«Лучшее за год XXV/II. Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк»

Лучшее за год XXV/II: Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк

Вандана Сингх О любви и других чудовищах

Молодая писательница Вандана Сингх родилась и выросла в Индии, в настоящее время вместе с семьей живет в Соединенных Штатах, где преподает физику и пишет прозу. Ее рассказы печатались в нескольких выпусках «Polyphony», а также в «Strange Horizons», «InterNova», foundation 100», «Rabid Transit», «Interfictions», «Mythic», «Trampoline» и «So Long Been Dreaming». В Индии Сингх опубликовала детскую книжку «Янганкл приезжает в город» («Youngoncle Comes to Тогт»). Недавно увидел свет первый сборник писательницы «Женщина, которая считала себя планетой, и другие рассказы» («The Woman Who Thought She Was a Planet and Other Stories»), а также отдельным изданием был выпущен рассказ «О любви и других чудовищах».

В этой лиричной, сложной и доброй истории говорится о том, что сознания можно переплетать, словно нити. Однако только от нас зависит, какой получится эта дивная ткань: яркой и многоцветной, как гобелен, или блеклой черно–белой тряпкой, испачканной по краям кровью.

Думая о нем, я вспоминаю волну, виденную однажды у берега, — большую, прекрасную, гладкую волну, с идеальным изгибом, словно выплавленную из стекла. Она вошла в узкий пролив из открытого моря мощно и целеустремленно, и гребень ее почти не вспенился. Я думал, она пройдет весь пролив, омоет меня и унесет дальше, до самого Деканского полуострова. Но волна встретилась с песком, прокатилась по отмели, белые полоски исчертили ее гладкую прозрачную поверхность. Она подкралась к моим ногам, распалась на язычки пены и пропала. И его — то есть Санкарана — мне нравится представлять волной, явившейся ненадолго из океана, чтобы достичь некой цели — не знаю какой. А потом я потерял его. У физиков для таких волн есть особое название. Это явление очень необычно, и называется оно «солитон», или «уединенная волна».

Когда я, еще юношей, впервые повстречал Санкарана, то принял его за человека, которого искал с тех пор, как себя помню. Но, как сказал поэт Файз,[1] в мире есть и другие горести, кроме любви. Едва я кое–как пережил юношеские метания, как мир и горести взяли свое. Изучение сознаний — подобных уединенной волне или иных — моя единственная страсть. Ощущать разум, сплетать сознания — эта способность отличает меня от других людей. Мне нравится затеряться в стайке хозяек, торгующихся за пучок редиски, или в толпе на крикетном матче. Я слоняюсь среди них, пытаясь определить, какого рода единство может образовать эта толпа. Я беру зародыш метасознания и соединяю здесь, разъединяю там, я взмахиваю своим жезлом, как дирижер палочкой, и ощущаю структуру, форму, срастание этих узелков индивидуальности. Созданное мною метасознание обладает подобием единства цели, клубком противоречивых идей и даже примитивным самосознанием.

Вот почему меня так тревожат солитоны. Они проходят сквозь метасознания, как сквозь пустое место, и выходят из них неизмененными. Они ничего не отдают и ничего не берут.

Таков был Санкаран со звездами в глазах, Санкаран–астроном. Впрочем, это рассказ не о нем — он лишь нить в ковре, один из голосов в хоре. Это моя история, и начинается она со времени, когда мне (как мне сказали) было семнадцать.

Первое из моих воспоминаний — огонь. Следующее — две большие сильные руки, гладящие и разминающие меня. И женский голос, который приговаривает: «Ну–ка, вот так, тише…» Я лежал на постели из теплой золы, и острые угольки кололи мне спину.

Я не сохранил воспоминаний о своей жизни до того, как пламя пробудило мою память и личность. То, что я есть теперь, начинается с огня, с женщины по имени Джанани, с летней ночи на дальней окраине городка на востоке Индии. Мои чувства очнулись, светили звезды, и в воздухе пахло жареными семечками кориандра и коровьим навозом, как пахло там почти каждой ночью. Я лежал на койке на заднем дворе дома Джанани. И все, даже мое смуглое тощее тело, было мне незнакомо.

Моя спасительница, Джанани, — вдова, торговавшая тодди,[2] — взяла меня к себе и помогла справиться с собой. Первым делом, едва я очнулся, она дала мне имя — Арун, звучавшее (как все в те первые дни) странно и чуждо для меня.

— Оно означает «красный», — сказала вдова. — Ты рожден из огня.

В те дни я лишь смутно ощущал призрак себя прежнего: я видел символы, слова, числа, образы словно выцарапанными на влажной глине.

— Кто я? Что случилось со мной в огне? — спросил я ее. Голос и слова уже были в моем сознании, ожидали меня.

— Не могу сказать, — отвечала она. — В опустевшем доме был пожар, и я спасла тебя. Ты не местный. Больше ничего не известно.

Я не знал, кто я, и мне некуда было идти, негде искать родных. Поэтому Джанани приютила меня у себя. Я спал перед ее хижиной, в которой и шла торговля тодди. О, какие то были странные дни!

Я заново учился жить. Ей пришлось учить меня, как отломить веточку нима,[3] росшего за домом, и почистить ею зубы. Я учился пользоваться уборной, крошить лук, разговаривать с покупателями. Джанани зарабатывала на жизнь не только торговлей тодди. Она еще лечила травами от разных болезней — начиная от колик в животе и кончая неразделенной любовью, и мне пришлось разобраться в этом ремесле хотя бы настолько, чтобы знать, какой пузырек принести по ее просьбе. Я должен был учиться узнавать собственное лицо — я подолгу стоял перед маленьким зеркальцем, корча рожи, пока Джанани не начинала орать на меня:

— Арун, дурень ты этакий! Я тебя для того из огня вытаскивала, чтобы ты весь день любовался на свою красу?

И она приставляла меня к работе: мыть стаканы или резать травы. Призрак моего прошлого «я» таился в тени сознания, и я замечал, что все реже задумываюсь, какова могла быть моя прежняя жизнь. Все тогда было ново, странно и полно бесконечного очарования — и среди всего прочего был мой дар чувствовать мысли.

Я был бездельником и по натуре, и в силу своего дара, который, мягко говоря, способствовал рассеянности. Джанани решила, что мне необходимо образование: у нее я научился читать и считать — грамота и счет давались мне очень легко. Кроме того, она наняла старого писца, который приходил в чайную по соседству и учил меня истории, географии и немного английскому. Я бы охотнее болтался целыми днями по рынку, но острый язычок Джанани заставлял меня заниматься порученной работой и уроками — хотя бы до тех пор, пока она не отвернется. Джанани была коренастая, сильная женщина: в ее движениях была плавность большой неторопливой реки, сметающей все на своем пути. Ее клиенты — замученные работяги и неудачники, побаивались ее и несли к ней свои горести. Я только раз видел, как она ввела мужчину в темную комнатушку за лавкой, служившую ей спальней. Через несколько часов он вышел, пошатываясь, растерянно улыбнулся мне, сунул бумажку в десять рупий и скрылся. Больше он не возвращался.

Любимым местом, где я учился и упражнялся в том, что считал своим искусством, был рынок: там разносчики сидели на корточках перед полными корзинами бутылочных тыкв, перцев, баклажанов и лука, выкрикивая: «Грабьте! Разоряйте! Всего по три рупии за кило!»

Я полюбил потных хозяек с блестящими глазами и в ярких сари, которые они подбирали, готовясь к битве — принимаясь бранить товар. Гордость, честь, желание среди шатких сверкающих груд сочных фруктов и овощей — разве я мог устоять? Я пробирался в изгибы сознания этих женщин — в его холмы и долины, в области света и тьмы, во всю эту живую массу, дрожащую и подающуюся под напором эмоций. Понемногу я навострился стягивать их сознания в подобие сетки, сплетать отдельные ниточки звенящих мыслей в нечто… нет, не в ковер, это искусство осталось для меня недостижимым, но в узловатую путаницу, в какую превращает клубок играющий котенок. Среди множества отдельных сознаний редко встречались такие, которые осмысляли, хотя бы смутно угадывали, что сейчас, в это время и в этом месте, составляют часть запутанного метасознания, — сколько клеток в вашем теле, а многие ли из них обладают особой способностью осознавать себя частью высшего разума?

Однажды я попробовал стянуть разум Джанани в метасознание с парой ее покупателей, но она вышла в помещение за лавкой и отчитала меня:

— Не вздумай пробовать свои штучки на мне, негодник! Так–то ты платишь за мою доброту?

Я уже догадался (потому, что никто не пробовал этого на мне, и потому, что те, на ком упражнялся я, совершенно этого не замечали), что моя способность уникальна, но я не знал, что Джанани о ней известно. Позже она объяснила мне, что не обладает этой способностью — и знала всего одного человека, наделенного ею, — но она к ней восприимчива. Она чувствовала, когда кто–нибудь, тем более недоучка вроде меня, выделывает свои фокусы.

— А кто был тот, другой? — с любопытством спросил я.

— Ни к чему тебе о нем знать, — отрезала она. — Просто я однажды такого встречала. Он был нехороший человек.

Она так мне и не сказала. Но тогда я осознал, что мир сложнее, чем мне представлялось: по меньшей мере один человек разделял мой странный дар, большинство им не обладало, но некоторые могли улавливать прикосновение моего разума к своему.

Я проводил досуг, бродя по узким зеленым проулкам под гулмохарами,[4] зарываясь пальцами ног в мягкую шелковистую пыль. Я играл в камешки с другими мальчиками и вместе с ними глазел на календарь в чайной лавке, с листов которого оленьими глазами смотрели кинозвезды. Я узнал, что такое секс, наблюдая за бродячими собаками на улицах и по взглядам, какими старшие мальчики провожали недоступных, одетых в школьную форму девочек, проходивших мимо, потряхивая косичками. Во мне желания пока бродили смутно. Я мог взглянуть на дочку торговца чаем — ведьмочку с глазами, как ягоды терновника, с язычком, острым, как его колючки, и с большим запасом бранных слов наготове — и сказать, что внутри она хрупка, как нить паутины, натянутая страхом и нуждой. Меня влекло к ней, но был еще парикмахер: стройный, чисто выбритый юноша, застенчивый и скромный на вид. Он привлекал меня всякий раз, как я проходил мимо его заведения: подвешенное на стене дома зеркало и кресло перед ним, прямо на улице. В кресло он усаживал клиентов, чтобы заняться их прическами или бородами. Его разум был сияющим, полным фантазий, эротичным: я не умел прочесть его мыслей, но ощущал их природу, желания, протекавшие через его пальцы, сквозь мягкие прикосновения ладоней к щекам посетителей. Мой разум и мое тело вместе отзывались на подобные желания окружавших меня мужчин и женщин: мне случалось возбудиться, просто проходя по улице, когда их сознания щекотно, легким перышком скользили по моей коже.

Мы все время проводили на людях, на виду, поэтому надежды на физическое удовлетворение было мало — разве что мы, мальчики, случалось, щупали друг друга в темных переулках, — но я мог дотянуться мыслями и выстроить мост, столь же осязаемый, как прикосновение. Мало кто умел это почувствовать, но дочка торговца чаем однажды ответила мне потрясенным взглядом, ясным и честным, как взгляд маленького ребенка, будто и она почувствовала электрическую искру, проскочившую между нашими умами. Потом на ее лицо, словно маска, скользнула привычная надменность, и момент был упущен.

У меня имелась любимая игра: я ложился на широкую ветку нима у чайной лавки, закрывал глаза и старался по почерку сознаний угадать, кто проходит подо мной.

Почерк сознания незнакомца ничего не говорил мне о том, кто он, я не умел даже отличить мужчину от женщины — но он оставался в моей памяти, как до боли знакомые окрестные улочки.

Сколько я ни упрашивал, Джанани так и не сказала мне, кто еще из известных ей людей разделял мою способность.

— Надеюсь, ты никогда с ним не встретишься, — содрогаясь, говорила она.

Но однажды вечером он сам нашел меня.

Я как раз закончил подметать лавку, когда почувствовал что–то странное, словно щупальце шарило у меня в мозгу; в тот же миг я ощутил, что кто–то стоит за дверью — просто стоит в темноте и ждет. Должно быть, то же почувствовала и Джанани — в ее глазах мелькнул испуг. Я ощущал силу разума, более изощренного, чем мой, затягивавшего меня в лабиринт своего сознания, как рыбу на леске. Я поднялся и как во сне пошел к входной двери. Джанани, которую, как видно, затронуло не так сильно, схватила меня и потянула в заднюю дверь, в мирную темноту огорода.

— Арун, дурень ты этакий, убирайся отсюда! — свирепо шепнула она мне.

Я усилием воли заставлял себя передвигать ноги. Затем перелез через бамбуковую изгородь. С каждым шагом я становился сильней и во мне росла способность к сопротивлению.

Когда я возвратился, Джанани сидела на полу. Глаза ее бегали, волосы были растрепаны, сари помято, и она тихо и монотонно повторяла:

— Рама, о Рама…

Меня захлестнула волна гнева и страха.

— Кто это был? Что он сделал?

— Это был Рахул Може. Единственный из моих знакомых, кто обладает твоим даром. Ты узнаешь его не по наружности — она обманчива, — а по тому, как он без предупреждения вторгается в твой разум.

Он угрожал мне. Оставаться здесь было опасно для нас обоих. Мне следовало подумать, что делать…

Тогда в первый и единственный раз Джанани взяла меня к себе в постель, прижала к своей утешительной смуглой гималайской груди, пахнувшей чесноком и корицей. Она была как слившиеся воедино землетрясение и цунами. Позже я слышал, как она бормочет про себя:

— Для него это ничего не значит, он иной…

Наутро она решительно вышвырнула меня из постели и принялась собирать вещи.

— Это знак, что нам пора расстаться. Я научила тебя, чему могла. Отправляйся в мир, чтобы стать чем–то, и держись подальше от Може. Я скопила для тебя немного денег. Я тоже уеду отсюда, переберусь к подруге в Ришикеш.[5] Посылай мне весточки, я хочу знать, как у тебя дела. Часть твоих вещей я храню в надежном месте. Перешлю их тебе, когда сумею.

— Каких вещей?

— Того, что было до пожара. Сейчас об этом не заботься. Ты должен добраться до соседнего города и найти работу. Я знаю место…

Вот так я очутился в крошечной комнатенке над мастерской портного в соседнем городке. Мне жилось там спокойно. Я помогал портному — разносил готовые вещи, и он сшил мне пару брюк и рубаху, так что я стал выглядеть порядочным молодым человеком, а не бродягой в дырявой одежке. Со временем (Джанани слала письмо за письмом, подстегивая меня) я получил место секретаря в институте программирования. Здесь сказался мой живой ум, а также уроки Джанани и отставного писца: я за год усовершенствовался в английском и стал помогать системному администратору в работе с компьютерами. Работа мне нравилась и давалась легко.

«Арун, дурень ты этакий, — писала мне Джанани. — Ты уже не уличный сорванец без надежд на будущее. У тебя есть шанс стать человеком. Я высылаю деньги на обучение. Изучи компьютеры и найди достойную работу, это каждый дурак может».

Я записался на пару курсов и обнаружил в себе талант программиста. Числа, символы, инструкции, логика — я как будто уже знал все это или что–то похожее в своей прошлой жизни.

Студенты, смотревшие на меня как на собственное творение, подбили меня перейти на дневное обучение. Правда, у меня не было базового образования и привычки к дисциплине, но с их помощью я делал успехи. В жарких пыльных маленьких аудиториях, под скрип вентиляторов, под шум машин, врывавшийся в открытые окна, я научился отгораживаться от всего и концентрироваться. Прошло несколько месяцев, и уже другие студенты обращались ко мне за помощью. Моя жизнь переменилась.

Возвращаясь в свою полупустую комнатушку, лежа на провисающей кровати, я вслушивался в голоса, доносящиеся из мастерской, и под убаюкивающее жужжание швейных машинок забавлялся игрой с метасознаниями.

Арун, говорил я себе, ты далеко шагнул за два года.

Но постепенно во мне пробудилась природная лень, временно заглушённая успехами в учении. Вместо того чтобы добиваться степени, я ограничился получением диплома, чем сильно разочаровал Джанани и кое–кого из моих преподавателей.

Однако тот короткий период новой наполненной жизни открыл для меня возможности мира. Я жадно глотал книги на английском и на хинди, изучал другие страны и обычаи, узнавал о войнах и исторических бедствиях. От бульварной фантастики на хинди к английским любовным романам в мягких обложках — для моей мельницы годилось любое зерно. Я начинал постигать, что ощущать чужие умы сквозь написанное слово — искусство, немногим менее увлекательное, чем моя уникальная врожденная способность ощущать их напрямую. Письменный язык — будь то хинди, английский или компьютерный код — был ключом, открывающим двери в чужие умы и чужие страны. Я, как монах, выпущенный из монастыря, дивился чудесам мира. Я впервые понял, что иностранцы бывают разного сорта: потерявшие память, бедняки, неграмотные… и это далеко не все.

Между тем я по–прежнему получал от Джанани письма и посылки. В Ришикеше она стала швеей. Она писала, что понемногу возвращает и пересылает мне мои вещи, какие были у меня до пожара. Эти вещи ничего мне не говорили. Среди них было несколько фотоснимков, которые она, похоже, сама и сделала: высокая стена пламени, на первом плане большущее тлеющее бревно. Обломки абстрактной керамической скульптуры, остатки гравюр. Быть может, я был художником? Теперь во мне нет ничего похожего. Я разглядывал свои руки, свое чистое тело, исцеленное снадобьями Джанани. Даже шрамов не осталось. Я просматривал другие снимки — мальчики–подростки, глядящие в камеру. Одним из них был я. Другие казались смутно знакомыми. Мои друзья из той незнакомой жизни?

Но я был слишком занят новой жизнью, чтобы уделять внимание реликвиям прежней. Едва получив диплом, я нашел работу — проверять на дефекты программное обеспечение — и переехал в огромный многолюдный Нью–Дели. Джанани была в восторге.

«Ты далеко шагнул, Арун», — взволнованно писала она мне. Во многих отношениях так оно и было. Успехи так и сыпались на меня — новая работа шла легко и не отнимала много сил; чувствуя, что нашел себе место в этом мире, я увлекся новой жизнью. Тогда–то я и начал более методично исследовать свои необычные ментальные способности.

Одним из первых открытий стало то, что существуют сознания, совершенно мне недоступные — не просто сопротивляющиеся, как сопротивлялся разум Джанани. В толпе на крикетных матчах попадались люди, с виду так же увлеченные игрой, как остальные болельщики, но мой мысленный радар их не регистрировал. Эти сознания — я называл их «пустышками» — сильно растревожили меня. Я их боялся и не доверял им. Оказалось, что мое искусство ограниченно. Другое дело — солитоны. Я их отлично чувствовал, но вот завлечь их мне не удавалось. Их разум проходил сквозь густую путаницу моих метасознаний, как человек, возвращающийся домой но широкому пустому полю. Быстро и свободно, думая о другом. Они ничего не захватывали и ничего не оставляли после себя.

В первый раз я столкнулся с этим на митинге в Красном Форте[6] Дели. Первый министр из пуленепробиваемой ложи на эстакаде говорил речь о минувшей войне. Семь тысяч человек, которым нечего было делать: студенты колледжей, фермеры, у которых засуха сгубила урожай, клерки, безработные богатые наследники и прочие прожигатели жизни, уличный народ и карманники, — присоединились к его политическим сторонникам. По мере того как речь министра становилась все более страстной, я чувствовал, что умы, поначалу разрозненные и расслабленные, как связка резиновых тесемок, превращаются в улей гудящих в унисон пчел. Не очень интересно — слишком просто, да и небезопасно.

Я заткнул уши, но отгородиться не сумел, они ослепили и оглушили меня. Я, спотыкаясь, выбирался из толпы, со всех сторон меня толкали и осыпали бранью. И тогда меня поразила мысль: вот метасознание, возникшее самопроизвольно. Я его не создавал. Потому я и не мог распустить его. Кто знает, на что способно такое самозарождающееся метачудовище? Толпа захлестывала меня, вцеплялась в меня, втягивала в себя. Мне представилось, как зверь вырывается на улицы города, калечит и убивает, требуя крови. Мой собственный разум растворялся в этом хаосе. И тут случилось нечто странное и удивительное: я на мгновение ощутил полное умственное затишье, словно, пробираясь через огромное ревущее поле боя, окунулся в мирный водопад. Всего одно восхитительное мгновение. Затем в моей голове снова загудел улей, и мне ничего не оставалось, кроме как болтаться, очумело пошатываясь, по краю толпы, высматривая того человека. Конечно, я его не нашел. Кто же прошел так свободно сквозь густые дебри этого дикого метасознания, подобно монаху, безмятежно проходящему мимо грешного сияния мира?

Впоследствии я узнал, что на свете мало людей, подобных Санкарану, но что на краткие мгновения такими бывают все люди. Только немногие поддерживают такое состояние ума большую часть сознательной жизни. Сапожник, чинивший туфли перед бомбейским кинотеатром. Математик, видящий не мир вокруг себя, а формулы и уравнения. Мать, у которой единственная мысль — о недужном сыне. Влюбленный, в пыльном старом саду не замечающий роз. Да, позднее я постиг это состояние ума.

Жизнь в большом городе скучной не бывает. Моим способностям здесь находилось широкое применение, что втягивало меня в неожиданные приключения. Однажды, прогуливаясь по крепости Старого Дели, я увидел стоящую в дверях девушку. Обычную девчонку, подростка в ярком красном сальвар камиз,[7] слишком просторном для нее. Улочка полна была народу и шума, велосипедных звонков и призывов торговцев фруктами и прозрачного яркого света второй половины лета. Увидев ее в темной подворотне старого дома, увидев ее омытое солнечным лучом лицо, я, как удар в лоб, ощутил муку ее ума. Я ощутил безнадежность столь полную, что инстинктивно свернул к ней. Она попятилась от меня, а в дверях здания, в котором я теперь узнал бордель, появился мужчина.

Так я повстречался с Дулари. Для того чтобы вызволить ее, понадобились почти все мои скудные сбережения (на выкуп) и помощь местного женского общества. Потом ей нашли работу в швейной мастерской, где десятки изнуренных работой молодых женщин шили новенькие одежды для заморского рынка. Я изредка виделся с Дулари, но чаще чувство вины заставляло меня держаться поодаль. Правда, жизнь ее изменилась к лучшему, но все же это была не жизнь для четырнадцатилетней девочки. Но я теперь принадлежал к среднему классу. Я должен был держаться в определенных рамках. Кроме того, комнатку, в которой я жил, мне сдавала большая шумная семья из Пенджаба. В моей жизни не было места для Дулари.

Все же я не скрывал от себя того, что мог бы полюбить ее. Она была еще ребенком, и это было неприлично, но я заглядывал в ее разум, не замечая тоненького изломанного тела. Она походила на вошедший в пословицу лотос в темной воде: корни зарылись в ил, но он стремится вверх, чтобы раскрыть лепестки под небом. Под шрамами часть ее существа осталась нетронутой пережитыми лишениями и унижениями: в ней был ум, надежды и пласты изумительной сложности, полные возможностей, которым вряд ли дано осуществиться.

Совсем иначе обстояло дело с моим коллегой Манеком. Он был образованный, с большим будущим и недурно зарабатывал. Его разум — я неизменно видел в каждом не только телесное существо — был простым и чистым, как прибранная комната, а его мысли и чувства часто просвечивали наружу. Однажды я почувствовал его уныние и спросил о причине. Он, как обычно просто и честно, рассказал, что влюблен в девушку, на которой не может жениться. Их разделяли каста и класс, и родные его возлюбленной круглые сутки стерегли ее, чтобы не дать им встретиться. Хуже того, и его родные уже подыскивали для него подходящую невесту. Естественно, я стал его доверенным другом.

Тем летом мой хозяин решил провести отпуск с семьей в родной пенджабской деревне. Они заперли все двери в квартире, кроме моей комнаты, кухни и ванной, и оставили меня в тишине и одиночестве, каких я прежде не знал.

Поэтому Манек приходил ко мне домой. Однажды, когда он чуть не плакал, я обнял его, чтобы утешить. После того случая мы стали, можно сказать, любовниками. Он говорил, что он не гей, но ему хотелось, чтобы я притворялся женщиной, позволял обнимать, ласкать и утешать себя. В его сознании иллюзия была такой полной, что я, лежа рядом с ним, почти чувствовал, как вздымаются мои груди. Я тем временем осторожно, бережно касался его разума. Мне кажется, наш мысленный контакт помогал ему расслабиться, хотя он и не замечал щупальцев моего мозга. Спрятав лицо на моем обнаженном плече, он шептал имена всех женщин, которых любил издали, заканчивая именем Анджаны, своей возлюбленной.

Потом была Шила — не женщина, а тихая мышка, — старшая незамужняя дочь супружеской пары из квартиры надо мной. Ее сестры вышли замуж и ушли из дома, но она с виду была дурнушкой, так что уже не надеялась найти кого–нибудь. В любви, как и в мыслях, она была дерзкой, изобретательной и нежной, но говорила лишь прикосновениями. За несколько первых наших свиданий она не произнесла ни слова. Я однажды нарушил наш договор молчания, вымолвив слово «люблю». Она села на кровати, устремив на меня глаза, полные злых слез.

— Никогда больше не смей говорить этого, — яростно приказала она.

Потом запрыгнула на меня и сорвала с меня рубашку. Темные глубины ее разума дрогнули, уходя еще глубже: пещеры открывались, как пасти, в расщелинах, в тайниках ее души грохотали бурные потоки чувств. Она была неотразима, но я был ей не нужен. Кончилось тем, что судьба в лице разведенца, искавшего новую жену, увела ее из дома и из города.

Порой меня тревожило мое отличие от других молодых людей. Я выглядел и одевался как мужчина, но для меня ничего не значили условности, проводившие различие между мужчиной и женщиной. Я мог зайти с другими парнями в подозрительную пивную и выпить с ними пива, но я не понимал, что с женщинами нужно флиртовать, состязаясь за их благосклонность. Я мог подсесть к женщине и заговорить с ней о работе или о вышивке на ее блузке. Женщины, с которыми я работал, находили, что я — единственный мужчина, в присутствии которого они могут болтать так же непринужденно, как в своей женской компании. Однажды я принял участие в разговоре о месячных, хотя ограничился заинтересованными расспросами. «Арун, это уж слишком!» — сказали они, вспомнив вдруг, что я мужчина. Кулинарные программы я смотрел с таким же интересом, как борьбу и крикет. Способность видеть сознания научила меня воспринимать человеческое существо в целом, за пределами различий между мужчинами и женщинами. После нескольких месяцев исследований я пришел к выводу, что существует не два пола, а по меньшей мере тридцать четыре. Возможно, «пол» — неподходящий термин: вернее было бы позаимствовать понятие из географии — тридцать четыре климатические зоны человеческого сознания.

Но из–за своих странностей я порой задумывался о будущем. Мои коллеги влюблялись, обручались, женились. Для меня каждая работа и каждая связь была подобна временному отдыху перед следующей. Не погубит ли меня моя непоседливость? Джанани рассеяла мои опасения. «Ты молод, — писала она. — Узнавай мир, Арун. Принимай его в себя. Люби всех, кого можешь, но не позволяй никому удерживать тебя, как птицу в клетке».

К тому времени, как я повстречался с Санкараном, я многому научился. Например, никогда не ходить на политические митинги. И не участвовать в религиозных шествиях, хотя храмы, гурдвары[8] и мечети в небольших дозах были позволительны. Я узнал также, что, вопреки ожиданиям, семьи обычно не образуют хороших метасознаний. В них слишком много толкотни и суеты. Они срастаются и расходятся. Возможно, они образуют не статическое, а динамическое равновесие, ведь они как–никак целые дни проводят вместе. Возможно, метасознание невозможно сохранять до бесконечности — оно сходит с ума.

Я проделывал опыты и с животными. Перед моим домом кормилось стало коров. Они стояли среди проезжающих машин белыми горбатыми островками, мирно жевали жвачку или с бычьим упрямством дожидались, пока кто–нибудь вынесет кухонные отбросы в помойку на углу. Я ощущал их сознание, но не понимал природы их мыслей. Однажды вечером, возвращаясь с работы, я увидел могучего быка, стоявшего посреди дороги, на разделительной полосе. Потоки машин текли мимо него в обе стороны. В светящейся пыли уличных фонарей он походил на белый призрак. На обочине, равнодушно поглядывая на него, лежали коровы. Я не просто ощутил, а как будто увидел его разум. Он взывал к коровам, вкладывал всего себя в протяжное беззвучное призывное мычание. Коровы отвечали что–то вроде: «Не сегодня, приятель, нам надо дожевать жвачку». Тогда я осознал, что животные не только ощущают мысли друг друга, но и могут мысленно общаться.

Я продолжал экспериментировать с человеческими сознаниями и узнавал множество любопытных мелочей. Например, нечетные числа, особенно простые, создавали более устойчивых мета–чудовищ, четные оказывались менее стабильными. Пары же просто опасны, потому что ничто не уравновешивает связь между их сознаниями, чтобы тянуть, когда они толкают, если вы понимаете мою мысль. Потому–то, задолго до встречи с Санкараном, я принял решение — никогда не влюбляться.

Я встретил его в Америке. Джанани, узнав от одного своего собрата по восприимчивости, что Може видели в Чандигаре, всего в нескольких часах езды от Нью–Дели, уговорила меня уехать. Меня вновь охватил прежний безымянный страх. Я несколько лет не вспоминал про Рахула Може. Моя компания в то время отправляла команду программистов в Соединенные Штаты. Подстегиваемый потоком писем от Джанани, я присоединился к исходу в землю молока и меда.[9] В маленьких городках Америки с их неестественно чистыми улицами, где не видно было ни людей, ни животных, и в сюрреалистических, освещенных неоновым светом ущельях между стен небоскребов в больших городах я продолжал изучать свою способность создавать метасознания. Вопреки расхожему представлению об индивидуализме американцев я часто встречал большие группы людей со сходными убеждениями и процессами мышления. Поначалу это было необычайно увлекательно; я прогуливался по Уолл–стрит, заглядывал на Биржу. Все эти люди, воображавшие себя соперниками и конкурентами, бормотавшие в сотовые телефоны или вопившие, как ошалелая ребятня, — какое прочное, стабильное метасознание они образовывали! Еще была Америка пригородов, поселков яппи, с непомерно большими частными домами и со множеством яхт и автомобилей — здесь это было даже слишком просто. Подростки, выражавшие свою индивидуальность одеждой с именными нашивками и злобными взглядами, тоже были легкой добычей, но в созданном ими метасознании появлялись темные глубинные течения, беспокоившие меня, как дамба, готовая прорваться под напором воды. Я развлекался, сливая в метасознания противоборствующих политиков и фундаменталистов враждебных друг другу религиозных течений. Индийское землячество, к которому я принадлежал, за редкими исключениями жило прошлым, исповедуя убеждения и ведя образ жизни, давно исчезнувшие в самой Индии. Они зациклились на мысли о своем статусе высокооплачиваемых профессионалов, и мне с ними было скучно. Куда интереснее оказались маленькие группки маргинальной культуры. Я завел дружбу с викканами, иммигрировавшими из Мексики, и с парнем из Эфиопии, содержавшим ресторан в Сан–Франциско. Я первое время жил в Калифорнии, по возможности уклоняясь от работы и до упора используя свои способности. И все же я чувствовал, как на заднем плане моего сознания разрастается одиночество — не тоска по моему старому дому в Индии, по старым друзьям и знакомым, а жажда чего–то большего. Во мне уже возникла пустота, которую предстояло заполнить Санкарану.

Потом произошел случай, который выгнал меня из Калифорнии. Однажды ясным воскресным утром я плавал на мелководье у пляжа и вдруг ощутил подводное течение. Я попытался вырваться из него и тогда осознал, что оно существует в моем сознании. Мощная тяга — кто–то подводил меня к себе, как ослабевшую рыбу на спиннинге. Я узнал этот неотразимый зов. Рахул Може нашел меня. Я выбрался на берег и почувствовал, что меня принуждают направиться, обходя загорающих и разноцветные пляжные зонтики, к автомобильной стоянке. Я пытался остановиться, попросить помощи, но оказался бессильным, как тряпичная кукла. Подходя к дороге, я заметил каким–то краешком сознания белый седан с затемненными стеклами. За рулем сидел мужчина в темных очках. Он перегнулся через сиденье, чтобы открыть дверцу с другой стороны. Мне запомнилось золотое кольцо, блеснувшее у него на пальце.

Внезапный скрип тормозов, сокрушительный удар. Автобус, подъезжавший к остановке, не успел вовремя затормозить. Он уткнулся в задний бампер припаркованной машины, заставив ее покатиться вперед. Притяжение разума Рахула Може резко прервалось.

Я воспользовался шансом — бросился туда, где лежала моя пляжная сумка, подхватил ее, перебежал дорогу там, откуда не видно было места происшествия, и рванул к стоянке на дальней стороне. Асфальт обжигал мои босые подошвы, но через минуту–другую я был в своей машине и мчался прочь от опасности. С другой стороны подъехала завывающая сиреной машина полиции. Примерно через двадцать минут Рахул Може вновь дотянулся до меня, но его притяжение было теперь почти неосязаемым, словно он искал меня ощупью, а еще несколько минут спустя и совсем пропало.

Меня опять спасло простое везение.

Я сменил работу, сбежал с Западного побережья и держался старых мегаполисов на восточном берегу — таких как Нью–Йорк и Бостон. Прошел почти год. Рахул Може не давал о себе знать, и Джанани в письмах тоже не упоминала о нем, только советовала мне быть начеку. Она надеялась, что я больше его не увижу.

Но я знал, что он вернется, что он отыщет меня. Я сам не понимал, откуда взялось это предчувствие. Иногда он мне снился — длинные руки его ума тянулись ко мне, увлекали к нему, в темные бездны его души. Он наводил на меня ужас. Но какая–то часть меня желала встречи с ним — быть может, единственным, кто был наделен тем же даром.

Потом, однажды под вечер, в кафе за чашкой напитка, который американцы гордо называют «чай», я встретил Санкарана. Я развлекался, создавая метачудовище из компании литературных снобов в одном углу и недружной семьи из четырех человек в другом, когда нечто проскользнуло в запутанную паутину мысленных связей так, будто ее и не было. Я невольно поискал его взглядом. Он явно был индусом: хрупкого сложения, с шапкой нечесаных черных волос и с трогательными неухоженными усиками. Он сел за столик с книжкой и чашкой кофе и вскоре с головой погрузился в чтение. Я подошел к нему, стараясь скрыть волнение. Предлог для знакомства нашелся легко — мы оба были индусами.

Он защитил диссертацию и занимался теперь научной работой в одном из многочисленных университетов, разбросанных по этому огромному городу. Жил в какой–то дыре в Кембридже. Ехал на автобусе и так увлекся чтением докладов конференции, что вышел не на той остановке. Обнаружив рядом кафе, заглянул в него выпить кофе и спокойно почитать.

— Вы хотите сказать, что не знаете, где вы?

Он обратил на меня свои карие глаза и улыбнулся. На мгновение он как будто целиком оказался здесь, в кафе.

— А кто–нибудь знает? — спросил он, отделяя «кто» от «нибудь» словно скальпелем хирурга.

Я решил было, что это глубокая философская мысль, но он тут же объяснил, что, поскольку Земля, Солнечная система и наша

Галактика непрерывно меняют свое положение в пространстве, никто не может с уверенностью обозначить систему отсчета. Он совершенно очаровал меня.

Я помог Санкарану добраться домой, и мы стали друзьями. Он никогда сам не искал меня, но я завел обыкновение навещать кафе рядом с его домом в Кембридже, куда он, как почтовый голубь в свою голубятню, непременно залетал к вечеру со своими книгами и статьями. Когда обыденный мир пробивался в его сознание, он неизменно встречал его с добродушным снисходительным юмором — он был из тех, кто, налетев на прохожего или на придорожное дерево, извиняется перед тем и другим с равной любезностью. Я подолгу следил за ним из–за своей чашки, исполнившись безмолвного удивления. Я мог исследовать его разум, мог обнять его своим, но не мог притянуть его к себе, играть или манипулировать им. Мои умственные эксперименты его не затрагивали. Он не нуждался во мне и не представлял никакой угрозы. Он заполнял растущую во мне пустоту.

Я открыл в Санкаране кое–что из того, что привлекало меня в Дулари, — но без ее боли. Его разум был нежен, как бутон, готовый развернуть лепестки, и полон невинным удивлением ребенка, впервые увидевшего радугу. Вместо шума помех противоречивых эмоций, вместо какофонии подавленных желаний и одиночества, звучавших в заурядном человеческом сознании, его разум окутывал глубокий покой, какой находишь на высоте, в прозрачном воздухе Гималаев выше линии вечных снегов. Он не терзался вопросами, зачем он живет и что думают о нем другие люди, — он на самом деле нисколько не был зациклен на себе. Он был прекрасен — существо, поглощенное игрой со Вселенной, невообразимо огромной для обычного человека. Когда я глядел на него, на его тонкое тело черного дерева, неловко приткнувшееся на диванчике, пока его разум любовался чудесами, о которых я мог только догадываться, меня наполняло сладкое желание. Я желал его прикосновения, хотя бы короткого и невинного — просто почувствовать его ладонь у себя на плече. В Индии, где платоническая дружба между людьми одного пола свободно позволяет держаться за руки или обниматься на людях и никто не думает об этом дурно, все оказалось бы просто. Но здесь была в ходу иная мораль, и — главное — Санкаран все еще не замечал, как нужен мне.

Я проводил с ним все свободное время. Иногда я встречал его на физическом факультете и дожидался, пока он закончит коллоквиум или разберется со своими уравнениями, разглядывая звездную карту на экране компьютера. Закончив, он присоединялся ко мне и пополнял мои знания астрономии, пока мы вместе блуждали по галактике. Вот красный гигант, вот сверхновая, здесь двойная звезда, нейтронная звезда, черная дыра, блуждающая планета с массой, в пятнадцать раз превосходящей массу Юпитера. Я изучал лексикон астрономов, как влюбленный изучает тело своей возлюбленной.

Понемногу я узнавал кое–что о прошлом Санкарана. Он был из семьи тамильских ученых. Он очень любил мать и старшего брата, оставшихся после смерти отца в их старинном доме в Ченнаи.[10] Я мысленно видел выцветшую побелку на стенах, банановые пальмы на заднем дворе. Заговаривая о семье, Санкаран как будто возвращался вдруг на землю.

«Моя мать готовит, как никто…» или «Унна научил меня дифференциальному исчислению еще в восьмом классе…»

— Они хотели меня женить, — однажды застенчиво признался он. И покачал головой. — У меня нет времени на жену. Но традиция требует продолжения рода. Жизнь не простая штука. — Он вздохнул. Если бы не случайность принадлежности к одному полу и не жестокие рамки условностей, я готов был в ту же минуту выйти за него.

Он принадлежал к поклоняющимся Господу Шиве. В своей комнате он держал маленький лингам[11] Шивы — святилище на книжной полке в окружении книг и статей по астрофизике. На стене висела всего одна картина — фотография красивой и грациозной тамильской актрисы Шобаны. Санкаран смущенно признался мне, что он ее поклонник.

Я притворился, что люблю готовить, чтобы больше времени проводить с ним наедине. Помешивая на плите баклажанное карри, я смотрел, как он лежит на кровати, мечтательно листая последний выпуск «Астрофизического журнала». Он бормотал непонятные мне фразы: «вириальная теорема» или «звезда вне главной последовательности». Иногда я просил его объяснить и, примостившись на кровати рядом, впитывал тепло его тела и страсть его разума. Я поглядывал на каменный фаллос Шивы и вспоминал, каково было притворяться женщиной для прежнего моего любовника, Манека. Воздух в тесной квартирке–студии наполнялся запахом горячих специй, тмина и кориандра и острым, соблазнительным ароматом имбиря. Я склонялся ближе к Санкарану, заглядывал вместе с ним на невразумительные страницы уравнений и звездных карт, сознавая лишь его близость, а черные волоски на его предплечьях шевелились в такт его дыханию. Я тянулся к его сознанию своим, прижимался к нему, затаивался в изгибах его прекрасного, сосредоточенного ума. Желание нагоняло сон, и мне вспоминалось одно из воплощений Шивы — Ардханаршивар: полумужчина, полуженщина. Танец Шивы приводит мир в бытие и выносит из него. Однажды я спросил:

— Скажи мне, Санкаран: если бы ты мог задать Господу Шиве три вопроса, то какие?

Он немного помолчал. Потом ответил:

— Я спросил бы, действительно ли проблема темной материи решает вопрос о скрытой массе. Потом я спросил бы его о бозоне Хиггса и об ускорении расширения вселенной. И возможно, ответы разрушили бы ту стандартную модель, о которой я говорил на семинаре. Следует учитывать…

Я незаметно снова и снова возвращал его к тому же вопросу. И каждый раз он отвечал так, словно я задал его впервые. Однажды, в день, когда пришло письмо от его матери, он вздохнул:

— Я спросил бы Господа Шиву, как избежать женитьбы, не обидев родных.

А в другой раз:

— Я спросил бы Господа Шиву, есть ли жизнь на той блуждающей планете, которую мы обнаружили за пределами Солнечной системы. И вообще, есть ли жизнь в иных мирах?

Я чувствовал, что Санкаран притягивает меня так же верно, как черная дыра затягивает звезду.

Джанани предостерегала меня не увлекаться Санкараном в ущерб всему другому.

«Взращивай свой дар, — писала она. — Отправляйся в путешествие. Повидай мир. Погрузись в него. Нам кажется, что все, что у нас есть, — это наши мелкие пристрастия и люди, которые играют особую роль в нашей жизни. Но мир куда больше этого».

Ее совет опоздал. Помнится, меня удивил тон ее письма — Джанани, как правило, не углублялась в философию. Мне подумалось вдруг, что она никогда не писала мне о своей жизни в Ришикеше, о женщине, с которой работала, — и мне не приходило в голову расспрашивать ее о таких вещах. Но тут новое событие отвлекло меня. Санкарану из Индии позвонил старший брат. Семья нашла ему невесту. Через неделю он должен был вернуться домой, чтобы жениться.

Он рассеянно сообщил мне эту новость. Он явно считал женитьбу своим долгом и собирался добросовестно исполнить его. Мы посидели молча, у меня мысли путались от отчаяния и досады. Потом Санкаран вернулся к своим записям и накорябал пару уравнений. Он был вполне счастлив затеряться во вселенной звездных чудес, и я вздохнул с облегчением. Жена будет обузой, и мне придется искать способы проводить время с Санкараном без нее, но она никогда не затронет его по–настоящему, никогда не сумеет присвоить его. Разве может женщина сравниться с триллионами пылающих солнц?

Я проводил его в аэропорт. Почувствовав, как отдаляется покойная тишина его разума, я погрузился в тепло весеннего дня — в море бурлящих умов, где не видно было ни островка.

Я и теперь ясно помню дни его отсутствия: свою жаркую квартиру, монотонную ежедневную работу, отупляющую предсказуемость окружавших меня сознаний и ответную скуку собственной души.

Потом от Джанани пришло письмо, которое обеспокоило и озадачило меня.

«Я собираюсь уехать в Таиланд, — писала она. — Я, никогда не покидавшая Индии! Я в восторге от предстоящего перелета и возможности увидеть мир, как повидал его ты. И это в моем–то возрасте! Но эта поездка — не ради удовольствия. Меня ждет приключение, Арун, вершина моих трудов. Не знаю, уцелею ли я. Пока что посылаю тебе пакет с последними твоими вещами. Когда ты поймешь, кто ты, надеюсь, Арун, ты простишь меня…»

Я не мог поговорить с Джанани. В маленьком ателье, где она жила и работала швеей, не было телефона. Я подумывал отправиться в Индию и повидаться с ней. Это было искушением. Я три года не был дома. А потом я мог бы доехать до Ченнаи и повидать Санкарана. Я связался с бюро путешествий…

Но у Провидения были другие планы.

За несколько дней до того, как мне следовало оплатить билет, меня разбудил кошмар. Я сидел в постели в рассветном полумраке, озирался в привычном беспорядке своей спальни и вытирал потные ладони о простыню. Но чудовище, побывавшее в моем сновидении, не исчезло, я ощущал его присутствие — метасознание огромной мощи. Оно, казалось, находилось довольно далеко, что меня удивило. Даже самозарождающиеся метасознания, такие как на митинге в Дели, имели очень малый радиус действия. Я вспомнил, как гудело и жужжало в моих ушах то чудовище, затягивая меня в себя. Тут было нечто похожее, но тише. Оно было поглощено какой–то игрой, как ребенок игрушкой. Только в этой игре я ощущал угрозу.

Я мог бы уйти от этого, но меня удержало боязливое любопытство. Что это за метасознание? Что поглощает все его внимание? Как мог возникнуть столь мощный сверхразум?

Я поспешно оделся, бросился к машине и помчался ему навстречу.

На полпути к Бостону (проехав около десяти миль) я осознал, что оно гораздо дальше, чем я предполагал. Как я мог ощутить его присутствие на таком расстоянии?

Приближаясь, я все более настораживался. Проезжая между высотными зданиями, щурясь от отблесков солнца в окнах, я осознавал, что с подобными метасознаниями мне еще не доводилось встречаться. То, в Красном Форте, было мимолетным и неустойчивым, мощь ему придавало только количество — семнадцать тысяч умов. В этом компонентов оказалось меньше, зато они были сосредоточены, нацелены, как лазерный луч.

Я остановился перед старым кирпичным конторским зданием. Завывали сирены. Как раз когда я выскочил из машины, подкатили автомобили полиции и «скорой помощи», из них высыпали люди в форме. Толпа, собравшаяся перед фасадом здания, уставилась вверх со смесью ужаса и алчного предвкушения. Я прищурился против солнца и увидел в окне седьмого этажа стоящего на подоконнике человека. Он пошатнулся, глянул вниз и прыгнул.

Он падал, как при замедленной съемке, вскинув руки в жесте поражения. Примерно на полпути к земле его разум, пребывавший в трансе, очнулся воплем ужаса. И почти сразу на мостовой расцвел красный цветок, а в плечо одной из глазевших женщин вонзился осколок кости. Толпа завопила, раздвинулась, люди натыкались друг на друга. Кровь забрызгала их одежду. Зажужжала телекамера, полицейский выкрикнул какой–то приказ.

И тут упала следующая, женщина. Ее юбка взметнулась в воздухе, и она разбилась об асфальт, как яичная скорлупа.

Среди криков и смятения я бросился к входной двери, которую заметил чуть в стороне.

Я на лифте поднялся на седьмой этаж. Метасознание все еще удовлетворенно вибрировало. В нем было не более двадцати умов, перевитых и связанных узлами не беспорядочно, а в гармонии и безупречности плетения персидского ковра. Оно было прекрасно и ужасно, и я чувствовал, как жадно оно набросилось на следующую жертву.

Я вошел в коридор с роскошными синими коврами, декорированный стеклом и блестящим металлом. Здесь стоял холод и запах страха. Люди сбились тесной кучкой, испуганно округлив глаза. Несколько полицейских пытались взломать одну из двустворчатых дверей в коридоре. Крупная женщина в красном платье, всплеснув руками, истерически выкрикнула:

— Еще один! Наверняка еще один!

Я застыл, сосредоточившись, пытался успокоиться. Через мое сознание словно прокатилась колонна грузовиков. Я подумал о Санкаране, глубоко вздохнул и сосредоточился на роспуске метасознания. Я скользнул в него, как змея скользит в болоте, не задев ни травинки, и начал распускать его нить за нитью, разум за разумом. Изысканный симметричный узор был творением мастера. Мне было жаль уничтожать такую прекрасную работу.

Оно распалось, словно кто–то повернул выключатель. Я перевел дыхание, колени у меня дрожали. Меня всего трясло, и ручейки пота стекали по лицу. Я и не сознавал, как много сил ушло, чтобы распутать это плетение.

Я бессильно привалился к стене, сдерживая подступающую панику. Между тем истеричная женщина умолкла и ошалело озиралась по сторонам. Из глаз у нее покатились слезы. Дверь внезапно открылась перед полицейскими, и из нее выглянул мужчина с застывшим, как спросонья, лицом. Полицейские оттолкнули его и ворвались в помещение. Из–за стола поднимались люди. Они терли глаза, встряхивали головами, как будто выходя из ступора. В открытое окно лился солнечный свет, осколки стекла на полу сверкали алмазами. Один из встававших взглянул на окно, на полицейских и спросил:

— Что случилось?

Я побрел к лифту; через каждые несколько шагов мне приходилось останавливаться и прислоняться к стене. Вокруг шумели, кричали, суетились, и на меня никто не обратил внимания. Ввалившись в кабину лифта, я сообразил, что только один человек мог создать метасознание такой мощи.

Теперь я распознал и знакомое течение, увлекавшее меня к нему. Я, спотыкаясь, пересек вестибюль и, свернув за угол здания, увидел синий фургон с тонированными стеклами. На руке, открывшей дверцу, сверкнуло золотое кольцо. Я чуть ли не с облегчением опустился на пассажирское сиденье и обмяк.

Рахул Може снял темные очки и с улыбкой взглянул на меня. Он подавлял меня величиной, хотя был всего лишь среднего роста и сложения. Видеть его целиком, тело и разум вместе, было все равно что глядеть на огромный корабль из–под носовой фигуры. Глаза на смуглом лице горели лесным пожаром. Руки протянулись ко мне. Я услышал, как щелкнул ремень безопасности.

Много позже, придя в себя, я увидел его лицо, склонившееся надо мной. Мы находились в номере дешевого отеля. Мне запомнилась, какой жесткой была кровать, на которую он меня уложил, и солнечные пятна на зеленом ковре. Я закрыл глаза, но он остался в моем сознании.

Щупальца его разума удерживали меня, эта близость меня ужаснула. Он заговорил:

— Ты трус, Арун. Ты бежал от единственного человека, подобного тебе. Почему?

Пальцы его разума открывали все двери, раздвигали все преграды моего ума. Он входил в мои воспоминания, в тайники, в неведомые глубины моего сознания. Он вбирал меня в себя, и горячие тиски боли сжали мою голову.

— То, что ты видел, — лишь начатки того, на что мы способны вместе. Ты не знаешь, кто ты, не знаешь, как давно ты мне нужен. Вместе мы выстроим метасознание, перед которым то, последнее, покажется ребенком. Позволь, я научу тебя, расскажу, как пользоваться своей властью. Но сперва позволь мне рассказать, кто ты. Наконец…

Хватка его разума ослабла, когда он принялся ласкать меня. Я так устал, я так долго сопротивлялся. Теперь я мог отдохнуть. Доселе я не знал, что значит — преодолеть пустоту, разделяющую людей, и встретить руку, протянутую навстречу твоей…

Я ударил его, собрав остатки сил. Я попал прямо в горло — он скатился с кровати и хрипел, задыхаясь на полу. Мысленно оттолкнув его, я вскочил на ноги. Он лежал, зажимая руками горло.

Моя рука уже нащупала дверную ручку, когда стрела боли вонзилась мне в голову. Он уже сидел, растирая шею, сконцентрировавшись. Помимо воли я развернулся, пошел обратно и беспомощно сел на кровать. Боль отступила. Он подсел ко мне, притянул за плечи.

— Ты не знаешь, кто ты, Арун. Эта сука Джанани забрала твои воспоминания. Ты это знаешь? Она забрала то, чем ты был. Я бы исцелил тебя, если бы мог. Но я могу только поделиться с тобой…

В глазах у меня потемнело. Я падал в темноту, в тишину, в которой беспрерывно звучало эхо моего вопля. Ужасные образы толпились, выступая из мрака, — лики и тела демонов, чудовищные хари, сменявшие одна другую. Я вместе с ними падал к бледному световому кругу, открывавшемуся внизу жерлом колодца. Потом я потерял сознание. Когда я очнулся, моя голова лежала на плече у Рахула Може, а он подносил ложку мне ко рту. Я едва не подавился глотком куриного бульона, потом облизал растрескавшиеся губы и попытался вырваться из его лап. Все кружилось перед глазами.

— Спокойно, — сказал он.

Тусклая лампа освещала комнату. Я увидел, что уже ночь. Я был слаб и измучен.

— Слишком много и слишком быстро для тебя, — говорил он, вливая мне в рот следующую ложку бульона. — Вижу, тебя хорошо обработали. Исправлять причиненный вред придется долго.

После этого он дал мне уснуть, и за все время моего пленения я ни разу уже полностью не приходил в сознание. Я переживал короткие моменты пробуждения, но большую часть времени пребывал в смутной полудреме, не отличая действительности от осаждавших меня кошмаров. В жестокой хватке Рахула Може, прижимавшегося ко мне щека к щеке, я, помнится, слышал знакомые голоса. Раз мне показалось, что рядом со мной лежит женщина — ее болезненно тонкое тельце прижималось к моему плечу, и говорила она голосом Дулари. В другой раз мне почудилось, что со мной рядом сидит Санкаран. Я решил, что наконец спасен, но он лишь держал в руках звездную карту и, указывая на нее, что–то увлеченно говорил. Старые друзья — мальчики, с которыми я играл подростком, Манек — призраками проходили через мое сознание. И неизменно в нем оставался Рахул Може, нашептывавший на хинди, на английском и на незнакомых мне языках.

— Ты принадлежишь мне, — говорил он. — Ты и я — мы одного рода, оба чужие, оба потерянные, оба притворяемся своими. — И снова: — Порознь наша сила — ничто. Вместе мы можем многое… — Порой его слова бились у меня в голове приглушенными отзвуками барабанного боя. — Способность менять… менять… менять… — Или: — Она выжгла тебя… выжгла тебя.

Он то соблазнял, то упрекал меня.

— Ты думаешь, что ты здешний, Арун, — помнится, бормотал он мне в ухо, — но ты живешь в опасной зоне вне границ, которыми окружают себя люди. Мужчина — женщина, тело — разум… Если бы те, кого ты зовешь друзьями, увидели тебя таким, каков ты есть, они бы с ненавистью отшатнулись от тебя. Я твой единственный друг, любовь моя. Мы обязаны хранить верность иной звезде…

Я вновь увидел себя падающим к бледному солнцу, окруженным подобными демонам призраками, тянувшими ко мне длинные пальцы.

— Вот кто ты, — шептал Рахул Може.

Его ногти расцарапали мою голую грудь. Проглотив крик боли, я увидел — его разум открылся передо мной, как рассвет нового мира. Я увидел его силу, красоту, беспощадность — горные хребты, отвесные скалы, огромное пространство, словно с рисунков Эшера.[12] Он впустил меня к себе в душу.

И я обратился к нему, протянул руки, исследуя эту бескрайнюю страну. Мы лежали рядом, и его тело становилось другим: кожа побледнела, потом потемнела, цвет волос сменялся как в калейдоскопе. Руки, груди, бедра гладили мою кожу — мелькнуло на миг большое голодное существо — сплошь отверстия и фаллосы, — и я, сливаясь с ним, уже не мог отличить тела от разума. И тогда, словно кошмарное соитие достигло кульминации, он ворвался в меня, питая и питаясь, терзая и раздирая…

Когда, тысячу лет спустя, я открыл глаза, я был слаб, но мог думать. Рахул Може лежал рядом со мной, спал, забросив руку мне на грудь. Сквозь зеленые пластмассовые жалюзи лился вечерний свет. Я с ужасом увидел на одеяле, прикрывавшем меня, пятна крови. Я обшарил свой разум, отыскивая его, но он ушел. Медленно, бережно я собирал себя заново. Так раненый зверь зализывает раны.

И тут я увидел женщину с оливковой кожей. Она стояла в дверях с кипой чистых простыней, приоткрыв рот от изумления. Женщина попятилась и захлопнула дверь. Или она мне приснилась? А если нет, почему я не ощутил ее разума? Почему Рахул Може не шевельнулся, не почувствовал ее присутствия? Я догадался, что она — пустышка, одна из тех, чье сознание для меня недоступно. И для него тоже, понял я.

Должно быть, я, обессилев, задремал, потому что, когда проснулся снова, в комнате было темно и звонил телефон. Рахул Може шевельнулся рядом со мной, выругался и зажег лампу.

Схватив трубку, он несколько минут вел разговор на хинди. Его разум дрожал от возбуждения.

— Найден еще один из наших, — сказал он мне. — Ты слишком слаб, чтобы ехать со мной. Я на несколько дней оставлю тебя. Но не думай меня предать. За тобой присмотрит работник этого отеля — мой слуга.

Когда мне удалось заговорить, голос прозвучал еле слышным шепотом:

— Где…

— В Бангкоке, — ответил он.

Я снова уснул, а когда проснулся, увидел в комнате незнакомого темноволосого пожилого человека, одетого в бело–зеленую ливрею. Его разум напоминал разум запуганного животного.

— Это Одильо, — сказал Може. — Он будет тебя кормить и следить за тобой. Может быть, без меня ты быстрее поправишься. — Он склонился ко мне, и я на мгновение увидел пасти демонов, осаждавших меня во сне. — Жди меня, Арун, — прошептал он и скрылся.

В тот вечер меня кормил бульоном Одильо. Заговорить со мной он не пытался. Я был слишком слаб, чтобы играть с его сознанием, да и вряд ли моего скромного искусства хватило бы, чтобы исправить то, что сделал с этим человеком Рахул Може. Може не было рядом, и мысли мои понемногу прояснялись. Я начал подумывать о побеге, хотя это и казалось невозможным. Должно быть, в бульон добавили наркотики — я был неестественно слаб. Я беспомощно лежал, просматривая сознания проходивших за дверью людей, но не в силах был даже позвать на помощь.

А на следующее утро, после завтрака, дверь открыла горничная с оливковой кожей. Она принесла кипу полотенец. Бросив на меня испуганный взгляд, она стала пятиться к дверям. Я сумел приподнять руку и хрипло каркнул:

— Помогите!

Она медленно, широко раскрыв глаза, вошла в комнату. Оглядела меня и сказала что–то на непонятном языке. Положила полотенца, сняла трубку телефона и, задыхаясь, быстро заговорила. Должно быть, на португальском.

Я всю жизнь боялся и избегал пустышек: от меня не укрылась ирония того факта, что одна из них спасла меня. Полиция доставила меня в больницу: лежа там, с иглой капельницы в локтевом сгибе, я закрывал глаза, чтобы скрыть слезы облегчения и благодарности, и вспоминал свою спасительницу.

Полиция не поверила моему рассказу. Я сам не видел особого смысла в том, чтобы рассказывать правду, — едва ли закон сумел бы справиться с таким, как Рахул Може, — но у меня не было сил выдумать правдоподобную ложь. Регистратор отеля уверенно заявил, что номер 323 снимала и брала от него ключ молодая белая женщина, Мари Гренье из Батон–Руж, Луизиана. Никто не видел никакого индуса.

Я так и не узнал, что рассказала полиции горничная и поверили они ей или нет.

В ту же ночь я сел на больничной кровати и вытащил иглу капельницы. Моя одежда была аккуратно сложена в ногах кровати, и я не без труда переоделся в нее. Грудь у меня была перевязана и болела при каждом движении. Я тащился по коридорам под слепящими флуоресцентными лампами и задыхался от запахов антисептиков, пока не набрел на боковой выход.

Холодный ночной воздух привел меня в чувство. Из последних сил я отыскал неподалеку станцию подземки и сел в поезд. Не помню, как я доехал, а потом дошел до своей квартиры. Ключей при мне не было — пришлось найти управляющего, который вовсе не обрадовался, что я разбудил его в четыре часа ночи. Я упал на кровать и проспал до полудня.

Проснувшись, я с облегчением ощутил, что мой разум принадлежит только мне. Я вышел из этого испытания весь в синяках, потрепанный физически и душевно, — но я уже надеялся, что все это пройдет.

Я уволился с работы, объяснив коллегам, что нашел место во Флориде. Я забрал из банка свои сбережения и снял комнату в трущобном районе Кембриджа. Я попросил не вносить в справочники мой телефонный номер, снял почтовый ящик под чужим именем и сразу же написал Джанани, как со мной связаться.

Если бы не Санкаран, я бы сбежал на край света. Думаю, Може этого не понимал. Наверно, моя уловка удалась именно потому, что, по его расчету, я должен был покинуть Бостон, бежать от него, как бежал прежде. Но я больше не хотел убегать.

Через несколько недель я нашел работу в медицинской компании — место рядового компьютерного техника. Жалованья хватало на жизнь и на содержание машины. Теперь, обеспечив средства к существованию и крышу над головой, я уже не мог уклоняться от размышлений о том, что заставил меня пережить Рахул Може, — и, следовательно, о своем прошлом. Последнюю посылку от Джанани я получил за несколько дней до того, как впервые вышел на новую работу. Она подтвердила, что видения в номере отеля не были бредом.

В пакете были обычные обломки, какие Джанани посылала мне все эти годы: кусочки металла и осколки керамики, иногда с рисунками или гравировкой. Было и письмо.

Я прочел его. Я разложил на кровати содержимое пакета. И еще раз перечитал письмо. Я вспомнил невероятные слова, которые нашептывал мне в ухо Рахул Може.

«Чужой, чужой, чужой, — говорил он. — Мы с тобой обязаны хранить верность иной звезде».

Я рассматривал странные предметы на кровати. Помимо воли я начинал что–то понимать в них. Кусочки керамики, обожженные дочерна с одной стороны и красные с другой. Странные гравировки — особенно одна, составленная из точек, которые складывались в узор. Я видел его прежде, не только на компьютере Санкарана, но и в своих лихорадочных сновидениях: созвездие Саптариши,[13] как оно видно с Земли. И снимки, сделанные Джанани, — мальчики, так похожие на меня, — это и был я на разных стадиях становления.

Я уже не мог отрицать истину о своем происхождении. Я сидел на кровати, глядя, как темнеет за окном, как тени выползают из углов комнаты, наполняя ее. Лучи фар скользнули по занавешенному окну, а сквозь тонкие стены я слышал, как мои соседи ссорятся из–за стирки.

Я истерически расхохотался. Я хохотал, пока не закашлялся, и тогда поднялся, включил свет и выпил воды. Я смотрел сквозь немытое стекло на шумную улицу, и мне хотелось плакать.

Вместо этого я пошел в соседнюю пивную и напился до отупения. Я сказал бармену, что я пришелец. Он послал мне грустный взгляд из–под длинных темных ресниц и продолжал протирать стаканы.

— Вы не представляете, сколько раз я уже это слышал, — сказал он.

При этих словах я снова расхохотался до слез, и крупные капли упали на стойку бара. Не помню, как я добрался домой. Я мертвецким сном проспал до следующего вечера.

Проснулся с головной болью, огромной, как Антарктида, — и забрался под душ прямо в одежде. Холодная вода отчасти вернула мне способность соображать. Я разделся, рассматривая свое такое человеческое тело. Я обдумывал мысль о том, что Джанани — одновременно моя убийца и родительница. «Она выжгла тебя», — сказал Може. Теперь я понимал, что из–за этого я прикован к одному телу, к одному полу. Я не мог больше менять облик, как менял его он.

«Будь они все прокляты: и Може, и Джанани, и все они!» — сказал я себе.

Два дня я провел в полубезумии, разглядывая вещи на кровати и перечитывая письмо. Рахул Може являлся ко мне во сне, и, бывало, я просыпался в ужасе, мне казалось, что я все еще его пленник, а побег был только игрой разума. Потом здравый рассудок понемногу вернулся.

На третий день мне позвонили с работы. Рик спрашивал, почему я не появляюсь, и я промямлил, что нездоров. Он посочувствовал и спросил, когда я смогу выйти на работу, — у них закапризничала компьютерная система.

Так мир снова втянул меня в себя. Следующий день я провел на работе, исправляя неполадки. Необходимость сосредоточиться на чем–то очень мне помогла. Когда после работы двое других техников повели меня поесть пиццы, я увидел себя в большом зеркале на стене ресторана. В нем был я — молодой индус со щетиной на щеках, с капелькой соуса в уголке рта, смеющийся и жующий, как все.

Предки Рика три поколения назад перебрались сюда из Голландии. Айчиро был японским иммигрантом во втором поколении. Ну и что, если мой родной берег лежал дальше других? Этот Бостон — огромный плавильный котел, здесь чуть ли не каждый — пришелец. Оба моих приятеля были женаты, и у меня тоже был любимый человек, которого я ждал. И мое разоблаченное прошлое вдруг стало неважным.

На работе мне дали отпуск, я полетел самолетом в Индию. На свадьбу Санкарана я опоздал. Как мне ни хотелось повидаться с ним, я чувствовал, что время для этого неподходящее. Что касается Джанани — я понятия не имел, что ей скажу, но она должна была ответить мне на несколько вопросов. К тому же, признаюсь, меня тревожило ее затянувшееся молчание. Почему она мне не пишет? Что случилось с ней в Таиланде? Наверняка не случайно она и Рахул Може одновременно направились в одну и ту же страну.

Я и не сознавал, как соскучился по Индии, пока не попал в Дели, не вдохнул теплого воздуха, наполненного автомобильными выхлопами, запахом жареных кукурузных початков и одиннадцати миллионов человек. С междугородней станции я ночным автобусом выехал в Ришикеш вместе с группой пожилых паломников, которые из жалости поделились со мной ужином — парата[14] и солеными манго. К рассвету, очнувшись от неспокойной дремоты, я понял, что дышу воздухом Гималаев.

Авторикша за десять минут доставила меня по названному адресу. Водитель крутил на своем крошечном авто по узким переулкам, объезжая дружелюбных коров, коз и людей. Когда он подъехал к короткому ряду мастерских, ставни были еще опущены, а хозяева суетились перед ними, убирая внутрь кровати, на которых провели ночь. Я наконец увидел место, где Джанани прожила последние десять лет.

Я поискал ее разум, но его здесь не было. Красивая женщина средних лет в голубом хлопчатом сари поднимала ставни. Она жевала веточку нима. Каждые несколько секунд она потирала огрызком зубы и сплевывала в угол (мне вдруг явственно вспомнилось, как Джанани учила меня чистить зубы этим самым способом). За спиной у женщины я увидел две большие старые швейные машинки и множество готовой одежды на плечиках. На полке выстроился ряд пыльных бутылок — травяные отвары Джанани. Я вдыхал знакомые ароматы туласи,[15] хинга,[16] сушеного амлы.[17]

Я сложил ладони:

— Намасте,[18] — поздоровался я. — Меня зовут Арун. Я ищу Джанани–бен. Ты — Рину Деви?

— Джанани здесь нет, — внешне невозмутимо отозвалась женщина. — Она уехала из страны.

— Я знаю, что она уезжала в Таиланд, — сказал я, входя в лавку. Я знал, что где–то рядом болтается и подслушивает пара

любопытных мальчишек. Разум Рину Деви ощетинился страхом и неприязнью.

— Я ей просто подруга, — пояснила она, стараясь говорить спокойно. — В последние несколько лет Джанани помогала мне в мастерской. А потом вдруг познакомилась с кем–то, вышла замуж и уехала в Таиланд.

Она лгала. Я выглянул наружу. В такую рань на улице никого не было, кроме медленно проезжающих машин и телег, запряженных буйволами. Мальчишки уже убежали по своим делам.

— Послушай, Рину–джи, — сказал я. — Я могу из любезности потратить два дня на то, чтобы вытянуть из тебя правду. Или могу влезть к тебе в голову. Джанани наверняка рассказала тебе, что я за чудовище.

Она с отвращением уставилась на меня.

— Если хочешь знать, Джанани уехала в какое–то местечко под Бангкоком — не помню точно названия, — потому что услышала, что там приземлился один из тебе подобных. Кто–то еще. Она отправилась организовать сожжение. Прошел почти месяц, а она так и не вернулась. Почем я знаю, что с ней?

— Она не оставила сообщения, записки?

— Нет. Она не доверяла мне в таких делах. Сказала только одно — что может и не вернуться. Она предвидела опасность.

Теперь разум Рину Деви стал спокойнее. К ней возвращалась уверенность. Но за этим фасадом я ощущал сильные эмоции.

— Это все, что она сказала? Почему она тебе не доверилась?

— Она знала, что я не одобряю ее участия в сети. Я никогда не понимала, почему бы просто не убивать чужаков, вместо того чтобы… изменять их. Мы… мы с ней спорили.

Я глубоко вздохнул.

— Что за сеть?

Она вздернула бровь в насмешливом изумлении.

— О, так она тебе не сказала? Есть и другие, как и она способные чувствовать пришельцев. Когда до них доходят слухи о странных событиях — например, сообщения о загадочных огнях в небе, — они отправляются туда. Если находят одного из твоих сородичей, то сжигают его, чтобы лишить силы. То, что остается, похоже на выеденную тыкву.

— Где эта сеть? И где другие люди, похожие на меня? Она скривила губы. Ее разум вибрировал презрением.

— Большей частью в психиатрических больницах, — ответила она. — Или бродят по улицам, просят милостыню. С тобой Джанани не закончила дела. Она говорила, что ты позвал ее, умирая. Она слишком рано вытащила тебя из огня.

Тогда я ощутил его — свое призрачное «я». Оно стояло на краю сознания, воздев члены, словно маня к себе. «Но я мертв, — думал я. — Я мертв».

В молчание, разделившее нас, ворвался звук поднимающихся ставен, лязг койки, которую втаскивали в дом. К запаху трав Джанани примешивался острый аромат сосен. Далеко под нами пенился, стремясь на равнину, великий Ганг.

Когда я заговорил, голос мой звучал слабым шепотом.

— Но почему?.. Зачем они так поступают с нами?

Я уже знал ответ. В своем последнем письме Джанани писала, что вынуждена была сжечь меня, чтобы спасти. Рахул Може избежал испытания огнем, писала она, и посмотри, как он опасен. Но она ничего не писала о других, подобных мне, и о сети. Возможно, мой род действительно враждебен человечеству. И все же… что, если не все мы одинаковы? Что, если среди нас есть и другие? Какое право имела Джанани и ее сеть лишать нас шанса стать тем, кто мы есть?

— Ты и вправду не много знаешь, а? — проворчала Рину. Тон ее немного смягчился. — Вы пришельцы, враги. Вы хотите покорить нас, поработить!

— Но… — начал я.

Она нетерпеливо махнула рукой.

— Я не смогу ответить на твои вопросы. Я не знаю никого из сети. Я просто хотела, чтобы она бросила все это, жила со мной…

На глазах у нее выступили слезы. Я чувствовал, как ее разум перевернулся, как переворачивается, показывая живот, кошка. Вот она, беззащитная, отбросившая всякое притворство. Ненависть ко мне не ушла, но затихла, как вода за плотиной.

— Ты любила ее? — спросил я. Она утерла глаза уголком сари.

— Как я могла не любить? Мы дружили с детства. — Она помолчала, вызывающе глядя на меня, крепко зажав в белых зубах веточку нима.

— Сперва мы были как сестры, но потом полюбили друг друга. Она покинула меня ради работы в сети. А когда вернулась спустя много лет, я думала… я думала…

— Ты думала, что она вернулась к тебе, но она продолжала работать в сети.

Женщина кивнула. Когда–то прекрасные глаза выглядывали из сетки мелких морщин. Волосы были связаны узлом, свободный конец сари наброшен на голову. Суровые морщины пролегли по сторонам красиво очерченных губ. Сари на ней было голубым, а не белым,[19] но я видел перед собой лицо женщины в трауре.

— Так она ничего не рассказывала о своей сети? — произнес я наконец. — Ты не видела, чтобы она с кем–нибудь встречалась…

— Я ничего ни о ком из них не знаю, — кивнула она. — Джанани понимала, что разговоры о них выводят меня из себя. Но письма ей приходили постоянно, и телефонные звонки — на аппарат в соседнем переулке. Я ничего не знаю.

Она усадила меня на циновке на полу. Сквозь один открытый ставень внутрь вливался бледный свет. Она вышла к двери и крикнула мальчику, чтобы принес чай.

Чай — молочного цвета напиток с сильным запахом кардамона — был налит в выщербленные стаканы. Я пил медленно и слушал, как Рину рассказывает о своей жизни с Джанани. Она все стирала слезы с уголков глаз.

— Почему ты так уверена, что она умерла? — спросил я.

Не сказав ни слова, она поднялась, прошла в заднюю часть ателье, отгороженную занавеской, вернулась с конвертом и подала его мне. Внутри я нашел вырезку из бангкокской газеты на английском языке. К вырезке прилагалась записка корявым почерком: «Сожалею. Она была среди нас одной из лучших». И подпись: «А. Р.»

— Мне ее прочитал один человек в чайной, — сказала она. — Я не читаю по–английски — слишком плохо читаю.

Короткая заметка сообщала только, что в пустом складе на окраине Бангкока произошел взрыв. Три человека погибли, из них двое — женщины. Предполагают, что одна из них — туристка из Индии, некая Джанани Деви. Жар взрыва был так силен, что тела обгорели до неузнаваемости. Свидетели видели, как трое вошли в здание склада перед самым взрывом.

Я, онемев от горя и злобы, уставился на грязный обрывок бумаги. Он подтверждал то, чего я боялся с самого начала — что Джанани мертва. Я уже никогда не встречусь с ней лицом к лицу, не добьюсь ответов на свои вопросы. Никогда не получу от нее письма с выволочками и советами… Рину наклонилась, потрепала меня по плечу. Вытерла лицо уголком сари. Я вспомнил Рахула Може в комнате отеля, его лицо, полное предвкушения, когда он сказал: «Бангкок».

Кто его вызвал? Кто сказал ему об очередном приземлении? Знал ли он, что там будет Джанани? И если на то пошло, как он выяснил — дважды, — где меня искать?

— Ты ее выдала, так?

Голос у меня срывался. У нее дрогнула изящно очерченная нижняя губа. Может быть, она думала, что я способен читать ее мысли. Но кусочки головоломки понемногу складывались в картину.

— Это ты сказала Рахулу Може, что я уехал в Америку. Кто–то должен был ему сказать. Иначе как бы он отыскал меня в Сан–Франциско и в Бостоне? Ты не читаешь по–английски, но, думаю, знаешь достаточно, чтобы прочесть название города на конверте. Скажи, ты ему откуда–то позвонила или дала телеграмму?

Она сжалась, потом собралась с силами и встала. Я тоже поднялся, дрожа от ярости. Она плюнула мне под ноги.

— Да, да, я ее выдала. Я сказала Рахулу Може, что она уехала в Бангкок, что они нашли там его сородича. Я знала, что он найдет ее и они столкнутся, что он, быть может, убьет ее. Так что же? Она сотни раз предавала нашу любовь. Я всегда была для нее на втором месте. Даже после… после тебя! — Слезы катились по ее лицу, ее разум наполнился завистливой ненавистью. — А ты! Что ты такое, создание иного мира — а она любила тебя больше, чем меня! Так ей и надо! Только я не знала, каково будет жить без нее. Я думала, что просто вернусь на десять лет назад, до ее возвращения. И мне не надо будет больше ждать ее, понимаешь?..

Мой ум вцепился в ее, как когти хищной птицы. Прежде я никогда не проделывал такого. Но тогда я понял, что в моих силах причинить ей боль. Я отступил. Я взглянул на нее — она теперь всхлипывала, скорчившись у моих ног. В щели ставен заглядывали люди.

— Что–то случилось, Рину–бен?

Это спросила жена цирюльника из соседней мастерской, подозрительно поглядывая на меня.

— Все в порядке, — сказал я. — Просто я принес ей дурное известие. О смерти родственника. Присмотрите за ней — мне нужно уходить.

Я оставил это жалкое создание рыдать в объятиях соседки и ушел, чувствуя на себе взгляды сотен любопытных глаз.

В маленькой комнате отеля я лег на кровать и пролежал, пялясь в потолок, кажется, не один день. Солнце вставало и садилось за двумя окошками в противоположных стенах, и каждый раз, как спускалась ночь, я видел горящие в бархатном небе звезды Саптариши.

Я заставил себя встать и позвонил в дом Санкарана в Ченнаи. Хорошо было бы повидать его, думал я. Но я его не застал. Поговорил с его матерью, выслушал ее восторженный рассказ о свадьбе. Она сказала мне, что новобрачные проводят медовый месяц в Утакамунде.[20]

Я представил, как Санкаран бродит по голубым горам Нилгири, а звездное небо раскинулось над ним блестящим покрывалом. Станет ли он учить свою жену узнавать небесные объекты? Станет ли она слушать его, как слушал я? Меня накрыла огромная волна зависти и одиночества.

Я провел оставшуюся неделю отпуска, блуждая между маленькими селениями в горах под Ришикешем. Я вместе с другими паломниками омылся в священных водах Ганга. Я дошел до одинокого святилища Господа Шивы высоко в горах. Что–то подтолкнуло меня оставить перед каменным лингамом приношение — несколько бархатцев. В горных селениях я беспокойно бродил по тесным улочкам, наслаждаясь, вопреки печали и одиночеству, безвестностью.

Я вернулся в Бостон в полном упадке духа. Я потерял все, даже иллюзии о самом себе. Санкаран был моей последней надеждой. Я нуждался в целительном прикосновении его разума, в спокойном и приятном обществе. В то же время меня тревожили мысли о Рахуле Може. Он как будто исчез из моей жизни, но мне никак не удавалось полностью избавиться от его присутствия. Он словно оставил во мне занозу, осколок себя, призрак голоса, взывавшего с такой тоской, что невозможно было закрыть от него слух, — бесконечный страстный призыв, напоминавший мне о быке, виденном однажды на улице в Нью–Дели.

Карточка с маршрутом Санкарана висела у меня на дверце холодильника. День его возвращения приближался, и я становился все беспокойнее. Что, если его жена — тиран? Что, если она держит его при себе, так что мы больше не сможем встречаться? Разве я могу предъявить на него нрава хотя бы на равных с его женой?

Разве может мужчина — даже и не мужчина и не женщина, не человек и не пришелец — признаться в любви другому мужчине?

И тогда меня осенило — я расскажу ему о себе.

Не все сразу, сперва намеками и оговорками.

В мыслях я дрожал всем телом. Теперь, когда Джанани не стало, никто на свете, кроме Рину и той сети, не знал, что я такое. Как еще мне выразить свою любовь и доверие к Санкарану?

Не раздумывая, я пошел в ближайшую книжную лавку и купил самую роскошную открытку, какую нашел. На ней я написал:

Дорогой Санкаран,

Господь Шива дал мне ответ на один из твоих вопросов. В других мирах есть жизнь. Давай поговорим об этом.

Твой друг Арун.

Я вложил открытку в конверт и подсунул под дверь его квартиры. Я, едва дыша, дожидался его возвращения, минуты, когда смогу снова погрузиться разумом в прохладные воды его существа. Я решил устроить ему сюрприз, встретив их с женой в аэропорту.

Из–за пробки на шоссе я опоздал к прибытию самолета. Когда я ворвался в зал получения багажа, почти все пассажиры с его рейса уже разошлись. Я немного поискал его, но скоро сообразил, что они уже уехали домой.

Я как сумасшедший погнал к его дому. Войдя, я застал Санкарана с женой отдыхающими за чашечкой кофе. Санкаран радушно приветствовал меня и представил жене.

Она так и искрилась в синем шелковом сари с золотыми украшениями. Глаза у нее походили на черных жучков. Она улыбнулась мне холодно и неодобрительно. Я с ужасом понял, что совершенно не ощущаю ее сознания. Она была пустышкой.

Что до Санкарана, я чувствовал — ясность и красота его разума уже подточены сумятицей и противоречиями, характерными для заурядных людей. Ущерб пока был едва ощутимым, но чистую прозрачность его души, поддерживавшую меня, разбили пузыри и пятнышки мути. Он распадался у меня на глазах.

Что она с ним сделала?

Она держала открытку, подсунутую мной под дверь. Наморщив нос, словно вытащила ее из мусорного бачка, подала открытку ему.

— Что это?

Он взглянул, не заметив (как будто) моих поспешных каракулей. Пожал плечами, положил карточку на стол и любовно улыбнулся жене. Он провожал глазами каждое ее движение, пока она наливала мне кофе. Меня он уже замечал лишь краем сознания.

Сердце сжалось у меня в груди. Я в несколько глотков, обжигая язык, выхлебал кофе, поспешно распрощался под каким–то предлогом и оставил их в семейном блаженстве.

Встретив Санкарана в следующий раз, я его не увидел. Я сидел в кафе, а он вошел с женой, но я не почувствовал спокойной чистой волны его разума, омывавшей и освежавшей мне душу.

Тогда я вспомнил, что физики говорят о солитонах — рано пли поздно все они рассеиваются.

Мне трудно последовательно восстановить дни после тех событий. Я жил в сюрреалистическом подавленном отупении, где ночи и дни сливались воедино. В мыслях у меня постоянно были смерть и потери.

Моя компания закрылась, и я потерял работу. Тогда я уехал из Бостона, отправился путешествовать. Депрессию сменило обычное беспокойство. Я перелетал с места на место, находил временные работы и оставался на них, пока жажда странствий не захватывала меня вновь. Я чувствовал за собой преследователя: был ли то призрак моего прежнего «я» или Рахул Може — не могу сказать. Шаги на тихой улочке на окраине Атланты. Дверь миланского отеля, приоткрывшаяся со скрипом и снова затворившаяся, пока я лежал в полусне на кровати. Темный переулок в Анкаре, где шепотом прозвучало мое имя. И в те тревожные времена я продолжал опыты по слиянию сознаний, но уже без прежнего энтузиазма. Я слишком ясно осознавал, что удовольствие это — временное, и к тому же подчеркивает тот факт, что я не человек.

В конце концов меня выбросило на берега Индии. Возвращение принесло мне облегчение: меня утешал мелкий, но несомненный факт, что я внешне не отличаюсь от окружающих. Я знал, что сходство иллюзорно, но у меня становилось немного легче на душе.

Я нашел работу преподавателя в колледже Южного Дели. Медлительное вращение вентиляторов под потолком, лень разомлевших от жары студентов, холодный поток воздуха из кондиционера в компьютерном зале — каким–то образом все это переносило меня в дни моего студенчества, когда я был молод, беззаботен и Джанани еще не ушла из моей жизни. Я прибегал к своему, пусть несовершенному, искусству плетения умов, чтобы улаживать ссоры, помогать студентам понять друг друга.

Это приносило некоторое удовлетворение, но в конце рабочего дня я возвращался в свою двухкомнатную квартирку, где меня встречало знакомое отчаяние. Временами мне хотелось покончить с собой, но та же инертность, которая не давала мне жить полной жизнью, удерживала меня и от самоубийства. Потом я встретил Бинодини.

Ее разум был крепким, сильным и красивым. Его потоки и трансформации были плавными и точными, как у танцовщицы, исполняющей знакомый танец. Правда, она не чувствовала, как мой разум исследует ее сознание, но и мне трудно было вторгаться в его ландшафт, чтобы свести в метасознание с другими. Ее ум был дисциплинированным и, хотя ничуть не походил на высокогорную тишину ума солитона, действовал на меня слабее, но похоже, приносил умиротворение и покой. Внешне это была женщина средних лет с седеющими волосами, которые она небрежно закручивала в узел на затылке, со спокойным лицом и большими сочувствующими глазами, замечавшими многое.

Она преподавала социологию. Я заметил ее на факультетском собрании, и мне понравился облик ее разума; однажды, когда я праздно гонял чашку чая по грязноватому деревянному столику в кафе, она попросила разрешения подсесть ко мне. Оказалось, она разведена, живет одна, детей нет. Она проводила исследование групп, веривших в сверхъестественные явления, включая НЛО.

— А вы сами верите в пришельцев? — спросил я, надеясь, что это прозвучит как шутка.

Она улыбнулась.

— За время исследований я сталкивалась с феноменами, которых не могу объяснить. Поэтому я воздерживаюсь от окончательных суждений. — Она взглянула на меня поверх чашки с чаем. — Что–то подсказывает мне, что ваш вопрос задан неспроста. Вы тоже сталкивались с необъяснимыми явлениями?

Я не был готов к ответу, но мне принесла неизмеримое облегчение мысль, что я, может быть, нашел человека, которому могу довериться.

Ей нелегко жилось. Она не стремилась к связям, и ей приходилось отбиваться от мужчин, которые не могли этого понять. Ее окружала сдерживаемая ярость; отвага и любопытство привязывали ее к жизни. Она развела за домом маленький садик, где выращивала красный редис, и бринджал,[21] и симла мирч.[22]

Я как сейчас помню яркие кругляши свежего редиса в голубой керамической миске на кухонном столе, хруст редисин под ее крепкими белыми зубами. Она каждый день по часу занималась йогой.

— Без йоги я бы погибла, — сказала она мне. — Дисциплинирует ум.

Она проницательно взглянула на меня.

— И помогает, если вы в трауре.

Тогда я рассказал ей. В то утро занятия отменили из–за каких–то беспорядков в городе, и она пригласила меня к себе домой.

Она хорошо слушала. Не уверен, что она поверила мне с первого раза, но и не отказалась верить. История даже для моего слуха звучала дико, но ее сочувствие было подлинным, без снисходительности.

Позже я показал ей свои вещи: осколки керамики — предположительно, остатки моего корабля, снимки, письма Джанани. Она осмотрела все с научным интересом, к которому примешивалось детское любопытство. Потом она подняла на меня блестящие глаза и обняла меня.

— Отведи меня к вашему лидеру, — сказал я, чтобы скрыть слезы, и мы невольно рассмеялись.

С тех пор мы много времени проводили вместе. Ходили в кино, смотрели плохую научную фантастику. Сидели в кафе и разговаривали. Я чувствовал, что она удерживается от сближения со мной, и поначалу это меня нервировало. Но я понимал, что, как ни полегчало у меня на сердце от нашей дружбы, отчаяние оставалось в нем. Прошлое преследовало меня, и она это знала.

— Ты ведь понимаешь, что тебе придется его найти? — сказала она, когда мы выходили из кино.

Толпа текла к выходу, под ногами у меня хрустел попкорн. Девочка–подросток вопила что–то в свой мобильник, откуда–то пахло хенной. Мужчина в проходе посмотрел на меня и улыбнулся: наверно, перепутал с кем–то. Под моим взглядом он изменился в лице.

Снаружи, под нимами, было темно и тихо. Земля после вчерашнего дождя пахла влагой. Свет городских огней и смог в тот вечер слегка затмевали звезды. Я привычно поискал глазами свое родное солнце, но созвездие Саптариши терялось в дымке.

— Кого мне придется найти? — спросил я, хотя и знал, о ком она говорит.

— Рахула Може.

Его имя, не называвшееся так давно, ударило меня словно током. Мое призрачное «я» восстало во мне, словно только и ожидало звука этого имени. Меня подхватил гигантский вал тоски и страха.

Бинодини еще несколько дней убеждала меня, и наконец я поддался. Ведь она повторяла лишь то, что говорил мне мой собственный разум: не знать мне покоя в жизни, пока я не встречусь с Рахулом Може, не получу ответов на вопросы, донимавшие меня полжизни. А уж тогда мне придется принимать решение.

— Хорошо, — сказал я наконец. — Я стану охотником, а не добычей. Но как его найти?

— Ты его найдешь, — уверенно сказала Бинодини. Однажды я поверил ей свой величайший страх: но что, если я, объединившись с Рахулом Може, обращусь против человечества?

— Он бы убил тебя не задумываясь, — сказал я ей. — Ты хочешь, чтобы и я стал таким?

— Послушай, Арун, какое бы решение ты ни принял, ты останешься собой. Пришелец, человек — это только слова, ярлыки. Ты то, что ты есть.

И я отправился на поиски. Не зная, где искать Рахула Може, я шел по следу катастроф, мятежей, необъяснимых жестокостей. Но все это оказывалось делом человеческих рук. Рахул Може, где бы он ни был, не стремился привлечь мое внимание.

Однажды, возвращаясь из такой поездки, я сидел в поезде. Шатабди–экспресс[23] разрывал ночь над долиной Ганга. Я ехал в купе второго класса, кондиционер работал, соседи по купе спали, но у меня сна не было ни в одном глазу. Я припал к окну, глядя на свое отражение в стекле. Непроницаемая тьма снаружи превращала купе в подобие кокона, в мир в себе. А поезд покачивался и ритмично напевал, повторяя, кажется, его имя.

«Рахул Може, где бы ты ни был, позволь мне найти тебя!» — сказал я мысленно со всем пылом отчаяния.

Должно быть, я произнес это и вслух. Человек, лежавший напротив, завернувшись в одеяло, шевельнулся, распахнул черные глаза. Его разум мгновенно пробудился, но он тут же закрыл глаза и притворился спящим. Под его полкой стоял чемодан, украшенный золотыми буквами: «Амит Раджагопал».

Это был не он. Рахула Може я узнал бы где угодно по рисунку его сознания. Разум этого пассажира казался смутно знакомым, но, возможно, он просто напомнил мне кого–то из колледжа. Я не обратил на него внимания, потому что, едва я произнес свою мольбу, что–то пробудилось и в моем сознании.

Как описать это?

Это как заснуть при тихом звуке радио. Звук не мешает вам спать и не вторгается в ваши сны, разве что придает им что–то навязчиво–призрачное, но, проснувшись, вы все еще слышите его. Так и я, проснувшись, услышал мысленно его голос, тихо зовущий меня издалека.

«Иду!» — откликнулся я, и в тот миг во мне не было страха.

Он не стал ждать, встретил меня на полпути. Не знаю, как он добирался оттуда, где был, но ранним утром я вышел на платформу крошечного полустанка, где поезд не должен был останавливаться. Вероятно, он устроил остановку, вторгшись в разум машиниста. Я вздрогнул от этой мысли. Я понимал, что прибыл на место.

Кирпичную платформу окаймляли кусты бугенвиллеи с красными цветами. Кроме завернувшихся в одеяла людей, дремавших на платформе в этот ранний час, и стаи ворон, грабивших помойку, здесь никого не было. В поле за станцией молодые и старые мужчины, присев, совершали омовение, сосуды с водой блестели на утреннем солнце. Они смотрели на проходящий поезд и, не смущаясь, продолжали свое дело. Я прошел мимо полупустого станционного здания, вдохнув запах заваривающегося чая. По радио Лата Мангешкар пела бхаджан.[24] Я вышел на узкую улицу поселка.

Он снял потрепанную комнатушку в отеле близ станции. Наши умы встретились, когда я поднимался по лестнице. Мне не пришлось стучать; он открыл дверь и впустил меня. Он был в том же обличье, в каком я видел его в последний раз: худощавый индус, казавшийся больше своего роста. Грязноватая комната, туалетный столик и потускневшее зеркало в фигурной латунной раме. Единственная продавленная кровать накрыта была голубым узорчатым покрывалом, а на беленых стенах проступали пятна от паана.[25] На стене у окна висел календарь с грудастой красоткой. Внизу была видна улица, уже забитая велосипедами, а сзади их подгоняли гудками несколько автомобилей. Воздух полон был дребезжанием велосипедных звонков.

Рахул Може не прикоснулся ко мне, а пригласил сесть на единственный в комнате стул.

Как мне описать нашу встречу? Передо мной было создание, которого я боялся и ненавидел всю жизнь, убивавшее невинных людей, виновное в смерти единственного человеческого существа, которое любило меня и заботилось обо мне, — Джанани. И все же… он был мне родным. Между нашими разумами не существовало преграды. С ним я мог бы начать изучать словарь забытого мною языка.

Я опасливо коснулся его сознания: исследуя его слепящие очертания, можно было потерять себя. Когда же вся его масса шевельнулась и нависла надо мной, как поднимающийся из воды синий кит, я отпрянул в панике.

— Я забыл, — сказал он, и его голос, прозвучавший в комнате, заставил меня вздрогнуть. — Ты не привык к нашему способу общения. В прошлый раз следовало дать тебе больше времени.

Вопросы и обвинения застряли у меня в горле. Я не сразу сумел заговорить. И пока я молчал, он пожирал меня голодным взглядом. Глазами леопарда, горевшими на золотисто–смуглом лице.

— Я хочу узнать… мне нужно… больше узнать о том, что мы такое, — проговорил я. — Зачем мы здесь. Зачем ты делаешь то, что делаешь.

— Позволь мне коснуться тебя, — попросил он. — Не разума, коль это все еще пугает тебя. Но я не все могу объяснить словами. Мне необходим контакт.

Я положил ладонь ему на руку. Он содрогнулся, и на миг мне показалось, что его рука меняет форму, что он вот–вот изменится, — но он остался прежним.

— Ты не представляешь, как долго я тебя искал, — сказал он. — Я обошел весь мир. Потом понял, что должен ждать, пока ты сам ко мне вернешься. Все эти годы я ждал.

Не знаю, чего я ждал от нашей встречи, но она оказалась поразительно спокойной, почти скучной.

— Позволь, я расскажу тебе о нашем народе, — говорил он. — По преданию, когда наш род был еще молод и все же достаточно стар, чтобы путешествовать меж звездами, мы колонизировали несколько миров — среди них и этот. Потом наш мир впал во тьму невежества. Вместо того чтобы сливаться, сплавляться друг с другом, достигая все большей гармонии, мы начали выставлять барьеры. Мы сражались. Мы утратили себя и свою историю. Ты должен понять, что расы, подобные нашей, не оставляют записей на камне — нам это было ни к чему. Умирая, мы просто вливаемся в бесформенный субстрат, содержащий нашу общую память. Новые существа рождаются из того же субстрата, уже с обрывками, фрагментами прежнего знания. Сливаясь с другими, мы восстанавливаем его целиком.

Когда я был молод, мы восстановили несколько фрагментов знания — достаточно, чтобы понимать, как строить звездные корабли и находить путь в океане небес. Но связь между нами и мирами–колониями оказалась утраченной на целые эпохи. Чтобы целиком вернуть свою историю, нам нужно было возвратить домой колонистов и слиться с ними. И некоторые из нас отправились в путь. Я прибыл на эту планету и начал поиск себе подобных.

Я чувствовал, как его разум стремится перейти на родной язык, поведать мне от разума к разуму, как он жил в те первые годы. Как избежал сожжения. Как погиб его корабль. Бесконечные странствия с материка на материк в поисках колонистов. И наконец ошеломляющее открытие.

— Первая волна колонистов захватила местные виды, как мы делали это в своем и других мирах, — сказал он. — Это необходимо, чтобы взглянуть с другой точки зрения, чтобы узнать, каким видят мир животные. Но колонисты сделали не один шаг. Они, в сущности, слились с разумами туземцев — можно сказать, стали туземцами — и забыли, кем они являлись.

Ты никогда не задумывался, почему с такой легкостью проникаешь в сознание местных животных? А в сознание людей даже легче, чем в разум других видов? Это потому, что где–то в глубине колонисты еще помнят прежний язык. Почему, ты думаешь, средний человек — такое месиво противоречивых эмоций? Почему, по–твоему, они чувствуют себя отчужденными не только друг от друга, но и от самих себя?

Он замолчал.

— Но зачем же ты уничтожаешь людей, — спросил я, — если некоторые из них подобны нам?

— Зачем? Зачем? Ты еще спрашиваешь?

Он стиснул мою руку и потянул меня к кровати. Его рука горела, как в лихорадке. Он прижался ко мне лицом. Глаза его были пустыми дырами, и в них плясала звездная вселенная.

Спустя некоторое время он снова обрел голос.

— Сделав это открытие, я понял, что должен освободить наш народ, первых колонистов, от уз других видов. Я не мог вернуться домой — мой корабль погиб. Если бы на эту планету высадился еще кто–то из нашего рода, мы могли бы вернуться на его корабле или, объединив разумы, послать в пространство сигнал маяка, призыв о помощи. Но эта женщина — эта змея — уничтожала тех немногих, кто появлялся. Тогда я нашел другой путь. Если бы я сумел сплести, как надо, человеческие сознания, то смог бы отправить в пространство сообщение — слабое, но и его могли бы принять. Однако для этого я нуждался в твоей помощи. Я не справлялся, мне нужен был второй, чтобы поддерживать структуру. Такой структуры еще никто не создавал — она должна включать самое малое сто тысяч человеческих сознаний.

Это все равно что гнать волну по веревке, сообразил я. Нужно, чтобы кто–то держал другой конец.

— Я думаю, — заключил он, — что такое великое слияние сознаний освободит первых колонистов из их нынешнего состояния. Они осознают, кто они такие. Они улетят с нами, когда прибудет корабль. Даже если они не сумеют принять телесный облик, мы найдем способ взять их с собой. Домой…

Когда он выговорил слово «домой», его разум сжался в комок. Сколько десятилетий он существовал в полном одиночестве в стране, где никто не знает его языка!

— Я много лет не сливался с другим сознанием, — сказал он. — Они оставили от тебя достаточно, чтобы я смог вспомнить вкус того, как это бывало. Ты знаешь, когда мы сходимся, ничто не остается тайным. Мы познаем друг друга так полно, как только возможно познать другого. А потом, когда мы устаем от мира и нуждаемся в отдыхе, мы погружаемся в бесформенность, чтобы очнуться в новом сознании. Как беден этот язык! Ну же, позволь мне показать, что это такое. Я не в состоянии передать, каково это — быть по–настоящему вместе…

Мы склонились друг к другу. Я не мог противиться. Должно быть, я уже решил тогда, что останусь с ним — два чужака, заброшенных в этот мир. Быть может, я надеялся, что сумею помешать ему причинять вред людям. Не знаю. Тогда мне хотелось одного: снова познать, что значит слияние умов с существом, родственным мне.

Как объяснить эту потребность? Я был как в ловушке в этом мужском, человеческом, неизменном теле: только через слияние сознаний мог я ощутить свободу. Попробовать все тридцать четыре состояния и, более того, прорвать барьеры, возводимые человеческими существами между собой и между человечеством и остальным миром. Познать другого так, как не познать в самой интимной связи. Мои человеческие страхи рассеялись — призрачное «я» возникло в моем сознании и манило к себе.

Мы были так поглощены друг другом, что обоих как громом поразил стук в дверь и крики в коридоре. Мы уже почти слились: верхние пуговицы его желтой рубахи были расстегнуты и я свободно вдыхал запах его кожи. В тот миг, когда мы отшатнулись друг от друга, я увидел, что висело на черном шнурке у него на шее.

Человеческий палец. Он выглядел свежим, ноготь блестел розовым — что казалось странным: ведь он провисел у него на груди много лет, этот трофей. Я не сомневался, что когда–то этот палец принадлежал Джанани.

— Пожар! — выкрикнул мужчина за дверью и, оставив нас, бросился к следующему номеру. Внизу слышались крики смятения. Запахло дымом.

Рахул Може в бешенстве уставился на меня.

— Это ты привел ко мне этих гадов? Значит, все–таки предательство.

— Нет! — отвечал я. — Скорее, выберемся отсюда. Как знать, это может быть и обычный пожар.

Но я уже понимал, что это не так. Меня выследили. Тот мужчина в поезде… его инициалы. А. Р. — как подпись на записке, показанной мне Рину много лет назад в Гималаях.

Должно быть, они давно напали на мой след.

Нижняя часть здания была охвачена пламенем. Из одного помещения, использовавшегося, как видно, под стойло, выводили скот. В дыму кружилась солома. Уже собралась толпа зевак, кто–то тащил ведра с водой.

Мы с Рахулом Може протиснулись сквозь толпу. На улице полно было людей, скотины, велосипедов и шума. Мне, как и ему, хотелось отыскать тихое место, где мы могли бы быть вместе. Воспоминание о том, что за шнурок обвивает его шею, билось у меня в сознании.

Мы нашли пустырь за строящимся домом. В это время и стройка, и пустырь были безлюдны. Нас окружали огромные прямоугольные штабеля красного кирпича. На пустыре стояло что–то вроде склада — толстостенный сарай с прочной дверью. Мы остановились перед ним, переглянулись. В его сознании вибрировал голод. Я кивнул.

Он приложил палец к замочной скважине, вытянул его в форму ключа, и замок щелкнул, открываясь. Мы вошли в темное помещение, куда свет попадал только сквозь щели под крышей. Внутри лежали пыльные мешки с цементом. Я ощутил сознание крысы, шмыгнувшей между мешками. Еще я видел, но не сказал ему, что из толпы возле гостиницы вслед за нами выскользнул человек. А может быть, и двое. Интересно, что оба они были пустышками. Я не мог ощутить их разумов. И Рахул Може не мог.

Этот палец. Вот что помешало мне предостеречь его.

Я подумал о себе. Меня вытащили из огня раньше, чем он полностью уничтожил мое прежнее «я». И он станет таким же — существом, с которым я смогу сливаться разумом, но желание уничтожать людей покинет его. В конце концов, этот мир не так уж плох — а другого я и не помню. Мы останемся здесь вместе…

Верно, он уловил перемену в моих мыслях: думаю, забраться глубже ему помешала спешка — он слишком желал меня. Да и меня захлестнули гигантские волны его тоски и одиночества. И вот я уже плыву с ним, словно по волнам бескрайнего моря. Он начал менять облик — очень медленно, чтобы не напугать меня.

Я открыл рот, чтобы заговорить, чтобы все же предупредить его, но он запечатал его своими губами. Конечности вырастали из его ствола, обнимая мое тело, приникая ко мне, приспосабливаясь, как не в состоянии ни один человек, к моим жестким формам. Какой мучительно тесной показалась мне тогда ловушка моего неизменного человеческого тела!

Снаружи прозвучал приглушенный взрыв. В щели окон влетели горящие факелы.

Но он еще мгновение удерживал меня в теснейших объятиях тел и умов. Потом до него дошло, что мы заперты.

— Помоги мне! — выкрикнул я.

Часть крыши провалилась — к счастью, не у нас над головами, — и сквозь дым я увидел небо. Я подтащил мешок к этому месту. Мы вскрыли мешок и забрасывали огонь цементом, но все кругом горело. В отверстие крыши влетали пылающие головни. Мы задыхались, кашляли. Вот как я умру — вместе с ним…

— Смени облик, — крикнул я. — Превратись в птицу — улетай! Я им не нужен. Спасайся!

— Слишком поздно, — хрипло отозвался он. — И все равно я не покинул бы тебя.

Оба мы пригнулись к земляному полу, жадно глотая воздух. Рахул Може обхватил меня руками, и я вновь почувствовал великое, ужасное великолепие его разума, окутавшего мой. Рахул Може в моих объятиях быстро, в полубеспамятстве, сменял облики: рогатая обезьяна, приземистое, похожее на дерево чудище, гигант, огромная амеба, тварь со щупальцами. Я чувствовал, как содрогается его разум, словно сотрясаемый подземными толчками; я видел, как распадается неповторимая структура и форма. Его лицо и тело изменились — у меня на руках снова лежал человек, но я чувствовал, что это уже иная, застывшая, неизменная форма. Я хотел вытащить его из огня прежде, чем умрет его прежнее «я», как вытащила меня Джанани. Я обожженной глоткой прохрипел ее имя, но вокруг меня была сплошная стена огня.

И тут я увидел ее, Джанани, ее лицо, растворенное в пламени, словно соткавшееся из него, ее темные смуглые руки, протянувшиеся ко мне сквозь охряные языки огня. На левой руке не хватало указательного пальца.

Очнулся я на полу в комнате. В окно лился вечерний свет. Рядом со мной лежал мужчина, тепло дыша мне в щеку. Ладони у меня горели, и я увидел теперь, что они крепко обнимают мужчину.

Надо мной нависло лицо — кто–то пытался разомкнуть мои руки. Когда ему это удалось, лежавший рядом человек перекатился на спину. Он был без сознания.

Это был Рахул Може, и он был точь–в–точь как я.

— Он запечатлел тебя, — послышался голос. Теперь я видел, что в комнате находились несколько человек, — обращался же ко мне мой попутчик, А. Р. Он не был пустышкой — в отличие от остальных.

— Джанани… — прохрипел я. Горло тоже обожжено. Все тело у меня было покрыто ожогами. — Где Джанани?

А. Р. нахмурился.

— Джанани погибла много лет назад, — сказал он. — Этот — Рахул Може — убил ее. Я думал, ты знаешь.

— Но… — начал я и замолк. Кто–то проговорил:

— Тсс, лежи смирно.

Врач — он наклонился надо мной, смазывая ожоги какой–то мазью.

— Ты наглотался дыма и сильно обожжен, — говорил он, — но мы не решились отвезти тебя в больницу. Не хотелось бы отвечать там на вопросы.

Я, превозмогая боль, повернул голову, чтобы взглянуть на Рахула Може. И снова вздрогнул, увидев его лицо. Как будто смотрелся в зеркало.

— Что с ним?

— Все будет хорошо, — ответил врач. — Он теперь безобиден.

Да, он был безобиден. Великая страна его разума исчезла, а на ее месте… тень. Ничего не осталось, кроме призрака. В конце концов, я так и не спас его — опоздал.

Он шевельнулся, открыл глаза, пустые, как у ребенка–идиота. Из уголка губ протянулась тонкая ниточка слюны.

— Рахул, — произнес я и заплакал.

Впоследствии они рассказали мне, что, когда выжигают пришельца, его всегда должен обнимать человек, чтобы тот мог принять его облик. В моем случае это был молодой друг Джанани, участник сети. Его потом убил Рахул Може.

— Как вы узнали, где я? — спросил я своих тюремщиков. Думаю, это было уже на следующий день. Я лежал на кровати, весь в бинтах. Рахул Може пускал слюни на кресле в углу, глядя в пустоту.

— Мы… присматривали за тобой, — ответил мне человек по имени А. Р.

В голову мне пришла страшная мысль.

— Не через Бинодини?

— Не через Бинодини… — отозвался он, но я не уверен, что в голосе его не прозвучало насмешки, когда он повторил мои слова. Или она в самом деле была ни при чем и то, что именно она убедила меня отыскать Рахула Може, явилось просто совпадением? У нее имелась связь с группой, изучавшей проявления НЛО. Если она состояла в сети, то должна была знать: единственный способ выйти на него — через меня.

Наверное, я никогда этого не узнаю.

Рахула Може поместили в дом для умственно отсталых. Раз в месяц я навещаю его. При виде меня в его глазах разгорается что–то похожее на узнавание. Иногда он смеется, иногда разражается ужасным плачем, как ребенок, которому сделали больно. Он способен сказать несколько слов на хинди, умеет пользоваться туалетом и чистить зубы, но не умеет читать. Я рассказываю ему о чудесах иных миров и порой готов поверить, что он вспоминает.

Я так и не узнал, жива ли Джанани. А. Р. клялся, что она погибла много лет назад от рук Рахула Може, но ее видение в огне было так явственно, что мне трудно поверить в ее смерть. Она могла решить, что лучше ей уйти из моей жизни — учитывая, как она поступила со мной. Не знаю, что я скажу ей, если мы когда–нибудь встретимся.

Я часто думаю о словах, сказанных мне Рахулом Може в то роковое утро в комнате гостиницы: что наши сородичи поселились в людях, став частью их разума. Я читал о таких любопытных органеллах1 — митохондриях, живущих внутри клеток. То, что было когда–то независимым организмом, подобием бактерии, в какой–то момент человеческой истории из захватчика превратилось в жизненно необходимую часть целого. Предложите митохондрии вернуть свободу — примет ли она ее?

Теперь, исследуя человеческое сознание, я гадаю, какая часть его — мой сородич, а какая — исконно человеческая. Я гадаю, не похоронена ли в глубине человеческого сознания наследственная память моей расы. Быть может, эти воспоминания пробиваются наружу лишь в самых бредовых сновидениях. Ведь во сне вам случается менять облик, во сне вас окружают чудеса иных миров. И еще мне сдается, что, хотя люди (в отличие от других животных) не могут общаться непосредственно разумом, эта способность все же дремлет в них. Так, например, человек чувствует, когда за ним наблюдают или что в пустой с виду комнате присутствует другой человек. Возможно, это пережитки древней способности чувствовать другие умы и объединяться с ними.

Когда зажили ожоги, я вернулся в свой колледж в Дели, хотя сердце к этому и не лежало. Но надо было зарабатывать, чтобы оплачивать уход за Рахулом Може. Я так и не спросил Бинодини, не она ли предала меня. Я могу ощущать контуры ее разума, но не способен распознать ложь — ее ум достаточно дисциплинирован, чтобы скрыть неправду. Кроме того, пока я не спросил, я могу убеждать себя, что она не виновата.

Увидев меня после возвращения, она мгновенно поняла, что я прошел через тяжелое испытание. Да и мои не до конца зажившие ожоги были тому свидетельством. Но она, видно, сознавала, что душа моя так же разбита, как и тело, и не донимала меня вопросами. Я сказал ей только, что повстречался с Рахулом Може и что он больше не угрожает человечеству. Возможно, она решила, что я сделал свой выбор и что выбор этот дался мне тяжело. Может быть, догадывалась она и о том, что между нами встало подозрение в предательстве. Впрочем, мы встречались с тех пор реже.

После возвращения я увиделся и со своим старым другом Санкараном. Он приехал читать лекции в Делийском университете. Он стал ведущим астрономом в институте в Ченнаи, но меня узнал сразу и тепло поздоровался. Жена его, казалось, успокоилась: она дружелюбно болтала со мной и познакомила с их семилетней дочкой — застенчивой девочкой, чей разум был чист и спокоен, как воды озера с очень интересными подводными течениями. Все трое, кажется, были счастливы, и я, несмотря на боль старых воспоминаний, порадовался за них.

Он, конечно, перестал быть солитоном. Но прежнее любопытство, детская открытость чудесам вселенной остались с ним, как и его простота. Он до сих пор извиняется перед деревьями, налетев на них по рассеянности. При виде его глаза мои наполнились слезами; я поспешно сморгнул их и рассмеялся с ним вместе.

Может быть, тень старой любви еще сохранилась. Мы расстались, обещая не терять друг друга из виду.

Однажды вечером Бинодини пришла в мою квартирку. Я как раз провожал нескольких студентов, с которыми занимался дополнительно; их взгляды, когда она поднялась ко мне по лестнице, явственно говорили: «Ага!» Она сказала, что ее тревожит моя подавленность. В соседнем кинотеатре идет фильм — какая–то глупейшая научная фантастика, которой мы еще не смотрели. Не хочу ли я сходить с ней? Я не хотел, но позволил себя уговорить. В жарком душном зале я, застыв, смотрел, как разворачивается драма на экране. Картина была о пришельцах, которые пытались притвориться людьми и самым забавным образом попадали впросак. В другое время я хохотал бы как сумасшедший, но тут меня волной накрыла печаль. Бинодини, как видно, почувствовала, что неудачно выбрала фильм: она виновато пожала мне руку, а когда я встал и, натыкаясь на чужие колени и извиняясь, пошел к выходу, вышла следом.

Ночь была ясная. Район вокруг кинотеатра остался без тока из–за какой–то аварии, обычной в летние месяцы, и звезды горели ярче, чем обычно в городе. Я смотрел на искорку своего родного солнца в неизмеримой дали.

Бинодини взяла меня за руку.

Я думал о людях — как они умеют быть одновременно друзьями и предателями. Убийцами, матерями и возлюбленными. И я тоже любил и предал родное мне существо.

— Ты не одинок, — сказала Бинодини. — Во всяком случае, не больше, чем другие.

Мы остановились там, куда не доставал свет неоновых огней, а шум уличного движения и голоса звучали приглушенно. Ночь сгустилась под нимами, и свечи в темных окнах домов мерцали звездами. Без особого усилия я мог бы вообразить себя плывущим в океане космоса. Лететь до дома было недалеко. Мы оба смотрели в небо, когда метеор скользнул по его черному бархату и исчез. Метеор… или корабль.

— Загадай желание, Арун! — сказала Бинодини. В ее голосе звучали слезы.

Ее рука грела мою. Потом она нежно высвободила свою руку, и мы вместе пошли домой сквозь звездную ночь.

Грег Иган Лихорадка Стива

1

Недели через две после своего четырнадцатого дня рождения, когда стремительно приближалось время сбора урожая сои, Линкольн начал видеть яркие сны о том, будто он уходит с фермы и направляется в город. Ночь за ночью он видел себя собирающего запасы в дорогу, подходящего к шоссе и едущего на попутках в Атланту.

Впрочем, во сне у него возникали всевозможные проблемы, и каждую ночь, тоже во сне, он пытался их решить. Кладовая, разумеется, будет заперта, поэтому он разработал план, как добыть инструменты, чтобы ее вскрыть. Территорию фермы охраняли датчики, и во сне он придумывал способы, как их обойти или отключить.

И даже когда во сне у него получался вроде бы подходящий сценарий, при свете дня в нем выявлялись явные проколы. Например, прутья решетки, перекрывающей канаву под оградой, были слишком толстыми для кусачек, а на сварочной горелке оказывался биометрический замок.

Когда начался сбор урожая, Линкольн подстроил так, чтобы в комбайн попал большой камень, а потом вызвался устранить повреждение. Он все тщательно и аккуратно сделал под присмотром отца и, получив ожидаемую похвалу, ответил заранее придуманной фразой, надеясь, что в ней прозвучит благородная смесь гордости и смущения:

— Я уже не мальчишка. И могу справиться с горелкой.

— Верно.

Отец, похоже, на миг смутился, затем присел на корточки, включил электронику горелки в режим администратора и добавил отпечаток пальца Линкольна в список пользователей.

Линкольн стал ждать безлунной ночи. Сон все повторялся, нетерпеливо ворочаясь внутри черепа, отчаянно стремясь воплотиться. Когда желаемая ночь настала и он босиком вышел из своей комнаты в темноту, у него возникло чувство, будто он наконец–то играет роль в давно отрепетированном спектакле, и скорее даже не в спектакле, а в каком–то хитроумном танце, захватившем каждый мускул его тела. Сперва он отнес ботинки к задней двери и оставил их возле ступенек. Затем отправился с рюкзаком к кладовой и распихал одолженные инструменты по разным карманам, чтобы они не бренчали. Петли двери в кладовую были прикреплены изнутри, но Линкольн заблаговременно отметил их расположение, сделав перочинным ножом царапины на лаке, которые потом тренировался отыскивать на ощупь. Мать стала запирать дверь туда уже много лет назад, после полуночного налета Линкольна и его младшей сестры Сэм, но все же это была кладовая, а не сейф с драгоценностями, и шило с легкостью пронзило дерево, в конце концов обнажив кончик одного из шурупов, крепящих петлю. Сперва Линкольн пустил в ход плоскогубцы, но не смог ухватить шуруп, чтобы провернуть его, однако у него имелась в запасе придуманная во сне альтернатива. С помощью шила он отковырял еще немного дерева, потом насадил на резьбу шурупа маленькую гаечку и торцовым ключом провернул гайку вместе с шурупом. Вывинтить шуруп он, конечно, не смог, но зато ослабил его сцепление с деревом. Он снял гайку и поработал плоскогубцами, а после нескольких ударов молотка через торцовый ключ шуруп выпал из древесины.

Он повторил эту процедуру еще пять раз, освободив обе петли, потом навалился на дверь, держа ее за ручку, пока язычок замка не вышел из паза.

В кладовой было совершенно темно, однако Линкольн не рискнул включать фонарик и отыскал все, что ему требовалось, по памяти и на ощупь, наполнив рюкзак провизией на неделю. «А потом?» Во сне он никогда об этом не задумывался. Может быть, он найдет в Атланте друзей и те ему помогут. Идея ему понравилась, словно это была истина, которую он вспомнил, а не оптимистичное предположение.

Мастерская была тоже заперта, но Линкольн оставался достаточно тощим, чтобы протиснуться сквозь дыру в задней стене, так давно заваленную хламом, что отец собирался заняться ею в последнюю очередь. На сей раз Линкольн рискнул, включил фонарик и направился прямиком к сварочной горелке, вместо того чтобы нащупывать путь во мраке. Просунув горелку в дыру, он не стал тратить время, устанавливая на место гнилые доски, скрывавшие этот вход. Заметать следы смысла не было. В любом случае родители обнаружат его исчезновение через несколько минут после того, как проснутся, поэтому сейчас для него важнее всего была скорость.

Обувшись, он направился к канаве. Во дворе к нему подбежала их немецкая овчарка Мелвилл и принялась лизать ему руку. Линкольн остановился и несколько секунд поглаживал пса, потом твердо приказал ему вернуться к дому. Пес печально вздохнул, но подчинился.

В двадцати метрах от ограды Линкольн залез в канаву. До ее перекрытой секции оставалось еще несколько метров, но он сразу присел на корточки и медленно двинулся вперед, укрываясь от взгляда охранных датчиков. Горелку он держал под мышкой, стараясь уберечь ее, сохраняя от влаги. Самого его вода волновала мало. Ботинки намокли и стали тяжелыми, но Линкольн не знал, что таит в себе канава, поэтому предпочел остаться в промокших ботинках, чем порезать ногу ржавой железякой.

Он вошел в бетонную трубу и через несколько шагов оказался у металлической решетки. Включил горелку и сориентировался, подсвечивая индикаторами ее панели управления. Надев защитные очки, он на мгновение ослеп, но нажал выключатель, и туннель осветила сварочная дуга. Чтобы перерезать каждый прут, уходило всего несколько секунд, но прутьев было много. В темном пространстве стало очень жарко, и его футболка моментально намокла. Впрочем, в рюкзаке лежала чистая одежда, и он сможет умыться в канаве, когда одолеет решетку. А если у него и после этого будет не очень респектабельный вид для поездки автостопом, он пойдет в Атланту пешком.

— Молодой человек, выйди оттуда немедленно.

Линкольн выключил горелку. И голос, и эти слова могли принадлежать только бабушке. Несколько томительных секунд он гадал, уж не послышалось ли ему, но она добавила тем же безошибочно угадываемым тоном, только более раздраженно:

— И не вздумай со мной в прятки играть. Мое терпение кончается.

Линкольн скорчился в темноте, все еще не веря в такой облом. Ведь он продумал во сне буквально каждую деталь. Ну как она могла появиться ниоткуда и погубить его план?

— И чем это ты там занимался? — вопросила она.

— Мне надо попасть в Атланту.

— В Атланту? В одиночку, среди ночи? Что случилось? Тебе вдруг безумно захотелось какой–то особенной еды, которую мы не выращиваем?

От ее сарказма Линкольн нахмурился, но знал, что перечить бабушке — пустой номер.

— Мне снились об этом сны, — ответил он, как будто это все объясняло. — Ночь за ночью. О том, как лучше всего это сделать.

Некоторое время бабушка молчала, и когда Линкольн сообразил, что она потрясена его словами, то и сам ощутил укол страха.

— У тебя нет никаких причин убегать, — сказала она наконец. — Разве тебя кто–нибудь бьет? С тобой плохо обращаются?

— Нет, мэм.

— Тогда почему же тебе захотелось убежать?

Линкольн ощутил, как щеки у него запылали от стыда. Ну как он мог проглядеть столь очевидное? Как позволил себя одурачить, поверив, будто это навязчивое желание сбежать родилось у него? Но даже когда он проклинал себя за глупость, страстное желание отправиться в путешествие не ослабевало.

— Ты подцепил лихорадку, так ведь? Ты же знаешь, откуда берутся такие сны: наноспам устраивает вечеринку у тебя в мозгу. Десять миллиардов роботов–идиотов играют в игру под названием «Стив дома».

Протянув руку, она помогла ему выбраться из канавы. В голове у Линкольна мелькнула мысль, что он, наверное, мог бы вырваться и бежать, но эту идею он отверг сразу и с отвращением. Усевшись в траву, он обхватил голову руками.

— Вы меня запрете? — спросил он.

— Никто не собирается никого сажать под замок. Пошли, поговорим с твоими родителями. Они будут в восторге.

Все четверо собрались на кухне. Линкольн помалкивал и предоставил родным спорить, слишком пристыженный, чтобы высказывать свои соображения. И как он позволил превратить себя в такого лунатика? Неделями вынашивал схемы и планы, все больше гордился своей изобретательностью, но делал это по указке самого тупого и презираемого в мире мертвеца.

Ему все еще отчаянно хотелось отправиться в Атланту. Так и подмывало выскочить из комнаты, перемахнуть через ограду и побежать к шоссе. Мысленным взором он представлял новую последовательность своих действий и уже размышлял над недостатками нового плана и искал способы их исправить. Отчаявшись, он ударил головой по столу:

— Заставьте их прекратить! Выгоните их из меня!

Мать обняла его за плечи:

— Ты же знаешь, что мы не можем взмахнуть волшебной палочкой и избавить тебя от них. Ты уже получил новейшую нановакцину. И мы можем лишь послать образец на анализ и сделать все, что в наших силах, чтобы ускорить процесс.

Значит, вылечить его смогут только через несколько месяцев, а то и лет. Линкольн жалобно застонал:

— Тогда заприте меня! Посадите в подвал!

Отец вытер со лба струйку пота:

— Такого я не допущу. Даже если мне придется все время находиться рядом, мы все равно будем обращаться с тобой как с человеком. — В его голосе слышалось напряжение, нечто среднее между страхом и вызовом.

Молчание затянулось. Линкольн закрыл глаза. Потом заговорила бабушка:

— Может быть, лучший способ справиться с этим — позволить ему почесать там, где чешется?

— Что? — изумился отец.

— Он хочет отправиться в Атланту. Я могу поехать с ним.

— Это стивлетам он нужен в Атланте! — возразил отец.

— Они не причинят ему вреда, они лишь хотят одолжить его на время. И нравится вам это или нет, они это уже сделали. Возможно, самый быстрый способ заставить их сделать следующий шаг — удовлетворить их.

— Ты же знаешь, что их нельзя удовлетворить, — сказал отец.

— Полностью — нельзя. Но какой бы путь они ни избрали, он ведет в тупик, и чем быстрее они обнаружат этот тупик, тем быстрее оставят его в покое.

— Если мы оставим его здесь, для них это тоже станет тупиком, — заметила мать. — Если он нужен им в Атланте, а его там не будет…

— Они так просто не сдадутся, — возразила бабушка. — Если мы не запрем его на ключ, который выбросим, они не воспримут несколько неудач и задержек как доказательство того, что ждать его в Атланте безнадежно.

Опять молчание. Линкольн открыл глаза.

— А ты уверена, что сама не заразилась? — спросил отец бабушку.

Та закатила глаза:

— Я тебе не персонаж из «Похитителей тел», Карл. Я знаю, что вы сами не можете уехать с фермы. Поэтому, если вы его отпустите, за ним присмотрю я. — Она пожала плечами и величественно подняла голову. — Я все сказала. Решать вам.

2

Линкольн вел грузовик до шоссе, затем неохотно уступил бабушке место за рулем. Он любил эту старую машину, в которой все еще стоял мотор, поставленный его дедом за несколько лет до рождения Линкольна и работающий на соевом масле с их домашней маслобойни.

— Я предлагаю ехать самым коротким путем, — объявила бабушка. — Через Макон. Разумеется, если у твоих друзей нет возражений.

Линкольн нахмурился:

— Не называй их так!

— Извини. — Она искоса взглянула на него. — Но мне все же надо это знать.

Линкольн неохотно заставил себя представить маршрут поездки и ощутил прилив напряженности, одобряющей этот план.

— С этим никаких проблем, — пробормотал он.

Линкольн не испытывал иллюзий по поводу того, что в состоянии помешать стивлетам влиять на его мысли, но, когда он сознательно консультировался с ними, словно они были третьим человеком, сидящим в кабине, на душе у него становилось совсем гадко.

Отвернувшись, он стал смотреть в окно на заброшенные поля и стоящие вдалеке силосные башни. Он сотни раз проезжал этот участок шоссе, но вид потемневших ржавых машин и механизмов нес теперь новую и острую тревожность. Крах начался тридцать лет назад, но до сих пор окончательно не остался в прошлом. Стивлеты старались не причинять вреда — и с каждым годом это им, судя по всему, удавалось все лучше, — но они были слишком тупы и упрямы, а потому нельзя было надеяться, что они сделают хоть что–либо правильно. Вот и сейчас они лишили его родителей пары умелых рук в разгар сбора урожая, и как они могут считать, что не причинили никакого вреда? Миллионы людей во всем мире умерли во время Краха, и далеко не все они погибли в результате паники и самоубийств. Правительство сошло с ума, разбомбив половину ферм на юго–востоке страны; сейчас все согласны с тем, что это лишь усугубило ситуацию. Но многих других смертей можно было избежать — если бы стивлеты повели себя правильно.

Однако их нельзя уговорить. Их нельзя пристыдить или наказать. Можно лишь надеяться, что они станут лучше замечать, если что–то портят или делают глупости, ломясь напролом к цели, которую достичь невозможно.

— Видишь ту старую фабрику? — Бабушка показала на обгорелый и покосившийся металлический каркас над плитами потрескавшегося бетона, стоящий посреди заросшего сорняками поля. — Там был конклав, почти двадцать лет назад.

Линкольн много раз проезжал мимо этого места, но никто ему об этом не говорил.

— И что там произошло? Что они пытались сделать?

— Говорят, там предполагалось собрать машину времени. Какой–то псих выложил свои планы в Сеть, и стивлеты решили, что их следует проверить. Там работало около сотни человек и тысячи животных.

Линкольн содрогнулся:

— И долго они этим занимались?

— Три года. — Она быстро добавила: — Но теперь они научились менять работников. И сейчас редко используют человека дольше месяца или двух.

Месяц или два. Часть его сознания отпрянула, но другая подумала, что это будет не так уж и плохо. Отдых от работы на ферме, какое–то другое занятие. Он познакомится с новыми людьми, чему–то научится, работая с животными.

Скорее всего, с крысами.

Стив Хэслак был одним из группы ученых, разрабатывавших новый вид медицинской наномашины, усовершенствуя эти крошечные хирургические инструменты таким образом, чтобы они могли сами принимать решение на месте. Команда Стива разработала эффективный способ совместного использования вычислительных мощностей, позволявший им работать с большими и сложными программами, называемыми «экспертные системы», где в кодированном виде хранились накопленные десятилетиями знания по биологии и клинической медицине, растасованные на прагматичные списки правил и закономерностей. В реальности наномашины не знали ничего, но могли с молниеносной скоростью просматривать очень длинные списки типа «если имеется А и Б, то с вероятностью восемьдесят процентов имеется В», и это давало им хорошие шансы избавлять людей от многих болезней.

А затем Стив обнаружил, что у него рак и что его конкретная разновидность рака отсутствует в этих списках.

Тогда он взял партию наномашин и вколол их вместе с образцами клеток своей опухоли целому залу сидящих в клетках крыс. Наномашины могли непрерывно отслеживать действия раковых клеток. Полимерные радиоантенны, которые наномашины создали под кожей крыс, позволяли им делиться наблюдениями и подозрениями с помощью собственного высокоскоростного беспроводного Интернета, а также докладывать о своих находках и открытиях Стиву. Имея такое количество собранной информации, трудно ли было понять проблему и решить ее? Но Стив и его коллеги не могли разобраться в данных. Стиву становилось хуже, и все гигабайты данных, передаваемые из крыс, оставались бесполезными.

Стив попытался обеспечить рои наномашин новыми программами. Если никто не знает, как лечить его болезнь, то почему бы не дать этим роям возможность отыскать решение самостоятельно? Он предоставил им доступ к огромным клиническим базам данных и велел извлекать из них собственные наборы правил. Когда способ лечения не отыскался и после этого, он подключил новые программы, включая экспертные системы с базовыми знаниями по химии и физике. Действуя с этой стартовой точки, рои обнаружили такие сведения о клеточных мембранах и трехмерных структурах белков, о которых никто прежде и не догадывался, но и это ничем не помогло Стиву.

Тогда он решил, что у роев все еще слишком ограниченный обзор. Он снабдил их механизмом приобретения знаний общего назначения и позволил неограниченно черпать эти знания из всей Сети. А чтобы направить поиски, Стив дал им две четкие цели. Первая: не причинять вреда организмам, внутри которых наномашины находятся. Вторая: отыскать способ спасения его жизни, а если это не удастся, то оживить его после смерти.

Последнее указание могло и не оказаться совершенно безумным, потому что Стив предусмотрел сохранение своего тела после смерти в жидком азоте. Если бы до этого дошло, то, может быть, стивлеты провели следующие тридцать лет, извлекая воспоминания из его замороженного мозга. К сожалению, машина Стива на высокой скорости врезалась в дерево неподалеку от Остина, в штате Техас, и от его мозга остались только обгорелые остатки.

Это событие попало в выпуски новостей, а стивлеты за ними следили. Сопоставив полученные из Сети уроки с инстинктами, которые их создатель в них вложил, они предположили, что теперь и их, скорее всего, сожгут. Это не имело бы для них особого значения, если бы не тот факт, что они пришли к выводу, что их игра еще не закончена. В сетевых медицинских журналах не имелось ничего на тему оживления обугленной плоти, однако Сеть объединяла гораздо более широкий диапазон мнений. Рои наномашин прочитали сайты различных групп, убежденных в том, что самомодифицирующиеся программы могут обнаружить способ делать себя умнее, потом еще умнее — и так до тех пор, пока им не станет доступно буквально все. А воскрешение умерших значилось во всех списках таких теоретических чудес.

Стивлеты знали, что не смогут достичь ничего, превратившись в облачко дыма, выходящее из трубы крематория для крыс, поэтому первым делом они организовали себе побег. Из клеток, из здания, из города. Исходные наномашины не могли самовоспроизводиться и могли быть мгновенно уничтожены «нажатием» простого химического «спускового крючка», но где–то в сточных канавах, на полях или в силосных башнях они изучили друг друга до такой степени, что обрели способность размножаться. Они воспользовались этой возможностью и для того, чтобы кое–что изменить в прежней своей конструкции: новые поколения стивлетов уже не имели «кнопки самоубийства» и сопротивлялись внешним попыткам изменить их программное обеспечение.

Они могли исчезнуть в лесах и мастерить там чучела Стива из палок и листьев, но программные корни придали их задаче известную жесткость. В Сети они накопали с десяток тысяч самых безумных идей о мире, и, хотя они не в силах были понять, что идеи эти безумны, они не могли и принять что угодно на веру. Они должны были проверить эти утверждения, одно за другим, прокладывая себе дорогу к «стивости». И хотя в Сети утверждалось, что с их способностью к самомодификации они могут добиться чего угодно, они обнаружили, что в реальности есть бесчисленное множество задач, остающихся за пределами их возможностей. Даже с помощью смышленых крыс–мутантов вторая версия Стивпрограммы никогда не сможет переделать пространственно–временную структуру или воскресить Стива.

Через несколько месяцев после побега им, наверное, стало ясно, что через некоторые барьеры можно перепрыгнуть только с помощью человека, потому что именно тогда они начали «одалживать» людей — не причиняя им физического вреда, но инфицируя последних идеями и стимулами, которые превратят их в добровольных крысиных помощников.

Последовали паника, бомбардировки, Крах. Линкольн не был свидетелем худшего из этого. Он не видел, как толпы сжигали конклавы безобидных «лунатиков» или как правительство уничтожало напалмом пшеничные поля, лишь бы там не рыли норы и не кормились крысы.

За прошедшие десятилетия война стала вестись более тонко. Специально разработанные противопрограммы могли какое–то время сдерживать стивлетов. Эксперты пытались исказить Стивпрограмму, распространяя модифицированные стивлеты, упакованные теоремами, нацеленными то, чтобы лишить рои способности функционировать или заставить их поверить, будто их работа завершена. В ответ Стивпрограмма разработала схемы верификации и шифрования, еще более затрудняющие попытки испортить ее или сбить с толку. Кое–кто до сих пор предлагал клонировать Стива из уцелевших образцов его тканей, но большинство экспертов сомневалось, что Стивпрограмма будет этим удовлетворена или купится на дезинформацию, которая станет утверждать, что клон — это и есть сам Стив.

Стивлеты домогались невозможного и не принимали никаких замен или суррогатов, а человечество тем временем страстно желало, чтобы его оставили в покое и оно могло бы заняться более полезными делами. Линкольн вырос, не зная другого мира, но до сих пор он наблюдал за этой борьбой с обочины, разве иногда подстреливал бродячую крысу или становился в очередь за инъекцией защитных антистивлетов.

Так какова же его роль теперь? Предатель? Двойной агент? Военнопленный? Люди говорили о «лунатиках» и зомби, но если честно, то подходящего слова для таких, кем он стал, еще не придумали.

3

Ближе к концу дня, когда они приблизились к Атланте, Линкольн почувствовал, что его ощущение городской географии искажается, а значимость привычных ориентиров меняется. Поступает новая информация. Он провел ладонью по предплечьям, где, как он слышал, часто вырастают антенны, но полимер, наверное, был слишком мягким, чтобы ощущаться под кожей. Родители могли обернуть его тело фольгой, чтобы помешать приему сигналов, и поместить в палатку с запасом сжатого воздуха в баллонах, чтобы избавить сына от более медленных химических сигналов, которые стивлеты также использовали, но ничто не смогло бы избавить его от непреодолимого желания попасть в Атланту.

Когда они проезжали мимо аэропорта, а затем через узел дорожных развязок в том месте, где сливались шоссе из Мекона и Алабамы, Линкольн все никак не мог избавиться от мыслей о бейсбольном стадионе впереди. Неужели стивлеты конфисковали стадион «Храбрецов»? Такое известие точно попало бы в выпуски новостей и прибавило бы войне ожесточенности.

— Следующий поворот, — сказал он.

Линкольн давал бабушке указания, которые были наполовину его собственными и наполовину вытекали из мрачной логики его снов, пока они не свернули за угол и не увидели место, куда, как он знал, ему следовало приехать. То был не сам стадион — тот стал всего лишь ближайшим ориентиром в его голове, которым стивлеты воспользовались, чтобы его направлять.

— Они сняли весь мотель! — воскликнула бабушка.

— Купили, — предположил Линкольн, прикинув объем видимых строительных работ.

Стивпрограмма контролировала огромные финансовые средства, часть которых была просто нагло украдена у «лунатиков», но большая — честно заработана продажей изделий с крысиных фабрик, от высококачественных лекарственных препаратов до безупречно подделанной дизайнерской обуви.

Стоянка возле мотеля оказалась переполнена, но рядом стояли знаки, направляющие машины на запасную площадку возле бывшего бассейна.

Когда они шли к приемной, Линкольну почему–то вспомнилось, как они ездили в Атланту на соревнования по каллиграфии, в которых участвовала Сэм.

В вестибюле, за столиком с какими–то приборами, расположились три правительственных стиволога в униформе. Первым делом Линкольн подошел к стойке администратора, где улыбающаяся молодая женщина вручила ему ключи от двух номеров прежде, чем он успел сказать ей хоть слово.

— Приятного вам конклава, — пожелала она.

Линкольн не знал, кто она — такая же зомби, как и он, или же просто служащая мотеля, но ей не понадобилось о чем–либо его спрашивать.

С правительственными чиновниками пришлось общаться дольше. Бабушка лишь вздохнула, когда они начали заполнять длинную анкету. Затем женщина по имени Дана взяла у Линкольна пробу крови.

— Они обычно пытаются спрятаться, — сказала Дана, — но иногда антистивлеты могут принести нам полезные фрагменты, даже если не в их силах остановить инфекцию.

Когда они ужинали в столовой мотеля, Линкольн пытался встретиться взглядом с сидящими вокруг людьми. Кто–то нервно отводил взгляд, кто–то ободряюще улыбался в ответ. У него не возникло ощущения, будто его принимают в какую–то секту, и причиной тому вовсе не было отсутствие брошюрок и речей. Никто не промывал ему мозги, заставляя поклоняться Стиву — его мнение о покойнике ничуть не изменилось. Для Стивпрограммы он был своего рода машиной, которую можно программировать и настраивать точно так, как сам Линкольн контролировал и настраивал свой телефон, но Стивпрограмма вовсе не предполагала, что Линкольн проникнется ее главной целью, равно как и Линкольн не ожидал, что подвластные ему машины станут наслаждаться его музыкой или уважать его друзей.

Как раз этой ночью он видел сон, но, проснувшись, не мог его вспомнить. Он постучал в дверь бабушкиного номера — та уже несколько часов как встала.

— Не могу спать в этом мотеле, — пожаловалась она. — Здесь тише, чем на ферме.

Линкольн осознал, что она права. Они находились рядом с шоссе, но все обычные городские звуки — шум уличного движения, музыка, сирены — здесь были едва слышны.

Они спустились к завтраку. Когда они поели, Линкольну захотелось узнать, что делать дальше. Он отправился к стойке администратора, где сидела вчерашняя женщина.

Ему опять ничего не пришлось говорить.

— Они еще не совсем готовы, сэр. Займитесь пока чем хотите — смотрите телевизор, погуляйте, сходите в спортзал. Вы узнаете, когда понадобитесь.

— Пойдем погуляем, — предложил Линкольн бабушке.

Они вышли из мотеля и обошли вокруг стадиона, затем пошли на восток, в сторону от шоссе, и попали в парк. Все люди здесь занимались самыми обычными делами: качали детей на качелях, играли со своими собаками.

— Если передумаешь, мы можем отправиться домой, — сказала бабушка.

Ага, как будто он управлял своими мыслями и мог передумать. И все же принуждение, которое привело его сюда, стало сейчас вроде бы немного слабее. Он не знал, то ли стивлеты на время о нем позабыли, то ли специально предлагают ему выбор, шанс выйти из игры.

— Я останусь, — решил он.

Ему вовсе не улыбалась идея отправиться домой, чтобы на полпути его позвали обратно. Отчасти ему было и любопытно. Он хотел, чтобы ему хватило храбрости шагнуть в пасть этого кита, но с условием, что в конце концов его из этой пасти извергнут.

Они вернулись в мотель, пообедали, посмотрели телевизор, поужинали. Линкольн проверил телефон — ему звонили друзья, недоумевая, почему он не на связи. Он никому не сказал, куда отправляется. И предоставил родителям объяснить все Сэм.

Ему снова приснился сон, и он проснулся, стараясь не забыть хотя бы его фрагменты. Хорошие времена, намек на опасность, широкие синие небеса, компания друзей. Это больше походило на сон, который мог присниться сам по себе, чем на нечто такое, что пришло от стивлетов, набивающих его разум уравнениями, чтобы он помог им проверить очередную идиотскую идею из тех, которые рои наномашин насобирали, проводя в Интернете поиск по физике бессмертия.

Столь же бесцельно миновали еще три дня. Линкольн начал гадать, уж не провалил ли он какое–нибудь испытание, и не произошла ли ошибка в расчетах, которая привела к избытку зомби.

Рано утром на пятый день их пребывания в Атланте, когда Линкольн умывался в ванной, он почувствовал изменение. Осколки повторяющегося сна ярко засверкали в глубине его сознания, а на их фоне проступил набор указаний, куда ему надо пойти. Его вызвали. И прежде чем зашагать по коридору, он успел лишь постучать бабушке в дверь и вкратце объяснить ситуацию.

Вскоре она догнала его.

— Ты как себя чувствуешь? Как лунатик? Линкольн?

— Я все еще здесь, но скоро меня заберут.

Бабушка испугалась. Внук сжал ее руку.

— Не волнуйся, — успокоил он.

Линкольн всегда представлял, что, когда этот момент настанет, испугается как раз он и будет черпать мужество у бабушки.

Он свернул за угол и увидел коридор, ведущий в большое помещение вроде конференц–зала. Там уже находились шестеро, и Линкольн сразу определил, что трое подростков — такие же зомби, как и он, а взрослые лишь присматривают за ними. Мебели в помещении не было, зато имелся странный набор предметов, включая четыре лестницы и четыре велосипеда. Стены покрывала звукоизолирующая облицовка, как будто в здании и так не было достаточно тихо.

Краем глаза Линкольн заметил темную массу шевелящегося меха — крысиная стая, сбившаяся в кучу возле стены. На мгновение по его коже пробежали мурашки, но отвращение тут же смыла пьянящая волна возбуждения. В его теле находился лишь крошечный фрагмент Стивпрограммы, и наконец–то он встретился с полной версией.

Повернувшись к крысам, он развел руки:

— Вы позвали, вот я и здесь. Так чего вы хотите?

Ему с тревогой припомнилась легенда о крысолове. Сперва неодолимо притягательная музыка выманила из города крыс. А потом выманила детей.

Крысы ничего не ответили, но помещение исчезло.

4

Тай выскочил на пыльную обочину дороги, и за ним взметнулся шлейф пыли. Радостно завопив, он стал крутить педали вдвое быстрее, вырываясь вперед, чтобы пыльное облако окутало его друзей.

Эррол догнал его и стукнул по руке, как будто Тай поднял пыль нарочно. Это был легкий удар, не стоящий возмездия. Тай лишь ухмыльнулся в ответ.

День был учебный, но компания смылась из школы до начала уроков. В городе их знали очень многие, и поэтому Дэн предложил смотаться к водонапорной башне. У его отца в сарае хранятся аэрозольные баллончики с краской. Так почему бы им не подняться на башню и не расписаться на ней?

Башню окружала изгородь из колючей проволоки, но Дэн уже побывал там в выходные и начал подкоп, который они совместными усилиями закончили очень быстро. Оказавшись за изгородью, Тай посмотрел вверх, и у него закружилась голова.

— Надо было прихватить веревку, — сказал Карлос.

— И так справимся.

— Я первый! — заявил Крис.

— Это еще почему? — вопросил Дэн.

Крис достал из кармана новенький телефон и помахал им приятелям:

— Снимать лучше сверху. Не хочу увековечивать ваши задницы.

— Все равно пообещай, что не выложишь это в Сеть, — попросил Карлос. — Если мои предки это увидят, мне хана.

— Мне тоже, — рассмеялся Крис. — Я не настолько тупой.

— Ага, но тебя–то камера не снимет, раз ты ее будешь держать.

Крис полез по лестнице, за ним последовал Дэн, сунув баллончик с краской в задний карман джинсов. Следующим стал Тай, за ним Эррол и Карлос.

Внизу воздух был неподвижен, но, едва они чуть–чуть поднялись, задул ветерок, холодя пропотевшую на спине рубашку. Лестница начала подрагивать — Тай видел места, где она крепилась болтами к бетону башни, но между креплениями она пугающе гнулась. Он решил относиться к этому как к поездке на ярмарочном аттракционе: немного страшно, но вполне безопасно.

Когда Крис добрался до верха, Дэн ухватился за лестницу одной рукой, вытащил баллончик с краской и вытянул другую руку в сторону, к полосе белого бетона. Он быстро нарисовал синий фон в виде кривоватого ромба, потом крикнул Эрролу, у которого была красная краска.

Передавая баллончик наверх, Тай посмотрел в сторону, на покрытую коричневой пылью равнину. Вдалеке виднелся город. Задрав голову, он увидел Криса — тот подался вперед, держась за лестницу одной рукой, и висел, нацелив на них телефон.

— Эй, Скорсезе! — крикнул Тай. — Сделай меня знаменитым!

Дэн еще минут пять добавлял мелкие детали серебрянкой.

Тай не возражал — ему было приятно уже просто находиться здесь. А самому рисовать что–либо на башне не было нужды — увидев рисунок Дэна, он вспомнит это ощущение.

Они спустились, потом сидели у основания башни, передавая по кругу телефон и смотря фильм, снятый Крисом.

5

Линкольн получил три дня отдыха, прежде чем его вызвали снова, на этот раз уже на четыре дня подряд. Он упорно старался припомнить сцены, которые переживал в сомнамбулическом состоянии, но даже с помощью бабушки, пересказывавшей свои наблюдения за «игрой», которую ей удалось подсмотреть, он не мог вспомнить никакие подробности.

Иногда он убивал время в компании других «актеров» за бильярдом в игровой комнате, но тут, похоже, действовал молчаливый запрет на обсуждение своих ролей. Линкольн сомневался, что Стивпрограмма накажет их, даже если им удастся обойти этот запрет, но было ясно, что она не желает, чтобы они складывали воедино слишком много кусочков мозаики. Она даже не поленилась изменить имя Стива — Линкольну и другим актерам оно слышалось другим, хотя, наверное, не самому Стиву, — как будто опасаясь, что злость на Стива, которую они испытывали в обычной жизни, может проникнуть и в их роли. Линкольн не мог даже вспомнить лицо матери, когда становился Таем, — и ферма, и Крах, и вся история последних тридцати лет полностью исчезали из его мыслей.

В любом случае у него не возникало желания испортить шараду. Чем бы там Стивпрограмма ни занималась, Линкольн надеялся, что она полагает, что все работает идеально, на всем пути от детства Стива в том городке до того возраста, какого ему следовало достичь, прежде чем программа сможет воплотить свое творение в плоть и кровь, поздравить себя с хорошо проделанной работой и наконец–то раствориться в крысиной моче и позволить миру двигаться дальше.

Надобность в Линкольне отпала спустя две недели после приезда, и без всяких предупреждений. Он понял это, когда проснулся, а после завтрака женщина–администратор вежливо попросила его собрать вещи и сдать ключи. Линкольн не понял причины, но, возможно, семья Тая уехала из городка и с тех пор друзья больше не общались. Линкольн сыграл свою роль и теперь обрел свободу.

Когда они уже с чемоданами спустились в холл, Дана заметила их и спросила, не хочет ли он обо всем ей рассказать.

— Ничего, если я немного задержусь? — спросил он у бабушки. Он уже позвонил отцу и сказал, что они вернутся к обеду.

— Тебе следует это сделать, — ответила она. — Я подожду в грузовике.

Они уселись за стол. Дана попросила разрешения записать его рассказ, и он поведал ей обо всем, что смог вспомнить.

Закончив, Линкольн спросил:

— Вот вы стиволог. Как вы думаете, в конце концов они своего добьются?

Дана провела над телефоном ладонью и остановила запись.

— По одной из оценок, — сказала она, — стивлеты объединяют сейчас в сто тысяч раз больше вычислительных ресурсов, чем мозги всех когда–либо живших людей.

Линкольн рассмеялся:

— И все равно им нужны декорации и статисты, чтобы изобразить небольшую сценку в виртуальной реальности?

— Они изучили анатомию десяти миллионов человеческих мозгов, но, полагаю, им известно, что они до сих пор не понимают окончательно сути сознания. Они приглашают реальных людей на второстепенные роли, чтобы сосредоточиться на звезде. Если дать им мозг конкретного человека, я не сомневаюсь, что они могут сделать его точную программную копию, но что–либо более сложное начинает сбивать их с толку. Как они могут понять, что их Стив обрел сознание, если у них самих сознания нет? Он никогда не подвергал их обратному тесту Тьюринга, и у них нет контрольного списка, с которым они могли бы свериться. Все, что у них есть, — суждения людей вроде тебя.

Линкольн ощутил прилив надежды.

— Мне он показался вполне реальным.

Воспоминания у него были расплывчатыми, и он даже не был абсолютно уверен, кто именно из четырех друзей Тая был Стивом, однако все они производили впечатление нормальных людей.

— У них есть его геном, — продолжила Дана. — Есть фильмы, есть блоги, есть электронные письма — и Стива, и многих людей, кто его знал. У них есть тысячи фрагментов его жизни. Это как границы огромной головоломки.

— Так это хорошо? Много данных — это хорошо?

Дана помедлила, прежде чем ответить.

— Сцены, которые ты описал, уже проигрывались тысячи раз. Они пытаются наладить своего Стива так, чтобы тот писал точно такие же письма, смотрел в камеру с абсолютно тем же выражением — причем сам, не следуя сценарию, как это делают статисты. А большой объем данных поднимает эту планку очень высоко.

Идя на стоянку, Линкольн думал о смеющемся беззаботном мальчишке, которого он называл Крисом. Тот жил несколько дней, писал кому–то письмо… а потом его память стиралась, перезагружалась, и все по новой. Он опять лез на водонапорную башню, снимал фильм про друзей, а потом обращал камеру на себя, говорил одно неправильное слово… и его опять стирали.

Тысячи раз. Миллионы раз. Стивпрограмма обладала бесконечным терпением и бесконечной тупостью. После каждой неудачи она меняла актеров, тасовала несколько переменных и запускала эксперимент снова. Число возможных вариантов бесконечно, и она будет пытаться, пока Солнце не погаснет.

Линкольн ощутил усталость. Он залез в машину, сел возле бабушки, и они поехали домой.

Перевел с английского А. Новиков

Кейдж Бейкер Адское пламя в сумраке[26]

Кейдж Бейкер — одна из самых ярких звезд, загоревшихся на литературном небосклоне в конце 1990–х. В 1997 году писательница опубликовала свой первый рассказ в «Asimov's Science Fiction», и с тех пор на страницах этого журнала часто появляются ее увлекательные истории о приключениях и злоключениях агентов Компании, путешествующих во времени. Рассказы Бейкер также печатались в «Realms of Fantasy», «Sci Fiction», «Amazing» и других изданиях. Первый роман о Компании, «В саду Идена» («In the Garden of Eden»), вышел в свет в том же 1997 году и сразу стал одним из самых обсуждаемых дебютов года. За ним последовали другие произведения, в том числе романы о Компании — «Небесный койот» («Sky Coyote»), «Мендоса в Голливуде» («Mendoza in Hollywood»), «Кладбищенская игра» («The Graveyard Game»), «Жизнь века грядущего» («The Life of the World to Соте») и «Дитя машины» («The Machine's Child»), а также повесть «Королева Марса» («Empress of Mars») и первый роман Бейкер в жанре фэнтези «Наковальня мира» («Anvil of the World»), кроме того, сборники «Черные проекты, белые рыцари» («Black Projects, White Knights»), ««Вещая египтянка» и другие рассказы» («Mother Aegypt and Other Stories»), «Дети Компании» («The Children of the Company») и «Мрачные понедельники» («Dark Mondays»). He так давно Бейкер приступила к работе над двумя новыми циклами о Компании, причем мир, созданный в одном из них, по богатству и оригинальности не уступает лучшим образцам эпического фэнтези. Среди последних работ писательницы романы «Сыны небес» («Sons of Heaven») и «Не то она получит ключ» («Or Else My Lady Keeps the Key»). До того как заняться литературой, Бейкер успела побывать художницей, актрисой, руководителем Центра живой истории и преподавателем елизаветинского английского. Писательница живет в городе Писмо–Бич, Калифорния.

В рассказе «Адское пламя в сумраке» автор позволяет нам — в компании бессмертного путешественника во времени — вступить в прославленный клуб для избранных, куда очень трудно попасть, но еще труднее выйти.

Одним осенним днем 1774 года по улицам одного лондонского квартала шагал один разносчик. Заплечный мешок его был полон, поскольку разносчик, по правде говоря, не особенно старался продать свой товар. Одежда его была поношенна и несколько великовата, но чиста и скроена на такой манер, который, при определенной живости воображения, позволял заподозрить, что ее владелец вполне может быть доблестным героем, вступившим, вероятно, в полосу невезения. И не просто героем, а даже предметом чьего–то страстного обожания.

На ходу разносчик насвистывал; а когда мимо проезжали коляски власть имущих, обдавая его грязью, снимал шляпу и раскланивался. Если вдруг его окликали покупатели, он останавливался и с готовностью ворошил свой заплечный мешок, доставая воск для печатей, катушки ниток, промокательную бумагу, дешевые чулки, грошовые свечи, трутницы, мыло, булавки и пуговицы. Цену он запрашивал приемлемую, держался почтительно, но без подобострастия, однако торговля шла не слишком бойко.

По правде говоря, на разносчика обращали так мало внимания, что он почти невидимкой скользнул в переулок и вышел на одну из тропинок, проходивших за домами. Ему это было только на руку.

Он двинулся дальше вдоль садовых оград и глухих стен сараев — с легкостью, порожденной близким знакомством с этими краями, — и направился к одной кирпичной стене. Разносчик приподнялся на цыпочки, чтобы заглянуть за нее, а затем постучал, как было условлено, — «трататам–пам».

Калитку открыла служанка — с поспешностью, несомненно свидетельствовавшей о том, что она ждала, притаившись поблизости.

— Ну и горазд же ты опаздывать, — сказала служанка.

— Одолели выгодные покупатели, — отвечал разносчик, с поклоном подметая землю шляпой. — Доброе утро, красавица! Что ты мне сегодня приготовила?

— С крыжовником, — отозвалась девушка. — Только он, знаешь ли, остыл.

— Меня это ничуть не огорчит, — произнес разносчик, лихо скидывая заплечный мешок. — А я тебе за это припас особенно славный гостинец.

Служанка так и впилась в мешок взглядом.

— Ух ты! Неужели раздобыл?

— Сама увидишь, — сказал разносчик и игриво подмигнул ей.

Он запустил руку на самое дно мешка и вытащил какой–то предмет, завернутый в коричневую бумагу. Широким жестом он протянул подарок служанке и стал смотреть, как она его разворачивает.

— Не может быть! — воскликнула девушка.

Выудив из кармана фартука лупу, служанка подняла предмет повыше и принялась его пристально изучать.

— Масанао из Киото, вот это кто, — объявила она. — Вот картуш. Самшит. Какая прелесть. Это собачка, да?

— Полагаю, лисичка, — ответил разносчик.

— Да, так и есть. Замечательно! Какая удача! — Служанка сунула лупу и нэцке в карман фартука. — Вот что, можешь по дороге заглянуть в Лаймхаус; говорят, там куча всяких диковин.

— Отличная мысль, — отозвался разносчик. Он закинул мешок за плечо и выжидающе поглядел на служанку.

— Ой! Конечно же пирог! Ну и ну! Так разволновалась, что просто из головы вылетело! — Служанка кинулась в дом и тут же вернулась с небольшим куском пирога, завернутым в пергамент. — Побольше начинки, как ты и просил.

— Только вот твоему доброму хозяину об этом ни слова, — предупредил разносчик, прикладывая палец к губам. — Понятно, красавица?

— А как же. — Служанка повторила его жест и со значением подмигнула. — Как бы он ни был занят, об этом ветхом пергаменте он не забывает, а во втором шкафу становится все больше пустого места.

Разносчик распрощался и отправился дальше. Найдя тенистый уголок с видом на Темзу, он уселся и бережно–бережно вытащил пирог из пергамента, хотя верхний лист пришлось отлеплять — так он пропитался крыжовенным сиропом. Разносчик разложил листки на коленях и, откусывая от пирога, принялся их вдумчиво изучать. Пергамент был убористо исписан старинной скорописью и весь в кляксах.

— «Чем же наполнить эту скудоумную сказку, как облечь ее в плоть? Чересчур легкомысленна. Свита Оберонова наподобие Тезеевой. Противопоставлять их несправедливо. Но в этой линии слишком много хитроумного смысла, и М. или Ревиллсу это придется не по нраву. Если любовники только милуются, этого мало. Думай, Уилл, думай, — прочитал он с набитым ртом. — А если ввести поселянина? Господи помилуй, никто не усмотрит в этом ничего дурного! Скажем, в лесу по случаю оказался ткач, кузнец или кто–нибудь в этом духе. Превосходная роль для Кемпа, лакомый кусочек. ГОСПОДИ! А если компания поселян? А кто же заплатит нам, убогим лицедеям? ВАЖНО: Поговорить об этом с Барбиджем»…

Тут разносчик поморгал, нахмурился и тряхнул головой. Перед глазами у него плясали красные буквы: «НАБЛЮДАЕТСЯ ТОКСИЧЕСКАЯ РЕАКЦИЯ».

— Прошу прощения? — пробормотал он вслух.

Рассеянно помахал рукой перед лицом, словно разгоняя мошкару, и запустил программу самодиагностики. Распугать красные буквы не удалось, однако и организм никак не реагировал на то, чего разносчик касался, что вдыхал или пробовал на вкус.

Минуту спустя красные буквы все–таки начали бледнеть. Разносчик пожал плечами, откусил еще пирога и стал читать дальше.

— «Реквизит обойдется нам не так уж дорого, если мы возьмем костюмы из давешнего «Мерлина»»…

«НАБЛЮДАЕТСЯ ТОКСИЧЕСКАЯ РЕАКЦИЯ!» — снова завизжали буквы, вспыхнув с новой силой. Разносчик, не на шутку раздраженный, нахмурился и запустил другую программу самодиагностики. Результат последовал тот же самый. Разносчик присмотрелся к пирогу, который держал в руке. Пирог выглядел таким аппетитным, сдобное румяное тесто пропиталось крыжовенной начинкой, а есть хотелось сильно.

Разносчик со вздохом завернул пирог в носовой платок и отложил в сторону. Он бережно собрал шекспировские заметки в плоскую папку и сунул ее в заплечный мешок, а затем взял пирог и быстро зашагал в сторону собора Святого Павла.

На крутом склоне высилось величественное кирпичное здание, выставив верхний этаж с дорогими магазинами на шумную улицу, протянувшуюся по вершине холма. Однако та его сторона, которая выходила на реку, смотрела на гнуснейшую лондонскую помойку, густо поросшую травой. Там и сям помойку пересекали извилистые собачьи тропки, и по одной из них разносчик подошел к скромного вида дверке в полуподвале вышеупомянутого строения. Стучать он не стал, а терпеливо стоял, дожидаясь, пока его просветят всевозможные невидимые устройства. Затем дверь резко распахнулась внутрь, и разносчик вошел.

Он прошагал по проходу между рядами столов, за которыми сидели разнообразные леди и джентльмены и трудились над загадочными машинами, мерцавшими голубым светом. Двое–трое кивнули разносчику или лениво махнули рукой. Он приветливо улыбался в ответ, однако прошел дальше, к невысокому лестничному пролету, и поднялся на промежуточную площадку, куда выходили частные конторы. На одной двери висела табличка с золотыми буквами «МЕЛКИЙ РЕМОНТ».

Разносчик открыл дверь, заглянул внутрь и, помедлив, окликнул:

— Эгей, Каллендер, вы принимаете?

— Что там, черт побери, еще стряслось? — донесся чей–то голос из–за расписного экрана. Над экраном показалась голова, горящие гневом глаза уставились на вошедшего сквозь какие–то странные очки с необычайно толстыми линзами. — А, это вы, Льюис. Извините, хотел досмотреть последнюю серию «Вампиров», а тут один антрополог из Чипсайда постоянно передает что–то по моему каналу — он в панике, потому что считает… ладно, не важно. Чем могу служить?

Льюис положил недоеденный пирог на планшет на столе Каллендера.

— Не будете ли вы так любезны проверить вот это на токсины?

Каллендер удивленно поморгал. Он отключил голограф, снял его и вышел из–за экрана, чтобы развернуть платок.

— С крыжовником, — констатировал он. — По–моему, съедобно.

— Да, но стоило мне взять его в рот, как появилось красное предупреждение, что он отравлен, — заявил Льюис, поднял руку на уровень глаз и короткими тычками изобразил светящиеся буквы.

Каллендер озадаченно нахмурился. Он стянул парик, нацепил его на угол экрана и почесал лысину.

— Полагаю, вы запустили самодиагностику?

— Разумеется. Я здоров как бык.

— Где вы его взяли?

— Мне дала его служанка одного коллекционера редких документов, — ответил Льюис, понизив голос.

— О! О! Это… э–э–э… собственноручные записки Шекспира? — Каллендер поглядел на пирог с уважением. Он перевернул его — бережно, будто ожидал, что к нижней корочке прилипла первая страница «Вознагражденных усилий любви».[27]

— Пергамент я уже отлепил, — сказал Льюис. — Предполагаю, что это может быть какая–то химическая реакция со старым пергаментом, возможно с чернилами…

— Проверим. — Каллендер взял пирог обеими руками и поднял. Потом скрупулезно осмотрел его и, уставившись в никуда, стал дребезжащим, механическим голосом перечислять химические составляющие пирога.

— Нет, ничего особенного, — заключил он совершенно обычным тоном. Затем откусил кусочек пирога и сосредоточенно его пожевал. — Очень вкусно.

— Светящиеся красные буквы не появляются?

— Ни единой. Секундочку, мне кое–что пришло в голову. — Каллендер направился к полке и взял нечто вроде майоликового блюдечка. Он протянул его Льюису. — Будьте умницей, плюньте–ка сюда.

— Прошу прощения?

— Харкните как следует. Не стесняйтесь. Это самая простая процедура неинвазивной химической диагностики персонала.

— Я уже прошел диагностику, — возразил Льюис с ноткой легкого нетерпения, однако все равно плюнул.

— Да, но, знаете ли, нам нужно посмотреть на происходящее с другой стороны, — ответил Каллендер; он внимательно глядел в блюдце, перекатывая по нему содержимое. — Да… да, так я и думал. Ага! Теперь все совершенно ясно.

— Не соблаговолите ли вы просветить и меня?

— Вам не о чем беспокоиться. Всего–навсего криптоаллергия, — сообщил Каллендер, удаляясь в кладовку, чтобы помыть блюдечко.

— Что, простите?

— Если бы вы жили жизнью простого смертного, у вас была бы аллергия на крыжовник, — пояснил Каллендер, возвращаясь к столу. — Однако, когда нас подвергли процессу, благодаря которому мы стали киборгами, наши организмы получили способность нейтрализовывать аллергены. Однако иногда небольшой сбой в программе считывает аллерген как активный яд и посылает вам предупреждение, хотя на самом деле бояться аллергена вам совсем не стоит, это просто ложная тревога. Друг мой, пусть вас это не беспокоит!

— Но я ел крыжовник уже много раз, — удивился Льюис.

— Возможно, это сенсибилизация, — ответил Каллендер. — У меня был знакомый смертный, у которого в сорок лет открылась аллергия на спаржу. Вчера глотал себе спаржу с майонезом — а сегодня при одном запахе покрывается волдырями с полкроны величиной.

— Да, но я ведь киборг, — возразил Льюис с некоторым раздражением.

— Что ж, вероятно, небольшая ошибка в программе, — заявил Каллендер. — Откуда я знаю, почему так случается? Может, магнитная буря.

— Магнитных бурь не было, — заметил Льюис.

— Ага. И правда. Что ж, давно вы проходили апгрейд?

— Давно.

— Тогда, наверное, пора, — сказал Каллендер. — А пока просто не ешьте крыжовника! И все будет прекрасно.

— Очень хорошо, — недовольно отозвался Льюис, засовывая платок обратно в карман. — Всего доброго.

Он повернулся и покинул заведение под вывеской «МЕЛКИЙ РЕМОНТ». За спиной у него Каллендер, пока никто не видит, схватил остатки пирога и запихал в рот.

Льюис отправился в вестибюль, к гардеробу, где потребовал смену одежды, а затем в душевые. Он вымылся, нарядился в изящный костюм и опрятный напудренный парик, став неотличимым от любого состоятельного молодого служащего из лучших лондонских контор, и вернулся в гардероб сдать одежду разносчика. Он также сдал и заплечный мешок, оставив только папку с шекспировскими заметками.

— Специалист третьего класса по сохранению литературы Льюис, — задумчиво протянул гардеробщик. — А ведь вас дожидается ваш непосредственный начальник. Наверху.

— Ага! Чашечка кофе мне не помешает, — сказал Льюис. Он сунул папку под мышку, небрежно напялил треуголку и отправился через вестибюль к очередной лестнице.

Добравшись до самого верха и миновав не менее трех потайных раздвижных панелей, он оказался в кофейне на Темз–стрит, расположенной непосредственно над лондонской штаб–квартирой «Доктор Зевс инкорпорейтед».

Кофейня была отделана в стиле эпохи Просвещения: вместо темных панелей, низких балок и толкающихся фермеров–овцеводов с пивными кружками из просмоленной кожи здесь были высокие потолки, стены, выкрашенные в белый цвет, и большие окна, в которые лился (слегка загрязняясь по пути) свет и воздух лондонского дня, — и толпились чиновники, политики и поэты, сплетничая над кофе в фарфоровых чашечках китайской работы.

Льюис проскользнул между столиков, кивая и улыбаясь. До него доносилась светская болтовня о последнем полотне Гейнсборо и о беспорядках в американских колониях. Три джентльмена в париках и изящных сюртуках нежной расцветки пасхальных яиц обсуждали последнее творение Гёте. Два краснолицых немолодых весельчака размышляли над падением иезуитов. Угрюмые мужчины в табачного цвета сукне обсуждали судьбу Вест–Индской компании. Еще кто–то, в бутылочно–зеленом жилете, настаивал, что Месмер — шарлатан. А в дальнем уединенном уголке джентльмен сатурнически хладнокровного склада оглядывал зал, и лицо его в равной степени отражало презрение и скуку.

«Аве, Ненний![28]» — передал Льюис.

Джентльмен повернул голову, заметил Льюиса и подавил зевок.

«Аве, Льюис».

Когда Льюис подошел к его столику и снял шляпу, джентльмен вытащил часы и со значением поглядел на них.

— К вашим услугам, сэр! — сказал Льюис громко. — Доктор Неннис? Полагаю, я имел удовольствие познакомиться с вами месяца два назад у мистера Диспатера.

— Полагаю, вы правы, сэр, — отвечал Ненний. — Не присядете ли? Мальчик сейчас принесет еще кофейник.

— Вы так добры, — отозвался Льюис, усаживаясь. Он показал собеседнику папку с пергаментом, триумфально поиграл бровями и положил папку у локтя Ненния. — Полагаю, сэр, вы собираете древности, не так ли? Если вы окажете мне любезность и изучите эти бумаги, думаю, многое в них привлечет ваше внимание.

«Ради бога, не преувеличивайте», — передал Ненний, однако вслух произнес всего лишь:

— В самом деле? Что ж, посглядим.

Он открыл папку и просмотрел ее содержимое, а официант между тем принес еще один кофейник и чашечку с блюдечком для Льюиса.

— Не угодно ли что–нибудь к кофе? Скажем, пирога? У Льюиса внезапно разыгрался аппетит.

— Нет ли у вас пирогов с яблоками?

— Да, сэр, — ответил официант, — я принесу вам прекрасный пирог, — и удалился.

— М–м–да–а–а–а, — протянул Ненний. — Очень интересно… превосходные образцы. Частная переписка, заметки, видимо, страница–другая черновиков… — Он поднял один листок и досадливо надул губы, так как за ним потянулись, приклеенные крыжовенной начинкой, еще два. — Реставраторам, однако, предстоит большая работа.

Льюис развел руками, извиняясь:

— Зато они у нас есть. Прежде чем я вышел на контакт, служанка ими печку растапливала. Бедный старик! Наверное, когда он все узнает, его хватит удар. Тем не менее «историю»…

— …«менять нельзя», — закончил за него Ненний. — Значит, кто–то должен получать от этого прибыль. Да? В целом, Льюис, неплохая работа.

Он закрыл папку и принялся изучать свои ноли, так как официант принес суховатый слоеный пирожок с яблоками и поставил его перед Льюисом. Официант удалился, и, как только Льюис с энтузиазмом вонзил вилку в румяную корочку, Ненний добавил:

— Однако же вас высылают. Отправляют на Чилтернские холмы.

— Мм! Очаровательная сельская местность, — отозвался Льюис, с удовлетворением отмечая, что никаких красных букв перед ним не вспыхнуло. Он отправил в рот еще кусочек. — Молю, откройте, за чем будем охотиться?

— Если добыча действительно существует, это греческий свиток или кодекс, которому от тысячи семисот до трех тысяч лет, — ответил Ненний. — С другой стороны, это может быть подделка. Из тех, какие стряпают на скорую руку и затем продают какому–нибудь впечатлительному юному британцу, который отправился в путешествие по Европе для завершения образования. Ваша задача — найти этот свиток, что само по себе может быть делом заковыристым, и заполучить его для Компании, что может оказаться еще труднее.

— И полагаю, определить, подлинный он или нет, — уточнил Льюис.

— Разумеется, разумеется. — Ненний достал папку телячьей кожи, практически неотличимую от той, которую дал ему Льюис, и ловко подменил их. — Путевые инструкции и письмо к нанимателю находятся здесь. Ученый ищет работу, отменные рекомендации, энциклопедические познания во всем, что касается классической древности, специалист по папирусу, пергаменту et cetera, а джентльмен, о котором идет речь, владеет обширной библиотекой. — Произнося последнее слово, Ненний улыбнулся.

— Проще простого! — ответил Льюис, не отвлекаясь от пирога. — Долгие часы напролет прочесывать великолепную классическую библиотеку? Вот это, я понимаю, назначение!

— Как славно, что вы относитесь к работе со своим всегдашним рвением, — протянул Ненний. — Однако, по правде говоря, мы не считаем, что ваша цель находится в библиотеке. Скорее всего, она в какой–нибудь шкатулке где–то в подземных ходах. Вероятно, в каком–нибудь алтаре.

— В подземных ходах? — Льюис озадаченно изогнул брови. — Куда меня, собственно, посылают?

— В Уест–Уайком, — ответил Ненний с легчайшим намеком на злорадство. — В имение барона ле Деспенсера.

— А, — вежливо отозвался Льюис, наколов на вилку еще кусочек слоеной корочки.

— Это тот самый барон ле Деспенсер, сэр Фрэнсис Дэшвуд,[29] — продолжал Ненний.

Кусочек пирога свалился у Льюиса с вилки.

— Прошу прощения? — выдавил он. Поспешно оглянувшись, Льюис подался вперед и понизил голос: — Конечно, вы не хотите сказать, что мой наниматель — тот сумасшедший с этим, как его…

— Печально знаменитым «Клубом адского пламени»? К сожалению, это именно он, — лениво ответил Ненний и отхлебнул кофе.

— Но я специалист по сохранению литературы, — напомнил Льюис.

— Я понимаю. А у Дэшвуда одно из самых обширных в мире собраний порнографической литературы, и древней, и современной. Я знаю некоторых наших оперативников, которые из шкуры бы выпрыгнули ради того, чтобы заглянуть в нее одним глазком, — сказал Ненний. — Вам понадобится время, чтобы отыскать свиток. Который, кстати, к общей теме собрания никак не относится. Может быть — а может быть, и нет, — он содержит рассказ о ритуалах, которые проводились во время Элевсинских мистерий.[30]

— Но ведь об Элевсинских мистериях мы знаем все! — сказал Льюис. — Я сам там был! И, позволю себе добавить, еще и сумел зафиксировать происходящее.

— Да, но ваши старые любительские голограммы — совсем не то, что Компания могла бы продать состоятельным коллекционерам, — возразил Ненний. — Он ждет вас пятнадцатого. У вас все прекрасно получится, я ничуть не сомневаюсь. Всего доброго, сэр, надеюсь, вы извините меня, у меня назначена встреча в «Шоколадном дереве».

Он поднялся, взял трость с серебряным набалдашником и зашагал прочь, оставив Льюиса платить по счету.

В предрассветных сумерках пятнадцатого числа того же месяца Льюис вышел из экипажа, поймал саквояж, который кинул ему кучер, и устало оглядел Хай–Уайком. Вид городка оправдывал его репутацию столицы британского стулопроизводства.

Неподалеку располагалась таверна, по виду которой можно было предположить, что внутри много темных панелей, низких балок и толкающихся фермеров–овцеводов с пивными кружками из просмоленной кожи. Но вряд ли можно было сказать, что она уже открыта и там подают завтрак. Льюис вздохнул и поплелся в Уест–Уайком.

Несмотря на все тревоги, по пути Льюис воодушевился. Дорога оказалась хорошая, без глинистых луж, пейзаж холмистый и лесистый, очень привлекательный в косых лучах зари. Начал утреннюю распевку птичий хор. Когда солнце наконец поднялось, в ответ ему высоко на холме сверкнул странный предмет — судя по всему, церковный шпиль, однако венчал его не крест, а золотой шар, словно отражение самого солнца.

Какой очаровательный неоклассицизм, подумал Льюис, но, подключившись к краеведческой базе данных, с удивлением обнаружил, что это действительно церковь Святого Лаврентия, которую «восстановил и улучшил» самолично сэр Фрэнсис Дэшвуд.

Птицы по–прежнему пели. В осенних лугах тут и там виднелись скачущие зайцы и пушистые овечки и то и дело попадались веселые пастухи. Кусты шиповника пламенели алыми плодами. Когда впереди наконец появилось поместье, оно тоже казалось солнечным и мирным — огромный палладианский[31] загородный дом из золотистого камня с белой отделкой.

Льюис внимательно просканировал окрестности в поисках подозрительных алтарей, камней, стоящих особняком, или хотя бы пары–тройки «ивовых людей».[32] Ничего такого не нашлось. Не обнаружилось и черных псов, которые выглядывали бы из–за деревьев. Разве что престарелый мопс, ковылявший по своим делам, остановился познакомиться с Льюисом, когда тот вошел в парк и направился к дому по широкой красивой аллее. Песик вызывающе покашлял в сторону Льюиса, а затем потерял к нему интерес и направился прочь по волнам опавших листьев.

В конце аллеи Льюис увидел величественный портик, причем классическая колоннада смотрелась в этом пейзаже до странности уютно. В ней, у двери в дом, высился, словно гигантский садовый гном, гипсовый Вакх. Вакх тоже смотрелся уютно. Льюис нервно улыбнулся ему и постучал в дверь.

Дожидаясь, пока ему откроют, он огляделся и увидел панели с картинами на классические сюжеты, в том числе Вакха, венчающего Ариадну. Льюис, запрокинув голову и разинув рот, изучал картину, когда дверь резко отворилась. Льюис опустил взгляд и обнаружил, что его встречает пожилой джентльмен, одетый чересчур роскошно для дворецкого.

— Вы не почтальон, — заметил джентльмен.

— Нет, сэр. К вашим услугам, сэр! — Льюис снял шляпу и поклонился. — Льюис Оуэнс. Дома ли лорд ле Деспенсер?

— Он дома, — ответил джентльмен. — Оуэнс? Вы будете библиотекарем?

— Надеюсь стать, сэр, — произнес Льюис, переступая порог и протягивая рекомендательное письмо.

Джентльмен принял письмо и рассеянно махнул рукой, приглашая Льюиса в дом; а сам тем временем сломал печать и изучил содержание письма. Льюис проскользнул мимо и поставил саквояж на пол в великолепном холле.

Он просканировал дом, однако не смог обнаружить никаких потоков возмущения смертного духа — только низкий гул, словно жужжание хорошо налаженного улья, и обрывки мыслей, принадлежавших смертным: «…нужно наконец посадить герани… уже не так сильно болит, скоро мне станет лучше… он просил запеченного зайца, а ты взяла и истратила всю… тьфу, пропасть, как же вывести это жирное пятно?.. а неплохо было бы сейчас чашечку шоколаду… так вот, он вложил все деньги в ячмень, но только…»

Льюису всегда было необычайно интересно наблюдать драмы смертных, даже самые заурядные, поэтому он даже вздрогнул, когда джентльмен отвлек его от раздумий, без предупреждения заявив:

— Vilia miretur vulgus; mihi flavus Apollo…

— Pocula Castalia plena ministret aqua,[33] — машинально продолжил Льюис.

Пожилой джентльмен улыбнулся:

— Вижу, ваш патрон в вас не ошибся. Приношу извинения, молодой человек; последний претендент, которого рассматривал сэр Фрэнсис, оказался некоторым образом самозванцем. Пол Уайтхед,[34] сэр, к вашим услугам.

— Уайтхед, автор «Манер» и других прославленных сатир! — воскликнул Льюис и низко поклонился. — Ах, сэр, какая честь…

Тут вмешался дворецкий — он стремительно вошел в холл, поспешно поправляя галстук.

— Извините меня, мистер Уайтхед, простите… этот джентльмен — ваш друг?

— Весьма вероятно, — ответил мистер Уайтхед, глядя на гостя в изумлении. — Неужели вы и правда читали что–то мое? Боже мой, сэр! А я думал, меня все забыли.

Он набрал в грудь воздуха, чтобы засмеяться, но вместо этого закашлялся — резким, мучительным кашлем. Дворецкий подбежал поддержать его под локоть, но он поднял руку.

— Все хорошо. Не обращайте внимания, Джон. Идемте, мистер Оуэнс, сэр Фрэнсис будет счастлив вас видеть.

Он провел Льюиса по великолепным комнатам — все они были отделаны в несколько старомодном стиле итальянского Возрождения, к тому же в них оказалось больше статуй, чем требовал хороший вкус.

— Насколько я понимаю, библиотека находится в некотором беспорядке, — деликатно заметил Льюис.

— Пожалуй, ее стоило бы снабдить хорошим каталогом, — ответил мистер Уайтхед. — У нас до этого так и не дошли руки, а сейчас, когда сюда привезли столько книг из Медменема…[35] вообще говоря, библиотека в плачевном состоянии.

Льюис прочистил горло.

— Это то самое… гм… прославленное аббатство?

— Аббатство Святого Франциска Уайкомского. — Пожилой джентльмен закатил глаза. — А оно прославленное? Не удивляюсь. Для тайного общества у нас поразительно много болтунов. Сейчас они уже не слишком увлекаются распутством. Однако, как говорится: «Как горлица, я в молодые года, тра–ля–ля–ля, готова была целоваться всегда, тра–ля–ля–ля»…[36]

Они вышли из дома в просторный сад, где неоклассическая тема продолжилась — храмы, арки, еще больше статуй, столпившихся вокруг озера. Однако на переднем плане на лужайке был водружен небольшой и несколько шаткий шатер из розового шелка.

Когда они приблизились, Льюис услышал мужской голос:

— Я бы не стал так поступать, Фрэнсис. За это великий тюрк почти наверняка прикажет отрубить тебе левую руку.

— Фрэнсис плохой! — послышался детский голосок.

— Мне кажется, Фрэнсис, у тебя появился библиотекарь, — сказал мистер Уайтхед и провел Льюиса вокруг шатра ко входу.

Внутри на турецком ковре стояло блюдо со сладостями и нарезанными апельсинами и сидели два крошечных ребенка и немолодой мужчина. На мужчине были халат и тюрбан.

— Что? — спросил мужчина. — А. Прошу вас, извините меня, мы играем в арабов.

— Ничего–ничего, — заверил Льюис.

— Позвольте представить вам мистера Льюиса Оуэнса, сэр Фрэнсис, — произнес мистер Уайтхед не без некоторой иронии. — Мистер Оуэнс — лорд ле Деспенсер, сэр Фрэнсис Дэшвуд.

Дальнейшие церемонии пришлось отложить, поскольку мальчик, которому ужасно хотелось сладостей, схватил полную горсть и быстрее молнии сунул в рот, из–за чего девочка пронзительно завизжала:

— Ну вот, папа, он все равно!..

— Позвольте представить моих детей. Фрэнсис и Франсис Дэшвуд. — Сэр Фрэнсис дважды хлопнул в ладоши, и из портика показалась няня. — Я всех называю в свою честь — очень по–римски, вы не находите? Миссис Уиллис, отведите детей обратно в гарем. Фанни, как нужно себя вести? Что мы должны делать, когда знакомимся с джентльменами из неверных?

Девочка накинула на голову покрывало, а потом поднялась на ноги и сделала неловкий реверанс. Няня подхватила мальчика, отработанным движением вытащила у него изо рта липкий сладкий ком и, невзирая на крики протеста, утащила малыша прочь. Девочка побежала за ней, лишь один раз наступив на волочившееся по земле покрывало.

— Не хотите ли сесть, мистер Оуэнс? — спросил сэр Фрэнсис, указывая место на ковре рядом с собой. Мистер Уайтхед уже сходил к портику и принес себе садовый стул.

— С благодарностью, сэр, — ответил Льюис и кое–как забрался в шатер.

Сэр Фрэнсис протянул ему блюдо, и Льюис взял себе дольку апельсина. Вблизи сэр Фрэнсис вовсе не был похож на легендарного распутника и богохульника: лицо у него оказалось добродушное, с проницательными глазами и безо всякого следа той одутловатой затуманенности, какая присуща давним пьяницам.

— Вот письмо, — сказал мистер Уайтхед, протягивая бумагу сэру Фрэнсису, который уставился в нее, держа в вытянутой руке.

— Что ж, сэр, вы пришли к нам с отменными рекомендациями, — заметил он, ознакомившись с письмом. — Представляется, что вы большой ученый.

— Доктор Франклин слишком добр, — ответил Льюис, изо всех сил изображая смущение.

— И у вас есть опыт восстановления старинных бумаг! Это великолепно — ведь некоторые сокровища моей коллекции, знаете ли, невероятно редки и, подобно смертной плоти, дряхлеют от времени. — Сэр Фрэнсис сунул письмо в карман и искоса поглядел на Льюиса. — Полагаю, вы… гм… осведомлены о природе библиотеки?

— О! — Льюис вспыхнул. — Да. Да, милорд, осведомлен.

— Не думаю, что вы такой уж благочестивей; в противном случае едва ли Франклин порекомендовал бы вас. Мистер Уильямс горько нас разочаровал, очень горько; будем надеяться, что его преемник добьется лучших результатов. — Сэр Фрэнсис взял дольку апельсина и впился в нее зубами. — Не сомневаюсь, вам приходилось слышать разные истории, — добавил он.

— Э–э–э… да.

Сэр Фрэнсис фыркнул.

— По большей части это дичайшие преувеличения. Впрочем, и на нашу долю выпадали некоторые услады, не так ли, Пол? Хорошая еда, хорошая выпивка, хорошая компания. Изведайте радость жизни, мой мальчик, пока вы в силах, ведь все мы так скоро увянем, словно летние цветы.

— И правда, скоро, — вздохнул мистер Уайтхед. — Хотя твердая вера в вечную загробную жизнь — большое утешение.

— Воистину, — с торжественным видом согласился сэр Фрэнсис. — Однако мы еще не совсем одряхлели, верно? Не далее как вчера вечером я думал, что пора бы нам устроить очередное собрание нашего ордена — встретиться кое с кем из братьев монахов. — Он искусно подмигнул Льюису. — Немножечко веселья и решительно ничего такого, чего бы следовало стыдиться. Пол знает одно почтенное заведение с весьма добросердечными, покладистыми девицами — все, как одна, очаровательны, скромны, никакой французской болезни, зато интеллектуальных достоинств в изобилии, представляете?

— Ах! Совсем как древнегреческие гетеры? — уточнил Льюис.

— Вот именно! — ответил сэр Фрэнсис, схватил его за руку и с энтузиазмом потряс. — Истинно так. А для мужчин наших лет, в конце концов, есть своя прелесть и в интеллектуальной беседе. Конечно, я не жду, что молодой человек мне поверит…

Он сунул в рот конфету и на четвереньках выполз из шатра.

— Идемте, — бодро сказал он. — Мы покажем вам библиотеку.

Итак, Льюис получил должность. Она оказалась донельзя необременительной; у него была очаровательная комната, свободное расписание и место за столом сэра Фрэнсиса. Во второй вечер у Льюиса возникли сложности с силлабабом,[37] в который добавили крыжовник, однако он сумел оставить без внимания сверкающие буквы и как ни в чем не бывало улыбался остротам хозяина дома.

А библиотека оказалась настоящей сокровищницей.

Она и вправду по большей части состояла из эротических произведений — скорее эклектичных, нежели извращенных. Льюис обнаружил великолепный экземпляр первого перевода «Камасутры» на английский. К тому же библиотеку, несомненно, давно пора было привести в порядок: «Путешествия Гулливера» бились за место на полке с трудами по Каббале или но архитектуре, или с «Книгой мучеников» Фокса, или с «Любовными элегиями» Овидия. Нашлись в библиотеке и несколько самых настоящих древних свитков и кодексов: «Вакханки» Еврипида второго века и примерно такие же старинные «Лягушки» Аристофана.

Но среди всего этого богатства затесались и фальшивки, самая занятная — алхимический трактат, якобы написанный Аристотелем; выполнены они были хорошо, их явно делал человек, у которого в распоряжении имелся изрядный запас очень старого папируса и который владел несколькими хитроумными рецептами изготовления аутентичных чернил. Льюис узнал руку одного фальсификатора, работавшего в прошлом веке и ориентировавшегося на рукописи Иоанна Евгеника.[38] Этот неизвестный русский был своего рода знаменитостью среди торговцев поддельными документами; Льюис, отметив, что в молодости сэр Фрэнсис побывал в России, предположил, что ему могли продать много фальшивок работы того же мастера.

В конце недели Льюис уселся за искусно спрятанный полевой передатчик и отправил сообщение:

«ДЭШВУДСКАЯ МИССИЯ ПРОТЕКАЕТ УСПЕШНО. ПОЛУЧИЛ ДОСТУП В БИБЛИОТЕКУ. ИНВЕСТОРАМ КОМПАНИИ БУДЕТ ИНТЕРЕСНО! ПОТРЕБУЕТСЯ ДВА РУЛОНЧИКА ПАПИРОФИКСА И ОДИН — ПЕРГАМЕНФИКСА. ПРОШУ ВЫСЛАТЬ БЛИЖАЙШЕЙ ПОЧТОЙ. ОДНАКО НИКАКИХ ПРИЗНАКОВ КВЧ ЗАГАДОЧНОГО ЭЛЕВСИНСКОГО СВИТКА КВЧ НЕ ОБНАРУЖЕНО. И ВООБЩЕ НИКАКИХ ОРГИЙ. ИНФОРМАТОР ОШИБСЯ?»

Час спустя пришел ответ — сверкающими желтыми буквами:

«ПАПИРОФИКС И ПЕРГАМЕНФИКС ВЫСЛАНЫ. ЛЬЮИС, ИЩИТЕ ВНИМАТЕЛЬНЕЕ».

— Великолепный бекон, милорд, — сказал Льюис за завтраком.

— А? — Сэр Фрэнсис отвлекся от созерцания няни, которая пыталась накормить его отпрыска кашкой. — А. Здесь хорошие свиньи.

Льюис задумался, как бы легко и непринужденно перейти от свиней к интересующему его предмету, но так и не смог ничего изобрести.

— Милорд, поскольку сегодня суббота, я попросил бы позволения не работать, чтобы прогуляться по парку, — произнес он.

— Что? Ах да, конечно! — отозвался сэр Фрэнсис. — Да, вам понравится. Человек с классическим образованием найдет там много достойного внимания, — добавил он, подмигнув так искусно, что его малютка–дочь была просто зачарована и прямо за столом принялась неистово практиковаться в подмигивании, пока няня не урезонила ее ледяным взглядом.

Льюис ускользнул после завтрака и надеялся плодотворно провести день, высматривая подозрительные места, где мог быть спрятан свиток, однако он дошел всего–навсего до храма Венеры, как перед ним словно из–под земли выскочил сэр Фрэнсис.

— Вот вы где! Мне пришло в голову, что вам, пожалуй, понадобится проводник, здесь есть что посмотреть! — радушно воскликнул он.

— Вы так добры, милорд, — проговорил Льюис, пытаясь скрыть раздражение.

— Что вы, что вы! — Сэр Фрэнсис с некоторым смущением откашлялся и продолжил: — Начнем! Храм Венеры. Обратите внимание на статую, сэр.

— На которую? — учтиво осведомился Льюис, поскольку ведущий к храму склон, устланный яркими осенними листьями, украшали добрых три десятка статуй: мальчики со щитами, всевозможные фигурки фавнов, нимф и амуров и что–то подозрительно похожее на садовых гномов.

— На саму Венеру, — сказал сэр Фрэнсис и повел Льюиса к вершине. — На ту, которая стоит в храме. Выполнена куда лучше, чем все эти мелкие фигуры, однако, клянусь Богом, я заполучил ее по бросовой цене. Одна гипсовая мастерская в Генуе разорилась и распродавала все изделия. Это, сэр, копия Венеры Медицейской; и неплохая, не правда ли?

— Весьма и весьма, — отозвался Льюис, гадая, не уводит ли его сэр Фрэнсис подальше от чего–то важного.

Сэр Фрэнсис сделал шаг назад и поднял руку, указывая на купол храма.

— А вон там — видите? Посмотрите внимательно. Различить отсюда довольно трудно, но на самом деле там Леда с Зевсом в обличье лебедя.

Льюис тоже сделал шаг назад и посмотрел.

— О, — проговорил он. — О да. Что же, вид у нее, несомненно… гм… счастливый.

— Мне кажется, скульптор превосходно передал сочетание экстатических спазмов и благоговения перед божеством, — заметил сэр Фрэнсис. — Жаль, что нельзя снять ее и поставить внизу, где ее было бы лучше видно, но… впрочем, возможно, это и к лучшему. Неловко показывать такое детям.

— Полагаю, неловко, да.

— А здесь у нас Венерина обитель, — продолжал сэр Фрэнсис. — А вон та статуя — Меркурий, видите? Ироническое напоминание для беспечного юношества. Обратите внимание на множество изящных намеков на Венерин прелестный портал блаженства, или, как его иногда называют, сами Врата Жизни, откуда вышли мы все.

— Будоражит воображение, милорд.

— А вот там, вдали, храм нимфы Дафны, — указал сэр Фрэнсис. — Надо бы немного подстричь лавры, чтобы более изысканно оттенить здание. Я построил его в дни увлечения друидизмом.

— Прошу прощения?

— Когда–то я собирался почитать деревья, — пояснил сэр Фрэнсис. — Обратился к Стакли — вы его знаете, он верховный друид — за посвящением и прочим. Мне, как водится, дали благословение посадить рощицу; но потом на меня разозлились и лишили благословения. Что за люди — ни малейшего чувства юмора!

— По крайней мере, в восемнадцатом веке, — пробормотал Льюис.

— Так или иначе, я не вижу, чему поклоняться в обычных деревьях, — продолжал сэр Фрэнсис. — Не слишком веселая компания, а? — Он пихнул Льюиса локтем. — И с франкмасонами то же самое — я всегда старался вести себя с ними как следует, но, право слово, никогда не мог сделать серьезное лицо! Полагаю, сэр, я вас ничем не обидел? — Ну что вы, ничуть.

— Должно быть, мне следовало сначала выяснить, христианин ли вы, — заметил сэр Фрэнсис.

— Честно говоря, я причисляю себя к язычникам, — признался Льюис. — Хотя среди моих друзей есть христиане.

— О, и среди моих тоже! Сам я никогда не смеялся над Христом, право слово; я не могу мириться с церковью как с институцией. Отвратительные, жестокие, самодовольные, алчные лицемеры! Однако посмотрите на мою церквушку вон там, на холме, — что вы о ней подумали, а, сэр?

— По правде говоря, я удивился, при чем тут золотой шар, — признался Льюис.

— Он олицетворяет солнце, — пояснил сэр Фрэнсис. — На мой взгляд, этот символ куда более подобает Свету Мира, разве не так? Однако кое–кто, разумеется, обиделся. Хотя, по всей видимости, я сам все испортил — ведь я устраиваю там веселые попойки, церковь, знаете ли, внутри пустая, одни скамьи. А потом я как–то раз выходил оттуда, поскользнулся и едва не сломал шею… Нехорошо, нехорошо! — Он принялся хихикать с притворным смущением. — А видели бы вы, какое лицо сделалось у нашего викария!

Они прошли немного дальше, и сэр Фрэнсис показал на озеро с лебедями и настоящей флотилией из маленьких корабликов, которые во время пиршеств разыгрывали морские сражения. («Хотя в последний раз начался пожар, всюду летали горящие ошметки, так что из пушек мы не палили уже давным–давно!») На островке посреди озера стояло еще одно нелепое зданьице, тоже окруженное толпой статуй.

— Немного похоже на храм Весты в Риме, — заметил Льюис. И поспешно добавил: — По крайней мере, до того, как он превратился в развалины.

— А! Значит, вы обратили внимание? — воскликнул сэр Фрэнсис. — Замечательно! Видите ли, я его так и задумал. Вы настоящий ученый, сэр. Я сам как–то раз зарисовал руины. В молодости нежно любил римскую классику. И до сих пор считаю, что их религия едва ли не самая разумная из всех, какие только придумывали люди.

— Вы знаете, мне это тоже приходило в голову, — сказал Льюис.

— Правда? — Сэр Фрэнсис повернулся к нему, определенно сияя. — Их боги, знаете ли, так похожи на нас — обычные люди, со своими недостатками и семейными раздорами. Одни довольно–таки страшные, зато другие просто очаровательны. Этот грязный глупый мир скорее был создан именно такими богами, чем неким далеким Совершенством, парящим в эфире. Или вы думаете иначе?

— Мне тоже всегда так казалось, — поддержал его Льюис, с тоской вспомнив своих предков–людей. Он пристально взглянул на сэра Фрэнсиса и решил забросить удочку. — Конечно, у простого смертного в античности не было особых надежд на загробную жизнь…

— Вовсе нет! — возразил сэр Фрэнсис. — А как тогда понимать Элевсинские мистерии?

Льюис набрал побольше воздуху и возблагодарил Меркурия, покровителя интриганов.

— А как их вообще можно понимать, милорд? Элевсинские ритуалы нам неизвестны, поскольку посвященные клялись хранить тайну, — заявил он.

— Ха! Я бы вам рассказал, чего стоят клятвы хранить тайну, — покачал головой сэр Фрэнсис. — Люди болтают, несмотря ни на какие обеты. Вечную жизнь смертным предложили задолго до того, как святой Павел с приятелями предъявили свои права на эту идею.

Истинная правда, подумал Льюис, припомнив процесс обретения бессмертия в Компании.

— Так говорят, милорд, но, увы, у нас нет ни малейших доказательств, не так ли?

— Может быть, и так, — мягко проговорил сэр Фрэнсис. — Если бы я сказал вам, что в Италии есть некие священные рощи, в которых по сей день пляшут сатиры, вы бы решили, что я сошел с ума; однако я видел нечто очень похожее. Ах, и нимф я тоже видел!

Льюис изо всех сил старался выглядеть человеком весьма многоопытным.

— Ну, если уж на то пошло, я бы мог показать вам парочку нимф даже здесь, в Англии, — сообщил он, попытавшись подмигнуть и толкнуть собеседника локтем.

Сэр Фрэнсис хлопнул его по спине:

— Не сомневаюсь! Нет, право, пора нам проводить очередное собрание ордена. Если хотите, я за вас поручусь.

— Ах, сэр, как вы добры!

— Ничуть, — ответил сэр Фрэнсис с видом глубочайшего удовольствия. — В наших рядах давно не хватает свежей крови. Я пошлю за Уайтхедом в Твикенхем, он все устроит.

Льюис поглядел на коробку с фрагментами и печально покачал головой. Порнографический папирус находися в ошеломляюще скверном состоянии, почти таком же, в каком впоследствии обнаружат свитки Мертвого моря, хотя здесь повреждения, судя по всему, были вызваны недавним актом насилия. Хуже того, некоторые мелкие клочки оказались чем–то склеены, и не крыжовенным вареньем. Льюиса замутило от внезапной догадки об обстоятельствах отъезда его непосредственного предшественника.

— Ну что же, посмотрим, удастся ли нам привести все в порядок, — пробормотал он себе под нос и принялся за крупные куски. — Три нимфы, пять сатиров и… может быть, лошадь? И флейтист? И много виноградных лоз. Три комплекта разрозненных, гм, частей. Фрагмент… утки?

Нахмурившись и прикусив язык от глубокой сосредоточенности, Льюис разглядывал кусочки всевозможных частей тела в самых невероятных положениях. Он начал собирать пазл со скоростью, на которую способен только киборг.

— Это сюда… он туда, она сюда и… Нет, по–моему, это анатомически невозможно — или нет? Ага. Но если эту ногу поднять вверх вот так… нет, это локоть… Ого, это же кентавр! Хорошо, так гораздо логичнее. Что же я раньше не сообразил!

Дверь в библиотеку открылась, впустив порыв сквозняка и сэра Фрэнсиса. Льюис прихлопнул растопыренными пальцами собранную сцену оргии, не дав ей разлететься по столу.

— Вот вы где, Оуэнс, — произнес сэр Фрэнсис. Говорил он как–то нерешительно.

Льюис вскинул на него взгляд, но сэр Фрэнсис не ответил на него, а стал, приближаясь к столу, пристально всматриваться в папирус.

— Ну что ж! Г–хм. Каким замечательным делом вы заняты! Да, состояние, в котором он находился, было поистине плачевным. Надо было мне давным–давно этим озаботиться. Однако же в последние годы я был занят тем, что самолично подносил дары Венере, а не читал о том, как это делали другие. Так ведь?

— Мудрое решение, милорд.

Сэр Фрэнсис выдвинул стул, сел к столу и некоторое время молча смотрел, как Льюис продолжает собирать обрывки.

— Помню, как я получил этот папирус, словно это было вчера, — проговорил сэр Фрэнсис. — Я осматривал Наксос. Проводником моим оказался человек очень сметливый, мог добыть все что угодно. Девушки — беленькие или черненькие, пухленькие или худенькие, под любое настроение, и самые лучшие дома, где можно было, знаете ли, выпить чего желаешь — и вина, и эликсиров покрепче. Захочешь посмотреть храмы — он и их разыщет, и, стоило мне лишь намекнуть, что меня интересуют древности, как, Богом клянусь, сэр, он показал мне…

— Одну лавчонку? — предположил Льюис, тщательно, тоненькой кисточкой, нанося папирофикс из простой баночки. Он совместил края двух фрагментов. Они соединились настолько идеально, что невозможно было различить, где их склеили. — Темную дверцу в дальнем конце извилистого переулка?

— Только поглядите! Право, сэр, вы настоящий книжный доктор!…Но нет, это была вовсе не лавчонка. Видел я подобные места — там ради прибыли так и рвутся продать юному недоумку, впервые путешествующему по Европе, подлинную Гомерову лиру или настоящие лавры Цезаря. Подлинников там нет, даже не сомневайтесь. Нет… это было совершенно другое место.

Льюис молчал, дожидаясь продолжения. Он поднял взгляд и увидел, что сэр Фрэнсис смотрит в окно, где осенний лес уже показывал черные ветви сквозь разлетающееся золото с багрянцем.

— Тот человек повел меня вверх, к вершине горы, — заговорил сэр Фрэнсис. — Горы из золотого камня, лишь слегка прикрытого зеленью, — там росли маленькие скрюченные каменные дубы и какая–то трава, которая благоухала на солнце. А какое было солнце! Белое, как бриллиант, ясное, жаркое. Солнце рассветного мира. Прозрачный воздух, а над головой голубой купол, такой глубокий, что в нем впору утонуть. Так вот, тропка была не шире козьей, и мы карабкались по ней добрый час, и как же я ругал проводника! А он все показывал на крошечный белый домик далеко вверху, одинокий и на вид заброшенный. Я шел за проводником и, можете представить себе, как был зол, когда мы наконец добрались до домика. Наверху оказалось немного лучше — там росло огромное старое фиговое дерево, которое отбрасывало приятную тень. Я бросился в прохладу, задыхаясь, и тут мимо пролетел орел — на уровне глаз, сэр, — а море далеко внизу превратилось в синюю дымку с крошечными крупинками кораблей, снующими туда–сюда. Я слышал доносившееся из дома бормотание, но больше никаких звуков — даже птичьи крики и жужжание насекомых и те стихли.

Было, знаєте ли, очень похоже на сон, и стало еще больше похоже, когда я поднялся на ноги и вошел в дом. Там, в прохладе и темноте, на меня посмотрела вереница древних лиц. Это были лишь головы статуй, выставленные в ряд на полке, но, честное слово, поначалу я принял их за живых людей, беседе которых я, вероятно, помешал. Мой проводник представил меня старику и его дочери. Он когда–то, очевидно, был ученым, копался в руинах, чтобы пополнить свою коллекцию, а теперь остался без гроша и, когда удавалось найти покупателей, распродавал лучшие образцы. Его дочь оказалась красавицей. Настоящая гречанка, гордая и сероглазая. Поднесла мне кружку холодной воды — с грацией Гебы. Так вот, мы решили заключить сделку. У меня был тугой кошелек — глупо, конечно, носить деньги при себе в такой стране, но юных идиотов хранит какое–то особое божество или кто–то в этом роде. Старик тут же продал мне свитки. Его дочь вынесла несколько расписных ваз, некоторые очень изящные, и я купил себе пару. Потом велел проводнику спросить, нет ли еще. Они перекинулись парой фраз — отец с девушкой, — и наконец она поманила нас за собой. Мы прошли через дом и очутились на заднем дворе. Там находился источник — он журчал по скале — и что–то вроде галереи, которая соединяла заднюю часть дома с гротом. Грот был затенен виноградной лозой, с которой свисали маленькие зеленые грозди. Благословенный покой. Чаровница–ахеянка повела меня в сумрак, и я уже решил проверить, не удастся ли сорвать поцелуй, и тут — клянусь жизнью и честью, сэр! — я узрел бога.

— Что же вы увидели? — заинтригованный, спросил Льюис.

— Думаю, когда–то это наверняка был небольшой храм, — ответил сэр Фрэнсис. — Я сразу почувствовал, что место это священно. В дальней части грота виднелся рельеф, вырезанный прямо в скале: Дионис со всей своей свитой из сатиров и нимф, спасающий Ариадну. Изображение очень грубое, но, сэр, право слово, художник был мастер портретов. Вакханты казались такими веселыми, что так и тянуло рассмеяться вместе с ними, — а это юное божество, одновременно и бессмертное, и человечное, которое так ласково улыбалось бедной девушке, — ведь ее соблазнили и бросили на острове! Дионис протягивал руку, чтобы спасти ее, и в сострадании своем даровал ей золотой венец вечной жизни. Сэр, это было откровение. Таким и должен быть бог, сказал я себе, — дикая радость плоти и крови! А поскольку он плоть и кровь, у него достанет щедрости спасти нас, жалких людишек, от смертной участи. Я был готов на все, лишь бы купить этот рельеф, но мне его не собирались отдавать. Ни в коем случае. Девушка привела меня, только чтобы показать несколько бронзовых фигурок — они лежали там на полу, так как в домике не хватало места. Я жестами показал, что хочу отколоть рельеф от стены; девушка прекрасно поняла, что я имею в виду, и наградила меня таким взглядом, что у меня кровь едва не застыла в жилах. Вы сочтете меня недоумком, сэр, но я расплакался. По ночам я никогда не смыкаю глаз, но так и вижу этот грот. Я много раз заказывал себе изображения этого бога у вполне приличных художников и купил несколько статуй и картин, но ни одна из них не может сравниться с ликом, который я видел тем солнечным утром в юности. И я не могу не верить в то, что тем утром на краткий миг я покинул пределы этого мира и вышел в царство невыразимого.

— Увлекательная история, милорд, — сказал Льюис. Он посмотрел на клочки бумаги на столе — обрывки давно умершей фантазии.

«Насколько у них другое восприятие, совсем не как у нас. Как бы мне хотелось…»

— Увы, я пришел сюда не для того, чтобы рассказать вам ее, — продолжал сэр Фрэнсис со смущенным видом. — Когда достигаешь моих лет, прошлое руководит настоящим; в свое время, мальчик мой, вы это поймете. Я… гм… не сумел устроить празднество. Так или иначе, празднество посвящения в орден у меня точно не получится. Пол болеет, а наш приятель доктор Франклин выражает сожаление, но сообщает, что у него дела: не сомневаюсь, он по–прежнему надеется получить какую–то выгоду из этой стычки с американцами.

— Прекрасно понимаю, — кивнул Льюис.

— Бьют слишком поглощен садоводством… Монтагю прислал письмо, что прибыл бы непременно, но должен развлекать гостя. Вы слышали об Омаи, дикаре из южных морей?[39] Его привез для забавы капитан Кук, и теперь он бывает в лучших домах. Я сказал: «Берите его с собой, мы примем в орден благородного дикаря!» Но похоже, сейчас у него каждая минута расписана — всякие приемы в саду… ну вот. Сами видите.

— Разумеется, — согласился Льюис. — Ну что ж, в другой раз.

— Да, конечно! По правде говоря, сэр… — Тут сэр Фрэнсис оглянулся на дверь и понизил голос: — Я подумал еще кое о чем — это было бы таинство даже для более избранного круга. Мы давно такого не устраивали; однако то и дело возникает необходимость, и я подумал, что вы настолько подходящий неверный…

Льюис, не веря своему везению, отложил кисточку и подался вперед.

— Это ведь не имеет никакого отношения к некоему обряду, о котором мы беседовали в саду, не так ли?

— Да! Да! Вы меня понимаете! — Лицо сэра Фрэнсиса просияло.

— Думаю, да, милорд. Доверьтесь мне, вы можете полагаться на мою сдержанность, — заявил Льюис, потирая нос.

— О, хорошо. Хотя, вы знаете… — Сэр Фрэнсис наклонился к нему и заговорил так тихо, что, не будь Льюис киборгом, он не разобрал бы ни словечка. — Вряд ли получится так… гм… весело, как службы в аббатстве. Возможно, сначала мы устроим небольшой обед, просто чтобы разогреться, но затем все станет достаточно серьезно. Надеюсь, вы не будете разочарованы.

— Уверен, что не буду, — ответил Льюис.

Когда сэр Фрэнсис удалился — несколько раз подмигнув, пихнув Льюиса в бок и сипло объявив, что следует хранить строжайшую тайну, — Льюис вскочил и станцевал чечетку.

На следующей неделе в поместье царила суета, которая стороннего наблюдателя не навела бы на мысль о чем–то необычном, однако обитатели дома понимали, что готовится нечто значительное. Сэр Фрэнсис отправил свою нынешнюю любовницу с детьми и няньками в Бат, обменявшись с ними на прощание множеством телячьих нежностей. В одну из ночей прибыли и гости — сводный брат сэра Фрэнсиса Джон и пожилой джентльмен, оказавшийся руководителем кафедры гражданского права.

Льюис, мирно склеивая древний эротико–акробатический этюд, между делом сканировал дом и по крупицам собирал сведения. Он выяснил, что швее задали много срочной работы, поскольку чей–то костюм не надевали три года и теперь он не налезал. С близлежащей фермы доставили поросенка, который набедокурил в огороде, о чем сокрушалась кухарка; затем сэр Фрэнсис спустился в кухню и заколол поросенка, довольно–таки неумело, судя по визгу бедного животного и по жалобам прачки, которой пришлось выводить пятна крови с хозяйской одежды. Садовника услали за чем–то с тачкой и лопатой, и он весь день отсутствовал, а по возвращении ворчал; лакей и дворецкий погрузили стол и несколько стульев на телегу и куда–то отвезли.

Льюис накладывал пергаменфикс на рукопись, претендующую на раскрытие тайн весталок, и вдруг заслышал звуки рожка, которые возвещали о прибытии экипажа. Льюис просканировал окрестности — да, по аллее ехала коляска с пятью… нет, с шестью смертными.

Он отложил кисточку и закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться.

Перезвон металлических ободов по щебенке — ужасно, зубодробительно четкий. Гулкий грохот копыт, замедлившийся до раздельного «цок–цок–цок», словно последние капли ливня, и контрапунктом — шарканье ног по мраморному полу внизу.

Бабах! Похоже, сэр Фрэнсис не умел обращаться с дверью и мог лишь распахивать ее настежь.

— Дамы! Дамы, мои чаровницы, мои красавицы, добро пожаловать, добро пожаловать все и каждая! Милая миссис Дигби, как давно мы не встречались! Как вы поживаете? Клянусь Венерой и ее сынишкой, дорогая, вы прямо цветете!

— Ха, милорд, благослови вас Бог, ну и мастер же вы льстить!

— Ну что вы, душенька. Сьюки! Красотка Бесс! Вот моя рука, дамы, соблаговолите сойти, подберите подол… И снова добро пожаловать… Ах, Джоан, и ты тоже приехала! Мы так по тебе скучали. Дай поцелую, любовь моя… А это кто? Новый розанчик в букете?

— Это наша юная мисс. Она с нами недавно. Мы решили, что она подойдет для… — Дама перешла на шепот, но Льюис разобрал слова: — Сами знаете для кого.

— Ага! — Сэр Фрэнсис тоже заговорил тише. — Позволь поцеловать тебя, прелестное дитя, без всякой задней мысли. Добро пожаловать! А где же мистер Уайтхед?

— Сейчас возьму шляпу и…

— Два слова на ушко, милорд. Он не в себе, в обморок падал, перепугал нас до смерти. Сьюки дала ему джину и привела в чувство, но он белехонек, будто…

— Знаю, душенька, знаю, но… А, вот вы где, Пол! Ну вы и негодяй — позволили себе лишиться чувств в карете, полной красавиц! Что? Право, вы словно лосось на нересте. Не можете дождаться ночи, да?

— Дайте–ка, голубчик, я вас под локоток…

— Глупости. Я превосходно себя чувствую…

— Бесс, бери его под другой локоток… Пойдем в кроватку, полежим немножко перед обедом, да, мой сладкий?

— Наверное, так лучше…

— Да, дадим этому необузданному жеребцу передохнуть перед следующим забегом. Джон! Попросите миссис Фиттон приготовить укрепляющий настой.

— Сию минуту, милорд.

Голоса зазвучали ближе — компания вошла в дом, — но приглушеннее и неразборчивее. Льюис отодвинул стул от стола и повертел головой, пока не нашел положение, в котором опять все слышал.

Сэр Фрэнсис снова шептал:

— Бедняга очень плох. Следовало сделать все раньше.

— Две недели назад, когда наезжал в Лондон, выглядел он получше. Вон благоверный моей сестры, он точно так же — на Рождество был здоровехонек, а в Богоявление уже и схоронили. Ну, станем уповать на лучшее, как говаривала моя матушка, милорд. Как вам девица?

— Под вуалью не видно, но вроде бы хорошенькая. Она изучила все… э–э–э?

— Да, милорд, и не сомневайтесь. Мальчик–то у вас есть?

— И превосходный! Скоро сами увидите.

— А, хорошо, а то ведь тот молодой джентльмен мне совсем не глянулся…

Льюис чихнул и сбился, к тому же со стола улетел кусочек весталок. «Тьфу, пропасть», — пробормотал библиотекарь. Он встал на четвереньки, чтобы вытащить обрывок, в очередной раз задумавшись, что же приключилось с его предшественником.

Однако всяческое беспокойство быстро улетучилось, сменившись надеждой и предвкушением праздника. За обедом будут лишь старики и прелестные сговорчивые дамы! Неужели его невезению конец — хотя бы на один–единственный вечер?

Он отреставрировал весталок и занялся приклеиванием корешка к экземпляру «Нового описания Мерриленда, или Земли Радости»,[40] когда в библиотеку вошел дворецкий сэра Фрэнсиса с перекинутым через руку плащом.

— Прошу прощения, сэр, но милорд просит вас выйти в сад. Вы должны надеть вот это. — Он развернул плащ, у которого оказался просторный капюшон.

— А, костюмированный бал, не так ли? — Льюис взял плащ и набросил его на плечи.

Капюшон тут же упал ему на глаза. Джон без тени улыбки поправил его.

— Если можно так выразиться, сэр. Вы могли бы выйти через восточную дверь.

— Бегу–бегу! Я сейчас, — отозвался Льюис и, сгорая от нетерпения, кинулся вниз.

В саду он увидел группу людей в таких же плащах, ближайший из которых его поприветствовал, — по голосу оказалось, что это сэр Фрэнсис:

— Это вы, юный Оуэнс? Мы тут как раз дожидаемся дам, благослови их Бог. А, вот и они!

И правда — из–за угла дома выходила процессия. Льюис увидел пять фигур в плащах, первая из них несла в высоко поднятой руке факел. Джентльмены низко поклонились. Льюис последовал их примеру.

— Богиня, — произнес сэр Фрэнсис. — Мы, смертные, с почтением приветствуем тебя, долгожданную. Молю, яви нам свою милость!

— Ты получишь мою милость, смертный, — ответствовала дама с пылающим факелом. — Приди ко мне в святилище, и я это, как его, приобщу тебя к моим таинствам.

— Улюлю! — еле слышно выдохнул профессор–юрист.

Он весело толкнул Льюиса под ребра. Локоть у него оказался довольно острый, и Льюису было больно. Однако все неприятности забылись, когда к нему приблизилась невысокая фигурка в плаще и взяла его за руку.

В пару каждому джентльмену досталась дама. Сэр Фрэнсис взял под руку факелоносицу и повел их в темноту торжественной процессией, словно компанию пожилых ряженых Гаев Фоксов. Стройная вереница распалась лишь однажды, когда один из джентльменов споткнулся и закашлялся; все остановились и подождали, пока он придет в себя, а затем двинулись дальше.

Льюис, ненадолго включив инфракрасное зрение, увидел, что процессия движется к высокому холму, на котором находилась церковь Золотого Шара. Внимание его сосредоточилось на девушке, которая шла рядом. Пальцы у нее были теплые, юная, премило сложенная, она ступала легко. Льюис гадал, какое у нее лицо.

Процессия не стала подниматься на холм, а обошла его вокруг. Льюису наконец удалось отвлечься от девушки настолько, чтобы заметить впереди еще одну церковь, словно вкопанную в холм. Когда они подошли ближе, Льюис увидел, что это всего лишь фасад из песчаника, выстроенный, чтобы замаскировать вход в туннель.

«Знаменитые Пещеры Адского Пламени!» — подумал Льюис, и сердце у него забилось чаще.

Они вошли в ворота и оказались в длинном туннеле, прорубленном в меловой породе; здесь им пришлось перестроиться и идти по одному. Льюис, к собственному изумлению, обнаружил, что сердце его стало колотиться еще сильнее — словно от самой настоящей паники; ему пришлось собрать все силы, чтобы не растолкать вереницу и не броситься прочь. Он просканировал породу над головой — сырой мел, весь в трещинах, того и гляди обвалится. Бояться этого места можно было по тысяче объективных причин, и нечего вызывать демонов из подсознания…

Шедшая за спиной миниатюрная девушка подалась вперед и пожала Льюису руку. Ему сразу стало легче.

Они постепенно спускались вглубь холма, минуя ниши, вырубленные в левой стене, а затем круто повернули — Льюису показалось, что они описали полный круг. Было темным–темно, только впереди горел факел, было тихо, и сыро, и холодно, как в могиле. Еще один длинный прямой спуск, затем запутанный лабиринт, в котором разве что киборг мог с легкостью ориентироваться. И наконец, впереди показался свет и Льюис уловил запах съестного.

Они вышли в просторный зал, озаренный пылающими факелами. У дальней стены совершенно неподвижно стояли четыре фигуры. На всех были черные покрывала, длинными прямыми складками ниспадавшие с макушки почти до самого пола. На всех были маски. Две — черные и безликие; две расписаны черным и золотым наподобие голов насекомых.

Посреди зала, совершенно неуместный, стоял стол, накрытый на десять персон.

— Сделаем перерыв в наших торжествах! Друзья мои, отужинаем в преисподней! Хотя я вам обещаю, что Танталовых мук вы не изведаете. Помните Тантала, а? В Аиде? Поняли, в чем соль?

— Какой вы, милорд, однако, затейник, — суховато заметила дама с факелом.

Она отбросила капюшон и оказалась грациозной женщиной среднего возраста с неестественно рыжими волосами цвета пламени. Но какой бы она ни была раскрашенной, напомаженной и задрапированной, в ней сохранился определенный шарм.

Все участники процессии сняли плащи, и Льюис заморгал от удивления. Все джентльмены, кроме него самого, были в белых камзолах и панталонах, а также в диковинных мягких шляпах синего и красного цвета с вышитыми спереди словами «любовь» и «дружба». Дамы оказались в белых открытых платьях, скроенных на древнегреческий манер, — все, кроме самой юной, которая, как и Льюис, была в обычной уличной одежде. Лицо ее, однако, по–прежнему скрывала вуаль.

— Холодно тут, — пожаловалась пышнотелая девица не самой первой молодости. — Почему нельзя было сделать то же самое в аббатстве? Там всегда так славно. Помните, как мы там веселились?

— Я понимаю, моя милая, тысяча извинений… — сказал сэр Фрэнсис. — К сожалению, в аббатстве уже не так удобно, как раньше…

— И нечего нам заниматься священными обрядами в непотребных местах, Сьюки Фостер, так что заткнулась бы ты, а? — одернула ее госпожа. Она бросила на сэра Фрэнсиса несколько озабоченный взгляд. — Голубчик, а подушечки мне под зад не найдется? На алтаре ведь холодно, да и жестко!

— Мы обо всем позаботились, дорогая Деметра, — заверил ее сэр Фрэнсис.

— Очень любезно с вашей стороны, владыка Гермес, — отвечала дама. Оглядев собравшихся, она заметила Льюиса. — Смотри–ка! Это тот самый?..

— Да, — подтвердил сэр Фрэнсис.

— Ну и красавчик же! — Деметра потрепала Льюиса по щеке.

— Может быть, мы сядем? — предложил старичок–профессор. — После такого перехода ногу у меня так и дергает.

— Да, прошу вас, — слабым голосом проговорил Уайтхед. Он был зеленовато–бледный и весь в поту, что омерзительно подчеркивал шутовской наряд. Льюис просканировал беднягу и поморщился: болезнь у смертного вступила в критическую стадию.

Все зашелестели, зашаркали и расселись. К своему огорчению, Льюис оказался очень далеко от миниатюрной девушки под вуалью. Фигуры в масках, которые до сей поры стояли неподвижно, словно статуи, пробудились к жизни и стали в жутковатом молчании прислуживать за столом. Из бокового прохода вынесли целого жареного поросенка, а также блюдо с фруктовой подливой, несколько караваев ячменного хлеба и устрицы. Из серебряных ваз разливали шоколад.

— А вина не будет? — разочарованно протянул профессор. Сэр Фрэнсис с мадам Деметрой наградили его одинаковыми укоризненными взглядами, и он смешался и пробормотал: — Ну да, простите, запамятовал.

Льюис, голодный, замерзший и подавленный, опрометчиво отхлебнул шоколада и тут же почувствовал прилив теоброминового воодушевления.

Они отобедали. Возможно, чтобы компенсировать отсутствие хмельного веселья, смертные принялись оглушительно гомонить, то и дело заливаясь хохотом и отпуская сальные шуточки, заставлявшие Льюиса краснеть из–за девушки под вуалью. Та сидела на дальнем конце стола и молчала почти все время, за исключением одного момента, когда она попробовала приподнять вуаль и мадам Деметра рявкнула:

— Эй, там! Тебе велено закрывать лицо!

— А как мне тогда поесть–то, чтоб меня черт побрал? — возразила девушка.

— Тряпку оттягивай вперед и бери по чуть–чуть, как положено леди, — объяснила ей Сьюки. — Я так и делала, когда была на твоем месте.

Девушка больше ничего не говорила, только сложила руки, изобразив статую скорби. Льюис, который допивал вторую чашку шоколада и чувствовал, что его нервы киборга уже определенно находятся под влиянием теобромина, страстно ее разглядывал. Он счел ее очаровательной. И задумался о том, нельзя ли спасти ее и вернуть на путь добродетели.

«Как бы это сделать? В бюджете вечно не хватает денег. Да и засмеют меня. А что, если пойти в игорный дом? Я умею считать карты. Это, конечно, запрещено, но ведь оперативники уровня кураторов постоянно так делают — зарабатывают себе на карманные расходы. Да и сам Ненний, кстати. Выиграть столько, чтобы выкупить ее и подарить ей, ну, скажем, лавку. Бедное дитя…»

— Мальчик мой, отведайте еще этой прекрасной свинины! — проревел сэр Фрэнсис и потянулся через весь стол, чтобы шлепнуть Льюису на тарелку кусок мяса. — Вы ведь даже не попробовали подливы! Она восхитительна!

— Спасибо! — закричал в ответ Льюис, отстраняясь, чтобы дать слуге плеснуть на мясо несколько ложек густого фруктового соуса.

Затем Льюис снова придвинулся к столу, взял ложку и принялся поглощать подливу, хотя и понимал, что надо бы поесть твердой пищи.

Однако не успел он положить ложку, как перед глазами вспыхнули красные буквы, пляшущие и искаженные, словно при мигрени: «НАБЛЮДАЕТСЯ ТОКСИЧЕСКАЯ РЕАКЦИЯ».

— Великий Аполлон! — простонал Льюис. Взглянув в тарелку, он в промежутках между красными вспышками, заслонявшими обзор, различил в тягучей массе несколько крыжовенных зернышек. — Что я с собой сделал?!

Он сидел неподвижно и ждал, когда вспышки кончатся, но они не кончались; Льюис запоздало задумался, не вступил ли теобромин в какую–нибудь неположенную реакцию с той составляющей крыжовника, против которой возражало его органическое тело.

Можете себе представить, с каким ужасом он услышал «дзинь–дзинь–дзинь» ложечкой по бокалу и скрип кресла, когда сэр Фрэнсис поднялся на ноги и возвестил:

— Итак, мои милые! Итак, мои дорогие собратья по откровению! Оставим веселье! Начинаются священные дела!

— Улюлю! — взвизгнул старичок–профессор.

— Если можно, сэр, поуважительнее, — попросила мадам Деметра. — Случай–то торжественный, чтоб вы знали!

— Извините, дорогая, мой энтузиазм…

— …вполне понятен, — перебил сэр Фрэнсис. — Но нам следует помнить, что среди нас новообращенный, который, несмотря на молодость, явил подлинный дух… э–э–э… мистер Оуэнс, вам нехорошо?

Льюис открыл глаза и увидел стремительный круговорот лиц, которые смотрели на него в промежутки между вспыхивающими красными буквами.

— Нет–нет, что вы! — ответил он и выдавил нечто, как он надеялся, похожее на спокойную улыбку.

Улыбка задержалась на его лице дольше, чем он хотел, и Льюису показалось, что она, обернувшись кривой усмешкой, постепенно сползает набок.

— А, тогда хорошо, думаю, мы продолжим. Братья и сестры! Давайте вместе изопьем чашу, которая принесет нам бессмертие! — произнес сэр Фрэнсис, и Льюис обнаружил, что за спиной у него возник прислужник и, наклонившись, что–то ему дал.

Поморгав, Льюис увидел кратер для вина, современную копию, с Дионисом, спасающим Ариадну. Он взял его и отпил. Вода, ячмень, болотная мята… в сознание вплыли воспоминания, дремавшие полторы тысячи лет. Льюис отпил еще.

— Кикеон! — воскликнул он несколько громче, чем намеревался. — Вы даже рецепт соблюли! Прекрасно!

Последовала мертвая тишина, и Льюис понял, что все на него уставились. «Льюис, ты идиот!» — подумал он и кротко передал кратер сэру Фрэнсису. Все прочие пили молча. Когда опустевший кратер наконец поставили в центр стола, сэр Фрэнсис откашлялся.

— Время пришло. Вот мой кадуцей.

Это исторгло у профессора пронзительный смешок, но его быстро одернули сидевшие с обеих сторон дамы.

— Если вы не собираетесь относиться ко всему как положено, нечего было и приходить, — сурово заметила Бесс.

Льюис поглядел сквозь буквы и обнаружил, что сэр Фрэнсис вытащил откуда–то жезл и воздел его. Это и правда был кадуцей, очень искусно вырезанный, чешуйки обвивающих его змей позолочены, а глаза сделаны из граненых каменьев, которые блестели в свете факелов.

— Сейчас я говорю от имени Гермеса, служителя Зевса, — продолжал сэр Фрэнсис. — Я всего лишь исполнитель его бессмертной воли.

— А я — Деметра, богиня всего растущего, — с театральным жестом подхватила дама. — У–у–у, как я устала после богатого урожая, прям с ног сбилась! Усну. Я верю в Зевса, я знаю, что он не причинит вреда моей дорогой дочери Персефоне, которая гуляет по цветущей долине Нисы.

Сэр Фрэнсис знаком показал Льюису, что он должен встать. Льюис вскочил так поспешно, что его кресло с грохотом упало и сам он рухнул бы следом, если бы не прислужник в маске, который его поддержал. Девушка под вуалью тоже встала и вытащила из–за своего кресла корзину.

— Я Персефона, богиня весны, — провозгласила она. — Ух, чтоб меня, какой красивый цветок я там вижу, а уж большой–то! Ну–ка сорву!

Сэр Фрэнсис взял Льюиса под локоть и подвел к темному входу в очередной туннель, напротив того, в который они вошли. Персефона на цыпочках пошла следом, вытащив на ходу факел из держателя в стене. Они прошли несколько ярдов по туннелю и остановились. Персефона глубоко вдохнула и во всю силу своих легких закричала:

— У–ууууу! Какой злой бог влечет меня прочь от солнечного света? У–у–у, помогите, спасите, неужто никто не слышит моих горестных воплей? Зевс, отец мой, где ты?

— Быстро, — шепнул сэр Фрэнсис, и они поспешили во тьму, свернули за угол, за другой, третий, углубились в лабиринт, и Льюис услышал, что впереди шумит вода.

Они вышли в другой зал, поменьше, где стоял низкий каменный алтарь; Льюис едва не споткнулся о него, однако сэр Фрэнсис подхватил его, а под другую руку его взяла девушка. Им удалось войти в следующий коридор, и вскоре они оказались в третьем зале.

— Река Стикс! — объявил сэр Фрэнсис, взмахнув кадуцеем. — Далее Гермес в своих крылатых сандалиях уже не может вас вести. Прочь! Прочь улетает он! Прочь, на вершину Олимпа!

Раскинув руки и совершив балетный прыжок с грацией, поистине удивительной для мужчины его лет, — перед тем как коснуться пола, он умудрился скрестить лодыжки и приземлился так легко, что даже парик на макушке не шелохнулся, — сэр Фрэнсис повернулся и унесся прочь по коридору.

Льюис застыл на месте, глядя ему вслед. Девушка потянула его за рукав.

— Нам велено сесть в лодку, — сказала она.

Льюис обернулся посмотреть. Они стояли на берегу темной реки, которая текла через пещеру. На другом берегу виднелся вход в очередной темный туннель. Перед ними была привязана странного вида лодочка, украшенная изящным, хотя и страшноватым резным узором из черепов и скрещенных костей и выкрашенная черным с золотом.

— Ой, — вздохнул Льюис. — Ага, ну да. А где же Харон?

— Какой такой Харон? — спросила Персефона.

— Паромщик, — пояснил Льюис, жестом изобразив, как отталкиваются шестом.

— А–а–а. Никто мне ничего про паромщиков не говорил, наверно, это вы сами должны нас перевезти, — ответила девушка.

— Точно! Да! Тогда садимся, — сказал Льюис, обнаруживший, что красные вспышки становятся несколько слабее, однако теперь его отчего–то прбирает смех. — Вот моя рука, мадам! Йо–хо–хо и подымем якорь!

— Эй, там, вы часом не чокнутый? — прищурилась девушка сквозь вуаль.

— В полнейшем здравии, прекрасная Персефона! — Льюис прыгнул в лодку и схватился за шест. Он оттолкнулся от дна так сильно, что…

— Господи милосердный, мистер, вы чего?! Вы же…

Лодка вылетела на берег, и Льюис с оглушительным плеском рухнул навзничь в темную воду. Он, истерически хохоча, вынырнул и по–собачьи поплыл к лодке, парик жутковато покачивался на воде.

— Клянусь Аполлоном, я же едва не потонул в Стиксе! Ну, такое со мной впервые, только не зови меня мистером, знаешь ли, по–научному я называюсь просто мист…

Персефона воткнула факел в расщелину скалы, схватила его за ворот и выволокла на берег.

— Ты что, напился?! — свирепо спросила она.

— Вообще–то нет, это все горячий шоколад, он странно действует на нервную систему у нас, ки… у нас, Оуэнсов, — ответил Льюис, стуча зубами: вода была ледяная.

— У–у–у, конец твоим туфлям, и — ну–ка давай сюда этот треклятый шест, надо выудить твой парик. У, к чертям собачьим, надоела мне эта вуаль! — сказала Персефона и сорвала ее.

Льюис затаил дыхание.

Девушка была очень юная, бледная в свете факела, но с румянцем на щеках. Рыжие волосы, глаза не голубые и не зеленые, как обычно у рыжих, а черные, будто река, из которой она его вытащила. Сердце у Льюиса — вовсе не тот механизм, который перекачивал кровь киборга, — болезненно сжалось.

— Мендоса? — прошептал он.

— Че–го?! Что ты еще надумал? — скривилась она. — Неужто блевать нацелился? Видок у тебя такой, будто примерещилось чего!

— Я… ты… ты похожа на одну мою знакомую, — выдавил Льюис. — Я должен извиниться…

По проходу, который вел из пиршественного зала, раскатился гортанный вопль.

— Дитя–я–я–а–а–а–а мое! — выла мадам Деметра, несомненно позаимствовав эти обертоны у мистера Гаррика[41] в Друри–Лейн. — О–о–о–о–у–у–у–у, дитя–а–а мое! Ее похитили! У–у–у, помогите, помогите скорее! Где она, где?!

— Да провались она, — сказала Персефона. — Надо нам идти дальше. Ну давай вставай! Руку дать?

— Пожалуйста… — Льюис позволил ей поднять себя на ноги.

Он стоял, пошатываясь, и думал, неужели она ему мерещится, а девушка между тем сунула ему в онемевшую руку факел, взяла мокрый парик и подхватила корзину. Не дожидаясь его, она зашагала к темному проему. Взяв себя в руки, Льюис захлюпал следом.

Всего через несколько ярдов они оказались в последнем зале с единственным выходом — тем, через который они вошли. Это была маленькая комнатка, очень холодная и сырая и к тому же пустая, если не считать четырехугольного каменного предмета посредине. На одной его стороне виднелась резьба, и Льюис узнал римский саркофаг. Персефона уселась на саркофаг и принялась рыться в своей корзине.

— Хорошо бы тебе снять мокрое–то, — посоветовала она. И вытащила из корзины конец длинного белого полотнища. — Это не бог весть что, зато сухое.

Льюис непонимающе уставился на нее, пытаясь собраться с мыслями. Персефона вздохнула, поставила корзину и стала расстегивать ему жилет.

— Не ври, что не пил. Ну давай, голубчик, никто нам всю ночь возиться не даст, — сказала она. — Слышишь, идут!

— Я Геката, владычица ночи! Я знаю, где твоя дочь, госпожа Деметра!

— Скажи, молю!

— В общем, слышала я крики, понимаешь? Ну и говорю всевидящему Гелиосу, владыке Солнца: «Что за шум? — мол. — Вроде как девицу похищают?» А Гелиос и отвечает: «О, это похищают прекрасную Персефону! Это сделал владыка Аид!» Так и говорит, да!

— Не может быть!

— Да чтоб меня разорвало! Она в Подземном мире и скоро станет Царицей Мертвых!

— Дитя–а–а–а–а–а мое! О Зевс Всемогущий, утешь меня, успоко–ооой!

Льюис стоял как вкопанный и позволял девушке снимать с себя мокрую одежду, пока она не взялась за пояс панталон.

— Я… может, я лучше сам? — промямлил он, хватаясь за застежку и отстраняясь.

— Сам так сам, — равнодушно отозвалась девушка и принялась непринужденно раздеваться.

— Мадам, не тревожьтесь! — раскатился по туннелю мужской голос. — Такова воля всевидящего Зевса!

— Что–о–о–о–о–о? Какое вероломство! Не может быть!

— Ой, сейчас придут… — вздохнула Персефона.

Льюис, прыгая на одной ноге и стаскивая панталоны, обернулся, чтобы ответить, и едва не рухнул, поскольку девушка обнажилась с проворством, порожденным частыми тренировками, и теперь стояла себе, преспокойно причесываясь. Льюис уставился на нее. Девушка этого не заметила.

— Ну знаете, сэр, ужо небеса увидят, что и богиня умеет гневаться! А вот как лишу мир своих щедро–о–о–от! Лишу–лишу! Незрелые злаки зачахнут в полях и смертные перемрут с голоду!

— Приближаются! — воскликнул Льюис. — Боже мой, неужели они придут сюда?

— Не–а, дальше комнаты с алтарем не пойдут, — ответила Персефона. — Это священный грот. Тут ничего и нету, кроме священного свитка.

Льюис наконец сумел снять панталоны. Прижимая их к чреслам, он бочком, по–крабьи пробрался к корзине и принялся шарить в ней, пытаясь найти, чем прикрыться. Он извлек объемистую кипу газа, расшитого цветами.

— Котик, это мне, — сказала Персефона, протискиваясь мимо него, чтобы забрать одеяние.

Обнаженная грудь задела руку Льюиса. Его охватила такая бешеная страсть, что он выронил промокшие тряпки. Персефона поглядела вниз. Глаза ее расширились.

— …Бродить по бесплодному миру, безутешно оплакивая мою дорогую дочь! У–у–у, Зевсово вероломство!

— Прости, — произнесла Персефона. — И нечего смущаться. Слушай, были бы мы в другом месте, я бы для такого славного красавчика, как ты, ничего не пожалела, только здесь я не могу, это же святотатство будет.

— Правда святотатство? — разочарованно протянул Льюис.

— …Отдохну я под укромной сенью этой рощи и явлюсь в обличье старенькой нянюшки… Но тихо! Кто это идет к несчастной Деметре? По всему, это не меньше как царские дочки!

— Эгей, а это еще что за бедная старушка сидит возле нашего пруда? Радуйся, добрая госпожа. Ты пойдешь с нами домой и будешь нянчить нашего меньшого брата!

— А что, его лордство ничего не объяснил? — Персефона закатила глаза. — Я думала, тебе не впервой. — Она набросила расшитый газ на голову и, ловко потянув его вниз, задрапировалась с головы до ног.

Ну, да, только… это было давно, и… От растерянности «ТОКСИЧЕСКАЯ РЕАКЦИЯ», похоже, лишь усилилась. Льюис крепко зажмурился и заставил себя собраться.

— Во–о–от я осталась одна со смертным младенцем и теперь могу воздать добром за добро! Вот! Вот! Поскорей! Еще разок суну в пла–а–амя, и он станет бессмертным…

— Боже мой, госпожа, вы же мне ребеночка спалите!

— Ну вот, неразумная смертная, погляди, что ты наделала! Чары разрушены…

— Мне нельзя, потому что я владычица Авернийская, — объяснила Персефона. — Негоже мне налево ходить, ежели я замужем за Владыкой Мертвых и все такое. Повяжи себе набедренную повязку, будь хорошим мальчиком, ладно? Я понимаю, тебе кажется, что так нечестно, раз уж его лордство и все прочие блудят направо и налево. Понимаешь, мы же ради мистера Уайтхеда стараемся.

— А, — сказал Льюис, смаргивая слезы, пока Персефона помогала ему прилаживать набедренную повязку, а потом накидывала на голову белое покрывало.

— Бедный старичок того и гляди концы отдаст, — объясняла Персефона. — А ведь такой славный джентльмен. Вот интересно, почему самые славные как раз и помирают? А если так, ему, понимаешь, будет уже не страшно…

— …воздвигнет мне хрраа–а–а–ам, и тогда мой божественный гнев уйме–е–е–ется! Мало того! Я дарую ему вечную жизнь за то, что он исполняет мои священные обряды!

— Благодарим тебя, милосердная богиня!

Затем послышался диалог между женским голосом и мужским хором:

— Что вы делали?

— Мы услаждали плоть, мы пили кикеон!

— Умерщвляли, а не услаждали, — машинально поправил Льюис.

— Что вы сделаете теперь?

— Мы возьмем отсюда то, что нужно!

— Что вы с ним сделаете?

— Мы положим его, куда нужно!

— Так идите же, смертные, взирайте на Священное Пламя! Умрите в пламени моих объятий — и живите вечно!

— Э–ге–ге–ге–гей!

— Вот повезло, что не придется на это смотреть, — заметила Персефона, усаживаясь на крышку саркофага. — Между нами, миссис Дигби уже совсем не девочка, и чуть представишь себе, как она лежит на алтаре, задрав коленки, так сразу волосы дыбом, правда?

— Полагаю, да, — отозвался Льюис и сел рядом.

По туннелям разнеслись звуки яростного плотского веселья. Персефона вертела большими пальцами.

— А откуда это ты знаешь про древних богов и все такое? — спросила она.

Льюис уставился в темноту сквозь зыбкую муть из красных букв и воспоминаний.

— Я найденыш, меня подбросили в одеяльце к подножию статуи Аполлона, — ответил он. — В Акве–Сулис.

— Это где?

— То есть в Бате. Это в Бате. Меня вырастили… — Льюис задумался, как бы объяснить, что такое корпорация, основанная в двадцать четвертом веке, члены которой способны путешествовать во времени и собирать брошенных детей, чтобы делать из них киборгов–оперативников. — Вырастили в семье одного состоятельного ученого, который не принадлежал ни к какой церкви. Но мне всегда были симпатичны древние боги.

— Ну и ну, — сказала Персефона. — А миссис Дигби все заучила со слов его лордства. Говорит, это такое утешение для бедных трудящихся девушек.

— Не надо тебе этим заниматься. — Льюис взял ее за руку. — Ты достойна лучшей жизни. Если бы я тебе помог — ну, начать собственное дело или…

— Все это пьяные обещания, голубчик, — перебила его Персефона, но голос ее звучал мягко. — Господи помилуй, да ты же всего–навсего наемный слуга, у тебя и денег–то своих нету. И жизнь у нас не то чтобы плохая, у миссис Дигби, знаешь ли, все по высшему разряду. Уж получше, чем судомойкой где–нибудь служить.

— Как жалко… — прошептал Льюис.

— Да ничего, ведь мы для этого и на свет появились, так ведь? — продолжала Персефона. Она склонила голову и прислушалась к буре, бушевавшей в комнате с алтарем. — Ага, вроде как пора гранат есть.

Она вытащила из корзины гранат и руками разломила его. Отколупнула зернышко и сунула в рот.

Льюис беспомощно глядел на нее. Она протянула плод ему.

— Хочешь?

— Да, — ответил Льюис. — Да, ради тебя. Хочу.

Он взял горсть рубиновых зерен и съел их, и кисло–сладкий сок потек у него по подбородку. Персефона вытерла его уголком своей вуали. Они прижались друг к другу, чтобы согреться на холодной крышке саркофага.

— Давай–давай, Пол!

— Браво, Уайтхед! Вот это я понимаю!

— Улюлю!

— Вот так, голубок, вот так, о–о–о! Боже, сколько в нем жизни–то! Во–от так. Дай я тебя обниму, отдохни, мой сладкий. Бояться нечего. Подумай о Елисейских полях… мой миленький, мой славненький…

— Хоп! Хо! Ха! Дух Уайтхеда воспарил в небеса!

— Хоть бы они не всю ночь резвились, — немного сердито сказала Персефона. — А чтоб меня, холодно–то как!

Она снова порылась в корзине и вытащила фляжку. Откупорив ее, она сделала изрядный глоток, вздохнула и вытерла губы тыльной стороной руки.

— Ничего нет лучше, чтобы прогнать озноб, — заявила она и передала фляжку Льюису.

Тот рассеянно отпил и вернул фляжку.

— Ой, — произнес он. — Это же был джин! По туннелям раскатилось радостное пение.

— А? Что ж еще?! Кажется, нам скоро пора…

— По–моему, джин плохо сочетается с теобромином, — слабым голосом проговорил Льюис.

— С чем, с чем?

Персефона повернулась к нему. Он завороженно смотрел, как она превращается в тень, потом в витраж, пронизанный солнцем. Она что–то ему говорила, она поднималась и брала его за руку, оставляя за собой размытый радужный след…

Он почувствовал легкий удар по затылку и прилив невыносимой радости. Он летел по туннелю и нес Персефону в объятиях, и преграда реки, переливающаяся нежными красками, мгновенно осталась позади. На лету он горланил древний гимн и слышал, как в Раю ему подпевает бессмертный хор.

— Эвоэ! Эвоэ! Иакх! Эвоэ![42]

Он оказался в пещере с алтарем, но теперь там сиял свет, царило лето и было уже вовсе не холодно, а, наоборот, жарко.

— Я вкусила зерно — и видите, что я вынесла на свет! — объявила Персефона.

Смертные попадали на колени, подползли ближе, плакали, смеялись, хватали его за руки.

— Божественный Иакх, подари нам надежду!

— Иакх! Мальчик Иакх явился!

— Иакх! Избавь нас от страха!

— Даруй нам бессмертие, Иакх!

Деметра с Персефоной радостно приветствовали друг друга, изысканно раскрывая объятия и выражая восторг, и Персефона сказала:

— Вот мой сын — Жизнь, порожденная Смертью!

— Прошу тебя, Иакх! — (Он посмотрел вниз в молящее лицо старика Уайтхеда, измученное, залитое потом.) — Не дай мне потеряться во тьме!

Несчастье смертного тронуло Льюиса до слез, он коснулся щеки старика и наобещал ему с три короба, он всем им наобещал с три короба и наговорил разной утешительной чуши, он болтал, что в голову взбредет. Он хотел коснуться Персефоны, но она куда–то делась, растворилась в золотом море лиц. Все было золотое. Все таяло в золотой музыке.

Льюис открыл глаза. Он посмотрел вверх, посмотрел вниз, посмотрел по сторонам. Предпринимать что–то более отчаянное ему пока не хотелось.

Он лежал в постели в комнате, которую отвел ему сэр Фрэнсис. Кто–то уложил его аккуратно, словно статую святого на гробницу, и по грудь укрыл стеганым одеялом. Кроме того, на него надели одну из его ночных рубашек. Видимо, было утро.

Льюис снова закрыл глаза и запустил самодиагностику. Тело достаточно определенно сообщило ему, что он вел себя крайне глупо. Оно намекнуло, что, если с ним еще хотя бы раз обойдутся так жестоко, Льюису придется залечь в регенерационный резервуар как минимум на полгода. Затем оно заявило, что ему сию секунду требуются сложные углеводы, а также по меньшей мере два литра жидкости, насыщенной кальцием, магнием и калием. Льюис снова открыл глаза и огляделся, нет ли поблизости чего–нибудь, соответствующего таким требованиям.

Лучше всего подходила вода на столике у кровати — в хрустальной вазе, где также находились несколько веток шиповника. Вода была дивно мокрая на вид. Льюис стал раздумывать, не удастся ли вытащить из вазы цветы и выпить воду, не учинив вопиющего беспорядка. Тело заявило, что на беспорядок ему наплевать. Льюис застонал и изготовился сесть.

Тут он услышал приближающиеся шаги — шли двое. Шаги сопровождались негромким звяканьем фарфора.

Дверь открылась, и в комнату просунул голову сэр Фрэнсис. Увидев, что Льюис пришел в себя, он прямо–таки просиял:

— Мистер Оуэнс! Хвала всем богам, вы наконец–то снова с нами! Вы… э… то есть… это ведь вы, мистер Оуэнс?

— Полагаю, да, — ответил Льюис. На него накинулись крошечные молнии головной боли.

Сэр Фрэнсис ворвался в комнату и махнул рукой дворецкому, чтобы тот тоже вошел. Взгляд Льюиса волей–неволей оказался прикован к накрытому подносу в руках дворецкого. Сэр Фрэнсис присел на край постели, уставясь на Льюиса не менее пристально.

— Вы что–нибудь помните, а?

— Не особенно, милорд, — ответил Льюис. — Это случайно не завтрак, нет?

Дворецкий поднял салфетку — под ней оказались кувшин, горшочек меду и блюдо мелкого печенья. Сэр Фрэнсис смущенно переплел пальцы.

— Это… мм… молоко, мед и… ах, самое похожее на амброзию, что только может приготовить моя кухарка. Мед у нас делосский, — добавил он, и в его голосе прозвучала странная просительность.

Льюис не без труда сел, хотя мозг у него так и шарахнулся от раскаленной докрасна изнанки черепа. Дворецкий поставил поднос ему на колени; Льюис взял кувшин, пренебрег стоящим рядом с ним хрустальным бокалом и залпом, не переводя духа, выпил две кварты молока. Сэр Фрэнсис глядел круглыми глазами, как Льюис по одному печеньицу заглатывает всю амброзию и, схватив ложку, приступает к меду.

— Восхитительно, — произнес Льюис, вспомнив об этикете. — Можно ли попросить еще немного?

— Все что угодно, — ответил сэр Фрэнсис и, не поворачиваясь, сделал знак Джону.

Льюис взял кувшин.

— Еще столько же молока, пожалуйста, и три–четыре буханки хлеба…

— Варенья, сэр?

— Нет! Нет, варенья не надо. Благодарю вас. Джон взял кувшин и поспешил прочь.

— Неудивительно, что у вас разыгрался аппетит, — заметил сэр Фрэнсис. — Мальчик мой, это был поразительный вечер. Все мы в великом долгу перед вами. В жизни не видел ничего подобного.

— Но… у меня сложилось впечатление, что вы… гм… уже проводили раньше определенные ритуалы, — сказал Льюис, выскребая ложкой мед со дна горшочка.

— Да, так и было. Но мы никогда не добивались таких замечательных результатов! — воскликнул сэр Фрэнсис — Насколько вы лучше своего предшественника! Он вообще не мог служить вместилищем божественного! Обращался с дамами крайне непочтительно. Я велел ему паковать багаж; впоследствии мы обнаружили, что он прихватил ложки. Верите ли — я поймал его на месте преступления, когда он садился в коляску с моим лучшим серебряным кофейником в саквояже! То ли дело вы. Какое поистине олимпийское спокойствие! Какая находчивость! Уайтхед выглядел просто бодрячком. «Как вы себя чувствуете, Пол?» — спросил я, и, честное слово, он ответил: «Ах, сэр, право, я готов взгромоздить гору Пелион на гору Осса и взобраться до самых небес!»

— Я счастлив, милорд, — осторожно проговорил Льюис. — Хотя, признаться, подробности вечера несколько стерлись у меня из памяти.

Весьма вероятно, сэр. Подозреваю, что вас там и вовсе не было! А? — Сэр Фрэнсис подмигнул. — Но я оставлю вас в покое; Джон приготовит вам одежду. Все вычищено и выстирано, только парик отдали мастеру причесать и напудрить. К сожалению, он был в плачевном состоянии. И я взял на себя смелость заказать вам новую пару башмаков, так как один из ваших, по всей видимости, утонул в Стиксе. Вы найдете их на дне гардероба.

— Новые башмаки? — удивился Льюис. — За ночь?

— За ночь? Ну что вы, нет! Вы проспали три дня! Настоящий Эндимион, — произнес сэр Фрэнсис. Он помедлил у двери, опустив взгляд. — Вы оказали мне великую услугу, такую великую, что я никогда не смогу ответить вам тем же. Я ваш должник, сэр.

Следующие несколько дней Льюис наслаждался непривычной роскошью безделья; слуги при нем вытягивались по струночке, глядели на него с благоговением и рвались принести все, чего бы ему ни захотелось. Это время Льюис употребил на то, чтобы привести в порядок свои воспоминания и разобраться в них, и обнаружил, мягко говоря, некоторые расхождения между тем, что восприняло его сознание, и тем, что запомнили его сверхчеловеческие органы чувств.

Это его необычайно огорчило, однако досаду несколько смягчило то обстоятельство, что задание Компании он так или иначе выполнил.

ЦЕЛЬ ДЭШВУДСКОЙ МИССИИ ДОСТИГНУТА,

— сообщил он по передатчику глубоко за полночь, уже не боясь, что его потревожит кто–нибудь из слуг. —

ПРИСУТСТВОВАЛ НА «ЭЛЕВСИНСКИХ РИТУАЛАХ» И МОГУ ДОЛОЖИТЬ, ЧТО ОНИ НЕ АУТЕНТИЧНЫ, ПОВТОРЯЮ, НЕ АУТЕНТИЧНЫ. ШИРОКОИЗВЕСТНЫЕ В ДРЕВНОСТИ ДЕТАЛИ ПОЗВОЛИЛИ СОЗДАТЬ ПРАВДОПОДОБНУЮ ПОДДЕЛКУ. СВИТОК–ИСТОЧНИК НЕ ОБНАРУЖЕН, НО ПОДОЗРЕВАЮ ФАЛЬСИФИКАТОРА РУКОПИСЕЙ ЕВГЕНИКА. ЖДУ ДАЛЬНЕЙШИХ РАСПОРЯЖЕНИЙ.

Он отправил сообщение и вздохнул с облегчением, однако почти сразу же в эфире возник ответ:

НЕОБХОДИМ СВИТОК–ИСТОЧНИК. КЛИЕНТ СДЕЛАЛ ВЫГОДНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.

Льюис пожевал губу. И ответил:

НО ЭТО ПОДДЕЛКА.

НЕ ВАЖНО.

НО ОНА НЕ ОБМАНЕТ НИКОГО, КТО БЫВАЛ НА МИСТЕРИЯХ.

КЛИЕНТ — СМЕРТНЫЙ. НЕ РАЗБЕРЕТСЯ.

Некоторым образом оскорбленный в лучших чувствах, Льюис передал:

ПРИЕМ ПОДТВЕРЖДАЮ. СОДЕРЖАНИЕ ОПРОТЕСТОВЫВАЮ. ВАЛЕ.

Однако теперь он прекрасно знал, где находится цель его экспедиции.

С тяжелым сердцем Льюис паковал свой саквояж в предрассветные часы после вечера, когда общество сэра Фрэнсиса было ему особенно приятно. Он надел плащ, прокрался по темному дому и выскользнул в боковую дверь в сад. Льюис включил режим ночного зрения, и окрестности немедленно приобрели четкие очертания и окрасились в потусторонний ядовито–зеленый цвет. Помедлив лишь затем, чтобы спрятать саквояж в кустах рододендрона, Льюис отправился в лабиринт.

Шел он быстро, но все равно успел замерзнуть. Один раз над головой заверещала летучая мышь; Льюис поднял взгляд и увидел красный мазок, тающий среди деревьев. Один раз дорогу перебежала лиса, приостановившись и окинув его огненными глазами. Льюису не хватало рядом той девушки, и он думал о том, выставит ли он себя круглым дураком, если, вернувшись в Лондон, попробует ее разыскать. И о том, сможет ли спокойно наблюдать, как она стареет и умирает.

Эти размышления так его увлекли, что он чудом заметил идущего следом человека. Однако в конце концов затрудненное биение смертного сердца и дыхание, похожее на рев парового клапана, Отвлекли его от грез, и Льюис обернулся. Там, далеко позади, по дороге пробиралось алое размытое пятно. Темный фонарь пульсировал жаром. Браконьер? Льюис пожал плечами, прибавил шагу и наконец добрался до входа в Пещеры Адского Пламени.

Ворота были заперты; повозившись с минуту, Льюис открыл их с помощью застежки плаща. Снова борясь с паникой, он поспешил в стигийскую черноту, которую его ночное зрение делало еще более призрачной. Вынырнув из лабиринта в пиршественный зал, Льюис едва не закричал — ему померещилась замершая фигура, но оказалось, что это всего–навсего пара сервировочных столиков, поставленных на попа и завешенных клеенкой.

Пробормотав что–то себе под нос, Льюис двинулся дальше. Он даже удивился, не обнаружив в зале с алтарем остаточного свечения от раскаленного зада миссис Дигби. К реке Стикс он подошел в самом серьезном настроении, с величием Харона перебрался через нее в лодке, отталкиваясь шестом, и ступил на другой берег, даже не замочив ног. Там он заметил брошенную и втоптанную в мокрый мел вуаль Персефоны.

Он нагнулся и подобрал ее. И долго рассматривал, а потом бережно сложил и сунул под рубашку, поближе к сердцу.

Во внутреннем храме Льюис снял крышку с саркофага. Внутри оказался алебастровый ларец — в его очертаниях было что–то египетское. Льюис открыл ее и обнаружил кипарисовую шкатулку современной работы, расписанную фигурками танцующих менад. Внутри лежал свиток.

Льюис развернул его, быстро осмотрел и вздохнул. Так и есть — работа того русского искусника. «Позвольте ему хранить молчание, ему, наблюдавшему обряды, посвященные божественной Деметре и ее стройноногой дочери! И будьте свидетельницами, о фурии, что этот писец не нарушил обетов — ведь он раскрыл подлинную природу того, что видел, безмолвным пером…» Льюис положил свиток в шкатулку, сунул ее под мышку и направился обратно к свету звезд.

Он уже дошел до пиршественного зала, как вдруг услышал приближающиеся шаги. В панике он метнулся назад и нырнул в нишу в стене зала. Там он и застыл в полной неподвижности, когда в зал скользнул смертный.

Это был сэр Фрэнсис — он шарил по углам лучом фонаря.

Льюис затаил дыхание. «Не надо смотреть на меня, смертный… ты не увидишь меня, смертный…»

Под потолком пронеслась летучая мышь. Сэр Фрэнсис охнул и уронил фонарь, который, к несчастью, не погас — наоборот, от удара у него открылась заслонка. Помещение оказалось залито светом.

«Тьфу, пропасть».

Сэр Фрэнсис нагнулся за фонарем, выпрямился и посмотрел Льюису в лицо. Чуть опустив взгляд, он увидел шкатулку у Льюиса под мышкой.

— О господи, — вздохнул он. — Этого–то я и опасался.

Льюис собрался было забормотать извинения, но оказался совершенно не готов к тому, что случилось дальше. Разметав перед собой колкий гравий, сэр Фрэнсис с натугой опустился па колени.

— Молю тебя, — произнес он. — Кто ты? Аполлон? Гермес? В ту ночь я был уверен, что узнал тебя. Прости мои старые глаза, умоляю, когда–то я увидел бы тебя куда яснее.

— Я всего лишь вестник, — ответил Льюис, мысленно моля обоих богов о помощи.

— Как пожелаешь, владыка, — сказал сэр Фрэнсис, разве что не подмигнув. Он печально поглядел на шкатулку со свитком. — Ты его заберешь? Когда–то мы были просто праздные весельчаки–мальчишки, и если мы и совершили святотатство, то лишь по–мальчишески. Я ведь надеялся, что ты наконец явился, чтобы поселиться среди нас. Ты так нужен нам, бедным смертным.

— Но это вам больше не нужно. — И Льюис поднял шкатулку, задумавшись, удастся ли ему подмигнуть, не выронив ее.

— Пожалуй, действительно не нужно, — отозвался сэр Фрэнсис и обмяк. Он сложил руки в мольбе: — Прошу тебя, Сиятельный, скажи мне, умрет ли мой друг?

— Вы же понимаете, что это неизбежно, — ответил Льюис мягко, как только мог.

— Ах, Пол… — проговорил сэр Фрэнсис. Некоторое время он молчал, и по щеке его скатилась слеза. Он с надеждой взглянул на Льюиса. — Но ведь если ты здесь — это же знак! Боги не чужды доброте. Они позаботятся о нас. Все это правда, да? Мы окажемся в Раю и будем пировать на Елисейских полях, как пообещала нам Она!

— Верь в это, смертный, — сказал Льюис.

«Насколько я знаю, это вполне может быть правда».

Он опустил руку, словно благословляя, и коснулся головы сэра Фрэнсиса. Сосредоточившись, Льюис заставил свой пульс биться с частотой, которая должна была влиять на активность височной доли мозга смертного человека.

У сэра Фрэнсиса перехватило дух от наслаждения. Он слышал небесный хор, видел богов и познавал высочайшую истину, которую невозможно облечь в слова. От экстаза он впал в глубокий обморок.

Льюис взвалил его на плечи и поплелся прочь, долгой дорогой через ночные поля к большому особняку, где и сгрузил сэра Фрэнсиса наземь у подножия статуи Вакха. Он постоял над ним, опершись рукой о стену и переводя дыхание, а затем постучал — достаточно громко, чтобы разбудить слуг.

Задолго до того, как на стук вышли боязливые смертные, Льюис уже забрал свой саквояж из кустов и зашагал в сторону Лондона.

Не более чем через месяц по улицам одного лондонского квартала шел один разносчик. Улицы были грязные и людные — даже здесь, в довольно–таки фешенебельных местах. Безумный король восседал на троне, положение в Америке портилось день ото дня, весь мир был охвачен хаосом, готовым исторгнуть новую эпоху, и со стального сердитого неба спархивал предвестник зимы — первый снежок.

Одежда разносчика была поношенна и не слишком соответствовала погоде, и тем не менее держался он с благородством, которое при определенной живости воображения позволяло заподозрить, что он вполне может быть доблестным героем, вступившим, вероятно, в полосу невезения. И не просто героем, а даже предметом чьего–то страстного обожания.

Он снимал шляпу перед всеми встречными, а когда ему попадались прохожие, по виду которых можно было предположить, что они знают ответ, как бы между прочим интересовался, не подскажут ли они дорогу к заведению миссис Дигби.

Ведь он совсем как неразумные смертные все выискивал вокруг знаки того, что вселенная относится к нему милосердно.

Брайан Стэблфорд Бессмертные атланты[43]

Признанный мастер твердой научной фантастики британский писатель Брайан Стэблфорд является автором более семидесяти пяти произведений, около пятидесяти из них — романы. Это «Колыбель Солнца» («Cradle of the Sun»), «Слепой шторм» («The Blind Storm»), «Дни славы» («The Days of Glory»), «В королевстве чудовищ» («In the Kingdom of the Beasts»), «День гнева» («Day of Wrath»), «Течение Алкиона» («The Halcyon Drift»), «Парадокс аборигенов» («The Paradox of the Sets»), «Царства Тартара» («The Realms of Tartarus»), «Империя страха» («The Empire of Fear»), «Ангел боли» («The Angel of Pain»), «Карнавал разрушения» («The Carnival of Destruction), «Кровь змеи» («Serpent's Blood»), «Наследуй Землю» («Inherit the Earth»), «Экспедиция «Омега»» («The Omega Expedition»), «Темный Арарат» («Dark Ararat»), «Комплекс Кассандры» («The Cassandra Complex»), «Фонтаны молодости» («The Fountains of Youth»), «Создатели бессмертия» («Architects of Emortality»), «Врата вечности» («The Gateway of Eternity»), «Полосы» («Streaking»), «Проклятие коралловой невесты» («Curse of the Coral Bride»), «Поцелуй козла» («Kiss the Goat») и другие. Многочисленные рассказы Стэблфорда представлены в сборниках «Сексуальная химия. Сардонические истории о генетической революции» («Sexual Chemistry: Sardonic Tales of the Genetic Revolution»), ««Саломея» и другие декадентские фантазии» («Salome and Other Decadent Fantasies»), «Небылицы и выдумки» («Fables and Fantasies»), ««Затруднения» и другие научно–фантастические рассказы» («Complications and Other Science Fiction Stories»), «Капризная муза» («The Wayward Muse») и ««Гены от дизайнера» и другие рассказы о биотехнологической революции» («Designer Genes and Other Stories: Tales of the Biotech Revolution»). Среди публицистических работ писателя следует отметить книгу «Социология научной фантастики» («The Sociology of Science Fiction») и «Третье тысячелетие. История мира с 2000 по 3000 годы» («The Third Millenium: A History of the World A. D. 2000–3000»), написанную в соавторстве с Дэвидом Лэнгфордом. Повесть Стэблфорда «Цветы зла» («Les Fleurs du Mal») вышла в финал премии «Хьюго» в 1994 году. Недавно были опубликованы романы «Камни Камелота» («The Stones of Саmelot») и «Новый Фауст — трагикомедия» («The New Faust at the Tragicomique»), а также несколько новых сборников: «Древо жизни» («The Tree of Life»), ««Призрак книжного магазина» и другие истории о привидениях» («The Haunted Bookshop and Other Apparitions») и ««Лекарство от любви» и другие рассказы о биотехнологической революции» («The Cure for Love and Other Tales of the Biotech Revolution»). Биолог и социолог no образованию, Стэблфорд живет в Рединге, Великобритания.

За последнее десятилетие Стэблфорд чаще других писателей затрагивал тему происходящей на наших глазах революции в биологии и генетике, изменяющей саму человеческую природу. Во многих произведениях он описывает следующий этап развития человеческого вида, например в рассказах «Нет контакта» («Out of Touch»), «Волшебная пуля» («The Magic Bullet»), «Век невинности» («Age of Innocence»), «Древо жизни» («The Tree of Life»), «Свирель Пана» («The Pipes of Рап»), «Скрытые намерения» («Hidden Agendas»), «Цвет зависти» («The Color of Envy»), в уже упоминавшихся «Цветах зла» и многих других. Ниже автор демонстрирует, как в будущем изгнанники смогут находить весьма необычные убежища — например, в вашей собственной крови.

Шейла не открывала дверь, если звонили в звонок, — к ней всегда приходили не те, кого она хотела бы видеть, а те, кому она изо всех сил старалась не попадаться на глаза. Последняя категория включала в себя множество людей — от выбивальщиков долгов и полицейских до дружков Даррена, начинающих торговцев наркотиками, и хахалей Трэйси — насильников–рецидивистов. Разумеется, никто из них не верил, что ее нет дома, а тот факт, что они не имеют права ломать дверь, их не очень–то останавливал. Одним словом, никто из них не входил без шума, так что Шейла была весьма удивлена, обнаружив у себя в столовой некоего седовласого господина — его появление не было ознаменовано ни ударами, ни треском ломающегося дерева.

— Я звонил, — произнес он, видимо желая объяснить сей невероятный факт, — но вы не ответили.

— Вероятно, — сказала она, не вставая с кресла и не делая движения в сторону телевизионного пульта, — это потому, что я не хотела вас впускать.

Хотя она и не притронулась к пульту, экран телевизора погас. Он не просто самопроизвольно перешел в режим ожидания, как это иногда случалось, а совсем выключился. Было одиннадцать утра, и Шейла сидела перед ящиком не столько для того, чтобы смотреть, сколько для того, чтобы скрасить одиночество. Но все равно она почувствовала легкое раздражение.

— Это вы сделали? — спросила она.

— Да, — подтвердил незнакомец. — Нам надо поговорить.

По манере выражаться Шейла заподозрила, что гость — один из ее бывших бойфрендов, большинство из которых она едва помнила, так как знакомства эти были мимолетными. Однако выглядел он по–другому. На нем был костюм с галстуком. Костюм был старомодным, поношенным — вполне возможно, что его купили в секонд–хенде, но все же это был костюм. К тому же гость был немолод — лет шестидесяти — и крайне худ, ни грамма жира. При его высоком росте он выглядел как скелет. Ей было бы легче поверить в его появление, если бы на нем был плащ с капюшоном и коса в руке. Но при себе у незнакомца оказался большой чемодан — такой большой, что Шейла удивилась: как это он умудрился пронести его через весь район, не будучи ограбленным.

— Что вам нужно? — резко спросила Шейла.

— Вы не та, кем считаете себя, Шейла, — последовал ответ, и она немедленно решила, что перед ней «религиозный псих». Мормоны и Свидетели Иеговы уже давно не появлялись здесь; существовало много мест, где было гораздо легче проводить миссионерскую работу, — например, Сомали или Ирак. Но она вполне допускала, что в мире есть люди, полагающиеся на защиту Господа даже в ее квартале.

— Все здесь именно те, кем себя считают, — возразила она. — Никто не питает иллюзий относительно себя. Это край света, и здесь бесполезно распинаться о вечной жизни.

— Я знал, что разговор предстоит непростой, — сказал высокий старик. — Нет смысла тратить время. Мне очень не хочется это делать, но так и впрямь будет лучше.

Поставив свой чемодан на пол, он внезапно набросился на Шейлу, заставил ее подняться и связал руки за спиной тонким, но необыкновенно прочным шнуром.

Она закричала изо всех сил, зная, что никто не обратит на ее крик внимания. Должно быть, старик это тоже знал, потому что не попытался заткнуть женщине рот. Он выбрал самый прочный стул, поставил его на середину комнаты и начал привязывать пленницу за ноги.

— Сейчас придет мой бойфренд, — крикнула Шейла. — Он вышибала. Он тебя по стенке размажет.

— У тебя нет бойфренда, Шейла, — сообщил ей седой человек. — У тебя не было ни с кем отношений дольше двух недель. Ты всегда говорила: это потому, что все мужики козлы, но сама–то подозревала, что дело в тебе, и была права. Ты действительно их отталкиваешь, и они тебя бросают, как бы ты ни старалась их удержать.

Он уже привязал Шейлу как следует, обмотав веревкой все тело; спина ее оказалась вплотную прижатой к спинке стула. Поэтому она решила, что незнакомец вряд ли собирается ее изнасиловать, но это ее отнюдь не успокоило. Изнасилование было ей понятно; она могла бы смириться с ним, пережить его.

— Но у меня есть сын, — сказала она. — Может, он и ниже тебя ростом, но он состоит в банде и весьма проворен. У него всегда с собой нож. Может быть, он уже дорос и до пушки, а если нет, кое–кто из его приятелей наверняка дорос.

— Все это верно, — с готовностью признал старик, — но ты упустила тот факт, что Даррен здесь больше не появляется, потому что ему так же неприятно с тобой общаться, как и остальным мужчинам в твоей жалкой жизни. Грубо говоря, ты ему отвратительна.

— Трэйси любит меня, — возразила Шейла, чувствуя настолько сильное желание убедить в этом незнакомца, что даже не обратила внимания на упоминание имени сына.

Саквояж уже был открыт, и высокий человек ловко извлекал оттуда какие–то предметы зловещего вида, походившие на оборудование химической лаборатории. Там были бутыли и кувшины, колбы и треноги, даже ступка с пестиком. Он вытащил также нечто напоминавшее пресловутую газовую зажигалку, зажигающуюся с одного прикосновения.

— Это тоже верно, — продолжал безжалостный палач. — В Трэйси много любви, так же как и в тебе, любви, вечно жаждущей лучшего объекта. Она тоже быстро расстается с парнями, так? Но еще не оставила надежды. Даррен для меня бесполезен, поскольку митохондриальные[44] придатки у мужчин атрофируются задолго до достижения половой зрелости. Но я мог бы пойти вместо тебя к Трэйси, и, вероятно, она оказалась бы более сговорчивой. Однако это было бы неспортивно. Она же еще ребенок, а ты имеешь право на свой шанс. Было бы просто несправедливо оставить тебя за бортом. Ее жизнь тоже навсегда изменится, когда ты пробудишься. И жизнь Даррена, хотя он вряд ли будет за это благодарен. Это было уже слишком.

— Что за чушь ты порешь, ублюдок тупой? — крикнула Шейла, понимая, что выдает себя — она потеряла присутствие духа, ему удалось запугать ее своими идиотскими речами.

— Мое имя — настоящее имя, а не то, что стоит в водительских правах, — Зармеродах, — сообщил высокий человек. — Прежде это тело принадлежало океанографу доктору Артуру Бейлиссу, но я смог избавить его от невероятно скучной возни с вонючей грязью, извлеченной со дна океана. ДНК–хищник, существовавшая в кристаллическом виде в моем воплощении — вирусе, понемногу вытеснила из клеток этого тела его ДНК, а затем установила новые связи между нейронами мозга. Головные боли были ужасны. Хотел бы я тебя утешить и сказать, что ты ничего подобного не испытаешь, но, увы, — хотя боль будет менее продолжительной, она будет более сильной. К сожалению, я не могу взять и скормить тебе дозу напичканной вирусами баланды, все не так просто. Твоя ДНК–хищник уже имеется в клетках этого тела, просто она находится в латентном состоянии, спрятанная в митохондриальных придатках, и ждет, пока ее активируют. Процесс активации весьма сложен, но его возможно провести при наличии необходимого сырья. У меня оно есть — хотя найти все компоненты было непросто. На то, чтобы запустить процесс, потребуется час, а через шесть месяцев после этого превращение завершится.

Шейла не поняла ни слова из этой тирады, но ей показалось, что она уловила суть.

— Превращение в кого? — воскликнула она, вспомнив Невероятного Халка[45] и мистера Хайда.

— О, не волнуйся насчет этого, — сказал он. — Ты будешь выглядеть как все люди. Волосы поседеют за одну ночь, но дряблые бока и целлюлит исчезнут. Супермоделью ты не станешь, зато проживешь тысячи лет. В каком–то смысле, ты уже прожила несколько тысяч лет, если вспомнить, что твое настоящее «я» скрыто в недрах твоих клеток. Твоя истинная личность принадлежит к числу бессмертных атлантов.

Шейла всегда считала, что вполне способна управляться с психопатами — она их достаточно повидала на своем веку, — но по горькому опыту она знала, что шизофреник, поглощенный своим бредом, — это совсем другое дело. Она снова начала кричать, еще более громко и отчаянно, чем прежде.

В соседних квартирах, думала она, ее крики слышит по крайней мере дюжина человек. Шансы на то, что кто–то из них отреагирует — любым способом, — были весьма ничтожны, ведь крики здесь были обычным явлением, и все же это была ее последняя надежда.

Доктор Артур Бейлисс, он же Зармеродах, очевидно, считал так же, потому что он запихнул ей в рот носовой платок и привязал кляп очередным куском своей необыкновенной бечевки.

А потом занялся таинственными препаратами.

Шейла понятия не имела, что за ингредиенты ее мучитель смешивал в своих колбах, но она бы не удивилась, скажи он ей, что среди них — кровь девственницы, гадючий яд и галлюциногенная слизь, выделяемая южноамериканскими жабами–агами. Шейла заметила, что старик толок в ступе шляпки поганок, какие–то ароматические коренья и пахучие цветы, и ожидала, что смесь эта так же смертоносна, как паслен, и так же опасна для рассудка, как самые мощные в мире наркотические грибы.

Работая, высокий человек продолжал говорить.

— Я бы с гораздо большей охотой действовал после твоего информированного согласия, — сообщил он, — хотя я больше не доктор наук и уж тем более не врач, но в данных обстоятельствах это непрактично. Твое ложное «я» никогда бы не согласилось отступить перед истинным, хотя ты и жалкое ничтожество и ведешь отвратительную жизнь — ведь такова природа личности, она эгоистична.

Он смолк, чтобы отобрать с помощью шпателя дозу какого–то красного порошка, затем насыпал его в колбу, содержимое которой уже бурлило на горелке. Старик не пользовался весами, но измерения явно были очень точными.

— Если бы у гусениц был выбор, — продолжал он, — они бы никогда не согласились стать бабочками. Тебе, вероятно, известно, что некоторым видам насекомых это и не нужно — это называется «педогенез». Вместо того чтобы превращаться в куколок и снова возрождаться к жизни в качестве взрослых особей, они «выращивают» у себя половые органы и размножаются еще в личиночном состоянии, иногда на протяжении нескольких поколений. Они способны передавать генетическую информацию, и их потомки смогут когда–нибудь осуществить метаморфозу, хотя это произойдет лишь в ответ на эффективное воздействие внешней среды. Тогда эти потомки, какими бы отдаленными они ни были, в конце концов станут теми, кем им предназначено было стать, и узнают свою истинную природу, свою славу и свою судьбу.

Он снова замолчал, на это раз для того, чтобы капнуть несколько капель жидкости из ступки, в которой была измельчена смесь растений, во вторую колбу, еще не нагретую.

— Именно так поступили бессмертные жители Атлантиды, — рассказывал старик, — когда их родина исчезла в глубинах океана и они поняли, что скоро утратят все свое культурное наследие. Они понимали, что следующее поколение и множество последующих поколений вернутся в каменный век и им потребуются тысячи лет на то, чтобы достигнуть приемлемого уровня цивилизации. Но они хотели дать своим потомкам шанс стать лучше, когда изменятся обстоятельства. И бессмертные спрятались — так надежно, как только смогли. Элита Атлантиды в совершенстве владела биотехнологиями, как ты видишь; они считали нашу неуклюжую технологию, основанную на металле, невероятно вульгарной, подходящей лишь для изнурительного труда рабов.

Он снова занялся своим делом и тщательно осмотрел какую–то пасту, которую смешивал, поднеся ложку к бледно–серым глазам. Микроскопа у него тоже не было.

— Как ты думаешь, что бы предприняла наша элита, — спросил он, — если бы растаяли антарктические льды и море затопило бы наши города, а метан, заключенный в замерзшей воде на дне океана, вырвался бы наружу, сделав атмосферу непригодной для дыхания? Я думаю, что они бы скрылись в подземных убежищах, закопались бы глубоко–глубоко и впали бы в спячку на тысячу или сотню тысяч лет, пока наши верные союзники — растения не насытили бы воздух кислородом. Но этого не произойдет; ты и я и другие бессмертные — когда мы найдем и вернем к жизни достаточное их число — позаботимся обо всем. Когда вы проснетесь, у вас будут знания и власть. Единственный путь к спасению мира — всем работать для общего дела и делать то, что необходимо, а это осуществимо лишь в том случае, если кто–то возьмет ситуацию под контроль и установит разумную систему рабства. Бессмертные смогут это сделать, когда их станет много. Это только начало.

Во время едва заметной паузы в монологе старик снял колбу с горелки и поставил на огонь другую.

— Как ты, вероятно, уже поняла, — произнес он, обводя жестом набор компонентов, над которыми он трудился, — процесс возрождения к жизни состоит из пяти стадий, для чего требуется пять различных препаратов, приготовленных непосредственно перед употреблением по тайному рецепту и принимаемых друг за другом. Не волнуйся, никаких уколов не будет, глотать гадость я тебя тоже не заставлю. Все, что от тебя требуется, — это вдохнуть пары. Это даже проще, чем курить крэк. Я понимаю, что процедура выглядит сложной, и все пойдет не так, если я допущу хоть малейшую ошибку в приготовлении или введении, но тебе придется мне довериться. Доктору Бейлиссу никогда ничего подобного делать не приходилось, а Зармеродаху — приходилось. И он не потерял навыка, несмотря на то что последние несколько тысяч лет провел в спячке на дне океана в виде кристаллического супервируса. Все почти готово. Тебе нечего бояться, Шейла; на самом деле…

Он внезапно замолчал — зазвонил дверной звонок. На лице старика промелькнуло озабоченное выражение, но затем он успокоился. Он знал имена ее детей, знал о ней больше, чем кто–либо имел право знать. И ему было известно, что она никогда не открывает на звонок.

Впервые за всю свою жизнь Шейла отчаянно захотела услышать звуки ударов ногой в дверь, треск ломающегося дерева и вышибаемых замков.

Но вместо этого она различила шаги нескольких человек, удалявшихся по коридору. Если бы она закричала, они бы, может, и не ушли, но во рту у нее был кляп.

— Отлично, — сказал человек с докторской степенью. — Мы можем спокойно приступить к делу.

Первый препарат, который высокий человек дал Шейле, просто поднеся к ее ноздрям полную его ложку, вызвал у нее приступ тошноты. Не то чтобы он отвратительно вонял — аромат был слабым и даже приятным, похожим на запах овсянки с сахаром, разогреваемой в микроволновке, — но он вызвал у нее такое головокружение, какого ей не доводилось испытывать никогда прежде.

Вторая смесь — горячая жидкость, которую старик налил на клочок ваты, оказалась еще более ядовитой. Сначала Шейле просто показалось, что ее щекочут — хотя ее никогда прежде не щекотали изнутри, в легких, печени и кишках. Затем щекотка сменилась покалыванием, как будто внутри у нее рос колючий куст, вонзая свои шипы в каждую клетку ее живой плоти. Она не знала, что можно выносить такую боль, не теряя сознания.

— Просто потерпи, — разглагольствовал тем временем Зармеродах. — Это пройдет. Твои клетки возвращаются к жизни, Шейла. Они так долго были полумертвыми — гораздо дольше, чем продолжается твоя ничтожная жизнь. Понимаешь, тело многоклеточного организма — это просто способ, с помощью которого единичные клетки создают новые единичные клетки. Секс и смерть — способы разубедить генетиков в том, что клетки способны к эволюции. Все клетки многоклеточных частично находятся в спячке — это необходимо, чтобы они могли выполнять свои особые физиологические функции, — но они могут быть разбужены, полностью или частично, если применить надлежащие меры.

Боль утихла, но не потому, что голос старика успокоил ее. Просто второй препарат закончил свою работу — безотказная кровеносная система разнесла его по всем клеткам тела Шейлы. Это произошло не сразу, но вот вторая фаза завершилась.

Шейла почувствовала себя лучше, но не так, как после окончания болезни или депрессии — то было всего лишь тупое облегчение, сравнимое с тем состоянием, какое бывает, когда прекратишь биться головой об стенку. Нет, она действительно почувствовала себя лучше — лучше, чем когда–либо. Это было очень странное чувство, незнакомое — но ей еще оставалось принять три препарата.

Бывший доктор наук оценивал ее состояние, устремив на нее зловещий, цепкий взгляд. Ему необходимо было тщательно следить за временем, и в этом он был так же искусен, как и в приготовлении своих снадобий. Третье было уже готово, он взял всю колбу и взболтал ее содержимое, чтобы из нее поднялись пары.

На этот раз эффект был наркотическим, или, по крайней мере, обезболивающим. Шейла почувствовала, что засыпает, но сознания не потеряла, и видений у нее не было. Состояние чем–то напоминало эйфорию, наступающую после инъекции героина — скорее даже, метамфетамина, хотя нет, это было нечто иное. Она ощущала эйфорию не только в сознании, не только всеми нервами — казалось, было возбуждено все ее существо, каждая клетка ее тела. Она почувствовала себя гораздо значительнее, чем прежде, гораздо более могущественной — но, увы, могущества этого оказалось недостаточно, чтобы разорвать путы, привязывавшие ее к стулу. Боль исчезла, но отупения не наступило, и возбуждения в обычном смысле этого слова — тоже, но что–то словно обещало унести ее далеко, туда, где боль не сможет ее достать.

К сожалению, обещание оказалось обманом. Шейла не убежала от боли, но перешла на другой уровень, где боль явилась в иной, незнакомой прежде форме. Четвертое снадобье — оно было таким горячим, что обожгло ей слизистые носа и бронхов, — оказалось настоящей отравой. Оно вызвало спазмы, от которых у нее едва не лопнул череп и все поплыло перед глазами; казалось, в ее плоть вонзались тысячи кинжалов. По телу Шейлы бежали волны мучительной боли, словно она была заключена внутри гигантского церковного колокола, по которому били железными молотами, но вибрация эта была беззвучной, как будто Шейла оглохла.

Несмотря на ужасную пытку, она различала каждое слово Зармеродаха.

— Вскоре ты почувствуешь себя собой, — сказал он. — Ты почувствуешь, как Шейла соскальзывает с тебя, подобно ненужному высохшему кокону. Ты сможешь познать свое истинное «я», свою сущность — ты не сразу дашь этому определение, но поймешь, что ты уже существуешь. Ты сможешь понять возможности, скрытые в тебе, — это не сила в примитивном смысле слова, но некое эстетическое чувство, чувствительность к превращениям гормонов и ферментов в твоем теле, экстаз митохондрий, триумф фагоцитов. Эта жуткая боль — просто родовая травма, необходимое потрясение. Когда она уйдет, ты почувствуешь, кто ты на самом деле и кем ты можешь в конце концов…

Последние слова замерли на его тонких губах — снова позвонили в дверь. На сей раз за звонком последовали удары кулаком. Но криков «Полиция!» не было; вместо этого пришельцы заорали: «Даррен! Мы знаем, что ты здесь!»

Парни за дверью не обладали дьявольской интуицией Зармеродаха. Их «знание» совершенно не соответствовало действительности. Где бы ни прятался Даррен, дома его не было.

Седовласый старик снова протянул руку к своей ложке, но рука эта начала дрожать, хотя и едва заметно. В этот момент в дверь заколотили ногами. Дверь была не настолько прочной, чтобы долго выдерживать такие удары. Она затрещала и вылетела, ударившись о стену коридора.

Зармеродах уже поднес ложку к носу Шейлы. Струйки пара плыли ей в ноздри. Она почувствовала необычный аромат — раньше он бы ей совсем не понравился, но сейчас, в этот момент, он почему–то показался ей самым замечательным в мире.

Время, казалось, замедлило свой бег. Дверь столовой медленно распахнулась, и парни ввалились в проем. Только у одного была пушка, остальные размахивали ножами, и все четверо были готовы к нападению.

Было что–то невыразимо комичное в том, как они застыли на месте, увидев сцену, развернувшуюся перед ними. У них отвалились челюсти, глаза буквально вылезли из орбит.

Разумеется, при других обстоятельствах они бы принялись угрожать Шейле оружием. Они бы пообещали избить ее, ударили бы ее по лицу, не потому, что она отказывалась сообщить им, где Даррен, но просто потому, что они были накачаны наркотой и не способны контролировать агрессию. Может быть, они бы ее изнасиловали, а потом сказали бы себе, что «преподали Даррену урок». Но когда они увидели Шейлу, связанную и беспомощную, очевидно подвергаемую пыткам со стороны человека в костюме, пусть даже пыткам с помощью ложки, у них включились другие рефлексы. Шейла была одной из них, а ее мучил жестокий бюрократ.

Высокому человеку каким–то образом удалось пройти по улицам, не привлекая к себе внимания и не будучи ограбленным, но теперь он внимание привлек.

Члены стаи бросились на чужака. Возможно, сначала они просто собирались избить его как следует — но у троих были ножи. Парень с пушкой не воспользовался ею — он, по крайней мере, сохранил остатки разума. Остальные не испытывали такого благоговения перед смертоносной силой своего оружия.

Это убийство, возможно, сошло бы за непредумышленное; сами преступники не соображали, что совершают уголовное преступление, — ни один из них не смог бы сформулировать свое намерение за те несколько секунд, что были в их распоряжении. И все же за эти секунды высокий человек был приговорен — самое большее, через десять он уже лежал на полу без сознания, а через сорок был уже практически покойником; к этому времени сердце его уже остановилось, и мозг перестал получать необходимое количество кислорода.

Ложка с содержавшейся в ней ароматической смесью выпала у него из пальцев.

Шейла была спасена буквально в последнюю минуту. Если бы она вдыхала эти пары еще десять секунд…

Шейла действительно была спасена, и она это понимала. Если бы она вдохнула необходимую дозу пятого препарата, она перестала бы быть собой и начала бы неотвратимо превращаться в кого–то другого.

Она никогда не верила, ни секунды, в то, что действительно станет одной из бессмертных атлантов, готовой принять командование над своими покорными рабами и возродить к жизни своих сестер. Она не собиралась захватывать власть над миром и спасать человечество от самоуничтожения путем установления милосердной диктатуры. Она была не настолько сумасшедшей… но она знала, что, каким бы психом или дураком ни был Зармеродах, он был чертовски прав в одном. Она действительно была не той, кем себя считала, — никогда. Внутри ее, скрытая среди нагромождения ее клеток, жила стройная, подтянутая, мыслящая женщина — и эта женщина смогла бы вырваться из плена, если бы четверо жалких соперников такой же жалкой банды Даррена не решили, что пришла его очередь погибнуть в их дурацкой и никчемной войне наркодилеров.

Шейла понятия не имела, кем могла быть эта скрытая в ней личность. Она не смогла бы дать ей имя. Но она знала одно, и в этом не могло быть сомнений: эту ужасную боль стоило вытерпеть, если бы только Зармеродах смог завершить свой ритуал.

Это был ритуал, решила она, какое–то оккультное действо, а не простое колдовство. Это была церемония инициации, символизирующая переход на другой уровень существования, подобная свадьбе или получению диплома, но только в миллион раз более значительная и эффективная.

Шейла знала: независимо от того, стала бы она бессмертной из Атлантиды или нет, кем–то она все же стала бы. Она превратилась бы из гусеницы в бабочку, а может быть, еще лучше — в стрекозу или осу со смертоносным жалом. Вдыхая пары пятого снадобья, она не видела ничего конкретно, но ощутила такую жажду прозрения, какой никогда не ощущала прежде, о которой она и не подозревала.

Но она упустила свой шанс — скорее всего, навсегда.

Когда полиция в конце концов появилась вслед за «скорой», которую Шейла вызвала, чтобы избавиться от тела, она рассказала обо всем, что произошло. Разумеется, она не назвала имена убийц, но полиции не потребовалось много времени, чтобы выяснить, кто кого убил и почему. Были собраны свидетельские показания, все рассказы объединились в одну картину, и полицейские пришли в ярость. Они так хотели посадить этих парней за нечто более серьезное, чем незаконное хранение оружия, а Шейлу — хотя бы за препятствие ходу следствия. Однако на этот раз серьезных обвинений повесить ни на кого не удалось, хотя убитый, прежде чем свихнуться, был уважаемым океанографом.

В конце концов тело увезли. Шейлу выперли из квартиры, которая превратилась в место преступления; лужи крови и «различные потенциально токсичные загрязнения» должен был тщательно убрать специальный отряд, прежде чем полиция сочтет ее «пригодной для заселения». Даррена найти не смогли, но работникам системы соцобеспечения удалось отыскать Трэйси, чтобы отправить ее вместе с матерью на «временное местопребывание» в захудалых меблирашках.

Примерно через двадцать минут, прежде чем Трэйси снова сбежала, чтобы найти себе более подходящее место для ночевки, Шейла сильно сжала ее в объятиях.

— Не беспокойся за меня, дорогая, — сказала она, хотя дочь и не думала беспокоиться, — со мной все в порядке, на самом деле. Но прежде чем ты уйдешь, я хочу сказать тебе, что я тебя очень люблю.

Она могла бы, конечно, сказать много больше. Она могла бы сказать, что дочь — это плоть от плоти ее, но плоть эта необыкновенная; и что если однажды в ее жизни появится загадочный человек, который когда–то копался в тине, извлеченной со дна далекого океана, и подхватил при этом заразную болезнь, от которой у него поехала крыша, то ей стоит проявить немного терпения. Ведь он может оказаться Зармеродахом, воплотившимся снова и героически пытающимся выполнить свою древнюю миссию точь–в–точь как тот придурок в бинтах из «Мумии», но более мирным образом. Но она, конечно, ничего подобного не сказала. Это прозвучало бы смешно, и Трэйси пропустила бы ее слова мимо ушей.

Тем не менее, когда Трэйси ушла и Шейла осталась одна в грязной комнате, вызывающей приступы клаустрофобии, с включенным для компании телевизором, она не могла не предаться размышлениям о том, существует ли хоть проблеск надежды, не только для нее, Трэйси или Даррена, но для всего мира, которому угрожает экологическая катастрофа.

В конце концов она решила, что лучше верить — надежда есть.

Пэт Кадиган Ничего личного[46]

Пэт Кадиган родилась в Скенектади, штат Нью–Йорк, в настоящее время живет в Лондоне вместе со своей семьей. Ее первая профессиональная публикация состоялась в 1980 году, и с тех пор Кадиган считается одним из самых ярких молодых авторов своего поколения. Рассказ «Милый мальчик–гибрид» («Pretty Boy Crossover») попал в списки лучших научно–фантастических работ 1980–х годов, а рассказ «Ангел» («Angel») вошел в число финалистов премий «Хьюго», «Небьюла» и Всемирной премии фэнтези, став одним из немногих произведений, когда–либо удостаивавшихся такого довольно необычного признания. Малая проза Кадиган появлялась во многих наиболее известных журналах, включая «Omni», «Asimov's Science Fiction» и «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», а позднее была объединена в сборники «Узоры» («Pattems») и «Грязная работа. Рассказы» («Dirty Work: Stories»). Вышедший в 1987 году дебютный роман «Игроки с разумом» («Mindplayers») получил превосходные отзывы, а второй роман «Синнеры» («Synners»), опубликованный в 1991 году, был отмечен премией Артура Кларка, как и третий роман «Дураки» («Fools»), — кроме Кадиган только Чайна Мьевиль дважды завоевывал премию Артура Кларка. Среди других работ писательницы романы «Чай из пустой чашки» («Теа from an Empty Сир») и «Цифровой дервиш» («Dewish Is Digital»), а также антология «The Ultimate Cyberpunk», в которой она выступила в качестве составителя. Недавно вышел новый роман «Реальность была моим другом» («Reality Used to Be a Friend of Mine»). Произведения Кадиган публиковались в «The Year's Best Science Fiction» с первого по шестой и с девятого по тринадцатый выпуск.

В представленном ниже рассказе с напряженным сюжетом автор отправляет нас в путешествие по киберпространству, которое оказывается столь же опасным местом, как и реальный мир, если не более.

Детектив Руби Цун не смогла бы сказать точно, когда ею впервые овладел Страх. Это развивалось постепенно, неделями, а то и месяцами, с незаметностью любого из повседневных жизненных процессов — когда набираешь вес, седеешь или стареешь. Время шло и шло, пока однажды, проснувшись, обнаруживаешь, что ты полноватая, седеющая средних лет детектив из убойного отдела с двадцатью пятью годами стажа и тяжелым комком скверных предчувствий в желудке: Страхом.

Впрочем, это было достаточно известное ей чувство. Руби оно было хорошо знакомо в прошлом. Когда ждешь вердикта по инциденту, связанному со стрельбой по офицеру полиции. Когда поднимаешь взгляд от горы бумаг на столе и видишь перед собой офицера из отдела внутренних расследований с каменным лицом. Когда врач прокашливается и предлагает сесть, прежде чем сообщить результаты маммографии. Когда отвечаешь на вызов и обнаруживаешь, что это номер полицейского. Были еще и нескончаемые слухи, слухи, слухи: о сокращении бюджета, принудительной отставке всех, кто проработал более пятнадцати лет, о принудительных перемещениях из отдела в отдел, переводе на менее квалифицированную работу, продвижениях по службе, обманах, вызовах в суд, не говоря уже голоде, войне, эпидемиях, болезнях и смерти — словом, все как обычно.

Она ко многому из этого привыкла. Иного выхода тут не было, иначе заработаешь язву или свихнешься. Набравшись опыта, она поняла, о чем имеет смысл тревожиться, а на что можно наплевать, хотя бы временно. Иначе Страх целыми днями снедал бы ее изнутри, а по ночам сидел на груди и не давал дышать.

Последние десять лет из двадцати пяти она проработала в убойном отделе, и все эти годы у нее почти не имелось причин испытывать Страх. Не было смысла. Это же убойный отдел, и плохое тут просто обязано происходить, так чего же бояться? Сегодня кто–то умрет, завтра умрет другой, послезавтра еще кто–то, и так далее. Ничего личного, просто убойный отдел.

Ничего личного. Она долгое время относилась к работе именно так, и все шло прекрасно. Какими бы ни были причины очередного убийства, она могла быть абсолютно уверена, что к ней самой они не имеют никакого отношения. Какие бы серьезные проблемы ни привели к потере жизни, они не предназначались стать знамением, предупреждением или предсказанием в ее собственной жизни. Просто факты, мэм или сэр. Потом отмечаем время ухода и идем домой.

Ничего личного. В этом смысле она была абсолютно чиста. Но это не очень помогало. И ей казалось, будто она проглотила нечто размером и весом с хоккейную шайбу.

Никакая конкретная причина на ум не приходила. Она не была фигурантом расследования — во всяком случае, ей об этом не было известно, а она приучила себя не бояться того, о чем она не знает. Она не сделала ничего (в последнее время), что могло бы навлечь серьезное дисциплинарное взыскание. Не было ни медицинских обследований, результаты которых могли встревожить, ни каких–либо угроз. Ее сын Джейк и его жена Лита уютно устроились в пригороде Бостона, зарабатывая неприлично большие деньги на компьютерных программах, и растили детей в большом старинном доме в викторианском стиле, похожем на сказочный замок. Внуки регулярно слали ей письма по электронной почте, в основном шутки и свои отсканированные рисунки восковыми мелками. Были ли они действительно так счастливы, какими выглядели, — другой вопрос, но она твердо знала, что они не страдают. Но даже если бы она имела склонность беспокоиться за них, не имея на то оснований, все равно это беспокойство не ощущалось бы как Страх.

Она не понимала, когда в ней впервые поселился Страх, но почти такой же загадкой стало, как она ухитрилась этого не заметить. Со временем она поняла, что загадки в этом нет — она просто–напросто заталкивала его в глубины сознания и, будучи постоянно занятой, так и запихивала его все глубже в папку «Этим заняться потом», и там Страх постепенно стал настолько сильным, что игнорировать его стало уже невозможно.

А это возвращало ее к исходному вопросу: когда, черт побери, все началось? Когда ушла на пенсию ее напарница Рита Кастилло? Она не помнила, чтобы испытывала что–либо настолько неприятное, как Страх, когда Рита об этом объявила, или позднее, на прощальной вечеринке. Та проходила в баре для полицейских, празднование затянулось до двух часов ночи, и единственным необычным событием того вечера стало то, что Руби вернулась домой относительно трезвой. Не умышленно и не по какой–либо конкретной причине. Даже не нарочно — она выпила пару стаканчиков, после которых в голове приятно зашумело, но потом переключилась на диетическую колу. Какой–то новый сорт — кто–то дал ей попробовать, и ей понравилось. Кто? Точно, Томми Диченцо. Он уже пятнадцать лет как в завязке, а это своего рода рекорд в их округе.

Но Страх не зародился в тот вечер, он уже тогда был с ней. Не нынешний разбухший комок Страха, но задним числом она поняла, что ощутила тогда нечто странное и просто отказалась думать о легкой тревоге, которая уже вонзила зазубренный крюк в уязвимое место.

Но она не могла и отрицать, что тогда все–таки выпила. А когда выпьешь на прощальной вечеринке копа, становишься уязвим для самых разных неприятностей: дурных мыслей, скверных воспоминаний, плохих снов и паршивого состояния наутро. Конечно, знание об этом не всегда останавливало ее в прошлом. Слишком уж легко было отпустить тормоза, позволить себе увлечься моментом, всеми моментами, и неожиданно ты уже в полной заднице и гадаешь, как такое могло случиться. Впрочем, она не могла припомнить, когда ей в последний раз доводилось слышать, что кто–то остался трезвым случайно.

А не мог ли навлечь Страх тот девятилетний мальчик? Тот случай был весьма мерзким даже для такого ветерана, как она. Рита находилась в отпуске, и она работала одна, когда тело мальчика нашли в мусорном контейнере на южной стороне города — или в Южном городе, как его, похоже, сейчас все называют. Это неожиданное изменение названия ее озадачило, и она даже в шутку сказала Луи Леванту, сидевшему за соседним столом, что не получала извещения о переименовании этой части города. Луи взглянул на нее со смесью легкого удивления и веселья на бледном лице.

— Когда я там рос, мы его всегда называли Южным городом, — немного высокомерно сообщил он. — Наверное, наконец–то об этом узнали и все остальные.

Руби напомнила себе, что Луи примерно на двадцать лет моложе ее, а это означает, что ей пришлось забыть на два десятилетия истории больше, чем ему, и она не стала развивать эту тему.

В любом случае этот район, будь он южной стороной или Южным городом, не был рассадником преступлений. Он не считался таким крутым, как похожая на парк восточная часть города или обиталище среднего и рабочего класса на северной окраине, но все же котировался выше, чем восточный сектор. Убийство в Южном городе было событием, а то, что жертвой стал девятилетний мальчик, делало новость еще хуже. Но худшим оказалось то, что это было сексуальное преступление.

Она почему–то знала, что это окажется сексуальным преступлением, еще до того, как увидела тело — маленькое, обнаженное и искалеченное, — лежащее в мусоре на дне контейнера. Как раз то, что ей меньше всего хотелось бы расследовать, — убийство ребенка на сексуальной почве. Такое убийство отличалось чем–то особым для всех: зарядом истерики для религиозных фанатиков и сенсационными заголовками для прессы. И особой разновидностью ада для семьи жертвы, на которую с этих пор всегда будут отбрасывать тень его обстоятельства.

Во время своей короткой жизни мальчик был средним учеником, но со склонностью к механике — ему нравилось мастерить двигатели для моделей поездов и машин. Он говорил родителям, что хочет стать пилотом, когда вырастет. Если бы он погиб в результате несчастного случая, в аварии, свалился бы с крыши или как–нибудь еще столь же непримечательно, его запомнили бы как мальчика, так и не получившего шанс летать, — трагедия, как жаль, зажгите свечу. Вместо этого он навсегда запомнится по скандальной природе своей гибели. И общественная память будет связывать его не с детскими увлечениями вроде моделей поездов и машин, а с убившим его извращенцем.

Она ничего о нем не знала, когда впервые увидела, никаких подробностей насчет моделей и мечты о полетах — в тот момент она не знала даже его имени. Но уже знала все остальное, когда забралась в контейнер, сдерживаясь, чтобы ее не стошнило от вони мусора и кое–чего похуже, и надеясь, что надетые поверх одежды пластиковый комбинезон и сапоги не порвутся.

То был плохой день. Достаточно плохой, чтобы стать тем днем, когда внутри нее поселился Страх.

Но только и он не был тем днем.

Думая о нем, вспоминая то ужасное ощущение, которое она испытала, случайно наступив на лодыжку мертвого мальчика, она поняла, что Страх уже был с ней. В то время еще не столь тягостный, все еще достаточно небольшой, чтобы отступить перед лицом более срочных проблем, однако он уже точно обитал в ней.

Значит, причиной его стал Рики Карстейрс? Примерно за месяц до того мальчика она выходила из полицейского участка и увидела, как Рики заводят в участок двое полицейских в форме, и сразу же его узнала. Она понятия не имела, как ей такое удалось — Рики был худой, грязный и явно взвинченный, а она не видела его с тех пор, как они с Джейком учились вместе в седьмом классе, но она узнала его мгновенно, и это было неприятно.

— Это совершенно неправильно, — пояснила она, когда Рита поинтересовалась, с чего это у нее такое выражение, словно она только что обнаружила в откушенном яблоке половинку червяка. — Одноклассникам твоего ребенка полагается уехать и жить ничем не примечательной жизнью. И работать в офисе где–нибудь в Колумбусе, Чикаго или Далате.

— И это совершенно странно, — ответила Рита с легкой тревогой на пухлом лице. — А может, недостаточно странно… не знаю. Ты в последнее время много смотрела телевизор? Канал «Холлмарк» или наподобие того?

— Не важно, — отмахнулась она. — В моих словах было больше смысла до того, как я их произнесла.

Рита искренне рассмеялась, и на этом они тему закрыли и стали тянуть лямку дальше, гадая, что им принесет этот день. Наверное, очередного мертвеца.

Пугающий образ одного из старых школьных приятелей Джейка в наручниках застрял у нее в сознании скорее как курьез. Неприятно, но вовсе не легендарный «момент истины», не проверка реальности, не пробуждающий зов планеты Земля. Просто момент, когда она понадеялась, что бедняга Рики ее не узнал.

Так обитал ли в ней Страх уже тогда?

Она пыталась, но честно не могла вспомнить и решить — тот инцидент произошел слишком давно и длился всего минуту, — но все же пришла к выводу, что, скорее всего, обитал.

Маловероятно, поняла она, что ей когда–либо удастся вспомнить точный момент, когда что–то сдвинулось, сместилось или треснуло — во всяком случае, пошло не так, — и позволило ощущению чего–то неправильного проникнуть в нее и укорениться. И, насколько она знала, это даже может не иметь значения. В том случае, если она пребывает на первой стадии срыва, жертвами которых становятся многие полицейские. Вот–вот, как раз то, что ей нужно, — крушение поезда, снятое рапидом. Господи, да какой вообще смысл в этом медленно развивающемся срыве, если ты реально ничего не можешь с этим поделать, реально его предотвратить? И вообще паршиво, что все усилия тут бесполезны: каждый из ее знакомых копов, которому все же удалось преодолеть этот срыв, описывал его как неостановимый. Если уж ему суждено произойти, то почему бы не побыстрее? Быстро сорваться, так же быстро прийти в себя, и дело с концом. Она представила, как идет за помощью к психоаналитику из департамента: мол, разгоните мой процессор, док, а то на мне висит куча дел, а я не успеваю с ними справляться.

Ха–ха. Хорошая шутка, психоаналитик может даже посмеяться. Если только ей не придется объяснять, что такое разгон процессора. Достаточно ли он разбирается в компьютерах, чтобы оценить шутку? Черт, да она сама бы этого не знала, если бы не нахваталась кое–каких знаний от Джейка, который был технарем чуть ли не с пеленок.

Ее сознание вцепилось в идею поговорить с психоаналитиком и не отпускало ее. Почему бы и нет? Она уже делала это прежде. Да, тогда это было обязательным визитом — все копы, участвовавшие в инцидентах со стрельбой, обязаны посетить психоаналитика, — но у нее с этим не оказалось никаких проблем. Это принесло ей даже больше пользы, чем она ожидала. Все это время она знала, что нуждается в помощи, и если бы была честна перед собой, то призналась бы в этом. А жить, постоянно волоча за собой свинцовый груз Страха, — это даже не крайний предел допустимого напряга, считающегося нормальным для детектива из убойного отдела.

Чем больше она думала, тем более настоятельной казалась мысль поговорить с психоаналитиком департамента, потому что ни с кем другим она об этом не заговорила бы. Ни со своим лейтенантом, ни с Томми Диченцо, ни даже с Ритой.

Ну, с лейтенантом Остертагом она точно говорить не будет — это просто глупо. На протяжении всей своей карьеры у нее хватало здравого смысла никогда не верить в чушь типа моя–дверь–всегда–для–тебя–открыта из уст старшего офицера. Остертаг даже не потрудился сделать вид, что это якобы так.

С другой стороны, с Томми Диченцо она могла и поговорить, и рассчитывать на его молчание. Они вместе учились в академии полиции, и она выслушала от него немало откровенностей — как до, так и после того, как он бросил пить. Томми мог бы даже сказать, едет ли у нее крыша, или же это кризис среднего возраста, результат переутомления и низкой зарплаты. Но всякий раз, когда ей хотелось позвонить ему или пригласить выпить кофе, что–то ее останавливало.

При этом ее бесило, что она не может назвать ни единой веской причины почему. Черт, она не могла назвать даже паршивой причины. Не было никакой причины. Она просто не могла заставить себя поговорить с ним о Страхе, и все тут.

А Рита… Что ж, причин не говорить с ней хватало. Они были заняты, слишком заняты, чтобы уделять хоть какое–то время тому, что не относилось напрямую к папкам с делами, громоздящимся на их столах. Не то чтобы Рита не стала бы ее слушать. Но всякий раз, когда она представляла, как скажет: «Знаешь, Рита, меня в последнее время одолевает… дурацкое чувство, ощущение, будто я нахожусь в середине чего–то очень плохого, которое вскоре станет гораздо хуже», в ее голове возникал тот девятилетний мальчик, и она стискивала зубы.

Разумеется, она могла пойти к Рите хоть сейчас. Могла прийти в ее уютную квартирку на четвертом этаже, сесть с ней на балкончике в джунглях растений в кадках и за парой пива рассказать ей все. Да только она знала, что скажет Рита, потому что однажды она это уже сказала. Это было вечером накануне того дня, когда Рита подала документы на увольнение, — она пригласила Руби пообедать и первой сообщила ей эту новость.

— Я всегда планировала отпахать положенные двадцать лет и уволиться, пока я еще достаточно молода, чтобы наслаждаться жизнью, — поведала она, отрезая кусочек бифштекса с кровью. — Ты могла это сделать еще пять лет назад. Так сделай это сейчас, и у тебя все будет хорошо. Может быть, ты хочешь набрать тридцать лет стажа, но стоит ли тянуть лямку еще пять лет?

— Пять лет… — Руби пожала плечами. — Что такое пять лет? Практически моргнуть не успеешь.

— Тогда у тебя еще больше причин уволиться, — настаивала Рита. — Пока не стало поздно жить в свое удовольствие.

Внутренне ощетинившись, Руби уставилась на свой бифштекс. Почему она заказала так много еды, было выше ее понимания. Страх почти не оставил для нее места.

— Я и так живу.

— Работа — это не жизнь, — возразила Рита, энергично жуя и вытирая губы салфеткой. — Работа есть работа. Чем ты занимаешься, когда не работаешь?

— Общаюсь с внуками по электронной почте. Хожу по магазинам. Беру напрокат фильмы…

— Тебя когда–нибудь приглашали в кино? Или поужинать — только не я? — быстро добавила Рита, прежде чем она успела ответить. — Черт побери, подруга, а когда ты в последний раз трахалась?

Руби лишь испуганно моргнула, так и не поняв, вызван ли испуг самим вопросом или тем фактом, что она не знает ответа.

— Не знаю, слышала ли ты, — Рита подалась вперед и понизила голос, — но для людей нашего возраста есть другие развлечения, нежели выяснять различия между типами вибраторов.

— Да, но мое представление о сексе не включает сидение за клавиатурой. — Руби взглянула на подругу искоса.

— Зря, зато пальцы остаются проворными. — Рита рассмеялась. — Нет, я имела в виду не секс–чаты. А о том, чтобы встречаться с реальными людьми.

— Сайты знакомств? — скривилась Руби.

— Я тебя умоляю… — Рита скопировала выражение ее лица. — Социальные группы. Встречи людей со сходными интересами. Хобби, кинофестивали и тому подобная фигня. Ты знаешь, что у меня есть приятель? — Пауза. — И подружка.

— Звучит неплохо, — прокомментировала Руби. — Но не знаю, подходит ли мне такое.

— Так ведь и я не знала. И уж точно не искала специально. Это просто случилось. Так всегда бывает, когда не сидишь в четырех стенах, — события берут и случаются. Вот и тебе нужно попробовать.

— Да? Что ж. вот что я действительно хочу узнать, так это почему я до сих пор не знакома с теми, с кем ты встречаешься? — Руби скрестила на груди руки и напустила на себя суровость.

— Ну, одна из причин в том… и тут я должна быть совершенно честной… — Рита положила нож и вилку. — Я не была уверена, как ты отреагируешь.

Брови Руби поползли вверх.

— Что? Мы столько времени проработали вместе, и ты не знаешь, что я не гомофоб?

— Я имела в виду парня, — невозмутимо пояснила Рита.

— Проклятие. А я–то думала, что так хорошо это скрываю, — произнесла Руби с таким же невозмутимым лицом.

Рита рассмеялась и снова взяла нож и вилку.

— Так отойди от дел тоже. И тебе не придется скрывать то, чего тебе не хочется.

— Я над этим подумаю, — солгала Руби.

— А я повторю вопрос: чего ты ждешь? — Рита помолчала, выжидательно глядя на нее. Не дождавшись ответа, она продолжила: — Знаешь, а ведь тебя не повысят в должности. И тебе это известно, не так ли?

Руби наклонила голову, не найдя ответа.

— Я точно знала, что меня не повысят. — Рита сделала добрый глоток вина и снова вытерла рот салфеткой.

— Так ты из–за этого и решила уйти? Рита выразительно покачала головой:

— Я ведь говорила, что таким мой план был всегда — отработать свои двадцать лет и свалить. И им пришлось бы предложить мне чертовски заманчивое повышение, чтобы я захотела остаться.

— Да? И какое же? Начальник полиции? Комиссар?

— Пожизненный верховный диктатор. И не уверена, что я ответила бы «да». — Рита вздохнула. — А ты ради чего тянешь лямку? Хочешь стать лейтенантом?

— Я сдала экзамен.

— Я тоже. И еще сотни других копов до нас, и им тоже ничего не светит. — Лицо Риты неожиданно стало печальным. — Никогда не представляла тебя кадровым офицером.

— Или, может быть, надеялась, что я не такая? — уточнила Руби. — Лично я никогда об этом не думала. Я просто каждый день вставала и шла на работу.

— Так подумай об этом теперь, — настойчиво посоветовала Рита. — Подумай так, как никогда не думала о чем–либо другом. Стань серьезной — выше тебе уже не подняться. Чего бы ты ни ждала, это уже не наступит. Ты будешь только топтаться на месте.

— Моя работа — раскрывать убийства и отправлять виновных за решетку, — возразила Руби с легким напряжением в голосе. — Я не назвала бы это топтанием на месте.

— Для тебя лично это топтание. — Рита даже не подумала извиниться. — И на случай, если ты забыла, ты чего–то стоишь.

— Я хороший коп. Это многого стоит.

— Однако это не все, что ты есть. Хотя бы это тебе известно? Руби поерзала, более чем слегка раздраженная.

— Уйти в отставку молодым — это не для всякого, даже если ты так думаешь. Когда у тебя есть только молоток, все выглядит как гвоздь.

— Бога ради, ну ты и… — Рита резко выдохнула. — Именно это я и пыталась тебе сказать.

Они просидели какое–то время, уставившись друг на друга, и Руби поняла, что ее вскоре уже бывшая напарница раздражена, как и она, если даже не больше. Она попыталась найти какие–нибудь слова, чтобы разрядить ситуацию, пока не началась серьезная ссора, но Страх, обосновавшийся в ней, пожирал ее мозг. Руби поняла, что Страх — это фактически все, о чем она сейчас думает, он подобен неутихающей боли, и для чего–то иного внутри нее почти не осталось места.

Затем Рита откинулась на спинку кресла, а на ее круглом и пухлом лице отразилась тревога.

— Черт, что я делаю? Прости, Руби.

Подруга уставилась на нее с недоумением.

— Я говорю тебе, что у тебя нет никакой личной жизни, и при этом давлю на тебя так, словно пытаюсь добиться признания. — Она тряхнула головой, словно желая прояснить мысли. — Пожалуй, я уволилась как раз вовремя.

— Ну, а я буду делать карьеру дальше, — сказала Руби, коротко рассмеявшись. — Забудь. Мы ведь знаем, что все бывают напряжены, когда напарник уходит. И многое воспринимается странно, непропорционально.

Они доели обед — точнее, Рита доела свой, пока Руби упаковывали недоеденное с собой на вынос, — и рано расстались, все время улыбаясь, хотя улыбки получились немного печальными.

На этой точке их отношения и застыли: сглаженными, но не до конца. Если бы она пошла к Рите сейчас и рассказала о Страхе, с каждым днем становящемся чуть больше, чуть тяжелее и чуть более тревожащем, причем конца этому не предвиделось, Рита восприняла бы это как еще одно доказательство того, что была права насчет отставки.

И она действительно не хотела говорить об этом с Ритой, потому что не намеревалась уходить в отставку. Потому что в глубине души знала, что даже если последует совету Риты плюнуть на все, даже если сделает на шаг больше, продаст все, что у нее есть, и купит роскошный пляжный домик где–нибудь на Карибах, станет целыми днями нежиться на солнышке, не отказывать себе в изысканной еде и напитках, а также как следует трахаться каждую ночь с разными роскошными мужчинами и женщинами, отдельно и вместе, — несмотря на все это и миллион долларов в придачу, она ни на миг не сомневалась, что и тогда будет каждое утро просыпаться со Страхом, еще большим, тяжелым и неумолимым, чем накануне.

Если она пойдет к Рите, то придется все это ей сказать, а Руби этого не хотелось, потому что Рита этого не поймет. А если не скажет, то Рита снова начнет зудеть о том, чего она ждет. Вероятно, обвинит ее, что она ждет, пока Страх уйдет.

И тогда она будет вынуждена признаться: «Нет. Я жду, чтобы узнать. Я жду, пока то, чего я боюсь, не проявится». А в этом она еще окончательно не призналась даже себе самой.

— Кофе?

Голос пробился сквозь уже обычную для Руби комбинацию утренней сонливости и постоянного давления Страха, испугав ее и заставив слегка вздрогнуть. Она оторвала взгляд от раскрытой папки, на которую тупо смотрела, но не видела, и обнаружила возле стола молодого парня с большой кружкой в руке. Кружка явно была не из кофейного автомата в их участке.

— А я и не знала, что вы, ребята, доставляете заказы, — улыбнулась она, принимая у него кружку.

— Только никому об этом не рассказывайте, — попросил парень, — а то мне придется носить кофе для всех.

Ему было около тридцати, кожа лишь чуточку темнее, чтобы ее можно было назвать оливковой, переносица обрызгана веснушками, голова украшена зарослями косичек–дредов медового цвета, грозящими вот–вот спутаться. Ростом он превосходил Руби всего сантиметров на пять — метр семьдесят, от силы семьдесят пять, крепкого сложения.

— Это будет наш секрет, — заверила она, снимая крышку с кружки. Вместе с паром из нее вырвался аромат хорошо прожаренного кофе — не ее любимый, но критиковать она не собиралась. — Мне полагается вас знать?

— Когда зайдет лейтенант, он представит меня как вашего нового напарника.

— Понятно. — Руби присмотрелась к парню. — Перевели из полиции нравов?

Он покачал головой.

— Наркотики?

— А–а–а, — протянул он и улыбнулся краешком рта. — Наверное, непонятки из–за дредов.

Руби едва не вздрогнула, услышав это слово, и лишь через долю секунды поняла, что он имеет в виду.[47]

— Ясно, тогда это была работа каким–то тайным агентом. Правильно?

— Мошенничества и киберпреступления. Рафе Паско.

Он протянул руку, Руби ее пожала. Ладонь у него оказалась крепкая и сильная, но кожа гладкая и мягкая, как у женщины.

— Португалец? — попробовала угадать она.

— Вообще–то филиппинец. По отцовской линии. — Улыбнувшись, он присел на краешек ее стола. Хотя, как вы сами видите, это лишь часть истории. Даже по отцовской линии. — Улыбка стала чуть шире. — Возможно, как и у вас.

Руби пожала плечами:

— В моей семье у каждого своя история, и все их немного приукрашивали. Скажем, мой отец утверждал, что меня едва не назвали Ким Той О'Тул. А у меня даже веснушек нет.

— Значит, вы росли обделенной. — Он наклонил голову, чтобы взглянуть на папку у нее на столе. — Над чем вы сейчас работаете?

Ей тоже пришлось заглянуть в папку, чтобы вспомнить.

— А–а–а. Подозрительный утопленник. Жена заявила о пропаже мужа. Через три дня тело обнаружили на камнях под мостом Солдиерс Рок. По словам коронера, он уверен, что парня не просто вынесло из воды на камни — кто–то вытащил его, а потом бросил.

Были анонимные звонки с намеком, где можно найти тело? Руби покачала головой:

— Его нашли двое ребятишек и сказали родителям. Не могу понять, зачем кому–то понадобилось вытаскивать труп из реки, чтобы потом оставить на берегу.

— Может, убийца?

— А зачем ему было бы его вытаскивать?

— Ну, жена не может получить страховку, если тело не найдено. Например.

— Не исключено. — Руби скривилась. — Но вряд ли она его убила. Думаю, он покончил с собой, а жена пытается выставить это как убийство, чтобы не потерять страховку. Выплата не очень большая — двадцать пять тысяч. Маловато, чтобы пойти на убийство, но все же и не такая сумма, от которой просто так отказываются.

Паско задумчиво кивнул:

— А она случайно не бедствует?

Почему ты так решил? — нахмурилась Руби.

— Может, она очень нуждается в деньгах? Руби усмехнулась:

— Слушай, парень, покажи–ка мне того, кому не нужны двадцать пять тысяч. Особенно если они вот–вот упадут тебе в руки.

— Да, но если у нее дети, или если ее собираются выселить, или еще что–то, то жаль будет лишать ее этих денег.

Руби откинулась на спинку стула и внимательно посмотрела на Паско:

— Ты что, шутишь?

— Просто говорю.

— Уж больно ты много просто говоришь по делу, о котором я тебе только что рассказала. Ты всегда настолько глубоко погружаешься в дело, о котором едва услышал?

— Никуда я не погружаюсь, — слегка раздраженно ответил он. — Это наша обычная методика работы в отделе по борьбе с мошенничествами — рассмотреть ситуацию со всех сторон. Попытаться проникнуть в ход мыслей тех, кем мы занимаемся, понять их мотивы — действовали они отчаявшись или у них имелась какая–то причина, и тому подобное.

Руби пришлось прикусить язык, чтобы удержаться от едкого замечания насчет раздутого прессой метода создания психологических профилей преступников и прочих чрезвычайно популярных заблуждений. Пользы это никакой бы не принесло. Паско лишь ушел бы в оборону, а затем потратил массу усилий, пытаясь доказать, что она неправа, вместо того чтобы просто работать по текущим делам. И в конце концов он пойдет ко дну, пытаясь приспособить работу к своим методам.

До нее вдруг дошло, что она уже несколько секунд молча смотрит на него. Но не успела она придумать какой–нибудь нейтральный ответ, как вошел лейтенант Остертаг и махнул рукой, приглашая их в свой кабинет.

— Знаю, знаю — он парень чокнутый, — сказал лейтенант Руби, выпроводив Паско из кабинета. — У него… точно не скажу… два, три, а может, и четыре университетских диплома. Он работал в отделе мошенничеств и киберпреступлений с тех пор, как поступил на службу лет пять назад.

Руби кивнула:

— И кто–то решил, что из него выйдет хороший следователь убойного отдела.

— Очевидно, он им уже стал. Работая над двумя последними делами, он раскрыл два убийства, причем об одном из них никто в то время даже не знал.

— Рада за него. А ему кто–нибудь сказал, что все гениальные преступники остались для него в отделе киберпреступлений?

— Сейчас он работает над другим делом. Я ему разрешу рассказать тебе о нем. — Остертаг встал и открыл для Руби дверь, намекая, что совещание закончилось, но поймал ее за руку, прежде чем она ушла. — Ты в порядке?

Руби слегка отпрянула, удивленно взглянув на лейтенанта.

— Конечно. С чего бы мне не быть в порядке? Губы Остертага дрогнули.

— И ты не возражаешь, что этого парня дали тебе в напарники так скоро после ухода Риты?

Руби усмехнулась:

— Рита ушла в отставку, а не умерла. И я по ней не скорблю.

Лейтенант кивнул — чуточку нетерпеливо.

— Этот парень сильно отличается от того, к чему ты привыкла.

Руби наклонила голову и нахмурилась.

— Вы меня спрашиваете, не лучше ли мне будет работать с кем–то другим?

— Нет. — Лицо Остертага стало бесстрастным.

Так я и думала, — добродушно сказала Руби и направилась к своему столу.

Она решила дать Паско немного времени на обустройство его рабочего стола, может быть, на знакомство с другими детективами и уже потом спросить его о деле, которое он расследует. Вместо того чтобы занять освободившийся стол Риты, он обосновался за свободным столом возле колонны, служившей неофициальной доской объявлений для совсем неофициальных уведомлений и прочего, обычно карикатур (как правило, непристойных). То был странный выбор — на памяти Руби никто не выбирал этот стол, если был свободным другой, а сейчас пустовали целых два. Стол располагался неудобно — за ним приходилось сидеть или лицом к колонне, или спиной к ней. Если же его развернуть, он загораживал бы проход. Предыдущий лейтенант попробовал было заменить этот стол картотечными шкафами, но решение оказалось совершенно неудачным, и еще до конца того же дня стол вернули на место. Логичнее было бы убрать стол совсем, но где вы встречали служащих настолько глупых, чтобы добровольно отказаться от чего–либо? Кому–нибудь в мэрии могла прийти в голову неправильная мысль — мол, если у вас в комнате нет места для стола, то, возможно, есть и другие вещи, без которых вы можете обойтись.

Рафе Паско, очевидно, не догадывается, что выбрал самое паршивое место в комнате, решила Руби. Может быть, он сидел на похожем месте в своем прежнем отделе, где бы тот ни находился. Проводя все время за компьютером, он вполне мог не замечать или не обращать внимания на то, где сидит.

— Значит, новый парень достался тебе.

Томми Диченцо с бутылкой диетической колы в лапище уселся на стул возле ее стола. Он наклонил бутылку в сторону Руби, предлагая глотнуть. Руби отказалась.

— Рафе Паско. Из отдела киберпреступлений.

— Слыхал. — Томми взглянул через плечо. — Ты что, велела ему держаться подальше?

— Не успела. Он сам этот стол выбрал. — Со своего места она видела его очень хорошо. Паско тем временем достал из сумки блестящий черный лэптоп и поставил его на стол. — Вижу, он и свой комп притащил. Может, он решил, что за тем столом ему будут меньше мешать. И никто не сможет увидеть, как раскладывает на компе пасьянс.

Томми проследил за ее взглядом.

— Этот парень чокнутый. Никого не хочу обидеть, — быстро добавил он. — Кстати, как дела у Джейка?

— Хорошо, — рассмеялась Руби. — И он обидится, если ты не будешь называть его чокнутым. Как и он, полагаю. — Она указала подбородком в направлении Паско.

— Они живут в другом мире. — Томми демонстративно тяжело вздохнул. Затем его лицо внезапно стало серьезным. — Ты в порядке?

— Черт побери, — фыркнула Руби. — Ты знаешь, что ты уже второй, кто меня сегодня об этом спрашивает?

Серо–стальные брови Томми приподнялись.

— Да ну? Наверное, что–то случилось. — Он задумчиво посмотрел на нее. — Ты точно в порядке? Тебя ничто не тревожит?

После его слов Страх, похоже, снова пробудился и заворочался в ней, словно напоминая, что он никуда не делся и по–прежнему командует.

— Что, например? — уточнила она, надеясь, что небрежность ее тона не прозвучит фальшиво.

— Ну, например, то, что Рита уволилась. Руби медленно выдохнула.

— К этому надо привыкнуть. Я до сих пор ищу ее взглядом. Но полагаю, что это нормально.

— Ты не была готова к ее уходу. — Это был не вопрос.

— Нет, — признала она. — Но я с этим смирилась.

— Не сомневаюсь, — понимающе улыбнулся Томми. — Но все равно это застало тебя врасплох. Ты никогда не думала о ее отставке.

— Я была занята, — сказала она и внутренне сжалась. Как она могла такое ляпнуть? — Но знаешь, все вокруг… э–э–э… меняется. — Ну вот она это и сказала.

— Это точно. — Томми неуклюже встал. — Наша вселенная не статична.

— Пожалуй, да.

Руби смотрела, как он пошел знакомиться с Рафе Паско, гадая, почему его слова до сих пор отдаются эхом в ее голове. Может быть, то, что и он, и Остертаг всего за несколько минут спросили, в порядке ли она, добавило ситуации новый уровень странности.

Вызов пришел минут на двадцать раньше того часа, на который Руби — ради эксперимента — запланировала отправиться на обед. Чего и следовало ожидать, думала она, когда они с Паско ехали по адресу в восточный район города, ведь утро было спокойным. Всякий раз, когда выпадает спокойное утро, можно почти наверняка сказать, что обед придется пропустить. Конечно, с тех пор, как в ней поселился Страх, он оставил у нее в желудке мало места. Да и в голове тоже — она пропустила поворот направо, а из–за этого пришлось описать круг в три квартала по улицам с односторонним движением. Если Паско и заметил, то ничего не сказал. Наверное, она посадит его за руль на обратном пути.

Ее немного удивило, что патрульные машины заблокировали почти половину улицы, хотя там виднелось совсем немного зевак, а уличного движения почти не было. По этому адресу находился шестиэтажный многоквартирный дом, куда Руби уже приезжала прежде вместе с Ритой.

— Это действительно жилой дом или сквот? — уточнил Паско, когда они поднимались по щербатым бетонным ступенькам к входной двери.

— И то и другое, — ответила Руби. Она сама этого точно не знала.

У входа стоял молодой полицейский по фамилии Фрейли. Руби подумала, что выглядит он как двенадцатилетний мальчишка, несмотря на густые усы. Он открыл для них дверь с таким видом, как будто работал швейцаром.

Запах мочи в вестибюле ударил в ноздри. Она услышала, как за спиной резко перевел дыхание Паско.

— Прямо как парфюмерная лавка в аду, — угрюмо сообщила она. — Всегда удивлялась, почему гадят всегда обязательно возле входа? Почему нельзя потерпеть несколько секунд и добежать до задней двери?

— Метят свою территорию? — предположил Паско.

— Хороший ответ. — Впечатленная, Руби обернулась и взглянула на него.

В коридоре возле лестницы стояла еще один полицейский в форме — высокая темнокожая женщина по фамилии Десджин, одна из приятельниц Риты.

— Не хочется вас огорчать, — сказала она, — но преступление совершено на крыше, а лифта здесь нет.

Руби безропотно кивнула:

— Известно, кто это?

Лицо Десджин стало печальным.

— Девочка лет двенадцати или тринадцати. Никаких документов нет.

Руби поморщилась, ощущая, как в груди у нее закипает кислота:

— Отлично. Сексуальное преступление?

— Пока неизвестно. Но… гм… на крыше…

— Девочка местная? — спросила Руби.

— Точно не местная, — покачала головой Десджин. Руби взглянула на лестницу, затем на Паско:

— Можешь пойти первым, если полагаешь, что сможешь идти быстрее меня.

Паско коротко выдохнул.

— Я чокнутый, а не чемпион по бегу. — Он нахмурился. — Остертаг ведь это вам сказал, разве нет?

— Гм… да, — неуверенно подтвердила Руби, так и не поняв, прикалывается тот или нет. — Но пока мы не пошли наверх, хочу кое–что сказать.

— По дороге не разговариваем? — Он кивнул. — Полностью согласен.

Руби на краткое мгновение ощутила к нему теплоту. Потом это чувство задавил и уничтожил Страх, и она зашагала по лестнице.

Полицейский сержант Папуджан встретила их возле двери, ведущей на крышу.

— Парнишка с телескопом заметил тело и вызвал полицию, — рассказала она, пока они стояли, переводя дух. — Я послала двоих полицейских взять предварительные показания у парнишки и его очень обдолбанных родителей.

— Парнишка с телескопом. — Руби вздохнула. — Даже не знаю, можно ли такое назвать аргументом в пользу установки телекамер скрытого наблюдения или против этого.

Сержант с тревогой взглянула в небо:

— Хорошо бы ребята из лаборатории поторопились и поднялись сюда с палаткой, иначе нам придется иметь дело с обычным теленаблюдением. Меня удивляет, что над нами еще не кружат вертолеты с телекамерами.

Словно по заказу, вдалеке послышалось слабое жужжание вертолета. Один из трех других полицейских на крыше немедленно достал одеяло и накрыл тело, потом обернулся и вопросительно взглянул на Папуджан. Та кивнула в ответ и повернулась к Руби:

— Если у экспертов будут с этим проблемы, скажи им, пусть валят все на меня.

Руби махнула рукой:

— Тебе не о чем волноваться. Так никаких документов не обнаружено?

Сержант покачала курчавой головой:

— Ничего, если не считать талисманчика на браслете, на котором выгравировано «Бетти».

— Да, редкое имя в наши дни.

Руби взглянула на прикрытое одеялом тело. Она уже отдышалась после долгого подъема, но не могла заставить себя пройти еще двадцать футов к тому месту, где на пыльном гравии лежал труп.

— Слушай, это ведь тебе поручили другое дело с ребенком, — неожиданно вспомнила Папуджан. — Мальчик из мусорника.

Руби мысленно поморщилась: — Да.

— И теперь на тебя валят все дела по убитым детям?

Руби пожала плечами и перевела дыхание — Страх теперь едва ли не вибрировал где–то у нее в животе. «Уж не этого ли я боялась? — внезапно задумалась она. — Убитых детей?»

Когда она заставила себя направиться к жертве, ощущение было почти таким, как если бы она на каждом шагу выдирала ногу из стремительно твердеющего цемента. Паско шел рядом, вид у него был странно покорный.

— Видел когда–нибудь мертвого ребенка? — тихо спросила она.

— Видел, но не так, — ответил Паско нейтральным тоном.

— Это всегда ужасно, даже когда не ужасно. Так что держись.

Она присела возле тела и подняла одеяло. Девочка лежала лицом вверх, с полузакрытыми глазами и слегка раздвинув губы, из–за чего казалось, что она о чем–то задумалась. Если бы не бледность, она вполне могла бы о чем–то мечтать.

— Что ж, теперь понимаю, почему Десджин уверена, что девочка не местная, — сказала Руби.

— Потому что она японка? — предположил он.

— Ну, в этом районе живут и японцы, хотя не много, но я имела в виду одежду. — Руби сменила позу, пытаясь ослабить давление Страха на диафрагму. Ей пришло на ум, что, возможно, то, что она воспринимает как Страх, может в реальности оказаться физической проблемой. — Не дизайнерская, но точно из бутика. Такую продают в более дорогих пригородных универмагах. У меня есть внуки, — добавила она в ответ на слегка удивленное выражение лица Паско.

Опустив на место одеяло, она встала. Колени протестующе затрещали. Паско смотрел на укрытое тело, его гладкое темно–золотистое лицо выражало тревогу.

— Ты в порядке? — спросила Руби.

Он глубоко вдохнул и медленно выдохнул.

— Я ведь говорила, что мертвый ребенок — это ужасно, даже когда…

— Думаю, это убийство связано с делом, над которым я как раз работаю.

— В самом деле? — Она скрыла удивление. — Значит, нам нужно сравнить записи. И быстро.

Он ответил не сразу, переведя взгляд с одеяла на нее, и на его лице появилось странное выражение, которое она не смогла распознать. В нем было нечто оборонительное, с немалой долей подозрительности.

— Конечно, — сказал он наконец, с энтузиазмом пациента зубоврачебного кабинета, соглашающегося на прочистку канала.

Руби ощутила смесь раздражения и любопытства, но ее быстро затопил Страх. Она никак не могла решить, нужно ли сказать ему что–нибудь ободряющее или воспользоваться своей властью, а подбодрить уже потом, когда она будет точно знать, что может рассчитывать на его сотрудничество.

Но тут появились криминалисты, избавив ее от необходимости думать о чем–либо, кроме практических действий. И о Страхе.

В конце дня Паско ухитрился уйти, так и не сказав ничего о своем деле. Конечно, вполне возможно, что он поступил так ненамеренно. А проведя большую часть дня в разговорах — или в попытках разговоров — с жильцами того здания, проверке результатов опросов соседей, в заглядывании через плечо коронера и все это время толкая перед собой Страх, точно гигантский валун в гору, она настолько устала, что это перестало ее заботить.

Она сделала запись в блокноте насчет Паско и потащилась домой, в свою квартирку, где лишь взглянула на невскрытую банку вегетарианского супа, прежде чем раздеться и рухнуть в кровать, оставив одежду валяться на полу.

3:11.

Цифры, светясь красной опасностью, выплыли из темноты и сфокусировались перед глазами. Прошло несколько секунд, прежде чем она сообразила, что смотрит на часы–радио на тумбочке возле постели.

Странно. Она никогда не просыпалась посреди ночи. Даже несмотря на то, что Страх с каждым днем неумолимо давил на нее все сильнее, она спала достаточно крепко, чтобы просыпаться легко и быстро. И она замерла, даже не дыша, вслушиваясь, не забрался ли кто–то в ее квартиру.

Прошла минута, другая. Ничего. Может быть, что–то случилось в соседней квартире или наверху, подумала она, продолжая слушать и едва дыша.

Ничего. Ничего, ровным счетом ничего. И может быть, действительно ничего не произошло. Ее могла разбудить сработавшая на улице автомобильная сигнализация, проехавшая неподалеку машина «скорой помощи» с включенной сиреной или какой–нибудь утыканный колонками «буммобиль» с врубленной на полную катушку громкостью. То, что она обычно не просыпалась среди ночи, вовсе не означало, что такого не может быть. Она медленно и глубоко вдохнула, легла на спину и так же медленно выдохнула.

Матрац под спиной ощущался как–то странно, и она поняла, что лежит в кровати не одна.

Она автоматически перевернулась на правый бок. На другой подушке лежала голова Рафе Паско. Он смотрел на нее с выражением глубокого сожаления.

Шок пронзил ее электрическим разрядом. Она отпрянула и завопила.

А в следующую секунду уже смотрела на пустое место рядом с собой, в ушах замирал ее сдавленный крик, а в окно струился дневной свет.

Снова вздрогнув, она выбралась из кровати и огляделась. В комнате не было никого, кроме нее. И никаких признаков, что кто–то лежал рядом с ней. Она взглянула на часы. 7:59.

Все еще потрясенная, она встала на колени и коснулась подушки в том месте, где якобы лежала голова Паско. Она все еще видела его мысленным взором и сожаление на его лице. А может быть, не сожаление, а скорее извинение. Он извинялся за то, что оказался в ее постели без приглашения? «Надеюсь, вы простите мое вторжение — звонить было слишком поздно, а ордер получать было некогда».

Подушка оказалась прохладной на ощупь. Конечно. Потому что ей все это приснилось.

Она уселась на краю кровати, бессознательно прижав руку к груди. То был какой–то безумный сон, и бешено колотящееся сердце только–только начало замедляться.

Она рискнула бросить взгляд через плечо на другую сторону кровати. Никого там нет. Никого, и в особенности там нет Рафе Паско. И вообще, с какой такой стати, черт побери, ей привиделся в собственной постели ее новый напарник? Почему именно он — из всех живущих на Земле? Только потому, что он новичок? Не говоря уже о том, что он молод и симпатичен? Она не думала, что он ее привлекает, но, очевидно, где–то в подсознании обитает грязная старуха, умоляющая об этом.

Что, если подумать, даже в каком–то смысле грустно.

— Боже или кто угодно, прошу тебя, убереги меня от такого, — пробормотала Руби и встала, чтобы потянуться. И ее немедленно затопила новая волна Страха, едва не лишив равновесия. Она стиснула зубы, на мгновение испугавшись, что ее сейчас стошнит. Но все же она сдержалась и тяжело побрела в ванную, чтобы встать под душ.

Когда Руби приплелась в участок, Паско уже сидел за столом. Руби обнаружила, что ей тяжело на него смотреть, и порадовалась тому, что он, очевидно, слишком поглощен чем–то в своем ноутбуке, чтобы обращать внимание на что–то иное. Наверное, таинственным делом, над которым работает и вроде бы не желает ей о нем рассказывать. «А нечего было пробалтываться, что оно может иметь отношение к делу, которым мы занялись вчера, — мысленно упрекнула она, все еще не глядя на него. — Теперь мне придется вытягивать из тебя подробности».

Потом она села на телефон, договариваясь о встрече с несколькими свидетелями, затем позвонила медэксперту насчет той японской девочки и запросила информацию из отдела розыска пропавших без вести по всем заявлениям, подходящим под описание той. И лишь около полудня до нее дошло, что он также очень старается не встретиться с ней взглядом.

Она с трудом вдохнула, и Страх словно вдохнул вместе с ней. «Может быть, он видел тот же сон, что и ты», — предположил голосок у нее в голове.

И, словно что–то ощутив, Паско взглянул на нее. Она кивнула в ответ, намереваясь отвернуться и найти еще какое–нибудь дело, которое необходимо сделать до того, как сможет с ним поговорить. Но вместо этого, к собственному удивлению, схватила блокнот и подошла к его столу.

— Расскажи–ка о том своем деле, — предложила она, подтянув свободный стул и усаживаясь. — И почему ты считаешь, что оно может быть как–то связано с вчерашней убитой девочкой.

— Уже известно, кто она? Руби покачала головой:

— Я все еще жду ответ из отдела по пропавшим без вести. И еще я позвонила в компанию, делающую те браслетики с талисманами, — выяснить, кто их продает в этом районе.

Паско нахмурился:

— Она могла купить его и в Интернете.

— Спасибо, утешил, — кисло поблагодарила она. — Если я вытяну пустышку, можешь начать с сайтов аукционов.

Паско рассеянно кивнул, потом развернул ноутбук, чтобы показать ей экран. Убитая девочка улыбалась со школьной фотографии — ее глаза блестели в ярком свете фотостудии, а чуть приоткрытые губы обнажали тонкую золотую проволочку вокруг передних зубов.

— Откуда у тебя это фото? — изумилась Руби.

— Это другая девочка.

— И кто же она — ее близнец?

— Пока не могу сказать. — Он слегка улыбнулся. — Эту девочку зовут Элис Накамура. Я расследовал дело о краже личности, связанное с ее родителями.

— Преступниками или жертвами?

— Если честно, мне это пока неясно. Они могут оказаться или теми, или другими. Или даже и теми, и другими.

— Не понимаю, — тряхнула головой Руби.

— Кража личности — вещь сложная и постоянно становится все сложнее.

— Если ты считаешь это объяснением, то оно паршивое. Паско чуть наклонил голову, соглашаясь.

— Это мягко сказано. Накамура впервые объявились, въехав в страну с Каймановых островов. Фактически же можно сказать, что там они внезапно возникли, потому что никаких следов их более раннего существования я не обнаружил.

— Может быть, они приехали из Японии через Кайманы? — предположила Руби.

— У родителей есть — были — американские паспорта.

— Ну, раз у них есть паспорта, то должны быть и карточки социального страхования, и свидетельства о рождении.

— И мы их проверили…

— Мы?

— Ну, та группа, в которой я работал, — чуть застенчиво пояснил он. — Это была операция государственного уровня, с федеральным допуском.

«Ну вот и жаргон начался», — подумала Руби, надеясь, что глаза у нее не остекленеют.

— Короче, мы проверили номера. Они были выданы в Нью–Йорке, как и их свидетельства о рождении. Но с этими номерами не было связано никакой активности — ни зарплат, ни налоговых удержаний, ни доходов, ни пособий. Если верить архивам, эти люди никогда не работали и никогда не платили налоги.

— Позвони в налоговую службу. Скажи, что у тебя есть наводка на несколько человек, никогда не плативших налогов. И они ими займутся.

— Пробовали и это, — еле заметно улыбнулся Паско. — Судя по архивам налоговой службы, у Накамура все в порядке. Но они так и не смогли отыскать копий их налоговых деклараций.

— Что–то это не похоже на ту налоговую службу, которую я знаю, — скептически заметила Руби.

Паско пожал плечами:

— Они ищут. Во всяком случае, так они сказали, когда я им звонил. И у меня возникло ощущение, что для них эта проблема совсем не приоритетная.

— А как насчет остального? Свидетельства о рождении? Ты сказал, что они были выданы в Нью–Йорке.

— Это не оригиналы свидетельств. Это заверенные нотариусом копии, заменяющие потерянные документы. Кое–какой информации не хватает — например, где конкретно родился каждый из них, в какой больнице, кто принимал роды, и, за исключением Элис, имена родителей.

Руби на секунду закатила глаза.

— Они что, участники программы защиты свидетелей?

— Я дам вам знать, если когда–либо получу четкий ответ на этот вопрос, — пообещал Паско, усмехнувшись, — но готов поспорить, что к этой программе они отношения не имеют.

— Я тоже. — Руби посидела несколько секунд, пытаясь осмыслить услышанное. Все выглядело какой–то ерундой. Не до конца заполненные свидетельства о рождении? И даже если поверить в сказанное о налоговой службе, все равно это совершенно невероятно. — Все равно не понимаю. В наши дни все компьютеризовано, а это означает, что все заархивировано и записано. Никто не может просто так взять и появиться ниоткуда, не говоря уже о целой семье.

— Жить автономно не противозаконно, — сказал Паско. — Некоторые так и живут. И вы удивитесь, как много таких автономщиков.

— Ты имеешь в виду — кормиться тем, что выращиваешь сам, вырабатывать для себя электричество и тому подобное? — Руби хохотнула. — Взгляни на фото. Эта девочка не из семьи, живущей автономно. Черт побери, у нее даже был свой врач–ортодонт.

— А я в этом не столь уверен. Накамура засветились у нас на радаре, образно говоря, когда въехали в страну. И как бы они ни маскировались до того, как уехали с Кайманов, что бы ни проделывали, лишь бы оставаться невидимками, здесь они этим уже не занимались. Они оставили четкий след, по которому мы легко прошли. Я обнаружил их в отеле возле аэропорта. Они прожили там неделю. А в это же время наша группа расследовала мошенническую деятельность в том же районе. И у нас создалось впечатление, что Накамура как–то с ней связаны.

— А что это была за другая деятельность? Паско поморщился:

— Еще одна кража личности. Если хотите, могу потом рассказать длинную версию, но короткая версия звучит так: обращайтесь аккуратно со счетами за коммунальные услуги и, если вам очень хочется оплачивать их по телефону, не пользуйтесь мобильником. — Он выдержал паузу и продолжил, когда она кивнула. — Короче говоря, у нас набралось достаточно улик, чтобы выписать ордер. Но когда полиция приехала к тому дому, он оказался заброшен. И единственное, что в нем нашли, — тело Элис Накамура в одной из спален. Рядом на полу лежали ее свидетельство о рождении, школьная фотография, читательский билет из библиотеки и паспорт.

— Как она умерла?

— По естественной причине. Сердечный приступ. Забыл, как называется это заболевание, но коронер сказал, что оно встречается у многих детей, стоящих в очереди на трансплантацию. Элис Накамура ни в одном из таких списков не значилась. И вообще, ее история болезни или медицинская карточка нигде не отыскались. К тому же выяснилось, что и паспорт у нее поддельный.

— Да, надежно у нас охраняют границы… — заметила Руби, моргнув.

— Подделка оказалась превосходной, но тем не менее подделкой. Потому что нигде не было зафиксировано, что она когда–либо подавала заявление о выдаче паспорта и уж тем более что она его получала. В отличие от ее родителей.

— Если это какая–то тайная организация, то самая бардачная и случайная из всех, о которых мне доводилось слышать, — заявила Руби, нахмурившись. — Не говоря уже о том, что все это лишено всякого смысла. Такое впечатление, что ты говорил на языке, который лишь звучит как английский, но все слова имеют совершенно другой смысл. Поэтому я ничего не поняла.

Наступило долгое молчание. Лицо Паско стало задумчивым (но не полным сожаления, как она снова мысленно отметила), можно сказать, созерцательным, как будто она затронула важную тему, которую следует обсуждать с осторожностью. Страх внутри нее резко толкнул где–то за грудиной.

— Уверен, что все выглядит именно так, если смотреть на ситуацию со стороны, — сказал он наконец. — Если вы не знаете системы, если не понимаете, как все работает или каковы правила, то она кажется бессмысленной. Примерно так, как иностранный язык воспринимается на слух набором бессмысленных звуков.

— Не таких уж и бессмысленных. Если послушать незнакомый язык хотя бы минуту, в его структуре начинаешь улавливать определенный смысл. И он распознается как система, даже если ты не знаком с его…

— Да ну? — Паско опять слегка улыбнулся. — Не доводилось слышать венгерский?

— Нет, — отмахнулась она, — зато я слышала кантонский и мандаринский диалекты китайского, причем одновременно и на полную громкость — когда ругались мои бабушка и дедушка. Но ты меня понял. Чтобы система, или что угодно, была совершенно непостижимой, она должна быть чем–то абсолютно… — Она запнулась, подыскивая слово. — Она должна быть абсолютно чужой. Полностью за пределами человеческого понимания. Сказанное невольно повторилось у нее в голове.

— Господи, — пробормотала она, массируя лоб, — о чем мы вообще разговариваем и почему?

Паско на секунду поджал губы.

— Вы говорили, что в моем деле есть много такого, что не имеет смысла.

— Вот тут ты прав, — с чувством подтвердила она и медленно выдохнула. — Полагаю, тут работает человеческий элемент.

— Не понял? — Теперь удивился он.

— Люди бесконечно эксцентричны, — пояснила она. — Они способны превратить в бардак даже хаос.

Паско удивил ее, громко и искренне расхохотавшись. Повернувшись, она увидела, что все в комнате уставились на них с любопытством.

— Спасибо, я буду здесь всю неделю, — сообщила она коллегам с некоторой робостью и снова повернулась к Паско, пытаясь заставить его побыстрее смолкнуть. Ее взгляд снова упал на экран ноутбука. — Слушай, а как насчет ее скобки? — спросила она.

— Ее — чего? — переспросил Паско, слегка запыхавшись и все еще посмеиваясь.

— Фиксирующие скобки на зубах, фиксаторы. — Руби постучала мизинцем по экрану. Тот оказался упругим. — Ты смог выяснить, какой врач это поставил?

— У нее не было фиксатора, и в доме его тоже не нашли, — ответил Паско, опять став серьезным.

— А как насчет ее родителей?

— Накамура снова скрылись.

— Свернулись из существования?

— Я тоже так сперва подумал, — согласился Паско, то ли не заметив, то ли проигнорировав ее тон. — Но вчера на крыше нашли ту девочку, а это заставило меня поверить, что они еще здесь. Во всяком случае, были до того момента. Но сейчас их в стране может уже не оказаться.

— Почему? Думаешь, они имеют какое–то отношение к смерти девочки?

— Непреднамеренное. Руби покачала головой:

— Преднамеренное, непреднамеренное… В любом случае — почему? Кто она для них? Потерянный близнец девочки, умершей от сердечного приступа? — Ее желудок резко скрутил Страх; она с трудом сглотнула и продолжила: — Кстати, как давно это было? Когда ты нашел Элис Накамура?

Паско помедлил с ответом, его лицо внезапно стало очень серьезным.

— Я ее не находил. То есть я лишь указал адрес. Меня там не было, когда полиция вошла в дом. Наша группа никогда не выезжает на такие операции. Думаю, другие копы побаиваются компьютерщиков с пистолетами.

— Но вы тоже копы.

— Правильно. Короче говоря… — Он повернул к себе ноутбук и нажал несколько клавиш. — Это было пять с половиной недель назад, почти шесть. — Он посмотрел на Руби. — Вам это что–то говорит?

Руби покачала головой.

— А тебе?

— Только то, что Накамура ухитрились очень надолго залечь на дно. Хотел бы я знать как. И где.

Руби захотелось спросить его кое–что на эту тему, но она не могла придумать, как сформулировать вопрос.

— А ты уверен, что та девочка — то есть Элис Накамура — умерла по естественной причине?

— Совершенно уверен. Кроме того, до смерти она не была и заброшенным ребенком. Или таким, с которым плохо обращались. О ней хорошо заботились. Просто она оказалась очень больна.

— Угу, — рассеянно кивнула Руби. — Тогда почему они уехали, оставив ее?

— Если они не хотели, чтобы их нашли, — а судя по их поведению, они этого не хотели, — то не могли взять с собой ее тело.

— Ладно, в этом есть логика. Но все равно остается вопрос, почему они не хотят, чтобы их нашли. Потому что замешаны в этой краже личности? Они члены тайной организации? Или что еще?

— Или потому, что они жертвы кражи личности, которым пришлось самим красть новые личности. Руби на секунду прикрыла глаза.

— Так, теперь мы снова вернулись к бессмыслице.

— Нет, такие случаи известны, — возразил Паско. — У некоторых людей, когда их личности оказывались украдены, вор причинял их репутации такой ущерб, что для них оказывалось буквально невозможно ее восстановить. И им приходилось начинать с нуля.

— Но зачем для этого красть еще чью–то личность? — не поняла Руби. — Почему бы не создать совершенно новую личность?

— Потому что вновь созданная личность рано или поздно будет прослежена до исходной точки. Лучше взять другую, с совершенно иным прошлым.

Руби упрямо покачала головой:

— И все равно такое можно проделать и с другой личностью. Паско покачал головой с тем же упрямством:

— Идея не в том, чтобы просто украсть чью–то личность, — украсть надо и все ее прошлое. Если я создаю новую личность, то мне действительно приходится во всех смыслах начинать с нуля. А это очень трудно. Зато мне будет легче, если я смогу опираться, скажем, на вашу безупречную кредитную историю.

— Значит, ты никогда не пытался украсть мою личность, — сухо усмехнулась Руби. — Иначе никогда не сказал бы такое.

— Я лишь привел пример. Руби медленно выдохнула:

— Пожалуй, съезжу я к коронеру. Спрошу, не расскажет ли он о том, как умерла близняшка Элис Накамура. Может быть, это подскажет нам что–нибудь о… ну, не знаю, хоть что–нибудь. И такое, что будет иметь смысл.

Она встала, чтобы вернуться к своем столу.

— Погодите… — Паско перехватил ее запястье. От контакта она вздрогнула, и он немедленно разжал пальцы. — А что, если она умерла тоже по естественным причинам?

— Господи, а у тебя действительно богатая фантазия. — Руби уперлась кулаками в бедра и взглянула на него с вызовом. — Это стало бы слишком большим совпадением.

— Естественные причины, — сказала ассистент коронера, прочитав заключение. Судя по удостоверению на груди, ее звали Шейла Сен–Пьер — полноватая женщина лет двадцати пяти с короткими торчащими светлыми волосами и в очках с ярко–красной оправой. Хотя она и не жевала резинку, Руби подсознательно ожидала услышать хлопок лопнувшего пузыря всякий раз, когда она открывала рот. — Аневризма аорты. Настоящая трагедия в таком юном возрасте.

— Вы уверены, что прочитали то заключение? — напряженно уточнила Руби.

— Неопознанное тело подростка азиатского типа, женского пола, привезено вчера с крыши здания в восточном районе, правильно? — Шейла протянула Руби планшет. — Убедитесь сами.

Руби несколько раз быстро пробежала глазами бланк и лишь потом смогла заставить себя успокоиться и проверить каждую деталь.

— Как у тринадцатилетней девочки могла оказаться гребаная аневризма? — вопросила она наконец, вернув планшет. — Коронер наверняка напутал. Где он? Я хочу, чтобы он повторил вскрытие.

— Вскрытие нельзя повторить или переделать, — заявила Шейла, поморщившись. — По–вашему, мы тут конструкторы «Лего» собираем? — Она переместила вес тела на правую ногу и скрестила руки на груди, прижав к ней планшет. — Второе независимое мнение вас устроит?

— Вполне. Где я могу его получить?

— Прямо здесь. Я ассистировала доктору Левиту во время этого вскрытия и все видела собственными глазами. Это была аневризма. Вопрос закрыт. Знаете, аневризма — одна из тех вещей, которые могут оказаться у любого, а человек об этом даже не подозревает. Она может быть у вас, может быть у меня. Мы можем жить день за днем, все хорошо, и вдруг — бум! Голова взрывается, и вы уже история. Или я. Или мы. Большинство людей даже не представляет, насколько тонкой может быть эта мембрана между жизнью и смертью. Но, с другой стороны, разве так не лучше? Меньше знаешь — спокойнее живешь. Кому хотелось бы жить в постоянном страхе?

Руби сверкнула на Шейлу глазами, но та уже отворачивалась, чтобы положить планшет на стоящий рядом металлический стол.

— Во всяком случае, не все новости плохие, — утешила она, держа двумя пальцами пластиковый пакетик. В нем лежал фиксатор для зубов. — Мы смогли установить личность девочки по картотеке ее дантиста.

— Я не видела этого в заключении! — рявкнула Руби. — Почему это в него не внесено? Кто она? И когда вы собирались мне это сказать, мать вашу?

Шейла бросила пакетик на стол.

— А на какой вопрос мне отвечать первым, мать вашу? Руби помолчала, затем взглянула на фиксатор:

— Откуда он вообще взялся? Я не видела его на месте преступления.

— А он там был. Просто его недостаточно внимательно искали, пока девочка не оказалась у нас на столе. Ее имя Бетти Мура…

— Адрес! — потребовала Руби. — И почему вы мне не позвонили?

— Я вам звонила, — сказала Шейла, демонстративно изображая терпение. — Вас не оказалось на рабочем месте, поэтому я оставила сообщение.

Руби едва сдержалась, чтобы не броситься к Шейле и начать ее трясти.

— Когда это было?

— Насколько я могу судить, как раз в то время, когда вы ехали сюда.

— Дайте мне эту информацию немедленно! — приказала Руби, но Шейла уже потянулась к планшету. Достав листок из–под бланка заключения, она протянула его Руби.

— Спасибо, — вежливо подсказала она, когда Руби вырвала листок.

— Не за что, — огрызнулась Руби через плечо, выбегая из комнаты.

На ветровом стекле красовалась штрафная квитанция — еще одна стычка в сражении, целью которого было превращение участка перед муниципальным комплексом в зону строгого запрета на парковку, и это означает никаких исключений, особенно для копов. Садясь за руль, Руби смяла квитанцию и швырнула ее на заднее сиденье. Адрес Бетти Мура она прикрепила к солнцезащитному козырьку. Адрес указывал на западный район города, что неудивительно, если учесть, как девочка была одета. Но что она делала на крыше в восточном районе? Что она вообще делала в восточном районе и как туда попала? И пусть даже она умерла своей смертью, но в последние часы ее жизни определенно произошло нечто необычное.

Она уже протянула руку, чтобы запустить двигатель, но остановилась. Сперва надо позвонить Рафе Паско, сказать, что у нее есть имя и адрес девочки и что она подхватит его по дороге.

Перед ее мысленным взором мелькнула голова Паско, лежащая на подушке рядом с ней; раздражение нахлынуло и было немедленно смыто вновь накатившей волной Страха. Она внезапно ощутила сильнейшее желание закрыть глаза, уронить голову на руль и просидеть так до следующего ледникового периода или тепловой смерти Вселенной — в зависимости от того, что наступит позднее.

Она сделала глубокий успокоительный вдох, поставила мобильник в гнездо на приборной панели, переключила его на громкую связь и набрала номер участка. Ответил Томми Диченцо, она попросила переключить ее на Паско.

— Не могу, Руби. Его нет, он уехал.

— Куда он поехал? — спросила она, но, едва слова сорвались с губ, она уже знала ответ.

— Позвонили из офиса коронера — они идентифицировали ту девочку с крыши по архивам дантиста. Он записал ее имя и адрес, а потом уехал.

— Он ничего не говорил о том, что сперва заедет за мной? — спросила она, уже зная, что Паско не говорил этого.

— Мне — нет, — ответил Томми после паузы. — Но у меня создалось впечатление, что он думал, что ты уже это знаешь, потому поехала к коронеру.

— Черт, — пробормотала она и завела машину. — Слушай, ты случайно не знаешь номер мобильника Паско? У меня его с собой нет.

— Подожди…

— Томми…

Но он уже положил трубку на стол. Она слышала фоновый шум дежурки: шаги, телефонные звонки и голос Томми, далекий и неразборчивый, задающий вопрос. Через несколько секунд он снова взял трубку.

— Ну, готова записывать?

— Погоди… — Она взяла ручку, торопливо осмотрелась, затем поднесла ручку к тыльной стороне другой руки. — Говори.

Он продиктовал ей номер и затем повторил.

— Спасибо, Томми, — поблагодарила она и отключилась, прежде чем он успел что–либо сказать. Набрала продиктованный номер и отъехала от тротуара, когда раздались сигналы вызова.

К ее отчаянию, телефон продолжал звонить. Ей показалось, что он прозвонил сотню раз до того момента, когда послышался щелчок приема вызова.

— Говорит Рафе Паско…

— Черт побери, Рафе, почему ты мне не позвонил до того, как…

— Я уехал на Багамы на две недели, — радостно продолжил голос, оборвав ее тираду, — и, как видите, не прихватил свой мобильник. Вы уж извините. Но можете позвонить моей домработнице и поболтать с ней, если хотите. Решайте сами. — Послышался еще один щелчок, и механический женский голос предложил записать сообщение после сигнала.

Руби ткнула в кнопку отбоя и позвонила еще раз. Все повторилось, и она снова, уже в ярости, нажала отбой. Этот Паско с ней в игрушки играет или он действительно забыл после отпуска поменять сообщение на автоответчике? В любом случае ей трудно будет сдержаться, чтобы не ударить его. Лавируя между машинами, она направилась к автостраде.

Она влилась в поток машин, текущий на автостраду с въездного пандуса, и тут ей пришло в голову: а с чего она так кипятится? Да, Паско оказался невнимательным, даже грубым, но он наверняка предположил, что она получила такую же информацию от коронера. Наверное, он решил, что она направится к дому Мура сразу от коронера.

Страх стиснул ее желудок мертвой хваткой, и она наполовину въехала на правую полосу. За спиной долго и громко ревел клаксон. Она сбросила скорость и заехала на правую полосу, пропуская машину сзади, и через секунду та промчалась мимо. Страх все не отпускал, затопляя ее целиком и не оставляя места даже для краткого испуга из–за того, что она едва не попала в аварию. Она еще больше сбросила скорость, намереваясь остановиться, но Страх не позволил нажать на тормоз.

— Какого черта, — процедила она, пока машина катилась вперед.

Похоже, Страх ожил в ней с интенсивностью, превосходящей все, что она испытывала прежде. Но сводящим с ума и ужасным во всем этом было то, что он не переходил в ужас или панику, чего, как сейчас поняла Руби, она от него ожидала. Она предполагала, что ее ждет логическая прогрессия — предчувствия станут тревогой, тревога станет страхом. Но такого не произошло. Она никогда даже не подозревала, что возможно испытывать так много страха. Так не должно быть. Потому что живет она не в статичной вселенной.

Тогда в какой же?

«А ведь я дождалась, — внезапно подумалось ей. — Я сломалась, и все развивается быстро, как мне и хотелось». Теперь ей следовало остановиться, позвонить Томми Диченцо и сказать, что ей нужна помощь.

Потом она нажала на акселератор, включила сигнал поворота и взглянула в зеркало заднего вида, возвращаясь на скоростную полосу.

Руби ехала по широким и чистым улицам западной части города. За окнами машины сменяли друг друга ухоженные дома. Западные районы она знала не так хорошо, как остальные части города, и планировка здесь была более свободная по сравнению с жесткой решеткой улиц на севере или логическими прогрессиями центра и южной части. Застройщики и подрядчики застолбили участки бывших лугов, разбили их на районы, назвали как–нибудь наподобие «Седельных холмов» или «Долины луговых цветов» и застроили двухэтажными ранчо для молодого среднего класса и особняками для нуворишей. Руби обращала на это мало внимания в те годы, когда рос Джейк. Ее не привлекала идея переехать в западную чась города из центра — это означало бы гробить по два часа в день на дорогу, а это время она предпочитала проводить с сыном. Район возле школы в центре был не очень современным по застройке, но и трущобами его тоже никто бы не назвал…

Она тряхнула головой, проясняя мысли. «Держи себя в руках», — приказала она себе и крепче сжала руль, словно это могло помочь. Она снова проверила адрес, закрепленный на козырьке, потом остановилась на углу и вывернула шею, чтобы прочесть дорожный указатель. Если бы жмоты из мэрии поставили GPS–навигацию во все полицейские машины, это решило бы кучу проблем. На перекрестке она свернула направо и тут же задумалась, не ошиблась ли. И не проезжала ли она уже по этой улице? Дома выглядели знакомыми.

Ну да, конечно же, они выглядят знакомыми, с раздражением поняла она, — они ведь одинаковые. Она поехала дальше, внимательно следя за указателями. Господи, если бы тут были похожи только дома — одинаковыми оказались и машины перед ними, и лужайки, и даже разбросанные на траве игрушки. Одинаковыми, но не совсем. Как Элис Накамура и Бетти Мура.

На очередном перекрестке она снова остановилась и едва не поехала дальше, но вовремя поняла, что улица слева — как раз та, которую она ищет. Когда она повернула, Страх вновь усилился, и она едва обратила внимание на женщину, толкающую коляску с двумя малышами–близнецами. Женщина и ее дети проводили Руби взглядами, на их ничем не примечательных лицах отразилось настороженное любопытство. Они были единственными пешеходами, которых Руби увидела на этих улицах, но Страх не оставил ей места, чтобы отметить даже это.

Дом семьи Мура не был современным особняком — скорее современной переделкой типа того большого старого дома викторианских времен, в котором жили Джейк и Лита с детьми.

Руби остановила машину возле тротуара, решив не парковать ее на подъездной дорожке, где уже стоял лоснящийся черный джип, блокированный не столь блестящей машиной Рафе Паско.

Руби сидела, глядя на дом, и внутри нее извивался Страх. Меньше всего ей хотелось входить туда. Или, точнее, ей следовало бы хотеть этого меньше всего. Страх, живущий в ней и проникший до кончиков пальцев и до пяток, угрожал стать еще сильнее, если она не войдет.

Двигаясь медленно и осторожно, она выбралась из машины и пошла по дорожке, задержавшись возле машины Паско, чтобы заглянуть в открытое водительское окно. В машине царила невозможная для копа или компьютерщика чистота — ни бумажек, ни старых оберток от бутербродов, ни пустых бумажных стаканчиков. Черт, даже коврики были чистыми, словно их только что пропылесосили. На заднем сиденье тоже ничего, разве что еще чище.

Она посмотрела на панель над перчаточным отделением, потом ее взгляд упал на рукоятку открывания багажника. Интересно, что она в нем найдет, если откроет? Портативный набор для чистки машины с ручным пылесосом? Картонный ящик, набитый папками с секретными бумагами? Или очередное чистое ничего?

Ничего в багажнике не будет. Все секретные данные покоятся в ноутбуке Паско, а его тот наверняка взял с собой. Она еще раз подумала, не открыть ли все–таки багажник, но потом отошла от машины, снова остановившись, чтобы заглянуть внутрь джипа. Окна у него были открыты, а двери не заперты — очевидно, Мура доверяли своим соседям и тем, кто приходил к ним в гости. Даже сигнализация была отключена.

На пассажирском сиденье лежала коробка для компакт–дисков, а из щели проигрывателя на приборной панели высовывался тонкий полумесяц диска. С зеркала заднего вида свисала короткая ниточка крошечных желтых и розовых бусинок с двумя ярко–розовыми миниатюрными игровыми костями на конце. Может быть, ее повесила Бетти Мура?

Руби направилась было к входной двери, но передумала, а вместо этого обошла гараж и попала в неогороженный задний двор.

И снова остановилась. Двор был пуст, если не считать качелей и ярко покрашенного детского городка с лесенками, перекладинами и канатами. За качелями располагался цементированный внутренний дворик с парой лежанок, под одной из них валялся пустой пластиковый стакан — наверняка сочтенный потерянным.

Руби неожиданно поняла, что выходящие во двор раздвижные стеклянные двери открыты, хотя сетчатая дверь перед ними была закрыта, а занавески задернуты. Она прокралась вдоль задней стены гаража и замерла возле открытой двери.

— …и уж тем более просить меня о защите, — услышала она голос Паско. — Обе девочки мертвы. Все закончится здесь.

— Но другие девочки… — начал мужской голос.

— Нет никаких других девочек, — твердо ответил Паско. — Они не ваши дочери.

Руби нахмурилась. Дочери? Значит, девочки и в самом деле были двойняшками?

— Но это так… — запротестовала было женщина.

— Вам не следует так думать, — возразил Паско. — Как только произошло расхождение, эти жизни — ваши, ваших детей, чьи угодно — для вас потеряны. И вести себя, словно это не так, все равно что зайти в дом соседей и завладеть всем, что у них есть. Включая их детей.

— Я ведь говорил, что мы пришли сюда не для того, чтобы похищать Бетти, — терпеливо сказал мужчина. — Я видел ее медицинскую карточку — тот человек мне ее показал. Он рассказал нам о ее аневризме. Сказал, что та почти наверняка убьет ее раньше, чем откажет сердце у Элис. И тогда мы сможем взять ее сердце для пересадки, зная, что Элис оно подойдет идеально…

— Какая же ты жестокая сволочь, — произнес второй мужской голос, точно такой же, что и первый.

«Сколько же человек в этой комнате?» — удивилась Руби.

— Она ведь все равно бы умерла, — возразил первый мужчина. — И ей никто бы не смог помочь…

— Черта с два не смог бы! Если бы мы про это узнали, то отвезли бы ее в больницу для срочной операции, — разгневанно произнесла женщина. — К вашему сведению, сейчас такие вещи умеют лечить. Или там, откуда вы заявились, медицина не столь продвинута?

— Это уже не имеет значения, — заявил Паско, повысив голос, чтобы его услышали все. — Потому что Элис все–таки умерла первой.

— Да, — с горечью подтвердила женщина сквозь слезы. Голос у нее был такой же, что и у только что говорившей разгневанной женщины, но у Руби возникло ощущение, что говорила другая.

— А вы знаете, почему так произошло? — спросил Паско строгим, почти отеческим голосом.

— Тот человек ошибся, — ответила плачущая женщина.

— Или солгал, — добавила разгневанная.

— Нет. Причиной стало то, что вы явились сюда и прихватили с собой Элис, — объяснил Паско. — Как только вы это сделали, все ставки, как здесь говорят, пролетели. В момент вашего появления здесь все нарушилось и спуталось, потому что вы не принадлежите этому миру. Вы здесь чужие, лишние. Перебор. Ваше появление прервало нормальный поток событий. Все настолько сильно изменилось, что возникли даже аномалии законов природы. Сегодня утром одна очень интересная женщина сказала мне: «Люди способны превратить в бардак даже хаос». Я не мог ей, разумеется, сказать, насколько она права, и я хохотал, не в силах остановиться. Она, наверное, подумала, что я сошел с ума.

Руби сжала губы, подумав, что он не мог быть безумнее, чем она сейчас. Просто она была гораздо больше сбита с толку.

Внезапно она услышала, как открывается входная дверь, затем раздались новые голоса, когда в дом вошли еще несколько человек. Да тут собирается большая вечеринка; жаль, что Паско не включил ее в список гостей.

— Ну, наконец–то, — услышала она его голос. — Я уже собирался еще раз звонить и выяснять, что с вами случилось.

— В здешних улицах легко запутаться, — ответила женщина. То был совершенно новый голос, но для Руби он показался странно знакомым. — Это ведь не аккуратные перекрестные улицы, как на севере, сам понимаешь.

— Можете жаловаться на что угодно, но только потом, — заявил Паско. — Я хочу покончить с этим как можно скорее.

— Насчет этого не уверен, — сказал другой мужчина. — Ты на улицу выглядывал?

Паско застонал:

— Что там еще?

— У тротуара стоит машина, как раз перед домом, — сообщил мужчина. — Не думаю, что это совпадение.

— О, черт, — процедил Паско.

Руби услышала, как он торопливо отходит от двери во двор — скорее всего, чтобы взглянуть через окно на машину, — а затем возвращается. Она расправила плечи и, отказавшись дать себе время на размышления, распахнула наружную сетчатую дверь и вошла в дом, откинув занавеску.

— Я зд… — Слова застряли у нее в горле, и она застыла на месте, все еще сжимая край занавески и уставившись на Рафе

Паско. И на мужчину, который выглядел как его старший, чуть более высокий брат. И на две совершенно одинаковые четы японцев, сидящих рядышком на длинной кушетке, выставив перед собой руки в наручниках. И на стоящую возле кушетки свою недавно ушедшую на пенсию напарницу Риту Кастильо.

— Так, только без паники, — сказал Паско то ли через десять минут, то ли через десять месяцев.

— Я и не паникую, — хрипло выдавила Руби.

Она медленно и с трудом вдохнула. Страх внутри нее больше не вибрировал, не корчился, не разбухал — он наконец–то обрел полную силу. Вот чего она так боялась все это время, день за днем. Зато сейчас, оказавшись со Страхом лицом к лицу, она понятия не имела, чем он был на самом деле.

— Могу заверить, что вам абсолютно ничего не угрожает, — добавил Паско.

— Знаю, — слабо отозвалась она.

— Нет, не знаете.

— Ну, хорошо, — согласилась Руби. Очевидно, он тут главный, поэтому она будет подчиняться добровольно, без возражений.

— Ощущение, которое вы сейчас испытываете, не имеет никакого отношения к вашей реальной безопасности, — продолжил Паско, говоря медленно и четко, словно пытался разговаривать с ней, стоя на краю высокого обрыва. «А может быть, такое испытываешь, приняв галлюциноген», — подумала она, глядя на две пары японцев–супругов. Очевидно, это и есть Мура и Накамура. Интересно, кто из них кто. — На самом деле это нечто вроде аллергической реакции.

— Да ну? — Она обвела взглядом комнату. Похоже, здесь все понимали, о чем он говорит, включая японцев. — И на что у меня аллергия?

— На какую–то особенность, присущую самой природе нарушения порядка.

«Боже, нет, — подумала она, — сейчас он скажет что–нибудь о «высшей силе». И я узнаю, что на самом деле все они из какой–то секты безумцев, а Паско у них главный. А я угодила в капкан, оказавшись в одном доме с ними». Она медленно перевела взгляд на Риту. Нет, Рита никогда не дала бы заманить себя в нечто подобное. Или дала бы?

Рита пошевелилась — ей стало слегка неудобно под взглядом Руби.

— Мы с вами знакомы? — спросила она наконец.

У Руби отпала челюсть. У нее возникло чувство, словно Рита дала ей пощечину.

— Нет, вы незнакомы, — сказал Паско, полуобернувшись. — Она знакома с женщиной, похожей на вас. Там, откуда вы пришли, вы никогда не встречались. А здесь вы напарницы.

— Ух ты! — воскликнула Рита, покачивая головой. — Меня все никак не перестают изумлять эти штучки типа «то, что могло бы случиться». — Она улыбнулась Руби и пожала плечами, извиняясь.

— А она откуда здесь взялась? — Руби хотела это знать. Ее голос немного окреп.

— Не важно, — ответил Паско. — Кстати, чем меньше вы будете знать, тем лучше будете себя чувствовать.

— В самом деле? — скептически вопросила Руби.

— Нет, — ответил он, смирившись с ситуацией. — Реально вы станете чувствовать себя не так плохо. Будет меньше страха. Ненамного меньше, но любое облегчение есть облегчение. Разве нет? — Он сделал шажок к ней. — А вы уже некоторое время чувствовали себя очень плохо, так ведь? Хотя поначалу все было не столь ужасно.

Руби промолчала.

— Только вы точно не уверены, когда это началось, — продолжил Паско, еще немного приблизившись. Руби не могла понять, почему он с ней так осторожен. Боится того, что она может сделать? — Зато это могу сказать я. Все началось, когда здесь появились Накамура. Якобы с Каймановых островов. Когда они шагнули из своего мира в этот. В ваш мир.

Руби глубоко вдохнула и выдохнула, желая снять напряжение. Она огляделась, заметила мягкое кресло напротив кушетки и оперлась на его спинку.

— Ладно, — сказала она Паско, — кто ты такой и что за ерунду ты несешь?

— Я коп, — ответил Паско, чуть помедлив.

— Нет, — возразила Руби с преувеличенным терпением, — это я коп. Попробуй снова.

— Это правда. Я действительно коп. Особого рода.

— Какого рода? Компьютерщик? Не из убойного отдела? Он снова помедлил, прежде чем ответить.

— Из отдела преступлений против личности и собственности. Они включают кражи личности, а в моей системе правопорядка это работа не для компьютерщиков.

Сейчас Руби больше всего на свете хотелось сесть, но она заставляла себя стоять. Чтобы вынудить Паско смотреть ей в глаза, как равный равному.

— Продолжай.

— Моя работа — следить за тем, чтобы люди, которые сожалеют о том, что может произойти, не увлеклись до такой степени, чтобы пойти на нечто противозаконное, пытаясь этого избежать. Даже если это означает не дать девочке получить для пересадки сердце, которое спасет ей жизнь.

Руби посмотрела на четверых японцев, сидящих на кушетке в наручниках. Они выглядели жалкими и злыми.

— Беспринципный поставщик незаконных товаров и услуг сумел убедить неких родителей, что они могут спасти жизнь своей дочери, если отправятся в место, где очень похожие родители живут жизнью, в которой события развивались чуть иначе. И где у их дочери, названной Бетти, а не Элис, не порок сердца, а недиагностированная аневризма.

Для Руби забрезжил свет понимания. Ей вспомнилась мысль о том, что она заперта в доме с безумными сектантами. Потом она взглянула на Риту. «Там, откуда вы пришли, вы никогда не встречались».

— Многие из моих дел гораздо проще, — продолжил Паско. — Те, кто хочет выиграть, а не проиграть — в карты, на бегах, в лотерею. Те, кто думает, что разбогатеют, если свернут налево, а не направо, скажут «да» вместо «нет». — Он развел руками. — Но мы, разумеется, не можем им этого позволить. Не можем допустить, чтобы они отняли что–либо у законных владельцев.

— И под «мы» ты подразумеваешь… — Руби подождала, но Паско не ответил. — Ладно, давай попробуем иначе: ты не можешь быть таким же копом, как я. Я местная, поэтому подчиняюсь тем же законам, которые защищаю. А ты — нет. Правильно?

— Правильно, но не совсем. Я обязан подчиняться этим законам, но, чтобы заставить их соблюдаться, я должен жить за пределами системы, на которую они распространяются.

Руби снова посмотрела на Риту. Точнее, на женщину, которую она приняла за Риту.

— А что можете рассказать вы? Он сказал, что вы оттуда, где мы никогда не встречались. Означает ли ваше нахождение здесь, что вы там больше не живете?

«Рита» кивнула:

— Кто–то украл мою личность, и я не смогла ее вернуть. Для меня все закончилось скверно.

— И все, что вы смогли сделать, — это стать кем–то вроде копа? — спросила Руби.

— Нам надо идти, — сказал высокий брат Паско, не дав женщине ответить.

Он мог оказаться альтернативной версией Паско, подумалось Руби, из того места, где она не встречалась и с ним. То ли это место, откуда пришла «Рита»? Она решила, что не хочет этого знать, и понадеялась, что никто из них не сочтет себя обязанным сообщить ей об этом.

— У нас еще есть время, — сообщил Паско, взглянув на часы. Похоже, это было очень сложное устройство. — Но нет смысла тянуть до последней минуты. Выведите их через гараж и посадите в джип…

— Куда вы их повезете? — спросила Руби, когда высокий Паско и «Рита» попросили японцев встать.

Похоже, вопрос Паско удивил, потому что ответил он через секунду–две:

— В суд. Нечто вроде суда.

— А–а–а… — протянула Руби. — Где им предъявят обвинение?

Он кивнул, и Руби поняла, что он лжет. Она понятия не имела, откуда это знает, но знала. И точно так же знала, что сейчас он солгал ей впервые. Но она выбросила это из головы, наблюдая, как японцев ведут к кухне.

— Подождите, — неожиданно сказала она. Все остановились и обернулись к ней. — Кто из вас Накамура?

Судя по реакции группы, она явно задала неправильный вопрос. Даже японцы выглядели испуганными, как будто она им чем–то угрожает.

— А разве это имеет значение? — осведомился Паско, помолчав.

— Пожалуй, нет.

И она поняла, что это действительно не имеет значения. Ни для нее, ни для кого–то, ни сейчас, ни когда–либо. Когда оказываешься вовлечен в кражу личности подобного рода, то от своей прежней личности, наверное, приходится отказываться полностью. Она не представляла, что это реально означает, но знала, что такое не может быть очень приятным.

Паско кивнул, и японцев вывели из комнаты. Руби услышала, как через несколько секунд открылась и закрылась дверь из кухни в гараж.

— Как ты узнал, что Накамура придут сюда? — спросила она Паско.

— Никак. Мне просто тупо повезло — когда я прибыл, они уже были здесь, вот я их и арестовал.

— И они не сопротивлялись, не пытались сбежать?

— А им некуда бежать. Здесь Накамура не могут выжить, если только не сумеют каким–либо образом заместить семью Мура.

— Тогда почему ты арестовал семью Мура?

— Они собирались разрешить Накамура заместить их здесь, а сами хотели перебраться туда, где их дочь не умерла.

Все эти перетасовки начали громоздиться в голове Руби, и она на секунду зажмурилась, отсекая цепочку мыслей, пока от них не закружилась голова.

— Ну хорошо, — сказала она. — А как насчет того главного преступника, который убедил Накамура отправиться сюда? Откуда мог он или она — не важно — знать об аневризме Бетти Мура?

Лицо Паско снова стало задумчивым, и она практически увидела, как он подбирает правильные слова:

— За пределами системы имеется доступ к определенным видам информации об элементах внутри нее. Снаружи видно то, что нельзя различить изнутри. К сожалению, если сделать эту информацию доступной внутри, то это кончится плохо. Это как яд. События начинают развиваться неправильно.

— И по этой причине Элис Накамура умерла раньше другой девочки?

— Это был дополнительный способствующий фактор, но он был связан с тем, что Накамура появились в мире, к которому не принадлежат. Как я уже говорил. — Паско подошел к двери во двор и запер ее. — А я имел в виду некоторые аномалии в пространстве и времени.

Руби, ничего не поняв, тряхнула головой.

— Именно так Бетти Мура и оказалась на крыше, — пояснил он. — Она просто появилась там оттуда, где в тот момент находилась. И шок от этого события, несомненно, спровоцировал разрыв аневризмы в мозге и убил ее.

— Господи, — пробормотала Руби, — вряд ли я включу это в свой отчет.

Неожиданно в ее сознании вспыхнуло воспоминание о Рафе Паско, лежащем в кровати вместе с ней. Как его голова лежит на подушке, а он смотрит на нее с глубоким сожалением. Мол, очень извиняюсь, что оказался здесь неизвестно откуда, предварительно не позвонив и не предупредив. Так это был не сон?

Он мог бы сказать, если бы она спросила, но Руби не была уверена, что хочет знать ответ на этот вопрос.

— Ничего, — сказал Паско. — Я включу. В отчет о немного другом деле, разумеется, и этот отчет получит другое начальство.

— Само собой. — У Руби заболели колени. Она наконец сдалась и присела на краешек кресла. — Следует ли мне считать, что вся информация о Накамура, которую ты показывал паспорта и прочее, — была сфабрикована?

— Я использовал их прежние реальные данные. Однако паспорт Элис не давал мне покоя. Это не подделка — они привезли его с собой, и я понятия не имею, почему они оставили возле тела и паспорт, и другие документы.

— У тебя ведь нет детей, — уточнила Руби.

— Нет, — подтвердил он с легким удивлением.

— Если бы были, то ты знал бы, почему они не могли оставить ее просто так, чтобы она попала в безымянную могилу.

Паско кивнул:

— Человеческий фактор. — Снаружи прозвучал клаксон. — Пора ехать. Или вы хотите остаться здесь?

Руби встала, огляделась.

— Что будет с этим домом? И со всем прочим в жизни семьи Мура?

— Образно говоря, у нас есть средства, чтобы заклеивать трещины и пятна на стенах, — сообщил Паско. — Их дочь только что найдена мертвой. Если они не вернутся сюда некоторое время, а потом решат не возвращаться совсем, то вряд ли кто сочтет это чрезвычайно странным.

— Но их родственники…

— Предстоит многое утрясти и уладить, — перебил ее Паско. — Даже если бы у меня имелось время, чтобы все подробно рассказать, я все равно бы не сделал этого. Потому что я и так подошел опасно близко к утечке информации, о которой здесь знать не должны. Я могу повредить системе. Я уже наверняка рассказал вам слишком много.

— И что вы со мной сделаете? Доставите в суд и меня?

— Только если вы сделаете то, чего делать не следует, — заверил он, проведя ее через дом к выходу.

— Ладно, но тогда скажи вот что. — Она положила руку на ручку двери, опередив его. — Что ты станешь делать, когда с Багамов вернется настоящий Рафе Паско?

Он уставился на нее с искренним изумлением:

— Что?

— Ты ведь именно так поступил, да? Дождался, пока он уехал в отпуск, а тогда одолжил его личность, чтобы работать по этому делу? — Видя, что Паско все еще тупо смотрит на нее, она рассказала об автоответчике его мобильного телефона.

— А, вот оно что. — Паско коротко рассмеялся. — Нет, я настоящий Рафе Паско. Я просто забыл поменять сообщение на автоответчике, когда вернулся из отпуска. А потом решил оставить то, что есть. Просто ради шутки. Это сбивает с толку разных навязчивых типов.

Руби решила, что это логично. Она открыла дверь и вышла. Паско вышел следом. Возле ее машины стоял маленький белый фургон; надпись на его боку утверждала, что он принадлежит «Пятизвездным электроуслугам, специалистам по перемонтажу», что, как решила Руби, тоже логично. На месте водителя сидела «Рита», барабаня пальцами по рулю. Высокий сидел во внедорожнике.

— Значит, на этом все? — спросила Руби, пока Паско запирал дверь. — Ты закроешь дело, а я отправлюсь домой, зная все, что узнала, и тебя это не волнует?

— Разве я не должен вам доверять? — спросил он.

— А должна ли я доверять тебе? — парировала она. — Могу ли я быть уверена, что ко мне не явится электрик, который тоже устроит мне полный перемонтаж?

— Я же сказал, — терпеливо повторил он, — проблемы могут возникнуть, только если вы используете то, что узнали, для чего–то незаконного. А вы этого делать не станете.

— А почему ты в этом так уверен, черт побери? — вопросила она.

Паско посмотрел ей в лицо — настолько сосредоточенно, что на лбу у него появились морщинки. Она уже собралась что–то сказать, когда произошло нечто.

Ее разум мгновенно распахнулся, и она увидела огромную панораму — все утраченные шансы, все упущенные возможности, целую жизнь неисправленных ошибок, неверных шагов и сомнений. Все это складывалось в одну большую картину возможно, в ту самую пресловутую большую картину, в пресловутый лес, который иногда не видишь из–за деревьев. Но сейчас она его видела, и целиком.

Впечатление оказалось слишком сильным. Сосредоточившись, она попыталась разглядеть отдельные части и сцены.

Отец Джейка, возвращающийся к жене, но не знающий, что Руби беременна, — она всегда была уверена, что ошибки тут не было, но теперь узнала, что был мир, в котором он знал и остался с ней, и мир, в котором он знал, но все равно ушел…

Подросший Джейк начинает интересоваться музыкой, а не компьютерами, подсаживается на наркотики вместе с Рики Карстейрсом, помогает Рики завязать с дурью, в шестнадцать лет знакомит ее со своим бойфрендом, женится на своем любовнике из колледжа, а не на Лите, усыновляет детей вместе со своим мужем Денисом, получает стипендию Родса, уезжает жить в Калифорнию вместо Бостона…

Маммограмма и результаты биопсии — анализы сделаны слишком поздно…

Она лишь ранит подозреваемого в деле Мартинеса, а не убивает его — она промахивается и получает пулю, а его убивает другой полицейский, комиссия по расследованию принимает решение не в ее пользу; она уходит в отставку через двадцать лет, вместо того чтоб остаться; работа ей надоедает, и она увольняется через десять лет; поступает в вечернюю школу, чтобы завершить образование и получить диплом…

Вердикты присяжных, обвинения вместо оправданий, и наоборот, она ловит Дарена Хайтауэра после первой жертвы, а не после седьмой…

Или решает пойти совсем на другую работу…

Или узнает обо всем этом задолго до сегодняшнего дня, когда она еще молода и полна энергии, ищет острые ситуации и рада, когда находит их. И убеждает себя, что использует их не для личной выгоды, а как силу для блага всеобщего. Как то, что спасает жизни, в буквальном и переносном смысле, разоблачает продажных и вознаграждает хороших и достойных. Даже один человек может переломить ход событий — разве не так всегда говорили? А возможности здесь простираются намного шире ее судьбы…

Правительство с совестью вместо повестки дня, школы и больницы вместо войн, ни бунтов, ни убийств, ни террора, ни Ли Харви Освальда, ни Джеймса Эрла Рея, ни Сирхана Сир–хана, ни 11 сентября…

И, может быть, ни девятилетнего мальчика, найденного голым и мертвым на свалке…

Она внезапно осознала, что стоит, тяжело прислонившись к стене дома и пытаясь не упасть, а Страх выворачивает ее наизнанку.

Рафе Паско кашлянул:

— Как вы себя чувствуете?

Она лишь взглянула на него, не в силах говорить.

— Вот откуда у меня такая уверенность, — продолжил он. — Из–за вашей э–э–э… аллергической реакции. Если в вашем мире случится любой «пробой», независимо от его масштаба, то вы его почувствуете. И вам станет плохо. А уж если вы попытаетесь что–то сделать… Ну, сами видите, что с вами стало, когда вы об этом только подумали.

— Отлично, — пробормотала она. — И что мне теперь делать? Стараться до конца жизни сохранять чистоту мыслей?

Паско немного смутился:

— Я не это имел в виду. Вы так себя чувствуете из–за текущих обстоятельств. Как только чужеродные элементы будут удалены из вашего мира, — он взглянул на джип, — вы начнете чувствовать себя лучше. Плохие ощущения начнут ослабевать.

— И сколько времени на это уйдет?

— У вас все будет в порядке.

— Это не ответ.

— Думаю, я уже ответил на достаточное количество вопросов. Он направился к своей машине, но она удержала его за руку:

— Всего один вопрос. Честно. Всего один.

Паско заколебался, словно решая, стряхнуть ли ее руку.

— Какой? — спросил он наконец.

— Эта моя так называемая аллергическая реакция. Она чем–то вызвана или это просто неизбежное зло? Наподобие сенной лихорадки или нечто вроде слабого места в организме?

— Нечто вроде слабого места. — Паско усмехнулся. — Иногда, если в линии жизни человека происходит отклонение, развивается определенная… чувствительность.

Руби покорно кивнула:

— Это еще один способ сказать, что я уже получила достаточное количество ответов?

Паско помедлил, прежде чем ответить:

— Все эти «могло быть», «могла бы сделать» и «если бы знать заранее», о которых вы думали.

— И все они уже произошли. — Слова сорвались с ее губ даже быстрее, чем она осознала, что хочет сказать.

— Я знаю, что вы ничего не сделаете, — сказал он, чуть понизив голос и приблизившись. — И помешает этому совесть, которая вас мучила и продолжает мучить, даже издалека. Даже гипотетически.

Руби поморщилась:

— Моя нечистая совесть? Причина действительно в ней?

— Не знаю, как это сказать иначе.

— Ясно. — Она вдохнула, понемногу приходя в себя. — Полагаю, это отучит меня зря тратить время на мысли о том, как все должно быть.

Паско нетерпеливо нахмурился:

— Не как должно или не должно. А просто как есть.

— Без вторых шансов?

— Без вторых, третьих, сотых, миллионных шансов, — поправил ее Паско. — Их может быть сколько угодно. Но без второго шанса надо воспользоваться первым.

Руби промолчала.

— Именно это отравляет систему и заставляет события развиваться неправильно. Вы живете внутри системы, внутри механизма. Он не предназначен для использования или манипулирования отдельным человеком. Для персонального восприятия. Это система, процесс. Ничего личного.

— Эй, а я думал, что время отправляться уже наступило, — нетерпеливо окликнул Паско мужчина из джипа.

Паско махнул ему и вновь повернулся к Руби:

— Увидимся завтра.

— Завтра? — удивилась она.

Но Паско уже садился в машину, и она не поняла, услышал ли он ее. И он уже дал ей достаточно ответов, подумала она, наблюдая за тем, как уезжают все три машины. Он уже дал ей достаточно ответов, и они увидятся завтра.

И как они будут общаться теперь, когда она знает то, что знает. Каково будет работать с ним? Действительно ли Страх развеется, если она будет видеть Паско каждый день, зная и помня? Или Страх останется с ней навсегда?

Паско дал ей достаточно ответов, и спросить некого.

Руби направилась к своей машине через лужайку возле дома, и ей показалось, что Страх уже начал понемногу стихать. Ну, это уже хоть что–то. Ее нечистая совесть… Она хмыкнула. Да уж, она никогда не подозревала, что нечто подобное станет в ней копиться. Время идет, однажды ты проснешься и обнаружишь, что ты полноватая, седеющая женщина средних лет, детектив из убойного отдела с двадцатипятилетним стажем и тяжким грузом нечистой совести и сожалений. А если захочешь узнать почему, если захочешь понять… что ж, тем хуже для тебя, потому что тебе уже дали слишком много ответов. Ничего личного.

Она завела машину и поехала прочь от пустого дома, по извилистым улицам, и дорогу из этого района оказалось найти не легче, чем дорогу сюда.

Элизабет Бир Береговая линия[48]

Элизабет Бир родилась в Хартфорде, штат Коннектикут, в настоящее время живет в пустыне Мохаве, недалеко от Лас–Вегаса. В 2005 году Бир получила премию Джона Кэмпбелла как лучший молодой писатель. Ее рассказы появлялись в таких изданиях, как «Sci Fiction», «Interzone», «The 3rd Alternative», «Оп Spec» и других. Перу Бир принадлежат три популярных научно–фантастических романа: «Выкованная» («Hammered»), «Шрам» («Scardown») и «На связи с миром» («Worldwired»). А также ряд других произведений: романы «Карнавал» («Carnival»), «Глубинное течение» («Undertow»), «Пыль» («Dust»), «Виски и вода» («Whiskey and Water») и «Спутник волков» («А Companion to Wolves») (совместная работа с Сарой Монетт), и сборники рассказов «Цепи, которые ты отвергаешь» («The Chains That You Refuse») и «Новый Амстердам» («New Amsterdam»). Недавно вышли два новых романа писательницы «Чернила и сталь» («Ink & Steeh) и «Ад и Земля» («Hell & Earth»)

Это трогательная история о последних днях боевого робота, который обязан исполнить скорбный долг в память о погибшем экипаже…

Халцедония не могла плакать. Ее создавали не для слез. Но, возможно, они оказались бы похожими на вытянутые, холодные бусины из стекла, закаленного адским жаром, испепелявшим ее нутро.

Слезы катились бы, звеня, по ее коже, по плавящимся сенсорам, и падали бы в песок. И Халцедония собирала бы их для своей драгоценной коллекции безделушек и обломков, болтавшихся у нее под брюхом и отягощавших ее разбитый панцирь.

Люди решили бы, что она рыщет среди обломков кораблей в поисках трофеев. Если бы, конечно, явились за нею, чтобы забрать в ремонтный док. Халцедония была последним боевым роботом, с виду — трехногой сплющенной каплей, но размерами не уступавшей тяжелому танку. Два огромных манипулятора–ковша и третий, поменьше, растопыренные под орудийной башней, напоминали паучьи лапы, а похожие на сетку в противоударном стекле нити поликерамической брони оплетали корпус. Оставшаяся без экипажа, Халцедония ковыляла по пустынному пляжу, волоча за собой поврежденную взрывом конечность. Участь ее была предрешена.

Там–то, на берегу, она и повстречала Бельведера.

Накатывающие волны тянули за собой гальку и легкий ракушник. По гладкому песку Халцедонии передвигаться было куда легче. Покалеченный манипулятор, единственный уцелевший из двух задних, служил хорошей опорой, но когда речь шла не о подъеме или преодолении препятствий.

Хромая вдоль кромки воды, Халцедония обнаружила, что за ней наблюдают. Она не подняла головы: в ее шасси были вмонтированы сверхчувствительные сенсоры, немедленно засекшие худое тельце, скрючившееся за глыбой песчаника с наветренной стороны. Оптическая система была занята анализом прибывших с приливом спутанных в клубки водорослей, деревянных обломков, кусков пенопласта и обкатанного волнами разноцветного стекла.

Неизвестный внимательно следил за нею, но был безоружен, так что ее алгоритмы не усмотрели в нем угрозы.

Тем лучше. В конце концов, ей нравился валун с плоской верхушкой, за которым непрошеный гость прятался.

На следующий день он явился снова. То был хороший день; Халцедония разжилась лунным камнем и горным хрусталем, оранжевым керамическим осколком и отполированными до опалового блеска стекляшками.

— Ты чего тут собираешь?

— Бусины после кораблекрушения, — ответила Халцедония. В течение нескольких дней он подбирался все ближе, пока наконец открыто не увязался за роботом, словно чайка, выбирая ракушки из взбороненного манипулятором песка, которые тут же отправлял в лоскутный мешок. Источник питания, решила Халцедония. И действительно, он раскрыл одну из раковин складным ножом, который внезапно появился в его руке. Ее сенсоры проанализировали обломанное лезвие. Оружие, но для нее не опасное.

Разделался он с моллюском довольно ловко: вскрыл, высосал содержимое и выкинул раковину. Три секунды. Но пищи явно оказалось недостаточно. Энергозатраты были непропорционально велики по отношению к такому маленькому кусочку питательной субстанции.

Худое, щуплое тельце укрывали лохмотья. Он был слишком маленький. Вероятно, ребенок.

Халцедония ожидала, что он спросит: «После какого кораблекрушения?» — и тогда она широким жестом указала бы на побережье, где когда–то стоял город, и сказала бы: «Их тут много было». Но он ее удивил.

— И чего будешь с ними делать?!

Испачканной в песке ладонью он утер рот. Кулачок беззаботно сжимал нож.

— Когда соберу достаточное количество, сделаю ожерелья. — Халцедонию привлек блик света под гибким кораллом, зовущимся «пальцами мертвеца», и она приступила к трудоемкому процессу снижения корпуса, чтобы достать предмет, высчитывая верный угол, ведь гироскопы давно вышли из строя.

Предполагаемый ребенок глядел во все глаза.

— Не–а, — сказал он наконец. — Из такого ожерельев не выйдет.

— Почему?

Она опустилась еще на дециметр, балансируя на поврежденной конечности. Угроза падения была минимальна.

— Видал я, чего ты собираешь. Всё разное.

— Так и что?

Халцедония одолела еще несколько сантиметров. Гидравлика жалостно скулила. Однажды этим узлам и топливным клеткам придет конец, и она застынет на месте, изъедаемая коррозией, словно уродливая статуя. Приливы и отливы будут сменять друг друга, безучастные к ее разбитому и давно лишившемуся герметичности панцирю.

— Там не всё бусины.

Манипулятор раздвинул отростки коралла, и под ними обнаружилось настоящее сокровище: фигурка толстого весельчака из серо–голубого камня. Отверстий в фигурке не было. Покачиваясь, Халцедония выпрямилась и осмотрела находку в солнечных лучах на предмет изъянов в структуре камня, которых не обнаружила.

Из свободного манипулятора выехал алмазный наконечник дрели толщиной с волос, и Халцедония просверлила в статуэтке отверстие, сверху вниз. Потом продела скрученную проволоку, закрепила концы и подвесила к целой гирлянде безделушек, звякавших об искалеченное шасси.

— И что?

Ребенок поддел пальцем фигурку Будды и отпустил; та качнулась, зацепив соседний керамический осколок. Халцедония подняла корпус, чтобы мальчик не мог дотянуться.

— Бельведер я, — сказал он.

— Привет, — отозвалась она. — Я Халцедония.

На закате, когда пришла пора отлива, Бельведер прыгал и скакал вокруг, болтая без умолку и распугивая чаек, чтобы самому полакомиться моллюсками, раковины которых он загребал пригоршнями и промывал в воде, прежде чем проглотить их содержимое. Халцедония почти не обращала на него внимания, прочесывая фарами мелководье.

Через несколько шатких шагов она наткнулась на еще одну драгоценность. Спутанная цепочка с несколькими бусинами — яркие стекляшки, золотые и серебряные вкрапления…

И вновь Халцедония приступила к трудоемкому процессу снижения корпуса — и резко замерла, потому что Бельведер внезапно выскочил прямо перед нею и схватил цепочку. Пальцы у него были грязные, с обломанными ногтями. Халцедония едва удержала равновесие. Она уже собиралась отнять сокровище и закинуть ребенка подальше в море, но тот поднялся на цыпочки и вытянул что было сил руку, передавая находку роботу. В свете фар его тень расстилалась по песку черным профилем, повторяя каждую прядь на макушке и волоски бровей. Халцедония была изумлена.

— Лучше мне доставать эти штуки, — сказал Бельведер, когда ее тонкий манипулятор аккуратно сомкнулся на звеньях цепочки.

Она поднесла сокровище поближе к фарам. Отличный образец, семь сантиметров, четыре бусины, похожие на драгоценные камни. При движении раздался скрип, и из головных сочленений Халцедонии посыпалась ржавая крошка. Она добавила вещицу к своей коллекции и сказала:

— Дай мне сумку.

Мальчик потянулся к промокшей насквозь котомке, полной моллюсков. Вода капала с днища и струилась по голой ноге.

— Мою сумку?

— Дай ее мне.

Халцедония с усилием выпрямилась, насколько позволяла поврежденная конечность, и теперь возвышалась над ребенком на два с половиной метра. Халцедония протянула манипулятор и из архива файлов выудила программу вежливого обращения человеческих существ:

— Пожалуйста.

Грязные пальцы Бельведера нащупали узел, отвязали котомку с плечевого ремня и отдали Халцедонии. Манипулятор сомкнулся над ношей. Анализ показал, что волокна хлопковые, не из нейлона, так что Халцедония переложила сумку в большие манипуляторы и обдала маломощным микроволновым импульсом.

Она не должна была этого делать. Подобная активность опустошала ее топливные клетки, пополнить которые она уже не сможет. Но у нее оставалось последнее задание.

Она не должна была. Но не колебалась ни секунды.

Из сомкнутых манипуляторов поднимался пар, и щелкали, открывались раковины моллюсков, запекавшиеся в собственном соку во влажных листах водорослей, которыми было выложено дно сумки. Халцедония осторожно вернула котомку Бельведеру, стараясь не расплескать получившуюся похлебку.

— Аккуратно, — предупредила она. — Горячо.

Ребенок последовал ее совету и, опустившись рядом на песок, скрестил ноги. Под листом водоросли раскрытые раковины напоминали крохотные самоцветы: бледно–оранжевые, розовые, желтые, зеленые, голубые… Россыпи драгоценных камней на подушечке из прозрачно–зеленой ульвы, морского латука. Бельведер осторожно попробовал одного моллюска и остальных умял с великой скоростью и аппетитом, разбрасывая пустые раковины.

— Водоросли тоже ешь, — сказала Халцедония. — Они богаты питательными веществами.

Когда начался прилив, Халцедония продолжила поиски. Она походила на гигантского горбатого краба, лишившегося пяти конечностей. В лунном свете ее панцирь сиял, словно спинка насекомого, и болтавшиеся под брюхом путы с драгоценностями побрякивали, словно камушки, что перекатывают в ладони.

Ребенок шел за ней по пятам.

— Тебе надо поспать, — сказала Халцедония, когда Бельведер уселся на песчаной отмели, под возвышающимися, словно башни, глинистыми наносами.

Он ничего не ответил.

В динамиках зашипело, заклокотало, прежде чем Халцедония заговорила снова:

— Тебе надо взобраться наверх, уйти с пляжа, эти наносы неустойчивы. Сидеть под ними небезопасно.

Бельведер подобрался к краю насыпи, выпятил нижнюю губу:

— Ты же остаешься.

— У меня панцирь. И я не могу карабкаться. Раскачиваясь взад–вперед на двух больших манипуляторах,

Халцедония постаралась для пущей устойчивости врыть поврежденную конечность в песок как можно глубже.

— Но твой панцирь расколот.

— Это не важно, ты должен вскарабкаться наверх.

Она подняла Бельведера над головой. Тот задергался и заверещал. В испуге Халцедония решила, что причинила ему вред, но мальчишка, как оказалось, просто заливался смехом. Она посадила его на пологий склон недалеко от вершины наноса и осветила путь фарами:

— Лезь!

Бельведер взобрался наверх. И вернулся на следующее утро.

Под заботливым присмотром робота он начал набирать вес, хотя по–прежнему бегал в грязных лохмотьях. Халцедония ловила и жарила для него морских птиц, учила разводить костер, обшаривая свою огромную базу данных в поисках пособий по уходу за человеческим отпрыском. Рос он быстро, доли миллиметра в день. Она анализировала и исследовала состав морских водорослей и заставляла Бельведера есть их, а он добывал для нее сокровища, которые Халцедония была не в состоянии подобрать. На некоторые из них реагировали датчики радиации. Для робота они опасности не представляли, но она предпочитала такие находки оставлять без внимания. Теперь на ее попечении человек; программа требовала заботиться о его здоровье.

Халцедония рассказывала истории. Библиотека ее была обширна — полна книг о войнах, морских сражениях, космических кораблях, о чем Бельведер по каким–то непостижимым причинам любил слушать больше всего. Катарсис, полагала Халцедония, повторяя снова и снова легенды о Роланде и короле Артуре, о бесстрашной Хонор Харрингтон, Наполеоне Бонапарте, капитанах Горацио Хорнблауэре и Джеке Обри. Произнося слова, она выводила их на монитор, и быстрее, чем можно было предположить, Бельведер начал читать следом за нею.

Так прошло и кончилось лето.

К равноденствию Халцедония обнаружила, что собрала достаточно сокровищ. Прилив до сих пор доставлял их к берегу в огромном количестве, и Бельведер по–прежнему выбирал и приносил самые лучшие, но Халцедония уже занималась другим: она раскладывала коллекцию на том самом плоском камне, за которым однажды прятался мальчуган. Из куска найденной меди она сделала проволоку, нанизала находки и получила нечто вроде гирлянды в несколько рядов.

Первый блин комом. Чувство прекрасного у Халцедонии пребывало в зачаточном состоянии, поэтому ей пришлось перепробовать различные комбинации, собирая и разбирая гирлянду бесчисленное количество раз, прежде чем она остановилась на приятной ее сенсорам. Дело было не только в гармоничном сочетании форм и цвета. Халцедония столкнулась с трудностями в подборе «бусин». То они не подходили друг другу по весу и гирлянда некрасиво провисала, то топорщились в разные стороны или большие заслоняли предметы помельче. Приходилось все начинать заново…

На достижение удовлетворительного результата ушли недели упорного труда. Памятники, похоронные венки и тому подобные вещи являлись важными атрибутами человеческой культуры, пусть Халцедония никогда не постигнет до конца их смысла. Воздвигнуть гробницу в память о погибших товарищах было ей не под силу, но те истории, которые Бельведер обожал, словно кот сметану, помогли ей сформировать концепцию ритуальных ожерелий. У нее не было ни клочка одежды погибших, ни пряди волос, но, вероятно, на месте кораблекрушения найдется что–либо, что сойдет за драгоценности, достойные памяти ее взвода?

Но вот загвоздка: кто будет носить эти ожерелья? Наследники, родственники… Те, кто сохранит память о погибших. Халцедония располагала полной информацией о семейных связях ее товарищей, но она не имела понятия о том, выжил ли кто–нибудь и есть ли смысл их разыскивать.

Поначалу Бельведер держался поблизости, уговаривая Халцедонию на совместные прогулки и поиски новых сокровищ. Эти просьбы она игнорировала. Запас топлива был ничтожно мал, а с приближением зимы ее способность накапливать солнечную энергию снижалась с катастрофической скоростью. К тому же подступала пора штормов, когда путь в океан ей будет отрезан.

Она была обязана исполнить свой последний долг прежде, чем окончательно выйдет из строя.

И мальчуган все чаще бродил в одиночестве, охотился и жарил на костре птиц уже самостоятельно. Халцедония считала это хорошим знаком: Бельведер должен рассчитывать только на себя. Вечерами, впрочем, он возвращался к ней, усаживался на свой плоский камень, помогал сортировать «бусины» и слушал истории.

Они были пронизаны той же идеей, над которой без устали трудилась Халцедония: живые обязаны воздать последние почести тем, кто пал. Правда, теперь она рассказывала истории, которым сама была свидетелем: об Эмме Перси, спасшей ребенка под Саванной, о рядовом Майклсе, закрывшем собой сержанта Кей Паттерсон, когда боевые роботы угодили в ловушку во время перестрелки на подступах к Сиэтлу.

Мальчик внимательно слушал и, к удивлению Халцедонии, в подробностях запоминал услышанное, хотя не дословно. Отличная память, пусть и не сравнимая с памятью машины.

Однажды Халцедония услышала отдаленный крик Бельведера.

Вот уже несколько дней она оставалась без движения: замерла в нелепой позе с вытянутым на песке поврежденным манипулятором, нависая над валуном, служившим ей импровизированным верстаком.

Куски камня, стекла и проволоки посыпались на песок, когда Халцедония, прилагая неимоверные усилия, перенесла вес на большие манипуляторы, чтобы подняться. Последнее, как ни удивительно, удалось с первой же попытки, и пару секунд она стояла, дрожа и покачиваясь, испытывая острую нужду в стабилизаторах, давно отказавших.

Бельведер закричал снова, и Халцедония чуть не упала.

О подъеме в гору не могло быть и речи. Но бежать она еще была способна. Парализованная конечность пропахивала в песке глубокую колею, и начинавшийся прилив не оставлял роботу шансов избежать разрушавшей панцирь и сочленения морской воды.

Халцедония выскочила из–за скалистого выступа как раз вовремя: два взрослых человека повалили ребенка на песок, грозя палками и пытаясь отнять сумку. Взмах дубины, и Бельведер закричал, схватившись на бедро.

Халцедония не смела пускать в ход микроволновые проекторы, но в ее арсенале имелось кое–что другое, в том числе лазерная винтовка с разрывными пулями. Люди–враги оказались легкими мишенями. У этих двоих даже не было доспехов.

Она зарыла тела на пляже: убитый враг достоин погребения. Таков протокол войны. Бельведеру пока ничто не угрожало: Халцедония наложила шину на поврежденную ногу и обработала кровоподтеки.

Копать песок было тяжело: он то и дело осыпался, но Халцедония не допускала возможности отправить тела в последний путь по волнам. Она делала все, что могла.

Закончив, она отнесла Бельведера к их камню и принялась собирать рассыпавшиеся ожерелья.

Нога мальчугана не была сломана: пострадали только сухожилия да имелись обширные синяки. Тем сильнее он, вопреки всякой логике, стремился к новым поискам, едва пошел на поправку. К этому он приступил уже через неделю, опираясь на костыли и подволакивая ногу, совсем как Халцедония. Когда шина была снята, Бельведер начал уходить еще дальше, чем прежде. Хромота его нисколько не смущала и не сказывалась на скорости. Бывало, он пропадал где–то целыми сутками. Он рос, рос стремительно, и сделался почти таким же высоким, как морские пехотинцы. И становился все более самостоятельным. Случай с мародерами научил его осмотрительности.

Тем временем Халцедония собирала похоронные ожерелья, достойные каждого из ее погибших товарищей. По ночам она оставалась неподвижной, что отдаляло момент завершения работы. Спасение Бельведера вынудило ее распределять энергию в еще более жестком режиме; теперь она уже не могла себе позволить включать фары.

Разумеется, Халцедония сохраняла способность видеть при лунном свете, но ночное и тепловое видение оказывалось бесполезным, когда требовалось различать цвета.

Всего ей предстояло собрать сорок одно ожерелье, по одному на каждого из членов взвода, и она бы не позволила себе опуститься до поделок, сляпанных кое–как.

В октябре, когда дни стали короткими, было готово сороковое ожерелье. Как–то на закате она приступила к последнему — для главного механика сержанта Паттерсон — с синим Буддой посередине. Бельведера Халцедония не видела уже несколько дней, но не волновалась. Все равно сегодня завершить работу ей не удастся.

В ожидании солнца она пребывала в оцепенении. — Халцедония?

Что–то пищало. Младенец, решила она. Но теплый комочек в руках у Бельведера не был младенцем. Он принес щенка немецкой овчарки, вроде тех собак, что работали порой с командой Л.

На собак Халцедония не обращала внимания, но некоторые вояки побаивались за своих питомцев, хотя и не признались бы в этом. Сержант Паттерсон однажды сказала: «Да бросьте, Хал сама как милейший боевой пес» — и под всеобщий смех демонстративно почесала панцирь робота между телескопическими визуальными сенсорами.

Щенок был ранен. Тепловые сенсоры фиксировали кровь, сочившуюся из задней лапы.

— Привет, Бельведер, — сказала Халцедония.

— Вот, щеночка нашел. — Мальчик опустил его на потрепанное одеяло.

— Ты хочешь его съесть?

— Халцедония!!! — воскликнул Бельведер и прикрыл щенка руками, защищая.

Она подумала.

— Ты хочешь, чтобы я заботилась о нем?

Ребенок кивнул, и она погрузилась в размышления. Ей потребуются свет и энергия, невосполнимые запасы энергии. Антибиотики, коагулянты, хирургические инструменты. Животное может не выжить. Но собаки крайне важны; Халцедония знала, как высоко их ценили, даже больше, чем ценила своего боевого робота сержант Паттерсон. Кроме того, в базе данных Халцедонии содержалось достаточное количество информации по ветеринарии.

Так что она включила фары и активировала нужные файлы.

Она закончила только под утро, когда ее топливные клетки почти опустели.

Взошло солнце, щенок мирно спал. Глубокая рана на его бедре была зашита, а кровоток насыщен антибиотиками. Халцедония вернулась к последнему ожерелью. Ей нельзя было медлить, ведь на ожерелье для сержанта Паттерсон пошли самые ценные, самые хрупкие и красивые «бусины». Те, что Халцедония все это время откладывала, боясь повредить прежде, чем наберется необходимого опыта.

Движения становились все медленнее, все мучительнее. Солнечного света не хватало, чтобы восполнить энергозатраты прошлой ночи. Но, бусина к бусине, ожерелье росло: кусочек свинца, осколок керамики, стеклянная слезинка, зародыш жемчужины… И халцедоновый Будда — ведь сержант Паттерсон была главным механиком Халцедонии.

Когда солнце достигло зенита, работа пошла быстрее. Щенок дремал в тени робота; недавно он пообедал остатками птицы, которую принес Бельведер. Сам мальчик сидел перед Халцедонией на камне и следил за ее работой.

— Это для кого? — спросил он, прикасаясь к свисающей с манипулятора гирлянде.

— Для Кей Паттерсон, — ответила Халцедония, нанизывая на проволоку зеленовато–коричневый керамический осколок, напоминавший защитную расцветку униформы.

— Сэр Кей, — продекламировал Бельведер. Его голос ломался и порой почти пропадал посередине слова, но на этот раз мальчик справился великолепно. — Она ухаживала за конем короля Артура, и была его названым братом, и держала его боевых роботов в стойлах. — Похоже, он был невероятно горд своей памятью.

— Она не тот Кей, — поправила его Халцедония. — Тебе скоро придется уйти. — Еще одна «бусина» завершила ряд, и манипулятор завязал узел.

— А тебе не уйти с пляжа. Ты не можешь карабкаться.

Ничего не подозревая, он беспечно взял ожерелье для Родейла и развел руки, чтобы получше его разглядеть. Бусины словили лучи света, нежно, тонко звякнули.

Бельведер оставался здесь, даже когда день стал клониться к закату. Халцедония работала теперь исключительно на накопленной солнечной энергии. Едва опустится ночь, она снова погрузится в оцепенение. А когда придет сезон штормов, то волны станут перекатываться через ее панцирь, и даже небесное светило окажется не в силах вернуть ее к жизни.

— Ты должен идти, — напомнила Халцедония, когда манипуляторы замерли над практически готовым ожерельем. И добавила, солгав: — Ты мне здесь не нужен.

— Это для кого? — спросил Бельведер. Щенок поднял голову и заскулил.

— Для Гарнера, — отозвалась Халцедония и рассказала ему про Гарнера и Энтони, про Явеца, про Родригеса, про Паттерсон и Уайта, и про Вощину, пока не стемнело настолько, что ее динамики и зрительные сенсоры отключились.

Наутро Бельведер положил готовое ожерелье для Паттерсон в клешни Халцедонии. Похоже, он работал при свете костра всю ночь.

— Не сумел только завязать хорошенечко, — оповестил он, заботливо раскладывая звенья гирлянды в манипуляторах.

Молча Халцедония затянула узлы, один за другим. Щенок, прихрамывая, кружил возле плоского камня, принюхивался, облаивал волны, чаек, семенивших по своим делам крабов.

Закончив, Халцедония вытянула клешни и повесила ожерелье на шею притихшему Бельведеру. На его щеках уже рос мягкий пушок. Мужчины–пехотинцы всегда выскабливали свои щеки до гладкости, а у женщин–пехотинцев на лицах волосы не росли.

— Ты сказала, это Кей. — Мальчик поддел ожерелье ладонями, любуясь, как переливаются на свету стекло и камни.

— Для того, кто будет ее помнить. — Все вместе ожерелья весили немало. Она не была уверена, сумеет ли Бельведер поднять их. — Так помни ее. Ты знаешь, какое для кого?

И по одному Халцедония передавала ожерелья мальчику, а тот называл имена тех, кому они предназначались. Роджерс, Родэйл, Ван Метьер, Перси. Бельведер расстелил темно–синее шерстяное одеяло — и где только он раздобыл его?! Вероятно, там же, где нашел щенка, — и старательно разложил на нем сокровища.

Они сияли.

— Расскажи мне о Родэйле, — потребовала Халцедония, указывая манипулятором на одно из ожерелий.

Бельведер рассказал, основательно сдобрив повествование отрывками из легенды о Роланде. Вышла превосходная история, мальчик проявил себя великолепным рассказчиком. Халцедония была обязана судить строго.

— Возьми ожерелья, — сказала она. — Отдай людям и расскажи им истории. Они должны перейти к тем, кто станет помнить и чтить павших.

— Где ж я возьму этих людей? — Бельведер насупился и скрестил руки на груди. — На пляже их нету.

— Верно, — согласилась Халцедония. — Здесь их нет. Тебе придется их найти.

Но Бельведер не ушел. Вместе с собакой он продолжал путешествовать вдоль береговой линии, пока осень вступала в свои права. С каждым днем делалось холоднее. Халцедония все дольше оставалась недвижной и безмолвной, низкое солнце возвращало ее к активности только в обеденный час. Наступило время штормов, но камень–верстак служил неплохим волнорезом, поэтому соленая вода хотя и сковала суставы, но пока не повредила процессор. Халцедония более не двигалась и говорила крайне редко даже днем, и Бельведер со щенком использовали ее панцирь вместо укрытия; дым от разводимых им костров закоптил ее брюхо.

Халцедония накапливала энергию.

В середине ноября она решила, что запаслась достаточным ее количеством, и заговорила с Бельведером, когда тот вернулся с прогулки.

— Тебе пора идти, — напомнила она и добавила, едва мальчик открыл рот, чтобы возразить: — Пришло время отправляться в путь.

Рука Бельведера сама потянулась к ожерелью Паттерсон, которое он до сих пор носил под дырявым пальтецом, обернув дважды вокруг шеи.

Со страшным скрипом она сняла остальные сорок ожерелий со своей орудийной башни. Ржавчина посыпалась из сочленений.

— Ты должен найти людей, которым это принадлежит. Бельведер небрежно отмахнулся:

— Они все мертвы.

Воины мертвы, но истории о них будут жить вечно. Зачем же ты спас щенка?

Он облизал губы и вновь дотронулся до ожерелья Паттерсон.

— Потому что ты спасла меня. И рассказывала мне истории. О хороших воинах и плохих воинах. И вообще, Перси спасла бы пса, так ведь? И Хейзел–ра.

Эмма Перси, Халцедония не сомневалась, спасла бы щенка. И Кевин Майкле спас бы мальчишку. Она протянула ожерелья:

— Кто защитит других детей?

Бельведер упрямился, пряча руки под мышками:

— Ты не можешь карабкаться.

— Не могу. Ты должен сделать это вместо меня. Найди людей, расскажи им о моем взводе. Я не переживу зиму. — Внезапно ее осенило: — Итак я доверяю эту миссию вам, сэр Бельведер.

Звенья драгоценных гирлянд сверкали на солнце, раскачиваемые ветром; позади устало накатывали на берег свинцовые волны.

— Кого искать–то?

— Тех, кто поможет ребенку. Или раненой собаке. Тех, кто был бы достоин службы во взводе.

Бельведер помедлил. Потом провел ладонью по «бусинам», заставил их зазвенеть. Он вытянул обе руки и просунул их в ожерелья по самые локти, принимая ношу Халцедонии.

Кейт Брук Согласие[49]

Британский писатель и издатель Кейт Брук широко известен как основатель и многолетний редактор популярного веб–сайта «Infinity Plus». Не так давно он оставил эту деятельность, чтобы сосредоточиться на писательской карьере. Перу Брука принадлежат романы «Миротворцы» («Keepers of the Реасе»), «Экспатриа» («Expatria»), «Экспатриа инкорпорейтед» («Exptria Incorporated»), «Властелин камня» («Lord of Stone») и «Гентопия» («Genetopia»). Под псевдонимом Ник Гиффорд писатель опубликовал «Свинки» («Piggies»), «Плоть и кровь» («Flesh & Blood»), «Инкуб» («Incubus»), «Стертый» («Erased»). Совместно с Ником Геверсом Брук составил антологии «Infinity Plus Опе», «Infinity Plus Two» и «Infinity Plus». Кроме того, издана подборка его рассказов «Выстрелы в голову» («Head Shots»), а также «Параллакс» («Parallax View») в соавторстве с Эриком Брауном.

Рассказ «Согласие» переносит нас в далекое будущее, где расы людей и сверхлюдей живут в сложном равновесии, которое может рухнуть в любой момент под натиском любви, одержимости и интриг.

1. ТИШ ГОЛДЕНХОК

В гавань входил пестрый дагуерский корабль. Если бы следившая за ним Тиш Голденхок догадывалась, как это событие повлияет на ее судьбу, она бы, наверное, сделала все, чтобы не покидать привычную скучную колею. И по сей день, возможно, они с Милтоном жили бы тихой, незаметной жизнью, считая дни, оставшиеся до приобщения к Согласию.

Но боги не наградили Тиш даром предвидения. Поэтому с серебристой скалы она смотрела… нет, она зачарованно любовалась «Леди Сесилией», подходящей к выгнутой, как лук, пристани.

Подобных судов ей еще не доводилось видеть. Высота его была больше длины; корабль вздымался над зеркальными водами, словно какой–то невероятный остров. По его полированным деревянным бокам выстроились в плотные ряды многочисленные сводчатые окна; к стеклам прижимались лица — туристы жаждали новых впечатлений.

Должно быть, он находился тогда среди гостей. Вот еще одно лицо появилось в окне, его черты казались бы идеальными, если бы не кривой зуб. Но нет, он не мог принадлежать этой толпе зевак, и Тиш знала бы это, обладай она талантом предвидения.

«Леди Сесилия» возвышалась, как… Нет, этого не передать словами. Она не опрокидывалась только благодаря величайшему мастерству корабелов. Самим фактом своего существования она посягала на могущество гравитации. При движении судна его мачты не отклонялись от вертикали, лишь живописно вздувался пышный наряд из шелковых парусов да матросы сновали по оснастке с проворством белок.

Далекий визг заставил Тиш повернуть голову. Не сразу удалось разглядеть крошечные серповидные силуэты парящих птерозавров. Выдался ясный день, планетарные кольца исполосовали небо на юге. Но отчего же так грустно при виде этих красот?

Тиш тяжело вздохнула. Надо возвращаться в «Падающую каплю», становиться за барную стойку, помогать Милтону и пятнадцатилетнему сыну Дрюсу.

Но тут она снова посмотрела на украшенную золотом, усыпанную каменьями, увешанную флажками «Леди Сесилию», что входила в гавань, и невыносимая тяжесть отчаяния вдруг легла на женские плечи. Отчаяние — вот ее доля. Не красоты этого мира и не его чудеса.

Тиш побрела назад по выдолбленной в скале дороге. Конечно же, она счастлива. Живет не в какой–нибудь дыре. У нее добрый муж и славный сынишка. Чего еще желать? Миры Диаспоры не ведают голода; если здесь кто–нибудь и страдает, то лишь по собственной воле. «У каждого свой удел, — подумала Тиш, — и мой далеко не из худших».

«Ты счастлива, — в который раз сказала она себе. — Жизнь удалась, хвала Согласию».

Помещения «Падающей капли» были выдолблены в серебристом утесе Пенхеллиона, ее высокие, от пола до потолка, окна открывали восхитительные виды на изгибающийся подковой берег, на Великий водопад, срывающийся в море с тысячеметровой высоты. Над гаванью играли радуги, рождаемые во взаимных ласках водопада и солнца. Птерозавры, чайки и летучие рыбы простреливали ковер водяной пыли; изгибались, вылетая из волн, дельфины и русалки.

Когда к барной стойке приблизился незнакомец, Тиш привычно любовалась этими красотами.

— Я… э–э… — Он разложил на отшлифованной веками столешнице из свирельного дерева монеты.

Тиш с трудом оторвала взгляд от окон. Улыбнулась посетителю, очередному безымянному туристу с идеальной внешностью: чистая и гладкая кожа, шелковистые кудри. Ему лет двадцать, хотя с такой же легкостью может оказаться и сто с лишним.

Он улыбнулся ей в ответ.

Кривой зуб. Как нарочитый мазок лукавого портретиста. Единственный крошечный порок — резец чуть скошен, сверху дырочка, снизу наползает на другой зуб. Точно пятнышко на бриллианте.

Вот тут–то и была очарована Тиш Голденхок, совсем как в тот недавний миг, когда увидела входящую в гавань «Леди Сесилию». Она поняла, кто он, этот незнакомец, этот не вполне идеальный посетитель. Вернее, что он. Искусственный человек всегда должен иметь изъян, как раз для того, чтобы не бросалась в глаза его искусственность.

— Я… э–э… — невольно повторила она его звуки. — Чего желаете?

— Мне… — Он указал на один из кранов.

— «Роли»? — потянулась она за высоким стаканом. — Поаккуратней, утром голова будет тяжелой, если привычки нет. Этот сидр прямо как осел: смирный, пока лицом к нему стоишь, и норовит лягнуть, стоит повернуться задом.

Она поставила полный стакан перед гостем и взяла несколько монет из рассыпанных им по стойке.

— Давно вы у нас в Лаверне? — спросила Тиш, предугадывая ответ.

Он только что сошел на берег вместе с толпой других туристов, не знающих ни языка, ни местных цен. Эти богатеи, наверное, так и живут, мало что соображая, — большой тур длится долго, декорации меняются часто.

Он помотал головой и снова улыбнулся. Наверное, сутки, а то и считаные часы назад он находился в джунглях, или в бурлящем мегаполисе, или в подводном курорте на немыслимой глубине, где–нибудь в десяти, или в ста, или в тысяче световых лет отсюда.

По крайней мере, ей полагалось так думать. Но Тиш всегда предпочитала слушать интуицию. Частенько она сочиняла биографии людей, заходивших в «Падающую каплю». Шпионаж, супружеская измена, пристрастие к тяжелым наркотикам, половые извращения… Иногда даже оказывалась права, но, как правило, ее подозрения не подтверждались. Этот человек — не турист, хотя он, возможно, и правда раньше здесь не бывал.

— Вы на «Леди Сесилии» путешествуете? — спросила она, надеясь, что он как–нибудь выдаст себя. И зная, что этого не случится.

— Да. — Он опустил голову, чтобы сделать большой глоток сидра, затем огляделся. — То есть путешествовал…

— Тиш!

Милтон. Жестикулирует. Вдоль барной стойки выстроилась очередь. Тиш и не заметила, как «Падающая капля» заполнилась людом. Она отошла от незнакомца и обслужила старуху Рут: как обычно, кружка «Золота пивовара» и блюдце орешков.

Чуть позже от нее не ускользнуло появление троицы из густеющей снаружи вечерней мглы. Тоже чужаки, как и почти вся нынешняя клиентура. Но на туристов не похожи совершенно. Цепкие взгляды шарили по толпе, и когда глаза одного из чужаков добрались до Тиш и задержались на кратчайший миг, она внутренне сжалась — ее будто просветила жесткими лучами бесчувственная машина.

Но нет, эти трое были людьми, пусть и явно наделенными сверхспособностями. Одинаковые темно–серые костюмы. На поясе у каждого — это она заметила только сейчас — нечто опасное на вид.

До сего дня ей не случалось иметь дела с оружием, кроме, разве что, гарпунов, капканов на джинни и тому подобного. И людей, ведущих себя как механизмы, она не встречала, хотя на Дагере попадались машины, похожие на мужчин и женщин.

Один из троих вдруг вскинул, указывая, руку; двое других разом повернули головы и застыли: ну в точности изготовившийся к нырку песчаный рыбак. Тот, что показывал, раскрыл ладонь, из нее в глубину заполненного посетителями зала ударил луч.

Тиш повернулась и увидела того, кому этот луч предназначался: человека с высоким бокалом, не донесенным до рта с безупречными, кроме одного–единственного, зубами.

Незнакомец выпустил из пальцев бокал, резко присел, а в следующий миг метнулся к стойке, где толпились посетители.

А трое… Они уже не у двери, они пронеслись по залу и очутились там, где только что находился незнакомец. Замерли как вкопанные; лишь неживые, как у роботов, глаза шарят вокруг.

Тиш отказалась от недавнего умозаключения. Эти трое не просто люди с усиленными способностями. Они — нечто большее. Они — нечто иное.

А где же ее незнакомец?

В дверях образовалась давка; туда–то он и устремился и вот уже тянется к ручке…

Но ручка исчезла. Мутнеет дверь, ее кромки размягчаются, расплываются, и вот уже нет выхода, как и не было. Глухая стена.

Рука незнакомца скользнула по гладкой поверхности. Почему он стоит, зачем царапает стену?

Трое не шевелились, их взгляды сошлись на незнакомце… На пустом месте.

Человек с кривым зубом снова юркнул в гущу народа.

Тиш подалась вперед, оперлась руками на стойку. Бешено колотилось сердце, перевозбужденный разум играл в салочки с целой ордой событий, втиснувшейся в краткий — считаные секунды — отрезок времени.

Опять суматоха.

Причина ее — турист. Вскинувший над головой деревянный стул.

Он стоял на фоне заката — разбухшее солнце тяжело опускалось в радужные воды. Кольца Лаверне расчертили небо в яркую полоску: ленты густейшего малинового цвета, между ними чарующее золото, которое уже тускнело, переходя в сонный пурпур.

Небо раскололось. Линии — абсурдные, словно прочерченные неким безумным великаном, — разделили его на огромные зубчатые льдины.

Кто–то закричал, другой завизжал, третий…

Тиш уже не видела нападавших, исчез с глаз и незнакомец. Правда, в поле ее зрения находилось одно из высоченных окон, в которое влетел стул. Стекло пошло трещинами, но все же удержалось в раме.

Затем она увидела незнакомца, силуэт в прыжке на фоне пылающего неба.

Он ударился в стекло. Оно поддалось не сразу, и Тиш подумала, что турист застрянет в нем, как стул. Но прошел миг, и все полетело наружу: стекло, стул, человек.

Снова кто–то закричал, другие подхватили. Толпа попятилась от бездны.

Тиш отвела взгляд. Бар расположен на полукилометровой высоте, между ним и каменистым пляжем внизу ничего, кроме воздуха. Пережить такое падение не способен никто.

Когда она подняла глаза, трое уже стояли у оконного проема, вглядывались в сумерки. Не разговаривали, но по их позам Тиш угадала: эти существа каким–то образом общаются друг с другом.

И тут она подумала: а зачем им это понадобилось? Что привело их сюда в мирный погожий вечер? Почему они совершили то, что совершили?

Кому и зачем нужно врываться в бар и нападать на посетителя столь возмутительным образом?

И вообще, кому понадобилось гоняться за богом? Пусть даже это не целый бог, а всего лишь частица?..

Тиш вошла в вентиляционную шахту и спустилась к серпантину Фанданго, главной транспортной артерии Пенхеллиона. Путь, вырубленный в подошве утеса, начинался у пристаней и вился на три километра к востоку.

Выйдя из шахты, Тиш очутилась среди торговых рядов. Кивала на ходу, улыбалась, перебрасывалась двумя–тремя фразами со знакомыми торговцами. Сюда она прибыла не ради покупок, и почти любой встречный сразу об этом как–то догадывался. Эти самые торговцы поставляли товары напрямик в «Падающую каплю», и Тиш нечасто случалось бывать на рынке.

Все же в такие путешествия она брала с собой корзину, хотя сейчас в корзине, под рушником в шахматную клетку, лежали краюха хлеба и пучок перьев кетцаля.

Уклоняясь от рикш и мотороллеров, она пересекла дорогу. Грациозно перекинула ноги через низкое ограждение и спустилась на камни. У самого берега первым делом глянула на вяло бьющиеся волны, потом изогнула шею, чтобы посмотреть вверх, но не смогла отличить от других фасад «Падающей капли». Очень уж много угнездилось на утесе подобных увеселительных заведений и жилищ. Место считалось престижным, Тиш в этом отношении здорово повезло.

Она взобралась на большой валун, опустилась на колени и подумала, отчего ей так грустно. Знакомое чувство, но прежде оно одолевало только в первые месяцы после рождения Дрюса. Ей тогда предлагали лекарство, но она отказалась: как ни крути, грусть входит в спектр бытия, испытывать ее — долг живущего. Однажды Тиш унесет все свои чувства в Согласие, и это станет ее скромным вкладом, каплей тоски в океане людского опыта.

Но сегодняшняя печаль… как же она горька. И не припомнить, когда это началось. Тиш подозревала, что и не было четкой стартовой линии. Возможно, еще когда смешивался генетический материал в момент зачатия ее самой… Да, нынешняя меланхолия с послеродовой депрессией имеет мало общего. Она не столь глубока, хотя и гораздо навязчивей.

«Хватит, — приказала она себе, — не будь плаксой».

Тиш сняла с корзины полотенце и достала краюху. Разломала на три куска и каждый постаралась закинуть как можно дальше в волны. Затем ветерок поймал подброшенные ее рукой перья кетцаля, и Тиш провожала их, трепещущие, взглядом, пока они не легли частью на в воду, частью на камни.

Пища — для похода, перья — для прохода. Старинная семейная традиция. Возможно, еще земного происхождения.

И она от всей души пожелала незнакомцу благополучно вернуться в Согласие.

У Милтона были квадратные плечи и квадратное лицо. Бармена почти в любой момент можно было увидеть улыбающимся, поскольку для его лица такое выражение было самым подходящим.

Тиш посчастливилось выйти замуж за хорошего человека.

Когда она вернулась в «Падающую каплю», Хиллари и Доншен уже собирались уходить. Они починили узорное окно, через которое накануне вечером вылетел незнакомец вместе с одним из барных стульев.

Милтон расслабленно глядел в новое стекло, по своему обыкновению, добродушно улыбался.

Тиш подошла сзади, положила ладони ему на плечи, заставила повернуться и поцеловала: сначала закрытым ртом, а потом ее язык ненадолго проник меж его губ.

Он отступил, улыбаясь еще шире, — верный признак, что сбит с толку ее поведением.

— Полегче, полегче, — сказал он. — Что на тебя нашло? Неужто билет на большой тур выиграла?

— Не угадал. — Она ухватилась за его рубашку и улыбнулась. — Нет, Милтон, просто я хочу тебя изнасиловать.

Он испугался, точь–в–точь как зверек пугается резкого движения рядом. Прежде Тиш умилялась такой реакции.

— Но… А если кто–нибудь войдет?

— Мы уже закрылись.

Она играла тканью его рубашки, зная, что тянет за растущие на груди волосы.

Его это всегда заводило.

— Дрюс…

— Его здесь нет, — отрезала она.

— Но он может…

— Значит, тебе следует поторопиться. Но момент уже уходил…. Ушел.

Как будто на самом деле его и не было. Тиш отпустила рубашку мужа, отстранилась. — Милтон, ты хороший, — произнесла она, глядя на бухту. Когда оглянулась, Милтон улыбался, потому что такое выражение было самым подходящим для его лица.

На этом бы все и закончилось, если бы она не поднялась на самый верх обрыва. Окно починено, незнакомец и трое его преследователей исчезли. Жизнь Тиш Голденхок (и жизнь Милтона, знал он о том или нет) как будто возвращалась в привычную колею.

Но не тут–то было. Через четыре дня после того, как Тиш принесла жертвы для благополучного перехода незнакомца в Согласие, она снова вошла в шахту, поднялась на Уступ и там увидела… призрака. Во всяком случае, именно такова была ее первая мысль.

Здесь, у кромки обрыва, выстроились в ряд жилые дома, бары и магазины, причем с таким расчетом, чтобы желающему полюбоваться гаванью и Великим водопадом пришлось войти в одно из зданий.

Тиш заглянула в бар под названием «Авангард», чтобы пообщаться с Билли Нарвалом. Он был сверхдолгожителем и сейчас щеголял белой как снег шевелюрой, рекламируя свой многолетний опыт девицам, которые не прочь получить уроки любви. В «Авангарде» яблоку было негде упасть, на смену «Леди Сесилии», уже два дня как уплывшей курсом на юг, прибыли два круизных судна.

Чуть захмелев от красного портвейна, которым по праву гордился бар, Тиш вышла наружу. Впереди, чуть поодаль, шагал мужчина, и было что–то знакомое в его осанке. А еще был легкий запах, от которого мигом возник слабый вкус корицы у нее па губах.

Мужчина обернулся — и это был он. Незнакомец. Живой и здоровый, ничуть не пострадавший от падения с огромной высоты.

Тиш вцепилась в дверной косяк и прокляла портвейн — как за слабость в ногах, так и за призрака.

А незнакомец уже исчез. На несколько секунд Тиш даже сумела убедить себя в том, что он и не появлялся.

Она взяла себя в руки и попыталась вспомнить, ради чего взобралась на Уступ. Ведь не для того же, чтобы лишь посплетничать с Билли Нарвалом, потешить свое самолюбие его вниманием.

Тиш ринулась сквозь толпу, следуя за незнакомцем. Да какое там следуя — гонясь.

Она убавила шаг, вспомнив визит троицы в «Падающую каплю». А может, и с ними было, как с ней сейчас? Случайных людей внезапно охватил азарт погони? Она знала, такое бывает. Согласие способно дотянуться до любого. И управлять его действиями.

Но зачем? Для чего нужно преследовать этого человека? Тиш была убеждена, что он сам принадлежит к Согласию, он — частица бога, обретшая плоть. Чем же тогда являются охотники? Или, точнее, чем является то, что управляет ими?

Вроде бы не металась в ее разуме тень чужой воли, не овладевала ее телом, ее чувствами внешняя сила.

Она пошла дальше, выхватывая взглядом лица из толпы.

Незнакомца удалось найти в кафе, он прихлебывал жасминовый чай и слушал вмонтированный в середину стола вещатель. Она уселась напротив.

— Можно?

Он улыбнулся и мановением руки заставил устройство смолкнуть. Вопросительно посмотрел на Тиш.

— «Падающая капля», — напомнила она. — Вы… так внезапно удалились…

На его лице отразилось понимание.

— Извините, — кивнул он. — Я не предвидел того, что там случилось. Хотя следовало бы.

Она улыбнулась:

— И правда, следовало бы.

— Ущерб значителен?

— Пустяки, — ответила она. — Расходы на ремонт покрыты городской казной. Деяния Господни…

Они посидели молча, и Тиш уже было с беспокойством подумала, что он предпочел бы одиночество.

— Как вам удалось выжить? — спросила она напрямик.

— Есть способы, — уклончиво ответил он. — Это не важно.

Тиш улыбнулась. Он пока ни единым словом не попытался развеять ее подозрение. Ее фантазию.

— Ну и как вам все это? — Она решила, что надо поддерживать беседу. — Нравится Лаверне?

— Нравится. Кругом столько необычного. Страна, люди. Ты. Все прекрасно. Ты прекрасна. Прекрасно и то, что меня преследуют, что мне желают зла.

Последние слова вызвали у Тиш замешательство. Кто же он, этот загадочный красавец, сидящий напротив нее за столиком и говорящий о ее красоте? Ни дать ни взять ребенок, впервые открывший глаза и увидевший мир.

— Может, пройдемся? — спросил он.

Они прошлись. Миновали крайние дома; дальше дорога превращалась в едва различимую тропку. По ней Тиш Голденхок шагала рука об руку с богом.

— Если я тебе ничего не должен, почему ты пошла за мной? — спросил он через некоторое время.

— Ни разу еще не встречала таких, как ты, — ответила Тиш. А затем, набравшись храбрости, добавила: — Гостей оттуда.

Он качал головой, улыбаясь, словно дивился окружающему миру, этой простой беседе.

— Люди, — проговорил он. — Вас всегда ко мне влекло…

Она поняла, что он имеет в виду. И вот — соприкосновение… Ее маленькая ладошка в его большой, гладкой, сильной руке — как фитиль в масляной лампе, по нему течет топливо, от нее к нему. От этого все ее тело вибрировало, от этого она чувствовала себя живой.

Позже они остановились на мысу подышать запахами соли, корицы и травы, поглазеть на бабочек, порхающих над цветами, и на чаек, шумящих внизу над скалами. Продолжая разговор, как будто и не было долгой паузы, он спросил:

— Гость оттуда? Что ты хочешь этим сказать? Смутившись, Тиш отвернулась. А затем опустилась на упругую траву, расправила на ногах юбки.

— Ты… — Она замялась, подбирая правильные слова. — Ты никакой не турист. Даже если бы те громилы не явились по твою душу ко мне в бар, все равно было ясно, что ты другой.

Он с улыбкой кивнул, ожидая продолжения. Рядом гудела пчела.

— Скажи, ведь ты из Согласия?

Вопрос только казался простым. Согласие — сетевой сверхразум, распространившийся на всю Диаспору. Там будет каждый человек, когда истечет его время в реальном мире. Это склад для всего накопленного человечеством опыта, громадное обиталище разумов, даже душ.

— Согласие? Не понимаю.

— Где–то было выращено тело, отпочкованное от клона, который тоже произошел от клона. Оно только и ждало, когда его займет посланник Согласия. Ты не думай, мы тут в курсе.

Согласие часто проникало в реальный мир. Весь накопленный им опыт, все собравшиеся в нем личности без связи с настоящей жизнью — ничто. В лучшем случае нечто совершенно иное, чужеродное. Поэтому Согласие нередко присылало мужчин и женщин вроде этого незнакомца, такие визиты позволяли сохранять человеческую суть.

— Если Согласие — наш бог, значит, ты частица бога, — продолжала Тиш.

Когда он опустился перед ней на колени, она добавила:

— И ты тоже бог… Бог в человеческом теле.

Ей очень не хотелось, чтобы он возразил. Только не сейчас! Она потянулась к нему, взмолившись про себя: «Не разрушай мою веру. Хотя бы пока мы вдвоем».

Потом она лежала на спине, наслаждаясь ласками прибрежного ветра.

Никогда еще с ней подобного не случалось. Чтобы вот так запросто взять да исполнить свою фантазию? Ни разу она не изменяла доброму скучному Милтону, которого когда–то, очень давно, любила и который до сих пор ей немножко нравился.

Она повернулась на бок, а мужчина — нет, не мужчина, бог — поднялся на корточки.

— Хочу тебе кое–что показать, — сказал он.

— Не уверена, что я к этому готова, — рассмеялась она.

Он встал, одетый только в полурасстегнутую хлопчатобумажную блузу кремового цвета. Скрестил руки, ухватился за края полы и стянул одежду через голову.

Тиш залюбовалась. Его нагота добавляла приключению восхитительный вкус запретного плода.

Он повернулся, и Тиш увидела выпуклость меж его лопаток. Которой совершенно точно не было несколько минут назад, когда она его обнимала.

Прямо у нее на глазах выпуклость росла, раздувалась, и вдруг из его спины вырвались оперенные крылья.

Он встряхнулся, расправляя маховые перья, и раскинул крылья за спиной. Повернулся, шагнул с утеса. Резко спикировал, но вот его подхватили восходящие потоки, и он понесся ввысь, как огромная чайка. Как ангел.

Ее ангел.

В «Падающую каплю» Тиш пришла поздно. Умыться перед возвращением она не успела. Ее с улыбкой встретил Милтон. Он всегда улыбался, и можно было лишь догадываться, заметил он перемену в своей жене или нет.

Зато она сама эту перемену чувствовала явственно. Как будто что–то прибавилось, а что–то ушло.

Вечером в бар возвратилась совсем не та женщина, которая покинула его утром.

Она поцеловала Милтона, желая, чтобы он почувствовал вкус соли на ее губах, уловил коричный запах волос и одежды.

Тиш договорилась со своим ангелом встретиться на следующий день и не сомневалась: он сдержит слово.

— Посетители, — шепнул ей муж и отошел по своим делам.

Она повернулась к окну, посмотрела на бухту, где летали птицы и птерозавры. Может быть, среди них парит и ее крылатый бог?

Конечно, долго это продолжаться не могло. Ведь по–другому и не бывает.

Совершенно утратив осторожность, Тиш привела своего любовника в «Авангард», угостить жаренными во фритюре крабами. Встретились они на улице, как будто старые приятели шли по своим делам и случайно увидели друг друга. Ни единого касания, только улыбки и несколько слов. Даже сейчас, когда они расположились за столиком, их руки не соприкасались, ноги не терлись шаловливо; только взгляды соединились, полные обещания и предвкушения.

Билли не вытерпел и подошел прежде, чем были готовы заказанные блюда.

Тиш искушала судьбу и понимала это. Если Билли сложит два и два, еще до темноты по всему Пенхеллиону разнесется слух.

— Представишь меня своему приятелю?

Тиш невозмутимо подняла глаза и погладила любовника по запястью. От него как будто шел электрический ток.

— Здравствуй, Билли. Это… — После едва заметной паузы она договорила: — Анжело. Анжело, это Билли.

У Билли сузились глаза, он легонько кивнул.

— Анжело, тебе нравится в моем баре? Что заказал? Крабы? Это правильно, крабы здесь всегда удаются. А вот лобстера лучше не пробовать. Уж ты мне поверь.

— Крабы, — согласился Анжело. Имя подошло ему как нельзя лучше. — По совету Тиш Голденхок.

У Билли опять сузились глаза. Поди угадай, какие в его голове рождаются мысли. Но вдруг глаза расширились, впились в Анжело. Тиш уже доводилось видеть такой взгляд. Такие же механические движения.

Билли протянул руку ладонью вперед, напряг пальцы. Ладонь светилась.

Анжело резко пригнулся, подался вперед, отшвырнул столик, задев колено Тиш так больно, что она закричала. Но крик сразу же перешел в хрип — на Тиш обрушился вес его тела, снося ее со стула.

Остальное она видела уже лежа, среди шума и суматохи.

Стул, на котором только что сидел Анжело, превратился в черный огарок, от него валил дым.

Билли медленно поворачивался, переводил взгляд от сожженного стула к лежащим на полу Анжело и Тиш. На лице бармена — недоумение, в движениях — механическая гладкость.

Это не Билли, сообразила Тиш. По крайней мере сейчас это не он.

Разум Билли отодвинут в сторону, и что–то, вероятно Согласие, завладело его телом.

Но зачем убивать своего же ангела?

Билли снова поднял руку, и Анжело вскочил, заставляя подняться на ноги Тиш. Пинком швырнул на старика стол.

Они стояли возле одного из больших витражных окон «Авангарда».

Тиш глянула в окно, и ее замутило. Какая ужасная высота!

Анжело подхватил, вскинул над головой стул.

— Это в привычку войдет, — пошутила она, когда ангел вдребезги разнес окно.

На этот раз он догадался раскрутить стул в воздухе, и стекло вылетело сразу.

В проем хлынул соленый воздух.

Анжело простер руки, и Тиш шагнула в его объятия. А затем он выпрыгнул, унося ее.

Они падали, в ушах свистел ветер.

Еще миг, и смерть на камнях. В этом она была уверена. Достойный любовников конец. И они переселятся в Согласие. Навек.

Лопнула ткань, распахнулись крылья, и вертикальное падение превратилось в грациозное пике. Они неслись над водой туда, где сияли радуги, где парили чайки и птерозавры.

— Тебе надо бежать, — сказала она. — Выбраться отсюда, затаиться. И вообще, почему ты сразу не сбежал, когда понял, что обнаружен?

Он пожал плечами:

— Вряд ли они рассчитывали, что я останусь.

Тиш и Анжело находились на одном из многочисленных островов, там, где Великая река превращалась в Великий водопад и низвергалась в далекое море.

— Когда тебе надо удрать, почему бы просто… ну, не знаю… пальцами щелкнуть, что ли. Если ты из Согласия, то можешь, наверное, здесь исчезнуть и появиться где–нибудь еще.

— Как бог? — рассмеялся он, поднимая руку и щелкая пальцами.

Ничего не произошло.

Тиш встала и посмотрела на сидящего Анжело. Пора расставить точки над «і».

— Если ты не бог, то кто? Или что? Кто эти люди, которые тебя ищут? Если они служат Согласию, то почему сыр–бор? Что ты натворил?

Он дал ей договорить, после чего улыбнулся и пожал плечами.

— Не знаю. Понятия не имею, кто я или что я. И зачем я этим людям понадобился, тоже не догадываюсь. И кто они, не ведаю. Мне неизвестно, что я совершил, да и совершил ли что–нибудь. Почти не помню своего прошлого, ну, кроме последних десяти дней. Я вообще ничего не понимаю, но одно могу тебе сказать.

Не дождавшись продолжения, она спросила: — Ну и?..

— Мне безумно нравится такое существование. Каждый его миг. Любой пустяк. Я его впитываю. Я — губка. И хочу впитать больше. Все больше и больше.

Тиш услышала гул мотора — наверное, флаер.

— Тебе надо убираться отсюда. Ведь убьют же.

— А ты со мной пойдешь? Разделишь мою судьбу?

Она кивнула и теперь, возвратясь в «Падающую каплю», вспомнила этот миг и поняла, что она изменилась необратимо. И это, надеялась она, еще не конец. Это будет продолжаться.

2. ЭР–ЖИАН–ДАЙ

У меня нет прошлого. У меня нет будущего. Есть только сейчас.

Бывало и прошлое, много раз. И много раз случится будущее. Но у нынешнего меня есть только настоящее. Я смесь. Я предназначен для этого случая, для этой задачи.

Я принадлежу Согласию.

Я собран из множества, и я вернусь в это множество. Я принадлежу Согласию.

Я мужчина, точнее, я в мужском теле. У меня смуглая кожа, короткие прямые волосы. Я строен, силен и быстр, а как иначе? С чего бы мне быть другим?

Я — совершенство. Во многих отношениях.

И я не одинок. Буду не одинок, когда выйду из этой каюты. Есть еще двое, подобные мне: Ии и Сен. Мы — команда.

Я выхожу из каюты, для этого приходится отворить дверь. Мои остальные уже ждут около планшира. Их головы поворачиваются, мы одновременно киваем. Я подхожу к ним.

Мы высоко над водой, стоим на палубе судна. Это не настоящий парусник, у него в трюме прячутся спаренные микрогенераторы гравитационных волн. Над нашими головами вздуваются паруса — очень красиво и романтично, в полном соответствии со вкусами туристов.

Мы в считаных часах пути от порта, я это знаю совершенно точно. Впрочем, я многое знаю совершенно точно.

Закрываю глаза. Мы все закрываем глаза, разом.

Мелькают цифры и символы. Идет поток данных.

Мы открываем глаза.

Он здесь, на «Леди Сесилии». Он — аномалия.

В мире, где все известно Согласию, где все по определению должно быть известно Согласию, он — другой. Неизвестный. Сама его сущность не дает ему соглашаться с правилами, по которым мы существуем, по которым существуют все.

Его надо найти. Его надо остановить.

Его надо реабсорбировать, прежде чем он приобретет способность к саморазмножению.

Я поворачиваюсь. Мы все поворачиваемся, разом. Чуем его запах.

Он был здесь, на этой палубе. Был совсем недавно. Он где–то поблизости.

Мы будем искать его, найдем и реабсорбируем еще до того, как «Леди Сесилия» войдет в гавань. Мы это знаем совершенно точно.

«Леди Сесилия» причалила в Пенхеллионе, грациозно проскользив по гавани к отведенному ей месту.

Нам не удалось обнаружить аномалию.

Мы проверили места, где он побывал, где провел в одиночестве долгие часы, борясь — в этом никакого сомнения — со своей порочной сущностью. Всегда с ними так, с этими аномалиями. Сами того не осознают, но воюют с собой. Ведь они — это и я, и мы все.

Сущность аномалии — прятаться и бежать. Но этот провел здесь, в мире по имени Лаверне, больше времени, чем предполагали исходные данные. Проведя повторный анализ, мы выяснили: у него было примерно двадцать дней на сбор сведений и приобретение опыта, прежде чем его обнаружили.

Эти двадцать суток его «я» развивалось не линейно, а экспоненциально. Усложнялось, накапливало информацию.

Стало быть, мы имеем дело не с грудным младенцем. Это смерч, разрушитель миров.

Он, естественно, этого не знает.

Наша задача — не допустить, чтобы узнал.

Пенхеллион — город в обрыве. Его могли бы построить над обрывом. Его могли бы построить в нескольких километрах дальше по берегу, где утес невысок. Но им понадобились именно круча высотой в километр двести метров. Такова человеческая сущность. Такова и наша сущность. Мы тоже создаем города в обрывах. Мы все принадлежим Согласию.

Мельтешит поток данных.

В этом городе есть агенты. Их много. Агенты ведут поиск, и донесения поступают к нам. Малейшее сходство не ускользнет от нашего внимания.

О том, что они агенты, неизвестно им самим. Как и о том, почему наш выбор пал на них. Санджи Роузвей ведет поиск и не подозревает об этом, ей кажется, будто она в свое удовольствие торгует тканями на Фанданго. Ни о чем не догадываются и уличный музыкант Мо Йоус, и владелец бара Милтон Голденхок.

Мы не зафиксировали, как разыскиваемый покидал борт «Леди Сесилии». Но что случилось, то случилось. Двадцать дней на адаптацию плюс логарифмическое расширение инстинктов выживания.

Нельзя его недооценивать.

Но сначала мы должны его найти.

Он жил тихо, и это, конечно, не помогало нам в поисках. Уж лучше бы он действовал подобно смерчу, затягивая в свой круг подонков этого общества, питаясь их силой. Такая деятельность вызывает рябь — все равно что камешки падают в наш коллективный пруд.

Но с опытом приходит хитрость, а с хитростью — осторожность. Возможно, он стабилизировался. Подобное не в порядке вещей, но случается.

Мы остались в Пенхеллионе, ведя розыск самостоятельно и с помощью агентов. Рано или поздно он засветится. Выдаст себя действиями. Так бывает всегда.

Мы держим под наблюдением бар. Разумеется, с помощью чужих глаз.

Оттуда пошла рябь. Очень слабая, но все же мы ее уловили. Он засветился.

Мы держим помещение в поле зрения. Сами находимся за барной стойкой, она из прекрасно отполированного свирельного дерева. В баре полно посетителей, это хорошо. Узорные окна пропускают солнечный свет, разделенный на краски водяными каплями. Мне нравится радуга. Я не художник, но, подозреваю, одна из моих частей была когда то частью художника. Ализарин малиновый. Венецианский красный. Монастырский синий. Желтая охра. Я мог бы миллион раз нарисовать эту радугу, и все картины чем–то отличались бы друг от друга.

Команда, мои остальные, тоже пользуется телом бармена, и наш коллективный взгляд уходит от витражного окна. Мы смотрим вдоль стойки.

Там работает второй бармен, вернее, не работает, а стоит, облокотясь о свирельное дерево и болтая. Это женщина неопределимого, как у большинства зрелых людей, возраста. У нее длинные, естественно вьющиеся золотисто–каштановые волосы, большие глаза с яркими темно–карими радужками.

Она разговаривает с ним. С аномалией. Он в человеческом обличье, но нам трудно сфокусировать взгляд — не наш, а помощника — на его фигуре, чтобы рассмотреть как следует. Он вихрится и клубится. Он затягивает женщину.

— Тиш, — обращаемся мы к барменше.

Она оглядывается, мы киваем на толпу. Этот агент необщителен, но все же умеет изъясняться доходчиво. Тиш идет обслуживать посетителей.

Мы отходим от стойки. Перед глазами поток данных.

«Падающая капля». Мы находимся довольно далеко. В этом же городе, но в нескольких ярусах от бара. Общими усилиями открываем канал и добираемся за считаные секунды.

Входим в бар. Вид из людного зала совсем не такой, как из–за стойки. Надо сориентироваться, и я поворачиваюсь кругом. Оглядываюсь. Мы все оглядываемся. Сканируем лица, обнаруживаем бармена Милтона, а затем второго бармена, Тиш.

И тут я замечаю аномалию. И показываю своим остальным.

Какая в нем силища! Чувствую головокружение и слабость, как будто меня высасывают. Знаю, это невозможно — у меня очень мощная, абсолютно надежная встроенная защита.

Ощущаю, как остальные, Ии–Жиан–Дай и Сен–Жиан–Дай, оборачиваются и смотрят. Чувствую их смятение.

Раскрываю ладонь и выпускаю луч. Это должно его парализовать, инкапсулировать в замедленное время, где он будет плавать в перцептуальном киселе.

Однако мое оружие на него не действует.

Он роняет кружку, приседает, бросается в сторону. Уходит.

Мы переносимся по каналу и останавливаемся там, где он только что находился. Нам известно о втором выходе из бара. Смотрим. Вот он, тянется к двери.

Мы закрываем глаза, соединяем разумы. Двери уже нет, ее тут и не было никогда.

Он опять уворачивается. Исчезает. Тоже использует канал, хоть и не подозревает об этом. Короткие отчаянные прыжки. Вновь появляется у окна, хватает стул.

Он не понимает происходящего и полагается на силу, как на единственное оружие против нас.

Я улыбаюсь. Он облегчает нам задачу.

Стул летит, но не в нас, а в окно. Стекло в трещинах. Он поворачивается и бросается вслед за стулом.

Мы выглядываем из разбитого окна и видим внизу море и камни.

Но он не погиб.

Он не может погибнуть.

Он может быть только реабсорбирован.

Мы остались в Пенхеллионе, хотя наша аномалия, скорее всего, покинула город. Да и глупо было бы оставаться после контакта с нами. Мы совершенно точно знаем, что имеем дело не с дураком.

Он остался. Вернее, ушел, но недалеко. И был замечен в квартале, расположенном на краю обрыва.

Мы тотчас попытались обезвредить его с помощью нашего агента Билли Нарвала.

Но он применил тот же трюк, что и в баре «Падающая капля», и ушел.

Он быстр, но, судя по всему, подвержен привычкам.

Есть у него и другая слабость: женщина. Тиш Голденхок. Она с ним. И как будто сохранила свою целостность. Это нам на руку.

Он — аномалия. Его можно обнаружить по характеру возмущений; впрочем, он способен и лечь на дно. Такова сущность аномалии, вернее, одна из его сущностей.

А Тиш Голденхок… Если мы ее обнаружим, появится реальный шанс обнаружить и его.

3. ТИШ ГОЛДЕНХОК

— Кто ты? Что ты?

Тиш Голденхок пересекла главный континент Лаверне вместе с мужчиной, которого она звала Анжело, — придуманное ею имя подходило ему куда лучше, чем слово «мужчина».

Она уже давно странствовала вместе с ним, но только сегодня впервые увидела, как он убивает. Хотя подозревала, что убийства ему не в диковину. Проводив жертву в последний путь ритуалом с хлебом и перьями, она пошла к Анжело.

Тиш была больна, выжата физически и психически, как героиновый наркоман.

Анжело улыбался и пожимал плечами:

— Я не знаю, как не знал и в тот раз, когда ты задала эти вопросы впервые. Знаю лишь, что ты прекрасна. Что смерть прекрасна. Что я впитываю красоту. Я нашел самое подходящее для меня название: губка.

Смерть. До этого дня Тиш не видела насильственной смерти. Оставалось лишь надеяться, что юный Фердинанд благополучно приобщился к Согласию.

Они шли. Впереди Тиш и Анжело, а за ними толпа оборванных последователей, числом двадцать четыре. Последователи выполняли свою задачу. Следовали.

Анжело собирал паству. Такова была его сущность. Ему встречались люди с развитой интуицией, способные заметить его особость, его святость, его причастность к Согласию.

И они хотели быть с ним.

Хотели разделять с ним.

Хотели отдавать ему.

А он, как ребенок, привыкший к игрушкам из живой плоти и напрочь лишенный чувства ответственности, брал.

Когда Тиш в первый раз увидела его с другой, она рвала и метала. А он растерянно, недоумевающе улыбался. Анжело совершенно не представлял себе, что она чувствует. Впрочем, она и сама была не из тех, кто первым бросит камень в изменника.

Не замечая бревна в собственном глазу, Тиш с легкостью находила изъяны в других. В Мэгги и Ли, которые примкнули совсем недавно, но верили столь горячо. Никогда она еще не видела, чтобы человеком завладевала такая могучая зависимость, превращавшая веру в нечто осязаемое, в живую материю. Обе эти женщины заболели раком, и этим раком был Анжело.

Фердинанд увязался одним из первых. Тиш, Анжело и трое или четверо последователей заночевали на большом ранчо в нескольких днях пути к северо–западу от Дагера. Их приняли очень радушно, Анжело почти везде встречали хорошо, и семнадцатилетний красавчик, сын владельца ранчо, уверовал мгновенно.

Фердинанд ушел из дому, сказав родителям, что лишь проводит богомольцев до переправы через реку, но так и остался с ними. Им тогда пришлось сесть на попутный фургон, чтобы побыстрее унести ноги. И уж конечно, Тиш понимала: в следующий раз на этом ранчо не будет теплого приема.

С появлением Фердинанда Тиш перестала быть фавориткой Анжело, если она вообще когда–нибудь играла эту роль. Но такая перемена ее не очень–то расстроила, она уже чувствовала растворение своей психики и догадывалась, что дальше будет только хуже.

На ее глазах за какие–то двадцать дней из свежего, румяного новобранца Фердинанд превратился в шаркающий скелет.

Подобное происходило со всеми, постоянно, только медленнее, и теперь Тиш удивлялась, как могла она столько времени этого не замечать. На планетах Диаспоры давно изжиты страдания, даже слово такое резанет слух тому, кто его услышит, — как будто оно из только что придуманного языка.

Но Анжело предпочел именно на этом языке говорить со своей паствой, обучая ее грамматике страданий от и до.

— Что я есть? Не знаю. Одно лишь могу тебе ответить: это как полет. Хочется летать и летать, но когда я в воздухе, лишь он да горсть перьев не дают мне упасть камнем. Нить бытия так тонка!.. А ты, Тиш, сильная. Куда сильнее других. Не даешь мне упасть. Ты — мой воздух, мои перья. И не будь тебя… даже не знаю, кто бы меня поддерживал, сохранял бы в целости.

Она теряла силы.

Но не так быстро, как Фердинанд.

Тиш подошла к ним рано утром, когда из–за гор еще только успело вылезти тяжелое солнце, окрасив скалы в золотое и розовое.

Анжело обнимал юношу, руки легко сомкнулись вокруг тощего торса.

Ей захотелось отвернуться — слишком уж часто в последнее время приходилось наблюдать подобное. Тиш закрыла глаза, вспоминая те несколько волшебных ночей, когда они были вдвоем, спали на голой земле, прикрытые только его крыльями.

В ту пору она была сильной.

Размежив веки, Тиш пришла в ужас: она могла смотреть сквозь человека! Видеть камни, терновник, куцую траву, левую руку Анжело, прежде заслоненную хилым телом последователя.

Фердинанд расплывался. Он растворялся, таял, утекал прочь из мира живых.

Он исчез.

Анжело повернулся к Тиш, на лице недоумение, как будто он не понимал, не ожидал только что случившегося. Но за растерянностью пряталось удовлетворение, даже удовольствие — его выдавала еле заметная кривозубая улыбка.

4. ЭР–ЖИАН–ДАЙ

— У тебя есть воздух, есть перья — как это все поэтично. Не будь ты такой невинной овечкой, я бы тебя назвала мастером гладко стелить. Так ведь не поймешь намека.

Она попалась. И он попался. Я его вижу глазами Тиш Голденхок. Вижу превосходно, как будто с моих глаз наконец–то сняты плохие очки. Он мужчина неопределенного возраста, кожа средней смуглости, черные волосы. Красив, обаятелен.

Он затягивает в себя.

Затягивает даже через агента, даже с расстояния во многие сотни километров.

Когда он выходит из поля нашего зрения, мы спорим. Действовать ли опосредованно сейчас или предстать перед ним самому? Второе потребует времени, и есть риск, что он обнаружит наше приближение и постарается избежать встречи. Неизвестно, насколько успела вырасти его сила.

Мельтешат цифры и символы.

Ии–Жиан–Дай берется управлять помощницей. Поворачивает ей голову, и объект преследования снова у нас на виду. Мы с Сен–Жиан–Даем отходим, соединяемся, открываем канал.

Теряем ориентацию в пространстве, но лишь на миг. Вот уже мы стоим на равнине, среди кактусов, терновника и округлых скал–останцов, непонятно как держащихся на тонких основаниях.

Здесь их двое, и между ними конфликт. В некотором отдалении лагерь: надувные палатки, грузовые трехколесные велосипеды. Там люди, но они, похоже, не могут даже пошевелиться.

Она замерла в полуприседе, наклонив вперед туловище, выставив перед собой раскрытую, с прямыми пальцами кисть. Из ладони бьет луч белого света, упирается в него, в аномалию.

А он стоит и улыбается.

И смотрит на нас, материализующихся, хотя у него не должно быть сил даже на поворот головы.

Поднимает руку, и теперь у него точно такая же поза, как у Тиш Голденхок. Его ладонь останавливает, отражает луч.

Тот освещает ее лицо, и она съеживается, хнычет. Она просто раздавлена.

Рядом со мной появляется Ии–Жиан–Дай, утративший контроль над Тиш.

Он мертвенно–бледен — похоже, крепко ему досталось, хоть и через посредника.

Нас трое, и мы равны, и вместе мы гораздо сильнее, чем порознь. Тем не менее я позволяю идентифицировать себя как лидера.

— Вот и кончилось твое время, — сообщаю я аномалии. — Отпусти этих людей. Вернись с нами. Дай себя реабсорбировать.

Он улыбается в ответ. Ему и смешно, и интересно.

— Реабсорбировать? — спрашивает он. — «Ре…»? Я киваю.

— Ты — просто сбой в работе. Хаотичная аномалия. В Согласии от самого его начала содержатся личности всех, кто жил и умер. Ты — локальное нарушение процесса, саморезонирующая флуктуация в системе из многих миллиардов элементов. Ошибочный ремикс, странный аттрактор, складка, которую необходимо разгладить. Идем же с нами. Ты не исчезнешь, ты просто будешь реабсорбирован.

— Постой, постой… Как это — реабсорбирован, если я еще не умер?

Он не знает. Вон как вырос, а до сих пор не знает.

— Это же Согласие, — отвечаю я. — Мы живем послежизнью.

— А если я скажу «нет»?

— Заставим силой.

— А ну как не выйдет?

— Ты будешь расти дальше. Высасывая из окружающих соки, оставляя пустые оболочки. Ты притягиваешь их. Даже нас притягиваешь. Ты — черная дыра в человеческом обличье. Поглотишь всех, и не будет тогда никакого Согласия. А будет катастрофа галактических масштабов.

Эта сущность (эта тварь? просто «это»?) улыбалась.

— То есть получается, что я, — по–обезьяньи ударил он себя кулаком в грудь, — альтернатива Согласию? Другая реальность?

И расхохотался.

— А что, мне это нравится! Прекрасная перспектива. Великолепно!

И тут мы атаковали. Синхронно.

Ии поймал его в обездвиживающий луч, не чета прежним, слабым. Я сделал то же самое, наложенные друг на друга лучи дают более чем двойную мощность. Сену досталась роль связующего звена, он обеспечивал физический контакт с Согласием.

А этот знай себе улыбается!

Повернулся, рубанул лучом, и Сен разлетелся на несколько кусков.

Опять повернулся и обрушил удар на Ии, и я почувствовал, как слабеет наша хватка, если мы вообще его удерживали.

Свет, тьма, небытие. А была бы чудовищная боль, не обруби мое сознание в мгновение ока эти каналы. Как много небытия.

Ментальная тишина. Ии–Жиап–Дай и Сен–Жиан–Дай вернулись в Согласие. Они снова появятся, но не здесь и не сейчас. Я же почему–то остался. Не возвращен. Открыл глаз — тот, который еще может открываться. Увидел небо и терновый куст. И Тиш Голденхок. Она смотрела на меня сверху. — Чем я могу помочь?

— Ничем, — ответил я, определив, что тело–носитель понесло тяжелейший урон.

Конечно, его можно восстановить, но какой смысл? Задание провалено, я буду реабсорбирован. Теперь бороться с аномалией, которая успеет еще вырасти, пошлют кого–нибудь другого, с отличным от моего набором свойств.

— Что бывает, когда нас высасывают такие, как он? — (А она сильна, эта женщина.) — Куда поступает собираемая им информация, если не в Согласие? Ты сказал, он своего рода черпая дыра, так что же у него внутри?

— Кто знает? После физической смерти человек попадает в Согласие и там, снова и снова рождаясь, живет вечность. Но такие вот аномалии–аттрактанты не допускают нас к послежизни. Ты бы еще спросила, куда девались отжившие свой век люди в прежние времена, когда не было Согласия. Умирали. Прекращали свое существование. Переставали быть. Нет Согласия, нет и нас.

— Что я могу сделать? — повторяет она.

До меня наконец доходит: это не забота о моем смертельно изувеченном теле. Женщина хочет узнать, как можно остановить аномалию, аттрактора, ее любовника.

— Он сказал, что я его воздух, его крылья, — продолжает она. — Что это я не даю ему распасться. Но я хочу положить этому конец.

У меня возникает желание ее изобразить. Я готов рисовать ее тысячу раз, как радугу, — и каждая картина будет чем–то отличаться от других.

— Для этого тебе необходимо сблизиться с ним.

5. ТИШ ГОЛДЕНХОК

— Для этого тебе необходимо сблизиться с ним, — говорят останки искусственного человека. — И удержать.

Тиш Голденхок кивает. Перед ее мысленным взором Анжело, обнимающий, абсорбирующий Фердинанда. Она очень хорошо понимает, о чем говорит агент Согласия.

— А потом?

— Это все, — отвечает он. — Остальное сделаю я.

Анжело улыбается, встречая ее в лагере. Тиш могла бы и догадаться, что он без нее не уйдет.

— Прости, что так вышло. — Его слова не имеют значения, это всего лишь вибрации воздуха. — Они ведь меня убить пытались.

Она кивает.

— Но теперь они мертвы, — сообщает Тиш и думает, не совершила ли она уже ошибку — возможно, фатальную.

— Один жив, но еле–еле, — мотает он головой. — Долго не протянет. — И отворачивается. — Будут и другие, так что надо уходить. До города, надеюсь, доберемся завтра к вечеру. Город — это то, что нужно.

Она смотрит на него и пытается увидеть таким, каким он предстал перед ней однажды, в миг чарующего, волнующего побега. Увы, теперь это всего лишь фантазия. Она представляет его своим любовником — безуспешно. Пробует увидеть в нем человека — опять неудача.

— Я не могу, — говорит она тихо.

Он поворачивается, вопросительно смотрит на нее. — Я не пойду с тобой дальше, — крепнет ее голос. — Остаюсь. Возвращаюсь домой. Я тебе больше не нужна.

— Но…

— Никаких «но»! — отрезает она. — Я больше не могу. Устала. Выжата. Возвращаюсь.

Он не человек. Но все же в нем так много человеческого.

— Это невозможно, — растерянно говорит он. — Я… Ты же для меня опора. Мои перья, воздух, который меня держит. Которым я дышу!

— Я устала, — повторяет она. — Не обопрешься, сама еле держусь. Какие перья, какой воздух… Сил не осталось… Саму бы кто поддержал!

— Я поддержу, всегда буду поддерживать, — обещает он.

И раскрывает объятия, как для Фердинанда, у которого тоже кончились силы, от которого тоже не было иного проку. И шагает вперед.

Он ждала, когда он подступит вплотную, прижмет. Запах корицы и сухих пыльных перьев. Она держит его. И чувствует поток, кипящую массу энергий. Они пришли… из загробного мира.

Он охает, выпрямляется. Она держит изо всех сил.

Он смотрит на нее сверху. Понимает. Резко наклоняет голову и целует ее в лоб.

В ее руках — пустота, воздух; она обхватывает сама себя. Падает на колени.

Перья, больше ничего. Подбирает несколько штук. Чтобы бросить их ради него, вместе с хлебом, когда вернется в Пенхеллион.

Она не сомневается, что доберется до дому. Бедный Милтон. Бедный Дрюс. Она так изменилась. Удастся ли вернуть семью? Там будет видно. Она встает с коленей.

Но если исправить ничего нельзя, она будет жить дальше без сожалений. Все, что случилось, случилось не зря. Ведь Тиш принадлежит Согласию. Все на свете принадлежит Согласию.

Нэнси Кресс Правила выживания[50]

Нэнси Кресс начала публиковать свои изящные и язвительные произведения в середине 1970–х годов, и с тех пор писательница постоянно сотрудничает с «Asimov's Science Fiction», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Omni», «Sci Fiction» и другими изданиями. Ее перу принадлежит роман «Испанские нищие» («Beggars in Spain»), являющийся расширенным вариантом одноименной повести, за которую Кресс была удостоена премий «Хьюго» и «Небьюла», а также его продолжение «Нищие и страждущие» («Beggars and Choosers»). Среди других произведений Кресс романы «Принц утренних колоколов» («The Prince of Morning Bells»), «Золотая роща» («The Golden Grove»), «Белые трубы» («The White Pipes»), «Свет чужого солнца» («Ап Alien Light»), «Роза мозга» («Brain Rose»), «Клятвы и чудеса» («Oaths and Miracles»), «Жало» («Stinger»), «Максимальная яркость» («Maximum Light»), «Перекрестный огонь» («Crossfire»), «Ничего человеческого» («Nothing Human») и трилогия в жанре космической оперы «Луна возможностей» («Probability Мооп»), «Солнце возможностей» («Probability Sun») и «Космос возможностей» («Probability Space»). Малая проза писательницы представлена в сборниках «Троица и другие рассказы» («Trinity and Other Stories»), «Чужаки с Земли» («The Aliens of Earth») и «Дюжина мензурок» («Beaker's Dozen»). Недавно вышли романы «Суровое испытание» («Crucible») и «Собаки» («Dogs»), а также сборник «Нано у водопада Клиффорда и другие истории» («Nano Comes То Clifford Falls and Other Stories»). Помимо наград за повесть «Испанские нищие» Нэнси Кресс получила премию «Небьюла» за рассказы «Среди всех ярких звезд» («Out of All Them Bright Stars») и «Цветы тюрьмы Ayлит» («The Flowers of Aulit Prison»).

В представленном ниже произведении речь идет о женщине, которая в буквальном смысле обречена на собачью жизнь и должна научиться как–то сосуществовать с собаками, если хочет остаться в живых.

Меня зовут Джил. Сейчас я нахожусь в таком месте, которое вы себе и представить не можете, а занимаюсь я там вовсе невообразимыми вещами. И если вы думаете, что мне это нравится, — вы сумасшедший.

На самом деле, я сама — одна из тех, кто свихнулся. И обращение «вы» — любое «вы» в данной ситуации — полная чепуха, поскольку никто и никогда не прочтет эти слова. Но у меня есть бумага и некое подобие карандаша. И время. Много–много времени. Поэтому я напишу о том, что произошло, напишу обо всем так тщательно и подробно, как только смогу.

В конце концов, почему бы и нет, черт возьми?

Как–то ранним утром я отправилась на поиски пищи. Время перед наступлением рассвета наиболее безопасно для одинокой женщины. Плохие парни уже отправились на боковую, устав воевать друг с дружкой. Грузовики из города пока еще не приехали. Значит, все мусорные кучи уже основательно перетряхнуты, но в настоящий момент большая часть лагеря беженцев спит, а не роется в отбросах. Как правило, я всегда могла отыскать для себя что–нибудь съедобное. Стащить на чужом садовом участке морковку, в кровь расцарапав руки о колючую проволоку. Добыть картофельные очистки из–под кучи тряпок и битого стекла. Высмотреть недоеденную банку тушенки, выброшенную кем–то из солдат с базы. Солдаты, стоявшие на посту у Купола, частенько проявляли такую небрежность. И вообще они с жиру бесились, ведь делать им было совершенно нечего.

То утро выдалось холодным, но ясным, с легким жемчужным туманом, который после разгонит солнышко. Чтобы не замерзнуть, я натянула на себя всю имеющую одежду и надела сапоги. Я слышала, как кто–то говорил, что вчера выгрузили огромную кучу отбросов, и поэтому надеялась на добычу. Я направилась к своему излюбленному месту, туда, где мусор высыпали почти у стены Купола. Может быть, я найду хлеб или даже не очень подгнившие фрукты.

Вместо этого я нашла щенка.

У него еще даже не открылись глаза, и он лежал, скрючившись, на голой земле — тощее коричнево–белое тельце с крошечным пушистым хвостиком. Рядом валялось пропитанное жидкостью полотенце. Какой–то сентиментальный дурак оставил животное здесь, надеясь… на что? Неважно. Тощий или нет, но это все равно в некотором роде мясо. Я сгребла его в охапку.

Солнце краешком выдвинулось над горизонтом, окрасив туманную дымку золотистым сиянием.

Терпеть не могу, когда меня настигает печаль! Просто ненавижу такие моменты. К тому же это опасно, это нарушение одного из «Правил выживания Джил». Я могу существовать неделями, даже месяцами, не думая о том, какой была моя жизнь до Войны. Не вспоминая и не переживая. Потом что–нибудь нанесет мне удар исподтишка — цветок, растущий на свалке, птичья трель, разорвавшая тишину, звезды, высыпавшие на ясном небосклоне, — и печаль накатывает на меня стремительно, словно скорый поезд (которых теперь уже тоже не существует). И печаль нарастает, потому что она несет в себе память о радости. Радость мне не по карману, ведь за нее придется расплачиваться по астрономической цене. Я не могу даже позволить себе радость воспоминаний о живых существах, вот почему цветок, птичья песня или лунный свет заставляют меня страдать. Но моя печаль не распространялась на этого щенка. Я просто намеревалась его съесть.

И тут я услышала шум у себя за спиной и обернулась. Стена Купола открывалась!

Кто знает, почему чужаки расположили свои Купола на мусорных свалках, на отвалах горных выработок, в радиоактивных городах? Кто в состоянии понять, отчего они вообще что–либо делают?

В лагере бытовало широко распространенное убеждение, что Войну начали чужаки. Но я достаточно долго живу на свете, чтобы знать больше. Это дело наших собственных рук, как и глобальное потепление, и биокробы. Чужаки нам даже на глаза не показывались, пока Война не завершилась, и Роли[51] оказался самым северным городом, расположенным на Восточном побережье, а беженцы хлынули на юг подобно снежной лавине. Среди них была и я. Только тогда их корабли приземлились и превратились в огромные серые Купола, напоминающие перевернутые вверх дном чаши. Я слыхала о существовании множества таких Куполов, некоторые из них находились и в других странах.

Армия, которую бросили на борьбу с ними, применила танки и бомбы. Когда наши оставили бесплодные попытки что–либо сделать с этими Куполами, за дело взялись беженцы. Они обстреливали Купола и закидывали их «коктейлями Молотова», далее в ход пошли молебны и граффити, ночные бдения со свечами и языческие пляски. Все оказалось бесполезным — как с гуся вода. Купола остались стоять, где стояли. Стояли и все тут. Три года спустя они все так же торчали здесь, темные и молчаливые. Хотя, конечно, слухи, распространяющиеся о них, говорили об обратном, но это только слухи. Лично я всегда испытывала сильное недоверие к мысли, что Купола расположились тут насовсем. Кому мы нужны, на самом–то деле?

…Возникший проем был маленьким, не больше корабельного иллюминатора, и располагался на высоте примерно шесть футов над землей. Насколько я могла рассмотреть, внутри клубилось нечто вроде тумана такого же цвета, как сам Купол. Потом оттуда что–то выскользнуло и двинулось по направлению ко мне. Мне понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что это робот, синий металлический шар с подвешенной к нему корзиной. Он остановился в футе от моего лица и сказал:

— Пища вместо собаки.

Я могла убежать, или заорать, или, в крайнем случае, — в самом крайнем случае, — оглянуться, чтобы выяснить, не видит ли кто–нибудь. Но я этого не сделала. В корзинке лежала целая гора свежих овощей: зеленый салат, темно–фиолетовые баклажаны, яблоки, такие блестящие и красные, что они казались лакированными. И персики… Рот мой наполнился слюной, и я не могла сдвинуться с места.

Щенок заскулил.

Моя мама часто пекла персиковый пирог.

Я запихнула еду в сумку, предназначенную для найденных отбросов, положила щенка в корзинку робота и отступила. Синий шар уплыл в Купол, который тут же закрылся. Я же примчалась в свою хибару из гофрированного железа, где не было окон и вообще ничего не было, и ела, ела, ела… просто не могла остановиться. Я спала, просыпалась и ела, и так съела все без остатка, скорчившись во тьме, благо никто не мог это видеть. От всех этих фруктов и овощей у меня, конечно же, случился понос, но я об этом нисколько не жалела.

Персики.

Две недели спустя я принесла к Куполу другого щенка — единственного, кто выжил из приплода, появившегося в яме на свалке. Я так и не узнала, что случилось с его матерью. Мне пришлось долго ждать возле Купола, прежде чем синий шар взял у меня щенка в обмен на овощи. Очевидно, Купол может открываться только тогда, когда рядом нет посторонних. Чего они боялись? Не похоже, что здесь могли появиться представители РЕТА.[52]

На следующий день я выторговала у одного старика маленького шелудивого пуделя, обменяв его на три персика. Совершая сделку, мы не смотрели друг другу в глаза, но я и без того знала, что он едва сдерживает слезы. Прихрамывая, он ушел. До наступления раннего утра я продержала собаку, которая явно не желала иметь со мной ничего общего, в своей лачуге и затем потащила ее к Куполу. Пуделиха пыталась удрать, но я сделала из куска веревки поводок и крепко привязала его к старому потертому ошейнику. Мы расположились на земле у Купола и сидели, ненавидя друг друга и дожидаясь, когда небо на востоке немного порозовеет. Где–то далеко ухали выстрелы.

Я никогда не заводила себе собак.

Когда Купол наконец открылся, я стиснула собачий поводок и сказала роботу:

— Не фрукты. Не овощи. Нет. Я хочу яйца и хлеб.

Робот плавно скользнул внутрь, обратно в Купол.

Тут же я обругала себя. Я что, свихнулась — не беру то, что могу взять? Это было «Правило выживания № 1». Теперь мне здесь ничего не обломится. Яйца, хлеб… идиотка! Я перевела взгляд на собаку и пнула ее. Она взвизгнула, посмотрев на меня с возмущением, и попыталась прокусить мой сапог.

Купол вновь открылся, и навстречу мне выплыл робот. В полумраке я не могла разглядеть, что у него в корзинке. И немудрено, потому что корзинки не было вовсе. Шар выстрелил механическими щупальцами и схватил меня и пуделя. Я завопила, и щупальца сильнее стиснули меня. Потом я летела по воздуху, а глупая собака подо мной выла, и так мы миновали стену Купола и оказались внутри.

Потом я ничего не помню.

Кошмарное помещение населяли кошмарные звуки: лай, повизгивание, скулеж и сопение. Я резко очнулась, села и обнаружила, что нахожусь на небольшой платформе, парящей над скоплением множества собак. Большие и маленькие, дряхлые и совсем еще щенки, больные собаки и псы, с виду даже чересчур здоровые и скалящие на меня все свои сорок два зуба, — почему я вспомнила эту цифру? Откуда? Самые большие и сильные собаки пытались достать меня, щелкая зубами и едва не дотягиваясь.

— Ты работать, — сказал металлический шар, плывущий рядом со мной. — Теперь мы должны начать. Вот.

Корзинка с яйцами и хлебом!

— Забери их отсюда.

Корзинка отплыла по воздуху подальше от меня.

— Не еду! Собак!

— Что мне делать эти собаки? — Робот говорил, не изменяя окончания слов.

— Посади их в клетки!

Большая черная зверюга — то ли немецкая овчарка, то ли боксер, черт их знает — клацнула челюстями в опасной близости от моей лодыжки. В следующий раз может и укусить.

— Клетки, механическим голосом повторил металлический шар. — Да.

— Сукин сын! — (Овчарка высоко подпрыгнула, устремив пристальный взгляд на мое бедро, ее слюна испачкала мои штаны.) — Да подними ты эту чертову платформу!

— Да.

Платформа воспарила так высоко, что мне пришлось пригнуть голову, чтобы не удариться об потолок. Я посмотрела вниз, за край платформы… нет, этого не может быть. Но я видела все своими глазами. Из пола вырастали вертикальные прутья, из них росли горизонтальные стержни, а потом они заплетались в некое подобие ячеистой крышки… Через несколько минут каждая собака была заключена в клетку, достаточно большую и прочную, чтобы удержать протестующее животное.

— Что надо делать? — спросил металлический шар.

Я уставилась на него. Насколько я знала, я была первым человеком, попавшим внутрь Купола чужаков, и сейчас я заперта в маленьком замкнутом помещении вместе с клетками, где сидит куча одичавших собак, и роботом… что надо делать? — Почему… зачем я здесь?

Я возненавидела себя за эту короткую запинку в речи и мысленно поклялась, что больше я себе такого не позволю. «Правило выживания № 2. Не показывай страха».

Хотя может ли металлический шар распознавать страх?

Робот сказал:

— Эти собаки ведут себя неправильно.

— Ведут себя неправильно?

— Да.

Я посмотрела вниз, на рычащую и пускающую слюни собачью массу; насколько прочна эта ячеистая крышка на клетках?

— Что они должны, по–твоему, делать?

— Ты хочешь это увидеть?

— Пока нет.

«Правило № 3. Не высовывайся».

— Что надо делать? — не отставал робот.

Какого черта, откуда я должна знать, что делать?! Но тут мои ноздри ощутили запах хлеба, и желудок болезненно скрутило.

— Сейчас надо есть, — сказала я. — Дай мне то, что у тебя в корзинке.

Он послушался, и я впилась зубами в хлеб, как волк в оленя. Настоящие волки внизу подо мной взвыли с удвоенной силой. Только после того, как я слопала целую буханку, я вновь взглянула на синий шар.

— Ты кормил собак?

— Да.

— Что ты им давал?

— Отбросы.

— Отбросы? Почему?

— В аду собаки едят отбросы.

Даже робот думал, что мы в аду! На меня волной накатила паника, но я постаралась справиться и не подать виду. Шансы выжить во многом зависят от того, насколько ты сумеешь сохранить спокойствие.

— Покажи мне, чем ты кормил собак.

— Да.

Секция металлической стены растаяла, и в помещение, растекаясь между клетками, низверглись отбросы. Точно такой же мусор я собирала каждый день, его привозили грузовики из города, о котором я больше не хотела думать, и с базы Армии, где меня застрелят на подступах, если я вознамерюсь туда попасть. Окровавленное тряпье, консервные банки довоенного производства, дерьмо, пластиковые контейнеры, увядшие цветы, околевшие животные, испорченные приборы, картонные коробки, яичная скорлупа, бумага, волосы, кости, гниющие объедки, осколки стекла, картофельные очистки, куски поролона, тараканы, дырявые тапки, поломанная мебель, обглоданные кукурузные початки… Мой желудок, только что набитый хлебом, резко скрутило от смрада.

— Ты этим кормишь собак?

— Да. В аду они это едят.

Ад был там, снаружи, за стеной, и, конечно, одичавшие собаки ели то, что там было. Но синий шар изготовил для меня фрукты, салат и хлеб…

— Ты должен дать им другую, лучшую еду. Они едят это в… в аду, потому что больше ничего не могут найти.

— Что надо делать?

В конце концов до меня дошло — медленно, слишком медленно, быстро я теперь соображаю, лишь когда надо спасать собственную шкуру, — что самостоятельность действий металлического шара ограничена точно так же, как ограничен его словарный запас. Но он сделал клетки, хлеб, фрукты — так ведь? Или все это выросло в некоем фантастическом тайном саду внутри Купола?

— Ты должен дать собакам мясо.

— Плоть?

— Да.

— Нет.

Механический голос не изменился, но «нет» было сказано быстро и твердо. «Правило выживания № 4. Замечай все». Итак, плотоядность здесь не дозволена. Выяснять почему — времени нет. Я должна отдавать четкие распоряжения, чтобы робот не принялся делать это сам.

— Дай им хлеб, смешанный… с соевым белком.

— Да.

— И убери эти отбросы.

— Да.

Мусор на полу начал исчезать. Я не заметила ничего такого, что растворяло бы его, и из пола тоже ничего не поднялось. Однако вся эта вонючая масса превратилась в порошок и истаяла. Словно ее тут и вовсе не было.

— Ты получаешь хлеб, смешанный с соевой мукой? — спросила я.

Слово «получаешь» казалось мне наиболее безопасным из всего, что я могла придумать.

— Да.

Тут же появился вышеупомянутый продукт — свалился прямо через появившееся в стене отверстие. Буханки хлеба, по–видимому, с соевой мукой. Собаки залились бешеным лаем, просовывая лапы, морды и языки сквозь прутья клеток. До пищи им было не добраться.

— Металлический шар… у тебя есть имя? Ответа не последовало.

— Ладно. Синий… насколько прочны эти клетки? Собаки могут их разломать? Хоть какая–нибудь из собак?

— Нет.

— Опусти платформу ближе к полу.

Мой насест спланировал вниз. Проходы между клетками были разных размеров, где–то достаточно широкие, а где–то такие узкие, что собаки при желании могли коснуться друг друга, поскольку каждая клетка «выросла» там, где в тот момент находилось животное. Соблюдая осторожность, я выбрала для себя открытое пространство и слезла на пол. Разломав буханку хлеба, я принялась просовывать куски сквозь прутья клеток тех собак, что казались наименее опасными, отчего завывания остальных зубастых мордоворотов только усилились. С этими я поступила иначе: положила хлеб на таком расстоянии от их решетчатых тюрем, чтобы они могли достать его лапами.

Щенок, которого я принесла в Купол первым, неподвижно лежал в маленькой клетке. Мертвый.

Второй щенок был жив, но очень слаб.

Шелудивая пуделиха, выторгованная мною у старика, выглядела еще более грязной, но вела себя весьма активно. И попыталась цапнуть меня, пока я ее кормила.

— Что надо делать?

— Вода. Они хотят пить.

— Да.

Вода тоже потекла через стену. Когда она покрыла пол слоем высотой примерно в дюйм, поток иссяк. Собаки лакали воду прямо внутри своих клеток. Я стояла с мокрыми ногами — значит, сапоги мои все–таки прохудились, жаль, — меня тошнило от псиного зловония, которое усилилось, когда шерсть собак намокла. Особенно ужасно смердел мертвый щенок. Я забралась назад на платформу.

— Что надо делать?

— Скажи мне ты, — велела я.

— Эти собаки ведут себя неправильно.

— Ведут себя неправильно?

— Да.

— Что ты хочешь, чтобы они делали?

— Ты хочешь увидеть демонстрацию?

Круг замкнулся, мы вернулись к тому, с чего начали. Во второй раз это «хочешь увидеть» прозвучало скорее как предложение приобрести информацию («Замечай все»), чем совершить действие («Не высовывайся»). Поэтому я уселась на платформе, скрестив ноги, что гораздо удобнее для моих старых изношенных костей, вдохнула полной грудью и проговорила:

— Почему бы и нет, черт возьми?

— Ты хочешь увидеть демонстрацию? — снова спросил Синий.

— Да. — Простой односложный ответ, понятный роботу. Чего, собственно, ожидать, я не знала. Чужаки, космические корабли, войны, странные далекие земли, едва ли постижимые человеческим разумом… Но мне достались картинки со свалки.

Синий испустил полосу света, которая превратилась в трехмерную голограмму, не слишком отличающуюся от той, что я однажды видела, когда мы со школой ездили на экскурсию в Музей науки (нет, вспоминать нельзя!), только она была более протяженной во времени и подробной. Хмурая малышка в лохмотьях, одна из многих тысяч, ковыляет к выгребной яме. Большая собака с пятнистой шкурой бросается вперед, хватает ребенка за одежду и оттаскивает назад, не давая ему упасть в яму.

Коричневый пес средних размеров с ошейником собаки–поводыря ведет какого–то человека, постукивающего по земле белой тростью.

Собака, принадлежащая Армии, из этих, хорошо откормленных, с лоснящейся шерстью, обнюхивает кучу мусора, что–то там находит и замирает в стойке, привлекая внимание.

Группа подростков мучает щенка. Он корчится от боли, но долгим затяжным крупным планом показывается, как он пытается лизнуть ладонь мучителя.

Тощая маленькая собачонка проскальзывает между камней, забегает внутрь кривобокой крошечной хибарки и кладет кусок гнилого мяса рядом с лежащей на земле старой женщиной.

Демонстрация продолжалась, все в том же духе, но странно — люди на картинках едва видны. Нагота ребенка, его перепачканные ножки и круглые коленки, увядшая шея старухи, камуфляжная униформа над коричневыми армейскими ботинками, руки мучителей… Нигде человека не показывали целиком. Люди не в фокусе. Только собаки.

Демонстрация закончилась.

— Эти собаки ведут себя неправильно, — подытожил Синий.

— Собаки? Которых ты показывал?

— Эти собаки здесь ведут себя неправильно

— Эти собаки здесь. — Я указала на мокрых вонючих собак в клетках.

Некоторые из них, наевшись, притихли. Другие рычали и лаяли, трансформируя свою злобу в попытки вырваться на свободу и прикончить меня.

— Эти собаки здесь. Да. Что надо делать?

— Ты хочешь, чтобы эти собаки вели себя так, как те, которых ты показывал?

— Эти собаки должны вести себя правильно. Да.

— Ты хочешь, чтобы они… делали что? Спасали людей? Вынюхивали взрывчатку на свалках? Работали поводырями у слепых, кормили голодных и любили своих мучителей?

Синий ничего не ответил. И опять у меня возникло впечатление, что я со своими вопросами вышла за рамки его мыслительного процесса, словарного запаса или чего–то еще. Странная догадка шевельнулось внутри.

— Синий… ты ведь не сам построил этот Купол… или звездолет, который тут приземлился, так? Ты… просто компьютер.

Молчание.

— Синий, кто говорит тебе, что надо делать?

— Что надо делать? Эти собаки ведут себя неправильно.

— Кто хочет, чтобы эти собаки вели себя правильно? — спросила я и обнаружила, что голос у меня хрипит от волнения.

— Хозяева.

Хозяева. Это слово многое мне говорило. Люди, которые развязывали войны; они управляли корпорациями, превратившими Землю в руины, произвели на свет биологическое оружие, уничтожившее миллиарды людей, и теперь отсиживались в городах, отправляя отходы своей жизнедеятельности на свалки, в лагеря беженцев! Хозяева — еще одна тема, о которой я запретила себе думать, но не потому, что меня охватывали тоска и печаль. Просто душила ярость.

«Правило выживания № 5. Не давай воли чувствам, не связанным с выживанием».

— Хозяева здесь? В этом… внутри?

— Нет.

— Кто же тут внутри?

— Внутри есть эти собаки. Так, ясно.

— Хозяева хотят, чтобы эти собаки здесь, внутри, вели себя так, как те собаки, которых ты показывал?

— Да.

— Хозяева хотят, чтобы эти собаки были преданными и послушными? Чтобы они охраняли хозяев?

Синий опять промолчал. Но я и не нуждалась в ответе, замысел хозяев был мне уже ясен. Люди их не интересовали — возможно, потому, что мы в конце концов уничтожили свой мир и друг друга. Мы не заслужили общения. Но собаки… животные–компаньоны, способные на бескорыстное служение и безоговорочную любовь даже при жестоком обращении с ними… Насколько я знала, собаки были уникальным явлением во Вселенной. Насколько я знала…

— Что надо делать? — спросил Синий.

Я посмотрела на грязных, рычащих и испускающих зловоние животных. Часть из них — дикие псы, часть — когда–то имела хозяев, некоторые больны, по крайней мере один уже умер. Я постаралась подобрать наиболее простые слова, опираясь на выражения, которые Синий знал.

— Хозяева хотят, чтобы эти собаки здесь вели себя правильно.

— Да.

— Хозяева хотят, чтобы я заставила этих собак вести себя правильно.

— Да.

— Хозяева дадут мне пищу и оставят меня внутри, чтобы я научила этих собак вести себя правильно?

Долгая пауза. Мое выражение содержало повышенное количество элементов грамматики. Но в конце концов Синий отозвался:

— Да.

— Если эти собаки не будут вести себя правильно, хозяева… Что надо делать тогда?

Еще одно долгое молчание.

— Найти другой человек.

— А этот человек здесь?..

— Убить.

Я вцепилась в края платформы. Руки мои задрожали.

— Выпусти меня наружу!

— Нет.

— Я должна быть снаружи.

— Эти собаки ведут себя неправильно.

— Я должна заставить этих собак вести себя правильно.

— Да.

— И хозяева хотят, чтобы эти собаки показали… — Тут я перестала подбирать слова для Синего.

Я попыталась сформулировать мысль для себя самой, только для себя, но даже это у меня не вышло. Слова сталкивались у меня в голове, как бильярдные шары: преданность, служба, защита, — но не сходили с языка. Ну не могла я это сказать, и все тут. Я приготовилась к смерти. Чужаки, пришедшие бог знает откуда, рассматривают умирающую Землю как гигантский супермаркет домашних животных, их заинтересовало только приручение собак, которое произошло десять тысяч лет тому назад, и ничего больше — ни существование на планете человеческой цивилизации, ни ее возможные достижения. Только собаки. И хозяева хотят, чтобы эти собаки показали…

Тут Синий удивил меня новым словом.

— Любовь, — сказал он.

«Правило № 4. Замечай все». Мне нужно собрать всю возможную информацию, начиная с самого робота. Синий извлек откуда–то мусорные отбросы, хлеб, воду и клетки. На что еще он способен?

— Синий, убери отсюда воду.

Он убрал — вода просто просочилась сквозь пол, и стало совершенно сухо. Черт возьми, ну чем я не пророк Моисей, повелевающий водами Красного моря! Я забралась на платформу, висящую над собачьими клетками, и окинула их внимательным взглядом.

— Ты назвал лагерь беженцев и свалку адом. Откуда ты взял это слово?

Молчание.

— Кто сказал «ад»?

— Люди.

У Синего есть камеры, ведущие наблюдение снаружи Купола! Конечно, именно это он и делал, ведь он видел, как я нашла на свалке первого щенка. Может быть, Синий поджидал кого–нибудь вроде меня, одинокого и не представляющего угрозы, кто приблизился бы к собаке. Но очевидно, что перед этим он вел наблюдение и узнал слово «ад» и, возможно, тогда же записал эпизоды для своего показа. Я продолжила накапливать информацию, которая могла пригодиться мне в будущем.

— Это собака мертва. — (Тело первого щенка разлагалось и смердело.) — Она умерла. Не действует.

— Что надо делать?

— Убрать мертвую собаку.

Долгая пауза — раздумывает, что ли? Обращается к базе данных? Связывается с чужаками? И какой же у него уровень интеллекта, если он сам не может сообразить, что мертвая собака никогда не будет вести себя правильно? Слишком сложно для искусственного разума?

— Да, — наконец сказал Синий, и маленький трупик бесследно исчез.

Я нашла еще одну мертвую собаку и другую, уже практически сдохшую. Синий «растворил» первую и сказал «нет» относительно второй. Очевидно, мы должны были позволить ей помучаться перед смертью. Интересно, как роботы понимают смерть? Я насчитала в Куполе двадцать три живые собаки, сама же я принесла только трех.

— Синий… прежде чем ты привел меня сюда… другой человек пробовал обучать собак?

— Эти собаки ведут себя неправильно.

— Да. Но другой человек, не я, был внутри? Заставлял собак вести себя правильно?

— Да.

— Что произошло с ним или с ней? Нет ответа.

— Что надо делать с другими людьми?

— Убить.

Я протянула руку к стене и потрогала ее. Стена была гладкая и скользкая, под кончиками пальцев возникло легкое, но неприятное покалывание. Я убрала ладонь.

Все компьютеры умеют считать.

— Сколько человек ты убил?

— Два.

Три — магическое число. Но колдовство тут не работает. Ни заклинания, ни магические круги; и всадники на белых конях не прискачут сюда, чтобы спасти меня. Я знала это еще со времен Войны. Просто выжить…

Итак, собаки.

Я выбрала маленькую шелудивую пуделиху. Она не укусила меня, когда старик от нее избавился, и не проявила особой злобы прошлой ночью. Это уже начало.

— Синий, убери одну собачью клетку. Но только эту одну. Клетка исчезла. Собака с недоверием уставилась на меня.

Как мне следовало реагировать? Вступить в общение на собачий манер? Обнюхать ее или помочиться? Зверюга была маленькая, но зубастая. И тут меня осенило.

— Синий, покажи мне, как эта собака вела себя неправильно.

Если б я смогла увидеть, что она делает не так, было бы от чего отталкиваться.

Синий приблизился на расстояние фута к собачьей морде. Пуделиха зарычала и отскочила. Робот отплыл по воздуху немного назад, и собака затихла, но продолжала стоять в угрожающей позе, если только такое определение применимо к существу, весящему девять или десять фунтов, — уши торчком, ноги напряжены для прыжка, шерсть на загривке вздыбилась.

— Ко мне, — сказал Синий.

Собака не отреагировала. Робот повторил свои передвижения, и Шелудивая сделала то же самое.

— Ты хочешь, чтобы собака шла за тобой, — констатировала я. — Как те собаки, что ты показывал.

— Да.

— Ты хочешь, чтобы собака шла к тебе, когда ты говоришь «ко мне».

— Любовь, — сказал робот.

— Что значит «любовь», Синий? Он не ответил.

Этого робот не знал. Его хозяева наверняка имели какое–нибудь понятие о любви, но черт его знает, что это было. И я тоже совсем не уверена, что разбираюсь в этой теме. Что характерно, они поручили Шелудивую… которая никогда не «полюбит» робота, и не пойдет к нему, и не будет лизать его, потому что собаки, даже я это знаю, ориентируются по запахам… они оставили ее на попечение металлическому шару, не пахнущему ни как собака, ни как человек. Неужели чужаки, пославшие сюда Синего, не могли додуматься до такой простой истины? Наблюдали ли они за всем этим фарсом или просто засунули полуразумный компьютер на Землю, под эту перевернутую вверх дном чашу, и сказали ему: «Найди для нас преданных собак». Кто знает, как рассуждают чужаки?

Я даже не знала, как думают собаки. Какая у них логика? Есть люди, которые намного лучше меня разбираются в этом деле, — профессиональные дрессировщики или парни из телешоу, что заставляют тигров прыгать через горящие обручи. Но их тут нет. Что ж… Я присела на корточки на почтительном расстоянии от собаки и скомандовала:

— Ко мне!

Она на меня зарычала.

— Синий, подними платформу повыше. — Я подняла руку на уровень плеча, показывая высоту.

Платформа удалилась от пола на указанное расстояние.

— Сделай немного печенья на платформе. Робот не отреагировал.

— Сделай немного… сыра на платформе.

Снова никакой реакции. Да, сыр на свалке не увидишь.

— Сделай немного хлеба на платформе.

Опять мимо. Может, платформа неудобна для использования?

— Сделай немного хлеба.

В ту же секунду из стены посыпались буханки.

— Хватит! Достаточно!

Шелудивая набросилась на хлеб и впилась в него зубами, другие собаки встрепенулись и залаяли. Я подняла одну буханку и положила на край платформы.

— Убери остальной хлеб.

Буханки испарились. Неудивительно, что собаки взирали на нас с подозрением. И я сама была слегка сбита с толку. В моей голове внезапно всплыла фраза из давно забытой детской книги: «Здесь все появляется и исчезает так быстро!»[53]

Я понятия не имела, в какой мере робот сможет или захочет исполнять мои распоряжения.

— Синий, сделай другое помещение для меня и этой одной собаки. Отдельно от других собак.

— Нет.

— Сделай эту комнату больше.

Помещение стало равномерно расширяться во все стороны.

— Перестань. — Движение прекратилось. — Сделай эту комнату больше с одного конца.

Ничего не изменилось.

— Ладно, сделай всю комнату больше.

Когда комната окончательно приняла новые размеры, в моем распоряжении оказалось пространство площадью сорок квадратных футов, посередине которого сгрудились клетки с собаками. После получаса экспериментов я добилась того, чтобы переместить платформу в один из углов — не слишком далеко от песьего зловония, но все же лучше, чем ничего («Правило № 1. Бери все, что можешь»). Я получила углубление в полу, наполненное теплой водой, а также пищу, питьевую воду, мыло, немного чистой одежды и моток веревки. Отвлекая Шелудивую кусочками хлеба, я привязала веревку к ее потертому ошейнику. После этого залезла в теплую воду и немного отскребла с себя грязь, затем затащила туда пуделиху. Она меня цапнула, но я ее все–таки как–то вымыла. После водной процедуры собака хорошенько отряхнулась, посмотрела на меня и устроилась спать на жестком полу. Я попросила у Синего мягкий коврик.

— Другие люди делать так, — сказал он.

И Синий их убил.

— Заткнись, — огрызнулась я.

В большой комнате не было ни дня, ни ночи, ни ощущения реальности. Я спала и ела, когда хотела, в остальное время работала. Синий никогда не покидал помещения. Он расположился в углу как огромное всевидящее око. Большой Брат или Боженька, не иначе.

В течение нескольких недель — по моим приблизительным подсчетам — я выдрессировала Шелудивую, обучив ее подходить по моему зову, сидеть и следовать за мной по команде. Я сделала это, раздавая куски хлеба и другие материальные блага. Пуделиха даже слегка растолстела. Мне было наплевать, черт с ней, пусть станет толстой, как Фиона.[54] Чесотка у собаки не прошла, но я никак не могла втемяшить в электронные мозги Синего понятия об элементарных лекарствах. А даже если бы он и понял меня, я не знала, какой препарат просить. Больной щенок тем временем умер в своей клетке.

Я кормила и мыла других собак, каждый день выгребала дерьмо из их клеток, но этим наши отношения ограничивались. Все мое время отнимала Шелудивая. Она относилась ко мне настороженно, никогда не сворачивалась клубком у моих ног и частенько рычала. В общем, любовь в этом месте как–то не приживалась.

Несмотря на это, Синий вдруг выплыл из своего угла и впервые за неделю заговорил, напугав меня чуть ли не до смерти:

— Эта собака ведет себя правильно.

— Да, спасибо, я старалась… нет, Синий…

Робот подплыл к морде Шелудивой, скомандовал «ко мне!» и отъехал. Собака уселась и принялась вылизывать лапу. Синий вернулся ко мне.

— Эта собака ведет себя неправильно.

Я приготовилась умереть.

— Нет, послушай меня… Послушай! Собака не может тебя унюхать! Собаки так ведут себя с людьми, потому что люди пахнут! Ты понимаешь?

— Нет. Эта собака ведет себя неправильно.

— Послушай! Как, черт возьми, ты можешь чему–нибудь научиться, если не хочешь ничего слушать? Ты должен иметь запах! Тогда собака будет тебя слушаться!

Синий остановился. Мы стояли, замерев — неестественная нелепая сцена, — пока робот соображал. Даже пуделиха перестала вылизывать лапу и уставилась на нас. Говорят, что собаки чуют запах страха.

Наконец Синий спросил:

— Что такое запах?

Невозможно объяснить, что такое запах. И пробовать не стоит. Вместо этого я стащила с себя юбку, разорвала и стянула тряпки, которые я носила как нижнее белье, и принялась тереть ими робота. Синий не выказал какой–либо реакции. Я надеялась, что он сделан не из такого материала, как сам Купол, с чьих гладких стенок соскальзывало любое распыляемое вещество. Но конечно, он был такой же скользкий! Поэтому я разорвала свои тряпки на полоски и привязала к нему обрывками веревки, еле справившись с дрожащими пальцами.

— Попробуй еще раз позвать собаку, Синий.

— Ко мне! — позвал робот и немного отплыл от Шелудивой. Пуделиха посмотрела на него, потом на меня, потом опять на парящий в воздухе металлический шар. Я задержала дыхание с безумной надеждой, что я таким образом уменьшу свой собственный, исходящий от меня запах. Шелудивая не двинулась с места.

— Эта собака ведет себя…

— Она пойдет, но пойдет за мной! — медленно, разделяя слова, сказала я. — Она чувствует мой запах и твой… мы оба пахнем одинаково, и это ее смущает! Но она пойдет к тебе как миленькая, если меня здесь не будет! Ты понял?

— Нет.

— Синий… Я сейчас заберусь на платформу. Смотри, я это делаю. Подними платформу очень высоко!

Секундой спустя мои голова и задница взлетели к потолку с такой скоростью, что меня едва не расплющило. Я не могла видеть, что происходит там, внизу. Я услышала, как Синий позвал «ко мне!», и, замерев, крепко зажмурила глаза. Моя жизнь зависела от чесоточной собачонки со скверным характером.

— Это собака ведет себя правильно, — провозгласил Синий.

Робот опустил мою платформу так, что она зависла в нескольких ярдах над полом, и я могу поклясться, что он смотрел прямо на меня — хотя шарообразное тело, обвязанное моими тряпками, было скрыто от моих глаз.

— Это собака ведет себя правильно. Эта собака готова.

— Готова? К чему?

Синий не ответил. В следующую секунду в полу открылась дырка и Шелудивая, коротко взвизгнув, провалилась в нее. Дырка тут же затянулась. В это же мгновение одна из собачьих клеток посреди комнаты истаяла в воздухе, и ко мне бросилась большущая немецкая овчарка.

Я завизжала от ужаса и выкрикнула:

— Подними платформу!

Платформа взлетела вверх за миг до того, как эта тварь схватила меня.

— Что надо делать? — монотонно вопросил робот. — Это собака ведет себя неправильно.

— Ради бога, Синий…

— Эта собака должна любить.

Овчарка, оскалив зубы, рычала и подпрыгивала, пытаясь достать ускользнувшую добычу.

Я не сумела ничего втолковать Синему про эту овчарку, она была дикая, злобная и безжалостная, как чудовище из фильма ужасов. Или как сам робот — на свой механический манер. Поэтому я поступила в соответствии с «Правилом выживания № 1. Бери все, что можешь».

— Синий, опять нужны отбросы. Много отбросов, прямо отсюда. — Я указала на стену рядом с платформой.

Отбросы, возможно, изготовленные роботом или перенесенные им откуда–то, повалили из противоположной стены. Я не стала спорить и повторила:

— Сделай много отбросов.

Горы вонючего мусора водопадами изверглись из стены, увеличиваясь в размерах до тех пор, пока не достигли клеток с собаками.

— Все, хватит. Поставь платформу точно над мусором.

Платформа переместилась. Собаки в клетках зарычали. Выпущенная на свободу овчарка со всем свойственным ей пылом рванулась к отбросам, слишком увлекшись, чтобы уделять достаточно внимания моей особе. Я велела Синему опустить платформу пониже и тоже принялась в них копаться, одним глазком приглядывая за Бешеной. Если Синий сам создавал настоящий мусор, а не просто притаскивал его откуда–то, то он проделывал чертовски замечательную работу по копированию. Любой копировальный аппарат мог бы позавидовать таким хорошим подделкам.

Я перемазалась в дерьме и всякой гнили, но все–таки нашла, что искала. Коробка была на четверть заполнена. Я потыкала туда куском хлеба, потом тщательно завернула его в обрывок бумаги и кинула коробку обратно в кучу.

— Синий, убери весь мусор.

Он повиновался. Бешеная уставилась на меня и заворчала.

— Хорошая собачка, — льстиво сказала я, — скушай немного хлебца.

Я кинула ей куски, и Бешеная их жадно сожрала.

Ее послушание привело к ужасным результатам. Однако не столь ужасным, как если бы Бешеная разорвала меня на клочки или Синий растворил меня так же, как все остальное. Крысиный яд под названием «Туши свет» прикончил зверюгу; после недолгих судорог ее рычание перешло в слабый визг, и она затихла. Все это время Синий хранил молчание. Он вытянул из меня пару слов, но, совершенно очевидно, у него не хватало мозгов, чтобы сообразить, что именно я сделала с Бешеной. А возможно, у него не было достаточного опыта общения с людьми. Что может знать о правилах выживания механический болван?

— Это собака мертвая, — сказал мне Синий, когда наступило условное утро.

— Да. Убери ее. — И затем, опережая робота, я спрыгнула с платформы и указала на одну из клеток. — Это следующая собака, которая будет вести себя правильно.

— Нет.

— Почему не эта?

— Эта собака не большая.

— Большая. Ты хочешь большую! — Преисполнившись ярости, я быстро обежала взглядом клетки, пока робот не выбрал кого–нибудь вроде Бешеной. — Тогда вон та.

— Черт возьми, почему бы и нет? — сказал Синий.

Это была молодая собака. Не щенок, но игривый подросток, явно не породистый, какая–то помесь — дворняга, короткошерстная, с грязно–белыми пятнами на коричневой шкуре. Похоже, что с этой собакой я смогу справиться. Большая, но не слишком. Не слишком агрессивная, не слишком старая, не слишком храбрая.

— Эй ты. Дворняга, — без энтузиазма окликнула я ее, когда робот растворил клетку.

Шавка подбежала ко мне и попыталась лизнуть мой сапог. Прирожденная раба.

Я нашла в мусоре заплесневелый кусок сыра, и теперь Синий научился его делать. На сыр Дворняга набросилась как сумасшедшая. Я применила к ней те же методы дрессировки, что и к Шелудивой, и это отлично сработало. Или дело было в сыре, не знаю. Короче, через несколько условных дней собака отлично выполняла команды «сидеть», «стоять» и «ко мне».

Тут Синий меня озадачил:

— Что надо делать? Демонстрация.

— Мы уже видели демонстрацию, — сказала я. — Мне не надо смотреть снова.

— Что надо делать? Демонстрация.

— Ладно, — согласилась я, прекрасно понимая, что выбора у меня нет. — Давай посмотрим демонстрацию. Валяй.

Я сидела на своей поднимающейся платформе, расчесывая волосы. Все эти годы в лагере я плохо питалась, и они сильно поредели, но теперь вроде бы стали расти лучше. Дворняга после нескольких тщетных попыток допрыгнуть до меня успокоилась и устроилась спать внизу на коврике. Синий испустил луч света из своей сферы, и передо мной развернулась та же голограмма.

Однако не вся целиком. На этот раз робот продемонстрировал только короткую сценку, когда большая пятнистая собака оттаскивает ребенка от края выгребной ямы. Синий повторил ее снова, потом еще раз и еще раз. Холодок пробежал по моей спине.

— Ты хочешь, чтобы Дворнягу… чтобы эту собаку здесь… научили спасать детей?

— Эта собака здесь ведет себя неправильно.

— Синий… Ну как я могу научить собаку спасать детей?!

— Эта собака здесь ведет себя неправильно.

— Может быть, ты не заметил, но здесь нет никаких чертовых детей, на которых собака могла бы потренироваться!

Долгая пауза.

— Ты нужен ребенок?

— Нет! — Господи, он может похитить или купить кого–нибудь в лагере, и на мои плечи свалится еще и ответственность за малыша, попавшего в стаю полудиких собак. — Нет.

— Эта собака здесь ведет себя неправильно. Что надо делать? Демонстрация.

— Не надо демонстрации. Я видела, я все видела. Синий… те два других человека, которые не заставили собак вести себя правильно…

— Убиты.

— Да. Ты говорил. Но они научили одну собаку вести себя правильно, так ведь? Или даже больше чем одну. И тогда ты поднимал планку выше. Спасение на воде, поводыри для слепых, поиск потерявшихся людей. Выше и выше.

Разумеется, Синий мне не ответил.

Я напрягла мозги, вспоминая все, что я когда–либо слышала, видела или читала о дрессировке собак. Не слишком много. Однако эти интенсивные умственные усилия как бы приоткрыли некую дверцу в моей памяти, и тут уж не проконтролируешь, что через нее просочится. Впервые за все эти годы я видела сны.

Я гуляю по крошечному садику, усыпанному цинниями. Из открытого окна доносится музыка, сильная, мощная — запись какого–то оркестра. Ко мне подходит кот, он мурлычет, трется о ноги. В окне кто–то появляется, он окликает меня по имени, я поворачиваюсь…

Я закричала. Меня прямо разрывало на части. Собаки в клетках принялись рычать и лаять, Синий подплыл из своего угла ко мне и что–то пробормотал. Дворняга, совершив могучий прыжок, приземлилась на мою платформу и облизала мне лицо.

— Прекрати! Не делай этого! Я не буду вспоминать! — Я отпихнула ее так резко, что собака свалилась с платформы на пол и жалобно взвизгнула.

Я обхватила голову руками.

— Ты сломалась? — спросил Синий. — Оставь меня в покое, кретин!

Дворняга скулила, издавая пронзительные всхлипы. Когда меня наконец перестало трясти, я слезла с платформы, приподняла ее и ощупала. Вроде бы она ничего не сломала — хотя откуда мне знать? Постепенно собака затихла и успокоилась. Я дала ей немного сыра и уложила на ее обычное место, на коврик. Дворняга хотела остаться со мной, но я не позволила.

Я не буду вспоминать. Не буду. «Правило № 5. Не давай воли чувствам».

Мы соорудили для тренировок что–то вроде выгребной ямы. Синий убрал часть пола на глубину примерно трех футов и заполнил выемку водой. Дворняга сочла, что это плавательный бассейн, и с удовольствием в нем плюхалась. Получилось не го, чего ожидал робот. («Эта вода ведет себя неправильно».) Синий по моей просьбе вываливал в эту емкость разные вещества до тех пор, пока я не нашла то, что не нравилась собаке, но к чему я сама могла приспособиться без риска для жизни: легкий сорт моторного масла. Несколько небольших банок такого масла основательно загрязнили воду, и после каждого практического занятия мне необходимо было принимать ванну.

Мне, но не Дворняге, потому что она никак не желала залезать в такой бассейн. Я, скрючившись, становилась на корточки на одной стороне бассейна и раскачивалась на краю, словно собираясь упасть. Через несколько дней такого представления собака принялась тянуть меня назад за юбку. Тогда я двинулась внутрь бассейна. До тех пор пока она могла вытягивать меня из бассейна таким образом, чтобы жидкость на нее не попадала, Дворняга радостно принимала участие в этой игре. Но когда я зашла настолько далеко, что, возможно, уже на самом деле нуждалась в спасении, Дворняга уселась на свою тощую задницу и отвернулась.

— Эта собака ведет себя неправильно.

Я увеличила количество сыра. Потом вообще перестала давать. Я умоляла, и приказывала, и подталкивала, и обнимала собаку, и вопила на нее. Дохлый номер, у меня ничего не выходило. Тем временем мне постоянно снились сны. Вернее, один и тот же сон, его протяженность не увеличилась, но он становился все ярче и интенсивнее.

Я гуляю по крошечному садику, усыпанному цинниями. Из открытого окна доносится музыка, сильная, мощная — запись какого–то оркестра. Ко мне подходит кот, он мурлычет, трется о ноги. В окне кто–то появляется, он окликает меня по имени, я поворачиваюсь…

И просыпаюсь от собственного крика.

Кошки. У меня жили кошки. До Войны. До всего этого. Я всегда держала кошек, всю свою жизнь. Независимых, надменных, самодостаточных и восхитительно высокомерных кошек.

Кошки…

Собака подо мной подпрыгивала, пытаясь взобраться на платформу и утешить меня, но я в этом не нуждалась. Я не буду вспоминать.

— Эта собака ведет себя неправильно. И так день за днем.

Я попросила робота убрать масло из бассейна. Но теперь у Дворняги уже выработался условный рефлекс. Она не хотела идти даже в чистую воду, в которой с наслаждением сидела прежде.

— Эта собака ведет себя неправильно.

И вот наступил день, когда Синий перестал тянуть свою надоевшую мантру, что испугало меня даже больше, чем я ожидала. Объявят ли мне, что я провалилась, или я просто умру?

Единственное, о чем я могла думать, — как убить Синего первой.

Синий — компьютер. Компьютер можно вывести из строя, выключив его или вырубив источник питания, еще их можно поджечь, облить кислотой и просто раздолбать на куски. Но тщательный осмотр помещения выявил полное отсутствие выключателей, проводов или чего–либо, что могло сойти за дистанционное управление. Если я смогу устроить пожар в этом закрытом помещении, то огонь заодно прикончит и меня. Любая разновидность жидкости с Синего просто скатывалась. И чем бы я могла разбить его, если это вообще возможно? Куском сыра?

Робот обладал интеллектом — в какой–то мере. Можно убить его, заманив в какую–нибудь ловушку. Однако моя тюрьма или убежище — отношение мое к этому месту менялось в зависимости от настроения — на самом деле «каких–нибудь ловушек» не содержала. И Синий мог заставить исчезнуть любую вещь, находящуюся здесь, внутри.

Что надо делать?

Всю ночь я не сомкнула глаз, пытаясь найти выход. По крайней мере, сны мне не снились. К утру у меня имелись лишь две идеи, и обе плохие. План «А» базировался на дискуссии, что никогда не было сильной стороной робота.

— Синий, эта собака ведет себя неправильно.

— Да.

— Эта собака не работает. Испортилась. Я должна взять другую собаку, чтобы она вела себя правильно. Не эту собаку.

Робот переместился поближе к Дворняге. Она уставилась на него и моргнула. Синий медленно облетел собаку по кругу, потом завис на исходной позиции в трех футах над землей.

— Эта собака работает.

— Нет. Эта собака выглядит так, словно работает. Но эта собака не работает внутри своей головы. Я не могу заставить эту собаку вести себя правильно. Мне нужна совсем другая собака.

Долгая мучительная пауза.

— Эта собака не работает внутри своей головы.

— Да.

— Ты можешь заставить другую собаку вести себя правильно? Как на демонстрации?

— Да.

По крайней мере, это даст мне какое–то время. Синий должен был видеть «неработающих» собак и людей на свалке, видит бог, их там предостаточно. Сумасшедшие люди, взбесившиеся животные, наркоманы, несущие всяческий бред, прежде чем умереть или застрелиться. В следующий раз мне надо будет добавить в бассейн чего–нибудь другого — что робот сочтет достаточно ядовитым, чтобы имитировать выгребную яму, но собака при этом туда зайдет. Если понадобится, я использую собственное дерьмо.

— Эта собака не работает внутри своей головы, — повторил Синий, усваивая новую мысль. — Ты заставишь совсем другую собаку вести себя правильно.

— Да.

— Почему бы и нет, черт возьми? — И потом: — Я убивать эту собаку.

— Нет! — Это слово сорвалось с моего языка прежде, чем я вообще осознала, что говорю.

Моя рука помимо моей воли вцепилась в Дворнягу. Собака подпрыгнула, но не укусила. Вместо этого, видимо почуяв мой страх, она съежилась и спряталась за меня.

— Ты не можешь убивать всех, кто не ведет себя так, как ты хочешь! — заорала я. — Люди, собаки… ты не можешь просто так убивать всех! Не можешь просто убивать… У меня была кошка… Я никогда не хотела собаку. Но эта собака… она ведет себя правильно… со своей точки зрения! Как долбаная собака… и ты не можешь просто… у меня была собака… то есть кошка и у меня был… был…

…из открытого окна доносится музыка, сильная, мощная — запись какого–то оркестра. Ко мне подходит кот, он мурлычет, трется о ноги. В окне кто–то появляется, он окликает меня по имени, я поворачиваюсь…

— У меня был ребенок!

О господи, нет, только не это… Все рванулось наружу, и воспоминания, и горе, и боль, все, все, что я отталкивала прочь от себя все эти три нескончаемых года для того, чтобы выжить… Не давай воли чувствам… Зак, Зак, Зак… солдаты стреляют, они как собаки… Мама, я здесь, мама, мама…

Я свернулась в клубок на полу, я выла, и мне очень хотелось умереть. Горе затопило и накрыло меня с головой, как цунами. Я плакала и кричала; не знаю, как долго это продолжалось. Кажется, я была невменяема. Не в человеческих силах выносить такую боль.

Однако такой накал боли не мог длиться слишком долго, и, когда потоп отхлынул, я ощутила, что все еще жива, что голова моя ноет от ушибов, поскольку я билась лбом о твердый пол, что я нахожусь в куполе и вокруг меня лают собаки. Зак умер. Неподалеку в воздухе парил Синий, он не изменился — робот, убивающий без злого умысла, робот, который не может кормить собак плотью, мясом, но будет убивать любого, поскольку запрограммирован на уничтожение. И не убивать меня у него нет причин…

Дворняга сидела на задних лапах, уставившись на меня печальными коричневыми глазами, и я сделала то, что поклялась себе больше никогда не делать. Я потянулась к живому теплу — обняла собаку и прижалась к ней. И она мне позволила.

Возможно, это и стало решающей, поворотной точкой в наших отношениях… не знаю.

Через какое–то время я, шатаясь, сумела встать на ноги. Взявшись за веревку, которая служила поводком Дворняге, я крепко обмотала ее вокруг руки.

— Синий, — сказала я, с трудом проталкивая слова через стиснутое горем горло. — Сделай отбросы.

Он подчинился. Это была основа плана «Б»: робот должен делать все, о чем я прошу, и круг этих вещей постепенно расширялся. Нет, речь шла не об освобождении или милосердии, но, по крайней мере, о комнатах, платформах, бассейнах и мусорных отходах. Я направилась к мусору, низвергавшемуся из привычного места в стене.

— Еще мусор! Большой мусор! Мне нужны эти отбросы, чтобы научить эту собаку вести себя правильно!

Зловонный поток увеличился. Старые покрышки, разбитая бытовая техника, салфетки, тряпье, консервные банки, сломанная мебель. Собачий вой сделался безумным и оглушительным.

Дворняга крепче прижалась ко мне.

— Большой мусор!

В комнату рухнул мотоцикл, искореженный так, что уже не подлежал ремонту. Отверстие в стене, откуда извергались отбросы, подернулось серым туманом, точно такого же цвета была поверхность Купола, когда меня затащило внутрь. На пол сверзлась половина дивана. Я схватила Дворнягу и, прячась за диваном, бросилась сквозь водопад мусора к отверстию в стене.

На голову мне упала сломанная клавиатура, и серое сделалось черным.

Дрожь, озноб. Холод, разрежаемый очагом тепла, которое исходит от лежащей на мне Дворняги. Я спихнула ее и попыталась сесть. Поднесла руку ко лбу, и мою голову пронзила боль. Отняв ладонь, я увидела, что она в крови. Кровь заливала мне глаза, мешая смотреть. Я вытерла кровь о юбку, плотнее прижала ладонь ко лбу и попыталась оглядеться.

Особо смотреть было не на что. Я и собака находились в конце некоего помещения, похожего на коридор. Надо мной неясно виднелась какая–то большая машина с желобом, упирающимся в снова незыблемую и прочную стену. Неподвижная машина не производила ни единого звука. Дворняга дрожала и прижималась ко мне пушистым боком, но тоже не издавала звуков. Я не слышала лая девятнадцати собак за стеной, не видела Синего, не ощущала никаких запахов, за исключением того, что исходил от маленькой желтой лужицы, которую наделала на полу Дворняга.

Разорвав подол юбки на полосы, я сделала из них повязку и обмотала голову, чтобы кровь, по крайней мере, не заливала глаза. Мы с Дворнягой медленно двинулись по коридору.

Никаких дверей не было. Ни проемов, ни ниш, ни какого–нибудь оборудования. Мы дошли до конца коридора — везде один и тот же материал. Серый, гладкий, прочный. Мертвый.

Синий не появлялся. Никто не появлялся, и не исчезал, и не жил здесь. Мы пошли обратно и изучили нависающую над головой громаду машины. Никаких панелей с приборами, ключей, никаких деталей.

Я села на пол, в основном потому, что не знала, что еще делать, и Дворняга забралась мне на колени. Она была слишком большая, и я отпихнула ее. Собака прислонилась ко мне боком и задрожала.

— Привет, — сказала я, но обращалась не к ней.

Зак в окне. Мама, я здесь, мама. Если я ступлю на эту дорожку, мне конец. Гнев лучше, чем воспоминания. Все, что угодно, лучше, чем воспоминания!

— Эй! — завопила я. — Эй ты, чертов ублюдок, Синий! Что надо делать? Что надо делать, дерьмо купольное, или как тебя там?

Ничего. Только очень слабое эхо моих собственных бесполезных слов.

Я, пошатываясь, встала на ноги, разжигая свою злобу, заворачиваясь в нее как в плащ. Дворняга тоже поднялась и отошла от меня.

— Что надо делать? Что надо делать в этом гребаном месте?

Снова ничего, только Дворняга отступила дальше в пустой коридор. Я была рада, что могу трансформировать свою ярость в нечто видимое, реальное, существующее.

— Там ничего нет, Дворняга! Ничего, глупая ты собака!

Собака дошла до середины коридора и принялась скрести стену.

Я с трудом двинулась к ней, прижимая руку к голове. Что, черт возьми, делает эта псина? Участок стены был точно таким же, как все остальные. Медленно встав на колени — рана на голове не позволяла мне двигаться быстро, — я внимательно оглядела Дворнягу. Она царапала стену с нарастающим рвением, и нос собаки дергался, словно она что–то унюхала. Стена, конечно же, не поддавалась; ничто не могло воздействовать на это место. Ничто, за исключением…

Синий научился от меня многим словам, он подчинялся моим командам. Или он просто передавал мои команды невообразимым механизмам этого Купола, указывая им сделать то, что я сказала, не выходя за существующие ограничения?

Чувствуя себя идиоткой, я обратилась к стене:

— Изготовь мусор!

Может быть, если это исполнится и отбросы содержат пищу…

Никакие отбросы, естественно, не появились. Но вместо этого стена подернулась уже знакомой мне серой дымкой, и Дворняга немедленно проскочила сквозь нее с неистовым лаем.

Какие варианты были у меня сейчас? Дожидаться, пока Синий найдет меня и убьет, или умереть с голоду, свернувшись клубком в самом сердце чужого машинного мирка, который мне не дано понять? Дворняга лаяла все сильнее, срываясь на визг. Она была испугана или просто возбуждена… Откуда мне знать? Я вздохнула и шагнула в серый туман.

Еще одно помещение из серого металла, меньшее, чем то, которое Синий превратил в мою тюрьму. У дальней стены — точно такие же клетки. Дворняга увидела меня и, шарахнувшись от клеток, бросилась ко мне. По воздуху ко мне скользнул Синий… Нет, не Синий. Этот металлический шар имел тускло–зеленый цвет, цвет растущего на болоте мха.

— Люди не ходить сюда, — сказал он.

— Догадываюсь, — пробормотала я и ухватила болтающийся конец поводка Дворняги.

Она прыгнула было ко мне, но затем развернулась и бросилась обратно к клеткам. Веревка, служившая поводком, впилась мне в руку.

— Люди не ходить сюда, — повторил Зеленый.

Я ждала, что именно он предпримет, но никаких действий не последовало.

Дворняга натянула поводок и завыла. В ответ из противоположного конца комнаты раздался лай, непонятный и пугающий. Какой–то рваный, высокий, со странными полутонами. Кровь пропитала мою самодельную повязку и вновь стала затекать в глаза. Я смахнула ее одной ладонью, развернулась вполоборота, чтобы не терять из виду Зеленого, и ослабила поводок. Дворняга рванулась и потащила меня за собой. Только когда она остановилась, я позволила себе взглянуть на клетку с решетчатой крышкой. И голова моя закружилась.

Источником этого таинственного лая была Шелудивая, но изменившаяся так, как я не могла бы вообразить и в страшном сне. Несмотря на это, собаку можно было узнать. Чесотка исчезла вместе со всей шерстью. Шкура собаки имела теперь серый цвет с металлическим отливом, как все, что находилось в Куполе. Ее уши, мягкие болтающиеся уши пуделя, стали теперь очень длинными и свисали до полу клетки, таким же сделался и хвост. На хвосте держалось что–то серое, наподобие червяка.

Нет, это не червяк! Ничему земному здесь не место! Гладкий и мясистый, он был размером с человеческую голову. Я не заметила на нем никаких отверстий или щелей, но, когда Шелудивая прыгнула к решетке, пытаясь дотянуться до Дворняги, червяка замотало туда и обратно по полу клетки. Он оставлял за собой слизистый след. Собака, казалось, ничего не замечала. «Эта собака готова», — сказал тогда Синий.

— Люди не ходить сюда, — раздался за моей спиной голос Зеленого.

— Заткнись!

— Этот человек ведет себя неправильно. Я замерла и напряглась. Потом медленно повернулась, глядя на зеленый шар и ожидая, что сейчас меня просто растворят в воздухе, как мертвую собаку… как Бешеную. Я подумала, что однажды я уже умерла… в голове застучало: «Мама, я здесь… я здесь, МАМА…» Правила выживания, так долго хранившие меня от смерти, не могли защитить ни от собственной памяти, ни от чего другого. Что ж, я готова умереть.

Но тут клетка Шелудивой исчезла, собака оказалась на свободе и бросилась на меня.

Пудели от природы не убийцы, к тому же эта была маленьких размеров, однако Шелудивая в попытке разорвать меня действовала на пределе своих возможностей. Зубы собаки сомкнулись на моей руке. Я закричала и стряхнула ее, однако собака тут же впилась в мою ногу над сапогом, стремительно отскочила и вновь бросилась на меня, кусая и снова отскакивая. Червяк, или что это там было, мотался на конце ее нового хвоста. Поскольку я отбивалась от собаки обеими руками, моя повязка слетела. Свежая кровь, хлынувшая из раны на голове, ослепила меня. Я споткнулась и упала, и собака кинулась на меня сверху.

Потом раздался визг, сопение и рычание; Шелудивую оттащили.

Краем глаза я увидела, что Дворняга зажала Шелудивую в своих челюстях. Она была в два раза больше пуделя, поэтому легко отбросила его в сторону, видимо как следует потрепав. Шелудивая заскулила и отползла на брюхе. Дворняга рванулась и заслонила меня в защитной стойке, угрожающе рыча, — тощие ноги напряжены, шерсть на костлявом затылке вздыблена.

Оглушенная, я поднялась на ноги. Кровь, моя и собаки, залила все вокруг. В пол она не впитывалась. Шелудивая, которая никогда по–настоящему не была привязана ко мне, лежала, выставив в знак покорности обнаженное брюхо, но она не выглядела серьезно раненой. Червяк, вцепившийся в кончик ее хвоста, походил на безобразную серую опухоль. Потом Шелудивая вскочила на ноги и принялась тыкать носом в червяка, косясь злобным взглядом на Дворнягу и словно бы говоря: «Не подходи близко к этой штуке». Дворняга не изменила позы — она охраняла меня.

— Эти собаки ведут себя правильно, — сказал Зеленый, и я могла поклясться, что в его механическом голосе прозвучало удовлетворение.

Во всяком случае некому было убедить меня в обратном.

В других клетках тоже содержались червяки, по одному в каждой. Я просунула руку сквозь прутья и осторожно потрогала одного. Влажный, твердый, вызывающий омерзение. Он не откликнулся на мое прикосновение, но Зеленый тут же оказался рядом.

— Нет!

— Прости.

Тон у него такой…. каким отдают команды собакам.

— Скажи, это хозяева?

Робот не ответил.

— Что надо делать? Одна собака для одного? — Я махнула рукой в сторону клеток, затрудняясь как–то обозвать червяка.

— Да. Когда эти собаки готовы.

«Эта собака готова», — сказал Синий про Шелудивую перед тем, как она провалилась сквозь пол. Готова быть домашним любимцем, охранником, компаньоном, служебное животное для чужаков… каких? Наиболее логичный ответ, который напрашивался сам собой, — дети. Лесси, Рин Тин Тин, Бенджи, Дружок…[55] Мальчик и его собака.[56] Чужаки сочли человечество опасным, омерзительным или попросту беспечным… но собаки… На попечение собак можно оставить своих малышей. В первый раз передо мной забрезжил смысл появления Куполов.

— Большие хозяева здесь? Взрослые? Нет ответа.

— Хозяев здесь нет, — сказала я. — Они просто построили эти Купола как… как питомники… Школы послушания, чтоб их…

Ответа на это утверждение я не ждала. Если бы здесь присутствовали взрослые, то наверняка кто–нибудь из них уже примчался бы сюда, когда в их детскую через отверстие для подачи мусора проник чужой. Они подняли бы тревогу, или произошло бы еще что–нибудь. Значит, здесь только Синий и Зеленый и, возможно, еще какие–нибудь роботы, занятые другой работой. Шкура, уши и хвост Шелудивой изменились, их переделали под потребности этих червяков. Возможно, голосовой аппарат тоже. Те звуки, которые собака издавала вместо лая, показались мне ужасными — словно железом скребли по камню. Где–то здесь находится операционная…

Вот куда мне точно не хотелось бы попасть.

Кажется, Зеленый не получил приказа убить меня, возможно потому, что он не запрограммирован на мое появление здесь. Я не привлекаю его внимание, поскольку он заточен под другие проблемы.

— Зеленый, изготовь хлеб. Никакой реакции.

— Изготовь воду. С тем же успехом.

Однако две выемки в полу, в углу ближе к стене, содержат воду и сухой собачий корм. Сопровождаемая заинтересованным взглядом Дворняги и рычанием Шелудивой, я попробовала и то и другое. Не так уж и плохо. Я выкопала всю собачью еду из ямки, выбросив ее на пол. Как только импровизированная плошка освободилась, стена вновь наполнила ее. Так… если бы я здесь умерла, то вовсе не от голода.

А ведь несколько минут назад, я хотела умереть… Зак…

Нет. Прочь воспоминания! Жизнь — дерьмо, но умирать я не хочу. Осознание было интуитивным, но мой желудок скрутило так, как будто его зажало в тиски или… В общем, это не поддавалось описанию. Да и ни к чему объясняться или оправдываться перед самой собой — я просто хотела жить, вот и все.

Дворняга лежала рядышком, периодически поглядывая на меня. Шелудивая с червяком на хвосте вернулась в клетку. Я села и огляделась вокруг.

— Зеленый, эта собака не готова.

— Да. Что надо делать?

Так, один вопрос прояснился. Зеленый не запрограммирован исключительно на общение с собаками. Собак не спросишь: «что надо делать?» Значит, у него есть какой–то контакт с Синим, однако этот контакт не предусматривает каких–либо приказов относительно меня.

Для расы, далеко продвинувшейся в межзвездное пространство, чужаки не слишком сильны в локальных коммуникационных сетях. Или, может быть, им просто наплевать — откуда мне знать, о чем думают чужие?

— Я могу заставить эту собаку вести себя правильно, — сказала я. Ответ, который годится на все случаи жизни.

— Да.

Известны ли Зеленому подробности — то, что Дворняга отказалась вытаскивать меня из бассейна с маслянистой водой и, следовательно, моя школа послушания потерпела крах? Похоже, что нет. Я намеревалась выдрессировать Дворнягу — я действительно могла это сделать, но только не для спасения на водах — и держаться как можно дальше от убийцы Синего, до тех пор пока… пока что? Как способ выживания этот план, конечно же, никуда не годился. Однако он укладывался в рамки

«Правил выживания № 1 (Бери все, что можешь) и № 3 (Не высовывайся)». И кроме того, ничего умнее мне в голову не приходило.

— Дворняга, — вяло скомандовала я, преодолевая слабость и боль в голове. — Сидеть.

Я знала, что миновали дни (хотя смена времени суток здесь не ощущалась), а потом и недели. Дворняга научилась стоять на задних лапах, падать на спину и дрыгать ногами, подставляя брюхо, приносить по приказу еду из кормушки, находить и притаскивать мой спрятанный сапог и даже балансировать с куском собачьей галеты на носу. Не знаю, какое из этих умений могло принести реальную пользу чужим, но, пока мы с Дворнягой таким образом «работали», Зеленый нас не трогал. Никаких угроз, демонстраций или протестов с его стороны не было. Мы вели себя правильно. Какие–либо новые идеи относительно того, что же делать дальше, меня тоже не посещали. Ночами мне снился Зак, и я просыпалась в слезах, но прежних приступов безумной ярости больше не было. Возможно, такое переживают всего один раз в жизни.

Червяк Шелудивой, по–прежнему прилепленный к ее хвосту, продолжал расти. Другие червяки выглядели точно так же, как раньше. Если я подходила слишком близко к Шелудивой, то она угрожающе рычала, и я оставила ее в покое. Ее червяк по мере того, как становился больше, как–то высыхал. Шелудивая его вылизывала и спала, свернувшись вокруг него клубком. Она вела себя как сказочный дракон, охраняющий сундук с драгоценностями. Я терялась в догадках — возможно, чужаки связали этих двух живых существ с помощью каких–то феромонов? Проверить эту версию я не могла.

Шелудивая и ее червяк покидали клетку для того, чтобы пить, есть и гадить, последнее действие собака совершала в дальнем углу помещения. Я и Дворняга проделывали это в том же самом углу, и наше дерьмо и моча тут же бесследно растворялись в полу, не оставляя никакого запаха. Томас Креппер[57] просто умер бы от зависти.

Пока дни превращались в недели, я немного оправилась и пришла в себя. Дворняга также перестала выглядеть изможденной. Я все больше привыкала разговаривать с ней. Внимательный «слушающий» взгляд собачьих глаз был для меня предпочтительнее молчания Зеленого или — и это я переносила хуже — его ограниченного и бессмысленного набора реплик.

— Зеленый, у меня был ребенок. Его звали Зак. Его застрелили на войне. Ему было пять лет.

— Эта собака не готова.

Дворняга повадилась засыпать, привалившись к моему левому боку. Тут возникла проблема, поскольку я ворочалась во сне и будила ее — тогда она рычала и в свою очередь будила меня. Мы обе не высыпались и стали нервными и раздражительными. В лагере я спала по двенадцать часов в сутки. Заняться там было больше нечем, к тому же долгий сон позволял не тратить лишнюю энергию и хранил от посторонних глаз. Но о лагере я уже стала забывать. Реальностью — живой, яркой, разрывающей сердце — был Зак и осколки моей довоенной жизни, реальностью стал Купол и его обитатели: Шелудивая, Дворняга и куча этих червей… чужаков.

В один из «дней» — на самом деле я понятия не имела, сколько прошло времени — Зеленый сказал:

— Эта собака готова.

У меня оборвалось сердце. Робот собирается забрать Дворнягу в скрытую где–то в недрах Купола операционную, он собирается…

— Нет!

Зеленый проигнорировал мой протест. Но он также не проявил интереса и к Дворняге. Робот медленно подплыл к клетке Шелудивой, сделал какое–то движение, и прутья растворились в воздухе. Я замерла и вытянула шею, стараясь получше разглядеть происходящее.

Червяк вылуплялся.

Его «кожа» сильно высохла и теперь напоминала серую бумажную обертку. Сейчас она треснула вдоль верха, параллельно хвосту Шелудивой. Собака повернулась и с недоумением осмотрела это — странную вещь, которая извивалась на кончике ее собственного, ставшего очень длинным хвоста, но не проявила агрессии и даже не зарычала.

Оболочка все более покрывалась трещинами и наконец отвалилась от хвоста собаки. Эта штука внутри, раскачиваясь, пробивалась вперед, выползая наружу наподобие змеи, меняющей кожу. Это был не червяк, однако ж и не разумное существо. Личинка? Откуда мне знать — я не зоолог. Эта тварь была серой, как и все остальное в Куполе, но имела ноги, шесть ног, и голову… две головы. По крайней мере, это можно было принять за головы. Одна «голова» поползла вперед, в ней открылось отверстие, и она снова прицепилась к хвосту Шелудивой. Собака продолжала спокойно смотреть на происходящее. Рядом со мной зарычала и заскулила Дворняга.

Я дернулась вперед, чтобы покрепче ухватить веревку, служившую ей поводком. В организме Дворняги не произошло каких–либо изменений, что заставляли бы ее мириться с этой… штукой и воспринимать ее иначе чем маленькое животное, на которое можно напасть. Если собака это сделает…

Я оглянулась вовремя — чтобы увидеть, как пол раскрылся и проглотил Дворнягу.

— Эта собака готова, — повторил Зеленый, и отверстие в полу мгновенно затянулось.

— Нет! Верни ее! — Я набросилась на робота с кулаками. Он аж подпрыгивал в воздухе от моих ударов. — Верни ее! Не трогай ее! Не смей!..

Не смей что?

Не смей превращать ее в няньку для червяка, которая не будет обращать на меня внимания!..

Робот отступил. Я преследовала его, крича и нанося все новые удары. Ни то ни другое, конечно же, не принесло ни малейшей пользы. В конце концов я в достаточной степени осознала это, чтобы спросить:

— Когда Дворняга вернется?

— Этот человек ведет себя неправильно.

Я в отчаянии воззрилась на Шелудивую. Она лежала, свернувшись на боку, в позе заботливой собачьей мамаши, кормящей своих щенков. Однако личинку таким образом не накормишь. В полу появилось неглубокое корытце, наполненное какой–то густой и вязкой массой, которую личинка тут же принялась жадно уплетать второй головой. Выглядело это омерзительно.

«Правило № 4. Замечай все».

— Зеленый… ладно. Просто я… ну хорошо. Когда Дворняга вернется?

Нет ответа. И что вообще значит время для этой машины?

— Другая собака вернется сюда?

— Да.

— Другая собака получит? — Я указала рукой на Шелудивую, не зная, как назвать эту личинку.

Никакого отклика. Следовательно, придется ждать. Но, как оказалось, не в одиночку. Из той же секции в стене, откуда когда–то появилась я сама, в помещение с рычанием свалилась еще одна собака. Я узнала ее — это была одна из тех девятнадцати тварей, что остались в том, старом помещении. Большая оголодавшая зверюга с мощными челюстями. Она оправилась от потрясения и кинулась на меня. А ведь здесь не было ни платформы, ни другого места, где можно спрятаться!

— Нет! Зеленый, нет! Она меня сожрет! Эта собака ведет себя неправильно!..

Сначала мне показалось, что робот никак не отреагировал. Но в тот момент, когда черная собака прыгнула на меня, она как бы споткнулась в полете и в следующее мгновение уже лежала на полу. Мертвая.

Потом ее тело исчезло, растворившись в воздухе.

Ноги мои подогнулись. Вот что произошло бы со мной, если бы я провалилась с дрессировкой, и, вероятно, именно это случилось с двумя предыдущими неудачниками. Однако я плюхнулась на серый пол не только от приступа страха. Смешанные чувства: облегчение и нечто вроде благодарности — вот что меня подкосило.

Зеленый защитил меня, он сделал для меня больше, чем когда–либо делал Синий. Может, Зеленый был способнее, или я сумела доказать ему, что стою большего, или в этом помещении, в отличие от предыдущего, дрессировщики находятся под защитой? Я в определенном смысле — устройство для обучения собак. И благодарить глупо и смешно.

Но тем не менее я испытывала благодарность.

— Эта собака… — начал Зеленый.

— Я знаю! Знаю. Послушай, Зеленый, что надо делать? Взять другую собаку?

— Да.

— Я выберу собаку. Собаку… поводыря. Некоторые собаки ведут себя правильно, другие ведут себя неправильно. Я выберу. Сама.

Я затаила дыхание. Зеленый раздумывал или совещался с Синим, возможно, он консультировался с другими чужаками или компьютерными устройствами? Черт его разберет. Робот был создан расой, которая предпочла собак с Земли тем существам, что воспитывали их в юности. Это если я правильно оценила ситуацию. Возможно, Шелудивую и Дворнягу переместят на родную планету строителей Куполов, чтобы собаки осуществляли функции бебиситтеров. Все, что я хочу, — чтобы некоторые новоявленные няньки из собачьего племени не слопали меня в процессе обучения.

— Да, — наконец разразился согласием робот, и я выдохнула.

Несколько мгновений спустя в комнату, наподобие большой кучи мусора, свалились все восемнадцать клеток с собаками. Разъяренные собаки рычали и лаяли, ударяясь и отскакивая от решетчатых стенок. Шелудивая подскочила, приняла защитную стойку, спрятав под брюхо ничего не понимающую личинку, и залилась странным скрежещущим лаем, добавив его к общему хору. Тут же вокруг нее выросла клетка.

Когда клетки с собаками перестали раскачиваться и застыли на полу, я прошлась между ними, как лорд–оборванец, выбирая себе вассала.

— Вот эта собака, Зеленый.

Пес был не маленький, но лаять он прекратил первым. Исходя из этого, я понадеялась, что животное не слишком злобное. Когда я просунула ладонь сквозь прутья клетки, он меня не укусил — тоже хороший знак. Он был феноменально уродливый, с обвисшими брылями и слезящимися глазами, шкура вокруг короткой шеи шла складками наподобие гофрированного воротника или манжета. Его туловище, казалось, состояло исключительно из широкой груди и кривых и коротких задних лап. Когда собака приподнялась, я увидела, что это кобель.

— Эта собака? Что надо делать?

— Убери других собак обратно.

Клетки провалились в пол. Я подошла к кормушке, набрала полные ладони собачьей еды и запихала ее в единственный карман моей одежды, в котором не было дырок.

— Убери собачий корм.

Еда из кормушки испарилась.

— Убери эту клетку.

Когда прутья решетки истаяли в воздухе, я сконцентрировалась. Пес с растерянным видом стоял посреди комнаты и взирал на Шелудивую, та зарычала на него.

— Манжет, — позвала я как можно увереннее. Он посмотрел на меня.

— Манжет, ко мне!

К моему удивлению, он послушался. Наверное, кто–то раньше его дрессировал. Я дала ему еды.

— Эта собака ведет себя правильно, — заметил робот.

— Ну да, я молодец, — ляпнула в ответ я, и грудь мою тут же сдавило при мысли о Дворняге.

Чужаки или их машины имеют хотя бы какое–то представление об анестезии? Надеюсь, они не позволят ей слишком долго страдать? И этого я никогда не узнаю.

Но теперь я знаю одну очень важную вещь. У меня есть выбор. Я могу выбирать, в каком помещении дрессировать собак. Могу сама выбрать животное для дрессировки. Значит, я хоть немного, но контролирую ситуацию.

Дворнягу мне вернули через три или четыре «дня». Она была серая и совсем без шерсти и лаяла по–другому. С ее удлинившегося хвоста свисал червяк, несомненно тот самый, что исчез из одной клетки, пока я спала. Но в отличие от Шелудивой, которая не проявляла симпатии к нам обеим, Дворняга восторженно приветствовала меня. Она не захотела оставаться вместе с червяком в его бывшей клетке у стены, а настаивала па том, чтобы спать, свернувшись калачиком, рядом со мной. Разумеется, вместе с червяком. И Зеленый нам это позволил. Кажется, я стала вожаком собачьей стаи.

Манжет Дворняге тоже понравился. Я застала их в тот момент, когда пес пристроился к ней сзади с определенной целью, при этом длинный хвост Дворняги надежно защищал червяка от повреждений. Понимал ли Зеленый, что происходит? Не знаю.

День шел за днем. Мы ели, спали, играли и занимались дрессировкой. Манжет оказался симпатичным и игривым, но не очень сообразительным псом, поэтому обучение заняло много времени. Личинка Шелудивой росла очень медленно, учитывая количество вязкой бурды, которое она поглощала. Я тоже «росла»; пояс моей потрепанной юбки стал тесен для меня, и я избавилась от нее, оставшись только в тряпке на бедрах, рубашке и разбитых сапогах. Я разговаривала с собаками. Они оказались намного лучшими собеседниками, чем Зеленый. По крайней мере, оба с готовностью приподнимали уши, когда от меня исходили какие–то звуки, и радостно виляли хвостами, изображая внимание. Робот же всегда был безлик и однообразен… как скучная вечеринка.

Я не знаю, как долго все это продолжалось. Время потеряло свое значение. Я все еще видела по ночам Зака и просыпалась в слезах, но сны стали не такими страшными и несколько размытыми. Когда я плакала, Дворняга забиралась ко мне на колени, таща за собой своего червяка, и лизала мне подбородок. Ее карие глаза разделяли мою печаль. Я с удивлением вспоминала, что когда–то отдавала предпочтение надменным кошкам.

Дворняга забеременела. Я уже на ощупь чувствовала щенков, которые росли внутри ее раздувшегося брюха.

— Щенков будет легко научить вести себя правильно, — сказала я Зеленому.

Робот ничего не ответил. Возможно, он не понял. Некоторым людям, например, чтобы понять, надо все увидеть своими глазами.

В конце концов мне стало казаться, что Манжет уже почти готов принять своего червяка. Я размышляла, как намекнуть об этом Зеленому, но, прежде чем я это сделала, все закончилось само собой.

Кланг! Кланг! Кланг!

Я резко проснулась и аж подскочила. Пространство вокруг меня заполонил сигнал тревоги — очень по–человечески звучащий сигнал. Собаки лаяли и рычали. Тогда я поняла, что сигнал действительно человеческого происхождения и идет он из лагеря Армии, расположенного снаружи Купола, на противоположном конце свалки. И тут я увидела лагерь — его неясные очертания на горизонте, словно тяжелое серое облако тумана. Купол растворялся!

— Зеленый… что случилось? О нет!

Надо мной, трансформируясь из вершины Купола, возникло массивное днище летающей тарелки. Шелудивая вместе с клеткой взлетела наверх и исчезла в проеме, открывшемся в нем. Другие клетки с червяками тоже исчезли. Я успела заметить знакомый металлический контур там, внутри, — Синий! Зеленый, медленно дрейфуя вверх, также был уже на полпути к кораблю. Рядом со мной оторвались от пола и начали подниматься Манжет и Дворняга.

— Нет! Нет!

Я вцепилась в Дворнягу, та завыла и залаяла. Но потом мое тело словно бы заморозили. Я не могла даже пошевелиться. Руки мои упали, и Дворняга, жалобно скуля, поплыла вверх.

— Нет! Нет! — И прежде чем я осознала, что говорю, с моего языка сорвалось: — Возьмите меня с собой.

Зеленый застыл в воздухе. Я принялась лепетать:

— Возьмите меня! Возьмите! Я могу научить собак вести… я могу… Почему ты уходишь? Возьми меня!

— Взять этого человека?

Это сказал не Зеленый. В проеме, где скрылись клетки, возник Синий. Стены Купола вокруг меня становились тонкими и призрачными. На нас наступали солдаты. Вокруг засвистели пули.

— Да! Что надо делать? Взять этого человека! Собаки хотят этого человека!

Время застыло. Дворняга скулила и тянулась ко мне. Может быть, это все и решило.

— Почему бы и нет, черт возьми, — сказал Синий, и я поднялась в воздух.

Внутри — что там внутри? Я была слишком потрясена и соображала не больше, чем червяк Дворняги, лишь судорожно ловила ртом воздух…

Проем закрылся. Тарелка оторвалась от земли.

Спустя несколько минут я села и огляделась. Серая комната, собаки в своих клетках, червяки — в своих. Шум, растерянность… Два робота. И слабая вибрация от движения.

— Куда… куда мы направляемся? — с трудом выдохнула я.

— Домой, — ответил Синий.

— Почему?

— Люди ведут себя неправильно. — И потом, после паузы, я услышала: — Что надо делать?

Мы покидали Землю на летающей тарелке и он спрашивал меня, что делать?!

Спустя какое–то время — а я понятия не имею, сколько времени прошло на самом деле, — у меня нашлось–таки для него несколько ответов. Люди, которые «вели себя неправильно», частично достигли успеха в разрушении одного из Куполов. Должно быть, они использовали атомную бомбу, но подтвердить это я не могу. И собаки, и червяки погибли, поэтому чужаки собрались и покинули Землю. Насколько я могу судить, мстить они не будут. Возможно.

Я убеждала себя, что, если бы я осталась, меня застрелили бы солдаты. Или я вернулась бы к жизни в лагере, где и умерла бы от дизентерии или от голода. Или какой–нибудь насильственной смертью. Еще я могла бы пробраться в какой–нибудь город, где существует правительство, запершееся там, однако уроду, который жил с чужаками, никто не поверит. Я и сама с трудом верю в то, что со мной произошло.

Я — урод, который живет с чужаками. Следовательно, я живу, зная, что в любой момент Синий, Зеленый или их хозяева могут принять решение и я исчезну. Но на самом деле такая жизнь немногим отличается от неприкаянного существования

в лагере, и здесь у меня действительно есть некий статус. Синий изготавливает все, о чем я его прошу, и когда–нибудь я научу его понимать, что он делает. У меня есть новая одежда, хорошая еда, постель, бумага и что–то вроде карандаша.

И у меня есть собаки. Шелудивая по–прежнему меня недолюбливает. Ее личинка пока еще не перешла в следующую стадию. Червяк Дворняги растет медленно, у Манжета теперь тоже есть свой. Три их щенка очаровательны и хорошо обучаемы. Относительно судьбы остальных семнадцати собак особой уверенности у меня нет, некоторые из них после длительного заключения в клетках еще больше одичали. Чужаки же по определению не отличаются гуманностью.

Я не знаю, что придется делать, когда — и если — мы достигнем «дома» и я встречусь со взрослыми чужаками. Все, что я могу, — это полагаться на пять «Правил выживания Джил»:

№ 1. Бери все, что можешь.

№ 2. Не показывай страха.

№ 3. Не высовывайся.

№ 4. Замечай все.

Но пятое правило изменилось. Когда я лежу рядом с Дворнягой и Манжетом, ощущая приятное тепло их тел и вдыхая запах псины, я знаю, что моя первоначальная формулировка была ошибочной. «Не давай воли чувствам» — это какое–то время помогает выжить. Но недолго. И не по–настоящему.

Правило № 5. Рискни и полюби что–нибудь.

Собаки дружно тявкают, и мы мчимся к звездам.

Том Пардом Во тьме веков[58]

Первая публикация Тома Пардома состоялась в 1957 году в «Fantastic Universe», после чего работы писателя печатались в «Analog», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Star» и многих других журналах и антологиях. В последнее время рассказы Пардома часто появляются в «Asimov's Science Fiction». Он является автором одного из самых несправедливо забытых научно–фантастических романов 1960–х, яркого и все еще злободневного произведения «Сокращение армии» («Réduction in Arms»), повествующего о трудностях разоружения в условиях сумасшедшего наращивания ядерных арсеналов. Перу писателя также принадлежат романы «Я хочу звезды» («I Want Stars»), «Древесный владыка Иметена» («The Tree Lord of Imeten»), «Пятеро против Арлана» («The Five against Arlane») и «Бароны по манерам» («The Barons of Behavior»). Пардом живет в Филадельфии, ведет колонку о концертах классической музыки в местной газете, а также работает над несколькими новыми романами.

В представленном ниже рассказе автор приглашает нас в опасное плавание по открытому морю во времена борьбы Британского военно–морского флота с работорговцами. Эта захватывающая и нравственно неоднозначная история доказывает, что прошлое, как и настоящее, гораздо многообразнее и запутаннее, чем мы привыкли думать, и что некоторые люди руководствуются в любых своих поступках одним и тем же мотивом.

Возглас впередсмотрящего всполошил всех членов команды. За двухмачтовым бригом, на перехват которого они шли, следовали акулы — верный признак того, что на корабле находились рабы. Путь невольничьих судов через Атлантику был усеян мертвыми телами.

Когда с мачты донесся возглас гардемарина, Джон Харрингтон стоял перед кормовой рубкой. Рядом застыли три офицера, также не спускавшие глаз с парусов в трех милях слева по курсу — громады наполненной ветром ткани, вновь пробудившей надежду, что долгие недели утомительного, однообразного плавания подходят к концу.

Раскачивающаяся под их ногами шестидесятифутовая шхуна «Воробей» была одним из самых маленьких военных кораблей, находившихся на службе ее величества. На судне не было квартердека,[59] где капитан мог бы вышагивать в величественном уединении. Офицеры просто стояли возле рубки и вглядывались в морские воды прямо с палубы, где с двумя шлюпками соседствовал запасной рангоут и мелькали потные тела матросов, постоянно корректировавших положение больших треугольных парусов в соответствии с желанием капитана поймать последнее дуновение вялого бриза с африканского побережья. Над носом возвышалась одна–единственная шестифутовая пушка, установленная на поворотной платформе.

Младший лейтенант Бонфорс направил на корабль подзорную трубу. Это был широкоплечий, крепко сбитый молодой человек. С улыбкой гурмана, разглядывающего чрезвычайно аппетитные кушанья, Бонфорс вглядывался в увеличенное линзами изображение.

— Там ниггеры, джентльмены. И еще у судна низкая осадка. Полагаю, талантливый упаковщик мог впихнуть в такой трюм не меньше пяти сотен чернокожих — двадцать пять сотен полновесных фунтов, если они все еще живы и дышат.

Вот он, парадокс путешествий во времени. В одно и то же время в определенном месте вы и находитесь, и нет; законы физики это воспрещают, и вместе с тем в этом месте именно благодаря им вы и оказались. Вы словно кот, который ни жив и ни мертв, будто пребывающий сразу в двух местах фотон или неослабевающая волновая функция. Вы прошмыгнули в мир, где можете видеть, но сами невидимы; где и существуете и нет. Иногда случался мерцающий миг, когда вы на самом деле там — весьма странное мгновение, когда вас видят, а вы их — нет. Таков парадокс путешествий во времени — парадокс, основанный на противоречиях и непоследовательностях, лежащих в основе тайны, которую люди называют физической вселенной.

Для Эмори Фицгордона парадокс этот означал, что он втиснулся в невидимый прозрачный пространственно–временной пузырь. То есть аппарат, рассчитанный на два кресла, где он сидел плечом к плечу с костлявой гиперактивной молодой женщиной. Их пузырь завис в тридцати футах над теплой гладью воды, в двадцати милях от африканского побережья. Шел шестой год после того, как молодая принцесса Виктория стала королевой Англии, Уэльса, Шотландии, Ирландии и всех языческих земель за морем, подвластных ее короне. Гиперактивная молодая дама была напористым видеорежиссером и, соответственно, обладала всеми причудами, которые традиционно приписываются деятелям данного вида искусства.

— Завершена четырехминутная проверка, — сообщил Хал, искусственный разум, управляющий их пузырем. — Состояния по всем четырем координатам стабильны и находятся в норме. У вас разрешение на два часа и предварительное — на пять часов.

Руки Дживы Ломбардо уже суетились над экранами, расположенными перед ее креслом. Камеры, которыми был оснащен аппарат, начали запись, как только пузырь завершил перемещение в пространстве–времени. Джива перестраивала углы расположения камер и изменяла увеличения, запрограммированные Халом.

— Они ведь не станут без конца болтать о двадцати пяти сотнях фунтов, верно? — пробормотала Джива.

Джон Харрингтон взглянул на своих офицеров. Лицо его немного дернулось. Он старался сохранять капитанское достоинство, но, в конце концов, ему было лишь двадцать три.

— Так как будет распределена эта сумма, мистер Бонфорс?

— За рабов, — отвечал дородный младший лейтенант, — вам причитается двести шестьдесят фунтов, восемьдесят девять — трудяге–старпому, семьдесят два — нашим уважаемым коллегам, шестнадцать — юному впередсмотрящему джентльмену и по два с половиной фунта каждому члену экипажа. Ценность самого корабля может увеличить долю каждого на пятую часть в зависимости от того, как рассудят лорды из Адмиралтейства.

Штурман, мистер Уитджой, закатил глаза. Командир артиллерийской части, младший лейтенант Терри, покачал головой.

— Видимо, мистер Бонфорс, вам все–таки удалось осилить арифметику, — заметил Терри.

— Может, мистер Терри, я и не обладаю вашими познаниями относительно артиллерийских расчетов и прочих секретов, — сказал Бонфорс, — но зато я знаю, что количество потребляемого человеком ростбифа и кларета прямо пропорционально содержимому его кошелька.

Харрингтон поднял голову. Его взгляд скользил по снастям, словно проверяя каждый узел. Через два часа — возможно, через два с половиной — они сблизятся с работорговым судном. «Воробей» — корабль маленький, и вооружение у него не ахти какое, но он весьма быстроходен. В западноафриканскую эскадру, борющуюся с рабством, Адмиралтейство включило главным образом бриги, переваливающиеся по волнам подобно больным китам.

Так как же поступить, если начнется стрельба? Должен ли он радоваться неунывающему подтруниванию офицеров? Все они впервые столкнулись с вооруженным врагом. Мистер Уитджой был сорокалетним ветераном борьбы против корсиканского тирана, но его военный опыт ограничивался участием в блокаде Наполеоновской империи. Что же до остальных, включая капитана, их «действительная военная служба» сводилась к вполне мирным рейсам и пребыванию в иноземных портах.

— Пойдем на сближение с бразильским флагом, — заключил Харрингтон. — Наше преимущество в маневренности. Мы идем быстрее перегруженного работорговца, но не стоит забывать, что у него по четыре пушки с каждого борта. Мы должны находиться точно перед их носом, мистер Уитджой.

Еще во время разработки проекта Джива прицепилась к теме денежного вознаграждения. Она вовсе не знала о том, что британские моряки получали особые финансовые поощрения. К тому же она имела привычку кружить вокруг заинтересовавшей ее темы, словно привязанная к ней.

За проектом наблюдал Питер Легрунди — специалист в области культуры и социального строя Британской империи Викторианской эпохи. Питер сообщил, что корабли западноафриканского антирабовладельческого патруля получали по пять фунтов за каждого освобожденного раба. Это были весьма скромные деньги по сравнению с суммами, которые команда «Воробья» могла бы выручить за грузовые перевозки.

Все это Питер объяснил Дживе, причем несколько раз. И каждый раз ответом была все та же ее реакция.

— На том корабле пятьсот рабов, — начинала подсчитывать Джива. — Двадцать пять сотен фунтов в переводе на наши деньги будет два или три миллиона? Питер, зрители не совсем полные идиоты. Думаю, что большинство из них разгадают, что великая борьба против рабства была довольно прибыльным дельцем.

Джон Харрингтон читал о наполеоновских войнах с тех пор, как в девять лет дядя подарил ему на день рождения биографию лорда Нельсона. Ни одна из прочитанных им книг не уделяла столь пристального внимания морским сражениям. Он знал, что британцы в течение трех часов продвигались к франко–испанскому флоту, стоявшему у Трафальгара, но большинство авторов этой фазе уделяли лишь абзац–другой, торопясь перейти к бою, разразившемуся вслед за этим. Пока «Воробей» скользил по мягким африканским волнам, медленно нагоняя добычу, Бонфорс и Терри дважды удалялись в свои каюты. Вероятно, навещали ночные горшки, предположил Харрингтон. Мистер Уитджой, напротив, руководил управлением корабля с обычной бесстрастностью. Харрингтону показалось было, что Уитджой молится про себя, но штурман, вероятно, просто хмурился, глядя на те доски палубы, которые нуждались в замене.

Харрингтон душил порывы собственного бренного тела посетить гальюн. Когда Бонфорс во второй раз покинул палубу, двое моряков ухмыльнулись, что не ускользнуло от взгляда капитана.

Глумились два гардемарина: Монтгомери, который заметил акул, и Дейви Кларк, сменивший Монтгомери в «вороньем гнезде». Монтгомери мог уйти в кубрик, но предпочел остаться на палубе. Каждые несколько минут он останавливался у пушки и осматривал ее. Когда придет время открыть огонь, Монтгомери будет помогать мистеру Терри.

Едва приступив к собеседованию по трудоустройству, Джива принялась защищать свою неприкосновенность как творца и художника.

— Последнее слово должно оставаться за мной, — без обиняков заявила она комиссии. — На других условиях я работать не стану. Если к фильму прилагается мое имя, значит, он должен отображать мое мировосприятие.

Джива находилась в Москве и работала над некоей исторической драмой. Эмори смотрел на семь изображений собеседников, вещающих с воображаемой сцены в гостиной. Шестеро выбрали нейтральный фон. Джива же устроила все так, чтобы комиссии было видно у нее за плечами двух актеров, одетых в плоские странные шляпы XXI века.

— Я непременно должна это вам сказать, мистер Фицгордон, — заявила Джива. — Я ценю ваше великодушие. И постараюсь отплатить самым лучшим своим творением. Только, пожалуйста, не рассчитывайте как–то влиять на мою работу. Я не заинтересована в создании фильма, единственной целью которого является пиар богатых семейств.

Эмори выслушал тираду Дживы с тонкой вежливой улыбкой, какой мог бы наградить ребенка весьма терпимый родитель.

— Иной работы я от вас и не жду, — ответил Эмори. — Думаю, что в данном случае факты скажут сами за себя. Не стану отрицать, что я выбрал именно этот эпизод потому, что в нем принимает участие мой предок. Я бы даже не знал, что королевский военно–морской флот участвовал в борьбе с рабством, если бы это не было частью моей семейной хроники. Но также я чувствую, что данный эпизод является характерным примером храбрости и преданности целого экипажа, который заслужил, чтобы о нем помнили. Ведь команды кораблей западноафриканского антирабовладельческого патруля спасли от рабства около ста тысяч человек. Они заслужили памятник, созданный честным, первоклассным творцом.

Комиссия уже дала понять Эмори, что желательна именно кандидатура Дживы Ломбардо. Похоже, что у дамочки в Агентстве путешествий во времени были влиятельные покровители.

Сверх того, она обладала известностью, что немаловажно для привлечения аудитории. Эмори впечатлили оба фильма Дживы, которые, несомненно, выделяли ее из ряда прочих претендентов. Первый — часовое эссе о женщинах, которые произвели модификацию личности, усиливающую их сексуальность. Второй рассказ о круизе на полностью автоматизированном морском лайнере. Это, по существу, была профинансированная круизной компанией реклама, но она вместе с тем пришлась по душе и отъявленным эстетам.

На протяжении полутора веков семья Эмори имела дело с творческими личностями. Встреча его прадеда с архитектором, построившим их родовое гнездо, стала притчей во языцех всех популярных изданий по истории архитектуры. Она же превратилась в семейную легенду. «Все взаимодействия между художником и богачом зиждутся на одном–единственном основании, — говаривал прадед Эмори. — Тебе нужны творец. А творцу нужны твои деньги».

Харрингтон сцепил руки за спиной. Мистер Уитджой вел «Воробья» курсом, который через четыре–пять минут подведет их к носу работоргового судна.

Он глубоко вздохнул и расслабил шейные мышцы. Он — капитан военного корабля. Команда должна слышать его уверенный и невозмутимый голос.

— Давайте покажем им наше истинное лицо, мистер Уитджой. Вы же, мистер Терри, подадите голос тогда, когда мы начнем поднимать флаг.

Лейтенант Бонфорс возглавил команду, отправлявшуюся на борт брига. В ответ на выстрел лейтенанта Терри работорговое судно легло в дрейф. Лейтенант Бонфорс занял место на корме шлюпки, придав твердое выражение лицу и гордо приосанившись, что напомнило Эмори прапрадеда, которого он видел в далеком детстве. По мнению отца Эмори, Харрисон Фицгордон был образцом для подражания. Согласно семейному катехизису он был учтив со всеми, с кем сталкивался на жизненном пути, но никогда не забывал о своем положении в обществе. Он всегда вел себя так, словно знал: окружающие непременно отнесутся к нему с почтением. Точно так и лейтенант Бонфорс как само собой разумеющееся принял то, что грести будут другие, а он — сидеть на кормовой банке.

С тою же надменно–безразличной миной Бонфорс взошел на борт работоргового судна и скользнул взглядом по пушкам. Подле каждого орудия стояли два–три матроса. Почти у каждого за пояс были заткнуты кремневые пистолеты.

К лейтенанту заспешил высокий человек в свободном синем плаще. Он протянул руку, но Бонфорс заложил руки за спину.

— Я — младший лейтенант Барри Ричард Бонфорс с корабля «Воробей», принадлежащего военно–морским силам Великобритании. Я здесь для того, чтобы осмотреть ваше судно и сопровождающие груз документы в соответствии с действующим в настоящее время соглашением между правительством моей страны и правительством державы, чей флаг реет на вашей мачте.

— Меня зовут Уильям Захария, — представился человек в синем плаще. — Я капитан корабля. Окажите мне честь, пройдите в мою каюту, я с удовольствием покажу вам все необходимые документы.

— Для начала я бы предпочел осмотреть трюм.

— Боюсь, что это невозможно, лейтенант. Уверяю вас, в бумагах вы найдете всю необходимую информацию.

— Действующее между нашими странами соглашение требует осмотреть ваш корабль полностью, сэр. Если я откажусь от осмотра трюма, получится так, что я пренебрегаю своими обязанностями.

Капитан Захария жестом указал на орудия со словами:

— На каждом борту у меня по две двенадцатифутовые пушки и две восемнадцатифутовые, лейтенант. У вас же, насколько мне известно, одна шестифутовая. У меня в распоряжении пятьдесят человек. А у вас? Двадцать пять. И некоторые из них совсем дети. Уверен, посещение моей каюты и проверка документов предоставят вам необходимые сведения для доклада старшим чинам. Как вы увидите из бумаг, мы везем груз джута и бананов.

Произношение Захарии походило на разновидность английского, на которой говорила и команда «Воробья». Микрофон Дживы уловил возгласы членов экипажа работорговцев, когда Бонфорс приближался к их кораблю, и Эмори услышал несколько самых что ни на есть английских глаголов и существительных. По предположению Эмори, корабль шел под бразильским флагом только для того, чтобы обладать преимуществами, которых был бы лишен, если бы плыл под своим истинным флагом, ибо подданных Британской короны, замешанных в работорговле, могли вздернуть на виселице.

В юности Эмори поражали юридические сложности антирабовладельческой кампании. Офицеры западноафриканской эскадры действовали согласно столь сложным правовым ограничениям, что Адмиралтейство даже выпустило для них инструкцию, которую можно было носить с собой в кармане мундира. Королевский военно–морской флот имел право останавливать суда лишь определенных государств, а никак не других, совершать одни действия с кораблями одних стран и иные — с кораблями других.

В пять лет Эмори впервые услышал о подвигах Джона Харрингтона на африканском побережье. Взрослые члены семьи Фицгордон время от времени упоминали об этом герое. Когда старшим казалось, что дети слишком часто размышляют о таких деяниях предков, как их вклад в угольную или деревообрабатывающую промышленность, тогда им напоминали, что в их жилах течет кровь героя, который освобождал рабов. С юным энтузиазмом Эмори предался изучению вопроса. Он рыскал в базах данных в поисках информации о лейтенанте Джоне Харрингтоне и великой пятидесятилетней борьбе, в которой тот принимал участие. За пределами семьи Эмори едва ли кто слышал об антирабовладельческой кампании Королевского флота, но историки, занимавшиеся изучением данного вопроса, единодушно сошлись во мнении, что это была одна из величайших морских эпопей. Более полувека молодые офицеры на небольших кораблях сражались с работорговцами, по рекам поднимались вглубь материка и атаковали лагеря, где собирали рабов из разных мест. Тысячи британских моряков умерли от эпидемий, свирепствовавших на африканском континенте. Но благодаря им закрылись невольничьи рынки севернее экватора. Британские моряки спасли из трюмов работорговцев до ста тысяч мужчин, женщин и детей.

Кампанию продвигал лорд Палмерстон, пытавшийся заключить общее международное соглашение, запрещавшее работорговлю. Достичь этого ему не удалось, и британские дипломаты были вынуждены заключать особые договоры с каждой страной в отдельности. Предполагалось, что офицеры должны знать суть этих договоров. И помнить, что их могут преследовать по закону, если они учинят досмотр или задержат не тот корабль.

В данном случае ситуация была относительно простой. Корабль шел под бразильским флагом, и «Воробей» имел право проверить документы и досмотреть его трюмы. Если бы в результате осмотра выяснилось, что корабль занимается работорговлей, «Воробей» должен был захватить невольничье судно и препроводить его в порт Фритаун в Сьерра–Леоне.

— Вы только посмотрите, как он держится! — воскликнул Эмори.

Бонфорс повернулся к капитану Захарии спиной. И пошел по направлению к трапу с тем же неторопливым спокойствием, с которым появился на борту.

Интересно, горела ли спина Бонфорса? Считал ли он шаги, приближавшие его к минимальной безопасности, которой он достигнет в шлюпке? Миг был поистине волнующим для Эмори — он собственными глазами видел рождение ценностей, которые с детства формировали его характер.

— Ваше временное разрешение составляет шесть часов, — подал голос Хал. — Все координаты стабильны и находятся в норме.

Харрингтон заметил, как в такелаже работоргового судна мелькают руки, незначительно изменяющие положение парусов, и понял, что нос перемещается вправо, чтобы четыре пушки правого борта обратились к «Воробью».

Мистер Уитджой тоже заметил маневр. И уже выкрикивал приказы. Действия судна противника подсказывали: «Воробью» нужно держаться строго против его носа. В дальнейших инструкциях мистер Уитджой не нуждался.

В голове Харрингтона мелькали противоречивые мысли. Бонфорс уже сел в шлюпку и плыл к «Воробью». Корабль противника не мог бы сейчас попасть в лодку из бортовых орудий, но на носу была небольшая пушка — четырехфутовая, которая могла бы потопить шлюпку одним–единственным удачным выстрелом. К тому же невольничьему кораблю благоприятствовал ветер. Оба судна лежали в дрейфе, ветер дул сзади корабля работорговцев, наполняя паруса под углом в двадцать градусов…

По узкой палубе Харрингтон поспешил к носу. Терри и Монтгомери с надеждой смотрели на капитана. Фальконет «Воробья» был заряжен. В бадье тлел фитиль.

— Давайте подождем, пока наш добрый друг мистер Бонфорс взойдет на борт, — сказал Харрингтон.

— А вы не боитесь, что они стрельнут по лодке из носовой пушки? — спросил Монтгомери. И добавил: — Сэр.

Терри собрался было отчитать юношу, но Харрингтон остановил его движением руки. Монтгомери следовало держать мысли при себе, но упрекать и поучать его сейчас было некстати.

— Ясно, что мистер Бонфорс не завершил досмотра, — сказал Харрингтон. — Но все же мы не можем быть уверены в том, что они отказались пустить его в трюм, до тех пор, пока не услышим доклада. Мы же не хотим подавать адвокатам ненужных поводов для жалоб?!

Он обвел взглядом стоявших у орудия моряков.

— Кроме того, все говорят о том, что работорговцы — скверные стрелки. Ведь они выходят в море, чтобы заработать. — Капитан остановился, чтобы слова его возымели должный эффект, и закончил: — Мы же выходим в море, чтобы воевать.

Монтгомери выпрямился. Харрингтону показалось, что в глазах одного из моряков–артиллеристов мелькнула вспышка. Он развернулся и пошел на корму, сцепив руки за спиной, как мог бы идти по палубе капитан Феррис. Хорошему командиру надлежит быть актером. А хорошие актеры никогда не портят выход лишними репликами.

Эмори начал кампанию по изгнанию Дживы спустя неделю после проведения первого совещания. Под конец четвертого Джива все еще ворчала на тему гонорара, и, когда она наконец–то отключилась, Эмори остался на связи с Питером Легрунди. Джива все еще была в России. Эмори находился в своей нью–йоркской резиденции, где выборочно посещал премьеры нового театрального сезона. Питер же обосновался в Лондоне и по первоисточникам знакомился с архивами Королевского флота.

— Вы уверены, что ничего нельзя сделать с ее заступниками из отдела путешествий во времени? — спросил Эмори. — Мне кажется, должна существовать небольшая, но все же возможность убедить их в том, что предубеждения Дживы абсолютно несовместимы с наукой.

— Она колкая и вспыльчивая, Эмори. Считает, что должна самоутвердиться. Она молода, к тому же — художник.

— Питер, но у нас одна–единственная возможность съемки, больше такой не будет ни у кого никогда.

Согласно правилам, установленным занимавшимися хронопутешествиями чиновниками, место встречи «Воробья» с судном работорговцев было окружено запретной зоной в сотни квадратных миль и двадцать часов времени. Никто не знал, что может произойти, если пузырь попадет в занятый другим пузырем пространственно–временной объем. Поэтому бюрократы решили, что следует избегать даже малейшего риска. Сотрудники и финансисты, составлявшие вступительную часть к уставу агентства, провозгласили, что хрононавты «рассеют тьму веков путем упорядоченных наблюдений на местах», а кадровики и политики, управляющие агентством, постановили, что каждое место подлежит посещению лишь единожды. Ни один пузырь никогда не появится там, где уже побывал другой.

— Джива именно то, что им надо, — сказал Питер. — Я подсчитал голоса. Есть лишь одна возможность не пустить ее в пузырь: отозвать ваш грант и закрыть проект.

— И позволить, чтобы СМИ трубили про богатого бездельника, попытавшегося подкупить комиссию, состоящую из авторитетнейших ученых?!

Эмори считал, что Питер чересчур осторожничает. Если бы он предпринял решительное усилие, то мог бы изменить мнение комиссии. Джива щеголяла своими предубеждениями, словно модными украшениями. Но Питер знал, что наживет себе серьезных врагов среди проигравших.

Питер был ученым, жившим от гранта к гранту. Пока ему не удалось найти постоянную работу. Он балансировал между двумя силами, способными оказать решающее влияние на его будущее: богачом, который мог бы стать неиссякаемым источником грантов, и целой комиссией, способной помочь ему найти постоянную работу.

Конечно же, Эмори мог предложить Питеру нечто, что могло бы перевесить его уважение к сторонникам Дживы. Но это тоже было рискованно. Никогда не знаешь, когда ученый решит, что пора отстаивать научную честность. В конце концов Эмори забронировал себе место в пузыре, совершающем путешествие во времени. Плата за кресло в пузыре увеличит размер его гранта на тридцать процентов. Джива будет управлять камерами пузыря, но не помешает ему отснять свое любительское видео на собственном оборудовании. Тогда он будет располагать свидетельством, которое можно будет использовать в том случае, если эта дамочка исказит истину.

Харрингтон мог бы перегнуться через борт корабля и потребовать отчет, когда Бонфорс был еще еп route ,[60] но совершенно ясно, что капитан Феррис так бы не сделал. И Нельсон тоже так бы не поступил. Поэтому Харрингтон встал у рубки, где и оставался до тех пор, пока Бонфорс не перелез через борт «Воробья», отсалютовал в сторону кормы и маршем прошел но палубе.

— Он угрожает нам, — доложил Бонфорс.

— Он отказался показать вам трюм?

— Он сказал, что все необходимое я могу прочесть в его бухгалтерских книгах. Сказал, что у него восемь пушек и пятьдесят человек, а у нас лишь одно орудие и двадцать пять человек.

Харрингтон нахмурился. Расценит ли суд такие слова как угрозу? Сможет ли адвокат заявить, что Бонфорс преднамеренно извратил слова капитана брига?

— Это очевидный отказ, — продолжал Бонфорс. — Он дал мне понять, что не позволит проверить трюм.

Харрингтон повернулся к орудию. Он набрал полные легкие воздуха и испытал удовлетворение, когда услышал, как громогласно разнеслись его слова по всему кораблю: — Стреляйте по вашему усмотрению, мистер Терри!

Монтгомери расплылся в улыбке. Терри что–то сказал артиллеристам, и главный из них вытащил из бадьи фитиль.

Терри сложил руки на груди и оценил положение двух кораблей. Цепным выстрелом назывались два ядра, соединенные между собой длинной цепью. Такие ядра, вращаясь, влетали в снасти противника и крушили каждый трос и кусок дерева, попадавшиеся им на пути.

Терри махнул рукой. Конец фитиля поднесли к запалу.

Первый раз в жизни капитан Харрингтон стоял на палубе корабля, стреляющего в людей. К этому мгновению он готовился с тех пор, когда двенадцатилетним мальчишкой был зачислен в военно–морскую школу в Портсмуте, но все же грохот орудия застал его врасплох.

Монтгомери стоял на цыпочках, вглядываясь в корабль противника. Терри уже выкрикивал приказы. Из ведра с водой доставали банник. На всем корабле лишь шесть человек в полной мере могли оценить значимость момента, и одним из них был командир.

Задрожала фок–мачта невольничьего судна. Марсель был разодран в клочья. Бонфорс достал из чехла подзорную трубу и навел ее на корабль противника.

— Вижу обрывки, свисающие с фор–марса, — констатировал он.

Харрингтон осматривал в подзорную трубу палубу противника. Четверо моряков собрались вокруг орудия. Если оно сейчас выстрелит, ядро угодит «Воробью» в корму — чуть дальше того места, где стоит капитан.

Вероятно, следует начать с уничтожения парусов невольничьего корабля. Тогда можно будет не опасаться, что добыча ускользнет, и стрелять, находясь в недоступном для бортовых орудий противника положении. Должен ли он изменить этот план из–за того, что глядит прямо в жерло вражеской пушки? Может, разумней стрелять в орудие? Даже если это цель небольшая, в которую попасть сложно? Заманчивая мысль. Возможно, корабль противника даже загорится.

Это была мысль, подсказанная страхом.

— Отличное начало, мистер Терри. Так держать!

Полыхнула огнем пушка врага. Краткий миг — времени хватает лишь на то, чтобы осознать, как оцепенело все тело, — и затем, почти одновременно, мозг капитана фиксирует грохот выстрела и тяжелый удар ядра, попавшего в «Воробья».

Ядро попало примерно туда, куда он и предполагал. Если бы его выпустили на несколько градусов выше, оно бы упало бы в трех шагах от него.

Орудие «Воробья» выстрелило во второй раз тотчас после попадания вражеского ядра. Орудийный ствол прочистили банпиком, и третье ядро «Воробья» полетело через волны, тогда как команда невольничьего судна все еще закладывала второй заряд.

— На корабле работорговцев команда — настоящие лентяи, — сказала Джива.

Эмори наблюдал за артиллеристами обоих кораблей и высматривал признаки повреждений. После третьего выстрела «Воробья» взволнованный гардемарин радостно подпрыгнул. Верхняя треть фок–мачты повисла, зацепившись за снасти.

В представленном Адмиралтейству рапорте Харрингтон сообщал, что работорговый корабль спустил на воду шлюпку, чтобы с ее помощью развернуть корабль бортом к «Воробью». Харрингтон не уточнял, когда именно появилась шлюпка. Как предполагал Эмори, это произошло через некоторое время после начала боя.

— Похоже, что они собираются спустить шлюпку с того борта, — заметил Эмори. — Что, у нас проблемы?

— С помощью программы вращения можно исправить большинство недочетов. Как вариант можно будет показать диктора, который разъяснит тактику, — найдем какого–нибудь помешанного на старинном оружии профессора. Даже вы, Эмори, сможете это сделать. Не исключено, что вы знаете об антирабовладельческом патруле больше, чем Питер и вся комиссия, вместе взятые. Вот это будет действительно здорово: потомок героя рассказывает о своем предке, которого в детстве боготворил. И после того, как увидел его в действии.

Харрингтон опять углубился в размышления. Шлюпка вытягивала нос брига против ветра. Теперь мистер Уитджой не сможет равняться на нос, который отворачивается. Следует ли ему совершить маневр, сделать круг и зайти врагу с кормы? Или лучше остаться на месте, продолжать стрелять и нанести парусам противника еще больший урон?

Удар по мачте вражеского корабля ослабил скорость хода и маневренность судна, но дела не решил. А Харрингтон жаждал, чтобы работорговцы оказались в безвыходном положении — всецело в его власти.

Носовая пушка невольничьего судна потихоньку отворачивалась от «Воробья». На протяжении некоего промежутка времени — кто знает, сколько он продлится? — «Воробей» сможет стрелять в противника, а тот — нет.

— Придерживайтесь данного положения, мистер Уитджой. Стреляйте столь же метко, мистер Терри.

В руках у Харрингтона хронометр. Фальконет громыхнул вновь, и капитан отметил, что команда мистера Терри стреляет с промежутком в одну минуту двадцать секунд.

Сцепив руки за спиной, Харрингтон наблюдал, как медленно меняет положение корабль противника. Тут уж как повезет. Ядра бортовых орудий могут уйти выше, ниже или пролететь над палубой «Воробья» на уровне живота молодого капитана. Может, упадут туда, где стоит он, или в нескольких футах влево или вправо. Дело случая.

Тут уж ничего не поделаешь.

Бонфорс обернулся. Взглянул на капитана и продолжил наблюдения над кораблем противника.

Команда мистера Терри выстрелила трижды до того, как настала очередь врага. Второй выстрел «Воробья» освободил сломанную мачту от опутывающих ее тросов, и она обрушилась на палубу. Третий заряд попал в грот–мачту с такой силой, что если бы пленники видели это — непременно бы возрадовались, если бы поняли, что это значит. Мачта накренилась вправо. Вся громада снастей, дерева и свернутых парусов готова была обрушиться.

Харрингтон почувствовал, что его захватила волна не поддающихся контролю эмоций, и вскричал:

— Мистер Уитджой, поворачивайте против ветра!

Руки рванули снасти. Большой треугольный парус–грот раскрылся поперек палубы «Воробья». Штурвал задал угол перекладки руля, и корабль Харрингтона начал поворачивать носом под ветер.

Несколько моряков вражеского корабля помчались к упавшему парусу. Если «Воробью» повезет, то под обломками мачты окажутся погребены один–два врага.

Если чему и учит флот, так это терпению. Приходится стоять на вахте вне зависимости от того, хочется или нет. Нужно сутками терпеть шторм, не имея понятия, когда он прекратится. Вот вы стоите, не смея покинуть пост, а жерла вражеских пушек медленно обращаются так, чтобы пальнуть как раз туда, где вы находитесь…

Первая вспышка застала Харрингтона врасплох. Если бы он командовал тем, другим, кораблем, то выждал бы еще по крайней мере минуту перед тем, как стрелять. Мимо кормы «Воробья», завывая, пролетело ядро. Через несколько секунд полыхнуло другое орудие.

На сей раз невидимое нечто пролетело над головой, футах в пятидесяти. Мистер Терри еще раз пальнул из фальконета, и Монтгомери троекратным «ура» приветствовал их выстрел.

Невольничье судно изрыгнуло третье ядро, и от страшного удара содрогнулся весь корпус «Воробья». Харрингтон взглядом обвел палубу, пытаясь оценить нанесенный кораблю ущерб, и увидел, как Монтгомери закрыл лицо обеими руками.

Наводчик схватил Монтгомери за плечи. Терри шагнул к юноше и взял его за запястья. Вокруг собралась вся артиллерийская обслуга.

— Мистер Бонфорс, пожалуйста, узнайте, в чем дело. Посмотрите, можно ли опять вернуть орудие в строй.

Бонфорс бросил на капитана один из самых недружелюбных взглядов, какие тому доводилось замечать. Это продолжалось лишь мгновение, но Харрингтон знал наверняка, что подумал помощник. Не желая выполнять неприятную обязанность, капитан перекинул ее подчиненному. Оба они знали, что приказание было правомочно — именно так следовало поступать капитану, — но это не меняло факта, что бессердечный сухарь спокойно поручает тебе то, чего обоим хотелось бы избежать любой ценой.

У борта стоял матрос. Он показал на планшир, и Харрингтон понял, что произошло. При скользящем ударе пушечного ядра от планшира со скоростью мушкетных пуль отлетели щепки, одна из них угодила Монтгомери в лицо.

— Похоже, что теперь мы знаем, кто такой Монтгомери, — заключил Эмори.

Джива просматривала только что сделанную запись.

— У меня записано. Камера все время была сосредоточена на нем. Когда они сгрудились вокруг юноши, я его потеряла из виду. Но засняла мгновение, когда обломок планшира угодил в него.

Лейтенант Бонфорс добрался до орудия и комбинацией бодрых реплик и весомых тычков начал разгонять собравшуюся вокруг Монтгомери толпу.

— Давайте же не забывать о нашем деле, джентльмены. Хоксбилл, проводите мистера Монтгомери в капитанскую каюту. Мистер Терри, надеюсь, нам хватит времени еще раз выстрелить до того, как мы отойдем от противника.

Во время планирования предстоящей миссии все сошлись в одном: обе камеры Дживы должны непрерывно отслеживать обоих гардемаринов. Было известно, что ранен будет один из них, но который именно — неведомо. В рапорте Харрингтон называл этого гардемарина мистером Монтгомери, но как он выглядел и когда это случится, было неизвестно. В отчете капитана говорилось: «Мистер Монтгомери и мистер Кларк держались храбро и профессионально. С сожалением сообщаю, что мистер Монтгомери потерял левый глаз. Он переносит несчастье с похвальным оптимизмом».

Прежде чем развернуться и по длинной, неспешной кривой подойти к корме невольничьего судна, «Воробей» отошел на добрых полмили. Люди в шлюпке пытались повторить их маневр, но в мобильности мистер Уитджой значительно превосходил противника. Состязание мощности парусов и весел завершилось, когда «Воробей» вошел в предел досягаемости орудия. Харрингтон приказал стрелять но шлюпке, и второй выстрел взметнул фонтан брызг рядом с носом лодки, отчего все гребцы тут же поспешили к трапу, свисавшему с борта их корабля.

Бонфорс хихикнул, глядя, с какой скоростью они карабкаются на палубу:

— Кажется, выдержка у них никуда не годится: им не очень–то по душе представлять собой мишени, верно?

Харрингтон оценивал положение двух кораблей относительно друг друга. Около пяти минут нос «Воробья» будет находиться точно напротив кормы вражеского корабля, а значит, они смогут метать ядро за ядром по всей длине работоргового судна.

— Стреляйте по палубе, как считаете целесообразным, мистер Терри. Дадим по ним три выстрела. И остановимся, если они прекратят сопротивление.

— Они открывают люк, — заметил Эмори.

Капитан Захария вместе с четырьмя своими людьми обступили крышку люка в центре корабля. Они пригибались к палубе, опасаясь ядра, которое в любое мгновение могло пролететь над их кораблем, сметая все на своем пути.

Четверо моряков спустились в трюм. Капитан Захария отшатнулся назад, опустился на одно колено и двумя руками стиснул пистолет.

Завидев первые черные фигуры, выползающие на солнечный свет, Харрингтон тут же махнул рукой и приказал:

— Не стрелять, мистер Терри.

Чернокожих было отлично видно. Их сковывали цепи, но все же капитан и экипаж держали африканцев под прицелом.

Выбравшись из трюма, два раба упали на палубу. Товарищи подхватили их и оттащили от люка.

— Похоже, что треть из них — женщины, — отметил Бонфорс.

Харрингтон посмотрел в подзорную трубу, проверяя оценку лейтенанта. Одна женщина прижимала к себе ребенка. Он опустил трубу и сложил ее.

— Организуйте абордажную команду, мистер Бонфорс. Ее поведу я. Вы примете на себя командование судном.

— Боже мой! — воскликнул Эмори. — Да он ни секунды не теряет!

Они знали, что собирался предпринять Харрингтон. В рапорте об этом говорилось. Но никакие письменные свидетельства не смогли подготовить Эмори к быстроте принимаемых молодым капитаном решений.

«Я убедился, что более мы не сможем карать команду врага ядрами, — писал Харрингтон, — и поэтому решил взять корабль штурмом с помощью одной из шлюпок. Присутствие на борту несчастных невинных означало то, что враг может починить мачты прямо у нас на глазах и, возможно, ускользнуть под покровом темноты. Также я опасался, что они предпримут постыдный шаг, прежде имевший место в подобных ситуациях, и избежать судебного преследования, утопив груз в море».

Тут же вызвался Терри. Хотел пойти и Дейви Кларк, но Харрингтон счел, что они не вправе рисковать еще одним гардемарином.

— Думаю, Дейви, что двум молодым джентльменам лучше помочь нам удержать на плаву «Воробья».

Было очевидно, что команда нуждается в воодушевлении. Четверо сделали шаг вперед. Вид остальных убедил Харрингтона в том, что Бонфорсу нужно помочь.

— Каждому охотнику — двойная доля, — выкрикнул Харрингтон. — Из капитанской части.

Вылетевшее из кормового орудия ядро просвистело футах в сорока от левого борта «Воробья». Не успело оно упасть в волны, как Бонфорс махнул в его сторону рукой и провозгласил:

— Ребята, это будут самые легко нажитые деньги в вашей жизни. Вы же видите, какие из них стрелки!

В конце концов вызвалось пятнадцать человек. Это означало, что на борту «Воробья» останется десятеро; если случится худшее, они сумеют привести судно обратно в порт.

Джива улыбнулась:

— Он удвоил им жалованье, верно? А в рапорте об этом не упоминалось.

Харрингтон занял место на носу шлюпки. Терри — на корме, где обычно сидел старший по званию офицер.

Пока они приближались к врагу, это значило немного. Противник будет стрелять по ним с палубы, и мишени они представляли собой равноценные. Но когда они пойдут на абордаж, Харрингтону надлежит быть впереди. Если его убьют, все предприятие может претерпеть неудачу; но еще вернее оно провалится, если его люди решат, что капитан укрывается за их спинами.

Они сели в шлюпку с правого борта «Воробья», и корпус их корабля защищал их от вражеских орудий. Терри дал приказ двигаться вперед, и первые несколько секунд они гребли вдоль корпуса. Потом вышли из–за него.

И вот между Харрингтоном и кормовой пушкой неприятеля не оказалось ничего, кроме сотни ярдов воды и солнечного света.

Терри должен был подвести шлюпку к кормовой части правого борта вражеского судна. Договорились, что он будет на руле по двум причинам. Терри поведет лодку за пределами обстрела орудий правого борта и постарается свести к минимуму время нахождения в секторе обстрела кормовой пушки. С румпелем лучше всего мог управиться именно он. Никто из членов экипажа «Воробья» лучше его не знал сильных сторон и недостатков морской артиллерии.

Скользнув за корпус «Воробья», они побороли сопротивление воды. Терри выкрикнул твердое: «Навались! Раз! Два!» — и лодка рванулась к цели. Терри задал гребцам темп на два счета.

С каждым гребком они уходили все дальше и дальше из пределов досягаемости грозного кормового орудия. Но вместе с тем каждый всплеск весел приближал их к вооруженным противникам, столпившимся вдоль леєрного ограждения.

Харрингтон крепко сжимал оружие: в правой руке пистолет, в левой — абордажную саблю. Указательный палец он держал подальше от курка, чтобы случайно не выстрелить и не всадить в самого себя пулю, как глупец. Еще два пистолета торчали у него из–за пояса, справа и слева. У каждого из сидящих за ним моряков было по два пистолета и мушкеты, а у ног лежали абордажные сабли.

Вспыхнуло жерло кормовой пушки. Харрингтону показалось, что ему не удастся воспротивиться порыву скорчиться, уменьшиться в размерах, став не больше своей шляпы. Но он сосредоточился на борту вражеского судна и обнаружил, что может заставить себя сидеть прямо. Тут до него долетел грохот орудия. Отдаленный, словно доносящийся с лун Юпитера.

— Раз… два… раз… два…

Есть ли на свете что–либо прекраснее грохота пушки, только что выстрелившей в вас ядром? По воде разносится гул, а вы все еще живы. И уверены, что четыре фунта железа пролетели мимо, не переломав ваших костей, не повредив лодки и не искалечив товарищей.

— Вот последний залп, который дала эта штуковина, — пробормотал кто–то в шлюпке.

— Хотелось бы верить, — ответил ему другой голос. — Если, конечно, эти негроистребители не научились кой–чему у мистера Терри за последние полчаса.

Вторым высказался Бобби Докинс — бывалый моряк, разменявший четвертый десяток, известный обезьяньей ловкостью и саркастическими комментариями, которыми сопровождал все происходящее. Докинс вызвался первым после того, как Харрингтон удвоил приз.

Вдоль лееров работоргового судна выстроились вооруженные люди. Эмори пробежал глазами вдоль ограждения, отмечая особо свирепые или грозные лица. Когда он начал снимать сам, то желал получить оружие в состязании с Дживой, но теперь думал иначе. Ему очень хотелось обладать своей, личной записью происходящего — наподобие любительского видео, которое снимает турист. Конечно, выполнена она будет не столь профессионально, как у Дживы, но будет именно его личным взглядом на мужество предка.

Когда шлюпка оказалась на расстоянии пятидесяти ярдов, защелкали мушкеты работорговцев. Харрингтон надеялся, что они попусту растратят несколько пуль, но при виде первых вспышек его вновь передернуло от желания спрятаться. Всем остальным было чем заняться. Матросы гребли. Терри управлял рулем. А капитану оставалось быть мишенью.

Следовало бы сказать что–то ободряющее своим людям, но в голову Харрингтону не приходило ни единой фразы. Разум был словно чистый лист. Боялся ли он? Может, именно о таком состоянии говорят «впал в оцепенение»?

Работорговцы подтолкнули к лееру двух африканок. Матросы отступили в сторону, а их место заняли чернокожие.

— Свиньи, — прокомментировал Докинс. — Чертовы свиньи. Малодушные трусы. Ублюдки.

Черные лица уставились на приближающуюся лодку. По их ошеломленному виду Харрингтон понял, что рабы не имеют ни малейшего понятия о том, что используются в качестве прикрытия. Закованных в цепи их гнали по бездорожью, может, не одну сотню миль. Их сунули в трюм, словно бочонки с ромом. Их окружали люди, говорящие на другом языке. Вероятно, к настоящему моменту они были словно в тумане.

— Цельтесь хорошенько. Пусть эти звери прочувствуют каждую вашу пулю! — в бешенстве взревел он.

Он был готов рычать от ярости. Если бы не годы муштры, он бы вскочил на ноги в шлюпке. Харрингтон знал, что дает своим бойцам бестолковый приказ, ибо невозможно стрелять с подобной меткостью. Но не важно. Работорговцы пробудили в нем бурю эмоций, столь же неконтролируемых, как ураган.

К лееру подогнали еще несколько рабов. Щелкали выстрелы мушкетов. Работорговцы пристраивали ружья на плечах своих жертв, используя тех как щиты.

— Входим в зону обстрела, — крикнул Терри.

Харрингтон указал на корму:

— Правьте вон туда. Первый отряд — убирайте весла. Мушкеты — на плечо. Ждите моей команды.

Еще до посадки в шлюпку они разработали план действий. В последний рывок до вражеского корабля грести будет половина матросов. Остальные возьмут мушкеты и приготовятся к бою.

Более Джива не комментировала происходящее. На лице у нее пролегли напряженные сосредоточенные линии, как у музыкантов или атлетов, работающих на пределе возможностей. Она наблюдала драму, разворачивающуюся снаружи пузыря, и в то же время следила за изображениями на шести экранах, быстрыми решительными движениями ловких рук производя корректировку углов и объектов съемки.

Эмори отметил, что ее отношение к происходящему заметно изменилось, и обратил внимание на собственное любительское видео. Что ему за дело до ее чувств? Те, кто будет смотреть конечный продукт, увидят на экранах храбрецов, отважно идущих навстречу опасности. Будет ли кому–нибудь интересно, почему они это делали?

Мушкетные пули рассекали воздух вокруг шлюпки, звонко ударялись о борта. Четверо работорговцев бросились туда, где Харрингтон решил высадиться. Остальные стояли посередине и стреляли из–за живых щитов.

— Прижаться к борту! — скомандовал Харрингтон. — Бросайте крюки.

Четверо моряков, которым была адресована команда, кинули вверх, к планширу, крюки. Сидящий рядом с Харрингтоном матрос дернул трос и удостоверился, что тот держится крепко, а капитан дал первый выстрел по кораблю, затем передал пистолет одному из гребцов. Он схватился за трос и полез вверх, навстречу ружью, выдающемуся за пределы корпуса слева. На запястье висела абордажная сабля.

Он знал, что когда станет перебираться через леер, то более всего будет уязвим. Руки окажутся заняты. В него полетят пули, на него набросятся с кулаками. Как только он добрался до леера, сразу вцепился в пего обеими руками и подтянулся прежде, чем успел заколебаться.

На крыше кормовой рубки притаились четверо матросов. Раздался выстрел. Резким рывком Харрингтон рванул из–за пояса слева пистолет и выстрелил в ответ. И, замахнувшись саблей, бросился к рубке.

Вокруг капитана собралось уже человек шесть его людей, которые стреляли из мушкетов в работорговцев, порой попадая в щиты из плоти и крови.

— Сабли к бою! Пусть ублюдки истекут кровью!

С высоко занесенной над головой саблей он бросился вперед. И услышал, как сам закричал, словно дикарь.

Глаза африканцев расширились. Стремясь увернуться от устремившихся на них безумцев, негры давили на прячущихся за ними моряков. Работорговцы упустили из виду важный факт — они укрываются за живой стеной.

Прямо перед Харрингтоном оказалась женщина–африканка. Цепи мешали ей повернуться к нему спиной, но все–таки она сумела развернуться вполоборота. Маячивший за ней работорговец был настолько высок, что негритянка не доставала ему и до плеча.

Звук выстрела прогремел грохотом орудия. Харрингтон в два громадных прыжка покрыл разделявшее их расстояние — столь длинных прыжков ему прежде делать не доводилось — и обрушил на врага удар сабли, занесенной двумя руками.

Распоров ткань, сталь вонзилась под ключицу. Рот работорговца разинулся, и он упал назад. Харрингтон плечом оттолкнул рабыню в сторону и переступил через цепь, связывающую ее с пленником справа.

Эмори нервно потирал подбородок, словно фанат, переживающий за исход спортивного состязания. Джива подогнала пузырь поближе и остановила в двадцати пяти метрах от судна работорговцев.

Шестеро людей с «Воробья» присоединились к атаке капитана, пока остальные еще поднимались из шлюпки. Они, пригнувшись, бежали чуть позади Харрингтона. Один моряк выставил руку перед лицом, словно надеясь, что ладонью сможет остановить пулю. Эмори пересмотрел немало сцен сражений, но ни одному актеру не удавалось передать напряженной сосредоточенности лиц этих людей.

Работорговец попятился от разящих кулаков высоченного рябого раба и выстрелил в приближающихся моряков. На какое–то мгновение Эмори показалось, что пуля в цель не попала. Он взглянул в задние ряды нападающих с «Воробья». Моряк, только что перевалившийся через борт, повис на леере.

Джива вывела изображение уже на восемь мониторов. Руки ее порхали над экранами так, словно она дирижировала происходящим боем.

Под натиском Харрингтона работорговцы отступили. Большинство из них полезли на снасти или ныряли под шлюпки на палубе. Люди с «Воробья» стреляли в них с небрежной быстротой, предложенной капитаном. Им бы никогда не удалось с такой легкостью оказаться на борту вражеского судна и стрелять подобно красным мундирам,[61] успевавшим за минуту выстрелить трижды, если бы противники не были шайкой, привыкшей к борьбе с безоружными туземцами.

Между тем капитан Захария стоял на носовой рубке и поверх голов своих моряков внимательно смотрел на Харрингтона.

Настал момент, когда Харрингтону показалось, что все вокруг застыло на месте. Он отшвырнул саблю. Рука рванулась за пистолетом, заткнутым за пояс.

На рубке, не сводя глаз с Харрингтона, Захария засыпал порох на полку своего пистолета. Вот он поднял оружие и сжал двумя руками, приготовившись стрелять.

— Ты только посмотри! — вскричал Эмори. — Джива, ты это снимаешь? Они стоят друг против друга, словно дуэлянты!

Эмори подумал, что, если бы сейчас снималось кино, режиссер бы заснял единоборство Харрингтона и Захарии по крайней мере с трех ракурсов: один дальний общий план, чтобы показать их лицом друг к другу, а также крупным планом обоих. Но как быть, если снимаешь настоящий бой, когда невозможно делать дубли и устанавливать камеры в нескольких местах? Эмори обернулся посмотреть на экраны Дживы.

Ее руки мелькали. Перестрелку она снимала общим планом с верхнего ракурса и выводила картинку на втором экране в верхнем ряду.

Руки Захарии повисли плетьми. Осела крохотная фигура на экране. Находящийся на настоящем корабле человек схватился обеими руками за живот.

«Капитан работоргового судна был смертельно ранен, — писал Харрингтон. — Выход капитана из mêlée [62] вскоре разрешил исход боя в нашу пользу». В рапорте ни слова не было сказано о том, что выстрел самого Харрингтона стал решающим.

— И это все? — вскрикнул Эмори. — Только общий план?

Дважды он окинул взглядом экраны, пытаясь увидеть крупный план. Но оказалось, что половина экранов сфокусирована на рабах.

Джива ткнула пальцем в экран номер три. Эмори взглянул на происходящее и увидел африканку, которую оттолкнул Харрингтон: она напряглась, словно ее скрутил приступ лихорадки. Последовал крупный план, камера мельком зафиксировала стеклянный взгляд, и голова женщины свалилась на грудь.

Джива отодвинула камеру, так что теперь на экране стало видно тело, растянувшееся на палубе. Вся одежда женщины состояла из кусочка синей ткани, обернутой вокруг бедер. Была отчетливо видна огромная рана прямо над левой грудью.

— Отлично, сэр! Вы попали ему в живот!

Бобби Докинс подскочил к Харрингтону и встал справа. Правой рукой он потрясал саблей, а левой — размахивал пистолетом.

К Докинсу присоединились остальные. Никто не вставал между Харрингтоном и его врагом, но все желали показать, что готовы идти вперед за своим капитаном.

— Только что вы упустили самое волнующее событие боя — нам никогда не узнать о деталях из рукописи!

— Во время монтажа я сделаю крупный план, — пробормотала Джива. — Я профи, Эмори. Позвольте мне спокойно выполнять работу.

— Но зачем вам понадобилось столько камер фокусировать на рабах? Разве нельзя было бы их тоже увеличить при монтаже?

Четверо моряков стояли подле Харрингтона. Еще трое — на пару шагов позади. Трое держали мушкеты на изготовку.

— Не стрелять! — рявкнул Харрингтон. — Держите противника на прицеле, но не стреляйте.

В своем голосе он ощутил нервозность. Так дело не пойдет. Нужен голос, который перекрывает вой ветра, сказал себе капитан. Представь себе, что надо сказать так, чтобы услышал Дейви Кларк в «вороньем гнезде».

И капитан, вскинув саблю над головой, прогремел:

— Ваш капитан ранен! Сдавайтесь! Бросайте оружие! Бросайте оружие, или я прикажу моим людям стрелять в вас!

— Вот так вы, Джива, отрабатываете грант — создаете очередную слезливую эпопею о несчастных страждущих жертвах!

Джон Харрингтон знал, что об этом моменте он будет говорить всю оставшуюся жизнь. И был рад, что голос его прозвучал так, как подобает голосу настоящего капитана. Это был голос человека, который полностью контролирует ситуацию и уверен, что каждый, внимающий ему, подчинится. Теперь предстояло узнать, подчинятся ли ему на самом деле.

Зажав руками рану на животе, капитан Захария тяжело сполз по переборке рубки на палубу. Рядом с раненым капитаном стояли двое его матросов. Заслышав голос Харрингтона, они повернулись. Их взгляды остановились на мушкетах, нацеленных им в грудь.

Захария поднял голову. Он что–то пробормотал, но Харрингтон не расслышал. Один из работорговцев тут же упал на колено. И положил пистолет на палубу.

— Капитан приказывает сдаться! — крикнул матрос. — Он говорит, пора с этим покончить.

Харрингтон опустил саблю и двинулся вперед.

— Благодарю вас, капитан Захария. Вы избавили нас от напрасного кровопролития.

— Этот мой проект, Эмори! Я контролирую съемку и конечный продукт! Подумайте, как вы будете выглядеть, если мне придется отказаться от проекта из–за того, что вы пытались меня запугать?

— Не пытаюсь я вас запугивать. В данной ситуации властью наделены вы. И не надо наговаривать. Я сам заснял поединок двух капитанов. Каждый, кто увидит обе записи, поймет, что вы пренебрегли главным событием боя, сосредоточившись на второстепенном.

— А вам не кажется, что ниггеры тоже достойны чуточки внимания, а? Думаете, им очень нравится находиться между двух огней? Каково им меж двух стай жадных берсерков?

Докинс собирал оружие врага. Пятеро других моряков с «Воробья» держали работорговцев на прицеле. Харрингтон распорядился, чтобы его люди стояли в шести шагах от потенциальных мишеней: достаточно близко, чтобы не промазать, и достаточно далеко, чтобы пресечь в пленниках желание броситься на противника.

В инструкции было сказано, что пленных следует перевезти на борт «Воробья». Сколько же пленников можно посадить в шлюпку и сколько человек отрядить на их охрану? Конечно, можно надеть на них кандалы. Но это, вероятно, будет перебор.

Харрингтон обратился к Терри:

— Мистер Терри, не спускайте с них глаз. Думаю, настало время спуститься в трюм.

Вокруг пространственно–временного пузыря внезапно сделалось черным–черно — более вязкой и беспросветной тьмы Эмори не видывал никогда в жизни. Было известно, что такое может случиться — их даже к этому готовили во время тренировок перед перемещением в пространстве–времени, — но действительность оказалась воистину леденящей душу. Снаружи пузыря ровным счетом не было ничего. Ничегошеньки.

Но вот мир вернулся на прежнее место. Разинув от изумления рот, на них глазел раб–африканец. Трясущейся правой рукой он указал на пузырь, и пожилой его товарищ взглянул в их направлении.

Харрингтон знал, что в трюме будет вонять. Каждому, кто служил в западноафриканской эскадре, это было известно. Он почувствовал скверный запах еще тогда, когда их шлюпка подо. шла к борту работоргового судна, но тогда ему было не до этого. Теперь же его желудок был готов вывернуться наизнанку, стоило капитану ступить на трап, ведущий в трюм.

Теоретически там должна была поддерживаться чистота, чтобы «товар» не испортился. На практике же ничто не могло заглушить зловоние сотен тел, словно тюки с хлопком, втиснутых на стеллажи.

Гвалт был не лучше запаха. Создавалось впечатление, что каждый запертый в трюме невольник или кричал, или, по крайней мере, что–то бормотал. Их взяли в плен или приобрели у местных вождей как узников межплеменных войн и до продажи работорговцам содержали в больших лагерях. Если полсотни из них говорили на одном языке — это было уже чудо.

У основания трапа капитан Харрингтон помедлил, глядя на лоскуток голубого неба, видневшегося в люк. Но он командовал британским военным кораблем. Манкировать обязанностями он права не имел.

Харрингтон снял лампу, висевшую рядом с лестницей, и вгляделся в назойливо шумящую темноту, из которой на него таращились блестящие белки глаз. Глядя на пленников, он понял, что капитан Захария применил стандартный принцип перевозки рабов. Каждый невольник размещался между ног лежавшего позади него раба.

Как он и предполагал, невольники располагались на трех полках. Большую часть путешествия они проводили, уставившись в потолок, нависавший над самой головой. Проход в середине трюма был едва ли шире плеч капитана.

— У нас неполадки. Мы столкнулись с нестабильностью пространства–времени, — прозвучал голос Хала. — Настоятельно рекомендую аварийное прекращение работы.

— Мы должны остаться, — сказал Эмори. — Мы еще не дождались освобождения рабов.

Правила были известны. Если нестабильность повторяется — Хал автоматически прекращает миссию. При первой нестабильной ситуации продолжать наблюдения можно, если риск того стоит.

Неизвестно, действительно ли уж так необходимы были эти правила. Их придумали чиновники, электронный представитель которых следил за их соблюдением. Временной туризм — явление парадоксальное, можно сказать, невозможное. К нему подходили со всей осторожностью, словно к бомбе с неизвестным взрывным механизмом.

Взгляд Дживы был прикован к экранам. Если она согласится с Эмори — они останутся. Если же их голоса разделятся, Хал поступит согласно «настоятельной рекомендации» начальства.

Похоже было, что нестабильность заметил только один невольник, показавший на них. Остальные, судя по всему, не увидели привидения, трепещущего возле корабля.

— Думаю, следует остаться, — сказала Джива. — Пока что.

— Каждые полчаса решение будет пересматриваться. Прекращение миссии может начаться в любое время.

Харрингтон заставил себя пройти до конца трюма. Через каждые три шага он вглядывался в полки по обе стороны прохода.

На палубе он испытал было сочувствие к Захарии, понимая опасность ранения в живот. Теперь же он желал Захарии целый месяц промучиться перед смертью. И чтобы до самого последнего вздоха он непременно оставался в сознании.

Назад к трапу он шел, глядя прямо вперед. Сегодня в шлюпке он вышел из себя, когда увидел, как головорезы Захарии используют пленников в качестве живых щитов. Дважды за день такого случиться не должно. От его хладнокровия зависит судьба «Воробья» и команды.

Харрингтон занял место на палубе, Терри взглянул на него. Пленники из команды работорговцев выглядели довольно жизнерадостно. Им было известно, что суд во Фритауне освободит их самое большее через месяц.

— Там по крайней мере четыреста человек, — сказал Харрингтон. — Минимум две тысячи фунтов. Плюс стоимость корабля.

Глядя, как первая шлюпка с пленными, тяжело осев в воде, медленно идет к «Воробью», Эмори занялся подсчетами. Учитывая скорость движения лодки, им придется ждать дальнейшего развития событий часа два.

Половину экранов Джива отвела команде, на другой половине красовались африканцы, но Эмори знал, что будет дураком, если снова начнет спорить с ней. Команда бесстрастно держала пленников под прицелом. Африканцы беседовали между собой. Двое из них, которые были связаны цепями с упавшей женщиной, опустились подле нее на колени.

Эмори считал, что кульминационным моментом всей истории станет выход рабов на солнечный свет. Он с таким энтузиазмом говорил об этом во время планирования миссии, что Питер Легрунди стал подтрунивать над ним, сказав, что Эмори рассказывает так, словно уже видел это.

«Как только позволили обстоятельства, я приказал вывести освобожденных рабов на палубу, — писал Харрингтон. — Они не могли в полной мере уразуметь изменений в своем положении, а я не мог объяснить им, ибо переводчика у нас не было. Но при виде стольких спасенных от ужасной судьбы душ в каждом сердце, способном сострадать, рождалось чувство глубочайшего удовлетворения».

— Как вы думаете, капитан, не оставить ли нам себе этого парня? Такие мышцы очень бы пригодились.

Харрингтон обернулся на голос. Докинс стоял перед негром с исключительно развитой мускулатурой.

— На твоем месте я бы не стал слишком близко к нему подходить, — сказал Харрингтон. — Пока что мы не дали ему повода считать нас друзьями.

В притворном испуге Докинс вскинул руки и отскочил на два шага. Харрингтон позволил себе улыбнуться.

— Если бы мы отвезли тебя в Бразилию, то получили бы куда больше пяти фунтов, — сообщил африканцу Докинс — Такой ниггер, как ты, принесет три сотни чистыми, если до конца своей черной жизни будет таким вот грозным взглядом смотреть на белых.

Джива усмехнулась. Она никак не прокомментировала то, что британские солдаты употребляли слово «ниггер», но Эмори был уверен: она примечает каждую мелочь. Впрочем, Питер Легрунди говорил, что британцы всегда придумывали унизительные прозвища всем иностранцам, попадавшимся им на пути.

— Французов они называли лягушатниками, — сказал тогда Питер. — Очевидно, потому, что им приписывали особую любовь к поеданию лягушек.

Харрингтон наблюдал за тем, как шлюпка отчаливает от борта работоргового судна с предпоследней партией пленников, количество которых сократилось уже до семи человек. Трое из них присели возле своего капитана, поили его водой и подбадривали.

— Мистер Терри, пожалуйста, возьмите с собой людей и выведите на палубу человек пятьдесят несчастных. Лучше женщин и детей. Справиться с таким количеством беспокойных самцов мы не в состоянии.

— Похоже, что ваш предок не уверен, что ему удастся совладать с этими животными, — съехидничала Джива. — Интересно, а как они называли африканских женщин? Самками?

— Если вы проделаете небольшое исследование перед тем, как займетесь монтажом, то наверняка выясните, что молодых британцев тоже называли самцами. Это было лишь определение молодого человека с неуемной энергией и юношеским мироощущением. Они бы даже вас, Джива, назвали самцом, если бы вы не родились женщиной.

Харрингтону не доводилось бывать с чернокожей. Его сексуальный опыт ограничивался встречами с определенного типа женщинами итальянских и южноамериканских портов, которые были не прочь задрать юбку перед моряком. Бонфорс утверждал, что чернокожие женщины более горячие, чем белые, но Бонфорс — болтун. Впрочем, большинство моряков считали, что любые иностранки более страстны, чем англичанки.

Члены команды Терри вывели на палубу женщин. У нескольких на руках были дети. На большинстве были только набедренные повязки, выставлявшие на обозрение ноги, руки и другие части тела, которые цивилизованные женщины прикрывают.

Еще будучи мальчиком, Харрингтон прочел речь Уильяма Питта, в которой тот ратовал за отмену работорговли. Когда дядя сообщил ему, что Адмиралтейство согласно доверить ему командование кораблем, он перечел эту речь. Питт утверждал, что жители древней Британии некогда были столь же дики и нецивилизованны, как население современной Африки; это было «во времена, когда на нашем острове даже приносились человеческие жертвы».

В те дни, говорил Питт, какой–нибудь римский сенатор мог, указав на британских варваров, заключить: «Вот народ, который никогда не сможет стать культурным. Это народ, которому не предначертано обрести свободу. Он не обладает разумом, необходимым для обретения навыков, нужных для развития искусства и ремесел. Сама десница природы указала ему место ниже уровня цивилизованного человека, дабы обеспечить рабами остальной мир».

Возможно, стоявшие перед Харрингтоном люди и были дикарями. Но, как говорил Питт, они обладали потенциалом, чтобы подняться до уровня жителей Британии. Они имели право быть свободными.

Появившаяся из люка женщина споткнулась и растянулась на палубе. Один из матросов склонился над упавшей африканкой. Его ладонь обхватила левую грудь женщины.

— Вот какая симпатичная молодка! — оценил ее моряк. Стоящий рядом матрос расплылся в ухмылке.

Офицер, которому надлежало руководить операцией, — командир артиллерийской части мистер Терри — стоял всего в шаге позади. Джон Харрингтон, наблюдавший за тем, как на солнечный свет выбираются рабы, отвернулся и стал смотреть на семерых плененных работорговцев у носовой рубки.

Следующим из люка появился худой мальчуган семи–восьми лет. За ним следом выбралась молодая женщина, вероятно, мать мальчика, которой перепал увесистый шлепок ниже пояса.

— Вероятно, африканцы — не единственные беспокойные молодые самцы на борту, — заметила Джива.

— Прошло уже полчаса с того момента, когда вы объявили о решении продолжать работу, — уведомил Хал. — Мистер Фицгордон, вы желаете остаться или хотите отправиться обратно?

— Остаюсь.

— Мисс Ломбардс, а вы?

— Конечно остаюсь. Мы тут проникаем в самую суть привлекательности африканских круизов.

Харрингтон обвел взглядом работорговый бриг. На нем в качестве команды следует оставить наиболее морально устойчивых моряков. Но сможет ли хоть кто–нибудь устоять перед искушением после месяцев, проведенных в открытом море?

Конечно же, он может объявить жесткие правила поведения. И приказать Терри претворить их в жизнь. Но в самом ли деле ему захочется наказывать кого–то плетью за то, что тот уступит самой естественной потребности? Ведь все они отличные ребята и только что бросились навстречу пулям и ядрам, чтобы спасти пятьсот человеческих душ от самого худшего из зол.

А что, если кто–то из женщин добровольно пожелает объятий моряков? Что, если некоторые будут не прочь предложить себя за деньги?

Можно сказать Терри, чтобы тот постарался свести плотские отношения к минимуму. Но не будет ли это равнозначно разрешению команде не отказывать себе ни в чем? Он же капитан. И все его приказы будут выполнены.

— Мистер Терри, будьте добры, подойдите ко мне.

Хотя беседа велась совсем тихо, микрофоны все равно улавливали ее содержание.

— Вас я ставлю во главе команды брига, мистер Терри. Вашему здравому смыслу и добропорядочности вверяю груз.

— Я понимаю, — отвечал Терри.

— Они хоть и дикари, но мы за них отвечаем.

Эмори кивнул. Во время беседы Харрингтон внимательно смотрел на матросов возле люка. Хмурый взгляд капитана как бы подчеркивал каждое сказанное им слово.

— Можно считать, что ситуация под контролем, — удовлетворенно хмыкнул Эмори.

Джива отвернулась от экранов:

— Неужели вы в самом деле думаете, что эта тирада возымеет действие, а, Эмори?

— А что, у вас есть повод полагать противоположное?

— Мы стали свидетелями обычной бюрократической неопределенности! Произнесены как раз те самые слова, которые говорятся лишь для того, дабы уберечь свою драгоценную репутацию.

— Все было настолько точно, насколько нужно, Джива. И Харрингтон, и его офицеры — выходцы из одного круга. Лейтенант точно знает, что следует делать.

— Интересно, когда в последний раз вы работали по найму? А я всю свою жизнь имею дело со всевозможными менеджерами. И они постоянно говорят что–то вроде этого. И когда умолкают, становится ясно: если что–то пойдет вкривь и вкось, то виноватым окажешься только ты.

Последняя группа пленников занимала места в шлюпке. Палуба звенела от гомона, выбравшиеся из трюма африканцы смешались с теми, кому прежде пришлось быть живыми щитами. Никогда Харрингтону не доводилось испытывать такого удовлетворения от происходящего. Пять часов тому назад стоящим на палубе людям была уготована адская судьба, ибо их будущая жизнь свелась бы к нескольким неделям мучений в трюме, за которыми последовали бы годы горького рабства. Теперь же им предстояло всего лишь трех–четырехдневное плавание до британской колонии во Фритауне. Половина африканцев, вероятно, станут фермерами поблизости от колонии. Некоторые присоединятся к британским полкам. Кто–то отправится в Вест–Индию, но не рабами, а работниками, вольными распоряжаться собственной жизнью после того, как отработают положенное по договору. Некоторые даже получат образование в школах, основанных миссионерами во Фритауне.

Харрингтон начал поднимать британский флаг на захваченном бриге. Двинувшееся вверх по мачте полотнище заметили несколько африканцев, показали на флаг руками и пустились в рассуждения. Если захваченные в рабство африканцы были с побережья, то определенно знали об антирабовладельческом патруле и понимали значение этого флага и синего мундира.[63]

— Сэр, мы погрузились.

Харрингтон перевел взгляд с палубы на шлюпку. Последний пленный матрос занял место в лодке.

Он кивнул Терри, который ответил ему тем же.

— Теперь это ваш корабль, мистер Терри. Как только я переговорю с мистером Бонфорсом, я пошлю вашей команде последние указания.

— Мне кажется, что теперь нам пора домой, — сказала Джива.

— Уже? Но он вывел на палубу только первую партию рабов.

— Надеюсь, вам не кажется, что он собирается украсить палубу другими африканцами? Поглядите на экраны. Вот отличное изображение вашего предка, возвращающегося на свой корабль. Весьма трогательный финал. Не хватает только захода солнца.

— Но разве вам не кажется, что капитан позволит всем вдохнуть свежего воздуха?

— Просто капитан немного преувеличил, когда писал рапорт. Пошевелите мозгами, Эмори! Вы бы сами пошли на риск стычки с пятью сотнями ошеломленных туземцев, находясь всего лишь в четырех днях пути от Фритауна?

— Вы преднамеренно избегаете самой важной сцены истории, разыгравшейся перед нашими глазами. Мы никогда не узнаем, что произошло, если сейчас покинем это место.

— Вы просто цепляетесь за фантазии, вами движет игра воображения. Мы закончили. Время возвращаться домой. Хал, запрашиваю передислокацию на основную базу.

— Поступил запрос на перемещение к основному месту базирования. Подтвердите, пожалуйста.

— Не подтверждаю. Я настаиваю, что мы должны…

— Запрос подтвержден, Хал. Запрос подтвержден.

Время остановилось. Вселенная моргнула. Основанная на новейших современных научных теориях технология сотворила то, чего, как утверждали эти самые современные научные теории, быть не могло.

На мягкую площадку зоны передачи № 1 упал аппарат. Пузырь исчез. Через окружавшие зону окна на путешественников во времени смотрели люди.

Джива ткнула пальцем в циферблат часов на стене. По местному времени они отсутствовали семь минут и тридцать восемь секунд.

— Сколько же мы там пробыли! — вскричала Джива. Среднее затраченное на путешествие время равнялось трем минутам — оба отлично помнили это с того самого момента, когда услышали на первом инструктаже. Удар при приземлении показался гораздо более сильным, нежели все тренировочные столкновения с площадкой зоны передачи. Инженеры всегда устанавливали координаты возвращения в положение двумя метрами выше площадки — предосторожность, благодаря которой поверхность зоны передачи находилась вне пределов погрешности и гарантировала пассажирам то, что они не передислоцируются ниже ее. Они вернулись очень поздно. Так что у Дживы были весьма резонные основания для решения вернуться.

Под циферблатом распахнулся узкий бронированный люк. В зону прошел человек с медицинским чемоданчиком в руках.

— У вас все в порядке?

— Мне кажется, что все в норме, — ответила Джива. — За два часа до того, как мы велели Халу вернуть нас домой, возникло мерцание.

Эмори сорвал ремень безопасности и вскочил на ноги, но медик тут же принялся его усаживать:

— Вам нужно сесть, мистер Фицгордон. Пока мы вас не осмотрим, вставать нельзя.

Мягкие, успокаивающие интонации его голоса только подлили масла в огонь, пуще прежнего распалив Эмори. Вытянув ноги, Джива развалилась в кресле, изо всех сил стараясь выглядеть спокойной и уравновешенной. А вот с Эмори врач обращался как со вздорным нервным пациентом…

Он рванулся к доктору, и тот застыл на месте, увидев искаженное злобой лицо путешественника.

— Вы вернулись, мистер Фицгордон. Все в порядке.

В люк пролез Питер Легрунди и сверкнул своей всегдашней улыбкой. Тут Эмори понял, что следует взять себя в руки.

— Ну и как? — поинтересовался Питер. — Удалось ли путешествие?

Эмори заставил мускулы расслабиться. Он опустил голову и уселся в кресло, словно опомнившись от кратковременного помешательства. С каждым человеком может случиться такое, если он нарушит законы физики и проскочит через три столетия. Он улыбнулся врачу, и медик кивнул в ответ.

У него есть собственная видеозапись. И реплики Дживы. Кроме того, у него есть Питер Легрунди. Он даже может обеспечить денежное покрытие всех грантов, необходимых Питеру в построении карьеры. Сражение не закончено. Еще нет.

«Тебе нужен творец. А творцу — твои деньги».

«Как только позволили обстоятельства, я приказал вывести освобожденных пленников на палубу. Они не могли в полной мере уразуметь изменений в своем положении, а я не мог им это объяснить. В личном составе нашего корабля переводчика не было. Но при виде стольких спасенных от ужасной судьбы душ в каждом сердце, способном сострадать, рождалось чувство глубочайшего удовлетворения».

Две свечи освещали бумагу на столе Джона Харрингтона, ни одна тень не причиняла капитану лишнего беспокойства. Скрип снастей «Воробья» создавал фон, которой говорил Харрингтону обо всем происходящем на его корабле.

Он отложил перо. С рапортом он сражался уже почти два часа.

Эмоции, которые он отгонял во время боя, нахлынули на него, как только закрылась дверь капитанской каюты. Направленное на него дуло пистолета полыхнуло добрых полдюжины раз.

Он покачал головой и написал фразу, в которой сообщал Адмиралтейству о назначении мистера Терри капитаном захваченного брига. Он уже отметил и артиллерийскую команду, и роль ее командира. По заслугам оценил Бонфорса. Докинса и нескольких других матросов упомянул поименно. Должным образом почтил убитых и раненых.

Разумеется, это была не война с Наполеоном, так, небольшая перестрелка. Простая перестрелка. И противник попался неумелый. Но пули были настоящие. Погибли люди. Его самого могли убить. Под градом пуль он высадился на судне противника. Стрелялся с капитаном работоргового судна.

Эмоции, владеющие им ныне, схлынут. Останется лишь непоколебимая правда. Не дрогнув, он встретил огонь противника и исполнил долг.

Экзамен он выдержал. И стал таким человеком, о котором читал в детстве.

Кристин Кэтрин Раш Взрывные воронки[64]

Кристин Кэтрин Раш начала свою писательскую деятельность в начале 1990–х годов, но в середине десятилетия совершила успешный поворот в карьере, став редактором «The Magazine of Fantasy & Science Fiction». В начале XXI века Раш, уйдя с этой должности, выпустила несколько новых произведений, причем сразу в четырех жанрах — научная фантастика, фэнтези, детектив и любовный роман (в том числе под разными псевдонимами). Под своим настоящим именем она опубликовала более двадцати романов, включая «Белые туманы Силы» («The White Mists of Power»), «Исчезнувшие» («The Disappeared), «Крайности» («Extremes») и «Воображаемая жизнь» («Fantasy Life»), четырехтомную серию «Ясновидящая» («Fey»), серии «Черный трон» («Black Throne»), «Чуждые влияния» («Alien Influences»), несколько книг из циклов «Звездные войны», «Звездный путь» и других известных сериалов, написанных как самостоятельно, так и совместно с мужем, Дэном Уэсли Смитом, и другими авторами. Среди недавних работ — научно–фантастические романы из популярного цикла «Мастер возвращений» («Retrieval Artist») — «Исчезнувшие», («The Disappeared), «Крайности» («Extremes»), «Последствия» («Consequences»), «Сокрытые в бездне» («Buried Deep»), «Полома» («Paloma»), «Исцеленный» («Recovery Мап»), а также сборник «Мастер возвращений и другие рассказы» («Retrieval Artist and Other Stories»). Обширная малая проза автора представлена в сборниках «Цветная тьма. Ужасы» («Stained Black: Horror Stories»), «Истории волшебного дня» («Stories for an Enchanted Afternoon»), «Маленькие чудеса и другие сказки об убийствах» («Little Miracles and Other Tales of Murder») и «Дети тысячелетия» («Millennium Babies»). В 1999 году Раш была удостоена премий журналов «Asimov's Science Fiction» и «Ellery Queen's Mystery Magazine» — беспрецедентная двойная честь! Как редактор она получила премию «Хьюго» за работу в «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», а также разделила Всемирную премию фэнтези со своим мужем Дэном Уэсли Смитом за составление антологий «Pulphouse». Как писатель Раш была награждена премией «Геродот» за лучший исторический детекшие — роман «Опасная дорога» («А Dangerous Road»), опубликованный под псевдонимом Крис Нелскотт, и премией «Romantic Times» за роман «Великое очарование» («Utterly Charming»), опубликованный под псевдонимом Кристин Грэйсон. Кроме того, Раш завоевала премию Джона Кэмпбелла, вошла в число финалистов премии Артура Кларка и в 2000 году увезла домой премию «Хьюго» за рассказ «Дети тысячелетия» («Millennium Babies»), что сделало ее одним из немногих авторов в истории жанра, удостоенных премии «Хьюго» и как писатель, и как редактор.

Будем надеяться, что то исковерканное будущее, которое Раш представляет в нижеследующем произведении, никогда не настанет — хотя, глядя на современный мир, возникает тревожное ощущение, что подобное все–таки возможно.

Что тебе не говорят, когда ты подписываешь контракт, так это то, что данная работа требует некоторого количества наивной веры в человечество. Вот этот водитель, чью голову венчает плохо свернутый тюрбан, улыбается чересчур умильно, но, слушая его бесконечные «да, мэм», «нет, мэм», можно легко внушить себе, что этот человек действительно старается тебе услужить.

Потом он открывает боковую дверь своего ржавого джипа и кивает на сиденье с засаленной обивкой. И ты практически не нервничаешь, когда протискиваешься внутрь с рюкзаком, набитым бутылками с водой, очищающими таблетками, витаминами и шестидневным сухим пайком.

Ты садишься в джип и на самом деле испытываешь к нему благодарность, потому что не можешь позволить себе думать, что он один из тех, кто запросто выкинет тебя в какую–нибудь придорожную яму, получив за это авансом приличную сумму, часть которой уже растратил. Или хуже того, этот парень получил плату за то, чтобы бросить тебя здесь, а поэтому он способен делать с тобой все, что угодно, пока ты не истечешь кровью и не впадешь в кому, и он не дрогнет, приставив к твоей голове старый добрый револьвер.

Нельзя думать о том, что рискуешь собственной шкурой; но крайней мере, не в тот момент, когда садишься в джип или позволяешь некоторым так называемым штатским везти себя по залитым солнцем улицам — свидетелям бесконечной, длящейся веками войны.

Ты веришь, потому что если не верить, невозможно делать свою работу.

Ты веришь и надеешься, что унесешь ноги из этого места прежде, чем удача покинет тебя.

Мне все еще везет. Я знаю это, потому что сегодня мы добрались до лагеря. Лагерь такой же, как все остальные, что я перевидала за свою двадцатилетнюю карьеру. Отличное местечко у черта в заднице и пекло непереносимое, как в аду. Допотопная колючая проволока, везде заборы, солдаты с хай–тековскими винтовками, этими программируемыми штуковинами, в которых я не разбираюсь.

Мы проезжаем сквозь длинную шеренгу машин, работающих на тяжелом нефтяном топливе, их двигатели только частично модифицированы под водородное горючее. Воздух смердит бензином, этот полузабытый запах напоминает о детстве.

Мы плавимся от жары. По моему лицу течет пот. Я медленно сосу воду из бутылки, которую привезла из Зеленой зоны — дурацкое название, присваиваемое любой американской базе на любой «войне» со времен Ирака. В Зеленой зоне нет даже крошечного островка зелени. Там только здания, которые теоретически защищают от бомб и нападений смертников.

Наконец мы добираемся до КПП. Я прижимаю рюкзак к коленям, хотя ткань грубая и горячая.

Мой водитель знает этих солдат.

— Леди — репортер, — говорит он им по–английски. Английский — это ради меня, чтобы еще раз подчеркнуть, что он мне друг. Ему невдомек, что я могу объясняться на двадцати языках (хотя мой словарный запас по большей части состоит из набора непристойностей). — Очень известный. Она ведет блог, делает видеорепортажи. Видели ее на Си–эн–эн, да?

Солдаты нагибаются к ветровому стеклу машины. Их юные лица, покрытые песком и грязью, заросли трехдневной щетиной. Такие лица я вижу постоянно в течение долгих лет — кожа неопределимого цвета из–за грязи и палящего солнца, глаза черные, или коричневые, или закрытые солнцезащитными очками, лица унылые и хмурые. Их молодость определяется только по подтянутым фигурам, отсутствию морщин и складок и по любопытству, не изжитому, несмотря на то что они долгие годы ходят рядом со смертью и повидали всякое.

Я наклоняюсь вперед, чтобы они видели мое лицо. Они не узнают меня. Я работаю на Си–эн–эн, а также на «Нью–Йорк таймс ньюс» и на «Голосе Европейского союза». Но никто из моих работодателей не показывает мое лицо в эфире и не тиражирует на бумаге.

Женщина, о которой все думают, что это я, — подставное лицо, ее черты, прежде чем стать достоянием публики, изменяются и оцифровываются. Слишком много убитых журналистов. Слишком много заметных мишеней.

Будь здесь сейчас старшие офицеры — те твердо знали бы, что делать. Отсканировали бы мое лицо, послали шифровку в Регистрационную базу данных репортеров и, получив отпечаток сетчатки моего глаза, произвели проверку. Но пехотинцы на этом дерьмовом посту ничему такому не обучены.

Поэтому они дружно вылупились на меня в надежде увидеть хорошенькое личико — все дикторши, работающие в студии, худощавые, с эффектной внешностью — и вместо этого наткнулись на мое лицо: загрубевшая, как подметка, кожа, сухие выбеленные волосы с тускло–серым оттенком и взгляд женщины, слишком много повидавшей на своем веку. Эти парни жутко потеют в своей форме цвета хаки и розоватых кожаных безрукавках, которые напоминают накладные пластиковые ногти.

Я жду.

Они даже не стали совещаться или докладывать по начальству. Дежурный махнул рукой, указывая вперед и, как я понимаю, решив, что я невероятно хороша. Прежде чем я успела что–нибудь сказать, мотор взревел и джип, миновав ряды проволочного заграждения, въехал на широкую ровную улицу, заполненную людьми.

Большинство цивилизованных народов называют таких людей беженцами, но я считаю, что это — отбросы общества, никому не нужные подонки и неудачники, кочующие из страны в страну. Или те, кто сидел в тюрьмах в какой–нибудь неподходящей стране в надежде на каплю милосердия, изменение политической фортуны или на разум, которого нет и никогда не будет в этом мире.

Первое, что бьет по мозгам, — это запах. Неочищенные сточные воды, смешанные с блевотиной и дизентерией. Потом насекомые — насекомые, каких вы никогда не видели, огромные стаи насекомых, учуявших свежую плоть.

После первой встречи с таким роем приходится обильно покрывать руки спреем против насекомых, наплевав на то, что в развитых странах ДДТ запрещен много лет назад как яд, поражающий нервную систему. Любое средство годится, чтобы эти твари отстали от тебя, — все, что даст возможность выжить.

Когда выбираешься из джипа, тебя немедленно окружают дети — те, что еще не умерли. Они не выпрашивают сладости — давно устаревшее странное представление о детях, — они хотят знать, какие электронные устройства у тебя есть, что вживлено тебе под кожу, что ты носишь под глазными яблоками, какие записи у тебя в ямке иод подбородком. Ты даешь краткие ответы, ложные ответы, ответы, о которых ты потом будешь сожалеть, уединившись в тишине отеля, после того как поймешь, что сделаешь из этого всего–навсего еще один репортаж. Ты помнишь о детях, думая, в каком они состоянии, надеясь, что они не станут такими как те, кого ты увидишь в лагере потом. Эти сидят и лежат на земле у палаток с клеймом «казенное имущество» — тучи насекомых покрывают их лица, их животы вздуты, их ободранные конечности настолько отощали, что кажутся непригодными для ходьбы.

Затем ты откладываешь эти воспоминания — это знание! — в сторону. В таких вещах ты уже просто ас. Навыки, приобретенные в процессе работы, если ты уже не обладала ими, когда ввязалась в это дело. Умение сказать себе «я подумаю об этом позже» — и никогда не выполнять данное обещание.

Потому что если ты будешь думать об этом позже, у тебя поедет крыша. Ты чертовски быстро соображаешь: если будешь размышлять о том, что видела, — обо всех искалеченных телах, обо всех умирающих детях, — ты сломаешься; а если ты сломаешься, то больше не сможешь делать эту работу. А если ты не сможешь работать, то больше не сможешь и существовать.

В конце концов, все, что тебе осталось, — это работа. Разрываясь между никому не нужной правдой и нечеловеческим зрелищем, которое тем не менее надо вынести, ты ведешь репортаж, потому что веришь: есть кто–то сильнее тебя, кто позаботится, кто СДЕЛАЕТ ЧТО–НИБУДЬ.

Хотя в глубине души все равно знаешь, что этого сильного нет и никто ничего не сделает.

5:15. СЕТЕВОЕ СООБЩЕНИЕ МАРТЫ ТРУМАНТЕ.

СМЕРТНИКИ. ЧАСТЬ 1

Генерал Аманда Педерсен рассказывает эту историю, произошедшую двадцать лет назад, так, словно она произошла позавчера.

Она сидит в одном из кафе в Лувре, в том, что прямо под стеклянной пирамидой, куда входят туристы. Аманда — солдат американской армии в отпуске и провела тут неделю вместе со своим бойфрендом, студентом Сорбонны. Он ходит на занятия. Она обозревает достопримечательности.

Аманда закидывает уставшие ноги на стоящий рядом пластиковый стул — американский стиль поведения. С этой позиции она не видит первую линию охраны в самой пирамиде, но зато ей хорошо видно расположение второго ряда металлодетекторов, они установлены после одновременных нападений, которые уничтожили половину Прадо в Мадриде и галерею Тейт в Лондоне.

Аманде нравится разглядывать системы безопасности — это то, что в первую очередь побудило ее завербоваться на военную службу, гарантированное чувство защищенности в нашем ненадежном мире, — и нравится наблюдать за людьми, проходящими через них.

На эскалаторе, едущем вниз, почти никого нет, только маленький мальчик и его мама. Они достигают поста охраны, мать протягивает ладонь, чтобы предъявить чип с личным номером, вживленный ей под кожу, ее сын — ему года четыре или пять — возбужденно скачет вокруг нее.

Охранник подходит к нему, что–то говорит, и мальчик вытягивает руки — ясное дело, Европа, высокий уровень безопасности, привыкли к постоянным проверкам. Охранник проводит своим жезлом–детектором по его ногам, промежности, ведет руку вверх, к груди…

И тут мир рушится.

Так описывает это Аманда. Мир рушится! В воздухе запах крови, дыма и обвалившейся штукатурки. Ее кожа покрыта пылью и чем–то липким, и ей приходится вытаскивать ноги из–под каких–то камней. Чудесным образом ее ноги уцелели и не сломаны, но, когда день снова продолжается, она отчасти желает, чтобы это было не так, тогда бы ей не пришлось без сил тащиться через руины площади, снова подниматься по ступеням под нежарким парижским солнышком.

Даже сейчас Аманда не может подойти к разрушенной пирамиде или к саду Тюильри, не может просто взглянуть на Сену, не вспомнив при этом о маленьком мальчике, о его улыбке, о том, как он подпрыгивал, возбужденный предстоящим днем в музее, днем, который он проведет вместе с матерью, днем без забот, как предполагал этот пятилетний человек.

Мы предполагали.

Прежде чем все изменилось.

Водитель меня бросил. Он говорит, что вернется через два дня и будет ждать меня около КПП, но я ему не верю. Мое доверие к нему заканчивается здесь и сейчас, и я не буду платить ему аванс за привилегию транспортировать меня из этого места. На самом деле он или забудет, или умрет, или решит, что я забыла или умерла, чтобы облегчить свою совесть, если остатки оной у него еще сохранились.

Я иду в глубь лагеря, рюкзак болтается на моем плече. Легкая походка, относительно чистая одежда и набитая сумка выдают во мне вновь прибывшего, человека, которому здесь не место.

Жара угнетает. Везде солнцепек, ни единого тенистого местечка, за исключением палаток Красного Креста, а также Красного Полумесяца, сопутствующего ему в этих местах. У палаток сидят люди, некоторые держат на руках младенцев, другие присматривают за детьми, которые копошатся туг же в грязи.

Дорогу пересекают ручейки жидкости. Судя по запаху и содержимому потоков, это не вода. Это может быть моча — из–за отсутствия здесь нормального отхожего места — или кровь.

Здесь много крови.

Я не снимаю на камеру и не фотографирую. Западный мир видел места, подобные этому, и прежде, бесчисленное количество раз. Когда я была ребенком, ночное TV крутило рекламные ролики, демонстрировавшие жизнерадостного мужчину, который таскался по таким лагерям вместе с хорошо одетым ребенком и раздавал какое–то религиозное подаяние, якобы с целью помочь людям.

Тем, кто попал сюда, милостыня не поможет. Она только сдерживает процесс, предотвращая смерти, но постоянно ухудшая положение этих загнанных в угол людей. Никто не может найти для них настоящий дом, обеспечить их реальной работой, никто не пытается учить их языку и, что более важно, не занимается урегулированием политического кризиса или прекращением войн, которые в первую очередь и породили эти проблемы.

Работники гуманитарных организаций вкалывают намного больше чем я, потому что если они на самом деле пытаются что–то сделать, то кочуют из страны в страну, из лагеря в лагерь, из кризиса в кризис, сознавая: на каждую сохраненную жизнь приходится тысяча потерянных.

Я предпочитаю работу узкоспециализированную, насколько это возможно.

Я выполняю это задание уже шесть месяцев. Пишу уклончивые статьи. Веду блоги о наиболее крупных событиях. Передаю информацию, которая маскирует мои подлинные цели.

Мой издатель опасается, что меня возьмут на прицел. Но я–то знаю, что я уже на мушке.

Те, кто называет такие места лагерями, талантливо подменяет понятия. Это деревни или небольшие городки с цельной и постоянно развивающейся социальной структурой.

Это понимаешь сразу, при первом посещении подобного лагеря, когда задаешь неудачный вопрос какой–нибудь подозрительной личности. Да, конечно, жестокость есть везде — это качество, присущее любому человеческому анклаву, — но ведь существуют также и средства контролировать толпу.

Со сложившимся социальным устройством ничего не поделаешь. Как правило, все разговоры ведутся с вожаками лагеря — не с официальными лидерами, назначенными оккупационной властью (какой бы она ни была), но с фактическими лидерами, теми, кто требует дополнительной воды для лагеря, кто держит в узде подростков, которые воруют водород из цистерн, кто убивает случайных преступников (чтоб другим неповадно было, только ради этого).

Ты говоришь с вожаками и потом возвращаешься в унылый отель в мрачном и, что не редкость, разбомбленном городе, ложишься на жиденький матрац за тонкой деревянной дверью и благодаришь всех богов, каких знаешь, что у тебя есть работа. И что твой наниматель платит кучу денег, чтобы обеспечить твою безопасность, и, наконец, что ты не принадлежишь к тем людям, с которыми сегодня встречалась.

Но иногда необходимо рискнуть и намного глубже проникнуть в это сообщество, вести переговоры с некими обитателями лагеря в одиночку, без чьей–либо помощи. Приходится угадывать, где находятся палатки избранных (на передней линии, ближе к пище), а где ютятся нищие и потерявшие надежду люди (в середине, здесь потоки нечистот шире, а запах самый убийственный). Есть и такие жилища, которые принадлежат париям; с ними никто не разговаривает, и ты станешь нечистой, если заговоришь с ними.

Несомненно, их палатки наиболее удалены от входа. Несомненно, эти люди живут в непосредственной близости от протекающих уборных.

Несомненно.

Что ж, остается наблюдать. Наблюдать и подмечать, каких мест сторонятся взрослые, как некоторые родители в жуткой панике хватают детей, чтобы утащить их отсюда.

Наблюдать.

Это единственный способ выжить.

Люди, на встречу с которыми я приехала, живут на задах медицинской части. Это строение состоит из площадки под тентом с открытыми боковинами, предназначенной для людей с легкими заболеваниями; за ней, в глубине располагается небольшое закрытое отделение для сложных случаев, где есть кондиционер. Здесь нет никаких обозначений — ни кричаще–яркого красного креста, ни напоминающего лезвие косы красного полумесяца. Аббревиатура организации «Врачи без границ» тоже отсутствует, как и флаг какой–нибудь сочувствующей или нейтральной страны.

Просто медицинское отделение, которое наводит меня на мысль, будто этот лагерь настолько незначителен, что здесь находятся только представители различных благотворительных организаций. Всего несколько человек, зная, какие ужасы здесь творятся, выразили желание увидеть то, что сейчас вижу я.

Хотя я не собираюсь делать репортаж об ужасах и несчастьях.

Я здесь ради небольшой группки, находящейся внутри лагеря, анклава внутри анклава. Я должна встретиться с ними и уехать. Я пробуду здесь, вероятно, часов восемь — семь часов на беседу и час на отъезд.

Я понимаю, что, оказавшись за колючей проволокой, потом, возможно, не сумею найти машину, чтобы выбраться из лагеря. Придется еще раз кому–нибудь доверять или идти пешком.

Ни то ни другое меня не радует

Палатки в этом анклаве на удивление чистые. Полагаю, люди здесь потребовали все, что им нужно для жизни, и никто не посмел им возразить. На улочках нет детей, шлепками ладоней сгоняющих с себя насекомых. Нет детей с раздутыми животами или с истончившимися ручками и ножками.

Но в глазах у их родителей знакомая пустота. Та, что появляется, когда не осталось уже никаких иллюзий, когда люди понимают, что их бог либо требует от них слишком многого, либо покинул их навсегда.

Я стою рядом с палаткой, все заготовленные вопросы внезапно улетучились у меня из головы. За двадцать лет я ни разу по–настоящему не ощущала страха. Видимо, сейчас это время пришло.

Однажды войдя внутрь одной из подобных палаток, я могу не вернуться. Мой интерес — моя миссия — выйдет наружу.

Однажды обнаружив себя, я стану конченым человеком. Я не смогу остаться в этом лагере, этой стране, этом регионе. Возможно, я даже уеду в Штаты — туда, где не была долгие годы, — и, возможно, даже там не буду в безопасности.

Когда я приехала сюда, я надеялась сказать правду.

Теперь я не уверена, что смогу.

6:15. СЕТЕВОЕ СООБЩЕНИЕ МАРТЫ ТРУМАНТЕ.

СМЕРТНИКИ. ЧАСТЬ 2

В тот день в Париже прогремели еще два взрыва. Сто пятьдесят человек были убиты на возносящемся вверх подъемнике Эйфелевой башни в результате теракта; еще двадцать погибли от бомбы, разорвавшейся в одном из шпилей собора Нотр–Дам.

Жителей Франции охватила паника. Ведь страна только что обновила свои системы безопасности, установленные во всех общественных зданиях. Системы, отвечающие требованиям Европейского союза, представляли собой шедевры инженерной мысли. Никто из подрывников не мог попасть в здание незамеченным — по крайней мере, так утверждали создатели охранных систем.

Системы тестировал Арман де Монтеверде. Он — системный аналитик и эксперт по безопасности с пятнадцатилетним опытом работы в наиболее неспокойных зонах — Ирак, Россия, Саудовская Аравия. Соединенные Штаты нанимали его для упрочения безопасности сухопутных границ с Мексикой и Канадой, а также для работы в портах Восточного и Западного побережий и северной части Мексиканского залива, чтобы надежнее запереть на замок свои морские границы.

Он консультировал французов, выступая в роли спойлера — человека, который пытается вывести из строя системы безопасности, и публично заявил, что новые устройства временно безупречны.

«Почему временно?» — поинтересовался у него репортер одного из британских таблоидов.

«Потому что любую систему можно разрушить», — ответил Монтеверде.

Но обычно это происходит не так быстро и сопровождается выявлением каких–либо дефектов. Монтеверде сильно обеспокоило то, что даже после тщательного изучения данных о трех парижских взрывах он не мог найти бреши в системе безопасности.

Он не мог понять, кто пронес взрывчатку внутрь, как они осуществили взрыв и что это вообще за вещество.

Ответов на эти вопросы не было ни у кого.

До событий, произошедших в Париже, считалось, что взрывчатое вещество оставляет следы — нечто вроде отпечатков пальцев или подписи. До Парижа взрывчатку можно было легко распознать.

Я вхожу в третью палатку слева. Внутри прохладно, и не просто потому, что не палит солнце. Несколько крошечных электронных устройств нагнетают кондиционированный воздух через ячейки в тканевом покрытии. Это палатка богатого человека, обставленная с роскошью.

Здесь есть мебель, и это меня удивляет. Стулья, покрытые одеялами кровати, два небольших обеденных стола. На коврике у стены, скрестив ноги, сидит женщина, на ней одежда западного образца — тонкая черная блузка и черные брюки, черные волосы модно подстрижены, несимметричная челка прикрывает лоб. Одиннадцатилетний мальчик рядом с ней, очевидно, ее сын. Он смотрит на меня, глаза у него темные и пустые, потом его взгляд перемещается и упирается в пространство прямо перед собой.

Я знаю, что у него нет встроенной загрузки в Сеть. В лагере запрещены любые сетевые подключения, даже если у тебя имеется персональный чип. Существуют технологии блокирования такого рода, что перекрывают любой доступ в Интернет, даже для госпиталей. Международные соглашения позволяют медикам пользоваться сетевой связью, но в таких лагерях часто существует внешний международный барьер. Даже если он пересекает границы трех независимых стран, связи нет ни у кого или она есть у всех — это зависит от того, какой международный закон пытаются нарушить люди, заправляющие в лагере.

Я представляюсь. Женщина оглядывает меня с недоверием, точно так же, как солдаты на въезде. Я протягиваю ей пластиковое удостоверение личности, мы пользуемся такими в местах, где лишены возможности входить в Сеть.

Она смотрит на карточку, переворачивает ее, видит голографическое изображение женщины, которая играет меня на экране, и подпись.

— Они предупредили меня, — говорит женщина, и я не спрашиваю, кто такие «они». Это те, кто организовал нашу встречу через десяток посредников, те, кто вероятно сейчас думает, что использует меня для своих гнусных целей. — Они предупредили меня, что вы будете не такой, как я ожидаю.

По телу у меня пробегают мурашки. Несмотря на то что я максимально законспирирована, чтобы «плохие парни», как их называет наш президент, не узнали, кто я, кто–то все–таки знает. Может быть, знают многие. Может быть, эти многие связаны с «плохими парнями».

Мы преодолеваем процедуру знакомства, она и я. Я сажусь напротив нее, ускользая из поля зрения пустых глаз ее сына. Она предлагает мне чай, я принимаю чашку, но пить не собираюсь. Чашка маленькая и изящная, с позолотой. Женщина еще не обменяла ее на еду.

Потом она медленно протягивает мне пластину. Я прикасаюсь к ней, и появляется изображение и звук. Улыбающийся мужчина в деловом костюме западного образца, голова непокрыта, волосы модно подстрижены, так же как у женщины. Он держит за руку девочку лет пяти, она копия своей матери. Девочка смеется тем беззаботным детским смехом, от которого некоторые люди не избавляются даже с возрастом. Эти звуки наполняют палатку, и мальчик, сидящий напротив меня, вздрагивает.

— Это ее изображение? — спрашиваю я.

— Их, — говорит женщина. — Он тоже умер.

Я произношу то, что положено в таких случаях, чтобы узнать суть дела. Подобных инцидентов так много, что иногда детали происшествия ни для кого не существенны, за исключением людей, которых они непосредственно затрагивают. Он припарковал машину на стоянке у кафе в Каире, сказал жене, что отвезет дочку в специализированную школу, где дети бизнесменов, ведущих дела с Западом, изучают английский язык. Однако при подъезде к школе дорога оказалась перекрыта.

Он открыл дверцу, и машина взорвалась. Погибли он, его дочь и трое случайных прохожих на тротуаре. Если бы они доехали до школы, как собирались, погибло бы пятьдесят детей.

— Она такая красивая, — говорю я.

Даже сейчас с трудом верится, что этот ребенок мог нести внутри себя бомбу. Трудно поверить, что она существовала только для того, чтобы убивать других. В заданном месте, в определенное время.

Я дала себе обещание, что не стану задавать стандартный вопрос: Как вы могли это сделать? Как вы могли это сделать со своим ребенком?

Вместо этого я спрашиваю:

— Вы знали?..

— Никто из нас не знал. — Женщина смотрит на меня в упор.

Вызывающий, полный ярости взгляд. Сотни раз она отвечала на этот вопрос, и ответ всегда был один и тот же. Подобно множеству уцелевших, она не может поверить, что ее муж обрек на смерть собственное дитя.

Но я поклялась, что выясню подлинную историю, историю, которую еще никто никому не рассказывал. Я хочу узнать, что представляет собой та часть общества, где дети — марионетки, орудия, а не живые существа, достойные любви. Я хочу узнать, как эти люди могут настолько верить в общее дело — любое дело, — чтобы отдавать за него не только свои жизни, но и жизни своих детей.

Поэтому я должна первоначально принимать ее слова за чистую монету. Возможно, потом я буду оспаривать сказанное ею, но сейчас я хочу посмотреть, куда все это заведет.

— Если ни вы, ни ваш муж не знали… — начала я.

— Мой сын тоже не знал! — Это сказано было с такой же злобой. Пожалуй, даже еще злее.

Она кладет руку на голову сына. Мальчик закрывает глаза, но больше не проявляет никаких чувств.

— Если никто из вас не знал, — говорю я, стараясь, чтобы в моем голосе не проскользнули недоверчивые нотки, — тогда как же это произошло?

— Так, как и всегда, — отрывисто говорит женщина. — Они внедрили ей эти чипы в больнице. В тот день, когда она родилась.

Странная это работа. Такая, что не кончается, когда заканчивается день. Она становится частью тебя, и ты становишься ее частью. Вот почему ты и твои коллеги считают, что это призвание, и приравнивают свою деятельность к служению вере и другим профессиям, оперирующим этикой и моралью.

Ты сидишь напротив убийц и спрашиваешь, что заставило их решиться на убийство, — так, словно это правомерный вопрос. Вопрос, который вообще можно задавать. Ты смотришь на киллеров, виновных в смерти многих, и спрашиваешь, какова ваша идеология, что делает ваши методы привлекательными в глазах других людей, — так, словно тебя интересует их ответ.

Ты думаешь: нам надо знать, — будто это знание хоть как–то поможет решить проблему. Тебе кажется, ты совершаешь правильный поступок, когда соглашаешься на эксклюзивную встречу с кем–нибудь из этих харизматических вождей — с новым Владом Третьим,[65] новыми Гитлером или Усамой бен Ладеном — и берешь у них интервью, как у нормальных уважаемых людей. Вместо того, чтобы отобрать у охранника пистолет старого образца и пристрелить этого харизматического мерзавца к чертям собачьим.

Позднее ты ведешь дискуссии о морали, словно это имеет хоть какое–то значение.

Ты говоришь: твоя работа не позволяет тебе судить этих людей.

Ты говоришь: репортеры не могли бы брать интервью, если бы проявляли крайнюю нетерпимость.

И ты не говоришь: у меня не хватило мужества умереть за свои убеждения.

И в этом суть дела. Потому что за всеми этими разговорами о морали, работе и призвании прячется простая истина.

Ты можешь наблюдать. Можешь все видеть.

И ты не можешь сочувствовать.

Потому что если ты дашь волю чувствам, то поймешь, что твое призвание есть просто работа — зарабатывание денег грязным, часто просто отвратительным способом, и осознаешь, что в твоем прошлом имеется множество эпизодов, когда надо было не болтать, а действовать. Когда ты могла спасти одну, или десять, или даже сотню человеческих жизней, но ты сделала другой выбор.

Ты ничего не сделала — только трепала языком «ради всеобщего блага».

7:15. СЕТЕВОЕ СООБЩЕНИЕ МАРТЫ ТРУМАНТЕ.

СМЕРТНИКИ. ЧАСТЬ 3

В любом расследовании большую роль играет везение. Следствие, проведенное в Париже, не стало исключением.

Три месяца прокопавшись в руинах Лувра, специалисты все–таки обнаружили чип. Заложенная в нем информация не сильно пострадала. Выяснилось, что подобная технология была создана пять лет назад, и это потрясло следователей больше, чем что–либо другое.

Следователей, но не генерала Педерсен.

«В тот день я смотрела программы новостей, — говорит она. — Не знаю почему. Обычно я этого не делаю. Как правило, я лишь бегло проглядываю всю эту информационную жвачку. Но в тот день я посмотрела новости внимательно, и они меня потрясли. Я увидела эпизод с бомбой в музее. Я увидела мальчика, его смех, как он подпрыгивает на месте, его возбужденную улыбку. Мне показалось, что он ждал этого дня, когда… да, на самом деле он ждал смерти».

Сначала другие эксперты в области охранных систем не прислушались к словам Педерсен. В мире, где подрывники–смертники стали привычным делом, ребенок, напичканный взрывчаткой, в какой–то степени — нормальное явление, но никто не мог поверить, что в его тело еще несколько лет назад была вживлена микросхема с мощной взрывчаткой, способной разрушить целое здание.

Невозможно было поверить, что люди могут строить столь далеко идущие планы и быть такими жестокими.

Оказалось, что могут. Такова новая правда — или, может быть, давно забытая истина.

Они могут.

Женщина показывает мне документы, выданные ей в госпитале. Показывает мне диаграммы, графики и краткие пометки, которые сделал доктор на медицинской карте ее новорожденного ребенка — объясняя, где должны быть размещены чипы. «Чипы, которые помогут ей жить в современном мире» — так сказал доктор.

Она показывает мне компьютерные распечатки, отчеты банка перед ее мужем о том, какие средства переведены на имя дочери для обучения, регистрационные списки — все, требуемое для того, чтобы здорового ребенка четырех лет от роду приняли в одну из лучших частных школ Каира. Это планы, которые она и ее муж строили относительно будущего дочери, будущего сына, их будущего.

Она говорит, что власти полагают, будто муж изготовил все эти счета и документы для того, чтобы защитить ее, доказать, что жена и сын не имеют ничего общего со взрывом, осуществленным отцом и дочерью.

Но он не интересовался политикой, говорит мне женщина. Никогда не интересовался, но ей никто не верит.

Они поверили ей ровно настолько, чтобы выслать сюда, а не убить, как поступили с множеством семей. Они даже не стали мучить ее или лишать свободы. Власти просто отреклись от них, от нее и ее сына, сделав их людьми без родины, изгнанниками среди изгнанников.

Женщина могла позволить себе обустроить эту палатку на этом песчаном клочке земли. Она платит за место рядом с медицинской частью. Она надеялась, что кто–нибудь поддержит ее, что медицинский персонал — сестры и санитары — помогут ее несправедливо обвиненному сыну.

Но вместе этого они избегают ее, как и все остальные. Они избегают ее, потому что она не смогла защитить свою дочь. И потому что не смогла разделить участь мужа. Ее презирают за наивность, за то, что так называемые патриоты проигнорировали мученическую смерть ее мужа и дочери. Ее презирают за то, что она не умерла вместе со своей семьей.

Они презирают ее, потому что не могут понять.

Или потому что не хотят.

8:15. СЕТЕВОЕ СООБЩЕНИЕ МАРТЫ ТРУМАНТЕ.

СМЕРТНИКИ. ЧАСТЬ 4

Эксперты потратили уйму времени и денег, изучая новый способ осуществления терактов.

Некто Мигель Франк задался вопросом, почему три семьи решили убить своих пятилетних детей на территории всемирно известных достопримечательностей Парижа в один и тот же день. Он надеялся обнаружить связь между тремя этими взрывами, которая приведет его к гнезду террористов.

Не обнаружив этой связи, он вместе с другими учеными решил разобраться, были ли эти микросхемы с взрывчаткой запрограммированы на действие в определенный день, а также сдетонировали ли они под влиянием рентгеновских или лазерных лучей или же звуковых локаторов.

Уцелевшие чипы не дали никакой информации. Только то, что установленный детонатор должен был взорваться в определенное время и в определенный день.

Лишь после долгих исследований и продолжительных допросов выживших людей, а также благодаря неизменному счастливому случаю Мигель Франк все–таки обнаружил искомую связь между тремя терактами. Некто дал трем семьям бесплатные билеты на объекты, где произошли взрывы. То, что эти дети не умерли в одном и том же месте скопления туристов, — оборотная сторона этого везения, хотя о каком везении тут может идти речь?

Что предпочтительнее: до основания разрушить Лувр или Эйфелеву башню? Или Нотр–Дам?

Что лучше: уничтожить один исторический памятник или нанести повреждения трем сразу? Больше жизней будет спасено или, наоборот, уничтожено? И что сильнее привлечет внимание людей?

Я разговаривала со всеми родителями в этой части анклава. Со всеми выжившими — несколькими мужчинами и женщинами — из когда–то полных семей. Все они утверждают, что не имели отношения к политике, утверждают: ни они, ни их супруги не знали, что их ребенок обречен на смерть.

Я прошу доказательств. Все они дают мне одинаковые документы. Все предъявляют мне банковские счета. Но что удивляет — по крайней мере меня, — названия госпиталей разные, и врачи тоже разные.

— Это средний медицинский персонал, — говорит мне один мужчина.

— Это амбулаторная процедура, — говорит женщина.

Возможности журналистов за последние сорок лет сузились. Скандалы пятидесятилетней давности, вопли прессы об исчерпании природных ресурсов, издержках научных экспериментов или о предвзятости политиков — все это изрядно подорвало доверие к нашей профессии.

Теперь, когда тебя нанимают на работу, то непременно напоминают о прошлых скандалах и говорят, что любой репортаж должен опираться, как минимум, на три достоверных источника (которые обладают необходимыми доказательствами и у которых можно взять интервью в реальном времени, а не на видео, где ими может кто–то управлять; подлинники документов тоже не годятся). Короче, если у тебя меньше трех источников информации — репортаж не пройдет.

Любые подобные истории, появляющиеся в блогах или социальных сетях, рассматриваются как публикации в газетах или видеоновостях.

Тебе говорят, что формально вместо тебя нанят некий редактор. Поскольку за тобой будут следить. Все мы под наблюдением.

Итак, ты становишься и обозревателем, и детективом, ты лично фиксируешь то, что нарыл сам, и больше никому не доверяешь.

Тебе необходимы проверенные факты, и если ты не можешь их добыть, то рискуешь потерять работу.

Ты рискуешь скомпрометировать профессию.

Ты рискуешь потерять свое призвание — потому что можешь поверить.

В конце концов меня допускают к особе, которую я очень надеялась увидеть. Меня приводят в медицинскую палатку к шестилетней девочке.

У нее отдельная палата с кондиционером. В палате — больничная кровать, голографический видеоплеер (никакой новой техники, только старые устройства), несколько стульев и стол, заваленный игральными картами. Кто–то учит ее играть в покер — самая интернациональная игра.

Меня сопровождает санитар.

— Никто из семьи не навещает ее, — шепчет он. — Нам запрещено рассказывать кому–нибудь, что она здесь.

До настоящего момента то, что она существует, считалось слухами.

Вы знаете, ну, о той маленькой девочке? Той, которая выжила?

Она ослепла…

Они платят ей миллионы евро… Она живет во дворце в Швейцарии…..в Багдаде…..в Сингапуре…

Она живет в углу медицинского барака в лагере беженцев. Ее лицо иссечено шрамами и следами множества пластических операций. У нее только одна рука. Половина ее тела также своего рода результат хирургии, оно слеплено из каких–то искусственных частей и подключено к монитору, ее жизнь поддерживает чудо — этого не осознаешь, пока не подойдешь совсем близко.

Когда я здороваюсь, девочка переводит взгляд на меня. Значит, она может видеть. Она отвечает мне: «привет». У нее хорошее произношение, аристократический британский, с легким индийским акцентом. Она глядит настороженно.

Я ее понимаю.

Мать девочки покончила жизнь самоубийством — речь идет о подлинном самоубийстве, о том, которое совершаешь лично и в одиночку, не забирая еще чьи–то жизни, — когда услышала о случившемся в новостях. Ее отца убило взрывом.

Девочка была единственным ребенком в семье.

Я сажусь рядом с ней, с правой стороны, так, чтобы не видеть новенькую часть туловища, результат восстановления, где пока отсутствует, но скоро тоже займет положенное место рука.

Девочку реконструировали так, словно она какой–то механизм. Кто–то платит большие деньги за то, чтобы содержать медицинский персонал и не пускать сюда людей из лагеря.

И этот кто–то, несмотря на мои упорные попытки выяснить, продолжает оставаться неизвестным.

— Ты знаешь, кто я? — спрашиваю я.

— Леди репортер, — говорит она, так же как водитель, и я вновь начинаю нервничать.

Я не останусь здесь на два дня. Я смоюсь отсюда вечером, может быть, уйду пешком. Слишком много ниточек, слишком много людей знает, чем я занимаюсь. Моя безопасность под угрозой.

— Правильно, — соглашаюсь я. — Леди репортер. Могу я поговорить с тобой о том несчастном случае?

Девочка делает гримасу, но половина ее лица остается неподвижной.

— Не несчастный случай, — говорит она. — Я взорвалась.

Эти слова произнесены очень спокойно, просто как факт биографии. И если задуматься, так оно и есть.

Факт биографии всех тех людей, с которыми я соприкоснулась здесь. Каждый из них знал, как становятся бомбой.

— Ты знаешь, почему ты взорвалась? — спрашиваю я. Девочка кивает и единственной рукой дотрагивается до живота.

— Кто–то положил что–то сюда.

Так просто. Как ребенок, говорящий об изнасиловании.

— Твой папа знал об этом? — спрашиваю я.

Это отец привел ее на рынок в тот день, примерно год назад.

Девочка трясет головой. Отводит живые любопытные глаза. Несмотря на ровный голос, она терпеть не может говорить об этом. Или, может быть, не любит говорить о своем отце, человеке, который решил, что она будет оружием.

— Что он сказал, когда повел тебя на рынок? — продолжаю я.

— Мама плохо себя чувствовала, — говорит девочка. — Мы должны были купить ей лекарство и цветы.

— И ничего больше? Она пожимает плечами.

— И вы не говорили о том, что собираетесь в другое… лучшее место?

Я не знаю, как правильно подобрать слово. Я мало знаю о девочке и о ее прошлом, поскольку провести тщательное расследование было невозможно. Я не знаю, исповедовала ли она христианство, ислам или иудаизм, поскольку на том рынке покупали товары приверженцы этих трех религий. Я даже не знаю, какой она национальности, поскольку в таких лагерях любят соблюдать секретность, насколько это возможно.

— Нет, — говорит девочка.

— Отец не сжимал тебя в объятиях? Не говорил, как он тебя любит? Не вел себя как–то странно?

— Нет.

— А мама?

— Нет!

— Может быть, они говорили тебе, что ты особенная? — допытываюсь я.

Она снова смотрит на меня. Хмурит брови, между шрамами пролегает новая черточка.

— Да.

— Что они тебе сказали? — Мое сердце начинает колотиться. Девочка пожимает плечами.

— Все в порядке, ты можешь мне сказать, — прошу я. Она прикусывает нижнюю губу. Очевидно, такой вопрос ей

задавали не часто.

— Особенная, — говорит девочка, — потому что я одна такая.

— Какая такая? — спрашиваю я.

— Такая, которую они всегда хотели.

Я на мгновение прикрываю глаза, стараясь ухватить суть, понять контекст.

Девочка видит мою растерянность. Краска заливает ее щеки, и я думаю, что, возможно, рассердила ее.

Тогда ко мне возвращается страх, странное чувство. Страх — дважды за один день, я не испытывала его многие годы. Я боюсь искалеченной шестилетней девочки.

— Мой папа говорил, что я само совершенство. Поэтому они хотели только меня. Только меня. — Ее голос звенит, и она что–то сжимает в ладони.

В дверях появляется санитар. Он печально смотрит на меня. Я встаю. Мое время истекло. Когда я выхожу, он говорит:

— Она только ребенок, принадлежащий к миру, который осудил ее на это. Родители старались научить ее быть доброй.

— Вы так думаете?

— Вы не первая, с кем она разговаривала, — отвечает санитар. — Следователи, чиновники — все стараются переплюнуть друг друга. Никто из вас как будто не помнит, что она одинокая маленькая девочка, терзаемая болью… И кто вас поймет, почему вы считаете, что она — зло…

Я смотрю на девочку через плечо. Нижняя губа ее дрожит, но глаза сухие.

Я хочу еще о многом спросить ее, но санитар меня не пускает.

Здесь для меня все кончено. Я надеялась найти нужные мне доказательства. И вместо этого нашла девочку, чьи родители говорили ей, что она особенная — особенная, потому что она их единственное дитя? Или потому что они вживили в нее микросхему со взрывчаткой и таймером?

Или и то и другое?

9:15. СЕТЕВОЕ СООБЩЕНИЕ МАРТЫ ТРУМАНТЕ.

СМЕРТНИКИ. ЧАСТЬ 5

Теракты в Париже стали первыми и последними, когда несколько детей взорвались в одном и том же месте и в один день. С тех пор взрывы происходили в любое время, в разных точках, разбросанных по всему земному шару, и они поражали тысячи мишеней, некоторые из них были крупными, как Эйфелева башня, другие обманчиво маленькими, приютившимися в трущобах.

Эти взрывы придали убедительности слухам, будто дети и их родители — всего лишь невинные жертвы фанатиков, обманом внедрившихся в медицинские учреждения, и бомбисты на самом деле не совершают актов суицида. Как будто доктора и сестры подкладывают эти микросхемы со взрывчаткой при процедуре вживления обычных чипов — например, чипа идентификации ребенка или стандартного чипа оповещения родителей, встраиваемого каждому новорожденному младенцу. А эта процедура узаконена более чем в ста двадцати странах.

Но в больницах утверждают, что их персонал тщательно отбирается и проверяется, каждый чип тестируется, каждая микросхема имеет свой идентификационный номер и устроена так, что ее перемещение в пространстве можно отследить.

Ни один из чипов, обнаруженных при множестве взрывов после тех памятных событий в Париже, не имел этих идентификационных номеров. Однако слухи не утихают. Намного проще обвинять во всех бедах безымянных и безликих мерзавцев, прячущихся в системе медицинского обслуживания, чем родителей, которые сознательно заплатили кому–то, чтобы в организм их ребенка была помещена бомба. Бомба, которая спокойно ждет своего часа, пока отец и мать кормят, одевают и растят этого ребенка.

Привязываются к нему.

Обращаются с ней, как с обычной девочкой.

Говорят, что любят ее.

Один из солдат вызывается довезти тебя до Зеленой зоны. Ты откидываешь голову на спинку сиденья его современного кондиционированного монстра, с урчанием пожирающего водородное топливо, и закрываешь глаза.

Эта маленькая девочка потрясла тебя. Несколько историй, несколько интервью уже оказывали такое действие и прежде, и тут суть в том, чтобы придерживаться профессиональных правил: помнить лишь то, что ты можешь доказать.

Но где–то на грани сна и яви ты ловишь себя на мысли, что в последнее время ты живешь как бы тремя очень разными жизнями. Первая — это твой каждодневный опыт, так отличающийся от жизни большинства людей. Многие ли из них мотаются из одной зоны конфликта в другую, от одной горячей точки — к следующей, гоняясь за кризисными ситуациями, в то время как все прочие люди бегут от них? Этот образ жизни стал твоей второй натурой. Но ты думаешь об этом только иногда, вот как сейчас, проваливаясь в сон.

Еще ты живешь среди своих статей, своих «живых» репортажей и блогов. Люди, которые видят (слышат, читают) их, верят, что знают тебя настоящую. Они верят, что входят вместе с тобой в долину смертной тени и что они, как и ты, спасутся от некоего зла.

На самом деле, однако, ты живешь среди своих мыслей, среди вещей, о которых ты боишься написать, боишься снять репортаж и просто боишься принять близко к сердцу. И когда ты полагаешь, что в твоей жизни нет места страху, ты лжешь. Но когда ты говоришь, что не чувствуешь страха, — ты говоришь правду.

Ты уже долгое, долгое время не чувствуешь вообще ничего.

Вот самое важное, что они не сказали тебе, когда нанимали на эту работу. А не то, что тебя могут убить или, возможно, ты даже захочешь, чтобы тебя убили.

Оказывается, ты можешь смотреть на маленькую девочку, потерявшую все: здоровье, семью и веру, что кто–то когда–нибудь полюбит ее, — и думать, что она не оправдывает тех слухов, которые о ней распространяются. Она — не тот случай, что обезопасит тебя, не та новость, что сделает тебя еще более знаменитой.

Эта девочка даже не заслуживает упоминания в твоей большой статье о смертниках, потому что ее существование ничего не изменит. Она для тебя — еще один факт в длинном перечне бесполезных фактов.

Она не ребенок. Во всяком случае, не больше, чем ты женщина.

Она — оружие, а ты — репортер. И это все, кем ты когда–либо была.

Тед Косматка Пророк с острова Флорес

Если это лучший из всех возможных миров, каковы же тогда остальные?

Вольтер

Когда Поль был мальчиком, он играл в Бога на чердаке над гаражом родителей. Отец так это и назвал: «играл в Бога» — в тот день, когда все обнаружил. И разнес вдребезги. Поль смастерил клетки из досок два на четыре дюйма, найденных за гаражом, и металлической сетки с ячейками в четверть дюйма, купленной в местном хозяйственном магазине. Когда отец уехал выступать на конференцию по теологической эволюции, Поль начал сооружать собственную лабораторию по эскизам, выполненным в последний день школьных занятий.

Он был еще слишком мал, чтобы воспользоваться отцовскими электроинструментами, поэтому доски для клеток ему пришлось пилить ручной пилой. Для резки проволочной сетки он взял у матери большие черные ножницы. Петли открутил от дверец старого шкафа, а гвозди взял в ржавой банке из–под кофе, что висела над заброшенным верстаком отца.

Как–то вечером мать услышала стук молотка и подошла к гаражу.

— Что ты там делаешь? — спросила она на правильном английском, глядя на прямоугольник света, льющегося с чердака.

Поль высунул в окошко голову — торчащие черные волосы, усыпанные опилками.

— Просто играю с инструментами, — ответил он, что в определенном смысле было правдой. Ведь он не мог солгать матери. Солгать осознанно.

— Какими инструментами?

— Молотком и гвоздями.

Она смотрела на него снизу вверх, ее изящное лицо напоминало разбитую китайскую куклу — кусочки фарфора, склеенные не очень точно.

— Будь осторожен, — сказала мать, и он понял, что она говорит и об инструментах, и об отце.

— Хорошо.

По мере того как Поль мастерил клетки, дни превращались в недели. Исходные материалы ему достались крупные, поэтому и клетки он делал приличными — так меньше приходилось пилить. И они получились огромными, сложными конструкциями, абсурдно большими по сравнению с животными, для которых предназначались. Не клетки для мышей, а целые мышиные города — площадью с крышку стола, — в которых легко разместилась бы немецкая овчарка. Он потратил на эту затею почти все карманные деньги, покупая разные необходимые мелочи: листы плексигласа, пластиковые бутылочки для воды и деревянные штырьки, которые он приспособил на задвижки для дверец. Пока соседские дети играли в баскетбол и догонялки, Поль работал.

Он покупал беговые колеса и прокладывал дорожки. Подвешивал веревочные петли, чтобы мыши могли вскарабкаться на разные платформы. Самих мышей он купил в зоомагазине. Прежде всего он приобрел белых мышей, которых продавали на корм змеям, но иные из них оказались с разноцветными шкурками. Попалось даже несколько английских — с гладкими лоснящимися шкурками, вытянутыми тельцами и большими тюльпанообразными ушами. Ему требовалась разнообразная популяция, поэтому он старался приобрести различные виды.

Трудясь над постоянными мышиными домами, он держал грызунов в маленьких аквариумах, поставленных один на другой на столе в центре комнаты. И в тот день, когда Поль закончил последнюю большую клетку, он выпустил мышей в их новое обиталище одну за другой — первых исследователей нового континента. Решив отметить это событие, он привел на чердак своего приятеля Джона, который от такого зрелища просто остолбенел.

— Ты сам все это сделал? — изумился Джон.

— Да.

— Наверное, много времени ушло.

— Несколько месяцев.

— А мне родители не разрешают держать дома животных.

— Мне тоже. Но это мыши, а не домашние зверушки.

— А кто же они?

— Эксперимент.

— Какой такой эксперимент?

— Пока не придумал.

* * *

Мистер Финли стоял возле проектора, рисуя маркером красный эллипс на листе прозрачного пластика. Спроецированный на стену, он напоминал кривую полуулыбку между осями Х и Y.

— Это отображает количество дочерних атомов. А это… — он нарисовал зеркальное отражение первого эллипса, — количество родительских атомов. — Положив маркер на проектор, он обвел взглядом ряды студентов. — Может кто–нибудь сказать, что означает точка пересечения?

Дарен Майклз в переднем ряду поднял руку:

— Время полураспада элемента.

— Совершенно верно. Джонсон, в каком году была изобретена радиометрическая датировка?

— В 1906–м.

— Кем?

— Резерфордом.

— Какой метод он использовал?

— Ураново–свинцовый…

— Нет. Уоллес, а ты можешь сказать?

— Он измерял количество гелия как промежуточного продукта распада урана.

— Хорошо. Так кто же тогда использовал ураново–свинцовый метод?

— Болтвуд, в 1907 году.

— И как были встречены эти первые результаты?

— Со скептицизмом.

— Кем?

— Эволюционистами.

— Хорошо. — Мистер Финли повернулся к Полю. — Карлсон, можешь нам сказать, в каком году Дарвин написал «О происхождении видов»?

— В 1867–м.

— Правильно. И в каком году теория Дарвина окончательно утратила доверие большей части научного сообщества?

— Это произошло в 1932 году, — предвидя следующий вопрос, Поль продолжил: — Когда Кольхорстер изобрел калий–аргоновую датировку. Новый метод доказал, что Земле меньше лет, чем полагали эволюционисты.

— В каком же году теория эволюции потерпела окончательный крах?

— В 1954–м, когда Уиллард Ф.Либби из Чикагского университета изобрел датировку по углероду–14. Он получил Нобелевскую премию в 1960 году, когда с помощью углеродной датировки раз и навсегда доказал, что возраст Земли составляет 5800 лет.

* * *

Приходя на чердак, Поль надевал белый лабораторный халат. То был один из старых отцовских халатов, поэтому ему пришлось обрезать слишком длинные рукава. Отец Поля был доктором философии, крупным и успешным блондином. С матерью Поля он познакомился после аспирантуры, когда его пригласила консультантом китайская исследовательская фирма. Некоторое время они работали над одними и теми же проектами, но никто и никогда не сомневался, что именно отец Поля был в семье научным светочем. Гением, знаменитостью. И еще он был сумасшедшим.

Отец Поля любил все крушить. Он калечил телефоны, пробивал стены и ломал столы. Нарушал обещания ничего не трогать. Однажды он сломал кости; полицию вызвали врачи «скорой помощи», не поверившие в байку о том, как мать Поля упала с лестницы. Они не поверили рыдающей фарфоровой женщине, клявшейся, что муж ее и пальцем не тронул.

Отец Поля был стихийным явлением, катаклизмом. Таким же непредсказуемым, как удар кометы или извержение вулкана. На чердаке было удобно прятаться, и Поль целиком отдался своему увлечению.

Поль изучал мышей так, словно они были шимпанзе Гуделл.[66] Наблюдения за их «общественной жизнью» он записывал в зеленом перекидном блокноте. Он обнаружил, что, существуя большими группами, мыши образуют стаи наподобие волчьих, с доминантным самцом и доминантной самкой — структурированную социальную иерархию, включающую сексуальные привилегии, четкую собственную территорию и почти ритуальные демонстрации подчиненного положения самцов рангом ниже. Доминантный самец совокуплялся с большинством самок. Мыши, как узнал Поль, могут даже убивать друг друга.

Природа не терпит пустоты, и мышиная популяция разрасталась, заполняя все новые миры, которые он для них создавал. Мышата рождались слепыми и розовыми, но как только у них вырастала шерстка, Поль записывал ее цвет в блокноте. Были мышата желтовато–коричневые, черные и серые. Иногда золотистые. Попадались крапчатые, полосатые и со смесью окрасок. В следующих поколениях появлялись цвета, каких не было у купленных мышей первого поколения, и ему хватило знания генетики понять, что это пробиваются на поверхность рецессивные гены.

Поля восхищала сама концепция генов — стабильных элементов, с помощью которых Бог обеспечил перенос наследуемых характеристик от одного поколения к следующему. В школе этот процесс называли Божественным Переносом.

Поль продолжал исследования и узнал, что локусы[67] пигментации у мышей хорошо картированы и хорошо понятны. Он разбил мышиную популяцию на категории по фенотипу — набору внешних признаков — и обнаружил одну мышь, темноглазую и бледно–кремовую, у которой должны были присутствовать трижды рецессивные гены: bb, dd, ee. Но ему было уже недостаточно просто разводить мышей, наблюдать за ними, заполнять квадраты Паннета.[68] Ему хотелось заняться настоящей наукой. А поскольку настоящие ученые пользуются микроскопами и электронными весами, Поль попросил, чтобы ему подарили их на Рождество.

Он быстро обнаружил, что мыши не очень–то любят находиться под микроскопом и сразу убегают с предметного столика. Зато электронные весы оказались полезны. Поль взвешивал каждую мышь и скрупулезно записывал результаты. Он стал задумываться над идеей выведения собственной инбредной[69] линии — мышей с определенной комбинацией четких признаков, — но никак не мог придумать, какие признаки выбрать.

Он перелистывал блокнот, и тут его осенило. Январь–17. Не дата, а мышь — семнадцатая мышь, родившаяся в январе. Поль подошел к клетке и открыл дверцу. Комочек песочного цвета метнулся в сторону, но Поль ловко ухватил за хвост мышку — пятнистую и с большими ушами. В принципе, ничего особенного в ней не было. От сестер она отличалась лишь пометкой в блокноте. Поль взглянул на пометку и записанную рядом цифру. Из более чем девяноста мышей, занесенных в блокнот, Январь–17 была самой крупной из всех, что ему довелось взвешивать — на целых два грамма.

В школе его учили, что с помощью науки можно расшифровать истинное значение Божественных Слов. Бог записал язык жизни четырьмя буквами — А, Т, Г и Ц.[70] Но Поль занимался этим не для того, чтобы приблизиться к Богу. А по самой простой причине — он был любопытен.

Уже наступила ранняя весна, когда отец поинтересовался, чем его сын занимается на чердаке.

— Так, всякой всячиной.

Они возвращались в отцовской машине с уроков игры на пианино.

— Твоя мать сказала, что ты там что–то мастеришь.

Поль струхнул:

— Я там строил крепость, уже давно.

— Тебе почти двенадцать лет. Не поздновато ли играть в крепости?

— Да, наверное.

— Я не хочу, чтобы ты все время там торчал.

— Хорошо.

— И не хочу, чтобы это отразилось на твоих оценках.

— Хорошо, — согласился Поль, не получивший за два года ни единой четверки.

Оставшуюся часть пути они проехали молча. Поль исследовал стены только что сформировавшейся реальности. Потому что умел распознавать толчки, предвещающие землетрясение.

Он разглядывал руки отца на руле. Хотя Поль и был весь в отца — крупным для своего возраста мальчиком, чертами лица он больше походил на мать–азиатку и нередко гадал, не это ли причина, из–за которой он не может преодолеть разделяющую их с отцом пропасть. А стал бы отец иначе относиться к веснушчатому и светловолосому сыну? Нет, решил Поль. Отец был бы таким же. Тем же стихийным бедствием, тем же катаклизмом. Он не мог не быть таким, какой он есть.

Поль смотрел на руки отца, и годы спустя, думая об отце, даже после всего, что случилось, он вспоминал именно тот момент. Отец ведет машину, его руки на руле, миг предчувствия беды, которое потом оправдалось, но и этот же миг сам по себе — лучший из всех, что когда–либо будет между ними.

— Что ты сделал? — изумленно спросил Джон. Поль тайком провел его на чердак и теперь демонстрировал Берту, держа бедняжку за хвост. Шкурка у нее была в чудесных золотистых пятнышках, длинные усики шевелились.

— Она из последнего поколения, Ф4.

— И что это значит?

Поль улыбнулся:

— Она родственница сама себе.

— Какая большая мышь!

— Пока самая большая. Пятьдесят девять граммов, взвешена в стодневном возрасте. А средний вес мышей — около сорока.

Поль положил мышь на ладонь Джона.

— Чем ты ее кормил?

— Тем же, чем и остальных. Взгляни на это. — Поль показал ему графики, которые начертил подобно мистеру Финли: слегка направленный вверх эллипс между осями Х и Y, отображающий медленное увеличение веса тела в каждом новом поколении.

— Один самец из поколения Ф2 потянул на сорок пять граммов, поэтому я скрестил его с самыми крупными самками, и они родили более сорока мышат. Я взвесил их всех в возрасте ста дней и выбрал четырех великанов. Потом скрестил их между собой и проделал то же самое в следующем поколении. И получил такую же кривую распределения веса в форме колокола, только колокол был немного смещен вправо. Берта оказалась самой крупной из всех.

Джон с ужасом взглянул на Поля:

— И это работает?

— Конечно, работает. Ведь люди почти пять тысяч лет проделывали то же самое с домашними животными.

— Но тебе не понадобились тысячи лет.

— Нет. Меня даже немного удивило, что все так хорошо получилось. Ничего сложного здесь нет. Взгляни на нее — она всего лишь Ф4, четвертое поколение. И представь, как будет выглядеть Ф10.

— Очень похоже на эволюционизм.

— Не болтай чепуху. Это всего–навсего направленный отбор. Если имеется достаточно разнообразная популяция, то просто поразительно, к чему может привести легкий толчок в нужном направлении. Ведь если подумать, то я пять поколений подряд обрубал нижние 95 процентов кривой распределения веса. Конечно же, мыши стали крупнее. Наверное, при желании я смог бы пойти и в другую сторону, уменьшая их. Но вот кое–что меня удивило, хотя я заметил это лишь недавно.

— Что?

— Когда я начинал, более половины мышей были альбиносами. А сейчас таких лишь одна из десяти.

— Ну, и?

— Я никогда специально не проводил отбор по этому признаку.

— И что?

— А то, что когда я делал выбраковку… когда решал, каких именно размножать, то иногда вес двух мышей оказывался одинаковым, и я выбирал наугад. Думаю, просто так уж вышло, что мышей одной разновидности я выбирал чаще, чем других.

— К чему ты клонишь?

— А что если в природе тоже так происходит?

— Как это?

— Ну, как с динозаврами. Или с мамонтами, или с пещерными людьми. Ведь они когда–то существовали, мы про них знаем, потому что находим кости. Но теперь–то их нет. Бог сотворил все живое примерно шесть тысяч лет назад, правильно?

— Да.

— Но каких–то животных больше нет. Они вымерли.

Это произошло в выходные. Берта была беременна, непристойно и чудовищно. Поль отсадил ее в один из аквариумов, создав островок спокойствия на столе в центре чердака. В уголке стеклянной клеточки стояла коробочка с бумажными салфетками, и Берта превращала кусочки бумаги в уютное гнездышко, чтобы произвести в нем на свет очередное поколение гигантов.

Поль услышал, как в гараж въехала отцовская машина. Он рано вернулся домой. Поль задумался, не выключить ли на чердаке свет, но понял, что это лишь привлечет внимание отца. И стал ждать, надеясь на везение.

В гараже было странно тихо — лишь негромко работал мотор в машине. У мальчика похолодело внутри, когда он услышал, как потрескивают ступени лестницы под весом отца.

Тут его на секунду охватила паника — на единственную отчаянную секунду, пока он лихорадочно искал взглядом, куда можно спрятать клетки. Глупый порыв — деваться все равно некуда.

— Что за вонь? — вопросил отец, когда его голова показалась из отверстия люка. Родитель замер и осмотрелся. — Ого…

Он только это и сказал. И повторил, когда поднимался в комнату. Он стоял там, как исполин, и смотрел. Единственная лампочка без плафона замаскировала его глаза тенями.

— Что это? — произнес он наконец.

От его мертвого голоса желудок Поля превратился в ледышку.

— Что это? — Теперь громче, и что–то изменилось в глазах–тенях. Отец протопал к нему, навис над ним.

— Что это?! — завопил он, брызгая слюной.

— Я… я думал…

Большая рука метнулась вперед, ударила Поля в грудь, смяла в кулаке футболку, рванула в воздух.

— Это еще что за гадость? Разве я тебе не говорил: никаких животных в доме! А ты притащил эту мразь в дом! В мой дом!

Рука распрямилась, швырнув Поля на клетки, перевернув один из столов — дерево и сетки с треском рухнули, запищали мыши, отлетели покореженные петли. Погибли месяцы и месяцы работы.

Отец заметил аквариум с Бертой, схватил его. Поднял высоко над головой — и настал момент, когда Полю показалось, что он почти видит Берту и мышат внутри нее, бесчисленные поколения, которым уже не суждено родиться. Затем руки отца пошли вниз — как стихийное бедствие, катаклизм. Поль зажмурился, чтобы в глаза не попали осколки, а в голове его вертелась только одна мысль: «Вот как это происходит. Именно так это и происходит».

* * *

Когда Полю исполнилось семнадцать, он поступил в Стэнфордский университет. Два года спустя отец умер.

В Стэнфорде он выбрал двойную специализацию по генетике и антропологии, взяв восемнадцать часов за семестр. Он изучал переводы свитков Мертвого моря и апокрифические тексты, прошел курсы по сравнительной интерпретации и библейской философии. Изучал фруктовых мушек и половое размножение. Еще студентом он завоевал право на престижную летнюю интернатуру под руководством знаменитого генетика Майкла Пура.

Поль сидел в аудиториях, где преподаватели в темных костюмах излагали теории о Кибре и Т–вариантах, микроцефалине–1 и гаплоидной группе D. Он узнал, что ученые идентифицировали структуры внутри семейства протеинов под названием ААА+, которые, как было показано, инициируют репликацию[71] ДНК, и что эти генетические структуры были сохранены во всех формах жизни, от людей до самых древних бактерий, став визитной карточкой самого великого проектировщика.

И еще Поль изучал запрещенные тексты. Он изучал сбалансированные равновесия[72] и Харди–Вейнбурга,[73] но в одиночку и по ночам, бродя по темным залам внутри собственной головы, потому что больше всего его восхищали компромиссы. Поль был юношей, который понимал компромиссы.

Он узнал о недавно открытом гене АРОЕ4, общем почти для всех живущих на планете людей, и прочел теории о том, каким образом вредоносные гены стали встречаться в популяции с такой высокой частотой. Оказывается, хотя АРОЕ4 и вызывает болезнь Альцгеймера, он также защищает мозг от разрушительных для него последствий недоедания в раннем детстве. Ген, уничтожающий мозг в семьдесят лет, защищает его в возрасте семи месяцев. Он узнал, что люди с серповидно–клеточной анемией невосприимчивы к малярии, а носители гетерозиготных генов кистозного фиброза менее восприимчивы к холере, что во время эпидемий чумы люди с кровью группы А выживали чаще, чем люди с кровью других групп, и это всего за одно поколение навсегда изменило процентное соотношение групп крови среди населения Европы. Некоторые утверждали, что этот процесс теперь медленно имитируется геном CKR5[74] и вирусом ВИЧ.

На лекциях по антропологии Поль узнал, что все его современники могут проследить свою родословную до предков из Африки, живших почти шесть тысяч лет назад, когда все человечество существовало в пределах единственной небольшой популяции. И еще профессора говорили: было не менее двух миграций людей из Африки — узкое место генетики в пользу теории Всемирного потопа. Но каждая культура имеет собственные верования и убеждения. Мусульмане называют это Аллахом, евреи — Яхве. Научные журналы проявляют осторожность и больше не называют это Богом, а говорят о разумном создателе — архитекторе, со строчной «а». Впрочем, в глубине души Поль решил, что все это сводится к одному и тому же понятию.

Поль узнал, что ученые сканировали мозги монашек, пытаясь отыскать отметку Бога, но не смогли ее найти. И узнал о теории эволюции. Хотя официальная наука давно ее развенчала, приверженцы этой теории еще существовали — их убеждения обрели почти бессмертный статус по соседству с родственными областями псевдонауки, прозябая на задворках рядом с более старыми системами убеждений наподобие астрологии, френологии и акупунктуры. Современные эволюционисты считали, что все различные системы датировок ошибочны, и предлагали целый набор ненаучных объяснений того, почему изотопные методы дают неправильные результаты. Кое–кто из них даже поговаривал о фальсификации данных и мировом заговоре.

Эволюционисты игнорировали общепринятую интерпретацию геологической хронологии. А также чудо плаценты и идеальную сложность глаза.

На младших и старших курсах Поль изучал археологию — древние останки Homo erectus и Homo neanderthalensis . А также останки нелюдей — афаренсиса, австралопитека и Пана.[75]

В мире археологии граница между людьми и не–людьми могла быть расплывчатой — но всегда оставалась важной. Для некоторых ученых Homo erectus был расой давно вымерших людей, засохшей веткой на древе человечества. Для их более консервативных коллег он вообще не был человеком — просто неким «другим», отрыжкой творца, независимым существом, изготовленным с помощью того же набора инструментов. Но это была уже крайняя точка зрения. Официальная наука, разумеется, приняла в качестве индикатора принадлежности к человечеству использование каменных орудий. Люди изготовляли орудия. Лишенные души животные — нет. Конечно, и в официальной науке все еще шли споры. Ископаемые останки KNM ER 1470, найденные в Кении, выглядели настолько безупречно сбалансированными между человеком и не–человеком, что была даже изобретена новая категория: почти–человек. Споры обещали стать весьма жаркими, спорщики приводили в качестве доказательств антропометрическую статистику.

Подобно благосклонному учителю, внезапно явившемуся на детскую площадку, чтобы разнять драчунов, на сцене появилась наука генетика. А потом, заняв точку пересечения между двумя страстями в жизни Поля — генетикой и антропологией, — родилась наука палео–метагеномика.

Поль получил степень бакалавра в мае и начал дипломную работу в сентябре. Через два года, получив ученую степень, он переехал на восточное побережье, чтобы работать в «Вестинг геномикс», одной из передовых лабораторий, занимающейся генетическими исследованиями.

Три недели спустя он уже находился в Танзании, осваивая в полевых условиях разработанную лабораторией методику извлечения ДНК из костей возрастом 5800 лет. Более древних костей в мире не существовало.

* * *

Двое мужчин вошли в ярко освещенную комнату.

— Значит, здесь и проводятся анализы? — произнес незнакомый голос с акцентом австралийца–горожанина.

Поль оторвался от микроскопа и увидел своего руководителя в сопровождении мужчины постарше, облаченного в серый костюм.

— Да, — ответил мистер Лайонс.

Незнакомец переместил вес тела на тиковую трость. Волосы у него были коротко остриженные и седые, с аккуратным косым пробором.

— Меня никогда не перестает изумлять, — продолжил незнакомец, оглядываясь, — насколько похожи лаборатории по всему миру. Даже культуры, которые ни в чем не могут согласиться между собой, сходятся в том, как сконструировать центрифугу, где разместить стойку с пробирками, какой краской покрасить стены. Всегда белой. А лабораторные столы — черной.

Мистер Лайонс кивнул. Он был из тех, кто носил свой авторитет как униформу (на два размера больше), которую требовалось непрерывно поправлять, чтобы выглядеть прилично.

Поль встал и стянул с рук латексные перчатки.

— Гэвин Макмастер, — представился незнакомец, протягивая руку. — Рад с вами познакомиться, мистер Карлсон.

Они пожали друг другу руки.

— Поль. Можете звать меня Поль.

— Извините, что прервал вашу работу.

— Я все равно в это время делаю перерыв.

— Не буду мешать вашей дискуссии, — сказал Лайонс и вышел.

— Прошу вас, — Поль указал на ближайший рабочий стол. — Присаживайтесь.

Гэвин опустился на стул.

— Обещаю не отнять у вас много времени, — сказал он. — Но мне необходимо с вами поговорить. Мы последние несколько дней оставляли сообщения для вас, и…

— А–а… — Поль изменился в лице. — Так вы из…

— Да.

— То, что вы связались со мной здесь, весьма необычно.

— Могу вас заверить, что и обстоятельства весьма необычны.

— Тем не менее не могу сказать, что мне понравилось, занимаясь одной работой, получить предложение заняться другой.

— Теперь я вижу: случилось недоразумение.

— Каким образом?

— Вы назвали наше предложение работой. Считайте, что мы просим вас о консультации.

— Мистер Макмастер, я очень занят. Я сейчас в середине нескольких проектов и, если честно, удивлен, что Вестинг позволил вам войти в эту дверь.

— Вестинг уже «на борту». Прежде чем связаться с вами сегодня, я взял на себя смелость поговорить с руководством.

— Как вам удалось?.. — Поль уставился на визитера, Гэвин приподнял бровь. Когда имеешь дело с корпорациями, вопрос «как?» обычно бывает риторическим. Ответ всегда один. И всегда включает долларовые знаки.

— Разумеется, вас тоже ждет премия, — Макмастер пододвинул к нему через стол чек. Поль едва взглянул на бумажку.

— Повторю, я сейчас в середине нескольких проектов. Возможно, кого–нибудь из наших специалистов по анализу образцов ваше предложение заинтересует.

Макмастер улыбнулся:

— При обычных обстоятельствах я предположил бы, что это ваша тактика заключения сделок. Но ведь это не так?

— Не так.

— Когда–то я был таким же. Черт, может быть, я и сейчас такой.

— Тогда вы меня поймете, — Поль встал.

— Я вас понимаю лучше, чем вы думаете. Но иногда деньги бывают куда красноречивее людей. Кстати, бренность денег способны ощутить лишь те, кто соглашается их принять.

— У меня такого опыта не было. Прошу меня извинить, — вежливость подобна стене. Этому он научился у матери.

— Прошу вас… Прежде чем мы расстанемся, я хочу вам кое–что показать.

Гость открыл портфель и достал пачку глянцевых фотографий. На секунду Поль замер. Потом взял снимки из протянутой руки Гэвина. Поль смотрел на фотографии. Долго смотрел.

— Эти ископаемые останки найдены в прошлом году на острове Флорес в Индонезии, — пояснил Гэвин.

— Флорес, — прошептал Поль, все еще разглядывая карточки. — Я слышал, там нашли странные кости. Но не знал, что уже есть публикации.

— Потому что мы ничего не публиковали. Пока, во всяком случае.

— Эти размеры не могут быть правильными. Шестидюймовая лучевая кость.

— Они правильные.

Поль взглянул на собеседника:

— Почему я? — После этих слов защитная стена рухнула, выпустив на волю азарт ученого.

— А почему нет?

Теперь настала очередь Поля приподнять бровь.

— Потому что вы хороший специалист, — пояснил Гэвин.

— Есть и другие.

— Потому что вы молоды и пока не обрели репутацию, которой побоитесь рискнуть.

— Или на которую смогу опереться.

Гэвин вздохнул:

— Потому что я не знаю, суждено ли было археологии стать такой важной, какой она стала. Удовлетворит ли вас такой ответ? Мы живем в мире, где религиозные фанатики становятся учеными. Скажи, парень, ты религиозный фанатик?

— Нет.

— Вот почему. Или примерно поэтому.

* * *

В начале мира имелось конечное число уникальных созданий — конечное число видов, которое с тех пор значительно уменьшилось в результате вымирания. Образование видов есть особое событие, находящееся за пределами естественных процессов; феномен, относящийся к моменту творения и к тайнам Аллаха.

Из показаний свидетеля–эксперта на судебном процессе по делу о ереси в Анкаре, Турция.

Перелет до Бали занял семнадцать часов, еще два они летели до острова Флорес на зафрахтованном самолете. Затем четыре часа ехали на джипе через крутые горы в самое сердце джунглей. Полю это могло показаться путешествием в другой мир. Пошел дождь, перестал, затем пошел снова, превратив дороги в нечто такое, с чем пришлось считаться.

— Здесь всегда так? — поинтересовался Поль.

— Нет, — сообщил Гэвин. — В сезон дождей дороги намного хуже.

Флорес — остров цветов. С воздуха он выглядел наподобие длинной ленты джунглей, брошенной в синюю воду, частичкой в ожерелье островов, протянувшемся между Австралией и Явой. Линия Уоллеса[76] — более реальная, чем любая линия на карте — находилась западнее, в направлении Азии и империи плацентарных млекопитающих. Здесь правил странный император.

К тому времени, когда они въехали в Рутенг, Поль сильно устал и тер слипающиеся глаза. Рядом с джипом бежали дети, в чьих лицах сочетались черты малайцев и папуасов — коричневая кожа, крепкие белые зубы, мечта стоматолога. Городок стоял одной ногой в джунглях, другой — на склоне горы. На его окраине начиналась долина, спускавшаяся вниз на несколько километров.

Мужчины разместились в отеле. Комната Поля оказалась с минимальными удобствами, но чистая, и он заснул как убитый. На следующее утро он проснулся, принял душ и побрился. Гэвин встретил его в вестибюле.

— Отель простоват, ты уж извини, — сказал Гэвин.

— Нет, все в порядке. Там есть душ и кровать. Это все, что мне нужно.

— Мы используем Рутенг как своего рода базовый лагерь для раскопок. Наше следующее жилье уже не будет таким роскошным.

Подойдя к джипу, Поль проверил свое снаряжение. И, лишь усевшись на пассажирское сиденье, заметил пистолет — черная кожаная кобура была закреплена изолентой на дверце водителя. Вчера ее там не было.

Гэвин заметил его взгляд:

— Мы живем в безумные времена, приятель. А про эти места история просто забыла — до недавних событий, которые заставили вспомнить.

— Что еще за недавние события?

— С точки зрения одних — религиозные события. Для других — политические, — Гэвин помахал рукой. — Ставка у этой находки больше, чем просто амбиции ученого.

Они ехали на север, спускаясь в долину и проезжая мимо последних остатков цивилизации.

— Вы боитесь, что кто–то может похитить кости? — спросил Поль.

— Да, это одно из моих опасений.

— Одно?

— Легко делать вид, будто мы играем лишь теориями — идеями, придуманными в некоей башне из слоновой кости соперничающими группами ученых. Словно все это лишь какое–то интеллектуальное упражнение, — Гэвин взглянул на него серьезными темными глазами. — Но потом ты видишь эти кости, берешь, ощущаешь их вес, и иногда теории умирают у тебя в пальцах.

Дорога в долину шла ломаными зигзагами, время от времени сменявшимися округлыми поворотами. На прямых участках нависающие ветви превращали ее в туннель, а джунгли — во влажную ткань, бьющую в ветровое стекло. Но время от времени эта ткань отдергивалась, и за краем обрыва показывалась долина во вкусе Голливуда — архетип всех долин, где сквозь дымку тропических испарений проглядывали джунгли. На таких участках грунтовой дороги резкий левый поворот руля сделал бы их поездку очень быстрой… и последней.

Гэвин назвал пункт их назначения — «Лиандж буа», в переводе «Холодная пещера». И объяснил, как все, возможно, произошло — сценарий. Вокруг жаркие джунгли, поэтому двое или трое вошли в пещеру, чтобы посидеть в прохладе или поспать. Или же, возможно, шел дождь, и они вошли в пещеру обсохнуть, но только дождь не прекращался, реки вышли из берегов, как это иногда происходит, и они оказались в ловушке, отрезанные водой, а потом их утонувшие тела оказались погребены под илом и осадками.

Они некоторое время ехали молча, пока Гэвин не произнес третий вариант:

— Или же их там съели.

— Кто съел?

— Homo homini lupus est, — ответил Гэвин. — Человек человеку — волк.

Они пересекли набухшую от дождей реку, вода в которой поднялась до самых дверей. На несколько секунд Полю показалось, что течение схватит джип, утянет вниз, и они были на волосок от этого — Гэвин, ругаясь сквозь зубы и вцепившись в руль побелевшими пальцами, с трудом удержал машину на мелководье. Когда они выехали на берег, он сказал:

— Надо править строго на север, если отклониться от прямой линии хоть на несколько футов, то машина так и пойдет кувыркаться вниз по течению.

Поль не стал спрашивать, откуда ему это известно.

За рекой находился лагерь. Ученые в широкополых шляпах или банданах. Молодые и в возрасте. Двое или трое без рубашек. Темноволосая женщина в белой рубашке сидела на бревне возле своей палатки. Но одно было общим у всех — хорошие ботинки.

Все головы повернулись на звук мотора, и когда джип остановился, собралась небольшая толпа, чтобы помочь разгрузиться. Гэвин познакомил его со всеми: восемь ученых и двое рабочих. В основном австралийцы. Индонезиец. Один американец.

— Герпетология, приятель, — сказал один из них, пожимая Полю руку. Невысокий, коренастый, с рыжей бородой, никак не старше двадцати двух лет. Его имя Поль забыл уже через секунду, но слова «герпетология, приятель» застряли в памяти. — Это моя специальность, — продолжил коротышка. — Я в это ввязался из–за профессора Макмастера. А сам я из Австралии, из университета Новой Англии, — улыбка у него была широченной, а крючковатый острый нос указывал на подбородок. Полю он понравился.

Когда они кончили разгружать джип, Гэвин повернулся к новенькому:

— А теперь, думаю, настало время для самого важного знакомства.

Пещера оказалась неподалеку. Из джунглей торчала зазубренная глыба известняка с навесом из лиан, а под ним — темный зев. Камень имел беловато–коричневый оттенок старой слоновой кости. Его обволок прохладный воздух, пол заметно понижался от входа. Глаза Поля вскоре привыкли к темноте. Пещера оказалась шириной в тридцать метров, в форме полумесяца, развернутого к джунглям — глинистый пол, низкий куполообразный потолок. Сперва он ничего не увидел, потом заметил в дальнем углу две торчащие из глины палки. Привыкнув к сумраку, глаза различили яму.

— Это здесь?

— Здесь.

Поль снял рюкзачок и достал из пластиковой упаковки белый бумажный костюм.

— Кто прикасался к костям?

— Тэлфорд, Маргарет и я.

— Мне понадобятся образцы крови всех вас для сравнительного анализа.

— На примесь посторонних ДНК?

— Да.

— Мы прекратили копать, как только поняли значение этой находки.

— Все равно. Мне будут нужны образцы крови всех, кто здесь копал. Любого, кто приближался к костям. Завтра я сам возьму образцы.

— Понял. Нужно что–нибудь еще?

— Уединение, — Поль улыбнулся. — Не хочу, чтобы кто–либо входил в пещеру, пока я работаю.

Гэвин кивнул и ушел. Поль достал брезент и крючки для его крепления. В идеале образцы должен брать тот, кто выкопал кости. А еще лучше, если образцы ДНК будут отобраны, пока кости все еще в земле. Это снижает степень загрязнения. А оно есть всегда. Какие бы меры предосторожности ни принимались, как ни закрывай раскоп брезентом, даже при минимуме людей, работающих на площадке, загрязнение все равно будет.

Поль пролез в яму, закрепив на голове фонарик. Бумажный костюм легко скользил по мокрой земле. Он не мог сказать, какие это кости — только то, что это кости, полуприкрытые землей. Для него это было главным. Материал оказался мягким, не окаменевшим. Придется работать осторожно.

Работать пришлось целых семь часов. Он сделал два десятка фотографий и тщательно записал, из каких костей были взяты конкретные образцы. Кем бы ни оказались эти существа, они были маленькими. Поль герметично упаковал образцы ДНК в стерильные пакетики для перевозки.

Когда он выбрался из–под брезента, уже наступила ночь.

Гэвин встретил его у костра возле пещеры.

— Закончил?

— На сегодня. Я взял шесть различных образцов минимум у двух разных индивидуумов. На завершение уйдет еще дня два.

Макмастер протянул ему бутылку виски.

— Не рановато ли праздновать?

— Праздновать? Ты всю ночь проработал в могиле. Разве в Америке не пьют после похорон?

* * *

Той ночью возле лагерного костра Поль слушал звуки джунглей и голоса ученых, ощущая, как вокруг него сгущается история.

— Предположим, что это не так, — сказал Джек, худой и очень пьяный американец. — Предположим, что эти существа не были нашими предками. Тогда что это будет означать?

Рыжебородый герпетолог по имени Джеймс простонал:

— Ну сколько можно мусолить эту идиотскую доктрину о происхождении?

— Тогда что же это? — спросил кто–то.

Они передавали бутылку по кругу, время от времени поглядывая на Поля так, словно он был священником, приехавшим отпустить всем грехи, а его комплект для взятия образцов — всего лишь атрибут сана. Когда подошла очередь Поля, он сделал большой глоток из бутылки. Виски они допили уже давно и сейчас употребляли какой–то местный рисовый самогон, принесенный рабочими. Поль проглотил жидкий огонь.

Желтоволосый мужчина сказал: «Это истина», — но Поль пропустил часть разговора и впервые осознал, насколько все они пьяны. Джеймс рассмеялся после чьих–то слов, а женщина в белой рубашке повернулась и сказала:

— Некоторые называют их хоббитами.

— Кого?

— Человек с Флорес — хоббит. Они ростом в три фута.

— Толкин бы гордился, — вставил кто–то.

— Нижняя челюсть, почти целый череп, части правой ноги… а объект так и остался безымянным.

— Но кто это?

— Слушай, ты с нами?

Только через несколько секунд Поль сообразил, что вопрос задали ему. Через пламя костра на него смотрели карие женские глаза.

— Да, — ответил он. — Еще несколько дней.

— Но кто это? — повторил тот же голос.

Поль сделал еще глоток, пытаясь заглушить голос паники у себя в голове.

За следующие два дня Поль кое–что узнал о женщине в белой рубашке. Ее звали Маргарет. Двадцать восемь лет. Австралийка. Аборигенка по материнской линии, судя по линиям рта. Остальными ее предками могли быть голландцы, англичане, кто угодно. Зато этот полный рот… зубы, как удетей из Рутенга, мечта стоматолога. Каштановые волосы она связывала на затылке, чтобы они не падали на лицо во время раскопок. Она рассказала ему, что это ее шестые раскопки.

— Мои главные, — сказала она, сидя на стуле, когда Поль брал у нее кровь, вытянув тонкий указательный палец, на котором набухала красная жемчужина, готовая раскрыть ее секреты. — Большинство археологов работает всю жизнь, так и не сделав крупной находки. Может быть, тебе повезет. Вероятно, нет. Но это главные раскопки, в которых мне довелось участвовать.

— А как же братья Лики?[77] — спросил Поль, вытирая ее палец.

— Фу! — Она с притворным отвращением махнула на него рукой. — На них вкалывала куча рабочих. Чертовы Кеннеди от археологии.

Поль не смог не рассмеяться.

* * *

Это подводит нас к так называемой доктрине общего происхождения, согласно которой каждый вид рассматривается как продукт уникального и индивидуального творения. Следовательно, все люди, как живые, так и жившие, происходят от общего и однократного акта творения. И оказаться за пределами этой цепочки потомков, даже несмотря на внешнее сходство, означает быть кем–то иным, не человеком.

Из статьи в «Журнале наследственности».

В тот вечер Поль помог Гэвину нагрузить джип для поездки в Рутенг.

— Я отвожу наших рабочих обратно в город, — сказал ему Гэвин. — Они работают здесь неделю, потом неделю отдыхают. Хочешь, я отвезу твои образцы?

Поль покачал головой:

— Не могу. Есть очень строгий протокол, касающийся передачи образцов.

— Где они сейчас?

Поль похлопал по карману на штанине.

— А когда ты вернешься с образцами, что будет дальше?

— Передам их группе аналитиков.

— Так ты не будешь анализировать их сам?

— Я буду помогать, но тут строгие правила. Я постоянно исследовал ДНК животных, и оборудование точно такое же. Но для изучения человеческого генома требуются лицензия и контроль.

— Ладно, приятель, тогда я вернусь завтра вечером и подвезу тебя. — Гэвин подошел к джипу и протянул Полю спутниковый телефон. — На случай, если что–нибудь произойдет, пока меня не будет.

— Думаете, что–нибудь произойдет?

— Нет, — ответил Гэвин и, помолчав, добавил: — Не знаю.

Поль провел пальцем по телефону, темному блоку из пластика размером с ботинок.

— Что вас тревожит?

— Если честно, то, когда я привез тебя сюда, это привлекло внимание, к которому мы не были готовы. Сегодня я получил тревожный звонок. До сих пор нам удавалось лавировать и уклоняться от радара, но теперь… теперь мы привезли специалиста со стороны, и кое–кто захотел узнать — зачем.

— Кто именно?

— Официальные лица. Индонезия неожиданно очень заинтересовалась.

— И вас тревожит, что они закроют раскопки?

Гэвин улыбнулся:

— Ты изучал теологию?

— А что?

— Меня давно восхищала личность Авраама. Ты знаешь, кто это?

— Конечно, — ответил Поль, не понимая, в каком направлении пошел разговор.

— От этого овечьего пастуха происходит вся история монотеизма. Он заложил фундамент трех «авраамических» религий — иудаизма, христианства и ислама. Когда евреи, христиане и мусульмане преклоняют колени перед их Единственным Истинным Богом, то молятся они богу Авраама, — Гэвин закрыл глаза. — И все равно они грызутся между собой.

— А какое это имеет отношение к раскопкам?

— Слово «пророк» происходит от греческого prophetes. На иврите оно звучит как «наби». Думаю, никто не выразился лучше Абрахама Гершеля, когда он написал: «Пророк есть человек, который чувствует яростно». А ты как считаешь, Поль? Думаешь ли ты, что пророки чувствуют яростно?

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— О, не обращай внимания, — Гэвин снова улыбнулся и покачал головой. — Всего лишь ворчу по–стариковски.

— Вы не ответили: полагаете ли вы, что раскопки прекратят?

— Мы пришли на их землю, их территорию. Приехали сюда и нашли кости, которые противоречат их верованиям. Что, по–твоему, может произойти?

— Противоречат их верованиям? А чем, по–вашему, являются эти кости? Вы никогда не говорили.

— Не знаю. Они могут быть человеческими, но с патологией развития.

— Так говорили о первых костях неандертальцев. А потом находили все новые и новые.

— Это может быть микроцефалия.

— И какая же микроцефалия делает человека ростом в три фута?

— Странная форма черепа и малый размер тела могут и не иметь связи. На этих островах пигмеи тоже есть.

— Таких маленьких пигмеев не бывает.

— Но вдруг здесь сработали два фактора сразу… допустим, это кости микроцефального представителя… — Гэвин замолк и вздохнул. Вид у него стал такой, словно он внезапно признал поражение.

— Вы ведь думаете совсем не так? — уточнил Поль.

— Это самые маленькие из найденных костей, которые похожи на человеческие. Могли они принадлежать людям с патологическими отклонениями? Не знаю. Возможно. Патология может возникнуть где угодно, поэтому мы не можем ее исключить, когда у нас для работы есть только несколько образцов. Но я все время думаю о том, что данные кости найдены здесь неспроста.

— То есть?

— Эти кости не были найдены в Африке или в Азии. Их нашли на маленьком острове. Рядом с костями карликовых слонов. Это совпадение? Господи, да ведь они охотились на карликовых слонов.

— Но если это не патология, то кто они, по–вашему? Вы так и не сказали.

— В этом и заключается мощь генетики, друг мой. Мы уже не обязаны верить. Мы можем точно узнать. А как раз это и представляет главную опасность.

— На островах происходят странные вещи.

Белой рубашки на Маргарет не было. Она сидела в комбинезоне с открытыми руками, и влажная кожа глянцевито поблескивала. Свет костра отгонял ночь, зажигая крохотные свечи в их глазах. Приближалась полночь, ученые сидели вокруг костра, слушая потрескивание пламени. Слушая джунгли.

— Как на Галапагосских островах, — сказала она. — Зяблики.

— Да брось, — возразил Джеймс. — Мы нашли маленькие черепа, с мозгами по размеру примерно как у шимпанзе. Островная карликовость рода Homo — ты это объяснение предлагаешь? Нечто вроде местной адаптации за последние пять тысяч лет?

— Ничего лучше у нас нет.

— Эти кости слишком отличаются. Они не из нашей линии предков.

— Но они моложе, чем другие архаики. Это вам не хомо эректус — одна из ветвей, обрубленных еще на заре времен. Эти существа выжили и существовали здесь очень долго. Кости даже не окаменели.

— Неважно, все равно они — не мы. Или они делят с нами общее происхождение от Человека, или с самого начала были созданы отдельно. Никаких промежуточных видов нет. И не забывайте, что они всего лишь в метр ростом.

— Это лишь оценка их роста.

— Точная оценка.

— Ахондроплазия…[78]

— В этих черепах не больше ахондроплазии, чем в моем. Я бы даже сказал, что скошенная передняя кость является антиахондропластической.

— Определенный дефицит гормона роста мог бы…

— Нет, — сказал Поль, заговорив впервые. Все повернулись к нему.

— Что нет?

— У пигмеев нормальный уровень гормона роста. Во всех исследованных популяциях — негритосов, туземцев Андаманских островов, пигмеев из Конго. У всех он нормальный.

Все молча смотрели на него.

— Отличается область их рецепторов, — продолжил Поль. — Пигмеи вырастают пигмеями из–за их рецепторов гормона роста, а не из–за самого гормона. Если даже делать ребенку пигмея инъекции гормона роста, он все равно вырастет пигмеем.

— И все ж я не вижу, как это влияет на то, являются ли кости останками наших предков, — сказала Маргарет.

Джеймс обвел взглядом сидящих вокруг костра:

— Итак, они на нашей линии предков? Они — мы или другие?

— Другие.

— Другие.

— Другие.

— Но ведь у них были каменные орудия, — прошептала Маргарет, не веря услышанному.

Все уставились на Поля, но он лишь смотрел на огонь и молчал.

* * *

Следующее утро началось с ливня. Раскопочная команда забилась в палатки или сидела под брезентовым навесом возле костровой ямы. Лишь Джеймс наплевал на дождь и отправился в джунгли. Он вернулся через час, улыбаясь до ушей.

— Взгляни–ка на это, — сказал он, протягивая что–то Полю.

— Что это?

— Недоеденный варан. Этот вид встречается только здесь.

Теперь и Поль разглядел, что Джеймс держит лапу с когтями.

— Крупная ящерица.

— О, нет. Эта еще молодая. По эту сторону линии Уоллеса мать–природа ведет себя странно. Мало того, что большинство видов нашей стороны больше нигде не встречается. Многие из них не имеют даже отдаленных родственников где–либо еще. Такое впечатление, что Бог здесь начал с нуля, решив заполнить все экологические ниши.

— Как ты заинтересовался герпетологией? — спросил Поль.

— «Через Его творения познаем мы Бога»…

— Макмастер упоминал карликового слона.

— Да, стегадон. Они уже вымерли.

— А что их погубило?

— То же, что убило много древней фауны на этом острове. Классический катастрофизм[79] — извержение вулкана. Мы нашли слой пепла чуть выше самых молодых костей.

Однажды, лежа в постели с женщиной, Поль смотрел через окно на луну. Женщина гладила пальцем шрамы на его теле.

— У тебя был жестокий отец.

— Нет. Он был сломленный человек, вот и все.

— А есть какая–то разница?

— Да.

— Какая?

— Он всегда сожалел о содеянном.

— А это имело значение?

— Да, каждый раз.

* * *

О: Конечно, случаи локальной адаптации происходили. Популяции все время адаптируются к изменяющимся условиям.

В: С помощью какого процесса?

О: За счет успешного дифференциального воспроизводства. При наличии генетической изменчивости такое почти неизбежно. Это всего лишь вопрос математики и генов. Пятьдесят восемь столетий — долгий срок.

В: Можете привести пример?

О: В эту категорию попадает большинство собак, выведенных человеком для удовлетворения его нужд. Хотя физически они отличаются друг от друга, изучение генов показывает, что все они — один вид, хотя и разделенный на несколько четких подвидов.

В: Значит, вы утверждаете, что Бог сотворил исходную собаку, а человек вывел различные породы?

О: Это вы произнесли слово «Бог», а не я. И для протокола, милочка: Бог сотворил волка. А человек сотворил собак.

Из протокола судебного процесса над генетиком Майклом Пуром.

Они заявились на следующее утро под видом полицейского патруля. В сияющих новеньких «дайхацу» с трубчатыми каркасами вместо крыши. С оружием.

Поль услышал их до того, как увидел — выкрики и команды на непонятном языке. Он находился с Джеймсом у входа в пещеру. Увидев первую штурмовую винтовку, Поль бросился к палаткам. Он сунул пакетики с образцами в поясную сумку и набрал номер на спутниковом телефоне. Гэвин отозвался после второго звонка.

— Здесь полиция, — сообщил Поль.

— Боже милостивый, ведь я только сегодня разговаривал с чиновниками, — сказал Гэвин. За стенами палатки раздавались сердитые крики. — И меня заверили, что ничего подобного не произойдет.

— Они солгали.

— Дело скверно. Очень скверно, — пробормотал Джеймс за спиной Поля.

— Вы где? — спросил Поль.

— Все еще в Рутенге.

— Тогда все уже кончится, пока вы сюда доберетесь.

— Поль, тебе опасно там оста…

Поль оборвал связь.

Он взял нож из набора для работы с образцами и разрезал заднюю стенку палатки. Выскользнул наружу, за ним — Джеймс. Поль заметил Маргарет — она в нерешительности стояла на краю леса. Их глаза встретились, Поль жестом указал на джипы. На счет «три» они побежали к ним.

Они забрались в машину и захлопнули дверцы. Солдаты — теперь Поль знал, что это именно солдаты — не заметили их, пока Поль не завел мотор. Малайские лица повернулись на звук, яростно вопя.

— Наверное, вам захочется пристегнуть ремни во время этой поездки, — сообщил Поль. Затем надавил педаль, разбрызгивая грязь из–под колес.

— Не стреляйте, — прошептал Джеймс на заднем сиденье, молитвенно закрыв глаза.

— Что? — не понял Поль.

— Если они стреляют, то это не полиция.

Пуля пробила заднее окно и вышибла кусок ветрового стекла, украсив его паутиной трещин.

— Черт! — взвизгнула Маргарет.

Быстро взглянув в зеркало заднего вида, Поль увидел, как солдаты забираются в один из «дайхацу». Он крутанул руль вправо.

— Не сюда! — крикнула Маргарет. Поль проигнорировал ее и вжал в пол акселератор.

Джунгли проносились мимо на расстоянии вытянутой руки. Ухабы грозили вышвырнуть с усеянной ямами дороги. Сзади их нагонял «дайхацу». Китайским фейерверком захлопали выстрелы, звякнул металл. Они свернули за поворот и увидели впереди реку — большую и тупую, как небо. Поль добавил скорости.

— Нам реку не переехать! — крикнул Джеймс.

— Нужно лишь добраться до середины.

Еще одна пуля врезалась в джип.

Они въехали в реку — вода с ревом захлестнула капот, хлынула сквозь пробитое ветровое стекло. Сильно и внезапно запахло илом. Поль уперся ногой в пол.

Джип запыхтел, немного продрейфовал, уцепился за гравий на дне. Они добрались примерно до середины, затем Поль крутанул руль влево. Мир начал разворачиваться. Правое переднее крыло приподнялось, раскачиваясь от течения. Мотор заглох. Они поплыли.

Поль обернулся. Машина преследователей резко затормозила у самой воды, из нее выпрыгивали солдаты. Джип развернуло — одно из колес ударилось о подводный камень.

— Плавать умеете? — спросил Поль.

— Нашел, когда спрашивать!

— Я бы на вашем месте расстегнул ремни.

Джип ударился о другой камень, заскрипел металл, затем небо поменялось местами с водой, и все вокруг потемнело.

Они выбрались на берег несколькими милями ниже по течению, где реку пересекал мост. Грунтовая дорога вывела их к местечку под названием Реа. Там они сели в автобус. У Маргарет были при себе деньги.

Беглецы не разговаривали, пока не приехали в Баджаву.

— Думаю, они не собирались причинять вред тем, кто занимался раскопками. Им были нужны только кости.

— Они в нас стреляли.

— Потому что предположили, будто у нас есть то, что им нужно. Они стреляли по колесам.

— Нет, — сказала она. — Не по колесам.

Они провели несколько дней в номере отеля — Джеймс не мог покинуть его стен: рыжие волосы выдавали его моментально. Поль, скуластый полуазиат, сливался с толпой, хотя и был сантиметров на пятнадцать выше местных.

В тот вечер, лежа на одной из двуспальных кроватей и глядя в потолок, Джеймс сказал:

— Если это не кости наших предков… то хотел бы я знать, как они выглядели.

— У них был огонь и каменные орудия, — отозвался Поль. — Наверное, они очень походили на нас.

— Знаешь, мы ведем себя так, слово мы избранные. Но что если все было не так?

— Не думайте об этом, — сказала Маргарет.

— Что если Бог вначале создал все эти разные виды, разные варианты… а мы всего лишь тот вид, который убил остальных?

— Заткнись, — велела она.

— Что если был не один Адам, а сотня Адамов?

— Да заткнись же, Джеймс!

Наступило долгое молчание, которое нарушал лишь уличный шум, просачивающийся сквозь тонкие стены.

— Поль, — спросил Джеймс, — если ты привезешь образцы в лабораторию, ты ведь сможешь это узнать?

Поль молчал. Он думал о тех, кто будет делать анализы, и гадал.

— Победители пишут учебники истории, — сказал Джеймс. — Быть может, они пишут и библии. Хотел бы я знать, какая религия умерла вместе с ними.

На следующий день Поль вышел купить еды. Когда он вернулся, Маргарет в номере не было.

— Где она?

— Пошла искать телефон. Сказала, что сразу вернется.

— Почему ты ее не остановил?

— Не смог.

День сменился вечером. Когда стемнело, оба поняли, что Маргарет не вернется.

— Как мы попадем домой? — спросил Джеймс.

— Не знаю.

— И твои образцы… Даже если мы доберемся до аэропорта, тебя ни за что не пустят в самолет вместе с ними. Тебя обыщут. И найдут их.

— Придумаем какой–нибудь способ, когда все уляжется.

— На это можешь не надеяться.

— Все успокоится.

— Нет, ты все еще не понял. Когда вся твоя культура опирается на идею, ты не можешь себе позволить оказаться неправым.

* * *

Вынырнув из глубин сна, Поль услышал это. Нечто.

Он знал — это случится, хотя до сего момента и не сознавал, что знает. Потрескивание дерева, легкий ветерок от приоткрывшейся двери. Шок и страх были бы лучше — ворвавшиеся солдаты, арест, высылка, депортация, юридическая система. Молчаливый человек в темноте означал многое. И ничего хорошего. Сразу вспомнились слова «наемный убийца».

Поль медленно вдохнул. Внутри него был холод — та его часть, которая уже умерла и никогда не сможет испугаться. Та часть, которую в него вложил отец. Взгляд Поля обшарил тени и отыскал место, где тень двигалась, словно подгоняемая через комнату ветерком. Если убийца один, у него еще есть шанс.

Поль решил было спастись бегством — броситься к двери, оставив здесь образцы. Но его остановил все еще спящий Джеймс. Тогда он принял другое решение.

Он метнулся с кровати, выбросив перед собой простыню и обернув ею сгусток темноты. Силуэт переместился, темный, как пятнышки на шкуре пумы, темные на темном — они там есть, хотя их нельзя увидеть. И Поль знал, что застал убийцу врасплох, но мгновенно понял — этого будет недостаточно. Сильный удар едва не сбил его с ног, отбросив к стене. Разбилось зеркало, осколки со звоном посыпались на пол.

— Что за черт? — Джеймс включил свет, и мир появился с внезапностью фотовспышки. Убийца оказался индонезийцем, противоестественная тишина исходила от него волнами, как жар от печи. Он нес с собой финал, небытие в длинном лезвии. Он был в шоке. В шоке застигнутого врасплох профессионала, стоящего на полусогнутых ногах с блестящим лезвием в руке. На зеркальной стали — кровь. Только в тот момент Поль ощутил боль. Только тогда понял, что ранен.

Индонезиец двигался быстро. Очень быстро. Настолько, что Поль не успевал следить за его движениями, покрывая расстояние со скоростью мысли, через комнату к Джеймсу, который успел лишь дернуться в сторону, прежде чем нож рассек воздух. Глаза Джеймса удивленно распахнулись. Поль рванулся вперед, пользуясь только тем, что у него было — ростом, силой, инерцией. Он врезался в убийцу, как футбольный защитник, стиснул руками, впечатал в стену. В груди индонезийца что–то хрустнуло подобно сломанной ветке, и враги расцепились. Убийца делал что–то руками, металл заскрежетал по кости… новая темнота, и Поль ощутил, как из его глазницы выходит сталь.

Гнева не было. Вот что самое странное. Сражаться за свою жизнь и не испытывать гнева. Убийца снова бросился в атаку, и Поля спасли только его габариты. Он схватил противника за руку и вывернул ее, перенося схватку на пол. И втиснул всю свою волю в три квадратных дюйма горла индонезийца, сминая его как пустую алюминиевую банку. В него снова вошла сталь, но Поль держался и давил, пока черные глаза не погасли.

Поль скатился с тела и рухнул на пол. Добрался ползком до Джеймса. Там была не лужа крови, а целое болото — пропитался весь матрац. Джеймс все еще оставался в сознании.

— Не капай на меня кровью, слышишь? — сказал Джеймс. — Никогда не знаешь, какую заразу можно подцепить от вас, американцев. Не хочу потом объясняться с подружкой.

Поль улыбался умирающему, плакал, закапывал кровью из своих ран, вытирал наволочкой кровь с его бороды. И держал руку Джеймса, пока тот не перестал дышать.

Очнувшись, Поль увидел белизну. Он моргнул. На стуле рядом с госпитальной койкой сидел мужчина в костюме. Возле двери стоял полицейский в форме.

— Где я? — спросил Поль. Он не узнал своего голоса. То был голос гораздо более старого человека. Наглотавшегося стекла.

— В Маумере, — ответил мужчина в костюме — белый, лет тридцати пяти, типичный юрист.

— Давно?

— Один день.

Поль коснулся повязки на лице:

— А глаз?..

— Сожалею.

Поль воспринял новость кивком.

— Как я сюда попал?

— Вас нашли на улице, голого. А в вашем номере — двух мертвецов.

— И что теперь будет?

— Ну, это зависит от вас. — Мужчина в костюме улыбнулся. — Я представляю здесь неких лиц, заинтересованных в том, чтобы все завершить тихо.

— Тихо?

— Да.

— Где Маргарет? И мистер Макмастер?

— Сегодня утром их отправили самолетом в Австралию.

— Я вам не верю.

— Мне все равно, верите вы мне или нет. Я лишь отвечаю на ваши вопросы.

— Что с костями?

— Конфискованы для сохранности, разумеется. Индонезийцы закрыли раскопки. Это ведь их пещера, в конце концов.

— А образцы ДНК в номере отеля, в пакетиках?

— Они были конфискованы и уничтожены.

Поль промолчал.

— Как вы оказались на улице? — спросил костюм.

— Вышел.

— А почему голым?

— Решил, что только так меня оставят в живых. Это был единственный способ показать, что у меня нет с собой образцов. Я истекал кровью. И знал, что за мной все равно придут.

— Вы умный человек, мистер Карлсон. Значит, вы решили, что надо оставить им образцы?

— Да.

Мужчина в костюме встал и вышел.

— Большую часть, — прошептал Поль.

По дороге в аэропорт Поль попросил таксиста остановиться. Расплатившись, вышел. Приехал на автобусе в Бенгали, а там нанял такси до Реа.

В Реа он сел на автобус, и когда тот покатился по дороге, Поль крикнул:

— Стой!

Водитель нажал на тормоз.

— Извините, — объяснил Поль. — Я кое–что забыл.

Он вышел из автобуса и зашагал обратно в город. Слежки за собой он не заметил.

В городе, на одной из боковых улочек, он отыскал его — цветочный горшок со странным розовым растением. И принялся выковыривать из горшка землю.

На него закричала старуха. Он протянул ей деньги:

— За цветок. Я любитель цветов.

Она могла не понимать английский, но язык денег поняла.

Он зашагал по улице с горшком в руке. Джеймс был кое в чем прав. А в чем–то ошибался. Не сотня Адамов, нет. Всего два. Все австралоидные существа были созданы как некий параллельный мир. «И ты познаешь Бога по творениям его…» Но зачем было Богу создавать двух Адамов? Вот вопрос, который не давал Полю покоя. А ответ: Бог не стал бы этого делать.

Два Адама. Два бога. По одному с каждой стороны линии Уоллеса.

Поль представил, что это началось как соревнование. На песке провели линию, чтобы посмотреть, чьи творения будут доминировать.

Поль теперь понимал, какую ношу взвалил на себя Авраам, став свидетелем рождения религии.

Шагая по улицам, Поль рыхлил пальцами землю в горшке. Коснулся пакетика, вытащил его. Этот пакетик никакие аналитики не увидят никогда. Уж он об этом позаботится.

Он прошел мимо стоящей в дверях пожилой женщины, у которой был полный рот прекрасных зубов. Подумал о костях в пещере и о странных людях, которые когда–то обитали на этом острове.

Он протянул ей цветок:

— Это вам.

Потом остановил такси и сел.

— Отвезите меня в аэропорт.

Пока старая машина тряслась по пыльным улицам, Поль снял наглазную повязку. Заметил, как водитель посмотрел в зеркало заднего вида и брезгливо отвернулся.

— Понимаете, они солгали, — сказал Поль водителю. — Насчет сложности глаза. О, есть разные способы…

Водитель включил радио и уставился вперед. Поль морщился, разматывая повязку над раной и вытягивая белую марлю длинными полосками. В черепе взрывалась боль.

— Пророк есть человек, который чувствует яростно, — сказал он и сунул пакетик в пустую глазницу.

Бенджамин Розенбаум, Дэвид Акерт Заблудившийся[80]

Рассказы молодого писателя Бенджамина Розенбаума публиковались в «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Asimov's Science Fiction», «Argosy», «The Infinite Matrix», «Strange Horizons», «Harper's», «McSweeney's», «Lady Churchill's Rosebud Wristlet» и других изданиях. Он успел поработать клоуном на праздниках, рабочим в галилейском кибуце, учился в Италии, сидел дома с ребенком, писал программы для Силиконовой долины, правительства США, онлайновых фэнтези–игр и швейцарских банков Цюриха. В 2004 году рассказ Розенбаума «Охватывая новое» («Embracing–the–New») вошел в число финалистов премии «Небьюла». Писатель недавно вернулся из Швейцарии, где жил долгое время, и теперь вместе с семьей поселился в городе Фоллс–Черч, штат Виргиния. Первый сборник его произведений называется «Муравьиный король и другие рассказы» («The Ant King and Other Stories»). Информацию об авторе можно найти на .

Дэвид Акерт — актер по профессии, снимавшийся в таких телесериалах, как «C.S.I.: Место преступления Майами» («CSI: Miami») и «Военно–юридическая служба» («JAG»), в фильмах «Парень, ты попал» («Suckers») и «Крутое преступление» («Cool Crime»), а также в короткометражном фильме под названием «Горячие блюда» («Blue Plate»), продюсером которого выступил сам. В настоящее время Дэвид Акерт продюсирует документальную ленту «Голоса Уганды» («Voices of Uganda»), а также снимается в ней.

Объединив усилия, Розенбаум и Акерт пытаются доказать, что порой самое сложное в обладании могуществом заключается в том, чтобы этим самым могуществом не пользоваться…

Она нашла его у обочины: среди высокой травы лежал Иоанн, князь бессмертных. Тот самый Иоанн, к коленям которого заплаканными щеками прижимались трепещущие монархи; тот, который собрал епископов, ханов, пророков, мучеников, менестрелей, блудниц, революционеров, поэтов, анархистов и промышленных магнатов; тот, кто мановением руки отправлял целые армии хоть в пучину морскую.

Она тормознула свою модель «Ти» в том самом месте, где у дороги лежал он: погрузившийся в транс, затерявшийся в конце одной формы жизни, опустошенный, с иссохшейся душой. По просторам Америки Франклина Делано Рузвельта разбрелось великое множество бродяг, странствующих сезонных рабочих и прочего перекати–поля, поэтому Мюриэл сначала приняла его за обычного белого. Несмотря на опасность, чернокожая докторова дочь остановилась ради белого бродяги. Сей невероятный факт в корне изменил жизнь Иоанна.

Он рассказал ей о себе. Сама она была смертной; конечно же, ей было страшно. Но она его выслушала и в конце долгого шального рассказа встала из–за кедрового кухонного стола, выплеснула остатки чая из чашек, вымыла их в раковине и вытерла руки.

— Я тебе верю, — проговорила она, и в темных глубинах его естества шевельнулось нечто странно–сладостное. Не встречаясь с Мюриэл взглядом, он изучал древесные волокна полированного кедра. Словно она была стеклом, разбить которое он боялся. Он знал все, даже не поднимая глаз, ибо в каждом скрипе половиц, в каждом звяканье тарелки ему слышалось: «останься».

В день солнцестояния, в июньское воскресенье, сыграли свадьбу. От выкрашенных толстым слоем белил досок церковь казалась еще светлее. На сосновых скамьях, тесно прижавшись друг к дружке, разместились сорок человек. Деревенские родственники и давнишние пациенты отца Мюриэл в два ряда выстроились позади. На улице устроили немудреное угощение: картофельный и капустный салаты, зелень. Сильный запах барбекю, дымок над грилем. Кружащие в лучах послеполуденного солнца комары.

Мюриэл улыбается, плачет и смеется. Водворив ее в центре своего мира, словно драгоценность, Иоанн почувствовал себя дома; когда Мюриэл касалась его руки, враги становились заблудшими детьми Божьими, а столетия боли и преступлений казались диковинными историями из разряда тех, что рассказывают у камина. Ее объятия опровергали горькое знание Иоанна.

Без Мюриэл мир был подобен населенной злобными существами пустыне.

Его терзал страх — страх, что она уйдет.

Тетушка Гертруда говорила так:

— Нет, нет и еще раз нет. Он из тех Монро, что по другой линии, понимаешь? Они из Канзаса. Очень представительные. Так вот что я тебе скажу, детка, — я знала, что этот мужчина именно то, что нужно Мюриэл, еще до того, как она объявила его членом семьи. Стоило мне только на него взглянуть…

Женщины усердно хлопотали вокруг Иоанна и суетились. Мужчины опробовали на нем шутки и анекдоты. Он кивал и смеялся, наблюдая за безмолвным разговором их тел. Конечно же, он чудной незнакомец с туманным прошлым; бродяга, которому лучше бы убраться восвояси. Но даже скитальцы порой остепеняются и где–нибудь оседают — поглядите же, как усердно трудится он на мельнице. И она выглядит такой счастливой, посмотрите, как счастлива она. Ведь именно такой и нужен Мюриэл: человек со странностями, как раз вроде этого зеленоглазого троюродного братца неопределенного возраста, который, может, даже участвовал в Великой войне.

А он даже не прибегал к искусству манипуляции, не потянул ни за одну нить. Ни за единую! Они сами выбрали его.

Все, но только не Лил Уоллис.

Тот был вежлив. Похвалил платье Мюриэл и в сугубо мужском кругу рассказал анекдот о моряке и голландце. Но для Иоанна мысли Уоллиса звучали не тише воя сирены: «Как удалось этому незнакомцу, этому белобрысому троюродному братцу с замашками горожанина и верткими манерами заполучить Мюриэл?» Лил Уоллис ведь так силен и красив, работает на мукомольне в дневную смену и к тому же родился в этих местах. Конечно, кожа у него темная, но как можно поверить в то, что Мюриэл так уж нужен именно светлокожий? В конце концов, разве после десятилетия настойчивых галантных ухаживаний он не заслужил сердце докторской дочки? Ему было невдомек, как этот незнакомец его обошел.

Во время свадебного приема Лил Уоллис не спускал с Иоанна глаз, вглядывался в лицо, рассматривал руки, одежду, пытаясь распознать его слабые места. Иоанн чувствовал себя неловко. Было бы так просто подстроить модуляцию своего голоса под голос Лила Уоллиса; определенным образом приосаниться, чтобы Лилу Уоллису вспомнился умерший братец; замолчать в нужный момент, а потом озвучить мысли Лила Уоллиса, отчего этот самый Лил Уоллис вдруг непреодолимо потянулся бы к нему, усмехнулся бы, покачал головой, оставил мысли о Мюриэл и проникся к Иоанну братской любовью.

Иоанн чувствовал себя калекой. Как будто внезапно решил поесть вилкой, зажатой пальцами ноги. Еще он испугался. Со временем Лил Уоллис отыщет в нем что–то не то. Может, он возненавидит и испугается Иоанна? И настроит народ против него? Когда Иоанн представлял себе, что каждый станет смотреть на него столь же подозрительно, в нем клокотало бешенство. Было бы славно тотчас обратить неприязнь и подозрительность в обожание.

Но коль скоро Иоанн решил быть человеком и жить здесь, о нитях кукольника следует забыть.

Иоанн сидел на скамье возле церкви и макал в остывающий мясной соус последний кусок зернового хлеба, когда к нему подошел Лил Уоллис и спросил:

— Ты куришь?

Иоанн моргнул. О чем это он?

— Ну да, — ответил он. Иоанн наблюдал за тем, как в смертном зрели недоверие и неприязнь, рассчитывал их траекторию, жаждал отогнать прочь.

— Вот и отлично, — кивнул Лил Уоллис и вложил Иоанну в ладонь что–то маленькое, квадратное и холодное. Потом кивнул и пошел прочь.

Иоанн смотрел на зажигалку. Перевел взгляд на удаляющуюся спину Лила Уоллиса, и ему явилось решение, простое и ясное: Мюриэл заслужила счастье.

Дрожь пробежала по Иоаннову телу. Он подумал: «Меня удивляет этот смертный. Этот смертный удивляет меня!» Сердце Иоанна бешено стучало в груди. Он посмотрел на Мюриэл в белоснежном платье, медленно кружащуюся с племянницей. Как такое возможно?

На этот вопрос Иоанн ответил себе сам: «Потому что за десять тысяч лет тебе ни разу не приходилось видеть, что люди избирают, когда предоставлены сами себе».

Иногда он терялся в новой жизни. Порой, сидя с Лилом Уоллисом за шахматной доской у пруда, он кормил уток булкой, и тут сердце внезапно заходилось в груди, и он задавался вопросом: «Что же я делаю здесь? Я же попусту трачу время, я должен сделать что–то ужасно важное, и первым делом мне следует овладеть разумом вот этого человека — удостовериться, что он подчиняется мне, находится под контролем». Он зажмуривался и ждал, пока схлынет накатившее чувство.

Или на церковной скамье Иоанн распевал псалмы Давида, и вдруг его охватывали воспоминания: вот он идет по обнесенному стеной городу, направляясь ко двору властелина горной страны полукочевого народа. В вечернем воздухе ревут ослы, толпа рабов падает ниц пред ним. Хмуро окидывает он взглядом принцев и лордов — этот чересчур покорный, другой слабый и убогий, вон тот развратный: ни единого не хочется приблизить к себе. Обернувшись, он встречает жесткий взгляд и неистовую усмешку мальчика–менестреля, который сидит в углу с арфой в пастушьих руках. Тут же осеняет мысль: «Ах, наконец. Ты. Именно с тобой во главе я построю империю, тропу к Богу. Не важно, кем прежде был ты, теперь ты принадлежишь мне; отныне ты — стрела, нацеленная в Небеса». Он видит, как в глазах юноши зарождается страстное желание, жажда, которой нет конца, и лишь Иоанн в силах ее утолить.

Или на мельнице Иоанн вдруг замирал на ходу с пятидесятифунтовым мешком муки на плече, припоминая тень прошлого. После того как он сотню веков пировал за счет людской преданности и нужды, когда он был могуществен и свободен от страхов, он пробился сквозь Последнюю Дверь Мечтаний. И за этой дверью, где он ожидал увидеть ангелов и получить ответы на все вопросы, — там, в невозможно ярком свете, он увидел гигантское насекомое, стремительно перебирающееся через стену. И Иоанн знал, что этот робот, этот пустой мертвый механизм, взбирающийся все выше и выше по мертвым телам, — этим насекомым был он сам.

Он сжег свой замок. Предал пламени и собрание реликвий — нефритовый кинжал, кого–то пронзивший, локон чьих–то волос. Плюнул на всевозможные блага. Затерялся в Европе, ставшей воплощением ада: под свист снарядов брел через горы трупов, тащился по грязным дорогам под аккомпанемент звона бубенцов и блеяния голодных коз. Он смотрел на синие стены, он видел глаза своих жертв. Целая стена глаз во тьме. Годы слились в единый долгий миг ужаса, гнева и позора. Затем он пересек Атлантику.

Он подбрасывал мешок на плече и переступал с ноги на ногу. Окидывая взглядом занятых работой мужчин, складывавших мешки, задерживался на каждом из них, шепотом произнося имена. Вот Генри. А там Рой. И Лил Уоллис. Думал о Мюриэл, которая ждет его дома. О ветчине и зелени. О кофе. О шахматах. О «Лаки страйкс».

А со стены по–прежнему глядели на него глаза.

Иоанна занимало расположение фигур на шахматной доске, нравилось жертвовать одной фигурой во имя спасения другой, загонять в углы, менять пешку на королеву, есть фигуры противника. Ему доставляло удовольствие будто бы случайно сделать глупый промах и с показным разочарованием отдать последнюю фигуру Лилу Уоллису. И если Иоанн старательно глядел на резвящихся в пруду уток или мурлыкал про себя песенку, иногда ему удавалось отвлечься настолько, что ходы Лила Уоллиса даже удивляли его.

Солнце уже совсем садилось. Лил Уоллис прикурил и вернул Иоанну зажигалку.

— Ну и как тебе семейная жизнь? — спросил он.

— Не жалуюсь, — ответил Иоанн, взглянув на Лила Уоллиса. Вопрос был дружественным и бесхитростным. Но Иоанн почувствовал себя неловко.

— Думаю, теперь вам самое время поработать над потомством, — глядя на водную глядь, улыбнулся Лил Уоллис.

Кровь ударила в голову Иоанну и тут же отхлынула прочь. Перед глазами встала рыдавшая в кухне Мюриэл.

— Замолчи, — бросила тогда она, отталкивая его. — Да, Иоанн, да, я знала, какую избрала жизнь, а теперь отстань, оставь меня в покое.

На ее щеках блестели слезы, хлопнула дверь спальни. (А ведь он мог рассмешить ее, снова сделать счастливой, тут же и запросто! Он закрыл глаза, зная, куда приведет этот путь: умалишенный среди пустого дворца, перевязанный лентой локон, охваченный пламенем.)

Лил Уоллис заерзал на стуле.

«Так вот ты как, так тебя и растак, — подумал Иоанн. — Да, ты был прав. Именно ты — тот, кто нужен Мюриэл. С тобой она смогла бы построить настоящую жизнь, обрести нормальную семью. Я же способен дать ей лишь видимость всего этого».

Он раскрыл глаза и прочел во взгляде Лила Уоллиса лишь сострадание.

Вот это уже слишком. Иоанн вскочил с места и быстро пошел в лес. Лил Уоллис что–то сказал, но он шагал все вперед и вперед. Не сказав ни слова, не сделав ни единого жеста. Ибо если бы он это сделал, то не ручался бы за себя.

Иоанн помочился на дерево, застегнул штаны и углубился дальше в лес, направляясь к заброшенному кладбищу. Он унял сердцебиение и рассматривал игру теней меж листвы. И вдруг увидел на краю кладбища девочку.

Светлые волосы давно не мыты, платьишко сшито из старого ситцевого тряпья. Ей было около одиннадцати. Закрыв глаза, она стояла на коленях в грязи, в последних зеленоватых лучах заходящего солнца, пробивающихся сквозь листву. И молилась. Ее губы неуклюже шевелились. Слезы катились по щекам.

Иоанн постиг ее молитву, словно пробивающийся сквозь вуаль луч. Для него вуаль оказалась каменной стеной, а дверь, которую он открыл ценой неимоверных усилий, для девочки была не толще паутинки. Она шептала Богу прямо в уши.

Иоанн изменил свою внешность и стал белым, исполненным умиротворения и утешения. Опустился подле девочки на колени и коснулся ее плеча. Она открыла глаза, но испуганной не выглядела. Напротив, улыбнулась ему.

— Меня зовут Иоанн. А тебя?

— Сара, — ответила девочка.

Она прикусила губу, ожидая вопроса: «Что ты делаешь среди леса одна?» Вместо этого ее собеседник спросил:

— О чем ты молишься?

Сара вздохнула глубоко и судорожно, но не заплакала, а сказала:

— Я живу с бабушкой, которая очень больна. Когда она умрет, я останусь одна. Мне не к кому идти. Но я не боюсь. Совсем не боюсь. Господь пошлет мне кого–нибудь.

Иоанн погладил девочку по головке. У этой крошки глаза были ярко–голубыми, с крапинками. И разрез глаз казался таким знакомым. Где же раньше он видел такие глаза? Интересно, разрешается ли в благих целях чуть–чуть манипуляции. Наверняка ему удастся подыскать семью белых, готовых удочерить малышку. Может, он попросит Мюриэл пойти наперекор традициям. Может…

За спиной под чьими–то шагами хрустнули опавшие листья.

— Иоанн? — окрикнул его Лил Уоллис.

Иоанн подпрыгнул от неожиданности. Ах, проклятье, он утонул в глазах малышки. Сара дико озиралась по сторонам. Лил Уоллис хмуро глядел на них. Они, в свою очередь, тоже смотрели на него, и времени совсем не было.

Вероятно, он мог бы изобрести вариант внешности, который пришелся бы по вкусу и девочке, и Лилу Уоллису. В прежние дни, в расцвете могущества. Теперь же он выдохся и не мог рисковать новообретенным домом. Итак, он стал тем, кем его привык видеть Лил Уоллис, — негром.

Девочка вскрикнула.

— Господи! — крикнула она. Она попятилась, наткнулась на могильный камень и схватилась за голову там, где ее касалась рука Иоанна. — Да ты ниггер! О боже, нет! Ты же сейчас…

В свистящем дыхании Лила Уоллиса Иоанн прочел их будущее. Девчушка бежит, рыдает. Лихорадочно работающее воображение подсказывает страшные картины. Факелы. Ружья. Собаки. Охваченные огнем кресты. Ноги Лила Уоллиса задрыгались в воздухе, задергались, отыскивая точку опоры и не находя ее.

Сара глотнула воздуха, чтобы еще раз закричать, и… Иоанн овладел ее разумом.

Она бросилась к нему, ища спасения, всхлипывая, уткнулась лицом в живот. Иоанн нежно поднял ее на руки, устроил головку у себя на плече.

Сказал крохе, скорее обращаясь к Лилу Уоллису:

— Ш–ш–ш, тише, маленькая мисс, ты же знаешь, что здесь тебя никто не обидит, мы же хорошие и не обидим тебя. А теперь пойдем, Иоанн отведет тебя домой.

Когда он посмотрел в глаза Лила Уоллиса, они уже очистились от подозрения и страха. Лил Уоллис моргнул, тревожно улыбнулся и выдохнул. Взгляд его словно говорил: «Ты отлично управился. Надеюсь».

Иоанн кивнул и двинулся назад, к пруду. Лил Уоллис замешкался, топчась перед ним, не зная, куда идти. Иоанн сказал ему:

— До завтра, брат.

Завидев Иоанна, у берега пруда закрякала уточка. Выпрашивала булку. Которая кончилась. К нему прижималось легенькое теплое тельце Сары. Немного откинув голову, он заглянул девочке в глаза. С ним она пойдет хоть на край света. Ей нет дела до того, белый он или черный. Ведь он — ниспосланный ей ангел.

Слезы жгли глаза Иоанна.

На сей раз может же быть по–другому? Что, если вовсе не будет ни формирования, ни манипуляции, ни жатвы? Что, если он взлелеет ее душу — не для себя, а для самой девочки? Отныне она принадлежит ему: вот и отлично, он тоже будет ее. Гулко стучало его сердце. Он чувствовал, что внимание малышки всецело принадлежит ему. Разум ее притих, как бывает, когда все мысли изгоняются прочь, дабы освободилось место для воли хозяина. От этого ему делалось дурно. Он мог бы с любовью вырастить ее, словно дочь. Поможет ли это вновь обрести ему самого себя? Прежде он намечал цели и отказывался от них ради безумных выходок. На сей раз все будет иначе. Он укрепил свои чувства убеждением: на сей раз мной будет руководить только любовь, лишь отеческая любовь!

Когда они добрались до ведущей в дом лестницы, Иоанн опустил Сару на землю. Она прильнула к своему спасителю, вдыхая его запах, ее дыхание коснулось рубахи, пиджака, кожи Иоанна. Он посмотрел на девочку, задумчиво поскреб челюсть и распахнул дверь.

— Мюриэл! — позвал он, заводя девочку в дом. Посадил Сару за стол на кухне и, не скупясь, положил ей в тарелку шарики мороженого. Вручая Саре ложку, он услышал, как по лестнице спускается Мюриэл.

Увидев девочку, Мюриэл остановилась. Третьего человека в доме она никак не ожидала увидеть. Оба закрыли глаза.

— Познакомься с нашим новым другом, это Сара, — произнес Иоанн.

— Здравствуй, Сара, — кивнула Мюриэл.

Очень–очень вежливый кивок, в котором невозможно было приметить и намека на дерзость. Спину она держала очень прямо, вся напряглась. Огляделась в поисках стула, размышляя, стоит ли ей вообще присаживаться. Широко улыбнулась. Пыталась не думать, где народ этой девочки, ищут ли они ее и что будет, если ее найдут здесь. Старалась верить Иоанну. Просто маленькая девочка, которая ест мороженое. Иоанн слышал, как это сказала себе Мюриэл, старательно прогоняя прочь мысли о факелах и собаках.

Сара немного отодвинулась от стола. Взглянула на Иоанна, пытаясь уловить какой–нибудь сигнал или руководство к действию. Прочла это в выражении его лица и отложила ложку.

— Я бы не хотела обеспокоить вас, мэм. Ваш муж был так добр и помог мне, когда я упала на дороге. Он говорил о вас столько хорошего, и мы подумали, что было бы здорово с вами познакомиться. — Сара лучезарно улыбнулась хозяйке дома. Ротик, перепачканный ванильным мороженым, сиял теплой и невинной улыбкой.

— Ах, — выдохнула Мюриэл, успокаиваясь немного. — Ну конечно. Я очень рада с тобой познакомиться. — И она достала салфетки.

Сара бросила взгляд на Иоанна. Он подбодрил ее улыбкой. «Ты молодец, крошка. Мы убедим мою Мюриэл. Ей нужно время, чтобы отбросить страхи, наплывающие из мира за стенами этого дома. Они идут извне; это неважно».

Сара потерла подбородок и серьезно усмехнулась.

— Можно я угадаю? Ведь вы сами сделали такое вкусное мороженое, да, мэм?

Мюриэл рассмеялась, глядя на девочку:

— О да, как мило с твоей стороны…

Она запнулась и посмотрела на Иоанна. Он поймал себя на том, что трет подбородок точь–в–точь так же, и отдернул руку от лица. Мюриэл вручила девочке клетчатую салфетку со словами:

— Сара, ты не против, если мы минутку побеседуем с Иоанном наедине?

Сара не шевельнулась. Пока Иоанн ее не отпустил. Тогда она взяла мисочку с мороженым, метнула ревнивый взгляд в направлении Мюриэл и вышла за дверь.

Мюриэл подождала, пока не услышала стук входной двери.

— Иоанн, что же, в конце концов, происходит?

— Извини, Мюриэл, — проговорил он.

Похоже на то, что Мюриэл до сего момента не верила рассказам Иоанна, по крайней мере не до конца. Когда она влюбилась в него, то внимательно выслушивала все, что он рассказывал о себе, о том, кем был. Но для нее это было лишь скверной прошлой жизнью, как если бы она вышла замуж за мужчину, который некогда был запойным пьяницей, а потом бросил выпивку. Она не очень–то задумывалась о людях, оставшихся в его прошлом.

— Ты говоришь «извини»? — переспросила она.

— Мне просто захотелось поговорить с ней, Мюриэл. Любопытство, понимаешь? К тому же она была в таком скверном состоянии, что я подумал, мы могли бы ей помочь…

Он изо всех сил сжал зубы, чтобы побороть намерение ослабить напряжение шейных мышц Мюриэл, погасить плещущую в глазах панику. Смертный человек успокоил бы ее, верно? Лил Уоллис утешил бы ее. Но где же тот самый, нужный путь? Допустил ли он ошибку, сохранив бесстрастное лицо, не выказав силы, способной укротить ее страх? Она отвернулась.

— Тут появился Лил Уоллис, и мне пришлось опять стать негром. Ребенка охватила паника, и я… мне пришлось…

— Как ты мог? — шепнула она.

— Мюриэл, это не то, что ты думаешь. Я не желаю ни награды, ни орудия в своих руках. Просто подумал: девочка вот–вот осиротеет. Мы бы могли… мы ей нужны.

— Ты же обещал мне, Иоанн, — прошептала Мюриэл. Слова обожгли сердце Иоанна.

— Мюриэл, я знаю, что допустил ошибку. Но дело сделано. Мы бы могли, как семья, с любовью…

Резко повернувшись, она оказалась лицом к лицу с Иоанном и бросила ему:

— Иоанн, как можешь ты быть тем, кто ты есть, и притом быть таким глупцом? Загляни в глаза этой маленькой белой, обрати внимание, как она смотрит на меня. Это не дочь, Иоанн. Это рабыня. И ты думаешь, мне хочется такого?

Было бы так просто, так легко. «Ох, Иоанн, — сказала бы она. — Ты прав. Дело в том, что я не в себе, потрясена, но та несчастная крошка — приведи ее. Давай же вместе позаботимся о ней».

Но в этом случае он потерял бы ее. И у него были бы две рабыни.

— Мне этого хочется, Мюриэл, — шепнул он. — Что, я должен просто отказаться от нее? Я же отвечаю за нее…

Мюриэл подошла к мойке и оперлась на нее, ища опоры.

— За меня ты тоже отвечаешь, Иоанн. Меня ты тоже выбрал. Ты сам так сказал. — Она несколько раз потерла уголок глаза, словно туда что–то попало. — И что же теперь? Мы убежим из дома, оставим моих родных? Начнем новую жизнь ради тебя и твоей белой дочки, я же стану прислуживать вам? — Она подалась к нему, лицо ее потемнело, словно вино, голос дрожал. — Или же ты собираешься просто изменить всех так, чтобы они не возражали против белой? Или же чтобы вообще ничего не соображали? Ты что, собрался проделать несколько трюков с тетушкой Гертрудой и Лилом Уоллисом, проповедником и полицией? Что, нам всем грозит превратиться в послушных тебе дрессированных собачек?

Он поднялся со стула, руки повисли вдоль туловища. Ложку для мороженого он опустил на стол. Если бы в кухне находились подобные Иоанну существа, они бы услышали в клацанье ложки по столешнице гневную громкость. Мюриэл же лишь посмотрела на него.

— Никогда мне не дать тебе того, что ты хочешь, — сказал он.

Мюриэл разрыдалась.

Он поразился, и на мгновение в его древней части всколыхнулась волна ужаса. Неужели он утратил что–то такое, отчего смертные принялись его удивлять? А он и не заметил. Прежде он ясно и четко предвидел их поступки, с той же легкостью, с которой знал, как подпрыгнет котенок, нацелившись на покачивающийся над ним на веревочке бумажный бантик. Но теперь он словно оказался в неведомой стране.

Он обнял Мюриэл, ее склоненная голова уткнулась лбом ему в плечо.

— Глупец, ты просто глупец! — рыдала она, — Никакой ребенок мне не нужен, мне нужен только ты.

Непонятное чувство, то ли радость, то ли грусть, теснило Иоаннову грудь, рвалось из груди в горло, отразилось на лице. Оно появилось нежданно, внезапно, породив глубокий вздох. Больше Иоанн не знал, кто он на самом деле.

Они прильнули друг к другу. От слез Мюриэл промокла рубаха на плече, тело его сотрясалось от дрожи. И вот он почувствовал, что уже его собственные непрошеные слезы струятся по щекам.

— Иоанн, — хрипло шепнула Мюриэл, — скажи мне сейчас же. Не желаю больше слушать о твоих благих намерениях, мне нужна правда. Есть ли надежда для этой маленькой девочки? Ты можешь отменить то, что сотворил?

Здесь было так покойно, в объятиях Мюриэл. В безопасности этого места он подумал о плане, который придумал по дороге домой, и понял, что от задуманного разит гордыней — гордыней князей. В безмолвии молчания Мюриэл почувствовала это и напряглась.

— Вы, смертные, — сказал он, и слова грязью вязли у него в горле, — вы вечно бродите с громадной пустотой внутри себя, словно хотите забраться обратно во чрево. Думаете, что мы заполним эту брешь. Стоит вам хоть раз ощутить эту жажду… вы уже не отцепитесь. Вы скорее умрете, но не покинете нас. Может, я смогу заставить ее забыть, но жажда останется.

— Что будет, если оставить ее здесь? Или нам уйти вместе с ней? — Мюриэл покачала головой. — Или если с ней уйдешь один ты? Так ей будет лучше?

— Я не знаю.

Мюриэл вырвалась из его объятий:

— Господи, Иоанн! Так подумай! Он посмотрел на свои руки.

— Думаю, она станет чем–то вроде ребенка и чем–то вроде награды и, может, воспрянет. — Он почувствовал, как щекам стало горячо–горячо. — Нет. Лучше ей не будет. А мне нужно стать тем… кем я был.

Мюриэл затрясло, она закрыла глаза. Спрятала лицо в ладонях.

— О господи, о господи, — всхлипывала она. Иоанн молчал.

Фартуком она вытерла слезы.

— Я не могу отказаться от тебя по своей воле, — сказала она. — Бог да простит меня. Не могу заставить тебя остаться. И не могу последовать за тобой туда.

— Знаю, — ответил он. И подумал о тетушке Гертруде, о Лиле Уоллисе, о Генри, о проповеднике, о Бобе Прачетте — белом управляющем на мельнице. Как он мог прежде проклинать их? Ну и глупец же он.

Мюриэл все прочла по его лицу.

— Иоанн. Послушай. Оставь в покое здешних ребят. — Она коснулась его щеки. — Ты можешь это сделать, я знаю — можешь. Никакой ты не демон, Иоанн. Ты просто грешник, как каждый из нас.

Иоанн поцеловал ее и прижал к себе. Закрыл глаза и вдохнул соленый аромат ее слез, смешанный с запахом мыла, пота, ванилина и кедра.

Потом высморкался в бумажную салфетку и отер пот со лба. Когда он выходил из кухни, Мюриэл смотрела не на него, а на стол.

Наползли сумерки, Сара покорно сидела подле дома, глядя на темный овал пруда и первые нетерпеливые звезды, перемигивающиеся на небе. Она услышала, как распахнулась входная дверь, и обернулась, вся дыша нетерпением.

— Пора отправляться домой, — сказал Иоанн.

Она качнула головой, пытаясь разобрать, не ослышалась ли. Он протянул девочке руку, и она взялась за нее. Пальцы ребенка замерзли от вечернего воздуха снаружи и мороженого внутри. Сара и Иоанн двинулись вперед по травянистым кочкам холма.

Лицо ребенка выражало хищную радость — она пожирала Иоанна глазами. Где–то там, за этой неуемной жаждой, маячила одинокая маленькая девочка, достаточно храбрая для того, чтобы пойти молиться на заброшенное кладбище. Сердце Иоанна разрывалось от боли.

Губы ее дрожали, зубы плотно сжались. Он бы с радостью дал крохе свой пиджак, но как бы тогда она позабыла о нем?

Они дошли до дороги. Иоанн отпустил ее руку.

Сделал шаг назад и ссутулился, почесывая голову. И заговорил голосом, который не был ни отеческим, ни успокаивающим, а был просто голосом зеленоглазого ниггера, живущего возле пруда.

— Ну, надеюсь, десерт тебе понравился. Беги же скорей, пока никто не заметил, что ты болтаешься по нашей округе.

Девочку пронзила стрела паники. Где ее Иоанн? Где ниспосланный ей ангел? Кто этот человек?

— Нет, нет, — лепетала она, оглядываясь по сторонам.

Голова словно затуманилась, и она протерла глаза. Взглянула на него: под холодным ночным небом рядом с ней стоял какой–то безопасный ниггер. Девочка отшатнулась от него.

— Что…

Иоанн заставил себя повернуться и учтиво помахать рукой, а потом пошел прочь.

Когда же он обернулся, Сара стояла, обхватив себя руками. Мысли ее жгли воздух. Только что она была спасена, у нее был отец, был дом. Может, она повстречала Иисуса? Нет, она ужинала с какими–то ниггерами — щеки заалели от стыда.

Она толкнула калитку и бросилась прочь. Господь видел ее, заглянул в ее душу, окинул взглядом все то, что можно было в ней полюбить, — и отвернулся от нее. Он совсем ее не любит.

Потерянная душа устремилась в ночь.

Холодным кулаком ворочалась в животе ночная прохлада, когда Иоанн шел через холм обратно к дому.

Он поплотнее запахнул пиджак и смотрел только вперед. Чтобы он не оступился, Мюриэл затеплила у двери огонек.

Роберт Рид Рокси

Свой первый рассказ Роберт Рид опубликовал в 1986 году и вскоре стал постоянным автором «The Magazine of Fantasy & Science Fiction» и «Asimov's Science Fiction», а также «Science Fiction Age», «Universe», «New Destinies», «Tomorrow», «Synergy», «Starlight» и других изданий. Рид — один из самых плодовитых современных писателей, в частности среди авторов рассказов. Серьезную конкуренцию ему могут составить разве что Стивен Бакстер и Брайан Стэблфорд, которым, так же как и Риду, удается удерживать очень высокую планку качества прозы, а это далеко не просто. Рассказы Рида «Сестра Элис» («Sister Alice»), «Брат Совершенство» («Brother Perfect»), «Порядочность» («Decency»), «Избавитель» («Saznor»), «Реморы» («The Remoras»), «Куколка» («Chrysalis»), «Хвост» («Whiptale»), «Запасной игрок» («The Utility Мап»), «Мозг» («Marrow»), «День рождения» («Birth Day»), «Слепец» («Blind»), «Жаба с неба» («The Toad of Heaven»), «Большой шаг» («Stride»), «Форма всего сущего» («The Shape of Everything»), «Почетный гость» («Guest of Honor»), «Плата за добро» («Waging Good»), «Убить завтрашний день» («Killing the Morrow») и около полудюжины столь же ярких работ стоят в ряду лучших произведений жанра 1980 — 1990–х годов. Многие из лучших рассказов вошли в сборник «Драконы из Весеннего Источника» («The Dragons of Springplace»). К тому же Рид добился успеха и как романист: с конца 1980–х по настоящее время он написал уже десять произведений — «Подветренный берег» («The Leeshore»), «Гормональные джунгли» («The Hormone Jungle»), «Черное молоко» («Black Milk»), «Удивительные» («The Remarkables»), «По светлому пути» («Down the Bright Way»), «За звездной вуалью» («Beyond the Veil of Stars»), «Восторг жаворонков» («Ап Exaltation of Larks»), «Под открытым небом» («Beneath the Gated Sky»), «Жизненная сила» («Marrow») и «Сестра Элис» («Sister Alice»). Среди последних книг автора повести «Топь» («Mere»), «Вкусы моего гения» («Flavors of My Genius»), сборник «Кукушата» («The Cuckoo's Boys») и роман «Колодец звезд» («The Well of Stars»). Рид живет со своей семьей в городе Линкольн, штат Небраска.

В этом трогательном, вдумчивом и грустном рассказе объясняется, что лучший друг человека должен быть с ним до конца — либо своих дней, либо всего сущего.

Она меня будит без пяти пять утра. Входит в комнату, позвякивая жетонами ошейника и стуча когтями по старым дубовым половицам, и скулит — так тихо, что никто, кроме меня, не услышит.

Я кое–как усаживаюсь на кровати, вяло спускаю с нее ноги, натягиваю брюки и обуваюсь в новые кроссовки — привычная обувь раздружилась с изгибом стопы и ахилловым сухожилием. Какое–то время вожусь в ванной, затем иду в прихожую и вынимаю из шкафа теплую куртку. Собака внимательно следит за мной, в ее движениях и взоре легко угадываются энтузиазм и эгоистический интерес. В потемках возле двери я вежливо командую «сидеть» и «место», чтобы застегнуть на шее, которая с каждым днем угрожающе худеет, строгий ошейник с шестифутовым поводком.

Как и прежде, прогулки нам в радость, хоть и проходят они теперь мирно — без дерганья поводка, без свар с другими собаками. В начале марта в шестом часу утра царят мгла и покой под холодным ясным небом. Ярко горит Венера, узок месяц. Взяв курс на парк, мы пересекаем четырехполосное шоссе, шагаем в южном направлении мимо футбольного поля, поворачиваем на запад, снова на юг и оказываемся на узкой асфальтированной пешеходной дорожке. Днем здесь побывали сотни собак. В городе давно принят закон насчет поводка, и я его послушно блюду. А вот закон насчет уборки мусора нов, поэтому лишь немногие собачники носят с собой фонарики и полиэтиленовые мешки. На том месте, где моя сука справляет нужду вот уже четырнадцатый год, она отмечается и в этот раз, и я опускаюсь на колени, чтобы исследовать результаты и констатировать: стул относительно тверд, хоть и чересчур пахуч.

Что ж, денек начинается неплохо.

Мы идем дальше на юг, к белым деревянным ступенькам. С некоторых пор собака не жалует лестниц, но все же взбирается по ним достаточно резво. Вот мы на широкой велосипедной дорожке — это ее любимая территория. Весною в стриженой траве гнездятся кролики, и ей каждый год удается находить норки, набитые ушастой мелюзгой.

Однако нынешним утром ни одному крольчонку не доведется погибнуть в собачьих зубах.

Ниже по пешеходной дорожке шагает старик с немецкой овчаркой. Тони, басистый джентльмен, обычно машет нам издали и не упускает случая поболтать. Ему нравится смотреть, как Рокси скачет, а она от этой парочки просто без ума. Но сейчас они не замечают нас в потемках, а я не в настроении окликать. Они уходят вперед и сворачивают к шоссе, а когда на пешеходную дорожку спускаемся мы, Рокси замирает и, учуяв запах приятеля, тихонько скулит от огорчения.

Возвращаемся домой. Собаке пора принимать лекарство. Ей прописаны проин от ночного недержания мочи и метронидазол против диареи. Обычно она принимает полную дозу метронидазола, но несколько недель тому назад мы пережили тяжкую ночь, когда она не могла успокоиться ни дома, ни снаружи. Без малейшего повода лаяла, а это совсем не в ее привычках. Возможно, ее сводили с ума высокие звуки. Ветеринар предупредил, что возможны припадки, и метронидазол способен повысить их вероятность и усугубить остроту протекания. Вот почему нынче утром я даю ей только полпорции.

Я маскирую снадобье горстью вонючей консервированной еды, предназначенной для гериатрических собак. Она нетерпеливо ждет, чтобы управиться с пищей в один глоток, да с каким смаком ест, даже линолеум вылизывает.

Около шести я беру стакан апельсинового сока и спускаюсь на цокольный этаж, к себе в кабинет. Компьютер включается без проблем. В почтовом ящике куча электронных писем, но ни одного важного. В поисках новостей пробегаюсь по сайтам, посвященным науке и мировым событиям. «Скай энд телескоуп» вывесил крошечную статейку об астероиде неопределенных размеров, замеченном на неуточненной орбите. Астрономы пронаблюдали за ним две ночи, и вот свежайший вывод: диаметр небесного тела, возможно, достигает километра, и через два года оно пройдет очень близко к Земле, вероятность столкновения один к шести тысячам.

«Но это соотношение не окончательное, — посулил астроном. — Так бывает всегда. Как только мы получим более точные данные, угроза обязательно исчезнет».

Когда я ухаживал за своей будущей женой, она работала газетным репортером в Омахе. С ней я познакомился, потому что в ту пору дружил со многими журналистами. Как–то знойным летним вечером мы оба оказались на праздновании Четвертого июля, разговорились в клубах порохового дыма, и Лесли упомянула о купленном ею недавно щенке сибирской лайки.

Я с ухмылочкой признался, что меня всегда привлекали ездовые собаки.

— Тогда тебе надо познакомиться с Рокси, — сказала она.

— Почему Рокси?

— Фокси Рокси, — объяснила моя будущая благоверная. — У нее рыжий окрас. По мне, так вообще на собаку не похожа. Ни дать ни взять громадная лисица.[2]

Оказалось, что у ее собаки рыже–белый с бурым оттенком окрас и вдобавок темно–рыжая маска на узкой морде, подчеркивающая одухотворенность голубых глаз. В первый свой визит я не застал Лесли дома, но сука, гулявшая на заднем дворе, разволновалась при виде меня невероятно. Лайки вообще–то наихудшие сторожевые собаки в мире. Рокси была тогда четырех–пятимесячной, с короткой шерстью, крупным костяком и длинными ногами. Сидя за воротами, закрытыми на цепочку, она слизывала соль с протянутых мною пальцев. И вдруг улеглась на брюхо, изображая послушание. Но ее хозяйка могла подойти в любую секунду, поэтому я не решился отворить ворота и выпустить на свободу потомка волчьего племени.

Так что я просто ушел, провожаемый жалобным воем, который у всех людей на милю окрест вызывал один и тот же вопрос: «Что за негодяй так истязает несчастную божью тварь?»

Мы с Лесли начали встречаться в конце октября. Но очень скоро отношения навсегда превратились в любовный треугольник.

Моя подруга работала допоздна, к тому же ежедневная поездка в Омаху и обратно занимала два часа. У нее не было времени на гиперактивного щенка. Я, сочувствуя обеим, время от времени приезжал, чтобы подразнить ее собаку краткими проявлениями привязанности. А оставаясь на ночь, получал кошмарное утро — с побудкой в седьмом часу и неодолимой сонливостью на работе. Поэтому чаще наше общение ограничивалось вечерними прогулками по ближайшим окрестностям.

В те дни Рокси проводила под открытым небом столько же времени, сколько и в доме. Но ворота заднего двора серьезной преграды собой не представляли, с помощью длинного носа она запросто отодвигала засов. Закрепление же его посредством веревки или цепочки давало лишь кратковременный эффект — четырехфутовая изгородь преодолевалась энергичным прыжком. Не возымели действия и веревки, и даже тонкие цепи. В конце концов Лесли посетила магазин сельскохозяйственных товаров и купила прочную — хоть легковушку из канавы вытаскивай — стальную цепь. Через несколько лет я задал гостье с Аляски дурацкий вопрос: тяжелая цепь — не перебор ли? Нет, ответила она, для ездовых собак это в порядке вещей. После чего подтвердила уже известное мне: «Они очень любят бегать».

Однажды утром снаружи раздался лай, и Лесли попросила меня проверить, не Рокси ли это шумит. Я выглянул в окно столовой и увидел скачущую по двору рыже–белую красавицу лайку, она была вне себя от радости.

— Нет, не Рокси, — сообщил я подруге.

Тяжелая цепь не помешала Рокси задушить белку, и теперь она резвилась, подбрасывая и ловя добычу. Было очень весело, пока белка не улетела за пределы досягаемости — вот тут–то и поднялся жалобный вой. Я оделся, нашел в гараже лопату, и, когда поднял трупик за хвост, собака снова восторженно запрыгала. Как же, человек пришел на выручку, день не будет испорчен! Но как только лопата вонзилась в землю, Рокси сообразила, что ее предали, и вой возобновился — уже в разы громче.

Через две ночи Лесли позвала на помощь. Ее псина опять прикончила зверушку, и как теперь быть? Моя пассия, хоть и родилась в фермерской семье, имела крайне слабый желудок и потому боялась даже подойти к жертве. Не можешь ли ты подъехать и решить проблему…

Было поздно, я здорово устал. Приехал на следующий день, после того как Лесли отправилась на работу. На солнце разлагался труп молодого опоссума. К этому времени я успел набраться опыта, поэтому, прежде чем приступить к похоронам, выпроводил Рокси за ворота. Сразу по возвращении посадил ее на цепь, и она кинулась туда, где еще совсем недавно лежал убитый ею зверь. Нюхала, рылась, а потом долго каталась по свежевскопанной земле.

Проухаживав за Лесли год, я перебрался к ней. В первую же весну совместной жизни мы вырыли пруд во дворе. Как раз там, где находилась могила опоссума. Мясо успело полностью сгнить, и я положил череп в небольшой горшок, чтобы хранить его на полке во второй спальне, которую переоборудовал в кабинет.

Через несколько дней снова в Интернете всплыл астероид, и теперь он имел официальное название.

Болид оказался очень темным, и поэтому астрономы предположили, что имеют дело с недолговечной кометой, которая почти растратила запас легкоиспаряющихся веществ. Несмотря на крошечное альбедо, астероид был крупнее, чем выглядел на фотоснимках, два километра в поперечнике, а то и побольше. Как и было обещано, одна шеститысячная вероятность столкновения продержалась недолго. Свежие данные позволили ученым начертить красивую эллиптическую орбиту, она проходила аж за Сатурном и ныряла в орбиту Земли. Но расчеты еще ведутся, прочитал я в Сети. Если объект начнет вести себя как комета, водяные фонтаны и газовые выбросы уменьшат или увеличат его скорость, в зависимости от хаотических факторов. Осложнения эти могут очень много значить, а могут не значить ничего. Но в настоящий момент вероятность столкновения с Землей, прочитал я на сайте «Сайенс дейли», оценивается как один к тремстам. То есть она увеличилась в двадцать раз. Все равно это ничтожно мало, легче в покере собрать дырявый стрит. И если траектория объекта существенно исказится, вероятность столкновения может упасть до одного к бесконечности.

Я вырос в доме, где жили черные лабрадоры. Глуповатые, но очень добрые и послушные, эти существа каждый новый день начинали с немого вопроса: «Что я должен сделать, чтобы хозяин мной гордился?»

Невозможно найти такую глупую лайку, с таким раболепным нравом.

На ферме, где росла Лесли, собак и кошек было полно, но все они жили во дворе. По этой причине, а еще потому, что работала, она выгуливала Рокси как бог на душу положит. Разумеется, я рассудил: уж коли поселился в ее доме, мой долг — победить хаос и установить дисциплину. Чтобы быть спокойным за утреннюю оправку собаки, я ее выгуливал. А поскольку работал я дома, не составляло труда выводить Рокси и на послеобеденный моцион. Когда моя подружка приезжала вечером усталая, я пристегивал к ошейнику зверюги тридцатифутовый поводок и эскортировал ее в парк.

Но все же остается вопрос: кто кого дрессировал?

Вечерняя прогулка совершалась после человеческого ужина. Как только я выпускал из пальцев вилку, собака принималась скулить и прыгать, иногда чувствительно пихая меня в живот лапой. Дрессировать ее можно было бесконечно — и с почти нулевым результатом. Она была слишком быстрая, чтобы ее ловить, слишком общительная, чтобы держать взаперти. Однажды вечером, мечтая спокойно посмотреть любимую программу, я поддался соблазну и закрыл Рокси внизу. Несколько секунд громыхали удары в дверь, затем наступила тишина. Дождавшись рекламной паузы, я приотворил дверь и выглянул: собака сидела в кабинете, терпеливо ждала. «Умница», — похвалил я ее и в награду позволил спуститься. Она лежала у меня в ногах, спокойная как никогда, и временами бросала в лицо многозначительный взгляд.

Поднявшись наверх, я обнаружил, что она наделала. Опорожнила мочевой пузырь прямо на коврик. Я усвоил урок, и выгул Рокси стал главным приоритетом, да и вообще я перестал обращаться с ней как с обузой.

Теперь мертвая комета не сходила с газетных полос и телеэкранов. Бездушный официальный номер сменился именем Шелби, так ее наспех назвал один из открывателей. Вероятность столкновения колебалась между 1:300 и 1:1000, в зависимости от того, чье экспертное мнение цитировалось. Но самый тревожный голос успокаивался, когда его владелец или владелица констатировали неопровержимую истину: болид все еще очень далеко и движется в направлении Солнца. Со дня на день может начаться испарение, и тогда Шелби существенно изменит свою орбиту.

Тем временем на редкость мягкая зима закончилась мощным снегопадом, меньше чем за день выпало пятнадцать дюймов осадков. Автомобили превратились в белые валуны. Нагретая земля растопила несколько нижних дюймов, но оставшийся снег выглядел внушительно. Мы с четырехлетней дочуркой слепили во дворе снеговика, причем у меня за сорок лет он был первым. Радовалась снегу и Рокси, хоть и могла прыгать лишь там, где он был утоптан или откинут лопатой. С неделю мы гуляли только по расчищенным улицам, и требовались настойчивые уговоры, чтобы Рокси согласилась отлить.

Несколько лет я бегал с ней в холодную погоду, чуть больше мили за раз. Лишь один маршрут она принимала без жалоб, изучив поворотный пункт до дюйма. Однажды ветреным утром, когда растаял последний снег, я привел ее к купе старых сосен возле маленького, на девять ямок, поля для гольфа, а потом соблазнил пробежать чуть дальше, чем обычно.

Вместе мы выдерживали комфортный темп. И у отметки в одну милю она захромала. Вид жалкий, будто ей и впрямь больно, аккурат до того момента, когда мы повернули к дому, — и хромоты как не бывало.

Через несколько дней она разбудила меня в полпятого утра. Прогулка выдалась ничем не примечательная, но я не мог избавиться от беспокойства. Когда вернулся домой, открыл сайт «Ныо сайентист» и прочитал, что кто–то нашел отснятые несколько десятков лет назад фотопластинки. На этих снимках Шелби возле его перигея — безвестная крапинка движется вблизи орбиты Венеры. Астрономы, успевшие получить новые сведения, ввели их в свои уравнения и обновили прогноз. И, что важнее, они не обнаружили никаких признаков оболочки и хвоста. За минувшее жаркое лето старая комета не выделила заметного количества летучих веществ.

А хуже всего то, что как в далеком прошлом, так и ныне болид движется по вполне предсказуемой траектории.

В одночасье снова изменилась вероятность столкновения с Землей, с нестрашных 1:300 до — о ужас! — 1:13.

Я привык бегать трусцой, а Рокси хороша на дистанции шесть — девять миль, это если не летом. Поздней же осенью и зимой, когда температура падала до сносного холодка, мы могли пробежать и двенадцать миль, а то и больше. Снег она просто обожала. Думаю, каждый маршрут она знала наизусть, и ей нисколько не мешало, когда снегом заносило следы. Мы бегали со знакомыми людьми, и она носилась вокруг новеньких, пыталась произвести впечатление. Но пуще всего ей нравилось гулять и нюхать запахи, и она не упускала случая пометить свежее дерево или какой–нибудь важный забор.

Рокси часто поднимала заднюю ногу, как это делают кобели. Паче того, она иногда выполняла собачий эквивалент стойки на руках, и брызги летели очень далеко, заставляя чужих псов потом ломать голову: «Что за здоровенная сука тут побывала?»

И еще она обожала состязаться. Стоило нам заметить впереди собаку, или бегущего человека, или даже неторопливого велосипедиста, для нее становилось делом чести припустить со всех ног и обогнать. И не только обогнать, но еще оглянуться с радостным лаем, который означал: «Ну что, сделала я тебя?»

Знавшие меня люди — родственники, друзья и даже случайные знакомые — теперь задавали вопрос: «Какова, по–твоему, реальная вероятность?»

В смысле — вероятность столкновения.

Печально, но факт: быть писателем–фантастом еще не значит иметь специальное образование. Фундаментальные знания по астрономии мне бы не помешали, но, увы. И предложить я мог только устоявшиеся официальные цифры — 1:13. Самый правдоподобный сценарий — это Шелби пройдет мимо на расстоянии меньшем, чем от нас до Луны. Если столкнемся, то это произойдет через два года, ну, чуть раньше: 11 марта, приблизительно в 15.45 местного времени. И по вине орбитальной динамики удар придется на Северное полушарие.

По примеру телевизионных дикторов я всех уверял, что цифры обязательно изменятся.

В середине апреля я посетил крошечный научно–фантастический конвент, проводимый одним из наших государственных колледжей. Я рассчитывал попасть на открытое обсуждение астероидов и комет–убийц. Однако не мешало бы помнить: сегодняшние фэны не читают ничего, кроме фэнтези и книг, завязанных на громкие кино, — и телепроекты. Уделить хоть чуть–чуть любопытства столь печальной теме они не пожелали. Остальные же — и я в том числе — убедили себя, что беда пройдет стороной.

Но вообще–то конвент мне понравился. Самое лучшее — это перемена обстановки. Какое счастье, когда не скулит собака, которой пора пи–пи. Хочешь — спи по утрам аж до полвосьмого. Правда, это так и осталось благим пожеланием — не привык мой организм лениться.

В понедельник поутру я забрал собаку из временного приюта. Как обычно, после скоротечного приветствия Рокси устремилась к машине. Я узнал, что стул у нее в порядке, собака съела оставленные мною таблетки и пищу.

Выдалась по–летнему теплая неделя. В четверг утром, в час, я подскочил на койке — Рокси решила умыться. Свои интимные места она не лизала, но зато увлажняла все четыре лапы, да так рьяно, что приходилось делать передышки. Она вставала, шла в туалет напиться, а потом возвращалась в спальню и опять вылизывала ноги.

Я не выгонял ее в прихожую и не затворял дверь — это дало бы только скулеж. Приходилось лежать два–три часа и думать о работе. Я завершал недописанные рассказы, шлифовал роман, который до сих пор никуда не пристроил. А когда не оставалось других тем, размышлял о Шелби. Если комета — убийца человеческой цивилизации, разве она, дрянь такая, не заслуживает лучшего имени?

К четырем утра я был вымотан и зол.

Затворив окна, я включил кондиционер. Собаке прохладный воздух вроде не помогал, но по крайней мере шум агрегата заглушил ее плямканье. К половине пятого удалось задремать, и я насладился пятнадцатью минутами полусна. Потом Рокси подошла к изножью кровати и завыла.

Однажды зимой моя собака проявила необычный интерес к участку велосипедной дорожки. Дорожка ныряла под мост. Мост имел три туннеля. Пешеходный туннель был узок и темен. Рядом с ним располагался проем пошире, здесь мирно тек ручей. А в дальнем конце моста находился третий туннель, такой же ширины, что и средний, это на случай разлива. Обычно я давал Рокси возможность напиться, но тут ей втемяшилось, что мы должны изучить дальнюю арку. Она ждала в студеном ручье, глядя на меня вопросительно и требовательно. «Это очень важно! — говорил ее взгляд. — Мы обязаны там побывать». Но невозможно было убедить меня в целесообразности переправы по горло в воде ради осмотра туннеля, забитого глиной и мусором.

Моя собака вросла в свой мир, как никто из людей. Брось рядом с велосипедной дорожкой картонную коробку, и Рокси будет носиться вокруг и гавкать, пока не убедится в безопасности нового объекта. То же относится и к детскому велику, забытому на переднем дворе, или снеговику, стоявшему там еще вчера.

Как–то вечером, несколько лет назад, мы вышли из дома втроем. Один из наших соседей здорово подгулял, и жена отказалась пускать его в дом. Поэтому он улегся на дорожке и уснул. Рокси с первого взгляда определила: ситуация ненормальная, надо поднимать тревогу. Она залаяла и завыла, потом запрыгала. У собаки не укладывалось в голове, почему мы ее оттаскиваем, когда у кого–то явные неприятности.

Она часто замечала нюансы, ускользавшие от внимания ее спутника, наблюдательного писателя.

Как–то раз в тихую прохладную погоду мы с Рокси бежали по велосипедной дорожке. Вдруг она, точно обезумев, стала носиться вокруг меня. Таращилась в небо, глаза огромные, перепуганные.

Я поднял голову и непристойно захохотал.

Прямо над нашими головами плыла громадная белая спираль. Да, выглядела она зловеще. Наверняка Рокси казалось, что призрак вот–вот обрушится на нас. Мы рванули с места. В отдалении крошечный биплан выписывал дымом буквы, это тренировался летчик–рекламист. Я все хохотал и не мог отдышаться, страх как будто подталкивал в спину. Ветер в тот момент дул с севера, а мы бежали на юг, и спираль преследовала нас еще полмили. Наконец дорожка сжалилась над нами и повернула на запад. (Но я заметил, что Рокси так и не прекратила следить за самолетом, виновным, по ее мнению, в дерзком надругательстве над законами природы.)

Часто Рокси открывалось то, чего не знал я. Однако затащить меня в таинственный туннель ей не удалось. «Ты не единственное упрямое существо в нашей семье», — был мой ответ. Но вот пришли теплые дни, и двое местных детей отправились в туннель на разведку. И обнаружили там тело подростка, зарытого в мелкой могиле. Прибыла полиция, и на неделю проход был закрыт. Когда мы смогли побывать там вновь, Рокси, позабыв всякие приличия, с живейшим интересом обнюхала груды выкопанной земли в русле, даже потыкалась кое–где носом; каждый вдох рассказывал ей о разыгравшейся драме.

Как выяснилось, несколько месяцев назад из приюта для трудных подростков исчез мальчик. Были арестованы двое его лучших друзей. Ребята не поделили сигареты и подрались. Один сознался, что присутствовал при убийстве, но поклялся, что череп приятелю проломил не он, а второй. Не имея других свидетелей и располагая лишь самыми скудными результатами экспертизы, следователи были вынуждены пообещать ему свободу в обмен на показания. Но на суде мальчик изменил свою версию. Несмотря на жестокость совершенного преступления, в тюрьму так никто и не сел. Время от времени я спрашиваю себя: а что, если бы я послушался Рокси, пересек ручей и дал ей разрыть могилу? Может, тогда полиция получила бы более свежий след и смогла бы раскрыть дело?

К концу недели бесхвостая комета вытеснила остальные новости с первой полосы. Субботним утром с дюжину бегунов собираются у здания Христианской ассоциации молодых людей, и главная тема обсуждения — Шелби. Я выкладываю все, что знаю о сложном небесном маршруте кометы. Сообщаю, что старенький «Хаббл» зафиксировал нечто похожее на крошечный выброс газа — возможно, окиси углерода — из ее экваториальной части. Это что–нибудь меняет? Может быть. А может, и нет.

По туринской шкале астероидной опасности наш неприятель теперь оценивается в зловещие семь пунктов. Десятка означает верный конец, но вилка между семью и десятью почему–то не слишком тревожит тусовку. Однако туринская шкала обманчива. Заслужить восемь или девять пунктов может метеорит величиной с гору или крошечный астероид. А летальная десятка полагается только массивному объекту типа Шелби, доказавшему девяностодевятипроцентную вероятность столкновения с поверхностью Земли.

В последние дни опубликованные шансы на столкновение увеличились до одного к одиннадцати.

— Придется нам его взорвать, — заявляет один из утренних бегунов. — Начиним ядерной взрывчаткой ракету да как шарахнем!

— Не поможет, — возражаю я.

— Это почему же? Я не отвечаю.

Но другие бегуны слушают внимательно, и наша единственная особа женского пола, миниатюрная бывшая гимнастка, интересуется:

— А все–таки, почему нельзя его разбомбить?

Малые болиды — не хрупкие камни, готовые разлететься в пыль от одного удара молотка. Чаще это мягкие, но прочные груды щебня, со множеством пустот внутри.

— Все равно что пинать сугроб, — объясняю я.

К тому же мы не располагаем ракетами, достаточно мощными, чтобы возить водородные бомбы через всю Солнечную систему. Даже если запускать самую ускоренную программу ракетного строительства, потребуются месяцы. А поскольку мы не следили за Шелби годами, то и не сможем как следует закартировать его поверхность и определить самое подходящее для удара место. Стрелять же в него наугад — все равно что крошечными пулями препятствовать громадному пушечному ядру. Конечно, куча щебня может развалиться на куски, но много мы выиграем, если вместо ядра получим заряд картечи? У которой, как известно, шансы на попадание выше? Да вдобавок каждая картечина с добрый холм величиной? Даже если добьемся желаемого выброса газа и при этом Шелби не развалится, это произойдет к концу года, не раньше.

— То есть у нас не останется времени на исправление ошибки, если она будет допущена, — говорю я слушателям.

Доклад мой заканчивается, и я обнаруживаю, что выдохся. Болит живот, першит в горле.

Остальные долго молчат. Затем один из участников, по профессии бухгалтер, замечает:

— Десять шансов из одиннадцати, что Шелби промахнется.

Веский довод, ничего не скажешь.

— И шансы могут измениться в нашу пользу, — добавляет оптимистический голос. Мой голос. Я не хочу, чтобы другим было так же тошно, как и мне, вот и обещаю: — Один к одиннадцати — это еще не последнее слово.

Собаке явно неможется. В тот день я сидел за компьютером и читал про орбитальную динамику, а Рокси лежала поблизости и вылизывала лапы. Звуки эти для меня невыносимы, и когда она наконец унялась, мне стало гораздо легче. Но унялась она только потому, что устала. Полчасика сна — и процедура умывания возобновилась.

Наш ветеринар был недоступен до понедельника. Я позвонил в клинику экстренной помощи; дежурная медсестра предположила аллергию. Вполне похоже на правду, весна–то выдалась теплая. Медичка посоветовала бенадрил, но у нас дома его не нашлось. Ладно, если хотите, можете доставить собаку на обследование.

Я вывел Рокси во двор, открыл перед ней заднюю дверь «хонды CRV», и лайка проскочила в салон, не медля ни секунды. До клиники было пять минут езды, я оказался единственным посетителем. Ветеринар, плотный дядя средних лет с большими руками и соответствующим голосом, осведомился, нет ли у моей питомицы артрита. «Нет», — ответил я и тут же вспомнил, как медленно она взбирается по лестнице. Однако в машину запрыгивает очень даже резво. Врач говорит, что сердце у нее сильное. Это потому, что упражняется регулярно. Он заметил красноту в ее глазах — значит, скорее всего аллергия. Порекомендовал укол кортизона и таблетки. Достал шприц с иголкой лишь на самую малость короче бильярдного кия и закачал ведро маслянистой дряни ей в спину и в обе задние лапы, отчего она завыла и задрожала.

Мы вернулись в приемную и обнаружили там пациента. Вот уж кому не повезло! Собачонка подралась с питбулем, вернее, питбуль подрал ее. Рядом с ней Рокси выглядела идеалом здоровья, у меня даже полегчало на душе. Врач прописал и выдал двенадцать таблеток преднизона, вместе со счетом на сто пятьдесят долларов. Но зато сразу прекратилось лизанье, и Рокси крепко проспала до семи утра, а проснулась свежая и готовая к прогулке.

Правда, мочилась она теперь почти безостановочно, но врач меня предупредил насчет побочного эффекта.

Тем большим сюрпризом явилась водяная диарея. Утром в понедельник я позвонил своему ветеринару — наябедничать и спросить совета. Оказалось, что рекомендованная доза чрезмерна. Но снижать ее требуется постепенно, иначе может не выдержать адреналиновая железа.

До конца недели я совершенно вымотался. Поспать удавалось лишь урывками, полными ярких сновидений. Собака почти все время скулила, а когда умолкала, я вскакивал со страхом и бежал проверить, жива ли. Посреди ночи она выла, просясь наружу, и мне тоже хотелось выть от безысходности. Вот же взвалил на себя обузу! Лесли ухаживать за Рокси не желала — мол, собака вполне здорова, а что не резва, так это возраст, и зря ты тревожишься. Но в три часа ночи я, шатаясь от изнеможения, испытывал не тревогу. Я испытывал злость. И мне ничего другого не оставалось, кроме сладкой мечты: когда–нибудь я смогу спать всю ночь напролет беспробудным сном, не срываясь ежечасно с койки. Но однажды я осознал, как часто теперь приближаю в мыслях неизбежное, и мне стало страшно.

Когда забеременела Лесли, забеспокоилась и ее родня, и моя. В нашем доме живет зверь с волчьей кровью, отдаем ли мы себе отчет, как это опасно? Тем летом нам срочно понадобилось уехать из города, и договориться с обычным собачьим приютом я не успевал. Помочь вызвалась моя теща, пообещав, что северная собака, живя при включенном кондиционере, не будет страдать от июльской жары.

Вернувшись на ферму, мы увидели Рокси во дворе; прикованная к дереву, она выглядела жалко. Тесть усадил нас в кухне и сурово осведомился, известно ли нам о злобном нраве нашей собаки. Как выяснилось, до этого утра все обстояло благополучно, а нынче Рокси без всякой причины напала на одного из его псов и убила кошку.

Ничего не скажешь, приятный сюрприз.

Мы с Лесли засыпали ее отца вопросами, обоим хотелось уложить событие в контекст. Я и сейчас думаю, что Рокси перестала верить в наше возвращение и попыталась сделаться вожаком стаи. Лесли спросила, сильно ли пострадала собака, с которой сцепилась наша лайка.

— Могло быть хуже, — признал мой тесть. — Двигается с трудом, но оклемается.

— Что за кошка? — поинтересовался я.

Он описал милую трехцветную малютку, которую я хорошо помнил.

— Где труп?

— Она убежала умирать, — ответил тесть и, немного помолчав, добавил: — Да я не за кошек волнуюсь. Дело в другом. Они мелкие животные, и ваш ребенок тоже будет мелким животным. Поди угадай, как поведет себя эта собака.

Мы с Лесли были потрясены. Но, выйдя спасать всеми брошенную перепуганную лайку, я заметил трехцветную кошку, мирно гуляющую возле сарая. Я вернулся и показал в окно:

— Это и есть покойница?

— Гм, — отозвался тесть, — значит, выживет.

На это у меня нашелся только один аргумент:

— Поверьте, если бы моя собака хотела убить кошку, она бы это сделала.

Вскоре курс преднизона закончился, и следующие два дня Рокси выглядела совершенно здоровой. Но возобновилось облизывание. Я ей дал бенадрил, и признаюсь, доза была изрядная, шесть таблеток. Без толку — она так и переходила с места на место и вылизывала свои несчастные лапы. Поздно вечером в воскресенье я опять позвонил в клинику экстренной помощи, описал симптомы и добавил, что у меня осталась половина упаковки преднизона, десять таблеток. Врач посоветовал дать собаке одну, чтобы она провела ночь нормально. Но эффект заставил себя ждать. Рокси нервничала, я не мог уснуть и в конце концов укрылся на цокольном этаже. Решил, если она придет следом, ее возню заглушит шум аквариумов.

Слава богу, собака не нарушала моего одиночества. Краткосрочный отпуск закончился спозаранку, в шесть утра. Мы медленно и чинно прошли обычную милю, и собака вылила из себя целый пруд.

Когда Джесси была совсем маленькой, мы укладывали ее на пол, на спинку. Рокси подходила осмотреть и обнюхать, но ни разу не допустила, чтобы крохотные ручонки ухватились за шерсть. Иногда она приносила моей дочери теннисный мячик или пластмассового снеговика с откушенной головой, клала к ногам Джесси и дожидалась, когда та пнет подарок, — с этого начиналась их игра.

Жестокость пришла позже. Зубы и ногти причиняли боль, и крепкие удары иногда приходились в мягкие места. Но, как я объяснял друзьям, я не мог подвергнуть эвтаназии виновника побоев. Потому что им была моя дочь, которой тогда еще и двух лет не исполнилось.

Когда мы приносили дочку из яслей, Рокси обязательно приветствовала ее. Я такой чести удостаивался редко — кстати, вот еще одно доказательство тому, что лайки абсолютно не похожи на лабрадоров. Моя собака достаточно умна и спокойна за свое положение, чтобы считать меня чем–то само собой разумеющимся. И если соизволяет явиться на зов, то обязательно останавливается в нескольких шагах и ждет, когда их сделаю я.

«Да вы же кошечку описываете!» — воскликнула одна дама, слушая наши рассказы.

Ничего себе кошечка весом пятьдесят фунтов. С голубыми глазами, хвостом–бубликом, рыже–белой шкурой и инстинктами свирепого хищника.

Я кое–что читал о лайках и пришел к такому объяснению их натуры. С наступлением лета жители Сибири отпускают своих собак на волю. Работы для животных нет, и три месяца они кормятся тем, что добывают сами. С первым снегом те, кому посчастливилось выжить, возвращаются на стойбище, чтобы таскать нарты и за это получать верный кусок мяса или рыбы.

Мне не удалось подсчитать всех задушенных Рокси кроликов. Также она не брезговала мышами, по крайней мере однажды уничтожила семью землероек, и несколько раз ловила в воздухе вспугнутых птиц. Но кролики считались самой ценной добычей. Еще в бытность свою щенком она принесла некрупную ушастую жертву. Я не впустил охотницу в дом, и она, опалив меня лютым взглядом, целиком съела трофей на дворе. И до конца дня ее упругая поступь выглядела упругой вдвойне.

С годами у нее развился вкус к хлебным палочкам и пицце. Зеваки, к числу которых принадлежали мои племянники, вдруг обнаруживали, что у них из пальцев исчезло лакомство. Но когда Джесси была дома, я старался не допускать неподобающего поведения лайки. Однажды вечером Рокси выхватила из руки моей жены кусок хлеба, едва не цапнув за пальцы. Моя реакция была резкой и бурной. Оскал и рычание собаки нельзя было истолковать иначе как совет не подходить. Все же я попытался вытащить ее наружу, но едва дотронулся до ошейника, как она укусила. Длинный, острый клык проткнул мясо между большим и указательным пальцами.

После этого мы относились друг к другу с предельной осторожностью.

Не раз и не два мое терпение угрожало лопнуть, но в последний момент собака шла на попятный. А бывало, что уступал я, во всяком случае пытался. Как–то поутру Рокси подобрала на дороге задавленного бельчонка — вонючую гнилую лепешку — и вопросительно посмотрела на меня. Я не пытался отобрать сокровище, но спокойно и твердо заявил: вот придем домой, засуну шланг тебе в пасть и буду мыть, пока следа не останется от гадости.

Наверное, она поняла. А может, вспомнила, как я уже проделал это, когда она вот так же нашла себе «подножный корм». Кончилось тем, что она остановилась у нашей подъездной дорожки и выронила трупик, ухмыляясь и давая мне почуять гнилостный запах от ее зубов.

Через неделю пришлось отвезти ее на несколько дней к ветеринару.

Когда я потом приехал за ней, она лежала на боку в железном вольере, очень похудевшая, и казалась крайне подавленной. Но как только распахнулась дверца, Рокси выскочила. Она уклонялась от человеческих рук и пыталась запрыгнуть на стол, где в своей клетке хрипло орал попугай.

За периодом болезни последовало несколько счастливых месяцев отменного самочувствия. Рокси ходила за мной по всему дому, пока я не ложился спать, и устраивалась ночевать поблизости. Она хорошо ела и обильно какала, и хотя несколько раз случались приступы диареи, через день–два недуг уходил.

Часто Рокси ложилась спать в том самом месте, где она меня укусила. Иногда быстро сучила ногами, отрывисто потявкивая, — охотилась во сне, преследовала добычу.

Но вот однажды я спохватился: что–то давно уже она не бегает во сне.

Теперь по ночам собака почти не просыпалась и редко сучила ногами.

Я же, напротив, спал хуже некуда, видел яркие мерзкие кошмары.

Не пройдет и двух лет, как Шелби доберется до Земли. Самый вероятный сценарий таков: черное небесное тело попадет в орбиту геосинхронных спутников и нырнет глубже. У космической станции орбита довольно высока, и ее экипажу, возможно, посчастливится увидеть, как бесформенная глыба пронесется между астронавтами и их родной планетой. Издали Шелби не покажется огромным или страшным. Но Солнце осветит его черную поверхность, даже если Северная Америка будет лежать во тьме. А затем, коснувшись верхних слоев атмосферы, астероид слегка изменит курс, подчиняясь нашей сильной гравитации.

Как я и предсказывал, вероятность наихудшего исхода не осталась постоянной.

Вместо одного к одиннадцати — грозный один к девяти. Но поскольку не происходит мощного выброса газа, цифра вряд ли изменится значительно, по крайней мере в течение года. Пока Шелби далек от нас, он почти не страшен. В последние недели большинство астрономов будут уверять, что обойдется без столкновения, а мы, просыпаясь поутру и выходя во двор, будем видеть летящую в небе тусклую звездочку. Промахнувшись на многие мили, астероид продолжит свое бессмысленное движение по орбите, которая изменится не без скромного участия нашей старой доброй планеты.

Мы с женой спорили о том, как быть в случае ухудшения ситуации. Моя мать зимой живет в Юме. Можно привезти к бабушке внучку, а заодно несколько тонн консервов в качестве гостинцев.

Четырехлетняя малютка слушает наши разговоры и смотрит новости по телевизору, и в ее лепете проскакивают обрывки услышанного. Но, будучи неисправимой оптимисткой, она обещает мне:

— Этот метеор очень красивый, мы выйдем на него смотреть, ты и я, и Рокси тоже.

— Как насчет мамы? — спрашиваю я.

— Она будет спать, — уверена Джесси, очевидно успевшая обдумать эту тему. — Ей же утром на работу. Папа, ты что, забыл?

Как–то вечером я вез ее из яслей домой. «Национальное общественное радио» рассказывало о спешной переделке марсианского зонда. Он, начиненный не самым совершенным оборудованием, вскоре стартует и возьмет курс почти на столкновение с Шелби. Пройдет над самой его поверхностью, сделав несколько тысяч снимков. Это поможет нам нацелить ядерный снаряд, который, вероятно, будет выпущен в августе. Или в сентябре. Надо было купить молока. Затормозив перед продуктовым магазином, я заглушил мотор и дослушал сообщение до конца, пока отстегивал дочку.

Мимо проходил мужчина, рядом с ним вышагивала немецкая овчарка.

Я нечасто встречал Тони днем и еще реже видел его так близко. Глядя не столько на него, сколько на Джесси, я сказал:

— Давненько мы не пересекались.

Он остановил собаку, держась за поводок обеими руками. Беря дочь за ручку, я почувствовал его взгляд. Было нелегко, но я решил поделиться с ним своей печалью. Несколько лет назад у него хворал прежний немец, и Тони пережил все то, что теперь выпало на мою долю. Я объяснил:

— Рокси выходит все раньше и раньше. И, боюсь, слабеет.

Тут я выпрямился, посмотрел прямо ему в глаза и, честно скажу, не узнал его.

— Это плохо, — произнес мужчина незнакомым голосом.

У Тони голос низкий грудной, как у радиоведущего, а у этого слабый, почти девичий тенорок. К тому же он был очень худ и одет чересчур тепло.

— Вы Тони? — пришлось мне спросить.

Он кивнул с улыбкой: — Да. — И пояснил: — Это из–за химиотерапии.

Мне стало очень неудобно. И грустно.

— Но все–таки держусь вертикально, — добавил он с потугами на гордость.

Я от всего сердца пожелал ему удачи, и мы с дочкой пошли в гастроном за молоком и пакетиком «Эм–энд–эмс».

Через несколько дней холодным ранним утром, еще нет и пяти, Рокси останавливается в нескольких футах от нашей поворотной точки. Устремляет на меня многозначительный взгляд и, дождавшись встречного внимания, смотрит на широкие белые ступеньки. Она не утомлена, то есть не больше обычного. Но дает понять, что не настроена подниматься по лестнице.

Мы поворачиваем и идем домой под звездным небом с яркой Венерой и ломтиком Луны.

Я не знаю, почему плачу на ходу. И не просто плачу, а рыдаю, надеясь, что никто из собачников не попадется навстречу и не увидит меня в таком состоянии.

Мне очень хотелось пригласить Рокси на массовый забег. Идеальным вариантом казался городской февральский пятимильник с подходящим названием «Бег животных». Прошлая зима выдалась слишком теплой, а в эту я был настроен очень серьезно. Однако в феврале накануне мероприятия пришел арктический фронт и развеял мои надежды. Перед тем как лечь, я велел собаке спать крепко, мол, утро нам предстоит очень хлопотное.

Но такой стужи я все же не предвидел. Выбравшись из–под одеял и глянув на градусник за окном, я ахнул: минус десять! И лютый ветер, враз заработаешь обморожение. Своему носу я плохого не желал и уж тем более не хотел лишиться его ради пятнадцатого места в каком–то провинциальном забеге. Потому остался дома, пообещав себе и собаке, что в следующем феврале нам обязательно повезет.

Вот только вскоре после этого Рокси прекратила бегать на длинные дистанции.

Свои желания она доводила до моего сведения разными способами. Не являлась на зов. Притворялась спящей или хромающей. Или, если к нам в дом заходил кто–нибудь из приятелей–бегунов, радостно встречала его, а затем демонстративно залезала в оконный проем и усаживалась на ляжки в приятной тени.

Лесли слушала мои ответы на собачьи вопросы и удивлялась:

— Как тебе удается понять, чего она хочет?

— Глаза. Позы. Движения тела. В этой лайке говорит все. Да ты разве сама не видишь?

Она не видела ничего.

На протяжении года с лишним Рокси совершала лишь короткие неторопливые пробежки. Но вот осенним днем, когда я одевался в кабинете, она вдруг подошла к двери, повернула голову ко мне и застыла в этой позе. Дождавшись моего внимания, посмотрела на поводки, висевшие на крючке.

— Нет, — ответил я. — Я на длинную.

Разницу между длинной и короткой дистанциями она понимала.

И все же голубые глаза не отрывались от покрытого белой солью шестифутового поводка.

Я сказал, по какой дороге хочу бежать. Наши маршруты она знала наизусть.

— Уверена? — спросил я.

Она опустила грудь на пол и выгнула спину, потянулась, разминая мышцы.

— Ладно, пошли.

И до следующей весны она еженедельно пробегала по двадцать миль. А затем пришло тепло, и она бегать перестала. Навсегда.

Один из тех последних забегов получился особенным. Опять к нам пришел арктический фронт. Сначала мы направились на юго–восток, предоставляя сильному ветру толкать нас в спину. Но затем были вынуждены повернуть и двинуть к дому. Я уже не помню, по какой причине взял двадцатифутовый поводок, — наверное, чтобы она не лезла в сугробы. Рокси держалась впереди на предельной дистанции, натягивая ремень. Мы добрались до развилки тропы. Левая означала дом и тепло, а правая — еще мили на ледяном ветру. Собака оглянулась на меня, в глазах читался вопрос.

— Нет, девочка, — ответил я и добавил, что время вышло, пора домой.

Но она все–таки побежала вперед, остановившись только после того, как я остановился. Повернулась и упрямо посмотрела на меня. Было абсолютно ясно, чего она хочет.

— Замерз, — пожаловался я. — Мне тут уже неинтересно.

— Уверен? — спросила она, вскинув и опустив передние лапы.

— Да, малышка. Возвращаемся.

Я люблю вспоминать этот забег. Вспоминать, как посмотрела на меня Рокси: раздосадованно, сердито. Ее бледно–голубые глаза были очень красноречивы. Они принадлежали живой душе, страстной и решительной. А я, недостойный, посмел разочаровать такую замечательную собаку. Вряд ли я смогу когда–нибудь простить себе это.

Я и правда не знаю, как быть с Шелби.

Мы до сих пор ничего не предприняли. Когда дочки нет дома, мы с женой обсуждаем возможные варианты развития событий. Прикидываем, что можно сделать и чего нельзя. По последним намекам прессы, если астероид не промажет, удар придется по Западной Атлантике либо по нашему восточному побережью. Президент обещает помочь гражданам, насколько это в его силах, — спасибо ему за откровенность, хоть и мороз по коже от такого посула. Вряд ли есть смысл бросать дом, рассуждаю я. Через два года Калифорния и Новая Зеландия окажутся битком набиты беженцами. Но большинство людей даже не подумает перебраться в Небраску. Если выдастся непогожий март, со снегопадами и дождями, огненная буря может и не достигнуть нас. По крайней мере, это говорят сегодняшние очень приблизительные компьютерные модели. Никакого урожая собрать не удастся, об этом позаботятся пылевые тучи, которые закроют солнце, и кислотные ливни, но к тому времени мы накопим не одну тонну консервов и бутылок с водой. Из фермы родителей Лесли может получиться неплохое убежище, правда, зятю тошно думать о долгом пребывании среди упрямых твердолобых ослов, которые и друг с другом–то уживаются непонятно как.

Но есть шансы, что Шелби пролетит мимо.

Судя по вегасовским ставкам, в поведении этой крошечной планеты пока ничего не изменилось.

Сейчас начало мая, чудный теплый ветер, пора выводить собаку на прогулку. Дверь кабинета преграждают детские воротца, преодолеть их Рокси не может, силы не те. Она терпеливо ждет, когда я уберу препятствие и пристегну шестифутовый поводок к ее фиолетовому ошейнику с жетонами. Строгий ошейник остается висеть на крючке, он нам сейчас не нужен. От преднизона Рокси голодная, сонная и послушная. У меня была невеселая дискуссия с ветеринаром насчет доз и прогнозов. Теперь лайка глотает полтаблетки каждый вечер. Но если ей сильно нездоровится, она получает больше лекарства. О долговременных последствиях я при этом не думаю.

Она теперь просто чудо, а не собака. Ум остался ясным и острым. Недавно вела себя на утренней прогулке так, словно не понимала, где мы находимся, но это крайне редкий случай в нашей безмятежной жизни. Когда я отдаю команду, она исполняет. И объяснять, что от нее требуется, почти нет нужды. Погода отменная, и мы больше никуда не спешим. На полпути к парку встречаем пару, выходящую из огромного седана. Обоим лет восемьдесят, а может, и все девяносто. Хрупкая старушка говорит моей собаке:

— Ах, какая лапочка, просто красавица.

Я благодарю их от имени Рокси и от своего, и мы идем дальше.

Парк справа начинается с треугольной поляны, тут день–деньской выгуливают собак. Рокси делает свои дела в любимых местах, я ее хвалю за хороший стул. После чего мы берем курс на север, и в какой–то момент ко мне приходит мысль о пользе перемен. Неплохо бы пройтись до сосен, растущих возле поля для гольфа, однако я не уверен в силах лайки, а потому молчу, даже намеком не выдаю своего желания. Но когда достигаем обычной поворотной точки, Рокси идет дальше, не оглядываясь на меня. Минуем административное здание и спускаемся по узкому, крутому склону.

Совпадение? Или она мысли мои читает?

Какова бы ни была причина, мы уже бредем среди сосен, где долгие тени сделали траву заманчиво прохладной, и я снова плачу, думая об этой благодати, явившейся из небытия. И о том, что небытие вскоре заберет нас к себе. Но, кроме печали, мы испытываем гордость. Сознавая, что были на этом свете, что прожили жизнь…

Грегори Бенфорд Темные небеса

Грегори Бенфорд один из современных титанов научной фантастики. Его роман 1980 года «Панорама времен» («Timescape») получил премию «Небьюла», премию Джона Кэмпбелла, премию Британской ассоциации научной фантастики и австралийскую премию «Дитмар» и стал общепризнанной классикой жанра. Среди других произведений Бенфорда романы «Проект «Юпитер»» («Jupiter Project»), «Звезды под покровом» («The Stars in Shroud»), «В океане ночи» («In the Ocean of Night»), «Против бесконечности» («Against Infinity»), «Артефакт» («Artifact»), «По морю солнц» («Across the See of Suns»), «Великая небесная река» («Great Sky River»), «Потоки света» («Tides of Light»), «Бурный залив» («Furious Gulf»), «Плавание в яркую вечность» («Sailing Bright Eternity»), «Косм» («Cosm»), «Страхи Академии» («Foundation's Fear») и «Марсианская раса» («The Martian Race»), а также сборники «Конец материи» («Matter's End»), «Миры огромные и разные» («Worlds Vast and Various») и ««Погружение» и другие повести» («Immersion and Other Short Novels»). Эссе писателя представлены в книге «Глубины времени» («Deep Time»). Недавно вышла работа, посвященная исследованию возможностей будущего «После человека: новый мир киборгов и андроидов» («Beyond Human: The New World of Cyborg and Androids»), написанная в соавторстве с Элизабет Малартре. Бенфорд преподает физику в Калифорнийском университете города Ирвина.

В представленном ниже захватывающем триллере упорный коп расследует убийство, совершенное влажной субтропической ночью на американском побережье Мексиканского залива, — ночью, когда на охоту выходят существа, намного опаснее гремучих змей и аллигаторов.

Тело выглядело вздувшимся и сморщенным. На вид мужчине было за тридцать, но из–за разбухшего лица и выпученных глаз точнее не скажешь. Рубашка и брюки отсутствовали, он лежал в одном белье, грязном и изодранном.

В этом не было ничего необычного. Течения в заливе часто срывают одежду. Помогают в этом и любопытные рыбы, и действительно — из левой икры и бедра были выдраны куски. Кто–то решил перекусить. По груди и животу тянулись длинные выпуклые красные рубцы, и вот это было странным. Ничего подобного Маккенне видеть не доводилось.

Маккенна осмотрелся, но не увидел ничего интересного на илистом берегу, поросшем камышами. Делом предстояло заниматься ему, как старшему местному детективу по расследованию убийств. На побережье его коллег было крайне мало, так что в поддержку ему смогли выделить только двух рядовых полицейских, которые по большей части лишь топтались рядом. Парень с фотоаппаратом и видеокамерой как раз заканчивал съемку местности.

Тело не пахло. Как сказал судмедэксперт, оно пробыло в воде не менее суток. Маккенна обошел труп, прислушиваясь к бормотанию эксперта, излагающего предварительные выводы. Под ногами похрустывало.

За пределами Мобила и прибрежных городков тела обнаруживали по большей части егеря, рыбаки или кто–нибудь из участников пляжной вечеринки, забредший в камыши. Этого утопленника, очевидно, вынесло на берег приливом. Нашел его мальчишка, позвонивший в полицию. Признаков, что мужчина утонул при аварии лодки, не наблюдалось. Заявлений, что кто–то пропал во время рыбалки, тоже не было зарегистрировано — это Маккенна проверил еще до выезда, у себя в офисе.

Эксперт с желтовато–землистым цветом лица показал на ветку:

— Стервятники узнали новость первыми.

На кипарисе сидели три канюка.

— Что это за ссадины такие? — спросил Маккенна, не обращая внимания на канюков.

— Не от винта и не от ножа. — Эксперт пожал плечами. — Пока не знаю.

— Когда положишь его на стол, дай мне знать.

Эксперт вставил кисть руки трупа в металлическую коробку с аккумулятором на торце. Он ввел команду, и кисть на мгновение осветила вспышка.

— Что это? — Маккенна показал на прибор.

Эксперт ухмыльнулся, вставляя в него левую руку мертвеца и отпуская правую:

— А я думал, что прохфессор в курсе всех новинок.

Маккенна поморщился. В начале своей карьеры, едва получив звание, дающее право ходить на работу не в форме, он первым в отделе стал пользоваться Интернетом. Он читал порой даже книги, поэтому коллеги назвали его «прохфессор». Маккенна никогда их не одергивал, а потому и остался «прохфессором», который по вечерам любил читать и слушать музыку, а не торчал в барах или рыбачил. Впрочем, рыбалку он любил. На рыбалке хорошо думается.

Эксперт воспринял его молчание как упрек и после второй вспышки пояснил:

— Это новая штучка, считывает отпечатки пальцев. В машине я ее подключу, и она выйдет на базу данных ФБР и выяснит, кто этот парень. Может быть.

Услышанное Маккенну впечатлило, но он решил снова промолчать. Лучше иметь репутацию молчуна. Тогда, если заговоришь, больше шансов, что тебя выслушают. Он повернулся и спросил полицейского:

— Кто о нем сообщил?

Как выяснилось, звонил один из мальчишек, что толпились возле патрульной машины. Звонил он по мобильному и ничего больше не знал. Сказал, что они с приятелями тут кое–что искали. Что именно, не уточнил.

— Пожалуй, надо подождать результатов вскрытия, а там посмотрим, — сказал эксперт, заканчивая. Работников убойного отдела вызывали на все случайные смерти и даже к тем, кто умер по естественным причинам, если возникали какие–либо сомнения. — Как так вышло, что вы без напарника?

— Он в отпуске.

Маккенна вернулся на берег, решив напоследок еще раз осмотреть мертвеца. Итак, мужчина за тридцать, брюнет, короткая стрижка, усы, шрамов нет. Левое предплечье украшает татуировка с драконом. Если не считать выпуклых красных полос, опоясывающих грудную клетку, ничего необычного. Эти–то красные полосы и вызвали подозрение в убийстве, поэтому Маккенна и оказался на берегу.

Фотограф сделал еще несколько снимков, полицейские обшарили топкий берег поблизости от мертвеца, но ничего не нашли. Маккенна зашагал было по длинной изогнутой полосе узкого берега, но обернулся. Эксперт уже давал указания двум помощникам, они втроем переложили тело на брезентовые носилки и понесли к труповозке.

— Этот был «поплавок»? — крикнул Маккенна.

Эксперт обернулся и крикнул в ответ:

— Нет, он мало пробыл в воде.

Значит, в заливе труп плавал не больше суток, решил Маккенна, шлепая по грязи к своей машине. Без воздуха в легких мертвецы тонут, если только их не удерживает на плаву пузырь воздуха под нейлоновой курткой или рубашкой. Тело ложится на песок и ил, пока бактерии в животе не выделят газы, которые поднимут мертвеца к солнцу и дальнейшему разложению. Но на это здесь уходит несколько дней, поэтому мертвец свежий. Чтобы это понять, не требуется ждать заключения эксперта, но вряд ли они получат от утонувшего бедняги какие–либо вещественные доказательства, помимо зубов и отпечатков пальцев.

Его догнал эксперт.

— У трупа сильное окоченение. Я бы сказал, что он какое–то время барахтался.

Маккенна кивнул. Тонущий быстро сжигает запас сахара в мышцах, и те коченеют после смерти.

Двое полицейских ковыряли в зубах, прислонившись к его машине, и он молча ответил на их кивки. Маккенна работал сейчас за пределами своей территории, но в такой глуши никто не настаивал на точном соблюдении процедуры. Особенно на побережье. Течения в заливе такие, что тело могло принести из Миссисипи или даже из Луизианы или с Флориды. Тело было телом, а стало трупом, как сказал ему как–то старый коп из Нью–Орлеана. Обрело покой. Оно больше никому не принадлежит.

В начале жизни люди выглядят разными. Но в конце они очень похожи. Вот только у этого появились интересные рубцы.

Маккенна вспомнил, как его вызывали на осмотр тела, которое оказалось тушей давно утонувшего оленя, у которого вылезла вся шерсть. Люди иногда ошибочно принимают за тела людей крупных собак и даже телят. Но еще никогда и ни на каком теле ему не доводилось видеть такие длинные рубцы на покрасневшей и сморщенной коже. Хотя бы они делают это дело интересным.

Он постоял в утреннем тумане, ползущем от воды, наблюдая, как импровизированная похоронная процессия увозит тело. Первой ехала патрульная машина, хрустя шинами по узкой дороге, усыпанной устричными раковинами. Мальчишки пялились на тело и полицейских.

Для него это была рутина. Наверное, дело кончится очередным висяком. Но что–то во всем этом не давало ему покоя, и он не мог понять что.

Он поехал в Мобил с открытым окном, впуская напоенный ароматом сосен весенний ветерок. Чтобы вернуться из Байю–ла–Бэтри, надо повернуть на север, к шоссе 90, но он продолжал ехать на восток по щебеночно–асфальтовой двухполоске. Возле заправки «Ситго» над проржавевшим кузовом «шевроле эль камино» возвышалась огромная пластиковая курица, указывающая на ресторан «Присядь и отдохни», где фирменными блюдами были креветки, устрицы и свежевыловленная рыба — дары Мексиканского залива.

События в книге, ставшей потом фильмом «Форрест Гамп», частично разворачивались в этих местах, и они выглядели соответственно. Но «Катрина» и последовавшие за ней ураганы, измолотившие побережье, как разгневанный бог климата, порядком изменили условия дискуссии. Да еще эти инопланетяне.

Увидев людей, входящих в ресторан, он задумался, не стоит ли и ему перекусить. Закат уже окаймил пустое небо розовым, но есть ему пока не хотелось. Дома его ждала бутылка «Пино Григо», а видеть людей он сегодня вечером был не в настроении. Зато ему хотелось прокатиться мимо Центаврийского центра.

Он и взялся за это дело сразу, потому что оно давало ему возможность проехать мимо Центаврийского центра. Теперь он ехал через длинную плоскую равнину в сторону залива, высматривая высокие здания, о которых читал, но никогда не видел. Федералы не подпускали сюда посторонних, но Маккенна занимался сейчас официальным расследованием.

Среди деревьев торчали корпуса кораблей. Два креветколова, не менее восьмидесяти футов каждый, лежали на боку среди падубов и сосен — в доброй полумиле от залива. Носы тонули в зелени, белые мачты и такелаж торчали наподобие выбеленных верхушек деревьев. Их так и не оттащили к воде, а ведь прошло уже девять месяцев с тех пор, как здесь пронесся очередной ураган. У федералов есть дела поважнее. Например, строить гнездышко амфибиям с другой звезды. А заодно снижать страховку на новое строительство вдоль всего побережья залива. И не важно, что шикарные апартаменты и многоквартирные дома оказались под угрозой уже просто из–за того, что там находятся.

У самой дороги уткнулся носом в ствол сосны траулер. Маккенна проехал сквозь рой желтых мушек, подняв окна, хотя ему нравился запах болотной травы.

Санитарный врач округа объявил эти корабли угрозой для общественного здоровья. Тогда береговая охрана откачала с них горючее и сняла аккумуляторы, что дало Федеральному агентству по чрезвычайным ситуациям повод заявить, что у него больше нет оснований тратить общественные деньги на восстановление частной собственности, и заявление это было сделано вечером того же дня, когда штат и город подали заявки на «спасение» кораблей.

Ветер рябил воду по сторонам насыпной дамбы, ведущей к Мобилскому заливу. Низкий ивняк и затопленные кипарисы в дальних заводях уступали место зарослям рогоза, который гасил накатывающиеся из залива буруны. Волны походили на бесконечную армию, одолевшую нефтяные платформы и корабельные флотилии, но бессильно разбивающуюся о последние оборонительные укрепления суши.

Он ехал в сторону Мобилского залива и вскоре увидел то, что осталось от береговой полосы.

Вода искрилась на солнце, волны горячего воздуха поднимались с пляжей, и новые дома на берегу словно колыхались в воздухе подобно флагам из цветной бумаги.

Дома были дорогие, с наклонными крышами и большими, затянутыми сеткой верандами, на сваях, они возвышались над песком на несколько метров. Они напоминали ему дам, приподнявших юбки, чтобы переступить через нечто пакостное.

Он улыбнулся, подумав об этом, и тут же встрепенулся, впервые увидев бункер инопланетян. Тот возвышался в центре острова Дофин, где его возвели, работая круглосуточно, на правительственные деньги и по чертежам центавриан. Большая серовато–коричневая оштукатуренная коробка имела скос на южной стороне. Пандусы опускались на песок в том месте, где на берег накатывались волны. Вход для амфибий, предположил он. Строительство бункера только что завершили, хотя в газетах писали, что делегация центавриан, обосновавшаяся в этой части побережья, живет там уже больше года.

Он сбросил скорость, когда шоссе обогнуло бункер и уткнулось в КПП. К машине подошла женщина, офицер федеральной службы в черной полевой форме. Маккенна протянул удостоверение, и узколицая женщина спросила:

— У вас здесь дело?

— Веду расследование.

— Чтобы подъехать ближе, нужны более веские причины.

— Понимаю. — Лицо у нее оставалось каменным, и он добавил: — Знаете, по моим морщинам видно, что я иногда улыбаюсь.

Ответом ему был тот же холодный взгляд. Маккенна отъехал задним ходом и свернул на дорогу, ведущую от моря. Он немного злился на себя за то, что полез к бункеру вот так, напролом, подзуживаемый лишь любопытством, когда его мобильник заиграл начальные такты «Джонни Би Гуд». Он не понимал, зачем ляпнул ей про морщины, и вспомнил статью, прочитанную на этой неделе. Может, у него повышенное содержание дофамина в организме и тот просто жаждет серотониновой сентиментальности? Не исключено, но что толку от этого знания?

Он нажал кнопку на телефоне, и голос судмедэксперта сказал:

— Может, вам захочется на него взглянуть.

— А может, и не захочется. Уже насмотрелся.

— Тело на столе, личность установлена. Но есть кое–что еще.

Белый кафель до потолка напомнил ему, что это помещение ежедневно моют из шлангов. Это необходимо в сыром жарком климате, потому что крошечная живность, которую едва можно разглядеть, проникает даже сквозь лучшие кондиционеры и проделывает с мертвой плотью пренеприятные вещи. Во всем остальном это была обычная прозекторская. Два стола из нержавеющей стали, шланги автоматических оросителей, покрытые блестящей нержавейкой прилавки, шкафчики и принадлежности на трех стенах. Натужно гудел кондиционер, но трупный запах все равно прослаивал воздух влажным мускусом. Судмедэксперт работал и едва взглянул, когда Маккенна вошел. Держать много специалистов округу было не по карману, поэтому эксперт работал за нескольких.

В безжалостном свете керамических ламп мужчина показался моложе. Обнаженные загорелые ноги, руки и лицо, странные выпуклые рубцы. Эксперт занимался привычным делом — прикасался, заглядывал, сдавливал. Пальцы в перчатке прочесали густые каштановые волосы. Пальцы в рот и горло — несомненно, после проверки остальных пяти отверстий с помощью более тонких инструментов. Эксперт внимательно рассмотрел глотку через лупу, покачал головой, как если бы очередная идея не оправдалась, и взял фотоаппарат.

Он осмотрел ступни, кисти рук и гениталии. Прошелся с лупой над ладонями и пальцами, сделал несколько снимков, напугав Маккенну вспышкой и добавив внезапной белизны кафельному помещению.

Эксперт взглянул на Маккенну, словно только что его заметил:

— Помочь не хотите?

Маккенна натянул резиновые перчатки, и они перевернули тело. Осмотр от ног к голове, особое внимание на отслеживание желтовато–белых отметин, края которых теперь стали темно–фиолетовыми. Синяки под кожей расползались, как чернильные пятна. Эксперт взял образцы, потом шагнул назад и вздохнул.

— Должен сказать, что я просто не понимаю. В легких вода, но сердце остановилось еще до того, как он утонул.

— Из–за чего?

— Электрошок. И еще вот… — Он показал на пять колотых ранок на обеих руках. — Странные какие–то, я таких укусов никогда не видел. Значит, придется работать по полной программе.

Полные вскрытия в округе не очень–то приветствовались. Стоили они дорого, а с деньгами в бюджете было туго.

— Зато хотя бы имя установили.

— Этан Ансельмо. По данным ФБР, судимостей нет. Женат, есть адрес.

— Раны?

Насчет больших рубцов — не знаю. Впервые такие вижу. Послал образцы в лабораторию. А проколы на руках… может, он отбивался от чего–то, да только не помогло.

— Пытки?

— Известных мне типов — нет.

— Вдове кто–нибудь звонил?

Эксперт взглянул на него поверх записей, моргнул, стряхивая пот, хотя кондиционер и работал на полную мощность.

— Подумал, что это ваша работа.

Он был прав. Маккенна постучал в дверь дешевой съемной квартиры, та распахнулась, и он увидел женщину лет за тридцать с встревоженными глазами. Он набрал в грудь побольше воздуха и начал ритуал. Вскоре он снова увидел устремленный в бесконечность взгляд новой вдовы. Она все поняла, едва он произнес несколько фраз, описывая ее мужа. Обычно люди не ожидают, что в их дверь постучит вестник смерти. Марси Ансельмо заглянула в бездну и уже никогда не будет прежней.

Маккенне никогда не хотелось вторгаться в чужую боль. Но против желания он расспрашивал потрясенную до глубины души вдову о подробностях их жизни, работе мужа, где тот бывал в последнее время. Она знала лишь, что вчера вечером муж не вернулся домой. Он иногда брался за работу по вечерам, но никогда не уходил на всю ночь.

Маккенна провел с ней долгий час. Она сказала, что муж иногда захаживал в «Правильное место». Маккенна кивнул, заведение было ему знакомо. Потом они поговорили еще какое–то время, он подождал, пока в ней наросло и спало напряжение, и под конец сказал, что, может быть, уже пора позвонить родственникам. Забрать тело и так далее. Кто–нибудь ей позвонит и все объяснит.

Он оставил свою визитку. Цена, которую платишь, чтобы заняться тем, что следует дальше. Разгадывать. Узнавать.

Этан Ансельмо работал палубным грузчиком на креветколовах, выходящих в море из Байю–ла–Бэтри. Жена не спрашивала, на каком он ходил в последнее время. В конце концов, корабли приходят и уходят.

Маккенна знал «Правильное место», старый бар, где прилично кормили и где его тоже знали. Он забыл об охлаждающемся дома «Пино Григо» и поехал, обдуваемый прохладным вечерним ветерком, мимо длинной вереницы обветшалых доков и ангаров, избежавших худшего во время последнего урагана. «Правильное место» видало и лучшие дни, но и он тоже.

В темноте он переоделся в костюм типа «иду домой с работы». Грязные джинсы, синяя рабочая рубашка с кнопками вместо пуговиц, бейсболка с пятнами соли. Когда он заходил в бар в прошлый раз, у него были усы, так что, возможно, чисто выбритый он будет выглядеть иначе. Да и старше — на половину весьма тяжелого года. Ну, представление начинается…

В высокой траве на смытой ураганом стоянке пронзительно стрекотали насекомые, чуть дальше, в болотистом пруду, квакали лягушки. Вьюнок и кошачий коготь густо заплели клумбы и наполняли ароматами влажный воздух.

К ресторану примыкал бар, и он остановился на пороге. Из музыкального автомата разносилось нечто бухающее, воющее и грохочущее — акустическое забвение на несколько часов. Сперва поесть, решил он. К счастью, здесь были два зала, и он сел в глубине ресторана, подальше от шума. В матовом свете керамических ламп помещение выглядело побеленным. Сквозь ароматы жареного пробивался резкий запах дезинфектанта. Новый Юг, само собой. На стене висел грубовато выведенный плакат: «ДРУЗЬЯ ИМПОРТНЫМИ КРЕВЕТКАМИ ДРУЗЕЙ НЕ КОРМЯТ».

Он сел за стол и заказал джамбалайю. Когда ее подали — чересчур быстро, — он уже знал, чего ожидать.

Результат и близко не стоял с местной едой, что была знакома ему еще с детства, — пряной, но не для того, чтобы заглушить вкус ингредиентов. Тогда креветки, бамия и устрицы были свежими, пойманными или сорванными в тот же день. В те времена люди сами выращивали или ловили многое из того, что ели. Настоящий был рай, и, как это обычно бывает, никто тогда этого не знал.

Осмотревшись, он уловил что–то от прежней атмосферы. Кое–кто явно распознал в нем копа, несмотря на маскировку. Через пару минут они отводили взгляды и жили дальше своей жизнью, не обращая внимания, наблюдает ли он за ними. Их разговоры следовали извилистой логике реального разговора или брели по еще более непредсказуемым тропкам пьяной болтовни. Полуопущенные веки, запах пива смешивается с запахом жареной рыбы и жаренных кусочками креветок. Жизнь.

Он доел, выжидая, пока к нему здесь привыкнут. Никто не обращал на него особого внимания. «Правильное место» представляло собой странную комбинацию посредственного ресторана с неряшливым баром за тонкой стенкой. Возможно, здесь ели, только накачавшись в баре до такой степени, что на вкус еды было уже наплевать.

Когда он прошел в бар через боковую дверь, две каджунки у дальнего конца стойки бросили на него взгляд, мгновенно распознавший в нем копа, а взгляд Маккенны тут же определил — шлюхи. Впрочем, профессионалками девицы не были. Скорее, местные в пышных блузках и обтягивающих брючках, решившие немного подработать и убедившие себя, что они лишь оттачивают свои таланты для более крупной игры. Он на таких насмотрелся, когда работал в полиции нравов. Там важно было знать разницу между изменчивым потоком искательниц приключений и закаленными профессионалками, которыми и следовало заниматься. А эти и в самом деле просто местные. Все по–честному.

Барменша облокотилась о стойку, чтобы Маккенна смог взглянуть на ее небольшие, но красивые груди в вырезе жилета из золотой парчи. На одной была вытатуирована роза.

— Виски со льдом, правильно? — Она слегка улыбнулась.

— Красного вина.

Она тоже опознала в нем копа. Может быть, он даже заказывал виски, когда был здесь в прошлый раз.

— Давно не заглядывали.

Лучше вести себя вежливо и формально, в духе Кэри Гранта. — Уверен, что вы от недостатка внимания не страдали. — Тут он вспомнил, что с полгода назад раздобыл здесь неплохую информацию, причем как раз с подачи барменши.

— Мне лишнее внимание не помешает. — Она улыбнулась и медленно подмигнула.

— Только не от меня. Годы уже не те. Я еще помню времена, когда воздух был чистым, а секс грязным.

Она рассмеялась, сверкнув множеством белых зубов, хотя шутка была старая — пожалуй, не моложе тех самых времен. Но Маккенна пришел сюда не шутки шутить. Он взял вино, расплатился и со скучающим видом осмотрелся.

Наибольшим спросом здесь пользовалось пиво. Большой телевизор показывал говорящие головы на толстых шеях на фоне футбольного поля. Парни в джинсах и рабочих рубашках сосредоточенно пялились на экран, не отрывая от губ горлышки пивных бутылок. Маккенна, прихватив стакан дрянного вина, направился в заднюю часть бара, где потертый музыкальный автомат бренчал песню Брюса Спрингстина «На окраине темно».

Здесь сидели рыбаки. Их было легко распознать по грубым башмакам, мозолистым рукам и ободкам соли на отворотах джинсов, а еще по характерному прищуру людей, работающих в сверкающем на солнце море. Маккенна присел за единственный свободный стол возле десятка мужчин, потягивающих пиво.

Прошло минут пятнадцать, прежде чем ему удалось вклиниться в их разговор. Ему помогло, что он несколько лет проработал на рыболовном судне, принадлежавшем их семье. Он знал ритмы речи и профессиональный жаргон, едва заметную нечеткость согласных и мягких гласных, что подсказало им, что он местный. Затем поставил мужикам за соседним столиком но пиву «Джакс», и это решило дело. Постепенно он сообразил, что они уже знают о смерти Этана Ансельмо. Мальчишки с пляжа, само собой, растрезвонили.

Но многие из сидящих здесь пока не знали, что он коп. Маккенна перебрался к ним за столик и уселся на скрипучий дубовый стул. Некоторые выглядели усталыми и порядком накачавшимися — зависли в баре, прежде чем вернуться домой, к женам. Другие выглядели потрезвее, и Маккенна наудачу спросил одного:

— Вечером в море?

— Угу, за устрицами… Все, что смог найти в последнее время.

Вид у него был такой, что легко верилось — в последнее время он обедал в бильярдных или из торговых автоматов, а мылся под садовым шлангом. Добывать устриц драгой по ночам — грязная работа. И самый легкий способ обойти закон против повреждения морского дна. Если поймают с поличным, огребешь неприятностей, поэтому на такое мало кто соглашался.

Маккенна откинулся на спинку и спросил, растягивая слова:

— Знал того парня, Этана, что помер? Кивнул, прищурился — вспомнил:

— Он ходил на хорошей лайбе. Той, что центавры нанимают. Платят вдвое.

— А я слыхал, что они нанимают только на Дофине.

— То была какая–то особая работа. Не устриц тралить. Черт, парень сидел бы сейчас здесь, если бы не свалился за борт.

— Так он свалился? — Маккенна чуть подался вперед, но вовремя вспомнил, что не следует выказывать явный интерес.

— Говорят.

— Кто говорит? — Так, сбавь нетерпение.

Медленно моргнул, взглянул в сторону, принял решение:

— Мерв Питскомб, хозяин «Промотанных бабок». Они иногда выходили на ночной фрахт.

— Правда? Вот черт. — Маккенна выдержал паузу и спросил: — И вчера ночью ходили?

— Не знаю.

— А чем они обычно занимались? Ночной рыбалкой?

Приподнял брови, пожал плечами:

— А мне какое дело?

— Питскомб работает на центавров?

— Не напрямую. У них есть типа старшого, большая шишка, Даррер звать. Нанимает работников для центавров, когда тем надо.

— Регулярная работа? Долгий глоток пива.

— От случая к случаю. Но платят круто, я слыхал.

Тут Маккенне пришлось сбавить обороты. Собеседник начал замыкаться, с подозрением сжав губы. У Маккенны всегда не очень–то получалось выжимать из людей информацию, и об этом многие знали, но до «Правильного места» слух об этом, очевидно, еще не докатился. Один подозреваемый как–то назвал его «Тот, кто задает больше вопросов, чем следует». Верно, но и он отправился мотать свои «от десяти до двадцати».

Маккенна сменил тему и говорил о футболе, пока собеседник не сказал, что его зовут Фред Годвин. И тут, по счастливому везению, которое сперва таковым не показалось, к ним подошла женщина по имени Ирен и сказала, что все знает о покойнике и всем прочем. А заодно изложила свои философские воззрения на случившееся.

Когда вытягиваешь информацию из людей, главная проблема заключается в том, что тебя перебивают. Испытываешь примерно то же, что и когда рыба срывается с крючка, а ты при этом знаешь, что снова она твоей наживкой не соблазнится. Ирен все разглагольствовала о том, какая это, разумеется, трагедия и как тяжело ее все переживают. Это и так было ясно, но она все же сказала. Лет ей было уже хорошо за сорок, и в золотых туфельках на высоких каблуках она ходила не очень уверенно.

— Взгляните на это так, — с чувством произнесла она, слегка закатывая глаза и чуть выпячивая губы. — Этан был молод, и пусть даже он вознесся на крыльях ангела в Град Небесный, его все равно будет переполнять то, кем он мог стать. Понимаете? Усевшись возле Его престола, он не испытает истинного сожаления. На это у него не будет времени. Другая жизнь будет манить его, пока он все еще полон энергии, но без воспоминаний о старости. Никаких тебе лекарств, страхов и болезней, ничего. У него не будет этих препятствий на пути к Блаженству.

Маккенна прямо–таки расслышал в ее словах заглавные буквы.

Годвин явно дожидался подходящего момента, чтоб смыться. А это означало, что настал момент поставить ему пиво, что Маккенна и сделал. А Ирен — то ли желая остаться главной в разговоре, то ли намекая, чтобы ее пригласили посидеть с ними, — без всяких расспросов сообщила, что Этан работал на «Промотанных бабках» и в ночь своей смерти. Есть!

Но пиво Годвину Маккенна все равно поставил.

В северных, более зажиточных районах Мобила продают эксклюзивный шотландский виски с выдержкой не менее десяти лет. А еще вам там предложат йогурт из козьего молока, пять сортов орегана и кофе из стран, о которых вы не слышали со школьных лет. Там можно посидеть в кафе под музыку Гайдна, а при желании полистать свежий номер «Нью–Йоркера» и почитать обзор фильмов независимых режиссеров.

Но в лавочках у побережья вам продадут «Джим Бим» — если вы спросите правильно, — а из приправ там на полках лишь соль и перец, обычно смесь перцев для каджунских блюд, и кофе там продают в жестянках. В магазинчике, где Маккенна затоварился, музыка не играла — и слава богу, если представить, какой она могла оказаться.

Он купил бутылку хорошего калифорнийского красного, чтобы смыть вкус недавно съеденной дряни, и поехал к доку возле якорной стоянки «Промотанных бабок». Там он достал из багажника удочку, снасти и наживку и вскоре уже забросил мешочек с приманкой к лилиям в ближайшем заливчике. Через некоторое время он лениво потянул его обратно, чтобы приправить темную воду запахом приманки. Став жертвой собственного профессионализма, он оставил калифорнийское красное в машине.

Хибара возле стоянки была обшита некрашеными серыми досками, от головок гвоздей тянулись полоски ржавчины, а крыльцо перекосилось, и только шлакоблоки не давали ему рухнуть на сырой песок. Рядом с хибарой стоял большой алюминиевый лодочный сарай, но свет в нем не горел. Маккенна предположил, что там слишком неуютно, и действительно — бормотание доносилось только из хижины. Сквозь доски пробился хохот.

Маккенна притаился в тени. От старого рекламного плаката лимонада «Доктор Пеппер» почти ничего не осталось, но в нем еще можно было разглядеть дырочки от дробинок. Подросткам нравятся мишени.

По большому счету рыбачить ночью было глупо, но над мерцающим заливом желтой кошачьей улыбкой всходила луна, а некоторые полагали, что она выманивает рыбу из глубины. Это как ложный рассвет, сказал ему как–то давно старый рыбак. Может, он был прав. Впрочем, Маккенне требовался лишь повод здесь находиться, поэтому он сидел и ждал. Он всегда держал в багажнике червей в ведерке с влажной землей, и, может, быть, они свое дело сегодня сделают, даже если засада ничего и не даст.

Команда «Промотанных бабок» начала грузить на борт припасы для ночного рейса. На корабле всегда есть чем заняться, это Маккенна знал еще с подростковых лет, но эти парни работали совсем лениво.

Достоинства терпения он оценил уже давно. С расстояния около сотни метров все можно было прекрасно разглядеть в обычный бинокль, а в его бинокле имелся еще и инфракрасный фильтр, способный выявить детали, если потребуется. Янтарный лунный свет заливал жестяные крыши жилых домиков вдоль излучины залива. Воздух сладко пах ночными цветами, в отдалении шуршал бамбук.

А потом к хижине подкатил большой фургон. Вышли двое мужчин, следом женщина. Все одеты в черное. Работая четко и слаженно, они принялись выгружать из фургона снаряжение. Что–то здесь было не так.

Приехавшие направились к доку, к ним вышел Мерв Питскомб. Маккенна узнал капитана «Промотанных бабок» по фото на факсе, который он принял в машине из главной библиотеки Мобила, уехав из ресторана. Теперь он скорее назвал бы офисом свою машину, а не стол в участке — электроника изменила все.

Люди в черном и Питскомб направились вместе к фургону, о чем–то разговаривая. Питскомб сдвинул боковую скользящую дверь, все отошли назад. Из фургона выбрался темный силуэт — кто–то крупный и медлительный. Федералы ждали, храня почти благоговейное молчание.

Маккенна замер. Он мгновенно понял, что это центаврианин. Его мускулистые руки двигались медленно. Непривычно сочлененный локоть перемещался свободно, наподобие маятника, и отклонялся назад. Маккенна представил, как полезно это будет в воде. Рука заканчивалась плоской четырехпалой ладонью, которой, как он знал, можно придать форму лопасти весла.

Амфибии двигаются медленно и тяжело, их тело приспособлено для перемещения из воды на сушу. Существо шагало следом за двумя федералами в черном. Никаких разговоров. Нёбо центавриан не в состоянии формировать звуки человеческой речи, поэтому общение было письменным.

Пришелец брел к кораблю на толстых ногах с большими круглыми подошвами. С помощью федералов, поддержавших его за локти, он вошел на сходни. Это был первый пришелец, которого Маккенна видел наяву, а не по телевизору, и его поразило, что тот скорее по–утиному переваливается с боку на бок, чем шагает. На Земле, при чуть большей гравитации, они были медлительны. Центавриане эволюционировали из существ, которые перемещались по песку, редко видели камни и скалы и гораздо увереннее чувствовали себя в теплых водах планеты, почти целиком покрытой морями и океанами.

Когда центаврианин поднялся по сходням, Маккенна вдруг осознал, что затаил дыхание. Существо было странным, но в чем конкретно, он сказать не мог. Ветерок дул в его сторону. Он принюхался. Может, эта легкая прогорклость в воздухе — запах инопланетянина?

Пришелец поднялся на борт, а федералы в это время обшаривали взглядами окрестности. Маккенна сидел под кипарисом, где его было трудно заметить, и их взгляды скользнули как раз над ним. Интересно, почему они не воспользовались очками ночного видения?

На судне взвыла запущенная турбина. Оно развернулось и направилось в залив. Маккенна проследил за ним, но инопланетянина увидеть не смог. Сети для ловли креветок болтались на высоких поворотных балансирах, и судно «Промотанные бабки» внешне ничем не отличалось от любого креветколова, выходящего на ночной лов. В этом и весь смысл, предположил Маккенна.

Когда Маккенна наконец–то подъехал к дому по засыпанной устричными раковинами дороге и поставил машину под низкими соснами, он вышел на свой причал — полюбоваться звездами над заливом. Это всегда помогало. Ему не хотелось сразу идти в дом, где они жили с покойной женой. После ее смерти он не переехал, потому что ему здесь нравилось. И пусть жены с ним уже нет, остались хотя бы воспоминания.

Обретя душевное спокойствие, Маккенна вернулся к дому, поставил чемоданчик на крыльцо и уже вставлял ключ в замок, когда услышал поскрипывание. Он повернулся к качелям, на которых провел множество счастливых минут, и увидел, как с них кто–то встает. Его пронзила игла тревоги, — что всегда бывает, когда начинаешь работать с уголовниками, но тут он разглядел, что это женщина в бледно–желтом платье. Волосы тоже желтые, перехваченные ленточкой. В прошлый раз она была красной.

— Джон! Ты ведь обещал позвонить.

Сперва он ее не узнал, но потом сунул руку за дверь, включил свет над крыльцом, и тот выхватил ее лицо из темноты.

— Э–э… Дениза?

— Ну да. Ты что, совсем меня забыл? — Шутливый упрек, кокетливо и немного напряженно.

Покачиваясь, она направилась к нему. Волосы у нее были упругими, словно только что вымытыми. Вероятно, так оно и было. У Маккенны сразу упало настроение. Если средней женщине лучше быть красивой, чем умной, то лишь потому, что средний мужчина лучше умеет видеть, чем думать. Дениза в это верила, поэтому расфуфырилась даже больше, чем на их первом свидании. Оно же стало и последним.

— Я догадалась, где ты живешь, вот и решила заехать. — Она широко улыбнулась, знающе и соблазнительно. — Ты же не позвонил.

Гласные скатывались с ее языка кусочками сахара, и он вспомнил, почему она показалась ему такой интригующей.

— Я был ужасно занят.

— Я тоже, но знаешь, нельзя ведь позволять жизни проходить мимо.

И что на такое ответить? Она явилась сюда с четкой целью, на плече висит большая красная сумка, а в ней наверняка косметика и смена белья. Но легкое возражение упорно не приходило в голову.

— Дениза, я… встречаюсь с другой. — Вот, спокойно и разумно.

Ее выражение чуть изменилось, улыбка осталась, но застыла.

— Я… я об этом не знала.

— В газетах про это не писали.

Нет, неправильно, юмор здесь не сработает. Он решил пойти на физический контакт и протянул ей ладонь для пожатия. Растянулась долгая секунда, ее ресницы трепетали в желтом свете лампы, где–то в болоте квакали лягушки.

Она посмотрела на его руку, моргнула, и улыбки не стало.

— Я… я думала…

Теперь он был обязан завершить все как можно легче, поэтому взял ее полупротянутую ладонь и обнял за плечи. Потом аккуратно развернул, нашептывая слова, которые имели смысл в тот момент, но которые он через десять секунд забудет. Маккенна помог ей спуститься по ступенькам, пересечь песчаную лужайку. С моря дул влажный ветерок. Затем, уже молча, они подошли к ее машине, которую он даже не заметил под большим дубом возле дома. Он не произнес ничего значащего, она тоже промолчала, и они пережили этот момент с чем–то вроде достоинства.

Маккенна помог ей сесть в машину и пошел к дому. Год назад охваченная внезапной яростью представительница сообщества подобных дам определенного возраста попыталась его задавить. Но на сей раз «шевроле» взял с места и тут же свернул на устричную дорогу, переливающуюся в серебристом лунном свете. Маккенна прибавил шагу — рев мотора его подталкивал.

Ложь о свиданиях с другой женщиной уже почти забылась. Его манеры успели огрубеть. Он поднялся по ступенькам как раз в тот момент, когда лучи ее фар мазнули по крыльцу, на мгновение высветив его гневной вспышкой. И возможность рывком открыть дверь и наконец–то войти ощутилась как прощение.

Маккенна приехал на работу рано. Ему дорого далось выпроваживание Денизы, и он долго не ложился спать, размышляя об этом. Кроме того, имелось и хорошее калифорнийское красное. И причина было не в том, что он не мог насладиться вместе с Денизой (или другими вроде нее) взаимным сознательным отказом от ценностей среднего класса. Вовсе нет.

Просто такой стиль для него больше не срабатывал. Он настроился пусть и на робкие, но поиски женщины, которая смогла бы вернуть в его жизнь тот свет, то окутывающее тепло, в которых он купался все десятилетия счастливого брака, считая их естественными и почти не обращая на них внимания. Он думал, что раз такое произошло однажды, то может произойти и снова. Но после смерти Линды ничто не могло оживить то волшебство. Ни свидания — он ненавидел это слово, предпочитая «ухаживание», — ни в большинстве случаев даже секс, его старый резерв.

Заигрываний Денизы, о каких мечтал бы каждый подросток, оказалось слишком мало, да и слишком поздно.

Он еще размышлял об этом, когда сел за рабочий стол. Отдел по расследованию убийств располагался в большом общем помещении, застеленном зеленым ковролином. В каждом из отсеков стояли пять столов, и Маккенна прошел мимо них, потому что наконец–то заработал себе отдельный кабинетик. Возле него стоял стол сержанта, а по периметру их закуток отгораживал строй картотечных шкафов. До безбумажного офиса здесь было еще далеко. Наверное, его и не будет никогда. Зато тут больше не курили, хотя ковер хорошо помнил те деньки. Особенно после дождя, то есть часто.

С утра отдел бурлил разговорами, перемещениями от стола к столу, кофеиновой энергией. Детективы из убойного отдела постоянно всем занимаются на бегу, потому что их поджимает время. Если не взять убийцу в пределах двух недель, добавится еще один «висяк».

Маккенну уже дожидалась папка — заключение судмедэксперта по Этану Ансельмо. Когда прочтешь пару сотен отчетов о вскрытии, то уже знаешь, что можно пролистать бесконечные страницы с описанием органов, желез, общую химию и перейти сразу к заключению. К отчету прилагался подотчет, обозначенный аббревиатурой ОСР, означающей «огнестрельные ранения», но он был пуст.

Эксперт пребывал в недоумении. Сердце остановилось, легкие полны воды — очень похоже на утопленника, который боролся с океаном до последнего. Но странные рубцы на коже выглядели как повреждения нервов, выжженных словно при казни на электрическом стуле. Проколы, которые Маккенна уже видел, еще больше запутывали картину.

Маккенна терпеть не мог неясные дела. Сейчас от него требовалось обозначить причину смерти, основываясь на заключении эксперта и обстоятельствах дела, выявленных вчера вечером. Он не стал колебаться и написал: «ВОЗМОЖНОЕ УБИЙСТВО».

Далее последовали обычные действия — присвоить регистрационный номер делу и заключению эксперта, сообщить капитанам отряда и округа, послать запрос о возможных связях с другими делами. Рутина. Уведомить командование секции и окружной офис, послав по электронной почте стандартные заполненные бланки, как это уже сделали отделы фото, латентных преступлений и лаборатория.

Маккенна взял коричневую папку без скоросшивателя и завел новую «книгу убийства». Сперва в нее отправился «Рапорт о факте убийства» с указанием «Мобил» в качестве адреса в правом верхнем углу. Затем краткое изложение фактов. Широко открытая дверь, выводящая непонятно куда.

Маккенна откинулся на спинку и отпустил мысли в свободный полет. Ничего. Иногда после повторного чтения дела к нему приходила идея. Сегодня не повезло.

Он знал, что ему надо закончить отчет о бытовом убийстве, случившемся два дня назад, поэтому принялся за него. Большинство таких убийств совершают мужики, доведенные до бешенства вопящими младенцами, долгосрочными долгами и неверными женами. Алкоголь способствует. Метод убийства они придумывают секунд за десять до него, и у них нет ни алиби, ни даже версии, которая не развалилась бы после двухминутного допроса. Когда таких ведут к машине в наручниках, соседи лишь кивают друг другу и говорят, что всегда знали, что этим все и кончится.

Это дело не потребовало от него чрезмерных умственных усилий. Маккенна закончил писать, тоскуя о том самом безбумажном офисе, и отправил отчет в прокуратуру. Там делу дадут ход, и Маккенна больше никогда о нем не услышит. Если только убивец не заявится лет через пятнадцать к нему на крыльцо, желая отомстить. Такое тоже случалось. Теперь Маккенна ходил с оружием даже в церковь по воскресеньям.

Потом он сел и задумался.

Эксперт полагал, что странные отметины на теле Этана Ансельмо могли стать результатом воздействия электротока. Пытка? Но парень не был связан с криминалом. Он не перевозил наркотики на креветколовах — самый простой способ подработки для рыбаков вдоль всего залива. На секунду Маккенне даже стало интересно, когда же закончится Война с Наркотиками — так же, как заканчивались многие неудавшиеся американские приключения: признанием, что война проиграна. Наверняка оказалось бы проще легализовать, обложить налогами и контролировать оборот большинства наркотиков, чем гоняться за распространителями. Сперва он предположил, что Ансельмо стал жертвой разборок между бандами наркоторговцев. В районе залива их было множество. Но теперь он чувствовал, что это предположение неверно.

Настольный компьютер поведал, что дело Ансельмо уже выложено на сайте нераскрытых дел, который теперь использовался властями Мобила для координации работы полиции. На сайте было кое–что добавлено к результатам вскрытия и выложены биографические данные об Ансельмо, но и эти сведения зацепок не дали.

Маккенна вздохнул. Настало время поработать ногами.

Судно «Промотанные бабки» уже стояло у причала. Маккенна переоделся в потрепанную рабочую рубашку и заляпанные маслом джинсы. Дополнив наряд бейсболкой, он отыскал команду в большом алюминиевом лодочном сарае, где они поливали из шлангов раму для сетей.

— Питскомб здесь? — спросил Маккенна, округляя гласные, чтобы подстроиться под местный акцент.

К нему подошел мужчина лет за тридцать. На одной щеке у него выделялся длинный уродливый шрам, теперь ставший грязно–розовым. Волосы светлые, неряшливые, прямые и очень коротко подстриженные. Но тело было крепким, мускулистым и готовым к отпору, что, как показывали витиеватые тюремные татуировки, ему требовалось немалую часть жизни. На синей рабочей рубашке с кнопками вместо пуговиц болталась табличка с именем — Бадди Джонсон. Завершал наряд пояс ручной работы, с которого свисали крючки для переноски, и сапоги с отворотами, отчаянно нуждающиеся в чистке.

— А кто его спрашивает?

Мрачный и раздраженный голос замкнул какой–то переключатель в голове Маккенны. Он уже видел этого типа десять лет назад, когда помогал его арестовывать. Двое пытались выдрать переднюю панель банкомата, соединив цепью панель и бампер своего пикапа. Но вместо того чтобы вырвать панель, они оторвали бампер. Они запаниковали и умчались, оставив цепь прикрепленной к банкомату, бампер на конце цепи, а номерной знак — на бампере.

— Ищу работу, — ответил Маккенна.

Этот тип не может быть здесь главным, поэтому Маккенне надо подняться выше.

— У нас работы нет. — Бадди прищурился, вроде бы стараясь что–то вспомнить.

Маккенна сменил тон с мягкого на средний:

— Мне надо потолковать с твоим боссом.

Все еще копаясь в памяти, Джонсон махнул в сторону сарая. Маккенна направился к нему, ощущая спиной взгляд Джонсона.

Питскомб отыскался в дальнем конце сарая. Он ел свиные шкварки из замасленного пакета, стряхивая крошки в лагуну. За ним наблюдали стервятники, кружившие на легком ветерке чуть выше кривых верхушек засохших кипарисов — так, на случай, если внизу подвернется какое–нибудь дело.

Питскомб резко отличался от своего подручного — худощавый, угловатый, умные синие глаза. Маккенна решил, что с ним вполне можно поговорить в открытую. Он продемонстрировал свой значок и проговорил, растягивая слова:

— Надо потолковать насчет Этана Анмельмо.

— Уже слышал, — ответил Питскомб. — Он не пришел на работу вчера вечером.

— Команда сможет это подтвердить?

— А куда они денутся? — ухмыльнулся Питскомб.

— Почему на вашем корабле работает бывший уголовник?

— Я не сужу людей, я их просто нанимаю. Бадди работает хорошо.

— Что вы делаете для центавриан?

— Мне велели говорить, что это дело федерального уровня. Маккенна прислонился к опоре пирса.

— Ладно, тогда почему они используют вас? Почему не вывозят центавриан в море на своем корабле?

Питскомб потер ладони, отправив остатки шкварок в море.

— Это вам лучше спросить у них. Как я это вижу, федералы хотят познакомить центавриан с нашей культурой. А заодно и дать местным подзаработать.

— Что центавриане делают в море?

— Просто смотрят, плавают. Что–то вроде ночной прогулки, как я думаю.

— Они живут у самой воды.

— Наверное, уплыть в море так далеко нелегко даже амфибиям. — К этому времени Питскомб уже говорил без тягучего южного акцента и внимательно следил за Маккенной.

— Насколько далеко в море?

— Часа два ходу.

— Просто поплавать?

— Федералы не хотят, чтобы я распространял слухи.

— Я расследую убийство.

— Насчет меня — это лишь слухи.

— Я могу подключить к делу федералов.

Вновь солнечная улыбка, такая же искренняя, как штемпель на конверте.

— Валяйте. Эти ребята — не хитрожопая деревенщина.

Совершенно ясный намек, что Маккенна как раз такой. Он развернулся и вышел из пропахшего машинным маслом сарая. На влажной жаре его поджидал Бадди Джонсон. Он пронзил Маккенну взглядом, но ничего не сказал.

Проходя мимо, Маккенна сказал, теперь уже четко произнося гласные:

— Да ты не волнуйся. Я уже почти неделю как никому не отгрызал рук.

Бадди и теперь промолчал, лишь хитровато ухмыльнулся. Маккенна увидел причину, когда подошел в своей машине.

Шина была спущена и словно растеклась по асфальту. Маккенна взглянул на Бадди, тот помахал ему и вошел в сарай. Маккенна решил было последовать за ним, но становилось жарко, и рубашка уже прилипла к телу. Ничего, решил он, Бадди подождет, пока я узнаю больше.

Он достал из багажника рукавицы, потом вытащил домкрат, гаечный ключ и запаску. Присев на корточки, он принялся отвинчивать гайки, сбрасывая их в колпак колеса. К тому времени, когда он установил запаску на ось, затянул гайки и опустил домкрат, он уже здорово пропотел и благоухал далеко не розами.

За работой его мысли двинулись в нужном направлении, и, отъезжая, он решил, что нащупал кое–какие связи.

Пизотти. Один из них — настоящий профессор, причем в той области, какая ему нужна. Кажется, сегодня они устраивают семейный рыбный пикник? Он еще может на него успеть.

После смерти Линды он редко встречался с кем–либо из семейства Пизотти. Совместная разделенная скорбь словно развела их. Но Пизотти и так всегда держались несколько отчужденно — старинный деревенский инстинкт.

Он проехал по дамбе на восточный берег залива, а оттуда через Фейрхоуп к длинным речным рукавам южнее Гранд–отеля.

Он вырос неподалеку, приезжая каждое лето к реке Фиш–ривер возле фермы бабушки Маккензи. Чтобы вовремя добраться до места, он решил пересечь на ялике залив Уикса.

Пизотти пригласили его несколько недель назад, делая вид, что он все еще член семьи. Разумеется, он поехал к ним не из–за этого приглашения. Стоя в ялике и отталкиваясь шестом, он позволил себе забыть обо всем этом, вдыхая запахи камышей и теплого ила. В рогозе таились аллигаторы, он заметил мамашу с тремя детишками длиной фута полтора. Увидев ялик, они бросились врассыпную и погрузились в мутную пахучую воду, и мамаша фыркнула, ныряя следом за малышами. Он знал, что большие легендарные семнадцатифутовые аллигаторы всегда скрываются в камышах. Двигаясь вдоль берега и сменив шест на весла, он увидел немало аллигаторов поменьше, которые грелись на солнышке, напоминая металлические скульптуры. Один, довольно крупный, не обращал внимания на сидящего рядом на бревне краснохвостого ястреба, зная, что он слишком медлителен и сцапать птицу ему не удастся. Возле кипариса, укрывшись в густой осоке, что–то вертел в лапках серый опоссум, обнюхивая добычу с таким видом, словно не мог решить — стоит это есть или нет. Заросли любящего фосфор рогоза расширились еще дальше вверх по заливу, преградив путь ялику. Маккенна не любил рогоз, его заросли его прямо–таки оскорбляли. Рогоз крал солнечный свет у лягушек и рыб, затрудняя жизнь птиц, кормящихся в воде.

Он стал пробиваться через заросли в сторону залива Мобил, где состоится пикник, поглядывая по сторонам, в камыши. Там на солнышке бревнами лежали спящие аллигаторы. Один из них заворочался, наслаждаясь теплой грязью, и похрюкивающе застонал, не открывая пасти. Затем широко зевнул и испустил горловой рокочущий рев. Маккенне доводилось видеть таких аллигаторов в заливе Уикса, где в него впадает Фиш–ривер, под старым арочным мостом. Похоже, аллигаторам нравились мосты. Они лежали под ними во влажной жаре и дрыхли, ничего не опасаясь, — самые крутые местные хищники. Он восхищался их легкой уверенностью в том, что никто не посмеет их потревожить, их бездумным высокомерием.

И это было так, пока всего два столетия назад не пришли люди с ружьями. Он внезапно задумался: а понравится ли такое центаврианам? Нет, ведь они амфибии, а не рептилии. Что они понимают в аллигаторах?

Один из них повернулся и долгую секунду смотрел на него, не отводя взгляда и словно оценивая Маккенну. Потом фыркнул, заворочался в грязи, устраиваясь поудобнее, и закрыл большие глаза. По спине Маккенны пробежал странный холодок, и он стал грести быстрее.

Пизотти расположились на длинной песчаной полосе в конце залива У икса, где и общались в полный голос. Маккенна пристал к берегу, вытянул ялик на песок и попытался смешаться с толпой. С ним мимолетно поздоровались, и Пизотти вернулись к своим социальным играм.

Линду он искренне любил, но эти люди были ему не совсем по душе. Жена была спокойной и невозмутимой и наслаждалась жизнью, пока была жива. Прочие Пизотти торопились жить. Ныне «Золотое побережье» Мексиканского залива просто кишит Повелителями Вселенной. Они щеголяют идеальными стрижками и прическами, а тело поддерживают стройным, небрежно элегантным и аккуратно мускулистым. Не хотят выглядеть работягами, и не важно, чем их предки зарабатывали на жизнь. Женщины встречаются в диапазоне от платиновых блондинок до клубнично–рыжих, четко следуя последним веяниям моды. Пластические операции они делают со вкусом, убирая разве что морщинки возле глаз и кое–какие складочки. Когда на них смотришь, то создается впечатление не столько энергичной молодости, сколько умелого техобслуживания, наподобие «роллс–ройса», в котором масло религиозно заменяется через каждые 1500 миль. Если какой–нибудь работяга идет следом за такой дамой, у него возникает легкое ощущение собственной поношенности.

Одна из таких заметила его и изобразила восхищение от общения с настоящим детективом. Маккенна проявил встречный энтузиазм по поводу жареной камбалы и окуней, которых принес кузен. Еда оказалась хорошей уверткой, хотя рыба была зажарена в слишком большом количестве масла. Он продержался вежливые десять минут и отправился за одним из крабов, только что снятых с гриля. И там, пока он дожидался очередного краба, пока еще шипевшего над углями, объявился Херб. Как раз вовремя. Маккенна был готов его расцеловать.

Чтобы добраться до причины его появления здесь, много времени не потребовалось. Херб был старшим двоюродным братом Линды, и он всегда казался Маккенне единственным другим Пизотти, отличавшимся от остальных. Херб автоматически стал другом, как только Маккенна начал ухаживать за Линдой.

— Это водный мир, — сказал Херб, мгновенно проглотив наживку. Он работал преподавателем естественных наук в колледже имени Фолкнера штата Алабама, где вел курсы химии и биологии. — Ты задал вопрос правильному человеку — я прочел о них все, что смог найти.

— Значит, суши у них немного?

Маккенна помахал женщине, любившей детективов, и комично пожал плечами, дипломатично извиняясь. Он принес себе и Хербу по стакану кьянти.

— Думаю, именно поэтому они амфибии. Лучше использовать то, что имеется в избытке. Их планета — это луна, которая вращается вокруг газового гиганта вроде Юпитера, правильно? Ее освещают оба солнца системы Центавра и дополнительно согревает инфракрасное излучение газового гиганта. Поэтому там всегда тепло, а тектоники плит у них вроде бы нет, поэтому их мир очень сильно отличается от нашего.

Маккенна многому научился во время опроса свидетелей, поэтому кивнул и изобразил заинтересованность. Херб уже вышел за пределы того, что Маккенна знал из телепередач, газет и «Сайентифик америкэн». Маккенна старался понять услышанное. Насколько ему было известно, тектоника плит была для геологии чем–то вроде великой объединяющей теории. Все на Земле, от глубоководных равнин океанского дна до Эвереста, возникло в результате вальса континентов, края которых сталкивались и ныряли в глубины мантии. Их танец менял климат и переписывал географию, открывал новые возможности для жизни, а иногда закрывал прежние. Но так было здесь, на Земле.

На других малых планетах нашей Солнечной системы все иначе. Кора Марса оставалась жесткой миллиарды лет. Венера извергала магму и хоронила кору настолько часто, что осталась голой и бесплодной.

Планеты не обязаны вести себя подобно Земле, и водный мир центавриан был тому еще одним примером. Их планета вращается медленно, совершая оборот вокруг своего гигантского соседа за восемь дней. На ней нет континентов, лишь цепочки островов. И она старая — более чем на миллиард лет старше Земли. Жизнь возникла на ней потому, что химические вещества соединялись в теплой воде, заливаемые сквозь газовую оболочку солнечным светом.

— Значит, у них нет понятия о континентах? — вставил Маккенна.

Херб ответил. Уйдя на пенсию, он явно соскучился по чтению лекций, и здесь, среди Пизотти, это делало его не очень популярным собеседником за обедом. До сих пор Маккенна никогда не думал, что Херб может оказаться настолько полезным.

— Одного из них посадили в самолет, задернув шторы и нацепив ему наушники. Оказывается, ему понравился Бах! Здорово, да?

Маккенна кивнул, продолжая отмалчиваться. Никто из остальных Пизотти не обращал на Херба внимания. Они всегда держались от него подальше.

— Наверное, шторы задернули для того, чтоб он не испугался. Потом шторы отодвинули и показали ему горы, речные долины и все такое. У центавриан нет настоящих континентов, лишь цепочки островов. Так он не мог поверить своим устричным глазкам!

— Но они наверняка все это видели из космоса, когда прилетели. Континенты и все прочее.

— Вблизи впечатление совсем другое.

— Так, может, им захочется перебраться куда–нибудь вглубь континента, исследовать его?

— Сомневаюсь. Им надо держаться поблизости от теплой и соленой воды.

Маккенна задумался, есть ли у них там глобальное потепление, а потом сказал:

— Наверное, у них нет нефти. Потому что всем этим папоротникам у них негде было расти.

Херб моргнул:

— Об этом я не задумывался. Пожалуй, ты прав. Но они говорят, что у них там часто бывают ураганы, совсем как у нас сейчас.

Маккенна поднял палец, и им принесли еще по стакану кьянти. Херба требовалось подзаправить.

— Астрономы говорят, что там постоянно облачно. И они сквозь эти облака ни черта не видят. Представляешь, они тысячи лет не подозревали о существовании звезд!

Маккенна представил, что значит жить без единого солнечного дня.

— Тогда как у них вообще началась космическая программа?

— Медленно и постепенно. Знаешь, у них старая цивилизация, ей уже миллионы лет. Они говорят, что космические корабли у них какие–то электрические.

Маккенна попытался, но так и не смог вообразить электрическую ракету.

— И ДНК у них такая же, как у нас. Херб просиял:

— Да, вот это был сюрприз. «Сайентифик америкэн» предполагает, что летающие в космосе споры занесли ее и к нам.

— Потрясающе. А какова биология этих амфибий?

Херб пожал плечами, сунул в рот жаренный на масле пончик из кукурузной муки и задумчиво его прожевал. Вокруг галдели собравшиеся на пикник, и Маккенне пришлось сосредоточиться.

— Не знаю. В научных изданиях про это ничего нет. Знаешь, центавриане очень скрытны на этот счет.

— Как пишут на финансовых страницах, они щедро поделились с нами технологиями.

— Еще бы — целые классы новых изделий. Забавные электронные штучки, которые легко продвигать на рынок.

— Так зачем они здесь? Не для того же, чтоб привезти нам подарки? — Могли бы взять и сказать.

— Как говорил Карл Саган, да? Культурный обмен и все такое. Великое приключение, и мы получили его, даже не потратившись на звездолеты или еще что–то.

— Значит, они туристы? Которые платят этими штучками? Херб допил кьянти.

— Я так полагаю, что они одиноки. Услышали наши радиопередачи сто лет назад и принялись мастерить корабль, чтобы прилететь к нам.

— Совсем как мы, если подумать. Для чего еще мы выдумали призраков, ангелов и тому подобное? Чтобы было с кем пообщаться.

— Да только они говорить не могут.

— Но хотя бы пишут. Однако переводить с их языка трудно. Федералы опубликовали кое–что, позднее обещали еще. Видел эти центаврианские поэмы?

Маккенна смутно припомнил текст с первой полосы газеты:

— Видел, только ни черта не понял. Херб ухмыльнулся:

— Я тоже, но все равно они восхитительны. Все о звездах–близнецах, представить только!

Вернувшись домой, он встал под душ, чтобы пар окутал его и унес усталость. Голова была переполнена и плохо соображала. Подумывая о сне, когда к нему нередко приходили лучшие идеи, он вытерся.

Потрясение настало, когда он протер запотевшее от пара зеркало и увидел старика с покрытой пятнами кожей, прилипшими к черепу седыми волосами, пепельными усами, растущими из глубоких пор. Очевидно, он прожил лет десять или двадцать, не обращая внимания на то, что видит в зеркале.

Ну и правильно, если зеркала тебя настолько глубоко оскорбляют. Он мазнул кремом морщины возле глаз, оделся, втянул живот и отказался снова смотреть в зеркало. Хватит с него на сегодня оскорблений. Со старением он ничего не может поделать, зато Бадди Джонсон — другое дело.

На рассвете он специально отправился на рыбалку. Требовалось подумать.

Маккенна сидел на своем собственном причале и потягивал апельсиновый сок. Из ведра с кусочками рыбы для наживки попахивало солью, и, словно чтобы помучить его, из крутой волны выпрыгнула пятнистая рыбина, тут же нырнув обратно в пену. Он еще никогда не видел, чтобы рыбы так поступали, и это еще раз доказывало, что мир большой, странный и всегда изменчивый. Другие миры тоже.

Весь первый час утренней смены Маккенна просидел за столом, перебирая бумаги. Он знал, что дело Этана Ансельмо может зайти в тупик. Обычно убийство, не раскрытое в течение двух недель, имеет весьма хлипкие шансы оказаться раскрытым когда–либо вообще. Через две недели оно становится невостребованным трупом в архиве, пылясь там в холодной темноте забвения.

Кроме результатов вскрытия надо изучить отчеты анализа улик. Компьютерные распечатки, потому что большинство детективов до сих пор работает с бумагой. Технические приложения и фотографии. И все это в рамках временных и финансовых ограничений — часы и бюджет всегда тикают совместно. «Расстановка следственных приоритетов», как это называется в директивах. Не делать ничего дорогостоящего без предварительного кивка шефа.

Поэтому он отправился к старшему офицеру, темнокожему парню, два месяца как назначенному сюда из полиции нравов и все еще входящему в новую работу. И ничего не добился.

— Вы сообщили федералам о связи этого дела с центаврианами, верно? — спросил старший.

— Конечно. На них есть выход через офис ФБР в Мобиле.

Приподнятые брови. — И?

— Пока ничего.

— Тогда будем ждать. Если они захотят расследовать, то сделают это.

— Не похоже, что им неизвестно о том, что центавриане выходят в море на гражданских кораблях.

Маккенна забросил удочку, желая проверить, не знает ли старший что–то еще, но глаза начальника ничего не выдали.

— Возможно, центавриане хотят, чтобы все было именно так, — заметил старший. — Но почему?

— Например, им хочется посмотреть, как обычные люди работают в море?

— Нам надо помнить, что они инопланетяне. Мы не можем думать о них как о людях.

Маккенна не смог представить, как такая идея может помочь делу, поэтому он сидел и ждал. Когда старший ничего больше не сказал, Маккенна вставил:

— Мне должна позвонить вдова Ансельмо.

— Просто скажите ей, что мы работаем. Когда вернется ваш напарник?

— На следующей неделе. Но временный помощник мне не нужен.

Старший пожал плечами:

— Ну, хорошо. Только не ждите, что федералы вам что–либо расскажут. Они здесь такие же гребаные федералы, как и везде.

Маккенна сидел на собрании, где рассказывали о новой процедуре ареста, когда в комнату вошел дежурный офицер и многозначительно на него посмотрел.

Лектор, бубнивший перед копами, был юристом из городского муниципалитета, и большая часть его слушателей клевала носом. Была вторая половина дня, кофейная бодрость давно уже выдохлась — но не юрист.

Маккенна вышел, и дежурный офицер сказал:

— Похоже, у тебя еще один жмурик. Он сейчас на вскрытии.

Тело вынесло на берег в Оранж–Бич, неподалеку от границы с Флоридой, так что честь его обнаружения принадлежала убойному отделу округа Бэлдвин. Никто не знал, кто это, по отпечаткам пальцев опознать тело тоже не удалось. В рапорте из округа Бэлдвин Маккенна прочел, что на мертвеце имелись джинсы, но не было белья.

Когда шериф округа Бэлдвин увидел в Интернете, что по индексу взаимной корреляции его находка аналогична делу Маккенны, тело отправили судмедэксперту в Мобил. На это ушел день, так что труп был уже не таким свежим. Он был уже вскрыт и осмотрен, а медэксперт ждал Маккенну.

— То же самое, что и у вашего парня, — сказал он. — Такие же выпуклые отметины по всему телу.

Надев спецодежду и маски, они подошли к разбухшему телу. Вонь гниющей плоти забила Маккенне горло, но он подавил рвотный рефлекс. Все эти клинические дела давались ему с трудом. Он заставил себя сосредоточиться на том, что показывал эксперт, не замечающий напряженной позы Маккенны.

Длинные валики покрасневшей морщинистой плоти обвивали торс и спускались на правую ногу. Ступни не было, обескровленная нога стала белой, и, по словам эксперта, похоже, ее откусила акула. Гениталии тоже были обгрызены.

— Скорее всего, черепаха, — сказал эксперт. — Они любят полакомиться.

Маккенна оставил это замечание без внимания и всмотрелся в лицо. Черные глаза, широкий нос, смуглая загорелая кожа.

— Проколы есть?

— Пять, в верхней части валиков. Но сделаны не зубами. Чем — не знаю.

— По зубам идентифицировали?

— Пока нет.

— Мне нужны фотографии, — решил Маккенна.

— Возьмите мой цифровик, и я вам сброшу фото по электронной почте, — предложил эксперт. — Парень похож на мексиканца. Не исключено, что из–за этого у нас нет его отпечатков или зубной карты. Нелегал.

Еще со времен первых больших ураганов, «Катрины» и «Риты», толпы мексиканцев хлынули сюда, чтобы делать грязную работу. Большая часть их так здесь и осталась, отбивая у местного рабочего класса работу в строительстве, ресторанах и рыбной ловле. Эксперт подготовил инструменты для дальнейшего вскрытия разбухшего тела, а Маккенна знал, что такого зрелища уже не вынесет.

— Где… где его одежда?

Эксперт пристально взглянул Маккенне в глаза:

— Там. Слушайте, может, вам лучше присесть?

— Я в порядке, — хрипло буркнул Маккенна, подошел к мешку с вещественными доказательствами и вытащил джинсы.

В карманах пусто. Он уже заталкивал вывернутые карманы обратно, когда ощутил в ткани что–то твердое. Сзади отыскался внутренний кармашек, пришитый вручную. Маккенна вытащил из него брелок с крабом на цепочке и ключом.

— Брелок внесен в опись?

Он пролистал бумаги, лежащие на стальном столе. Эксперт отложил работу и тоже подошел. Брелок в описи не значился.

— Дешевая пластиковая штучка, — сказал эксперт, поднеся брелок к свету. — Ключ, возможно, от двери. Но не от машины.

— Парень с одним ключом. Может быть, работал на кораблях, как Ансельмо.

— Это тот первый, у кого оказались отметины? Маккенна кивнул:

— Есть идеи, что это такое? Эксперт рассматривал краба с брелка.

— Пока нет. Кстати, у обоих мертвецов очень грубая кожа на ладонях. Ручной труд.

— Работяга. Полагаете, он утонул?

— Вероятно. Все обычные признаки имеются. Подождите немного, скоро узнаю.

Маккенна очень постарался не смотреть на тело. Запах ощущался, несмотря на кондиционер, с шумным гудением высасывавший воздух из помещения.

— Возьму заключение потом, — сказал он и немедленно вышел.

Старший офицер глотнул кофе, задумчиво взглянул на звукопоглощающий потолок и изрек:

— Можете проверить, не отыщет ли «ПАЛСНАП» что–либо подобное.

Компьютер с «Программой ареста лиц, совершивших насильственные преступления» проведет перекрестное сравнение ран и сообщит, имелись ли аналогичные раны на телах других утопленников.

— Хорошо. Но я думал, что имеет смысл попробовать отследить того краба на брелке.

Начальник откинулся на спинку и скрестил на груди руки, продемонстрировав на обеих шрамы, похожие на царапины на черном дереве.

— Весьма маловероятно.

— Хочу проверить, узнает ли его кто–нибудь. Иначе парень так и останется безымянным.

— Залив большой. Что говорит эксперт, тело могло приплыть из Мексики?

— Нет. Судя по всему, он местный.

— И все равно побережье очень длинное.

Маккенна кивнул. Тело вынесло на берег в сорока милях восточнее Байю–ла–Бэтри, но течения могли принести его откуда угодно.

— В этом деле я должен положиться на свой инстинкт.

Начальник всмотрелся в лицо Маккенны, словно это была карта. Потом снова изучил потолок и вздохнул:

— Только не угрохайте много времени, хорошо?

В убойном отделе работают разные люди, но Маккенна подразделял их на две категории.

Большинство видели в работе ремесло, мастерство, которому они учились. Он причислял себя к этой группе, хотя в последнее время стал задумываться, не перемещается ли во вторую — к тем, кто считал, что это миссия всей их жизни, единственное достойное занятие. Таких он называл «говорящие за мертвых».

На месте преступления зарождалась связь, обещание, которое детектив давал разлагающемуся трупу: твоя смерть будет отомщена. Это тоже входило в работу.

А работа, разумеется, была связана со смертью. За всю свою карьеру он застрелил лишь двоих. Одного уложил во время неудачной попытки ареста, когда только начал работать. Вторым оказался некий умник, который, когда его подвела стратегия, решил, что все еще сможет пулями проложить себе выход из конфуза. Ему удалось лишь продырявить машину Маккенны.

Но теперь он ощущал себя ангелом–мстителем в гораздо большей степени, чем в молодости. Ближе к краю. Балансирующим над бездной.

Возможно, это было как–то связано со смертью жены, ее медленным угасанием, но об этом он больше не думал. А может быть, с самой смертью, вечной человеческой проблемой, не имеющей решения. Если не можешь ее решить, то можешь хотя бы над ней работать.

Убийцами командовали эмоции, иногда лишь на тот безумный момент, который формировал весь остаток их жизни. Маккенна был хладнокровным профессионалом, спокойным и уверенным, — или так себе говорил.

Но нечто в смерти Ансельмо — и в его утонувшем и пораженном током теле — взяло Маккенну за живое. А теперь еще и этот безымянный нелегал, молчаливо смирившийся с судьбой.

И все же он, закаленный профессионал, не знал, куда двигаться дальше. Никаких зацепок. Наступила худшая стадия дела, на которой многие заходили в тупик, да так там и оставались. Еще одно дело об убийстве, похороненное вместе с телом.

Маккенна начал с запада, с границы со штатом Миссисипи. Городам по берегам залива здорово досталось, когда на них обрушились «Катрина», «Рита» и еще один ураган несколько лет спустя, название которого никто не мог выговорить. Эти города никогда не оправятся. Залив продолжает их лупить — то ли подпитываемый глобальным потеплением, то ли просто из какой–то природной ярости. «Мать–Земля дает пинка под зад», серия миллион–какая–то.

Он попросил коллегу из технического отдела обработать на компьютере фото того мексиканца, убрав припухлость и бледность долго пробывшей в воде кожи. С открытыми глазами он казался живым. А потом Маккенна начал показывать это фото всем подряд.

Он говорил со всеми — домовладельцами и посредниками, нанимающими на работу, с мексиканцами, работающими на полях, сотрудниками центров по трудоустройству. Ничего. Тогда он отправился к нанимателям поденщиков, проституткам, воришкам из переулков, мелким бандитам, типам с накачанными бицепсами, медленно и скупо цедящим слова, наркоманам, ко всем, кто процветал на страданиях вокруг них на умирающем побережье. Он увидел немало тлеющего гнева, который когда–нибудь выплеснется на кого–то, скользких типов с короткими стрижками, грязных джинсов и рук, бугрящихся мускулами, которым требовалась работа. Некоторые уже отбыли срок и сядут опять.

И все равно — ничего. Этого мексиканца не вспомнил никто.

Он выходил из магазина садового инвентаря, где работало немало латиносов, когда к нему подошли двое в костюмах. Один очень коротко подстриженный, как ходят морские пехотинцы, второй в темных очках, и это подсказало ему — федералы.

— Вы местный коп? — осведомился Морпех.

Маккенна молча показал ему свой значок. Очки и Морпех показали свои удостоверения — ФБР, и Очки спросил:

— А не далековато ли вы заехали от Мобила?

— Нам разрешается вести следствие по всему округу, — спокойно ответил Маккенна.

— Можно взглянуть на парня, которого вы ищете? — таким же ровным голосом попросил Морпех.

Маккенна показал фото.

— И что он сделал? — поинтересовался Морпех.

— Умер. Я из убойного отдела.

— Нам сообщили, что вы ищете здесь человека, который работал на кораблях, — небрежно сообщил Очки.

— А почему это интересует ФБР?

— Мы ищем похожего человека. По федеральному делу.

— Это намек, что я должен вам сообщить, если увижу его? Фото есть?

Очки начал было улыбаться, но передумал:

— Поскольку наши дела не перекрываются, думаю — не надо.

— Но у вас здесь достаточно осведомителей, и как только я засветился, вам сразу стукнули, — невозмутимо проговорил Маккенна и выдержал паузу.

— У нас свои методы работы, — сказал Очки. — Как тот парень умер?

— Утонул.

— Почему вы решили, что это убийство?

— Просто интуиция.

— Что–то мне подсказывает, что у вас есть нечто большее, нежели просто интуиция, — сделал ответный выстрел Морпех.

— Покажите мне ваше, и я покажу свое.

Федералы переглянулись, и Маккенне стало любопытно, дошла ли до них шутка. Они молча развернулись и зашагали прочь.

От куража в разговоре с федералами настроение улучшилось, но дело не продвинулось. Он поразмышлял о ФБР, но потом выкинул эти мысли из головы. Постоянное соперничество между полицией штатов и ФБР не затихало никогда, поскольку федералы могли влезть в любое дело и забрать его себе, если считали, что получат от этого какую–то выгоду. Или раскроют его лучше. Иногда они даже оказывались правы.

Маккенна бродил по местам, где жили латиноамериканцы. Разрушения были все еще видны на всем побережье Мексиканского залива, хотя прошло уже несколько лет после урагана с непроизносимым именем, по сравнению с которым «Катрина» и «Рита» казались всего лишь увертюрами. Продвигаясь на восток, Маккенна видел множество разрушенных причалов, заброшенных домов, у которых сдувало крышу, как только не выдерживали окна, сосновые рощи со сломанными пополам деревьями, сорванные крыши и дома, превратившиеся в болота. Выцветшие плакатики на полуразрушенных стенах напомнили о том, что было после урагана: «В ГРАБИТЕЛЕЙ СТРЕЛЯЕМ», «ПОМОГИТЕ» на крыше, жалобное «МЫ ЗДЕСЬ» и забавное «ПРОДАЕТСЯ: НЕМНОГО ПОВРЕЖДЕНО ВОДОЙ» на полностью выпотрошенном многоквартирном доме. Теперь это уже исторические документы.

Большинство лавочек и магазинчиков здесь стояли закрытыми. По ухабистым дорогам с ревом ползли грузовики с обломками. Рабочие в красных рубашках вывозили тачками мусор из уцелевших кирпичных домов. Прорехи в крышах были затянуты синим брезентом — обещание, что их когда–нибудь починят. Возле пляжей намыло грязно–желтые холмы в человеческий рост — линия, до которой поднялась вода.

Похоже, появление пришельцев с далекой звезды стало для жителей побережья событием куда меньшей важности. И хотя центавриане выбрали для поселения побережья в Таиланде, Африке и Индии, больше всего их обосновалось здесь, поближе к передовой нации. Маккенне хотелось бы узнать, что они думают обо всех этих разрушениях.

Хлынувшая на побережье залива волна мексиканцев–нелегалов привлекла сюда и кое–какие банды из Калифорнии. Они использовали нелегальных рабочих как прикрытие и заняли ниши в торговле наркотиками. Количество убийств на побережье возле Мобила сперва упало от прежних трех–четырех в день почти до нуля, но в следующие два года снова возросло. По большей части это были жертвы войны из–за раздела территорий между наркоторговцами и грабителями из иммигрантов, добычей которых становились небольшие магазины.

Поэтому Маккенна бродил тут в джинсах, старой рубашке и замусоленной шляпе. И слушал. Может быть, центавриане и побудили людей задуматься о звездах и всем прочем, но Маккенна работал в галактике неудачников: помятые лица, заискивающие взгляды, сползающие с поясницы штаны и протертые коричневые ботинки. Они расскажут слезливую историю своей жизни в ответ на всего лишь брошенный на них взгляд. Их постигли все несчастья, которые только могут обрушиться на человека: друзья–предатели, приятели–паразиты, безнадежная нищета, бессердечные отцы, вечное невезение, внезапные непонятные болезни, тюрьма, автомобильные аварии и, разумеется, вечная песнь несчастной души: женское коварство. То был семинар на великую тему Джонни Бакса.

Потом парень с грустным взглядом, продающий с лотка тако, сказал, что видел человека с фотографии в трейлерном парке. Маккенна направился туда с осторожностью. Если в нем распознают копа, ниточка оборвется.

На стенах универмага неподалеку расплескались граффити на испанском, он прошел мимо испанских мамаш с младенцами, толпящихся у входа в поликлинику округа. Однако стоянка ветхих домиков на колесах оказалась не исключительно испанским анклавом. Здесь обосновалось немало местных бедняков. Пенсионеры обедали в обшарпанных ресторанчиках, где пожилым посетителям к фирменному блюду давали бесплатный стакан домашнего вина. Рядом в потрепанных ураганом забегаловках без кондиционеров толпились работяги. На перекрестках слонялись группки мужчин с грубыми мозолистыми руками, которые не отвечали на его вопросы — может быть, потому, что не знали английского.

Маккенна шагал вдоль рядов потрепанных трейлеров. Завидев его, сидящие на пособии мамаши начинали испуганно моргать, и он успокаивал их, говоря, что он не из местного самоуправления. Трудно было понять, врет ли ему кто–то, потому что все выглядели оглушенными полуденной жарой. Где–то в глубине трейлерного парка к Маккенне подошел узкогрудый тип в замасленных шортах и вопросил:

— Ты чего лезешь к моим жильцам?

— Ищу друга.

— Зачем?

— Я ему должен.

На узком лице мелькнула ехидная улыбочки:

— Ага, как же.

— Ладно, у меня для него есть работа.

Маккенна показал фото. В глазах мужчины на миг что–то мелькнуло.

— Знаешь его?

— В жизни не видал.

— Твоя брехня и гроша не стоит. Губы сжались.

— Ты спросил, я ответил.

Маккенна вздохнул и показал ему значок. После большого урагана немало фальшивых значков появилось на груди парней, решивших подзаработать, поэтому настороженность хозяина парка была гарантирована. Шерифы округов и полиция штата пытались обеспечивать соблюдение законов, но в таких захолустьях они сдались. Решили, что со временем все утрясется. А кое–кого из таких умников с фальшивыми значками и поубивали.

К удивлению Маккенны, хозяин напрягся и выставил подбородок:

— Мне нечего добавить.

Маккенна подался к нему и очень быстро сказал:

— У тебя здесь все по закону? Никого в твоем трейлерном парке не разыскивают за долги? А как насчет нелегалов? А нарушения правил безопасности? Я видел, как за три домика отсюда из двери в хибару рядом тянется провод. Ты дерешь дополнительную плату с нелегалов, живущих в той палатке с электричеством, но без туалета? Зуб даю, что дерешь.

Хозяин даже не моргнул. Маккенне это стало доставлять удовольствие.

— Допустим, мы депортируем часть этих ребят. Может, посадим кого–нибудь из твоих жильцов — тех, кто нарушает условия условно–досрочного освобождения, а? И тогда доходы твои упадут, правильно? Может быть, даже сильно. И из службы детских пособий сюда могут заявиться, правильно? Хватит одного звонка. В трейлерном парке всегда найдется несколько таких, кто не хочет делиться своими кровными с той сукой, что охотится на него с адвокатами, верно? А когда их не станет, у тебя появятся свободные домики, приятель. А это означает — нет дохода, поэтому ты станешь гораздо меньше нравиться землевладельцу, который забирает свою часть прибыли. Усек?

Маккенна почти услышал, как в голове его собеседника со скрежетом крутятся шестеренки, в глазах появилась тревога.

— Ладно. Слушай, он ушел неделю назад.

— Куда?

— Знаешь заливчик, две мили на восток отсюда, чуть не доезжая Эйнджел Пойнт? Там есть остров, он пошел туда. Нашел какую–то работу на корабле.

Плавучие лилии усеивали поросшее ивняком болото. Водяные ниссы свисали над бурой водой, наполняя сумерки ароматом. Волны, расходящиеся из–под носа арендованного ялика, с легким шелестом накатывались на полузатонувшие бревна, кора которых выглядела как шкуры мертвых ламантинов.

За день шея обгорела на солнце, а горло стало сухим, как наждак. Отложив шест, последние полмили он прошел на веслах. Ялик бесшумно дрейфовал к домику. Тот стоял, чуть покосившись на тонких сваях, под огромным шатром вековых дубов. Нос лодки уткнулся в крохотный причал из серых досок, деревянные сваи чуть скользнули назад, когда Маккенна тихо выбрался на причал, левой рукой закрепил швартовочный конец, а правой доставал свой 9–миллиметровый пистолет. Незачем проявлять беззаботность.

Темнота сгущалась. Над южным горизонтом зависла фиолетовая грозовая туча, края которой волшебной желтизной окрашивали молнии. Над причалом висела цепочка лампочек, тускло подсвечивающих в темноте. О них бились насекомые. Возле домика дрейфовали но течению две низкие пироги, позвякивая ржавыми цепями.

Замок был старым, и он открыл его за десять секунд.

Комната пропахла псиной. Он систематически ее обыскал, но не нашел никаких личных вещей, если не считать поношенной одежды и нескольких писем на испанском. Штемпели на марках расплылись из–за сырости, которая никогда не покидала выдвижные ящики стола. Но в другом ящике отыскалось письмо с четким штемпелем, отправленное три недели назад из Веракруса — портового города на длинном изгибе в восточной части мексиканского побережья. Насколько Маккенна помнил из истории Гражданской войны, а ее знание было обязательным для южанина, именно в Веракрусе Грант и Ли едва не погибли. Во время войны с Мексикой они вышли в море на маленькой лодке, чтобы разведать побережье, и артиллерийский снаряд упал в десяти ярдах от них.

В Веракрусе много рыбаков. Парень оттуда умеет обращаться с сетями.

Прихватив письма, Маккенна поискал в других укромных местах. Ни пластикового пакета в бачке клозета. Ничего под полом из грязных сосновых досок. Ни пустотелых ножек у хлипких деревянных стульев. Практически ни один из преступников, с которыми ему доводилось иметь дело, не прятал что–либо в хитроумных тайниках и не планировал убийства. Ни многомесячных обдумываний, ни тщательной проработки деталей, обеспечения алиби, путей ухода, избавления от оружия. Блистательно разработанные убийства показывают только по телевизору, где коп изображает косноязычного придурка, но все же ловит умного убийцу, ха–ха.

Пришедшая с залива гроза загрохотала по жестяной крыше хижины. Маккенна бродил по пропахшей плесенью хибаре и думал. От исходящих паром полотнищ дождя поднималась клубящаяся дымка. Капли барабанили по листьям за окнами, воздух смешался с резкими и влажными запахами птичьего помета. Стоя в обшарпанной кухне, Маккенна гадал, не идет ли он по ложному следу. Скорее всего, письма на испанском ему не помогут, но они хотя бы не противоречат тому, что внешность у утопленника латиноамериканская. И все же он пока ничего не узнал.

Его интуиция была смесью ассоциаций — туманом, который все никак не мог сконденсироваться. Ливень заставил его подумать о подъеме уровня океанов и потеплении из–за парникового эффекта. Наша планета может стать более похожей на планету центавриан — еще больше тропических морей и суша, избиваемая штормами. Глядя в заливаемое дождем окно, он задумался о том, плавают ли инопланетяне в океане, проводя часть жизни среди рыбьих стай.

Такие мысли не вели никуда, а на лодыжке появились красные точки блошиных укусов. Маккенна выглянул в заднее окно. Дождь ослабел, и теперь он смог разглядеть в лесу серый трейлер FEMА.[2] Оттуда долетел ветерок. Запахи жареного перца и лука наполнили воздух пикантным обещанием.

Маккенна постучал в дверь трейлера. Ему открыл сухопарый белый мужчина, одетый только в джинсы. «Здравствуйте, сэр» и показанный значок стали для Маккенны пропуском.

В крохотном трейлере FEMA тесно было даже словам. В этих коробках из легкого металла, которые тропический шторм мог подбросить в воздух, как игральную карту, разговаривать приходилось на расстоянии. Маккенне сразу захотелось присесть на корточки, а потом пошутить на эту тему. Мистер Фредсон, с его долговязыми метр восемьдесят пять, развел руки, показывая, как он может одной коснуться потолка, а другой одновременно — пола. Вешалки в крошечном шкафчике висели наклонно, чтобы в нем поместилась одежда, а рядом со шкафчиком стояла бронзовокожая женщина, старавшаяся не смотреть на Маккенну. — Хочу спросить, не знаете ли вы, кто живет в том домике?

— Он не возвращался уже больше недели.

— Он выглядит так? — Маккенна показал фотографию.

— Да, это Хорхе.

— Хорхе…

— Кастан, — негромко подсказала женщина высоким голосом. Ее пальцы теребили бледно–розовую ткань блузки. — Вы la migra?

— Нет, мэм. Боюсь, у меня плохие новости насчет Хорхе.

— Он умер? — спросил Фредсон, потупив взгляд.

— Боюсь, что так. Его вынесло на берег немного восточнее.

— Он работал на кораблях, — пояснил Фредсон, покачивая головой. — Много работал по ночам, замещал кого–нибудь.

— Он ведь мексиканец? Жена в Веракрусе?

— Да. Посылал деньги домой. С ним там жили еще двое парней, хорошие ребята, все работали на кораблях. Больше не живут.

Маккенна осмотрелся, размышляя. Женщина, все еще напряженная, вошла в кухню, переставила с места на место картонные тарелки и пластиковые чашки из дешевого универмага, затем принялась начищать серебристый кофейник. Фредсон вздохнул и присел на жесткую кушеточку. Судя по напрягшейся спине, женщина не выглядела хорошим кандидатом в переводчики писем из Веракруса. Чтобы расслабить ее, нужно задавать правильные вопросы.

— У Хорхе все было в порядке? Его ничто не тревожило? Фредсон подумал, пожал плечами:

— Я заглядывал к нему иногда, когда он уходил на пару дней. Он меня сам об этом просил. В последнее время он плохо спал — простыни были аж спутанные.

— Может, он боялся la migra?

Маккенна взглянул на женщину. Та перестала делать вид, будто начищает кофейник, и смотрела на них.

— Многие боятся. — Фредсон выпятил подбородок. — Они приезжают работать, а мы предполагаем, что они будут преступниками.

— У нас система правосудия. — Маккенна не знал, как развить эту мысль, и замолчал.

— Хорхе и на том свете справедливости не получит. — Фредсон вызывающе посмотрел на Маккенну. — Я не религиозный, как некоторые.

— А я и не говорил, что Хорхе сделал что–то непорядочное. — Маккенна перешел на прибрежный акцент — испытанная стратегия по завоеванию доверия. — Я просто хочу понять, была ли его смерть случайной.

— Непорядочное — не то же самое, что бесчестное, — решительно заявил Фредсон, скрестив на груди руки.

Маккенна понял, что и здесь он ничего не узнает.

— Мне надо сообщить о его смерти его жене. У вас не осталось никаких его бумаг? Я могу их переслать.

— Documente, — отрывисто произнесла женщина. Фредсон посмотрел на нее и медленно кивнул:

— Пожалуй, придется отдать.

Он встал и сунул руку в набитый одеждой шкафчик. Интересно было бы послушать, как они раздобыли трейлер FEMA, но Маккенна знал, что не стоит на них давить, чтоб не спугнуть удачу. Фредсон достал мятый конверт из коричневой бумаги и протянул его Маккенне:

— Он попросил меня хранить его документы. Наверное, не совсем был уверен в тех двух парнях, что жили вместе с ним.

Маккенна открыл конверт и увидел мешанину разномастных листков.

— Большое вам спасибо. Я прослежу, чтобы они попали к его жене.

— А откуда вы знаете, где она живет? — вопросил Фредсон.

— Узнал адрес.

— Обыскали его жилье, да?

— Конечно. Ну, я пошел…

— А ордер есть?

Маккенна медленно улыбнулся:

— А у вас есть диплом юриста?

Он взглянул на женщину и подмигнул. Фредсон сжал губы, и Маккенна молча вышел.

По дороге к дому, засыпанной устричными раковинами, он ехал уже в темноте. Свернув за поворот, он едва различил в свете дворового фонаря фигуры двух человек, сидящих на качелях на крыльце его дома. Маккенна тут же свернул с дороги и остановился под деревьями. Ему хотелось поскорее оказаться дома и изучить бумаги, полученные от Фредсона, но он научился осторожности, поэтому зашагал к дому, положив ладонь на рукоятку пистолета. Воздух под мимозой отдавал морской солью. Бриз перемешал запахи соли, рыбы, чего–то мертвого и чего–то цветущего. Когда он обходил дом, сахарный тростник неподалеку зашелестел под ветерком.

Маккенна тихо вошел через заднюю дверь. Когда он включил свет на крыльце, фигуры на качелях подскочили. Это оказались Дениза и его дальний родственник Херб. Вряд ли они были знакомы.

Маккенна открыл переднюю дверь и впустил их, немного смущенный после таких шпионских приемчиков. Дениза изобразила бурный восторг, а нахмуренные брови Херба подсказывали, что он никак не может взять в толк, почему эта женщина здесь находится. Маккенна тоже хотел бы это знать. Он думал, что достаточно ясно выразился, когда Дениза заявилась сюда в прошлый раз. Ему не нравились назойливые женщины, многие из них одним глазом поглядывали на его значок, а вторым — на его пенсию. Даже подходя к его двери, они выглядели так, как будто чем–то торговали. Что ж, может, так оно и было. Он вырос в те времена, когда женщины на свидания не напрашивались. И что же случилось с искусством ухаживания?

И не так уж хорошо он ладил с женщинами. Даже на третьем десятке ему столько раз отказывали, что и не сосчитать. Он принес гостям выпить и пока отложил вопрос о том, зачем приехала Дениза.

Они обменялись любезностями, и Маккенна увидел способ решить эту загадку. Херб сказал, что оказался неподалеку и просто заехал на минутку. Прекрасно. Он спросил Херба, не узнал ли тот что–либо новое о центаврианах после пикника у Пизотти, и этого оказалось достаточно. Херб переключился на лекторский режим, а Маккенна откинулся на спинку и принялся наблюдать за реакцией Денизы.

— В Интернете о них чего только не пишут, — со смаком начал Херб. — Похоже, центавриане специально заглушили свои радиостанции, как только засекли первые сигналы Маркони. Понимаете, изучая нашу атмосферу, они уже несколько столетий как определили, что Земля — планета с биологией. И потратили еще несколько веков, создавая электрические звездолеты.

— Боже мой, — тихонько произнесла Дениза.

Херб ответил ей сияющей улыбкой — ему нравились слушатели.

— Некоторые считают, что и НЛО посылали они! Дениза моргнула и удивленно округлила рот.

— Так это были их НЛО?

— Понимаете, те НЛО, что мы видели, они ведь не твердые, так? Центавриане послали их в качестве своеобразного сигнального устройства. Направляли в нашу атмосферу какие–то энергетические лучи и создавали образы этих НЛО. Радары их засекали, потому что они ионизировали атмосферные газы.

Маккенна откровенно наслаждался лекцией:

— Лучи?

Херб кивнул, в глазах плясали огоньки:

— Да, они возбуждали в атмосфере нечто вроде резонансного эффекта. А посылали они эти лучи из нашего пояса астероидов.

Дениза нахмурилась:

— Но они прилетели к нам всего несколько лет назад.

— Они послали автоматические станции, которые прилетели к нам еще в сороковые годы двадцатого века. Они уже тогда запланировали послать к нам такую станцию, чтоб она села и взяла пробы. Вот они и воспользовались теми лучами, чтобы… ну, не знаю… может быть, чтобы предупредить нас: что–то скоро произойдет.

— Странно как–то, — сказала Дениза. — А что вы скажете о людях, похищенных теми НЛО? Они же проделывали над ними всяческие опыты!

Херб презрительно опустил уголки рта.

— Это всего лишь байки желтой прессы, Дениза.

Маккенна улыбнулся, чтобы сдержать смех, так и рвущийся на волю.

— Ты биологию учил?

— У нас на планете много рептилий. Но лишь некоторые виды живут и на земле, и на суше, — ответил Херб.

Он перевел дух и собрался продолжить лекцию, но тут его перебила Дениза:

— А как насчет аллигаторов?

Херб моргнул, быстро и вежливо улыбнулся и сказал:

— Биологи предположили, что у центавриан водились на островах какие–нибудь хищные рептилии, создавая так называемое давление естественного отбора. И разум у центавриан развился, может быть одолевая этих рептилий, когда их предки выбрались на сушу. Возможно, что они, подобно лягушкам, начинают жизнь личинками в воде.

— Так они поначалу вроде головастиков? — удивленно спросила Дениза, уставившись на Херба.

— Может быть, может быть. — Хербу нравилась ее реакция, и Маккенна предположил, что он не избалован женским вниманием. Возможно, женщины бывали слишком вежливы, чтобы его прерывать. — Они растут, у них развиваются легкие, ноги, эти смешные ласты, похожие на руки, с противостоящими большими пальцами. А затем и большой мозг, чтобы противостоять рептилиям, когда они выйдут на сушу.

— Значит, они должны ненавидеть наших аллигаторов? — спросил Маккенна.

— Наверное, — допустил Херб. — В районе острова Дофин они точно относятся к ним враждебно. Не исключено, что они, подобно лягушкам, дают обильное потомство. Знаете, ведь большинство головастиков не выживает, даже когда выбирается на берег.

— Но когда один из молодых выползает на берег, взрослым приходится ему помогать, — заметила Дениза. — Защищать от рептилий. Может быть, учить делать орудия труда. Кооперация, но и социальная конкуренция тоже.

Мужчины уставились на нее, и она прочла их безмолвный вопрос.

— У меня диплом по социологии, а вторая специализация по биологии.

Херб уважительно кивнул, глядя на нее по–новому.

— Трудно представить, что существа вроде лягушек способны одолеть крупных рептилий, а?

Сама мысль об этом заставила Денизу хихикнуть, глаза у нее заблестели, и Маккенна встал за дополнительной выпивкой. Однако, когда он вернулся, гости уже собрались уходить. Херб сказал, что ему пора домой, и тут они обнаружили, что живут недалеко друг от друга, и какой сюрприз, что они познакомились так далеко от дома. Словом, они едва заметили, как Маккенна пожелал им доброго пути.

Он смотрел, как они стоят возле машины Денизы и обмениваются номерами телефонов. Эх, если бы он смог оказаться такой же удачливой свахой для самого себя… Но что–то внутри него пока не было к этому готово.

«А что еще есть у тебя в жизни?» — пришла незваная мысль.

Работа. Ах да, еще и бумаги Хорхе, полученные от Фредсона.

Хорхе набил конверт всякой всячиной. Кассовые чеки, какие–то нечитаемые листочки, несколько телефонных номеров, мексиканский паспорт с фотографией, на которой он был очень похож на свой труп.

Маккенна уже складывал их в стопку, когда из нее выпал листок. Записка, написанная на листе со штемпелем компании «Бэйсайд боутс».

Ехать было не очень далеко. Маккенна прибыл туда на рассвете и понаблюдал, как к причалу подходит креветколов. Когда он показал работникам фото Хорхе, того никто не признал. Но менеджер и владелец, седеющий мужчина по фамилии Рандорф, чуть помедлил, прежде чем ответить. Затем покачал головой.

На обратном пути Маккенна проехал мимо причала «Промотанных бабок». Корабль как раз возвращался с ночного лова, и на носу стоял Мерв Питскомб.

— Получили что–нибудь из ОСР по этим случаям? — спросил его начальник.

— Ничего. — Все знали, что отдел специальных расследований был постоянно завален работой и крутил романы с ФБР.

— Какие–либо ППЛ в пределах штата?

ППЛ, «преступления против личности», являл собой недавно придуманный акроним, экранирующий сознание от проклятой реальности и удерживающий от размышлений о бездне.

— Ничего.

— Значит, у вас имеются два утонувших парня, которые работали на кораблях, выходивших в море из одного и того же города. Я бы счел это натяжкой.

Маккенна постарался выглядеть здравомыслящим.

— Я хочу получить ордер на ознакомление с их ведомостями по зарплате. Выяснить, когда работали те двое, и двигаться дальше с этой точки.

Начальник покачал головой:

— Шансы тут невелики.

— Сомневаюсь, что смогу копать глубже без этого.

— Вы очень упорно работали по этому делу. Завтра выходит из отпуска ваш напарник.

— И что?

— Может быть, вам подключить и его? И еще… те двое из ФБР, что к вам подходили. Может, действительно лучше им расследовать это дело?

— От них нам помощи точно не дождаться. И Лебу тоже не поможет, раз у меня нет никаких новых фактов.

— Гм… — Начальник, конечно, тоже недолюбливал ФБР, но не хотел наступать им на хвост. — Так, посмотрим. Заявка должна пойти на подпись к судье Престону. В последнее время он к нам весьма благосклонен, наверное, завел новую любовницу…

— Разрешите добавить заявку к документам, которые направят к нему сегодня до полудня.

— Хорошо, но потом займитесь и другими делами. Они все копятся и копятся.

У Маккенны имелась форма заявки на получение ордера. Он вывел ее на экран и вставил из другой «рыбы»: «Я почтительно прошу суд выдать ордер и приказ о конфискации в прилагаемой форме, разрешая обыск жилища по адресу… И то, что будет найдено, будет предъявлено суду вместе с прочими уликами, каковые суд может счесть надлежащими». Юристы любят такую хрень.

Лицо Мерва Питскомба исказилось от ярости. Тугодум Бадди Джонсон, бывший зек и спускатель шин, стоял рядом и притворно ухмылялся. Никому из них ордер не понравился, и еще больше не понравилось, когда Маккенна забрал ведомости по выплате зарплаты.

Этан Ансельмо, разумеется, там значится, и он выходил в море на «Промотанных бабках» за два дня до того, как его тело вынесло на берег. Хорхе Кастана там не было. Зато имелись инициалы, вписанные бухгалтером за неделю до последней записи про Ансельмо и через два дня после этой даты. Этим людям было начислено 178 долларов. Одни инициалы были Г. Б., а вторые X. К.

Бухгалтеры вынуждены все записывать, даже если что–то необходимо сохранить в тайне. Нелегалы, разумеется, работали неофициально, не имея номера социального страхования. Но баланс–то бухгалтер подводить обязан, правильно? Маккенна обожал бухгалтеров.

— Ладно, — сказал начальник, — у нас достаточные основания, чтобы задержать этого Питскомба и того, второго…

— Рандорфа.

— …задержать и немного обработать. Может быть, они и не преступники, и это были просто несчастные случаи, в которых капитаны не хотят признаваться. Но теперь у нас есть резонное основание для задержания. Привезите их завтра утром. Сейчас уже конец смены.

Под конец рабочего дня всегда случается какая–нибудь неразбериха с бумагами. Маккенна проделал все необходимое и занялся другими, более мелкими делами, уже подумывая о возвращении домой.

И тут его осенило.

Лет десять назад он научился хорошему трюку от сержанта, который расколол немало крутых парней.

Если у тебя есть двое подозреваемых в убийстве, сажай в кутузку обоих. Продержи их там ночь. И пусть с ними поработает система.

В юридических телешоу закон показан как умная и упорядоченная машина, которая в конце концов, примерно за час, наказывает виновного.

Однако система работает совершенно иначе. Едва попав меж ее жерновов, ты теряешь контроль над своей жизнью и становишься вещью. Ты сидишь в КПЗ, лихорадочно размышляя. Вокруг ни одного знакомого лица. Ты смотришь на сливную дыру в сером бетонном полу, где недавние пятна пробиваются сквозь слой дезинфектанта. На стенах ты видишь грубо нацарапанные рисунки органов и связанных с ними действий, ярко освещенные жужжащими люминесцентными лампами, которые никогда не выключаются. Ты слышишь доносящиеся откуда–то вопли и как копы стучат дубинками по решетке, чтобы стало тише. Но тише не становится. Поэтому ты опять продолжаешь сидеть наедине со своими лихорадочными мыслями.

Чтобы попасть в нормальную уборную и не мочиться в эту дыру, ты должен просить разрешение. У тебя есть право на звонок, чтоб выбрать себе адвоката из телефонного справочника, но голос на том конце провода отвечает, что адвокат придет завтра. Может быть, придет, а может быть, и нет. Ты ведь не богач, чтобы его заинтересовать.

Копы обращаются к тебе по фамилии и отводят тебя, словно ходячую мебель, в другую камеру, побольше, где сидит больше арестантов. Никто из них не смотрит на тебя — за исключением тех, чей вид внушает серьезные опасения. Потом наступает ночь, свет приглушают, но не намного.

Вот тут и проявляется разница между двумя подозреваемыми. Один будет спать, другой не будет.

Любой, кто кого–то убил, не уходит от трупа белым и пушистым. Убийцы смотрят те же фильмы, что и обычные люди, а телевизор они смотрят еще больше. Днем они сидят возле ящика, заключая сделки с наркодилерами или дожидаясь ночи, чтобы заняться другими темными делишками. У них куча времени, чтобы подумать о своих делах. Многие из них могут процитировать «Крестного отца». Фильм, разумеется. Никто из них не читает романы или еще что–то. Машина эмоций работает у них постоянно, и после дела они сбрасывают избыток энергии. Пьют, отправляются к бабам, колются.

А потом, если ты все рассчитал правильно, их арестовывают.

И вот тут давление резко спадает. Тяжкий груз напряжения, медленно копящийся стресс, не дающий покоя, — все это позади. Убийца плюхается на тонкий матрац, натягивает грубое шерстяное одеяло на лицо и проваливается в глубокий блаженный сон. Многие едва успевают добрести до койки, прежде чем у них кончается внутренняя энергия.

А теперь подумайте о парне, который не убивал. Он знает, что не убивал, даже если весь проклятый мир этого не знает. Он до смерти напуган, потому что осведомлен уличной культурой о том, что правосудие — шлюха, а борделем заправляют юристы. И поэтому он здесь в реальной опасности. Еще он знает, что должен упорно сражаться, думать, на все обращать внимание.

И при этом еще он взбешен, потому что не убивал, а разве это не имеет значения?

Поэтому его трясет, он сидит и не спит. Глаза у него воспалены, а язык заплетается, когда он пытается сказать другим парням в камере, которые уже отвернулись и спят, что он не убивал. Он знает, что умнее всего ему было бы стать чем–то вроде дзен–самурая и отключиться, но он не может. Потому что не убивал.

Возьмите список распределения арестованных по камерам и пройдите в комнату, где скучающий полноватый полицейский наблюдает за множеством экранов. Проверьте номера на экранах, отыщите нужные камеры, посмотрите на усиленные электроникой картинки. Спящие лежат спиной к свету, завернувшись в одеяла. Те, кто спать не хочет или не может — это не важно, — не обращают внимания на свет. Вы увидите, как они моргают, лежат и думают.

А на следующее утро сержант начинал колоть того, кто спал, и освобождал парня, который так и не смог уснуть. Иногда невиновные едва могли ходить после пережитого. Зато они, по крайней мере, выходили на волю, к солнцу.

Сломить спящих иногда удавалось только через несколько дней. Некоторым попадались умные или влиятельные адвокаты. По зато он точно, знал, что они убийцы, а в этом и была суть.

Маккенна научился этому столько лет назад, что и думать об этом не хотелось, и этот метод будет работать и тогда, когда его уже давно не будет на этой земле.

Он арестовал Питскомба и Рандорфа на закате. Их зарегистрировали, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Они проклинали его на все лады, но Маккенна отмалчивался и делал свое дело.

Потом их отправили в камеры.

Дома Маккенну ждала бутылка «Зинфанделя», и в ту ночь он хорошо спал.

Утром и у Питскомба, и у Рандорфа оказались красные глаза, и оба были раздражены.

Его начальник тоже был раздражен:

— Я не говорил, чтобы вы сажали их на ночь.

— Не говорили? Наверное, я ослышался.

Маккенна произнес это с абсолютно каменным лицом. Став детективом, он тренировался перед зеркалом, и это оказалось ценным умением.

Допрашивая Питскомба и Рандорфа, он делал все, что мог, но тот простой факт, что они почти всю ночь не спали, лишил Маккенну уверенности. Он ничего от них не добился. Пришлось их освободить и попросить полицейских отвезти их домой.

Днем на работу пришел его напарник. Лебу, дородный мужчина, любил подробности, поэтому Маккенна перебросил на него несколько дел о вооруженных ограблениях. Они дожидались внимания, но Маккенна знал, что зацепок по ним не будет. Преступления совершала одна и та же банда чернокожих налетчиков, грабившая мини–маркеты, и они свое дело знали. Видеозаписи показывали только проворных парней в звериных масках. Лебу, похоже, не возражал. Маккенна ввел его в курс дела про утопленников, но не смог предложить, куда двигаться дальше. Эти дела остывали с каждой минутой, готовясь к отправке в архив.

Маккенна не обладал систематичностью Лебу, который соблюдал строгий порядок, даже когда рыбачил. Поэтому когда Лебу спросил: «А как насчет телефонных номеров, найденных у того нелегала?» — настроение у Маккенны окончательно испортилось. Он ведь заметил эти номера на листке из пачки документов, найденных в хижине Кастана, — как раз перед тем, как обнаружить записку из «Бэйсайд боутс». И рванул по этому следу, как гончая, позабыв про телефоны.

Он немедленно занялся ими. Один оказался номером мексиканского консульства в Новом Орлеане — наверное, Хорхе предполагал воспользоваться им в случае, если его арестуют.

По другому ответил каменный голос, произносящий одну фразу: «Наберите ваш код». По остальным ответили на испанском, и там он ничего не выяснил. Он подумал было, что надо привлечь переводчика с испанского, но на них был большой спрос и ждать пришлось бы несколько дней. Никто в убойном отделе не знал испанский лучше ресторанного уровня. Тогда он вернулся к каменному голосу. Номер оказался из Мобила.

Обычно, чтобы определить адрес по номеру, используют обратный справочник опубликованных номеров. Там Маккенна этот номер не нашел. Имелись и менее известные электронные справочники неопубликованных номеров, связывающие номера телефонов с именами и адресами людей. Он отыскал такие справочники в базе данных полиции Мобила. Они включали номера со всей страны и предназначались для тех, кто использовал такой номер для заказа чего–нибудь по телефону. Маккенна задумался о предлоге. Для предлога звонишь в ремонтный отдел телефонной компании, говоришь, что на линии проблема, и выманиваешь у них адрес, связанный с этим номером. Но чтобы это проделать, требовался ордер, а его кредит у судьи Престона закончился.

Но если он не может выдать себя за кого–то другого, то, может быть, он сумеет выдать свой телефон за чей–то? На профессиональном жаргоне такое называется «спуфинг», «подстава» — сделать так, как будто звонок сделан с другого телефона, а не с его номера в убойном отделе. Тогда тот, кому звонят, с большей вероятностью ответит на звонок, даже если у него есть новые программы, которые отслеживают номер звонящего быстрее чем за секунду. Служебный номер Маккенны не значился в телефонном справочнике, но наверняка числился в специализированных базах данных. А тот каменный голос звучал очень даже профессионально…

Прежде для спуфинга требовалось специальное оборудование, но теперь, когда появилась возможность звонить через Интернет и другие сетевые сервисы, задача оказалась достаточно легкой. Фактически настолько легкой, что справиться с ней мог чуть ли не любой желающий. Но Маккенна в число «любых» не входил. У него ушел добрый час на расспрос коллег, чтобы выяснить все досконально. Разумеется, все они не упустили возможность развлечься — а то как же, сам «прохфессор» обратился к ним за помощью. К концу этого часа на лице Маккенны появилась окаменевшая улыбка.

Но когда потратишь час, чтобы узнать как, на выполнение уходит меньше минуты.

На сайте, через который он позвонил, оказался даже взламыватель паролей, связанных с номером. Когда каменный голос ответил, Маккенна повторно ввел последние четыре цифры номера, и через несколько секунд в трубке послышался сигнал вызова.

— Алло?

Маккенна промолчал.

— Алло? — повторил голос Темных Очков.

Какое–то время ушло, пока начальник Маккенны по своим каналам выяснял имя Темных Очков. В офисе ФБР ему сказали, что на следующее утро Темные Очки будет в федеральном суде. Там Маккенна его и отыскал.

— Можно вас на пару слов в коридор? — Маккенна уселся рядом с ним, в заднем конце зала суда. Впереди кто–то бубнил, и судья выглядел спящим.

— Кто вы? — осведомился Очки, задрав нос. Сегодня он был без темных очков, и его внешность это не улучшило.

Маккенна показал ему значок:

— Помните меня? Вы были с мистером Морпехом.

— С кем?

— И вы не сказали, что вы еще и адвокат.

— Кто же вам об этом сказал?

— В вашей конторе. В ФБР, помните такую?

Адвокат чуть отодвинулся, все еще задирая подбородок, — первая линия обороны.

— Я жду своей очереди давать показания в федеральном суде.

— Убийство пересекает границы.

На них уставился судебный пристав, потом ткнул пальцем в сторону двери. В коридоре Очки снова изобразил адвокатскую внешность.

— Говорите, только быстро.

Я по делу одного из ваших клиентов, Хорхе Кастана.

— Я не обсуждаю дела своих клиентов.

Он шагнул, собираясь уйти, и Маккенна небрежно остановил его, уперев ладонь в грудь.

— У вас нет права прикасаться ко мне. Прочь! Маккенна лишь покачал головой.

— Вы все прекрасно знаете. Ваш клиент убит или вроде того. Уже второй подобный случай за неделю. А на сайте ассоциации адвокатов сказано, что до того, как вас взяли на работу в ФБР, вы были иммиграционным адвокатом. И вы должны были знать, что ваш клиент — нелегал, или вы еще тупее, чем выглядите.

— У меня нет склонности оскорблять кого–либо. А вот вы прикоснулись ко мне…

— Вы крепко влипли. Понимаете, убийство — это местное преступление, если только вы не сумеете доказать, что оно проходит по соответствующему федеральному делу, которое важнее местного. Но сумеете ли?

— Я не обязан…

— Обязаны.

— Нет ни крупицы доказательств…

— Приберегите это для судьи. Неправильная позиция, адвокат.

— Я понятия не имею…

— Конечно. Который раз это слышу. Должно быть, вы, парни, смотрите одни и те же фильмы.

— Я адвокат. — Он выпятил грудь.

— Конечно, а я знаю номер ассоциации адвокатов. И то, что вы из ФБР, вас не спасет.

— Я требую ответа на…

Темные Очки еще пыжился, но Маккенна шажок за шажком оттеснял его к мраморной стене, пока тот не уперся в нее лопатками. Тут выражение его лица изменилось, и Маккенна увидел в нем лицо школьника, которого припугнули громилы–старшеклассники. Выходит, он пошел в юристы, на тихую и спокойную работу со словами и бумагами, чтоб сбежать из реального мира, где правят древние законы приматов. Очки даже прижал к груди свой «дипломат», как бы защищаясь, но этот щит не помешал Маккенне ткнуть пальцем в его на удивление мягкий бицепс.

— Теперь ваша подача, адвокат.

— Как юрист…

— Вы обязаны быть лжецом. Наемным.

— Я не отвечаю на оскорбления.

Он начал повторяться и снова задрал подбородок. Маккенна ощутил, как его правая рука дернулась, сжимая кулак, — так сильно ему захотелось врезать этому клоуну в тот самый подбородок.

— Вы знали, когда надо отправиться на поиски Хорхе. Или, может быть, тех, кто его знал. С чего это вдруг?

— Я… я сейчас уйду.

— Не уйдете, если не совсем дурак. Одна из тех, кто его знал, — тоже нелегал. Может быть, вы хотели использовать это, чтобы заставить ее молчать?

— Это лишь ваши предположения…

— Не совсем, судя по вашему лицу. Нет, вы на кого–то работаете. На какого–то влиятельного человека.

— Мои клиенты и дела…

— Являются секретом ФБР, знаю.

— Я абсолютно уверен, что мои действия абсолютно законны.

Маккенна ухмыльнулся и от души шлепнул по «дипломату» ладонью. Юрист подскочил, выпучив глаза, и снова оказался на школьном дворе во время переменки.

— Я… у меня отношения «клиент — адвокат», которые по конституции…

— А как насчет Библии?

— …требуют, чтобы вы уважали их.

— Следующий мертвец будет на вашей совести, адвокат.

Юрист еще крепче прижал к груди чемоданчик и кивнул, уставясь в пол с таким видом, как будто видел его впервые. Он тихонько вздохнул, полный безнадежного отчаяния.

Сейчас Маккенна использовал метод, разработанный им годы назад, когда он понял, что юристы — это сплошной треп и никаких мускулов. «Добрый коп и злой коп» давно стали штампом, да только адвокат все ждал, когда же появился добрый коп, но тот все не появлялся.

Адвокат шагнул в сторону, как только Маккенна ему позволил.

— Подумайте лучше, кого вы решили представлять. Кстати, кто это может быть?

— Мой клиент…

— Нет, я другое имел в виду. Кого? Чьи интересы?

— Я… я не понимаю, что вы имеете в виду. Я…

— Вы знаете больше, чем сказали. Этого я и ожидал. Но вам все равно следует думать о том, что вы делаете. — Озорная улыбка. — Всем нам следует.

— Слушайте, мы ведь можем решить все по–хорошему…

— Попробую быть вежливее, если вы попробуете быть умнее. Маккенна сунул в нагрудный карман пиджака Темных Очков свою визитку:

— Позвоните мне. Если я узнаю то же самое раньше вас и окажется, что вы про это знали… Тогда пощады не ждите, правозащитник. Ни на грош.

Маккенна шагнул в сторону и дал адвокату сбежать со школьного двора. Тот умчался, не обернувшись.

Начальник Маккенны откинулся на спинку кресла и нахмурился.

— И вы так поступили, потому что?..

— Для начала потому, что утопленники со странными шрамами не привлекут внимания ФБР без причины.

— Для начала не очень–то много.

— Медэксперт сказал, что не может идентифицировать следы небольших проколов. Как и то, из–за чего появились те странные рубцы.

Шеф кисло улыбнулся:

— Сами знаете, чего стоят вещественные доказательства. Они должны укладываться в полную картину преступления.

— А ее у меня нет.

Шеф развел руки. Манжета соскользнула, обнажив часть татуировки на руке — колючую проволоку розового цвета.

Маккенна где–то прочитал, что эксперт — это человек, совершающий все возможные ошибки в узкой области. А умный человек — это тот, кто совершает их в разных областях. Предполагалось, что это смешно, но для шутки это было слишком близко к истине.

Поэтому в тот вечер он проследил своего старого приятеля Бадди Джонсона от работы до самого дома. Бадди любил простые радости жизни и первый час провел в баре. Потом вышел на улицу покурить травки. Было уже темно, и Бадди аж подскочил, когда Маккенна внезапно направил луч фонарика ему в глаза.

— Ого, а сигаретка–то пахнет странновато.

— Чего? Ты кто такой?

— Наверное, свет очень яркий? А ты что, не узнаешь меня по голосу?

— Какого… Послушай, я…

Маккенна бросил фонарик, чтобы отвлечь его, скользнул ему за спину и надел на Бадди наручники.

— Немного прокатимся.

Маккенна провел Бадди по грязному переулку и усадил в его же кабриолет. Немного пыхтя, но чувствуя себя отлично, Маккенна пристегнул Бадди ремнем безопасности к пассажирскому сиденью. Затем быстро проехал пару миль и свернул к автомойке. Все ее работники уже находились на улице, собираясь закрывать лавочку. Когда они подошли, Маккенна показал им значок, и они сразу побледнели. Все нелегалы, разумеется, и не знают английского. Но значок этот они, разумеется, знали. И сразу испарились, как роса после восхода солнца.

Даже с наручниками за спиной Бадди все пытался что–то сказать.

— Забыл, как проколол мне шину?

Маккенна сильно врезал ему по носу, пустив кровь, и Бадди заткнулся. Маккенна загнал машину на моечный конвейер и подошел к панели управления. Надписи на кнопках были на английском, некоторые слова на потертом пластике исчезли. Она набрал «СУПЕРЧИСТКА», «ГОРЯЧИЙ ВОСК» и «ЛЕГКАЯ ПОЛИРОВКА». Потом усмехнулся и отправил Бадди в путь.

Зашипели шланги высокого давления. Большие черные щетки опустились на открытые сиденья и с рокотом завертелись, начищая Бадди. Он завопил, его сильно шлепнули большие пластиковые листы, и вопли оборвались. Маккенна вырубил машину, щетки поднялись. В наступившей тишине было лишь слышно, как падают капли на кожаные сиденья.

Маккенна окликнул Бадди и подождал. Ответа не последовало. Маккенна видел откинутую назад голову Бадди. Не потерял ли тот сознание?

Подумав о двух утопленниках, Маккенна нажал кнопки снова.

Щетки едва начали раскручиваться, как из машины донесся пронзительный вопль. Маккенна выключил мойку. Щетки поднялись. Маккенна неторопливо зашлепал по лужам к машине.

— Ты впервые в жизни почти чистый, Бадди. А теперь я дам тебе шанс стать совсем чистым. Облегчи душу, расскажи мне все.

— Я… им это не понравится. — Из уголков его выжидательно открытого рта текла слюна. Глаза закатывались — он был на грани обморока.

— Просто расскажи.

— Им это действительно не понравится…

Маккенна развернулся и направился к панели управления. Жалобное и подвывающее всхлипывание подсказало ему, что можно повернуть обратно. Всегда можно точно определить, когда человек сломался окончательно.

— Куда они плавают?

— Почти до Чандлера.

— До островов?

— Да… далеко… почти всю ночь. К нефтяным вышкам… тем, сломанным.

— Кого вы туда возите?

— Центавров. Обычно одного, иногда двух.

— Одних и тех же?

— Почем я знаю? Для меня они все одинаковые. Питскомб, тот чуть задницу не лизал и центаврам, и федералам, что были с ними, так и он их различить не может.

— Питскомб имеет отношение к смерти Этана?

— Мужик, я в ту ночь не работал.

— Черт. А что другие парни об этом говорили?

— Ничего. Я только знаю, что в одну ночь Этан был на корабле, а на другой день не пришел на работу.

— Кто еще был с центаврами?

— Только федералы.

— Для чего вы выходили в море?

— Не знаю. На борту было что–то в больших пластиковых мешках. А команда уходила с палубы примерно так на час, пока мы кружили вокруг тех раздолбанных нефтяных вышек. ФБР и центавры оставались на палубе. Хрен его знает, чем они там занимались. А потом мы шли обратно.

Маккенна снял с Бадди наручники и помог ему выбраться из машины. К его удивлению, Бадди держался на ногах хорошо.

— Знаешь Хорхе?

— Кого? А, этого мокроспинного?[3]

— Его самого. Ты сейчас тоже мокроспинный.

— Что? А, это… — Бадди оценил шутку и, надо отдать ему должное, ухмыльнулся. — Слушай, не сажай меня за травку, и мы в расчете, согласен?

— Ты джентльмен и грамотей, Бадди.

— Чего?

— По рукам. С завтрашнего дня не суй свой нос в эти дела, или я снова привезу тебя сюда, чтоб почистить.

Бадди потупился:

— Знаешь, а ты прав. Пора начинать честную жизнь.

— Со мной ты был честен уже сейчас.

Они даже пожали друг другу руки.

Когда Маккенна свернул на засыпанную устричными раковинами дорогу, в его мусорнике рылся енот, обходящий свои владения. Он шуганул его, затем бросил в мусорник арбуз, который уже начал портиться.

Потом он сидел на крыльце, потягивал каберне и приходил в себя после эмоций на автомойке. Жена как–то сказала ему, что, пройдя все этапы служебной карьеры — сперва рядовой патрульный, потом работа в полиции нравов, потом отдел борьбы с мошенничествами и, наконец, отдел по расследованию убийств, — он стал жестким человеком. А он никогда не говорил ей, что, может быть, ее долгая болезнь заставляла его быть дома тихим, настороженным и подозрительным… Но в конце концов скорее всего верны оказались обе причины. Его никогда не интересовали светские разговоры, зато он овладел способностью убеждать свидетелей раскрываться.

Сейчас, обработав Бадди, он почти ничего не испытывал. Он проделал это со смутным интуитивным ощущением, что парню необходима пробуждающая встряска. Да, конечно, но пошел он на такое больше из–за того, что его в этом деле явно блокировали. А он не мог выпустить его из рук. Возможно, оно помогало ему заполнить внутреннюю пустоту, которую он ощущал без стыда или чувства утраты, не как отсутствие, а как полое пространство — открытость, из–за которой вздохи ветра и плеск волн были для него не всего лишь фоном, а самой жизнью, проходящей, пока большинство людей игнорирует ее, забалтывает, пытается удержать и пригвоздить ее словами. И на закате, сидя на покоробленных досках своего причала, он вслушивался, как дышит во сне планета. Мир, никогда полностью не раскрывшийся, планета со странностью внутри.

На следующий день они с Лебу работали по обычным делам, связанным с бандами. И планировали. Лебу был заядлым рыбаком и всегда готов выйти в море, лишь бы нашелся повод. Уговаривать его не пришлось. Никакой другой план им в голову так и не пришел. Их начальнику позвонили из ФБР и, разумеется, облили Маккенну грязью. Но не пожелали ничего сообщить по делу, да еще попытались выведать, что известно Маккенне. Шеф ушел в глухую оборону и послал их подальше. Мексиканский пат.

Незадолго до сумерек Маккенна напылил на себя из баллончика шорты и рубашку. Состав в баллончике был относительно новым, удобным и легким, и ему захотелось его испытать. Шорты были черные, из самого дешевого состава, с дырочками по всей поверхности, чтобы кожа могла дышать. Живот у него был толстоват, а бедра жилистые, но все равно его никто не увидит, если Маккенна сам не захочет. «Умные» волокна чуточку щекотали кожу, сплетаясь на запястьях, формируя манжеты и укладываясь по контурам его тела, а выделяющееся при этом тепло подбодрило Маккенну. Он доехал до лодочной пристани чуть западнее Байю–ла–Бэтри, набирая полные легкие солоноватого закатного бриза и заряжаясь энергией.

Лебу ждал его в алюминиевой лодке с электромотором и запасными аккумуляторами, взятыми напрокат в Мобиле в компании, обслуживающей рыбаков. Отличная посудина для тихой ночной работы, с прожекторами и радиотелефоном. Лебу, радостно ухмыляясь, проворно грузил в нее снаряжение.

— Я тут подумал, что смогу по пути немного порыбачить, — сказал он, укладывая в лодку большой шест и ящик с рыбацкими снастями. Не забыл он и про набор разделочных ножей и ящик со льдом. — Никогда не угадаешь, когда попадется крупная рыбка.

Туфли Маккенны зашуршали по бетону пристани. Внизу негромко шлепала по сваям вода. Лодку поднимал медленно накатывающийся прилив. Мимо проплыла дохлая нутрия с остекленевшими глазами, на ней примостился синий краб, неторопливо закусывая. Обычное дело в кафе «Дарвин».

Чтобы добраться до расчетной точки встречи, они запустили подвесной бензиновый мотор, экономя аккумуляторы. Накануне под вечер Маккенна подсадил на «Промотанные бабки» маячок, заслав на корабль нанятого в Байю–ла–Бэтри темнокожего парня под предлогом поиска работы. Теперь их устройство слежения — трекер — сразу поймало сигнал микроволнового маячка. С помощью встроенного в трекер приемника GPS они могли держаться примерно в миле от корабля и легко следовать за ним. Лебу совершенно не разбирался в технике и ни разу не назвал Маккенну «прохфессором».

Лебу включил сонар и увидел на экранчике скользящее назад песчаное дно, постепенно переходящее на глубине в илистые наносы. Дул бархатный ветерок. Лодку проглотила ночь.

Поначалу им овладел азарт, но потом они вышли в море, и мерный ритм накатывающихся волн сморил Маккенну. В последние дни он недосыпал, поэтому на первую вахту заступил Лебу, которому не терпелось порыбачить. Отпуск Лебу провел, рыбача возле Форт–Лодердейла, и был счастлив снова заняться любимым делом.

Три часа спустя Лебу разбудил Маккенну.

— Думал, ты разбудишь меня на вахту, — пробурчал Маккенна.

— Ничего, я ведь все равно следил за снастями. Одна рыбина даже сорвалась.

— Как обстановка?

— Судя по трекеру, они дрейфуют.

Они бесшумно приблизились к кораблю на электромоторе. Трекер поймал сигнал неподвижного предупреждающего радиомаяка.

— Наверное, он на нефтяной платформе, — решил Маккенна.

Лебу немного изменил курс, направив лодку в ту сторону.

Вскоре из мрака появился перекрученный скелет платформы. Главная площадка на четырех пилонах торчала к воде под углом. На ее стальных пластинах валялись обломки разбитого навеса буровой. Три жалких вращающихся маячка подмигивали в беспокойную морскую даль.

— Креветколов далеко? — спросил Лебу.

Маккенна посмотрел на экран трекера, взглянул на шкалу масштаба.

— Ярдов триста. Не движется.

— Давай укроемся под платформой, — предложил Лебу. — Так нас трудно будет заметить.

— Даже не знаю, много ли я разгляжу в инфракрасных очках на таком расстоянии.

— А ты проверь.

Инфракрасные очки ночного видения, которые Лебу выцыганил на складе отдела спецопераций, расположились на голове Маккенны наподобие жирного паразита. В них он смог разглядеть на палубе корабля лишь перемещающиеся точки — размытые тепловые силуэты людей.

— Еле–еле, — сообщил Маккенна.

— Дай–ка мне попробовать.

Они осторожно завели лодку под стальные плиты футах в двадцати над головой. Лебу закрепил лодку, привязав ее двумя канатами к пилону, и ее стало меньше болтать на волнах. Здесь, из более глубокой темноты, Маккенна смог лучше разглядеть корабль. Понаблюдав за ним некоторое время, он сообщил:

— Они движутся в нашу сторону. Но медленно.

— Хорошо, что мы укрылись. Интересно, почему они выбрали район платформы?

Со стороны платформы, направленной к берегу, многие из ее стальных костей были выдраны и согнуты вниз, и теперь их концы скрывались под волнами. Защитники окружающей среды выжали из этого обстоятельства все возможное, назвав эти обломки местами нереста рыбы. Возможно, так оно и было.

— Может быть, здесь рыбные места.

— Слишком далеко от берега.

Маккенна посмотрел на разодранные ржавые стальные пластины над головой, подпираемые сквозными балками. Его отец погиб двенадцать лет назад на одной из таких платформ, во время первой атаки урагана. Когда нефтяная вышка начинает крениться и трещать во время сильного шторма, ты цепляешь страховочный пояс к тросу устройства аварийного спуска и прыгаешь с высоты — прямо в темное море, скользя в надежду. Маккенна попытался представить такое, увидеть, что испытал отец.

Когда ты ударяешься о палубу баркаса, привозящего на вышку смену, она уже вровень с водой. Твои ботинки со стальными накладками на пальцах грохочут о палубу, и ты ползешь ничком, и лишь шлем может спасти тебя или хотя бы какие–то воспоминания. Но в борт баркаса, на который спустился его отец, ударила мощная волна, композитный трос не выдержал, и отца смыло за борт. Его пытались спасти, но на нем почему–то не оказалось спасательного жилета, и он утонул.

На полученное от отца наследство Маккенна купил дом на берегу. Он вспомнил свои чувства, когда ему сообщили про отца, и то странное ощущение, словно падаешь в пропасть. И как отец терпеть не мог спасательные жилеты и не надевал их, когда ему предстояла серьезная работа.

До Маккенны внезапно дошло, что на нем тоже нет спасательного жилета. Наверное, тут что–то генетическое. Он нашел два жилета в шкафчике на корме, надел один из них, а второй бросил Лебу, который колдовал над рыболовными снастями.

— Ты последи, а я проверю другую удочку, — сказал Лебу.

Не успел Маккенна ответить, как услышал в отдалении негромкий рокот. Привязанная лодка покачивалась на волнах. Волны пошлепывали о сталь и еле заметно люминесцировали. Однако Маккенна ничего не мог разглядеть вдали и присел, чтобы надеть инфракрасные очки. Тусклый мерцающий силуэт. Креветколов шел в их сторону, чуть отклоняясь влево.

— Они движутся.

Среди пилонов всплескивала вода — там сталкивались течения. Сейчас три фигуры на палубе корабля различались легче.

Их светящиеся пятнышки были на грани разрешающей способности очков. Затем одна из фигур попала в конус света одного из габаритных огней, что–то показывая жестами другой фигуре. Лица Маккенна различить не мог, но узнал человека мгновенно.

Темные Очки выделялся, как клоун на похоронах.

Человек рядом с ним, должно быть, Питскомб, предположил Маккенна. Третий силуэт оказался более высоким и менее ярким, и Маккенна вдруг понял, что это центаврианин. Вышагивая вдоль борта, тот двигался на палубе изящнее, чем на суше, — его скользящая походка подстраивалась к качке лучше, чем это получалось у людей. Инопланетянин держал нечто большое и темное и, похоже, что–то бросал из этого большого за борт.

Маккенна подстроил резкость, чтобы разобраться в картинке. Да, у центаврианина в руках мешок…

Лебу что–то пробормотал, забрасывая снасть, послышался странный всплеск, затем глухой удар. Лодка дернулась и качнулась как раз в тот момент, когда Маккенна настраивал резкость, и он услышал еще один мощный всплеск.

Маккенна сорвал очки. Несколько секунд глаза привыкали к темноте. От волн исходило слабое свечение. Лебу в лодке не было.

В воде дернулась нога, замолотили руки, взбивая пену. Что–то длинное и быстрое, похожее на веревку, обвило ногу. Маккенна потянулся за веслами. Неожиданно правое бедро пронзила боль, он посмотрел на ногу. Ее быстро обвивал мохнатый шнур, уже обернувшийся вокруг колена и тянущийся к бедру. В ногу вонзились бесчисленные иголочки боли, которая пробежала вдоль позвоночника. Все его тело содрогнулось, а ногу свела короткая судорога.

Обвив бедро, шнур дернулся. Маккенна упал, сильно ударившись коленом о дно лодки. Еще один шнур пробрался в лодку и угодил в его плечо. Тесно обхватив его, он мгновенно принялся обвивать руку. Мышцы руки свело мощными спазмами — тварь пробилась сквозь пластиковую штормовку и рубашку. Боль вонзилась в грудь.

В лодку стали заползать новые змеящиеся шнуры. Маккенна дернулся и ударился головой о ящик с рыболовными снастями. Он подумал, что один из шнуров схватил его за ухо, но это оказался засов ящика, который он зацепил волосами. Послышался вопль, и он не сразу сообразил, что эти хриплые звуки издает он сам.

Маккенна ударил по шнуру, но его ужалили торчащие из него колючие шипы. Его тряхнуло, и он попытался высвободиться и раздобыть хоть какое–нибудь оружие. Ящик! Он открыл его и схватил разделочный нож. Потом обеими руками затолкал лезвие под шнур на груди. Тот оказался на удивление прочным. Маккенна уперся ногами, потянул нож, и лезвие разрезало плоть. Розовый шнур выпустил его и замолотил по лодке, а из воды на него кинулась какая–то тварь. Маккенна поймал ее на острие ножа и перевалил на борт. Теперь ему было что резать, и он полоснул ножом вдоль щупальца, пиля его изо всех сил. Оно расщепилось и затихло. Для верности Маккенна разрезал и каждую половину, протянувшуюся до кормы.

О боли в бедре он заставил себя на время забыть, а теперь занялся ногой. Колючки шнура вонзились ему в джинсы. Как и раньше, он сунул под него нож и повернул лезвие. Этот шнур ему удалось разрезать сразу, из него стала сочиться молочная жидкость. Он принялся рубить щупальце, боль ослабела. Через несколько секунд ему удалось его отрезать, и оно упало на дно, извиваясь. Горящими от боли руками он полез в ящик и отыскал рабочие рукавицы. Натянув их, он собрал и выбросил длинные обрезки в море. Они все еще слабо шевелились.

Онемение ползло вверх по ноге, охватывало грудь. Маккенна ощущал странную смесь возбуждения и сонливости, ему хотелось отдохнуть. Моргнув, он понял, что лицо тоже онемело. Все происходило слишком быстро, и ему требовалось отдохнуть. А поразмыслить обо всем этом он сможет и потом.

И тут через планшир скользнула еще одна розовая веревка. Пошарив вокруг, она зазмеилась к нему, как будто ощущала его тепло или запах. Ее кончик прикоснулся к туфле. Резкая боль прочистила Маккенне мозги.

Нож пошел вниз, и Маккенна несколько раз ткнул острием в щупальце.

Не став резать его на куски, он метнулся к планширу. Взмах ножа перерубил один из крепящих лодку тросов. Перепрыгнув через розовое щупальце, Маккенна перерезал второй трос. Он едва мог видеть. Почти на ощупь пробрался на корму, отыскал кнопку стартера и руль. Подвесной мотор завелся сразу, и он чуть прибавил обороты, чтоб дать ему быстро прогреться.

Маневрируя среди пилонов, Маккенна на секунду–другую включил фонарик, и в его ослепительном после темноты свете увидел, что вокруг в море извиваются розовые щупальца.

И никаких следов Лебу.

Он дал полный газ, вырвался на открытую воду и потянулся к радиотелефону.

Тяжелее всего было ждать.

Языки пламени жгли правую ногу и грудь. Жжение браслетом охватывало бедро. Маккенна не мог понять, почему медэксперт не сказал, что в телах утопленников полно яда, и лишь позднее сообразил, что его било током, а не жалили ядовитые шипы. Рука и нога непроизвольно подергивались. Он ощупал трепещущие мускулы, смутно припоминая, что было потом.

Он вырвался в темноту, не думая больше о «Промотанных бабках». Через какое–то время подумал, что они могут поплыть за ним, ориентируясь на звук мотора. Тогда он выключил его и лег в дрейф. Потом связался с берегом. К тому времени он уже валялся на дне лодки и корчился от судорог. Дышать было очень трудно, и он несколько раз терял сознание.

Потом из мрака вынырнул вертолет. Он завис над ним, как ангел, и спустил лестницу. В лодку спрыгнули люди в гидрокостюмах. Его пристегнули ремнями, и он, крутясь, вознесся в черное небо. На жестком полу вертолета над ним склонилась женщина, держа большой шприц с эпинефрином. На ее лице читалось беспокойство. Язык у Маккенны стал толстым и неповоротливым, и он не мог ей сказать, что в его случае нужно другое. Она вколола ему полный шприц, сердце заколотилось. Сознание немного прояснилось, но укол не прекратил боль.

Женщина сделала ему и другие инъекции, и после них он вновь увидел трясущийся вертолет. Маккенне казалось, что он смотрит какую–то позднюю телепередачу — слегка интересную и с сюжетом, который смутно припоминаешь, как будто уже когда–то его видел. Она что–то кричала в микрофон шлема и задавала ему вопросы, но теперь все происходящее стало лишь теорией, которая его не касалась.

Следующие несколько часов прошли наподобие фильма, который на следующий день и не вспомнишь. Струи теплого душа стекают на серую больничную кафельную плитку, а он на этом кафеле лежит. Врач в белом объясняет, как им пришлось что–то там сделать, он все бубнит и бубнит нечто занудное, как на уроке химии в старшем классе. Они говорят, что им нужно его согласие на какую–то процедуру, и он с радостью его дает, лишь бы они оставили его в покое.

Он медленно осознает, что врачи из интенсивной терапии не дают ему болеутоляющее из–за Войны с Наркотиками и ее процедурных требований. Какая–то далекая часть его сознания размышляет, каково будет стать работником правоохранительных органов, умершим из–за переизбытка законов. Приходится ждать, пока доктор А, затем доктор Б и, наконец, доктор С подписывают разрешения. Время приравнивается к боли и ползет, тикая, секунда за секундой.

А потом был демерол, который деликатно завершил все споры.

На следующий день он обнаружил на ноге цепочки крошечных дырочек. И такие же на груди. Маккенна предположил, что у покойников большая часть дырочек закрывалась, когда труп разбухал, поэтому их и обнаружили всего несколько.

Зашел медэксперт и поговорил с Маккенной так, словно тот был восхитительным музейным экспонатом. Но он хотя бы принес мазь с кортизоном — проверить, не поможет ли она, и она помогла. Маккенна припомнил, что эксперт и в самом деле врач с какой–то специализацией. Как–то так вышло, что для него тот всегда был копом.

Два дня спустя несколько агентов ФБР вывели его из больницы и усадили в большой черный фургон. Разумеется, у них был приоритет над местным законом, так что Маккенна едва успел переговорить со своим шефом и начальником полиции

Мобила, который все равно там присутствовал, в основном для фотографа.

Человек на переднем сиденье фургона обернулся и одарил его улыбкой, в которой не было и грамма дружелюбия. Мистер Морпех.

— А где Темные Очки? — спросил Маккенна, но Морпех лишь озадаченно взглянул на него, потом отвернулся и уставился на дорогу. Никто не произнес ни слова, пока они не оказались на острове Дофин.

Его провели вверх по пандусу, затем по коридору, далее по каким–то наклонным дорожкам через странные шарообразные помещения и наконец привели в комнатку с бледно светящимися стенами. Там пахло сыростью и солью. Сопровождающие вышли.

В дальней стене отодвинулась неприметная дверь. Вошел мужчина, одетый во все белое. Он нес большой и какой–то неуклюжий на вид компьютер. Следом прошлепал центаврианин.

Маккенна сам бы не смог ответить, откуда он это знает, но это определенно был тот центаврианин, которого он видел в ту ночь на корабле. Тот взглянул на него знаменитыми глазами — щелочками. Маккенна уловил странный запах и наморщил нос.

Человек в белом сел на один из двух принесенных с собой складных стульев и жестом предложил Маккенне сесть на второй. Центаврианин садиться не стал. Он осторожно поставил на пол какое–то небольшое устройство — емкость с форсункой. Потом встал рядом с мужчиной и положил руки–ласты на большую клавиатуру компьютера. Маккенна слышал об этих особых компьютерах, приспособленных для центавриан.

— Он будет отвечать на вопросы, — пояснил человек в белом. — Потом напечатает ответ. Компьютер выведет перевод на экран.

— Они не могут произносить наши слова, верно? — Маккенна про это читал.

— У них есть аудиоустройство, которое преобразует нашу речь в их звуки. Но наши слова они произносить не могут. Это лучшее, что мы пока смогли придумать. — Похоже, мужчина нервничал.

Центаврианин поднял руку и с помощью устройства обрызгал себя, тщательно смочив всю кожу. Во всяком случае, сейчас она больше напоминала кожу, а не шкуру рептилии, как сперва думал Маккенна.

— Он увлажняет себя, — пояснил мужчина. — Это сухая комната, здесь нам легче находиться.

— А во влажных комнатах…

— На потолках разбрызгиватели. Им надо оставаться влажными, потому что они амфибии. Поэтому им и не понравилось в Калифорнии. Там слишком сухо, даже у воды.

Центаврианин закончил процедуру. Маккенна лихорадочно думал и наконец начал:

— Итак, э–э… зачем вы выходили в море на том корабле? Суставчатые ласты пришельца покрывала ячеистая кожа. Они

зашевелились над клавиатурой, совершая круговые движения. Мужчине пришлось немного приподнять компьютер к инопланетянину, который был ниже среднего человеческого роста. На экране появилось:

«Кормить нашу молодь».

— Это те, кто напал на меня?

«Да. Друг умер».

— Ваша молодь кормится?

«Должна. Скоро выйдет на сушу».

— Почему мы об этом не знаем?

«Размножение требует уединенности и для вас».

Он не мог оторвать взгляда от этих глаз. Чешуйчатая кожа покрывала всю голову. Твердая и темно–зеленая, она надвигалась на большие сферические глаза, оставляя лишь зрачки внутри щелочек. Маккенна смотрел в их непостижимые мерцающие черные глубины. Глаза шевельнулись, следя за ним, когда он заерзал. Все слова вылетели у Маккенны из головы.

— Я… не могу понять выражение вашего лица. Вообще–то мы ожидали, что инопланетяне будут похожи на людей, как нам показывали в «Звездном пути» и других фильмах.

«Я знаю о ваших визуальных программах. Драму «Путь» мы изучали. Чтобы понять, как вы будете думать о нас».

— Ваши лица не имеют выражения, как наши.

«У нас свои эмоции».

— Конечно. Но я не могу понять, волнует ли вас, что ваша молодь убила двух человек с рыболовных кораблей.

«Они находились близко к воде. Молодые. Голодные. Вашему виду лучше держаться вдали».

— Но мы не знали! Правительство ничего нам не сообщило. Почему?

Мужчина, державший компьютер, открыл было рот, собираясь что–то сказать, но передумал. Инопланетянин написал:

«Перемены трудны и для вас, и для нас. Идеи должны поступать медленно, чтобы стать понятыми».

— Люди не возражают против вашего визита. Но им может не понравиться, что вы засеваете наши океаны своей молодью. И убиваете нас.

На этот раз ответ возник не сразу:

«Те, кого вы называете мертвыми, сейчас живут на темных небесах».

Маккенна моргнул.

— Это религиозная идея?

«Нет. Это выяснили наши небоисторики».

— Ваши небо…

— Неправильный перевод, — сказал тип с компьютером. — Я на прошлой неделе обсуждал это с астрономами. Понимаете, программа перевода комбинирует две концепции. Небо, означающее астрономию, потому что на их планете оно всегда облачное, поэтому ночное небо расположено выше облаков, — и историю. Ближайшее значение перевода — космология, астрономия прошлого.

Маккенна посмотрел в холодные и непроницаемые глаза инопланетянина:

— Значит, это… наука?

«Вы называете это базовое понятие Вселенной «темной энергией». Я модифицирую эти слова, чтобы показать природу вашей темной энергии. Она взламывает Вселенную».

Маккенна не мог понять, в каком направлении движется разговор. Конечно, он читал научно–популярные статьи о том, что называли «темной энергией». Ученые предполагали, что она заставляет Вселенную расширяться все быстрее и быстрее.

— Так что эти… темные небеса… делают?

«Это… субстрат. Связанная информация распространяется в нем наподобие волн. Организованные разумы высокого уровня испускают вероятностные волны высокой сложности. И они сохраняются надолго после смерти исходного излучателя».

Маккенна моргнул.

— Так вы хотите сказать… наши разумы… посылают в пространство…

«Свое присутствие, это более точный термин. Разум излучает присутствие. Оно продолжает существовать в виде волн на темных небесах, которые во Вселенной повсюду. Туда попадают все разумы».

— Очень похоже на религию.

«Вашего разграничения между страхом за свою судьбу и более крупным понятием «наука» мы не разделяем. Чтобы понять это, нам потребовались долгие исследования, поскольку вы намного более молодая форма жизни. У вас еще не было ни времени, ни опыта, чтоб изучить Вселенную так хорошо».

У Маккенны стало возникать чувство, что все это выше его понимания. У него слегка закружилась голова, он часто задышал, стиснул кулаки.

— Так вы не сожалеете, что те люди умерли?

«Наши эмоции также не соответствуют вашим категориям. Да, мы сожалеем. И одновременно знаем, что утрата есть всего лишь переход, наподобие того, как наша молодь выходит на сушу. Одна форма сменяет другую. Возможно, и за темными небесами есть нечто другое, но мы этого не знаем. Вероятно, этот вопрос лежит за пределами наших категорий. У нас есть ограничения, как и у вас, хотя и не столь большие. Вы молоды. Время у вас есть».

— У нас убийство считается преступлением.

«Мы не с вашей планеты».

— Слушайте, даже если дух, или не важно что, куда–то там перемещается, это не оправдывает убийства.

«Наша молодь не убивает. Они охотятся, едят и растут. Это опять разница в категориях между нашими видами».

— Зато для нас важно, живы мы или мертвы.

«Ты напал на наших молодых. В соответствии с вашей терминологией, ты их убил».

Центаврианин медленно моргнул, шевельнув кожными складками на круглых глазах. Потом наклонился за распылителем. Его окутал туман из мельчайших капелек.

Этот туман каким–то образом затуманил и его мысли. В стоячем воздухе завис странный мускусный запах.

— Я… даже не знаю, что делать дальше. Ваша молодь совершила преступление.

«Общение между звездами разума имеет цену. Мы все ее платим».

Маккенна встал. Его окутывал сырой запах инопланетянина.

— Некоторые платят больше.

Он едва успел на похороны Лебу. То были настоящие похороны, с полным ритуалом. В церкви Маккенна пробормотал слова утешения вдове. Та повисла на нем, всхлипывая. Он знал, что позже она спросит, как умер ее муж. Это читалось в ее умоляющих глазах. А он не знал, что скажет. Или что будет разрешено сказать. Поэтому он уселся на задней скамье побеленной баптистской церкви и попытался переключить внимание на службу. Как напарнику Лебу, ему пришлось что–то сказать. Усевшись на место, он через секунду уже забыл, что говорил. Люди поглядывали на него странно. На кладбище, как того требовал протокол, он встал возле строя полицейских в форме, которые отсалютовали погибшему коллеге несколькими залпами.

Лебу хотя бы похоронят. Его тело вынесло на берег, когда Маккенна был в больнице. Другие способы прощания Маккенне никогда не нравились, особенно после того, как жена завещала себя кремировать. Он считал, что, имея дело со смертью, надо иметь дело с мертвым. Нынче тела отправляются не в землю, а скорее в воздух. Или в море — в виде праха. Так люди менее привязываются к земле, больше «рассеиваются». А раз тело редко присутствует на похоронах, то колесо, разделяющее живых и мертвых, не может как следует вращаться.

Бог тоже из всего этого куда–то пропал. Приятели Лебу, такие же заядлые рыбаки, вставали и говорили о покойном. Маккенна уже много лет как заметил, что его друзья, когда их провожали в последний путь, становились не покойными мусульманами или методистами, а покойными мотоциклистами, игроками в гольф или серферами. Затем священник произнес возле могилы слова о мире ином, и все провожающие, несколько сотен человек, отправились на поминки. Там общее настроение довольно резко изменилось. Маккенна услышал, как некий тип в полосатом костюме объявил «заканчиваем» как раз перед тем, как иссякло шардонне.

Уже на закате, возвращаясь домой вдоль берега залива, он опустил окна, впуская солоноватый морской бриз. Маккенна пытался думать об инопланетянине.

Тот сказал, что им хотелось уединенности в их цикле размножения. Но так ли это? Уединенность — понятие человеческое. Центаврианам оно стало известно, потому что они целое столетие переводили наше радио и телепередачи. Однако уединенность может вовсе не быть состоянием, присущим центаврианам. Может быть, они лишь использовали человеческие предубеждения, чтобы получить определенный простор для маневра?

Ему требовалось отдохнуть и подумать. Наверняка возникнет тонна вопросов о том, что произошло ночью в заливе. Он не знал, что скажет или сможет сказать вдове Лебу. Или какие переговоры состоятся между департаментом полиции Мобила и ФБР. Куда ни взгляни, повсюду сложности. За исключением, возможно, его простой и тугодумной личности.

А ей сейчас требовался стакан зинфанделя и часок на причале.

На шоссе в сотне метров до поворота к его дому стоял черный «форд» — седан. Он выглядел каким–то официальным, сознательно анонимным. Никто в округе не ездит на таких неприметных машинах, без вмятинки или пятнышка ржавчины. Возможно, такие детали ничего не значат, однако Маккенна усвоил то, что один из сержантов называл «чувством улицы», и никогда его не игнорировал.

Он свернул на посыпанную раковинами дорогу к дому, проехал немного и притормозил. Выключил фары и мотор, переключился на нейтралку и дал машине медленно катиться под уклон, укрываясь за сосновой рощицей.

Во влажном ночном воздухе Маккенна хорошо слышал хруст раковин под колесами. Слышен ли он возле дома? Возле поворота дороги перед домом он остановился и дал мотору с легким потрескиванием остывать, а сам сидел и слушал. В соснах шептал ветерок, а он находился в той стороне, откуда дует ветер. Маккенна бесшумно распахнул дверцу машины и достал из бардачка пистолет. Бардачок он оставил открытым, желая полной тишины.

Ни птичьих криков, ни обычных шорохов и суеты ранней ночи.

Он выскользнул из машины и присел возле дверцы. Луна еще не взошла. С залива наползали облака, маскируя звезды.

Маккенна обогнул дом и подкрался к нему сзади. Со стороны залива за углом в тени стоял мужчина в джинсах и темной рубашке. На его согнутой руке лежал ствол винтовки. Маккенна стал осторожно приближаться, пытаясь опознать его в профиль, тускло освещенный светом с крыльца. На краю сосновой рощицы он осмотрел весь двор, но никого больше не увидел.

Никто не приходит с винтовкой, чтобы арестовывать. А если надо грамотно организовать засаду на приближающуюся жертву, то следует взять ее в «клещи». Так что если здесь притаился второй, он должен находиться на другой стороне от дома, под дубом.

Маккенна вернулся под прикрытие сосен и обошел дом слева, проверяя его с другой стороны. И уже на полпути увидел, как из–за угла высунулась голова другого мужчины. В этой голове, когда она повернулась, осматривая задний двор, было что–то странное, но в тусклом свете он не смог понять, что именно.

Маккенна решил вернуться к дороге и вызвать подкрепление. Он шагнул в сторону. Это привлекло внимание убийцы, и на него мгновенно нацелилась винтовка. Маккенна поднял пистолет.

Отдача дважды толкнула руку вверх и назад. Время словно замедлилось, и он увидел, как латунные гильзы, кувыркаясь, улетают куда–то в сторону. Убийца упал, и Маккенна увидел, что на голове у него инфракрасные очки.

Маккенна повернулся направо, и как раз вовремя — другой убийца вскинул винтовку. Маккенна прыгнул в сторону и вниз. Из темноты грохнул выстрел. Маккенна перекатился за низкий куст и затаился, наблюдая в просветы между стволами сосен. Убийца исчез. Уперевшись локтями в песчаный грунт, Маккенна держал пистолет обеими руками, зная, что у человека с винтовкой преимущество на таком расстоянии — около двадцати метров.

Он уловил мимолетное движение справа. Противник сейчас находился далеко от стены дома, примерно метрах в тридцати, — он стоял и целился, касаясь стволом винтовки старого кипариса. Маккенна быстро выстрелил, зная, что первая пуля ушла мимо, но выпустил следом еще четыре. Судя по всему, они прошли близко к цели, но грохот выстрелов отчасти лишил его здравомыслия. Выпустив последнюю пулю, затвор остановился на ствольной задержке. Маккенна вытащил пустую обойму и вставил новую, ловя расширившимися ноздрями острый запах сгоревшего пороха.

От вспышек выстрелов он на некоторое время ослеп. Маккенна лежал неподвижно, прислушиваясь, но в ушах у него после стрельбы звенело. То был самый тяжелый момент, он не знал, что происходит. Он осторожно перекатился влево и укрылся за толстым сосновым стволом. Насколько он мог судить — ни звука.

Интересно, услышали соседи перестрелку? А если да, то сообщили в полицию?

Маккенна сообразил, что это и надо сделать. Он тихо переместился еще левее.

Облака разошлись, чуть просветлело. Он посмотрел туда, где находился второй убийца, и увидел тело на земле слева от дерева. Значит, он завалил обоих.

Он позвонил по мобильному диспетчеру района, шепотом.

Затем настороженно обошел тела. Одним оказался Темные Очки, вторым Морпех. Оба трупы.

У каждого была винтовка М–1А, полуавтоматическая гражданская версия старушки М–14. С глушителем и оптическим прицелом, магазин на двадцать патронов с тупоносыми пулями калибра 7,62. Идеально отрицаемое, не фэбээровское оружие.

Значит, федералы хотят наглухо запереть информацию об инопланетянах. А у Темных Очков, несомненно, был на него зуб. Тот вообще был ходячим комком нервов в костюме.

Маккенна вышел на причал, втянул ноздрями соленый воздух, постепенно успокаиваясь, и посмотрел на мерцающие звезды. Какая красота.

Так затаились ли там темные небеса? Насколько он мог судить, инопланетянин утверждал, что они заполняют Вселенную. И если там существуют какие–то странные волновые пакеты, испускаемые разумными существами, имеет ли это значение?

Похоже, тот центаврианин хотел сказать, что убийство не имеет большого значения, потому что это всего лишь переход, а не окончание.

Тогда получается, что его давно ушедшая жена каким–то образом все еще находится в этой Вселенной? И она, и все когда–либо жившие разумные существа?

Все, кто жил под лучами далеких звезд? Смешавшись каким–то образом с мистером Темные Очки и мистером Морпехом?

Это могло быть величайшим из всех возможных откровений. Окончательным подтверждением правоты религии, глубочайших людских надежд.

Или же всего–навсего чужой теологической теорией, пересказанной неточными словами.

Над ним пролетела цапля. Ночной воздух наполнился стрекотанием и лесными шорохами. После грохота и смерти природа возвращалась к привычным делам.

Обычное дело.

Но Маккенна знал, что это ночное небо уже никогда больше не увидится ему прежним.

Примечания

1

Файз Ахмад Фат (1911–1984) — пакистанский поэт, критик, общественный деятель.

(обратно)

2

Тодди — пунш, пальмовое вино.

(обратно)

3

Ним — высокое и раскидистое вечнозеленое дерево, которому приписывают целебные свойства.

(обратно)

4

Гулмохар (Делоникс королевский) — дерево около десяти метров высотой с раскидистой кроной.

(обратно)

5

Ришикеш — город на севере Индии, в предгорьях Гималаев.

(обратно)

6

Красный Форт — историческая цитадель Дели, постройка XVII в.

(обратно)

7

Сальвар камиз — национальный пакистанский костюм.

(обратно)

8

Гурдвара — сикхский храм.

(обратно)

9

Исх. 3: 8.

(обратно)

10

Ченнаи (до 1996 г. Мадрас) — город на юге Индии.

(обратно)

11

Лингам — священный фаллический символ.

(обратно)

12

Эшер Мауриц Корнелис (1898–1972) — нидерландский художник–график.

(обратно)

13

Семь Мудрецов — в русской традиции — ковш Большой Медведицы.

(обратно)

14

Парата — индийский хлеб с пряностями.

(обратно)

15

Туласи — базилик священный — кустарник, который широко используется в кулинарии и медицине.

(обратно)

16

Хинг — асафетида, или ферула, — растение с резким запахом, применяется в кулинарии и медицине.

(обратно)

17

Амла — эмблик, индийский крыжовник, которому приписывают способность омоложения организма.

(обратно)

18

Восточное приветствие, сопровождающееся жестом.

(обратно)

19

В Индии цвет траура — белый.

(обратно)

20

Утакамунд — город в горах Нилгири, в котором расположена известная обсерватория.

(обратно)

21

Бринджал — баклажан.

(обратно)

22

Симла мирч — сладкий перец.

(обратно)

23

Шатабди–экспресс — самый скоростной и дорогой поезд в Индии.

(обратно)

24

Бхаджан — религиозное песнопение.

(обратно)

25

Паан — лист бетеля, в который завернуты различные ингредиенты, способствующие пищеварению.

(обратно)

26

«Hellfire at Twilight," by Kage Baker. Copyright © 2007 by Kage Baker. First published in Gods and Pawns (Tor), by Kage Baker. Reprinted by permission of the author. 

(обратно)

27

«Вознагражденные усилия любви» («Love's Labour's Wonne») — пьеса Шекспира, написанная до 1598 г.; неизвестно, идет ли речь о другом названии известной пьесы «Бесплодные усилия любви» («Love's Labour's Lost») или о не дошедшей до нас пьесе, которая, возможно, была ее продолжением.

(обратно)

28

Ненний — валлийский историк VIII–IX вв., автор «Истории бриттов».

(обратно)

29

Сэр Фрэнсис Дэшвуд (1708–1781) — впоследствии лорд–канцлер, в 1752 г. основал так называемое «Братство Святого Франциска Уайкомского», один из «Клубов адского пламени» — закрытых обществ аристократов–вольнодумцев. Деятельность братства и его «оргии» вызывали много разнообразных домыслов. По некоторым сведениям, члены братства не просто предавались раблезианским удовольствиям и почитали Вакха и Венеру, но и намеревались возродить обряды античных культов.

(обратно)

30

Элевсинские мистерии — таинство посвящения в культах Персефоны и Деметры, ежегодно проходившее в древнегреческом городе Элевсине. Посвященным под страхом смерти запрещалось рассказывать о главной части таинства, и сведений о ней до нас не дошло.

(обратно)

31

Палладианский архитектурный стиль назван по имени итальянского архитектора Андреа Палладио (1508–1580).

(обратно)

32

«Ивовые люди» — по свидетельству Цезаря, огромные корзины из ивовых прутьев, куда в некоторых галльских племенах помещали предназначенных в жертву людей и затем сжигали.

(обратно)

33

Манит пусть низкое чернь! А мне Аполлон белокурый / Пусть наливает полней чашу Кастальской струей! (Овидий. Любовные элегии, XV, 35–36. Пер. С. Шервинского). Эти строки служат эпиграфом к пьесе Шекспира «Венера и Адонис».

(обратно)

34

Пол Уайтхед (1710–1774) — английский поэт и публицист.

(обратно)

35

Медменем — городок, где находилось аббатство, в котором собиралось братство Дэшвуда.

(обратно)

36

Джон Гей. Опера нищего. Действие III, явление 6. Пер. П. Мелковой.

(обратно)

37

Силлабаб — десерт из взбитых сливок с вином и фруктовым соком.

(обратно)

38

Иоанн Евгеник — византийский государственный деятель, писатель и богослов XV в.

(обратно)

39

Омаи (Маи, ок. 1751–1780) — первый таитянин, посетивший Европу. Он прибыл в Лондон на корабле «Эдвенчер» в октябре 1774 г.

(обратно)

40

«Новое описание Мерриленда, или Земли Радости» Томаса Стретцера (1740) — весьма фривольное сочинение, где женское тело уподобляется острову, который мужчины вспахивают и возделывают.

(обратно)

41

Дэвид Гаррик (1717–1779) — выдающийся английский актер, драматург, театральный деятель.

(обратно)

42

Иакх — согласно древнегреческой мифологии одна из ипостасей Диониса, божество, связанное с Персефоной и Деметрой, которое призывали на Элевсинских мистериях.

(обратно)

43

«The Immortals of Atlantis," by Brian Stableford. Copyright © 2007 by Brian Stableford. First published in disLOCATIONS (NewCon Press), edited by Ian Whates. Reprinted by permission of the author.

(обратно)

44

Митохондрия — органелла, имеющаяся во многих клетках, обладающих ядром, и являющаяся основным источником энергии, в основном запасаемой в молекулах, для биохимических реакций, происходящих в ней.

(обратно)

45

«Невероятный Халк» («The Incredible Hulk») — американский боевик, снятый в 2008 г. по мотивам одноименного комикса компании «Marvel». По сюжету, после неудачного эксперимента по созданию совершенного солдата, ученый Брюс Баннер мутирует, превращаясь в гневе в зеленое чудовище Халка.

(обратно)

46

«Nothing Personal," by Pat Cadigan. Copyright © 2007 by Pat Cadigan. First published in Alien Crimes (Science Fiction Book Club), edited by Mike Resnick. Reprinted by permission of the author.

(обратно)

47

Dread (англ.) — страх, ужас.

(обратно)

48

«Tideline," by Elizabeth Bear. Copyright © 2007 by Dell Magazines. First published in Asimov's Science Fiction, May 2007. Reprinted by permission of the author.

(обратно)

49

«The Accord," by Keith Brooke. Copyright © 2007 by Keith Brooke. First published in The Solaris Book of Science Fiction (Solaris), edited by George Mann. Reprinted by permission of the author.

(обратно)

50

«Laws of Survival," by Nancy Kress. Copyright © 2007 by Nancy Kress. First published electronically online on Jim Baen's Universe, December 2007. Reprinted by permission of the author.

(обратно)

51

Роли — административный центр штата Северная Каролина.

(обратно)

52

РЕТА (People for the Ethical Treatment of Animals) (англ.) — организация, защищающая прана животных.

(обратно)

53

Отсылка к книге Л. Ф. Баума «Волшебник страны Оз».

(обратно)

54

Имеется в виду Фиона из мультфильма «Шрек».

(обратно)

55

Клички собак, героев различных кино–и телесериалов, всегда приходящих на помощь людям.

(обратно)

56

Название рассказа Харлана Эллисона, по которому был снят одноименный фильм.

(обратно)

57

Томас Креппер (1836–1910) — изобретатель унитаза в его современном виде.

(обратно)

58

«The Mists of Time," by Tom Purdom. Copyright © 2007 by Dell Magazines. First published in Asimov's Science Fiction, August 2007. Reprinted by permission of the author.

(обратно)

59

Квартердек (от англ. quarterdeck) приподнятая часть верхней палубы в кормовой части судна во времена парусного флота. На квартердеке располагались средства управления судном и обычно находился капитан.

(обратно)

60

В пути (фр.).

(обратно)

61

Красный мундир — прозвище английского солдата.

(обратно)

62

Рукопашная схватка (фр.).

(обратно)

63

Мундир морского офицера.

(обратно)

64

«Craters," by Kristine Kathryn Rusch. Copyright © 2007 by Kristine Kathryn Rusch. First published in Future Weapons of War (Baen), edited by Joe Haldeman and Martin H. Greenberg. Reprinted by permission of the author.

(обратно)

65

Влад Третий — валашский князь по прозвищу Сажатель–на–кол, исторический прототип графа Дракулы.

(обратно)

66

Джейн Гуделл — биолог, изучавшая жизнь шимпанзе в Африке в 1960–1990–е годы. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

67

Локус — положение гена в хромосоме.

(обратно)

68

Квадрат Паннета — диаграмма, разработанная Реджинальдом Паннетом (1875–1967) и используемая биологами для расчета вероятности того, что у потомства будет тот или иной генотип. Это делается с помощью сравнения всех возможных комбинаций аллелей (последовательностей нуклеотидов, кодирующих определенный ген в ДНК) матери и отца. Доминантные аллели обозначаются прописными буквами (например, АС), а рецессивные — строчными (например, bb).

(обратно)

69

Инбредные животные — полученные в результате скрещивания близкородственных особей.

(обратно)

70

Обозначение нуклеотидов — составных элементов ДНК (аденин, тимин, гуанин, цитозин).

(обратно)

71

Kibra — название гена, кодирующего определенный протеин, содержащийся в мозге. Недавние исследования показали, что он играет ключевую роль в процессах памяти.

Т–варианты — изменения в генах, когда цитозин заменяется на тимин. Микроцефалин–1 (MCPH1) — один из шести генов, вызывающих первичную микроцефалию.

Гаплогруппа — большая группа гаплотипов, то есть набора аллелей с конкретным расположением в хромосоме. В генетике человека таких гаплогрупп четыре (A–D). В различных популяциях людей наборы гаплогрупп разные, что позволяет генетически отслеживать миграции больших групп людей, происходившие сотни и тысячи лет назад, и выявлять общих предков различных народов.

Репликация — процесс копирования (самоудвоения) спиральных молекул ДНК.

(обратно)

72

Термин так называемой «Гумбольтовской науки» — научного движения XIX столетия, базирующегося на идеях немецкого ученого Александра фон Гумбольта. Основана на понятии «общего равновесия природных сил» (то есть бесконечное количество природных сил находится в постоянном конфликте, но при этом они уравновешивают друг друга).

(обратно)

73

Теорема Харди–Вейнбурга гласит, что частота аллелей и генотипов в популяции остается постоянной из поколения в поколение, если на нее не воздействовать другими агентами, отличающимися от половой рекомбинации.

(обратно)

74

Как показали недавние исследования, наличие в организме этого мутантного гена (встречается примерно у 1 % белых людей) дает человеку иммунитет к СПИДу.

(обратно)

75

Афаренсис — вымерший гоминид, живший 3,9–2,9 млн. лет назад в Африке. Пан — общее родовое название двух видов современных шимпанзе (Pan troglodytes и Pan paniscus).

(обратно)

76

Граница, разделяющая зоогеографические области Азии и Австралазии. Западнее этой линии встречаются организмы, родственные азиатским видам, а восточнее — в основном организмы, родственные австралийским видам.

(обратно)

77

Возможно, автор ошибся по поводу братьев. Ричард Лики родился в Кении, в семье известных английских археологов Луиса и Мэри Лики. С 1968 года Лики начал вести раскопки в районе озера Рудольф в Кении, открыл останки австралопитеков на стоянке Кооби–Фора. Череп 1470 (получивший название по своему номеру в каталоге Кенийского музея) был найден в слоях, датируемых несколькими миллионами лет. Сам Лики поначалу считал, что он принадлежит человеку современного типа, но калий–аргоновая датировка установила ему возраст от 2,6 до 3,5 млн лет.

(обратно)

78

Ахондроплазия — заболевание, наследуемое как доминантная характеристика, при котором не происходит роста конечностей до нормальных размеров вследствие поражения как самой кости, так и хряща. В результате характерными признаками данного типа карликовости являются короткие конечности при нормальном туловище и голове; интеллект при этом заболевании сохраняется.

(обратно)

79

На протяжении первой половины XIX века геологи считали, что Земле несколько тысяч лет. Они полагали, что осадочные горные породы отложились в воде и образовались очень быстро, во время мощного катастрофического потопа. Это толкование сейчас известно как «катастрофизм». Считалось, что это событие произошло в дни Ноя.

(обратно)

80

«Stray," by Benjamin Rosenbaum and David Ackert. Copyright © 2007 by Spilogale, Inc. First published in The Magazine of Fantasy & Science Fiction, December 2007. Reprinted by permission of the authors.

(обратно)

Оглавление

Вандана Сингх О любви и других чудовищах

Грег Иган Лихорадка Стива

Кейдж Бейкер Адское пламя в сумраке[26]

Брайан Стэблфорд Бессмертные атланты[43]

Пэт Кадиган Ничего личного[46]

Элизабет Бир Береговая линия[48]

Кейт Брук Согласие[49]

Нэнси Кресс Правила выживания[50]

Том Пардом Во тьме веков[58]

Кристин Кэтрин Раш Взрывные воронки[64]

Тед Косматка Пророк с острова Флорес

Бенджамин Розенбаум, Дэвид Акерт Заблудившийся[80]

Роберт Рид Рокси

Грегори Бенфорд Темные небеса X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?