«Летатели Гая »

Урсула К.Ле Гуин

Летатели Гая

Межпланетная история

Обитатели Гая выглядят очень похожими на людей нашей планеты, только у них перья, а не волосы. Тонкие и пушистые на головах младенцев, перья у птенцов превращаются в серовато-коричневую мягкую, короткую шапочку в крапинку, а в юности вся голова зарастает перьями. У большинства мужчин жесткие перья на загривке, перья покороче по всей голове и длинные прямые гребешки. Головное оперение мужчин коричневое или черное, иногда рыжее и разнообразно расцвечено бронзовым, красным, зеленым и синим цветом. Плюмажи у женщин обычно вырастают длинными, иногда они спускаются по спине почти до пола, с мягкими, вьющимися, слегка свисающими краями, словно у хвостовых перьев страуса, и цвет перьев у женщин живее -- пурпурный, ярко-алый, коралловый, бирюзовый, золотой. Мужчины и женщины Гая опушены в лобке и подмышками и часто у них тонкое, короткое оперение по всему телу. Люди с яркими перьями очень приятно выглядят обнаженными, но их чаще раздражают вши и гниды.

Линька -- процесс не сезонный, а постоянный. Когда люди стареют, не все вылинявшие перья отрастают заново, и пятна залысин обычны, как среди мужчин, так и женщин, которым за сорок. Поэтому большинство гайрян при линьке сохраняют свои лучшие головные перья, чтобы при необходимости сделать из них парики или фальшивые гребни. Те, чье оперение скудно или тускло, могут купить перьевые парики в специальных магазинах. Некоторые модники обесцвечивают перья, орошают их золотой краской или завивают, и магазины париков в городах обесцветят, выкрасят, покроют лаком или завьют любое оперение и сделают любые модные прически. Обедневшие женщины с особо длинными, роскошными плюмажами часто продают их в магазины париков за весьма приличную цену.

Гайряне пишут перьевыми ручками. Традиционно отец дарит набор собственных жестких перьев ребенку, начавшему в школе изучать письмо. Влюбленные обмениваются перьями, которыми пишут друг другу любовные письма, милый обычай, отраженный в знаменитой сцене пьесы Инуинуи "Недоразумение":

"...Моим пером-изменником писалась

Его любовь -- моим пером и кровью!"

Гайряне -- степенные, уравновешенные, приверженные традиции люди, они не интересуются инновациями и стесняются незнакомцев. Они сопротивляются технологическим изобретениям и новинкам; попытки продавать им шариковые ручки или самолеты, побудить их войти в чудесный мир электроники, оказались неудачными. Они продолжают писать письма друг другу перьевыми ручками, вычисляют с помощью собственных голов, ходят пешком или ездят в повозках, запряженных громадными собакоподобными животными по имени угнуну, учат несколько слов на иностранных языках только в случаях абсолютной необходимости и смотрят классические пьесы, написанные ямбическим пентаметром. Никакое знакомство с полезными технологиями, удивительными безделушками, передовым научным знанием других планет, ибо Гай -- весьма популярный туристский оазис -- похоже, не возбуждают в груди гайрян ни зависти, ни жадности, ни чувства неполноценности. Они продолжают делать то, что и как делали всегда, не скажешь, что тяжеловесно, но с некой дозой упрямства, с вежливым безразличием и непроницаемостью, за которыми скрывается либо высшее самодовольство, либо нечто совершенно иное.

Самые недалекие туристы с малоразвитых планет, конечно, называют гайрян птичками, куриными мозгами, ветреными головушками, и так далее. Но и многие визитеры с других, более оживленных мест, посещают маленькие, безмятежные городки, устраивают поездки на природу на повозках, запряженных угнуну, присутствуют на сдержанных, но очаровательных балах (ибо гайряне любят танцевать), и наслаждаются старомодными вечерами в театрах, не теряя ни одного градуса презрения к туземцам. "Перья, но не крылья", таково обычное суждение, подводящее итог всему.

Такие патронизирующие визитеры могут провести на Гае неделю, даже не увидев крылатого и не узнав, что то, что они принимали за птицу или самолет, была женщина, пересекающая небо.

Гайряне помалкивают о своих крылатых, пока их не спросят. Они их не скрывают и не лгут о них, но сами информацию предоставлять не вызываются. Мне пришлось весьма настойчиво задавать вопросы, чтобы иметь возможность написать данный очерк.

Крылья развиваются только в поздней юности. Нет ни следа какой-либо предрасположенности к ним пока внезапно молодые люди -- девушки в восемнадцать лет, юноши в девятнадцать -- не просыпаются с легкой лихорадкой и ужасной болью в лопатках.

Далее следует год или более исключительно тяжелого физического стресса и страданий, в течении которого субъекта следует держать в покое, в теплоте и хорошенько кормить. Утешения не приносит ничего, кроме еды -нарождающиеся летатели почти все время ужасно голодны -- и их держат завернутыми или запеленатыми в одеяла, пока тело реструктурирует, переделывает, перестраивает самое себя. Кости облегчаются и становятся пористыми, мускулатура верхней части тела изменяется, из костей лопаток быстро вырастают костные выступы, развиваясь в необъятные alar processes -крыльевые выступы. Финальной стадией является рост перьев на крыльях, который уже не так болезнен. Маховые перья массивны и могут достигать метровой длины. Размах крыльев взрослого мужчины-гайрянина около четырех метров, у женщин обычно на полметра меньше. На икрах и лодыжках у них тоже вырастают жесткие перья, которые широко распахиваются в полете.

Любые попытки вмешаться, предотвратить или остановить рост крыльев бесполезны, вредоносны, либо даже фатальны. Если крыльям не позволено развиваться, кости и мускулы начинают перекручиваться и съеживаться, причиняя невыносимую и неослабную боль. Ампутация крыльев или летательных перьев на любой стадии вызывает медленную, мучительную смерть.

Среди некоторых наиболее консервативных, архаических народов Гая, племенных сообществ, живущих по обледенелым берегам северных полярных регионов, и пастушеских племен холодных бесплодных степей дальнего юга, эта уязвимость крылатых инкорпорирована в религию и ритуал. На севере, как только у юноши или девушки показываются фатальные признаки, его или ее хватают и передают старейшинам племени. С ритуалами, похожими на похоронные обряды, к ногам и рукам жертвы привязывают тяжелые камни, потом процессией идут на скалу высоко над морем и бросают жертву вниз с криками: "Летай! Летай для нас!"

У степных племен крыльям позволено развиться полностью и за молодым человеком заботливо и уважительно ухаживают весь этот год. Давайте, для определенности, скажем, что фатальные симптомы развились у девушки. В своем лихорадочном трансе она выступает как шаман и предсказательница. Священники слушают и толкуют все ее речения народу. Когда крылья вырастут полностью, их подвязывают к спине. Потом все племя идет с ней к ближайшему высокому месту -- скале или обрыву -- часто в этой плоской, пустынной местности такое путешествие длится целые недели.

На высотах, после многих дней танцев и вдыхания галлюциногенного дыма коптящих костров из дерева байубайу, священники, все под наркотиками, танцующие и поющие, идут с девушкой на край утеса. Там ее крылья освобождают. Она поднимает их в первый раз в жизни, а потом, словно сокол, покидающий гнездо, спотыкаясь, прыгает с утеса в воздух и дико бьет этими громадными, ни разу не пробованными крыльями. Летит ли она или падает, но только все мужчины племени, вопя от возбуждения, стреляют в нее из луков или бросают остро заточенные охотничьи копья. Девушка падает, пронзенная десятками стрел и копий. Тогда женщины спускаются вниз с утеса и, если в ней еще осталась хоть какая-то капля жизни, забивают ее камнями. Потом они заваливают труп, пока тело не будет полностью погребено под курганом.

У подножья любого крутого холма или обрыва в этой степной стране стоит много курганов, древние курганы поставляют камни для новых.

Молодые люди пытаются уйти от свой судьбы, сбегая из племени, однако слабость и лихорадка, которыми сопровождается развитие крыльев, превращает их в калек, и они никогда не уходят далеко.

В Южных болотах Мерма существует предание о крылатом человеке, который прыгнул в воздух с жертвенного утеса и полетел так быстро, что, избежав стрел и копий, исчез в небе. Оригинальная история здесь и заканчивается. Драматург Норвер воспользовался ею в качестве основы романтической трагедии. В его пьесе "Преступление" молодой человек назначает свидание возлюбленной и летит туда, чтобы встретиться с ней, но она неумышленно выдает его другому воздыхателю, который лежит в засаде. Когда любовники обнимаются, воздыхатель бросает копье и убивает крылатого. Девушка достает свой кинжал и убивает убийцу, а потом -- после душераздирающего прощания с умирающим крылатым -закалывает себя. Пьеса, конечно, мелодраматична, но, если она хорошо поставлена, то так трогательна, что у всех слезы стоят в глазах, и тогда, когда герой вначале взмывает в воздух, как орел, и тогда, когда умирая, он окутывает возлюбленную громадными бронзовыми крыльями.

Несколько лет назад "Преступление" поставили на моей планете, в Чикаго, в театре Актуальной Реальности. К несчастью, но, наверное, неизбежным образом, пьесу поставили под названием "Жертвоприношение ангелов". Среди гайрян совершенно не существует мифологии или фольклора, относящегося к чему-то напоминающему наших ангелов. Сентиментальные картинки милых маленьких херувимчиков с детскими крылышками, порхающих в виде духов-хранителей, или величественные образы крылатых божественных посланцев поразили бы их как чудовищная насмешка над тем, чего страшится каждый родитель и каждый подросток: над редким, но страшным уродством, проклятием, смертным приговором.

Среди урбанизированных гайрян этот страх до некоторой степени ослаблен, ибо к крылатому теперь относятся не как к жертвенному козлу отпущения, но с терпимостью и даже с сочувствием, как к человеку со злосчастной судьбой.

Это может показаться странным. Парить над головами прикованных к земле, соревноваться с орлами и летать с кондорами, танцевать в воздухе, оседлать ветер, а не шумный металлический ящик или хитроумное изобретение из пластика, материи и ремней, плыть на собственных широких, сильных, роскошных, распростертых крыльях -- как может это быть чем-то иным, кроме радости и свободы? Какими скучными, с угрюмым сердцем и свинцовой душой должны быть гайряне, чтобы считать умеющих летать калеками!

Однако, у них есть на это свои причины. Дело в том, что крылатые гайряне не могут доверять своим крыльям.

Никаких погрешностей в конструкции крыльев нет. При самой малой практике они восхитительно служат для небольших полетов, для скольжения по воздуху без всяких усилий и для парения на восходящих потоках, а при большей практике -- для трюков, фокусов и кувырканий, для воздушной акробатики. Когда крылатые полностью возмужают, то могут достичь большой выносливости, если летают регулярно. Они могут оставаться на крыле почти до бесконечности. Многие научаются даже спать в воздухе. Были отмечены полеты на две тысячи миль с короткими порхающими остановками на еду. Большинство таких очень далеких полетов совершаются женщинами, чьи более легкие тела и костная структура дают им преимущество на дальних дистанциях. Мужчины с их более мощной мускулатурой брали бы призы в полетах на скорость, если бы такие соревнования проводились. Ибо гайряне, по крайней мере бескрылое большинство, не интересуются рекордами и призами, и уж конечно не в соревнованиях, где весьма велик риск смерти.

Проблема заключается в том, что крылья летателей подвержены внезапным, тотальным, катастрофическим отказам. Специалисты по полетам и медики-исследователи на Гае и в других местах не смогли найти причины этого. Конструкция крыльев не имеет заметных недостатков, поэтому отказы, должно быть, вызываются еще не обнаруженными физическими или психологическими факторами, какой-то несовместимостью alar processes (крыльевых выступов) с остальным телом. К несчастью, слабость никак не фиксируется заблаговременно, то есть нет возможности заранее предсказать отказ крыльев. Он происходит без предупреждения. Летатель, который летал всю свою взрослую жизнь без малейшей тени трудностей, одним прекрасным утром взлетает, набирая высоту, и вдруг, к собственному ужасу обнаруживает, что крылья больше ему не подчиняются -- они содрогаются, закрываются, хлопают по бокам, полностью парализованные. И летатель падает с неба камнем.

В медицинской литературе утверждается, что один полет из двадцати заканчивается отказом. Летатели, с которыми я разговаривала, верят, что отказы крыльев даже и близко не так часты, приводя в пример людей, десятилетиями летавших ежедневно. Но это, пожалуй, не та тема, которую они желали бы обсуждать со мной, или даже друг с другом. Кажется, у них нет предварительных предосторожностей или ритуалов, они считают отказы истинно случайными. Отказ может произойти как в первом полете, так и в тысячном. Никаких причин для него не обнаружено -- наследственность, возраст, неопытность, утомление, диета, эмоция, физическое состояние. Всякий раз, когда летатель понимается ввысь, шанс отказа крыльев остается тем же самым.

Некоторые, конечно, выживают после падения. Но они никогда не падают снова, потому что никогда снова не летают. Раз уж крылья отказали, они бесполезны. Они навсегда остаются парализованными и тащатся рядом и позади своего владельца, словно громадная, тяжелая пелерина из перьев.

Иностранцы спрашивают, почему на случай отказа крыльев летатели не носят парашютов? Несомненно, они могли бы. Но это вопрос темперамента. Крылатый, который летает, это как раз тот, который идет на риск отказа крыльев. Тот же, кто не желает риска, попросту не летает. Или, может быть, тот, кто считает это риском -- не летает, а тот, кто летает, не относится к отказу, как к риску.

Ампутация крыльев неизменно фатальна, и хирургическое удаление любой их части влечет острую, неизлечимую, калечащую боль. Павшие летатели и те, кто предпочел не летать, должны всю жизнь волочить за собой свои крылья, волочить по улицам, волочить вверх и вниз по лестницам. Их измененная костная структура не слишком подходит для приземленной жизни; передвигаясь пешком, они легко устают, они страдают от множества переломов, растяжений сухожилий и мышц. Немногие из нелетающих летателей доживают до шестидесяти.

Те же, кто летает, при каждом старте глядят в лицо смерти. Тем не менее, некоторые продолжают летать и в восемьдесят лет.

Взлет -- чудесное зрелище. Человеческие существа оказались не столь неуклюжи, как я ожидала, помня совершенно лишенное грации трепыхание таких мастеров воздуха, как пеликаны и лебеди, ложащиеся на крыло. Конечно, гораздо легче взлетать с шеста или с высокого места, но если ничего подходящего нет поблизости, все, что нужно -- это пробежать двадцать-двадцать пять метров, достаточных, чтобы пару раз поднять и опустить большие распростертые крылья, потом еще шаг, который уже не касается земли, а потом они вверху, в воздухе, парят -- и, может быть, еще покружатся над головой, чтобы улыбнуться и помахать рукой вниз, в запрокинутые лица тех, что на земле, прежде чем стрелой промчаться над крышами или над холмами.

Они летают, плотно сжав ноги, немного выгнув тело назад и растопырив ножные перья наподобие ястребиного хвоста. Так как руки не имеют общей мускулатурной связи с крыльями (крылатые гайряне -- существа с шестью конечностями), руки могут быть прижаты к бокам, чтобы уменьшить сопротивление воздуха и увеличить скорость. В неспешном полете летатели могут что-нибудь делать руками -- почесать голову, почистить фрукт, рисовать вид местности с воздуха, держать ребенка. Хотя последнее я видела лишь однажды, и это меня обеспокоило.

Несколько раз я разговаривала к крылатым гайрянином по имени Ардиадиа; ниже следуют его собственные слова, записанные с его разрешения во время наших разговоров.

"О, да, когда я впервые обнаружил -- когда это начало происходить со мной, понимаете -- меня попросту сбило с катушек. Я ужаснулся! Я не мог в это поверить. Я был так уверен, что со мной этого не случится. Детьми мы часто шутили о всяких там "летунах", о том, как в один прекрасный день это с кем-то происходит -- но я? Крылья растут - у меня? Такого не могло произойти со мной. Поэтому, когда у меня разболелась голова, потом некоторое время ломило зубы, а потом начались боли в спине, я продолжал убеждать себя, что это всего лишь зубная боль, что у меня инфекция, абсцесс... Но когда все началось по-настоящему, больше нельзя было дурить самого себя. Это было ужасно. Я помню не слишком много. Было плохо. Все болело. Вначале словно ножами резали между лопаток, потом клыками грызли хребет. А потом заболело все остальное: руки, ноги, пальцы, лицо... А я был такой слабый, что не мог стоять. Я выбрался из постели и свалился на пол -- и не мог подняться. Я лежал на полу и звал мать: "Мама! Мама! Подойди, пожалуйста!" Она спала. Она работала допоздна официанткой в ресторане и возвращалась домой заметно заполночь, поэтому спала крепко. А я чувствовал, как пол подо мной становится горячим. У меня был такой жар от лихорадки, что я пытался подвинуть лицо на более прохладное место пола...

Ну, я не знаю, то ли боль ослабла, то ли я просто привык к ней, но через пару месяцев стало чуток получше. Хотя было тяжело. Долго, тупо, странно. Лежать там все время. Но не на спине. Понимаете, больше никогда в жизни не ляжешь на спину. И так тяжело спать по ночам. Когда болит, то всегда по ночам болит сильнее. Все время легкая лихорадка, все время в голову приходят странные мысли, рождаются забавные идеи. И никогда ни одну мысль невозможно додумать до конца, невозможно придерживаться только одной идеи. Я чувствовал себя так, словно вообще разучился по-настоящему думать. Мысли просто приходили ко мне и пролетали насквозь, а я всего лишь следил за ними. И больше никаких планов на будущее, потому что каким теперь было мое будущее? Я хотел быть школьным учителем. Моя мать так радовалась этому, поощряла, чтобы я оставался в школе дополнительный год поднатаскаться для учительского колледжа... Что ж, в свой девятнадцатый день рождения я лежал в маленькой комнате нашей трехкомнатной квартиры над продуктовым магазином в переулке Кружевниц. Мать принесла праздничную еду из ресторана и бутылку медового вина, мы пытались устроить праздник, но я не мог пить вино, а она не могла есть, потому что все время плакала. Зато есть-то я мог, я теперь всегда был зверски голоден и это ее немного радовало... Бедная мама!

Что ж, мало-помалу я выбрался из кризиса, крылья постепенно росли -большие, уродливые, свисающие голые штуки, отвратительные на вид, если уж об этом речь, и стало даже еще хуже, когда они начали оперяться, зачатки перьев напоминали громадные прыщи... - но когда появились маховые и вторичные перья, и я начал ощущать там мускулатуру, научился встряхивать свои крылья, расправлять их немного и поднимать, и у меня больше не было лихорадки, или, наверное, я просто привык, что лихорадка у меня все время, я не очень чувствую разницу -- и я научился вставать и расхаживать по комнате, и чувствовал, какое легкое теперь у меня тело, словно сила тяжести на меня больше не действует, даже с весом этих громадных крыльев, волочащихся вслед за мной... но я уже мог поднимать их, мог отрывать их от пола...

Но сам, однако, еще оторваться не мог. Я оставался прикованным к земле. Тело чувствовало легкость, но я выматывался пытаясь просто ходить, становился слабым и трясущимся. Раньше я очень хорошо прыгал в длину, но теперь не мог оторвать от земли сразу обе ноги.

Чувствовал я себя много лучше, но меня беспокоило, что я такой слабый, и я ощущал себя запертым. Словно я в капкане. Потом пришел летатель, житель пригорода, который услышал обо мне. Летатели приглядывают за детьми, проходящими через изменение. Он уже заходил пару раз, чтобы успокоить мать и убедиться, что со мной все хорошо. Я был ему благодарен за это. Теперь он снова пришел, долго говорил со мной и показал упражнения, которые нужно делать. И я их делал, каждый день, почти все время, часами и часами. Что еще мне оставалось? Мне нравилось читать, но чтению больше не удавалось удерживать мое внимание. Мне хотелось пойти в театр, но я не мог этого сделать, я все еще не был достаточно силен. А в общественных местах, вроде театров, нет места для людей с не подвязанными крыльями, там вы занимаете слишком много пространства и причиняете беспокойство окружающим. В школе мне хорошо давалась математика, но я больше не мог сосредоточиться ни на одной задаче. Все они казались неважными. Поэтому ничего не оставалось, как только выполнять упражнения, те, которым научил меня летатель. И я их выполнял. Все время.

И упражнения помогли. Места на самом-то деле было мало даже в нашей гостиной. Я не мог полностью поднять крылья вертикально, но я делал, что мог. Я почувствовал себя лучше, я стал сильнее. У меня наконец появилось ощущение, что мои крылья принадлежат мне. Они стали частью меня. Или я стал частью их.

Тогда в один прекрасный день я не смог больше оставаться взаперти. Я провел взаперти тринадцать месяцев, в этих трех маленьких комнатках, большую часть времени просто в одной комнате, тринадцать месяцев! Мама тогда была на работе. Я пошел вниз по лестнице, сделал первые десять шагов, а потом поднял свои крылья. Даже при том, что лестничный пролет был слишком узок, я смог их немного поднять и с последних шести ступенек прыгнул и спланировал. Как смог. Я очень сильно ударился подошвами, колени подогнулись, но, в общем, я не упал. Это не было полетом, но и падением это не было.

Я выбрался наружу. Воздух был чудесным. Я почувствовал очень сильно, что не был на свежем воздухе целый год. Фактически, я чувствовал себя так, словно всю свою жизнь не знал, что такое воздух. Даже на этой узкой маленькой улочке с домами, нависающими над головой, здесь был ветер, здесь было небо, а не потолок. Небо над головой. Воздух. Я пошел. Я ничего не планировал. Просто хотел выбраться из переулков и аллей куда-то на открытое место, на большую площадь, в сквер или в парк, куда-нибудь с открытым небом. Я видел, как люди глазеют на меня, но мне было все равно. Когда у меня не было крыльев, я сам глазел на крылатых. Ничего не имея в виду, просто из любопытства. Крылья не слишком-то обычны. Представлял себе, каково это -быть с крыльями, понимаете? Просто невежество. Поэтому сейчас мне было безразлично, что люди глазеют на меня. Я слишком сильно хотел выбраться из-под крыш. Ноги были еще слабые и дрожали, но я продолжал идти и временами, когда на улице было мало народу, я немного поднимал свои крылья, встряхивал ими, получая ощущение воздуха под перьями и на мгновения давая отдых ногам.

Так я добрался до Фруктового рынка. Он был закрыт, потому что наступил вечер, все палатки задвинули назад и центре образовалось большое пространство, мощеное булыжником. Я постоял там немного перед местом, где снимают пробы, делая свои упражнения, поднимая крылья вверх и вытягиваясь -впервые я смог полностью вытянуться вертикально, и я чувствовал себя просто чудесно. Потом, подняв крылья, я припустился рысью, и на мгновение мои ноги стали отрываться он земли. Я не смог воспротивиться искушению, не смог устоять, я стал бегать и поднимать свои крылья, а потом резко опускать их, и снова поднимать -- и я взлетел! Прямо передо мной оказалось здание палаты мер и весов, серый камень его фасада прямо перед моим лицом и мне даже пришлось оттолкнуться от него руками и я упал на тротуар. Я встал, повернулся -- и передо мной открылось пустое пространство рынка, где можно было бежать наискосок до самого здания снятия проб. И я побежал -- и взлетел...

Я немного полетал над рынком, стараясь держаться низко, обучаясь поворачивать и накреняться, обучаясь пользоваться хвостовым оперением. Все шло вполне естественно, ты просто чувствуешь, что надо делать, сам воздух говорит тебе... но люди там, внизу, смотрели вверх и пригибались, когда я кренился над ними чересчур круто или пикировал... Мне было наплевать. Я летал около часа до самой темноты, когда все уже разошлись. К тому времени я поднялся и летал высоко над крышами. Но я почувствовал, что мышцы крыльев устали, и что мне лучше спуститься. Но это оказалось тяжело. Я хочу сказать, что посадка оказалась тяжелее подъема, потому что я еще не знал, как приземляться. Я упал, как мешок с камнями -- бац! Чуть не растянул лодыжку, а подошвы жгло, как огнем. Если бы кто-то видел -- смеялся бы. Но мне было все равно. Просто тяжело снова оказаться на земле. Я возненавидел быть внизу. Ковылять домой, волочить свои крылья, которые здесь, внизу, не годились, чувствовать слабость, чувствовать тяжесть.

Добраться до дома заняло довольно долгое время, мама вернулась лишь чуть позже меня. Она посмотрела на меня и сказала: "Ты выходил", и я ответил: "Я летал, мама", а она заплакала.

Я чувствовал вину, но мне нечего было больше сказать.

Она даже не спросила, хочу ли я продолжать летать. Знала, что хочу. Я не понимаю людей, у которых есть крылья и которые ими не пользуются. Думаю, они интересуются карьерой. А может, уже влюбились в кого-то на земле. Но это кажется... Я не знаю. Не могу такое понять. Желание оставаться внизу. Самому выбрать -- не летать. Бескрылым этого не понять, и не их вина, что они приземлены. Но если у тебя есть крылья...

Конечно, они могут бояться отказа крыльев. Отказов не бывает, если не летаешь. Такого конечно не произойдет, правда? Как может отказать то, что никогда не работает?

Думаю, для некоторых очень важна безопасность. У них есть семья, или какие-то обязательства, или работа, что-то такое, что делает безопасность важной. Я не знаю. Вам надо поговорить с кем-то из них. Я -- летатель."

***

Я спросила Ардиадиа, чем он зарабатывает на жизнь? Как и многие летатели, он работает повременно на почтовую службу, доставляя правительственную корреспонденцию и депеши в основном в дальних полетах, иногда даже над морем. Очевидно, его считают одаренным и надежным работником. С особо важными депешами, сказал он мне, всегда посылают двух летателей, на случай если один пострадает от отказа крыльев.

Ему было тридцать два. Я спросила, женат ли он и он ответил, что летатели никогда не женятся; сами они называют любовные истории "интрижкой на крыльях", сказал он с легкой улыбкой. Я спросила, всегда ли интрижки происходят с другими летателями, и он отвечал: "О, да, конечно", непреднамеренно обнаружив свое изумление или, может, отвращение к идее полюбить нелетателя. Манеры его были приятны и вежливы, он был в высшей степени любезен, но не вполне смог скрыть свое ощущение отъединенности, отличия от бескрылых, действительно не имея с нами ничего общего. Не может же он не смотреть на нас сверху вниз.

Я немного нажала на него по поводу его чувства превосходства, и он попытался объясниться. "Когда я говорил, что я -- это мои крылья, то ведь так оно и есть. Способность летать делает все остальное неинтересным. Все, чем занимаются люди, кажется таким тривиальным. Летание -- это все. Этого достаточно. Я не знаю, сможете ли вы понять. Это все твое тело, это ты сам вверху, один в целом небе. В ясный день, в солнечном свете, когда все остальное лежит там внизу, очень далеко... Или при сильном ветре, в штормовую погоду. Когда рыбацкие лодки направляются к берегу и все достается только тебе: небо, полное дождя и молний, тучи под крыльями. Однажды возле мыса Эмер я танцевал в дождевых струях... Летанию отдаешь все. Все, что ты сам есть, все, что у тебя есть. И поэтому, если падаешь вниз, то падаешь полностью. И если падаешь в море, то кто узнает, кто озаботится? Я не хочу быть похороненным под землей." От этой мысли он слегка задрожал. Я видела, как дрогнули его длинные, тяжелые, бронзово-черные крылья.

Я спросила, не приводят ли иногда интрижки на крыльях к детям, и он с безразличием ответил, что, конечно, иногда приводят. Я еще немного нажала на него, и он сказал, что ребенок -- большое беспокойство для летающей матери, и что как только ребенка отнимут от груди, его обычно оставляют "на земле", как он выразился, на воспитание родственникам. Но иногда крылатая мать так привязывается к ребенку, что сама остается на земле, чтобы воспитывать его. Он сказал это мне с неким презрением.

У детей летателей не в большей мере могут вырасти крылья, чем у других детей. Данный феномен вызывается не генетическим фактором, но является патологией развития, разделяемой всеми гайрянами, и которая проявляется меньше, чем у одного из тысячи.

Мне кажется, Ардиадиа не согласился бы со словом "патология".

Я поговорила также с нелетающим летателем, который позволил мне записать наш разговор, но просил не называть его имени. Он член респектабельной юридической фирмы небольшого городка в Центральном Гае. Он сказал: "Я никогда не летал, нет. Когда я заболел, мне уже было двадцать. Я думал, что уже миновал возраст, что нахожусь в безопасности. Это было ужасным ударом. Мои родители уже потратили большую кучу денег, жертвуя всем, чтобы направить меня в колледж. Я хорошо учился в колледже. Я любил учиться. У меня есть интеллект. Достаточно плохо было пропустить год. Я не хотел, чтобы этот бизнес сожрал всю мою жизнь. Для меня они -- просто наросты. Выросты. Помеха при ходьбе, в танцах, нельзя сидеть цивилизованным образом на нормальном стуле, помеха носить приличную одежду. Я отказался допустить, чтобы нечто подобное встало на пути моего образования, поперек моего жизненного пути. Летатели глупы, все их мозги уходит в перья. Я не хотел даже забавляться мыслью заиметь шанс порхать над крышами. Меня больше интересует, что происходит под крышами. Мне безразличны роскошные пейзажи. Я предпочитаю людей. И я хочу нормальной жизни. Я хотел жениться, иметь детей. Мой отец был очень сердечным человеком, он умер, когда мне было шестнадцать, и я всегда думал, что если бы я смог быть столь же добрым к своим детям, как он к нам, это был бы способ отблагодарить его, почтить его память. Мне крупно повезло, я встретил красивую женщину, которая не устрашилась моего уродства. По правде говоря, она даже не позволяет мне их так называть Она настаивает, что все это...", - легким движение головы он указал на крылья -"... и было тем, что она впервые разглядела во мне. Говорит, что когда мы познакомились, она считала меня скучным, напыщенным молодым человеком, пока я не повернулся..."

Его головные перья были черными, гребень -- синим. Крылья, хотя и приглаженные, подвязанные и заткнутые за пояс (крылья нелетателей всегда такие, их стремятся сделать по возможности менее заметными), обладали роскошными перьями с темно-синей и павлиньей расцветкой, с черными краями и полосами.

"Во всяком случае, я твердо намерен ходить по земле во всех смыслах этого слова. И если бы у меня было когда-нибудь юношеское желание немного полетать, чего в действительности никогда и не было, как только я преодолел период лихорадки и бреда и смирился со всем болезненным и бесполезным процессом, и ели я хоть когда-нибудь подумывал о летании -- как только я женился, как только мы заимели ребенка, ничего, ничего не могло побудить меня томиться даже по вкусу той жизни, подумать о ней хоть на мгновение. Вся безответственность этой мысли, все ее высокомерие -- противно всему моему существу."

Потом мы некоторое время говорили о его юридической практике, которой стоило восхищаться, ибо он посвятил себя защите бедных от мошенников и спекулянтов. Он показал мне портреты двух своих очаровательных дочерей одиннадцати и девяти лет, которые нарисовал собственным пером. Шансы, что у кого-то из детей начнут расти крылья -- тысяча к одному, как у любого гайрянина.

Незадолго до ухода я спросила его: "Вам когда-нибудь снились полеты?"

Как истинный адвокат, он помедлил с ответом, отвернулся и долго смотрел в окно.

"А разве не каждому снятся?", спросил он.