«Версамин»

Примо Леви

Версамин

Перевел с итальянского Л.Вершинин

Одни профессии людей разрушают, другие помогают сохраниться. Давно замечено, что библиотекари, музейные смотрители, школьные сторожа, архивариусы не только живут дольше других, но и обладают способностью с годами внешне почти не меняться.

Якоб Дессауэр, прихрамывая, поднялся по восьми широким ступеням и впервые после двенадцатилетнего отсутствия снова вошел в здание института. Спросил у дежурного, где можно найти Хаархауса, Клебера, Винцке. Никого: кто умер, кто уехал в другие города. И вдруг он увидел старика Дубовски, лаборанта вивария. Дубовски не только остался на старом месте, но и совершенно не изменился: тот же лысый череп, те же глубокие морщины, та же колючая бородка, те же чернильные пятна на руках, та же серая, штопаная рубашка.

- Да,-с грустной улыбкой сказал Дубовски,- когда проносится ураган, первыми падают самые высокие деревья. А я уцелел. Как видно, никому не мешал и никому не был нужен.

Дессауэр оглянулся вокруг: в окнах тут и там треснувшие стекла, калориферы еле теплились. Впрочем, институт уже работал, в коридоре мелькали стажеры в заношенных белых халатах, и в воздухе стоял столь хорошо ему знакомый запах реактивов.

Он спросил у Дубовски, что стало с его бывшими коллегами.

- Почти все погибли. Одни на фронте, другие во время бомбежек... Клебер тоже погиб. Чудо-Клебер, помните, как его все здесь называли? Но смерть настигла его уже после войны. Это была такая странная, просто невероятная история. Разве вы не слыхали?

- Когда здесь был Гитлер, тут не было меня,- ответил Дессауэр.

- Ох, простите, я об этом как-то не подумал,- сказал Дубовски.- У вас есть полчаса свободных, а?.. Тогда идемте, я вам кое-что расскажу.

Он провел Дессауэра в свою каморку. Через окно со двора проникал мглистый полуденный свет. Дождь волнами обрушивался на заросшие травой, заброшенные клумбы. Они сели на скрипучие табуретки. В комнате пахло фенолом и бромом. Старик Дубовски раскурил трубку и вытащил из стола коричневую склянку с притертой пробкой.

- Спирт у нас в институте даже во время войны не переводился,- сказал он и налил по мензурке Дессауэру и себе.

Выпили. Помолчали. И Дубовски приступил к рассказу.

- Знаете, тут произошли такие дела, что другому я бы не стал рассказывать. Но вы с Клебером были друзьями, я помню. А значит, вы все поймете... После вашего отъезда в институте мало что изменилось. И сам Клебер остался таким же, как прежде,- упорным, мрачным, вежливым, вечно погруженным в свои мысли. Он говорил, что в нашей работе нужно быть чуточку сумасшедшим. А уж сам Клебер всегда был одержимый. И еще - вы, верно, помните - он был очень застенчив. Он после вас ни с кем близко не сошелся. И с годами он стал совсем странным.

- Да, это часто случается с людьми, если они подолгу живут в одиночестве,заметил Дессауэр.

- Так вот, он занимался структурой производных бензоила,- наверно, еще при вас это начал. В армию его из-за сильной близорукости не брали. Не мобилизовали даже в самом конце войны, хотя тогда на фронт отправляли всех подряд. А для него сделали исключение - скорее всего потому, что военные очень интересовались его работами. Но версамин он открыл совершенно случайно.

- Версамин? А это что такое?

- Не торопитесь. Я хочу рассказать вам все по порядку. Давайте-ка выпьем еще... Так вот, сначала свои опыты Клебер ставил на кроликах. И вскоре обнаружил, что один из подопытных кроликов ведет себя очень странно. Он не принимал никакой пищи, но зато охотно жевал кусочки дерева и грыз железные прутья клетки. Спустя несколько дней он умер от какой-то инфекционной болезни. Другие не обратили бы на эту аномалию никакого внимания, но Клебер принадлежал к ученым старой школы. Он больше ценил наблюдения как таковые, чем возню со статистикой. На другой день он ввел еще трем кроликам производное бензоила Б/41 и получил примерно те же результаты, что и с погибшим кроликом. Кстати, в этой истории замешан и я.

Дубовски прервался, ожидая недоуменного вопроса, и Дессауэр не обманул его надежд.

- Вы? Каким образом?

- Понимаете, во время войны о мясе можно было только мечтать,- невольно понизив голос продолжал Дубовски.- И жена решила, что грех сжигать всех умерших подопытных животных в электропечи. И нам с женой стало время от времени кое-что перепадать: чаще всего морские свинки, изредка кролики. И надо же было такому случиться, что среди них мне попался один из трех кроликов Клебера. Но узнал я об этом попозже. Честно говоря, я люблю выпить. Норму я знаю, но без стаканчика вина или водки обычно дело не обходится. Однажды мы с моим другом Хагеном раздобыли бутылку водки. Было это на второй день после того, как я полакомился кроликом. Водка была чистая, отменная. Но мне она вдруг, хоть убей, стала противна. А Хаген твердил, что лучше он в жизни не пил. Начался спор, мы оба захмелели. Чем больше я пил эту водку, тем сильней ее ругал. В конце концов я обозвал Хагена упрямым болваном, и тот спьяну стукнул меня бутылкой по голове. Видите - шрам? И представьте себе, после удара я испытал не боль, а совершенно необычное удовольствие. На следующий день рана уже не кровоточила. Я решил залепить ее пластырем и, когда прикоснулся к ране, снова ощутил такое приятное чувство, что потом до самого конца работы незаметно то и дело до нее дотрагивался. Постепенно рана зажила, я помирился с Хагеном и забыл об этой истории. Но я вспомнил о ней несколько месяцев спустя и вот при каких обстоятельствах.

- Простите, но что же все-таки представляет собой Б/41? - прервал его Дессауэр.

- Я же вам уже сказал - это производное бензоила. Но главную роль играло спирановое ядро.

Дессауэр удивленно взглянул на него.

- Спирановое ядро? А вы откуда знаете о подобных вещах? Дубовски улыбнулся.

- За сорок лет в институте непременно кое-чему научишься. Да ведь тогда об этом даже в газетах были статьи. Не читали?

- Тех газет я не читал!

- Ах, да, простите... Словом, журналисты раздули из этого сенсацию. И какое-то время весь город говорил только о спиранах, будто идет процесс и это - подсудимые. Всюду - в поездах, в бомбоубежище, даже у школьников только и слышно было о некомпланарных ' конденсированных бензольных ядрах, об асимметричном углероде в спиранах, о бензоиле, версаминовой активности. Вы, надеюсь, догадались, что первым эти вещества, позволяющие боль превратить в радость, назвал версаминами Клебер. Собственно сам бензоил играл малую роль. Главное было в самом ядре, в его структуре, похожей на самолетный хвост. [1 Компланарные - расположенные параллельно одной плоскости.- Прим, перев,]

- Эффект был стойкий? - спросил Дессауэр.

- Нет, действие версамина длилось недолго - всего несколько дней.

- Жаль,- вырвалось у Дессауэра.

Он внимательно слушал рассказчика, но одновременно не мог оторвать взгляда от мутных, залитых дождем стекол и хоть на миг избавиться от печальных мыслей. Его родной город почти не пострадал от бомбежек, но что-то надломилось в нем. Город напоминал айсберг, который подтачивают теплые подводные течения: люди лихорадочно рвались вкусить все радости жизни - шумной, но не веселой, развратной, но бесчувственной. Жизни, лишенной цели, но полной какой-то душевной инерции, равнодушия. Город стал столицей невроза, каким-то Содомом, и странная история, которую рассказал Дубовски, была здесь вполне логичной.

- Жаль? - повторил Дубовски.- Вы еще не знаете конца. Б/41 - это вещество со слабым и непрочным действием. Клебер сразу понял, что если произвести некоторые, довольно несложные изменения в структуре, то можно добиться куда большего эффекта. Примерно то же случилось с атомной бомбой, сброшенной на Хиросиму, и со следующими, много более мощными. Клебер надеялся избавить человечество от страданий. Ученые, открывшие атомные строения, рассчитывали подарить человечеству дешевую энергию, причем бесплатно. Они словно не ведали, что ничто не дается бесплатно! За все надо платить и даже расплачиваться...

Я работал с Клебером, он перепоручил мне опыты на животных, а сам занялся только синтезом. К зиме ему удалось получить соединение No 160 - много более активное, чем версамин. Он отдал мне его для испытаний. Дозы я давал небольшие; Реакция животных была неодинаковой: в поведении одних наблюдались лишь незначительные отклонения, которые исчезали буквально через два-Три дня. Но у других происходило, как бы это поточнее выразиться... полное извращение поведения: приятные и неприятные ощущения окончательно менялись местами. Все эти животные вскоре погибли. Никогда не забуду одну немецкую овчарку. Я любой ценой старался не дать ей погибнуть, а у нее было словно одно желание смерть. Она с дикой яростью кусала то лапы, то хвост, а когда ей надели намордник, стала грызть свой язык. Пришлось залепить ей рот сырой резиной, а кормить искусственно. Тогда она начала бегать по клетке и что есть силы биться о прутья. Вначале она билась о прутья головой и боком, потом обнаружила, что приятнее всего биться носом. При этом она повизгивала от удовольствия. Мы связали ей лапы и она целыми днями и ночами - на нее напала бессонница - мирно лежала в углу и радостно виляла хвостом. Ей был дан всего дециграмм версамина, но она уже не выздоровела. Клебер испытал на ней с десяток антиботов, которые, по его убеждению, нейтрализовали действие версамина, но это не помогло.

Дубовски умолк, затем негромко продолжал:

- Особенно я привязался к одному псу, дворняге. Ему мы тоже ввели дециграмм версамина, но не сразу, а дробно - маленькими дозами в течение месяца. Пес вел себя спокойно, и я ему даже давал свободно гулять по саду. Он прожил больше, чем немецкая овчарка, но в нем, бедняге, не осталось ничего от настоящей собаки. К мясу он даже не притрагивался. Рыл ногтями землю и глотал камешки. Особенно охотно он жрал овощной салат, сено, солому, газетную бумагу. Своих сородичей-самок он боялся, и ухаживал за курицами и кошками. Одной из кошек это совсем не понравилось, и она вцепилась в бедную дворнягу. А мой пес лежал на спине и радостно вилял хвостом. Не подоспей я, рассвирепевшая кошка выцарапала бы ему глаза. Чем жарче становилось, тем труднее было заставить его пить. При мне он делал вид, будто пьет, но я-то видел, что вода ему противна. Однажды он пробрался в лабораторию и там вылакал целую миску изотопного раствора. Он выл на солнце и лаял на луну. Словом, он превратился в своего антипода, в антисобаку. Заметьте, этот пес не стал таким бешеным, как овчарка. Знаете, он будто сознавал, прямо, как человек, понимал, что когда испытываешь жажду, нужно пить, и что собака должна есть мясо, а не сено. Но сдвиг, патология была уже слишком сильной, необратимой. Когда я стоял рядом, пес пытался все делать, как и полагается нормальной собаке. Он тоже погиб. Его неудержимо влекли к себе грохочущие трамваи. И вот однажды, когда я вывел его погулять, он порвал поводок, вырвался и, низко наклонив голову, ринулся к рельсам. Так он и погиб под колесами трамвая. А за несколько дней до этого я застал его, когда он лизал горячую печку. Завидев меня, пес весь сжался и поджал хвост. Он словно ждал, что я его накажу.

Дубовски умолк. Потом сказал задумчиво:

- По-моему, все это должно было остановить любого здравомыслящего человека...

- Клебер, насколько я знаю, был человеком достаточно здравомыслящим,заметил Дессауэр.

- Он был фанатик... Но, кажется, мы отвлеклись... С морскими свинками и крысами происходило то же самое. Не знаю, читали ли вы о недавних опытах с крысами в Америке. Ученые нашли у крыс в мозгу "центры наслаждения", вживили в эти центры электроды, и крысы нажимали на рычажок, замыкая электрическую цепь до полного изнеможения, не ели, не спали, только нажимали, пока не гибли. Уверяю вас, что и здесь все точь-в-точь как с версамином. Кстати, и получать его было нетрудно. И несколько граммов версамина стоили всего два-три шиллинга, а одного грамма достаточно, чтобы постепенно убить человека.

- Вы не говорили с Клебером об этом?

- Разумеется, говорил, хоть я и не ученый, как он, но как бы то ни было, я старше Клебера. И поэтому я посчитал себя в праве сказать ему, что он играет с огнем. Он ответил - мол, да, мои опасения вполне оправданы. И все-таки не удержался и сообщил о первых результатах своих опытов журналистам. Больше того, потом он заключил контракт с химическим концерном Груга и стал сам принимать версамин...

- Версамин?

- Да, Клебер всячески пытался скрыть это от меня, но я сразу понял, чем это пахнет. Ведь он вдруг бросил курить, потом у него появилась характерная сыпь, и он стал отчаянно чесаться. Я понимаю, вам неприятно слушать такое о вашем друге, но вещи надо называть своими именами. Правда, при мне Клебер делал вид, будто курит, но уже не затягивался. И потом я заметил, что с каждым днем окурки становились все более длинными. Очевидно, Клебер по привычке закуривал сигарету, но тут же бросал ее в пепельницу. Ну, а когда думал, что за ним никто не наблюдает, то чесался так же отчаянно и яростно, как та немецкая овчарка. Клебер был человеком скрытным, жил он один, своими делами и заботами ни с кем не делился. Прежде одна девушка часто звонила ему в институт и ждала его у входа. Не случайно же как раз в это время она перестала появляться - исчезла, как будто ее не было вовсе. Контракт с концерном Груга он заключил сразу после войны, но и тут Клебера ждали одни неприятности. Денег он получил очень мало, а концерн пустил в продажу версамин, выдав его за безобидный транквиллизатор. Но ведь обо всем этом в газетах уже писали. А тут в печать просочились кое-какие новые сведения, причем поступили они из института. А так как я ни с кем об этом не говорил, то ясно, что сведения журналистам дал сам Клебер. Вскоре новый транквиллизатор был официально запрещен, а немного спустя полиция обнаружила в городе клуб, в котором устраивались дикие оргии. Все члены клуба принимали версамин. "Курир" опубликовал о клубе краткую заметку - совсем без подробностей. Мне эти подробности хорошо известны, но лучше уж о них не рассказывать. Достаточно того, что полиция при обыске конфисковала целые наборы игл и клещей, которые эти наркоманы предварительно раскаляли на жаровне, а потом жгли ими друг друга. Власти предпочли замять дело. Говорили, потому что в нем была замешана дочь министра Т.

- Но что стало с Клебером? - не выдержал Дессауэр.

- С Клебером? Увы, ничего хорошего. Я всячески старался ему помочь, но он прятался от меня. И я так и не сумел с ним поговорить как мужчина с мужчиной. Он стыдился меня. Бедняга начал таять как свеча, будто от тяжкого недуга.

- И он не пытался бороться?

- Пытался. Но он хотел как-то сохранить возможность испытывать те приятные ощущения, которые приносит версамин, легко и безвредно. Понятно, безвредность могла быть только иллюзорной, но соблазн был слишком велик. Клебер старался есть каждый день, хотя он утратил всякий вкус к еде, его мучила бессонница, но в быту он оставался таким же пунктуальным и методичным.

Ровно в восемь утра он появлялся в институте и приступал к работе. Но я-то видел, каких нечеловеческих усилий стоила ему борьба с ложными сигналами, которые поступали в его мозг.

Он продолжал принимать какие-то таблетки, не знаю уж, из слабости или из упрямства. Возможно даже, потом он заставил себя бросить их принимать, но болезнь уже сделала свое дело. Зима сорок седьмого была очень суровой. Как-то я застал Клебера одного в этой комнатушке, он обмахивался журналом, а потом, не заметив меня, снял свитер. Иной раз в разговоре он говорил "сегодня холодно", хотя на улице было очень жарко, и называл "горьким" сахар. Чаща всего он тут же поправлялся, но я заметил, что он то и дело запинается, прежде чем назвать самый обычный предмет, ну, скажем, чайник или тарелку.

Вы спрашиваете, что с ним стало. Он стал жертвой уличной катастрофы здесь, в городе. Переходил ночью улицу на красный свет и попал под машину. Так сказано в полицейском протоколе. Я бы мог им объяснить, что светофор тут ни при чем, но предпочел держать язык за зубами. Я и вам-то рассказал обо всем только потому, что вы с Клебером были друзьями.

Должен, однако, сказать, что Клебер после стольких безрассудств, сделал одно благое дело. Он перед смертью уничтожил все материалы по версамину и весь запас уже полученных препаратов.

Старик Дубовски умолк. Дессауэр сидел молча, уставившись в одну точку. Рассказ вызвал у него в душе целую бурю. Все это надо было хорошенько обдумать. За эти годы он пережил много страшного, испытал столько боли и как-то не задумывался о том, зачем она. Сейчас ему впервые пришло на ум, что боль, несмотря ни на что, нельзя убрать из жизни. Ведь она - сторож, защитник. Подчас глупый, маниакально упрямый, неумолимый, но всегда - защитник. Все чувства, в первую очередь приятные, истираются, и со временем только боль остается острой и сильной. Устранишь ее - и ты обречен, как те собаки. И тут вопреки всему пережитому, он все-таки подумал, что будь у него версамин, он бы его испробовал. Да и не так уж сложно приготовить малую толику 4-4 диаминспирана (он-то знал, с чего все началось), А если версамин превращает в радость горечь житейских бед, боль долгой разлуки, боль от щемящей пустоты вокруг, так почему бы и не попробовать!

И по странной ассоциации ему вдруг вспомнилась омытая дождем и ветром вересковая пустошь в Шотландии, и он услышал веселое с легкой ехидцей пенье трех бородатых ведьм, с одинаковой мудростью приемлющих горе и радость:

Все прекрасное - ужасно, все ужасное - прекрасно.

Мчимся сквозь туман в гнилую мглу... (Перевод П. А. Каншина)