«Завещание Джеффри»

Завещание Джеффри

Зарубежная научная фантастика

Москва «Мысль» 1990

Предисловие

Ровно тридцать лет назад в нашем оттепельном небе появилась первая ласточка американской фантастики. Разумеется, до этого были скудные публикации в журналах, но они не в счет. Первая книга была снабжена сверхбдительным предисловием, в котором читателю доступно объяснялись причины загнивания американской фантастики, вся ее мрачность и безысходность, ее отличие от нашей фантастики — оптимистичной и передовой. Несмотря на столь суровое предисловие, книга мгновенно стала раритетом и сгинула в недрах личных библиотек. Впрочем, будем справедливыми, возможно, без такого предисловия она не смогла бы появиться на свет даже в те времена.

Назывался сборник просто и без затей — «Научно-фантастические рассказы американских авторов». Любитель исторических аллюзий может заглянуть в выходные данные и подивиться быстролетности перемен. Книга вышла в Издательстве иностранной литературы, а отпечатана в Первой Образцовой типографии имени А. А. Жданова Московского городского совнархоза. Если бы в том, уже далеком от нас 1960 году читатель вдруг оказался на звездолете инопланетян, слетал с ними на субсветовой к эпсилону Эридана и обратно, то по возвращении не обнаружил бы сегодня ни издательства, ни совнархозов, ни… и так далее.

Ну а мы, оставшиеся на доброй старушке Земле, за эти тридцать лет существенно пополнили наши библиотеки как авторскими книгами, так и сборниками западной фантастики. Издательства немало поработали над тем, чтобы мы узнали имена Азимова и Брэдбери, Воннегута и Гаррисона, Шекли и Хайнлайна, Саймака и Бестера… Сотни две книг, пожалуй, наберется, и досужий собиратель может решить, что этого вполне достаточно, чтобы составить представление о западной (преимущественно англо-американской) фантастике.

Ничего подобного! Да, действительно, сотни издательств во всем мире ежегодно извергают тысячи книг, плодя в основном коммерческую фантастику, пустое, скажем так, чтиво. Но не будем забывать о неумолимом переходе количества в качество. Даже при соотношении одной интересной книги на тысячу бездарных поделок накопились тысячи интересных книг, из которых можно набрать не одну сотню просто превосходных. И прочитать бы их хорошо, да переводчиков маловато, а в издательских планах фантастика — даже не Золушка. Можно, конечно, языки выучить, но где те книги взять?

Но тем не менее время шло, «железный занавес» мало-помалу со ржавым скрипом и скрежетом поднимался, и нашему читателю сейчас уже предстала если и не вся картина западной фантастики, то по крайней мере значительная ее часть.

И выяснилось, что она не только пропагандирует войну и насилие, не только нашпигована эротикой и антисоветчиной, как в давние годы уверяли нас составители предисловий. (Хотя и не без этого.) В лучших образцах есть и гуманизм, и антивоенная направленность, тонкий лиризм, юмор и ирония, психологизм и прочие литературные добродетели. Но самое главное — она была и остается нескучной! Занимательности ей не занимать, пардон за невольный каламбур. И каким бы ни было ее содержание, это не унылое вякание ходульных героев и не вялое трепыхание картонных перьев «крылатой мечты» — нет, добротная ткань произведений не расползается даже при перечитывании. Кто мог оторваться, не дочитав «Сокровища громовой луны» Гамильтона или «Конца Вечности» Азимова, бросить на середине «Марсианские хроники» Брэдбери или «Заповедник гоблинов» Саймака? Да никто!

Правда, многие из широко известных у нас имен давно ушли в историю англо-американской фантастики, стали живыми классиками. Мимо нас прошли волна за волной периоды развития западной научно-фантастической литературы, выплескивая на наши берега небольшие рассказы малоизвестных пока еще авторов. Но зато как щедро потом вознаградили себя не очень разборчивые любители фантастики, когда на них обрушился, смывая издательские и конвенционные дамбы и плотины, вал «самопальных» переводов. Пусть дурные подстрочники вызывали изжогу у тонких ценителей и знатоков — природа «черного рынка» не терпит пустоты, да и худая пища все же лучше отсутствия таковой вообще.

Впрочем, тут можно и поспорить. Если продолжить аллегорический ряд, справедливости ради заметим, что лучше посидеть на диете, чем травиться тухлятиной. Но это вопрос в общем-то свободы выбора — желающий травиться пусть травится. В конце концов не книги виноваты в порче нравов.

Предлагаемый вашему вниманию сборник — «пища» весьма качественная.

Томик, который вы сейчас держите в руках, — фрагмент мозаики, своего рода деталь огромного панно или, другими словами, кирпичик в большом и странном здании, именуемом англо-американской фантастикой.

Вас ждут, читатель, приключения тела и духа. Любитель острых ощущений может сразу начать с повести Желязны «Долина проклятий» — и не прогадает! Правда, можно дать голову на отсечение, что после этого он с таким же удовольствием проглотит и остальное.

«Долина проклятий» — не только боевик. Конечно, еле успеваешь перевести дух от головокружительных приключений, виртуозно выписанных мастером острого сюжета Роджером Желязны. Но только ли это приключения тела? Неужели мимо нас пройдет незамеченной нравственная трансформация героя, эволюция его характера? Может быть. Ненавязчивость, отвращение к лобовому морализаторству и унылой назидательности свойственны лучшим образцам американской фантастики. И если мы пройдем мимо второго плана — тем хуже для нас.

Одна из тем второго плана, пронизывающих сборник, тема ксенофобии — боязни, неприятии чужого. Иногда эта тема уходит в глубину, но так или иначе присутствует в большинстве произведений.

Неприемлемость ксенофобии особенно любопытна, если вспомнить, что американцы склонны к изоляционизму. Но может, их недавняя история, когда борьба за жизненное пространство привела к гибели индейских племен, заставляет писателей задуматься — куда ведет деление на своих и чужих?

И даже если вы просто любитель приключений, вспомните, сколько путешественников становилось жертвой ксенофобии, причем обоюдной.

Именно ксенофобия приводит к закономерному финалу землянина из рассказа Боба Шоу «Идеальная команда». Ксенофобия выставляет землян напыщенными дураками в «Погонщике айсбергов» Майкла Коуни, тогда как «туземцы» оказываются тонко чувствующими и глубоко переживающими натурами. Ксенофобия, доведенная до логического конца, превращает человека во врага самому себе — в рассказе Шоу «Амфитеатр» волна отчуждения проходит между близкими людьми.

Но так ли она непобедима — ксенофобия? Победить, одолеть ее можно, и это блистательно доказывает герой рассказа Брайана Кларка «Завещание Джеффри». Рассказом останется доволен не только любитель острого сюжета, но и ценитель интеллектуальных кроссвордов. Этические и мировоззренческие тупики, из которых блистательно выходят герои повествования, — нам урок и пример.

Что же касается повести Шекли, то с большим трудом можно удержаться от длинного и обстоятельного разговора о ней. Мы знали Шекли — милого рассказчика времен «Паломничества на Землю», знали Шекли — бесстрашного путешественника в психоделических мирах времен «Обмена разумов». Но Шекли-сатирик раскрывается перед нами впервые, хотя «Хождение Джоэниса»-одна из ранних его вещей, и все ипостаси Шекли в сущности неразделимы.

Строгому критику может показаться на первый взгляд, что ахиллесова пята сборника — его мозаичность. Действительно, книга любого, отдельно взятого автора производит более сильное впечатление, более цельное, так сказать.

Но! Позволим себе напоследок следующее сравнение.

Авторский сборник подобен визиту в гости. Роскошная гостиная, тонкие вина, изысканные блюда, радушный хозяин, но все это в одном месте, пусть даже на втором этаже замка вас ожидает гостевая комната с фамильным привидением. Рано или поздно все это чуть-чуть приедается, даже привидение.

Сборник же, предлагаемый вашему благосклонному вниманию, — своего рода путешествие по неизведанной реке. Она может то плавно нести ваш плот вдоль мирных берегов, то через миг вдруг кинуть на пороги. За каждым поворотом нечто новое, неожиданное. Вы не знаете, что вас ждет в конце пути, а в непредсказуемости и состоит главная прелесть.

Итак, вперед!

Роберт Шекли Хождение Джоэниса

Пролог

Невероятный мир Джоэниса существовал более тысячи лет назад, в глубоком и туманном прошлом. Известно, что путешествие нашего героя началось около 2000 года и завершилось в начале современной эпохи. То время примечательно взлетом промышленной цивилизации: XXI век, век безумного увлечения техникой, породил странные творения, незнакомые читателю. И все же большинство из нас рано или поздно узнали, что имели в виду древние под «управляемым снарядом» или «атомной бомбой». Детали некоторых из этих фантастических устройств можно увидеть во многих музеях.

Более скудны наши знания в области обычаев и законов того времени. И чтобы получить хоть какое-то представление о тогдашней религии и этике, необходимо обратиться к Хождению Джоэниса.

Без сомнения, сам Джоэнис был реальным лицом; однако мы никак не можем определить степень достоверности всех бытующих о нем историй. Некоторые из них — не изложение фактов, а, скорее, определенного рода моральные аллегории. Но даже и они отображают дух и характер той эпохи.

Настоящая книга, таким образом, есть сборник сказаний о путешественнике Джоэнисе и об удивительном и трагичном XXI веке. Некоторые истории подтверждаются документально, фигурируют в летописях, но большая их часть дошла до нас в устной форме, передаваясь от рассказчика к рассказчику.

Если не считать нашей книги, единственное письменное изложение Путешествия появляется в недавно опубликованных «Фиджийских сказаниях», где, по очевидным причинам, роль Джоэниса отходит на задний план по сравнению с деяниями его друга Лама. Это существенно искажает содержание и совершенно не соответствует духу Путешествия. Руководствуясь вышеприведенными соображениями, мы решили создать книгу, в которой была бы правдиво описана для грядущих поколений история Джоэниса.

Книга содержит также все написанное о Джоэнисе в XXI веке К великому сожалению, эти записи весьма малочисленны и разрозненны и составляют лишь две главы «Лам встречается с Джоэнисом» (из «Книги Фиджи», каноническое издание) и «Как Лам поступил на военную службу» (также из «Книги Фиджи», каноническое издание).

Все остальные истории, от Джоэниса или его последователей, передаются из уст в уста. Наш сборник запечатлевает в письменном виде слова самых известных современных рассказчиков без малейших искажений, во всем многообразии их точек зрения, стиля, характеров, морали, комментариев и т. д. Мы хотим поблагодарить рассказчиков за любезное разрешение записать их сказания. Их имена:

Маоа с Самоа

Маубинги с Таити

Паауи с Фиджи

Пелуи с острова Пасхи

Телеу с Хуахине

Автор указывается в начале каждой главы. Мы приносим извинения многим блестящим рассказчикам, которых мы были не в состоянии включить в сборник и чьи труды будут использованы при составлении полного жизнеописания Джоэниса, с комментариями и вариантами.

Для удобства читателя истории расположены в хронологическом порядке, как главы развивающегося повествования, с началом, серединой и концом. Но мы предупреждаем читателя, чтобы он не ожидал последовательного и цельного изложения, так как некоторые части длинные, а некоторые короткие, одни сложные, а другие простые, в зависимости от индивидуальности рассказчика. Редакция, безусловно, могла бы сократить или расширить определенные главы, приведя их к одинаковому объему и наделив собственным чувством порядка и стиля. Но мы предпочли оставить притчи в оригинальном виде, чтобы читатель мог ознакомиться с описанием Хождения, не прошедшим никакой цензуры. Это будет справедливо по отношению к рассказчикам и позволит поведать правду о Джоэнисе, о людях, которых он встречал, и о странном мире, с которым он столкнулся.

Редакция дословно повторила повествования рассказчиков и без изменения привела два письменных памятника, ничего не добавив и воздержавшись от замечаний. Наши комментарии содержатся лишь в последней, завершающей главе.

Теперь, читатель, мы приглашаем тебя познакомиться с Джоэнисом и отправиться с ним в путешествие через последние годы старого мира и первые годы нового.

Джоэнис отправляется в путешествие (записано со слов Маубинги с Таити)

На двадцать пятом году жизни героя произошло событие, роковым образом повлиявшее на его судьбу. Чтобы пояснить значение этого события, сперва необходимо рассказать кое-что о нашем герое, а чтобы понять его, надо описать место, где он жил. Итак, начнем оттуда, стараясь как можно быстрее перейти к основной теме повествования.

Наш герой, Джоэнис, жил на маленьком атолле в Тихом океане, в двухстах милях к востоку от Таити. Остров этот, имеющий две мили в длину и не более трехсот ярдов в ширину, назывался Манитуатуа. Его окружал коралловый риф, а за рифом простирались синие воды океана. Именно сюда приехали из Америки родители Джоэниса для обслуживания электрооборудования, снабжавшего электричеством большую часть Восточной Полинезии.

Когда умерла мать Джоэниса, его отец стал работать один, а когда умер отец, Тихоокеанская электрическая компания потребовала, чтобы Джоэнис заступил на его место. Что он и сделал.

Судя по многим источникам, Джоэнис был высоким, крепкого телосложения молодым человеком с добрым лицом и хорошими манерами. Он взахлеб читал книги из богатой библиотеки отца и, будучи натурой романтической и чувствительной, предавался долгим размышлениям об истине, верности, любви, долге, судьбе, случайности и прочих абстрактных понятиях. В силу своего характера Джоэнис представлял себе положительные моральные нормы как нечто обязательное и думал о них всегда только возвышенно.

Жители Манитуатуа, все полинезийцы с Таити, с трудом понимали таких людей. Они с готовностью признавали, что добродетели — это хорошо, но при малейшей возможности предавались порокам. Хотя Джоэнис осуждал подобное поведение, ему нравились веселый характер, щедрость и общительность манитуатуанцев. Не утруждая себя размышлениями о добродетелях, они тем не менее умудрялись вести вполне достойную и приятную жизнь.

Постоянное общение с местными жителями не могло не оказывать влияния на характер Джоэниса, который постепенно менялся. Как считают некоторые, он сумел выжить лишь благодаря тому, что многое перенял у жителей Манитуатуа.

Но об этом можно лишь догадываться, это нельзя объективно измерить или оценить. Мы же ведем речь об исключительном событии, происшедшем в жизни Джоэниса, когда ему было двадцать лет.

Истоки этого события следует искать в конференц-зале Тихоокеанской электрической компании, расположенной в Сан-Франциско, на западном побережье Америки. Солидные мужчины в костюмах, ботинках, рубашках и галстуках собрались там за круглым столом из полированного тикового дерева. Эти Люди Круглого Стола, как их называли, вершили в значительной степени человеческие судьбы. Председатель Совета Артур Педрагон получил этот высокий пост по наследству, но сначала он выдержал тяжелую борьбу для того, чтобы занять законное место. Прочно обосновавшись, Артур Педрагон распустил прежний Совет попечителей и назначил своих доверенных людей. Присутствовали: Билл Ланселот — финансовый воротила, Ричард Галахад, широко известный своей благотворительной деятельностью, Остин Мордред, человек с большими политическими связями, и многие другие.

Финансовая империя, которую возглавляли эти лица, в последнее время пошатнулась, поэтому все они голосовали за единение сил и немедленную продажу всех владений, не дающих прибыли. Это решение, каким бы простым оно ни казалось, имело серьезные последствия.

На далеком Манитуатуа Джоэнис получил указание Совета остановить Восточнополинезийскую электростанцию и таким образом лишился работы. Что еще хуже, рухнул его привычный уклад жизни.

Всю следующую неделю он размышлял о своем будущем. Полинезийские друзья Джоэниса уговаривали его остаться с ними на Манитуатуа или переехать на один из больших островов, например на Хуахине, Бора-Бора или Таити.

Выслушав их, он удалился в уединенное место, чтобы поразмыслить над предложениями. Через три дня Джоэнис вернулся и объявил всем собравшимся о своем намерении отправиться в Америку, на родину предков, чтобы увидеть собственными глазами чудеса, о которых читал, и, возможно, найти там свою судьбу. Если окажется, что судьба его не там, он вернется к народу Полинезии с чистой душой и открытым сердцем, готовый к исполнению любых обязанностей, которые на него возложат.

Люди оцепенели от ужаса, когда услышали об этом, ибо американская земля слыла более неведомой и опасной, чем сам океан, а обитатели ее считались колдунами и магами, способными хитроумными заклятиями изменить даже образ мышления человека. Им казалось невероятным, что можно разлюбить коралловые побережья, лагуны, пальмы и остроносые каноэ. Тем не менее такое случалось и раньше. Некоторые полинезийцы, отправившиеся в Америку, попадали под ее чары и никогда оттуда не возвращались. Один из них даже посетил легендарную Мэдисон-авеню, но что нашел он там, осталось тайной, ибо тот человек больше не заговорил. Тем не менее Джоэнис твердо решил ехать.

Он был помолвлен с Тонделайо — манитуатуанской девушкой с золотистой кожей, миндалевидными глазами, смоляными волосами и точеной фигурой. Джоэнис предполагал послать за своей невестой, как только обоснуется в Америке, или вернуться, если судьба окажется к нему неблагосклонной. Ни одно из этих предложений не встретило одобрения у Тонделайо, и она обратилась к Джоэнису на преобладавшем тогда местном диалекте со следующими словами:

— Эй ты, глупый парень, хочешь плыть в Мелику? Зачем, эй? Разве в Мелике больше кокосовых орехов? Длинней пляжи? Лучше рыбалка? Нет! Ты думаешь, может быть, там интересней чумби-чумби? Так нет! Будет лучше, если ты останешься здесь, со мной, клянусь!

Вот таким образом красавица Тонделайо воззвала к разуму Джоэниса. Но тот ответствовал ей:

— Любимая, ужель ты думаешь, что я хочу покинуть тебя, воплощение всех моих грез и средоточие желаний?! Нет, зеница ока моего, нет! Отъезд наполняет меня скорбью, ибо я не ведаю, какой рок поджидает меня в холодном мире на востоке. Знаю лишь, что долг мужчины толкает меня вперед, к подвигам и славе, а если велит судьба, то и к самой смерти. Только поняв великий мир, известный мне пока лишь по рассказам родителей и из книг, смогу я вернуться и провести остаток дней своих здесь, на островах.

Прекрасная Тонделайо внимательно выслушала эти речи и глубоко задумалась. И обратилась девушка к Джоэнису со словами простой народной мудрости, передаваемой от матери к дочке с незапамятных времен:

— Послушай, малый, я думаю, все вы, белые, одинаковы. Сперва вы делаете чумби-чумби с маленькой wahino, и это хорошо, а потом вас тянет на сторону, я думаю, к белой женщине. Клянусь! Хотя пальмы растут и кораллы тоже, но такой мужчина должен умереть.

Джоэнис мог лишь склонить голову перед древней мудростью островитянки. Но решимость его не дрогнула. Он знал, что ему суждено посетить Америку, откуда прибыли его родители, и принять уготованную ему судьбу. Джоэнис поцеловал Тонделайо, и она заплакала, поняв, что слова ее бессильны.

Окрестные вожди устроили пир в честь Джоэниса, где подавались островные деликатесы — консервированная говядина и консервированные ананасы. Когда на остров пришла торговая шхуна с обычным еженедельным грузом рома, они печально простились с любезным их сердцу Джоэнисом.

На этой шхуне Джоэнис, в ушах которого все еще звучали туземные мелодии, прошел мимо Хуахине и Бора-Бора, мимо Таити и Гавайских островов и наконец прибыл в Сан-Франциско.

Лам встречается с Джоэнисом (рассказано самим Ламом и записано в «Книге Фиджи», каноническое издание)

Ну, вы знаете, как это бывает. Еще Хемингуэй говорил: выпивка ни к черту, и девчонка дрянь, и что вам тогда делать? Вот я и торчал в порту, поджидая еженедельную партию мескалина1, и, можно сказать, бил баклуши: слонялся и глазел на толпу, на большие корабли, на Золотые Ворота. Вы знаете, как это бывает. Я только что прикончил бутерброд — итальянская салями на тминном хлебе — и надеялся на скорое прибытие травки, а посему чувствовал себя не так уж паршиво. То есть я хочу сказать, что необязательно чувствовать себя паршиво, даже если девчонка — дрянь.

Ну так вот, тот корабль пришел из дальних краев, и с него сошел парень. Такой, знаете, поджарый, высокий, с настоящим загаром и нехилыми плечами. Полотняная рубашка, обтрепанные штаны и вовсе никакой обувки. Я, естественно, решил, что он в порядке. То есть, я имею в виду, он выглядел в порядке. Я подошел к нему и спросил, пришел ли груз.

Этот тип посмотрел на меня и сказал:

— Меня зовут Джоэнис. Я здесь впервые.

Так я и понял, что он не в деле, и попросту отвел взгляд.

— Не знаете, где можно найти работу? — продолжал он. — Я первый раз в Америке и хочу узнать, что Америка может дать мне и что я могу дать Америке.

Я снова посмотрел на него, потому что теперь уже не был уверен, что он в порядке. В наши дни не каждый работает под хиппи, а иногда, если молотишь под простачка, прямиком можешь угодить в ту Чайную на Небесах, где заправляет Величайший Торговец наркотиками изо всех. И я сказал этому Джоэнису:

— Ищешь работу? А что ты умеешь?

— Я разбираюсь в электрических трансформаторах.

— Потрясно.

— И играю на гитаре, — добавил он.

— Эй, парень! — воскликнул я. — Что же ты сразу не сказал! Я знаю одно местечко, где ты мог бы играть и клево калымить. Монета есть?

Этот Джоэнис едва лопотал по-английски, и мне приходилось ему все растолковывать. Но он быстро схватывал, насчет монеты и остального, и я предложил ему на некоторое время обосноваться в моей халупе. Когда девчонка все равно дрянь, почему бы и нет? И этот Джоэнис одарил меня улыбкой и сказал — конечно, он согласен. Еще он поинтересовался обстановкой и как тут можно поразвлечься. Он казался вполне в норме, даром что иностранец, и я его успокоил, что девочки есть, а насчет других развлечений пускай пока держится меня, а потом видно будет. Он вроде усек, и мы двинули на хату. Я дал ему бутерброд с настоящим ржаным хлебом и куском швейцарского сыра — из Швейцарии, а не из Висконсина. Джоэнис был абсолютно на нуле, и мне пришлось ссудить его бренчалкой, так как свою гитару он оставил на островах, не знаю уж, где эти острова. И в тот же вечер мы выступили в кафе.

Надо сказать, что Джоэнис наделал переполоху своей гитарой и песнями, потому что пел на никому не понятном языке, и мелодии были малость занудливы. Туристы пришли в поросячий восторг, будто им задаром отвалили акции «AT и Т»2. Джоэнис сорвал восемь долларов, чего хватило на пузырь русской — только не надо зудеть мне про патриотизм — и еще кое-какую закусь. И к нему приклеилась одна крошка не больше пяти футов роста, потому что таким уж был Джоэнис. То есть он был высокий и здоровый, с широченными плечищами, да еще копна выгоревших волос. Для такого, как я, это посложнее, потому что хотя у меня и борода и сам я крепкого сложения, но порой мне приходится потратить на поиски немало времени. А к Джоэнису их тянуло прямо как магнитом.

И вот Джоэнис, и эта крошка по имени Диедри Фейн-стейн, и еще одна подружка, которую она взяла на мою долю, все пошли ко мне. Я показал Джоэнису, как разминать зернышки и все прочее, мы наширялись и забалдели. То есть у нас был нормальный приход, а вот Джоэнис засверкал, что тысячеваттная фара «мазда». И хоть я предупреждал его о фараонах, которые бродят по улицам и аллеям Сан-Франциско, ища, кого бы упрятать в свои новенькие расчудесные тюрьмы, Джоэнису было море по колено. Забрался он на кровать и стал толкать речь. Речь получилась потрясная, потому что этот жизнерадостный, улыбчивый парень из далекого захолустья действительно растрогался до глубины души. И сказал он так:

— Друзья мои, я пришел к вам из земли пальм и песка в надежде сделать славные открытия. Я считаю себя счастливей всех смертных, ибо в первый же вечер был представлен вашему кумиру, Королю Травке, и возвышен им, а не унижен. Мне явились чудеса этого мира, которые сейчас розовеют перед моими глазами и низвергаются радужным водопадом. Своего дорогого друга Лама я могу лишь бесконечно благодарить за это битниковское действо. Моей новой возлюбленной, сладчайшей Диедри Фейнстейн, я позволю себе сказать, что вижу разгорающееся внутри меня великое пламя и чувствую сотрясающую меня бурю. Подружке Лама, чье имя я, к сожалению, не разобрал, спешу поведать, что люблю ее любовью брата, страстной и в то же время невинной, как новорожденный младенец. А…

Надо сказать, что у этого Джоэниса голос был неслабый. То есть он ревел как морской лев в брачный период, а такой звук никак не назовешь тихим. Соседи сверху — они у меня добропорядочные граждане, которые встают в 8 утра и отправляются на работу, — стали стучать в потолок и орать, что чаша их терпения переполнилась и что они вызвали полицию, то есть фараонов.

Джоэнис и девочки были в отрубе, но я всегда сохраняю ясную голову на случай опасности, что бы там ни клубилось в легких и ни струилось в венах. Я хотел спустить оставшуюся травку в туалет, но Диедри, вконец рехнувшаяся от этого зелья, потребовала спрятать зернышки в самом интимном месте ее тела, где, по ее словам, они будут в полной безопасности. Я выволок их всех на улицу (причем Джоэнис не пожелал расстаться с моей гитарой) как раз вовремя. Подкатил фургон, и из него высыпали фараоны. Я настропалил свою команду идти прямо, как солдатики, потому что тут лучше не шутить.

Мы шагали кое-как, а фараоны пристроились рядом и стали бросать нам замечания насчет битников, аморального поведения и всего такого. Я старался, чтобы мы топали вперед, но с Диедри было не совладать. Она повернулась к фараонам и выложила все, что о них думала. Это очень неразумно, если у вас такое богатое воображение и такой лексикон, как у Диедри.

Их старший — сержант — сказал:

— Ладно, сестрица, пошли-ка с нами. Мы тебя забираем, усекла?

И они поволокли отбрыкивающуюся девушку к своему фургону. Я заметил, как лицо Джоэниса принимает задумчивое выражение, и понял, что беды не миновать, потому что он, наширявшись, уж очень сильно возлюбил Диедри и вообще всех, кроме фараонов.

Я сказал ему:

— Парень, не вздумай что-нибудь выкинуть. Нашему веселью пришел конец, а если Диедри с нами не будет, то на нет и суда нет. Она вечно не в ладах с фараонами, с тех пор, как приехала изучать дзен. Ее забирают все время, и ей это совершенно по нулям, потому что ее отец — Шон Фейнстейн, который может купить все, что ты успеешь перечислить за пять секунд. Она очухается и выйдет. Так что и пальцем не шевели, даже не оглядывайся, потому что твой отец — не Шон Фейнстейн и вообще не кто-нибудь, о ком я слыхал.

Вот так я пытался успокоить и урезонить Джоэниса. Но он встал как вкопанный. В свете уличного фонаря, с гитарой в руке он выглядел настоящим героем.

— Чего тебе надо, малый? — поинтересовался сержант.

— Уберите руки от этой девушки! — потребовал Джоэнис.

— Эта наркоманка, которую ты называешь девушкой, нарушила статью четыреста тридцать один дробь три Уголовного кодекса города Сан-Франциско. Так что не суй нос не в свое дело, приятель, и не вздумай бренчать на этой укеле на улицах после двенадцати ночи.

Я хочу сказать, что по-своему этот сержант был совсем неплохим парнем.

Но здесь Джоэнис толкнул речь, то есть не речь, а конфетку. К сожалению, я сейчас не припомню дословно, но смысл ее сводился к тому, что законы создаются людьми и, следовательно, должны учитывать дурную натуру человека и что подлинная мораль заключается в следовании истинным требованиям просвещенной души.

— А, красный… — пробормотал сержант. И в мгновение ока, а то и еще быстрей они затащили Джоэниса в фургон.

Само собой Диедри на следующее утро выпустили — может, из-за отца, а может, и из-за ее неотразимого поведения, известного всему Сан-Франциско. Но Джоэнис, хоть мы и перерыли всю округу вплоть до Беркли, как в воду канул.

Говорю вам, как в воду канул! Что случилось с этим светловолосым, обожженным солнцем трубадуром с сердцем большим, как мир? Куда он пропал с моей гитарой и с моей почти самой лучшей обувкой? Полагаю, одни фараоны знают, а они-то уж не скажут. Но я навсегда запомнил Джоэниса, который, как Орфей у врат ада, вернулся на поиски своей Эвридики и тем самым разделил судьбу златоголосого певца. То есть, конечно, это не совсем так, и все же похоже. И кто знает, в каких дальних краях странствует сейчас Джоэнис с моей гитарой?

Сенатская комиссия (рассказано Маоа с Самоа)

Джоэнис никак не мог знать, что в то время в Сан-Франциско проводила расследования Сенатская Комиссия Американского конгресса. Но полиции это было известно. Интуитивно почувствовав в Джоэнисе потенциального свидетеля, следователь привел его из тюрьмы в зал заседаний Комиссии.

Председатель Комиссии, сенатор Джордж У. Пелопс, сразу спросил у Джоэниса, что тот может сказать о себе.

— Я ни в чем не виноват, — выпалил Джоэнис.

— Ага, — отреагировал Пелопс, — но разве вас в чем-то обвинили? Может быть, я? Или кто-нибудь из моих славных коллег? Если так, то я хотел бы немедленно об этом услышать.

— Нет, сэр, — молвил Джоэнис. — Я просто подумал…

— Мысли не являются уликами, — заявил Пелопс. Затем он поскреб лысину, поправил очки и торжественно повернулся к телевизионной камере.

— Этот человек, по его собственному признанию, не был обвинен ни в каком преступлении, совершенном злонамеренно или по заблуждению. Мы всего лишь предложили ему говорить, согласно привилегии и обязанности конгресса. И все же каждое его слово выдает сознание вины. Я считаю, джентльмены, мы должны расследовать это дело.

— Я желаю видеть адвоката, — сказал Джоэнис.

— Вам не полагается адвокат, так как это не судебный процесс, а слушание Комиссии конгресса, только устанавливающей факты. Но мы обратим самое пристальное внимание на ваше требование. Могу я поинтересоваться, зачем предположительно невиновному человеку требуется адвокат?

Джоэнис, прочитавший немало книг на Манитуатуа, пробормотал что-то о законности и своих правах. Пелопс ответствовал ему, что конгресс является охранником его прав, так же как и создателем законов. Следовательно, Джоэнису нечего бояться, если он будет отвечать правду. Джоэнис принял это близко к сердцу и дал обещание отвечать правду.

— Благодарю вас, — сказал Пелопс. — Хотя обычно мне не приходится просить, чтобы отвечали правду. Впрочем, возможно это не имеет значения. Скажите, мистер Джоэнис, вы действительно верите во все то, что упомянули в своей речи прошлой ночью на улице Сан-Франциско?

— Я не помню никакой речи, — ответил Джоэнис.

— Вы отказываетесь отвечать на этот вопрос?

— Я не могу ответить. Я не помню. Полагаю, на меня влиял алкоголь.

— Помните ли вы, с кем были прошлой ночью?

— Кажется, с одним человеком по имени Лам и еще с девушкой, Диедри…

— Нам не нужны их имена, — торопливо перебил Пелопс. — Мы всего лишь спросили вас, не помните ли, с кем вы были. Вы ответили, что помните. Должен сказать, мистер Джоэнис, что у вас весьма удобная память, которая фиксирует одни факты и отвергает другие, имевшие место в течение одного отрезка времени.

— То не факты, — возразил Джоэнис. — То люди.

— Комиссия просит вас не шутить, — сурово отчеканил Пелопс. — Официально предупреждаю вас, что уклончивые, безответственные и вводящие в заблуждение ответы, а также молчание будут рассматриваться как неуважение к конгрессу, что является нарушением федеральных законов и влечет за собой тюремное заключение сроком до одного года.

— Я не хотел сказать ничего такого, — поспешно заверил Джоэнис.

— Очень хорошо, продолжим. Вы отрицаете, что прошлой ночью произносили речь?

— Нет, сэр, я не отрицаю этого.

— В таком случае не отрицаете ли вы, мистер Джоэнис, что суть вашей речи касалась так называемого права каждого человека низвергать государственные законы? Или, другими словами, отрицаете ли вы, что подстрекали к бунту тех инакомыслящих, кого могли сбить ваши состряпанные за границей воззвания? Или, чтобы вам стало абсолютно ясно, что вы пропагандировали насильственное свержение правительства, опирающегося на свои законы? Можете ли вы оспаривать тот факт, что содержание и смысл вашей речи сводились к нарушению тех свобод, которые дали нам наши отцы-основатели и которые вообще позволяют вам говорить, каковой возможности вы безусловно не имели бы в Советской России? Смеете ли вы утверждать, что эта речь, замаскированная пустыми словечками из жаргона богемы, не является частью обширного плана, направленного на подрыв изнутри и прокладывание пути для внешней агрессии, в каковой цели вы пользуетесь молчаливым одобрением, если не явной поддержкой определенных лиц в нашем Государственном департаменте? И что, наконец, эта речь, произнесенная якобы в состоянии опьянения, но при полном сознании вашего так называемого права на подрывные действия в условиях демократии, где возможности возмездия, по вашему мнению, ограничены Конституцией и Биллем о правах, которые существуют не для помощи стоящим вне закона элементам, как вам думается, а, напротив, для охраны свобод народа от таких наемников, как вы? Так это или не так, мистер Джоэнис? Я прошу дать простой и однозначный ответ.

— Мне бы хотелось прояснить…

— Пожалуйста, отвечайте на вопрос, — ледяным тоном отрезал Пелопс. — Да или нет.

Джоэнис лихорадочно соображал, вспоминая все, что читал на родном острове об американской истории.

— Ваши утверждения чудовищны! — наконец воскликнул он.

— Мы ждем ответа! — провозгласил Пелопс.

— Я настаиваю на своих конституционных правах, а именно на Первой и Пятой поправках, — сказал Джоэнис, — и, со всем уважением к вам, отказываюсь отвечать.

Пелопс зловеще улыбнулся:

— Этот номер у вас не пройдет, мистер Джоэнис, поскольку Конституция, за которую вы сейчас так цепляетесь, была пересмотрена или, точнее, обновлена теми из нас, кто дорожит ее неизменностью и оберегает ее от выхолащивания. Упомянутые вами поправки, мистер Джоэнис, — или, может быть, мне следует называть вас товарищем Джоэновым? — не позволят вам хранить молчание по причинам, которые с радостью объяснил бы любой член Верховного Суда — если бы вы удосужились спросить его!

Эта сокрушительная речь в корне подавила любое возражение. Даже видавшие виды репортеры, присутствовавшие в зале, были поражены до глубины души. Джоэнис сперва побагровел, а затем побелел как смерть. Поставленный в безвыходное положение, он все же раскрыл рот, чтобы отвечать, но в этот миг был спасен вмешательством одного из членов Комиссии, сенатором Зарешеткингом.

— Прошу прощения, сэр, — обратился сенатор Зарешеткинг к Пелопсу, — прошу прощения также у всех, кто ждет ответа на вопрос. Я хочу лишь кое-что сказать и требую, чтобы мои слова занесли в протокол, потому что иногда человек должен говорить прямо, несмотря на то что это может причинить ему боль и даже нанести политический и материальный ущерб. И все же такой человек, как я, обязан высказаться, когда долг велит ему высказаться, невзирая на последствия и полностью сознавая, что это может противоречить общественному мнению. Таким образом, я желаю сказать следующее: я старый человек и многое повидал на своем веку. Мой долг заявить, что я — смертельный враг несправедливости. Меня называют консерватором, но в отличие от некоторых я не могу мириться с определенными вещами. И как бы меня кое-кто ни называл, я надеюсь, что не доживу до того дня, когда русская армия займет город Вашингтон. Таким образом, я выступаю против этого человека, этого товарища Джоэнова, но не как сенатор, а, скорее, как тот, кто ребенком резвился в холмистой местности к югу от Соур-Маунтина, кто ловил рыбу и охотился в глухих лесах, кто постепенно взрослел и наконец постиг, что значит для него Америка, кто осознал, что соседи послали его в конгресс для того, чтобы он представлял там их и их близких, и кто теперь считает своим долгом сделать настоящее заявление. Именно по этой, и только по этой, причине я обращаюсь к вам со словами из Библии. «Зло есть грех!» Некоторые умники среди нас, возможно, посмеются, но так уж оно есть, и я глубоко в это верую.

Члены Комиссии разразились бурными аплодисментами. Хотя они много раз слышали речь старого сенатора, она неизменно будила в них самые высокие и благородные чувства. Председатель Пелопс, сжав губы, повернулся к Джоэнису.

— Товарищ, — спросил он с легкой иронией, — являетесь ли вы в настоящее время членом коммунистической партии и имеете ли членский билет?

— Нет! — воскликнул Джоэнис.

— В таком случае назовите ваших сообщников в то время, когда вы являлись членом коммунистической партии.

— У меня не было никаких сообщников. Я имею в виду…

— Мы отлично понимаем, что вы имеете в виду, — перебил Пелопс. — Так как вы решили не называть своих сотоварищей-предателей, не признаетесь ли вы нам, где находилась ваша ячейка? Нет? Так, тогда скажите нам, товарищ Джоэнов, не говорит ли вам что-нибудь имя Рональд Блейк? Или, проще выражаясь, когда вы в последний раз встречались с Рональдом Блейком?

— Я никогда с ним не встречался, — ответил Джоэнис.

— Никогда? Это очень смелое заявление. Вы пытаетесь заверить меня, что ни при каких обстоятельствах ни разу не встречались с Рональдом Блейком? Не сталкивались с ним самым случайным образом в толпе, не сидели в одном кинотеатре? Сомневаюсь, что кто-нибудь в Америке может вот так категорически утверждать, что никогда не встречался с Рональдом Блейком. Желаете ли вы, чтобы ваше заявление было занесено в протокол?

— Ну, знаете, возможно, я встречался с ним в толпе, то есть я хочу сказать, что я мог оказаться в одной толпе с ним; я не утверждаю наверняка…

— Но вы допускаете такую возможность?

— Пожалуй, да.

— Прекрасно, — одобрил Пелопс. — Наконец-то мы добираемся до сути. Теперь я прошу вас ответить, в какой именно толпе вы встречались с Блейком, что он вам сказал, что вы сказали ему, какие документы он вам передал и кому вы отдали эти документы…

— Я никогда не встречался с Арнольдом Блейком! — вскричал Джоэнис.

— Нам он был известен как Рональд Блейк, — сказал Пелопс. — Но мы, безусловно, заинтересованы в выяснении его псевдонимов. Заметьте, пожалуйста, что вы сами признали возможность связи с ним, а ввиду вашей установленной партийной деятельности эта возможность перерастает в вероятность столь значительную, что может рассматриваться как факт. Более того, вы сами выдали нам имя, под которым Рональд Блейк известен в партии, — имя, которого до сих пор мы не знали. Полагаю, этого достаточно.

— Послушайте, — взмолился Джоэнис. — Я не знаю ни этого Блейка, ни того, что он сделал.

— Рональд Блейк был обвинен в хищении чертежей новой малогабаритной двенадцатицилиндровой модели «студебеккера» повышенной комфортности и в продаже этих чертежей советскому агенту, — сухим голосом констатировал Пелопс. — После объективного суда в соответствии с законом приговор был приведен в исполнение. Позже были разоблачены, осуждены и казнены тридцать его соучастников. Вы, товарищ Джоэнов, являетесь тридцать первым членом самой крупной из до сих пор нами раскрытых шпионских организаций.

Джоэнис попытался что-то сказать, но обнаружил, что трясется от страха и не может выдавить ни слова.

— Данная Комиссия, — подытожил Пелопс, — наделена особыми полномочиями, поскольку она устанавливает факты, а не карает. Как ни обидно, нам приходится следовать букве закона. Поэтому мы передаем секретного агента Джоэнова в ведомство Генерального Прокурора, с тем чтобы он предстал перед справедливым судом и понес наказание, которое соответствующие органы правительства сочтут нужным наложить на изменника, заслуживающего только смерти. Заседание объявляется закрытым.

Как восторжествовала справедливость (рассказано Пелуи с острова Пасхи)

Генеральный Прокурор, к которому попал Джоэнис, был высоким человеком с орлиным носом, узкими глазками и бескровными губами. Вообще его лицо казалось вырубленным из камня. Сутулый и молчаливо-презрительный, величественный в своей черной бархатной мантии с гофрированным воротничком, Генеральный Прокурор являлся живым воплощением своего ужасного ведомства. Поскольку он был слугой карающего органа правительства, его долг заключался в том, чтобы никто из попавших к нему в руки не ушел от возмездия, и он добивался этого всеми доступными средствами.

Резиденция Генерального Прокурора находилась в Вашингтоне, но сам он происходил из города Афины штата Нью-Йорк и в годы молодости водил знакомство с Аристотелем и Алкивиадом, чьи произведения считаются высшим достижением американского гения.

Когда-то Афины были одним из городов Древней Греции, откуда возникла американская цивилизация. Рядом с Афинами находилась Спарта — милитаристское государство, главенствующее над городами Лакедонии в верхней части штата Нью-Йорк. Ионические Афины и дорическая Спарта вели между собой смертельную войну и утратили независимость. Но и попав под власть Америки, они сохранили большой вес в ее делах.

Пока все выглядело достаточно просто. У Джоэниса не было влиятельных друзей или политических соратников, и, казалось, кара постигнет его без вреда для карающего. Соответственно Генеральный Прокурор организовал Джоэнису всяческую возможную юридическую помощь, с тем чтобы его дело слушалось в знаменитой Звездной Палате. Таким образом, буква закона будет соблюдена наряду с приятной уверенностью в вердикте присяжных. Ибо педантичные судьи Звездной Палаты, бесконечно преданные идее искоренения зла в любом его проявлении, никогда за всю свою историю не выносили другого решения, кроме решения о виновности.

После оглашения приговора Генеральный Прокурор намеревался принести Джоэниса в жертву на электрическом стуле в Дельфах, тем самым снискав благосклонность богов и людей.

Таков был его план. Но в ходе расследования выяснилось, что отец Джоэниса происходил из Механиксвиля штата Нью-Йорк да к тому же еще был членом муниципального совета. А мать Джоэниса была ионийкой из Майами — афинской колонии в глубинах дикарской территории. Поэтому определенные влиятельные эллины потребовали прощения оступившегося отпрыска уважаемых родителей во имя эллинического единства — немаловажной силы в американской политике.

Генеральный Прокурор, сам уроженец Афин, счел за лучшее удовлетворить эту просьбу. Посему он распустил Звездную Палату и послал Джоэниса к Великому Оракулу в Сперри, что встретило всеобщее одобрение, ибо сперрийский Оракул, так же как и Оракулы из «Джен моторса» и «Джен электрикса», славился объективностью суждений о людях и их делах. Оракулы вообще так вершили правосудие, что заменили многие суды страны.

Джоэниса привезли в Сперри, и вскоре с дрожью в коленках он предстал перед Оракулом. Оракул был огромной вычислительной машиной весьма сложного устройства, с пультом управления, или алтарем, которому прислуживало множество жрецов. Все жрецы были кастрированы, дабы они не имели иных помыслов, кроме заботы о машине. Верховный Жрец был к тому же еще и ослеплен, чтобы он мог видеть грешников лишь глазами Оракула.

Когда вошел Верховный Жрец, Джоэнис пал перед ним на колени. Но жрец поднял его и сказал:

— Не страшись, сын мой. Смерть ожидает всех людей, и нескончаемые муки присущи их эфемерной жизни. Скажи мне, есть ли у тебя деньги?

— Восемь долларов и тридцать центов, — ответил Джоэнис. — Но почему вы об этом спрашиваете, отец?

— Потому, — молвил жрец, — что среди просителей существует обычай добровольно жертвовать деньги Оракулу. Но если у тебя нет денежных средств, равно принимаются недвижимость, облигации, акции, закладные и любые другие бумаги, которые считаются ценными в бренном мире.

— У меня нет ничего подобного, — печально ответствовал Джоэнис.

— А земли в Полинезии?

— Мои родители получили землю от правительства, и к нему она должна вернуться. Не владею я и никаким другим имуществом, ибо этим вещам в Полинезии не придают значения.

— Значит, у тебя ничего нет? — разочарованно спросил жрец.

— Ничего, кроме восьми долларов и тридцати центов, — сказал Джоэнис, — да гитары, которая принадлежит человеку по имени Лам, из далекой Калифорнии. Но, отец, неужели это действительно необходимо?

— Разумеется, нет. Но и кибернетикам надо на что-то жить, и щедрый дар от просителя рассматривается как благое деяние, особенно когда приходит пора толковать слова Оракула. Некоторые также полагают, что бедный человек попросту мало трудился и не накопил денег для Оракула на случай судного дня и, следовательно, недостаточно благочестив. Но это не должно нас беспокоить. Сейчас мы представим твое дело и испросим решение.

Жрец взял заявление Генерального Прокурора и защитную речь адвоката Джоэниса и перевел их на тайный язык, каким Оракул общался с людьми. Вскоре пришел ответ.

«ВОЗВЕДИТЕ В ДЕСЯТУЮ СТЕПЕНЬ

И ВЫЧТИТЕ КВАДРАТНЫЙ КОРЕНЬ

ИЗ МИНУС ЕДИНИЦЫ.

НЕ ЗАБУДЬТЕ КОСИНУС,

ИБО ЛЮДЯМ ДОЛЖНО ВЕСЕЛИТЬСЯ.

ДОБАВЬТЕ «X» КАК ПЕРЕМЕННУЮ,

СВОБОДНО ВЗВЕШЕННУЮ,

НЕВЛЮБЛЕННУЮ.

ВСЕ ПРИДЕТ К НУЛЮ,

И Я ВАМ БОЛЬШЕ НЕ НУЖЕН».

Получив это решение, жрецы собрались вместе на толкование слов Оракула. И вот что они сообщили:

ВОЗВЕСТИ — значит исправить зло.

ДЕСЯТАЯ СТЕПЕНЬ — есть условия содержания и срок, в течение которого проситель должен работать на каторге, чтобы исправить зло, а именно десять лет.

КВАДРАТНЫЙ КОРЕНЬ ИЗ МИНУС ЕДИНИЦЫ — будучи мнимым числом, представляет воображаемое состояние благоденствия; также обозначает возможность обогащения и прославления просителя. В связи с этим предыдущий приговор объявляется условным.

«X» ПЕРЕМЕННАЯ представляет воплощение земных фурий, среди которых будет обитать проситель и которые покажут ему всевозможные ужасы.

КОСИНУС — знак самой богини, оберегающей просителя от некоторых ужасов, уготованных фуриями; он обещает ему определенные земные радости.

ВСЕ ПРИДЕТ К НУЛЮ — значит, что в данном случае соблюдается равенство между святым правосудием и человеческой виной.

Я ВАМ БОЛЬШЕ НЕ НУЖЕН — означает, что в дальнейшем проситель не должен обращаться к этому или другому Оракулу, так как решение окончательное и обжалованию не подлежит.

Таким образом, Джоэниса приговорили к десяти годам условно. И Генеральный Прокурор вынужден был исполнить решение Оракула и освободить Джоэниса.

Оказавшись на свободе, Джоэнис продолжил свое путешествие по земле Америки. Он торопливо покинул Сперри и добрался на поезде до города Нью-Йорк. О том, что делал он там и что с ним приключилось, пойдет рассказ в следующей истории.

Джоэнис, Чевоиз и полицейский (рассказано Маоа с Самоа)

Никогда не видел Джоэнис ничего подобного великому городу Нью-Йорк. Бесконечные толкотня и спешка такого множества людей были ему незнакомы, они поражали воображение. Лихорадочная жизнь города не утихла и с наступлением вечера. Джоэнис наблюдал за ньюйоркцами, спешащими в погоне за развлечениями в ночные клубы и варьете. Город не испытывал недостатка в культуре, ибо огромное число людей отдавало свое время утраченному ныне искусству движущихся картинок.

К ночи суматоха стихла. Джоэнис увидел множество стариков и молодых людей, неподвижно сидящих на скамейках или стоящих у входа в метро. Их лица были ужасающе пусты, а когда Джоэнис обращался к ним, то не мог разобрать их вялых, невнятных ответов. Эти нетипичные ньюйоркцы вызывали у него беспокойство, и он был рад, когда наступило утро.

С первыми лучами солнца возобновилось бурление толпы. Люди толкали друг друга, в судорожной спешке стараясь куда-то попасть и что-то сделать. Джоэнис решил узнать причину всего этого и остановил одного прохожего.

— Сэр, — обратился к нему Джоэнис, — не могли бы вы уделить минуту вашего ценного времени и рассказать страннику о великой и целенаправленной деятельности, которую я наблюдаю вокруг?

— Ты что — псих? — буркнул прохожий и заторопился прочь.

Но следующий, кого остановил Джоэнис, тщательно обдумал свой ответ и произнес:

— Вы называете это деятельностью?

— Так мне кажется, — ответил Джоэнис, глядя на бурлящую толпу. — Между прочим, меня зовут Джоэнис.

— А меня — Чевоиз.

— Чевоис?

— Нет, Чевоиз: как в «чево изволите». В ответ на ваш вопрос я скажу вам, что то, что вы видите, — не деятельность. Это паника.

— Но чем вызвана такая паника? — поинтересовался Джоэнис.

— В двух словах объяснить это можно так: люди боятся, что если они прекратят суетиться, то кто-нибудь предположит, что они мертвы. Это очень скверно, если вас сочтут мертвым, потому что тогда вас могут выкинуть с работы, закрыть ваш текущий счет, повысить квартплату и отнести в могилу, как бы вы ни отбрыкивались.

Джоэнису ответ показался неправдоподобным, и он сказал:

— Мистер Чевоиз, эти люди не похожи на мертвых. Ведь на самом деле, без преувеличений, они не мертвы, правда?

— Я никогда не говорю без преувеличений, — сообщил ему Чевоиз. — Но так как вы приезжий, я постараюсь объяснить проще. Начнем с того, что смерть есть понятие относительное. Некогда определение ее было примитивным: ты мертв, если не двигаешься в течение длительного времени. Но современные ученые очень внимательно изучили это устаревшее понятие и добились больших успехов. Они обнаружили, что можно быть мертвым во всех важных отношениях, но все же передвигаться и разговаривать.

— Что же это за «важные отношения»? — спросил Джоэнис.

— Во-первых, — сказал Чевоиз, — ходячие мертвецы характеризуются почти полным отсутствием чувств. Они могут испытывать лишь страх и злобу, хотя иногда симулируют другие эмоции, подобно тому, как шимпанзе неумело притворяется читающим книгу. Далее. Во всех их действиях сквозит какая-то роботообразность, которая сопутствует прекращению высших мыслительных процессов. Часто наблюдается рефлексивная склонность к набожности, что напоминает спазматическое дерганье цыпленка, которому только что отрубили голову. Из-за этого рефлекса многие ходячие мертвецы бродят вокруг церквей, а некоторые даже пытаются молиться. Других можно встретить на скамейках в парках или возле выхода метро…

— А-а, — перебил Джоэнис, — гуляя вчера поздно вечером по городу, я видел таких людей.

— Совершенно верно, — подтвердил Чевоиз. — Это те, кто уже не притворяются живыми. Но остальные копируют живых с умилительным старанием, в надежде остаться незамеченными. Но они частенько перебарщивают, и их легко определить либо по слишком оживленному разговору, либо по чересчур громкому смеху…

— Понятия не имел, — признался Джоэнис.

— Это большая проблема, — продолжал Чевоиз. — Власти изо всех сил стремятся решить ее, но она чудовищно разрослась. Я хотел бы поведать вам и о других чертах ходячих мертвецов, ибо уверен, что вам будет интересно. Но к нам приближается полицейский, и, стало быть, мне лучше откланяться.

С этими словами Чевоиз пустился бежать и исчез в толпе. Полицейский погнался было за ним, но вскоре бросил эту затею и вернулся к Джоэнису.

— Проклятье! — пожаловался он. — Опять его упустил.

— Он преступник? — удивился Джоэнис.

— Самый ловкий вор в наших краях, специалист по краже драгоценностей, — сказал полицейский, вытирая пот с широкого красного лба. — Обожает притворяться битником.

— Со мной он разговаривал о ходячих мертвецах, — заметил Джоэнис.

— Он вечно что-нибудь выдумывает, — сказал полицейский. — Патологический лжец, вот кто он такой, причем сумасшедший. И опасный. Особенно опасный, потому что никогда не носит оружия. Я трижды чуть не поймал его. Приказываю ему остановиться именем закона, точно по инструкции, а когда он не повинуется, стреляю. Пока я убил восьмерых прохожих. Если и дальше так будет продолжаться, сержанта мне не видать. Кроме того, за патроны заставляют платить из собственного кармана.

— Но если этот Чевоиз не вооружен… — начал Джоэнис и тут же осекся. Лицо полицейского приобрело зловещее выражение, и рука его опустилась на рукоятку револьвера. — То есть я хотел бы узнать, — спохватился Джоэнис, — есть ли правда в том, что рассказывал мне Чевоиз о ходячих мертвецах?

— Нет, это все его битниковская болтовня для одурачивания людей. Разве я не говорил, что он вор?

— Простите, забыл, — произнес Джоэнис.

— Так не забывайте. Я самый обыкновенный человек, но такие, как Чевоиз, действуют мне на нервы. Я исполняю обязанности строго по инструкции, а по вечерам прихожу домой и смотрю телевизор, каждый вечер, кроме пятницы, когда я иду в боулинг. Ну что, похоже это на поведение робота?

— Разумеется, нет! — заверил Джоэнис.

— Этот парень, — продолжал полицейский, — твердит, что люди лишены чувств. Так я вам скажу: хоть я, может, и не психолог, но я точно знаю, что у меня чувства есть. Когда я сжимаю в руке револьвер, мне хорошо. Похоже, что у меня нет никаких чувств? Больше того, я вам еще кое-что скажу: я вырос в неблагополучном районе и юнцом был в банде. Мы все имели энерганы и гравиножи и развлекались убийствами, грабежами и изнасилованиями. Разве похоже, что у нас не было чувств? Так бы я, наверно, и пошел по дурной дорожке, не повстречайся мне тот священник. Он не хвалился, не задавался, он был словно один из нас, потому что знал, что только так его слова смогут достичь наших дикарских душ. Вместе с нами он совершал налеты, и я не раз видел, как он потрошит кого-то своим маленьким ножиком, с которым никогда не расставался. Так свой в доску священник растолковал мне, что я впустую гроблю свою жизнь.

— Должно быть, воистину замечательный человек, — заметил Джоэнис.

— Он был святым, — задумчиво произнес полицейский печальным голосом. — Он был настоящим святым, потому что делал все наравне с нами, но внутри оставался очень хорошим человеком и всегда уговаривал нас сойти с преступного пути. — Полицейский посмотрел Джоэнису прямо в глаза и добавил: — Именно благодаря ему я и пошел в полицию. Это я — то! Все думали, что я кончу на электрическом стуле. А у Чевоиза хватает наглости болтать о ходячих мертвецах! Я стал фараоном, я стал хорошим фараоном, а не каким-нибудь паршивым подонком вроде Чевоиза. Выполняя свой долг, я убил восемь преступников и получил три почетных знака. А еще я убил двадцать семь ни в чем не повинных граждан, которые не сумели быстро убраться с дороги. Мне жаль этих людей, но главное для меня — работа. Я не могу позволить кому-то путаться под ногами, когда от меня уходит преступник. И что б там ни плели газеты, я в жизни не брал взяток, даже за стоянку в неположенном месте. — Рука полицейского судорожно сжала револьвер. — Я самого Иисуса Христа оштрафую, оставь он машину в неположенном месте, и все святые не смогут меня подкупить. Что вы об этом думаете?

— Я думаю, что вы самоотверженный человек, — осторожно ответил Джоэнис.

— И правильно. У меня красивая жена и трое чудесных детишек. Я обучил их стрелять из револьвера. Я для своей семьи ничего не пожалею. А Чевоиз воображает, что он знает что-то о чувствах! Господи, эти сладкоречивые ублюдки так мне действуют на нервы, что я порой теряю голову. Хорошо еще, что я набожный человек.

— Безусловно, хорошо, — согласился Джоэнис.

— Я до сих пор навещаю каждую неделю священника, который вытащил меня из банды. Он все еще работает с подростками, такой он самоотверженный. Годы его не те, чтобы пользоваться ножом, поэтому частенько приходится орудовать энерганом или велосипедной цепью. Этот человек сделал для законности больше, чем все городские центры по перевоспитанию. Порой и я помогаю ему. Мы с ним вернули обществу четырнадцать закоренелых преступников. Многие из них стали уважаемыми бизнесменами, а шестеро служат в полиции. Всякий раз, когда я вижу этого человека, я чувствую святость.

— По-моему, это чудесно, — заметил Джоэнис и начал потихоньку пятиться, потому что полицейский вытащил револьвер и стал им нервно поигрывать.

— Нет такого зла в нашей стране, которое нельзя было бы исправить доброй волей и прямыми действиями, — сказал полицейский, и подбородок его начал дергаться. — В конечном счете добро всегда торжествует и будет торжествовать, пока ему помогают добросердечные люди. В полицейской дубинке правопорядка больше, чем во всех заплесневелых кодексах, вместе взятых! Мы их ловим, а судьи их отпускают, как вам это нравится?! Хорошенькое дело, нечего сказать! Но мы, полицейские, привыкли к этому и считаем, что одна сломанная рука стоит года в каталажке, и поэтому часто сами вершим правосудие.

Сжимая одной рукой дубинку, а другой — револьвер и пристально глядя на Джоэниса, полицейский надвигался на него, излучая необузданное стремление насаждать закон и порядок. Джоэнис застыл на месте. Ему оставалось лишь надеяться, что полицейский не убьет его и не переломает ему кости.

Назревал критический момент. В последнюю секунду Джоэниса спас какой-то разморенный жарой горожанин, который сошел с тротуара, до того как загорелся зеленый сигнал светофора. Полицейский резко повернулся, сделал два предупредительных выстрела и бросился к нарушителю. Джоэнис быстро зашагал в противоположном направлении и продолжал идти, пока не вышел за пределы города.

Джоэнис и два водителя грузовика (рассказано Телуи с Хуахине)

Джоэнис шагал вдоль шоссе на север, когда рядом с ним затормозил грузовик. В кабине сидели двое мужчин. Они сказали, что охотно его подбросят, поскольку им по пути.

Джоэнис с радостью забрался в машину, выразив водителям благодарность. Те заверили, что берут его с удовольствием, так как вести грузовик — нудное занятие. Оказалось, что они любят беседовать с различными людьми и выслушивать их рассказы. Именно поэтому они попросили Джоэниса поведать им, что приключилось с того момента, как он уехал из дома.

Джоэнис рассказал этим людям, что, будучи родом с далекого острова, он приплыл в город Сан-Франциско, где был арестован и допрошен Сенатской Комиссией. Затем он предстал перед судом Оракула, получил десять лет условно и отправился в Нью-Йорк, где его чуть не убил полицейский. С тех пор как он покинул остров, все пошло кувырком, жаловался Джоэнис, и оборачивалось крайне неудачно. Таким образом, он считает себя глубоко несчастным человеком.

— Мистер Джоэнис, — проникновенно сказал первый водитель грузовика, — на вашу долю безусловно выпало немало злоключений, но несчастнейшим из людей являюсь я, так как я утратил нечто более ценное, чем золото, о чем скорблю каждый день своей жизни.

Джоэнис попросил этого человека поведать свою историю. И вот что рассказал ему первый водитель грузовика.

История ученого водителя грузовика

Мое имя — Адольфус Защитникус, по происхождению я швед. Сызмальства я обожал науку. Эта любовь жила во мне не сама по себе, я верил, что наука является первейшим слугой человечества, что она вырвет его из жестокости прошлого и поведет к миру и счастью. Несмотря на все зверства, чинимые людьми, даже несмотря на то, что моя собственная нейтральная страна наживалась на продаже оружия воюющим государствам, я верил в добрую натуру человека.

Из-за своего врожденного гуманизма и склонности к наукам я стал врачом и обратился в Комиссию по Здравоохранению при ООН, добиваясь назначения в самое глухое и запущенное место. Тихая практика в сонном шведском городке была не для меня: я жаждал сразиться с болезнями.

И меня послали на побережье Западной Африки, единственным врачом на территорию, превосходящую по площади Европу. Я замещал швейцарца по фамилии Дюрр, умершего от укуса рогатой гадюки.

В той местности свирепствовало неисчислимое множество разнообразных заболеваний. Одни были мне известны, так как я изучал их по книгам, другие же явились для меня откровением. Эти последние, как я узнал, распространялись искусственно. Мне неведомо, кто принял такое решение, но кое-кому на Западе позарез нужна была именно такая Африка, неспособная к самостоятельному развитию. С этой целью и распространялись бактерии, а также некоторые выведенные в лабораторных условиях растения, которые должны были сделать и без того густые джунгли совершенно непроходимыми. Таким образом африканцев можно было отвлечь от политики, так как все их время уходило на борьбу за выживание. При этом многие виды животных погибли, зато некоторые процветали. Крысы, например, и змеи неимоверно размножились. Резко возросла численность насекомых, в частности мух и москитов, а из птиц несметно размножились стервятники.

Я никогда не догадывался о таком положении дел, поскольку в условиях демократии на подобные сообщения никто не обращает внимания, а диктатура их попросту запрещает. Но мне самому пришлось увидеть все эти ужасы. Кроме того, я узнал, что то же самое творится в тропических районах Азии, Центральной Америки и Индии. Случайно или же по чьему-то умыслу все эти области были абсолютно нейтральными, потому что последние силы их жителей уходили на борьбу за существование.

Как врач, я был опечален разгулом заболеваний, известных и неизвестных. Они шли из джунглей, с помощью и поддержкой человека. Темпы роста всего живого в джунглях были фантастическими, такой же фантастической была и скорость разложения всего отмершего. В этих благоприятных условиях множились и развивались болезнетворные микробы и бактерии.

Как человека, меня доводило до бешенства такое извращенное применение науки. И все же я верил в нее. Я твердил себе, что дурные и ограниченные люди во все века творили в мире зло; но гуманисты рука об руку с наукой исправят содеянное.

Я принялся за работу с большим рвением. Я побывал у всех племен своего района и обрушился на заболевания всеми имеющимися у меня лекарствами. Успех был потрясающим. Однако вскоре возбудители болезней стали невосприимчивыми к моим средствам. Местное население страдало ужасно.

Я срочно заказал новые лекарства, получил их и остановил эпидемию. Но некоторые микробы и вирусы все-таки сохранились, и зараза вновь начала распространяться.

Я выписал только что открытые препараты, и мне их прислали. Опять мы сошлись в смертельной схватке, из которой я вышел победителем. И снова часть микроорганизмов выжила, и появились мутации. Я обнаружил, что в соответствующих условиях болезни могут принимать новые, еще более опасные формы куда быстрее, чем человек способен создавать новые лекарства.

И вообще я заметил, что микробы ведут себя точно так же, как люди в критическом положении. Они проявляли поразительную волю к победе. И разумеется, чем более губительное воздействие на них оказывали, тем быстрее и неистовее они множились, сопротивлялись, изменялись и в конце концов наносили ответный удар. Сходство, по моему мнению, жуткое и противоестественное.

Я чудовищно много работал в то время, по двенадцать, по восемнадцать часов в сутки, пытаясь спасти несчастное, терпеливое, страдающее население. Но зараза преодолела самые последние достижения медицины и свирепствовала с небывалой силой. Я был в отчаянии, ибо оказался беспомощным перед этими новыми болезнями.

И тут я обнаружил, что микроорганизмы, приспособившиеся к новым лекарствам, потеряли иммунитет к старым. Так, в научном горении я снова стал применять старые средства.

Со времени моего приезда в Африку я справился по меньшей мере с десятью крупными эпидемиями и начал схватку с одиннадцатой. Я уже знал, что микробы и вирусы отступят перед моей атакой, изменятся, размножатся и вновь нанесут, удар, поставив меня перед необходимостью с теми же результатами бороться с двенадцатой эпидемией, потом с тринадцатой, четырнадцатой и так далее.

Такова была ситуация, в которую привело меня научное и общегуманистическое рвение. Но я смертельно устал и буквально валился с ног. У меня не было времени думать ни о чем, кроме сиюминутных проблем.

Но потом жители моего района сами освободили меня от непосильной ноши. Люди темные и малообразованные, они видели лишь, что с тех пор, как появился я, эпидемии бушуют с особой яростью. Они считали меня каким-то чрезвычайно злым колдуном, в склянках которого вместо целебных средств заключена квинтэссенция смерти. Эти люди отвернулись от меня и пошли к своим шаманам, которые лечат больных мазками глины и талисманами из кости и сваливают каждую смерть на кого-нибудь из невинных соплеменников.

Даже матери спасенных мною детей выступили против меня. Они винили меня в том, что дети все равно умирают, если не от болезни, то от голода.

Наконец жители деревень собрались меня убить. И непременно бы это сделали, если бы меня не спасли шаманы. Ирония судьбы — ведь я считал их своими ярыми противниками.

Они объяснили своим соплеменникам, что на мое место придет еще более злой колдун. Люди испугались и не причинили мне вреда, а шаманы стали раскланиваться со мной, потому что почитали меня за коллегу.

И все же я не отчаялся и не бросил работу с этими племенами; и тогда племена бросили меня. Они перекочевали в глубь материка, в район губительных болот, где почти не было пищи, зато свирепствовали болезни.

Я не мог последовать за ними, потому что болота относились к другому участку, где был свой доктор, тоже швед, который не делал никаких уколов, не давал ни таблеток, ни пилюль, вообще ничего. Вместо этого он каждый день напивался медицинским спиртом. Он прожил в джунглях двадцать лет и утверждал, что поступает наилучшим образом.

Оставшись в одиночестве на своем участке, я пережил нервное потрясение. Меня отозвали в Швецию, и там я стал размышлять о происшедшем.

Мне пришло в голову, что деревенские жители, которых я считал неразумными дикарями, вели себя как здравомыслящие люди. Они бежали от моей науки и моего гуманизма, которые ни на йоту не улучшили их положения. Напротив, моя наука доставила им еще большие страдания и боль, а мой гуманизм безрассудно пытался уничтожить ради них другие создания и тем самым нарушал равновесие сил на Земле.

Осознав все это, я покинул свою страну, покинул Европу и прибыл сюда. Теперь я вожу грузовик. И когда кто-нибудь обращается ко мне с восторженными речами о науке, гуманизме и чудесах исцеления, этот человек кажется мне сумасшедшим.

Вот так я потерял веру в науку, в то, что было для меня дороже золота и что я буду оплакивать до конца своих дней.

В конце этой истории второй водитель грузовика сказал:

— Никто не станет отрицать, что на вашу долю выпало немало бед, Джоэнис, но пережитое вами не идет ни в какое сравнение с рассказом моего друга. А невзгоды моего друга никак не сравнятся с моими. Ведь я — самый несчастный среди людей. Я утратил нечто более ценное, чем золото, и более дорогое, чем наука, что буду оплакивать до конца жизни.

Джоэнис обратился к нему с просьбой поведать свою историю. И вот что рассказал второй водитель грузовика.

История честного водителя грузовика

Мое имя — Рамон Дельгадо. Родился я в Мексике и больше всего гордился своей честностью. Я был честен, потому что этого требовали законы страны, написанные лучшими из людей. Они вывели их из общепринятых принципов справедливости и укрепили Наказанием, дабы повиновались все, а не только готовые к соблюдению законов добровольно.

Это казалось мне правильным, ибо я любил справедливость и верил в нее, а стало быть, и в законы, выведенные из понятия справедливости, и в Наказание, насаждающее законность. Ибо только так можно обрести свободу от тирании и чувство собственного достоинства.

Многие годы я трудился в своей деревне, копил деньги и вел честную и правильную жизнь. Однажды мне предложили работу в столице. Я был счастлив, ибо давно мечтал увидеть великий город, откуда исходила справедливость в моей стране. Я потратил все сбережения на покупку старенького автомобиля и поехал в столицу. Я поставил машину перед магазином моего работодателя, на платной стоянке со счетчиком, и зашел внутрь, чтобы разменять деньги и бросить песо в счетчик. А когда вышел, меня арестовали.

Я предстал перед судьей, который обвинил меня в нарушении правил стоянки, мелком воровстве, бродяжничестве, сопротивлении аресту и создании общественных беспорядков.

Судья признал меня виновным по всем статьям. В нарушении правил стоянки, потому что я не опустил монету в счетчик; в воровстве, потому что я взял песо из кассы хозяина; в бродяжничестве, потому что при мне не было ничего, кроме одного песо; в сопротивлении аресту, потому что я спорил с полицейским, и в создании общественных беспорядков, потому что я плакал, когда меня вели в тюрьму.

Строго говоря, все это было правдой, и я не посчитал несправедливым, когда меня осудили. Я даже восхищался рвением судьи на службе закону. И не выражал недовольства, когда меня приговорили к десяти годам заключения. Это казалось жестоким, но я — то знал, что закон может быть соблюден лишь посредством применения сурового и бескомпромиссного наказания.

Меня направили в федеральную Каторжную Тюрьму Морелос. Я понимал, что мне пойдет на пользу знакомство с местом, где осуществляется наказание, и усвоение горьких плодов бесчестного поведения.

По пути в Каторжную Тюрьму я обратил внимание на множество людей, прячущихся рядом в лесу. Я не придал этому особого значения, потому что часовой как раз читал мои бумаги. Он изучил их с большим вниманием, а затем открыл ворота.

К величайшему моему изумлению, как только ворота открылись, эта толпа ринулась вперед и силой проложила себе дорогу в тюрьму. Откуда-то появилось множество охранников, которые попытались оттеснить их. Но прежде чем часовой сумел закрыть ворота, некоторым удалось проскочить внутрь.

— Разве возможно, — спросил я его, — чтобы эти люди специально хотели попасть в тюрьму?

— Именно так, — ответил часовой.

— Но я всегда полагал, что тюрьмы скорее служат цели удержания людей внутри, чем предохранения от попадания снаружи, — заметил я.

— Да, так было, — сказал часовой. — Но в наши дни, когда в стране такое количество иностранцев и такой голод, люди рвутся в тюрьму хотя бы из-за трехразового питания. Мы не в силах задержать их. Ворвавшись в тюрьму, они становятся преступниками, и мы вынуждены оставлять их там.

— Возмутительно! — воскликнул я. — Но при чем тут вообще иностранцы?

— С них все и началось, — объяснил часовой. — В их странах царит голод, а они знают, что у нас в Мексике — лучшие тюрьмы в мире. И вот они специально приезжают сюда издалека, в особенности если не удается попасть в тюрьму у себя на родине. Но, на мой взгляд, иностранцы ничуть не хуже и не лучше наших собственных граждан, которые делают то же самое.

— Как же может правительство соблюдать закон?

— Лишь скрывая истинное положение вещей, — сказал часовой. — Когда-нибудь мы научимся строить такие тюрьмы, которые смогут кого надо содержать внутри, а кого надо оставлять снаружи. До тех пор необходимо хранить все в тайне. Тогда большая часть населения будет верить, что Наказания следует бояться.

Затем часовой провел меня внутрь Каторжной Тюрьмы, в помещение Комиссии по Амнистии. Находившийся там человек спросил, нравится ли мне тюремная жизнь. Я ответил, что пока не могу сказать определенно.

— Что ж, — промолвил тот человек, — ваше поведение за все время пребывания здесь было воистину примерным. Наша цель — перевоспитание, а не месть. Как бы вы отнеслись к немедленной амнистии?

Я боялся ответить невпопад, поэтому сказал, что не знаю.

— Не торопитесь, подумайте, — посоветовал он, — и приходите сюда, как только захотите выйти на свободу.

После этого я направился в свою камеру. Там сидели еще два моих соотечественника и три иностранца. Двое иностранцев были французами, а один — американцем. Американец спросил, согласился ли я на амнистию, и я ответил, что пока еще нет.

— Чертовски умно для новичка! — одобрил американец по имени Лифт. — Некоторые из только что осужденных ничего не понимают. Они соглашаются — и бац! — оказываются за воротами у разбитого корыта.

— А это так плохо?

— Еще бы! — воскликнул Лифт. — Если тебя освободили, обратно в тюрьму уже не попасть. Что бы ты ни делал, судья попросту расценивает это как нарушение правил поведения отпущенного под честное слово и предупреждает, чтобы ты так больше не поступал. Скорее всего, ты больше ничего и не сделаешь, потому что полицейские переломают тебе руки.

— Лифт прав, — заметил один из французов. — Согласиться выйти под честное слово — крайне опасно. Я — живое тому свидетельство. Мое имя Эдмон Дантес. Много лет назад меня направили в это заведение, а потом предложили условное освобождение. Будучи зеленым юнцом, я согласился. Но затем на воле я понял, что все мои друзья остались в тюрьме и там же собранные мною книги и пластинки. По юношеской опрометчивости я оставил там также свою возлюбленную, заключенную под номером 43 422 231. Слишком поздно я осознал, что в тюрьме находится вся моя жизнь, теперь я навсегда лишен тепла и надежности этих гранитных плит.

— Что же вы сделали? — спросил я.

— Я наивно полагал, что преступление принесет мне заслуженное вознаграждение, — печально улыбнувшись, произнес Дантес. — Ну и убил человека. Но судья просто-напросто продлил срок моего условного заключения, а полиция сломала мне все пальцы на правой руке. Именно тогда, когда моя рука заживала, я и преисполнился решимости вернуться назад.

— Это, должно быть, оказалось очень трудно, — вставил я.

Дантес кивнул.

— Потребовалось огромное терпение, ибо я потратил двадцать лет жизни, чтобы попасть в тюрьму.

Старый Дантес вздохнул и продолжал рассказ при полном молчании остальных заключенных:

— В те дни тюрьмы охранялись куда строже, и такой прорыв через ворота, как вы видели сегодня, никогда бы не удался. Поэтому я, в одиночку, прорыл подземный ход. Трижды я выходил на сплошной гранит и был вынужден начинать все сначала. Один раз я почти уже проник во внутренний дворик, но меня засекла охрана. Они сделали контрподкоп и оттеснили меня назад. Как-то я попытался спуститься в тюрьму на парашюте, но внезапный порыв ветра отнес меня в сторону. С тех пор самолетам запретили пролетать над тюрьмами. Таким образом, я вызвал даже некоторые тюремные реформы.

— Но как же вы в конце концов добились своего? — спросил я.

Старик печально усмехнулся:

— После многих лет бесплодных усилий мне в голову пришла идея. Даже не верилось, что такой простой план может привести к успеху там, где не помогли изобретательность и безрассудная храбрость. И все же я попытался. Я вернулся в тюрьму под видом следователя по особым делам. Сперва охрана не хотела меня впускать. Но я сказал, что правительство рассматривает возможность введения поправки, согласно которой охране даруются равные права с заключенными. Меня пропустили, и тогда я открыл свое инкогнито. Они вынуждены были позволить мне остаться. Потом ко мне пришел какой-то человек и записал мою историю. Надеюсь, что он записал ее правильно.

С тех пор, разумеется, ввели строгие меры, делающие повторение моего плана невозможным. Но я глубоко убежден, что отважные люди всегда преодолевают препятствия, которые воздвигает общество на пути к достижению их цели. Если проявить достаточно упорства, в тюрьму можно попасть.

Когда старый Дантес закончил свой рассказ, наступило молчание.

— А возлюбленная ваша была еще там, когда вы вернулись?

Старик отвернулся, и по его щеке скатилась слеза.

— Заключенная под номером 43 422 231 умерла от цирроза печени за три года до того. Отныне я провожу все время в молитвах и размышлениях.

Трагическая история о смелости, настойчивости и обреченной любви произвела на нас мрачное впечатление. Молча мы отправились на вечерний прием пищи и потом еще долгие часы пребывали в подавленном настроении.

Я много размышлял об этом странном деле, о людях, мечтающих жить в тюрьме, и от неотвязных мыслей у меня раскалывалась голова. И чем больше я думал об этом, тем становился растерянней. Поэтому я очень робко поинтересовался у своих товарищей по камере: разве не манит их свобода, разве не томятся они тоской по городам и улицам, по цветущим лугам и лесам?

— Свобода? — переспросил Лифт. — Ты говоришь об иллюзии свободы, а это разные вещи. В городах, о которых ты ведешь речь, существование опасно, там царят ужас и страх, за каждым углом поджидает смерть.

— А упомянутые вами цветущие луга и леса еще хуже, — заметил второй француз. — Мое имя Руссо. В молодости я по наивности написал несколько книг, где превозносил природу и человека как венец ее творения. Но потом, в зрелом возрасте, я тайно покинул страну и совершил путешествие в ту самую природу, о которой так уверенно распространялся.

Тогда-то я понял, как она ужасна и до какой степени ненавидит человека. Я обнаружил, что цветущие луга крайне неудобны для ходьбы и ходить по ним вреднее, чем по самому плохому асфальту. Я увидел, что посевы человека — это жалкие изгои растительного мира, лишенные силы и существующие лишь благодаря людям, которые борются с сорняками и вредителями.

Попав в лес, я убедился, что деревья признают только себе подобных; все живое бежало меня. Я узнал, что, как бы ни радовали глаз прекрасные голубые озера, они всегда окружены колючками и топью. А когда вы наконец добираетесь до них, то обнаруживаете, что вода коричневая от грязи.

Дожди и засуха, жара и холод — все это природа. И она же заботливо устраивает так, что от дождей гниет пища человека, от жары сохнет тело человека, а от стужи мерзнут его конечности.

Причем это только самые мягкие проявления природы, их никак нельзя сравнить с гневом моря, с холодным безразличием гор, с предательством трясины, с безжалостностью пустынь или ужасом джунглей. И я заметил, что в своей злобе природа покрыла большую часть земли морями, болотами, пустынями, горами и джунглями.

Нет нужды говорить о землетрясениях, торнадо, приливных волнах и всех тех бедствиях, в которых природа с полной силой проявляет свое ожесточение.

Единственное спасение человечества от этих кошмаров — в городе, где мощь природы отчасти ограниченна. И естественно, самый далекий от природы тип поселения — это тюрьма. К такому выводу привели меня долгие годы исследований. Вот почему я отрекся от слов, сказанных в юности, и веду здесь счастливую жизнь, не видя ничего зеленого.

С этим Руссо отвернулся и погрузился в созерцание стальной стены.

— Видишь, Дельгадо, — сказал Лифт, — единственная настоящая свобода — здесь, в тюрьме.

Этого я принять не мог и указал на то, что мы находимся взаперти, а это противоречит понятию свободы.

— Но мы все взаперти на этой земле, — возразил мне старый Дантес. — Кто-то на большем пространстве, кто-то на меньшем. И все навеки взаперти внутри себя.

Лифт пожурил меня за неблагодарность.

— Ты же слышал, что говорили охранники. Если бы о нашей счастливой судьбе узнали по всей стране, сюда ринулись бы сломя голову все остальные. Надо радоваться, что мы находимся здесь и что об этом чудесном местечке известно лишь избранным.

— Но сейчас ситуация меняется, — заметил заключенный мексиканец. — Несмотря на то что правительство скрывает истину и представляет тюремное заключение как нечто такое, чего следует страшиться и избегать, люди потихоньку начинают узнавать правду.

— Это ставит правительство в затруднительное положение, — вставил другой мексиканец. — До сих пор тюрьмам никакой замены не нашли, хотя некоторое время собирались карать любое преступление смертной казнью. От этой идеи отказались, потому что сие пагубно отразилось бы на военном и промышленном потенциале государства. И поэтому до сих пор приходится посылать людей в тюрьму — в то единственное место, куда они и хотят попасть.

Все заключенные тут засмеялись, потому что, будучи преступниками, обожали парадоксы правосудия. А это казалось величайшим извращением — совершить преступление против общественного блага и получить в результате счастливое и обеспеченное существование.

Я чувствовал себя словно во сне, словно во власти ужасного кошмара, ведь мне нечего было возразить этим людям. Наконец в отчаянии я воскликнул:

— Возможно, вы свободны и живете в наилучшем уголке Земли, но у вас нет женщин!

Заключенные нервно захихикали, как будто я затронул щекотливую тему, но Лифт спокойно сказал:

— Твои слова верны, у нас нет женщин. Однако это совершенно несущественно.

— Несущественно? — поразился я.

— Абсолютно, — подтвердил Лифт. — Может быть, некоторые и ощущают поначалу определенное неудобство; но люди всегда приспосабливаются к окружающей обстановке. В конце концов одни только женщины считают, что без них нельзя обойтись. Мы, мужчины, знаем, что это не так.

Все находящиеся в камере дружно и горячо выразили свое согласие.

— Настоящие мужчины, — продолжал Лифт, — нуждаются лишь в обществе таких же мужчин. Если бы здесь был Батч, он объяснил бы это гораздо лучше; но, к великому сожалению его многочисленных друзей и поклонников, Батч лежит в лазарете с двойной грыжей. Он, безусловно, растолковал бы тебе, что жизнь в обществе невозможна без компромиссов. Когда компромиссы чересчур велики, мы называем это тиранией. Когда они незначительны и не требуют от нас особых усилий, как вот этот малосущественный вопрос о женщинах, мы называем это свободой. Помни, Дельгадо, совершенства нет ни в чем.

Больше я спорить не стал, но выразил желание покинуть тюрьму как можно скорее.

— Я устрою тебе побег сегодня вечером, — сказал Лифт. — Пожалуй, это хорошо, что ты уходишь. Тюремная жизнь не для того, кто ее не ценит.

Вечером, когда выключили свет, Лифт поднял одну из гранитных плит на полу камеры. Под ней оказался тоннель. И, пораженный, сбитый с толку, я оказался на улице города.

Долгие дни я размышлял над происшедшим. Наконец я понял, что моя честность была не чем иным, как глупостью, поскольку основывалась на невежестве и неправильном представлении о жизни. Честности вообще не может быть, так как она не предусматривается никаким законом. Закон просто-напросто не сработал, потому что все человеческие представления о справедливости оказались ложными. Следовательно, справедливости не существует — как не существует никаких ее производных, в том числе и честности.

Это было ужасно. Но ужаснее было другое: раз нет справедливости, то не может быть свободы или человеческого достоинства; есть лишь искаженные иллюзии, подобные тем, что владели умами моих товарищей по камере.

Так я потерял веру в честность, которая была для меня дороже золота. И эту утрату я буду оплакивать до конца своих дней.

Джоэнис молча сидел с водителями грузовика, не зная, что сказать Наконец они доехали до развилки дорог, и машина остановилась.

— Мистер Джоэнис, — сказал первый водитель грузовика. — Здесь вам придется нас покинуть. Мы свернем на восток, к нашему складу, а там лишь океан и леса.

Джоэнис сошел с машины. Но на прощанье он задал попутчикам последний вопрос.

— Каждый из вас утратил то, что было ему дороже всего на свете. Но откройте мне, удалось ли вам обрести что-нибудь взамен?

Дельгадо, который некогда верил в честность, ответил:

— Ничто не может возместить мне потерю. Однако я должен признаться, что меня начинает занимать наука, которая, мне кажется, предлагает целостную и логичную картину мира.

Защитникус — швед, проклявший науку, — сказал:

— Ничто не может утешить меня в моем горе. Но время от времени я думаю о честности. Она создает законы и чувство собственного достоинства.

Джоэнис понял, что водители грузовика не слышали друг друга, так как каждый был слишком занят своей бедой. И так Джоэнис распрощался с ними, помахал рукой и пустился в путь, размышляя над их рассказами.

Но вскоре он обо всем забыл, потому что увидел впереди большой дом. На его пороге стоял мужчина и жестами приглашал Джоэниса войти.

Приключения Джоэниса в сумасшедшем доме (рассказано Паауи с Фиджи)

Джоэнис подошел ко входу в дом и остановился, чтобы прочитать надпись над дверью. Надпись гласила:

«ДОМ «ХОЛЛИС» ДЛЯ НЕВМЕНЯЕМЫХ

ПРЕСТУПНИКОВ»

Пока Джоэнис размышлял над тем, что бы это значило, к нему подскочил человек, делавший ему знаки, и схватил за обе руки. Джоэнис уже приготовился защищать свою жизнь, но тут увидел, что человек этот — не кто иной, как Лам, его друг из Сан-Франциско.

— Джонсик! — восторженно заорал Лам. — Ну, парень, попортил же ты мне кровь! Жуть берет, как подумаю, что ты — чужеземец, причем малость простоватый по натуре, — будешь крутиться в нашей стране. Ведь Америка — не то место, где можно спать спокойно. Но Диедри сказала, чтобы я за тебя не беспокоился, и она оказалась права. Я вижу, что ты все-таки пришел сюда.

— Куда сюда? — спросил Джоэнис.

— В Уютноград, — ответил Лам. — Входи.

Джоэнис вошел в «Дом «Холлис» для невменяемых преступников». В гостиной Лам представил его группе людей. Джоэнис смотрел и слушал очень внимательно, но не мог обнаружить в них ничего ненормального и поделился своими наблюдениями с Ламом.

— Разумеется, в них нет ничего ненормального! — возмутился Лам. — Вывеска — всего-навсего официальное название. Мы, обитатели, предпочитаем называть свой дом «Поселением «Холлис» для писателей и художников».

— Так, значит, это не лечебница для душевнобольных?

— Нет, это лечебница, но только формально.

— А сумасшедшие здесь есть? — спросил Джоэнис.

— Послушай, старина, — сказал Лам, — сюда мечтают попасть люди искусства со всего Восточного побережья. Конечно, у нас найдется парочка психов — надо же чем-то занять докторов. Да к тому же мы потеряем правительственную дотацию и освобождение от налогов, если у нас не будет ни одного чокнутого.

Джоэнис быстро огляделся, поскольку никогда в жизни не видел сумасшедшего. Но Лам покачал головой и сказал:

— Тут их не ищи. Сумасшедших, как правило, приковывают цепями в подвале.

К их разговору прислушивался высокий бородатый врач. Теперь он обратился к Джоэнису:

— Да, мы пришли к выводу, что подвал — самое подходящее для них место. Он сырой и темный, а это успокаивающе воздействует на буйных.

— Но почему вы держите их на цепи? — поинтересовался Джоэнис.

— Тогда у них складывается впечатление своей исключительности, — ответил врач. — Кроме того, не следует недооценивать воспитательного значения цепей. Воскресенье у нас день посещений, и, когда люди проходят мимо ревущих, покрытых нечистотами безумцев, это производит на них неизгладимое впечатление. Психиатрия занимается предупреждением заболеваний в не меньшей степени, чем их лечением. Выборочные статистические данные показывают, что посетители, видевшие наши подземные камеры, гораздо реже сходят с ума, чем остальные американцы.

— Очень интересно, — заметил Джоэнис. — И что, вы так же обращаетесь со всеми сумасшедшими?

— Боже упаси! — с улыбкой воскликнул врач. — Мы, работники сферы психологии, не имеем права допустить косность в подходе к душевным расстройствам. Каждая конкретная форма сумасшествия требует своего, особого лечения. Так, в отношении меланхоликов мы установили, что желаемый результат в плане поднятия общего тонуса достигается нанесением удара по лицу платком, пропитанным луком. Что касается паранойи, то мы считаем, что лучше всего как бы войти в манию больного. Соответственно мы устанавливаем за ним слежку, приставляем шпиков, используем подслушивающую аппаратуру и прочие подобные устройства. Пациент перестает быть сумасшедшим, ибо мы преобразуем окружающий его мир таким образом, что бывшие необоснованные страхи становятся вполне реальными. Этот метод лечения — одно из наших лучших достижений.

— Что происходит потом? — спросил Джоэнис.

— Войдя в мир параноика и превратив его из иллюзии в реальность, мы затем стремимся изменить картину действительности так, чтобы больной вернулся в норму. Пока мы не добились положительных результатов, но теория обещает многое.

— Как видишь, — заметил Лам, — наш док — настоящий мудрец.

— Ну что вы, — скромно улыбнулся врач. — Я лишь стараюсь не закоснеть. Мой ум готов принять любое предположение. Уж такой я есть, и тут совершенно нечем восхищаться.

— А, бросьте, док, — сказал Лам.

— Нет-нет, в самом деле. Я всего лишь из тех, кого называют «пытливым умом». В отличие от некоторых моих коллег я задаю вопросы. Например, при виде мужчины, свернувшегося калачиком с закрытыми глазами подобно зародышу в утробе, я не тороплюсь лечить его массированной шоковой радиотерапией. Скорее я спрошу себя: «А что, если создать большую искусственную матку и поместить ее внутрь?» Кстати, такой случай действительно имел место.

— И что произошло? — поинтересовался Джоэнис.

— Несчастный малый задохнулся, — со смехом ответил Лам.

— Я никогда и не утверждал, что хорошо разбираюсь в технике, — надменно проговорил врач. — Метод проб и ошибок сопряжен с риском. Однако я рассматриваю данный случай как успех.

— Почему? — спросил Джоэнис.

— Потому что перед кончиной пациент выпрямился. До сих пор не знаю, что явилось причиной исцеления — искусственная матка, смерть или сочетание обоих факторов; но эксперимент безусловно имеет важное теоретическое значение.

— Я просто пошутил, док, — извинился Лам. — Я знаю, что вы отличный специалист.

— Благодарю вас, Лам, — произнес врач. — А теперь прошу прощения, мне пора навестить одного пациента. Любопытная мания. Он верит, что является физическим воплощением Бога. Причем вера его столь сильна, что он каким-то непонятным образом заставляет черных мух образовывать нимб вокруг его головы; крысы падают пред ним ниц, а птицы лесов и полей слетаются со всех сторон петь у решетки его камеры. Этим феноменом заинтересовался один из моих коллег, так как он предполагает неизвестный канал общения человека с животными.

— Как вы его лечите? — спросил Джоэнис.

— Потакая мании. Я притворяюсь его поклонником и учеником. Каждый день в течение пятидесяти минут я сижу у его ног. Когда ему кланяются звери, я тоже кланяюсь. По четвергам я отвожу его в лазарет и позволяю лечить больных, потому что это доставляет ему удовольствие.

— Он в самом деле исцеляет их?

— Пока неудач у него не было, — ответил доктор. — Но разумеется, ни для религии, ни для медицины эти так называемые чудеса не являются чем-то новым. Мы ведь не претендуем на всеведение.

— Можно мне увидеть этого пациента? — попросил Джоэнис.

— Конечно. Он очень любит посетителей. Я устрою вам встречу сегодня днем.

И с бодрой улыбкой доктор заспешил прочь.

Джоэнис разглядывал светлую, хорошо обставленную гостиную, прислушивался к бурлящим вокруг интеллектуальным спорам, и «Дом «Холлис» для невменяемых преступников» уже не казался ему неприятным. А через минуту он стал и того лучше, ибо навстречу Джоэнису шла Диедри Фейнстейн.

Прелестная девушка кинулась ему на шею, и аромат ее волос был подобен меду.

— Джоэнис, — произнесла она дрожащим голосом. — Я думала о тебе с момента нашей преждевременной разлуки в Сан-Франциско, когда ты встал так отважно и любяще между мною и полицейскими. Ты являлся мне во сне и наяву, и я перестала различать, где сон, а где явь. Мы с отцом искали тебя по всей Америке. Отчаявшись увидеть тебя, я приехала сюда, чтобы успокоить нервы. О Джоэнис, как ты думаешь, судьба или случайность свела нас сейчас снова вместе?

— Ну, — молвил Джоэнис, — мне кажется…

— Я так и знала! — воскликнула Диедри, прижимая его к себе еще крепче. — Мы поженимся через два дня, четвертого июня, так как за время твоего отсутствия я стала патриоткой. Тебя устраивает эта дата?

— Э-э… — начал Джоэнис, — я полагаю, нам следует принять во внимание…

— Я не сомневалась, — сказала Диедри. — Знаю, я была не из самых примерных, если вспомнить бурное прошлое, как мы ширялись на вечеринках, как месяц я пряталась в мужском общежитии в Гарварде, и то время, когда я была королевой вест-сайдских хулиганов и убила прежнюю королеву велосипедной цепью, и другие детские шалости. Я не горжусь этим, любимый, но и не стыжусь своей естественной неукротимой юности. Вот почему я призналась тебе в этих вещах и буду признаваться по мере того, как буду вспоминать. Ведь между нами не должно быть секретов. Ты согласен со мной?

— Ну, — произнес Джоэнис, — я думаю…

— Я была уверена, что ты того же мнения. К счастью для нас, все это уже в прошлом. Я повзрослела и посерьезнела, вступила в Лигу молодых консерваторов, в Совет против антиамериканизма в любой форме, в Общество друзей Салазара и в Крестовый поход женщин против иностранных веяний. И это не поверхностные изменения. Я чувствую глубокое отвращение ко многим моим бывшим занятиям, и в частности к искусству, которое часто не что иное, как порнография. Ты видишь, я выросла, перемены внутри меня самые настоящие, и я буду тебе хорошей и верной женой.

Джоэнис представил на миг свою жизнь с Диедри, в которой отвратительные признания будут чередоваться с невыносимой скукой. Диедри долго еще лепетала о приготовлениях к свадьбе, а потом побежала звонить отцу.

— Как можно отсюда выбраться? — спросил Джоэнис.

— Послушай, дружище, — сказал Лам, — но ведь ты только что сюда попал.

— Знаю. Но как мне смыться? Можно просто выйти?

— Конечно, нет. Это ведь в конце концов «Дом для невменяемых преступников».

— Нужно разрешение врача?

— Безусловно. Но на этой неделе к нему лучше не соваться. Он в полнолуние всегда очень раздражительный.

— Мне надо уйти сегодня же, — тревожно сказал Джоэнис. — Или завтра утром самое позднее.

— Довольно неожиданно, — заметил Лам. — Уж не крошка ли Диедри со своими матримониальными планами заставляет тебя нервничать?

— Она, — признался Джоэнис.

— Не стоит беспокоиться, — сказал Лам. — Я возьму на себя Диедри и завтра же тебя отсюда вызволю. Доверься мне, Джонсик, и ни о чем не волнуйся. Лам все устроит.

Позже днем вернулся доктор, чтобы повести Джоэниса на встречу с пациентом, возомнившим себя воплощением Бога. Они прошли несколько массивных стальных дверей и остановились в конце мрачного серого коридора.

— Для пользы дела будет лучше, если вы к моменту встречи освоите наши психотерапевтические методы, — предупредил врач. — Пусть пациент думает, что вы разделяете его заблуждение.

— Хорошо, — согласился Джоэнис и внезапно почувствовал прилив волнения и надежды.

Врач отомкнул дверь, и они вступили в камеру. Но в ней никого не оказалось. Напротив зарешеченного окна у стены стояла аккуратно заправленная койка. У маленького деревянного столика заходилась душераздирающим плачем полевая мышь. На столике лежала записка.

— Крайне странно, — проговорил врач, беря записку. — Полчаса назад, когда я запирал дверь, он казался в хорошем настроении.

— Но каким образом ему удалось выбраться? — удивился Джоэнис.

— Безусловно, он использовал некую форму телекинеза, — сказал врач. — Я не претендую на то, что много знаю об этих так называемых психических феноменах; но это ярко демонстрирует, сколь далеко может зайти потерявший ориентацию человек в стремлении себя оправдать. Сама интенсивность попытки бегства от реальности показывает степень умственного расстройства. Очень жаль, что мы не смогли помочь бедняге.

— А что говорится в записке? — поинтересовался Джоэнис.

Врач взглянул на клочок бумаги и сказал:

— Похоже на список необходимых покупок. Правда, весьма странный список. Не представляю себе, где он сумеет купить…

Джоэнис попытался заглянуть в записку через плечо доктора, но тот резко отдернул руку и убрал записку в карман.

— Привилегия врачей, — объяснил он. — Мы не можем позволить посторонним читать подобные вещи. По крайней мере сперва записку надо тщательно проанализировать и снабдить пояснениями, а также заменить некоторые ключевые термины для сохранения в тайне имени пациента. А теперь не вернуться ли нам в гостиную?

У Джоэниса не оставалось другого выхода, как последовать за доктором в гостиную. Он разглядел первое слово записки: «Помни». Совсем немного, но Джоэнис запомнил это навсегда.

Джоэнис провел беспокойную ночь. Его тревожило, сможет ли Лам выполнить свои обещания, касающиеся Диедри и освобождения Джоэниса из сумасшедшего дома. Но он еще не знал о всех способностях своего друга.

С надвигающимся бракосочетанием Лам разобрался, сообщив Диедри, что у Джоэниса третья стадия сифилиса. Курс лечения займет много времени; а если он не принесет успеха, заболевание поразит нервную систему и превратит Джоэниса в безмозглое и беспомощное создание.

Диедри опечалили эти известия, но она заявила, что все равно выйдет замуж за Джоэниса четвертого июня. Диедри сказала Ламу, что с тех пор, как она изменилась, половые отношения стали ей глубоко противны. Поэтому недуг Джоэниса скорее можно считать положительным фактором, так как он неизбежно ограничит их связь лишь духовным единением. Что касается замужества с безмозглым и беспомощным созданием, то таковая жизнь не является отталкивающей для девушки с возвышенными мыслями и вообще она всегда мечтала стать сестрой милосердия.

Тогда Лам сказал, что людям, страдающим таким заболеванием, не положено выдавать брачные свидетельства. Это вынудило Диедри сдаться, так как недавно обретенная ею гражданская зрелость не допускала даже мысли о чем-то запрещенном федеральным или государственным законом.

Таким образом Джоэнис был спасен от союза, не сулившего ему ничего хорошего.

Что касается выхода из психиатрической лечебницы, то Лам побеспокоился и об этом. Вскоре после полдника Джоэниса позвали в комнату для посетителей. Там Лам представил его декану Гарнеру Дж. Глупсу, который вместе с несколькими своими коллегами составлял факультетский комитет университета Сент-Стивенс-Вуд (УССВ).

Декан Глупс был высоким жилистым человеком с мягким взглядом ученого, ироничным улыбчивым ртом и сердцем большим, как мир. Замечанием о погоде и цитатой из Аристофана он помог Джоэнису быстро освоиться и почувствовать себя как дома. А потом изложил причину, побудившую его к знакомству с Джоэнисом.

— Вы должны понять, мой дорогой Джоэнис, если я могу вас так называть, что мы, работники сферы, ну, скажем, просвещения, постоянно находимся в поисках таланта. Нас нередко уподобляют, причем, как правило, в положительном аспекте, тем лицам в бейсболе, которые осуществляют аналогичную функцию.

— Понимаю, — сказал Джоэнис.

— Также следует добавить, — продолжал декан Глупс, — что мы ценим не столько обладателя ученых степеней, отвечающего формальным академическим требованиям, как я и мои коллеги, сколько человека с абсолютным пониманием своего предмета и динамичным подходом к передаче знаний своим студентам. Не слишком ли часто мы, люди академического склада, оказываемся оторванными от главной — да позволю себе так выразиться — струи американской жизни? Не слишком ли часто игнорируем мы тех, кто, не имея педагогического опыта, блестяще ведет свою работу? Впрочем, я уверен, что мой добрый друг мистер Лам уже объяснил все это, причем куда убедительнее, чем когда-либо удастся сделать мне.

Джоэнис перевел взгляд на Лама, и тот сказал:

— Как ты знаешь, два семестра я преподавал в УССВ «Взаимосвязь между джазом и поэзией». Потрясный курс, дружище. Клевые ударные и все прочее. Народ балдел.

— Лекции мистера Лама имели грандиозный успех, — добавил декан Глупс. — И мы с радостью их повторим, если мистер Лам…

— Нет, старина, — отрезал Лам. — Мне не хочется вас огорчать, но вы знаете, что я пас.

— Разумеется, — торопливо сказал Глупс, — если вы выразите желание преподавать что-нибудь другое…

— Может быть, я дам семинар по дзену, — неуверенно произнес Лам. — Дзен-буддизм сейчас снова в силе. Но я должен подумать.

— Ну конечно, — Декан Глупс повернулся к Джоэнису: — Как вам, безусловно, известно, мистер Лам вчера вечером мне позвонил и проинформировал меня о вашем опыте.

— Весьма любезно с его стороны, — осторожно сказал Джоэнис.

— У вас великолепные данные, — продолжал Глупс. — Я уверен, что курс, который вы собираетесь у нас прочесть, будет иметь успех в полном смысле этого слова.

Джоэнис уже понял, что ему предлагают работать в университете. К сожалению, он понятия не имел, чему он должен учить и, между прочим, чему он вообще может научить. Лам, погруженный в мысли о буддизме, сидел глаза долу и не подавал никаких намеков.

— Я счастлив преподавать в таком славном учебном заведении, как ваше, — заверил Джоэнис. — Что касается курса, который мне предстоит вести…

— Пожалуйста, поймите меня правильно, — горячо произнес декан Глупс. — Мы ясно представляем себе узкий, специальный характер вашего предмета и все трудности, связанные с его изложением. Предлагаем вам для начала полную профессорскую ставку, то есть тысячу шестьсот десять долларов в год. Я понимаю, что это не очень большие деньги. Иногда я с грустью думаю, что какой-нибудь помощник водопроводчика зарабатывает у нас не меньше восемнадцати тысяч. И все же университетская жизнь имеет свои преимущества.

— Я готов отправиться сейчас же, — заявил Джоэнис, боясь, что декан изменит свое решение.

— Чудесно! — вскричал Глупс. — Я восхищаюсь душевной бодростью нашей молодежи. Должен сказать, что в поисках подходящих талантов в таких артистических поселениях, как это, нам всегда сопутствовала удача. Мистер Джоэнис, пожалуйста, следуйте за мной!

Вместе с деканом Глупсом они подошли к старинному автомобилю. Сделав прощальный жест рукой Ламу, Джоэнис сел в машину, и вскоре сумасшедший дом скрылся из виду. Джоэнис снова был свободен. Его беспокоило лишь данное им обещание преподавать в университете Сент-Стивенс-Вуд и мысль о том, что он не знает, чему, собственно, должен учить.

Как Джоэнис преподавал в университете и что он при этом узнал (рассказано Маубинги с Таити)

Через некоторое время Джоэнис прибыл в Ньюарк, штат Нью-Джерси, где находился университет Сент-Стивенс-Вуд. На обширном зеленом пространстве были раскиданы низенькие, приятных очертаний здания. Глупс по очереди называл строения: корпус Гретца, корпус Ваникера, общага, столовая, физическая лаборатория, ректорат, библиотека, часовня, химическая лаборатория, новое крыло и старый корпус. За университетом протекала река Ньюарк, ее серо-бурые воды отливали оранжевыми сбросами с плутониевого завода, расположенного выше по течению. Неподалеку громоздились фабрики промышленного Ньюарка, а прямо перед университетом проходило скоростное восьмиполосное шоссе. Все это, сказал декан Глупс, привносит дыхание реальности в уединенную академическую атмосферу.

Джоэнису предоставили уютную комнату, а затем пригласили его на коктейль, на вечеринку факультетских преподавателей.

Там он встретил своих коллег.

Профессор Придир, заведующий кафедрой английского языка, вынул на минуту трубку изо рта и проговорил: «Добро пожаловать, Джоэнис. Если могу быть чем-то полезен, я к вашим услугам».

Лавочникер, кафедра философии, сказал: «Ну что ж…»

Хилякс, кафедра физики, сказал: «Надеюсь, вы не принадлежите к числу тех гуманитариев, которые считают своим долгом нападать на формулу Е = МС2. Уж так оно есть, черт побери, и мы ни перед кем не обязаны извиняться. Я выразил свои взгляды в книге «Совесть физика-ядерщика» и буду отстаивать их до конца».

Хенли, кафедра антропологии: «Я уверен, что вы будете Желанным гостем на моей кафедре, мистер Джоэнис».

Дальтон, кафедра химии: «Рад вас видеть в нашей компании, Джоэнис, и милости прошу на мою кафедру».

Джефрард, кафедра античности: «Вы, наверное, смотрите свысока на такую старую перечницу, как я».

Шулерис, кафедра политических наук. «Ну что ж.»

Свободолюдинг, кафедра изящных искусств: «Добро пожаловать, Джоэнис. У нас довольно разнообразная программа, не правда ли?»

Шкодборн, кафедра музыки: «По-моему, я читал вашу диссертацию, Джоэнис, и должен вам сообщить, что не вполне согласен с той аналогией, которую вы проводите касательно Монтеверди. Разумеется, я не специалист в вашей области, но ведь и вы не специалист в моей, так что нам обоим, очевидно, трудно проводить аналогии, не так ли? Тем не менее приветствую вас в нашей компании».

Птолемей, кафедра математики: «Джоэнис? Кажется, я читал вашу докторскую работу по системам бинарносенсорных величин. Мне она показалась весьма любопытной. Хотите еще выпить?»

Скрыт Ник, кафедра французского языка: «Рад с вами познакомиться, Джоэнис. Разрешите наполнить ваш бокал?»

Весь вечер проходил в подобных и даже еще более приятных разговорах. Джоэнис пытался ненавязчиво выяснить, какой же предмет ему предстоит вести, беседуя с теми из профессоров, которые, казалось, были в курсе, о эти люди, возможно из деликатности, не касались предмета Джоэниса, а предпочитали рассказывать истории, близкие им самим.

Поняв, что его попытки тщетны, Джоэнис вышел в фойе и оглядел доску объявлений. Но единственное объявление, которое имело к нему отношение, гласило, что занятия мистера Джоэниса начнутся в 11.00 в аудитории 143 нового крыла вместо аудитории 341 корпуса Ваникера, как было сообщено ранее.

Джоэнис подумал, не отвести ли ему в сторону одного из профессоров, например мистера Лавочникера с кафедры философии (науки, безусловно, не чуждой подобных деликатных сомнений), и не спросить в лоб, что ему, Джоэнису, надо преподавать. Но этому мешала его врожденная стеснительность. Вечеринка закончилась, и Джоэнис удалился к себе в комнату, так ничего и не узнав.

На следующее утро, стоя у входа в аудиторию 143 нового крыла, Джоэнис испытал типичный страх начинающего актера перед выходом на сцену. Он даже подумал, не удрать ли из университета. Но ему так пришлась по душе университетская жизнь, судя по первым о ней впечатлениям, что было очень жаль лишаться ее из-за такого пустяка. Поэтому, придав лицу строгое выражение, он решительно вошел в аудиторию.

Разговоры стихли, студенты с жадным интересом рассматривали нового преподавателя. Джоэнис собрался с мыслями и обратился к классу с той напускной уверенностью, которая нередко лучше уверенности подлинной.

— Вот что, класс, — сурово начал он. — Я полагаю, что вам следует немедленно уяснить некоторые вещи. Ввиду определенной необычности моего курса кое-кто из вас, вероятно, считает, что тут нечего делать и что занятия наши будут носить развлекательный характер. Тех, кто так думает, предупреждаю сразу: лучше переводитесь на другой курс, более соответствующий вашим ожиданиям.

В аудитории воцарилось напряженное молчание. Джоэнис продолжал:

— До некоторых, возможно, дошли слухи, будто бы у меня легко получить положительную оценку. Советую побыстрее избавиться от этого заблуждения. Я отношусь к ответам беспристрастно, но строго. Знайте, что, если потребуется, я без колебаний завалю весь поток.

Легкий вздох, почти что отчаянная мольба, сорвался с губ студентов. По жалобным взглядам Джоэнис понял, что стал хозяином положения. Поэтому он продолжил уже более мягко:

— Теперь, когда мы познакомились поближе, мне остается только сказать вам — тем, кто выбрал курс из искренней жажды знаний, — добро пожаловать в нашу компанию!

Студенты, как единый гигантский организм, разом облегченно выдохнули. Следующие двадцать минут Джоэнис занимался тем, что записывал фамилии и места слушателей. Когда он довел список до конца, его осенила счастливая идея.

— Мистер Ристократ, — обратился Джоэнис к серьезному и знающему на вид студенту, сидящему в первом ряду, — будьте любезны, подойдите ко мне и напишите на доске крупными буквами, чтобы всем было видно, название нашего курса.

Ристократ с трудом сглотнул, заглянул в свою тетрадку и вывел на доске. «Острова юго-западной части Тихого океана, мост между двумя мирами».

— Очень хорошо, — сказал Джоэнис. — А теперь вы, мисс Хуа, пожалуйста, возьмите мел и запишите краткий перечень тех вопросов, которые освещает наш курс.

Мисс Хуа оказалась высокой скромной девушкой в очках, и Джоэнис интуитивно почувствовал в ней хорошую студентку. Она написала: «Данный курс затрагивает вопросы культуры островов юго-западной части Тихого океана с уделением особого внимания искусству, науке, музыке, ремеслам, фольклору, психологии и философии. Будут проведены аналогии между изучаемой культурой, ее азиатскими истоками и заимствованной культурой Европы».

— Отлично, мисс Хуа, — сказал Джоэнис. Теперь он знал, что должен преподавать. Разумеется, оставалось еще немало трудностей. Он жил на Манитуатуа, в самом сердце южной части Тихого океана. О юго-западной части, куда, как ему казалось, входили Соломоновы, Маршалловы и Каролинские острова, он имел крайне слабое представление. И уж вовсе ничего он не знал о культурах Европы и Азии, с которыми ему предстояло проводить параллели.

Это, конечно, несколько обескураживало, но Джоэнис был уверен, что сумеет преодолеть все трудности. Кроме того, он с облегчением заметил, что время занятия истекло.

— Что ж, на сегодня достаточно, — сказал он студентам. — До свидания или, как говорят полинезийцы, aloha. И, еще раз, добро пожаловать в нашу компанию!

С этими словами Джоэнис распустил свой класс. Когда все разошлись, в аудиторию вошел декан Глупс.

— Не вставайте, пожалуйста, — поспешно сказал он. — Я к вам, если можно так выразиться, неофициально. Я стоял за дверью и слушал и хочу признаться — восхищен вашим подходом. Вы увлекли их, Джоэнис. По чести говоря, я опасался, что вам придется несладко, так как на курс почти целиком записалась наша баскетбольная команда. Но вы продемонстрировали ту самую гибкую твердость, которая является вершиной истинной педагогики. Я поздравляю вас и предсказываю вам долгую и блестящую карьеру в нашем университете.

— Благодарю вас, сэр, — ответил Джоэнис.

— Не надо меня благодарить, — мрачно произнес декан Глупс. — Мое последнее предсказание относилось к профессору барону Мольтке, выдающемуся специалисту в области теории ошибок. Я пророчил ему великое будущее, но через три дня после начала семестра бедняга Мольтке свихнулся и убил пять членов университетской футбольной команды. В тот год мы проиграли Амхерсту, и больше я своей интуиции не доверяю. Но желаю вам удачи, Джоэнис. Я всего лишь простой администратор, однако я хорошо знаю, что мне нравится.

Глупс отрывисто кивнул и покинул аудиторию. Выждав для приличия некоторое время, Джоэнис поспешил в книжную лавку, чтобы приобрести необходимую для курса литературу. К несчастью, она была распродана, и ближайшее поступление ожидалось не раньше чем через неделю.

Джоэнис пошел в свою комнату, лег на постель и погрузился в размышления об интуиции декана Глупса и о сумасшествии, постигшем бедного профессора Мольтке. Он проклинал злую судьбу, позволившую купить книги студентам и обошедшую куда более остро в них нуждающегося преподавателя. А еще он пытался придумать, что делать на следующем занятии.

Но когда пришло время и Джоэнис стал лицом к классу, на него снизошло озарение.

— Сегодня я вас учить не буду. Поступим наоборот — вы будете учить меня. О культуре юго-западной части Тихого океана, как вам, безусловно, известно, распространено множество искаженных представлений. В связи с этим, перед тем как мы начнем формальное изучение предмета, я бы хотел послушать вас. Говорите прямо, открыто, не бойтесь высказывать собственное мнение, даже если вы в чем-то не уверены. Наша цель на данном этапе — со всей откровенностью поделиться своими суждениями, чтобы впоследствии переориентироваться, если, конечно, это будет необходимо. Таким образом, отбросив ложные представления, мы сможем со свежей головой воспринять эту великую культуру, по праву именуемую «мостом меж двух миров». Надеюсь, вам это предельно ясно. Мисс Хуа, не начнете ли вы нашу дискуссию?

Джоэнису удалось использовать этот прием на протяжении следующих шести занятий и собрать массу противоречивых сведений о Европе, Азии и юго-западной части Тихого океана. Когда студенты интересовались, верно ли то или иное суждение, Джоэнис улыбался и говорил:

— Оставлю за собой право вернуться к этому вопросу позднее. А пока продолжим наше обсуждение.

На седьмом занятии студенты уже больше ничего не смогли ему рассказать. И тогда Джоэнис стал читать лекцию о воздействии электрических трансформаторов на культуру атолловых островов. С помощью анекдотов он Растянул этот материал на несколько дней. А если студент задавал вопрос, на который Джоэнис не знал ответа, он неизменно говорил: «Прекрасно, Умникер! Вы попали в самую суть проблемы. Подготовьте-ка, пожалуйста, самостоятельно ответ к следующему занятию и изложите в письменной форме объемом, скажем, в пять тысяч слов, через два интервала».

Таким образом Джоэнис отвадил излишне любопытных, особенно из числа игроков в баскетбол, боящихся перенапрячь пальцы и выбыть из состава команды.

Но, даже несмотря на эти уловки, Джоэнис вскоре опять исчерпал материал. В отчаянии он дал контрольную работу, предложив студентам оценить обоснованность ряда своих суждений. Джоэнис со всей честностью пообещал, что результаты контрольной работы не отразятся на оценках.

Он понятия не имел, что делать дальше. Но к счастью, подоспели долгожданные учебники, и в распоряжении Джоэниса оказались суббота и воскресенье для их изучения.

Весьма полезной была книга «Острова юго-западной части Тихого океана: мост меж двух миров», написанная Хуаном Диего Альваресом де лас Вегасом де Ривьерой. Автор когда-то был капитаном одного из перевозивших сокровища кораблей испанского флота, базировавшегося на Филиппинах, и, если не считать выпадов против сэра Фрэнсиса Дрэйка, давал полную и содержательную информацию.

Равно полезной оказалась книга, озаглавленная «Культура островов юго-западной части Тихого океана: искусство, наука, музыка, ремесла, фольклор, нравы, психология и философия; связь между ее азиатскими истоками и заимствованной культурой Европы». Книга была написана пэром, достопочтенным Алланом Флинт-Скряггером, кавалером орденов Бани (женское отделение), Д.Д.Т., И.Т.Д., И.Т.П., бывшим генерал-губернатором Фиджи и руководителем карательной экспедиции на Тонго.

С помощью этих книг Джоэнис стал опережать студентов по крайней мере на одно занятие. Если по той или иной причине ему это не удавалось, он всегда мог дать контрольную работу по пройденному материалу. Но самым лучшим было то, что высокая очкастая мисс Хуа вызвалась проверять контрольные работы. Джоэнис испытывал глубокую признательность к преданной науке девушке, освободившей его от утомительнейших и скучнейших педагогических трудов.

Жизнь вошла в спокойное русло. Джоэнис читал лекции и устраивал контрольные работы, а мисс Хуа правила их и ставила оценки. Студенты быстро усваивали материал, писали контрольные и с легким сердцем забывали пройденное. Как и прочие молодые здоровые организмы, они быстро освобождались от всего вредного, раздражающего или просто надоедливого. Разумеется, они освобождались и от всего полезного, стимулирующего мысль или дающего пищу для размышлений. Об этом, возможно, стоило бы пожалеть, но такова уж неизбежная сторона процесса образования, с которой должен свыкнуться всякий преподаватель. Как сказал Птолемей с кафедры математики: «Ценность университетского образования заключается в том, что оно приближает молодежь к знаниям. Студента, проживающего в удобно расположенном общежитии, отделяют лишь тридцать ярдов от библиотеки, менее пятидесяти ярдов — от лаборатории физики и всего-навсего десять ярдов — от лаборатории химии. Я полагаю, что все мы можем этим по праву гордиться».

Однако возможностями, которые давал университет, в первую очередь пользовались все-таки преподаватели, соблюдавшие, правда, осмотрительность. Университетский врач строжайшим образом предупредил их об опасности злоупотребления знаниями и лично отмеривал им еженедельные дозы информации. Но, несмотря на все предосторожности, несчастные случаи все-таки происходили. Старый Джефрард получил шок, когда читал в оригинале «Сатирикон», полагая, что это папская энциклика. Потребовалось две недели отдыха, прежде чем он окончательно пришел в себя. А Девлин, самый молодой профессор английского языка, перенес частичную потерю памяти, когда, прочитав «Моби Дика», обнаружил, что не в состоянии дать сколько-нибудь логичную и здравую религиозную интерпретацию этого труда.

Таковы были опасности, свойственные их профессии. Но преподаватели не только не боялись их, но даже гордились ими. Как сказал Хенли с кафедры антропологии: «Землекопы рискуют быть засыпанными мокрым песком; мы рискуем жизнью, зарываясь в старые книги». Хенли изучал землекопов в полевых условиях и знал, что говорит.

Студенты, за редким исключением, не подвергались подобным опасностям. Они вели жизнь, резко отличавшуюся от жизни профессорско-преподавательского состава. Некоторые из более молодых сохранили ножи и велосипедные цепи, оставшиеся со школьных дней, и по вечерам выходили на улицу в поисках подозрительных личностей. Другие, как правило, проводили время в оргиях (вследствие чего в «Зале Свободы» еженедельно приходилось устраивать судебные заседания). Кое-кто увлекался спортом. Например, баскетболистов днем и ночью можно было видеть на тренировках, где они кидали мячи с механической регулярностью промышленных роботов.

И наконец, были такие, кто проявлял рано пробудившийся интерес к политике. Эти, как их называли, интеллектуалы стояли на либеральных или консервативных позициях в зависимости от воспитания и темперамента. Именно университетские консерваторы едва не добились успеха, выдвинув Джона Смита на пост президента Соединенных Штатов во время последних выборов. То обстоятельство, что Смит был мертв вот уже двадцать лет, ничуть не охлаждало их пыла; напротив, многие считали это важнейшим достоинством кандидата.

Они непременно победили бы, если бы большинство избирателей не опасалось создания прецедента. Этим страхом умело воспользовались либералы. Они заявили: «Мы не возражаем против Джона Смита (да упокоится его душа в мире), который, возможно, явился бы украшением Белого дома. Но подумайте, что произойдет, если в неопределенном будущем президентское кресло займет недостойный покойник?»

Этот аргумент решил дело.

Либералы из студентов, однако, оставляли разговоры старшим. Сами они предпочитали посещать специальные занятия по партизанским методам ведения войны, изготовлению бомб и применению огнестрельного оружия.

Университетские консерваторы, уступившие победу на выборах либералам, делали вид, что в мире ничего не изменилось с тех пор, как генерал Паттон разбил персов в сорок пятом году. Они частенько посиживали в пивных и распевали «Балладу о побережье Омахи». Самые эрудированные могли исполнить ее в оригинале на древнегреческом.

Джоэнис наблюдал все это и продолжал преподавать культуру островов юго-западной части Тихого океана. Ему нравилась университетская обстановка. Постепенно коллеги стали принимать его как своего. Сперва, конечно, были некоторые возражения.

Придир, кафедра английского языка: «Мне кажется, что Джоэнис не воспринимает «Моби Дика» как составную часть культуры юго-западной части Тихого океана».

Шкодборн, кафедра музыки: «Как я понимаю, он совсем не освещает важнейшую роль псалмов в народной музыке того района. Но это в конце концов его курс».

Хиляке, кафедра физики: «На мой взгляд, большим упущением с его стороны является то, что он не подчеркивает отсутствие влияния современной квантовой теории на жизнь островитян. Это наводит меня на кое-какие мысли».

Скрыт Ник, кафедра французского языка: «Насколько мне известно, Джоэнис не посчитал нужным отметить вторичное и третичное влияние французского на отглагольные формы в языках юго-западной части Тихого океана. Я, разумеется, всего лишь простой лингвист, но, по-моему, это весьма существенно».

Были и другие нарекания — со стороны профессоров, которые считали, что Джоэнис исказил или вообще игнорировал их специальности. Подобные трения, вполне возможно, могли бы привести со временем к натянутости в отношениях. Однако решающую роль сыграли слова Джефрарда с кафедры античности: «Вы, наверное, смотрите свысока на такую старую перечницу, как я. Но черт побери, я думаю, что он мировой парень!»

Сердечный отзыв Джефрарда сослужил Джоэнису добрую службу. Профессора стали менее отчужденными и высказывали чуть ли не дружеское расположение. Все чаще Джоэниса приглашали на вечеринки и приемы в домах коллег, и вскоре он, как равный, вошел в жизнь УССВ.

Авторитет Джоэниса упрочился после завершения весенних студенческих соревнований. Но уже тогда он начал задумываться о трудностях человеческого существования, а в скором времени окончательно пришел к выводу, что ему лучше оставить уединенную университетскую жизнь.

Как Джоэнис попал на государственную службу (рассказано Маоа с Самоа)

Возможность покинуть университет представилась Джоэнису, когда кампус посетил правительственный агент по найму кадров. Чиновника звали Заммот; он носил титул Помощника Министра по Надзору за Распределением Государственных Должностей. Это был человек лет пятидесяти, невысокий, с коротко подстриженными седыми волосами и красным лицом, напоминавшим бульдожью морду. Его динамичность и целеустремленность взволновали Джоэниса до глубины души.

Помощник Министра Заммот произнес перед преподавателями короткую речь:

— Большинство из вас знают меня, поэтому я не стану тратить время на красивые слова. Я просто напомню вам, что правительству нужны талантливые, преданные люди для работы в различных службах и ведомствах. Мое дело — найти этих людей. Всех заинтересованных лиц милости прошу ко мне в корпус «Старый Скармут», в комнату 222, которой мне любезно разрешил воспользоваться декан Глупс.

Джоэнис отправился туда немедленно. Помощник Министра сердечно приветствовал его.

— Присаживайтесь, — сказал Заммот. — Курите? Пьете? Рад, что хоть кто-нибудь заглянул. Я уж думал, здесь все такие умники, в этом вашем Сент-Стивенс-Вуде, что прямо у каждого есть собственный план спасения мира, и в то же время никому нет дела до государственных проблем.

Джоэнис удивился: оказывается, Заммот был хорошо осведомлен о настроениях в университете.

— Мы держим ухо востро, — сказал Заммот. — На сегодняшний день преподавательский состав УССВ на две трети состоит из тайных агентов. Как только мы соберем достаточно компрометирующих материалов, то сразу же нанесем удар. Впрочем, к вам это не относится. Я так понимаю, что вы интересуетесь государственной службой?

— Интересуюсь. Меня зовут Джоэнис. Я…

— Знаю, все знаю, — перебил Заммот. Он отомкнул большой портфель и вынул записную книжку. — Ну-ка, посмотрим, — сказал он, перелистывая страницы. — Джоэнис. Арестован в Сан-Франциско по подозрению в произнесении речи подрывного характера. Предстал перед Комиссией конгресса, где ему было предъявлено обвинение в непочтительности и отказе от дачи свидетельских показаний, в особенности по вопросу связей с Арнольдом и Рональдом Блейками. После расследования приговорен Оракулом к десяти годам тюремного заключения условно. Провел короткое время в «Доме «Холлис» для невменяемых преступников», после чего устроился на работу в данный университет.

Заммот закрыл книжку и спросил:

— Все более или менее правильно?

— Более или менее, — сказал Джоэнис, чувствуя, что спорить или объяснять что-либо бесполезно. — Полагаю, это досье свидетельствует о моей полной непригодности государственной службе.

Заммот от души расхохотался. Отсмеявшись и утерев слезы, он заявил:

— Джоэнис, по-моему, здешняя обстановка слегка размягчила вам мозги. В вашем досье нет ничего страшного. Подрывной характер вашей речи в Сан-Франциско никем не доказан, это лишь подозрение. Ваша непочтительность к конгрессу говорит только об обостренном чувстве личной ответственности — совсем как у наших величайших президентов. Ваш отказ свидетельствовать против Арнольда и Рональда Блейков, несмотря на угрозу, нависшую над вами лично, демонстрирует врожденную лояльность. Ваш отход от коммунизма очевиден. ФБР утверждает, что, после того как вы в первый и последний раз по заблуждению столкнулись с Блейками, вы решительно отвернулись от агентов мировой революции. Нет ничего постыдного и в том, что вы побывали в «Доме для невменяемых преступников», если бы вы ознакомились со статистикой, то увидели бы, что большинство из нас рано или поздно начинает нуждаться в помощи психиатра. Мы, в правительстве, вовсе не лицемеры, Джоэнис. Мы знаем, что никто из нас не может быть совершенно чист и каждый человек хоть в мелочи, а допустил что-то такое, что вряд ли может вызвать прилив гордости. Если оценивать происшедшее с этих позиций, то вы вообще ни в чем не замешаны.

Джоэнис поспешил выразить свою глубочайшую признательность по поводу доверия, оказываемого ему правительством.

— Человека, которого вы действительно должны благодарить, зовут Шон Фейнстейн, — сказал Заммот. — Занимая пост Специального Помощника Президента, он-то и выдвинул эти соображения в вашу защиту. Мы тщательно изучили ваше дело и пришли к выводу, что вы как раз тот самый человек, который нам нужен в правительстве.

— Кто? Я? — спросил Джоэнис.

— Вне всякого сомнения. Мы, политики, мыслим реалистически. Мы отдаем себе отчет, что нас осаждают Мириады проблем. Для того чтобы решать эти проблемы, нам нужны самые дерзкие, непредубежденные, бесстрашные мыслители. Лишь лучшие из лучших могут нам подойти, и никакие побочные соображения нас не остановят. Нам нужны люди вроде вас, Джоэнис. Ну как, идете на службу в правительство?

— Иду! — закричал Джоэнис, пылая энтузиазмом. — И я постараюсь быть достойным того доверия, которое вы и Шон Фейнстейн мне оказали.

— Я знал, что вы так ответите, Джоэнис, — сказал Заммот дрогнувшим голосом. — Все так говорят. От всего сердца благодарю вас. Подпишите здесь и здесь.

Заммот вручил Джоэнису стандартный формуляр правительственного контракта, и тот расписался. Помощник Министра сунул бумагу в портфель и горячо пожал Джоэнису руку.

— Считайте, что с этого момента вы приступили к своим обязанностям в правительстве. Да благословит вас Господь! Помните, что мы целиком полагаемся на вас.

Заммот направился было к двери, но Джоэнис окликнул его:

— Стойте! В чем же заключаются мои обязанности и где именно я должен их выполнять?

— Вас известят, — сказал Заммот.

— Когда? И кто?

— Я только агент по найму кадров, — сказал Заммот. — Следить за тем, что происходит с людьми, которых я вербую, — это совершенно вне моей компетенции. А теперь прошу меня извинить: меня ждут в Радклиффе для очень важного разговора.

Помощник Министра Заммот удалился. Джоэнис был чрезвычайно взволнован открывающимися перед ним перспективами. Уже на следующее утро он получил официальное письмо, присланное с курьером по особым поручениям. Ему было приказано прибыть за распоряжениями в комнату № 432, Восточное крыло Портико-Билдинг, Вашингтон, округ Колумбия, и сделать это с предельной срочностью. Письмо собственноручно подписал не кто иной, как Джон Мадж, Специальный Помощник Начальника Управления по Координации Взаимодействий Родов Войск.

Джоэнис немедленно распростился со своими коллегами, бросил последний взгляд на зеленые лужайки и бетонные дорожки университета и сел на первый же самолет в Вашингтон.

И вот наконец наступил долгожданный момент — Джоэнис прибыл в столицу. По улицам из розового мрамора он спустился к Портико-Билдингу, миновав по пути Белый Дом — очаг американской имперской власти. Слева остались обширные угодья Октагона, построенного на месте маленького и тесного Пентагона. Еще дальше возвышались здания конгресса.

Вид этих зданий особенно взволновал Джоэниса. По его представлениям они воплощали в себе романтику истории. Перед глазами Джоэниса поплыли картины апофеоза Старого Вашингтона, бывшего столицей Эллинской конфедерации вплоть до разрушительной Гражданской войны. Он словно воочию увидел потрясшие мир дебаты между Периклом, представителем лобби резчиков по мрамору, и Фемистоклом, неистовым командиром подводной лодки. Он представил себе Клеона, покинувшего уютный домик в Аркадском Нью-Гемпшире и пришедшего сюда, чтобы в нескольких скупых словах изложить свои мысли о ведении войны. Одно время здесь жил философ Алкивиад, представлявший в конгрессе свой родной город Луизиану, по этим ступеням поднялся Ксенофонт, и все, стоя, устроили ему овацию за то, что он без потерь провел десять тысяч воинов от берегов Ялу до убежища в Пусане.

Воспоминания теснились, набегали одно за другим. Здесь Фукидид написал свой окончательный вариант истории трагической войны между штатами. Гиппократ — Начальник Медицинской Службы — победил здесь желтую лихорадку и, верный клятве, которую сам же и придумал, никогда об этом потом не распространялся. Наконец, Ликург и Солон, первые судьи Верховного Суда, затеяли здесь свою знаменитую дискуссию о природе правосудия.

Все эти знаменитости словно толпились вокруг Джоэниса, когда он шествовал по широким вашингтонским бульварам. Перебирая в памяти их образы, Джоэнис преисполнился решимости сделать все возможное, дабы доказать, что он достоин своих предшественников.

Пребывая в таком восторженном состоянии духа, Джоэнис и вошел в комнату № 432, расположенную в Восточном крыле Портико-Билдинга. Специальный Помощник Джон Мадж принял его радушно и без малейших отлагательств. Несмотря на свою колоссальную загруженность, Мадж был сердечен, любезен и, казалось, никуда не спешил Джоэнис сразу уяснил, что в Управлении по Координации Взаимодействий Мадж единолично ведал всеми вопросами политики, поскольку его начальник дни и ночи трудился над составлением бесполезных прошений о переводе в армию.

— Ну, Джоэнис, — сказал Мадж, — мы очень рады, что вас определили к нам. Думается, мне лучше сразу объяснить, чем занимается наше управление. Мы функционируем как межведомственное агентство, которое призвано устранять дублирование усилий, предпринимаемых полуавтономными боевыми соединениями под началом военных властей. Кроме того, мы выступаем также как разведывательное и информационное агентство, обеспечивающее оперативными данными программы обслуживания всех родов войск, и как государственная организация, занимающаяся планированием психологической и экономической войны.

— Что-то многовато всего, — заметил Джоэнис.

— Это еще далеко не все! — воскликнул Мадж. — И тем не менее наша работа абсолютно необходима. Возьмем, например, основную задачу координации взаимодействий родов войск. Не далее как в прошлом году, еще до того, как было создано это управление, части нашей армии вели трехдневные бои в непролазных джунглях Северного Таиланда. Вообразите их разочарование, когда дым рассеялся и они обнаружили, что все это время вели наступление против хорошо окопавшегося батальона морской пехоты США! Вы только представьте, как это повлияло на моральный дух войск! А если учесть, что наши военные обязательства тонкой паутиной опутали весь земной шар, то мы должны быть постоянно начеку, чтобы подобные инциденты не повторялись.

Джоэнис утвердительно кивнул. Мадж пустился рассуждать о необходимости выполнения агентством его прочих функций.

— Возьмите, к примеру, разведку. Когда-то она была исключительно в ведении Центрального разведывательного управления. Но сейчас ЦРУ категорически отказывается рассекречивать свою информацию и вместо этого запрашивает все более крупные контингенты войск для решения задач, с которыми оно сталкивается.

— Прискорбно, — согласился Джоэнис.

— И конечно, то же самое в еще большей степени относится к разведке сухопутных войск, военно-морской разведке, разведывательной службе ВВС, разведке морской пехоты, разведке военно-космических сил и всем прочим. Разумеется, никто не ставит под сомнение патриотизм людей, несущих службу в этих родах войск. Однако каждый из них, заполучив средства ведения самостоятельных боевых действий, видит в командовании своего рода войск единственную и последнюю инстанцию, которая способна оценить опасность и довести конфликт до победного конца. Конечно, при таком положении дел любая информация о противнике обретает противоречивый и подозрительный характер. А это в свою очередь парализует правительство, ибо оно не располагает достоверной информацией, на которой можно было бы строить проведение политической линии.

— Я и понятия не имел, что проблема настолько трудна, — сказал Джоэнис.

— Трудна и неразрешима, — ответил Мадж. — По моему разумению, порок гнездится в размерах правительственных организаций, штаты которых раздуты самым беспрецедентным образом. Один мой ученый друг как-то сообщил мне, что организм, который перерос свои естественные пределы, имеет тенденцию распадаться на составные части, чтобы со временем снова вступить в стадию роста. Мы разрослись сверх всякой меры, и процесс дробления уже начался. Тем не менее наш рост был продиктован духом эпохи, поэтому мы не имеем права допустить какого бы то ни было распада. Холодная война все еще продолжается, и мы обязаны латать, штопать, чинить наши войска и держать их хотя бы в условных рамках порядка и взаимодействия. Мы, в Управлении Координации, обязаны разузнать правду о противнике, передавать эти сведения на рассмотрение правительству в виде разработанной политической линии и заставлять рода войск действовать в соответствии с этой линией. Мы должны сохранить себя для будущих времен, когда внешняя угроза благополучно канет в прошлое, и тогда, надо надеяться, мы сократим размеры нашей бюрократической системы прежде, чем силы хаоса сделают эту работу за нас.

— По-моему, я вас понимаю, — сказал Джоэнис. — И я полностью разделяю ваше мнение.

— Я так и знал, — ответил Мадж. — Я знал это с того момента, как прочел ваше досье и распорядился, чтобы вас назначили сюда. Я сказал себе, этот человек, очевидно, прирожденный координатор. И, несмотря на многочисленные трудности, я добился, чтобы вас допустили к государственной службе.

— А я думал, что это работа Шона Фейнстейна, — сказал Джоэнис.

Мадж улыбнулся.

— Шон — чисто номинальная фигура. Он только подписывает бумаги, которые мы ему подсовываем. Он, конечно, первостатейный патриот и потому добровольно вызвался играть секретную, но очень важную роль правительственного козла отпущения. Прикрываясь именем Шона, мы проворачиваем все двусмысленные, непопулярные или подозрительные делишки. Когда они заканчиваются благополучно, все заслуги приписываются Начальству. Когда же дело оборачивается плохой стороной, всю вину берет на себя Шон. Таким образом, репутация Начальства остается незапятнанной.

— Шону, должно быть, приходится очень нелегко, — заметил Джоэнис.

— Конечно. Но если бы он не испытывал трудностей, он и не знал бы, может быть, что такое счастье. Так утверждает один из моих друзей психологов. А другой мой знакомый психолог — человек мистического склада ума — считает, что Шон Фейнстейн выполняет необходимейшую историческую функцию: ему предначертано быть первичным двигателем людей и событий. Такие решительные личности рождались во все исторические периоды, они — жизненная сила, оплодотворяющая ниву просвещения. И именно по этим причинам Шона ненавидят и поносят народные массы, которым он служит. Впрочем, где бы ни коренилась истина, я считаю, что Шон — фигура крайне полезная.

— Я хотел бы повидать его и пожать ему руку, — сказал Джоэнис.

— Как раз сейчас это невозможно, — сказал Мадж. — В настоящее время Шон отбывает срок одиночного заключения, сидя на диете из хлеба и воды. Его признали виновным в краже двадцати четырех атомных гаубиц и ста восьмидесяти семи атомных гранат из наших армейских арсеналов.

— Он действительно украл все это? — спросил Джоэнис.

— Да, но по нашей просьбе. Мы вооружили ими одно из подразделений войск связи, после чего парни одержали победу в битве за Розовое ущелье в Юго-Восточной Боливии. Должен добавить, что войска связи давно уже требовали удовлетворить их заявку на вооружение — но тщетно.

— Мне очень жалко Шона, — сказал Джоэнис. — Какой же ему вынесен приговор?

— Смертная казнь, — ответил Мадж. — Но его помилуют. Его всегда прощают. Шон слишком важная персона, чтобы ему отказывать в помиловании.

Мадж некоторое время смотрел в сторону, затем снова повернулся к Джоэнису.

— Ваше конкретное задание представляет собой поручение величайшей важности. Мы посылаем вас в поездку на Восток с целью анализа и инспекции. Разумеется, в прошлом предпринималось много таких поездок. Но… либо брало верх предвзятое мнение одной из разведок, и в этом случае поездка теряла смысл, либо отправным пунктом для поездки служила все-таки точка зрения Управления Координации, но тогда все данные получали гриф «совершенно секретно» и непрочитанными складывались в досье в Комнате Высшей Секретности, которая расположена под Форт-Ноксом3. Но в вашем случае все будет иначе. Шеф лично заверил меня, а я заверяю вас, что отчет, который составите вы, такая судьба не постигнет. Его прочитают, и на его основании начнут действовать. Мы полны решимости придать Управлению Координации больший вес, поэтому все, что вы расскажете о противнике, будет принято к сведению и использовано на практике. А теперь, Джоэнис, вы должны пройти полную проверку на благонадежность, затем инструктаж, после чего получите последние распоряжения.

Сказав все это, Мадж отвел Джоэниса в Службу Безопасности, где полковник, руководитель группы френологии, ощупал его голову на предмет подозрительных шишек. Затем Джоэнис прошел сквозь строй государственных астрологов, гадателей на картах, гадателей на спитом чае, физиогномистов, психологов, казуистов и компьютеров. В конце процедуры он был признан лояльным, почтительным гражданином, в здравом уме, ответственным за поступки, заслуживающим доверия и, главное, счастливчиком. На основании этого ему выдали Пропуск на Вход с Чемоданом и допустили к чтению секретных документов.

У нас имеется только частичный список материалов, которые Джоэнис прочитал в серой стальной Секретной Комнате. Там за его спиной постоянно стояли два вооруженных охранника с завязанными глазами — необходимая мера, чтобы они не бросили нечаянный взгляд на драгоценные документы. Но мы точно знаем, что Джоэнис прочитал:

«Как я был невестой военного времени» — сокрушительное публичное разоблачение противоестественной практики, укоренившейся в Вооруженных Силах.

«Сиротка Энни встречается с человеком-волком» — детальное руководство по шпионажу, написанное одной из самых опытных шпионок всех времен.

«Тарзан и Черный Город» — потрясающий доклад о действиях партизан в Восточной Африке.

«Песни» (автор неизвестен) — шифрованный, полный загадок отчет о денежной и расовой теориях противника.

«Бак Роджерс вступает в Мунго4» — документальный отчет о героизме парней из военно-космических сил, с иллюстрациями.

«Основные принципы» Спенсера, «Апокрифы» (автор неизвестен), «Республика» Платона и «Малеус Малифакарум» — труд, написанный в соавторстве с Торквемадой, епископом Беркли и Гарпе Маркузом. Эти четыре сочинения были душой и острием коммунистической доктрины, и мы уверены, что Джоэнис прочитал их с великой пользой для себя.

И конечно, он прочитал «Плейбоя Западного Мира» — сочинение Иммануила Канта, которое решительно опровергало вышеупомянутые труды коммунистических авторов.

Все эти документы для нас утеряны — по причине того огорчительного обстоятельства, что они были напечатаны на бумаге, а не выучены наизусть. Многое мы бы дали за то, чтобы уяснить суть этих произведений, в которых, как в тиглях, выкристаллизовалась блистательная и сумасбродная политика того времени. И нам не остается ничего другого, как задаться вопросом: читал ли Джоэнис те немногие классические произведения двадцатого века, которые дошли до наших дней? Внимательно ли он рассматривал бередящую душу скульптуру «Бутсы», отлитую в бронзе? Читал ли «Наставления для практичных людей, владеющих недвижимостью»-полную изумительной фантазии книгу, которая — практически в одиночку — сформировала нравы двадцатого века? Встречался ли со своим современником-достопочтенным Робинзоном Крузо, величайшим из поэтов двадцатого столетия? Беседовал ли с кем-нибудь из представителей знатного швейцарского рода Робинсонов, скульптурные портреты которых можно видеть во многих наших музеях?

Увы, Джоэнис никогда не распространялся на темы культуры. Зато в его рассказах освещались вопросы куда более важные для того тревожного времени.

Закончив чтение документов, которое длилось три дня и три ночи, Джоэнис встал и покинул серую стальную Секретную Комнату и ее стражей с завязанными глазами. Теперь он был хорошо осведомлен о состоянии дел не только в своей стране, но и за ее пределами. С трепетной надеждой и ужасным предчувствием вскрыл он конверт с приказом.

Приказ предписывал Джоэнису прибыть за распоряжениями в Октагон, в комнату 18 891, этаж 12, уровень 6, крыло 63, подсекция АДжБ-2. К приказу был приложен план здания, чтобы Джоэнис не заблудился внутри колоссального строения. А дальше… дальше все просто: когда Джоэнис доберется до комнаты 18 891, высокопоставленный октагонский чиновник, известный только под инициалом — мистер М., даст ему последние наставления и организует его отлет на специальном реактивном самолете.

Сердце Джоэниса переполнилось радостью, когда он прочитал приказ: наконец-то ему выпал шанс принять участие в великих делах. Он помчался в Октагон, чтобы получить последние инструкции и пуститься в путь. Однако задача, стоявшая перед ним, была не из тех, что решаются с налету и в лоб.

Приключения в Октагоне (рассказано Маубинги с Таити)

Сгорая от нетерпения, Джоэнис влетел в Октагон и на минуту застыл от изумления. Он даже не представлял, что на свете может существовать такое великолепие. Наконец Джоэнис пришел в себя и устремился вперед по коридорам, вверх по лестницам, вниз по лестницам, по обходным галереям, по вестибюлям и холлам и снова по коридорам.

Когда воодушевление несколько улеглось, он наконец сообразил, что его план, мягко говоря, неточен, поскольку указания на нем не носили даже следов привязки к тому, что он видел вокруг. Казалось, что это план совсем другого здания. Джоэнис был теперь в самом центре Октагона. Он понятия не имел, что ждет его впереди, и сильно сомневался в своей способности вернуться назад тем путем, по которому уже прошел. Поэтому Джоэнис засунул план в карман и решил спросить совета у первого встречного.

Вскоре он нагнал шедшего по коридору мужчину в форме полковника Картографической Службы. Он производил впечатление человека доброжелательного и исполненного достоинства.

Джоэнис остановил полковника, объяснив, что он заблудился и что его план, похоже, никуда не годится.

Полковник взглянул на план Джоэниса и заявил:

— О, что вы, он в полном порядке. Это схема Октагона из серии А443-321 Б, которую моя служба пустила в обращение только на прошлой неделе.

— Но в ней невозможно разобраться, — сказал Джоэнис.

— Совершенно верно, черт побери! — гордо ответствовал полковник. — Вы хоть представляете себе, какое важное значение имеет это здание? Знаете ли вы, что здесь размещаются все высшие государственные организации, включая самые секретные?

— Я понимаю, — пытался возразить Джоэнис, — но…

— Тогда вы можете оценить и то положение, в котором мы окажемся, если наши враги разберутся в структуре здания и размещения его кабинетов, — продолжил полковник. — В наши коридоры просочатся шпионы. Переодетые в солдат и конгрессменов, они получат доступ к важнейшей информации. Никакие меры безопасности не помогут изолировать шпиона, вооруженного подобной информацией. И тогда нам конец, дорогой сэр. А план, который вы держите в руках и который собьет с толку любого шпиона, — это одна из важнейших гарантий сохранности наших секретов.

— Думаю, что так оно и есть, — вежливо согласился Джоэнис.

Полковник картографии любовно погладил лист бумаги с изображенным на нем планом и сказал:

— Вы даже не представляете себе, насколько трудно составить такой план.

— Да что вы?! — изумился Джоэнис. — Я-то думал, что это очень просто: достаточно нарисовать план воображаемой территории.

— Непрофессионалы всегда так думают. Только наш брат картограф — или шпион! — способен должным образом оценить наши проблемы. Создать план, который ничего не раскрывает и в то же время производит впечатление подлинного, который даже у эксперта вызывает ощущение правдоподобия, — это, дружище, требует высочайшего искусства!

— Не сомневаюсь, — сказал Джоэнис. — Но зачем вам вообще понадобилось создавать фальшивый план?

— В целях безопасности, — ответил полковник.

Это объяснение окончательно завело Джоэниса в тупик, и некоторое время они с полковником стояли в полном молчании. Наконец Джоэнис вымолвил:

— И часто вы вылавливаете шпионов в Октагоне?

— До настоящего времени, — сказал полковник, — ни один шпион не смог совладать с нашими наружными мерами безопасности и проникнуть внутрь здания.

Должно быть, полковник уловил тень разочарования на лице Джоэниса, потому что он быстро добавил:

— Поверьте, шпионы еженедельно попадаются в сети нашей наружной охраны.

— Я не заметил вообще никакой охраны, — сказал Джоэнис.

— Конечно, не заметили. С одной стороны, вы — не шпион. С другой стороны, служба безопасности хорошо знает свое дело и не обнаруживает своего присутствия. Она действует только по необходимости. По крайней мере ныне дела обстоят именно так. Но, предвидя, что в будущем появятся более коварные шпионы, мы в Картографии заготовили фальшивые планы.

Джоэнис кивнул. Теперь ему не терпелось заняться собственными делами, но он не очень-то понимал, куда направить стопы. Решив действовать окольным путем, он спросил полковника:

— Вы убеждены, что я не шпион?

— Любой человек в каком-то смысле шпион, — сказал полковник. — Но поскольку вы вкладываете в это слово конкретный смысл, отвечу: да, я убежден, что вы не шпион.

— Тогда сообщаю вам, что я нахожусь здесь в соответствии с особыми инструкциями и обязан явиться в определенный кабинет.

— Могу я взглянуть на эти ваши инструкции? — попросил полковник.

Джоэнис передал ему бумагу. Полковник изучил документы и вернул их.

— На вид — в полном порядке, — сказал он. — Вам следует немедленно явиться в указанный кабинет.

— Тут-то и зарыта собака, — сказал Джоэнис. — По правде говоря, я заблудился. Я пытался воспользоваться одним из ваших блистательных фальшивых планов и, вполне естественно, так никуда и не пришел. Поскольку вы теперь знаете, что я не шпион, и видите, что нахожусь здесь по служебному вопросу, я был бы в высшей степени признателен, если бы вы оказали мне посильную помощь.

Джоэнис сформулировал свою просьбу в осторожных и окольных выражениях, полагая, что это более соответствует строю мыслей полковника. Но полковник отвел глаза, на его лице отразилось сильнейшее замешательство.

— Боюсь, что не смогу вам помочь. Я не имею ни малейшего понятия, где расположен тот самый кабинет, и даже не могу посоветовать, в каком направлении вам надлежит двигаться.

— Не может быть! — вскричал Джоэнис. — Вы ведь картограф! И хотя вы чертите в основном фальшивые планы, я уверен, что вы создаете и подлинные, поскольку это заложено в самой природе вашей профессии.

— Все, что вы говорите, совершенно правильно, — сказал полковник. — Ничто не может удержать настоящего картографа от создания истинных карт. Я стал бы заниматься этим, даже если бы мне строго-настрого запретили. Но к счастью, никто ничего подобного не запрещал. Более того, я получил на этот счет точный приказ.

— От кого? — спросил Джоэнис.

— От высшего начальства в этом здании, — ответил полковник. — Те, кто возглавляют службу безопасности, пользуются подлинными планами, чтобы легче было дислоцировать и размещать вверенные им силы. Но разумеется, подлинные планы служат им только для удобства — это всего лишь клочок бумаги, с которым они сверяются столь же небрежно, сколь небрежно мы поглядываем на часы: сколько там натикало — полчетвертого или без двадцати четыре. Если нужно, они могут обходиться вовсе без планов, полностью полагаясь на собственные знания и власть.

— Если вы чертите для них настоящие планы, — сказал Джоэнис, — то уж наверняка можете подсказать мне, в какую сторону надобно двигаться.

— Нет, не могу, — возразил полковник. — Только высшие чины знают это здание настолько хорошо, чтобы ходить куда им вздумается.

Полковник поймал недоверчивый взгляд Джоэниса и добавил:

— Я знаю, что мои слова кажутся вам неправдоподобными, но, видите ли, за один прием я вычерчиваю лишь небольшую часть всего здания. Никакой другой метод не дает благоприятных результатов, ибо здание очень велико и запутано. Чертеж я посылаю в вышестоящую инстанцию со специальным курьером. Затем я вычерчиваю следующую секцию и так далее. Вероятно, вы думаете, что могу мысленно объединить мои знания об отдельных секциях и составить представление о всем здании в целом? Скажу вам сразу: нет, не могу. Существуют еще другие картографы, они вычерчивают те части здания, которые я так никогда и не видел. Но даже если бы я лично собрал по кусочкам всю структуру здания, я ни за что не смог бы сложить все части в целостную картину. Любая секция здания кажется доступной моему пониманию, и я с величайшей точностью отображаю ее на бумаге. Но когда речь заходит о том, чтобы охватить разумом все вычерченные мною бесчисленные секции, я совершенно теряюсь и не могу отличить одну от другой. А если я размышляю об этом слишком долго, у меня пропадают сон и аппетит, я начинаю много курить, ищу утешения в выпивке, и это плохо сказывается на моей работе. Порой я допускаю ошибки и не осознаю нанесенного ущерба, пока начальство не спускает мне часть плана на переработку Это подрывает мою веру в собственные способности, и тогда я принимаю решение покончить с дурными привычками и с головой погружаюсь в работу: продолжаю мастерски вычерчивать по одной секции в один прием и не мучаюсь домыслами о здании в целом.

Полковник сделал паузу и потер глаза.

— Я говорил уже, что секции общего плана, которые мы вычерчиваем, иногда возвращают нам для переработки. Но когда мы, картографы, обмениваемся мнениями, то порой обнаруживаем, что двое из нас чертили одну и ту же секцию, причем каждый запомнил ее и отобразил по-своему. Разумеется, подобные ошибки — в природе человека, и их следует ожидать. Но что приводит нас в замешательство — так это те случаи, когда начальство принимает обе версии. Можете вообразить себе чувства картографа, когда он узнает о чем-либо подобном!

— У вас есть какие-нибудь объяснения этому? — спросил Джоэнис.

— Ну, с одной стороны, у каждого картографа свой индивидуальный стиль, свои особенности метода, а отсюда и вполне объяснимые расхождения. С другой стороны, даже самая блестящая память — ненадежный инструмент, поэтому вполне вероятно, что мы чертили совсем не ту секцию. Однако, по моему разумению, этих объяснений недостаточно, и только одно соображение представляется здравым.

— Какое же? — спросил Джоэнис.

— Мне думается, что рабочие, выполняя приказ высокого начальства, постоянно перестраивают отдельные части здания. Я даже мельком видел людей, очень похожих и, рабочих. Но если бы я и не видел их, то все равно считал бы что этим все объясняется. Вы только вдумайтесь. Начальство озабочено соображениями безопасности, а лучшая из возможных мер безопасности — держать здание в постоянном тонусе перемен. Даже, если бы здание пребывало в статике, достаточно было бы провести одну-единственную картографическую съемку, между тем мы только и делаем, что чертим да перечерчиваем. Наконец, чем занимается большое начальство? Оно пытается управлять очень сложной и постоянно меняющейся мировой системой. Следовательно, если меняется система, то должно меняться и здание. Кое-где ремонт делается открыто, у всех на глазах, но иные перестройки совершаются сугубо втайне. Именно по этим причинам охватить структуру здания в целом совершенно невозможно.

— Как же вы отыскиваете дорогу в собственный кабинет? — удивился Джоэнис.

— Увы, стыдно признаться, но в данной ситуации опыт картографа мне не помощник. Я нахожу свой кабинет таким же образом, каким все здесь отыскивают свои кабинеты, — руководствуясь особым чутьем, которое сродни инстинкту. Большинство сотрудников не подозревает об этом. Они считают, что в выборе дороги каким-то образом участвует интеллект, что память подсказывает им: «поворот направо», «поворот налево». Вы расхохотались бы, а может, и разрыдались, если бы послушали, что эти люди твердят о нашем здании, хотя ни один из них в жизни не осмелился высунуть нос дальше коридора, ведущего к его кабинету. Только я, картограф, брожу по всему зданию, ибо такова моя работа. Иногда на территории, которую я уже миновал, происходят грандиозные перемены, неузнаваемо преображающие ее облик. Что делать? Каким путем возвращаться? И тогда какое-то чувство — не разум и не знание — направляет меня к кабинету, точно так же, как управляет оно и прочими чиновниками.

— Понятно, — произнес Джоэнис, хотя на самом деле он ничего не понял и пребывал в полном замешательстве. — Значит, вы не знаете, как я должен поступить, чтобы попасть в указанный кабинет?

— Не знаю.

— Может быть, вы посоветуете, на что я должен обращать внимание в поисках дороги? Может быть, есть какие-нибудь ориентиры?

— Я крупнейший знаток этого здания, — грустно промолвил полковник. — И мог бы рассказывать о нем целый год ни разу не повторившись. Но к сожалению, я не знаю ничего такого, что могло бы помочь вам в вашей исключительной ситуации.

— Как вы думаете, я найду когда-нибудь кабинет, в который меня послали? — спросил Джоэнис.

Если поручение, ожидающее вас, на самом деле важное, — сказал полковник, — и если большое начальство заинтересовано в том, чтобы вы нашли этот кабинет, — я уверен, перед вами не возникнет никаких трудностей. Но с другой стороны, может статься и так, что ваше дело представляет важность только для вас самого и больше ни для кого другого, — тогда поиски, вне всякого сомнения, затянутся надолго. Правда, у вас есть официальные инструкции, но я подозреваю, что большое начальство время от времени посылает людей в воображаемые кабинеты — просто чтобы проверить надежность внутренней системы безопасности. Если вас постигла такая участь — тогда действительно шансы на успех крайне малы.

— Так или иначе, перспективы у меня не очень-то радужные, — уныло произнес Джоэнис.

— Ну, дорогой мой, это риск, на который в данных условиях должен идти каждый из нас, — сказал полковник. — Шпионы подозревают, что руководители посылают агентов с опасными заданиями только для того, чтобы избавиться от них, а картографы подозревают, что их заставляют чертить планы только для того, чтобы занять их работой и отвратить от злонамеренной праздности. У каждого — свои сомнения, и я могу только пожелать вам успехов и выразить надежду на то, что ваши сомнения никогда не подтвердятся.

Сказав все это, полковник учтиво поклонился и пошел дальше по коридору.

А Джоэнис отправился куда глаза глядят. И пока он, движимый надеждой, бродил по коридору, его не оставляла мысль, что тому отрезку пути, по которому он недавно прошел, уже придали иной вид.

Джоэнис шагал по огромным залам, вверх по лестницам, вниз по лестницам, по обходным галереям, по вестибюлям и холлам и снова по коридорам. Он подавлял в себе желание свериться с замечательным фальшивым планом, но в то же время не мог заставить себя выкинуть эту бумажку.

Непонятно, сколько прошло времени, но в конце концов Джоэнис смертельно устал. Теперь он находился в старинной части здания. Полы здесь были большей частью из дерева, а не из мрамора, доски сильно прогнили, и каждый шаг грозил опасностью. Стены, покрытые скверной штукатуркой, облупились, в них зияли дыры. В некоторых местах обнажилась проводка; было видно, что изоляция превратилась в труху-того и жди пожара. Даже потолок не внушал доверия: местами он угрожающе вспучился, и Джоэнис опасался, что перекрытия обрушатся прямо ему на голову.

Когда-то здесь размещались различные отделы и службы, но теперь все исчезло, и помещения срочно нуждались в капитальном ремонте. Джоэнис даже углядел на полу брошенный рабочими молоток. Это вселяло надежду на то, что ремонтные работы когда-нибудь возобновятся, но пока он не встретил ни одного рабочего.

Окончательно заблудившись и крайне устав, он растянулся во весь рост на полу и через минуту заснул глубоким сном.

Рассказ Тезея

Джоэнис проснулся от неясного беспокойства и тут же вскочил на ноги. Он услышал чьи-то шаги, а затем увидел человека, идущего по коридору.

Это был высокий мужчина с умным, но очень нервным лицом, которое выражало крайнюю подозрительность. Мужчина держал в руках большой моток тонкой проволоки, насаженный на спицу. Двигаясь по коридору, он разматывал проволоку, которая ложилась на пол и змеилась там, тускло поблескивая.

При виде Джоэниса лицо его исказилось гневом, на нем пролегли жесткие складки. Мужчина вдруг выхватил из-за пояса револьвер и прицелился.

— Стойте! — закричал Джоэнис. — Я не сделал вам ничего плохого!

С видимым усилием взяв себя в руки, человек засунул револьвер за пояс. Глаза его, еще секунду назад безумно горевшие, обрели нормальное выражение.

— Извините великодушно. По правде говоря, я принял вас за другого.

— Я так похож на него? — спросил Джоэнис.

— Не совсем, — сказал мужчина. — Но в этом чертовом здании у меня что-то распустились нервы и появилась привычка сначала стрелять, а потом думать. Впрочем, моя миссия имеет настолько важное значение, что эти порывы горячей и чувствительной души конечно же простительны.

— Какова же ваша миссия? — поинтересовался Джоэнис.

— Моя миссия, — гордо заявил незнакомец, — заключается в том, чтобы принести людям мир, счастье и свободу.

— Немало, — заметил Джоэнис.

— Меньшим я бы ни за что не удовлетворился, — сказал человек. — Хорошенько запомните мое имя. Меня зовут Джордж П. Тезей. Без ложной скромности я надеюсь остаться в людской памяти как герой, сокрушивший диктатуру и освободивший народ. Мой подвиг навеки останется символом мужества и по праву будет считаться добродетельнейшим и справедливейшим деянием.

— Какой подвиг вы намереваетесь совершить? — спросил Джоэнис.

— Я собираюсь собственноручно убить тирана, — сказал Тезей. — Этому человеку удалось добраться до вершин власти, и множество легковерных дураков считают его благодетелем, потому что он отдает приказы о строительстве дамб на строптивых реках, и финансирует медицинскую помощь страждущим, и раздает пищу голодающим, и творит множество других подобных дел. Кое-кого это может обмануть, но меня вокруг пальца не обведешь.

— Если он действительно все это делает, — заметил Джоэнис, — тогда получается, что он на самом деле благодетель.

— Вы попались на удочку тирана, — сказал Тезей с горечью. — Не смею надеяться, что вы перемените свою точку зрения. Я не силен в науке убеждать, между тем как у этого человека состоят на службе лучшие пропагандисты. Мой единственный защитник — это будущее. В данный же момент я могу лишь рассказать вам, что знаю сам, — рассказать правду, какой бы грубой и отталкивающей она ни была.

— Буду вам очень признателен, — сказал Джоэнис.

— Для того чтобы вершить добрые дела, этот человек должен был достичь высокого положения. Для того чтобы Достичь высокого положения, он раздавал взятки и сеял раздоры, убивал тех, кто вставал у него на пути, подкупал властительное меньшинство и обрекал на голод бедствующие массы. Наконец, когда он возымел поистине беспредельную власть, он занялся общественным переустройством. Но разумеется, не из любви к обществу. Нет, он занялся этим, как вы или я занялись бы прополкой сада — единственно ради того, чтобы глаза могли отдыхать на чем-то приятном, а не созерцали бы уродства. Тираны всегда идут на все, чтобы добраться до власти, и потому порождают и увековечивают то самое зло, которое они якобы призваны искоренять.

Джоэнис был тронут словами собеседника, однако тревога его не улеглась: глаза Тезея бегали и зловеще блестели. Поэтому Джоэнис заговорил как можно осторожнее:

— В общем-то я понимаю, почему вы хотите убить этого человека.

— Нет, не понимаете, — мрачно заявил Тезей. — Вы, наверное, думаете, что я всего лишь хвастливый болтун, обуреваемый сумасбродными идеями, безумец с револьвером в руке. Вы ошибаетесь. Моя акция против тирана носит преимущественно личный характер.

— Вот как? — удивился Джоэнис.

— Этот тип, — начал Тезей, — в частной жизни проявляет вкусы столь извращенные, что они могут сравниться лишь с тем звериным инстинктом, который влек его к власти. Обычно информацию, подобную этой, держат в тайне или же высмеивают, объявив ее бреднями завистливых идиотов. Но я знаю правду.

Однажды тиран проезжал через мой родной город в своем бронированном черном «кадиллаке». Он сидел за пуленепробиваемым стеклом, попыхивая большой сигарой, и время от времени взмахом руки приветствовал толпу народа. Вдруг его взгляд упал на маленькую девочку, и он приказал шоферу остановиться.

Его телохранители разогнали людей, и лишь немногие — те, кто наблюдали из окон подвалов и с крыш домов, — остались свидетелями последовавшей сцены. Тиран вышел из машины и подошел к маленькой девочке. Он предложил ей мороженое и конфеты и стал просить ее сесть вместе с ним в автомобиль.

Некоторые из свидетелей поняли, что происходит, и бросились, чтобы спасти ребенка. Но телохранители открыли по ним огонь. Они стреляли из бесшумных пистолетов, чтобы не испугать девочку. Ей они сказали, что, мол, эти дяди решили немного поспать на улице.

И все же в девочке проснулись какие-то подозрения. Что-то напугало ее: то ли красное, обливающееся потом лицо тирана, то ли его толстые трясущиеся губы. Задумчиво посмотрев на сладости и отметив нервические судороги исходящего похотью тирана, она сказала, что сядет в машину только вместе со своими подругами. Ужасно, до чего простодушна невинность: девочка считала, что она будет в безопасности среди своих друзей.

Тиран расцвел от радости. Было ясно, что он получил больше того, на что рассчитывал. «Чем больше — тем веселее» — так гласил его зловещий лозунг. Дети стайкой слетелись к черному «кадиллаку». Они прибежали бы и без приглашения, потому что тиран включил автомобильный приемник на полную громкость, и из машины доносилась чарующая музыка.

И вот тиран усадил всех детей в автомобиль и захлопнул дверцу. Телохранители на мощных мотоциклах окружили машину тесным кольцом. Затем все умчались, спеша предаться позорнейшей оргии в одной из потайных комнат тирана, специально предназначенных для развлечений. О тех детях никто больше никогда не слышал. А девочка, как вы, наверное, уже догадались, была моей родной сестрой.

Тезей вытер глаза — слезы из них лились уже потоком.

— Теперь вы знаете те подлинные причины личного характера, по которым я собираюсь убить тирана, — сказал он Джоэнису. — Я должен искоренить зло, отомстить за павших товарищей, спасти бедных детей и, главное, отыскать мою несчастную сестру.

Джоэнис — а его глаза тоже были далеко не на сухом месте — обнял Тезея и воскликнул:

— От всего сердца желаю удачи в вашем нелегком поиске!

— Спасибо, — сказал Тезей. — Мне не занимать решимости и коварства, столь необходимых в этом трудном деле, Начать с того, что я разыскал дочь тирана. Я втерся к ней в доверие, призвал на помощь все свое обаяние, и наконец она влюбилась в меня. Тогда я совратил ее и даже испытал некоторое удовлетворение от содеянного, ибо она не особенно отличалась по возрасту от моей несчастной сестры. Она жаждала выйти за меня замуж, и я обещал жениться на ней, хотя скорее перерезал бы себе горло. Далее я, хитроумно выбрав подходящий момент, объяснил ей, что за человек ее отец. Поначалу она не хотела мне верить — эта маленькая идиотка страстно любила своего отца-тирана! Но меня она любила еще сильнее. И вот финальный шаг: я попросил, чтобы она помогла мне в деле убийства ее отца. Можете представить, как это было трудно! Эта ужасная девчонка не желала, чтобы ее папочку убивали: неважно, что он — само воплощение зла, неважно, что он творил жуткие вещи. Но я пригрозил, что брошу ее навсегда, и она, разрываясь между любовью ко мне и любовью к отцу, едва не сошла с ума. Снова и снова она умоляла меня забыть прошлое, ведь ни один акт мести не может стереть содеянного. Много дней подряд она удерживала меня, думая, что сможет убедить, заставить действовать так, как хочет она. Без конца объяснялась в любви, истерически клялась, что никогда и ни за что не допустит разлуки, а если случится так, что меня постигнет смерть, то она тогда убьет себя тоже. И говорила еще много подобных глупостей, которые я, как человек здравомыслящий, находил совершенно отталкивающими.

Наконец я отвернулся от нее и стал прощаться. И тут вся ее непреклонность рухнула. Это маленькое чудовище согласилось помочь мне в убийстве — при том условии, что я дам клятву никогда не бросать ее. Конечно, я дал такую клятву. Я пообещал бы что угодно, лишь бы добиться требуемой помощи.

Она выдала мне то, что знала только она одна: а именно рассказала, как в этом огромном здании найти кабинет ее отца. Также она дала мне моток проволоки, чтобы я мог отмечать свой путь, а потом быстро вернуться, как только подвиг будет совершен.

— Вы еще не нашли тирана? — спросил Джоэнис.

— Нет, еще не нашел, — ответил Тезей. — Как вы сами могли заметить, здешние коридоры очень длинные и извилистые. К тому же мне не везет. Вот совсем недавно случайно выстрелил и убил человека в офицерской форме. Он внезапно вышел на меня, и я, не успев подумать, открыл огонь.

— Это был картограф? — спросил Джоэнис.

— Не знаю, кто он такой, — ответил Тезей, — но у него были полковничьи знаки различия, а лицо вроде бы доброе на вид… Но еще больше я сожалею о той троице, которую застрелил в здешних коридорах. Должно быть, я очень невезучий человек.

— Кто они? — поинтересовался Джоэнис.

— К моей величайшей скорби, это были трое из тех детей, ради спасения которых я и пришел сюда. Должно быть, они улизнули из покоев тирана и пытались выбраться на свободу. Я застрелил их, так же как застрелил офицера и так же как едва не застрелил вас. Я невыразимо сожалею о случившемся, и решимость моя только возросла: тиран должен заплатить за все.

— Что вы сделаете с его дочерью?

— Я не стану прислушиваться к своим естественным побуждениям и поэтому не убью ее, — сказал Тезей. — Но эта уродина, эта сучка меня никогда больше не увидит. А я буду только богу молиться, чтобы у тиранского отродья разорвалось сердце.

Сказав так, Тезей обратил свой гневный лик к тускло освещенному коридору, уходящему вдаль.

— А теперь я должен идти, — сказал он. — Пора заканчивать работу. До свиданья, друг мой. Пожелайте мне удачи.

Тезей быстро пошел прочь, разматывая на ходу поблескивающую проволоку, и вскоре скрылся за поворотом. Некоторое время еще слышались его удаляющиеся шаги, затем все стихло.

Внезапно за спиной Джоэниса в коридоре появилась женщина.

Она была очень молода, совсем еще ребенок; глаза ее безумно блестели. Она молча шла следом за Тезеем и сматывала проволоку, которую тот укладывал на пол. Миновав Джоэниса, она обернулась и окинула его диким взглядом, полным ярости и тоски. Она не произнесла ни слова, только приложила палец к губам, призывая его к молчанию, и исчезла так же быстро, как и появилась. Джоэнис потер глаза, снова улегся на пол и заснул крепким сном.

Рассказ Минотавра

Джоэнис проснулся оттого, что кто-то грубо тряс его за плечо Он вскочил на ноги и увидел, что коридор, в котором он заснул, превратился из старого запущенного помещения в светлый, современного вида вестибюль. Человек, который разбудил Джоэниса, был необъятных размеров, на его широком суровом лице читалось: «Без дураков!» Совершенно очевидно, что это мог быть только большой начальник.

— Вас зовут Джоэнис? — спросил начальник. — Что ж, если вы проснулись окончательно, полагаю, мы можем приступить к работе.

Джоэнис выразил глубочайшее сожаление, что он спал вместо того, чтобы разыскивать кабинет, в который его послали.

— Пустяки, — сказал начальник. — Мы, конечно, соблюдаем здесь определенный протокол, но, по-моему, ханжами нас не назовешь. В сущности это даже хорошо, что вы спали. Я размещался в совершенно другой части здания и вдруг получаю срочный приказ от начальника Службы Безопасности перенести мой кабинет именно сюда и произвести любые ремонтные работы.

В кабинете был большой стол, заваленный грудами бумаг, и три беспрестанно звонящих телефона. Начальник предложил Джоэнису присесть, пока он разберется с абонентами, и ответил на звонки с предельной оперативностью.

— Говорите! — заревел он в трубку первого телефона. — Что? Миссисипи опять выходит из берегов? Постройте дамбу! Постройте десять дамб, но наведите порядок! Когда закончите, направьте мне докладную.

— Да, слушаю вас! — закричал он во второй телефон. — Голод в Кастрюльной Ручке5? Немедленно начинайте раздавать продукты! Крупно напишите мое имя на государственном складе!

— Успокойтесь, иначе я ни черта не разберу! — зарычал он в третий телефон. — Чума косит Лос-Анджелес? Немедленно доставьте туда вакцину и телеграфируйте мне, как только эпидемия будет под контролем.

Начальник бросил последнюю трубку и заметил:

— Эти идиоты помощники впадают в панику по каждому пустяку. Ребенок будет тонуть в ванночке — и эти рохли не вытащат его, не испросив прежде моей санкции!

Джоэнис слушал краткие и решительные разговоры начальника по телефонам, и в душу его закралось сомнение.

— Я не вполне уверен, — начал он, — но, кажется, есть тут один обиженный молодой человек, который…

— …который собирается убить меня, — закончил начальник. — Правильно, не так ли? Что ж, я позаботился об этом еще час назад. Не так-то просто застать врасплох Эдвина Дж. Минотавра! Того парня забрали мои телохранители. Вероятнее всего, его ждет пожизненное заключение. Только никому не говорите об этом.

— Почему? — удивился Джоэнис.

— Плохая реклама, — пояснил Минотавр. — Особенно эта интрижка с моей дочерью, которую парень между делом обрюхатил. Сколько раз я говорил этой блаженной, чтобы она приводила друзей в дом, но нет, ей приспичило украдкой бегать на свидания с анархистом!.. Мы опубликуем специально сфабрикованное сообщение, будто бы этот парень, Тезей, тяжело ранил меня и будто бы он сбежал из-под стражи и женился на моей дочери. Вы-то по достоинству можете оценить такое сообщение.

— Не совсем, — сказал Джоэнис.

— Черт побери, да ведь оно вызовет рост симпатии в мой адрес! — вскричал Минотавр. — Люди будут искренне сочувствовать мне, когда узнают, что я на грани смерти. И они будут еще больше мне сочувствовать, когда услышат, что моя единственная дочь вышла замуж за убийцу. Видите ли, несмотря на то, что всем известны лучшие стороны моего характера, которые я продемонстрировал в деле, все-таки чернь меня недолюбливает… Эта история должна помочь мне завоевать их сердца.

— Замысел очень остроумный, — согласился Джоэнис.

— Спасибо, — сказал Минотавр. — Откровенно говоря, я уже довольно давно забочусь о моей общественной репутации. И если бы не вылез этот кретин со своей проволокой и револьвером, мне пришлось бы кого-то нанять для той же цели. Надеюсь, что газеты подадут эту историю должным образом.

— А разве на этот счет есть какие-то сомнения? — спросил Джоэнис.

— О, они напечатают все, что я им прикажу, — заявил Минотавр с угрозой в голосе. — Найму человека, чтобы он написал об этом книгу, и еще будет пьеса, и кинофильм, снятый по книге. Будьте уверены, я выдою из этой истории все, что только можно.

— А что вы приказали им написать о вашей дочери? — спросил Джоэнис.

— Ну, как я говорил, она выходит замуж за этого молодчика. Затем, через год — другой, мы опубликуем сообщение об их разводе. Кстати, надо бы дать ребенку имя… Однако бог знает, что эти идиоты напишут о моей бедной толстой маленькой Ариадне. Может быть, превратят ее в красавицу, рассчитывая, что мне это понравится. А всякие грязные подонки, которые любят читать такого сорта статейки, будут проливать слезы и просить еще. Человеческая раса в значительной степени состоит из лживых, ни на что не способных дураков. Я могу управлять ими, но будь я проклят, если понимаю их.

— А как там насчет детей? — спросил Джоэнис.

— Что вы имеете в виду — «насчет детей»? — вопросил Минотавр, свирепо уставившись на него.

— Ну, это… Тезей говорил, что…

— Этот человек — талантливый враль, — заявил Минотавр. — Если бы только не мое высокое положение, я возбудил бы против него дело за диффамацию. Надо же — дети! Разве я похож на извращенца? Полагаю, мы можем благополучно опустить вопрос о детях. А теперь не пора ли нам вернуться к вашему заданию?

Джоэнис кивнул.

— Самая главная сейчас проблема — это информация. На что противник способен? Что там вообще, черт побери, происходит?! Я знаю, что Джон Мадж из Координации Родов Войск объяснил вам, до какой степени нам нужна правда — пусть даже самая ужасная. И об этой правде нам должен прямо и откровенно доложить человек, которому мы можем доверять. Осознаете ли вы всю серьезность, задачи, которую мы ставим перед вами, Джоэнис?

— Думаю, что да, — сказал Джоэнис.

— Вы служите не какой-нибудь отдельной группе или фракции. Не нужно ни преуменьшать, ни преувеличивать то, что увидите. Наоборот — излагайте события как можно проще и объективнее.

— Я сделаю все от меня зависящее, — пообещал Джоэнис.

— Вряд ли я имею право требовать большего, — проворчал Минотавр.

Минотавр передал Джоэнису деньги и документы, которые могут понадобиться ему во время путешествия, а затем вместо того, чтобы выставить Джоэниса в коридор, где тот сам должен был бы искать дорогу к выходу, он открыл окно и нажал на кнопку.

— Я лично всегда пользуюсь только таким способом, — сказал он, помогая Джоэнису занять место рядом с пилотом вертолета. — С этими чертовскими коридорами одни хлопоты. Желаю удачи, Джоэнис. Помните о том, что я вам сказал.

Джоэнис заверил его, что будет помнить об этом всегда. Он был глубоко тронут доверием, оказанным ему Минотавром. Вертолет оторвался от здания и взял курс на Вашингтонский аэропорт, где Джоэниса должен был ждать специальный реактивный самолет с автопилотом. Когда вертолет набирал высоту, Джоэнису показалось, что он услышал детский смех, доносившийся из комнаты, которая примыкала к кабинету Минотавра.

История войны (рассказано Телеу с Хуахине)

Джоэнис сел на специальный реактивный самолет и скоро оказался высоко в воздухе.

Печально рассказывать о том, что было дальше… Когда Джоэнис пролетал над Калифорнией, автоматическая радарная станция приняла его самолет за вторгшийся самолет противника и открыла огонь, выпустив по нему серию ракет класса «воздух — воздух». Этим трагическим инцидентом и открылась начальная стадия великой войны.

История войн изобилует ошибками подобного рода. И в Америке двадцать первого века, когда доверие и привязанность людей к машинам стали поистине безграничными, такая ошибка должна была привести к самым страшным последствиям.

Объятый ужасом, Джоэнис зачарованно следил, как ракеты на полной скорости неслись к его самолету. Затем он ощутил, что самолет резко лег на крыло — это автопилот, обнаружив опасность, дал залп своими антиракетами в целях самозащиты.

Этот удар вызвал ответную атаку со стороны ракетных станций наземного базирования. Некоторые из этих станций были автоматическими, другие — нет, но все мгновенно отозвались на сигнал «чрезвычайной обстановки». А тем временем самолет Джоэниса израсходовал весь свой боезапас.

Впрочем, что касается запаса коварства, которым его снабдили проектировщики, то самолет не потерял его ни в малейшей степени. Автопилот переключил радиостанцию на волну, на которой шел радиообмен между землей и ракетами, и объявил, что его атакуют и что все ракеты, находящиеся в воздухе, суть вражеские цели, которые следует уничтожить.

Эта тактика имела определенный успех. Те ракеты, что постарше, не отличались хитроумием и не могли атаковать самолет, который они считали своим. Однако новые ракеты, более искушенные и изощренные, были обучены ждать от неприятеля именно таких коварных трюков. Поэтому они усилили натиск, в то время как старые ракеты отчаянно бились на стороне одиночного самолета.

Когда битва между ракетами была в полном разгаре, самолет Джоэниса сделал маневр и благополучно ушел от огня. Оставив зону боя далеко позади, он молнией унесся к своему родному аэропорту в Вашингтоне, округ Колумбия.

Прибыв туда, Джоэнис отправился на эскалаторе в Главный Командный Пункт, располагавшийся под землей на глубине семисот футов. Здесь его сразу же подвергли допросу. От Джоэниса добивались, чтобы он рассказал о характере совершенного на него нападения и опознал противника. Но единственное, что Джоэнис знал наверняка, — это то, что какие-то одни ракеты его атаковали, а какие-то другие держали оборону.

Об этом Командный Пункт уже знал, и офицерам не оставалось ничего другого, как приняться за допрос автопилота, который вел самолет Джоэниса.

Поначалу автопилот давал уклончивые ответы, поскольку никто не мог вспомнить нужный секретный код, на который автомат отзывался. Но после того как код подобрали, он заявил, что над Калифорнией их самолет атаковали ракеты наземного базирования и некоторые из этих ракет принадлежали к совершенно неизвестному ему типу.

Все эти, а также прочие данные, касающиеся ракетного боя, были заложены в Калькулятор Вероятности Войны, который сразу же выдал следующие варианты, приведенные здесь в порядке убывающей вероятности:

1. На Калифорнию напал Коммунистический Блок.

2. На Калифорнию напали нейтральные страны.

3. На Калифорнию напали члены Западного Альянса.

4. На Калифорнию напали пришельцы из космоса.

5. На Калифорнию вообще никто не нападал. Калькулятор также выдал все вероятные комбинации и перестановки этих пяти возможностей и выстроил из них систему альтернативных подвозможностей.

Офицеры, обслуживающие Калькулятор, были совершенно ошеломлены огромным количеством вероятностей и подвероятностей, возможностей и подвозможностей, свалившихся им на голову. Они надеялись выбрать наиболее вероятное утверждение и, основываясь на нем, действовать. Но Калькулятор не дал им этого сделать. По мере поступления новых данных вычислительная машина пересматривала и уточняла вероятности и, не останавливаясь ни на секунду, перестраивала и перегруппировывала их, добиваясь все новых сочетаний. Листки уточненных данных, помеченные грифом «КРАЙНЕ СРОЧНО», машина изрыгала со скоростью десяти штук в секунду, и среди них, к полной досаде обслуживающего персонала, ни один не повторял другого.

И все же машина делала только то, что делал бы на ее месте идеальный офицер разведки: рассматривала все проверенные донесения, схватывала их суть, оценивала вероятность, выдавала рекомендации на базе той информации, которая относилась к делу и поддавалась вторичной проверке, и никогда не настаивала на прежней точке зрения из чистого упрямства или гордости — напротив, охотно шла на пересмотр любого суждения, если к тому побуждали новые данные.

Разумеется, Калькулятор Вероятности Войны не отдавал приказов, это оставалось делом чести мужчин, и ответственность всегда возлагалась на человека. Равным образом нельзя было винить компьютер и в том, что он не мог явить целостную правдивую и непротиворечивую картину боевых действий над Калифорнией, такую картину просто невозможно было явить. И эта невозможность проистекала из самого характера ведения войны в двадцать первом веке.

Давно уже командир собственной персоной не выступал во главе своих войск и не обозревал взглядом ряды противостоящей армии, сомкнувшейся за спиной вражеского генерала. И форма противных сторон не отличалась резко по цвету, и враг не размахивал боевыми знаменами, не распевал воинственные песни, и все это не складывалось в безошибочную картину чувственного восприятия картины боя, не оставлявшую ни малейших сомнений в физическом присутствии противника, его сущности и опознаний характерных черт.

Те дни давно канули в прошлое. Приемы войны шли нога в ногу с промышленной цивилизацией, становясь все более сложными и все более машинизированными, а военная техника все больше и больше обособлялась от людей, которые были призваны ею командовать. Генералам приходилось удаляться от передовой на все большие и большие расстояния, дабы поддерживать надежную связь со всеми людьми, вступившими в схватку, и со всеми машинами, брошенными в бой.

Неудивительно, что офицеры группы обслуживания в конце концов вернулись к тем пяти главным возможностям, которые Калькулятор выдал в самом начале, признали их равновероятностными и вынесли на рассмотрение генерала Пустойга, главнокомандующего Вооруженными Силами Он и должен был принять окончательное решение.

Пустойг был в курсе всех проблем современной войны. Изучив пять вариантов выбора, отданного в его руки, он с великой тоской осознал, насколько же зависит человек, обязанный принять разумное решение, от базисной информации. Он понимал также, что информация поступает к нему от чрезвычайно дорогостоящих машин, которые порой не могут отличить гуся от ракеты, машин, которым требуются в помощь целые полки высококвалифицированных специалистов, обученных обслуживать, чинить, улучшать и ублажать их любыми способами. И еще Пустойг знал, что при всей заботе, которой люди окружали машины, — а может быть, именно благодаря этой заботе — машинам нельзя по-настоящему доверять. Эти создания были ничем не лучше своих создателей, в сущности они даже походили на своих творцов, переняв у них множество худших черт. Как и люди, машины часто бывали не в духе или начинали вдруг проявлять чрезмерное усердие, а иные даже впадали в кататонический ступор. Кроме того, машины еще имели слабость оказываться под эмоциональным влиянием работающих на них людей — операторов. Фактически те из машин, которые сильнее других поддавались внушению, были не более чем продолжением личности оператора.

Но это обилие проблем не смутило генерала Пустойга, так как он был специально обучен умению принимать решения. И вот наконец, в последний раз окинув взором все пять вариантов выбора, быстро прогнав в памяти свой жизненный опыт и перебрав различные точки зрения, Пустойг снял телефонную трубку и отдал приказ.

Мы так и не знаем, какую из пяти возможностей выбрал генерал и в чем заключалась суть приказа. Это не имеет никакого значения. Боевые действия совершенно вышли из-под контроля генерала, и он уже был не властен ни довести атаку до конца, ни дать отбой, он вообще был не в силах оказать хоть какое-то влияние на ход сражения. Бой развивался неуправляемо, и обстановка менялась с нарастающей быстротой — ведь машины были как-никак наполовину самостоятельными организмами.

Подбитая калифорнийская ракета пронзительно завыла высоко в небесах, рухнула на мыс Канаверал во Флориде и стерла с лица земли половину военно-воздушной базы. Оставшаяся половина собралась с силами и нанесла ответный удар по врагу, явно окопавшемуся в Калифорнии. Прочие ракеты, поврежденные, но не уничтоженные, рвались по всей стране. Командующие войсками в Нью-Йорке, Нью-Джерси, Пенсильвании и многих других штатах также нанесли ответные удары. Подобным же образом среагировали и автоматические ракетные базы. И у людей, и у машин хватало разведывательных сводок, на основании которых можно было вынести такое решение. По правде говоря, перед тем как линии связи оборвались окончательно, на тех и других обрушился просто шквал донесений, предусматривающих любые повороты событий.

По всей Калифорнии и по всей Западной Америке этот ответный удар вызвал новый ответный удар — встречный. Здешние военачальники решили, что враг — кто бы он ни был — захватил плацдармы на американском Восточном побережье. Они спешили ликвидировать эти плацдармы и без колебаний пускали в ход атомные боеголовки, если таковые действия представлялись им необходимыми.

События развивались с ужасающей быстротой. Местные войска и машины, подвергшиеся чудовищному обстрелу, старались продержаться как можно дольше. Может быть, кто-то еще и ждал особых распоряжений, но под конец дрались уже все, кто только мог драться, а неразбериха приводила к новым разрушениям. И вскоре процветающая машинная цивилизация полностью исчезла с лица земли.

В то время как происходили все эти события, Джоэнис — совершенно ошарашенный — стоял в Главном Командном Пункте и наблюдал, как одни генералы отдавали приказы, а другие генералы отменяли их. Джоэнис с самого начала видел все собственными глазами, но так до сих пор и не разобрался, кто же противник или хотя бы где он находится.

В этот момент Командный Пункт сотрясся от мощного толчка. Хотя он находился во многих сотнях футов под землей, он тоже подвергся нападению — в атаку пошли особые землеройные машины.

Джоэнис взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, и вцепился в плечо какого-то молоденького лейтенанта. Лейтенант обернулся, и Джоэнис сразу же узнал его.

— Лам! — вскричал он.

— Привет, Джонсик! — выпалил в ответ Лам.

— Как ты здесь оказался? — спросил Джоэнис. — И что ты делаешь в армии? Да еще в лейтенантской форме?

— Ну, старик, — сказал Лам, — это необыкновенная история. И тем более странная, что я в общем-то не из тех, кого называют «военной косточкой». Впрочем, я очень рад, что ты задал мне этот вопрос.

Командный Пункт тряхнуло еще раз, и многих офицеров швырнуло на пол. Но Лам умудрился сохранить равновесие и, не сходя с места, поведал Джоэнису о том, как он поступил на военную службу.

Как Лам поступил на военную службу (записано со слов самого Лама, текст приводится по «Книге Фиджи», каноническое издание)

Ну, старик, значит, утек я из «Дома «Холлис» для невменяемых преступников» вскоре после тебя, подался в Нью-Йорк и сразу же затесался в одну компашку. С ходу накокаинился на всю катушку и полетел высоко-высоко. Я ведь, понимаешь, всю жизнь был на короткой ноге с мескалином, вот и подумал, что кокаин — это так, старомодная штучка, а в тот вечер попробовал, ну и забалдел.

Привиделось мне, будто я вроде Флоренс Найтингейл6 и должен лечить всю страждущую боевую технику в мире Чем больше я размышлял, тем больше укреплялся в этом решении и тем тоскливее мне становилось, — я все думал о бедных несчастных старых пулеметах с прогоревшими стволами, о танках с проржавленными звеньями гусениц, об истребителях с поломанными шасси и о всем таком прочем. Я думал об ужасных муках, через которые прошла вся эта бессловесная боевая техника, и пришел к выводу, что я просто обязан лечить и утешать ее.

Можешь представить, я был под хорошими парами и вот в этом состоянии направился маршевым шагом к ближайшему вербовочному пункту и с ходу записался, чтобы быть поближе к несчастным машинам.

Наутро проснулся, смотрю — уже в казарме. Ну, конечно, я сразу очухался, если не сказать — перетрусил. Выскочил наружу и бросился искать этого чертового сержанта-вербовщика, который воспользовался тем, что я был под балдой. Но оказывается, он уже вылетел в Чикаго, чтобы провести агитацию в каком-то борделе, расписывая прелести военной службы. Тогда я бегу к командиру части — сокращенно КЧ — говорю, мол, помимо прочего, я наркоман и совсем недавно содержался в заведении для невменяемых преступников, могу, мол, документально подтвердить и то, и другое. Дальше — больше. Говорю, дескать, у меня всякие нехорошие наклонности, и я страх как боюсь огнестрельного оружия, и еще слеп на один глаз, и вообще спина болит. Плюс ко всему, говорю, меня по закону нельзя зачислять в армию, смотри закон о поступлении на военную службу, страница 123, параграф «С».

КЧ посмотрел мне прямо в глаза и улыбнулся так, как могут улыбаться только кадровые вояки да еще «фараоны». И говорит: «Солдат! Сегодня первый день твоей новой жизни, поэтому я склонен смотреть сквозь пальцы на то, что ты нарушил устав и обратился ко мне не по форме. А теперь, будь добр, катись отсюда к черту и ступай к сержанту за распоряжениями».

Когда я не сделал ни того, ни другого, он перестал улыбаться и заявил: «Слушай, солдат, никому нет дела до причин, которые побудили тебя поступить на военную службу. И точно так же никому нет дела до того, что ты вчера, так сказать, нанюхался до чертиков. Что касается многочисленных немощей, о которых ты упомянул, то можешь не беспокоиться. Наркоманы прекрасно управляются с делами в органах стратегического планирования. Все, что от тебя требуется, — это быть хорошим солдатом, и тогда ты увидишь, что армейский распорядок — это лучший образ жизни. И не цитируй на каждом углу закон о воинской службе, словно ты «гауптвахтный юрист», это может не понравиться моим сержантам, и они сделают из твоей башки котлету. Понял? Вижу, что понял. Теперь мы разобрались, что к чему, и я на тебя зла не держу. В сущности я хочу поздравить тебя и поблагодарить за тот патриотический пыл, который побудил тебя подписать вчера вечером специальный контракт на пятьдесят лет службы без всяких оговорок. Отлично, солдат! А теперь катись к черту…

И вот, значит, вышел я из кабинета и думаю, что же мне теперь делать, ведь это из тюрьмы или из сумасшедшего дома можно сбежать, а из армии — никогда. Я уж совсем было пал духом, и вдруг меня вызывают, производят в лейтенанты и включают в состав личного штаба генерала Пустойга, а это в здешнем начальстве самый главный начальник.

Поначалу я думал, что всему причиной — моя смазливая внешность, но потом выяснилось, что дело совсем не в этом. Оказывается, когда я записывался в армию — залетев высоко-высоко под «кокой», — то указал в графе «специальность»: «сводник». Эта запись попалась на глаза офицерам, которые занимаются комплектацией особых групп по специальностям. Они доложили генералу Пустойгу, и тот немедленно отдал приказ о моем переводе.

Поначалу я понятия не имел, что мне делать, поскольку Никогда в этой области не подвизался. Но другой генеральский сводник — или офицер по особым поручениям, как его культурно называют, — подсказал мне, что и как. С тех пор я по четвергам организую для генерала Пустойга вечеринки, ибо ночь с четверга на пятницу — единственное «окно», когда генерал свободен от своих военных обязанностей. Работа непыльная, потому как все, что от меня требуется, — это позвонить по одному из телефонов, указанных в «Руководстве по отдыху и развлечениям личного состава Вашингтонского района обороны». Или же, в случае крайней нужды, я посылаю срочную депешу в Управление Поставок для Вооруженных Сил, которое имеет отделения во всех крупных городах. Генерал выразил мне сердечную благодарность за квалифицированную работу, и я должен признаться, что армия — вовсе не столь мрачное и ужасное место, как мне ранее представлялось.

Вот, Джоэнис, теперь ты знаешь, что привело меня сюда. Как адъютант и близкий друг генерала Пустойга, могу тебе доложить, что эта война — с каким бы дьяволом мы там ни воевали — не могла попасть в более надежные руки. Думаю, это важно знать всем, поскольку о людях, занимающих высокое положение, сплошь и рядом врут напропалую.

Кроме того, Джонсик, по-моему, мне следует обратить твое внимание на то, что на Командном Пункте только что произошел взрыв — не иначе как намек на грядущие большие перемены. Так, погасли несколько лампочек, и вроде дышать становится чуть труднее. Ну что же, поскольку в наших услугах здесь явно не нуждаются, предлагаю выйти из игры и побыстрее унести отсюда ноги, если это еще в наших возможностях.

Ты со мной, Джонсик? Старик, ты в порядке?

Бегство из Америки (рассказано Паауи с Фиджи)

Джоэнис был контужен — по той причине, что рядом с его головой произошел небольшой взрыв. Лам оттащил его к лифту, который увлек друзей еще глубже в недра земли. Когда дверь лифта открылась, они очутились в широком коридоре. Прямо перед ними была надпись: «Подземная аварийно-спасательная магистраль, только для особоуполномоченных».

— Не знаю, можем ли мы считать себя особоуполномоченными, — сказал Лам, — однако времена такие, что о формальностях лучше позабыть. Джоэнис, ты в состоянии разговаривать? Там впереди должна быть тележка, которая домчит нас до… черт побери, до такого места, где мы, как я от души надеюсь, будем в безопасности. Об этой системе мне рассказывал генерал. Я доверяю старому хрену. Вроде бы он ни капельки не шутил.

Они нашли тележку в том месте, где Лам и предполагал, и много часов ехали под землей, пока наконец не выскочили на поверхность на восточном побережье штата Мэриленд. Перед ними открылся Атлантический океан.

Здесь энергия Лама иссякла: он решительно не знал, что делать дальше. Зато к Джоэнису полностью вернулись присутствие духа и способность соображать. Взяв Лама под руку, он направился к пустынному берегу. Там друзья повернули на юг и шли несколько часов, пока не вышли к заброшенной маленькой гавани.

Из множества парусных судов, которые покачивались на волнах в акватории порта, Джоэнис выбрал одну яхту и принялся переносить на нее продукты, воду, карты и навигационные приборы — все, что обнаружилось на прочих судах, снаряженных когда-то для дальних плаваний. Работа не была закончена и наполовину, когда над головами друзей с завыванием пронеслись ракеты, и Джоэнис решил отчаливать, не теряя больше ни секунды.

Судно уже было в нескольких милях от берега, когда Лам встрепенулся, огляделся по сторонам и вопросил:

— Эй, старик, куда это мы направляемся?

— На мою родину, — ответил Джоэнис. — На остров Манитуатуа в южной части Тихого океана.

Лам поразмыслил немного над услышанным и кротко сказал:

— Вроде как неслабое путешествие получается, а? Я к тому, что придется ведь огибать мыс Горн, и тогда вся эта музыка растянется примерно так на восемь — десять тысяч миль, верно?

— Что-то вроде этого, — согласился Джоэнис.

— Может, передумаешь, и вместо этого поплывем в Европу? Так-то будет всего-навсего три тысячи миль?

— Я плыву домой, — твердо заявил Джоэнис.

— Ага. Ну ладно, — сказал Лам. — В гостях хорошо, а дома лучше. Но для такого путешествия у нас вроде не очень здорово с водой и продуктами, а по пути вряд ли что-нибудь попадется. К тому же у меня лично нет полной уверенности в непотопляемости этого судна. По-моему, оно уже дало течь.

— Все правильно, — сказал Джоэнис. — Но кажется, течи можно заделать. А что касается воды и продуктов, то будем надеяться на лучшее. Честное слово, Лам, я не знаю другого места, куда еще стоило бы плыть.

— Порядок, — сказал Лам. — Я же не выпендриваюсь. Просто пришли в голову кое-какие мыслишки, я и подумал, может, удастся их обсосать. Нет так нет. Стало быть, я, как и ты, буду надеяться на лучшее. И вот еще какая идея: может быть, пока мы совершаем этот увеселительный круиз, ты начнешь писать мемуары? Во-первых, не исключено, что получится увлекательное чтение, а во-вторых, они помогут опознать наши несчастные иссохшие трупы, когда кто-нибудь наткнется на это суденышко.

— Я вовсе не убежден, что нам придется погибнуть, — сказал Джоэнис. — Хотя должен признать, что вероятность этого весьма велика. А почему ты сам не хочешь писать мемуары?

— Может, и набросаю главу — другую, — ответил Лам. — Но большую часть пути я собираюсь провести в размышлениях о людях и правительствах и о том, как их можно улучшить. На эту задачу я брошу все резервы моих пропитанных наркотиками мозгов.

— По-моему, это просто замечательно, Лам, — воскликнул Джоэнис. — У нас у обоих есть много чего рассказать людям. Если только, конечно, мы найдем людей, которым можно все это рассказать.

Вот так, в полном согласии, и пустились Джоэнис и его верный друг в плавание по темнеющему морю, вдоль опасных берегов, навстречу далекой и неопределенной цели.

Конец хождения (написано Издателем с привлечением всех доступных источников)

Излишне распространяться о путешествии друзей вдоль берегов двух Америк, вокруг мыса Горн и затем на северо-запад, к островам, лежащим в южной части Тихого океана. Достаточно лишь упомянуть о том, что испытания, выпавшие на долю Джоэниса и Лама, были суровы, а опасности, с которыми они сталкивались, — многочисленны. Но то же самое можно сказать и о великом множестве моряков, плававших по океанам во все времена, включая и наше собственное. Что, как не глубочайшее сочувствие, могут вызвать у нас рассказы о том, как Джоэнис и Лам страдали от лучей тропического солнца, как их швыряли ураганы, как у них кончились продукты и вода, как их суденышко получило пробоину, потеряло мачту, как с подветренной стороны они увидели опасные рифы и так далее и тому подобное. Однако, отдав дань сопереживания, попутно отметим, что все эти детали мы встречали и в бесчисленном множестве других рассказов о переходах на малых судах. Это единообразие, конечно, не умаляет ценности приобретенного опыта, но зато вполне может вызвать определенное падение читательского интереса.

Сам Джоэнис тоже никогда не распространялся об этом ужасном путешествии, поскольку его интересовали совершенно иные вещи. А что касается Лама, то, говорят, единственным его ответом на вопрос, какие ощущения он испытывал во время плавания, было: «Ну, старик, знаешь ли!..»

Мы-то знаем. Потому и переходим сразу к финалу путешествия, когда Джоэниса и Лама, изголодавшихся, но живых и целехоньких, волны выбросили на берег, и заботливые обитатели Манитуатуа вернули их к жизни.

Придя в себя, Джоэнис сразу осведомился о своей возлюбленной Тонделайо, которую он оставил на островах. Но эта пылкая девушка устала его ждать, вышла замуж за рыбака с острова Туамоту и теперь растила двух сыновей. Джоэнис с достоинством воспринял этот факт и переключил свое внимание на мировые события.

Он обнаружил, что война оказала весьма малое воздействие на Манитуатуа и соседние архипелаги. Эти острова, которые давно уже не поддерживали контактов с Азией и Европой, вдруг потеряли связь с Америкой. Поползли слухи один нелепее другого. Кто-то утверждал, что приключилась большая война, в которой все крупные государства Земли уничтожили друг друга. Иные возлагали вину на пришельцев из космоса, обладавших якобы невероятно злобным нравом. Третьи говорили, что никакой войны не было вовсе, а случился великий мор, который и привел к общему краху всей западной цивилизации.

Эти и многие другие теории прежде вызывали жаркие дискуссии, спорят о них и теперь. Ваш Издатель придерживается той же точки зрения, что и Джоэнис: это была спонтанная и хаотическая вспышка военных действий, кульминационным пунктом которых стало самоуничтожение всей Америки, последней из великих цивилизаций Старого Света.

Слухи множились с неудержимой силой. Высоко над головой иногда пролетали ракеты. Большинство из них безобидно плюхалось в воду, но одна ракета упала на Молотеа и полностью разрушила восточную половину этого атолла, унеся семьдесят три жизни. Американские ракетные базы, расположенные в основном на Гавайях и Филиппинах, ждали распоряжений, которые так и не пришли, и командиры баз неустанно бились над проблемой опознания противника. Последняя ракета плюхнулась в море, и больше их не стало. Война закончилась. Старый Свет сгинул без следа, словно его никогда и не было.

Все эти дни Джоэнис и Лам пребывали в сознании, но по-прежнему испытывали сильнейшую слабость. Только спустя несколько месяцев после окончания войны они смогли восстановить силы. И наконец настал день, когда каждый ощутил в себе готовность сыграть свою роль в формировании новой цивилизации.

Как ни печально, но они смотрели на свое призвание с разных точек зрения и так и не смогли прийти к полному согласию. Они пытались сохранить дружеские узы, но с каждым днем это становилось все более затруднительным. Их последователи пытались сглаживать острые углы, но многие из них считали, что эти два человека, столь страстно ненавидевшие войну, вполне могли начать ее между собой.

Однако этого не случилось, так как влияние Джоэниса на островах южной части Тихого океана — от Нукухивы на западе до Тонга на востоке — было неоспоримым. Тогда Лам со своими последователями загрузил продовольствием несколько каноэ и отплыл на восток, направившись к Фиджи, туда, где идеи Лама вызвали неподдельный интерес. К тому времени и Джоэнис, и Лам уже достигли зрелого возраста и распрощались друг с другом, охваченные великой печалью, не надеясь более свидеться.

Последние слова Лама, обращенные к Джоэнису, были таковы:

— Что же, старик, как я понимаю, каждый лабух должен знать, когда ему пора лабать. Но, веришь ли, если по правде, то я готов шизануться, видя, как мы с тобой пляшем в разные стороны. Ведь мы с тобой, Джонсик, прошли через все это с самого начала, и мы единственные, кто об этом знает. Поэтому, хотя я и думаю, что ты не прав, бей всю дорогу в одну точку, паря, и время от времени давай о себе знать. Мне будет не хватать тебя, старик, поэтому не перегибай палку.

Джоэнис рассыпался примерно в таких же выражениях. Затем Лам уплыл на Фиджи, где его идеи упали на благодатнейшую почву. Даже в наши дни Фиджи остаются центром ламизма, и фиджийцы говорят не на диалекте английского языка, основы которого заложил здесь Джоэнис, а предпочитают диалект, на котором говорил Лам. Многие эксперты считают, что это самая чистая и наиболее древняя форма английского языка.

Основную идею философии Лама лучше всего передать его собственными словами — в том виде, в каком они записаны в «Книге Фиджи»:

Слушай, вся эта история приключилась так, как она приключилась, не почему-то там, а из-за машин. Стало быть, машины плохие. Они к тому же сделаны из металла. Так что металл еще хуже. То есть в металле — все зло. Значит, как только мы избавимся от всего этого чертового металла, всюду будет полная лафа.

Это, конечно, только часть учения Лама. Он также выдвинул четкие теории о пользе интоксикации и исступленного веселья («Давайте кайфовать!»); об идеальном поведении («Не будем липнуть друг к другу»); о границах влияния общества на личность («Не давайте обществу ездить на вас»); о пользе хороших манер, терпимости и взаимоуважения («Не следует лажать ближних»); о значимости объективно обусловленных ощущений («Я секу в корень, без понта»); о кооперации в рамках общественной структуры («Клево, когда все лабухи трубят дружно»)… и о множестве прочих вещей, так что эти теории охватывали почти все стороны человеческой жизни. Эти примеры взяты из «Книги Фиджи», где полностью собраны все изречения Лама вкупе с примечаниями.

В те ранние дни Нового Мира фиджийцев больше всего интересовала теория Лама о природе зла: будто бы зло изначально коренится во всех металлах. Будучи от природы людьми предприимчивыми и склонными к далеким путешествиям, они снарядили большие флотилии и пустились на них в плавания под предводительством Лама, чтобы топить в море металл всюду, где только он отыщется.

Во время этих экспедиций фиджийцы собрали под свои знамена новых сторонников зажигательного ламистского вероучения. Идея уничтожения металлов облетела все острова Тихого океана, и фиджийцы, проповедуя ее, добирались и до Австралии, и до побережья Америк. Их подвиги увековечены во множестве песен и устных рассказов Особенно это касается работы, проделанной ими на Филиппинах, и с помощью маори — в Новой Зеландии. Только в конце столетия, через много лет после смерти Лама, фиджийцы смогли завершить свое титаническое предприятие на Гавайях — таким образом, острова Тихого океана простились примерно с девятью десятыми своих запасов металлов.

К тому времени, когда слава фиджийцев достигла апогея, они уже завоевали многие острова и вошли в контакт с их жителями. Однако этот малочисленный народ не смог долго удерживать под своей властью другие народы. Какое-то время фиджийцы правили на Бора-Бора, Райатеа, Хуахине и Оаху, но затем они были или ассимилированы местным населением, или изгнаны с островов. Словом, большинство фиджийцев наконец в полной мере постигли выражение Лама, гласившее: «Сделал дело — и свали со сцены; главное, не околачивайся где не надо и не будь букой».

Так закончилась фиджийская авантюра.

В отличие от Лама Джоэнис не оставил нам собрания философских трудов. Он никогда не выражал своего отрицательного отношения к металлам, напротив, был к ним совершенно равнодушен. Он с недоверием относился к законам, даже к самым удачным, хотя и признавал, что они необходимы. По Джоэнису, закон мог быть хорошим только тогда, когда проистекал из самой природы людей, отправляющих правосудие. Если природа этих людей менялась — а Джоэнис полагал, что сие неизбежно, — менялась и природа законов. А когда это происходило, следовало искать новые законы и новых законодателей.

Джоэнис учил, что люди должны активно стремиться к добродетели, и в то же время признавал, что это крайне трудно. Самая большая трудность, как считал Джоэнис, заключалась в том, что все в мире, включая людей и их добродетели, постоянно меняется и человек, взыскующий добра, вынужден, таким образом, расстаться с иллюзией неизменности всего сущего, разобраться в переменах, происходящих в нем самом и в ближних, и сосредоточить свои усилия на беспрестанном поиске островков преходящей стабильности в бурном море жизненных метаморфоз. Этот поиск, указывал Джоэнис, мог оказаться успешным лишь при большом везении — объяснить сей феномен невозможно, но, безусловно, элемент удачи играет очень важную роль.

Джоэнис всегда придавал особое значение превосходству добродетели над пороками, подчеркивал настоятельную потребность человека в волевом действии и недостижимость совершенства. Но некоторые утверждают, что в старости Джоэнис стал проповедовать совершенно иные идеи. К примеру, что мир — это не более чем страшная игрушка, которую злые боги смастерили в виде театра, чтобы ставить для своего развлечения бесконечные пьесы, создавая людей и используя их в качестве действующих лиц и исполнителей. Когда актеры должным образом подготовлены, боги получают колоссальное удовольствие, наблюдая за спектаклем марионеток, разгуливающих с напыщенным видом, преисполненных сознанием собственной значимости и убежденных в том, что они занимают важное место в миропорядке. Они даже пытаются это научно доказать и трудятся в поте лица, чтобы разрешить проблемы, которые поставили перед ними боги. А боги покатываются со смеху, взирая на спектакль, и ничто не может доставить им большего наслаждения, чем вид какой-нибудь марионетки, вдруг вознамерившейся прожить жизнь безгрешно и умереть достойно. Но даже и это не самое страшное. Со временем боги устанут от своего театра и от маленьких марионеток-человечков, они уберут их подальше, снесут театрик и обратятся к иным развлечениям. Пройдет еще немного времени, и даже сами боги не вспомнят, что где-то когда-то существовал такой народец — люди.

Но мы считаем, что эта концепция не характерна для Джоэниса, и ваш Издатель полагает, что она недостойна его. Мы всегда будем хранить в памяти образ Джоэниса в расцвете сил и лет, когда он шел к людям с проповедью надежды.

Джоэнис прожил достаточно долго. Он видел смерть старого мира и рождение нового, он помнил, что многие наши предки прибыли из Европы, Америки или Азии. Но, несмотря на это смешение рас, мы чувствуем себя полинезийцами, меланезийцами и микронезийцами. Ваш Издатель, живущий на острове Гавайки, считает, что современный мир своим процветанием обязан малым размерам наших островов, их многочисленности и удаленности Друг от друга. Потому что это делает совершенно невозможным тотальное завоевание одних островов другими и в то же время позволяет отдельно взятой личности с легкостью покинуть данный остров, если он ей чем-либо не нравится. Таковы наши преимущества, которых были лишены обитатели континентов в прошлом.

Конечно, у нас есть свои трудности. Между архипелагами по-прежнему вспыхивают войны, но масштаб их несоизмеримо скромнее по сравнению с войнами прежних эпох. Все еще существуют социальное неравенство, несправедливость, преступления и болезни; но эти несчастья никогда не вырастают до таких размеров, чтобы сокрушить островные сообщества. Жизнь меняется, но в наши дни перемены происходят гораздо медленнее, чем в прошлые лихорадочные времена.

Возможно, эта неспешность перемен отчасти объясняется великим дефицитом металлов. На наших островах металлов всегда было очень мало, а фиджийцы к тому же уничтожили большую часть из того, что было в наличии. Небольшое количество металла все еще добывают на Филиппинах, но он крайне редко поступает в обращение. Ламистские общины все еще активны, они крадут весь металл, который только удается найти, и топят его в море Многие из нас чувствуют, что эта иррациональная ненависть к металлу — лишь прискорбное наследие прошлого, но мы по-прежнему не можем найти ответ на старинный вопрос Лама, который до сих пор звучит едкой насмешкой в устах ламистов.

Вопрос этот гласит: «Послушай, парень, ты когда-нибудь пробовал построить атомную бомбу из кораллов и кокосовой скорлупы?»

Так и течет жизнь в наши дни. Мы осознаем, что, как это ни грустно, наши мир и процветание покоятся на развалинах общества, самоуничтожение которого и сделало возможным наше существование. Но такова судьба всех обществ, и мы не можем здесь ничего изменить. Тем, кто оплакивает прошлое, следовало бы заглянуть в будущее. Некоторые фиджийские ламисты, отваживающиеся пускаться в дальние морские путешествия, сообщают о каком-то движении диких племен, населяющих ныне Американский континент. В настоящий момент этих разрозненных, пугливых дикарей еще можно игнорировать; но кто знает, что принесет нам будущее?

Что касается финала Хождения Джоэниса, то о нем рассказывают следующее. Лам встретил смерть в возрасте шестидесяти девяти лет. Он возглавлял очередной поход разрушителей металла, и ему проломил голову дубинкой некий здоровенный гаваец, который пытался защитить свою швейную машинку. Падая, Лам произнес: «Ну что ж, ребята, я отправляюсь на Большой Балдеж на Небесах, где заправляет Самый что ни на есть Великий наркоман на свете».

Это было последнее запротоколированное выступление Лама по вопросу религии.

Джоэниса ожидал совершенно иной конец. На семьдесят третьем году жизни Джоэнис, находясь с официальным визитом на богатом острове Моореа, увидел на берегу какое-то движение и направился туда, чтобы выяснить, в чем дело. Там он обнаружил человека, принадлежавшего к его собственной расе, который приплыл на плоту. Одежда незнакомца была в лохмотьях, тело жестоко обожжено солнцем, но он пребывал в добром состоянии духа.

— Джоэнис! — вскричал человек. — Я знал, что вы живы, и был уверен, что найду вас. Ведь вы Джоэнис, не так ли?

— Так, — сказал Джоэнис. — Но боюсь, что мы с вами не знакомы.

— Я Чевоиз, — сообщил человек. — Как в «Чево изволите?». Я тот самый похититель бриллиантов, которого вы встретили в Нью-Йорке. Теперь вспомнили меня?

— Вспомнил, — сказал Джоэнис. — Но зачем вы разыскивали меня?

— Джоэнис, наша беседа тогда длилась всего несколько мгновений, но она оставила неизгладимый след в моей душе. Делом моей жизни стали вы, и только вы. Потребовалось много сил и много времени, чтобы собрать воедино все, что вам может понадобиться, но я ни перед чем не останавливался. Мне оказывали помощь, я получал знаки внимания на высшем уровне и был доволен. Затем грянула война, и трудностей стало намного больше. Я вынужден был многие годы скитаться по изуродованному лику Америки, разыскивая то, что вам могло бы потребоваться в будущем, и наконец я завершил свой труд и прибыл в Калифорнию. Оттуда я отправился под парусом к островам Тихого океана и в течение многих лет переезжал от острова к острову. Я часто слышал о вас, но никак не мог найти. Но я не падал духом. Я всегда помнил о тех трудностях, с которыми пришлось столкнуться вам, и в этих воспоминаниях черпал свои силы. Я знал, что ваша работа имеет отношение к завершающей стадии истории человечества, но моя работа имела отношение к завершающей стадии вашей истории.

— Все это в высшей степени поразительно, — сказал Джоэнис совершенно спокойно. — Но мне кажется, дорогой Чевоиз, что вы, вероятно, не совсем в своем уме, правда, для меня это не имеет никакого значения. Мне очень жаль, что я причинил вам столько хлопот. Но я понятия не имел, что меня разыскивают.

— А вы и не могли иметь такого понятия, — возразил Чевоиз. — Даже вы не в состоянии знать, кто и зачем вас разыскивает, пока вас не нашли.

— Хорошо, — сказал Джоэнис, — вот вы и нашли меня. Кажется, вы упомянули, что у вас для меня что-то есть?

— Несколько вещичек, — сказал Чевоиз. — Я преданно хранил и лелеял их, поскольку они совершенно необходимы для завершения вашей истории.

С этими словами Чевоиз извлек клеенчатый сверток, который был примотан к его телу. Сияя от счастья, он передал сверток Джоэнису.

Джоэнис развернул пакет и нашел там следующее:

1. Записку от Шона Фейнстейна, который сообщал, что взял на себя издержки по пересылке всех этих вещей, а также по снаряжению Чевоиза, которому выпала роль связника. Он выражал надежду, что у Джоэниса все в порядке. Что касается его самого, то он вместе с дочерью Диедри спасся от катастрофы, бежав на остров Сангар, расположенный в двух тысячах миль от побережья Чили. Там он стал торговцем и со временем добился на этом поприще неплохих успехов, а Диедри вышла замуж за местного парня, человека прилежного и с широким кругозором. Шон Фейнстейн искренне надеялся, что приложенные к записке документы будут для Джоэниса ценным подарком.

2. Короткую записку от доктора, с которым Джоэнис встретился в «Доме «Холлис» для невменяемых преступников». Доктор писал, что он хорошо помнит интерес Джоэниса к пациенту, который возомнил себя богом и исчез как раз перед встречей с Джоэнисом. Однако, поскольку Джоэнис проявил в этом вопросе искреннюю любознательность, доктор прилагал к записке единственное письменное свидетельство, которое оставил после себя тот сумасшедший, — клочок бумаги, что был найден на его столе.

3. План Октагона, заверенный официальной печатью Управления Картографии и подписями высших начальников. Рукой самого Главы Октагона на плане было начертано: «Точный и окончательный». План гарантировал любому посетителю быстрый доступ в любую часть здания.

Пока Джоэнис разглядывал все эти вещи, лицо его каменело, обретая сходство с выветрившимся гранитным останцом. Он долго стоял неподвижно и пошевелился лишь тогда, когда Чевоиз попробовал заглянуть в бумаги из-за его плеча.

— Я же хочу по справедливости! — вскричал Чевоиз. — Всю дорогу я вез эти бумаги и ни разу не заглянул в них. Да, мой дорогой Джоэнис, я имею полное право хотя бы мельком увидеть план и просто обязан хоть одним глазком заглянуть в бумажку, оставленную сумасшедшим.

— Нет, — ответствовал Джоэнис. — Эти документы были посланы не вам.

Чевоиз пришел в ярость, и жителям деревни пришлось сдерживать его, чтобы он не вырвал бумаги силой. Несколько деревенских жрецов, умоляюще глядя в глаза Джоэнису, направились было к нему, но он попятился от них с выражением такого ужаса на лице, что люди подумали — еще секунда, и он швырнет бумаги в море. Однако Джоэнис не сделал этого. Он судорожно прижал документы к груди и бросился бежать по крутой тропе, поднимавшейся в горы. Жрецы последовали за ним, но вскоре потеряли Джоэниса из виду в густом подлеске.

Они спустились к морю и сказали людям, что Джоэнис скоро вернется, что он просто ненадолго отлучился, чтобы изучить бумаги в одиночестве. Люди ждали и не теряли надежды еще много лет, даже после смерти Чевоиза. Но Джоэнис так никогда и не спустился с гор.

Почти через два столетия некий охотник отправился полазить по крутым склонам Моореа в поисках горных козлов. Вернувшись с охоты, он заявил, что видел очень старого человека, который сидел перед входом в пещеру и разглядывал какие-то бумаги. Охотник заметил, что бумаги, которые старик держал в руках, давно выгорели на солнце и вылиняли под дождем, так что на них остались лишь неясные каракули, совершенно не поддающиеся чтению, да и старик, кажется, давным-давно ослеп от неустанного вглядывания в тексты.

— Как вы можете читать эти бумаги? — спросил охотник.

— Мне незачем читать, — ответил старик. — Я выучил их наизусть.

Тут старик поднялся на ноги и направился в пещеру, и через несколько мгновений ничто уже здесь не напоминало о старике — будто его никогда и не было.

Правдива ли эта история? Могли Джоэнис — несмотря на невероятный возраст — все еще жить в горах и размышлять о высших секретах ушедшей эпохи? А если даже так, могут ли записки сумасшедшего и план Октагона иметь какое-нибудь значение для наших дней?

Этого мы никогда не узнаем. Три экспедиции были посланы в то место, и ни одна из них не нашла следов человеческого обиталища, хотя пещера существует на самом деле. Исследователи считают, что охотник скорее всего был пьян. Они резонно доказывают, что Джоэнис от тоски и печали повредился в уме, поскольку слишком поздно получил важнейшую информацию; что он убежал от жрецов и жил отшельником наедине со своими выцветающими бесполезными бумагами и что в конце концов он умер в каком-нибудь недоступном месте.

Это объяснение представляется вполне благоразумным. Но обитатели Моореа воздвигли возле пещеры скромную усыпальницу.

Роджер Желязны Долина проклятий

1

Чайка сорвалась с места, взмыла в воздух и на миг, казалось, застыла на распростертых крыльях.

Черт Таннер большим и указательным пальцами швырнул окурок и угодил прямо в птицу. Чайка издала хриплый крик и резко забила крыльями. Она поднялась на пятьдесят футов и если и крикнула второй раз, то звук потерялся в реве ветра и грохоте прибоя. Одно серое перо, качаясь в фиолетовом небе, проплыло у края скалы и полетело вниз, к поверхности океана. Таннер ухмыльнулся в бороду, скинул ноги с руля и завел мотоцикл.

Он медленно поднялся по склону, свернул на тропу, затем прибавил скорость и, выходя на шоссе, шел уже шестьдесят миль в час. Дорога принадлежала только ему. Таннер слился с рулем и дал газ. Через забрызганные грязью защитные очки мир казался мерзким и пакостным, впрочем, таким же он казался ему и без очков.

Все старые знаки с его куртки исчезли. Особенно жаль старой эмблемы. Может быть, удастся раздобыть такую эмблему в Тихуане и заставить какую-нибудь крошку пришить ее… Нет, не пойдет. Все это мертво, все в прошлом. Надо продать «харли», двинуться вдоль побережья и посмотреть, что можно найти в другой Америке.

Он проскочил Лагуна-Бич, Капистрано-Бич, Сан-Клементе и Сан-Онофре. Там заправился и прошел Карлсбад и множество мертвых поселков, что заполняли побережье до Солана-Бич-Дель-Мар. А за Сан-Диего его ждали.

Таннер увидел дорожный блок и развернулся. Они даже не сообразили, как он сумел это сделать — так быстро и на такой скорости. Сзади послышались выстрелы. А потом раздались сирены.

В ответ он дважды нажал на клаксон и еще плотнее приник к рулю. «Харли» рванулся вперед; от напряжения работающего на пределе мотора гудела стальная рама. Десять минут — оторваться не удалось. Пятнадцать минут…

Он взлетел на подъем и далеко впереди увидел второй блок. Его взяли в тиски.

Таннер огляделся в надежде найти боковые дороги. Боковых дорог не было.

Тогда он пошел прямо на блок. Можно попробовать прорваться.

Бесполезно!

Машины перегораживали все шоссе, даже обочину.

В самую последнюю секунду он притормозил, встал на заднее колесо, развернулся и помчался навстречу преследователям.

Их было шестеро. А за спиной уже завыли новые сирены. Он снова притормозил, взял влево, нажал на газ и спрыгнул. Мотоцикл понесся вперед, а Таннер покатился по земле, вскочил на ноги и бросился бежать.

Послышался скрежет тормозов. Потом удар. Потом опять выстрелы. Он продолжал бежать. Стреляли поверх его головы, но он этого не знал. Они хотели взять его живым.

Через пятнадцать минут его загнали к каменной стене. Под дулами винтовок он отшвырнул монтировку и поднял руки.

— Ваша взяла, — проговорил он. — Вяжите.

На него надели наручники и втолкнули на заднее сиденье одной из машин. С обеих сторон уселись полицейские. Еще один, с обрезом на коленях, сидел рядом с водителем.

Водитель завел двигатель и на задней передаче выехал на шоссе. Человек с обрезом повернулся и пристально посмотрел на Таннера через бифокальные очки. Секунд десять он не сводил с него глаз, а потом произнес:

— Это очень глупо с твоей стороны.

Черт Таннер смотрел на него так же пристально, пока человек не повторил:

— Очень глупо, Таннер.

— О, я не знал, что ты обращаешься ко мне.

— Я смотрю на тебя, сынок.

— А я смотрю на тебя. Привет!

Водитель, не отрывая глаз от дороги, сказал:

— Жаль, что мы должны доставить его в целости — после того, как он разбил машину своим проклятым мотоциклом…

— Всякое еще может случиться. К примеру, он может упасть и сломать парочку ребер, — заметил полицейский слева от Таннера.

Тот, что сидел справа, промолчал, но человек с обрезом качнул головой:

— Только если попытается бежать. Л-А он нужен в хорошей форме.

— Почему ты хотел смыться, приятель? Ты же знаешь, мы тебя все равно бы изловили.

Таннер пожал плечами.

— А чего меня ловить? Разве я что сделал?

Водитель громко хмыкнул:

— Именно поэтому. Ты ничего не сделал — а должен был. Припоминаешь?

— Я никому ничего не должен. Меня помиловали и отпустили подчистую.

— У тебя слабая память, парень. Когда тебя вчера выпускали, ты дал Калифорнийскому государству обещание. Двадцать четыре часа, которые ты испросил на улаживание своих дел, истекли. Если хочешь, можешь сказать «нет», и помилование аннулируют. Никто тебя не заставляет. Тогда остаток своих дней будешь дробить большие камни и камешки помельче. Нам плевать. Я слышал, у них есть другой вариант.

— Дайте сигарету, — сказал Таннер. Полицейский справа протянул ему зажженную сигарету.

Он поднял руки, взял сигарету. Куря, он стряхивал пепел на пол.

Они мчались по шоссе. Когда машина проезжала городки или встречалась с транспортом, водитель врубал сирену, а наверху начинал мигать красный маяк. Тогда сзади вторили сирены патрульных машин сопровождения. На протяжении всего пути до Л-А водитель ни разу не прикасался к тормозу и каждые две минуты выходил на связь по рации.

Внезапно с оглушительным шумом на них опустилось облако пыли и гравия. В правом нижнем углу пуленепробиваемого ветрового стекла появилась крохотная трещина. По крыше и капоту заколотили камни. Вся поверхность дороги мгновенно покрылась гравием, шины отчаянно завизжали. Вокруг тяжелым непроницаемым туманом повисла пыль. Когда через десять секунд они выскочили из облака, все в машине подались вперед и устремили глаза вверх.

Небо стало багровым. Его расчертили черные линии, двигавшиеся с запада на восток. Они то распухали, то сужались, то раскачивались из стороны в сторону, иногда сливаясь.

— Похоже, надвигается большая буря, — заметил человек с обрезом.

Водитель кивнул:

— Взгляните дальше на север.

Послышалось какое-то завывание, темные полосы продолжали расширяться. Звук нарастал, терял звонкость, переходил в мощный рев.

Небо потемнело на глазах, и вместе с пылью на землю упала беззвездная, безлунная ночь. Иногда раздавалось резкое «понг!», когда в машину ударял осколок покрупнее.

Водитель зажег противотуманные фары и снова врубил сирену. Машина неслась вперед. Завывание и грохот состязались с душераздирающим воем сирены, а на севере разливалось голубое пульсирующее сияние.

Таннер докурил сигарету, и ему протянули другую. Теперь курили все.

— Твое счастье, что мы тебя подобрали, парень, — сказал сосед слева. — Не то попал бы ты на своем мотоцикле…

— Был бы рад, — ответил Таннер.

— Ты спятил.

— Нет. Я бы прошел. Не впервой.

Когда они достигли Лос-Анджелеса, розовато-голубое сияние заполняло полнеба. Его простреливали дымчато-желтые молнии, которые, словно паутина, тянулись к югу. Грохот стал оглушающим. Он бил по барабанным перепонкам и заставлял вибрировать кожу.

В тот момент, когда они подъезжали к зданию с колоннами, на его фасаде отражались холодные блики всполохов. Оно было похоже на скульптуру, высеченную из глыбы льда. Теперь же оно казалось восковым, готовым расплавиться при первом дуновении жара.

Они торопливо взбежали по ступеням, и дежурный полицейский впустил их через маленькую дверь справа от тяжелых металлических двойных ворот, служивших главным входом в здание. Увидев Таннера, он расстегнул свою кобуру, а затем закрыл дверь на замок и цепочку.

— Куда? — спросил человек с обрезом.

— На второй этаж, — ответил полицейский, махнув в сторону лестницы. — Наверх и прямо до конца.

— Спасибо.

Грохот сюда почти не доносился, и в искусственном освещении все вновь обрело естественный вид.

Дойдя до последнего кабинета, человек с обрезом кивнул водителю:

— Стучи.

На пороге появилась женщина. Она начала что-то говорить, но, увидев Таннера, замолчала, отошла в сторону и распахнула дверь.

— Сюда, — пригласила она, и они протиснулись в приемную. Женщина нажала кнопку на столе.

— Да, миссис Фиск? — раздался голос.

— Они здесь, сэр.

— Пусть заходят.

Она провела их в конец приемной и открыла темную дверь.

Сидящий за столом мужчина откинулся в кресле и переплел под подбородком короткие толстые пальцы. Его властные глаза были чуть-чуть темнее серебристо-серых волос.

— Садитесь, — сказал он Таннеру мягким голосом. И добавил, обращаясь к остальным: — А вы подождите в приемной.

— Мистер Дентон, этот тип опасен, — предупредил человек с обрезом, когда Таннер небрежно развалился в кресле напротив стола.

Окна помещения закрывали стальные шторы, и о ярости разгулявшейся стихии можно было догадываться лишь по доносившимся издалека пулеметным очередям.

— Я знаю.

— По крайней мере он в наручниках. Оставить вам оружие?

— У меня есть.

— Хорошо. Мы будем снаружи.

Они покинули комнату.

Двое мужчин не сводили друг с друга глаз, пока дверь не закрылась. Потом тот, кого назвали Дентоном, произнес:

— Теперь ваши дела улажены?

Другой пожал плечами.

— И все-таки, как вас действительно зовут? Даже по документам…

— Черт, — сказал Таннер. — Так меня зовут. Я был седьмым ребенком в семье, и, когда повитуха показала меня старику и спросила, какое имя он хочет мне дать, тот буркнул: «Черт!» — и ушел. Так меня и записали. Это рассказал мне брат. Я не мог расспросить своего папашу, потому что никогда его не видел. Он сгинул в тот же день.

— Значит, всех семерых воспитала мать?

— Нет. Она померла спустя две недели, и нас приютили родственники.

— Понятно… — проговорил Дентон. — У вас еще есть выбор. Хотите попробовать или нет?

— А кто вы, собственно, такой? — спросил Таннер.

— Министр транспорта государства Калифорния.

— При чем тут это дело?

— Я за него отвечаю. С таким же успехом на моем месте мог быть Главный врач или Начальник почт, но я все-таки лучше прочих знаю техническую сторону дела. Лучше знаю шансы на успех…

— И каковы они? — поинтересовался Таннер. Впервые за весь разговор Дентон отвел глаза.

— Да, дело рискованное…

— Точнее, оно еще никому не удавалось, кроме того парня, который принес сообщение. Но он мертв… И после этого вы говорите о шансах на успех?

— Вы думаете, — медленно произнес Дентон, — что это самоубийство. Возможно, вы правы… Мы посылаем три машины с двумя водителями в каждой. Если хотя бы одна из них пробьется достаточно близко, то ее радиомаяк наведет группы из Бостона… Впрочем, можете отказаться.

— Ага. И провести остаток жизни в тюрьме.

— Вы убили трех человек. Вас могли казнить.

— Но не казнили, так что к чему зря болтать? Послушайте, мистер, я не желаю подыхать, однако и ваш вариант меня не прельщает.

— Или вы едете, или нет. Выбирайте. Но помните — если вы поедете и доберетесь до Бостона, все будет забыто, вы свободны и можете делать что хотите. Государство Калифорния даже заплатит за тот мотоцикл, который вы угнали и разбили, не говоря уже об ущербе, нанесенном полицейской машине.

— Большое спасибо…

Ураганный ветер бился и завывал за стенами, и резкие удары в стальные шторы сотрясали комнату.

— Вы очень хороший водитель, — продолжил Дентон немного погодя. — Вам приходилось водить практически все, что способно ездить. Когда вы занимались контрабандой, то делали ежемесячные рейсы в Солт-Лейк-Сити. Даже сегодня очень немногие отважились бы на это.

Таннер улыбнулся каким-то своим мыслям.

— … Вы были лучшим водителем на сиэтловском маршруте и единственным человеком, сумевшим доставить почту в Альбукерке. После вас это никому не удавалось… Я хочу лишь сказать, что из всех наших асов у вас лучшие шансы на успех. Если кто-нибудь и дойдет до цели, то скорее всего вы. Вот почему с вами были терпеливы. Но больше мы ждать не можем. Ответ нужен немедленно, и в случае согласия — выезд через час.

Таннер поднял скованные руки и указал на окно.

— В такую погоду?

— Машины смогут выдержать, — ответил Дентон.

— Да вы с ума сошли!

— Пока мы здесь с вами болтаем, там умирают люди.

— Парочкой больше, парочкой меньше… Разве нельзя отложить до завтра?

— Нет! Человек пожертвовал своей жизнью, чтобы доставить нам это сообщение! Континент необходимо пересечь как можно скорее, иначе все лишается смысла. Есть буря или нет, машины должны уйти немедленно! И ваши чувства здесь совершенно ни при чем. Итак, я жду ответа.

— Мне необходимо поесть. Я не…

— В машине есть еда. Ну?

— Хорошо, — промолвил Таннер, глядя в темное окно. — Я пройду для вас Долину Проклятий. Но я не двинусь с места, пока не получу кое-какую бумагу.

— Она у меня.

Дентон открыл ящик стола и выбрал плотный пакет, из которого извлек лист бумаги с ярким оттиском Большой государственной печати Калифорнии.

Таннер внимательно прочитал текст.

— Здесь говорится, что если я доберусь до Бостона, то получу полное прощение за все преступные действия, совершенные на территории государства Калифорния…

— Да.

— Входят ли сюда преступления, о которых вам неизвестно, если те вдруг всплывут?

— Там все сказано: «все преступные действия».

— Значит, договорились. Снимите эти браслеты и покажите мне мою машину.

Дентон вернулся на свое место и сел.

— Скажу вам еще кое-что. Если вздумаете где-нибудь по пути отстать… В общем у других водителей есть приказ на этот случай, и они согласны его выполнить. Приказ открыть огонь. От вас и пепла не останется. Это ясно?

— Еще бы, — ответил Таннер. — Я так понимаю, что обязан оказать им ту же услугу?

— Верно.

— Отлично. Это может быть любопытно.

— Не сомневался, что вам понравится. Но перед тем, как снять наручники, я хочу сказать, что я о вас думаю.

— Что ж, если вы желаете тратить время, пока там умирают люди…

— Заткнитесь! Вам на них совершенно наплевать!.. Я только хочу сказать, что, по моему мнению, вы — самое низкое существо, которое я когда-либо встречал. Вы убивали мужчин и насиловали женщин. Однажды вы выкололи человеку глаза — просто для забавы. Вас два раза судили за торговлю наркотиками и три раза — за сводничество. Вы — пьяница и дегенерат. Думаю, что вы не принимали ванну со дня своего рождения. С дружками-головорезами вы терроризировали честных людей, старающихся сплотиться и встать на ноги после войны. Вы крали и грабили, не гнушались отбирать самое необходимое. Жаль, что вас не убили, как прочих, во время Большого Рейда. Вы — не человек. В вас нет того, что позволяет людям жить в обществе. Единственное ваше достоинство — если это можно назвать достоинством — заключается в том, что ваши рефлексы немного быстрее, мускулы немного сильнее, зрение немного острее, чем у большинства из нас, и вы можете проехать сквозь что угодно, если через это вообще можно проехать. Государство Калифорния готово простить вашу бесчеловечность, если хоть раз вы употребите свое единственное достоинство на пользу, а не во вред людям… Мне это не нравится. Я бы на вас не стал полагаться, потому что вы не из тех людей, на кого можно положиться. Я был бы рад, если бы вы сдохли, и, хотя я очень хочу, чтобы кто-нибудь доехал, надеюсь, что это будете не вы. Я ненавижу вас. А теперь идем. Машина ждет.

Дентон поднялся; поднялся и Таннер, глядя на него сверху вниз и скалясь в усмешке.

— Я доеду. Если этот бостонец доехал и помер, то я доеду и останусь жить.

Они подошли к двери.

— Я желаю удачи, — процедил Дентон. — Не ради вас, конечно.

— Конечно, я понимаю. Дентон открыл дверь.

— Освободите его. Он едет.

Старший полицейский передал обрез тому, кто угощал Таннера сигаретами, и полез в карман за ключами. Отомкнув наручники, он отступил назад и повесил их себе на пояс.

— Я пойду с вами, — сказал Дентон. — Гараж внизу.

Когда они ушли, миссис Фиск достала из сумочки четки и склонила голову. Она молилась за Бостон, она молилась за душу усопшего гонца. Она помолилась даже за Черта Таннера.

2

Они спустились вниз, и Таннер увидел три машины и пятерых мужчин, сидящих вдоль стены. Одного он узнал.

— Денни, — шагнув вперед, промолвил он, — подойди сюда.

К нему подошел стройный светловолосый юноша, держащий в правой руке шлем.

— Какого дьявола ты здесь ошиваешься? — требовательно спросил Таннер.

— Я второй водитель машины номер три.

— У тебя собственный гараж и нет никаких грязных дел за спиной. Чего ради ты согласился?

— Дентон предложил мне пятьдесят тысяч, — сказал юноша, и Таннер отвел взгляд. — Я хочу жениться, и они бы мне пригодились.

— Я считал, что тебе хватает.

— Да, но я собираюсь купить дом.

— Твоя девушка знает, что ты надумал?

— Нет.

— Послушай, у меня другого выхода нет. А ты можешь не соглашаться…

— Это уж мне решать.

— …поэтому вот что я тебе скажу: поезжай в Пасадену, в то место, где мы играли мальчишками, — помнишь, скалы у больших деревьев?

— Конечно.

— От дерева в центре, с той стороны, где я вырезал свои инициалы, отмерь семь шагов и копай там фута на четыре. Ты понял?

— Ну. А что там такое?

— Мое наследство. Найдешь стальной ящик, наверное весь проржавевший. Внутри, в опилках, запаянная с обеих сторон труба. В ней чуть больше пяти тысяч; купюры чистые.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Потому что теперь это твои деньги, — ответил Таннер и ударил его в челюсть.

Денни упал, и Таннер еще трижды ударил его ногой в ребра, прежде чем подоспели полицейские.

— Идиот! — закричал Дентон. — Проклятый, сумасшедший идиот!

— Угу, — ухмыльнулся Таннер. — Но мой брат не поедет по Долине Проклятий, пока я рядом и в состоянии вывести его из игры. Лучше ищите другого водителя — у Денни переломаны ребра. Или дайте мне вести самому.

— Значит, ты поведешь один, — решил Дентон. — Мы не можем больше ждать. В машине есть тонизирующие средства, не дай бог тебе заснуть. Если отстанешь, тебя сожгут. Не забывай.

— Не забуду. И вас не забуду, мистер, если когда-нибудь снова окажусь в этом городе. Не сомневайтесь.

— Тогда садись в машину номер два. Вакцина под задним сиденьем… Двигай, подонок!

Таннер сплюнул на пол и повернулся спиной к министру транспорта. Несколько полицейских оказывали первую помощь его брату, один побежал за врачом. Пока Дентон разбивал оставшихся четырех водителей на пары, Таннер забрался в машину, завел мотор и стал ждать. В одном из отделений он нашел сигареты, закурил и откинулся на спинку сиденья.

Водители заняли места в бронированных автомобилях. Ожила рация; раздался треск, гул, шорох и, наконец, голос:

— Машина номер один — готовы!

Затем, после паузы, другой голос доложил:

— Машина номер три — готовы!

Таннер взял микрофон, вдавил кнопку сбоку и произнес:

— Готов.

— Пошли!

Машины поднялись по наклонной плоскости, проехали через откатившиеся в сторону стальные двери и влились в ураган.

Путь от Лос-Анджелеса до шоссе № 91 оказался настоящим кошмаром. Вода низвергалась потоками, и камни с футбольный мяч колотили в броню автомобилей. Таннер закурил, включил специальные фары, надел инфракрасные очки и упорно шел сквозь свирепствующую ночь.

Рация трещала, и много раз ему чудились далекие голоса, но ни разу он не мог разобрать слов.

Сначала машины двигались по шоссе, а когда оно кончилось и шины, соприкоснувшись с исковерканной землей, натужно завздыхали, Таннер вырвался вперед. Остальные послушно пристроились сзади. Он знал дорогу, они — нет.

Таннер выбрал старый путь контрабандистов, по которому обычно провозил сласти мормонам. Возможно, кроме него, уже не осталось в живых людей, знавших эту дорогу.

Начали срываться молнии, и не по одной, а целыми стенами. Машина была заземлена, однако вскоре волосы у него на голове встали дыбом. Один раз ему показалось, что он увидел гигантское чудовище-хилу, но Таннер не был в этом абсолютно уверен и даже не повернулся к пульту управления огнем. Судя по задним экранам, один из автомобилей выпустил ракету, но радиосвязь была потеряна, как только они выехали из гаража.

Навстречу несся разбивающийся о машину поток воды. В небе громыхала артиллерийская канонада. Прямо впереди упал булыжник размером с могильную плиту, и Таннер резко крутанул руль, объезжая его. С севера на юг небеса прорезали яркие багровые вспышки. В их свете он различал множество черных полос, скользящих с запада на восток.

Таннер объехал очаг радиации, не ослабевшей за те четыре года, что он здесь не был, и у места, где песок сплавился в стеклянное озеро, сбавил скорость, остерегаясь скрытых расселин.

Еще трижды на них обрушивались лавины камней. Затем небеса раскололись, и оттуда полился яркий голубой свет. Темные шторы откатились, громыхание стихло. Только на севере еще было заметно бледно-лиловое свечение. Зеленое солнце падало за горизонт.

Таннер вырубил инфрапрожекторы, стянул очки и включил обычные ночные фары.

Что-то большое, похожее на гигантскую летучую мышь, промелькнуло в коридоре света. Через пять минут оно показалось снова, на этот раз гораздо ближе, и Таннер выпустил осветительную ракету. Обрисовалась черная туша футов сорок в поперечнике. Таннер дал две очереди из пулемета, туша провалилась и больше не появлялась.

Для всех людей здесь уже была Долина Проклятий; для Черта Таннера это все еще была автостоянка. Таннер проходил здесь тридцать два раза. Лично для него Долина Проклятий начиналась с того места, которое раньше называлось Колорадо.

Самолеты давно не летали. Ни один аппарат не мог подняться выше двухсот футов — туда, где начинались свирепые ветры, опоясывающие земной шар. Эти ветры сносили вершины гор, вырывали гигантские секвойи, разрушали здания, забрасывали птиц, летучих мышей и насекомых в мертвую зону. Они пронизывали небо черными полосами, начиненными мусором. Иногда полосы сталкивались, сливались, обрушивая на землю тонны этого месива, если его масса оказывалась слишком большой. Воздушное сообщение абсолютно исключалось, ибо ветры были повсюду и никогда не утихали. По крайней мере на двадцатипятилетней памяти Черта Таннера.

Таннер упорно двигался вперед, под углом к заходящему зеленому солнцу. Продолжала падать пыль, небо стало фиолетовым, потом опять багровым, и наступила ночь. Высоко-высоко чуть заметными пятнышками света мерцали звезды. Через некоторое время взошла луна, и в сиянии ее полуобрезанного лика ночь была цвета красного вина, тускло освещенного свечой.

Таннер вытащил сигарету, закурил и стал ругаться — медленно, тихо и бесстрастно.

Они прокладывали путь сквозь нагромождения камней, кусков стали, обломков автомобилей.

Вдруг перед Таннером возникло отливающее зеленью туловище с мусорный бак в поперечнике, и он остановил машину. Змея была не менее ста двадцати футов длиной, и, только когда вся она проползла, Таннер снял ногу с тормоза и плавно нажал на педаль газа.

Он посмотрел на левосторонний экран, и ему показалось, что он видит два огромных светящихся глаза. Таннер положил руку на пульт управления огнем и не снимал ее до тех пор, пока не проехал несколько миль.

Окон в автомобиле не было — только экраны, дающие обзор во всех направлениях, включая небо наверху и землю под машиной. Автомобиль тридцати двух футов в длину, защищавший водителя от радиации, двигался на восьми колесах с армированными покрышками. Он был оборудован десятью пулеметами пятидесятого калибра и четырьмя гранатометами и, кроме того, нес тридцать бронебойных ракет, которые можно было пускать прямо перед собой или под углом возвышения до сорока градусов. Со всех четырех бортов и на крыше стояло по огнемету. Острые, как бритва, «крылья» из закаленной стали размахом в двенадцать футов выдвигались из корпуса на высоте двух с половиной футов и, словно ножи, могли рассечь что угодно. Машина была бронирована, оснащена установкой кондиционирования воздуха, в ней имелись запасы пищи и санитарные удобства. На левой дверце был укреплен длинноствольный «магнум». Пистолет-автомат сорок пятого калибра и шесть ручных гранат занимали полку над головой водителя.

Но Таннер сохранил и собственное оружие — длинный тонкий кинжал в правом ботинке…

Они находились на территории района, когда-то называвшегося штатом Невада.

Таннер стянул перчатки и вытер ладони о штаны. В огнях приборной доски вытатуированное на правой руке сердце светилось красным, пронзивший его нож и буквы имени, наколотые на каждом суставе четырех пальцев, начиная от мизинца, отливали синим.

Таннер перерыл два ближайших отделения, но сигар не нашел. Он бросил окурок на пол, раздавил и достал другую сигарету.

На экране переднего обзора показались заросли, и Таннер сбросил скорость. Он попытался выйти на связь, но радио доносило лишь треск статических помех. Он опять сбавил скорость, всмотрелся вперед и вверх, остановился, включил фары на полную яркость и задумался.

Перед ним стояла плотная стена колючего кустарника высотой около двенадцати футов. Она тянулась налево и направо, и конца ей не было видно. Судить о ее прочности Таннер не мог, так как еще несколько лет назад стены здесь не было.

Две другие машины остановились сзади и притушили огни.

Таннер медленно подъехал вплотную к зарослям и включил фронтальный огнемет. Длинный язык пламени рванулся вперед, облизывая кустарник. Он выключил огнемет, подождал и включил снова.

Огонь яростно взметнулся вверх и растекся в стороны. Таннер подал назад и уменьшил яркость экранов. Пожар неистовствовал, расширяясь на сто футов, двести, триста… Перед Таннером в обе стороны текла река огня, и ночь озарялась языками пламени.

Он глядел на пылающий поток, пока ему не начало казаться, что перед ним расплавленный океан. Тогда Таннер полез в холодильник, но пива не обнаружил. Он достал прохладительный напиток и, посасывая из банки, стал смотреть на беснующийся огонь. Через десять минут включился кондиционер. Орды черных тварей закрыли передний экран, по бамперу и крыше заскрежетали когти.

Таннер притушил фары, вырубил двигатель и швырнул пустую банку в корзину для мусора. Потом откинул спинку кресла, устроился поудобнее и закрыл глаза.

Его разбудили гудки. Еще стояла ночь. Судя по часам на приборной панели, он проспал чуть больше трех часов.

Таннер потянулся и сел. Две другие машины подъехали и стояли по бокам. Он дважды нажал на клаксон и завел мотор. Потом зажег передние фары и, натягивая перчатки, стал осматриваться.

Почерневшая почва еще дымилась, и где-то вдали слева и справа мерцало сияние, словно пожар продолжался.

Он потер глаза, почесал нос, затем дал еще один гудок и отжал сцепление. Машина въехала на выгоревшее поле, и экраны сразу заволокло клубами дыма. Под колесами трещали чьи-то хрупкие останки.

Таннер выпустил осветительную ракету, и в ярком холодном свете увидел тянущуюся до горизонта мертвую выжженную равнину.

Он вдавил акселератор, и расположившиеся по флангам и чуть сзади машины разъехались далеко в стороны, чтобы не попасть в черные тучи пепла, поднятые его броневиком. Затрещало радио, раздался слабый голос, но слов было не разобрать.

Он снова нажал на клаксон и прибавил скорость.

Через полтора часа пепел впереди кончился, и показался чистый песок. Они опять двигались по пустыне. Таннер сориентировался по компасу и взял чуть западнее. Машины номер один и номер три повторили его маневр и с той же скоростью шли следом. Одной рукой он держал руль, другая была занята бутербродом с солониной.

Когда наступило утро, Таннер принял тонизирующую таблетку и прислушался к завыванию ветра. Справа серебряным расплавленным шаром поднялось солнце, и треть янтарного небосвода затянуло, словно паутиной, тонкими нитями. Пустыня сверкала топазом. Постоянно висящая за спиной бурая пелена пыли, пронизываемая лишь восемью копьями света идущих сзади машин, приобретала розовый оттенок, по мере того как солнце наращивало ярко-красную корону, и тени бежали на запад.

Мимо пронеслась стая гигантских крыс. Далеко впереди Таннер увидел низвергающийся с неба водопад, но, когда машина подъехала к влажному песку, он исчез. Слева валялась дохлая акула, повсюду были водоросли, водоросли, водоросли…

Таннер залпом выпил бутылку ледяной воды и почувствовал, как она комом легла в желудке. У огромного оранжевого кактуса, формой напоминавшего поганку футов пятидесяти в диаметре, сидела пара койотов с высунутыми ярко-алыми языками. Казалось, они смеются.

Таннер нажал кнопку, и кабину наполнили мягкие звуки струнных инструментов. Он выругался, но музыку оставил.

Вскоре ему попалось еще одно озеро расплавленного песка с колоссальной воронкой посередине, которую пришлось объехать. Небо постепенно бледнело, его розовый цвет менялся на синий. Темные линии на нем сохранились; иногда одна из них расширялась в черную реку, текущую на восток. В полдень такая река на одиннадцать минут затмила солнце. Налетела пыльная буря, и Таннер включил радар и фары. Он знал, что где-то впереди проходит расщелина. Наткнувшись на нее, Таннер взял влево и ехал вдоль ее края около двух миль, пока она не сузилась и наконец не исчезла. Бурю развеял резкий порыв ветра, и Таннер надел темные очки — блеск солнечного света, отраженного от зеркальной равнины, слепил глаза.

По пути встречались какие-то высокие кварцевые образования. Таннер и раньше никогда не останавливался, чтобы осмотреть их повнимательней, не имел он такого желания и сейчас.

Опять начался песок — белый, серовато-коричневый и красный. На склонах огромных вздымающихся дюн кое-где росли кактусы. Небо продолжало менять цвет, пока не стало голубым, как глаза младенца. Таннер тихонько мычал в такт музыке. И тут он увидел чудовище.

Это была гигантская хила, ядовитая ящерица, громадная, больше автомобиля. Она выскочила из-за затененной гряды и помчалась навстречу машине. Ее чешуйчатое тело сверкало на солнце разноцветными красками, темные глаза смотрели не мигая, песчаные струйки срывались с широкого, заостренного к концу хвоста.

Таннер не мог использовать ракеты, потому что чудовище было сбоку. Он открыл пулеметный огонь, выдвинул «крылья» и вжал педаль газа в пол. Затем пустил облако огня. Открыли стрельбу и другие машины.

Хила взмахнула хвостом и разинула пасть. Фонтаном ударила и потекла на землю кровь. Потом в чудовище попала ракета. Оно повернулось и прыгнуло…

Когда огромная безжизненная туша упала на машину номер один, раздался громкий скрежещущий звук.

Таннер развернулся, затормозил и бросился к искореженной машине. Но прежде чем приблизиться к ней, он выпустил из винтовки шесть пуль в голову чудовища.

Распахнутая дверца висела на нижней петле. Внутри лежали двое; на приборной доске алела кровь.

Подошли двое других водителей; все молча смотрели на машину. Затем тот, кто был поменьше ростом, влез в исковерканный салон, пощупал пульс, прислушался к дыханию.

— Майк мертв, — сообщил он, — а Грег, по-моему, приходит в себя.

У заднего бампера появилось быстро расплывающееся пятно, в воздухе запахло бензином.

Таннер вытащил сигарету, передумал и засунул ее в пачку. Слышно было, как с бульканьем льется на землю горючее из топливных баков.

Человек, стоявший рядом с Таннером, проговорил:

— Никогда не видел ничего подобного. Только на картинках…

— Я видел, — оборвал его Таннер. В эту минуту из машины выбрался низкорослый водитель, тащивший за собой Грега.

— С Грегом все в порядке. Просто ударился головой о приборную доску. Возьми его к себе, Черт, тебе нужен напарник.

Таннер пожал плечами, отвернулся и зажег сигарету.

— Здесь, по-моему, курить не… — начал стоявший рядом водитель. В ответ Таннер выпустил ему в лицо клуб дыма.

В Греге, похоже, текла индейская кровь. Скуластый, темноволосый и темноглазый, с густым загаром, ростом он не уступал Таннеру, хотя был полегче. Теперь, когда Грег глотнул свежего воздуха и несколько оправился, осанка его стала прямой; двигался он легко, с кошачьим изяществом.

— Надо похоронить Майка, — сказал тот, который был пониже ростом.

— Жаль терять время, — отозвался его товарищ, — однако…

И тут Таннер швырнул сигарету в темную лужу под машиной и бросился на землю.

Взметнулось пламя. С визгом сорвавшиеся ракеты прочертили темные борозды в раскаленном полуденном воздухе. Начали взрываться пулеметные патроны, за ними ручные гранаты. Таннер все глубже зарывался в песок, закрывая голову и зажимая уши.

Когда наконец все стихло, он потянулся за винтовкой, но они опередили его, и Таннер, глядя в дуло пистолета, медленно поднял руки и встал.

— Какого черта ты это сделал? — взревел человек с пистолетом.

— Теперь его не надо хоронить, — усмехнулся Таннер. — Кремация ничуть не хуже.

— Ты мог всех нас угробить, если бы пулеметы или ракеты были нацелены в нашу сторону!

— Я посмотрел.

— Осколки… А, понимаю! Ну-ка, приятель, подбери свою винтовку… Дулом к земле!.. Разряди и положи патроны в карман… Хотел от нас отделаться, да? Чтобы самому улизнуть, как пытался вчера?

— Я этого не говорил.

— Но это так. Тебе ведь наплевать, если в Бостоне все загнутся?

— Винтовка разряжена.

— Тогда забирайся в машину и пошел! Учти — я буду сзади.

Таннер направился к своей машине. Он слышал за спиной шум спора, но был уверен, что они не станут стрелять. Открыв дверцу, он увидел краем глаза и резко обернулся.

Рядом стоял Грег, высокий и тихий, как призрак.

— Хочешь, я поведу? — бесстрастно предложил он.

— Отдыхай. Я пока в форме. Может быть, позже.

Грег кивнул, обошел машину и, усевшись, сразу откинул спинку сиденья.

Таннер захлопнул дверцу и завел мотор. С гулом ожил кондиционер.

— Перезаряди и положи на место. — Он передал винтовку и патроны, натянул перчатки и добавил:

— В холодильнике полно лимонада. И ничего другого.

Напарник снова молча кивнул.

— Что ж, покатили, — пробормотал Таннер, услышав заработавший двигатель машины номер три, и отжал сцепление.

3

Они ехали молча на протяжении получаса. Потом Грег произнес:

— Это правда, что сказал Марлоу?

— Какой еще Марлоу?

— Который ведет другую машину. Ты пытался убить нас? Ты в самом деле хотел смыться?

Таннер засмеялся:

— Верно. Угодил в точку.

— Почему?

— А почему бы и нет? — помолчав, ответил Таннер. — Я не рвусь умирать. Лично мне хочется отодвинуть это событие как можно дальше.

— Но если мы не дойдем, половина народу на континенте погибнет! — воскликнул Грег.

— Когда вопрос стоит «я или они», то «я» мне как-то ближе.

— Откуда только берутся такие, как ты…

— Тем же образом, что и остальные, — усмехнулся Таннер. — Сперва двое забавляются, а потом кто-то расхлебывает.

— Что они тебе сделали, Черт?

— Ничего. А что они сделали для меня? Тоже ничего! Что я им должен? То же самое.

— Зачем ты избил своего брата?

— Не хочу, чтобы он подох по собственной глупости. Ребра срастутся, а вот смерть — штука непоправимая.

— Я не о том… Разве тебе не плевать, если он загнется?

— Он хороший парень. Но сейчас зациклился на своей девочке и валяет дурака.

— Ну а тебе-то что?

— Я же сказал: он мой брат и хороший парень. Он мне по душе.

— То есть?

— О, черт подери! Мы с ним немало повидали, вот и все! Что тебе от меня надо?

— Просто любопытно.

— Отвяжись! Подыщи другую тему, если хочешь говорить, ясно?

— Ясно. Ты здесь уже бывал?

— Да.

— А дальше к востоку?

— Я доезжал до самой Миссисипи.

— Ты знаешь, как перебраться на тот берег?

— Вроде бы. У Сент-Луиса сохранился мост.

— А зачем ты так далеко забирался?

— Хотел посмотреть, что там творится. Я слышал дикие истории.

— И на что это похоже?

— На кучу хлама. Сожженные города, огромные воронки, обезумевшие звери, люди…

— Люди? Там есть люди?

— Если можно их так назвать. Все чокнутые. Бродят в каких-то лохмотьях или в шкурах, а то и голышом. Швыряли в меня камнями, пока я не пристрелил парочку. Только тогда оставили меня в покое.

— Давно это было?

— Лет шесть — семь назад. Я совсем юнцом был.

— И никому не рассказывал?

— Рассказывал. Двум дружкам. Больше меня никто не спрашивал. Мы собрались отправиться туда за девочками, но ребята струхнули.

— А что бы вы с ними сделали?

Таннер пожал плечами:

— Не знаю. Продали бы, наверное.

— Вы там действительно… ну, продавали людей?

Таннер снова пожал плечами.

— Бывало, — бросил он. — До Рейда.

— Как ты ухитрился остаться в живых? Говорят, тогда никто не ушел.

— Я сидел. За бандитизм.

— А чем занимался, когда тебя выпустили?

— Позволил себя перевоспитывать. Мне дали работу — развозить почту.

— А, я слыхал. Правда, только сейчас догадался, что речь шла о тебе. Вроде сначала все складывалось хорошо — ты даже шел на повышение. А потом избил начальника и потерял работу. Как это получилось?

— Он вечно поддевал меня по поводу прошлого, вспоминал мою старую банду с Побережья… Ну и в один прекрасный день я велел ему заткнуться. Он расхохотался, и я жахнул его цепью. Выбил у ублюдка передние зубы.

— Дела…

— Я был у него лучшим водителем. Никто больше не соглашался ходить на Альбукерке, даже сегодня не соглашаются. Разве уж совсем припрет с деньгами.

— Ну а пока ты ездил, нравилось?

— Да, я люблю водить.

— Тебе, наверное, следовало попросить перевода, когда он стал приставать.

— Знаю. Сейчас бы я, пожалуй, так и сделал. А тогда я был совсем бешеный.

— Если мы дойдем до Бостона и вернемся назад, тебе наверняка удастся получить это место. Ты бы согласился?

— Во-первых, — сказал Таннер, — я не думаю, что мы дойдем. А во-вторых, если нам все-таки повезет и если там еще есть люди, я вряд ли вернусь обратно.

Грег кивнул:

— Разумно. Ты будешь героем. И никому не известно твое прошлое. Ты сможешь неплохо устроиться.

— К черту героев… — процедил Таннер.

— А я вот вернусь. У меня старуха мать и орава братьев да сестер, о которых надо заботиться. И девушка.

Небо постепенно бледнело, и Таннер увеличил яркость экранов.

— Расскажи мне про свою мать.

— Она у нас хорошая. Вырастила семерых. А сейчас у нее тяжелый артрит… Днем она работала, но всегда готовила нам еду, а иногда приносила что-нибудь сладкое. Шила одежду, играла с нами, бывало, вспомнит о довоенных временах…

— А твой старик? — после короткого молчания спросил Таннер.

— Он сильно пил, часто сидел без работы. Но никогда не дрался. Погиб, когда мне и двенадцати не было.

— И теперь обо всех заботишься ты?

— Да. Я старший.

— Чем ты занимался?

— Работал на твоем месте. Возил почту в Альбукерке.

— Не шутишь?

— Нет.

— Будь я проклят!.. Горман все еще инспектор?

— Ушел на пенсию в прошлом году, по инвалидности.

— Черт побери, забавно! Послушай, ты там, в Альбукерке, никогда не бывал в баре «У Педро»?

— Бывал.

— У них играла на пианино такая маленькая блондиночка, Маргарет…

— Сейчас ее нет.

— А…

— Теперь вместо нее какой-то парень. Жирный, со здоровенным кольцом на левой руке.

— Как твоя голова? — немного погодя спросил Таннер.

— Вроде бы нормально.

— Сможешь вести?

— Конечно.

— Тогда садись за руль. — Таннер ударил по клаксону и остановил машину. — Иди по компасу миль сто, а потом меня разбудишь. Ясно?

— Хорошо. На что обращать внимание?

— На змей. Наверняка попадется парочка. Ни в коем случае не наезжай на них.

— Понял.

Они поменялись местами. Таннер откинулся на спинку кресла, зажег сигарету и заснул, не выкурив и половины.

4

Когда Грег разбудил его, стояла ночь. Таннер прокашлялся, отпил глоток ледяной воды и пролез в туалет. Выйдя, он занял место водителя, взглянул на счетчик пути и определился по компасу.

— К утру доберемся до Солт-Лейк-Сити, если повезет. Все нормально?

— Никаких осложнений. Видел парочку змей и держался от них подальше.

Таннер ухмыльнулся и тронул машину.

— Как звали того парня, который принес известие об эпидемии?

— Не то Брейди, не то Бройди…

— Он не болел? Мог ведь занести мор в Л-А…

Грег покачал головой:

— Нет. Его машина была разбита, сам он покалечен, ну и облучился. Тело сожгли, машину тоже, и всем, кто с ним имел дело, вкололи дозу Хавкина.

— Это что еще за штука?

— То, что мы везем. Сыворотка Хавкина, единственное средство от этой чумы. Тебе делали какие-нибудь уколы?

— Перед тем, как выпустить… Интересно, где он перебирался через Миссисипи? Не говорил?

— Он вообще ничего не успел сказать. Все стало известно из письма.

— Должно быть, чертовски хороший водитель… Я бы с ним с удовольствием познакомился.

— Я тоже. Жаль, что теперь нельзя связаться с Бостоном по радио, как в старые времена.

— Почему?

— Тогда ему не было бы нужды ехать. Да и мы, между прочим, знали бы, стоит ли спешить. Покойникам сыворотка ни к чему.

— Что правда, то правда… Гляди!

Весь экран закрыли кувыркающиеся в воздухе гигантские летучие мыши.

— Да их здесь тысячи…

— Похоже. Вроде бы больше, чем пару лет назад. В Солт-Лейк-Сити мне рассказывали об их ярости. Настанет день, когда кому-то придется освободить место — им или нам.

— А знаешь, ты напарник не из самых веселых…

Таннер, посмеиваясь, закурил.

— Свари-ка лучше кофе, — сказал он. — А об этих тварях пусть беспокоятся наши дети, если они у нас будут.

Грег залил кофейник водой и поставил на плитку. Через несколько минут тот забурчал.

— Что за чертовщина? — проговорил Таннер и нажал на тормоз. Вторая машина тоже затормозила и остановилась в нескольких сотнях ярдов сзади. Таннер включил рацию и взял микрофон.

— Номер три! Вы с таким встречались?

В миле впереди между небом и землей вращались, покачиваясь из стороны в сторону, огромные конические воронки. Их было около пятнадцати. Они то застывали, словно колонны, то принимались танцевать, ввинчиваясь в землю, всасывая желтую пыль и затмевая собой звезды.

— Я слышал о смерчах, — произнес Грег. — Никогда сам не сталкивался, но по описанию — это они.

Затрещал приемник, и донесся приглушенный голос водителя по имени Марлоу:

— Гигантские пыльные дьяволы. Все, что засосет такая штука, выбрасывается наверх в мертвый пояс. Мой партнер их видел. Он советует выбросить якоря и закрепиться.

Таннер не спешил отвечать. Он смотрел вперед. Постепенно смерчи увеличивались в размере.

— Они приближаются, — наконец сказал он. — Я не собираюсь торчать на месте, словно подсадная утка. Я хочу иметь свободу маневра. Пойду на них.

— По-моему, это ошибка.

— Тебя никто не спрашивает, мистер. Но если б у тебя башка варила, ты бы сделал то же самое.

— Учти — я держу тебя на прицеле, Таннер.

— Ты не станешь стрелять — ведь я могу быть прав. Кроме того, со мной Грег.

Наступила тишина, прерываемая шумом помех, потом голос произнес:

— Твоя взяла, Черт, иди.

— Я дам осветительную ракету, когда выскочу на ту сторону, — отозвался Таннер. — Как увидите, трогайтесь.

Таннер выключил рацию и посмотрел вперед, на раздувшиеся черные колонны.

— Ну, поехали, — сказал он, включая фары на полную яркость. — Пристегнись, парень.

Машина двинулась.

Покачивающиеся колонны росли на глазах, и теперь слышался резкий звенящий звук, свирепый хор ветров.

Таннер прошел от первой воронки ярдах в трехстах и взял влево, чтобы объехать ее прямо по ходу. На смену ей тут же выросла другая, и он снова принял влево. Впереди открылся проход, и Таннер устремился меж двух черных как смоль столбов. Уши заложило, руль едва не вырвало из рук. Он резко взял вправо и, набирая скорость, проскочил мимо еще одного столба, который мгновение спустя прошел у него за спиной.

Таннер тяжело выдохнул и повернул налево. Его окружали четыре воронки. С одного бока две из них слились и с пронзительным визгом двинулись прочь. Пересекая его путь, слева направо неслась другая воронка, и он так резко затормозил, что ремень врезался в грудь. Передок машины уже было оторвался от земли, но через секунду, отпущенный, тяжело упал.

Таннер вдавил педаль газа в пол, проскочил между последними двумя столбами, и все осталось позади.

Проехав еще с четверть мили, он поднялся на небольшой холм, развернулся и остановил машину. Отсюда Таннер пустил осветительную ракету. Она взмыла в воздух и на полминуты зависла высоко наверху, словно умирающая звезда.

Таннер закурил сигарету и стал ждать.

— Ничего, — произнес он, затушив окурок. — Может быть, они не увидели…

— Надеюсь, — отозвался Грег.

— Сколько ты хочешь ждать?

— Давай выпьем кофе.

Они пустили еще одну ракету. Прошел час, второй. Столбы начали рассасываться. Наконец их осталось только три, самых тонких. Затем воронки двинулись на восток и вскоре скрылись из виду.

— Давай вернемся, — предложил Грег.

— Хорошо. Они вернулись.

И ничего не нашли, совершенно ничего, что могло бы поведать о судьбе машины номер три.

Когда они закончили поиски, на востоке уже занималась заря. Таннер сверился с компасом и повернул на север.

— Как скоро, по-твоему, мы доберемся до Солт-Лейк-Сити? — спросил Грег после долгого молчания.

— Может быть, часа через два.

— Ты боялся, когда проходил эти чертовы штуки?

— Нет. Вот потом… Грег кивнул.

— Хочешь, я сяду за руль?

— Я все равно не засну. В Солт-Лейк заправимся и перекусим, пока механик проверит машину. Затем найду нужную дорогу, и ты поведешь.

Черные полосы снова стали расширяться. Таннер выругался и прибавил скорость. Две летучие мыши решили рассмотреть машину поближе, и он выпустил в них струю из огнемета. Грег протянул ему чашку кофе.

5

Когда они въехали в Солт-Лейк-Сити, небо было затянуто синей пеленой. Джон Брейди — так звали гонца из Бостона — побывал здесь всего несколько дней назад, и город ждал. Почти все десять тысяч его жителей высыпали на улицу. Черт и Грег въехали в первый попавшийся гараж, и, прежде чем они успели вылезти из машины, к ним подскочили три механика, подняли капот и начали копаться в двигателе.

Грегу и Таннеру пришлось отказаться от обеда в столовой, так как толпы людей бросились к ним с расспросами, едва они вышли из гаража. Вернувшись к машине, они послали за яйцами, беконом и хлебом, а потом выехали на улицу и под восторженные возгласы горожан покатили на восток.

— Не взяли пива, — с досадой бросил Таннер. — Проклятье!

Машина ехала вдоль остатков того, что некогда называлось шоссе № 40. Таннер уступил место водителя Грегу, а сам растянулся в пассажирском кресле. Небо над ними продолжало чернеть, как за день до того в Л-А.

— Может быть, мы ее перегоним, — сказал Грег.

— Надеюсь.

На севере запульсировало голубое сияние, разлился ослепительный свет. Небо над головой набухло и почернело.

— Жми! — закричал Таннер. — Там впереди горы! Может, успеем проскочить и найдем навес или пещеру!

Но ад обрушился на них раньше. Сперва пошел град, потом артиллерийский обстрел. С неба стали валиться камни, и правый экран потух. Двигатель захлебывался и кашлял под неистовым водно-песчаным потоком.

И все-таки они достигли гор и нашли место в узкой расщелине. Вокруг ревели и надрывались ветры.

Они курили и слушали.

— Нам не пройти, — сказал Грег. — Ты был прав. Я думал, что у нас есть шанс. Но нет. Все против нас, даже погода.

— У нас есть шанс, — сказал Таннер. — Не слишком большой, но есть. До сих пор нам везло, не забывай.

Грег сплюнул.

— Откуда такой оптимизм? Причем от тебя?

— Я просто срывал злость. Я и сейчас зол; но, кроме того, у меня появилось предчувствие. Предчувствие удачи.

Грег рассмеялся.

— К черту удачу. Ты посмотри, что творится!

— Вижу, — спокойно сказал Таннер. — Наша машина рассчитана на это и должна выдержать.

— Буря может продолжаться несколько дней.

— Переждем.

— Если ждать долго, то даже эти десять процентов сотрут нас в порошок. Если ждать долго, вообще не надо будет ехать. А попробуй высунуть нос — и нам конец.

— На починку радара уйдет минут пятнадцать — двадцать. Запасные «глаза» есть. Если через шесть часов буря не утихнет, все равно двинемся вперед.

— Кто сказал?

— Я сказал.

— Ты? Но почему? Это же ты так рвался спасти свою шкуру! А теперь она тебе уже не дорога? Не говоря уже о моей…

Таннер сосредоточенно курил.

— Я много думал, — произнес он и надолго замолчал.

— О чем? — спросил Грег.

— О тех людях в Бостоне… Да, они не сделали мне ничего хорошего. Но черт побери, я люблю действовать, ну и не прочь узнать, каково быть героем, — так, ради любопытства. И Бостон увидеть интересно… Пойми меня правильно: мне вообще-то плевать, да только неохота, чтобы все на Земле было выжженным, и исковерканным, и мертвым, как здесь, в Долине. Когда мы потеряли в торнадо машину, я начал думать. Вот и все.

Грег покачал головой.

— Я и не подозревал, что ты философ…

— Я тоже. Просто устал. Расскажи-ка мне о своей семье…

…Через четыре часа, когда буря утихла и вместо камней стали летать песчинки, а яростный ливень перешел в моросящий дождь, Таннер починил радар, и они двинулись в путь. Вечером они обошли руины Денвера. Таннер сел за руль и повел машину к месту, некогда известному под названием Канзас.

Он вел всю ночь и утром впервые за много дней увидел чистое небо. Правая нога давила на газ, в голове неторопливо текли мысли, а рядом тихо посапывал Грег.

Руки сжимали руль, в кармане лежала амнистия, но Таннером овладело странное чувство. Сзади клубилась пыль. Небо стало розовым, темные полосы снова сжались. Таннеру вспомнились рассказы о тех днях, когда пришли ракеты, когда было уничтожено все, кроме районов на северо-востоке и юго-западе, и о тех днях, когда налетели ветры, растаяли тучи и небо потеряло голубизну; дни, когда Панамский канал исчез с лица земли и замолчали радиостанции; когда перестали летать самолеты. Больше всего Таннеру было жаль самолетов. Он всегда мечтал летать — взмывать в воздух и парить высоко-высоко, как птица… Где-то впереди его помощи ждал город — единственный уцелевший город, кроме Лос-Анджелеса, последняя цитадель американской земли. Он, Таннер, может спасти его, если поспеет вовремя…

Вокруг были скалы и песок. К склону горы прижимался старый покосившийся гараж — разбитый, с провалившейся крышей, он напоминал полуразложившийся труп. Таннера стала бить дрожь, и нога непроизвольно усилила нажим на акселератор, хотя педаль и так уже была вжата в пол. Справа впереди поднималась стена черного дыма. Подъехав ближе, он увидел обезглавленную гору. На месте вершины свили гнездо клубящиеся языки пламени. Таннер взял влево, на много-много миль отклоняясь от наметенного пути. Иногда под колесами дрожала земля. Вокруг падал пепел, но дымящийся конус отодвинулся на задний план правостороннего экрана.

Таннер думал о прошлом и о том немногом, что знал о нем. Если пробьется, обязательно узнает больше. Его никогда не просили сделать что-то важное, и он надеялся, что впредь не попросят. Однако им завладело чувство, что он может это сделать. Хочет сделать. Впереди, сзади, по сторонам простиралась Долина Проклятий — кипящая, бурлящая, содрогающаяся, — если он ее не победит, половина человечества погибнет. И удвоятся шансы, что весь мир скоро станет частью Долины… На побелевших суставах ярко проступила татуировка.

Грег спал. Таннер прищурил глаза и жевал бороду и не прикоснулся к тормозу, даже когда увидел оползень. Он проскочил его и шумно выдохнул. Все чувства были обострены до предела, мозг словно превратился в экран, на котором регистрировались мельчайшие детали. Таннер чувствовал колыхание воздуха в машине и упрямое давление педали на ногу. В горле пересохло, но это не имело значения. Он мчался по искалеченным равнинам Канзаса, слившись с машиной в одно целое, и испытывал состояние, похожее на отрешенность и счастье. Проклятый Ден-тон был прав. Надо доехать.

Таннер остановился на краю глубокой расщелины и повернул к северу. Через тридцать миль расщелина кончилась, и он снова взял курс на юго-восток. Грег что-то бормотал во сне. Солнце стояло в зените, и Тан-неру чудилось, будто он, бестелесный, парит над бурой землей… Он сжал зубы. Его мысли вернулись к Денни. Наверно, тот сейчас в больнице. Что ж, все лучше, чем сгинуть в Долине. Хоть бы только деньги были на месте… Таннер почувствовал боль — болели шея, плечи. Боль распространилась на руки, и он заметил, что сжимает руль изо всех сил. Таннер глубоко вздохнул и закурил. Солнце скатывалось ему на спину. Он отпил воды и притушил экран заднего обзора. Потом послышался звук, напоминающий отдаленный раскат грома, и Таннер сразу же насторожился.

Громадное стадо бизонов пересекало его путь. Больше часа огромные, тяжелые животные, склонив головы, бежали перед машиной, взметая копытами землю, и наконец ушли к югу. Шум постепенно затих, только гигантское облако пыли все еще висело в воздухе. Включив фары, Таннер направил в него автомобиль.

Он выехал на шоссе с неплохо сохранившимся покрытием и резко прибавил скорость. Через некоторое время показался выцветший покосившийся указатель: «ТОПИКА — 110 миль».

Грег зевнул, потянулся, потер кулаками глаза.

— Который час?

Таннер кивнул на часы.

— Утра или вечера?

— Вечера.

— Ну и ну! Выходит, я проспал битых пятнадцать часов!

— Верно.

— Ты, должно быть, совсем выдохся. Весь побелел. Сейчас я тебя сменю.

— Не возражаю.

Грег полез в заднюю часть машины.

Через пять минут они подъехали к окраинам мертвого города. Почти все здания развалились, подвалы были наполнены водой. Через трещины в асфальте пробивалась трава. Чудом уцелевший телеграфный столб накренился к земле, и свисавшие с него провода походили на черные спагетти. Разбитые витрины, ржавые остовы автомобилей, скелеты, ослепшие светофоры…

Грег, кряхтя, пролез вперед.

— Ну, давай меняться.

— Сперва я хочу отсюда выехать.

Наконец, когда минут через пятнадцать город остался позади, Таннер остановил машину.

— Мы недалеко от Топики. Буди меня в случае чего.

— Кстати, как ты ехал, пока я спал?

— Нормально, — ответил Таннер и закрыл глаза.

Грег вел машину прочь от заката. До Топики он съел три бутерброда с ветчиной и выпил кварту молока.

6

Таннер проснулся от визга запускаемых ракет. Он машинально протер глаза и тупо уставился вперед.

Вокруг клубились облака каких-то гигантских сухих листьев. Летучие мыши, летучие мыши, летучие мыши… Воздух был наполнен летучими мышами. Движение автомобиля заметно тормозилось их черными телами, а слух терзали скрежещущие писклявые звуки.

— Где мы?

— Канзас-Сити. Тут их полно.

Грег выпустил еще одну ракету, которая прорезала огнем дикую завывающую орду.

— Побереги ракеты. Давай огнеметами. — Таннер переключил фронтальный пулемет на ручное управление и навел перекрестие прицела на экран. — Одновременно во все стороны. Пять-шесть секунд — потом продолжу я.

Огонь рванулся вперед, расцветая мрачно-оранжевыми лепестками пламени. Когда лепестки опали, Таннер вгляделся в экран и нажал на гашетку. Обгоревшие тела устилали землю, и к курящимся грудам добавлялись новые.

— Жми! — закричал Таннер, и машина пошла вперед, давя колесами хрустящие тушки.

В холодном сиянии осветительной ракеты казалось, что на них налетают миллионы вампироподобных тварей.

Таннер стрелял, и они падали, как перезрелые яблоки.

Потом он скомандовал:

— Притормози и дай из верхнего огнемета! — И Грег повиновался.

— Теперь боковые! Передний и задний!

Повсюду вокруг них горели тела, и они прокладывали путь через стену обугленной плоти.

Таннер пустил вторую осветительную ракету.

Летучие мыши еще были здесь, но уже не спускались так низко. Таннер нацелил пулеметы и ждал, но они больше не нападали стаями; лишь отдельные особи подлетали ближе, и он сбивал их одиночными выстрелами.

Через десять минут Таннер произнес:

— Слева от нас Миссури. Если идти вдоль берега, то попадем в Сент-Луис.

— Знаю. Думаешь, там тоже будет полно летучих мышей?

— Вероятно. Но если не станем гнать и придем утром, они нам не помешают. Там подумаем, как перебраться через Миссисипи.

На экране заднего обзора на фоне бледных звезд темнел город Канзас-Сити, а над его силуэтом облитые светом кровавой луны метались летучие мыши.

Через некоторое время Таннер снова заснул. Ему снилось, что он медленно едет на мотоцикле посреди широкой улицы, а на тротуарах стоят люди и приветствуют его восторженными возгласами. Они бросают конфетти, но на него падает мусор, мокрый и вонючий. Тогда он дает газ, но мотоцикл замедляет ход, и теперь они уже кричат на него, осыпают ругательствами. «Харли» начинает захлебываться, но его ноги застыли и не двигаются. Через секунду он упадет. Мотоцикл останавливается и начинает опрокидываться вправо. Таннер падает, на него бросается толпа…

Таннер резко очнулся и увидел утро — яркую монету в центре темно-синей скатерти.

— Вот она, — прошептал Грег. — Миссисипи.

Таннер неожиданно почувствовал голод.

Они освежились и стали искать мост.

— Что-то не видать твоих голых дикарей с копьями, — заметил Грег. — Конечно, мы могли миновать их в темноте — если они еще здесь.

— И слава богу, — сказал Таннер. — Сэкономили патроны.

Показался мост — провисший, темный, лишь на металлических канатах играли солнечные блики. Машина медленно двигалась по улицам, иногда приходилось объезжать целые кварталы. За два часа они прошли милю, а к подножию моста попали в полдень.

— Похоже, Брейди проезжал здесь, — произнес Грег, глядя на узкий расчищенный проход. — Как, по-твоему, он это сделал?

— Может быть, каким-то образом спихивал мешающие машины вниз.

— А прежде они здесь были?

— Собственно, я тогда к мосту не подъезжал. Я остановился на том холме. — Таннер кивнул на задний экран.

— Что ж, может, мы и пройдем.

Они двинулись вперед на мост и медленно поехали над величественной рекой. Временами мост под ними трещал, стонал, и они чувствовали, как он дышит.

Начало подниматься солнце, а они все шли вперед, задевая бамперами ржавые остовы машин. Через три часа колеса наконец коснулись противоположного берега. Грег тяжело вздохнул и чуть дрожащей рукой зажег сигарету.

— Не хочешь немного повести, Черт?

— Давай.

Они поменялись местами. Грег тут же откинулся на спинку и закрыл глаза.

— Боже, я совершенно измочален, — пробормотал он.

Таннер вел машину через руины Восточного Сент-Луиса, торопясь выехать из города до наступления темноты. Улицы были захламлены и разбиты. Начал повышаться уровень радиации, но в салоне машины, судя по индикатору, все пока было в норме.

Шли часы. Когда солнце скатилось за спину, Таннер вновь увидел на севере разливающееся голубое сияние. Но небо оставалось чистым — звездное небо, уже без черных полос. Впереди повисла розовая луна. Таннер тихонько включил музыку и глянул на Грега. Тот крепко спал.

Уровень радиации упорно лез вверх. Затем Таннер увидел на экране кратер и остановился.

Кратер был около полумили в диаметре. Таннер пустил ослепительную ракету, и в ее сиянии рассмотрел окрестности. Подъезды были ровнее справа, и он повернул туда.

Радиация! Очень высокий уровень! Таннер резко вдавил педаль газа и подумал, глядя на индикатор: «На что это было похоже, в тот день? В тот день, когда здесь вспыхнуло искусственное солнце, на какое-то время затмило настоящее, а потом медленно потонуло в черном шквале…» Таннер попытался представить себе это, картина живо возникла перед его глазами, и он тут же попытался прогнать ее, но не смог.

Какой была жизнь раньше, в те дни, когда стоило лишь вскочить на мотоцикл — и кати куда душе угодно? И на голову с небес не лились помои?.. Таннера охватило щемящее чувство, будто его обманули. Он испытывал его не в первый раз, но сейчас он ругался злее и дольше, чем обычно.

Объехав наконец кратер, Таннер закурил и впервые за долгие месяцы улыбнулся, когда показания индикатора радиации пошли вниз. Через несколько миль показалась трава, а вскоре появились и деревья.

Деревья были низкорослые и кривые, но чем дальше он бежал от кровавой вакханалии, тем выше и стройнее они становились. Таких деревьев он никогда раньше не видел — пятьдесят, шестьдесят футов высотой, изящные, серебрящиеся под лунным светом, здесь, на равнинах Иллинойса.

Машина мчалась по твердой широкой дороге, и Таннером завладело желание ехать по ней вечно — до Флориды, штата мхов и торфяных болот, апельсинов и чудесных пляжей; до холодного, скалистого мыса Сейбл, где все серое и бурое, где волны разбиваются о маяки и соленый ветер обжигает лицо, где на надгробных плитах древних кладбищ вырублены стершиеся, но еще различимые надписи; потом вниз по великой Миссисипи, туда, где она разбивается на рукава и выходит в Мексиканский залив, где на его крошечных островках пираты зарывали награбленные сокровища; в горы — Покомок, Кэт-Скилл, на плато Озарк; проехать через леса Шенандоа; оставить машину и поплавать в Чесапикском заливе; посмотреть на Великие озера и на то место, где падает вода, — на Ниагару… Ехать и ехать по этой дороге, увидеть все, впитать в себя весь мир… Да, может быть, осталась не только Долина Проклятий! Он желал этого страстно, сжигаемый изнутри жадным огнем.

Неожиданно почувствовав себя всемогущим, он коротко и резко хохотнул.

Музыка играла тихо, пожалуй, даже слишком грустно, нежно, и он растворился в ней полностью.

7

К утру Таннер въехал в Индиану. По дороге встречались внешне целые фермы, в которых, вероятно, жили люди. Ему очень хотелось проверить это, но он не смел остановиться. Затем растительность стала хиреть. Исчезла трава, редкие искривленные деревья склонялись над голой землей. Снова возросла радиоактивность. Сохранившийся указатель возвестил о приближении Индианаполиса.

Таннеру пришлось сделать большой крюк и даже вернуться до городка под названием Мартинсвиль, чтобы перебраться на другую сторону Белой реки. Затем, когда он снова взял курс на восток, неожиданно затрещало и ожило радио. Слабо донесся голос: «Неопознанный автомобиль, немедленно остановитесь!» Таннер включил экран на полное увеличение и далеко впереди, на холме, увидел мужчину с биноклем и рацией.

Он ехал по более или менее сносному участку дороги со скоростью около сорока миль в час и постепенно увеличил скорость до пятидесяти. От толчков на выбоинах проснулся Грег.

Из приемника все настойчивее и громче раздавались команды. Таннер впился взглядом в передний экран. Входя в крутой вираж, он прикоснулся к тормозу, не отвечая на вопрос Грега: «В чем дело?»

Дорогу перегораживал танк, и дуло его большого орудия смотрело прямо в лоб.

Таннер среагировал молниеносно.

Пока глаза искали и нашли боковой съезд, правая рука пустила три бронебойные ракеты, которые с визгом устремились вперед, а левая — резко крутанула руль против часовой стрелки, нога же изо всей силы вжала педаль газа.

Он уже съехал на обочину, когда танк харкнул вспышкой, а потом расцвел огненным цветком и исчез в дыму.

Когда они, миновав танк, выскочили на дорогу, начался ружейный огонь. Грег швырнул налево и направо по гранате, а затем ударил из крупнокалиберных пулеметов. Машина на бешеной скорости неслась вперед; через полмили Таннер взял микрофон и проговорил: «Прошу прощения, ребята, у меня не работают тормоза».

Ответа не последовало.

Как только они выехали на ровную местность с хорошим обзором во всех направлениях, Таннер остановил машину, и на место водителя сел Грег.

— Как ты думаешь, где они раздобыли танк?

— Кто их знает…

— А зачем хотели остановить нас?

— Они не знали, что мы везем. А может, просто нужен был автомобиль.

— Влепить снаряд — далеко не лучший способ отнять машину.

— Если она не достанется им, то с какой стати оставлять ее нам?

— Ты прямо читаешь их мысли, да?

— Верно.

— Закури.

Таннер с благодарностью взял сигарету.

— Нам пришлось туго.

— Не могу не согласиться.

— А ехать еще далеко…

— Тоже не спорю. Так что давай, покатили.

— Раньше ты говорил, что мы все равно сдохнем.

— Теперь я передумал. Мы доедем.

— После всего того, что было?

— После всего того, что было.

— А что нас ждет впереди? С чем еще нам предстоит столкнуться?

— Не знаю.

— Один раз ты попытался улизнуть. Теперь я тебя понимаю.

— Ты трусишь, Грег?

— Какой толк моей семье от покойника?

— Тогда почему ты согласился?

— Я и не предполагал, на что это будет похоже. Никто не посмеет упрекнуть нас в случае неудачи. В конце концов мы сделали все, что смогли.

— А как же те люди в Бостоне, о которых ты столько говорил?

— Там уж наверняка никого нет в живых.

— А тот парень, Брейди? Он умер, чтобы доставить нам известие.

— Видит бог, я восхищаюсь его подвигом. Но мы потеряли уже четверых, и надо ли доводить это число до шести, лишь бы показать всем, что мы не трусы?

— Грег, сейчас нам гораздо ближе до Бостона, чем до Лос-Анджелеса. На обратный путь даже не хватит горючего.

— Можно заправиться в Солт-Лейк-Сити. Да и вообще последнюю сотню миль пройти на мотоциклах.

— А ты меня еще поносил. Удивлялся, откуда берутся такие… Ты спрашивал, что они мне сделали. И я ответил: ничего. Теперь, может быть, я что-нибудь для них сделаю, просто потому, что мне так хочется. Я немало думал.

— Тебе не приходится кормить семью. А мне надо беспокоиться не только о себе.

— Ты очень красиво оправдываешься, когда хочешь смалодушничать. Ты говоришь: «Я не боюсь, но у меня есть мать, сестры и братья и еще одна крошка, от которой я без ума. Только поэтому я иду на попятный…»

— Именно так! Я не понимаю тебя, Черт, я совершенно тебя не понимаю! Ты же сам подал мне эту идею!

— Ну так отдавай ее назад — и поехали!

Таннер увидел, как рука Грега тянется к револьверу на дверце, швырнул сигарету ему в лицо и еще успел ударить его один раз в живот — слабый удар левой рукой, но ничего больше из этого положения он сделать не мог.

Грег бросился на Таннера и вдавил его в кресло. Пальцы царапали лицо, подбираясь к глазам. Таннер судорожным движением ухватил голову Грега и изо всех сил оттолкнул его. Грег ударился о приборную доску и обмяк.

Таннер для верности еще дважды ударил его головой о доску и перебрался за руль. Успокаивая дыхание, он изучил экраны — ничего угрожающего.

Он достал моток веревки и связал руки Грега за спиной, потом обмотал веревкой лодыжки и наконец прикрутил его к спинке сиденья.

Через два часа Грег начал стонать, и Таннер включил музыку погромче. Пейзаж снова изменился: появились зеленые поля, яблони с еще незрелыми плодами, белые домики и бурые сараи, покачивающаяся на ветру кукуруза с уже заметными коричневыми кисточками, маленькая колокольня с голубой кровлей…

Полосы наверху расширились, но само небо не потемнело, как обычно перед бурей. У Дейтоновской Пропасти Таннер повернул на север и двинулся вдоль бездонного обрыва, притормаживая лишь для того, чтобы объехать расщелины и провалы. Снова повысилась радиация. Густой желтый пар струился из-под земли, обволакивая машину липучим сернистым облаком. В тот момент, когда порыв ветра внезапно рассеял ядовитый туман, Таннер непроизвольно нажал на тормоз. Машина дернулась и замерла, а Грег опять застонал. Несколько секунд Таннер не мог оторвать глаз от того, что ему открылось, а потом медленно двинулся вперед. «Люди, — подумал он, — опять люди…» Над Пропастью качался пожелтевший распятый скелет, ухмылявшийся оскаленным ртом.

Когда Таннер выехал из тумана, небо было темным. Он даже не сразу понял, что пелена рассеялась. На объезд Дейтона ушло четыре часа, и теперь, когда он вновь устремился на восток по поросшей вереском прерии, солнце уже садилось, тщетно пытаясь вырваться из-за черной реки.

Таннер догадывался, чего следует ожидать. Он включил фары и стал осматриваться в поисках убежища. На холме неподалеку стояла покосившаяся конюшня без дверей. Таннер осторожно загнал туда машину и увидел покрытые плесенью стены и скелет лошади.

Он вырубил двигатель, потушил фары и стал ждать.

Скоро снаружи раздался завывающий звук, заглушивший периодические стоны и бормотание Грега. Потом донесся другой звук — не тяжелый и резкий, как обычно в Лос-Анджелесе, а мягкий, настойчивый, почти мурлыкающий.

Им ничто не угрожало, уровень радиации был невысоким, и Таннер вылез из машины, не надевая защитного костюма. Он немного размялся, подошел к проему и выглянул наружу.

Солнцу все-таки удалось вынырнуть из черной завесы, и его косые лучи освещали падающие сверху серые капли.

Это был дождь. Таннер никогда в жизни не видел простого, чистого дождя… Он стоял и смотрел.

Дождь падал непривычно тихо, чуть шелестя. Потекли ручейки, появились лужи. В лицо ударил резкий порыв влажного ветра, и Таннер непроизвольно слизнул холодные капельки. Он подобрал щепку и бросил ее в лужу у ног; щепка упала с легким всплеском и поплыла. Из-под крыши раздавалось птичье щебетанье, в воздухе разливался сладковатый запах гниющей соломы. В тени справа виднелась ржавая молотилка. Сверху, покачиваясь, проплыло перышко, и Таннер подставил ладонь, — легкое, темное, пушистое… Никогда раньше не обращал он внимания на такую чепуху. Таннер отпустил перышко, и его тут же подхватил ветер.

В такую погоду можно было бы ехать, но сил не осталось. Таннер нашел бочонок, сел и снова закурил. Пока все шло нормально. Его беспокоил последний отрезок пути, так как он все еще не мог доверять Грегу. Надо заехать так далеко, чтобы исключить возможность отступления. Тогда они станут необходимы друг другу, и Грега можно будет освободить. Если он не окончательно лишился ума… Кто знает, какие еще сюрпризы приготовила им Долина? Хорошо, если бури отныне будут не такими яростными.

Он сидел еще очень долго, и холодный влажный ветер обдувал его лицо. Через некоторое время дождь утих, и Таннер вернулся в машину, отметив дурной признак — Грег оставался без сознания.

Таннер проглотил тонизирующую таблетку и, держа руль одной рукой, сжевал бутерброд. Тихо падал дождь. Он шел по всему Огайо, и небо застилали тучи. У Парке — берга машина пересекла границу Западной Виргинии, и Таннер взял немного севернее. Серый день перешел в темную ночь, а он продолжал ехать.

Летучие мыши не доставляли больше хлопот. Однако нередко встречались кратеры, и тогда снова подскакивала радиация. Где-то по дороге за машиной увязалась стая огромных диких собак. Они лаяли и выли, преследуя автомобиль и пытаясь ухватить зубами шины, но наконец отстали. Гора слева с громовыми раскатами начала извергать клубы светлого дыма. Земля задрожала, стал падать пепел. От внезапно налетевших водяных шквалов двигатель трижды захлебывался и глох. Таннер запускал его и снова упорно двигался вперед по чавкающей и хлюпающей жиже. Потом он выбрался на сухую возвышенность, и там его обстреляли из винтовок какие-то люди, пытавшиеся перекрыть дорогу. Он ответил пулеметным огнем, швырнул гранату и проскочил мимо. Когда на небо взобралась тусклая луна, на машину стали пикировать крупные черные птицы, но вскоре и они отстали.

Таннер вел автомобиль, пока снова не навалилась усталость. Тогда он поел и принял еще одну таблетку. Если б только Грег очнулся, его можно было бы развязать и посадить за руль.

Таннер то и дело подергивал золотое кольцо в левом ухе, покусывал бороду и нервно чесался; дважды останавливал машину и лез в туалет. Когда он проезжал по очередному мертвому городу, опять заморосило, словно опустилась пелена — холодная, мерцающая… Таннер остановился посреди дороги, едва не наехав на то, что он сначала принял за полосы в небе. Очень уж неожиданно они появились…

Это была паутина. Нити толщиной с руку были натянуты между двумя зданиями с обеих сторон улицы.

Таннер включил фронтальный огнемет. Когда пламя потухло, он увидел бесформенное создание, спускающееся откуда-то сверху.

Гигантский паук, величиной с человека, спешил проверить свои сети.

Таннер нацелил пусковую установку и пронзил его одной раскаленной добела ракетой. Паук задергался и повис на паутине.

Таннер снова включил огнемет. Секунд десять он поливал все огнем, а затем устремился вперед, стараясь забыть стоящую перед глазами картину.

Далеко справа дымилась гора, но пепла почти не было. Сварив и выпив чашку кофе, Таннер на полной скорости понесся навстречу утру.

8

Он застрял в грязи где-то в Восточной Пенсильвании и ругался на чем свет стоит. Солнце поднялось к зениту. Грег был очень бледен. Таннер закрыл воспаленные глаза и откинулся на спинку. Сил не оставалось.

Он заснул.

Его разбудил стук в дверцу машины. Руки сами собой потянулись к пульту управления огнем и кнопке выпуска «крыльев», а глаза обшарили экраны.

Таннер увидел пожилого мужчину и двух молодых парней. Они были вооружены, но стояли перед левым «крылом». Их можно было перерезать пополам в одно мгновение.

Таннер включил наружные динамик и микрофон.

— Чего вы хотите? — спросил он надтреснутым голосом.

— Застряли? — окликнул его пожилой мужчина.

— Вроде того.

— У меня есть упряжка мулов. Может, вытащат. Но раньше завтрашнего утра их сюда не пригнать.

— Отлично! — сказал Таннер.

— Откуда вы?

— Из Лос-Анджелеса.

Они удивленно зашептались.

— Далеко ж вы забрались, мистер.

— Будто я не знаю… Послушайте, если вы серьезно насчет мулов, это просто здорово. Положение чрезвычайное.

— А что стряслось?

— Слыхали о Бостоне?

— Ну.

— Там мор, гибнут люди. Я везу лекарство, которое должно их спасти.

Они снова зашептались.

— Мы поможем вам. Пойдете с нами?

— Куда? И кто вы такие?

— Меня зовут Самуэль Поттер, а это мои сыновья — Родерик и Калибан. Наша ферма милях в шести отсюда.

— Не подумайте, что я вам не верю, — сказал Таннер. — Просто я вообще никому не доверяю. В меня слишком часто палили, не хочется лишний раз рисковать.

— Вы ведь наверняка можете стрелять изнутри?

— Да.

— Выходит, нам рискованно даже разговаривать с вами. И все же вам надо помочь. Мы многого лишимся, если бостонские торговцы перестанут приезжать в Олбани.

— Подождите, — проговорил Таннер и вышел из машины.

Пожилой мужчина первым протянул руку, и Таннер пожал руки ему и его сыновьям.

— У вас здесь есть доктор?

— В поселке — милях в тридцати к северу.

— Мой напарник ранен. — Таннер махнул в сторону машины.

Сэм шагнул вперед и заглянул внутрь.

— А чего он повязан, как сноп?

— Спятил. Пришлось его стукнуть. На всякий случай и связал. Но теперь ему совсем худо.

— Мы смастерим носилки, и ребята отнесут его домой, а там пошлем кого-нибудь за доком. Вы и сами не бог весть как выглядите. Спорю, что не откажетесь побриться, принять ванну и лечь в чистую постель.

— Паршиво я себя чувствую, — признался Таннер. — Давайте поскорее с этими носилками, не то понадобятся еще одни.

Он привалился к бамперу и курил, пока сыновья Поттера рубили и очищали от веток тонкие деревца. Волнами накатывалась дурнота, веки налились свинцом. Ноги были словно ватные, шея гудела. Сигарета выскользнула из пальцев, и он откинулся на радиатор.

Потом кто-то потряс его за плечо.

— Все, — сказал Поттер. — Мы развязали вашего друга и уложили на носилки. Будете запирать машину?

Таннер кивнул и едва не упал, но все же запер дверцы и побрел к группке ожидающих его людей. Они двинулись в путь. Таннер сперва пошатывался, но потом втянулся и шагал автоматически. Самуэль Поттер шел впереди и ни на минуту не умолкал — может быть, для того, чтобы Таннер не заснул на ходу.

— Идти недалеко, сынок. Как ты сказал твое имя?

— Черт, — пробормотал Таннер.

— Не понял.

— Черт. Мое имя — Черт Таннер.

Сэм Поттер хохотнул.

— Славное имечко! Если ничего не имеешь против, я представлю тебя жене и младшему как «мистера Таннера». А?

— Валяйте… — выдавил Таннер, с чавканьем вытаскивая ногу из трясины.

— Да, уж как нам плохо будет без этих торговцев из Бостона! Надеюсь, ты поспеешь вовремя. Они привозят товары в Олбани и дважды в год устраивают ярмарку — весной и осенью. У них есть все, что нам нужно: иголки, нитки, перец, посуда, семена, оружие… ну все! А на ярмарках просто здорово! Да в здешних краях тебе всякий поможет.

Они поднялись на возвышенность, и там было суше.

— Отсюда, значит, уже не трудно до Бостона добраться?

— Не скажи. Но я подсоблю с картой и растолкую что к чему.

— Карта у меня есть, — отозвался Таннер и спросил, кивнув на показавшуюся вдали ферму: — Ваша?

— Она. Уже совсем рядом. И идти теперь легче будет… Обопрись на мое плечо, если устал.

— Ничего, обойдусь. Наглотался таблеток, чтоб не спать, а теперь навалилось… Совсем невмоготу.

— Скоро отоспишься. А там пройдемся по твоей карте, я тебе покажу дорогу.

— Хорошо… — пробормотал Таннер. В глазах потемнело; он положил руку на плечо Сэма и пошатнулся.

Через целую вечность из тумана появился дом, затем дверь. Дверь распахнулась. Таннер почувствовал, что падает, и все поглотила тьма.

9

Сон. Темнота, отдаленные голоса, снова темнота. Он лежал на чем-то мягком. Потом повернулся на другой бок и провалился во тьму.

Когда наконец он очнулся и открыл глаза, в комнате было светло. Солнечные лучи врывались через окно и падали на лоскутное одеяло, которым он был накрыт. Таннер с кряхтеньем потянулся, яростно поскреб бороду и огляделся: сине-красные коврики ручной работы на дощатом полу, кухонный шкаф с белой эмалированной мойкой (кое-где эмаль отлетела, и там чернели пятна), зеркало на стене и качалка возле окна, маленький столик с придвинутым стулом у другой стены. На столе книги, бумага, чернила и ручка; над ним — выцветшая картинка с водопадом.

Таннер сел и обнаружил, что спал голый. Одежды нигде не было видно.

Пока он раздумывал, звать кого-нибудь или нет, открылась дверь, и вошел Сэм. Через руку была перекинута одежда Таннера, чистая и аккуратно выглаженная. В другой руке он держал его ботинки, и те сияли, как лунный свет на дожде.

— Услыхал, как ты ворочаешься, — сказал Поттер. — Полегчало?

— Сравненья нет, спасибо.

— Мы приготовили ванну. Добавишь бадейку горячей и мойся сколько душе угодно. Сейчас ребята принесут мыло и полотенце.

Таннер прикусил губу, но, не желая показаться хозяину неблагодарным, кивнул и выдавил улыбку: — Отлично.

— …А там на полке бритва и ножницы.

Он опять кивнул. Сэм положил одежду на качалку, рядом поставил ботинки и вышел из комнаты.

Вскоре Родерик и Калибан внесли лохань, поставили ее на старые мешки.

— Как вы себя чувствуете? — спросил один из них. (Таннер не знал, кто именно. Они были похожи на два долговязых пугала с белоснежными зубами.)

— Отлично, — ответил он.

— Должно быть, есть хотите? Вы спали весь день, ночь и все утро.

— Что с моим напарником? — спросил Таннер.

Другой парень покачал головой.

— Плохо ему, никак в себя не придет. Скоро будет док. Наш младший пошел за ним вчера вечером.

Они повернулись, собираясь уходить, и первый добавил:

— Как помоетесь, ма приготовит вам поесть. А мы тем временем попробуем вытащить машину. Пока будете заправляться, отец расскажет вам о дорогах.

— Спасибо.

— Доброго вам утра.

Дверь за ними закрылась.

Таннер поднялся, подошел к зеркалу и придирчиво себя оглядел.

— Ну хорошо, только один раз… — пробормотал он. Он вымыл лицо, подровнял бороду и подрезал волосы.

А затем, скрипя зубами, опустился в лохань, намылился и стал тереться мочалкой. Вода почернела. Он с плеском вылез, вытерся и оделся.

Таннер улыбнулся незнакомому темноглазому отражению в зеркале и закурил. Потом расчесал волосы. «Черт побери! Да я красавец!» — хохотнул он и вышел на кухню.

Сэм сидел за столом с чашкой кофе, а его невысокая полная жена в длинной серой юбке суетилась у плиты. Она обернулась, показав круглое краснощекое лицо. Каштановые с проседью волосы были собраны в тугой пучок.

— Доброе утро, — сказала она с улыбкой.

— Доброе утро, — отозвался Таннер. — Боюсь, что я насвинячил в той комнате.

— Ничего, — махнул рукой Сэм. — Давай садись, будем тебя кормить. Ребята сказали о твоем друге?

Таннер кивнул.

Когда женщина поставила перед Таннером чашку кофе, Сэм произнес:

— Мою жену звать Сюзан.

Таннер опять кивнул.

— Я тут карту твою взял… Она у тебя из куртки торчала. И вот у двери револьвер висит. Я на досуге мозгами пораскинул и думаю, что лучше всего тебе ехать до Олбани, а там по старому шоссе номер девять, оно неплохо сохранилось. — Поттер разложил карту и стал показывать: — Это тебе не пикник, конечно, но самый верный и быстрый путь…

— Завтрак! — объявила жена и отодвинула карту, чтобы поставить огромную тарелку с яичницей и беконом. Тут же на столе оказались масло, джем и варенье, и Таннер набросился на еду, запивая кофе и слушая Сэма.

Сэм рассказывал о бандах мотоциклистов, хозяйничающих между Бостоном и Олбани. Они накладывали руку на все, на что могли, и поэтому торговцы возили товары целыми караванами с охраной. «Но с такой машиной тебе нечего бояться, да?» — спросил он, и Таннер ответил: «Надеюсь», не переставая жевать. Однако ему не давала покоя мысль: а не похожи ли они на его старую шайку? Только бы не это…

Послышался шум, дверь распахнулась, и на кухню влетел мальчишка лет десяти или двенадцати. За ним вошел мужчина с черным чемоданчиком.

— Вот и мы! Вот и мы! — закричал мальчишка. Сэм встал и пожал мужчине руку, и Таннер рассудил, что ему тоже следует так поступить. Он вытер рот и сжал руку доктора.

— Мой напарник вроде как свихнулся. Бросился на меня ни с того ни с сего. Я его оттолкнул, и он стукнулся головой о приборную доску.

Доктору было лет пятьдесят. Лицо, изборожденное морщинами, усталые глаза.

— Я вас провожу к нему, — сказал Сэм, и они вышли через дверь на другом конце кухни.

Таннер снова сел и положил в рот последний кусочек жареного хлеба. Сюзан подлила ему кофе, и он благодарно кивнул.

— Меня зовут Джерри, — заявил мальчуган, усаживаясь на освобожденный отцом стул. — А ваше имя правда Черт?

— Тихо, ты! — прикрикнула мать.

— Боюсь, что правда, — ответил Таннер.

— …И вы ехали через всю Долину?

— Ага.

— Ну и как?

— Плохо.

— А чего вы видели?

— Летучих мышей. Здоровых, как эта кухня, а то и побольше. Их там полно, на той стороне Миссисипи.

— И что вы делали?

— Стрелял. Жег. Давил.

— А что еще видели?

— Чудовищ хила — размером с амбар. Пыльных дьяволов — это такие бешеные воронки из ветра, они засосали одну машину. Огненные горы. Непроходимые заросли. Ехал сквозь бури. Ехал по таким местам, где земля как стекло. Или где земля тряслась. Ехал вокруг больших, радиоактивных кратеров.

— Вот бы мне так однажды!

— Может, тебе и придется однажды.

Таннер закончил есть и закурил сигарету.

— Отличный завтрак, — сказал он. — Давно так не ел. Спасибо.

Сюзан улыбнулась.

— Джерри, не приставай к человеку.

— Не волнуйтесь, миссис. Все хорошо.

— А что это у вас за кольцо на руке? — спросил Джерри. — Вроде змеи.

— Так и есть, — сказал Таннер. — Чистое серебро с красными стеклянными глазами. Оно досталось мне в одном местечке под названием Тихуана. На, держи.

— Я не могу его взять, — выдавил мальчик и посмотрел на мать молящими глазами, та покачала головой. Таннер заметил это и сказал:

— Твои родители помогли мне, позвали доктора к моему товарищу, дали мне постель и накормили. Я уверен, что они не будут возражать, если я в знак благодарности подарю тебе кольцо.

Джерри снова посмотрел на мать. Таннер кивнул, и тогда она тоже кивнула.

Джерри присвистнул, вскочил и надел кольцо на палец.

— Велико… — огорченно пожаловался он.

— Сейчас мы его немного сожмем. Эти спиральные кольца можно подогнать.

Таннер сжал кольцо и дал мальчугану примерить. Оно все равно оказалось большим; тогда он сжал его снова, и оно подошло.

Джерри надел кольцо и хотел выбежать из кухни.

— Подожди! — окликнула женщина. — Что надо сказать?

Он обернулся и крикнул:

— Спасибо, Черт!

— Мистер Таннер, — поправила мать.

— Мистер Таннер, — повторил мальчик и с грохотом выскочил за дверь.

— Вы очень добры, — произнесла женщина. Таннер пожал плечами.

Он проглотил кофе и затушил окурок. Она дала ему новую чашку, и он закурил еще одну сигарету. Через некоторое время из комнаты вышли Сэм и доктор, и тут Таннер вдруг подумал, где же эта семья провела ночь. Сюзан налила им всем кофе, и они сели за стол.

— У вашего товарища сотрясение мозга, — сообщил доктор. — Без рентгена я не могу сказать, насколько серьезно его положение, а рентгена у меня нет. Все же перевозить его не советую.

— Как долго? — спросил Таннер.

— Может быть, несколько дней, может быть, две недели. Я оставил кое-какие лекарства и все объяснил Сэму. Сэм говорит, что в Бостоне эпидемия и вам надо спешить. Мой совет: езжайте один. Оставьте его у Поттеров. Пусть окрепнет и потом отправится с ними на весеннюю ярмарку в Олбани, а оттуда и до Бостона доберется.

— Хорошо, — подумав, согласился Таннер. — Раз другого выхода нет…

Они молча допили кофе.

Посмотрев на вытащенный автомобиль, Таннер проговорил:

— Что ж, пожалуй, поеду, — и кивнул Поттерам: — Спасибо.

Он открыл дверцу, сел за руль и завел мотор. Затем дважды ударил по клаксону и медленно отжал сцепление. На заднем экране махали вслед трое мужчин. Таннер стиснул зубы и яростно надавил на акселератор. Фигурки прыгнули назад и скрылись из виду.

Бурая земля поросла густой травой. Небо было нежно-розовым, и яркое солнце окрашивало день в серебристый цвет.

Казалось, что эти места совсем не затронуты хаосом, царившим в остальной части Долины. Таннер несся вперед и слушал музыку. Дважды он обгонял грузовики и приветственно сигналил, один раз ему ответили.

Таннер ехал весь день и добрую часть ночи, пока наконец не достиг Олбани. Улицы были погружены во тьму, и только в отдельных зданиях светились огоньки. Он остановил машину перед мерцающей вывеской «БАР И ГРИЛЬ» и зашел внутрь.

В маленьком душном помещении царил полумрак. Из джук-бокса в углу раздавалась приглушенная музыка, совершенно незнакомые Таннеру мелодии. Пол был присыпан опилками.

Он сел за стойку и запихнул «магнум» поглубже за пояс. Потом снял куртку и бросил ее на соседний табурет. Подошедшему мужчине в белом переднике он сказал:

— Одну маленькую, пива и бутерброд с ветчиной. Мужчина наклонил лысую голову и поставил перед Таннером стаканчик, который тут же наполнил, а затем налил из крана полную кружку пива.

Таннер опрокинул стаканчик и стал потягивать пиво. Бармен толкнул к нему тарелку с бутербродом, царапнул что-то на зеленом листке бумаги и подсунул ему под тарелку.

Таннер откусил бутерброд и запил его пивом. Среди людей, шумных, как в любом другом баре, где он бывал, Таннер остановил внимание на пожилом мужчине с дружелюбным лицом и спросил:

— Что нового в Бостоне?

Подбородок мужчины дернулся:

— Ничего. Похоже, что к концу недели закроются все наши магазины.

— Какой сегодня день?

— Вторник.

Таннер прикончил бутерброд и за пивом выкурил сигарету. Взглянул на счет, где была выведена сумма «0,85», кинул на стойку доллар и собрался уходить.

Он сделал два шага, когда его окликнул бармен:

— Эй, мистер!

Таннер повернулся.

— Ну?

— Ты кого хочешь одурачить?

— Не понимаю.

— Не понимаешь?! — Бармен потряс долларом. — А это что?

Таннер взял бумажку и повертел перед глазами.

— Вроде все нормально. Чего тебе не нравится?

— Это не деньги.

— Мои деньги не годятся?

— Вот именно. В жизни не видал таких денег!

— Ну так разуй глаза! Прочитай, что там напечатано внизу.

В комнате стало тихо К ним подошел мужчина и протянул руку.

— Дай-ка я взгляну, Билл.

Бармен передал ему бумажку. Глаза подошедшего расширились.

— Выданы национальным банком Калифорнии…

— Здесь они недействительны, — заявил бармен.

— Лучших у меня нет, — Таннер пожал плечами.

— Этой бумажкой можешь подтереться! Бостонские деньги у тебя есть?

— Никогда не был в Бостоне.

— А как же ты сюда попал?

— Приехал.

— Нечего дурака валять, парень! Ты где это украл?

— Возьмете деньги или нет? — спросил Таннер.

— И не подумаю! — отрезал бармен.

— Тогда катитесь к черту, — бросил Таннер и пошел к двери.

Он услышал за спиной быстрые шаги и резко повернулся. Перед ним стоял человек, только что рассматривавший деньги, рука его была вытянута вперед.

Правой рукой Таннер придерживал куртку, перекинутую через плечо. Он изо всех сил рванул ее вниз. Край куртки ударил мужчину по макушке, и тот упал.

В комнате раздались крики. Несколько человек вскочили на ноги и бросились к нему. Таннер вытащил из-за пояса револьвер и криво улыбнулся.

— Тихо, ребята, — процедил он, и они остановились. — Вы, может, и не поверите, если я скажу вам, что в Бостоне мор, но это правда. А может, и поверите… Не знаю. И наверняка вы не поверите, если я скажу, что еду сюда через весь континент от самого Лос-Анджелеса и везу в машине сыворотку Хавкина. Но и это чистая правда. Отнесите этот доллар в бостонский банк, и там вам его разменяют. Теперь дальше… Мне пора двигать, и не вздумайте меня останавливать. Если вы сомневаетесь в моих словах, посмотрите, на чем я уеду. Вот все, что я хотел вам сказать.

Таннер пятился до самой машины. Когда он завел двигатель и с ревом сорвался с места, на заднем экране появились высыпавшие из бара люди. Таннер засмеялся и посмотрел прямо в лицо мертвой луны.

10

Олбани — Бостон. Пара сотен миль. Самый тяжелый участок пути пройден. Ужасы Долины Проклятий по большей части остались позади. Ночь. Она простиралась вокруг, обняв машину нежными темными крыльями. Звезды, казалось, сияли ярче. Словно сама природа шептала ласково и ободряюще: «Все будет хорошо».

Дорога змеилась среди холмов, поросших деревьями и высокой травой. Навстречу ехал грузовик, и Таннер притушил фары, водитель грузовика сделал то же самое.

Около полуночи он выехал на развилку и тут же оказался в перекрестии слепящих огней, вспыхнувших одновременно с двух сторон. Около шестидесяти прожекторов поливали его светом слева и справа.

Таннер вжал акселератор в пол и услышал, как где-то сзади взревели моторы. Он узнал этот звук.

Мотоциклы. Они выскочили на дорогу и помчались следом.

Они явно не знали, за кем гонятся. Таннер мог открыть огонь из пулеметов, мог затормозить и сжечь их огнеметом или закидать гранатами. И все же он не сделал ничего подобного.

Ведь это он мог сидеть на головном мотоцикле и самозабвенно мчаться впереди своих людей, не думая ни о чем, кроме преследования… Таннером завладела какая-то странная грусть, тоска, и он отвел руку от пульта управления огнем.

Сперва попытайся уйти.

Мотор ревел на полной мощности, и все-таки от мотоциклистов было не оторваться.

Когда они начали стрелять, он понял, что придется ответить. Шальная пуля могла попасть в бензобак или пробить шину.

Первые выстрелы, безусловно, просто предупреждение. Но рисковать нельзя. Если б только они знали…

Динамик!

Таннер стукнул по кнопке и схватил микрофон.

— Эй, котятки, кроме лекарств для Бостона, у меня ничего нет. Лучше отстаньте от меня подобру-поздорову.

Немедленно последовал выстрел, и тогда он открыл огонь из пулеметов. Одни падали, но другие продолжали стрелять. Тогда он стал кидать гранаты. Огонь стал тише, но не прекратился.

Поэтому Таннер ударил по тормозам и повернул огнеметы. Пятнадцать секунд.

И наступила тишина.

Когда воздух очистился, он посмотрел на экраны.

Они валялись по всей дороге. Рядом с перевернутыми разбитыми мотоциклами дымились тела. Некоторые были еще на ногах и держали винтовки. Таннер перестрелял их поодиночке.

Он собирался отъезжать, когда заметил, что кто-то поднялся, сделал несколько неверных шагов и снова упал.

Его рука застыла на рычаге передач.

Это была девушка.

Он раздумывал секунд пять, потом выпрыгнул из машины и побежал к ней.

Одна фигурка зашевелилась и приподнялась на локте. Таннер дважды выстрелил и продолжал бежать, сжимая револьвер в руке.

Девушка ползла к мужчине с простреленным лицом. Вокруг Таннера на дороге валялись тела-уже неподвижные или еще подергивающиеся. Всюду были кровь, почерневшая кожа в алом сиянии стоп-сигналов машины, стоны, завывания и вонь обгоревшего мяса…

Когда Таннер подбежал к девушке, она стала проклинать его слабым голосом. В глазах ее стояли слезы.

Все вокруг были мертвы или умирали, поэтому Таннер схватил девушку на руки и понес к машине. Он откинул спинку и опустил ее на пассажирское сиденье, убрав оружие подальше. Потом завел мотор и двинулся вперед. На заднем экране было видно, как две фигуры поднялись на ноги, но тут же рухнули.

Это была высокая девушка с длинными грязными волосами, сильным подбородком и широким ртом. Под глазами синели круги. Правая сторона лица покраснела, словно от загара. Левая штанина была порвана и пропитана кровью. Таннер пришел к выводу, что девушку задело из огнемета и она упала с мотоцикла.

— Очухалась? — спросил Таннер, когда судорожные всхлипывания немного стихли.

— А тебе что? — резко ответила она, прижимая руку к щеке.

Таннер пожал плечами.

— Так…

— Ты убил почти всех наших.

— А что бы они сделали со мной?

— От тебя бы и мокрого места не осталось, если бы не твоя поганая машина.

— Она не моя, — миролюбиво ответил Таннер. — Вообще-то она принадлежит государству Калифорния.

— Эта штука не могла приехать из Калифорнии.

— Черта с два, я сам ее привел.

Девушка выпрямилась и стала растирать ногу. Таннер закурил.

— Дашь мне сигарету?

Он протянул ей зажженную и закурил другую. Когда он передавал ей сигарету, она заметила татуировку.

— Что это?

— Мое имя.

— Черт?

— Черт.

— Откуда такое?

— От моего старика.

Они молча курили. Потом она заговорила:

— Зачем ты поехал в Долину?

— Потому что иначе бы меня не выпустили.

— Откуда?

— Из места, где на окнах решетки. Я сидел.

— И тебя отпустили? Почему?

— Из-за эпидемии. Я везу сыворотку Хавкина.

— Ты Черт Таннер.

— А?

— Твоя фамилия — Таннер, да?

— Допустим. Откуда ты знаешь?

— Я слышала о тебе. Все думали, что ты погиб во время Большого Рейда.

— Ошибались…

— На что это было похоже?

— Понятия не имею. Я уже носил полосатый костюм. Потому и — жив остался.

— Зачем ты меня подобрал?

— Не хотел смотреть, как загибается девушка.

— Спасибо. У тебя найдется поесть?

— Еда там, — он показал на холодильник. — Как тебя зовут?

— Корни. А полностью Корнелия.

— Хорошо, Корни. Когда поешь, расскажешь мне о дороге впереди.

Она с жадностью набросилась на еду.

— Здесь куча всяких банд. Так что приготовься.

— Готов, — отозвался Таннер.

— Эти экраны показывают во всех направлениях?

— Угу.

— Дороги тут в общем нормальные. Скоро будет одна большая воронка, а за ней пара маленьких вулканов.

— Понял.

— Больше беспокоиться не о чем, кроме «Регентов», «Дьяволов», «Королей» и «Любовников».

Таннер кивнул.

— Много у них народу?

— Точно не знаю, но больше всех у «Королей». Сотни две.

— Твои как звались?

— «Жеребцы».

— Что ты теперь собираешься делать?

— Что скажешь.

— Хорошо, Корни. Я высажу тебя, где захочешь. А можешь поехать со мной в город.

— Решай, Черт. Куда ты, туда и я.

Голос у нее был низкий, хрипловатый, слова она произносила медленно, с ленцой. Штаны из грубой материи не скрывали длинных ног и тяжелых тугих бедер. Таннер облизал губы и перевел взгляд на экран. Подержать ее немного?..

Внезапно дорога стала мокрой. На ней появились сотни рыб, и каждую секунду падали новые. Сверху раздались оглушительные раскаты, на севере разлилось голубое сияние.

Машина оказалась в воде. Поток бил в капот и крышу, тушил экраны. Небо вновь почернело и родило тоскливый, душераздирающий вой. Вскоре ливень ослаб, но завывания продолжались. Через пятнадцать минут они перешли в рев.

Девушка смотрела на экраны, изредка бросая взгляды на Таннера.

— Что ты собираешься делать? — наконец спросила она.

— Уйти, если смогу.

— Впереди, насколько видно, тьма. Вряд ли тебе это удастся.

— Я тоже так думаю, но что остается?

— Укрыться.

— Если знаешь где — покажи.

— Есть одно местечко — мост, под который можно заехать.

— Годится. Свистни, когда его заметишь.

Она стянула ботинки и потерла ноги. Таннер предложил ей сигарету.

— Эй, Корни, я сейчас сообразил… справа от тебя аптечка. Да, эта. Там наверняка найдется какая-нибудь мазь. Лицо-то горит, наверно…

Корни достала тюбик, выдавила немного мази и втерла в кожу щек. Она чуть улыбнулась и положила тюбик на место.

— Ну, полегче?

— Да, спасибо.

Стали падать камни, голубое сияние ширилось. Небо просветлело и запульсировало.

— Что-то в последнее время бури участились.

— Я слышала, будто ветры успокаиваются — мол, небо очищает себя.

— Хорошо бы, — заметил Таннер.

— Тогда мы увидим его таким, как оно выглядело раньше — синим и с облаками. Знаешь, что такое облака? Такие беловатые рыхлые штуки, которые плавают в небе. От них, кроме дождя, ничего не бывает.

— Да, знаю.

— Видел их когда-нибудь в Л-А?

— Нет.

Поднялся туман, и Таннер был вынужден снизить скорость. По краям извивающихся, как змеи, темных полос появились желтые подтеки. По машине загромыхал камнепад.

— Нам каюк, — прошептала Корни.

— Черта с два. Этот гроб рассчитан еще и не на такое… Что там, впереди?

— Мост! — воскликнула она, подавшись вперед. — Вот он! Сворачивай с дороги налево и спускайся вниз, там пересохшая река.

Начали срываться молнии; загорелось дерево. Вместе с низвергающимися потоками воды продолжала падать рыба.

Машина медленно сползла по жиже. Достигнув русла реки, Таннер повернул направо и въехал под мост.

Полыхали молнии, в небе кружили каруселью вихри, и постоянно гремело. Мост гудел от ударов камней.

— Здесь мы в безопасности, — сказал Таннер и вырубил двигатель.

— Дверцы заперты?

— Они запираются автоматически.

Таннер выключил фары и зажег внутренний свет.

— Хотел бы я угостить тебя чем-нибудь покрепче…

— Ничего, я с удовольствием выпью кофе.

— Сейчас сделаем.

Он сполоснул кофейник, наполнил его водой и поставил греться.

Они сидели и курили, а вокруг бушевала непогода.

— Знаешь, приятно так сидеть в тепле и уюте, словно крыса в норе, в то время как снаружи творится черт знает что. Только послушай, как молотит! А нам плевать.

— Ну, — согласилась она. — Чем ты думаешь заняться, когда доберешься до Бостона?

— Понятия не имею… Может, найду работу, поднакоплю деньжат и открою гараж.

— Здорово. Сам, наверное, будешь много ездить?

— Спрашиваешь. В городе-то, конечно, банд нет?

— Нет, все по дорогам.

— Так и думал. Может быть, наберу свою. — Он потянулся к ней и крепко сжал ее руку.

— Я смогу угостить тебя кое-чем покрепче.

Она достала из правого кармана фляжку, отвинтила колпачок и протянула Таннеру.

— Держи.

Он сделал глоток, поперхнулся и на секунду застыл.

— Блеск! Ты — женщина с большими скрытыми способностями. И все такое. Спасибо.

— Ерунда…

Корни тоже сделала глоток и поставила флягу между ними.

Таннер прикурил две сигареты и протянул одну девушке.

— Я бы хотела ехать с тобой до самого конца. Мои все полегли, и мне больше не с кем гонять. А ты там станешь большим человеком. Может, оставишь меня при себе хоть на время?

— Посмотрим… А какая ты?

— Что надо! Могу даже растереть плечи, если они у тебя ноют.

— Еще как ноют.

— Так я и думала. Нагнись.

Он наклонился к ней, и она начала тереть его плечи. Руки у нее были твердые и сильные.

— У тебя здорово получается.

— Спасибо.

Таннер выпрямился, прогнулся назад. Затем подхватил фляжку и снова приложился. Корни чуть пригубила.

Вокруг них бесновались адские фурии, но мост стойко держал оборону. Таннер погасил свет.

— Давай! — сказал он и притянул девушку к себе. Она не сопротивлялась, и он нащупал пряжку ремня.

Потом наступила очередь пуговиц. Через некоторое время Таннер разложил сиденье.

— Ты не прогонишь меня? — спросила она.

— Нет.

— Я помогу тебе. Я сделаю все, что ты скажешь, чтобы добраться до Бостона.

— Отлично.

— В конце концов нам без Бостона жизни нет.

— Еще бы.

Потом слова стали не нужны.

Таннер разлепил глаза. Наступило утро, буря утихла. Корнелия не проснулась, даже когда он слазил в задний отсек, завел двигатель и повел машину по густо поросшему травой склону холма.

Небо опять просветлело. Дорога была усеяна хламом. Таннер вел машину на бледное солнце. Наконец Корнелия зашевелилась.

— О-о-ох, — протянула она.

— Вот-вот, — согласился Таннер.

Неожиданно дневной свет померк, и вверху образовалась гигантская черная полоса, прорезавшая небо прямой автострадой.

Они медленно ехали по лесистой долине. Накрапывал дождь. Девушка вернулась из заднего отсека и занималась завтраком, когда Таннер разглядел сзади точку, почти слившуюся с горизонтом. Он дал полное увеличение и попытался уйти от того, что увидел. Корнелия подняла взгляд.

Мотоциклы, мотоциклы, мотоциклы.

— Твои люди?

— Нет. Моих больше не осталось.

— Паршиво, — пробормотал Таннер и вжал акселератор в пол. Он надеялся только на бурю.

Машина с визгом вошла в поворот и начала подниматься на очередной холм. Мотоциклы приближались. Таннер убрал увеличение, но экраны все равно не смогли скрыть числа преследователей.

— Наверное, «Короли», — сказала Корни. — Только у них столько народу.

— Паршиво.

— Для них или для нас? — Она улыбнулась. — Я бы хотела посмотреть, как ты орудуешь этой штукой.

— Похоже, тебе представится такая возможность. Они гонят, как бешеные.

Дождь утих, но туман густел. Таннер видел фары в четверти мили сзади и насчитал от сотни до полутораста мотоциклов.

— Далеко до Бостона?

— Миль девяносто.

— Плохо, что они преследуют нас, а не мчатся навстречу, — проговорил Таннер и навел на задний экран перекрестие прицела.

— Это что? — поинтересовалась Корнелия.

— Крест. Я собираюсь их распять.

Она улыбнулась и порывисто сжала его руку.

— Можно мне помочь? Ненавижу этих ублюдков!

— Чуть погодя, — отозвался Таннер. — Чуть погодя, уверен.

Он потянулся назад, достал шесть ручных гранат, повесил их на свой широкий черный пояс и засунул туда же револьвер. Девушке он протянул винтовку.

— Умеешь обращаться?

— Да, — немедленно ответила она.

— Хорошо.

Таннер не отрывал взгляда от пляшущих на экране огней.

— Какого черта тянет эта буря?! — пробормотал он, когда огни сместились ближе и в тумане стали вырисовываться очертания мотоциклистов.

Когда они приблизились на сотню ярдов, Таннер швырнул первую гранату. Она взмыла в сером воздухе и через пять секунд взорвалась с грохотом и вспышкой. Таннер начал бить из пулеметов, водя прицелом из стороны в сторону. Затем он пустил еще одну гранату.

— Ты их остановил?

— На время. Огни еще видны, но уже подальше.

Через несколько минут они достигли вершины холма. Туман там разошелся, и сверху проглядывало темное небо Потом они вновь устремились вниз, и справа поднялась стена из камня, глины и грязи. Спускаясь, Таннер внимательно разглядывал ее.

Когда дорога выровнялась и машина съехала на самую низкую точку, он включил фары на полную яркость и стал выискивать участок, где бы стена отстояла подальше от дороги.

Сзади выплеснулось море надвигающихся огней.

Таннер нашел достаточно широкое место, резко развернулся, так что его занесло, и встал лицом к преследователям. Теперь стена была слева.

Он поднял ракеты, пустил одну, поднял на пять градусов, пустил две, поднял еще на пять градусов и пустил три. Потом сбросил на пятнадцать градусов вниз и дал еще одну.

Туман вспыхнул, раздался грохот катящихся камней. Земля дрожала — начался обвал. Таннер вывернул руль вправо, отводя машину назад, и пустил две ракеты прямо перед собой. Теперь с туманом смешалась пыль; почва продолжала трястись.

Он развернулся и вновь поехал вперед.

— Надеюсь, это их остановит…

Он зажег две сигареты и протянул одну Корнелии.

Через пять минут они поднялись на пригорок. Налетевший ветер разогнал туман, и тогда сзади опять появились огни.

Полезла вверх радиоактивность. Таннер внимательно осмотрелся и заметил вдали кратер.

— Вот он, — раздался голос девушки. — Здесь с дороги надо сходить. Держись правее.

— Понял.

Сзади послышались выстрелы — первые за весь день. Он навел прицел, но стрелять не стал. Расстояние было слишком велико.

— Ты проредил их наполовину, — сказала Корнелия. — Даже больше. И все же это крепкие ребята.

— Вижу…

Машина вспарывала туман. Таннер пересчитал оставшиеся гранаты. Гранаты кончались…

Он свернул вправо, когда автомобиль запрыгал на выбоинах в бетоне. Радиоактивность повышалась. Кратер был примерно в тысяче ярдов левее.

Дождь все усиливался. Сзади из мглы выплыли огни. Таннер прицелился в самый яркий и выстрелил. Огонь потух. Навел еще на один и снова выстрелил. И тот потух.

— Еще парочка, — заметил Таннер. Однако теперь сзади послышались выстрелы.

Он взялся за правосторонние пулеметы, и на экране появилось перекрестие прицела. Когда там выросли три мотоциклиста, пытающихся обойти его с фланга, он открыл огонь и уложил их. Сзади опять поднялась стрельба, но он не отвечал, переключив все внимание на дорогу.

— Их двадцать девять, — сообщила Корни.

Таннер на бешеной скорости вел машину и сосредоточенно курил.

Через пять минут его обошли с флангов. Он не стрелял, экономя патроны и подпуская их ближе. И лишь когда они почти совсем сомкнулись, он навел пулеметы и обстрелял каждый огонь в пределах досягаемости, одновременно вжимая акселератор.

— Уложил шестерых, — сказала Корнелия, но Таннер слушал доносящуюся стрельбу.

Он швырнул назад гранату, а когда попытался бросить вторую, замок только кликнул.

Теперь он стрелял лишь по отдельным целям и только когда был совершенно уверен в попадании. Вскоре впереди показалась дорога.

— Держись параллельно, — посоветовала Корнелия. — Тут укатано. По дороге нельзя ехать еще с милю.

Пули рикошетировали от бронированного корпуса машины. Таннер не ответил. Он несся вдоль зарослей кустарника и деревьев, полускрытых цепким туманом, а дождь все усиливался.

Когда они выскочили на шоссе, он бросил взгляд на огни и спросил:

— Сколько теперь?

— Около двадцати. Как у нас дела?

— Меня беспокоят шины. Если попадет пуля, они не выдержат. И еще шальной выстрел может разбить «глаз». А кроме этого, нам бояться нечего. Даже если они остановят машину, нас еще надо извлечь.

Мотоциклисты приблизились. Были видны оранжевые вспышки, и доносились звуки выстрелов.

— Держись! — процедил Таннер и ударил по тормозам. Автомобиль завертелся и пошел юзом по мокрому асфальту.

Огни внезапно оказались совсем рядом, и Таннер пустил назад струю пламени. Мотоциклисты шарахнулись в стороны, и он врубил боковые огнеметы.

Потом он снял ногу с тормоза и вдавил акселератор, даже не задержавшись, чтобы оценить свою работу.

Машина рванулась вперед, и Таннер услышал смех Корнелии.

— О боже, как ты их кладешь! Ты кладешь всю их проклятую банду!

— Невелика радость, — процедил он. — Огни есть?

— Нет.

Затем через несколько секунд:

— Три.

Потом:

— Семь.

И, наконец:

— Тринадцать.

Таннер сжал зубы.

— Проклятье. Кончается…

— Что кончается?

— Все: удача, топливо, патроны… Пожалуй, тебе лучше было остаться там, где я тебя подобрал.

— Нет, — отрезала она. — Я с тобой. До конца.

— Значит, ты чокнутая, — сказал Таннер. — Я еще цел. Когда меня ранят, будет совсем другая музыка.

— Ну что ж, — произнесла она. — Увидишь, как я запою.

Он положил руку ей на бедро.

— Хорошо, Корни. Держись, мы еще повоюем.

Таннер потянулся за сигаретой, обнаружил, что пачка пуста, и выругался. Она открыла свежую пачку и прикурила ему сигарету.

Туман стал рассеиваться. К тому времени, как он докурил, видимость намного улучшилась. Ясно различались прижавшиеся к мотоциклам фигурки. Они ехали следом, но догнать не пытались.

— Если они просто хотят составить нам компанию, я не возражаю, — заметил Таннер.

Но потом раздались выстрелы, и послышался свист вырывающегося из шины воздуха. Он сбавил скорость и открыл огонь. Несколько мотоциклов упало.

Сзади опять стали стрелять. Полетела вторая шина. Таннер притормозил, развернулся, так что машину занесло, и, встав лицом к противнику, выпустил одну за другой все оставшиеся ракеты. Потом он стал поливать их из лобовых пулеметов, пока мотоциклисты не рассыпались по сторонам. Тогда он открыл огонь слева. Затем справа.

Патроны в правосторонних пулеметах кончились, и он вновь стал бить слева. Потом бросил оставшиеся гранаты.

Теперь стреляли только из пяти мест — трое слева и двое справа — откуда-то из-за деревьев, растущих вдоль дороги. Вокруг валялись тела и разбитые мотоциклы. Некоторые еще дымились. Асфальт был разворочен и исковеркан.

Таннер развернул машину и медленно поехал на шести колесах.

— Мы безоружны, Корни.

— Что ж, им пришлось еще хуже.

— Да…

На заднем экране показались пять выехавших на дорогу мотоциклистов. Они держались на порядочном расстоянии, но не отставали.

Таннер попробовал войти в связь по рации, но ответа не получил. Он резко остановился — мотоциклисты тоже остановились, далеко-далеко позади.

— По крайней мере они нас боятся. Считают, что у нас еще есть зубы.

— Есть, — уверенно сказала она.

— Да, но не те, что они думают.

— Еще получше.

— Приятно иметь дело с оптимистом, — проговорил Таннер и медленно тронулся с места.

Мотоциклисты двинулись вслед, держась в отдалении. Таннер следил за ними по экранам и тихо ругался.

Через некоторое время они стали приближаться. Двигатель ревел на полной мощности, но пять мотоциклистов нагоняли.

Подъехав вплотную, они стали стрелять. Несколько пуль срикошетировало, а потом Таннер услышал, как полетела еще одна шина.

Он снова остановился. Мотоциклисты держались сзади, вне досягаемости огнеметов. Таннер чертыхнулся и поехал дальше. Машину водило из стороны в сторону и кренило вправо. На обочине стоял врезавшийся в дерево грузовик — все стекла разбиты, колеса сняты, на водительском месте скрючился над рулем скелет… Вокруг скользили клочья тумана. Солнце померкло. Темная полоса в небе расширилась и начала извергать дождь с пылью и мелкими камнями. «Хорошо, — подумал Таннер, когда в крышу забарабанило. — Хоть бы посильнее». И его желание исполнилось. Земля задрожала, северный небосклон озарился голубым сиянием. В грохоте выделился рев, и с оглушающим треском справа упал валун.

— Надеюсь, следующий свалится на наших дружков.

Впереди показалось оранжевое свечение. Подсознательно Таннер заметил его еще пару минут назад, но только сейчас обратил внимание.

— Вулкан! — воскликнула Корни. — Значит, нам осталось миль семьдесят, не больше.

Теперь трудно было сказать, продолжалась ли стрельба. Раздающаяся со всех сторон канонада могла заглушить любые выстрелы, а падающий гравий бил похлеще рикошетирующих пуль. Пять фар упорно держались сзади.

Таннер достал «магнум», а из бокового кармашка — коробку патронов к нему и протянул девушке.

— Держи. Патроны в карман.

Вдруг от пяти огней сзади осталось четыре, а остальные сбавили скорость, потускнели.

— Надеюсь, несчастный случай, — вслух подумал Таннер.

Показалась гора — усеченный конус, истекающий огнем. Они покинули дорогу и съехали влево, на хорошо наезженную колею. Пока они объезжали вулкан — на это ушло минут двадцать, — появились их преследователи и стали медленно приближаться.

Таннер вернулся на дорогу и погнал по дрожавшей земле. В небе блуждали зеленые огни, вокруг падали тяжелые бесформенные глыбы. Машину вело в сторону, она с трудом поддавалась управлению. Скорость не поднималась выше сорока миль в час. Из радио доносился только треск.

Таннер миновал крутой поворот, остановился, потушил весь свет, вытащил чеку из гранаты и стал ждать.

Когда на экране появились огни, он распахнул дверцу, выпрыгнул и швырнул гранату сквозь завесу дождя.

Когда раздался взрыв и на экране возникла вспышка, он был уже за рулем и вел машину.

Девушка истерически засмеялась.

— Ты накрыл их, Черт! Ты их накрыл!

Таннер приложился к фляге, и Корни допила то, что осталось. Они закурили.

По разбитой скользкой дороге машина поднялась на пригорок и покатила вниз. Чем дальше они спускались, тем гуще становился туман.

Из мглы возник свет, и Таннер приготовил огнеметы. Однако это был просто грузовик, мирно ехавший навстречу. В следующие полчаса им повстречались еще два.

Снова заполыхали молнии, и начали падать камни размером с кулак. Таннер свернул с дороги и въехал в рощу, под кроны высоких деревьев. Небо совершенно потемнело, стало черным как смоль, потеряв даже голубоватое свечение.

Они ждали три часа, но буря не утихала. Один за другим погасли четыре обзорных экрана, а пятый показывал только мрак под колесами. Последнее, что увидел Таннер, было громадное расщепленное дерево с надломанной верхушкой, раскачивавшейся из стороны в сторону и готовой вот-вот упасть. Несколько раз что-то с ужасающим треском раскалывалось над их головами, и машина тяжело содрогалась. Крыша в трех местах глубоко прогнулась. Освещение потускнело, затем опять вспыхнуло. Из радио теперь не раздавалось даже шума.

— Плохо дело, — проговорил Таннер.

— Да.

— У нас есть один шанс, если переживем бурю.

— Какой?

— В багажнике два мотоцикла.

Они откинули сиденья, курили и ждали; через некоторое время погас свет.

Ураган бушевал весь день и половину ночи. Они заснули внутри искалеченной машины, защитившей их от бури. Когда немного стихло, Таннер приоткрыл дверцу и выглянул наружу.

— Подождем до утра, — сказал он. Корнелия потянула его за руку, и они опять заснули.

11

На рассвете Таннер прошлепал по грязи через нападавшие ветки, камни и дохлую рыбу, открыл багажник и снял с креплений мотоциклы. Он проверил их и залил баки горючим. Потом пролез в машину и снял заднее сиденье, под которым лежал наглухо завинченный алюминиевый ящик — драгоценный груз. Таннер подхватил его и отнес к своему мотоциклу.

— Здесь лекарство? — спросила Корни.

Он кивнул.

— Уж не знаю, как оно хранится, может, даже охлаждается, но ящик не очень тяжелый, его можно поставить на мотоцикл сзади. Возьми в одном из отделений ремни, и где-то там бумага, моя амнистия. Большой плотный конверт.

Она все достала и помогла укрепить ящик на мотоцикле.

— Придется ехать медленно, — сказал Таннер, когда они выкатили машины на дорогу.

Он закинул за плечо винтовку, натянул перчатки и завел мотор. Она сделала то же самое, и они бок о бок поехали по шоссе.

Примерно через час навстречу прошли две машины. Сидевшие сзади дети прильнули к окнам и проводили мотоциклистов взглядами. У водителя второй машины под мышкой висела кобура.

В розовом небе за решеткой угрожающе мрачных полос поднималось серебряное солнце. Оно было тусклым, но Таннер все равно надвинул на глаза защитные очки. У подножия холмов лежал туман, воздух был влажным и прохладным. Дорога стала заметно лучше. Таннер ехал, погрузившись в мысли о Бостоне.

Около полудня сквозь шум моторов донесся выстрел. Сперва Таннер решил, что ему послышалось, но выстрел повторился. Корни вскрикнула, свернула с дороги и врезалась в булыжник. Таннер инстинктивно пригнул голову, резко затормозил, съехал на обочину, прислонил мотоцикл к дереву и бросился на землю.

Он стянул с правой руки перчатку и сполз в канаву. Оттуда была видна Корни. Она лежала без движения, и на груди была кровь.

Стреляли откуда-то из-за холма, и ему показалось, что он заметил ствол ружья. Таннер снял с плеча винтовку, выстрелил и сразу же отполз влево. Ответная пуля взметнула пыль у его головы, и он, извиваясь, как червяк, прополз футов пятнадцать к груде камней. Там, свернувшись калачиком, Таннер выдернул чеку, резко подпрыгнул и швырнул гранату. Он упал на землю одновременно с выстрелом и приготовил вторую гранату. Грохот, вспышка, вокруг стали падать комья грязи… Таннер вскочил, бросил вторую гранату и побежал вперед, держа винтовку наготове.

Это было лишним. От стрелявшего остались только лохмотья одежды. Таннер вернулся к Корнелии.

Она не дышала, и сердце не билось.

Он руками разрыл глубже канаву, из которой отстреливался, опустил туда тело, закидал грязью и вкатил на могилу ее мотоцикл. Потом достал нож и на передке машины выцарапал: «Ее звали Корнелия. Я не знаю, сколько ей лет, откуда она родом и как ее фамилия, но она была подругой Черта Таннера, и я люблю ее».

Он завел свой мотоцикл и поехал. До Бостона оставалось около тридцати миль.

12

Через некоторое время сзади послышался шум мотора. С боковой грунтовой дороги на шоссе выскочил «харли», и уйти от него с таким грузом было невозможно. Таннер не увеличил скорость и позволил себя догнать.

Вскоре с ним поравнялся высокий худой человек с огненно-рыжей бородой. Он улыбнулся, снял с руля правую руку и махнул в сторону обочины.

Таннер затормозил и остановился.

— Куда спешишь, парень? — спросил рыжебородый.

— В Бостон.

— Что у тебя в ящике?

— Так, средства всякие.

— Травка? — Брови мужчины полезли вверх, и губы вновь растянулись в улыбке.

— Средства от болезни в Бостоне.

В руке рыжебородого появился пистолет.

— Слазь с мотоцикла.

Таннер повиновался. Рыжебородый поднял руку, и из кустов на обочине вышел человек.

— Откати машину этого типа дальше по шоссе ярдов на двести и поставь посередине. Потом вернись на место.

— В чем дело? — спросил Таннер.

— Как тебя звать? — будто не слыша, потребовал рыжебородый.

— Черт. Черт Таннер.

— Катись ты к черту!

Таннер пожал плечами, стянул правую перчатку и показал татуировку.

— Не верю, — сказал рыжебородый, глядя на татуировку.

— Как знаешь…

— Заткнись! — взревел рыжебородый и снова поднял левую руку. В зарослях кустарника появилось какое-то движение. Человек двадцать или тридцать выкатили свои мотоциклы и выстроились по обеим сторонам дороги.

— Меня зовут Большой Брат, — заявил рыжебородый.

— Рад познакомиться.

— Знаешь, что тебе сейчас надо делать?

— Могу догадаться.

— Пойдешь к своему мотоциклу и попробуешь его забрать.

Таннер улыбнулся:

— Это будет трудно?

— Плевое дело! Только сперва отдай винтовку. — Большой Брат поднял руку, и вдоль дороги один за другим затарахтели мотоциклы. — Шагай.

— Ты думаешь, я псих?

— Нет. Давай винтовку и топай.

Снимая винтовку с плеча, Таннер продолжил движение и ударил прикладом под рыжую бороду. Потом бросил винтовку, сорвал с пояса гранату, выдернул чеку и швырнул ее влево. Она не успела еще взорваться, как он выхватил вторую и бросил направо. Мотоциклисты двинулись к нему.

Таннер упал и выставил перед собой винтовку. Одновременно раздался первый взрыв. Когда раздался второй, Таннер уже стрелял.

Он уложил троих, затем поднялся и стал пятиться, стреляя с бедра. Патроны кончились, перезаряжать было некогда. Таннер успел трижды выстрелить из револьвера, прежде чем его свалили ударом цепи по голове.

Он очнулся от рева моторов. Вокруг кружили два мотоциклиста, один из них был Большой Брат. На дороге валялись тела. Едва Таннер поднялся, как его сшибли колесом. Он пополз вправо и застонал от боли — по пальцам проехали шины, а затем последовал удар цепью по рукам.

Он заметил камень, подождал, когда мотоцикл снова приблизится, и, вскочив на ноги, бросил свое тело на подъехавшего врага. Его поднятая правая рука, зажавшая камень, опустилась один раз. При этом Таннера протащило по дороге, а когда он упал, на него наехал второй мотоцикл.

Бок пронзила невыносимая боль, словно разом сломались все кости. И все же, сделав адское усилие, Таннер протянул руку и ухватился за подпорку мотоцикла. Его проволокло футов десять, прежде чем он вытащил из ботинка кинжал. Он ударил вверх, и тонкий лист металла поддался. Потом его пальцы разжались, он упал на бетон и почувствовал запах бензина. Рука нырнула в карман куртки и извлекла зажигалку. В двадцати футах впереди Большой Брат разворачивался, из пробитого бензобака на дорогу текло горючее.

Таннер приготовил зажигалку — с колпачком в виде черепа и крылышками по бокам. Палец крутанул колесико, посыпались искры, загорелся фитиль Таннер поднес его к луже бензина, и вспыхнувшее пламя прочертило на бетоне огненный след.

Большой Брат закончил разворот и, пригнувшись к рулю, уже помчался на Таннера. Когда он увидел, что произошло, его глаза расширились и ухмылка мгновенно слетела с лица. Он попытался спрыгнуть с мотоцикла, но было поздно.

Бензобак под ним взорвался, и Большой Брат рухнул на землю с куском железа в голове.

Таннера захлестнул огонь, он слабо колотил руками, пытаясь погасить языки пламени. Тело было в крови, члены сковала смертельная усталость. Он увидел свой мотоцикл, невредимо стоящий дальше на дороге, и пополз.

Добравшись до мотоцикла, Таннер перекинул тело через сиденье и минут десять лежал, свесившись, не в силах пошевелиться. Дважды его вырвало.

Через час он сумел оседлать мотоцикл, но не проехал и полумили, как на него навалилась дурнота и началось головокружение.

Таннер съехал с дороги и последним усилием закатил мотоцикл в кусты. Затем, пошатываясь, упал на землю, и все погрузилось во тьму.

13

Первое, что он увидел, очнувшись, была засохшая корка крови на боку. Левая рука распухла и посинела. Пальцы на ней вздулись и задеревенели. Когда Таннер попытался их согнуть, то чуть не закричал от боли. Голова раскалывалась, во рту стоял привкус бензина. Борода подгорела, правый глаз затек и почти не открывался. Таннер был таким усталым и разбитым, что долгое время лежал без движения, не в силах шевельнуться.

— Корни… — пробормотал он, и затем: — Черт побери!..

В памяти вдруг всплыло все, что произошло, и перед глазами живо встали яркие картины.

Таннер задрожал, и не только от сырого тумана. Влага пропитала брезентовые штаны, ноги замерзли. Тьма стояла кромешная. Вдали послышался шум проходящей машины.

Таннер с трудом перевернулся на живот и положил голову на локоть. Мысленно он вернулся в свою тюремную камеру — теперь она казалась почти раем. Потом он подумал о Денни — ему, должно быть, сейчас тоже плохо. Таннер скривился от боли. У меня самого, наверное, сломана пара ребер. И еще он подумал о чудовищных тварях юго-запада и о темноглазом Греге… Его мысли вернулись к Лос-Анджелесу и к Побережью, к старой банде, к Большому Рейду. Все, с этим покончено навсегда… Потом мимо него прошла Корни, и на груди ее была кровь. Таннер яростно пожевал бороду и крепко зажмурил глаза. Они могли бы вместе добраться до Бостона… Сколько еще осталось?

Таннер приподнялся и пополз вперед. Он полз, пока не почувствовал перед собой что-то твердое. Дерево. Таннер сел, привалился к нему спиной и дрожащей рукой полез в карман куртки. Из смятой пачки он вытащил сигарету, разгладил и вспомнил, что зажигалка осталась где-то на дороге. Таннер ощупал карманы и нашел отсыревший коробок. Третья спичка зажглась. Он глубоко затянулся, но неожиданно у него начался озноб, его захлестнула волна лихорадки. Он судорожно закашлялся, расстегнул воротник и почувствовал во рту вкус крови.

Все его оружие исчезло, кроме непосильно тяжелой гранаты на поясе.

Наверху во тьме раздалось громыхание. После шестой затяжки сигарета выскользнула из пальцев и зашипела на влажном мхе. Голова Таннера упала на грудь, и все исчезло.

Наверное, была буря. Он не помнил. Он очнулся, лежа на правом боку, спиной к дереву. Ветер унес туман, и в небе светило розовое полуденное солнце. Издалека доносилось щебетанье птиц. Таннер выдавил ругательство и почувствовал, как пересохло горло, страшно хотелось пить. Он подполз к мутной луже и утолил жажду.

Немного отдохнув, он поднялся на ноги, добрел до спрятанного мотоцикла и там дрожащими руками зажег сигарету.

Часы были разбиты, и Таннер понятия не имел, сколько сейчас времени. Когда он тронулся в путь, солнце уже скатывалось к горизонту. В ушах свистел ветер, как бы ограждая от непрошеных мыслей. Сзади к багажнику был надежно привязан груз. Таннеру представилось, как кто-то открывает ящик и находит там груду разбитых ампул… Он попеременно хохотал и ругался.

Попадались встречные машины, но ни одна не ехала к городу. Дорога была в отличном состоянии. По сторонам стояли дома, но Таннер не останавливался. Больше он вообще не собирался останавливаться — если не остановят…

Солнце опустилось еще ниже, и небо потемнело. Судя по дорожному указателю, до Бостона оставалось восемнадцать миль. Через десять минут Таннер зажег фару.

Затем он поднялся на пригорок и, перед тем как начать спуск, немного притормозил.

Далеко внизу сияли огни, и чуть слышно раздавался мерный колокольный звон. Бьющий в лицо ветер донес знакомый запах морской соли.

Солнце скрылось за холмом, и Таннер ехал в бесконечной тьме. Высоко в небе, меж двух черных полос, появилась звездочка… Теперь огни мерцали и по сторонам, дома стояли теснее и придвинулись ближе к шоссе.

Он уже почти на месте. К кому обратиться в городе? В Лос-Анджелесе ему этого не сказали.

Улица была тиха и безлюдна. Таннер нажал на клаксон, и между зданиями покатилось гулкое эхо. В доме слева светился огонь.

Таннер остановился, перешел улицу и заколотил в дверь. Один телефонный звонок — и дело сделано. Изнутри не раздавалось ни звука. Он толкнул дверь и обнаружил, что она заперта. Может быть, тут все умерли? Может быть, уже вообще не осталось живых?.. Придется вламываться. Таннер сходил к мотоциклу за отверткой и вернулся к двери.

Выстрел и звук двигателя он услышал одновременно.

Таннер быстро повернулся и стал спиной к стене, сжав в руке гранату.

— Стой! — раздалось из мегафона на подъехавшей машине. — Стреляем без предупреждения!

Таннер покорно поднял руки на уровень головы. В машине было двое полицейских, и тот, кто сидел на месте пассажира, нацеливал в живот Таннера револьвер.

— Ты арестован, — объявил он.

Водитель вылез из машины, обогнул ее спереди и медленно приблизился, позвякивая наручниками.

— Ну-ка, давай ручки…

И Таннер протянул ему чеку от гранаты.

Полицейский тупо уставился на нее, и в его глазах вспыхнул ужас.

— У него бомба!

Таннер криво улыбнулся.

— Заткнитесь и слушайте. Или стреляйте, и тогда вместе отправимся на тот свет. Мне надо добраться до телефона. Ящик на багажнике мотоцикла полон сыворотки Хавкина… Я привез ее из Лос-Анджелеса.

— По Долине на мотоцикле?!

— Моя машина сдохла на полпути от Олбани, как и те ребята, которые хотели меня остановить. А теперь заберите лекарство и доставьте его куда следует.

— Как вы себя чувствуете, мистер?

— Мне нездоровится. — Таннер выдавил улыбку. — Пока держусь, но рука устала.

Он вытащил из куртки письмо и передал его полицейскому с наручниками.

— Моя амнистия. Выдана Калифорнией на прошлой неделе.

Полицейский открыл конверт и вытащил бумагу.

— Похоже на правду, — произнес он. — Выходит, Брейди доехал…

— Брейди мертв, — оборвал его Таннер. — Послушайте, мне плохо. Сделайте что-нибудь!

— О боже, держите ее крепко! Садитесь в машину! Сейчас, мы только снимем ящик — это одна минута! Потом подскочим к реке, и вы бросите гранату. А пока держите ее изо всех сил!

Они отвязали ящик с лекарством и поставили на заднее сиденье. Правое переднее стекло опустили, и Таннер сел рядом с водителем, высунув руку наружу. Взревела сирена.

Боль постепенно распространялась по всей руке до плеча. Как приятно было бы разжать пальцы…

— Где вы тут держите свою поганую реку?

— Еще чуть-чуть, осталось совсем немного.

— Поспешите… — выдавил Таннер.

— Заедем на мост — и бросайте как можно дальше.

— Проклятье, у меня нет сил..

— Жми, Джерри!

— Я жму, кретин, но мы не на крыльях!

— Дурно… Я, кажется, вырубаюсь…

Машина влетела на мост и с диким скрежетом остановилась. Таннер не успел открыть дверцу, как оба полицейских были уже около него. Он пошатнулся, и они подхватили его, подвели к ограждению.

— По-моему, я не…

Он выпрямился, отвел руку назад и швырнул гранату. Далеко внизу раздался взрыв, и вода забурлила.

Полицейские вздохнули, а Таннер хрипло рассмеялся.

— Со мной все в порядке. Я вас просто подкалывал.

— Ах ты!..

Потом он упал, и в свете фонарей они увидели, как разлилась по его лицу мертвенная бледность.

Когда весной, в день открытия памятника Черту Таннеру, заметили, что на постаменте выцарапаны непристойные слова, никто не догадался спросить у очевидного виновника, зачем он это сделал. А на следующий день было уже поздно, потому что он исчез из Бостона, не оставив своего адреса. Одну из украденных в тот день машин в городе никогда больше не видели.

Бронзового Таннера на бронзовом «харли» почистили и вновь спрятали под покрывалом, дабы сохранить для грядущих поколений. Но ветер, гуляющий по городской площади, все равно заносит его грязью и небеса выливают на него нечистоты.

Джеймс Типтри Младший Человек, который шел домой

…Переброска! Ледяной ужас! Он выкинут куда-то и потерян… набран в немыслимое, брошен, и никогда не будет известно — как: не тот человек в самом не том из всех возможных не тех мест из-за невообразимого взрыва устройства, которое уже вновь не вообразят. Покинут, погублен, спасательный канат рассечен, а он в ту же секунду осознал, что единственная его связь с домом рвется, ускользает, неизмеримо длинный спасательный канат распадается, уносится прочь, навсегда недостижимый для его рук, поглощен стягивающейся воронкой-вихрем, по ту сторону которой — его дом, его жизнь, единственно возможное для него существование; он увидел: канат засасывается в бездонную пасть, тает, и он выкинут и оставлен на непознаваемом берегу, где все беспредельно не то — быть может, красотой, превосходящей радость? Или ужасом? Или пустотой? Или всего лишь своей беспредельностью? Но каково бы ни было место, куда он переброшен, оно не способно поддерживать его жизнь — разрушительную и разрушающую аберрацию. И он, комок яростного безумного мужества, весь — единый протест, тело-кулак, отвергающий собственное присутствие тут, в этом месте, где он покинут, — что сделал он? Отвергнутый, брошенный изгой, томимый звериной тоской по дому, какой не ведал ни один зверь, по недостижимому дому, его дому, его ДОМУ, и ни дороги, ни единого средства передвижения, никаких механизмов, никакой энергии, ничего, кроме его всесокрушающей решимости, нацеленной на дом по исчезающему вектору, последней и единственной связи с домом, он сделал… что?

Он пошел.

Домой.

Что за поломка произошла в главном промышленном филиале Бонневилльской ускорительной установки в Айдахо, так навсегда и осталось неизвестным, ибо все те, кто мог бы определить ее причину, были почти немедленно сметены в небытие разразившейся следом за ней еще более серьезной катастрофой.

Но природа и этого катаклизма не была определена сразу. Точно известно только то, что в одиннадцать часов пятьдесят три минуты шесть секунд 2 мая 1989 года по старому стилю Бонневилльские лаборатории со всем своим персоналом преобразились в чрезвычайно дробную форму материи, сходную с высокотемпературной плазмой, и она тотчас начала распространяться по воздуху, что сопровождалось ширящимися сейсмическими и атмосферными явлениями.

К несчастью, в зоне этого происшествия находилась сторожевая ракета типа «Мир» в боевой готовности.

За несколько часов хаоса численность населения Земли заметно сократилась, биосфера претерпела значительные изменения, а сама Земля обзавелась некоторым количеством новых кратеров в дополнение к прежним. Первые годы уцелевшие люди были заняты проблемами непосредственного выживания, и своеобразная пылевая чаша в Бонневилле пребывала в полном забвении от одного меняющегося климатического цикла к другому.

Кратер был невелик — чуть больше километра в поперечнике и без обычного крутого края. Поверхность его покрывало мелкозернистое вещество, которое, высыхая, превращалось в пыль. До начала ливней поверхность эта выглядела почти абсолютно плоской, и только при определенном освещении внимательный наблюдатель, если бы он откуда-то там взялся, мог различить практически в самом центре что-то вроде пятна или неровности.

Через два десятка лет после катастрофы с юга появилась небольшая орда бронзово-смуглых людей, гнавших стадо довольно-таки атипичных овец. Кратер теперь выглядел неглубокой круглой вдавленностью, где трава росла плохо, что, без сомнения, объяснялось отсутствием в почве необходимых ей микроорганизмов. Однако выяснилось, что ни эти чахлые побеги, ни более сочная трава вокруг овцам вреда не причиняют. У южного края возникло несколько примитивных землянок, и поперек кратера протянулась еле заметная тропка, пересекавшая его почти рядом с проплешиной в центре.

Как-то весенним утром на стоянку с воплями примчались двое мальчишек. Они погнали было овец через кратер, но из земли перед ними вдруг выскочило чудовище — огромный плоский зверь, который взревел и тут же исчез, только молния сверкнула да земля содрогнулась. Остался лишь поганый запах. А овцы разбежались.

Поскольку в последнем можно было убедиться воочию, старейшины отправились на место происшествия. Никаких следов чудовища им обнаружить не удалось, спрятаться же ему было негде, и они по зрелому размышлению задали мальчишкам хорошую взбучку, а те по зрелому размышлению начали обходить заклятое место далеко стороной, и некоторое время ничего необычного не случалось.

Однако на следующую весну все повторилось. Теперь свидетельницей оказалась девочка постарше, но она смогла уточнить только, что чудовище словно мчалось, распластавшись над землей, но с места не двигалось. И земля там словно выскреблена. Вновь ничего обнаружить не удалось, но возле залысины установили сук с развилкой, в которую вложили зелье против злых духов.

Когда то же самое повторилось в третий раз год спустя, тропа свернула далеко в сторону, а к прежнему суку добавили еще несколько. Но поскольку дурных последствий словно бы не было, а бронзовые люди видывали многое и похуже, они продолжали пасти здесь своих овец. Чудовище возникало внезапно еще несколько раз — и всегда весной.

На исходе третьего десятилетия новой эры с южной гряды холмов приковылял высокий старик, кативший свои пожитки на велосипедном колесе. Он устроил бивак у дальнего края кратера и, вскоре обнаружив заклятое место, попытался расспросить людей, но его никто не мог понять, и он просто выменял кусок мяса за нож. Хотя сразу было видно, что сил у него маловато, что-то в нем было такое, из-за чего они не решились его убить. И вышло к лучшему, потому что потом он помогал женщинам лечить заболевших детей.

Старик много времени проводил возле места, где, по слухам, видели чудовище, и оказался поблизости при следующем его появлении. Он пришел в большое волнение и совершил несколько необъяснимых, но, казалось, безобидных поступков — например, перебрался жить в кратер, поближе к тропе. Целый год он следил за заклятым местом и при очередном появлении чудовища был настороже. Он несколько дней резал колдовской камень, затем положил его на заклятое место и ушел на север, все так же ковыляя.

Миновало несколько десятилетий. Ветер и дожди все больше выравнивали чашу кратера, и у края ее уже пересекал овражек, периодически преображавшийся в ложе ручья. На бронзовых людей и их овец напали люди с седыми волосами, после чего уцелевшие ушли на юг. Зимы в области, которая некогда была штатом Айдахо, стали теперь теплыми, и влажная земля поросла осинами и эвкалиптами. Но не в кратере, который обрел теперь вид совсем мелкой ложбины, поросшей травой, с лысиной в центре. Небо более или менее очистилось.

Еще три десятилетия спустя более многочисленная орда черных людей с запряженными волами повозками обосновалась было возле кратера, но покинула его окрестности после явления громового чудовища. Забредали туда и одинокие скитальцы.

Через пять десятилетий на ближней гряде холмов выросло небольшое селение, и тамошние мужчины верхом на лошадках с темными полосами по хребту пригоняли к кратеру пастись свой горбатый скот. У ручья была построена пастушья хижина, которая со временем стала постоянным обиталищем смуглой рыжеволосой семьи. В положенный срок кто-то из них увидел чудовище-молнию, но эти люди не ушли. Они обратили особое внимание на камень, поставленный высоким стариком, и оставили его стоять, как стоял.

Вместо одной хижины у ручья их скоро стало три, затем к ним прибавились новые, и тропа через кратер превратилась в проселок, а через ручей был перекинут бревенчатый мост. На середине все еще чуть различимой впадины проселок описывал крутую дугу, в центре которой среди травы виднелся примерно квадратный метр голой странно утрамбованной земли и обломок песчаника с глубокими насечками.

Теперь уже все в хижинах знали, что каждую весну неким утром на этом месте появляется чудовище, и мальчишки вызывали друг друга на спор: а тебе слабо стать там! Его стали называть Старым Драконом. Являлся Старый Дракон всегда одинаково: в громовой вспышке возникало драконоподобное существо, которое словно мчалось по земле, хотя на самом деле не двигалось. Какое-то время после этого в воздухе держался скверный запах, а почва дымилась. Люди, находившиеся поблизости, говорили потом, что по ним словно пробегала дрожь.

В самом начале второго столетия в городок с севера въехали два молодых всадника. Лошадки их были заметно косматее местных, а снаряжение включало два ящика, которые они и установили на месте появления чудовища. Прожили они там год с лишним и присутствовали при двух материализациях Старого Дракона. За это время они рассказали много интересного о торговых городах в более прохладных областях на севере и роздали карты, на которых были указаны удобные дороги. Эти люди построили ветряную мельницу, которую община приняла с благодарностью, и предложили соорудить осветительную машину, от которой община решительно отказалась. Потом они уехали, забрав свои ящики, после нескольких бесплодных попыток найти среди местных юнцов желающего научиться обращению с ними.

В последующие десятилетия и другие путешественники задерживались здесь, чтобы посмотреть на чудовище, а на юге за горной грядой время от времени происходили военные столкновения. Вооруженная банда попыталась угнать скот, принадлежавший деревушке в кратере, но его отбили. Однако нападавшие принесли с собой пятнистую болезнь, которая погубила многих. И все это время чудовище продолжало появляться независимо от того, наблюдали за ним или нет. Городок на склоне рос, менялся, а деревушка в кратере успела стать городком. Дороги ширились, сплетались в сеть. Склоны кратера теперь покрылись серовато-зелеными хвойными деревьями, которые начинали расти и на равнине. На их ветках обитали чирикающие ящерки.

В конце столетия с запада внезапно нахлынула орда одетых в шкуры кочевников с карликовым молочным скотом и попыталась обосноваться близ кратера. Однако большая часть кочевников была перебита, а остальные предпочли уйти. Тем временем местные стада заразились губительной паразитарной болезнью, и из торгового города на севере пригласили ветеринаров. Но сделать ничего было нельзя. Семьи, жившие там, переселились, и на несколько десятилетий местность обезлюдела. Затем на равнине появился скот новой породы, и городок снова заселился. А на голой площадке в центре кратера ежегодно снова и снова появлялось чудовище, но теперь это считалось само собой разумеющимся. Несколько раз наблюдать его приезжали даже из отдаленного Северо-Западного Единения.

Городок процветал, теперь он занимал и луга, где пасся скот, а часть былого кратера превратилась в городской парк. Появление чудовища стало теперь источником сезонного дохода: местные жители сдавали комнаты туристам, а в трактирах продавались сувениры, так или иначе с ним связанные.

Успело оно породить и несколько религиозных культов. Особенно распространилось поверье, что это не то демон, не то проклятая душа, которая осуждена являться в муках на землю во искупление катастрофы, происшедшей триста лет назад. Другие утверждали, что оно (или он) — вестник чего-то и его рев возвещает то ли гибель, то ли надежду (это уже зависело от точки зрения верующего). Одна местная секта проповедовала, что дракон — это призрак, оценивающий нравственное поведение горожан на протяжении прошедшего года, и при его появлении выискивала перемены в нем, которые можно было бы истолковать как добрые или недобрые знамения. Соприкосновение с поднятой им пылью считалось хорошей приметой или дурной в зависимости от обстоятельств. В каждом новом поколении непременно находился мальчишка, который пытался ударить чудовище палкой. Он обретал сломанную руку и тему для рассказов за трактирной стойкой до скончания своих дней. Швырять в чудовище камни и всякие другие предметы стало весьма популярной забавой, а одно время его осыпали цветами и записочками с молитвами. Однажды какие-то смельчаки попытались поймать его в сеть — в руках у них остались жалкие обрывки веревок, а все остальное испарилось. Сам участок в центре парка был давным-давно огорожен.

А чудовище все продолжало свои ежегодные молниеносные таинственные появления — распростертое над землей в стремительной неподвижности, ревущее и непостижимое.

Только в начале четвертого столетия новой эры обнаружилось, что чудовище чуть-чуть меняется. Теперь оно уже не выглядело просто распростертым — одна нога и одна рука приподнялись словно в попытке ударить или отбить что-то. Год за годом оно изменялось все быстрее и к концу века приподнялось в скрюченной позе с протянутыми вперед руками, будто замерло в бешеном кружении. Рев его приобрел иную тональность, а земля после его появления дымилась все больше.

Возникло и окрепло убеждение, что человек-чудовище вот-вот что-то сотворит, как-то явит свою сущность. Ряд природных катастроф, а также некоторые чудеса весьма способствовали распространению культа, энергично провозглашавшего эту доктрину. Многие религиозные деятели приезжали в городок, чтобы самим убедиться во всем.

Однако десятилетие сменялось десятилетием, а человек-чудовище лишь медленно поворачивался и теперь выглядел так, словно не то скользил, не то брел, подталкиваемый в спину ураганным ветром. Разумеется, никакого ветра не ощущалось. Затем наступил спад сейсмической активности, так что все кончилось ничем.

В начале пятого века по новому календарю оказавшиеся в этой области три топографических отряда из Северо-Центрального Единения задержались, чтобы провести наблюдение над этим феноменом. Горожане получили заверения, что Опасная Наука тут ни при чем, и разрешили установить в загородке постоянное фиксирующее устройство. Юнец, которого было обучили обращению с ним, тут же сложил с себя новые обязанности, так как поссорился из-за них с подружкой, однако сразу же нашелся доброволец, вызвавшийся заменить его. Теперь уже почти никто не сомневался, что чудовище — это либо какой-то человек, либо его дух. Оператор фиксирующего устройства и еще некоторые — в том числе учитель механики в городской школе — прозвали его Наш Джон. В последующие десятилетия дороги стали много лучше, движение всех видов транспорта по ним заметно усилилось, и начались разговоры о постройке канала, тянущегося до реки, некогда называвшейся Снейк-Ривер.

Как-то майским утром на исходе пятого века молодая парочка в щегольской зеленой бричке, запряженной мулами, катила по тракту, который сворачивал на юго-запад от гряды Сент-Рифт. Златокожая новобрачная весело болтала с мужем на языке, которого Наш Джон не слышал ни в начале, ни в конце своей жизни. Впрочем, говорила она то, что говорилось во все века и на всех языках.

— Ах, Сирил, я так рада, что мы отправились путешествовать сейчас! Ведь на будущую весну я бы уже не смогла уехать от маленького.

Сирил ответил то, что в таких случаях обычно отвечают молодые мужья, и, продолжая беседовать, они подъехали к городской гостинице. Оставив там бричку и саквояжи, супруги отправились искать дядю новобрачной, который пригласил их сюда. На следующий день должен был появиться Наш Джон, и дядя Лейбен приехал в городок как представитель Исторического музея Маккензи для наблюдения и чтобы кое о чем договориться с городскими властями.

Нашли они его в обществе преподавателя механики городской школы, который по совместительству был штатным хранителем записей. Вскоре дядя Лейбен повел их всех в ратушу, где в канцелярии мэра ему предстояла встреча с различными религиозными деятелями. Принимая во внимание всю важность туризма, мэр помог дяде Лейбену вырвать у сектантов согласие на распространение светского истолкования этого феномена, предложенное дирекцией Исторического музея. Некоторую роль сыграло то обстоятельство, что у каждой секты было свое, единственно верное объяснение этого явления. Затем мэр, очарованный хорошенькой племянницей Лейбена, пригласил их отобедать у него.

Когда они вечером вернулись в гостиницу, там вовсю веселились туристы.

— О-о! — сказал дядя Лейбен. — Дочь моей сестры, у меня от всех этих разговоров глотка пересохла. Одна бабища Мокша чего стоит! Вот уж неисчерпаемый кладезь святой чепухи! Сирил, мальчик мой, я понимаю, у тебя накопилось множество вопросов. Вот возьми, почитай. Это брошюрка, которую мы им всучили для продажи. А на остальные я отвечу завтра!

И он исчез в переполненном буфете.

Молодожены поднялись к себе в номер, намереваясь прочесть брошюру перед сном, но руки до нее у них дошли только за завтраком на следующее утро.

— «Все, что известно о Джоне Делгано, — читал Сирил вслух между двумя глотками, — восходит к двум документам, оставленным его братом Карлом Делгано в архивах Группы Маккензи в первые годы после Катастрофы»… Майри, детка, намажь мне лепешку медом. Дальше следует полное воспроизведение записей Карла Делгано. Слушай! «Я не инженер и не космонавт, как Джон. У меня была мастерская по ремонту электронных приборов в Солт-Лейк-Сити. Но и Джон только прошел тренировки, но настоящим космонавтом не стал, потому что экономический спад положил всему этому конец. Вот он и пошел работать в Бонневилльский промышленный филиал. Им там требовался человек для каких-то опытов с полным вакуумом. Больше мне об этом ничего не известно. Джон с женой перебрался в Бонневилл, но мы по нескольку раз в году гостили друг у друга — наши жены очень подружились. У Джона было двое детишек-Клэр и Пол.

Опыты были засекречены; но Джон намекнул мне, что они пытаются создать антигравитационную камеру. Не знаю, получилось ли у них что-нибудь. Было это за год до взрыва. Зимой Джон и Кейт с детьми приехали к нам на рождественские каникулы, и он сказал, что они открыли нечто сногсшибательное. Он прямо-таки сиял. Смещение во времени — так он выразился. Что-то связанное с временным эффектом. Он сказал, что их Главный — ну просто сумасшедший гений. Идей хоть отбавляй. Чуть чья-нибудь программа зайдет в тупик, он обязательно отыщет что-нибудь новенькое, если только сумеет арендовать их оборудование. Нет, я не знаю, филиалом чего они были. Может, страхового конгломерата — ведь все капиталы-то были у них, верно? А уж кто, как не они, согласились бы отвалить куш, лишь бы заглянуть в будущее, ясное дело. Во всяком случае Джон так и рвался. Кэтрин, конечно, перепугалась. Ей так и чудилось, что он будет, как… ну, вы знаете… как Герберт Уэллс, скитаться неприкаянным в неизвестном будущем мире. Джон ее успокаивал: дескать, это совсем другое — только проблеск, и займет он секунду — другую. Все очень сложно»… Да-да, жадный ты поросеночек! Налей и мне, не то я совсем осипну! «Помнится, я спросил его, что Земля-то движется, так вдруг он вернется не в то место? А он ответил, что это все предусмотрено, какая-то там пространственная траектория. Кэтрин пришла в такой ужас, что мы сменили тему. Но Джон сказал, чтобы она не боялась, он обязательно вернется домой. Только он не вернулся. Хотя какая разница? Там же ничего не осталось. И от Солт-Лейк-Сити тоже. Я-то жив только потому, что двадцать девятого апреля уехал в Калгари навестить маму. А второго мая все там взлетело на воздух. К вам в Маккензи я добрался только в июле. И пожалуй, тут и останусь. Идти мне ведь некуда. Вот и все, что я могу рассказать про Джона. Только одно: он был человек надежный. И если всему причиной тот взрыв, так не по его вине». Второй документ? Да побойся бога, мамочка, я уже и так голос сорвал. Неужто и дальше читать? Ну ладно, ладно! Только прежде поцелуйте меня, сударыня. Вам обязательно надо выглядеть такой вкусненькой? «Второй документ, датированный восемнадцатым годом нового стиля, написан Карлом…» Хочешь посмотреть старинный почерк, курочка моя поджаристая? Ну хорошо, хорошо! «Писалось в Бонневилльском кратере. Я видел моего брата Джона Делгано. Когда я узнал, что болен лучевкой, то отправился сюда взглянуть, что и как. Солт-Лейк-Сити еще очень горяч. Вот я и пришагал в Бонневилл. На месте лабораторий еще виден кратер. Но и он зарастает травой. И все не так — никакой радиоактивности. Мои пленки не засветились. Местные индейцы предупредили меня, что там каждую весну является чудовище. Несколько дней спустя я увидел его своими глазами, но издали и рассмотрел только, что это человек. В скафандре. От грохота я растерялся. Да еще пыль. А через секунду все кончилось. Я прикинул: время почти совпадает. То есть со вторым мая по старому.

Я задержался там еще на год, и вчера он снова возник. Я встал так, чтобы быть спереди, и увидел его лицо за щитком. Это действительно Джон. Он ранен. Рот у него в крови, и скафандр поврежден. Он лежит навзничь. Пока я его видел, он не сделал ни единого движения, но пыль взвилась столбом, как если бы человек проехался спиной по земле, не шевелясь. Глаза у него открыты, словно он смотрит прямо перед собой. Я не понимаю, что и как, но одно знаю твердо: это Джон, а не его призрак. Оба раза он находился в одном положении, раздавался оглушительный треск, точно удар грома, и еще один звук, точно вой сирены, только ускоренный. И еще — запах озона и пыль. Я ощутил какую-то дрожь.

Я знаю, это Джон, он жив. Мне необходимо уйти, пока я еще способен ходить, чтобы мои записи не пропали. По-моему, кому-то надо побывать здесь и посмотреть. Может, вы сумеете помочь Джону. Подписано: «Карл Делгано». Группа Маккензи сохранила эти документы, но прошло несколько лет, прежде чем…» Ну, и так далее… Первый световой отпечаток и так далее… архивы, анализ и так далее… Очень мило! Ну, а теперь пора идти к твоему дяде, съедобнушка моя! Только на минутку поднимемся в номер.

— Нет, Сирил, я подожду тебя внизу, — благоразумно решила Майра.

В городском парке дядя Лейбен руководил установкой небольшой дюритовой стелы напротив того места, где появлялся Наш Джон. Стела была укутана простыней в ожидании торжественного открытия. В аллеях теснились горожане, туристы, ребятишки, а в оркестровой раковине пел хор Божьих Всадников. Солнце уже сильно припекало. Лоточники предлагали мороженое и соломенные фигурки чудовища, а также цветы и приносящие счастье конфетти, чтобы бросать в него. Чуть поодаль в темных одеяниях стояли члены еще одной религиозной общины, принадлежавшей Церкви Покаяния, видневшейся за воротами парка. Их пастырь метал мрачные взгляды в зевак вообще и в дядю Майры в частности.

Трое мужчин официального вида, которые тоже остановились в гостинице, подошли к дяде Лейбену и представились. Они оказались наблюдателями из Центральной Альберты и вместе с ним направились в шатер, воздвигнутый над огороженным участком. Горожане с подозрением косились на инструменты в их руках.

Преподаватель механики расставил вокруг закрытой стелы караул из старшеклассников, а Майра с Сирилом последовали в шатер за дядей Лейбеном. Там было заметно жарче, чем на улице. Вокруг огороженного участка около шести метров в диаметре были кольцами расставлены скамьи. Земля внутри ограды была голой и утрамбованной. К столбикам снаружи были прислонены букеты и ветки цветущей цезальпинии. А внутри не было ничего, кроме обломка песчаника с глубоко вырезанными непонятными метками.

Едва они вошли, как через центр площадки пробежала толстенькая девчушка, это вызвало возмущенные крики. Наблюдатели из Альберты возились возле ограды, там, где был установлен светопечатающий ящик.

— Ну нет! — буркнул дядя Лейбен, когда альбертец, перегнувшись через ограду, установил внутри ее треножник, что-то подкрутил и над оголенным участком раскинулся пучок тоненьких нитей.

— Ну нет, — повторил дядя Лейбен. — Это совсем лишнее.

— Они пробуют получить образчик пыли с его скафандра, верно? — спросил Сирил.

— Вот именно! Чистейшее безумие. У вас нашлось время прочесть?

— Ну, конечно, — ответил Сирил.

— Более или менее, — добавила Майра.

— Ну, так вы знаете. Он падает. Пытается снизить свою… Можете назвать это хоть скоростью. Пытается замедлиться. Он, видимо, не то поскользнулся, не то оступился. Мы очень близки к тому моменту, когда он споткнулся и начал падать. Но что произошло? Кто-то подставил ему подножку? — Лейбен посмотрел на Сирила и Майру взглядом, вдруг ставшим очень серьезным. — А что, если это кто-то из вас? Приятная мысль, э?

— Ой! — испуганно вскрикнула Майра и добавила: — А-а!

— Вы имеете в виду, что тот, кто стал причиной его падения, вызвал все… вызвал…

— Не исключено, — ответил Лейбен.

— Минуточку! — Сирил сдвинул брови. — Но он ведь упал. Значит, кто-то должен был… То есть ему необходимо споткнуться… или… ну что там произошло… Ведь, если он не упадет, прошлое же все переменится, верно? Ни войны, ни…

— Не исключено, — повторил Лейбен. — Но что произошло на самом деле, известно одному Богу. Мне же известно только, что Джон Делгано и пространство вокруг него — наиболее нестабильный, невероятно высоко заряженный участок, какой только был на Земле, и, черт побери, я считаю, что ни в коем случае не следует совать в него палки.

— Да что вы, Лейбен! — К ним, улыбаясь, подошел альбертец. — Наша метелочка и комара не опрокинула бы. Это же всего только стеклянные мононити.

— Пыль из будущего, — проворчал Лейбен. — О чем она вам поведает? Что в будущем имеется пыль?

— Если бы мы могли добыть хоть частичку штуки, зажатой в его руке!

— В руке? — переспросила Майра, а Сирил принялся лихорадочно перелистывать брошюру.

— Мы нацелили на нее анализатор, — альбертец понизил голос. — Спектроскоп. Мы знаем, там что-то есть. Или во всяком случае было. Но получить более или менее четкие результаты никак не удается. Оно сильно повреждено.

— Ну когда в него тычут, пытаются его схватить… — проворчал Лейбен. — Вы…

— Десять минут! — прокричал распорядитель с мегафоном. — Займите свои места, сограждане и гости.

Покаяне расселись на нескольких скамьях, напевая древнюю молитву:

— Ми-зе-ри-кордия! Ора про нобис!7

Нарастало напряжение. В большом шатре было жарко и очень душно. Рассыльный из канцелярии мэра ужом проскользнул сквозь толпу, знаками приглашая Лейбена и его гостей сесть в кресла для почетных приглашенных на втором ярусе с лицевой стороны. Прямо перед ними у ограды один из проповедников покаян спорил с альбертцем за место, занятое анализатором: на него же возложена миссия заглянуть в глаза Нашего Джона!

— А он правда способен нас видеть? — спросила Майра у дяди.

— Ну-ка поморгай! — сказал Лейбен. — И вообрази, что всякий раз, когда твои веки размыкаются, ты видишь уже другое. Морг-морг-морг — и лишь богу известно, сколько это уже длится.

— Ми-зе-ре-ре, пек-кави8, — выводили покаяне, и вдруг пронзительно проржало сопрано: — Да мину-у-ует нас багрец гре-е-ха!

— По их верованиям, его кислородный индикатор стал красным потому, что указывает на состояние их душ! — засмеялся Лейбен. — Что ж, их душам придется оставаться проклятыми еще довольно долго. Резервный кислород Джон Делгано расходует уже пятьсот лет… Точнее сказать, он еще будет оставаться на резерве грядущие наши пятьсот лет. Полсекунды его времени равняются нашему году. Звукозапись свидетельствует, что он все еще дышит более или менее нормально, а рассчитан резерв на двадцать минут. Иными словами, спасение они обретут где-нибудь около семисотого года, если, конечно, протянут так долго.

— ПЯТЬ МИНУТ! Занимайте свои места, сограждане и гости. Садитесь, пожалуйста, не мешайте смотреть другим. Садитесь, ребята!

— Тут сказано, что мы услышим его голос в переговорном устройстве, — шепнул Сирил. — А вы знаете, что он говорит?

— Слышен практически только двадцатицикловый вой, — шепнул в ответ Лейбен. — Анализаторы выделили что-то вроде «эй» — обрывок древнего слова. Чтобы получить достаточно для перевода, понадобятся века.

— Какая-то весть?

— Кто знает? Может быть, конец какого-то распоряжения: «скорей», «сильней». Или просто возглас. Вариантов слишком много.

Шум в шатре замирал. Пухлый малыш у ограды захныкал, и мать посадила его к себе на колени. Стало слышно, как верующие бормочут молитвы и шелестят цветы — члены Святой Радости по ту сторону огороженного центра взяли их на изготовку.

— Почему мы не ставим по нему часы?

— Время не то. Он появляется по звездному.

— ОДНА МИНУТА!

Воцарилась глубокая тишина, оттеняемая лишь бормотанием молящихся. Где-то снаружи закудахтала курица. Голая земля внутри ограды выглядела совершенно обыкновенной. Серебристые нити анализатора над ней чуть колыхались от дыхания сотни человек. Было слышно, как тикает другой анализатор.

Одна долгая секунда сменяла другую, но ничего не происходило.

Воздух словно чуть зажужжал. И в тот же миг Майра уловила неясное движение за оградой слева от себя.

Жужжание обрело ритм, как-то странно оборвалось — и внезапно все разом произошло.

Их оглушил звук — резко, невыносимо повышаясь, он словно разорвал воздух, что-то будто катилось и кувыркалось в пространстве. Раздался скрежещущий воющий рев, и…

Возник он.

Плотный, огромный — огромный человек в костюме чудовища: вместо головы тускло-бронзовый прозрачный шар, в нем — человеческое лицо, темный мазок раскрытого рта. Немыслимая поза — ноги выброшены вперед, торс откинут, руки в неподвижном судорожном взмахе. Хотя он, казалось, бешено устремлялся вперед, все оставалось окаменевшим, и только одна нога не то чуть-чуть опустилась, не то чуть-чуть вытянулась…

…И тут же он исчез, в грохоте грома, сразу и абсолютно, оставив только невероятный отпечаток на ретине сотни пар перенапряженных глаз. Воздух гудел, дрожал, и в нем поднималась волна пыли, смешанной с дымом.

— О-о! Господи! — вскрикнула Майра, ухватившись за Сирила, но ее никто не услышал.

Вокруг раздавались рыдания и стоны.

— Он меня увидел! Он меня увидел! — кричала какая-то женщина.

Некоторые в ошеломлении швыряли конфетти в пустое облако пыли, но остальные вообще о них забыли. Дети ревели в голос.

— Он меня увидел! — истерически вопила женщина.

— Багрец! Господи, спаси нас и помилуй! — произнес нараспев глубокий бас.

Майра услышала, как Лейбен свирепо выругался, и снова посмотрела через ограду. Пыль уже оседала, и она увидела, что треножник с анализатором опрокинулся почти на середину участка. В него упирался бугорок золы, оставшейся от букета. Верхняя половина треножника словно испарилась. Или расплавилась? От нитей не осталось ничего.

— Какой-то идиот кинул в него цветы. Идемте. Выберемся отсюда.

— Треножник упал, и он о него споткнулся? — спросила Майра, проталкиваясь к выходу.

— А она все еще красная, эта его кислородная штука! — сказал у нее над головой Сирил. — Время милосердия еще не пришло, а, Лейбен?

— Ш-ш-ш! — Майра перехватила угрюмый взгляд пастыря покаян.

Они протолкались через турникет и вышли в залитый солнцем парк. Кругом слышались восклицания, люди переговаривались громко, возбужденно, но с видимым облегчением.

— Это было ужасно! — простонала Майра вполголоса. — Я как-то не верила, что он настоящий, живой человек. Но он же есть. Есть! Почему мы не можем ему помочь? Это мы сбили его с ног.

— Не знаю. Навряд ли, — буркнул ее дядя.

Они сели, обмахиваясь, возле стелы, еще укрытой простыней.

— Мы изменили прошлое? — Сирил засмеялся, с любовью глядя на свою женку. Но почему она надела такие странные серьги? Ах да, это те, которые он купил ей, когда они остановились возле индейского пуэбло!

— Но ведь альбертцы не так уж виноваты, — продолжала Майра, словно эта мысль ее преследовала. — Все этот букет! — Она вытерла мокрый лоб.

— Инструмент или суеверие? — усмехнулся Сирил. — Чья вина-любви или науки?

— Ш-ш-ш! — Майра нервно посмотрела по сторонам. — Да, пожалуй, цветы — это любовь… Мне немножко не по себе. Такая жара… Ах, спасибо! (Дяде Лейбену удалось подозвать торговца прохладительными напитками.)

Голоса вокруг обрели нормальность, хор затянул веселую песню, у ограды парка выстроилась очередь желающих расписаться в книге для посетителей. В воротах показался мэр и в сопровождении небольшой свиты направился по аллее бугенвиллей к стеле.

— А что написано на камне у его ноги? — спросила Майра.

Сирил открыл брошюру на фотографии обломка песчаника, поставленного Карлом. Внизу был дан перевод: «Добро пожаловать домой, Джон!»

— А он успевает прочесть?

Мэр начал речь.

Гораздо позднее, когда толпа разошлась, в темном парке луна озарила одинокую стелу с надписью на языке этого места и этого времени:

«Здесь ежегодно появляется майор Джон Делгано, первый и единственный из людей, путешествовавший во времени.

Майор Делгано был отправлен в будущее за несколько часов до катастрофы Нулевого Дня. Все сведения о способе, каким его сместили во времени, утрачены, и, возможно, безвозвратно. Согласно одной гипотезе, он по какой-то непредвиденной причине оказался гораздо дальше в будущем, чем предполагалось. По мнению некоторых аналитиков — на целых пятьдесят тысяч лет. Когда майор Делгано достиг этой неведомой точки, его предположительно отозвали назад или попытались вернуть по тому же пути во времени и пространстве, по которому он был отправлен. Вероятно, его траектория начинается в точке, которую наша Солнечная система займет в будущем, и он движется по касательной к сложной спирали, описываемой нашей Землей вокруг Солнца.

Он появляется здесь ежегодно в тот момент, когда его путь пересекает орбиту нашей планеты, и, видимо, в эти моменты он способен соприкасаться с ее поверхностью. Поскольку никаких следов его продвижения в будущее обнаружено не было, напрашивается вывод, что возвращается он иным способом, чем забрасывался. Он жив в нашем настоящем. Наше прошлое — его будущее, а наше будущее — его прошлое. Момент его появления постепенно смещается по солнечному времени таким образом, что должен совпасть с моментом 11 часов, 53 минуты, 6 секунд 2 мая 1989 года по старому стилю, иными словами — с Нулевым Днем.

Взрыв, которым сопровождалось его возвращение в его собственное время и место, мог произойти, когда какие-то элементы прошлых мгновений его пути перенеслись вместе с ним в свое предыдущее существование. Несомненно, именно этот взрыв ускорил всемирную катастрофу, которая навсегда оборвала Век Опасной Науки».

Он падал, теряя власть над своим телом, проигрывая в борьбе с чудовищной инерцией, которую набрал, стараясь совладать со своими человеческими ногами, содрогаясь в жесткости скафандра, а его подошвы накалялись, теряли опору из-за слишком слабого трения, пытались ее нащупать; и все это под вспышки, под мучительное чередование света, тьмы, света, тьмы, которое он терпел так долго под ударами сгущающегося и разреживающегося воздуха о его скафандр, пока скользил через пространство, которое было временем, отчаянно тормозя, когда проблески Земли били в его подошвы, — теперь только его ступни что-то могли: замедлить движение, удержаться на точном пути, ведь притяжение, его пеленг, слабело, теперь, когда он приближался к дому, оно размывалось, и было трудно удерживать центровку; он подумал, что становится более вероятным. Рана, которую он нанес времени, заживлялась сама собой. Вначале эта рана была такой узкой и тесной — единственный луч света в смыкающемся туннеле, — что он ринулся за ней, как электрон, летящий к аноду, нацелившись точно по этому единственному, изысканно изменяющемуся вектору, выстрелив себя, как выдавленную косточку, в этот последний обрывок, в это отторгающее и отторгнутое нигде, в котором он, Джон Делгано, мог предположительно продолжить свое существование, в нору, ведущую домой; и он рвался по ней через время, через пространство, отчаянно работая ногами, когда под ними оказывалась реальная Земля этого ирреального времени, держа направление с уверенностью зверька, извилистой молнией ныряющего в спасительную норку, он, космическая мышь в межзвездности, в межвременности, устремляющаяся к своему гнезду вперегонки с неправильностью всего вокруг, смыкающейся вокруг правильности этого единственного пути, а все атомы его сердца, его крови, каждой его клетки кричали «Домой! ДОМОЙ!», пока он гнался за этой исчезающей отдушиной, и каждый шаг становился увереннее, сильнее, и он несся наперегонки с непобедимой инерцией по бегущим проблескам Земли, словно человек в бешеном потоке с крутящимся в волнах бревном. Только звезды вокруг него оставались постоянными от вспышки к вспышке, когда он косился мимо своих ступней на миллион импульсов Южного Креста и Треугольника; один раз на высшей точке шага он рискнул на столетие поднять взгляд и увидел, что Большая и Малая Медведицы странно вытянулись в сторону от Полярной звезды, но ведь, сообразил он. Полярная звезда тут на полюс не указывает, и подумал, снова опуская взгляд на свои бегущие ступни: «Я иду домой, к Полярной звезде! Домой!» Он утратил память о том, где был, какие существа-люди, инопланетяне или неведомое нечто — вдруг возникали перед ним в невозможный момент пребывания там, где он не мог быть; перестал видеть проблески миров вокруг, каждый проблеск — новый хаос тел, форм, стен, красок, ландшафтов, одни задерживались на протяжении вздоха, другие мгновенно менялись: лица, руки, ноги, предметы, бившие в него, ночи, сквозь которые он проходил, темные или озаренные странными светильниками, под крышами и не под крышами, дни, вспыхивающие солнечным светом, бурями, пылью, снегом, бесчисленными интерьерами, импульс за импульсом снова в ночь; теперь он опять был на солнечном свету в каком-то помещении. «Я наконец-то уже близко, — думал он. — Ощущение изменяется…» Только надо замедлиться, проверить — этот камень у его ног остается тут уже некоторое время, и он хотел рискнуть, перевести взгляд, но не осмеливался; он слишком устал, и скользил, и терял власть над телом в старании одолеть беспощадную скорость, которая не давала ему замедлиться; и он ранен — что-то его ударило там, что-то они сделали, он не знал что, где-то там, в калейдоскопе лиц, рук, крючьев, палок столетиями кидающихся на него существ, а его кислород на исходе, но не важно, его должно хватить, ведь он идет домой! Домой! Если бы он только мог погасить эту инерцию, не сбиться с исчезающего пути, соскользнуть, скатиться, съехать на этой лавине домой, домой… И гортань его выкрикнула: ДОМОЙ! Позвала: Кейт! Кейт! Кричало его сердце, а легкие почти совсем отказывали, а ноги напрягались, напрягались и слабели, а ступни цеплялись и отрывались, удерживались и соскальзывали, а он клонился, молотил руками, пробивался, проталкивался в ураганном временном потоке через пространство, через время в конце самой длинной из самых длинных дорог — дороги Джона Делгано, идущего домой.

Боб Шоу Идеальная команда

Издалека он мог разглядеть только богатые меха, потом, когда женщина подошла ближе, светлые волосы, сохраняющие аккуратность прически несмотря на сильный ветер. Чуть позже он заметил переливы драгоценностей на шее и блеск золота на руках. Затем увидел ее лицо. Он определенно не знал эту женщину, но лицо казалось смутно знакомым, как будто он видел кого-то похожего во сне или очень-очень давно.

Затаившись в глубокой тени кустарника, Пурви ждал, когда она приблизится.

Из своего укрытия ему хорошо были видны освещенный вход в этот маленький парк и участок улицы за оградой. Странно, что он не заметил женщину, когда та входила, но, возможно, это объясняется тем, что, пытаясь успокоить нервы, он просто выпил лишнего. За двадцать лет практики мошеннические операции и вымогательство не принесли ему богатства; более того, сейчас он оказался совсем на мели и вынужден был прибегнуть к самому банальному ограблению.

Глубоко вздохнув, Пурви достал из кармана пистолет и выпрыгнул на дорогу.

— Молчать! — приказал он женщине. — Сумочку сюда! Быстро! И побрякушки!

Глядя ей в лицо, он пытался определить, послушается ли она сразу или поднимет крик. В тусклом освещении Пурви вдруг заметил что-то неестественное, неправильное в ее красивом лице. Левая рука его непроизвольно взлетела к губам, и он шагнул назад, поднимая пистолет.

Женщина как бы осела, словно растворяясь в воздухе, и через секунду исчезла. Вместо нее у ног Пурви осталось какое-то жуткое существо. С паническим криком он обернулся, собираясь бежать…

Но было уже поздно.

Пурви редко видел что-нибудь во сне, но однажды в двенадцать лет ему приснился кошмарный сон, в котором его положили в гроб и засыпали розами. Шипы протыкали кожу и высасывали кровь, отчего розы тянулись вверх и распускались, пока не выпили Пурви досуха и не закрыли его буйно разросшимся кустом. Но потом, как бывает только во сне, он понял, что вовсе не хочет умирать, и проснулся.

Что-то похожее он чувствовал и сейчас. Огромные мясистые листья и множество темно-зеленых щупалец лежали у Пурви на груди и на лице, слегка шевелясь в такт его дыханию. Капли воды стекали по ним на одежду. Собрав все силы, он оттолкнул спутанную зеленую массу в сторону, выпрямился и мгновенно понял, что он в космосе. Он достаточно часто летал в лунные поселения, чтобы сразу распознать испытываемые ощущения, хотя то, что его окружало, меньше всего напоминало обстановку космического корабля.

Низкая, почти круглая комната, местами ярко освещенная, местами в полутьме, казалась больше и мрачнее, чем была на самом деле. Темно-коричневые стены блестели от капель влаги. Неравномерное вращение вентиляторов, размещенных по стенам, вызывало резкие порывы холодного ветра. Тонкий слой грязи покрывал пол, над которым выступали беспорядочно разбросанные панели с приборами, инструменты, гнезда для каких-то механизмов, концы кабелей и низкие перегородки. Кроме Пурви, в комнате никого не было.

Он поднялся на ноги, чуть не упав от головокружения, и добрался до мигающей красными огнями приборной панели, откуда доносился пронзительный свист с едва заметными переменами тональности. Там же размещался маленький экран, где на малиновом фоне светилось несколько ярких звезд, но на всех циферблатах, как раз там, где положено быть цифрам, стояли разноцветные пятнышки.

Пурви обследовал комнату и, убедившись, что, кроме него, там действительно никого нет, начал кричать. Никто не появился. Голова кружилась еще сильнее, как будто в самом воздухе присутствовал какой-то неуловимый пьянящий элемент. Пурви остановился около экрана, пытаясь сообразить, как его занесло в этот странный корабль.

И память тут же вернула ему застывшую картину — женщина в парке. Как он мог забыть ее ужасное оплывающее прямо на глазах лицо? Или ее превращение в эту невероятную мерзость на земле? Дотронувшись рукой до холодного экрана, он почувствовал некоторое облегчение от мысли, что он далеко от этой… этого…

За спиной что-то шевельнулось.

Пурви обернулся, чувствуя, что вот-вот закричит от страха. Темно-зеленая куча листвы, которую он, проснувшись, стряхнул с себя, с влажным шелестом ползла к нему, оставляя в грязи широкий след. В центре ее, под листьями и щупальцами, угадывалась какая-то узловатая масса около полуметра в диаметре. Несколько щупалец оканчивались блестящими черными горошинами, напоминающими глаза.

Пурви попятился и сунул руку в карман — пистолета не было. Стена преградила ему путь к отступлению, и он застыл, завороженно глядя на приближающийся живой куст. За два шага до него куст остановился. Пурви показалось, что время замерло, но тут он заметил, что по самому большому верхнему листу ползут бледные светло-зеленые буквы.

Эта штуковина пытается с ним говорить!

— Я дам тебе золота, — появилось на листе.

Щупальца с глазами выпрямились, закачались, и Пурви впервые уловил запах этого странного существа — запах пыльного плюща, растущего на трухлявой стене. Однако, увидев одно из своих самых любимых слов, он тут же расслабился.

— За что? — спросил он, присаживаясь на корточки и пытаясь заглянуть в глубь разумного растения. — За что я получу золото?

— Взрыв повредил часть корабля, — появились новые строчки. — В том числе и ремонтный отсек. Лурр починил, что мог. Но не все. Ты очень подвижен. Ты будешь работать. Лурр заплатит тебе золотом.

— Я не умею чинить космические корабли, — сказал Пурви, желая выиграть время, чтобы подумать.

— Твоя работа будет проста. Ты подвижен. Я буду руководить, — Лурр медленно, одно за другим высветил три предложения.

Пурви пошарил в кармане, достал спички и смятую пачку сигарет. Спичка вспыхнула неожиданно большим и ярким пламенем, и он догадался, что в воздухе слишком много кислорода. Это объясняло и охватившее его после пробуждения ощущение легкости, похожее на опьянение. Выбросив спичку, он глубоко, с наслаждением затянулся и выпустил дым.

— Ты вернешь меня потом на Землю?

— Да.

Сначала Пурви хотел потребовать от Лурра твердых обещаний, но потом передумал, поскольку все равно не знал, чего стоит его честное слово. «Не исключено, — решил он, — что верить ему можно не больше, чем некоторым моим друзьям на Земле».

— Я бы хотел знать, как ты меня сюда затащил, — сказал он.

Ответа не последовало. Блестящие глаза-горошины потускнели, и Лурр, похоже, заснул. Пурви прислонился к стене и, не торопясь, докурил сигарету. За исключением беспрестанного шепота вентиляторов, в помещении стояла полная тишина.

Очнувшись через какое-то время от тяжелого сна, Пурви обнаружил, что щупальца-ветки опутали его так же, как и в первый раз. Он небрежно отпихнул Лурра в сторону и задумался о причинах этого странного влечения.

— Послушай, — спросил он подозрительно, — а как долго мы будем находиться в полете?

Широкий лопух развернулся, и на нем появилась надпись:

— Пятнадцать твоих дней.

— А как насчет пищи? Мне нужно есть.

— Ты будешь есть пищу ахтаура.

— Это еще что такое?

— Ахтаур мой помощник. Он и принес тебя сюда.

— Я не хочу его еду.

— Ахтаур не будет возражать.

Лурр заколыхался и медленно двинулся прочь, оставляя за собой полосу почти чистого металлического пола с множеством мелких отверстий, через которые сочилась в кабину грязь, растекаясь ровным слоем и заполняя широкий след.

Раздумывая над последней фразой, Пурви двинулся за ним. Чувство юмора у растения? Не дай бог! Достаточно того, что этот кочан капусты липнет к нему во сне. Не хватает еще выслушивать потом его шутки.

Тем временем Лурр добрался до маленькой дверцы в стене и коснулся щупальцем белой кнопки над ней. Дверца распахнулась. Лурр нажал еще одну кнопку, и через заднюю стенку в шкафчик вывалился кусок чего-то розового и пористого. Пурви без особого энтузиазма взял его в руки, но долго уговаривать себя ему не пришлось, поскольку ел он в последний раз на Земле и довольно давно. Вкусом еда напоминала паштет из крабов с большой дозой красного перца. Короче, лучше, чем можно было ожидать.

Пока он ел, пытаясь запивать водой из ручейка, сбегавшего по стене, Лурр устроился у одного из приборов управления, очевидно наблюдая за показаниями индикаторов.

Задавая бесконечное множество вопросов, Пурви в конце концов выяснил, что корабль, на котором он находился, выполнял задачу то ли разведки, то ли сопровождения при большом межзвездном лайнере или боевом корабле. И когда случилась авария, Лурр, чтобы не задерживать большой корабль, якобы сообщил туда, что сможет добраться до базы своим ходом. Однако, если он все же не появится на базе, большой корабль вернется и будет его искать. И вообще раса Лурра воевала, только когда на них нападал враг, но космический флот у них тем не менее велик и могуч.

Последнее утверждение живо напомнило Пурви слышанные на Земле разглагольствования политиков, и у него возникло подозрение, не насмехается ли над ним это растение. Для обладателя «чужого разума», да еще в таком странном вместилище, Лурр слишком хорошо знал язык.

— Как ты научился говорить, вернее, писать по-английски так уверенно? — спросил Пурви.

Но черные глаза на стебельках снова потускнели, и он остался без ответа.

Чтобы согреться, Пурви принялся бродить по комнате, разглядывая незнакомые приборы и пытаясь определить, что же здесь «не так». Собственно говоря, все было не так, поскольку создавался корабль чужим разумом. Но что-то еще не давало ему покоя.

Время тянулось медленно, и постоянные неудобства быстро утомляли Пурви. Он часто засыпал, забираясь в самый темный угол, где было меньше всего грязи. Покореженный металл, смятые консоли, разбитые плафоны — все говорило о том, что взрыв произошел именно здесь, но Пурви это место устраивало главным образом потому, что Лурр избегал там появляться.

Однажды, когда он чувствовал себя особенно отвратительно, а Лурр снова впал в необщительное состояние, Пурви решил поискать какие-нибудь тряпки, чтобы накинуть на плечи для тепла: плащ его, пропитавшийся грязью, мокрый и холодный, совершенно ни на что не годился.

В стене располагалось несколько невысоких дверей, и, нажимая белые кнопки над каждой из них, Пурви начал поиски. Внутри шкафов оказалось множество запасных деталей и ненадписанных ящиков, покрытых каплями влаги, но без всяких следов коррозии. На одной из полок хранилось около двухсот прямоугольных блоков из прозрачного пластика, на другой — груда каких-то фиолетовых водорослей…

Наконец он добрался до двери побольше, на которой был вычерчен ярко-красный круг. Пурви, совсем уже окоченевший, открыл дверь и увидел маленькую комнату, в центре которой стояла старинная пузатая печурка. Он уже совсем было собрался переступить порог, но тут до него дошло, что такой печки здесь просто не может быть. Что-то шевельнулось за порогом, и, захлопывая дверь, Пурви успел заметить отвратительную жирную тварь с раскрытой серой пастью.

Лурр подполз к нему, покачивая расправленным зеленым листом с текстом:

— Ты узнал ахтаура?

— Узнал?.. Это… та женщина, что я видел в парке? По листу быстро побежали слова.

Выяснилось, что ахтаур — очень медлительный хищный зверь с родной планеты Лурра. Он подбирается к жертве, телепатически воздействуя на ее зрительные центры таким образом, чтобы казаться привлекательным. Лурр надел на него намордник, снабдил чем-то вроде генератора тянущего силового поля и выпустил на Землю в тихом укромном месте, где Пурви и попался в ловушку. По словам Лурра, изучая способности ахтауров, их ученые создали прибор, позволяющий выделять и понимать мысли других разумных существ. После этого откровения Пурви почувствовал себя несколько неуютно.

На пятый день, если верить наручным часам, он догадался, что Лурр его обманывает.

Преследовавшее его ощущение, что «здесь что-то не так», сменилось уверенностью, когда он понял, что в комнате находятся два совершенно не связанных друг с другом комплекса приборов управления. Те, вокруг которых крутился Лурр, располагались у одной стены. Каждая панель там, каждый прибор отличались высоким качеством изготовления. Гладкий, блестящий металл, почти бесшовные соединения, цветные кружочки, заменявшие Лурру цифры, — все, как новенькие игральные автоматы.

Остальные же приборы, разбросанные по всей комнате, чем-то напомнили Пурви его первый радиоприемник, собранный еще в школьные годы: блоки и детали, приделанные кое-как, ненужные отверстия, болты, которые ничего не крепят, а вместо цифр — неровные пятна цветной эмали. Под слоем грязи, покрывающей пол, Пурви обнаружил грубо выжженные дыры для кабелей и трубопроводов.

Все это совсем не походило на стандартный патрульный или разведывательный корабль.

Стараясь не думать о своем открытии из опасения, что Лурр действительно может узнать его мысли, Пурви стал наблюдать за ним и запоминать назначение приборов управления. Профессиональный инстинкт подсказывал ему, что он наткнулся на что-то значительное.

Следующий день прошел несколько быстрее. Изредка Лурр доставал из шкафчика кусок розовой массы и запихивал его в щель на двери ахтаура. Похоже было, что этот зверь служил для Лурра неким эквивалентом домашней собаки, хотя его и держали постоянно взаперти. Пурви, когда ему хотелось есть, доставал себе такой же кусок, и постепенно пища даже начала ему нравиться.

— Что-то в этом есть, надо только привыкнуть, — заявил он как-то с набитым ртом. — Если ты поделишься со мной рецептом, то на полученное от тебя золото я куплю себе ресторан, где будет подаваться только это фирменное блюдо.

— Одним из источников твоего наслаждения пищей, — ответил Лурр, — является незнание того, из чего она приготовлена.

Пурви перестал жевать и бросился к устройству для утилизации отходов, которое Лурр определил ему для личных нужд. Отплевавшись, он уставился на Лурра, в который раз задумавшись, не издевается ли тот над ним. В такие минуты ему страшно хотелось иметь под рукой баллон с дефолиантом.

Лурр стал выглядеть заметно лучше, чем в начале путешествия. Порой он «печатал» свои вопросы быстрее, чем Пурви мог на них ответить, и понимание того, что это подвижное растение, возможно, умнее его, отнюдь не радовало Пурви. Двигался Лурр теперь почти так же быстро, как Пурви, что тоже ему не нравилось. К лучшему изменилось, пожалуй, только одно: Лурр перестал облеплять его во сне листьями.

На седьмой день пути Пурви неожиданно понял, что он находится так далеко от Земли, как никто из людей еще не забирался. Всего два земных корабля сели на Марсе, велись разговоры о снаряжении третьей экспедиции. Хотя бы для того, чтобы узнать, почему не вернулись первые две. И вот он, Дон Пурви, на пути к звездам!..

— Далеко мы уже? — спросил он у Лурра. — Сколько световых лет от Земли?

— Я не пользуюсь вашими единицами измерения, — отпечатал Лурр, — но если приблизительно, то около шести световых часов.

— Шесть часов? — заорал Пурви. — Это где-то у Плутона! Ты обещал долететь за пятнадцать дней. Половина срока уже позади, а мы все еще в Солнечной системе! В чем дело?

На этот раз Лурр ответил не сразу.

— Путешествие будет проходить в три этапа. Отлет из Солнечной системы занял первую половину срока. На подлет к моей планете потребуется столько же. На обычных двигателях. А межзвездный прыжок — на двигателях Лурра — продлится всего несколько часов.

Пурви задумчиво потрогал ладонью щетину на щеках и ухмыльнулся. Вот оно что!

— Значит, ты сам установил здесь новый двигатель. И корабль из межпланетного превратился в межзвездный… Ты его и изобрел. Ну конечно же! Ты ведь упомянул «двигатель Лурра». Значит, ты один, и никакого «большого корабля» нет…

Скорость, с которой промчался мимо него зеленый куст, на мгновение ошеломила Пурви, и лишь когда Лурр достиг двери с большим красным кругом, он понял, в чем дело, и, чертыхаясь, бросился туда же. У самой двери он поскользнулся и со всего маху полетел на пол. Перед глазами поплыли круги.

Еще плохо соображая после падения, он увидел, как открылась дверь и в комнату, разевая бледно-серую пасть, на удивление проворно вполз ахтаур. Туловище его обволакивало облако призрачных, постоянно меняющихся образов — реакция ахтаура на сумятицу в голове лежащего на полу человека.

В панике Пурви принялся искать какое-нибудь оружие, но, убедившись, что рядом ничего нет, бросился к шкафчикам с инструментами.

Первый оказался заполненным прозрачными блоками, во втором, однако, нашлось что-то похожее на поршневой механизм, и Пурви выдернул его из крепления. Тяжелый инструмент едва не вырвался у него из рук, но все же он умудрился уронить его прямо на ахтаура. Блестящая кожа на спине зверя лопнула, и поршень утонул в мягком осевшем теле. Из пасти ахтаура вырвался булькающий стон, и мельтешащие образы, окружавшие его, внезапно исчезли.

Оставив свое импровизированное оружие на месте, Пурви обернулся к Лурру. Тот быстро приближался, выпростав из листьев похожий на кактус нарост с длинными тонкими иглами, и Пурви тут же пожалел о своей неуместной брезгливости — другого оружия под рукой не было. Он отпрыгнул в сторону и побежал к противоположной стене, снимая на бегу узкий металлопластиковый ремень. Сжав пряжку в руке, он обернулся и хлестнул наотмашь, несколько глаз-стебельков отлетели в сторону и ударились о переборку с резкими щелчками. В исступлении Пурви продолжал размахивать ремнем до тех пор, пока у Лурра не осталось ни одного глаза. После этого справиться с ним оказалось несложно, но, чтобы полностью себя обезопасить, Пурви потратил еще полчаса, работая неровным куском металлической переборки.

Поскольку управление полетом полностью подчинялось автоматике, от Пурви требовалось лишь изменить направление движения на обратное, к Солнечной системе. Он подошел к маленькой панели, где рядом с крупной светящейся клавишей располагалось несколько кнопок, нажал третью по счету и направил корабль к Земле. Тот факт, что создавался он в расчете на планетарную систему Лурра, большого значения не имел, так как при входе в любую систему бортовые приборы корабля автоматически определяли траектории движения всех планет.

На Земле такие корабли могли появиться в лучшем случае лет через сто, и Пурви было приятно думать, что он единственный владелец этого чуда. За одно только устройство, делающее корабль невидимым для радаров, он сможет получить столько денег, сколько ему никогда в жизни даже видеть не приходилось.

Убедившись в том, что управление кораблем не вызовет у него затруднений, Пурви забрался в свой «чистый» угол и впервые за время путешествия заснул спокойно. Проснувшись, он почувствовал слабую головную боль, но решил, что это реакция на пережитые приключения. Однако через несколько часов ему стало хуже. Поев и поспав еще немного, он понял, что воздух в помещении слишком застоялся.

Снова обследовав комнату, Пурви обнаружил под каждым вентилятором зарешеченное отверстие. Это навело его на мысль о том, что на корабле обязательно должен быть регенератор воздуха и что сейчас он не работает. Поискав еще, Пурви нашел выходящую из стены трубу, второй конец которой исчезал в корпусе аппарата, расположенного около его спального места. Только взглянув на искореженный корпус машины, он догадался, что произошло внутри корабля…

Взрывом уничтожило именно регенератор воздуха.

Задыхаясь от страха, Пурви бросился к шкафам с инструментами. И замер, сраженный новой мыслью: даже если бы машина работала, это не принесло бы ему никакой пользы. Регенератор вырабатывал углекислый газ!

Все сразу встало на свои места. Лурр, как и любое земное растение, превращал углекислый газ и воду в углеводороды, выделяя при этом чистый кислород. Во время перелета к другой звезде взрывом уничтожило генератор углекислого газа, и Лурр добыл ему замену — Дона Пурви. Вот откуда избыток кислорода в первые дни перелета, вот почему Лурр обвивал его в начале пути листьями и щупальцами.

И именно поэтому он так «оживился» через несколько дней после того, как на корабле появился Пурви, выдыхающий «живительный» углекислый газ. Углекислый газ, без которого Лурр не мог продолжать жить и выделять кислород, необходимый для жизни человеку.

Для маленького космического корабля Лурр и Пурви в паре были идеальной командой, и только сейчас Пурви понял, что он разбил эту идеальную команду. Понял.

Но снова слишком поздно.

Джеймс Шмиц Сбалансированная экология

Ферма алмазных деревьев с утра была охвачена беспокойством. Ильф уловил его, но ничего не сказал Орис, решил, что начинается летняя лихорадка или у него живот подвело и мерещится всякая всячина, а Орис сразу потащит его домой, к бабушке. Но беспокойство не проходило, росло, и наконец Ильф уверился в том, что источник беспокойства — сама ферма.

Казалось бы, лес живет обычной жизнью. С утра был дождь, перекати-поле вытащили из земли корни и катались по кустам, стряхивая с себя воду. Ильф заметил, как одно из растений, совсем маленькое, подобралось прямо к хищной росянке. Росянка была взрослой, могла выбросить щупальце на двенадцать — четырнадцать футов, и Ильф остановился, чтобы посмотреть, как перекати-поле попадется в ловушку.

Внезапно щупальце метнулось, словно желтая молния, обвило концом перекати-поле, оторвало от земли и поднесло к отверстию в пне, под которым и скрывалась росянка. Перекати-поле удивленно сказало: «Ах!» — они всегда так говорят, если их поймать, — и исчезло в черной дыре. Через мгновение в отверстии вновь показался кончик щупальца, он мерно покачивался, поджидая, пока в пределах досягаемости не появится что-нибудь подходящего размера.

Ильф, которому только что исполнилось одиннадцать, для своего возраста был невелик и являлся как раз подходящим объектом для росянки, но она ему не угрожала. Росянки в рощах алмазных деревьев на планете Урак никогда не нападали на людей. Ильфу вдруг захотелось подразнить росянку. Если взять палку и потыкать ею в пень, росянка рассердится, высунет щупальце и постарается выбить палку из руки. Но сегодня неподходящий день для таких забав. Ильф не мог отделаться от странного, тревожного чувства. Он заметил, что Орис с Сэмом поднялись на двести футов по склону холма, направляясь к Королевской роще, к дому. Ильф помчался вслед за ними и догнал их на прогалине, разделявшей рощи алмазных деревьев.

Орис, которая была на два года, два месяца и два дня старше Ильфа, стояла на выпуклом панцире Сэма, глядя направо, в сторону долины и фабрики. Климат на Ураке жаркий, но в одних местах сухой, в других — влажный. Лишь здесь, в горах, прохладно. Далеко к югу, за долиной и холмами, начиналась континентальная равнина, издали похожая на буро-зеленое спокойное море. К северу и востоку поднимались плато, ниже которых и растут алмазные деревья. Ильф обогнал медленно ползущего Сэма и забежал вперед, где край панциря распластался над землей.

Когда Ильф вспрыгнул на панцирь, Сэм зажмурился, но даже головы не повернул в его сторону. Сэм походил на черепаху и был больше всех на ферме, если не считать взрослых деревьев и, может быть, самых крупных чистильщиков. Его бугристый панцирь порос лишайником, похожим на длинный зеленый мех. Порой, во время еды, Сэм помогал себе тяжелыми трехпалыми лапами, которые обычно лежали сложенными на нижней части панциря.

Орис не обратила внимания на Ильфа. Она все еще смотрела в сторону фабрики. Ильф-ее двоюродный брат, но они совсем не похожи. Ильф маленький, гибкий, и рыжие волосы у него на голове вьются тугими кольцами. Орис выше его на целую голову, беленькая и стройная. По мнению Ильфа, у нее такой вид, словно ей принадлежит все, что она может углядеть со спины Сэма. Правда, ей и на самом деле многое принадлежит: девять десятых фабрики, на которой обрабатывают алмазную древесину, и девять десятых фермы алмазных деревьев. А все остальное досталось Ильфу.

Ильф вскарабкался на самый верх панциря, цепляясь за зеленый лишайник, и встал рядом с Орис. Неуклюжий с виду, Сэм полз со скоростью добрых десять миль в час, держа путь к Королевской роще. Ильф не знал, кто из них — Орис или Сэм — решил вернуться домой.

— Там что-то неладно, — сказал Ильф, взглянув на ферму. — Может, ураган идет?

— Не похоже на ураган, — ответила Орис.

Ильф поглядел на небо и молча согласился.

— Может быть, землетрясение?

Орис покачала головой:

— Не похоже на землетрясение.

Она не отрывала глаз от фабрики.

— Там что-нибудь произошло? — спросил Ильф.

— У них сегодня много работы. Получили срочный заказ.

Пока Сэм пересекал еще один перелесок, Ильф раздумывал, что бы это могло значить. Срочные заказы редки, но вряд ли этим можно объяснить всеобщее волнение. Ильф вздохнул и уселся на панцирь, скрестив ноги. Вокруг тянулась молодая роща — деревьям было лет по пятнадцать, не больше. Росли они довольно редко. Впереди умирал громадный перекати-поле и счастливо смеялся, разбрасывая алые семена. Коснувшись земли, семена спешили откатиться как можно дальше от родителя. Земля вокруг перекати-поля трепетала и вздымалась. Это прибыли чистильщики, чтобы похоронить растение. На глазах у Ильфа перекати-поле погрузилось на несколько дюймов в разрыхленную землю. Семена торопились убраться подальше, чтобы чистильщики не похоронили заодно и их. Со всех концов рощи сюда собрались молодые, желтые в зеленых пятнах, готовые укорениться перекати-поле. Они дождутся, пока чистильщики кончат свою работу, затем займут освободившееся пространство и пустят корни. Место, где поработали чистильщики, — самое плодородное в лесу.

Ильфу всегда хотелось узнать, как выглядят чистильщики. Никто никогда их не видел. Его дед Рикуэл Чолм рассказывал, что ученые пытались поймать чистильщика с помощью землеройной машины. Но даже самые маленькие чистильщики закапывались в землю быстрее, чем машина их откапывала, так что ученым пришлось уехать ни с чем.

— Ильф, иди завтракать! — раздался голос бабушки.

Ильф закричал в ответ:

— Иду, ба…

Но тут же осекся и взглянул на Орис. Та хихикнула.

— Опять меня надули, — признался Ильф. — Противные обманщики!

И он крикнул:

— Выходи, врунишка Лу! Я тебя узнал.

Бабушка Мелди Чолм засмеялась мягким добрым смехом, будто зазвенели серебряные колокольчики, и гигантская Зеленая паутина Королевской рощи подхватила смех. Врунишка Лу и Габби выскочили из кустов и легко взобрались на панцирь. Это были рыжие, короткохвостые зверьки с коричневой шерстью, тонкие, как паучки, и очень шустрые. У них были круглые черепа и острые зубы, как у всех животных, которые ловят и едят других животных. Габби уселся рядом с Ильфом, раздувая воздушный мешок, а Лу разразилась серией щелкающих, резких звуков.

— Они были на фабрике? — спросил Ильф.

— Да, — ответила Орис. — Помолчи, я слушаю.

Лу верещала с той же скоростью, с какой передразники обычно разговаривают между собой. Она и человеческую речь передавала с такой же быстротой. Когда Орис хотелось узнать, о чем говорят другие люди, она посылала к ним передразников. Они все до слова запоминали и, возвратившись, повторяли все с привычной для себя скоростью. Если очень прислушиваться, Ильф мог разобрать отдельные слова. Орис понимала все. Теперь она слушала, о чем разговаривали утром люди на фабрике.

Габби раздул воздушный мешок и произнес густым, глубоким голосом дедушки Рикуэла:

— Ай-ай-ай, Ильф! Мы сегодня вели себя не лучшим образом.

— Заткнись сейчас же, — сказал Ильф.

— Помолчи, — ответил Габби голосом Орис. — Я слушаю. — И добавил голосом Ильфа: — Опять меня надули. — Потом захихикал.

Ильф замахнулся на него кулаком. Габби темным комочком моментально метнулся на другую сторону панциря. Оттуда он поглядел на Ильфа невинными круглыми глазами и торжественно произнес:

— Друзья, нам нужно обращать больше внимания на мелкие детали. Ошибки обходятся слишком дорого.

Наверно, он подслушал эти слова на фабрике. Ильф отвернулся. Он старался разобрать, о чем говорит Лу. Но Лу тут же замолчала. Передразники спрыгнули со спины Сэма и пропали в кустах. Ильф подумал, что они сегодня тоже чем-то встревожены и слишком суетятся. Орис подошла к переднему краю панциря и уселась на него, болтая ногами. Ильф сел рядом.

— О чем говорили на фабрике? — спросил он.

— Вчера получили срочный заказ. А сегодня утром еще один. И пока эти заказы не выполнят, больше принимать не будут.

— Это хорошо?

— Думаю, что да.

Помолчав, Ильф спросил:

— Поэтому они все так волнуются?

— Не знаю, — ответила Орис и нахмурилась.

Сэм добрался до следующей поляны и, не дойдя до открытого места, остановился. Орис соскользнула с панциря и сказала:

— Пойдем, но чтобы нас не заметили.

Ильф пошел вслед за ней как можно тише.

— Что случилось? — спросил он.

В ста пятидесяти метрах, по ту сторону поляны, высилась Королевская роща. Ее вершины легко кружились, словно армия гибких зеленых копий, на фоне голубого неба. Отсюда не был виден одноэтажный дом, построенный в глубине рощи, среди больших стволов. Перед ребятами лежала дорога, она поднималась из долины на запад, к горам.

— Недавно здесь спускался аэрокар… — сказала Орис. — Вот он, смотри.

Аэрокар стоял у края дороги, недалеко от них. Как раз там, где начиналась просека, ведущая к дому. Ильфу машина показалась неинтересной. Не новая и не старая — самый обыкновенный аэрокар. Человека, сидевшего в ней, Ильф не знал.

— Кто-то в гости приехал, — сказал Ильф.

— Да, — согласилась Орис, — дядя Кугус вернулся.

Ильф не сразу вспомнил, кто такой дядя Кугус. Потом его осенило: дядя Кугус приезжал год назад. Это был большой красивый мужчина с густыми черными бровями. Он всегда улыбался. Он приходился дядей только Орис, но привез подарки обоим. И еще он много шутил. А с дедушкой Рикуэлом спорил о чем-то битых два часа, но Ильф забыл, о чем. В тот раз дядя Кугус приезжал в красивом ярко-желтом аэрокаре, брал Ильфа покататься и рассказывал, как побеждал на гонках. В общем Ильфу дядя понравился.

— Это не он, — сказал Ильф. — И машина не его.

— Я лучше знаю, — сказала Орис. — Он в доме. И с ним еще двое. Они разговаривают с дедушкой и бабушкой.

В этот момент где-то в глубине Королевской рощи возник глубокий, гулкий звук, словно начали бить старинные часы или зазвучала арфа. Человек в машине обернулся к роще, прислушиваясь. Звук повторился. Он исходил от гигантской Зеленой паутины, которая росла в дальнем конце рощи. Этот звук разносился по всей ферме, и его можно было услышать даже в долине, если, конечно, ветер дул в ту сторону. Ильф спросил:

— Врунишка Лу и Габби там побывали?

— Да. Сначала они сбегали на фабрику, а потом заглянули в дом.

— О чем говорят в доме?

— О разных вещах. — Орис опять нахмурилась. — Мы пойдем и сами узнаем. Только лучше, чтобы они нас пока не видели.

Что-то зашевелилось в траве. Ильф посмотрел вниз и увидел, что врунишка Лу и Габби снова присоединились к ним. Передразники поглядели на человека в аэрокаре, затем выскочили на открытое место, перемахнули через дорогу и, словно летящие тени, скрылись в Королевской роще. Они бежали так быстро, что уследить за ними было почти невозможно. Человек в машине удивленно посмотрел им вслед, не понимая, видел он что-нибудь или ему померещилось.

— Пошли, — сказала Орис.

Ильф вернулся вместе с ней к Сэму. Сэм приподнял голову и вытянул шею. Орис легла на край нижней части панциря и заползла на четвереньках в щель. За ней последовал и Ильф. Это убежище было ему отлично знакомо. Он не раз укрывался здесь, если его настигала гроза, налетавшая с северных гор, или если земля вздрагивала и начиналось землетрясение. Пещера, образованная плоским нижним панцирем, нависающим верхним и прохладной кожаной шеей Сэма, была самым надежным местом на свете.

Нижний панцирь качнулся — зеленая черепаха двинулась вперед. Ильф выглянул в щель между панцирями. Сэм уже покинул рощу и не спеша пересекал дорогу. Ильф не видел аэрокара и размышлял, зачем Орис понадобилось прятаться от человека в машине. Ильф поежился. Утро выдалось странное и неуютное.

Они миновали дорогу и оказались в высокой траве. Сэм раздвигал траву, словно волны, и раскачивался, как настоящий корабль. Наконец они вступили под сень королевских деревьев. Стало прохладнее. Сэм повернул направо, и Ильф увидел впереди голубой просвет, заросли цветущего кустарника, в центре которых находилось лежбище Сэма.

Сэм пробрался сквозь заросли и остановился на краю прогалины, чтобы Ильф и Орис могли выбраться из панциря. Затем опустил передние лапы в яму, настолько густо оплетенную корнями, что между ними не было видно земли. Сэм наклонился вперед, втянул под панцирь голову и медленно съехал в яму. Теперь нижний край панциря был вровень с краями ямы и со стороны Сэм казался большим, поросшим лишайником валуном. Если его никто не потревожит, он будет недвижимо лежать в яме до конца года. Черепахи в других рощах фермы и не вылезали из своих ям и, насколько Ильф помнил, никогда не просыпались. Они жили так долго, что сон длиной в несколько лет ничего для них не значил.

Ильф вопросительно поглядел на Орис. Она сказала:

— Подойдем к дому, послушаем, о чем говорит дядя Кугус.

Они свернули на тропинку, ведущую от лежбища Сэма к дому. Тропинка была протоптана шестью поколениями детей, которые ездили на Сэме по ферме. Сэм был в полтора раза больше любой другой черепахи, и лишь его лежбище находилось в Королевской роще. В этой роще все было особенным, начиная от деревьев, которые никто не рубил и которые были вдвое толще и почти вдвое выше деревьев в остальных рощах, и кончая Сэмом и огромным пнем Дедушки-росянки неподалеку и гигантской Зеленой паутиной на другом краю. Здесь всегда было тихо, и меньше встречалось зверей. Дедушка Рикуэл говорил Ильфу, что Королевская роща когда-то давным-давно дала начало всем алмазным лесам.

— Обойдем вокруг дома, — сказала Орис. — Пусть они пока не знают, что мы уже здесь.

— Мистер Тироко, — сказал Рикуэл Чолм. — Я сожалею, что Кугус Овин уговорил вас с мистером Блиманом прилететь на Урак по такому делу. Вы попросту зря потеряли время. Кугусу следовало знать об этом. Я ему уже все объяснил в прошлый раз.

— Боюсь, что не совсем понимаю вас, мистер Чолм, — сухо сказал мистер Тироко. — Я обращаюсь к вам с деловым предложением насчет этой фермы алмазных деревьев. С предложением, выгодным как для вас, так и для детей, которым этот лес принадлежит. По крайней мере хоть познакомьтесь с нашими условиями.

Рикуэл покачал головой. Ясно было, что он зол на Кугуса, но пытается сдержать гнев.

— Какими бы ни были ваши условия, для нас это неважно, — сказал он. — Алмазный лес — не коммерческое предприятие. Разрешите, я подробней расскажу вам об этом, раз уж Кугус этого не сделал. Без сомнения, вам известно, что на Ураке таких лесов около сорока и все попытки вырастить алмазные деревья в других местах потерпели неудачу. Изделия из алмазного дерева отличаются исключительной красотой, их нельзя изготовить искусственным путем. Поэтому они ценятся не меньше чем драгоценные камни.

Мистер Тироко, не спуская с Рикуэла холодных светлых глаз, кивнул: «Продолжайте, мистер Чолм».

— Алмазный лес-это нечто значительно большее, чем просто группа деревьев. Основой его служат сами деревья, но они — лишь составная часть всей экологической системы. Каким образом осуществляется взаимосвязь растений и животных, составляющих лес, до сих пор неясно, но она существует. Ни одно из этих животных не может выжить в другой обстановке. А растения и животные, которые не входят в экологическую систему, плохо приживаются в лесу. Они вскоре погибают или покидают лес. Единственное исключение из этого правила — люди.

— Крайне любопытно, — сухо заметил мистер Тироко.

— Вы правы, — сказал Рикуэл. — Многие, и я в том числе, считают, что лес необходимо охранять. Пока что рубки, которые сейчас проводятся под наблюдением специалистов, идут ему на пользу, потому что мы лишь способствуем естественному жизненному циклу леса. Под покровительством человека алмазные рощи достигли своего расцвета, который был бы немыслим без людей. Владельцы ферм и их помощники способствовали превращению рощ в государственные заповедники, принадлежащие Федерации; при этом право рубки оставалось за владельцами ферм и их наследниками, но рубка проводилась под строжайшим контролем. Когда Ильф и Орис подрастут и смогут подписать соответствующие документы, ферма перейдет к государству, и все меры для этого уже приняты. Вот почему мы, мистер Тироко, не заинтересованы в вашем деловом предложении. И если вам вздумается обратиться с подобными предложениями к другим фермерам, они скажут вам то же самое. Мы все единодушны в этом вопросе. Если б мы не были едины, то давно бы уже приняли подобные предложения.

Наступило молчание. Затем Кугус Овин сказал мягким голосом:

— Я понимаю, что ты сердит на меня, Рикуэл, но ведь я забочусь о будущем Ильфа и Орис. Боюсь, что ты тревожишься о сохранении этого чуда природы, а о детях забываешь.

— Когда Орис вырастет, она станет обеспеченной молодой женщиной, даже если не продаст ни единого алмазного дерева, — ответил Рикуэл. — Ильфу также будет обеспечено безбедное существование, и он может за всю жизнь палец о палец не ударить, хотя я очень сомневаюсь, что он выберет подобную участь.

Кугус улыбнулся.

— Бывают разные степени обеспеченности, — заметил он. — Ты не представляешь, как много получит Орис, если согласится на предложение мистера Тироко. Ильфа тоже не обидят.

— Правильно, — сказал мистер Тироко. — В деловых вопросах я не зажимист. Все об этом знают. И я могу позволить себе быть щедрым, потому что получаю большие прибыли. Разрешите обратить ваше внимание на другой аспект этой проблемы. Как вы знаете, интерес к изделиям из алмазного дерева непостоянен. Он то растет, то падает. Алмазная древесина то входит в моду, то выходит. Сейчас начинается алмазная лихорадка, вскоре она достигнет максимума. Интерес к изделиям из алмазной древесины можно искусственно подогревать и использовать в своих целях, но в любом случае нетрудно предположить, что через несколько месяцев мода достигнет апогея и сойдет на нет. В следующий раз лихорадка начнется, может быть, через шесть, а может, и через двенадцать лет. А может быть, она и никогда не начнется, потому что существует очень мало таких природных продуктов, которые бы рано или поздно не начали изготовлять искусственным путем, причем качество заменителя обычно ничем не уступает исходному материалу. И у нас нет никаких оснований полагать, что алмазная древесина навечно останется исключением. Мы должны полностью использовать выгодное для нас стечение обстоятельств. Пока алмазная лихорадка продолжается, мы обязаны ею воспользоваться. Мой план, мистер Чолм, заключается в следующем. Корабль с машинами для рубки леса находится сейчас в нескольких часах лета от Урака. Он приземлится здесь на следующий день после того, как будет подписан контракт. Ваша фабрика нам не нужна — масштабы ее недостаточны для наших целей. Через неделю весь лес будет сведен. Древесина будет отправлена на другую планету, где ее обработают. Уже через месяц мы сможем завалить нашими изделиями все основные рынки Федерации.

Рикуэл Чолм спросил ледяным тоном:

— И в чем же причина такой спешки, мистер Тироко?

Мистер Тироко удивился:

— Мы избавимся от конкуренции, мистер Чолм. Какая еще может быть причина? Как только другие фермеры узнают, что произошло, у них появится соблазн последовать вашему примеру. Но мы их настолько обгоним, что сами снимем сливки. Приняты все меры предосторожности, чтобы сохранить наш прилет в тайне. Никто не подозревает, что мы на Ураке, тем более никто не знает о наших целях. В таких делах, мистер Чолм, я никогда не ошибаюсь.

Он умолк и обернулся, услышав, как Мелди Чолм взволнованным голосом произнесла:

— Входите, дети. Садитесь с нами. Мы говорим о вас.

— Здравствуй, Орис, — приветливо сказал Кугус. — Привет, Ильф! Помнишь старого дядюшку Кугуса?

— Помню, — сказал Ильф. Он сел на скамейку у стены рядом с Орис. Ему было страшно.

— Орис, ты слышала, о чем мы говорили? Орис кивнула.

— Да, — она взглянула на мистера Тироко и снова обернулась к дедушке: — Он собирается вырубить лес.

— Ты знаешь, что это твой лес. И Ильфа. Ты хочешь, чтобы они это сделали?

— Мистер Чолм, прошу вас! — вмешался мистер Тироко. — Нельзя же так сразу! Кугус, покажите мистеру Чолму, что я предлагаю.

Рикуэл взял документ и прочел его, потом вернул Кугусу.

— Орис, — сказал он. — Если верить этому документу, мистер Тироко предлагает тебе больше денег, чем ты можешь истратить за всю жизнь, если ты позволишь ему срубить твою часть леса. Ты хочешь этого?

— Нет, — сказала Орис.

Рикуэл посмотрел на Ильфа, и мальчик покачал головой. Рикуэл вновь обернулся к мистеру Тироко.

— Итак, мистер Тироко, — сказал он, — вот ваш ответ. Ни моя жена, ни я, ни Орис, ни Ильф не хотим, чтобы вы рубили лес. А теперь…

— Зачем же так, Рикуэл, — сказал, улыбаясь, Кугус. — Никто не сомневается, что Орис с Ильфом не поняли сути дела. Когда они вырастут…

— Когда они вырастут, — сказал Рикуэл, — у них будет возможность принять решение. — Он поморщился. — Давайте, господа, закончим эту дискуссию. Благодарим вас, мистер Тироко, за ваше предложение. Оно отвергнуто.

Мистер Тироко насупился и поджал губы.

— Не спешите, мистер Чолм, — сказал он. — Я уже говорил, что никогда не ошибаюсь в делах. Несколько минут назад вы предложили мне обратиться к другим фермерам и сказали, что мне с ними будет не легче.

— Да, — согласился Рикуэл.

— Так вот, — продолжал мистер Тироко. — Я уже вступил в контакт с некоторыми из них. Не лично, разумеется, так как опасался, что мои конкуренты пронюхают о моем интересе к алмазным деревьям. И вы оказались правы мое предложение было отвергнуто. Я пришел к выводу, что фермеры настолько связаны друг с другом соглашениями, что им трудно принять мое предложение, даже если они захотят.

Рикуэл кивнул и улыбнулся:

— Мы понимали, что соблазн продать ферму может оказаться велик, — сказал он. — И мы сделали так, что поддаться этому соблазну стало почти невозможно.

— Отлично, — продолжал мистер Тироко. — От меня так легко не отделаешься. Я убедился в том, что вы и миссис Чолм связаны с прочими фермерами планеты соглашением, по которому не можете первыми продать рощу, передать кому-нибудь право рубки или превысить квоту вырубки. Но вы не являетесь настоящими владельцами фермы. Ею владеют эти дети.

Рикуэл нахмурился.

— А какая разница? — спросил он. — Ильф — наш внук. Орис также наша родственница, и мы ее удочерили.

Мистер Тироко почесал подбородок.

— Мистер Блиман, — сказал он. — Будьте любезны объяснить этим людям ситуацию.

Мистер Блиман откашлялся. Это был высокий худой человек с яростными черными глазами, похожий на хищную птицу.

— Мистер и миссис Чолм, — начал он. — Я — специалист по опекунским делам и являюсь чиновником федерального правительства. Несколько месяцев назад мистер Кугус Овин подал заявление насчет удочерения своей племянницы Орис Лутил, гражданки планеты Рейк. По ходатайству мистера Кугуса Овина я провел необходимое расследование и могу вас заверить, что вы не оформляли официально удочерение Орис.

— Что? — Рикуэл вскочил на ноги. — Что это значит? Что еще за трюк? — Лицо его побелело.

На несколько секунд Ильф упустил из виду мистера Тироко, потому что дядя Кугус вдруг оказался перед скамейкой, на которой сидели Ильф и Орис. Но когда он снова увидел мистера Тироко, то чуть не умер от страха. В руке у мистера Тироко сверкал большой, отливающий серебром и синью пистолет, и ствол его был направлен на Рикуэла Чолма.

— Мистер Чолм, — произнес мистер Тироко. — Прежде чем мистер Блиман кончит свои объяснения, хочу вас предупредить: я не собираюсь вас убивать. Пистолет не на это рассчитан. Но если я нажму курок, вы почувствуете страшную боль. Вы — пожилой человек и, может быть, не переживаете этой боли… Кугус, следи за детьми. Мистер Блиман, давайте я сначала поговорю с мистером Хетом.

Он поднес к лицу левую руку, и Ильф увидел, что к ней прикреплена рация.

— Хет, — сказал мистер Тироко прямо в рацию, не спуская глаз с Рикуэла Чолма. — Полагаю, тебе известно, что дети находятся в доме?

Рация что-то пробормотала и смолкла.

— Сообщи мне, если увидишь, что кто-нибудь приближается, — сказал мистер Тироко. — Продолжайте, мистер Блиман.

— Мистер Кугус Овин, — произнес Блиман, — официально признан опекуном своей племянницы Орис Лутил. Ввиду того что Орис еще не достигла возраста, в котором требуется согласие на опеку, дело считается оконченным.

— А это значит, — сказал мистер Тироко, — что Кугус может действовать от имени Орис в сделках по продаже деревьев на ферме. И если вы, мистер Чолм, намереваетесь возбудить против нас дело — лучше забудьте об этом. Может, в банковском сейфе и лежали какие-то документы, доказывавшие, что девочка была вами удочерена. Можете не сомневаться, что эти документы уже уничтожены. А теперь мистер Блиман безболезненно усыпит вас на несколько часов, которые понадобятся для вашей эвакуации с планеты. Вы обо всем забудете, а через несколько месяцев никому и дела не будет до того, что здесь произошло. И не думайте, что я жестокий человек. Я не жесток. Я просто принимаю меры, чтобы добиться цели. Мистер Блиман, пожалуйста!

Ильфа охватил ужас. Дядя Кугус держал Орис и Ильфа за руки, ободряюще им улыбался. Ильф бросил взгляд на Орис. Она была такой же бледной, как дедушка с бабушкой, но не пыталась вырваться. Поэтому Ильф тоже не стал сопротивляться. Мистер Блиман поднялся, еще больше, чем прежде, похожий на хищную птицу, и подкрался к Рикуэлу Чолму. В руке у него поблескивало что-то похожее на пистолет. Ильф зажмурился. Наступила тишина. Потом мистер Тироко сказал:

— Подхватите его, а то он упадет с кресла. Миссис Чолм, расслабьтесь…

Снова наступила тишина. И тут рядом с Ильфом послышался голос Орис. Не обычный голос, а скороговорка в двадцать раз быстрее, словно Орис куда-то спешила. Вдруг голос умолк.

— Что такое? Что такое? — спросил пораженный мистер Тироко.

Ильф широко открыл глаза, увидев, как что-то с пронзительным криком влетело в комнату. Два передразника метались по комнате — коричневые неуловимые комочки, и вопили на разные голоса. Мистер Тироко громко вскрикнул и вскочил со стула, размахивая пистолетом. Что-то, похожее на большого паука, взбежало по спине мистера Блимана, и он с воплем отпрянул от лежащей в кресле бабушки. Что-то вцепилось в шею дяде Кугусу. Он отпустил Орис и Ильфа и выхватил свой пистолет.

— Шире луч! — взревел мистер Тироко. Его пистолет часто и гулко бухал. Внезапно темная тень метнулась к его ногам. Дядя Кугус выругался, прицелился в тень и выстрелил.

— Бежим, — прошептала Орис, схватив Ильфа за руку. Они спрыгнули со скамьи и кинулись к двери.

— Хет! — несся вдогонку им голос мистера Тироко. — Поднимись в воздух и отыщи детей! Они пытаются скрыться. Если увидишь, что они пересекают дорогу, вышиби из них дух. Кугус, догоняй! Они могут спрятаться в доме.

Тут он снова взвыл от ярости, и его пистолет заработал. Передразники были слишком малы, чтобы причинить серьезный вред, но они, наверно, пустили в ход свои острые зубы.

— Сюда, — шепнула Орис, открывая дверь. Ильф юркнул за ней в комнату, и она тихо прикрыла за ним дверь. Ильф глядел на сестру, и сердце его бешено колотилось.

Орис кивнула на зарешеченное окно.

— Беги и прячься в роще. Я за тобой.

— Орис! Ильф! — масляным голосом кричал в холле дядя Кугус. — Погодите, не бойтесь! Где вы?

Ильф, заслышав торопливые шаги Кугуса, быстро пролез между деревянными планками и упал на траву. Но тут же вскочил и бросился к кустам. Он слышал, как Орис пронзительно крикнула что-то передразникам, посмотрел назад и увидел, что Орис тоже бежит к кустам. Дядя Кугус выглянул из-за решетки, целясь в Орис из пистолета. Раздался выстрел. Орис метнулась в сторону и исчезла в чаще. Ильф решил, что дядя Кугус промахнулся.

— Они убежали из дома! — крикнул дядя Кугус. Он старался протиснуться сквозь прутья решетки.

Мистер Тироко и мистер Блиман тоже кричали что-то. Дядя Кугус обернулся и исчез.

— Орис! — крикнул Ильф дрожащим голосом.

— Ильф, беги и прячься! — Голос Орис доносился справа, из глубины рощи.

Ильф побежал по тропинке, что вела к лежбищу Сэма, бросая взгляды на клочки голубого неба между вершинами деревьев. Аэрокара не было видно. Хет, наверно, кружит над рощей, ожидая, пока остальные выгонят детей на открытое место, чтобы их поймать. Но ведь можно спрятаться под панцирем Сэма, и он переправит их через дорогу.

— Орис, где ты? — крикнул Ильф.

Голос Орис донесся издалека. Он был ясен и спокоен:

— Ильф, беги и прячься.

Ильф оглянулся. Орис нигде не было видно, зато в нескольких шагах сзади по тропе бежали оба передразника. Они обогнали Ильфа и исчезли за поворотом. Преследователи уговаривали его и Орис вернуться. Голоса их приближались.

Ильф добежал до лежбища Сэма. Сэм лежал там неподвижно, его выпуклая спина была похожа на огромный, обросший лишайниками валун. Ильф схватил камень и постучал им по панцирю.

— Проснись, — умолял он. — Проснись, Сэм!

Сэм не шевельнулся. Преследователи приближались. Ильф никак не мог решить, что делать дальше.

— Спрячься от них, — внезапно послышался голос Орис.

— Девчонка где-то здесь! — тут же раздался голос мистера Тироко. — Хватай ее, Блиман!

— Орис, осторожнее! — крикнул испуганный Ильф.

— Ага, мальчишка тоже там. Сюда, Хет! — торжествующе вопил мистер Тироко. — Снижайся, помоги нам их схватить. Мы их засекли…

Ильф упал на четвереньки, быстро пополз в гущу кустарника с голубыми цветами и замер, распластавшись на траве. Он слышал, как мистер Тироко ломится сквозь кусты, а мистер Блиман орет: «Скорее, Хет, скорее!»

И тут до Ильфа донесся еще один знакомый звук. Это было глухое гудение Зеленой паутины. Гудение заполнило всю рощу. Так паутина иногда заманивала птичьи стаи. Казалось, что гудение струится с деревьев и поднимается с земли.

Ильф тряхнул головой, чтобы сбросить оцепенение. Гудение стихло и тут же вновь усилилось. Ильфу показалось, что с другой стороны кустов он слышит собственный голос: «Орис, где ты?» Мистер Тироко кинулся в том направлении, крича что-то мистеру Блиману и Кугусу. Ильф отполз назад, выскочил из зарослей, поднялся во весь рост и обернулся.

И замер. Широкая полоса земли шевелилась, раскачивалась, словно варево в котле.

Мистер Тироко, запыхавшись, подбежал к лежбищу Сэма. Лицо его побагровело, пистолет поблескивал в руке. Он тряс головой, пытаясь отделаться от гудения. Перед ним был огромный, обросший лишайниками валун, и никаких следов Ильфа.

Вдруг что-то шевельнулось в кустах по ту сторону валуна.

— Орис! — послышался испуганный голос Ильфа.

Мистер Тироко побежал вокруг валуна, целясь на бегу из пистолета. Неожиданно гудение перешло в рев. Две огромные, серые трехпалые лапы высунулись из-под валуна и схватили мистера Тироко.

— Ох! — вскрикнул он и выронил пистолет. Лапы сжали его, раз, два. Сэм распахнул рот, захлопнул его и проглотил жертву. Голова его вновь спряталась под панцирь, и он опять заснул.

Рев Зеленой паутины заполнил всю рощу, словно тысяча арф исполняла одновременно быструю, прерывистую мелодию. Человеческие голоса метались, визжали, стонали, тонули в гуле. Ильф стоял возле круга шевелящейся земли, рядом с голубым кустарником, одурев от шума, и вспоминал. Он слышал, как мистер Тироко приказал мистеру Блиману ловить Орис, как мистер Блиман уговаривал Хета поторопиться. Он слышал собственный вопль, обращенный к Орис, и торжествующий крик мистера Тироко: «Сюда! Мальчишка тоже там!»

Дядя Кугус выскочил из кустов. Глаза его сверкали, и рот был растянут в усмешке. Он увидел Ильфа и с криком бросился к нему. Ильф заметил его, но стоял как вкопанный. Дядя Кугус сделал четыре шага по «живой» земле и провалился по щиколотку, потом по колени. Вдруг бурая земля брызнула во все стороны, и он ухнул вниз, будто в воду, и, не переставая улыбаться, исчез. Где-то вдали мистер Тироко кричал: «Сюда!», а мистер Блиман все торопил Хета. Но вот возле пня Дедушки-росянки раздался громкий чавкающий звук. Кусты вокруг затряслись. Но через секунду все стихло. Затем гудение Зеленой паутины сменилось пронзительным воем и оборвалось. Так всегда бывало, когда Зеленой паутине попадалась крупная добыча…

Ильф, весь дрожа, вышел на поляну к лежбищу Сэма. В голове его гудело от воя Зеленой паутины, хотя в роще уже стояла тишина. Ни один голос не нарушал безмолвия. Сэм спал в своем лежбище. Что-то блеснуло в траве у его края. Ильф подошел поближе, заглянул внутрь и прошептал:

— Сэм, вряд ли нужно было…

Сэм не пошевелился. Ильф подобрал серебряный с синью пистолет мистера Тироко и отправился искать Орис. Он нашел ее на опушке рощи. Орис рассматривала аэрокар Хета. Аэрокар лежал на боку, на треть погрузившись в землю. Вокруг него суетилась огромная армия чистильщиков, какой Ильфу еще не приходилось видеть.

Орис с Ильфом подошли к краю дороги и стали смотреть, как аэрокар, вздрагивая и переворачиваясь, погружается в землю. Ильф вспомнил о пистолете, который он все еще держал в руке, и бросил его на землю возле машины. Пистолет тут же засосало. Перекати-поле выкатились из леса и ждали, столпившись возле круга. В последний раз дернувшись, аэрокар пропал из виду. Участок земли стал разравниваться. Перекати-поле заняли его и принялись укореняться.

Послышался тихий посвист, и из Королевской рощи вылетел саженец алмазного дерева, вонзился в центр круга, в котором исчез аэрокар, затрепетал и выпрямился. Перекати-поле уважительно расступились, освобождая ему место. Саженец вздрогнул и распустил первые пять серебристо-зеленых листьев. И замер.

Ильф обернулся к Орис:

— Орис, — сказал он. — Может, нам не следовало этого делать?

Орис ответила не сразу.

— Никто ничего не делал, — ответила она наконец. — Все сами уехали обратно…

Она взяла Ильфа за руку.

— Пошли домой, подождем, пока Рикуэл и Мелди проснутся.

Алмазный лес вновь успокоился. Спокойствие достигло и его нервного центра в Королевской роще, который опять расслабился. Кризис миновал — возможно, последний из непредусмотренных людьми, прилетевшими на планету Урак.

Единственной защитой от человека был сам человек. И, осознав это, алмазный лес выработал свою линию поведения. В мире, принадлежащем теперь человеку, он принял человека, включил его в свой экологический цикл, приведя его к новому, оптимальному балансу.

И вот пронесся последний шквал. Опасное нападение опасных людей. Но опасность миновала и вскоре станет далеким воспоминанием…

Все было верно предусмотрено, думал нервный центр. И раз уж сегодня больше не нужно думать, можно погрузиться в дрему…

И Сэм блаженно заснул.

Кристофер Энвил История с песчанкой

I

Рыжая Пыль, северо-восточный бункер, Венера,

17 июля 2208 года

Сэм Мэтьюз, пропавший без вести механик Черноадского округа преобразования солнечной энергии (ПСЭ), был сегодня доставлен в подземный медицинский центр Рыжей Пыли. Пескосани Мэтьюза потерпели аварию во внутреннем районе безводной пустыни Черный Ад.

19 июля 2208 года

От Роберта Хауленда,

директора Черноадского округа ПСЭ,

Филиппу Баумгартнеру,

директору медцентра Рыжей Пыл

Относительно: Сэма Мэтьюза

Кодовый № 083 КСрм-1

Фил! Надеюсь, Вы быстренько подштопаете Мэтьюза и без задержки отправите его к нам. Мы жаждем узнать, каким образом Мэтьюз продержался в Черном Аду два месяца, имея в своем распоряжении две литровые фляги воды.

20 июля 2208 года

От Филиппа Баумгартнера,

директора медцентра Рыжей Пыли,

Роберту Хауленду,

директору Черноадского округа ПСЭ

Относительно: пациента в тяжелом состоянии

Кодовый № 083 ксРМ-2

Боб! К сожалению, отправить Мэтьюза к Вам в ближайшее время невозможно. Его ребра просматриваются через простыню и одеяло. К тому же он беспрерывно бредит.

22 июля 2208 года

Хауленд — Баумгартнеру

083 КСрм-3

Фил! Надеюсь, Вы там тщательно регистрируете каждое бредовое слово Мэтьюза! Учтите, что мы нашли его перевернутые пескосани с разбитой водяной цистерной в трехстах милях от Рыжей Пыли. На всем этом пространстве не известно ни одного источника воды, а растительность с апреля по октноядек суха, как обезвоженные опилки. Как он умудрился выжить?

24 августа 2208 года

Баумгартнер — Хауленду 083

ксРМ-4

Боб, извините за задержку с ответом. Наша грузовая ракета с экипажем из четырех человек и девятью инопланетными туристами на борту взорвалась при посадке. У нас на руках внезапно оказалось одиннадцать пациентов с очень тяжелыми ожогами, и нам было не до Мэтьюза. Однако мы попробуем узнать у него что-нибудь для Вас.

30 августа (I) 2208 года

Баумгартнер — Хауленду

083 ксРМ-5

Относительно: сумасшествия чистейшей воды

Боб, извините, но мы посылаем Мэтьюза в медцентр Зеленых Холмов. На мой взгляд, они располагают значительно большими возможностями для лечения подобных болезней, чем мы. Если же и они ничего не смогут сделать, то отошлют его в главный медцентр в Озерах. Очень жаль, но Вам известно, что он перенес.

2 чистилища 2208 года

Хауленд — Баумгартнеру

083 КСрм-6

Относительно: ловких симулянтов

Фил! Да, мне известно, что перенес Мэтьюз. Он прошел триста миль по пустыне, имея два литра воды. Это меня как раз и интересует. Судя по грифу Вашей телеграммы, Мэтьюз стал психически ненормальным, едва поправился настолько, что его могли вернуть на работу. Фил, учтите, пожалуйста, что Мэтьюз — настоящая «песчаная крыса» с большим опытом и не похож на больных, с которыми вы привыкли иметь дело. Только дайте такому Мэтьюзу за что уцепиться, и он любое дело повернет по-своему. Не отсылайте его в Зеленые Холмы. Задержите его, пока не кончился циклон, а потом пришлите сюда. И еще, Фил, — что он рассказывал? Для нас это очень важно.

16 чистилища 2208 года

Баумгартнер — Хауленду

083 ксРМ-7

Роберт, во всем, что касается моих больных, находящихся в этом лечебном заведении, я опираюсь на поставленный мною диагноз, подкрепленный профессиональными заключениями моих сотрудников, а не на любительские измышления о психологии песчаных крыс. Мэтьюз уже отправлен для дальнейшего наблюдения в медцентр Зеленых Холмов. И я не имею права сообщать посторонним конфиденциальные сведения из уже закрытой истории болезни. (Пожалуйста, имейте в виду, что это сообщение — третье из серии, периодически повторяемой по центральному наземному кабелю и передаваемой с помощью семафоров через места сбросов, зоны разломов и оползневые районы, и что в периоды повышенной метеорологической или сейсмической активности передача сообщений между окраинными станциями может задерживаться.)

14 ада 2208 года

Хауленд — Баумгартнеру

083 КСрм-8

Дорогой доктор, мне было бы интересно узнать, не пробовали ли Вы — великие специалисты во всеоружии поставленного Вами диагноза, подкрепленного всеми профессионалами, состоящими у Вас в штате, — не пробовали ли Вы поставить себя на место столь презираемой вами песчаной крысы и попытаться понять, как ей представляется сложившаяся ситуация. Что говорит Вам Ваш диагноз о человеке, который долгие годы работал среди песков этой проклятой планеты? Как он поступит, если ему предоставится возможность за казенный счет отправиться прямо-таки в райские кущи при условии, что ему удастся выдать себя за психа? Я не стану тратить время на описание номеров, которые выкидывали эти субчики только для того, чтобы на неделю выбраться хотя бы в Пекло. И кто я такой, чтобы посягать на конфиденциальные и засекреченные беседы между Вами и одним из лучших моих механиков по вопросу, жизненно важному для Черноадского округа преобразования солнечной энергии? О нет! Пусть лучше мои подчиненные умирают от жажды, когда их машины ломаются в пустыне, лишь бы Вам не пришлось вытаскивать из архива уже закрытую историю болезни. Мне очень жаль, Фил, если моя телеграмма носила недостаточно профессиональный характер.

30 ада 2208 года

От Филиппа Баумгартнера,

директора медцентра Рыжей Пыли,

Куинси Кэткарту,

начальнику Медицинской службы

Относительно: межведомственных трений

Кодовый № 082 РМмс-1

Сэр! Прилагаю копию моей переписки с мистером Робертом Хаулендом, директором Черноадского округа преобразования солнечной энергии. Как свидетельствует эта переписка, между нами возникли трения из-за разногласий по поводу лечения одного из моих пациентов. Я ставлю Вас в известность об этом в связи с периодическими перебоями в подаче электроэнергии, которые в последнее время имели место в нашем медцентре. Эти перебои, длящиеся тридцать секунд или ровно минуту, на мой взгляд, слишком регулярны, чтобы их можно было считать случайными. Я не обвиняю в этих весьма серьезных нарушениях работы нашего учреждения директора Хауленда, но, мне кажется, их причины должны быть немедленно расследованы. Я был бы Вам весьма благодарен за помощь в этом деле. (Пожалуйста, имейте в виду, что это сообщение — второе из серии, периодически повторяемой…)

6 искупления 2208 года

От Куинси Кэткарта,

начальника Медицинской службы,

Филиппу Баумгартнеру,

директору медцентра Рыжей Пыли

Относительно: снижения самомнения

Милый мальчик! Будь я нормальным начальником медицинской службы, Ваша ослиная шкура уже сушилась бы на ветру, но, на Ваше счастье, я с детства терпелив с дураками, а к тому же в настоящий момент у меня нет для Вас подходящей замены. Вы совершили три поистине выдающиеся глупости. Во-первых, Вы начальственно осадили человека, равного Вам по положению. Можете считать себя несравненно выше директора Хауленда в интеллектуальном, духовном и профессиональном отношениях, но постарайтесь вспомнить, что директор Хауленд занимает пост директора. Будьте любезны избавить меня от лишних хлопот, которыми чреваты Ваши бесплодные попытки «поставить на место» тех, кто Вам не подчинен. Во-вторых, если уж Вы не можете без этого обойтись, то по крайней мере не совершайте еще одной глупости и не облекайте по доброй воле свои попытки в официальную форму, ибо эти документы являют всем и каждому Ваше самомнение во всей славе его — при скальпеле, стетоскопе и нимбе — в довольно-таки неприглядном виде. В-третьих, проделав все это, не ждите, что я буду вытаскивать Вас из лужи, в которую Вы сели. Что, по-Вашему, я, собственно, должен сделать? Переслать Вашу кляузу начальнику энергетического управления? Поскольку он занят не меньше, чем я, — или во всяком случае немногим меньше, — то, ознакомившись с этой Вашей перепиской, он испытает точно такое же раздражение. Безусловно, он предпишет директору Хауленду выяснить причины перебоев в подаче энергии Вашему медцентру. Однако Вы можете быть заранее уверены, что поле энергопередающих ционидов, или теория взаимодействия третичной тривольтовой зоны трансмиссии, или какой-то еще причастный к этому фактор окажется абсолютно темным и непостижимым, а потому ни Вы, ни я никогда не разберемся, были ли порожденные им помехи справедливым воздаянием, мелочным сведением счетов или проявлением чьего-то чувства юмора. Извольте запомнить, что я не желаю, чтобы меня втягивали в подобную авантюру, тем более что эти перебои явно не причиняют Вашим больным ни малейших неудобств — иначе Вы написали бы об этом прямо и недвусмысленно. Следовательно, они только слегка ущемляют Ваше самомнение, а мешать этому было бы с моей стороны по меньшей мере неуместно. Однако разрешите мне дать Вам совет. Совершенно очевидно, что у Вас есть только два выхода: а) Вы можете приказать директору Хауленду встать на задние лапки. В этом случае директор, без сомнения, внезапно обнаружит, что эти перебои свидетельствуют об угрожающей перегрузке фларнитических кабелей межконтинентальной энергетической сети или о чем-нибудь еще, не менее приятном, и к Вам прибудет аварийная бригада, после чего Вы поймете, насколько спокойнее было бы для Вас остаться при теперешних перебоях; б) или же Вы можете послать короткую телеграмму, благородно извинившись за недопустимый тон Вашего послания от 16 чистилища, объяснив его переутомлением, как оно, вероятно, и было на самом деле. Выразите готовность оказать всяческое содействие в разрешении этой загадки. Я официально уполномочиваю Вас обратиться для этой цели к уже закрытым историям болезней. Буду с интересом ожидать результатов Ваших совместных изысканий, так как, откровенно говоря, мне очень хотелось бы узнать, каким образом человек сумел пройти пешком, в одиночестве триста миль по Черному Аду, когда в его распоряжении имелось только два литра воды, а на всем его пути не было ничего, кроме высохшей растительности и песка. Я посылаю дополнительные запросы относительно этого случая и рекомендую Вам побыстрее начать изыскания, если Вы хотите, чтобы честь разгадки тайны досталась Вам. (Пожалуйста, имейте в виду, что это сообщение-четвертое из серии…)

II

14 искупления 2208 года

От Р. Стюарта Белчера,

директора медцентра Зел. Холмов,

Куинси Кэткарту,

начальнику Медицинской службы

Относительно: Сэма Мэтьюза

Кодовый № 081 мсВН-2

Сэр! На Ваш запрос отвечаем: да, у нас был больной Сэм Мэтьюз. Он прибыл из медцентра Рыжей Пыли в смирительной рубашке повышенной прочности, и мы отправили его дальше в капсуле с мягкой обивкой. Что касается его состояния, то — если Вы разрешите мне обойтись без специальной терминологии — он явно не в себе. Поставить более точный диагноз, право, не берусь. Мы отправили его прямо в Озера. Прибыл он сюда 16 чистилища, а избавились мы от него 18-го. (Пожалуйста, имейте в виду, что это сообщение — четвертое из серии…)

15 чистилища 2208 года

От Мартина Мерриэма,

директора главного медцентра (Озера),

Куинси Кэткарту,

начальнику Медицинской службы

Относительно: Сэма Мэтьюза

Кодовый № 082 мсЛМ-2

Сэр! Да, у нас на излечении находится больной Сэм Мэтьюз. Мистер Мэтьюз помещен в нашу клинику для иногородних. Его заболевание чрезвычайно интересно и, на мой взгляд, позволяет глубже проникнуть в природу религиозного фанатизма. Видите ли, мистер Мэтьюз, будучи механиком, много лет обслуживал установки, преобразующие солнечную энергию в пустыне Черный Ад. Однажды, когда он находился в ее центральной части, внезапно налетевший смерч перевернул его пескосани. При этом пострадала цистерна с водой, и он оказался в одиночестве в безводной пустыне. Психическое потрясение не могло не быть тяжелым. Его лечащий врач доктор Шнуди постепенно выявляет систему символов, позволяющую судить о состоянии его подсознания, но, само собой разумеется, процесс этот ускорен быть не может. По-видимому, у Мэтьюза были галлюцинации — он убежден, что находится под покровительством пророка Умыти. Кстати, Шнуди считает имя этого пророка весьма любопытным символом. К тому времени, когда Мэтьюз выбрался из пустыни, он твердо уверовал в реальность своего бреда. Однако его скрытый фанатизм стая явным, только когда ему сообщили, что его отправляют обратно в Черный Ад. Он заявил, что не поедет туда, поскольку должен идти дальше в «землю обетованную», как повелел ему пророк. Мне кажется, этот случай представляет собой благодатнейшую почву для теоретических изысканий. Шнуди лечит его психоз с помощью, так сказать, «психогидротерапии» — пациенту предлагается как можно больше купаться и кататься на лодке. Курс лечения проходит успешно, несмотря на периодические рецидивы. Мы надеемся в конце концов добиться полного излечения. (Пожалуйста, имейте в виду, что это сообщение — шестое из серии…)

23 искупления 2208 года

Кэткарт — Баумгартнеру

081 рмМС-3

Относительно: Сэма Мэтьюза

Ну, милый мальчик, мне хотелось бы знать, насколько продвинулись Ваши изыскания. (Пожалуйста, имейте в виду, что это сообщение — четвертое из серии…)

24 искупления 2208 года

Баумгартнер — Кэткарту

081 РМмс-4

Сэр! Могу сообщить только, что Мэтьюз бредил, когда поступил к нам, и, несомненно, был сумасшедшим, когда мы отослали его в Зеленые Холмы.

Лечение вначале шло успешно, но нам пришлось прервать курс из-за катастрофы с грузовой ракетой, в связи с чем мы некоторое время не могли уделять Мэтьюзу необходимого внимания. (Пожалуйста, имейте в виду, что это сообщение — девятое…)

30 искупления 2208 года

Кэткарт — Баумгартнеру

081 рмМС-5

Относительно: уклонения от прямого ответа

Мой дорогой мальчик! Возможно, Вы не поверите, но на этой планете есть места и похуже Рыжей Пыли. В частности, мне хотелось бы обратить Ваше внимание на медицинский пункт 116, расположенный в области, получившей экзотическое наименование «Шшш!» в честь звука, который раздается, если там плюнуть на песок. Пункт 116 расположен в центре впадины, напоминающей широкую чашу. Когда солнце стоит над этой впадиной в зените, у человека, находящегося там, могут одновременно обгореть все части тела, независимо от того, обращены ли указанные части вверх, вниз, на север, на юг, на восток или на запад. Из-за весьма высокой сейсмической активности медпункт находится на поверхности и помещается в здании, установленном на больших салазках, которые смягчают толчки во время землетрясений. К несчастью, период упругих колебаний салазок не всегда совпадает с периодом сейсмических волн, а потому, когда земля опускается, здание приподнимается, и наоборот. В результате оно сильно обветшало, и в частности пострадала термическая изоляция. Учтите, что пункт этот уже давно бездействует, так как мне пока не удалось найти для него врача, обладающего всеми желательными качествами. Мне хотелось бы обратить Ваше внимание и на следующее: медицинская служба чрезвычайно заинтересована в том, чтобы узнать, каким образом Мэтьюзу удалось столько времени обходиться без воды. Разумеется, Вы можете не утруждать себя этой проблемой, если она кажется Вам скучной. (Пожалуйста, имейте в виду, что это сообщение — шестое…)

3 августа (II) 2208 года

Баумгартнер — Кэткарту 081

РМмс-6

Сэр! Высылаю копии всех документов, относящихся к нашему бывшему пациенту Сэмюэлю Мэтьюзу. Я отдаю себе отчет, что указанный больной остался в живых после довольно долгого пребывания в весьма неблагоприятных условиях и что это может представлять известный интерес. Однако наш медцентр не располагает необходимым оборудованием для исследования причин этой аномалии. У нас нет достаточно мощной счетно-вычислительной машины для обработки имеющихся данных. Но в любом случае проверка подобных данных, их анализ и теоретические обобщения в обязанности сотрудников этого медицинского центра не входят.

6 августа (II) 2208 года

Кэткарт — Баумгартнеру

081 рмМС-7

Относительно: перемещения

Сэр! С момента получения этой телеграммы Вы отстраняетесь от обязанностей директора медицинского центра Рыжей Пыли и переводитесь на медицинский пункт 116. Вы отправитесь на медпункт 116с первой же грузовой ракетой, следующей через Черноадскую вододобывающую станцию и Южное Пекло. Вам предлагается: а) отремонтировать помещение медпункта 116 и сделать его пригодным для обитания; б) оставаться на медпункте 116 впредь до особого распоряжения, поддерживая его в оптимальном состоянии и снимая показания всех приборов, регистрирующих солнечное излучение, температуру, влажность, атмосферное давление, скорость ветра, частоту и силу пылевых бурь, циклонов, оползней, сейсмических толчков и т. д. и т. п.; в) оказывать медицинскую помощь обитателям Экваториального района преобразования солнечной энергии. Для облегчения объездов Вашего участка медпункту 116 придаются одни (1) пескосани модели СТВ-4. При пользовании этим транспортным средством Вам предписывается сугубая осторожность, поскольку поломки транспортных средств, особенно в длительные периоды засухи, являются основным фактором, поднимающим кривую смертности в Экваториальном районе преобразования солнечной энергии. Учтите, что ввиду электромагнитных бурь, а также высокой метеорологической и сейсмической активности помощь извне может быть оказана далеко не всегда.

12 августа (II) 2208 года

От Куинси Кэткарта, начальника Медицинской службы,

Роберту Хауленду, директору Черноадского округа ПСЭ

Относительно: выживания в пустыне

Кодовый № 081 МСкс-1

Сэр! Прилагаю записи того, что Сэм Мэтьюз говорил в медцентре Рыжей Пыли. По-видимому, он считал, что умирает, и пытался сообщить какие-то сведения, которым придавал особую важность. Вот, например:

«Сестра. Вам вредно говорить, мистер Мэтьюз. Лежите спокойно.

Мэтьюз. Нет! Мне надо сообщить…

Сестра. Не теперь.

Мэтьюз. Но ведь дело идет о моих товарищах! Послушайте…

Сестра. Лягте! Вам вредно говорить.

Мэтьюз. Плевать. Я ведь знаю, что не вытяну. Но у других может и выйти. Значит, так…

Сестра. Конечно, вы поправитесь. А сейчас я должна сделать вам…

Мэтьюз. Запишите, что я скажу, ладно? Про крысу все верно. Можно есть траву и все другое. Можно есть сухие колючки. Можно…

Сестра. Ну конечно, конечно, можно.

Мэтьюз. Но только живьем! Варить ее нельзя.

Сестра. Лягте, пожалуйста.

Мэтьюз. Так вы запишете?

Сестра. Конечно. Только дайте я засучу вам рукав.

Мэтьюз. А уж тогда можно есть что угодно. Даже колючки. У вас в желудке они становятся водой.

Сестра. Лежите тихо, а мы приготовим автошприц… Ну, вот и все.

Мэтьюз. Но вы запишете? Вы поняли?

Сестра. Конечно. Колючки варить не надо. А теперь..

Мэтьюз. Нет!!! Вы все перепутали. Варить не надо крысу!

Сестра. Да-да. Варить надо колючки, а крысу варить не надо. Лягте, лягте.

Мэтьюз. Не то… есть надо в сыром виде… колючки… вообще-то не надо.

Сестра. Лягте. Вот так!

Мэтьюз. Нет… Но крысу… вы… очень важно… крысу…

Сестра. Да-да, конечно… Фу-у! Заснул. Наконец-то!

Доктор Хинмут. Успокаивая пациента, старайтесь ограничиваться общими местами. Избегайте частностей».

Судя по этому разговору, Мэтьюз старался что-то объяснить. Я был бы Вам весьма обязан, если бы Вы сообщили мне, о чем, по-Вашему, могла идти речь.

18 августа (II) 2208 года

От Роберта Хауленда,

директора Черноадского округа ПСЭ,

Куинси Кэткарту,

начальнику Медицинской службы

Относительно: выживания в пустыне

Кодовый № 081 мсКС-2

Сэр! Большое спасибо! Я уже давно пытался получить эти записи. Что касается «крысы», о которой говорил Мэтьюз, — это своего рода поверье. Оно касается песчанки — зверька, который роет норы под кустами чалаки и у высоких стеблей солнечного камыша. Этот зверек ведет активный образ жизни в те месяцы, когда вся остальная местная фауна погружается в летнюю спячку. Согласно поверью, если человек поймает песчанку, вырежет ее пищеварительный тракт и съест его сырым, он сможет жить в пустыне без воды. Считается, что именно в этом заключался секрет Билла Пустынника — одного из первых поселенцев, прославившегося тем, что он несколько раз выходил из пустыни живым, когда уже никто не сомневался в его гибели. Я никогда не относился к этим россказням серьезно и не думаю, чтобы кто-нибудь пытался проверить их экспериментально и в полевых условиях. Впрочем, я ищу добровольцев.

7 сентября 2208 года

Хауленд — Кэткарту

081 мсКС-3

Сэр! Ну, отыскать добровольцев оказалось очень нелегко, и дело кончилось тем, что я обещал недельную командировку в самое злачное местечко на всем полушарии. Однако опыт мы поставили. Не спрашивайте меня, как это возможно, только один доброволец обходился без воды почти три недели, а другой — шестнадцать дней. Эти результаты далеко не каждому покажутся убедительными, но я сообщил о них во все округа ПСЭ. Теперь у человека, заблудившегося в пустыне, будет шанс выжить.

19 сентября 2208 года

Кэткарт — Хауленду

081 МСкс-4

Сэр! Примите мои поздравления. У меня самого уже целая клетка песчанок — и ни одного добровольца. Как называется это злачное местечко? Когда добровольцы найдутся, я намереваюсь поставить такой чистый эксперимент, что ни один человек в здравом уме не усомнится в его результатах. Разумеется, это относится далеко не ко всем.

III

Принцепс, Венера, 30 октноядека 2208 года

Доктор Чарлз де П. Бэнкрофф, президент Межнаучной федерации, сегодня выразил порицание доктору Куинси Кэткарту за его «мистификацию с песчанкой».

С беспрецедентной резкостью доктор Бэнкрофф публично заявил: «Эта нелепая пародия на эксперимент сделает венерианскую науку мишенью для насмешек всех солидных научных организаций Солнечной системы. Многочисленные вопиющие ошибки в этом широко опубликованном — следовало бы сказать: широко разрекламированном! — отчете превращают его в подлинный трактат на тему «Чего следует избегать в науке».

Во-первых, использованный препарат не был чистым. Даже если считать, что в отчете даны истинные результаты, невозможно установить, какой фактор (или факторы?) явился тому причиной.

Во-вторых, нелепо предполагать, будто подобные результаты вообще возможны, вне всякого сомнения, действие желудочного сока должно разрушить проглоченную ткань и уничтожить приписываемое ей волшебное свойство превращать пищу в питье.

В-третьих, если даже предположить, что ткань эта не поддается воздействию желудочного сока, она, безусловно, будет извергнута из организма благодаря перистальтике.

Перечисленного вполне достаточно, чтобы выявить слабости этого «эксперимента». Они ясны даже людям, далеким от науки.

Однако взгляд ученого немедленно замечает в нем и другие недостатки. Этот эксперимент лишен изящества. В нем нет той законченности, которая сообщает опыту достоверность. Кроме того, он статистически не обработан.

Подобной подтасовке нет оправдания.

Я призываю доктора Кэткарта публично сознаться, что его так называемый эксперимент — всего лишь мистификация. В этом случае венерианской науке, быть может, удастся хоть частично сохранить то доверие, которым она пользовалась ранее».

Центральное агентство Венера,

4 янфевмара 2209 года

Доктор Куинси Кэткарт, начальник Медицинской службы, ответил сегодня на критические замечания доктора Чарлза де П. Бэнкроффа. Назвав доктора Бэнкроффа «педантом, трудолюбиво топчущимся на одном месте», доктор Кэткарт заявил:

«В той весьма условной организации, членами которой мы оба являемся, доктор Бэнкрофф выступает в роли администратора, а не ученого. Как ученый, я отказываюсь принимать всерьез выводы, опирающиеся на суждения доктора Бэнкроффа. Продемонстрировать ненаучность его заявления не составляет никакого труда.

1. Он строит свои доказательства на предпосылке, что мой эксперимент может скомпрометировать «венерианскую науку» в чьих-то глазах. Это — сокрытие фактов из опасения утратить популярность.

2. Он заявляет, что эксперимент не может быть полноценным, поскольку он не соответствует его априорным утверждениям. Это — попытка опровергнуть объективную реальность ссылкой на любимые теории.

3. Он заявляет, что эксперимент «неизящен» и, следовательно, не может быть верным. Это — подчинение науки эстетическим категориям.

4. Он сетует, что эксперимент «статистически не обработан». Заметьте, что каждый доброволец съел пищеварительный аппарат одной песчанки, а затем, находясь под непрерывным и тщательным наблюдением, обходился без воды точно указанное число дней, часов и минут. Задача всякого эксперимента — доказать какое-то положение, причем его результаты должны излагаться так, чтобы их можно было подвергнуть независимой проверке. Уснащать же описание эксперимента не относящимися к делу данными и ненужными диаграммами и расчетами только для того, чтобы придать ему «научный вид», в высшей степени ненаучно.

Возражения моего достопочтенного коллеги — это возражения схоласта и педанта, а не ученого.

В науке теории опираются на факты, а не факты на теории».

Принцепс, Венера, 6 янфевмара 2209 года

Восемью голосами против четырех Комиссия по кадрам и назначениям уволила доктора Куинси Кэткарта с поста начальника Медицинской службы. Комиссия по профессиональному поведению единогласно вынесла официальное порицание доктору Кэткарту за «непрофессиональное поведение».

Рэтбоун, Венера, 8 янфевмара 2209 года

Доктор Куинси Кэткарт, бывший начальник Медицинской службы, сделал короткое заявление по поводу снятия его с занимаемого поста и официального порицания, которое вынесла ему Межнаучная федерация. Доктор Кэткарт сказал:

«Прибегнув к подобным мерам, руководящие органы так называемой Межнаучной федерации показали, что они состоят главным образом из подхалимов, покорно поддакивающих администратору, который, как я это продемонстрировал, не имеет ни малейшего представления о настоящей науке. Эти люди, разумеется, могут разделять позицию любого человека. Я разделю позицию Галилея».

Принцепс, Венера, 8 янфевмара 2209 года

Семью голосами против пяти квалификационная комиссия лишила Куинси Кэткарта профессионального статуса на неопределенный срок. Представитель комиссии объяснил: «Это означает, во-первых, что Кэткарт лишается права заниматься медицинской практикой и, во-вторых, что никакие его статьи или сообщения не могут приниматься органами, предназначенными для распространения профессиональной информации или мнений».

Эта мера была принята «для предотвращения пагубных публичных разногласий».

IV

Рэтбоун, Венера, 16 апреля 2209 года

Сегодня сюда добрались два старателя, совсем обессилевшие от тягот пути и от недосыпания, и рассказали о труднейшем путешествии, которое они проделали без воды через солончаки Саламари. По их мнению, они остались в живых благодаря «ночным переходам, точной карте и двум сырым песчанкам».

Флэрниш, Венера, 1 мая 2209 года

Местных врачей поставило в тупик заболевание четырнадцатилетнего мальчика, который ест траву и отказывается пить, причем, по-видимому, без вредных для себя последствий. Он утверждает, будто съел песчанку.

Сухостой, Венера, 26 мая 2209 года

Хенк Дж. Персиваль, владелец торгового заведения «Последняя возможность», сообщает о большом спросе на песчанок среди старателей, геологов и электромонтажников, отправляющихся на плато Пекло.

Принцепс, Венера, 29 мая 2209 года

Эксперименты, поставленные под эгидой Межнаучной федерации, продемонстрировали, что эффективность введения песчанки в человеческий организм для предупреждения его обезвоживания не более чем миф. Серии опытов с заранее определяемыми количествами растертой пищеварительной ткани лабораторных песчанок не показали никакого статистически достоверного увеличения стойкости организма к обезвоживанию.

Южное Пекло, Венера, 10 июня 2209 года

Сегодня утром сюда вышел Филипп Баумгартнер с медпункта 116. Он помещен в больницу в тяжелом состоянии. Перед тем как потерять сознание, Баумгартнер объяснил, что его пескосани сломались «дней десять — двенадцать назад» и дальше он шел пешком. К его рюкзаку была привязана проволочная клетка, устланная стеблями солнечного камыша. Она была пуста. Такие клетки для содержания «аварийных песчанок» продаются в местных лавочках на случай, если покупатель заблудится в пустыне без воды.

Принцепс, Венера, 22 июня 2209 года

По распоряжению Р. К. Харлинга, главы санитарного надзора, всякая продажа «песчанок и родственных им грызунов для использования в целях предотвращения обезвоживания» с нынешнего дня запрещается как «представляющая опасность для здоровья населения и прямо, через возможное заражение потенциальной микрофлорой их кишечника, и косвенно — из-за бытующего суеверия, будто внутренние органы песчанки препятствуют обезвоживанию человеческого организма. Этот миф был полностью опровергнут с помощью строгих научных экспериментов».

Сухостой, Венера, 26 июня 2209 года

Хенк Дж. Персиваль, владелец торгового заведения «Последняя возможность», заявил сегодня, что он продолжает продавать песчанок любителям животных «для содержания в клетках».

Конец Пути, Венера, 27 июня 2209 года

Сандра Корреджано, туристка, заблудившаяся во время охоты в пустыне, была наконец найдена после интенсивных поисков в районе Минеральных равнин. Мисс Корреджано сообщила, что она поймала песчанку. «Мне было очень трудно убить бедняжку, — сказала она. — И я чуть не умерла, когда… когда… ну, вы знаете, что полагается делать в таких случаях. Но потом я чувствовала себя прекрасно».

Принцепс, Венера, 6 июля 2209 года

Глава санитарного надзора Р. К. Харлинг предупредил сегодня, что он будет «возбуждать судебное преследование» во всех случаях незаконной продажи и приобретения песчанок. Мистер Харлинг добавил, что будет преследовав нарушителей, «применяя все средства принуждения, имеющиеся в его распоряжении».

Принцепс, Венера, 8 июля 2209 года

Сегодня санитарный надзор сообщил о результатах химического анализа пищеварительных органов песчанки, который был произведен «независимой и весьма солидной» лабораторией. Никаких агентов, препятствующих обезвоживанию, обнаружено не было.

Сухостой, Венера, 10 июля 2209 года

Сегодня утром в окрестностях поселка было обнаружено два трупа инспекторов санитарного надзора. Результаты расследования указывают, что инспекторы саннадзора, по-видимому, убили друг друга во время перестрелки. Причина перестрелки неизвестна.

Южное Пекло, Венера, 14 июля 2209 года

Сегодня утром из обломков служебных пескосаней был извлечен труп инспектора саннадзора. Результаты расследования указывают, что двигатель пескосаней взорвался.

Шлаковые Горы, Венера, 19 июля 2209 года

Обнаруженный позавчера труп инспектора саннадзора был отправлен сегодня в Принцепс. Смерть была вызвана пулевым ранением в левую часть груди.

Принцепс, Венера, 20 июля 2209 года

Глава санитарного надзора Р. К. Харлинг объявил сегодня, что меры, принятые им против подпольной продажи песчанок, «временно отменяются до завершения массовой кампании санитарного просвещения, ведущейся среди населения».

Принцепс, Венера, 22 июля 2209 года

Доктор Чарлз де П. Бэнкрофф, президент Межнаучной федерации, сообщил сегодня о результатах новой серии экспериментов для «установления возможных последствий введения песчанки в человеческий организм». Кишечники шестнадцати песчанок, выращенных в лаборатории санитарного надзора, были «тщательно измельчены, разделены на сто долей, после чего каждая взвешенная доля смешивалась со взвешенным препаратом одного из местных растений. Ни в одном случае не наблюдалось статистически достоверного повышения содержания воды в результате добавления кишечника песчанки». Доктор Бэнкрофф заявил: «Меня поражает, что люди продолжают верить в нелепый миф, несмотря на неоднократные негативные результаты научных экспериментов».

Сухой Колодец, Венера, 28 июля 2209 года

Шестнадцать слушателей расположенного здесь Исправительного профессионального института покинули его за последний месяц. Предполагается, что заключенные совершают побег сразу же после того, как им удается поймать песчанку. Ввиду удаленности института от населенных районов и полного отсутствия в его окрестностях воды постройка внешней ограды была в свое время сочтена излишней.

Принцепс, Венера, 4 августа (I) 2209 года

Руководство Межнаучной федерации сообщило сегодня о новых мерах, которые принимаются для «уничтожения суеверных представлений о песчанке». С помощью координированной наглядной пропаганды у населения будет выработана психологическая брезгливость к вышеуказанному суеверию. В частности, был упомянут тривизионный фильм «Катастрофа в пустыне», который, по словам представителя МФ, шаг за шагом иллюстрирует причинную цепь, ведущую от безоговорочного принятия суеверия к проверке его на практике, когда семейные пескосани терпят аварию в пустыне. Следует гнетущий эпизод с песчанками, а затем мы становимся свидетелями духовной и физической гибели семьи. Особенно ужасен момент, когда они начинают жевать солнечный камыш и другую растительность того же типа и с отчаянием убеждаются, что сухие стебли не превращаются в воду. На главные роли мы пригласили Питера де Вьянова и Селесту Силсайн — двух «звезд» нашего тривидения, — и, на наш взгляд, их игра великолепна и чрезвычайно убедительна. Одно дело — услышать, что бабушкины сказки — ложь, и совсем другое — убедиться в этом собственными глазами. Еще одно ответственное лицо заявило: «Мы намерены с корнем вырвать это суеверие. Мы пустим в ход все средства!»

V

26 оморожения 2212 года

От Пресли Марка,

директора Координационного центра

научных исследований Земли II,

Полк. Дж. Дж. Конроберту,

начальнику базы Стилуэлл, Земля II

Относительно: обезвоженной воды (?)

Кон! Простите, что задержался с ответом, но у нас тут была небольшая неприятность. Какой-то идиот смазал аппарат для сжижения воздуха! На Ваш вопрос, существует ли способ сгустить воду без замораживания, я, конечно, ответил бы: «Нет». Но мне что-то такое смутно припоминается.

В чем, собственно, заключается Ваша проблема?

27 оморожения 2212 года

От Дж. Дж. Конроберта,

начальника базы Стилуэлл, Земля II,

Пресли Марку, директору КЦНИ

Относительно: наблюдательных постов

Прес! Проблема заключается в тех восемнадцати изолированных наблюдательных постах, которые разбросаны по этому морозильнику. Задача их снабжения вгонит меня в гроб!

Я подавал в соответствующие инстанции рапорты, указывая, что эти посты никому не нужны, что всякое прибытие извне — будь то звездные пришельцы, космолеты контрабандистов, межпланетные пираты и т. п. — неминуемо зафиксируется приборами. Генералы объяснили мне, что приборы можно обмануть и что визуальные наблюдения полезны и необходимы для дополнительной страховки. Вот так-то!

Ну, местность у нас тут довольно-таки гористая, и наблюдательные посты расположены на большой высоте и врезаны в одинокие пики, с которых открывается широкий вид. Снабжать их с воздуха мы не можем из-за ураганных ветров и вообще из-за крайне сложных метеорологических условий. И мы снабжаем их без помощи техники! Никакая машина, никакие вьючные животные тут помочь не могут. Нам все приходится делать вручную. Каждая доставка на посты всего необходимого превращается в многодневное сражение. И главная наша трудность — вода. Летом она расплескивается и разливается. Зимой же снег загрязняется спорами паразита, обитающего в кишечнике одиноких гигантских волков, которые утоляют жажду снегом. Этот паразит весьма опасен для людей, что усложняет ситуацию с первого снегопада до середины лета.

Да, я знаю, что можно пользоваться вторичной водой, но учтите наш бюджет, условия, в которых мы работаем, и малонаучный подход к ситуации со стороны рядового состава.

К тому же эти одинокие гигантские волки завели привычку устраивать логова под навесами наших установок, преобразующих снег в кипяченую воду.

Все вышеперечисленное — только примеры тех трудностей, с которыми мы сталкиваемся, и список этот далеко их не исчерпывает, причем одно обстоятельство оказывается связанным с другим: этого нельзя сделать по такой-то причине, а того — еще по какой-то. Но если бы нам удалось покончить с проблемой доставки воды и со всеми ее осложнениями — жидкой формой, температурой замерзания, микропаразитами, установками для растапливания снега, гигантскими волками и т. д. — все стало бы гораздо проще.

Не могли бы Вы разработать какую-нибудь желатинообразную массу, которая, застывая, превращалась бы в порошок? Человек глотает порошок, а он у него в желудке превращается в воду… И неважно, если он будет весить вдвое больше воды. Мы с радостью готовы таскать лишнюю тяжесть, только бы обойтись без осложнений.

29 оморожения 2212 года

От Марка, КЦНИ,

Дж. Дж. Конроберту, Стилуэлл

Относительно: нежидкой незамороженной воды

Кон! Кажется, я напал на довольно-таки фантастическую возможность разрешить Ваши затруднения. Речь идет об открытии, сделанном на Венере. Как и следовало ожидать, тамошние бонзы набросились на исследователя — не проявляй оригинальности! Я разберусь, что к чему, и дам Вам знать.

16 сентября 2212 года

От Марка, КЦНИ,

Дж. Дж. Конроберту, Стилуэлл

Относительно: безводной воды

Кон! Ознакомившись с венерианской «наукой», я узнал, что в тамошних пустынях водится зверушка, именуемая песчанкой, которая благоденствует, питаясь сухими растениями, пока все остальные животные погружаются в летнюю спячку. Местные старожилы давно об этом знали, и кто-то из них, очутившись в пустыне без воды, решил съесть песчанку и посмотреть, не заменит ли ему сухой камыш воду и пищу.

Совершенно очевидно, что это средство помочь ему никак не могло. Но он испробовал его — и выжил!

Наши эксперименты показали, что в пищеварительной системе этих зверьков существует культура микроорганизмов, способных расщеплять целлюлозу. Мать-песчанка передает эти микроорганизмы детенышам, кормя их в первые недели жизни срыгиваемой пищей. Когда человек съедает песчанку, желудочный сок, естественно, начинает разрушать эти микроорганизмы. Однако человек съедает песчанку в отчаянной надежде, что теперь он сможет переваривать сухие стебли, а потому сразу же принимается их жевать. Микроорганизмы берутся за работу и производят, в частности, нечто вроде пылеобразного древесного угля и воду. Видите ли, целлюлоза — это C6H10O5 или C6(H2O)5; не забывайте только, что водород и кислород, образуя гидрат, не превращаются при этом в воду. Указанный микроорганизм выходит из этого положения, но пока не спрашивайте меня — как. Чтобы разобраться и в этом, нам потребуется время. Но вот Вам Ваша сухая вода, если лишний вес Вас не пугает.

По-видимому, венерианские ученые мужи потчевали своих лабораторных песчанок кормом, содержавшим крахмал, и давали им воду, а вышеуказанный микроорганизм по каким-то причинам не любит крахмала и гибнет из-за отсутствия целлюлозы. Таким образом, их эксперименты продемонстрировали, что реальные факты были лишь плодом воображения, после чего они вдолбили это «откровение» в головы местных жителей с помощью всех возможных средств научной пропаганды. Мило, а?

Но вернемся к нашей задаче. Мы проверяли культуры этого микроорганизма на разных формах целлюлозы и установили, что его вполне устраивают древесные опилки. Посылаю Вам его культуры и живых песчанок для использования по Вашему усмотрению.

Не знаю, разрешит ли это Ваши трудности, но во всяком случае какой-то шаг вперед сделан. Кстати, мы обнаружили, что наилучшие результаты дает свежий пищеварительный аппарат песчанки. Сообщите мне, какое разрешение этой проблемы можно будет найти, прибегнув к помощи военной дисциплины.

Нам будет очень интересно посмотреть, как венерианская «наука» выйдет из положения после того, как мы опубликуем наше сообщение. А сделаем мы это особым способом.

Рэтбоун, Венера, 2 августа (II) 2212 года

Куинси Кэткарт, местный торговец семенами, опубликовал в газетах текст письма, которое он получил от доктора Ч.Дж. Горовица, одного из руководителей весьма уважаемого Координационного центра научных исследований Земли II.Доктор Горовиц, в частности, пишет:

«…Мы хотели бы публично признать Ваш приоритет в исследовании этой важной проблемы и указать, что Ваши выводы полностью подтвердились.

Ваши исследования в значительной степени облегчили стоявшую перед нами задачу.

Мистер Пресли Марк, директор КЦНИ, предложил присудить Вам нашу почетную медаль и сопутствующую ей премию. Как Вам, возможно, известно, премия эта не присуждалась уже три года, а потому сумма ее соответственно возросла. Мы известим Вас…»

Принцепс, Венера, 18 августа (II) 2212 года

П.Л.Снил, представитель юридического отдела Межнаучной федерации, указал сегодня, что Куинси Кэткарт, рэтбоунский торговец семенами, «согласно закону, не имеет права принимать плату, награды, премии, возмещение или иные вознаграждения за деятельность, которой ему запретили заниматься правомочные органы. Согласно статьям 223, 224 и 226 Уголовного кодекса, Кэткарт обязан отказаться от вознаграждения или принять все последствия своего поступка».

Рэтбоун, Венера, 20 августа (II) 2212 года

Дж. Харрингтон Севейдж, видный принцепский адвокат, гостящий у доктора Куинси Кэткарта, заявил сегодня, что «так называемое предостережение юридического отдела Межнаучной федерации является нарушением статьи 6 Основ законодательства, которая прямо указывает, что никакой закон не имеет обратной силы. Доктор Кэткарт вправе получать любое вознаграждение за исследования, проведенные в прошлом, когда его высокая квалификация полностью признавалась соответствующими органами. Любая попытка Межнаучной федерации воспрепятствовать ему в осуществлении этого права повлечет за собой принятие соответствующих юридических мер».

Принцепс, Венера, 22 августа (II) 2212 года

Р.Дж. Роклеш, совладелец фирмы «Севейдж и Роклеш», объявил сегодня, что он представляет родственников ста шестидесяти двух человек, погибших в пустыне от голода и жажды. Мистер Роклеш подчеркивает: «Эти люди стали жертвой пропагандистской кампании, предпринятой Межнаучной федерацией, которая буквально вырвала из их рук средство спасения и тем самым убила их».

Принцепс, Венера, 23 августа (II) 2212 года

П.Л.Снил из юридического отдела Межнаучной федерации сообщил сегодня, что Межнаучная федерация готова «сделать жест примирения в адрес бывшего коллеги» и не будет настаивать на том, чтобы Куинси Кэткарт отказался от вознаграждения за прежние исследования, «однако Кэткарт должен помнить, что он не имеет права в настоящем или в будущем заниматься медицинской практикой или вести соответствующие исследования».

Рэтбоун, Венера, 24 августа (II) 2212 года

Дж. Харрингтон Севейдж, адвокат доктора Кэткарта, предостерег сегодня Межнаучную федерацию, что в «этом деле какие бы то ни было жесты примирения юридически неправомерны. Заявление Межнаучной федерации от 23 августа (II) 2212 года подразумевает, что Федерация присваивает себе право прощать или не прощать нарушение закона по своему усмотрению. Это ставит под сомнение законность деятельности Федерации и ее соответствие статьям 66, 67 и 68, регулирующим взаимоотношения государственных учреждений и граждан Венеры. Мы взвешиваем все весьма серьезные потенциальные следствия указанного заявления. В случае необходимости мы обратимся к суду, чтобы положить конец произволу и беспринципности, которыми чревата подобная позиция».

Принцепс, Венера, 26 августа (II) 2212 года

Байрон Т. Фишер, известный писатель-популяризатор, прибыл сюда на космическом лайнере «Королева космоса». Мистер Фишер собирает материалы для своей новой книги «Мученики и деспоты науки».

Сухой Колодец, Венера, 29 августа (II) 2212 года

Сегодня на рассвете сюда вышли три заблудившихся туриста, которые заявили, что своим спасением они обязаны «песчанкам и сухому чалаки». Они предъявили официальные брошюры, выпущенные для туристов Межнаучной федерацией, предупреждающие, что «старинное поверье, будто проглатывание пищеварительного аппарата песчанки способно уничтожить потребность в воде, представляет собой беспочвенную выдумку. Научные эксперименты показали, что песчанки нуждаются в обыкновенной воде точно так же, как и все другие живые существа». Все трое туристов утверждают, что эта брошюра их чуть было не погубила.

Принцепс, Венера, 6 сентября 2212 года

Во время весьма бурных заседаний руководящих органов Межнаучной федерации сегодня были приняты следующие решения: доктор Чарлз де П. Бэнкрофф по состоянию здоровья сложил с себя обязанности президента; квалификационная комиссия единогласно отменила свое прежнее решение и вернула диплом доктору Куинси Кэткарту, бывшему начальнику Медицинской службы; Комиссия по профессиональному поведению большинством в один голос отклонила предложение отменить официальное порицание, вынесенное доктору Кэткарту, чья фамилия, однако, вновь включена в списки врачей. Кроме того, значительному обновлению подверглись штаты юридического отдела. Совет федерации пока еще не выдвинул преемника доктору Бэнкроффу и, по слухам, разделился на несколько враждующих фракций.

Принцепс, Венера, 8 сентября 2212 года

Доктор Шеррингтон Шайл приступил сегодня к исполнению обязанностей президента Межнаучной федерации. Доктор Чарлз де П. Бэнкрофф вышел из состава совета ее директоров и возглавил особую Редакционную группу, занимающуюся вопросами внутреннего распорядка. В связи с избранием доктора Шайла президентом МФ стал вакантным пост начальника Медицинской службы, и Комиссия по кадрам и назначениям единогласно одобрила кандидатуру доктора Куинси Кэткарта на пост начальника Медицинской службы. Осведомленное лицо, пожелавшее остаться неназванным, заметило по этому поводу: «Справедливость восстановлена, но остается посмотреть, будет ли от этого толк».

12 сентября 2212 года

От Куинси Кэткарта,

начальника Медицинской службы,

Филиппу Баумгартнеру, медицинский пункт 116

Относительно: нового назначения

Кодовый № 121 МСм 116-1

Сэр! В связи с уходами на пенсию и перемещениями в настоящее время освободился пост директора Медицинского центра Рыжей Пыли. Если Вы согласны его занять, сообщите мне об этом при первом же удобном случае. Я учитываю, что Вам будет нелегко покинуть Ваш нынешний пост до окончания сезона дождей, поскольку вверенный Вам медпункт находится в центре естественной впадины. Если память мне не изменяет, здание медпункта водонепроницаемо и снабжено кабельным барабаном, позволяющим ему всплыть, а потом опять опуститься на полозья. Надеюсь, Вы хорошо смазывали механизмы барабана.

26 октноядека 2212 года

От Куинси Кэткарта,

начальника Медицинской службы,

Роберту Хауленду,

директору Черноадского округа ПСЭ

Относительно: науки, уничтожающей суеверия

Кодовый № 121 МСкс-1

Сэр! Мне кажется, Вам следует ознакомиться со следующими отрывками из последней брошюры (2П-1ОЗ), выпущенной издательством Межнаучной федерации и озаглавленной: «Простак знакомится с биотехнологией».

«— Да, Простак, в течение многих лет люди умирали в пустыне, хотя рядом с ними были неисчерпаемые запасы воды — правда, скрытой в растениях, которые казались высохшими и бесполезными. В ту эпоху научно-исследовательские лаборатории Межнаучной федерации еще не создали биаквы. Но и тогда существовал способ избежать гибели в безводной пустыне — для этого нужно было просто проглотить некоторые внутренние органы обыкновенной песчанки.

— Ух ты, доктор! Да неужто об этом никто не знал?

— Нет, Простак. Опрос населения, проведенный в апреле 2211 года, показал, что 92,65 % лиц, ответивших на анкету, считали, что введение в человеческий организм внутренних органов песчанки не предотвратит его обезвоживания, 4,17 % полагали, что это средство может оказать лишь частичное действие; 2,49 % заполнили анкету неправильно и только 0,69 % считали, что это полностью предотвратит обезвоживание, но подавляющая часть этой группы проживала в неосвоенных районах, примыкающих к пустыням, и опиралась в своем заключении только на фольклор и суеверия. Теперь мы настоятельно рекомендуем всем туристам всегда иметь при себе биакву, чтобы в случае необходимости, забыв нелепую брезгливость, прибегнуть к этому простому биотехническому средству получения воды из сухой растительной клетчатки…»

Брошюра 2П-103 содержит еще много подобных страниц.

Кстати, я сообщил в Координационный центр научных исследований Земли II, что первые эксперименты с песчанкой ставили Вы. Честь открытия принадлежит Вам, а не мне.

28 октноядека 2212 года

От Роберта Хауленда,

директора Черноадского округа ПСЭ,

Куинси Кэткарту, начальнику Медицинской службы

Относительно: песчанок

Кодовый № 121 мсКС-2

Нет, сэр! Шеей рисковали Вы. Да и в любом случае, на мой взгляд, приоритет принадлежит Биллу Пустыннику, но как его об этом известить?

Если, однако, Вы хотели бы что-то для меня сделать, то учтите, что я испытываю хронический недостаток в квалифицированных кадрах. Как Вы, вероятно, помните, некоторое время назад один из моих механиков, Сэм Мэтьюз, был доставлен в медцентр Рыжей Пыли, попытался объяснить суть дела и в конце концов решил, что, уж если его считают психом, он может извлечь из этого кое-какое удовольствие. Он все еще наслаждается незаслуженным отдыхом в Озерах.

Не так давно один из моих сотрудников был там в служебной командировке и навестил Мэтьюза. Мэтьюз жаловался, что по ночам ему кажется, будто его постель качается, как лодка на волнах. Он ходит, расставляя ноги, точно старый морской волк. Некий доктор Шнуди, который его лечит, старается добраться до наиболее скрытых механизмов его подсознания и уже довел фантазию Мэтьюза до полного истощения. Другими словами, Мэтьюз сыт гидротерапией по горло, он спит и видит, как бы очутиться в таком месте, где воды вокруг него «не будет вовсе — разве что одна фляга».

Надеюсь, Вы пойдете ему навстречу, тем более что я могу предложить ему как раз то, о чем он мечтает.

30 октноядека 2212 года

Кэткарт — Хауленду

121 МСкс-3

Сэр! Рад сообщить, что Шнуди охотно выписал Мэтьюза, заявив, что, по его, Шнуди, мнению, он, Шнуди, добился полного его излечения. Мэтьюз находится по пути к Вам, и, если Вы повесите его посушиться с недельку на веревке, я думаю, он будет вполне готов приступить к исполнению своих обязанностей.

А тем временем Шнуди, вдохновленный этим успехом, взялся за обработку своих материалов о сеансах с Мэтьюзом и готовит к публикации гигантский том, который, несомненно, принесет ему репутацию выдающегося ученого, весьма возможно, создаст его школу и, пожалуй, обессмертит его имя.

История с Мэтьюзом является наглядным примером непрерывно продолжающегося победоносного наступления рациональных сил науки на невежество и суеверие.

К сожалению, при некоторых обстоятельствах бывает нелегко решить, что тут что.

Дорис Писерчиа Наваждение

Голая металлическая камера, непонятно откуда падающий свет… Если это сумасшедший дом, то стены покрывал бы мягкий войлок. Нет, скорее тюрьма, самая настоящая тюрьма. Кое-кто за это поплатится!

Дункан напряженно прислушался. Стояла закладывающая уши тишина, прерываемая лишь его дыханием. Он опять опустился на холодный пол. Каменноликий тюремщик, затолкавший его сюда, явно был садистом… Впрочем, сейчас благоразумнее сохранять спокойствие и ждать, ничем не выдавая своего смятения.

Некоторое время Дункан сидел и думал, затем внезапно вскочил и бросился на дверь, замолотил по ней кулаками. Через несколько минут дверь открылась, и на пороге появился Каменноликий — квадратный, тяжелый, с пустыми глазами.

— В чем дело?

— По закону мне разрешается воспользоваться телефоном!

Уверенность моментально слетела с Дункана, когда Каменноликий нахмурился и произнес:

— Что такое «закон»?

— Не пытайтесь сбить меня с толку, — недоверчиво сказал Дункан. — Вы бросили меня в камеру, даже не объяснив, в чем моя вина. Я требую свидания с адвокатом.

— Что такое «адвокат»?

Дункан яростно взглянул на него, и Каменноликий отступил, закрывая дверь.

— Сколько вы собираетесь меня здесь держать?! — закричал Дункан.

— Пока не придут Они, — ответил тюремщик, и дверь захлопнулась.

Дункан сжал зубы и уставился в пол. Больше он не закричит, не доставит им удовольствия слышать его страх, знать, в каком состоянии его нервы.

Он потер ушибленную руку. Пока не придут Они…

— Они, — мягко проговорил Дункан, пытаясь придать слову правильную интонацию, раскрыть его смысл. Кто это «Они»? Наряженная для расстрела команда? Может быть, его расстреляют за сопротивление при аресте?

«Прекрати! — приказал он себе. — Высшую меру давно отменили».

Дункан, вероятно, заснул; когда он открыл глаза, к нему двигались две высокие тени. «Они» пришли. Он вжался спиной в стену и с отчаянием подумал: если его попытаются вытащить, он будет драться до конца.

Его не коснулись. Оба мужчины остановились в проходе и глядели на Дункана. Затем один поднял руку и щелкнул пальцами. Каменноликий принес два складных стула.

Не сводя с узника глаз, гости сели. Дункан в свою очередь пристально изучал их. На вид каждому перевалило за пятьдесят, но оба были в хорошей форме. Он еще отметил странную одежду: штаны из грубой ткани, рубашка и высокие тяжелые ботинки.

Обхватив колени руками, чтобы унять дрожь, Дункан сказал:

— Думаете прикинуться такими же тупоумными, как ваш охранник? Зря тратите время — я могу ждать, сколько надо.

— Мы вовсе не собираемся прикидываться, — произнес один из них, и Дункан впился глазами в его лицо.

На румяных щеках говорящего выступили капельки пота, как будто он только что вышел из парной. Нельзя сказать, что было холодно, хотя, конечно, прохладнее, чем днем, когда Каменноликий вошел в дом Дункана и арестовал его.

— Кто вы? — спросил он, не ожидая ответа.

— Мое имя Рэнд. А это мистер Диверс.

Насколько Рэнд был розовощек, настолько Диверс был желто-бледен, словно из него выкачали всю кровь. Он выглядел измученным. Они оба выглядели измученными. Почему они так одеты? Где их форма?

Дункан сложил руки на груди и вызывающе посмотрел им в глаза. Он скорее умрет, чем спросит, за что его арестовали!

Диверс нетерпеливо дернул головой, и Рэнд заговорил снова.

— Мы хотим задать вам несколько вопросов, а потом, может быть, ответим на ваши. — Рэнд улыбнулся, но его улыбка казалась натянутой. Он чувствовал себя явно не в своей тарелке.

— Спрашивайте.

— Когда вы заметили пропажу личной бирки?

Опять! Он не хотел больше слышать об этом! Просто какая-то чушь!.. Дункан внезапно почувствовал неодолимую усталость, его потянуло ко сну.

— Не знаю.

— Постарайтесь вспомнить, пожалуйста.

— Это была не бирка, а удостоверение личности. Я что-то искал в бумажнике, карточка выпала, и ее тут же смыло в канализационную решетку.

Подавшись вперед, Рэнд спросил:

— Где это случилось?

— Я кончил работу и шел домой.

— В каком городе? — быстро вставил Диверс.

— Идите к черту.

Диверс откинулся на спинку стула и посмотрел на Рэнда.

— Мы зря теряем время. Дункан облизал пересохшие губы.

— Если вас интересует, кто я, возьмите мое свидетельство о рождении.

Они уставились на него, как будто он сказал что-то из ряда вон выходящее. Через секунду лицо Рэнда приобрело обычное равнодушное выражение, а Диверс открыто ухмылялся.

— Где оно?

— У Каменноликого. Вашего тюремщика. Рэнд взглянул на Диверса.

— Сходи.

Все еще ухмыляясь, Диверс поднялся.

— Повторяю, это бесполезно. Пора кончать.

Он вышел из камеры и скоро вернулся с клочком бумаги.

— Любопытно, где он мог ее взять? — проговорил Рэнд, мельком взглянув на бумажку.

— Кругом полно всякого мусора. Похоже на обрывок…

— Но почему он вообще стал искать?

— Откуда ты знаешь, что он делал до того, как его привели сюда? — возразил Диверс.

Дункан плотно сжал колени. Они разговаривают, будто его здесь нет! А свидетельство о рождении значит для них не больше, чем для Каменноликого… Арест. Неприятная была сцена…

— Минутку! — возмущенно заявил при аресте Дункан. — Пусть я потерял удостоверение личности, что из того? У меня есть права!

И Каменноликий спросил:

— Что такое «права»?

Да, именно это он и спросил. Тогда Дункан выхватил из бумажника свидетельство о рождении и сунул его под нос этому идиоту.

Каменноликий прочитал вслух запись в документе и спросил:

— Что такое «мать»? Что такое «отец»? Что такое «рождение»?..

Дункан смотрел на Рэнда. Тот начал комкать свидетельство, потом передумал и сунул его в карман. Было очевидно, что эти двое принимают его за кого-то другого. За преступника. Надо немедленно все прояснить, иначе дело зайдет слишком далеко, если еще не поздно.

— Как выглядело ваше удостоверение личности?

Это не может продолжаться бесконечно, пронеслось в голове Дункана.

— Белое, примерно семь на пять. Там были записаны имя, адрес, отношение к военной службе.

— Белое?

— Я же сказал — белое.

Диверс смотрел на него со скрытой враждой. Почему? У него не могло быть причин для ненависти. Он никогда в жизни не видел этого человека.

Рэнд закинул ногу на колено и стал отскребать ногтем грязь с подошвы ботинка.

— Как оно выглядело после того, как выпало из вашего бумажника?

Как выглядело?.. Он обреченно проводил взглядом плывущую в грязи белую карточку. «Черт побери!» Тогда он произнес это вслух. Потому что на миг ему почудилось, что перед тем, как провалиться в решетку, карточка изменила цвет и форму. Она показалась ему металлической и округлой, зеленой и странно незнакомой.

— Как будто бы зеленого цвета, — выдавил Дункан и осекся. — Нет, оно было белым. Я же говорил.

Пальцы Рэнда застыли на ботинке, и теперь уже он смотрел на Диверса с легкой улыбкой. Диверс нахмурился и покачал головой.

— Это ничего не значит.

— Именно значит.

— Что за черт… — пробормотал Дункан и словно вышел из оцепенения. Подумаешь, обронил удостоверение личности! Мало ли с кем могло случиться!

— Не понимаю, почему это вас так волнует. Разве трудно установить, кто я?

— Мы знаем, кто вы, — многозначительно сказал Диверс.

— Тогда почему я под замком? — голос Дункана прозвучал хрипло и надтреснуто. — По крайней мере свяжите меня с адвокатом!

Рэнд отвел взгляд.

— Боюсь, что это невозможно.

— Почему?

— Такой разговор дорого бы стоил, — вставил Диверс, и в его глазах ярче прежнего сверкнула усмешка.

— Прекрати, — раздраженно бросил Рэнд. Они поднялись и подошли к двери.

— Подождите! — отчаянно взмолился Дункан. — Выпустите меня. Выпустите! За что вы меня здесь держите? Я ничего не сделал! Если думаете, что я совершил преступление, то скажите хотя бы, какое.

Рэнд покачал головой.

— Вы не совершали преступления.

— Ну хорошо, я ничего не понимаю, не понимаю, что происходит; я червь, а вы боги — но выпустите меня!

— Не могу.

— Почему?!

— Потому что вы сумасшедший.

Дункан отпрянул, как ужаленный, ударился о стену камеры и сильно ушиб спину и голову. Какой-то миг, как затравленный зверь, он дико озирался, затем повернулся к Рэнду.

— Я не верю вам! — выдавил он и подался вперед. Рэнд быстро отступил. — Это не сумасшедший дом. Здесь нет врачей. Где я? Что это за камера?

— Это кладовая — единственное место, куда мы могли вас поместить.

Дверь за ними захлопнулась.

Дункан мерил шагами камеру. Ему казалось, что скоро он уже протрет пол. Какие странные стены. Трудно представить себе более гладкий металл. Как стекло.

Он постепенно успокаивался и обретал присутствие духа. Пока что его не тронули и, вероятно, не тронут. По какой-то причине Рэнд и Диверс хотят, чтобы он сошел с ума, и постарались соответствующим образом все подстроить. Но его не проведешь. Это не тюрьма — значит, и полицейский участок тоже обман. Очевидно, он действительно находится в кладовой, хотя, пожалуй, не всякий бульдозер снесет такую кладовку.

Наконец Дункан растянулся на холодном полу, подложив руки под голову. Рано или поздно эта чудовищная история выплывет, и тогда он поднимет такой шум, что Рэнд и Диверс кончат свои дни за решеткой.

Когда Рэнд вернулся, Дункан все так же лежал на полу и даже не повернул головы.

— Нам надо еще немного поговорить.

— Об удостоверении, разумеется, — сказал Дункан.

Рэнд слабо улыбнулся:

— Между прочим, да. Вы же знаете, это очень важно.

— Я знаю только, что по виду вы нормальный человек. На кого вы работаете? Вы шпион? Зря стараетесь, у меня нет никаких секретов.

Рэнд вздохнул и прислонился к стене.

— Сосредоточьтесь на бирке. На карточке, я имею в виду. Что вы почувствовали, увидев, как она скользнула в решетку?

— Не помню.

— Постарайтесь вспомнить.

— Ничего не почувствовал. А что я должен был чувствовать?

— Думаю, вы лжете. Дункан приподнял голову.

— Сделайте одолжение — уйдите.

— Поверьте, это крайне важно.

— Поверить вам? Хорошо!..

— Вы почувствовали злость?

— Нет.

— Грусть?

— Конечно, нет.

— Радость?

— Уйдите!

— Обреченность?

Дункан сжал голову и перевернулся на спину.

— Нан! — выкрикнул он.

— Кто это? — удивился Рэнд.

— Моя жена, идиот.

— Ваша жена?!

Его жена, его любящая жена…

— Что случилось? Ты упал? — спросила она.

Он только что вошел в дом — уставший, голодный и уже начинавший злиться, потому что на столе не было еды. Она с ужасом уставилась на его грудь, потом подошла к телефону и вызвала полицию…

— Хотя бы принесите мне койку. Вот бы вам поспать на этом полу.

— Простите, — сказал Рэнд. — Я не подумал, что вам может быть неудобно. Я пришлю НН… Каменноликого.

Рэнд ушел, а Дункан улыбнулся и встал. Если они хотят играть, пусть! Он не выйдет из игры.

Отворилась дверь, и вошел Каменноликий. Ничего не подозревая, он наклонился, опуская койку, и тут Дункан что было сил ударил его в основание шеи…

Он вышел из камеры и застыл: все вокруг изменилось. Куда-то исчез полицейский участок; его место заняло маленькое помещение со стальными стенами.

Дункан подавил пробудившийся ужас. Пускай меняют декорации, это его не остановит!

Он осторожно, на миллиметр, приотворил другую дверь и, затаив дыхание, замер, прислушиваясь к разговору между Рэндом и Диверсом.

— Сознание — это функция разума, — говорил Рэнд, и в его голосе звучала злость. — Неужели ты не чувствуешь своей ответственности?

— Ну и что? У нас хватает других дел. Ты тянешь время.

— Черт побери, он и так скоро пойдет в Распылитель.

Дункан проскользнул за дверь. Говорящие были скрыты от него стеной каких-то коробок. Он тихо пошел на звук голосов.

— Это случилось, потому что он потерял личную бирку, — Рэнд говорил монотонно, словно повторяя старый довод.

— И что же ты предлагаешь? — язвительно спросил Диверс.

— Не волнуйся, твои деньги будут целы… Потеряв бирку, он внезапно испытал шок. Неожиданно он стал никем. Это было невыносимо, и он немедленно обратился к подсознанию. Не ухмыляйся, у него есть подсознание! Иначе откуда взялись эти воспоминания? Неужели ты не видишь?!

То, что видел Диверс, не имело никакого отношения к словам Рэнда. Его глаза расширились, лицо побелело. Рука дрогнула, и чашка с кофе упала на пол.

Внезапно напрягшаяся спина Рэнда была единственным знаком того, что он тоже почувствовал неладное.

— Я моложе и сильнее вас обоих. Кроме того, мне нечего терять, — предупредил Дункан. — Не делайте глупостей.

— Не подходи! — выкрикнул Диверс, закрыв лицо руками и съежившись в кресле. — Где охранник?

— Он без сознания. Не беспокойтесь, я его не убил.

— О боже, — простонал Диверс, и его глаза сверкнули в сторону Рэнда. — Все ты и твоя проклятая психология.

Рэнд медленно повернулся. Он был бледен, но казался спокойным.

Дункан вышел из-за коробок и наконец рассмотрел помещение. Его внимание привлекло содержимое открытого шкафа — теплая одежда, ботинки и пара странных костюмов наподобие водолазных. Он обернулся и увидел, что Диверс целится в него из пистолета.

Рэнд тоже заметил оружие и рявкнул:

— Убери!

Рука Диверса дрогнула.

— Что он собирается делать?

Дункан сжал кулаки:

— Вы не имеете права стрелять в меня. Я ни в чем не виноват.

— Он прав, — сказал Рэнд. — Положи пистолет.

Диверс поколебался и швырнул оружие к ногам Дункана.

— Валяй. Бери. Ты же здесь главный.

— Мне не нужен пистолет. Я хочу уйти.

— Идти некуда, — странным голосом произнес Рэнд.

— Я хочу домой.

— Это…

— Заткнись. Пусть идет, — процедил Диверс сквозь стиснутые зубы.

— Неужели ты не можешь понять, что он страдает?

— Иди, — с усмешкой повторил Диверс. — Не слушай его. Он еще безумнее тебя.

Дункан на негнущихся ногах подошел к двери. Уже у порога его окликнул Рэнд.

— Когда будете выходить, закрывайте все двери. На обратном пути тоже.

— Я не вернусь.

Рэнд тяжело опустился на край стула и склонил голову.

— Вернетесь. Заблуждение дало трещину, когда вы признали, что бирка была зеленой. Не вините нас… Мы не хотели.

Дункан замер, по спине пробежал холодок. Чего они добиваются? Очередной трюк, чтобы задержать его?..

Он целеустремленно шел вперед, и эхо шагов гулко разносилось по стальному коридору. Вдоль стен стояли какие-то аппараты, но они не привлекали его внимания.

В лицо ударил свет, рука автоматически закрыла последнюю дверь. Он, вероятно, не туда попал, вероятно, где-то не там повернул, потому что вокруг…

Пусть они вытаскивают его из дома, пусть бросают в тюрьму и изощренно издеваются. И пусть они подменили полицейский участок стальной пещерой, но нельзя же выбить мир из-под ног!

В ослепительно белом небе сверкало чужое солнце. Над каменистой поверхностью колыхался раскаленный воздух.

Вдали что-то двигалось, какие-то точки на мрачном горизонте, и Дункан с яростно колотящимся сердцем пошел в ту сторону. Он молился, чтобы это оказалась Земля, какая-нибудь неисследованная пустыня, но в глубине души знал, что это место не имеет ничего общего с его родиной.

Тело планеты было прорезано лощиной, и на дне ее работал гигантский механический комплекс. Экскаваторы зачерпывали породу и грузили в вагонетки. Вагонетки бежали по рельсам и скрывались за скалами.

Дункан резко остановился. Точки оказались не людьми. Это были насекомые — большие, похожие на муравьев существа, запросто ворочавшие полутонные глыбы руды. Они трудились быстро и молча. Рабочие в лощине, операторы вагончиков, отдельные фигуры, копошившиеся у какого-то купола вдалеке, — все были муравьями.

Дункан шагнул вперед и упал, споткнувшись о камень. Над ним склонилось насекомое.

— Ты упал, — бесстрастно произнесло оно. — Я помогу тебе встать и проведу осмотр повреждений.

Две сильные трехпалые руки поставили его на ноги. В центре груди муравья находилась круглая зеленая пластинка с буквами АВТ. Выпуклые горящие глаза медленно оглядели Дункана.

— У тебя нет бирки.

Дункан попятился.

— Ты насекомое, — прошептал он. — Ты ничего не знаешь. — Он сорвался на крик: — Ты глупое насекомое и ничего не знаешь! Глупая безмозглая тварь! — Он продолжал пятиться, снова споткнулся и упал. Муравей шагнул к нему, и он выкрикнул: — Не подходи!

— У тебя нет бирки, — повторил муравей. — Не может быть существа без удостоверения личности. Надо уведомить человека.

— Я человек… — всхлипнул Дункан.

— Ты ничто. Почему ты здесь?

Неожиданно между ними появился второй муравей, с буквами НН. Его рука поднялась и указала на грудь Дункана.

— Он потерявшийся. Оставь его, не смотри. Для нас его нет, он только для человека.

Дункан, пошатываясь, отошел за скалу. Муравьи проводили его взглядом и вернулись к работе.

Тут наконец до него дошел весь ужас происходящего. Чужое небо, чужое солнце, чужой воздух. Он существует, и планета существует, и эти два факта означают, что он дышит не кислородом.

Но он на Земле! Он землянин! У него свой маленький дом и жена по имени Нан с карими глазами. Их дети будут похожи на нее, когда родятся. Или уже родились? Солнце… солнце печет невыносимо.

Шатаясь как слепой, натыкаясь на скалы, падая и поднимаясь, он вернулся в туннель, закрывая за собой все двери.

Рэнд и Диверс внесли Каменноликого в свою комнату. Дункан остановился и посмотрел на то, что недавно казалось ему человеком. Он думал, что ударил человека. На самом деле он уничтожил гигантского муравья. Удар почти перерубил шею, в ране виднелась белая влажная ткань. На полу, как насмешливый глаз, лежала бирка с буквами НН.

Диверс при появлении Дункана торопливо отошел за стол и сел, подозрительно глядя на него. Рэнд, сцепив руки за спиной, стоял посреди комнаты, не в силах поднять глаз.

Дункан медленно подошел к нему и опустил голову, готовясь услышать чудовищный приговор.

И все-таки он был не готов. Слова жгли как огонь. Он не смотрел на Рэнда, но искал в его тоне ложь, тщился уловить тончайшее коварство, которое докажет, что все это обман, мистификация…

Но голос Рэнда звучал ровно и спокойно, искренне и жестоко, и лишь морщинки вокруг глаз выдавали его муку.

— Диверс и я — владельцы компании, известной на Земле под названием «Лаборатория ДНК». Мы создаем живые организмы, способные трудиться на непригодных для человека планетах. Большей частью мы производим крупных насекомообразных существ для разработки редких металлических руд.

Наши «насекомые» трех типов, по-разному выращенные и обученные. ДНК и АВТ управляют рудопромывочными желобами и добывают сырье; НН предназначены для контроля. Несколько лет назад один из АВТ сошел с ума — решил, что он человек. Эти годы мы с Диверсом пытались выяснить, что сломало его психику. Теперь благодаря вам мы знаем. Мозг наших созданий состоит из тех же белков, жиров и углеводов, что и человеческий, и ничем ему не уступает, хоть и рассчитан на другие условия.

Мы породили то, в чем сами не разобрались. Диверс и я хотели продолжать проверку, но правительство нуждалось в металле и вынудило нас поторопиться. Да и мы не особенно возражали, никак не ожидая, что нашим насекомым известно что-нибудь, кроме того, чему их учили.

Несколько часов назад вы потеряли личную бирку — может быть, ее сорвало захватывающим контейнеры крюком или случайно отлетевшим камнем — так или иначе, вы утратили ощущение личности, и мозг ваш немедленно придумал новую. Мы не понимаем, каким образом могли у вас появиться представления о Земле, о человеческой жизни и культуре. Но мы понимаем, что вы чувствуете себя человеком.

Я бы немедленно все прекратил. Нужно время, чтобы изучить наши творения, провести с ними все мыслимые психологические проверки и узнать в конце концов, кого же мы создали: существо, удовлетворенное выполнением порученной работы, или обреченного на муки несчастного человека в облике чудовища. Но времени мне не дают. Остается только одно, и я искренне надеюсь, что это улучшит положение. Отныне мы будем создавать работников, не наделенных чертами личности. Хочу думать, что, не имея представления об индивидуальности, они не смогут ее утратить. Больше я ничего сделать не могу.

Рэнд замолчал. Его плечи поникли.

Дункан поднес к лицу руку. Он видел морщины на ладонях, волосы на тыльной стороне, резко выступившие суставы. Он чувствовал, как сердце перекачивает кровь. Это наваждение — если только его ощущения и мысли можно назвать наваждением — просто так не исчезнет. Наконец он поднял голову.

— Что произошло с тем, с другим?

— Он хотел умереть.

— Я тоже, — прошептал кто-то, и Дункан узнал свой голос.

— В куполе у лощины стоит Распылитель, — сказал Рэнд. — Там мы уничтожаем пустую породу.

Пустую породу? Умереть так — все равно что не жить. А он жил. Последние несколько часов он жил! Для смерти должна быть причина…

Он перерыл свою память и судорожно ухватился за единственную подсказку. Когда-то людей казнили за преступления — а он виновен в обмане. Возомнил себя человеком. Ложь. Его зачали в лабораторных установках, а родили на конвейере. Он заявлял, что его дом — Земля. Тоже ложь. У него нет дома.

Он виновен. Приговор — смерть.

— Я готов.

Рэнд достал из стенного шкафа резиновый костюм и стал одеваться. Диверс с безразличным видом сидел за столом, наблюдая за поднимающейся к потолку струйкой сигаретного дыма. Когда Дункан двинулся с места, его голова дернулась.

— У нас с вами есть общая черта, — проговорил Дункан. — Нам обоим нехватает человечности.

Лицо Диверса напряглось. Он начал что-то отвечать, потом вдруг замолчал и отвернулся.

Рэнд посадил Дункана в маленькую открытую машину и вел ее всю дорогу до купола. Яркий свет резал глаза, но Дункану виделось ласковое желтое солнце. На каменистой равнине он видел раскачиваемую ветром траву. Серый кролик выскочил из норы, на миг принюхался, затем юркнул обратно.

Распылитель был больше и шире человека. Дункан заглянул в его прозрачную дверь: внутри, как в пустыне, мерцал раскаленный воздух.

Рэнд опустил руку ему на плечо.

— Вы слышите меня? — Его лицо было бледно за маской костюма, а рука заметно дрожала. — Вам надо только войти и закрыть дверь.

Дункан шагнул вперед.

Рэнд стиснул его руку.

— Постойте. Пусть наваждение исчезнет!..

Дункан подумал, что это могло быть и с приговоренным к смерти на Земле. Придет священник, а потом врач предложит заглушить страх. Как разрешено законом.

Но он не хотел легкой смерти.

Он шагнул внутрь и своей рукой закрыл дверь — думая о солнце.

Он еще мысленно крикнул: «Я человек!..» Разрушительные силы добрались до человеческой плоти за синтетической оболочкой тела, и его смерть была болезненной и мучительной. Как он и хотел.

Майкл Коуни Погонщики айсбергов

Хлесткие порывы ветра со свистом разбивались о шлем Скандера, стоящего на глыбе ослепительно блестящего кантекского льда. У его ног вились змейки мелкого рассыпчатого снега. Несмотря на густой мех, Скандер дрожал и нервно переступал с ноги на ногу, наблюдая, как два землянина в неуклюжих перчатках колдуют над своими приборами.

Тот, что пониже, старший, произнес:

— Там, внизу, определенно есть след. Прямо под нами, футов триста, я думаю. Большой след.

— Ты уверен? — насмешливо спросил другой, высокий. — Мы будем выглядеть глупо, Эркеленс, если выйдем в море на пустой льдине.

— Росскид, я перегоняю лед уже несколько лет, — ответил Эркеленс терпеливо, — и у меня достаточно опыта, чтобы распознать след. Видишь тень? — Он показал на экран, и земляне склонились над прямоугольным ящиком. — Это ледовый червь. Ярдов четыреста длиной. Хороший червь!

Росскид сухо усмехнулся:

— Может, ты еще скажешь, с какой стороны у него голова?

Эркеленс обвел взглядом ослепительное снежное поле, сливающееся вдали с голубым туманом плавающих полярных айсбергов. Обернувшись, он посмотрел в сторону серого с серебром сурового океана, несшего от самого горизонта волны, исчезающие из виду всего в сорока ярдах от них за краем ледовой скалы. Потом вернул взгляд на экран и показал пальцем.

— Голова там, — уверенно произнес он. — К северо-востоку, против течения.

Молча наблюдая за ними, Скандер никак не мог понять, почему эти земляне верят только своим электронным приборам. Он, житель Кантека, и так знал, что ледовый червь здесь. Собственно, он им и показал, где искать. Когда вертолет пролетал над этим местом, он сразу почувствовал присутствие морского гиганта, почувствовал по какому-то отзвуку в позвоночнике, по беспокоящей пустоте, возникшей вдруг внутри. Всем своим существом он ощутил отвратительную толстую светящуюся смерть, спрятавшуюся глубоко во льду, втягивающую огромными глотками воду вместе с планктоном и рыбой и выбрасывающую назад потоки воды, уже профильтрованной. Перевернутая буква U, повисшая под плавучей ледяной глыбой: насыщенное фосфором тело, голова с похожей на пещеру пастью, рыщущая в темной воде… Скандер содрогнулся.

— Эй ты, кантек… Скандер! Ставь палатку.

Он развязал, распаковал, затем расправил безвольные складки розового материала и прикрутил штуцер баллона. Земляне пошли осматривать свое новое приобретение. Скандер дернул тугой рычажок, воздух зашипел, и с легким потрескиванием палатка начала наполняться. Вскоре, словно зрелая грудь на белом теле снежной равнины, рядом с ним поднялся тугой розовый купол.

Скандер усмехнулся. Порой его поражало техническое превосходство землян: пластики, атомные моторы, само совершенство техники в любой области. И тем не менее он был нужен им, чтобы справиться с ледовым червем. В такие минуты он улыбался и чувствовал себя выше землян и лучше, несмотря на загаженные моря своей планеты и энергетику, основой которой до сих пор служила переработка нефти.

Но земляне, купившие сотню лет назад права на полярные льды Кантека, были отнюдь не глупы. Они принимали решения на основе опыта собственного мира и оказались дальновидными, в то время как кантеки, смеясь, продавали то, что казалось тогда совершенно бесполезной массой льда.

Очнувшись от раздумий, Скандер пожал плечами и принялся носить в палатку продукты и оборудование, затем разложил все по местам и установил две кровати. Сам он предпочитал спать снаружи в мини-куполе, подальше от этих двух людей, которые чаще всего просто игнорировали его, тем самым еще больше усугубляя его одиночество.

Где же ты, Валинда?..

Он установил свой мини-купол и направился к землянам. Эркеленс и Росскид уже начали бурить лед. Лазерный луч уходил все глубже, и в небо взмывали высокие фонтаны пара. Участие Скандера во всех работах было оговорено заранее, и платили земляне всегда хорошо.

Росскид заметил его первым.

— Кантек! Будешь опускать заряды. Только смотри, чтоб до самого дна. Потом тяни за нами провода. И смотри, не порви. Понял?

— Скандер выполнял такую работу и раньше, — вступился Эркеленс.

— Возможно, но здесь специалист по взрывным работам я. Для этого ты меня и нанимал, нет? После того случая, когда ты расколол айсберг и убил червя… Я тебя не упрекаю, но за кантеками надо следить, не то они наделают дел. Я-то знаю.

За несколько часов они насверлили во льду несчетное количество шурфов, очертив площадь примерно сто на сто ярдов. Скандер шел последним, опуская заряды на длинных проводах. Наконец они закончили, вернулись к палатке и подключили провода к замыкателю.

Эркеленс взглянул на небо. Желтое солнце Кантека стояло довольно высоко над горизонтом; долгий полярный день протянется еще несколько недель.

— Не будем торопиться, — сказал он. — Можно пока отдохнуть. Взрывать будем через шесть часов.

Росскид зевнул. В теплой палатке он снял с себя верхнюю одежду и остался в одних длинных трусах, волосатый и чем-то напоминающий медведя. Подавив в себе неприязнь, вызванную его внешним видом, Скандер вежливо пожелал землянам спокойной ночи и пошел к выходу. Эркеленс устало пробормотал что-то в ответ, Росскид промолчал. Скандер и не ожидал ответа от него. Он забрался в свой мини-купол и уснул.

Меньше чем через час его разбудил рокот в небе. Высунув голову из палатки, он взглянул вверх. Резко очерченный на фоне мутного голубого неба силуэт похожего на стрекозу вертолета пронесся на запад. Скандер спрятался в палатку и попытался снова заснуть, но мысли его крутились в водовороте ненависти, словно лопасти пропеллера Это был не тот зафрахтованный вертолет, что доставил их на льдину, но Скандер узнал белый опознавательный знак на днище машины. Изображение стояло у него перед глазами еще несколько часов.

Заснув наконец, как ему показалось, всего на минуту, он очнулся от грубого толчка в плечо. С трудом открыв глаза, Скандер увидел склонившегося над ним Росскида. Его небритое лицо не выражало ничего, кроме презрения.

— Ты! Вставай.

Скандер скатился с постели, встал и, поскольку был уже одет, сразу последовал за землянином. Эркеленс только-только появился из большой палатки с замыкателем в руках. Он взглянул на них мельком, затем внимательно оглядел горизонт.

— Все готово? — спросил он с ноткой неуверенности в голосе. В операции отрыва от ледника всегда есть что-то окончательное, необратимое.

— Готово, — ответил Росскид, глядя на него.

— Хорошо. — Эркеленс нажал кнопку, и лед содрогнулся от взрывов множества зарядов, следующих один за другим через микросекундные интервалы. Почти одновременно взметнулись вокруг лагеря маленькие фонтаны снега. Не глядя друг на друга, все трое напряженно ждали, когда движение льда под ногами подскажет, как прошла операция.

— Отчалили, — произнес Эркеленс с облегчением, уловив едва заметное покачивание. Скрежет ломающегося льда перешел в измученный стон, и айсберг отошел от ледника.

— Займись контрольным колодцем, Скандер. — Эркеленс отсоединил замыкатель и отнес в свою палатку.

Скандер откатил насос с лазером к переднему краю льдины. Установив лазерный бур на треногу, он направил его вниз и настроил луч в тысячную долю дюйма толщиной на двухфутовую полосу. Затем включил роторный узел и сделал пробный круг. Нить света сфокусировалась на льду и медленно повернулась на 360 градусов. Вскоре у ног Скандера образовалась круглая лужица кипящей воды чуть больше четырех футов диаметром. Он подключил насос и стал наблюдать, как двухфутовая полоска пара движется вокруг гибкой трубы. Бур быстро врезался в толщу льда, размеренно шумел генератор, из отводной трубы насоса прямо на снег стекала вода. Скандер удовлетворенно вздохнул.

Когда он вернулся в лагерь, Эркеленс и Росскид готовили на переносной плите завтрак. Пахло жареным беконом.

— Я видел вертолет Лежура, — сказал Скандер. Фраза произвела мгновенное действие: опрокинув сковородку, Эркеленс вскочил на ноги.

— Где? Куда он направлялся?

— На запад.

— На запад! О господи… — Эркеленс взглянул на Росскида. — Возможно, он здесь для того же, что и мы. И возможно, тоже пойдет к Алкару. Это единственный крупный город в том направлении.

— Но мы вышли раньше.

— Это ничего не значит, если он отчалит дальше по берегу. Более короткий маршрут. Нам придется идти вдоль ледника почти тридцать миль, пока мы не выйдем к Полярному морю. Я думал, у нас будет больше времени, и хотел найти червя получше. Но если у Лежура червь уже подготовлен, то к тому времени, как мы подойдем к отправной точке, он вырвется вперед.

— Он придет в Алкар первым и перехватит рынок, — медленно добавил Росскид. — А нам придется отдать товар почти даром. Не очень-то поторгуешься, когда льдина под тобой тает в теплой воде.

— Черт! — Эркеленс рухнул на складной стул, побросал вывалившийся бекон обратно в сковородку и задумчиво перемешал.

— У нас хороший червь, — возразил Скандер. — Мы можем его перегнать.

— Надеюсь, — Росскид многозначительно посмотрел на кантека.

Скандер решил, что ему лучше какое-то время не попадаться землянам на глаза, пробормотал что-то насчет проверки лазера и быстро удалился.

Колодец ушел уже глубоко, дно скрывалось из виду в густом пару. Некоторое время он наблюдал за ним, о чем-то рассеянно думая, но вдруг уловил знакомый мысленный толчок, когда ледовый червь наконец почувствовал приближающийся лазерный луч. Скандер выключил бур, убрал треногу, а затем, привязав за спиной портативный лазер, сбросил в шахту веревочную лестницу и начал спускаться.

У самого дна гибкий шланг с хлюпающим звуком втягивал воздух. Скандер снял из-за спины лазер и принялся за работу, хрипло дыша в насыщенном паром воздухе. Когда лед оплавился настолько, что у основания шахты образовалась небольшая камера, он двинулся в сторону, пробивая лазером сияющую ледяную стену и толкая ногами впереди себя шланг насоса. Пробив узкий туннель около двадцати футов длиной, Скандер повернул вниз, постепенно выгибая туннель назад, чтобы вывести его к шахте, но намного ниже.

Часом позже он уже мог различить темную тень за колеблющимися отражениями лазерного луча. Переключив инструмент на малую мощность, он осторожно оплавил оставшийся лед, обнажив грубую кожистую стену в конце туннеля — бок гигантского ледового червя. Скандер чуть увеличил мощность — бок сжался, на коже червя появились волдыри. Айсберг шевельнулся, и Скандер почувствовал мощный толчок под ногами.

Хорошего червя они нашли, большого и сильного…

Скандер вздрогнул, прогоняя пугающие мысли, выбрался в камеру у основания шахты и повторил все операции, протянув туннель к другому боку червя. Там он снова проверил его реакцию и, удовлетворенный, вскарабкался по лестнице на поверхность.

Эркеленс и Росскид уже ждали его.

— Как дела? — озабоченно спросил Эркеленс.

— Отлично. Хороший червь. Все будет в порядке, — ответил Скандер, оглядываясь вокруг. Айсберг отошел от края ледника и двигался в открытое море, оставив в береговой линии огромную рваную дыру, похожую на след зубов исполина.

— На плавающую льдину право собственности не распространяется. — Эркеленс сидел около палатки в складном кресле, смазывал винтовку и внимательно оглядывал проплывающие мимо ледяные горы. — Как только айсберг отошел от ледника, в зачет идет только обладание. Кто займет, тот и прав.

— Боишься пиратов? — Росскид скользнул взглядом по серому горизонту.

— Боюсь Лежура. У него гораздо больше технических возможностей, чтобы устроить какую-нибудь пакость, и куча денег, чтобы все это провернуть. Он может себе позволить собственный вертолет, и ты бы видел его субмарину! Не то что наша консервная банка.

Он махнул рукой в сторону маленького суденышка, свисающего с автоматической шлюпбалки на краю айсберга. Залатанное яйцо из серого металла длиной около десяти футов, в котором мог работать всего один человек, причем работать в опасной близости от дряхлого микрореактора.

Скандер проследил взглядом за рукой Эркеленса, и его сердце сжалось при мысли о тесной черноте внутри субмарины. Воспоминание оставалось с ним до самого спуска в шахту: нужно было слегка подкорректировать курс. Поливая дубленую шкуру чудовища слабым лазерным лучом, он ясно представлял себе, как оно, раскачивая огромной головой в темной воде, выгибается вправо, сокращая мышцы в ответ на раздражающий жар, и похожая на пещеру пасть всасывает воду в беспрерывных поисках пищи на глубине.

Тут ему снова вспомнилась Валинда.

И Лежур. («Эй ты, кантек, отправляйся вниз и разберись, в чем дело. И чтоб не вылезал, пока мы снова не начнем двигаться!») Валинда стояла тогда рядом и держала его за руку, а землянин кричал что-то об убытках из-за опоздания и о некомпетентности кантеков, экспертов по ледовым червям. Айсберг сильно раскачивало. Они с Валиндой забрались в маленькую субмарину, висящую у отвесной стены, Лежур отключил автоматику и с головокружительной скоростью обрушил их в воду.

Скандер вспомнил страшный толчок, когда они ударились о поверхность моря, внезапную смену черноты за иллюминатором игрой света, как только он включил прожектор, освещавший стену айсберга по мере погружения. Он вспомнил, как Валинда гладила его по руке, пытаясь нежностью успокоить его безотчетную дрожь. («Не позволяй ему портить тебе настроение, родной. Думай лучше о том, сколько нам заплатят в конце рейса».) И свое чувство благодарности, потому что она прекрасно знала, что он дрожит не от злости, а от страха.

Потом в иллюминаторе появился ледовый червь. Сегментированное тело змеилось из основания айсберга, словно чудовищная гусеница, светящаяся в черной воде, гигантская кишка безмозглого зла. Низко, слишком низко висящая голова. Червь уже на две трети выбрался из туннеля и собирался покинуть айсберг.

Нужно было загнать его обратно. Загнать голову назад и вверх. Заставить его заползти в туннель. Скандер выпустил кислород из вентиля на носу судна и проследил взглядом, как пузырьки затянуло в пасть червя. Пузырьки исчезли, и, пока кислород проходил сквозь насыщенное фосфором тело, пасть раскрывалась все шире и шире в немом крике боли. Но червь не повернул обратно.

Скандер вдруг обнаружил, что Валинды рядом с ним нет. Зная, что он не позволит ей это сделать, она сама решила проявить инициативу. Щелкнул замок камеры, он бросился к люку, но было уже поздно. Одетая в резиновый костюм фигурка появилась за стеклом иллюминатора и поплыла в сторону червя в потоке воды, которую тот втягивал в пасть. В одной руке Валинда держала реактивный движок с болтающимися лямками, в другой — миниатюрную мину.

Она подплыла к самому рту червя, зависла там — крохотная темная фигурка на фоне кошмарной фосфоресценции — нажала рычажок взводящего механизма, одновременно крепящего мину крюками к грубой шкуре зверя, и поплыла обратно, резко отталкиваясь ластами против течения. Двигатель, прижатый к груди, оставлял позади широкую струю пузырьков.

Скандер вспомнил Лежура, его легкомысленную беспечность по отношению к часовым механизмам взрывателей. Вспомнил, как пожалел тогда, что не успел проверить таймер мины перед выходом Валинды наружу. Затаив дыхание Скандер смотрел, как она борется с течением, потом подвел субмарину настолько близко к зияющей пасти, насколько осмелился.

Но тут полыхнул ослепительный свет, и у самого края пасти возникла рваная рана в форме звезды. Тело Валинды подбросило взрывной волной, лодку тряхнуло, замигали огни, и беспомощная, оглушенная Валинда вплыла, медленно поворачиваясь, в пасть червя в тот момент, когда он судорожно рванулся обратно в туннель.

Еще на память приходило окрашенное смертельной яростью воспоминание о словах Лежура: «Теперь тебе не придется делить проценты на двоих».

Голос Росскида вернул его к действительности.

— Я не понимаю, что ты тут делаешь, но мы потеряли управление. Айсберг крутится на месте. — Человек глядел на него, едва сдерживая ярость, но за ней скрывался страх: блеклые глаза его невольно возвращались к обнаженному боку червя.

Скандер задумался. То, что айсберг крутится на месте, могло означать сразу несколько вещей. Либо, забывшись в воспоминаниях, он перестарался с лазером, но это вряд ли. Либо червь мог спрятать голову в лед, оставив снаружи только бесцельно перегоняющий воду хвост. Это тоже маловероятно: он бы заметил, что участок кожи передвинулся.

Скорее всего случилось другое.

— Иногда червь понимает, что его используют, — объяснил он Росскиду. — Он чувствует присутствие людей на льдине, и постоянное воздействие лазером его раздражает. Они, как правило, совсем безмозглые, но изредка попадаются посообразительнее.

— И что произошло?

— Он выгнул голову назад и лезет к поверхности льдины. Движение прекратилось. Нас несет течением и разворачивает ветром.

— Замечательно! — съязвил Росскид, печально улыбнувшись и смягчив голос, словно выговаривал маленькому ребенку. — И что же вы теперь предлагаете, мистер Скандер?

Скандер пожал плечами.

— Ждать. Через какое-то время червь повернет и опять доберется до воды. Может случиться, что он вылезет с другой стороны. Это иногда бывает, но черви редко покидают айсберг. На этой стадии жизненного цикла им нужен холод. Просто иногда тепло его собственного тела слишком сильно оплавляет лед вокруг него, ему становится трудно удерживаться за стены, и он пробивает новый туннель.

— Да ты, оказывается, знаток! — голос землянина был неестественно спокоен, и Скандер судорожно вздохнул. Почему они все такие? Что в этих льдах, в червях или просто в самом факте пребывания на Кантеке делало землян такими озлобленными? Никто не звал их сюда, но они пришли, потому что тут был шанс сделать деньги. Похоже, сам процесс «делания» сводил их с ума.

— Я изучал морскую биологию, — старательно сдерживаясь, ответил Скандер. — В частности, ледовых червей и их жизненный цикл. Это важная дисциплина на Кантеке, особенно со времени начала кризиса пресной воды. Некоторые черви совершают за свою жизнь до сорока миграций на север. Когда они направляются в теплые воды, айсберг охлаждает их тело, а потом, когда добираются до определенных широт и айсберг тает, они оставляют потомство кормиться в теплых, богатых пищей морях и отправляются обратно. А молодые черви собираются к Южному полярному леднику только после созревания. Самцы остаются подо льдом всю свою жизнь, а самки сразу после спаривания забираются в туннели по краю ледника, питаются там чем придется и ждут, когда их льдина отломится.

Скандер заметил, что его голос звучит все выше и выше: ужас перед этим огромным землянином с опасной тенью страха в глазах заставлял его говорить и говорить…

— У тебя ума раза в полтора больше, чем нужно, кантек, — холодно произнес Росскид. — Иди за мной. Надо обсудить все это с Эркеленсом.

Он развернулся и, то и дело поскальзываясь, стал взбираться по наклонному ледяному туннелю.

Эркеленс сидел около палатки и задумчиво разглядывал медленно вращающийся горизонт, Росскид схватил Скандера за локоть и толкнул его к капитану.

— Расскажи ему, что мне говорил! — потребовал он.

Скандер объяснил положение.

— Похоже, мы ничего не можем сейчас поделать, — грустно заметил Эркеленс, когда Скандер закончил разъяснения.

— Я так не думаю, — сказал Росскид, кинув на кантека многозначительный взгляд. На поверхности он снова обрел уверенность в себе: страх в его глазах уступил место хитрости и расчету.

— У тебя есть какие-нибудь идеи, Росскид?

— Нет, но, может быть, есть у Скандера?

— Скандер? — капитан взглянул на кантека. — Я понял, что нам остается только ждать?

— Да, — ответил Скандер, ожидая, что будет дальше, но Росскид не стал настаивать на своем.

Позже в большой палатке, когда Скандер ушел в свой мини-купол, Росскид пояснил, что он имел в виду.

— Я не доверяю этому кантеку, — заявил он Эркеленсу.

— Скандеру? Зря! Я с ним уже четвертый раз. Он наш человек!

— Человек? — Росскид усмехнулся. — Как ты можешь называть человеком гуманоидного карлика в четыре фута ростом? Я тебя не понимаю, Эркеленс! Похоже, ты пробыл здесь слишком долго и стал таким же, как они.

— А что ты, собственно, имеешь против кантеков, Росскид?

— Послушай, — Росскид наклонился вперед, и в лице его появилось что-то угрожающее. — Ты меня нанял делать работу, и я ее делаю. До сих пор, кажется, я делал ее хорошо, и за это ты мне платишь. Я свои деньги оправдываю. Но мне никто не платит за то, чтобы я любил кантеков! Ты знаешь, что этот высокомерный ублюдок делал в шахте? Читал мне лекцию о ледовых червях, черт подери! Говорит, что он морской биолог.

— Так оно и есть.

— Может быть, по их меркам, но на Земле он бы гроша не стоил. Кого они из себя строят? Им до нас еще тянуть и тянуть! Они до сих пор пользуются двигателями внутреннего сгорания, они загадили свою атмосферу и море. Они отстают от Земли на века! А этот чокнутый карлик изображает передо мной высшее существо!

Эркеленс задумчиво посмотрел на своего компаньона.

— Ты боишься льдов, Росскид? Если да, то тебе не следовало браться за эту работу. Во льдах что-то такое есть, и со временем оно тебя достает. Человек может испугаться. На всю жизнь. У меня были в свое время неприятности, и я обратился к врачу. Он сказал, что такое чувство возникает от безжизненного окружения. Здесь ничего нет, только лед, море и небо. В этих широтах не бывает птиц, и я никогда не видел здесь рыбы На корабле по крайней мере рядом с тобой большая команда, пара кошек и, конечно, крысы. А здесь, во льдах, когда ты на другом краю льдины или один в шахте, у тебя не бывает чувства, будто ты совсем один во всей Галактике? То есть почти один. Потому что там, внизу, червь. Ты, он и больше никого, Росскид, ты и червь, вдвоем в вечной бесконечности. И при этом ты знаешь, что тебе одному с ним не справиться. Бывает у тебя такое чувство, Росскид?

— Иди ты к черту, — пробормотал Росскид.

— Я только хотел сказать, что у всех нас есть проблемы. У меня свои, у Скандера свои. Но лишь потому, что нам страшно, мы не должны кидаться друг на друга. Ты, Росскид, новичок в этом деле, и поэтому мы делаем тебе скидку. Но тебе следует поступать так же. Нас трое, мы здесь надолго, и нам надо ладить друг с другом. Вот так. А теперь скажи, почему ты не доверяешь Скандеру.

Поколебавшись, Росскид ответил:

— Он слишком легко сдается. Когда айсберг остановился, он знал, в чем дело, но, похоже, не хотел ничего предпринимать.

— Он профессионал, — спокойно произнес Эркеленс. — Подобное случалось и раньше, тут мало что можно поделать.

— Я понимаю, но… Я подумал, может, он в сговоре с Лежуром и задерживает нас намеренно.

— Не думаю. Помнишь, он сам сказал нам про Лежура. А мог бы этого и не делать. Мы ведь не слышали вертолета.

Росскид, все еще не переубежденный, проворчал что-то в ответ, и на этом разговор закончился. Земляне стали готовиться ко сну. Эркеленс вскоре уснул, дыша ровно и глубоко, а Росскид долго ворочался, то и дело просыпаясь от кошмарных видений. Ему снилось, что он лежит на животе и видит перед собой лед, словно койки под ним нет. Зеленый лед постепенно приобретал голубой оттенок. Яркий фосфоресцирующий голубой цвет сгущался по мере того, как червь поднимался сквозь лед вертикально вверх, жадно подбираясь к нему, Росскиду, единственному существу во всей Галактике.

Эркеленс, сгорбившись, сидел у экрана.

— Кажется, он повернул. След удлинился. Как ты думаешь, Скандер?

Кантек с непроницаемым лицом мерил шагами ледовую площадку.

— Что он, по-твоему, телепат? — фыркнул Росскид.

— Что-то вроде, — ответил Эркеленс. — Кантеки хорошо чувствуют животных. Ты еще не заметил? Скандер нашел нам этого червя, а мы лишь разметили его точное положение.

Скандер остановился.

— Через час мы снова будем двигаться. Я могу начинать новую шахту прямо сейчас, — уверенно сказал он и отошел в сторону.

На самом деле характер движения изменился уже через пятьдесят минут. Вращение айсберга прекратилось, и, к облегчению Эркеленса, они двинулись в нужном направлении, на запад вдоль береговой линии. Скандеру потребуется еще несколько часов, чтобы закончить шахту, но это время не будет потеряно.

Незадолго до ужина Росскид подбежал к палатке и обнаружил, что Эркеленс сидит снаружи и спокойно готовит еду.

— Там впереди айсберг! — выпалил он, задыхаясь от бега. Облачка пара пульсировали у его открытого рта. — Может, это Лежур. Но он недалеко ушел.

— Не волнуйся. Скандер ведь сказал, что у нас хороший червь.

— Да, но он не сказал, насколько хорош червь у Лежура.

— Скоро узнаем. Далеко он?

— Около мили.

Подошел Скандер — маленькая, детская фигурка на белом фоне. Взглянул на дымящийся котелок, потом на Эркеленса.

— Шахта готова, капитан. Все в порядке, — произнес он, неуверенно улыбаясь.

— Росскид заметил Лежура. Примерно в миле от нас. Впереди. Каковы наши шансы?

Кантек вздрогнул, заслонил глаза ладонью от солнца и взглянул на море, сохраняя непроницаемое выражение лица. Росскид внимательно наблюдал за ним.

— Я уже говорил, что у нас хороший червь, — напомнил Скандер. — Погонщиком у Лежура, очевидно, Альво: он был с ним в прошлый раз. Лежур заметит нас и заставит Альво гнать червя, Альво не станет перечить… Я думаю, через неделю Лежур загонит своего червя, или тот взбунтуется и покинет айсберг. Мне жаль Альво. Но в Алкар мы придем первыми.

— Другими словами, — произнес Росскид, глядя на Скандера в упор, — нам не стоит беспокоиться из-за того, что Лежур нас опережает?

— Да.

— Послушай, Скандер, — торопливо вмешался Эркеленс, — я не собираюсь учить тебя твоему делу, но в общем так: я бы не хотел потерять его из виду, сам понимаешь. Пусть он будет впереди, если нужно, но не очень далеко. За ним надо следить.

— Мягко стелешь, шкипер, — заметил Росскид.

Скандер перевел взгляд с одного землянина на другого, повернулся и пошел к своей крошечной палатке. Расстегнул входной клапан и забрался внутрь.

— Похоже, он не будет есть, — отметил Росскид. — Наверно, ты его расстроил.

Эркеленс бросил на него яростный взгляд.

— Когда ты сделаешь еще несколько заходов, Росскид, может быть, ты начнешь что-то понимать. А пока просто запомни, что здесь, на айсберге, три человека и еще трое там, впереди. Они наши враги, и море наш враг, и небо, и червь тоже. И даже наши собственные мысли. Нас трое против всего остального, Росскид. Не надо делать это соотношение еще хуже.

Росскид задумчиво зачерпнул ложкой из котелка и посмотрел на мини-купол в нескольких ярдах от него.

Всю следующую неделю айсберг резал серый океан, двигаясь на север. Сияющий ледник остался далеко позади, но они всегда держали в поле зрения хрустальную искорку на горизонте, показывающую позицию Лежура. На поверхности океана появилась пленка: они входили в загрязненные воды. Однажды утром, когда Росскид и Эркеленс заканчивали завтрак, до них донесся слабый высокий свист.

Эркеленс удивленно взглянул вверх.

— Похоже на вертолет Лежура. Движется в нашу сторону.

— Как ты думаешь, что ему надо?

Эркеленс ухмыльнулся.

— Может быть, он сломал ногу и его помощник летит просить помощи. Мы далеко от земли, а у его вертолета не очень большой радиус действия. Будем надеяться. — Он продолжал наблюдать, как вертолет, словно жук, машущий крыльями, завис в туманном небе, затем опустился на их льдину, подняв облако мелкого снега.

Из вертолета выбрался человек и неторопливо двинулся в их сторону. Они остались сидеть. Лежур, сам ростом примерно с Эркеленса, остановился, возвышаясь над ними, и поздоровался. Эркеленс поднял глаза, словно только что его заметил, и произнес обыденным тоном:

— Привет, Лежур.

— Я так и думал, что это вы. Заметив вас на хвосте, я сказал себе: «Должно быть, это Эркеленс направляется в Алкар, и, как всегда, слишком поздно», — легко, с издевкой парировал Лежур и взглянул на Росскида.

— Росскид, это Лежур, — Эркеленс представил их друг другу, после чего они снова обменялись настороженными взглядами. Молчание затягивалось. Эркеленс с Росскидом вернулись к завтраку.

— Какие-нибудь неприятности, Лежур? — наконец спросил капитан с набитым ртом.

— У меня никаких. Я думаю, неприятности у вас: слегка отстаете. После того как я залью рынок пресной водой, вы вряд ли получите в Алкаре большую цену.

— Если предположить, что ты доберешься туда первым. В чем я лично сомневаюсь.

Лежур присел на корточки и теперь оказался на одном уровне с ними.

— Послушай, Эркеленс, — начал он серьезным тоном, — я не вижу смысла в этой гонке: мы режем друг друга. У меня есть предложение.

— Я так и думал.

— Мы можем заключить сделку, — продолжил Лежур, не обращая внимания на сарказм. — Мы оба знаем, что в Алкаре нехватка пресной воды. Почему бы нам не объединиться? Скажем, что они должны взять оба айсберга по твердой цене. Ну конечно, чуть ниже обычной: они тоже не дураки. Так мы оба выиграем, вместо того чтобы одному из нас рисковать практически за гроши.

— Это ты рискуешь получить гроши, Лежур. Я за свою цену спокоен.

Лежур резко поднялся:

— Ты дурак, Эркеленс. В этой гонке дело может кончиться тем, что оба наших червя покинут айсберги, и никто из нас не дойдет до места.

— Я дойду, — ответил Эркеленс уверенно.

Лежур бросил на него испепеляющий взгляд, развернулся и пошел к вертолету. Когда он проходил мимо мини-купола, оттуда выбрался Скандер, и они застыли на мгновение, глядя друг на друга, словно в немой сцене. Потом Лежур опомнился и двинулся к машине. Минутой позже вертолет с ревом взмыл в небо. Скандер присоединился к землянам, сел на корточки и молча принялся за еду под неуверенными взглядами землян.

— Что ты на это скажешь? — спросил Росскид, когда Скандер поел и ушел.

— Лежур загнал своего червя. Он знает, что мы можем прийти в Алкар первыми.

— Я имею в виду его и Скандера.

Эркеленс тяжело вздохнул.

— Хотел бы я, чтобы ты выкинул из головы эти свои подозрения. Скандер и Лежур однажды работали вместе. Может быть, Лежур удивился, увидев его здесь. Откуда я знаю? Не понимаю, какое это имеет значение.

Росскид пробормотал что-то и ушел прочь. Позже Эркеленс обнаружил Скандера в северной части айсберга. Маленький кантек глядел в сторону моря.

— Лежур замедляет ход, — сказал он. — Мы его догоняем.

— Что у тебя было с Лежуром? — спросил Эркеленс.

Скандер поворошил ногой рыхлый снег и промолчал, затем взглянул на землянина, снова на море и принюхался.

— Чувствуешь, капитан?

Эркеленс послушно втянул носом воздух и уловил слабый неприятный запах. Море вокруг было затянуто переливающейся радужной пленкой.

— Что это?

— Еще одна ошибка моего народа, — сказал Скандер, вздыхая. — Вам следовало бы внимательнее присматриваться к тому, что происходит вокруг, капитан. Кантек не просто планета, где можно заработать деньги на обеспеченную старость. Кантек — это целый мир, где гуманоиды живут, любят и убивают так же, как и вы, и мои люди так же корыстны, как и ваши, только моложе. Из-за корысти они совершают ошибки, те же ошибки, что совершались много лет назад на Земле. Ваша планета, если бы захотела, могла бы помешать нам делать их, но Земля не хочет помочь.

— У тебя сегодня горько на душе, Скандер. Из-за Лежура?

— Возможно. Но это не меняет дела. Ваши люди пришли на нашу планету, чтобы делать здесь деньги. Если бы вы помогли нам подняться до вашего уровня, денег стало бы меньше. Например, у нас не было бы тогда проблем с пресной водой, не было бы загрязнения морей и атмосферы. Вы на Земле ведь справились с этими проблемами, так?

— Справились. Это потребовало много времени и сил, но мы справились.

— Очевидно, раньше ваши океаны выглядели местами так же, как и здесь.

Эркеленс взглянул на воду. Даже с высоты айсберга легко было заметить маслянистую пленку, играющую радужными отражениями.

— Так далеко на юг… — пробормотал он. — Через десять лет все это достигнет ледовой шапки. Что тогда? Если море неспособно будет испарять, откуда возьмется дождь?

— Все еще не так плохо, капитан. Это утечка с нового подводного нефтяного месторождения. Я рассказывал в прошлый раз, помнишь? Большой проект в пятистах милях от Алкара. Там внизу жили люди. В огромном герметичном куполе. Они бурили дно и качали неочищенную нефть по трубам на берег.

— Помню, — Эркеленс, не отрываясь, глядел на нефтяную гладь, зачарованный этим кошмаром.

— Месяц назад там произошла катастрофа. Никто не знает, из-за чего. Может быть, не выдержал купол, может, был взрыв или землетрясение. Известно лишь, что связь с промыслом внезапно прекратилась. Промысел… — Скандер горько усмехнулся. — Там был целый город. Предполагалось, что этот нефтяной пласт будет снабжать весь Кантек в течение последующих двухсот лет. Но, как объявили, связь прекратилась, а поверхность моря в этом районе внезапно покрылась слоем нефти. Кое-где до фута толщиной. И это высококачественная нефть! На вашем месте я бы даже не курил, пока не пройдем этот район. Я никак не пойму, зачем все это. Земля ведь уже давно не использует нефть. Почему должны мы?

— Очевидно, Мировой Совет считает, что менее развитые планеты должны сами пробить себе дорогу вперед, — сказал Эркеленс, как бы оправдываясь. — Даже на Земле в старые дни было немало примеров того, что может случиться, если искусственно ускорять развитие расы.

— И поэтому мы не получим реакторов и урана.

— Скандер, — терпеливо произнес Эркеленс, — на Кантеке каждые двадцать лет случаются крупные войны. Пусть все поутихнет. Дайте себе шанс. Сейчас передать реакторы вашим враждующим правительствам было бы все равно что вручить лазеры обезьянам.

Он закашлялся в замешательстве, поняв, что допустил оскорбительное сравнение, но Скандер ничего не ответил, в задумчивости продолжал глядеть на медленно вздымающуюся поверхность моря.

— Его червь устал, — сказал Скандер. — Он гнал его слишком сильно.

— Мы его догоняем, — с удовлетворением заметил Росскид — Быстро догоняем!

Это происходило два дня спустя после разговора Эркеленса и Скандера. В воздухе стоял удушливый запах нефти. Бьющий в лицо северный ветер за последние несколько часов почти остановил движение айсберга. Льдина Лежура застыла всего в полумиле от них, и время от времени они видели его людей — черные муравьи на фоне отсвечивающего серебра.

— Думаешь, червь уйдет от них? — с надеждой спросил Эркеленс.

— Нет, под нефтью он не уйдет. Там, внизу, вода совершенно черная. Черви напуганы и будут держаться знакомой обстановки. Ты заметил, как мы движемся?

Айсберг раскачивался, но это неровное движение никак нельзя было отнести за счет волнения. Гигантский червь метался то в одну сторону, то в другую, и им легко представлялась огромная раскрытая пасть на раскачивающейся голове, ищущей конец неестественно черной воды. Тем не менее айсберг продолжал медленно двигаться на север. Скандер отсоветовал слишком сильно гнать червя, позволив ему самому выбирать курс до тех пор, пока они не оставят нефть позади.

— Что там происходит? — спросил вдруг Эркеленс.

Три маленькие фигурки — команда Лежура — копошились в южной части своего айсберга. Целый каскад крошечных черных точек скользнул вниз вдоль сияющей стены и без всплеска упал в вязкую воду.

Эркеленс и Росскид встревоженно переглянулись.

— Что-то этот паразит задумал… — сказал капитан.

Внезапно вода у основания айсберга Лежура взметнулась черными и красными брызгами, секундой позже долетел звук взрыва.

— Наверно, хочет потормошить своего червя, — усмехнулся Росскид. — Это единственное, что ему остается.

Эркеленс и Скандер молчали, наблюдая за опадающими фонтанами воды. Сквозь густой черный дым, сносимый ветром в их сторону, стал вдруг виден расползающийся полукруг ярко-красного огня, но плотный дым тут же снова скрыл его из виду.

— Он поджег море! — закричал Эркеленс. — Этот ублюдок поджег море! И ветром огонь сносит в нашу сторону!

— Ну и что? — спросил Росскид, закашлявшись. Глаза его слезились. — Мы можем пересидеть в палатке.

— Ты не понимаешь, — тихо сказал Скандер. — Наш червь может умереть.

— Как? Он там, внизу, в полной безопасности.

— Не думаю. — Скандер натер кусок материи снегом и замотал нижнюю часть лица, пытаясь защититься от дыма. — Червь может испугаться. Он не совсем слепой. Вокруг рта у него есть светочувствительные клетки. А он и так неспокоен из-за нефти, — добавил кантек приглушенным голосом.

По мере приближения огня дым немного развеяло. Ветер проносил черные хлопья у края айсберга, словно волны густого, перекатывающегося прилива. За дымом двигалась лента огня шириной около трехсот ярдов. Айсберг дрожал.

— Червь испугался, — сказал Скандер.

— Что же делать? — спросил Росскид, нервно оглядываясь по сторонам.

— Ничего. Ждать.

Пока они стояли на краю айсберга, завороженно глядя вниз, ярко-красное с желтыми вспышками поле огня, вскипающее густым черным дымом, подбиралось все ближе. Совсем недалеко, в спокойной воде, неподвижно стоял айсберг Лежура. Крошечные фигурки на краю тоже наблюдали за происходящим.

— Смотрите! — хрипло выкрикнул Росскид.

Впереди, в пятидесяти ярдах от них, в кипящей черноте возникло какое-то бледное пятно. И тут же они услышали чудовищный хриплый вздох, похожий на измученный, режущий кашель. Над стелющимся дымом появилась голова червя. По его чешуйчатой коже стекали ручьи смешанной с нефтью воды. Эркеленсу послышался низкий стон. Росскид в ужасе зажал рот руками, но не мог оторвать взгляда от чудовищного видения. Голова рывками поднималась из воды все выше. Тяжело раскачиваясь из стороны в сторону, червь в агонии издавал хриплые стоны, а пламя подкатывалось все ближе и ближе.

— Он не успеет спрятать голову под воду! — крикнул Скандер. — Огонь слишком близко!

Эркеленс ничего не слышал. Не сводя взгляда с приближающейся стены огня, он беззвучно шевелил губами, словно молил чудовище спастись, вернувшись в свою родную стихию. Но пламя действительно подобралось уже слишком близко. Горело прямо под головой червя, старавшегося вылезти из воды все дальше, и от его судорожных движений в туннеле айсберг нещадно трясло. Шея вытянулась вертикально, в смертельной муке повернулась к небу зияющая пасть. Всего в пятидесяти футах от айсберга чудовище встало из воды, словно морской маяк, и трое людей испуганно попятились.

— Он умирает! — крикнул Скандер.

Сам айсберг стонал от напряжения, мелкая дрожь отдавалась скрипами и треском льда. Пламя плясало вокруг поднявшейся из воды живой колонны. Голова червя судорожно дернулась, затем наклонилась и неестественно медленно рухнула в пылающую воду, подняв фонтаны огня.

Айсберг дернуло, приподняло, Росскида и Эркеленса сбило с ног, и только Скандер устоял на месте и увидел финальную сцену. Огромное тело червя все еще извивалось в море огня. Едва оторвавшись от воды, голова медленно поднялась еще раз, и последним усилием в болезненном кашле червь изверг из себя фонтан горящей нефти, затем замер и скрылся под водой. Пламя пошло дальше, огибая айсберг, но червь уже был мертв.

Оставив двоих людей лежать на снегу, Скандер двинулся прочь.

Эркеленс очнулся первым. Он перекатился на спину, взглянул на небо и сел. Затем растолкал Росскида, который все еще лежал неподвижно, закрыв руками голову.

— Все спокойно, Росскид, можешь подниматься. Все кончилось.

Росскид застонал, перевернулся и взглянул на капитана. В глазах его застыл страх.

— Господи… — пробормотал он.

— Успокойся. Все кончилось. — Эркеленс встал и отряхнулся от снега.

— Я думал… Я боялся, что айсберг перевернется. Слышал, что ему не много надо, после того как он подтаял в теплых водах. Я думал, нам конец, Эркеленс.

— По правде говоря, я тоже. — Эркеленс взглянул на движущийся к северу айсберг Лежура, обернулся и обвел взглядом уходящую вдаль волну огня.

— Где Скандер? — спросил он встревоженно.

— Не знаю. Минуту назад был здесь… Червя мы потеряли?

— Да.

Эркеленс заслонил глаза ладонью и оглядел айсберг.

— Вот он! — вскричал он. — Черт, он спускает субмарину!

Росскид горько усмехнулся.

— Этот маленький паршивец собрался бежать. Мы застряли тут, остались без червя, и он решил перекинуться к Лежуру.

— Почему-то мне кажется, что это не так, — произнес Эркеленс.

Скандер надавил рычажок, и крюки со щелчком отцепились. Он включил стартер и привел в действие древний капризный реактор. Турбина загудела, и маленькая субмарина скользнула в темную воду. Скандер включил прожектор, повернул в сторону от светящейся бликами ледовой стены и направился на север.

Снова вспомнилась Валинда, но, когда перед его мысленным взором вставал образ Лежура, внутри у него возникал тугой узел ненависти. Скандер едва замечал матово-зеленую толщу воды на обзорном экране. Вода быстро поглощала свет прожектора. В этих широтах водилась рыба — выносливые черные акулы, живущие даже у самой границы смертельно холодных полярных вод, где могли существовать только ледовые черви. Акулы с любопытством заглядывали в движущуюся субмарину, и их холодные глаза сверкали в потоке света хищным зеленым огнем. Скандер вспомнил Валинду и тот день, когда она метко нацеленным гарпуном из турели субмарины Лежура спасла ему жизнь. Он тогда подплыл ближе, чтобы обследовать упрямого червя, и не заметил акулу, кружившую выше в ожидании удобного для броска момента. Заметила Валинда. Почувствовав передавшийся через воду короткий удар, он взглянул вверх и увидел извивающуюся хищницу с торчащим из живота гарпуном. Кровь струилась в воде багровыми полосами, и он, лихорадочно отталкиваясь ластами, поплыл к субмарине, где Валинда крепко обняла его и долго потом не отпускала.

Он вспомнил лицо Лежура, когда они встретились два дня назад. В глазах неожиданно узнавшего его землянина застыл страх. Лежур, должно быть, тоже запомнил день, когда они виделись в последний раз. Тогда он подвел итоги по контрактам, и Скандер получил сумму, в два раза большую, чем та, на которую рассчитывал вначале. Лежур без разговоров отдал ему долю Валинды. Другой мог бы подумать, что это для успокоения совести, но Скандер давно понял, что совесть у Лежура отсутствует начисто.

— Все твое, кантек, — сказал Лежур, изображая щедрого хозяина. — Я с тобой свяжусь, когда подвернется следующий контракт.

Скандер долго смотрел на него, держа деньги в руке. Отказываться было бы бессмысленно, и он лишь сказал:

— Не трать время, землянин. Следующая наша встреча будет для тебя последней.

Прозвучало это тогда мелодраматично, но он видел, как расширились глаза Лежура, выдавая его страх.

Скандер вернулся к действительности, скорректировал баланс субмарины и, выдвинув перископ, поднялся к поверхности. По экрану скользнул радужный размыв нефтяной пленки, и прямо перед ним возник айсберг Лежура. Скандер поменял курс, оставив льдину по правому борту, и убрал перископ. Через несколько минут он погрузился и подплыл ближе к неровной стене льда. Чуть позже стал виден фосфоресцирующий бок червя.

Червь устал, обессиленный многодневной гонкой в непривычной черноте покрытой нефтью воды. Скрытое айсбергом тело наверняка невыносимо болело от постоянного применения жгучего лазерного луча.

Такого червя заставить покинуть айсберг не очень сложно. Несколько правильно установленных мин возле рудиментарных глаз… Он двинулся дальше вдоль огромных сегментов, приближаясь к пасти зверя. Неожиданно светящееся тело кончилось. Около головы червя металась стайка рыбок-лоцманов. Эти маленькие рыбки следовали за чудовищем повсюду, питаясь выбрасываемыми из организма остатками, и через какое-то время сами становились пищей растущего червя. Скандер кружил, выбирая наиболее удачное место для мин у раскрытой пасти, заполняющей весь экран, и вдруг заметил какое-то темное пятно почти у самого рта чудовища, притормозил, дал задний ход и увеличил изображение на экране. Пятно приблизилось рывком, приобретая обтекаемую форму, ждущую, настороженную…

Субмарина Лежура. У самой пасти червя. Охраняет его от такого именно нападения, какое задумал Скандер. Может быть, в рубке сам Лежур, хотя это маловероятно. Когда Скандер работал на Лежура, тот никогда не спускался под воду. Как большинство землян, он панически боялся червей. Должно быть, он послал вниз Альво.

Все-таки Лежур перехитрил его, и Скандер почувствовал прилив отчаяния: чтобы установить мины, ему нужно выйти из субмарины, но тогда он будет легкой мишенью для Альво. Некоторое время Скандер двигался по кругу около головы червя, и судно противника синхронно поворачивалось, очевидно держа его в центре экрана.

На панели управления вспыхнул предупреждающий сигнал, и Скандер торопливо заглушил перегревшийся реактор. «Хуже момента для аварии и выбрать нельзя!» — подумал он, помянув недобрым словом расхлябанное оборудование Эркеленса. У Лежура современная субмарина, и, разумеется, там автоматические глушители. Скандер медленно отвел судно назад и двинулся вокруг червя. Бдительный страж следовал за ним неотступно. О корпус субмарины ударился гарпун. Предупредительный выстрел. Напоминание о том, что произойдет, если он попытается выйти из своего суденышка в воду и установить мины.

Продолжая двигаться по кругу в сопровождении стража, Скандер представил себе Лежура, представил, как он недобро улыбается, когда ему сообщают о его неудачной попытке покалечить червя. Душу Скандера жгли отчаяние, ненависть и боль.

Прямо перед ним вдруг возник неровный рваный шрам на губе червя — последствие давнего взрыва мины.

В замешательстве он резко повернул в сторону, двигаясь от айсберга, потом развернулся, собрался с мыслями и, не отрывая взгляда от шрама, стал приближаться.

Ледовые черви живут долго. Некоторые успевают совершить много путешествий к полярным льдам и обратно.

Ему снова представилась Валинда, плывущая к нему, яркая вспышка и рваная рана на том же самом месте.

Представился Лежур, улыбающийся в радиопередатчик.

Он потянул на себя рычаг замедлителя реактора — на пульте тут же вспыхнул предупреждающий индикатор.

Скандер повел субмарину вперед.

Эркеленс стоял на краю айсберга, глядя на вязкую поверхность моря. Подошел Росскид.

— Я послал аварийный сигнал, — сказал он. — Похоже, где-то совсем недалеко есть корабль, и нас скоро снимут. Они не особенно обрадовались тому, что придется делать крюк через залитое нефтью море, но я дал им понять, что мы земляне.

Эркеленс взглянул на него и горько усмехнулся.

— Что с айсбергом? — продолжил Росскид. — Мы его просто оставим здесь?

— Такое уж у нас везение. Толку от него теперь никакого: червь умер, а на буксир такую махину не возьмешь.

— Это точно. — Росскид проводил взглядом удаляющийся айсберг Лежура, потом вдруг удивленно спросил: — Что это?

Блестящая ледяная гора в полумиле от них внезапно потеряла четкие очертания, окутавшись снежным облаком, в котором радужно преломились лучи низко сидящего над горизонтом солнца. Море у основания айсберга медленно поднялось фонтанами сияющих брызг.

— О господи! — прошептал Росскид в ужасе. — Он раскалывается…

Словно от удара гигантским топором, айсберг разломился посередине. Обе половины медленно отошли в стороны, и устремившаяся в пролом вода рванулась монолитной колонной вверх.

Потом до них докатился грохот страшного подводного взрыва, и айсберг задрожал. Чтобы не упасть, они сели на снег и увидели, как поднявшийся фонтан опал, море успокоилось и снова стало темным и мрачным. Лишь два ледяных пика, словно надгробные камни, торчали из вязкой воды.

Росскид с испугом и молчаливым вопросом в глазах взглянул на капитана.

Эркеленс кивнул.

— У Скандера был зуб на него, — сказал он. — Не знаю, в чем там дело. Может быть, что-то, чего нам с тобой просто не понять. Кантеки неспокойная раса: вечно у них войны. Я иногда думаю, что нам их никогда по-настоящему не понять.

Они долго стояли рядом на краю медленно раскачивающегося айсберга, вглядываясь в загадочный горизонт. Вскоре стемнело.

Эркеленс двинулся к палатке, оставив напарника одного под окаменевшими звездами.

— Где же этот чертов корабль? — раздраженно спросил Росскид, обращаясь ко всей планете Кантек.

Брайан Кларк Завещание Джеффри

Фуили не чествуют героев. Даже сейчас, когда человечество и фуили вместе исследуют тайны Галактики, наши друзья придерживаются своего древнего завета: радость свершения сама по себе является и должна являться единственной наградой; все остальное унижает.

Таким образом, документ, поступивший сюда после кончины того, кто сыграл воистину выдающуюся роль в критический момент истории (известный как Первый Контакт), вызывает одновременно восторг и удивление. Описываемые Джеффри события происходили, разумеется, давно, но основные факты его повествования подтверждаются документальными источниками. И все же факты — далеко не то же самое, что чувства, в чем, безусловно, убедились читатели многочисленных опубликованных в то время мемуаров участников Первого Контакта (лично я рекомендую «Встречу» К. Элкорн).

Однако никогда прежде мы, люди, не имели возможности увидеть памятное событие глазами фуили, почему я без малейших колебаний и предлагаю данные записи широкой общественности. Для справедливости необходимо отметить, что посол Фуили дал свое разрешение с величайшим нежеланием. Как выразился Его Превосходительство, «у нас не принято, чтобы отдельный фуили обособлял себя от свершений народа». Что ж, Джеффри покинул нас и не может пострадать за свое деяние. Но мне хочется верить, что, чем лучше люди и фуили понимают друг друга, тем лучше для всех. И хорошо, что наши дети по крайней мере увидят в партнерах по космическим исследованиям нечто большее, нежели похожих на собак существ с печальными глазами. Увидят, что фуили может быть гигантом.

И даже героем.

Джиа Мейленд

Для облегчения понимания некоторых моментов мною внесены пояснения. И пусть даже я иногда разжевываю очевидное — нельзя оставить на волю случая эту чудом ниспосланную возможность укрепить опасно хрупкую связь между нашими народами, — связь, которая слишком часто и порой по самым глупым причинам едва не рвалась.

Д.М.

Я — фуили.

Меня зовут Джефапроникитафреказанзис; люди звали меня Джеффри. Теперь я стар и очень скоро покину эту последовательность, чтобы вступить в иную. Тем не менее я по сей день пользуюсь скромной известностью того, кто первым вошел в контакт с представителями вашего рода. Многое изменилось с поры моей юности: открылись врата во Вселенную, и мы сообща исследуем великую систему солнц, так неудачно названную человечеством Млечным Путем.

Та встреча и поныне пробуждает повсеместно широкий интерес. И вот, чтобы сделать приятное моим друзьям людям, я записываю, что видел и слышал я, фуили, когда великорослые чужаки впервые прибыли на Крикун.

Много оборотов провел я на маленькой планете, когда пришли люди. Крикун — пустынный мир, разреженный воздух которого насыщает поднятая ветрами пыль. Вроде вашего Марса, мне говорили. Наши исследователи миновали бы его, как и сотни подобных миров, не обратив особого внимания, если бы не тысячи разбросанных по поверхности артифактов. Теперь, разумеется, мы знаем их назначение. Но до прихода людей эти величественные сооружения оставались одной из наиболее загадочных тайн Вселенной.

Артифакты, или «АА», как они сейчас известны, являются терминалами мгновенной галактической транспортной системы, творением народа, давно покинувшего пределы нашей Вселенной. Планета получила название Крикун из-за необычных излучений, изливаемых в пространство каждым «АА», — излучений, неуловимых с Земли из-за экранирующего эффекта окружающей Плеяды туманности.

Появление на орбите вокруг Крикуна чужого космического корабля было совершенно немыслимо, оно повлекло бы за собой катастрофические последствия для фуили. Верования и традиции десяти тысяч поколений гласили, что во Вселенной Творца мы — единственные существа, обладающие сознанием, наделенные способностью мыслить и созидать. Именно эта древняя основополагающая концепция делала нас крайне уязвимыми перед тем, что — мы знали! — не могло существовать и потому не существовало.

Ясно помню сообщение о странном корабле.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я посланца. — Как такое может быть?

— Никто не ведает. Но корабль здесь, его видели.

— На что он похож?

— Меньше, чем Дальний Разведчик, с примитивными ионными двигателями. Его обнаружили, когда он сместился в нормальное пространство за орбитой Седьмой планеты, но доложили лишь после входа в комсеть.

Это было понятно. Хотя корабли с родины прибывали строго по графику, Дальних Разведчиков, разумеется, не связывали подобные рамки. Вот почему незнакомца приняли сперва за возвращающегося Дальнего Разведчика, экипаж которого, безусловно, не мог знать об установившемся менее поколения назад графике. Странная природа корабля проявилась, когда на расстоянии двадцати планетарных диаметров к нему подошел один из роботов, составляющих коммуникационную сеть Крикуна.

И все равно полное понимание не озарило нас. Еще до того, как меня информировали, сложилось мнение, будто в результате комбинации ошибок, в иных обстоятельствах просто невероятной, произошло неправильное опознание Дальнего Разведчика.

Было бы преувеличением сказать, что я удивился, когда меня вызвали к Первому и велели отправиться к месту посадки пришельца. В конце концов я был самым младшим и по положению, и по возрасту на всей Станции и, следовательно, менее незаменимым. Разумеется, об этом не говорилось.

Первый указал на карту.

— Посадка произошла здесь, у Артифакта № 9003. Ты можешь взять крылокорабль, но я предлагаю опуститься перед этой грядой, таким образом, чтобы твое присутствие осталось незамеченным.

— Мне надо приблизиться к ним пешком?

— Полагаю, это было бы благоразумнее. Необычность конструкции логично объяснить тем, что экипаж Дальнего Разведчика вернулся на суденышке, построенном из остатков попавшего в аварию корабля. Поэтому я рекомендую осторожность. Мы не знаем, как столь долгая оторванность от дома могла подействовать на эти потерянные души.

У слова «осмысление» нет адекватного аналога в языке фуили. Так же неизвестна нашей философии человеческая концепция «лезвия Оккама». Я не сомневался в истинности неуклюжего объяснения Первого; и оно, между прочим, обходило статистическую невозможность ошибки комсети. А так как потерявшиеся, очевидно, утратили во многом древнюю мудрость, вполне уместны были меры предосторожности.

Как объяснить, что случилось со мной, когда я впервые увидел высокорослых незнакомцев? Чрезвычайно трудно. Как бы повел себя человек, увидев краба, выводящего на песке математические уравнения? И даже этот пример вряд ли поможет вам составить полное представление — настолько несравнимы ситуации. Человек будет поражен, откажется верить, но в конце концов примирится с самой невероятной правдой. Такова ваша приспособляемость.

Фуили, к сожалению, другие. Прежде чем принять, мы сломаемся.

Я, как было должно, опустил крылокорабль на расстоянии, обеспечивающем скрытность. Исполненный гордости от того, что для выполнения столь трудного задания выбор пал на меня, и повторяя мысленно слова приветствия, я поднялся по склону дюны, выходящей к месту посадки, и занял прекрасную наблюдательную позицию.

Как символ древней тайны, надо мной высился невообразимо большой артифакт. Его огромная горизонтальная чаша закрывала полнеба. Сооружение отбрасывало тень — черное озеро в пустыне, на ближайшем берегу которого стоял на четырех лапах странный корабль. На первый взгляд он выглядел крайне примитивным, созданным с единственной целью транспортировки минимума полезного веса с помощью столь же примитивной двигательной системы. Мне пришла мысль, что раз экипаж попавшего в аварию Дальнего Разведчика выжил, значит, эта нелепая конструкция на самом деле куда функциональнее, чем кажется, но я отмел ее как неуместную для торжественного момента.

Меня тянуло спуститься навстречу, но осторожность требовала сперва рассмотреть тех, кого я пришел встречать. Невооруженному глазу трудно привыкнуть к ярким контрастам света и тени, присущим Крикуну, и я не сразу увидел незнакомцев — они находились позади артифакта. А когда вдруг вышли на свет, отбрасывая длинные тени, которые на неровной почве протянулись ко мне шевелящимися пальцами, — вот тогда, я думаю, во мне что-то начало ломаться.

На мгновение мозг мой будто оцепенел. Затем самообладание вернулось, но возникло почти необоримое желание возвратиться на крылокорабль. Это, разумеется, навлекло бы на меня позор и, вероятно, заставило бы преждевременно уйти из этой последовательности. Но, мысленно допуская возможность неисполнения своих обязанностей, я обнаружил, что не могу шевельнуться, ибо сильнее страха оказалось чувство долга и сознание того, что, если бы силы вне Начала и Конца не предопределили этого, меня бы здесь не было. Заставив двигаться непокорную руку, я снял с пояса дальнозор и поднес его к шлему. Теперь, вспоминая тот момент и увиденное невооруженным глазом, я могу лишь поражаться беспредельному безумию, толкнувшему меня шагнуть навстречу непостижимости «крупного плана» пришельцев. Только неумолимый долг, только этот аспект моего существа командовал мышцами, не обращаясь к парализованному испугом мозгу.

Фокусировка производилась автоматически, и я был не властен над скоростью, с которой передо мной возникло кристально четкое изображение. Сперва я попытался закрыть глаза. Затем я попробовал отвернуться. Я даже успел возмечтать о способности выключать сознание будто лампу… Но вместо этого я, как непорочное создание, завороженное огнем, продолжал смотреть.

И вдребезги разбился.

Полагаю, врач-человек сказал бы, что я испытал психическую перегрузку и ушел от реальности. Допускаю такую возможность даже для фуили, хотя подобное явление не зарегистрировано в Анналах Медицинской Науки. Но знаю достоверно, что, когда я пришел в себя, солнце уже пересекло полнеба; прошло, следовательно, по меньшей мере два часа. И так же очевидно, что за это время что-то во мне изменилось, словно мой ужас привел в действие некую психическую защиту. Без малейших колебаний я вновь активировал дальнозор и посмотрел на странный корабль-недомерок.

Не увидев ни одного из трех существ, я предположил, что они скрылись внутри своего аппарата. Окрестности были густо испещрены их следами, и я заметил несколько элементов оборудования, соединенных кабелем с маленьким накопителем солнечной энергии.

Люди говорили, что мои последующие действия можно охарактеризовать как акт непревзойденной смелости Это, разумеется, неправда, ибо я фуили, а не человек Я исполнил долг, да и то лишь благодаря защитной пелене, которой окружил себя мой прежде уязвимый мозг.

Во мне будто произошло раздвоение, и одна моя половина с безучастным интересом наблюдала, как я спускался по склону к неуклюжему аппарату, стоявшему на ровном участке каменистой почвы. Сперва я обошел его вокруг, пригибаясь под иллюминаторами, напоминающими глаза чудовищно увеличенного насекомого, и обратил внимание, что движение корабля обеспечивается химическими двигателями. Два главных сопла в основании и рулевые дюзы поменьше в верхней части корпуса были конструкции такого типа, от которого мы отказались в глубокой древности. Но тут и заключалось очевидное противоречие — летать и совершать посадки на такой ненадежной машине не смог бы даже самый опытный пилот. Значит, предполагалось наличие совершенной автоматики.

Моя недавно приобретенная безучастность натолкнулась на целую гамму противоречивых эмоций: презрение, страх, замешательство и удивление не исчерпывали всего перечня. Что делать? Доложить обстановку — чтобы друзья и коллеги сочли меня сумасшедшим? Или довести начатое до конца — которого я не видел и о котором не смел даже думать?

Логика не оставляла мне выбора. Незнакомцы, кем бы или чем бы они ни являлись, находились на Крикуне, и закрывать на это глаза было невозможно. В их существовании надо каким-то образом убедить моих коллег, а это, по всей видимости, чревато — для каждого из ста тридцати сотрудников Станции — болезненным потрясением, подобным тому, какое пережил я сам. Обладал ли кто-нибудь из них необходимой гибкостью, чтобы примириться с новой картиной мира, я не знал. Ясно было лишь то, что на меня легла такая ответственность, которую даже величайший из Элиты принял бы не без колебаний.

…Вновь некая моя часть словно со стороны наблюдала, как я прошел перед кораблем и встал так, чтобы меня увидели из иллюминатора. Реакция тех, кто находился внутри, последовала незамедлительно. Сперва я заметил мельтешение в темноте за прозрачными панелями, затем в моих наушниках раздался треск, превратившийся, когда приемник настроился на частоту передачи, в серию резких отрывистых звуков. Не зная точно, как себя вести, я просто сказал. «Не понимаю», — и поднял руки в общепринятом жесте приветствия.

Видеозапись этого исторического момента повторялась так часто, что диву даешься, как только она еще вызывает интерес. Я полагаю, синдром «мы не одиноки» возник в те времена, когда наши косматые предки, раскрыв рот, глазели на огни в небе, — отсюда, вероятно, совсем иное отношение к Первому Контакту. Для Шендиста, Элкорн и Дивани появление маленького инопланетянина перед посадочным модулем было неизбежностью, рано или поздно такое все равно бы произошло. Просто фантастическая удача выпала именно им… Последующие действия людей были отрепетированы бесчисленное множество раз в бесчисленном множестве воображаемых ситуаций. В отличие от Фуили Земля давно была готова к этому событию.

Когда открылся люк и одно из существ спустилось по металлической лесенке, я спокойно остался на месте, словно малоценный робот, управляемый с безопасного расстояния. Моя вторая половина все так же бесстрастно вела наблюдение за фуили, покорно ожидающим того, чему суждено случиться.

Спустившись, существо не спешило отойти от лестницы, оно стояло лицом ко мне, подняв верхние конечности. Нескладное герметизированное одеяние этого существа скрадывало и искажало его истинные формы, и все же оно, безусловно, в полтора раза превосходило меня по высоте и имело более узкое туловище. За прозрачной пластиной шлема виднелись будто приплюснутые черты лица и тонкая прорезь рта. Существо указало на себя и издало звук.

— Человек? — произнеся.

Странная голова энергично закачалась.

— Человек, — повторило существо, вновь указывая на себя.

Я размышлял. «Человек» было именем или данной особи, или народа, к которому она принадлежала. Посчитав второе более вероятным, я указал на себя:

— Фуили.

— Фьюли? — Существо сделало шаг вперед.

— Фуили, — сказал я и шагнул навстречу.

— Человек. Барри.

Я был в затруднительном положении. Хотя изменившееся внутреннее состояние позволяло мне смириться с фактом существования этого «человека», я не мог примириться с тем, что инициатива исходила не от меня. Происходящее казалось мне иллюзией, вызванной моим замешательством. Тем не менее если общение между нами в принципе возможно, я обязан был выяснить, как далеко заведет нас этот странный разговор.

Оно добавило слово «Барри» к слову «человек». В свою очередь я сказал:

— Фуили. Джефапроникитафреказанзис.

Как объяснял впоследствии Барри Дивана, череда взрывных согласных прозвучала не как информация, а скорее как угроза. Поэтому Дивани отошел назад и приготовился поспешно подняться. Это недоразумение приобрело сомнительную славу первого из великого множества преследовавших наши отношения недоразумений.

Я, конечно, не понимал причины нервного поведения человека, но этого, впрочем, и не требовалось. Безусловно, мое появление внесло неожиданный разлад в его картину мира, точно так же, как само наличие этого существа — в мою. И все же основной вопрос оставался нерешенным. Как объяснить эту новую реальность тем, кто меня сюда послал? Чем больше я думал, тем больше начинал подозревать, что, по крайней мере в данном конкретном случае, общение с людьми пойдет значительно легче, чем с моими собственными собратьями.

Я вызвал Первого.

— Нахожусь у места посадки, — доложил я. — Существа на борту корабля не из числа фуили.

Ответа не последовало. Либо мое сообщение было просто записано, либо же Первый усомнился в моей психической полноценности.

Человек по имени Барри неохотно отошел от лестницы, когда вниз спустился его товарищ; третий член экипажа оставался внутри аппарата. Человек-Барри обратился с длинным монологом к спустившемуся. Отрывистая речь действовала на меня раздражающе, и я уменьшил громкость приема. Наконец вновь прибывший повернулся, указал на себя и голосом более высоким и менее неприятным произнес:

— Кэтрин.

— Джефапроникитафреказанзис, — повторил я.

На этот раз, по-моему, они поняли. Оба двинулись ко мне и на полпути остановились. «Джефапрони…» — начал тот, кого звали Кэтрин. И запнулся. (Похоже, консонанты давались им с трудом.) А потом продолжил ликующе:

— Знаю! Я буду звать тебя Джеффри!

Я хотел рассердиться. Обращение каким бы то ни было уменьшительным именем — тяжкое оскорбление, караемое судом и последующей компенсацией. Но вряд ли можно винить людей за ограниченность развития органов речи; они скорее достойны жалости, нежели осуждения.

Ограниченность…

Тогда-то и возник зародыш идеи.

Джеффри пришел к представлению о людях как о «разумных животных» в такой же степени для защиты своих соотечественников от катастрофического шока, как и для того, чтобы иметь повод привести двух из трех прилетевших странных созданий на Станцию фуили. Гордость заставляет меня признать, что это начало не назовешь удачным с точки зрения нас, людей; но очевидно, что у Джеффри выбора практически не было. То, что он выжил после потрясения, еще не гарантировало благополучного исхода для его народа в целом. Слишком глубоко коренилась вера в уникальность фуили; ее не воспитывали — ее наследовали как органическую часть психики. Представьте извращенность мышления, которое допускает существование животных, строящих космические корабли, и, возможно, вам будет легче оценить глубину этой веры. К счастью, новое поколение фуили уже не страшится признать людей друзьями. В этом смысле Джеффри, безусловно, опередил свое время.

Через три дня Барри и Кэтрин полетели со мной на Станцию, человек по имени Курт остался на корабле. Как было условлено, нас ждал пустой наземный экипаж, и я сразу же отвез гостей к отведенному им зданию. На людей произвели впечатление размеры Станции, ее солидность. Они недоумевали, что не обнаружили ничего с орбиты. Я указал на мерцающую дымку, полусферой нависшую над Станцией.

— Песок обволакивает защитное поле, — объяснил я на их языке. — Смягчает очертания. Сверху незаметно.

— То есть это не маскировка?

— Разумеется! От кого нам маскироваться? Легкости, с какой я говорил, удивляться не следует.

Человеческий язык примитивен, и менее чем за два дня я с помощью Компьютерного Ядра без труда ознакомился со значением большинства слов. К сожалению, вряд ли люди смогут овладеть речью фуили. И дело не только в том, что гортань человека к ней не приспособлена и его ухо несовершенно; ум новорожденного человека абсолютно чист, все приходится постигать с нуля, он лишен возможности питаться из резервуара инстинктивного знания, которым располагает каждый молодой фуили, едва ступивший в эту последовательность.

Первый пришел, когда мы разгрузились. Люди (цикл их сна и бодрствования лишь немного больше нашего) устроили себе спальные места в маленьком алькове, поблизости расположили контейнеры с пищей. Хотя для поддержания жизни нам требуются в общем схожие условия, было решено ждать результатов комплексных анализов, прежде чем разрешить людям попробовать что-либо из продуктов питания фуили. Первый должен был определить режим: изолировать ли незнакомцев полностью или открыть им доступ к Станции и ее персоналу. В значительной степени это зависело от Первого, от его дара убеждения. Хотя сам он принял созданный мной образ людей как «животных, использующих орудия», не было никакой уверенности, что все остальные смогут принять эту не столь дикую, но тем не менее возмущающую рассудок идею и остаться в здравом уме.

Я знал, что перед тем, как зайти, Аверпонекатупенавизис предварительно наблюдал некоторое время за людьми. И все же в его поведении сквозила напряженность: войдя, он остановился в дальнем конце помещения, устремив взгляд скорее на меня, чем на гостей. Первый уже знал об их ограниченных речевых способностях, так что не оскорбился, услышав уменьшительное имя Аври. Он также был знаком со всей информацией, которую я ввел в Компьютерное Ядро, и мог общаться с людьми самостоятельно. Однако во время разговора с ними глаза его были прикованы ко мне.

— Меня называют Первым, потому что я первый среди равных, — ответил он на вопрос. — Мой долг — указывать путь.

У фуили странная иерархическая система. Хотя существует Элита — наследственный правящий класс, куда входит менее одного процента населения, — нет ничего похожего на формальные выборы лидера, как мы это понимаем. Зато есть некий «инстинкт»: в любой ситуации, затрагивающей группу, общую волю выражать через кого-то одного. Безусловно, у фуили поразительно развито чувство эмпатии, и порой оно достигает даже нас, людей.

Тяжело было всем, и все же людям, думаю, было несколько легче. Люди всегда допускали возможность наличия во Вселенной иного Разума, так что они были скорее возбуждены, чем растеряны. А для нас, фуили, само существование человеческого рода грозило кошмарным психологическим кризисом. На плечи Аверпонекатупенавизиса легло свинцовое бремя, и он был вынужден нести его в одиночку, без чьей-либо поддержки, по естественному праву Первого. Наблюдая и слушая, я со своей стороны скромно пытался помочь ему, но практически безрезультатно. Усталость и невероятные события предшествующих дней, решил я, сказались на моих эмпатических способностях. И все же душой я был с Аверпонекатупенавизисом.

— Как называется ваша планета?

— Земля.

— Люди там доминирующая раса?

— Да.

— Как давно вы вышли в космос?

Человек по имени Барри назвал цифру, и я перевел ее на наше исчисление.

— Около трехсот лет назад.

— Но это всего лишь… — Аверпонекатупенавизис повернулся ко мне: — Джефапроникитафреказанзис, три столетия — все равно что вчера. Может ли семя за день превратиться в лес?

— Спросите, когда они построили первый межзвездный корабль, — предложил я. Это было жестоко, но, по моему глубокому убеждению, необходимо.

— Пятьдесят лет назад, — последовал ответ человека по имени Кэтрин.

Аверпонекатупенавизис возбужденно вытолкал меня в соседнее помещение. Его лицо выражало сильнейшее волнение, смешанное с растерянностью, руки дрожали.

— Не могу поверить собственным ушам! И все же существа эти говорят правду, я знаю!

— Вы уверены?

Он посмотрел на меня с удивлением:

— Разумеется! Я ощущаю это безошибочно.

— Но они совсем другие! — возразил я. — Их чувства, их мысли… — голос отказал мне, когда я понял, какой чудовищной ценой удалось мне приспособиться к людям.

Аверпонекатупенавизис был обеспокоен. Беспокойство сквозило в его речи и облике, выражалось в том, как он сжимал челюсти, поднимал руки. Но самых главных признаков-тех, что незримо передаются от мозга к мозгу, — не было. Последние слова подтвердили мои самые страшные опасения.

— Джефапроникитафреказанзис, я тебя не воспринимаю, тебя словно нет. Что случилось с тобой?

Я солгал. Впервые в жизни я умышленно сказал неправду, и это дорого мне стоило. Но над ним уже довлела такая тяжесть проблем, какую ни одному Первому еще не приходилось нести, и вряд ли у Аверпонекатупенавизиса оставались силы на большее. В любом случае я внезапно оказался в уникальном положении: единственный фуили, который мог скрыть ложь, — одновременно проклятье и, вероятно, полезная способность.

— Все нормально, — ответил я. — Очевидно, мы оба просто устали.

И вновь я будто раздвоился, холодно взвешивая варианты. Я подготовил Аври, и он не сломался. Как не сломается — теперь сомнений не оставалось — любой предварительно подготовленный фуили. Но кто знал, как поведут себя люди, если их официально объявят «неполноценными»? По-своему, нескладно, я объяснил — и, думаю, они поняли, — почему необходимо представить их Первому в качестве «разумных животных». Но примут ли они постоянные отношения, построенные на превосходстве фуили? Этого я не знал. У меня сложилось впечатление, что мы балансируем на некой критической грани и выбор между двумя очень разными образами грядущего зависит сейчас скорее от людей, чем от фуили.

Поэтому я почувствовал огромное облегчение, когда Аверпонекатупенавизис, предвосхищая основную проблему, сказал решительно:

— Надо информировать остальных. Но сделать это мягко, так же как привел меня к знанию ты. — Он коснулся моего плеча: — Я благодарен за твою осторожность, Джефапроникитафреказанзис.

Я наклонил голову:

— Это тяжкое знание.

— Очень. И я поражен — как сумел ты пережить такое, не изменившись? Ведь тебя никто не готовил к тому, что ты нашел.

— Не знаю, — ответил я, удивляясь легкости, с какой научился лгать. — Возможно, так было суждено.

Принимая во внимание несколько мистическую натуру Аверпонекатупенавизиса, естественно было ожидать, что он задумчиво кивнет.

— Я соберу наших коллег и подготовлю их. Некоторые могли уже издалека увидеть гостей, и лучше им узнать правду, пока их воображение еще не разыгралось. Ты с людьми останешься здесь до моего особого указания.

Я молча кивнул и вернулся к гостям. Не владея их языком в достаточной степени, чтобы проявить тонкость, я решил прибегнуть к аналогии.

— Вы дышите нашим воздухом. Это трудно?

— Жить можно, — ответил человек по имени Барри. — Но у него неприятный запах.

Логично. Совершенно нелепо предполагать, что атмосфера Земли абсолютно идентична атмосфере Фуили. А непривычное для органов чувств — неприятно. Я указал на металлические цилиндры среди привезенных людьми запасов.

— Зачем они?

— На крайний случай. А в общем мы надеемся, что со временем привыкнем… — его лицо сморщилось, — к вашим газам.

— Потому что это необходимо?

Он кивнул. Я уже перестал удивляться схожести нашей мимики: например, кивок в знак согласия, покачивание головы — в знак отрицания, а когда уголки рта-прорези поднимались вверх, это, безусловно, обозначало улыбку. Хотя своеобразный кашель, который люди называли «смех», мои коллеги скорее всего сочтут доказательством их принадлежности к животным.

— Если вы и вам подобные хотите пребывать на этой планете, нужно принять другие неприятные, но необходимые вещи.

— Какие?

— Самое главное — признать превосходство фуили. Но также смириться с ограничением вашей численности и деятельности здесь и с постоянным статусом объекта наших научных исследований.

Они смотрели прямо на меня. Я знал, что плохо еще владею языком, с трудом выговариваю многие звуки. Но конечно, они поняли суть моей мысли, пусть не в деталях, и покраснение открытых участков кожи явилось, вероятно, признаком их обиды.

— Почему? — спросил наконец человек по имени Барри. — Что дает вам право…

Человек по имени Кэтрин оборвал его резким словом.

Я попытался объяснить. То, что я говорил, основывалось на моих представлениях о людях — новых и оттого неясных даже для меня.

— Фуили — древний народ. Многое из того, что мы собой представляем, мы наследуем в момент рождения, а не приобретаем, подобно вам, в процессе обучения. А потому нам свойственны определенные взгляды, которые нельзя изменить без риска потерять рассудок. Возможно, вы, люди, и есть такие, какими себя видите, но для фуили этого не может быть.

— Простите, если я ошибаюсь, но, по-моему, лично вы, Джеффри, не считаете нас много ниже себя, — заметил человек по имени Кэтрин. — Разве это не противоречит вами сказанному?

Как ни было больно, я должен был ответить. — Противоречия нет. Вы имеете дело с сумасшедшим фуили.

Они переглянулись.

— Не понимаю, — растерянно произнес человек по имени Барри. — Мне вы кажетесь вполне здравомыслящим.

Объяснить это при моих скудных знаниях их языка было все равно, что описать феномен зрения тому, кто лишен глаз.

— У нас есть особое чувство, вроде… — Я запнулся и, не найдя слов, продолжил: — Вообразите способность различать горячее и холодное, не прибегая к количественным оценкам. Или способность отличать видимый спектр от радиодиапазона.

Я пытался найти другие сравнения, но меня опередил человек по имени Кэтрин (к тому времени я понял, что это — женщина). Она сказала с улыбкой:

— Я, кажется, догадываюсь. Вы говорите об эмпатии, способности воспринимать не мысли, а настроение. Верно?

Я был поражен ее проницательностью.

— Да, вы правы. И у людей есть такое чувство?

— Недостаточно развитое, чтобы полностью ему доверяться. По крайней мере без каких-либо дополнительных подтверждений. Что касается передачи от мозга к мозгу… — Маленькие странные глаза широко раскрылись. — Что-то вроде телепатии?

Слово было незнакомо, но я его, по-моему, понял.

— Способ передачи не имеет значения. Главное — суть. Для фуили слова — будто фрукты в кексе. И суть — это вкус кекса в целом, а не кусочков содержащихся в нем фруктов.

— Я думаю… — Женщина подошла ко мне ближе. На ее лице, в увлажненных глазах читалось сострадание: — Вы утратили вкус, да?

Я кивнул.

— Сперва я объяснял все усталостью. Но постиг истину, когда Аверпонекатупенавизис сказал мне, что без труда прочитал вашу искренность. Я же ничего не чувствовал.

Человек по имени Барри, казалось, встревожился.

— То есть ты считаешь, что он?.. — Его многосуставчатые пальцы сжимались и разжимались. — Черт побери, Кэт, мы не в состоянии будем что-либо от них утаить!

Человек по имени Кэтрин кивнул.

— Очень похоже на то. И если фуили распознают, когда мы лжем, очевидно, нет никакого смысла объявлять себя существами второго сорта. Ведь любой из них сразу поймет, что это притворство.

— Да, но в данном случае наши чувства не играют особой роли. — И, помешкав секунду, мрачно добавил: — Меняется ли что-нибудь, если по своему невежеству лист мнит себя равным цветку?

Ирония в том, что, если фуили признают, что лист все-таки равен цветку, они вынуждены будут свыкнуться и с человеческим лицемерием. Мы, люди, лишены эмпатии и потому изолированы друг от друга. Даже лучшие из нас часто идут на обман, чего фуили не могут не заметить и не могут принять. Так что же произойдет раньше? Люди научатся говорить правду? Фуили станут верить нашим словам? Или скорее крабы начнут выводить формулы на песке?

Не скажу, что удивлюсь до глубины души, если раньше всего появятся сообщения о ракообразных математиках.

Полет до посадочного модуля у Артифакта № 9003 занял бы 93 минуты, как измеряют время люди, но на шестидесятой минуте я разбил крылокорабль при вынужденной посадке.

Место для аварии было самым неподходящим — глубокое ущелье, пересеченное оврагами и усеянное валунами. Мы, четверо, хоть и пострадали, но остались в живых. Хуже всех пришлось Пакегокнерфронакипилазису — ему раздробило кость ноги. Легче всех — помятыми ребрами — отделался человек по имени Барри. К счастью, герметика хватило на ремонт наших костюмов; однако прежде, чем затянулось последнее отверстие, ушло много воздуха. И хоть никто не погиб, положение казалось безвыходным. Крылокорабль был исковеркан, аппаратура связи разбилась при первом ударе, и, кроме того, мы сильно отклонились от курса при обходе пыльной бури.

— Неслыханно, — сварливо проговорил тот, кого люди называли П ка. — Подобной поломки никогда не случалось.

Его взгляд, направленный на людей, пылал обвинением.

— Что он сказал? — спросил человек по имени Барри.

— Он считает, что в аварии повинны люди.

Человек-Барри пожал плечами:

— Что ж, мы ему не по душе. Ведь потому он и отправился с нами?

Я мог не отвечать. Когда Аверпонекатупенавизис не сумел добиться у фуили официального признания людей, логика потребовала от лидера оппозиции, чтобы он сам проследил, как то покидают планету. Я опасался Пакегокнерфронакипилазиса. Владевшие им эмоции, которые пересиливали даже отвращение к пришельцам, делали его поведение непредсказуемым. Он знал о моем сумасшествии и, следовательно, о том, что я не могу почувствовать его намерения. Равно как и мои, разумеется, оставались для него за семью печатями. Впрочем, это не давало никому из нас преимуществ, особенно если учесть характер местности и наши ранения.

Человек-Кэтрин, попытавшись сесть и прислонить верхнюю часть туловища к валуну, издала звук, исполненный боли. Хотя ее нижние конечности пострадали меньше, она тоже не могла двигаться.

— Надо сделать учет, — заявила Кэтрин.

У меня была вывихнута и сломана верхняя конечность.

Я справился с болью и спросил:

— Что такое учет?

— Перечень всего, что может повлиять на ситуацию. Чем мы могли бы воспользоваться.

Я перевел ее слова Пакегокнерфронакипилазису.

— Нелогичная надежда, — сказал он. — Еще одно подтверждение того, что нам уже известно: люди — примитивные существа, их разума недостаточно даже для понимания неизбежности скорой смерти.

Несмотря на боль, человек-Кэтрин рассмеялась.

— Если надежда делает нас примитивными, тогда, клянусь, мы примитивны! — Она взглянула на своего товарища. — Как с воздухом?

— Плохо, — человек-Барри махнул в сторону единственного баллона, который он вытащил из-под обломков. — С этим да ранцевым запасом — на четыре, от силы на пять часов.

— У нас гораздо хуже, — грустно произнес я. — Фуили не подстраховываются на случай, которого не должно быть.

— Сколько вы можете протянуть?

— По вашему исчислению времени — три часа. Не больше.

Человек-Кэтрин сменила тему:

— Связь?

— Мы общаемся, не так ли? — парировал ее товарищ. (Мое первое знакомство с этим странным способом выражения мыслей, который люди называют сарказмом.)

— Да, милый, но, к сожалению, только друг с другом. — Она повернулась ко мне: — Джеффри, у вас в скафандре мощный передатчик?

— Наша переносная аппаратура имеет ограниченный радиус действия, — сообщил я. — Ее сигналы усиливают стационарные установки в кораблях.

— Какая непредусмотрительность! А всякие ЧП?

— Мы конструируем так, чтобы обеспечить нормальное функционирование, — объяснил я человеку-Барри и указал на тонкий штырь за его спиной. — А ваша связь?

— Это зависит…

Он замолчал, осторожно поднялся на ноги и повернулся к плато, возвышающемуся к юго-востоку от нас.

— Далеко ли мы от посадочного модуля?

Я ответил.

— Гмм… Около двухсот километров.

Человек-Кэтрин тоже смотрела в сторону плато.

— Думаешь, это возможно? Подъем не из легких.

— И никакой гарантии, что окажемся в пределах прямой видимости. — Человек-Барри пожал плечами: — Впрочем, выбора нет.

Теперь я понял.

— На это уйдет много энергии. Вам потребуется больше кислорода, чем есть в запасе.

Мы посмотрели на баллон.

— Что замыслили эти твари? — спросил меня Пакегокнерфронакипилазис. — Будь начеку, иначе они лишат нас и той малой толики жизни, что нам осталась.

Я почувствовал нелогичное раздражение по отношению к коллеге, хотя сознавал справедливость его предупреждения. Но сумасшествие заставляло меня встать на обе стороны; и широта взгляда по-своему оказалась не менее замечательной, чем утраченная мною способность к эмпатии.

— Вот этот, — сказал я, указывая на мужчину, — поднимется на возвышенность и попытается войти в связь с человеком, ждущим в посадочном модуле у Артифакта № 9003. Такова единственная возможность получить помощь вовремя.

— Вовремя? Если эта тварь возьмет запасной баллон, то, пожалуй, проживет достаточно долго, чтобы послать сигнал. Что касается остальных, включая самку… Мы обречены.

Замечание, хотя злобное, было по существу верным. Я перевел его людям.

— И все же выход есть, — сказала Кэтрин.

«Твари» запрограммированы на самосохранение. Если им угрожает опасность, они стараются ее избежать. И уж, безусловно, не подвергают себя еще большей опасности всего лишь ради увеличения шансов на спасение инопланетян, случайно оказавшихся в таком же положении.

Глубоко внутри Джеффри не сомневался, что люди — больше, чем простые «твари», даже больше, чем «разумные животные». Он согласился с ярлыком «низшая раса» только для того, чтобы люди получили официальное признание фуили.

К несчастью. Пока и другие твердолобые взяли верх. Но если бы вдруг Пока оказался переубежденным, поражение еще можно было бы обратить в успех.

Я не знаю, так ли думал Джеффри, пилотируя крылокорабль, но подозреваю, что ключ к пониманию его мыслей таится в его фразе о «вынужденной» посадке в «неподходящей» местности.

Судите сами.

Если бы людям, прежде чем удалиться навсегда, представилась возможность проявить несвойственные животным участие и изобретательность, то даже такой экстремист, как Пока, мог бы изменить о них свое мнение. Вынужденная посадка в таком месте, где через какое-то время «потерявшихся» неминуемо найдут, — идеальная возможность для этого. Но и самый продуманный сценарий не застрахован от случайностей.

Таких, как внезапная пыльная буря и незапланированная коррекция курса…

Первый вызвал меня, как только я поправился.

— С тобой все в порядке, — сразу начал он, — а с Пакегокнерфронакипилазисом — нет. Ты знаешь, почему так?

Я наклонил голову.

— Его болезнь вызвана теми же причинами, что и мое сумасшествие.

— Люди?

— Это наверняка связано с ними.

— Понимаю. — Аверпонекатупенавизис на миг задумался. — Я не сумасшедший. И не больной. Однако я тоже входил в контакт с пришельцами.

— Вы были подготовлены. Кроме того, вы — Первый. Он вопрошающе посмотрел на меня.

— Неожиданное трудно для восприятия. И все же неожиданное случается. Вы занимаете такой пост, потому что из всех нас вы наиболее… — я силился подыскать слово, — пластичный.

— Любопытное мнение. Ты позаимствовал его у людей?

— Убежден, что именно это качество способствует успеху их расы в целом. Тем не менее есть у них странная черта, которая сводит на нет это преимущество.

— Объясни.

— По логике, ликвидировав фуили, люди обеспечили бы себя достаточным для выживания запасом воздуха. И в конце концов это не было бы даже превышением закона необходимости.

— Древний и благородный закон, — согласился Аверпонекатупенавизис. — Почему же его не применили? По сравнению с тобой и Пакегокнерфронакипилазисом человек-Барри остался относительно невредимым. И конечно же мог совершить необходимое.

— Верно. И не будь выбора — к примеру, неминуемая гибель всех четверых или реальное выживание двоих — уверен, что человек-Барри применил бы закон. Но так как люди допускали вероятность спасения жизни всех четверых, то решились на действия, которые не только уменьшали их шансы, но и подвергали человека-женщину еще большей опасности.

— Я засну, — сказала Кэтрин, когда мужчина пополнил свои запасы воздуха из запасного баллона и ушел. Она поднесла руку к какому-то аппарату в передней части гермокостюма и тут же погрузилась в бессознательное состояние.

Мы с Пакегокнерфронакипилазисом находились в полной растерянности. Наконец презрение подсказало моему коллеге ответ.

— Она выключила мозг, потому что боится смерти. Для нее и ей подобных никакой следующей последовательности, безусловно, нет. Смерть для них — ужасная и окончательная неизбежность.

Логика этой мысли пронизала меня неприятным холодом. Но если он прав, то почему мы еще живы, когда человек-Барри уже превратился в почти неразличимую песчинку, упорно ползущую к сомнительной цели?

Я подошел к человеку-Кэтрин и ощупал область груди. Дыхание было замедленным.

— Возможно, существует другое объяснение.

— Будь краток. Разговор съедает воздух.

— Дело именно в воздухе. — Используя здоровую конечность, я подтащил запасной баллон. — У тебя целы обе руки. Я думаю, что, несмотря на необычную конструкцию редуктора, мы могли бы подзарядить ранцы.

Хотя П ка испытывал крайнее предубеждение к людям, он не мог не увидеть реальную возможность продлить жизнь. Он молча принял баллон и трудился, пока в шлемы не стал поступать резервный воздух. А когда сознание его прояснилось, его мысли, казалось, потекли по несколько иному руслу.

— Находясь без сознания, самка потребляет меньше воздуха.

Это, разумеется, было констатацией факта. А также несвойственным ему признанием, позволяющим надеяться, что мое деликатное подталкивание не пропало зря и чуть-чуть поколебало его несгибаемое упорство. Боясь нарушить новую цепочку рассуждений, я хранил молчание.

— Самец взял часть запасов воздуха, потому что иначе наверняка не дошел бы до цели. Он мог бы забрать у нас все, но он так не поступил.

Я испытывал искушение повести его дальше, к обдумыванию немыслимого. И все же, подавив порыв, просто сказал:

— Резонно.

— Что самка решила отключить сознание или что самец оставил нам резервуар с воздухом — каждый факт сам по себе позволительно рассматривать как счастливую случайность, из которой ты и я извлекли пользу. Однако, взятые вместе…

Пакегокнерфронакипилазис мучился. Речь его стала прерывистой, голос хриплым, будто от чрезмерно долгих разговоров. Я уже прошел через такое испытание и потому легко представлял шизофреническую сумятицу мыслей — вызванную противоречием между присущим ему консерватизмом и его машиноподобной способностью собирать и анализировать факты. Так как люди, безусловно, существа низшего порядка, то, следовательно, их образ действий должен проистекать единственно из инстинкта самосохранения. Конечно, есть некоторая отличная от нуля вероятность, что поведение взятого в отдельности человека можно неправильно истолковать как сострадание… К несчастью, демонстрация альтруизма со стороны одновременно двух людей представляла совершенно немыслимое событие, принять которое Пакегокнерфронакипилазиса толкала его собственная логика.

Я в подобной ситуации сломался. Личность более сильная…

Он замкнулся в себе, как гибкозмея, которая съеживается, притворяясь ничтожно малой, когда ей угрожает опасность.

Я закончил рассказ, и Первый погрузился в глубокое раздумье. Я ждал, разделяя молчание, но не характер мыслей. О пропасть, что до конца моих дней изолировала меня от сородичей, оставив лишь низкие чувства вроде осязания, зрения и слуха!.. Хотя умение преодолевать ее понемногу приходило ко мне, подобные моменты всегда будут напоминать мне о моей увечности, — а таких моментов будет, безусловно, немало, пока по велению долга я продолжаю служить делу, которое сам же во многом вызвал к жизни.

Наконец Аверпонекатупенавизис скорбно вздохнул и поднял голову. Думаю, он оплакивал мое горе, хотя мы оба знали, что личная утрата — ничто по сравнению с будущим, рождающимся сейчас в этой аскетической комнате в толще скал.

— Пакегокнерфронакипилазис беспрерывно повторяет один и тот же погубивший его аргумент, — тихо произнес Первый.

— Это тяжело слышать.

— Он не воспринимает реальность. Так что не мучается, как ты, мой друг.

Я склонил голову.

— У меня есть утешение — я могу функционировать.

— Джефапроникитафреказанзис, у тебя есть нечто гораздо большее, нежели простое утешение. Среди фуили ты уникален, ограниченный в чувствах, ты вынужден воспринимать мир так, как воспринимают его люди. Это может иметь огромное значение.

Будто луч света ударил сквозь грозовую тучу.

— Отношения с людьми будут продолжаться?

— Мы обязаны их продолжать. К сожалению, люди разделяют с нами одну Вселенную.

— Трудно изменить уже решенное. У Пакегокнерфронакипилазиса много единомышленников.

— Именно.

Если бы я был нормальным, то сразу и безошибочно понял бы, что имеет в виду Первый. Но уже тогда я в такой степени овладел аналитическим мышлением, что лишь после малейшего колебания спросил:

— Вы не опасаетесь, что его слова подтолкнут их психику за опасную черту?

— Они будут подготовлены. Им напомнят о несгибаемости их лидера, напомнят, что одного факта, противоречащего убеждениям, оказалось достаточно для уничтожения основ, на которых зиждилась его концепция реальности.

Да, мы обсуждали трагедию, и все же сердце не могло не согреваться светлой надеждой.

— Инстинкт, оказавшийся разумом, — сказал я, — все равно что черное, оказавшееся белым.

— Ты остаешься восприимчивым, Джефапроникитафреказанзис, несмотря на свою болезнь. Разумеется, мы с тобой знаем, что правда находится где-то посередине, и, я убежден, наши коллеги примут ее, когда поймут, что наличие во Вселенной людей доказывает необходимость новой классификации существ. Для большинства из них научный интерес наверняка пересилит все остальное.

— Люди горды. Я до сих пор не уверен, что они согласятся на второстепенную роль.

— Ты уже показал, что они могут приспосабливаться. Кроме того, они реалисты. Реалистами должны быть и мы. Иными словами, твоя задача — подготовить людей к этой второстепенной роли, в то время как моя — подготовить наш собственный народ к жизни в новой Вселенной.

Так, довольно неожиданно, заканчивается этот документ. Всем известно, что Барри Дивани сумел-таки установить связь с посадочным модулем, хотя, когда подоспела помощь, был почти мертв от кислородного голодания. На полное выздоровление ушли месяцы. Зато скорая поправка Кэтрин Элкорн произвела на фу ил и такое впечатление, что «стазис-препараты» ныне неотъемлемая часть их аварийных средств. Сам факт наличия таких средств трудно переоценить — значит, фуили признали, что даже их развитая техника не застрахована от неисправности. Джеффри был назначен официальным представителем Фуили при постоянной Базе, основанной впоследствии землянами на Крикуне, и только благодаря его неутомимой деятельности посредника и на Крикуне, и на самой Фуили — База пережила огромные сложности начального периода. Даже когда то критическое десятилетие осталось в прошлом, люди и фуили для решения споров обращались к его записям.

Пожалуй, последнее слово здесь должно принадлежать Джеффри. Ниже я привожу письмо к Кларенсу Ван-Станлмееру, научному руководителю Базы (в ту пору). Оно было написано вскоре после того, как Джеффри вернулся домой — в последний раз.

Прочитайте. Я думаю, все мы можем многое почерпнуть из этой великой души.

«Мы не встретимся вновь. Однако так суждено, ибо перемены — в конце концов важнейшая компонента живой Вселенной. Останутся тем не менее проблемы, и наши преемники будут решать их по мере возникновения, иначе все усилия, все, ради чего Вы и я работали, — все окажется зря.

Нас мало — и среди Вашего, и среди моего народа — тех, кто ищет сплочения. Но я искренне верю, что единство уже предопределено. Конечно, не случайно Крикун — врата во Вселенную — равноудален от Вашего и моего дома. И хотя мы столь различны, эти различия не что иное, как изображения на двух сторонах одной монеты. Вместе, человечество и фуили, значат куда больше, чем по отдельности. Порознь мы меньше, чем сумма.

Гораздо меньше.

Мой друг, вряд ли нужно напоминать, какую угрозу представляет для вас дальнейшее бесконтрольное использование техники. А Вы, я знаю, достаточно изучили фуили, чтобы подобно мне подозревать, что наша судьба — гибельное загнивание в жестких рамках наследия. Может показаться невероятным, что слияние столь самоуничтожительных крайностей приведет к рождению новой жизнеспособной силы. Но слияние необходимо, хотя бы только ради нашего выживания. Я же твердо убежден, что единство дарует нам в будущем нечто более значительное, чем простое выживание.

Я тот фуили, который, образно выражаясь, «побывал в человеческой шкуре». Воспринимая Вселенную с точки зрения человека, я обнаружил, к собственному удивлению, что получил больше, чем потерял.

И так должно быть для всех нас. Только тогда каждый фуили и каждый человек поймут наконец, что по сути своей мы едины.

Ваш друг Джеффри».

Боб Шоу Амфитеатр

Тормозные двигатели неприятно вибрировали. Бернард Харбен грудной клеткой ощущал их вибрацию.

Он слабо разбирался в технике, но интуитивно чувствовал, как возникающие напряжения испытывают на прочность элементы конструкции спускаемого аппарата. Опыт подсказывал ему, что все механизмы — особенно его съемочные камеры — ведут себя прилично лишь при самом бережном обращении. Харбен на миг удивился, как пилот терпит такое издевательство над аппаратом. «Каждому свое», — подумал он. И, словно в награду за веру, проработав точно рассчитанное время, двигатели выключились. Аппарат перешел в свободное падение, и наступила блаженная тишина.

Харбен посмотрел через прозрачный купол и увидел, как материнский корабль «Кувырок», продолжая движение по орбите, превращается в яркую точку. Сверху спускаемый аппарат освещало солнце, внизу сверкали бескрайние жемчужно-белые просторы незнакомой планеты, и все находящееся в посадочной капсуле, будто светясь, ярко проступало на фоне космоса. Пилот, почти скрытый массивной спинкой противоперегрузочного кресла, управлял полетом, практически не двигаясь. Харбен невольно восхищался мастерством и отвагой, с какими он вел скорлупку из металла и пластика через сплошные облака к намеченной точке неведомого мира.

В эти секунды Харбен испытывал редкое для себя чувство — гордость за Человека. Он повернулся к Сэнди Киро, сидящей рядом, и положил ладонь на ее руку. Сэнди продолжала смотреть прямо перед собой, но по чуть дрогнувшим полным губам Харбен понял, что она разделяет его настроение.

— Давай заявим сегодня ночью свои права на планету, — сказал он. У них была тайная игра, согласно которой физическая близость наделяла их правом владения той местностью, где это происходило.

Бледные губы слегка разошлись, давая желанный ответ, и Харбен, довольный, расслабился в кресле. Через несколько минут тишину спуска нарушил тонкий настойчивый свист-лодка вошла в верхние слои атмосферы. Вскоре ее движения стали более резкими, почти судорожными, и, когда Харбен посмотрел на пилота, тот уже утратил свою богоподобную неподвижность и трудился как простой смертный. Внезапно их окутала серая пелена, спускаемый аппарат превратился в самолет, борющийся с ветром, облаками и льдом. И пилот, словно пониженный в чине, стал старомодным авиатором, пытающимся совершить посадку наперекор внезапно налетевшей буре.

Сэнди, не привыкшая к таким маневрам, встревоженно обернулась к Харбену.

Он улыбнулся и указал на свои часы.

— Уже почти пора обедать. Как только разобьем лагерь, сразу поедим.

Его очевидная озабоченность будничными делами, казалось, успокоила Сэнди, и она вновь откинулась на спинку кресла, осторожно расправив плечи. И снова пилот оправдал доверие Харбена. Корабль вырвался из слоя облаков и лег на курс к появившимся внизу горным цепям и террасам, образованным сдвигами пластов, к темной растительности и блестящей паутине небольших рек. Харбен с профессиональной быстротой оценил вид, достал из нагрудного кармана панорамную камеру и заснял остаток спуска. На удивление скоро пилот посадил лодку в тучах пыли, поднятой двигателями, и все трое ступили на хрусткую почву незнакомой планеты.

— Вот радиомаяк Бюро, — сказал пилот, указывая на низкую желтую пирамидку, которая словно бы присосалась к скалистой поверхности метрах в ста от них. Пилот был довольно уверенным на вид молодым человеком с мягкими золотистыми волосами. Глядя на него, можно было подумать, что все на свете ему давно надоело… «Напускное», — решил Харбен, учитывая крайнюю молодость пилота.

— Вы посадили нас в самую точку, — сказал он, проверяя свою догадку. — Поразительное мастерство!

Пилот на мгновение просиял, но тут же опять сделал серьезно-деловую мину.

— Через десять минут наступит местный полдень. Аппарат вернется ровно в полдень через шесть суток. Вам предоставляется на десять минут больше, чем оговорено контрактом.

— Щедро.

— Так мы ведем дела, мистер Харбен, — отозвался пилот, после чего предупредил их о денежных начетах в случае опоздания и напомнил, чтобы они перевели часы в соответствии с 30-часовым днем Хассана-IV. — Корабль прилетит за вами точно в назначенное время, — заключил он, — можете не сомневаться. Хотя пилотом, возможно, будет кто-то другой.

— О, надеюсь, что вы! — воскликнула Сэнди, включаясь в игру Харбена. — Я была буквально потрясена… Вас зовут Дэвид, да?

— Верно, — пилот не смог сдержать широкой улыбки. — Ну, мне пора. Счастливой охоты!

— Спасибо, Дэвид.

Сэнди и Харбен подхватили снаряжение и отошли на безопасное расстояние. Аппарат вертикально поднялся на несколько метров, застыл на миг, устанавливая курс, и рванулся в облака. Он исчез из виду прежде, чем стих волнами доходящий до них рев двигателей. И лишь когда замер последний шепоток, окончательно оборвавший осязаемую связь с остальным человечеством, Харбен почувствовал, что стоит на чужой планете.

Несмотря на высокую влажность, видимость была на удивление хорошей. Вдали просматривались серые холмы, густая растительность и водоемы — свинцовые, черные или нежно-серебристые в зависимости от того, как падал свет. Температура держалась на уровне 10°, а с востока дул постоянный ветер, насыщенный запахами озона, мхов и мокрых камней. Птиц не было, как, впрочем, и другой живности, но Харбен знал, что в этом районе охотится одно чрезвычайно своеобразное существо, чьи методы убийства он подрядился заснять.

— Славный мальчуган, — беспечно заметила Сэнди.

— Его уже нет, — напомнил ей Харбен, деликатно намекая, что лучше выкинуть земные дела из головы и сосредоточить силы на успешном обживании незнакомого мира. Через два месяца истекал срок их брачного договора, и, хотя Харбен непрестанно клялся, что возобновит его, Сэнди, как ему казалось, не слишком-то в это верила и отправилась с ним в экспедицию с намерением укрепить связь. Он был бы только рад этому, если бы не то обстоятельство, что предыдущая группа, снимавшая петраформы, бесследно исчезла. Попытки отговорить Сэнди наталкивались на возражения скорее эмоциональные, нежели логические, и в конце концов Харбен согласился при условии, что она полностью — физически и морально, разделит с ним бремя работы.

— Идем. Если повезет, за час отыщем удобное место, тогда и поедим.

Сэнди охотно надела на плечи рюкзак, и они зашагали строго на север. Харбен уже приметил подходящее место — ущелье в тянувшемся с востока на запад горном хребте километрах в восьми от них, — но тем не менее аккуратно сориентировался по компасу, чтобы отыскать обратный путь, даже если сгустится частый в этом районе туман. Условившись, что Сэнди не будет избавлена ни от каких повседневных забот, он потребовал, чтобы они оба держали энерговинтовки наготове. Оружие Сэнди было слегка расфокусировано с учетом возможной неточности, а настройка его винтовки обеспечивала максимальное схождение лучей на расстоянии пятисот метров. Исчезновение съемочной группы компании «Визекс» два года назад объяснялось и без привлечения неких чудовищных опасностей — они, например, могли провалиться в одну из многочисленных подземных рек, — но Харбен и его хозяева полагали, что рисковать не следует.

Они продолжали идти на север, петляя между вздыбленными плитами осадочных пород, пока не вышли на более ровную местность. Каверзная глина уступила место темному песку, из которого пробивались кусты и ползучие растения. Порой из-под ноге громким щелканьем выпрыгивали какие-то насекомые, и Сэнди каждый раз вздрагивала. Харбен заверил ее, что металлизированный костюм защищает и от куда больших созданий, и вскоре она привыкла. Сэнди была журналисткой, но прежде писала только о курортных мирах. Харбен почувствовал облегчение, увидев, как быстро она освоилась на Хассане-IV.

Они подошли к природным вратам в гряде. Там надежды Харбена сбылись: он обнаружил признаки обитания квазиантилоп — небольших, похожих на антилоп животных, служивших пищей петраформам. Следы вели из прохода в скалах и исчезали на каменистом плато, откуда пришли Харбен и Сэнди.

— Отлично, — сказал Харбен. — Я думаю, мы на главном пути миграции на юг.

Сэнди огляделась.

— А почему их не видно?

— В том-то и дело. Самки перед родами не в состоянии быстро бежать и становятся, как и самцы, крайне осторожными. Поэтому наш друг петраформ и стал таким, какой он есть.

На классическом лице Сэнди отразилась брезгливость.

— Пожалуйста, не называй этих тварей нашими друзьями.

— Но они принесут нам кучу денег, — улыбаясь, возразил Харбен. — А это самое лучшее, что может сделать друг.

— Они отвратительны!

— В природе нет ничего отвратительного.

Харбен поднес к глазам компактный бинокль и, рассматривая ровную местность к югу от прохода, ощутил волну возбуждения. Обзор открывался под слишком острым углом, к тому же мешали булыжники и растительность, но ему все же удалось обнаружить по меньшей мере три подковообразные формации из серых камней. Они походили на незавершенные уменьшенные копии Стонхенджа метров пяти в диаметре. С нарастающим волнением Харбен пересчитал камни и убедился, что их по семь в каждом кольце. А главное, проем-то место, где недоставало восьмого камня, — был обращен к озеру, в направлении, откуда весной в поисках обильных пастбищ шли квазиантилопы.

— В саду господнем все чудесно, — провозгласил Харбен.

— Что ты имеешь в виду?

— Кажется, нам повезло с первого раза. Идем, я голоден.

Приблизившись к каменистым округлым формациям, Харбен обнаружил, что местность даже лучше отвечает его целям, чем он полагал. Сразу выделились удобные точки в виде булыжников и деревьев, где можно укрыть четыре автоматические камеры, находящиеся у него в рюкзаке. А небольшая, облизанная ветром скала как раз к северу от группы формаций предоставляла возможность делать снимки «сверху» для улучшения визуальной текстуры будущего фильма. Харбен с головой погрузился в изучение ракурсов съемки и пришел в себя, распознав опасность, лишь когда увидел, что Сэнди беззаботно двинулась вперед.

— Сэнди! — Он коснулся ее руки. — Куда это ты собралась?

Она замерла, почувствовав в его голосе предостережение.

— А что случилось?

— Ничего. Но от меня не отходи. — Харбен подождал, пока она не оказалась у него за спиной, затем указал на три формации. — Именно их мы и приехали снимать.

Сэнди с минуту непонимающе смотрела на плоскую землю. Потом, проследив за его указательным пальцем, она разглядела неясные формы среди разбросанных камней и побледнела, но не утратила самообладания, что с удовлетворением отметил Харбен.

— Я думала, они будут больше похожи на пауков. Или на осьминогов.

Он покачал головой.

— Если б они хоть как-то отличались от самых обыкновенных камней, то погибли бы с голоду. Само их существование зависит от того, попадет ли жертва им прямо в руки.

— Значит… эти камни не настоящие?

— Нет. Это конечности, которые лишены свободы движения, зато в точности имитируют булыжники. Полагаю, можно постучать по ним молотком и не заметить никакой разницы — пока стоишь вне круга.

— А если войдешь внутрь?

— То попадешь в восьмую руку.

Харбен продолжил импровизированный урок по внеземной зоологии, показав на небольшое углубление у «входа» в каждую окружность. Там, прикрываясь камешками и травой, таилась свернутая спиралью «рука», готовая обвиться вокруг любого животного, которое неосторожно осмелится ступить внутрь.

Сэнди на секунду затихла.

— Что происходит потом?

— Это нам предстоит выяснить и заснять, — сказал Харбен. — Очевидно, у петраформа то же строение, что и у обычных головоногих, значит, рот должен находиться в центре круга. Мы не знаем, как быстро наступает смерть жертвы и сколько длится процесс пищеварения. С таким же успехом хищник может просто держать зверька, поджидая, пока тот умрет от страха или голода.

Харбен глубоко вздохнул, любуясь фотографическими достоинствами местности.

— Знаешь, Сэнди, именно это я и искал-то, что обеспечит меня на всю жизнь. Представляю, как ухватятся за материал телекомпании!

— Я бы выпила чего-нибудь горячего, — сказала Сэнди. — Давай поставим палатку.

— Да, конечно.

Харбен выбрал подходящее место, расстелил нижнее полотнище, открыл баллончик с газом, и вскоре над их головами поднялась сферическая крыша. Харбен был очень высоким человеком и не любил тесноту, но его нисколько не тревожило то, что ему предстояло провести шесть ночей в крошечной палатке. Награда, судя по всему, окажется столь большой, что следующее путешествие — если ему вздумается поехать — можно будет обставить с неимоверной роскошью. Харбен достал двенадцать автотермических лотков, каждый на два приема пищи, и передал Сэнди, которая убрала их в палатку вместе с собственными запасами. Пока она разогревала банки с кофе, он отошел на приличное расстояние и соорудил древнейшее, но непревзойденное по дешевизне устройство для утилизации отходов — вырыл выгребную яму.

Харбен уже складывал легкую лопатку, когда до него донесся тихий звук. С замиранием сердца он понял, что Сэнди метрах в пятидесяти от него, не повышая голоса, с кем-то разговаривает. Харбен побежал было к ней, но остановился, увидев, что она одна. Сэнди стояла на коленях спиной к нему, вероятно открывая банки с кофе.

— Сэнди! — закричал он, не понимая причин тревоги. — У тебя все в порядке?

Она изумленно повернулась:

— Бернард? Что ты там делаешь? Я думала…

Сэнди поднялась на ноги, огляделась и внезапно разразилась смехом.

Он подошел и взял у нее кофе.

— Большинству людей требуются годы подобной жизни, чтобы сойти с ума.

— Я думала, ты стоишь прямо за мной. — Она сделала маленький глоток, ухитряясь оставаться женственной, даже модной в серебристо-сером полевом костюме. Ее глаза остановились на ровной местности, над которой господствовали каменные формации. — Бернард, почему там нет костей животных?

— Они перевариваются. Кости могли бы отпугнуть других животных, но скорее всего петраформы усваивают их в качестве источника минералов. В геохимии Хассана-IV есть странные пробелы, особенно в том, что касается металлов.

— Ну и местечко!

— Всего лишь частица пестрого узора природы, любимая. — Харбен допил кофе, насладился его теплом и отложил банку. — Пойду поставлю камеры, чтобы случайно ничего не прозевать.

— А я останусь здесь и набросаю заметки для статьи. — Сэнди выдавила из себя улыбку. — Мне бы тоже не мешало заработать.

Харбен кивнул.

— Никуда не отлучайся. Чем меньше мы будем оставлять следов и запахов, тем лучше.

Он вынул из рюкзака четыре автоматические камеры, забросил за плечо винтовку и направился к формациям. Облака спустились так низко, что закрывали верхушки деревьев, но у поверхности воздух был прозрачен как стекло. Харбен не отрывал взгляда от безобразных на вид камней. Интересно, чувствуют ли эти затаившиеся под землей удивительные создания вибрацию от его шагов, не предвкушают ли они приближающуюся к ловушке добычу? «Тебе не повезло, камнесьминог, — подумал он. — Не я тебя буду кормить, а ты меня».

На противоположных сторонах интересующего его участка как нельзя более кстати росло по дереву, и Харбен, проверив зону обзора, укрепил камеры на их стволах. Третью камеру он установил севернее, на вершине небольшой скалы, на которую легко можно было подняться с внешней стороны. С юга удачно располагались два крупных валуна. Он выбрал тот, что поближе к глубокому на вид озерцу, — вдруг квззиантилопы подойдут к воде, тем самым предоставляя ему лишний материал. Голографическая система давала неограниченную глубину фокуса и очень широкий угол съемки. Следовательно, панораму, общие и крупные планы можно было монтировать позже, произвольно, в процессе подготовки фильма. Харбен прислонился к валуну и разглаживал основание присоски штатива, когда почувствовал, что рядом стоит Сэнди.

— Чего тебе надо? — не скрывая раздражения, спросил он. Ответа не последовало. Харбен повернулся, чтобы отчитать Сэнди за отлучку, но рядом никого не было. Все его чувства внезапно обострились: насыщенный влагой воздух стал холоднее, журчание ручейков — громче. Ремень винтовки соскользнул с плеча, тяжесть оружия переместилась в руку, одновременно Харбен внимательно осматривал местность — спрятаться негде. Так он стоял начеку целую минуту, но вокруг ничего не двигалось, кроме медленно колышущихся, ползущих вниз щупалец тумана.

Наконец напряжение понемногу спало, и он закончил установку камеры. Проверив дистанционное управление, Харбен задумчиво побрел к палатке. То, что с ним произошло, вполне объяснялось расшалившимися нервами — в конце концов пребывание на чужой планете кого угодно может вывести из себя. Но допустимо и другое: присутствие в атмосфере веществ, вызывающих галлюцинации. Взятые при официальном обследовании пробы воздуха показали обычную смесь газов, но это не исключало местных или временных отклонений. Харбен решил несколько часов последить за своими ощущениями, прежде чем рассказать о них Сэнди.

Как только он пришел, Сэнди включила автотермический лоток, и впервые на Хассане-IV они поели по-настоящему. Время от времени Харбен посматривал в бинокль на открывающийся с севера проход и пытался определить, нормально ли он воспринимает окружающее. Казалось, все было в порядке, но порой, когда Харбен, расхаживая по лагерю, невольно ослаблял самоконтроль, наплывало ощущение, что за ним наблюдают. Это чувство было столь смутным и неуловимым, что Харбен приписывал его своей нервозности и вскоре перестал обращать на него внимание. Работающую с диктофоном Сэнди ничто не беспокоило.

Ближе к вечеру Харбен заметил движение в серых скалах и, пыхтя от волнения, изготовил свою камеру. Через несколько минут в проходе появилось два смахивающих на антилоп животных, грациозно выбирающих путь среди нагромождения камней. Одно из них было самкой, и даже на таком расстоянии было видно, что она скоро родит.

Харбен снимал их приближение из укрытия. Когда квазиантилопы поравнялись с ним, стало ясно: то, что он принимал за хвост самки, на самом деле — пара длинных тонких ножек рождающегося детеныша. Животные подошли к ровной местности, где затаились петраформы, и сердце Харбена возбужденно заколотилось. Он нажал кнопку на пульте дистанционного управления, привел в действие четыре автоматические камеры и приник к видоискателю, наблюдая, как квазиантилопы достигли смертоносных округлых формаций.

Словно ведомые могучим инстинктом, животные миновали коварную зону, на метр оставив в стороне ловушку, и побежали на юг по безопасному плато. Харбен выключил камеры и подумал мимоходом, разделяют ли его разочарование три затаившихся под землей хищника. Он повернулся к Сэнди, которая наблюдала за происходящим в бинокль.

— Плохо. Хотя вряд ли стоило ожидать успеха с первого раза.

Сэнди бросила на него серьезный взгляд.

— Бернард, самка рожала?

— Практически да.

— Но это ужасно! Почему они не останавливаются для отдыха?

Ее участие вызвало у Харбена улыбку и в то же время напомнило, как мало Сэнди знает о повадках диких животных.

— Быстрые ноги — единственный козырь квазиантилоп. Они постоянно находятся в движении, особенно если чувствуют опасность. У родившегося детеныша будет от силы пять минут, чтобы научиться ходить, — и снова в путь.

Сэнди перевела взгляд и поежилась.

— Мне здесь не нравится.

— То же происходит на всех планетах земного типа. Да и в Африке можно увидеть аналогичную картину.

— Все равно, я рада, что она спаслась. Если бы чудовища поймали…

Это было не самое лучшее время для спора, но Харбен решил, что нужно помочь Сэнди увидеть вещи в правильном свете, прежде чем она станет свидетелем удачной охоты.

— У природы нет никаких чудовищ, — сказал он. — Нет ни плохих, ни хороших. Каждое создание вправе добывать себе пищу, и не имеет значения, малиновка это или камнесьминог.

Сэнди сжала губы и покачала головой.

— Нельзя сравнивать малиновку с одной из этих… тварей.

— Питаться нужно всем.

— Но малиновка лишь…

— Не с точки зрения червяка.

— Мне холодно, — отвернувшись, произнесла Сэнди. Внезапно она показалась ему такой маленькой и беззащитной, что Харбен почувствовал угрызения совести от того, что согласился взять ее в столь чуждый ей мир.

Остаток дня прошел без происшествий. Когда стало смеркаться, Харбен уложил вокруг палатки сторожевой провод. Сэнди почти сразу забралась в их искусственную пещерку, а он еще с час сидел снаружи, глядя в кромешную тьму и прислушиваясь к сложному многоголосью перешептывающихся ручейков. Один раз у него возникло ощущение, что за ним наблюдают, но ни одна из светящихся зеленых стрелочек на пульте сторожевой системы даже не шелохнулась, и он отнес это чувство на счет разгулявшихся нервов.

Харбен улегся, и Сэнди прижалась к нему всем телом. Физическая близость, которая утром им обоим казалась желанной, помогла бы ему успокоиться и заснуть, однако Харбен, чуткий к настроению Сэнди, сдержался. Он бесконечно долго лежал с открытыми глазами, нетерпеливо ожидая наступления утра.

Дневной свет, аромат горячей пищи и кофе, обычная хозяйственная суета — все это оживило Сэнди, и Харбену тоже стало легче. Он много двигался, разминая затекшее тело, и больше чем нужно распространялся об их планах на следующие несколько лет. Сэнди если и догадывалась о том, что он пытается таким путем повлиять на ее отношение к работе в целом и к этой экспедиции в частности, то недовольства не проявила. Она даже пошутила, что собирается в своей статье для журнала путешествий описать Хассан-IV как роскошный курорт.

Харбена больше всего беспокоила облачность, которая за ночь спустилась до самой земли. Во время завтрака он внимательно наблюдал за ней и с облегчением убедился, что прослойка чистого воздуха под лучами невидимого солнца постепенно расширяется, открывая верхушки деревьев. Ему казалось, будто он находится на дне стакана с газированной водой, которая медленно проясняется снизу вверх. Когда на севере стали прорисовываться склоны холмов, Харбен поднес к глазам бинокль и сразу увидел среди скал стадо квазиантилоп.

— По-моему, начинается, — сказал он, продевая руку в ремешок камеры. — Тебе, пожалуй, лучше оставаться здесь.

Харбен пригнулся и побежал к холмику, укрывшись за которым он мог наблюдать за равниной и живыми окружностями. Взгляд на пульт дистанционного управления сказал ему, что автоматические камеры готовы к работе, и, чтобы не забыть потом в горячке, Харбен включил их заранее. Он почувствовал, как сзади подошла Сэнди, но был слишком занят, снимая общий план приближающегося стада. Из прохода выходили квазиантилопы, и вожаки вели их прямо к поджидающим округлым формациям.

В увеличивающий изображение видоискатель Харбен наблюдал, как стадо голов в двадцать начало пересекать опасную зону. И вновь, словно оберегаемые неким инстинктом, животные обходили каменные окружности. Он уже стал опасаться, что ни одно из них не совершит гибельной ошибки, как вдруг крупный самец, за которым следовала беременная самка, вступил в ближайшее полукольцо. У Харбена пересохло во рту, когда животное, не подозревая об опасности, переступило через углубление, обозначающее восьмую конечность камнесьминога. Оно пересекло полукольцо камней, которые не были камнями, и, двигаясь с величавым безразличием, благополучно вышло с противоположной стороны.

Харбена охватило разочарование. «Неужели камнесьминог мертв? Может, надо искать другое место?»

Он снова застыл, когда увидел, как по следам самца в кольцо вступила самка. Внезапно у входа что-то забурлило. Тонкий черный язык взметнулся кверху и с отчетливым щелчком обвился вокруг ножек полуродившегося детеныша. Самка испустила отчаянный крик и замерла.

«Я буду богат!» — возликовал Харбен, вскакивая на ноги, чтобы изменить угол съемки.

Крик боли и страха вспугнул стадо, и все, за исключением самца, помчались к югу. Стих топот копыт, и наступила тишина, прерываемая лишь жалобным блеяньем и фырканьем попавшей в западню самки. Самец с безопасного расстояния беспомощно взирал на нее. По мере того как камнесьминог тянул сильнее, грозя вытащить детеныша из утробы, самка, переставляя ноги, понемногу пятилась назад. Она, конечно, могла спастись, но материнский инстинкт не позволял ей жертвовать потомством. Харбен не спускал с нее глаз, стремясь запечатлеть все перипетии поединка. Положение самки ухудшалось прямо на глазах — гигантскими змеями зашевелились другие семь конечностей камнесьминога. Ожившие «валуны» взрыхляли влажную почву, оцепляя пойманное животное.

— Бернард! — издалека донесся крик Сэнди, и вскоре стало слышно, как она бежит. Подсознательно Харбен удивился — он был уверен, что Сэнди находится рядом, — но внимание его приковывала разыгрывающаяся на его глазах драма.

— Бернард! — тяжело дыша проговорила Сэнди. — Ты должен что-то сделать!

— Я все делаю, — отозвался он. — Я ничего не упускаю.

Почувствовав себя в кольце выходящих из земли конечностей камнесьминога, самка судорожно рванулась, и на свет появились две ножки и голова детеныша. Сэнди глухо всхлипнула и шагнула вперед. Краем глаза Харбен уловил поблескивание винтовки в ее руках. Он на секунду рискнул оторваться от видоискателя и вырвал у нее оружие.

— Ты должен помочь ей, Бернард! — Сэнди в отчаянии замолотила кулачками по его плечу. — Я никогда не прощу тебе, если ты ей не поможешь!

— Это лишено смысла. — Он отвел ее руки, про себя думая, что подрагивание камеры можно будет убрать при обработке фильма. — Так уж устроено самой природой. Камнесьминог должен позаботиться о себе. То, что ты видишь, происходило миллионы раз до нас и будет происходить столько же, когда нас здесь не будет.

— Все равно! — взмолилась Сэнди. — Хотя бы сейчас…

— Боже мой, Сэнди, гляди! — вскричал Харбен.

Через видоискатель было видно, как под ногами у самки стала разверзаться земля. Камнесьминог приготовился к приему пищи. Когда почва задрожала и поползла, смелость покинула самку, и она рванулась вперед. Детеныш выпал и в момент рождения исчез в разинутой пасти. Освободившаяся квазиантилопа легко перемахнула через тянувшиеся к ней конечности камнесьминога, помчалась к самцу, и вскоре они оба исчезли из виду.

— Я должен это заснять!

Не обращая внимания на всхлипывания Сэнди, Харбен побежал мимо дерева на равнину, чтобы снять зев хищника. Сэнди держалась рядом, пытаясь вырвать оружие из его левой руки.

Харбен на ходу оттолкнул ее, но что-то с кошмарной силой вдруг обвилось вокруг его запястья и едва не вывернуло руку из сустава. Сэнди вновь с отчаянием выкрикнула его имя. Харбен яростно повернулся и увидел, что его схватил и приковал к земле тонкий черный шнур. Не веря своим глазам, Харбен подергал за него, и тут же вокруг лодыжек захлестнулся другой шнур. За секунду тело Харбена оплели жадные щупальца. Он кинул затравленный взгляд через плечо и увидел, как Сэнди опускается на колени, опутанная такой же сетью щупальцев.

— Винтовка! — ее голос сорвался на визг. — Сожги их!

Будто поняв эти слова, новые путы обвили оружие и вырвали его из рук. Харбен едва сознавал, что происходит, потому что все пространство вокруг трех каменных формаций ожило змеящимися щупальцами, колышущимися, словно трава на ветру. И, довершая ужасную картину, стали изменять форму, стягиваться внутрь деревца и булыжники, образующие внешнее кольцо. Даже поверхность темного озерца сгорбилась студенистой псевдоножкой.

Когда земля под ногами поползла и стала разъезжаться, Харбен наконец — с опозданием! — понял: весь участок был огромным, сложноорганизованным, голодным хищником.

Поблескивающие шнуры затянулись туже. Харбен упал на колени и почувствовал, как его засасывает в образующийся провал. Сэнди уже почти не было видно за клубком черных нитей. Странное траурное гудение наполнило воздух.

В последний раз изливая страх и отчаяние, Харбен запрокинул голову, взглянул вверх, и предсмертный крик замер в его груди: что-то… что-то невероятное двигалось в облаках.

То была человекоподобная фигура, неестественно высокая, с расплывчатыми, колышущимися очертаниями. Окутанная переливающимся светом, она держала странные сверкающие предметы. Бело-голубая молния ударила вниз, и Харбен скорее почувствовал, чем услышал, крик, пронзивший все существо исполинского организма под ногами. Внезапно густая сеть черных нитей исчезла в скрытых порах, и он оказался на свободе.

Харбен поднялся на ноги, схватил Сэнди за руку, и они, спотыкаясь, устремились к твердой безопасной почве за кругом булыжников и деревьев. У причудливо изогнутого, но сейчас застывшего дерева Харбен оглянулся и мельком увидел в вихрящихся облаках пульсирующую радужную фигуру. И хоть глаз не было видно, Харбен чувствовал, что существо смотрит прямо на него, в него, сквозь него.

ЗНАЙ, ЧТО ТЫ НЕ ПРАВ, МОЙ ДРУГ. Открылась заслонка в горнило разума, и огонь опалил мозг Харбена. Я ТОЖЕ НАБЛЮДАТЕЛЬ, НО БЕСКОНЕЧНО ОПЫТНЕЕ ТЕБЯ. ЭНТРОПИЯ ДИКТУЕТ: ВСЕ ЖИВОЕ ДОЛЖНО УМЕРЕТЬ. НО ЖИЗНЬ ПРОТИВОДЕЙСТВУЕТ ЭНТРОПИИ-КАК В ЦЕЛОМ, ТАК И В ЧАСТНОСТИ. УТРАТИТЬ СПОСОБНОСТЬ ПЕРЕЖИВАТЬ — ЗНАЧИТ ОТМЕЖЕВАТЬСЯ ОТ САМОЙ ЖИЗНИ…

Затем пространство сместилось, и фигура исчезла.

Когда Харбен стал собирать вещи, местность, где они едва не погибли, выглядела уже совсем как прежде. Деревья, булыжники и озерцо ничем не отличались от естественного ландшафта, а в центре равнины мирно застыли три кольца камней. Моросящий дождь постепенно стирал с верхнего слоя почвы все следы недавней трагедии.

Сэнди приняла успокоительные средства и больше не дрожала, но лицо ее было бледным и хмурым, когда она смотрела на обманчиво мирную равнину.

— Ты думаешь, это единый организм?

— Вряд ли, — ответил Харбен, открыв выпускной клапан палатки. — На мой взгляд, эти три в центре находятся в симбиозе с большим хищником.

— Не понимаю, почему они пропустили стадо и набросились на нас.

— Я тоже — пока. Может быть, потому, что они изголодались по минералам, а на нас столько металла. Смотри, во что превратился в считанные секунды материал наших костюмов. — Палатка упала на землю, и Харбен поднялся на ноги. — Сумеешь сложить?

Сэнди кивнула, остановив встревоженный взгляд на его лице.

— Куда ты идешь?

— За автоматическими камерами.

— Но…

— Не волнуйся, Сэнди. За пределами окружности я в полной безопасности.

Она подошла и взяла его за руку.

— Собираешься забрать пленки, Бернард?

— Ты еще не пришла в себя, малышка, — Харбен недоверчиво рассмеялся, убирая руку. — Да им цены нет, особенно если там запечатлен наш гость. Конечно, я заберу их.

— Но… разве ты не помнишь, что он сказал?

— Я не уверен, что он вообще что-то говорил, да и в любом случае не вижу в его словах особого смысла.

— Он сказал, что нам всем придется умереть — но не на потребу публике.

— Повторяю, не вижу смысла.

— Очень просто, Бернард. — Ее глаза были затуманены лекарствами, и все же в них светилась решимость. — Направляя камеру на любое существо, ты выделяешь его из прочих. Ты привлекаешь к нему симпатии миллионов зрителей, и если наша симпатия не стоит ни гроша… то чего стоим мы?

— Никогда себя не оценивал.

— Он тоже снимал, но не позволил нам погибнуть.

— Сэнди, это лишь… — Харбен пошел было прочь, но увидел, что Сэнди плачет. — Послушай, — сказал он. — Детеныш погиб, и тут ничего не поделаешь. Причем заметь, ОН не убил хищника. Зверюга уже опомнилась и будет продолжать питаться единственным доступным ей способом. Между прочим, можно представить себе, какая судьба постигла группу «Визекса».

— Как жаль, что ты не мог снять и это.

— Ты успокоишься, когда мы улетим, — сказал Харбен.

Он повернулся и пошел за упавшими камерами, внимательно следя, чтобы не переступить пределов опасного круга. Последняя реплика Сэнди задела Харбена, но вскоре его мысли заняли планы на будущее. Не говоря уже о быстротечной, но сенсационной встрече с могущественным естествоиспытателем, Хассан-IV оказался настоящей сокровищницей. Черпать из нее можно не один год. Так же ясно, что Сэнди не желает и думать об этом, и, следовательно, перед их брачным соглашением возникали серьезные трудности.

Позже, уже на подходе к радиомаяку, Харбен внезапно понял, что решение принято. К своему удивлению, он испытывал неловкость — тяжелый разговор в то время, когда Сэнди так глубоко потрясена… Но он вступал в решающую стадию своей карьеры, и настала пора учиться твердости.

— Сэнди, — тихо произнес Харбен, беря ее под локоть, — тщательно обдумав…

Она отвела его руку, не поворачивая головы.

— Хорошо, Бернард. Я тоже не хочу оставаться твоей женой.

Харбен на секунду опешил. Глядя на ее удаляющуюся спину, он испытывал странное чувство, в котором смешались удивление и облегчение. Затем поправил сумку с камерами и зашагал по влажной серой глине.

1

Мескалин — наркотическое вещество. (Все примечания сделаны переводчиками.)

(обратно)

2

Американская телефонная и телеграфная компания.

(обратно)

3

Форт-Нокс — место, где хранится золотой запас США.

(обратно)

4

Бак Роджерс — популярный герой американских фантастико-приключенческих комиксов 20-х годов.

(обратно)

5

Кастрюльная Ручка — Panhandle (амер. шутл.) — название штата Западная Виргиния.

(обратно)

6

Флоренс Найтингейл (1820–1910) — популярная в Великобритании сестра милосердия.

(обратно)

7

Милосердие! Молись за нас! (Лат.) Отрывки из католических молитв.

(обратно)

8

Помилуй! Грешен! (Лат.)

(обратно)

Оглавление

Завещание Джеффри

  Предисловие

  Роберт Шекли Хождение Джоэниса

    Пролог

    Джоэнис отправляется в путешествие (записано со слов Маубинги с Таити)

    Лам встречается с Джоэнисом (рассказано самим Ламом и записано в «Книге Фиджи», каноническое издание)

    Сенатская комиссия (рассказано Маоа с Самоа)

    Как восторжествовала справедливость (рассказано Пелуи с острова Пасхи)

    Джоэнис, Чевоиз и полицейский (рассказано Маоа с Самоа)

    Джоэнис и два водителя грузовика (рассказано Телуи с Хуахине)

    История ученого водителя грузовика

    История честного водителя грузовика

    Приключения Джоэниса в сумасшедшем доме (рассказано Паауи с Фиджи)

    Как Джоэнис преподавал в университете и что он при этом узнал (рассказано Маубинги с Таити)

    Как Джоэнис попал на государственную службу (рассказано Маоа с Самоа)

    Приключения в Октагоне (рассказано Маубинги с Таити)

    Рассказ Тезея

    Рассказ Минотавра

    История войны (рассказано Телеу с Хуахине)

    Как Лам поступил на военную службу (записано со слов самого Лама, текст приводится по «Книге Фиджи», каноническое издание)

    Бегство из Америки (рассказано Паауи с Фиджи)

    Конец хождения (написано Издателем с привлечением всех доступных источников)

  Роджер Желязны Долина проклятий

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  Джеймс Типтри Младший Человек, который шел домой

  Боб Шоу Идеальная команда

  Джеймс Шмиц Сбалансированная экология

  Кристофер Энвил История с песчанкой

    I

    II

    III

    IV

    V

  Дорис Писерчиа Наваждение

  Майкл Коуни Погонщики айсбергов

  Брайан Кларк Завещание Джеффри

  Боб Шоу Амфитеатр Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg