенища сапог. Мертвые лица раздулись, почернели и превратились в уродливые маски.

Зяблик резко взмахнул кочергой, и у одного из покойников по плечо отломилась рука, но тут же приросла к животу другого трупа. Мертвецы, до этого лежащие в рядок, на глазах увеличивались в размерах, теряли сходство с представителями рода человеческого, соединяясь в одну слитную массу, серую, как гранит, и зыбучую, как лава.

— Атас! — заорал Зяблик, занося свое орудие для нового удара. — Рвем отсюда!

Паровоз засвистел, зашипел и окутался паром. Рычаги шатунов крутанули колеса: раз, другой, третий — сначала с натугой, а потом все энергичнее и энергичнее. Состав резво тронулся с места, и Смыков, забросив Бациллу на лесенку, едва успел вскочить следом. Зяблик, так и не выпустивший из рук кочерги, запрыгнул на подножку последнего вагона.

Поезд, словно почуявшее опасность живое существо, быстро набирал скорость. Позади него росло и ворочалось серое чудовище, еще недавно бывшее мертвой человеческой плотью, а ныне превратившееся неизвестно во что…

После того как у Жердева появились сразу двое помощников, самозваному машинисту уже не приходилось повторять, как заклинание: «Дрова, дрова, дрова!»

Хрупкая на вид, Бацилла оказалась девчонкой на удивление расторопной и крепкой («Я в Степи к любой работе привыкла, — объясняла она. — И аркан бросала, и юрту ставила, и баранов резала»), так что вскоре топка была забита до отказа.

Как и любой человек, родившийся в эпоху Великого Затмения, с детства наблюдавший крах и агонию окружающего мира, исколесивший немало чужих стран и много раз сталкивавшийся со всякими мрачными чудесами, Бацилла восприняла недавнее происшествие достаточно спокойно. Куда больше ее волновало будущее — обходный маневр вокруг Талашевска и схватка с врагом, осаждавшим кастильскую миссию. Лучше других зная все сильные и слабые стороны своего отряда, она полагалась в основном на фактор внезапности и стратегическое чутье Зяблика, о подвигах которого была наслышана еще с детства.

На многозначительные взгляды и сомнительные комплименты Смыкова она пока не реагировала — не то просто не замечала их, не то стеснялась присутствия бывшего любовника, получившего в бою пусть и неопасную для жизни, но весьма плачевную для мужского достоинства рану.

Впрочем, когда появилась возможность отдохнуть, она предпочла проветриться на тендере, а не глотать пыль в тесной и душной кабине. Поезд, теряя скорость, полз на подъем, и сейчас его мог обогнать даже заяц. Шлейф густого дыма уходил влево, сизым туманом ложась на пустынные поля.

Смыков вытер рукавом полено, на которое собиралась сесть Бацилла (правда, чище оно от этого не стало, скорее наоборот — чего-чего, а сажи на одежде галантного кавалера хватало), и голосом Кисы Воробьянинова, охмурявшего юную Лизу Калачеву, произнес:

— Печально, знаете ли, каждодневно рисковать жизнью и при этом ощущать себя совершенно одиноким человеком.

— Не рискуйте, — пожала плечами нечуткая Бацилла. — В каждой общине вдовых баб хватает. Выбирайте любую, да и живите в свое удовольствие.

— Это совсем другое… Выбирают кобылу или, скажем, кусок мяса пожирнее, — произнес Смыков многозначительно. — А с избранницей тебя должна судьба свести. Для жизни и для смерти.

Бацилла покосилась на него, по-видимому, осталась неудовлетворена результатами осмотра и вновь уставилась на унылые дали, проплывающие мимо. Лицо ее выглядело столь откровенно порочным, что могло принадлежать только исключительно высоконравственному существу. Смыкову уже стало казаться, что он стал жертвой очередного жердевского розыгрыша, но тут Бацилла сама прервала неловкое молчание:

— Вы бы лучше табачком меня угостили. А не то мы уже десятый день сушеные листья курим.

В голове Смыкова мгновенно созрел коварный план.

— Сейчас что-нибудь придумаем, — порывшись в тайном карманчике, где хранилась его доля бдолаха, он извлек наружу немного зелья, ровно столько, сколько могло уместиться на ногте мизинца.

— Дурью балуетесь? — разочарованно произнесла Бацилла. — Вот бы не подумала. Только мне это не надо.

— Тут совсем другое дело, — горячо заверил ее Смыков. — Вы и в самом деле курить сильно хотите?

— Аж нутро трясется, — честно призналась Бацилла. — Иначе зачем бы я просила…

— Ну, по-разному бывает… Некоторые так знакомятся. Дескать, мужчина, угостите папироской.

— Мы ведь уже знакомы. — Бацилла не поняла его шутки.

— Конечно, знакомы, — кивнул головой Смыков. — Только сейчас речь о другом. Эта штука в принципе безвредная. — Он ладонью старательно прикрывал щепотку бдолаха от потока встречного воздуха. — Приняв ее, каждый получает то, чего он в этот момент сильнее всего хочет.

— А вы не обманываете?

— Как можно!

— Ладно, давайте, — Бацилла высунула симпатичный розовый язычок (будь Смыков человеком с более тонким душевным устройством, он непременно сравнил бы его с лепестком волшебного цветка).

С видимым трудом сглотнув малоаппетитное зелье, она подперла личико ладошкой и стала ждать результатов. Притих и Смыков, получивший возможность вволю полюбоваться ее профилем.

Не прошло и полминуты, как глаза Бациллы округлились от удивления и она зашмыгала носом, словно принюхиваясь к чему-то.

— Ну как? — поинтересовался довольный Смыков.

— Вы случайно не гипнотизер? — впервые в ее взгляде появился неподдельный интерес к собеседнику. — Ведь такого просто быть не может! Клянусь, что лучшего табаку я в жизни не пробовала. Хотя когда-то у папки «Казбек» воровала… Это надо же! Кайф ломовой, а дыма никакого.

Она помахала рукой перед своим носом.

— Я же говорил! — окрыленный удачей, Смыков попытался обнять ее за талию.

— Ладно, не отвлекайте. — Бацилла вернула руку Смыкова на прежнее место и следующие четверть часа провела в блаженной расслабленности, время от времени с шумом выдыхая воздух, который казался сейчас ароматным сигаретным дымом.

— Вот спасибо так спасибо. — Она наконец шевельнулась и, как показалось Смыкову, даже немного пододвинулась к нему. — Ох, на целый день накурилась… И где же вы только достаете такое добро?

— Секрет, — Смыков почувствовал, что стоит на верном пути. — Но если полюбите меня, то скажу.

— Интересно! — Бацилла в упор уставилась на него своими зелеными глазищами. — Вот так сразу возьму и полюблю, да? Сами же говорили, что любовь не кобыла, только судьбой дается.

— А это для чего? — Смыков извлек новую порцию бдолаха, на этот раз уже на ногте большого пальца. — Учти, средство универсальное. И от смерти спасает, и раны лечит, и силу невиданную придает.

— Значит, купить хотите девочку?

— При чем здесь купить! Дело-то полюбовное.

— Да ведь нет любви пока, — упиралась Бацилла.

— Будет. Глотай и сама себя уговаривай, что любишь меня. Подействует.

— На всю жизнь, что ли? — ужаснулась она.

— Да нет, часа на полтора-два всего.

— Все равно я вас, наверное, не полюблю. Даже на пять минут, — вид у Бациллы был совершенно убитый. — Давайте лучше по-другому попробуем. Просто я захочу мужчину… Не вас конкретно, а мужчину вообще. Согласны?

Здравый смысл, сызмальства присущий Смыкову, не оставлял его окончательно даже в такие минуты, когда мужчины, быки, жеребцы и самцы иных пород становятся подвластны одному лишь чувству похоти. Быстренько прикинув, что половой симулянт Жердев в представлениях Бациллы с мужчиной уже не ассоциируется, а перебраться с тендера в передний вагон, где этого добра, то есть мужчин, навалом, она вряд ли сумеет даже под воздействием бдолаха, он радостно кивнул:

— Согласен!

Бдолах, как всегда, не подвел. Да и Бацилла не обманула ожиданий Смыкова. Если он в чем-то и не устраивал ее как конкретная личность, то как мужчина, так сказать, в смысле собирательном, пришелся вполне по нраву.

Сначала их любовь вершилась на груде собственной одежды, потом прямо на железном полу тендера, а в конце концов — среди березовых и сосновых поленьев. Столь пылкой страсти не мог помешать даже Жердев, время от времени приоткрывавший дверь кабины и деликатно просивший: «Я извиняюсь, конечно, но дрова кончаются… Дрова, дрова, дрова!» (Правда, возвращаясь к топке, он сокрушенно бормотал себе под нос уже другое: «Палки, палки, палки…») Тогда они вскакивали и, как были голышом, с той же энергией, с которой только что ласкали друг друга, начинали швырять в кабину деревянные плахи, согретые телом Бациллы и сдобренные семенем Смыкова.

Свистел ветер, грохотала расхлябанная паровая машина, колеса стучали на стыках, анархисты затянули какую-то грозную песню — и для парочки, продолжавшей свои сладострастные утехи, все эти разнообразные звуки сливались в чудесную симфонию любви.

Бацилла не знала устали, а начавший было изнемогать Смыков подкрепился бдолахом, после чего от его нового напора она получила немало заноз в задницу.

Неизвестно, когда бы это все закончилось, но крик Жердева: «Воронки на горизонте!» — вернул любовников к реальности. Позади остались и долгие тягуны, и не менее долгие спуски, и мост через речку Крапива, и полдюжины безлюдных станций, и обходный маневр вокруг Талашевска, когда состав со скоростью черепахи полз сквозь заросли кустов и трав, совершенно скрывших заброшенную железнодорожную ветку, и шпалодельный завод, некогда известный на всю республику, а ныне под напором пышной чужеземной флоры превратившийся в некое подобие Чичен-Ицы (Чичен-Ица — древний город индейцев майя. в Мексике, открытый только в двадцатом веке.), и весь немалый перегон до Воронков.

Они облобызались в последний раз, стряхнули с себя пыль и сажу, смазали йодом царапины и торопливо оделись. После этого Смыков не забыл честно поделиться с Бациллой бдолахом.

Вырвавшись из объятий одной страсти, они уже готовы были очертя голову броситься в омут другой, столь же древней, но куда более пагубной — страсти к убийству.

— Со счастливым завершеньицем вас, — поздравил их Жердев. — Отвели, как говорится, душу. Ну и слава Богу.

— Дровишек подкинуть не надо? — поинтересовалась Бацилла.

— А что, не надоело еще? — удивился Жердев. — Нет, с дровишками мы пока завяжем. Дальше пойдем без лишней копоти. Того пара, что есть, должно хватить.

— Остановитесь, не доезжая станции, как договаривались, — напомнила ему Бацилла.

— Я хоть и раненый, но не в голову, — обиделся Жердев. — Забывчивостью не страдаю. У меня глаз — ватерпас и память зверская.

Железная дорога описывала здесь длинную, плавную дугу, и Воронки были видны сейчас где-то далеко справа. Пейзаж, расстилавшийся вокруг, был хоть и печальным, но мирным: изредка попадались возделанные поля, над одинокой деревенькой поднимались дымки очагов, на опушке леса паслось стадо коров. Не верилось даже, что всего в нескольких километрах отсюда почти каждый день льется кровь, грохочут выстрелы и сталь, скрежеща, скрещивается со сталью.

Состав нырнул в очередную низину, и они потеряли Воронки из виду. Силы паровоза выдыхались, и он постепенно замедлял скорость.

— Тут, если напрямик, до кастильской миссии рукой подать, — сказал Жердев.

— Только надо все время вон той ложбинки держаться. Тормозить?

— Тормози, — кивнула Бацилла. — Мы сюда, может, и не вернемся, в другую сторону уйдем, но ты нас на всякий случай ожидай. Пар поддерживай. На этот раз дровишки придется самому потаскать.

— Я вам в кучера не нанимался! — огрызнулся Жердев. — Взяли моду! Пока баре гуляют, холоп их должен на козлах дожидаться. Мне, между прочим, в бой тоже охота сходить.

— Завтра сходишь. А сегодня лечись. Раны зализывай, — Бацилла была непреклонна. — Если тебя аггелы или гвардейцы здесь засекут, дай гудок и уходи задним ходом.

Дотянув до начала подъема, состав сам собой остановился, и анархисты посыпались из вагонов. Пробегавший мимо паровоза Зяблик крикнул:

— Какого хрена вы там кантуетесь! Уши развесили, жердевское фуфло слушая! Сигайте вниз!

— Волнисто заплетаешь, земляк! — ответил ему из кабины Жердев. — Да только я бы на твоем месте хавало поберег. А не то ворона влетит.

— Не тебе меня учить, фраерская душонка. Лучше скажи, сколько, по-твоему, отсюда до кастильской хаты.

— Километров пять, а то и меньше. Вы к ней должны со стороны кладбища выйти.

— Все, дальше не рассказывай… За мной, бакланы! — Он махнул рукой анархистам, сбившимся под откосом в кучу. — Цепью по одному! Дистанция пять шагов!

Смыкову и Бацилле пришлось немного пробежаться, чтобы догнать быстро уходившего вперед Зяблика.

— Ну и видуха у вас, — он окинул парочку проницательным взглядом. — Самые последние чердачники такими чумазыми не бывают.

— Не всем же в классных вагонах ездить, — отозвался Смыков. — Кому-то надо и в топке кочегарить.

— Вижу я, какую топку ты кочегарил, — усмехнулся Зяблик. — Ширинку хотя бы застегни, а не то кочерга вывалится. Да и вам, мадам, не мешало бы наряд поправить. Рубашечка-то навыворот одета.

Бацилла в ответ только легкомысленно рассмеялась и объяснила, что одетая наизнанку одежда, по слухам, приносит счастье и защищает от козней нечистой силы.

— Вот бы ты и приказала своей армии кальсоны наизнанку вывернуть, — . заметил Зяблик. — Для счастья и защиты… А иначе им надеяться не на что. Одни салаги необстрелянные…

— Какие есть, — ответила Бацилла беспечно. — Обстрелянные в земле лежат, а этих сегодня обстреляют. Они хоть и молодые, зато не трусы.

— Одни герои, значит, — вздохнул Зяблик. — Ну-ну… Хоть бы патронов вдосталь было. А то на каждого по неполной обойме.

— В бою возьмем. Я их так и учу.

На эти слова Зяблик только махнул рукой и обратился к Смыкову:

— Ты, конечно, дурагон еще тот, но положиться больше не на кого. Сам понимаешь, этими силами нам против аггелов и плешаковцев не устоять. Нужно, чтобы и кастильцы ударили. Нечего им за стенами отсиживаться да халявное вино лакать. Когда заваруха начнется, а еще лучше — до нее, ты должен пробраться к дону Эстебану. Он к тебе доверие имеет. Как-никак на одну контору когда-то работали. Чужому он может и не поверить. Провокацию заподозрит. Дескать, хотят их враги наружу выманить и перещелкать в чистом поле, как куропаток. Понял ты меня?

— Спасибо за доверие, — скривился Смыков. — А если там две линии окопов и проволочные заграждения в три кола? Я летать не умею. И норы рыть тоже. Уж лучше сразу пулю в висок пустить.

— Смыков, я тебе сказал, а дальше уже не мое дело. Хочешь летай, хочешь ползай, хочешь землю рой, но чтоб в миссию пробрался. Иначе вся эта затея прахом пойдет.

Дальше они продвигались уже в полном молчании, поскольку в любой момент могли наскочить на вражескую заставу. Ложбина, до поры до времени укрывавшая их, постепенно сужалась, превращаясь в овраг, сплошь заросший какой-то колючей дрянью, явно пробравшейся в Отчину из Лимпопо.

— Арапы такие кустики вокруг своих деревушек сажают, — сообщил Зяблик. — Сквозь них и лев не проберется.

— У льва в саванне сто дорожек, а у нас только одна эта, — сказала Бацилла так, что стало ясно: назад она не повернет.

Короче говоря, до обрыва, над которым возвышался полусгнивший кладбищенский забор, они добрались не за сорок минут, как рассчитывали, а за все полтора часа, да вдобавок еще сплошь исцарапанными и исколотыми.

Впрочем, заросли давали отряду и некоторое преимущество — в них можно было спокойно отсидеться до начала атаки, не опасаясь, что какой-нибудь аггел, вышедший по своим делам на край оврага, заметит врагов.

Зяблик, оставив старшей за себя Бациллу (Смыкова он активным участником предстоящего сражения уже демонстративно не считал), уполз на разведку. В овраге наступила гробовая тишина. Никакие звуки не доходили сюда. Даже комары, заполонившие все низкие и сырые места, не давали о себе знать.

Заметив, что Смыков зевает, Бацилла сказала:

— Вздремните, если невмоготу.

— Это у меня нервное, — объяснил он. — Я всегда перед боем зеваю.

— А мне всегда по нужде хочется, — призналась Бацилла.

— Гримасы физиологии… Знавал я одного товарища, так он в нормальной обстановке слепым был, как курица. За десять шагов теленка от собаки отличить не мог. А как только опасность учует, буквально прозревал. Пули дожил так, что любо-дорого. Откуда только что и бралось…

— Вы мне лучше про то место расскажите, где ваше волшебное зелье растет! — попросила Бацилла.

Смыков принялся осторожно и уклончиво рассказывать об Эдеме, но дошел только до описания его рек и лесов, потому что наверху зашуршало и Зяблик, сдавленно вскрикивая от укусов колючек, скатился в овраг.

— Сразу скажу, что масть нам нынче скользкая выпала, — начал он безо всяких околичностей. — До хаты дона Эстебана не меньше километра и все чистым полем. Вокруг нее редуты вырыты, как на Бородинском поле. Который напротив ворот, тот побольше. А три других поменьше. Всякой босоты вокруг много шляется, но в основном ополченцы да плешаковская гвардия. Многие в бинтах, видать, недавно на приступ ходили.

— А если сдалась уже миссия? — перебила его Бацилла.

— Непохоже. Флаг над ней кастильский висит. Хоть и красный, но с замком и крестами… Основной лагерь этой рвани зачуханной чуть в сторонке расположен. Если здесь какая канитель начнется, оттуда подкрепление набежит. Значит, мочить их надо тепленькими, прямо в шалашах. Диспозиция ясна?

Смыков промолчал, а Бацилла сказала:

— Более или менее.

— Наступать будем двумя отрядами, — продолжал Зяблик. — Который побольше, по лагерю ударит. Я его сам поведу. А ты, дочка, на редуты с тыла навалишься, — он потрепал Бациллу по плечу. — Выступим одновременно. Не спеша и строем. Пусть думают, что это Плешаков подкрепление к ним прислал… Ну а ты. Смыков, свое дело знаешь. Расшибись в доску, но кастильцев из-за стен выгони. Скажи, чтоб железо свое на этот раз не надевали. От пули оно не спасет, а резвости убавит. В перестрелку пусть тоже особо не ввязываются. Не ровен час, у аггелов автоматы имеются. С аркебузой на них не попрешь. Дали залп — и со всех ног вперед, на сближение. Нынешний народ в рукопашном бою мало что смыслит. Как увидят мечи и алебарды, сразу в штаны наложат.

— А если отступать придется? — поинтересовалась Бацилла. — Что тогда?

— Не придется, — заверил Зяблик. — Если не одолеем этих опричников, все здесь и ляжем. Ну кто-то, возможно, в миссии укроется… Да, забыл сказать, первыми нужно аггелов гасить. Они тут самые опасные. А этих плешаковских горе-вояк ты, коль придется, ляжками передавишь. Если вопросов больше нет, бери человек тридцать на свой выбор и вперед, по стеночке. Как любил выражаться упырь усатый, наше дело правое, победа будет за нами…

Анархисты построились в колонну по четыре (в первые ряды стали те, чья одежда хоть немного напоминала форму гвардейцев) и, обойдя кладбище, вышли на проселок, ведущий к миссии. Бацилла, дабы не вызвать подозрение, убрала волосы под защитное кепи и затесалась в середину строя.

Смыков, личная судьба которого была уже как бы отделена от общей судьбы отряда, шагал немного в стороне.

Трусом он никогда не был, героем тоже. Более того, в душе он презирал и тех, и других — еще даже неизвестно, кого больше. Рисковать жизнью попусту он не собирался, но и понимал, что сачковать не имеет права.

Кастильцев Смыков знал хорошо, рубаками они были хоть и отменными, но в бой бросались только наверняка, предпочтительно кучей на одного. Сид Кампеодор, одним видом своим некогда обращавший в бегство целые полчища мавров, был скорее исключением из общего правила, чем нормой.

Миссия выглядела уже совсем не так, как это помнилось Смыкову. Даже издали было видно, что стены ее выщерблены и закопчены, нижние окна замурованы, а двери, разбитые не то тараном, не то взрывами гранат, завалены изнутри каменными глыбами. Зато на шпиле гордо развевался флаг Кастилии и личный штандарт дона Эстебана — четырехлистный золотой клевер на белом фоне.

Внушительного вида земляное укрепление, построенное прямо напротив фасада миссии, перекрывало кастильцам путь на волю. Три других редута, поменьше, предназначались на тот случай, если бы осаждаемые пожелали покинуть свою маленькую крепость иным путем, помимо центральных ворот. Судя по всему, осада намечалась долгая и упорная.

Отряд не прошел еще и двухсот шагов, как откуда-то вынырнул чумазый ополченец в тюбетейке.

— Братцы, закурить не найдется? — обратился он к мерно шагающему строю анархистов.

Кто-то из правофланговых ответил, что и сам бы за добрый чинарик душу продал, но Смыков резко окоротил его:

— Прекратить разговорчики! Вы в строю, а не у тещи на блинах!

— Менять нас, что ли, будете? — Ополченец искательно заглянул Смыкову в глаза.

— Не менять, а усиливать, — ответил тот недружелюбно. — А то вросли в землю, как грибы-поганки, и ни туда и ни сюда.

— Ну-ну, посмотрим, как у вас получится, — усмехнулся ополченец. — Их дудки не хуже пушек стреляют. Дырки от пуль такие, что мышь проскочит. Попробуй сунься. Сколько уже наших зазря полегло…

Еще несколько ополченцев и гвардейцев встретилось им по пути, но ни один из них не заподозрил неладное. Никто здесь и не предполагал, что враг может появиться так неожиданно, так открыто, да еще со стороны Талашевска.

Вот таким манером, без шума и выстрелов, они преодолели большую часть расстояния, отделявшего овраг от миссии.

— Сбавить шаг, — негромко приказала Бацилла.

Отряд Зяблика, сразу за кладбищем повернувший в сторону, давно исчез из виду, и неизвестно было, как скоро он доберется до вражеского лагеря. Поэтому поднимать тревогу раньше времени не следовало. Удары по укреплениям и по лагерю в идеале должны были наноситься одновременно.

Однако, как обычно, все получилось совсем не так, как планировалось. Со стороны редутов кто-то закричал:

— Стоять! Куда прете? Кто такие? Командира ко мне!

— Выполняйте приказ, — сказал поравнявшийся с Бациллой Смыков. — Я сам подойду.

Левой рукой он забросил в рот заранее приготовленную порцию бдолаха, а правой машинально погладил карман, в котором дожидался своей поры верный пистолет.

«Эх, гранату бы сейчас, — с сожалением подумал он, — а еще лучше связку».

Строй остановился, сразу смешав ряды, а Смыков двинулся прямиком к редуту

— шагая четко, но без подобострастия. Его прояснившееся сознание мгновенно запечатлевало и усваивало все, происходящее вокруг, а тело наливалось волшебной, нечеловеческой силой.

Укрепление было огорожено земляным бруствером только с трех сторон, и он уже имел возможность созерцать нехитрое внутреннее устройство и его защитников

— полторы-две дюжины стрелков, изнывающих от безделья возле бойниц, обложенных мешками с песком.

Некоторые с любопытством поглядывали на приближающегося Смыкова, но сам он сконцентрировал внимание только на одном человеке — крепко сбитом рыжеватом малом, с лицом тяжелым и брезгливо-равнодушным, как у содержателя бойни или палача со стажем.

Черный колпак на нем отсутствовал, но в волосах замечался какой-то непорядок, что-то мешало соломенной шевелюре лежать правильно, что-то хохлами вздымало ее по обе стороны черепа.

Глаза их встретились, и аггел прочел во взгляде Смыкова свой смертный приговор, которому по неопытности или по недомыслию не захотел поверить.

Лихорадочно дергая ворот гимнастерки, под которой скрывался спасительный бархатный мешочек, он одновременно потянулся к пистолету, небрежно засунутому спереди за пояс. Аггел намеревался немедленно расправиться с неизвестно откуда взявшимся наглым чужаком, но сейчас это было то же самое, что крысе состязаться в быстроте и ловкости с горностаем.

Открыв стрельбу, Смыков ринулся на врагов, а со стороны это выглядело так, словно бы его швырнула вперед катапульта.

Редута он достиг прежде, чем из ран на груди и голове аггела хлынула кровь. Подхватив еще живое, но уже обмякшее тело, он швырнул его в гущу оторопевших защитников редута, пальнул для острастки еще несколько раз и, перемахнув через бруствер (как только связки голеностопов выдержали!), помчался напрямик к кастильской миссии.

Выстрелов в спину Смыков не опасался. Тем, кто остался внутри редута, было сейчас не до него — на них с воем и пальбой уже налетала лавина анархистов.

Первые звуки боя Зяблик услыхал, когда до вражеского лагеря оставалось еще не меньше трехсот-четырехсот метров. И почти сразу же за частоколом, окружавшим несколько десятков шалашей и палаток, ударили в рельс.

На раздумья оставались считанные секунды. Руководствуясь скорее наитием, чем рассудком, Зяблик приказал своему необстрелянному воинству рассыпаться в цепь и залечь. Лишь несколько человек на правом фланге смогли укрыться в придорожной канаве, на остальных даже кочек и ложбинок не хватило. Зяблик и упомнить не мог, когда еще ему приходилось принимать бой в столь неблагоприятных условиях.

Скверно было и то, что он абсолютно ничего не знал о врагах, с которыми в самое ближайшее время предстояло помериться силами его отряду, — ни какова их численность, ни как они вооружены. Кроме того, оставалось неизвестным, сколько среди них аггелов, опасных в любой ситуации, и сколько ополченцев, шустрых только на грабежах и попойках.

Между тем за частоколом заорали, затопали, залязгали железом. Ворота распахнулись, и наружу высыпала толпа по-разному одетого и по-разному вооруженного люда. Даже невозможно было сразу сказать, кто среди них кто. Более или менее ясным являлось одно — врагов было раза в два, а то и в три больше, чем анархистов.

Подпускать столь многочисленную ораву слишком близко было опасно — сомнут. Но и открывать огонь с такой дистанции бессмысленно, тем более что в запасе у каждого стрелка имелось не более семи-восьми зарядов. Взвесив оба эти обстоятельства, Зяблик передал по цепи, чтобы стрельбу без его команды не начинали и вообще лежали тихо, «мордой в землю».

Впереди всех бежал лысый аггел (кривые коричневые рожки на голом розовом черепе смотрелись довольно-таки зловеще), время от времени подносивший к правому глазу половинку полевого бинокля. Он первым заметил цепь анархистов, перекрывавших путь к кастильской миссии, где уже вовсю грохотал бой. Впрочем, подать какую-нибудь команду аггел не успел — Зяблик чисто срезал его первой же пулей. Слева и справа от него тоже загрохотали выстрелы — сначала дружно, залпами, а потом вразнобой. Пистолеты трещали, карабины грохали, охотничьи ружья ухали.

Плешаковские выкормыши, среди которых оказалось не так уж и много аггелов (большая их часть вместе с Ламехом отправилась в Талашевск), дружно пали оземь, словно правоверные мусульмане, услышавшие призыв муэдзина к молитве. Кто среди них жив, кто убит, понять было нельзя. Одни только тяжелораненые вели себя неосторожно, дрыгая конечностями и оглашая окрестности жалобными воплями.

Но уже спустя всего полминуты с той стороны началась стрельба, и пули, словно резвые невидимые пташки, зачирикали над анархистами.

Плешаковцы, подстегиваемые криками своих командиров, стали рассредоточиваться, расползаясь вдоль фронта — так расползается лужа киселя, пролитая на пол.

«Сейчас они нас с флангов зажмут», — с досадой подумал Зяблик и отдал приказ беречь патроны, но не позволять врагу провести обходный маневр.

Поглощенный всеми этими событиями, он перестал прислушиваться к тому, что творилось позади, в окрестностях миссии, и только сейчас сообразил, что там наступила тишина. Короткий бой отгремел, и результат его, пока еще неизвестный, должен был дать о себе знать в самое ближайшее время.

Пока же отряду Зяблика приходилось защищаться сразу с трех сторон — враги, пользуясь численным превосходством, сначала превратили редкую цепь анархистов в дугу, а теперь вообще стремились зажать их в кольцо. Более бывалые бойцы, сытые войной, как говорится, по уши, наверное, уже стали бы подумывать об отступлении, но безусая молодежь, впервые дорвавшаяся до настоящего дела, держалась на удивление стойко, вот только выстрелом на выстрел отвечала все реже и реже.

— Передай по цепи, чтобы готовились к рукопашной, — крикнул Зяблик ближайшему к себе анархисту.

Однако тот, прижавшись щекой к земле, на эти слова уже не реагировал, а только тихонько скреб грязными обкусанными ногтями приклад своей двухстволки и что-то шептал серыми губами. Кровь, собравшаяся в его чуть повернутой вверх ушной раковине, вдруг перелилась через край и струйкой ушла за воротник.

Тогда Зяблик, покинув свою позицию, пополз вдоль цепи, закрывая глаза мертвым и кратко растолковывая живым, что именно им предстоит делать в самые ближайшие минуты.

— Патроны есть? — спрашивал он у одного юного анархиста.

— Последний остался, — отвечал тот так, если бы речь шла о щепотке табака.

— Возьми у соседа. Ему уже не надо. И не забудь примкнуть штык.

Другому, у которого не было ни патронов, ни штыка, Зяблик обыденным тоном советовал:

— Тогда лежи пока тихо, как мертвый. А когда эти гады подойдут поближе, круши их чем попало.

Бинтуя третьему простреленную руку, он втолковывал ему:

— Держись до последнего. Только не вздумай делать ноги. Это уж точно верная крышка. В таком бою девять из десяти гибнут при бегстве.

При этом Зяблик не забывал следить за ходом боя и время от времени награждал своей пулей наиболее зарвавшихся врагов. Про бдолах он даже и не вспоминал. На всех его никак не хватило бы, выделять кого-то одного или двух было бы святотатством, спасать же свою собственную, уже довольно потасканную шкуру в тот момент, когда вокруг гибли ребята, еще не разменявшие третий десяток лет, означало обречь себя на вечные душевные муки.

Зяблик никогда не имел детей и почти не страдал от этого. Но сейчас его прямо-таки разрывала острая отцовская жалость ко всем этим парням, едва только начавшим жить и в большинстве своем уже обреченным на смерть. Будь вдруг у Зяблика такая возможность, он сгреб бы их всех в кучу и, как наседка прикрывает цыплят от ястреба, прикрыл бы от пуль своим собственным телом.

Будучи в принципе вполне заурядным человеком, Зяблик плохо разбирался в знамениях времени, но, как старый вояка, прекрасно понимал знамения боя. Вот на том месте, где он еще совсем недавно проползал, разорвалась граната — это означало, что враг подобрался чересчур близко. А вот чужие пули начинают сыпаться не только спереди, но и сзади — должно быть, кольцо окружения окончательно замкнулось. Вот где-то слева, в пороховой мути, люди завопили, как дикие звери, защищающие свою жизнь и свое потомство, — следовательно, дело уже дошло до рукопашной.

Зяблик вскочил, разрядил остаток обоймы в набегающих врагов, кому-то врезал стволом в зубы, кому-то рукояткой по темечку и заорал, не жалея ни горла, ни голосовых связок:

— Братва, вы привыкли к свободе, а вас хотят приучить к дрыну! Кто не желает до конца жизни горбатиться вместо ишаков и кляч, тот пусть дерется сейчас, как волк! Бей эту падлу ссученную! Бей козлов рогатых! Бей «шестерок» плешаковских!

Ополченцев, гвардейцев и аггелов было уже раз в пять больше, чем анархистов, но одно дело палить в противника на расстоянии и совсем другое — сойтись с ним грудь в грудь, лицом к лицу, когда в дело идут штыки, приклады, ножи и кулаки. Кодла, повалившая на Зябликовых ребят, не то что дрогнула, а как-то опешила. Впрочем, замешательство обещало быть недолгим. Положение у анархистов было, как говорится, пиковое, и единственное, что они еще могли сделать, так это подороже продать свою жизнь.

«А стоило ли все это затевать? — мелькнула в голове Зяблика крамольная мысль. — Губить таких парней ради спасения старого циника и пьяницы дона Эстебана?»

Впрочем, эти сомнения были всего лишь мимолетной слабостью, и Зяблик сам развеял их. Если так, то тогда вообще ничего не стоило затевать на этом свете. Ни осаду Трои, ни анабасис Александра, ни самоубийство сикариев в Масаде, ни крестовые походы, ни конкисту, ни реформацию, ни открытие Южного полюса, ни тысячи тысяч других войн, походов и героических свершений.

Ситуация, сложившаяся к этому времени на поле боя, напоминала вид ореха в разрезе, вот только почему-то толстая и прочная скорлупа этого ореха самым противоестественным образом пыталась раздавить заключенное в ней маленькое и хрупкое ядрышко. Борьба, казалось, имела заранее предрешенный исход, но внезапно на помощь обреченному ядрышку пришли могучие внешние силы.

Рядом раздался грохот, как будто незаметно подобравшаяся к месту сражения грозовая туча разрядилась молнией. Скорлупа «ореха», по которой словно многохвостой плетью стеганули, сразу распалась на множество осколков, каждый из которых был человеком — или в панике бегущим прочь, или без признаков жизни оседающим на землю. Ядрышко, в которое враги спрессовали уцелевших анархистов, обрело свободу.

Перед Зябликом, до этого видевшим только озверевшие рожи плешаковцев да частокол разящей стали, вдруг открылись все окружающие дали, вплоть до купы кладбищенских деревьев, за которыми скрывалось здание миссии.

Из этого светлого и, казалось, призрачного пространства прямо на него сплоченной массой надвигались кастильцы, на ходу перезаряжая свой дымящиеся аркебузы. Их вел дон Эстебан, одетый в легкую позолоченную кирасу и берет с пером. Слева и справа от кастильцев в рассыпном строю шагали анархисты, возглавляемые Смыковым и Бациллой.

Ход боя коренным образом изменился, хотя его итог все еще был неясен. Плешаковцы, подгоняемые своими командирами и уцелевшими аггелами, попытались перейти в контратаку (обидно было упускать победу, которая уже почти лежала у них в кармане). По команде дона Эстебана колонна кастильцев остановилась, и две передние шеренги — первая с колена, вторая стоя — выпалили из арекбуз.

Крупнокалиберные безоболочные пули, изготовленные путем изливания расплавленного свинца в крутое тесто, не могли лететь далеко, но, попадая в цель, расплющивались и наносили ужасающие раны — отрывали конечности, сносили черепа, выворачивали внутренности.

Пороховой дым еще не успел рассеяться, как раздалась новая команда и кастильцы обнажили мечи. Анархисты, уже не ощущавшие нужды в боеприпасах, продолжали вести беглый огонь из ружей и пистолетов.

— Наша взяла! — заорал Зяблик. — Сейчас мы им покажем пятый угол! Хотели, дешевки, голым задом на ежа сесть! Ничего, скоро они узнают, что такое гуляш из мозгов и отбивные по ребрам. Подбирай, ребята, трофейные стволы, которые получше, и вперед!

Плешаковцы, понеся умопомрачительные потери, укрепились в лагере. Добивать их не стали — не до этого было. В любой момент могли появиться аггелы, чья основная база якобы располагалась неподалеку, или нагрянуть из Талашевска гвардейцы.

Уходить решено было тем же путем, каким они прибыли сюда — по железной дороге вокруг Талашевска до станции Рогатка, находившейся на расстоянии одного пешего перехода от Кастилии.

Смыков, лучше других знавший, как мало дров осталось в тендере паровоза, предложил завернуть по дороге в Воронки и запастись там топливом. Эту идею горячо поддержал дон Эстебан, надеявшийся вернуть лошадей, экспроприированных в свое время плешаковцами (по слухам, весь табун содержался в станционных пакгаузах).

Воронки были взяты без боя, под бурные приветствия лиц женского пола, соскучившихся по любвеобильным и щедрым кастильцам.

Дров на станции не оказалось, а от благородных скакунов остались только шкуры да копыта. В качестве компенсации пришлось взять все припасы, приготовленные для плешаковского воинства. Опустевшие пакгаузы разобрали на топливо. Той же участи подверглись все окрестные заборы, баньки и курятники.

Смыков поведал Зяблику об истинных причинах столь героического поведения кастильцев. Оказывается, гарнизон миссии уже вторую неделю питался только солониной, запивая ее тухлой водой. Пороха же у осажденных осталось так мало, что его не хватило бы даже для отражения одного штурма.

Состав, за которым посылали гонцов, приполз к станции на последнем издыхании. Жердев крыл матом всех подряд и угрожал самоувольнением от должности.

— Да что я вам, кобыла пристяжная, чтобы меня туда-сюда гонять? В котле пара на один бздик осталось! Дров ни полена! А вы мне еще этих ашаргонов тупорылых подсадить хотите! Как я их повезу, если тяга и так на пределе? Хоть собственное дерьмо в топку бросай, да жаль, не горит оно.

Как всегда хладнокровный, дон Эстебан через Смыкова объяснил Жердеву, что сработанная слугами дьявола железная телега должна двигаться на любом дерьме, в том числе и таком, какое представляет из себя любезный дон машинист. При этом он извлек из ножен меч и попытался подняться в кабину паровоза.

Жердев, трезво оценив ситуацию, от своих прежних слов моментально отказался и велел грузить дрова на тендер, а кастильцев в вагоны. Все, что он думал о дегенеративной кастильской аристократии, о доне Эстебане лично и о его давно опочившей мамаше, Жердев высказал чуть позже, обращаясь непосредственно к начавшему оживать манометру.

Спустя полчаса двинулись в обратный путь, прихватив с собой несколько десятков местных добровольцев, а главное — доброволок. Несмотря на боевые потери, пассажиров в состав набилось столько, что некоторым анархистам пришлось перебраться на крышу.

Все веселились, как могли, пили свекольный самогон и горланили песни. В конце концов оживились и кастильцы, большинство из которых ехали на паровозе впервые в жизни. Идея использования сил огня и воды для движения казалась, им столь же еретической, как и учение богопротивных амальриканцев, отрицавших церковные таинства, почитание святых и частную собственность.

Зяблик на правах впередсмотрящего ехал на площадке заднего вагона, ставшего теперь передним. Вскоре к нему присоединился печальный Смыков. Как выяснилось, ветреная Бацилла под предлогом проведения секретного совещания заперлась с доном Эстебаном в отдельном купе. Оставалось только догадываться, каким способом они общаются там, абсолютно не зная языка друг друга.

Впрочем, настроение у Зяблика было ничуть не лучше, чем у Смыкова, — пошли прахом все его планы до отключки набухаться своим любимым кастильским вином.

Не доезжая до того места, где от главного пути отходила ветка на шпалодельный завод, состав приостановился. Долго возились с проржавевшей скрипучей стрелкой, но все же кое-как справились.

Один из сидевших на крыше анархистов сообщил, что в той стороне, где должен находиться Талашевск, что-то горит. Смыков не поленился залезть на вагон и авторитетно подтвердил:

— Пожар нешуточный… Не иначе как в самом центре.

— Да пускай это гнездо змеиное дотла сгорит вместе с падлой Плешаковым! — зло сплюнул Зяблик.

Он и сам сейчас не догадывался, как близка была к истине эта брошенная в сердцах фраза.

Лилечка и Цыпф отправились в свой неблизкий и небезопасный путь, как дети на прогулку, — взявшись за руки и поминутно улыбаясь друг другу.

Им предстояло пересечь приличный кусок Отчины, по которому шлялись вперемежку аггелы, ополченцы, плешаковские гвардейцы, анархисты и просто бандиты разных мастей. Но влюбленные, поглощенные друг другом, об этом даже не задумывались, точно так же как и о том, где раздобыть плавсредства для форсирования кишащей крокодилами пограничной реки и каким образом на просторах саванны, где львы встречаются чаще, чем люди, отыскать потом Лилечкину бабушку.

Ими двигала сила, свойственная только юным и наивным душам, еще мало что ведающим о ловушках, на которые так щедра бывает злодейка-судьба. Конечно, если бы какой-нибудь провидец мог рассказать Лилечке и Цыпфу о всех невзгодах, ожидающих их впереди, они, скорее всего, отказались бы от своих планов. Но такого провидца, естественно, существовать не могло, а свой собственный жизненный опыт лукаво подсказывал, что каждое очередное препятствие — последнее, любая беда — не беда, а за неудачей всегда следует череда удач.

Сначала так оно и было.

Парочка благополучно проскользнула мимо застав гвардейцев, охранявших дальние подступы к Талашевску, сумела обмануть бдительность ополченцев, прочесывавших приграничные районы на предмет истребления расплодившихся там дезертиров, а потом присоединилась к шайке контрабандистов, тайными тропами пробиравшихся в Лимпопо.

Впрочем, вскоре их пути разошлись, поскольку главарь шайки стал оказывать Лилечке недвусмысленные знаки внимания. На берегу реки Лилечка и Цыпф случайно наткнулись на отряд арапов, промышлявших в соседней стране угонами скота. За смехотворную плату в два серебряных реала конокрады согласились переправить их обоих в Лимпопо.

Поверхность реки так заросла водорослями, что напоминала зеленый газон, из которого торчали только белые цветы кувшинок да желтоватые глаза крокодилов, накануне обожравшихся человечиной (пограничный патруль расстрелял тех самых контрабандистов, с которыми не поладили Лилечка и Цыпф) и потому разомлевших от сытости и лени.

На противоположном берегу Лилечку и Цыпфа ожидала первая серьезная неприятность. Перевозчики бессовестным образом ограбили их, оставив только самое необходимое для жизни: немного еды, одеяла, нож, пистолет и зажигалку. Пропал и драгоценный бдолах.

Такое вероломство было несвойственно арапам, но благодаря частым контактам с представителями более развитых цивилизаций эта кучка отщепенцев утратила многие положительные качества, изначально присущие их народу.

Все прибрежные арапские деревни были сожжены (судя по остаткам виселиц и торчащим из земли заостренным кольям, здесь погуляли аггелы), и первое время путники двигались, как по пустыне, ночуя в чистом поле у костров и питаясь плодами рожкового дерева.

Дабы Лилечка не скучала, а тем более не впадала в депрессию, Цыпф постоянно развлекал ее рассказами историко-краеведческого характера.

— Видишь эти бобы? — говорил он, разламывая стручок рожкового дерева. — Все они имеют примерно одинаковый вес и называются гранами. В старину с их помощью взвешивали драгоценные камни.

Затем разговор перешел на алмазы, изумруды и сапфиры, которых Лилечка не видела никогда, а Цыпф — только на картинках в книжках.

— Как бы я была рада, если бы ты подарил мне на свадьбу колечко с камешком, — вздыхала она.

— Я бы и рад, да где его взять, — разводил руками Цыпф. — А кроме того, еще неизвестно, принесет ли тебе драгоценный камень счастье. Дон Эстебан, между прочим, когда-то подарил своей жене перстень с бриллиантом, найденным в Голконде. Обошелся он ему чуть ли не в целое состояние. Буквально на следующий день перстень унесла ворона. Вороны вообще охочи до всяких блестящих штучек. Дон Эстебан вместе со всей челядью бросился на ловлю воровки, упал с башни и остался жив лишь потому, что угодил в ров с водой. Но ногу все-таки сломал. Пока его кости срастались, злой сосед разорил поместья дона Эстебана, а жена сбежала с мавританским торговцем. Он свой подарок до сих пор без бранных слов вспоминать не может.

— От хороших мужей жены не сбегают, — парировала Лилечка. — Он, когда ворону ловил, небось пьяным был. Вот и свалился в ров. А мавры вина не пьют и жен своих любят ежедневно, да еще изысканными способами.

— А ты откуда знаешь? — удивился Цыпф.

— Одна кастильская дама на толчке рассказывала. Она в плен к нашим попала, да так и осталась в Отчине.

— Изысканными способами… это как? — осторожно поинтересовался Цыпф, даже о способах обыкновенных имевший весьма приблизительное представление.

— Думаешь, я знаю? — надулась Лилечка. — Неужели в книгах про это не пишут?

— Может, и пишут, но мне такие не попадались…

Наконец влюбленные достигли таких мест, до которых длинные руки аггелов еще не дотянулись. В первой арапской деревушке, которую они навестили, вождь тут же поинтересовался, какую цену Цыпф хочет получить за Лилечку. Узнав, что девушка не продается, он погрустнел и согласился осмотреть другие товары. Когда же выяснилось, что таковые вообще отсутствуют, вождь сразу утратил интерес к гостям.

Примерно такие же сцены происходили и в других населенных пунктах Лимпопо, попадавшихся на пути следования нашей парочки. Цыпфа это весьма раздражало, зато Лилечка, узнавшая свою настоящую цену, порой доходившую до трех сотен коров, возгордилась.

Цыпф, неплохо знавший язык хозяев саванны, без устали расспрашивал всех встречных-поперечных об Анне Петровне Тихоновой, уже немолодой белой женщине, по слухам, ставшей женой одного очень влиятельного вождя. Как правило, ответ был сугубо положительный и дополнялся точным адресом, звучащим примерно так: «Идите отсюда до термитника, возле которого отдыхал мой предок смелый Онджо, сразивший своего двенадцатого льва, а оттуда поворачивайте к холмам, вблизи которых издох от укуса змеи проклятый Нкулу, угнавший однажды весь скот у моего деда доброго Уенде…» И так далее.

Но когда Лилечка и Цыпф, немало поплутав по саванне, находили все же нужную деревушку, их встречала не Анна Петровна, а какая-нибудь Зинка, Танька или Наташка. (Среди местных вождей и колдунов мода на белых женщин была распространена не менее широко, чем в свое время на арапчат у европейской знати.) Земляков всегда встречали радушно, угощали всласть, одаривали подарками и подробно выспрашивали о житье-бытье в родной Отчине, многими уже полузабытой. К сожалению, о Лилечкиной бабушке никто из местных королев слыхом не слыхивал, что, впрочем, было неудивительно — каждая деревушка жила своей обособленной жизнью и с соседями общалась лишь в случае начала большой войны, когда саванну можно было отстоять только общими силами.

Даже праздники в каждой деревушке были свои собственные. Так получилось, что именно на одном таком празднике Лилечка и Цыпф совершенно случайно напали на след Анны Петровны Тихоновой.

Поводом для торжества послужило то обстоятельство, что принадлежащая вождю корова отелилась бычками-близнецами, что считалось великой милостью богов. Как ни спешили Лилечка и Цыпф, но им пришлось задержаться в гостеприимной деревне чуть ли не на трое суток.

Когда все кислое молоко было выпито, все лепешки съедены, а самые выносливые из плясунов рухнули на землю, настала пора усладить слух собравшихся героическими песнями, повествовавшими о деяниях богов и подвигах местных героев: угонах скота, поединках со львами и победоносных походах против белокожих и желтокожих соседей.

Еле живой от недосыпа и переедания, Лева Цыпф, совершенно автоматически прислушивавшийся к завываниям чернокожих акынов, внезапно сообразил, что в очередной балладе речь идет о белой женщине Анаун, по собственной воле покинувшей родную страну и ставшей любимой женой и наперсницей великого вождя Одуго. Далее сюжет развивался по законам драматического жанра. Из-за происков коварного и хитрого деверя Анаун стала вдовой, однако власть над своим народом сохранила, жестоко наказала убийцу и впоследствии дала обет безбрачия.

По словам певца, эта достойная женщина, чьи волосы от горя стали белее лица, умела варить волшебный напиток, вселяющий мужество в сердца воинов, благодаря чему те одержали много славных побед. Напиток сей называется «бормотуха», и тайна его изготовления, кроме самой Анаун, была известна только старшим богам.

Много знатных женихов сватались к светлой умом и обильной телом вдове, но она осталась верна памяти покойного мужа, тем более что никто из претендентов не мог выполнить три предварительных условия: выпить, не отрываясь, кувшин бормотухи, обыграть суженую-ряженую в хитрую игру под названием «шашки», а уж затем три раза подряд ублажить ее женское естество.

Вдоволь поиздевавшись над очередным незадачливым женихом, эта Пенелопа саванны каждый раз сообщала подданным, что свой трон, устланный львиными шкурами, передаст только внучке Лизе, которая вскорости должна явиться из страны белых людей, где нынче правят злые духи, изводящие настоящих героев, а тем более героинь.

Как только Цыпф перевел эту балладу Лилечке, та буквально расцвела и тут же заявила категорическим тоном:

— Ну вот я и явилась! Ты уж, Левушка, теперь разговаривай со мной как с особой благородного происхождения. А я тебе, так и быть, пожалую должность писца при дворе королевы Елизаветы первой.

— А вдруг это совсем не про твою бабушку пели, — засомневался Цыпф. — Да и потом, какая же ты Елизавета…

— Самая натуральная! Лилечкой меня дома звали, хотя крестили Елизаветой. А в песне всё про бабушку один к одному. Она и самогон гнать мастерица, и в шашки очень хорошо играет.

— И свое женское естество ублажать любительница, — как бы между прочим добавил Цыпф.

— Вот это уже форменная клевета! — возмутилась Лилечка. — Все поэты склонны к преувеличениям. Как белые, так и черные… Три раза подряд… Тоже мне придумали. Ей бы и одного хватило.

— Тебе виднее, — буркнул Лева.

— А ты не хами! — напустилась на него Лилечка.

— Ты первая начала!

— Интересно, что я такого сказала?

— Я, между прочим, на должность мужа претендую, а ты меня в писцы собираешься определить. Хорошо хоть не в повара.

— У королевы и супруг король! А из тебя, миленький, какой король? Здесь тот, кто льва не убил, и за мужчину не считается. В короли придется кого-то из местных брать. Чтоб армией командовал. Вроде того дылды, что с барабаном пляшет. Ну скажи, разве не красавец?

После этого Цыпф окончательно обиделся и умолк. Лилечка надкусила сладкую лепешку и задумчиво сказала:

— Между прочим, королева и одна может править, без всякого супруга. А для приличия мужской гарем иметь, чтоб женихи зря не набивались… Так и быть, Левочка, в моем гареме местечко для тебя найдется…

На следующий день, кое-как разузнав у охрипшего певца примерное местонахождение владений пресловутой Анаун, они тронулись в путь.

Цыпф продолжал хранить демонстративное молчание, зато Лилечка веселилась от души.

— Лева, ну перестань! — тормошила она своего спутника. — Я же пошутила. Ну чего ты надулся, как мышь на крупу?

— Нет ничего такого на языке, чего раньше не было в мыслях! — ответил он высокопарно.

— Это у вас, мужиков. А у нас ум девичий, короткий, — возразила Лилечка. — Сначала ляпнешь, не подумав, а потом мучаешься.

— Ничего себе! И это ты называешь — ляпнула? Да я же в твоем понимании и не мужчина вовсе!

— Это в местном понимании. А у нас, в Отчине, львы не водятся, там и понимание другое. Мужчиной даже тот считается, кто только таракана убил, — расхохоталась Лилечка.

Цыпф глухо застонал от этого нового оскорбления.

Он еле шел, с трудом переставляя ноги (накануне его все же принудили сплясать с воинами несколько неистовых танцев), а вот Лилечка буквально порхала по саванне, обуреваемая сумасбродной идеей собрать для бабушки букет. Однако кроме высокой, сухой травы и колючих кустов, никакой другой растительности вокруг не было.

Вдали паслись стада антилоп, а в небе кружились огромные черные птицы.

— Послушай, Лева, у меня такое впечатление, что эти птички летят за нами,

— Лилечку интересовало все, что происходило на земле и в воздухе. — Как ты думаешь, что им от нас надо?

— Это грифы. Летающие гиены. Их интересует только падаль или то, что в скором времени ею станет. Арапы верят, что появление этих птиц предвещает чью-то смерть, — со зловещей серьезностью объяснил Цыпф, стараясь хоть как-то уязвить свою легкомысленную подругу.

— Разве? — сразу поскучнела Лилечка. — А я думала, это аисты, символ любви и верности…

— Ошибаешься, — злорадно продолжал Цыпф. — Отыскав ослабевшую жертву, эти милые пташки первым делом выклевывают ей глаза, а потом, еще живую, пожирают. Причем начинают с анального отверстия и постепенно выклевывают все внутренности. Если грифов собирается много, то от жертвы даже костей и шкуры не остается.

— Ты что, нарочно меня пугаешь? — насупилась Лилечка.

— Вовсе нет. Как будущая королева саванны, ты просто обязана знать все особенности ее жизни. О чем тебе еще рассказать? О повадках гиен? О ядовитых гадах? Между прочим, в этих краях обитает мамба, одна из самых опасных змей на свете.

— Нет, спасибо. — Лилечка уставилась себе под ноги. — С меня предостаточно и такой змеи, как ты.

— Вот и поговорили, — вздохнул Цыпф.

А между тем стервятники сопровождали Цыпфа и Лилечку неспроста. Их зоркие глаза прекрасно различали, что параллельно тропе, по которой движется парочка двуногих, осторожно пробирается хорошо им знакомый лев-людоед, а значит, в самом скором времени предвидится угощение.

В свое время этот лев, тогда еще молодой и сильный, охотясь на антилоп у водопоев Лимпопо, наскочил на противопехотную мину. Взрыв сильно изувечил его правую переднюю лапу и выбил глаз. Лев выжил, питаясь лягушками, дохлой рыбой и человеческими останками, гнившими в прибрежных камышах (только что закончилась очередная война с Отчиной), но охотиться на привычную дичь уже не мог.

Родной прайд, в котором верховодили его братья, отверг калеку. Гиены и шакалы, на законную добычу которых он попытался претендовать, сразу поняли, с кем имеют дело, и устроили несчастному зверю такую веселую жизнь, что он стал за версту обходить самую незавидную падаль.

Единственной доступной пищей для льва-парии стали теперь дети, беспечно игравшие вдали от своих хижин, да женщины, ходившие за водой к источнику. Мужчин — пастухов и воинов, — резко отличавшихся запахом от женщин и детей, он боялся не меньше, чем гиен, и встреч с ними старательно избегал.

Свою физическую немощь лев научился компенсировать хитростью и терпением. Вот и сейчас, почуяв людей, пахнувших как-то совершенно особенно, но совсем не так, как скорые на расправу чернокожие воины (хотя и присутствовал в этом нездешнем букете один почти неуловимый запах, напоминавший о чем-то весьма неприятном), он упорно и осторожно преследовал их, чтобы в удобном месте напасть наверняка.

Гривастый инвалид знал окружающую местность не хуже, чем нищий все закоулки своих карманов. Охоту на людей он собирался завершить в простиравшейся впереди глубокой лощине, обильные травы которой почти смыкались над тропой.

Сейчас лев страдал не только от боли в искалеченной лапе, давно ставшей для него привычной, но и от острого чувства голода. Сезон окота, когда можно было легко поживиться беспомощным молодняком, закончился. Последнее время детей перестали выпускать за ограду деревушек, а женщины ходили за водой только в сопровождении воинов. Птенцы, давно вылупившиеся из яиц, уже встали на крыло. Даже змеи и ящерицы куда-то исчезли.

Убить обоих двуногих сразу лев не рассчитывал, но даже одного вполне хватило бы ему на первое время. Как назло, потенциальные жертвы вели себя весьма странно — вместо того чтобы целеустремленно следовать туда, куда их вела тропа, они то и дело останавливались, топтались на одном месте, петляли и все время издавали громкие звуки, чем-то похожие на крики грифов, ссорящихся над добычей.

Причиной этому была трещина, возникшая в отношениях Цыпфа и Лилечки.

— Ты мне только на нервы действуешь! — кричала она. — Зачем за мной увязался?

— Это я за тобой увязался? — возмущался Цыпф. — А кто говорил, что и шага без меня ступить не может?

— Неправда! Не говорила я этого! Тебе приснилось, наверное! Ты мне все время только мешаешь! Специально с пути сбиваешь! Если бы не ты, я бы уже давно бабушку нашла!

— Конечно! Бабушка тебя ждет-дожидается! Наверняка целую бочку самогона по такому случаю сварила. Вторым номером программы намечается многократное ублажение женского естества! — Цыпф понимал, что говорит лишнее, но удержаться уже не мог.

— Ах ты хам! Ах ты подонок! — взорвалась Лилечка. — Да как ты смеешь говорить такое! Как у тебя только язык поворачивается! Чтоб тебя змея укусила! Чтоб тебя хищники растерзали!

— Так ты, значит, смерти моей хочешь! — Леву обуяла мазохистская радость.

— Не зря, стало быть, стервятники над нами кружат! Ну что же, ликуй! Придется оказать тебе такую услугу! Нельзя отказывать любимой девушке в маленьком удовольствии!

Цыпф непослушной рукой выхватил пистолет и приставил к своему виску.

— Как же, застрелишься ты! — скептически прокомментировала этот поступок Лилечка. — Кишка тонка!

— А это мы сейчас проверим! — зловеще пообещал Цыпф и большим пальцем оттянул курок (по примеру Зяблика патрон в ствол он досылал заранее). — Сейчас, сейчас…

Выражение лица при этом у него было такое, что даже разбушевавшаяся Лилечка поняла, что перегнула палку.

— Левушка, милый, не смей! — взвыла она дурным голосом. — Прости меня, глупую! Я только тебя одного люблю!

Звук ее голоса так явственно напомнил льву тот визг, который издает настигнутый погоней поросенок-бородавочник, что он не выдержал искушения и рванулся вперед, дабы разом покончить с этой чересчур затянувшейся канителью.

В лучшие свои времена лев покрыл бы расстояние, отделяющее его от цели, за два-три длинных и стремительных прыжка, но сейчас ему приходилось неуклюже ковылять сквозь заросли, словно беременной самке носорога.

Лева Цыпф, взвинтивший себя до такого состояния, что его палец сам собой дергался на спусковом крючке, сначала услыхал быстро приближающийся шелест, словно бы из глубины саванны налетел горячий вихрь, а затем увидел, как из зеленого травяного моря вздымается огромная рыжая морда, окаймленная бурой, косматой гривой. С рыком, сотрясающим небеса и землю, распахнулась глубокая пасть. В обрамлении черных губ сверкнули четыре убийственных клыка и много других зубов поменьше. Левый глаз хищника горел голодной яростью, на месте правого была гноящаяся яма.

За время своих скитаний по Хохме, Гиблой Дыре и Будетляндии Лева Цыпф встречал зверюшек и покруче (один только Барсик чего стоил), но внезапное появление рыкающего льва было зрелищем настолько впечатляющим, что любой зритель не был застрахован от медвежьей болезни.

Неизвестно, как бы повел себя Лева, находясь в одиночестве (возможно, бросился бы очертя голову наутек), однако сейчас он видел перед собой не только могучего хищника, с предельным откровением обозначавшего свои намерения, но и Лилечку, еще не понявшую, что происходит, но уже успевшую перепугаться.

Поэтому он не сдвинулся с места, а выбросил руку с пистолетом вперед (расстояние от среза ствола до кончика львиного носа было не больше семи-восьми метров и с каждым мгновением сокращалось), как ориентир поймал на мушку единственный глаз зверя и открыл огонь, нажимая на спусковой крючок часто-часто, но в то же время деликатно, словно бы не стрелял, а мастурбировал клитором любимой женщины.

Зверь окончательно ослеп еще в начальной фазе прыжка. Получив затем по морде несколько жесточайших ударов (как известно, выпущенная в упор пистолетная пуля свободно пробивает дюймовую доску), он потерял ориентацию и, пролетев мимо Лилечки, грудью сбил Цыпфа.

Удар был так силен, что Лева кувырком улетел в ближайшие кусты, что и избавило его от контакта с зубами и когтями беснующегося в агонии зверя.

Только теперь смертельно раненный лев понял, какой именно запах, пусть почти неуловимый, но тревожный, беспокоил его все последнее время. Так пахла когда-то огненная вспышка, опалившая его морду и раздробившая лапу. Так пахло сейчас все вокруг. Это был запах пороха…

Лев еще хрипел и подергивал кисточкой хвоста, когда Цыпф выбрался из зарослей на тропу. С крайне ошалелым видом он ощупал свою голову, словно хотел убедиться, что та находится на прежнем месте, а затем осторожно пошевелил пальцами нижнюю челюсть — сначала влево-вправо, а затем сверху вниз. Все вроде находилось в целости и сохранности, кроме дара речи — никаких других звуков, кроме змеиного шипения, Цыпф произвести не мог.

У Лилечки было все наоборот — ноги отказали, зато голос прорезался. Осев на траву рядом с затихшим львом, на кровоточащие раны которого уже слетелись мухи, она громко зарыдала. Ее слезы, как всегда, были похожи на жемчуг.

Впрочем, долго плачут от обиды, а вовсе не от испуга. Утеревшись платочком, Лилечка, чуть-чуть растягивая слова, произнесла:

— Ну вот, теперь ты безо всяких сомнений можешь считаться настоящим мужчиной… Даже по понятиям арапов… Ведь победить льва это не таракана задавить.

Благодаря этому искреннему и прочувственному комплименту Цыпф окончательно оправился от пережитого ужаса. Более того, вследствие стресса, хорошенько встряхнувшего весь Левкин организм, в нем внезапно пробудился интерес к вещам, даже мысли о которых до этого находились под строгим запретом.

Переведя взгляд с тугих бедер подруги на вырез ее рубашки, он многозначительно произнес:

— Уж если ты признала меня настоящим мужчиной, что из этого следует?

— Только то, что настоящий мужчина никогда не обидит девушку, — охотно объяснила Лилечка. — Даже словами, даже мысленно. Поэтому первым делом ты должен извиниться.

— Прости, пожалуйста, — Левка не стал кочевряжиться. — Надеюсь, и твоя бабушка меня простит.

— А относительно того, о чем ты сейчас размечтался, я тебе однажды уже все объяснила. Помнишь ту черную нору в Будетляндии?

— Еще бы, — вздохнул Цыпф.

— Но я могу и еще раз повторить. Всякому овощу свое время. Будем надеяться, что наше время скоро придет. Ведь мы люди, а не самцы и самки. Если ты меня действительно любишь, то подождешь сколько надо.

— Что мне еще остается делать?..

Чем дальше они углублялись в саванну, тем громче гремела слава о деяниях мудрой и справедливой Анаун, при помощи своих женских чар и своей бормотухи правившей целым краем.

В одной из деревушек, давшей им приют, Лилечка неосмотрительно призналась, что как раз и является той самой долгожданной внучкой Лизой, которой завещан бабушкин трон, и теперь эта весть летела по саванне, далеко опережая наших путников.

Хвост убитого льва — доказательство своего геройства — Цыпф использовал для того, чтобы отгонять мух. Вожди арапов теперь разговаривали с ним как с равным. Особенно вырос Левкин авторитет после того, как от нечего делать он сочинил балладу о собственном подвиге — на местном языке, конечно.

Ради красного словца некоторые факты пришлось, естественно, приукрасить. Теперь он сражался уже не с колченогим и полуслепым калекой, а с царем всех львов, у которого на каждой лапе было не четыре когтя, а четыре раза по четыре. Да и убит чудовищный зверь был не из пистолета, а голыми руками в честном поединке. Сначала Левка пальцем выдавил ему глаз, способный видеть все, что происходит в дальней дали, под землей и за небесным сводом, а затем разорвал пасть, в которой могла свободно поместиться антилопа-ориби. После того как лев издох, из его чрева целыми и невредимыми вышли двенадцать прекрасных девушек, проглоченных накануне.

Певцом Левка был не ахти каким, но арапы слушали его раскрыв рты и затаив дыхание. К сожалению, местное население еще не доросло до понимания юмора, а тем более самоиронии, поэтому неудивительно было, что непосредственно после окончания баллады женщины начинали расхватывать своих детишек и разбегались кто куда.

Цыпф и Лилечка находились еще на дальних подступах к деревне, в которой правила Анаун, когда их встретил почетный эскорт, состоявший из полусотни воинов с копьями, щитами и барабанами.

После того как гостям воздали почести, от которых у них заложило уши и зарябило в глазах, были поданы роскошные носилки, обычно употребляемые только в погребальных процессиях. Таким образом наши путешественники избавились от постылой необходимости по десять-двенадцать часов в сутки переставлять натруженные ноги, зато на них навалилось тяжкое бремя всеобщего раболепия. Отныне Цыпф и Лилечка не могли ни поесть спокойно, ни подурачиться, ни отойти по нужде в сторонку — за каждым их движением следили десятки пар восхищенных глаз.

Правительница Анаун встретила их на пороге своей хижины, имевшей в отличие от остальных деревенских построек не одну, а сразу четыре островерхие крыши.

Лева Цыпф, уже давно раздираемый любопытством, даже привстал на носилках, чтобы получше рассмотреть легендарную женщину.

Честно говоря, считать Лилечкину бабушку красавицей могли только по-детски наивные и невзыскательные туземцы. Это была пожилая женщина богатырского телосложения с топорным лицом лешего, но с добрыми глазами Бабы-Яги. На ее седой макушке косо сидел головной убор вождя, представлявший собой пышную композицию из птичьих перьев, звериных хвостов и раковин каури. Судя по тому, что Анаун все время поправляла это великолепие, носить его слишком часто было не в ее привычках.

Одета правительница была просто: в серенький халатик больничного типа, перепоясанный неброской кастильской шалью, да в плюшевую кофту примерно шестидесятого размера, вышедшую из моды еще до рождения Лилечки. Наряд завершали стоптанные комнатные тапочки.

Вслед за Анаун шла свита, состоявшая преимущественно из тучных, в пух и прах разодетых чернокожих красавиц, кожа которых лоснилась от хорошей жизни. Когда правительница заговорила, все они рухнули ниц и сразу стали похожи на стадо сытых тюленей, отдыхающих на лежбище где-нибудь в районе Камчатки.

— Где же ты, рыбка моя, пропадала? — произнесла Анаун мягким певучим голосом, словно предназначенным для исполнения русских народных песен. — Я ведь за тобой гонцов раз десять, наверное, посылала. Говорят все в один голос, что ты как в воду канула. Золотые горы за свою внученьку сулила, да все напрасно. Видать, далече тебя от родного дома носило?

— Долго рассказывать, бабушка, — ответила Лилечка, соскакивая с носилок.

— Ну иди, я тебя, милая, расцелую! — раскрыла объятия Анаун.

Когда долгие взаимные лобзания окончились (бабушка целовала внучку главным образом в лобик и макушку, а та ее во все три подбородка поочередно), старшая представительница рода Тихоновых умильно спросила:

— Небось, скучала по мне?

— Ясное дело, скучала.

— Каждый день?

— Ну не каждый, — призналась Лилечка, — но часто.

— Штаны, значит, теперь носишь? — Бабушка критически осмотрела внучку.

— И штаны ношу, и пистолет. А посмотри, какое белье на мне. — Она расстегнула рубашку, демонстрируя лифчик будетляндского происхождения.

— Не иначе как заграничный, — бабушка покачала головой не то с завистью, не то с осуждением. — Я таких кружевов отродясь не видывала,

— И не увидишь, — рассмеялась Лилечка. — Их только лет через двести научатся делать.

— Что же ты музыкальный инструмент не захватила? — поинтересовалась бабушка. — Мы бы с тобой частушки спели. А не то тут скука кромешная… Аль нести тяжело было?

— Инструмент наш, бабуся, за тридевять земель отсюда остался. Ничего, мы и под барабан споем,

— А это кто с тобой? — Анаун перевела, наконец, взгляд на Леву Цыпфа, сидевшего на высоких носилках, как петух на жердочке. — Важный такой, в очках… На счетовода похож.

— Это мой друг, — ответила Лилечка несколько уклончиво.

— Хахаль, что ли? — не унималась бабушка.

— Ну как тебе сказать… — замялась внучка. — Между нами ничего нет, но он мне нравится. Может, и обвенчаемся, если все нормально будет.

— А сейчас, стало быть, ненормально? — Бабушка поджала бесцветные губы.

— Ой, бабуся, ты просто не в курсе дела, — поморщилась Лилечка. — Живешь тут… как медведица в берлоге. А в Отчине такое творится, что просто ужас дикий! Ну только об этом потом. Не хочу себе настроение портить… Лева, иди сюда! Познакомься с моей любимой бабусей.

— Анна Петровна! — необычайно широкий регистр голоса позволял королеве саванны легко переходить с нежного сопрано на грубый бас.

Цыпф галантно чмокнул ее красную натруженную длань, протянутую для рукопожатия и в свою очередь представился:

— Лев Борисович Цыпф.

— Ну на Борисовича, ты, положим, еще не тянешь, — сказала бабушка несколько холодновато. — Пока в Левках походишь, а там видно будет. Сам-то из каких будешь?

— Сирота. Родителей не помню, — смиренно объяснил Цыпф. — А родился скорее всего в Талашевске.

— В Талашевске этом спокон веку толковых ребят не водилось, — вздохнула бабушка. — Пьешь, небось, горькую?

— Как раз и нет! — заступилась за своего дружка Лилечка. — Он, бабуся, знаешь какой умный! Тысячу книжек прочел. И все языки знает.

— Не может быть! — удивилась бабушка, — И тарабарщину тутошнюю тоже?

— А как же! — Лилечка ободряюще погладила Цыпфа по голове. — Испытай, ежели не веришь.

— Пусть тогда скажет этим сучкам черномазым, чтобы не валялись задницей кверху, а бежали в горницу угощение гостям дорогим подавать.

Задача была несложная, и Лева Цыпф постарался лицом в грязь не ударить, но его энергичная команда возымела действие только после того, как по совету Анны Петровны он добавил, что обращается к коленопреклоненной челяди от лица их милостивой и милосердной госпожи.

Вновь ударили барабаны, празднично разодетая публика, окружавшая дом королевы, пустилась в пляску, а прислуга поволокла в трапезную глиняные кувшины с бормотухой и кислым молоком, деревянные подносы с горячими закусками, корзины с фруктами и стопки свежих лепешек.

Бабушка, обняв Лилечку и Цыпфа за плечи, провела их под своды своего сумрачного и прохладного жилища, где трогательные салфеточки, фарфоровые слоники и ширпотребовский хрусталь соседствовали с парадными щитами, ритуальными масками и звериными шкурами.

Глинобитный пол был сплошь устлан коврами — и кастильскими, тонкой мавританской работы, и местными, грубыми, зато необычайно пестрыми, и войлочными татарскими паласами. Но жемчужиной этой коллекции было жаккардовое изделие Талашевской текстильной фабрики. Этот ковер, некогда украшавший тамошний Дом культуры, носил название «Дружба народов». На нем были изображены три женщины разного цвета кожи — белая, черная и желтая. Соединив руки, они вздымали над собой голубя мира, больше похожего на рахитичную курицу.

Самые почетные места располагались вокруг этого самого сомнительного, голубя. Анна Петровна, кряхтя, присела первой и похлопала рукой по ковру, приглашая гостей последовать ее примеру.

— Уж не обессудьте, — сказала она при этом. — Стульев не держим. Привыкайте.

— Бабуся, ты меня за кого-то другого принимаешь, — сказала Лилечка не без бахвальства. — Ты про неудобства говоришь, а я к кошмарным бедам давно привыкла. Меня, между прочим, и на кол сажали, и на горячей сковороде плясать заставляли, и в райской речке топили, и в ад кромешный затаскивали.

— Бедненькая ты моя, кровинушка ты моя единственная, дите неразумное! — запричитала бабушка. — Да кто же это посмел так над тобой изгаляться? Ты мне только словечко шепни, я на него своих сатаноидов черных напущу! И дня не пройдет, как его поганая шкура на нашем заборе сушиться будет!

— Верю, бабуся, — кивнула Лилечка, косясь на приготовленное угощение. — Но об этом чуть позже. Зачем аппетит портить?

— А ведь и верно, — спохватилась бабушка и взмахнула костяной дубинкой, которую украшал пышный султан из человеческих волос. — Вы, чай, голодные. Как говорится, начнем, благословясь.

Все участники пира, до сих пор находящиеся на ногах, присели и стали хватать первое, что подворачивалось им под руки. Предпочтение отдавалось сосудам для хранения жидкости. Сразу запахло худо сваренной и плохо очищенной сивухой.

— Ешьте, детки, — Анна Петровна стала подтягивать к себе подносы и корзины. — Сил набирайтесь. Мяска хотите?

— Не отказался бы. — Лева сглотнул слюну и раскрыл свой перочинный нож. — Это свинина или говядина?

— Еще лучше! — похвалилась гостеприимная хозяйка. — Молодая мартышка. Тебе ребрышко или лапку?

Лилечка, заметив, что Лева впал в некоторое замешательство, немедленно пришла ему на помощь.

— Мы этого мяса так недавно наелись, что даже глядеть на него не можем. Вот рыбки бы с удовольствием попробовали. Вон там что, рыбка?

— Почти. А на самом деле молодые крокодильчики. Минтаю не уступят. Филе нежное и костей почти нет.

— С тобой, бабуся, все ясно, — констатировала Лилечка. — Мартышки, крокодильчики… А змей или скорпионов сегодня в меню нет?

— Вот чего нет, того нет, — призналась бабушка. — Из насекомых одна саранча имеется. Сама, между прочим, вялила.

— Саранчой нас не удивишь. В Отчине саранчой собак кормят. Ты бы нас, бабуся, чем-нибудь людским угостила. Вспомни, какой ты борщ умела готовить. А кашу гречневую! А пироги с капустой!

— Я бы сготовила. Если бы вы капусту, свеклу и гречку с собой принесли, — обиделась Анна Петровна. — Не угодишь на вас… Тут, между прочим, огородов нет. И никакого скота домашнего, кроме коров. А их есть не полагается. Вот и приходится всякими гадами питаться. Хорошо еще, если корешок какой-нибудь откопаешь… Нечего вам здесь кочевряжиться. Ешьте, что дают.

В конце концов порядочно проголодавшаяся Лилечка остановила свой выбор на лепешках с диким медом, печенных в золе бананах и черепаховом мясе, тушенном прямо в панцире. Цыпф кроме этого отдал должное сырам, круглым и твердым, как булыжник, и какому-то странному кушанью, с вида похожему на манную крупу. По его словам, это была та самая «манна небесная», которой в Синайской пустыне питались сыны Израилевы.

— Запивать чем будете? — поинтересовалась заботливая бабушка. — Только сразу предупреждаю, бормотухи я вам не дам, и не просите даже. Я в нее для забористости помет летучих мышей добавляю и ягоды дурника. Арапам от этого одна только польза, а деликатный человек и здоровья может лишиться. Вы лучше молочка попейте.

— Ой, бабуся, обрыдло уже это молоко, — скривилась Лилечка.

— Тогда я вас чем-то другим угощу, — оживилась Анна Петровна. — Специально для этого случая берегла.

Из отдельного кувшинчика она разлила по глиняным плошкам что-то черное и густое, как нефть.

— Что это такое? — Лилечка с подозрением глянула на странный напиток.

— Попробуй, сама догадаешься, — лукаво усмехнулась бабушка.

— А не отравлюсь?

— Ты что, милая, бабушке своей не доверяешь? Пей, пей, потом спасибо скажешь!

— Тьфу, ну и гадость! — Лилечка с трудом удержалась, чтобы не выплеснуть содержимое плошки прямо на ковер. — Ты что, полынь пополам с навозом заварила?

— Дурочка, это же кофе! — принялась успокаивать ее Анна Петровна. — Причем натуральный. Уж я-то его в свое время вдоволь попила. Килограмм зерен шесть рублей стоил. Да и то по большому блату. Я эти зерна сама жарила, а потом молола. А недавно гляжу, кустик растет и точно такие же зерна на нем, только чуть помельче. Понюхала — запах вроде бы похожий. Вот и пью сейчас каждый день кофе за завтраком, как барыня какая-нибудь.

— Бабуся, да его же пить просто невозможно! Прямо желчь змеиная!

— Что ты понимаешь, дите неразумное! Его турецкие султаны и английские лорды пили! А если тебе горько, так с медом попробуй.

— С медом уже более-менее, — согласилась Лилечка, заев малюсенький глоток кофе черпаком меда. — Но я лучше так меда поем, без ничего.

Цыпф, к кофе тоже непривычный, но много слышавший о полезных свойствах этого напитка, мужественно выдул свою плошку, даже не прибегнув к помощи меда, чем сразу укрепил свой авторитет в бабушкиных глазах.

— А из каких ты, интересно, Цыпфов будешь? — поинтересовалась она доброжелательно. — Один, помню, на базаре заготовительным ларьком заведовал. Но у того, кажись, одни дочери были. Другой в больнице насчет внутренних болезней принимал. Он мне однажды посоветовал запор календулой лечить. И знаете — помогло. Но тот не Борисом звался, а Иосифом.

— Ничего не могу сказать определенного, — смутился Лева. — Родню свою не помню абсолютно.

— Бедняга… — посочувствовала Анна Петровна и кивнула затем на Лилечку, деликатно копавшуюся ножиком в мешанине из мяса, потрохов и недозрелых яиц, наполнявших панцирь черепахи. — Она ведь тоже без отца и матери росла. Сама я ее воспитывала. Самой, видно, и замуж отдавать придется.

— Ой, бабуся, с этим делом я как-нибудь и без тебя справлюсь, — Лилечка принялась облизывать свои пальчики. — Мы к тебе совсем по-другому вопросу. И, между нами говоря, очень важному…

— Жизненно важному! — добавил Цыпф со значением.

— Для меня, внученька, все твои вопросы жизненно важные. Уж рассказывай, не стесняйся.

— Бабуся, пойми, это не мой вопрос. То есть, конечно, и мой тоже, но вообще-то он касается всего человечества. И кастильцев, и степняков, и арапов, и даже киркопов, которых осталось совсем немного. Спасать надо человечество, пока не поздно.

— Страсти-то какие ты говоришь, — сказала бабушка, макая в мед лепешку. — Оно, как я заметила, завсегда так бывает. Кто свои собственные дела обделать не может, тот спасением человечества занимается. Вы оба сначала сопли утрите, семью создайте, детей заведите, добро наживите, а уж потом спасайте, кого вам заблагорассудится. Хоть киркопов, хоть бегемотов, хоть мартышек лесных.

— Бабушка, ты ничего не поняла, — Лилечка решительно отодвинула от себя все блюда, подносы и плошки. — Мы сюда не по своей прихоти явились, а по распоряжению серьезных людей. Сами они в другие страны точно по такому же делу отправились. Кто в Степь, кто в Кастилию… Выслушай нас и не перебивай, пожалуйста. Мы на твою помощь сильно надеемся. Но если с тобой вдруг не получится, то к другим вождям обратимся. От деревни к деревне пойдем, как нищие. Пусть тебе стыдно будет.

— Молодец, внучка, — аппетит пропал уже и у бабушки. — Уела старуху. Я ведь в этой глуши и забыла, какие времена нынче настали… Может, так оно и нужно, чтобы яйца курицу учили. Особенно если у курицы мозги высохли… Так и быть, послушаю я вас. Начинайте свой сказ… Вы сумасшедшие, — сказала бабушка после того, как Цыпф не без помощи Лилечки изложил ей план эвакуации человечества в Эдем. — Не знаю, как другие, а арапы с вами не пойдут. Не тот это народец. Я не говорю, что они круглые дураки. Но они совсем другие. И живут, и мыслят иначе, чем мы. День прошел, и слава Богу. А что завтра будет или вообще неизвестно через какой срок, их как бы совсем не касается. Знаете, как про русского мужика говорили? Пока гром не грянет, он не перекрестится. А арапы и подавно. Да они и понятия никакого про Эдем не имеют. У арапов боги такие же пастухи, как они сами, только коровами владеют не простыми, а небесными. Вы про это на всякий случай запомните, может, и пригодится. Дуться на меня не надо. Если уж вы так хотите, я всех более или менее авторитетных вождей здесь соберу. Пусть они вас послушают и сами ответ дадут. Но только для этого предлог нужен. Очень убедительный. Вы не против, если я объявлю, что ищу для внучки жениха? Уж на такую-то приманку все блудодеи черномазые сбегутся, у которых больше сотни коров имеется.

— Скажу прямо, что меня такой вариант не совсем устраивает, — произнес Лева таким тоном, словно не манны небесной только что откушал, а по ошибке собачьей шерстью закусил.

— Да ты, милок, не беспокойся, — заверила его Анна Петровна. — Мы женихам такой конкурс устроим, какой и в духовной семинарии не бывает. Ни один не справится.

— Ну про это мы уже слыхали, — процедил Лева. — Выпить кувшин бормотухи, обыграть невесту в шашки, а затем трижды подряд ублажить ее женское естество. Как правило, все претенденты пасуют на последнем испытании.

— Где это ты такую глупость услышал? — Анна Петровна нахмурилась. — Небось, в мой огород камушек? Я хоть гостей и уважаю, да охальников не терплю. Ты думай, прежде чем говорить.

— Извините, — выдавил из себя Цыпф. — Лично вас я не хотел обидеть.

— То-то же! А сватовство мы по местным законам устроим. Чтоб потом претензий не было. Невеста достанется самому сильному, смелому и выносливому. Ты сам-то участие принять желаешь?

— Где уж мне… — Он покосился на возлежащего по соседству чернокожего молодца, могучие руки и ноги которого были раза в два длиннее соответствующих конечностей Цыпфа.

— А это, милок, уже другая забота, — сказала Анна Петровна многозначительно. — Сам ведь хвалился, что тысячи книг прочитал… Ну ладно, допустим, это не ты хвалился, а внучка моя. А от кого она про то узнала, как не от тебя? Так вот, если ты действительно человек ученый, должен знать, что мозговитый да ушлый слабак одолеет любого придурковатого силача. Только робеть заранее не надо. Про Давида и Голиафа слыхал? А про Одиссея и чудище одноглазое? В крайнем случае про Кота в сапогах и великана-людоеда?

Цыпф, сраженный не только близкой перспективой потерять возлюбленную, но и внезапно прорезавшейся бабушкиной эрудицией, подавленно молчал, и Лилечка поспешила успокоить его.

— Не переживай, — прошептала она в Левкино ухо. — Уж если дело до шашечного турнира дойдет, меня здесь никто не обыграет. Я хоть бабусе и уступаю немного, но в дамки с пятого хода попадаю…

Как вскоре выяснилось, уже изрядно поднадоевшие уроженцам Отчины местные барабаны были предназначены не только для того, чтобы задавать ритм танцорам, но и для передачи на дальние расстояния вполне конкретных сообщений.

Не прошло и нескольких часов после окончания пира (бабушка измеряла время при помощи огромных водяных часов, вмещавших не меньше десяти ведер), как барабаны загудели, рассылая по всем соседним деревушкам весть, что мудрая и грозная Анаун согласна отдать свою внучку в жены любому вождю или сыну вождя, который в честной борьбе одолеет всех других претендентов. Приманкой для женихов была не только, невеста сама по себе (слава о ее писаной красоте, белокожести и пышных формах уже успела широко распространиться в саванне), но и обещанное за ней богатейшее приданое: две сотни голов скота, двенадцать сундуков с носильными вещами, столько же чугунных котлов, сотня серебряных реалов и пятьсот советских рублей мелкой монетой.

Едва только барабаны, сообщившие эту новость, так сказать, из первых уст, умолкли, как вдали послышалась еле слышная виртуозная дробь, в точности копировавшая подлинник. Такой вид связи, конечно, уступал телеграфу и телефону, но превосходил все то, что имелось нынче в этой области у соседей.

Вскоре со всех концов саванны потянулись знатные гости. Они ставили свои походные шатры там, где считали удобным, и в конце концов заняли изрядную часть общинного пастбища да вдобавок еще распугали стада полудиких коров, славившихся в основном размерами своих рогов, а отнюдь не удоями.

По этой причине состязания женихов решено было начать незамедлительно, не дожидаясь явки самых дальних или самых медлительных претендентов.

Маленькая винокурня, устроенная Анной Петровной в потайном месте (хотя и была она здесь почти что неограниченной самодержицей, но глубинный, подсознательный страх перед карающими органами изжить в себе так и не смогла), все это время действовала безостановочно.

В котлы, под которыми горело жаркое пламя, наливали брагу, заранее приготовленную из размолотого зерна диких злаков. Каждый котел вместо крышки накрывался тазом, полным холодной воды. Этиловый спирт, куда более летучий, чем вода, конденсировался на днище этого таза и горячим дождиком стекал в другой таз, меньшего размера, установленный на специальном треножнике выше уровня кипящей браги. Над мутным, дурно пахнущим полуфабрикатом колдовала сама Анна Петровна — сначала при помощи угольного фильтра очищала его от сивушных масел, а затем облагораживала одной ей известными добавками.

Перед началом работы каждому винокуру вставляли в рот кляп, намертво зафиксированный сыромятными ремнями, похожими на конскую сбрую. Делалось это отнюдь не по причине крохоборства, а исключительно ради поддержания работоспособности персонала и недопущения несчастных случаев на производстве. Арапы, вне зависимости от пола и возраста, были падки на алкоголь, как мухи на патоку, а захмелев, все время норовили упасть в котел с кипящей брагой или причинить себе какое-нибудь иное увечье.

В назначенный час претенденты на руку, сердце, тело и богатство Лилечки собрались на специально отведенном для этого мероприятия плацу, расположенном вне пределов частокола, окружавшего деревню. Анна Петровна заранее позаботилась, чтобы здесь были представлены все наиболее влиятельные кланы Лимпопо.

Дабы до предела разжечь честолюбие претендентов, им предварительно позволили полюбоваться Лилечкой (так сказать, продемонстрировали товар лицом), восседавшей в роскошных носилках из эбенового дерева. Ради такого случая бабушка обрядила внучку в свои лучшие вещи. Несколько эклектичный, хотя и не лишенный шарма наряд невесты состоял из шитого золотом и мелкими жемчугами платья кастильской придворной дамы, чересчур тесного и в груди, и в заду; шляпки с огромными искусственными цветами, купленной юной Анечкой Тихоновой в сорок пятом году на привокзальной толкучке; слегка тронутого африканской молью норкового манто и туфлей-лодочек, таких просторных, что Лилечка боялась пошевелить ногой.

Суровые воины саванны, привыкшие в любой обстановке сдерживать свои чувства, встретили появление невесты гробовым молчанием. (Точно так же они отреагировали бы на внезапное нападение взбешенного буйвола или на долгожданный восход неизвестно куда пропавшего солнышка, до сих пор числившегося в ранге великого божества.) Однако то, как трепетали их широкие ноздри, как высоко вздымались мускулистые груди и как сверкали глаза, лучше любых слов говорило, что ради обладания таким роскошным призом любой из претендентов не пожалеет ни сил, ни здоровья, ни самой жизни.

Лева Цыпф, затерявшийся в общей шеренге женихов, сразу заскучал. За полчаса до этого его раздели догола, позволив оставить только башмаки, обрядили в головной убор из перьев и дурацкий передник, едва скрывавший мужское достоинство, но оставлявший открытыми ягодицы, и с ног до головы разрисовали замысловатыми узорами. Затем он получил тяжелое копье, не менее тяжелый щит и был вынужден присоединиться к толпе людей, абсолютно чуждых ему по физическим кондициям, мировоззрению и образу жизни.

Цыпф до сих пор абсолютно не представлял себе, каким манером он сможет превзойти в смелости, выносливости и силе этих прирожденных воинов, для которых поединок со львом был обычным делом. Если Анна Петровна и имела какие-то планы, обеспечивающие победу, то с Левой она этими планами не делилась. Более того, в последнее время туземная королева будто бы стала избегать земляка, предпочитая находиться в обществе арапских вождей.

Да и Лилечка, неприступная и величественная, как Клеопатра во время своего римского триумфа, что-то не баловала сегодня Леву своим вниманием. По крайней мере, она даже ни разу не взглянула в его сторону.

Короче, Цыпф ощущал себя обманутым и брошенным, а путешествие в Лимпопо, на которое возлагалось столько надежд, представлялось ему сейчас как роковая авантюра.

Перед началом состязания претенденты долго ублажали духов, ответственных за удачу и воинскую доблесть. Действо это заключалось в нестройных, но истовых песнопениях, диких прыжках и подбрасывании кверху пригоршней птичьего пуха. Многочисленные зрители бурно поддерживали свои креатуры и с неодобрением косились на Леву, демонстративно игнорировавшего религиозные чувства арапов.

Затем колдун, попорченный звериными зубами и согбенный долгой жизнью, огрел каждого из претендентов ритуальной костяной дубинкой, что означало благословение. Для привычных к телесной боли туземцев это было равносильно нежному шлепку, а у бедного Цыпфа едва не подкосились ноги. После такой прелюдии его вера в победу, и до этого почти эфемерная, обратилась в абсолютный нуль.

А между тем сигнал к началу первого тура состязаний, в ходе которого предстояло определить наиболее сильных в физическом плане претендентов, был уже дан.

Поперек плаца установили несколько рам, на которых были натянуты шкуры бегемотов, выдубленные солнцем и корой валлонового дуба до твердости брони. Воины приближались к этим мишеням почти вплотную и с короткого расстояния метали свои ассегаи. Чувствовалось, что это упражнение хорошо им знакомо. Шкуры гудели от могучих ударов под стать сигнальным барабанам, но только каждое пятое или шестое копье прошивало цель насквозь. Счастливчики отходили в одну сторону, неудачники в другую, но никто из них не смел открыто выразить свои чувства.

Уже в самом начале состязания Леву бесцеремонно оттерли в задние ряды, и когда, наконец, наступил его черед метать копье, все шкуры превратились в решето. Горбатый колдун, тот самый, что едва не оглушил Леву дубинкой, заметив замешательство своего бледнолицего крестника, подмигнул ему бельмастым глазом и знаком велел вынести свежую мишень.

В отличие от других она была какая-то пегая да вдобавок еще сильно воняла плесенью. Леву это нисколько не удивило — он привык, что в любой лотерее злодейка-судьба наделяет его только никуда не годными отбросами.

«Будь что будет», — подумал он и, разбежавшись, послал копье прямо в центр мишени. Сразу после броска Лева отскочил в сторону, не без основания полагая, что срикошетившее о шкуру копье может причинить ему тяжкие увечья.

Однако подобного конфуза не случилось, и, к вящему удивлению Цыпфа, наконечник копья, формой и размерами похожий на римский меч-гладиус, ушел в шкуру почти на половину своей длины. Запахло уже не плесенью, а настоящей гнилью.

Лева еще не успел по-настоящему обрадоваться своему успеху, а горбатый колдун уже вновь огрел его дубинкой, но на этот раз ласково, по заднему месту. Это означало, что еще один претендент успешно прошел испытание.

Впрочем, подвиг Цыпфа никого особо не удивил — в очередной тур вышло не менее двух десятков человек, но уж это были богатыри из богатырей.

Перед началом состязания на выносливость вперед важно выступила Анна Петровна и объявила, что жалует каждого силача кувшином какой-то особой бормотухи, делающей из гиены льва, из мальчика — мужчину, а из мужчины неутомимого и неустрашимого демона.

Эта весть была встречена хоть и сдержанным, но ликованием. Ко всем без исключения участникам второго тура приблизились девушки с объемистыми глиняными кувшинами, которые немедленно были опорожнены до дна.

Лева понял, что это конец, но отказаться не посмел. Обычно он становился бухим уже после трехсот-четырехсот грамм любого алкогольного напитка, крепостью превышавшего тридцать градусов, а в кувшине, судя по всему, плескалось не меньше литра.

— Пей, — на ломаном русском языке произнесла девушка. — Госпожа велела. Иначе холостым будешь.

Заранее ожидая, что омерзительное пойло обожжет ему рот. Лева сделал первый глоток и от неожиданности едва не поперхнулся — в кувшине была вода! Со странным привкусом и еще более странным запахом, но, несомненно, вода. Леву давно уже мучила жажда, вызванная суетой и треволнениями этого дня, поэтому прохладный напиток пришелся как нельзя кстати.

Напившись, Лева сразу ощутил прилив сил, а главное — уверенность в этих силах. Ситуация уже не казалась ему такой безысходной. Надо было только выдержать соревнование на выносливость, а уж в своей смелости он сейчас почему-то не сомневался.

И вот вновь застучали барабаны. На этот раз их сопровождали какие-то неизвестные Цыпфу музыкальные инструменты, издававшие высокие, тревожные звуки. Воины без промедления начали свой танец, представлявший нечто среднее между конвульсиями буйно помешанных и упражнениями каратистов.

Ритм, вначале медленный и как бы вкрадчивый, постепенно ускорялся. Многие зрители не выдержали искушения и тоже пустились в пляс. Даже горбатый колдун неуклюже вертелся на одном месте, похожий на краба, которому отдавили клешню.

В отличие от соперников Лева не испытывал от танца никакого удовольствия. Для него это была неприятная и тяжелая повинность. От ритма он старался не отставать, но силы попусту не транжирил. Его танец скорее напоминал бег на месте, чем прыжки. И тем не менее в очередной раз отрываясь от земли, он считал про себя: «Пятьдесят, пятьдесят один, пятьдесят два…» На трехсот десятом прыжке Лева внезапно заметил, что у него осталось не больше семи-восьми соперников. Остальные претенденты уже успели принять лежачее или сидячее положение, хотя их тела продолжали дергаться в такт зажигательной музыке. Пяля в пространство осоловелые глаза, они бормотали что-то невразумительное, короче говоря, представляли собой типичных клиентов медвытрезвителя. (К сожалению, до такого вида коммунальных услуг в далеком от цивилизации Лимпопо еще не додумались.) «Вот кому хорошо, — с завистью подумал Лева. — И невеста им уже не нужна, и предстоящее состязание на смелость не волнует».

До пятисотого прыжка Цыпфу осталось совсем немного, но тут барабаны оборвали свою дробь. Умолкли и маримбы, эти ксилофоны Черной Африки.

Лева дышал, как запаленная долгой скачкой лошадь, хорошо еще, что пену изо рта не пускал. У него дрожали не только ноги, но и руки, голова и вообще все нутро. Раз и навсегда он возненавидел все на свете танцы, как народные, так и классические.

Испытание на выносливость выдержали пять человек — один белый и четверо черных. Лева, конечно, проскочил дуриком, но этих четверых можно было смело посылать в космос, спускать в жерло действующего вулкана и безо всякой тренировки выставлять на двенадцатираундовый бой против чемпиона мира по боксу Кассиуса Клея. Еще оставалось неизвестным, в чем именно состоит заключительное испытание, но можно было не сомневаться, что эти четверо в нем не сробеют. Лева вновь тихо запаниковал.

Тем временем колдуны в масках, изображавшие духов смерти, вынесли на середину плаца пять плетеных конусообразных корзин. Горбун исполнил вокруг них довольно непристойный танец, вдоволь повалялся в пыли, а затем с обезьяньими ужимками сорвал крышки.

В наступившей тишине яственно раздалось многоголосое зловещее шипение. Из корзин разом поднялись пять узких змеиных головок. Их пасти были широко раскрыты, демонстрируя ядовитые клыки, а в глазах горела древняя ненависть ко всем двуногим, четырехногим и крылатым тварям. Характерная расцветка змей — темно-бурая спина и грязно-белое брюхо — свидетельствовала о том, что это были так называемые черные мамбы, самые опасные гады саванны, укус которых смертелен даже для зебры.

Замысел устроительницы состязаний стал ясен. Для того чтобы доказать свою смелость, нужно было всего-навсего схватить змею рукой.

Откуда-то вновь появился горбатый колдун. На веревке он тащил лохматую, неказистую собачонку, жалобно скулившую в предчувствии беды. Это была одновременно и жертва богам, и тест на проверку агрессивности змей.

Как ни сопротивлялась бедная псина, но колдун победил — ухватил ее за шкирку и швырнул в сторону змеиной выставки. Собачка ловко приземлилась на лапы и только хотела дать деру, как ближайшая мамба нанесла стремительный, почти неуловимый для человеческого взгляда удар…

Секунд через десять собачка завалилась набок, потом перестал подергиваться кончик ее хвоста, а спустя еще пару минут окончательно стихло и тихое повизгивание. Публика тревожно загудела — как-никак она явилась на свадьбу, а не на поминки.

Никто из участников заключительно тура, в том числе и Лева, не двигался с места. И если на лицах воинов читались признаки растерянности (выйти с голыми руками на змею для арапа было то же самое, что для уроженца Отчины стать на пути несущегося железнодорожного состава), то человек, хорошо знавший Леву, сразу догадался бы, что в его черепной коробке происходит интенсивный умственный процесс.

«В чем же здесь фокус? — думал он. — Не могу поверить, чтобы Анна Петровна хотела моей смерти. Змея может стать безвредной, если израсходует весь запас своего яда. Но опыт с собачкой свидетельствует как раз об обратном. Иногда у змей вырывают ядовитые клыки… Посмотрим повнимательнее… Нет, у всех пяти штук клыки на месте. Что же делать? Соревноваться со змеей в реакции бессмысленно. Я не мангуст. Дудочки для заклинания у меня тоже нет, хотя все это сказки, змеи почти не способны слышать… А если это просто повод прекратить борьбу? Восстановить, так сказать, статус-кво? Хоть бы предупредила заранее, противная старушенция!»

Цыпф оглянулся по сторонам. Анна Петровна почему-то отсутствовала. Исчезла куда-то и Лилечка. Девушка, напоившая Леву водой, делала какие-то жесты, явно провоцирующие его на более близкое знакомство со змеями.

Слово опять взял горбун. В одной руке он держал флягу-колебасу, а в другой

— тонкий, как шило, нож.

Из его речи, чересчур витиеватой для арапа, можно было понять, что испытание будет продолжаться только до тех пор, пока из фляги не вытечет вода. Если за это время ни один из претендентов не попытается доказать свою смелость, все они будут с позором изгнаны прочь, а мудрая Анаун назначит новые состязания, но уже с другим составом участников.

После этого он проткнул колебасу ножом, повесил ее на тотемный столб и вновь смешался с толпой.

И тогда Цыпф заставил свои ноги стронуться с места. Побуждения, двигавшие им, были чрезвычайно просты: если Лилечка действительно любит его, то не допустит такой глупой смерти, а если не любит, тогда и жить не стоит. Еще поплачет она на его могилке! Еще пожалеет о своем коварстве!

Короче говоря, предпринятые Левой отчаянные действия были вовсе не попыткой доказать свою смелость, а актом мести по принципу: вырву себе глаз, чтобы у моей тещи зять кривой был.

Связываться со всеми змеями сразу Лева не собирался и поэтому выбрал самую крайнюю в ряду, да и двигался-то он к ней не по прямой, а по дуге.

Публика заревела, приветствуя Леву. Что ни говори, а смелость среди арапов ценилась почти так же высоко, как и богатство.

Змея, к которой приближался Лева, приняла боевую стойку — передняя часть туловища приподнялась, голова откинулась немного назад, пасть раскрылась.

«Да она меня сама боится, — подумал вдруг Лева. — Это в саванне она хозяйка, а здесь — пленница. Как только я подойду вплотную, она спрячется в корзине. А тогда можно смело хватать ее за основание головы».

Струйка воды, изливающаяся из продырявленной фляги, заметно слабела. Надо было спешить. Лева погрозил змее пальцем и сделал еще один шаг вперед, даже не шаг, а шажок.

Укус в правую руку он почувствовал прежде, чем уловил движение змеи. Все произошло так быстро, что, если бы мамба вздумала ужалить Леву в глаз, он, наверное, не успел бы даже моргнуть.

Он инстинктивно отпрянул назад и тем избежал новой атаки. На тыльной стороне запястья виднелись две аккуратные ранки — одна подле другой.

Ощущая во всем теле быстро нарастающую слабость, Лева двинулся в сторону деревни. Ему хотелось умереть на глазах бессердечной Лилечки. Ему хотелось умереть на глазах у ее подлой бабушки. В свой смертный час ему хотелось слышать их покаянные рыдания.

Нет, он не будет проклинать их. Не стоит предаваться мелочным страстям на пороге вечности. Он великодушно простит их обеих — и тихо скончается. Точно так же поступали благородные рыцари, жертвовавшие жизнью ради прославления имени своей дамы.

Кое-как доковыляв до тотемного столба, Лева ухватился за него и подставил рот под иссякающую струйку воды. Несколько капель попало на язык, но он даже не смог их проглотить — горло словно одеревенело.

«Сейчас я превращусь в бревно, — подумал Лева. — Укус мамбы вызывает паралич всех мышц… Только бы не расслабились сфинктеры… Нужно умереть мужчиной, а не засранцем…»

Лева мешком осел на землю, опрокинулся навзничь. Выглядел он в эти минуты уже не человеком, а тряпичным манекеном.

Последнее, что он увидел, были бегущие к нему со всех сторон люди — воины, зрители, колдуны… Много-много людей, много-много черных лиц… И среди них ни единого белого…

Очнулся Лева от того, что кто-то ножом разжимал его челюсти, а кто-то другой лил в рот воду, вкусом и запахом очень напоминавшую ту, которой его напоили перед началом состязаний на выносливость.

Был, правда, еще и кто-то третий, державший его голову на своих коленях и ласково гладивший виски.

— Да ты, милок, просто малахольный какой-то! — Лева узнал голос Анны Петровны (воду, похоже, лила именно она). — Раскис, как баба! Подумаешь, змейка его укусила! Эка невидаль!

Лева пришел в себя окончательно и оттолкнул горбатого колдуна, чуть не раскрошившего его зубы. Но на дальнейшие столь же решительные действия он оказался не способен — сначала на него обрушился дождь слез, таких крупных, что они сами по себе могли утолить любую жажду, затем сверху рухнули мягкие, пахнущие ландышем волосы, а уже после всего этого в холодные Левкины губы впился горячий Лилечкин рот.

Взаимные поцелуи, рыдания и объятия продолжались так долго, что бабушка с досады даже ногой топнула.

— Ну прямо детский сад какой-то! Да на вас же, бесстыдников, прорва людей смотрит! Вы сюда зачем пожаловали — дело делать или лизаться? Будет еще на это время!

При помощи колдуна она поставила Левку на ноги, и это событие было встречено единодушным ликованием толпы. Из-за своей исторической отсталости, а может, наоборот, благодаря ей дикари не страдали излишней завистью и к победителям в честном соревновании относились с нескрываемым уважением.

— Поприветствуй их, — сказала бабушка. — Ручкой помаши или просто кивни… Пусть пока идут пить-гулять за мой счет, а завтра совет соберем, как ты просил. Да и тебе самому отдохнуть не мешает. Ты хоть сегодня и победил, но все равно слабак.

Лева поймал, наконец, упорно ускользающее равновесие и, утвердившись на своих собственных ногах, отдал честь по всем правилам строевого устава, которые некогда перенял у Смыкова.

— Дорогие товарищи арапы! Поздравляю вас с праздником — международным днем змеи-мамбы! — гаркнул он. — Ура, товарищи!

Арапы, в многочисленных стычках с бледнолицыми соседями хорошо изучившие смысл слова «Ура!», дружно поддержали Левку.

— Да ты, никак, ошалел! — толкнула его в спину Анна Петровна. — Плетешь невесть что!

— Мне можно, — возразил Лева с достоинством. — Я с того света только что вернулся.

— С какого еще того света, милок? — возмутилась Анна Петровна. — С тобой если что и случилось, так только обморок от страха. Змеи испугался? А кто перед этим целый кувшин противоядия выкатил, как не ты? Теперь тебе со змеями даже целоваться можно.

— Бабуся, на что ты намекаешь? — к спору подключилась и Лилечка. — Еще неизвестно, кто здесь змея! Устроила балаган на радость своим черномазым! Если бы я знала, что у тебя на уме, ни в жизнь не согласилась бы участвовать. Это же надо придумать — на живого человека змею натравливать! Риск-то какой!

— Как раз и никакого! Я вот на нем все яды и противоядия заранее перепробовала! — Анна Петровна кивнула на горбуна. — Нгаи, покажи!

Колдун, интуитивно понявший, чего от него хотят, протянул вперед обе руки, на которых виднелись характерные следы змеиных укусов, и уже почти зажившие, и совсем свежие.

Тут уж, как говорится, крыть было нечем. Впрочем, бабушка тут же постаралась перевести разговор на другую тему.

— Уж раз так все сложилось, то свадьбу, хочешь — не хочешь, а играть придется, — сказала она примирительным тоном. — Все сделаю, как обещала. И угощение выставлю, и приданое дам.

— Просто восторг! — воскликнула Лилечка. — Мы погрузим сундуки с добром на коров и погоним стадо в Отчину.

— Не только сундуки, но и котлы! — напомнила бабушка.

— Тем более!

— Скажите, а сколько примерно у вас длятся свадьбы? — осторожно поинтересовался Цыпф.

— Как когда, — ответила Анна Петровна. — Но не меньше тридцати дней.

— Нет, это нам не подходит, — развел руками Лева. — Я, конечно, не против, вы не подумайте… Но нас дома люди ждут.

— И в самом деле, лучше повременить, — поддержала его Лилечка. — Ну что это за свадьба по дикарскому обычаю. Я же крещеная. Желаю в церкви венчаться или, в крайнем случае, в кастильском храме. Чтоб все было по закону.

— Ну как хотите, — надулась Анна Петровна. — На вас ведь не угодишь. Из молодых, да ранних… Пошли, Нгаи.

— Бабуся, не обижайся, — Лилечка обняла ее. — Я тебе и в самом деле за все благодарна. Но не до свадьбы нам сейчас…

На следующий день в доме Анны Петровны состоялся большой совет вождей саванны. Ради такого случая подача спиртного была строго ограничена, и арапы, заранее настроившиеся на длительную дармовую попойку, выглядели хмуро. Зато их суждения, как надеялась Анна Петровна, должны были отличаться трезвостью и здравомыслием.

После обычного для таких мероприятий обряда по умиротворению духов слово для доклада взял Лева Цыпф.

Как и большинство людей, мировоззрение которых сложилось под влиянием книжных знаний, он в своих доводах не умел снизойти до уровня аудитории. С арапами, искренне полагавшими, что все сущее на свете, в том числе и люди, создано в незапамятные времена божественным кузнечиком-богомолом, Лева разговаривал так, словно все они имели по крайней мере неполное среднее образование. Единственное, что хоть немного выручало слушателей, это отсутствие в местном языке слов, обозначающих всякие отвлеченные понятия, что вынуждало Леву максимально упрощать свои сентенции.

В общем и целом смысл его речи сводился к тому, что злокозненные силы, в свое время похитившие солнышко и наславшие на мир вечные сумерки, на этом не успокоились. Начинается новый этап драмы. За гибелью неба должна последовать гибель земной тверди. Камень, песок и глина превратятся в хищников, пожирающих все, что обеспечивает человеку существование в этом мире. Реки станут потоками огня, равнины разверзнутся и поглотят стада, а холмы будут гоняться за людьми, как взбесившиеся носороги. Род человеческий сгинет навсегда. На его месте будут жить каменные дети злых богов. Однако есть в мире могущественные существа, которым небезразлична судьба людей. За главного у них великий колдун, известный в саванне под именем Белый Чужак. О его сверхъестественных способностях известно всем. Помогают ему хозяева нижнего мира, неуязвимые и могучие варнаки, которых арапы называют «людьми-бегемотами». Белый Чужак согласен возглавить переселение народов в чудесную страну, где каждый обретет покой, благоденствие и телесное здоровье. Правда, дорога в этот благословенный край будет тяжелой. Поначалу она даже может кое-кому показаться непосильной. Идти придется сквозь жару и мрак, а то, что имеет здесь один вес, там станет втрое тяжелее. Но тот, кто осилит эту дорогу, обретет вечное блаженство для себя и своих потомков.

По ходу выступления Леву никто не перебивал — здесь это было не принято, — но стоило ему только умолкнуть, как посыпались вопросы, и по-детски наивные, и по-иезуитски каверзные.

— Ты зовешь нас в мир теней? — спросил один из вождей, который, судя по возрасту, одной ногой уже стоял на пороге этого самого мира. — Туда, куда улетают души, покинувшие мертвые тела?

— Нет, это мир живых людей, — твердо ответил Лева. — Там можно наслаждаться едой, питьем, женщиной, умной беседой. Там есть все, без чего человеку нельзя обойтись. Но там нет ничего, что укорачивает жизнь или причиняет страдания. Ни болезней, ни распрей, ни хищных животных, ни злых соседей.

— Ты сказал, что Белый Чужак собирается увести в счастливую страну все народы? Я правильно понял? — спросил другой вождь, имевший на лице отметину от пистолетной пули.

— Да, — кивнул Лева.

— И твоих братьев, не раз обагрявших своей и нашей кровью великую реку? И желтолицых разбойников из Степи? И одетых в железо алчных слуг распятого Бога? И даже рогатых детей первого на свете братоубийцы? Как же мы сможем ужиться рядом?

— Страна, о которой я вам рассказывал, — не просто место для жизни, — волшебный источник, смывающий грязь не только с тела, но и с души, — начал объяснять Лева. — Каждый, кто поселится там, превратится совсем в другого человека. Зло, засевшее в душах, исчезнет, а добро даст обильные всходы. И белые, и желтые, и черные станут одним народом, навечно забывшим распри… Впрочем, рогатых это не касается. Они уже преступили ту грань, которая не позволяет зверю вернуться в мир людей.

— Какой скот пасется на лугах этой благословенной страны? — вопрос задал совсем еще молодой арап, вместе с Левой участвовавший в состязании женихов. — И много ли его там?

— Луга, леса и реки этой страны населяют только эфемерные существа, единственное предназначение которых — радовать человеческий глаз, — понятие «эфемерные» он перевел как «нечто более легкое, чем туман».

— Если там, куда ты нас зовешь, нет скота, мы смело можем гнать свои стада! — обрадовался юноша.

— В этом нет никакой необходимости! — заволновался Лева. — Я ведь уже говорил, в этой стране есть все, что нужно человеку. Вода в реках вкуснее молока, а растения насыщают лучше, чем мясо… И потом, ваш скот просто не выдержит дорогу. В нижнем мире нет ни травы, ни листьев, а земля и воздух обжигают огнем.

Услышав это, вожди сразу помрачнели и принялись вполголоса совещаться между собой. На Леву теперь поглядывали уже не как на героя дня, вымолившего у богов счастливый жребий, а как на опасного безумца.

Затем слово взял тот из вождей, который, очевидно, умел лучше других формулировать общее мнение.

— Истина в том, что люди рождаются для того, чтобы владеть скотом, — это безапелляционное заявление было встречено одобрительным гулом. — Пасти его, доить, защищать от хищников и умножать в потомстве. Человек, не владеющий скотом, — безродный бродяга. Его не пустят на порог приличного жилища. Он, как шакал, питается чужими объедками. Скот обеспечивает нас пищей. Мы пьем молоко коров и кровь быков. Но не это главное. Уход за стадом объединяет людей, делает их добрее и удерживает от злых поступков. Недаром бледнолицые, живущие за великой рекой и пренебрегающие содержанием скота, так жестоки и коварны… Тот, кто призывает нас бросить стада на произвол судьбы и уйти в неизвестные края, чтобы там, подобно животным, лакать воду из рек и питаться травой, или одержим злыми духами, или просто хочет погубить народ саванны. В первом случае им должны заняться колдуны. Во втором — его необходимо лишить гостеприимства и немедленно изгнать из этого дома.

Лева еще не успел ничего ответить своему оппоненту, как Анна Петровна взяла ход совещания в свои крепкие руки, некогда поднимавшие из руин предприятия черной металлургии Юга, а затем немало повкалывавшие на Талашевской текстильной фабрике.

С гостями она особо не церемонилась, хотя палку старалась не перегибать.

— Ты, головешка черная, про чье гостеприимство тут распинаешься? Про мое или про свое? — накинулась она на предыдущего оратора. — Если про мое, так я как-нибудь и без советников обойдусь. А если про свое, так катись лучше к себе в деревню и там права качай. Не забывай, мартышка бесхвостая, за чей счет ты пил и жрал столько времени. Я по натуре человек мягкий, но если осерчаю, сама себя боюсь. Вот и не заводите меня понапрасну! Вас здесь по делу собрали, а не шуточки шутить! У кого уши есть, тот сам все слышал. А теперь решайте, как дальше быть. Уходить или на месте сидеть. Хотелось бы, конечно, надеяться, что обойдет нас беда стороной. Ну а если нет? Что, по-вашему, лучше? Вместе со скотом в родной саванне подохнуть или налегке в благословенную страну уйти? Если вы о себе не думаете, так хоть о детях своих побеспокойтесь. Я, между прочим, внучку подробно расспросила. Уж мне-то она врать не будет. Действительно, оживают повсюду злые силы, куда более древние, чем наши и ваши боги. Многие страны ими уже погублены. В том числе и то болото, куда ушли жить ваши бегемоты. А в той стране, где сейчас могут спастись люди, она сама побывала. Интересное местечко. Там и земля, и вода, и воздух, и растения — все другое. Человека они обтесывают, как речной поток гальку. Может, и из вас, дураков, там что-нибудь путное получится… И про дорогу туда она мне все рассказала. Горячо, жарко и страшно, но люди-бегемоты чем могут пособляют. Они хоть и жуткие на вид, но к нашему брату со всей душой относятся… Но не всем такая задумка по нраву. Мразь эта рогатая, которая свой род от первого братоубийцы ведет, желает повсюду свою власть распространить. Худо тогда придется и черным, и желтым, и даже белым, которые под их дудку плясать не согласные. Отчиной они, супостаты, уже почти овладели. Не ровен час и до нас доберутся. Так уж лучше объединиться с теми, кто против этих шакалов в Отчине сражается. Пора острить копья и ладить новые стрелы. Вот и весь мой сказ, гости дорогие. Если что не так, извиняйте. А теперь ступайте пообедайте и между собой пошушукайтесь. Я вас не тороплю, но ответ жду уже сегодня. Нече кота за хвост тянуть. Что такое кот, не знаете? Это вроде как лев, только маленький.

Весть о предстоящем обеде была воспринята присутствующими с куда большим энтузиазмом, чем все сказанные перед этим речи.

— Не верю я в этот народ, — вздохнула бабушка, когда гости вплотную занялись трапезой. — Честно сказать, я и в свой собственный народ уже не верю. Плетью их станешь сечь — руки лижут. А добро им сделаешь — кочевряжатся…

— Подобные проблемы, Анна Петровна, волновали многих великих политиков и до вас, — сказал Лева. — Вспомните хотя бы суждения Годунова в изложении Александра Сергеевича Пушкина. Народ он называл неблагодарной чернью. И очень от этого страдал.

— Так то совсем другое дело, — зевнула изрядно притомившаяся Анна Петровна. — У твоего Годунова смертный грех на душе висел… А я в общем говорю. Не с царевых позиций. Слеп наш народ и глух. Разумными словами его не проймешь. Зато всякой ересью очаровать можно. А уж за тем, кто его очарует, он куда хошь пойдет. Хоть в рай, хоть в пекло…

Обильное угощение, как выяснилось, может способствовать не только расстройству пищеварения, но и процессу принятия политических решений.

Впрочем, решение получилось какое-то куцее, двойственное, «паллиативное», как выразился Лева Цыпф.

Перво-наперво предлагалось послать в Хохму разведчиков, чтобы на месте убедиться в том, какая именно беда постигла соседнюю страну.

Идею немедленного переселения в Эдем совет вождей начисто отверг, хотя было решено, что к этой теме можно будет вернуться, когда приметы надвигающейся вселенской катастрофы станут очевидными.

Не получил поддержки и план широкомасштабного похода против аггелов. Одни ссылались на ожидаемый вскоре отел скота, другие на недобрые знамения, третьи на недостаток воинов. Лишь благодаря нажиму Анны Ивановны вожди согласились сформировать из добровольцев экспедиционный отряд, предназначенный для рейдов на территорию Отчины. Кандидатура его вождя пока оставалась открытой, но советником с правом решающего голоса был заранее назначен Цыпф.

Он тут же уточнил, что военные действия могут начаться только по предварительной договоренности с лицами, на то уполномоченными.

— Хитро ты, милок, выражаешься, — заметила Анна Петровна. — Ну да ладно, у каждого свои слабости… Как будете уходить, Унду с собой захватите, — она кивнула на девушку, недавно напоившую Леву противоядием. — Она девчонка шустрая и в Отчине уже не раз бывала. Когда момент подоспеет, вы ее с весточкой ко мне пошлите. Будет вам тогда спешная помощь. В крайнем случае я своих человек триста подошлю.

— Только пусть оденется поприличней, — Лилечка окинула полуголую арапку критическим взглядом. — Платьице там какое-нибудь, белье, ботинки…

— Могла бы и не напоминать, — проворчала Анна Петровна. — Сарафанчик я уже приготовила, а белье и ботинки ее надеть не заставишь. Да и зачем… Пятки у нее тверже твоих подметок, никакая колючка не проколет. А белье для непривычного человека хуже, чем вериги… Ты только в Отчине присматривай за ней.

— В каком смысле?

— Чтоб не баловала. Девка она хоть и смышленая, но горячая. Как-никак, африканская кровь. Здесь-то нравы вольные, под каждым кустиком брачное ложе… А в Отчине народ строгий. Еще распутницей ее ославят.

— Только этого мне не хватало, — вздохнула Лилечка. — Впрочем, есть у меня один человек на примете. Смыков, бывший милиционер. Ты его, наверное, знаешь. Большой специалист по надзору за горячими девушками.

— Все шутки шутишь, внученька… Ничего, скоро сама поймешь, что Унда девка незаменимая. До реки-то вас мои люди проводят, а дальше втроем пойдете. Учти, она грузы носить мастерица. Пуда два спокойно на голове попрет.

— Какие у нас грузы, — пожала плечами Лилечка. — Один рюкзак на двоих, да и то полупустой.

— Неужто ты, родная, думаешь, что я тебя вот так налегке отпущу! — всплеснула руками бабушка. — Нет уж, одарю, как персидскую княжну! И шубами, и золотом, и камнями.

— Спасибо, конечно, да только не ко времени мне все это, — вздохнула Лилечка. — Не на курорт ведь отправляемся, а в мясорубку…

— Погостили бы еще с недельку…

— Мы бы с удовольствием, да нельзя. Нас уже, наверное, в Отчине заждались.

Паровоз потерял ход, не дотянув до станции Рогатка километров пятнадцать,

— лопнул какой-то паропровод. Жердев еле спасся, спрыгнув на ходу под откос (хорошо хоть, что беда случилась на затяжном тягуне и скорость была невелика).

Добровольные помощники машиниста отделались небольшими ожогами и легким испугом. И от первого, и от второго их врачевали самогоном.

Затем пути недавних союзников разошлись. Кастильцы, к которым присоединился Смыков, пешим порядком отправились на родину. Анархисты, окрыленные последним успехом, собирались штурмовать базу аггелов. Жердев куда-то пропал — не исключено, что отправился на поиски верных ему киркопов. Вместе с ним пропала и последняя канистра самогона. Скорее всего это было главной причиной того, что Жердев ушел не попрощавшись. Зяблик, собрав небольшую ватагу (трое наиболее приглянувшихся ему анархистов, двое добровольцев со станции Воронки и один кастилец, заочно приговоренный на родине к аутодафе за богохульство), решил обосноваться в окрестностях Талашевска, чтобы бить врага в его собственном логове.

Вопреки ожиданиям погони за окруженцами и их спасителями не последовало. То ли у врагов не хватило на это сил, то ли, наоборот, они были так сильны, что могли игнорировать столь незначительный инцидент. Кастильцы, не ввязываясь в мелкие стычки и стороной обходя верные Плешакову гарнизоны, двинулись к границе. Свои аркебузы, ставшие вдруг бесполезными, они везли на подводе, купленной за реалы в какой-то общине, придерживающейся неясной политической ориентации.

Когда на горизонте замаячили вершины Сьерры-Морены, устроили благодарственный молебен. Границу, представлявшую собой стык торфяного болота с каменистой равниной, пересекли беспрепятственно. На ночлег остановились в заброшенном монастыре. В былые времена он столь часто подвергался осадам, что нынче здесь опасались селиться даже летучие мыши. Прежде чем уснуть, Смыков не поленился прочесть многочисленные автографы, оставленные победителями на стенах, а некоторые даже переписал в свой блокнот. Особенно его заинтересовали следующие шедевры: «Для монахов здесь буфет, для монашек спальня, для кардинала кабинет, а для Васи сральня. Василий Иванович Соловьянчик. Июнь хрен знает какого года», «Бога точно нет. Иначе бы он не позволил то, что мы учинили здесь по пьянке. Виталий В, человек крещеный», «Кто к нам с мечом придет, тот от гранатомета погибнет. Сержант запаса Засуха, родом из Оренбурга», «Бей попов и инквизиторов! Мщу за кровь моих предков марранов. Марраны — иудеи, проживавшие на территории средневековой Испании и принявшие христианство. Давид Розенталь».

С этого момента отряд стал быстро таять — истомленные долгим пребыванием на чужбине кастильцы разбегались по домам. С доном Эстебаном остались только лично преданные ему кабальерос, близкая родня да немногочисленные слуги.

У стен родового замка дона Эстебана ждал неприятный сюрприз — подвесной мост был поднят, а стальная решетка, защищавшая вход, опущена. На сигналы трубы, грубую брань дона Эстебана и выстрелы Смыкова долго никто не отзывался, хотя замок выглядел явно обитаемым. Затем на дозорной башне появился какой-то тип в белом монашеском плаще поверх боевых доспехов и объявил, что решением суда города Ла-Гуардия все поместья дона Эстебана переданы в управление ордена доминиканцев, поскольку вышеуказанный дон Эстебан и все его прямые наследники признаны без вести пропавшими в чужих краях.

Штурмовать хорошо укрепленный замок столь ничтожными силами, да еще без пороха и пуль, было занятием заведомо бессмысленным. Поэтому дон Эстебан ограничился кратким изложением основ научного дарвинизма, которые успел почерпнуть во время общения с наиболее развитой частью населения Воронков. Соль его речи состояла в том, что происхождение всех доминиканцев прослеживалось даже не от обезьян, а от богопротивных тварей — свиней.

Впрочем, перепалка могла принести лишь моральное удовлетворение. Все движимое и недвижимое имущество древнего рода, включая содержимое нескольких тайников, устроенных лично доном Эстебаном, находилось под чужим контролем. Для того чтобы добиться справедливости, необходимо было отправляться в эту самую занюханную Ла-Гуардию.

Так уже получилось, что в этом ничем не примечательном городишке, где даже приличного рынка не было, свили свое гнездышко судьи, аудиторы, нотариусы и прочий чиновный сброд, уже тянувшийся к власти, выпавшей из ослабевших рук аристократии.

В свое время семья дона Эстебана пожертвовала на нужды города немало средств, а сам он даже недолго состоял в должности алькальда. Однако все это было в прошлом. Те, кто нынче заседал в судах, вещал с высоких амвонов, командовал городской стражей и грел руки на контрабанде, не могли простить дону Эстебану ни его благородного происхождения, ни его рыцарской вспыльчивости, ни его врожденного презрения к выскочкам-нуворишам, ни тем более его богатства, частично уже разграбленного.

Аристократы же сторонились дона Эстебана совсем по другой причине. В их среде он имел скандальную славу вольнодумца, покровителя еретиков, защитника простолюдинов и вообще предателя интересов своей касты.

В конечном итоге в дураках оказался не только дон Эстебан, вынужденный жить на подачки ростовщиков, но и Смыков, которому под страхом усечения языка была запрещена любая публичная пропаганда, в том числе и перед вьючными мулами.

Не помогли даже старые связи среди ветеранов инквизиции, успевших объединиться в некую тайную организацию по типу индийской секты душителей-тагоитов. Смыкова принимали то за шпиона, то за провокатора. За его голову назначили вознаграждение. Дело, как говорится, запахло керосином.

Опасаясь наемных убийц, дон Эстебан и Смыков никогда не ночевали на одном месте дважды, а перед тем, как приступить к трапезе, заставляли хозяина очередного кабака дегустировать вино и еду. Их уже знали завсегдатаи всех притонов Ла-Гуардии и все местные потаскухи.

Смыков, как всегда, аккуратный в подсчете дней, понимал, что ему пора возвращаться, хотя к выполнению задания он еще и не приступал. Предварительные планы оказались несостоятельными, а удобный случай (другая сторона обоюдоострого клинка, с помощью которого рассекаются запутанные узлы жизненных коллизий) все никак не подворачивался.

Впрочем, одна задумка у Смыкова все-таки была. Нельзя сказать, чтобы в моральном аспекте она выглядела безупречной, зато некоторую надежду на успех обещала. По большому счету винить Смыкова за несколько циничный образ мышления было нельзя. Как-никак, а его натура формировалась в обществе, отцы-основатели которого всегда негласно придерживались известного принципа «цель оправдывает средства». Разве можно винить яблочко, которое в силу фундаментальных законов природы не в состоянии далеко откатиться от яблоньки?

Операцию Смыков готовил исподволь. Сначала он в общих чертах посвятил дона Эстебана в свое задание, состоящее из двух частей: создания военного союза против аггелов и предварительной подготовки населения Кастилии к эвакуации в Эдем. Затем, как бы невзначай, он обмолвился о чудесных свойствах произрастающего там растения бдолах и даже презентовал своему родовитому спутнику щепотку этого уникального зелья. (Необходимо заметить, что дон Эстебан растратил бдолах самым бездарным образом, употребив его как возбуждающее средство во время плотских утех с одной публичной девкой, которой половые подвиги партнера были нужны примерно так же, как уши тому органу, коим эти подвиги совершались.) Обстоятельства повседневной жизни изгоев общества (к этому времени дон Эстебан распустил всех своих слуг и приближенных) благоприятствовали осуществлению плана, задуманного Смыковым. Не было дня, чтобы подвыпивший гранд не ввязывался в ссору с кичливыми идальго или вконец обнаглевшими лавочниками. Эти конфликты, иногда возникавшие по совершенно пустячному поводу, почти всегда заканчивались звоном клинков, уже мало чем напоминавших старые рыцарские мечи, но еще не достигших благородного облика шпаги.

Чаще всего нескольких молодецких выпадов было достаточно, чтобы заставить противника запросить пощады или трусливо ретироваться, но иногда, как говорится, коса налетала на камень, и тогда от клинков летели искры, а от фехтовальщиков клочья камзолов и брызги крови.

До самого последнего времени дон Эстебан проявлял себя в этих стычках с самой лучшей стороны и другого урона, кроме нескольких легких царапин, не понес.

А между тем драгоценное время уходило, и Смыков решил поторопить события.

В тот день они выпили больше обычного, и, как ни странно, инициатором стал. Смыков, к алкоголю относившийся не менее осторожно, чем пожарный к открытому огню. Впрочем, на этот раз у него был вполне законный повод для пьянки — День железнодорожника (к этой канувшей в Лету категории трудящихся он начал относить себя после памятного рейса на Воронки).

В один из моментов, когда хозяин бегал в подвал за очередным кувшином вина, Смыков уговорил своего собутыльника устроить соревнование на точность метания. Целью служил очаг, в котором вовсю шуровало пламя, а снарядами — все, что обычно находится на столах в таверне.

Вскоре неудачно брошенная Смыковым оловянная миска срезала перо на берете какого-то офицера, заглянувшего в этот вертеп исключительно для того, чтобы утолить голод. Случившееся тот почему-то воспринял не как дружескую шутку, а как наглое оскорбление.

Краткая словесная перепалка очень скоро перешла в вооруженный конфликт, в котором честь Смыкова, конечно же, пришлось защищать дону Эстебану. При первой же атаке он вдобавок к перу лишил самонадеянного забияку еще и уха. Все шло к тому, что поединок закончится для офицера самым плачевным образом, но во время очередного выпада дон Эстебан споткнулся о ногу Смыкова, неосторожно выставленную в проход между столами.

Естественно, что храбрый гранд потерял равновесие и клинок противника пронзил его насквозь, как деревянная шпилька, направляемая рукой повара, пронзает поспевающий в духовом шкафу заячий пирог.

Рана, безусловно, была роковой, но дон Эстебан нашел в себе силы, чтобы завершить так неудачно начатую атаку. Его безоружному противнику (клинок надежно застрял меж ребер дона Эстебана) не оставалось ничего другого, как защищаться табуретом, однако от потери второго уха это его не спасло.

Завершив поединок столь эффектным финалом, дон Эстебан осторожно прилег на правый бок (клинок пробил левую половину его груди) и неузнаваемо изменившимся голосом попросил:

— Немедленно пошлите за священником и нотариусом. Душу я хочу завещать Богу, а все оставшееся у меня имущество моему другу дону Смыку. (Именно так называли кастильцы бывшего следователя Талашевской милиции.) Нельзя сказать, чтобы совесть совсем не мучила Смыкова, однако в особо сложных ситуациях, требующих решительных действий, он умел эту совесть от своей души отсоединять, как водитель во время переключения скоростей отсоединяет ведущий вал от двигателя.

Бросившись к умирающему дону Эстебану, он сунул ему в рот заранее приготовленную пригоршню бдолаха и шепнул на ухо:

— Вы знаете, что это такое. Пока душа еще не отлетела, изо всех сил молитесь о спасении тела. Если жизнь вам действительно дорога, вы непременно встанете на ноги. И уж тогда услуги попов и законников вам точно не понадобятся.

Не дожидаясь появления официальных лиц, ответственных за столь разные стороны человеческой натуры, Смыков на наемной повозке доставил дона Эстебана в лучший из постоялых дворов Ла-Гуардии, где и извлек из его груди смертоносный клинок. Уняв открывшееся кровотечение смоченной в вине корпией, он вновь наделил раненого бдолахом.

Дон Эстебан, уже уверовавший, что его смертный час откладывается на неопределенное время, истово молился о скором выздоровлении, обращаясь не только к Богу и Богоматери, но и ко всем остальным святым по очереди. Кровавая пена все еще продолжала окрашивать его бледные губы, однако сердце работало без перебоев, хотя клинок прошел в непосредственной близости от него. Отклонись сталь хотя бы на пару сантиметров в сторону, и славного дона Эстебана действительно пришлось бы вскорости отпевать.

Эта мысль кольнула Смыкова, как приступ невралгии, и, чтобы успокоить самого себя, он негромко произнес по-русски:

— Ежели да кабы, так во рту росли бы грибы…

Тем временем слух о смерти дона Эстебана уже распространился по городу. Его охотно подтверждали все, кто в тот трагический момент находился в кабаке, а также местный лекарь, умирающего гранда даже в глаза не видевший, зато получивший от Смыкова крупную сумму за констатацию летального исхода.

Особенно горевали ростовщики, ссужавшие дона Эстебана карманными деньгами (то, что он спускал за день, рачительному хозяину хватило бы на год), и городские шлюхи, внезапно утратившие постоянный источник дохода.

Общее горе, похоже, разделяли даже бывшие недоброжелатели дона Эстебана. Конечно, пребывая в добром здравии, он смущал их своими дерзкими поступками и глумливыми речами, зато теперь, скоропостижно скончавшись, приобрел ореол неустрашимого рыцаря и галантного кавалера (поговаривали, что причиной поединка была любовная история).

Короче, горожане всех сословий дружно оплакивали дона Эстебана.

Между тем мнимый мертвец благополучно преодолел кризис и быстро пошел на поправку. Об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что уже на вторые сутки он потребовал себе вина и сыра.

По случаю благополучного возвращения с того света друзья закатили настоящий пир, во время которого Смыков исподволь завел разговор, сводившийся к тому, что, уж раз такое случилось и дона Эстебана считают покойником, неплохо было бы устроить ложные похороны, которые могут стать поводом к сбору в Ла-Гуардии наиболее влиятельных кастильских аристократов. Воспользовавшись этим обстоятельством, он, Смыков, не только сумеет изложить перед знатью свои тезисы, касающиеся союза против аггелов и необходимости переселения в Эдем, но и продемонстрирует чудесное воскресение мертвеца, совершенное при помощи волшебных трав, растущих у подножия Древа Познания.

Дон Эстебан, чье психическое равновесие было изрядно нарушено зигзагом, который совершила его душа на пути от жизни к смерти и обратно, без долгих раздумий согласился на участие в этой мрачной мистерии. Причем цели, которые преследовал Смыков, интересовали его меньше всего. Главным был сам факт чудесного воскресения, которым он намеревался восхитить друзей и уесть врагов. Кроме того, не вызывало сомнения, что имя дона Эстебана прогремит по всей Кастилии и всколыхнет народ, соскучившийся по настоящим чудесам. На волне такой популярности можно будет не только вернуть фамильные поместья, но и побороться за верховную власть, вакантную уже столько лет.

Не прошло и часа, как весьма довольные друг другом заговорщики ударили по рукам.

Во все концы Кастилии помчались гонцы. Они несли печальную весть о гибели славного дона Эстебана и призыв ко всем высокородным грандам принять участие в церемонии прощания с усопшим. Поскольку покойник принадлежал к одному из знатнейших родов христианского мира, игнорировать такое мероприятие было бы кощунством.

В назначенный день и час гроб с телом дона Эстебана установили в соборе святого Себастьяна, размеры и статус которого позволяли отпевать даже особ королевской крови.

Были приняты все возможные меры, чтобы покойник не выглядел «как живой». Смертельной бледности достигли с помощью рисовой пудры, а тени вокруг глаз Смыков самолично нанес раствором сажи. Во избежание конфуза в храме заранее перебили всех мух. Если что-то и отличало дона Эстебана от натурального покойника, так это только стойкий запах перегара, который не смогли нейтрализовать ни ладан, ни миро.

По просьбе Смыкова (не бескорыстной, конечно) заупокойная месса происходила при закрытых дверях. Допущены на нее были только лица, указанные в специальном списке. Потаскухам, гулякам, ростовщикам и прочему сброду позволялось демонстрировать свою скорбь только на ступенях храма.

Когда отзвучали молитвы, умолк хорал и закончилась проникновенная проповедь, в которой велеречивый патер сравнивал дона Эстебана с архангелом Михаилом, слово в противоречие с традицией взял Смыков, охарактеризовавший себя как близкий друг и идейный последователь покойного.

Первым делом он извинился за свою дерзость и попросил у присутствующих несколько минут внимания, необходимых якобы для того, чтобы отдать дону Эстебану последние почести по обычаям Отчины, страны, где усопшего почитали святым еще при жизни.

Аристократическая сдержанность не позволяла участникам заупокойной службы указать чужестранцу его истинное место. Тем самым они неосмотрительно позволили Смыкову раскинуть тенета словоблудия, по части которого он был великий мастер (сказывался опыт партсобраний, отчетно-выборных конференций и лекционной деятельности по линии общества «Знание»).

Начал он с восхваления истинных и мнимых заслуг покойника, проистекавших не только из его личных качеств, но и от национальных черт характера вкупе с благородным происхождением. Косвенно этот комплимент касался всех присутствующих здесь грандов, и общее недоумение, грозившее перейти в недовольство, несколько разрядилось. Затем были упомянуты подвиги дона Эстебана в борьбе с заклятыми врагами законопослушного и богобоязненного люда — каинистами. Этот пассаж также был встречен довольно благосклонно — на рогатых убийц и мародеров зуб имело практически все население Кастилии. Очень к месту пришелся здесь и призыв, якобы брошенный покойником за минуту до кончины, — объединить усилия соседних стран в борьбе с аггелами.

Самое сложное началось дальше. Посетовав о страшных бедах, обрушившихся на христианские и языческие народы в последнее время, Смыков открыто заявил о приближающемся конце света, предвестием которого были гибель Сан-Хуан-де-Артезы и многих других населенных пунктов на территории Хохмы, Киркопии и Отчины.

Публика, хотя и успевшая проникнуться к самозваному проповеднику некоторой симпатией, заволновалась. Никто не мог понять, какая связь существует между, в общем-то, бессмысленной смертью дона Эстебана и терзающими землю катаклизмами.

Смыков поспешил прояснить этот вопрос. Ссылаясь на текст Ветхого Завета, известный ему только в пересказе Цыпфа, он патетическим тоном сообщил, что знает путь спасения рода человеческого. Путь этот ведет не куда-нибудь, а в легендарный Эдем, некогда служивший первым приютом для наших прародителей. При этом не надо бояться херувимов, стерегущих границы земного рая. Обойти их не составляет никакого труда. Эдем, в настоящее время свободный от змея-искусителя, являющегося, как известно, одной из ипостасей сатаны, способен принять под свою сень неограниченное количество смертных и обеспечить им поистине райское существование.

— Клянусь всем, что дорого для меня, я самолично любовался волшебными лесами Эдема, пил сладкую воду его рек, дышал его благотворным воздухом и даже отведал райских трав, дарующих человеку здоровье, силу, красоту и долгую жизнь.

Последнюю фразу Смыков сказал, в общем-то, напрасно. Трудно было поверить, что этот слегка сутулый, лысеющий дядька, с выражением лица если не хмурым, то кислым, и в самом деле отведал чего-то, имеющего хотя бы приблизительное отношение к райской флоре.

Впрочем, публика, собравшаяся у гроба дона Эстебана, не обратила на такую несуразность ни малейшего внимания. Не в силах и дальше терпеть столь святотатственные речи, кастильцы инстинктивно ухватились за те предметы, в которых давно привыкли находить для себя надежду и опору — гранды за мечи, священники за распятия. Убийство в стенах храма всегда считалось крайней степенью богохульства, но было похоже, что для Смыкова на сей раз сделают исключение.

В этом вихре гневных выкриков, страстных молитв и лязга извлекаемой из ножен стали резким диссонансом прозвучал спокойный и ясный голос дона Хаймеса:

— Сударь, если вы и в самом деле побывали в Эдеме, то наверняка прихватили с собой какое-нибудь доказательство этого поистине счастливого события.

— Естественно, — не стал отпираться Смыков.

— Уж не плоды ли это с Древа Познания?

— Как можно! — столь наивный вопрос молодого кастильца, казалось, даже возмутил Смыкова. — Плоды с Древа Познания, как и прежде, являются для смертных запретными. Но нет никакой нужды покушаться на них. В Эдеме каждая травинка имеет волшебную силу. Вот полюбуйтесь, — он помахал в воздухе мешочком с остатками бдолаха. — Это средство способно заживить любую рану, одарить человека силой льва или выносливостью мула, вылечить от неизлечимого недуга…

— Весьма интересно… — произнес дон Хаймес с сомнением. — Хотя и малоубедительно… А не соизволили бы вы доказать волшебную силу этой панацеи на деле?

— С удовольствием… Но как? — Смыков сделал вид, что растерялся. — Я не вижу поблизости ни больных, ни раненых.

— Очень просто. Верните моего дядюшку в мир живых. Думаю, он заслужил это своими подвигами, которые вы нам здесь так живописали. — Дон Хаймес сделал поклон в сторону гроба.

— Мое средство предназначено для продления жизни, а отнюдь не для ее возвращения в уже давно остывшее тело… — потупился было Смыков, но, услышав зловещий ропот грандов, тут же пошел на попятную. — Впрочем, почему бы не попробовать.

Пройдя сквозь ошалевшую толпу к гробу, он стянул с головы дона Эстебана шарф, поддерживающий нижнюю челюсть, а затем затолкал весь бдолах в рот лжепокойника.

По сценарию, разработанному Смыковым, дон Эстебан должен был разыграть сейчас душераздирающую сцену воскресения из мертвых, сопровождаемую конвульсиями, нечленораздельными выкриками и зверской мимикой. Однако случилась непредвиденная накладка — часть бдолаха угодила в полость носа.

Дон Эстебан буквально подпрыгнул в гробу и чихнул так, что монета, по старинному обычаю спрятанная у него за щекой и предназначенная для расплаты с паромщиком царства мертвых Хароном, вылетела наружу и угодила прямо в бритую тонзуру настоятеля храма.

Шок, пережитый всеми присутствующими (за исключением, естественно, Смыкова и дона Хаймеса, находившихся между собой в сговоре), по глубине и силе мог быть сравним разве что с тем ужасом, который в конце времен суждено испытать нашим потомкам, ставшим свидетелями Страшного суда. К счастью, кастильцы отличались отменным здоровьем (слабаки в этой стране умирали еще в раннем детстве), поэтому до инсультов и инфарктов дело не дошло.

Дон Эстебан чихал еще минут пять, а затем, выпростав руку в сторону алтаря, где среди прочей церковной утвари должны были находиться вещи, символизирующие кровь и плоть Господню, просипел:

— Вина! Ради всего святого, вина!

При этом рубашка на его груди распахнулась, обнажив напротив сердца страшную рану, которая вследствие связанных с чиханием усилий, вновь начала кровоточить.

Это было слишком даже для кастильцев, закаленных жизненными невзгодами, постоянными войнами и религиозным подвижничеством. Падре, ушибленный в голову монетой, едва-едва не побывавшей в цепких лапах Харона, рухнул на колени первым и во весь голос принялся возносить хвалу Создателю. Его примеру немедленно последовали все участники мессы, из заупокойной вдруг превратившейся в благодарственную. Пали ниц даже те из грандов, кто с юных лет привык сиживать в храме на персональном месте. Певчие, не менее бледные, чем сам оживший покойник, подхватили молитву, и под сводами собора загремел величественный хорал «Тебя, Боже, славим…».

Кубок сладкого церковного вина, преподнесенный дону Эстебану церковным служкой, был лишь прелюдией к началу бесшабашной попойки, без которой, естественно, не мог обойтись человек, отлежавший бока в собственном гробу.

Правда, некоторые наиболее богобоязненные из грандов пытались усовестить воскресшего, приводя ему в пример Спасителя, который сходное событие отметил не кутежом, а проповедью. На это обнаглевший дон Эстебан возражал в том смысле, что Спасителю действительно не было нужды напиваться, поскольку его кровь и так приравнивается к вину, чего нельзя сказать о простом смертном, чудесным образом разделившем судьбу Бога. В заключение он заявил, что за время, пока его душа скиталась в эмпиреях, тело застыло до такой степени, что без помощи вина даже не способно двигаться.

Про скитания души дон Эстебан, конечно, заикнулся зря, потому что со всех сторон сразу посыпались вопросы типа «Довелось ли вам лицезреть престол Господень?» и «Действительно ли ангелы небесные бесполы, как это утверждают теологи, или прелести плотской любви доступны им наравне с прочими божьими созданиями?».

К чести дона Эстебана, он выпутался из этого затруднительного положения довольно легко, пояснив, что душа, по каким-то причинам покидавшая тело, при возвращении назад забывает все, что ей пришлось увидеть и услышать на том свете.

— Это похоже на сон, — говорил он, подставляя свой кубок под струю вина. — Едва только проснувшись, помнишь все до мелочей. А уж как позавтракал, все воспоминания улетучились. Даже забываешь, что тебе привиделось — кошмар или сладостные грезы.

— Неужели вы даже страха не испытывали? — интересовался кто-то из слушателей.

— Почему же, — обстоятельно отвечал дон Эстебан. — Вначале было очень страшно. Особенно когда я понял, что умираю без святого причастия и не вернув долги кредиторам. Но зато потом наступило полное блаженство. Примерно как от кувшина доброй малаги. Из такого состояния возвращаться к земной жизни совершенно не хочется. Вселяясь обратно в тело, моя бедная душа горько рыдала.

Все без исключения гранды согласились остаться на пир, который дон Эстебан устроил в честь своего чудесного воскрешения. Средства на это благое дело ссудили те самые ростовщики, которые уже успели мысленно распрощаться со своими денежками, а ныне вновь воспрянули духом.

Явилось и много новых лиц: городской голова с супругой, все церковные иерархи, оказавшиеся на этот момент в городе, блудницы, из тех, кто разрядом повыше, офицеры местного гарнизона. Всем вновь прибывшим дон Эстебан охотно демонстрировал свои раны — входное отверстие пониже левого соска и выходное под лопаткой.

Пока гости еще были относительно трезвы, Смыков сумел заручиться заверениями в том, что кастильцы соберут войско для похода на аггелов, а также развернут пропагандистскую кампанию по поводу переселения всех желающих в Эдем. Особенно привлекла эта идея престарелых грандов, надеявшихся вернуть себе молодость и здоровье.

Многих, конечно, смущало то обстоятельство, что в земном раю нельзя развлекаться охотой, скачками и петушиными боями. Зато всех (не исключая и особ духовного звания) радовало известие, что чувственная любовь возведена в Эдеме в ранг высокого искусства.

Короче, праздник удался. Вино лилось рекой, слуги, приглашенные из соседнего трактира, сбились с ног, уже порядочно подвыпивший епископ не забывал благословлять каждую перемену блюд, а некоторые дамы и кавалеры даже пустились в пляс.

Любопытные кастильцы выспрашивали у Смыкова все новые и новые подробности о райском житье-бытье. Дабы не сболтнуть по неосторожности чего-нибудь лишнего, он решил на время покинуть застолье и под благовидным предлогом устремился вслед за доном Хаймесом, который в очередной раз вышел на свежий воздух, чтобы покурить втихаря. (Длительное пребывание в Отчине способствовало тому, что молодой аристократ заразился многими язвами и пороками, свойственными тамошнему обществу, а именно: социалистическими идеями, гонореей и страстью к табаку.) Смыкова отделяли от распахнутых дверей всего пять или шесть шагов, когда слепящая вспышка озарила пиршественный зал и он увидел на оштукатуренной стене свою собственную черную тень. Звука, который, по идее, должен был сопровождать вспышку такой интенсивности, Смыков не услышал, потому что его барабанные перепонки мгновенно лопнули.

Смыкову показалось, что какая-то могучая лапа сдирает с него одежду, а потом и всю кожу вместе с волосами. Как это всегда бывает, когда человек попадает во власть нечеловеческих сил — урагана, лавины, паровозных колес, взрывной волны, — его тело содрогнулось так, словно голова и конечности уже не составляли единого целого с торсом, а потом превратилось в безобразный мешок, к тому же еще и дырявый, поскольку из него обильно брызнуло что-то не менее красное, чем вино, которым еще секунду назад упивалась веселая компания.

Если души умерших в действительности возносятся на небеса, то над постоялым двором, избранным доном Эстебаном как место для пиршества, сейчас происходила давка. Добрая половина гостей погибла на месте, а оставшиеся получили тяжкие увечья.

Фугасная мина замедленного действия, спрятанная в одном из кувшинов, выкосила цвет кастильской аристократии. Особенно страшно выглядел дон Эстебан, оказавшийся ближе всех к эпицентру взрыва. Его разнесло на части, но каждая из них, все еще находящаяся под воздействием бдолаха, продолжала жить своей жизнью

— руки шарили по полу в поисках оторванной головы, а сама эта голова немо разевала рот, не то бранясь, не то требуя последний глоток вина.

Не пострадал только дон Хаймес, докуривавший на крыльце свою самокрутку (вот и говори потом, что табак вреден для здоровья). За минуту до взрыва мимо него торопливо прошмыгнул один из слуг, подававших вино. Но направился он почему-то не к подвалу, а совсем в другую сторону. Сопоставив этот, в общем-то, малозначительный факт с бедой, приключившейся в пиршественном зале, дон Хаймес немедленно бросился в погоню и вскоре настиг беглеца, уже поставившего ногу в стремя поджидавшей его невдалеке лошади.

Оружие они обнажили одновременно, слуга — стилет, более пристойный наемным убийцам, чем трактирной челяди, а дон Хаймес свой верный меч, первый же удар которого достиг цели. Предатель лишился сразу трех нелишних для человека вещей

— правой кисти, оружия и свободы. Впрочем, и сам факт его существования на этом свете оказался под знаком вопроса.

Спустя примерно час слуга под пыткой назвал имя человека, за изрядную мзду склонившего его к столь ужасному преступлению. К всеобщему удивлению, организатором террористического акта оказался один из городских судей, всегда кичившийся своей беспристрастностью и неподкупностью.

По месту жительства его не обнаружили, но один из конных отрядов, немедленно посланных по всем дорогам, нагнал у самой границы с Отчиной человека, имевшего сходные приметы. Тот долго и довольно удачно отстреливался от преследователей, уложил наповал двух лошадей и трех всадников, но и сам был сражен пулей из аркебузы.

Тело бывшего судьи сожгли, а голову для опознания доставили в Ла-Гуардию. При тщательном осмотре под шапкой густых черных волос обнаружились маленькие, еще не успевшие окончательно окостенеть рожки.

Все случившееся стало для кастильцев даже не пощечиной, а плевком в лицо, оскорблением, которое смывается только большой кровью. В разных концах страны еще не закончились похороны людей, считавшихся солью земли и цветом нации, как началось формирование армии возмездия. Ее предводителем безо всяких проволочек был назначен дон Хаймес, незадолго до этого вернувший своему роду все поместья и сокровища своего дяди.

Стоя над гробом дона Эстебана (тем самым, в котором тот уже лежал недавно в соборе святого Себастьяна), он сказал, что судьбу не обманешь, а тем более с ней нельзя шутить всякие сомнительные шутки.

Смыкова в виде исключения похоронили в одном склепе с его высокородным приятелем. Поскольку отпевание полагалось проводить исключительно по католическому обряду, а относительно вероисповедания Смыкова никто ничего толком сказать не мог, его, уже мертвого, крестил (тоже в виде исключения) вновь назначенный епископ города Ла-Гуардия.

Так воин-интернационалист, бывший следователь МВД и убежденный коммунист Валерий Емельянович Смыков нашел вечное успокоение в кастильской земле под именем раба божьего Фернандо.

Встреча Лилечки и Цыпфа с Зябликом состоялась в Талашевске, не так давно захваченном тремя объединившимися на время отрядами анархистов (радикального, синдикалистского и ортодоксального толка).

Город, сразу после смерти Плешакова покинутый его приспешниками, вновь был пуст, как клетка со сломанной дверцей. То, что не сгорело и не рухнуло в бесконечной череде осад, мятежей и набегов, нынче дождалось своего конца. На Талашевске можно было смело поставить крест.

Зяблик был пьян давно и глубоко, но понять это могли только очень хорошо знавшие его люди. Он неуклюже ткнулся небритой рожей в Лилечкину щеку, крепко по-мужски обнял Цыпфа и наполнил самогоном три давно не мытые кружки (а всего их вперемежку с зачерствевшей закусью имелось на столе не меньше дюжины).

— Знаете, небось, за что пьем? — сказал он, пальцем стирая с уголка глаза мутную, пьяную слезу. — Не за встречу, а за упокой души наших товарищей. А кого первого помянем, сами выбирайте. Или Верку, или Смыкова.

Лилечка и Цыпф узнали эту печальную новость еще на границе, хотя подробности были им абсолютно неизвестны.

— Давайте сразу обоих… — сказала Лилечка. — Как хоть все это случилось?

— Потом, — зубы Зяблика уже клацали о край кружки. — Сначала выпьем…

— Даже самогон бедой пахнет, — вздохнула Лилечка, сделав один-единственный глоточек.

— А ты знаешь, как пахнет беда? — покосился на нее Цыпф.

— Самогоном и пахнет… Мы когда с бабушкой вместе жили, она только с горя выпивала. А от радости никогда… Я уже заранее знала, если запахло самогоном, значит, плохи наши дела.

— Ох, плохи… — замычал Зяблик, глядя в кружку так, словно на ее дне таился ответ на какой-то мучительный вопрос. — Не надо было нам расставаться… Пока вместе держались, все живы были… А сейчас вот такие пироги с хреном…

— Что с Верой Ивановной случилось? — осторожно поинтересовалась Лилечка.

— Никто толком не знает… Видели ее здесь. И на толкучке видели, и на улицах. Потом она вроде бы в комендатуру попала. Допрашивал ее палач один, по кличке Альфонс. Я его, суку, три дня по всему городу разыскивал, да только все впустую… Думаю, что к той заварухе, которая между Плешаковым и аггелами случилась, Верка руку приложила. В тот последний день, перед самым пожаром, была она в здешней резиденции, это точно… Ну а дальнейшее, как говорил принц Датский, молчание… Ни слуху ни духу. Если бы жива осталась, уже дала бы о себе знать… Я пожарище вдоль и поперек облазил. Костей там обгорелых, как в добром крематории. Где чьи, разве разберешь… Хотелось бы, конечно, в лучшее верить, но…

— А верно, что Смыков в Кастилии погиб? — спросил Лева.

— Да… Ну там-то все ясно, как Божий день… Даже могилка имеется. Лежит наш Смыков в хорошей компании, на пару с доном Эстебаном. Погиб он, бедолага, по собственному недосмотру, но дело порученное выполнил. Яшка, племянничек Эстебанов, полторы тысячи кастильцев в Самохваловичи привел. При полной амуниции и с боезапасом. Скоро будем гражданина Ламеха за жабры брать.

— Я в курсе, — кивнул Лева. — Арапы тоже скоро здесь будут. Мы уже и гонца с весточкой послали. Пока не знаем, какая сила соберется, но три сотни воинов нам гарантировали. А что насчет степняков слышно? Помогут они?

— Бацилла к ним на уговоры отправилась. Ее отца там хорошо знали, да и ее саму, наверное, не забыли… На днях должна вернуться.

— А про дядю Тему ничего не слышно? — осведомилась Лилечка.

— Пока ничего… Но, кстати говоря, варнаки исчезли повсеместно… Недели три кряду нос сюда не кажут. Раньше такого не случалось. Или плюнули они на нас окончательно, или к большому делу готовятся.

— Не позволит им дядя Тема нас в беде оставить, — убежденно заявила Лилечка. — Уж если он сам за это дело взялся, можете быть спокойны. Скоро в Эдеме станем прохлаждаться.

— Или в аду синим пламенем гореть, — меланхолически добавил Зяблик.

— Я вот о чем думаю… — не очень уверенно начал Цыпф. — Если у нас с Эдемом все удачно получится, то зачем зря кровь лить?

— Чью кровь? — не понял Зяблик.

— Ну вообще… Нашу кровь, кровь степняков, арапов, кастильцев… Мы в Эдем переберемся, а аггелы пускай здесь остаются и дожидаются, пока их земля проглотит.

— Ты, Левка, чем думаешь, головой или задним местом? — набычился Зяблик. — Не иначе как у тебя в Лимпопо мозги перегрелись… Как ты себе вообще представляешь переселение в Эдем? Это тебе не хазу поменять с улицы Горького на улицу Демьяна Бедного. Это же черт знает какую прорву народа придется в варнакское пекло загнать! Очередь будет на километры стоять! Недели и месяцы на такую канитель уйдут! По-твоему, аггелы все это время сложа руки сидеть будут? Как бы не так! Не из того они теста слеплены. Ты, к примеру, какую точку зрения на народ имеешь? Правильно, обыкновенную. Пусть живут себе и размножаются, где кому больше нравится. А аггелы на народ смотрят как на свой рабочий скот и пушечное мясо. В хозяева мира заранее записались. Какой же хозяин позволит, чтобы его скот уводили? Да никакой не позволит! В старину конокрадов самой страшной карой наказывали! Убийц могли простить, а конокрада никогда! Как только эта волынка с Эдемом начнется, аггелы и налетят! Так нас отрихтуют, что потом хоронить нечего будет.

— Откуда тогда ждать удар? Где сейчас находятся аггелы? — получив такой отпор, Цыпф немного растерялся.

— В том-то и вопрос! — Зяблик стукнул пустой кружкой по столу. — Везде и нигде! Кого мы только не посылали на разведку, и все бесполезно. Пропала вся их кодла. Как в воду канула. По крайней мере, свои здешние лагеря они оставили.

— Может, в Трехградье ушли или еще куда подальше…

— Нет. Где-то здесь они. Сила аггелов в том, что умеют они рассыпаться на мелкие отряды, а потом в нужное время и в нужном месте соединяться. Помню я один такой случай. Под Журавинками дело было, там, где колхоз имени Мичурина. Накануне никого, кроме их разведки, вроде бы и не было, а потом, глядь, вся их сила на нас валит! Ну и агентура у этих упырей завидная, тут уж ничего не скажешь. Тебе это, конечно, не хуже меня известно… Кастильских паханов вместе со Смыковым их мясник красиво замочил. Фугаской противопехотной. Такие когда-то здесь в Талашевске на военных складах хранились. Убойная сила жуткая. Да он, стервец, еще картечи и чугунных черепков в кувшин с миной насыпал… Ты думаешь, я за себя спокоен? Хрен собачий! Чую, и ко мне их мокрятники подбираются. Все ближе круги нарезают. Не дадут, паскуды, спокойно увянуть.

— Что ты тогда конкретно предлагаешь?

— Конкретно… — Зяблик на мгновение задумался, даже левый глаз прищурил.

— Давить их нужно на каждом квадратном метре. Спуску не давать. Сесть на хвост и не слезать. Пусть побегают. А главное, заставить соединиться в удобном для нас месте. И тогда дать решительный бой. Как Кутузов Наполеону. Тем более что численный перевес сейчас на нашей стороне.

— Еще неизвестно, как степняки и арапы между собой уживутся, — сказал Цыпф.

— Они же всегда враждовали. Да и кастильцы совсем не подарок.

— Можно подумать, я этого не знаю, — буркнул Зяблик.

— А местным ты доверяешь?

— Кому? Анархистам? Так их тут три совсем разные банды. Как дискуссию начнут, так иногда до драки доходит… Я, конечно, в тонкостях их идеологии мало петрю. Ну скажи ты мне на милость, чем анархо-радикалы отличаются от анархо-синдикалистов?

— Думаю, суть не в названии…

— И я так, кстати, думаю. То, что они любые догмы отрицают, это хорошо. То, что против государства идут, тоже неплохо. Не бывает хороших государств. Не бывает справедливой власти. Любая власть это палач, вертухай и шулер в одном лице… Идеи у них, конечно, привлекательные… Но ведь не анархисты их первыми застолбили. И до них немало отчаюг было, которые за свободу под топор ложились. Анархизм это вроде как маска. По крайней мере, я так считаю. Многие ее примеряли. Наша братва не исключение. А вот когда эта маска упадет, еще неизвестно, что за рожа под ней окажется. Но пока нам любой союзник мил и дорог. Мы даже бывших плешаковских гвардейцев на службу берем. С испытательным сроком, конечно.

— Не разбегутся?

— Пусть попробуют. Когда резня начнется, они в первых рядах пойдут, как миленькие. Имеют шанс поквитаться с аггелами за своего бугра, чтоб ему ни дна, ни покрышки.

— Ой! — спохватилась вдруг Лилечка и стала вытаскивать из дорожного мешка гостинцы. — Совсем забыла! Из Лимпопо угощение. Моя бабушка вам велела передать. Вот мясо вяленое, вот саранча, вот сыр, вот мед дикий. А это самогоночка. На семенных железах льва настоенная. Очень для мужчин полезная.

— Нет, спасибочки, — Зяблик перевернул свою кружку кверху дном. — Это последняя была. Почирикали мы тут с вами в шаронку, товарищей боевых помянули, а теперь и за дело пора браться. Чуток отдохните и навстречу арапам подавайтесь, а не то они еще заплутают в наших краях. Ну а я завтра хочу шурум-бурум в окрестностях устроить. Авось кто-нибудь из аггелов на крючок попадется.

— Язык нужен? — догадался Цыпф.

— Позарез, — Зяблик чиркнул себя по горлу ребром ладони.

— Аггела расколоть непросто.

— Расколю, — зловеще пообещал Зяблик. — Нос по самые яйца отрежу, но расколю…

Хотя в городе время от времени постреливали, ночевка прошла более или менее спокойно. Едва только сели завтракать (благо было чем полакомиться), как появилась босая Унда, только что вернувшаяся из Лимпопо.

По ее словам, отряд арапов уже подошел к реке и ожидает только сигнала к началу переправы. Численность воинов она назвать не могла. Счетом в саванне владели исключительно мужчины, обязанные охранять стада. Женщинам, ведущим скудное домашнее хозяйство, для любых математических операций вполне хватало пальцев на обеих руках.

Зяблик указал на самодельной карте будущее место дислокации арапов. Теперь лесной массив, занимавший центральную часть Отчины и скорее всего служивший укрытием для аггелов, оказался как бы в клещах. При условии успешного взаимодействия всех союзных армий и наличия точных разведданных враг был практически обречен. Впервые за последнее время появилась реальная возможность покончить с заразою каинизма.

На сей раз Цыпф и Лилечка добирались до границы с комфортом. Зяблик скрепя сердце выделил в их распоряжение пароконную бричку, первым владельцем которой еще при той жизни был главный зоотехник сельхозуправления, а последним — начпрод плешаковской администрации, кормивший своих битюгов отборным зерном, в то время как люди на улицах падали в голодные обмороки. Бричку сопровождали верховые охранники.

Кучером оказался рыжий губастый паренек, явный выходец из «свинопасов сиволапых». Был он молчалив и застенчив, но дело свое знал — кнутом лошадей зря не мучил, но и поблажек не давал, заставляя все время идти ровной размашистой рысью.

Сидевшая рядом с ним на козлах Унда сначала только косилась на молодого кучера, а потом с наивной бесцеремонностью дикарки стала вызывать его на откровенность.

— Как зовут? — спросила она первым делом.

— Кирилл, — буркнул парень, вперив взор в лошадиные крупы.

— Кирь-рь… — попыталась произнести Унда. — Плохой имя. Язык сломаешь.

— Ты его лучше Кирей называй, — посоветовала Лилечка, от нечего делать прислушивавшаяся к их разговору.

— Киря лучше, — согласилась Унда. — Киря, у тебя жена есть?

— Нет, — Кирилл стал нервно нахлестывать лошадей.

— Почему? — продолжала свой допрос бесцеремонная Унда.

— Женилка не выросла, — попробовал отшутиться кучер.

— Что такое женилка? — не поняла Унда. — Молодая жена?

— Почти… — смутился он.

— Давай я твоей женилкой буду, — напрямик предложила Унда. — Я уже выросла. Не веришь? Вот посмотри. — Оттянув лиф сарафана, она продемонстрировала свою грудь, на диво высокую и упругую.

У бедного Кирилла даже уши покраснели. Скакавшие сзади всадники заржали, а Лилечка строго сказала:

— Унда, веди себя прилично.

— Почему? — искренне удивилась девушка. — Что я плохого сделала? Тебе хорошо самой. У тебя муж есть. А у меня… — она задумалась и стала загибать пальцы на левой руке, — а у меня уже четыре дня мужа не было. Зачем мне мешаешь? Если у вас такой злой закон, я лучше домой вернусь.

Унда обиженно умолкла, но к Кириллу придвинулась еще ближе. Один из всадников подъехал к бричке и, явно стараясь уязвить молодого кучера, стал рассказывать о том, как однажды ему довелось справлять вместе с арапами малую нужду. Нужда была хоть и малая, но справлялась она средствами столь впечатляющего размера, что уроженец Отчины впервые пожалел о том, что не принадлежит к негроидной расе.

Унда погладила Кирилла по соломенным лохмам и авторитетно заявила:

— Большой или маленький, никакой разницы. Уметь надо. Стараться надо.

За такой интересной беседой они и не заметили, как добрались до реки. Равнины Лимпопо были пустынны, только у самого горизонта передвигались стада антилоп и зебр. С той стороны дул сухой неприятный ветер, от которого першило в носу.

— Матушка-заступница! — воскликнул другой всадник, до сих пор молчавший. — А крокодилов-то сколько!

Действительно, река напоминала сейчас затон, заполненный приготовленными для сплава бревнами. Рептилии пребывали в глубокой прострации, из которой их не могли вывести даже камни, прицельно полетевшие с берега.

— Где же воины? — спросил Цыпф, внимательно осматривая местность.

— Не знаю, — удивленная не меньше его, Унда спрыгнула с козел. — Здесь были… Вот я знак делала, — она указала на березу со свежим затесом на стволе.

— А как они собирались переправляться на этот берег?

— Я на лодке плыла… Со мной еще двое было… Здесь оставались… Плоты вязать, — от волнения речь девушки начала путаться.

Лодка — примитивнейшая долбленка, нос и корма которой почти ничем не отличались друг от друга, — оказалась на том самом месте, где ее оставила Унда. На дне валялось деревянное весло, больше похожее на лопату, ковш для вычерпывания воды и гарпун, предназначенный для обороны от крокодилов.

По соседству, в зарослях ивняка, нашлись и бревна, натасканные из ближайшего леска. Способ их заготовки (кто сейчас рубит лес топором?) свидетельствовал о том, что здесь поработали парни с того берега. Однако никаких других следов их пребывания поблизости не обнаружилось.

— Еханый бабай! — сказала Унда в растерянности (кстати, это было любимое выражение Анны Петровны Тихоновой).

Затем она оттолкнула долбленку от берега, вскочила в нее и стала быстро-быстро грести к противоположному берегу.

— Удирает, дрючка черная! — заорал охранник, хватаясь за обрез, торчавший у него за поясом.

— Спокойно! — остановил его Цыпф. — Только без эксцессов!

При слове «эксцесс» охранник вздрогнул и торопливо спрятал руки за спину. Унда буквально пробивалась сквозь стадо разомлевших крокодилов, заполнивших реку не менее плотно, чем сардины консервную банку. Редкий из них отвечал на столь наглое вторжение взмахом хвоста или лязгом челюстей.

Выбравшись на противоположный берег, Унда принялась рыскать во все стороны, словно легавая собака, отыскивающая след дичи. Было видно, как время от времени она низко наклоняется и начинает руками разгребать землю, поднимая при этом облако пыли.

Лилечка пробовала звать ее, но Унда не откликалась. Так прошло примерно полчаса. Не обнаружив ничего, вселяющего надежду (а это ясно было видно по ее понурому виду), девушка вернулась к лодке. Назад она возвращалась очень медленно, поглядывая то на крокодилов, окруживших ее, то в глубину мутных речных вод.

Преодолев примерно три четверти расстояния до берега, Унда внезапно привстала и вонзила гарпун в одного из самых крупных крокодилов. Похоже, она обладала твердой рукой, да вдобавок еще знала, куда нужно бить — гарпун вошел в защищенное костяными пластинками тело рептилии так же легко, словно это была нежная плоть медузы.

Зато уж дальше начался настоящий цирк — аттракцион под названием «танец крокодила». Зеленая гадина, до этого сонная и малоподвижная, забилась в бешеном темпе, каждый раз изгибаясь даже не в дугу, а почти в кольцо.

Унда, не выпускавшая из рук древко гарпуна, упала на дно лодки, а сама лодка запрыгала на поверхности реки, черпая воду то одним, то другим бортом. Хорошо хоть, что один из охранников не растерялся и, сорвав с седла моток веревки, швырнул один конец Унде, уже изнемогавшей в неравной борьбе.

Та тоже доказала, что не лыком шита, и, поймав веревку, завязала ее вокруг древка гарпуна узлом, который и в Отчине, и в Лимпопо, да и в других странах именуется «коровьим».

Не понимая, для чего это нужно, Цыпф, кучер Кирилл и оба охранника совместными усилиями выволокли извивающегося крокодила на берег. Подоспевшая Унда несколькими хорошими ударами весла успокоила его, а затем приказала:

— Режьте! Режьте пузо!

Охранники недоуменно переглянулись, однако перевернули беспомощную тушу на спину. Один наступил ногой на бледное трепещущее горло, а другой полоснул финкой по брюху, раздувшемуся до таких размеров, что казалось, еще чуть-чуть, и оно лопнет само собой.

Когда Лилечка увидела, чем это брюхо набито, она закрыла глаза и тихо присела на прибрежный песок. Воспитанный в строгости и Божьем страхе Кирилл стал быстро-быстро креститься. Цыпф ощутил мучительный рвотный позыв (хорошо хоть, что после завтрака прошло не меньше трех часов). Даже видавшие виды охранники отшатнулись.

Одна только Унда с дотошностью прозектора ковырялась в чреве издохшего крокодила.

— Это Закомбе, — бормотала девушка. — А это, должно быть, Нденге, сын Тамбуе… Только у него я видела такой шрам на бедре. Но вот эта нога не его… И рука не его. Эй, человек в очках, — она в упор глянула на Цыпфа. — Ты спрашивал, где наши воины? Здесь два с половиной воина. Остальные там, — она указала в сторону дремлющего крокодильего стада.

— Как же они так… неосторожно, — Лева старательно отводил взгляд в сторону. — Купались, что ли…

— Мы не купаемся… Мы не умеем плавать. Их всех убили на том берегу, а в воду бросили уже мертвыми. — Из кармана своего сарафанчика Унда извлекла горсть пистолетных гильз.

Зяблик со своей новой ватагой (не с той, которую он набрал после рейда на Воронки и которая почти полностью полегла при штурме Талашевска, а уже с другой, почти необстрелянной) отправился в свободный поиск.

Сейчас они изображали из себя беженцев-погорельцев, бредущих куда глаза глядят в поисках хоть какого-нибудь пристанища.

Зяблик, с грязной повязкой на глазу и фальшивой бородой, ковылял впереди всех на самодельном костыле. Рядом с ним держался худощавый и низкорослый молодчик, издали похожий на пацана, но способный начисто заделать любого чересчур зарвавшегося бугая.

Вслед за этой парочкой волоклись три нагруженные узлами бабы, из которых в смысле физиологическом женщиной была только одна. Двоих ее подружек изображали переодетые и загримированные анархо-радикалы из отряда «Справедливая расправа».

Процессию завершал типичный бомж, толкавший перед собой двухколесную тележку, в которой, скособочившись, сидел тихий полупарализованный идиот. На самом деле это были отец и сын Пыжловы.

Старший Пыжлов, давний приятель Зяблика еще по лагерям Сыктывкара, был собственником редкой по нынешним временам вещи — ручного пулемета, но зрение имел хуже, чем у курицы. Этот недостаток с лихвой восполнял его младший сын, хоть и страдающий с детства полиомиелитом, зато (если и дальше пользоваться сравнениями из орнитологии) зоркий, как сокол.

Вся эта компания выглядела настолько жалко, что даже настоящие беженцы, в подтверждение своего горя несшие на плечах обгоревшие жерди, иногда одаривали их ломтем хлеба или горстью серой маниоковой муки.

Вторые сутки они блуждали вокруг Талашевска, то удаляясь от него километров на десять-двенадцать, то вновь возвращаясь к пригородам. При этом Зяблик старался избегать торных дорог, а выбирал лесные просеки, опушки и малохоженые тропки.

Однако пока результат был нулевой. Лишь однажды ватаге пришлось вступить в огневой контакт с какой-то бандой, но осмотр трупов, оставшихся на месте скоротечного боя, показал, что это вовсе не аггелы и даже не их пособники, а скорее всего обыкновенные дезертиры, не примкнувшие ни к одной из враждующих сторон.

На третий день Зяблик решил немного изменить тактику. Подозвав к себе единственную во всей ватаге натуральную женщину (кстати сказать, двоюродную сестру Бациллы), он сказал:

— Марина, ты бы причепурилась слегка. Если смехом взять не получается, так будем брать на живца.

Спустя полчаса ватага выглядела уже немного иначе: одноглазый старик на костылях, хилый малец, две зачуханные мешочницы, подслеповатый бродяга, толкающий перед собой тележку с инвалидом, и вполне еще товарная бабенка в высоко подоткнутой юбке, с порочным, как принято говорить, «деловым» ртом.

Перемена тактики довольно скоро дала свои результаты. В зарослях кустарника, мимо которых в тот момент двигалась, ватага, затрещало, и тропу перегородили несколько мужчин такого вида, что у обычного человека сразу возникало желание заранее вывернуть перед ними карманы.

— Куда намылились, живодристики? — мрачно поинтересовался предводитель банды, человек с широкой лоснящейся рожей и близко посаженными глазами.

— Да никуда, отец родной, — запричитал Зяблик. — Побираемся мы, Христа ради. Где люди добрые приютят, там и дом наш. А не приютят, так мы и в чистом поле ночуем.

— А кто вам на моей дороге ходить позволил? — осведомился главарь.

— Не знали мы, отец родной, что она твоя, — развел руками Зяблик. — Думали, что общественная. Уж прости, сейчас обратно пойдем.

— Сначала пошлину заплатите.

— Мы бы и рады, да нечем, — пригорюнился Зяблик. — Два дня крошки хлеба во рту не держали.

— А что в мешках?

— Ветошь всякая. Ты, отец родной, и руки о нее марать не станешь.

— А девка эта чья? — главарь бесстыдным взором уставился на Марину.

— Соседская. Тоже беженка. Прибилась к нам.

— Ну так и быть, — осклабился главарь. — Цена ей, конечно, копейка, но в счет уплаты долга возьмем.

— Бери, отец родной, бери. — Зяблик посторонился, пропуская главаря, а когда тот, масляно улыбаясь, шагнул вперед, негромко произнес: — Зеке!

Это означало, что члены ватаги должны немедленно убраться с линии огня. Сам Зяблик рухнул на землю, потянув за собой главаря. Марина, фальшивые мешочницы и лжеподросток отскочили в сторону. Пыжлов-младший выхватил из-под груды тряпья пулемет Дегтярева с ленточным боепитанием и в упор резанул по бандитам. Четверо мужиков рухнули столь же дружно, как стебли пшеницы, попавшие под серп жницы.

Пока ватага разбиралась с мертвецами, отыскивая признаки, которые указывали бы на их принадлежность к аггелам. Зяблик, оседлавший главаря, завел с ним задушевный разговор:

— Теперь ты понял, отец родной, что бывает, когда на чужое заришься?

Тот молчал, сопел и упорно пытался освободиться.

— Успокойся, — уговаривал его Зяблик. — Полежи. Дай я на тебя полюбуюсь. Кого это ты мне напоминаешь? Тебя, случаем, не Альфонсом кличут?

Главарь, изловчившись, укусил Зяблика, за что был немедленно наказан увесистой плюхой по зубам. Пыжлов-старший, подкатив коляску поближе, наклонился над пленником.

— Все верно, — щурясь, сказал он. — Альфонс это и есть. Разве такую рожу с кем-нибудь спутаешь. Я его уже лет пять знаю, еще с тех пор, как он у Плешакова «шестерил» по мелочам.

— Бывает еще в жизни фарт, — Зяблик занес кулак для нового удара. — Ведь я тебя, мокрица, который день по Отчине ищу.

Еще на подходе к Талашевску встречные патрули сообщили Зяблику, что его срочно разыскивает Цыпф. К тому времени Альфонс уже признался, что видел Верку и даже допрашивал в комендатуре, хотя непосредственное участие в ее убийстве категорически отрицал. Подтвердил Альфонс и свою принадлежность к аггелам — тут уж крыть было нечем, трое из его соратников имели на голове зачатки рожек.

Впрочем, эту скупую информацию Альфонс выложил отнюдь не добровольно — по дороге к Талашевску он потерял почти все зубы и уже дважды рыл себе могилу. Прежде чем задать очередной вопрос, Зяблик четко предупреждал его:

— Я тебя пытать не буду. Я не палач. Я тебя буду дубасить, как мужик мужика. Голыми руками. Можешь сопротивляться себе на здоровье. Но правду я из тебя все равно выбью. Если не хочешь печенкой рыгать, лучше сам все расскажи.

Цыпф, дожидавшийся Зяблика на заставе у речки Лучницы, наспех поздоровался с ним и, отведя в сторону, что-то возбужденно зашептал на ухо.

— Вот это номер, — по лицу Зяблика как бы судорога прошла. — Не ожидал даже… Обскакали нас говноеды рогатые.

Он знаком подозвал анархиста, тащившего мешок с барахлом, изъятым у мертвых аггелов и, пошарив в нем, извлек на свет божий целую коллекцию ожерелий, каждое из которых представляло собой сыромятный шнурок, на который были нанизаны вперемежку львиные клыки, раковины каури, серебряные реалы и золотые побрякушки, некогда пользовавшиеся большим спросом у талашевских красавиц.

Подобные ожерелья носили все арапские воины, а для их врагов они имели такое же значение, как скальпы для индейцев или обрезки крайней плоти для древних иудеев.

— Из Лимпопо трофейчики? — спросил Зяблик у Альфонса, глаза которого так заплыли багровыми фингалами, что превратились в щелки. — Что молчишь, как гимназист в борделе?

— А что говорить, если ты сам все знаешь, — процедил Альфонс.

— Тогда последний вопрос, и пойдешь отдыхать на шконку. Но если в молчанку захочешь играть или, еще хуже, порожняк погонишь, я за себя не отвечаю. Усек? Теперь отвечай, куда вы шли, шваль мохнорылая?

— Гуляли… Ради моциона. — Альфонс неловко сплюнул, еще не привыкнув к дефициту зубов во рту. — Букетик хотели нарвать, бабочек наловить…

Альфонс обладал немалым ростом и внушительным (даже чересчур) телосложением, но когда Зяблик обеими руками схватил его за грудки, возникло впечатление, что злой пес треплет тряпичную куклу.

— Я тебя, иуда, сейчас вчистую заделаю! По винтику разберу! На штыке отрихтую!

Альфонс, оказавшийся в таком переплете, может, и хотел что-то сказать, да не мог — только мычал да клацал последними зубами. Когда же, наконец. Зяблик отшвырнул его от себя и выхватил из-за голенища толедский кинжал, на лезвии которого было выбито клеймо с изображением волка (такими кинжалами можно было и бриться, и гвозди рубить), Альфонс заорал дурным голосом:

— Не надо! Все скажу! Только отойди! В Самохваловичи мы шли, понял?! Только припозднились немного!

— Убрать его! — прохрипел Зяблик, рубя кинжалом воздух перед собой. — Машину сюда! Немедленно! Или лошадей! Самых лучших! Гоним в Самохваловичи!

Однако никакого другого транспортного средства, кроме той самой брички, на которой Цыпф и Лилечка путешествовали к границам Лимпопо, в Талашевске отыскать не удалось — немногие автомобили, главным образом трофейные, были в разгоне, скакать верхом Зяблик умел только в теории, а велосипед не обеспечивал достаточной скорости передвижения.

Когда же выяснилось, что кучер Кирилл, не спросясь, отлучился в неизвестном направлении (скорее всего, Унда затянула его в какое-нибудь укромное местечко, чтобы хоть часок-другой пожить полноценной семейной жизнью, так необходимой для душевного и телесного благополучия простой африканской девушки), на козлы вскочил сам Зяблик.

Рядом с ним устроился Цыпф. Сзади усадили молодого Пыжлова, представлявшего из себя, так сказать, главный корабельный калибр. Дабы не перегружать бричку, решено было больше с собой никого не брать.

Зяблик исполнял обязанности кучера ретиво, но неумело, и лошади, до этого несколько раз едва не опрокинувшие бричку на поворотах, уже через час такой скачки стали сбиваться с галопа на тряскую, мелкую рысь. Их бока, от пота покрывшиеся пеной, тяжко вздымались.

— Вы не очень-то их понукайте, — посоветовал Пыжлов, как-никак родившийся и выросший в сельской местности. — Конь не человек, может до смерти надорваться.

— Коли надорвутся, так пешком дальше пойдем, — огрызнулся Зяблик.

— Вы-то, может, и пойдете, а я куда денусь? — резонно заметил Пыжлов.

— Ничего, с пулеметом не пропадешь, — буркнул Зяблик, однако вожжи ослабил и кнутом без толку больше не махал.

Как ни спешили они, однако после трех-четырех часов дороги лошадям пришлось дать небольшой роздых. Поить их сразу Пыжлов строго-настрого запретил.

Нельзя сказать, чтобы все это время дорога пустовала. Кое-какой люд по ней передвигался, однако, завидев во весь опор скачущую бричку, путники спешили укрыться в придорожных зарослях. Исключение составляли лишь хорошо вооруженные свинопасы, следовавшие куда-то по своим делам, но они к разговорам с незнакомыми людьми были вовсе не расположены.

До Самохваловичей оставалось еще приличное расстояние, когда навстречу показался всадник на статном арабском скакуне. Даже издали было видно, что это кастилец в полном боевом облачении — стальном шлеме и кирасе. Двигался он не очень ходко, возможно, потому, что коня вел под уздцы пеший человек.

Зяблик натянул вожжи, и, когда бричка почти поравнялась со всадником, продолжавшим хранить не свойственное экспансивным кастильцам молчание, поражение воскликнул:

— Дон Хаймес! Яшка! Ты ли это? Что с тобой случилось?

Лицо кастильца, белое и неподвижное, как у мертвеца, покрывала нездоровая испарина, а на губах комьями запеклась кровь. Скрюченными пальцами левой руки он сжимал поводья, а правая, лишенная кисти, бессильно свисала вдоль тела. Культя была обожжена на огне и наспех перетянута куском веревки. Ножны и седельные кобуры дона Хаймеса были пусты.

На восклицание Зяблика он ничего не ответил, а только дико повел на него сухими глазами, зрачки которых расплылись от боли на все глазное яблоко.

— Здравствуйте вам, — человек, державший — под уздцы совсем недавно ослепленную лошадь, сдернул с головы кепчонку и поклонился в сторону брички. — Гражданин этот разговаривать не может, потому что лишен языка.

— А ты кто такой? — подозрительно глянул на него Зяблик.

— Ясюк моя фамилия, если вам интересно… Из Самохваловичей мы. Батька в колхозе работал, а я так… перебиваюсь чем придется. Сразу заявляю, что к гражданину этому безъязыкому никакого отношения не имею. Когда пальба началась, семья моя в погребе спряталась. Думали, пересидим… Не в первый раз… ан нет, слышу — ломают двери. Вытащили меня наверх и суют в руки узду этого самого коня. Он тогда еще зрячий был. Говорят, веди в самый Талашевск, иначе и тебя, и всю твою семью в погребе спалим. Потом этого гражданина привели. Он уже вот в таком виде был. Потом, смеха ради, коню глаза выбили. Бесился, бедняга, долго, но потом присмирел. Вот с тех пор и идем. Ни пивши, ни евши…

— Ты толком говори, не юли, — оборвал его Зяблик. — Кто все это сделал?

— Как вам сказать… — человек, назвавшийся Ясюком, поежился. — Мне они не представлялись. А спрашивать я забоялся.

— С рогами они были?

— Не знаю. Вроде бы…

— Ну так аггелы, значит.

— Вам виднее…

— Не дрейфь, никто тебя не тронет. Смело рассказывай, как дело было.

— Вам хорошо говорить… У вас оружие, — человек печально вздохнул. — Волк зайца не поймет… Эх, люди, что они творят…

— Ты под малахольного не коси, — повысил голос Зяблик. — И мозги мне не компостируй. Оружия я, конечно, на тебя поднимать не стану, но кнутом отдеру, как последнего шкодника. Понял?

— Понял… Чего тут не понять… Ученый уже, — он погладил морду слепого коня. — Ну пришли к нам из-за кордона эти кастильцы. Дней пять или шесть тому… Офицеры по хатам остановились, а солдатня в поле лагерь разбила. Грабили, конечно, не без этого… Пару баб снасильничали, но те и сами виноваты. Нам говорили, что походом на рогатых собираются. Попы с ними были, как водится… За деревней крест большой поставили и молились ему. Вот в один такой день рогатые и налетели. Вы же должны сами знать, лес к нашей деревне вплотную подходит. Втихаря подобраться не проблема. Палили долго. Из ружей, пистолетов, автоматов. Даже миномет стрелял. Я когда-то в мотопехоте служил, знаю… Ну вот и все.

— Всех кастильцев побили?

— Не знаю… Кто-то мог и убежать… Мертвецов всех подраздели и велели нашим людям в овраг таскать.

— Давно вы уже идете?

— Сутки, наверное… Я ему и воду предлагал, и хлебушек… Не берет… А конь ничего, попил недавно и травки поел.

— Ладно, о седоке мы сами позаботимся, а коня забирай. Еще сгодится на что-нибудь.

— На что он сгодится, слепой, — отмахнулся Ясюк. — Да и жрет много…

— На колбасу пустишь, дурень, — подал реплику Пыжлов.

— А что я рогатым скажу? Почему, дескать, так скоро вернулся да еще с конем? Меня ведь до самого Талашевска посылали.

— Успокойся, нет уже в твоей деревне рогатых, — сказал Зяблик, слезая с козел. — Подались они совсем в другое место… Лучше помоги нам этого бедолагу снять. И ты, Левка, тоже сюда иди.

Втроем они осторожно сняли дона Хаймеса с седла и уложили в бричку рядом с услужливо пододвинувшимся Пыжловым. За все это время кастилец не издал ни единого звука и вообще вел себя так, словно пребывал в глубокой прострации.

Стащить доспехи оказалось делом не таким уж простым, Зяблик даже проворчал: «Бабу легче раздевать, чем такого латника». Затем дона Хаймеса завернули в одеяло, и Цыпф кое-как умыл его лицо. Все попытки разжать рот кастильца закончились неудачей.

— Яшка, очнись, — уговаривали его. — Ты у своих. Неужели не узнаешь нас?

Дон Хаймес по-прежнему ни на что не реагировал, а только пялился в небо неподвижным взором. Тогда Зяблик стал тонкой струйкой лить воду на его плотно сжатые, запекшиеся губы, и они в конце концов разомкнулись.

Сделав несколько судорожных глотков, кастилец застонал, и в его взгляде появилось осмысленное выражение.

— Пей, голубчик, пей, — ласково говорил Зяблик. — А теперь травки волшебной пожуй. Боль пройдет, и раны заживут. Скоро левой рукой рубиться научишься.

— Бдолах, надо полагать, последний, — произнес Цыпф с сожалением.

— Да хрен с ним, жалко, что ли, — беспечно ответил Зяблик.

Подкрепившись свежей водой и тщательно растертым бдолахом, дон Хаймес немного ожил и большим пальцем левой руки стал тыкать себя в грудь.

— Жмет, что ли? — участливо поинтересовался Зяблик. — Расстегнуть?

Дон Хаймес еле заметно кивнул и устало смежил очи. Когда крючки и застежки кожаного камзола поддались наконец совместным усилиям Зяблика и Цыпфа, под ним обнаружилась картонка, некогда служившая частью книжного переплета.

С одной стороны картонки были проставлены цена «87 коп.» и название издательства — «Просвещение», а другую сплошь покрывал рукописный текст, не отличавшийся ни аккуратностью, ни грамотностью.

Кое-как разобрав несколько первых строк, Цыпф удивленно произнес:

— Письмо! И, между прочим, тебе предназначено.

— Вот так сюрпризец, — криво улыбнулся Зяблик. — Последний раз я письмо получал лет пятнадцать назад, от одной заочницы. Нюрой, кажется, звали… А может, Нонной…

— Здесь почерк мужской, — заявил Цыпф категорически.

— Читай, — пожал плечами Зяблик. — А то у меня слеза глаз застит.

— Как хочешь… Хотя тайна переписки есть непременное условие человеческих прав и свобод. Слушай… «Привет тебе, Зяблик, с кисточкой. Если моя малява до тебя допрыгала…» Кто такая малява?

— Записка, — буркнул Зяблик. — Читай дальше.

— «…так это значит, что я чернь раскинул правильно и скоро всем вам кранты приснятся…» Как это понимать?

— Конец нам, стало быть, грозит. Полный крах. В результате чьей-то ловкой интриги… Подожди, а кто это пишет?

— Автограф имеется. Ламех, сын Каина в соответствующем колене.

— Тогда все ясно. Можешь эту парашу выбросить… Жаль, что подтереться нельзя, задницу поцарапаешь.

— А я считаю, что нам не мешает ознакомиться с этим документом. Хуже по крайней мере не будет.

— Вольному воля…

— «Поганку вы нам хотели крутануть знатную. Да только зазря старались. Забыл разве, что вы еще перднуть не успеете, а до нас уже вонь доходит? Нашел ты себе корифанов, чучмеков косоглазых да черножопых гуталинщиков. Разве с таким быдлом можно серьезное дело делать? Моя братва их гамузом сложила…» Ты здесь хоть что-нибудь понимаешь?

— Яснее ясного. Пишет он, что навредить мы хотели аггелам, да не вышло. Наши планы, дескать, им наперед известны. Упрекает меня, гад, что связался я с арапами и степняками. Хвалится, что перебили они наших союзников оптом.

— Рано хвалится, — пробурчал Цыпф и продолжил чтение: — «Про тебя, козырь безлошадный, базар особый. Не пора ли к нам приковаться? Если надумаешь назад махнуть, флаг тебе в руки. Примем и простим. Без навара не останешься. Пока не поздно, кумекай. Спросишь, а в чем здесь балота? А в том, что кабур, который вы в Енох ладите, ты нам сдашь. Сам понимаешь, туго стало без бдолаха. За ответом я своего пристяжного пришлю. Если притыришь его, мне не жалко. Но тогда тебя Загиб Петрович точняком ожидает». Все. Подпись. Дата отсутствует.

— Во, придурок! — презрительно сплюнул Зяблик. — Прощение мне предлагает и долю в добыче, если я аггелам новый путь в Енох укажу. Это они Эдем так называют. За ответом сулится связника ко мне послать. Ну и без угроз, само собой, не обошлось.

— А кто такой Загиб Петрович?

— Когда загибаться будешь, узнаешь. Смерть, короче говоря.

— Объясни, почему тебя Ламех козырем безлошадным обозвал? — не унимался Цыпф. — Оскорбить хотел?

— Не скажи… Безлошадным того пахана называют, который своих «шестерок» растерял. Какое-никакое, а уважение. Ведь мог и ершом назвать, и козлом, к примеру… Короче, мутит этот Ламех баланду. Центрового из себя корчит. А на самом деле локшовые у него барабоны, доносчики то есть… Слышали звон, да не знают, где он. Дорога-то к Эдему намечается односторонняя. Только туда. Да и не пустят варнаки аггелов в свою вотчину.

— Интересно знать, кого Ламех на связь с тобой пошлет.

— Скоро узнаем. — Зяблик разорвал картонку на мелкие кусочки и пустил их по ветру. — А теперь полным ходом жмем к степной границе. Надо нехристей предупредить, а не то они в такой же переплет попадут, что и арапы с кастильцами.

— Полагаешь, что аггелы им наперехват двинулись?

— Тут и полагать нечего… Ламех ва-банк пошел. По частям нас хочет заделать. Дважды мы уже лажанулись, а на третий просто обязаны ему рога обломать. Момент самый подходящий. Если нехристи с фронта ударят, а нашенские с тыла, то аггелам даже не Бородино будет, а натуральная Полтава.

— Вопрос в том, успеем ли мы степняков вовремя предупредить, — произнес Цыпф с сомнением. — Аггелы как-никак уже сутки в походе.

— Они по лесам идут, тайными тропами, да еще пешком. А мы по дороге и на конной тяге. Должны успеть… Я тебя в Талашевске ссажу. Подымай все наличные силы и скрытно веди к границе, в район Старинок. Там, если повезет, и встретимся. Это есть наш последний и решительный бой… Что, не слыхал такую песню? Повезло тебе…

Однако отъехать далеко не удалось. На очередном повороте, уводившем дорогу в густой лес, лошади вдруг заартачились, перестали слушаться вожжей и даже самовольно попытались дать задний ход.

— Волка, наверное, почуяли, — высказал свое предположение Цыпф.

— Вот мы сейчас на этого волка и полюбуемся, — зловеще пообещал Зяблик. — Проверим, так сказать, на вшивость. Рубани-ка ты, сынок, по этому леску. Вон туда, левее… Только старайся не по комлям, а по верхотуре.

Пыжлова долго упрашивать не приходилось. Пулемет был как бы составной частью его организма, которую он охотно и умело пускал в ход по каждому удобному поводу. Град гильз посыпался на дно брички, а по лесным кронам словно вихрь пронесся.

— Кто там есть, выходи, — гаркнул Зяблик. — А не то всех уложим к чертовой матери!

Срубленные пулями ветки еще сыпались на землю, когда в подлеске что-то затрещало и на дорогу, неловко перепрыгнув через дренажную канаву, выбрался Мирон Иванович Жердев собственной персоной. Вид он имел немного смущенный, но руки, как и положено, держал растопырив в стороны.

— Какая встреча! — Зяблик хлопнул себя кнутовищем по сапогу. — Давно не виделись! На большой дороге, значит, промышляешь, как Соловей-Разбойник? Дань собираешь с проезжих?

— Да брось ты, — Жердев скривил невинную физиономию. — Просто любопытно стало, кто это скачет на таких добрых конях. Уж вас-то, ребята, я точно не ожидал встретить. Тут сейчас все больше аггелы хозяйничают. Вчера возле Самохваловичей бой был.

— Это нам и без тебя известно, — перебил его Зяблик. — Объясни лучше, почему тебя кони боятся. Может, волчьим ливером намазался?

— Они не меня боятся, — Жердев с независимым видом опустил руки. — Это они моих ребятишек учуяли.

— Киркопов? — насторожился Зяблик.

— Ага, — Жердев радостно оскалился.

— Пусть нам на глаза покажутся, — приказал Зяблик. — Но только чтоб вели себя прилично. Сам видишь, какой у нас плевальник имеется. В ленте двести патронов, скорострельность соответствующая. Если надо будет, и динозавра замочим.

— Не беспокойтесь, они смирные у меня, — заверил Жердев. — Но я ваших лошадок на всякий случай попридержу.

— Сделай одолжение.

Жердев левой рукой перехватил поводья обеих лошадей, а правую рупором приложил ко рту. Звук, произведенный им, сравнивать особо было не с чем, ну разве что с дуэтом ишака и филина.

В ответ на этот сигнал из леса бесшумно выступил целый отряд косматых человекообразных существ, чей страховидный облик и хмурое выражение лиц внушали несведущим людям скорее панику, чем любопытство. Всем другим видам вооружения киркопы предпочитали дубины, как деревянные, так и железные (ломы, водопроводные трубы, рычаги от различных механизмов, колесные оси и так далее). То, как подшефные Жердева держали свое оружие, свидетельствовало скорее об агрессивных, чем о каких-либо иных намерениях.

— Пугнуть их, что ли, для профилактики? — спросил Пыжлов, успевший заправить в пулемет свежую ленту.

— Да неопасные они, говорю вам! — Жердев энергично замахал руками, как это делают железнодорожники, пытающиеся остановить состав, проскочивший запрещающий сигнал.

Киркопы, недовольно ворча, остановились и опустили дубины. В общем-то, как показалось Цыпфу, они больше посматривали на сытых, лоснящихся битюгов, чем на сидевших в бричке людей.

— Ну и воинство, — присвистнул Зяблик. — Ты бы хоть приодел их, а не то они своим мудьем весь крещеный люд распугают.

— Обычно-то они звериные шкуры таскают, — поскреб в затылке Жердев. — Но в бой идут принципиально голяком.

— А сколько их тут?

— Примерно полсотни.

— Стрельбы не боятся?

— Привычные.

— Кормятся чем?

— Все жрут, как медведи. И вершки, и корешки, и то, что прыгает, и то, что летает… Если ты их насчет людоедства подозреваешь, так это зря. Ни-ни! С такими делами у нас строго. Правда, конину обожают, тут уж ничего не поделаешь. Вчера мне кастильцы раненую клячу за так уступили. Славный обед получился.

— Ты когда кастильцев встретил? — Зяблик среагировал на эти слова, как кошка на мышиный писк. — Уже после боя?

— Ага, после боя. В крови они все были, в копоти пороховой… Ты почему спрашиваешь?

— Мы-то думали, полегли все кастильцы под Самохваловичами.

— Никак нет. Геройски держались до последнего момента. Если бы не минометы, так еще неизвестно, кто бы кого. К границе в полном порядке отступили, хотя остались без знаменосцев и командиров.

— Хоть одна хорошая новость за последнее время, — сказал Цыпф с облегчением. — Слышали, дон Хаймес? Ой, куда вы? Вам лежать надо!

Однако кастилец, до сих пор еле подававший признаки жизни, уже спрыгнул на землю и, путаясь в шлеях, выпрягал из брички ту самую лошадь, которая, по общему мнению, была порезвей. Управляться одной рукой ему было сложновато, и в особо затруднительных ситуациях он пускал в ход зубы (жутко было даже представить, какую боль он при этом испытывает).

Цыпф порывался силой вернуть дона Хаймеса на прежнее место, но этому воспрепятствовал Зяблик.

— Яша, ты к своим? — спросил он.

Кастилец кивнул.

— Сюда вернешься?

Последовал новый кивок.

— Скоро?

Дон Хаймес стянул с лошади хомут и здоровой рукой сделал жест, означавший что-то вроде: «Одна нога там, другая здесь». Опомнившийся Жердев принялся помогать кастильцу, действуя не столько сноровкой, сколько силой.

Когда на лошади не осталось другой сбруи, кроме узды, дон Хаймес с помощью Жердева вскарабкался на ее широкую спину. Судя по всему, ездить без седла, охлябь, ему было не в новинку.

— Так мы тебя, Яша, ждать будем. Вот возьми, — Зяблик сунул ему за отворот сапога мешочек с остатками бдолаха. — Тут еще раза на два хватит. Где нас искать, знаешь?

Дон Хаймес кивнул, развернул коня и поскакал по дороге в ту сторону, откуда не так давно прибыл на слепом скакуне.

— Рыцарь, тут уж ничего не скажешь, — с завистью произнес Пыжлов, поглаживая свой пулемет. — Он как услышал, что не все его сотоварищи погибли, так аж затрясся весь… Эх, держали бы меня ноги, подался бы вместе с ним…

— Через денек-другой ты и здесь шанс отличиться поимеешь, — заверил его Зяблик, а затем обратился к Жердеву, уже присоединившемуся к своим киркопам, которые жадными взорами провожали ускакавший обед. — Ты, Мирон Иванович, на чьей стороне будешь?

— Опять ты за свое! Никак сомневаешься во мне? — обиделся Жердев.

— Сомнение тут такое, что в любом крутом деле три стороны имеются. Правая, левая и еще кусты. Но если ты за правое дело стоишь и в кустах отсиживаться не намерен, так двигай вслед за нами к степной границе. Туда весь честной народ собирается, чтобы в решающем бою с аггелами схлестнуться.

— Будет сделано, какие вопросы!

— Только учти, что аггелы в ту же сторону пробираются. Скрытно, без дорог. Кодлами по десять-пятнадцать рыл. Если таких попутно встретите, мочите беспощадно. Не дело, конечно, что киркопы в человеческие распри лезут, да другого выхода нет, каждая пара рук на вес золота… Говаривал один космач, шконку со мной деливший, что, когда придет срок последней битвы сыновей Божьих со слугами сатаны, на стороне праведников выступят все твари Божьи, на земле им служившие. И собаки, и кони, и кречеты, и барсы. Короче, все, кто в Писании добрым словом помянут. За что им впоследствии будет дарована бессмертная душа. Может, и твои киркопы, за правое дело погибшие, на небо попадут…

— Космач это кто? Священник? — спросил Цыпф.

— Ну, в общем-то, да. Только старой веры, — ответил Зяблик.

— Мысли он, конечно, высказывал еретические. Но были на свете служители церкви, которые пошли еще дальше. Например, христианский теолог Ориген еще в третьем веке нашей эры учил, что после победы добра над злом все отпавшие от Бога души, включая сатану и его сонм, будут прощены и помимо своей воли обретут спасение.

— И Каин тоже?

— Естественно.

— Богу виднее, — ухмыльнулся Зяблик. — Он вечный. Его дело прощать, а наше мстить.

— В узком смысле ты, возможно, прав, — печально сказал Цыпф. — Но в широком нет. Если человек создан по образу и подобию Божьему, он обязан следовать его примеру.

— Вот когда аггелы тебя на сковородку загонят, ты им эту мульку и расскажешь. Я твоего Оригена не читал, а Иоанна Богослова приходилось. Нет там ничего о всеобщем прощении. Зато про День Гнева очень даже убедительно написано. Вот он-то и грядет…

— Готово, — сказал Цыпф.

Все присутствующие склонились над схемой, которую Лева только что изобразил прутиком на влажном речном песке. (Сама река, некогда полноводная и бурная Харга, нынче превратилась в ручеек, который даже овцы переходили вброд.) Место, где они сейчас находились, было отмечено красивым розовым камушком, а в черту, обозначавшую границу между Отчиной и Степью, Лева для пущей наглядности воткнул несколько стебельков ковыля.

— Ну что, Лев Борисович, — сказал Зяблик с напускным смирением. (Надо было во что бы то ни стало утвердить авторитет Цыпфа среди тех, кто сегодня поведет в бой свои мелкие и крупные отряды.) — Излагай диспозицию. Ты человек в штабном деле подкованный.

— Диспозиция не излагается, а пишется и требует от исполнителей беспрекословного подчинения, — как можно более солидно изрек Цыпф и быстро глянул по сторонам: не появились ли у кого на лице иронические улыбки.

Однако желающих поехидствовать не нашлось — ни обстановка, ни сам момент, когда впору было просить прощения у Бога и ближних своих, к этому не располагали. Один только Зяблик на правах неофициального главнокомандующего вставил реплику:

— Не до бумаг сейчас, Лев Борисович. Говори так, мы запомним.

— Хорошо, — кивнул Цыпф. — Первым делом я напомню о задаче, стоящей, перед всеми здесь собравшимися. Это полное и окончательное уничтожение противника, то есть аггелов… Второе — замысел операции. Прошу обратить внимание сюда, — он ткнул прутиком в схему, которую уже немного подпортил прилетевший откуда-то жук. — Вот этот овал означает расположение степняков…

Все глянули туда, куда указывал Цыпф, а потом невольно обратили взоры за реку, где на фоне пыльного марева мелькали бунчуки строившихся для атаки конных отрядов.

— Они переходят границу, разворачиваются для охвата района, в котором предположительно сосредоточились аггелы, и начинают бой. — Цыпф изобразил на песке корявую стрелу.

— Степняки в лесах сражаться не привыкли, — сказала Бацилла. — Знаю я те места. Их даже грибники стороной обходят.

— Я и не предлагаю им лезть в чащу, — возразил Цыпф. — Поймите, инициаторами боя являются аггелы. Они уже разгромили арапов и кастильцев, шедших нам на помощь, и хотят сделать то же самое со степняками. В глубь Отчины они их не пропустят ни под каким предлогом.

— Тогда другое дело, — согласилась Бацилла, одетая, как степняк: в толстый халат со стальным нагрудником, волчий малахай и мягкие сафьяновые сапожки.

— Как только район боя обозначится, ополчение Отчины, ныне находящееся в районе Старинок, совершает марш отсюда сюда, — на песке появилась еще одна стрела, — и наносит удар по аггелам с тыла. Все остальное будет зависеть от каждого отдельного бойца, его опыта, хладнокровия, смелости и упорства.

— И, как всегда, от случая, — как бы между прочим добавил командир анархо-синдикалистов, известный всем не под своей ничем не примечательной фамилией Бабкин, а под гордой кличкой Рысак.

— Теперь третье, — продолжал Цыпф. — Оценка сил противника. Не буду скрывать, что это наиболее уязвимый момент диспозиции. Практически все наши разведчики, посланные в район предполагаемого сосредоточения аггелов, пропали без вести… Я бы не стал в настоящий момент оценивать численность противника даже приблизительно. Известно, что недостатка в оружии и боеприпасах они не испытывают. Имеют даже несколько ротных минометов. Не следует забывать, что в свое время аггелы вывезли большую часть военного имущества, хранившегося на складах Талашевского гарнизона.

— Хорошенькое дельце! — вновь подал голос Рысак. — А у моих стрелков по десятку патронов на брата.

— Значит, и тратить их надо с умом, — сказал Зяблик. — По штуке на врага. А каждый промах считать преступлением… Ты, Лев Борисович, закончил?

— В общих чертах, — Цыпф ногой затер свою схему и впервые за все время совещания покосился на бричку, поджидавшую его невдалеке. (На заднем ее сиденье дремала Лилечка, разнузданные кони щипали степные травы, а Кирилл и Унда стряпали что-то на костерке.)

— Тогда все по своим местам, — сказал Зяблик самым будничным тоном, словно посылал людей не на смерть, а на заготовку сена. — Прощаться не будем. Говорят, перед боем это плохая примета.

Он глянул по сторонам, сначала на сизую, затянутую мутной дымкой степь (что-то странное творилось в ее глубинах, но что именно — понять было невозможно), а потом на родные леса, фиолетовой полоской отделявшие серое небо от не менее серой болотной пустоши, по которой степнякам предстояло атаковать аггелов.

Машинально отметив, что почва там достаточно плотная, чтобы выдержать лошадь, Зяблик крикнул вслед Цыпфу, уже взявшему курс на бричку:

— Лева, какой полководец, по-твоему, самый великий?

— М-м… — Цыпф задумался. — Александр Македонский, скорее всего.

— А что он сказал накануне своей самой знаменитой битвы?

— Ты Гавгамелы имеешь в виду?

— Пусть будут Гавгамелы.

— Он сказал, что победа уже обеспечена, поскольку нет нужды гоняться за Дарием по бескрайней стране.

— Во, в самую точку! И нам нет больше нужды гоняться за Ламехом по бесчисленным странам.

— Но до этого, когда Александру предложили напасть на лагерь персов внезапно, под покровом ночи, он сказал, что не ворует победы.

— А вот это зря! Тут Сашок не прав… Да и что с него взять. Царский сын. Срок от звонка до звонка не тянул. Откуда ему жизнь знать… Украсть всегда проще, чем просить или нахрапом брать. Я, если бы мог, украл бы эту победу…

Все уже расходились, когда Бацилла внезапно позвала Зяблика:

— Задержись на минутку.

Три косоглазых, наголо бритых амбала, до этого не отходивших от нее ни на шаг, отвалили в сторону. Проводив их взглядом. Бацилла нервно закурила.

— Неважные дела, — сказала она отрывисто.

— А что такое?

— Вслед за нами вся Степь идет. Женщины, дети, стада, обозы.

— Что тут плохого? Мы так и договаривались. Обозы и стада, конечно, побоку, а людей переправим в Эдем.

— Про Эдем они мало что шурупят. До многих аулов эта весть вообще не дошла… Тут другое дело… Сама я ничего не видела, врать не хочу. Как говорится, за что купила, за то и продаю… Короче, страх и ужас в Степи творится. С Изволока эта беда перекинулась. Сначала травы засыхают и в труху рассыпаются. Всего за пару часов, заметь. Потом вода в реках и колодцах пропадает. А уже после этого земля становится чем-то вроде горячего пепла. И все, что на ней в этот момент было: скот, юрты, люди, скалы — тоже в пепел превращается. Представляешь, ровнехонькое море пепла, а в сером тумане, который над ним стоит, что-то огромное ворочается, словно живое…

— Представляю, — Зяблик демонстративно повернулся к Степи спиной. — И быстро этот пепел наступает?

— Не очень… Километр в сутки, полкилометра… Уйти-то можно. Вопрос, куда? Сам знаешь, что здесь начнется, если степняки всей ордой ворвутся? Не то что траву, кору березовую придется жрать. А если та зараза и на Отчину накинется? Мы-то сами куда побежим? В Лимпопо? В Кастилию? Когда этот ваш проход в Эдем откроется?

— Пока я и сам не знаю… Не до того сейчас. Другие проблемы на носу… Хотя, как говорится, нет худа без добра. Если степнякам отступать некуда, они как камикадзе драться будут…

Не успела еще Бацилла скрыться с глаз, как Зяблика снова позвали. На сей раз с ним хотел пообщаться Рысак, командир анархо-синдикалистов.

— Я знаю, ты мужик горячий, поэтому сначала выслушай меня, а уже потом за пистолет хватайся, — сказал он, держась от Зяблика на безопасном расстоянии.

— Валяй, но покороче, — заранее почувствовав недоброе, ответил Зяблик.

— Брат у меня есть родной, — начал Рысак не очень уверенно. — По молодости лет к аггелам прибился. Сейчас сотником у них. Я это, кстати, и не скрывал никогда… Вчера мне от него записку подкинули. Тебя касается.

— Где она? — холодно поинтересовался Зяблик.

— Сглупил я, — признался Рысак. — Сжег, а теперь вот жалею… Но содержание наизусть помню. Тот человек, встречи с которым ты ищешь много лет, будет ждать тебя сегодня на поле между Караваевским бором и речкой Тонвой. Но это только в том случае, если у тебя есть что сказать ему по поводу предыдущего письма. Если ты придешь один, так и он будет один. Приведешь с собой ораву, на ораву и наткнешься. Приглашение остается в силе до начала боя.

— Сказать мне ему, конечно, есть что… — произнес Зяблик задумчиво. — А ты, дружок, как я вижу, скурвился. От кого другого, а от тебя не ожидал… Брат твой о наших планах что-нибудь знает?

— Говорил же я, что мы даже не виделись, — Рысак в сердцах махнул рукой. — Связался на свою голову… Молчать надо было в тряпочку и все…

— Никто тебя за язык не тянул.

— Это уж точно… Недаром говорят: не ножа чужого бойся, а собственного языка.

— Ты сам-то на этом поле был хоть раз?

— Приходилось. Раков в Тонве ловил. Там их пропасть.

— Кроме раков, про что еще можешь сказать?

— Место гладкое, как зад у хорошей бабы. Ни деревца, ни кустика. Засаду устроить невозможно… Если других вопросов не будет, так я лучше пойду. Ребята, небось, заждались.

— Обойдутся ребята и без тебя… Эй, Левка, — Зяблик жестом поманил к себе Цыпфа, помогавшего Кириллу запрягать лошадей. — Подойди сюда, если не западло.

Лева недоуменно пожал плечами, но все же подошел, посматривая поочередно то на Зяблика, то на Рысака.

— Слушаю вас, — сказал он.

— Примешь руководство. Мне отлучиться надо… Все равно уже ничего изменить нельзя… Этого субчика, — он кивнул на Рысака, — я от командования отстраняю.

— По какому праву? — возмутился анархист, — Ты кто такой, чтобы в наши дела соваться?

— По праву три сбоку ваших нет, — Зяблик погладил рукоять пистолета. — Подойди-ка сюда… Не бойся… Рогов вроде нет, — он пощупал голову Рысака и вновь обратился к Цыпфу. — Пусть временно выберут себе нового пахана… Если про этого будут спрашивать, скажи, выполняет спецзадание… Учит зайцев спички зажигать. Нет, этого говорить не надо, я пошутил.

— Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь. — Цыпф с хмурым видом двинулся назад.

— Понимаю, — рассеянно произнес ему вслед Зяблик. — Жизни суть понимаешь, когда подыхаешь… Так у нас зеки в мясной день (Мясной день— время приведения в исполнение смертных приговоров.) говорили… Как добираться-то будем до этой рачьей реки? — покосился он на удрученного Рысака.

— А я здесь при чем? — буркнул тот.

— Дорогу покажешь. Я здешние места слабо знаю… И с братом заодно свидишься.

— Велосипед, положим, у меня есть… — похоже, Рысак уже смирился со своей участью. — Могу взять на раму. Вот только выдержит ли он?..

— Выдержит, он ведь железный… Да и дорога не особо дальняя…

Поле за речкой Тонвой, крутые берега которой до сих пор хранили следы рачьих нор, действительно было плоским, как аэродром. Судя по жалкому состоянию растительности и многочисленным коровьим лепешкам, здесь еще совсем недавно пасся скот.

Посреди поля сидел человек и строгал палочку. Завидев приближающихся велосипедистов, он встал и дружески помахал сдернутым с головы черным колпаком.

— Рога у твоего братца как у племенного бычка, — сказал зоркий Зяблик.

— Я же говорю, что давно он у них… Ты меня лучше здесь подожди, а я выясню, что к чему.

Братья перекинулись всего парой слов, после чего велосипедист повернул назад, а пеший побежал к опушке ближайшего леска.

— Сейчас твой приятель будет здесь, — сказал Рысак, соскакивая с велосипеда.

— Он мне не приятель, — Зяблик покачал головой. — С ним даже тамбовский волк не стал бы компанию водить, потому что волк скотину только с голодухи режет. Если ему кто-то и приятель, так это хорек. Уж тот-то, когда в курятник ворвется, всех кур передавит, хотя ему самому и одной много.

— Стало быть, враг он тебе?

— Еще какой!

— Зачем же тогда стрелку накидывать?

— Одурачить меня хочет. А я его — списать в расход.

— Драться будете?

— Будем. Ты мне в спину не ударишь?

— С чего бы это?

— Из-за брата.

— Братья у людей есть. А у рогатых только папаша. Один на всех… Отрекся брат от меня давно… Вон они чешут!

Из леса показались два бегущих человека. Один — в котором Зяблик вскоре узнал Ламеха — все больше и больше опережал другого. Это означало, что в преддверии столь ответственной встречи предводитель аггелов подкрепился изрядной порцией бдолаха.

— Дело пахнет швыром (Дело пахнет швыром — ожидаются неприятности.), — пробормотал про себя Зяблик.

— Что? — встрепенулся Рысак.

— О, Боже! — Зяблик закатил глаза. — Неприятностями пахнет! Простых слов, блин, не понимаешь…

Они сошлись вчетвером посреди поля, и братья сразу же отвалили в сторону, чтобы не мешать разговору бугров.

А они этот разговор все не начинали, а только молча буравили друг друга гляделками, словно испытывая на душевную стойкость.

— Что вылупился? — поинтересовался Ламех с недоброй усмешкой. — Съесть меня хочешь?

— Тебя бы и шакал есть не стал, упырь рогатый, — сказано это было от души.

— Ты малолеток тянул, а потом их запеживал… До сих пор в толк взять не могу, почему тебя блатари в зоне не опустили.

— По больным мозолям топчешься? — ухмылка продолжала бродить по лицу Ламеха. — На конфликт нарываешься?

— А если и так?

— Пойми, керя (Керя — друг, приятель.), я тебе нужен больше, чем ты мне. Через час-другой тебя все равно сволокут крюком в какую-нибудь яму… Крышка всех вас ожидает! С сегодняшнего дня и на веки вечные повсюду устанавливается власть сынов Каина! Все, кого вы сюда пригнали, уже обречены, а иных сил у вас нет… Поезд отходит, но одно место по старой дружбе я тебе могу уступить… И даже не в тамбуре, а в первом классе.

— За что такая милость, скажи, пожалуйста? — Зяблик решил тянуть резину до последнего, надеясь, что действие бдолаха со временем ослабнет.

— Тебе этот баран кастильский мою помеловку передал?

— Допустим.

— Там все дела мои к тебе аккуратно изложены;

— Дорожку в Эдем ищешь?

— Не помешало бы… пока мы другую не протоптали.

— Зря стараетесь. Нет уже в этом мире дорожки в Эдем, — для убедительности Зяблик даже ногой притопнул.

— Зато в другом есть. С варнаками вы вроде договорились… По этой дорожке и пустишь нас.

— Не для всех эта дорожка.

— Интересно, почему?

— А почему свинью в приличный дом не пускают? А почему людоеда за общий стол не садят? Не для вас Эдем предназначен.

— Ну конечно! — Слова Зяблика весьма развеселили Ламеха. — Он для фраеров зачуханных предназначен! Для чурок тупорылых! Для обезьян вшивых! Опять светлое будущее будете строить!

— Это уже не твое дело.

— Нет, подожди! Мы кто, по-твоему, — фуфло малахольное? Будем стоять и хлопать гляделками, пока вы в Эдем линяете? Как же, пустим мы вас туда! Если и уйдете, так только в деревянные тулупы завернувшись!

— Ну ладно… Допустим даже, что вы возьмете верх, хотя это еще вилами по воде писано. А дальше что? Помнишь ту мясорубку возле Черного Яйца, когда наш товарищ, степняк, погиб?

— Помню. Чудом вы тогда от нас ушли.

— Так вот, скоро что-то похожее везде будет. Уже погибла Киркопия, Хохма, Изволок… Степь на очереди. Земля оживает, камень, песок, вода… Через пару лет о роде людском и воспоминаний не останется. Только те и уцелеют, кто в Эдеме успел корни пустить.

— Кто это тебе наплел такое?

— А ты сам разве не видишь?

— Бред это твой. Глюки. Много политуры в зоне лакал. Или сказкам этого проклятого Дона Бутадеуса веришь? Он мастер всякую чепуху клеить.

В это время братья, вполне мирно судачившие о чем-то, вскочили и, как дикие звери, вцепились друг в друга. Аггел оказался ловчее или просто безжалостнее. Уже спустя несколько секунд Рысак рухнул на четвереньки, а брат, нагнувшись вперед, всадил ему между лопаток нож.

Зяблик, до этого пребывавший в крайне взвинченном состоянии, окончательно утратил контроль над собой и, выхватив пистолет, дважды подряд выстрелил в аггела. Было хорошо видно, как дергается его голова от ударов пуль и как от нее что-то отлетает — не то брызги крови, не то частицы мозга.

Отрезвило Зяблика прикосновение холодного металла к собственному виску.

— Спрячь пушку, иначе чан разнесу, — сказал Ламех, продолжая тыкать пистолетным стволом в голову Зяблика. — Ты разве забыл, что для нас братоубийство, как для христиан святое причастие? Сам-то, небось, поимел когда-то удовольствие. Зачем же другим мешать?

— Дешевки вы фальцованные, — пробормотал Зяблик, пряча свой пистолет за пояс. — Кровососы…

— А ты, как я погляжу, воровской закон стал забывать, — вновь усмехнулся Ламех. — На сходняках авторитетам ругаться не полагается.

— Давно ли ты авторитетом заделался?

— С детства. С тех пор, когда в зону для малолеток загремел и первую в своей жизни суку порезал… Только мы сюда собрались не для уточнения фактов моей биографии, а для серьезного дела…

Издали донесся глухой гул, словно где-то за лесом разразилась гроза, первая со времен Великого Затмения. Зяблик непроизвольно вздрогнул (поскольку артиллерией не обладала ни одна из противоборствующих сторон, канонады он никак не ожидал), зато Ламех, как будто бы давно предполагавший услышать нечто подобное, приложил ладонь к уху.

— Началось! — сказал он с удовлетворением. — Это тебе первый звонок… Степняки поперли в атаку, да нарвались на минное поле. Сейчас их потроха летят во все стороны, а души пачками возносятся в басурманский рай.

— Чего ты мелешь… Откуда там мины взялись? — Зяблик чувствовал себя сейчас, как боксер, все удары которого проходят мимо цели. — Я вчера сам каждую кочку проверил.

— Вчера не было, а сегодня есть. Вы же, дураки, охрану выставить побоялись. Не захотели свои планы раньше времени раскрывать. Вот и нарвались.

Грохот продолжался еще минут пять, и жутко было даже подумать, сколько степняков нашли свой конец на пересохшем болоте, некогда принадлежавшем торфозаводу «Комсомолец».

Не желая выдавать своих истинных чувств, Зяблик с напускным спокойствием произнес:

— У вас отродясь столько мин не было, чтобы степняков сегодня остановить. Они сюда всем гамузом пришли, вплоть до последнего человека.

— Случается такое… Был народ, и нет его. Ломают потом головы книжные черви.

Грохот как будто бы стал стихать, зато в той стороне словно кузнечики застрекотали.

— Кто через минное поле прорвался, напоролся на пулеметы. Тоже доля незавидная, — пояснил Ламех. — На что вам остается надеяться? На рвань талашевскую? На свинопасов сиволапых? На анархию сопливую? Им от Старинок до места боя не меньше часа топать. На разбор шапок попадут, если вообще доберутся. Вы-то думали, что мы все свои силы в лесу схоронили. Вот и еще раз на туфту купились! По собственной крови ваша рать будет шлепать. Там под каждым кустиком, в каждой яме, за каждым деревом засада таится. Человека по два-три в одном месте, но когда они всем скопом навалятся, от вас только клочья полетят. Пока эти горе-вояки до леса доберутся, не мы, а они в мешке окажутся. Останется нам только этот мешок завязать, да в подходящее место сунуть — или в костер, или в омут.

Ламех провидцем, конечно, не был, но все, о чем он говорил, более или менее соответствовало действительности.

Конская лава степняков, едва успевшая развернуться и набрать разгон, налетела на тщательно замаскированное минное поле, напичканное вперемежку как минами-малютками, способными в лучшем случае оторвать лошадиное копыто, так и многокилограммовыми чудовищами, градом осколков сметающими все живое в радиусе полусотни метров вокруг себя. Короче говоря, если бы коннице пришлось скакать через поток вулканической магмы, потери были бы ненамного больше.

Тем не менее сильно поредевшая волна всадников все же достигла опушки леса. И тогда по ним в упор секанули пулеметы, установленные на специальных настилах в кронах самых высоких деревьев.

Отступать через поле, каждый шаг по которому грозил смертью, да еще и под ливнем летящих в спину пуль, было занятием заведомо самоубийственным, поэтому уцелевшие степняки спешились и бросились врукопашную. Тучи выпущенных вслепую стрел расчищали им путь, но в ответ грохотали выстрелы — с фронта, с флангов, сверху… Издали могло показаться, что опушка леса загорелась, а на самом деле это вздымался к небу сизый пороховой дым.

Цыпф, наблюдавший побоище из своей брички, грубо толкнул кучера в спину (что само по себе было событием чрезвычайным) и заорал:

— Гони в Старинки! Подмогу надо вызывать! Иначе пропадут степняки!

Из-за леса еще продолжал доноситься шум боя. Грохота взрывов и треска пулеметов слышно больше не было, а только вразнобой стучали пистолеты, да время от времени бухали ружья.

— Добивают твоих союзников, — с издевкой сказал Ламех.

— Это еще надо посмотреть, кто кого добивает. — Зяблик едва сдерживал желание вцепиться аггелу в глотку.

Несколько выстрелов донеслось и с противоположной стороны, оттуда, где пролегала проселочная дорога, по которой разномастное воинство Отчины должно было двигаться на подмогу степнякам.

— Не спешит что-то ваша гвардия, — прокомментировал это событие Ламех. — Шаг широкий, да редкий… Лучше бы они назад повернули, пока не поздно. Глядишь, кто-нибудь и спасся бы… Ну а что ты про себя самого, керя, решил? Учти, что долго думать вредно, вши в голове заведутся.

— Ты, конечно, паренек ушлый, — произнес Зяблик с расстановкой. — Как утка. Но твой фенькин номер нынче не пройдет. Заваруха только начинается, а ты уже баланс подбиваешь… Давай подождем чуток.

— Ваньку валяешь? — Ухмылка окончательно сползла с лица Ламеха, уступая место садистскому оскалу. — Смотри, как бы перебор не случился. Если с тобой сговориться не получится, мы вашу ученую крысу, Левку Цыпфа, в оборот возьмем. Или кралю его сисястую. Остальные-то ваши вроде дубанулись все. И ментяра тот хитрожопый, и медичка психованная.

Чтобы не дать потоку слепой ярости вырваться наружу. Зяблик так сжимал зубы, что челюсти стала сводить судорога. По его прикидкам, действие бдолаха должно было ослабнуть по крайней мере наполовину, но Ламех все еще оставался смертельно опасным противником. Если что и могло помочь сейчас Зяблику, так только самообладание и осторожность.

Победить Ламеха можно было лишь в скоротечном, мгновенном бою, и ему не оставалось ничего другого, как терпеливо дожидаться этого решающего мгновения.

Выстрелы, похоже, звучали уже по всему протяжению дороги — как будто бы стебанутые шизики невпопад перестукивались на барабанах.

Когда бричка, едва не переломав на колдобинах рессоры, примчалась в Старинки, ополчение Отчины уже готовилось к бою, причем если «Справедливая расправа» в полном составе уже тронулась в путь, то некоторые горе-вояки еще только перематывали портянки и наспех чистили оружие.

Едва лишь голова колонны выползла за околицу, как слева и справа начали постреливать, сначала как бы только для острастки, а потом и на поражение. Первой жертвой снайперов пала сестра Бациллы Марина, которой на время боя было доверено небогатое медицинское хозяйство анархо-радикалов.

Убедившись, что девушка мертва (пуля поразила ее прямо в дугу аорты), Цыпф велел положить сумку с медикаментами и хирургическим инструментом в бричку.

— Ты с Верой Ивановной столько времени рука об руку ходила, — сказал он Лилечке. — Пора уже и разбираться в военно-полевой медицине.

Вскоре аггелы перестали таиться по ямам и зарослям. Теперь они преследовали колонну почти в открытую, нанося ей все более заметный урон. Отвечали им скупо — берегли патроны, — и рогатые, число которых увеличивалось с каждым пройденным километром, наглели все больше и больше. Тактика их действий напоминала поведение охотничьих собак, старающихся любой ценой, вплоть до собственной жизни, задержать продвижение крупного и опасного зверя.

Среди анархистов всех конфессий (да и ополченцев тоже) нашлось немало горячих голов, рвавшихся испытать свои силы в ближнем бою, но Цыпф передал с посыльными категорический приказ не поддаваться на провокации диверсионных групп, а продолжать марш.

Когда какая-нибудь особо дерзкая шайка аггелов приближалась к колонне на расстояние, позволявшее превратить превентивный обстрел в настоящее побоище, против них в срочном порядке посылали тележку с Пыжловым-младшим, пулемет которого каждый раз давал достойный, а главное, результативный отпор наглецам.

— Эх, нам бы сейчас хоть полсотни добрых всадников с пиками! — воскликнул Цыпф с душевной болью. — Сразу сдуло бы эту гнусину поганую.

Впереди то затихал, то вновь разгорался грохот боя, производимый исключительно ружьями и пистолетами врага. Степняки сражались оружием бесшумным, саблями и стрелами, а противника могли запугать исключительно своими боевыми воплями. Как раз этих воплей, свидетельствующих о нерастраченном боевом духе воинов, очень недоставало сейчас Цыпфу.

— …Посуди сам, — продолжал тянуть волынку Зяблик. — Что, если я сейчас переметнусь на вашу сторону, а верх возьмут другие? Как мне тогда из этой подлянки прикажешь выкручиваться?

— Возьмешь да удавишься! — Ламех уже начинал беситься. — Не в тебе ведь дело! Укажешь нам дорогу в Эдем, а потом поступай, как знаешь! Захочешь — уйдешь, захочешь — у нас останешься. Силком тебя держать никто не будет. А насчет сомнений, это ты зря. Не одолеют курицы ястреба. И вороны не одолеют.

— Это вы, стало быть, ястребы?

— Да! Ястребы! Мы живой кровью питаемся! А вы помоями, ну в крайнем случае падалью.

Ламех на секунду умолк, словно прислушиваясь к чему-то еще неопределенному, но чрезвычайно значимому для него (спрашивается, что такого интересного можно было услышать в грохоте боя, гуляющем по лесу и ползущем по дороге).

Возможно, наступило то самое решающее мгновение, которого так ожидал Зяблик. На пистолет надежды почти не было — Ламех не позволил бы и за рукоять ухватиться (недаром ведь он даже не стал разоружать Зяблика). Надежда была только на свои собственные руки, ноги, зубы да еще на толедский кинжал, клейменный знаком волка. Еще до встречи с Ламехом Зяблик переложил его из голенища в рукав.

Несомненно, что аггел был если и не встревожен, то весьма озадачен чем-то, недоступным для чужого уха (бдолах, кстати говоря, сильно обострял все человеческие чувства). Глядя как бы и мимо Ламеха, Зяблик периферийным зрением фиксировал малейшие нюансы его мимики, даже перемену в выражении глаз.

Вот что-то неуловимо дрогнуло в лице аггела, словно булавка вонзилась в нерв… Вот рука потянулась к вороту рубашки, в разрезе которой была видна черная тесемочка… (Что именно носят на таких тесемочках каинисты, не верующие ни в Бога, ни в черта, было очень хорошо известно Зяблику.) Все! Дальше тянуть нельзя! С Ламехом, принявшим новую порцию бдолаха, не справился бы, наверное, даже самый могучий из населяющих Эдем нефилимов. Надо было действовать без промедления. Зяблик, как говорится, затаил дыхание.

Рука аггела скользнула за пазуху и почти сразу появилась обратно (счет шел уже даже не на секунды, а на доли секунды). Пальцы Ламеха сжимали черный бархатный мешочек, размером не превышающий подушечку для иголок. Зяблик поудобнее перехватил рукоятку кинжала, предназначенного для сведения счетов в придворных интригах и для оказания последней милости поверженному противнику.

Ламех развязал узел, стягивающий горловину мешочка. Зяблик чуть приподнял руку, чтобы почесать свою многодневную щетину (движение это не ускользнуло от внимания аггела, но подозрения не вызвало — ни за щекой, ни в шевелюре оружия не спрячешь).

В тот момент, когда мешочек с бдолахом поднялся до уровня губ Ламеха, Зяблик нанес короткий и стремительный удар слева направо, целясь в подключичную впадину, где было много всего важного для жизни: и гортань, и блуждающий нерв, и сонная артерия.

В самое последнее мгновение Ламех каким-то необъяснимым образом учуял опасность и успел отклониться. Клинок вспорол бархатный мешочек и лишь оцарапал щеку аггела. Тут же правая кисть Зяблика оказалась в железном захвате, а сам он получил сокрушительный удар коленом в солнечное сплетение…

До леса было уже рукой подать, но разрозненные кучки аггелов успели соединиться в цепь, петлей охватывающую колонну. Пока эта петля была еще весьма непрочной, но при условии получения достаточных подкреплений вполне могла превратиться в смертельную удавку. (Цыпф прекрасно понимал это, но уже ничего не мог поделать.) Примерно так оно и случилось. Едва авангард колонны, состоявший из «Справедливой расправы», усиленный пулеметной тележкой Пыжловых, вступил в лес, как его фланги охватили ударные отряды аггелов, до этого терпеливо отсиживавшихся в засаде.

Это были единственные из всех каинистов (кроме высших чинов, конечно), получившие перед боем по щепотке бдолаха. Теперь они дрались, как берсерки, превосходя противника силой и скоростью реакции, а главное, неуязвимостью. Такой аггел, даже получивший смертельное ранение, продолжал оставаться в строю. Один вид этих живых мертвецов повергал противника в ужас — не так уж часто приходится сталкиваться в рукопашной схватке с теми, у кого напрочь оторвана рука, размозжена голова или до колен болтаются внутренности.

Бой превратился в мясорубку, на исход которой уже не могли повлиять ни тактические хитрости, ни приказы командиров, ни всякие высокие материи вроде патриотизма или чувства долга, а только количество и качество человеческого материала, поминутно проходящего через эту мясорубку. Проще говоря, победа должна была увенчать ту из сторон, живая сила которой в конечном итоге окажется перемолотой не до конца, а лишь частично.

Цыпф и оглянуться не успел, как его бричка оказалась в самой гуще боя. Они оборонялись как могли. Левка стрелял, Лилечка размахивала самым большим из хирургических ножей. Унда сражалась как дикая кошка, защищающая потомство, и погибла, нарвавшись на пулю, предназначенную вовсе не ей, а Кириллу, отбивавшемуся от наседавших аггелов кастильской алебардой.

Молодой кучер вообще показал себя в этот день героем, особенно когда ему в самой свалке пришлось выпрягать из брички убитую лошадь, а потом прорываться сквозь цепи аггелов, увозя с поля боя контуженного близким разрывом гранаты Цыпфа и обезумевшую от горя Лилечку (при виде крови, хлынувшей из ушей и носа Левки, она решила, что тот получил смертельное ранение).

От удара под дых в глазах у Зяблика сделалось черно, как в былые времена, когда землю еще посещала темная ночь. Ни вдохнуть, ни выдохнуть он не мог и сейчас находился в положении ныряльщика, уже захлебнувшегося водой, но все еще судорожно сражающегося за свою жизнь.

Основной точкой приложения этой борьбы была его правая рука, продолжавшая сжимать кинжал. Ламех во что бы то ни стало пытался выломать ее в запястье, а Зяблик с не меньшим упорством сопротивлялся.

Левой свободной рукой он прикрывал живот и пах от все новых и новых ударов Ламеха. Состязаться с ним по этой части было то же самое, что лягаться с жеребцом-мустангом.

Очередной пинок коленом буквально впечатал пальцы Зяблика в ребристое железо пистолета. В азарте борьбы, в муках удушья и клещах боли он как-то совсем забыл про своего верного приятеля, произведенного на свет в городе Туле под номером ИР-8616.

Чтобы выхватить оружие, требовалась секунда, но как раз она-то и могла стать роковой для Зяблика (нового точного удара в солнечное сплетение, под ложечку или в пах он уже не выдержал бы). Тем не менее это был единственный шанс на спасение.

Все дальнейшее: рывок пистолета из-за пояса, почти удавшийся Зяблику, сильнейший удар коленом в живот, задевший этот пистолет, и выстрел, шальной, неприцельный, — произошло почти одновременно.

Оружие улетело куда-то в сторону, а затем хрустнул лучезапястный сустав. Ламех вырвал кинжал из ослабевших пальцев Зяблика, а его самого, придерживая за горло, отстранил от себя на расстояние вытянутой руки.

— Вот и крышка тебе, мудозвон! — прохрипел он. — Давно ты уже напрашивался, но, как говорится, лучше позже, чем никогда…

Продолжая удерживать обмякшее тело Зяблика, он попытался вспороть ему живот, но узкий кастильский кинжал, оружие сугубо колющее, на это дело годился плохо. Сделав в брюшине противника несколько дырок и вытянув наружу окровавленную плеть тонких кишок, Ламех посчитал, что этого будет достаточно.

— Лежи и подыхай в собственном дерьме, как сука поганая! — Он отшвырнул Зяблика от себя. — На этом наша разборка закончилась…

— Стой! — очнувшийся Цыпф ухватился за борта брички. — Куда мы? Назад!

— А хоть куда, только подальше отсюда, — сказал Кирилл. — Проиграли мы баталию, Лев Борисович.

— Назад! В бой! Немедленно! — Цыпф захлебнулся кровью, вновь хлынувшей из носа.

— Успокойся, тебе нельзя делать резких движений, — Лилечка почти силой уложила его на сиденье. — Да и кому ты там нужен сейчас? Лучше проверь, сколько у тебя патронов осталось.

Цыпф немедленно последовал ее совету и, передернув затвор, огорченно сообщил:

— Ни одного! Даже застрелиться нечем.

— Что за херня! — Ламех, уже собравшийся было возвращаться в месторасположение своего воинства, принялся осторожно ощупывать свой бок.

Ладонь, которую он затем поднес к самому лицу (словно не верил глазам своим), была густо перепачкана кровью и, судя по болезненной гримасе, — не чьей-нибудь чужой, а своей собственной.

Пуля, почти случайно выпущенная Зябликом, все же попала в цель, хотя в пылу потасовки Ламех сначала и не обратил на это внимания.

— Вот тварь чокнутая! — произнес он с тупым удивлением, вновь хватаясь за бок в том месте, в котором больные желчнокаменной болезнью ощущают печеночные колики. — Достал все же… Ну ничего, сейчас я тебя…

Ламех шагнул к Зяблику, скорчившемуся на земле в нескольких метрах от него, но внезапно безо всякой причины пал на колени. Поднялся он почти сразу, но, похоже, всякий интерес к умирающему врагу утратил. Не до этого сейчас было. В первую очередь надлежало позаботиться о собственном здоровье (про угрозу смерти у него даже мыслей пока не было).

Обильное кровотечение из раны свидетельствовало о том, что действие бдолаха, принятого не меньше часа назад, закончилось. Срочно требовалась новая доза.

Ламех нащупал бархатный мешочек, все еще болтавшийся у него на груди, но тот, распоротый почти пополам, был пуст. Ругаясь сквозь зубы, он бросился туда, где лежали рядком тела братьев Бабкиных, но, махнув рукой, вернулся с полдороги, вспомнив, очевидно, что такой мелкой сошке, как сотник, бдолах, ставший вдруг дефицитным, не полагается.

Пока Ламех, пятная кровью землю, бегал туда-сюда, Зяблик ногою подтянул к себе пистолет. Это отняло последние силы, и он, закрыв глаза, опять свернулся калачиком.

Боль была не такая уж и докучливая (по крайней мере, сломанная в запястье рука мучила куда больше, чем вспоротый живот), и он прекрасно слышал все, что происходило вокруг. Шум боя сконцентрировался в одном месте и постепенно слабел. Земля гудела от топота большого отряда всадников, скакавшего стороной по направлению к лесу (именно этот звук, несколько минут назад еще едва слышный, и отвлек внимание Ламеха). Сам раненый аггел, не переставая браниться, ковылял обратно.

Достигнув места схватки, отмеченного как обильными брызгами крови, так и глубокими следами сапог (можно было подумать, что тот, кто их оставил, собирался протоптать землю насквозь, аж до самой преисподней), Ламех опустился на четвереньки и принялся тщательно исследовать почву. Нетрудно было догадаться, что именно он ищет, но задачка эта была из категории тех, которые злая мачеха поручала некогда Золушке. Ветер успел разметать горсть сухой, мелко смолотой травы, а то, что осталось, вбили в землю сапоги дерущихся.

Ламех попытался встать (возможно, надеясь добраться до своих даже с простреленным боком), но это ему не удалось.

Только тут он понял, что обречен. Конечно, поверить в это ему, всегда балансировавшему на опасной грани, отделяющей жизнь от смерти, было не так-то просто. Однако новые безуспешные попытки подняться подтвердили жуткую догадку.

Тогда Ламех завыл, не то оплакивая несчастную судьбу, не то призывая на помощь своего жестокосердного кумира. Затем он принялся жадно пожирать землю, с которой перемешался вожделенный бдолах.

Он чавкал с таким усердием, что даже Зяблик разлепил глаза, дабы полюбоваться этой отвратительной сценой. Ламех греб к себе все, до чего доставали руки: рыхлую землю, вырванную с корнем траву, засохшее коровье дерьмо — и горстями запихивал в рот.

— Ну ты даешь… — пробормотал Зяблик, левой рукой поднимая пистолет. — Какой же ты ястреб после этого… Жук ты навозный, глист помойный… Ладно, не мучайся зря…

Он отлично помнил, сколько патронов осталось в магазине, и выпустил их все без остатка в Ламеха. Оставлять последнюю пулю для собственных нужд Зяблик не собирался. В преддверии скорой смерти было бы глупо лишать себя последних минут единственной и неповторимой земной жизни.

Если не принимать в расчет некоторых неудобств вроде жгучей боли в руке, тупой боли в животе и отвратительных звуков, издаваемых Ламехом (теперь, в минуты агонии, все, что он успел сожрать, полезло наружу, сдобренное кровью и желчью), в этих последних, быстро тающих крохах жизни было немало приятного: земля холодила разгоряченное тело, травка нежно щекотала лицо, муравьи с забавной бестолковостью суетились возле подсыхающих лужиц крови, пел ветер, глухо гудела земля, потихоньку мерк свет неба…

«Ну вот и все, — подумал Зяблик. — Муравьи будут жить, а я умираю…»

Взмыленная лошадь вынесла бричку на берег какой-то речки и там, оборвав постромки, рухнула на все четыре ноги. Бричка, задрав дышло, перевернулась, а ее колеса раскатились в разные стороны.

— Ось полетела, — сказал Кирилл, переламывая кнут о колено. — Да и лошадь запалили… Дальше пешком пойдем.

— А вон, смотрите, велосипед лежит! — Лилечка указала на противоположный берег.

— Да и не только велосипед, — добавил Цыпф, присмотревшись. — Люди какие-то… Четверо, кажется… Наверное, мертвые…

— Лева, — голос Лилечки дрогнул. — Может, я и ошибаюсь, но вон тот с края похож на Зяблика.

— Откуда ему здесь быть, — отмахнулся Цыпф. — Хотя… Бери сумку с медикаментами! Ах ты Боже мой…

Характер сражения между тем изменился. Топот, сначала услышанный Ламехом, а потом и Зябликом, был предвестием появления на поле боя кастильской кавалерии (с часу на час должна была подойти и подотставшая пехота).

Дон Хаймес был так потрясен событиями последних дней, а особенно свалившимся на него несчастьем, что в корне изменил свою жизнь — продал все родовые поместья, на вырученные деньги снарядил экспедиционный отряд, составленный из первых храбрецов Кастилии, и вступил в орден монахов-картезианцев, члены которого давали пожизненный обет молчания.

Пример кастильцев вдохновил и Жердева, до этого момента не решавшегося ввязываться в схватку. Нельзя сказать, чтобы он трусил. Просто на земле осталось слишком мало киркопов, чтобы ввергать их в заранее обреченную на неуспех операцию.

Не сдавались и степняки. Перебив из луков засевших на деревьях пулеметчиков, они мужественно сдерживали напор аггелов. Бацилла, не участвовавшая в первой атаке, собрала вокруг себя всех мужчин, способных носить оружие, начиная от сопливых пацанов и кончая беззубыми стариками.

Свое нестроевое воинство она заставила пробираться к лесу оригинальным образом, не касаясь земли ногами, а перепрыгивая с трупа на труп, благо, что таковых здесь имелось с избытком, как человеческих, так и лошадиных. Благодаря этой предосторожности, да еще тому обстоятельству, что втянутые в рукопашный бой аггелы уже не могли контролировать прилегающее к лесу пространство, подкрепление почти не понесло потерь.

Огромный обоз степняков, затаив дыхание, дожидался окончания боя, которое могло стать для них или смертным приговором, или гарантией спасения. В толпе настороженно молчавших женщин и голосящих детей находился и неброско одетый мужчина с малоприметной внешностью, на степняка совсем не похожий.

Бацилла, приметившая незнакомца еще до начала атаки, хотела и его загнать в строй, но почему-то смешалась, встретившись с отрешенным, но в то же время пронизывающим взглядом. Такие глаза до этого ей приходилось видеть только у шаманов, впавших в пророческий экстаз, да у кастильских монахов-схимников, долго и упорно умерщвлявших свою плоть ради познания истины…

Ни Цыпф, ни Лилечка, ни тем более Зяблик обо всем этом, естественно, ничего не знали. (Кирилл, обнаруживший в кармане Ламеха заряженный пистолет, решил вернуться на поле боя, пояснив, что надеется спасти или хотя бы достойно похоронить лучшего друга, состоявшего в рядах отряда анархо-синдикалистов «Мудрый топор».) Зяблика, уже раздетого до пояса, осторожно переложили на лошадиную попону. Боль пробудила в нем сознание, и он, застонав, открыл глаза, уже подернутые дымкой нездешнего мира.

— Левка? — произнес он голосом слабым, но удивительно четким. — Тебя, значит, тоже… Где мы сейчас? Никак на том свете?

Нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. Левка на всякий случай кивнул. Лилечка, рассматривавшая раны Зяблика, тихо плакала.

— Вот, значит, такие мои дела… — сказал он, словно извиняясь. — Подловил меня гражданин Ламех. Ничего уж не поделаешь…

— Дайте я хоть перевяжу вас, — сквозь слезы предложила Лилечка.

— Пустое… Зачем зря добро переводить. — Зяблик покосился на раскрытую медицинскую сумку. — Где это вы разжились?

— Так, случайно… — пожала плечами Лилечка. (Ей почему-то не хотелось говорить Зяблику о смерти Марины.)

— Эх, была бы Верка жива… Она бы меня выходила… А так ни Верки, ни бдолаха, ни даже стопаря за упокой моей души…

— Спирт у нас есть! — торопливо доложила Лилечка. — Целая бутылка!

— Какой еще спирт! — осадил ее Цыпф. — У него же внутренности повреждены!

— Все верно, — согласился Зяблик. — Не дойдет спирт по назначению… Из кишек выльется… Лилька, родная, может, ты зашьешь их?

— Кого? — с ужасом переспросила она.

— Кишки мои… Нож у тебя есть, иголка есть, нитки есть, больше ничего и не надо…

— Ты не выдержишь! — воскликнул Цыпф. — Ты от болевого шока умрешь! У нас ведь обезболивающего нет.

— Спирт зато есть… Кольни в вену пару кубиков… Я и усну… А кишки режь спокойно. Кишки боль не ощущают.

— Я в жизни никого не резала! — Лилечка буквально тряслась. — Даже лягушек в детстве.

— Лягушек резать нельзя… Они твари безвредные… А меня можно… Одной дыркой больше, одной меньше… Попробуй, милая, а? Век благодарен буду… Даже на том свете…

— Я не сумасшедшая!

— А если и в самом деле попробовать, — произнес Цыпф не очень уверенно. — Раз он до сих пор жив, это значит, что жизненно важные органы не повреждены. Смерть при таких ранениях наступает позже, от перитонита.

— Сам и режь, если такой грамотный! — Лилечка демонстративно спрятала руки за спину.

— У меня не получится, — вздохнул Цыпф. — Я даже если картошку начну чистить, так обязательно порежусь. А тут ведь не картошка…

— Тут не картошка! — Лилечка энергично кивнула головой. — Тут человек! Я. однажды роды у соседки принимала! Страху натерпелась, даже не передать… Хотя и справилась. Девочку потом Олей назвали.

— Вот видишь, — Цыпф погладил ее по голове. — Тогда справилась и сейчас справишься. У тебя руки ловкие и сердце доброе.

— Не подлизывайся!

— Понимаешь, бывают в жизни такие моменты, когда ты сам себе узнаешь цену… Раз и навсегда… А потом ты или вечно клянешь себя, или находишь в содеянном тобой душевную опору.

— Ладно, ты мне Лазаря не пой, — Лилечка переплела пальцы перед собой и захрустела ими. — Лей спирт на руки и шприц готовь… Слава Богу, Вера Ивановна колоть меня научила. Но учти, я буду делать так, как ты скажешь… Матушка-заступница, прости меня, грешную!

В считанные минуты кастильцы изрубили мечами и перекололи пиками большую часть аггелов, оказавшихся вне прикрытия леса. Их успеху содействовало сразу несколько факторов: элемент неожиданности, отсутствие у аггелов автоматического оружия, целиком, до последнего ствола задействованного против степняков, и ужас, посеянный на поле боя киркопами, применявшими, мягко говоря, нетрадиционные способы единоборства (пользуясь своим физическим превосходством перед людьми, они просто отрывали им головы, помогая себе при этом зубами).

На противоположной опушке леса степняки, получившие подкрепление, кое-как отбились от аггелов и по приказу Бациллы отступили на исходные позиции, используя все тот же, уже апробированный способ преодоления минных полей. Потери, понесенные ими во время конной атаки, были так велики, что о продолжении боя в данный момент не могло быть и речи.

Короче говоря, сражение, обещавшее стать решительным, так ничего и не решило. Лес остался за аггелами, число которых до сих пор было неизвестно, а окружающая его местность — за союзниками, среди которых боеспособными оставались одни только кастильцы.

Большинство уцелевших анархистов и ополченцев были заняты рытьем окопов (опасались вылазки аггелов).

По полю боя бродил человек, которого здесь раньше никто не видел, и внимательно вглядывался в лица убитых и раненых. На аггела он похож не был, и поэтому его никто не трогал. Когда он случайно наткнулся на кучку кастильцев, занятых обычным после ратных трудов делом, а именно сбором трофеев, среди них послышался взволнованный шепот, пущенный каким-то ветераном: «Дон Бутадеус, Дон Бутадеус».

Событие это было весьма неординарным и, согласно распространенному среди кастильцев суеверию, ничего хорошего не предвещавшим, поэтому для разбирательства явился сам дон Хаймес, ныне поверх лат облаченный в монашеский плащ.

Странный человек кивнул ему, как старому знакомому, и на хорошем испанском языке попросил отвести воинов на приличное расстояние от леса. Аналогичные распоряжения вскоре получили степняки и ополчение Отчины.

Как ни странно, но никто, даже нахальная Бацилла, не посмел возразить этому вполне заурядному на вид, да еще и невооруженному человеку, старавшемуся без особой нужды не поднимать взгляда на своих собеседников. Не прошло и часа, как вокруг леса образовалось мертвое пространство.

— Как резать? — спросила Лилечка, только что закончившая протирать спиртом раны Зяблика.

— По средней линии живота и сверху донизу, — ответил тот. — Но только пуп не задень… Смелее!

— Хорошо тебе говорить, — буркнула Лилечка. Зяблик, руки и ноги которого были привязаны к глубоко вбитым в землю кольям, пребывал в тяжком опьянении, вызванном внутривенной инъекцией спирта, однако продолжал мотать головой и что-то бормотать в забытьи.

Лилечка приставила лезвие ланцета к его уже начавшему вспухать животу и не очень сильно нажала. К ее удивлению, человеческая плоть подалась так же легко, как туго натянутая ткань. В лицо самозваному хирургу пахнуло всем тем, чем могут пахнуть прохудившиеся час назад человеческие потроха.

— Ай! — невольно воскликнула она.

— Пока все нормально, — голос Цыпфа предательски дрогнул. — Теперь осторожно вынимай кишки и вырезай поврежденные участки…

— Да тут все повреждено! — застонала Лилечка.

— Это тебе только кажется. Не забудь обложить операционное поле стерильными салфетками.

— Откуда ты все это знаешь?

— Читал когда-то пособие по хирургии.

Спустя некоторое время развороченное чрево Зяблика напоминало яйцо гигантского спрута, из которого, выбросив наружу синие тонкие щупальца, собирается выбраться новорожденный малыш.

— Что дальше? — спросила Лилечка, перемазанная кровью, как заплечных дел мастер.

— Нужно освободить кишки от содержимого. Бери их и пропускай между пальцев.

— Слава Богу, что поесть он был не любитель, — сказала Лилечка, занятая этим не совсем приятным делом.

— Бывалые солдаты вообще стараются не есть перед боем, — сообщил Цыпф. — И белье свежее одевают…

— Сделано, — спустя некоторое время отрапортовала Лилечка. — Уже зашивать?

— Нет, еще рано. Нужно стерильными салфетками очистить полость живота от всего лишнего. А потом хорошенько помыть ее.

— Чем, спиртом?

— С ума сошла! Сожжешь там все… Сейчас поищем… — Цыпф принялся изучать содержимое сумки. — Ну разве вот это, — произнес он не очень уверенно. — Физиологический раствор.

— Слышишь, стрелять совсем перестали, — заметила Лилечка, очищавшая чрево Зяблика с таким проворством, словно это был котел с пригоревшей кашей. — Неужели побили всех наших…

— Не отвлекайся, — Цыпф пинцетом помешивал в баночке со спиртом хирургические иглы и кетгут. — Сейчас тебе предстоит самое сложное. Сшить кишки, а потом брюшину.

— Что я, носков не штопала? — беспечно ответила Лилечка, к концу операции почувствовавшая себя весьма уверенно. — Да и на пяльцах всегда любила вышивать. А там стежок надо делать аккуратненький-аккуратненький.

— Не мешало бы и дренаж установить.

— А это что такое?

— Трубочки, которые на время остаются в прооперированной полости. Для удаления гноя. Тут я их, правда, не вижу, но мы что-нибудь придумаем. В крайнем случае можно использовать марлевые полоски. Или соломки.

Зяблик вдруг мучительно застонал, и все его как на показ выставленное нутро заходило ходуном.

— Поторапливайся, пожалуйста, — попросил Цыпф. — Не дай Бог, если он проснется распоротым.

— А если еще спиртом кольнуть?

— Опасно. Вдруг сердце не выдержит?

Когда все было закончено, Зяблик стал похож на младенца ненормальной величины, сумевшего выпростать из пеленок свои конечности (волосатые, а местами даже татуированные).

— Все, — Лилечка вытерла лоб использованной салфеткой. — Больше ни одного бинта не осталось.

— Больше пока и не надо… А потом их придется кипятить после каждой перевязки.

— Хочется верить, что мы его спасли. А что дальше? Аггелы могут явиться сюда с минуты на минуту.

— Будем уходить. Сделаем носилки или волокушу. А потом придется искать телегу… Ты заметила, как у него рука распухла в запястье. Наверное, перелом. Не мешало бы наложить шину.

— Сам и наложи. На это большой сноровки не надо. А я устала.

В этот момент с окружающим миром стряслось что-то неладное.

Вначале землю и небо озарила вспышка, столь яркая, что от всех мало-мальски крупных предметов вдаль побежали густые черные тени, явление для Отчины чрезвычайно экзотическое. Затем на людей обрушился звук такой мощи, что его действие на психику можно было сравнить только с падением во внезапно разверзнувшуюся бездну или с полетом на крыльях урагана.

Цыпф и Лилечка, заткнув уши, обернулись в ту сторону, где, судя по всему, должен был находиться источник этого звука. Леса, вокруг которого пролилось сегодня столько крови, почему-то не было видно, а над местом, по всем законам предназначенным для него, мерцали какие-то сполохи, похожие на северное сияние, каким его обычно изображают на иллюстрациях к учебнику географии.

Впрочем, они очень быстро угасли, и под серыми сводами мертвого неба вновь установился привычный сумрак. Только тогда Лилечка и Цыпф сообразили, что сокрушительный грохот продолжает звучать только в их бедных головах, а в природе он уже умолк.

— Что это было? — спросила потрясенная Лилечка.

— Говори громче! — Цыпф подкрепил свои слова красноречивым жестом.

— Я и так почти кричу!

— Прости, в ушах заложило…

— Что это было? — повторила она.

— Я не знаю… Звук — это фактор вторичный… Он лишь сопутствует какому-нибудь явлению. Разряду молнии, например. Или взрыву бомбы… И чем грандиозней масштаб этого явления, тем сильнее звук, сопровождающий его… Думаю, что сейчас случилось нечто очень грандиозное. Что-то умерло или, наоборот, родилось.

— Смотри, снег! — Лилечка подняла над головой раскрытую ладонь.

— Снег зеленым не бывает, — покачал головой Цыпф.

Вокруг буквально мела зеленая метель. Мириады пушистых зеленых комочков кружились в воздухе. Они были такие легкие, что взлетали вверх от одного только человеческого дыхания.

— Пахнет хорошо, — Лилечка растерла несколько таких комочков пальцами. — Садом, травами, листвой…

— Это ничего не значит… Некоторые смертельно опасные яды пахнут фиалками, миндалем, сиренью.

— Так ты думаешь, это конец? — Лилечка посмотрела в глаза Цыпфа. — Вообще конец?

— Даже и не представляю, что тебе ответить… Ты сама знаешь, как шаток и непрочен наш мир… Сопля на палочке, как сказала бы Вера Ивановна. А тут случается что-то такое, чего раньше не было… Если так будет продолжаться и дальше, нас с головой засыплет, — заявил Лева. — В двух шагах ничего не видно.

— Жаль, что это не конфеты, — сказала Лилечка. — Я где-то читала, что бывали случаи, когда во время бури с неба сыпались конфеты. И живая рыба. И даже золотые монеты… Ты можешь обнять меня?

— Конечно. Тебе страшно?

— Немного… Ты еще не забыл наш уговор?

— Про то, что, оказавшись у последнего предела, мы улучим минутку друг для друга?

— Помнишь, надо же… Если ты гарантируешь, что мы уже дошли до этого предела… Впрочем, какая разница, умрем мы вместе с этим миром или нас просто убьют аггелы.

— Я люблю тебя…

— И я…

Зеленая метель окончилась так же внезапно, как и началась. Пушинки увядали на глазах, превращаясь в бурую труху, которую ветер уносил прочь.

— Проверь, как он там, — попросила Лилечка. — Дышит?

— Дышит. И пульс есть. Скажу честно, ты меня сегодня удивила. Даже два раза. Ты просто молодец.

— Я и сама себе иногда удивляюсь… Если бы у меня был бдолах, я разделила бы его пополам, — произнесла она мечтательно. — Одну часть отдала бы Зяблику, а другую съела сама. Хочешь знать, чего ради?

— Хочу.

— Чтобы у нас родился ребенок. Мальчик.

— Давай оденемся, — глухо сказал Цыпф. — Сюда, кажется, кто-то идет…

— Один милый юноша по имени Кирилл сообщил мне, где вас можно найти, — сказал человек, совсем недавно приказавший освободить территории вокруг обреченного леса.

— Дядя Тема… — словно не веря своим глазам, прошептала Лилечка, а затем завизжала: — Дядя Тема! Дядя Тема! Мы вас просто заждались!

Одной рукой придерживая бросившуюся ему на шею Лилечку, Артем кивнул на Зяблика:

— Жив?

— Жив, — подтвердил Цыпф, потрясенный этой встречей не меньше Лилечки, но в отличие от нее скорее растерявшийся, чем впавший в восторг. — Но состояние тяжелое.

— Возможно, это поможет, — Артем щедро одарил Лилечку и Цыпфа горстями свежего бдолаха. — Про судьбу остальных ваших друзей не спрашиваю. Уже наслышан.

Они немного помолчали для приличия, а потом Лилечка осторожно спросила:

— Вы были в Эдеме?

— Только что оттуда, — ответил Артем.

— Ну и какие новости?

— Хорошие. Варнаки здорово потрудились. Такой дороги, какая есть сейчас, им не приходилось строить испокон веков. Переселение можно начинать хоть сегодня.

— Желающих пока не очень-то… — сообщил Цыпф.

— Это пока. Скоро отбоя не будет. Степняки, похоже, уже согласны.

— Их жизнь вынуждает. Конец Степи пришел.

— То же самое скоро будет с Лимпопо и Кастилией. Кое-какие селения, кстати, уже стронулись с места. Зрелище, признаться, удручающее. Арапы гонят с собой бесчисленные стада, кастильцы извлекают из склепов гробы с костями предков. Представляете, что начнется, когда им придется лишиться всего этого. Брать с собой можно только небольшой запас пищи.

— Да, хлопот не оберешься, — покачал головой Цыпф. — Скажите… а что это за катаклизм случился недавно? Не ваших ли рук дело?

— Моих, отрицать не буду. Такие явления характерны для одного из миров, где я застрял на довольно долгий срок. Называются они Сокрушениями или Перемежовками. Проще говоря, здесь имеет место процесс перемещения элементов пространственной структуры сквозь структуру времени… Ткань, из которой создано мироздание, порядочно износилась. При определенных навыках не составляет труда перенести заплатки пространства из одного времени в другое.

— Что вы говорите! — Лилечка даже рот раскрыла. — Значит… тот лес… вместе с агтелами… уже в другом времени?

— Угадали. Сейчас вас разделяют миллионы лет. Даже не знаю чего, прошлого или будущего.

— Так им и надо, кровопийцам! — Лилечка покосилась на труп Ламеха, невдалеке от которого уже нетерпеливо переминались с ноги на ногу несколько сипов-стервятников, в последнее время сильно потеснивших местное воронье.

— И когда же вы рассчитываете начать переселение? — поинтересовался Цыпф.

— В самое ближайшее время. Как только участники сегодняшнего сражения похоронят своих мертвецов и немного подлечат раны. Помните фразу о том, что промедление смерти подобно? Это как раз тот случай… Кстати, я считаю, что первую волну переселенцев должны возглавить вы. Будете, так сказать, Адамом и Евой нового мира.

— Почему именно мы? — удивилась Лилечка.

— Вы единственные здесь, кто уже был в Эдеме и знает, что это такое. Согласитесь, фактор немаловажный… А это вам подарок в дорогу, чтобы веселее было шагать. — Артем вытряхнул из своего заплечного мешка старенький аккордеон.

— Так это же мой! — воскликнула Лилечка. — Ой, спасибо.

— Твой, твой… Специально мотался за ним в Нейтральную зону.

— С места… с песней… шагом марш! — еле слышно пробормотал Зяблик.

За разговорами никто и не заметил, как он пришел в себя.

— Зяблик, ты хочешь в Эдем? — спросила Лилечка, когда раненый был уже накормлен бдолахом.

— Не-е-е… Если честно, что-то не тянет…

— И меня, — вздохнула Лилечка. — Дядя Тема, можно мы останемся? Пусть идут те, кто этого рая еще не видел. Да и есть там уже свои Адамы и Евы… Ой, а где же он?

Действительно, Артем, еще недавно разговаривавший с ними, бесследно исчез. На том месте, где он только что стоял, кружились хлопья серого пепла.

— На этот раз, чувствую, мы расстались навсегда, — сказал Цыпф.

— Потопал дальше… по Тропе своей, — пробормотал Зяблик. — Душевный был мужик. Дай ему Бог удачи…

Они вновь замолчали. Потом Цыпф спросил у Лилечки:

— Ты в самом деле не хочешь переселяться в Эдем или просто боишься дороги?

— Я здесь хочу остаться, — ответила она.

— Но ты ведь сама знаешь, чем это грозит.

— Знаю. Потому и остаюсь. А если уйду, то последней. Только сначала марш «Прощание славянки» выучу. — Она слегка тронула клавиши аккордеона.

К ним на лохматом монгольском коньке подскакал Кирилл.

— Идите скорее! — закричал он еще издали. — Там степняки с кастильцами сцепились! Разнимать надо!

— А где дон Хаймес? Где Бацилла? — возмутился Цыпф.

— Хрен их знает! Ускакали куда-то на пару!

— Ну вот видишь. — Аккордеон в руках Лилечки тревожно вздохнул. — Какой тут Эдем… Нам и без него дел хватит…

Далеко-далеко от них, где-то посреди того места, которое раньше называлось Степью, из моря зыбкой и горячей субстанции, цветом своим напоминавшей золу, встало нечто такое, чего на Земле не видели уже миллиарды последних лет.

Не имевшее ни глаз, ни каких-либо иных свойственных белковым организмам органов чувств, оно пристально вглядывалось вдаль. Неспособное отличить прошлое и будущее от настоящего, оно ждало. Лишенное разума, оно размышляло.

Ни один из доступных ныне источников энергии не мог насытить это Нечто, но тем не менее оно жило и крепло, подпитываясь неиссякаемой энергией зла, накопленной за долгое время пребывания в своей бездонной могиле…

Словарь жаргонных выражений

Ашаргон — азиат.

Балота — смысл.

Бимбер(зд) — самогон Болт — мужской половой член.

Брать смехом — представляться простаком.

Брус — новичок.

Винта нарезать — совершить побег.

Гудок мешаный — гомосексуалист.

Запежить — убить.

Затырщик — подручный карманника.

Захарчеванный — человек, выдающий себя за представителя преступного мира, но на самом деле таковым не являющийся.

Кабур — взлом или подкоп.

Кнацай — смотри.

Ливер давить — вести слежку.

Ломать ксивы — проверять документы.

Маза — солидарность, взаимовыручка, а также главенство воров в местах заключения.

Мохнатый сейф — женские половые органы.

Поганку крутить — делать зло.

Помеловка — письмо.

Прохоря — сапоги.

Тихарь — доносчик.

Торбохват — базарный вор.

Хипесница — проститутка, обворовывающая клиентов.

Хлебать тюрягу — отбывать срок заключения.

Фальцованный — опустившийся человек.

Фуфломет — болтун.

Шаронка: В шаронку почирикать — жаловаться приятелю на свою горькую судьбу.

Шнифты — глаза.

Губитель максаров

Ибо это было время злобного добра, жизнеутверждающих убийств…

Б. Стругацкий

Пролог

Издали город напоминал грандиозный фарфоровый термитник. Поговаривали, что некогда здесь располагался разбойничий рынок, товары которого славились своим разнообразием и дешевизной. Постаревшие разбойники селились здесь же, и их потомство пополняло армию торговцев. Век за веком к уже готовым зданиям пристраивались новые, а материалом для них служили добываемые неподалеку белые, красные и зеленые глины.

Жар неба снаружи и пламя костра изнутри превращали глину в прочнейший камень, который впоследствии расписывали эмалевыми красками, покрывали лаком и украшали драгоценными минералами.

В каждом таком доме для услаждения тела был устроен бассейн с проточной водой, а для услаждения души в клетках жили певчие птицы.

Город рос вверх и вширь, но его сердцем по-прежнему оставался рынок, в сумрачных лабиринтах которого никогда не затихал торг, хотя вместо товара здесь имелись только его образцы. За покупками приходилось отправляться совсем в другие места, иногда достаточно удаленные, но таков был закон, запрещающий загромождать вещами пространство, предназначенное для жизни.

Пускали в город далеко не всех, а потому в страже служили главным образом многоопытные ветераны, умевшие с первого взгляда отличить злоумышленника от праздного бродяги, а купца от афериста.

С каждым, кто пытался войти в ворота, они заводили долгую обстоятельную беседу (при этом никогда не прибегая к услугам толмачей), сопровождавшуюся употреблением прохладительных напитков, и только после выяснения всех обстоятельств и околичностей жизни проверяемого выносили свой вердикт, пусть и не всегда справедливый, но всегда окончательный.

Тем более странным мог показаться эпизод, одним ранним утром имевший место у главных ворот города. Чужестранец, ничем из себя не примечательный и одетый более чем скромно, беспрепятственно миновал стражу, взиравшую на него, как на пустое место. Поскольку вероятность подкупа заранее исключалась, можно было предположить, что человек этот обладает редкой, но весьма пользительной способностью становиться невидимым для чужих глаз.

Не заходя ни на постоялые дворы, ни в питейные заведения, ни в харчевни, которых в городе имелось предостаточно и слава о которых гремела далеко за его пределами, чужестранец сразу же отправился на рынок и долго бродил там от лавки к лавке, без особого любопытства рассматривая вывески, исполненные с изрядной долей мастерства и фантазии.

Внимание его в конце концов привлекла лавка менялы с изображением гигантской птицы над входом. О ее размерах можно было судить по лапам, попиравшим коня вместе со всадником. У птицы было золотисто-красное оперение и почти человеческое лицо с близко посаженными глазами, благодаря таланту художника выражавшими одновременно и мудрость, и скорбь.

– Что олицетворяет собой существо, охраняющее вход в ваше почтенное заведение? – поинтересовался чужестранец у менялы, лениво пересчитывающего лежащую перед ним кучку золотых монет.

– Не могу судить об этом с достаточной определенностью, потому что мой дед приобрел лавку задолго до моего рождения и с тех пор здесь ничего не переделывалось, – ответил меняла, предупредительный и разговорчивый, как и все жители этого города. – Но знающие люди говорят, что это крылатое божество вечности, которому поклоняются народы, живущие на самом краю мира.

И они завели неспешную беседу о странах и народах, о нравах и привычках, деньгах и товарах, караванных путях и морских портах, легендах и былях, предсказаниях и пророчествах. При этом чужестранец не забывал рассматривать разнообразнейшие монеты, разложенные повсюду прямо на больших медных подносах (потомки лихих разбойников и ловких торговцев имели все основания не опасаться воров).

Больше всего его почему-то заинтересовала кучка невзрачных монеток, имевших разный размер, разное достоинство да к тому же еще отчеканенных из разного металла. Чужестранец перебирал их с таким благоговением, что проницательный меняла не преминул заметить:

– Могу биться об заклад, что тебе знакомы гербы и лики, изображенные на этих монетах.

– Будем считать, ты выиграл, – не стал отпираться чужестранец. – Давненько мне не встречалось ничего похожего. Эти монеты отчеканены в разные времена и в разных странах, но все они принадлежат одному миру. Тому, в котором я появился на свет. Вот этот латунный сестерций, к примеру, самый древний здесь, а значит, и самый дорогой. Знаешь, кто изображен на нем?

– Я только могу сказать, что этот мужчина имеет весьма благородную внешность. И венок на голове его очень красит, – высказал свои соображения меняла.

– На самом деле он был алчен, как волк, похотлив, как обезьяна, и беспощаден, как тарантул. Себя самого, правда, он мнил сладкоголосым соловьем. А умер как бешеный пес, захлебнувшись в собственной блевотине… Теперь посмотри сюда. Что это по-твоему?

– Птица с двумя головами. Разве такие бывают?

– На гербах все бывает… Эта медная полушка была выпущена императором, который так хотел просветить и облагоденствовать свой народ, что был проклят подданными еще при его жизни.

– Почему? – удивился меняла.

– Просвещение не пошло на пользу ни народу, ни его императору. Численность народа сократилась на четверть, а сам император скончался от дурной заморской болезни.

– Печальный случай, – посочувствовал меняла. – У всех владык, чеканивших медные деньги, была злосчастная судьба. То ли дело полновесное серебро! Слышишь, как оно звенит? Но почему на этой монете изображены сразу три фигуры?

– Средняя фигура, силач с дубиной, олицетворяет силу. А окружающие его женщины не кто иные, как свобода и равенство… Относительно двух последних ничего плохого сказать не могу, но тем безумцам, которые выпустили этот франк взамен старого ливра, вполне хватило силы, чтобы уничтожить друг друга, а заодно и лучших людей нации.

– Вот еще птичка! Но уже с одной головой, – меняла подбросил на ладони легкую серую монетку.

– С хозяином этой птички все предельно ясно. Он не пил вина, не ел мяса, любил домашних животных, детей и своих соотечественников, однако сие не помешало ему погубить множество людей в соседних странах… Кстати говоря, у этого алюминиевого пфеннига есть что-то общее вон с той медной копейкой, которая возрастом лишь ненамного старше меня. Та же история, только наоборот… Хотели счастья для всех народов, а свой собственный изводили нещадно…

– У твоего мира весьма печальная история, – вздохнул сентиментальный меняла.

– Обыкновенная. Бывает и хуже.

– Но откуда ты так хорошо знаешь каждую монетку?

– Когда-то все они принадлежали мне. Я собирал редкие монеты. Детская забава… Разве в это можно сейчас поверить?

– С трудом, – признался меняла.

– Как они попали к тебе? – Чувствовалось, что вопрос этот далеко не праздный.

– Их принес бродяга, скрывавший свое лицо рукавом. Такое случается… Никакой ценности эти монеты для меня не представляли, и я сначала решил отказаться от них. Но бродяга взамен попросил лишь ломоть хлеба. Такая сделка показалась мне удачной.

– Ты выиграл вдвойне, поскольку я собираюсь заплатить за эти монеты золотом.

– Неужели они так дороги для тебя?

– Дело совсем в другом… Они являются своего рода сигналом. Меня ищут. Кому-то я очень срочно понадобился…

Часть первая

Небеса этого мира, неверные и капризные, неподвластные никаким сезонным или суточным ритмам, меняющие свой цвет и свою глубину с той же непредсказуемой легкостью, с какой один сон сменяется другим, составляли разительный контраст с его твердью – черным несокрушимым камнем, одинаково устойчивым и под точилом времени, и под клыками стихий.

На этом камне не росли даже голубые мхи и серые лишайники, птицы никогда не посещали это изменчивое небо, а чуткие звери обходили стороной бесплодную и мрачную страну. И тем не менее она была обитаемой.

Здесь отсутствовали города, поселки, рудники, мануфактуры и даже торжища, однако богатства, накопленные в подвалах одиноких, неприступных замков, не имели счета.

Народ, издавна населявший этот суровый край, был смехотворно мал числом, но никому из соседей не приходила в голову шальная мысль покорить или ограбить его.

По цвету своих просторов этот мир назывался Чернодольем, а по имени тех, кто жил здесь, – Страной максаров.

Максары существовали за счет дани, которой еще их пращуры обложили все соседние народы. Прислужники максаров – воины и дворня – за счет подачек хозяев. Те же, кто по разным причинам хозяев терял, грабили и пожирали себе подобных.

В Чернодолье не было гор и лесов, где мог бы скрываться этот отчаянный сброд, однако природных пещер и подземных лабиринтов, образовавшихся еще в те времена, когда извергнутая из недр планеты лава, застывая, превращалась в камень, хватало с избытком. Смерть подкарауливала опрометчивого путника в каждой норе, в каждой расщелине.

И тем не менее одинокий человек, уже много дней подряд шагающий через черную, безжизненную пустыню, не выказывал никаких признаков страха или даже осторожности – в светлое время суток шел не таясь, а ночью спокойно спал, с головой завернувшись в старенький плащ, давно утративший свой первоначальный цвет.

Иногда путник разговаривал сам с собой, что с одинаковой вероятностью могло свидетельствовать и о его привычке к одиночеству, и о расстроенном состоянии психики. Покосившись на гранитный валун, мимо которого пролегал его путь, он мог, например, с задумчивым видом молвить: «Ссуды пишутся железом на камне, зато долги пальцем на песке», а вид выбеленного временем черепа, принадлежавшего раньше не то человеку с собачьей челюстью, не то собаке с человеческим лбом, вызывал следующую туманную реплику: «Хорошо тому, до чьих костей ворону не добраться».

Когда впереди замаячила цель его похода – хаотическое нагромождение огромных скал, – путник буркнул себе под нос:

– Зверя узнают по берлоге…

Скоро стало ясно, что исполинский скальный комплекс являет собой не плод деятельности слепых сил природы, а хитро устроенную крепость, запутанный лабиринт, коварную ловушку, способную погубить в своих недрах любую вражескую армию.

Не обнаружив взором ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало вход, путник несколько раз протрубил в рог, звуком которого охотники обычно подзывают собак.

Из какой-то малозаметной щели немедленно вынырнули два весьма странных существа, как бы нарочно созданных для сражений в низких и запутанных подземных норах – могучие горбатые туловища, длинные паучьи конечности, глаза-блюдца, способные видеть даже в абсолютном мраке.

Как и многие другие творения максаров, стражи подземелья не обладали даром речи, однако их самоотверженность, стойкость в бою и преданность хозяевам не имели пределов, за исключением лишь того единственного, который отделяет жизнь от смерти. В моменты опасности они просто-напросто закупоривали лазы своими телами, и извлечь их наружу было куда сложнее, чем вытащить клеща из кабаньей шкуры.

Один из стражей сделал приглашающий жест и, когда гость приблизился к нему вплотную, цепко ухватился за какой-то предмет, скрытый под плащом.

– Пошел прочь, урод! – прикрикнул на него путник. – Не смей касаться меня!

Страж оскалился и зашипел, совсем как разъяренный кот, а его пальцы сразу удлинились, превратившись в устрашающие когти-стилеты.

– Не такого приема я ожидал, – сказал гость с напускной горечью. – Если ты, тварь, еще раз раскроешь пасть или хотя бы косо глянешь на меня, я немедленно отправлюсь обратно. И пусть твой хозяин больше не разыскивает меня.

Он собственноручно извлек из-под плаща и прислонил к подножию скалы свое оружие – видавшую виды многозарядку и боевой топорик, клювообразное лезвие которого пробивало любой доспех и любую самую массивную черепную кость.

Стражи, зловеще блеснув напоследок вурдалачьими глазами, отступили во мрак пещеры, а откуда-то сверху, казалось, с самого неба, раздался голос, для которого лучше всего подходило определение «замогильный»:

– Чем ты опять недоволен, человек?

Путнику пришлось отойти на полсотни шагов назад, чтобы разглядеть стоящую на вершине скалы фигуру, как в кокон, закутанную в черные складчатые крылья.

– Ты плохо воспитываешь свою прислугу, максар, – ответил путник без тени подобострастия. – Нет ничего удивительного в том, что приличные гости избегают посещать тебя.

– Я не очень-то огорчаюсь по этому поводу, – сказало крылатое существо. – В окрестных странах почти нет людей, к которым я испытываю интерес. Кроме тебя, конечно.

– Спасибо на добром слове. Ведь недаром говорят, что скорее ястреб пощадит перепелку, чем максар похвалит кого-нибудь.

– Почему ты решил, что я хвалю тебя, человек? – Выражение лица максара с такого расстояния нельзя было разглядеть, но, похоже, он усмехнулся. – То, что ты мне интересен, еще не означает, что ты мне симпатичен.

– Это уж точно! Честно скажу, я давно собирался признаться тебе во взаимности. Однако заметь, не я начал первым.

– Давай прекратим обмен колкостями… Почему ты не заходишь ко мне в дом?

– Что-то не тянет… Это логово скорее подходит какому-нибудь ядовитому гаду, чем благородному максару.

– Удобств здесь действительно мало, – согласился хозяин. – Зато место неприступное. Я использую его для разного рода тайных дел. А для увеселения у меня имеется много других дворцов, устроенных на любой вкус.

– Беситесь вы, максары, со скуки. – Путник презрительно скривился. – Вот это тебе, например, зачем? – Он руками, как мог, изобразил взмахи крыльев.

– Опять же от скуки… А может, из любопытства. Что, если полет даст мне какие-то новые, прежде неизвестные ощущения?

– Ну и как – дал?

– Увы! Еще ни один максар не смог взлететь в небо на собственных крыльях. Но сейчас ты увидишь единственное, чему я научился…

Существо, до этого неподвижное до такой степени, что его можно было принять за монумент, венчающий вершину скалы, резко раскинуло огромные крылья и по крутой дуге спланировало вниз. В тот же момент небо, еще совсем недавно бледное и унылое, словно салютуя этому безрассудному поступку, расцвело множеством ослепительно голубых клякс, быстро сливавшихся между собой и совершенно изменявших колорит окружающего пейзажа.

Человек, рядом с которым приземлился максар, невольно сделал шаг назад и ладонью прикрыл глаза, ослепленные небесной лазурью, отразившейся от крыльев, в развернутом состоянии напоминавших фольгу из вороненой стали.

– Понравилось? – осведомился максар.

– Не очень… Лучше будет, если ты закажешь жестянщикам шар, наполненный летучим газом. Они довольно ловко используют их для полета.

– Это заумь. Насмешка над природой! То же самое, что деревянная нога или стеклянный глаз. Максары способны добиться всего своими собственными силами. Без помощи железа и летучего газа.

– Вопрос спорный, – путник пожал плечами и покосился на свое оружие.

– Вам, людям, никогда не понять максаров, неустанно меняющих свой облик. У тебя никогда не будет ни крыльев для полета, ни жабр для плавания под водой, ни детородного органа, своею силой и размерами превосходящего бычий.

– Насчет детородного органа еще стоило бы подумать, а все остальное мне уж точно ни к чему… Но давай лучше поговорим о деле, ради которого ты вызвал меня.

– Давай. – Максар с резким хлопком сложил свои крылья. – Мне не дает покоя один мальчишка.

– Мальчишка? – переспросил гость.

– Да, мальчишка, ты не ослышался… Впрочем, не исключено, что здесь замешана еще и девчонка, но это уже совсем другой разговор. Пока нужно разобраться только с мальчишкой.

– Найти его? Доставить сюда? Защитить от опасности?

– Убить, – сказал максар.

– И ради этого ты заставил меня проделать такой путь? – Удивлению гостя, казалось, не было предела. – Тебе, максару, понадобилась моя помощь в столь ничтожном предприятии?

– Если бы все было так просто… Но, к сожалению, мне некому поручить это дело. Только не задирай зря нос. Если ты выполнишь мою просьбу, внакладе не останешься… Цену назовешь сам.

– Это уж как водится… Мальчишка, надо же! – Гость все еще не мог побороть свое недоумение, граничащее с неверием. – Хорошо, тогда скажи, кто он такой и где его искать?

– Я знаю только, что он существует. Ничего достоверного о его имени и внешнем облике я сказать не берусь. – Максар хотел было по привычке развести руками, но только зашелестел крыльями. – Искать его скорее всего нужно в Стране жестянщиков.

– В Стране жестянщиков тысячи мальчишек. Десятки тысяч.

– Значит, придется убить всех.

– Ну и ну… Задачка, скажем прямо, непростая.

– Почему? Разве тебе трудно убить несколько тысяч человек?

– Даже жестянщики не потерпят, чтобы кто-то вот так просто убивал их детей. Это война. Большая война. На ней сложит головы немало народа.

– Раз нужно, значит, нужно, – максар вдруг подмигнул человеку, что само по себе было зрелищем не для слабонервных. – Это уж твоя забота. Отправляйся куда тебе заблагорассудится, набирай подходящее войско и начинай войну. Только не тяни. Мальчишка подрастает.

– Какой у него сейчас примерно возраст?

– Ну, скажем, он вот-вот достигнет того предела, когда мальчишка превращается в юношу.

– Кто он по рождению – максар?

– Почему ты так решил? – В голосе хозяина замка послышались нотки раздражения.

– Кого может бояться максар, кроме другого максара, – гость пожал плечами.

– Запомни, человек, максары не боятся никого! Страх претит самой их сущности! – Огромные крылья взмахнули так, что кругом взметнулись тучи пыли. – А то, что я тебе предлагаю, есть всего-навсего предупредительная мера. Сорную траву следует удалять с поля заранее, пока она не вошла в силу.

– Прости, максар, – человек отвел взгляд в сторону. – Я не хотел разгневать тебя.

– Как я замечаю, ты в последнее время стал чересчур разговорчивым.

– Старею, наверное… Ты позволишь задать тебе еще несколько вопросов?

– Задавай, если в этом есть необходимость.

– Ходят слухи, что совсем недавно ты совершил победоносный поход на жестянщиков?

– Да, но он имел совсем другие цели.

– Говорят, ты уничтожил всех мастеров, посвященных в тайну ваших знаменитых клинков?

– Это действительно так.

– Но ведь теперь вы безоружны? Неужели ты сделал это умышленно?

– Клинки были орудием раздора. С их помощью максары сводили счеты друг с другом. Для того чтобы держать в страхе соседние народы, нам не нужно никакого оружия.

– Я никогда не сомневался в могуществе максаров. Ты один способен заменить целую армию. Вот и занялся бы поисками этого мальчишки сам. Не пришлось бы и на наемников тратиться. Да и я за свои услуги беру немало, ты же знаешь.

– Сейчас мне лучше оставаться в тени. Недаром же я сижу в этом логове, которым побрезговал даже ты. Многие максары озлоблены тем, что я лишил их любимых игрушек.

– Да уж, симпатией друг к другу твои соплеменники никогда не отличались, – гость, до этого старавшийся скрывать свои истинные чувства, злорадно ухмыльнулся.

– Честно признаюсь, меня так и подмывает растерзать тебя на части. А еще лучше превратить в червя-паразита, обитающего в кишечнике какой-нибудь громадной скотины, или в жалкого урода, чье предназначение – слизывать свежую кровь со стен и полов моего замка, – сказано это было негромко, но, как говорится, от души.

– Ты уже несколько раз пытался проделать со мной нечто подобное, – спокойно возразил гость. – Зачем снова утруждать себя?

– То-то и оно… Не стану скрывать, ты представляешь для меня загадку. Конечно, не такую, как тот мальчишка, но все же загадку, – максар приблизил свой устрашающий лик к лицу гостя. – Если существует хотя бы один человек, неуязвимый перед нашей силой, со временем могут появиться и другие. Вы ведь плодитесь, как крысы.

– Верно. Если вдруг появится кто-то, не уступающий максарам в силе, то им без своих клинков придется худо. Крыльями от Губителя Максаров не отмашешься. И бычьим членом тоже.

– Что за вздор ты несешь? – зловеще произнес максар.

– Не прикидывайся, что слышишь что-то новенькое. Всем известна легенда о скором пришествии этого существа… Хотелось бы глянуть на того, кто шутя передавит таких, как ты. Но в любом случае я на твоей стороне и постараюсь выполнить то, что мне поручено.

– Уж постарайся. Тем более что вся Страна жестянщиков не стоит тех богатств, на которые ты можешь рассчитывать в случае удачи. Однако не пытайся обмануть меня, человек. Как только мальчишка сгинет, я сам почувствую это. Сразу! И еще запомни вот что: когда мы встретимся в следующий раз, я буду иметь совсем другой облик.

– Придумай что-нибудь не столь уродливое. Я слышал, что до того, как в тебе проснулась сущность максара, ты был вполне симпатичным малым, пас скот в какой-то чужой стране и даже спал в одном загоне с овцами.

– Убирайся прочь, – максар отвернулся. – Мне надоели твои гнусные шуточки. Рано или поздно я найду брешь в твоей защите, и уж тогда ты ответишь мне за все.

– На жизнь кишечного паразита я заранее согласен. Но желательно в твоем кишечнике. Кстати, а чем ты собираешься платить мне?

– Разве тебе уже не нравится мое золото?

– Нравится. Но эти монеты жестянщики чеканят специально для выплаты дани максарам. Стоит только пустить их в оборот, как сразу станет ясно, кто стоит за моей спиной.

– Хорошо, я найду мастеров, которые перечеканят их по древним образцам. А теперь прощай. Задаток найдешь на обычном месте. – Максар, не особенно надеясь на подъемную силу крыльев, пешком двинулся вдоль скальной стены, выискивая среди многочисленных лазов и щелей вход, подобающий как его высокому положению, так и солидной комплекции.

Когда он уже почти скрылся во мраке какой-то пещеры, человек, до того внимательно осматривавший свое оружие, которого все же успели коснуться мерзкие лапы стражей, вдруг крикнул ему вслед:

– А что, если обойтись без убийства детей? Я хоть и порядочный негодяй, но такие делишки мне не по нраву! Мальчишка и так будет твоим. Даже за полцены.

Ответа не последовало, и оставалось только гадать, слышал ли максар этот вопрос вообще.

Человека, которому за деньги поручили сделать то, что царь Ирод уже совершил однажды из-за властолюбия, когда-то звали Хавром. За гордыню, лукавство и вероломство он был изгнан из среды людей, а затем отвергнут и высшими силами, несмотря на то, что пытался служить им.

Максар, задумавший столь ужасный план, носил имя Карглак. Среди своих соплеменников он считался чуть ли не выродком. Вся вина Карглака состояла в том, что он, наверное, был единственным, кто стремился прекратить вечные распри максаров. По его соображениям, это могло поставить их не только выше всех других народов, но и выше богов.

Окш Сухорукий был сиротой. Следует заметить, что для жестянщиков это вполне обычное состояние. Своих родителей не знала добрая половина обитателей поселка, в котором он проживал. Всякие кровавые заварухи случались здесь так часто, что люди редко дотягивали до того возраста, когда их дети становились самостоятельными. Что ни говори, а жить под боком у максаров не менее опасно, чем разводить огонь в доме с соломенными стенами.

Впрочем, сами максары считали уничтожение жалких людишек занятием для себя недостойным и если уж опускались до этого, то всегда не по делу, а ради удовлетворения какой-нибудь очередной дикой прихоти. Жестянщики же относились к соседям не как к живым существам, а как к одной из вечных стихий – пусть и губительной, но неотвратимой, вроде потопа, землетрясения или повального мора.

В основном им досаждали прислужники максаров, человекообразные существа разных рас, ради ничтожных благ и сомнительных привилегий согласившиеся превратиться в свирепых и кровожадных страшилищ-мрызлов. Особенно опасны были те из них, кто утратил покровительство хозяев (уйти от максара по собственной воле было невозможно). После этих вампиров не оставалось ни угольков, ни косточек.

Если что и спасало жестянщиков от всевозможных напастей, так лишь привычка обороняться всем миром да преимущество в вооружении. Таких дальнобойных многозарядок, таких взрывчатых смесей, таких острых мечей и непробиваемых доспехов не имел ни один соседний народ. Тайны, заставлявшие вещества приобретать неимоверную твердость или, наоборот, мгновенно и бурно распадаться, были издревле известны жестянщикам.

Именно они построили некогда невидимую, но неприступную стену, защищавшую Страну максаров от вторжения любых врагов. До самого последнего времени их мастера продолжали изготовлять для своих угнетателей чудодейственное оружие – призрачные клинки, способные рубить камень и железо так же легко, как и человеческую плоть.

Обычно народы, чьи поколения одно за другим взрастали среди кровавых браней, отличались суровым и воинственным нравом, однако, несмотря ни на что, жестянщики в большинстве своем оставались людьми незлобивыми и мирными. Их кротость вошла в поговорку. Словно оправдываясь, они говорили сами о себе: «Всякая зверушка под чужой лапой смиряется».

Трудолюбивые и предприимчивые, жестянщики были согласны платить любую дань, лишь бы их только оставили в покое.

И платили! Но каждый раз дани оказывалось мало или она была не такой, как это хотелось мытарям, и начинались повальные грабежи, очень быстро превращавшиеся в насилие и смертоубийство. Тут уж даже безответным жестянщикам не оставалось ничего другого, как браться за оружие, хранившееся в тайниках под каждым домом. И уж тогда обидчикам, какой бы облик они ни имели, людей или мрызлов, приходилось туго.

За свою долгую историю жестянщикам удавалось несколько раз подчинить себе столь могущественные силы природы, что это внушало им обманчивую надежду на скорые перемены в злосчастной судьбе. Не в силах побороть искушения, они пытались обратить эти силы против максаров, но всякий раз терпели сокрушительное поражение, сопоставимое с национальной катастрофой.

Технический гений был бессилен перед магической волей максаров, на расстоянии заставлявшей людей убивать своих братьев и самих себя. Страна превращалась в один огромный погост, в сплошное пожарище, в пиршественный стол для стервятников всех видов, а те, кому посчастливилось уцелеть, попадали в еще более тяжкую кабалу.

Окш рос мальчиком странным, что могло быть следствием перенесенных в детстве тяжких увечий. Подобрали его в глухой местности, которую добрые люди обычно обходили стороной, и те, кому довелось присутствовать при этом, говорили потом, что младенец с пробитой головой, изломанными ребрами и почти оторванной левой рукой лежал среди груд развороченной земли, вдобавок ко всему еще и обильно пропитанной неизвестно чьей кровью.

Никаких надежд на спасение ребенка не было, однако какой-то лекарь, лишенный права заниматься своим ремеслом за чересчур легкомысленное отношение к жизни пациентов, от нечего делать занялся его врачеванием.

Он извлек из легких осколки ребер, освободил мозг от давления расколотых черепных костей, сшил мягкие ткани плеча и заключил сильно пострадавшую левую руку в хитроумную железную шину. К общему удивлению, которое разделял и сам лекарь, маленький пациент выжил, хотя ходить и говорить научился гораздо позже, чем его сверстники. Левая рука осталась скрюченной и малоподвижной, зато Окш (такое имя выбрал ему с помощью жребия староста поселка) мог легко укусить свой локоть, что вызывало зависть даже у старших ребят.

Сначала его воспитывала молодая семья, в которой было двое своих малолеток, но после очередного нападения бродячей шайки, когда приемный отец погиб, а мать угнали в плен, Окш прибился к старому Урду Пучеглазу, златокузнецу и граверу.

Нельзя сказать, чтобы мальчишка испытывал особый интерес к чеканам или тиглям, но показывать ему что-либо дважды не приходилось, а кроме того, при каждом удобном случае он пытался упростить производственный процесс и временами добивался совсем неплохих результатов.

Среди жестянщиков всякие нововведения не поощрялись (не хватало еще опять придумать какую-нибудь штуковину, с помощью которой горячие головы попробуют одолеть максаров), но Урд Пучеглаз, доживший до столь почтенного возраста только потому, что сам оружия в руки никогда не брал, зато убегать и прятаться мог не хуже зайца, всегда грудью вставал на защиту своего ученика.

– Что значит – укроти сопляка? – возмущался он всякий раз, когда другие мастера делали ему замечания по этому поводу. – Кому-то лучше по старинке работать, а кому-то надо и для будущего стараться. Если бы мы своим дедам и прадедам во всем подражали, то до сих пор бы ездили на некованых клячах и стреляли бы из арбалетов. Вы моего мальчишку не трогайте. Он далеко пойдет, даром что увечный.

– Были уже такие, – возражали ему. – И среди дедов, и среди прадедов. Тоже далеко ходили. Но всякий раз на максаров нарывались. Сам знаешь, чем это кончалось.

– Что же вы, отцы-благодетели, предлагаете? – не сдавался Пучеглаз. – Таланты, свыше дарованные, в землю зарывать? Ломать пальцы умельцам? Или рубить головы, чудесные вещи измысляющие?

– Талант таланту рознь, – поучали старика такие же, как он, ветераны, чудом пережившие свое поколение. – От некоторых, вроде твоего, прямая польза. Ты уж если где-нибудь схоронишься, так и сотня мрызлов не найдет. А иные таланты глушить полагается. От этого всем спокойнее будет.

В конце концов собеседники доводили Пучеглаза до такого состояния, что он, примчавшись домой, хватал первое, что подвернется под руку, – то ли мерную рейку, то ли сложенную вдвое веревку, то ли свой старый, уже лишенный пряжки пояс, – и требовал чересчур умного ученика на расправу.

Бить сироту, да еще и калеку – затея неблаговидная, однако в том, что она так никогда и не осуществилась на деле, заслуга принадлежала исключительно самому Окшу, а вовсе не его наставнику. В такие моменты его просто невозможно было застать дома. Словно предчувствуя беду, мальчишка прятался в таких укромных уголках поселка, о которых не знал даже староста, которому по долгу службы полагалось все знать.

Скоро стало заметно, что в физическом развитии Окш отстает от своих сверстников. Те росли коренастыми, горластыми и смуглыми, а он был тихий, бледный и худосочный. Вдобавок ко всему его глаза и волосы начали светлеть.

Перепуганный Пучеглаз стал стричь подмастерья наголо и приучал его в разговоре с посторонними не поднимать глаз. Для чего это было нужно, старик и сам толком не понимал.

В положенный срок каждый из отданных в обучение мальчишек должен был представить на суд мастеров какую-нибудь вещичку собственного изготовления – доказать, так сказать, свою профессиональную пригодность. Вот тут Окш огорошил всех окончательно. Вместо золотой пряжки, инкрустированной алмазной пылью, или изысканной шкатулки он изготовил свою собственную модель многозарядки, ударно-спусковой механизм которой имел деталей вдвое меньше, чем прежний.

Досталось на орехи не только самозваному оружейнику, но и его учителю, хотя тот и клялся, что ни о чем таком заранее не знал. И тем не менее финал этой истории неожиданно оказался благоприятным как для старика, так и для мальчишки. Важные персоны, неизвестно по чьему вызову явившиеся в поселок, одарили Пучеглаза роскошным набором гравировальных инструментов, а юного Окша забрали с собой, отказавшись, впрочем, назвать место, где тот будет проходить дальнейшее обучение.

Вновь ставшему сиротой, вырванному из привычной обстановки, мальчишке на первых порах пришлось туго.

Мастерская, в которой он оказался, со всех сторон была окружена неприступной каменной стеной, а порядки здесь царили не менее суровые, чем на каторге. Старшие товарищи по несчастью даже намекали Окшу, что тот, кто однажды оказался в этом каменном загоне, уже никогда не увидит волю. И все потому, что здесь изготовляли и ремонтировали самые совершенные виды оружия, в том числе и знаменитые клинки максаров.

Мастера, причастные к этим тайнам, становились как бы почетными пленниками. Они могли вдоволь есть и пить, носить на досуге самые роскошные одежды, даже развлекаться с приходящими подругами, однако территория мастерской оставалась тем единственным местом, где им позволено было жить. Даже скончавшись, они уходили в эту землю, сплошь пропитанную кислотами и солями.

По мастерской без устали шастали соглядатаи, специально созданные максарами для этой цели. От их взгляда не могла ускользнуть никакая мелочь, слух различал малейший шепот, а мозг не имел свойства забывать.

Водились тайные осведомители и среди своих братьев-жестянщиков, но это было опасное ремесло – подозреваемым в стукачестве заливали глотку расплавленным оловом, благо его здесь было предостаточно.

У Окша еще не успели вырасти волосы в паху и под мышками (голову он по-прежнему стриг наголо, ссылаясь на хронический колтун), а ему уже было известно, что все сущее в этом мире состоит из ничтожно малых частиц разного свойства, которые, в свою очередь, тоже не являются чем-то неделимым.

Он узнал природу излучений как видимых, так и недоступных взору, научился отличать друг от друга сотни минералов, составлять сплавы с заранее заданными качествами, резать алмазы, намертво соединять железо с фарфором, шлифовать оптические стекла и точить детали, умещавшиеся на срезе человеческого волоса. Постепенно ему становилось все более понятным, какие именно силы питают оружие максаров.

Левая рука Окша по-прежнему бездействовала, но он прекрасно управлялся и одной правой. Мастера поручали ему самую тонкую и ответственную работу, а старший из них однажды даже похвалил бойкого мальчишку. Другого такого случая в мастерской припомнить не могли.

Став лучшим из подмастерьев, Окш неожиданно сбежал, проявив при этом удивительную сноровку и смекалку.

Ограду он преодолел средь бела дня, весьма оригинальным, хотя и небезопасным способом – по воздуху. Вместо катапульты Окш использовал систему противовесов, которая приводила в действие большой механический молот, а падение смягчил при помощи огромного полотняного зонта, раскрывшегося в самой высокой точке полета.

Все было точно рассчитано (стража в этот момент находилась совсем в другой стороне) и скрупулезно подготовлено (место своего приземления он присыпал таким едким веществом, что соглядатаи, способные при помощи целого букета изощренных чувств отыскать иголку в стоге сена, на долгий срок лишились и зрения, и обоняния).

Скорее всего мальчишка добился бы поставленной цели, но его сгубила досадная случайность, этот вечный бич всех тщательно продуманных предприятий.

Несколько жителей соседнего поселка отправились на охоту, и их собака заинтересовалась норой, где мальчишка собирался отсидеться до окончания поисковых мероприятий. Воспылав желанием добыть неизвестного зверя, охотники раскопали нору, и один из них по одежде опознал в Окше беглого оружейника, за поимку которого уже было назначено солидное вознаграждение.

Мальчишка сопротивлялся так отчаянно, что трое здоровенных мужчин еле скрутили его. Сразу после насильственного водворения беглеца на прежнее место началось следствие. В Окше подозревали шпиона, вознамерившегося похитить тайну смертоносных клинков. Оставалось только выяснить, кому именно он служит и кого имеет в пособниках.

Во время первого допроса мальчишка упорно твердил, что никому не хотел причинить зла, а сбежал исключительно по той причине, что решил спасти собственную жизнь.

– Разве тебе здесь кто-нибудь угрожал? – вкрадчиво поинтересовался старший мастер, тот самый, что однажды похвалил Окша.

– Никто, – ответил тот.

– Ты боялся получить смертельное увечье во время работы? – продолжал допытываться старший мастер.

– Нет.

– Ты заболел от воздействия едких испарений?

– Тоже нет.

– Тогда в чем же дело? Объясни.

– Не могу… Все, кто находится здесь, скоро погибнут. И смерть их будет страшна.

– Откуда ты узнал это?

– Ниоткуда. Я просто чувствую.

– Ну, хорошо. – Старший мастер переглянулся с лекарем, в задачу которого входило наблюдение за состоянием психики оружейников. – Ответь, откуда эта смерть грозит нам, изнутри или снаружи?

– Снаружи, – ответил мальчишка без промедления.

– Что же ты тогда предлагаешь? – скептически улыбнулся старший мастер. – Усилить охрану? Раздать оружие всем свободным от работы? Построить еще одну стену? Вырыть глубокий ров?

– Я ничего не предлагаю, – в словах мальчишки сквозила печаль, вполне вероятно, что и искренняя. – У вас нет таких средств, чтобы предотвратить беду. Ради собственного спасения вам нужно рассеяться по стране. Забиться в самые укромные уголки. Затаиться. Сменить одежду, внешность, ремесло… Хотя и это вряд ли поможет.

Тут уж удивились не только старший мастер и лекарь, но и все, кто присутствовал при допросе. Ну и малец! Вот так сказанул! Это надо же: немедленно бросить удобное жилье, выгодную работу, добрых приятелей и разбежаться в разные стороны! Кому это нужно? Да и кто нас отсюда отпустит? Ведь что ни говори, а мастерская находится под негласным покровительством могущественных максаров. Они-то прекрасно понимают, что клинки действуют только до тех пор, покуда живы их создатели. Нет, уморил нас этот сопляк! Или у него что-то не в порядке с головой, или это еще тот хитрец!

Окш не изменил своих показаний и под пыткой, которую производило одно из самых жутких максаровских созданий – человек-палач, заменявший собой и виселицу, и гильотину, и костоломку. Даже пыточный инструмент этому страшилищу был не нужен. Он сам с головы до ног являлся одним огромным пыточным инструментом – живая груда когтей, шипов, клыков…

После допроса Окша отвели в помещение, специально предназначенное для таких неблагодарных скотов, как он.

Мрачный сводчатый подвал, в котором раньше варили селитру, был разгорожен на отдельные клетки решетками. Все тут, казалось, сделано на века: стены и своды сложены из огромных каменных блоков, вмурованные в них железные прутья, каждый толщиной с руку, отстояли друг от друга всего на расстояние пяди, а замки представляли столь тяжелые и сложные устройства, что те клетки, ключи от которых оказались сломаны или утеряны, так больше никогда и не открывались.

Один жилец здесь уже имелся – паренек примерно одних с Окшем лет, похитивший из кладовой моток золотой проволоки. Сейчас он мирно спал, зарывшись в груду соломы.

Скоро наступила глухая и, судя по всему, долгая ночь – большая редкость в этих краях. Территория мастерской была еле освещена, только в дальнем ее конце над плавильной печью мерцало багровое зарево. Хотя все кому не лень продолжали потешаться над предсказаниями нахального мальчишки, старший мастер велел усилить караулы, а запасные ключи от всех замков, обычно хранившиеся в железном сундуке, переложил себе под подушку. Эту ночь или, по крайней мере, добрую ее половину он решил не смыкать глаз, ради чего взял к себе в постель самую грудастую из посудомоек.

Жилые бараки стали уже успокаиваться (свет в избушках мастеров погас давно), когда из подвала донесся монотонный заунывный вой. Выл, конечно же, Окш. Выл не с тоски, не с отчаяния, не от боли, а для того, чтобы посеять в людских душах тревогу.

На уговоры и угрозы тюремщиков он не реагировал, зато советовал им безотлагательно провести очистительные обряды, предписанные каждому жестянщику, собирающемуся в скором времени предстать перед ликом владык загробного мира. Улаживать дела мирские, по его словам, не имело никакого смысла, поскольку грядущая катастрофа должна была поглотить не только людей, но и все творения их рук, включая еще не составленные завещания и прощальные письма.

Пришлось подвальные окна и отдушины забить соломой. Вой от этого стал тише, но покой людей уже был безвозвратно нарушен. Многие, чтобы заснуть, прибегли к испытанному средству – крепкому хлебному вину, которое изготовлялось здесь для нужд оптики.

Когда Окш перестал наконец выть (то ли убедился в тщете своих усилий, то ли затаился, чувствуя приближение опасности), спали уже все. Спали и те, кто обязан был бодрствовать. Спал и старший мастер, спрятав голову меж могучих сисек посудомойки.

Странен и тяжел был этот сон. Те, кто лежал в постелях, напоминали мертвецов – не шевелились и не храпели. Караульные, потерявшие свое оружие, бродили, как лунатики, натыкаясь на стены и друг на друга. Дежурившие у печи литейщики все подкидывали и подкидывали в топку уголь, словно собирались немедленно провести плавку. Даже профессиональные соглядатаи, которым вообще полагалось спать вполглаза, лежали как оглушенные.

Вскоре на дороге, соединяющей мастерскую с трактом, раздался шум, похожий на тот, что обычно производит на марше плохо обученная солдатня. Шли не таясь – тяжело топая ногами и побрякивая железом.

Стражник у входа, отвечавший за замки и запоры, очнулся от сна-дурмана и безо всякого распоряжения широко распахнул ворота. Внутрь вошли мрызлы, да еще какие – не одичавшие, брошенные хозяином изгои, а отборные экземплярчики, один другого шире и страшнее. Стражника, услужливо прикрывшего за ними ворота, они убили – просто так, без необходимости, ради забавы.

Все дальнейшее происходило почти в полном молчании, но быстро и без проволочек, как будто бы каждый из мрызлов заранее знал свою роль или всеми ими управляла со стороны могучая злая воля. Пока одни чудовища убивали сонных жестянщиков и громили все, что нельзя было стронуть с места, другие копали яму напротив плавильной печи.

Когда яма достигла глубины, в два раза превышающей человеческий рост, туда свалили все, чем раньше так славилась мастерская: уникальные инструменты, сверхточные станки, редчайшие сплавы, уже готовое оружие, заготовки к нему, сундуки, набитые книгами.

Вслед за имуществом последовали его хозяева, как живые, так и мертвые. Последними приволокли старшего мастера и его возлюбленную. Оба они были нанизаны на одно копье.

Когда яма почти до краев наполнилась телами оружейников, с холмов, господствующих над местностью, донесся голос, от которого содрогнулись даже мрызлы:

– Своими деяниями вы, жалкие людишки, заслужили смерть! Так умрите ради вящей славы максаров!

Эхо этих безжалостных слов еще не утихло, а самый сильный из мрызлов уже выбил глиняную пробку, закупоривавшую летку плавильной печи. Все вокруг озарилось нестерпимо ярким светом, в темное небо фейерверком взлетела туча оранжевых искр, и расплавленный металл хлынул в яму, где вперемешку лежали люди, искусные творения их рук и запечатленная на бумаге вековая мудрость предшественников.

Над могилой стоял светящийся столб дыма и пара, который, наверное, можно было увидеть изо всех уголков Страны жестянщиков. Металл, остывая, грозно шипел. С холмов вновь раздался голос того, кто задумал и осуществил это массовое убийство:

– Если кто-то из людишек остался в живых, пусть отзовется!

Таковые нашлись и немедленно откликнулись: несколько мастеров, по пьянке заснувших в таких местах, где их не догадались искать, один уже почти издохший в лазарете соглядатай и вороватый паренек, на пару с Окшем сидевший в подвале. Изо всех сил сотрясая решетку, он орал:

– Я здесь! Здесь! Помогите мне выйти! Я хочу быть там, где и все.

Окш был единственным, кто не поддался этому сумасшествию. Он как можно глубже зарылся в солому и лежал тихо, как выпавший из гнезда птенец.

Двое мрызлов, освещая себе дорогу факелами, спустились в подвал. Несчастный парнишка, завидев этих уродов, обрадовался им как самым лучшим друзьям.

Убедившись, что вот так запросто вскрыть запоры клетки не удастся, мрызлы на некоторое время пришли в замешательство, как это случалось с ними всегда, когда ситуация требовала принятия самостоятельных решений. Неизвестно, до чего бы они додумались своими тупыми мозгами, если бы окончательно впавший в неистовство мальчишка не взял инициативу на себя. С криком: «Возьмите мою жизнь ради славы максаров!» – он собственными руками направил острие чужого копья себе в грудь.

Удостоверившись, что жертва мертва, мрызлы занялись осмотром других клеток, копьями переворачивая солому.

Очень скоро они обнаружили Окша и аж взвыли от бешенства. По их понятиям он вел себя чуть ли не противоестественно. Как можно игнорировать волю максара, которой обязаны повиноваться не только живые существа, но даже силы природы!

Задетый копьем Окш проворно вскочил на ноги. Мрызл, обнаруживший его, нанес новый удар, но промахнулся – хилый на вид мальчишка уворачивался с проворством белки.

Не достигнув цели ни со второй, ни с третьей попытки, мрызл рассвирепел. Теперь он размахивал копьем, как слепец клюкою. Воспользовавшись удобным моментом, Окш перехватил копье посередине и всем телом навалился на него. Древко, зажатое между прутьями решетки, переломилось.

Мрызлы вновь оказались в растерянности. Из оружия у них осталась только тяжелая алебарда, не пролезавшая в клетку. Попытки достать мальчишку руками тоже не увенчались успехом – хоть и длинные они были у мрызлов, но не до такой же степени.

Ничем не помог им и огонь – насквозь отсыревшая солома загораться не хотела. Тут мрызлы вспомнили, что у одного из убитых жестянщиков под подушкой хранилась огромная связка ключей, которыми, наверное, можно было отпереть все на свете, включая врата ада.

Пока мрызлы препирались, кому именно бежать за ключами (в конце концов решили отправиться вместе), пока в неверном свете начинающихся пожаров искали нужный дом и нужную постель, пока попутно причащались дармовым хлебным вином, до которого оба были большими охотниками, пока возвращались обратно, прошло немало времени.

В подвале их ждало разочарование – клетка опустела. Судя по всему, мальчишка вскрыл замок, используя вместо отмычки острие копья.

Искать беглеца во мраке, по контрасту с ослепительным сиянием расплавленного металла казавшемся еще более густым, чем на самом деле, было занятием заведомо бессмысленным. Да и не мог этот чудом уцелевший сопляк долго противостоять могучей воле максара, буквально пронизывающей все вокруг. Черт с ним, пусть немного побегает перед смертью!

Придя к такому умозаключению, мрызлы сразу потеряли интерес к Окшу и присоединились к своим собратьям, довершавшим разгром мастерской.

Все они погибли на рассвете в схватке с жестянщиками, сбежавшимися из окрестных поселков на зарево пожара. Это полностью соответствовало планам Карглака (а набег на мастерскую организовал именно он), надеявшегося ценой гибели всех участников трагедии сохранить свое инкогнито.

Впрочем, место побоища максар покидал не в самом лучшем расположении духа. Больше, чем зрению и слуху, он доверял своим внутренним ощущениям, являвшим собой сложный продукт бесчисленного количества чужих мыслей и чувств, просеянных через сито собственной обостренной интуиции. И вот это самое внутреннее ощущение, или, если хотите, внутренний голос подсказывал сейчас Карглаку, что дело не доведено до конца. Какая-то ошибка вкралась в его расчеты, причем ошибка серьезная. Вот только знать бы – какая конкретно! Однако относительно этого внутренний голос молчал.

А случилось все это за несколько лет (по летосчислению жестянщиков) до тайной встречи Карглака с Хавром – загадочным человеком, благодаря своим весьма необычайным способностям сумевшим во многих мирах снискать себе славу наемника самого высокого класса.

Гибель оружейников, унесших в свою огненную могилу тайну всесокрушающих клинков, по мысли Карглака должна была стать тем благом, которое если и не окончательно прекратит распри максаров, то хотя бы утихомирит их.

Однако не все соплеменники разделяли подобную точку зрения.

Клинки умирали. Из сверхъестественного оружия, по своим боевым свойствам сопоставимого с молниями Зевса, молотом Тора или чакрой Вишну, они превращались в обыкновенный металл, крошащийся от ударов по камню и отскакивающий от кованых доспехов.

Привычная, на века устоявшаяся жизнь внезапно пошла наперекосяк. Где-то уцелел замок, готовый вот-вот пасть, и его хозяин долго потешался потом над незадачливыми соседями, вновь и вновь пытавшимися привести в действие свое до этого безотказное оружие.

Примерно то же самое творилось и в других местах Страны максаров. Отец не смог оскопить сына, открыто сожительствующего с собственной матерью. Жених не сумел расправиться с родней невесты, к чему так долго и тщательно готовился. Братья не знали, как теперь честно разделить наследство (подразумевалось, что все, до последней медной монетки, должно достаться победителю).

Благородные и почти всегда смертельные поединки превратились в безобразные потасовки с использованием кулаков и подручных предметов.

…В результате долгих и хитроумных маневров, похожих на эндшпиль шахматной партии, в которой тяжелая фигура ловит прорывающуюся на последнюю горизонталь пешку, женщина-максар по имени Генобра загнала свою дочку на край пропасти, да не просто на край, а на далеко выступающий вперед мысок.

Учитывая намерения родительницы, можно было сказать, что девчонка оказалась в безвыходном положении. Впереди бездна, в которой не нашли бы себе опоры даже крылья Карглака. Слева и справа то же самое. Позади мамочка, хотя уже и не такая расторопная, как прежде, но способная своим клинком пресечь любую попытку дочки вырваться на оперативный простор.

– Ну все, стерва, – сказала Генобра, с трудом переводя дух. – Земля и небо свидетели, что по отношению к тебе я была кроткой, как голубка. Ты сама виновата в том, что сейчас случится. Жаль, я не удавила тебя еще в пеленках.

– Интересно, а почему ты и в самом деле не удавила меня? – живо поинтересовалась девчонка. – Но не говори, гадюка, что пожалела ребеночка. Тебе, наверное, стало любопытно, что за отродье может появиться из лона той, которая не сожительствовала ну разве что с холодными рыбинами. Ведь так?

– Может, так… А может, и нет… – зная отчаянный нрав дочери, Генобра не спешила с завершающей атакой. – Нужна ты мне была тогда. Хотела я с твоей помощью кое с кем поквитаться. Да, как видно, зря… Пусть я и гадюка, но до тебя даже мне далеко. Нельзя, чтобы такие, как ты, гуляли на воле. Колодки и темница тебя тоже не исправят. Уж лучше подохни…

– Так я тебе сразу и далась! – расхохоталась девчонка. – Корова старая! Гора дерьма! Ну чего стоишь там? Подходи поближе! Я давно собираюсь выцарапать твои поганые гляделки!

– Мне спешить некуда. – Генобра пропустила оскорбления мимо ушей. – Я подожду, какую смерть ты сама выберешь: от падения в пропасть или от моего клинка.

– А какая разница? – Лица девчонки не было видно под копной нечесаных волос, но в голосе проскальзывало лукавство.

– Пока будешь лететь вниз, еще поживешь немного. А от клинка подохнешь сразу, – с готовностью объяснила Генобра. – Я разрублю тебя на десятки кусков и каждый кусок скормлю отдельной собаке, чтобы уж точно знать, что ты не воскреснешь.

– А тебя, между прочим, и собаки жрать не станут! – живо парировала дочка. – Вонючка! Те мази, что ты втираешь, чтобы вернуть молодость, превратили тебя в мумию! В смердящий труп, который еще имеет признаки живого существа! Попробуй вспомнить, когда тебя в последний раз покрывал мужчина нашей расы или хотя бы жестянщик! Ага, не можешь! Да на тебя сейчас даже мрызлы залазят с отвращением! Иди сюда! Посмотрим, кто кого!

– Ты, дочка, хитра не по годам, – ухмыльнулась Генобра. – А я осторожна. В соответствии с возрастом. Поэтому не старайся подманить меня поближе к пропасти… Можешь называть меня старухой, но я еще поживу и много раз познаю радость плотской любви. Пусть даже с жестянщиком, пусть с мрызлом. А ты, молодая и привлекательная, сейчас умрешь. И, как мне известно, умрешь девственницей. Женихами тебе будут псы-людоеды. Теперь ты понимаешь разницу между мной и тобой?

– Понимаю, – кивнула девчонка. – Хотя и смутно. Ясное понимание придет потом. На краю твоей могилы.

– Считай, что это твои последние слова. Хотя кое в чем мои планы изменились. Твой язык я не скормлю собакам. Я его забальзамирую. Пусть напоминает всем, что хула до добра не доводит.

Генобра направила острие клинка в сторону жертвы и привычным, тысячи раз отработанным движением привела его в боевое состояние. Сразу после этого ее ладонь должна была ощутить короткую серию толчков, похожих на конвульсии издыхающей в кулаке птички, что означало: ничем не примечательная с виду полоса металла превратилась в луч волшебной энергии, от которого нет никакой защиты.

Однако ничего этого не случилось. Клинок был мертв. Тускло поблескивало неизвестно из чего сделанное лезвие. Покрывавшие его непонятные письмена, казалось, приобрели издевательский смысл.

– Что-то не так, мамочка? – глумливо поинтересовалась девчонка. – Ты передумала резать меня на куски? Вот спасибо!

Генобра лихорадочно крутила эфес, раз за разом повторяя всю серию положенных манипуляций, но это было то же самое, что делать искусственное дыхание скелету. Еще ни разу в жизни клинок не подводил ее. Даже слышать о подобных случаях ей не приходилось. Поэтому злое отчаяние, охватившее Генобру, было особенно острым.

Дочка приближалась к ней плавными, скользящими шагами. Рот ее улыбался. Глаза горели сквозь завесу волос.

– Не подходи! – завопила Генобра, замахиваясь на нее уже бесполезным клинком. – Убью!

– Давай попробуем. – Девчонка откинула голову назад, обнажая высокую шею и победно торчащие вперед ключицы. – Но не забывай, что я максар. Хоть и начинающий. Железо не может причинить мне вреда.

Генобра умела ловить на лету стрелы и уклоняться от камней, брошенных из пращи, но движения девчонки были стремительней, чем полет стрелы, а кулачок тверже булыжника.

Отбросив Генобру со своего пути, дочка вдобавок еще успела мазнуть ее по лицу ногтями. Кожа максара выдержала эту кошачью ласку, лишь на левом веке осталась глубокая кровоточащая царапина.

– Это тебе на память, – уносясь вдаль, крикнула девчонка. – В следующий раз я вырву твои глаза.

Генобра взвыла, как ведьма, напоровшаяся на помело причинным местом, и швырнула бесполезный клинок вслед дочке.

– Если это проделки жестянщиков, то виноватые проклянут момент, в который они появились на свет! – Она обращалась одновременно и к черному камню, и к бездонной пропасти, и к высокому небосводу. – А если здесь замешан кто-нибудь из максаров, я сделаю все, чтобы свести его в могилу. Но это не отвлечет меня от постоянных забот о дочке. Нет такого мира, где бы она смогла укрыться от меня. Клянусь в этом земле и небу!

Бойня в оружейной мастерской подействовала на Окша двояким образом. Жестокое убийство сразу стольких ни в чем не повинных людей, среди которых было немало его приятелей, потрясло мальчишку до такой степени, что он на некоторое время даже утратил дар речи.

С другой стороны, он открыл в себе какое-то новое, ранее неизведанное и потому пугающее свойство.

В ту ночь Окш детально представлял себе все, что испытывали оружейники, гибнущие в потоке расплавленного металла, какие мыслишки ворочались при этом в примитивных мозгах мрызлов и с какой именно стороны исходил всепроникающий поток сатанинской злобы, действовавший на жестянщиков, как обух, а на их врагов – как кнут.

Легко преодолев никем уже не охраняемую стену, он через вспаханное поле помчался к ближайшему лесу. Темнота вокруг стояла полнейшая, но Окш не то чтобы видел, а скорее угадывал попадавшиеся на пути препятствия.

Более того, удаляясь от пылающих зданий мастерской все дальше и дальше, он как бы со стороны продолжал наблюдать за происходящими там событиями. Ни одно перемещение врагов не могло ускользнуть от его раздвоившегося зрения, и вскоре Окш убедился, что погоня отсутствует.

Того, кто держал сознание мрызлов в надежной узде и с холмов управлял всей этой вакханалией, Окш разглядеть не мог, да и не стремился, боясь привлечь к себе ответное внимание. Просто мрак в том месте казался особенно непроницаемым – ну прямо-таки сгусток черной крови на теле ночи.

Был такой момент, когда Окшу показалось, что в недрах этого зловещего сгустка что-то дрогнуло и мрак, ставший вдруг зрячим, попытался нащупать беглеца своим цепенящим взором. Сердце мальчишки невольно сжалось, пропустив очередной толчок, а его самого с головы до ног словно обдало ледяной водой. Однако это пренеприятнейшее ощущение почти сразу исчезло и больше уже не возвращалось.

Дорогу домой он, конечно же, не помнил, но на рассвете с удивлением убедился, что достиг знакомых мест. Отсюда до поселка, в котором он вырос, было рукой подать. Однако тихая радость, знакомая всем, кто после долгого отсутствия возвращается в родные края, мгновенно сменилась неосознанной тревогой. Еще сам не зная почему, Окш твердо решил не показываться на глаза тем, кто раньше знал его.

Дождавшись очередной ночи, к счастью, наступившей довольно скоро, мальчишка пробрался в поселок и украл самое необходимое – немного еды, нож, огниво и новую одежду (в робе оружейника он выделялся среди остальных жестянщиков, как чайка среди стаи ворон).

Из подслушанных им в поселке разговоров следовало, что в ту страшную ночь нападению подверглась не только оружейная мастерская, местонахождение которой ни для кого не было секретом, но и все тайные места, имевшие хоть какое-то отношение к волшебным клинкам. Имя организатора этой бойни пока оставалось неизвестным. Максары якобы уже начали свое расследование, но оно пока никаких результатов не дало. И жертвы, и палачи умолкли навсегда, а на телах мрызлов отсутствовали клейма, указывающие имя их хозяина.

Прибившись к каравану, порожняком следовавшему на медные рудники, расположенные в самом глухом уголке страны, Окш покинул родные места – как он тогда думал – навсегда.

По пути он развлекался тем, что пробовал заглянуть в сознание попутчиков – вот этот, например, рвется домой, потому что его жена должна скоро родить; этот, наоборот, сбежал бы от своей жены на край света; этот недавно подцепил дурную болезнь и всерьез подумывает о самоубийстве; а вот этот является тайным осведомителем максаров и сейчас мысленно составляет подробный отчет об основных событиях, случившихся в Стране жестянщиков.

Последнее открытие еще раз напомнило Окшу о необходимости соблюдать осторожность. Теперь, наверное, он оставался единственным, кто был причастен (пусть и в общих чертах) к тайнам оружия максаров, а тайны эти стоили дорого. Лично ему тоже светило немало. В лучшем случае – клетка, пусть и золотая. В худшем – жуткая смерть. Поэтому он решил впредь вести себя тише воды, ниже травы и не высовываться со своими многочисленными талантами.

Ради этого Окш даже сменил профессию и пошел подручным к пекарю. Нелюдимый, вечно запорошенный мукой, он и в сумрачной пекарне старался держаться темных углов, а на все вопросы отвечал бессвязным бормотанием.

Вскоре Окша оставил в покое даже хозяин, поначалу имевший на него виды как на потенциального зятя, а хозяйская дочка, с юных лет нагулявшая на сдобных булках весьма впечатляющие формы, на странного парнишку вообще внимания не обращала.

Так он и жил, днем мотаясь от печи к тестомешалке и обратно, а ночью прислушиваясь к чужим мыслям, доносившимся со всех сторон. Но это вовсе не означало, что такая жизнь устраивала его. Просто Окш всем нутром ощущал, что о нем не забыли, что его ищут, что опасность бродит по городам и весям Страны жестянщиков, то приближаясь к нему почти вплотную, то удаляясь вновь…

Хавр, в отличие от максаров, не обладал способностью проникать в психическую сферу людей, зато он умел легко входить в доверие и вызывать незнакомцев на откровенность. Если к этому добавить неограниченные финансовые возможности, которые были у него благодаря покровительству Карглака, то становилось ясным, что рано или поздно любая интересующая его тайна будет раскрыта.

План Карглака, предусматривавший тотальное уничтожение целого поколения жестянщиков, не устраивал Хавра, и причиной тому был вовсе не альтруизм. Стоит ли ради одной-единственной рыбешки вычерпывать целое море? Ведь под рукой у хорошего рыбака есть и удочка, и сеть, и острога.

Кроме того, война всегда дело скользкое. Это против максаров жестянщики бессильны. Зато всяких других тварей, не обладающих сверхъестественными способностями, они изводят очень даже успешно. Благо, что есть чем.

На примете у Хавра имелось несколько не очень удаленных от этого места стран, где можно было набрать армию, обладающую соответствующим боевым духом. Взять, к примеру, хотя бы горцев Огненного Кряжа или кочевников-тирсов, разоривших уже не одно государство. Однако никто из намеченных претендентов не располагал оружием, даже приблизительно сопоставимым с оружием жестянщиков. С пикой на многозарядку не попрешь и мечом от картечи не отмашешься.

Да и на непосредственную помощь Карглака в ближайшее время рассчитывать не приходилось. Сейчас за ним гонялась целая свора соплеменников-максаров, для которых утрата любимого оружия была равносильна смертельному оскорблению.

Следовательно, вначале надо было браться за кропотливую подготовительную работу – тайно закупать оружие, создавать лагеря для обучения наемников, часть из которых и огнем-то овладела совсем недавно, формировать командный корпус, составлять уставы, укреплять тылы и так далее до полного умопомрачения.

Все это претило Хавру, вольному кондотьеру, бродяге и прирожденному интригану.

К сожалению, фактор времени работал против него, и мальчик, так мешавший Карглаку, мог скоро превратиться в нечто такое, к чему не смогут подступиться все максары на свете. Вот Хавр и решил первым делом провести кое-какие розыскные мероприятия да заодно разобраться, чем дышат эти людишки, веками попираемые железной пятой максаров и тем не менее продолжавшие здравствовать.

Очень скоро всем примелькался скромно одетый, но любезный и щедрый путник, странствующий от поселка к поселку в поисках святых реликвий (жестянщики не отличались набожностью, однако внешние приличия блюли и религиозных подвижников уважали).

При помощи (отнюдь не бескорыстной) местных властей он копался в архивах, наводил справки у лекарей и повитух, собирал слухи и посещал заведения, в которых юные жестянщики набирались ума-разума. По всей стране рыскали многочисленные агенты Хавра, получавшие содержание в зависимости от объема и качества добытой информации.

Для начала Хавр наметил себе кое-какие ориентиры, пусть даже и смутные.

Во-первых, искомый мальчишка, несомненно, был урожденным максаром, иначе зачем бы им так интересовался Карглак. Во-вторых, его появление здесь должно было сопровождаться не совсем обычными событиями, которые не могли вот так просто стереться из памяти жестянщиков. И, наконец, в-третьих, некоторые факты позволяли отождествлять мальчишку с тем самым легендарным Губителем Максаров, слухи о скором пришествии которого упорно циркулировали во многих странах.

Следовательно, надо было искать сироту, своей внешностью заметно отличавшегося от аборигенов, чье происхождение связано с какой-то загадкой. Кроме того, как потомок максаров, он в настоящее время должен был превосходить своих сверстников по всем статьям, а особенно силой, живучестью и жестокостью. Однако, не пройдя окончательного перевоплощения, связанного с целой серией сложнейших хирургических операций, мальчишка был достаточно уязвим в физическом смысле и недостаточно изощрен в смысле сверхчувственном. Не исключено, что он вообще не знает ни о своем происхождении, ни о своем предназначении.

Список лиц, соответствующих всем условиям Хавра, состоял из нескольких сотен имен. Однако усилия, потраченные на проверку такой уймы подозреваемых, дали в конце концов свой результат. В тумане домыслов и предположений замаячила одна-единственная реальная фигура – некто Окш Сухорукий.

Он был сиротой, найденным при загадочных обстоятельствах в стороне от дорог и населенных пунктов. При раскопках, предпринятых в этом месте, были обнаружены останки странного существа. Специалисты опознали в нем так называемого «рудокопа» – еще одно создание максаров, обреченное на постоянную жизнь под землей. Это соответствовало канонической версии легенды о Губителе Максаров.

Лекарь, занимавшийся излечением найденыша, подтвердил, что тот отличался удивительной жизнеспособностью.

Урд Пучеглаз отказался сообщить какие-нибудь сведения о своем воспитаннике, зато соседи в один голос заявили, что мальчишка был настоящий урод – светловолосый, мосластый, бледный и необычайно худой. Правда, все отмечали его сметливость и способность к ремеслам. Староста даже уступил Хавру многозарядку, модернизированную в свое время Окшем.

Из поселка следы мальчишки вели прямиком в оружейную мастерскую, где и терялись окончательно. Свидетелей его пребывания там в живых не осталось, за исключением разве что охотников, точно описавших приметы юного беглеца. Все они утверждали, что сдали мальчишку с рук на руки старшему мастеру и случилось это как раз накануне той страшной ночи, когда сгорела мастерская и погибли все оружейники.

Оставалось только констатировать, что Окш разделил печальную участь своих товарищей. Однако в стройной шеренге доказательств зиял один весьма существенный пробел. Карглак, зловещей интуиции которого нельзя было не доверять, категорически утверждал, что мальчишка до сих пор жив.

Сопоставив все эти обстоятельства, Хавр задумчиво произнес:

– Если этот сосунок сумел невредимым выйти из такой переделки, то он уже сделал первые шаги на пути возмужания. Пусть он еще и не максар, но человеку с ним тягаться не по силам. Чувствую, хлебну я горя с этим Окшем…

Затем он развернул карту страны и принялся внимательно ее изучать. Если мальчишка все еще находился где-то здесь, его следовало искать в глухих окраинных районах, а вовсе не в центре. Зверь, почуявший погоню, ищет спасения в дремучем лесу, а не на открытом пространстве…

Окш между тем продолжал жить анахоретом, предпочитая возню с тестом человеческому обществу. Однако обо всем происходящем как в окрестностях, так и в дальних краях он знал лучше, чем кто-нибудь другой в поселке.

В пекарню заглядывал самый разношерстный люд, после работы у хозяина собиралась теплая компания игроков в кости, а мимо окон днем и ночью ползли караваны, доставлявшие медную руду во все уголки страны. Так что недостатка в притоке свежей информации проницательный ум Окша не испытывал.

Правда, здесь были свои тонкости. У разных людей и сознание было разным. Тут невольно напрашивалось сравнение с книжными текстами, которых он немало проштудировал за время своего пребывания в мастерской. У одних людей мысли были простые и ясные, у других – запутанные и туманные, у третьих – столь глубокие, что Окш даже не пытался вникнуть в них.

Сначала отголоски чужих бед, радостей и раздумий отвлекали его, мешали отдыхать и работать, но потом он привык к ним, как привыкают к воздуху, которым дышишь, или к запахам, которые ощущаешь ежедневно.

Время шло, и слитый с ним в единое целое материальный мир мало-помалу менялся. Так течение реки незаметно, но постоянно точит свои берега. В чем-то менялся и Окш. Он по-прежнему не нуждался в друзьях и наперсниках (как-никак, а характер предков сказывался), однако мужское естество начало брать свое.

Надолго покидать дом Окш по-прежнему опасался, а поэтому хозяйская дочь стала единственным предметом его вожделений. О том, что свои плотские страсти можно и нужно сдерживать, он даже и не догадывался, как любой, в ком течет хотя бы капля крови максаров.

До этого Окш никогда не пытался сознательно внушить свою волю другому человеку, хотя непроизвольно такое иногда и случалось (хозяин, бывало, уже откроет рот, чтобы выбранить подручного за подгоревшие булочки, но, наткнувшись на его предостерегающий взгляд, сразу подавится словами).

Еще не совсем уверенный в собственных силах, Окш поначалу подступился к девчонке мягко и ненавязчиво. Первым делом специально для нее приготовил невиданное в этих краях угощение – слоеный яблочный пирог. Потом похвалил девчонку за здоровый цвет кожи – уж тут-то он не лукавил. Затем решился и на другие, более откровенные комплименты.

Заговаривая с хозяйской дочкой, Окш лица по привычке не поднимал, да и особой нужды в этом не было – все ее простенькие жизненные побуждения и так лежали перед ним столь же открыто, как булочки на противне, и он мог легко лепить их, придавая иную, приемлемую для себя форму.

При следующем разговоре девчонка сама заглянула ему в лицо, ласково тронув пальчиками за подбородок.

– Какие у тебя удивительные глаза! – проворковала она. – И какие красивые! Совсем как льдинки!

Интерес к Окшу рос в хозяйской дочке, как опара в квашне, а сам он знай себе подбавлял в эту квашню то дрожжи ласковых слов, то сахарок мимолетного поцелуя. Дело шло на лад.

Она сама перевела их отношения из сферы платонической в плоскость чувственную, и этой плоскостью, фигурально говоря, стал теплый и не совсем чистый пол пекарни, на котором после всех их любовных потуг осталась приличная лужица мужского семени.

Затем такие встречи стали регулярными. Хозяйская дочка оказалась девчонкой хоть и глуповатой, но доброй и влюбчивой, да вдобавок еще и сластеной во всех смыслах. Окш, в отличие от своей подружки не имевший никакого опыта общения с противоположным полом, извлекал из ее распаленного сознания не только сексуальные стереотипы, но и сексуальные фантазии, которые потом добросовестно пытался воплотить в реальность. Повизгивающая от удовольствия девчонка по молодости лет даже не понимала, какая женская удача ей подвалила.

Короче говоря, она привязалась к Окшу, как пчела к медоносному цветку, как кошка к сметане, как лихорадка к обитателю болот. Ему же девчонка была дорога совсем по другой причине. Так художник ценит свою первую, пусть и невзрачную картину, так охотник никогда не может забыть добытого в юности зайчонка.

Теперь Окш знал, что может сотворить с человеком все, что угодно, – заставить любить, заставить ненавидеть, довести до самоубийства…

Однако существовали вещи и куда более серьезные, чем утехи плоти. Опасность, угрожавшая Окшу, не исчезла, а, наоборот, возрастала. Он совершенно справедливо связывал ее с максаром, погубившим оружейников, с тем самым сгустком мрака, из которого истекала зловещая энергия, парализовывавшая жестянщиков и подстегивавшая мрызлов.

Окш уже знал, что после той памятной ночи клинки максаров утратили былую силу и превратились в никому не нужный хлам (сами максары, правда, не стали от этого менее опасными).

Впрочем, эти извечные враги жестянщиков сейчас интересовали Окша куда меньше, чем их оружие, которое ему доводилось не только держать в руках, но и несколько раз ремонтировать по мелочам. Он до сих пор не забыл все, чему его научили мастера, и мог по памяти вычертить подробную схему клинка, за исключением разве что нескольких деталей, считавшихся сверхсекретными.

Заново создав это оружие, он смог бы постоять за себя не только перед людьми, но и перед существами более высокого порядка. В том, что такое возможно, Окш даже не сомневался. Все, что сделал однажды один человек, может повторить и другой.

Нельзя сказать, что он связывал с клинком одну лишь идею власти, хотя этот момент в его рассуждениях тоже присутствовал. Просто булочки и пирожки успели опротиветь. Окша неудержимо тянуло к чему-то более основательному: к металлам, которым он умел придавать самые разнообразные свойства; к оптическим стеклам, позволяющим легко видеть то, что недоступно взору; к хитроумным устройствам, способным превращать одни виды энергии в другие; к станкам и инструментам; к колбам и ретортам; к чертежам и справочникам.

Все это можно было раздобыть в Стране жестянщиков. Но только за деньги, да немалые. А Окш в своей жизни не заработал еще и медной монеты. У пекаря он трудился почти задаром, только за кров и пищу.

В конце какого-то праздника, смысл и причины которого были давно забыты народом, трижды возрождавшим свою страну из пепла, Окш попросил у хозяина выходной, первый за все время работы, и тот был так удивлен этим, что немедленно согласился и даже одолжил подручному, не имевшему никакой приличной одежды, свой дорожный плащ и сапоги.

Закутавшись в этот плащ и опустив на лицо капюшон, Окш явился в питейное заведение, где рудничные рабочие играли в кости на золото.

Чужих за игорный стол обычно не пускали, но, когда Окш измененным голосом выразил желание испытать свое счастье, грубые и бесцеремонные мужчины не посмели ему отказать.

Очень скоро все золото, имевшееся у игроков, перекочевало к Окшу. Сдержанно поблагодарив их за хорошую компанию, он направился к выходу, окутанный почти материальным облаком всеобщей ненависти.

– Братцы, не отпускайте этого гада! – завопил кто-то за его спиной. – Он же всех нас до нитки обобрал!

– Шулер! – поддержали крикуна другие голоса. – Шулер! Бей его!

Взбешенные работяги повскакивали с мест и, вооружившись чем попало, уже собирались броситься в погоню, но тут их планы внезапно расстроились. Хотя, если говорить откровенно, вначале расстроилось их пищеварение, и без того ослабленное обильной и грубой пищей. Теперь Окшу можно было не опасаться преследования – тот, у кого содержимое кишечника во всем своем объеме переместилось в штаны, поглощен совсем другими проблемами.

Добытое таким не вполне честным способом золото Окш потихоньку тратил на покупку инструментов и материалов. В этом ему очень помогала хозяйская дочка, хорошо знавшая всех торговцев в окрестностях. Некоторые из заказов Окша выполнили караванщики, свободно путешествовавшие по всей стране. Пару раз он и сам выбирался на рынок, расположенный по соседству с рудником. Там можно было купить из-под полы и слиток чистой меди, и редкие химикаты, и лабораторное оборудование.

Мастерскую он оборудовал в подвале пекарни, предварительно хорошенько обработав мозги хозяина. Тот до самого последнего момента был уверен, что его подручный занимается усовершенствованием кондитерского оборудования. Для отвода глаз Окшу даже пришлось сварганить оригинальный духовой шкаф и универсальную форму для выпечки бисквитов.

Теперь Окш спал очень мало, однако почему-то совсем не страдал от этого. Работа над клинком шла туго, с перебоями, но на быстрый результат он и не рассчитывал.

Приближение опасности Окш почуял загодя и сразу затаился в своем подвале. Кто-то бродил вокруг пекарни, присматриваясь к ней, как лазутчик присматривается к вражеским укреплениям.

Затем хозяина вызвали на улицу. Толстые своды подвала не позволяли слышать, о чем там идет разговор, а приличное расстояние мешало чтению мыслей.

Вскоре наверху хлопнула дверь – хозяин вернулся. Окш мог поклясться, что незваный гость ушел, но опасность, которую он принес с собой, продолжала окутывать все вокруг, как вязкий гнилой туман.

Окш торопливо покинул подвал и безо всяких церемоний насел на хозяина. Поскольку у того в голове царил полнейший сумбур, пришлось приступить к словесному допросу, вытягивая каждое слово чуть ли не клещами.

– Кто это был? – спросил Окш первым делом.

– Твой друг… – запинаясь, ответил хозяин. – Только ты меня не выдавай… Я молчать обещал…

– Что еще за друг? Как его зовут? – продолжал допытываться Окш.

– Не представился он… Забрел случайно в наш поселок и хотел узнать, не здесь ли проживает его друг Окш Сухорукий.

– Так он и сказал?

– Так и сказал.

– Дальше что?

– Я сначала отвадить его хотел… Знаю ведь, что ты незнакомых людей чураешься. Стал отнекиваться… Не знаю, мол, такого. Тогда он твои точные приметы описал. И рост, и цвет волос, и руку покалеченную… Почему я ему верить не должен, если он про тебя все подробности знает? Вот я и говорю – есть такой… У меня как раз и проживает.

– Так запросто и сказали? – Окш покосился на судорожно сжатый кулак хозяина.

– Ну не так чтобы запросто… – Тот замялся, а потом разжал кулак, в котором поблескивали золотые монеты старинной чеканки. – Вот одарил он меня… Это надо же, такие деньги!

– Больше он ничего не спрашивал?

– Ничего. Сразу повернулся и назад почесал. Я ему говорю: зайди хоть поздороваться с другом. А он отмахивается. В другой раз, дескать. Времени сейчас нет… Правда, очень просил ничего тебе не говорить. Наверное, хочет сюрприз приготовить… Сам не знаю, зачем я тебе это рассказываю, – хозяин недоуменно пожал плечами.

– Куда он пошел? – спросил Окш.

– Вон туда, – хозяин указал в окно. – Прямо по этой улочке. Еще догонишь, если постараешься.

С той самой страшной ночи, когда мрызлы, науськиваемые неизвестным максаром, громили мастерскую, Окшу бегать не приходилось. Однако незнакомца, принесшего с собой опасность, он настиг единым духом.

Домашние войлочные тапочки делали поступь Окша бесшумной, и чужой человек обернулся лишь тогда, когда был крепко схвачен за плечо. Его ничем не примечательное, плоское лицо исказилось страхом – перед собой он видел не худосочного и бледного паренька, а кого-то совсем другого, кого боялся уже загодя.

Скрупулезно копаться в сознании незнакомца у Окша просто не было времени, поэтому он напрямик спросил:

– Будешь правду говорить?

Тот только кивнул в ответ, и Окш понял – все расскажет, лишь бы только жизнь свою драгоценную сохранить.

– Ты сам кто? – задал он следующий вопрос, хотя уже и так понял, что это обыкновенный бродяга, за деньги нанявшийся в соглядатаи.

– Никто я… Так, прохожий… Мелкими услугами кормлюсь… Если что-то разузнать надо, меня посылают…

– Кто посылает?

– Разные люди…

– А в этот раз кто послал?

– Один человек… Я его плохо знаю… Очень богатый. Но вроде не из здешних. Таких, как я, у него сотни. Он их по всей стране гоняет.

– Имя у него имеется?

– Лично я с ним не знакомился. А люди достойные его Хавром кличут.

– Просто Хавром?

– Да, просто Хавром. Без прозвища.

Одного мгновения хватило Окшу, чтобы из бессвязных и путаных воспоминаний соглядатая воссоздать облик того, кто так интересовался судьбой бывшего подмастерья-оружейника. Ничего особенного – заурядная внешность, легкая хромота, скромная одежда. Явно не максар, но и не жестянщик. Никогда раньше Окш с ним не встречался, это уж точно.

– Кто дал тебе мои приметы? – Для острастки он тряхнул соглядатая за плечо.

– Ой, больно! Он и дал, кто же еще…

– Почему тебя послали именно сюда?

– Слух прошел, что здесь какой-то ловкач объявился. Всех игроков в кости облапошил. Да еще напоследок заставил их в штаны наложить. Чтобы, значит, самому спокойно уйти. Случай примечательный. А мы все примечательные случаи к этому Окшу Сухорукому примеряем. Не он ли это чудит… Я людей расспросил, у старосты справки навел, и вышло, что единственный посторонний человек в поселке – это подручный пекаря, то есть ты… От людей прячется. Знакомства ни с кем не водит, а выпекает такое, чего здесь отродясь не пробовали. Вот я и сунулся на свою голову в пекарню… Не убивай меня, а?

– Что тебе обо мне известно?

– Ничего, клянусь! – Соглядатай даже в грудь себя ударил для вящей убедительности.

– Тогда почему ты думаешь, что я могу тебя убить?

– Не знаю… Но уж если тебя так ищут, то дело нечистое. Не зря же такую прорву денег на это ухлопали.

Окш понимал, что соглядатай – мелкая сошка в чьей-то большой игре – уже выложил все, что знал. Теперь надо решить, как поступить с ним. Об убийстве, само собой, и речи быть не могло. Уговорить? Подкупить? Не получится. Такой мать родную продаст и перепродаст. Немного подправить его память? Внушить, что ничего подозрительного здесь не обнаружено? А если вдруг найдется кто-то, кто умеет проникать в человеческое сознание еще глубже, чем Окш? Ведь как ни вытравливай надпись на бумаге, ее, при определенной сноровке, всегда можно восстановить. Остается только одно – выжечь его память целиком, дотла, как сжигают компрометирующие документы.

Задумавшись, Окш немного ослабил хватку, и соглядатай, резко крутанувшись на месте, вырвался из его рук.

Дальнейшее произошло мгновенно и почти помимо воли самого Окша. Заряд бешеной ярости, невидимый и неощутимый со стороны, настиг беглеца уже через пару шагов. По своей эффективности он не уступал разрывной пуле, но только на этот раз пострадало не человеческое тело, а человеческое сознание.

Соглядатай упал. Он был жив, но уже не мог ни ходить, ни говорить, ни воспринимать окружающую действительность. Он разом забыл все, что успел усвоить на протяжении целой жизни, начиная с первого дня. Его память превратилась в горсточку праха.

Так Окш стал убийцей, потому что лишить человека личности почти то же самое, что уничтожить его физически.

Вернувшись в пекарню, Окш вывалил перед ошарашенным хозяином целую кучу золота – и своего собственного, и позаимствованного у соглядатая.

– Болтовней вы сегодня уже много заработали, так постарайтесь заработать еще и молчанием, – сказал он тоном, не терпящим возражения. – Я ухожу от вас и больше сюда не вернусь. Можете объявить, что я обокрал ваш дом, надругался над вашей дочкой и после этого скрылся в неизвестном направлении. Того человека, который приходил сегодня, вы не видели и, само собой, никаких разговоров с ним не вели. Запомнили?

– Запомнил, – кивнул пекарь, которому уже было не до пирожков и пончиков.

– Лучше всего будет, если вы срочно распродадите имущество и уедете куда-нибудь подальше, – добавил он, натягивая сапоги хозяина. – Не для меня лучше, а для вас…

– Вот ведь беда какая, – запричитал пекарь, сгребая золото со стола. – Недаром я сегодня дурной сон видел… Будто бы я себе новую обувку приобретаю…

– Это уж точно, – согласился Окш. – В руку сон оказался.

Полдня ушло на то, чтобы уничтожить все следы проводившейся в подвале работы. Кое-что он сжег в печи, кое-что закопал, кое-что утопил в протекавшей неподалеку речке. Никакой жалости при этом Окш не испытывал. Не повезло сегодня – повезет завтра. Не получилось на этом месте – получится в другом. Не надо только отчаиваться.

Хозяйская дочка, деятельно помогавшая ему, не переставала рыдать.

– Я тебя еще увижу? – спросила она, когда слезы наконец иссякли.

– Вряд ли, – честно ответил он. – Но, без сомнения, ты про меня еще услышишь.

Так он и ушел под покровом Синей ночи, без единой монетки в кармане, в чужих сапогах и чужом плаще – неприкаянная головушка, вечный бродяга, перекати-поле, гонимое не ветром, а чьей-то злой волей…

Окш даже не представлял себе, в какую сторону ему лучше направиться. Он не хотел покидать Страну жестянщиков, хотя и понимал, что здесь ему покоя не будет. Те, кто с достойной лучшего применения настойчивостью преследовал его, раскинули повсюду столько ловчих сетей, что рано или поздно он должен угодить в одну из них.

Да и куда ты денешься с такой приметной внешностью, а вдобавок еще и с изувеченной рукой, локоть которой всегда неуклюже отставлен в сторону – никаким плащом не прикроешь. Его приметы, наверное, уже известны всем старостам, всем караванщикам, всем трактирщикам, всем, кто без дела слоняется по торным дорогам и лесным тропкам, кто ради пары лишних монет способен на любую низость.

И вновь не парой монет здесь пахнет. Можно себе представить, какая премия обещана за его голову, если даже у нищих соглядатаев сейчас кошели лопаются от золота.

Без сна и отдыха Окш шел через дремучие леса и болотистые плавни, через торфяные поля и некошеные луга, упорно увеличивая дистанцию, отделявшую его от рудничного поселка, по которому скорее всего уже рыскали ищейки этого самого проклятого Хавра.

В том, что пекарь выдаст его с головой, Окш не сомневался. Даже не за деньги выдаст, а просто так, от страха. Да и доченька молчать не станет. Кто он ей теперь? С глаз долой – из сердца вон. Но не выжигать же память каждому трусу и каждой сластолюбивой дурочке.

Нельзя сказать, чтобы Окш не испытывал потребности в пище – под ложечкой сосало все сильнее. Однако вскоре он привык к голоду, сжился с ним, как до этого уже сжился с усталостью, с укусами комаров, с болью в ногах, стертых чужими сапогами.

Местность постепенно повышалась, болота исчезли, да и леса стали уже не такими густыми. Все чаще встречались суходолы и каменистые осыпи. За время, проведенное в пути, Окш не заметил ничего, что могло бы свидетельствовать о присутствии в этих краях человека. Каково же было его удивление, когда, пересекая всхолмленную, заросшую колючим кустарником и бурьяном равнину, он уловил запах дыма, смешанный с ароматом чего-то съестного.

В этой глуши Окшу бояться было некого, и он сразу повернул в ту сторону, где предположительно находился костер. Несколько раз он терял верное направление (видимо, неустойчивый ветер мотал столбом дыма, как кобыла хвостом), но каждый раз вновь отыскивал его.

Ни голосов людей, ни тем более их мыслей он пока не слышал. Скорее всего они отсыпались после плотного обеда, а сновидение – вещь нежная, его вот так сразу и не уловишь.

Костер отыскался в лесу – даже не на полянке, а прямо в корнях огромного, неизвестной породы дерева. Огонь уже почти догорел, но жара в углях оставалось немало, хоть целого кролика поджаривай. Дым стлался по стволу дерева вверх и там рассеивался в густой листве. Впрочем, все эти подробности Окш рассмотрел уже после того, как убедился, что ни людей, ни мрызлов, ни каких-либо других живых существ возле костра не наблюдается. Тот, кто развел его, оставил на память о себе лишь кучку тщательно обглоданных хрупких костей (не то птичьих, не то лягушачьих) да узкие неглубокие следы обуви.

Еле сдержав возглас разочарования, Окш присел возле костра. Ладно, пусть в брюхе голодно, так хоть ноги в тепле. Сапоги уже давно пора просушить, да и плащ так набряк влагой, что стал весить раза в два больше, чем прежде.

Однако что-то мешало Окшу вплотную заняться бытовыми проблемами. Неясное предчувствие угнетало его, хотя опасность как таковая отсутствовала и он мог поклясться, что лес вокруг пуст (белки, птицы и разные мелкие букашки в счет, конечно, не шли).

И все же что-то здесь было не так. Уже достаточно наученный горьким опытом изгоя, Окш встал и внимательно осмотрел следы. Если они принадлежали человеку, а не лесному духу, то человек этот был невысоким и хрупким, как ребенок. Вот тебе и еще одна загадка!

Говоря языком охотников, следы были «теплыми». Существо, оставившее их, не могло уйти далеко. Для собственного спокойствия не мешало бы удостовериться, какие намерения имеет этот малыш и что он вообще делает в такой глухомани.

Сказано – сделано. Суховатый мох плохо сохранял отпечатки легких ног, но ведь человека, идущего через лес, можно выследить и по многим другим приметам – хотя бы по надломленным веткам папоротника, по разорванной паутине или в крайнем случае по едва уловимому запаху дыма, глубоко въевшемуся в его одежду.

Очень скоро Окш понял, что взялся не за свое дело, вернее, связался с чем-то таким, с чем связываться не стоило бы. След, недолго поплутав среди гигантских деревьев, исчез. Можно было подумать, что существо, преследуемое Окшем, растворилось в воздухе или взмыло в небеса.

Вполне вероятно, это и в самом деле был сказочный лесной дух, которому здесь должны потворствовать каждая травинка и каждый сучок, но имелось и другое, куда более прозаическое объяснение – проворный малыш, почуяв за собой погоню, просто вскарабкался на дерево.

Но ненадежные лесные кроны – это вам не матушка-земля. По ним и белка далеко не уйдет. Значит, этот ловкач прячется где-то поблизости. И тем не менее Окш не ощущал его присутствия.

Стоять здесь столбом и дальше становилось опасным. Что же делать? Как ни в чем не бывало повернуться и отправиться восвояси? И тут же схлопотать в спину метательный нож или стрелу… Вступить в переговоры? А ведь это мысль!

– Кто бы ты ни был, человек или лесной дух, я не собираюсь причинять тебе вреда, – сказал Окш как можно более проникновенно. – Прости, если я ненароком потревожил твой покой. Если не хочешь показываться мне, так и не показывайся. Это твое дело. Я забрел в эти места случайно и постараюсь как можно быстрее покинуть их. Ты только, пожалуйста, не мешай мне.

Под сводами леса пронесся странный звук – не то хохот, не то завывание. Издать его, конечно, могла и какая-нибудь птица, зато тот, кто швырнул в Окша тяжелую, колючую шишку, должен был обладать как минимум руками.

Не спуская глаз с буйной зелени древесных крон, Окш медленно попятился назад. Ни одно из его чувств не могло указать хотя бы даже примерное местонахождение противника. Более того, какая-то слабость, не только телесная, но и умственная, навалилась на Окша.

На миг он даже потерял связь с действительностью и внезапно как бы переместился обратно в мрачную постылую пекарню, из печки которой почему-то тянуло не сухим жаром, а сырой прохладой.

Однако это наваждение прошло так же быстро, как и тот ужас, что он пережил при побеге из горящей мастерской. У Окша не было никакого боевого опыта; его, как инвалида, даже к фехтованию не допускали, но сейчас он инстинктивно догадался, что вовлечен в некий поединок, где роль мечей выполняет человеческая воля. Мало того, что Окш уже пропустил один удар (тот самый сдвиг во времени, означавший, что кто-то проник в его сознание), он до сих пор даже не видел врага.

Продолжая отступать, Окш напрягал все внутренние силы, о свойствах и возможностях которых знал еще так до обидного мало и пользоваться которыми умел примерно так же, как грудной ребенок – своей мускулатурой.

В вышине снова раздался пронзительный хохот, как бы предупреждающий об очередном выпаде. Сознание Окша слегка помутилось, но он выдержал этот удар, попытался достойно ответить и внезапно увидел ослепительно яркую и неестественно четкую картину: черные скалы, голубое небо, а посреди всего этого – чудовище с телом человека и с лицом мертвого льва – страшным, гниющим, изъеденным червями.

Тут шишки посыпались буквально градом, а затем Окш услышал, как сверху что-то рушится чуть ли не ему на голову. Он машинально отскочил в сторону и успел рассмотреть, что шум этот производит вовсе не какой-нибудь падающий предмет, а бледная белобрысая девчонка, стремительно спускающаяся по древесному стволу. Так она ему и запомнилась: комета с серебристым развевающимся хвостом и три пятна на ней – одно алое и два зеленых.

Тело девчонки, благодаря защитной одежде почти неразличимое в лесной полумгле, Окш разглядел только после того, как она оказалась на земле. Сразу стало понятно, почему следы, оставленные у костра, он ошибочно принял за отпечатки ног ребенка. Девчонка была хоть и высокой – на полголовы выше Окша, – но необычайно хрупкой, ломкой, узкой в кости. Про таких коренастые от природы жестянщики неодобрительно говорили: «Весит небось чуть поболе котенка».

Казалось, эту лесную фею можно сбить с ног одним щелчком, но Окш по этому поводу не обольщался – слишком стремительными и ловкими были движения девчонки, слишком проницательно глядели ее огромные зеленые глаза, слишком снисходительная улыбка кривила алые губы. Проникнуть в ее мысли было невозможно – это он понял сразу. Девчонка была защищена от всяких жизненных передряг куда лучше, чем кто-нибудь другой из тех, кого до этого знал Окш.

– Что ты здесь ищешь, дурак? – Слова ее были понятны Окшу, хотя говорила она совсем не так, как это принято у жестянщиков.

– Укрытие, – врать Окш не собирался, себе дороже будет.

– Разве тебя кто-нибудь преследует?

– Да.

– Пирожки с вареньем или булочки с маком?

Окш подумал: «Вот, дрянь, влезла все же в мое сознание!» – но ответил солидно:

– У меня есть могущественные и беспощадные враги.

– Скажи пожалуйста! – Девчонка надула губы. – Какая важная птица залетела в наши края! А ты вообще кто – человек?

– Наверное… – этот простой вопрос почему-то смутил Окша.

– Нав-верное, – передразнила его девчонка. – Если бы ты был человеком, то уже давно бы корчился, как червяк, у моих ног. Может, ты максар?

– Нет… Не знаю. – Такая мысль раньше почему-то не приходила Окшу в голову.

– Сейчас мы это проверим.

Девчонка двигалась так проворно, словно под ногами у нее была не мягкая лесная почва, не очень-то способствующая акробатическим забавам, а туго натянутая сетка, которой пользуются для страховки странствующие циркачи. Окш и глазом моргнуть не успел, а она уже летела на него, выставив вперед руки с растопыренными, как когти птицы, пальцами.

И все же она была чересчур легка. Окш хоть и получил сильнейший удар плечом в грудь (ногти ее рвали воздух, не касаясь его лица), но на ногах устоял.

– Молодец! – воскликнула девчонка и, каким-то невероятным образом извернувшись, заехала ему носком ботинка в ухо. – Не зевай!

В течение нескольких последующих мгновений она нанесла целую серию стремительных ударов. Одни Окш кое-как отбил, от других увернулся и уже сам перешел в атаку – схватил девчонку обеими руками за горло (он не раз видел, как жестянщики применяют такой прием в драке).

Однако здесь его ожидала неудача. Тоненькая и на вид нежная шейка оказалась твердой как камень. Девчонка рванулась из его захвата так, что одежда на ней треснула, и отскочила. Окш по инерции подался вперед, и уж тут-то она своего шанса не упустила – подсекла его потерявшую опору ногу да еще и руками в сторону поддернула.

Дальнейший диалог они продолжали в следующем положении – он лежа на земле, а она удобно рассевшись у него на груди.

– Эх ты, максар, – девчонка презрительно оттопырила нижнюю губу. – Тебе еще сиську надо сосать.

Косясь на ее юные груди, выглядывавшие в распахнувшийся разрез рубахи, Окш, благодаря общению с хозяйской дочкой кое-что в интимной жизни понимавший, ответил:

– Если твою, то с удовольствием.

Она ударила его по лицу – на этот раз хлестко, по-настоящему. А затем предупредила:

– Еще раз скажешь что-нибудь похожее – пожалеешь.

– Да что я такого сказал! – прошамкал Окш разбитым ртом. – Шуток не понимаешь.

– Не понимаю, – она зло скривилась. – Шуточками люди забавляются. А максары никогда не шутят.

– Ты разве максар? – Окш заерзал на земле. Девчонка была хоть и легкая, но дыхание ему все же стесняла.

– А разве не видно?

– Я себе максаров представлял иначе.

– Ну, конечно! – Она закатила глаза к небу. – Жестянщики тебе сказок нарасскажут! Если им верить, так максары чуть ли не чудовища огнедышащие! А ведь мы рождаемся похожими на людей. Некоторые в человеческом облике так всю жизнь и проводят. А другие придают своему телу ту форму, которая им нравится. Видел бы ты, к примеру, мою матушку. Ну прямо богиня похоти какая-то!

– А ты какой облик хотела бы иметь?

– Разве этот тебе не нравится? – Похоже, девчонка обиделась.

– Нравится, – поспешно заверил ее Окш. – Но для максара как-то не солидно… Тут мне видение было недавно… Человек со звериной башкой. И вся она какая-то гнилая. Это был максар?

– Нет. Я просто хотела тебя напугать. Чувствую, что ты мысли мои пытаешься перехватить. Ну тогда получай подарочек…

– Но я не очень-то испугался. – Окш осторожно пошевелился.

– Не дергайся! – Теперь она закинула ногу на грудь Окшу таким образом, что он оказался как бы в капкане. – Давай лучше решать, что с тобой делать.

– Ты победила, ты и решай. – Окш великодушно уступил инициативу девчонке.

– Как будто бы это так просто! – возмутилась она. – Убивать тебя вроде бы не за что… От этого мне ни пользы, ни удовольствия. Пощады ты сам не просишь. Помощи тоже.

– А чем, интересно, ты можешь помочь? – оживился Окш.

– Я максар, – гордо ответила девчонка. – Хочешь оторву тебе голову и пришью к заднему месту. Или превращу тебя в мрызла.

– Ну а если что-нибудь попроще? Например, руку мне вылечить?

– Покажи… Что с ней? – Девчонка упорно не хотела пересаживаться с его груди на землю.

– Высохла, – объяснил Окш. – С детства такая. Даже кулак сжать не могу.

– Сложного тут ничего нет, – пальцы девчонки пробежались по его бесчувственной, как деревяшка, руке, – кость цела. Нервы надо заменить. Нарастить мышцы. Да только в лесу такие дела не делаются.

– А где делаются?

– В любом из замков максаров. Видел бы ты, что творится в их подземельях. Там человека шутя превращают в мрызла, а вепря в верхового скакуна. Сотни поколений наших предков совершенствовались в этом мастерстве. Если надо, тебя там по косточкам переберут, а потом по-новому сложат.

– Зачем меня по косточкам перебирать? – Окшу такая перспектива не очень-то понравилась. – Мне и так хорошо.

– Ничего ты не понимаешь, – девчонка разговаривала с ним, как с несмышленышем. – Как ни крути, а ты максар. Хотя, наверное, не совсем чистый. В смысле происхождения… Да я и сама максар только наполовину. Сути дела это не меняет. Но для того, чтобы стать истинным максаром, нужно обязательно пройти через муки телесного перевоплощения. Только тогда ты станешь силен, быстр и вынослив, как наши предки, смело выходившие на бой с богами. Только тогда твоя плоть превратится в неуязвимую сталь. Только тогда ты научишься проникать в самые глубины человеческого сознания.

– Хочешь сказать, что ты сама уже прошла такое перевоплощение? – Теперь у Окша перехватило дух уже не оттого, что кто-то бесцеремонно расселся у него на груди, а от нарисованной перед ним перспективы.

– В основном да, – ответила девчонка не совсем определенно. – Хотя пределов тут нет. Можно без конца совершенствовать свое тело и укреплять волю. Да и от твоего собственного вкуса все зависит. Некоторые максары на время даже принимают облик деревьев или всяких кошмарных тварей.

– Но ведь сначала кто-то должен помочь мне. Сам же я не перевоплощусь.

– Конечно. Нужно, чтобы какой-нибудь достаточно опытный в этом деле максар заинтересовался тобой. Меня, например, кроила и перекраивала мамаша. Ей, видите ли, очень приспичило отомстить моему папочке. Уж и не знаю, чем он ей так не угодил. Ну а сама с ним расправиться она по какой-то причине не могла. Не то на свои силы не надеялась, не то боялась надолго покидать свои владения. У нас знаешь как – только успеешь отлучиться, а в твоем замке уже распоряжается какой-нибудь наглый чужак. Вот она и собиралась воспитать из меня мстителя. Но папочка перебрался в такие края, что его уже при всем желании не достанешь. Вот эта стерва и стала на мне свою злобу вымещать. Ну и я, конечно, в долгу никогда не оставалась. Видишь, какие у меня ногти? Кабанью шкуру распарывают… Теперь мы с мамочкой смертельные враги… Или я, или она… А ты своих родителей знаешь?

– Нет, – покачал головой Окш. – Я круглый сирота.

– Ну это у нас сплошь и рядом! Родят ребеночка и выбросят где-нибудь в безлюдном месте. Если ты, стало быть, достойный потомок максаров, ты и сам как-нибудь выкарабкаешься… Зато и слабаки среди нас не водятся.

– Послушай, а твоя мать не сможет мне помочь?

– Почему бы нет! Она мальчишек обожает. Поможет. Распорет и зашьет в лучшем виде. Только потом тебе придется полжизни за эту услугу отрабатывать.

– Как отрабатывать? – не понял Окш.

– А как племенной бык свой корм отрабатывает? Вот и ты тем же манером. Только у быка коров целое стадо, а тут все наоборот. У одной коровы полсотни быков. И все ей мало! Любого может до смерти заездить. Хоть человека, хоть максара, хоть чудище десятиногое.

– Вот как… – пробормотал несколько смущенный Окш. – А что бы ты сама мне посоветовала?

– Приспичило стать максаром? – Девчонка явно издевалась над ним.

– Сама ведь сказала, что я максар по крови. Зачем же идти против природы?

– Смотри! – Молниеносным движением она подхватила упавшую с дерева жирную мохнатую гусеницу. – Вот эта противная тварь, умеющая только жрать и гадить, однажды превратится в прекрасную бабочку, которой доступны радость полета и страсть совокупления. Беда только в том, что бабочке отмерен очень короткий век. Дав продолжение своему роду, она умрет… Хотя вот в таком виде могла бы жить долго. Жрать и гадить под себя. Жрать и гадить. Заметить ее на дереве очень трудно. Да и не всякая пташка польстится на такую мерзость. Бывает, правда, что осы скармливают гусеницу своим личинкам. Главное тут – не высовываться… Став максаром, ты сразу возвысишься над обыкновенными людьми. Обретешь способности, о которых сейчас можешь лишь мечтать. Узнаешь науку ненависти. Настоящей ненависти, что разит слабодушных людей не хуже клинка… Но зато и враги у тебя появятся соответствующие. Не воробьи и осы, а ястребы. Немногие из нас доживают до преклонных лет. А тот, кто доживает, с ног до головы, как броней, покрыт коростой своей и чужой крови. Он никому не верит, он никого не любит. Он уже не мыслит своего существования без насилия, без лжи, без убийств… Впрочем, после того, как наши клинки стали ни на что не годным хламом, что-то, возможно, и изменится. Хотя свинья всегда грязи найдет. Подыщется замена и клинкам. Мгновенно действующие яды, смертоносная зараза, какие-нибудь чудовища, куда более могучие, чем мрызлы…

– А что за беда случилась с вашими клинками? – осторожно поинтересовался Окш.

– Ты как-то странно спрашиваешь, – покосилась на него девчонка. – Я бы сказала – воровато… Будто хочешь скрыть свой интерес. А ведь здесь никаких секретов нет. Так мне рассказывать?

– Да.

– Максар может посвятить себя только занятиям, достойным богов. Войне и перевоплощению живых существ. Торговля, земледелие, ремесла – не для нас. Всем этим занимаются люди. Жестянщики, например, больше всего преуспели в оружейном деле. Уже много поколений подряд они создают для нас клинки, от которых в бою нет никакой защиты. Народ этот всегда испытывал к максарам чувство ненависти. Но ненависти бессильной, ведь мы могли в любой момент растоптать их. Дабы иметь хоть какую-нибудь гарантию собственной безопасности, жестянщики предусмотрели одну хитрость. Наши клинки действуют лишь до тех пор, пока живы их создатели. До поры до времени максарам это было безразлично. Жестянщики никогда бы не посмели по своей воле причинить вред нашему оружию. В отместку их заставили бы есть собственных детей, вырывать друг другу глаза, поджигать родные жилища. Жестянщики боятся не клинков. Они боятся максаров. А нам клинки нужны только для сведения счетов между собой. И вот один максар по имени Карглак…

– Кто? – Окш невольно вздрогнул, вспомнив пятно мрака, силою своей злой воли погубившее оружейников.

– Карглак. Ты знаешь его?

– Нет…

– Почему же ты так разволновался?

– Сам не знаю… Рассказывай дальше.

– Странно. Ты что-то не договариваешь. – Девчонка нахмурилась. – Ну да ладно. Потом разберемся… И вот этот Карглак втайне от других максаров уничтожил всех жестянщиков, имевших хоть какое-то отношение к клинкам. Результат не заставил себя долго ждать. Клинки утратили свои замечательные свойства… Мне это, правда, пошло только на пользу. А не то мамочка уже собралась было окончательно расквитаться со мной…

– А это и в самом деле был Карглак? – перебил ее Окш, узнавший наконец имя того, кто был главным виновником его злоключений.

– Прямых доказательств нет, – немного замялась девчонка. – Свидетелей ведь не осталось, а самого Карглака не очень-то спросишь… Но больше некому. Он и раньше носился с идеей сплочения максаров. Доказывал всем подряд, что наши вечные распри идут на пользу только врагам. Хотя, спрашивается, где они, те враги? Уж не жестянщики ли? Ну не можем мы жить между собой в мире и согласии – что тут поделаешь. А Карглак знай свое твердит. Дескать, объединившись, мы станем владыками мира. Как будто кто-то другой претендует на это право. Сколько помнят себя максары, они всегда властвовали над соседними народами. Каждый из нас – бог сам по себе. Он строит такой мир, какой его устраивает. По своей прихоти создает слуг и рабов. Постоянно меняет свою собственную сущность. Никто не вправе поучать максара. Даже другой максар. Да он и не потерпит ущемления своих исконных прав. Такой заварухи, какую поднял Карглак, у нас давно не было. Сейчас ему приходится туго. На него ополчилось немало соседей, в том числе и моя мамаша. Это единственное, в чем я ее поддерживаю. Отщепенцев и выродков следует беспощадно карать. И лучше всего – сообща. Такая мразь недостойна носить имя максара.

– Да ведь ты сама вроде еще не полноправный максар. – Окш решил слегка уязвить девчонку. – У тебя даже крыши над головой нет, не говоря уже о рабах и слугах.

– Все это у меня будет, – заверила его девчонка. – Вот только дай с мамашей рассчитаться.

– А что, если я предложу тебе сотрудничество? – Окш постарался придать своим словам максимум убедительности. – Или, проще говоря, сделку…

– Ты? – фыркнула девчонка. – Мне? Ну-ну, давай, интересно послушать…

– Я постараюсь добыть для тебя клинок. Действующий, естественно. Как ты будешь его использовать, для защиты от матери или для расправы с ней, меня не касается. Ты же, в свою очередь, поможешь мне превратиться в настоящего максара.

– Ты, похоже, бредишь. Подыши, не то посинел весь. – Девчонка проворно вскочила на ноги. – А теперь слушай меня. Вполне возможно, из тебя и получится настоящий максар. Во всяком случае, ко лжи ты пристрастия не питаешь. Но, спрашивается, где такой желторотый птенец раздобудет клинок? Ведь это символ достоинства максара, знак его принадлежности к высшей расе… Даже сейчас, когда клинки утратили свою силу, никто из максаров по доброй воле не согласится расстаться с ним. Допустим даже, что случилось невозможное и ты завладел таким клинком. Отнял его, к примеру, у того же Карглака. Но как ты вернешь клинку его прежние качества? Тут не такие мудрецы, как ты, головы ломали. Жестянщиков и на испуг брали, и золотом прельщали – все без толку. Нет среди них никого, кто хотя бы видел клинок вблизи. Карглак на славу постарался, все учел. Не рубить нам больше друг друга этими клинками.

– А коли я скажу тебе, что знаю устройство клинка если и не досконально, то не хуже, чем многие из погибших оружейников?

Окш был уверен, что сразит девчонку таким заявлением.

– Не смеши меня, – она вновь фыркнула, как кошка, которой в рыбе попадаются одни только колючие кости.

– Давай сделаем так, – он впервые отважился взглянуть ей в глаза, беспощадные и всевидящие глаза максара. – Я позволю тебе проникнуть в мое сознание. Но лишь на одно мгновение. Уверен, тогда ты найдешь доказательства моей правоты. Очень прошу тебя не злоупотреблять оказанным доверием.

– Если ты сам это предложил, так зачем же ставишь условия?

– Это не условия. И не предостережение. Это просьба.

– Я просто заинтригована, – девчонка скривилась так, словно была заранее уверена, что ничего путного у них не получится. – Так и быть, давай попробуем. Обещаю, с моей стороны подвоха не будет.

Окш закрыл глаза и попытался вызвать из глубины своей памяти нужные образы. Как назло, они были неясными и бессвязными – пережитое потрясение многое вытравило из сознания, как хлор вытравляет с бумаги картинки и надписи.

Не без труда ему удалось припомнить оружейную мастерскую, где было пережито немало радостей и еще больше бед. Затем он сфокусировал внимание на своих собственных руках, разбирающих клинок… А это уже подвал в доме пекаря… Тщательно вычерченные схемы и разложенные поверх них заготовки…

Все время находиться в состоянии сосредоточенности было не так уж и просто. В голову постоянно лезла не имеющая никакого отношения к делу чепуха. Наверное, ему просто недоставало нужного опыта.

Момент, когда чужая воля проникла в его сознание, Окш угадал по легкому головокружению. Нечто похожее он уже испытывал раньше, тайком опорожнив кружку хлебного вина.

Теперь вызванные из прошлого образы замелькали часто-часто, словно кто-то бегло листал книгу его памяти.

– Все, хватит! – крикнул он. – Я же предупреждал тебя – только чуть-чуть.

Сделав над собой неимоверное усилие, Окш захлопнул створки сознания, хотя и нематериальные, но непроницаемые для чужаков (за эту способность он должен был благодарить неизвестного родителя-максара).

Девчонка молчала. Видимо, ей нужно было какое-то время для осмысления полученной информации.

– Ну как? – нетерпеливо поинтересовался Окш. – Что ты видела?

– Толстозадую девку, задравшую перед тобой подол. И что ты выделывал с ней! Тьфу! – даже не сказала, а скорее выхаркнула девчонка.

– Я был лучшего мнения о тебе, – с укором произнес Окш. – Зачем соваться в то, что тебя не касается?

– Ты своих дружков-жестянщиков учи, а не меня! Разве я виновата, что эта голая задница застит тебе все другие воспоминания! Ты, оказывается, такая же скотина, как и моя мамаша. Зря я вас вместе не свела…

– Не понимаю, почему это все так бесит тебя?..

– Потом поймешь… – Ей потребовалось какое-то время, чтобы взять себя в руки. – А теперь о деле. Спорить не буду. Ты имел раньше какое-то отношение к клинкам. И ты даже надеешься создать такой клинок самостоятельно. Кое-что у тебя уже получилось. Но в глубине твоей души таится неуверенность.

– Сомнения, конечно, есть, – не стал отпираться Окш. – Но они знакомы всем, кто когда-нибудь брался за столь грандиозное дело. Пойми, я сейчас единственный, кто причастен к тайне клинков. Всем известно, что максары не питают пристрастия к ремеслам. Однако я максар лишь наполовину, ты сама это сказала. Кто-то из моих родителей понимал толк в технике. Я легко постиг все премудрости оружейного дела, а кое в чем даже превзошел учителей. Задача передо мной стоит нелегкая, но я с ней справлюсь. У тебя будет клинок.

– Твоя убежденность мне нравится, – девчонка наконец-то умерила свой язвительный тон. – Хотелось бы надеяться, что это не пустая бравада… Сколько времени понадобится на создание клинка?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю, – пожал плечами Окш. – Сейчас я располагаю только тайным знанием да одной-единственной рукой. Понадобятся и уникальные инструменты, и редкие металлы, которые, как я слышал, хранятся в сокровищницах максаров. Но, главное, мне нужен покой.

– Выражайся яснее.

– За мной идет настоящая охота. Вполне возможно, что это связано с моей работой в оружейной мастерской. Тогда я сумел уйти от Карглака. Не знаю даже, как ему стало известно обо мне спустя столько времени. По крайней мере его приспешники располагают детальным описанием моей внешности. Где уж тут думать о серьезной работе. Бегаю с места на место, как заяц. Мне нужно уйти в тень, сменить внешность, найти безопасное пристанище.

– Что касается внешности, я сумею тебе помочь, – сказала девчонка, что-то предварительно прикинув в уме. – И руку заодно подлечу. Все остальное – инструменты, материалы и безопасное пристанище придется купить за деньги. Жестянщики любят золото.

– Уж если ты в состоянии изменить мою внешность, то поработай и над моей глубинной сущностью. Сделай из меня максара. – Окш лукаво прищурился, как будто бы заранее зная, каков будет ответ.

– Я бы рада… – замялась девчонка. – Но у нас на это просто не хватит времени.

– Мне кажется, причина кроется в другом. Просто ты еще недостаточно сведуща в этом достойном богов искусстве. Разве не так? Извини, я тоже сумел кое-что прочитать в твоем сознании.

– Пусть будет так, – девчонка не отпиралась, хотя и обиделась немного. – У меня и в самом деле мало опыта. Прежде чем браться за перевоплощение максара, нужно распотрошить не одну сотню мрызлов. Но задатки у меня прекрасные. Это, между прочим, даже мамаша заметила, после чего воспылала ко мне еще большей ненавистью. Со временем я переплюну самых искусных максаров, можешь не сомневаться.

– Я, конечно, желаю тебе успехов… но сейчас содрогаюсь от мысли, что над моим телом будет работать не мастер, а подмастерье.

– Чтобы сделать твою рожу чуть менее уродливой, хватит и моего умения, – ответила девчонка высокомерно, однако тут же постаралась перевести разговор на другую тему. – Догадайся, куда мы сейчас отправимся?

– Будь на то моя власть, я бы отправился туда, где вдоволь горячей еды, крепкого вина да вдобавок еще имеется сухая постель, – мечтательно произнес Окш, вспомнив почему-то дом пекаря, где всего этого хватало с избытком.

– Как-нибудь в следующий раз, – развеяла его надежды девчонка. – Сейчас мы навестим замок моей мамаши. Только там я смогу помочь тебе.

– Предложение, прямо скажем, неожиданное. – Девчонка не переставала удивлять Окша своими словами и поступками. – А зачем, спрашивается, нам лезть прямо в петлю?

– Ты только ничего не бойся! Я ведь уже говорила, что мамаша вместе с другими максарами осаждает цитадель, в которой укрылся Карглак. Не до меня ей сейчас.

– Но ведь кого-то же она вместо себя оставила. Вряд ли замок сейчас пустует.

– Ее прислужники не смогут противостоять мне. Уж с ними-то я как-нибудь справлюсь. Лишь бы мамаша не вернулась раньше срока. – Окш уловил в ее голосе еле заметную тревогу.

– Что ни говори, а риск велик…

– А ты как думал! Каждый шаг по земле максаров связан с риском. Но другого выхода у нас все равно нет.

– Так и быть! – решительно заявил Окш. – Я полностью на тебя полагаюсь. Хозяин обязан позаботиться о безопасности гостя.

– Позабочусь, не переживай… Только ты отныне забудь про своеволие. Будешь делать все, как я скажу. Обещаешь?

– Обещаю.

– Вот и хорошо, – девчонка подмигнула ему. – Значит, договор заключен. От тебя я хочу получить клинок. Ты от меня – новый облик и содействие во всех начинаниях. Если наш план удастся, то впоследствии мы совместными усилиями расправимся с врагами. Я с мамашей, а ты с Карглаком. Если к тому времени они не перегрызут друг другу глотки…

– Карглак, если ты максар и если ты мужчина, покажись нам! – в который уже раз бросила вызов Генобра. – Давно ли ты уподобился червю, прячущемуся от небесного света под камнями?

Последние слова, видимо, задели хозяина цитадели за живое, и Генобра, а также ее союзники были удостоены ответа. Правда, сам Карглак высунуться наружу не рискнул, а определить, из какой именно норы доносится его громоподобный голос, было невозможно.

– Червь прячется под камнями не от небесного света, сестрица. Он прячется от прожорливых и глупых жаб вроде тебя. Я еще не выжил из ума, чтобы выйти на единоборство сразу против всех. Если бы ты была одна – тогда другое дело. Мои псы уже заскучали без свежего мяса. Гниющие трупы твоих прислужников им давно опротивели.

– Посмотрим, как ты запоешь, когда мы разворотим твое логово! – Слова Генобры сопровождались зловещими завываниями. – Одно дело каркать с высоких стен, а совсем другое – щебетать, сидя на колу.

– Зачем же причинять ущерб столь славной цитадели? – произнес Карглак с издевкой. – Ее возводили пять поколений моих предков. Все двери открыты настежь. Если желаете, заходите.

Последние слова Карглака потонули в грохоте, который произвел сорвавшийся с ближайшей скалы камень. Он был так велик, что мог превратить в лепешку не только Генобру, но и всех ее союзников. Облако пыли накрыло рати мрызлов, изготовившихся к штурму.

Вконец разъяренная Генобра уже разинула было рот, чтобы изрыгнуть очередную порцию хулы, но ее остановил максар по имени Мавгут – ближайший сосед и родственник Карглака, заранее выторговавший себе треть его состояния.

– Здесь не рынок, а ты не торговка тухлой рыбой, – буркнул он. – Стены бранью не разрушишь. Пора идти на приступ.

Повинуясь воле хозяев, мрызлы со всех сторон устремились к нагромождению черных скал, подножие которых было сплошь изрыто дырами всех размеров и форм.

Часть из лазов заканчивалась бездонными колодцами-ловушками, а в других мрызлов подстерегали привычные к тесноте и мраку воины Карглака, чьи короткие мечи и боевые топорики были здесь куда эффективней громоздких алебард и тяжелых копий.

Обе рати, подстегиваемые непреклонной волей своих хозяев, дрались с беззаветной храбростью, переходящей в жертвенность, и скоро все туннели заполнились мертвыми телами. Скалы, до того впитывавшие атакующих как губка, вместе с потоками крови отрыгнули назад и немногих уцелевших.

– Так нам его не одолеть, – сказал максар по имени Шалтарк, жутко изувеченный Карглаком еще в молодости и сейчас твердо решивший отомстить. – Нужно подвести сюда речной поток и затопить подземелья. Или заставить жестянщиков сделать взрывчатое зелье, перед которым не устоят даже эти скалы.

– Если такое и удастся, Карглак не станет дожидаться, пока его утопят или взорвут, – возразил Мавгут. – У него не меньше десятка других цитаделей, и поговаривают, что все они соединены подземными ходами.

– Что ты тогда предлагаешь? – спросила Генобра подозрительно. – Прекратить осаду? Признать свою неудачу?

– Не мне тебе рассказывать, что коварство порой разит получше любого клинка, – ответил Мавгут. – Придумай что-нибудь. Ведь ты уже свела в могилу немало максаров.

Проглотив этот сомнительный комплимент (любой конфликт между союзниками шел сейчас на пользу осажденным), Генобра задумчиво произнесла:

– По части коварства с Карглаком тягаться трудно… Хотя мысль ты подал дельную…

Мрызлы, сумевшие вырваться из подземелий цитадели живыми, сейчас гибли от стрел и камней, сыпавшихся со стен. Искаженный эхом, откуда-то вновь раздался голос Карглака:

– Не тратьте силы понапрасну! Возвращайтесь восвояси и готовьтесь к новым страшным битвам. Я хотел избавить вас от кровавых раздоров, но грядет новая беда. На сей раз не изнутри, а извне. Сбываются самые мрачные предсказания тех, кого вы раньше считали лжепророками. Губитель Максаров уже попирает нашу землю.

– Вот вам пример гнуснейшего коварства, – сказала Генобра. – Чего только Карглак не выдумает, чтобы отвлечь от себя наше внимание. Даже Губителя Максаров сюда приплел. Хотя мне лучше кого-либо другого известно, что пащенок, из которого со временем могло вырасти это чудовище, издох еще в младенческом возрасте… Ну и негодяй! Надеется, что мы ему поверим. Да за кого он нас принимает!

– Надо во что бы то ни стало подвести сюда воду, – твердил недалекий умом, но упрямый Шалтарк. – Она затопит не только подвалы замка, но и все подземные ходы. Пусть Карглак захлебнется в собственной берлоге.

– Как же мы тогда, интересно, доберемся до его сокровищ? – возражал жадный Мавгут. – Мне, в отличие от тебя, нужна не шкура Карглака, а его богатства. Нам нужно создать новых мрызлов. Похожих на змей, на кротов, на горных баранов. Тогда они легко проскользнут в тесные норы, вскарабкаются по скалам, подроются под фундамент.

– Предложение заманчивое, но для его выполнения нужно время, которого у нас нет, – возразила Генобра. – Уж если мы в кои-то веки собрались вместе, нужно использовать этот шанс до конца. Продолжим осаду! Сил у нас хватает. Даже если мы положим десятерых своих воинов за одного чужого. Карглак скоро останется единственным защитником крепости. На приступ!

В то же мгновение мрызлы, которых привела с собой Генобра, вскинули боевые знамена и, прикрываясь сомкнутыми над головой щитами, устремились к стенам скальной цитадели. Непреклонная воля властительницы с успехом заменяла бичи и цепи, которыми в сходной ситуации пользовались военачальники других народов. Мавгуту и Шалтарку не осталось ничего другого, как последовать примеру Генобры. В конце концов, мрызлы значили для них не больше, чем груды камней, которыми можно насмерть забить врага. И если какая-то часть этих камней не пригодилась, было бы глупо тащить их с собой. Пусть летят себе в цель! Такого добра вокруг навалом!

Сражение закипело с новой силой, но тут случилось нечто совершенно невероятное. Все, кто до этого успел полечь в схватке, – как осажденные, так и осаждающие, – за исключением разве что раздавленных в лепешку или разрубленных на куски, дружно вскочили на ноги и с яростью, удивительной даже для мрызлов, набросились на атакующих. А поскольку мертвые уже давно превосходили живых численностью, перевес сразу оказался на стороне Карглака.

– Что же это такое происходит! – воскликнул Мавгут. – Мои воины сражаются против меня! И я ничего не могу с этим поделать!

– Издохнув, они перестали быть твоими, – мрачно сказал Шалтарк. – Теперь ими командует смерть. Даже не знаю, каким образом Карглак сумел заполучить ее в союзники. Посмотри, каждый новый мертвец увеличивает число его воинов. Скоро мы останемся только втроем.

– Нет, вы как хотите, а мне это не нравится! – Мавгут стал поворачивать своего скакуна. – Надо, пока не поздно, удирать отсюда! Пусть Карглак подавится своим добром!

– Первый раз, когда я полностью согласен с тобой, – буркнул Шалтарк. – Не вижу смысла рисковать впустую. Сегодня Карглак намного сильнее нас, и здесь уже ничего не поделаешь. Лучше подстеречь его в каком-нибудь другом месте.

– Жалкие трусы! – набросилась на них Генобра. – И вы еще смеете после этого называться максарами? Проклинаю тот день, когда я связалась с вами…

Чернодолье не переставало удивлять Окша, до этого ни разу не покидавшего Страну жестянщиков.

Его просторы напоминали поверхность чернильного океана, мерно катившего к неведомому берегу свои могучие волны и вдруг превратившегося в камень. Ни одно дерево, ни один кустик не оживляли этого мрачного пейзажа, зато то тут, то там торчали неприступные цитадели – и уже давно покинутые хозяевами, и все еще обитаемые.

– Когда-то всю нашу страну окружала невидимая стена, одинаково непреодолимая и для мельчайших насекомых, и для громадных боевых машин, – рассказывала девчонка, при ближайшем знакомстве назвавшаяся Рагной. – Но с некоторых пор что-то в ней разладилось, и при желании всегда можно найти прореху. Первым, кто приложил руку к разрушению стены, была одна сумасбродка по имени Ирдана, кстати говоря, родственница моей мамаши. Если верить легендам, именно она должна была произвести на свет чудовище, которому суждено уничтожить всю расу максаров.

Местность вокруг выглядела совершенно безлюдной, хотя время от времени они натыкались на останки неведомых Окшу существ (голый камень, в отличие от земли, не принимал в себя мертвецов) или же на следы людоедских пиршеств.

Окш, куда более чуткий к опасности, чем Рагна, постоянно ощущал на себе пристальные недобрые взгляды обитателей здешних мест. Когда он сообщил об этом спутнице, та только беззаботно махнула рукой.

– Тут всякой дряни предостаточно. Но максаров они узнают издали и сразу прячутся от беды подальше.

– Где же тут можно спрятаться? – не поверил Окш. – До самого горизонта все как на ладони видно.

– Плохо ты нашу страну знаешь. Этот камень только кажется монолитом, – она что было силы топнула ногой. – На самом деле он как пемза. Всяких нор там больше, чем дырок в решете. Да только соваться в них я тебе не советую.

В отличие от других цитаделей Чернодолья, похожих на что угодно, но только не на человеческое жилье, замок Генобры (так, оказывается, звали мамашу Рагны) издали напоминал чуть ли не пряничный домик – искусно сложенные стены с зубцами и бойницами, крутые скаты черепичных крыш, вычурные башенки, позолоченные флюгера.

– Меня тут не любят, – сказала Рагна. – Понимают, что как только я покончу с мамашей, то и всех ее прихлебателей развешу на просушку. Поэтому здешняя стража скорее удавится, чем откроет мне ворота.

– Что же нам желать? – Окш понимал, что девчонка не жалуется, а затевает какую-то новую каверзу.

– Ты пойдешь вперед, а я пока спрячусь в какой-нибудь лощинке. Постарайся, чтобы тебя пустили внутрь. Пусть даже в качестве главного блюда для предстоящего обеда. Но особо с этим быдлом не церемонься. Не забывай, кто ты, а кто они.

– А если у меня не получится?

– Получится! Ты максар или дерьмо собачье? – накинулась на него Рагна. – Хватит за чужими спинами отсиживаться! Любой человек или мрызл против тебя то же самое, что волк против ягненка. Главное, заставь стражу открыть ворота. А там уж я подоспею.

Что-то неуверенно буркнув, Окш в одиночку направился к замку. Скоро он уловил на себе чужое внимание, но кто это был – стражник на башне или разбойник в засаде, так и осталось неясным. По звуку своих шагов Окш уже различал, где под ним сплошной камень, а где пустота.

Цепной мост, судя по всему, уже давным-давно не поднимался, зато окованные шипастым железом ворота были плотно закрыты. Если кто-то за ними и находился, то он или крепко спал, или вообще не имел мозгов – по крайней мере так казалось Окшу. Однако за зубцами нависающей над мостом башенки кто-то определенно скрывался и в данный момент во все глаза пялился на непрошеного гостя.

Этот взгляд и стал той путеводной нитью, по которой воля Окша проникла в сознание стражника.

До этого столь экзотическим способом ему приходилось общаться только с людьми – умными, глупыми, даже душевнобольными, но с людьми. Здесь же он словно вляпался в тягучую, неподатливую смолу. И что интересно – это было вовсе не сознание неразумной скотины, какие-то мыслишки там все же ворочались, но разобраться в них оказалось так же непросто, как прочесть каракули малограмотного пьяницы.

Похоже, в данный момент стражник мучительно соображал, кто это там топчется на мосту – бродяга, которого можно и камнем шугануть, или кто-то, явившийся по делу.

Чтобы заставить стражника спуститься к воротам, Окшу сначала надо было понять, кого он больше всего хотел бы видеть сейчас. Странствующего торговца съестным? Нет, стражник сыт, а еды в замке предостаточно. Винокура с бочонком на плече? Тоже мимо. Стражник никогда не пробовал спиртного и не видит в нем никакого проку. Сочную женщину не очень строгих правил? Это уже ближе. Но не женщину. Свою самку. Да еще в течке.

Зрение Окша вновь раздвоилось, и сейчас он видел весь окружающий мир и себя самого глазами стражника – черная, опостылевшая взору равнина, глубокий пересохший ров, узкий подъемный мост с единственной чудом сохранившейся ржавой цепью… А вот и она, желанная, влекущая, с призывными рубиновыми глазами, с вывалившимся от страсти языком, с нежной шерстью на животе и ляжках, с разбухшим, как бы воспаленным устьем влагалища, верным признаком урочной поры…

Нравлюсь я тебе? Хочешь ты меня? Тогда спускайся скорее, пока другой самец не опередил тебя… Что-то не так? Чего-то не хватает? Ах, тебе нужен мой запах! Терпкий запах загулявшей самки! Будет сейчас и запах, его мы тоже извлечем из твоего окончательно съехавшего сознания.

Ухая и повизгивая от вожделения, стражник бросился по винтовой лестнице вниз. Звякнула брошенная оземь алебарда, а затем, покидая гнезда, заскрипели тяжелые засовы. Стражник был от природы нечеловечески силен, похоть делала его еще сильнее, но очень уж массивными были створки ворот (здесь бы и полдюжины обычных людей не справились), а потому щель между ними увеличивалась нестерпимо медленно.

Делать нечего – пришлось помогать доведенному до исступления стражнику. Не выдержав совместных усилий, ворота распахнулись, и перед Окшем во всем своем уродстве предстал тот, кто так стремился совокупиться с ним, вернее с фантомом, созданным ухищрениями его воли и фантазии.

Скорее всего стражник не внушал симпатии даже в своем первоначальном облике, а тут еще максары постарались усугубить все то, что вызывает ужас и отвращение: вместо рук – что-то среднее между клешнями и лапами, вместо зубов – настоящие пилы, наверное, мешающие нормально питаться, вместо кожи – толстенная шкура, покрытая костяными шипами. Воняло от него соответственно – сразу и старым козлом, и шакальей отрыжкой.

Окш ощутил такое отвращение, что инстинктивно оттолкнул стражника от себя – не руками, естественно, а силой воли. Толчок этот оказался так силен, что в сознании страшилища все рассыпалось вдребезги, перемешалось и замутилось. Похоть и все сопутствующие ей более-менее нормальные чувства исчезли. Осталась только накрепко вбитая в башку преданность хозяину и установка на самопожертвование.

Злобно оскалившись, стражник стал медленно отступать, пока не нашарил брошенную алебарду. Его недавние сластолюбивые грезы рассеялись, и сейчас он видел перед собой только врага. Окш еще толком и не сообразил, как ему поступить в этой ситуации – убегать или драться, – а Рагна уже решительно отстранила его.

– Ты на кого, гад, замахиваешься? – сказала она негромко. – А ну, отдай.

Стражник, раздираемый самыми противоречивыми чувствами, что-то униженно залепетал и протянул девчонке свое увесистое оружие, способное с одинаковым успехом и разрубать врага пополам, и выпускать ему кишки.

Рагна уперла древко алебарды в стену и тем же не допускающим возражения тоном произнесла:

– Понял, что я от тебя хочу? Тогда действуй. Быстрее.

Стражник пружинисто присел, набираясь сил для броска, а затем ринулся вперед, прямо на алебарду. Напор был таким энергичным, что в грудь ему вонзилось не только лезвие копья, но и верхняя лопасть топора. Однако Рагне этого показалось мало, и она заставила стражника повторить аналогичный трюк еще несколько раз, пока железо и осколки ребер не выперли у того из спины.

– Начал ты неплохо, – сказала она затем Окшу. – Но любое дело нужно доводить до конца. Такие мрызлы самые упрямые. Их делают из диких существ, живущих в горных лесах на краю света. Ради хозяина они готовы на все. Я предстала перед ним в облике мамаши. Сам понимаешь, что он счел такую смерть за честь для себя.

– Я все прекрасно понял и без твоих объяснений, – буркнул Окш, брезгливо стряхивая с одежды капли чужой крови. – Перед тем, как броситься на алебарду, он еще успел удивиться, почему это хозяйка прибыла пешком, а не верхом, как обычно, и тогда ты придала мне облик коня.

– У тебя прекрасные способности. – Девчонка перешагнула через корчившегося в агонии стражника и, не оборачиваясь, приказала: – Запри ворота. Сейчас мы здесь хозяева.

Население замка, объятое ужасом, уже высыпало во двор. Были тут и не успевшие вооружиться суровые воины, и изнеженные франты, и смазливые молодцы, самой природой предназначенные для любовных утех, и придворные дамы самой разной комплекции, по большей части облаченные в ночные рубашки, и прислуга всех званий, начиная от звероватых на вид конюхов и кончая вышколенными дворецкими.

Многие при виде Рагны пытались шмыгнуть в какое-нибудь укромное местечко, но могучая воля максара очертила посреди двора круг, покинуть который человек был не в состоянии.

– Как поживаете? – мрачно осведомилась Рагна и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Не рады разве меня видеть? Наверное, и о существовании моем забыть успели? На колени, быдло! И даже глаз на меня поднимать не смейте!

Все, как подкошенные, рухнули на камни вниз лицом. Живая курица, вырвавшаяся из рук повара, с истеричным кудахтаньем бросилась в дальний угол двора. Наиболее слабодушные из слуг от испуга пускали ветры.

– Давай лучше делом займемся, – тихо сказал Окш. – А то, как я погляжу, ты на расправу настроилась.

– Ты в чужие дела не лезь, – отрезала Рагна, подбирая оброненную кем-то из конюхов плеть. – Холопов надо учить. Тут, между прочим, есть такие, которые по маменькиному наущению плевали мне в лицо. Разве максар это простит?

– Ладно, поступай как знаешь. – Окш с досадой махнул рукой. Он уже успел убедиться, что спорить с упрямой девчонкой бесполезно.

А та уже расхаживала среди распростертых на камнях слуг, не забывая отвешивать направо и налево удары плетью.

– Службу вы нашли себе завидную, – говорила она при этом. – Поразъедались. Спите допоздна, вином от вас разит. Поворовываете, наверное. А ведь здесь, между прочим, все мое. Надеетесь, что мамаша будет вечно жить? Как бы не так! Если она от распутства не подохнет и на войне с Карглаком не загнется, я ее скоро сама в могилу загоню. Вот тогда будет вам настоящий суд. За каждую украденную монетку, за каждую бочку вина, за каждый глоток воздуха спрошу. Подать сюда ключи от подвалов!

Никто на приказ Рагны не отреагировал, и тогда она за волосы вздернула на ноги дебелого, роскошно одетого мужчину, на чьем лице отпечатались узоры брусчатки, которой был вымощен двор.

– Пощадите! – заверещал тот срывающимся на визг голосом. – Нет ключей! Их ваша матушка с собой изволила взять! Не доверяет мне!

– Что же это такое случилось? – Рагна состроила удивленную гримасу. – То доверяла, то вдруг перестала.

– Не знаю, несравненная! – продолжал оправдываться толстяк. – Лично сама все подвалы заперла и в походный мешок ключи сложила. Только один и оставила. От темницы.

– А кто там сейчас?

– Никого, несравненная! Были кое-какие зловредные людишки, да померли от лихорадки.

– Голодом, наверное, уморил, крыса алчная. – Рагна отшвырнула ключника от себя, однако знаком не позволила ему вновь рухнуть ниц. – Ну да ладно… Слушай мою волю. И вы все, сброд вонючий, тоже слушайте. Прямо отсюда ступайте в темницу и сидите там тихо. Если вы меня больше ничем не огорчите, может, и на волю вернетесь… А ты, – обратилась она к ключнику, – запрешь их хорошенько и на страже станешь. Если что, я с тебя первого спрошу. Понял?

– Понял, несравненная! – с готовностью отрапортовал тот. – Кормить их прикажешь или голодом уморить?

– Обойдутся, – с презрением обронила девчонка. – Я к вам ненадолго заглянула… За такой срок они и жира не растрясут. Но бочку воды все же поставь.

– Будет исполнено, несравненная! – С проворством, удивительным для его комплекции, ключник грохнулся Рагне под ноги и тут же как ванька-встанька вернулся в прежнее положение.

– Только особо не торопись, – она покосилась на лежавших вповалку слуг. – Конюхи, сюда!

Некоторое время Рагна внимательно изучала кучку странно одетых и странно причесанных молодцов (тела их прикрывали жесткие, невыделанные шкуры, а головы – пышная поросль волос, где шевелюра, усы и борода составляли единое целое). Пахло от них конским потом и навозом. Под взглядом белобрысой пигалицы эти здоровяки начинали трястись и заикаться.

Наконец Рагна остановила свой выбор на том из конюхов, чью буйную шевелюру время уже изукрасило серебряными нитями.

– Приготовь трех самых лучших лошадей, – приказала она. – Двух верховых и одну вьючную. Давай им вдоволь зерна, но не перекармливай. Оседлай, но подпруги не затягивай. Кроме меня, никого к конюшне не подпускай. Иди.

Конюх выдавил из себя какой-то звук, более похожий на лошадиный храп, чем на человеческую речь, и на полусогнутых ногах побежал в ту же сторону, куда успела скрыться чудом спасшаяся из-под ножа курица.

– Ты так крепко запечатала ему мозги, что он будет выполнять твою волю до конца своих дней, – сказал Окш, глядя вслед конюху.

– Ничего, – возразила Рагна, оглядываясь по сторонам. – Мамаша распечатает, когда вернется.

Ни одной живой души уже не было во дворе, только повсюду валялись оброненные хозяевами вещи: кухонная утварь, клубки шерсти, расчески, ночные колпаки, домашние туфли и драгоценные четки.

– Это будет больно? – спросил Окш, вдруг осознавший, что именно его ждет в самое ближайшее время.

– Очень больно! – с садистской ухмылкой ответила девчонка. – Нестерпимо больно! Больно-больно-больно! Я буду кромсать твою плоть ножами, крючьями, щипцами, иглами. Если не сможешь терпеть, научись усмирять боль.

– Честно сказать, я всегда боялся боли, – признался Окш.

– Это меня не касается. – Глаза Рагны были опущены долу, но вся она дергалась из стороны в сторону, словно ищейка, старающаяся уловить уже почти неуловимый запах дичи. – Ты думаешь, я загнала в темницу всю эту погань? Где уж там! Кое-кто успел спрятаться… Причем те, кого я больше всех ненавижу. Затаились сейчас, как змеи в норах. Конечно, надо было бы их всех вытащить на свет белый, да времени жалко… И самая подлая тварь спаслась… Последний любовник моей мамочки. Хоть и человек, но в разврате никакому максару не уступит. Если бы ты только видел, что они с соизволения мамаши вытворяли при мне… Вдвоем, втроем, вдесятером… С маленькими детьми, с животными, с мертвецами. Хотели и меня совратить, да не вышло. С тех пор я поклялась, что не буду принадлежать никому. Ни зверю, ни женщине, ни мужчине… Особенно мужчине…

– Я просто повторю твои недавние слова, – сказал Окш. – Это меня не касается.

– Как ты смеешь разговаривать со мной таким тоном? – взорвалась вдруг она. – Бродяга безродный! Грязь дорожная! Разве ты ровня мне?

– Знаешь, иногда я начинаю жалеть, что связался с тобой, – поморщился Окш. – Ничего удивительного, что вы с матерью так возненавидели друг друга.

Он ждал от девчонки самой дикой выходки, но та хмуро молчала, а потом через силу выдавила из себя:

– Не обижайся… На меня иногда находит… Трудное детство, сам понимаешь…

– Понимаю. Будем надеяться, к старости ты исправишься.

– Я вот о чем думаю, – уже совсем другим тоном продолжала Рагна. – Как нам в подземелье проникнуть? Ключей-то нет, а замки такие, что и кувалдой не собьешь.

– Это уж моя забота, – заверил ее Окш. – Нет механизма проще, чем замок. Если, конечно, под рукой имеется что-нибудь острое.

– Кинжал подойдет?

– Великоват немного. А вот это в самый раз, – он наклонился и поднял клубок шерсти, из которого торчали две длинные стальные спицы. – Теперь веди меня в свои подземелья…

…Место было страшное, холодное, вонючее, темное. С низкого сводчатого потолка капало, по осклизлым, покрытым плесенью стенам текло. Даже когда Рагна зажгла все факелы, веерами торчавшие по обе стороны дверного проема, мрак не рассеялся, а лишь слегка расступился. Время от времени из этого мрака доносились шорохи и попискиванье каких-то тварей.

– Крысы? – поинтересовался Окш.

– Не совсем… – Рагна поежилась от холода. – Тебе, должно быть, известно, как жестянщики представляют себе ад?

– Приходилось слышать.

– Этот подземный мирок, на пороге которого ты сейчас стоишь, можно сравнить только с адом. Тот, кто попадает сюда по доброй воле или насильно, проходит через мучения, скорбь и отчаяние. Те, кому повезло чуть больше, возвращаются в мир живых перевоплощенными, хотя и с клеймом раба в душе. Другие остаются здесь навсегда…

Она сорвала со стены один из факелов и швырнула его во мрак. Пламя, подпитанное встречным потоком воздуха, вспыхнуло поярче и на мгновение осветило какие-то железные рамы, похожие на пыточные станки. Все они были снабжены не только ручными и ножными кандалами, но и обручами для фиксации головы. Некоторые рамы были пусты, а на некоторых все еще висели человеческие тела – обезглавленные, выпотрошенные, расчлененные…

– Да это бойня, а не лазарет! – невольно вырвалось у Окша. – Хоть бы трупы убирали…

– Успокойся. Здесь нет ничего лишнего, – продолжала Рагна. – Для того чтобы сделать хорошего мрызла, одного человека не хватит. Бывает, что и двух мало. То, что ты видел, это не трупы, а строительный материал. Рано или поздно все эти руки, ноги, сердца, мозги и шкуры пойдут в дело. Специальные вещества, которыми они пропитаны, мешают гниению. А всякие никуда не годные остатки служат пищей для тех, кто сейчас копошится в темноте… Это постоянные обитатели таких вот подземелий, мелкие бесы, выполняющие за максаров всю черную работу. В твоей руке, например, сотни сосудов разной толщины, а нервов еще больше. Не стану же я их все сшивать сама… А переполошились они, наверное, потому, что давно не пробовали ничего свеженького.

– Прогони их прочь, – попросил Окш. – Я терпеть не могу всякую нечисть, скрывающуюся по темным закоулкам.

– Я бы рада, но без них не обойдешься, – вздохнула Рагна. – Сама я здесь еще плохо ориентируюсь.

Словно повинуясь ее безмолвному приказу, из мрака выскочила облезлая тварь – полусобака, полуобезьяна – и сунула Рагне медный таз, полный разного рода колющих и режущих орудий (особенно выделялась короткая, но широкая пила с мелкими зубьями). По Окшу скользнул одновременно испуганный и алчный взгляд ее круглых фосфоресцирующих глаз.

– Знаешь, на кого похожа эта мразь? На сказочных лемуров, – сказал он, сдерживая отвращение. – Жестянщики верят, что так выглядят души злых людей, брошенных без погребения. Видеть их во сне, а тем более наяву – плохая примета.

– Для нас сейчас все приметы плохие. – Рагна приняла от очередного лемура хитроумное устройство, состоящее из целой системы линз и зеркал, которое тут же напялила себе на голову. – В этом доме даже воздух пропитан бедой. Служение злу доставляет массу удовольствий, это верно, но всему есть свой предел… Моя мамаша этот предел преступила так давно, что уже и не верится, что когда-то она была рождена женщиной, а не дьяволом. С тех пор зло пропитало эти камни. Накопилось, как грязь и сажа… У меня сейчас такое ощущение, что эта зараза проникает и в нас с тобой.

– Тогда делай свое дело быстрее!

– Я готова. – У самого лица Окша блеснуло тонкое лезвие ножа. – Постарайся собрать свою волю в единое целое. Представь, что ты сжимаешь пальцы в кулак. Ложись вот сюда.

– Только не надо меня приковывать!

– А это уж будет зависеть лишь от тебя самого. Первым делом, значит, делаем руку. А потом беремся за физиономию.

– Перестань! – прохрипел он. – Не могу! Не могу!

– Неужели ты не способен одолеть боль?

– Не получается. Как только я начинаю заклинать боль, она становится еще острее.

– Пойми, я не могу остановиться! Посмотри на свою руку! Я уже содрала с костей все мышцы. Терпи!

– Лучше отрежь ее и отдай своим лемурам! Я без нее обходился раньше, обойдусь и впредь.

– Нет! Я обещала помочь тебе и помогу во что бы то ни стало! Если сам не можешь успокоить боль, я сделаю это! Только не напрягайся зря и открой мне свое сознание. Постарайся вспомнить что-нибудь приятное. Были у тебя радости в жизни?

– Не знаю… Не помню… Вроде бы нет.

– А с той толстозадой девкой?

– Только не это! – взмолился он.

– Тогда вспоминай детство! Самое раннее детство. В такую пору даже зверята радуются жизни.

– Сейчас… сейчас… – Он напрягся. – Нет, ничего не помню!

– Придется мне самой разбудить твою память, только не сопротивляйся… Вот так, вот так… Сейчас ты снова вернешься в детство, и твое сознание обособится от боли…

…Ночь. Желтая ночь. Небо сочится ядовитой желчью. В десяти шагах от него стоит женщина, на ее надменном восковом лице застыл зловещий оскал. В руках она сжимает клинок, лезвие которого кажется мерцающим и текучим, как струи дождя на фоне радуги.

Эта страшная женщина-ведьма только что убила того, кто берег и воспитывал его, с кем он путешествовал в горячие недра земли, а потом вновь возвращался к холодному свету неба. Сейчас он – огромный, сильный, похожий на доброго сказочного змея – мертв. Изрублен на куски. Выпотрошен. Перемешан с землей.

Ведьма хохочет, словно гиена, созывающая своих товарок попировать на куче падали.

– Ты что так таращишься на меня, отродье Клайнора? – говорит она едва ли не с лаской. – Не бойся, я не буду рубить тебя клинком. Много чести для такого молокососа. Я просто растопчу тебя. Разорву на части. Расшибу в лепешку.

Погасив свой необыкновенный клинок, ведьма наклоняется к ребенку, намереваясь ухватить его за горло. Клац! Она со сдавленным криком отскакивает. Если бы во рту было побольше зубов, он оттяпал бы ей пару пальцев.

– Ах ты, звереныш!

От первого удара ногой он кое-как уворачивается, но второй приходится прямо в грудь. Хруст костей. Привкус крови во рту. Сердце бьется туго, словно ему стало тесно в грудной клетке. Глаза застилает мгла.

Еще удар! Затем его подхватывают с земли и швыряют обо что-то твердое. Ах да, тут невдалеке лежал замшелый валун… Голос женщины доносится как бы издалека:

– Ройте яму. Закопайте этого гаденыша поглубже! Как, он все еще сопротивляется? Рубани его лопатой по рукам! Вот так… И эту мертвечину бросайте туда же. Чтоб никаких следов не осталось.

Рядом шлепается то, что осталось от покровителя, – обрубки туловища, хвост, голова с огромной оскаленной пастью, в которой он скрывался в случае любой опасности. Потом сверху начинает валиться земля. Спастись можно только в этой пасти! Но искалеченное тело почти не слушается его. Ведьма тем временем медленно приближается к краю могилы. Желтый свет неба тускнеет, и ее волосы вдруг вспыхивают рыжим костром…

– Ведьма приближается! – закричал Окш и оттолкнул от себя Рагну.

– Что с тобой творится? Ты с ума спятил! – Она вновь попыталась уложить его на раму. – Дай я хоть швы наложу!

– Нет! – Он вскочил и вырвал из рук Рагны нож, которым она только что кромсала его лицо. – Бежим отсюда немедленно! Иначе мы пропали! Сейчас здесь будет ведьма! Рыжая ведьма!

Опрокидывая на ходу чаши, бутыли, тазы, жаровни – все то, что успели натаскать лемуры, – Окш, толкая перед собой Рагну, ринулся к дверям. Она хоть и не сопротивлялась больше, но крыла его самыми последними словами:

– Псих! Придурок! Трус! Ты еще хочешь стать максаром! Да ты недостоин лизать прах у их ног!

По лицу Окша струилась кровь, кусок кожи, срезанный со лба, козырьком нависал над глазами, левая рука, нашпигованная железными спицами, была туго прибинтована к туловищу. И эта рука, и все лицо, и даже содержимое черепа нестерпимо болели, но страх, глубинный подспудный страх, когда-то накрепко запечатлевшийся в детском сознании, а теперь вырвавшийся на волю, был сильнее всякой боли, сильнее доводов Рагны, сильнее своего собственного разума.

Конюх, издали заметив бегущую через двор парочку, уже торопливо затягивал на лошадях подпруги. Окш никогда до этого не ездил верхом, однако сумел взгромоздиться в седло даже с помощью одной руки и сразу же погнал скакуна к воротам. Рагна, держа на поводу вьючную лошадь, переметная сума которой была заранее набита золотом из сокровищницы Генобры, поскакала следом.

У ворот случилась небольшая заминка, но при помощи подоспевшего конюха они все же распахнули их. Вместо благодарности Рагна огрела его по голове боевым топориком.

– Что ты сделала? – вскрикнул Окш.

– Хочешь, чтобы он рассказал моей мамаше, как ты выглядел при прибытии сюда и каким стал потом?

Окшу скрепя сердце пришлось признать ее правоту.

Когда под копытами лошадей загрохотали доски моста, Рагна зло бросила:

– Вот ты и вырвался на волю! Ну что, рад?

– Дура! – крикнул он ей в ответ. – Наша жизнь висит на волоске! Опасность совсем рядом!

Как бы в подтверждение его слов неподалеку взвыла труба, предупреждающая гарнизон замка о приближении какой-то важной особы. На гребень ближайшего увала вылетела кавалькада всадников, копья которых были украшены пучками пестрых перьев.

– Мамаша вернулась! – воскликнула Рагна. – И какой только дьявол ее принес раньше времени! Ну держись! Сейчас начнется потеха.

Она огрела плетью всех трех коней поочередно, и те, высекая подковами искры, сразу пустились вскачь. На первой сотне шагов лошадь Окша дала несколько сбоев, и Рагна, обернувшись через плечо, посоветовала:

– Брось поводья! Ты только мешаешь! Она свое дело и так знает.

Сзади завыли, заулюлюкали, а потом пошел такой слитный перестук, словно с неба обрушился свинцовый град, – это свита Генобры бросилась в погоню. Окшу не было никакой необходимости оглядываться – сейчас он видел не только черную каменную равнину, стремительно несущуюся навстречу, но и рассыпавшийся в лаву отряд пестро одетых всадников, и мчащуюся впереди всех рыжеволосую ведьму, когда-то едва не закопавшую его заживо, и даже башни оставшегося далеко позади замка. Страх, недавно пережитый им в подземелье, уже утратил первоначальную дурманящую остроту, и мысли обрели прежнюю ясность.

Почти физически ощущая стрелы ненависти, которые метала им вслед разъяренная Генобра, Окш прекрасно понимал, что является отнюдь не главной целью погони. Все внимание ведьмы было сосредоточено сейчас на доченьке, посмевшей в отсутствие законной хозяйки осквернить ее любимое жилище.

Благодаря свежим лошадям шансы Рагны и Окша на победу в этой сумасшедшей гонке казались более предпочтительными. Единственное, на что могли надеяться преследователи, так это только на свою удачу – например, на засечку одной из лошадей. И тем не менее довольно скоро выяснилось, что расстояние между отрядом Генобры и беглецами мало-помалу сокращается. Причины столь огорчительного положения дел были очевидны – отсутствие у Окша всякого опыта верховой езды да немалый груз, отягощавший вьючную лошадь.

Рагна, легко ориентировавшаяся в самых разных ситуациях, быстро нашла выход – как всегда, несколько спорный, если не сказать больше.

– Скачи прямо! – Она сунула Окшу повод вьючной лошади. – А я попробую податься в сторону. Мамаша, конечно же, увяжется за мной, а кроме нее тут опасаться некого. Ты уж постарайся постоять за себя, максар недоделанный.

– А как же мы потом встретимся? – За искренность своих слов Окш поручиться не мог: чересчур шустрая и самонадеянная девчонка успела изрядно ему надоесть.

– Встретимся… – ответила она неопределенно. – Ты пока занимайся клинком. Денег на первое время должно хватить. А когда будет нужно, я сама тебя найду.

– Как знаешь…

Рагна что есть силы стеганула своего коня, Окш последовал ее примеру, и их сразу отнесло друг от друга, как две щепки, угодившие в стремительный горный поток.

На первых порах расчеты девчонки оправдались – Генобра с большей частью отряда повернула за ней, а за Окшем увязались всего пять или шесть всадников. В благополучном для себя исходе погони они не сомневались – опытному взгляду даже издали было ясно, сколь никудышным наездником является Окш.

Впрочем, он и не собирался тягаться с прислужниками Генобры в скачке. Все должны были решить совсем другие козыри, целая колода которых, фигурально говоря, таилась в рукаве Окша.

Дождавшись, когда Рагна и ее преследователи скроются за горизонтом, он стал понемногу придерживать свою лошадь, чья морда уже успела покрыться клочьями пены. Прислужники Генобры, растянувшиеся полукольцом, настигали его. Некоторые уже приготовили к броску свитые из конского волоса арканы. Внешне все они были людьми, правда, выходцами из каких-то чужедальных краев – сухощавые, одинаково смуглые, безбородые, с тонкими удлиненными чертами лица.

Их главарь, в отличие от земляков, одетый в стальной панцирь с золотой насечкой, что-то повелительно крикнул. Слова были непонятными, но Окш уловил их смысл еще до того, как главарь открыл рот. Ему, Окшу, в категорической форме предлагали сдаться, в противном случае угрожая всеми мыслимыми и немыслимыми карами.

Окш, разворачивая скакуна, чересчур резко натянул поводья и едва не вывалился из седла. Вьючная лошадь, отпущенная на волю, продолжала скакать по прямой, и двое воинов погнались за нею.

Непосредственно перед Окшем оказалось сразу четверо противников. Держать под мысленным контролем столько человек сразу ему до сей поры не приходилось, но за исход предстоящей схватки он совсем не беспокоился. Сейчас он ощущал себя волком, которого собираются затравить несколько глупых сявок, даже не представляющих себе, какие жестокие раны способны наносить настоящие волчьи клыки.

Один из воинов попытался набросить на Окша аркан, но под добродушный смех товарищей сам запутался в нем. Судя по всему, прислужники Генобры находились в прекрасном расположении духа. Погоня (бесплатное приложение к долгому и утомительному переходу) наконец-то закончилась, а впереди их ожидало обильное угощение и сладкий сон на конских попонах. Оставалось неясным только одно – что делать с мальчишкой, ведь никаких конкретных указаний насчет него от Генобры не поступало.

Короче, мнения воинов о дальнейшей судьбе Окша в корне разнились. Предложения были следующими: доставить на аркане в замок; изнасиловать, обобрать и отпустить восвояси; изнасиловать и зарубить; просто зарубить без всякого лишнего выпендрежа.

«Зарубить, зарубить», – коварно посоветовал им Окш. Главарь немедленно согласился с такой мыслью, хотя раньше настаивал на гуманном изнасиловании.

Проведение экзекуции было поручено самому молодому из воинов, которому полагалось почаще тренировать руку. Выхватив из ножен длинный узкий меч, он уже тронул коня шпорами, но в этот момент его взгляд упал на шею главаря, где между шлемом и кованым воротником панциря оставалась узкая полоска незащищенного тела. Соблазн был так велик, что он даже не пытался его превозмочь. Меч легко рассек хребет между третьим и четвертым позвонками, однако застрял в костях черепа – сказалась все-таки недостаточная твердость руки.

Как говорится, лиха беда начало. Следующего воина (как понял Окш, приходившегося погибшему главарю родственником) долго склонять к насилию не пришлось. Он так разделал мечом молодого подлеца, ошеломленного своим необъяснимым злодейством, что в том даже человека нельзя было признать – куча мяса и ничего больше.

Тут как раз подоспел и четвертый воин, успевший выпутаться из аркана. Ловко сдернув победителя с седла, он хладнокровно прирезал его кривым ножом, как до этого привык резать в родной степи баранов.

Метателя аркана в единый миг изрубили те двое воинов, которые участвовали в погоне за вьючной лошадью, зато между собой они сражались чересчур долго – сначала сломали копья, потом мечи (успев до этого искалечить лошадей), после чего битый час катались по земле, неумело проводя удушающие приемы, и в конце концов, окончательно истратив силы, замерли в объятиях друг друга, словно противоестественные любовники.

Не опасаясь больше погони, Окш привязал повод вьючной лошади к своему седлу, прихватил меч, ранее принадлежавший главарю (очень уж богато была украшена его рукоять), и направился в ту сторону, где, по его пониманию, должна была находиться Страна жестянщиков.

Все случившееся его очень позабавило, даже собственные неприятности отступили на задний план. К прислужникам Генобры Окш никакой жалости не испытывал и счета погубленным человеческим жизням (где под номером один значился незадачливый соглядатай) не вел, ведь для максара это была такая же глупость, как для человека – считать проглоченные куски. Уж если зубы прорезались, то впереди этих кусков будет немало…

Когда человек, посланный в далекий рудничный поселок для проверки какого-то вздорного слуха, не вернулся, Хавр вначале не придал этому событию никакого значения. В тех краях на дорогах было неспокойно. Свои собственные разбойники пошаливали, да и банды мрызлов наведывались – как-никак до границы с Чернодольем было рукой подать. Однако второго разведчика он все же послал – у хорошего охотника в ловчей сети не должно быть ни единой прорехи.

Этот второй вернулся с полдороги. За ним на телеге везли пропавшего соглядатая. Правил телегой сын старосты того самого рудничного поселка, где, как поговаривали, объявился необычайно удачливый и дерзкий игрок в кости.

Соглядатай был худ, грязен, небрит, однако невредим. Вот только он почему-то не умел ни ходить, ни говорить, ни самостоятельно питаться, ни проситься по нужде. Рефлексы у него были как у новорожденного ребенка.

Два необъяснимых происшествия, случившиеся в одном и том же месте, уже можно было рассматривать как систему. Сын старосты толком ничего объяснить не мог, и Хавр сам отправился в забытый богами и людьми поселок – как всегда, в одиночку и, как всегда, с полным сундуком золота.

Предпринятое по горячим следам расследование показало, что примерно в то же время, когда в поселке появился тихий идиот, не способный даже держать в руках ложку, из пекарни исчез подручный – угрюмый косноязычный парень с вечно бритым черепом и сухой левой рукой.

Сам пекарь об этой пропаже никому не сообщал, но добрые люди и так догадались. А иначе чем еще можно было объяснить столь кардинальную смену ассортимента пекарни? Вместо рассыпчатых пирожных, слоеных пирожков и сдобных булочек пошли пресные, малосъедобные караваи. Да вдобавок еще пекарь объявил о срочной распродаже имущества.

Последнее обстоятельство позволило Хавру вполне легально проникнуть в интересующий его дом. Сначала обсудили цену, весьма далекую от реальности (весь этот захолустный поселок, наверное, не стоил таких денег). Потом Хавр напрямую изложил цель своего визита и предложил сумму, втрое превышающую первоначальную. Против такого искушения ни сам пекарь, ни его дочка устоять не смогли.

Взамен Хавр получил подробное описание жизни подручного с момента его первого появления в поселке и до самого последнего дня (за исключением разве что его сексуальных подвигов, оставшихся тайной и для самого пекаря), полный перечень товаров, закупленных Окшем в лавках и на рынке, а также возможность осмотреть подвал, где якобы создавалось новейшее кулинарное оборудование.

Убедившись, что из корыстолюбивого пекаря больше ничего путного не вытянешь, Хавр потихоньку запустил слух, что готов заплатить премию за любые сведения о пропавшем мальчишке. Такие сведения были ему немедленно предоставлены, но в них содержались только заведомая ложь, искренние заблуждения да всевозможные домыслы. Поговаривали даже о том, что несчастный калека утопился от неразделенной любви к дочке пекаря. Впрочем, щедрый Хавр платил и за ложь, только не очень много.

Когда сбор фактов был закончен, пришло время их осмысления. Ясно было, что мальчишку спугнул соглядатай, полной мерой заплативший за свою неосторожность (ну зачем ему, спрашивается, было соваться прямо к дому пекаря?). Способ, которым Окш расправился с опасным для себя человеком, а также знаменитый сеанс игры в кости косвенно подтверждали, что он имеет отношение к расе максаров. Впрочем, об этом Хавр догадывался и раньше.

Самые опытные и знающие рудничные мастера, ознакомившись со списком приобретенных Окшем инструментов и материалов, только развели руками. Речь здесь с одинаковой долей вероятности могла идти и о душевнобольном маньяке, и о гениальном изобретателе, достойном наследнике великих предков, в свое время построивших вокруг Страны максаров неприступную стену и создавших для своих угнетателей все поражающие клинки.

– Насчет клинков это, кажется, в самую точку сказано, – пробормотал Хавр себе под нос, когда мастера удалились. – Ведь не кастрюли же он там лудил в самом деле. К оружию мальчонку всегда тянуло, к оружию… Уж в этом-то он разбирается, наверное, даже получше, чем в булочках. На сей раз ему помешали, но он к своей задумке обязательно вернется. Боюсь, у моего приятеля Карглака в самое ближайшее время могут возникнуть неприятности… И не только у него одного. Ох, зря я впутался в это дело, зря… А может, как раз и не зря…

Когда Хавр вернулся в свой скромный, но с умом построенный и хорошо укрепленный дом, который он снимал в том самом поселке, где когда-то Окш обучался мастерству златокузнеца и где на улицах до сих пор можно было встретить впавшего в старческий маразм Урда Пучеглаза, его ожидал сюрприз.

Надежный человек из местных, которому Хавр доверил не только дом, но и казну, встретив хозяина на пороге, с самым невинным видом доложил:

– А у вас гость.

– Какой еще гость? Я не жду никаких гостей! – удивился Хавр, все свои явные и тайные дела вершивший не только в другом доме, но и в другом поселке, где под вывеской какого-то малозначительного религиозного братства располагалась его официальная резиденция.

Как домоуправитель ни тужился, но так и не смог назвать ни цели визита, ни даже имени этого странного гостя.

– Да как же ты его вообще в дом пустил? – возмутился Хавр.

Этим простым вопросом он окончательно поставил домоуправителя в тупик. Путаясь в каждой фразе, тот стал объяснять, что проявленное им гостеприимство, несомненно, имеет причину, но вот только какую именно, сейчас вспомнить невозможно… Дело приобретало зловещий оборот.

– И давно он здесь? – Хавр, осознав бесполезность патетических восклицаний, перешел к планомерному допросу.

– Давно. Вы только уехали, он сразу и явился.

– Про меня расспрашивал?

– Нет.

– Чем сейчас занимается?

– Считает деньги в ваших сундуках.

– Кто ему эти сундуки открыл?

– Я, – сказано это было так, словно домоуправитель не видел в своем поступке ничего предосудительного.

Тут уж Хавру пришлось задуматься всерьез. Промахи, допущенные домоуправителем, были столь немотивированы и ужасны, что могли свидетельствовать лишь о его абсолютной невиновности. Просто кто-то превратил исполнительного и честного малого в безответную марионетку. И Хавр даже догадывался, кто это мог быть. Впрочем, жизнь иногда преподносит любые сюрпризы…

– Какой этот гость из себя? – поинтересовался он. – Весь черный и с крыльями?

– Ну что вы! Обыкновенный человек, только неразговорчивый очень.

– Еще бы, – произнес Хавр с иронией. – Я внутрь зайду, а ты пока здесь покарауль. Но на этот раз в дом никого не пускай. Грудью стой.

– Можете не сомневаться! – горячо заверил его домоуправитель. – Мимо меня и муха не пролетит.

Хавр от досады только рукой махнул и прошел в жилые покои, не сняв ни дорожной одежды, ни оружия. Дверь в потайную комнату, где хранились полученные от Карглака сокровища и откуда подземный ход выводил прямо в находящийся на заднем дворе колодец, была настежь распахнута. Уже издали Хавр увидел, что крышки всех сундуков откинуты, а пол усыпан золотыми монетами.

Гость, нахально развалившийся на постели Хавра, хоть и был чрезвычайно худ, но в общих чертах выглядел как обыкновенный жестянщик. Только глаза у него были какие-то странные – не черносливы, как у других уроженцев этой страны, а угли, таящие в себе скрытый жар.

– Пусть будут благосклонны к тебе небеса и земли, – Хавр поздоровался первым.

– Боюсь, я не могу ответить тебе такой же любезностью, – буркнул гость, и сразу стало ясно, что никакой он не жестянщик.

– Это надо понимать как угрозу? Или как оскорбление? – поинтересовался Хавр, стараясь сохранить внешнюю невозмутимость.

– Понимай как хочешь…

– Можно я уберу золото обратно в сундуки? Не люблю беспорядок.

– Это мое золото, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, произнес гость. – И только я могу решать, как с ним поступить. Надеюсь, ты не забыл про это?

– Нет, максар, – ответил Хавр сдержанно. – Не забыл.

– Ты готов дать мне отчет об истраченных суммах?

– Готов. Хотя в казначеи к тебе не нанимался и счет монетам привык вести не штуками и даже не пригоршнями, а сундуками. – Хавр не хотел озлоблять максара, но и лебезить перед ним не собирался.

– Я одобрил бы такое поведение. Но только в том случае, если бы ты выполнил работу, за которую взялся. Пробираясь сюда, я надеялся найти страну в развалинах, в огне. Где война, где горы трупов? Почему мальчишки, которые, согласно нашему договору, должны были умереть, бегают по улицам?

– Подожди, максар. – Хавр, словно защищаясь от потока обвинений, скрестил перед собой руки. – Подожди… Я не обещал тебе разорить эту страну, а тем более уничтожить всех проживающих в ней мальчишек. На это ушло бы очень много времени и денег. Разговор у нас шел лишь об одном-единственном мальчишке, представляющем для тебя какой-то интерес.

– Ты хочешь сказать, что нашел его? – зловеще ухмыльнулся Карглак, ибо это был именно он, хотя и в другом облике.

– Почему бы и нет?

– Как можно найти человека, о котором ровным счетом ничего не известно? Чем искать в стае одну-единственную бешеную собаку, не лучше ли перебить всю стаю?

– Не торопись… Вот ты сказал, что об этом мальчишке ничего не известно. – Хавр старался не упускать инициативу в разговоре. – Однако это не так. Нам известен его примерный возраст. Кроме того, он имеет какое-то отношение к расе максаров, хотя ты и отказываешься подтвердить это. Следовательно, он должен отличаться от жестянщиков внешностью. Да и врожденные способности не позволят ему затеряться в толпе сверстников. Разве мало? Нельзя также забывать, что здесь он появился при крайне загадочных обстоятельствах и не имеет никакой родни. Даже по этим скудным приметам я отыщу нужного человека в самой многолюдной стране…

– Замолчи! – прервал его Карглак. – Я знаю, что ты искусен в пустословии. Но только меня на этот крючок не поймаешь. Человека я ценю не по словам, а по делам. Мне не нужны твои объяснения. Мне нужен мальчишка. Вот и подай его сюда.

– К сожалению, это невозможно. Только не надо впадать в бешенство! Выслушай меня до конца, и тебе все станет ясно. Мальчишку, который интересует тебя, жестянщики нашли невдалеке отсюда. Тогда он был еще младенцем. Кто-то искалечил его и бросил в безлюдном месте. Как вспоминают очевидцы, на ребенке живого места не было. Мешок перебитых костей. Рука чуть ли не оторвана. Череп размозжен. Похоже даже, его пытались похоронить. Тем не менее младенец выбрался из могилы, а впоследствии полностью оправился от ран и увечий. Разве это не наводит тебя на кое-какие размышления?

– Жестянщики живучи как кошки, – возразил Карглак. – Я сам не раз убеждался в этом. Твой случай ничего не доказывает.

– Верно, – кивнул Хавр. – Один-единственный случай не может служить доказательством. Это подтвердит любой законник. Но вот когда схожих случаев набирается целый короб, стоит задуматься… В том месте, где нашли младенца, я впоследствии обнаружил кости какого-то странного существа, похожего на громадную безногую ящерицу. Жестянщики называют таких созданий «рудокопами». Нынче они уже вымерли, а раньше верой и правдой служили максарам.

– Деваться им больше некуда было, вот и служили, – огрызнулся Карглак. – А до этого, в другом обличье, они были нашими врагами. Но я догадываюсь, куда ты клонишь.

– Правильно догадываешься. Легенда о Губителе Максаров связывает начало его жизни с одной из этих тварей.

– А ты, я вижу, большой любитель легенд. Да и сам умеешь сказки сочинять. Но меня, признаться, больше интересуют факты.

– Будут и факты, – пообещал Хавр. – Мальчишка вырос, ничем особым не проявляя себя, кроме способности к ремеслам. Благодаря этому его взяли на обучение в оружейную мастерскую, ту самую, которую ты однажды уничтожил. Там след мальчишки теряется. – Обо всем, что касается дальнейшей судьбы Окша Сухорукого, Хавр решил умолчать.

– Хочешь сказать, что мальчишка погиб вместе с другими оружейниками?

– По крайней мере домой он не вернулся, и никто о нем больше не слышал.

– Что известно о его жизни в мастерских?

– Почти ничего. Сам понимаешь, спросить особо не у кого. Но накануне той самой ночи он совершил дерзкий побег. Наверное, почуял опасность. Местные жители поймали его и вернули на прежнее место. Последнюю ночь скорее всего он провел в темнице.

– Получается, что я сам сделал ту работу, для которой нанимал тебя? – То, что в устах людей звучало бы как ирония, у максаров оборачивалось злой насмешкой.

– Это уж решать тебе самому, – развел руками Хавр.

– Ты в последнее время не получал дубинкой по голове? – вдруг поинтересовался Карглак. – И воспалением мозга не болел? Нет? Тогда почему же ты забыл мои слова о том, что мальчишка жив? Я это чую, понимаешь? А мое чутье перевешивает все собранные тобой лжедоказательства.

– Нет, максар, твоих слов я не забыл. Как можно, – мягко сказал Хавр, уже догадываясь, что разговор подходит к самому интересному моменту. – Но факты говорят о другом. Всем свойственно ошибаться, в том числе и максарам. Хотя я и уверен, что мальчишка мертв, однако поисков не прекращаю. Ни одно необъяснимое происшествие не остается без внимания. В каждом поселке имеются мои осведомители. Я сам встречаюсь со всеми, кто хоть чем-то отличается от сверстников. Плачу содержание старостам, учителям, архивариусам, лекарям. Если мальчишка жив, я давно напал бы на его след.

– Лжешь, мерзкая крыса! – Карглак взревел так, словно сейчас он был не худосочным человечишкой, а прежним крылатым чудовищем. – Я растерзаю тебя! Выпью твою кровь! Изжарю мозги прямо в черепе! Мальчишка жив! И мало того, совсем недавно он посетил Страну максаров!

Сила его ненависти была способна испепелить человеческую душу, а сам он превратился сейчас в демона мщения, чья власть распространяется не только на смертных, но и на богов. Казалось, еще чуть-чуть и от Хавра даже мокрого места не останется.

Однако случилось нечто такое, чего разъяренный максар никак не ожидал. Пространство внутри комнаты как бы исказилось. В одном углу потемнело, как это бывает во время самой темной из ночей, другой же угол продолжал освещать яркий небесный свет. Да и сама комната как-то странно перекособочилась, вывернулась едва ли не наизнанку, и уже нельзя было понять, где здесь потолок и пол, а где стены.

Свет и тьма сменяли друг друга в умопомрачительном ритме. Сундуки то пропадали, то появлялись вновь. То же самое происходило и с Хавром – вот он с невозмутимым видом восседает в кресле, вот по-другому одетый стоит в дверях, а вот уже спокойно посапывает под одеялом рядом с Карглаком.

Эти странные метаморфозы все ускорялись, быстро превращаясь в вихрь абсолютного хаоса, и могучий максар, у которого закружилась голова и подкосились ноги, рухнул на пол, оказавшийся стеной, ловко отшвырнувшей его в сторону.

В тот же момент все вернулось на прежние места, словно бы ничего здесь и не случилось. Хавр сидел все в том же кресле, крышки сундуков были распахнуты, золотые монеты устилали пол. Только максар никак не мог опомниться от пережитого.

– Пусть это будет тебе уроком на будущее, – сказал Хавр. – Я уступаю тебе и в силе, и в неуязвимости, а уж тем более в способности вторгаться в чужое сознание. Но зато я умею кое-что другое. Конечно, я уже не тот, что раньше, и не могу обрушить на твою голову небо, однако забавы с пространством и временем мне еще по плечу.

– Проклятый колдун, – пробормотал Карглак. – Давно я не ощущал себя так отвратительно… Почему же эти необычайные способности не помогли тебе найти мальчишку?

– А потому! – Хавр впервые позволил себе резкость. – Я не могу видеть то, что творится за горизонтом, и не обладаю таким чутьем на опасность, как максар. То, что я тебе сейчас продемонстрировал, – совсем другое. Жалкие и почти бесполезные остатки прежней силы. Видишь, я откровенен с тобой. На мне лежит проклятие, и тут уж ничего не поделаешь.

– Так ты, значит, говоришь, что мальчишка той ночью был в оружейной мастерской, – задумчиво произнес Карглак, всю былую ярость которого как ветром сдуло.

– Без всяких сомнений.

– Теперь я припоминаю… Был такой момент, когда я почувствовал тревогу. Как будто бы что-то мелькнуло во мраке – не то человек, не то дикая коза… Но человек не смог бы вырваться из ярма моей воли, и я успокоился… А это, оказывается, был он… Какое роковое совпадение… Выходит, я сам упустил проклятого мальчишку. Как он выглядит сейчас?

– Высокий, худой. Вроде как ты сейчас. Светлые глаза, светлые волосы. Чтобы скрыть их цвет, совершенно не свойственный жестянщикам, он бреет голову. Левую руку постоянно держит на отлете. Она у него не действует с детства. Думаю, что на теле у него должны быть многочисленные, но малозаметные шрамы.

– Как ты думаешь, оружейники успели посвятить его в тайну клинка?

– Вряд ли. Обычно на это уходит немало времени. А он пробыл в мастерской недолго и скорее всего занимался самой простой работой. Да и с какой стати признанные мастера станут делиться с мальчишкой, только что взятым прямо с улицы, своими тайнами, обеспечивающими им и безбедное житье, и безопасность.

– Ты успокаиваешь меня или действительно так думаешь? – Карглак уставился на Хавра своим пронзительным взглядом.

– Это версия, построенная на основе достоверных фактов. Скажем так.

– И все же мне хотелось бы знать, чего ради он посещал Страну максаров. – До этого Хавру никогда не доводилось видеть Карглака в расстроенных чувствах, и надо сказать, что типичный облик жестянщика как нельзя лучше соответствовал такому состоянию духа.

– Ты узнал об этом с чужих слов… или почуял сам?

– Я ценю твою иронию. Но чутье еще никогда не подводило меня. В то время мой замок находился в осаде и я не мог покинуть его… Мальчишка был где-то совсем рядом, правда, его пребывание в наших краях длилось недолго. Сейчас он, наверное, снова где-то здесь.

– Могу поспорить, что, скитаясь без приюта, он случайно забрел в ваши владения. Я слыхал, неприступная стена, когда-то окружавшая Страну максаров, дала кое-где слабину.

– Мальчишка знает, что его ищут?

– Вполне возможно. Слишком многих случайных людей пришлось вовлечь в это дело. Его приметы разосланы по всей стране, а за голову обещан огромный куш. Вот и нашелся какой-нибудь бескорыстный дурак, предупредивший мальчишку. Главное, чтобы он не узнал, почему именно его ищут.

– Что ты намерен делать дальше? – Карглак поднял горсть монет и снова уронил их на пол. – Ведь наш договор по-прежнему остается в силе.

– Буду искать. Найму в два раза больше соглядатаев. В пять раз увеличу куш. Придумаю еще что-нибудь.

– Ты не найдешь его, – сказал Карглак с обреченным видом, таким естественным для жестянщика, но совершенно не свойственным максару. – Тот, кто еще младенцем сумел выбраться из могилы, легко обманет всех твоих соглядатаев.

– Хорошо, а что предлагаешь ты? – Хавр заерзал в кресле.

– То же самое, что и раньше.

– Большую войну и повсеместное уничтожение мальчишек?

– Последнее желательно, но вовсе не обязательно. Если начнется война, наш мальчишка обязательно даст о себе знать. Кровь максара не позволит ему отсиживаться в сторонке. Очень скоро среди жестянщиков появится юный вождь. Удачливый и неукротимый. Вполне возможно, что на лице он будет носить маску, объясняя это какими-то вполне убедительными причинами, а чересчур свободные одежды скроют сухую руку. Но ты должен найти способ, чтобы опознать стервеца. Все дальнейшее будет зависеть от твоей решительности и предприимчивости. Максары тоже смертны, тем более что этот мальчишка еще не полноценный максар. Только не посылай больше к нему своих соглядатаев. Все делай сам. Он остро предчувствует опасность и, наверное, уже научился читать в человеческих душах.

– Возможно, ты и прав. – Хавр задумался. – Давно пора встряхнуть эту страну. И чужая армия тут совсем не обязательна. В жестянщиках таится зла ничуть не меньше, чем в максарах. Просто раньше они не имели возможности проявить это зло на деле. Надо им, бедным, помочь. Раб, ставший деспотом, деяниями своими ужаснет небеса. Трус, почуявший безнаказанность, жестокостью превзойдет самого бессердечного героя.

– Как я погляжу, у тебя уже есть какой-то план?

– Да, максар.

– Оставшихся денег тебе хватит?

– Конечно, нет! – Хавр ногой захлопнул крышку ближайшего сундука. – Но сейчас я боюсь просить у тебя что-либо. Твои замки в осаде, а сам ты из охотника превратился в дичь. Даже для того, чтобы явиться сюда, тебе пришлось изменить внешность. Как ты собираешься поддерживать отношения со мной в дальнейшем?

– Мои дела не так уж плохи, как тебе кажется, – ответил Карглак. – Внешность я изменил вовсе не для того, чтобы меня не узнали враги. Сам знаешь, летать я так и не научился, да сейчас это и не нужно. Небо не моя стихия. Гораздо разумнее обратить внимание на то, что до этого мы попирали ногами. Вся толща недр Чернодолья изрыта ходами, оставшимися еще с тех времен, когда расплавленная хлябь первозданного мира превратилась в каменную твердь мира нынешнего. Немало подземелий соорудили наши предки, да и рудокопы постарались. От моего замка до Страны жестянщиков добраться туннелями можно гораздо быстрее и спокойнее, чем по мощеной дороге. Вот я и переменил свой облик, чтобы легко протискиваться в любую щель. Когда будет нужно, я разыщу тебя.

– Следовательно, враги не знают, что ты покинул свой замок?

– Этого не знают даже мои приближенные, которым кажется, что я по-прежнему нахожусь среди них. Одной иллюзией больше, одной меньше… Впрочем, осада закончилась неудачей. Хотя те, кто задумал унизить, а быть может, даже уничтожить меня, от своих планов не отказались. Они явно что-то задумали. Какой-то подвох… Но какой именно? Стены замка можно разрушить только клинками, а никакой замены им пока нет… А как бы ты сам поступил на месте этих болванов? – Карглак в упор уставился на собеседника.

– Мне никогда не приходилось враждовать с максарами. Да и в их шкуре я не могу себя представить, – ответил Хавр уклончиво. – С людьми проще. Измена рушит самые неприступные стены и открывает самые крепкие ворота. Вопрос только в цене… Щедро заплати, и верные друзья не погнушаются предательством. Однако тебя это не касается. Ведь максары обходятся без друзей, а слуги изменить им просто не в состоянии.

– Если ты в чем-то и преуспел, так это в умении избегать прямых ответов. Но не забывай, что мои соплеменники всем другим делам и забавам предпочитают искусство коварной интриги. Причем нередко используют самые непредсказуемые ходы. – Лицо Карглака болезненно напряглось, словно он силился разрешить какую-то неразрешимую загадку. – Эх, знать бы, для чего мальчишка пробрался в Чернодолье!

– Полагаешь, кто-то из твоих врагов опознал в этом сосунке будущего Губителя Максаров и сейчас хочет использовать его против тебя? – Получилось так, что уже не максар угадывал мысли человека, а наоборот. – Затея опасная. Это то же самое, что для уничтожения одной-единственной крысы взять в дом ядовитую змею.

– Если один максар по-настоящему возненавидит другого, он не станет стеснять себя в средствах удовлетворения этой ненависти…

Хавр самолично проводил Карглака до окраины поселка. Глядя в спину неторопливо удаляющегося гостя, он сказал сам себе:

«Интересные существа эти максары. Кичатся тем, что умеют проникать взором в дальние дали и природу вещей, а у себя под носом ничего не видят… Ему, понимаете ли, интересно, чего ради мальчишка навестил родину своих предков. Уж, конечно, не для того, чтобы заполучить отцовское или материнское наследство. Для этого у него пока силенок маловато. И не для того, чтобы превратиться в истинного максара. Для этого ему времени не хватило бы. Ведь полностью изменить человеческую сущность, это вам не бородавку свести. Зато внешность изменить можно запросто. Могу побиться об заклад, что моего Окша Сухорукого сейчас уже не отличить от чистокровного жестянщика. Золотой самородок вновь стал похож на обыкновенный камушек. И, чтобы найти его, придется основательно поковыряться в пустой породе… Разница лишь в том, что для поисков золота нужна вода, а для поисков максара понадобится кровь. Много крови… Стоит ли мне после всего этого отдавать столь драгоценную находку какому-то Карглаку, который еще недавно махал, как нетопырь, крыльями, а сейчас мышью шныряет в глубоких норах? Над этим надо поразмыслить на досуге».

Окш уже отъехал от места побоища на порядочное расстояние, когда его вдруг осенило, что уцелевшие воины наверняка запомнили его приметы и, дабы оправдаться перед хозяйкой, непременно поведают ей о них, а также о печальной участи своих соплеменников, павших жертвой дьявольских чар совсем еще зеленого парнишки. Мало ему прежних врагов, так добавится еще и Генобра.

Привязав вьючную лошадь к подходящему камню, Окш повернул обратно. К счастью, оба вконец обессилевших воина еще только начали приходить в себя. Дать какое-нибудь разумное объяснение дикому поведению товарищей (да и самих себя тоже) они не могли и с отрешенным видом бормотали слова заупокойных молитв.

Конечно, их можно было без всяких проблем уничтожить, но Окш, уже осознавший себя максаром, хозяином человеческих душ, приказал воинам сесть в седла и следовать за ним.

Теперь единственным существом, знавшим, что Окш Сухорукий изменил свою внешность, была белобрысая девчонка по имени Рагна. Несчастный конюх и четверо погибших воинов уже никому ничего не расскажут. Этих двоих он будет держать под постоянным мысленным контролем. Конечно, существуют еще отвратительные уродцы из подземелья, но с ними ничего нельзя поделать, да и вряд ли они способны ябедничать, для этого у них слишком мало мозгов.

Остается, значит, одна Рагна… Временный союзник. Сегодня союзник, а завтра неизвестно кто. Ведь максары не признают ни друзей, ни родственников, а за добро платят только злом… Но разоблачение Окша не в ее интересах. По крайней мере сейчас, когда она надеется с его помощью победить мамашу. Так что с этой стороны подвоха можно не опасаться. А уж когда она явится за клинком, там и посмотрим…

Раны на лице, припорошенные пылью, давно перестали кровоточить, а болтающийся кусок кожи он примотал к черепу тряпкой. Пальцы на левой руке уже слегка шевелились, хотя всю ее от плеча до запястья словно огнем жгло. Что ни говори, а максаром он был каким-то неполноценным – даже не мог самостоятельно унять боль. Не помог Окшу и горький настой дурманящих трав, услужливо предложенный воинами, уже окончательно признавшими в нем нового хозяина.

Маршрут, проделанный от рудничного поселка до замка Генобры, Окш помнил в мельчайших деталях и, дабы избежать неожиданных осложнений, придерживался его и на обратном пути. Разница состояла лишь в том, что тогда он пересекал границу Страны максаров в сумерках Синей ночи, а теперь при ярком свете неба. Это позволило Окшу издали лицезреть одну из уцелевших опор некогда неприступной, хотя и невидимой стены – гигантское изваяние мастера-жестянщика, за излишнее корыстолюбие наказанного страшной и позорной смертью.

Избавившись от чересчур нерасторопного попутчика, Рагна погнала своего скакуна во весь опор. Расстояние между ней и преследователями перестало сокращаться, а вскоре она выигрывала по десять шагов на каждую тысячу.

Это окончательно взбесило Генобру.

– Остановись, пока не поздно! – заорала она вслед дочке. – И я обещаю сохранить тебе жизнь! На этот раз ограничимся усечением языка! Ну, может, еще ушей… В противном случае я вырву твои глаза, а потом по капле высосу кровь!

– Если ты голодна, мамаша, то пососи лучше то, что болтается между ног твоего жеребца, – ответила Рагна через плечо.

– Ох, как жестоко ты пожалеешь! Я припомню тебе каждое слово, несчастная! Не надейся сбежать от меня! Я буду гнаться за тобой до самой границы, а если надо, то и дальше. Запомни, у тебя только одна лошадь, а у меня дюжина! Рано или поздно это скажется.

В тот же момент половина ее прислужников на полном скаку покинула седла, а освободившихся лошадей подхватили под уздцы те, кто продолжил погоню. У Генобры сразу появился запас скакунов, пусть и не совсем свежих, но вполне еще годных для долгого преследования.

Рагна поняла, что теперь ей следует делать ставку не на резвость, а на выносливость своей лошади. Да и маршрут пришлось срочно поменять. Если мамаша действительно решила взять ее измором, то сейчас лучше скакать в Страну лугарей, народ которой, ныне целиком истребленный, некогда доставил максарам немало хлопот.

На лесных полянах и пустошах этой страны произрастали мхи, имевшие весьма специфические свойства. В отсутствие дождей они высыхали до такого состояния, что под воздействием ветра превращались в пыль, которая в смеси с толченым древесным углем и селитрой приобретала огромную взрывную силу.

Но даже в своем первоначальном виде эта пыль, воспламененная искрой, могла дать такую вспышку, что у лошадей Генобры должны были обгореть не только гривы, но и хвосты с копытами.

Однако столь замечательному плану не суждено было осуществиться. То ли злой рок подвел Рагну, то ли это наворожила Генобра, знавшая немало колдовских штучек, но в следующий момент ее конь, до этого показавший себя с самой лучшей стороны, внезапно грохнулся оземь. Сама девчонка, сумевшая избежать тяжелых увечий, немедленно вскочила, но все попытки поднять скакуна оказались тщетными. Его правая передняя нога, угодившая в какую-то нору, была переломана чуть повыше бабки.

Дабы прекратить мучения несчастного животного, Рагна прирезала его кинжалом, позаимствованным в сокровищнице мамаши, а затем приготовилась к схватке. Конечно, один-единственный кинжал был малоубедительным доводом против дюжины мечей, топоров и копий, однако сдаваться вот так просто она не собиралась.

Но преследователи, как видно, не желали составить Рагне компанию для путешествия в тот мир, где уже нет ни господ, ни рабов, а все равны перед лицом Высшего Судии. Вместо того, чтобы налететь на нее всем скопом, они устроили нечто вроде бешеного хоровода, сопровождаемого гиканьем и свистом.

Когда в глазах Рагны зарябило от мелькания конских морд и человеческих лиц, раздался издевательский голос Генобры:

– Повеселились и хватит. А теперь пора за работу браться. Пока эту сучку еще освежуешь да поджаришь, немало времени пройдет.

В тот же момент в воздухе засвистели арканы. От большинства Рагне удалось увернуться, но штуки три захлестнулись на ее шее, а один обвил руку, сжимавшую кинжал…

В небольшом поселке на берегу озера, славившегося своим жемчугом и богатой рыбалкой, появился не по годам степенный человек ученого звания, искавший уединения для своих опытов и размышлений. За исключением нескольких глубоких шрамов на лице, в его облике не было ничего примечательного. Ученого сопровождали двое слуг-чужеземцев и небольшой караван лошадей.

Странная компания поселилась в заброшенном маяке на острове, открытом всем ветрам и регулярно затапливаемом водой, а потому необитаемом.

Вскоре молодой ученый приобрел где-то большую лодку, которую самолично оборудовал хитроумным двигателем, при работе почти не производившим шума. На этой лодке он стал появляться в самых разных местах озера.

Рыболовством вновь прибывшие себя не утруждали, все необходимое для пропитания закупали на стороне, одевались скромно, вели себя незаметно, и скоро обитатели поселка перестали судачить о них, тем более что нежданно-негаданно подвалили новые заботы, да совсем еще не с той стороны, откуда это можно было ожидать.

Говорят, давным-давно, еще до первой войны с максарами, жестянщики имели своих королей, впоследствии сложивших головы в неравной борьбе. Потом страной правили выборные вожди, самый известный из которых поднял народ на вторую, еще более кровопролитную и неудачную войну. Мало кто верил, что жестянщики оправятся после такого сокрушительного поражения, но время лечит любые раны, и вскоре в опустошенных поселках вновь закипела жизнь.

Период смуты, когда узурпаторы, тираны и самозванцы нескончаемой чередой сменяли друг друга, закончился, и жестянщики объединились в Вольное Братство, по сути представлявшее собой торгово-ремесленную республику. Конец этому государству положила третья война, получившая название Великой Бойни, после чего побежденным вообще было запрещено иметь какую-либо централизованную власть.

Ныне жестянщики жили общинами, в каждую из которых входили пять-шесть, а чаще – один-два поселка. И законы, и порядки, и деньги, и ремесленные стандарты, и даже меры веса в каждой общине были свои собственные, не такие, как у соседей, а выработать хоть какие-то общие принципы существования местные старосты не могли или не хотели (да еще неизвестно, как посмотрели бы на такую самодеятельность максары, наводнившие страну явными и тайными соглядатаями).

Так они и жили: сеяли хлеб и коноплю, добывали ореховое масло, разводили мелкий и крупный скот, охотились понемногу, рыбачили, плавили руду, ковали сталь, медь и золото, ткали редкие по красоте и прочности сукна, варили стекло (не только для повседневных нужд, но и для любования прекрасным), составляли взрывчатые смеси и приторговывали всем этим. Особенно ценилось изготовленное жестянщиками оружие – мечи, топоры, алебарды, большие многозарядки для дальнего боя и маленькие, карманные, для защиты от лихих людей и сведения счетов накоротке.

Перед своими богами они особо не благоговели, хотя публичное поношение высших существ считали дурным тоном. Дело тут, очевидно, было в том, что три последовательно сменившиеся религии (первая признавала паритетное существование добра и зла, вторая призывала к борьбе и самопожертвованию, а третья, нынешняя, проповедовала смирение) ничем не помогли народу в годины его бедствий.

Не на богов надеялись жестянщики и даже не на самих себя, а на какой-то высший миропорядок, справедливый и рациональный, который рано или поздно воцарится во Вселенной вне зависимости от воли оскверняющих ее живых существ. В своей же повседневной жизни они больше всего ценили покой, достаток и соблюдение традиций (то есть именно то, чего их хотели лишить всемогущие соседи).

Учитывая сказанное, бурные события, внезапно развернувшиеся в стране, народ которой никогда не отличался ни радикализмом, ни воинственностью (более свойственной жителям горных или лесистых мест, дававших в случае неудачи надежное укрытие от врагов), выглядели особенно необъяснимыми и трагичными.

Сначала повсеместно поползли слухи, да такие, что верь им или не верь, а на душе зарубка останется. Поговаривали, будто живы потомки древних королей, которым известно средство борьбы с максарами, что обнаружены секретные свитки, некогда составленные великими мастерами, умевшими выбрасывать в потусторонний мир любой предмет и любое живое существо (подтверждение тому – стена, построенная вдоль границ чужой страны), что по всем приметам наступает начало новой эры, о чем свидетельствует уже якобы состоявшееся пришествие в этот мир Мстителя, Губителя Максаров, по одним версиям – сына жестянщика Якша и мятежной Ирданы, по другим – потомка Клайнора, бога-скитальца, на которого возложена обязанность в конце времен построить новую Вселенную, где каждый найдет свое достойное место и где люди, сверхъестественные существа и животные будут жить в вечном согласии между собой.

Затем в самой спокойной и процветающей части страны вдруг объявился некто, назвавшийся законным наследником последней королевской династии (он даже предъявил целый ворох древних документов, удостовериться в подлинности которых за давностью времени не представлялось возможным). Благодаря своей щедрости и красноречию он быстро завоевал массу сторонников и провозгласил Королевство Первозданных (именно так именовали себя жестянщики, намекая на какие-то особые права на этот мир).

Ответ последовал незамедлительно. В местностях, непосредственно граничащих со Страной максаров и поэтому подвергшихся разорению больше других, было восстановлено Вольное Братство Первозданных, претендовавшее на власть над всей территорией страны. У Братства нашлось столько денег, что оно сумело нанять на службу почти всех бродячих мрызлов, до чего раньше никто из жестянщиков додуматься не мог.

(По чистой случайности и самозваный король, и верховный стряпчий Братства оказались бывшими клиентами и должниками Хавра, так что содействие ему было гарантировано в любой политической ситуации.)

Оба государства активно вербовали себе сторонников и призывали к национальному согласию, однако так и норовили оттяпать друг у друга кусок пожирнее. Нигде не афишировалась, хотя и подразумевалась главная цель столь резких перемен – избавление от ига максаров. Но пока что и король, и верховный стряпчий продолжали аккуратно платить непомерную дань, иногда составляющую девять десятых того, что поступало в казну.

Большая часть населения страны на случившееся никак не реагировала, разве что королевские подданные завидовали гражданам Братства, переставшим подвергаться набегам бродячих шаек. Но когда на их собственную территорию стали вторгаться не только мрызлы, но и свои же братья-жестянщики, именовавшие себя сейчас вольными братьями, зависть уступила место возмущению.

Государства, до этого не признававшие друг друга, обменялись грамотами, составленными в самых резких выражениях. Королевство требовало от Братства немедленного роспуска наемных дружин, официальных извинений, возмещения убытков и признания вассальной зависимости. Братство категорически отвергло участие своих граждан в пограничных конфликтах, отмежевалось от разбойников-мрызлов и великодушно предлагало соседям свою юрисдикцию (при условии упразднения королевской власти).

Кстати говоря, обе грамоты составлялись при непосредственном участии Хавра и содержали заведомо неприемлемые пункты.

Затишье длилось совсем недолго. Небольшая, но хорошо вооруженная королевская армия вторглась в пределы Вольного Братства, и сразу выяснилось, что грозные на вид мрызлы хороши только в набегах на беззащитные поселки. Пришлось объявить всеобщую мобилизацию. В стране появилась третья вооруженная сила – дезертиры, или, как их здесь называли, тягуны.

Обыватели, до этого добросовестно пытавшиеся сохранить нейтралитет, оказавшись в зоне боевых действий, вынуждены были с оружием в руках встать на защиту своей жизни и имущества. Пролившаяся кровь не охладила страсти, а, наоборот, ожесточила их. Братоубийственная распря, бывшая раньше прерогативой максаров, стала для жестянщиков будничным делом.

Прежде они никогда не воевали друг с другом, и поначалу казалось, что вспышка немотивированной агрессивности вот-вот угаснет и воины, устыдившиеся самих себя, разбредутся по домам, чтобы до конца дней своих истово замаливать грехи. Однако скоро выяснилось, что солдатам платят куда лучше, чем ремесленникам и землепашцам, а, кроме того, свой брат жестянщик, волею случая оказавшийся в чужом стане, противник куда более выгодный, чем, к примеру, тот же мрызл.

Ну что, спрашивается, можно взять с побежденного мрызла, кроме вонючей шкуры? А в домах бывших земляков и золотишко имеется, и доброе вино, и жирные окорока, и пышные дочки. Попробовал бы кто-нибудь поживиться всем этим раньше! Тогда за такие проделки наказывали изгнанием, а теперь хвалили и награждали.

Даже те, кто не имел непосредственного отношения к военным действиям, почуяли все выгоды новой ситуации. Цены на оружие и провиант, которые раньше еще надо было суметь сбыть, подскочили сразу втрое. Оживилась торговля, расцвели ремесла.

Правда, резко упали цены на недвижимость, но ведь это задевало очень немногих. Зато страна переполнилась деньгами – не каким-то там серебром или медью, а полновесным золотом, неизвестно где отчеканенным, а от этого только выигрывавшем в цене.

Поселок, вблизи которого осел Окш, какое-то время оставался вне сферы интересов враждующих сторон, чье противоборство происходило главным образом в центральных районах и вдоль важнейших дорог.

Конечно, Окш слышал о конфликте, расколовшем народ жестянщиков не только на две части, но и на множество мелких осколков, однако особого значения этому не придавал. В его понимании открытая вражда между представителями единой нации не могла длиться долго, и если дело не кончится миром, то одна из сторон в самое ближайшее время изменит ситуацию в свою пользу. Но, странное дело, его прогнозы не оправдались. Едва только верх начинало брать Королевство, как Вольное Братство находило вдруг скрытые резервы, и ситуация зеркальным образом менялась. Маятник войны качался, раз от раза увеличивая мощь своих размахов, а это должно было означать, что существует какая-то посторонняя сила, подпитывающая его энергией, то есть деньгами, превращавшимися затем в оружие и пушечное мясо.

Окш был полностью поглощен работой над клинком. Тайно закупая в разных местах необходимые материалы и инструменты, он вскоре достиг того, на чем был вынужден остановиться в прошлый раз.

Еще даже не приступив к труду, Окш отдавал себе отчет, что перед ним стоит задача, сходная с актом божественного творения. Мало было создать копию, во всех мельчайших подробностях соответствующую образцу, надо было еще и вдохнуть в нее жизнь.

Продолжая аналогию с сотворением живых существ, можно было сказать, что у клинка имелось свое «сердце» – сложнейшее устройство, превращавшее любое вещество, в том числе свет неба, воздух и капли росы, в волшебную силу, способную сокрушать скалы и рубить броню. И если сам по себе клинок со всеми его хитроумными системами управления был создан сравнительно быстро, то на возню с «сердцем» ушло неизмеримо больше времени и сил.

Однако ни первый его вариант, ни все последующие так и не смогли привести клинок в действие. Была, очевидно, какая-то тайна, в которую мастера-оружейники не успели посвятить своего талантливого ученика.

Углубившись в работу, Окш забывал даже об опасности, хотя уже и не угрожавшей ему непосредственно, но продолжавшей существовать как символ того, что враги не изменили своих планов и по-прежнему рыщут повсюду в поисках светловолосого мальчика с нездешними чертами лица и покалеченной рукой.

Рагна никаких вестей о себе не подавала, и Окш даже не представлял себе, каким образом она сможет отыскать его в развалившейся на части, пылающей стране.

Все изменилось на исходе очень редкой в этих краях Красной ночи, когда по небу гуляли пурпурные волны, а озеро напоминало ту область ада, куда стекает выпущенная из грешников кровь.

Слуги Окша спали, а сам он, одинаково неприхотливый как к пище, так и ко сну, продолжал упорно трудиться на верхней галерее маяка, превращенной в маленькую, но великолепно оборудованную оружейную мастерскую. Опять с клинком ничего не ладилось, и Окш так расстроился, что пропустил момент, когда к острову причалило несколько рыбачьих лодок, над одной из которых развевался флаг странного вида – треугольное полотнище с изображением кузнечных клещей и наковальни. Как впоследствии выяснилось, это был недавно возвращенный из забвения герб Вольного Братства.

С лодок сошли толпы вооруженных людей и принялись колотить в двери маяка, громко требуя, чтобы их впустили внутрь.

Выйдя из транса, позволявшего сосредоточить на одной-единственной проблеме все резервы мышления, Окш поднялся на узкую террасу, окружавшую крышу маяка. Даже сейчас, в багровых сумерках и в прихотливой игре изменчивого света, отсюда можно было различить каждый дом прибрежного поселка.

Люди, стоявшие внизу, заметили на фоне пламенеющего неба закутанную в черный плащ фигуру и разразились проклятиями. Окшу не составило труда убедиться, что они измучены усталостью, ожесточены страхом смерти и способны на самые отчаянные поступки.

Конечно, он мог бы легко заставить незваных гостей утопиться или перебить друг друга, но на противоположном берегу, на рыбачьей пристани остались их товарищи (такие же непредсказуемые и взвинченные), которые сейчас внимательно следили за всем происходящим на острове. Случись сейчас что-нибудь сверхъестественное, и они, защищенные от воли Окша расстоянием, непременно разнесут по всей стране весть о зловещем колдуне, поселившемся на необитаемом озерном острове.

Вот уж обрадуется тогда загадочный человек по имени Хавр, которого Окш давно представлял себе в образе огромного черного пса, хоть и потерявшего след, но настырно продолжавшего свои поиски. Нет, нужно любой ценой избежать конфликта.

– Что вам надо, любезные? – осведомился он с террасы. – Если вы не разбойники, а честные люди, то перестаньте ломать двери моего жилища и изрыгать хулу.

Ночные гости немедленно ответили Окшу, что им нужна лодка, большая быстроходная лодка, которой владеет хозяин маяка. На этой лодке отряд вольных братьев намеревается спастись от преследователей, которые вот-вот ворвутся в поселок. Если же хозяин, паче чаянья, попытается отсидеться в башне, то они вышибут дверь и заставят его спуститься вниз, но уже не по лестнице, а по воздуху.

Человек, которому принадлежала последняя фраза, жестоко поплатился за свою грубость, насквозь прокусив язык, но никто даже и не подумал обвинить в этой досадной случайности хозяина маяка, тем более что тот самым смиренным тоном пообещал выполнить все условия вольных братьев.

Спускаясь вниз и на всякий случай разбирая за собой ступени винтовой лестницы (никто не должен был знать, как выглядит маяк изнутри), Окш лихорадочно размышлял над создавшейся ситуацией.

Если он поможет сейчас вольным братьям и переправит их на противоположный берег озера, это озлобит преследователей, которые найдут способ добраться до острова и обязательно разорят с таким трудом созданную мастерскую. Опять все начинать сначала? Нет уж, хватит!

А что, если обманным путем сдать вольных братьев их врагам? Вот только смогут ли опьяненные победой королевские солдаты по достоинству оценить такой подарок? Да и грабежи, неизбежные в столь смутное время, могут перекинуться из поселка на остров. А кроме того, как-то неудобно губить тех, кто, пусть и в грубой форме, обратился к тебе за помощью. Максар не знает милости и пощады, но позорить себя мелким предательством не станет.

Остается, значит, всего один вариант действий, тоже не лишенный недостатков, однако в данных обстоятельствах наиболее приемлемый.

Слуги, вооруженные мечами, ожидали его внизу. Окш приказал им ни при каких условиях не покидать маяк и лучше спалить его, чем отдать на разграбление, после чего самолично распахнул дверь, под градом ударов уже готовую слететь с петель.

Вольные братья, судя по всему, намеревались изрядно взгреть чересчур медлительного хозяина, но, когда тот появился на пороге, их запал почему-то испарился. Брань сразу стихла, а те, кто стоял впереди, невольно отшатнулись.

Окинув взором изможденных, окровавленных людей (и одновременно мельком заглянув в душу каждого), Окш негромко, но повелительно спросил:

– Кто ваш командир?

– У вольных братьев нет командиров, – ответили ему. – А наш старший брат погиб еще на подходе к поселку.

– Почему же вы не удосужились назначить нового? Что вы тогда за вояки?

– Королевские прихвостни гнались за нами по пятам, – плаксиво произнес кто-то. – Нам было не до этого.

Окш пропустил эти жалкие оправдания мимо ушей. Он уже и так успел убедиться, что перед ним не воины, а стадо баранов. Даже не баранов, а овец. Паника на войне приносит больше жертв, чем самое совершенное оружие.

– Ты меньше разговаривай, а скорее веди нас к лодке! – крикнул из задних рядов кто-то, еще не успевший встретиться с Окшем взглядом.

Он стерпел это оскорбление и, продолжая выискивать в толпе вольных братьев хотя бы одного, чей рассудок не помутился от пережитых страданий, сказал:

– Лодка моя действительно довольно велика, но это не плот бога-прародителя, на котором он доставил в этот мир все сущие народы. Не хватало нам еще перевернуться в пути. Сколько вас всего?

– Здесь почти дюжина. Да на пристани осталось раза в три больше. Я имею в виду живых. Но мы бы хотели захватить с собой и убитых, – это был первый толковый ответ, услышанный Окшем от вольных братьев.

– Много ли врагов преследует вас? – продолжал выспрашивать он.

– Не знаем… Много… Целые полчища… – вразнобой загалдели вольные братья, и Окш понял, что они не помышляют ни о чем другом, кроме бегства.

– Бывает так, что карлик кажется великаном, а кучка воинов – огромной ратью, – веско произнес он. – Но это бывает только в двух случаях: когда глаза застилает мрак ночи или когда страх застилает рассудок. Я задал вам не праздный вопрос и жду на него ответа.

Как Окш и предполагал, ответил тот самый вольный брат, который совсем недавно просветил его насчет численности беглецов.

– Две сотни пеших стрелков и несколько десятков всадников, – доложил он. – Были еще самоходы с картечницами, но они остались за рекой. Мост не выдержал бы их.

Преследователей было действительно слишком много. До этого Окшу никогда не приходилось внушать свою волю такому количеству людей сразу, и он даже не был уверен, возможно ли это в принципе. Впрочем, во время побоища в оружейной мастерской Карглак без труда контролировал сознание нескольких сотен человек, да и про своих мрызлов не забывал. Но ведь то Карглак! Он в этом деле поднаторел не меньше, чем жаба в охоте на мух.

– Где сейчас ваши враги? Чего ради они дали вам передышку? – сейчас Окш обращался уже к одному конкретному собеседнику.

– Они обходят поселок слева и справа, чтобы не дать нам возможности уйти берегом, – ответил тот. – Про твою лодку они не догадываются. Мы и сами узнали про нее случайно.

– Как тебя зовут? – Этот вольный стрелок начинал определенно нравиться Окшу.

– Шед… А почему ты спрашиваешь?

– Прозвище у тебя есть?

– Есть… Пика.

Только теперь Окш разглядел, что человек, с которым он разговаривает, ростом превосходит всех других вольных стрелков, а худобой может соперничать ну разве что с монахом-постником.

– Будешь теперь считаться старшим братом, Шед Пика… А пока вы все не сели в лодку, предъявите мне свое оружие.

Здесь вольным братьям похвалиться было нечем. Многозарядки имелись не у всех, да и пуль осталось, как зубов у старухи. Пришлось Окшу поделиться собственными запасами, благо за время пребывания на острове он успел составить себе приличный арсенал. Вольные братья брали оружие с недоумением – они и от своего собирались избавиться в самое ближайшее время.

Затем он отвел их в укромную бухточку, где под защитой высоких камышей скрывалась его лодка. В водометных двигателях никто не разбирался, и Окшу пришлось самому стать за рычаги управления.

Вольные стрелки, оставшиеся на пристани и уже ощущавшие спиной дыхание смерти, при виде приближающейся лодки стали бросаться в воду.

– Назад! – Уж тут-то Окш взъярился по-настоящему. – Трусы поганые! Плетей давно не пробовали! Назад говорю!

Ошарашенные вольные братья вернулись на берег столь шустро, словно угодили не в прохладную водицу, а в крутой кипяток.

Поручив швартовку Шеду, когда-то служившему матросом на барже, Окш быстро навел порядок среди его слабодушных сослуживцев.

– Об отступлении забыть! – вещал он внезапно прорезавшимся голосом демона-громовержца. – Не сметь позорить гордое имя вольных братьев! Кого вы так испугались? Королевских холуев? Да разве это воины? Суконщики они да мыловары! В крайнем случае – мясники, те раньше хоть какое-то оружие в руках держали! Клянусь, что эта шваль толстопузая разбежится после первых ваших выстрелов!

Сам того не замечая, Окш, как говорится, завелся, и теперь заботы о безопасности собственного жилища отошли на задний план, уступив место лихорадочному азарту предстоящего боя. Как и в любом живом существе, в жилах которого смешалась кровь разных рас, в Окше жили две природы, две стихии, и сейчас неукротимый дух максара брал верх над рассудительностью и осторожностью человека.

Сначала подавленные, а затем вдохновленные силой его страсти, вольные братья забыли и о своем прежнем страхе, и о своих ранах, и о нехватке оружия, и о мертвых товарищах, рядком лежавших на гнилых досках пристани.

Все они теперь, как один, горели желанием отомстить за позор поражения, за тяготы отступления, за стыд слабодушия. Эти люди, с молоком матери впитавшие покорность, предпочитавшие бегство драке и никогда не считавшие зазорным мольбу о пощаде, теперь походили на легендарных древних воинов, перед схваткой вспарывавших свою плоть и приходивших в неистовство от зрелища собственной крови. Теперь это была уже не толпа, а сплоченный, боеспособный отряд. Недаром, значит, говорят, что стадо овец, предводительствуемое львом, заведомо сильнее стаи львов, возглавляемой овцой.

Как всегда, в минуты непосредственной опасности у Окша открылось двойное зрение. Воодушевляя свою крохотную рать, он видел все происходящее вокруг поселка так же ясно, как если бы находился сейчас на вершине маяка.

Королевские стрелки окружали поселок широкой дугой, фланги которой, усиленные кавалерией, достигали берега озера. Из присущей всем жестянщикам осторожности они не лезли на рожон, дожидаясь, когда оказавшиеся в ловушке вольные братья или сами бросятся на прорыв, или сдадутся.

План предстоящего боя созрел в голове Окша мгновенно, как будто бы он был не мальчишкой, едва вступившим в пору зрелости, а умудренным жизнью полководцем. Ввязываться в уличное побоище, конечно же, не стоило. Это привело бы к распылению сил, боеспособных только под его непосредственным контролем. Надо было прорываться на простор, а лучше всего для этого подходила береговая полоса, справа упиравшаяся в отвесную скалу, зато слева переходившая в узкое дефиле, с одной стороны ограниченное озерными глубинами, а с другой – крутым обрывом, поросшим сверху перечными деревьями. Идти по этой зыбкой песчаной полоске можно было только гуськом. Десяток добрых бойцов смог бы сдержать здесь целую армию (при условии господства над гребнем обрыва, естественно).

Первым делом Окш разделил вольных братьев на два одинаковых по численности отряда. Один, составленный из наиболее надежных бойцов (тут уж приходилось выбирать между барахлом и хламом) и снабженный лучшим оружием, должен был двигаться вдоль берега навстречу засаде. Возглавлял этот отряд Шед Пика, которому Окш предварительно хорошенько прочистил мозги.

Другой отряд грузился на лодку. Он должен был ударить по королевским стрелкам с тыла. Правда, для этого сначала нужно было совершить по озеру порядочный крюк, дабы преждевременно не попасть в поле зрения врагов. Багровая полумгла хоть и считалась по местным понятиям ночью, однако для зоркого глаза особых помех не представляла.

Теперь все зависело только от времени, вернее, от его дефицита. Боевого духа оставшихся на суше вольных братьев должно было вполне хватить на первую стычку, но дальше начиналось то, что ученые люди называют областью прогнозов. Устоят ли королевские стрелки или сразу побегут?.. Догадаются ли они встретить атакующих хорошим залпом или понадеются взять их голыми руками?.. Долго ли будет оставаться в живых Шед Пика, главная надежда Окша?.. Успеет ли десант на помощь своим гибнущим братьям?..

Потери в принципе не интересовали Окша. Любая победа (а он ставил только на нее) требует жертв. Но, как любой прирожденный игрок, он считал для себя честью закончить матч с как можно меньшим количеством потерянных фигур…

Похоже, нынче судьба ворожила ему.

Лодочный мотор мог в любой момент отказать, что прежде уже неоднократно случалось. Подводная скала или топляк, которых в здешних водах было больше, чем клецек в праздничной похлебке, угрожали хрупкому корпусу лодки роковой встречей. Внезапно налетевший со стороны Чернодолья шквал был способен поднять такие волны, что спутникам Окша пришлось бы сражаться не с королевскими стрелками, а с рыбами. Однако ничего подобного не произошло, и вольные братья благополучно высадились на берег за спинами ничего не подозревавших врагов, до которых отсюда было примерно две-три тысячи шагов.

– Бегом! – негромко скомандовал Окш. – Быстрее! Еще быстрее! И чтоб ни одного лишнего звука!

То, что издали выглядело как песок, на самом деле оказалось илом, в котором ноги вязли по щиколотку. Только вольным братьям и это было нипочем. Сейчас в их телах высвобождались запредельные силы, обычно остающиеся невостребованными, но в ситуациях экстремальных способные наделить обыкновенного человека мощью медведя и выносливостью лошади. (Другое дело, что будет с этим человеком потом, когда нужда в сверхусилиях минует и о себе дадут знать растянутые мышцы, вывихнутые суставы и лопнувшие сосуды.)

Слева от них возвышались сложенные из ракушечника крутые скалы, а справа накатывались невысокие волны, своим плеском заглушавшие топот бегущих. Когда впереди дробно застучали многозарядки и раздался нестройный клич идущих в атаку вольных братьев, отряду Окша предстояло преодолеть еще не менее тысячи шагов. Исход боя, целиком и полностью зависевший от его успешного начала, повис на волоске.

Каменный массив, отделявший Окша от места схватки, не позволял ему немедленно проявить свои необыкновенные способности, и, чтобы не бежать в обход, он принялся карабкаться на кручу. Теперь-то и ему пришлось призвать на помощь все свои силы. Когда Окш, потеряв обувь и в кровь расцарапав руки, взобрался-таки на гребень далеко выдающегося в озеро мыса и смог наконец узреть картину боя, его людям, оставшимся внизу, предстояло еще бежать и бежать.

Береговую полосу, в том месте еще довольно широкую, прикрывали не менее полусотни пеших стрелков и около дюжины всадников (клячи которых, правда, отличались от горячих скакунов максаров примерно так же, как коршун отличается от курицы).

Численное превосходство сторонников короля над вольными братьями, высыпавшими прямо на них из зарослей камыша, было так велико, что невольно возникало сомнение в психическом здоровье последних. Загнанный заяц иногда бросается на охотничьих собак, но от этого его шансы на спасение вряд ли увеличиваются.

Королевские воины, до которых очень скоро дошло, что недобитые враги вовсе не собираются сдаваться, а скорее наоборот, рассредоточились за естественными укрытиями и принялись хладнокровно расстреливать вольных братьев, оказавшихся на открытом пространстве. Особой меткости они при этом не проявляли, да и нельзя было требовать ее от бывших торговцев и ремесленников, однако плотность огня была так велика, что пули сами находили себе жертвы.

Вольным братьям не осталось ничего иного, как припасть к земле (и многим уже навечно). Всадники, после первых выстрелов спешившиеся, вновь взобрались в седла и вытащили из чехлов боевые секиры, весьма напоминавшие мясницкие топоры. Прекрасная в своем отчаянии атака вот-вот должна была обернуться мерзкой бойней.

И тогда в дело вмешался Окш.

У него просто не было времени (да и умения, скажем прямо, тоже), чтобы подчинить своей воле сразу всех этих многочисленных людишек, по нелепому стечению обстоятельств ставших вдруг его врагами. Вместо того, чтобы дергать каждого из них за невидимые ниточки страха, вожделения, стыда, жажды самоуничтожения или взаимной ненависти, Окш одним махом разрубил хитро сплетенную сеть вековых предрассудков, сплачивающих отдельные особи в единое целое и предопределяющих почти все стороны их поведения.

Короче говоря, королевские стрелки раз и навсегда лишились общественных инстинктов и ощутили себя чуть ли не космическими личностями, для которых уже не существует таких понятий, как долг, закон, авторитет, мораль, взаимопомощь и чужое мнение. Силу эмоционального потрясения, пережитого ими при этом, можно было сравнить разве что с нравственным падением праведника или с прозрением грешника (что в принципе одно и то же).

Более того, окружающая действительность утратила для этих новоявленных солипсистов всякое реальное значение, превратившись в иллюзию, существующую исключительно в их собственном сознании.

Само собой понятно, что люди со столь экзотическим мироощущением уже не могли ни нападать, ни защищаться. Ведь все вокруг – и уже начавшие потихоньку приближаться враги, и свистящие в воздухе пули, и сам этот воздух, сырой и пряный, и скалы, окрашенные светом неба в цвета киновари, и уходящие в бесконечную даль багровые волны – было лишь частичкой привидевшегося им сна, а кто же будет бороться со своим сном?

Когда сильно отставшие от Окша вольные братья вырвались на оперативный простор, подавляющее большинство королевских стрелков пребывало в глубокой прострации, иногда принимавшей весьма причудливые формы (одни, например, шарили вокруг себя в поисках несуществующих явств и напитков, другие использовали себе подобных вместо кресел или иных предметов мебели, третьи активно занимались самоудовлетворением).

Простым, малообразованным жестянщикам, по собственной воле или по принуждению принявшим сторону Вольного Братства, много страдавшим за последнее время и наконец-то получившим возможность отомстить, не было никакого дела до прихотливой и изящной философии крайнего эгоцентризма. Они принялись дружно расстреливать, а потом и рубить своих недавних противников, которые никакого сопротивления им, естественно, не оказывали и в ответ на удар ножом под сердце лишь блаженно улыбались.

Окш мог легко прекратить резню, но это не входило в его планы. Бой еще только начинался, а сделать в нем неоправданную паузу было то же самое, что сбиться с такта в виртуозной музыкальной пьесе.

Как Окш и предполагал, главные силы королевских стрелков, узнав о бесславной гибели товарищей, всей своей массой бросились в погоню за уходящими вдоль берега вольными братьями.

А те особо и не спешили, тем более что с собой приходилось тащить мертвецов, как своих, так и чужих. В том самом месте, где произошла высадка десанта и где на прибойной волне плясала пустая лодка, из трупов соорудили баррикаду (другого строительного материала, к сожалению, найти здесь было невозможно), оборонять которую поручили Шеду Пике и нескольким его соратникам, заранее согласным драться до последней капли крови.

Остальные вольные братья вновь разделились на две части, только теперь одни вскарабкались на гребень обрыва, а другие спрятались за бортами лодки, которую Окш отогнал подальше от берега.

Вскоре показалось королевское войско, чей строй сужался по мере того, как отдельные отряды втягивались в проход между скалами и озером. Отправляясь в погоню, исход которой теперь был весьма проблематичен (одна только печальная судьба целиком погибшего флангового отряда чего стоила!), эти дураки прихватили с собой все свои знамена и даже военный оркестр, сплошь состоявший из барабанов, литавр и тамбуринов. В поселке оставили лишь лошадей, все время норовивших соскользнуть в глубокую воду.

Когда авангард экспедиции уже достиг импровизированной баррикады, ее арьергард еще только ступил на узкую полоску берега, разбитого многими сотнями ног в кисель.

Едва Шед произвел первый выстрел, в упор сразивший вражеского знаменосца (королевские воины уже вынуждены были двигаться гуськом), как лодка поравнялась с хвостом колонны и засыпала его градом пуль. Почти одновременно со скал полетели увесистые камни.

Все дальнейшее происходило в точном соответствии с планом Окша, помешать которому не могли даже неизбежные для любого сражения досадные случайности. Спасти королевских стрелков мог разве что божий промысел.

Шед, практически неуязвимый для редких вражеских пуль, легко срезал любого, кто рисковал приблизиться к нему ближе чем на десять шагов, и вскоре напротив его баррикады выросла другая, мало отличающаяся от первой. Воины, лишенные свободы маневра, или гибли под градом камней, или вынуждены были, расставшись с оружием, бросаться в воду, где их тоже не ожидало ничего хорошего. Все попытки отступления пресекались дружными залпами с лодки.

Окш, пустивший дело на самотек и занятый только рулем да мотором, поинтересовался у своих пассажиров, как те относятся к проблеме военнопленных.

Оказалось, что такой проблемы для них не существует. Пленный – это мрызл, на котором даже пахать можно. Или какой-нибудь выходец из далеких краев. За тех и выкуп иногда дают. Если не золотом, то лошадями или райскими птицами. А какой пленный из твоего бывшего соседа? Одни только пустые хлопоты. Работать не хочет, выкуп платить отказывается да еще местью угрожает. Обойдемся нынче и без пленных. К рыбам пусть идут, к рыбам.

Теперь, когда война достигла апогея и герои (а в равной степени и мученики) стали появляться пачками, Хавр взял себе за правило как можно чаще наведываться в расположение обеих враждующих сторон. И везде его встречали как своего, охотно знакомили с самыми секретными донесениями, делились планами и пересказывали то, что по разным причинам в донесения попасть не могло.

Ничего удивительного в этом не было – и король, и верховный стряпчий могли усидеть на своих местах только до тех пор, пока их поддерживал Хавр.

После каждого из таких визитов начиналась настоящая работа – вылазки в районы военных действий, посещения только что освобожденных или, наоборот, только что захваченных поселков, кропотливый опрос свидетелей, а затем и предварительные контакты с новоявленными героями.

Для отвода глаз Хавр даже придумал себе соответствующую должность. В Королевстве она называлась «глава геральдической палаты», а в Вольном Братстве – «стряпчий наградной комиссии».

Он лично опрашивал всех особо отличившихся в схватках воинов, а потом решал, заслуживает ли очередной кандидат награды (обычно представлявшей собой некую денежную сумму) или ему нужно погеройствовать еще немного. Особое внимание Хавр обращал на молодежь – этих он даже по головке гладил и по плечу похлопывал, только почему-то всегда по левому.

В очередной раз посетив ставку главнокомандующего королевских войск, не так давно начавших успешное наступление на наиболее богатые зерном, мясом и рыбой районы Вольного Братства, Хавр, минуя роскошные шатры новоиспеченных маршалов, заглянул в скромную палатку, где усердные писари снимали копии с приказов, регистрировали донесения с театра военных действий, учитывали трофеи и вели счет потерям.

Старшим над писарями был давний агент Хавра, им же самим сюда и назначенный. В настоящий момент он занимался составлением памятной записки (по существу, шпаргалки) для главнокомандующего, который в военном деле понимал туго, поскольку его основная профессия – банщик – развитию стратегического мышления не способствовала. (Благосклонность короля он заслужил тем, что умел горячими компрессами лечить прострел.)

Писарь, смутно догадывавшийся об истинном месте Хавра в иерархии королевства, но и себе цену знавший, сдержанно кивнул гостю и без лишних разговоров развернул перед ним оперативную карту.

– Ты мне лучше все своими словами расскажи. Я в ваших значках ничего не понимаю, – расслабленно махнул рукой Хавр, тем не менее успевший в точности запомнить всю изображенную на карте диспозицию. – Мне это ни к чему. Меня геройские поступки интересуют. Имелись таковые с прошлого раза?

– Имелись, – кивнул писарь с усмешечкой. – Только не геройские, а ротозейские. Вблизи вот этого озера недавно была разгромлена крупная банда врага. Застали их сонными, частично истребили, а частично обратили в бегство. Отступать-то им вроде некуда. Кругом леса, болота. Позади озеро. Превосходство в силах на нашей стороне. Примерно пятикратное. Главаря ихнего пристрелили. И тем не менее окончательную победу одержал противник. Причем сокрушительную. Из наших уцелел лишь один человек. Сумел с помощью подручных средств перебраться через озеро.

– Действительно ротозейство. – Хавр изобразил на лице досаду. – И как только такое могло случиться?

– Доподлинно неизвестно, – продолжал писарь, огорченный поражением ничуть не больше, чем Хавр (у него уже и надежные бумаги на чужое имя были составлены, и по дешевке куплен домик в захолустье), – вроде заманили они наших воинов к каким-то скалам и чуть ли не камнями перебили. А потом топить стали. Это просто чудо какое-то! Ведь по нашим сведениям у этих оборванцев уже и пуль не оставалось. Как они такую силу одолели? Просто в голове не укладывается!

– Так ты говоришь, что их главарь погиб? – как бы между делом уточнил Хавр.

– Ага, – писарь зевнул. – Взят в плен и казнен на месте. Наш знаменосец опознал в нем своего заимодавца. Вот и расплатился…

– Жаль… Кто же тогда командовал бандитами в столь успешном для них бою? Тут без твердой руки и ясного ума дело не обошлось.

– Нашелся один, – скривился писарь, заглядывая в свои бумаги. – Не то Пика, не то Шило. Из бывших матросов…

– Матросы люди достойные, – кивнул Хавр. – Хотя бой-то происходил как раз на суше… Действительно, странно. Чудо, как ты говоришь.

– Это еще не все! – Писарь многозначительно поднял палец к потолку. – Дальше и не такие чудеса пошли. Этот проклятый Пика-Шило собрал под свое крыло все разрозненные банды, лживыми посулами склонил на свою сторону местное население, вооружил их чем попало и уже совсем в другом месте рассеял наши основные силы. Представляете, экипажи побросали самоходы, конница обратилась в бегство и растоптала свою же пехоту, обоз с боеприпасами заблудился в чистом поле, а кто не погиб и не попал в плен, тот дезертировал. Конечно, это еще не катастрофа, но о продолжении наступления и речи быть не может.

– Страх, значит, их всех обуял… – произнес Хавр задумчиво. – Беспричинный страх…

– Причинный или беспричинный – я не знаю, – осклабился писарь, видевший врагов лишь на виселице. – Но некоторые заиками стали. В том числе и наш главнокомандующий.

– Кстати, а что он сам думает по этому поводу?

– Что ему думать… Пьет с горя. После того, как от смерти чудом спасся, из походной бани не вылазит. Ванны из горячего вина принимает. Если король про наши подвиги узнает, так утопит его в этой ванне.

– А король, значит, истинного положения вещей не знает?

– Как можно! – Писарь даже глаза закатил. – Донесения составляются в крайне неопределенной форме. Дескать, ведем затяжные бои в условиях непроходимой местности. Уничтожили не поддающееся подсчету количество врагов, но и сами несем потери.

– Значит, так! – Хавр, до того пребывавший чуть ли не в истоме, вдруг резко подобрался. – Иди сейчас же к этой пьяной свинье и от моего имени прикажи ему немедленно собирать новое войско. Деньги для жалованья новобранцам и закупку оружия сюда доставят безотлагательно. Потом спрошу с него за каждую монетку. Если в стране не осталось жестянщиков, способных воевать, пусть нанимает мрызлов, волков, медведей, демонов, кого угодно! Это его единственный шанс избежать королевского гнева. Все ясно?

– Яснее не бывает.

– А это вот тебе… На мелкие расходы… Купи себе новые перья на шляпу. – Хавр высыпал поверх карт горсть золотых монет, за каждую из которых можно было приобрести целую дюжину новых шляп.

– Премного благодарен! – Согласно нововведенному порядку писарь неловко припал перед благодетелем на колено.

– Ладно, ладно. – Хавр осторожно оттолкнул его. – Ты мне лучше того спасшегося приведи… Который озеро переплыл. Это ведь тоже своего рода подвиг.

Спустя не так уж много времени изрядно поколесивший по стране Хавр сидел уже совсем в другой палатке и разговаривал с другим писарем, носившим на шляпе не перья, а круглую матерчатую кокарду с эмблемой Вольного Братства. Предыдущему агенту он и в подметки не годился, а уж гордого звания войскового писаря вообще не заслуживал. Не писарем он был, а писаришкой, но, к сожалению, кроме этого недотепы, обращаться здесь было больше не к кому.

– У вас тут, как я слыхал, что не стычка, то успех, – говорил Хавр, брезгливо отстраняясь от лохматого пса, делившего палатку на равных правах с писаришкой. – Враг повсеместно обращен в бегство. Огромные трофеи. Для пленных не хватает ни веревок, ни столбов. Кого надо благодарить за это? Кто заслужил награду за доблесть?

– Разве не верховный стряпчий является вдохновителем всех наших побед? – заюлил писаришка.

Хавр покосился по сторонам, а затем рывком притянул писаришку к себе. Слова его были просты, доходчивы и негромки:

– Еще раз брякнешь что-нибудь подобное, пойдешь рядовым воином в штурмовой отряд. Есть там такие, которые в бою на себе взрывное зелье таскают. И на вражеских укреплениях вместе с ним подрываются. Если я тебя, шельма, о чем-нибудь спрашиваю, отвечай точно и коротко.

– Многие отличились, – промямлил перепуганный писаришка. – Я это так сказал… Сдуру… Пошутить хотел… Проявите великодушие… Простите…

– Прощу, если впредь верно служить будешь, – пообещал Хавр. – Ты про бой у озера что-нибудь знаешь? Про самую первую победу, когда наши храбрецы королевских гадов камнями побили?

– Ой, тут про это столько слухов ходит, что сразу и не разберешься!

– Но ведь там многие себя героями проявили. Особенно этот… как его… Шило.

– Пика! Шед Пика! – радостно закивал писарь.

– Кто он хоть такой?

– Раньше простым воином был. Даже многозарядку ему не доверяли. С копьем ходил. А теперь уже старший брат второй степени. Под его началом тысячные отряды ходят.

– Ты сам-то хоть знаешь его?

– Видеть-то видел, – замялся писаришка. – А разговаривать не приходилось.

– Что так?

– Кто теперь он, а кто я? К нему сейчас так легко не подступишься.

– Как я посмотрю, порядки у вас еще почище, чем при королевском дворе. А еще вольными братьями называетесь.

– Сами знаете, что теперь и братья на категории делятся. Раньше было три, а теперь двенадцать. Вот вам и вся воля.

– Ну это не твоего ума дело… Ты лучше скажи, какой этот Шед из себя? Может, я его и знал раньше. Высокий, светлоглазый, с бритой головой. И рука сухая, в локте не сгибается. Он?

– Нет! – категорически возразил писаришка. – Шед Пика рост имеет действительно не маленький, но в остальном вполне обычный человек. Глаза темные. Волосы, как шерсть у нестриженого барана. Обе руки нормальные. Правой пьет, левой наливает. Спутали вы что-то…

– Может, и спутал… Ну ладно, к этому вопросу мы еще вернемся. А сейчас я хотел бы побеседовать с кем-нибудь из его соратников. Ведь и среди них должны быть герои. Для лихих воинов нам наград не жалко.

– Каких соратников? – сразу насторожился писаришка. – Которые вместе с Шедом у озера сражались?

– Именно!

– Нет их уже в живых, – писаришка скорбно потупился. – В следующем же бою и погибли. Шли в первых рядах и приняли на себя главный удар врага. Полегли, как трава под косой. Даже в могиле вместе лежат. Могу показать.

– Вот так номер! – искренне удивился Хавр. – Неужели ни один не уцелел?

– Подождите-ка… – На лице писаришки появилось растерянное выражение. – Один, кажется, остался… Или нет… Нет, все погибли, точно! Я списки самолично переписывал.

В то же самое время на другом конце лагеря Окш бесцеремонно разбудил Шеда Пику, крепко спавшего после вылазки во вражеский стан.

Бывший матрос, благодаря необыкновенному стечению обстоятельств занимавший сейчас одну из самых высоких ступеней в иерархической лестнице вольных братьев, жил в состоянии перманентного ужаса перед этим загадочным человеком, официально состоявшим при нем в должности не то советника, не то душеприказчика.

Даже в разведке, даже в рукопашном бою Шед Пика не отдыхал душою от чужого пристального внимания, способного и к месту приковать, и языка лишить, и заставить говорить что-то такое, от чего у него самого волосы дыбом вставали. Его жизнь была жизнью куклы-марионетки, которую смеха ради наделили сознанием, но лишили возможности самостоятельно управлять своими словами и поступками.

Шед корчился от страха, а ноги сами несли его вперед, навстречу пулям. Он готов был плакать над каждым погибшим братом и в то же время хладнокровно мостил болота гатями из человеческих тел. До этого никого не обидевший всерьез, он нынче пачками выносил смертные приговоры слабодушным, вороватым и нерасторопным.

Постоянно находясь в состоянии тяжелейшего душевного расстройства, Шед пытался лечить его то посредством баклажки крепкого вина, то с помощью карманной многозарядки, однако так и не сумел ни одурманить свою бедную голову, ни расколоть ее пулей.

Вот и сейчас он всеми своими силами цеплялся за остатки сна, дававшего хотя бы краткое забвение, но нависшая над ним ненавистная, постылая тень тянула жилы и выматывала душу.

– Вставай! – требовал Окш. – Не притворяйся. Я ведь знаю, что ты не спишь. Вставай или почувствуешь сейчас то же самое, что и тот ездовой, которого ты приказал бросить в котел с кипятком.

– Это не я приказал, а ты! – огрызнулся Шед (когда они оставались наедине, Окш иногда позволял ему такое). – Ты управлял моим языком! А сам я в это время рыдал в душе!

– Он продал врагам целый воз многозарядок. Сто штук. Сто твоих братьев завтра пойдут в бой безоружными. А королевские стрелки выпустят по ним на сто пуль больше. И это только за один залп. Ты размазня, а не воин.

– Разве я спорю! Да, я размазня! Да, я трус! Отпусти меня! Сделай опять простым копьеносцем! А еще лучше – убей! Я больше не могу так, понимаешь?

– Когда будет нужно, ты умрешь, но умрешь героем, – холодно ответил Окш. – И твоя смерть вдохновит других. Однако время для этого еще не пришло. Поэтому успокойся. Лучше будет, если ты успокоишься сам, без моей помощи… Вот так-то! А теперь отвечай, что ты видел, когда ходил в разведку? Где королевские войска?

– Мы дошли до самой реки… Не помню, как она называется. И видели только потухшие костры, обглоданные кости, брошенные повозки да свежие могилы. Мост сожжен, а на другом берегу слышен шум обозов, сигналы труб и лязг железа. Похоже, враги отступают.

– Или меняют позицию. – Окш был необычайно хмур. – Ты же знаешь, что опасность я чую нутром. Пока идет война и враг рядом, эта опасность просто роится вокруг, как мошкара над здешними болотами. Я уже стал привыкать к этому чувству. Но сейчас оно стало просто нестерпимым. Как чесоточный зуд. Вот я и думаю, с чего бы это? А что, если эта королевская сволочь хочет обмануть нас?

– Откуда им взять силы? – возразил Шед. – Их армия уменьшилась чуть ли не вдвое.

– За хорошие деньги можно собрать новую армию или даже перекупить половину нашей… Примером может служить тот возчик… Нет, что-то здесь не так. Пока сам не разберусь – не успокоюсь. И ты тоже хорош. Ведь обещал же привести языка.

– Впереди все пусто до самой реки. Мы даже собак не видели.

– Кто-то идет сюда! – насторожился Окш. – Кажется, вестовой.

Снаружи лязгнули скрестившиеся копья, и стражник гаркнул:

– Куда прешь, ублюдок! Старший брат отдыхает! И велел себя не беспокоить!

– Мне-то что! – презрительно фыркнул невидимый вестовой. – Пусть спит. А когда проснется, передайте, что к нему какой-то важный чин прибыл. Чуть ли не от верховного стряпчего. Награды раздавать будет.

– Всем? – живо поинтересовались стражники.

– Нет, только особо отличившимся.

Повинуясь безмолвному приказу Окша, Шед отдернул полог шатра и нарочито бесстрастным голосом промолвил:

– Пусть зайдет. Я приму его. Но много времени уделить не могу.

Когда торопливые шаги вестового затихли вдали, Окш сказал:

– С приближенными верховного стряпчего отношения портить не стоит. У тебя свои дела, у него свои. Прими его с почетом, но отшей побыстрее. Говорить старайся сдержанно и с достоинством. Однако не сболтни чего-нибудь лишнего. Не забывай, я буду неподалеку.

Напоминать об этом не стоило. Это и так сидело в голове Шеда как гвоздь.

После того, как подобающие случаю приветствия закончились, гость, скромно назвавшийся представителем наградной комиссии, передал Шеду устную благодарность верховного стряпчего, а от себя лично вручил мешочек с деньгами.

Шед равнодушно отодвинул подарок в сторону (ну зачем, спрашивается, деньги тому, кто мечтает о самоубийстве) и, запинаясь, поблагодарил тех, кто так высоко оценил его скромные заслуги. Среди вольных братьев особо витиеватый слог был не в чести, впрочем, бывшему матросу даже просторечье давалось с трудом. Обычно он изъяснялся словами, исходившими от Окша, но тот сейчас почему-то самоустранился.

Гость, в свою очередь, попросил Шеда поведать во всех подробностях об эпохальном сражении у озера, ознаменовавшем собою перелом в ходе военных действий.

Шед, чтобы хоть немного отдалить возвращение своего мучителя, затянул сбивчивый, косноязычный, лишенный внутренней логики и в общем-то лживый рассказ об истории, начавшейся позором и окончившейся триумфом. Так, например, в нем и словом не упоминался остров с маяком, его всесильный хозяин и десант в тыл королевских стрелков, а сама победа объяснялась только личным мужеством горстки вольных братьев и чрезмерной самоуверенностью врагов.

Хавр слушал вполуха, а сам тайком изучал собеседника, который вполне мог оказаться таинственным Окшем Сухоруким, на чьи поиски было истрачено столько времени, сил и денег.

Надо сказать, впечатление у Хавра сложилось самое удручающее. Конечно, он и не ожидал, что Окш Сухорукий будет по-прежнему соответствовать всем своим приметам. Но допустить, чтобы юноша, только еще входящий в пору расцвета, позволил – пусть даже из чувства самосохранения – так состарить себя, было просто невозможно.

У человека по имени Шед в начавших редеть волосах проглядывала седина, его нос и щеки покрывали склеротические прожилки, в уголках тусклых глаз копился гной, а из щербатого рта несло помойкой. Большинство очевидцев отзывались о нем как о храбром и стойком воине, остром на язык и быстром на решения, а Хавр видел перед собой опустившегося, сломленного жизнью, глубоко несчастного бродяжку, у которого не было сил даже на напускное фанфаронство.

Такой человек не мог совершить даже сотую долю того, что ему приписывали. Уж если Окш Сухорукий и был притворщиком, то притворщиком гениальным.

Рассказ уже близился к завершению, когда Хавр, немало времени проведший в беседах с единственным уцелевшим после побоища королевским стрелком, вдруг спросил:

– А кто был в лодке?

– Какой лодке? – натужно удивился Шед, которому строго-настрого было запрещено упоминать об этом эпизоде боя.

– В той, с которой ваши люди расстреливали арьергард вражеской колонны. Ведь если бы не лодка, они могли бы преспокойно отступить и не понести столь сокрушительных потерь.

– Никакой лодки не было. – Шед непроизвольно отодвинулся подальше от гостя и вдруг сорвался на матросский жаргончик, куда более привычный ему, чем речь недоучившихся законников и самодовольных купчишек. – Ты, прежде чем пердеть с наветренной стороны, сначала мозгами пошевели! Да тут на всем озере ни одной лодки нет, чтобы больше пяти морд вмещала! Кто из нее стрелять станет, если один на руле сидит, а другой на веслах? Три баклана? Да наплевала бы шваль королевская на такую силу! Ловишь на ухо? Нет? В наградную комиссию, наверное, специально таких остолопов, как ты, подбирают!

Дальнейший обмен мнениями не обещал быть продуктивным, и Хавр покинул шатер ни с того ни с сего разбушевавшегося героя. Резюме, высказанное им себе самому под нос, было предельно кратким: «Врет. И врет упорно».

Пребывая в состоянии крайней задумчивости, он едва не столкнулся с направлявшимся к шатру совсем еще молодым воином, лицо которого было обезображено глубокими, словно по ниточке проведенными шрамами. Но Хавра удивили не эти странные шрамы и даже не граничащее с подобострастием почтение, высказываемое юноше стражниками, а его проницательный быстрый взгляд.

На обратном пути Хавр не поленился сделать крюк, чтобы самолично осмотреть место боя, важнейшие детали которого со временем не только не прояснялись, а, наоборот, становились все более и более загадочными.

Ничего примечательного, кроме нескольких свежих братских могил, ему обнаружить не удалось. Ветер с озера крепчал, и волны, перекатываясь через узенькую полоску берега, еще недавно служившую ареной кровавого побоища, разбивались о скалы. Низкие тучи почти цеплялись за верхушку старого маяка, одиноко торчавшего посреди низкого, заросшего тростником островка.

Выгоревший до последнего дома поселок был безлюден, и только на причале Хавр обнаружил старика, время от времени тыкавшего острогой в мутную неспокойную воду. Сначала он не хотел разговаривать с чужаком, но золотая монета быстро развязала ему язык.

Старик поведал, что с детства жил в этом поселке, а в тот страшный день, когда победители, заподозрившие местных жителей в симпатиях к королевской власти, устроили резню, отлучился на ближайшую солеварню за солью. Терпеливо выслушав длинный перечень всех погибших родных и друзей старика, Хавр поинтересовался, нельзя ли поблизости найти лодку, чтобы переправиться на противоположный берег.

– Сожгли все лодки, – охотно пояснил старик. – Вместе с домами сожгли. Даже рыбачить теперь с берега приходится. Но если вам очень приспичило, могу плот сколотить. Как-нибудь и доберемся, если не потонем.

– Боюсь, не выдержит твой плот, – сказал Хавр с сомнением. – Ведь я же не один, а с попутчиками. Да и лошадей бросать не хочется.

– Так лошадей бы и лодка не взяла. В обход скачите. По берегу. Время, конечно, потеряете, зато надежней. – Старик уже в который раз нанес удар по невидимой рыбине и снова промахнулся.

– А говорят, здесь недавно видели большую лодку, – собственно говоря, это был главный вопрос, из-за которого и приехал сюда Хавр. – Такую, что и двадцать человек в ней свободно поместятся.

– Вот вы про что! Так бы сразу и сказали! Только это не у нас. Это у них. – Старик махнул рукой в сторону маяка. – Лодка и в самом деле славная. Большая, а главное, быстрая. Без весел и паруса ходит. Только я что-то давно ее не видел. Пропала, наверное, вместе с хозяином.

– Что же это интересно, за хозяин у такой замечательной лодки? – Хавру не нужно было предпринимать никаких усилий, чтобы скрыть свои истинные чувства: привычка к лицемерству уже давно стала его второй натурой.

– Пришлый человек, – охотно ответил старик. – По слухам – ученая шишка, а по виду – совсем еще сопляк.

– Один он жил?

– Двое слуг при нем состояли. Чужеземцы. Нашего языка почти не понимают и с мечами не расстаются. Это я для них рыбу ловлю. Платят хорошо, – он с гордостью продемонстрировал золотой, в точности похожий на те, от которых когда-то отказался Хавр, золотой из сокровищницы какого-то максара.

– Так ты говоришь, что хозяин исчез, а слуги остались, – задумчиво промолвил Хавр.

– Остались. Дом стерегут. А его с тех пор, как я вернулся, не видно.

– Надо же… Сопляк, а уже ученый и богатый… С чего бы это, как ты думаешь?

– Кто его знает! Может, он только с виду сопляк. В чужую душу ведь не заглянешь. Дед мой рассказывал, что раньше на земле жили колдуны, которые умели возвращать себе молодость. Что, если и он такой?

– Вряд ли, – покачал головой Хавр. – А ты случайно не заметил, руки у него нормально действуют?

– Еше как! Машут, что твои мельничные крылья. Вот только с лицом у него не все в порядке. Кто-то его крепко разукрасил.

– Вот так, так и так? – Хавр, никогда и ничего не упускавший из памяти, пальцем провел несколько линий по своему лбу и щекам.

– В точности! – подтвердил старик. – Так ты, наверное, знаешь его?

– Знаю не знаю, а кое-что слыхал. Овец он раньше воровал, вот его пастухи и разделали. Чтоб, значит, другим неповадно было.

– Ай-яй-яй! – опечалился старик. – А мы-то и не догадывались. Как в человеке ошибиться можно!

– Ты мне лучше вот что скажи. – Хавр перехватил древко остроги, которую старик в очередной раз занес над водой. – Как ты рыбу на остров доставляешь? Ведь говорил же, что сгорели все лодки…

– Зачем мне лодка? – удивился старик. – Встал на любое бревнышко да плыви себе, шестом отталкивайся. Здесь же мелко. При желании и пешком дойти можно. Если, конечно, портки замочить не боишься. Вон, видишь сбоку, где трава из воды торчит? Там в самом глубоком месте и по пояс не будет. Пора такая. Ветер воду от берега отгоняет. Потому и рыбы мало.

– Тогда веди меня на остров. – Хавр ласково улыбнулся старику и привычным движением сбросил с плеча многозарядку. – Тот человек, про которого мы здесь говорили, и в самом деле колдун. А слуги его вовсе не слуги, а овцы заколдованные. Мои, между прочим. Если я их сейчас не заберу, то хотя бы прикончу, чтобы чужаку не достались. А если ты, старик, помешать мне захочешь или хоть одно слово поперек скажешь, я заодно и тебя к праотцам отправлю. Так что шагай вперед!

Побоище у озера, говоря банально, подняло в душе у Окша настоящую бурю. Так резвящийся волчонок, настигнув какую-нибудь несчастную лягушку и отведав ее холодной крови, превращается в заправского хищника, твердо знающего о своем истинном предназначении.

Все, что было прежде: страсть к ремеслам, тяга к познанию тайн природы, увлечение древними книгами, кропотливая и тяжкая работа над клинком, – разом утратило для Окша интерес. Он понял, что рожден для побед, для кровавых утех войны и что отныне люди для него такой же материал, каким раньше было железо. (И это живое железо тоже нужно добывать, сплавлять в разных пропорциях, ковать, закалять, шлифовать и постоянно держать в готовности.)

Однако первые удачи не вскружили Окшу голову, и он никогда не забывал об осторожности. Дабы свести число свидетелей, знавших о нем хоть какую-то мелочь, к минимуму, он сначала приказал казнить всех пленных, потом позволил вольным братьям уничтожить рыбацкую деревню, а напоследок не пощадил и их самих, бросив в безнадежную контратаку на тяжелую кавалерию и самоходы врага.

Единственным, кто хотя бы приблизительно знал об истинной сущности Окша, был Шед Пика, человек заведомо обреченный, но пока необходимый, если не как щит, то хотя бы как мишень для излишней хвалы и напрасной хулы. На него списывали и жестокость, неизбежную в период превращения разношерстых банд в спаянную железной дисциплиной армию, и всяческие огрехи, проистекавшие от неопытности самого Окша. В перспективе участь Шеда была незавидной. Сыграв до конца свою роль, содержание которой знал только его юный повелитель, он должен был сойти со сцены, но обязательно со всеми надлежащими для такого случая эффектами.

При всем этом Окш не ставил перед собой никаких корыстных целей вроде достижения вершин власти или сказочного обогащения. Его увлекала сама стихия войны, непредсказуемая, коварная, одинаково способная и погубить, и прославить, сотканная из самых низменных страстей и самых высоких порывов души. Это была единственная область приложения сил, где Окш имел достойных противников – не жалких людишек, вся подноготная которых и так была у него на виду, – а Ее Величество Судьбу и столь неравнодушный к нему рок.

Конечно, Окш не забывал ни о Карглаке, постоянно преследовавшем его с какой-то не до конца еще ясной, но явно недоброй целью, ни о Генобре, искалечившей и заживо похоронившей несмышленого, хотя и далеко не безобидного ребенка. Он не собирался прощать их, своих главных врагов, но это была перспектива не завтрашнего и даже не послезавтрашнего дня. Сначала надо забрать все возможные призы в той игре, в которую он уже вмешался. И чем более хитроумным и стойким окажется противник, чем запутанней получится сюжет игры – тем большее удовлетворение ожидает его в финале.

У Окша было немало качеств, необходимых для великого полководца. Случись завтра генеральное сражение, он, без всяких сомнений, выиграл бы его. А в условиях затяжной братоубийственной войны, подлинные причины и движущие факторы которой оставались тайной за семью печатями, рано или поздно должна была сказаться его житейская и политическая неопытность. Ведь до сих пор Окш побеждал только в отдельных, пусть и кровопролитных стычках, где он держал под контролем если не всех, то хотя бы основных бойцов, да еще успевал оказывать угнетающее воздействие на противника. В массовом, длительном, обширном по площади сражении такое было вряд ли возможно. Однако Окш о своем единственном, а тем более быстро проходящем недостатке даже и не догадывался, как здоровый человек не догадывается о тех муках, что может принести тяжелая болезнь.

Сейчас он рвался в бой, злился на чересчур осторожных врагов и любыми средствами пытался отрезать им путь отступления в центральные районы страны. Единственное, что по-настоящему смущало его, было чувство постоянной опасности, не менее докучливое, чем зубная боль. Свыкнуться с этим оказалось невозможно.

Визиту чиновника из наградной комиссии Окш сначала не придал особого значения – погреться в лучах фальшивой славы Шеда и не такие птички прилетали. Он даже не счел нужным поинтересоваться темой их беседы (Шед был так запуган, что при всем своем желании вряд ли сумел бы сообщить что-либо компрометирующее).

Лишь возвращаясь после обеда в шатер, Окш невольно обратил внимание на этого невзрачного, слегка прихрамывающего человека с постным лицом канцелярской крысы и скрытным, ускользающим взором. Когда они разминулись на узкой тропинке, Окш, привыкший регистрировать для себя все мало-мальски любопытные факты, долго не мог понять, чем же таким удивил его незнакомец.

Уже потом, проведя аналогию с толпой, любой человек в которой чем-то пахнет, кто навозом, а кто благовониями, он сообразил, что в каком-то смысле заезжий чиновник был стерильно чист – ореол мыслей, сопровождающий каждого бодрствующего человека, у него напрочь отсутствовал.

До этого подобный феномен Окш встречал только у максаров (вернее, у одного-единственного максара по имени Рагна), но загадочный визитер, уже успевший скрыться с его глаз, никакого отношения к этой расе, безусловно, не имел. Оставалось лишь одно разумное объяснение – одурманенный вином, он сейчас двигался, как сомнамбула.

Ясность в ситуацию не смог внести и Шед. Воспользовавшись долгим отсутствием Окша, он наконец-то дорвался до спиртного. Теперь покой на ближайшие сутки был ему обеспечен.

Первого из двух обитателей заброшенного маяка Хавр сразил из многозарядки в упор, когда тот вышел на стук старика наружу. Зато второй сопротивлялся долго и упорно – швырял в Хавра всем, что попадалось под руку, пробовал поразить его длинным и неудобным для рубки в помещении кавалерийским мечом и в конце концов, уже умирая (не меньше пяти пуль сидело в нем), умудрился поджечь сухой тростник, которым были предусмотрительно набиты верхние этажи маяка.

Начался такой ад, что Хавр еле успел выскочить на свежий воздух. Потом ему пришлось долго дожидаться, пока пламя, сожрав все подходящее для себя, не угомонится само собой.

От маяка остался лишь закопченный каменный остов. Перекрытия этажей и все содержимое башни рухнуло вниз и тлело странными разноцветными огнями.

Когда пожарище немного остыло, Хавр принялся за его разборку. Все, представлявшее, на его взгляд, ценность, он выносил наружу и складывал на свой видавший виды плащ. Постепенно собралась коллекция, очень похожая на ту, что осталась в рудничном поселке после поспешного бегства Окша Сухорукого: покрытые окалиной слесарные инструменты, разрозненные детали приборов, металл в слитках и проволоке, обугленные корешки книг, осколки оптических стекол и фарфоровые склянки, в которых обычно хранятся едкие химикаты.

В тайнике, оборудованном под лестницей нижнего этажа, обнаружились две вместительные сумки с золотыми монетами и богатая походная одежда, в прошлом, очевидно, принадлежавшая слугам. Толстые стеганые куртки на спине и груди были расшиты гербами, как это принято у максаров.

Сама по себе эта находка еще ничего не говорила (лишившиеся хозяев выходцы из Чернодолья служили сейчас и у короля, и у вольных братьев), но в сочетании с многими другими косвенными уликами являлась неоспоримым доказательством пребывания здесь того, кого так долго разыскивал Хавр. Однако теперь это был не наивный мальчишка по имени Окш Сухорукий, а загадочное существо, способное подчинять своей воле толпы людей, стирать в порошок вражеские армии и запросто общаться с максарами.

Покидая остров, Хавр перекинул через плечо сумки с золотом (не велико добро, но не пропадать же ему зря) и сказал, как бы подводя итог своим находкам:

– Птичку видно по полету. Осталось только силок для нее соорудить…

Королевские войска тем временем продолжали отступать, разрушая за собой мосты, уводя паромы и лодки, угоняя скот и сжигая все, что нельзя было прихватить. Их намерения, казалось, были достаточно ясны – изматывая преследователей, заманить их в глубь собственной территории, где можно получить и свежие резервы, и вдосталь оружия.

Однако дозорные вскоре донесли, что противник, сделав крутой поворот, возвращается в опустошенный войной озерный край, из которого недавно с таким трудом вырвался. Шед, предоставленный самому себе (Окш при этом известии немедленно погрузился в раздумье), высказался в том смысле, что никогда не мешал дуракам лезть в петлю, и вновь впал в прострацию, которая теперь была единственной формой его борьбы с засильем чужой воли.

Окш между тем старался разгадать причину столь странного маневра.

Сразу напрашивался самый простой и, не исключено, наиболее близкий к истине ответ: сломленные чередой поражений и тяготами отступления королевские маршалы просто заблудились в малознакомой местности.

Впрочем, существовали и другие предположения, парочка из которых заслуживала внимания. Первое – враги сознательно предпочли смерть в болотах позору бегства, тем более что в родных краях ничего хорошего их не ожидало. Второе – вольных братьев заманивали в хитроумную ловушку. Это предположение выглядело наименее реальным, поскольку для его осуществления требовались немалые свободные силы, коими королевская власть в настоящее время не располагала. Все ее боеспособные армии были вынуждены сдерживать атаки противника на других направлениях.

Короче, упускать столь удобный момент было нельзя. Вследствие своего неудачного маневра королевские войска находились сейчас гораздо ближе, чем раньше, и возникала реальная возможность оттеснить их в такие места, где голод, лихорадка и болотные топи довершат то, что не удастся сделать мечам и пулям.

Жестянщики были неважными воинами, но толковыми строителями, и вскоре по приказу Окша, как всегда, озвученному Шедом Пикой, через реку был наведен мост, для сооружения которого пришлось разобрать дома во всех окрестных поселках.

Бросив захваченные в предыдущих боях трофеи, армия переправилась на противоположный берег. Преследование возобновилось, но уже не вслепую, а по горячим следам. В отдельные моменты из авангарда вольных братьев можно было видеть обозы отступающих королевских войск.

Погоне сильно мешали топкая местность и заградительные отряды противника, проявлявшие весьма несвойственную жестянщикам стойкость. Вдобавок ко всему на землю пала непроглядная Черная ночь, которую пришлось пережидать в сырых шатрах и палатках.

На рассвете стало ясно, что преследование закончилось. Королевские войска, зажатые на узком перешейке между двух заболоченных озер (по крайней мере так это выглядело на карте), каким-то чудом сумели возвести за ночь укрепления, состоявшие из земляного рва и бревенчатого частокола, густо опутанного проволокой-кошкодралкой.

Штурмовать эту стену в лоб означало зазря угробить половину армии, а подойти к ней поближе, чтобы свести защитников с ума, Окш не мог – перешеек, голый и гладкий, как задница блудницы, простреливался насквозь.

Оставалось одно – строить плоты для обходного маневра через гниющие озера, но поскольку лес здесь был сплошь корявый и низкорослый, эта работа затягивалась.

Единственной хорошей новостью было прибытие обоза, который уже и ждать давно перестали. Воинам раздали пули, хлеб, копченое мясо, вино.

Несколько раз в толпе вновь прибывших мелькнул тот самый чиновник из наградной комиссии, недавно навещавший Шеда, но Окшу просто некогда было всерьез заняться им – все силы и все время уходили на подготовку к штурму.

Когда все предварительные работы закончились и время первой атаки назначено, Окш позволил себе немного отдохнуть – выпил полбаклажки вина и завалился спать. Это была единственная возможность хоть как-то избавиться от замучившего его предчувствия опасности.

Как ни странно, ему приснилась Рагна, которую он уже успел основательно подзабыть. Девчонка сидела на складном походном стуле и молча разглядывала Окша своими пронзительными и в то же время равнодушными глазами максара.

Он спросил ее о чем-то, но Рагна даже ухом не повела. Окш решил, что она обижается, и принялся объяснять, почему не сумел выполнить свое обещание. Не дослушав его до конца, девчонка все с тем же невозмутимым выражением лица вдруг выбросила вперед правую руку. Не трудно было догадаться, что она указывает на сапоги Окша, оставленные на просушку возле жаровни.

Что могло ее заинтересовать? Грязь на подошвах? Сбитые каблуки? Щегольские шпоры? Окш не поленился подтащить сапоги к себе поближе и с недоумением убедился, что внутри их хлюпает кровь, а оба голенища навылет пробиты пулями.

Заранее холодея от страшной догадки, он откинул плащ, которым накрывался во время сна. В то, что Окш увидел, поверить было невозможно. Постель под ним насквозь набрякла кровью, продолжавшей изливаться из простреленных голеней.

Он проснулся и рывком сел. Одеяло от резкого движения сползло на пол, и можно было легко убедиться, что все привидевшееся ему было лишь кошмаром. Однако от этого на душе почему-то легче не стало.

Сон пропал, но тревога осталась. В палатке сильно пахло дымом, а где-то невдалеке потрескивал большой костер. Окш быстро оделся и, мельком глянув на спавшего вниз лицом Шеда, вышел наружу. Стражников возле костра почему-то не оказалось, а на берегу озера, там, где штабелями лежали готовые к десанту плоты, бушевало высокое жаркое пламя.

Окш, обычно уяснявший любую ситуацию с первого взгляда, на этот раз соображал чрезвычайно туго. Что-то вроде холодной омерзительной жабы сидело у него внутри, высасывая соки и туманя сознание. Голова закружилась, Окш упал на четвереньки, и его вырвало, скорее даже вывернуло наизнанку.

Сразу стало легче. Муть в голове исчезла, и своим вторым зрением он увидел лагерь, объятый тяжким предательским сном, и несметные вражеские рати, бесшумно подбирающиеся к нему с тыла. Откуда они только могли взяться здесь? Кто набрал и вооружил их? Кто в глубокой тайне провел через всю страну? Королевские маршалы, еще недавно занимавшиеся ростовщичеством и производством колбас? Вряд ли. Тут чувствовалась рука опытного и предусмотрительного вояки.

Спотыкаясь, Окш бросился к центру лагеря, где под сенью стягов был укреплен сигнальный колокол. Однако ни стягов, ни колокола, ни стражи там уже не было и в помине. Измена своим зловонным языком слизала их всех.

Тогда Окш закричал, закричал даже не голосом, а всеми клетками своего тела, всеми силами души. Этот крик мог поднять на ноги даже мертвых. Из палаток начали вылезать пригубившие отравленного вина и вкусившие отравленного хлеба воины – бледные, распухшие, полуживые. Избежали этой участи лишь немногие – те, кто во время раздачи свежих припасов отсутствовал или просто отложил трапезу на более позднее время.

Один из таких боеспособных воинов подскочил к Окшу, которого все знали как ближайшего сподвижника Шеда, и со злобным воплем сунул ему свою многозарядку.

Окш нажал на спуск – бесполезно, подергал за рычаг помпы – тот был затянут до отказа. Тогда он переломил ствол и сразу понял причину отказа – нестандартная пуля намертво зачеканила канал. Вот, значит, какие подарки прислали им добрые тыловые дядюшки!

С той стороны, откуда наступали основные силы врага, уже застучали частые выстрелы. Теперь о победе и думать было нечего, теперь надо было спасать собственную шкуру. Однако Окш не был бы максаром, если бы позволил себе позорное бегство. Конечно, его воины обречены, но подставить шею под топор палача они всегда успеют. Уж лучше пусть продают свою жизнь втридорога, как и положено настоящим мужчинам.

С тыла на них двигалось свежее до зубов вооруженное войско, глубина построения которого достигала десяти рядов. С фронта дорогу к спасению тоже преграждал враг, но враг совсем другой – голодный, измученный, неоднократно битый. Единственным его преимуществом был земляной вал, увенчанный бревенчатым частоколом.

Выбирать не приходилось. Позади была полная безнадежность, впереди – какой-то шанс, пусть и ничтожный.

То, что в распоряжении Окша осталось не так уж и много воинов, имело и свою положительную сторону – он мог без труда накрыть их, словно невидимой сетью, своей волей. Сейчас все они действовали как единый организм – многоликий, многорукий, многоногий, – но подчиненный одной-единственной общей воле.

Приказав воинам бросить бесполезные многозарядки и вооружиться мечами, Окш погнал их прямо на вражеские укрепления. Пока путь атакующих пролегал по ложбине, почти не просматривавшейся с вала, королевские стрелки выжидали, экономя пули. Зато когда вольные братья гурьбой высыпали на перешеек, тщательно очищенный не только от деревьев, но даже от пней, прямо в лицо им стеганул густой залп.

Окш бежал одним из последних, стараясь держаться так, чтобы между ним и плюющимся пулями частоколом постоянно находился кто-нибудь из воинов. Это была не трусость, а обычная предосторожность, тем более что живые люди значили для Окша ничуть не больше, чем другие атрибуты военного ремесла: многозарядки, мечи, доспехи и так далее.

Прежде чем воля Окша, способная в равной мере и защищать, и губить, достигла сознания тех, кто скрывался за частоколом, перед ним одного за другим убили четверых вольных братьев.

Как всегда в таких случаях, он на краткий миг ощутил весь хаос чувств, обуревавших его будущих жертв: страх разной степени интенсивности, вплоть до животного, ненависть, жалкие надежды, горькое разочарование, мольбы о спасении, мысли о близких. Затем все было кончено – хрупкие человеческие души не могли вынести всесокрушающий напор воли максара.

Стрельба сразу прекратилась, и уцелевшие вольные братья перебрались через частокол, где в мгновение ока изрубили его беспомощных защитников и вооружились их многозарядками. Первая часть задуманного Окшем плана удалась.

Между тем основные силы королевских войск приближались, на ходу перестраиваясь в штурмовые колонны. Взять это довольно-таки примитивное укрепление, к тому же защищаемое недостаточным количеством бойцов, они, конечно, возьмут, если не с первой попытки, то со второй или третьей, но гора трупов при этом сравняется по высоте с гребнем земляного вала.

А Окшу здесь больше делать нечего. Пусть вольные братья дерутся на указанной им позиции, обеспечивая отход своего вождя, а ему самому надо искоренять измену, из каких бы высоких сфер она ни исходила, собирать новые армии и мстить, мстить, мстить – мстить до тех пор, покуда дышит хотя бы один из тех, кто оказался виновником его нынешнего позора.

Местность вокруг была совершенно незнакомой, и Окш пожалел, что не захватил с собой карту. Хотя кто мог предположить заранее, что ему, еще недавно повелевавшему целой армией, придется в одиночку бежать по чахлому, отравленному болотными миазмами лесу.

Перешеек постепенно сужался. Темная вода, заросшая у берегов буровато-зеленой, похожей на жидкое коровье дерьмо ряской, поблескивала уже с двух сторон. Вот будет номер, если это не перешеек, а всего лишь далеко вдающийся в озеро мыс!

Беспокоило Окша еще и то, что по мере удаления от места схватки чувство опасности не уменьшалось, а, наоборот, возрастало. Не исключено, что где-то впереди его поджидает засада или… или погоня скрытно следует позади.

Едва он успел об этом подумать, как длинный раскаленный гвоздь (по крайней мере так ему показалось) прошил правую ногу пониже колена. Окш с разбега упал, вскочил впопыхах, снова упал и откатился под защиту плоского, как могильная плита, замшелого камня.

Стреляли скорее всего с близкой дистанции, но, как Окш ни напрягался, противника заметить не мог. Не помогали ни его способность проникать в чужие души, ни второе зрение. А что, если это сработал самострел, установленный на какую-нибудь крупную дичь, вроде лесного оленя, или пулю выпустил случайно оказавшийся здесь королевский воин, сразу после выстрела смывшийся от греха подальше?

Как бы то ни было, отлеживаться за камнем не имело никакого смысла. Окш уже успел убедиться, что впереди, на дистанции, недоступной для обычного человеческого взора, перешеек расширяется, теряет свой дикий вид и превращается в хорошо обжитое пространство с домами, огородами, дорогами, а главное, с людьми, которые сделают для него все, что он пожелает.

Окш сдвинул гармошкой мягкое голенище сапога и кое-как перевязал рану. Пуля пробила и кость, и надкостницу, и мякоть икры. Сон начинал сбываться. Но только при чем здесь Рагна?

Он ужом прополз не меньше пяти сотен шагов и лишь тогда решился встать на здоровую ногу. Вместо костыля Окш опирался на трофейную многозарядку. Опасность по-прежнему витала над ним, как стая стервятников, хотя ни единая тень не проскользнула в зарослях, ни единый шорох не донесся до его ушей, ни единая чужая мыслишка не оскверняла первозданного покоя древних болот.

Окшу удалось доковылять только до ближайшего хилого деревца, ствол которого был похож на штопор, а ветки на ерши, которыми трубочисты прочищают камины. Боль снова пронзила ногу, на этот раз левую. Стало ясно, что его хотят взять живым, поэтому и бьют по ногам. И все же интересно, что это за призовой стрелок охотится за ним? На человека не похож, человек уже давно выдал бы себя, но и не максар – те многозарядок в руки не берут, считая их оружием рабов.

– Лежи спокойно, – раздался из-за кустов сиплый голос уже немолодого и, как видно, очень хладнокровного человека. – А то, что в руках держишь, брось… Так, правильно… Больше ничего нет?

Окш промолчал, решив пока от разговоров с преследователем воздержаться. Ведь бывает так, что одно неосторожно сказанное слово потом обернется против тебя самого.

Кусты, за которыми скрывался стрелок, как-то странно затрепетали, словно это были и не кусты вовсе, а лишь их отражение в остекленевшем воздухе, а затем перед Окшем, как чертик из шкатулки, предстал тот самый кособокий и хромоногий чинуша, сначала навещавший Шеда Пику, вечный тому покой, а потом угощавший вольных братьев отравленными припасами. Вот ведь паук ядовитый! И как только Окш проглядел его раньше!

Хромота и общая телесная несуразность вовсе не мешали этому предателю двигаться легко и бесшумно, как лесной дух. Приставив ствол многозарядки к виску Окша, он сказал:

– Заведи руки за спину, я их свяжу… И мне так спокойнее, и тебе лишнего искушения не будет… А в мозгах моих можешь не ковыряться. На мне и не такие, как ты, зубы ломали.

Но Окш уже и сам успел убедиться, что душа этого человека прикрыта таким надежным панцирем, что его не прошибут даже все вместе взятые максары. Не душа, а кремень. И ведь рождаются где-то на свет вот такие монстры – с виду от одного плевка развалится, а его, Окша, запросто одолел. Не иначе это тот самый загадочный чужеземец, который по наущению Карглака за ним охотится.

– Тебя Хавром звать? – Сейчас это было единственное, чем Окш мог удивить своего соперника.

– Хавром, Хавром, – закивал головой тот. – Это кто же тебе мог сболтнуть? Наверное, тот самый соглядатай, который выследил тебя в доме пекаря. Кстати, весь поселок до сих пор вспоминает твои булочки. Говорят, такого объедения отродясь не знали.

Окш дипломатично промолчал, а Хавр продолжал мягким, даже слегка заискивающим тоном:

– А за раны эти ты на меня обиду не держи. Иначе как бы я тебя остановил? Скоро все как на собаке заживет… Я вот и бинты захватил, и корпию, и мазь лечебную… Как будто наперед знал… Ай-яй-яй, видно, ты еще не настоящий максар, если простой пули боишься.

– Ты меня, приятель, с кем-то путаешь, – холодно ответил Окш. – А то, что тебя Хавром кличут, каждой вороне известно.

– Все может быть, – кивнул Хавр, будто разговаривал с душевнобольным, которому нельзя перечить.

Он действительно перевязал раны по всем правилам лекарского искусства, однако перед этим напялил на запястья Окша громоздкие стальные кандалы, видимо, специально предназначенные для максаров.

– Ну вот и все пока. – Хавр заботливо уложил пленника на свой плащ. – Полежи здесь, а я пойду поищу какую-нибудь телегу. Если королевские стрелки начнут тут все подряд прочесывать, ты с ними не связывайся. Помочь они тебе ничем не помогут, а только хуже сделают, можешь не сомневаться… Просто пропусти их мимо. Пташкой притворись или мышкой. Не мне в общем-то тебя учить.

В душе Окша все кипело, и самые невинные эпитеты, которыми он хотел наградить этого мозгляка, звучали примерно так: «Дерьмохлеб! Репей собачий! Пожива воронья! Козел смердячий!» Однако то, что в устах того же Шеда Пики звучало бы вполне естественно, не подобало максару, никогда не унижающего себя площадной бранью (так по крайней мере считал Окш).

Единственное, что он высказал вслед уходящему Хавру, было даже не угрозой, а скорее констатацией факта:

– Зря ты это затеял. Не знаю, как долго тебе осталось жить, но эту встречу ты будешь проклинать до конца своих дней.

– Вполне возможно, – без тени обиды согласился Хавр. – Ну что уж теперь поделаешь…

Кем бы ни был тот, кто пленил Окша: человеком, злым духом или колдуном, отказать в предусмотрительности ему нельзя. Все было просчитано на много ходов вперед, обеспечено необходимыми ресурсами, заранее отрепетировано и защищено от случайностей. (Можно было побиться об заклад, что искомая телега ждет где-нибудь неподалеку.)

Безо всяких сомнений, Окш имел дело с достойным противником, но их схватка лишь начиналась. Еще неизвестно, какие козыри имеются в запасе у прожженного шулера Хавра, однако и Окш прожил свою короткую жизнь не зря – кое-чему научился, и не только выпечке булочек.

Упершись лбом и коленями в землю, он принялся извиваться всем телом, стараясь провести скованные руки над тазом. Тело его было гибким, руки длинными, таз поджарым, и то, что никогда бы не удалось кряжистому жестянщику, вполне удалось потомку максаров.

Гораздо труднее было высвободить из кольца рук плохо гнущиеся и уже начавшие опухать ноги, но, скинув сапоги, он справился и с этой задачей.

Теперь, когда кандалы наконец оказались в поле его зрения, Окш мог применить навыки, полученные им в оружейной мастерской. Зажав между колен задник сапога, он вставил острый кончик шпоры в замочную скважину кандалов и стал методично нащупывать пружину, удерживающую язычок замка. На это ему понадобилось примерно столько же времени, сколько и для утреннего бритья.

Затем надо было подготовить Хавру достойную встречу. Окш вновь натянул сапоги, сунул руки в незапертые кандалы и принял прежнюю позу. Разница состояла лишь в том, что сейчас он сжимал в кулаке обломок шпоры, не очень длинный, но достаточный для того, чтобы достать до сердца.

Для пущей достоверности Окш даже глаза закрыл – пусть этот гад думает, что от потери крови он впал в беспамятство.

Время, до этого летевшее со стремительностью горного потока, теперь превратилось в стоячее озеро. Если бы не жажда мщения и не надежда завладеть телегой, так необходимой сейчас Окшу, он давно уполз бы отсюда. Ну куда, спрашивается, подевался этот Хавр? Запрягает лошадь? Ремонтирует хомут?

Наконец вдали раздались скрип плохо смазанных колес, неторопливое пофыркивание коня и понукания возницы, время от времени подкрепляемые щелчком бича. Телега остановилась на порядочном расстоянии от Окша (видно, бурелом и валуны не позволяли ей двигаться дальше), и конь принялся щипать траву.

Затем послышались приближающиеся шаги. Окш вытер потные ладони об одежду, поудобнее перехватил шпору и приготовился к схватке, которая должна была продлиться долю мгновения и состоять всего из одного удара.

Однако шаги миновали его стороной и вскоре затихли где-то вдали. Что такое? Неужели Хавр запамятовал то место, где остался лежать Окш? Ладно, пусть побродит. Не подзывать же его свистом.

Теперь шаги слышались то слева, то справа – можно было подумать, что тот, кому они принадлежат, собирает грибы, а не разыскивает истекающего кровью пленника.

Но вот где-то поблизости хрустнула сухая ветка, вот задетый неосторожным движением куст уронил со своих листьев росу, вот уже слышно прерывистое дыхание притомившегося от долгой ходьбы человека, вот уже Окш чувствует на себе чей-то взгляд… Ближе… Ближе…

…Еще ближе… Пора бить шпорой между этих глаз… Но почему они такие зеленые? Почему вокруг них сияет серебряный ореол? Почему с алых губ срывается не сиплый говорок, который Окш уже успел возненавидеть, а звонкий издевательский смешок:

– Ну что разлегся, как баба на сносях? Ножки разболелись?

Рагна! Откуда она здесь взялась? А где тогда Хавр, чтоб ему пусто было!

Часть вторая

Окш раньше и представить себе не мог, что так обрадуется этой вертихвостке. Сейчас, наверное, он не стал бы возражать, даже если бы она вновь вознамерилась усесться ему на грудь.

Однако на сей раз Рагна была настроена совсем иначе, чем во время их первой встречи. Не до шуточек ей было нынче и даже не до разговоров.

Присев перед Окшем на корточки, она бесцеремонно стянула с него левый сапог и прямо через бинты ощупала рану.

– Все в точности, как я и нагадала, – пробормотала она, возвращая сапог на прежнее место. – Коней с такими ранами добивают…

– А ты слыхала, что раненые кони иногда лягаются? – Окш, раздосадованный болью, которую Рагна причинила ему, приставил к ее переносице обломок шпоры.

– Пень безмозглый, – она легко оттолкнула его от себя. – Сколько раз тебе надо говорить, что железо не может причинить вред максару?

– Ладно, я пошутил… – Окш был немного смущен ее поведением (все выглядело так, словно Рагна помимо своей воли оказывает ему огромное одолжение). – А почему ты не предупредила, если заранее знала, что меня подстрелят?

– Далеко была, – буркнула девчонка. – Знаешь, сколько времени я уже на ногах?

– Не знаю.

– А я не скажу. Чтоб не пугать тебя зря… Идти, конечно, не можешь?

– Надо попробовать… – Пытаясь встать, он вцепился в кусты.

– Лучше и не пробуй! – Рагна с досадой скривилась. – Мне вас, мужиков, даже касаться противно, но тут уж ничего не поделаешь… Придется послужить тебе кобылкой. – Она повернулась к Окшу спиной, такой хрупкой, что лопатки торчали на ней, как недоразвитые цыплячьи крылышки.

– Боюсь, надорвешься, – произнес он с сомнением. – Уж лучше я поползу. На боку у меня неплохо получается.

– Цепляйся, гад! – взвыла она. – Некогда мне тут с тобой препираться! Я не тебя спасаю, а себя!

Делать нечего – Окш привалился грудью к спине Рагны, а она тотчас перехватила его закинутые вперед руки. Встала девчонка с видимым трудом – слабовата еще была в коленках, – зато свой немаленький груз поперла вперед довольно энергично. Еще и покрикивала при этом:

– Не дыши мне в затылок! В сторону дыши!

По мере того, как они, выбирая места поотложистей, пробирались через лес, шея девчонки от напряжения наливалась кровью. Благодаря этому обстоятельству Окш удостоверился, что ее довольно аккуратные ушки были недавно отрезаны, а потом вновь пришиты на место – шрамы, ранее незаметные, выступили багровыми полосками.

– Ну все, кажется, добрались, – прохрипела она, выходя из зарослей на открытое место. – А ты отожрался за последнее время… Кабан кабаном…

– Возмужал, – поправил ее Окш, стараясь за развязным тоном скрыть свой стыд (со стороны, наверное, они представляли уморительное зрелище – тонкая, как стебелек, девчонка волокет на себе крепкого парня).

Невдалеке паслась довольно ухоженная пегая лошадь, запряженная в крепкую телегу, до недавнего времени, как видно, принадлежавшая местному мельнику. В телеге кто-то лежал, небрежно прикрытый сеном, и Окш сразу догадался, что это был Хавр.

– Живой? – поинтересовался он.

– Этот-то? – Рагна последним усилием взвалила Окша на задок телеги. – А я почем знаю? Но била я его не до смерти, а только до потери сознания. Когда очнется, вожжи в руки возьмет. А не то слишком много чести для тебя максара в кучерах иметь.

– Я бы на твоем месте был с ним поосторожней. – Окш покосился на лежавшего вниз лицом Хавра. – Это не простой человек. На таких вот ублюдков даже сила максаров не действует.

– Сила максаров действует на всех живых существ, – сказала девчонка с вызовом. – И на таких, о которых ты ни малейшего представления не имеешь… Хотя подчинить своей воле барана или свинью куда труднее, чем человека. Я уже не говорю про змей и тарантулов. Их лучше всего просто давить каблуками. Нельзя похитить душу у того, у кого ее нет. Почти невозможно проникнуть в сознание того, у кого в голове не мозги, а мякина. Ты просто не представляешь, сколько людей имеют сознание животного. С такими не стоит возиться. Максары обладают не только могучей волей, но и железными мышцами.

– Добавь к этому баранье упрямство, – заметил Окш, устраиваясь в телеге поудобнее. – Похоже, словами тебя не убедишь… Ладно, если не хочешь учиться на чужих ошибках, будешь это делать на своих… А за ним я сам присмотрю. Надеюсь, вдвоем мы одолеем его… Теперь расскажи, как ты меня разыскала и куда собираешься везти…

– Ты уверен, что я обязана отчитываться перед тобой? И что будет, если я воздержусь от объяснений? – Разобрав вожжи, Рагна погнала лошадь мелкой рысцой, еще раз доказывая, что опытный наездник, и сидя на облучке, лицом в грязь не ударит.

– Что будет? – задумался Окш. – Сам не знаю… Скорее всего я просто покину тебя возле первого попавшегося человеческого жилья.

– Вот, значит, как ты благодаришь меня за спасение! – патетически воскликнула Рагна.

– Спасение? – удивился Окш. – Ну это чересчур сильно сказано. Я ведь не собирался ни умирать, ни сдаваться. Наоборот, ты даже разрушила мои ближайшие планы.

– Одолеть жестянщиков при помощи других жестянщиков? – фыркнула девчонка. – Нечего сказать, достойное занятие для максара!

– Каждому свое… Ты и про уши свои мне не расскажешь?

– Как будто ты не догадываешься!

– Подожди… Бывает, что виновата голова, а отвечает задница. А за кого ответили твои уши?

– За чересчур длинный язык.

– Наконец-то я начинаю что-то понимать. Выходит, мамаша все же поймала тебя?

– Ладно. – Рагна стеганула лошадь чуть сильнее, чем следовало бы. – Как видно, придется мне все рассказать. Или почти все. Но учти, ты сам напросился. Поэтому помалкивай, сопи носом и слушай. А тем более не пытайся потом ничего изменить. Уже поздно. Не собираюсь тебя пугать, но на некоторое время ты попадешь в зависимость от чужой воли…

– Именно это ты имела в виду, когда говорила о моем спасении? – перебил ее Окш. – Тогда позволь поблагодарить тебя и давай побыстрее расстанемся.

– А как же мой рассказ? Или ты уже потерял к нему интерес?

– После такого вступления – безусловно, – твердо ответил Окш.

– И тем не менее придется его выслушать! – Рагна опять огрела вожжами ни в чем не повинную лошадь. – Возможно, тогда ты изменишь свое мнение.

– Говори, если есть охота, – он пожал плечами. – Я не собираюсь затыкать тебе рот.

– А я бы твой заткнула с удовольствием! – искренне призналась она. – Это же надо, чтобы какой-то безродный бродяга, бывший пекарь, приятель трусливых жестянщиков и любовник толстозадой жестянщицы, недоумок и неумеха, в жилах которого течет не более одной капли нашей крови, так разговаривал со мной! Мало того, что насмехается, так еще и угрожает! Радуйся, что тебе позволено дышать свежим воздухом и созерцать милые сердцу болотные пейзажи. Ведь я для пущей надежности и в мешок тебя могу зашить! Тварь неблагодарная…

– Похоже, ты слегка отклонилась от темы своего рассказа, – хладнокровно заметил Окш.

– А ты меня не доводи! – Вожжи ослабли, и лошадь перешла с рысцы на более привычный для нее неторопливый шаг. – Я, между прочим, благодаря тебе столько горя хватила… Будешь спорить, что это я тебя спасла от мамаши?

– Нет, не буду, – ответил Окш, всячески демонстрируя свое долготерпение.

– Правильно сделаешь… Ты выкрутился, а мне вот не повезло. Лошадь ногу подломила в самый ответственный момент. Тут они на меня все и насели. Кучей на одного. Попыталась я, правда, воинам головы задурить, да где уж мне… Мамаша рядом. Ради нее они свои собственные яйца откусят… Скрутили меня арканами, как младенца пеленками, даже пальцем не пошевелить. А мамаша родная уже ко мне спешит. С кинжалом в руках. Я до этого много ласковых слов успела ей сказать, вот она и пообещала первым делом язык мне отрезать. А за ней не задержится! Что мне, по-твоему, оставалось? Где я потом такой язык достану, если вдруг жива останусь? У людей, как лопата, у зверей, как терка…

– Ты про змей забыла, – не удержался Окш.

– Спасибо, напомнил… Вот я и говорю тогда мамаше, что имею для нее очень интересную новость. Она ведь, между прочим, любопытная до ужаса. Баба есть баба, хоть и максар. Ладно, говорит, выкладывай свою новость. Сохраню твой язык на краткое время. Но поскольку удержаться не могу, хоть уши твои отрежу… И тут же отчикала их, стерва! Хорошо еще, что собак поблизости не было, а то бы им скормила.

– Подожди, – прервал ее Окш. – Что-то я не понимаю. Ты же сама недавно говорила, что железо не может причинить вред максару.

– Это смотря какое железо. А главное, в чьих руках оно находится. Сталь, выдерживающую попадание стрелы, максар способен пробить пальцем.

– Ладно, рассказывай дальше…

– Ну, я этих издевательств, конечно, стерпеть не смогла и давай ей про тебя рассказывать.

– Про меня? – Окш, забыв о боли в ногах, чуть не подскочил на телеге.

– А что мне оставалось делать? – возмутилась в ответ Рагна. – Помирать в расцвете лет? Чем бы еще я смогла ее отвлечь в тот момент?

– Пр-р-редательница! – Окш попытался вложить в это слово все свое презрение. Но Рагне такие упреки были как с гуся вода. Если даже человек ради собственного благополучия готов заплатить любую цену, то про максара, плевавшего на чужую жизнь, и говорить нечего. Как ни в чем не бывало, она продолжала свой рассказ:

– Начала я сразу про клинок. Знаю, что это ее больное место. Так и так, говорю, есть возможность вернуть твоему оружию прежнюю силу. Встретила я недавно парнишку-максара. Полукровку. Он даже про свое предназначение ничего не знает. Прожил всю жизнь среди жестянщиков и многому от них научился. Например, печь булочки. А до этого, между прочим, был посвящен в тайну клинков. Запросто собирал и разбирал их. А когда Карглак сжег оружейную мастерскую и утопил всех мастеров в расплавленном железе, он сумел спастись. Сейчас скрывается от прислужников Карглака, которые повсюду его разыскивают. Если бы не это, он уже давно создал бы действующий клинок… Сначала она мне, похоже, не поверила. Но задумалась. Даже до такой дуры дошло, что сама я это все придумать не могла. Потом проверять меня стала. Подробности выспрашивать. Приметами твоими поинтересовалась…

– И ты их ей описала? – ужаснулся Окш.

– Описала. Но только прежние. Про новые – ни гу-гу! Говорю так и так: на жестянщика не похож, длинный, костлявый, светленький, глаза серые, левая рука с детства не действует, покалечена. Вижу по мамаше, чем-то мой рассказ ее сильно задел. Повертела кинжал и обратно в ножны сунула. Это уже хороший признак! Интересуется, какие еще у тебя приметы имеются. Родинки на теле, например. А я сдуру отвечаю, что не имею привычки, как некоторые, с первым встречным голяком валяться. Опять меня язык подвел. Но она на это даже внимания не обратила… Зубами скрежещет, бормочет что-то себе под нос. Похоже, она о тебе уже слышала… Отродьем назвала…

– Тебя?

– Нет, тебя! Проклятое отродье Клайнора, дескать…

– А кто такой Клайнор?

– Да какая тебе разница! Сейчас все так ругаются. То же самое, что отродье дьявола, например.

– А что было потом? – Рассказ девчонки не на шутку заинтересовал Окша.

– Потом меня, связанную, привезли в замок и посадили в колодки, чтоб не сбежала. Я уже до того обнаглела, что про свои уши напомнила. Представь себе, мамаша даже спорить не стала. Пришила их мне незамедлительно, хотя и наспех. Одно до сих пор чешется. Я так поняла, не до меня ей стало. Очень ее история про губошлепа-максара взволновала. Можешь гордиться. Потом она куда-то уехала. Ключи от темницы, разумеется, с собой взяла. Никому не доверила. Кормили меня до отвала, но еду подавали на кончике пики через дырку в стене. Потом вдруг заявляется она ко мне, лыбится, как крокодил на ягненка, и начинает исподволь обрабатывать. Ах, мы все же мать и дочь! Ах, мы наделали столько ошибок! Ах, что нам мешает жить в любви и согласии! Я бы ей, конечно, ответила, курве старой, что именно нам мешает, да колодки как-то не вдохновляли на откровенность… Только поддакиваю ей и соглашаюсь. Короче, настоящее представление! Дуэт двух лицемеров. Свидание тарантула со скорпионом. Поохали мы, значит, поахали, а потом она мне напрямую говорит: если найдешь того мальчишку, я тебе прошлые грешки прощу, а заодно и все будущие на полжизни вперед. Я, конечно, соглашаюсь. А что мне остается? Снимай, говорю, колодки, и будет тебе этот мальчишка к обеду, ну в крайнем случае к ужину. Пообещать ведь ничего не стоит. Мне, главное, на свободу вырваться. Только ведь, думаю, она так дешево не купится. Интриганка та еще! Себе самой не верит, не то что другим. Но, странное дело, она вдруг на мои условия соглашается. Хорошо, говорит, сейчас небольшой пир в честь примирения закатим, и ступай на все четыре стороны. Тут уже я заволновалась. Чую – подвох какой-то. Интересуюсь, что будет, если мальчишка добровольно идти откажется. Он ведь максар, его так просто не уломаешь… Приманить надо, отвечает мамаша. А чем, твоим золотом или моим юным телом? Золота ты, знаю наперед, пожалеешь, а собой я отродясь не торговала и впредь не собираюсь. Знаешь, что она мне ответила?

– Ну? – Сердце Окша почему-то заколотилось часто-часто.

– Для тебя, мол, у нее есть совершенно особенная приманка. Хочешь знать какая? – Девчонка, лукаво ухмыляясь, обернулась через плечо.

– Никогда не чурался новых сведений, – стараясь скрыть свое волнение, ответил Окш. – Но упрашивать тебя не собираюсь.

– Зачем меня упрашивать? – удивилась Рагна. – Это ведь не мой секрет, а мамашин. С ее позволения я его тебе и передаю. Ну, слушай… Похоже, она знает о тебе не так уж и мало. Наверное, специально собирала сведения, для этого и замок покидала… Суть дела в том, что когда-то в Стране жестянщиков жил очень известный мастер-оружейник по имени Азд Одинокий. Погиб он давно, еще до твоего рождения. Но тем не менее что-то вас связывало. Не то он родней тебе приходился, не то был назначен в опекуны, тут дело темное. Перед смертью он оставил для тебя что-то вроде завещания. Речь там идет не о золоте, не о земле, а о тайнах ремесла. Не булочника, само собой, а оружейника. В общем, вся мудрость жестянщиков в комплекте. И не только ныне живущих, но и древних, тех самых, которые построили невидимую стену вокруг Чернодолья. Смерть помешала Азду передать тебе это завещание из рук в руки. Потом оно где-то затерялось или было надежно спрятано. Но мать утверждает, что дальнейшая судьба завещания ей известна. Все подробности она сообщит тебе при личной встрече.

– Просто так сообщит? Даром? – недоверчиво переспросил Окш.

– Как же! Даром только зуботычину можно получить, – ответила не по годам искушенная Рагна. – Что-то, бесспорно, она с тебя потребует. Скорее всего новый клинок.

– Вместе с моей головой, – негромко буркнул Окш, решивший не посвящать Рагну в тайну своей давней встречи с Геноброй.

– Что ты там бормочешь? – сразу насторожилась она. – Меня небось проклинаешь?

– Себя. За то, что связался с такой трепачкой, как ты… Хорошо, на один свой вопрос я ответ получил, хотя не могу сказать, что пришел от этого в восторг. Но вопросов, как ты помнишь, было два. Теперь отвечай, как ты меня разыскала? Тут что-то нечисто. Выкладывай всю правду.

– Как ты мне надоел! – Рагна даже за голову схватилась. – Молодой, а такой зануда! Что с тобой дальше будет!

– Это уже тебя не касается, понимаешь? Я не нуждаюсь ни в советчиках, ни в покровителях. Но если меня так легко отыскали в стране, похожей на кипящий котел, значит, я завишу от кого-то. А это меня не устраивает!

– Сейчас ты опять понесешь на меня невесть что! Мне это уже надоело. Давай договоримся сразу, что каждый из нас преследует только свой интерес.

– Если это не идет во вред другому, – поправил ее Окш.

– Да брось ты! Если бы тебе предложили выбор между смертью и предательством, как бы ты поступил?

– Откуда я могу знать заранее! Еще смотря какое предательство.

– Любое! Например, отдать меня на растерзание врагам.

– Теперь бы, наверное, отдал не задумываясь.

– И правильно бы сделал! Жизнь максара дорога. Жертвовать ею нельзя ни при каких обстоятельствах. Пусть этим тешатся людишки, которые размножаются, как клопы… А теперь вернемся к твоему вопросу. Мы с тобой в прошлый раз кое о чем договорились. Не так ли?

– Допустим.

– При этом каждый соблюдал свой интерес. Я снабдила тебя золотом?

– Снабдила, – вынужден был согласиться Окш.

– Изменила твою внешность?

– Изменила.

– А ты смылся и адреса мне не оставил, тем более что не было у тебя его в то время. Вот я и побеспокоилась заранее…

– Ты что-то сделала со мной, подлая? – догадался Окш. – В тот момент, когда я в подземелье сходил с ума от боли? Воспользовалась моим беспомощным состоянием?

– Только не надо корчить из себя невинное дитя! Воспользовались им, видите ли… При желании я могла сделать из тебя послушного раба, но ведь не сделала же! Для жестянщиков нет секретов во всяких механизмах, а для максаров – в человеческой природе. Для нас живая плоть то же самое, что для твоих друзей металлы… Пощупай у себя над левым глазом… Правильно, сейчас там уже нет ничего. А раньше было несколько сквозных дырочек, через которые я добралась до твоего мозга. Теперь я имею возможность созерцать окружающий мир твоими глазами. Вернее, твоим левым глазом. Поверь, лично тебе это не доставит никаких неудобств. А если не хочешь, чтобы я что-нибудь увидела, например, голую задницу твоей очередной подружки, просто закрой левый глаз.

Едва Рагна сказала это, как Окш оторвал от подкладки куртки полоску черного сукна и демонстративно наложил ее поперек лица.

– Мне пора сменить прозвище, – заявил он. – Раньше я звался Сухоруким, а теперь буду Одноглазым… А ты продолжай, продолжай… Будет лучше, если между нами не останется никаких недомолвок.

– Продолжать особо нечего, – сказала Рагна с неохотой. – Еще сидя в темнице, я имела возможность любоваться какой-то обветшавшей башней, торчавшей посреди унылого островка.

– Верно, – подтвердил Окш. – Я жил там. Это маяк, один из самых старых в стране. Нынче он бездействует.

– Не составило труда выяснить, где именно находится этот островок, – продолжала Рагна. – Ведь среди челяди максаров есть немало уроженцев здешних мест… Туда я и направилась сразу после освобождения из темницы. Но в твоих глазах было уже совсем другое – бой, бой, бой. Бой без конца. И болота… Война шла повсюду, но в болотах сражалась только одна армия, и я поспешила вслед за ней. Поверь, мне пришлось нелегко. Еще чуть-чуть, и я опоздала бы. Чтобы найти тебя, пришлось пробираться через самую гущу битвы. А это опасно даже для максара. Шальной пуле безразлично, кем я выгляжу в глазах жестянщиков, демоном смерти или клубом дыма.

– Не стану скрывать, сегодня я узнал много нового, – сказал Окш голосом судебного стряпчего. – Но число загадок от этого только увеличилось. Например, я не верю, что Генобра вот так запросто отпустила тебя на свободу. Насколько я могу судить о нравах максаров, такая возможность совершенно исключается. Ведь, по твоим словам, она не доверяет даже себе.

– Тут вы с ней друг друга стоите, – невесело согласилась Рагна. – Действительно, меня отпустили не просто так… Мамаша считается непревзойденной искусницей по части составления всяких ядов. Как я не осторожничала во время нашей прощальной трапезы, все же отведала ее отравы. Это порошок, который нельзя по виду отличить ни от соли, ни от толченого мела. Его с одинаковым успехом можно добавлять и в вино, и в соус, и в начинку пирогов. Попав внутрь живого существа, кристаллики этого яда проникают через стенки кишечника в кровь и в печень. Некоторое время они ничем не дают о себе знать. Но если через день-два ты выпьешь хотя бы кубок воды, кристаллики начинают набухать и достигают размеров кулака, а то и больше. Однажды я имела удовольствие созерцать человека, отравленного таким ядом. Его разорвало изнутри, как мыльный пузырь. Я не пила с тех пор, как покинула замок мамаши. Если я не вернусь или вернусь одна, то подохну. От жажды или от яда.

– А за мою поимку тебе обещано противоядие? – усмехнулся Окш.

– Какой ты догадливый…

– И ты веришь Генобре?

– Не верю. Но другого выхода у меня все равно нет. Многое будет зависеть от твоего поведения.

– Что именно?

– У вас с мамашей пойдет торг. Каждый будет выгадывать свой интерес. Замолви за меня доброе словечко. Если надо, то и уступи ей в чем-то.

– Я разбираюсь в оружейном деле… Кое-что смыслю в военном искусстве… Но вот торговаться мне никогда не приходилось… – покачал головой Окш.

– Торг пойдет не о каравае хлеба, а о жизни… Твоей, моей. О завещании Азда, в конце концов! – Девчонка, до этого державшаяся с напускным спокойствием, сорвалась на крик. – Или оно не нужно тебе?

– Азд… – задумчиво повторил Окш. – Азд Одинокий… Кажется, где-то я уже слышал это имя… Очень давно… Не могу даже припомнить, при каких обстоятельствах… Слушай, помоги мне! Верни мою душу в прошлое, как тогда, в подземелье замка…

О небеса! Что за детство у него было, если память извлекает оттуда лишь чудовищ… В прошлый раз это была рыжая кровожадная ведьма, а сейчас вообще неизвестно что – то ли персонаж кошмарного сна, то ли порождение совсем другого мира… Когда все это было? Неизвестно… Тело кажется легким и послушным, как у птицы – оттолкнись посильнее и взлетишь. Он уже вполне уверенно стоит на ногах, все отлично понимает и умеет связывать слова в длинные фразы… Левая рука так же ловка и послушна, как правая…

Где это происходит? Не поймешь… Все стороны света, весь окружающий пейзаж загораживает от него свернувшаяся кольцом тварь, телом похожая на огромного безногого крокодила, а головой на дракона из варварских стран, способного выпить целое озеро и проглотить целый город. Каждая его чешуйка блестит, как золотой слиток, стертый прикосновениями тысяч рук. На месте глаз пустые ямины, заросшие чем-то вроде желтоватого пуха. Пасть, легко прогрызающая норы в граните, сомкнута, шевелится лишь жесткая бахрома по ее бокам.

Чудовище говорит, не размыкая пасти:

– Научись бесстрастно выслушивать то, что повергает в трепет слабые сердца. Внимай словам, недостойным твоего слуха. Терпи нетерпимое. Никогда не падай духом, а только ожесточайся. Думай и запоминай… Тот, кто был назначен тебе в наставники, Азд Одинокий, до смерти замучен максаром по имени Стардах. Не знаю, что удалось выведать у несчастного старика, но вряд ли он сумел устоять перед волей врага. Погибли и все другие вожди жестянщиков, знавшие о твоем рождении. Тебе никто не придет на помощь… Народ замер в ужасе, а вокруг рыскают прислужники максаров. Сделано все, чтобы ты не смог покинуть эту страну живым. Но отчаиваться рано. Пока жив я, Иллаван Десница, последний из своего народа, погубленного максарами, тебе нечего бояться. Мы вырвемся из кольца врагов и счастливо минуем все его ловушки. Мы удалимся на край света, в чужедальние страны, где враги никогда не смогут отыскать нас. Ты узнаешь наконец, что такое спокойный сон и мирная жизнь.

– Не хочу я никуда удаляться! – Ребенок сердито дергает чудовище за нижнюю губу, шершавую, как наждак. – Мне и тут хорошо.

– Не спорь. Ты должен во всем слушаться меня.

– Еще чего не хватало! Буду я слушаться жалкого червя, пожирающего землю! Трус! Собрался удирать! А кто отомстит за Азда? За всех жестянщиков? За твой народ?

– Это сделаешь ты. Так гласят предсказания. Но это случится не скоро. Сначала тебе надо поднабраться ума и силы. Пока ты всего лишь слабый ребенок… Я найду для тебя достойных воспитателей и наставников. А со временем ты станешь обладателем сокровища, которое завещал тебя Азд.

– Какого сокровища? Денежек?

– Нет. Мудрости, которой не купишь ни за какие деньги.

– Разве мудрость можно завещать? – удивляется ребенок.

– Можно, если она записана словами. Прочитав эти письмена, ты найдешь ответы на все вопросы.

– На все-все-все? – радуется ребенок.

– Да.

– И даже на то, как извести максаров?

– Это главное, о чем там говорится.

– Я хочу это знать сейчас!

– Сейчас еще рано. Ты ведь и читать-то не умеешь.

– А ты тогда для чего?

– Я не сведущ в грамоте, – тяжко вздыхает подземное чудовище. – А уж тем более в грамоте изощренных умом жестянщиков… Что это? Кажется, к нам кто-то приближается… Ты слышишь?

– Слышу… Их много… Они со всех сторон… Надо спасаться…

– Тогда полезай быстрее в мою пасть!

– Я уже не помещаюсь там!

– Раз так, бери камень и будем сражаться.

Окш очнулся от резкого укола тревоги, куда более болезненного, чем попадание пули.

Лошадь испуганно храпела, косясь назад диким взглядом. Рагна, не выпуская вожжи, стояла на облучке и с недоумением смотрела на развороченную кучу соломы, на которой еще недавно валялся Хавр.

– Куда он девался? – Окш машинально пошарил рукой в соломе.

– Испарился, – буркнула Рагна, похоже, еще не до конца осознавшая случившееся. – Пока ты вспоминал свое прошлое, я решила привести этого урода в чувство. Пусть бы делом занимался. Надоело мне уже коню под хвост глядеть. Ткнула я его кнутом, а он взял да раздвоился. Один лежит, как прежде, а другой сидит на том же месте и на меня смотрит. И не понять, кто из них настоящий. А потом зарябило все, будто бы я не на человека смотрела, а на его отражение в воде. Он то лежит, то сидит, то стоит сбоку от телеги ко мне спиной. Я его опять кнутом ткнула, только посильней. Тут он пропал окончательно, и кнут с ним заодно. Я про такие чудеса даже и не слышала никогда.

– Я тоже, – сдержанно ответил Окш, взглядом обшаривая окрестности. – А это не он? К лесу идет, через пашню…

– Похоже, – согласилась Рагна. – Но как он там оказался? Ведь только что здесь был…

– Поговаривают, что время как река. Его можно заставить течь быстрее, можно замедлить, а можно и вообще пустить по кругу… Правда, это не по силам людям… Эх, была бы у меня сейчас многозарядка!

– Выходит, мы имели дело не с человеком, – сказала Рагна. – Человек не способен одурачить двух максаров сразу.

– Как ты думаешь, он понял, о чем мы говорили? – Окш продолжал смотреть туда, где среди деревьев исчезла сутулая фигура Хавра.

– На глухого он не похож. На дурака тоже. Только вряд ли его могли заинтересовать мои семейные делишки. – Рагна снова уселась на облучок. – А ты его, что, боишься?.. Успокойся. Скоро мы будем в Чернодолье, а там он нас не достанет.

– Завещание Азда находится где-то здесь. Значит, нам рано или поздно придется вернуться.

Рагна, воспринявшая эти слова как согласие Окша встретиться с Геноброй, сразу повеселела. Веселье это посредством вожжей передалось и лошади, которая сразу припустилась трусцой.

Начинались обжитые места. Где-то невдалеке горел поселок. С другой стороны доносился дробный перестук многозарядок. Прямо посреди дороги лежали двое мертвецов (по виду вольные братья), уже порядочно растоптанные копытами и разъезженные колесами телег. У одного не было головы, у другого ног. Раньше подобное зрелище могло привести Окша в трепет. Теперь он даже глазом не моргнул.

– Являться в гости с пустыми руками как-то неудобно, – сказал он. – Надо бы приготовить для твоей мамаши кое-какие подарочки.

– Догадываюсь, что ты имеешь в виду, – покосилась на него Рагна. – Только обещай, что пустишь свои подарки в дело лишь после того, как я получу противоядие.

– Там видно будет…

Оказавшись среди родных каменистых просторов, Рагна сразу приободрилась.

– Если дорвусь, так бочку воды сразу выпью, – произнесла она мечтательно.

– Ты возвращаешься с надеждой на спасение, – заметил Окш невесело. – А чего ради я лезу в берлогу этой людоедки?

– Не заставляй меня рассыпаться перед тобой в благодарностях. Я хоть и максар, но добра не забываю. Можешь быть уверен, – поморщилась Рагна.

Повинуясь ее беззвучному зову, откуда-то набежали мрызлы и впряглись в телегу вместо лошади, чувствовавшей себя в Чернодолье весьма неуютно. (Впрочем, вернуться назад ей, естественно, было не суждено.)

Мрызлы трудились, не жалея себя, и как только очередная партия валилась без сил, ее тут же сменяла новая. Колеса телеги вихляли, ободья могли свалиться в любой момент, а оси безбожно скрипели. Конечно, можно было перебраться прямо на плечи чудовищ, но сделать это не позволяли еще не до конца зажившие раны Окша.

Безусловно, Генобра узнала об их приближении заблаговременно, однако выйти навстречу не соизволила. Слуги – не те, которых Окш видел здесь в прошлый раз, а уже совсем другие, – доставили гостей в обширный сводчатый зал, судя по огромному количеству пыльных штандартов, предназначенный для официальных приемов.

Никакой другой мебели, кроме низкого столика, сервированного к ужину, здесь не было, и Окшу пришлось прилечь прямо на голый пол. Заранее переволновавшись перед встречей с Геноброй, сейчас он был совершенно спокоен, однако на всякий случай решил изображать тяжелораненого.

Вконец озверевшая от жажды, Рагна схватила со стола кувшин с вином и уже хотела запустить им в окно, но передумала и налила кубок Окшу.

– Хочешь, чтобы и я отравился? – Он сделал отрицательный жест рукой. – Нет, в этом доме я не прикоснусь ни к еде, ни к питью. Не хочу заглатывать крючок, на который уже попалась ты.

– Тогда постарайся не дышать и ни к чему не прикасаться, – сказала Рагна. – Уж если мамаша захочет угостить тебя каким-нибудь из своих ядов, то обязательно сделает это. Моя бабушка и все тетки тоже были известными отравительницами, однако она перехитрила их всех.

– Приятно слышать похвалу из уст родного дитяти, – произнесла Генобра, появившаяся совсем не с той стороны, откуда ее ожидали. – Как добрались? Не утомила ли вас дорога? Не обидел ли кто в пути?

Тембр ее голоса находился в промежутке между хриплым и скрипучим, хотя на первый взгляд она была еще женщиной в соку – немного перезрелой, зато сладкой, душистой и податливой. Впрочем, оба гостя знали, насколько обманчиво это впечатление.

– Хватит паясничать! – Рагна топнула ногой. – Я сдержала свое слово, хотя для этого мне пришлось исколесить всю Страну жестянщиков. Теперь твоя очередь выполнять обещание. Подай сюда противоядие!

– Не пойму, о каких обещаниях ты говоришь? – Улыбка Генобры была похожа на гримасу отвращения. – Мы заключили сделку. У меня свой товар, у тебя свой. А за глаза покупку совершают только дураки. Да и одним-единственным беглым взглядом не обойдешься. Товар надо хорошенько пощупать, помять, попробовать на зуб, а если такая возможность имеется, то и примерить.

– Пощупай, – согласилась Рагна. – Но примерять не советую. Молод он еще, да вдобавок и ранен. Вдруг не выдержит.

– Зачем же ты его так? – Генобра изобразила сострадание. – Лежащая женщина это еще куда ни шло, а лежащий мужчина – зрелище жалкое.

– Это не я.

– А кто?

– Там война идет, понимаешь? – Рагна не собиралась посвящать мамашу во все подробности своего пребывания в Стране жестянщиков. – Сосед убивает соседа. Пулю можно схлопотать, даже сидя на горшке.

– Свои убивают своих? – удивилась Генобра. – Ну прямо как у нас! А еще говорят, жестянщики недостойны носить звание человека.

– За последнее время они преуспели во многих делах. Молодцы, да и только!

Генобра, с любопытством разглядывая Окша (можно было подумать, что это какая-нибудь заморская диковинка, а не максар-полукровка), расхаживала вдоль противоположной стороны зала. Подходить к гостям ближе чем на двадцать-тридцать шагов она пока не решалась – вероятно, опасалась с их стороны какого-нибудь подвоха. Клинок, висевший у левого бока, очень не гармонировал с ее домашним нарядом.

– Того ли ты мне привела, дочка? – спросила она с сомнением. – Сама же говорила, что твой дружок светленький и руку имеет сухую.

– Раньше так оно и было, – объяснила Рагна. – Но я немного изменила его внешность, чтобы ввести в заблуждение прислужников Карглака… Ты же сама видишь, что это максар.

– Мало ли бесприютных максаров шатается по свету. Я, например, даже не упомню, сколько раз рожала, а глаза мне ты одна мозолишь.

– Дай ему свой клинок, – предложила Рагна. – И он докажет, что в совершенстве знает его устройство.

– И в кого ты только такой шутницей уродилась? – ухмыльнулась Генобра. – Может, мне лучше удавку на шее завязать и конец тебе передать?

– Тогда для чего было начинать все это? – Рагна уже не могла сдерживать ярость. – Ведь ты сама просила найти мастера для починки клинка!

– Это ты просила у меня пощады, а взамен обещала найти толкового оружейника, – поправила ее Генобра. – Почему бы мне не согласиться на такое предложение? Что я, спрашивается, теряю? Ничего. Тебе от меня и так никуда не деться. Приползешь назад как миленькая, да еще и дружка с собой прихватишь. Так оно и получилось.

– Хватит издеваться! – прохрипела Рагна. – Дай противоядие! Я умираю от жажды!

– Потерпишь. Как говорят жестянщики, без терпения нет спасения. Впрочем, я еще не решила, как быть с тобой. Сама посуди, зачем ты мне теперь? Думаешь, я не догадываюсь, что вы сговорились прикончить меня при первом удобном случае? – Генобра по привычке схватилась за рукоять клинка.

– Тогда не надейся, что твое оружие возродится! – Эта угроза заставила Генобру расхохотаться.

– Ты уверена? – Она перевела взгляд на Окша. – Полагаешь, он ценит твою жизнь больше своей? Боюсь, ты ошибаешься. Если мы не договоримся с ним полюбовно, беднягу посадят в бочку с зельем, медленно растворяющим кожу. Ни максар, ни человек не в состоянии долго терпеть такие муки.

– Ваши слова следует понимать так, что меня заманили сюда обманом и никакого завещания Азда на самом деле нет? – Это была первая фраза, сказанная Окшем в присутствии Генобры.

– Завещание-то как раз и есть, – ответила она. – Но только ты его никогда не получишь, отродье Клайнора. Если судьбу дочки я еще не решила, то с тобой для меня все ясно. В случае, если ты вернешь силу моему клинку, я сохраню твою жизнь. Хороший оружейник всегда пригодится. Но из твоего тела и твоей души будет изъято все, что делает обычного человека максаром.

Для Окша голос Генобры был примерно тем же самым, что волчий вой для пса. Он проклинал тот момент, когда согласился явиться сюда, и кусал губы от бессильной ярости. Можно вести разговоры даже с заведомым подлецом, преследующим свою выгоду, но как договориться с сумасшедшей дурой, не отдающей отчета собственным поступкам… Хотя нет, это он зря. В изуверской предусмотрительности и безжалостной логике Генобре не откажешь. Смягчить эту людоедку вряд ли возможно, но надо хотя бы попытаться заговорить, отвлечь ее.

– Несравненная, – начал он осторожно. – О своей принадлежности к расе максаров я узнал совсем недавно и еще не успел проникнуться духом, соответствующим моему новому положению. Поэтому я не стану огорчаться, если буду возвращен в прежнее состояние. Кроме того, ремесла привлекают меня куда больше, чем воинские подвиги или опыты по изменению человеческой сущности. Должность оружейника при столь могущественной особе вполне устроит меня. Ведь имея в руках действующий клинок, вы приобретете в среде максаров особое положение.

– Ни один максар не признает за другим максаром какое-то особое положение, – перебила его Генобра. – Эти слова еще раз доказывают, что тебе чужды наши обычаи и привычки.

– Простите, если я сказал что-то не так. – Окш изо всех сил старался изобразить покорность. – Когда вы получите возродившийся клинок, сами решите, как им лучше воспользоваться. Мое дело – вернуть ваше оружие к жизни.

– Вот именно. – Похоже, речь Окша заинтересовала Генобру. – Начал ты издалека, а чем собираешься закончить?

– Сейчас вы узнаете, несравненная, – продолжал Окш. – Может случиться так, что я не смогу быстро отремонтировать клинок. Ведь все они отказали по общей причине, которую, возможно, придется искать в Стране жестянщиков. Что это за причина, я пока не знаю, однако уверен, что в завещании великого оружейника Азда можно найти ответ на все мои вопросы.

– Вот, оказывается, куда ты клонишь! – Хохот Генобры был похож на клекот стервятника. – Хитер, ничего не скажешь! Твой Азд был не только великим оружейником, но и непримиримым врагом максаров в том смысле, в каком жалкий шакал может быть врагом льва. Печальный опыт отцов и дедов ничему не научил его. Завещание, о котором ты говоришь, содержит план уничтожения нашей расы, а поскольку сами жестянщики не в состоянии противостоять максарам, его выполнение предполагается поручить какому-нибудь выродку вроде тебя. Существо, наделенное волей максара и смекалкой жестянщика, может причинить Чернодолью немало вреда. Поэтому и не мечтай получить доступ к этому проклятому завещанию. По крайней мере до тех пор, пока в тебе останется хотя бы сотая доля сущности максара.

– Дай противоядие! – Рагна в припадке бешенства перевернула стол с винами и закусками. – Чего ты еще хочешь от меня? Каких услуг? Какого унижения? Только прикажи, и я выполню любой твой каприз! Стать перед тобой на колени? Поцеловать твою кобылу в задницу? Лечь под первого попавшегося мрызла?

– Я подумаю над твоими предложениями. – Генобра послала дочке милостивую улыбку. – А пока стань рядом со своим дружком. На тот случай, если он вернет клинок в прежнее состояние и попытается убить меня. Тогда тебе придется помешать ему, ведь в случае моей смерти ты обречена. В моих запасах имеются сотни ядов и противоядий, и только я одна знаю, какое именно средство в состоянии спасти тебя. Да и наш юный оружейник, даже овладев клинком, вряд ли сможет уйти отсюда. – Она отдернула один из гобеленов, и за ним обнаружилась ниша, в которой затаилось несколько громадных мрызлов, изготовившихся к бою.

Рагна, шатаясь, подошла к Окшу и пребольно ухватила его за волосы.

– Слышал, что сказала эта стерва? – прохрипела она. – Чтоб ты ни-ни! Чтоб даже дышать в ее сторону не смел! Надо слушаться мамочку!

– А разве я не слушаюсь? – Окш стал засучивать рукава. – Если она соизволит передать мне свой клинок, я посмотрю, что с ним можно сделать. Но только сначала пусть принесут мои инструменты, которые остались в телеге. (Этот инструмент и еще кой-какие мелочи они прикупили по дороге сюда в последнем перед границей поселке жестянщиков.)

– Ну так и быть. Покажи свое умение. – Генобра, по-прежнему держась на дистанции, швырнула ему клинок. – Однако боюсь, что ты ничего не сможешь поделать с ним. У каждого клинка есть свой особый секрет, известный только его хозяину.

– Секрет, говорите? – Окш ловко поймал клинок за рукоятку (таким фокусам он научился еще в первые дни пребывания в мастерской). – Это для вашей дочки секрет. Или для любого другого максара, не умеющего отличить бронзу от латуни, а винт от заклепки. Но только не для жестянщика, сведущего в оружейном деле.

Прежде чем наиболее толковый из мрызлов доставил в зал добротную кожаную сумку, в которой позвякивал металл, Окш успел отсоединить от клинка гарду, содержавшую основные механизмы управления.

Генобра, перехватив посыльного в дверях, самолично проверила каждую отвертку и каждый надфиль, а у сумки не поленилась оторвать подкладку. Лишь после этого инструменты поступили в распоряжение Окша. Скоро пол был усеян многочисленными деталями клинка, большинство из которых размером не превышало просяного зерна.

– С твоей сноровкой надо бисером вышивать, – буркнула Рагна, возвышавшаяся над Окшем, как сторожевая башня.

Время от времени она почесывала своими смертоносными ногтями у него за ухом – там, где равномерно подрагивала сонная артерия.

Разборка еще не была завершена, а Окшу уже бросилось в глаза, что в конструкции клинка присутствуют две неизвестные ему детали, никакого функционального значения, похоже, не имеющие. Тщательно изучив загадочные находки через оптическое стекло, он пришел к выводу, что именно с их помощью жестянщики пытались сохранить хоть какую-то, пусть и иллюзорную, власть над грозными творениями своих рук.

Первая деталь представляла собой прерыватель цепи питания всего механизма. Вторая – миниатюрное, но мощное взрывное устройство, типичный самоликвидатор, применяемый жестянщиками и в других видах оружия, например, в самоходных картечницах.

Обе эти детали управлялись на расстоянии кодированными сигналами, имевшими ту же природу, что и свет, но, в отличие от него, невидимыми. С помощью этого хитроумного устройства жестянщики имели возможность вывести из строя или даже уничтожить любой клинок (в последнем случае, правда, только тот, который был заранее приведен в боевое состояние).

Окшу не приходилось слышать, чтобы жестянщики хоть раз воспользовались своей предусмотрительностью, да и неудивительно – проницательные максары моментально определили бы природу отказа клинков, и уж тогда-то судьбе строптивых оружейников можно было бы только посочувствовать.

Карглак, в своих миротворческих стремлениях дошедший до абсурда, действовал не на авось. Жестянщики не раз намекали максарам, что боеспособность клинков находится в прямой зависимости от жизни и здоровья их создателей, хотя технические детали этой взаимосвязи не раскрывали (да спесивые хозяева Чернодолья и не поняли бы их).

Оставалось лишь догадываться, кто именно подал сигнал, обезвредивший клинки – кто-то из оружейников, не до конца утративший разум, или некое автоматическое устройство, специально предусмотренное для такого случая (последнее предположение казалось наиболее вероятным).

Как бы то ни было, но единственный уцелевший наследник мастеров-оружейников оказался нынче в любопытной ситуации. Он мог без труда привести клинок в действующее состояние – для этого достаточно было соединить цепь питания напрямую, минуя прерыватель. Мечта Генобры исполнилась бы, но что это давало в итоге самому Окшу? Весьма сомнительные льготы, обещанные рыжей стервозой, да жалкое существование в человеческом облике.

Соглашаясь на все условия, выдвинутые Геноброй, он, конечно же, кривил душой. Власть над живыми существами, присущая максарам от рождения, и возможность безнаказанно манипулировать поведением человеческих масс уже успели вскружить ему голову. Да и воинские подвиги, честно говоря, привлекали Окша куда больше, чем кропотливая возня с неподатливым металлом.

Вкусив однажды разудалого и вольного житья, он уже не смог бы ходить в чьих-нибудь прислужниках, а тем более находиться в зависимости от ненавистной ему Генобры.

Конечно, сюда они явились не с пустыми руками и для хозяйки замка было приготовлено несколько сюрпризов, но пока инициатива целиком и полностью принадлежала последней. Замыслам Окша сильно мешали перебитые ноги, а Рагна, до этого прилежно разыгрывавшая умирающую от жажды психопатку, могла сорваться в любое мгновение.

Интересно, а что случится, если клинок взорвется прямо в руке Генобры? Обезвредит это ее хоть на какое-то время или только приведет в ярость? Во всяком случае, рискнуть стоит.

Пока Окш был занят этими размышлениями, его руки проворно собирали клинок в единое целое. Процесс сборки был еще далек от завершения, а он уже почувствовал, что оружие начинает оживать.

Незаметно для всех (за исключением, может, одной только Рагны) Окш направил острие клинка в сторону отиравшегося неподалеку мрызла, того самого, который доставил инструмент и привел механизм в действие.

Полоса металла, только имитировавшая лезвие холодного оружия, внезапно замерцала и превратилась в луч призрачного света, метнувшегося над самым полом к противоположной стене. Мрызлу отрезало обе ступни, да так чисто, что они остались стоять на прежнем месте, а их бывший хозяин с нестерпимым визгом откатился в сторону, где и был добит кем-то из соплеменников.

Но еще прежде, чем все это случилось, Генобра успела скрыться в соседней комнате, проявив расторопность, весьма завидную для ее возраста и комплекции. Уже оттуда донесся ее злобный вопль:

– Не смей пользоваться моим клинком, ублюдок! Прекрати немедленно или я обрушу на вас потолок! Вы обречены! Спасти вас может только мое милосердие!

– Простите, несравненная, я вовсе не хотел причинить вред вашему слуге, – говоря так, Окш ободряюще подмигнул Рагне. – Мне просто нужно было проверить, как действует клинок. А тут он как на беду подвернулся… Еще немного терпения, и вы получите оружие в безукоризненном состоянии. Хоть сено им косите, хоть врагов…

– Рагна, сучка, ты слышишь меня? – вновь раздался голос Генобры.

– Гав-гав! – не без юмора ответила дочка.

– Забери у этого пустобреха клинок и принеси мне. Тебя-то можно не опасаться. Ведь ты все равно не умеешь им пользоваться… И не смей перешептываться со своим дружком!

– Да успокойся ты! – огрызнулась Рагна. – Никто тут ни с кем не перешептывается. Просто я жду, когда он закончит возиться с этим железом.

– Подождите, несравненная, еще самую малость! Я только удалю накопившуюся пыль и грязь. – Окш установил взрывное устройство так, что оно должно было сработать при первой же попытке привести клинок в боевое состояние, и быстренько завершил сборку.

Рагна осторожно приняла клинок на вытянутые руки и походкой придворной дамы засеменила через весь зал к дверям, за которыми скрылась ее мамаша. Однако сверхподозрительная Генобра остановила ее на полпути.

– Стой! – крикнула она, по-прежнему находясь вне поля зрения Окша. – Положи клинок на пол и поворачивай обратно.

В зал Генобра вернулась только после того, как один из мрызлов поднял клинок. Но даже сейчас она боялась прикоснуться к нему, словно это было не хитроумное творение человеческих рук, а ядовитая змея, укус которой смертелен даже для максара.

Похоже, Генобра никак не могла поверить, что все получилось так просто и ей самой ничто не угрожает.

Первой молчание нарушила Рагна:

– Мамаша, мы выполнили все твои условия. Я вела себя как самая преданная дочь. Когда же наконец ты сжалишься надо мной? Даже обитающие в пустыне гады подохли бы, оставаясь без воды столько времени.

– Пусть подыхают. Кому они нужны, эти гады, – ответила Генобра, чуть ли не обнюхивая клинок. Что ни говори, а чутье на опасность у нее было развито не хуже, чем у Окша.

Наконец она решилась взять клинок в руки, немного помахала им в воздухе и тут же сунула в ножны. Окш, ожидавший, что Генобра обязательно приведет клинок в боевое состояние, с трудом скрыл свое разочарование. Развязка оттягивалась, интрига запутывалась.

– Дай противоядие, умоляю тебя! – вновь заканючила Рагна.

– Дам, но сначала доведу дело до конца. – Генобра знаком велела мрызлам покинуть их укрытия. – Не люблю ничего откладывать на потом. От этого бывают одни только неприятности. Мы лишим твоего дружка всех качеств, присущих максарам, и тогда вас обоих ожидает награда.

Спорить с Геноброй было бесполезно, тем более сейчас, когда число ее козырей возросло. Парочка мрызлов подхватила Окша, столько же Рагну, и возглавляемая Геноброй процессия направилась в подземелье, которое юный максар уже имел удовольствие однажды посетить.

С тех пор здесь, естественно, ничего не изменилось, как и в любом другом месте, достойном именоваться адом, – мрак не стал менее густым, вонь не исчезла, сырой холод по-прежнему пробирал до костей, проклятые лемуры, не то обрадованные, не то, наоборот, перепуганные появлением хозяйки, пищали во всех углах.

Отослав мрызлов, которым лишний раз появляться в этой обители скорби не полагалось, Генобра подтолкнула Окша к ближайшей железной раме. Чтобы не упасть, он был вынужден вцепиться руками в ее края.

– Ничего не бойся, – сказала она, примеряя оптическое устройство, позволявшее рассмотреть не только отдельные клетки человеческого организма, но и мельчайшие пылинки, из которых состоит любое вещество. – С тобой работы будет немного. Как говорится, начать и кончить. Если что-то зря и оттяпаем, то самую малость. Потом благодарить будешь. Мерин холощеный куда лучше жеребца живет. Всегда сыт, не бит и всем доволен… Но ты за свое мужское естество не опасайся. Я на такие вещи никогда не покушаюсь. Даже, наоборот, могу тебе детородной силушки добавить. Авось мою дочку покрыть сумеешь, а не то она носится со своей девственностью, как собака с костью.

Балагуря таким манером, Генобра принимала от лемуров, чередой выстроившихся к ней, разнообразные хирургические инструменты и лекарские снадобья всех видов, начиная от сушеных трав и кончая летучими эфирами. Судя по масштабам приготовлений, операция намечалась не такая уж и шуточная.

Про клинок она как будто вообще забыла, и это начинало не на шутку тревожить Окша. Надо было как-то вывести ее из себя, взбесить, спровоцировать на побоище.

– Как это, интересно, вы собираетесь оперировать меня, если никогда не моете рук и только что ковыряли пальцем в носу? – поинтересовался он самым невинным тоном. – И вообще, я передумал. Останусь максаром. Могу даже взять вас в жены. При условии, что вы пообещаете мне покорность и верность.

– Молчи, дурак! – прикрикнула на него Генобра и тут же накинулась на Рагну: – А ты чего рот раскрыла? Быстренько пристегивай своего дружка, да покрепче! Разве не видишь, у него истерика начинается.

Такое развитие событий они заранее предусмотреть не могли, и Рагна, обычно находчивая и решительная, на этот раз растерялась. Однако Окш еле заметно кивнул ей: делай, мол, что приказывают. Для вида накинув кандалы ему на руки (но не заперев), она занялась ножными креплениями. Окш при этом громко стонал и поносил всех максаров, а баб-максаров в особенности. Как они загодя договорились, эта ругань была сигналом к началу активных действий.

– Я бинт сниму, – сказала Рагна, сидя на корточках. – А не то он мешает.

– Сними, – милостиво разрешила Генобра, никакого подвоха уже не опасавшаяся. – Да заодно и все остальное сними, включая шевелюру. Шкуру можешь оставить. Шкуру я ему сама буду дырявить.

В этот момент Рагна разогнулась. В руках она сжимала ком грязных, заскорузлых от крови бинтов, который и сунула к самому лицу мамаши.

Столь наглая выходка так удивила Генобру, что она на мгновение даже онемела (не часто приходилось терпеть подобные оскорбления от потенциальных смертников). Именно в этот самый момент грохнула миниатюрная многозарядка, спрятанная в смрадных бинтах.

Смерть Генобры не входила в планы заговорщиков, поэтому пуля представляла собой тонкостенную ампулу, наполненную концентрированной плавиковой кислотой.

Выстрел был произведен почти в упор, однако Генобра каким-то чудом успела прикрыться локтем. Под одеждой у нее, как об этом заранее предупреждала Рагна, были стальные доспехи.

Хотя пуля и не достигла своей цели, но пригоршня едких брызг угодила Генобре в лицо. Правый глаз, прикрытый оптикой, почти не пострадал, зато левый превратился в мутный пузырь, плачущий кровавыми сле-зами.

С воплем, какого раньше не слышали даже эти сплошь заляпанные человеческой кровью стены, Генобра отскочила в сторону и ухватилась за лицо. А когда она отняла руку, между лицом и ладонью протянулись липкие, тягучие пленки, уже не имевшие ничего общего с прежде неуязвимой кожей максара.

– Не подходи! – Рагна вновь вскинула многозарядку (впрочем, шанс на вторичное попадание был невелик, поскольку за душой у девчонки имелся один-единственный урок стрельбы, совсем недавно преподанный ей Окшем). – Сдавайся, и мы обещаем сохранить тебе жизнь. А рожу подлатать всегда успеешь.

С новым воплем, еще более ужасным от того, что он сорвался с губ, буквально на глазах разъедаемых кислотой, Генобра выхватила из ножен клинок. Нацелив его острие на обидчиков, она крутанула рукоять – раз, второй, третий…

Не дожидаясь, что из всего этого получится, Окш ухватился за Рагну и вместе с ней рухнул на пол. Взрыв мигом погасил факелы и опрокинул все, что до этого стояло торчком, за исключением одних только каменных колонн, подпиравших потолок. На Окша в последовательном порядке обрушилась железная рама с кандалами, груда разнообразных хирургических инструментов, жаровня, на которой лемуры грели в котле воду, и наконец сам котел со всем его содержимым, к счастью, еще не успевшим закипеть.

Теперь светилось лишь то место, где в момент взрыва находилась Генобра. Что-то там тлело, что-то горело, что-то смрадно коптило.

Совершенно не пострадавшая Рагна змеей выскользнула из-под Окша и осторожно приблизилась к телу мамаши. Как и все максары, она прекрасно ориентировалась во мраке.

– Ну и фейерверк ты устроил! – произнесла она, сдирая (судя по звуку) с Генобры одежду и доспехи. – От клинка, похоже, ничего не осталось. От правой рученьки моей мамаши тоже. А так ничего серьезного. Дышит. Дергается. Жива, значит… Ползи сюда, не робей! Поможешь мне. Надо ее обезвредить, пока не очнулась.

Вдвоем они кое-как взгромоздили иссеченное осколками тело Генобры на ближайшую раму (причем Окшу приходилось действовать на ощупь), и Рагна заковала все ее члены в кандалы. Свободным остался только правый ручной, надобность в котором отпала. Для пущей надежности бесчувственное тело еще и цепями опутали.

– Давненько я ждала такого момента, – сказала Рагна, закончив эти манипуляции, приличествующие скорее палачу, чем хрупкой девушке. – Теперь посмотрим, как моя мамаша ценит свой язык, уши и все остальное, что у нее еще сохранилось.

– Насчет языка ты поосторожней, – заметил Окш. – Если она ничего не скажет, считай, мы проиграли…

– Скажет… Заставим. – Неизвестно, чего в голосе Рагны было больше: убежденности или бравады. – А почему здесь так темно? Куда, интересно, подевались эти лупоглазые уроды? Они дождутся, что я велю запустить сюда собак-крысоловов.

Лемуры, перепуганные взрывом, запищали и засуетились. Вновь запылали факелы, вокруг был наведен относительный порядок, в жаровне затрещали дрова.

Генобра, распятая на раме, представляла собой зрелище не столько жуткое, сколько жалкое – пораженный кислотой глаз наполовину вытек, лицо покрывали глубокие язвы, вся правая сторона тела представляла собой одну сплошную рану. Впрочем, повреждения, смертельные для человека, максару были всего лишь плевыми царапинами – кровотечение прекратилось, ожоги уже подернулись нежной пленкой новой кожи, сердце и легкие работали без перебоев.

– Приступим. – Рагна схватила один из факелов и ткнула им мамашу в лицо. – Эй, не притворяйся! Давай поболтаем. Я ведь честно ответила на все твои вопросы. Очередь за тобой.

Генобра дернулась, заставив раму качнуться, и ее правый глаз раскрылся.

– Ты что, шлюха, затеяла? – прохрипела она, пуская изорудованным ртом кровавые пузыри. – Совсем с ума свихнулась? Пусть я сдохну сейчас, но и ты переживешь меня ненадолго!

– Живи, – сказала Рагна. – Убивать тебя никто не собирается. Прежней воли я тебе обещать не могу, но этот замок и все здешние слуги останутся за тобой.

– Ишь чего захотела! – Рама затряслась, а цепи и кандалы заскрежетали. – Моим добром завладеть! Распоряжаться вместо меня! Не бывать этому! Лучше я сдохну, но не позволю тебе стать хозяйкой моих владений!

– Сдохнешь ты или нет, а просить у тебя благословения на вступление в законные права я не собираюсь. – Рагна повернула факел так, чтобы расплавленная смола падала в пустую глазницу Генобры. – Единственное, что мне от тебя надо, так это противоядие.

– Не дождешься! – крикнула пленница. – Хоть режь, хоть жги, а не дождешься! Сама знаешь, пытками максара не сломить. Вы искалечили меня, но это дело поправимое. Я знавала максаров, у которых все части тела, кроме головы, были чужие. А вот тебя, моя милая, спасти невозможно. И я очень надеюсь стать свидетельницей твоей смерти. Ждать-то недолго осталось. Сначала тебя раздует, как дохлую кобылу на жаре, а потом разорвет в клочья. Тогда мы останемся здесь на пару. Я и твой безногий дружок. Уж нам-то будет о чем поболтать! Не так ли, красавчик?

– Не сомневаюсь, – ответил Окш. – Особенно про то, за какие такие грехи ты однажды живьем закопала в землю еще совсем маленького ребенка.

– Ах ты, паразит! – удивилась Генобра. – Ничего не забыл! Все помнишь! Сглупила я, не спорю… Мрызлам тебя надо было скормить. Или в огне сжечь… Выжил, волчонок, надо же такому случиться! А кто ты такой на самом деле, помнишь?

– Помню. Отродье Клайнора, – сказал Окш первое, что пришло ему в голову.

– Не можешь ты этого помнить! – Генобра забилась на раме так, словно это не Рагну, а именно ее должны были разорвать сейчас неведомые внутренние силы. – Не можешь! Кто же это успел тебя надоумить? Ведь все причастные к твоему рождению мертвы… Неужели пророчество Адракса сбывается?..

– Говори, что же ты умолкла? – Окша вновь охватило непонятное волнение.

– Ну и скажу! – Генобра овладела собой и даже попыталась улыбнуться безобразной дыркой безгубого рта. – Ты станешь тем, кем тебе предназначено, только при одном условии. Если получишь завещание Азда. Без него ты – даже с клинком – ничто! Убьешь одного максара, двух, трех, хоть десятерых. Это все. Бывали уже такие герои и до тебя. Чтобы изжить весь наш род, нужно иметь могущество богов. Или оружие богов, тайну которого якобы знал Азд. Вот и получается, что без меня тебе никак не обойтись…

– Хватит вам болтать! – прервала их разговор Рагна. – Разве ты не видишь, что она умышленно тянет время? То ли подмогу ждет, то ли надеется, что я сдохну в ближайшее время… Говори, тварь, где ты хранишь противоядие?

– Не скажу! – оскалилась Генобра. – Обмануть вам меня не удастся. Угрозы и соблазны тоже не помогут. Ведь я прекрасно понимаю, что уже обречена. Из этого подвала мне никогда не выйти, пусть даже я открою вам все тайны Вселенной. Да и плен меня не устраивает. Не выдержу я долго в заточении. Стану рваться на волю, тут вы меня для собственного спокойствия и прихлопнете. Уж лучше умрем вместе.

– Ах вот ты как! – зловеще произнесла Рагна. – Что же, я была готова к такому ответу.

Она требовательно взмахнула рукой, и выскочивший из темноты лемур вручил ей новый, досель еще невиданный инструмент – внушительных размеров пилу, полотно которой поблескивало алмазной пылью.

– Что это ты задумала? – насторожилась Генобра.

– А ты как будто не догадываешься! Я сделаю с тобой то же самое, что ты хотела сделать с ним. – Рагна кивнула на Окша. – Превращу в обыкновенного человечишку, в жалкую бабу, которая не умеет хранить секретов, не может терпеть боль и не в состоянии убить саму себя.

– Никому еще не удалось сотворить такое с истинным максаром, – сказала Генобра уже без прежнего апломба. – Не теряй понапрасну время. Жить тебе осталось совсем недолго. Зачем подыхать в этой мрачной норе? Выйди на свежий воздух, к небесному свету. Устрой прощальный пир, познай наконец радость плотской любви и умри в объятиях возлюбленного, с бокалом вина в руке.

– Не заговаривай мне зубы! – Рагна рывком перевела раму в вертикальное положение, так что ноги Генобры оказались выше головы.

– Ох, не за свое дело ты взялась, дочка! – воскликнула пленница. – Прежде чем печь пироги, надо сначала научиться месить тесто. Это даже твой дружок-пекарь подтвердит. Ты еще и мрызла толкового не сделала, а собираешься изменить сущность максара. Ничего у тебя не получится.

– Это уж пусть тебя не волнует! – Рагна всадила полотно пилы в лоб Генобры.

– Да кто же так делает! – громко возмутилась та. – Сначала надо кожу с черепа снять! Сосуды прижечь! А не то зальешь мозг кровью и потом не различишь, где какая извилина.

– Различу! – буркнула Рагна, нажимая на пилу, издававшую противный скрежет.

– Недаром говорят: родила дуру на свою голову! – продолжала Генобра. – В самую точку сказано! Из моей утробы вылезла, а теперь мою голову пилит! Дожили!

– Не волнуйся, – пообещала Рагна, отделяя вкривь и вкось надпиленную крышку черепной коробки. – Скоро ты забудешь и про свою утробу, и про меня, и даже про то, что когда-то была максаром… Но это потом. А сейчас я, наоборот, заставлю тебя вспомнить кое о чем. Например, об ощущении боли…

– Перестань! – взвыла Генобра. – Не трогай меня больше! Я все расскажу сама!

– Поздно, – ответила дочка, сосредоточенно тыкая тонкой спицей в обнажившееся вещество мозга. – Ты опять попытаешься обмануть меня. Заставишь вместо противоядия выпить яд или еще какую-нибудь гадость придумаешь… Лучше, если я сама доберусь до истины.

Ничуть не смущенный столь странным диалогом родных существ, Окш внимательно наблюдал за операцией. Его отношение к Генобре было таково, что случайная искра жалости (появись такая вдруг) неминуемо погасла бы в океане ненависти.

Прошло еще немного времени, и поведение Генобры, из вскрытого черепа которой торчало уже несколько десятков спиц, стало меняться. Она уже не говорила, а заговаривалась. Не бранилась, а вещала на манер оракула. Ее смех теперь почти нельзя было отличить от рыданий.

– Потерпи еще немного, мамаша. Кажется, я нашла то, что искала… Самую суть твоей души, – произнесла Рагна с удовлетворением. – Согласись, я способная ученица. Только подход к делу у нас разный. Пока ты дубила мрызлам шкуры, наращивала клыки и превращала руки в клешни, я подбиралась к самому главному – к мозгу… Хочешь, я сделаю тебе сейчас больно? А сейчас приятно… А если одновременно и больно, и приятно? Правда, странное ощущение? Я уже испытывала это на себе…

– Петелька за петелькой и свяжется чулочек, – забормотала, словно в забытьи, Генобра. – Белый пес, черный пес, пегий пес…

– Череп у тебя крепкий, а умишко слабый, – Рагна продолжала ковыряться своими спицами в мозгу матери. – Ничего, сейчас мы копнем поглубже…

– Беда за бедою как по ниточке идет, – сказала Генобра без всякого выражения и вдруг взревела: – А-а-а! А-а-а! – Ее здоровый глаз заворочался в орбите и дико уставился на Окша. – Ты отомстишь за меня? Ты прибьешь эту неблагодарную сучку? Даже если она будет последней твоей жертвой, сын Клайнора! Пусть ее череп венчает обелиск, сложенный из костей максаров! Только прошу, не убивай ее сразу! Заставь помучиться, как мучаюсь сейчас я! Слава Мстителю! Пусть воцарится он в этом мире.

– Угомонись! – пригрозила ей Рагна. – Мучается она, понимаешь ли! Если кто-то сейчас здесь и мучается, так это я. У тебя не мозги, а лабиринт какой-то.

– Радуйся, дочка, ты не умрешь на этот раз. – Генобра не обратила на ее слова никакого внимания. – Тебя убьют чуть позже. И сделает это не кто-нибудь, а твой единоутробный брат, присутствующий здесь. Ты ведь тоже отродье Клайнора, моя дорогая. Я прекрасно знала вашего отца, пусть ему икнется сейчас в тех краях, куда он ушел… Жаль, что я не вытравила тебя из своего чрева. Но тогда бы ты не познала тех мук, которые тебе еще предстоят.

– Ну все, ты мне надоела! – Рагна резко ткнула спицей куда-то под лобную кость, и голос Генобры сразу оборвался, хотя язык продолжал шевелиться, а горло раздуваться.

– Долго ты еще будешь возиться с ней? – поинтересовался Окш, чувствовавший себя в этом склепе весьма неуютно.

– Сейчас начнется самое главное. – Рагной уже овладел какой-то азарт, противоестественный для человека, но, возможно, вполне нормальный для максара. – Щит, прикрывающий душу мамаши, уже рассыпается. Очень скоро я узнаю все, что мне нужно.

Спицы торчали из головы Генобры, как иглы из загривка дикобраза. Рагна, вооруженная тонким стилетом и миниатюрными клещами, что-то резала и отщипывала, отщипывала и опять резала. Голодные лемуры вертелись тут же, на лету подхватывая ошметки мозговой ткани.

Любопытства ради Окш попробовал проникнуть в лишившееся защиты сознание Генобры, но там сейчас творилось такое, что у него самого закружилась голова. Уж если согласиться, что человеческая душа – омут, то душу максара в этом смысле можно сравнить только с вулканом.

– Не лезь! – прикрикнула на него Рагна. – Не мешай мне!

Стилет и клещи уже улетели в сторону, и она опять была целиком поглощена своими спицами – трогала то одну, то другую и при этом внимательно прислушивалась к чему-то доступному только ей одной.

– Я вижу склянку с противоядием так же ясно, как будто бы до нее можно дотянуться рукой, – пробормотала она. – Только бы не спутать потом… Там есть и другие, очень похожие… А какая доза нужна мне? Ага, не меньше одного глотка…

– Узнай обязательно про завещание Азда, – напомнил Окш.

– Подожди! – отмахнулась Рагна. – Не все так просто, как тебе кажется. Есть большая разница, в чем ты копаешься – в собственном кармане или в чужом гардеробе… Тут столько всего…

– Почему ты не позволяешь мне заглянуть в сознание Генобры? Есть вещи, в которых я разбираюсь получше тебя.

– Посмей только! – Она погрозила ему кулаком. – Это моя мать, и все, что осталось после нее, должно принадлежить мне. В том числе и воспоминания. Если ты ослушаешься, я целиком сотру ее память. И тогда ты можешь навсегда распрощаться с надеждой получить это самое завещание.

Дабы как-то уязвить строптивую девчонку, Окш с притворной заботой посоветовал:

– Только постарайся не набраться от мамаши всякой дряни. Ты по сравнению с ней то же самое, что бокал игристого вина против бочки нечистот. Сама понимаешь, что будет, если все это смешать.

– Чужой опыт и чужие знания помогают избежать собственных ошибок, – парировала Рагна. – Не уверена, что способы соития со скотом разных пород когда-нибудь пригодятся мне, однако девушке моего возраста не помешает знать и это.

– Вред знаний состоит в том, что их хочется применить на деле. Такова природа человека, а уж тем более максара. Рано или поздно ты преуспеешь во всех пороках, о которых пока знаешь только понаслышке, – эту сомнительную мудрость Окш перенял у одного из оружейников, чей преклонный возраст оберегал его от всяческих пороков куда надежнее, чем высокая мораль.

Впрочем, Рагна не обратила на эти слова никакого внимания. Ее живое лицо было сейчас непривычно сосредоточенным и суровым. Поколдовав еще немного над своими спицами, она принялась торопливо выдергивать их.

– Вот и все… Хватит… Устала. Да и внутри все высохло. Пойду искать противоядие. А ты побудь пока здесь. Потом я пришлю за тобой кого-нибудь. Ведь как-никак я теперь полноправная хозяйка всей этой берлоги. Ох, забегают у меня эти прихлебатели и приживалки…

– Ты узнала что-нибудь о завещании? – нетерпеливо спросил Окш. – Почему ты увиливаешь от ответа?

– Говорю тебе, я устала, – поморщилась она. – После поговорим… Да, чуть не забыла… Окажи последнюю услугу моей мамаше. Негоже, если эти мерзкие уродцы сожрут ее живьем.

– Хорошую работку ты нашла для меня! – возмутился Окш. – Добивать твоих родственников!

– Для Губителя Максаров это не работа, а удовольствие. – Рагна отвела взгляд в сторону.

– Ты поверила этой подстрекательнице? – Окшу не оставалось ничего другого, как вновь изобразить возмущение. – Разве не ясно, она хочет стравить нас! Ее словам нельзя верить! Чего стоит только ее заявление о том, что мы брат и сестра!

– Я давно не верю словам… С тех самых пор, как научилась читать в душах. А ее душа сейчас так же беззащитна, как душа едва родившегося ребенка. Только мать знает о том, чье семя оплодотворило ее лоно… Все, что случилось незадолго до нашего появления на свет, скрыто тайной. Но имя Клайнора известно каждому максару и каждому жестянщику… Вот так-то… братец. – Она повернулась и направилась к дверям.

– Эй! – крикнул вслед Рагне Окш. – Как же я ее прикончу? Не голыми же руками?

Девчонка вытащила из волос массивный гребень и, не оборачиваясь, швырнула его Окшу.

– Надеюсь, ты используешь эту штуку по назначению…

Гребень, изнутри начиненный взрывчатым зельем, самым мощным из всех, какие только имелись у жестянщиков, был еще одним сюрпризом, заранее приготовленным для Генобры, но покуда не пригодившимся.

Среди груды бинтов Окш отыскал тот, что был пропитан огнепроводным составом. Соединив его с гребнем, он подполз к Генобре, чтобы укрепить эту импровизированную мину в ее изголовье.

Стоило только Окшу коснуться железной рамы, как та качнулась вверх-вниз, и развороченный мозг ведьмы задрожал, как плохо сваренный холодец. Правый глаз открылся и отыскал Окша. Ошметки губ зашевелились, а язык быстро-быстро затрепетал во рту, однако натужное прерывистое сипение так и не перешло в человеческую речь.

Тем не менее для Окша было ясно, что Генобра хочет сообщить ему нечто чрезвычайно важное.

Ничего не смысля в анатомии, он представлял себе человеческий организм как некое механическое устройство, хотя и весьма хитроумное, но действующее по тем же самым законам, что и все другие машины. Короче говоря, для того, чтобы восстановить разрушенные связи между мозгом и голосовыми связками Генобры, Окш прибег к методу, хорошо знакомому всем нерадивым мастерам: просто-напросто встряхнул неисправный механизм, в данном случае – лишенную черепной крышки голову.

Как ни странно, но этот варварский прием возымел свое действие – сипение сменилось клекотом, сквозь который стали прорываться отдельные слова:

– Вспомни… Клинок… Твой клинок… Вспомни…

Эти слова, скорее напоминавшие бред, для Окша ровным счетом ничего не значили. Какой клинок имеет в виду издыхающая ведьма? Свой собственный, ставший причиной столь плачевного положения хозяйки? Или тот, что он обещал изготовить для Рагны? А может, какой-то совсем другой, о существовании которого известно только ей одной? И стоит ли вообще искать смысл в словах умирающей интриганки?

Не зная даже, может ли Генобра слышать его сейчас, Окш опять шевельнул изуродованную голову и чуть ли не по слогам произнес:

– Я ничего не понимаю. О каком клинке идет речь? Лучше скажи, как мне отыскать завещание Азда. Облегчи душу.

Ее налитой кровью глаз почти вылез из орбиты. Зубы – единственное, что осталось на лице неповрежденным, – заскрежетали.

– Клинок! – выдавила она из себя с огромным усилием. – Клинок матери твоей, Ирданы… Вспомни… Мертвый Рудокоп… Могила… Ты… Я…

В ее истерзанном, наполовину уже мертвом теле, должно быть, еще оставалась какая-то магическая сила, потому что вместе с потоком пробудившихся воспоминаний на Окша обрушился целый калейдоскоп зримых образов, пугающе реальных и в то же время притягательно-сказочных, – так, наверное, воспринимает ребенок все увиденное им впервые.

Вот Генобра с торжествующим воплем кромсает на части могучее тело Рудокопа… Вот мрызлы вставляют в его огромную пасть рогатины… Вот молот сокрушает клыки, а острые крючья выворачивают на сторону язык… Вот наружу извлекается что-то, надежно зашитое в несколько слоев полотна и кожи… Вот находку с раболепными ужимками передают Генобре… И вот в ее руках уже поблескивает архаического вида клинок – родовое оружие наследников Адракса, отщепенца, бродяги и пророка, предсказавшего скорое пришествие в этот мир Губителя Максаров… Привести клинок в боевое состояние она не может, да это ей и не нужно. Ей нужен вожделенный трофей, знак ее торжества, символ свершившейся мести…

– Говори, где этот клинок? – Не сдержав приступа ярости, Окш ухватил Генобру за горло и чуть не поплатился за это: ее голос вновь стал невнятным, как бормотание богомольца.

– Рагна, мерзавка… Она похитила мою память… Она знает все… Она завладеет клинком… Опереди ее… Завещание Азда можно найти лишь с помощью клинка…

Никаких связных мыслей Генобры он уловить не мог, но безошибочно догадывался, что это ее последняя попытка навредить всем, кому только можно, – ненавистной дочке, самому Окшу, максарам, жестянщикам, целому мирозданию, в конце концов. Смирившись с перспективой неминуемой смерти, она никак не могла смириться с мыслью о том, что уже больше никогда не сможет творить зло.

Малоразборчивые звуки, слетавшие с ее уст, были сродни только что вылупившимся змеям – сначала безобидным и даже жалким на вид, но очень скоро превращающимся в безжалостных и коварных хищниц, встреча с которыми грозит смертью всему живому.

– Не дай ей обмануть тебя, – это были уже даже не слова, а что-то вроде болезненной икоты. – Заставь ее признаться… А потом убей… Иначе погибнешь сам…

Судорога скрутила ее тело, и Окшу показалось, что железные кандалы вот-вот лопнут. Заскрипела и закачалась выведенная из равновесия рама. Уцелевший глаз остекленел, хотя по-прежнему пугал своим диким выражением.

Окшу здесь делать было больше нечего. Он подобрал многозарядку, где оставалась одна-единственная начиненная кислотой пуля, сунул за пазуху мину (грех было переводить это добро на уже почти состоявшуюся покойницу) и, волоча ноги, бочком пополз к настежь распахнутым дверям.

Таким образом, Генобра стала первым максаром, к смерти которого Окшу довелось приложить руку. Кто будет следующим в этом списке – Рагна или Карглак, – он еще толком не решил.

Оказавшись в коридоре и увидев круто уходящую вверх лестницу, число ступеней в которой мешал сосчитать полумрак, Окш сразу понял, что выбраться отсюда самостоятельно вряд ли сумеет.

В глубине души он продолжал надеяться на порядочность Рагны, однако рисковать зря не хотел. Если что-то и могло сейчас спасти его, так только не тактика выжидания.

Единственными существами, способными помочь ему, были омерзительные лемуры. Пусть они невелики ростом и слабосильны, но ведь ходят слухи, что кое-где людям приходится ездить и на собаках. По крайней мере другой тягловой силы ему здесь не найти.

Пришлось вернуться обратно в подземелье. Генобра не издавала никаких звуков, но была еще жива, и Окш мог поклясться, что при его появлении ее сердце забилось чаще.

Факелы почти догорели, в сгустившемся мраке там и сям жутко поблескивали глаза маленьких уродцев. Возвращение Окша они встретили тревожным писком. Обладавшие зачатками разума (или остатками его, в зависимости от того, кем эти твари были раньше), лемуры уже догадались, что былая повелительница низвергнута. Теперь их существование целиком и полностью зависело от прихоти нового властелина, который мог оставить нынешних обитателей подземелья в покое, а мог и безжалостно истребить, что уже не раз случалось при предках Генобры.

Пока что новоявленный владыка (а лемуры ошибочно отождествляли с ним Окша) вел себя весьма странно – не ходил, а ползал и требовал совсем не той службы, к которой они привыкли. Конечно, о неподчинении и речи идти не могло, но каково было лемурам пересилить страх, который они испытывали ко всему, что находилось за пределами подземелья? (Страх этот, кстати говоря, специально внушался им сразу после рождения и с успехом заменял решетки, запоры, толстенные стены и надежную стражу.)

Донельзя перепуганные и совершенно сбитые с толку лемуры тем не менее собрались вокруг Окша, возлежавшего сейчас на одной из рам, сорванной взрывом с места. Ему, наверное, пришлось бы долго разъяснять этим глупым и трусливым тварям, что именно от них требуется, но тут от Генобры, которой давно полагалось бы умереть или, по крайней мере, впасть в глубокую прострацию, вдруг поступил мысленный приказ такой силы, что даже у Окша в голове замельтешили какие-то призрачные видения. (Не сразу он сообразил, что насквозь видит все коридоры и этажи этого проклятого замка, по которым предстоит пройти, чтобы добраться до комнаты, где хранится клинок Адракса и где сейчас скорее всего находится Рагна.)

Лемуры сразу забыли о своем былом страхе и дружно вцепились в раму. Каждый из этих уродцев силой не превосходил циркового карлика, но их было так много, что рама казалась плотом, плывущим по могучему серому потоку, где каждая волна имела безумные фосфоресцирующие глаза.

В коридор Окша вытащили безо всякого труда, однако на лестнице вышла небольшая заминка – слишком крутыми оказались ступени. И опять, даже прежде чем он сам успел предпринять хоть что-то, несгибаемая воля Генобры заставила лемуров перестроиться иным, более рациональным образом.

Рама развернулась поперек коридора, десятки лап приподняли ее задний край, и лавина лемуров, способных, казалось, не только вознести этот груз к ненавистному для самих себя свету неба, но и смести все встретившиеся на пути препятствия, поперла вверх.

Однако Рагна оказалась девчонкой не только смышленой, но и предусмотрительной – тяжелая дверь, отделявшая верхние апартаменты замка от подземелья, была заперта. Лемуры, не менее упорные, чем идущие на нерест лососи, смело бросались на эту преграду, десятками гибли в возникшей давке и, даже издыхая, продолжали грызть и царапать обитое металлом дерево. Однако все эти самоотверженные потуги были тщетными – дверь даже не дрогнула.

Вот тут-то и пригодилась мина, так тщательно сберегаемая Окшем. Разломив гребень, он распределил заряд поровну между обеими петлями и, разматывая запал, съехал по головам лемуров немного вниз. Предсказывать последствия взрыва в этом тесном каменном колодце было невозможно, и, чтобы максимально обезопасить себя, Окш заставил несчастных лемуров воздвигнуть щит из собственных тел. Только после этого он поджег запал.

Взрыв нанес дверям непоправимый ущерб, но, чтобы убедиться в этом, сначала пришлось разобрать завал из трупов, раздавленных ударной волной и иссеченных градом острых дубовых щепок. Зато путь в покои замка был теперь свободен.

Уцелевшие лемуры вскинули раму с Окшем на плечи. Привыкшие к мраку подземелья, они ничего не видели на свету, однако Генобра со своего смертного ложа продолжала указывать им путь к цели. Никто не препятствовал этому шествию призраков – прислуга, а равно и стража, прослышавшая о смене власти, успели разбежаться. Что-что, а мстительность Рагны здесь хорошо знали.

Генобра, наверное, держалась уже из последних сил, потому что едва только тяжелая рама с разгона выбила дверь ее личных апартаментов (Окш при этом чуть не свалился на пол), как лемуры сразу утратили свою фанатичную целеустремленность. Жалобно попискивая и прикрывая глаза лапами, они устремились на поиски мест, хотя бы немного защищенных от света.

Окш остался один на один с Рагной, как раз в этот момент хлебавшей что-то из тяжелого хрустального флакона.

Самообладание ни на йоту не изменило ей. Она даже не стала прятать клинок, открыто лежавший на позолоченном, обтянутом бархатом алтаре, скорее всего похищенном из какого-то храма жестянщиков. Здесь находилось и много других реликвий, начиная от скелетов, одетых в древние боевые доспехи, и кончая забальзамированными фаллосами чудовищной величины, но Окшу некогда было разглядывать все это великолепие, тем более что в его мозгу не переставая звучал призыв Генобры: «Убей эту тварь! Не верь ни единому ее слову! Наследство Азда ты обретешь только с помощью клинка Адракса!»

Укорять максара за коварство было то же самое, что бранить кошку за безнравственность, поэтому Окш без долгих околичностей навел на Рагну многозарядку и предупредил:

– Стой и не шевелись. Иначе я тебе личико нарумяню, совсем как мамаше.

– Думаешь, у тебя получится? – усмехнулась она, делая последний глоток из флакона. – Мамашу мы застали врасплох, а я знаю, чего ожидать. Представляешь, что с тобой будет, если ты промахнешься?

– Поэтому я постараюсь не промахнуться, – сказал Окш, в голове которого свербела чужая мысль: «Ну зачем ты завел с ней разговор! Можешь заранее считать себя мертвецом!»

– Вот старая потаскуха! – ухмыльнулась Рагна, угадавшая, должно быть, по чьему наущению действует Окш. – И в могиле ей неймется. Зря ты ее не добил, ох зря.

Слова эти еще не успели отзвучать, а Рагна уже схватила клинок и метнулась к противоположным дверям. Согласно плану замка, запечатлевшемуся в памяти Окша, они вели в длинную анфиладу просторных залов, где девчонку не смог бы настичь даже специально натренированный пес, не говоря уже об охромевшем на обе ноги калеке.

Однако незримо присутствовавшая здесь Генобра опять преподнесла дочке сюрприз – наверное, последний в своей жизни. Один из слепо тыкавшихся в стену лемуров явно не по своей воле вдруг бросился Рагне под ноги. Тут уж девчонке не помогло все ее хваленое проворство. Поскользнувшись на полированных мраморных плитах пола, она с грохотом обрушила на себя целую пирамиду стягов, некогда реявших над давным-давно сгинувшими армиями.

Рагна не успела еще выкарабкаться из-под груды пыльных, полуистлевших полотнищ, как Окш, добравшийся сюда на животе, приставил к ее лицу многозарядку.

– Что же ты не стреляешь? – Она звонко чихнула. – Я же слышу, как мамаша молит тебя об этом.

– Потому, наверное, и не стреляю, что мне хотят навязать чужую волю, – ответил он. – Если я не верю тебе, то почему должен верить ей?

– Вот это в самую точку! – Рагна почесала кончик носа о ствол многозарядки. – Мамаша делает все возможное, чтобы стравить нас. Жажда мщения – единственное, что связывает ее с жизнью. Сам знаешь, зло бывает куда плодотворнее добра. Давай помиримся, и она сразу подохнет.

– Но сначала поговорим о завещании Азда, – возразил Окш. – Я хочу сравнить то, что ты прочла в памяти Генобры, с тем, что она успела сказать мне на словах.

– Я могла бы обмануть тебя, но это даст мамаше новую надежду и только продлит ее подлое существование. Поэтому я сообщу тебе чистую правду. – Заявление Рагны можно было расценивать и как подкупающую откровенность, и как очередную хитрость. – Тебе она, наверное, наплела, что клинок является завещанием сам по себе. И я, дескать, хочу его похитить да при этом еще и погубить тебя. Все совсем не так. Клинок лишь ключ к завещанию, которое находится совсем в другом месте. Я не помню, как это место называется, но уверена, что смогу найти дорогу туда. Заодно мы обсудим и все наши проблемы. Согласен?

– Согласен, – ответил Окш, тем не менее не убирая своего оружия.

И тут сквозь каменную громаду замка, от самых нижних плит фундамента до флюгера самой высокой башни, будто вихрь пронесся. При этом не звякнул ни один бокал и не шевельнулась ни одна занавеска, но все живые существа, включая насекомых, зверей, лемуров, людей и максаров, ощутили тяжкую мгновенную дурноту, словно при сердечном приступе или при падении в бездонную пропасть. Под шпалерами в панике забегали тараканы и мокрицы, из конюшни донеслось тревожное ржание лошадей, с лемурами случились судороги, и даже Окш невольно поежился.

– Так бывает всегда, когда умирает максар? – поинтересовался он.

– Не знаю. Мне до этого не приходилось присутствовать при их смерти, – ответила Рагна. – Но ты же сам говорил, что душа мамаши была похожа на бочку нечистот. Разве можно ожидать чего-нибудь хорошего, если такая бочка вдруг лопнет?

Хавр, приведенный в бесчувственное состояние хоть и маленьким, но крепким кулачком Рагны, пришел в сознание сразу после того, как телега затряслась на ухабах. Из разговора двух юных максаров он не упустил ни единого слова. И пусть его планы заполучить Окша в свое распоряжение рухнули, зато открылись совершенно новые и, безусловно, весьма плодотворные перспективы.

В Стране жестянщиков продолжала бушевать междуусобица, однако ее ход совершенно перестал интересовать Хавра. Теперь вся его энергия, подкрепленная золотом Карглака, уходила на выяснение мельчайших обстоятельств житья-бытья мало кому известного жестянщика по имени Азд Одинокий.

Очень скоро Хавр имел допросные листы на всех, кто хотя бы мимолетно сталкивался с этим загадочным человеком, все документы, в которых он упоминался, и все, что он успел собственноручно написать при жизни, пусть даже это была расписка за мешок полученной в долг муки.

Наибольший интерес, естественно, представляли его контакты с матерью Окша, злополучной Ирданой и его вероятным отцом, чужеземцем Клайнором, имевшим, кстати говоря, немало других имен. Версию о том, что к рождению будущего Губителя Максаров имеет отношение приемный сын Азда Одинокого Яшт, Хавр сразу отбросил. В первоначальном облике Окша не было ни одной черточки, типичной для жестянщиков.

После того, как достоверные факты были сопоставлены с разными вариантами легенды, бытовавшей как среди жестянщиков, так и среди максаров, получалась следующая история.

Ирдана, бежавшая от преследований своего отца и злейшего врага Стардаха, оказалась в Стране жестянщиков. Ее сопровождали двое спутников – Клайнор, выполнявший обязанности не то поверенного, не то пажа, и перевоплощенный в чудовище человек, некогда называвшийся Иллабраном Верзилой. Клинок, доставшийся Ирдане в наследство от ее деда Адракса, вследствие интриг Стардаха был приведен в негодность.

Азд, в прошлом искусный оружейник, согласился починить клинок, однако при этом оговорил одно весьма необычное условие. Ирдана должна была зачать, благополучно произвести на свет и оставить на воспитание жестянщикам ребенка, который впоследствии мог бы освободить свой народ от ига максаров.

Обе стороны сдержали свое обещание, однако при этом погибли не только Ирдана, Иллабран и Стардах, но и сам Азд, назначенный в опекуны юному Мстителю. Клайнор, передав новорожденное дитя под защиту могучих рудокопов, исчез в неизвестном направлении. Впрочем, кое-какие косвенные упоминания о дальнейшей судьбе этого человека, якобы ушедшего на поиски некоего Изначального мира, привели Хавра едва ли не в замешательство. Выписав в столбик все другие имена, приписываемые Клайнору, он остановился на одном и долго повторял, нараспев: «Ар-тем, А-а-р-тем, Ар-те-ем… Вот так случай… Никогда бы не подумал…»

К сожалению, в составленном агентами Хавра досье не содержалось ни единого словечка, касавшегося пресловутого завещания. Если допустить, что сей документ не был выдумкой Генобры, пытавшейся заманить в свои сети Окша, то напрашивался следующий вывод: кроме самого Азда о его существовании знал только главарь рудокопов Иллаваст Десница, брат Иллабрана Верзилы и непримиримый враг максаров, впоследствии взявший осиротевшего ребенка под свою защиту.

Впрочем, в мире, где мысль могла погубить человека с тем же успехом, что и поступок, заговорщиков не гарантировали от провала даже такие меры предосторожности. Этот тезис еще раз подтвердила Генобра, выудившая тайну Азда из сознания умирающего Иллаваста.

Тогда почему она не уничтожила то, что угрожало самому существованию расы максаров? Не сумела? Не сочла нужным, поскольку полагала, что все, кто имеет отношение к завещанию, уже мертвы? Или хотела использовать этот сомнительный козырь для каких-то своих, пока еще неизвестных целей? Жаль, что у самой Генобры об этом не спросишь. Не станет она откровенничать с первым встречным…

Что известно о последних днях жизни Азда? Еще до рождения Окша он угодил в лапы Стардаха и сгинул в его застенках, имевших мрачную славу даже в Чернодолье, где насилие и жестокость давно стали таким же привычным делом, как в других краях – повседневный труд и смена поколений.

Мог Стардах знать о существовании завещания, этой мине замедленного действия, подложенной под его родную страну? В принципе мог. Кое-что он у Азда, безусловно, выведал. Хотя многие очевидцы указывают на уникальную способность старика приводить себя в состояние, близкое к каталепсии, когда душа человеческая погружается в такие потемки, против которых бессилен и самый проницательный максар. К тому же смерть этих двоих разделял очень небольшой промежуток времени, целиком посвященный Стардахом борьбе с дочерью.

Интересно, а как Азд оказался в плену? Ведь схватили его явно не на территории Чернодолья. Значит, Стардах посылал за ним своих воинов в Страну жестянщиков. Почему же тогда ни в одном документе не указано место его последнего пристанища? А что, если оно каким-то образом связано с тайником, где хранится завещание? Что это может быть? Скорее всего нечто монументальное – колодец, гробница, скала. Вещь, с которой связано столько надежд, не спрячешь в древесное дупло или под половицу. Она должна быть надежно защищена не только от стихийных бедствий, но и от посягательств посторонних особ, пусть даже наделенных необыкновенными способностями.

Итак, для начала не мешает пошарить там, где скрывался Азд, ожидавший, когда Ирдана передаст в его руки обещанное дитя. Кто, кроме давно опочившего Стардаха, может знать, где находится это место?

Да очень многие. Весь отряд, посланный на поимку Азда. Если верить слухам, у Стардаха служили самые сильные и свирепые во всем Чернодолье мрызлы. Как могла сложиться их судьба после гибели хозяина? У максаров не принято принимать под свои знамена чужих воинов. Значит, большинство из осиротевших мрызлов превратились в вольных разбойников, которыми во все времена кишели приграничные районы. Известно, что мрызлы не живут долго, но хотя бы несколько очевидцев тех событий должны уцелеть.

Весь вопрос в том, как их отыскать. Не станешь же посылать своих агентов в Чернодолье. С таким же успехом можно отправить туда стадо бычков или караван с рыбой. Сожрут и не поморщатся. Не идти же, в конце концов, самому. Только этого еще не хватало. Нет, как ни крути, а без помощи Карглака здесь не обойтись.

Вот к такому выводу скрепя сердце пришел Хавр, хотя одним только богам было известно, как не хотелось ему вновь встречаться с мнительным и гневливым максаром.

Посылать за Карглаком гонцов не пришлось. Он явился сам – как всегда, незваный и, как всегда, в другом облике. Сейчас, когда вокруг лилась кровь и чужестранцы разгуливали по Стране жестянщиков так же свободно, как по своей вотчине, Карглак предстал в виде царственного воина, окруженного многочисленной свитой оруженосцев, слуг, глашатаев и наложниц.

Хавр и опомниться не успел, как все его припасы были съедены, вино выпито, сад истоптан, двор загажен, а соседи – в зависимости от пола – или избиты, или изнасилованы. Вполне возможно, что таким способом Карглак хотел хоть как-то уязвить своего чересчур самостоятельного партнера.

Их беседа состоялась все в той же потайной комнате, только на этот раз количество денег в сундуках заметно поубавилось.

– Забавные картинки я наблюдал по дороге сюда, – сказал Карглак. – Жестянщики убивают друг друга с куда большим рвением, чем мрызлов. На поля сражений любо-дорого глянуть. А мы еще считали их никудышными вояками.

– Не знаю, сколько будет стоить мир, но война обошлась тебе недешево. – Хавр кивнул на полупустые сундуки.

– На хорошее дело денег не жалко. – Карглак в упор уставился на собеседника (все в его лице было теперь иным, кроме глаз). – Хотя, если сказать честно, мне глубоко безразлично то, что здесь происходит. Какая разница, исчезнут ли жестянщики окончательно или какая-то их часть останется существовать! Ты должен был замутить эту лужу для того, чтобы поймать в ней одну весьма забавную рыбку. Мути много, даже чересчур, а где же рыбка?

– Явись ты сюда чуть пораньше, я смог бы указать тебе на нее пальцем. – Хавр продолжал демонстрировать внешнее спокойствие, хоть внутренне весь подобрался.

– Ты шутишь или издеваешься? – Как ни странно, ожидаемой Хавром вспышки бешенства не последовало. – Я не из тех, кто испытывает удовольствие от созерцания недоступного. Если уж любоваться рыбой, то только жареной. Чего тебе не хватило на этот раз? Сковороды? Огня? Или сети оказались дырявыми?

– Сети у меня были замечательные. Уловистые… – Хавр решил особо не утруждать себя ложью. – Беда пришла оттуда, откуда я ее не ждал. Когда долгожданная добыча окончательно запуталась в моих сетях, вдруг появилась другая рыбка, позубастее, и порвала их. Заодно и рыбаку досталось по темечку.

– Мало досталось. Умнее ты от этого не стал, – процедил сквозь зубы Карглак. – Пора оставить иносказания. Говори толком, как было дело.

– Все получилось так, как мы и предполагали. Этот паренек, будем по-прежнему называть его Окшем, ввязался в заваруху и вскоре выдвинулся в число наиболее способных военачальников. Правда, действовал он хитро, через подставных лиц, а сам предпочитал держаться в тени. Выявить его было нелегко, но, заметь, я справился с этой задачей. Да и потом пришлось повозиться… Короче говоря, благодаря моим стараниям его армия угодила в ловушку, и он, наверное, оказался единственным, кто сумел спастись…

– От тебя? – Карглак позволил себе съязвить.

– От врагов. Спасаясь от них, он неминуемо должен был угодить в мою ловушку. Так и случилось. Сначала все складывалось как нельзя лучше. Я прострелил ему обе ноги, а руки заковал в кандалы…

– Почему ты сразу не убил его, глупец?! – буквально взорвался Карглак.

– Согласен, здесь я допустил ошибку. – Хавр изобразил запоздалое раскаяние. – Всему виной мое излишнее усердие… Мне подумалось, что свежая рыбка куда милее твоему сердцу, чем дохлая. Ведь у паренька можно было выведать немало интересного…

– Негодяй, в твоих руках была не рыба, а змея! – продолжал бушевать Карглак. – Что интересного можно выведать у змеи? Состав яда?

– Повторяю, я был не прав! – огрызнулся Хавр. – И тут уже ничего не поделаешь. Вместо того, чтобы брызгать слюной, лучше дай мне высказаться до конца. А потом мы вместе подумаем, как можно исправить мою оплошность.

– Хорошо, говори. – Карглак остывал так же внезапно, как и вспыхивал.

– Из-за тебя я забыл, на чем остановился… В общем, я уже торжествовал победу и мысленно подсчитывал барыши, когда все изменилось в худшую сторону. Меня оглушили, а наша рыбка получила свободу. Хотя нет. Скорее всего она из одной сети угодила в другую. Хочешь знать, кто все это устроил?

– Рагна, дочь Генобры, верно? – небрежно проронил Карглак.

– Так ты уже все знаешь? – Хавр слегка смутился. – Откуда?

– Эта парочка недавно вернулась в Чернодолье. Парня везли на телеге. Похоже, он действительно был ранен. Потом они заперлись в замке Генобры. Одним только небесам известно, что они там замышляют.

– Ответ можно найти и поближе. Например, у меня, – скромно признался Хавр.

– Считай, я его уже нашел, – милостиво кивнул Карглак. – Слушаю тебя.

– Прежде я всегда удивлялся, почему ты так опасаешься этого паренька. Ну, допустим, есть предсказание, что когда-нибудь он станет могильщиком своей собственной расы. И что из того? Да будь он хоть сто раз максаром, такое дело голыми руками не осилишь. Тут даже клинок не поможет. Это ведь не овец резать… Но оказалось, что все не так просто… Те, кто был причастен к рождению будущего Губителя Максаров, позаботились о его будущем. Жестянщик по имени Азд оставил ему завещание, содержащее все тайны древних оружейников, тех самых, которые построили стену вокруг Чернодолья. Раньше считалось, что эти тайны сгинули вместе с их обладателями. Выходит, жестянщики все же обманули вас. Не сегодня-завтра эти тайны станут достоянием того, для кого они и были предназначены с самого начала, – сына Ирданы, известного нам под именем Окша Сухорукого. Боюсь, что он сумеет использовать это наследство по назначению.

– Вот как? – Лицо Карглака оставалось по-прежнему непроницаемым. – А при чем здесь Рагна и Генобра?

– Местонахождение тайника, в котором хранится завещание, известно одной только Генобре. Но она якобы готова поделиться этими сведениями с Окшем. А Рагна всего лишь ее посыльная.

– Генобра… – пробормотал Карглак. – Неужели эта похотливая сука окончательно свихнулась? Хотя от нее можно ожидать чего угодно… Надо во что бы то ни стало помешать этим планам.

– Каким образом?

– Перво-наперво установить надзор за замком. Когда компания отправится к тайнику, проследить их путь. А там видно будет. Все трое заслуживают смерти.

– Интересно, какое это войско справится сразу с несколькими максарами? – произнес Хавр с сомнением. – А кто возьмется следить за ними? Ты?

– Сам знаешь, что мне из замка даже нос нельзя высунуть. Все максары настроены против меня. Их этой внешностью не обманешь.

– Вот видишь. Из меня следопыт тоже неважный. А посылать за ними обыкновенных мрызлов бесполезно. Это то же самое, что кроту выслеживать кошку.

– Тогда предлагай свой план.

– А ты уверен, что он у меня есть?

– Есть, – кивнул Карглак. – Я достаточно хорошо изучил тебя за это время.

– Собственно говоря, это не план… – помедлил Хавр. – Планы на пустом месте не строят… Но, будь на то моя воля, я бы постарался опередить Окша и его компанию.

– То есть отыскал бы тайник сам? – уточнил Карглак.

– Да. На этот счет у меня есть одно соображение. Почти сразу после зачатия ребенка Азд куда-то исчез. Чем, спрашивается, он мог заниматься? Ведь все его надежды были теперь связаны с будущим Губителем Максаров. Скорее всего он обустраивал тайник, где ребенка можно было спрятать на первое время. Вполне возможно, там же хранилось и завещание, ведь Азд был стар и мог не дожить до той поры, когда его воспитанник станет самостоятельным. Не знаю, довел ли он свое дело до конца. Вредного старикана похитили слуги Стардаха, и уже никто больше не видел его живым. Так вот, нам нужно отыскать то место, где был захвачен Азд.

– Разве это возможно? Ведь столько времени прошло.

– В экспедиции участвовал не один десяток мрызлов. Все они носили на теле клеймо Стардаха. Если кто-то из них уцелел, отыскать его будет нетрудно. Немедленно посылай своих слуг в Чернодолье. И не поскупись на золото.

– Ну а если никого из тех мрызлов уже нет в живых?

– Тогда считай, что максарам не повезло…

Они сидели друг напротив друга, но в разных концах зала.

Рагна, наконец-то получившая возможность утолить жажду, хлестала вино – кубок за кубком. Любой выпивоха-жестянщик от такой дозы давно бы уже свалился под стол, но на максаров алкоголь почти не действовал.

Окш от нечего делать упражнялся со своим новоприобретенным клинком, то превращая его в узкий призрачный луч, способный с одинаковым успехом проникать и сквозь бархат портьер, и сквозь железо доспехов, то возвращая в прежнее состояние.

– Как же нам быть дальше? – задумчиво промолвил он.

– Мы, кажется, уже обо всем договорились, – отозвалась Рагна.

– Я не верю тебе, – вздохнул он.

– И я тебе, – охотно подтвердила она.

– Но ты находишься в более выгодном положении. Ты мне нужна, а я тебе нет.

– Пока ты владеешь этой штукой, я буду послушной девочкой, – она покосилась на клинок, кончик которого как раз в этот момент бесшумно развалил на две части каменное изображение какого-то божества (судя по некоторым весьма выразительным деталям – демона похоти).

– А если я усну? А если буду ранен? А если отлучусь куда-нибудь?

– Зашей меня в мешок и вози на крупе своей лошади! – Рагна поперхнулась вином. – Только не ной! Раз я обещала, что приведу тебя к тайнику, значит, так оно и будет!

– Скажи, ты тогда нарочно заперла дверь в подземелье?

– Да! Нарочно! Чтоб всякая дрань не шастала туда-сюда! Но я бы за тобой обязательно вернулась! Тем более что двери не представляют для тебя никаких проблем!

– Замки, но не двери. Это чудо, что я сберег заряд.

– Хватит уже об этом! Я согласилась носить кандалы! – Она загрохотала цепью, которой были скованы ее ноги. – Согласилась сидеть в этой норе безвылазно! Что тебе еще надо?.. Тьфу! Вели принести вина!

– Мои раны уже почти зажили. Я начал ходить без посторонней помощи. Скоро мы отправимся в неблизкий и опасный путь. Хотелось бы, чтобы рядом был надежный друг, а не затаившийся враг.

– Ишь, размечтался! – расхохоталась Рагна. – Ничего, говорят, в дороге и волк с собакой сдружатся.

– Скажи, а тебе не страшно? Вдруг я действительно тот, о ком говорит легенда? Тогда получается, что ты станешь наперсницей Губителя Максаров.

– Наперсницей, а не жертвой. Что же тут плохого? Ты думаешь, мне жалко максаров? Отнюдь! И то же самое тебе скажет любой из нас, за исключением, может, одного Карглака. Ну а кроме того, какой из тебя Губитель! Кишка тонка. Сок лозы, прежде чем стать вином, должен перебродить. – Она отсалютовала Окшу пустым кубком. – Чтобы стать максаром, мало им родиться. Надо пройти перевоплощение.

– Думаю, это необязательно, – возразил Окш. – Волк сильнее человека, но не волки истребили людей, а наоборот. Дубина или остро заточенный кусок железа решили этот спор раз и навсегда. Ходят слухи, что древнее оружие могло превратить в горстку пыли или облако пара целый замок. На земле оставались язвы, как на теле человеческом, а на небе зияли прорехи.

– Дождусь я когда-нибудь вина! – Рагна стукнула кубком по столешнице. – Мне уже тошно от твоих дурацких сказок!

– Ладно, не буду тебе надоедать. – Окш встал, опираясь на самодельный костыль. – Сиди здесь, только не пытайся звать кого-нибудь на помощь. В замке, кроме нас с тобой, нет ни единой живой души.

– А лошади? – Рагна сразу стала серьезной.

– Парочка лошадей осталась. Я сам ухаживаю за ними. Когда ты собираешься тронуться в путь?

– Как только настанет Черная ночь! – произнесла она нараспев. – Самая черная из черных! Принеси вина, гаденыш!

Это был очень старый мрызл, о чем свидетельствовали седая шерсть на его загривке и множество бородавок на теле.

Это был мрызл очень редкой породы. От всех остальных он отличался не только неимоверной силой и неукротимой свирепостью, но и умением разговаривать. Таких мрызлов максары делали одного на сотню, а то и на тысячу – исключительно для исполнения командирских обязанностей.

Немалых трудов стоило отыскать его, а еще больших – доставить в Страну жестянщиков. Как всегда, решающим фактором оказались деньги.

Сейчас мрызл-ветеран, тяжело отдуваясь, трусил между двух всадников – Карглаком и Хавром. Даже в полусогнутом состоянии он превосходил ростом своих сидящих в седлах спутников. Что ни говори, а Стардах был непревзойденным мастером своего дела. Знатоки до сих пор жалели, что его род так нелепо прервался.

– Долго мы еще будем бродить вот так, как слепцы, потерявшие поводыря? – Хавр не мог скрыть своего раздражения.

– Прости, господин, – забормотал мрызл. – Я плохо помню… Нас вели проводники. Была ночь. Но место, где мы пересекли границу, я показал правильно.

– Память у него и в самом деле как дырявый мешок, – подтвердил Карглак. – Как я ни пытаюсь проникнуть в нее, а толком разобрать ничего не могу… Там была какая-то яма? Или каменоломня?

– Да-да, яма! – обрадовался мрызл. – Глубокая яма! А в яме норы. Много нор. Когда мы увозили старика, из них полезли… не знаю кто… Во! – Он лапами изобразил нечто огромное. – Многих наших тогда задавили. Я сам еле спасся.

– Не о рудокопах ли он говорит? – произнес Хавр негромко (мрызл был глуховат и слышал только то, что орали ему в ухо).

– Скорее всего о них, – ответил Карглак. – Хотя сейчас он вспоминает каких-то белых червей.

– Да-да, черви! – невпопад подтвердил мрызл. – Меня ранили. Сюда, в бок. Черви завелись. Много червей. Чуть не сдох.

– Ты все время смотришь на карту. Есть там что-нибудь похожее? – спросил Карглак у Хавра.

– На этой карте ничего не разберешь, – хмуро ответил тот. – Тут обозначены только поселки, дороги и реки. Вы через какую-нибудь реку переправлялись? – повысил он голос, обращаясь к мрызлу.

– Переправлялись. Много раз. Туда шли, переправлялись. Обратно шли, переправлялись, – забубнил мрызл. – Плохо помню. Много забыл.

– Надо искать какого-нибудь знающего человека, – вздохнул Хавр. – Охотника или землемера. А иначе ничего не выйдет. У этого уродца в голове не мозги, а отруби.

– Да-да, отруби! – Мрызл замахал лапами. – Там мельница рядом была. Мы есть хотели. Давно голодные шли. Муки нет. Хлеба нет. Отруби ели. Мельника ели.

– Вот и еще одна примета, – сказал Хавр. – Глубокая яма, скорее всего искусственного происхождения, рядом с которой находится мельница.

– Сожгли они, наверное, ту мельницу, – буркнул Карглак. – Если мельника сожрали, то и мельницу сожгли. Знаю я эту публику.

– Далеко еще осталось? – уже в который раз спрашивал Окш у Рагны.

– Может, далеко, а может, и близко, – она пожала плечами. – Я почем знаю?

– Но ты ведь утверждала, что хорошо знаешь дорогу! – Окш уже начал терять терпение.

– Дурой была, потому и утверждала! – огрызнулась она. – Я сама здесь не была, понимаешь? Располагаю только тем, что прочла в памяти у мамаши. Но и она сама здесь не бывала. Все, что есть вокруг, она видела так, как это представлялось подземному чудовищу…

– Рудокопу, – подсказал Окш.

– Вот именно, рудокопу… А он, между прочим, был совершенно слеп и пользовался совсем другими органами чувств, чем мы. Общее-то представление об этом месте я имею, но за точность ручаться не могу.

– Ну и дела! – Окш, уже немного освоившийся в седле, потянул поводья, придерживая своего неспокойного конька. – Сколько времени зря потеряли… А ведь приметы довольно ясные. Треугольник, образованный широкой рекой, горной грядой и дорогой.

– Дракон-то этот… Рудокоп то есть… под землей шел. Шкурой своей все на свете ощущал, – пояснила Рагна. – Если влажный песок, значит, река. Если несокрушимый камень, значит, горы. Если скрип и грохот над головой, значит, дорога. А тут, куда ни глянешь, одни гряды эти проклятые! Вон одна, вон другая, вон третья…

– Зато дорог мало, – попытался успокоить ее Окш. – Та, по которой мы едем, наверное, единственная… Эх, была бы у нас карта!

– Эх, было бы у нас счастье! – в тон ему добавила Рагна.

– А как выглядел сам тайник?

– Ого, так я тебе сразу и сказала! – хохотнула Рагна.

– Какие между нами могут быть тайны? Чем раньше я найду завещание, тем быстрее ты получишь свободу.

– И клинок, не забывай.

– Клинок чуть позже. После того, как мы прикончим Карглака. Так как же из себя выглядит тайник?

– Как я понимаю, это подземная нора. И довольно просторная. Но, чтобы попасть в нее, нужно спуститься в глубокую котловину. Когда-то там добывали песок и щебень. А потом рудокопы избрали это место для встреч с жестянщиками.

– А как туда спуститься?

– Не знаю, как теперь, но раньше там была дорога. Вилась змейкой по стеночкам вплоть до самого дна. А стеночки там крутые. И везде – норы, норы, норы…

– Как же мы найдем нужную?

– Вот ее-то я сразу узнаю. Она почти у самого дна расположена, и над ней на камне знак выбит. Странный такой…

– Какой именно? Постарайся припомнить.

– Сейчас, сейчас… – Рагна стала водить пальцем правой руки по ладони левой. – Так… Сверху горизонтальная палочка, а от нее вниз отходят еще три. Средняя прямая, а крайние похожи на крючки. Это тебе что-нибудь говорит?

– Надо подумать, – сказал Окш.

Он действительно задумался, потому что аналогичный знак, имевший явное сходство с иероглифами минувшей эпохи, красовался и на лезвии его клинка. Он становился виден только под определенным углом, а по времени исполнения был явно моложе других узоров (уж в этом-то деле Окш хорошо разбирался). Мало вероятно, чтобы Рагна, державшая клинок в руках всего несколько мгновений, сумела рассмотреть этот знак. Что же, новость была неплохая. Во-первых, она подтверждала, что загадочная нора как-то связана с клинком Адракса, а во-вторых, позволяла надеяться, что Рагна с самого начала говорит правду.

– Мне только интересно, как слепой рудокоп мог определить точную форму знака? – поинтересовался Окш, искоса глядя на спутницу.

– А я откуда знаю? – беспечно пожала та плечами. – Ты ведь с ними дружбу водил, а не я. Может, на язык пробовал или носом тыкался.

– Вряд ли, – задумчиво произнес Окш. – Носа у рудокопа не было, иначе его постоянно забивала бы земля. А язык больше походил на железное корыто. Я не раз сиживал в нем…

– Пахнет жареным мясом! – вдруг заявила девчонка. – И вином. Правда, самым дрянным. Где-то здесь поблизости расположен трактир. Давай заглянем туда. Я хочу пить.

– О, небеса! Когда же ты наконец утолишь свою жажду! – взмолился Окш.

– Ах, тебе жалко пары монет! – возмутилась Рагна. – Хорошо, я сделаю так, что хозяин угостит нас даром.

– Только этого еще не хватало! Мы ведь не нищие. Ладно, посидим немного в трактире. Заодно и с людьми поговорим. Если эта котловина находится где-то поблизости, кто-нибудь должен о ней знать.

Трактир хоть и стоял на отшибе, однако являлся неотъемлемой частью небольшого захолустного поселка, целиком состоявшего из закопченных бревенчатых хижин. Постоянные набеги мрызлов, которым подвергались более зажиточные области страны, имели и свою положительную сторону – все старые постройки давно выгорели и на их месте, хочешь не хочешь, приходилось строить новые, с черепичными крышами и основательными каменными стенами.

Нравы в трактире царили самые независимые, о чем можно было судить по тому, что никто не вышел встречать гостей и не принял их лошадей. Окшу такое обращение было не в новинку, а вот Рагна сразу нахмурилась. Открыла пинком дверь да так, что она осталась висеть на одной-единственной петле.

– Вот я вас сейчас… – грозно начал хозяин, чинивший возле буфета дырявый сапог, но, увидев прибывших, сразу заткнулся.

– Вина, – коротко приказала Рагна, садясь за длинный, до блеска выскобленный ножом стол. – И закусить.

– Заодно и о лошадях позаботься, – добавил Окш.

Трактирщик, сразу понявший, что этот день может стать последним в его жизни, засуетился, как кошка на пожаре. Гости еще не успели распустить свои обремененные оружием пояса, как на столе появилось и вино, и козий сыр, и соленая рыба. Униженно кланяясь, трактирщик пообещал, что в самое ближайшее время подадут жареный бараний бок и свежих улиток.

Рагна отхлебнула прямо из кувшина и смачно сплюнула на пол.

– Нет, это пить невозможно! – категорически заявила она. – А что у тебя еще есть, кроме этой отравы?

– Есть один заветный бочоночек, – затараторил трактирщик. – Дочке на свадьбу храню. Не вино, а чистый мед.

– Неси, – распорядилась Рагна.

Окш мельком заглянул в душу трактирщика, но не нашел там ничего примечательного – серая, беспросветная, скотская жизнь, которую он тем не менее считал счастливой, и, поверх всего, клякса страха, вызванного внезапным появлением двух незнакомцев (хотя что, спрашивается, могло быть страшного в белобрысой долговязой девчонке и ее столь же молодом чернявом спутнике, ну разве что оружие, так сейчас оружие все носят).

Вино из заветного бочонка пришлось Рагне по вкусу, а Окш обглодал бараний бок, ценившийся у жестянщиков как деликатес. Затем он обратился к трактирщику, близко к гостям не подходившему, но старавшемуся все время держаться в поле их зрения:

– Приятель, у тебя карта местности найдется?

– Откуда? – Тот сделал страдальческое лицо. – У меня даже календаря нет. Нынешнее число не знаю.

– А у кого она здесь может быть? – не унимался Окш.

– У старосты разве что. Он у нас человек грамотный. Науки изучал. В архивариусах служил. Ему отец перед смертью дом отписал. Вот он и вернулся.

– Это тебе за угощение. – Окш положил на стол монетку, к которой потом добавил еще две. – А это за услуги. Когда приведешь сюда старосту, получишь еще столько же. Да только пусть он карту с собой обязательно прихватит.

Хозяин был до такой степени запуган, что даже не стал отнекиваться, хотя поручение ему досталось не простое. Где это видано, чтобы проезжие люди требовали на поклон к себе старосту, словно бы это был простой кузнец или торговец мелочным товаром? Да вот спорить с этой белобрысой ведьмой и ее приятелем, лицо которого расписано шрамами, как праздничный наряд – узорами, трактирщик не собирался.

Видел он на своем веку немало всего, в том числе и глаза убийц, да не тех, кто по пьянке зарезал жену или тещу, а настоящих, прирожденных убийц, которым человека прикончить не в тягость, а в удовольствие. Вот у этих двоих были именно такие глаза – в этом он мог поклясться.

Староста все же явился (нашел, значит, трактирщик для него какие-то убедительные слова), хотя даже издали было слышно, как он пыхтит от возмущения.

Для пущей важности он нахлобучил на голову шляпу с кокардой Вольного Братства (именно эта власть имелась здесь на данный момент), а на грудь нацепил широкую серебряную цепь – символ своей должности.

Пуглив он был не меньше трактирщика (весь народ в этих краях остался такой, непугливых давно вырезали), но умел держать себя в руках.

Едва переступив порог трактира, староста сразу понял, что гости эти (а девчонка уж точно, здесь таких красавиц отродясь не бывало) пожаловали издалека, скорее всего из Чернодолья, и даже если он вообще откажется говорить, его просто наизнанку вывернут.

Как бы в подтверждение этой мысли чернявый молодец – с виду жестянщик, только на голову выше любого жестянщика и с глазами, как стволы многозарядок, – дружелюбно произнес:

– Ты все правильно понял, отец наш. Проходи.

Староста что-то промычал в ответ, неловко поклонился и развернул на обеденном столе подробную карту округи, на которой был помечен каждый ручеек и каждое отдельно стоящее деревце. Жесткий пергамент стремился вновь свернуться в трубку, и девчонка придавила один его край пустым кубком.

– Уважаемые гости что-нибудь ищут? – учтиво поинтересовался староста.

– У нас свадебное путешествие, – пояснил Окш. – Хотелось бы поближе познакомиться с вашим благословенным краем.

После этих слов девчонка почему-то расхохоталась и знаком попросила хозяина налить еще вина.

– Места у нас и впрямь замечательные, – сказал староста, стараясь отогнать мерзкое ощущение, будто бы тебя заставляют участвовать в каком-то дурацком розыгрыше. – Они славятся целебными источниками, чистейшим воздухом и редкими растениями. Даже бедствия, сотрясающие эту несчастную страну, обходят нас стороной. Живем мы просто, как жили наши деды и прадеды.

– То-то и видно, что паутину здесь последний раз еще при дедах сметали, – сказала Рагна.

– Куда ведет эта дорога? – Окш ткнул пальцем в карту.

– Дорога, поблизости от которой вы сейчас изволите находиться, продолжения не имеет и обрывается в Соляных горах, – ответил староста.

– Вот здесь она пересекает реку. – Окш продолжал водить пальцем по карте. – Далеко это отсюда?

– Рукой подать.

– Мост там есть?

– Увы. Средств на строительство моста не имеем. Однако ваши лошади легко перейдут реку вброд.

– Так далеко мы забираться не собираемся. Меня интересует вот это место между рекой и дорогой. Судя по тому, что сзади его замыкают горы, здесь не бывает сильных ветров. Мы бы хотели разбить шатер, чтобы немного пожить на свежем воздухе.

– К сожалению, здешние ветры дуют совсем с другой стороны и почти никогда не утихают. – Лицо старосты стало печальным. – Да и место это пользуется весьма дурной славой.

– Отчего же? – Похоже, Окш весьма заинтересовался этим сообщением.

– Сам-то я не местный, – замялся староста. – Хотя родился здесь, но воспитывался и жил совсем в других краях. Недавно только вернулся. Возможно, хозяин этого почтенного заведения просветит вас лучше меня.

– Тут и просвещать нечего, – с готовностью вступил в разговор трактирщик, мечтавший побыстрее выпроводить опасных гостей. – Всем известно, что там вход в преисподнюю находится. Через него демоны наружу выползают и за человеческими душами охотятся. Сколько людей неосторожных там пропало, не сосчитать. А совсем недавно корова сгинула. Даже копыт не нашли.

– Корова-то демонам зачем? Разве они молоко любят? – удивилась Рагна.

– А кто их знает. У демонов свои понятия. Только не советую вам туда соваться. Лучше назад поворачивайте, пока погода подходящая.

– Все это, конечно, предрассудки, – прервал трактирщика староста. – Кроме старой каменоломни, ничего примечательного там нет. Хотя местечко действительно невеселое.

– А где оно на карте? – поинтересовался Окш.

– Вот это продолговатое пятнышко. Рядом с руинами мельницы.

– Хорошая, говорят, была мельница, – вновь подал голос трактирщик. – Для всей округи муку молола. Как пудра, та мука получалась. Вот демоны и спалили мельницу, чтоб она людям пользу не приносила.

– Давно это было? – Окш хладнокровно свернул карту и сунул в свою дорожную сумку.

– Давновато. Моя дочка еще не родилась. А теперь уже под венец идет, – сказал трактирщик и, словно оправдываясь, добавил: – Нет у нас календарей. Глухие места.

– Ну ладно. – Окш выложил на стол еще несколько золотых. – Получите за хлопоты. И будем прощаться. Может, на обратном пути опять к вам заглянем.

– Сделайте милость. – Трактирщик, у которого уже отлегло от сердца, низко поклонился.

– Вино я забираю с собой, – сказала Рагна, вставая. – Незачем им здешних дикарей баловать. А жениху с невестой вообще пить вредно. – Уже у самых дверей она бросила Окшу через плечо: – А ты кончай с этими. Желательно без крови.

У трактирщика лицо вытянулось, а у старосты, наоборот, нижняя губа чуть не сошлась с носом. Впрочем, Окш поспешил успокоить гостеприимных хозяев:

– Она пошутила. Как выпьет немного, так и начинает шутить.

– Дело хорошее. – Трактирщику не хватало воздуха, словно он только что осилил крутой подъем. – В дороге без шутки не обойтись. Гости наши часто шутки шутят. То фальшивую монету подсунут, то погреб разорят, то дочку заставят голой плясать.

Окш тем временем извлек из ножен клинок и, повернув его к свету так, чтобы стал виден загадочный знак, спросил у старосты, продолжавшего нижней губой подбирать сопли:

– Не знаешь, случаем, что означает сие клеймо?

– Погодите, погодите. – Староста, страдавший близорукостью, прищурился. – Такие письмена употребляли наши предки еще задолго до Великой Бойни… Если мне не изменяет память, этот символ обозначает боевую секиру. Кроме того, он передает такие понятия, как «месть», «мститель» и так далее.

– Благодарю. – Окш вернул клинок в ножны. – Память тебе не изменила. Но бывает так, что хорошая память представляет опасность для жизни. Поэтому я даже не спрашиваю, что для вас обоих дороже: память или жизнь.

Лошади уже нетерпеливо ржали за воротами, и Окшу недосуг было копаться в сознании этих перепуганных людишек, выискивая клочки памяти, запечатлевшие недавно закончившуюся встречу. Пришлось выдирать куски с запасом. Ничего не попишешь – бедняги навсегда забудут не только события нынешнего дня, но и добрый период своей предыдущей жизни.

Когда мрызл окончательно запутался и завел своих спутников в такие дебри, где ни один дурак не додумался бы поставить мельницу, решено было заглянуть в какой-нибудь населенный пункт и там навести справки. Как определил на своей карте Хавр, ближайший поселок носил странное название Старина.

– Да-да, старина, – затряс головой глуховатый мрызл. – В старину все не так было. Благородным максарам не приходилось самим посещать такое захолустье. Мой хозяин Стардах, пусть ему сладко спится в могиле, только успеет что-нибудь пожелать, а ему уже возами везут. Да и нас самих жестянщики уважали, не то что нынче.

– Верно! – Карглак с досады огрел мрызла плетью. – Раньше они из уважения сначала шкуру с вас сдирали, а сейчас сразу головы рубят.

Поселок, и в самом деле старый, сплошь застроенный замшелыми, вросшими в землю избами, казался вымершим. Вполне вероятно, что его жители, издали заметив приближение врагов (а кем, спрашивается, они могли считать мрызла?), успели разбежаться. Пуста была и кузница, и молельня, и дом старосты. Только над трактиром, стоявшим чуть в стороне, вился дымок.

Оставив мрызла стеречь лошадей, Хавр и Карглак вошли внутрь. Двое находившихся там жестянщиков – судя по одежде и регалиям, трактирщик и староста – были так заняты каким-то горячим спором, что даже не обратили внимания на новоприбывших.

– Нет, ты мне сначала скажи, как я здесь оказался? – наступал на трактирщика староста. – Кто меня сюда заманил? Да ведь я в твой вонючий вертеп отродясь не заглядывал!

– Откуда мне знать? – хмуро отвечал трактирщик. – Хотя сожрали и выпили вы немало. Вон и корки от сыра, и кости от рыбы. Бараний бок будто собаки грызли.

– Да у меня зубов давно нет! На, посмотри! – возмущался староста.

– А куда делся бочонок моего самого лучшего вина? Он только что здесь стоял.

– В глаза твой бочонок не видел! Я вино терпеть не могу! – Староста от волнения принялся теребить свою серебряную цепь.

– Во-во! Небось залили зенки и не помните ничего.

– А ты тогда где был? Кто баранину жарил и вино наливал? – нашелся староста.

– Кто его знает… – трактирщик с сокрушенным видом почесал затылок. – Может, и я вместе с вами напился.

– Стану я со всяким сбродом пить! – фыркнул староста. – А деньги чьи?

– Уж если на моем столе лежат, значит, мои! – Рука трактирщика потянулась к золотым.

– Почему твои? – Староста проворно хлопнул собеседника по ладони. – Если вместе пили, то и денежки пополам.

– Это что еще за новый закон! – возмутился трактирщик. – Разбойник вы, а не староста!

В этот момент в спор вмешался Хавр. Бесцеремонно оттолкнув разбушевавшихся аборигенов в сторону, он завладел одной из монет.

– Где-то я уже такую видел, – сказал он, подбрасывая золотой на ладони. – Кто расплачивался? Чернявый паренек со шрамами? Или кто-то из баб?

– Нет… Не было здесь никого, – пробормотал трактирщик, напуганный пуще прежнего.

Карглак только мельком глянул на находку и перевел свой тяжелый взгляд на жестянщиков.

– Не помните, значит, ничего? – грозно произнес он.

– Ничего, – те очумело затрясли головами. – А что мы должны помнить?

– Еще раз зададите глупый вопрос, оторву головы, – предупредил Карглак и для пущей убедительности смял в кулаке оловянную тарелку. – Рассказывайте про самое последнее, что вы можете вспомнить.

– Я вроде бы дома сидел. Бумаги какие-то переписывал. – Староста стал разглядывать свою ладонь, тщетно стараясь отыскать на ней следы чернил. – И цепи этой на мне не было…

– Я барана собирался резать. Нож точил, – добавил трактирщик. – А теперь выходит, что баран зарезан давно. Вон, кости от него лежат… Чудеса какие-то…

– Ты все понял? – Карглак переглянулся с Хавром. – Похоже, нас опередили. У этих дураков в памяти зияют огромные дыры. Они помнят только то, что случилось еще до моего отъезда из Чернодолья.

– Гостей было всего двое, – сказал Хавр, осматривая стол. – И уехали они отсюда не так давно. Жир на тарелке едва успел застыть. Пошли, глянем снаружи. Тут нам делать нечего.

Не прощаясь, они покинули трактир и принялись рассматривать человеческие и лошадиные следы, оставшиеся на влажной от недавнего дождя почве.

– Похоже, парнишку сопровождает не мать, а дочка. – Хавр пядью измерил отпечаток изящного сапожка. – Поели, попили и уехали.

– Да-да, поели, попили, – пробубнил мрызл. – А я не ел, не пил. Совсем голодный.

– Так и быть, поешь, – милостиво разрешил Карглак. – А то еще ноги раньше срока протянешь.

Рассыпаясь в неуклюжих благодарностях, мрызл полез в дверь трактира, для чего ему пришлось сначала опуститься на четвереньки. Такому посетителю жестянщики вряд ли могли обрадоваться. И действительно – скоро в трактире раздались истошные вопли, звон разбивающейся посуды и грохот опрокидываемой мебели.

Шум еще не успел затихнуть, как наружу высунулась уродливая башка мрызла, перепачканная белым соусом. Цепь, ранее принадлежавшая старосте, уже болталась у него на шее.

– Всех можно есть? – поинтересовался мрызл.

– Всех, – брезгливо усмехнулся Карглак. – Если не подавишься. Да поторопись.

– Я быстро, – пообещал мрызл, снова скрываясь внутрь. – Только мозги и печенку съем. Ну, может, еще и окорока…

Спустя некоторое время, когда и поселок, и окружающие его холмы, и лес, полностью отвечающий понятию «заповедный», остались позади, Хавр, внимательно посматривавший по сторонам, указал плетью на обочину:

– Вон там они съехали с дороги. В отличие от нас, они действуют наверняка, а не наудачу, – при этом он недобро покосился на мрызла, сильно отяжелевшего после посещения трактира.

– Да-да, удача, – мрызл погладил себя лапами по брюху. – Особенно по нынешним временам. Так хорошо, как нынче, я не наедался даже при Стардахе. Правда, один человек вкусом напоминал конину, зато другой, подаривший мне эту восхитительную цепь, был как парная говядина. То, что от них осталось, я оттащил за дом и присыпал землей. Если будем возвращаться домой прежней дорогой, я еще немного перекушу.

– Назад ты вернешься только при условии, что нам понадобятся носильщики, – сказал Хавр негромко.

– Нет-нет! – горячо запротестовал мрызл. – Носильщики мне не нужны. Дойду и сам. Сил пока хватает. Только крестец болит. У меня ведь когда-то хвост был. Алебардой в бою оттяпали, да заодно и крестец зацепили.

– Послушай, он мне надоел. – Хавр, обращаясь к Карглаку, понизил голос. – С удовольствием избавился бы от такого попутчика.

– Пусть побудет пока, – ответил максар. – Лишние руки никогда не помешают.

– А они не могут прочесть его мысли?

– Пока я рядом и контролирую его сознание – никогда.

След двух лошадей хорошо просматривался на мокрой траве, да вдобавок Хавр вскоре заприметил пустой бочонок из-под вина.

– Ты не говорил, что этот Окш – пьяница, – удивился Карглак.

– Как я мог забыть! – Хавр стукнул себя ладонью по лбу. – Девчонка рассказывала, что мать угостила ее ядом, который убивает только при употреблении внутрь воды. В замок она возвращалась не по доброй воле, а лишь для того, чтобы получить противоядие. Судя по всему, она это противоядие получила и теперь утоляет нестерпимую жажду.

– Эта история наводит на кое-какие размышления, – сказал Карглак. – Весть о том, что Генобра и Рагна помирились, смущала меня с самого начала. Знаю я их обеих, особенно мамашу. А теперь получается, девчонка действовала по принуждению. Почему же Генобра опять отпустила ее на волю? Да еще в компании со столь опасным для всех максаров существом?

– Скорее всего они и не спрашивали ее разрешения, – небрежно произнес Хавр. – Задушили мамашу подушкой и начали самостоятельную жизнь. Как говорится, из молодых да ранних.

– Ты сам не понимаешь, что несешь, – сурово прервал его Карглак. – Убить любого из нас, а в особенности такую бестию, как Генобра, весьма и весьма непросто. И если это удалось Окшу, значит, началось то, что когда-то предрекал Адракс.

– Гибель максаров?

– Да! – Это было сказано так, что даже глуховатый мрызл сбился с шага. – И здесь есть немалая доля твоей вины! Кто постоянно отвергал мои планы, предлагая взамен свои собственные, якобы более действенные, а на самом деле пустопорожние, как и все твои остальные затеи? Не знаю, кто ты – прирожденный неудачник, лукавый паяц или двуличный изменник, но, если сегодня мы не растопчем этого змееныша, тебя ждет суровая кара. Неважно, за что ты поплатишься – за свои интриги или за нерасторопность. И не надейся, что те жалкие фокусы, которые ты демонстрировал мне в своем логове, на этот раз спасут тебя.

– Спасибо за откровенность, – сказал Хавр ровным голосом. – Я давно подозревал, что ты поступишь именно таким образом. Максар всегда останется максаром. Где уж мне равняться с тобой коварством. Вместо обещанных гор золота мне сулят теперь суровую кару. Как будто это не я вывел тебя на след Окша. Сейчас он совсем рядом с нами. Скоро ты получишь возможность лицезреть своего врага. Но учти, дело не доведено до конца. Вряд ли тебе удастся справиться с этой парочкой в одиночку. Однако, если ты уже не нуждаешься в моих услугах, мы можем расстаться хоть сейчас.

– Ну уж нет! – заскрежетал зубами Карглак. – Тебе придется делом доказать свою верность! Посмотрим, так ли ты ловок в схватке, как в словесных баталиях! Я заставлю тебя сражаться на моей стороне, но ты всегда будешь на шаг впереди! Не надейся застать меня врасплох!

– Лучше бы этого разговора не было, – покачал головой Хавр.

– Рано или поздно он должен был состояться! Не думай, что я глух, слеп и не замечаю твоей двойной игры. Сейчас ты получишь последний шанс оправдаться в моих глазах! Обещаю, в случае удачи моя благодарность будет беспредельной!

– А в случае неудачи?

– Если Окш завладеет тайнами древнего оружия, вся моя предыдущая жизнь теряет смысл, а будущая – перспективу, – произнес Карглак уже совсем другим тоном. – Но, уходя в загробный мир, я постараюсь, чтобы меня сопровождала хорошая компания. А уж эту проклятую страну, – он с отвращением глянул по сторонам, – я точно превращу в руины.

– Да-да, руины! – взвыл трубным басом мрызл. – Вон та самая мельница! Теперь я вспомнил!

– Умерь свой восторг! – осадил его Хавр. – Он чересчур запоздал. А заодно заткни глотку. Мы здесь не одни.

Они медленно проследовали мимо заросших кустарником развалин. Высокий каменный фундамент не пострадал, а от башни ветряка осталась только груда черной трухи, среди которой, словно обглоданный позвонок великана, белел расколотый на несколько частей жернов.

По следам, оставленным на росе лошадями Рагны и Окша, было видно, что здесь они перешли с рыси на галоп.

– Торопятся, – сказал Карглак. – А зачем? От смерти не ускачешь…

– Придется догонять. – Хавр пришпорил коня. – Ну вот ты и дождался своего часа, максар…

Котловина, некогда вырытая рудокопами для нужд жестянщиков, открылась сразу, как только всадники достигли опушки молодого, реденького лесочка.

– Присядь! – цыкнул Хавр на приотставшего мрызла. – И чтоб не высовывался!

У края поляны паслись две стреноженные лошади, но Окша и Рагны нигде не было видно. Оставив своих скакунов на попечение мрызла, Хавр и Карглак двинулись вперед по широкому следу, проложенному в высокой влажной траве. Их сапоги сразу промокли, а плащи и брюки облепила зеленая пыльца.

Шли они во весь рост, не таясь – из котловины заметить их невозможно, а если юная парочка засела где-то поблизости, маскироваться было поздно.

Лошади максаров, приученные не бояться ни людей, ни зверей, ни мрызлов, на появление новых лиц никак не отреагировали. Похоже, свежая трава пришлась им по вкусу куда больше, чем отборное зерно, которым кормили в Чернодолье.

Хавр осмотрел вьюки и переметные сумы, но не обнаружил ничего, кроме запаса еды, изрядной суммы денег да сменной одежды.

– Что ты ищешь? – поинтересовался Карглак.

– Парень-то наш большой затейник… Из гвоздя может кинжал сделать. Вот я и интересуюсь, не изобрел ли он чего-нибудь новенького на наши головы, – объяснил Хавр.

– А я-то думал, что это страсть к мелкому воровству не дает тебе покоя, – произнес Карглак небрежно. – Ну и что ты нашел?

– Ровным счетом ничего. Если у них и было какое-то оружие, его прихватили с собой.

– По-твоему, этот Окш все же может огорошить нас каким-нибудь сюрпризом?

– Вряд ли. Кроме обычной многозарядки, у него скорее всего ничего нет. Но стрелок он, кстати говоря, неплохой.

– Пули жестянщиков не пугают меня, – произнес Карглак с презрением.

– Уже есть новые многозарядки. С усиленным боем и разрывными пулями.

– Какая разница, кто тебя укусит, пчела или шмель.

– К сожалению, я не могу похвастаться неуязвимостью.

Стараясь не рисоваться на фоне неба, они приблизились к краю обрыва. Котловина была такой глубокой и обширной, что в ней свободно мог поместиться любой замок и даже верхушки его башен не торчали бы наружу. Крутые каменные склоны во многих местах покрылись кустарниками и ползучей лозой. Среди этих зарослей вилась узкая тропинка – вьючной лошади едва пройти. Сделав по стенам котловины три оборота, она спускалась ко дну. На последнем витке были хорошо заметны две бегущие фигурки.

– Скачут как козлы, – прокомментировал Хавр. – Эх, завидую я все-таки молодым.

– Зря завидуешь, – буркнул Карглак. – Стать старыми или даже зрелыми им не суждено… Ты можешь достать их из своей многозарядки?

– Вряд ли… Да и зачем? Только вспугнем зря. Ведь девчонка такой же максар, как и ты. Да и парень живучий… Еще совсем недавно пластом лежал, а сейчас, видишь, как бегает… Мы их лучше потом встретим, при возвращении.

– Ты снова за свое? – нахмурился Карглак. – Опять перечишь мне? А что, если в тайнике хранится не только описание оружия, но и его образцы?

– Ну ты и сказал! – изумился Хавр. – Разве можно сохранить в тайне подобные вещи? Будь такое оружие в распоряжении жестянщиков раньше, они не преминули бы использовать его против максаров в Великой Бойне. Нет, парень может рассчитывать только на кучу свитков, исписанных корявым почерком Азда. А кроме того, еще неизвестно, сумеет ли он этой мудростью воспользоваться…

– Лучше будет, если мы никогда об этом не узнаем, – сказал Карглак резко. – Эта яма должна стать могилой и для него самого, и для всех надежд, которые жестянщики возлагают на пришествие Губителя Максаров… Итак, ты предпочитаешь засаду открытой схватке?

– Лично я недолюбливаю крутые спуски. А ты, если хочешь, полезай вниз.

– Будь у меня сейчас хотя бы дюжина преданных мрызлов, я бы так и сделал…

– Не спеши! – попросил Окш. – Сама ведь знаешь, еще совсем недавно я ходил на костылях. Давай постоим. Мне надо кое-что тебе сказать.

– Да я как раз и не спешу. Ноги сами несут меня вниз. Но давай постоим, если ты так хочешь. – Рагна вцепилась в торчащий из камня корявый куст.

Здесь, почти у самого дна котловины, было сыро и сумрачно. Совсем другой мир, ничем не похожий ни на Страну жестянщиков, ни на Чернодолье. Жирные кузнечики раскачивались на высоких стеблях травы. Из трещин выползали толстые, как сосиски, слизни. От озерца, занимавшего самый центр ямы, противно пахло дегтем. В обрывистых стенах там и сям чернели круглые норы, к которым нельзя было подобраться ни сверху, ни снизу. Казалось, еще чуть-чуть и из них начнут выпархивать птички, размером с доброго быка каждая.

– Когда мы стали спускаться… нет, даже еще раньше… у меня возникло предчувствие беды. Давно оно не посещало меня, и вот опять… Не хочу тебя пугать, но нас подстерегает опасность, – сказал Окш, еле переводя дыхание.

– А тебе не почудилось? – Рагна была так же свежа, как и до начала спуска.

– Нет, – покачал головой Окш. – До сих пор это чувство никогда не подводило меня, зато спасало много раз.

– Что ты предлагаешь? Вернуться?

– Ни в коем случае! Хотя опасность как-то связана с завещанием Азда, но исходит она совсем не от тайника. Я думаю, кто-то хочет нам помешать.

– Люди или максары?

– Только не люди. Нам ли с тобой бояться их?

– Если люди разрушат тропу, по которой мы спустились сюда, нам придется туго. Лазить по скалам я не умею.

– Но я не чувствую присутствия людей. – Окш окинул взглядом линию, отделявшую небо от кромки нависающих над головой скал.

– Я тоже.

Дальнейший путь они проделали в молчании. Дно котловины, сплошь состоящее из щебенки, было почти лишено растительности, зато ящериц здесь водилось без счета.

Нужную нору Окш заметил еще издали. Она была пошире других и форму имела скорее квадратную, чем круглую. Там, где у рукотворных арок обычно находится замковый камень, был выбит знак, обозначающий секиру и одновременно являющийся символом мщения.

– Ты бы приготовил на всякий случай клинок, – посоветовала Рагна. – А вдруг засада таится именно здесь?

– Вряд ли. Ты же сама видела, что на тропе нет ни единого свежего следа. Никакое живое существо не спускалось сюда в последнее время. Кроме того, я не хочу заранее раскрывать свои козыри. Будет лучше, если мой клинок окажется для наших недоброжелателей сюрпризом.

– Уж они-то порадуются от всей души…

Окш, а за ним и Рагна вступили под своды пещеры, и уже через несколько шагов темнота поглотила их обоих.

– Я ничего не вижу, – голос Окша еле заметно дрогнул.

– Наконец-то до тебя дошло, какие преимущества имеет истинный максар перед всякими выскочками вроде тебя… Ладно, держись за мою руку.

Довольно долго они двигались сквозь этот мрак, поворачивая то влево, то вправо. На все расспросы Окша Рагна отвечала, что туннель пуст, сильно загажен некогда жившими здесь летучими мышами, а какие-либо изображения или надписи на стенах отсутствуют.

Наконец она резко остановилась, придержав за руку Окша, по инерции подавшегося вперед.

– Все, – сказала она. – Пришли. Тупик. Но здесь что-то нацарапано.

– Приглядись повнимательнее, – попросил Окш. – И расскажи мне все подробно.

– Ну, во-первых, я вижу такой же знак, как и над входом в пещеру. Только здесь он заключен в круг… – Она замялась.

– А дальше? – нетерпеливо спросил Окш.

– А вот дальше я ничего разобрать не могу. Не то это надписи, не то картинки… Сам знаешь, максары презирают грамоту… Хотя кое-что можно узнать. Например, твой клинок.

– Именно мой?

– Один к одному. У мамаши был совсем другой.

– Жаль, что я не могу увидеть все своими глазами. Ну почему ты не захватила с собой светильник? – произнес Окш с досадой.

– Это ты лучше у себя спроси. – В голосе Рагны послышалось недовольство. – Я что обещала, то и сделала. Привела тебя в нужное место. А дальше ты уже сам разбирайся… Если тут никакого клада нет, давай вылезать наружу. Я не крыса и такие норы страсть как ненавижу.

– Мне кажется, здесь пахнет смолой! – Окш сжал руку Рагны сильнее.

– Разве? – удивилась та. – Я ничего не чувствую.

– А это тогда что? – Он нашарил ногой какую-то палку.

– Валяются тут всякие обрубки… Я им и значения никакого не придала… Действительно, похоже, это факелы. Тебе повезло.

– Почему у тебя так сильно бьется сердце? – Окш заподозрил что-то недоброе.

– Еще бы! По такой крутизне спуститься…

– Неправда! Раньше оно у тебя так не билось!

Он резко оттолкнул от себя девчонку и выхватил клинок. За время, проведенное в замке Генобры, Окш научился приводить его в боевое состояние почти мгновенно. Видеть разящее лезвие он, конечно, не мог, зато ощущал легкую вибрацию рукоятки.

– Ты убьешь меня, дурак! – воскликнула Рагна.

– Ни в коем случае. Лезвие вышло только на одну десятую часть своей длины. Однако приближаться ко мне я пока не советую.

Вслепую тыкая перед собой клинком, Окш присел и, нащупав один из факелов, щелкнул кресалом. После третьей или четвертой попытки тот загорелся. Сначала Окш увидел перекошенное гневом лицо Рагны, а уж потом – узоры знаков, испещрявших гладкую наклонную стену.

– Фу, отлегло… – Окш опустил клинок (на полу пещеры сразу появилась ровная тонкая щель). – Прости. Мне показалось…

– Ну зачем я только связалась с таким психопатом, как ты! – Рагна схватилась руками за голову. – Ему, видите ли, показалось! Да ведь до этого у меня были десятки возможностей расправиться с тобой! Стала бы я откладывать подобное удовольствие в долгий ящик?

– Не надо преувеличивать, – возразил Окш. – У тебя было не больше пяти возможностей прикончить меня. Ты ими действительно не воспользовалась. Но это еще ни о чем не говорит. Может, ты просто не успела. Хотя и на том спасибо.

– Какой же ты… – впервые у острой на язык девчонки не нашлось нужных слов.

– Такой же, как и ты, – отрезал Окш. – Мы ведь вроде родня, верно?

То, что для максара выглядело полнейшей тарабарщиной, не представляло никакой загадки для жестянщика, даже не очень искушенного в грамоте. Такие простые и ясные пиктограммы применялись у них повсеместно, особенно среди ремесленников и торговцев.

Серия выбитых на камне знаков обозначала характер и последовательность действий того, кто рано или поздно должен был явиться сюда за наследством Азда Одинокого (само собой, не с пустыми руками, а с отмычкой, роль которой выполнял клинок Адракса).

Грубо говоря, вся операция состояла из трех стадий. На первой, так сказать, предварительной, клинку необходимо было придать максимальную длину. На втором, основном, его лезвие до самой гарды погружалось в камень и в точности повторяло очертания круга, в который был заключен древний символ мщения, причем обязательно под прямым углом к поверхности стены. На заключительной стадии нужно было принять меры личной безопасности, а попросту – отскочить в сторону.

Самый последний знак – сложенная лодочкой ладонь – особого значения не имел, а был просто-напросто пожеланием удачи. Азд, которого Окш никогда не знал, посылал ему с того света свое благословение.

Одна проблема, похоже, отпала, но тут же возникла новая – предназначенная для клинка щель находилась так высоко, что добраться на нее можно было только с помощью приставной лестницы.

Окш осветил факелом все закоулки пещеры, но ничего такого, что бы содействовало решению этой задачи, не обнаружил. Скорее всего вскрытие тайника должно было происходить в присутствии могучего рудокопа, чье тело при необходимости могло заменить и подмости, и подъемный кран.

Окш уже собирался обрушить клинком часть потолка (затея, возможно, и плодотворная, но крайне рискованная), когда взгляд его упал на Рагну, все еще стоявшую на прежнем месте.

– Не окажешь ли ты мне одну услугу? – поинтересовался он примирительным тоном.

– Конечно! – с пафосом воскликнула девчонка. – А почему только одну? Да сколько угодно! Ведь я же безоружна, а у тебя в руках клинок! Отныне можешь распоряжаться мной, как своей рабыней!

– Только не надо обижаться. – Для пущей убедительности Окш вернул клинок в первоначальное состояние. – Я вовсе не собираюсь ограничивать твою свободу. Просто мне надо добраться до этих знаков. Придется встать тебе на плечи. Если ты не против, конечно.

– Да разве я могу перечить тебе, мой господин! – продолжала паясничать девчонка. – На все твоя воля! Хочешь, я стану для тебя подставкой! А хочешь, подстилкой!

– Думаю, до этого дело не дойдет. – Окш попытался обратить все в шутку. – У брата на сестру рука не поднимется, не говоря уже про все остальное…

– Почему? – воскликнула Рагна. – Кровосмесительство – любимая забава максаров! Ты разве не знал?

– Давай отложим этот разговор до лучших времен. – Окш нахмурился. – Если ты взялась помогать мне, то помогай до конца. Чем раньше мы покончим с этим делом, тем скорее выберемся наружу. Сама же говорила, что тебе здесь не нравится.

– К чему тратить время на болтовню? Ты похож сейчас на удава, уговаривающего мышку совершить веселенькую прогулку по его пищеводу. Максары гордые существа, но и они подчиняются силе.

Рагна повернулась к Окшу спиной и присела, а когда тот, держа в одной руке факел, а в другой клинок, взгромоздился на ее хрупкие плечи, легко выпрямилась. Чему-чему, а силе максаров мог позавидовать даже вьючный верблюд.

Сразу выяснилось, что сохранять равновесие, если обе твои руки заняты, весьма непросто, и Окш отдал факел Рагне. Клинок вошел в камень так же легко, как раскаленная игла в кусок масла. Стараясь держать его перпендикулярно стене, Окш описал идеально ровную окружность и, прежде чем замкнуть ее, предупредил Рагну:

– Как только я спрыгну вниз, бросайся в сторону. Иначе мы рискуем задержаться здесь куда дольше, чем рассчитывали.

– А на сколько примерно? – Похоже, Рагна не поняла его мрачной шутки.

– До тех пор, пока любознательные потомки жестянщиков не откопают наши кости…

В следующее мгновение над самым его ухом раздался звук, который могут производить одни лишь вырвавшиеся на свободу стихийные силы. Нечто похожее, только с гораздо большего расстояния, Окш уже слышал однажды, когда оползень унес в овраг половину поселка, где он жил в раннем детстве на попечении приемных родителей.

Окш не спрыгнул, а слетел с плеч Рагны. Факел погас, и в наступившем мраке нельзя было видеть, как неохватная каменная колонна, вырезанная клинком из монолитной стены, под косым углом вонзилась в пол пещеры и развалилась на несколько частей.

Не дожидаясь, пока поднятая этим катаклизмом пыль уляжется, Окш отыскал новый факел и после непродолжительной, но упорной борьбы заставил его воспламениться.

Первое, что привлекло его внимание, был массивный стеклянный шар, лежавший поверх груды каменных обломков. От множества мелких трещин его поверхность стала матовой, что не позволяло разглядеть предмет, заключенный в толще стекла.

Окш осторожно тронул шар клинком, и тот с хрустальным звоном распался на тысячи осколков. То, что несомненно являлось завещанием Азда, представляло собой увесистую стопку тонких серебряных пластинок, испещренных мельчайшими значками, видимыми только под увеличительным стеклом.

Конечно, при тусклом свете факела такой текст не смог бы прочесть даже зоркий Окш, однако, без всякого сомнения, это был не древний алфавит, понятный лишь немногим, а современная письменность, кое-где перемежающаяся схемами и математическими расчетами.

На мгновение Окша охватило нечто вроде ужаса. Сколько усилий понадобилось, чтобы эти черточки, крючки и загогулинки превратились во всесокрушающее оружие, способное погубить тех, кто до этого не поднимал руку разве что на богов! Да и вообще, возможно ли такое? Чтобы стать гравером, он сначала учился затачивать инструмент, а перед тем, как испечь первый пирог, долго овладевал искусством просеивания муки. Здесь же придется начинать не с азов, а с самых вершин, да еще одному, без учителей и советчиков.

Впрочем, идти на попятную было уже поздно. Если все эти разговоры насчет того, что он – орудие рока, имеют под собой какое-то основание, то сопротивляться не стоит. По крайней мере сейчас. Нож, во время удара пытающийся вывернуться из рук хозяина, скорее всего сломается.

Теперь, когда дело, ради которого он пришел сюда, было сделано, появилась возможность заняться и другими, менее важными вопросами. Молчание Рагны уже давно беспокоило Окша, и, подняв факел повыше, он внимательно оглядел пещеру, чей вид разительно изменился буквально за несколько мгновений.

Девчонка находилась не так уж и далеко от него, однако разделявшее их пространство было целиком заполнено увесистыми каменными глыбами, каждую из которых могла стронуть с места только конная упряжка или мощный самоход. Что ни говори, а саркофаг Рагне достался поистине царский. Наружу торчали лишь ее ноги, и обе они скребли пол носками изящных сапожек.

Над этой ситуацией надо было подумать. Максар, конечно, не жестянщик, которого и черствой буханкой можно оглушить. Но даже их хваленая живучесть должна иметь пределы. Ну, допустим, он разгребет этот завал, хотя одним только небесам известно, с какой стороны к нему подступиться. А что дальше? Тащить изувеченное тело по узкой скалистой тропе наверх? Тогда серебряные листы с письменами придется оставить здесь. Вызвать подмогу? А кого? Трусоватого кабатчика? Одышливого старосту?

Нельзя сказать, чтобы Окш не ощущал к Рагне никакой жалости, однако досада на ее нерасторопность была куда сильнее. Сама виновата! Не языком надо было молоть, а делать, что тебе говорят.

Из-под камней раздался голос Рагны, сопровождаемый глухим кашлем:

– Ты еще здесь?

– Здесь, – ответил Окш и, чуть помедлив, добавил: – Мне очень жаль, что так случилось.

– Не собираешься помочь мне? – Девчонка говорила спокойно, даже равнодушно, будто речь шла не о ее жизни, а о каком-то малозначительном деле.

– Полагаешь, это возможно? – Окшу было не то чтобы стыдно, а как-то неловко.

– Откуда мне знать… – Рагна зашлась кашлем. – Просто я вспомнила один случай… На моих глазах жестянщики голыми руками раскапывали руины домов, под которыми были погребены их близкие…

– Жестянщики, объятые горем или страхом, нередко теряют рассудок. – Окш поморщился.

– Тебе виднее… Ты ведь вырос среди жестянщиков… Хотя теперь я точно знаю, что ты настоящий максар… Не способный ни на сострадание, ни на добрый поступок…

– Да перестань ты, наконец, бередить мне душу! – не выдержал Окш. – Я попытаюсь сделать что-нибудь, но не представляю, что из этого получится. Камни придется разрезать клинком, хотя здесь их столько, что можно построить хороший дом. Учти, если ты превратилась в мешок костей, я ничем не смогу помочь. Я оружейник, а не лекарь, понимаешь?

– Мои кости целы, – все тем же бесцветным голосом произнесла Рагна. – Хотя это к делу не относится… Запомни, я не просила тебя о милосердии… И не могу обещать ответного…

– Сколько можно ждать! – Карглак с трудом сдерживал переполнявшую его ярость. – Я не паук, который может бесконечно долго дожидаться, когда в его сети попадет муха!

– Не знал, что ты так нетерпелив, максар, – зевнул Хавр. – Но в одном ты прав. Чем проще устроено существо и чем ближе оно к природе, тем больше покоя в его душе. Зачем зря кипятиться, если мироздание равнодушно к твоим страстям? Всему свой срок. Ход времени не ускоришь.

– Однако ты же выделывал какие-то фокусы со временем. Или это был только обман?

– Тебе трудно понять меня, максар. Я родился в мире, совершенно не похожем на все остальные. Там время и пространство издавна играли друг с другом в салки, и эта игра зашла так далеко, что живые существа оказались в ней совершенно лишними. Люди, чью землю отобрало море, придумали плоты и лодки. Обитатели пустынь приручили животных, чье молоко заменяет им воду. Мы тоже, как могли, боролись за свое существование. Но только не с морем и пустыней, а с взбесившимся временем и коварным пространством. Вот почему я обладаю способностями, недоступными обыкновенным людям.

– То есть ты признаешься, что не являешься человеком?

– Сам не знаю, кто я такой… Да и знать не хочу. Тот, кто осознал свою истинную сущность, сделал первый шаг к распаду.

– Ты рассуждаешь, как мудрец, а живешь, как мошенник. И еще осуждаешь нас, максаров, за лицемерие. Пусть нас называют злодеями, но мы и не пытаемся выглядеть лучше, чем это есть на самом деле.

– Стервятнику не нужен павлиний хвост, – проронил Хавр.

– Будь любезен растолковать этот намек. – Похоже было, что Карглак настроился на ссору. – Возможно, ты оговорился? Или это я ослышался?

– Я хотел сказать, что максару незачем бахвалиться, – стал терпеливо объяснять Хавр. – Их сила и жестокость известны всем. А слабому и глупому человеку язык служит для тех же целей, что для павлина – хвост… Когда все это закончится, я, возможно, попрошу сделать из меня что-нибудь величественное, но безъязыкое. К примеру, дуб.

– А еще лучше камень, – буркнул Карглак. – Вон сколько их валяется повсюду. Они пережили наших предков, переживут и потомков… Нет, я больше не могу! – Он вскочил на ноги. – Пусть хоть эти безмолвные камни послужат мне! Максары не унижают себя трудом, но это как раз тот случай, когда можно сделать исключение! Что ты пялишься на меня, как на распутную девку? Помогай!

Сдвинув с места огромный валун, из-под которого во все стороны бросилась разная живая мелочь, Карглак покатил его к краю обрыва.

Глядя на быстро оживающую Рагну, Окш почему-то вспомнил комнатную муху, которая, полежав немного после сокрушительного удара кухонным полотенцем, вскоре начинает шевелить лапками и трепетать крылышками.

Едва только Окш, проделавший поистине адову работу, стащил с девчонки последний каменный обломок, как она перевернулась на бок и уселась в позе, исключающей всякую вероятность переломов.

Глядя, как Окш увязывает в плащ кипу серебряных пластинок, она, как ни в чем не бывало, поинтересовалась:

– Это именно то, что ты искал?

– Может быть, – сдержанно ответил Окш. – Больше здесь ничего нет.

– А ты проверь на всякий случай. Оттуда тянет сквозняком, – она кивнула на круглую дыру в стене. – Теперь в этой пещере есть два выхода.

– Да хоть десять, – с раздражением буркнул Окш, однако взобрался на груду камней (осколки стекла затрещали под его сапогами), посветил в дыру факелом, а потом сунул туда клинок.

– Видишь что-нибудь? – поинтересовалась Рагна.

– Ничего… Если там и есть ход, то он скорее всего соединяется с катакомбами рудокопов. А в них без проводника делать нечего… Кстати, вскрыть тайник можно было только этим клинком. Он примерно на четверть длиннее остальных, это я сразу заметил. Любой другой клинок не прорезал бы камень насквозь.

– Твой несостоявшийся опекун предусмотрел все, кроме одной маленькой детали: собак, которым Стардах скормил его мясо, – сказала Рагна с нескрываемым злорадством.

Если она хотела разозлить Окша, то добилась своего – тот вспыхнул, как клок сухого сена:

– Ты сама едва не стала пищей для червей и мокриц! Поэтому не стоит глумиться над покойником! Если не хочешь ночевать здесь одна, вставай и пробирайся к выходу!

– Легко сказать, – она заворочалась и запыхтела. – Теперь я понимаю состояние женщины, изнасилованной стадом быков. Ведь меня едва не изнасиловала целая гора…

Карглак, за последнее время поднаторевший в осадном деле, решил погубить Окша и Рагну посредством хорошенького камнепада.

Во исполнение этой задумки он заставил своих спутников устроить над обрывом нечто вроде навеса из толстых жердей, на который навалили столько камней, сколько там могло поместиться. Теперь достаточно было приподнять рычагами концы крайних жердей, и валуны обрушатся вниз, на каждой сажени полета захватывая все новых и новых попутчиков.

Мрызл, туповатый от природы да еще впавший в старческий маразм, никак не мог взять в толк, ради чего ведутся такие приготовления. В конце концов он почему-то решил, что новые хозяева собираются охотиться на рудокопов, в свое время сильно потрепавших его отряд, и стал косноязычно объяснять, что рудокопы твари исключительно живучие и камни им нужно сыпать не на башку, которая сама превращает в порошок любой камень, а на хвост – самое слабое их место.

– Ну что такое хвост? Кажется, мелочь, – бубнил он, таща под мышками сразу два валуна, размером с добрую бочку каждый. – Я вот без хвоста живу и ничего. А рудокопу без хвоста то же самое, что вам без ног. Он ведь когда землю мордой роет, хвостом в стенку норы упирается. По хвосту его надо бить, по хвосту…

– Против природы не попрешь, – согласился Хавр, лишь изображавший кипучую деятельность. – У рудокопа хвост слабый, у тебя голова, кое у кого нервы…

– Хватит болтать! – прикрикнул на них Карглак. – Лучше нарубите побольше веток.

Кучу камней так тщательно замаскировали свежей зеленью, что она – не только издали, но и вблизи – стала в точности похожа на ивовый куст, печально склонившийся над пропастью.

Как вскоре выяснилось, успели они аккурат ко времени.

Из пещеры, с которой как Карглак, так и Хавр старались не спускать глаз, сильно прихрамывая на обе ноги, вышла Рагна. За ней появился Окш с увесистым узлом за спиной. Отбросив в сторону уже не нужный факел, он некоторое время с подозрением осматривался по сторонам, а затем легонько подтолкнул девчонку вперед – иди, мол. Та, похоже, огрызнулась, однако заковыляла в указанном направлении.

– Не с пустыми руками возвращаются, – заметил Хавр. – Но что-то там случилось… Куда только девалась былая прыть…

Карглак на эти слова никак не отреагировал, а продолжал пожирать глазами Окша, которого ему сподобилось лицезреть впервые.

– Я знал и его мать, и его отца, – медленно произнес он. – Этот молодец ничем не похож на них. Да и твоему описанию он не соответствует. Что-то здесь нечисто… Не хочешь ли ты снова обмануть меня?

– Ты опять за свое, максар! – Хавр возвел очи к небу. – Да разве не понятно, что кто-то изменил его внешность? Скорее всего это работа девчонки.

Тем временем парочка, осилив примерно половину первого витка, оказалась вне поля зрения засады. Глубоко внизу послышался звук шагов и шорох осыпающегося щебня.

– Сейчас они будут прямо под нами, – сказал Карглак. – Пора действовать.

– Рано! – с не свойственной ему горячностью возразил Хавр. – Пусть поднимутся повыше. Тогда они не успеют вовремя отреагировать на шум обвала.

– Я зарекся следовать твоим советам! – Карглак загнал рычаг под крайнюю слева жердь, и то же самое по его команде сделал с правой стороны мрызл. – Отныне все будет только так, как прикажу я.

– Сам же себя и винить станешь, – отозвался Хавр. – Разве я не доказал еще своей верности? Твой смертный враг находится сейчас в ста шагах отсюда, и это целиком моя заслуга.

– О твоих заслугах мы поговорим позже, когда его голова будет торчать на стене моего замка. – Карглак присел, подставляя под рычаг плечо. – Кстати, такую честь тоже надо заслужить… – При этом он выразительно глянул на Хавра.

– Подожди, грубую работу я могу сделать и сам. – Хавр попытался оттеснить Карглака в сторону. – А ты лучше гляди вниз. Надо, чтобы камни обрушились точно на их головы. Даже не представляю, что будет, если мы вдруг промахнемся.

– А, засуетился! – злорадно усмехнулся максар. – Не хочешь составить компанию этому щенку! Ладно, я не забываю преданных слуг. Свою горсть золотых ты получишь.

– Не мало ли? – Хавр все время старался стоять так, чтобы не встречаться с Карглаком взглядом.

– Вместе с теми сундуками, которые ты укрыл, будет даже чересчур. – Максар уступил Хавру свое место под рычагом, а сам, стоя на краю обрыва, наклонился вперед. – Так, приготовились… Ждать моей команды… Действовать дружно и сил не жалеть…

– Уж постараемся! – Хавр выдернул рычаг – длинную, как оглобля, жердь – и сковырнул ею Карглака в бездну…

Подозрительный шум над головой Окш услышал чуть раньше своей спутницы (видимо, контузия, полученная Рагной в пещере, все же сказывалась) и успел дернуть ее назад.

Что-то стремительно падало на них сверху. Убегать было поздно, да и опасно – каждый неосмотрительный шаг грозил здесь вполне предсказуемыми неприятностями. Поэтому им не оставалось ничего другого, как вжаться в шершавую, теплую на ощупь стену.

Окш ожидал увидеть град камней, случайно или по чьей-то злой воле сорвавшихся с края обрыва, однако мимо них в тучах пыли пронеслось нечто длинное, темное, раскоряченное.

То, что это человеческое тело, стало ясно лишь после того, как раздался смачный звук удара – шмяк! – о дно котловины.

– Вот это да… – только и сумел выговорить Окш.

Однако чудеса на этом не кончились. Упавший оставался неподвижным всего несколько мгновений. Сначала зашевелились руки, потом задергались ноги. Голова еще бессильно моталась из стороны в сторону, а человек уже проворно полз куда-то, и даже кровавого следа за ним не оставалось.

– Это максар! – воскликнула Рагна. – Никто другой не уцелел бы, сорвавшись с такой высоты.

Тот, к кому относились эти слова, обернулся на ее голос и прохрипел:

– Как ты догадлива, отродье потаскухи… Но радоваться тебе еще рано… Сейчас я доберусь до вас… И тогда посмотрим, умеете ли вы летать…

– Это Карглак. – Рагна без труда узнала максара даже в его новом облике. – Откуда он мог здесь взяться?

– Какая разница! – Окш выхватил клинок, до этого тщательно спрятанный под одеждой, и мгновенно привел его в боевое состояние. – Удача сама идет нам в руки. Такой момент упускать нельзя. Он будет первым из максаров, на котором я испытаю свое наследственное оружие… Эй, старый шакал, ты помнишь ту Черную ночь, когда сгорела оружейная мастерская, а все мастера и подмастерья были погребены в озере расплавленного металла?

– Я все помню, исчадье Клайнора! – В голосе Карглака было столько ненависти, что во всех окрестных поселках в грудях матерей должно было свернуться молоко. – Тогда, на твое счастье, наши пути разошлись. Но нынешняя встреча не последняя. Сегодня ты мог умереть легкой смертью, однако судьба распорядилась иначе. А потому приготовься к смерти ужасной. Она не за горами…

– Зато твоя рядом, – ответил Окш.

Конечно, можно было пойти на риск и попытаться спуститься вниз прямо по круче, однако в этом случае узел с серебряными пластинами пришлось бы оставить на попечение Рагны, а об этом Окш даже и не думал. Поэтому он побежал по тропе обратно.

Спуск был такой, что только успевай под ноги посматривать, вследствие чего Окш на некоторое время потерял Карглака из виду. Каково же было его удивление, когда после поворота выяснилось, что неугомонный максар уже не ползет, а быстро-быстро ковыляет, да еще в ту самую сторону, куда стремился и Окш.

Что же, намерения Карглака, наверное, впервые в жизни не нападавшего, а спасавшегося, были предельно ясны – укрыться в одной из пещер, которых здесь было не меньше, чем дырок в хорошем сыре. Однако вровень с дном котловины находилась всего одна более или менее подходящая для этих целей пещера – та самая, что была отмечена знаком секиры (всякие норы, куда можно было залезть только на четвереньках, принимать в расчет не стоило).

Судя по всему, максар направлялся именно туда. Окш, рискуя свернуть шею, мчался из последних сил, но все равно не успел. Карглак, проворно нырнувший в спасительную дыру, опередил его всего лишь на полсотню шагов.

Облегчив душу самым витиеватым из всех известных ему ругательств (у пьяных рудничных мастеров подслушал), Окш остановился перед входом. Лезть туда было бы самоубийством. Способность видеть в темноте давала Карглаку неоспоримое преимущество, а вот ему самому для собственной безопасности пришлось бы укоротить клинок до минимума.

– А ты шустро улепетываешь, пес облезлый, – крикнул он в гулкую темноту пещеры. – Перетрусил? Что же ты за максар после этого? От страха, наверное, в штаны наложил. Это тебе не над беззащитными жестянщиками глумиться.

– Я прекрасно сознаю свой позор, сопляк, – голос был такой, словно это злой ветер выл в трубе. – Но ради того, чтобы полюбоваться на твой труп, я согласен пройти и через такое!

– Очень жаль, но мне полюбоваться твоим трупом не суждено. Подыхай, душегуб!

Окш несколько раз рубанул клинком по арке пещеры – сначала крест-накрест, а потом поперек. Тяжелые каменные своды рухнули, выбросив наружу густое облако пыли.

Грохот внутри продолжался еще довольно долго, а когда он начинал стихать, Окш снова пускал в ход клинок. Скоро вся стена просела так, что завалились даже те пещеры, что были расположены намного выше дна котловины.

«С этим, кажется, покончено», – сказал Окш самому себе.

Никакой радости от победы он не ощутил – наоборот, на душе было тревожно. Впереди его ждали три оборота коварной тропы, открытой не только всем ветрам, но и всем камням, стрелам и пулям. Впереди его ждала опасность – глупо было бы думать, что Карглак явился сюда один.

Окш поднимался очень медленно и осторожно, не столько даже приглядываясь, сколько прислушиваясь к тому, что творилось наверху.

На первом витке тропы он убедился, что Рагна не стала дожидаться его на прежнем месте. На втором заметил, что пышный ивовый куст, укоренившийся на самом краю обрыва, выглядит не совсем натурально. На третьем уже в точности знал, что за кустом кто-то таится.

С отчетливой, пугающей ясностью Окш понял, что клинок сам по себе не является гарантией победы, а тем более безопасности. Обладай он непробиваемой шкурой и невероятной живучестью истинного максара – еще бы куда ни шло. Но об этом не стоит и мечтать. Кто поможет отродью Клайнора пройти окончательное перевоплощение? Да никто! А если такие выродки и найдутся, он сам не дастся в их коварные лапы. Никому из максаров доверять нельзя. Даже Рагне. Время упущено.

И тогда Окш поклялся – себе самому, небесам, всесильному, хотя и коварному року, – что, если суждено ему выбраться отсюда живым, он создаст такое оружие, которое сможет разить и защищать в равной мере. Этакий гибрид меча и щита.

Тем не менее ему позволили подняться на поверхность.

Поодаль у края зарослей паслись две пары лошадей. Подозрительный куст действительно представлял собой лишь охапку уже начавших увядать веток, прикрывавших груду приготовленных для злого дела камней. Тут же валялся огромный дохлый мрызл, убитый в упор из многозарядки. Окш насчитал в его голове и груди не менее пяти пулевых отверстий.

Девственный луг был так основательно истоптан, что определить по следам, куда ушли побывавшие здесь люди, не представлялось возможным. Чувство опасности тоже ничего не могло подсказать Окшу. За последнее время оно так измучило его, что превратилось в нечто схожее с фантомной болью – ампутированной ноги уже давно нет, а ее пятка по-прежнему ноет.

Куда пропала Рагна? А где спутник Карглака, чья гнедая лошадь пасется сейчас в сторонке? Ведь не мрызл же приехал на ней – такую тушу и ломовой битюг не потащит.

Решив, что так оно, возможно, даже лучше и ему не придется больше терпеть сумасбродные выходки капризной девчонки, Окш направился к лошадям. За Рагну он не беспокоился – какой вред хоть и юной, но проворной щуке могут принести здешние караси и окуни?

Пора было уже подводить некоторые итоги. Что ни говори, а из всех злоключений последнего времени он вышел не только целехоньким, но и с изрядным барышом. Клинок Адракса и завещание Азда являлись неплохой компенсацией за простреленные ноги и некоторую толику страха, пережитого в замке Генобры.

Жаль, конечно, что труды разрушительные, ратные придется на время оставить ради трудов созидательных, от которых он уже успел отвыкнуть. Но ожидаемый результат стоил того. Если легенды не врут, оружие древних мастеров может сделать его абсолютно непобедимым.

Едва Окш взвалил на свою лошадь узел с серебряными пластинами, как сзади раздался шорох. Кто-то чужой был совсем рядом, а до клинка, покоившегося в ножнах, надо было еще дотянуться. Неужели его застали врасплох?

– Как ты неосторожен, сын Клайнора! – рассмеялась за его спиной Рагна. – Тебя уже давно держат на мушке.

С облегчением вздохнув, Окш обернулся. Рагна, шаловливо прищурившись, целилась в него указательным пальцем. Рядом с ней стоял Хавр в одежде из буро-зеленых лоскутов, полевой форме королевских стрелков, и старательно изображал на физиономии верх доброжелательности. Его многозарядка висела на плече стволом вниз.

– Кажется, нам есть о чем поговорить, – осторожно, как бы проверяя реакцию Окша, промолвил Хавр.

Поскольку тот продолжал молчать, многозначительно поглаживая рукоятку клинка, вмешалась Рагна:

– Ну что стоишь столбом? Хоть бы поблагодарил человека, спасшего тебе жизнь. Это он сбросил Карглака в пропасть. А иначе от нас только мокрое место осталось бы. Уж от тебя-то точно.

– Дело даже не в этом, – сказал Хавр как можно мягче. – Мне приходилось знавать вашего батюшку. Правда, это случилось так давно и так далеко отсюда, что иногда кажется сном.

– Давно? – Окш не мог сдержать удивления. – Еще до моего рождения?

– Нет, позже. Много позже. Возможно, что и в будущем. Конечно, в это трудно поверить, но весь сущий мир так многообразен, противоречив и просторен, что «вчера» одних народов равнозначно «завтра» других. Время не везде течет одинаково, и пространство не везде имеет такие же свойства, как здесь. Есть способы в несколько шагов преодолеть не поддающееся осмыслению расстояние, и есть возможность из будущего вернуться в прошлое.

Слова, сказанные этим невзрачным человеком, были так далеки от всего слышанного Окшем раньше, что он невольно поверил в них, вернее, захотел поверить.

– Кто же мой отец на самом деле? – спросил он. – Странствующий воин, бессмертный колдун или вообще потустороннее существо? Я слышал о нем столько разных сказок, что совсем запутался.

– На этот вопрос у меня нет однозначного ответа. Своего истинного предназначения он и сам не знает. Хотя в путь твоего отца послали те, кто имеет непосредственное отношение к рождению Вселенной и кто скорее всего будет присутствовать при ее гибели. Как я понял, вначале ему предстоит пройти бесчисленное количество самых разнообразных миров и на этом пути неоднократно переродиться. Когда твой отец достигнет конечной цели своего путешествия, он будет обладать такой властью над живыми существами и стихиями, какой не обладал еще никто из рожденных смертной женщиной.

– Конечная цель? – пробормотал Окш. – Я, кажется, что-то слышал об этом.

– Да, это место упоминается в легендах о Клайноре. Чаще всего его называют Изначальным миром, хотя что это такое на самом деле, неизвестно никому. По крайней мере людям.

– Там должно случиться нечто грандиозное?

– Похоже, что так, – согласился Хавр.

– Хорошее или плохое?

– Это как посмотреть. Но мир должен стать другим. Впрочем, твой отец совсем не похож на дьявола-разрушителя. Наоборот, с каждым перерождением он, условно говоря, делает шаг навстречу добру. Не гибель он несет, а перемены.

– А разве перемены не есть гибель чего-то?

– Гибель, гибель, – охотно кивнул Хавр. – Но так уж устроен наш мир, что без гибели не может быть возрождения.

– То, что ты говоришь, звучит очень необычно… Я прямо зачарован. Хотя и чувствую, что это только красивая выдумка.

– Понимаю тебя. Никаких доказательств у меня, конечно, нет. Да я и не настаиваю на своей правоте. Просто я упреждаю вопрос, который ты обязательно задашь.

– Почему ты предал Карглака и переметнулся на мою сторону? Ты имел в виду это?

– Можно было бы выразиться и помягче, но сути дела это не меняет.

– Значит, причиной всему – твое знакомство с моим отцом?

– Отчасти… Честно сказать, у нас были сложные отношения, хотя я очень многим ему обязан.

– В твоем мире его тоже звали Клайнором?

– Нет. У него немало других имен. Даже в Чернодолье он сначала был известен как Артем. Клайнором его назвала твоя мать, Ирдана.

– Артем… – Окш задумался. – Странное имя… А теперь давайте вернемся к твоей предыдущей фразе. Если я правильно понял, то добрые чувства по отношению к моему отцу есть лишь одна из причин твоего нынешнего поступка. А какова же главная причина?

– По мере того, как работа, на которую меня нанял Карглак, близилась к завершению, он вел себя все более нагло. Доходило даже до того, что он прямо угрожал мне расправой. Но чаша моего терпения переполнилась после того, как он отказался от своих обязательств по отношению ко мне…

– Каких обязательств? Денежных?

– А каких же еще? Я работаю по найму. На заказ разрушаю государства или создаю новые. Принуждаю народы к переселению, организую смуты, начинаю войны и заключаю мир. Мои услуги стоят недешево, – не без гордости сообщил Хавр.

– Ты надеешься разбогатеть с моей помощью?

– Говорить об этом пока рано. Я ведь еще не поступил к тебе на службу. Хотя, как я понимаю, перспективы открываются блестящие. Если ты и в самом деле сможешь извести под корень всех максаров, тебе достанутся огромные сокровища, накопленные за много поколений. Надо заранее решить, что делать с ними. Я бы взялся управлять этим капиталом.

– Разве ты забыл, что ростовщичество больший грех, чем предательство и убийство?

– На этот счет я придерживаюсь другого мнения… Но если ты против, я бы вполне удовлетворился тем, что раньше принадлежало Карглаку.

– Можешь забирать все это хоть сейчас, – усмехнулся Окш. – А на какие ответные услуги я могу рассчитывать?

– Поскольку я в курсе твоих ближайших планов, то буду говорить прямо. Для того чтобы создать оружие, тайна которого заключена в этом узле, – Хавр кивнул на завязанные в плащ серебряные пластины, – тебе понадобится много свободного времени, большие деньги и толковые помощники. Я обеспечу тебя всем этим. Ты будешь занят только созидательной работой, не отвлекаясь ни на какие мелочи. Попутно я прекращу распри жестянщиков и сплочу их в единую силу, которая, несомненно, скоро понадобится тебе. Ну а когда настанет время схватки с максарами, я тоже не останусь в стороне. Военный опыт, слава небесам, у меня имеется.

– А ты уверен, что я обязательно вступлю в схватку с максарами? – прищурился Окш.

– Как и в том, что яблоневый цвет превращается в плоды, а не наоборот. Если ты убил одного максара, тебе захочется убить и другого. Это затягивает, поверь мне. Тем более что у тебя есть личные счеты к этой расе.

– Вы рассуждаете так, словно меня здесь вообще нет! – вмешалась Рагна. – Можно подумать, что мое благорасположение к вам нечто само собой разумеющееся.

– А разве это не так, несравненная? – покосился на нее Хавр.

– Конечно, не так! – И без того яркие глаза Рагны сверкали, как у ночного хищника, вышедшего на охоту. – Губитель Максаров не остановится до тех пор, пока окончательно не уничтожит нашу расу! Целиком и полностью! Раз и навсегда! Так звучит предсказание. Неужели же он позволит жить и здравствовать мне? Ведь я могу втайне от всех продлить род максаров.

– Если так, значит, ты погибнешь последней, несравненная, – смиренно произнес Хавр. – Впрочем, я пошутил. Ты ссылаешься сейчас на вариант легенды, распространенной среди жестянщиков, ваших извечных врагов. Кстати говоря, он заканчивается тем, что выполнивший свое предназначение Губитель Максаров изводит и себя самого. Но есть и другой вариант, которому лично я доверяю куда больше. Согласно ему, после победы над максарами сын Клайнора должен стать владыкой всех окрестных миров. Само собой, ему понадобится супруга, соправительница, официальная мать наследника. Не исключено, что такой особой окажешься ты, несравненная.

– Я с этим… будущим владыкой… – Рагна поморщилась, – нахожусь в кровном родстве. Ваш Клайнор в свое время умудрился сделать ребеночка не только Ирдане, но и моей мамаше.

– Как я сочувствую несчастной Генобре, изнасилованной коварным пришельцем, – печально вздохнул Хавр. – Но в вашей ситуации я не вижу ничего исключительного. На свете существует немало народов, чьи властители имеют право брать в жены только собственных сестер. На троне должны восседать равные по происхождению богоподобные существа, а не всякая чернь. Причем им вовсе не обязательно сожительствовать между собой. Для целей низменных существуют наложницы. Если обстоятельства будут тому благоприятствовать, я даже согласен стать смотрителем придворного гарема. Среди жестянщиц попадаются неплохие экземплярчики, не говоря уже о туземках.

– Ты все время уводишь разговор в сторону, – нетерпеливо сказал Окш. – Моя единокровная сестра подняла серьезный вопрос, который требует не менее серьезного ответа. Нам с ней давно пора объясниться. Я не ставлю перед собой такой цели, как полное уничтожение максаров. Пусть те, кто сейчас пресмыкается перед ними, даже не надеются на это. Но с их безраздельной властью будет покончено. Никаких грабежей, никаких самочинных сборов дани, никаких фокусов с человеческим естеством. Согласен, что контролировать максаров трудно, но я что-нибудь придумаю… Впрочем, все это дело будущего. Что касается тебя, Рагна, ты вольна поступать по собственному усмотрению. Можешь принять мою сторону, можешь чужую, можешь остаться при своем интересе. Ты выполнила наш уговор. Возвращайся в свои владения и наводи там порядок. А не то нерадивые слуги промотают твои сокровища и сожгут замки. Заодно проследи, чтобы не выдохлись яды, доставшиеся тебе в наследство от мамаши. Они еще могут пригодиться.

– Скажи пожалуйста! – Рагна скорчила гримасу восхищения. – Бывший пекарь, а как выражается! Заслушаешься! Вот только одна недомолвка у тебя случилась. Я-то уговор выполнила. А как же ты?

– Дойдет очередь и до этого. Свой клинок я тебе отдать не могу, даже и не проси. Клинок твоей матери безвозвратно потерян. На создание нового у меня просто нет времени. Только не надо возмущаться! У меня есть к тебе предложение. Клинок Карглака, как и все остальное его имущество, остался без хозяина. Пока все это не растащили соседи, отправляйся туда и бери его владения в свои руки. Не мне тебя учить, как это делается. Клинок перешлешь мне с надежным человеком, а еще лучше, если доставишь сама. Обещаю наладить его раньше, чем ты успеешь умыться с дороги.

– Предложение, скажем прямо, заманчивое. – Рагна надула губки и забарабанила по ним пальцами. – Стоит подумать…

– Думать-то как раз и некогда! Надо действовать, пока о смерти Карглака известно лишь нам троим.

– Хочешь избавиться от меня? – Рагна одарила Окша взглядом, истолковать который не взялся бы ни один знаток максарской души, если таковой, конечно, существовал в природе.

– А ты хочешь остаться? – слегка смутился Окш.

– Не собираюсь даже! Но ты бы мог хотя бы для приличия попросить меня об этом.

Окш уже хотел было исполнить очередную прихоть Рагны, кстати говоря, никого ни к чему не обязывающую, но девчонка вдруг зажала ему рот.

– Нет, не надо! Не проси… А то возьму да останусь… Будешь потом клясть себя…

Ладонь ее была сухой и горячей, как у человека, которого сжигает изнутри быстротечная лихорадка.

– Оставайся… – Окш беспомощно развел руками. – Мне помощники нужны…

– Разве об этом так просят? – Только сейчас Окш заметил, какие у нее потухшие глаза.

– А как? – спросил он.

– Не знаю… Но не так… Да и какой из меня помощник! – Она медленно попятилась назад. – Я же привыкла все делать наперекор. Только измучаешься со мной.

– Тогда побудь со мной хотя бы немного. – Окш и сам не понимал, зачем он это говорит. – А если что не понравится, уедешь…

– А если понравится? – Она улыбнулась, но улыбка получилась какой-то жалкой.

– Тогда останешься навсегда. Ну ты прямо как малый ребенок!

– Навсегда не получится, – она покачала головой. – Я скоро умру…

– Кто тебе сказал такую глупость? – Окш с досады даже руками всплеснул.

– Сама знаю… Я ведь умею предугадывать будущее. Помнишь тот сон, который ты видел накануне последнего боя?

– Про раненые ноги?

– Да. Это я тебе его навеяла. Но ты ничего не понял…

– Я и сейчас ничего не понимаю!

– Хватит и того, что понимаю я… Поэтому мне лучше уйти. Обидно будет, если моим убийцей станешь ты…

– Да ты хоть соображаешь, что говоришь? – Окш попытался поймать Рагну, однако та легко увернулась.

– Прощай. Я очень устала. Мне страшно… Что уж тут скрывать… Только прошу, до поры до времени носи на левом глазу повязку. Так будет лучше для нас обоих. Не знаю, свидимся ли мы еще…

– Обязательно свидимся! – перебил ее Окш. – Не забывай про клинок.

– Я не могу на прощание ни благословить тебя, ни проклясть… К сожалению, тот, кто проклят сам, лишен возможности влиять на чужие судьбы…

Рагна вскочила в седло, изо всей силы огрела лошадь Окша, сунувшуюся было к ней, и, ни разу не обернувшись, ускакала прочь. Окша, смотревшего ей вслед, весьма удивило, что такая опытная всадница позволила своему скакуну дважды дать сбой на дистанции всего-то в полсотни шагов.

Что ожидала Рагна – удара клинком в спину? Слов благодарности? Или призыва вернуться? Что так обидело ее? Неизвестно… Да и возможно ли разобраться в душе максара, где самые грязные помыслы и темные страсти соседствуют с поистине демонической гордыней и сокровенной мудростью древней расы?

Когда топот лошади затих вдали, Хавр, почему-то понизив голос, осведомился:

– Если я правильно понял, ее мамаша покинула этот несовершенный мир?

– Ты правильно понял, любезный, – холодно ответил Окш.

– Пришлось, наверное, повозиться? – Хавр нагло ухмыльнулся.

– Первая песенка всегда с хрипотцой поется…

…Уже который день подряд над озером, не переставая, выл ветер, выдувая из комнат последние остатки тепла и заставляя угли в графитовом плавильнике раскаляться до малинового свечения.

Окш и сам не знал, какая блажь принудила его устроить мастерскую на прежнем месте – в обгоревшей и заброшенной башне старого маяка. Пленные королевские стрелки (а в этих краях по-прежнему сохранялась номинальная власть Вольного Братства) наспех подлатали и оштукатурили стены, восстановили лестницу, надстроили двускатную драночную крышу и проложили к берегу мост, который в случае нужды легко можно было разобрать или сжечь.

Едва восстановительные работы завершились, как пленные мастера куда-то исчезли. Их судьба, как и многое другое, творившееся вокруг, Окша совершенно не интересовала.

Он с головой погрузился в изучение текстов, составленных для него достославным Аздом, предусмотревшим, казалось, все на свете, кроме своей преждевременной гибели.

Три дюжины мудрецов, доставленных в башню со всех концов страны, помогали Окшу. Одни были сведущи в счислении, другие – в металлургии, третьи – в механике, четвертые – в разложении и составлении веществ, пятые – в том, что считалось даже не наукой, а мистикой и чернокнижием.

Каждый из них занимал отдельную келью, сношений с коллегами не имел (и даже не знал о их существовании), вникал только в то, что непосредственно касалось области его знаний, и за все это получал по пять золотых в день – сумму по нынешним временам баснословную.

Все были довольны своей судьбой, не хандрили, не роптали, и лишь однажды древний старец, великий знаток бесконечно малых величин, пал перед Окшем на колени и стал молить о пощаде.

– Здоров ли ты, любезный? – удивился Окш. – Таких странных слов я от тебя не ожидал. Уж лучше попроси прибавки к жалованью.

– Людям, приобщившимся к тайнам подобного рода, не позволено долго жить на этом свете. День, когда я завершу свой труд, станет для меня последним. Это место не светоч разума, как я думал прежде, а средоточие скорби.

– Успокойся, – сказал Окш, брезгливо отстраняя от себя иссохшие руки старца. – Ни единый волос не упадет с твоей седой головы. То, что ты узнал здесь, действительно не должно выйти за стены этой башни. Но я не собираюсь никого убивать. Стереть человеческую память так же легко, как и следы грифеля на аспидной доске.

Потом Окш неоднократно размышлял над этим случаем. Его удивляло, почему немощные старики, которым давно пора распрощаться с земной юдолью, так цепляются за жизнь. В бытность военачальником ему не раз приходилось посылать на смерть молодых и здоровых парней, едва только вкусивших радости плотских утех, и никто из них, за редким исключением, не выказывал при этом трусости. Можно представить, как причитали бы в той же ситуации их деды. В чем же здесь дело? Может, старики знают то, чего не знает молодежь? Или жизнь, даже лишенная всех своих соблазнов, есть наслаждение сама по себе?

«Нет, – подумал он, – я не хочу быть стариком. Я никогда не буду стариком. Куда достойнее умереть во цвете лет, с клинком или кубком вина в руке, а еще лучше – в постели любовницы».

На то, чтобы полностью прочесть выгравированный на серебряных пластинах текст, ушло столько времени, сколько требуется суслу, чтобы превратиться в добрую брагу. Однако, закончив это весьма кропотливое занятие, Окш был вынужден признаться самому себе, что совершенно ничего не понял.

Точно такой же результат ожидал его и во второй, и в третий раз. Лишь после четвертого прочтения, выучив некоторые абзацы наизусть, он ухватился наконец за кончик тоненькой ниточки, если и не прояснявшей скрытую в тексте тайну, то дававшей на это надежду.

Когда стали поступать комментарии мудрецов – пространные, нарочито усложненные, написанные на малопонятном для непосвященных языке, – дело не только не прояснилось, а, наоборот, еще больше запуталось.

Тогда Окш взял себе за правило каждый день поочередно обходить всех своих высокообразованных помощников и извлекать нужные для себя сведения прямо из их сознания, без посредничества пера и бумаги.

Скоро он знал почти столько же, сколько каждый из них. От избытка сведений, нужных и ненужных, лопалась голова. Окш окончательно потерял сон. Начались галлюцинации. Зато мало-помалу стали выявляться принципы, положенные в основу конструкции оружия, которое должно было положить конец всевластию максаров.

В предельно упрощенном виде это выглядело примерно так. Мир, где поколение за поколением рождались, жили и умирали жестянщики, а также все соседние народы, на самом деле был устроен совершенно иначе, чем это считалось. Привычная реальность была лишь составной частью, отдельным компонентом другой, истинной реальности, бесконечной в пространстве, но имевшей четко очерченные рамки во времени. Наряду с миром, где находились Чернодолье и Страна жестянщиков, существовало бесконечное количество других миров, в большинстве своем обладавших совершенно иными природными свойствами.

Весь парадокс состоял в том, что эти миры, заключенные, грубо говоря, внутри друг друга, никоим образом между собой не сообщались. Стены, разделявшие их, не имели никакой толщины, однако во Вселенной не существовало другой столь же непреодолимой преграды, по крайней мере в теории.

Оружие, подробнейшее описание которого содержалось на серебряных пластинах, как раз и было предназначено для того, чтобы дырявить эти межпространственные стены. Само собой, все попавшее в поле действия такой «дыры» – будь то закованный в броню воин, крепостная стена или пчела, усевшаяся на медоносный цветок, – мгновенно перемещалось в другой мир, который с одинаковой долей вероятности мог оказаться и ледяной пустыней, и буйством сверхгорячей плазмы, и райским уголком, достойным только праведников.

Таким образом, с этической точки зрения подобное оружие могло считаться абсолютно чистым, поскольку не оставляло после себя ни крови, ни трупов и, более того, вселяло надежду, что жертва не только уцелела, но и переместилась в куда более подходящее для жизни местечко.

Справедливости ради следует заметить, что идею практического использования свойств многомерного мира жестянщики почерпнули из древних манускриптов, предоставленных в их распоряжение максарами, чьи предки, существа воинственные и суровые, были тем не менее весьма сведущи во всем, что касалось устройства Вселенной. Межпространственные стены они умели преодолевать еще на заре времен, когда соперничество между двумя могущественными расами сверхъестественных существ едва не погубило этот мир.

Выродившиеся и одичавшие потомки некогда великого народа сохранили лишь крупицы того, что было известно пращурам. Благодаря своей способности легко манипулировать чужим сознанием максары покорили все окрестные страны, однако в их душах жил подспудный страх перед былыми властелинами – бессмертными созданиями, родной стихией которых являлось время.

Именно для защиты от них максары заставили жестянщиков, уже успевших преуспеть в науках и ремеслах, создать вокруг Чернодолья непреодолимую стену, по существу представлявшую собой одну огромную дыру в пространстве. Теперь любой, кто попытался бы проникнуть во владения максаров помимо их воли, будь то человек, зверь, птица или небожитель, оказался бы в положении мотылька, летевшего на свет луны, а попавшего в пламя костра.

Впоследствии все мастера, имевшие отношение к возведению стены, были беспощадно истреблены, однако знания, почерпнутые из древних манускриптов, успели распространиться. Из этого источника проистекали почти все технические достижения последующих поколений жестянщиков, в том числе методы извлечения энергии из любой субстанции, власть над структурой вещества, а также способы превращения материи в излучение и наоборот.

К сожалению, эти благоприобретенные знания не принесли жестянщикам ни счастья, ни свободы, ни даже достойного существования. Ни одно из их начинаний не могло остаться тайной для максаров. Жизнь многих тысяч людей целиком зависела от каприза какого-нибудь там Стардаха или Карглака. Страна раз за разом превращалась то в выжженную пустыню, то в грандиозный погост. Постоянный страх разъедал человеческие души с той же неотвратимостью, с какой ржавчина разъедает железо. Многие уже не считали для себя зазорным переходить на службу к максарам и сражаться против собственных братьев.

Оружие, чью тайну знали древние мастера, – этакий межпространственный «дырокол», от которого нет ни спасения, ни защиты, – могло бы, конечно, исправить положение. Но лишь при том условии, что его возьмет в руки максар, воспитанный как жестянщик.

Именно на это надеялся когда-то Азд. О том же самом догадывался Карглак. И даже сам Окш начинал верить в подобную перспективу.

Несмотря на все заботы и треволнения последнего времени, мысли о Рагне почему-то никак не шли у него из головы. Окш вспоминал ее так часто (то как глоток родниковой воды, то как зубную боль), что она просто не могла не присниться ему.

Само собой, сон оказался странным, запутанным и тревожным, как и все, что было связано с этой ненормальной девчонкой.

Заснул Окш в своем кабинете, на самом верхнем этаже башни, куда свет неба проникал не только через широкие окна, но и через застекленную крышу, а проснулся (так ему показалось) совсем в другом помещение – глухом и темном, похожем на могильный склеп. Окш физически ощущал на себе какое-то гнетущее давление, как это бывает с людьми, привыкшими к вольным просторам и вдруг оказавшимися в тесной и низкой каменной келье.

Темнота, царившая здесь, еще не достигла консистенции мрака, но тем не менее не позволяла различить никаких более или менее конкретных деталей. В комнате присутствовал еще кто-то (у противоположной стороны угадывался смутный человеческий силуэт), и Окш сердцем почувствовал, что это Рагна.

Их разделяло всего несколько шагов, но, как это нередко случается во сне, он ясно понимал, что даже такое ничтожное расстояние здесь непреодолимо. Тишина, похоже, была таким же непреложным атрибутом этого загадочного места, как и сумрак, но Окш после некоторого колебания решился нарушить ее.

– Что ты тут делаешь? – спросил он. – Ведь раньше ты любила ясный свет, свежий воздух и дикий лес…

Она ничего не ответила, только неопределенно пожала плечами, и Окшу показалось, что при этом что-то звякнуло.

– Ты придешь ко мне? – следующий вопрос сорвался с губ Окша как бы помимо его воли.

Она, чуть помедлив, кивнула.

– Скоро?

Еще один кивок.

– Я буду ждать тебя… Не знаю, интересно ли это тебе, но все мои планы удались.

На эту фразу, по мнению Окша – убойную, никакой реакции не последовало.

– Помнишь, ты когда-то говорила, что умеешь предсказывать будущее? – Окш вымученно улыбнулся, хотя и сам не знал, кому предназначалась эта улыбка. – Как, по-твоему, я могу надеяться на удачу?

«И да и нет», – так примерно можно было истолковать ее жест.

– Неплохо было бы еще узнать, чем все это закончится, – добавил он, уже немного осмелев.

Она низко опустила голову и вдруг исчезла, растаяла, как при малейшем дуновении свежего ветерка тают клубы тумана.

Окш остался один, но теперь сквозь окружающий сумрак стали проступать какие-то смутные видения, и внезапно он с удивлением понял, что находится в самом центре сферы, внутренняя поверхность которой представляет собой не что иное, как панораму Чернодолья, какой она, наверное, видится с огромной высоты. Он узнавал все замки, все холмы, все горные гряды и все ущелья, хорошо знакомые ему по карте, имевшейся в завещании Азда.

Однако это была не карта, а настоящее, реальное Чернодолье, неизвестно какой силой вывернутое наизнанку. По его равнинам в разные стороны скакали всадники, каждый из которых размерами не превосходил булавочную головку, бродили банды мрызлов и ползли караваны с данью из соседних стран.

У Окша уже не было никакого сомнения (сомнение вообще не свойственно спящим), что все это: и максары, и мрызлы, и караваны, и замки, и даже воздух вместе с землей, – обречено. Та самая сила, что до этого свернула плоскость в сферу, сейчас продолжала мять ее в своих огромных пальцах. Видно было, как одна гора наезжает на другую, как сминают друг друга соседние равнины и как проваливаются под землю несокрушимые прежде замки. Да он и сам уже не мог ни шевельнуться, ни крикнуть, ни даже вздохнуть. Ощущение было такое, будто поток расплавленного металла, от которого Окш ускользнул однажды, все-таки настиг его.

Неведомо за какие грехи ему суждено было разделить печальную судьбу этого проклятого людьми и богами мира.

Потом неведомая сила вырвала Окша из собственного тела, как ураган вырывает человека из одежды, и он успел увидеть самого себя, стремительно улетающего куда-то прочь, – нечто расплющенное, бесформенное, больше похожее на звериную шкуру, побывавшую в руках скорняка…

Последним, кто за миг до пробуждения привиделся Окшу, был совершенно незнакомый мужчина неопределенных лет, не похожий ни на максара, ни на жестянщика. Может, поэтому он смотрел на него и без ненависти, и без подобострастия, а скорее с жалостью…

Вскоре мудрецы покинули башню. Их сменили мастера, но не те, которые умеют работать исключительно руками, а те, кто способен сначала ясно представить себе любой, даже несуществующий в природе механизм, а затем перенести это представление на чертежную доску. Трудились они на тех же условиях, что и предшественники, однако народом оказались куда более невоздержанным и скандальным – то вина себе требовали, то женской ласки, то хорошей компании. Заработанные деньги просто жгли им карманы.

Дело дошло до того, что Окшу пришлось в срочном порядке избавлять некоторых особо рьяных бузотеров от пристрастия к пьянству, разврату и азартным играм. Чертежи от этого лучше не стали – полет воображения и нетрадиционный взгляд на вещи каким-то образом были связаны с душевной распущенностью, – зато работа пошла без сбоев.

Почти все узлы, составлявшие конструкцию межпространственного «дырокола», были давно известны жестянщикам и даже применялись иногда в практических целях, хотя не могли устроить Окша своими размерами. Он намеревался создать оружие столь же компактное, как клинок или многозарядка, а не тяжеловесного монстра, которого необходимо таскать за собой с помощью четверки лошадей.

Кое с какими деталями, правда, пришлось и повозиться. Усилий одних только изобретателей оказалось мало. Пришлось не только вернуть в башню некоторых мудрецов-теоретиков, но и привлечь на помощь модельщиков, слесарей, ювелиров. Даже Окш вынужден был припомнить полузабытые навыки гравера и златокузнеца.

Когда чертежи отдельных компонентов «дырокола» были готовы, тщательно подобранные посыльные доставили их в мастерские, чья специализация совпадала с профилем заказа. Дабы не создавать ненужного ажиотажа, платили за работу довольно скупо и срочности не требовали. Тем не менее к заброшенному маяку вскоре потянулись обозы с грузом. Для отвода глаз они везли не только действительно необходимые вещи, но и всякий балласт: чугунные чушки, фасонное литье, проволоку всех диаметров, самые разнообразные химикалии, стекло, фарфор и абразивные камни.

Пока что планам Окша никто не мешал. Чужая воля ни разу не коснулась сознания его помощников, а караулам, расставленным на берегу так часто, что на всех даже укрытий не хватало, не удалось задержать ни единого подозрительного субъекта.

Со своим новым компаньоном Окш виделся не очень часто – обстоятельства требовали от Хавра непрерывных разъездов. Оказалось, что пожар, им же самим и разожженный, погасить совсем не просто. Противоборствующие стороны, даже лишенные денежной стимуляции, продолжали с завидным упорством уничтожать друг друга. И самозваный король, и незаконно избранный верховный стряпчий уже давно погибли (первого растерзала собственная гвардия, а второй, попав в окружение, покончил с собой), однако созданные ими армии, ныне скорее похожие на банды, все еще рыскали по стране.

Рагна не подавала о себе никаких вестей – не то смертельно обиделась на Окша, не то никак не могла отыскать клинок Карглака. И вообще, создавалось впечатление, что максары перестали интересоваться Страной жестянщиков. От них не доходило ни достоверных сведений, ни слухов. Даже сбор дани прекратился. Лазутчики Хавра, в основном перевербованные мрызлы, не возвращались. Зловещая неизвестность укрыла Чернодолье.

Все нужные ему детали «дырокола» Окш заказывал сразу в нескольких экземплярах, причем наиболее полный комплект хранился в трюме самоходной лодки – не той, на которую некогда позарились бежавшие от погони вольные братья, а другой, куда более вместительной и удобной.

Не доверяя никому, а в особенности Хавру, Окш самую ответственную работу по сборке и наладке оружия проводил вдали от берега да еще старался приурочить ее к наиболее глухим ночам. Механик, рулевой и несколько слуг, подобранных лично Окшем, находились под его неусыпным контролем и никогда не помнили того, что случилось с ними накануне.

На этот раз лодка покинула гавань под покровом густого тумана и болталась на волнах до тех пор, пока Окш полностью не завершил свою работу. Как он ни старался, а новое оружие напоминало не привычную многозарядку, одинаково удобную и в бою, и в походе, а скорее ручную мортирку, которую жестянщики в недавнем прошлом употребляли при осаде вражеских укреплений. Впрочем, при определенной сноровке крепкий мужчина вполне мог таскать его на спине.

Уже пора было проводить испытания, однако Окш медлил. И причиной тому была не тяжкая усталость, мучившая его все последнее время, и даже не опасение, что неизвестно откуда взявшаяся межпространственная дыра может повести себя самым непредсказуемым образом (например, затянуть в чужой мир самого Окша или открыть дорогу таким силам, справиться с которыми будет уже невозможно), а щемящая тоска, заставляющая человека взглянуть на собственную жизнь совершенно иными глазами.

Он так ждал этого момента, как бы разделяющего его жизнь на две части – гонимого и гонителя, – а сейчас, когда все сомнения, опасности и труды остались позади, не испытывал от содеянного никакой радости. Можно было выпить вина, вкус которого он уже успел позабыть. Можно было побаловаться с молоденькой служанкой, стриженной под мальчика, носившей матросскую одежду и всегда взиравшей на Окша с немым обожанием. Можно было, в конце концов, просто завалиться спать, но неизбывная печаль отвращала его и от первого, и от второго, и от третьего. Кто-нибудь другой, оказавшийся на месте Окша, уже стал бы подумывать о самоубийстве.

Чтобы хоть немного успокоить расстроенную психику, он поднялся на палубу. Туман был таким плотным, что нельзя было различить даже верхушку мачты. Очень скоро Окшу стало казаться, что в мире не осталось ничего: ни неба, ни воды, ни суши, а сам он – лишенный плоти крохотный кусочек сознания – беспомощно повис в чужой и враждебной пустоте.

Это ощущение было столь же острым и глубоким, как и испуг, пережитый им в ту памятную ночь, когда пылала оружейная мастерская, люди барахтались в расплавленном металле, а злая воля Карглака пронизывала мрак, отыскивая того, кто сумел чудом избежать гибели.

И только зацепившись за это воспоминание, занозой засевшее в душе, Окш вдруг осознал, что мучает его вовсе не беспричинная тоска, и не меланхолия, а то самое, хоть и сильно изменившееся предчувствие опасности, уже столько раз выручавшее его в самых разных ситуациях.

В тумане таилась какая-то беда… нет, даже не таилась, а неотвратимо приближалась, заполняя собой весь мир, все сущее пространство.

Окш метнулся в трюм, где была оборудована мастерская, вооружился клинком, заодно прихватил зрительную трубу, которой еще ни разу не успел воспользоваться, и торопливо вернулся на палубу. Экипаж лодки, привыкший реагировать не на слова, а на малейшие нюансы поведения хозяина, поспешил занять свои места.

Тревожные мысли, мельтешившие в сознании людей, могли выдать местонахождение лодки, и Окш был вынужден направить часть своей воли на создание барьера, непроницаемого для чужого любопытства.

Враг по-прежнему оставался неопознанным, и Окш терялся по этому поводу в догадках. Людей он определил бы сразу. Мрызлов тоже. Максарам здесь делать нечего, в Чернодолье у него не было других врагов, кроме Карглака, а тот мертв… Разве что Рагна? Но как-то не верилось, что она способна на вероломство.

Внезапно Окш различил плеск весел, раз за разом погружающихся в воду, – если бы не едва слышный скрип уключин, его можно было легко спутать с плеском волн. На довольно приличном удалении от лодки по направлению к берегу двигалось легкое гребное суденышко, скорее всего – двухвесельный тузик, пользовавшийся неизменной популярностью у местных рыбаков.

Сосредоточившись, Окш попытался уловить мысли неизвестного гребца, но все старания оказались тщетными. Причиной этого могло быть чрезмерно большое расстояние, и Окш знаками осведомился у рулевого, какова глубина воды под килем. Тот в ответ показал на пальцах: мелковато, всего три мерки.

Это вполне устраивало Окша. Повинуясь его беззвучной команде, экипаж разобрал мерные шесты и, отталкиваясь ими от дна, погнал лодку вперед.

Вскоре в тумане обозначился смутный силуэт тузика, сидевшего в воде так высоко, словно в нем не было ни рыболовных сетей, ни улова, ни якоря, ни даже банок. Человек на веслах греб размашисто и равномерно, как механизм. Похоже было, что он держит курс прямо на остров.

Окш вновь попробовал проникнуть в чужое сознание. В таких случаях можно нарваться и на подвох (особенно если где-то рядом находится хозяин-максар), но то, что пришлось испытать Окшу, было не менее отвратительно, чем лобзание с полуразложившимся, изъеденным червями трупом.

Таинственный гребец уже не принадлежал к миру живых существ, но окончательно отнести его к разряду мертвецов было бы преждевременно.

Сердце его билось не по собственной воле, а по принуждению некой загадочной посторонней силы. Сознание было пустым, как у недоношенного плода, – в нем не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, зато во всю мощь грохотал поступающий извне побуждающий сигнал, смысл которого Окш разгадать не мог. Этому сигналу подчинялись все клетки почти уже мертвого организма, вся высвобожденная агонией энергия, весь остаток некогда неисчерпаемых сил.

По мере того, как управляемый мертвецом тузик и следовавшая за ним в кильватере лодка приближались к острову, туман постепенно редел. В сизой слоистой пелене уже можно было различить очертания старого маяка – корявый палец, торчащий вверх из плоской ладони острова.

Окш приставил зрительную трубу к правому глазу. Предмет, интересовавший его, от этого четче не стал, зато приблизился. К сожалению, рассмотреть можно было немного – транец тузика, лопасти весел да спину гребца, то резко наклонявшегося вперед, то откидывавшегося назад. Скорей всего это была женщина – уж очень хрупкой казалась спина, облепленная мокрыми светлыми волосами.

И эти волосы, похожие на самую нежную льняную кудель, и острые лопатки, как крылышки едва-едва вылупившегося птенца, и одежда, цветом сходная с нарядом лесной богини, напоминали Окшу что-то до боли знакомое.

Неужели это Рагна?

Но откуда она могла взяться здесь? Ведь ее появление ожидалось совсем с другой стороны. И что за несчастье случилось с гордой дочкой Генобры? Почему сознание, защищенное, казалось бы, непроницаемым барьером, улетучилось, как пар из чайника? Какая сила поддерживает в этом трупе видимость жизни? Что она хочет найти на острове, о существовании которого не должен знать ни один максар? Защиты? Отмщения?

Отшвырнув зрительную трубу в сторону, Окш обратил свой взор (не только естественный, дарованный природой почти всем живым существам, но и внутренний, тайный, возвышающий его обладателя над остальными людьми) туда, откуда прибыла Рагна и где за завесой тумана таился кто-то жестокосердный и зловещий.

Ах, если бы воля могла обладать такой же разящей силой, как и клинок! С какой сладострастной яростью он вонзил бы свое оружие в неведомого врага, будь тот хоть человеком, хоть максаром, хоть сверхъестественным чудовищем!

Между тем тузик ткнулся носом в полосу водорослей, окружавших остров буро-зеленой бахромой. Рагна, бросив весла, ступила на берег. Ее походка напоминала движения марионетки, которую дергает за веревочки неопытный кукловод. Босые ноги оставляли на влажном песке не цепочку следов, а глубокие борозды.

Дозорные, вооруженные алебардами и многозарядками, уже бежали навстречу незваной гостье. Однако никто из них не посмел приблизиться к Рагне вплотную – то ли вид разгуливавшей на воле покойницы был действительно страшен, то ли в ней опознали максара. Успевшие вдоволь повоевать, закаленные в разных переделках воины жались друг к другу, как детвора, узревшая бешеную собаку.

И тут Рагна заговорила.

Тихие, умоляющие, как бы даже не связанные между собой слова поразили Окша гораздо больше, чем зловещий хохот ведьмы или замогильное завывание вурдалака.

– Где… ваш хозяин? Позовите его…

Рагне ответил старшина дозорных, чей голос, осипший в сражениях, кабаках и притонах разврата, сейчас подозрительно дрожал.

– Кто ты такая? Что тебе здесь нужно? У нас нет никаких хозяев. Все мы – вольные братья.

– Позовите… – шепот Рагны был уже еле слышен. – Он должен прийти… Он мой брат… Он обещал…

Лодка, сидевшая в воде куда глубже, чем легкий рыбачий тузик, не могла подойти к берегу достаточно близко, поэтому Окш физически не мог вмешаться в происходящую там жуткую сцену.

И тогда он сделал так, что все собравшиеся на берегу – по крайней мере живые, – увидели, что со стороны башни к ним приближается некто, имеющий облик Окша. Дозорные, обрадованные тем, что теперь есть на кого переложить ответственность, охотно расступились. Никакой разницы между человеком во плоти и миражом, существовавшем только в их воображении, эти грубые мужланы не ощущали.

Бестелесный призрак оказался один на один с мертвецом, которого кто-то очень хотел выдать за живое существо.

Дабы не обнаружить себя, Окш присел за фальшборт и, сложив ладони рупором, крикнул:

– Я рад видеть тебя, сестра! Но, похоже, ты явилась сюда не по своей воле, а по принуждению! Кто послал тебя, скажи?

И все время, пока звучали эти слова, призрак добросовестно шевелил губами. Рагна дернулась, как от удара, сделала несколько шагов по направлению к нему, но потом, словно потеряв ориентацию, закружилась на одном месте. Окш чувствовал, что ресурсы ее организма иссякают.

И вдруг Рагна застонала так, словно все утраченные чувства – боль, страх, горечь – на мгновение вернулись к ней. Уже падая навзничь, она выхватила откуда-то из-под одежды флакон – один из тех, что в замке Генобры было без счета, – и плеснула из него сначала на всех, кто находился поблизости, а потом на себя.

Это был конец. Но не только для Рагны. Дозорные, на которых попали брызги неведомой жидкости, вопили так, словно им всем прищемили причинное место, падали, катались по земле и умирали один за другим.

Окш спрыгнул в воду, накрывшую его чуть ли не с головой, и бросился к берегу. Там витал диковинный, дурманящий аромат, перебивающий все другие запахи – крови, тины, травы. На дозорных было страшно смотреть – их уже мертвые тела продолжали чернеть и пухнуть. Уцелел только опытный и хладнокровный старшина, успевший отрубить себе кисть руки, на которую попала крошечная капелька страшного зелья.

Накладывая жгут на кровоточащую культю, он еще успевал подавать совет Окшу, остановившемуся в нескольких шагах от Рагны:

– Вы к ней близко не суйтесь… Дядька мой в молодости у максаров служил. Так он перед смертью, когда каялся, про эти штучки рассказывал… Есть среди максаров такие, что могут даже мертвеца плясать заставить. Особенно одна баба этим славилась…

– Баба? – Окша передернуло. – Ее не Геноброй случайно звали?

– Нет, как-то по-другому… Да она уже старухой в то время была. Все с родней враждовала… Страшный народ эти максары. Вон у той девки уже трупные пятна на роже, а она разговоры с нами вела… Вас звала… Брат, говорит, мой… Вы поосторожней! А то, не ровен час, опять вскочит. Побереглись бы. Скольких наших успела угробить, паскуда! Хорошо, что я увернулся да рожу ладонью прикрыл. Эта зараза кожу проедает, что твоя кислота. А если в кровь попала, то все! Рой могилу, заказывай гроб. Про это я тоже от дядьки слышал.

Рагна лежала на спине, широко раскинув руки, и капли яда, окруженные багровыми ободками, поблескивали на ее лице. Теперь было видно, как сильно она изменилась со времени их последней встречи. И дело было даже не в том, что по-настоящему она умерла уже довольно давно, тут наблюдательный старшина оказался прав.

Просто перед смертью Рагне пришлось много страдать. Об этом свидетельствовало многое – и ее необычайная худоба, и глубоко запавшие глаза, и обломанные ногти, и седые пряди в поредевших волосах.

Кто мог сотворить такое с максаром, выносливым и живучим, как пустынная колючка? Только другой максар или существо, еще более страшное, чем он.

Словно в подтверждение этой мысли, над островом раздался пронзительный, душераздирающий звук, напоминавший клекот огромного стервятника, наконец-то дорвавшегося до добычи. Впрочем, похоже было, что, кроме Окша, никто ничего не слышал. По крайней мере ни старшина, ни экипаж лодки, сгрудившийся на носу, даже ухом не повели.

– Прикажешь закопать их. – Окш кивнул на мертвецов. – Ее тоже… Но только в отдельной могиле и поглубже.

– Не беспокойтесь, я порядок знаю, – заверил его старшина. – Яму в четыре роста выкопаем, а потом камнями завалим. Не мешало бы еще извести подсыпать, тогда уже точно не встанет.

– Извести не надо. – Стороной обойдя тело Рагны, Окш направился к лодке, которую прибойная волна уже развернула бортом к берегу.

Они на полной скорости прошли озеро из конца в конец, но не обнаружили ничего – ни рыбачьих лодок, ни плотов, ни даже барж, регулярно курсировавших между солеварнями и прибрежными ярмарками.

И само озеро, и его берега словно вымерли. Тот, по чьей воле действовала мертвая Рагна, бесследно исчез.

Тогда Окш напился, впервые в жизни напился по-настоящему. Пить в одиночку он еще не привык и кликнул в помощь себе рулевого, судя по внушительным габаритам и чересчур здоровому цвету лица, большого специалиста в этом деле.

Рулевой окосел после третьего кувшина, и Окш собственноручно вытолкал его на палубу. Механик, тщедушный на вид, но весь словно свитый из промасленных пеньковых тросов, продержался намного дольше, но под воздействием винных паров стал агрессивен, за что и был беспощадно бит как по лицу, так и по другим частям тела.

Слуга, совмещавший обязанности камердинера и официанта, был еще слишком молод годами и почти сразу облевался. Повар, отказавшийся пить по причине религиозных убеждений, был немедленно уволен. На борту он остался только из-за неумения плавать.

Лишь после этого Окш обратил внимание на молоденькую служанку, не пригубившую еще ни глотка. В должности кастелянши она пребывала уже довольно давно, но Окш до сих пор не удосужился запомнить ее в лицо, хотя про большую упругую грудь, на которую иногда натыкался рукой, не забывал.

Перечить Окшу служанка не смела, вровень с ним пила рюмку за рюмкой, разделась по первому требованию и терпеливо сносила все, что он над ней вытворял. Назвать это любовью нельзя было даже условно. Таким не совсем обычным способом Окш просто изгонял из себя накопившуюся за этот день ненависть, а потом – и горе.

При этом он не переставал пить, и служанка, завернувшись в одеяло, бегала за вином на кухню, где пребывавший в самом мрачном расположении духа повар отпускал на ее счет весьма циничные замечания.

Вскоре на озеро упала ночь, как всегда неожиданная, но Окш зажечь огонь не позволял и с истовостью смертника, роющего из своей камеры подкоп на волю, продолжал совокупляться со служанкой и хлестать вино – теперь уже прямо из кувшина.

Постепенно он начал забывать пережитый недавно ужас и все чаще путал несчастную служанку с Рагной.

– Ладно, ты мне сестра… по отцу… – бормотал он. – Ну и что из этого? Я понимаю, что по закону людей нам нельзя… Но у максаров свои законы… У них вообще нет законов… Мне отвратительна всякая чернь… В жены нужно брать только равную себе… Тут этот подлец Хавр прав… Ты согласна стать моей женой?

– Да, да! – стонала служанка, одурманенная вином и бурными ласками Окша.

– Хотя я что-то не понимаю… – Он продолжал нести околесицу. – Ведь раньше ты презирала мужчин… Хвалилась девственностью… Что-то я этой девственности не заметил… Девственницы так задом не подмахивают…

– Это только ради тебя! – лепетала служанка, захлебывавшаяся попеременно то вином, то слезами, то семенем Окша. – Любимый! Обожаемый! Для тебя я согласна на все! Делай со мной что хочешь! Я твоя! Я выполню любое твое желание!

– Неужели? – пьяно удивился Окш. – И даже утопишься?

– Утоплюсь! – горячо заверила его служанка. – Хоть сейчас! Только прикажи!

– Приказываю. – Окш отвалился в сторону, выпуская девушку из-под себя. – Но если все же не утопишься, на обратном пути не забудь прихватить вина.

Служанка как была нагишом, так и выскочила из каюты, а спустя несколько мгновений слева по борту раздался глухой всплеск. Однако Окш уже ничего слышать не мог. Он крепко спал, положив ноги на подушку и свесив голову с края кровати.

Волны одна за другой плавно приподнимали лодку, и якорная цепь со скрипом терлась о клюз…

Хотя Окш выпил куда больше, чем все остальные члены экипажа вместе взятые, проснулся он самым первым. (Абсолютно трезвого повара, всю ночь просидевшего на своем сундучке и даже не сомкнувшего глаз, в расчет можно было не принимать.)

Некоторое время он с болезненным недоумением взирал на царивший в каюте разгром, апогеем которого, фигурально говоря, была нижняя сорочка служанки, повисшая на светильнике и заполоскавшаяся на сквозняке сразу после того, как Окш настежь распахнул все иллюминаторы. Потом, оскальзываясь на неизвестно чьей блевотине, он выбрался на палубу.

Сейчас Окш не помнил ничего, что случилось после первой выпитой рюмки, зато в сознании вновь всплыли все события предыдущего дня, и он застонал – тяжко, мучительно, словно попавший в западню зверь.

Да разве так можно? Он, пьяный, без штанов, держась одной рукой за какую-то снасть, а другой – за перетруженный детородный орган, стоит на шаткой палубе, а Рагна, мертвая, одинокая, валяется на сыром песке, и чужие грубые мужики пинают ее ногами. (Почему-то Окш был уверен, что ее так и не похоронили.) Какой стыд, какой позор!

Чтобы разбудить механика или рулевого, потребовалось бы как минимум вмешательство опытного знахаря, от мальчишки-камердинера толку было мало, поэтому пришлось обратиться за помощью к повару.

– Ты якорь выбирать умеешь? – спросил у него Окш.

– Умею, – повар, ожидавший очередной взбучки, сразу насторожился.

– Ну так вот и займись… К берегу сейчас поплывем… А эта… которая простынями распоряжалась… где она?

Окш ощущал себя так отвратительно, что даже в чужое сознание заглядывать не хотел. Зато повар, сообразивший, что хозяин о вчерашнем ничего не помнит, сразу воспрянул духом и с готовностью доложил:

– За борт, бедняжка, свалилась. Наверное, личико хотела сполоснуть, да не удержалась. Качало нынче сильно.

– Почему же ты ее не спас? – Окш скривился, как от зубной боли.

Чувствуя, что сытное и спокойное местечко вновь ускользает от него, повар скорбно потупился и пробормотал:

– Плавать не умею. С детства не обучен.

– Что же делать? – Окш растерянно оглянулся по сторонам. – Поищем ее, что ли…

– Где ее сейчас найдешь! Озеро большое. Да и глубина под ногами – ой-ей-ей! – Повар, догадавшийся, что Окш очень торопится куда-то, стал старательно подыгрывать ему. – Сама всплывет. Как только требухи в чреве полопаются, так и всплывет… Может, вам отварчика горяченького подать? У меня травка сушеная есть, очень от похмелья помогает.

– Подавай. – Окш махнул рукой, а сам подумал: «Уж лучше бы ты мне какого-нибудь яда подал…»

Он ненавидел максаров примерно так же, как медведь-шатун ненавидит своих собратьев, других медведей-шатунов, кровожадных и коварных. Но сейчас он ненавидел и людей, докучливых и суетливых мурашек…

После такого кутежа подвоха следовало ожидать не только от людей, но и от механизмов. Пьяный механик, например, мог свободно справить большую нужду в систему смазки, а рулевой – использовать стрелку компаса вместо зубочистки.

Впрочем, все обошлось. Двигатель завелся так легко, словно бы сам с нетерпением ожидал этого момента, а определять местонахождение лодки и рассчитывать курс не было необходимости – на горизонте четко просматривалась вершина горы, в створе которой расположился маяк.

Когда Окш, опохмелившийся каким-то вонючим пойлом, встал наконец за руль, утренние сумерки, а вместе с ними и туман окончательно рассеялись. Погода совершенно не соответствовала настроению Окша. Небо, как назло, было удивительно ясным (уж лучше бы оно плакало сейчас холодным дождем), а отражающиеся от воды блики слепили глаза.

Так плохо, как сейчас, Окшу не было даже в ту пору, когда, покинув дом пекаря, голодный и бесприютный, он скитался в глухих лесах.

На подходе к острову он немного не рассчитал (глазомер подвел, да и руки тоже) и вместо того, чтобы пришвартоваться к причалу, посадил лодку на мель. Судя по силе толчка, от которого пришло в движение все, что не было надежно закреплено на месте, и жалобному треску обшивки, авария случилась нешуточная. Нужно было спешно спасать забытый в трюме «дырокол».

Держа оружие обеими руками над головой, Окш вброд добрался до берега. Как он и предчувствовал, Рагна до сих пор оставалась непогребенной, хотя тела дозорных исчезли. Никто даже не удосужился набросить на нее какую-нибудь рогожу.

За ночь лицо Рагны почернело, а чайки успели выклевать ей глаза, что, впрочем, скорее всего было и к лучшему – сейчас больше всего на свете Окш боялся встретиться с покойницей взглядами. Сами чайки, дерзнувшие покуситься на отравленную плоть максара, болтались кверху лапами на прибойной волне.

Заметив вернувшуюся лодку, на берег высыпали все обитатели башни во главе с домоуправителем. Если от кого-то попахивало перегаром, от кого-то несло, то от него буквально разило. Ясно было, что тризна по погибшим дозорным удалась на славу.

Не столько языком, сколько жестами и мимикой домоуправитель объяснил, что покойников разобрали родственники, что старшина свалился в лихорадке и долго, наверное, тоже не протянет, а похоронить ведьму соответствующим образом не удалось, поскольку могила все время заплывает водой. При этом он указал на видневшуюся невдалеке квадратную яму, до краев наполненную мутной жижей.

– Решили… значит… вас дождаться, – запинаясь, добавил он. – Тем более что ее и касаться-то страшно. Псина тут бездомная бегала… Только лизнула ее и сразу околела… Вот такие дела…

– Ты цветов достать можешь? – перебил домоуправителя Окш.

– Каких… таких… цветов? – Тот выпучил глаза.

– Обыкновенных. Красных, желтых, белых. Да побольше.

– Затрудняюсь даже сказать что-то определенное… – Похоже было, что домоуправитель никак не мог сообразить, что от него хотят.

– А ты ничего и не говори. Иди и собирай. Если, конечно, жить хочешь.

– Понял! – Похоже, что закипающая в Окше ярость так шибанула домоуправителя по мозгам, что весь хмель мгновенно выветрился. – Сделаем!

– Но только чтоб быстро!

…Когда над телом Рагны вырос холм из мятых полевых цветов – мешками их пришлось таскать – и над берегом распространился столь не свойственный этому месту аромат васильков, ромашек, колокольчиков и диких тюльпанов, Окш приказал всем зевакам отойти подальше. Нечего посторонним глазеть на испытание секретного оружия, тем более что еще неизвестно, чем это испытание закончится – грандиозным успехом или еще более грандиозной неудачей. Затем он направил «дырокол» на благоухающую цветочную груду…

Стрелу посылает в цель натянутая тетива, пулю – воздух, сжатый поршнем многозарядки до неимоверной плотности, клинок черпает силу из всех видов излучения, а для того чтобы пробить пространство, нужна энергия его антипода – неисчерпаемая энергия времени.

Уже спустя мгновение на расстоянии нескольких пядей от переднего среза «дырокола» появился зародыш межпространственной дыры – нечто почти неуловимое для глаза, похожее на крошечный мыльный пузырь. По мере подкачки энергией дыра быстро расширялась, образовав перед Окшем незаметный со стороны экран, лишь слегка искажавший контуры находящихся за ним предметов.

Если бы Окш отважился вдруг сделать несколько шагов вперед, то вместе со своим оружием неминуемо исчез бы из этого мира. Та же самая участь ожидала любую вещь, прилетевшую извне.

Как он и планировал заранее, оружие получилось универсальным. Сейчас межпространственная дыра выполняла роль щита, но пора было отпускать ее на волю. Момент отрыва Окш уловить не успел, просто еле заметная рябь всколыхнулась впереди (словно над землей на мгновение возникло и тут же пропало раскаленное марево) да перед носом «дырокола» возник новый призрачный пузырь. Двигалась дыра быстро, но все же гораздо медленнее, чем стрела или пуля, – наверное, не успела набрать достаточного запаса энергии. Проследить ее путь можно было лишь по исчезновению всего того, что на этом пути попадалось: сначала отдельных камней, валявшихся на берегу, потом, по мере того, как дыра опускалась, верхнего слоя гальки и наконец засыпанного цветами тела Рагны. Там, где дыра вошла в воды озера, образовался стремительно удаляющийся бурун, превратившийся затем в кипучий, но недолго просуществовавший водоворот.

Дыра, выдохнувшись, исчезла, а где-то совсем в другом мире – может, ледяном, может быть, раскаленном, а может, почти таком же, как этот, – прямо с неба хлынул водопад, несущий на себе облепленное цветами тело мертвой девушки…

– Лишнего перебрать не боишься? – Хавр демонстративно вертел в руках свою кружку, в которой нынче не побывало еще и капли хмельной влаги. – Я не любитель учить других уму-разуму, но, если ты не остановишься, скоро в твоих жилах вместо крови будет одно вино. А я еще не слыхал, чтобы бурдюк с вином совершил хоть что-то толковое.

– Ты когда-нибудь встречал максара-пьяницу? – Окш старательно подбирал слова и еще более старательно произносил их, но ощущалось, что язык ему уже давно не помощник, а скорее обуза.

– Встречал. Тебя, – спокойно ответил Хавр.

– А знаешь, почему максары не находят удовольствия в пьянке? – Указательный палец Окша нацелился на Хавра.

– Наверное, потому же, почему грешник не находит успокоения на том свете. Грехи не позволяют.

– А вот и нет! – с чувством возразил Окш. – Им просто не хватает собутыльников. Дружить между собой максары не умеют. Каждая пьянка неминуемо кончилась бы если не смертоубийством, то скандалом. А пить с людьми тошно. Как можно пить с существом, вся мелкая душонка которого у тебя как на ладони?

– В этом смысле я для тебя просто находка, – усмехнулся Хавр. – И скандала устраивать не стану, и душа моя от тебя надежно сокрыта.

– Нет! Ты еще хуже максара! – Окш стукнул по столу кружкой так, что наполовину обглоданная жареная рыбина перевернулась на блюде. – Максар убивает, насилует и предает потому, что не может иначе! Это неотъемлемое свойство его природы! Его нельзя укорять за творимое зло, как нельзя винить волка за то, что он режет скот! Ты же тварь совершенно другого пошиба! У тебя была возможность выбирать между добром и злом! Но ты принял сторону зла и твердо следуешь этим путем! Нет ничего отвратительней, чем травоядная скотина, пожирающая падаль! Ты не способен любить! Ты не способен хранить верность! Ты предал Карглака и обязательно предашь меня!

– А что ты, интересно, за подарок такой? – все так же спокойно поинтересовался Хавр. – Я любить тебя не нанимался. Мог бы, конечно, только таких денег у тебя нет и никогда не будет. Сейчас мы скачем в одной упряжке, но, если наши пути разойдутся, я, не задумываясь, поверну в сторону. Каждый преследует свою выгоду, не мне это тебе объяснять. Однако наш разрыв случится не скоро. Где я еще найду такого союзника, как ты?

– Я тебе не союзник! – Теперь пришла очередь запрыгать на блюде фаршированному каплуну. – Ты служишь мне на тех же условиях, на которых раньше служил Карглаку. За деньги! Волк и буйвол никогда не станут союзниками, а тем более друзьями!

– Карглаку я действительно служил за деньги и получал их от него немало. Тебе же пока приходится верить на слово. Более того, ты уже задолжал мне приличную сумму. Надеюсь, она пошла на пользу нашему делу?

– Надейся, надейся… – пробормотал Окш, стараясь попасть струей вина в кружку. – Только напомни, какое именно дело ты имеешь в виду?

– Не паясничай, тебе это не к лицу. Нам нужно быть готовым к самым неожиданным сюрпризам… Мне очень не нравится то, что происходит в Чернодолье.

– А что там происходит?

– В том-то и дело, что толком ничего не известно. Чернодолье словно затаилось. Я давно не получаю никаких вестей. Раньше мрызлы кочевали из страны в страну целыми ордами, а нынче приграничье словно вымерло. Ни одна живая душа не вернулась оттуда за последнее время… Даже те, кто обязательно должен был вернуться.

– Почему же? – Окш щелчком сбил маслину, украшавшую какой-то изысканный салат. – Кое-кто вернулся…

– Я уже знаю. – Хавр внимательно изучал дно своей пустой кружки. – Прими мои соболезнования. Не думал, что ты будешь так страдать по дочке Генобры.

– Сам не думал… Помоги мне найти того, кто погубил ее.

– Кое-какие подозрения на этот счет у меня имеются. Но давай сначала поговорим о более насущных вопросах.

– У меня нет сейчас более насущных вопросов, понимаешь? У меня все валится из рук! Пока она не будет отомщена, я не могу всерьез заниматься никаким делом… Кроме этого, конечно… – Он жадно припал к кружке.

– Надо было бы раскопать пещеру, в которую ты загнал Карглака, – задумчиво сказал Хавр. – Могу поспорить, что она пуста. Тот, кого мы считали покойником, скорее всего ускользнул из могилы.

– Откуда ты это взял? – сразу насторожился Окш.

– Просто я успел достаточно хорошо изучить Карглака. Та каменоломня когда-то была местом сбора всех рудокопов. Норы оттуда ведут во все уголки Страны жестянщиков и Чернодолья. Путешествовать в них не каждому под силу, но Карглак из тех, кто ощущает себя под землей так же уверенно, как и в собственном замке. Он не раз пользовался этим способом, когда навещал меня.

– По-твоему, в смерти Рагны виноват Карглак? – Окш одним движением смел на пол все, что до этого украшало стол.

– Уймись, – посоветовал ему Хавр. – Незачем вести себя в трапезной так, словно ты уже находишься на поле боя… Пока это все предположения. Хотя интуиция меня редко подводит. Не исключено, что Карглак не обошелся без посторонней помощи. В самом начале нашего сотрудничества я навел о нем кое-какие справки. Вроде бы ничего особенного, обычная судьба максара… Детство изгоя, постоянные преследования со стороны родни. Коварные покровители, несколько перевоплощений подряд. Непрерывная череда схваток, интриг, поражений и побед. Отца и мать Карглака никто не помнит, зато его подруга весьма известная личность. Он возвысился только благодаря ей. Если максары превращали в послушных марионеток любых живых существ, то она могла водить в бой даже мертвецов. Сила внушения у нее была просто невероятная. Вместе они провели немало времени, что среди максаров случается крайне редко. Поговаривали, что они даже заключили между собой брачное соглашение… А потом начались разлад, дележка имущества, взаимные интриги. Как всегда, все закончилось большой кровью. Карглак одолел жену только благодаря поддержке многочисленных могучих покровителей, которым за это была обещана часть родовых сокровищ. Все они потом погибли при загадочных обстоятельствах, а богатства достались одному Карглаку. С тех пор о судьбе его жены ничего не известно. По крайней мере ее трупа никто не видел, хотя максары очень любят демонстрировать подобные трофеи. Они, так сказать, заменяют им наследственные грамоты. Конечно, она могла сгореть в одном из осажденных замков или утонуть в болоте при отступлении… Да и вообще, мало ли что могло случиться в такой заварухе. Но я обратил внимание на некоторые события из последующей жизни Карглака. Не было такой распри, в которой бы он ни поучаствовал. Много раз он попадал в безвыходные положения, но всегда каким-то чудом выпутывался. И, как правило, это происходило в одном и том же месте, вблизи главной цитадели Карглака. Там он был непобедим. Немногие из уцелевших соперников упоминают о беспричинном страхе, против которого не могли устоять даже максары. И это при том, что сам Карглак никогда не выделялся какими-то особыми качествами. Невольно напрашивается вопрос: а что, если он заставил полоненную подругу прислуживать себе? Железная клетка и каменные колодки способны сделать уступчивым кого угодно. Ради того, чтобы выжить, максар способен пойти на сделку даже с самым отъявленным своим врагом. До поры до времени, конечно.

– Цитадель, говоришь… – процедил сквозь зубы Окш. – Считай, что этой цитадели уже нет… От нее осталась лишь дырка, ведущая в преисподнюю… Хотя нет, для Карглака это будет слишком легкая смерть. Для него и его жены, если она действительно жива, я придумаю что-нибудь похлеще.

– Добраться до цитадели Карглака совсем не просто, – сказал Хавр. – Бьюсь об заклад, максары спешно готовятся к войне. Не все, конечно. Это было бы уже чересчур, но кое-кто настроен решительно. Что-то они проведали про твои планы. Боюсь, что здесь тоже не обошлось без Карглака. Ведь до самого последнего времени никто, кроме него, не верил в реальность существования Губителя Максаров. Со всех сторон в Чернодолье стекаются существа, согласные превратиться в мрызлов. Ходят упорные слухи, что максары даже вознамерились восстановить стену, некогда поврежденную твоей матерью. За это лучшим мастерам-жестянщикам обещаны огромные деньги.

– У жестянщиков нет мастеров, годных на такое дело, – скривился Окш. – Их предки действительно умели кроить пространство ножницами времени. Но нынче это редкое ремесло сгинуло. Азд, наверное, был последним, кто хоть немного смыслил в нем. Теперь только я один способен возводить непреодолимые преграды, одновременно служащие и всесокрушающим тараном…

– Я рад, что не ошибся в тебе. Плохо лишь то, что слух о твоих успехах просочился наружу. Почему ты вовремя не заткнул глотки всем, кто был причастен к этой тайне? Неужели причиной всему смерть этой девчонки?

– Да, я потерял контроль над собой… Все было, как в дурном сне… – нехотя признался Окш. – Только не надо травить мне душу. Давай лучше выпьем вместе.

– Лучше воздержусь… – Хавр накрыл свою кружку ладонью. – Ты еще сам не представляешь, какие события грядут в самое ближайшее время. И есть только двое, кто способен подстегнуть или остановить их. Ты и я. А врагов вокруг без счету. Отныне мы должны оберегать друг друга, потому что делать это больше некому. Если ты пьешь, я должен быть трезвым. Если я сплю, ты должен бодрствовать. Если один из нас сражается, другой должен держать перед ним щит.

– Я хоть и пьян, но кое-что соображаю. – Окш глянул на Хавра с откровенной насмешкой. – Щит тебе… Размечтался… Даже и не надейся. Свой щит я удержу и сам. Никто и никогда не сможет воспользоваться моим оружием. Кроме меня самого, конечно. То, что называлось завещанием Азда, уже превратилось в один большой серебряный слиток, который, так и быть, я могу подарить тебе. Все чертежи и описания сожжены. Мастера, помогавшие мне, утратили память… Все тайны сосредоточены сейчас только в одном месте. Вот здесь. – Окш постучал себя пальцем по лбу. – Они будут жить вместе со мной и вместе со мной умрут. Извлечь их из этого хранилища не смогут даже все максары вместе взятые.

– Представляю, как дорого стоит нынче твоя голова! – Хавр изобразил фальшивое восхищение. – Если такая весть дойдет до максаров, они не пожалеют за нее девяти десятых всех сокровищ Чернодолья. Ты, конечно, понимаешь, куда я клоню.

– Охота за моей головой уже началась. Но я готов к этому.

– К чему ты готов? – возмутился Хавр. – На озере нет ни единой дозорной лодки. Вся твоя охрана не превышает сотни человек. Пищу тебе готовят какие-то случайные люди. Ты путаешься с блудницами. Напиваешься пьяным и шатаешься по всему острову. Даже засыпаешь на песке. Просто чудо, что ты до сих пор жив.

– Называй это как хочешь. Чудо, покровительство небес или чутье на опасность. Но оно в детстве спасло меня от Генобры, в отрочестве – от Карглака, а потом выручало еще десятки раз. Меня не может ввести в заблуждение ни максар, ни живой человек, ни даже мертвец… Что и было доказано недавно… Впрочем, нет. Есть один такой человек… – Окш в упор уставился на собеседника.

– Ты обо мне? – Рот Хавра растянулся в улыбке.

– О ком же еще?.. Ты один можешь незаметно подобраться ко мне. Только ты знаешь все мои слабые стороны. Только тебе удалось однажды одолеть меня… Скажи прямо, ты убил бы меня в обмен на девять десятых сокровищ Чернодолья?

– Хватило бы и половины, – ответил Хавр как ни в чем не бывало. – Да только как потом эти сокровища получить? На свете мало существ, столь же неблагодарных, как максары. Пообещать-то они, конечно, могут… Но вот когда дело дойдет до расчета! Помнишь участь жестянщиков, воздвигнувших эту самую чудодейственную стену? То-то же! Избавившись от тебя, максары найдут способ расправиться и со мной. По этой части они мастера. Вот почему я пекусь о твоей безопасности почти так же, как и о своей собственной.

– Спасибо за откровенность… От твоих речей даже сладкое вино начинает горчить.

– Нет худа без добра. Вот будет славно, если мои речи отвратят тебя от пьянства.

– Скорее меня отвратит от пьянства изжога… Но, так и быть, сейчас я налью себе последнюю кружку. Следующая будет выпита только над мертвым телом Карглака. И не забудь послать в каменоломню надежных людей. Пусть они раскопают пещеру, а заодно и установят там посты. Не хватало еще, чтобы прислужники максаров проникли сюда этим путем.

– Такие распоряжения я отдал еще накануне… Подожди, не пей. Давай закончим этот разговор. Первая часть нашего плана, можно считать, завершена. Ты заполучил в свои руки сокрушительное оружие, а я сумел более или менее умиротворить страну. Скоро закончится формирование объединенной армии. Мастерские опять работают на полную мощность. Чего-чего, а алебард и многозарядок на первое время хватит. Все, кто запятнал себя сотрудничеством с максарами, а особенно их соглядатаи либо казнены, либо отправлены на каторгу. Правда, не все так гладко, как хотелось бы. У жестянщиков кипит кровь и продолжают чесаться руки. Не мешало бы направить их агрессивность в соответствующее русло. Зачем ждать нападения максаров? Не лучше ли упредить их?

– Прямо сейчас? – Окш был явно озадачен. – Но одно имя максаров внушает страх жестянщикам. Решатся ли они перейти рубеж Чернодолья? Даже мне будет трудно внушить эту идею целой армии.

– Достаточно, если ты внушишь ее трем-четырем сотням командиров. А я публично казню столько же трусов и дезертиров. Ну а после первой победы нужные идеи появятся сами собой.

– Ты почти уговорил меня… Значит, в поход на максаров?

– И не иначе!

– Разве это не повод, чтобы выпить?

– Тут мне возразить нечего. Наливай!

– За победу!

– За победу!

Их кружки встретились и лязгнули так, как лязгают доспехи столкнувшихся в сражении воинов.

Однако, прежде чем выпить, Окш спросил, глядя прямо в глаза Хавру:

– Помнишь, ты когда-то говорил, что есть возможность из будущего вернуться в прошлое?

– Говорил, – нахмурился Хавр.

– Ну так попробуй… Вернись… Спаси Рагну. А потом можешь требовать с меня все, что угодно.

– Увы, это выше моих сил, – покачал головой Хавр. – На такое способны очень немногие, а из ныне живущих, наверное, только твой отец… А я всего лишь жалкий дилетант. Могу замутить вокруг себя стихию времени, но не больше… Плыть же против ее течения мне не под силу.

– Выходит, чудес на этом свете не бывает…

– Добрых не бывает. А дурных – сколько угодно.

Часть третья

Окш, уже давно не смыкавший глаз, уловил приближение рассвета даже раньше, чем самые зоркие из наблюдателей, специально карауливших этот момент.

Смутная, еле-еле брезжущая полоса – серое перо на черной шляпе ночи – пролегла через весь небосвод, померцала немного, словно набираясь сил, и вдруг развернулась, как хвост волшебной птицы, свившей гнездо где-то за еще неразличимым горизонтом.

На земле было все так же темно, а небеса уже вовсю переливались бликами серебристого, малинового и золотого света.

– Впечатляет, – сказал бесшумно подошедший сзади Хавр. – Такого мне видеть еще не приходилось.

– Будем считать, это доброе предзнаменование, – произнес Окш, совершенно равнодушный к световым изыскам долгожданного рассвета. – Поднимайте людей. Скажи всем, что небеса обещают нам удачу. Передовые отряды пусть выступают немедленно. Границу мы должны пересечь еще до наступления дня.

Со стороны лагеря пока не доносилось ни звука, однако мертвенная стихия сна, еще недавно царившая там, уже давала трещины, словно подмываемая паводком плотина. Просыпались люди, не ожидавшие от наступающего дня ничего хорошего, и вместе с ними просыпались их чувства, основными из которых были страх, тоска и тревога.

– Жалкие твари, – пробормотал Окш, ощущавший настроение своей армии так же явственно, как до этого ощущал предшествующее рассвету дуновение свежего ветерка. – Ну ничего, я еще научу вас воинской доблести.

Перед началом похода он удостоил личным вниманием каждого командира, имевшего под началом не меньше сотни бойцов, что в королевской армии соответствовало чину зауряд-офицера, а в Вольном Братстве – младшего брата первой категории. Откровенных трусов, которых нельзя было назначить даже в обоз, отводили налево, где в бочках с рассолом мокли розги, а предателей, тайно служивших максарам, – направо, где им предстояло самим себе копать могилу. Всем остальным Окш постарался внушить если не беззаветную отвагу, то хотя бы пренебрежение к смерти.

Беспорядочные сполохи покинули небо, и все оно светилось сейчас холодным серебром. Стало быстро светать, но густой туман не позволял обозреть окрестности.

Назначенные в авангард отряды жестянщиков, наспех перекусив, уже выступили в поход. Хотя покидать лагерь приказано было без лишнего шума, как всегда, не обошлось без досадных оплошностей – кто-то сдуру дунул в рожок, кто-то случайно пальнул из многозарядки, кто-то истошно заорал, угодив спросонья под колеса самохода.

Знамен на этот раз не поднимали – старая символика, принадлежавшая Королевству и Вольному Братству, была уже упразднена, а учредить новую еще не удосужились.

Как ни торопил Окш командиров, а те, соответственно, своих воинов, однако в пределы Страны максаров армия жестянщиков вступила уже в самый разгар дня, когда небо приняло равномерный лиловый оттенок, с одинаковой долей вероятности обещавший и долгую светлую пору, и скорый приход новой ночи, которая могла изменить все предварительные планы наступающих. Не следовало забывать, что максары, в отличие от людей, в темноте видели, как кошки.

На вершинах черных каменных увалов торчали одинокие фигуры мрызлов. Пули до них не доставали, а зря переводить на такую погань заряды картечниц было жалко.

Прорехи в защищающей Чернодолье стене были заранее обозначены специальными вешками, что стоило жизни нескольким разведчикам, навсегда канувшим в чужие миры.

– Что подсказывает сейчас твое знаменитое чувство опасности? – поинтересовался Хавр, шагавший пешком на манер простого воина.

– Ничего особенного, – неохотно ответил Окш. – По крайней мере этот день я переживу.

– Считаешь, боя не будет?

– Не знаю, но врага я не вижу и не ощущаю. – Такое развитие событий весьма раздражало уже настроившегося на битву Окша.

Вскоре он приказал основным силам армии остановиться. Вперед продолжал двигаться только авангард, заранее обреченный на гибель. В небо запустили воздушный шар с наблюдателем, однако он бесследно пропал, не успев передать никаких сведений, – наверное, угодил в низко нависающий над землей свод защитной стены.

Шайки бродячих мрызлов продолжали маячить на горизонте, но никакой серьезной силы, способной остановить вторжение, пока не наблюдалось. Ни один из посланных на разведку конных разъездов не вернулся. Дальнее расстояние и многочисленные складки местности не позволяли Окшу проследить их судьбу.

Вскоре удалось захватить пленника, не успевшего вовремя укрыться в одной из бесчисленных подземных нор. Это был не мрызл, а натуральный жестянщик, еще в юности нанявшийся на службу к максарам. Чужака в нем выдавала только одежда непривычного покроя да выжженное на лице тавро. Бедняга никак не мог поверить в приключившуюся с ним беду и старался не думать о грядущей расправе.

Допрашивал пленника Хавр, однако правдивые ответы получал Окш, наблюдавший за всем происходящим со стороны.

– Кому ты служишь? – спросил Хавр первым делом.

– Никому. Мой хозяин умер. Сейчас я сам по себе, – такой ответ более или менее соответствовал действительности.

– Когда ты в последний раз видел максаров?

– Уже и не помню. Они редко посещают эти края, – соврал пленник, совсем недавно получивший от одного из максаров задание внимательно наблюдать за обстановкой в приграничье.

– Ты хорошо знаешь местность?

– Не очень, – опять соврал пленник, в свое время успевший исколесить почти все Чернодолье.

– Поблизости отсюда есть какие-нибудь обитаемые замки?

– Насколько мне известно, до ближайшего из них не меньше трех полных переходов, – хотя это и была правда, но она предваряла ложь, потому что на вопрос, в какой именно стороне находится сей замок, пленник указал совсем в другую сторону.

– Ну хватит, – подал голос Окш. – Зачем ты посылаешь нас туда, где лошади сломают ноги в трещинах, а самоходы завязнут в осыпях? Кто научил тебя этому вранью?

Самому Окшу и так все давно было ясно, но он хотел, чтобы в лукавстве пленника убедились его соотечественники.

– Какой-то максар, обещавший мне за верную службу свое покровительство! – признался пленник, сразу потерявший склонность ко лжи (каждое неискреннее слово теперь жгло его язык, как раскаленное железо). – Имени его я не знаю, а гербов на своей одежде он не имел.

– Каким способом вы собирались общаться в дальнейшем?

– Зачем максару общаться со мной? Он и так может видеть все то же самое, что вижу я, – потупился пленник.

– И даже сейчас? – Окш изобразил удивление.

– Почему бы и нет…

– Тогда смотри прямо на меня. Я хочу передать ему привет. – Окш помахал рукой, затянутой в тонкую кольчужную перчатку. – Пусть ждет гостей, режет для праздничного стола лучший скот и откупоривает бочки с вином. Иначе по примеру воинственных предков нам придется выпить его собственную кровь и закусить жареной печенкой скупого хозяина… Кстати, а каким именно из твоих глаз он видит? Левым или правым?

– Не знаю… – От этого вопроса пленник, и без того бледный, стал похож на обсыпанную мелом мумию.

– Тогда придется вырвать оба, – опечалился Окш и пальцем поманил к себе чиновника, прежде выполнявшего при королевской особе обязанности верховного экзекутора. – Исполни приговор, но сначала отведи этого несчастного подальше.

– Только ослепить? – переспросил Окша слегка озадаченный экзекутор. – Но мы ведь предварительно договорились, что все предатели, перешедшие на сторону максаров, заслуживают смертной казни.

– А кого он предал? Свой народ? Однако жестянщикам он обязан только местом рождения. Другое дело, если бы он нарушил клятву, но ведь этого поставить ему в вину нельзя. Любой человек вправе выбирать, где ему жить, чей хлеб есть и на чьей стороне сражаться. Происхождение само по себе еще не является причиной для обвинения в измене. Иначе в предатели можно записать и меня. Ведь я веду вас войной на собственных братьев-максаров.

Экзекутор, в течение этой недолгой речи успевший несколько раз подряд попрощаться с жизнью, лишь подобострастно кивал и расшаркивался, чем еще больше усугубил недовольство Окша, разжаловавшего его в рядовые палачи, которым, как известно, наличие языка только вредит. Когда обоих осужденных увели, Хавр спросил:

– Ты разобрался, как выглядел максар, околдовавший этого типа?

– Как будто бы истинный максар позволит, чтобы его образ запечатлелся в памяти простого смертного! Ничего определенного… Пятно тьмы, мрачная скала, ужас, который невозможно описать… Зато он сам успел хорошо рассмотреть нас с тобой.

– Из всех известных мне максаров один лишь Карглак не любит щеголять в своих гербах, – задумчиво произнес Хавр. – Если это он, представляю, какое вино готовится для нас сейчас…

В этот момент с воинами, составлявшими авангард армии жестянщиков и продолжавшими углубляться в территорию Чернодолья, что-то произошло.

Краем своего сознания Окш ни на мгновение не переставал контролировать состояние духа этого отряда, по сути дела, выполнявшего роль яркой тряпки или свистка, каким охотник выманивает из засады дикого зверя. И вот сейчас сознание всех этих людишек, отобранных по тому же принципу, по которому рачительные пастухи выбраковывают скот, разом замутилось. Смутный страх, до этого определявший все их поведение, минуя стадию неосознанного ужаса, перешел в тупую, безоговорочную покорность, уже не оставлявшую места ни для прежних привязанностей, ни для прежнего хозяина.

Сражаться за власть над душами этого быдла Окш даже не собирался. Приберегая свое второе зрение для более серьезного случая, он осведомился у адъютантов:

– Что там происходит впереди?

Немедленно был запущен второй воздушный шар, и наблюдатель, снабженный самой совершенной зрительной трубой, сообщил в рупор:

– Авангард остановился! Похоже, там начались беспорядки! Командиры убиты! Они разворачивают картечницы в нашу сторону!

– Мерзавцы! – Окш отреагировал на это сообщение чрезвычайно спокойно. – Вот это уже есть измена в чистом виде. За такое нужно беспощадно наказывать.

– Так ты договоришься до того, что следует наказывать и игральные кости, повинующиеся каждому, кто берет их в руки, – негромко сказал Хавр. – Ведь от этих бедолаг ровным счетом ничего не зависит. В этой войне победит не доблесть армий, а воля их предводителей.

– Одной волей максаров не одолеть. Не забывай, что у нас есть против них и другие доводы. – Окш похлопал рукой по тщательно упрятанному в кожаный чехол «дыроколу».

– Враги! Я вижу врагов! – благим матом заорал наблюдатель. – Авангард без боя сдается им! Картечницы готовы к залпу. Сейчас…

Голос наблюдателя прервался на середине фразы, и с неба, складываясь петлями, вернулась привязная веревка. Даже здесь, на приличном расстоянии от границы, защитный купол располагался намного ниже, чем это считалось раньше.

– А ведь максары неплохо устроились. – Окш с любопытством глянул вверх. – И дождик их не мочит, и птички на них не гадят.

В той стороне, где должен был находиться перешедший на сторону врага авангард, загрохотали взрывы, совсем не похожие на залпы картечниц.

– Что они там, сами себя гробят? – поинтересовался Хавр, не посвященный во все детали операции.

– Вроде того, – кивнул Окш. – Вот что бывает, если заранее не проверить качество зарядов. Будем надеяться, что разорвало не только нерадивых канониров, но и максаров, сбивших их с праведного пути. Трубите атаку! – Это относилось уже к офицерам свиты. – Тремя колоннами вперед! Самоходы в первую линию!

Толпа мрызлов, смешавшихся с одурманенными чужой волей жестянщиками, еще не успела прийти в себя после серии взрывов, превративших самоходы вместе с установленными на них картечницами в град губительных осколков, а с фронта и с флангов на них уже навалились основные силы армии Окша.

Свинцовые картечины, снабженные острым стальным сердечником, легко дырявили дубленые шкуры мрызлов, а при случае могли нанести урон даже максарам. Тех, кто бросился наутек, настигали прицельные выстрелы многозарядок. Дабы врагу неповадно было наводить порчу на наступающих жестянщиков, их скопление забросали специальными гранатами с горючей смесью, дававшей много густого и чрезвычайно едкого дыма.

Вся эта заваруха, безусловно, привела в замешательство максаров, на чьей воле зиждились боевые качества местного воинства, о чем свидетельствовал хотя бы тот факт, что некоторое время никто не препятствовал жестянщикам вести прицельную стрельбу.

Однако уже после пятого или шестого залпа Окш почувствовал, как щупальца чужого сознания пытаются проникнуть в души его канониров. Заранее готовый к этому, Окш сумел защититься, чему способствовало не только его более выгодное положение (сам-то он при желании мог прикоснуться к каждому из своих воинов, а до максаров, задыхающихся в дыму, отсюда было не меньше двухсот шагов), но и странная робость противника.

Был момент, когда воля Окша буквально столкнулась с волей тех, кто противостоял ему. Раньше при этом он ощущал только бешеный напор врага, его коварную силу, калечащую души и гасящую сознание, однако на этот раз ощутил и нечто совсем иное – горькое недоумение, осознание своей обреченности и даже страх, якобы совершенно не свойственный максарам.

Похоже, ему достались второсортные противники, которым еще далеко было до таких корифеев зла, как Карглак или Генобра.

Едва лишь жестянщики замкнули кольцо окружения, как Окш велел прекратить стрельбу. Вскоре ядовитый дым, от которого даже на таком расстоянии слезились глаза и першило в горле, рассеялся. Появилась возможность обозреть место побоища, своим видом напоминавшее кострище, где огородники жгли жуков-вредителей. Закопченные, изувеченные тела лежали вповалку, и уже нельзя было разобрать, где мрызл, а где предатель-жестянщик. На громогласные приказы сдаваться никто не реагировал.

Пришлось возобновить стрельбу, и только тогда из еще дымящегося пепелища стали выползать те, кто лелеял надежду на спасение. Мрызлов, оставшихся без присмотра хозяев, оттаскивали в одну сторону, а жестянщиков, еще только начинавших осознавать меру своего падения, – в другую.

– Похоже, мне пора ближе познакомиться со своими братьями-максарами, – сказал Окш. – Боюсь, что за меня это сделать больше некому.

– Это уж точно, – ухмыльнулся Хавр. – Ты ведь как-никак Губитель Максаров. А это не только имя, но и призвание. Сделай так, чтобы жестянщики запомнили нынешний день на всю жизнь. Разве не об этом мечтало столько поколений их предков?..

– Присмотри пока за моим оружием. – Окш погладил чехол «дырокола». – Его время еще не настало. Я постараюсь обойтись только клинком.

Окш шагнул вперед, и, повинуясь его знаку, торжественно взвыли трубы. Момент и в самом деле был исторический. Впервые за много веков чужая армия вторглась в пределы Чернодолья, впервые максары проиграли сражение, и впервые жестянщикам предстояло лицезреть смерть своих жестокосердных властителей. Похоже, дело, ради которого были пролиты реки неотомщенной крови, наконец-то восторжествовало. Если бы покойный Азд мог наблюдать эту сцену с того света, он, наверное, разразился бы рукоплесканиями.

К месту предстоящей расправы над максарами Окш шел не таясь, высоко подняв голову. Он был готов упредить не только каждое движение, но и каждую мысль уцелевших мрызлов, а потому не боялся ни стрелы, ни пули. А что могли противопоставить ему максары, презиравшие оружие людей? Ну разве что свои голые руки.

Черные как головешки мертвецы лежали так плотно, что Окшу волей-неволей приходилось ступать по их телам. Иногда из-под его ног брызгала свежая алая кровь, тут же впитывавшаяся в черный жирный пепел.

Первый максар, которого он обнаружил, продолжал каким-то чудом восседать в седле, хотя и он сам, и его лошадь были уже мертвы. Светловолосая голова, пробитая сразу несколькими картечинами, свешивалась на грудь, а по изуродованному лицу нельзя было определить ни пол, ни возраст мертвеца. На всякий случай Окш срезал с его одежды герб – белый цветок, каждый из шести лепестков которого представлял собой оскаленную звериную морду.

Второй максар, запорошенный сажей и забрызганный кровью парень, полулежал, прислонившись к трупу какого-то мрызла, и скептически поглядывал на приближающегося к нему Окша. Его правая нога ниже колена отсутствовала, а герб изображал уродливую рыбину с фантастическим деревом, росшим прямо из загривка.

Третий максар встал сам, как будто бы привык повиноваться старшим по возрасту или положению. Это была девушка со странным, сразу запоминающимся лицом. Все ее черты, взятые в отдельности: и пухлые, чувственно изогнутые губы, и огромные серые глаза, и нос с изящным вырезом ноздрей, – были прекрасны, но в совокупности они производили впечатление трагической обреченности. На девушке были легкие латы, скрывавшие не только герб, но и очертания ее фигуры.

Между тем вой труб затих, и только где-то продолжал стучать одинокий барабан.

– Ты, кажется, собираешься убить нас, отродье Клайнора? – сказал изувеченный максар, тщательно обматывая свою культю какими-то тряпками. – Тогда почему же ты медлишь?

– А ты, похоже, торопишься умереть? – Окш с трудом отвел взгляд от девушки.

– Такая, видно, у нас судьба, – сказал раненый. – Хотя не так уж много чести оказаться первыми в списке твоих жертв.

– Разве тебе не известно, что я послан в этот мир не для убийств, а для мщения? – через силу произнес Окш. – Преступления максаров переполнили чашу терпения тех, от кого зависит жизнь и смерть каждого из нас. Вы претендуете на то, что по праву принадлежит только высшим существам. Я лишь бич в их руках.

– Жаль, что на роль бича высшие существа не подобрали никого более достойного, – сказала вдруг девушка, до этого пристально рассматривавшая Окша. – Губителя Максаров я представляла себе не таким.

– А каким? – Окш все более и более запутывался в этой странной ситуации.

– Не таким! – повторила девушка с нескрываемым презрением. – Самое подходящее занятие для тебя – убирать навоз в конюшне. Ведь ты даже не максар.

– Моя мать была максаром! – Окш попытался заглушить свою растерянность вспышкой гнева. – Вы убили ее! А потом много раз пытались убить меня! Растоптать! Разрезать на части! Заживо похоронить! Утопить в расплавленном металле! Вы замучили мою сестру, единственное существо, к которому я испытывал привязанность, а ее мертвое тело превратили в орудие для исполнения своих грязных помыслов!

– Признаюсь! – гордо заявила девушка. – Все это сделали именно мы! Только мы виноваты во всех твоих прошлых и нынешних бедах! Поэтому можешь расправиться с нами со спокойной душой! Но запомни, сегодня ты столкнулся не с настоящими максарами! Мы не прошли даже первого перевоплощения! Очень жаль, что нам не удалось одолеть тебя! Но скоро на твоем пути встанут достойные противники! Ты еще вспомнишь нас, когда будешь издыхать!

Чувство опасности, внезапное и болезненное, как укус ядовитого паука, заставило Окша отшатнуться в сторону. При этом он инстинктивно взмахнул клинком, и одноногий максар, уже было прицелившийся в него метательным ножом, развалился на части. Сначала от тела отделилась рука, так и не выпустившая нож, а вслед за ней последовал и торс вместе с головой.

Следующий удар клинка достался девушке, на лице которой уже и так лежала печать злого рока. За мгновение до того, как ровная тонкая линия рассекла ее тело от плеча до бедра, она успела повторить:

– Ты еще вспомнишь нас, отродье Клайнора!

Вновь взревели боевые трубы, грянули литавры, и восторженно заулюлюкали жестянщики, сразу забывшие о своем страхе.

К Окшу, внимательно поглядывая по сторонам, подходил Хавр, взявший себе за правило делать то, что не позволялось другим.

– Какие-то мрызлы полудохлые, – пробормотал он. – Кожа да кости… Все в бородавках, седые, беззубые… Да и оружие такое, что ему только на свалке место.

– Ты, наверное, хотел увидеть раззолоченные доспехи и украшенные драгоценными камнями мечи? – Окш с трудом сдерживал раздражение, которое в последнее время все чаще вызывал у него чересчур пронырливый и прагматичный партнер.

– А это кто, максары? – Хавр пропустил реплику Окша мимо ушей. – Вот никогда не сказал бы! С виду просто дети неразумные… Сейчас посмотрим. – Подобрав оброненную кем-то алебарду, он вонзил ее наконечник в грудь мертвого всадника, от удара сразу съехавшего вместе с седлом набок. – Да ведь они даже перевоплощения не прошли! Видно, ради этого и нанялись к какому-нибудь гаду вроде Карглака. Боюсь, что нам подсунули товар с гнильцой.

Уже искренняя, а не напускная ярость овладела Окшем, и он, едва сдержав руку с клинком, прохрипел:

– Не смей прикасаться к максарам! Они мои братья по крови и заслуживают самых высоких почестей! Я сам похороню их!

– Час от часу не легче. – Хавр изобразил на своей физиономии неискреннее смирение. – Ты хоть думай, о чем говоришь. Если каждому максару могилу копать, то тебе целой жизни не хватит.

То, что для жестянщиков было долгожданной победой, торжеством справедливости и пределом мечтаний многих поколений, для Окша и Хавра обернулось форменным издевательством.

Против них выпустили стадо бездомных, голодных мрызлов, в пастухи которым были определены совсем еще зеленые юнцы, не имевшие за душой ничего, кроме апломба, свойственного всем юным максарам, не успевшим войти в силу и обзавестись собственными владениями. Охотники нарвались не на дичь, а на приманку.

Впрочем, тревогу вызывало и многое другое. По-прежнему не возвращались разведчики. Иссякали запасы фуража. Вода в местных источниках оказалась отравленной. Обозы, обязанные регулярно снабжать армию провиантом и боеприпасами, куда-то запропастились. Банды мрызлов постоянно тревожили лагерь жестянщиков.

– Это не война, а какая-то несуразица! – возмущался Окш. – Надо любым способом навязать максарам большое сражение!

– Я что-то не припомню ни одного большого сражения, в котором бы участвовали максары, – скептически отзывался Хавр. – Если трое вдруг нападут на одного, это уже считается из ряда вон выходящим событием. Даже в Великой Бойне участвовало не более дюжины максаров. Твои братья одиночки по природе.

– Ну тогда я и бить их буду поодиночке.

– И с кого собираешься начать?

– С Карглака, само собой. Лично мне он больше всех насолил. Да и дорога к его цитадели тебе хорошо знакома. Проводники не понадобятся.

– Не проще ли сначала наведаться в замок Генобры? – возразил Хавр. – Там и золотишком можно разжиться, и провиантом. А кроме того, после смерти Рагны ты стал законным наследником всех ее владений. Насколько мне известно, других родственников у нее не было.

– Нет, – Окш поморщился. – После всего, что случилось, мне не хочется возвращаться туда. Сначала я отомщу Карглаку.

– Задачка, прямо скажу, не из легких. – Хавр прищурился. – Цитадель ты, возможно, и разрушишь… Благо, что есть чем. Но вот как добраться до ее хозяина? Это та еще лиса… Многие хотели с ним поквитаться, да ни у кого не вышло.

– Придумаю что-нибудь… Какой же я тогда Губитель Максаров, если не могу справиться с одним-единственным Карглаком?

– Волчонок, прежде чем на оленя охотиться, сначала на мышах зубы пробует, – заметил Хавр.

– С мышами я уже имел дело. Удовольствие не очень… – Неприятные воспоминания заставили Окша нахмуриться.

– Не надо было с ними болтать! Рубанул пару раз, и все. Совесть чиста и на душе спокойно… А ты еще на девчонку пялиться начал! Хорошо хоть, что она на тебя фыркнула. А если бы на колени упала? Руки стала целовать? Чем бы это все могло кончиться? Волкодава что губит? Встреча с волчицей необыкновенной красоты! Она его от дома в лес уводит. А в лесу, сам знаешь, другие законы.

– Ты до того умный, что даже противно… Только языком молоть это одно, а клинком махать совсем другое. Когда врага рубишь, волей-неволей ему в глаза смотришь. А потом эти глаза присниться могут… И вообще, канительное это дело, максаров поодиночке изводить. Надо что-то другое придумать. Чтобы их всем скопом прихлопнуть. Без возни…

– С максарами такое вряд ли возможно, – промолвил Хавр с сомнением. – Не собираются они скопом…

– Ладно, потом об этом подумаю. Сейчас главная забота – Карглак. Он у меня как камень на шее. Пока с ним не покончу, не успокоюсь.

– Сначала бы оглядеться надо. Запасы пополнить. Свежих сил дождаться, – посоветовал Хавр. – Ведь еще и не воевали толком, а четвертой части армии уже нет.

– Тут не армия дело решает. Армия только для вида… Мы между собой должны разобраться. Один на один. Какой толк от всей этой армии, если я не одолею Карглака?

– Есть, значит, сомнения?

– Сомневаюсь. Но только не в исходе поединка. Вопрос в том, как вызвать на него Карглака.

– Я бы на твоем месте не спешил. Рано или поздно он сам тебя найдет. Главное, чтобы тебя не застали врасплох. Такую встречу нужно готовить заранее. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю. Я должен дать Карглаку шанс. Вызвать его на себя. Подставиться. Только к лицу ли это мне?

– Почему бы и нет. Сила силу ломит. Одно зло пожирает другое. То же самое и с коварством. Ты победишь максаров, лишь когда превзойдешь их по всем параметрам.

– Рановато мне еще в коварстве с Карглаком тягаться.

– А ты поучись. Способности у тебя есть. Как-никак твоим дедом был сам Страдах. Уж он-то по части коварства или жестокости мог заткнуть за пояс любого максара. – Хавр встал. – Пойду пройдусь по постам. Здесь нельзя доверять даже самым бдительным караульным. В Чернодолье можно ожидать любых сюрпризов.

Лагерь еще спал, когда к нему приблизился обоз, покинувший Страну жестянщиков уже довольно давно, но заплутавший в пути. И ездовые, и охранники за время скитаний успели хлебнуть немало всякого лиха, но о своих злоключениях старались не распространяться. Их командир, имевший при себе секретный пакет, погиб в схватке с мрызлами, а заменивший его штаб-офицер оказался столь бестолковым, что даже не мог охарактеризовать нынешнее положение в Стране жестянщиков.

Вместе с боеприпасами и провиантом в лагерь прибыла и некая опасность, которую Окш почуял, еще даже не выходя из палатки.

Накинув поверх кольчуги просторный плащ и прикрыв капюшоном стальной шлем, он подошел к своим воинам, уже строившимся для похода на цитадель Карглака. Мельком проверив состояние их умов, Окш сразу уловил некоторый диссонанс, который вносили в общее настроение новоприбывшие. Конечно, это легко можно было объяснить и пережитыми невзгодами, и глубокой усталостью, и тоской по родине, но в душах обозников присутствовало и нечто совсем иное – фальшивое, ненатуральное, как бы привнесенное со стороны.

Обозников разоружили, обыскали и гуськом провели мимо Окша. Народ это был разный – и бывшие королевские стрелки, и вольные братья, и даже дезертиры-тягуны, замаливавшие прошлые грехи. По большей части все они оказались людьми простыми, бесхитростными и никаких злодейских замыслов против Окша не вынашивали. Вполне возможно, что разброд в их сознание внес какой-нибудь юный максар, падкий на злые дела, но еще недостаточно искушенный в них.

Впрочем, в последнее время меры предосторожности стали коньком Окша, и он велел своим адъютантам вывести обозников за пределы лагеря и после небольшого отдыха отправить восвояси, тем более что в предстоящей осаде никакой пользы от них не ожидалось.

Окш уже повернулся, чтобы идти в палатку, где его ожидал завтрак и прорва всяких забот, вечно обременяющих полководцев, когда сзади грянул выстрел. Окш, мгновенно догадавшийся, в кого именно он направлен, бросился навзничь, однако все же опоздал – по его левому плечу словно обухом саданули.

Вторая пуля, сохранявшая прежний прицел, чиркнула уже выше его головы.

Перекатившись на спину, Окш увидел, что в него стреляет ничем не примечательный с виду чумазый обозник, вырвавший многозарядку из рук недотепы-конвоира. Как ни странно, никто из присутствующих не пытался помешать ему. Даже свита Окша, даже его личная охрана впала в какую-то необъяснимую прострацию. Ни к чему не привела и попытка Окша подавить сознание неизвестного стрелка – с таким же успехом можно было швырять камнями в лобовую броню самохода.

Вот когда бы пригодился «дырокол» – однако в распоряжении Окша имелся лишь клинок, достать которым врага с такого расстояния было невозможно.

Боль в плече, распространившаяся на всю левую сторону тела и почти парализовавшая соответствующую руку, не позволяла Окшу увернуться. Вот-вот должен был последовать очередной и, судя по всему, роковой выстрел (хотя обозник управлялся с многозарядкой не очень уверенно, с полусотни шагов в неподвижную мишень не промахнулся бы и новобранец).

И тогда Окш решился на отчаянный поступок, в случае неудачи уже не оставлявший ему никаких шансов на спасение. Он швырнул во врага клинок да еще заставил его в полете вращаться колесом. При этом лезвие, и без того призрачное, вообще пропало из вида. Взгляд мог уловить только замысловатые петли, выписываемые в воздухе рукояткой. И пока коварный обозник уворачивался от этой рукояти, невидимое лезвие все же задело его, погубив заодно и всех, кто имел несчастье оказаться поблизости.

Клинок, сея смерть, еще продолжал кувыркаться в толпе обозников, а Окш с проворством, не свойственным ему даже в лучшие времена, уже вскочил на ноги (резкая боль в плече скорее подстегнула, чем придержала его).

Свою жизнь он, похоже, спас, а теперь нужно было спасать свое оружие, которое могло стать легкой добычей для кого угодно.

Лишь вновь овладев клинком, Окш приблизился к обознику, покушавшемуся на его жизнь. Тот, разрезанный почти пополам, умирал, и жалкая, ничем не примечательная душонка жестянщика быстро таяла, словно завеса чернильной жидкости, за которой скрывается хищный многорукий моллюск.

Несомненно, это был максар, до того ловко скрывавший собственную сущность и державший под неусыпным контролем сознание своих несчастных спутников.

Теперь, когда вместе с его жизнью угасала и воля, к обозникам стала возвращаться память. Перед Окшем промелькнула череда картин: долгий утомительный поход, усталость и жажда, постоянные налеты мелких банд, смерть товарищей, страх перед этим черным каменным пространством, где лошадь не может найти себе пропитания, а человек – укрытия, и, наконец, внезапное появление заурядного на вид, но ужасного по своей истинной сути существа, обладавшего беспредельной властью над чужими душами.

Кое-что, таким образом, прояснилось. Но все ли? А вдруг этот издыхающий максар был не единственным, кто сумел затесаться в компанию обозников? А если воспоминания этих горемык есть не что иное, как еще одна пелена хитро сотканной лжи? Хорошо хоть, что есть очень простой способ, с помощью которого можно отличить настоящего максара от человека…

Жестянщики уже вышли из ступора, куда их вверг лжеобозник, и сейчас в ожидании неминуемой расправы прятались за спинами друг друга. Однако на этот раз Окш решил ограничиться словесным замечанием.

– Хоть вы, канальи, и бросили меня в момент наивысшей опасности, я не виню вас за это, – сказал он. – Воробьям, даже собравшимся в стаю, не дано заклевать ястреба. Но хочу наперед предупредить – вы будете жить и здравствовать только до тех пор, покуда жив я. Без моего покровительства всех вас здесь просто съедят. Но до этого заставят сыновей сажать на кол отцов, а братьев резать друг другу глотки. Такое уже случилось с вашими предками после Великой Бойни. В любом случае, когда мне будет угрожать опасность, не раздумывая жертвуйте своими жизнями. Этим вы спасете своих родных и близких… А теперь приготовьтесь ко всяким неожиданностям. Дабы установить, не затесались ли в ряды наших воинов чужаки, всех новоприбывших придется подвергнуть испытанию. Суть его заключается в отрубании пальца. На какой руке и какого именно, неважно. Лично я бы предложил ограничиться мизинцем. Если же среди испытуемых вдруг обнаружится такой, над которым эту операцию совершить невозможно, его надлежит беспощадно расстрелять из картечницы.

Едва лишь проверка, больше похожая на экзекуцию, началась и в ведро посыпались ампутированные пальцы – не только мизинцы, но и безымянные, – как явился изрядно запыхавшийся Хавр, все это время якобы рыскавший в окрестностях лагеря. («Не мешает проверить, так ли это было на самом деле», – подумал Окш.)

С первого взгляда оценив ситуацию, он с укором произнес:

– Как же ты подпустил врага так близко к себе?

– Максары, оказывается, умеют изменять не только свою внешность, но и прекрасно маскируют свои души. Отныне нужно опасаться любого живого существа, каким бы натуральным оно ни казалось: человека, собаки, лошади, – ответил Окш, внимательно следивший за шеренгой обозников.

– Надеюсь, ты прикончил этого мерзавца? – Хавр покосился на груду свежих трупов.

– Не без труда… Вон, полюбуйся на того типа, что лежит с края… Кстати, это не Карглак?

– Нет. – Хавр для верности ткнул в мертвеца ножом, лезвие которого сразу согнулось в дугу. – Карглака я узнаю в любом обличье. У меня на него просто нюх… Но и это волк матерый. Жаль, что не удалось узнать его имя. Посмотри на эти еле заметные шрамы. Он изменил свою внешность совсем недавно. И без посторонней помощи здесь не обошлось. Похоже, твои враги уже объединяются. Пусть по двое-трое, но тем не менее… Максары признали в тебе достойного противника.

Тем временем пальца лишился последний из обозников, и Окш, более или менее удовлетворенный результатами проверки, позволил лекарям заняться его раной. Круглая пуля не пробила кольчугу, однако глубоко вдавила в тело целую горсть стальных колец, осколки которых пришлось удалять с помощью зонда и пинцета.

Стоически снося эту муку, Окш сказал:

– И все же надо признаться, что мне повезло. Как правило, кольчуга не защищает от выстрела, сделанного со столь близкого расстояния.

Хавр не поленился сходить за многозарядкой, при посредстве которой Окша едва не лишили жизни. Оказалось, что жестянщик, ранее владевший ею и угодивший затем под удар клинка, просто забыл затянуть до отказа помпу, а максар, ради исполнения своего замысла даже обучившийся обращению с оружием глубоко презираемого им народа, не догадался исправить эту элементарную оплошность.

– Тебя спасла не удача, а чужие промахи, – констатировал Хавр. – В следующий раз все может сложиться совсем иначе.

– В следующий раз я смогу защититься даже от града пуль, – высокомерно ответил Окш. – Ступай в авангард и указывай путь к цитадели Карглака. Пусть трубят поход! Не стоит откладывать большое дело из-за какой-то ничтожной царапины.

Теперь армия двигалась компактной массой, не растягиваясь и не злоупотребляя дальними рейдами дозорных. Любой, кто рисковал приблизиться к колонне на расстояние выстрела, беспощадно уничтожался залпами картечниц. Разведчики, рыскавшие в поле зрения Окша, тщательно осматривали все встречавшиеся на пути норы. В случае малейшего подозрения их заливали горючей смесью и забрасывали бомбами со взрывчатым зельем.

Тренировки ради взяли штурмом какой-то задрипанный замок, даже не имевший вокруг себя рва. Окш, наблюдавший за осадой со стороны, принципиально не пускал в дело ни свою разрушительную волю, ни свой еще более разрушительный «дырокол».

Жестянщики, привыкшие воевать на открытом пространстве, ничем хорошим себя при штурме не зарекомендовали. Лестниц не хватало, да и лезли на них неохотно, картечь была бессильна против толстых стен, а устроить подкоп не позволяла каменистая почва.

– Им бы только головастиков в болотах ловить! – в сердцах высказался Окш. – Тоже мне армия…

В конце концов мрызлы, оборонявшие замок, ушли подземными ходами, уничтожив припасы и прихватив с собой все золото. Насмешки ради в сокровищнице была оставлена одна-единственная монетка, прибитая стрелой к дверному косяку.

Жара все это время стояла просто нестерпимая. Моторы самоходов перегревались, давно непоенные лошади еле переставляли ноги, пересохшие взрывчатые смеси воспламенялись сами собой, после долгого и утомительного похода люди получали всего по одной кружке теплой, уже начавшей протухать воды.

Надежды были только на цитадель Карглака, где, по слухам, всего имелось вдоволь – и вина, и воды, и редкостных яств. Правда, на привалах воины перешептывались о том, что за каждый глоток воды придется заплатить потоками крови, а после битвы вдоволь наедятся только мрызлы-людоеды да жуки-могильщики, если таковые здесь имеются.

Окш, страдавший от жажды не меньше своих спутников, однажды решил сотворить некое подобие чуда, что, несомненно, только бы укрепило его авторитет военачальника. Усыпив бдительность свиты и отослав чересчур пронырливого Хавра куда подальше, он расчехлил «дырокол», создал межпространственную дыру подходящего размера и послал ее вертикально вниз.

Как Окш и предполагал, в камне образовалось аккуратное отверстие, которое он принялся углублять все новыми и новыми порциями загадочной энергии, порождаемой временем, но пожирающей пространство. Время шло, мощность «дырокола» уже подошла к пределу, однако вода, чистая ледяная вода, которая должна была в изобилии содержаться в глубинных слоях почвы, так и не появилась.

Зато оказалось, что недра Чернодолья богаты совсем другими запасами.

Спасло Окша только его хваленое чувство опасности. В самый последний момент, когда из бездонного колодца вдруг пахнуло нестерпимым жаром, он не только сам успел отбежать подальше, но и «дырокол» на произвол судьбы не бросил.

Вместо воды наружу шибанул столб искр вперемежку с каменными бомбами, а потом поперла раскаленная магма, будто только и искавшая возможность вырваться на волю. Поскольку дело происходило в самом центре лагеря, последствия этого вроде бы и невинного опыта оказались катастрофическими. Сгорело множество палаток, в том числе и штабная, обварились и получили увечья немало воинов, пропал неприкосновенный запас продуктов и питья, находившийся под личным контролем главнокомандующего, но – хуже того – вся войсковая казна, основу которой составляли сокровища, в свое время предоставленная Карглаком в распоряжение Хавра, ухнула в тартарары.

Хотя смущенный Окш объяснял случившееся интригами максаров, Хавр обозвал его нехорошими словами и всю пропавшую наличность добавил к сумме долга, числившегося за Губителем Максаров.

Прежде чем они достигли цели своего похода, в разных местах горизонта трижды появлялся грандиозный мираж, ошибочно принимаемый изумленными жестянщиками за цитадель Карглака.

Местность, по которой армия двигалась все последнее время, была совершенно безлюдной. Куда-то пропали не только сами мрызлы, но даже их кости. Казалось, что в ожидании дорогих гостей кто-то не поленился тщательно подмести каменную равнину.

Цитадель, которую жестянщикам вскорости предстояло взять штурмом, сначала показалась им ничем не примечательным нагромождением камней, потом – одним из тех сказочных утесов, на которых ночуют ветры и набираются сил бури, а уж напоследок, когда передовые отряды вступили в пределы отбрасываемой им тени, – внушающим ужас капищем какого-то жестокого и могучего бога, что в некотором смысле соответствовало действительности.

У тех, кто пытался окинуть взглядом самый верх скалы-крепости, сваливались с головы шапки. Любой звук, раздававшийся вблизи этих циклопических стен, искажался многократным эхом и зачастую приобретал совершенно противоположный смысл. Если бы осаждающие вздумали окружить цитадель кольцом воинов, то кольцо получилось бы жиденькое – в три-четыре шеренги, не более.

О том, что логово Карглака обитаемо и, более того, готово к обороне, свидетельствовало занятное сооружение, установленное на некотором расстоянии от стены. Состояло оно из трех частей, весьма непохожих по форме, но связанных одной общей идеей, – тщательно смазанного салом деревянного кола, виселицы, устроенной по всем правилам инженерного искусства, и новенькой плахи, заботливо снабженной остро наточенной секирой.

Все эти дорогие сердцу палача аксессуары дополнялись надписью, каллиграфически исполненной каким-то жестянщиком, в свое время переметнувшимся на сторону врагов. Заинтригованный Окш подъехал поближе и прочел текст, уже передаваемый его воинами из уст в уста.

– «Предатель-человек не может рассчитывать на пощаду, но он имеет право самостоятельно избрать для себя способ казни…» – Эй, любезный! – Окш подозвал Хавра. – Это, кажется, касается тебя. «Предатель-максар на такую милость надеяться не может. Он недостоин легкой смерти. Кара, которую он понесет, будет соответствовать мере его злодеяний».

– Понял наконец, что тебя ожидает? – буркнул Хавр. – Нечто из ряда вон выходящее… Что бы я ни выбрал: петлю, секиру или кол – ты в любом случае позавидуешь мне…

Тянуть со штурмом было нельзя, но армия нуждалась хотя бы в кратковременном отдыхе, и Окш скрепя сердце распорядился разбить лагерь. Всю оставшуюся воду до последней капли распределили среди воинов. Это означало одно из двух: либо завтра жестянщики смогут утолить жажду драгоценными винами из подвалов Карглака, либо вода как таковая им уже больше никогда не понадобится, поскольку в аду ее заменяет расплавленная смола.

Лагерь едва успел угомониться, как Окшу доложили, что к линии постов с внешней стороны приближается всадник, имеющий на пике желтый вымпел гонца.

Окш велел спешить его и первым делом подвергнуть операции усечения пальца (под прицелом картечницы, естественно). Если окажется, что человек, выдающий себя за гонца, действительно является таковым, а вовсе не замаскированным максаром, у него следует изъять пакет с донесением, каковой после дезинфекции с помощью горячего утюга и уксуса может быть передан в руки главнокомандующего.

Не успело это распоряжение пройти все положенные инстанции, как в палатке Окша появился Хавр, неизвестно как узнавший о случившемся. Гнать его прочь было неудобно, а напоминать о приличиях – тем более.

Окш молча прочел донесение и тут же устроил из его обрывков небольшой костерок.

– Привести сюда гонца, – приказал он затем.

Пепел, оставшийся от донесения, еще не успел остыть, а стража уже втолкнула в палатку изможденного усталостью жестянщика, от которого разило сложной смесью человеческого и конского пота. Он скакал верхом так долго, что сейчас еле передвигал ноги и вообще производил впечатление человека, которому загнали в задний проход какой-то массивный предмет.

Некоторое время Окш буквально буравил его своим беспощадным взглядом, а потом спросил:

– Как ты разыскал нас?

– По следам, – гонец отвечал коротко и с достоинством. – Ваш путь был усеян трупами людей и лошадей.

– Никто не пробовал остановить тебя?

– Много раз. Но меня всегда выручал скакун.

– Впервые слышу, что клячи жестянщиков резвостью превосходят местных скакунов.

– За мной гнались не всадники, а пешие мрызлы разных пород.

– Тебе известно содержание донесения?

– Скорее я покончу счеты с жизнью, чем позволю себе такое! – У гонца еще хватило сил, чтобы воздеть к небу руки, одна из которых была обмотана окровавленной тряпкой.

– Как ты сам относишься к тому, что творится сейчас на твоей родине?

– А что там творится? – удивился гонец. – Я про это ничего не знаю. После того, как наша армия вошла в Чернодолье, я оставался на границе вплоть до получения пакета. А потом сразу поскакал вслед за вами.

– Ты был первым, кого послали сюда с донесением?

– Нет. Пять или шесть гонцов отправились в путь прежде меня. Разве они не появились здесь?

– Это тебя не касается, – поморщился Окш. – Ступай.

– Господин, почему твои люди обошлись со мной так жестоко? – Настырный гонец продемонстрировал свою искалеченную руку. – Зачем им понадобился мой палец? Как я теперь буду держать уздечку?

– А правая рука у тебя для чего? В носу ковырять?

– В правой следует держать меч либо многозарядку. – Гонец ничуть не робел перед Окшем.

– Тогда уздечку возьмешь в зубы. Все! – Окш сделал жест, словно отмахивался от мухи.

Когда стражники силком вытолкали гонца из палатки, он сказал Хавру:

– Возьми этого парня на заметку. Со временем из него может выйти неплохой командир.

– А душа его чиста?

– Похоже на то… Хотя обстоятельства его появления здесь внушают мне серьезные подозрения… Почему он уцелел, если все предыдущие гонцы погибли? Мрызлы его, видишь ли, не догнали… Значит, не хотели догонять. Кому-то было нужно, чтобы это донесение попало по назначению.

– Ты не собираешься ознакомить меня с его содержанием?

– Почему же?.. Какие между нами могут быть секреты! Хороших новостей, как ты понимаешь, я и не ожидал. Но эта вообще ни в какие ворота не лезет. В Страну жестянщиков вторглись полчища мрызлов, предводительствуемые сразу несколькими максарами. Сейчас там творится такое, чего не могут припомнить старики, пережившие Великую Бойню. Нас просят немедленно вернуться. Даже не просят, а слезно умоляют.

– Без воды? Без фуража и припасов? Оставив за спиной Карглака? – с сомнением произнес Хавр. – Но, с другой стороны, если мы не поможем жестянщикам, можно вообще остаться без союзников.

– Нас хотят выманить из Чернодолья, понимаешь ты это? – Окш постучал кулаком себя по лбу. – Вот для чего понадобилась вся эта история с донесением! Нам подсунули фальшивку. В Стране жестянщиков найти продажного писаря так же легко, как и гулящую девку. А гонца специально подобрали такого, чтобы он не вызывал никаких подозрений. Бедняга даже не догадывается, для каких подлых целей его используют.

– А если это не фальшивка? Мы должны учитывать и такую возможность.

– Ладно. Допустим, что в донесении содержатся правдивые сведения. Но и тогда ничего непоправимого не случилось. Уничтожить жестянщиков под корень еще никому не удавалось. Уж я-то этот народец хорошо знаю. Отсидятся по лесам и болотам. Да ведь мы все равно не сумеем им помочь! Сам же говорил, без воды отправляться в обратный путь нельзя.

– Всем нельзя. А одному тебе можно. Будешь по пути мрызлов ловить. Они-то сами пьют что-то. Я бы тем временем короткой дорогой отвел армию в Страну лугарей. Народ там живет скудно, но воды, во всяком случае, хватает на всех.

– Об этом не может быть и речи! – В глазах Окша, и без того неласковых, зажегся нехороший огонек. – Уж если я добрался до берлоги Карглака, то уйду отсюда, только нанизав его голову на пику.

– Вот ведь как бывает, – вздохнул Хавр, похоже, уже потерявший надежду переубедить компаньона. – Покойный Азд, сделавший все возможное, чтобы ты появился на свет, надеялся осчастливить жестянщиков. Спасти их от уничтожения, защитить от притеснений. А вышло так, что с его благословения Ирдана родила достойного наследника Стардаха. Ты погубишь не только максаров, но и жестянщиков. Причем жестянщиков в первую очередь. Народ, который призвал тебя в спасители, ты используешь по собственному усмотрению. Вчера – как хворост, которым мостят гати. Сегодня – как мешки с песком, которыми заваливают крепостные рвы. Завтра – вообще, как кусок мяса, который бросают хищнику, чтобы отвлечь его внимание…

– Не знаю, что будет завтра, но скорее всего всем нам придется нелегко, – нетерпеливо прервал его Окш. – Кого-то и в ров придется бросить, и на смерть послать. Таковы уж законы войны. И не мне их тебе объяснять… Тоже мне, полководец. Крови убоялся! Победу можно добыть ценой жертв. Хороший товар всегда стоит дорого, а хорошая победа – тем более. Кто не готов щедро платить, пусть лучше и не ввязывается в сражение.

– Похоже, мы совсем не понимаем друг друга. – По всему было видно, что Хавр собирается закончить этот разговор. – Законы войны должны распространяться только на воинов. Воин защищает свой дом, свою семью, свою мошну, в конце концов. Подразумевается, что ради всего этого в крайнем случае можно и умереть. За что тогда, спрашивается, завтра будут умирать твои воины, если их дома уже сожжены, семьи вырезаны, а мошна украдена? Какая польза мертвым жестянщикам от того, что ты наконец отомстишь Карглаку? Знаешь, на кого ты похож? На волка, который подрядился охранять курятник от лис. Лис-то он, возможно, и передавит, но вот какая судьба ожидает петухов и кур?

– Для человека, за сходную плату сеящего смуту и разжигающего распри, ты чересчур чувствителен, – холодно сказал Окш. – Какая блажь на тебя нынче нашла?.. Уж и не знаю, что там точно задумал Азд, когда склонял мою мать к сожительству с существом совсем другой расы, но еще до рождения меня нарекли Губителем Максаров. А отнюдь не Спасителем Жестянщиков. Что хотели, то и получили. Заранее было ясно, что тот, в ком течет кровь максаров, не станет игрушкой в руках жалких людишек… И вот еще что! Похоже, за мной уже скопился изрядный должок. Можешь его удвоить, однако избавь от своих нравоучений. Особенно в такой день…

Максар невысокого пошиба Мавгут, после смерти Генобры поспешивший помириться с Карглаком, был занят созерцанием толпы безоружных жестянщиков, прижатых мрызлами к краю непроходимой трясины.

Принадлежавшие им жилища были преданы огню, имущество разграблено, женщины и дети изнасилованы, те из мужчин, кто выказывал хотя бы намек на строптивость, уничтожены, а те, кто осмелился косо глянуть на лиходеев или недостаточно расторопно выполнить их распоряжения, лишился, соответственно, либо зрения, либо слуха.

Мавгуту предстояло решить судьбу пленников, которых, несмотря на все старания его войска, оставалось еще чересчур много. Кое-кто уцелел по воле случая, но большинство спаслись тем, что кротко стерпели все издевательства и унижения. Просто не верилось, что точно такие же телята и овцы рыскают сейчас по Чернодолью, штурмуют родовые замки и публично казнят максаров.

Нет, ядовитую траву следует вырывать с корнем! Сколько уже раз максары учили этот народ уму-разуму! Сколько раз обращали в покорность! Пальцев на руке не хватит сосчитать. Да только ту кровавую науку помнили лишь два-три поколения. А потом все начиналось сначала. Горький опыт дедов не шел впрок внукам. Снова тщетные надежды туманили им ум, снова они вербовали себе союзников, снова лезли на рожон, снова оскверняли Чернодолье своим дерьмом и своей кровью. Да хоть бы раз, смеха ради, оказали достойное сопротивление! Где уж там! Каменели от первого взгляда максара. Теряли рассудок. Мигом забывали, кто они такие есть и чего ради явились с оружием в чужую страну. В приступе безумия кидались друг на друга, а потом рыдали над телами друзей и близких, только что загубленных их собственными руками. Нет, жестянщик максару не противник… Конечно, и среди максаров может найтись шелудивый пес, осмелившийся обагрить клыки кровью своих братьев. Но зачем в эту распрю втравливать чужаков? Зачем позволять всякому сброду топтать просторы Чернодолья? Между собой максары как-нибудь и сами разберутся. И не с такими выродками приходилось справляться. Но в конечном итоге за все придется отвечать жестянщикам. От них зараза идет, от них! И пусть невинными голубками не прикидываются! Голубки в своих гнездах гадюк не выкармливают!

Почесавшись, Мавгут вновь стал размышлять над тем, как ему поступить с пленниками, которых оказалось так много, что даже в трясине все они утонуть не могли.

Вот незадача! Почему их сразу всех не перебили! И что теперь прикажете делать? Мрызлы успели нажраться до отвала, а сам он человечину не употребляет. Похоть тешить не с кем – у бедных баб, не говоря уже о малолетках, из причинного места разве что кишки не вываливаются, да и натешилась уже эта похоть, на много дней вперед натешилась… В амбаре бы каком их всех сжечь, только нет поблизости подходящего амбара, куда ни глянь – одни пепелища… Но не отпускать же, в конце концов, этих голодранцев на свободу! Это они сейчас такие тихие. Глаз поднять не смеют. Слова дерзкого от них не дождешься. А потом переметнутся к этому змеенышу, который себя не то Мстителем, не то Губителем величает, и натворят в Чернодолье много всяких бед. Ведь вождь-то ихний хоть и считается максаром только наполовину, зато клинок имеет самый настоящий. Многие, кто этому не верил, потом на собственной шкуре убедились.

Упоминание о смертоносном клинке вызвало в голове Мавгута целую серию негативных ассоциаций, одна из которых, как ни странно, послужила отправной точкой для весьма интересной, а главное, многообещающей мысли.

Уже некоторое время спустя, когда все необходимые распоряжения были сделаны и иллюзорные плоды размышлений стали облекаться в плоть реальных действий, Мавгут поделился своей задумкой с Шалтарком, усмирявшим жестянщиков по соседству с ним.

– Ведь не всегда все так удачно складывается, как нынче, – говорил он, прихлебывая хлебное вино, настоянное на корнях силоцвета. – А вдруг нарвусь я на этого оборотня, который всех максаров решил извести? Его одной волей не одолеешь. Да и с прислужниками его особо не побалуешься. У них такие штуковины есть, картечницами называются, что мозги всем подряд сносят, даже максарам. А от мрызлов вообще одни клочья летят. Вот я и поставлю тогда перед собой пару сотен баб и детишек! Стреляйте! Рубите! Да только пока до меня доберетесь, в крови своих земляков потонете! Ну скажи, неплохо я придумал?

– На словах вроде и неплохо, а как на самом деле получится, еще неизвестно, – пробурчал вечно недовольный чем-то Шалтарк. – Если, к примеру, мне приспичит прикончить тебя, ты хоть всю мою родню перед собой поставь, а я от своей затеи не откажусь.

– Так это ты! – возразил Мавгут. – Ты, говорят, собственную сестру в котле с похлебкой сварил. А жестянщики на этот счет очень чувствительные. Лучше сами смерть примут, чем своих детей на муки отдадут. Разве ты не замечал?

– Я к ним особо не приглядываюсь, – набычился Шалтарк, похоже, задетый словами собутыльника за живое. – Я, в отличие от некоторых, любострастию с ними не предаюсь.

– Верно, – бесцеремонно перебил его Мавгут. – Любострастию ты предаешься с молодыми ослицами. И специально для этого держишь целое стадо.

– А вот это уже поклеп! – Шалтарк собрался было выплеснуть содержимое своей кружки в лицо Мавгута, но вовремя заметил, что она пуста. – Давно уже тех ослиц и в помине нет. И сестру свою я в похлебке не варил! Сама она в тот котел упала! Детей ее я потом прикончил, спорить не буду! А что мне с ними прикажешь делать? Нянчить?

– Да, нянька из тебя получилась бы неважная, – согласился Мавгут, даже твердокаменную башку которого начал разбирать хмель. – Это ведь дети, а не ослята… И-о-о! И-о-о!

– Что ты сказал? – Шалтарк приставил к уху ладонь.

– То, что ты слышал! – Мавгут, в свою очередь, сложил ладони рупором.

– Вот тебе за это! – Тяжелая глиняная кружка лязгнула о зубы Мавгута.

– Вот тебе обратно! – В ноздре Шалтарка застряла изящная серебряная вилка.

– Эх, был бы у меня клинок, я бы отрезал твой поганый язык и вставил его тебе в задницу.

– А я бы, наоборот, отрезал твои вонючие яйца и вставил их тебе в пасть!

Гуляли максары еще долго и разошлись не скоро.

Но не всегда победы давались захватчикам легко. Стоило только мрызлам хоть на краткое время остаться без поддержки кого-то из максаров, как от них только шерсть летела.

В одном богатом и многолюдном поселке, кроме всего прочего славившемся еще и производством взрывчатого зелья, додумались отгородиться от врага неприступной преградой.

С виду это были обычные заграждения из проволоки-кошкодралки, правда, довольно широкие – в десять рядов.

Мрызлы, чьи шкуры и шилом-то пробить непросто, смело полезли на заграждения, однако сразу нарвались на неприятности. Стоило только посильнее налечь на проволоку, и пуля в брюхо была тебе обеспечена – поблизости срабатывал замаскированный самострел.

Не менее досадные сюрпризы ожидали и мрызлов, все же сумевших одолеть первую линию заграждений. Почва здесь была буквально нашпигована минами, каждая из которых размером не превышала желудь – насмерть не убьет, но пятку оторвет или ступню разворотит.

Сами жестянщики близко к заграждениям не подходили и с предельной дистанции расстреливали мрызлов, запутавшихся в проволоке или покалечившихся на минах.

Не смог облегчить участь своего воинства и срочно вызванный на подмогу максар. Само собой, что убийственная начинка заграждений его воле не подчинялась, а люди находились слишком далеко отсюда да еще хоронились за толстенным земляным бруствером.

Настроение максару окончательно испортила шальная пуля, хотя и не причинившая ему особого вреда, но куснувшая довольно чувствительно. Затаив злобу на хитроумных жестянщиков, он велел мрызлам отступить. Поблизости находилось немало других поселков, которые можно было захватить с наскока.

Счастливые победители шумно отпраздновали свой успех. Не обошлось без фейерверков и бесплатной раздачи вина.

В самый разгар пиршества со стороны заграждений послышался многоголосый детский плач. Оказалось, что к поселку приближается целая толпа ребятишек, жалкое состояние которых свидетельствовало о том, что им пришлось испытать на себе все невзгоды войны.

Некоторых маленьких беженцев, до этого проживавших в окрестных поселках, сразу узнали. Немедленно нашлись родственники, знакомые и просто сочувствующие.

По узенькому проходу, специально для этого случая проделанному в заграждениях, детей провели в поселок. Выглядели они ужасно – грязные, исхудалые, больные, перепуганные. Некоторые от пережитых страданий даже утратили дар речи.

Сердобольные жестянщики разобрали сирот по своим жилищам. Там они их вымыли, накормили, успокоили как могли и уложили спать. Отдельные странности, проскальзывавшие в поведении детей (они, например, все делали как по команде – одновременно начинали плакать, одновременно умолкали, одновременно просились в постельку, одновременно засыпали), никого не насторожили. Ну что, спрашивается, взять с малолеток, если от такой жизни даже взрослые люди с ума сходят.

День, начавшийся бурной радостью, закончился тихой печалью. А ночью дети стали просыпаться. И тоже одновременно.

Маленький мальчик, чье физическое и душевное состояние было настолько плачевным, что хозяйка осталась дежурить у его кровати, раскрыл глазки и тихонько захныкал.

– Что случилось, мой хороший? – склонилась над ним хозяйка. – Может, тебе что-нибудь надо?

– Ножичек, – попросил мальчуган. – Принесите мне ножичек.

– Зачем тебе ножичек? – удивилась женщина.

– Я положу его под подушку, – объяснил мальчуган. – И мне не будет так страшно…

– Ну хорошо…

Ничего не подозревавшая хозяйка принесла с кухни нож, которым еще недавно резала хлеб для всей семьи, и протянула его мальчишке, как и полагается – рукояткой вперед. Слов благодарности она не дождалась. Зато получила удар ножом в левое подреберье, нанесенный с недетской силой и точностью.

А в доме по соседству проснулась крохотуля-девочка, которой и вставать-то не полагалось, так она была вся измочалена злыми и похотливыми чудовищами. Приютившая ее семья крепко спала, и девочке не составило особого труда прирезать всех поочередно острой бритвой, которую она заранее присмотрела в мыльне.

То же самое происходило и во всех других жилищах, куда были пущены на ночлег осиротевшие дети. Маленькие убийцы орудовали быстро, уверенно и хладнокровно. Своим поведением они напоминали сомнамбул, действиями которых управляет не разум, а загадочные небесные светила.

Так оно примерно и было. Сознание детей спало, а тела их послушно подчинялись лиходейской воле того самого максара, что недавно ушел отсюда несолоно хлебавши.

Когда с гостеприимными хозяевами было покончено, дети занялись тем, что им вечно возбранялось – играми с огнем. Половина домов в поселке вспыхнула почти одновременно, а когда все жестянщики, способные держать в руках багры и ведра, кинулись на борьбу с пожарами, внезапно полыхнула лаборатория, где изготавливалось взрывчатое зелье.

Уж этот-то фейерверк удался на славу! Далеко до него было тому, предыдущему, который славил победу жестянщиков. Верно говорят люди: не пела бы рано пташечка, так и не слопала бы ее кошечка.

А пока повсюду шуровало жаркое пламя, пока вспышки взрывов расцвечивали небо во все цвета радуги, пока глаза застил дым, а уши закладывало от грохота канонады, те же самые детишки вернулись по своим следам обратно и попутно проделали в ограждении брешь, сквозь которую на несчастный поселок хлынула орда мрызлов, еще хранивших в памяти воспоминания о недавно пережитом позоре.

А вокруг цитадели Карглака уже закончились последние приготовления к штурму. По обычаям максаров любая серьезная стычка должна была начинаться с взаимных оскорблений, упреков в трусости и предложений устроить честный поединок между вождями противоборствующих армий.

Окш решил не нарушать древних традиций, однако ни на его глумливые эскапады, ни на призывы, подаваемые рогом Хавра, никто не отвечал. Можно было подумать, что цитадель вымерла.

Чтобы подтвердить или опровергнуть это предположение, вперед послали небольшой отряд жестянщиков из рудокопов и угольщиков, для которых тесные и темные норы были чуть ли не домом родным. Вооружение их состояло только из укороченных многозарядок да похожих на кайло боевых топориков.

Окш старался ни на мгновение не выпускать их сознание из-под своего контроля, вовремя рассеивая страхи, поддерживая силу духа и остерегая от опрометчивых поступков. На какое-то время он стал единым целым с каждым из воинов, участвовавших в вылазке (назвать эту операцию штурмом было бы, конечно, преувеличением).

Их зрением он видел медленно приближавшиеся стены цитадели, являвшие собой противоестественный сплав дикого хаоса и высшей целесообразности, их обонянием ощущал сырой и затхлый запах подземелья, их ушами слушал зловещее хрюканье и сопение таящихся во мраке мрызлов. А потом повсюду вспыхнули жуткие мерцающие глаза…

Схватка была беспощадной, кровавой, бестолковой, короткой. Враг, казалось, был повсюду. Вот помутилось сознание одного жестянщика, вот – второго, вот – третьего. Дальше счет погибших пошел уже на десятки. Окшу почему-то чудилось, что он держит на своих ладонях множество горящих свечек и вдруг все они начинают гаснуть, задуваемые неизвестно откуда взявшимся ледяным ветром.

Когда несколько чудом уцелевших жестянщиков были захвачены в плен, Окш самолично стер их память и приказал трубить сигнал отбоя. То, что было нужно, он узнал – в цитадели находился многочисленный гарнизон, настроенный сражаться до самого конца, каким бы он ни оказался.

Хавр, умевший читать в глазах не хуже, чем максары в душах, поинтересовался:

– Хозяин на месте?

– Точно не знаю, – честно признался Окш. – Но за спиной у мрызлов, безусловно, кто-то есть. В отсутствие максара они ведут себя совсем иначе.

– Что у тебя намечено следующим номером программы?

– Штурм. Решающий штурм. Но его успех нужно обеспечить заранее.

Палатка, в которой он сейчас находился, скрывала Окша не только от осажденных, но и от осаждающих. Рядовым жестянщикам, среди которых вполне могли быть тайные агенты максаров, незачем было знать, каким конкретно способом их вождь собирается разрушить неприступную цитадель.

«Дырокол» уже доказал свою действенность в самых разных ситуациях, но почему-то сейчас Окш волновался как никогда. Возможно, именно поэтому первый привет, посланный Карглаку, пропал втуне – не то миновал цель, не то потух, даже не дотянув до нее.

Зато уже вторая межпространственная дыра, призрачной птицей упорхнувшая из палатки, проделала в стене цитадели такую брешь, что в нее мог бы преспокойно въехать конный воин. Пространство любой структуры – будь то воздух или камень – всегда исчезает беззвучно, однако на этот раз без шума и гама не обошлось. Внутри с грохотом обваливались своды, трещали перегородки, рушились лестницы, вопили искалеченные мрызлы.

– Я метил пониже, – сказал Окш, прищурившись. – Надо будет выкроить немного времени и поработать над прицельным устройством.

Следующая брешь возникла на уровне фундамента, и из нее потоком хлынула вода, провожаемая со стороны жестянщиков возгласами досады. По-видимому, как раз в том месте находились резурвуары, предназначенные для ее хранения.

После пятого или шестого попадания цитадель окуталась таким густым облаком пыли, что стала похожа на проснувшийся вулкан. Зловещие трещины зазмеились по ее стенам в разных направлениях.

– Как тебе это нравится? – Окш был явно доволен результатами своей работы.

– Мне это совсем не нравится, – сквозь зубы процедил Хавр, похоже, и в самом деле чем-то сильно обеспокоенный.

– Почему же? – снисходительно усмехнулся Окш, чье настроение заметно улучшилось.

– Ты запах паленого чуешь?

– Сейчас?

– Нет, вообще.

– Чую. Если, конечно, насморком не страдаю.

– А я чую, когда начинает тлеть ткань мироздания. Когда время трещит по швам, а пространство раздергивают по ниткам.

– Это ты обо мне? – В стене цитадели стало на одно отверстие больше.

– О ком же еще? Подошвы протираются от ходьбы. Вода точит камень. Ржавчина ест железо. Точно так же и стихии, в совокупности составляющие наш мир, имеют свой предел прочности. Чем чаще ты дырявишь пространство, тем более неустойчивым оно становится.

– Почему же ты не предупредил меня об этом загодя? – Окш, судя по всему, отнюдь не разделял опасений Хавра.

– Я не ожидал, что твое оружие окажется столь мощным… Для максаров хватило бы чего-нибудь попроще… Это то же самое, что бить клопов топором. То, что ты делаешь сейчас, может обернуться непоправимой катастрофой.

– У меня, конечно, нет чутья, позволяющего следить за состоянием мироздания, – хладнокровно возразил Окш. – Однако из сведений, которые я почерпнул в известном тебе завещании Азда, следует, что пространство обладает свойством самовосстановления. Прорехи в его структуре затягиваются куда быстрее, чем царапины на человеческом теле.

– Между царапинами и ранами есть большая разница. Распоротый живот вряд ли затянется сам по себе. Мир, где я появился на свет, погиб именно от ран, которые буквально разрывали его пространство.

– И кто же эти раны наносил?

– Есть на свете такие существа, – туманно ответил Хавр. – Лучше с ними не встречаться. Их родная стихия – время. Пространство претит их сущности.

– Ладно, сделаем перерыв. – Окш с сожалением отложил «дырокол» в сторону. – Пора идти на приступ. Посмотрим, как нас встретят теперь.

Едва только пыль, окутывавшая цитадель, рассеялась, как колонны жестянщиков устремились на штурм. Теперь воинам не нужно было втискиваться в темные и тесные норы, где их ждали враги с фосфоресцирующими глазами. Цитадель сейчас напоминала древесный пень, сплошь пронизанный ходами жуков-древоточцев.

Тем не менее едва лишь первые жестянщики проникли внутрь цитадели, как сражение возобновилось с прежним ожесточением. Похоже, число мрызлов не уменьшилось, а, наоборот, возросло. Боевой запал, внушенный Окшем своему воинству, быстро таял, уступая место страху и отчаянию.

К штабной палатке подскакал посыльный, зажимая ладонью свежую рану на голове.

– Мрызлов нельзя победить! – прохрипел он. – Даже мертвецы продолжают сражаться! Их не берут ни пули, ни мечи! Еще немного, и среди наших воинов начнется паника.

– Да разве вас можно называть воинами! – возмутился Окш. – Трусливые бабы! Вам не оружие в руках держать, а веники и скалки! Я только опозорился, связавшись с вами! Наверное, когда боги-созидатели делили между народами отвагу, жестянщики отлучились по большой нужде!

– Надо спасать тех, кого еще можно спасти! – заклинал Окша посыльный. – Иначе все мы погибнем здесь!

– Что с вас взять… – махнул рукой Окш. – Трубите отход. Как видно, не суждено вам нынче пировать на развалинах вражеской крепости.

– Какой тут пир! Назад бы живыми вернуться! – Посыльный ускакал, и через некоторое время у стен цитадели взвыли трубы, призывающие к общему отступлению.

– Повоевали, – покачал головой Хавр. – Что будем делать дальше?

– Даже если я превращу эту скалу в щебень, мы все равно не добьемся победы. Сражение будет продолжаться до тех пор, пока жив тот, чьей воле подчиняются мрызлы. Можно, конечно, и дальше дырявить цитадель, но это ничего не даст. Глупо полагаться на случай. Еще глупее надеяться на то, что Карглак или тот, кто его здесь заменяет, согласится на поединок со мной. Значит, остается одно – самому проникнуть в цитадель и прикончить ее хозяина на месте. – Сказано это было таким тоном, словно Окш уже принял для себя окончательное решение.

Тут даже Хавр пришел в замешательство.

– Ты не представляешь себе, насколько опасен такой план! – произнес он с не характерной для себя горячностью.

– Не настолько, как это тебе кажется, – возразил Окш. – Я прекрасно вооружен. Мне не страшны ни живые, ни мертвые враги. Я просто смету их со своего пути… А кроме того, война такая штука, что без риска на ней не обойтись. Ну а если рок действительно выбрал меня орудием мщения, значит, есть и надежда на заступничество высших сил. А потом пойми – как я могу уйти отсюда, не добившись победы? Это переломный момент всей моей жизни. И, кстати, не только моей. Если раньше меня, не стесняясь, называли отродьем Клайнора, то завтра я стану для всех истинным Губителем Максаров. Вот почему победу и славу я предпочитаю поражению и позору.

– Если хочешь, я пойду вместе с тобой, – предложил Хавр. – Хотя бы со спины прикрою.

– Лучше оставайся здесь. – Окш не оценил столь самоотверженного порыва своего компаньона. – Я не собираюсь поворачиваться к врагам спиной.

– Ну как знаешь… – Настаивать Хавр не стал.

На глазах у всей армии, представлявшей сейчас весьма жалкое зрелище, Окш пересек пространство, отделяющее лагерь жестянщиков от цитадели Карглака. Клинок его покоился в ножнах, а в руках имелось какое-то загадочное устройство, упрятанное в кожаный чехол. Прямо перед Окшем, практически не видимая со стороны, зияла овальная межпространственная дыра, готовая поглотить всякое живое существо и всякий предмет, способный причинить вред ее создателю.

Вблизи цитадель производила столь угнетающее впечатление, что Окш невольно посочувствовал жестянщикам, побывавшим здесь до него. Внутрь он проник через огромное отверстие в стене, на одну четверть своей высоты заваленное трупами. Мрызлы и жестянщики лежали здесь вперемешку, но зато дальше стали попадаться сплошь одни жестянщики – обезглавленные, выпотрошенные, разорванные на части.

Мрак, прежде царивший в цитадели, рассеялся. Лучи света свободно проникали сквозь многочисленные сквозные отверстия. Впереди что-то мелькнуло, и Окш, не раздумывая, послал в ту сторону межпространственную дыру, до этого служившую ему щитом.

Зрелище было любопытное – в лабиринте многочисленных внутренних стен открылся идеально прямой коридор, в котором не было ничего, что имело бы отношение к этому миру. Лишь мгновение спустя в него проник горячий ветер Чернодолья, с потолка посыпалась пыль, а по полу потек кровавый ручеек.

– Эй, Карглак! – зычно крикнул Окш. – Не надоело тебе, как крысе, отсиживаться по темным углам? Покажись мне на глаза! Хоть раз в жизни наберись смелости! Видишь, я даже не обнажил клинок!

Однако единственным ответом ему был раздавшийся сверху подозрительный шорох. Окш едва успел прикрыться межпространственной дырой, в которой исчезло предназначенное для него копье. И тут же сквозь все этажи цитадели пролег вертикальный колодец, сразу добавивший света.

Окш осторожно продвигался по им же самим проложенным коридорам и, уже не дожидаясь нападения, методически очищал цитадель от ее обитателей. Главная опасность, угрожавшая ему сейчас, заключалась в том, что циклопическая скала, ставшая изнутри полой, как сгнивший зуб, могла обрушиться сама собой и похоронить незваного гостя.

Окш еще дважды повторил свой вызов и, окончательно убедившись, что ни разговора, ни честного поединка с хозяином цитадели не получится, занялся поисками хода, ведущего в подземелье – святую святых любого обиталища максаров, где хранились несметные богатства, где томились в заточении пленники и где одних живых существ превращали в других.

Несколько раз мрызлы пробовали напасть на него, и открыто, и из засады, но все эти попытки заканчивались одинаково – в каменном теле цитадели появлялся новый коридор, а все, что раньше занимало это пространство, бесследно исчезало.

Окш уже чувствовал, что тот, кто до этого держал души мрызлов на жестком поводке своей воли, потерял к ним интерес. Все его внимание было сосредоточено теперь на пришельце, нагло разгуливавшем по чужим владениям и беспощадно уничтожавшем любого, кто пытался ему в этом воспрепятствовать.

Окшу приходилось прежде попадать под воздействие тайной силы максаров, и он был совершенно уверен в своей неуязвимости. Фигурально говоря, он был готов скрестить меч своей воли с аналогичным орудием любого врага, будь то хоть сам Карглак.

Но сейчас все было совсем иначе. В его душу стремились проникнуть не грубые бесцеремонные лапы, умеющие только калечить и крушить, а нежные усики какого-то мудрого насекомого, посредством серии осторожных и вкрадчивых движений пытающегося разгадать природу врага и при этом ничем его не потревожить.

Окш, не столько озадаченный, сколько заинтригованный, решил немного подыграть неизвестному сопернику (в том, что это не Карглак, сомневаться уже не приходилось) и чуть-чуть ослабил препоны, защищающие его сознание от постороннего воздействия.

Эта показная слабость немедленно спровоцировала врага к решительным действиям. Нежные усики превратились в разящее жало. Затем последовал коварный и точный удар, который даже готовый к нему Окш не смог ни как следует сдержать, ни вовремя отклонить. На этот раз он явно переоценил свои силы.

Сознание Окша, до этого представлявшее собой нерушимый монолит, дало трещину и только чудом не рассыпалось на множество мелких осколков, из которых уже невозможно было бы вновь собрать полноценную человеческую личность. Его обуял страх – невыразимый, безысходный страх ребенка, оказавшегося вдруг в студеной ночи вдали от родного дома.

Казалось, еще немного – и Окш не выдержит. В лучшем случае с воплями бросится наутек, а в худшем – превратится в бессловесную скотину, в послушного раба, уже не имеющего ничего общего с гордой расой максаров. Однако тот, кто так ловко обыграл его, похоже, и сам растерялся от содеянного. Завершающего удара не последовало. Невероятным усилием воли Окш переборол страх и восстановил в сознании защитную стену.

Какой-то ущерб при этом он, безусловно, понес. Клетки его мозга пострадали не меньше, чем солдаты его армии. Зато теперь Окш уже точно знал, где находится тот, кто осмелился напасть на него, и, более того, располагал надежной путеводной нитью – тем самым невидимым разящим жалом, ныне уже утратившим свою силу, в которое он вцепился всеми щупальцами своей воли и которое уже не собирался отпускать до самого конца…

С того момента, как Окш исчез в руинах цитадели, прошло уже немало времени, и Хавр начал не на шутку беспокоиться за его судьбу. Гибель вождя неминуемо поставила бы крест на всей его армии. Мало вероятно, чтобы осмелевшие мрызлы, а тем более вконец озлобленные максары позволили жестянщикам вернуться домой или прорваться в расположенную неподалеку Страну лугарей. Сам Хавр, бывавший и не в таких переделках, имел, конечно, шанс на спасение, но и ему не улыбалась перспектива совершить одиночный переход через все Чернодолье да еще без капли воды во фляге.

Мучимые ранами, отчаянием и жаждой, воины уже начинали роптать, но Хавр не позволял им покинуть строй и вернуться в лагерь. Если Окш был еще жив, ему в любой момент могла понадобиться подмога.

Чтобы хоть как-то отвлечься от невеселых мыслей, а заодно побыстрее скоротать время, Хавр позволил себе то, чего уже давно не позволял, – опорожнил кружку хлебного вина. Было оно теплым, как парное молоко, имело отвратительный металлический привкус и пахло скипидаром.

Размышляя о том, что глупо было бы ожидать от такой гадости какого-нибудь удовольствия, Хавр задремал, но был вскоре разбужен оглушительными воплями.

Не сообразив спросонья, что происходит – то ли это жестянщики вновь пошли на приступ, то ли мрызлы отважились на контратаку, – он выскочил из палатки. Там Хавра ожидал приятный сюрприз – вещь по нынешним временам чрезвычайно редкая.

Как оказалось, это вопили жестянщики, но вопили не от страха, что было им более естественно, а от восторга.

Причиной столь бурного проявления чувств был Окш, только что покинувший цитадель. Сейчас он шагал к лагерю, небрежно неся под мышкой «дырокол», об истинном предназначении которого не знал никто, кроме Хавра. За Окшем следовала вереница безоружных мрызлов, чье крайнее уродство объяснялось тем, что они были специально предназначены для существования в тесных и запутанных лабиринтах цитадели.

Пряча глаза от ненавистного им света, мрызлы катили бочки с вином, волокли сундуки с золотом, гнали быков и баранов, содержавшихся во время осады в просторных подземных хлевах.

– Тебя можно поздравить с победой? – От избытка чувств Хавр похлопал Окша по плечу.

– Потом. Время на это еще будет. – Окш выглядел сейчас куда более озабоченным, чем перед своим визитом в цитадель. – Пусть люди пьют и едят до отвала, хотя они этого и не заслужили. Все сокровища можешь оставить себе, как мы и договаривались.

– Зачем ты отказываешься от них? – удивился Хавр. – Мне вполне хватило бы и половины.

– Для себя я нашел здесь совсем другое сокровище, – произнес Окш, провожая взглядом изящные закрытые носилки, которые как раз в этот момент вносили в его палатку.

Хавр деликатно промолчал, а затем перевел разговор на другую тему, для него, можно сказать, животрепещущую.

– Что там слышно о Карглаке? – поинтересовался он.

– Его здесь и не было, – рассеянно ответил Окш. – Раньше он громил Страну жестянщиков, а теперь рыскает по всему Чернодолью, собирая против меня армию. Представляешь, нас ожидает схватка сразу с несколькими дюжинами максаров. Вот уж где повеселимся…

– Ты, похоже, собираешься отлучиться? – От внимания Хавра не могли ускользнуть взгляды, которые Окш бросал на свою палатку.

– Да… Ненадолго. – Грозный Губитель Максаров был явно смущен. – Командуй тут пока один. Никакая опасность нам в ближайшее время не грозит. Весть о нашей победе разгонит врагов не менее успешно, чем хороший залп картечниц… Мрызлами можешь распоряжаться как своими собственными слугами. Они сейчас и мухи не обидят. Пусть извлекут из подземелий все, что нам пригодится. Сами туда лучше не лезьте. Цитадель может рухнуть в любой момент… Потом, когда мрызлы станут уже не нужны, придумай что-нибудь… Только поменьше шума… Все равно они не смогут жить вне цитадели…

Жестянщики праздновали свою победу (а в том, что цитадель пала только благодаря их усилиям, никто не сомневался) с истовостью и размахом, которому могли бы позавидовать даже максары. Скрягами и буками они были только у себя дома, когда наливать и нарезать приходилось из собственных запасов, зато, дорвавшись до дармового угощения, никогда не кочевряжились. Застольный разговор в основном касался собственных ратных подвигов. Каждый, получивший в бою хотя бы ничтожную царапину, сейчас строил из себя героя, якобы уложившего не один десяток мрызлов.

Сами мрызлы, непривычно спокойные и, как холощеные быки, ко всему равнодушные, трудились не покладая рук – сначала таскали из подземелий добро, накопленное многими поколениями предков Карглака, потом загружали обозы жратвой, питьем и фуражом, а уж напоследок занялись покойниками. Всех погибших во время штурма сложили в две кучи – мрызлов отдельно, жестянщиков отдельно, – которые были затем подожжены с помощью горючего состава. Запах жареной человечины смешался с запахом жареной баранины.

Весть о том, что пленники обречены, каким-то загадочным образом успела распространиться среди жестянщиков, и у многих уже чесались руки. Поступило предложение бросить мрызлов живыми в костер, пока тот еще не прогорел.

Хавр занялся было учетом доставшихся ему сокровищ, но скоро забросил это занятие – золото можно было считать телегами, а драгоценные камни мешками. Куда более актуальной была другая проблема – где до лучших времен спрятать такие богатства. Ни Чернодолье, ни Страна жестянщиков для этой цели никак не подходили. И там и тут времена наступали самые худшие. В Стране лугарей катастрофические наводнения постоянно сменялись не менее катастрофическими пожарами. В Стране черепах мороз превращал землю в камень. В Стране кочкарников земля вообще отсутствовала – одни лишь гнилые топи да бездонные омуты. Тут было над чем голову поломать!

От этих размышлений Хавра отвлек адъютант Окша, явившийся весьма некстати. Он тоже был пьян, но старался держаться с достоинством, в том смысле, в каком достоинство понимали разбогатевшие на торговле солью лодочники.

Излагая суть своего визита, адъютант старался дышать в сторону и даже помахивал перед своей рожей парой грязных перчаток. С его слов можно было понять, что главнокомандующий требует Хавра к себе, но при этом просит ничему не удивляться.

Хочешь не хочешь, а пришлось собираться в гости. По предположению Хавра его приглашали на смотрины какой-нибудь экзотической красотки, захваченной Окшем в качестве трофея.

Сам он от женщин старался держаться подальше, считая их существами порочными, лживыми и глупыми, то есть почти такими же, как мужчины, что им-то как раз и нельзя было простить. Однако отказаться от приглашения Окша, так щедро одарившего его сегодня, было бы форменным свинством.

Сменив свой видавший виды плащ на другой, чуть менее потертый и не такой линялый, а также на всякий случай прихватив дивное изумрудное ожерелье, Хавр направился к палатке главнокомандующего. Адъютант шагал впереди, выписывая ногами нелепые кренделя.

Окш, одетый в какой-то дурацкий наряд, сплошь состоящий из атласа, пушистого меха и золотых побрякушек, встретил гостя на пороге и, выразительной гримасой подтвердив просьбу ничему не удивляться, провел его внутрь палатки, где был накрыт изысканный стол, а за кисейными занавесками, ниспадавшими с балдахина, восседало некое субтильное существо, завернутое в алые шелка.

Правда, пахло в палатке нехорошо. Даже не пахло, а воняло. Запах горевшей в плошке ароматической смолы не мог перебить тяжкий дух, свойственный только каторжным тюрьмам, приютам для бедных да воровским притонам самого низкого пошиба.

– Несравненная, – Окш поклонился в сторону полупрозрачных занавесок, – я хочу представить тебе моего казначея. Его зовут Хавр, но, если это имя покажется тебе неблагозвучным, можешь называть его как-то иначе. За ним числится немало достославных дел. Даже не знаю, какие из них лучше упомянуть – подвиги или предательства.

– Предательства, конечно, предательства! – Голос, раздавшийся из-за занавесок, заставил Хавра содрогнуться. Так мог говорить ученый попугай или в крайнем случае ворона, но никак не человеческое существо женского пола.

– В свое время он водил дружбу с самим Клайнором. – Окш выглядел необычайно оживленным, глаза его странно блестели, а язык молол без умолку. – Кто кого обвел вокруг пальца, я не знаю, но расстались они без сожаления. До того, как посетить эту страну, мой казначей успел послужить многим хозяевам, среди которых были даже создания высшего порядка. Им он тоже чем-то не угодил, за что и был лишен божественного покровительства. Хотя некоторые необычайные свойства у него сохранились. Он, например, ха-ха, чует запах тлеющего мироздания! Последний, кого успел обмануть наш гость, был небезызвестный тебе Карглак. Только одним богам ведомо, сколько золота он сумел выманить у этого хитрого и алчного максара. А в знак благодарности Хавр просто столкнул Карглака в пропасть. К большому сожалению, это никак не отразилось на здоровье кредитора.

– Благородный поступок! Весьма благородный! – вновь прокаркали за занавеской. – Я благоволю к каждому, кто хоть чем-то навредил этому подлецу Карглаку. В знак своей милости позволяю твоему казначею поцеловать мою руку.

– О, несравненная, как ты великодушна! – вновь расшаркался Окш.

Из-за занавески высунулось что-то похожее на мумифицированную птичью лапу – бурая сморщенная кожа, больше смахивающая на чешую, скрюченные пальцы с черными толстенными ногтями. Хавру сразу стало ясно, откуда исходит этот тошнотворный запах.

Однако под требовательным взглядом Окша он пересилил свою брезгливость, прикоснулся губами к этой вонючей, уродливой лапе, да еще и пробормотал с напускным смирением:

– Всегда к вашим услугам, несравненная.

– Ступай, – милостиво разрешила женщина-гарпия, лица которой он так и не удостоился лицезреть. – Но только не смей обманывать своего нынешнего благодетеля. Я его в обиду никому не дам. То, что раньше сходило тебе с рук, здесь будет стоить головы. А тебе, мой друг, – это, по-видимому, относилось уже к Окшу, – я бы посоветовала почаще менять казначеев. И при назначении на должность нового отсекать голову предыдущему.

– Наш гость имеет право на снисхождение, – вежливо возразил Окш. – В недавнем прошлом он оказал мне немало ценных услуг. До самого последнего времени я был его должником. Но тем не менее я подумаю над твоим предложением.

– Подумай. Но не сегодня. Сегодня наш праздник, – карканье приобрело капризную интонацию.

– Как я могу забыть об этом! – Окш уже не столько кланялся, сколько из положения согнувшись время от времени распрямлял спину. – Однако позволь мне хотя бы проводить нашего гостя.

– Позволяю. Только не задерживайся. Не забывай, что я устала от одиночества. – Мерзкая лапа судорожным, но цепким движением ухватила бокал с вином. – Пью за твое благополучие.

Пятясь задом и энергично подталкивая Хавра, Окш покинул палатку и, только отойдя от нее на полсотни шагов, с облегчением вздохнул.

– Уф-ф! Какое впечатление она произвела на тебя?

– Кто? – едва не застонал Хавр.

– Эштра. Супруга Карглака. Бывшая, конечно. Я нашел ее на самом дне подземелья в компании крыс и мокриц. Она сидела прямо на голом полу, ее ноги были по колено вмурованы в камень, а на руках и шее висело цепей не меньше, чем на носу самой большой соляной баржи. Карглак заточил ее в темницу еще в те времена, когда моя мать была ребенком. С тех пор Эштра не видела света неба, не умывалась, не стриглась, не обрезала ногтей и питалась одним черствым хлебом. Иногда в виде поощрения ей давали протухшее сырое мясо. Кроме того, она наловчилась ловить крыс.

– Зачем ты освободил ее? Это же настоящее чудовище! Пусть бы сидела в своем подземелье и дальше.

– Постарайся понять меня! – горячо заговорил Окш. – Она же сумасшедшая! Она ничего не знает о том, что случилось в мире после ее заточения. Она слыхом не слыхивала ни о Великой Бойне, ни о Клайноре, ни о Губителе Максаров. Она ненавидит Карглака. Меня она считает сказочным принцем, разрушившим цитадель ради ее освобождения.

– А она сама, естественно, сказочная принцесса! – Хавр не удержался от ехидного замечания.

– Не перебивай. Не важно, кем она себя считает. Пусть даже птичкой-невеличкой. Она же сумасшедшая.

– Она? Или ты?

– Если честно, любой от нее может тронуться умом, – согласился Окш.

– Это заметно. Играйте в свои игры и дальше, а я пошел к себе.

– Нет, ты послушай меня! – Окш крепко ухватил его за плащ. – Она обладает необычайно сильной и гибкой волей! Только она способна управлять мертвецами! Она одна стоит десятка максаров! Такой союзник нужен нам позарез! А кроме того, Эштра обещала подвергнуть меня перевоплощению! Я в конце концов желаю стать настоящим максаром! Неуязвимым для пуль, неподвластным усталости, способным видеть во мраке…

– Равнодушным ко всему, кроме своей особы, – подсказал Хавр.

– Этим даром жестянщики владеют не в меньшей мере, чем максары, – возразил Окш. – Не сбивай меня с толку. Лучше поделись своим мнением об Эштре.

– Я понимаю, что нам нужен союзник, – скучным голосом произнес Хавр. – Я понимаю, что ты хочешь пройти перевоплощение… Но я не понимаю, – тут он почти взорвался, – как ты можешь стоять рядом с ней, дышать одним воздухом, есть и пить из одной посуды!

– Ради высших соображений можно кое-чем и поступиться.

– Можно. Я уже пробовал. Поэтому и оказался в этой дыре. Хорошо еще, что живым.

– Значит, соображения были недостаточно высокими… Или ты поступился слишком малым…

– Ты лучше скажи, кто заставил мертвую Рагну плясать под дудку Карглака? Твоя Эштра?

– Она. – Вопрос этот, похоже, задел Окша за живое. – Но ее вины здесь нет. Рагну замучил Карглак. А уж потом велел Эштре заняться ее трупом. Куда ей было деваться? За малейшую строптивость Карглак жестоко наказывал ее.

– Зато за исполнительность кормил тухлым мясом! И в том, что мы потеряли под стенами цитадели половину своей армии, она, конечно, тоже не виновата?

– Она защищалась. Ты, оказавшись на ее месте, поступил бы точно так же. Если бы цитадель пала, победители не пощадили бы ее.

– Ну и Эштра! Прямо ангел какой-то! Так и хочется ее приголубить. Надеюсь, до этого у вас еще не дошло?

– Трудно сказать, что у нее на уме, – вздохнул Окш. – Похоже, она не осознает своего возраста. Точно так же, как и степень своей привлекательности… Сейчас она может напугать и вурдалака, но в самом ближайшем будущем собирается перевоплотиться. Максары – существа без определенного возраста. Вспомни Карглака. Он ровесник Эштры, а выглядит намного моложе.

– Хочешь сказать, что мы еще увидим ее в облике юной шалуньи?

– Ты имеешь что-нибудь против?

– Мне-то какое дело! Решайте свои интимные проблемы сами. Лучше скажи, зачем я понадобился тебе?

– Хочу, чтобы ты присутствовал при моем перевоплощении.

– Что, некому горшки таскать?

– Тебе отводится очень важная роль. Пока перевоплощение не завершится, ты будешь стоять за спиной Эштры с клинком в руке. Еще неизвестно, какая блажь может прийти ей в голову. Поэтому пусть заранее знает, что не только злой умысел, но и случайная ошибка чревата для нее смертью.

– Ты доверяешь мне клинок?

– Больше некому.

– А если я зарублю вас обоих и скроюсь вместе с сокровищами?

– Уверен, ты этого не сделаешь. Даже могу привести пару доводов в пользу такого умозаключения.

– Интересно будет послушать.

– Сокровища и так принадлежат тебе. Надеюсь, в самом ближайшем будущем они умножатся. Зачем же бежать от собственного счастья? Это первый довод. Рассуждаем дальше. Сам знаешь, что меня связывает с Карглаком какая-то неведомая нить. Стоит мне только испустить дух, как он узнает об этом и немедленно примчится сюда. Ты хочешь оказаться с ним лицом к лицу? Да и другие максары в стороне не останутся. Как-никак, а ты ближайший сподвижник их смертельного врага. Как ты думаешь, позволят они тебе покинуть Чернодолье? Допустит ли Карглак, чтобы ты умыкнул его сокровища? Тут даже клинок не поможет! Тем более что я настрою его на нанесение одного-единственного удара. Для меня это проще простого. Вот так выглядит второй довод. При желании можно найти еще несколько не менее убедительных.

– Я вижу, ты обдумал все наперед.

– Как же иначе… Я ведь все-таки военачальник… Но риск, конечно, есть. И риск немалый… Вся надежда на тебя. Ты согласен помочь?

– Согласен, – после краткого раздумья кивнул Хавр. – Как говорится, можешь располагать мной. Прежде наш договор существовал только на словах. Теперь, когда деньги получены, я должен выполнить его. То есть служить тебе верой и правдой.

– Я не сомневался в твоем здравом смысле. Но учти, что держать меч над чьей-то головой занятие довольно утомительное.

– Как-нибудь справлюсь… Передавай привет своей шалунье. Кстати, почему ты так лебезишь перед ней? Даже смотреть противно.

– Она же женщина. И до сих пор ощущает себя все той же красоткой, какой была давным-давно. А как легче всего привязать к себе женщину? Льстивыми речами, страстными взорами, обожанием, поклонением… Только все это надо делать от души. В таком деле лучше пересолить, чем недоперчить.

– Тебе виднее, – сказал Хавр. – Смотри, не перестарайся. А не то она тебя как крысу… х-хрум… и даже солить не станет.

Перевоплощение Окша было окружено такой завесой тайны, что на всякий случай даже решили усыпить войско, чему, кстати, очень способствовало вино, принятое внутрь без всякой меры.

Эштра, полжизни просидевшая в сырой темнице, самостоятельно передвигаться не могла, и в ее распоряжение предоставили носилки. Носильщиков она выбирала так тщательно, словно намеревалась завести от них потомство. В конце концов выбор старой ведьмы пал на четверых молоденьких и смазливых адъютантов.

Сама же она указала и путь в подземелье, вернее, в ту его часть, где многие поколения хозяев цитадели практиковались в своих опытах над живыми существами. Хавр, очутившийся в таком месте впервые, сразу пожалел о том, что согласился присутствовать при процедуре перевоплощения. Однако идти на попятную было поздно – лемуры, вызванные волей Эштры из своих пристанищ, уже окружили раму, на которой лежал обнаженный Окш, кольцом ярких светильников.

Хавр постарался выбрать для себя такую позицию, откуда и Окша хорошо видно, и Эштру рубить сподручно. Дабы не задохнуться от царившего здесь зловония, он прикрывал нос платком, а дышать старался по большей части через рот. Сновавшие вокруг лемуры очень раздражали Хавра, но он не забывал, что клинок способен нанести только один результативный удар.

Адъютанты, ввергнутые в глубокий транс, остались где-то за пределами освещенного пространства. Хавр уже начал догадываться о печальной участи, ожидавшей их.

– Я не выношу боли, несравненная, но не хотел бы, чтобы меня усыпили, – сдавленным голосом произнес Окш. – Желаю все время оставаться в здравом уме.

– Ах ты, проказник! – При звуках голоса Эштры стоявшие поблизости лемуры шарахнулись в сторону. – Любишь, когда с тебя сдирают шкуру? О, это и в самом деле сладостное ощущение. Я сделаю все, чтобы ты получил от перевоплощения невыразимое удовольствие. Раньше я считалась лучшей мастерицей среди максаров. Могла сделать мрызла из чего угодно. Карглак обязан мне всем, что у него сейчас есть… Тебе ведь не больно, нет? – Раздался треск распарываемой плоти, и во все стороны брызнула кровь.

– Нет, – после некоторого молчания согласился Окш. – Скорее приятно…

– Ай-яй-яй! – продолжала Эштра. – Как я посмотрю, кто-то уже успел поработать над тобой. Да уж так неудачно! От такого перевоплощения больше вреда, чем пользы. Я бы таких горе-мастеров рук лишала!

– Вы ее жизни лишили! – На мгновение Окш утратил самообладание.

– Не та ли это вертихвостка, труп которой я отправила в дальнюю дорогу? – Эштра и не думала скрывать злорадство. – А ты, похоже, до сих пор не можешь ее забыть. Помочь?

– Не надо… – глухо и с усилием ответил Окш, сдерживая непонятно какую боль, не то физическую, не то душевную. – Даже в печальных воспоминаниях есть своя прелесть…

– Как хочешь, – буркнула Эштра, орудуя своими страшными когтями, с успехом заменявшими ей хирургические инструменты. – А то ведь заодно с телом можно и на душу глянец навести.

– Несравненная, я бы попросил тебя воздержаться от этого. – Окш, голова которого была притянута ремнем к раме, скосил глаза, отыскивая Хавра.

– Воздержусь, воздержусь, – заверила его Эштра, заранее предупрежденная об ответственности, которую она понесет в случае неудачного исхода процедуры перевоплощения. – Теперь давай решать, что будем делать с твоим телом. Хочешь, я придам ему божественную красоту?

– Я бы предпочел дьявольскую неуязвимость и силу.

– Одно другому не мешает… Это ведь не последнее твое обличье. Истинные максары меняют шкуру чаще, чем змеи.

Клинок, приведенный в боевое состояние, почти ничего не весил, однако от вибрации в рукоятке у Хавра занемели пальцы. Он только один раз мельком глянул на то, что раньше было телом Окша, и сразу сосредоточил внимание на его лице, хотя и бледном, но удивительно спокойном.

Горбатая уродка, больше похожая на огромное членистоногое, чем на существо человеческой породы, разделывала свою жертву с быстротой и сноровкой паука, набросившегося на неосторожную муху. Лемуры еле успевали подставлять медные тазы, в которые то шмякались какие-то куски, то звонкой струйкой била кровь. При этом Эштра ни на мгновение не прекращала бормотать себе под нос…

– Сердце у тебя молодое, крепкое, но для грядущих дел слабовато будет… А вот легкие никуда не годятся. Как ты умудрился их так запустить?

– Когда я был ребеночком, меня одна тетя в ямку закопала. – Голос у Окша теперь был какой-то странный, даже и не его вроде. – Пришлось наружу выбираться… Вот и наглотался песочка. Ты еще долго собираешься меня мучить?

– Только начала, – ответила Эштра с садистской прямотой. – Но всего тебя я за один присест не переделаю. Перевоплощение дело долгое. Хотя уже после первого раза ты почувствуешь себя совсем другим человеком.

– И даже с Карглаком смогу в рукопашную схватиться? – не сказал, а скорее прокряхтел Окш.

– Зачем тебе Карглак сдался?

– За тебя отомстить.

– За себя я сама отомщу, мой драгоценный. Это такой зверь, что кого хочешь искалечит. Я-то уж его хорошо изучила. И силы его знаю, и слабости… А что это с тобой? Никак задыхаешься?

От этих слов Хавр сразу насторожился, а Окш прохрипел: «Тяжело, давит что-то…» Эштра сразу отстранилась от него и уставилась своими жуткими бельмами во мрак, из которого немедленно появился один из адъютантов. Пустыми глазами и деревянной неестественной походкой он напоминал манекен.

Лемуры, содрав с адъютанта одежду, уложили его по соседству с Окшем так, чтобы Эштра могла без труда до него дотянуться. Та что-то недовольно пробурчала и, взмахнув своей костлявой лапой, распорола тело молодого человека от горла до паха. Сейчас она очень напоминала одну весьма известную курносую даму, всем другим нарядам предпочитающую ветхий саван. Только, в отличие от нее, Эштра прекрасно обходилась без острой косы. И собственных ногтей вполне хватало.

Теперь почти все лемуры сгрудились в центре освещенного круга. Лишь двое или трое продолжали подносить фигурные флаконы со снадобьями. Эштра наклонялась то в одну сторону, то в другую, и Хавру, чтобы лучше видеть лицо Окша, пришлось подойти поближе. Кровь хлюпала у него под ногами, а от спертого воздуха (к смраду, исходившему от тела Эштры, и тошнотворным ароматам подземелья добавился еще тяжкий запах пропитанных алкоголем каловых масс, переполнявших вскрытую утробу несчастного адъютанта) кружилась голова.

Окш, тело которого напоминало освежеванную телячью тушу, похоже, даже лишенную конечностей (невозможно было с первого взгляда разобраться в этой безобразной мешанине костей, мяса, крови и требухи), заметив приближающегося Хавра, сбивчиво зашептал:

– Видишь, какой я сейчас? Только глазами могу хлопать да языком шевелить. Не оставляй меня, слышишь? Будь при мне, пока я не встану на ноги. Обещаю озолотить тебя! Помнишь те доводы, в силу которых тебе следует держаться за меня? Не забывай их.

– Зачем ты зря волнуешься, драгоценный? – перебила его Эштра. – В обиду я тебя никому не дам. Потерпи еще немного. Скоро будешь прыгать, как кузнечик. Вспомнишь тогда свою благодетельницу добрым словом… А ты, казначеюшко, не лезь. Без тебя как-нибудь разберемся.

– Я, несравненная, в твоих советах не нуждаюсь. – Хавр с трудом подавил вспышку глухой необъяснимой ярости. – Сама знаешь, для чего я здесь присутствую. Если собираешься еще пожить на этом свете, делай свое дело как можно лучше.

Их глаза встретились – впервые за все время знакомства. Неизвестно, что хотела Эштра: просто напугать строптивого человечишку или всерьез искалечить его психику, однако стрела ее злой воли угодила в пустоту.

Хавр продолжал стоять на прежнем месте, но был уже как будто и не человеком во плоти и крови, а только его отражением. А настоящий Хавр каким-то невероятным образом оказался у нее за спиной и сейчас угрожающе помахивал клинком.

Эштра, которую нельзя было ошарашить абсолютно ничем, повторила свой выпад, опасный даже для максара, но добилась точно такого же результата. Теперь вокруг нее было уже три Хавра, и если первый успел превратиться почти в неразличимую тень, то между двух остальных не было почти никакой разницы, кроме разве что выражения лица – один презрительно улыбался, а второй хмурился.

– Зря стараешься, – сказал улыбающийся Хавр. – Тебе не одолеть меня. Я всегда увернусь. Только не в сторону, а в другой момент времени. Чуть-чуть более поздний или чуть-чуть более ранний. Если нас будет разделять хотя бы миг, ты уже не опасна для меня.

– А ты не прост, казначеюшко! Ох как не прост! – притворно восхитилась Эштра. – Я бы тебе свои денежки не доверила.

– Карглак ведь доверил. – Оба Хавра уже слились в единое целое. – А он обманывался редко.

– Неужели Карглак так ни разу и не попытался вывернуть твою душу наизнанку? – полюбопытствовала Эштра.

– Это, наверное, было его мечтой. Пусть и не самой сокровенной. Он пытался проникнуть в мою душу много раз и разными способами, но всегда примерно с тем же успехом, что и ты. Я неподвластен воле максаров. Не потому, что обладаю такими же способностями, как и они. Просто мы явления разной природы. Как, например, свет неба и ветер.

Эштра вдруг рассмеялась во всю свою щербатую пасть – словно заквохтала усевшаяся на яйца самка дракона – и вновь занялась Окшем.

Их стычка окончилась в общем-то мирно, однако Хавр понимал, что приобрел в лице Эштры непримиримого и коварного врага.

Спустя довольно продолжительное время, в ходе которого надежда не раз сменялась отчаянием, Эштра сказала:

– Ну вот, получай нашего красавчика. Считай, что он сызнова на свет родился.

Мнение на этот счет самого Окша осталось неизвестным, поскольку все его тело, за исключением глаз и носа, было плотно запеленуто в серую льняную ткань, пропитанную чудодейственными бальзамами. Сейчас он походил на кокон огромного насекомого, и еще неизвестно было, что из этого кокона вылупится.

– Пусть полежит в каком-нибудь спокойном месте, – продолжала Эштра. – Поить и кормить его пока не надо. А особенно – докучать излишним вниманием. Он сам оклемается.

Однако ясные и осмысленные глаза Окша молили Хавра: «Не оставляй меня одного!»

– Скоро? – спросил Хавр.

– Что скоро? – не поняла Эштра.

– Оклемается?

– Это уж как получится. Чистокровный максар мог бы и на своих ногах отсюда уйти. Но он, как я посмотрю, полукровка. Надо ждать… Ну все, убирайся отсюда! – нетерпеливо прокаркала она.

– Как же я его один отсюда вытащу? – возмутился Хавр.

– Возьмешь вон того молодца в помощь. – Эштра зыркнула в темноту, и там сразу зашевелился вышедший из транса адъютант. – Остальные при мне останутся.

– Давно сырого мяса не ела, – буркнул Хавр как бы сам себе.

– Что ты там бормочешь? Или я ослышалась? – У Эштры от негодования даже мешки под глазами затряслись.

– Приятного аппетита, говорю, – произнес Хавр с невинным видом. – Молодцы эти, надо думать, белого света уже не увидят.

– Разве вы для своей надобности не сдираете шкуры с животных? – набросилась на него Эштра. – Не варите из их жира мыло? Не набиваете подушки птичьим пухом?

– Одно дело содрать шкуру с животного, а совсем другое с человека, – возразил Хавр.

– Для максаров люди то же самое, что для вас животные. Мое тело износилось в темнице. Кости стали хрупкими, как стекло. Суставы не гнутся. Кровь остыла. Желудок расстроился от грубой пищи. Зубы вывалились. Волосы вылезли. А ведь я пребываю в самом цветущем возрасте. Я сделала все, о чем меня просил твой господин, так?

– Пока трудно сказать, – пожал плечами Хавр.

– Я за себя ручаюсь. Перевоплощение прошло удачно, и скоро ты в этом убедишься. Не пора ли теперь позаботиться и о собственном теле? Разве я не заслужила этого, просидев в темнице столько времени? Другие максары за такой срок меняют обличье десятки раз. Не мешай мне и уходи. Но если тебе любопытно посмотреть, как я буду вспарывать саму себя, можешь остаться.

– Нет уж, премного благодарен за приглашение…

Хавр, клинок которого все еще находился в боевом положении, посмотрел по сторонам: на обезображенное, но еще живое тело адъютанта, первым попавшего в когти Эштры, на мерзких лемуров, злобно пялившихся на него изо всех углов, на уродливую ведьму, вознамерившуюся превратиться в прекрасную фею, и на низкие каменные своды подземелья.

Желание одним взмахом клинка покончить со всем этим безобразием еще вызревало на уровне подсознания, а Эштра уже упредила его.

– Только посмей! – взревела она. – Если со мной что-нибудь случится, твой хозяин так и останется калекой! Перевоплощение только началось, и лишь я одна знаю, как его удачно завершить!

– Успокойся. Я против тебя зла не держу. – Хавру пришлось покривить душой. – У тебя не только желудок расстроился, но и нервы шалят.

– Вот за нервы мои можешь не беспокоиться, казначеюшко. – Неизвестно, поверила ли Эштра словам Хавра, но глаз с него она теперь не спускала. – На нервы я никогда не жаловалась.

– Весьма рад за тебя. Всегда завидовал тем, у кого нервы крепкие. – Чтобы окончательно успокоить ведьму, Хавр вернул клинок в первоначальное состояние. – Прощаться не будем. Как я понимаю, нам еще предстоит встретиться.

– И довольно скоро. Только боюсь, узнать меня будет нелегко. Кое для кого это станет настоящим сюрпризом.

Кокетство Эштры было еще более отвратительным, чем ее садистские выходки, и Хавр поспешил покинуть подземелье.

Трудно сказать, что ощущал все это время Окш, лишенный способности двигаться, но и Хавру, присматривавшему за ним, пришлось нелегко. Стоило ему отлучиться хотя бы по самому ничтожному поводу, как глаза перевоплощенного максара наливались такой горечью и болью, что могли, наверное, растрогать даже самую ожесточенную душу.

Чтобы хоть немного развлечь абсолютно беспомощного Окша, Хавр рассказывал ему всякие забавные истории из своей жизни, безбожно привирая при этом и выдавая собственные домыслы за реальные события.

Хавру не удавалось толком выспаться. Было во взгляде максара нечто такое, что всякий раз выдергивало его из уже успевшей разверзнуться пучины сна. Очень скоро Хавр понял, что работа сиделки оборачивается для него сущим адом.

Армия, оставленная без присмотра, развлекалась как могла. Вина, которого при экономном употреблении хватило бы надолго, осталось, как говорится, на донышке. О трофейном скоте напоминали лишь груды небрежно обглоданных костей. Вследствие отсутствия женщин пышно расцвела однополая любовь.

Хавр, никогда не испытывавший недостатка в соглядатаях, обо всем этом, конечно, знал и уже наметил кандидатов для грядущей экзекуции.

За то время, что он провел возле беспомощного Окша, на землю дважды опускалась ночь, один раз короткая Черная, а другой – долгая Синяя, самая красивая и таинственная из всех ночей, что бывают в этих краях.

Именно на исходе Синей ночи с Окшем стало что-то происходить. Ткань, которой он был спеленут, внезапно побурела, словно сквозь нее проступила сукровица. Дыхание его стало шумным и прерывистым. А потом изменились глаза. И дело здесь было даже не в цвете радужки и не в форме зрачка, а в том выражении, которые они приобрели. Теперь взгляд Окша, довольно тяжелый и раньше, буквально прожигал все вокруг. Жалость, печаль, сострадание, а тем более слезы были просто несовместимы с таким взглядом.

С началом этих перемен Окш стал обращать на Хавра меньше внимания, и тот, воспользовавшись этим обстоятельством, наконец-то уснул. Как всякому бесконечно усталому человеку, ему почти ничего не снилось, а если какой-нибудь кошмар вдруг и случался, он служил чем-то вроде горки, позволявшей еще глубже скатиться в сладкую стихию небытия.

Учитывая это, можно было предположить, что явления, нарушавшие столь крепкий сон, имели по меньшей мере чрезвычайный характер.

Первое, что, еще даже не раскрыв глаза, услышал Хавр, был треск, который могли бы произвести неведомые чудовища, вознамерившиеся разорвать прочную ткань палатки. Первое, что, кое-как разлепив веки, он увидел, был катавшийся по полу кокон, изрядно распухший и размочалившийся.

Решив, что Окшу вдруг стало плохо, Хавр бросился к нему на помощь, но в тот же момент оболочка кокона лопнула и наружу выпростались две руки. Они дотянулись до маски, скрывавшей лицо, и без всякого усилия сорвали ее. Спустя еще мгновение Окш уже стоял на ногах, отдирая от себя последние клочья заскорузлого льняного полотна.

Внешним обликом он напоминал прежнего Окша примерно так же, как отлитая из бронзы статуя напоминает свою глиняную модель. И руки, и ноги, и все остальные части тела вроде бы не изменились, но в каждом сокращении мышц, в каждом вдохе, в каждом движении ощущалась нечеловеческая сила и энергия.

Глянув по сторонам, Окш сорвал со стены парадную алебарду и, легко отломив стальной наконечник, чиркнул им себя по предплечью, там, где ниже локтевого сгиба просвечивал синеватый узор вен. Сталь от этого, конечно же, не затупилась, но и на коже не осталось никаких следов контакта с ней.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Хавр лишь для того, чтобы напомнить о своем существовании.

– Лучше не бывает, – небрежно ответил Окш. – У тебя зеркало есть?

– Отродясь в зеркала не смотрелся, – развел руками Хавр.

Окш сбросил с позолоченного подноса посуду и стал внимательно всматриваться в его поверхность, время от времени трогая пальцем те места, где у него раньше были шрамы, оставленные Рагной.

– Похоже, Эштра сдержала свое слово, – сказал он, поворачивая поднос то так, то эдак. – Теперь максарам не придется роптать, что они принимают смерть от существа недостойного происхождения.

– Ты все о делах, – осторожно произнес Хавр, еще не решивший, как нужно вести себя с этим новым Окшем. – Поел бы сначала.

– Не до этого, – отрезал Окш. – Пора встречать Эштру. Подай мои самые лучшие одежды.

Никто не поверил бы сейчас, что этот самоуверенный и самовлюбленный полубог еще совсем недавно молил Хавра о помощи и защите.

Оставалось неясным, каким таким чутьем Окш, едва оклемавшийся после перевоплощения, мог узнать о приближении Эштры, но факт был налицо – от цитадели к палатке двигалась грациозная женская фигура, не имевшая ничего общего со своим дряхлым первоисточником.

Конечно, Хавр ожидал сюрприза, причем сюрприза самого невероятного, но сейчас опешил даже он.

…Растрепанная грива светлых волос, зеленые льдинки глаз, алый рот до ушей, узкие, как бы постоянно приподнятые плечи… Что это – мираж? Бесплотное привидение, созданное чьей-то злой волей? Или несчастная Рагна, ожившая уже во второй раз?

Лишь когда легкая фигурка приблизилась почти вплотную, Хавр окончательно понял, кто же это есть на самом деле. Эштру выдавала даже не одежда, которую она не удосужилась сменить (пурпурные шелка стали бурыми от засохшей крови), а все тот же гнусный запах старой, закоренелой неряхи, впитавшийся не только в поры, но, наверное, и в клетки ее кожи. Этот сомнительный аромат стал такой же неотъемлемой частью ее личности, как нимб у святого или рога у дьявола.

При ближайшем рассмотрении проявились и другие характерные детали, отличавшие ныне уже покойную девчонку от принявшей ее облик старухи – особенно в походке, в манере держаться, во взгляде и улыбке.

Старое вино, налитое в новые мехи, так и осталось мутной, прокисшей бурдой.

Теперь следовало дождаться, как же отреагирует на это издевательство, на это святотатство сам Окш. Однако здесь Хавра подстерегал новый сюрприз, еще почище прежнего.

Сначала, похоже, Окш тоже был озадачен увиденным. Об этом можно было судить по тому, как он замедлил шаг и даже протер кулаком глаза, словно стараясь отогнать наваждение.

Но уже в следующий момент, широко раскрыв объятия, он бежал навстречу перевоплощенной Эштре.

Чтобы не видеть их горячих лобзаний, Хавр повернулся и направился прямиком в свою палатку, где он не был уже столько времени. Но прежде чем броситься на походную койку и провалиться в спасительный сон, он сказал, обращаясь к своему старому плащу, брошенному у порога:

– Чует мое сердце, эта парочка наломает столько дров, что угли от них придется разгребать нашим потомкам вплоть до десятого колена… Если такие потомки, конечно, останутся.

Уже натягивая на голову суконное одеяло, он добавил:

– Видел бы Клайнор, то бишь Артем, во что превратилось его чадо…

На некоторое время о Хавре, казалось, забыли, да и сам он старался лишний раз не лезть никому на глаза, по собственному опыту зная, что некоторые, даже весьма щекотливые проблемы зачастую решаются сами собой, а излишнее внимание к ним может только обострить ситуацию. К тому же трудно было предположить, что Окш и Эштра мирно уживутся друг с другом. Ведь, что ни говори, оба они были максарами, существами, для которых взаимный антагонизм – вполне естественная черта характера.

Дабы обезопасить себя от упреков Эштры в скопидомстве и стяжательстве, Хавр сдал полученное от Окша золото в армейскую казну, распорядителем которой он официально оставался и поныне. Это было хоть и больно, но не смертельно. В перспективе он надеялся заполучить все сокровища Чернодолья и сейчас вынужден был поступиться малым (пусть и относительно малым) ради большего.

За свою собственную жизнь Хавр не опасался, хотя и понимал, что вошедшая в силу Эштра видит в нем опасного соперника. На стороне поменявшей свой облик колдуньи было много козырей: и неразборчивость в средствах, и коварство, и лицемерие, и физическая неуязвимость, и способность к психологическому насилию, в том числе и массированному. На стороне Хавра – все то же самое, за исключением двух последних пунктов, плюс не совсем обычный для этого мира дар, позволяющий ему свободно манипулировать своим положением во времени.

Однако рано или поздно его объяснение с Окшем должно было состояться. Пока Эштра безвылазно находилась в палатке главнокомандующего, соваться туда не имело никакого резона. Оставалось надеяться на случайную встречу.

Но Окш отыскал Хавра сам.

Теперь он носил только пышные одежды, принятые среди максаров и украшенные гербами Карглака. Эти-то гербы и послужили формальным поводом для их разговора.

– Изучая прошлое тех, кто имел отношение к моему появлению на свет, ты просмотрел немало разных документов, – довольно холодно начал Окш. – Не встречалось ли тебе упоминание о гербе, принадлежавшем моей матери?

– У нее не было собственного герба, – сдержанно ответил Хавр. – Получить его она могла только после смерти или отречения своего отца Стардаха. А когда тот в конце концов погиб, кстати, не без ее помощи, заниматься геральдикой было уже поздно. Ее тело одновременно пожирали и страшный яд, составленный Геноброй, и быстро развивающееся во чреве отродье Клайнора, то есть ты…

– А кому достались владения Стардаха? – Окш никак не отреагировал на последние слова Хавра.

– Этим я не интересовался.

– Значит, чтобы обзавестись всей положенной максару символикой, мне нужно вернуть замки деда? – задумчиво произнес Окш.

– Зачем тебе это? Гербы и всякая прочая мишура нужны максарам для того, чтобы кичиться ими друг перед другом. Перед кем будешь кичиться ты, если собираешься истребить всех максаров?

– Это будет потом… – уклончиво ответил Окш. – Мы же ведем речь о нынешнем дне.

– Эштра заела? – напрямую рубанул Хавр. – Мало ей красавца-максара, так подавай еще и соответствующий герб в придачу! А иначе не видеть тебе ее страстных ласк!

– Зачем ты касаешься Эштры?.. – Не похоже было, что слова Хавра сильно задели Окша. – И вообще, не забывай, кто она, а кто ты…

– А кто она? – не унимался Хавр, которому уже опостылело сдерживать свои чувства. – Кто? Высшее создание? Богиня? Если у людей и максаров бывают общие дети, следовательно, мы существа одной породы! Кошка не может родить от собаки!

– Императрица может родить от кучера. Но это отнюдь не уравнивает их в правах. – Окш продолжал возражать, но ощущалось, что этот спор претит ему.

– К счастью, Эштра не императрица, а ты не кучер. Парочка подобралась на загляденье. Одним только небесам известно, какого монстра вы способны породить!

– Не преувеличивай. – Окш еле заметно поморщился. – У нас совсем другие отношения.

– Наверное, играете дуэтом на арфах. Эх!.. – махнул рукой Хавр, но тут же, словно опомнившись, поинтересовался: – Она уже знает, кто ты такой на самом деле?

– Скорее всего нет. Хотя имя Губителя Максаров ей знакомо. Выудила у кого-то из памяти. Но ей неизвестны ни предсказания Адракса, ни домыслы, которыми они обросли впоследствии, ни сама идея поголовного уничтожения всей ее расы… Нашей расы, – поправился он.

– А вдруг все это дойдет до нее? Если максары узнают, что Эштра жива да еще и приняла твою сторону, они постараются просветить ее относительно истинного положения вещей.

– Ну, во-первых, когда они это узнают, будет поздно. Над трупами наиболее могущественных максаров уже будут выть их любимые собаки… А во-вторых, Эштра не склонна доверять кому-нибудь из своих соплеменников. В крайнем случае все можно свалить на ненавистного ей Карглака. Дескать, это именно он распускает лживые слухи, чтобы помешать нашему счастью.

– Поздравляю! Есть, значит, у вас все же счастье! – Хавр отвесил Окшу глумливый поклон.

– Не паясничай… Счастье в ее нынешнем представлении – это когда ты питаешься перепелами, а не крысами. Спишь в чистой постели, а не на сырых камнях…

– Удовлетворяешь свою похоть не рукоблудием, а юным страстным красавцем! – добавил Хавр.

– Как бы тебе не пришлось пожалеть об этих словах… За что ты так ненавидишь Эштру?

– Значит, есть за что! А вот за что, интересно, ты ей так симпатизируешь?

– Я это, кажется, уже объяснял тебе однажды.

– Как же, прекрасно помню! Перевоплощение, совместная борьба и так далее. Но это чисто практические дела. Они вовсе не обязывают вас к столь трогательным отношениям. Неужели причина кроется в том, что Эштра приняла облик той, кого ты неосознанно боготворишь в душе?

– Если ты будешь продолжать в том же духе, нам придется расстаться. – Окш зыркнул на своего собеседника волком.

– Ты этого хочешь?

– Нет, но и оправдываться перед тобой не собираюсь. Хотя намекнуть могу. Тебе приходилось терять близких?

– Их у меня давно нет! – отрезал Хавр. – А те, что были, истлевают в могилах по всему свету.

– Бывало так, что люди, которых ты помнишь и по которым продолжаешь страдать, навещают тебя во сне?

– Не помню… Наверное, бывало.

– И со мной бывало… А потом они улетучиваются вместе со сном… То, что происходит со мной сейчас, – как продолжение сна. Я понимаю, что это ложь, мираж, бред, но ничего не могу с собой поделать.

– Если это сон, то дурной! И в него тебя погрузила Эштра. Не знаю как, но она сумела проникнуть в твою душу. Она завладела не только твоим телом, но и чувствами. На, понюхай! – Хавр сунул Окшу под нос горсть растертых листьев перечного дерева. – Ничем не пахнет? То-то и оно! Ты потерял способность ощущать запахи. Будь уверен, это проделки Эштры. Ей легче лишить тебя обоняния, чем самой избавиться от смрада, которым она пропиталась в темнице. И это только начало! Постепенно она добьется от тебя всего, чего захочет. Ты будешь замечать только то, на что она укажет. Будешь внимать только ее речам. Будешь думать ее мыслями. Правда, драться будешь своими собственными руками, но по ее указке. Из гордого максара ты превратишься в послушную марионетку! В куклу! Вполне возможно, это превращение уже началось.

– Еще неизвестно, кто в конце концов станет куклой, а кто кукловодом. – Окш затряс головой, словно пытаясь избавиться от какого-то наваждения. – И в самом деле со мной творится что-то непонятное… Мы наговорили друг другу столько злых и несправедливых слов. Давай лучше забудем о них. Ведь борьба, на которую мы решились, по сути дела, только начинается. Кстати, наш договор по-прежнему остается в силе? Говори прямо.

– Все зависит от тебя.

– А почему ты вернул золото в казну?

– Не хотел лишний раз связываться с Эштрой. Ведь золото фактически принадлежит ей. Начались бы раздоры, интриги, наушничество…

– Это мой подарок. И никто не вправе оспаривать его правомочность. Золото заберешь нынче же! – Голос Окша вновь приобрел прежнюю силу и безапелляционность. – Но истратишь его на общее дело, которое потом окупится сторицей.

– Ты хочешь дать мне какое-то поручение? – насторожился Хавр. – С чего бы это вдруг?

– На войне принято приказывать, а не поручать… Возьмешь большую часть войска вместе с обозом и двинешься обратно в Страну жестянщиков. Сам же говорил недавно, что ее нужно спасать от максаров. А мы с небольшим отрядом останемся здесь.

– Ты хочешь, чтобы я победил максаров? Один, без твоей помощи? – Хавр, давно взявший за правило ничему не удивляться, на этот раз изменил самому себе.

– Не перебивай. Вполне вероятно, что до Страны жестянщиков вы даже не доберетесь. Карглак, узнав об отступлении, не упустит такого удобного момента. Максары навалятся на вас со всех сторон.

– Ну Карглак-то ладно. – Хавр по-прежнему не понимал, что от него хочет Окш. – У нас с ним свои счеты. А зачем я нужен другим максарам? Они ведь за тобой, а не за мной охотятся.

– Вот именно! Они и будут охотиться за мной! Вместе с вами отправится человек, похожий на меня, как две капли воды. Эштра сделает так, что ни один максар не сможет проникнуть в его сознание. Мой двойник и станет главной приманкой для шайки Карглака. А как только враги нападут на вас, а они нападут обязательно и причем сделают это внезапно, мы с Эштрой подоспеем на выручку. Это будет новая Великая Бойня, но только ее жертвами станут не жестянщики, а максары. И неважно, где она произойдет, по ту или по эту сторону границы.

– Спасибо за доверие, – произнес Хавр с расстановкой. – Хотя создается впечатление, что нас посылают на верную смерть.

– Твоему войску, безусловно, придется туго. Однако за тебя я спокоен. Ты ведь, как всегда, вывернешься, не так ли? – Окш похлопал Хавра по плечу. – А после победы проси у меня чего хочешь.

– Кому из вас пришла в голову такая идея?

– Уж и не помню… Но план разгрома максаров мы обсуждали совместно.

– Я согласен подчиниться… вашему совместному приказу. Но только при одном условии.

– Начинается. – Окш тяжко вздохнул. – Ты и на пороге рая будешь торговаться с ключниками?

– Мне приходится рассчитывать только на ад. А там у меня широкие связи…

– Ладно, излагай свое условие.

– На время похода ты уступишь мне свой клинок. Обещаю вернуть его в целости и сохранности. Тем более что я уже научен обращению с ним.

– Хм… – Просьба Хавра явно застала Окша врасплох. – Озадачил ты меня, прямо скажем… Даже и не знаю, что тебе ответить…

– Если ты не готов ответить сейчас, я подожду. Пойми, ты сам ничем не рискуешь. Ведь у тебя же остается куда более мощное оружие. Да и твою Эштру можно смело приравнять к десяти клинкам сразу.

– Тут дело, видишь ли, в чем, – замялся Окш. – Я-то лично тебе доверяю. Ну а если случится что-то непредвиденное и клинок попадет к максарам?

– Значит, ты все же допускаешь возможность моей смерти?

– Про это я и слова не сказал. Однако на войне чего только не случается. Клинок можно выронить, потерять при отступлении, забыть на какой-нибудь пирушке. В конце концов у тебя его могут просто похитить. Ты же не в состоянии проникнуть в замыслы окружающих?

– Разве не ты говорил мне, что клинком может воспользоваться далеко не каждый?

– Так-то оно так… Но у этого клинка было много хозяев. Адракс, Стардах, Ирдана, Клайнор… Всех и не перечислишь. По крайней мере, я точно знаю, что Карглак однажды уже держал его в руках. Это было во время поединка Ирданы с ее дедом Адраксом. Вполне возможно, что секрет клинка давно раскрыт. Понимаешь, на какой риск ты вынуждаешь меня?

– Странная у тебя логика. Клинком рисковать нельзя. А вот моей жизнью – можно. Ведь я уже предупреждал, что мои возможности не безграничны. С одиночным противником я как-нибудь справлюсь. Даже с таким, как твоя Эштра. Но в гуще сражения меня просто затопчут.

– Хорошо, я подумаю над твоими словами. – Видно было, что даже этот полуотказ-полуобещание дался Окшу не легко.

– Какое бы решение ты ни принял, посвящать в него Эштру вовсе не обязательно.

– Договорились, – косясь на свою палатку, кивнул Окш.

– Тогда еще пару слов напоследок… Тебя посещают во сне те, о ком ты страдаешь наяву. Если это действительно так, то ты неполноценный максар. Или, говоря иначе, ты больной максар. А болезнь твоя называется человечностью. Конечно, ты от нее лечишься, и весьма успешно, но приступы иногда еще случаются…

Жестянщик, которому суждено было стать приманкой для Карглака, выглядел куда более величественно и грозно, чем истинный Губитель Максаров. Эштра не пожалела своего мастерства, чтобы придать ему абсолютное сходство с Окшем, каким тот был до перевоплощения, да еще добавила от себя несколько небольших, но выразительных штрихов: орлиный взор, жесткие складки у рта, презрительный изгиб губ.

Двойник был облачен в подлинную одежду главнокомандующего, а на боку имел клинок, фальшивый во всех деталях, кроме ножен. Настоящее оружие Адракса хранилось сейчас в чехле от многозарядки, притороченном к седлу лошади Хавра. Окш хоть и колебался, в конце концов уступил его просьбе.

Войско жестянщиков еще не успело свернуть лагерь, а Окш и Эштра уже сделали все возможное, чтобы слух о том, что Губитель Максаров, прихватив чужое золото, собирается покинуть Чернодолье, распространился по всей округе.

Хавр хоть и ехал рядом с лже-Окшем, однако никаких контактов с ним демонстративно не поддерживал, полагая, что тот, кроме всего прочего, является глазами и ушами Эштры. Бедняга, наверное, даже не предполагал, какая опасная роль досталась ему, и пыжился изо всех сил, старательно изображая прозорливого и грозного главнокомандующего.

На благополучный исход грядущего сражения Хавр не надеялся – даже при всем своем желании Окш и его наперсница не сумели бы подоспеть к месту боя мгновенно, а это означало, что жестянщики станут легкой добычей для максаров, как это не раз бывало в истории. Другое дело, победа скорее всего обернется для хозяев Чернодолья катастрофой, но воинам, шагавшим сейчас в одной колонне с Хавром, ликовать по этому поводу уже не придется.

Несколько раз на обоз налетали мелкие шайки мрызлов, но кто это – специально посланные разведчики или случайные мародеры, – установить было невозможно. Может, впервые за время своего пребывания в этом мире Хавр пожалел, что не умеет читать чужие мысли.

Первый переход и первая ночевка завершились благополучно. То же самое повторилось и во второй, и в третий, и в четвертый раз. Появилась реальная возможность добраться до Страны жестянщиков, где и сражаться, и умирать легче, а в случае чего можно даже отсидеться в лесах и болотах. Хавр приказал идти без передышек, бросая все, что могло замедлить марш: сломанные телеги, расковавшихся лошадей, заболевших или обессилевших людей.

Однако, когда на горизонте замаячили зловещие каменные истуканы, отмечавшие рубеж Чернодолья, Хавром овладело дурное предчувствие, и, как вскоре выяснилсь, не напрасно.

Сначала конные дозорные доложили, что путь войску преграждают неизвестно чьи вооруженные отряды, выстроившиеся в боевой порядок. Никаких знамен над ними не видно, но выдвинутые вперед картечницы позволяют предположить, что это жестянщики, прибывшие на помощь своим братьям.

Эта весть вызвала у воинов Хавра бурное ликование, очень скоро прерванное дружным залпом тех самых картечниц, скосивших не только дозорных, но и добрую часть авангарда. Затем вразнобой затявкали многозарядки, и только после этого над шеренгами стрелков взвились ненавистные знамена максаров.

Тактика Карглака в общем-то была ясна. Учтя печальный опыт предыдущих сражений, когда войско Окша, благодаря усилиям своего командира ставшее неуязвимым в психическом плане, добивалось успеха одной только интенсивной стрельбой с дальней дистанции, максары решили бить жестянщиков не только их же оружием, но еще и при помощи их собственных соотечественников.

Такой поворот событий в принципе устраивал Хавра. Излишняя осторожность, проявленная максарами после первых поражений, теперь оборачивалась против них самих. Узнай они случайно, что во главе войска красуется вовсе не Окш, а обыкновенный человек, перенесший операцию по изменению облика, с жестянщиками было бы покончено в мгновение ока. А так завязывался вполне заурядный бой с хорошо известным противником, к тому же еще находящимся в полной зависимости от чужой воли и, следовательно, напрочь лишенным инициативы и пренебрегающим личной безопасностью.

По приказу Хавра жестянщики спешно выставили дымовую завесу и под ее прикрытием отступили к обозу. Лошадей выпрягли, а из телег устроили импровизированное укрепление. Воины, озлобленные изменой братьев, пусть и непредумышленной, быстренько приготовили к стрельбе свои собственные картечницы, и скоро бреши стали появляться уже в рядах противника.

Лже-Окша, продолжавшего гарцевать даже под убийственным огнем, Хавр чуть ли не силой стащил с седла и заставил укрыться в бронированном самоходе. Сейчас эта пешка приобрела вдруг огромное значение – во-первых, одним только своим видом внушала жестянщикам надежду на успех, а во-вторых, заставляла держаться на дистанции максаров, уже прослышавших про смертоносный клинок.

Сражение тем временем принимало затяжной характер, что было на руку Хавру, ожидавшему скорого прибытия подмоги. Немного смущало его лишь то обстоятельство, что максары действовали уж очень вяло и шаблонно. Карглак не был бы самим собой, если бы не подстроил какую-нибудь грандиозную каверзу. Неужели череда позорных поражений подорвала боевой дух прежде неукротимого максара? Нет, поверить в такое было невозможно.

Хавр принялся внимательно рассматривать в зрительную трубу боевые порядки противника. Жестянщики, не по собственной воле сражающиеся со своими земляками, выглядели удручающе – отрешенные лица, пустые взоры, лохмотья вместо одежды, следы голода и побоев на теле. Неужели с помощью этой слабосильной толпы Карглак намеревается одолеть Губителя Максаров, уже доказавшего серьезность своих намерений и весомость своих доводов? В чем же тогда подвох? Жаль, что в наличии не осталось ни одного воздушного шара! Как хотелось бы глянуть сверху на окрестности и выяснить, какими еще силами располагают максары. А то вдруг окажется, что стрельба ведется только для отвода глаз, а тем временем главные силы врага заходят с тыла. Хотя и такой маневр не гарантирует максарам победы. Телеги, составленные кольцом, позволяют вести круговую оборону, а развернуть картечницы – пара пустяков. Да и окружающая местность не способствует лихой атаке – нора на норе, яма на яме, тут даже черт ногу сломит.

А что, если максары и впрямь пали духом? Ведь никогда прежде им не приходилось терпеть поражений. Они даже не знают, что это такое… А тут вдруг понеслось-посыпалось! Ну ладно там неопытные мальчишки проиграли схватку в открытом поле. Зарвались, переоценили свои силы… Дело поправимое, таких мальчишек и девчонок еще не одна сотня наберется. Так ведь пала и цитадель, прежде считавшаяся неприступной! Сам Карглак клялся, что подлые жестянщики сломают о нее зубы. Тут хочешь не хочешь, а поверишь в мрачное пророчество зловредного старца Адракса. Ведь как только не пытались извести его правнука, а он вырос назло всем, возмужал, принял грозное имя Губителя Максаров и сейчас, не задумываясь, пускает в дело свой клинок, единственный на все Чернодолье!

Хавр вновь припал к зрительной трубе. Как он ни напрягал зрение, а различить Карглака или какого-нибудь другого максара среди жестянщиков так и не сумел. Даже знаменосцы, назначенные из мрызлов, были сплошь какими-то мелкими, запаршивевшими, скорее гнусными, чем страшными.

– Вполне может статься, что в этом войске, точно как и в нашем, вообще нет максаров, – сказал Хавр самому себе. – Пока мы тут пуляем друг в друга из многозарядок и картечниц, они плетут свою собственную хитрую игру, недоступную пониманию простых людишек. Вот только как бы это проверить?

Хавр задумался. Провести разведку боем? Кавалерии пока еще хватает. Однако столкнется она с максарами или нет, а назад вряд ли кто вернется. Ну если только взбесившаяся лошадь приволочет обратно чье-то тело, запутавшееся ногой в стремени… Чем же можно пронять Карглака до такой степени, что он сам обнаружит себя? Хитростью его не возьмешь, это точно. Никаких переговоров с врагами максары отродясь не вели, это не в их правилах. А что, если сыграть на его самолюбии? Он же вспыльчив до невозможности! Сейчас попробуем.

Хавр протрубил в свой рог, призывая обе стороны к вниманию, а когда стрельба немного поутихла, прокричал, сложив ладони рупором:

– Мой хозяин, благородный Окш, сын Клайнора, известный также под именем Губителя Максаров, вызывает на поединок своего заклятого врага Карглака, отцом которого, судя по повадкам сына, скорее всего является какой-то шакал, таскающий падаль с живодерни! На поединок Окш готов явиться без оружия, с голыми руками! Ему не нужен клинок, чтобы вырвать подлое сердце Карглака. Если же этот смердящий пес откажется принять вызов, его имя навечно покроется позором! Эй, Карглак, откликнись! Не прячься за спинами пленных! Если ты готов к поединку, выходи!

– Я готов! – Этот рев был пострашнее залпа дюжины картечниц. Даже невозможно было понять, откуда именно он доносится – с небес или из-под земли.

Войско Хавра смешалось, как куча опавших листьев, подхваченных порывом бури. Сначала он не понял причины столь внезапной и массовой паники, сравнимой разве что с реакцией кур на появление хорька, но потом узрел, что среди жестянщиков мелькают мрызлы, резко отличающиеся от них по всем статьям. Да еще какие мрызлы! Отборные, один к одному, недавно сделанные из самых лучших образчиков человеческой и звериной плоти, но уже великолепно натасканные и, кроме своей толстенной шкуры, вдобавок защищенные броней.

Это был просто какой-то кошмар! Откуда здесь могли взяться мрызлы? Как они прорвались сквозь линию укреплений? Как вообще сумели так быстро преодолеть насквозь простреливаемое пространство?

На все эти вопросы, в единый миг пронесшиеся в голове Хавра, он получил столь же мгновенный ответ – людей, окружавших его, словно смело и на всеобщее обозрение предстала одна из подземных нор, которых здесь было больше, чем конопатин на физиономии человека, переболевшего оспой.

Раньше в целях безопасности нору прикрывал дощатый щит, позаимствованный у кузова телеги, а сейчас из нее один за другим перли готовые к бою мрызлы. И то же самое, похоже, происходило повсюду – враги таились в каждой норе, в каждой достаточно глубокой яме. Войско жестянщиков оказалось в положении жужелицы, рискнувшей отдохнуть на вершине муравейника.

За этот просчет Хавр мог винить лишь себя.

Картечницы разом смолкли, только на разные лады орали живые и умирающие люди, выли мрызлы, лязгала сталь, топали ноги, лапы и копыта, хрустели кости, ржали перепуганные лошади да стучали многозарядки – оружие в рукопашном бою не самое удобное.

Хавр оказался один на один с огромным мрызлом, размахивающим тяжелым копьем, пилообразный наконечник которого размерами не уступал лезвию косы. Клинок, с таким трудом выпрошенный у Окша, покоился в чехле, притороченном к седлу его лошади (где сейчас то седло, где сейчас та лошадь?), и Хавру не осталось ничего другого, как совершить скачок во времени. Пусть он выиграл всего лишь мгновение, но как раз этого мгновения и хватило мрызлу, чтобы проскочить сквозь призрак, оставшийся на месте исчезнувшего человека, и напороться на пулю какого-то жестянщика, еще сохранившего присутствие духа.

Проклиная собственную беспечность, Хавр бросился на поиски скакуна. Задача ему предстояла не из легких, чтобы не сказать больше. Все коноводы или разбежались, или были перебиты, а лошади, усугубляя общую неразбериху, носились в тесном пространстве, огороженном телегами. Некоторым, особо резвым, даже удалось перепрыгнуть через укрепления и ускакать от этого ада подальше.

Хавр уже и позабыл, когда в последний раз попадал в столь безнадежную ситуацию. Мрызлов становилось все больше и больше, шальные пули жужжали вокруг, как пчелы в погожий денек, горы трупов загораживали путь, а самоходы, тщетно пытавшиеся вырваться из окружения, давили всех подряд – и своих, и чужих. Схватка, наподобие туго натянутого лука, достигла того предела, после которого или вдребезги рвется тетива, или лопается дуга. Вот-вот какая-то из противоборствующих сторон должна была сломаться, не выдержав напряжения боя, и скорее всего эта печальная судьба ожидала жестянщиков.

Внезапно голос Карглака заглушил все другие звуки. И люди, и мрызлы, и даже лошади оцепенели. Когда на сцене появляется главное действующее лицо драмы, все другие ее участники вольно или невольно превращаются в безмолвных статистов.

Карглак, изжелта-бледный и заросший черной звериной щетиной (таким Хавр еще никогда его не видел), выволок из самохода беспомощное тело лже-Окша и для начала встряхнул его так, что с бедняги даже свалились сапоги.

– Ну покажи, на что ты способен, жалкий сморчок! – ревел взбешенный максар. – И как ты только посмел бросить мне вызов? Да еще пригрозил вырвать мое сердце! Я сам вырву твое сердце, гнида! Но сначала ты лишишься своего поганого языка!

Тут Карглак, намеревавшийся предать изменника долгой и мучительной смерти, явно перестарался – так взмахнул рукой, что истошный вопль лже-Окша сразу оборвался, а голова, кувыркаясь, улетела в безмолвную толпу.

Момент всеобщего оцепенения упускать было нельзя, и Хавр, единственный здесь, кто был неподвластен воле максара, змеей выскользнул из самой гущи приостановившейся схватки, осмотрелся по сторонам и сумел все же заприметить своего саврасого скакуна, которого уже держал под уздцы коренастый мрызл (уж очень хороша была лошадка, раньше гулявшая в табунах максаров).

Карглак тем временем привел в исполнение свои угрозы, уже не способные ничего изменить в печальной судьбе неудачливого двойника Губителя Максаров. Голой рукой он разорвал грудную клетку и продемонстрировал всем присутствующим еще живое, судорожно трепыхающееся сердце.

– Такая участь ожидает каждого, кто осмелится посягнуть на власть максаров, какими бы хвастливыми кличками он себя ни награждал! – Голос Карглака звучал, как горный обвал. – Не будет пощады и тем, кто поверил в гнусные речи этого выродка и с оружием в руках пришел в Чернодолье! Для Страны жестянщиков и его народа наступают последние деньки! Никто больше не услышит об этих подлых и неблагодарных людишках, а их земля будет объявлена проклятой! Отныне под страхом смерти запрещается жить там, сеять хлеб и охотиться!

Хавр ползком добрался до своей лошади, выдернул клинок из чехла, быстренько произвел с рукояткой все необходимые манипуляции и, дабы проверить боеспособность этого чудо-оружия, отрубил мрызлу ту лапу, которой он сжимал поводья. Страшилище, на какое-то время лишенное всех других способностей, кроме способности воспринимать речи своего хозяина, не обратило на это никакого внимания, только почесало здоровой лапой кровоточащий обрубок.

Внезапно, словно почуяв подвох, Карглак умолк на полуслове, поднес сердце лже-Окша к своим глазам и сдавил его, как обезьяна сдавливает спелый плод, желая полакомиться соком.

– Это не сердце максара! – прорычал он. – Кого мне подсунули? Куда подевался этот обнаглевший щенок?

– Кого ты ищешь? – С гребня ближайшего холма раздался деланно-спокойный голос, в котором опытный человек мог ощутить огромное внутреннее напряжение. – Не меня ли?

Окш, хотя и восседал на горячей боевой лошади, был одет как простой жестянщик, даже не воин, а ремесленник средней руки. При себе он имел устройство странного вида и неизвестного предназначения (только Хавр знал, что это «дырокол»). Судя по тому, что время от времени его фигура едва заметно искажалась и затягивалась радужной рябью, межпространственная дыра, в данный момент выполнявшая роль щита, была готова отправить в потусторонний мир любое количество обитателей Чернодолья (а заодно и жестянщиков).

В толпе всадников, расположившихся за спиной Окша, Хавр сразу заметил стройную фигурку, с ног до головы закутанную в шелка, только на этот раз не пурпурные, а лилейно-белые.

Наступила жутковатая пауза.

Окш молчал, дожидаясь ответа на свой в общем-то риторический вопрос. Молчание Карглака свидетельствовало о том, что бывают ситуации, в которых теряются даже славящиеся своим самообладанием максары.

– Тебе, кажется, не нравится то сердце, что ты сжимаешь в кулаке? – первым молчание нарушил Окш. – Мое бы устроило тебя больше?

– Безусловно! – Карглак отбросил прочь кусок кровавого месива и вытер руку о плащ. – И я не вижу причин, которые помешали бы мне добраться до него.

– Причины есть, – произнес Окш как бы даже с сожалением. – Одна из них состоит в том, что тебе не суждено в этой жизни сделать и десятой доли тех шагов, что сейчас разделяют нас.

– Если ты хочешь напугать меня, то делаешь это напрасно. Последний свой страх я испытал при выходе из чрева матери. С тех пор я предпочитаю пугать других. – Каждое слово Карглака было весомо, как удар молота. – Ты обречен, отродье Клайнора. Твое войско погибло, а моему нет счета. Кроме всего прочего, я явился сюда не один, а в хорошей компании…

Он взмахнул рукой, и несколько мрызлов, габаритами слегка уступающие другим, сбросили свои черные шлемы-маски. Все они оказались максарами. Их возраст нельзя было определить с первого взгляда, но это были не юнцы, а опытные, закаленные воины, пролившие немало своей и чужой крови.

– Я рад, – кивнул Окш. – Значит, урон, который понесут сегодня максары, не ограничится одним тобой. Признаюсь, я хотел опорожнить на твоих поминках кубок вина. Но всего один, большего ты не заслуживаешь. А благодаря тем, кто столь опрометчиво вступил в твою компанию, я имею возможность напиться допьяна.

– Ты напьешься своей крови, молокосос! – зашипел Карглак, и от этого шипения все стоявшие поблизости содрогнулись. – Я знаю, на что ты надеешься! На свой клинок, верно? Но он не спасет тебя. Тысячи моих воинов, более послушных, чем эти пальцы, – он продемонстрировал свою раскрытую ладонь, – скопом навалятся на тебя и задавят собственными телами. Если тысячи окажется мало, я пошлю на смерть десять тысяч!

Всадник, скрывавшийся под белыми покрывалами, подъехал к Окшу вплотную и что-то сказал ему на ухо. Тот внешне никак не отреагировал на столь бесцеремонный поступок и вновь обратился к Карглаку:

– Ты нарисовал довольно-таки мрачную картину. Действительно, устоять сразу против десяти тысяч твоих воинов будет трудно. Это же получится целое море крови, а я, к сожалению, не умею плавать. Но дело в том, что ты упустил из вида одно важное, я бы даже сказал, решающее обстоятельство. Ну зачем, спрашивается, мне ввязываться в схватку с твоими воинами? Пусть они гоняются за мной хоть по всему Чернодолью! Из мрызлов бегуны неважные, ты сам знаешь. С добрым конем им никогда не сравниться. Все это только затянет нашу тяжбу. Поэтому у меня к тебе есть одно предложение, которое, надеюсь, устроит всех.

– Ну и времена настали, – буркнул Карглак. – Я должен выслушивать предложения всяких сопляков.

– И тем не менее тебе придется навострить уши. Предложение мое таково… Кстати, оно соответствует традициям максаров, – спохватился Окш. – Почему бы нам и в самом деле не сразиться в честном поединке? Сразу отпало бы столько проблем. Если верх одержу я, ты просто станешь очередной жертвой в моем списке погубленных максаров. Если же победишь ты, можешь поступить со мной как угодно. Ведь ты, как я слышал, уготовил мне смерть долгую и мучительную…

– Очень долгую и чрезвычайно мучительную, – мрачно поправил Карглак.

– Твой ответ надо понимать как согласие на поединок?

– Я еще не выжил из ума, чтобы с голыми руками выходить против клинка.

– Да и я не так глуп, чтобы надеяться на это. Ведь речь шла о честном поединке. Так и быть, я выйду против тебя безоружным, поскольку ничуть не сомневаюсь в своих силах. Но твой нынешний вид мне что-то не нравится. Возможно, ты переутомился, гоняясь за мной, или заболел от ненависти. Я не хочу пользоваться твоей слабостью. Чтобы получить право на поединок, ты сначала должен одолеть одного моего приятеля… скажем так.

– Этого подлеца и мошенника Хавра? С превеликим удовольствием! – Карглак чуть ли не облизнулся.

– Нет, Хавр подождет… Он еще не успел сосчитать все деньги, которые я добыл в твоей сокровищнице. Вот мой приятель! – Окш указал на всадника под белым покрывалом.

– Уж больно твой приятель хлипок, – с сомнением произнес Карглак. – Похоже, ты издеваешься надо мной… А что, если он скрывает под одеждой клинок?

– Пусть кто-нибудь из твоей компании проверит его.

– Не знаю, что ты задумал, – сказал Карглак после небольшой паузы. – Но если твой приятель завидует участи этого жалкого пугала, – он кивнул на растерзанное тело лже-Окша, – то пусть спускается сюда. Посмотрим, кто из нас окажется хитрее, ты или я.

И мрызлы, и жестянщики, очнувшись от колдовского плена, вновь обрели способность двигаться и подались в разные стороны, освобождая пространство для схватки. На месте остались лишь перевернутые телеги, брошенное оружие и груды трупов. Хавр, прикинувшийся мертвецом, укрылся за тушей рыжего битюга, у которого какой-то нетерпеливый мрызл успел выгрызть кусок ляжки. Отсюда при удачном стечении обстоятельств максаров можно было и клинком пощекотать.

Всадник, старательно скрывавший свое лицо (а Хавр уже давно догадался, кто это), спустился с холма, оставил коня у его подножия и пешком двинулся к месту предстоящего ристалища. Один из максаров, глаза которого, каждый размером с кулак, сидели не на положенных для них местах, а на висках, чуть впереди ушей, по указанию Карглака встретил поединщика на полпути, тщательно ощупал и даже попытался сорвать покрывало, но получил решительный отпор.

Вернувшись назад, он стал докладывать Карглаку о результатах проверки. Хавр, находившийся всего в сотне шагов от этой парочки, слышал весь разговор слово в слово.

– Даже затрудняюсь сказать что-нибудь определенное, – пучеглазый огорошил Карглака первой же фразой.

– Клинок у него есть? – спросил тот с надрывом. – Тебя ведь именно для этого посылали! Сам же своей зоркостью хвалился! Говорил, что все насквозь видишь!

– Я это говорил иносказательно, – ничуть не смутился пучеглазый. – Насквозь только демоны ада видят… Но клинка у него нет… И никакого другого оружия тоже.

– Тогда что тебе непонятно?

– Непонятно, кто он такой есть. В его душу даже ты не проникнешь. Такого мощного сопротивления я отродясь не встречал. У самого голова до сих пор гудит.

– Выродок этот его прикрывает, разве не понятно… Но откуда у сынка Клайнора такая сила?

– Не знаю, что это за сила и откуда она взялась, однако противник тебе достался не из легких, – доверительно сообщил пучеглазый. – Хотя и с виду, и на ощупь обыкновенный мальчишка.

– Мальчишка? – насторожился Карглак. – А не девчонка?

– Кто его знает, – пучеглазый заморгал массивными, лишенными ресниц веками. – Не пожелал он раздеваться, даже лица не открыл.

– А разве на ощупь нельзя определить?

– Между ног я не шарил, там клинок не спрячешь, а мальчишескую грудь от девчоночьей вот так сразу и не отличишь. Уж поверь мне на слово.

– Придется. – Карглак еле сдерживался. – Ты ведь у нас большой любитель малолеток обоего пола… И зачем только я тебя послал! Нашел кому довериться!

– Взял бы сам и сходил! – огрызнулся пучеглазый. – Я тебе не слуга! Сам люблю указывать! И нечего меня упрекать! По доброй воле сюда пришел, по доброй воле и уйду! Воюй здесь один!

– Когда отродье Клайнора возьмет твой замок в осаду, ты еще пожалеешь об этих словах! – зловеще пообещал Карглак.

– Не каркай! Много вас тут голосистых… – буркнул пучеглазый, отходя на прежнее место.

Карглак тем временем сбросил плащ и, оставшись в легком панцире, надетом поверх охотничьего камзола, двинулся навстречу противнику. Путь его пролегал мимо затаившегося Хавра, и у того даже появилась шальная мысль одним ударом клинка покончить с максаром. Однако после недолгого размышления он отказался от этой затеи. Во-первых, ему пришлось бы сначала подняться в полный рост и пробежать так не менее полусотни шагов, что вряд ли допустили бы стоявшие поблизости максары. Во-вторых, Окш, по-видимому, связывал с поединком какие-то свои планы, и их не следовало расстраивать. И, наконец, в-третьих, Хавр не собирался оказывать Эштре никаких услуг, даже невольных. Пусть померяется силой со своим бывшим муженьком. Посмотрим, кто кому бока намнет. А уж когда победитель определится, можно и клинок в дело пустить. Хотя еще неизвестно, как на это посмотрит Окш…

Карглак был боец опытный и понимал, что новый противник, несмотря на свою более чем заурядную внешность, не чета лже-Окшу, погибшему смертью труса. Поэтому он и не торопился, выбирая себе позицию поудобнее.

Когда Карглак, не спускавший глаз с неподвижной фигуры соперника, так и не сбросившего своих весьма неудобных для поединка одеяний, перешагивал через очередного мертвого жестянщика, тот внезапно встрепенулся и попытался ткнуть его копьем. Максар даже не сбился с шага, но на его лице промелькнула гримаса досады.

Досада сменилась недоумением, когда мрызл, у которого наружу торчали не только кишки, но и переломанный хребет, соскользнул с брони самохода, где он нашел свое вечное успокоение, и рухнул чуть ли не в объятия Карглака.

Обернувшись, Карглак гневно крикнул пучеглазому:

– Я тебя в последний раз спрашиваю, кто это был – парень или девка?

– Скорее всего парень, – неохотно ответил тот. – Разило от него так, словно он помои жрал.

– Понятно. – Карглак оттолкнул ногой очередного мрызла, пытавшегося укусить его за щиколотку. – Почему ты мне этого сразу не сказал?

– Да ведь от всех жестянщиков чем-то разит. От кого луком, от кого дегтем, от кого навозом.

– А запах могилы ты узнал бы сразу?

– Нет, это не то… Так пахнет прокисшая похлебка, в которую нагадила кошка…

Противников разделяли уже не больше двадцати шагов. Карглак был на голову выше и в полтора раза шире, но какая-то скованность, не имеющая ничего общего с осторожностью, проскальзывала в его движениях.

Внезапно из-под покрывала раздался голос, который с одинаковым успехом мог принадлежать и мужчине, и женщине, и ожившей статуе:

– Была бы воля да чистое поле, а высший суд сам свершится. Не так ли говорили раньше?

– Кто ты? – в обычной своей манере прорычал Карглак. – Я должен знать, кто вызвал меня на поединок!

– На поединок тебя вызвал тот, кого ты называешь отродьем Клайнора. Я лишь оружие в его руках. Карающий меч, беспощадная секира, тугая удавка, смертельная отрава… – И сам ответ, и голос, которым он был произнесен, еще больше запутали ситуацию.

Невозможно было сказать, кто из них сделал выпад первым, но впечатление создалось такое, будто единоборцы бросились друг на друга одновременно. Разорванное в клочья покрывало улетело прочь, а панцирь Карглака стал похож на жестянку, по которой прошлось лошадиное копыто.

Все, кто наблюдал за поединком, невольно ахнули, узрев лицо той, что отважилась на смертельный поединок с грозным максаром. Но это был не вздох сострадания, вызванный юным возрастом и хрупким обликом девицы, а возглас ужаса от жутчайшей гримасы, исказившей ее нежные черты.

Человек, даже находящийся в крайней степени ярости или агонии, никогда не сумел бы скорчить такую рожу. Подобное доступно только существам совсем иной природы, для которых лицо является лишь очередной маской, чем-то вроде шкуры хамелеона.

Даже неустрашимый Карглак отшатнулся назад.

– Дочь Генобры… откуда ты взялась здесь? – пробормотал он. – Я же собственноручно задушил тебя… А потом тебя убили во второй раз… Неужели ты неподвластна смерти?

– Я и есть смерть! По крайней мере для тебя! Ох, как я ждала этого момента! – Хотя рот открывала сама девица, посредством ее языка вещал кто-то другой, причастный к тоске и ужасу загробного мира. – Настало время рассчитаться за все!

– Если понадобится, я убью тебя и в третий, и в десятый, и в сотый раз! – таков был ответ Карглака.

Разделенные немалым расстоянием, они снова ринулись друг на друга, сплелись в воздухе, рухнули на землю и принялись кататься по ней, как два кота-соперника – один огромный и черный, а второй чуть поменьше и беленький. При этом оба не жалели ни зубов, ни когтей, ни своей шкуры, ни чужой.

Впрочем, длилось это недолго. Спустя несколько мгновений они уже опять были на ногах и, пританцовывая, выбирали момент для новой атаки. Оба почти лишились волос на голове, одежда висела клочьями, кровь покрывала их тела с ног до головы.

– Ты струсил, признав во мне бедняжку Рагну, – вкрадчиво произнесла девица. – Но ты испугаешься еще больше, когда узнаешь, кто я такая на самом деле. Жаль, что тебе осталось жить так мало. Иначе ты бы вспоминал этот день до самой гробовой доски, а может, и дольше.

– Да будь ты хоть демоном могилы, объедающим мясо с костей мертвецов, я все равно не испугаюсь тебя! Дай лишь добраться до твоего горла!

– А я и есть демон могилы! Полжизни я провела в ней! Полжизни не видела света! Полжизни меня грызли могильные черви! Но, как видишь, я вернулась в мир живых! И тот, кто когда-то заточил меня в этой могиле, жестоко поплатится!

– Женушка, да никак это ты? – Догадка, похоже, ничуть не смутила Карглака. – Вот так встреча! Как же это у меня вылетело из головы, что ты еще способна осквернить этот мир своим возвращением! Зря я не затопил подземелья цитадели, как это мне советовали!

Очередная схватка бывших супругов оказалась куда более ожесточенной, чем предыдущая, – очевидно, припомнились старые счеты. Когда они вернулись на исходные позиции, у Эштры левый глаз висел буквально на ниточке, а у Карглака правая сторона лица от скулы до подбородка представляла собой голую кость.

Теперь он уже не говорил, а еле внятно шамкал, придерживая нижнюю челюсть рукой:

– Страшно не то, что взбесившаяся ведьма вырвалась на волю. Страшно, что она вступила в сговор с другим, еще более опасным безумцем. Как говорится, беда льнет к несчастью.

– Ты заговорил, как баба. – Эштра оторвала мешавшее ей глазное яблоко и швырнула его в Карглака. – На, подавись! Не было еще случая, чтобы я вступила с кем-нибудь в сговор, запомни это! Я привыкла всем платить злом, потому что никто никогда не делал мне добра! Но однажды я поклялась себе самой, что стану верной подругой любому, кто вызволит меня из заточения! Если бы это вдруг сделал ты, Карглак, тебе не пришлось бы сейчас пускать кровавые слюни!

– Безумная! – взвыл максар. – Ты хоть знаешь, с кем связалась? Тебе известно, что у него на уме? Ты не догадываешься, ради чего он явился в Чернодолье во главе армии этих трусливых крыс-жестянщиков?

– Не все ли равно, кто он? – высокомерно возразила Эштра. – Главное, кто такая я! И какая разница, что из себя представляет тот, кому я симпатизирую. Да будь он хоть червем, хоть жестянщиком, хоть огнедышащим драконом, я создам из него идеал, соответствующий моим вкусам и пристрастиям.

– Ты жестоко заблуждаешься. – Карглак хотел погрозить ей пальцем, но соответствующего пальца на правой руке, как назло, не оказалось. – Если твой приятель и может в чем-то измениться, так только к худшему. Над его созданием потрудились такие силы, о существовании которых ты даже и не догадываешься. Единственное предназначение этого чудовища, называемого отродьем Клайнора, – уничтожение нашей расы, расы максаров. Хотя ни сам Клайнор, ни его сучка Ирдана, ни все эти жалкие жестянщики, честно говоря, не имеют никакого отношения к той миссии, с которой твой дружок явился в наш мир. Это расплата, посланная нам за грехи предков. За их гордыню, за их короткую память, за их пренебрежение к тем, кто некогда стоял у колыбели первого максара…

– Хоть твой язык и заплетается, но говоришь ты очень длинно, – прервала его Эштра. – Неужели ты надеешься вновь обмануть меня, а ненависть, предназначенную тебе, направить на кого-нибудь другого? Напрасные старания! Своими сказками можешь пугать служанок. Я уже пуганая. Да пусть мой дружок передавит вас всех, главное, что он спас меня! Скажи, кто из вас попытался хоть как-то облегчить мои страдания? Да никто! Вы пировали наверху, когда я гнила в подземелье! И никто не одарил меня даже обглоданной костью! Так почему я сейчас должна беспокоиться о безопасности максаров? Плевала я на все ваши нынешние страдания и даже на вашу грядущую смерть!

– Других слов я от тебя, признаться, и не ожидал. – Теперь Карглак медленно отступал, придерживаясь того же пути, каким он пришел сюда. – К несчастью, такого же мнения и многие другие. Во всем Чернодолье нашлось всего несколько максаров, согласившихся выступить заодно со мной… Не знаю, как ты называешь своего дружка, когда тешишься с ним, но его настоящее имя – Губитель Максаров. Пришествие в наш мир этого существа и все его страшные деяния были предсказаны заранее. Ему покровительствуют могучие потусторонние силы, некогда породившие нас, а сейчас обратившиеся к мщению. Но максарам уже не раз приходилось вступать в спор с судьбой. Я уверен, если удача не отвернется от нас, сам Губитель Максаров и все его союзники будут повержены в ближайшее время.

– Похоже, вы крепко насолили удаче. Она даже и не косится в вашу сторону, – произнесла Эштра с издевкой.

– Ты зря радуешься. Если я вдруг погибну, никто уже не сможет спасти Чернодолье. Смерть приберет всех от мала до велика. И тебе придется разделить общую участь. Ибо в пророчестве, обращенном к Стардаху, деду твоего дружка, сказано: «У тебя будет внук. Именно он разрушит все цитадели в этой стране, и от его клинка погибнет последний максар…» Не исключено, что этим последним максаром окажешься как раз ты.

– Повторяю, мне нет никакого дела ни до всяких там предсказаний, ни до тебя самого, ни до всех максаров вместе. – Эштра мягким скользящим шагом двигалась вслед за Карглаком, не позволяя ему увеличивать разделяющую их дистанцию. – Я родилась заново и хочу всласть пожить. Любой, слышишь меня, любой, кто попытается помешать мне, обречен.

– Ты всегда выбирала неверные пути. Время, проведенное в темнице, ничему не научило тебя. Ты повторяешь прежние ошибки. Только на этот раз они могут оказаться непоправимыми.

Окш, которому уже надоело наблюдать за этим довольно странным поединком, крикнул с холма:

– Эштра, поторопись! Почему ты тянешь? Может, тебе нужна помощь?

– Нет! – Она, не оборачиваясь, резко вскинула вверх руку. – Поединок должен быть честным! Оставайся на месте! Это относится и к вам, любезные! – Рука опустилась, указывая на сбившихся в кучу максаров.

Карглак, пятясь, наткнулся на целый штабель трупов и вынужден был остановиться.

– Жаль, что я не смог переубедить тебя, – с трудом ворочая языком, произнес он. – Вместо того, чтобы объединиться против общего врага, мы должны убивать друг друга…

– Давно ли ты стал моим другом? – Эштра подбиралась все ближе.

– Мы могли бы стать друзьями… Но уже, наверное, поздно. Сейчас начнется наша последняя схватка. В ней все и решится. Или ты, или я. Или Чернодолью суждено погибнуть, или максары будут жить в нем еще много поколений.

– Разве нет третьего пути? – Эштра стремительно прыгнула вперед, однако тут же отскочила, едва не лишившись второго глаза.

– Для нас с тобой нет…

– Знаешь, я что-то передумала убивать тебя. – Эштра отошла на несколько шагов назад. – Только зря не радуйся. Я передумала убивать тебя своими руками. Ведь в чем состоит главная сила максара? Не в умении махать кулаками, а во власти над душами других живых существ. Вот и проверим, чья власть одолеет, моя или твоя.

Едва она сказала это, как мертвецы, застывшие вокруг в самых немыслимых позах, зашевелились. Вот встал на ноги жестянщик, в груди которого застряло лезвие алебарды. Вот, шатаясь, приподнялся мрызл, изрешеченный пулями. Шевельнулся даже битюг, за которым скрывался Хавр.

Конечно, сейчас эти искромсанные мечами и пробитые пулями воины были не так проворны, как при жизни. Те, кто погиб первым и успел закоченеть, с трудом расправляли свои уцелевшие члены. Многие, едва встав на ноги, сразу теряли ориентацию и брели по прямой, пока не натыкались на какую-нибудь преграду. Однако десятки рук уже тянулись к Карглаку, а острые копья тыкались в его неуязвимое для железа тело.

И тем не менее, как ни велико было преимущество мертвецов в численности и как ни пострадал Карглак в схватке с Эштрой, стоило ему лишь как следует поднапрячься – и кольцо нападавших рассыпалось.

– Ты выглядишь совсем свеженьким, муженек. – Эштра даже захлопала в ладоши. – Я рада за тебя. Так и продолжай. Сам же говорил, максары умеют бороться с судьбой.

Повинуясь ее пристальному взгляду, на Карглака навалилась новая куча оживших покойников. Она быстро росла, словно рой пчел, облепивших матку. Того, кто находился в центре этой кучи, разглядеть было уже невозможно, но он продолжал оказывать отчаянное сопротивление, о чем можно было судить по тому, как куча медленно перемещалась то в одну, то в другую сторону.

Максары, оставшиеся без вождя и вдохновителя, явно не знали, что им теперь делать. Ни один мрызл, ни один жестянщик уже не повиновался их воле. Более того, они сами ощущали себя так, словно оказались вдруг в тяжелых кандалах. Бежать было поздно, спасать Карглака – бессмысленно, оставалось только надеяться на милость победителя.

Наконец Эштра небрежно сказала: «Дело сделано», – и гора мертвецов, в жутком молчании копошившихся над телом Карглака, сразу оцепенела.

С холма, сопровождаемый своей немногочисленной свитой, спустился Окш.

– Карглак предугадал собственную смерть, когда угрожал утопить тебя в крови своих воинов. – Эштра кокетливо прикрыла ладонью отсутствующий глаз.

– Если он и в самом деле мертв, мне необходимо убедиться в этом, – сказал Окш, не слезая с седла и заслоняясь от максаров межпространственной дырой. – Однажды я уже опростоволосился, поверив в его мнимую смерть.

– Боюсь, что, объединив усилия, жестянщики и мрызлы просто разорвали его на части, – нетерпеливо сказала Эштра. – Зачем тебе эта безобразная груда мяса? У нас сегодня и без того много дел. Давай побыстрее закончим и отправимся искать место, где я могла бы подлатать свое тело.

– Ну если ты так настаиваешь… – неуверенно начал Окш.

– Погодите! – Хавр приподнялся из-за своего укрытия. – Тут что-то не чисто! Ни человек, ни мрызл не могут разорвать тело максара на части. Тут как минимум нужен клинок или специальные инструменты, которые вы используете в своих операциях. Чтобы всем нам впредь спалось спокойно, нужно найти останки Карглака и с соответствующими почестями похоронить их.

– Делайте что хотите! – Эштра резко повернулась и пошла прочь. – Я тут, понимаешь, кровью истекаю, а они собираются похороны проводить…

Пока Хавр под угрозой клинка держал максаров в повиновении, уцелевшие после побоища жестянщики растаскивали кучу трупов, возможно, ставшую для Карглака чем-то вроде могильного холма.

Когда этот скорбный труд был завершен, все заинтересованные лица вынуждены были констатировать, что какие-либо следы Карглака отсутствуют. Зато под нижним слоем изорудованных до неузнаваемости тел обнаружилась круто уходящая в землю нора. Молодой жестянщик, посланный туда для разведки, доставил наверх измятый и продырявленный панцирь – тот самый, что Карглак носил во время поединка.

Хавр прокомментировал происшедшее следующим образом:

– Если лиса два раза подряд спасается одним и тем же способом, так это не она хитра, а охотники бестолковы.

Окш ничего говорить не стал (да и что он мог сказать в такой ситуации), а вскинул свой «дырокол», польза от которого в данный момент представлялась весьма сомнительной. Время было безвозвратно упущено, и проклятый Карглак мог находиться сейчас где угодно.

На месте норы, в которую с трудом протиснулся бы человек средней комплекции, образовалось огромное, идеально круглое отверстие, втянувшее в себя немало валявшихся поблизости мертвых тел.

Максары, впервые увидевшие такое диво, таращили глаза и вытягивали шеи, однако Окш быстро пресек столь откровенное любопытство. Очередная межпространственная дыра зашвырнула всю эту компанию в такие дальние дали, где их необыкновенные способности утратили всякое практическое значение. Хавр, находившийся рядом, успел увернуться каким-то чудом.

– Не сходи с ума! – крикнул он Окшу. – Птичка давно улетела.

Однако тем уже овладел очередной приступ неистовства. Теперь дыры в каменной плоти Чернодолья появлялись одна за другой – некоторые уходили вниз строго вертикально, другие под углом, а некоторые лишь сметали с поверхности все живое без разбора. И среди жестянщиков, еще только начавших осознавать свою победу, и среди плененных мрызлов стали появляться жуткие проплешины, уносившие в неизвестность сразу по нескольку сотен душ.

Хавр, каждое мгновение рискуя жизнью, все же сумел добраться до Окша и, сунув ему под нос лезвие клинка, заорал:

– Опомнись! Если ты сейчас же не прекратишь это безумие, я отрублю тебе руки!

– Ты? Мне? – весьма удивился Окш. – И чего ты этим добьешься? Эштра пришьет мне другие. Даже твои, если это понадобится.

– Эштра уже пришила тебе хвостик, которым ты виляешь перед ней! Она упустила Карглака, хотя могла легко прикончить его! Думаешь, это произошло случайно?

– Ничего, сейчас мы устроим под Чернодольем такое пекло, в котором найдет свой конец не только Карглак, но и все другие любители подземных нор, – произнес Окш, вновь вскидывая «дырокол».

Хавр попытался обезоружить его, но был отброшен прочь с такой же легкостью и бесцеремонностью, с какой пасущийся бык отгоняет надоедливых слепней. Впрочем, сразу после этого насилие над пространством прекратилось. Похоже, что Окш и сам осознал всю опасность и бесперспективность своей затеи.

Между тем в окружающей природе творилось нечто странное. Мало того, что во многих местах каменистый грунт покрылся глубокими трещинами и просел, как это бывает во время землетрясений, мало того, что добрая половина тех, кто стал свидетелем разрушительных действий «дырокола», навсегда исчезла из этого мира, так вдобавок еще заметно померк свет неба, хотя это никак не было связано с приближением ночи.

Горизонты помутнели и как будто приблизились. Все достаточно удаленные предметы окутались тусклым, дрожащим сиянием. Лошади вели себя так, словно почуяли приближение стаи волков. У людей сбивалось с ритма сердце, закладывало уши, гудело в голове. Особенно неважно ощущал себя Хавр, весьма восприимчивый ко всему, что касалось взаимодействия пространства и времени.

– Так, наверное, чувствует себя паук, в тенета которого угодил разъяренный шершень, – пробормотал он, стараясь побороть навалившуюся слабость.

Немного отдышавшись, Хавр уже собрался было наброситься на Окша с новыми упреками, но тот опередил его, вполне мирным тоном заявив:

– Ты уж прости меня… Я, кажется, чуть-чуть погорячился. Обидно было вновь упустить Карглака. Хотя вполне возможно, что я все же достал его. Впрочем, мы и так неплохо поработали. Сколько максаров отправились нынче на тот свет? Пять или шесть?

– Скорее всего четверо, – угрюмо ответил Хавр. – Но если ты и впредь будешь так щедро тратить на максаров заряды своего оружия, то от этого мира вскоре останется одна шелуха.

– А что нам мешает найти для себя новый мир? – беспечно произнес Окш.

– Во-первых, это не так уж и просто. Во-вторых, кто может поручиться, что, нагадив в этом мире, ты в другом поведешь себя как-то иначе? Возьми, к примеру, ту же Эштру. Облик ее меняется, а сущность остается прежней. Она не может избавиться даже от своего смрада.

– Просто ты предвзято относишься к ней. Обычная зависть человека к максару… Кстати, а где она?

– Вон у тебя за спиной. – Хавр кивком указал в сторону того самого холма, на вершине которого еще недавно гарцевал Окш. – Все в нашу сторону поглядывает… Хоть и одним глазком…

Чтобы хоть как-то разрядить тягостное впечатление, оставшееся после сражения, которое должно было стать решающим, но в конечном итоге не решило абсолютно ничего, предложено было закатить небольшую пирушку.

Эта идея пришла в голову Окшу, но ее поддержал и Хавр. Эштра хоть и приняла предложение, однако покидать палатку, в которой после поединка с Карглаком пребывала безвылазно, наотрез отказалась.

Хавр по этому поводу высказался так:

– Давненько я ведьмам визитов не наносил. Да деваться, как видно, некуда… И на погосте бывают гости. Кстати, моя сестра тоже считалась ведьмой, да еще такой, что твоя Эштра ей в подметки не годилась… Жаль, что все свои способности она обращала во вред людям.

– Вот было бы славно, если бы ты уродился в сестру, – сказал Окш не без иронии. – Мы бы тогда всех врагов шутя одолели.

– Копаться в чужих душах не по мне. Меня привлекали совсем другие вещи. То, что ты делаешь с помощью своего оружия, я совершал одним лишь усилием воли. Мне ничего не стоило перебросить крепостную башню из одного времени в другое.

– Теперь ты не можешь перебросить и пушинку… – в голосе Окша проскользнуло сожаление.

– Сам виноват. Зарвался. Слава небесам, что меня лишили только этого дара, а не самой жизни, – признался Хавр. – И поскольку эта распроклятая жизнь до сих пор дорога мне, позволь сегодня вновь одолжить у тебя клинок.

– Ты собираешься явиться на пир при оружии? – удивился Окш.

– То же самое я посоветовал бы сделать и тебе. И вовсе не потому, что я не доверяю Эштре. Нам нельзя оставлять свое оружие без присмотра. Пока мы будем бражничать, кто-то из врагов может позариться на него. Сам знаешь, на какие коварные уловки способны максары.

– Это ты уже чересчур, – снисходительно улыбнулся Окш. – Сейчас максарам не до уловок. Наверное, прячутся по дальним замкам… Если хочешь, можешь взять с собой клинок. А я такую тяжесть зря таскать не собираюсь, – он покосился на упрятанный в чехол «дырокол».

– Мне кажется, твое хваленое чувство опасности уснуло.

– Оно не уснуло. Оно молчит. Хорошая собака попусту не лает.

– Околевшая – тоже, – буркнул Хавр, но Окш не обратил на эти слова никакого внимания.

Нельзя сказать, чтобы хозяйка при виде гостей пришла в восторг, однако угощение, как и обещала, выставила богатое – и где только успела столько всего раздобыть!

Хотя раны Эштры успели зажить, а вытекший глаз прикрывала белая бархатная лента, выглядела она довольно жутковато. Ее напускная моложавость словно слиняла – рот ввалился, кожа приобрела цвет и структуру пергамента, волосы сбились в колтун, по всему лицу вылезли черные бородавки, а единственный глаз, еще совсем недавно горевший, как изумруд, сейчас цветом напоминал навозную жижу.

Когда Эштра стала разливать по кубкам вино, Хавр невольно обратил внимание, что между пальцев и под ногтями у нее так и осталась засохшая кровь. «Сучка, которая крысу задавит, и та свои когти потом облизывает», – с неодобрением подумал он.

Прежде чем выпить, Окш заботливо поинтересовался:

– Ты же собиралась привести свое тело в порядок? Поблизости есть несколько замков, где ты смогла бы найти все необходимое для этого.

– Не к спеху, – пробурчала Эштра. – Все равно нынешний облик меня уже не устраивает. Надо придумать что-нибудь новенькое. А в голову, как нарочно, ничего не лезет.

– Надеюсь, ты шутишь? – удивился Окш. – Зачем тебе менять облик? Конечно, он изрядно пострадал в схватке. Но достаточно будет просто подправить его.

– Пойми, мне опротивело жить в образе вертихвостки, по которой ты тайно млел когда-то, – поморщилась Эштра. – Это то же самое, что каждый день носить карнавальную маску. Причем всегда одну и ту же.

– Выходит, мое мнение тебя не интересует? – нахмурился Окш.

– При чем здесь твое мнение? Тебе нужен союзник, а не подруга. Будет даже лучше, если я придам себе внешность мужчины-воина.

– А если я уже успел привязаться к этому облику? – упорствовал Окш.

– Это заблуждение, свойственное мужчинам. Черт в ангельском образе вам дороже, чем ангел, утративший внешнее великолепие… Впрочем, это беда поправимая. Когда ты пройдешь все стадии перевоплощения и превратишься в настоящего максара, такое понятие, как привязанность, перестанет для тебя существовать.

– Это будет означать, что ты окончательно выздоровел от болезни под названием «человечность», – подал голос Хавр.

Эштра зыркнула на него своим мутным глазом, и язык Хавра сразу окостенел. Окш, даже и не догадывающийся, какая беда постигла его сотрапезника, поднес кубок с вином к губам.

– За что пьем? – как ни в чем не бывало, поинтересовалась Эштра.

– Собирались пить за кончину Карглака, да повод отпал… Придется выпить за твое здоровье.

– Дался вам этот Карглак, – опять поморщилась Эштра. – Он сейчас как волк, оставивший в капкане свою лапу. Забился в какую-нибудь нору и зализывает раны.

Они уже отставили кубки в сторону и занялись закуской, когда Хавр, все это время сидевший с каменным лицом, с шумом изверг из своих уст вино, которое так и не смог проглотить.

– Мое угощение пришлось тебе не по вкусу? – огорчилась Эштра.

– По вкусу… – еле-еле просипел Хавр. – Просто у тебя взгляд тяжелый, несравненная… Даже глотка онемела…

– Это тебе наука, – вновь наполняя кубки, объяснила Эштра. – Думай, прежде чем языком молоть.

– Придется…

Окш, дабы замять неловкость, поспешил перевести разговор на другую тему.

– Вино весьма приятное, но прежде я такого никогда не пробовал, – сказала он, рассматривая содержимое кубка на свет.

– Ничего удивительного. – Эштра презрительно скривилась. – Ты привык к бурде, которую жестянщики готовят из заплесневелого зерна. А это настоящее вино, доставленное из чужедальней страны, даже название которой успело забыться. Оно настояно на крови ядовитых гадов и листьях редчайших растений, а потому никогда не выдыхается и не прокисает, как другие вина.

– И все же я предпочитаю напитки, изготовленные у меня на глазах. – Окш покосился на Хавра. – Помнишь вино, которым ты отравил моих воинов?

– Не отравил, а только одурманил, – возразил тот уже вполне нормальным голосом.

– Какая разница, если все одурманенные были потом зарезаны врагами! Я хочу знать, где ты раздобыл тот яд.

– У Карглака, – ответил Хавр.

– Разве Карглак разбирался в ядах? – Окш перевел взгляд на Эштру.

– Примерно так же, как и ты, – небрежно ответила она. – До самого последнего времени я сама составляла все нужные ему яды.

– Надеюсь, в этом вине яда нет? – Окш прищурился, разглядывая Эштру через стекло кубка.

– А какой ответ тебя больше устроит?

– Правдивый.

– Ты надеешься добиться правды от максара? – Она отшвырнула опустевший кувшин и жестом фокусника извлекла откуда-то новый. – Не перестаю удивляться твоей наивности… Но на сей раз можешь быть спокоен. Если бы я хотела отравить тебя, то сделала бы это раньше.

– Раньше? – Окш на мгновение задумался. – Раньше ты была другая. А сейчас изменилась. Значит, могли измениться и твои планы.

– Все это тебе только кажется… Особенно сейчас, с пьяных глаз. Просто стычка с Карглаком обошлась мне слишком дорого. До сих пор не могу от нее оправиться. Попробовал бы сам помериться с ним силами. Сейчас бы небось по-другому говорил.

– Я мог уничтожить Карглака одним мановением руки. – Окш, которого и в самом деле начал разбирать хмель, очень картинно изобразил это мановение. – Кто помешал мне, если не ты? И на поединок сама напросилась. Я тебя не заставлял.

– Меня распирала злоба! Я жаждала отомстить Карглаку за все прошлые обиды!

– Сперва жаждала, а потом передумала?

– Что ты хочешь этим сказать? – В голосе Эштры появились угрожающие нотки.

– Ничего. Но согласись, вольно или невольно ты спасла его.

– Если уж начал говорить, так говори прямо, а не петляй, как заяц! В чем ты меня обвиняешь? В измене? В сговоре? Или только в оплошности? Чем ты вообще недоволен? Армия Чернодолья разгромлена! Карглак искалечен. Погибло немало максаров!

– Всего четыре! – прервал ее Окш. – А их тысячи! Сколько же сил и времени понадобится на то, чтобы уничтожить всех остальных!

– Так ты и впрямь решил искоренить нашу расу? – Эштра оскалилась, словно собираясь укусить Окша. – Выходит, Карглак был прав? Имя Губителя Максаров дано тебе не напрасно?

– А если и так! – Окш уже не мог сдержать себя. – Хватит им отравлять своим присутствием землю и небеса! Хватит сеять ненависть и насилие! Хватит пить чужую кровь! Без максаров этот мир станет куда более приятным местом!

– Но ведь ты сам максар! Плоть от плоти и кровь от крови!

– Меч и коса тоже сделаны из одной стали, но служат разным целям!

– А что будет, если твой безумный план удастся и с максарами будет покончено?

– Развязав себе руки, я наведу порядок и во всех соседних странах.

– Мечом или косой? – ухмыльнулась Эштра.

– Для разумных и покорных будет достаточно одного моего слова! А для непокорных и скудоумных у меня найдется кое-что пострашнее меча.

– Знаю! Уже имела удовольствие наблюдать, как ты сметаешь с лица земли целые толпы своих и чужих!

– Я хотел прикончить Карглака! Самого опасного из всех максаров! Моего исконного врага! Того самого Карглака, который по твоей милости ушел от возмездия!

– Потому и ушел, что он единственный, кто может остановить Губителя Максаров!

– Значит, ты признаешь, что отпустила его преднамеренно?

– Я ничего не признавала даже тогда, когда дни напролет висела на дыбе над горящей жаровней! И не тебе меня допрашивать, щенок! Еще не родился тот, кто заставит меня держать перед ним ответ!

– Выбирай выражения, иначе тебе придется держать ответ перед владыками преисподней!

Казалось, еще немного и словесная перепалка перейдет в рукопашную схватку. Хавр, все это время предусмотрительно молчавший (несмотря на изрядное количество выпитого вина, во рту у него было ощущение, что там до сих пор таял кусок льда), незаметно положил ладонь на рукоять клинка и постарался сделать так, чтобы им можно было воспользоваться в любой момент.

Окш и Эштра между тем продолжали поливать друг друга хулой и взаимными упреками.

– Знаешь, какое наказание ожидает того, кто воюет на стороне чужаков против собственных братьев? – шипела она. – Ему ломают все кости и сажают в бочку с голодными крысами! Такая же участь ожидает и тебя, изменник!

– Очень сомневаюсь, что это у вас получится! Зато уверен, скоро ты окажешься там, откуда я по глупости спас тебя! В сыром каменном подземелье! В кандалах и колодках! В парше и гное! В собственном дерьме! – орал он.

Казалось, потоку брани не будет конца. Первым потерял терпение Хавр. Он так хватил своим кубком по массивному серебряному блюду с заливным мясом, что вино и студень забрызгали обоих спорщиков.

– А не выпить ли нам еще по чуть-чуть? – заявил он. – Вы оба сказали друг другу столько теплых слов, что от них должно неминуемо пересохнуть в горле.

За столом наступило молчание, не менее тягостное, чем при прощании с покойником. И если совершенно протрезвевший Окш, похоже, уже начинал сожалеть о случившемся, то Эштра была настроена самым решительным образом.

Приняв от Хавра до краев наполненный кубок, она с самой недоброй интонацией произнесла:

– За что, по-вашему, я должна выпить? За погибель моего народа? За собственную смерть?

– Предложи тогда свой тост, – буркнул Окш, к побледневшему лицу которого стала возвращаться краска.

– За обоюдное примирение, например, – подсказал Хавр, потихоньку потянув клинок из ножен.

Однако слова его пропали втуне – с таким же успехом можно было призывать к компромиссу взбешенных баранов или проповедовать идеи всепрощения среди каннибалов.

Эштра, держа кубок с вином на отлете, с удивительной проникновенностью сказала:

– Я бы с удовольствием выпила за твою смерть, отродье Клайнора. И я, наверное, позволю себе эту маленькую радость, хотя твой дружок уже приготовил клинок к бою. Самое большее, что я успею сделать, прежде чем моя голова слетит с плеч, это выцарапать вам обоим глаза.

– Осторожнее, несравненная, – вкрадчивым тоном произнес Хавр. – Не забывай, ты уже пыталась дотянуться до меня руками. Нынче результат будет тот же. Я всегда успею ускользнуть. Для меня сделать шаг в прошлое или будущее так же легко, как для тебя переступить порог этой палатки.

– Ну и шагай себе! Посмотрим, что из этого получится! – Резким движением она выплеснула вино в лицо Хавру.

Он был давно готов к чему-то подобному и успел отпрянуть – как в координатах времени, так и в масштабах пространства. На какой-то миг все вокруг замерло. Хавр ясно видел и Эштру, застывшую в скульптурной позе злой колдуньи, окропляющей младенческой кровью алтарь сатаны, и неподвижного Окша, глаза которого странным образом смотрели в разные стороны, но еще не успели загореться ни яростью, ни удивлением, и даже повисший в воздухе розовый полупрозрачный слиток, окруженный облаком мелких бисеринок-брызг (это было то самое злополучное вино, чье внезапное освобождение из кубка явилось сигналом к тому, что от слов пора переходить к делу), однако сам не мог ни шевельнуться, ни даже моргнуть глазом.

Затем окружающий мир словно взорвался – все зазвенело, загрохотало, понеслось с неуловимой для глаза быстротой.

Эти чудеса не могли длиться долго, но когда время потекло для Хавра в прежнем ритме (вместо того, чтобы сидеть за столом, он с занесенным для удара клинком стоял теперь посреди палатки), Эштры на прежнем месте не оказалось. Да и Окш выглядел по-другому – зрачки, до этого направленные в противоположные стороны, теперь сошлись к носу, а шевелюра была полна осколков стекла.

– Интересно, кому из нас повезло больше? – пробормотал Хавр. – Одному досталось вино, а другому бокал.

Окш пришел в себя от первой же пощечины и, проявив завидную сообразительность, заорал:

– Быстрее! Если мы не настигнем эту тварь, могут случиться грандиозные неприятности!

Они одновременно кинулись к выходу, но тут же оказались в объятиях друг друга, словно встретившиеся после долгой разлуки друзья. На самом деле Окш воспользовался Хавром как опорой и наоборот. Ноги у обоих подкашивались, а каждая клетка тела, казалось, налилась свинцом.

– Сделай что-нибудь! – взмолился Хавр. – Ты же максар! Да еще мужчина! Не позволяй старой ведьме одурманить нас!

– Сейчас, сейчас…

Было видно, какие титанические усилия производит над собой Окш. Лицо его приобрело страдальческое выражение, каждая жилка на теле дрожала так, словно он силился удержать на плечах рухнувший небосвод. Зато от его взгляда можно было зажигать свечки. И мало-помалу незримые колдовские цепи, сильные именно тем, что отягощают они не тело, а душу, стали слабеть. Спустя еще несколько мгновений заклятие Эштры рассеялось окончательно, как это бывает, когда ушат холодной воды вырывает человека из сонной одури.

Лишь теперь они смогли толком разобраться в происходящем. А происходило вокруг черт знает что! Мало того, что Эштра сбежала в неизвестном направлении (и, возможно, не с пустыми руками), так еще и лагерь был объят паникой, порожденной скорее всего теми же силами, что заставляют мертвецов снова бросаться в битву.

Люди вели себя так, словно объелись белены, а вдобавок еще и обварились крутым кипятком. Лошади рвали поводья, лягались и грызли друг друга. Вечно сонные мерины сейчас ни в чем не уступали горячим жеребцам.

Даже не пытаясь утихомирить этот бедлам – не до того было, – они кинулись к палатке главнокомандующего. Еще издали стало видно, что ее полог сорван, а стража валяется на земле.

– Боюсь, сбываются мои самые худшие предчувствия, – крикнул Окш на бегу.

– Осторожнее! – предупредил его Хавр. – Она может быть внутри.

– Тем хуже для нее! – Окш вырвал клинок из рук Хавра и несколькими взмахами разнес златотканый шатер на части.

Все внутри находилось на своих местах. Отсутствовал один только «дырокол».

– Главное, не поддаваться отчаянию, – сказал Окш, хотя от него самого этим отчаянием несло за версту. – Все еще можно поправить.

– Хотелось бы надеяться, – буркнул Хавр.

– Ты что, не веришь мне?

– Верю… Но пока ты только машешь руками, а Эштра в это время уходит все дальше и дальше. Неплохо было бы ее догнать. Если это, конечно, возможно.

– Надо попробовать… С исчезновением этой твари ко мне вернулись все прежние способности. Сейчас ты сам убедишься в этом.

Он повел взором по лагерю, и люди, еще совсем недавно творившие такое, на что не способно даже взбесившееся зверье, стали затихать. Он глянул в сторону коновязи, и все лошади сразу умерили свой дикий норов.

– Это у тебя и раньше получалось, – сказал Хавр.

– Раньше – да. Но, связавшись с Эштрой, я стал ловить себя на том, что окружающие постепенно ускользают из-под моей власти… Во всем полагаясь на нее, я перестал изощрять свою волю. А это то же самое, что фехтовальщику забросить свои каждодневные занятия. Теряешь сноровку…

– Ну ладно, сноровка к тебе вернулась. А как это поможет нам изловить проклятую ведьму? – в вопросе Хавра ощущалось сомнение.

– Сейчас поймешь… Раньше в моменты наивысшей опасности я обретал как бы второе зрение, позволяющее видеть все вокруг с высоты птичьего полета. Если этот трюк удастся, мы по крайней мере узнаем местонахождение Эштры. – Он закрыл глаза, сосредоточиваясь. – Так, так, так… Получается… С этой стороны пусто… С этой тоже… А там, кажется, кто-то есть… Нет, это всего лишь мрызл… Улепетывает во все лопатки. Откуда он здесь взялся? Наверное, лазутчик… Смотрим дальше… Еще, еще, еще… Вот она! Нашел! Скачет в том направлении! – Он указал рукой туда, где находилось самое сердце Чернодолья. – И скачет быстро…

– Догнать ее можно?

– На чем? Она угнала с собой самых лучших лошадей. Остались одни обозные клячи.

– Наша пропажа при ней?

– Похоже, да…

– Будем считать, что первый этап войны на этом закончился, – сказал Хавр.

– Нет, – упрямо мотнул головой Окш. – Просто удлинился срок между прошедшим и грядущим сражениями. Мы немедленно возвращаемся в Страну жестянщиков. Ты собираешь новую армию, а я изготовляю новое оружие. Думаю, на это понадобится не так много времени. Но уж теперь максарам не будет никакой пощады! Ни один из них, пусть даже это будет моя мать, вставшая из могилы, не посмеет приблизиться ко мне! Даже в образе лягушки! Даже превратившись в мышь! И самой желанной добычей для меня будет уже не Карглак, а Эштра!

– Не хочу бередить прошлое, но я предупреждал тебя, что союз с этой уродкой ни к чему хорошему не приведет. Просто удивляюсь, как она смогла так околдовать тебя… Тебя, жившего с оглядкой на каждую подозрительную тень! Тебя, ускользнувшего из лап Генобры и Карглака!

– Сам не знаю, что со мной случилось… В какую трещинку моей души она проникла? Чем приворожила? Или все дело в том образе, который она приняла? Но как бы то ни было, я получил хороший урок. Иногда поражение приносит больше пользы, чем победа… А кроме того, не стоит забывать, я прошел перевоплощение только благодаря Эштре. По крайней мере удар ножом в спину мне теперь не страшен.

– Приобрел ты немало, – невесело усмехнулся Хавр. – Зато потерял неизмеримо больше… Когда прикажешь собираться в обратный путь?

– Немедленно. С собой захвати самое необходимое. Времени на сборы нет.

– А как же войско?

– Доберется и без нас… А не доберется, туда ему и дорога. Мы не можем обременять себя обозами и пехотой. Время сейчас дороже всего.

– А как же казна? Это как-никак двадцать возов золота.

– Золотом ты от смерти не откупишься.

– Откупался, и не раз.

– В Чернодолье другие правила торговли…

Окш сделал так, что лошади, раньше ходившие мерным шагом даже на случку, всю дорогу мчались галопом и понукать их не приходилось. Ноги они выбрасывали так резко, что казалось, еще чуть-чуть и подковы слетят с их копыт, а пену на ходу изрыгали не менее обильно, чем сказочные драконы – огонь.

– Мы загоним их! – крикнул Хавр, прячась от встречного ветра за лошадиной шеей.

– Обязательно! – ответил Окш. – Но только после того, как пересечем границу! В первом же поселке мы выберем скакунов и повыносливее, и порезвее!

Первая часть его плана исполнилась безукоризненно. Обе лошади пали сразу после того, как бездорожье Чернодолья сменилось мощеным трактом Страны жестянщиков.

Зато со второй сразу возникли проблемы, основной из которых было полное отсутствие в приграничье каких-либо живых существ, за исключением стервятников разных биологических классов да всякой мелкой живности, сохраняющейся даже тогда, когда в природе исчезает любая память о человеке.

Придорожные поселки, раньше переполненные торговцами, менялами, бродягами, воришками и соглядатаями, лежали в руинах, сквозь которые кое-где уже начала пробиваться сорная трава. От постоялых дворов и трактиров с бутафорскими окороками и бутылями над дверями остались только трубы каминов, теперь закопченные и с внешней стороны.

Исчезли коновязи (обычное место сборища местных блудниц), толстые бревна которых, судя по расплющенным концам, использовались вместо таранов. Вода в колодцах была покрыта слоем пепла толщиной в палец и уже успела протухнуть, а это означало, что после побоища никто не зачерпнул здесь даже и ковша.

– С той стороны гости приходили. – Хавр указал пальцем себе за спину. – Погуляли крепко. И чует моя душа, плясали тут под дудку максаров.

Кто именно устроил весь этот разгром, было ясно и без комментариев. Неясным осталось другое – почему после ухода врагов обитатели поселка не вернулись на прежнее место, как ранее уже бывало неоднократно? Куда подевалось несколько сотен, если не тысяч живых существ – мужчин, женщин, детей, лошадей, овец, собак? Почему войско, которого здесь было оставлено в достаточном количестве, не отомстило обидчикам?

– Напугали людей, – решил Окш. – Теперь их и силой не заставишь селиться вблизи Чернодолья.

– С людьми понятно, – вздохнул Хавр. – А вот без лошадок плохо. Как же мы поскачем дальше? Изловить, что ли, парочку мрызлов?

– До следующего поселка дойдем пешком, – сказал Окш. – Там и отдохнем немного.

Особых оснований для беспокойства пока не было – оба они являлись бывалыми пешеходами, а поселки на этом тракте располагались с таким расчетом, что путник, плотно перекусивший в одном, на подходе к другому начинал вновь ощущать аппетит. Немного смущало отсутствие встречного или попутного транспорта, но в нынешних условиях это было вполне объяснимо.

Населенный пункт, который они наметили для своего отдыха, еще не показался на горизонте, когда где-то в той стороне раздался заунывный волчий вой. Едва зверь успел закончить свою песню, как слева и справа на нее откликнулось еще несколько столь же зловещих голосов.

– Это они так сговариваются, – сказал Хавр. – На охоту собрались.

– Первый раз слышу, чтобы волки выли прямо возле человеческого жилья, – нахмурился Окш. – Что их выгнало из леса?

– А ни что… Просто нет уже тех, кто их раньше в лес загонял, людей да собак. Вот они и осмелели. В открытую ходят.

– Плохая примета, – процедил Окш сквозь зубы.

– Хуже некуда, – согласился Хавр.

Так оно и оказалось. Когда компаньоны, изрядно натрудив ноги, добрались до вожделенной цели, там их ожидало горькое разочарование. Хавру в первый момент даже показалось, что они сбились с пути и, сделав круг, вновь очутились в том самом месте, откуда начали свой поход по Стране жестянщиков.

И здесь от домов не осталось ничего, кроме труб и фундаментов. И здесь пахло гарью и тленом. И здесь смогли выжить только крысы, вороны и мухи.

На ночлег они устроились в чистом поле, под кроной сахарного дерева, плоды которого теперь составляли их единственную пищу.

Третий поселок отличался от двух предыдущих лишь своими размерами (раньше тут, наверное, жило не меньше пяти тысяч человек) и тем, что на рыночной площади обнаружились целые горы хрупких, обгоревших костей, частично уже обратившихся в пыль и смешавшихся с золой. Окш, неплохо знавший эти места, вспомнил, что поселок славился производством горючей смолы и фонарного масла. Короче говоря, здесь было из чего развести большой и жаркий костер.

Подобрав массивную кость, судя по всему, принадлежавшую какому-то крупному копытному животному, Хавр сказал:

– Ну людей порешили – ладно. Но зачем скот губить?

– А куда его девать? – пожал плечами Окш. – За местных лошадей в Чернодолье никто и ломаного гроша не даст. А для коров нужны пастбища. Ты видел в Чернодолье пастбище?

– Молодцы максары, – сказал Хавр. – Уж если жечь, то все подряд! Уж если резать, то все под корень!

– На что ты намекаешь? – сразу набычился Окш.

– Ладно, – махнул рукой Хавр. – Не хватало еще нам поссориться… Ох, не нравится мне все это! Видел я на своем веку немало всяких бедствий. Шум, гам! Женщины воют, дети орут, мужчины бранятся. Хоть какая-то да жизнь! А здесь тишина. Могила.

– Это потому, что место тут такое неудачное. Вроде как у кулачного бойца рожа. Ей постоянно оплеух достается. А заднице хоть бы что.

– Не скажи… Если рожу всмятку разбить, то и заднице несладко придется.

Сделав столь глубокомысленное замечание, Хавр надолго умолк и вновь заговорил лишь после того, как они миновали плантацию хмеля, чьи пышные побеги обвивали наклонные деревянные опоры, каждая из которых была превращена в виселицу (правда, почти все петли уже пустовали, и виною тому было воронье, буквально застилавшее небо).

– Никого мы здесь не найдем! – заявил он, пытаясь перекричать многоголосый птичий грай. – По болотам надо пройтись, по лесам! Не может такого быть, чтобы совсем никто не уцелел!

– А кто тебе нужен? – Окш скривился, попробовав на вкус перезревшую шишечку хмеля. – Бабы, дети? Что с ними делать? Мужчины если и остались, одни инвалиды. Войско мы здесь не наберем, это уж точно. Теперь вся надежда на мое оружие.

– Интересно, как ты собираешься его изготовить, если вся страна действительно опустела? – Теперь, когда они уже покинули плантацию, превращенную в одно огромное лобное место, говорить можно было и потише, однако Хавр продолжал орать прямо Окшу в ухо: – У тебя не было ни литейной печи, ни настоящей кузницы! Все детали ты заказывал на стороне! Через меня или еще через кого-нибудь! Я прекрасно помню, сколько возов всякого добра ежедневно поступало в твою мастерскую! Кто теперь возьмется за эти заказы? Мы прошли четверть страны и не встретили ни единого живого человека! Посмотри туда! Видишь этот поселок? Конечно, сейчас его трудно узнать! Когда-то там жили ювелиры, одни из лучших в стране! Не знаю, что они там для тебя смастерили, но я отвалил им полсотни золотых! Где ты найдешь других таких ювелиров?

– В чем-то ты, конечно, прав, – кивнул Окш. – Трудности, безусловно, будут, и немалые. Но дело в том, что все нужные детали я заказывал в нескольких экземплярах. То, что мне не пригодилось, надежно спрятано на острове. А уж со сборкой я как-нибудь и сам справлюсь. Как говорится, не в первый раз. Вот видишь, ничего страшного не случилось.

– Кроме того, что народ, ради спасения которого заваривалась вся эта каша, погиб.

– Это пока неизвестно… – Окш вдруг замер, как ищейка, почуявшая след, но еще не определившая его направление окончательно. – Честно сказать, у меня самого успело создаться впечатление, что эта страна обезлюдела. Впервые в жизни, исключая, может быть, лишь краткий период, когда мне пришлось скитаться в глухих лесах на границе Чернодолья, я не ощущал присутствия других людей, их мыслей, страстей, желаний… Но, оказывается, это совсем не так. Невдалеке от нас кто-то есть. И даже не один человек, а целая толпа. Правда, я никак не могу разобраться в их мыслях. Очень уж они смутные, сумбурные, путаные. Каша, а не мысли. Но этому может быть немало причин. Страх, голод, лишения, раны, смерть близких…

– Ты хочешь сказать, что они сумасшедшие?

– Нет, почему же… Хотя крайняя степень отчаяния мало чем отличается от безумия.

– Мы должны обязательно найти их, – решительно сказал Хавр. – Хоть что-то да узнаем.

– Зачем их искать? Они сами идут нам навстречу.

– Вот и прекрасно!

– Только давай договоримся сразу, что зря тратить время не будем. Узнаем, что к чему, и двигаемся дальше. Хорошо, если бы у них оказались лошади…

Вскоре на тракте, в том самом месте, где он, прежде чем уйти за горизонт, превращался в ниточку, показалась плотная движущаяся масса. Определить с такого расстояния, кого там больше – людей или животных, было невозможно.

Хавр приложил ухо к дорожному покрытию, долговечному и основательному, как и все сделанное руками жестянщиков. Послушав сначала левым, а потом правым ухом, он вынес весьма обнадеживающее заключение:

– Похоже, нам и в самом деле повезло. Не знаю, сколько там лошадей, но они точно есть. Подковы так и цокают. Этот звук я ни с каким другим не спутаю.

– Трудно сказать, можно ли это назвать везением… – замялся Окш. – К сожалению, это не люди, а мрызлы. А возглавляет их парочка максаров.

– Вот так сюрприз! – Хавр вскочил с таким проворством, словно до врагов было рукой подать. – Нельзя этих гадов вот так просто отпускать! Если быстренько прикончить максаров, то и мрызлы сопротивляться не посмеют!

– Но от мрызлов мы ничего не узнаем, – возразил Окш, рука которого уже ласкала эфес клинка. – Более тупых существ, чем эти, редко встретишь. Я уже пробовал проникнуть в их сознание. Это даже не каша, это помои. Не знаю, из кого делают таких мрызлов, но только не из людей.

– Что ты тогда предлагаешь?

– Поболтаем с максарами.

– Вот так просто – возьмем и поболтаем? – усомнился Хавр.

– Почему бы и нет! Разве мы похожи на жестянщиков? Во мне сейчас максара за версту видно. Да и одежка подходящая. – Окш встряхнул полами синего атласного плаща, позаимствованного в кладовых Карглака. – Скажем, что мы на их стороне. А лошадей утопили на переправе.

– Не опознают они тебя?

– После того, что сотворила со мной Эштра? Никогда!

– Давай попробуем, – без особого энтузиазма согласился Хавр. – Ты в любом случае ничего не теряешь… Тебя ведь, в отличие от некоторых, железо уже не берет.

– Будешь держаться позади меня и помалкивать, – распорядился Окш. – Тогда уцелеешь.

– Ты бы сначала чужие гербы спорол, – посоветовал Хавр. – Максары в таких делах весьма сведущи. Сразу поймут, что одежка ворованная.

– Слова-то подбирай, – обиделся Окш. – Не ворованная, а взятая в бою. Почетная добыча, значит… А без герба мне нельзя. Максар без герба выглядит куда подозрительней, чем максар с чужим гербом.

Когда колонна приблизилась на расстояние, позволяющее легко отличить едущих впереди максаров от топающих вслед за ними мрызлов (если их собратьев, сражавшихся на стороне Карглака, можно было отнести к первому сорту, то здесь подобрались сплошные отходы производства – косопузые, подслеповатые, колченогие, плешивые, но от этого еще более злобные и кровожадные), Окш, вместе с Хавром скрывавшийся в придорожных зарослях, произнес:

– Надо выбираться на дорогу. Максары уже нас почуяли. Нельзя вызывать у них подозрение.

Покинув укрытие, они небрежной походкой хозяев жизни направились к тракту – Окш впереди, а Хавр, взваливший на себя всю поклажу, на несколько шагов сзади.

Богато изукрашенный плащ Окша победно развевался на ветру. Сапоги, тщательно очищенные от пыли пучками листьев, сверкали. Золоченый шлем, до этого хранившийся в дорожной сумке, был глубоко надвинут на глаза.

Хавр на фоне этого великолепия выглядел как бедный родственник, хотя его нездешняя, пусть и несколько простоватая внешность внушала невольное уважение.

Всадники, возглавлявшие колонну, во все глаза пялились на эту неизвестно откуда взявшуюся парочку, однако продолжали ехать вперед в том же размеренном темпе. Мрызлы, чуявшие максара нутром, как поганая псина чует палку, глаз на Окша старались не поднимать.

Денек выдался какой-то скучный, сумрачный, душный. С одной стороны воняло торфяным болотом, а с другой – ветер нес мелкую едкую пыль. По небу гуляли смутные тени, готовые вот-вот превратить светлый день в темную ночь, что неминуемо сорвало бы все планы Окша.

Выйдя на середину тракта, он повелительным жестом вскинул вверх правую руку и безо всякого подобострастия, как это принято у максаров, произнес:

– Привет, благородные воины!

– И тебе привет, – хором откликнулись максары, а затем тот из них, что ехал слева, сказал, пристально глядя на Окша: – А я-то думаю, кто это пытается влезть в души моих слуг?

– Вначале мне показалось, что это идут жестянщики, – сдержанно объяснил Окш.

– Теперь на здешних дорогах волки да медведи встречаются чаще, чем жестянщики. Извели мы, слава небесам, этот поганый народишко, – с важностью произнес другой максар. – А ты кто такой будешь? Я тебя раньше что-то не видел…

– Меня зовут Секчерн. – Окш назвал первое пришедшее ему на ум имя. – Отца своего я, к сожалению, не знаю.

– Странное имя, – призадумался первый максар. – Кто же тогда твоя мать, благородный воин?

– Эштра, – брякнул Окш, дабы побыстрее покончить с генеалогическими проблемами.

– Достойная женщина! – в один голос вскричали максары. – Пусть небеса продлят ее счастливые дни!

Затем они поспешили представиться Окшу:

– Мавгут!

– Шалтарк!

– Весьма наслышан о ваших подвигах. – Окш ответил им небрежным кивком.

– А почему ты носишь гербы Карглака? – полюбопытствовал Мавгут.

– До самого последнего времени я служил ему. Теперь отпущен в Страну жестянщиков за добычей и воинской славой.

– Припоздал ты немного. Нет тут уже никакой добычи, – посочувствовал Шалтарк.

– Ничего, я умею искать…

– А где твоя свита? – не унимался Мавгут. – И почему ты пеший?

– Свиту я по молодости лет заиметь не успел. Пока мне хватает одного слуги. – Окш старался говорить с достоинством, приличествующим сыну столь известной среди максаров женщины. – А коней мы по неосторожности утопили в болоте. – В самый последний момент он вспомнил, что никаких рек, а следовательно, и переправ в этих краях нет. – Хотели у вас хоть какой-нибудь клячей разжиться.

– Сам видишь, у нас лишних нет, – развел руками Шалтарк. – Мрызлов бери. Хоть дюжину. Скакуны из них неважные, но хоть ноги зря бить не придется.

– Нет, мрызлы нам не нужны, – отказался Окш. – Лошадь всегда себе пропитание найдет. А чем мрызлов кормить? Пусто ведь вокруг. Только волки воют.

– Это точно, – согласился Мавгут, уже истративший, очевидно, весь запас своих каверзных вопросов. – Перестарались мы немного… Запасов не оставили. Но мрызлы в крайнем случае могут из могил кормиться. Это им даже в удовольствие.

– Нет, спасибо. – Окш многозначительно переглянулся с Хавром.

– Давно вы из Чернодолья? – поинтересовался вдруг Шалтарк.

– Недавно. А что такое? – Окш насторожился, хотя вида не подал.

– Покончили там уже с отродьем Клайнора?

– Еще нет. Но скоро прикончат. Его армия попала в окружение.

– Слава небесам! – обрадовался Шалтарк. – Значит, можно спокойно возвращаться. А то ходили слухи, что он осаждает замки и рубит головы всем максарам подряд.

– Было дело. Но Карглак положил этому конец.

– Слава достойнейшему из воинов! – дуэтом проревели максары, а потом Мавгут от себя добавил: – Мы здесь, кстати, тоже выполняем поручение Карглака.

– Это для меня новость! – Окш изобразил удивление. – Почему же он не предупредил меня, когда отпускал в Страну жестянщиков?

– Поручение тайное. Вот почему. – Мавгут даже понизил голос, хотя кто, спрашивается, мог услышать его в этой опустевшей стране, кроме своего же брата максара (как он ошибочно полагал) да тупоголовых мрызлов, понимающих лишь слова команд.

– Если так, я прекращаю расспросы, – сказал Окш. – Чужие тайны меня не касаются.

– Да мы от тебя ничего скрывать и не собираемся, – заверил его Мавгут, которому, очевидно, не терпелось почесать языком. – Раньше это была тайна. А сейчас уже нет… Ты ведь знаешь, что отродье Клайнора раньше жило в этих краях?

– Это все знают, – кивнул Окш.

– Так вот, этот кусок дерьма был не так прост, как нам казалось вначале. Не знаю как, но он сумел добраться до секретов древних мастеров-жестянщиков, тех самых, что построили вокруг Чернодолья невидимую стену. Пользуясь этими знаниями, он соорудил свое собственное оружие. Говорят, силу оно имеет неимоверную. Даже наши клинки не идут с ним ни в какое сравнение. Замки сметает целиком. От армий оставляет пустое место.

– Все это глупые россказни! – буркнул Окш, желая раззадорить рассказчика.

– А вот и нет! – горячо возразил тот. – Этот выродок, который сам себя назвал Губителем Максаров, раньше учился на оружейника. И вообще, во всех ремеслах преуспел. Так что сделал он это самое оружие без особого труда… Да только одного не учел…

– Чего же? – не выдержал Окш.

– Того, что Карглак за ним постоянно следит. Когда отродье Клайнора привел армию жестянщиков в Чернодолье, Карглак послал нас сюда. Не одних, конечно, а вместе с другими максарами. Задач было несколько. Перво-наперво наказать жестянщиков, чтоб им впредь хвост поднимать неповадно было. Заодно завладеть их имуществом. Много они от нас припрятать успели. А главное, отыскать всех мудрецов и мастеров, помогавших отродью Клайнора создавать то самое оружие. Ну и соответственно отправить их в Чернодолье. Вместе со всем барахлом, которое обнаружится в его мастерской, включая самый последний гвоздь.

– Так у него еще и мастерская была? – деланно удивился Окш.

– Была. На островке, чуть ли не посреди озера. Думал, мы ее там не отыщем.

– Короче, план Карглака удался?

– Вполне, – сообщил Мавгут не без гордости. – Недаром же мы этим делом занимались! Всех кого нужно нашли и по назначению отправили. Ну если только парочка совсем дряхлых стариков в дороге подохла. Теперь сидят все эти умные головы в каком-нибудь подземелье, едят черствый хлеб и мозгуют над тем, как утереть нос отродью Клайнора.

– Губитель Максаров допустил промашку, не стерев своим помощникам память, – с видом знатока сказал Окш.

– Память-то он им стер, да среди максаров есть такие, что могут память отца прочесть в голове сына. Кстати говоря, твоя мамаша такой способностью тоже владела.

– Мудро поступил Карглак. Ничего не скажешь… – задумчиво произнес Окш. – Мастеров разыскал. Мастерскую в Чернодолье вывез…

– Сорок возов всяких железок и стекляшек! – воскликнул Мавгут. – Даже сажу из дымохода в отдельную посудину собрали. Башню эту, в которой мастерская находилась, по кирпичику разнесли. Островок до основания срыли. Камыш на берегу выжгли. Теперь место то никому не найти… Значит, не хочешь мрызлов брать? Решай быстрее, а то нам дальше ехать надо. И так задержались с тобой…

– Мрызлов не буду, – покачал головой Окш, неторопливо расстегивая свой просторный плащ. – Мне лошади нужны.

– Нам они самим нуж…

Шалтарк не успел закончить фразу, потому что Окш аккуратно ткнул его клинком в сердце (не хотелось пачкать обильной кровью седло и чепрак). Мавгут, почуявший опасность еще в последних словах Окша, с места в карьер погнал свою лошадь в сторону ближайшего леска. Возможно, он и ушел бы от возмездия, но Хавр подстрелил скакуна из многозарядки. Пока Мавгут выпутывался из стремян и поводьев, Окш, вскочивший на лошадь Шалтарка, был уже тут как тут…

Мрызлы бросились врассыпную. Преследовать их не стали. Лишенные надзора хозяев, они неминуемо должны были истребить друг друга, если не из врожденного жестокосердия, то хотя бы из чувства голода. Мясо мрызлов жестковато и неприятно на вкус, но среди них оно ценится все же выше, чем мертвечина…

– Как ты сам понимаешь, наш договор утратил силу, – сказал Окш, подтягивая на лошади Шалтарка сбрую. – Мне нечем заплатить тебе даже за прошлые услуги. Поэтому я не вправе больше распоряжаться тобой.

– А я-то, дурак, надеялся разбогатеть, – криво усмехнулся Хавр. – С чем пришел, с тем и уйду.

– Куда ты собираешься направиться?

– Еще не знаю. Звали меня в одну страну. Министром личных дел тамошнего императора. Да уж больно работа канительная. Все его личные дела на бабах завязываются. Сегодня подавай худую и рыжую, а завтра толстую и черную. Кроме всего прочего, предпочтение отдается девственницам. Вот и носишься целый день как пчелка… А сам ты куда?

– В Чернодолье, – сказал Окш как о чем-то само собой разумеющемся.

– Зачем? – У Хавра глаза на лоб полезли.

– Максаров губить, зачем же еще… Другого занятия я для себя не представляю.

– Ты с ума сошел! Эштра, наверное, уже давно столковалась с Карглаком, и сейчас пленные мастера-жестянщики изучают твое оружие. Если они раскроют его секрет, то обязательно поделятся им с максарами. Тогда клинок тебе больше не поможет.

– Не хочу загадывать наперед. Война только началась. Глупо надеяться на ее скорое завершение.

– Ты что-то задумал, – медленно произнес Хавр. – И, как мне кажется, что-то страшное…

– Не принимай мои проблемы близко к сердцу, – натянуто рассмеялся Окш. – Ну, будем прощаться…

– И все же, что у тебя на уме?

– Не твое дело! – отрезал Окш, вскакивая в седло.

– Подожди! – Хавр ухватился за его стремя. – Хоть ты и считаешь, что наш договор утратил силу, я согласен служить тебе и дальше. Даже даром.

– Служи, я не возражаю. Однако учти на будущее, что хозяин не обязан делиться со слугою своими планами. Если это тебя устраивает, можешь примоститься у меня за спиной. Конь, я думаю, выдержит, ведь мы вдвоем весим ненамного больше, чем этот обжора Шалтарк…

Когда впереди замаячили каменные истуканы, удерживающие на своих плечах невидимый, но непроницаемый купол, защищающий Чернодолье не только от мести врага, но и от гнева богов, Хавр, и без того обеспокоенный странным поведением Окша, спросил:

– Почему ты свернул на другую дорогу? Так мы в Чернодолье не попадем. В ворота может пройти далеко не каждый.

– Я пройду! – Судя по тону, эта фраза имела и другой смысл: «Отвяжись от меня!»

В полусотне шагов от гранитного колосса, чьи весьма условно выполненные ноги образовывали как бы глубокую арку, под сводами которой мог пройти лишь исконный житель Чернодолья, да и то лишь тот, кто унаследовал ключ к этим колдовским воротам от своих предков вместе с клинком, гербом и родовым замком, Окш соскочил с коня.

– Приехали, – сказал он, направляясь к истукану. – Ноги размять не хочешь?

Хавр, пребывавший в состоянии полной растерянности, вынужден был покинуть свое место на лошадином крупе и отправиться вслед за Окшем, уже успевшим обнажить клинок. У него вертелось на языке немало вопросов, но, судя по настроению Губителя Максаров, задавать их сейчас было бесполезно.

Окш тем временем приступил к действиям, похоже, заранее хорошо обдуманным. Несколькими взмахами клинка он проделал в одной из опор арки отверстие, вполне достаточное для того, чтобы в него мог пролезть человек, и, прежде чем Хавр успел удержать его, нырнул во мрак.

Из дыры, как ни странно, тянуло не затхлостью или плесенью, а острой свежестью, какая бывает только на берегу моря в преддверии бури. Слышно было, как Окш копается внутри, что-то бормочет и позвякивает металлом. Хавр хотел было предложить ему факел, но вовремя вспомнил, что истинные максары видят в темноте куда лучше, чем кошки.

Так продолжалось довольно долго, и Хавр уже начал изнывать от тревожного ожидания, усугубленного вынужденным бездельем, когда внезапно внутри колонны, внушительной, как привратная башня, что-то ослепительно сверкнуло, словно огромное кресало ударило о кремень соответствующего размера.

Сразу после этого из дыры вывалился Окш. Был он весь перепачкан пылью, ржавчиной и сажей, но на лице имел выражение человека, с честью выполнившего какую-то весьма ответственную работу.

– Умели раньше строить, – сказал он, рукавом размазывая по лбу пот и грязь. – Сколько времени прошло, а все как новенькое. Метелочкой бы только пройтись… Кстати, там чьи-то кости лежат. Наверное, того самого мастера, которого этот каменный болван изображает. Все чин по чину. Одет в саван, а под головой мешок с подарками. Чтобы, значит, в потусторонний мир без задержек пропустили.

Упреждая вопрос, написанный на физиономии Хавра, Окш быстро добавил:

– Ты есть хочешь? У меня от голода даже кишки свело. Пойди-ка пошарь в переметной суме. Не может такого быть, чтобы доблестный воин Шалтарк не припас в дорогу чего-нибудь вкусненького. Я бы сейчас даже от жареной человечинки не отказался.

Шутка получилась весьма неудачная, но это ничуть не смутило Окша. Создавалось впечатление, что он болтает языком по той же причине, по которой другие кусают ногти или приплясывают на одном месте, то есть от чувства нетерпения, сдобренного еще и волнением. При этом все внимание Окша было обращено на некую ничем не примечательную (и более того, заметную только ему одному) точку, находившуюся где-то сбоку от истукана. По крайней мере туда был обращен его взгляд.

Лошадь, тоже успевшая проголодаться, при приближении Хавра требовательно заржала и попыталась укусить его, однако, получив кулаком по морде, сразу успокоилась, вернее, смирилась.

В переметной суме, оставшейся на память о Шалтарке, было немало всякого добра, а вот из съестного имелось в наличии только вино, сыр да мешочек жареных орехов. Торбу с предназначенным для лошади зерном во внимание можно было не принимать.

Впрочем, Окш остался доволен и этим.

– Сойдет, – сказал он, когда Хавр доложил ему о своих находках.

Взор Окша был прикован к прежнему месту, и, проследив его, Хавр с удивлением обнаружил, что на черном граните появилась еще более черная линия, проведенная как по линейке между двумя соседними истуканами. Внимательно присмотревшись, можно было заметить, что она постепенно расширяется, становясь при этом чуть глубже.

Окш, не глядя, схватил фляжку, сделал несколько жадных глотков, подавился и в сердцах швырнул ее в сторону Чернодолья. (Фляжка исчезла, не пролетев и пары саженей.) От орехов и сыра он отмахнулся. Непонятно было, зачем он вообще гонял Хавра на поиски еды.

Бередящий душу запах приближающейся бури, тревожный запах нарождающихся молний между тем усиливался. Волосы Хавра вдруг сами собой зашевелились, словно в них завелись блохи, а когда он машинально тронул шевелюру рукой, раздалось легкое, сухое потрескивание. К обычным для этих пустынных мест звукам – вою ветра и шороху песка – присоединилось низкое негромкое гудение, словно во вскрытом чреве истукана ожил огромный рой пчел.

Лицо Окша было по-прежнему сосредоточенно-хмурым, и определить, доволен он результатами своих наблюдений или нет, не представлялось возможным. Внезапно он резко повернулся и, бросив на ходу: «Поехали дальше», – быстро зашагал к лошади.

До ближайшего истукана было рукой подать, но Окш устроил такую скачку, что Хавр едва не свалился со скользкого от пота лошадиного крупа. Загадочная линия (скорее уже канавка), тянувшаяся справа, служила для них как бы ориентиром. На поверхности, накрывшей Чернодолье невидимой стеной, время от времени появлялись и тут же пропадали радужные разводы, как это бывает, когда в прозрачную речную воду попадает несколько капель фонарного масла.

У следующего каменного истукана, ничем почти не отличавшегося от предыдущего, Окш спешился, и все повторилось в прежней последовательности: резкие взмахи клинка, зияющая дыра, открывшаяся в ноге-опоре, сосредоточенная возня внутри, треск искр, способных испепелить доброе дерево, свежий запах надвигающейся грозы – только на этот раз все закончилось намного быстрее. Наверное, Окш успел набить руку.

Когда они направились к третьему истукану, ширина линии, очерчивающей границу Чернодолья, уже достигла пяди, а перепад уровней между ее внешним и внутренним краем превысил толщину большого пальца.

Так они миновали около дюжины истуканов, делая краткую остановку возле каждого. Окш работал быстро и сосредоточенно, лишь изредка отпуская малозначительные, а то и вовсе бессмысленные замечания. Все вопросы Хавра, сформулированные предельно осторожно, он или игнорировал, или пытался обратить в шутку.

Время шло, а Окш не обнаруживал никаких признаков усталости. Даже нервы его, похоже, успокоились – по крайней мере, он уже не пялился себе под ноги, словно змеелов, с надеждой, но и с опаской ожидающий появления какого-нибудь опасного гада. Черная идеально ровная канавка, пока что являвшаяся единственным зримым результатом его странных визитов в чрево древних великанов (и природа которой оставалась для Хавра тайной), быстро удлинялась и расширялась. Камешек, брошенный в нее, исчезал, едва успев докатиться до внутреннего края.

Внезапно вдали что-то грохнуло, словно выпалила целая батарея картечниц. У самого горизонта, приблизительно в том месте, с которого они начали объезд границ Чернодолья, встало облако пыли и каменного крошева. Нетрудно было догадаться, что это взорвался один из истуканов, ставших жертвой Окша. Канавка мгновенно превратилась в борозду, преодолеть которую теперь можно было только с хорошего разбега.

– Наконец-то! – произнес Окш с нескрываемым облегчением, а затем добавил загадочную, чересчур пышную для него фразу: – Ветер времени рвет паруса пространства.

– Ты что-то сделал с защитной стеной? – эта догадка уже давно вызревала в голове Хавра.

– Неужели же я искал место, где можно спокойно справить нужду? – усмехнулся Окш. – Предыдущим ходом Карглак если и не обыграл меня, то поставил в затруднительное положение. А это мой ответ ему. А заодно и всем его приспешникам, уже решившим было, что Губитель Максаров обезврежен. Такого сюрприза они ожидать никак не могут.

– Подожди… Я не понимаю, в чем тут подвох. Стена исчезнет?

– Конечно, – охотно подтвердил Окш.

– И что из этого? Чем это может навредить максарам? Ни в одном из ближайших миров у них нет достойных противников, особенно сейчас, после гибели жестянщиков. Они давным-давно перестали бояться чужого вторжения.

– Раньше ты соображал лучше. Особенно когда работал на Карглака. – Не ясно было, зачем Окш старается уязвить Хавра. – Стена исчезнет, но перед этим она превратится в мешок, медленно и неотвратимо затягивающийся мешок, внутри которого окажется все Чернодолье вместе с максарами, их слугами, их замками и, что действительно обидно, вместе с их сокровищами. Понимаешь?

– Пока еще не совсем…

– Ты плавал когда-нибудь на парусниках?

– Приходилось.

– Парус крепится к мачте или рее специальными тросами. Если половину или даже треть из них перерезать, ветер легко справится с остальными и унесет парус прочь. Или обрушит его на палубу. Если верить покойному Азду, защитная стена будет действовать только до тех пор, пока целы девять десятых из числа ее опор. Я же вывел из строя четвертую их часть. О том, как это делается, подробно изложено во все том же завещании Азда… Лишившись притока энергии, стена начала сжиматься, пожирая пространство, оставшееся внутри нее. Мешок затягивается, и так будет продолжаться до тех пор, пока он не превратится в нечто такое, чего даже нельзя измерить. Тогда Чернодолье провалится в тартарары. Что будет дальше, я не знаю. Но максары уже никогда не вернутся в этот мир.

– И давно у тебя родилась подобная идея? – поинтересовался Хавр.

– Это непростой вопрос… Моментом зачатия можно считать тот день, когда я закончил изучение опусов Азда, а родовые схватки начались сразу после того, как рухнули надежды на воссоздание межпространственного оружия. Все это время плод зрел вот здесь, – Окш постучал себя пальцем по голове.

Где-то вдали снова гулко рвануло, и когда Хавр покосился на борозду, она уже превратилась в ров, дно которого откосом спускалось к дальнему краю.

Пейзаж Чернодолья тем временем неуловимо изменился. Перспектива исказилась, другими стали пропорции привычных предметов. Холмы отдалились и как бы вросли в землю. Развалины древнего замка сместились к самому горизонту и были теперь еле видны. И вообще у Хавра создалось впечатление, что он смотрит на мир через перевернутую зрительную трубу.

– Когда все закончится, здесь останется дыра, куда более грандиозная и мрачная, чем та, что ведет в преисподнюю, – сказал Окш. – Наши потомки смогут любоваться ею и сотни поколений спустя.

– Если только мы по твоей милости вообще не лишимся потомков… Пойми, дыра останется не только здесь, но и во всей структуре мироздания! Ты не только обрезал тросы, крепящие парус, ты еще и пробил днище лодки, в которой все мы плывем из прошлого в будущее. Я даже не представляю, какие последствия может иметь твой поступок… Неужели уже ничего нельзя поправить?

– Предлагаешь вернуть стену на прежнее место?

– Хотя бы!

– И оставить максаров в покое? Дать им возможность жить и здравствовать? – Начавшийся спор не помешал Окшу проявить заботу о лошади, выразившуюся в том, что он навесил ей на морду торбу с зерном.

– Неужели все они заслужили той участи, которую ты им уготовил?

– Об этом говорить уже поздно. Слышишь? – Окш на мгновение умолк, пережидая грохот очередного взрыва. – События развиваются сами собой. Это как лесной пожар. Уж если мы его зажгли, то вряд ли сумеем потушить самостоятельно. Лучше позаботиться о собственной безопасности… Хотя нет! Кажется, я что-то упустил из вида…

Он подошел поближе к еще абсолютно неповрежденному истукану (какой это был по счету – пятнадцатый, двадцатый?) и швырнул в проем арки камушек, исчезнувший с той же неотвратимостью, с какой исчезает капля воды, упавшая на раскаленную сковородку.

– Эти ворота действуют как обратный клапан. Пропускают только в одну сторону, – задумчиво произнес он. – Выйти может абсолютно каждый, а войти только тот, кто знает секрет ворот. Пока хоть один такой каменный болван цел, максары имеют возможность покинуть Чернодолье, хотя я и очень сомневаюсь в этом… Они, наверное, до сих пор не догадываются, в какую ловушку угодили. Но на всякий случай не мешает перестраховаться. Ни одна мышь не должна проникнуть оттуда сюда. Хватит того, что Карглак дважды ускользал от возмездия…

Окш выхватил клинок, который успел перед этим сунуть в ножны, однако отчаянный крик Хавра пригвоздил его к месту.

– Стой! – Тот сорвал с плеча многозарядку. – Ни шага дальше! Хватит! Кончай свои дурацкие опыты! Нужно думать о том, как спасти этот мир, а не как окончательно доконать его.

– Осторожней, любезный, – в голосе Окша звенело опасное веселье человека, готового абсолютно на все. – Еще неизвестно, причинят ли мне вред твои пули, но после близкого знакомства с моим клинком тебя не сошьет даже Эштра.

Прежде чем Хавр успел глазом моргнуть, призрачное лезвие промелькнуло над ним, и многозарядка, укоротившаяся ровно наполовину, сразу полегчала.

– Теперь ты понимаешь разницу между человеком и максаром? – осведомился Окш через плечо. – Для вас же будет лучше, если я останусь единственным представителем этой расы… Хотя только одним богам известно, как скучно жить гордому и непобедимому горностаю среди крыс и хорьков…

Окш исчез в черном чреве истукана, и вскоре с многострадальной стеной стали происходить всякие метаморфозы – она то резко мутнела, теряя первозданную прозрачность, то начинала искрить всей своей необъятной поверхностью, и тогда казалось, что с небес низвергается сверкающий фиолетовый дождь.

Впрочем, Хавр уже перестал обращать на это внимание. Отупляющая слабость, знакомая ныряльщикам, добывающим жемчуг из морских глубин, да рудокопам, вынужденным день за днем дышать ядовитым воздухом свинцовых или ртутных копей, охватила его. Еле переставляя ноги, он отошел подальше от быстро расширяющегося, а главное, углубляющегося рва и присел прямо на голую землю.

– Кричите и будете услышаны… – пробормотал он. – Молите, и молитва ваша дойдет по назначению… Только боюсь, мне уже не докричаться… Голос не тот… Доверия не вызывает…

Некоторое время Хавр сидел неподвижно, пытаясь побороть поселившуюся в его теле расслабляющую пустоту, а потом заговорил, глядя не в небо, как это принято при общении с богами, и не в землю, как это полагается при беседах с мертвыми, а прямо перед собой – в пустоту.

Говорил он медленно и негромко, хотя слова были вовсе не обязательны. Хватило бы и мыслей, сформулированных соответствующим образом. Главное здесь заключалось в интонации.

Начал Хавр так:

– Я знаю, что вы слышите меня, вездесущие и бессмертные существа, пришедшие в этот мир еще до того, как пар стал водой, огонь – светом, а пустота – земной твердью. Вы должны слышать меня хотя бы потому, что от вашего внимания не может ускользнуть ничто: ни писк комара, ни грохот извергающегося вулкана, ни самые никчемные из всех существующих в природе звуков – человеческая речь… И совсем не важно, как вы прореагируете на услышанное. Главное, что вы слышите… Я осмелился говорить с вами исключительно по той причине, что когда-то в прошлом уже имел такое право. Мне позволено было общаться с вами, дабы потом доводить до людей вашу волю… Каюсь, я оказался плохим помощником и лукавым слугой. Неверие, стяжательство, суетность и гордыня послужили причиной моего отлучения. Даже теперь, по прошествии столь долгого времени, я не смею молить о прощении… Я молю совсем о другом…

Окш между тем уже закончил все свои дела внутри истукана и вылез наружу. Дабы убедиться, что его старания не пропали даром, он провел очень простой, но убедительный эксперимент. Отобрав у лошади торбу с недоеденным зерном, он почти силой затолкал полуголодную скотину под арку ворот, а когда та, оказавшись по другую сторону истукана, стала тревожно метаться, позвал обратно.

Лошадь, привлеченная не столько призывами Окша, сколько видом зерна, которое он щедро рассыпал вокруг, доверчиво сунулась обратно… и тут же бесследно пропала. Оставалось только надеяться, что бедному животному повезло больше, чем его покойному хозяину, и оно угодило в мир, богатый тучными пастбищами и обильными водопоями.

Вся эта кутерьма не могла не отвлечь Хавра от его загадочного занятия, которое с одинаковым успехом можно было назвать и молитвой, и исповедью, и даже докладом о текущей обстановке. Однако он сумел вновь сосредоточиться и тем же тихим голосом, с теми же просительными интонациями продолжил:

– …Я молю совсем о другом. В этом времени и в этом месте, где я сейчас нахожусь, может случиться непоправимая беда. Одна из тех, что погубили уже немало миров, в том числе и мою родину. Не мне объяснять вам, всевидящим и всезнающим созданиям, на какие преступления, как вольные, так и невольные, способен человек, из гордыни или невежества поставивший себя не только выше своих собратьев, но и выше тех сил, в чьем ведении находятся нити судеб, пряжа событий и ткацкий станок мироздания. Став причастным к величайшим тайнам природы, он использует эти знания не на благо, а во вред ей… То, что сейчас пытается совершить этот заблудший, может не только погубить несметное количество живых существ, но и оставить такую прореху в структуре Вселенной, которую не удастся заштопать ни вам, властелинам времени, ни вам, властелинам пространства. Простите меня за невольную дерзость, но я знаю, о чем говорю. Уверен, вы прекрасно понимаете меня, ведь нечто подобное уже случалось прежде…

– Что ты там бормочешь, как монах перед дверями борделя? – крикнул ему Окш. – Грехи замаливаешь? Или уже окончательно спятил? Лучше иди сюда. Вместе полюбуемся на гибель Чернодолья. Я так закупорил все выходы, что наружу не выскользнет даже тот, кто посвящен в тайну ворот… Дом горит, стены рушатся, двери заперты, а хозяева продолжают пировать и восторгаться своим собственным величием. Ну чем не поучительная сценка? Впору басню писать.

– С тех пор, как изгнание стало моим уделом, я никогда не обращался к вам, бессмертные и вездесущие… Я и теперь не имею на это никакого права. Но на сей раз вы должны прислушаться к моим мольбам. Сделайте хоть что-нибудь. Явитесь сюда сами или пришлите того, кто способен справиться с надвигающейся бедой. Спасите наш мир, если его еще можно спасти. Образумьте этого несчастного, если он еще способен образумиться. Сам для себя я не прошу ничего…

Сказав все это, Хавр закрыл глаза, словно сейчас должно было произойти нечто такое, от чего он боялся ослепнуть.

– Ого! – Окш за его спиной даже присвистнул. – Дело начинает принимать серьезный оборот. Что это там за чудище появилось в небесах? Уж не та ли это сказочная птичка, которая выкармливает своих птенцов дикими быками?

– Спасибо, Предвечный, что ты снизошел к моим мольбам, – не поднимая век, произнес Хавр. – Теперь ты сам можешь узреть то, о чем я говорил… Но будет лучше, если ты останешься в отдалении. Тебе не страшна коса времени, но опасен напор перерождающегося пространства… Лучше бы ты позвал на помощь Иносущих. Ведь они способны сворачивать миры в свиток или комкать их, как бумагу…

– Вот оно что! – В голосе Окша послышалось нескрываемое удивление. – А ты, оказывается, действительно способен общаться с высшими силами… Ну и кого ты накликал сейчас на мою голову? Властелина времени?

– Лучше называть его Предвечным. Или Фениксом. – Хавр наконец-то удостоил Окша своим вниманием. – Сам он не в состоянии предотвратить гибель Чернодолья, поскольку пространство для него такая же враждебная стихия, как земля для рыбы или огонь для птицы. Но на помощь ему придут Иносущие. Те, кто одновременно обитает во многих соседних мирах и кто управляется с пространством с той же легкостью, с какой человек перелистывает книгу. А кроме того, Предвечные могут сделать так, что этот миг превратится в вечность и наш разговор с тобой продлится до скончания мира.

– Скажи пожалуйста! А почему твой Предвечный похож на жирную курицу, которую шутки ради перемазали охрой? Что за дурацкий маскарад? – Голос Окша слегка изменился, словно он отошел в сторону или стал к Хавру боком.

– Не богохульствуй… Просто так его видят люди. Для прочих существ он выглядит совсем иначе.

– Чудеса! При других обстоятельствах я, возможно, и познакомился бы с твоей птичкой поближе, но сейчас она настроена ко мне явно недружелюбно. Чувствую это даже позвоночником… Придется отложить нашу встречу. Не в моих правилах навязываться тем, кому я малосимпатичен, – последние слова Окша были еле слышны, как будто бы их отнес в сторону порыв ветра.

Хавр сидел не шевелясь и был похож на слепца, смиренно дожидающегося милостыни. Он общался с Предвечным, а для этого совсем не обязательно было глядеть на застывшую в небе золотисто-красную точку. Волю своих бывших хозяев Хавр воспринимал всеми фибрами души, всеми клетками тела.

– Что? – внезапно насторожился он. – На помощь Иносущих надеяться нельзя? Они утратили прежнюю силу? Как же тогда быть? О, Предвечный, ты ведь имеешь власть над всеми живыми существами, даже над максарами. Сделай так, чтобы виновник еще не свершившейся беды восстал против самого себя. Заставь его отказаться от своих планов. Помоги ему прозреть или, наоборот, погрузи его сознание во мрак, как это ты делаешь с теми, кого превращаешь в своих рабов. Подчини этого жестокосердного себялюбца своей воле. Измени ход событий. Ведь еще не поздно… Почему ты не властен над ним? Вообще не властен? Ах, только сейчас…

Хавр открыл глаза и обернулся. Сначала ему показалось, что Окш вообще исчез: то ли свалился в ров, за это время успевший превратиться в настоящее ущелье, то ли спрятался внутри каменного истукана, пребывавшего сейчас в двух разных мирах одновременно и по этой причине выглядевшего чрезвычайно комично, но потом заметил своего бывшего соратника, бодро прогуливающегося по ту сторону медленно отступающей стены – не похожего на самого себя, крохотного, искаженного неестественной перспективой перекошенного пространства до полной утраты человеческого облика. Сейчас Окш был весьма похож на лемура – наиболее мерзкого из всех существ, созданных максарами.

– Безумец! – ахнул Хавр. – Как ты там оказался?

– Сам зашел. – Голос Окша доносился как бы с другого берега широченной реки, хотя на самом деле их разделяло не более полусотни шагов. – Что не сделаешь, дабы ускользнуть от неприятной встречи. Твоя бессмертная курица и в самом деле могла помешать мне. Тягаться с существами такого порядка не под силу даже максарам. Но на мое счастье все, что прикрыто броней перестроенного пространства, в том числе и время, неподвластно Предвечным, или как еще их там называют… За пределами Чернодолья можете вытворять все, что угодно, а здесь вам меня не достать.

– Но ведь ты погибнешь! Или ты решил разделить участь всех других максаров?

– Вовсе нет. – Силуэт Окша то сужался, то расширялся. – Кроме всего прочего, в завещании Азда было сказано, что в Чернодолье имеется несколько постоянных межпространственных туннелей, связывающих его с хорошо известными, вполне пригодными для жизни мирами. Карту я запомнил в мельчайших подробностях и могу нарисовать ее даже с закрытыми глазами. Кстати, один из таких туннелей находится прямо в замке моего знаменитого предка Стардаха.

– Ты не успеешь добраться туда!

– Это уже не твое дело. Надоели вы мне все… Максары, жестянщики, Предвечные, Иносущие… Начну все сначала. Хуже, чем здесь, думаю, не будет…

Губитель Максаров, исполнивший свое предназначение, резко повернулся и зашагал прочь. Удалялся Окш так быстро, что казалось, он не идет, а катится с крутой горки.

Один из ближайших истуканов взорвался, превратившись в кучу щебня, часть которого всосала защитная стена, а часть, как картечь, разлетелась в разные стороны. Хавр взглядом отыскал Феникса – золотисто-красную шляпку от гвоздя, вбитого в тусклую лазурь неба.

– Это первый случай, когда вы, бессмертные и вездесущие, позволили мне усомниться в вашем всесилии… Ах, еще не все потеряно! Надежда все-таки есть! Кто-то спешит сюда на помощь! Кто? Тот, кто однажды уже проклял меня? Неужели Клайнор?.. Только его здесь не хватало…

Эпилог

С окружающей природой явно творилось что-то неладное.

Одна за другой, почти без перерыва, приходили короткие ночи, имевшие необычный – никогда здесь раньше не виданный серебристый оттенок, погружавший землю в перламутровые сумерки и расцвечивавший небеса холодным, призрачным мерцанием, похожим на танец мириадов светляков.

Потом земная твердь долго сотрясалась, и о причинах этого явления, опрокинувшего последних уцелевших истуканов и заставившего деревья сбросить с себя не только птичьи гнезда и спелые плоды, но даже и недозрелые орехи, можно было только догадываться.

Напоследок хлынул ливень, один из тех, что предшествуют всемирному потопу. Ручьи превратились в реки, лужи – в озера, а озера, слившись воедино, образовали настоящее море, где плавало множество мертвецов, покинувших свои размытые могилы.

Короче говоря, мир бился в корчах и судорогах, которые с одинаковой долей вероятности могли быть и лихорадкой выздоравливающего, и агонией умирающего.

Все это время Хавр провел, созерцая воронку, образовавшуюся на месте Чернодолья. Если Окш в чем-то и был прав, так только в том, что своей мрачной грандиозностью она должна была превосходить дыру, согласно легенде, соединяющую наш мир с преисподней.

Ее косо уходящие вниз гранитные склоны блестели словно отполированные, идеально ровные края простирались влево и вправо, лишь слегка загибаясь к горизонту, а противоположная сторона, точно так же, как и дно, терялась за пределами, доступными зрению. Дождевые потоки, низвергавшиеся в воронку, исчезали столь же бесследно, как и струйки воды, пролитые в песок.

Спуск на дно воронки в принципе не представлял трудностей (хотя и неизвестно было, какие опасности могут подстерегать там смельчаков), а вот для того, чтобы подняться обратно, пришлось бы рубить лестницу в миллион ступенек.

И тем не менее сразу после окончания третьей серебристой ночи, когда ливень немного утих, а сопутствовавший ему туман рассеялся, Хавр заметил, что по склону кто-то взбирается.

Скоро стало ясно, что это человек, хотя своим упорством и цепкостью он больше напоминал муравья.

Чтобы удержаться на скользкой и гладкой стене, наклон которой приближался к прямому углу, он вынужден был двигаться зигзагами, как парусник, идущий против ветра, – пять шагов в одну сторону, пять в другую, что в результате давало три-четыре шага вверх. Нужно было иметь неимоверное терпение, ловкость, самообладание и выносливость, чтобы вот так, день за днем, без сна и отдыха карабкаться по крутому склону, абсолютно лишенному каких-либо выбоин или трещин.

Скоро отчаянный скалолаз приблизился к краю воронки на расстояние, позволявшее обмениваться репликами, однако Хавр молчал, опасаясь по неосторожности напугать его.

Лишь когда до верха оставалось всего саженей десять, Хавр поймал взгляд смельчака, внимательно осматривавшего каменную кромку стены, и шепотом предложил:

– Если хочешь, я брошу тебе веревку.

Скалолаз, ничем не выразив своего удивления, ответил тоже шепотом:

– Не надо. Это лишнее.

Выбравшись наконец на поверхность, он оглянулся назад и покачал головой, не то восхищаясь собственным подвигом, не то ужасаясь видом этой грандиозной бездны. Дышал скалолаз ровно, на ногах стоял твердо, смотрел ясно. Ни тени усталости не было на бледном лице, таком заурядном, что его нельзя было запомнить ни с первого, ни со второго, ни с третьего раза (впрочем, это ни в коей мере не касалось глаз, воистину незабываемых).

– Глубоко… – задумчиво сказал человек, вышедший из преисподней (а откуда еще он мог появиться?). – Когда-нибудь здесь обязательно будет море. И, вполне возможно, его назовут твоим именем. Море Хавра! А что, звучит неплохо!

– Ты стал совсем другим, Клайнор. – Хавр смотрел куда-то в сторону и явно не знал, как себя вести.

– Клайнором меня называют только в здешних легендах. Лучше вспомни какое-нибудь из моих прежних имен.

– Артем подойдет?

– Вполне.

– Между прочим, я видел, как ты проник в Чернодолье. Когда ты сунулся в защитную стену, твое тело стало плоским, как вырезанный из картона силуэт, и фиолетовым, потом пропало на мгновение, а с той стороны ты появился уже похожим на горбатого карлика.

– Когда пространство искажено до такой степени, своим глазам доверять нельзя.

– Ты добрался до самого дна? – Хавр кивнул в сторону воронки.

– Чуть-чуть не хватило…

– Ну и как там?

– Ад он и есть ад. Никаких понятных для нас с тобой сравнений тут быть не может, – произнес Артем будничным тоном.

– Где сейчас Чернодолье?

– Чего не знаю, того не знаю… Влилось в Тропу… Утонуло в ядовитом океане… А может, сгорело в пламени какой-нибудь звезды… Или превратилось в ледяную глыбу… Никаких правил здесь быть не может, сам знаешь.

– Это грозит для нас какими-нибудь неприятными последствиями?

– Вряд ли. Ткань мироздания, конечно, пострадала, но до критического предела далеко… Хотя все могло сложиться намного хуже.

– Почему Иносущие предпочли остаться в стороне?

– Ну и вопросы ты задаешь. – Артем еле заметно усмехнулся. – Прежняя жизнь крепко засела в твоей памяти. А ведь после изгнания ты должен был обо всем забыть.

– Как видишь, не забыл, – развел Хавр руками.

– Я не могу держать ответ за Иносущих. Общаться с ними куда сложнее, чем с Предвечными… Просто мне кажется, что во Вселенной наступают не лучшие времена. Об этом можно судить даже по состоянию Тропы. Старые миры исчезают с нее гораздо чаще, чем появляются новые. А эти новые… видал бы ты их только!

– Все одно к одному. – Хавр оглянулся по сторонам. – Чернодолье исчезло, жестянщики погибли…

– Я уже знаю… – кивнул Артем.

– Ты видел своего сына?

– Сподобился… – произнес Артем неопределенно.

– Его нельзя было спасти?

– Почему же? – удивился Артем. – Я его спас. Телесной оболочкой, правда, пришлось пожертвовать, она уже мало на что годилась, а все то, что составляет личность: душа, сознание, память, – сохранилось. Сейчас он находится вот здесь. – Артем дотронулся до своего лба. – Когда-то мать носила его в своем чреве, а отец носит в голове.

– Говорят, пребывая в чреве матери, он высосал из нее все соки. Не боишься, что нечто подобное может случиться и с тобой?

– Нисколько. В моем сознании находили приют и более опасные существа. Надеюсь, ты не забыл легенду об обитателях города Стеклянных Скал? Так вот, с одним из них мне пришлось сосуществовать довольно долго. И за этот срок я многому у него научился.

– Догадываюсь… И какая судьба ожидает твоего сына в дальнейшем?

– Надо будет подыскать ему подходящее тело. Не максара, не монстра, а обыкновенного человека. Пусть живет себе и здравствует в каком-нибудь не слишком беспокойном месте… Но сначала нам нужно поближе познакомиться. Сейчас он затих, сжался и даже не может до конца осознать случившееся, но шок скоро пройдет.

– Будь с ним помягче. Не упрекай прошлым, а главное, не проклинай… Мне твое проклятие искалечило всю жизнь.

– Свою жизнь ты искалечил сам. – Лицо Артема посуровело. – Скажи еще спасибо, что Предвечные сохранили тебе жизнь… Ну, пора прощаться. Сам знаешь, мне нельзя отклоняться от своего пути. А тут пришлось сделать такой крюк…

– Завершения твоего пути еще не видно?

– Нет. Однако сейчас я гораздо ближе к его концу, чем к началу… А сам ты куда собираешься?

– Пока не знаю… Но за меня не беспокойся. Жаль только, что приходится уходить отсюда нищим. Хотел подзаработать немного, да не получилось.

– Тогда я могу одарить тебя. Держи! Здесь целая горсть монет, хотя среди них нет ни одной золотой.

– Надо полагать, ценность этих монет определяется вовсе не металлом, из которого они изготовлены, – сказал Хавр, принимая подарок.

– Верно. Можешь не верить, но этими монетами я играл еще в детстве. И сюда я попал только благодаря им. Если бы у нас с тобой было чуть побольше времени, я обязательно рассказал бы тебе историю каждой монеты… Историю вождей и тиранов, чеканивших их…

Оглавление

Щепки плахи, осколки секиры

  Пролог

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Словарь жаргонных выражений

Губитель максаров

  Пролог

  Часть первая

  Часть вторая

  Часть третья

  Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg