«Нея»

Нея (fb2) - Нея 404K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Алексеевич Кокоулин

Андрей Кокоулин Нея

Его не встречали.

Виктор шагнул с подножки на перрон, щурясь на давно не крашенные фермы сводчатой вокзальной крыши. Правую руку его оттягивал чемоданчик потрескавшейся коричневой кожи, в левой он держал шляпу.

Часы под крышей показывали десять сорок. Поезд, получалось, опоздал на двенадцать минут. Не так уж и много.

Медленно двинувшись на блеск стеклопластиковых дверей, выводящих в город, Виктор нахлобучил шляпу на глаза.

Звук шагов гулко отзывался в сплетении ферм над головой.

Вокзал казался чересчур большим, чересчур вместительным для такого маленького городка. Может быть, выстроили его с расчетом на то, что Кратов со временем разрастется в мегаполис. А может быть, городское начальство того периода безнадежно болело гигантоманией. Был, конечно, и третий вариант. Да, третий…

Немногочисленные пассажиры таяли в дальнем конце.

Пространство вокзала было пусто и неухожено. В облупившихся полуарках стояли газетные и кофейные автоматы. Газеты предлагались пятнадцатилетней давности, кофе наверняка тоже. Под скамейками скопился мусор, желтели засохшие шкурки пумпыха. Стекла касс были замазаны белилами. И давно, с самого открытия.

Скоро все развалится, облетит, скиснет окончательно, а там и рухнет само в себя. В вышине кружилась пыль.

Как странно, подумал Виктор.

У стеклопластиковых дверей ручек не было — их полагалось толкать. Две центральных были заперты, и Виктор опробовал их обе.

Ему никогда особенно не везло.

Зато поддалась дверь левее, раскрылась, выпустила. Виктор встал на длинном крыльце, пробуя Кратов ноздрями. Пахло пылью, парами дрянного бензина, почему-то деревом и краской. От привокзального кафе веяло блинами и мясной поджаркой. Голоден ли я? — спросил себя Виктор. И не разобрался в ощущениях.

В пользу кафе решил толстый господин, аккуратно и вкусно кушающий яичницу за свежевымытой витриной.

Сразу как-то… слюна выделилась…

Виктор выбрал место, шагнул за столбики ограничителя и трусцой, нарушая, пересек улицу. Все равно ни справа, ни слева транспорта не было. Куда пассажиры рассосались — поди пойми. По подворотням, по переулкам.

А может вот в кафе…

Он нарочно дал вволю позвенеть дверному колокольчику.

— Здравствуйте.

Женщина у стойки подняла голову.

Когда-то она была красива, но, похоже, давно перестала следить за собой. Виктор невольно задался вопросом, что было тому причиной. Личная трагедия? Разочарование в жизни? Что-то третье? Да, третье…

Как всегда.

— Вы с поезда? — спросила женщина.

— Да, — Виктор улыбнулся. — У вас можно позавтракать?

— Яичница с зеленью, сок. Вас устроит?

— Вполне. Но вместо сока лучше воды.

Женщина кивнула и повернулась к вырезанному в стене окну, сообщающемуся, видимо, прямо с кухней.

Виктор смог рассмотреть ее фигуру, и она ему понравилась. Невысокая, правильных пропорций. И ноги не короткие.

— Калеб, яичницу из трех яиц!

Женщина несколько раз шлепнула ладонью по доске, прибитой внизу окна импровизированным подоконником.

— Что? — в проеме на миг показалось усатое лицо повара. На подбородке у него темнел травяной стебель.

— Яичницу.

— Всего-то? Эх, пропадаю, как талант, — вздохнул повар и действительно пропал.

Где-то рядом с местом пропажи громко зашипело масло.

— Вы можете сесть пока, — сказала Виктору женщина.

Он был совсем ей не интересен.

Нестарый, подтянутый мужчина, с располагающей внешностью, кареглазый, лобастый, с загадочной черточкой шрама на твердом подбородке — не интересен. Конфуз.

Что-то глухое, как заколоченные окна, было в глазах у женщины. И ладно. Он не навязывается. Просто странно.

Точнее, даже не столько странно, сколько…

Ладно. Виктор скомкал мысль, подхватил стакан с водой, нацеженной из-под крана, кстати, вполне прозрачной, и сел за столик в дальнем углу.

Кроме толстого господина, который уже собирался к выходу, посетителей в кафе больше не было. То ли заведение не пользовалось успехом, то ли одиннадцать часов — слишком рано для обеда и слишком поздно для завтрака.

Или третий вариант?

Рядом со столиком к его неудовольствию оказалась подсобка, из-за двери которой слабо, но все же ощутимо несло химией. Пришлось пересесть ближе к выходу.

Шляпу он повесил на растущий из стены крючок, снял плащ и сложил его рядом, а чемоданчик поставил в ноги. Покрутил солонку и перечницу.

Вокзал за окном высился монстром, косая дырчатая его тень падала на торец соседнего дома, заползала на крышу; прохожих на улице было двое, но скоро не осталось ни одного, вышли из поля зрения; слева поднимал жалюзи кондитерский магазинчик.

Поздновато они тут встают.

— Пожалуйста.

На широкой тарелке, поставленной перед Виктором, неровный остров яичницы таранили стручки синтетических черемши и фасоли, а бурые шарики гороха окружали оранжевые кратеры желтков. С края еще наплывал сметанный соус.

Яичница парила.

— Спасибо, — наклонил голову Виктор, принимая завернутые в салфетку вилку и нож.

Женщина сухо, уголком губы, улыбнулась, но не ушла. Постояла, качнулась под его взглядом и села напротив.

— Извините, вы из столицы?

Виктор кивнул, опустив взгляд к тарелке.

Разделку яичницы он начал с деления пополам, затем половину с одним желтком придержал вилкой и нарезал ее на по возможности равные дольки. Обмакнув нож в соус, вымазал желток. Аккуратно поперчил. Наколол стручок фасоли.

Женщина наблюдала за его действиями, не решаясь прерывать. И только когда он принялся жевать, глядя ему в щеку, спросила:

— Там все по-прежнему?

Прежде чем ответить, Виктор позволил себе неторопливо разобраться с еще двумя дольками и, напоследок, с самой лакомой деталью — желтком. Ему хотелось узнать, так ли ей важен ответ, чтобы его дождаться.

Оказалось — важен.

— Как вас зовут? — спросил он, принимаясь за вторую половину яичницы.

— Магда, — ответила женщина.

— Так вот, Магда… — он поморщился, когда нож оскреб дно тарелки, и отложил его. — Что вас интересует в столичных делах?

— Ну, фестиваль, — сказала она неуверенно.

— Фестиваль проходит каждый год, — Виктор попытался поймать ее взгляд, но Магда, наклонив голову, разглядывала свои пальцы. — Приезжают люди, идут колоннами от Первых Домов до площади Колонистов, слушают речь. Затем все танцуют. Но год назад было веселее. И так из года в год.

Ее лоб наморщился.

— Это плохо.

— Вы хотите попасть туда?

— Нет! — чуть ли не испуганно ответила женщина.

Виктор кивнул.

— Вам здесь хорошо?

У нее дрогнули желтоватые, в сизых жилках веки, но глаз она так и не подняла.

— Да, мне здесь хорошо, — тихо произнесла женщина. — Я здесь на своем месте. Я обслуживаю людей. Я довольна.

Она говорила в стол, длинному сколу по краю, своим рукам, салфетке.

— Извините, — сказал Виктор.

— Я могу идти?

Она до хруста стиснула пальцы. Губы ее изогнулись, глубокие, лунообразные, уродливые ямочки обозначились на щеках.

— Конечно, — сказал Виктор. — Идите. Извините еще раз.

Ему было стыдно.

Женщина встала. Он думал, что она вернется за стойку, но ошибся. Нетвердым шагом Магда направилась в дальний угол, будто пьяная по пути налетела на стол, опрокинула вазу с искусственными цветами и, хрипло расхохотавшись, толкнула незаметную дверь.

Дверь, кажется, вела наружу, на задний двор. Во всяком случае, оттуда плеснуло серым утренним светом.

А затем — хохотом.

Виктор повернул голову и заметил в прорезанном на кухню окне отпрянувшую тень повара. Переживает? Или просто любопытствовал?

Порывшись в карманах брюк, Виктор нашел бумажку с адресом, поднял чемоданчик, перекинул плащ через руку, нахлобучил шляпу и, не прощаясь, вышел на пустынную улицу. Где находится здание полиции, он примерно (по бумажке) представлял.

В стыки тротуарных плит пробивалась жесткая трава.

Кратов определенно представлял из себя умирающий городок. Хиреющий, зарастающий, крошащийся.

Конечно, подумалось ему, конечно.

Виктор пошел под горку, по правой стороне. Дома из местного рыжего кирпича тянулись и обрывались оббитыми углами, окна вторых и третьих этажей большей частью были заколочены, в одном месте он углядел написанное мелом: "Прежде, чем подумать — подумай". Хороший совет. Даже очень.

Впереди закруглилась площадь, серо-рыжая от двухцветной плитки. С одного бока прижималась к ней почта, с другого — торговый пассаж с опущенными по всему периметру щитами, между ними просовывала беленое рыльце фасада городская управа.

Обычно в центре площади ставили фонтан, но в Кратове на его месте росло дерево. Точнее, умирало. Сухие ветви его были увиты зелеными и синими лентами.

Тщетные надежды.

Или же праздник здесь такой?

Там же, на площади, Виктор увидел, наконец, первый автомобиль — с него разгружали коробки у здания почты. Автомобиль был на ходу — трясся и травил воздух сизым выхлопом. Рычал. В жестяной кабине спал на рулевом колесе водитель.

Грузчики, хмурые мужики в штанах и рубахах с завернутыми рукавами, работали не торопясь. Коробок было еще полкузова.

В остальном площадь была пуста.

На дверях городской управы висел тяжелый, рыжий от ржавчины замок, и Виктор свернул в проход между зданиями. Здесь не было плитки, здесь пучился и шел трещинами асфальт, а ростки вездесущей травы доходили до щиколоток.

Он не стал вновь думать про умирание. Всего в меру.

Вместо этого он подумал о женщине в кафе. Ретроспекция. Мысль назад. Хохот, отрезанный дверью. Он уже видел такое. Так срываются, когда держатся из последних сил.

Он сам это испытал.

Виктор качнул головой. По одной из теорий — мыслительную деятельность подчинить строгому контролю нельзя. Куда спрячешь мысль от самого себя?

Но он бы поспорил. Или нет, нет.

Обойдя управу, Виктор обнаружил на тыльной ее стороне блеклую вывеску "Полицейский участок г. Кратова". Во дворе стояло чучело, сооруженное из шеста, поперечной рейки и надетого на нее драного халата. Для полной картины не хватало ведра. Вообще любого головного убора.

Зачем сделали чучело? Тренироваться в стрельбе? Странно.

Полукруглое крыльцо в четыре облицованных плиткой ступеньки подняло его к узкой двери. Год, наверное, не мытое боковое окно-амбразура предъявило смутный силуэт.

Его собственный.

Виктор отжал ручку. Внутри участка было пыльно, пусто и сумрачно. Рассохшиеся деревянные полы заскрипели под подошвами. Виктор прошел мимо длинной загородки из железных прутьев, мимо конторки дежурного, прокрутил визгливый барабан турникета.

Столы и стулья основного помещения были сдвинуты к стенам, к окнам, освобождая пространство для пыли и мелового рисунка на полу.

В рассеянном свете контур человеческой фигуры, то ли в пальто, то ли в куртке, судя по широкому, неровному обводу, тянул растопыренные пятерни к коридору в дальнем конце.

В центре контура темнело пятно.

Виктор присел, усмехнулся, сдул ком пыли с гигантской меловой ноги. Гипотетический труп был метра под два с половиной ростом.

Великана убили, надо же. Кого-то, пожалуй, способно привести в трепет.

— Нда, — сказал Виктор. — Нда.

За одним из столов произошло шевеление, раздался щелчок, и в сторону Виктора повернули загоревшуюся лампу.

— Кто?

— Инспектор Рыцев, — Виктор прикрыл глаза ладонью. — Вам должны были…

— Ах, да. Извините.

Свет уплыл в сторону, превратился в золотистое пятно на столешнице.

— Я думал, меня встретят.

Виктор подошел, намереваясь дать отповедь провинциальным забавам, применимым к столичному сыщику, и застыл с открытым ртом.

Перед ним сидел мальчишка лет семнадцати, конопатый, растрепанный, с опухшей со сна физиономией. Полицейская куртка была ему явно велика.

Виктор растерялся.

— Ты что, один?

— Ага, — просто ответил парнишка.

— А где все?

— Кто? — Мальчишка покрутил головой по сторонам.

— Ну, участок. Полицейские.

— Я один.

Виктор опустился на кстати оказавшийся стул.

В голове у него все смешалось. Он подумал: как же так? Я четко почувствовал… Тем более, он сам видел дело. Кратов. Тимофей Неграш. Пропал без вести. Толстый такой том. Не обманка же.

Виктор пошевелился, потянул пальцы к шляпе и только тогда, через руку, заметил, что мальчишка смотрит на него со странным выражением лица.

Восхищенным, что ли.

— Что? — спросил он, кажется, грубовато.

— Вы правда из столицы?

Виктор приподнял шляпу.

— Рыцев, как уже было сказано. Столичная розыскная полиция.

Старомодный жест мальчишку околдовал.

— Вы как в фильме, да? У нас раньше показывали. Про убийцу.

— Нет, я сам по себе.

Ему было стыдно признаться, что и шляпу, и чемоданчик, и вообще типаж он подсмотрел именно там. Да и кому признаваться — мальчишке? Тем более, все это уже за десять, нет, за пятнадцать лет прилипло к нему, сделалось неотъемлемым, индивидуальным, личным. Виктор Рыцев — шляпа до бровей, плащ, мужественный абрис подбородка.

Надо бы еще разобраться, что первично — он или тот фильм.

— Как тебя зовут? — спросил Виктор мальчишку.

— Яцек. Яцек Тибунок.

— Вот что, Яцек, ты что — то сказал про "ах, да".

— Ой, извините.

Мальчишка задергал ящики стола, Виктор посветил лампой, загибая кронштейн.

Через несколько секунд на стол плюхнулся журнал в пластиковой обложке, брелок с ключами и тонкая темная пластинка электронного планшета.

— Это у нас всегда здесь, — объяснил Яцек.

Планшет и брелок он подвинул к Виктору, а сам раскрыл журнал.

На титуле значилось: "Журнал открыт…" и стояла дата. Третий год поселения. В самый что ни на есть…

Виктор мысленно присвистнул.

Первые страницы журнала были густо засеяны буквами, но дальше, по мере того, как мальчишка листал к последним записям, к свободному месту, шли уже однообразные, короткие, с перерывами, с пробелами, строчки.

Перевернутые, они казались абракадаброй. Виктор ухватил лишь конец одной: "…е было". Не было? Чего не было? Происшествий? Скорее всего.

Яцек добрался наконец до нужной страницы.

Включив буквенный набор и подолгу зависая указательным пальцем над алфавитом, он набил полоску текста, куцую, скромную, и повернул журнал к Виктору.

— Здесь надо расписаться.

— Ну, если надо…

"Прибыл — темнело на желтом пластике, — Виктор Рыцар, столичная полиция. Причина: расследование. Выдано: ключи от квартиры ул. Донная, 4, планшет с доступом".

Хмыкнув, Виктор исправил "Рыцар" на "Рыцев", подписался.

Пробежал глазами вверх по странице. Прибыл — убыл, выдано — сдано. Менялись фамилии, менялись даты, ползли в прошлое.

Антон Скром. Расследование. Э. Кит-Джонс. Расследование. Павел Рамарс. Расследование. Год назад, два года назад. Три.

Виктор перелистнул. И еще. И еще. Рэй Луннов. Расследование. Пятнадцать лет назад. Жан Гриман. Расследование. Двадцать три года назад.

Прибытия и убытия следователей разбавляли сухие до невозможности и до невозможности же однообразные местные рапорты. Месяц такой-то, происшествий не было, месяц сякой-то, не было происшествий. По году суммировалось.

Пустота к пустоте, подумал Виктор, равно пустота.

Потом он дошел до самого первого, двадцатисемилетней давности отчета. "Сегодня, девятого месяца двадцать второго дня Третьего года от Посадки пропал Тимофей Неграш, поселенец пятнадцати лет, темноволосый, глаза — светлые…"

— Господин следователь, — позвал его мальчишка.

— Да? — вскинул голову Виктор.

— Это все есть в планшете.

— Журнал?

— Да. И все рапорты. И сканы допросов. По каждому году.

— Хорошо, — он с сожалением отложил журнал. — А ты здесь только из-за меня?

Мальчишка кивнул.

— Ну, — Виктор улыбнулся, — тогда можешь быть свободен. Только…

Он посмотрел на Яцека, в безмятежных глазах которого не было ничего из того, что он привык ощущать и видеть среди ровесников, людей постарше и даже в зеркале — ни тревоги, ни беспокойства, ни глубоко сидящей горечи.

Полтора поколения, и — пожалуйста, подумалось ему. Вжились.

— …скажи мне, где Донная.

Стукнул ящик стола, проглатывая пластик.

— А пойдемте я вас провожу, — встал Яцек. — Я там рядом живу.

— Давай.

Виктор сунул планшет и ключи в карман.

Они вышли из участка и пересекли двор, направляясь в противоположную площади сторону. Чучело, будто живое, всплеснуло рукавом под порывом ветра.

— Зачем, кстати? — указал на него Виктор.

— Не знаю, — легкомысленно пожал плечами Яцек. — Это еще до меня.

— А меловой контур?

Яцек обернулся на мгновение.

— Скучно было.

Под ногами зашуршал серый асфальт кривой улочки. Улочка была узкая, с одной стороны ее шла огораживающая торговый пассаж стена, с другой тянулось длинное складское здание без окон и, кажется, даже без дверей.

И там, и там трава стояла стеной.

— Не пропалываете? — спросил Виктор.

— Зачем?

Ну да, незачем, кивнул он себе. Может статься, через пять-десять лет они перестанут понимать, зачем жить в домах, зачем пользоваться электричеством и водопроводом, потянутся из городков… Куда?

На самом деле интересно: куда?

В дети степей? К горным отрогам? В землянки?.

Он поежился от неприятного ощущения, возникшего между лопаток — кожу покалывало, будто ее пропекло на солнце.

Понял, понял, прошипел мысленно.

— Что-то у вас тут совсем мало народу.

Они свернули на улочку пошире, посвободней, в дальнем конце ее засверкала водонапорная башня.

— Да нет, почему? — Яцек пнул камешек. — Сейчас же пора созревания, трава в сок вошла, пумпых перебродил… Почти все в полях. А кто-то на белковых фермах.

— А-а-а.

Впереди обозначился перекресток, и Яцек показал рукой:

— Вам сейчас налево, но улица загибается почти параллельно. Четвертый дом, он отсюда пятый. Там еще краской замазано… — он вдруг смутился. — А вообще есть свет, канализация. Рядом тоже живут. И магазин там…

— Ясно.

Виктор приподнял шляпу.

— Что ж, пока.

— До свиданья, — сказал мальчишка.

Жжение между лопаток не проходило.

Шевели, не шевели плечами, теперь уже словно клеймо горит.

И плохо не думай.

Виктор еще постоял на углу, глядя в удаляющуюся мальчишечью спину в мешковатой полицейской форме, поморщился, посмотрел в небо.

Небо было белесое.

Когда-то в нем долго не затягивалась пробитая кораблем-ковчегом гигантская прореха, полная звездного космоса. Висела, будто окно в другой мир.

Кажется, ему было двенадцать, матери — тридцать, отцу — двадцать девять.

Невозможно представить себе уже. Все забылось, стерлось, переменилось в памяти. Ни лиц, ни слов. Прореха и осталась одна.

Он вздохнул и внезапно сообразил, что пропавшему Неграшу тогда, в День Посадки, тоже было двенадцать.

Непонятно все же, почему каждый год…

Мысль не успела оформиться — лопатки стянуло одна к другой, словно кто-то наживую, через кожу, через мышцы, через кости сшил их единой нитью; руки — и пустая, и с чемоданом — приподнялись, локти задрались вверх; хлопнулась шляпа с завернувшейся головы.

Су… — выдавил он.

Но, опять же, как можно было думать такое? Нельзя.

Что-то хрустнуло в шее.

И зачем? — оскалившись, спросил Виктор словно бы себя самого. Я буду бесполезен тебе такой. Я не смогу…

И отпустило.

Словно там — где? внутри? — поняли.

Наклонившись, он подобрал шляпу, усмехаясь, охлопал о бедро. Осторожно подвигал плечами — нет нити.

А болью кольнуло, да.

Затем он неторопливо пошел по Донной, в которой насчиталось всего шесть домов по четной стороне и три — по нечетной.

Рыжий кирпич, узкие окошки. Пыль и трава между плитками. Свет ложился ровной полосой, проскользнув между крыш.

Дом номер четыре был двухэтажным, с маленьким балкончиком и синей дверью. Часть боковой стены действительно была неровно забелена, но буквы, как кровь, все равно проступали сквозь краску.

Виктору не составило труда разобрать.

"Дом для идиотов", прочитал он. И куда денешься? Так и есть.

Он завозился с ключами.

Замок клацал, скрипел, не принимая металл. Виктор поставил чемоданчик и догадался перевернуть ключ бородкой вниз.

Дверь тут же распахнулась. Вот, не идиот ли?

Виктор хлопнул ладонью по близкому выключателю. Уворачиваясь, прыгнули по сторонам тени; резко высветлился пустой коридор с уходящей наверх лестницей, и сразу стало видно, что здесь давно не живут — пыль у стен скаталась в длинные валики, углы затянуло паутиной, светодиодную ленту на потолке покрыл налет.

Виктор подумал, что следы чужой обуви на светлом рубчатом полу, возможно, как раз годичной давности — от предыдущего следователя.

Или же Яцека.

Вряд ли кто-то еще здесь ходил. Хотя вполне могли и соседи… А убираться, полы мыть, оно, конечно, перед столичным заезжим незачем.

Виктор переступил через горки следов, вызвав некое угрожающее движение пыли в пространстве коридора, и заглянул в первую попавшуюся по пути комнату.

Кухня.

Простой крашенный стол у окна на улицу, грязная поверхность электрической плиты, пузатая дверца холодильника с отколовшейся эмалью. Битый стакан в раковине. Ладно, он, может быть, вовсе не будет питаться дома.

Во всяком случае, на первом этаже.

Дальше обнаружилась совмещенная с туалетом ванная. Пластиковые трубы, изгибаясь, уходили в пол и, переплетаясь, прорастали у ржавого душевого поддона. Полка, рамка зеркала, в которой всего зеркала — мутный кривой осколок, кран и дырчатый раструб душа выглядели сюрреалистическими вкраплениями на фоне сизо-белого, испятнавшего стены грибка.

Зрелище было отвратительное.

Нет, наверное, он не будет и мыться. Продержится как-нибудь две недели. Если делать обтирания…

Виктор расстегнул плащ, снял ботинки и встал в поддон.

От поворота вентилей кран сотрясся, зашипел и закашлял, затем под ноги брызнула ржавая вода и потекла безостановочно, меняя цвет с бурого на желтоватый.

Виктор сдвинул переключатель, и струйки забарабанили уже сверху, по шляпе, по плечам, по груди. Грибок налился ядовитым, влажным фиолетом.

Виктор медленно переступал, сплевывал набегающую в рот теплую, как моча, воду и улыбался все шире и шире, до тупой боли в губах.

Я страшно, страшно рад.

Разве можно оспорить? Невозможно. Я не рад? Рад. Почему? Потому что это ради, ради меня. И я рад.

Через пять минут наказание закончилось. Одежда, намокнув, отяжелела, поля шляпы обвисли. А ведь новая была шляпа, жалко.

Виктор постоял, в звоне капель, нелепый, мокрый, как-то не смея сообразить, что делать дальше. Хорошо, подумал, забудем. Я был не прав.

В непромокаемых карманах плаща булькало.

Он так и поднялся наверх, не раздеваясь, в мокрых носках, сея капли как зерна и прибивая ими комья пыли. Комната, которая там обнаружилась, показалась ему сносной.

Желтели ребра пластикового каркаса, в полукруг окна сеялся свет, пластик пола был чист, задвинутая под скат крыши, стояла узкая кровать, рядом с ней, сложенные стопкой, темнели книги. На табурете у окна загибался кронштейн лампы.

Стянув плащ, Виктор перекинул его через перильца лестницы — сохнуть, вспомнил и выловил из кармана планшет.

Нажал кнопку.

Несколько секунд экран показывал его смутное отражение, шляпу, лицо, затем все-таки осветился. Побежали непонятные строчки символов, мигнула надпись "идентификация", черный фон сменился серым, за ним золотистым, снова серым, по которому наконец рассыпались иконки рапортов, рассортированные по годам.

Виктор ткнул в первый попавшийся рапорт, дождался текста, прогнал его скроллером вниз и свернул обратно в иконку.

Пронесло. А был бы планшет новоделом? А замкнуло бы? И что тогда? Куда тогда? Яцека искать? Журнал переписывать?

Виктор, досадуя, качнул головой и принялся стаскивать с себя одежду. Как назло снизу раздался стук. Кто-то в Кратове уже желал познакомиться.

И это в городе без людей.

Впрочем, дверь он, похоже, не закрывал. Нет, точно не закрывал. Там ни крючка, ни засова. Значит, сообразят, войдут, если надо.

Он разделся до трусов, разложил мокрое прямо на полу, добавил шляпу, достал из чемоданчика старый отцовский комбинезон, вжикнул "молнией" и залез в него как в новое тело. Запястья обжало, плечи наддуло, ворот теплом дохнул в затылок.

— Эй, — донеслось снизу, — я видела, как вы входили.

— Да-да, я сейчас, — крикнул Виктор.

Он определил планшет в карман на бедре и босиком спустился по ступенькам прямо к немолодой высокой женщине с ведром в руке.

Женщина улыбнулась:

— Здравствуйте.

— Добрый день.

— Вы рано.

— Да? — удивился Виктор.

Женщина была в брюках и скрывающей фигуру мешковатой зеленой кофте, волосы убраны под платок, на руках — длинные резиновые перчатки.

Лицо у нее было некрасивое, узкое, остроносое, с мелкими чертами. Оно несло в себе тревожное ожидание, мелкую зависть, глубокую недолюбленность, пустоту и искаженное восприятие действительности.

Виктор знал женщин с такими лицами.

И сколько ни знал, столько мучался. А они, наоборот, липли к нему, желая составить свое иллюзорное счастье.

— Последние следователи все неделей позже приезжали, — сказала женщина, изучая его блестящими маленькими глазами.

Шрам на подбородке, лоб, комбинезон, похоже, покорили ее сразу.

— Ну вот, — пожал Виктор наддутыми, наверное, донельзя мужественными плечами, — а я приехал сейчас…

— Вы тоже будете…? — спросила она, заводя вверх тонкую выщипанную бровь.

— Обязательно.

— Это, конечно, ужасный, ужасный был случай!

— Вы про что?

— Ой, не надо этой конспирации! — махнула рукой в перчатке женщина. — Про то, что каждый год из столицы приезжает следователь, знает весь Кратов.

— И что вы думаете?

Женщина поставила ведро.

Вода в нем колыхнулась и едва не плеснула через край.

— А что думать? Пропал. Мне ж предыдущие ваши рассказывали: и кого опросили, и где искали. А все без толку. Маршрут уже до секундочки, и ничего…

Она вздохнула и опять улыбнулась, его рассматривая.

Нижние зубы у нее были мелкие, два слева, вроде бы искусственные, отличались цветом.

— Значит, нужен какой-то не тривиальный ход, — сказал Виктор.

Женщина кивнула.

— Мне такое тоже уже говорили. Три года назад. Нет, два.

Виктор вызвал в памяти мельком прочитанные фамилии.

— Кит-Джонс? Или Рамарс?

— Ой, я не знаю. Светленький такой говорил, моложе вас. Он еще повыше был, один раз лоб расшиб, не рассчитал, что дверь низкая. А я Настя, — подала руку женщина.

— Виктор.

— Очень приятно. Я здесь уберусь, хорошо?

— Сами?

Секундное смятение отразилось в ее глазах.

— Так я уже лет семь здесь убираюсь. Живу напротив. Вы только вот раньше приехали. Я бы знала, я бы раньше тут… Но так ведь даже лучше, мне кажется.

Ей хотелось, чтобы Виктор остался.

Может быть даже зашел сзади и обнял. Лаская, приподнял кофту. Или вот здесь же, на лестнице, не вылезая из комбинезона…

В воде крутилась травинка.

— Извините, Настя, — сказал Виктор, сжимая за спиной кулаки, — я пройдусь, мне хорошо работается после прогулки.

— Конечно, Вик…

Женщина, кажется, растерялась.

— …тор.

Он чувствовал ее обиженный, сверлящий взгляд, когда надевал ботинки, чувствовал, когда молча выходил в дверном протяжном скрипе и когда шел по улице, еще видимый в окно. Кажется, чувствовал даже приоткрытый рот ее, в котором между маленькими зубами гнездились горечь и долгое, сводящее с ума воздержание.

А еще — слова.

Как вы можете? Куда вы? Я же вас год ждала! Сволочь вы столичная! Вам что, жалко, да? Себя жалко?

Не сейчас, подумал он. Сколько угодно потом, но не сейчас.

Донная, оказывается, заворачиваясь, заканчивалась кирпичной аркой, за которой открывался заросший травой пустырь. За пустырем высилась труба котельной, правее, за островерхой крышей, поблескивал металл.

Водонапорная.

Виктор сориентировался. Если идти к водонапорной, то дальше, за ней, метров через триста, будут железнодорожные пути. И покажется вокзал. Впрочем, серым горбом-мороком вокзал виделся и отсюда. Получается, это он обойдет городок с юго-запада. А к торговому пассажу надо брать еще правее. Это на будущее, чтобы…

Чтобы что?

Мысль утекла. Он покрутил головой, цепляясь взглядом за сетку, огораживающую котельную, за рыжий домик сбоку, за ржавый автомобильный остов.

Все было рыжее, трава — бурая, а труба — красная.

Где-то есть мастерские, но они, похоже, в другом конце. Западнее пумпышьи поля, севернее и восточнее биофермы, если судить по карте, и местность там поднимается, превращаясь через три километра в стенку изогнутого полумесяцем кратера Лабышевского.

И Тимофей Неграш, кажется, шел от мастерских к фермам.

Размышляя, Виктор пересек пустырь. В высокой траве прятались залежи кирпичей и ржавое железо.

Шел-шел-не дошел.

Конечно, надеяться на то, что ему посчастливиться найти разгадку, глупо. Если это не сделали за двадцать семь лет…

Он запнулся.

Хорошо, вероятность есть. Небольшая. Иначе, конечно же, зачем все?

Он остановился у выползшей на тротуар песочной кучи, зачем-то посмотрел по сторонам и, погружая пальцы в холодный песок, взобрался на ее вершину.

Было тихо и пусто. Словно никого, кроме него, уже не было на этой земле.

За вечными белесыми нитями пряталось солнце, свет его нет-нет и зажигал их, плясал широким фронтом охры на белых волнах, но пробиться хотя бы лучом был не способен.

В десяти метрах стоял домик с заколоченной дверью, дальше темнели глухие, безоконные зады еще двух зданий, но жизнь, ощущалось, из них давно выветрилась, остались трещины и трава, дымка прошлого, бессмысленные органические осколки. Все гибнет, осыпается ржавчиной и пылью, уходит в ничто.

Виктор сидел, и одиночество клокотало в нем.

Он не замечал, как слезы просачиваются сквозь ресницы. Все умрут. Все. А он будет жить, потому что не знает, как это — умирать.

Не умеет умирать.

Распадется тело человеческое, пожрет его почва, распадутся и другие тела. Где взять новые? О тиан-тиэттин. Таенни. Таенни кэох.

Смотри вверх — небо так далеко…

Секунды и слезы бежали наперегонки.

Затем Виктор очнулся, вытер лицо и сполз с кучи. Чужое, чуждое, чужеродное еще звучало внутри. Червь в голове, червоточина в черепе.

Он ненавидел это присутствие, как раб ненавидит хозяина.

Потому что — раб.

Радуйся, хозяин изнасиловал тебя!

Пальцы, сжавшись в кулак, ударили в челюсть. Плохая мысль, нельзя думать так, нельзя. Разве враг ты самому себе?

Новый удар, сильнее, пришелся уже в скулу. Боль запульсировала под глазом. Ты понимаешь? Да, подумал Виктор, да, понимаю. Отпусти.

Пальцы разжались. Он упал на колено. С правой стороны, жмурься — не жмурься, вспыхивали и гасли пятна. Разноцветные.

— Дядя, вам плохо?

Виктор повернул голову.

Через дорогу, на низком крыльце (и откуда только взялся, не из заколоченной же двери?) любопытно застыл мальчишка лет семи, загорелый до красноты, полуголый, в обтрепанных штанах и сандалиях, из обрезанных носков которых выглядывали черные от грязи пальцы.

Уши оттопырены, глаза серые, серьезные.

— Ничего, — тронув скулу, сказал ему Виктор, — это пройдет.

— Голос надо слушаться, — назидательно, как маленькому, сказал мальчишка.

— Я знаю.

— Он тогда не мучает и желания исполняет.

Поднявшись, Виктор подошел к ребенку, присел на единственную ступеньку.

Мальчишка, подумав, осторожно примостился рядом, бок в бок, потрогал наддутое плечо комбинезона и, громко вздохнув, спросил:

— Космолетчицкий?

— Корабельный, — сказал Виктор и посмотрел на соседа искоса — на светлый вихор надо лбом, на нос в пятнышках веснушек. — Как тебя зовут?

— Василь, — ответил мальчишка.

— А я Виктор. Рыцев.

— Вы если не слушаетесь, он всегда дерется.

Виктор хмыкнул.

— Бывает и хуже.

Мальчишка поколупал штаны на коленке.

— У меня папа все время с ним воюет.

— И как?

Василь мотнул вихром.

— Иногда очень страшно. Он потом, когда сдастся, совсем тихий, и из него будто что-то глядит. А надо просто слушаться.

— Понимаешь, Василь…

Виктор задумался, пытаясь сформулировать.

Побаливали костяшки пальцев, и скула, наверное, вздулась. Быстро перемирие кончилось, поселиться не успел.

— Тут ведь как, Василь, — сказал он, прислушиваясь к себе, — чтобы свое желание исполнить, приходится и чужие желания исполнять.

— Так это же хорошо! — подпрыгнул на месте мальчишка.

— А если тебе не хочется?

— Почему?

— А если чужое желание, оно противное? Или опасное? Или ты спишь, а тебе говорят: вставай! Беги в поле и стой там!

Василь поднял на Виктора удивленные глаза.

— Зачем?

— Неизвестно. И не понятно. И вообще не ясно, есть ли от этого польза кому-нибудь. Да и с твоими желаниями тоже выходит ерунда…

Виктор развел руками.

— Все вы врете! — вдруг крикнул мальчишка ему в лицо. — Вы просто хотите, непонятно чего! И не слушаетесь!

В его словах было столько злого напора, столько жаркой, проверенной правды, что Виктор растерялся. А Василь маленьким кулачком стукнул его по ноге и бросился через дорогу в густую траву пустыря.

И исчез.

То ли залег, то ли за песочную кучу спрятался. Покачивались стебли, рыжел кирпич. Тихо, тишь да гладь.

Хочу непонятного.

Да нет, подумал Виктор, есть очень простые и понятные вещи. Я хочу, чтобы мной перестали управлять. Вот.

Но это неисполнимое желание.

И странно, пришла мысль, у детей почему-то нет проблем с персонификацией. Тому, что живет в нас, они сразу дают определение. Голос. Шепот. Шепотун.

А мы, взрослые, этого избегаем.

Мы используем местоимения — оно, он. Мужчины чаще — она, противопоставляя, видимо, женское начало своему мужскому. Или говорим как о третьем варианте. Но предпочитаем не называть. Словно боимся сглазить, накликать. Хотя куда уж больше…

Виктору показалось, что там, внутри него, его мысли слушают с легким, усталым презрением, с усмешкой сильного над потугами слабого.

Нельзя думать так.

Или можно?

Острая боль взорвалась в носу — нельзя. Закапала кровь. Он торопливо прижал ладонь к ноздрям.

Я рад, чертовски рад. Я доволен.

Мне надо бы заняться расследованием. Но я не могу, истекая. Я вообще не могу себя постоянно одергивать!

Я стараюсь, стараюсь.

Виктор подержал еще руку у носа, затем отнял. Кровь окрасила ребро ладони, но прекратила течь. Он подышал носом, затем вытер ладонь о ступеньку, очистил песком.

Проход между домами вывел его на окраину, к редким, сплетенным из сухого пумпыха изгородям, за которыми рыжело-бурело травяное море. Море имело едва заметный наклон, и, казалось, безостановочно катилось вниз, влево, обтекая россыпи валунов и цилиндрическую башню насосной станции.

От колыхания заболели глаза.

Куда ему? Может, обратно в полицейский участок?

Виктор развернулся.

Он давно не выезжал из столицы, но теперь думал, что может оно и к лучшему. Если в столице признаки умирания колонии были едва видны, то здесь…

Здесь они пугали.

Виктор привык, что города — это люди. Жизнь. Звуки и запахи. Но Кратов был — безлюдье. Пустынные улицы. Щиты и провалы окон. Трава.

Сколько там, в тех полях? Ну, двадцать, ну, тридцать человек от силы. Все равно, что ничего. Не пройдет и сезона, большинство съедет.

В столицу. Поближе к единственному оставшемуся форматору.

Колония сжимается. Колония подбирает выпущенные щупальца поселков. Колония готовится околеть.

Собственно, с той поры, как Эрвин Чатахчи затопил в океане корабль-ковчег, другого исхода уже и не предполагалось.

Хотя они, оно, она и боролись.

Виктор усмехнулся. А ведь их было двенадцать тысяч. Долетевших за двенадцать световых лет до Земли. Проколовших космос к Тау Кита в гибернаторных капсулах. Спавших почти полвека.

Добровольцы. Смертники. Идиоты.

Во что-то же они верили. И Виктор верил. Раньше. Двенадцатилетним пацаном. Но думать об этом…

Да-да, не стоит.

Инспектору полиции лучше сосредоточиться на своих делах.

Он свернул с мертвой улицы в глухой переулок и наконец вышел к торцу пассажа. Кирпичная стена, искривляясь, тянулась к площади. Стену тонким желтоватым слоем покрывала пыль, и кроме пыли на ней ничего не было.

Ни граффити, ни плакатов, ни маркеров. Ничего живого.

Виктор оставил на ней отпечаток ладони, потом, метра через три, принялся рисовать большую рожицу.

Сорок лет, ума нет. Кружок, два глаза-точки. Рот ему хотелось сделать прямым, но палец беспричинно пошел вверх, загибая линию в улыбку.

Глупо, подумалось ему.

Даже здесь надо показать, что моя воля ничего не значит?

Что ж, пусть так. Я рад.

Автомобиль с площади исчез. Исчезли и грузчики. Широкие двери почты, впрочем, были открыты, там происходило какое-то шевеление, и мелькали из света в тень силуэты с коробками и без.

Пассаж тоже был открыт. Витринные щиты, спущенные, стояли, прислоненные к тумбам. Белели стеллажи. На близком прилавке бугрился кус синтетического мяса.

— Эй!

Виктор шагнул внутрь.

Мясо пахло мясом. Сырым. Его срезали с биочана сегодня — оно было темно-красное и еще сочилось. На поднос под ним натекла лужица.

— Эй, живые есть?

Виктор подождал, пока возглас раскатится по пассажу, заглянул за стеллаж с плетенками и прошел чуть дальше, к длинному одежному ряду по правую руку.

Куртки и брюки, кофты и накидки.

Ни покупателей, ни продавцов. Никого.

— Кто-нибудь сможет продать мне мясо? — произнес, повышая голос, Виктор. — Или я возьму его так.

Он повернулся.

Слева сзади, за чередой мутных стекол, за куском обшивки от вездехода, раздались шаркающие шаги.

Человек, вышедший оттуда, был мертв уже, наверное, сутки. У него были мутные, утратившие осмысленное выражение глаза и схваченная окоченением гримаса: рот приоткрыт, нижняя челюсть сдвинута в сторону, землистого цвета кожа половины лица сбилась в морщины.

Мужчина где-то пятидесяти — пятидесяти пяти лет. В штанах и фартуке на голое тело. На лысеющей голове имелась ссадина, но больше никаких, во всяком случае, видимых повреждений не наблюдалось.

Виктор не испугался. Мертвецы бродили и в столице. В этом была истина: не человек, а то, что в нем, не хотело уходить из жизни.

Или не сразу соображало.

Мертвецы были безобидны и безмолвны. Обычно они замирали на месте, словно озадаченные своим посмертием. Реже — шли куда-то, то ли по памяти, то ли единожды выбрав направление.

Потом их, конечно, хоронили.

Виктор посторонился. Мертвый мужчина, задев его локтем, медленно побрел вглубь пассажа, наткнулся на стеллаж и остановился.

Послышался вздох. Потом горловой клекот.

Виктору была видна плотная спина в родинках и жировых складках на поясе, покачивающийся стриженный затылок, завязки фартука.

Он подумал: надо кого-нибудь позвать, но почему-то стоял, не двигаясь, и смотрел на ворочающегося, скребущего пальцами по воздуху мертвеца, пока откуда-то снаружи не донесся гроход и жестяной звон.

Вслед за звоном в пассаж влетела тачка, длинные ручки которой держал Яцек, а за ним по пятам вбежала женщина в легком платье, раскрасневшаяся, с тревожно распахнутым лицом.

— Он здесь, здесь!

Загрохотала сбитая стойка.

У Виктора Яцек затормозил, отпустил ручки, и они рогами поднялись к низкому потолку.

— Господин Рыцев?

Лицо молодого полицейского вытянулось. Он даже сделал попытку отмахнуться от Виктора, как от морока.

— Это не он! Не он!

Женщина в дробном стуке каблуков проскользнула мимо, к мертвецу, и обернулась:

— Яцек!

Не сговариваясь, они бросились помогать.

Яцек подвел тачку, откинул передний борт, а Виктор вместе с женщиной принялись грузить в нее мертвого мужчину. Это оказалось не просто: мертвец упирался, вяло отпихивался похрустывающими руками, а, уже посаженный, упрямо пытался встать.

Они боролись с ним несколько минут.

Женщина страдальчески кривила рот, дышала прерывисто, один раз из нее вырвалось: "Ну, папа, папа же!". В вырез платья, когда она наклонялась, Виктору то и дело показывались ее груди, частично скрытые материей бюстгалтера.

Груди были симпатичные.

И лицо у женщины было красивым, с маленькими обкусанными губами, пушком на щеках, глазами-озерами, светло-зелеными, в которых Виктор с удовольствием бы утонул.

Несколько раз они касались друг друга, ладонями, предплечьями, перехватывая руки мертвеца или лишая его движения, и от женщины шло мягкое, суховатое тепло, перекидываясь на Виктора разрядом возбуждения.

Хорошо, комбинезон скрывал.

Он подумал: это желание? Тогда желаю.

Затем Яцек потянул осевшую тачку, выход приблизился, наплыл, взвизгнули колеса, и мертвец, обжатый бортами, оказавшись под открытым небом, вдруг успокоился, прекратил ворочаться, и держать его стало не нужно.

Виктор распрямился одновременно с женщиной.

— Куда его?

— На кладбище, — женщина спрятала за ухо непослушную прядь, протянула ладонь: — Вера.

— Виктор.

Они медленно пошли за тачкой. Вера поглядывала на него искоса.

— Вы из столицы?

— Да, — улыбнулся Виктор, — и об этом здесь знают все.

— Просто к нам больше никто не ездит.

— А поезд?

— Зарядит батареи, увезет вас, может, еще кого-то, и мы не увидим его еще год.

Яцек потянул тачку с мертвецом на полосу асфальта между зданием почты и приземистым, видимо, горевшим домом с черными от сажи окнами. Виктор схватился, помог ему преодолеть поребрик.

Мертвец болтал ногами.

Поскрипывали колеса, звуки шагов дробились, отражаясь от стен. Вдалеке поступала темная кромка кратера.

— Вас поселили на Донной? — спросила Вера.

— Мне сказали, это постоянное место обитания следователей.

— На вас корабельный комбинезон.

— Отцовский.

Вера бросила взгляд на мертвеца в тачке.

— Он жив?

— Нет, — сказал Виктор. — Отец умер. Давно.

Яцек впереди остановился.

— Эй, — обернулся он, — вообще-то тачка тяжелая.

— Впряжемся? — спросила Виктора Вера.

— Вы — за одну ручку, — сказал он, — а я — за другую.

Так и сделали.

Освобожденный Яцек пошел чуть в стороне, тактично шурша травой, выросшей у тротуара.

— А это ваш отец? — кивнул назад Виктор.

— Да, — ответила Вера. — Только…

Она вдруг залепила себе ладонью по лицу. Ногти оставили царапину на переносице. Из глаз брызнули слезы.

— Не думай! — крикнул ей Виктор.

И прокусил язык.

Ручка выскользнула из пальцев. Тачка взбрыкнула, мертвец вывалился из нее, нелепо взмахнув руками.

Дальнейшее Виктор видел уже отрывочно — между приступами боли, между затемнениями, между тяжелыми ударами колокольного языка о стенки черепа.

Бум-м-бом-м!

Асфальт прыгнул в ладони. Асфальт опрокинулся. Угол дома. Кусок крыши. Белое многослойное облачное волокно. Иглы под ногтями. Больно-больно-больно!

Его катало, то приближая к скрюченной фигурке Веры, то отдаляя от нее. Ему мерещился ее слепой — один белок, без радужки — глаз. Ее пальцы, хватающие за рукав. Ее щека, трущаяся об асфальт.

Он слышал ее крик, протяжный, почти вой:

— Господи-и-и!

Он видел затылок Яцека, стоящего на тротуаре и пытающегося обнять руками дом. Яцек стоял неподвижно и, кажется, шептал:

— Я доволен, я всем доволен.

Во рту было полно крови.

Боль вгрызалась в мышцы, сверлила кости и зубы, хрустела суставами. Боль перемалывала, и Виктор хрипел и изворачивался, давил ее, вытряхивал из себя, сплевывал ее, но она накатывала новой, яркой волной.

Я р-р-рад! Су… Р-рад!

А потом все кончилось. Незаметно и разом. Как всегда.

Виктор обнаружил себя сидящим у тачки, обессиленным и разбитым, с ладонями в крови и распухшей вдобавок к скуле губой. Вера упиралась лицом в его плечо, уже не наддутое, скисшее, и баюкала левую руку.

А еще он, оказывается, свистел:

— Ф-фы… фи-и-и…

Хотя ему думалось, что он говорит: "Все хорошо, все позади". Но это прокушенный язык зачем-то словам мешал.

Как ни странно, после наказания можно было даже поймать кайф.

Главное — не шевелиться. В контуженном болью теле бродил пост-эффект, и оно казалось легким, расслабленным, невозможно-воздушным. Не тело — суфле.

И хотелось спать.

— Господин Рыцев!

Виктор скривился от впившихся в руку чужих пальцев.

— Оффынь.

— Господин Рыцев, мертвец уходит!

Яцек потянул его на себя, и притихшая боль выстрелила залпом — в висок, в поясницу, в шею, по ногам.

Виктор заскрежетал зубами.

— Фука.

Он поднялся, оставив без опоры коротко простонавшую Веру.

— Уходит! — снова повторил Яцек.

Виктор, пошатываясь, повернул голову.

Мертвец удалялся на четвереньках. Ему не мешал даже развязавшийся фартук. Он наступал на него коленями, вонзался головой в асфальт, но упорно, обдирая лоб, полз прочь.

Не в ту сторону, подумалось Виктору на ходу.

Надо было бы к кладбищу. Не в город. Все мертвецы должны сами ползти на кладбище.

Да и закапываться — тоже.

Серая спина Яцека, которую он пытался держать в поле зрения, вдруг качнулась и исчезла, оставляя ему панораму пустой улицы. И куда?

Виктор опустил взгляд.

Яцек был здесь. И мертвец был здесь.

Казалось, они теперь ползут вместе. Только Яцеку тяжелее, и он цепляется за чужие шею, спину, стараясь не отстать.

Мертвец пускал газы.

— Помогите уже, — прохрипел Яцек.

— Фяс.

Виктор нагнулся.

С третьей или четвертой попытки ему удалось поймать в захват плечо. Кожа у мертвеца была теплой и жирной наощупь. Пальцы скользили.

— Разворачиваем, — сказал Яцек.

Виктор потянул вверх.

В голове было: завалюсь — не встану. Если завалюсь — все. Кровь шумела в ушах.

— Еще чуть-чуть!

Треснула фартучная тесьма.

Мутные, в темных пятнышках глаза мертвеца вдруг оказались совсем близко и заглянули в него: кто ты? Влажным холодом продернуло правую щеку. Спустя мгновение Виктор понял, что его облизали.

— Ффясь!

Он дернулся, ощерился, перехватился.

Качнулось, смещаясь, небо, и Вера с тачкой оказались впереди, а не сзади. Как и кромка кратера, косо обрезающая облака.

Виктор упер лоб мертвецу в челюсть.

Сволочь, подумалось ему, прямо языком. А вдруг — трупный яд? И тут уже никаких, будто он сам, это он не сам…

Нет, нельзя.

— Господин… — выдохнул Яцек. — Господин Рыцев…

Виктор сообразил, что они стоят из-за него. Все еще стоят.

— Фа-фа, — сказал он.

И они пошли.

Медленно, потому что мертвец висел на плечах, а правое колено Виктора с каждым шагом просилось уйти в сторону.

Затем они уложили мертвеца в тачку, и он больше не порывался сбежать. Открыв рот с желтыми зубами, он смотрел вверх.

Виделось ли ему что-то завораживающее? Наверное.

— Кажется, все, — сказала Вера, встав рядом.

Ее легкое платье было в пыли и крапинах асфальта, на ногах темнела грязь, к щеке она прижимала оторваный с подола лоскут.

— Ффа вы? — спросил Виктор.

— Ничего, — просто ответила она. — Не в первый раз.

— Афыфафиссьо.

— Что?

— Афы…

Вера фыркнула.

Глаз над лоскутом весело блеснул.

— Фто? — удивился Виктор.

— Просто…

Вера не удержалась и захохотала.

А через секунду они уже хохотали вместе, два наказанных, но живых человека, в синяках и ссадинах. Морщились от боли, поддерживали друг друга и хохотали.

Яцека, покатившего тачку, им удалось догнать только в самом конце улицы.

Улица обрывалась на взлете, дальше были только трава и камни, поднимающиеся высоко вверх по склону до самой траурно-черной кромки. Натоптанная тропа по дуге уводила вправо. Там, над бурым колыханием, рыжели столбики ограды.

Кладбище.

— Фуда? — спросил Виктор.

— Да, — устало кивнул Яцек. — Только давайте вместе.

— Фис ффобьем, — сказал Виктор, берясь за ручку.

По мягкому, зернистому песку тачка шла тяжело, колеса проваливались, и даже втроем им пришлось тянуть ее изо всех сил.

Через спину Яцека Виктор нет-нет да поглядывал на Веру.

Кладбище, видимо, когда-то начинали делать на совесть, но потом забросили. Ажурное металлическое плетение тянулось метров тридцать, а затем, через промежуток входа, покосившись, стояла уже уродливая поделка в две горизонтальных жестяных полосы с криво приваренными вертикальными штырями.

То же было и с могилами.

Если первые имели могильные плиты с надписями и окантовку кирпичом, то последующие казались лишь заросшими травой холмиками.

Несколько могил были почему-то вырыты вне ограды.

— Осторожнее! — крикнула Вера, когда они едва не наехали на одну такую.

Яцек вывернул тачку и упал на землю.

— Я все.

Вера посмотрела на него, потом коснулась руки Виктора:

— Вы поможете мне копать?

— Фа, — сказал Виктор, сморщился, проведя языком по зубам, и повторил четче: — Да. Вы пофа… показывайте.

Мертвеца он кое-как забросил к себе на плечи, и они прошли за ограду на пустой, не раскопанный участок.

Вера подобрала две лопаты, воткнутые у относительно свежей могилы.

— Давайте здесь, — сказала она.

Виктор опустил труп.

Склон незаметно поднимался, трава выше росла гуще, тянулись к небу рыжие головки соцветий. Черно-серые спины камней виделись чужеродными вкраплениями.

Земля поддавалась легко, трава не переплетала ее корнями, они с Верой быстро сняли первый, мягкий, сантиметров в тридцать, слой.

Оглянувшись на Яцека, Виктор заметил, что тот уже не лежит, а сидит, привалившись спиной к ограде.

Эх, ему бы так.

Глубже пошел песок с мелким камнем, лопатой стало орудовать труднее, камень взвизгивал под металлическим лезвием.

Вера ровняла стенки. Виктор выгребал середину. Нагибался, распрямлялся, засевал мелким каменным горохом пространство.

Ему думалось: зачем? Зачем мы хороним мертвых? Они здесь почти не гниют. Желудок, кишечник, наполненные микрофлорой, — да. Остальное усыхает, твердеет.

Он вспомнил, как однажды присутствовал на вскрытии.

Давно, лет десять назад. Когда Алексу Крембою вздумалось эксгумировать отца, погибшего во время…

Можно об этом? Можно.

Серая кожа, тонкие полоски мышц под ней, выступы костей и несколько колотых, почерневших ран в районе живота.

Отец Алекса Крембоя пах пылью и травой.

У него был очень тонкий нос и веки — словно к ним прижали по грязному пальцу.

Он лежал на хирургическом столе, неестественно-худой, с ввалившимися щеками и казался спящим. Они сломали об него несколько пилок.

Он трясся под ударами долота.

Вскрыли грудину. Вскрыли череп. Усохший мозг был тверд как камень. Колотые раны на животе уходили в гнилую пустоту, к позвоночнику.

Что там можно было найти?

И, интересно, что пришлось сделать Алексу за это желание?

Мама, папа, подумал Виктор, спите спокойно.

Он ступил на дно полуметровой ямы. Хватит? Нет, мелковато.

— Виктор, вы не устали? — спросила Вера.

Ее светлое платье потемнело от пота на груди, прилипло, обрисовало, давая простор воображению. Виктор поневоле задержал взгляд, качнул головой:

— Нет. Вы посидите, если тяжело, а я тут сам.

Секунду, две они смотрели друг другу в глаза.

Он уловил промельк какого-то жадного, животного чувства, затем смущение, затем горечь. Вера изогнула губы в непонятной улыбке.

— Извините.

— Ничего, — сказал Виктор, вонзив лопату в землю.

— А почему ничего? — Вера опустилась в траву. — Вы же не знаете, почему я извинилась.

— Не знаю, — согласился он. — потому и выбрал нейтральную реплику. Видимо, вам есть за что извиняться, хотя я и не чувствую этого в себе.

Женщина улыбнулась.

Ее лицо сквозь качающиеся стебли казалось непостоянным, меняющимся — игра травы, игра теней. Вспыхивали и темнели глаза. Ломался овал.

— А я, знаете, не любила отца, — с вызовом сказала Вера. — Он принял это… этот голос всем сердцем.

— Вера, — тихо, предостерегающе, произнес Виктор.

— А мне не страшно, — рассмеялась она. — Пусть, пусть. Он уже мертв, и мы все…

Не договорив, она скорчилась, ее не стало видно, а темные, с рыжинкой волосы слились с травой.

Несколько секунд ничего, кроме шороха стеблей, слышно не было.

— Вера, — позвал Виктор.

Он постоял, опираясь на черенок лопаты и не решаясь шагнуть из ямы, затем услышал:

— А мне сейчас хорошо, Виктор. Вроде и наказана, а все равно легко. И дышится. Все время ждала окрика, всего боялась…

Вера говорила чуть хрипловатым голосом.

По движению травы он уловил, что она раскинула руки.

— Эти советы, эти можно-нельзя… Будто злобный карла приставлен… Знаете, почему он все время нас одергивает?

— Почему?

Это не Виктор.

Это его губы сложились в вопрос. Сами. Он был ни при чем.

Вера приподнялась, разглядывая его сквозь коричнево-рыжие, с прорехами, волны.

— Потому что ничего другого не может. Не способен.

— А желания?

Вера зашлась смехом.

— Разве это желания? Вы сами-то, Виктор, разве не видите, что он не исполняет ничего, а только разрешает. Дозволяет, мол, можно теперь.

Она закашлялась. И будто каркнула:

— Никаких чудес!

Виктор наморщил лоб.

— Я не знаю, — сказал он, прислушиваясь к себе, — думаю, это не так просто. Давайте поговорим об этом позже, если будет возможно?

— Боитесь?

Виктор кивнул.

— Боюсь.

Вера замолчала, и у него появилась возможность вновь заняться могилой. С полчаса он, зарываясь все глубже и глубже, махал лопатой и рассыпал землю.

Земля пахла пряно и дышала теплом.

Виктор вспотел. Комбинезон включил теплообменник, но стало едва ли прохладней. Издыхала умная одежда. Левый аккум вытек еще десять лет назад, а правый периодически перегревался. И заменить нечем.

Такое форматор уже не потянет.

Царапнув черенком о стенку, Виктор копнул в последний раз, занес и опрокинул лопату, и с трудом, налегая грудью, вытолкнулся из ямы. Побалансировал на краю, уперся носком, коленом, ухватился за стебли. Вылез.

Свалиться обратно было бы стыдно.

— Что? Уже? — поднялась из травы Вера.

— Да, давайте, — Виктор подошел к мертвецу и взял его подмышки.

Вместе они сволокли труп к могиле, затем Виктор опустил его ногами вперед. Мертвец вдруг раскрыл глаза и вяло зашевелился на дне ямы. Сел, подтянул ноги. На пустом, обращенном вверх лице появилась улыбка.

Вера судорожно вздохнула.

— Возьмите, — подал ей лопату Виктор.

Несколько минут они забрасывали могилу свежей землей. Мертвец с улыбкой подгребал ее к себе, пока мог.

Затем дошло до груди, до шеи, до рта, до носа. До глаз. Скрылась ссадина на темени. Напоследок мертвец словно решил устроиться поудобнее — земля вспухла от движения, осыпалась, открылась часть головы, ухо с застрявшим в нем камешком.

Но это было и все.

В две лопаты они быстро превратили могилу в холмик, голый, безтравный, серо-коричневый. Оставляя отпечатки стального полотна, пришлепали неровности.

— Все? — спросила Вера.

Виктор кивнул.

Они присели на холмик, как на скамейку. Сквозь косые прутья решетки травяное море, разрезанное тропой, катилось вниз, к городу, а сам Кратов казался очень маленьким, почти детским, с пятнышком площади, кубиками домов, пупырышком вокзала. Железнодорожная ветка черной ниткой по рыжему убегала за скальный выступ.

Виктор подумал, что во всем человеческом, во всем созданном с желанием жить, любить, развиваться есть особая красота.

Даже если само человеческое уже в прошлом.

Под чужим небом, на чужой земле город все же не был чужеродным. Но щемит, все равно щемит. Все уходит.

Шурша травой, к ним добрел Яцек, попросил глазами места, и Виктор сдвинулся к Вере, освобождая свой край. Яцек сел. Пальцы Виктора нашли Верины пальцы.

Можно? Можно. Вот тебе и желание твое.

— А правда, — глядя на Кратов, сказал Яцек, — что мертвецы иногда говорят?

— Ты-то откуда знаешь? — спросил Виктор.

— Мать рассказывала.

— Давно уже не говорят. Но пытались лет пятнадцать назад. Потом на спад пошло. Последние года три — ни одного случая.

— А почему?

— Яцек, я же не… бог тебе. Не знаю. Их, в общем, и не понять было. Мертвое не равно живому. Хотя, кажется, кто-то за ними записывал.

— А если это через мертвецов… ну…

Виктор чуть сжал Верины пальцы.

— Даже если, — сказал он, — это был способ какого-то контакта, какой-то коммуникации, то он провалился.

Яцек вздохнул.

— Да нет, понятно. Вон же, у каждого в голове…

Он, сморщившись, умолк.

Порыв ветра, видимо, переваливший через кромку кратера, разогнавшийся, обдул спину, затылок, побежал вниз, причесывая и волнуя непослушные травяные вихры, играя красно-бурыми переливами.

— А красиво, — сказала Вера.

— У нас тоже много травы, — сказал Виктор. — Но не такой, побледнее, что ли. И все больше за городом.

— Ну что ж, — Вера поднялась. — Надо идти.

Тепло ее ладони пропало.

Подол светлого платья поплыл вслед за ветром, приподнимаясь и показывая грязные колени, кожу чуть выше.

Виктор с трудом отвел взгляд.

— А вас можно пригласить на ужин? — спросил он.

— Можно, — улыбнулась Вера, укрощая подол. — Но вы лучше приходите ко мне. Вечером. Полевая, двадцать четыре. Это вон там, — показала она, — за почтой.

— Хорошо.

— Яцек, поможешь с тачкой? — обернулась Вера к молодому полицейскому.

— А господин Рыцев?

— А я еще посижу здесь, — похлопал по холмику Виктор.

— Всегда так.

Недовольно скуксившись, Яцек встал и поплелся за Верой. Они вышли за ограду кладбища (взмах руки, почти не слышное: "До свидания!") и окунулись в травяное море.

Виктор достал и включил планшет.

Так. Начнем с начала. Пошевелив плечами, он выбрал из спартанской простоты меню первый рапорт. В рапорте кроме самого текста было несколько аудио- и видеофайлов и десяток ссылок на местную библиосеть (данные медикарты, семья, знакомые). Там же имелась и стереография пропавшего.

Виктор вызвал ее на экран.

Тимофей Неграш оказался темноволосым, худым парнем. Угловатые скулы, темные глаза. Россыпь родинок на шее.

Виктор экстраполировал стереографию на двадцать семь лет вперед и получил мужчину с огрубевшим лицом, с морщинами на щеках, запавшими в череп глазами и открывшимся низким лбом.

Это запомним. Потому что если он жив…

Он же может быть жив? Трупа нет. Человек загадочно пропал. Его ищут каждый год. Конечно, здесь скользкий момент…

Виктор мотнул головой, отгоняя укусившую несуществующую мошкару.

Понял, понял, не думать об этом. Не будем думать, будем искать. Раз думать нельзя.

Значит, рапорт.

"Сегодня, девятого месяца двадцать второго дня Третьего года от Посадки пропал Тимофей Неграш, поселенец пятнадцати лет, темноволосый, глаза — светлые…"

Он перелистнул в конец.

"Рапорт составил и подписал: Шумнов И.С.".

Жив ли этот Шумнов? Сколько ему было тогда? Сорок? Пятьдесят? А может он совсем молодой был, как раз после…

Нельзя. Нельзя об этом.

Виктор, сцепив зубы, откинулся назад. Ничего нельзя, нет, я рад, рад. Но нельзя…

Облака белели над ним, чередовали светлые и темные бока, тянулись тонкими линиями к скальному массиву.

А солнца нет.

Свет есть, а с солнцем как-то… да.

Он снова подтянул планшет.

"…светлые, нос прямой, рост — сто семьдесят пять, телосложение — худое, приметы: родинки — созвездием — на левой стороне шеи, биопротез вместо левого мизинца, звездчатый шрам на затылке, заросший. Адрес проживания: Кратов, улица Крайняя, восемь.

Отец: Неграш, Федор Александрович, тридцать восемь лет, инженер-техник, был убит во время События…"

Виктор хмыкнул.

Вон оно как можно. Событие. Во время События. Значит, мой отец тоже убит во время События. И отец Алекса Крембоя. И мать Женьки Жукова. И брат…

В виски стукнуло болью.

Что, и Событие не устраивает? — спросил он.

Боль стала резкой. Клюнула, предупреждая, и пропала. Затаилась.

— И как жить с тобой? — выкрикнул Виктор.

Пальцы схватили горсть земли, кинули в воздух. Куда? Зачем? Прогоняя? Отбиваясь? Все это было бессмысленно.

Опрокинувшись, какое-то время Виктор лежал, слушая шелест травы. Свет проникал под веки розовыми и зеленоватыми пятнами. Пятна ползали амебами, делились, затухали, разгорались из едва видимых точек.

Где-то под черепом стрекотал кузнечик.

Ему вдруг подумалось: а подо мной также лежит мертвец, и мысли у него такие же, только, наверное, касаются невозможности одинокой смерти.

Всюду с ней, с ним… с этим.

Черт возьми, я не помню, как я жил раньше! Когда никого внутри. Там, в том времени, в десять, в двенадцать лет. Не помню!

Большой сводчатый корабельный зал…

Я рад, рад. Я читаю! Опережая боль, он стиснул планшет. Вот. Читаю. Читаю: "Мать: Лепета Ольга Кимовна, тридцать пять лет, инженер. Работает на ферме. Стереография, медикарта, психопрофиль прилагаются".

Никаких кораблей и залов!

Только ссылка внизу, ведущая к записи: "Умерла в пятом месяце Семнадцатого года от Посадки".

Он нахмурился, приподнялся на локте, вглядываясь в мелкие строчки. Умерла? А вообще кто-нибудь из свидетелей в живых остался? Не хотелось бы работать лишь с мертвой информацией, с записями, файлами, голосами давно уже не живущих людей. Плохо так работается, сухо. Он далеко не Холмс и не Дуаба Зизи.

Виктор вызвал библиосеть и обнаружил, что вся она, локальным куском, лежит здесь же, на планшете.

Вот так.

Накроется планшет, накроется и библиосеть. И все данные тоже. Интересно, есть ли дубль? Вряд ли, конечно.

Библиосеть столицы в десять точек доступа и то держится лишь благодаря форматору, штампующему вылетающие кристаллы. Глупо полагать, что в Кратове, без форматора, дела обстоят лучше. Вот вам все в одном, ни в чем себе не отказывайте.

Кладезь человеческой информации.

Даже памяти о нас не останется, подумал Виктор. Была колония и пропала. Растворилась, заросла травой.

Вымерла.

Ладно, это все не относится… Он вернулся к началу рапорта. Ветерок обдувал макушку, все время хотелось поправить шляпу, но шляпы не было. Сохла на Донной.

"Происшествие: Тимофей Неграш пропал на пути к отдаленной биоферме. Ферма находится на северо-северо-западе, рядом с расщелиной в стенке кратера, названной Провалом Зубарева. Рельеф каменистый, большей частью открытый. Расстояние от Кратова до фермы — две тысячи семьсот метров. Со стороны города этот участок склона и Провал закрывает здание вокзала и осыпь, и увидеть их можно только из трех домов окраинной улицы Светлой. Дома, к сожалению, необитаемы. Другие фермы расположены восточнее и выше по склону, но тоже отделены осыпью — участок с Провалом видится из них фрагментарно. Исчезновение обнаружено в пятнадцать двадцать шесть".

Обнаружено.

Очень быстро обнаружено. Это в полупустом после События (два месяца назад) городке. И рапорт тем же числом. "Сегодня…" Вполне возможно, что Шумнов И.С. набирал текст на месте пропажи.

То есть…

То есть, первыми среагировали не люди. Первым среагировало…

Виктор усмехнулся. Нет, он примерно так и предполагал, просто приятно видеть лишнее подтверждение.

"На место происшествия первыми добрались фермеры Сак Л.И. и Гордеев П.П. Приблизительное время — пятнадцать сорок. К шестнадцати часам появились я, инспектор Шумнов И.С., техник с мастерских Гобелев Р.М. и Сушкова Рита, десяти лет. Отсутствие Тимофея Неграша зафиксировано всеми пятью. На камне рядом с местом пропажи обнаружена канистра с биозакваской.

Придерживаясь процедуры, подходить к канистре, чтобы ничего не затоптать, я запретил. Гобелев был отправлен мной к ферме — проверить Неграша там, Риту я и вовсе отослал домой. Сак и Гордееву я приказал забраться на камни осыпи и внимательно осмотреть местность. Сам занялся следами, которых обнаружилось довольно мало. Собственно, их обнаружилось всего два. Один был надкушенный плод пумпыха, свежий, не успевший еще порыжеть. Вторым ожидаемо стала канистра. Опять же, закваска тоже была свежая, я убедился в этом, свинтив стопор с горлышка.

Ни отпечатков обуви (камни), ни признаков борьбы, ни крови обнаружено не было. Гобелев вернулся ни с чем".

Виктор почесал подбородок. Так, пятеро в течение получаса. Двое с востока, трое — от города, с юга. Грубо говоря, Неграшу и скрыться некуда. Или в кратер прыгать, или в Провал, что тоже ведет в кратер. Наверное, можно еще где-то в осыпи схорониться. Но зачем?

Так, а видео есть?

Виктор полез в библиосеть. Общий массив показался ему беспорядочным нагромождением файлов. Пункт "сортировать" выдал ошибку. Но видео все же нашлось, правда, более позднее. Девятого и пятнадцатого года. Последнее — ужасно затемнено. Как раз новодел начал сыпаться.

Зато в записи девятого года и качество было приличное, и снимать оператор умел.

Виктор посмотрел минут пять — от вокзала и пустой пристройки до языка осыпи. Чуть картавый, одышливый голос комментировал путь, обращаясь к какому-то невидимому Леньке.

Вот, Йонька, здесь, значится, он и шел. А вот панойама. А дальше, вишь, фейма. Ветшает все, Йонька, ветшает. В столице не так заметно…

Слушать было странно.

Он перемотал до самого места пропажи и какое-то время остро вглядывался в голый каменистый склон с редкими былинками, в нагромождение валунов справа, в отмеченное булыжником положение канистры.

Надвинувшийся Провал Зубарева даже с экрана вызвал у него приступ дурноты — высоко, темно, порода изломана не внушающей доверия лесенкой.

Снимавший, кстати, попытался спуститься, но быстро передумал. Прокартавил: чейт с ним, Йонька, еще шею свейнем.

Бывает, голосу и имена дают. Бывает.

Нет, надо идти самому. Виктор выключил видео и вернулся к рапорту Шумнова. Далее в рапорте было: "После осмотра места происшествия, мною проанализированы возможные причины исчезновения. В результате Сак и Гордеев были отправлены вверх исследовать осыпь на предмет схронов, щелей, ниш. Гобелев приказом оставлен у канистры. Вновь пришедшие Чупрунов К.М., Бугло В.В. и Сатри Ж.С. стали редкой цепью прочесывать склон с направлением на ферму и дальнейшим выходом к кромке кратера. В шестнадцать двадцать восемь на грузовике подъехали Заватуллин С.Р. и Коршун П.К. У них имелись веревка и фонари, и я решил спуститься в провал, поскольку самым вероятным казался несчастный случай с падением Неграша вниз.

Веревку одним концом привязали к бамперу грузовика, на другом конце Заватуллин сделал несколько петель, чтобы охватывали ноги и поясницу.

Спуск был осуществлен в шестнадцать пятьдесят.

Глубина провала около шестидесяти метров. Внизу камень и ощутимо теплее, чем наверху. Много глыб, серых, рыжих, с прожилками. Ближе к кратеру — застывший барьером лавовый поток. Еще спускаясь, показалось, я увидел силуэт лежащего человека. Не отвязываясь, выбирая веревку, пробежал к нему.

Валун. Всего лишь плоский валун причудливой формы.

Метров пятнадцать свободного хода — нигде никаких примет разбившегося Неграша. Но здесь обязательно нужна поисковая группа.

Есть, конечно, вероятность, что мальчишка спустился сам, по выступам, по изломам. Но зачем? Объяснений у меня нет.

Следов я не заметил, но у самого склона в обе стороны тянется полоса песка около полуметра шириной — по ней, похоже, можно пройти до кратера ни разу не ступив на камни. В породе встречаются трещины, в которых можно укрыться. Опять же — зачем?

Мог ли Неграш сойти с ума?

Нет, вряд ли это возможно. После События таких случаев ни разу не было. По крайней мере, в Кратове".

Виктор пошевелил плечами.

Свет уходил из неба, облака темнели, курчавились. Кажется даже поджимались к земле. Холодает, Йонька? Тьфу, привязалось!

А колоритный, похоже, персонаж был. Может и жив еще. И чего бы мне предыдущих не найти? После, уже в столице.

Или смысла нет?

Виктор разлепил комбинезон на груди, сунул ладонь к правой подмышке, нащупал гибкую сеточку аккумулятора под тканью — все, сама горячая, а отдачи нет.

Ну и ладно. Пойдем к дому.

Он сунул планшет в карман и поднялся. Подобрал лопаты, прислонил их к косой оградке. Прошелся к первым могилам. За некоторыми определенно следили: травы было мало, плиты обметены — то ли дети помнили родителей, то ли родители не забывали детей.

Странно, подумалось Виктору, что мы тащим свои ритуалы, свои представления о загробной жизни за световые годы.

В чужое — со всем человеческим.

А чужое-то, оно — раз! — и по голове. Хотя молчу, молчу, рад.

Но мертвецы не разлагаются. Что им делать в могилах?

В последнее время Виктор часто представлял себя мертвым — груз земли на груди, темнота, песок во рту, скрипучие, медленные мысли.

А может и не будет никаких мыслей. Или это будут совсем не его мысли.

Первые могилы почти все имели датой третий год Поселения. Сколько людей было в Кратове тогда? Около тысячи? Пусть даже чуть больше. Значит, где-то триста-четыреста должно быть могил. А на взгляд — тридцать.

Считая холмики, он добрел до верхней границы кладбища и двинулся назад. Не ошибся. Тридцать четыре. Остальные — явно моложе.

Наверное, как и в столице, после События многих похоронили в общей могиле.

Виктор почти не помнил само Событие, ни день, ни ночь его. В редких всполохах сознания высвечивались лишь угол комнаты и квадрат окна. Он то ли сидел, то ли лежал, совершенно не в силах пошевелиться. Щелк! — выключали свет в глазах. Щелк! — включали. Щелк! — выключали снова.

И глухая, бесчувственная темнота наваливалась, совмещаясь с копошением где-то внутри. В горле, в носу, с той стороны глаз.

Можно, можно, нельзя. Тебя зовут Виктор, Виктор…

Когда он, ничего не понимающий, утром выполз из подъезда, кругом работали аварийные самоорганизованные бригады, оставшиеся в живых запускали генераторы и насосы, запитывали подстанции, вставляли стекла и убирали мусор.

Ему, пятнадцатилетнему, в паре со стариком-соседом выпало грузить мертвецов на платформу на воздушной подушке. Платформа медленно плыла по улице. Мертвецов было очень много, и не все из них были окончательно мертвы.

А еще они были теплые.

Виктор брался за ноги, сосед, покряхтывая, под мышки, и они переваливали тело через низкий борт.

Кого-то вытаскивали из квартиры, кого-то крюками снимали с крыши. Но большинство куклами валялись на тротуарах. Словно всех их, обезумевших, в спешке покинувших дома, убило разом.

Страшно не было.

И то, что тенью, голосом поселилось в его голове, гасило панику быстро и умело. Нельзя, говорило оно. Даже не думай. Ты рад?

Нагрузив платформу с верхом, они с соседом становились на подножки и ехали к вырытому под склад котловану в конце улицы. Там платформа кренилась, включалась лента транспортера, и мертвецы сыпались в яму. Скатывались. Замирали. Иные еще копошились там, среди тел, среди рук и ног, комбинезонов и юбок. Или, задрав головы, смотрели в небо. Мертвые или живые?

Потом он осторожно спрашивал себя, почему они хоронили всех, не разбираясь. Он видел, у кого-то была разбита голова, кто-то был покрыт кровью, как глазурью. У одной женщины, под грудью, он заметил торчащую рукоять ножа.

Чье это было желание — поскорее?

Темнота сгустилась. Город внизу осветился редкими огоньками. Считай не считай, и двух десятков не будет.

Виктор отряхнул штанины.

Дорожка от кладбища была еще видна. В траве потихоньку проскакивали рыжие искры, скоро, через час, через полчаса луга осветятся красноватым, накопленным в стеблях за день электричеством.

На эту ночную землю нужно смотреть с высоты.

Со скальной вершины. С водонапорной башни. С катера, если найдется.

Тогда видна завораживающая, уходящая вдаль дикая пляска электрических узоров, линии и волны, и круги, и широкие изгибы фронтов. Свет, темно-красный, густой, вспыхивает и плывет над равнинами, террасами, уступами ущелий, разделяясь на рукава и брызги. Затем гаснет и появляется вновь, более яркий.

Куда там дохлым городским огням!

Виктор провел ладонью над травой — несколько искорок впились в кожу. Щекотно.

В Кратов он вошел, взяв чуть левее, ближе к указанному Верой дому. Перепрыгнул через низкую кирпичную стенку, прочертил шагами заросший двор, протиснулся между тесно стоящих и, похоже, давно покинутых домиков на дорогу.

Никого. Пусто. И запахи…

Виктор повел носом. Сухие, мертвые запахи. Что слева, что справа. Ни единого жилого. Пластик, земля и камень. И отработанное, слитое без зазрения совести в пыль горькое пумпышье масло.

Отсветы разгорающихся травяных узоров мимолетно пятнали крыши и вторые этажи.

Ему вдруг подумалось, что он неправильно понял Верины слова. Вовсе она его не приглашала. То есть, не она его приглашала.

Не сама.

Они только что похоронили ее отца. Это нормально? Или нет?

Или он не разобрал, куда она показывала?

Виктор двинулся вглубь Полевой, поневоле поводя плечами — неуютная тьма стояла в проемах окон. Кое-где в окнах чудилось движение, но, раз подойдя, он разглядел внутри покачивание высокого, почти в человеческий рост стебля.

Понятно.

Шаги звучали глухо. Он добрался почти до конца улицы, превращающейся дальше в широкий выезд на объездную, к пумпышьим полям. Здесь было темно. Дома стояли тесней. Электрические всполохи пролетали мимо, за длинным зданием то ли мастерской, то ли производства закваски. Они казались сигнальными огнями из далекого прошлого.

Но об этом нельзя. Нет, я рад.

Виктор переступил с ноги на ногу, развернулся, оглядывая темные кирпичные фасады. Хоть бы номера, что ли…

— Виктор! — раздалось сверху.

Он поднял голову.

— Вера?

В узком окне дома, который он уже прошел, оранжево дрожал свет.

— Вера, это вы? — спросил Виктор.

— Я. Поднимайтесь.

Тень мелькнула в окне.

Виктор подбежал к двери, вдохнул-выдохнул, взялся за ручку. Дверь отворилась в слабо освещенную прихожую.

— Поднимайтесь наверх, — услышал он.

— Хорошо.

В прихожей стояли чаны на толстых ножках и ванны, в которых дышала и пускала пузыри закваска. Покачивалась, вспухала, наползала на оббитую эмаль. В нее, пенно-желтую, были воткнуты тонкие стержни температурных датчиков и пальцы питательных трубок.

— Работаете на дому? — спросил Виктор, пробираясь по коридору к лестнице.

— Да. Пробую.

Вера возникла вся вдруг, в темно-красном с вырезом, с оголенными плечами, с цветком пумпыха в волосах.

Виктор смутился.

— Извините, я как-то…

— Ничего-ничего, — одарив его улыбкой, Вера проскочила мимо него в кухню. — Мясо любите?

— Учитывая, что я ел только утром…

Он не закончил, впитывая новый Верин запах. Свежий. Нездешний.

— Ага, — на мгновение выглянула из кухни Вера. — Вы поднимайтесь, поднимайтесь.

— Я сейчас обувь тогда…

Виктор сдернул ботинки.

Пластиковые ступеньки спружинили под ступнями. Как и в квартире на Донной, их было четырнадцать.

Наверху его ждал низкий столик, за которым можно сидеть только на полу. С потолка свисал шар светильника.

Чуть не воткнувшись в него макушкой, Виктор нагнулся, затем сел.

В комнатке чувствовалась женская рука. Ни пыли, ни песка. Спальный матрас застелен и свернут до половины. В углах — коврики из пумпыха. Этажерка с глиняными поделками у стены. Рядом — аккуратно сложенное белье. У окна — букет в пластиковой вазе.

Уютно.

И тот же запах. Тонкий. Исчезающий. Запах хорошего шампуня.

Внизу что-то звякнуло, стукнуло.

— Виктор, вы алкоголь пьете?

— Ну, бывает и пью, — улыбнулся Виктор.

Он повертел тарелку, поставленную на край стола, тронул пластиковые нож и вилку, заглянул в лестничный проем.

— А как ваше расследование? — донеслось с кухни.

— Движется.

— Я рада.

Затем был поднос с блюдом, накрытым вакуумной крышкой, были пластиковая емкость с белесой мутной жидкостью и два стаканчика, была корзинка с синтетическим хлебом.

И была Вера, присевшая напротив, опустившая глаза и сложившая руки на коленях. Виктор посмотрел на нее, на кончик носа, на прядку, выбившуюся из-за уха, на бугорок соска, проглядывающий сквозь ткань платья (тронь меня!), и смутился.

— Что-то совсем не пахнет, — сказал он, наклоняясь к блюду.

— Сейчас, — сказала Вера.

Вакуумная крышка коротко пшикнула, и пар облаком рванул вверх. Горячий, пряный мясной аромат ударил в ноздри.

— М-м-м, — сказал Виктор.

— Нравится?

— Очень, — честно сказал он.

Мясо, паря, лежало на блюде мраморными, с прожилками, кусками, слегка пористое, с корочкой по внешнему краю. С одной стороны его окаймляли дольки запеченного пумпыха, а с другой — полоски вязкого серого сыра.

— Можно?

Виктор вопросительно ткнул вилкой в кусок.

— Конечно! — рассмеялась Вера. — Это можно есть.

— А вы?

— Давайте на "ты".

— Да, конечно. Ты… Тебе какой кусок положить?

— Вот с краю, маленький.

— Обязательно.

Виктор подцепил мясо вилкой, помог ножом, опустил в подставленную тарелку.

— Спасибо.

Глаза Веры показались ему золотистыми. То ли свет так ложился, то ли он изначально ошибся в их оттенке.

— А я тогда возьму целых два, — сказал он, перекатывая себе сочащиеся жиром куски. — Вы… ты еще не знаешь, насколько я голоден.

Вера снова рассмеялась.

— Выпьем?

— Если женщина просит…

Виктор принял уже наполненный стаканчик.

Жидкость пахла травяной горечью. Наверное, на пустой желудок ее не следовало бы…

— За тебя.

Стаканчик торопливо стукнулся о стаканчик.

— Аналогично.

Виктор выдохнул, опрокинул горечь в себя, сразу проглотил и, качнувшись от пьяной волны, мгновенно ударившей в голову, склонился к тарелке.

Нож. Вилка.

Мясо брызгалось как настоящее. Он отрезал дольку, сунул в рот, не чувствуя вкуса, лишь бы побыстрей, лишь бы не окосеть и не отрубиться.

— Виктор! Давайте же!

Он посмотрел на вновь протянутый стаканчик.

— Так скоро?

— Виктор, это за знакомство.

Под его взглядом губы у Веры дрогнули, гася улыбку. Лицо сделалось бледным, далеким, напряженно-пустым.

— Вера…

Виктор поймал Верину руку и с трудом принудил ее поставить стаканчик на стол.

— Не надо… — прошептала она.

— Вы чего хотите-то? — спросил Виктор тихо. — Напиться? Не стоит оно того. Честное слово, не стоит.

— А как жить?

В уголке Вериного глаза набрякла слеза. Дрогнула, покатилась, чертя дорожку по щеке.

Вздохнув по мясу, Виктор осторожно, на коленях, обогнул стол. Повернул, прижал женщину к себе. Это было странно — прижимать женщину как предмет.

Никакого желания. Рад ли я?

— Вера, ну что вы! Такое мясо — и слезы!

Он говорил и гладил ее по волосам.

Потом ощутил чужую руку, скользнувшую по спине. Подумал: ее правая грудь притиснута к моей левой. И что? Ничего.

А левую можно взять в ладонь.

— И жить надо, как живется, — прошептал он рыжеватым, пахнущим шампунем прядкам. — Мы же люди. Мы должны оставаться людьми. Потому что иначе — темнота.

— Мне страшно, Виктор! — Вера порывисто ткнулась лбом ему в шею. — Я хочу…

— Что?

Он не расслышал последнего слова.

— На Землю, — сказала Вера. — Я очень-очень хочу на Землю. Я же не видела ее никогда.

— Вы… ты уже здесь родилась?

— Да.

Виктор прислушался к себе. Внутри молчали. Внутри, видимо, были не против. Может, внутри это считали прелюдией.

Странно.

— А мне было восемь, когда мы грузились на корабль-ковчег, — сказал он. — Я очень мало помню земного. Помню, трава была зеленая.

— Трава бурая и красная, — глухо произнесла Вера.

— Знаю. Я и сам уже не могу ее представить другой. Закрываю глаза, как кисточкой крашу в зеленый цвет, а она облезает.

— А еще что?

В проеме раскрытого окна темнели крыши, выцветшие в пепельно-серое облачные нити над ними тянулись едва видными пучками.

— Еще, смутно, помню дом, — сказал Виктор. — Это была такая башня в шестьдесят этажей. Мы жили вроде бы на сорок первом. Или на тридцать первом. Я помню, как лифт нес нас наверх, и сквозь прозрачную стенку было видно, как люди внизу превращаются в точки, а ролеры в палочки. Ролеры — это такие…

— Не надо, это из кино, — сказала Вера.

Она чуть двинула ногой. Платье смялось, открыв царапины и пятна синяков выше колена.

— Мы же умрем здесь, да?

Виктор вздохнул.

— Все умирают. Везде. Даже на Земле.

— Почему то, что в нас, не хочет сделать нас бессмертными?

— Не знаю. Может, оно пытается.

— Мне кажется, мы ему не нужны. Оно играет, оно скрещивает…

Укол боли заставил Виктора промолчать. Я рад, безумно рад, подумал он, я ежесекундно ощущаю свою нужность.

И легонько отлепил Веру от себя.

— Ты лучше скажи мне, есть кто-нибудь в городе, участвовавший в следствиях по Неграшу? Кто-нибудь, кто в курсе?

Несколько секунд Вера смотрела Виктору в переносицу.

— Пустынников, наверное. Он живет на Центральной, рядом с вокзалом. У него кондитерский, с заквасками.

— Видел, — кивнул Виктор.

— Вот он…

Вера, не договорив, потянулась к нему. Ее губы коснулись его губ. Поймали. Дохнули травяной горечью. Поползли по лицу, от щеки к щеке.

Закрытые глаза, подрагивающие ресницы.

— Виктор…

Он не ответил.

Ни в душе, ни в паху не было никакого шевеления. Виктор сидел и ждал, пока женщина отстранится. По коже лица, казалось, перекатывалось липкое пумпышье семечко.

Почему, думалось ему.

Это же было мое желание. Я хотел. Я представлял. Или желание не было моим? Или это ее желание проецировалось на меня тогда?

Или это…

Хрустнул колено. Словно железными пальцами стиснуло правую икру.

Ах, я рад! Рад. Ничего не хочу. Ни о чем не думаю.

— Извини, — Виктор с трудом поднялся, — извини, я сейчас…

— Ты куда? — упавшим голосом произнесла Вера.

— Подышу.

Он что-то изобразил руками.

В глазах на секунду задержалось: Вера смотрит на него, закусив губу, плечико красного платья сползло, открывая грудь, кропит пол мутная вода из опрокинутого стаканчика.

— Душно, — сказал Виктор.

Спустившись вниз, он вышел на крыльцо, рванул комбинезон. Заколотило. Скрючило и выпрямило.

Почему? Почему?!

Я же пытаюсь. Я слушаюсь. Я ищу. Я завтра пойду к Провалу. Разве это ничего не значит? Кто мы для тебя?!

Хрипя, он привалился к стене.

Ни ответа, ни привета. Как ожидаемо.

Ночь плотной угольной ватой выложила улицу. Словно рядом и не было домов, не было людей, не было вообще ничего.

Почти космос.

Тау Кита. Двенадцать световых лет.

— Виктор? — донеслось сверху.

Боль обманутой женщины — вот она вся.

— Я сейчас поднимусь, — выровняв дыхание, сказал он.

И обнаружил вдруг, что стоит в носках. Зачем-то потер ладони. Усмехнулся. И, соскочив с крыльца, канул во тьму.

Проснулся Виктор от того, что кто-то ходил рядом.

То слева, то справа. Шуршал одеждой, дышал. Чем-то звякал. Вера?

Он рывком сел.

Свет от окна полосой лежал в ногах. Утро? День? Утро. Свет неверный, серый, дымчатый. Днем свет ярче.

Пустая квадратная комната. Дверной проем.

Виктор спустил ноги. Голый. Совсем голый. Что было? Было ли что-то? Он поискал глазами комбинезон, одновременно щупая себя в паху.

Пальцы вдруг сжали мошонку.

Он не удержался от болезненного вскрика. Зачем? — пронеслось в голове. Я же не думал ни о чем. Я просто не понимаю…

Пальцы разжались.

— Ой! Виктор, вы проснулись!

Голая женщина встала в проеме.

Высокая, с вислыми грудями, полными бедрами и складками на животе. Не Вера. Полотенце через плечо. Перчатки на руках.

Виктор разглядывал ее, мучительно вспоминая, как ее зовут. Она же вроде бы говорила ему. Или нет?

— Здравствуйте. А где?…

Женщина улыбнулась, показывая мелкие зубы.

— Если вы про комбинезон, то я его вам постирала.

— Там же планшет! — опрокидываясь на спину, простонал Виктор.

— Нет-нет, — быстро произнесла женщина, — я выложила.

Нисколько не стесняясь своей наготы, она прошла в комнату, совсем отдернула занавеску с единственного окна.

Полоса света расширилась, уперлась в стену, протекла в коридор.

— Виктор, — женщина опустилась на широкий спальник, — мне очень понравилось, как вы… как мы вчера…

Ее взгляд стал лукавым.

Некрасивое лицо с невыразительными чертами расцвело румянцем и сделалось едва ли не симпатичным. Она придвинулась.

Маленькие, жадные глаза.

— Мой бравый инспектор…

Виктор перехватил ее руку.

— Настя. — Имя сорвалось с языка, и он понял, что вовсе его не забывал. — Настя, я, конечно, все понимаю, но вчера…

— Да, — женщина игриво закинула ногу на его живот.

Он спихнул ее.

— Вчера это был не я.

Маленькие, жадные глаза сузились.

— А кто же?

И пока он молчал, пока это молчание распространялось по комнате, по дому, пока оно текло из него, женщина словно съеживалась, отстранялась, бледнела. В конце концов она отвернулась, пряча лицо в перчатках.

Глухо произнесла:

— Я думала…

У нее остро выступили лопатки.

— Это все обман, — сказал Виктор. — Извините.

— Вы были так… естественны. Вы пришли такой веселый, обаятельный… — женщина обернулась. — Шутили. Скажете, что вы этого не помните?

— Не помню.

— Но почему?! — С надрывом произнесла она.

— Наверное, это было ваше желание.

— Да пропади оно! — вскрикнула женщина. — Я же надеялась. Я же хотела совсем другого. Я думала, если слушаешься…

Она зарыдала.

Коротко стриженные волосы вздрагивали на затылке.

Рука у Виктора не поднялась ее погладить.

Что там с Верой? — подумалось ему. Там бросил, здесь… здесь тоже. Он поднялся.

— Настя, я пойду.

— Идите уже! — прорвалось сквозь рыдания.

Женщина содрогалась всем телом.

Виктор смотрел, как прыгают складки немолодой кожи, как колышется видимая часть груди, как проступают ребра.

Было ли ему жалко? Было.

Вот так, да? — крикнул он в себя. Зачем? Хоть раз можно же объяснить, зачем? Мне будет лучше с ней? А было ли хорошо?

Или это наказание мое здесь?

Он скрипнул зубами, злясь на безответную пустоту внутри.

Верить ей было нельзя. Никогда. Ни за что. Пустота в одно мгновение могла обернуться болью, повелением, смутной угрозой.

Проходили. Обманывались.

Он стукнул бы в пластик косяка, но вот же, вот же — нельзя. Недвусмысленно. Нельзя! Проклюнулось, проросло мыслью в голове.

Я рад.

— Настя, комбинезон…

— Висит!

Взмах руки указал в стену.

Совсем не туда, конечно, где комбинезон по-настоящему был.

Женщине почему-то было позволено плакать.

Виктор не знал, почему. Ей можно, ему нельзя. Стоит ли думать об этом? Последовательны только наказания.

За наказания можно сказать одно — я рад.

Заслужил. Мысли гаденькие, дела темные, шрам на подбородке. С таким шрамом — и не заслужил? Заслужил.

Комбинезон сох на поручне в ванной.

Рукава и концы штанин были темные от влаги. Еще в подмышке, где живой аккумулятор, краснело пятно.

И этот, что ли, совсем потек?

Слушая затухающие всхлипывания Насти, Виктор просунул в штанины ноги, поискал и не нашел на полках планшет, морщась, срастил ткань на груди.

Опять идти спрашивать?

Он заглянул в комнату и обнаружил, что женщина завернулась в одеяло и неподвижно съежилась на спальнике. Спит? Не спит?

Резиновые перчатки желтели на подоконнике.

Планшета не было ни на кухне, ни в кладовке. В ванной его не было уже дважды. Несколько секунд Виктор раздумывал, не подняться ли на второй этаж, но подумал: не дура же?

Тварь в голове молчала.

Только что (я рад, рад) отводила руку от косяка, а искать должен он сам. Симбиозом и не пахнет. А уж контактом…

Контакт ли это вообще?

Трупы и ценные указания. Приказы и сводничество. Виктор шлепнул себя по щеке. С оттяжкой. Ах, да, за буйки не заплывать! Рад!

Он сплюнул, вернулся в комнату и осторожно вытащил планшет из-под перчаток. Хотел попрощаться. Не попрощался.

Входную дверь прикрыл осторожно. Зачем ей скрипеть?

Донная развернулась во все свое куцее омертвелое очарование, в прямые тени и дряблый свет, в тишину, в рыжие углы и серое полотно асфальта.

"Дом для идиотов" прорастал через улицу.

Он зашел в него со странным ощущением, будто добрался до родных стен. Это, конечно, было из-за вещей. Он взял с собой почти весь свой гардероб. Все, всего себя. Глупо было бы оставлять часть личности в другом месте. Тогда не ощущаешь цельности, ощущаешь, наоброт, неудобство в отсутствие привычных вещей.

Словно пальца нет. Или руки целиком.

Песок был выметен, пыль стерта со стен. Пластик пола поблескивал. Жалость к Насте уколола его.

Босой, Виктор поднялся по лестнице.

Шляпы почему-то не оказалось там, где он ее оставил. Интересно. Он поискал глазами — кровать, книги, табурет. Подсохшая одежда на полу. Чемоданчик. Шляпы нет.

Грубо говоря, ветром ее выдуть не могло.

Может, Настя собирает сувениры, от каждого следователя по случайному предмету? Или мальчишка, Василь? Яцеку шляпа тоже вроде бы понравилась.

Да нет, бред.

Виктор обошел мансарду, заглянул под кровать, высунулся в окно, спустился вниз и проверил по очереди ванную, кухню, кладовку и пустые комнатки справа и слева по коридору. Затем снова поднялся на второй этаж, развесил одежду на перилах.

Все-таки Настя, подумалось ему.

Изменившись в лице, он достал чемоданчик, сел на кровать, положил чемоданчик на колени, щелкнул замками.

И выдохнул.

Уфф, здесь все было на месте. Виктор тронул белую рубашку в косую синюю полоску, огладил короткий рукав. В этом он появился здесь. Лопоухий мальчишка, у которого все было впереди. А оказалось…

Он скорчился. Задышал открытым ртом, пережидая внезапную резь в животе.

Это добрые воспоминания, добрые, пойми ты, людям свойственно ностальгировать, чушка ты дурная, подумалось ему.

Нет-нет, я рад.

Он давно уже пользовался этой формулой — чуть что, объявлять о своей радости. И срабатывало. Боль отступала, чужая воля словно бы теряла к нему интерес.

Но иногда и этого было мало.

В чем здесь дело разобраться ему пока не удалось. Виктор был вынужден размышлять урывками, в обход, вскользь, хороня нужные мысли под одним, а то и двумя слоями малозначащих, рефреном думаемых коротких слов.

Тело, дело, смело, пело. Я рад.

Учился через боль. Пока казалось (в качестве рабочей идеи), что в его голове, на его мысли поставлены маркеры то ли биохимической, то ли биоэлектрической природы. На определенные импульсы маркеры срабатывали и запускали программу наказания с последующим усилением, если не получали ответного импульса подчинения.

Он выпрямился.

Ладно, что рубашка. Бог с ней. Пальцы нащупали под тканью рамку, извлекли на свет. Из рамки, запаянный в пластик, глядел карандашный портрет. Уверенная рука в два цвета изобразила женское лицо, задумчивое, с покатым детским лбом и острым подбородком. Вился у маленького округлого ушка коричневый локон.

Наверное, архаизм — рисовать портреты при наличии всюду регистраторов и мини-камер, но Виктор был благодарен безвестному художнику.

Видео матери не сохранилось ни одного.

Сам он помнил ее смутно, фигуркой в полевом комбинезоне, далеко, лица не разглядеть. Она была биолог, запускала биофабрики на окраинах таких, как Кратов, городков. Программировала синтез белков с заданными характеристиками. Готовила питательные пумпышьи бассейны.

После События в одном из бассейнов ее и нашли.

Отец прожил на полгода дольше. Не вынес существования под контролем. От него остались хронометр и любимая книга, драгоценно-бумажная, Лемовский "Солярис".

Виктор, правда, находил роман средним, ему больше нравились более поздние Глухов и Каноцке, а сейчас мыслящий океан и вовсе казался насмешкой нынешнему положению дел — там хоть было стремление понять друг друга.

А здесь?

Я рад, безумно рад, смело, пело, но в точках соприкосновения — только боль, словно механическая — жи-ши — реакция.

Двадцать семь лет непонимания. Двадцать семь.

Что это, кто это в моей голове? В других головах? Чего оно хочет? Нет ответа. Есть догадки, есть версии, но ответа…

Как с исчезновением Неграша.

Виктор полистал небольшой, в триста страниц томик. Бумага шелестела убаюкивающе-печально. Бродил по станции неприкаянный Крис Кельвин, стучал в отсеки. Между сто шестидесят первой и сто шестьдесят второй страницами притаилась сухая веточка жимолости.

Жимолость была еще земная: пожелтевшие продолговатые листья, сплющенные, едва синие ягодки, похожие на лоскутки.

Ничего не прижилось, не выросло, даже модифицированное под планетарные условия.

Виктор подумал, что за эту жимолость способен убить. В полном сознании и без голоса-поводыря.

А сегодня ночью у него, значит, был очередной приступ беспамятства. Сто тринадцатый или, пожалуй, сто четырнадцатый. Окунают его периодически в это самое, окунают. Почему не гонят в сознании? Ведь пошел бы, поупирался, но пошел. Не на смерть же. Впрочем, и на смерть бы пошел. Даже с большей радостью, чем на случку.

Вилы, мыло, я рад.

Ни тени ощущений, ни мема памяти. Почему? Чужое желание свято? Или тварь так сама развлекается?

Никакой логики.

Он аккуратно убрал веточку жимолости в книгу, глубоко вдохнув ее горьковатый, едва уловимый запах, и достал последнее сокровище — проектор с видеокристаллами. Здесь были друзья, здесь было немного отца, здесь была столица пятнадцать и пять лет назад. Здесь была Линда в короткий период их сближения.

И были фильмы, целых двадцать три.

Детектив Булавски. Робоассасин. Зеленая планета. Льды. Земля людей.

Большинство кристаллов имели внутренние трещины, и Виктор с тревогой ожидал, когда проектор вместо начальных титров выдавит окошко "Носитель не читается". Словом, добро пожаловать, господин Рыцев, в очередь к форматору.

Виктор защелкнул чемоданчик и покрутил головой.

Шляпы нет. Как обидно. Может, можно загадать желание?

Он поднялся.

Чемоданчик под кровать. Туфли (запасную пару) на голые ноги. Комбинезон сменить или так оставить? Махнул рукой. Комбинезон привычней.

Из окна донеслось далекое тарахтение автомобиля. Видимо, снова на почту. А может продукты с биоферм привезли.

Кстати, задумался Виктор, что там, на почте? Кому? Ящики и ящики. Пластик, немаркированный, обычный. Ладно, если разовый завоз из столицы. Сгрузили с моего поезда, разместили на хранение. Или я чего-то не знаю? Куда здесь еще что-то везти?

Он раскрыл окно и высунулся наружу по пояс.

Ничего в окно видно не было, кроме рыжего фасада дома напротив. Это Донная, самое, видимо, дно.

Где-то там почта?

Ах, сообразил он через минуту, пумпых же созрел, его собирают. Часть наверняка как раз в столицу отправят. Поеду обратно пумпышьим королем.

Только вот зачем это все? Биофермы, поля? Для кого? На какое будущее?

Виктор закрыл окно, постоял, таращась на серое пятнышко на стене. Грибок? Или просто грязь?

Шляпы нет.

Тяжелые, много раз думанные мысли заворочались в голове. Он спустился и вышел на улицу.

Жило-было. Сплыло. Я рад.

Кратов изгибался, поворачивался к нему проулками и пустырями, одинаково безжизненными и печальными, темные проемы равнодушно смотрели в спину. Шептала что-то свое, непонятное, проросшая всюду трава.

Конечно, они обманывают сами себя.

Вся эта возня — лишь видимость жизни. Потому что жизни без продолжения, без движения в завтра не бывает.

А у них?

Василь. Яцек. Сто тридцать шесть детей в столице. Дай бог, полсотни еще по всем остальным городкам.

Плавка, лавка, завалинка.

Виктор вышел к водонапорной башне. В будке рядом чуть слышно чухали насосы. Из крана колонки сочилась рыжеватая вода.

Никого. Я рад.

Надавив на рычаг, он дал напор, подержал под струей ладони, смочил лицо. Надеялся, что кто-то да услышит, поинтересуется шумом.

Никто не услышал.

Он миновал тесно слипшиеся домики, оставив за ними ведущую к вокзалу улицу — решил пройти через поля, через магнито-электрические рельсы, а там и через примыкающую к вокзалу ремзону.

Взяв левее, Виктор забрался в нагромождения кирпичных паллет и пластиковых секций. Здесь то ли собирались когда-то строить, то ли, наоборот, потихоньку разбирали давнюю стройку на составные части. Затем он заметил светло-зеленую, наполовину вкопанную в землю трубу полива и пошел рядом с ней.

Труба вывела его в поле.

На взгорке он долго всматривался в далекие оранжево-желтые полосы посевных площадей. Они были похожи на пластинки пластыря, стянувшие красно-бурую кожу. Там ползал механический мастодонт и темнели фигурки людей. Там были сизые выхлопы, штабеля ящиков, водяной фонтан.

А может, и правильно, подумалось ему.

Не важно, что ждет колонию. В конце концов, все равно. Выживание, смерть, забвение. Важно заниматься повседневными делами, выращивать синтетическое мясо, собирать поспевший пумпых. Оставаться людьми, а не горсткой отчаявшихся безумцев.

Не поддаваться. Нет, не поддаваться.

Он ведь, по сути, делает то же самое. Работает. Ведет расследование. А там — перед лицом катастрофы или перед еще чем…

Не важно.

Шагать в траве было странно — она не цеплялась, не сплеталась, но обволакивала ноги и тут же раздавалась в стороны. Вроде ждешь, что каждый шаг будет даваться с усилием, а на деле — обманка.

Виктор неожиданно обнаружил, что, держась трубы, идет к пумпышьим полям, к людям, и усилием воли свернул к вокзалу. Получилась приличная дуга.

Длинная открытая платформа тянулась от вокзала по направлению в скальному массиву, в последней трети бетон ощутимо, полукружьями, просел, растрескался. Даже не понятно было, с чего. Сел на него кто-то что ли каменной задницей? Справа, в отдалении, вырастал кирпичный забор, из-за которого сначала проглядывали вторые этажи зданий, фасадами выходящих на центральную улицу, а затем — продолговатым серым сводом — и сам вокзал.

Виктор усмехнулся его нелепой доминанте.

Гигант среди лилипутов. Все нынешнее население Кратова, пожалуй, без проблем разместится внутри.

Высотой платформа была по горло, но перелезать ее он не стал, отшагал метров семьдесят до торца, окрашенного в черно-белые полосы, и вышел к рельсу.

Двести тридцать километров до столицы. Два туннеля, один мост.

Можно пешком. Пять-шесть дней — и ты дома. Только как-то и не вспомнить случаев, чтобы кто-нибудь…

В сущности, ведь можно, не запрещено. Только, видимо, никому и никуда не нужно.

Траву по обе стороны рельса колыхал ветер. Правда, казалось, что трава справа от рельса перенимает движение с опозданием. С микроскопической паузой.

Будто раздумывая каждый раз.

Виктор усмехнулся, тоже на мгновение замер над рельсом, перешагнул. И что? И зачем? Я не трава все же.

Дальше пришлось забирать к городу, чтобы не выходить на скальные осыпи. Ремзона была отделена худой, во многих местах отошедшей сеткой. Виктор пролез в дыру, и очутился среди мертвого пластика и мертвого железа. Погрузчики, кары, их кожухи и детали, останки катера, колесные оси, горелый локомотивный остов, длинные, изъязвленные цилиндры турбин. Черные лопатки, как семечки на поддонах. Полусферы накопителей. Бухты проводов. Вскрытые контейнеры, заполненные пенной крошкой. Участки магнитного рельса.

Где-то поблизости, судя по характерном звуку, коротко взвизгивало сверло.

Виктор прошел сквозь гофрированную секцию, обогнул поросший травой бугор и оказался перед широким бараком без одной стены.

Взвизгивало здесь.

В углу пыхтел и горько дышал пумпыхом генератор, кабели отходили от него к выстроившимся в два ряда станкам, из которых к стыду своему Виктор опознал лишь два токарных и один сверлильный.

У сверлильного спиной к нему стоял человек.

По левую сторону от него находились короба с заготовками, по другую — короба с уже просверленными деталями.

Человек наклонялся, выцеплял то пластиковый крючок, то пластиковый уголок, приспосабливал их на станине, опускал сверло, раздавалось "выз-з-з", пластик пыхал дымком, закручивалась спиралью стружка, затем шпиндель уходил вверх, и число продырявленных собратьев увеличивалось на одного.

Собратья шлепались друг на друга.

— Здравствуйте, — сказал Виктор.

Человек повернулся.

На худом угрюмом лице отразилось сомнение.

— Вы это… Нет, здравствуйте, конечно…

Человек вытер ладонь о широкие серые брюки, осмотрел ее, тоже с сомнением, потом все-таки подал.

— Шохонуров.

— Рыцев. Виктор.

— А-а, вы этот… Сыщик?

— Следователь, — поправил Виктор.

— И как?

Шохонуров сел на край короба, спрятал небритый подбородок в вороте свитера и приготовился слушать. Ему не повезло — Виктор ответил коротко:

— Пока вникаю.

— Угу, — кивнул Шохонуров, — дело хорошее. — Нагнувшись, он достал крючок и завертел его в руках. — А я сверлю.

— Зачем?

Собеседник с удивлением посмотрел в короб с уже готовыми деталями.

— Не знаю. Привычка. Вдруг пригодятся.

Вдруг.

Неожиданно, внезапно, вдруг наступит будущее, и Кратову понадобятся крючки, а пуще того — с уголками вместе.

В каждый дом.

— Я сейчас иду к Провалу, — сказал Виктор, — завтра мне, вполне возможно, понадобится лебедка и какая-то помощь. Вы согласитесь поучаствовать?

Шохонуров пожал плечами.

Лоб его исказила косая складка. Пальцы сомкнулись на крючке и побелели. Он будто через силу кивнул.

— Да. Вы завтра… Вы здесь меня найдете. Я… я буду сверлить… здесь.

— Извините, — сказал Виктор.

— Ничего.

Шохонуров согнулся, крючок брякнул о бетонный пол. Уходя, Виктор расслышал сдавленный стон, но не повернулся, чтобы помочь.

Чему тут помогать?

Голос у каждого свой, он награждает, он наказывает. Человек может быть только рад, только рад. Еще можно сжать пальцы в кулаки.

Осторожно. Радостно.

Из ремзоны Виктор попал на улицу Светлую, с которой двадцать семь лет назад можно было заметить пропажу Неграша.

Жалко, некому оказалось.

Светлая была светла и тиха. Несколько домиков с краю, хозяйственные сарайчики по одну сторону, рядок унылых двухэтажек, густые заросли травы. Кирпичи. Обломки. И серый с черным гребень осыпи, подходящий чуть ли не вплотную к дальним строениям, делящий улицу на две неравные части — с которой видно и с которой не видно биоферму.

Виктор забрался в один из домов, поднялся по пыльной лестнице, прислонился к треснувшему оконному стеклу — каменистый склон, нахоженную тропу среди камней над гребнем кое-как разглядеть было можно. Но в деталях… Нет, в деталях нет, только с оптикой.

На пластиковом подоконнике он обнаружил то ли гвоздиком, то ли еще каким-то твердым предметом нацарапанного человечка. Человечек сидел на горизонтальной линии и держался за непропорционально большую голову. Видимо, какой-то следователь, также, как он, проверяя Шумновский рапорт, начертил его от нечего делать.

Виктор подумал, что человечек похож на него.

Спустившись, он побродил по первому этажу, нашел несколько тряпочек и ложку. Когда-то здесь все-таки жили.

До События.

Дорога, выходящая из Кратова со Светлой, одним гигантским усом загибалась в сторону пумпышьих полей, а вторым, охватывая город петлей, через осыпь тянулась к биофермам на востоке. Подросшая, с многочисленными щербинами кромка кратера делила мир надвое, на верх и низ, словно на свое и чужое.

Две тысячи семьсот метров.

Под белыми нитями облаков. К самим облакам. Не взлететь уже, не взлететь…

Виктор пошел по отвернувшей от дороги тропке, сначала утопающей в траве, но где-то через сто метров натоптанной змеей заскользившей по склону между валунами.

Допустим, я Неграш. Я иду. Мне пятнадцать. В руке у меня канистра с закваской. Не такая уж и легкая, литров на восемь, девять. Мне приходится часто менять руки, может быть даже останавливаться.

Для правдоподобия Виктор достал планшет, сделал двадцать шагов, остановился. Вот, я отдыхаю. О чем думаю? О чем может думать мальчишка, переживший Событие? О чем думал я сам?

Ни о чем. Боялся боли. Боялся плакать по матери. Пытался договориться. Работал на кирпичном заводике на окраине. А больше всего мне хотелось найти и убить. Найти материальное воплощение…

Я рад, рад. Но, может быть, Неграш тоже стремился?

Виктор двинулся дальше. Подъем почти не чувствовался, пока слишком полого, осыпь росла и бугрилась справа, слева незаметно подбирался Провал. Ограниченный с двух сторон участок получался метров двести-двести пятьдесят в ширину. Куда с него можно деться? Если подумать, типичная загадка "закрытой комнаты".

Виктор поднял руку поправить шляпу, чиркнул ногтем по открытому лбу.

Черт! Плохо без шляпы. Не хватает для образа. Зайти к Насте этой придурочной и изъять. И еще кулаком по столу, мол, ай-яй-яй…

А если меня опять кинет к ней в постель?

Обихаживанием предыдущих следователей она наверняка на хорошем счету, у ее желаний приоритет.

Но странно.

Конечно, все уже передумано тысячу, две тысячи раз, но все равно странно. Желания касаются только взаимодействий людей между собой. Нельзя получить пумпых с ветки, найти воду, прекратить ветер. Можно — чтобы пумпых и воду дали тебе соседи, а от ветра — пустили в дом. Лом, бром.

Виктор присел на валун.

Отмеченный красной краской камень, на котором нашли канистру, был уже виден. Еще выше, ближе к осыпи, чернели секции водовода. Водовод, видимо, когда-то вел на ферму, его разбирали, но в те же незапамятные времена и бросили.

Горб вокзала отсюда, из-за провалившихся внутрь пластин, казался побитым оспинами.

Вообще, логично предположить: в желаниях тоже есть какая-то взаимосвязь с тем, что поселилось в людях.

Сигнальная, как и с наказаниями, программа.

Но не простая, заковыристая. Виктор не раз убеждался, что желания могут не стоить ничего, а могут исполняться тут же, первым встретившимся человеком.

Почему?

Иногда он думал, что это какая-то механическая, автоматическая система, ранжирующая желания на свой лад. Иногда — что это связано с репродуктивными способностями. А одно время ему казалось, что это и вовсе побочный эффект События, и какого-либо разумного проявления в нем нет изначально.

Как в аллергии на пумпых.

И все же мозг искал, не мог не искать границы, пересечения, сравнивал временные промежутки, квалифицировал желания. Мозг искал осмысленность. Почему здесь исполнилось, а здесь нет? Почему здесь наказали, а здесь поощрили?

Все чаще Виктору казалось, что даже работающие вещи, вроде "рад, рад, я рад", такими только представляются. Ведь ни на шаг к пониманию…

Он, вздохнув, оборвал мысль.

Ладно, пусть хоть на шаг к валуну. Работаем.

Видеозаписей осмотра места пропажи на плашете было девятнадцать, девятнадцать одинаковых, как из форматора, сюжетов, с наплывающим издалека валуном, с плясками изображения вокруг камня, с кромкой кратера, заглядывающей в объектив. Край плотно перевязанного облачной вермишелью неба — опционально.

Виктор решил, что юбилейная запись не помешает.

Почему нет? Он не будет оригинальным. Сложно быть оригинальным в заданных параметрах. Разве что закрыть камеру пальцем.

Хотя я же как бы Неграш.

Я иду. Куда я могу смотреть? На ферму, конечно же. На конечную цель. Хотя маршрут привычный и можно смотреть под ноги.

Виктор повел планшетом по сторонам, потом зафиксировал картинку на ребристой крыше фермы. Так. Он подкрутил сенсор зума, и ребра прыгнули к глазам, вырастая из камней и колышущейся травы. Посекционно — тамбур, бассейн, рабочая зона.

Ничего интересного.

Хорошо, я иду, опускаю канистру. Вот сюда. Виктор убрал зум, и помеченный краской камень обрел края.

Плоская, с седловинкой вершина. Основание утоплено.

Что меня здесь могло привлечь? Виктор встал на камень и несколько раз переступил ногами, поворачиваясь каждый раз на девяносто градусов.

Ферма, осыпь, Кратов, Провал Зубарева.

Осыпь вряд ли. Нагромождение валунов, бугристая серая стена с вкраплениями матовой зелени остывшей магматической породы.

Я мог подойти отлить, ай-ой, какая-нибудь разверзшаяся щель, падение. Но это никак не объясняет, что меня напрочь теряет мой родной палач в голове.

Хорошо, Кратов.

Вокзал-великан, пластиковые скаты крыш. Великая пустота. Чаша неба. И мало что видно. Отсюда надо забраться выше, чтобы город расправил хотя бы правое крыло кварталов. Опять же объяснить пропажу в этом случае тоже никак нельзя. "Пошел я обратно в Кратов и никого не встретил".

Ох-хо-хо. И вообще рад.

Что ж, самое вероятное — Провал.

Считая шаги, Виктор подступил к краю, обрывающемуся в пропасть.

Высоко. Даже сосет под ложечкой. И чуть веет теплом. Не то, чтобы темно, но видно смутно. То ли испарения, то ли взвесь, то ли какой-то оптический эффект. Но ниже, судя по отчету Шумнова, что-то разглядеть все же можно.

Виктор прошелся вверх и вниз по склону, намечая возможный маршрут спуска по уступам. Стенки, конечно, не фонтан, изломаны хорошо, кое-где даже углы отрицательные, но в принципе…

Он представил, как предыдущие следователи также наклонялись, высматривали, также боязливо ставили носок обуви на самый край, прыскали камешки, внизу желтела полоса песка, следователей охватывала одинаковая опаска свалиться.

Он подумал, что в таком случае, его ждет закономерная неудача. Двадцать семь лет повторений не могут закончится ничем иным.

Может я и с Настей обошелся как все они.

Я, конечно, рад, рад, но гонять меня по кругу? Как Шеха… Шоху… как мужика, сверлящего пластиковые детальки.

Вряд ли он это сам.

Ну, хорошо. Виктор переждал болезненное колотье в боку и двинулся вверх. Если не Провал… Хорошо, пусть ферма. Проверим ферму.

Он вызвал один из видеоотчетов, и кто-то, также как он сейчас, семь или девять лет назад зашагал на подъем.

Двойником. Вторым голосом. Тщетой.

Коричневые толстоносые ботинки. Серые штанины. Равномерно отмахивающая рука.

В голос Виктор не вслушивался.

— Вот мы идем… — бормотал планшет. — Склон двадцать семь — тридцать градусов… Мы можем видеть… Если обернуться…

Туфли поскрипывали на камнях.

Шершавые спины валунов уплывали вниз, трава проклевывалась островками сначала у водовода, затем потянулась, окаймляя Провал, коричнево-рыжей гребенкой по самому краю.

Виктор нашел выбоину от штанги, несколько царапин от троса, и с планшета, в удивительный унисон его мыслям, тут же несколько одышливо произнесли:

— Здесь, похоже, крепили лебедку… Высота, да, приличная высота, пятьдесят восемь, но очень удачное место…

Ближе к ферме трава стала гуще, обтекая ее, обозначились песчаные наносы, осыпь справа вздулась красноватой волной. Кромка кратера прыгнула вверх и застыла — неровная, щербатая, хищная, с клочьями травы, как с добычей в каменных зубах.

Ферма оказалась заброшена.

Провалившуюся пластиковую крышу пятнал высохший о белизны грибок. Тамбур отдельной, сине-зеленой прямоугольной и сквозной секцией лежал метрах в пяти от.

Виктор выключил планшет и вошел внутрь.

На ферме царила разруха. То ли ее варварски, спешно сворачивали, то ли, позже, из нее по необходимости выдирали то одно, то другое.

В рабочей зоне, в сером помещении в два с половиной на пять, из стены был вырезан здоровый кусок в человеческий рост. Виктор даже потерялся, соображая, куда и кому он был нужен. Разве что заплаткой куда-нибудь. Генераторный щит, сорваный с петель, косо привалился к переборке. Генератора в нише ожидаемо не оказалось. Виктор и сам вывез бы его в первую очередь — вещь необходимая. Но зачем же так неаккуратно?

Он прошел между перевернутыми столами, окунаясь в свет, сочащийся из узких окошек под потолком. Пробники, анализаторы, битый пластик. Длинный, узкий обесточенный гроб рекомбинатора. Трассы проводов. Полоса света от крыши и горки наметенного песка.

Дверь в бассейн заклинило в одной трети.

Виктор протиснулся в полумрак, безуспешно попытавшись сдвинуть створку. Намертво. Похоже, вручную постарались.

Бассейн был пуст, только на голубых стенках чернели остатки активного раствора. Резервуар для закваски распахивал сухое горло воронки. Неуловимо пахло пумпыхом. Пластина программатора, ограничители, кожух, контейнеры и прозрачные ростовые трубки — все было поднято к потолку и тускло поблескивало оттуда.

Виктор пробрался к дальней стенке, к штабелю пустых контейнеров. Шторка грузовых ворот оказалась намертво приваренной к основанию. Странно. Зачем, кому понадобилось? Людям ли? Живая ферма, и вдруг — выломанный генератор, разобранный водовод, высохший бассейн. Шторка.

И все — после пропажи Неграша.

Что это? Паника? Злость? Растерянность? Или, наоборот, подстраховка? Чтобы больше никто сюда…

А я? — подумал Виктор. А другие? Каждый год двадцать семь лет… Нет-нет, я мыслю слишком по-человечески…

Боль взорвалась в голове, швырнула на пластик. Кровь из носа брызнула веселым фонтанчиком.

Виктор вскрикнул.

Сука, я рад, рад! Он прижал ладонь к лицу. Даже если что-то… о чем-то не так… Я не знаю, о чем я подумал не так! Все. Все!

Всплески боли под черепом рассыпались от лобных долей к затылочным.

Какое-то время он лежал, вздрагивая и бездумно пялясь на желоб водовода, отвернутый от бассейна — рот приоткрыт, дыхание свистит сквозь пальцы, лицо смерзлось в гримасу.

Песчинки кололи щеку.

Лежать хорошо. Не думать хорошо. Как это славно — не думать и не получать. Я превращаюсь в затюканного человечка. Превратился.

Стыдно? Нет. Я рад.

Мы все получаем свое. Прилетели и получаем. К нам приглядывались три года. А потом — отмерили полной мерой.

Только не понятно, что делать со всем этим.

Виктор сел, потом встал. В голове было пусто, она слегка плыла. Слабость разливалась по плечам, вспухала в животе, покалывала икры. Зачем, мол, куда идешь?

А отсюда.

Он толкнул дверь, пролез, но направился не к выходу, к дыре в стене. Чуть пригнулся перед неровно выстриженной аркой трехслойного пластикового "сэндвича".

Тридцать шагов до кромки.

Он никак не ожидал увидеть скрытого травой и свесившего ноги в самый кратер мальчишку и потому замер. Странно вывернув голову мальчишка смотрел вниз. Знакомая загорелая спина. Хотя нет, какой тут загар? Спина цвета травы. Местной флоры.

— Василь?

Мальчишка обернулся.

— Вы что, опять не слушались?

Виктор посмотрел на ладонь, всю в разводах крови, и, присев, вытер ее о стебли.

— Понимаешь… похоже, нет.

— Почему?

— Можно? — спросил Виктор и, дождавшись кивка, примял траву рядом с мальчишкой. — Как тебе объяснить? Я старой формации…

Каменный склон под носками туфель круто уходил далеко вниз, и сидеть было немного не по себе — ну как сверзишься. Даже понимая, что тварь в голове не даст.

Но вдруг? Километр свободного полета.

Слегка располневший полумесяц кратера Лабышевского растягивался перед Виктором глубоким жадным ртом, один, близкий, уголок которого треснул Провалом Зубарева, а другой изогнутым скорпионьим жалом нацелился на южные городские окраины. Внизу, в кривой чаше, топорщилась каменная чешуя и прорастали острые, многометровой длины зубья.

Через низкую северную кромку-губу перехлестывали пески. Их тонкие желтоватые языки, словно высыхающая слюна, тянулись наискосок.

— Возьмите, — мальчишка протянул Виктору чистую тряпочку.

— Спасибо.

Послюнявив ткань, Виктор вытер кровь под носом.

— Я же еще корабельный парень, — сказал он. — Той эпохи. Я привык думать, рассматривать варианты, все подвергать сомнению…

— Зачем? — спросил Василь.

— Что?

Мальчишка сердито фыркнул.

— Сомневаться зачем? Вы просто слушайтесь, и все.

— Я уже не могу. Мне нужно знать, для чего и почему что-то делается или не делается. Правильно ли это. Хорошо ли. Не принесет ли вреда. Еще мне хочется понять, почему так, а не иначе, научиться чему-то, пробовать сделать лучше, чем раньше. Мне вообще нравится думать.

Мальчишка поболтал ногами.

— Вы какой-то безнадежный, — глянув искоса, сказал он.

Виктор вздохнул.

— Я знаю.

Они помолчали.

Шелестела трава. В чаше кратера участками светлели зубья, словно солнечный свет на мгновения пробивался сквозь облака.

Виктор поднял голову и не увидел ни одного просвета.

— Я почему-то уверен, — сказал он, — что существовать в рамках плохо. Особенно в навязанных извне рамках. Это вызывает внутреннее несогласие. Можно принять какие-то ограничения ради цели. Ради человеческой экспансии — тесноту корабля, расстояние до Земли, неизвестность, смерть близких. Можно пожертвовать собой ради кого-то, ограничив свою жизнь. Можно даже не думать. И это можно. Но я не хочу, не умею ощущать себя болванчиком. Мне необходимо понимать, видеть в этом смысл.

Василь поерзал.

Пыль, травинки сыпнули вниз.

— Может, ваши мысли вам как раз и мешают.

— Может быть. А ты разве не думаешь?

— Думаю.

— И о чем?

— О многом. О траве, о ночном электричестве. О городе. О том, чтобы всем было хорошо. И папе, и… и вообще всем!

Василь посмотрел на Виктора.

В его серых глазах дрожали слезы.

— Вы понимаете?

Виктор легонько, кончиками пальцев, вспушил мальчишке светлый вихор.

— А разве всем хорошо? Далеко-далеко Земля, колония… то, что осталось от колонии, с каждым годом теряет людей. Как, например, вчера мы хоронили одного человека. Где уж тут хорошо?

— А вы слушайтесь! И Голос что-нибудь придумает!

Виктор поднялся.

— Василь, я бы рад поверить тебе. Честно. Только я не понимаю этих придумок. Мне кажется, они не совсем работают, потому что их не понимает никто.

— Ну и идите, — обиженно сказал мальчишка.

Спина, плечи, голова на тонкой шее застыли неподвижно. Виктор сделал несколько шагов к ферме и вернулся.

— Василь, можно тебя спросить?

Мальчишка бросил камешек в кратер.

— О чем?

— Что ты здесь делаешь?

— Смотрю.

— Зачем?

Василь промолчал.

— Ты сам так решил? — наклонился Виктор.

— Это секрет.

— Понятно.

Мальчишка раздраженно двинул плечом.

— Будто вы что-то понимаете!

На том и расстались.

Всю дорогу вниз, к городу, Виктор ждал, что вот-вот подломится нога, или пальцы, сжавшись в кулак, выстрелят в подбородок, или зубы прокусят язык.

Не случилось. Ничего не случилось.

Он спустился, пересек тихую Светлую, и двинулся по Центральной. Справа медленно, угрюмо наплывал вокзал.

И все же. Наговорил с мальчишкой на десять наказаний — и ничего. Может, это потому, что давно уже все передумано, за все получено и даже не один раз? Или слова в их комбинации не представляли опасности? Или потому, что Василь не воспринял?

А если и не должно быть за это наказания? Говорилось-то сухо, без эмоций, без переживания, соответственно, и реакции никакой. Маркеры не сработали, Рыцев вне подозрений.

Логично?

Виктор убрал свалившиеся на лоб волосы, в очередной раз пожалев об отсутствии шляпы.

Вокзал рос, забирался сводом к тугим облачным связкам, переплетения балок проглядывали сквозь прорехи. По другую сторону улицы за длинным складским зданием желтел свежим песком раскоп. В такт шагам он по-крабьи, боком, сдвигался за спину, уступая место бурой траве и мертвой погрузочной платформе. Платформа кренилась, выступая надгробной плитой самой себе.

Туфли шаркали по асфальту.

Виктор подумал, что пумпышники, сборщики урожая, наверное, и обедают там, в полях, не появляясь в городе. Пусто.

Будто он один в Кратове. Неприкаянный следователь с шумом в голове и стуком давнего дела в сердце.

Интересно, чем тут занимались его коллеги? Добросовестно изучали видеоотчеты? Дохли от скуки? Собирали пумпых вместе со всеми?

Кстати, подумалось ему вдруг, а сбор пумпыха, он случайно выпал на это самое время? Связано ли исчезновение Неграша со страдой? Скорее, конечно, это необязательный атрибут, но и людей, и, соответственно, глаз тогда было бы больше…

Пусто.

Виктор добрел до кафе, в котором завтракал, сойдя с поезда. Зайти? Он мазнул взглядом по витрине. Зал был пуст, стойка тоже. Нет, не удобно. Хотя Магда, да, Магда — интересная женщина. Сильная, это чувствуется. Но его кинуло не в ее постель. Впрочем, может еще закинет. За две-то недели.

А Вера…

У него редко при встречах с женщинами возникало чувство, что с этой женщиной он хотел бы жить вместе.

С Верой — хотел.

Но даст ли эта — рад, брат, град — тварь? И захочет ли Вера уехать из Кратова? Позволят ли ей, вот в чем вопрос.

Кондитерский магазинзик в доме за вокзалом был открыт, и Виктор, подумав, вступил в его сухое, розовое нутро. На близком прилавке в два ряда лежали сладости. Зеленые, коричневые, красные. Справа — леденцы, слева — шоколадные фигурки. В центре — "медальки" печенья на россыпях белого драже.

Виктор принюхался.

Сладости почти не пахли.

— Запах — самое сложное в синтезировании пищи, — из глубины магазинчика выступил сутулый старик. — Даже мясо здесь по большему счету пахнет пумпыхом.

— Я знаю, — сказал Виктор.

— Пустынников, — подал руку старик.

— Рыцев.

Старик посмотрел на него, улыбаясь.

На нем была старая вязаная кофта, наверное, еще с Земли, рубашка и мятые брюки. Руки его, опущенные на пластик прилавка, слегка подрагивали.

— Мои конфеты тоже не пахнут, — сказал он. — Но над вкусом я поработал. От шести до девяти месяцев у меня уходит на новый вкус. Хотите попробовать?

— Не откажусь, — сказал Виктор.

— Это приятно.

Пустынников, наклонив голову, сместился к шоколаду, поднял прозрачную крышку. Сложенные щепотью коричневые его пальцы поплыли над елочками, ежиками и зайцами.

— Вот это.

Он выбрал шоколадную раковину, завернувшуюся плоской спиралью, и протянул ее Виктору. Рыцев взял, бравируя, положил в рот целиком.

— Тает плохо, — предупредил Пустынников.

— Угу.

Виктор принялся жевать.

Вкус был странный. Приторный, вязкий. Конфета прилипала к зубам и к небу. Но все же…

Виктор прикрыл глаза.

Нет, он не помнил такого вкуса. Честно говоря, он давно уже забыл, что ел не только на Земле, но и на корабле-ковчеге, запах, цвет, консистенцию.

Все забыл.

— Странно.

— Не совсем удачно, да? — Глаза у Пустынникова были тревожны. — Где-то я, наверное, не то добавил. Мне, правда, казалось, что это достаточно близко к настоящему шоколаду.

Виктор помотал головой.

— Да нет, вполне. Запить бы только.

— Это пожалуйста.

Старик ушел в боковую дверцу и вернулся со стаканом воды.

— Мне сказали, — Виктор отпил, — что о пропаже Неграша вы знаете больше, чем кто-либо здесь или в столице.

— Они правы, — просто ответил Пустынников.

Виктор отпил снова.

— Но вы не упомянуты в отчете Шумнова.

— И это так, — старик принял стакан обратно. — Я нигде не упомянут. Тем не менее, и Игорь Шумнов, и все остальные непременно приходили ко мне.

— Почему же тогда?…

Пустынников улыбнулся.

— Разве они здесь что-то решают?

— Изви… ните.

Воздуха внезапно стало не хватать.

Виктор, багровея, прислонился к стене. Затем сполз по ней ниже на ватных, подминающихся ногах. Как я рад, зараза, как рад!

Вдохнуть никак не получалось. Взгляд поплыл, расфокусировался, два растущих из одного Пустынниковых уставились на Виктора доброжелательно, но с легким сожалением.

На улицу, конечно, на улицу. Здесь — крамола. Кто же решает? Никто не решает. Наставляет, советует. Слушайся, слушайся.

А конфеты хорошие.

Виктор упал, прополз к выходу, безжалостно скребя локтями по полу. Скатился с низкой ступеньки.

Воздух со свистом хлынул в легкие.

Дышать, дышать. Виктор смотрел на облака, тяжелыми складками занавесившие небо. В проходе между стеной и прилавком, не покидая своей кондитерской, стоял Пустынников. Не подходил, и это было хорошо.

— Вы… там… — махнул рукой ему Виктор. — Стойте.

— Стою.

— И все… так?

Пустыников пожал плечами.

Значит, все. Вот же… Рад, я рад. Я молчу. Я даже внутри себя молчу. Просто рад. Чистая, незамутненная радость. Да. Позволили дышать.

Наказали, а потом позволили. Это ли не?…

Виктор кое-как сел. От накатившей слабости сами собой закрывались глаза. Мир гас и вспыхивал снова, каждый раз чуточку другой, чуть-чуть иначе окрашенный.

Проросшая на стыке тротуара и асфальта проезжей части трава завивалась вокруг пальцев.

— А вас… — Виктор с трудом повернулся к Пустынникову. — Вас почему не наказывают?

Старик ответил ему ясным, чистым взглядом.

— За что?

— Как же…

Виктор замолчал. Конечно, если нет логики, а есть желания… Все равно. Не справедливо.

— Знаете, что, — сказал Пустынников, отступив за прилавок, — приходите ко мне завтра. Завтра вечером.

— Я приду.

— Я бы так уверенно не говорил.

— Почему?

— Господин Рыцев, четверть века уже я слушаю эти обещания. Следователи до вас, уезжая, увозили их с собой.

Виктор поднялся.

— Вы меня не знаете.

Сейчас бы шляпу на глаза. Но нет шляпы.

— Я буду рад ошибиться, — сказал Пустынников, щурясь. — Я старше, но все равно… В любом случае, жду вас завтра.

— Я приду, — повторил Виктор.

Кивнув старику, он побрел от магазинчика прочь, совершенно без мысли, куда он идет. Ноги вели. Ноги хотели на центральную площадь. К пассажу. К Вере. Виктор дал ногам карт-бланш.

Дома покачивались, налево-направо, направо-налево, их даже приходилось поддерживать то одним, то другим плечом. Или это его мотало так, зигзагом по всей улице? Не важно. Он здесь один, ему некого пугать своими проходами.

Всем освободить дома! Все на пумпых!

Он расхохотался. Смех звоном, шумом, странными аберрациями отозвался в голове, и стало немного легче.

Надо жить. Надо как-то жить.

Он привык оправдываться перед собой. В том числе и этим. Да, надо жить. Каждому по-своему, каждому со своей тварью. Потому что смерть — она впереди. Она приближается. И горечь там же. Души наши, интересно, вернутся или нет? Хотелось бы. Этого бы, наверное, хотелось больше всего. Неуютно здесь, неуютно.

Не Земля.

Он, Виктор Рыцев, официально заявляет, что завтра, во второй половине дня обязательно явится к старику и сожрет все его кондитерское творчество. И узнает. Четверть века, видите ли… Никто из предыдущих…

Странная личность.

От мысли о Пустынникове сразу за глазами, казалось, кто-то надавил пальцем. Искры и боль. Потемнение. Виктор вскрикнул.

Касание было резким и коротким. Но тень боли застряла в мозгу испуганной дрожью нейронов. Рад, ужас, как рад. Наслаждаюсь.

Пассаж был закрыт.

Чья это была воля, он не знал. Вера могла и сама. Постояв у жалюзи, попробовав их кулаком — не погнулись, — Виктор закружил по площади, то ли ожидая шевеления в себе, то ли надеясь, что что-нибудь произойдет снаружи.

Почтамт, городская управа, пассаж. И в другую сторону — пассаж, городская управа, почтамт. Как бы весело. Как бы карусель.

Устав нарезать круги, он подошел к дереву в центре и почти не удивился, обнаружив, что оно пластиковое. Конечно, откуда здесь живое? Здесь все мертво.

— Мертво! — выкрикнул Виктор, и звук голоса затерялся где-то между зданий.

Он начал обрывать повязанные на ветки ленты, и тварь в голове смолчала, а, значит, была согласна. Или ей было все равно.

На лентах золотились надписи, но большинство букв стерлось. На одной прочиталось: "Счастье". Или, как пожелание: "Счастья!". Счастье, повешенное на дерево.

Завтра я спущусь в Провал, думалось Виктору. Погуляю среди камней, как это было до меня. Дочитаю отчеты и напишу свой, почти не отличимый от прежних.

И все.

Тайна останется тайной. Я уеду и умру там, в столице, с глупой надеждой, что за нами когда-нибудь прилетят. Но лететь некому.

Мы — экспансия. Мы — смертники, проведшие двенадцать световых лет в скорлупе. Нам каждому по плюс пятьдесят земных лет, сложившихся в основном из разгона и торможения корабля-ковчега.

Конечно, мы могли бы наладить сообщение.

Первый сигнал: "Мы долетели" был послан сразу при посадке. Второй сигнал: "Мы живы" ушел с ретранслятора через год. Третий сигнал: "Готовы к приему новых колонистов" должен был уйти еще через четыре.

Но не ушел.

Виктору сделалось так горько, что последовавшее наказание он перенес с отупляющей мрачной решимостью.

Рука, нога, припадок. Проходили уже.

Поднявшись, он заковылял в поиске Веры и заблудился в трех домах. Забыл название улицы, без ночного электрического сияния все казалось не таким, как надо.

Как я рад!

Это же действительно счастье, думалось ему, когда хуже быть уже не может. Как тут ленту не повязать? На ветку ли, на шею ли.

Счастья!

Какими-то закоулками, раза три рухнув в траву, он пробрался к задам управы, к двери полицейского участка и долго дергал ручку и просил Яцека открыть.

— Господину следователю срочно… необходимо… будьте человеком, Тибунок!

Потом он, свесив голову, долго сидел на полукруглом крыльце и смотрел, как молодые травинки ласкают носки туфель. Пытался слушать тварь, но та молчала — ни "нельзя", ни "можно". Так-то, Василь.

Домой, решил Виктор, затоптав оранжевые ростки. В "дом для идиотов". Идиоту нужно отоспаться.

Мимо мертвых домов (собиратели пумпыха-то вернулись или нет?), он по памяти добрел до Донной. Небо потемнело.

В детективных фильмах на героя давно бы уже совершили покушение, а то и два.

Развязка близка, притихший город наблюдает сквозь ставни, как герой останавливается на середине улицы, взгляд его из-под шляпы (черт, нет шляпы!) обегает подозрительно сгустившийся мрак подворотен.

Не пропал Неграш. Убит!

И угодил он в это дело по чистой случай…

Что-то стукнуло в стену справа.

Отскочивший камень выкатился к ногам, темно-серый, округлый. Виктор наклонился его поднять. Второй булыжник ударил в асфальт, перелетев вперед на десяток метров. Град? Камнепад?

Это же в меня, запоздало сообразил Виктор. Кто?

Он обернулся. Две мужские фигуры стояли в глубине улицы.

— Эй! — окликнул их Виктор. — Вы идиоты, что ли?

Новый камень просвистел в ответ над его головой.

Придурки! Он, оскальзываясь, бросился к стене дома, затем, оттолкнувшись, ускоряясь, рванул по Донной в сторону водонапорной башни, вокзала.

Черт, не староват ли он для бега?

Камни били в фасады и скакали по асфальту слева и справа. Один ужалил его пониже лопатки, тело отозвалось болью, а затем налилось глухой бесчувственностью в месте удара.

Виктор юркнул между боковыми стенками домов, продрался на задний двор, напрочь заросший уже потрескивающей искрами травой, и оглянулся.

Фигуры появились в просвете и заторопились следом.

Кто ж такие-то? Виктор бросился сквозь траву на следующий двор. Не Настин ли дом? Может, к ней? Или к себе? Забаррикадироваться. Осмелятся ли войти?

Краем глаза он заметил, что фигуры не отстают, одна упала, но тут же поднялась. Снова свистнул камень.

Так, побивание камнями — это что, что-то библейское? Какие-нибудь поборники чистоты, древних земных обрядов?

Виктор сломал заборчик, вставший на пути, обогнул на вираже заросшую детскую горку, зацепился ладонью за угол дома, оценил мельком — бегут, сволочи. Тяжело, тоже не молодые, но ведь бегут. Где бы спрятаться?

Он снова пересек улицу, пустынную, вымершую ко всем чертям. Глухое эхо разносило звуки бега.

Хотел людей? Вот тебе люди. Целых двое. Рад ты им? Камни — это ж весело. Ухохочешься, пока не прилетит.

Кровь шумела в ушах. Виктор заложил крюк, намереваясь выскочить к пустырю, рядом с которым встретил Василя. Там, в развалинах, пожалуй, можно попробовать оторваться.

За спиной топали и со всхрипами дышали. Упорные. Еще бы наддув в комбинезоне работал на мышечные приводы. А голос, зараза, молчал. Казалось, он с ехидством наблюдает за ситуацией. Смотрит его глазами, хихикает. Бежишь, Рыцев? Ну-ну, беги, радуйся.

А может, это их желание, подумалось Виктору.

Погонять приезжего. Поставить несколько синяков. Может, один из этих — Настин ухажер. Или оба. А я с ней спал. Такие вот провинциальные развлечения.

Тварь что? Тварь желаниям потворствует.

Виктор резко свернул к остаткам стены и прижался к шероховатому местному кирпичу. Хотя глупо, конечно, таиться от того, кто у тебя в голове.

Преследователи не добежали, на слух остановились в пяти-шести шагах. Хриплое дыхание одного, "все-все-все" другого.

Трава вокруг несмело попыхивала электрическим светом.

— Эй, — услышал Виктор. — Мы все. Мы уходим.

Он усмехнулся.

Детская разводка. Не знают, где искать, и надеются, что он выглянет.

— Можешь… прятаться, сколько влезет… — добавил второй, одышливый, странно знакомый голос. — Бегаешь ты хорошо… для следователя.

— Счастливо оставаться.

Виктор нахмурился.

Присев, он осторожно выглянул. Фигуры действительно удалялись. Искры рассыпались перед ними. Затем они вышли на асфальт.

— Это что было-то? — крикнул он, выступив из-за стены.

Один из участников погони, не останавливаясь, устало махнул рукой. Зато другой повернулся, ожидая, когда Виктор приблизится.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Вы же Шохо… — узнал Виктор.

— Шохонуров, — кивнул мужчина.

— И зачем это все?

Шохонуров пожал плечами. Небритость делила его лицо надвое — нижнюю темную половину и светлую верхнюю.

— Это ж ваше желание.

— Мое? — удивился Виктор.

— Ну, мы так поняли. Нам так… — Шохонуров замялся. — Вы, в общем, хотели этих… острых ощущений. Я не сильно попал?

Виктор дотронулся до спины.

— Я вовсе не хотел… Ай.

Шохонуров изменился в лице.

— Больно?

— Терпимо. Я вовсе не хотел острых ощущений. Я хотел… — Виктор подумал, стоит ли объяснять. — Не важно, впрочем.

Он проверил, цел ли планшет.

— Я тогда пойду? — спросил Шохонуров. — А то когда электричество, меня в сон клонит. Привычка выработалась. Никуда от нее.

— А где живете?

Они пошли рядом.

— А вот следующая за Донной, — показал рукой за дома Шохонуров.

— Ясно. Завтра поможете спуститься в Провал?

— Да, я помню. В мастерской есть переносная лебедка, я ее возьму. У Провала даже отверстия под нее просверлены.

Они брели в русле сполохов у обочин, отсветы электрических узоров загорались на стенах домов. Казалось странным: только что один бросал камни, а другой убегал, и вот уже идут вместе.

— Вы знаете, — сказал Шохонуров, — трава здесь еще слабо светится, вот дальше от города, где ее много…

Он замолчал, то ли не умея выразить, то ли решив, что Виктору это может быть не интересно. Странный человек, зачем тогда начинал?

Настя сидела на ступеньке своего крыльца. Увидела их, отвернулась. Нахохлилась, худое чучело в мешковатом вязаном балахоне.

— Проходите, не мозольте уже глаза, — сказала.

Но Виктор подошел.

— Настя, ты извини. Ты же знаешь, как оно все.

Настя кивнула, опустив голову. Виктору стала видна светлая линия пробора.

— Я знаю, да, — резко ответила Настя. — Все вы… нена…

Ее вдруг скукожило, сжало, из губ вырвался стон, она зубами впилась в собственную руку. Капельки крови закапали на колени.

— Я пойду, — испуганно произнес из-за спины Шохонуров и прошептал: — Не смотри на нее. Просто не смотри.

— Почему?

— Это… примета: в постель к ней попадешь…

Отступив, Шохонуров пропал между домами.

— На-асть, — потоптавшись, протянул Виктор, — ты шляпы моей не брала?

— Шляпы?

Женщина подняла лицо. Губы влажно блестели. Подбородок прочертила тонкая струйка.

— Ты ее, наверное, постирала.

— И вы об этом думаете? Вам это более важно?

Виктор пожал плечами.

— Люди держатся за мелочи. Потому что часто мелочи не дают сойти с ума.

— Вон как, — Настя, усмехнувшись, поднялась. — Я-то, дура, думала, что люди должны держаться за людей.

Она осмотрела руку, лунки зубов на коже, размазала кровь пальцами.

— Настя…

— Идите к себе, Рыцев, — мертвым голосом произнесла женщина. — Не стирала я вашу шляпу. Вообще ее не видела.

Она взялась за дверную ручку.

— Настя, да пойми ты! — крикнул Виктор. — Нами играют! Всеми! Это не я был ночью. Не я! И ты, возможно, была не ты. Где здесь настоящее? Где любовь?

Боль выкрутила ему ногу. Виктор упал. Дверь за Настей закрылась.

Что ж, мы все рады, каждый в свою норку, каждый нашепчет свое желание. Только толку-то. Морщась, Виктор дотянулся до окаменевшей икры, потискал и помял ее сквозь ткань штанины. Не удивительно, что никого, все себе загадывают…

Осторожно размышляя, он дополз, доковылял до "дома для идиотов".

Ногу отпускало медленно, резкая боль сменялась тягучей, за ней пошла послабее, на которую и внимания можно не обращать.

Вот еще что, подумал Виктор. Части тела.

Сегодня нога, желудок, точка за глазами. Еще на биоферме, комплексно. Вчера — несколько легких уколов, экзекуция перед кладбищем. Он передернул плечами, вспомнив. Как-то даже чересчур, кажется, поваляло.

Но опять же не видится взаимосвязи ни с определенным ходом мыслей, ни с отдельно думаемыми словами. Замечательно было бы, если такая взаимосвязь обнаружилась. Но есть ли она? Есть ли?

Виктор вздохнул.

Ладно, будем искать шляпу. Раз говорят, что не брали, то она где-то наверху. Не пополнить ли планшет делом о пропавшей шляпе? У сменщика появятся уже две загадки. Неграш и шляпа. Если, конечно…

Мысль запнулась — в доме горел свет.

Виктор заглянул в кухню и увидел грязный противень, несколько тарелок, дольки пумпыха на столе. В ванной влажно поблескивала стена под душем. Кто-то недавно мылся.

Интересно.

Стараясь не топать, он поднялся по лестнице под крышу.

Никого.

На раскладном столике стояла тарелка с нетронутым остывшим мясом, в высокой кружке, кажется, темнел синтетический чай. На кровати лежала книжка из стопки, оставшейся от предыдущих жильцов. Толстый пластик, клавиши прокрутки. То ли кто-то ожидал его, то ли у него появился претендент на мансарду.

Виктор спустился вниз, снова проверил комнаты, заглядывая в ниши. Ни людей, ни шляпы. Запоздало сообразив, он толкнул дверь на задний двор, но и там никого не оказалось. Сполохи разве что и резкие тени.

— Эй, кто тут? — на всякий случай спросил он, всматриваясь в шевеление травы.

Может, это на Настю что-то нашло, подумалось ему. Или это вообще ее обязанность — уборка и готовка, а я тут гадаю.

Он вернулся в дом.

Разделся до трусов, повесив комбинезон в ванной, посчитал ссадины и желто-коричневые пятна синяков, над поддоном сполоснул руки и шею, минут на пять застыл в коридоре, решив вдруг, что если гость и появится, то сейчас.

Даже пожелал, рад, рад.

Тварь смолчала, опять опрокинув все надуманное. Не мелькнула силуэтом в окне. Не стукнула женским кулачком в пластик. Стой, Рыцев, стой. Глупо смотришься, и этого достаточно. Ожидающий в трусах. Чего ожидающий?

Отмерев, он снова поднялся наверх.

А ведь я сегодня еще не ел, вспомнилось ему. Конфету только.

Мясо на тарелке выглядело аппетитно, поджаристо. Вилка — вот она. Хлеб с сыром. Зарыжевший уже пумпых.

Нет, наверняка это приготовлено ему. Яцеком. Или Верой. Если Верой — вообще замечательно.

Виктор сел на кровать и, помедлив, наколол мясо.

Пять минут животного блаженства. Кажется, он даже урчал. Да, припахивало, да, вязало рот, но если абстрагироваться, вполне сносно. Если же концентрироваться на вкусовых ощущениях, то, конечно…

Ну ее, эту концентрацию.

И чай оказался очень даже не плохим. Оригинального вкуса. Наверное, это было что-то новое. В столице пили класический, давно скомпонованный. Или жали кислый пумпыший сок.

На улице было тихо.

Только трава потрескивала. Если сборщики и вернулись с полей, то крадучись и молча. А ведь им еще ящики отвезти…

Интересно, подумалось Виктору, кто же приготовил?

Или тварь в голове просто приказала кому… Нельзя! Вилка, ломая непрочные зубцы, процарапала бедро. Затылок впечатался в скат. Дернувшаяся нога отправила в короткий полет столик с остатками пищи.

Скат, я рад.

Виктор упал лицом в жесткий прямоугольник книги, что-то в ней сработало, аудиодорожка зашипела в ухо: "Наказание для любого человека определяет несколько важных моментов его существования. Во-первых, оно очерчивает границы этого существования. Во-вторых, оно преобразуется в опыт, в большинстве случаев бесценный. В-третьих, пока есть наказание, пусть даже умозрительное, предполагаемое, у человека есть и возможность самосовершенствования, чтобы его избежать. Онгуцон харкнул кровью. Усвоил? — спросил Тагри. Как занима…"

Виктор повернулся на бок, и запись стихла. Не знаю такой книги, подумалось ему. Не читал. Я живу, я просто живу, и наказание определяет лишь, что я все еще жив. Далее появляются странные, мазохистские нотки: чтобы почувствовать себя живым… Да, чтобы почувствовать себя живым, приходится… Но так рад, рад.

Он сбросил книгу на пол. Затем пяткой, рукой подтянул к себе оставленный на краю планшет. Отдохнули. Будем читать другое.

Отчет Шумнова кроме описания места происшествия и трехдневных неудачных поисков (с коллективным обыском города на третий) содержал на вкладках еще несколько записей с опросами близких и знакомых Тимофея Неграша.

Виктор вывел на экран показания матери, Лепеты О.К.

В коротких строчках вопросы следователя были длиннее, чем ответы Ольги Кимовны. Когда вы видели сына в последний раз? Утром. Его поведение не показалось вам странным? Нет. Он говорил что-нибудь? Нет. Все было как обычно. Вы знаете, чем он занимался на ферме? Знаю. И чем? У него был свой проект. Какой? Скажите, если знаете. Ничего такого. Кажется, он пытался усовершенствовать процесс роста питательной массы. Зачем? Ему было интересно. А откуда он брал закваску? С общего танка. Вы не знаете, были ли у него помощники? Друзья? С кем он особенно общался? Не знаю. Разве что… Вы не особо интересуетесь жизнью сына? Он… он сам по себе.

Виктор задумался.

Получается, ферма была опытная? Или заброшена уже тогда, двадцать семь лет назад? Все остальные расположены восточнее, а тут лишний водовод, лишние насосные мощности. Хотя форматоры еще печатали детали будь здоров, и техника не сыпалась с такой скоростью, как сейчас. И действительно ли Неграш совершенствовал процесс роста? У кого бы спросить?

С другой стороны, Тимофей все равно был подконтролен. Все мы, как один. Что бы он там не изобретал…

А если аллерген? — подумал Виктор. Тот, что напрочь вышиб… Тогда, конечно, потеря, ай-яй, куда-то делся бедный Неграш.

Правда, и для людей… Нет, вряд ли, тем более пропал-то он не на ферме, а не дойдя до нее. Или же у твари реакция заторможенная.

Он снова уткнулся в планшет, возвращаясь к строчкам.

Так, "Разве что…" и лакуна. Пробел. Вытерто. Кем вытерто? Наверное, самим Шумновым. О ком могла сказать Ольга Кимовна? С кем общался Тимофей?

Виктор постучал по экрану ногтем.

Мог это быть кондитер с фамилией на букву "П"? Тогда, наверное, вовсе еще не кондитер, а тридцатилетний парень, скорее всего, бунтарь, несмирившийся, это нынче конфетки и драже, рекомбинатор, закваска, растительные белки и полисахариды из пумпыха…

По первому времени многие пытались воевать с собственной головой, с тем, что шептало оттуда, но все быстро сошло на нет. Впрочем, он же еще воюет.

Виктор создал новый документ-вкладку, озаглавил его: "Отчет следователя Рыцева, тридцатого года от Посадки, месяц… число…"

Он набросал несколько абзацев. Прибыл. Поселился. Скупо описал Кратов. Пустота и безлюдье. И трава. Черкнул пару строк об осмотре места пропажи, один в один списав с Шумновского рапорта. Даже стыдно не было. Все равно ничего нового он написать не сможет. Камни, Провал, кратер.

Некуда деться. Загадка.

Версии: временной парадокс, мгновенная аннигиляция посредством электрического разряда, никакого Тимофея Неграша никогда не было. Остроумно, ничего не скажешь. Только не приближает к ответу.

Виктор потер лицо ладонями.

Хорошо. Попробуем с конца. "В процессе расследования, — затюкал он пальцами по виртуальной клавиатуре, — обнаружилось, что в кондитерском магазинчике рядом с вокзалом живет некто П…"

Руку свело болью.

"Птскундю, — заторопились из-под пальца к концу экрана своевольные буквы-жуки. — Нукгзлджж…". Затем палец, искривившись, сам же все и стер.

Рад? Нельзя!

Боль иглой вонзилась в нёбо, проскочила в горло, в пищевод, и только что съеденное мясо толчками полезло наружу.

Виктор, захрипев, перегнулся с кровати к полу, исторгая изо рта склизкие, какие-то серые куски. Синтетика, вот она какая в переработке.

— Б-бу-э-эээ…

Желудок сжимали спазмы, один, второй, сильнее, еще сильнее. Рвало уже пустотой, каплями желчи, обессиленым рычанием.

Виктор сполз вниз, ладонью — в серое, лицом — к ладони.

Тело вздрагивало, будто чужое, загнанное. Похрустывали позвонки. Холодок слабости тек в плечи, в колени, в низ живота.

Ему подумалось: если Вера войдет, получится некрасиво, лежу в собственной блевотине. Еще и рад. Ей останется только развернуться и уйти.

Потому что помочь она все равно не сможет. Это самое лучшее — развернуться и уйти. Можно ведь и упасть рядом.

Он с трудом повернул голову к окну. Сполохи. Дурные сполохи. Нет, мутит. Виктор закрыл глаза. Мысли потекли вялые, ни о чем.

Грудью и подбородком ощущалась твердость пола, пальцами — влажная мякоть.

Сдался ли он? Это еще как подумать… Можно ведь терпеть поражения и думать о контратаке. Осторожно. Обиняком.

Можно изучать врага. И радоваться, радоваться, улыбаться ему в зеркале: как ты там? здорово ты меня.

Ничего.

Детей жалко. Того же Василя. И Настю жалко. Им же едва ли не Бог шепчет. Вернее, они признали этот шепот Богом.

Но в перспективе?

Счастье? Бессмертие? Где они, маячат ли впереди? Ведь пустота. Пустота и смерть. После нас… после меня…

Будет ли у них новый мир? Дивный, новый? Построится ли? Построят ли им его?

Больно уж убог арсенал. По морде и в койку. Можно чередуя. Можно заменяя одно другим и отвлекаясь на мелочи. Но обязательно.

Что я, мне уже сорок два, да, я, наверное, безнадежен. Мне не хватает себя самого, этот заменитель, этот эрзац…

Нет, подумал Виктор, засыпая, мы еще поборемся.

Во сне ему казалось, что кто-то ходит по комнате, тенью, призраком, он поднимал голову, но никого не видел.

В конце концов, было темно.

Проснулся Виктор от хлопка двери внизу.

Сквозняк? Кто-то вошел? Или вышел? Он поднял голову. Затем подтянул ноги и сел, измазавшись во вчерашнем ужине. Кто бы ни шастал во сне, все оставил как есть. Только вот планшет…

А, нет, планшет, пожалуйста, у кроватной ножки.

— Э-эй! — крикнул Виктор. — Есть кто?

Никто ему не ответил.

Стоя на поддоне в душе и ловя теменем и лбом куцые водяные струйки, он подумал, что вся жизнь есть повторяемость событий. Его, Яцека, Шохонурова. Любого человека. Даже, наверное, на Земле.

Потому что каждое пробуждение — это уже повтор. Я не начинаю новую жизнь, открывая глаза, я мучим теми же желаниями и болячками, что вчера, и позавчера, и поза-поза. Мне хочется есть, мне хочется в туалет, все мои движения — повторяемые сокращения и расслабления мышц.

И голос — голос ведь тоже не оригинален.

Он не предлагает ничего нового. Я подчиняюсь с детства. Родителям, друзьям, старшим, более опытным коллегам. Поэтому подчинение у меня в крови. У всех нас. Это тоже повторяемый процесс.

Виктор вдруг потерял мысль, сморщился, пытаясь выстроить логическую цепочку. Что-то про кровь. Или нет, нет, ерунда. Про коллег?

Налившийся фиолетом грибок раздражал и сбивал с толку.

Виктор прошелся пальцем по самым жирным пятнам, выпуская присвоенную губчатой гадостью воду.

Вот так. Я рад до невозможности.

В голове было тихо, ни намека на то, что он думает что-то не то. Хотя он же как раз потерял нить, задание выполнено…

Наверху он одел высохшие брюки, сорочку, закупорился в свитер, очередной раз не найдя взглядом шляпы. Что ж, пора привыкать.

В кухне было убрано, чистый противень сох у раковины, столешница была застелена скатертью, пластиковой, ломкой, с рисунком домика среди коричнево-рыжей травы. Ни записки, ни других следов.

Виктор усмехнулся.

То ли неведомый добродетель, то ли скрытный жилец. Может какой-нибудь второй следователь?

Нет, странно.

Он взял из угла совок и пластиковую щетку, поднялся снова (что-то он сегодня только и делает, что скачет вверх-вниз) и собрал остатки ужина и мясо. По хорошему, надо было бы пройтись влажной тряпкой. Впрочем, может, позже. Не загниет, но неприятно, да, неприятно. Потом, конечно, мумифицируется.

Виктор выкинул собранное в ящик на заднем дворе.

Шелестела трава. Он постоял, глядя на нее, на вывернутый только что, уже желтеющий клок. Подумал, что здесь все так, все желтеет и высыхает. Нет микроорганизмов. Нет разложения. Ничего нет.

Есть мертвецы и пыль.

Город опять был пуст. Вышагивая, Виктор щурился на окна. Пой, кричи, бейся в кирпичные стены — вряд ли кто-то появится, чтобы посмотреть на дурака.

Посмотрите на дурака-а!

Страх одиночества и смерти повалил его на асфальт. Он засучил ногами, тело заколотило крупной дрожью. Господи, господи, избавь, пожалуйста, я хочу, я желаю. Посмотри на меня, господи! Ну, найди меня за двенадцать световых!

Закровили в исступлении разбитые о кирпич костяшки, слезы сами потекли по лицу, а в голове молчали, в голове не наказывали, и от этого становилось еще страшнее.

Потом Виктор вспомнил, что его ждут. Провал, лебедка, растворившийся на пустом месте Неграш. Да, у него есть дело. Дело необходимо расследовать.

Он поднялся и долго стоял, прислонившись к пыльной стене. Все, сказал себе, все. Концерт окончен. Я рад. И, пошатываясь, побрел по улице, надеясь, что кто-то в нем автоматом знает, куда идти.

Слезы высохли. Все сохнет.

Равнодушная пустота обволокла душу. Я хожу по кругу, бултыхались мысли, борюсь, отчаиваюсь, снова борюсь, а затем становится все равно. Проходит какое-то время…

И все повторяется.

Я думал о повторении там, под душем, открылось ему. Что если цикличность, и сон цикличен, и бодрствование, то тварь как-то подчиняется этому циклу. То есть, если работает подсознание… Что следует?

Изобретать технику жизни во сне?

Ноги вывели его к привокзальному кафе. Он не ожидал, застыл перед витринным стеклом, чувствуя, как подступает тошнота к горлу. Черт, он же выблевал все. Откуда еще-то? Или это как раз от голода?

За витриной махал ему рукой повар-усач.

Колокольчик, казалось, оглушительно вздребезгнул. Виктор прошел к стойке, кривясь на пустоту столов.

— Здравствуйте, — повар, улыбаясь, коснулся его рук своими. — Сижу здесь, кукую, никого не вижу, а тут вы. Вас покормить?

Виктор уклончиво мотнул головой.

— К вам что, никто не ходит?

— А кому здесь ходить? — оглянулся усач.

— Центральная улица, вокзал, и некому?

— Эх, новый вы человек… Три года вокзал строили, такую махину… — Повар вдруг замолк, уставясь куда-то внутрь себя пустеющими глазами.

Виктор вздохнул.

Лицо у повара было смуглое, костистое, нос с горбинкой, усы — пушистые. На правой скуле желтел заживающий синяк.

И он — тоже, подумал Виктор. Бунтует, соглашается, ходит по кругу.

— Простите, — ожил усач, словно забыв, о чем говорил до этого. — Хотите яичницы?

— Давайте, — решился Виктор.

— Тогда пойдемте на кухню, а? — виновато сморщился повар. — Честное слово, не люблю пустого зала. Расстраиваюсь.

Через скрипучую дверцу Калеб (да, Калеб, вспомнил Виктор) привел его в помещение за стойкой, центром которого выступала монструозная электрическая плита в пятнах разномастных варочных поверхностей. За плитой прятались раковины, шкафы и посудные полки. На дальней стене висели кастрюли и сковороды.

У окошка в зал имелся закуток с ковриком на полу, стулом и несколькими рядами пластиковых картинок, приклеенных к стене так, чтоб не видно было посетителям. На картинках сидели, стояли, изгибались обнаженные женщины.

— Вы не смотрите, это так, — смутился усач, когда Виктор наклонился, оценивая живописные позы. — Это когда делать нечего. То есть… Я, конечно, ничего не делаю, я просто смотрю, это красиво, вы не поймите… Ай, что я вам!..

Он махнул рукой (скорее, на свое косноязычие) и ушел к плите.

Женщины на картинках были все незнакомые, были и худенькие, и полноватые, молоденькие и за сорок, рыжие, в веснушках, темненькие и светленькие.

Виктор подумал: Кратовские.

Галерея поварских побед. За двадцать семь лет, наверное, победы случились не по одному разу. Приличное количество.

— Тут у вас, пожалуй, за полсотни, — сказал Виктор.

— Сорок семь, — вздохнул Калеб. — Только не хочу уже. Не любовь это. Механический аттракцион. Не хочу. Только разве…

Он замолчал, опустил на нагретую сковороду два белых кубика, и они, шкворча, истаяли в овальные лепешки с правильной формы желтком в середке.

— Что вы тогда здесь делаете, если никто не ходит?

— Работаю. Это моя работа — повар в кафе.

— А-а-а.

Виктор присел на корточки, рассматривая нижний ряд картинок.

Ему вдруг показалось… Нет, не показалось — второй с краю через голое плечо улыбалась Вера. Красивая грудь. Бедро. Бугорок лобка.

Серо-зеленый взгляд дразнил и обещал.

— А с Верой вы тоже? — напряженным голосом спросил Виктор.

— А что? — повернулся Калеб. Наклонив сковороду, он дал яичнице соскользнуть в тарелку. — Она ничем не лучше других.

— Ясно.

Виктор поджал губы. Посмотрел еще и, не выдержав, толкнул дверь в зал.

— А яичница? — крикнул ему Калеб.

— Извините. Меня ждут.

Пустые Кратовские улицы пали под ноги.

Горечь стискивала сердце: она тоже, она тоже, может, не с одним даже поваром. Конечно, за два… Нет, сколько ей? Она говорила, что тридцать пять. Или не говорила? Нет, родилась здесь, значит, около тридцати. Все равно, пусть десять, пятнадцать лет…

Виктору сделалось худо, а потом ожила тварь в голове и добавила, плеснула боли в рот, в зубы, в глаза, опрокинула, он попытался встать и упал обратно, потом пополз, ушиб колено, стукнулся лбом о какой-то штырь, повторяя про себя: "Я на расследовании… Я на расследовании… Я рад…"

После уже совершенно не хотелось вставать. Почему-то ныл средний палец на правой ноге. Совсем уж ни к чему. Белесое, тесно заполненное облаками небо казалось перевернутой кастрюлей с выложенными параллельными рядами макаронами. Призрак солнца за ними вполне мог сойти за тающий кусок масла. Где только ему прорваться и закапать?

Все, лежу здесь, решил Виктор.

Надо было про Магду спросить. Она-то наверняка… Или тоже?

Боль запульсировала в голове, подталкивая встать. Шевельнешь рукой — и она меньше, подтянешь колено — и она отступает, прячется, рычит издалека, сядешь — совсем хорошо. Только противно. Сдался. Проиграл. Рад.

Хотел-то совсем другого.

Вот шляпу хотел, и где? Воруют в пустом городе, вот что.

У Провала Виктор в третий раз в Кратове увидел близко больше двух человек. На камнях сидели Шохонуров, незнакомый угрюмый мужик и Яцек. Даже как-то тесно стало. Рядом с уже установленной лебедкой желтела страховочная сбруя.

— Извините, — сказал Виктор, пожимая руки, — проспал. Хорошо, что не ушли.

— А тут и захочешь, не уйдешь, — пробурчал незнакомый мужик, потирая грудь.

— Уже?

— Покатало немного, синяки да душевные раны. Подумать, зараза, не дает, — мужик качнулся, скривился и встал. — Подай вон жилет.

Виктор поднял сбрую.

Мужик заставил продеть в нее руки, отстегнул ножные ремни, завел через промежность широкую лямку.

— Яцек, ты давай учись, — сказал он сидевшему с отсутствующим видом мальчишке, — крепи ремни, а я пока трос в петли заведу.

Яцек подошел. Шохонуров смотрел с камня.

— Ты только это, не убей следователя, ага? Чтоб не выскользнул.

Яцек кивнул.

Он медленно защелкнул карабины у Рыцева на груди, вяло подергал, подтянул, перекинул и зафиксировал лямку на поясе, наклонившись, завозился с ножными ремнями. Как вареный, подумалось Виктору.

— Чего такой? — спросил он.

— Не спал, — Яцек поднял голову. — Вообще не хочу, хорошо?

— Говорить?

— И говорить, и вообще.

Ершистый, подумалось Виктору. С чего? Обожгло: может Настя мать ему, а я…

Мужик дохнул в ухо, продел в петли на плечах и на поясе вдвое сложенный шнур, протащил змеей, за спиной клацнуло.

— Порядок.

— Ну, следователь, теперь иди на край, — поднялся с камня Шохонуров.

— Вы меня только это… помедленней, — опасливо произнес Виктор.

— А быстрее не получится, — Шохонуров взялся за ручку лебедки. — Если быстрее, то механизм стопорит.

Близкий Провал дышал теплом. Внизу темнели ломкие на взгляд карнизы и уступчики, чередуясь с гладкими, почти вертикальными отрезками. Дно то проступало, пузырясь валунами, то скрывалось за наплывами странной дымки.

Виктор казался себе космонавтом перед шагом в космическую пустоту. Жилет как скафандр, фал страховочный.

— А шнура хватит? — обернулся он.

— Хватит, — сказал мужик. — Сто метров. Шестьдесят и сорок, чтобы побродить. Так что с запасом. На вот.

Он пристегнул на карабин ножны с коротким ножом.

— Зачем это? — удивился Виктор.

— Это на всякий случай. Шнур обрежешь, если что.

Виктор присел.

Ком травы, словно рыжий парик, полетел из-под ноги вниз. Пропал, показался, снова пропал.

— Эй-эй, — остановил Виктора Шохонуров, — когда все осмотрите, дерните два раза. Или мы через полчаса сами.

— Хорошо, — кивнул Виктор. — Что ж…

Он осторожно спустил в пустоту ноги.

Край Провала поплыл вверх. Шнур зашуршал, истираясь о желобок в камне. Виктор оттолкнулся от стенки рукой. Его слегка развернуло, качнуло, закручивая. Слева проскочил выступ. Жилет обжал ребра.

— Ну что? — возникла над кромкой голова мужика. — Нормально?

— Ага. Дыхание только… теснит.

— Это нормально, это от высоты. Ладно.

Голова исчезла.

Ладно? Ну, ладно так ладно. Я рад. Виктор пошевелил ногами и сосредоточился на спуске. Коричнево-серый камень, уходя из-под живота вверх, посверкивал жилками минералов.

А ему, значит, вниз, вниз.

Пальцы сами цеплялись за сколы и трещинки — исключительно подержаться, в иллюзии, что если что, вот она — возможность закрепиться и не упасть.

Лебедка работала рывками.

Стена Провала скоро отдалилась, выгнулась, потемнела. Выступы истончились. Метре на двадцатом Виктору показалось, что вокруг, взвесью, висит белесая пыль, то ли намагниченная, то ли поддерживаемая тепловой воздушной "подушкой". Но спустившись ниже, никакого пылевого полога он над собой не увидел, и облака были четкие, нить к нити, макаронина к макаронине.

— Эгей! — крикнул Виктор, задрав голову.

— О-хо-хо! — донеслось сверху.

Слышат, и тоже ведь ладно.

Виктор оглянулся — до противоположной стенки было метров тридцать, если раскачаться, выбрав шнур, то можно, наверное, достать. Впрочем, глупость, глупость. У него другое, у него Неграш. Который…

Виктор цепко осмотрел стену.

Спуститься или подняться по ней на руках было едва ли возможно. Какие-то участки выше и ниже казались вполне преодолимыми, но дальше приходилось бы прыгать на несколько метров вправо или влево, на удобный уступ. А затем забираться на отвес.

Самоубийственно.

— Угу! — прилетело сверху.

Кричал, кажется, Яцек, уж больно задорный вышел крик.

— Эгегей! — ответил Виктор.

— …ы там?

Расстояние съело часть вопроса, но Виктор понял и так.

— Сносно!

Внизу уже проступали, укрупнялись валуны, желтел песок у самой стены, россыпи белых булыжников раскатились будто черепа с насыпного кургана.

Камень, принятый Шумновым за распростертого человека, обозначился чуть правее, и Виктор тоже сказал бы: Неграш. Лежит, голова повернута, одна рука прижата, другая вытянута, хорошо, крови нет. Впрочем, высота, высота…

Его даже обожгло внутри, когда он представил, как это — короткий полет вниз, с бешеной скоростью приближающаяся земля, удар, медленно накатывающее забытье.

Боль, вызванная мыслью о смерти, прокатилась под черепом — тварь то ли проснулась, то ли просто посчитала нужным напомнить о себе.

И ладно. Виктор скривился. Все лишнее — из головы.

Сейчас походим-побродим, покумекаем, где здесь мог бы быть Неграш, поищем следы, если не его самого, то предыдущих исследователей. Здесь же двадцать с лишним человек спускались, кто-нибудь что-нибудь…

И все же, подумалось нечаянно, почему каждый год? Не чаще, не реже. Программа? Часы какие-то? Бум-м — звенят раз в двести семнадцать дней. Может, вот где она, настоящая цикличность?

Подошвы ботинок коснулись дна.

Уже? — удивился Виктор, присел, выпрямился, щурясь, посмотрел вверх, откуда тянулся и тянулся шнур, свиваясь на земле в кольца.

Высоко. Итак. Обойдем сколько можно.

Придерживая шнур в руке, Виктор побрел в узкую часть Провала. Стены сходились, грозя совсем сомкнуться впереди, дышали теплом, черное перемежалось с серым, серое — с коричневым, вкрапления белого — с вкраплениями красноватого, глыбы росли в размерах и забирались все выше и выше друг по другу.

Так ведь можно и ногу сломать.

Виктор побалансировал на покатой каменной спине и отступил. Ну, еще метра на три-четыре он бы, конечно, поднялся, а дальше — край, часть стены рухнула гильотиной на угловатые каменные головы, не обойти, не перебраться.

Ну, не очень-то и надо.

Он пошел было по противоположной стороне, но скоро понял, что не сможет перекинуть шнур через некоторые валуны, и вернулся к месту спуска. Изучать Провал пришлось челночными рейдами. До камня "человечего" — и обратно. Затем к только что выпнутому кому травы, плоской, как стол, глыбе — и снова назад. Наконец, к лавовому языку, гладкому, черному, матовому. Плеснувшему, видимо, давным-давно в новообразованную трещину.

Никакого Тимофея Неграша. Даже намеком.

И что теперь делать дальше? Ткнулся мордой — и свободен? Ну, допустим, спустился Неграш, как-то спустился. Может, планер смастерил втайне. Хм… Но куда пошел? Каменный же мешок с нападавшими со стен обломками, шестьдесят метров с трех сторон и лава двадцатиметровым барьером — с четвертой. Глупая версия, ох, глупая.

Виктор размотал шнур.

К чертям, наружу, к кондитеру! Всю душу вытрясти. Что он знает? Знает ли вообще хоть что-то? Канистра, пумпых, вознесение, да, про вознесение еще никто…

— Поднимайте! — крикнул Виктор и дважды дернул.

Никакого ответа.

Он подождал несколько секунд и дернул еще раз. Сколько там надо на колебания шнура? Три секунды? Пять? Или они, черт, эти колебания, гаснут?

Ну, хорошо, он убил минут десять, пока скакал по камням, и еще десять, пока изучал Провал, лавируя между глыбами. Значит, через десять минут, самое большее — через пятнадцать, его поднимут сами.

Это не страшно. С этим можно и посидеть.

Виктор умостился на сером обломке и достал планшет. Было темновато, и он выкрутил подсветку на полную.

Тварь, спросил, ты здесь?

Прислушался, хмыкнул. Ему подумалось: странная картина — сидит на дне трещины человек и читает.

Апокалиптично. И одиноко.

А шнур, уходящий в высоту, можно было бы трактовать и как нить судьбы, и как веревку кукловода, и как леску, привязанную к невидимому удилищу.

Молчим? Я рад.

Виктор вызвал на экран рапорт Шумнова и перелистал вкладки. Описание места, стереографии, показания, версии.

Версии? Любопытно, к чему пришел Шумнов.

Виктор нажал на ярлычок. Планшет мигнул, и экран стал белым.

— Не понял, — сам себе сказал Виктор, выключил-включил прибор и вновь уставился на слепяще-белое.

Это кирдык или…

Он расхохотался. Это подсветка, пустой лист, абсолютно пустой, у Шумнова попросту не было версий. Ни одной. Точнее, ни одной разумной.

О-хо-хо.

Виктор качнулся, задрал голову.

— Я уже все-е-о! Меня можно поднимать!

Одинокий червячок зовет рыбака.

Он выпрямился, намотал на плечо лишние сорок метров шнура, дернул снова. Давайте, просыпайтесь уже.

Где-то через пять минут у него нехорошо засосало под ложечкой.

Суки, подумалось ему. Заманили, опустили. Сдохну здесь от голода. И, конечно же, никто не найдет. Ха, понятно! Кто неудобно думает, их сюда, и тварь делает вид, что человек просто пропал, все делают вид, старательно обходят…

Затем раз в год констатировать: удивительное дело!

И все заодно, потому что по-другому тварь поступить не даст, исчез, пропал, растворился Рыцев. Каждый расскажет, честно глядя в глаза. И рапорты потом.

Интересно, чем Неграш-то так тварь достал? То…

Тварь врезала. Нельзя! Виктор задохнулся, сполз с камня, щекой — в острое, пальцами — в твердое, разумом — в пустоту.

Кто-то завыл в нем, так было больно.

Планшет отлетел, шнур распустился. Ползком, броском Виктора втиснуло между двух глыб и там скрючило, рассыпая огонь по клеткам, пощелкивая позвонками, напрягая жилы и скребя изнутри: нельзя! помни, что нельзя!

Помнишь?

О-о-о, я ра-ад! Я растворяюсь и радуюсь. Чистый незамутненный я-боль. То ли боль, то ли я, уже и не дознаться. Да и нужно ли оно, это дознание?

Хы… хы… хы…

Он долго дышал, приходил в себя, зажатый, будто волоконце в каменных зубах. Утопающий в темной воде. Шевелился, кряхтел. Что-то скрипело в нем, что-то булькало, что-то солоно запекалось на губах. Локтем, торсом, коленями — назад. Стоп, вперед. И снова назад. И еще чуть-чуть. И пяточкой, потихонечку, поплевывая красным…

С возвращением. Зачем же так?

Виктор сел, оперся на что было спиной. Ноги дергались. Верх был спокойный, даже расслабленный, а низ трясся и куда-то бежал на месте. Вот же дожил.

Он нашел, нащупал шнур и подергал.

— Э-эй!

Меня тут… в общем, можно уже поднимать.

С усмешкой он обнаружил, что порвал свитер. Длинная, щетинящаяся нитками прореха ползла по боку к подмышке. Это хорошо, что одна.

В беспокойстве, что ущерб свитеру может быть непоправимым, он извертелся на месте, но крепко сидящий жилет мешал и повернуть, и рассмотреть нужное под ремнями да лямками. Потом стало не важно.

— Твари-и-и!

Эхо прозвенело в концах Провала.

Ни ответа, ни привета. Даже пылью не сыпнуло сверху.

Виктор снова смотал шнур, по удобной горке поднялся на выступ, зависший где-то в метре над поверхностью, отдышался. Суки, подумалось, поднимусь, всех в провал скину. Или нет, по одному спущу. Чтобы тоже…

Спина под свитером противно намокла. Лоб показался холодным, чуть ли не ледяным. Ссышь, Рыцев? — спросил Виктор себя. Не стоит. Ты уже выше на метр, осталось всего пятьдесят девять. Если подумать, твердо подумать — ерунда.

Он поискал взглядом следующий выступ — и тот нашелся, выше и правее, узкий, закругленный, сантиметров пятидесяти длиной. А вот за ним косо шла вверх приятная терраска, метр на три, хоть сиди на ней, хоть лежи.

Дальше, конечно, если задирать голову, полный швах, отрицательные углы, какие-то совсем ненадежные изломы, площадочки для одной ступни, как раз для проверки, можно или нельзя. Про нельзя-то ему в самой голове уже двадцать семь лет…

А он что? Он рад.

Виктор переплел свернутый шнур, чтобы не распустился, полученную бухту через ноги натянул до пояса. Попробовал повисеть — кренит, но вполне терпимо. Он перехватился за шнур над головой, обвил предплечье, повис всем телом уже на руке и, морщась, освободился — режет, но секунд пять или десять выдержать можно. Ну-ка!

Виктор взял короткий разбег и на шнуре перелетел к правому выступу. Ноги высоко задрать не успел, ахнул косточкой о край площадки. Вот где боль! Настоящая, не шурум-бурум за глазами. У-у-у!

Хорошо, отнесло обратно.

Несколько секунд он приседал и заговаривал больное место, разбавляя заговор матюгами в адрес троицы наверху.

Нельзя? Можно!

Второй прыжок вышел гораздо удачнее — Виктор вовремя подтянулся и заполз на пятачок коленом. Несколько вихляний, и он встал, прижимаясь к стене. Фу-фу-фу. Терраска оказалась совсем рядом. Подъем на руках, упор носка в камень, и можно прилечь на твердое, посипеть всласть, прогоняя слабость и напряжение в мышцах.

Это уже метра четыре, наверное. Если он одолеет остальные метры, то получится, что и Неграш мог. Неграш все-таки и легче, и моложе был его сегодняшнего.

Страховки у него, правда…

— Эй! — Виктор потряс шнур. — Что у вас там, обед?

Уроды.

От упоминания обеда липкая слюна заполнила рот. И чего он, принципиальный идиот, яичницы не пожрал? Верно, верно дом назвали.

Он, во всяком случае, согласен с названием.

С терраски провал, казалось, раздавался в середине и сужался к обоим концам. Слева серо-коричневых глыб было навалено побольше, погуще, справа проглядывали пустые площадки. Лавовый язык был, наверное, не больше пятидесяти метров в длину, вытянутая черная клякса.

Интересно, подумалось Виктору, почему у такой, в сущности, ничем не примечательной ямы появилось имя собственное? Кто был Зубарев? Чем знаменит? Или просто увидел да назвал? Или упал, зазевавшись?

Это, конечно, не в качестве расследования, просто любопытно.

Виктор встал. Стена перед ним метров на семь-восемь поднималась отвесно и была гладкой, разве что повыше пересекали ее несколько широких щербин, на которых и каблук будет трудно зафиксировать.

И ничего больше — ни уступов, ни сколов, ни трещин. Камень, и все. Нет, не было здесь Неграша, не могло быть. Здесь и Рыцева как бы…

Виктор вынул нож и выскоблил на уровне плеча: "Рыцев Вик был здесь". Для памяти. Надпись получилась блеклая, едва заметная, линии терялись на светло-сером фоне, и он несколько минут исступленно утолщал буквы, все больше впадая в тревожно-сумрачное состояние, в глухую тоску.

Тварь молчала.

Что ты знаешь? — спросил он ее, увеличивая букву "В". Ты знаешь, каково это, ходить с тобой у виска? Каково это, жить с тобой? Пресмыкаться, выпрашивать, загадывать желания, безрассудно надеяться? Все время одергивать себя: не смей, не кричи, смирись, проглоти, не думай? Ты вообще хоть что-то знаешь про людей кроме того, что у них есть ниточки, за которые можно дергать? Эти ниточки могут расплестись. Скинь, скинь меня вниз, если слышишь! Я с радостью…

Тварь молчала.

Тогда Виктор выпустил рубашку из-под свитера, надрезал ножом и оторвал два длинных лоскута, намотал их на ладони. Попробовал, как захватывается шнур. А затем полез по шнуру наверх, оскребая камень носками ботинок. Полметра, еще полметра. Еще.

Где-то на середине подъема шнур начал выскальзывать из пальцев, и Виктор, намотав его на кисть, повис на руке. Предплечье сначало жгло, затем оно стало неметь. Черт, понял он, это неудачная идея. Перехватился, дал отдых левой, стиснув зубы, одолел еще метр и почувствовал, что, если через минуту не доберется до края, то шлепнется вниз. Без всяких чудес. Вот теперь бы, подумал, и объявиться твари, заглушить боль, подергать за ниточки. Или хотя бы вернуть Шохонурова за лебедку. Но нет, где уж ей.

Сука ж какая!

Виктор скуляще выдохнул, крича, плюясь, кусая шнур зубами, поднялся еще на метр и из последних сил выбросил ногу вверх. Пятка нашла опору. Он подвинул ее вглубь, не ощущая пальцев, приподнял себя, рывком заталкивая за пяткой колено, вторую ногу до бедра, на какое-то мгновение завис вниз головой, наблюдая провал с необычного, смазанного ракурса, как узкую чашу, будто капля, готовая скользнуть по стенке, и наконец, рыча, заполз на карниз животом, перевалился, почти умер.

Все дрожало внутри.

Это сколько метров? — постукивали мысли. Двенадцать, тринадцать. Я не смогу больше. Не смогу. Еще четыре раза по столько. Нет.

Поднесенные к глазам пальцы дрожали тоже. Расплывались. Казалось, что их не пять, а семь или восемь. Они почему-то никак не хотели сжиматься. Ободранная непонятно когда ладонь кровила.

— Эй! — лежа закричал Виктор. — Вы там есть?

Он закашлялся, все также, лежа, выбрал лишние метры шнура, продел, закрепил. На это неожиданно ушла чертова уйма времени. Светлое пятно увязшего в облаках здешнего солнца (спектрального класса G) сместилось в сторону.

Часть неба перегораживал каменный козырек, к которому уже точно было не подобраться. Козырек смотрел сверху на Виктора.

— А если я скажу, что сдаюсь, — прошептал Виктор, — у меня что, появится второе дыхание? Или отрастут крылья? Я же, в сущности, просто не могу по другому, я думаю, я мыслю, я не могу вечно одергивать в мысли сам себя, потому что мозг — это хаос, миллиарды клеток, миллиарды электрохимических реакций, запускаемых без сознательного моего участия. Я могу только умереть, а не прекратить это.

Шнур легко дернуло.

Виктор сел. Показалось? Или все же…

— Эй! — он с трудом встал. Провал качнулся и чуть не засосал его хищным, серо-коричневым теплым ртом на черный язык.

— …час! — донеслось в ответ.

Кажется, женский голос.

А если Вера? Если это Вера? Что я скажу ей? Я же видел ее всю, позирующую любвеобильному повару. Это уже не забыть, это легло на сердце.

Дурак, оборвал он себя. Сам-то с Настей вчера… Тоже, скажешь, по большой любви? А уж как ты, наверное, ей улыбался!

Шнур дернуло сильнее. Требовательно.

Виктор почувствовал, как отрываются от карниза подошвы. Стена поплыла вниз. Пока мог дотянуться, он старался помогать ногами, а затем просто слушал, как под его весом натужно скрипит полиамид.

Не перетерся бы, вот что, подумалось ему. Все-таки поскакал по уступам, сместил линию хода. А Вере скажу, что рад. Здравствуй, Вера, я чертовски рад тебя видеть.

И это будет правда.

Его чуть не воткнуло лбом в козырек, который оказался выдавшейся вперед глыбой, он оттолкнулся от нее, перебрал руками по камню влево и со звоном освободившегося, выпрямляющегося шнура ухнул в пустоту, плечом, бедром прямо в искрящуюся прожилками, прихотливо изогнувшуюся вертикаль.

Дух не выбило, но на какое-то время в глазах стало темно.

Плечо заныло. Подъем застопорился, и Виктору показалось, что есть даже некоторое нехорошее движение вниз.

— Эй! — крикнул он. — Вниз не надо!

— Подожди! — устало крикнули сверху. — Повиси пока.

— Хорошо.

Виктор потер плечо. Метров двадцать, наверное, осталось, прикинул он. Слышно хорошо. А рубашку жалко, можно было не резать. Ничего, с Шохонурова сниму. Шохонуров теперь должен.

По словно ярусами отслаивающейся и ниже, где вдавлина, все больше и больше стене бежал прихотливый рисунок. Линии и обрывы. И заглубленная темнота.

Здесь же где-то взвесь, вспомнил Виктор и завертелся, пытаясь уловить виденный на спуске эффект. Но не уловил. Высота была не подходящая. Пожалуй, еще бы чуть-чуть повыше…

Его снова поддернуло и медленно повлекло.

Тяжелое чужое дыхание словно включилось там, наверху. Дыханию вторило скрипучее пение шнура. Виктор вдруг совсем забыл о взвеси и жадно уставился на приближающийся неровный край, на линию, отделяющую серый подземный мир от наземного травяного, красного. Даже руки поднял.

— Только не надо, — зашептал он. — Только не делай ничего… Я буду, я постараюсь, я не обещаю, что смогу…

Пальцы уцепились за кромку.

Взвизгнуло, стукнуло железо. Подъем прекратился. Виктор услышал близкие шаги, потом к нему нагнулись, подавая ладонь.

— Держитесь.

— Сейчас.

Он с трудом отлепил судорожно скрючившуюся правую от кромки, выбросил вверх. Пальцы поймали пальцы.

— Ну же!

Виктора потянули вверх. Он зашипел — камень ободрал грудь, дрыгнул ногами, выбросил вторую руку и, вывернувшись на ней из провала до пояса, упал в траву кулем.

Помощник упал рядом. Короткое синее платье, голые колени.

— Здравствуйте, Магда, — сказал Виктор, когда обрел способность моргать, дышать, говорить.

— Вы много весите, — сказала Магда, убирая волосы с глаз.

— Почему вы здесь?

— Потому что запретили.

Она лежа смотрела на него. Ему, чтоб видеть ее лицо, пришлось повернуть голову.

— А этих не видели?

— Кого?

— Шохонурова, Тибунка… еще одного.

— Нет. Я… я долго шла.

— Это они меня должны были поднять. Мы договорились. Сначала опустить, потом поднять.

— Сочувствую.

Магда села, платье задралось к бедрам, но ее это, похоже, не смутило.

— Вы заметили, — сказала она, — что ЭТО (она выделила голосом) не любит причинять физический ущерб?

— Осторожнее, — предупредил Виктор.

— Я привыкшая, — Магда наклонилась, пробуя пальцем желто-коричневое пятно синяка на голени. — Да и вы, наверное. Вон вы весь в крови. Тем более, бьет оно не всякий раз…

— Мне ломало нос, — сказал Виктор.

Он тоже сел, расщелкивая те карабины, до которых мог дотянуться.

— Это все равно мелочи, — Магда послюнявила палец и обтерла им выявленную царапину. — Нос, ключица, фаланга. Оно, я думаю, боится нас убить. Оно испугалось тогда, в самый первый раз.

Виктор пожал плечом.

Он стянул бухту шнура и занялся ножными ремнями.

— Мне кажется, это был не испуг.

— А что?

— Например, форсированный контакт. А мы не выдержали.

— Вы сами-то верите в это?

Виктор изобразил лицом нечто неопределенное.

— Какая уже разница?

Магда поправила платье.

— Знаете, когда я шла сюда… Оно четко сказало, что сюда нельзя. Но я пошла.

— Глупо.

Магда посмотрела с вызовом.

— Если мне делают больно, то и я стараюсь, чтобы больно. Если оно наказывает, значит, ему не нравится. Значит, ему не комфортно. И тогда уже кто кого. Кто сдастся.

— Странная логика, — Виктор повернулся спиной. — Отсоедините там.

Марта подползла к нему на коленях.

— Почему странная? Я же дошла. Я была сильнее. Я была упорнее. Накопишь силы, и можно наперекор.

— У меня не получается, — сказал Виктор.

— Ну что вы! Вы такой мужественный, со шрамом. Такой красивый. В сви… ой, он у вас порвался.

— Я знаю. Это внизу, в камнях.

— Значит, тоже пытаетесь, — она звякнула карабином. — Вот, все.

— Честно, — сказал Виктор, принимая петлю шнура, — я уже устал пытаться. Это как методично таранить лбом стену в надежде, что лоб окажется сильней. Только это изначально утопия. Брызг много, а стена как стояла, так и стоит.

Он сбросил жилет.

— Один лоб — да. А два лба? А три?

Виктор взял пальцы Магды в свои.

— А сколько лбов уже разбиты?

— И вы хотите умереть так?

— Милая Магда, — сказал Виктор, разглядывая ее упрямо пожатые губы, сердито сверкающие глаза, ее черные волосы, прядками прилипшие к вискам. Ему захотелось ее поцеловать, но он повторил: — Милая Магда, мы с вами сейчас разговариваем, потому что тварь в наших головах пока не считает нужным нас наказывать. Мы ходим по тоненькому краю, и не важно, будут потом синяки, фаланги, носы или нет. Будет просто больно. Это будет. А еще страшнее, что потом будет провал в памяти, и постель чужого человека, и стыд, и…

Он замолчал.

— Неужели вы трусите? — прошептала Магда. — Вы там, в столице, так и живете — как бы что не случилось? Каждый год — фестиваль? От Первых Домов — к площади?

— Извините, — сказал Виктор.

— Наверное, я зря вас вытянула, — с горечью произнесла Магда, помолчав. — А ведь в кафе вы мне понравились.

Она поднялась. Посмотрела через плечо.

— Знаете, что? Я где-то читала, что слаб не тот, кого бьют, а тот, кто не может… не может…

Она вдруг со стоном согнулась пополам — ее напряженное, с раскрытым ртом лицо оказалось в нескольких сантиметрах от его лица. В темных глазах, в расширившихся от боли зрачках Виктор уловил мелкое, ртутное дрожание.

— Ох-х…

Магда упала, и дрожание кануло вниз. Подтянув руки к животу, женщина скрючилась в эмбриональной позе, задышала, пристанывая.

Виктор отвернулся. Вот и все, чего стоят громкие слова, грустно подумалось ему.

— Эй, — услышал он Магду. — Дай… дайте руку.

— Зачем? — спросил он.

— Чтобы не в оди… ночку. Ну, пож…

Виктор, помедлив, протянул ладонь.

И зажмурился, ожидая, что и его сейчас повалит рядом. Но этого не случилось. Магда тискала его запястье, а он смотрел на Кратов, маленький городок с большим вокзалом, в котором все также, как везде на этой планете, люди дышат, люди стонут, или договариваются с тварью, понимая, что договариваться, собственно, не о чем. О капитуляции разве что. Но имеет ли тварь понятие о капитуляции?

Так прошло пять, десять минут.

Пальцы у Магды были тверже Вериных, грубее. Запястье скоро заныло, захотелось отнять руку. Но Виктор терпел. Ему казалось, что сейчас Магда как будто висит над провалом, и шнур — это он, Виктор Рыцев, глупый следователь, вызванный на безнадежное дело. Конечно, наивная ассоциация.

Они просто висят на разной высоте.

— Вы опять?

Виктор обернулся.

Босой, в длинных красных шортах стоял выше на тропе Василь. Треугольное лицо его жалобно кривилось.

— Вы опять не слушаетесь? — спросил мальчишка высоким, срывающимся голосом и сел на корточки перед съежившейся Магдой. — Вы совсем дураки? Придурки!

Он заплакал.

Пальцы его слепо касались темных Магдиных волос. Слезы прокладывали мокрые дорожки по щекам.

Виктор вздохнул. Странный ребенок. Добрый. Жалостливый. И почему-то постоянно наблюдающий кратер. А в траве сливающийся с травой. Что там говорят ему в его голове?

Эх, было бы, наверное, замечательно убить в себе все лишние мысли, ходить по голосу, спать по голосу, любить по голосу, мы движемся в этом направлении, да-да, движемся. Но, бог мой, как это противно.

Если это цель, то его череп все-таки разлетится о стену.

Виктор посмотрел на Магду и испугался ее застывшего, остекляневшего взгляда.

Мертва?

— Маг… — у него перехватило горло.

Веко у Магды дрогнуло.

— Не мешай, — сказала она чуть слышно. — Так хорошо…

Василь, всхлипывая, примостился к ней, обнял, зашептал:

— Тетенька Магда, вы слушайтесь, слушайтесь, пожалуйста. Он тогда не будет наказывать. Он не любит тех, кто не слушается.

Он гладил ее ладошками, Магда улыбалась чему-то своему. Хватка ее ослабла, и Виктор вытянул свою руку.

— Я пойду уже, — сказал он.

Магда прикрыла глаза.

— Спасибо.

— Я думал…

Виктор произнес внутри себя: "…что меня накажет тоже", потоптался и двинулся вниз, к городу, держась ближе к осыпи — на Провал он смотреть уже не мог.

Небо темнело. Кто-то, уже и не вспомнить, кто, говорил ему, что это не солнце заходит, а облака меняют плотность.

Кратов встретил привычной пустотой. Из пустых окон, из-за углов, с обочин равнодушно смотрела трава. Покачивалась, будто бы слегка удивленно переговариваясь: что за существо? Век таких не видели.

— Я иду к Пустынникову, — сказал Виктор твари. — Ты слышишь?

Широкими шагами он двинулся к вокзалу.

— Я же знаю, — сказал он вслух, — эти трое слиняли не просто так. Это была попытка остановить меня, да? Чтобы я просидел там до ночи или, возможно, до утра. Пустынников (Виктор старательно артикулировал фамилию) правильно сказал, что никто к нему по второму разу не добирается. Это ты не даешь, сторожишь, контролируешь. Еще бы, а вдруг кто заскочит перед отправкой…

Боль куснула, вцепилась в бок, Виктор крутнулся вокруг собственной оси и упорно продолжил идти вперед.

— Ты очень предсказуемое существо, — сквозь зубы сказал он. — Даже обидно, честное слово. Тебе не нравится все, без чего не могу я. Продлим логику дальше: тебе, видимо, не нравлюсь я сам, какой есть, упрямый человечек, возможно, не идеальный, наверное, не без греха, но пытающийся жить так, чтобы оставаться честным перед самим собой. Ты же хотела от меня расследования? Вот тебе одно из его составных частей…

Боль хрустнула ступней.

Виктор, зашипев, упал рядом с убегающими к далекой оградке ступеньками вокзала, затем поднялся и, скалясь, захромал дальше.

Ступеньки длились и длились, в стыках рыжел короткий травяной подшерсток, выступающий вокзальным фасадом ряд стеклопластовых дверей тянулся за ступеньками в бесконечность.

Понастроили же.

— У тебя раздвоение, дура, — тяжело выдыхал Виктор. — То ты раз в год… давайте, мол, ройте, куда пропал… А как начинаешь рыть, то сюда не ходи… здесь не гляди, слова не скажи неосторожного. Ты уж определись…

Он остановился, чтобы отдышаться.

Косо, через улицу, обнаружилась витрина кафе, за которой, наверное, в кухне, на столе у плиты еще стоит его яичница. Синтетическая и, пожалуй, как лед холодная, но черт возьми, как бы он ее сейчас…

Виктор расхохотался.

— Не так, дак эдак, да? А я все равно дойду. Доползу. Назло. Магда хорошо сказала: силы накопить, и назло. Так с тобой и надо.

Вокзал отступал, оттягивался медленно за спину, кончились ступеньки — потянулось бетонное возвышение, кончилось возвышение — повыскакивали столбики и скосы.

Виктор ковылял, от соблазна смотря под ноги.

Ну, давай же, думалось ему, врежь! Чтобы дух вон, как ты умеешь. Я же сдамся. Я могу призаться тебе, как себе — я не все выдержу.

Я не герой. Я тяжело привыкаю к геройству. Но с каждым разом я все ближе и ближе к этому состоянию.

Врежь!

У самого кондитерского магазинчика он остановился. С удивлением посмотрел на открытый прилавок и по сторонам.

Под потолком позвякивала, слепила разноцветными блистерами гирлянда. Желтые стены, полки, вешалка с пальто, повешенным за ворот.

— Эй! — крикнул Виктор. — Это Рыцев, вы где?

Ему вдруг с сосущим чувством тревоги подумалось, что его не останавливали потому, что остановили Пустынникова. Остановили окончательно и бесповоротно.

Господи, с каким облегчением дурацкая мысль лопнула от глуховатого, но вполне слышимого голоса:

— Да, да, замечательно, проходите в левую дверь.

— В левую?

— Именно. Желательно побыстрее.

Виктор миновал стеллаж с рядами шоколадных фигурок в форме земных мишек, заек, хрюшек, плоских домиков и елок. Пластиковая дверь поддалась плечу, открывшись в сплошную, кромешную темноту.

Он вошел.

— У вас здесь…

Договорить ему не дал удар по затылку.

Очнулся он сидящим на стуле.

Жесткая веревка, сплетенная из волокон пумпыха, врезалась в запястья и щиколотки. Руки оказались намертво прижаты к массивным подлокотникам, а ноги — к ножкам стула. Еще одна веревка в несколько витков фиксировала грудь и плечи.

Удачно зашел.

Нет, подумал Виктор, это точно не мое желание. Чужое. Неужели тварь теперь и такое исполняет?

Он повертел головой — небольшая полутемная комнатка, в дальнем углу — гроб рекомбинатора и утопленная в полу ванна, окна занавешены, пахнет несвежей закваской, правее от рекомбинатора — светлый прямоугольник двери.

Да, такое было в одном фильме.

Детектива, перешедшего дорогу мафиозной семье, приторговывавшей нарко-грезами, перед самой развязкой притащили убивать в примерно похожую комнатку. Только вот парень оказался геномодифицированным и первый же порез превратил его в жуткую, начанную мышцами, непобедимую тварь.

Увы, Виктор так не мог.

И его непобедимая тварь могла единственно лупить по нему самому.

Он подергался, поскреб ногтями пластик, попробовал повернуть ладони. Глухо. А ведь голос был Пустынникова. Получается…

Виктор осторожно отклонил голову назад.

Коснувшийся высокой спинки затылок вспыхнул болью, концентрировалась она с правой стороны, то есть, он вошел, и его, спятавшись сзади, шарахнули чем-то с размаха. Шишка-то, пожалуй, приличная, пульсирует и пульсирует.

Получается, Пустынников?

А зачем? Я же ни черта не знаю. Странно.

— Здравствуйте, Рыцев, — раздался усталый голос.

Со своим затылком Виктор и не заметил как Пустынников появился в помещении. Кондитер приблизился. На нем был фартук, весь в мазках шоколада, один мазок застыл на щеке.

— Зачем это? — кивнул Виктор на свои запястья.

— Я объясню.

Пустынников прихватил от окна табурет, сел на него, застыл.

— Я буду говорить тихо, — произнес он, заглядывая Виктору в глаза. — Так вам будет менее больно.

— Мне должно быть больно?

— Да. Если б я вас не связал, потом вы, возможно, убили бы себя. Или ушли.

— Чушь какая!

Пустынников шевельнулся.

— Вы же пришли за знанием? — спросил он.

— Черт возьми, да!

— Не надо играть в нуар-детектива, — горько улыбнулся Пустынников. — У вас слишком натурально получается.

— Я не играю.

— Это-то и печально. Если вы ждете прямых ответов, то их не будет. Будут только версии. И хронология событий.

— Валяйте, — усмехнулся Виктор.

Пустынников встал, вновь сел, дотянулся до занавески и расправил сбившийся уголок.

— Собственно… Собственно, — вздохнув, начал он, — два года и семь месяцев после высадки ничего не предвещало… Тьфу ты, как мелодраматично! — обозлился он на себя. — Предвещало, не предвещало… Важно, что произошло. Внезапно мы потеряли, наверное, две трети колонистов и корабль-ковчег. Вот так. Почему? Давайте размышлять.

Пустынников ссутулился, тонкая шоколадная лента возникла у него в пальцах.

— Мнется, смотрите-ка, а вроде бы не должно. Вы слушаете? — поднял он глаза на Рыцева.

— Слушаю, — сказал Виктор.

В голове, отзываясь на слова, медленно постукивали молоточки. Делиться этим с Пустынниковым он не стал. Пока терпимо.

— Что важно? — продолжил Пустынников, раскатывая на колене шоколадную ленту в "колбаску". — Еще на орбите были засечены порядка десятка аномальных зон. Вы знаете, что около трех месяцев, мы болтались на орбите? Наверное, не помните. Перепроверяли данные. Ни бактерий, ни вирусов. Ни флоры, ни фауны. Одна трава.

Боль проткнула Виктора насквозь.

Нельзя! — закричало внутри. Нельзя! Нельзя! Нельзя!

— А гр-ры… а гр-рибок-к? — прохрипел он.

— Хороший вопрос. Вы терпите, сколько можете…

— Аг-ха. — Виктор стиснул зубы.

Внутри, от левого бедра к сердцу, провели раскаленной иглой.

— На самом деле, — сказал Пустынников, — грибок — это тоже трава. Другое ее состояние. Как и пумпых, понимаете? Вода, лед, пар, что-то вроде. Очень приблизительно. Простое химическое соединение. Вот… А к аномальным зонам сразу были отстрелены ЛИС- лабораторно-исследовательские станции. Одна находится где-то здесь, у города, может быть, что и в кратере. Я ее не видел, но смотрел данные по функционированию. Я же в прошлом…

Он замолчал. "Колбаска", сплюснутая, прищипленная, превратилась в звездочку.

— Почему… — изгибаясь на стуле, сквозь боль выдавил Виктор. — Почему т-тварь дает вам…

— Говорить? — закончил за следователя Пустынников. И усмехнулся. — Потому что я не боюсь говорить, что думаю.

— А я, получается, боюсь?

Молоточки слитно грянули, и Виктор зажмурился.

— Я потом вам… — торопливо произнес Пустынников. Он словно боялся не успеть поделиться соображениями. — Как версию, почему… Это не так важно, поверьте. Я другое… Колония. Первый поселок закономерно выстроился вокруг грузового терминала. Поселения-отростки, связанные магнитронной дорогой, как лучи, разбежались от центра. По полторы, по две тысячи человек в каждом. В центре — около пяти. Год напряженной работы, развернута инфраструктура, жилые модули, форматоры выведены на полную мощность, послан сигнал "Мы живы". Вы знаете про такой сигнал?

— Да.

Боль шипела в горле, ныла в затылке и пульсировала в глазницах. Виктор стискивал пальцы и бил пятками в ножки стула. Не будь привязан, он, наверное, давно уполз от Пустынникова с его жутким шепотом хотя бы в тот же Провал.

Может, там от шептуна-кондитера скрывался и Зубарев?

И радость (рад, я рад) не работала больше. Потому что он просто слушает. Всего лишь слушает. Господи-господи-господи-и-и…

Казалось, в животе с треском рвутся внутренности.

— Что же случилось? — проникал сквозь треск вопрошающий голос. — Почему через два года и семь месяцев… А если бы через пять, после отправки следующего планового пакета? Вот было бы… Ладно, это уже несостоятельные предположения. Понимаете, то ли проснулось что-то, то ли мы разбудили нечто. Это как версия. К сожалению, у меня нет необходимой информации, да и ни у кого, наверное, нет. Все уничтожено. Так можно было бы оперировать массивами событий того времени, чтобы вычленить, сопоставить, попытаться найти хоть какие-то предпосылки. Но увы, увы. Как версия — разбудили. Впрочем, давайте сразу определимся с гипотезами.

— Развяжите, — простонал Виктор.

— Не могу, — просто ответил Пустынников. — Простите.

— Кх… как в фильме.

— Что? — удивился Пустынников.

— Ничего, — Виктор закашлялся, поднял на кондитера мутные глаза. — Все эти гипотезы — дерьмо.

— Может быть.

Пустынников встал, сделал несколько кругов по комнатке, проходя у Виктора за спиной. Кажется, даже подергал веревки — не ослабли ли.

— Основной вопрос, — сказал он, вновь опустившись на стул, — это вопрос: что поселилось у нас в голове. Что?

— Тварь, — прохрипел Виктор. — Ы-с-су-ка…

Ему казалось, он горит изнутри. В каждой клетке — по протуберанцу. Фигура Пустынникова дрожала как в мареве.

Это от меня жарит, понял Виктор. От меня, скоро свитер займется.

— Возможно. Но сначала: две трети колонии погибает в течение дня и большая часть одномоментно, — произнес Пустынников. — Оставшаяся треть как один начинает слышать голоса. У вас нет версии, Рыцев?

— Я-я-ать, — провыл Виктор, трясясь. — Есть. Тварь отсюда. Все уничтожила, добралась до нас. Я рад, рад.

— Да, но нас она все же не уничтожила, — возразил Пустынников. — Проредила, конечно…

— Кха-ха-ха, — каркнул Виктор. — Проредила. Она нас обрекла!

— Но возникает вопрос цели. То есть, зачем?

— У Василя спросите.

Несколько секунд Пустынников хлопал короткими ресницами, затем мягко улыбнулся.

— А-а, этот мальчик! Он славный, но совершенно не контактный.

— Конечно, если каждого связывать…

Боль с ворчанием отпустила.

Виктор отцепил побелевшие пальцы от подлокотника и сколько мог повел плечами. Даже какое-никакое блаженство снизошло.

Теперь подышать, собираясь с силами.

— Что говорит голос или голоса? — наклонил голову Пустынников. — Ничего, что мы не сказали бы себе сами. Может, и нет никакого голоса. Ведь если рассуждать здраво, это утрированная, посаженная на болевые ощущения система наших внутренних запретов и поощрений. Может, это подсознательное взяло верх. А сексуальные контакты есть проявление инстинкта размножения, тем более, перед лицом вырождения колонии.

Виктор прищурился.

— Вы хотите сказать, я сам себя бью? И сам себя трахаю?

Пустынников сморщился.

— Нет, не хочу. Это лишь версия. Допустим, голос есть, но что он такое? Это аберрации, воздействующие на наше среднее ухо? Или действительно местное или инопланетное существо, живущее в высокоорганизованных носителях? Паразит? Симбионт? Вид энергии, разумной или неразумной? Знаете, это может быть и трава.

— Что?

— Да, трава, — Пустынников опять занялся шоколадом, удлиняя звездочке лучи. Получался человечек с остроконечной головой. — Электрическое существо. Днем, скажем, трава как трава, а ночью — те же электрохимические реакции, как у нас под черепом. Почему бы не допустить такое? Каждый стебель — нервная клетка. Поля, покрытые травой — один большой, ночной мозг.

Он поставил шоколадного человечка на узкий подоконник.

— А еще это может быть разовое воздействие. Что-то прошло сквозь нас, и мы, те, кто уцелел, уже тридцать лет фоним как радионуклидные метки, отвечаем на воздействие, посылаем сигналы. Кому только? Зачем?

— Бред, — сказал Виктор.

Боль вступила снова и стала грызть его под лопатками. В виски ударял стальной колокольный язык. Бам-м, бам-м!

— Может и бред, — согласился Пустынников. — Я хочу лишь объяснить, что, вполне возможно, ни одна версия не имеет ничего общего с реальностью. Потому что это человеческие версии. А мы столкнулись с проявлением неземной, нечеловеческой природы. Мы не имеем возможности это понять. Вернее, мы имеем возможность интерпретировать это по-своему, пропустив через призму человеческих понятий. Но что мы получим на выходе? Голоса, которые запрещают нам думать?

— Вам не запрещают, — процедил Виктор.

— Запрещали, — сказал Пустынников. — Или я сам себе запрещал, здесь не определить. Это вполне мог быть страх того же наказания.

— Или программа.

— Что? Да, или программа. Да, но я, понимаете… — Пустынников, замолчав, усмехнулся, затем помрачнел и продолжил: — Я боролся три недели. Три! Без еды, на грани. До воды бы доползти… Кто кого. Полумертвый человек и, как вы выражаетесь, тварь. И то, что было в моей голове, сдалось первым. Правда, взяло кое-что взамен.

— Что же? — спросил Виктор.

— Покладистость во всем остальном. Как видите, — Пустынников разгладил складки на фартуке, — я — кондитер.

— А я следователь.

Пустынников кивнул.

— А вы не замечаете, как нелепы в умирающей колонии следователь и кондитер? Какого вообще черта они нужны? Какого четра нужны кафе, гигантские вокзалы, водонапорные башни, магазины, кинотеатры, управление полиции? А? За двенадцать световых от Земли, в месте, где мертвых больше, чем живых?

— Не зна… — проскрипел Виктор и задышал с присвистом.

Боль гуляла по ребрам.

— Терпите, Рыцев. Я вам скажу. Было уже две рецессии или ремиссии, не определить что тут что. Первая — через три года после. То есть, двадцать четыре года назад. Вы наверное помните, участвовали — мы здесь отгрохали вокзал, кирпичный завод, понастроили дурацких жилых домиков, которые сейчас обживает трава. У вас, кажется, возвели Первые дома и площадь Колонистов.

— Скульптуры — по три метра.

— Вот, — сказал Пустынников. — Все, в едином порыве. Как заведенные. Исчерпывая ресурсы, сажая форматоры, разбирая почти вечные модули и убивая платформы. Вы же видели наш вокзал?

Виктор слабо кивнул.

— Я не был в столице, — сказал Пустынников. — Но, думаю, там это выглядит еще идиотичней. А второй раз — пятнадцать лет назад, когда мы все, повально опять же, стали кондитерами, полицейскими, поварами и посудомойками. Слава богу, не забыты ни биофермы, ни танк переработки, ни простые рабочие профессии. Вы понимаете, из нас пытаются построить общество. Жалкое и уродливое в своей бесполезности. Будто из чьей-то памяти.

— Я не… я не помню, — сказал Виктор. — Я всегда был… следователь. Вы мне лучше про… про Неграша.

Слова давались с трудом, грудь сдавило, что и не выдохнешь лишний раз.

— Я как раз подвожу, — Пустынников снова встал. — Пить хотите?

— Да.

Дверь открылась и закрылась.

С подоконника слепо смотрел безглазый человечек. Человечка было жалко. Один ведь совсем останешься, сказал ему Виктор. Даже если в твоей остроконечной голове будет звучать голос, ты все равно останешься один.

Это печально.

— Вот, пейте, — Пустынников, появившись, прижал к губам Виктора стакан.

Вода отдавала пумпыхом. Виктор сделал несколько глотков.

— Все.

— О Неграше. — Пустынников поставил стакан рядом с человечком и сел. — Я прикидывал так и эдак, не знаю, удовлетворит ли вас моя версия, но она, наверное, более-менее правдоподобна. Неграш — наш ключ. Он мог исчезнуть, как мне видится, только в одном случае. Вернее, в двух. Или на нем произошел сбой, или голос сам выключил его из своей "сети".

— Чтобы потом искать?

— Вы опять применяете человеческую логику. Да, чтобы потом искать. Я не могу ответить, почему. Если Неграш жив, мы не видим, не замечаем его, так как нами управляет голос. Грубо говоря, он отводит нам глаза от несуществующего для него объекта.

Виктор усмехнулся.

— И он может сидеть сейчас рядом со мной?

— Именно, — наклонившись, Пустынников посмотрел Виктору в глаза. — Только обрабатываете зрительную информацию не вы, а за вас.

— И как тогда?

— Не знаю. Вполне возможно, он мучается тем же вопросом. Ходит по улицам, пытается…

— Шляпа! — крикнул Виктор. — У меня пропала шляпа!

— Извините, — наморщил лоб Пустынников, — при чем здесь…

— Ну как же! Он может пытаться воздействовать на предметы, что-то пропадает из-под носа, что-то появляется. Он мог взять мою шляпу.

— Она точно пропала?

— Да, — Виктор закрыл глаза, пережидая резкий приступ боли. — Оставлял позавчера с одеждой в доме. Все… все есть, шляпы нет.

Пустынников качнулся на стуле.

— Знаете, это да, — прошептал он. — Я как-то совершенно… Он мог что-то писать мне… нам. Оставлять на стенах. А я, старый дурак… Я почему заговорил про рецессии-ремиссии? Я предполагаю, что это его заслуга. Пятнадцать лет, двадцать четыре года назад. У меня есть совершенно безумное предположение. Я уже говорил: там, в кратере, была засечена аномальная зона. И посажена станция. Может, там что-то нарушили? Не сразу, а как раз через два года семь месяцев. Сейчас нельзя сказать определенно, но вдруг? Вдруг он пытается починить нарушенное? Его успехи — это наши дурацкие коллективные порывы. Я думаю, сложный механизм…

Виктор открыл глаза.

— А что делать мне?

— Вам? — Пустынников, казалось, озадачился. — Не знаю. Мне важно было донести. Это моя миссия — донести. Так сложилось. Дальше уже вы. Не просто же так присылает… Вам, наверное, надо попытаться закончить свое. Попросить, добиться. Если смог Неграш, то вы тоже.

Он потер лицо ладонями.

— Хорошо, — сказал Виктор. — Теперь меня можно развязать?

— Да, наверное, — вяло отозвался Пустынников.

Он встал, из кармана на фартуке достал небольшой нож. Сначала, с кряхтением присев, разрезал веревки у Виктора на ногах, затем, замирая на секунду, на две, сбоку перепилил моток, стянувший следовательскую грудь. Запястья освободил последними.

— Все, — он отступил.

Выроненный нож острием воткнулся в пластик пола. Пустынников даже не подумал его поднять, стоял, смотрел рыбьим взглядом, как Виктор пинает стул, как стонет и разгибается, держась за спинку.

— Ну что, я пошел? — спросил Виктор.

Боль маячком пульсировала в солнечном сплетении. Старика хотелось ударить, но Рыцев сдержал себя. Не дождавшись ответа, прошел к двери. Затем вернулся.

— А мертвецы? — заглянул он Пустынникову в лицо. — Что с мертвецами?

— Что? — очнулся Пустынников. — Мертвецы? Нет, не знаю. Не важно это, я важное… Я сказал, я наконец все…

Он умолк, словно в нем, как в старинной заводной игрушке, раскрутилась пружина.

Виктор постоял с минуту, сплюнул под ноги и, уже не оборачиваясь больше, вышел сначала в зал с прилавком, а затем и вовсе вон, наружу.

Ощущение было будто после просмотра фильма на кристалле.

Выдохнув, вырвался из чужой жизни — в свою. Из версий, из прошлого, из ярких слов тихим голосом, из полутемной комнаты — в настоящее, в город.

Мысли путались, мешали друг другу.

Виктор остановился посреди улицы. Было тепло и тихо. Вечерело. Потихоньку потрескивала трава.

Странно, подумалось ему. Что я узнал? Ничего. Куда идти? Где искать Неграша? А если он действительно выпал из-под контроля?

Мне бы так.

Ходи куда хочешь, ешь с чужих тарелок…

Что-то, грохоча, выдвинулось от вокзала, наплыло угловатым силуэтом, зафыркало, взвыло, отпочковало свирепую голову с решительной рукой.

— Уйди, придурок!

— Что? — не понял Виктор.

— С дороги уйди!

Ему замахали, сгоняя на обочину.

В густом пымпышьем выхлопе, гремя пластиковыми бортами, автомобиль прокатил мимо. Подпрыгивали ящики с урожаем.

Вот и жизнь, вот и люди.

Он посмотрел вслед грузовику, даже, улыбнувшись, шагнул в ту сторону, но передумал. Решил, что, пожалуй, стоит сходить к кратеру. Вдруг Пустынников прав.

Двадцать семь лет, получается, он ждал именно меня. Лепил свои фигурки, старел, умножал про себя версии. Так можно и с ума сойти.

А может он уже и…

Пока Виктор в рассыпающихся электрических искрах шел через окраину Кратова, тварь вела себя тихо. То ли выдохлась на Пустынникове, то ли считала, что нынешние его мысли — неопасная, не стоящая болевого приложения ерунда.

Виктор вспомнил слова кондитера.

Нет, подумал, не могу я сам себя пугать и сам себя бояться. Ладно бы я один. Сам же Пустынников признает, что подчиняется. Что, тоже самому себе?

Это все-таки чужое, чужие запреты, чужие поощрения. Хотя, возможно, наш мозг просто интерпретирует воздействие таким образом. Невидимые электроды вживлены под черепа, и мы откликаемся на замыкание контактов.

И все же это не я, это не-я. Нея.

Не голос, не шептун, не оно. Нея. Вот имя твари. Чуждые мне поступки — ее. Искусственная колея заданных мыслей — ее. Извращенная система послушания — это тоже она, Нея. Пусть я, Виктор Рыцев, не сильный и не храбрый, не особенно хороший, не всегда правильно действующий, но я точно не то, что из меня пытаются сделать.

И никогда таким не буду.

В сумерках он добрался до камня, на котором нашли канистру. Огляделся. Бугристая тень осыпи. Щербатая кромка кратера. Тропка вверх.

Теперь просить? Или торговаться?

Как Пустынников? Как, возможно, Неграш? К правде — через боль? О, великая Нея, открой глаза своему непутевому слуге…

Но ведь, может быть, все это цирк, фиглярство, возглас в пустоту, без всякой надежды, что там не то чтобы ответят, а просто расслышат.

Эй! — крикнул он в себя. Ты слышишь?

Дай мне увидеть! Дай мне понять! Слышишь? Оставь меня на какое-то время!

В ответ мелкой дрожью, от плеча к пальцам, зашлась левая рука.

— Ну вот, пожа…

Договорить Виктор не успел — собственный кулак припечатал его в скулу, заставляя захлебнуться словами. Затем подключилась правая, но она работала больше по корпусу: грудь-живот, грудь-живот-ребра.

Нельзя!

Виктор упал, челюстью больно оскреб какой-то валун, поднялся и, шатаясь под ударами собственных рук, двинулся вверх, к биоферме, к кратеру.

— Да что ж ты за дура-то! — закричал он уже вслух.

Туман поплыл перед глазами.

Провал опасно заглянул в него, едва не проглотил, но опрокинулся назад, ушел в сторону резко изломанной темной границей. Виктора шарахнуло о валун, развернуло. Он секунд пять, не соображая, шел обратно к городу, пока не заметил краску на камне. Не туда, Рыцев, не туда.

Руки работали без устали. Грудь-живот, по губам, в подбородок. Было странно уворачиваться от собственных кулаков, но иногда удавалось.

У биофермы стало совсем худо.

Руки повисли, и в электрических сполохах травы у водовода Виктору казалось, что он распадается на те же разряды, пляшущие по стеблям, и с болью собирается вновь. Ф-фух! — рассыпались кричащие молекулы. Ш-ш-ах! — собирались вместе, свалившись в песок у тамбурной секции. Где я? Что я? Зачем я?

— Погоди, — успел прохрипеть он. — Я же не многого прошу. Я хочу добраться до правды. До истины, понимаешь, ты? Если Неграш выпал в "мертвую" зону, открой ее и для меня. Ведь это же, черт, длится уже двадцать семь лет! Тебе ведь самой нужно… Это же где-то здесь, это отсюда все началось, если такой срок из года в год кто-то садится на поезд… Я ведь правильно думаю?

Боль поволокла его по траве, заставляя царапать лицо и выгибаться всем телом.

— Почему? — орал Виктор. — Я же по-настоящему… А Пустынников? Он же не боится искать правду, какой бы жуткой она ни была. Ты ведь поэтому?… Он — функция, отвечающая за накопление информации, но тогда я, я могу быть тем, кто эту информацию использует. Только дай мне немного времени…

Боль, будто арматурина, зашла слева в низ подбородка и проколола череп насквозь.

Виктор зарычал. Затрясся. И, скрежеща зубами, принялся медленно подниматься на ноги. А затем застыл, так до конца и не распрямившись, и раскинул руки в стороны.

— Отпусти меня! Дай мне найти его!

Волна красноватых отблесков прокатилась мимо.

Электричество пощелкало, и стало тихо. Боль пропала. Виктор опустился на колени, цепляясь пальцами за рыжие травяные космы.

Может, подумал, я сейчас с ними и разговаривал.

— С-сука! Тварь! Зараза! А сразу бы так?

Не замечая, как слезы текут по щекам, он кое-как встал. Куда? Куда смотреть? Идти к кратеру?

— Хорошо, — прошептал он, — хорошо.

Пошатываясь и скалясь от внезапно вспыхивающей дрожи в ногах, он добрался до места, где любил сидеть Василь.

Чаша кратера распахнуласть высохшим темным озером, усеянным льдистыми шипами. Все также ходили странные блики между каменными острыми наростами, и было жутко заглядывать вниз, вглубь посверкивающей черноты, то вдруг озаряемой мертвенным светом, то вновь наполняющейся едва угадываемыми тенями и силуэтами.

Пики, наклоненные многогранные фигуры. Парк гротескных скульптур.

Модуль станции Виктор заметил, переведя взгляд левее и ближе к краю, и совершенно не удивился. Серо-стальной овал прятался за пересекающимися шипами. И к нему, оказывается, с площадки, открывшейся чуть ниже кромки, вели тонкие полоски рельсов. Белела кабинка. На ней можно было спуститься.

Виктор шагнул к ступенькам на площадку.

Что-то мягко остановило его, невидимое, теплое, как ветер из провала. Зазвенело, запело в ушах уже слышанное здесь, в Кратове.

О тиан-тиэттин. Таенни. Таенни кэох.

— Я вернусь, — сказал Виктор. — Я обещаю. Я найду Неграша и вернусь.

Он шагнул вниз. Больше его не задерживали.

Площадка была заметена песком. Виктор, раскидывая его носками туфель, выкопал сморщенный, высохший плод пумпыха. Не Неграша ли?

В кабинке не было двери — был овальный проем. Внутри по периметру шли сиденья с промежутком, оконтуренным сдвижной боковой створкой. Перед лобовым стеклом темнела панель с индикаторами питания и кнопками пуска и остановки. Виктор нажал и ту, и другую. Ничего не случилось. Двадцать семь лет, ребята, двадцать семь лет, глупо полагать, будто генератор еще жив…

Он облокотился о панель, глядя в не полную черноту кратера.

Если кабинка наверху, то Неграш, получается, не спускался? И люди со станции… Если это "мертвая" зона… Они тогда не поднимались?

Виктор все еще думал осторожно, каждую секунду ожидая наказания, хотя уже чувствовал непривычную пустоту в голове.

Свобода.

У слова был вязкий привкус. Не верилось. Кроме того, у него было дело, обещание. Увы, никаких сладости и упоения. Даже мутило слегка.

Виктор вышел из кабинки, раскопал в песке второй рельс и понял, что кабинок было две. То есть, вторая, судя по всему, находилась сейчас внизу.

Это уже лучше. Этакие монорельсовые вагончики. У такой техники наверняка есть система аварийного ручного управления. Должна быть.

Он вернулся в кабинку, и сбоку от панели тут же обнаружил маховик с ручкой. Маховик провернулся с усилием, что-то под полом звякнуло, стенки дрогнули. Виктор закрутил ручку не останавливаясь, и кабина со скрипом поплыла вниз по тонкой нитке рельса.

Стенки кратера пошли вверх. Волокнистое небо выгнулось, накрыло будто крышкой. Стало темнее. То ли дымка, то ли изморось повисла в воздухе. Медленно проявлялись и утягивались за спину каменные шипы. Какие-то были сколоты, какие-то заострены. Один раз навис монструозный экземпляр, выгнутый, как ребро древнего земного динозавра. Льдисто блеснули грани.

Рельс загибался к станции.

Кабинка чуть покачивалась. Виктор переменил руку. Механизм жужжал под полом, передавая вибрацию подошвам. Шуршал, посвистывал ветер.

Полоса света прошла рядом, дробясь на каменном частоколе. Ни источника, ни носителя этого света определить не получилось.

Снизу, из тьмы вдруг всплыл навстречу вагончику голубоватый овал.

Виктор выпустил ручку, выглянул, опасно перегнувшись через бортик. Овал застыл на месте метрах в тридцати ниже.

Дымка и сумрак мешали разглядеть, что это.

Виктор вернулся за маховик и медленно повел кабинку навстречу. Овал двинулся тоже, и скоро стало понятно, что это вторая кабинка, поскрипывая, поднимается вверх. Голубоватая, облупившаяся крыша, широкие панорамы окон.

Неграш?

У Виктора пересохло в горле.

Кабинки поравнялись. До борта с полустертой красной полосой посередине казалось, достаточно протянуть руку. Не более метра.

— Эй, — позвал Виктор.

Он прошел к боковому окну.

Хлопал отошедший пластиковый лист, протяжно скулили соединения. В самой кабинке было тихо. В полумраке проступали боковые сидения.

— Эй, Неграш, — снова позвал Виктор.

Неграш-ш-ш… Эхо подхватило фамилию, продернуло ее между каменными шипами и с шипением погасило в глубине.

— Я за тобой.

Виктор вглядывался в чужую кабинку, пока не понял, что в ней никого нет. Но как же тогда?…

Он отступил, холодея.

Что это? Вагончик-призрак? Почему он поднялся? По затылку, шее, между лопаток пробежали мурашки. Виктор судорожно вцепился в ручку маховика, кусая губы, закрутил, торопливо сдвинул кабинку. И вторая кабинка тут же, будто по сигналу, разрывая расстояние, тоже поплыла, но вверх. Тускло сверкнул тонкий, обхвативший рельс плавник.

Они разошлись метров на десять.

Виктор выпустил ручку, высунул в окно голову. Пустой вагончик не двигался. Виктор передернул плечами, хмыкнул. Вон оно что, с облегчением подумалось ему. Кабинки, видимо, механически связаны. Стоит одной пойти вниз, как другая начинает стремиться в верхнюю точку. Наверное, чтобы транспорт всегда был и на площадке, и на станции.

Шипы все теснее подступали к кабинке.

Чаша кратера в приближении распадалась на конгломераты шпилей и колонн, на темные холмы и равнины, колким ковром проступающие под случайными сполохами. От грозных каменных великолепия и хаоса Виктору стало не по себе.

На камнях появился иней.

Модуль станции возник на изгибе рельса — две секции, вынесенный купол генератора, навес, резервуар для воды. Маховик застопорился, кабинка сама мягко подкатилась к тормозной рампе.

Все.

Здесь было светлее, чем виделось с высоты, но глаза все равно приходилось щурить. Виктор шагнул из кабинки и по каменному крошеву добрался до дверей станции.

Внутри было пусто и стерильно-чисто. Полумрак. Оборудование, столы, панели вычислительного центра. Виктор обошел модуль, оглаживая поверхности ладонью, задевая круглые стулья на оси, щелкая тумблерами на аппаратуре.

Все было обесточено, не загорелся ни один индикатор. Не удивительно, впрочем, за столько лет. Ни трупов, ни следов, ни какого-нибудь журнала исследований.

Рад ли я? — спросил он себя.

Сначала испугался, а затем выдохнул и рассмеялся. Смех прозвучал жутко и фальшиво.

Виктор вышел наружу. За станцией обнаружилась пумпышья делянка, обнесенная низкой оградкой, сложенной из обломков. Спелые рыжие плоды висели не сорванные. Некоторые уже опали. Опавших и бурых от времени было что-то очень много.

Виктор нашел несколько лоскутов ткани, кювету то ли с клеем, то ли еще с какой-то вязкой жидкостью, аккуратно отрезанный рукав от защитного комбинезона. Спотыкаясь, он забрал к вроде бы нахоженной тропке, петляющей между шипов и шпилей.

Было тихо и мертво.

Свет вспыхивал и гас, блуждая где-то вдали. Шорох шагов отражался от граней. Не заблудиться бы, подумал Виктор минуту спустя. Обернулся, прошел назад, сориентировался на рельс, на стенки чаши.

Кабинка наверху виделась каплей.

Труп он обнаружил метров через триста. Бородатый человек лежал в каменной россыпи. Пумпых в руке, рот оскален, глаза удивленно смотрят на небесную лапшу.

Он весь промерз и окоченел. Мертв был давно, не месяцы, годы.

Виктор достал планшет, присел рядом с трупом, запустил днк-сканер, прижал к мертвецу усик детектора.

И выдохнул, просмотрев пискнувшую таблицу с результатом.

Неграш. Тимофей Неграш, тридцати двух лет. Исчезнувший и наконец найденный. Потерянный всеми, замерзший уникум.

Рад? Нет.

Виктор накрыл глаза трупу тряпочкой. То есть, это десять лет назад…

Персонал станции, наверное, после События весь поднялся наверх. Если зона "мертвая", то их не задело, но снабжение, связь — все прервалось. Неизвестность, страх, оторванность от колонии. Сколько их было всего — четверо, пятеро? Возможно, они отправлялись в Кратов по одному, а там…

Там их сразу перехватывала тварь. Нея.

Что же здесь делал Неграш? Неужели семнадцать лет сидел на станции? И как это связано с двумя рецессиями-ремиссиями по Пустынникову?

Странно.

Виктор поднялся. Подумал, что, наверное, за семнадцать лет накололся бы от тоски на какой-нибудь шип. Висел бы сейчас…

Бр-рр, воображение дурацкое. Это ж нельзя.

Ежась, он посмотрел на обновленные данные медикарты Неграша: эрозивный гастрит, дуоденит, парез желудка, скорее всего, вызванные поеданием сырого пумпыха. Заниженная масса тела. Сросшийся перелом пальца на ноге. Миопия. Пародонтоз. Причина смерти — субарахноидальное кровоизлияние в средний мозг.

Шел, почувствовал дурноту и умер.

А куда шел? Зачем? Впрочем, не стоит ему здесь лежать.

Виктор схватил труп за ворот рубашки и потащил за собой к станции. Дважды отдыхал, один раз свернул не туда. Вспотел. Тряпочка упала с глаз Неграша, и, казалось, он удивляется своему последнему путешествию: как так, давно мертв, а небо плывет, меняется, и шпили кланяются и отступают.

Подумав, Виктор сразу свернул к кабинке, приподнял, перевалил окаменевшее тело на ребристый пол — глухо стукнули затылок и пятки.

— Так, — сказал себе, — это сделал.

От усталости и голода его зашатало, и он сходил на делянку, выбрал пумпых поспелее. Холодный, сладковатый. От ледяной мякоти свело зубы.

Пумпых едва пах.

Конечно, подумалось ему, можно и так. Собственно, я могу сейчас подняться с Неграшом и предъявить. Закрыть дело. И на следующий год никто сюда не приедет.

Жалко, шляпы нет.

Может, приедут уже из-за шляпы? Вторая Кратовская загадка. Шляпа следователя Рыцева. Идиотизм.

Виктор запулил плод далеко в нагромождение каменных наростов.

А еще я могу остаться, подумал он. Отшельником. Загадкой номер три. Без цензора в голове. И я буду я, а не невидимка за плечом, в ухе, за глазами. Без ниточек. Без потери памяти. Без чужих желаний. Полное свободное одиночество.

Глупо упускать шанс.

Да, я обещал вернуться. Но вернуться можно и позже. С гастритом, парезом, чем-то там еще. Поняла ли тварь вообще, о чем он говорил там, наверху? Нет в ней человеческого ничего, нечего и вкладывать.

Виктор вздохнул, скривился от собственной, никем не перехваченной мысли. Мысль была: Бог с ней, с тварью. Обещание-то — человеческое.

В лоб себе. В лоб!

Подъем он все же отложил, решив прогуляться напоследок по маршруту Неграша. Функцию навигатора на планшете — "вкл", и вперед.

Обломки и камешки поскрипывали под ногами. Четырехгранные, трехгранные шипы будто в салюте кололи воздух над головой.

Браво, Рыцев!

Сполохи света, полумрак, длинные острые тени. Тишина. Отлетел камешек, стукнул о соседа. Щелчок, и снова тихо.

Виктор не сразу сообразил, что тропка кончилась. Прошел еще метра два и обнаружил, что стоит на ровной, расчищенной, слегка покатой площадке, окруженной каменным частоколом. Глыбились несколько валунов, будто нарочно сдвинутых вместе. Темнели баллоны и плоский хозяйственный ящик, видимо, притащенные со станции. Вырастала из поверхности (Виктору пришлось задрать голову) ажурная конструкция, округлая, метров трех в высоту полусфера, сплетенная из каменных веточек, будто из кораллов. Конструкция была дырчатая, ячеистая, с "юбкой" понизу, с утолщениями и узлами.

Сбоку к ней была приставлена самодельная стремянка.

Виктор обошел полусферу, подсвечивая планшетом и стараясь не зацепить торчащие тут и там веточки.

Вблизи плетение казалось корявым, почти случайным, веточки промахивались мимо друг друга, изгибались, уходили вглубь. Каменные нити внутри хаотично перекрещивались, рождая несколько "клубков" или ядер.

Виктор тронул одну из веточек и ощутил легкую вибрацию, словно она находилась под напряжением.

Если Неграш шел сюда, то что он делал здесь?

Рядом, из-за частокола, внезапно и беззвучно плеснул свет, отпечатав полусферу на сетчатке. Виктор зажмурился, отвернулся. Зараза какая. Будешь тут рад…

Что за свет? Фотоны в электромагнитной ловушке?

Полусфера медленно таяла под веками, белая, словно негативная, с двумя темными пятнышками у "юбки" и чуть выше.

Погодите…

Виктор поморгал, потом двинулся туда, где должны быть пятнышки. В полумраке нашел не сразу. Это были не просто пятнышки, это были заплаты, сантиметров тридцати и пятидесяти в диаметре. Достаточно старые. Но плетение веточек все равно выглядело чужеродным, искусственным, а сами веточки казались чуть посветлее остальных. Кое-где на стыках темнел слой скрепляющего вещества. Может того самого, из кюветы.

Двадцать четыре года. Пятнадцать лет.

Виктор помотал головой. Нет, это невозможно. Если предположить, если поверить, что Тимофей Неграш все время, пока был жив, заделывал две дыры, в дурацком каменном клубке…

В сущности, ведь логично. Все по Пустынникову. Первая заплатка — и мы строим дома, площадь Колонистов, Кратовский вокзал, в едином порыве превращаем поселения в подобия земных городков. Вторая — и мы становимся кондитерами и продавцами. Следователями…

Но почему такой перерыв?

Три года и почти девять лет. Что Неграш вообще испытывал здесь один? Глубокие помрачения сознания? Длительные приступы безумия?

Виктор передернул плечами. Ну, пусть, пусть.

Но как он узнал? Или Нея приоткрылась ему? Тиан-татуин… Тиэн-тиэттин… Может, он тоже слышал, понял…

Или услышал то, чего не услышал я.

Виктор подошел к стремянке, попробовал, устойчива ли, а затем забрался на самый ее верх. И не удивился, когда увидел там третью, так и не заделанную дыру. Аккуратное отверстие, прорубленное давным-давно плазменным резаком. Круглое, конусообразное, почти на полметра вглубь.

Неграш не успел поставить заплатку.

Веточки торчали, будто оборванные магистрали.

А если я? — подумал Виктор. Если я закончу? Мы освободимся? Ведь если Неграш был так уверен…

Он потерял счет времени.

Сон был короток. Дни были короче сна. Виктор жрал сырой пумпых. Дристал в ложбинке за станцией (дерьмо, странно, совсем не пахло). А все остальное время склеивал, сращивал веточки в один колючий, уродливый конгломерат.

Часть веточек он нашел в ящике, часть выгреб из-под "юбки" — их там оказалось много. С помощью плашета построил модель, которая должна была идеально встать на вырезанное место. Был бы планшет у Неграша…

Клей варил из пумпыха, добавлял найденных на станции химреактивов, пока получалось ненадежно — веточки отставали, падали. О, сколько матюков он сложил! Тварь давно бы уже наказала.

Радовался, что здесь ее нет.

Кое-как слепил первый вариант заплатки и при попытке переместить его ближе к стремянке убил весь. Долго рычал, ревел, кидался веточками в шипы и шпили. Просто в небо. Небо висело безучастно, безмолвно — ни одного просвета в серых нитевидных облаках.

Беседовал с мертвым Неграшом, потом сам с собой.

Заживем, говорил себе. Вот сделаю, и заживем. Сами по себе. Своим умом. Есть, есть надежда. Приклею, прилажу.

Веру возьму в жены. А то бегаю, как… идиот. Хочется по любви потому что. Вообще любви хочется, детей.

Еще два варианта оказались неудачными: один развалился на стремянке, другой дождичком посыпался уже в полусфере. Сжал зубы.

Пумпыха было завались, на одного-то.

Смастрячил клей, похожий на Неграшевский, использовав рукав от комбинезона. Набрал новых веточек.

Во сне являлась Магда и подавала руку. Просыпался счастливым. Хотя потом спрашивал себя: а Вера, а Вера как же?

Планшет играл датами, к четвертому варианту убежал аж на полгода вперед. Не поверил. Какие, к чертям, полгода? Как следователь, ответственно заявляю…

Тьфу!

Последней ночью Виктор хохотал в голос, не мог остановиться. Страшные мысли лезли в голову. Готовая заплата стояла на ящике, щетинилась веточками, ждала утра. Клей стыл на кончиках. Ничего, он еще промажет перед тем, как вставить.

Зачем? — хохотал. Зачем я все это делаю?

Самая ирония, что заплата сразу встала как влитая. Что-то там, конечно, обломилось, загнулось, не попало в соприкосновение, но это было не критично. Приложив ладонь, через минуту, через две Виктор почувствовал, как слабые токи ритмично покалывают кожу.

Схватилось.

Больше дыр в полусфере не было.

Он устало заполз в кабинку.

Плохо, подумалось ему, что все это может быть фикцией — веточки, дыры, заплаты. Я сделал, что мог, но то ли я сделал? Может быть, что наверху сейчас ничего не изменилось. Или изменилось совсем не так.

Виктор взялся за ручку маховика.

И все же я обещал вернуться. По-человечески, сам. Есть ли что важнее возможности остаться человеком?

Кабинка дрогнула и медленно поплыла вверх.

Шляпа нашлась позже — запала между стеной и лестничными перилами. Рыцев был рад.

© Copyright Кокоулин А. А. (#mailto: leviy@inbox.ru)

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg