«Истории Хейвена»

А террорист бомбит! А президент убит! Безопасность молчит! Контрразведка горит! А все пьяны в стельку, Все измотаны, Окаменели, И не предвидится перемен, Ведь все пьяны в стельку, Все измотаны, Все надрались на работе. The Rainmakers "Выпивая на работе" Потом он бежал всю дорогу до города, крича. "Это сошло с неба!" Creedence Clearwater Revival "Это сошло с неба"

Глава 1. ГОРОД

1

Прежде чем стать Хэвеном, город четырежды менял названия.

Первое свое имя. Имение Монтвилл, он получил в 1816 году от своего основателя и первоначального владельца Хью Крейга. Крейг выкупил права на эту землю у федерации Массачусетса, частью которого тогда был Мэн. В прошлом Крейг участвовал в войне за независимость в чине лейтенанта.

Название Имение Монтвилл было насмешкой. Отец Крейга ни разу в своей жизни не был восточное Дувра и остался истинным тори даже после развала Империи. Жизнь свою он закончил пэром Королевства, Двенадцатым графом Монтвилл. Тем самым Хью, на правах старшего сына, должен был унаследовать звание Тринадцатого графа Монтвилл. Однако взбешенный отец лишил его наследства. Ни мало не смущенный таким пренебрежением, Хью бодро присвоил себе звание Первого Графа Центрального Мэна, или же Герцога Абсолютной Пустоты.

Земля, которую Крейг называл Имение Монтвилл, занимала двадцать две тысячи акров. После удовлетворения просьбы Крейга о присоединении к Конференции, Имение Монтвилл стало сто девяносто третьим городом провинции Мэн, штат Массачусетс. Купить эту землю побудили Крейга две причины: дивный строительный лес и близость Дерри, откуда этот лес можно было сплавлять вниз по течению хоть до самого моря.

Дорога ли была земля, которая окончательно будет называться Хэвеном?

Хью Крейгу она обошлась в восемнадцать сотен фунтов. Хотя сам фунт тогда, конечно, стоил гораздо дороже.

2

Хью Крейг умер в 1826-м, и к этому времени уже сто три человека жили в Имении Монтвилл. Впрочем, на шесть или семь месяцев в году население удваивалось за счет лесорубов, но их никто не учитывал: всякую заработанную мелочь они забирали в Дерри, где обычно и обосновывались, когда чувствовали, что слишком стары для лесоповала. В то время возраст "слишком старый для лесоповала" составлял лет двадцать пять.

Как бы там ни было, начиная с 1826 года поселение города, который в конце концов стал называться Хэвен, начало разрастаться вдоль грязной дороги, ведущей на север к Дерри и Бангору. И как бы ее ни называли (в конце концов она стала девятым шоссе для всех, кроме самых древних старожилов вроде Дейва Ратледжа), эта дорога была единственной, по которой в конце месяца лесорубы направлялись в Дерри, чтобы попить и потратить на девиц свой заработок. Основные развлечения поджидали их в городе, но и по пути большинство было не прочь прочистить горло от дорожной пыли одной-двумя кружками пива в Кудерз или Лондин-Хаусе. Доход от этого был небольшой, но все же достаточный, чтобы сделать место привлекательным для малого бизнеса. Лавка на обочине дороги (ее управляющим стал племянник Хирама Кудера) была хоть и менее успешным, но довольно доходным предприятием. Вслед за лавкой в 1828 году открылись парикмахерская и аптека (под началом кузины Хирама Кудера). В то время никто бы не удивился, если бы, проходя мимо этого оживленного предприятия, увидел лесоруба, развалившегося на одном из трех стульев, с подстриженной головой, с зашитым порезом на руке, с парой больших пиявок над каждым из закрытых глаз; пиявок, изменяющих свой цвет от серого до красного по мере насыщения и, как тогда считалось, защищающих от инфекции, которая могла попасть в рану, а заодно излечивающих болезнь с кратким названием "больная голова". В 1830-м в южном конце деревни открылся продуктовый магазин и гостиница (под началом Джорджа, брата Хирама Кудера).

В 1831-м Имение Монтвилл превратилось в Кудерзвилл.

Никто этому особенно не удивился.

Название Кудерзвилл просуществовало до 1864 года, когда город стал называться Монтгомери, в честь Эллиаса Монтгомери, местного парня, погибшего в Геттисберге, и, как говорили, сыгравшего какую-то роль в сохранении Конфедерации. Идея переименования пришлась по душе. Ведь старый сумасшедший англичанин Кудер, давший предыдущее имя городку, обанкротился и покончил с собой еще два года назад.

Новая мания, необъяснимая как и большинство маний, охватила страну сразу после гражданской войны. Это не было всеобщее поклонение кринолину или отращивание бачков; это была мания переименования маленьких городов классическими названиями. Как следствие, появились Спарта, Мэн, Карфаген, Афины; и, конечно, на очереди была Троя. В 1878 году жители города проголосовали за новое название: на этот раз Монтгомери стал именоваться Илионом. Это заставило мать Эллиаса Монтгомери произнести полную слез тираду на городском митинге. Честно говоря, речь была сильно старческой, а не зазывной и звенящей, но что поделать, мать героя состарилась — ей исполнилось 75, если быть точным. Городская легенда говорит, что горожане слушали терпеливо, немного виновато и могли бы и отречься от своего решения (Миссис Монтгомери была, конечно, права, думали некоторые, когда говорила, что четырнадцать лет назад ее сыну было обещано ни много ни мало, а "вечная память", обещано на церемонии переименования 14 июля 1864 года), если бы мочевой пузырь дамы не заставил ее уйти в самый ответственный момент. Пока ее выводили из зала ратуши, старая женщина не переставая говорила пышные фразы о неблагодарных обывателях, которые еще пожалеют об этом дне.

Таким образом Монтгомери превратился в Илион.

Прошло двадцать два года.

3

Пришел проповедник возрождения, говоривший очень быстро, который по неясным причинам пропустил Дерри, а взамен выбрал Илион, и там и обосновался. Пришел он под именем Кольсон, но Метли Даплеси, считающий себя историком Хэвена, окончательно установил, что настоящее имя Кольсона Кудер и он не кто иной, как внебрачный сын англичанина Кудера.

Кто бы он ни был, он довольно быстро завоевал сердца христиан в городе в согласии с собственной жизненной гипотезой: вера нужна ко времени, когда зерно созрело и готово к сбору. Это повергло в отчаянье мистера Хартли, главу Методистов Илиона и Трои, и мистера Кровелла, который наблюдал за духовным благосостоянием Баптистов Илиона, Трои, Этны и Союза (в те дни шутили, что дом священника Кровелла принадлежит городу Трое, а его мусорные кучи принадлежат Богу). Тем не менее их увещевания были подобны зову в дремучем лесу. Община проповедника Кольсона продолжала расти, и рост этот достиг максимума летом тысяча девятисотого года. Сказать, что в этом году урожай был небывалый значит ничего не сказать. Истощенная земля севера Новой Англии, обычно скупая как Шейлок, принялась изливать свою силу с такой щедростью, что конца этому, казалось, не будет. Мистер Кровелл, баптист, чьи мусорные кучи принадлежали Богу, впал в такую депрессию, что уже не сумел из нее выйти и повесился в чулане собственного дома в Трое три года спустя.

Мистер Хартли, глава Методистов, испытывал нарастающую тревогу из-за того, что евангелистский пыл распространялся в Илионе подобно эпидемии холеры. Причиной этого, быть может, было то, что Методисты, если ничего необычного не происходило, были самая скромная паства Божья; слушают они не проповеди, а «мессы», молятся в тишине и собираются вместе лишь в нескольких случаях когда говорят «Аминь» по окончании молитвы Господней и когда слушают свои гимны, хотя хором их и не поют. Однако теперь эти тихие люди отошли от своих принципов: делали они все, что угодно, начиная с громких разговоров и заканчивая ритуальными обращениями. За этим, как иногда говорил мистер Хартли, последуют обряды со змеями. А тем временем сходы, которые проходили по вторникам, пятницам и воскресеньям в шатре проповедника на Дерри Роад, становились все шумней и разнузданней, едва не приводя к эмоциональному взрыву. "Если бы все это происходило под карнавальным шатром, все кричали бы об истерии, — как-то сказал мистер Хартли своему единственному другу Фреду Пэрри, местному пастору, когда они коротали вечер за рюмкой шерри. — Но ни у кого язык не повернется обозвать так сходы в шатре проповедника, поэтому вышли из положения и называют это святым огнем Прощенного Дня".

С течением времени подозрения мистера Хартли о Кольсоне сполна подтвердились, но прежде исчез сам проповедник, собрав неплохой урожай звонкой монеты и женского внимания. А еще чуть раньше он выкинул свою последнюю шутку с городом: переименовал его, на этот раз окончательно.

Той теплой августовской ночью проповедь свою Кольсон начал с того, что назвал такой урожай символом божьего покровительства, а затем отошел от абстракций и заговорил о городе. К этому моменту он уже снял свой сюртук. Его волосы, влажные от пота, ниспадали на глаза. Сестры начали подтягиваться поближе к алтарю, тем более что за проповедью обычно следовали громкие молитвы и святое обращение.

— Я считаю этот город посвященным, — говорил толпе Кольсон, стиснув большими руками края кафедры Посвященным проповедник мог считать его лишь за то, что город удостоился чести принять на своей земле шатер Кольсона. — Я считаю этот город Хэвеном. Да! Эти места напоминают мне мой дом — Небо; ведь этот город мало отличается от тех полян, на которых жили Адам и Ева, прежде чем вкусили запретный плод. Освящаю! — ревел проповедник Кольсон. И даже по прошествии нескольких лет находились люди из общины, которые с восхищением вспоминали о способностях этого человека, хоть и можно считать его негодяем, так зажигательно говорить о Христе.

— Амин, — ответный крик общины. Ночь была теплой, но не это заставило покраснеть столь много женских лиц: такие проявления чувств стали уже обычными с тех пор, как проповедник Кольсон появился в городе.

— Этот город готов славить Господа!

— Аллилуйя! — все признаки ликования общины были налицо: тяжелое дыхание, сверкающие глаза, языки, нервно облизывающие губы.

— Город получил предзнаменование! — выкрикивал Кольсон, отступив чуть назад, усилив для лучшего впечатления голос и откидывая со лба прядь черных волос широким движением головы, открывающим взорам шнурок на шее. — Город получил предзнаменование — небывалый урожай, и это предзнаменование должно к чему-нибудь привести!

— Слава Иисусу!

Кольсон снова взошел на кафедру, стиснул ее руками и обвел всех строгим взглядом. "Так как же можно, чтобы освященный Божьим урожаем и Божьими небесами город назывался именем каких-то развалин, — вот что мне непонятно, собратья. По-моему, дьявол славно поработал с предыдущим поколением, вот что мне кажется".

И уже на следующий день начались разговоры о переименовании Илкена в Хэвен. Преподобный Кровелл протестовал против этого довольно равнодушно, преподобный же Хартли более решительно. Официальные лица заняли нейтральную позицию; их взволновало лишь то, что это будет стоить городу 20 долларов, которые пойдут на замену бумаг Конфедерации, и, быть может, еще 20 на замену знаков на городских дорогах. Не говоря еще о переделке всех городских документов.

Задолго до памятного мартовского собрания, на котором была обсуждена и принята статья 14: "Одобрить изменение названия города 193 штата Мэн с Илиона на Поднебесный", проповедник Кольсон потихонечку свернул свой шатер и растворился в ночи. Это произошло в ночь на 7 сентября, которую Кольсон заранее именовал Самой Урожайной для Паствы Возрождения в 1900 году. Он готовился к этой ночи по крайней мере месяц, называл ее самым важным сбором в году и, быть может, самым важным сбором из всех, которые он когда-либо устраивал, говорил, что, быть может, поселится здесь, к чему его все время призывает Бог — сердца многих женщин забились чаще при последнем известии. Это будет жертвой любви, любви к Богу, который ниспослал на город такое замечательное лето и богатейший урожай.

Впрочем, Кольсон не забыл и о сборе своего урожая. Начал он с предложения увеличить "пожертвования любви", раз уж он остается, а закончил тем, что "вспахал и удобрил" не две, не четыре, а целых шесть молодых девушек на поле позади шатра после окончания сбора.

— Уж мужчины-то любят похвалить свои достоинства, но большинство предпочитают не доставать свои орудия из штанов, а хвалить их, разглагольствовал как-то старый Дюк Баррел у парикмахерской. Если бы кому пришло устроить в городе конкурс на звание мистер Вонючка, то Дюк бы безоговорочно победил. От него несло, как от разбитого яйца, которое месяц провалялось в грязной луже. Все, конечно, общались с ним, но на расстоянии, и старались стать, по возможности, против ветра. — Я слыхал о людях с двустволкой в штанах, по-моему, это нормально; однажды слышал о парне гораздом сразу до трех; но уж развратник Кольсон, по моему разумению, единственный, чьи штаны скрывают аж шесть стволов.

Трое из покоренных проповедником Кольсоном были девственницами до того, как их настиг хищный клюв почитателя Троицы.

И если не возникало сомнений в том, что та летняя ночь была для проповедника щедрой, то местные сплетники расходились в оценке щедрости денежной части. Все соглашались, однако, что за время подготовки к празднику, то есть где-то до десяти часов, за евангелистские песнопения до полуночи и за время оргии в поле до половины второго паства излила на своего кумира немало материальных благ. Некоторые еще отмечали, что вряд ли проповеднику жизнь в городе стоила хоть сколько-нибудь. Ведь женщины боролись за привилегию кормить его, владелец гостиницы разрешил жить в своем клоповнике в кредит… и уж, конечно, ночные оргии не стоили ему ни цента.

Утром 8 сентября шатер и проповедник исчезли. Он собрал славный урожай… хотя, впрочем, кое-что и посеял. Между 1 января и городским митингом в марте 1901 года в округе родилось 9 внебрачных детей: три девочки и шесть мальчиков. Все девять обнаружили немалое сходство между собой: у шестерых глаза были небесно-голубыми, и все они родились с черными волосиками. Местные сплетники (а никто на свете не сумел бы так органично сочетать логику с похотью, как эти бездельники, развалившиеся в плетеных стульях, крутящие самокрутки либо посылающие коричневые плевки табачной жвачки точно в маленькую плевательницу) не преминули отметить, что трудно сказать, сколько молодых девиц отправились навестить родственников вниз по течению в Нью-Хэмпшир или еще ниже, в Массачусетс. Стоит заметить, что и замужние женщины рожали между январем и мартом. Конечно трудно было что-либо с уверенностью сказать об этом. Но местные сплетники-то помнили, что произошло 29 марта, когда Дэт Кларендон родила здорового малыша, весившего восемь фунтов. Непогода в тот день вовсю разыгралась, она шумела и стучала снегом с дождем по карнизам дома Кларендонов, и это был последний снег весны. Кора Симард, акушерка, принимавшая младенца, дремала у кухонной печи: она ждала своего мужа, который вот-вот должен был появиться из метели и отвезти ее домой. Кора видела, как Пол Кларендон подошел к кроватке ребенка — с другой стороны печи, в самом теплом углу — и, остановившись, рассматривал нового сына более часа. Она ошиблась, когда посчитала взгляд Пола Кларендона полным любви и нежности. Глаза ее закрылись сами собой. Проснувшись, она увидела Кларендона на прежнем месте, но с опасной бритвой в руке. Он приподнял малютку за черные волосы и, прежде чем крик сорвался с ее губ, перерезал ему горло. Вышел из комнаты Кларендон без единого звука. Через малое время из спальни раздались булькающие звуки. Когда испуганный Ирвин Симард нашел-таки мужество зайти в спальню Кларендонов, он увидел мужа и жену на кровати, держащихся за руки. Кларендон перерезал горло жене, лег рядом, взял своей левой рукой ее правую руку и рассек собственное горло. Это случилось через два дня после общего одобрения изменения названия города.

4

Преподобный мистер Хартли стоял насмерть против присвоения городу имени, которое было предложено вором, блудником, лжепророком, и, с какой стороны ни посмотри, просто змеей, пригретой на груди. Его речь с кафедры была встречена благожелательными кивками паствы, которые Хартли замечал с каким-то мстительным удовольствием, что вовсе не было прежде ему свойственно. Он пришел на митинг 27 марта, уверенный, что статья 14 будет безусловно провалена. Быть может, поэтому его не задела та краткость обсуждения между чтением городского клерка и лаконичным вопросом главы депутатов Лютера Рувелла: "Ваше мнение, люди?" Если бы у него было хоть немного догадливости, Хартли говорил бы неистово, пожалуй, даже ожесточенно как никогда в своей жизни. Но догадливостью он никогда не отличался.

— Кто за изменение названия навсегда, — спросил Лютер Рувелл, и это не громкое, но твердое "навсегда!" как обухом по голове оглушило Хартли. Так чувствует себя человек после удара под дых. Он дико осмотрелся вокруг, но было уже слишком поздно. Сила этого "навсегда!" настолько удивила, что он даже не смог сообразить, сколько человек из его общины последуют за ним и проголосуют против.

— Подождите, — просипел он, но его сдавленный голос никто не услышал.

— Кто против?

Разрозненные крики: "Никого!" Хартли попытался вскрикнуть, но из его горла вырвался лишь бессмысленный звук "Нак!"

— Продолжаем, — сказал Лютер Рувелл. — Теперь статья 15.

По телу мистера Хартли прошла теплая волна — чересчур теплая. Он почувствовал, что падает в обморок. Хартли стал проталкиваться сквозь плотные ряды мужчин в черно-красных рубахах и грязных штанах, сквозь тучи дыма от маисовых трубок и дешевых сигар. Он все еще находился на грани обморока, но теперь к этому прибавилась еще и невыносимая тошнота. Даже недели оказалось мало, чтобы Хартли осознал всю глубину своего шока, столь велик был его ужас. Даже через год он не вполне отдавал себе отчет в собственных эмоциях.

Он стоял на самой высокой городской точке, набрав полную грудь холодного воздуха, стиснутый объятиями смерти, и видел вокруг себя поля с тающим снегом. Местами его было уже слишком мало, чтобы скрыть проталины, и Хартли с непривычной для себя грубостью подумал, что это похоже на пятна дерьма на заду ночной рубашки. И тогда, в первый и единственный раз, он позавидовал Брэдли Кольсону — или Кудеру, коль это его настоящее имя. Кольсон сбежал из Илиона, о, простите, из Хэвена. Он сбежал, и сейчас Дональд Хартли обнаружил, что ему хочется того же. Ну почему они это сделали? Почему? Они же знали, кто он такой, знали! Так почему же они…

Сильная и теплая рука легла на его плечо. Рядом оказался его лучший друг Фред Пэрри. Лицо Фреда, такое домашнее и продолговатое, выглядело безнадежно огорченным, и Хартли неожиданно почувствовал невольную улыбку на своем лице.

— С тобой все в порядке? — спросил Фред Пэрри.

— Да. Был момент, когда я почувствовал себя легкомысленным: на голосовании. Я не ожидал, что все так обернется.

— Я тоже, — произнес Фред.

— И частью этого была моя паства, — сказал Хартли. — Или должна была стать. Все было так тихо, что они не могли не присоединиться, тебе не кажется?

— Ну…

Преподобный мистер Хартли слегка улыбнулся:

— К сожалению, я не такой знаток человеческой природы, каким себя считал.

— Пойдем обратно, Дон. Там сейчас решают, мостить или не мостить Ридж Роуд.

— Я еще постою здесь, — сказал Хартли, — и подумаю о человеческой природе.

Он перевел дыхание, и когда Пэрри уже повернулся, чтобы уйти, спросил, почти воззвал:

— Ты понимаешь, Фред? Ты понимаешь, почему они сделали это? Ты ведь на десять лет старше меня. Ты понимаешь?

И Фред Пэрри, который и сам вскрикнул "навсегда!" хоть и не среди первых, покачал головой как бы говоря нет, не понимает он всего этого. Он любил преподобного Хартли. Он уважал преподобного Хартли. Но, несмотря на это (а может быть, как раз из-за этого), он находил непонятное злое наслаждение, провозглашая название, предложенное Кольсоном: лжепророком, обманщиком, вором и подонком.

Нет, Фред Пэрри не понимал до конца человеческую природу.

Глава 2. БЕККА ПОЛСОН

1

Ребекка Баучерд Полсон была замужем за Джо Полсоном, одним из двух хэвенских почтальонов, представлявшим собой третью часть почтового персонала Хэвена. Джо обманывал свою жену, о чем Бобби Андерсон уже знала. Теперь об этом знала и Бекка Полсон. Она узнала это в последние три дня. Ей сказал Иисус. В последние три дня или около того Иисус поведал ей самые ошеломляющие, ужасные, огорчительные вещи, какие только можно вообразить. Они вызвали у нее отвращение, они лишили ее сна, они разрушали ее психику… но не были ли они к тому же чем-то прекрасным? Упаси Боже! И почему бы ей не прекратить слушать, может быть, даже перевернуть Иисуса лицом вниз или крикнуть Ему, чтобы помолчал? Вовсе нет. С одной стороны, знать то, о чем ей сообщил Иисус, было страшным принуждением. С другой стороны, Он был Спаситель.

Иисус стоял на полсоновском телевизоре «Сони». Он стоял там уже шесть лет. До этого он отдыхал поверх двух «Зенитов». По подсчетам Бекки, Иисус стоял на этом месте лет шестнадцать. Это было довольно жизненное трехмерное изображение Иисуса. Эту картину старшая сестра Бекки, Коринка, жившая в Портсмуте, преподнесла им в качестве свадебного подарка. Когда Джо заметил, что сестра Бекки, пожалуй, слегка в стесненных обстоятельствах, Бекка посоветовала ему помолчать. Не то чтобы она была ужасно удивлена; нельзя ожидать от людей вроде Джо понимания, что этикетку с ценой не наклеивают на истинно Прекрасное.

На картине Иисус был одет в простую белую робу и держал пастуший посох. Христос на Беккином телевизоре был изображен с развевающимися волосами, как Элвис после возвращения из армии. Да, он выглядел вполне похожим на Элвиса. Его глаза были карими и мягкими. За ним в безупречной перспективе овечка, белая, как полотно в рекламе мыла по телевизору, держала путь за горизонт. Бекка и Коринна выросли на овечьей ферме в Новом Глостере, и Бекка по собственному опыту знала, что овцы никогда не бывают такими белыми и равномерно шерстистыми, как упавшее на землю облачко в ясный день. Но, рассуждала она, если Иисус мог обратить воду в вино и мертвое в живое, в общем-то нет причин, по которым Он не мог ликвидировать дерьмо, гроздьями засохшее вокруг ягнячьих хвостиков, если Он этого хотел.

Пару раз Джо пытался убрать картину с телевизора, и она подозревала, что теперь знает почему! Ничего себе! У Джо, конечно, было свои козыри.

— Пожалуй, не правильно, что Иисус стоит на телевизоре, когда мы смотрим «Магнум» или "Полиция Майами", — говорил он. — Почему бы и не поставить его на твое бюро, Бекка? Или… Вот что я скажу! Почему бы не поставить его на твое бюро до воскресенья, затем ты можешь принести его сюда и поставить назад, пока ты смотришь Джимми Сваггарта и Джека ван Аймпа? Бьюсь об заклад, Иисусу гораздо больше нравится Джим Свагтарт, чем "Полиция Майами".

Она отказалась. В другой раз он сказал:

— Когда моя очередь устраивать по четвергам ночной покер, парням это не нравится. Никто не хочет, чтобы Иисус смотрел на него, когда он пытается передернуть.

— Может быть, они чувствуют себя неудобно, потому что знают: азартные игры — это дьявольское наваждение, — сказала Бекка. Хороший покерный игрок, Джо сдержался.

— Тогда дьявольские штучки — и твой фен, и это гранатовое кольцо, которые ты так любишь, прости господи, — сказал он. — Лучше верни их назад в магазин и отдай деньги Армии Спасения.

Поэтому она позволила Джо отворачивать изображение Иисуса на одну ночь в месяц в четверг, когда к нему приходили играть в покер сквернословящие, залившиеся пивом друзья… но и только.

И теперь она знала действительную причину, почему он хотел избавиться от этой картины. Он все это время мог предполагать, что эта картина может быть магической. О, она считала, что — «святая» — слово получше, «магическая» — это для язычников, головорезов, каннибалов, католиков и тому подобных, но они почти пришли к тому же самому, разве нет? Как бы то ни было, Джо должен был чувствовать, что картина особая, что она могла бы быть средством, с помощью которого можно распознать его грех.

О, она предполагала, она знала: что-то происходило. Он больше не был с ней ночью, и хотя в этом было некоторое облегчение (секс был как раз таким, каким, по словам ее мамы, и должен быть, грязным, скотским, иногда болезненным, всегда унизительным), она время от времени ощущала запах духов на его воротничке. Она считала, что могла игнорировать эту связь — тот факт, что лапанья прекратились в то самое время, когда случайный запах духов начал появляться на его воротничках, — если бы изображение Иисуса на «Сони» не начало 7 июля говорить. Она могла бы даже игнорировать и третий фактор: в то же самое время, когда прекратились лапанья и появились запахи духов, старый Чарли Эстабрук из почтового офиса был отправлен в отставку, и из почтового офиса Огасты, чтобы занять его место, прибыла женщина по имени Нэнси Восс. Она предполагала, что Восс (которую Бекка теперь мысленно называла для простоты Нахалкой) была лет на пять старше, чем она и Джо, тогда ей было бы около пятидесяти, но она была щеголеватой, хорошо державшейся женщиной. Бекка допускала, что сама она набрала немного веса, со ста двадцати шести до двухсот и трех, в основном после того как Байрон, их единственный ребенок, покинул дом.

Она могла игнорировать это, она игнорировала бы это, возможно, даже пришла бы к тому, чтобы терпеть это с облегчением; если Нахалке нравится животность сексуального контакта с его вседозволенностью и толчками и этой заключительной струей липкого вещества, запахом слегка напоминающего треску и выглядящего как дешевое посудомоечное средство, то это только доказывает, что сама Нахалка немногим более чем животное. К тому же это освобождает Бекку от утомительных, чтобы не сказать — случайных, обязательств. Она могла бы это игнорировать, если бы изображение Иисуса не начало говорить.

В первый раз это случилось в четверг, как раз после трех часов дня. Бекка возвращалась в комнату из кухни с небольшой закуской (половина кофейного пирожного и кольцо, наполненное малиновым джемом) смотреть «Госпиталь». В действительности она уже не могла больше верить, что Люк и Лора когда-нибудь вернутся, но она была не в состоянии полностью перестать надеяться.

Она наклонялась к телевизору, когда Иисус сказал:

— Бекка, Джо вставляет это в Нахалкин низ почти всегда во время ленча, а иногда и после работы. Однажды он так обнаглел, что вставил ей, пока, как считалось, он помогает ей сортировать почту. И знаешь что? Она ни разу даже не сказала: "Хотя бы подожди, пока я разберусь с первым классом".

— И это еще не все, — сказал Иисус. Он прошел полкартины, Его роба развевалась вокруг ног, и сел на камень, выступавший из земли. Он держал свой посох между коленями и мрачно смотрел на Бекку. — В Хэвене многое происходит. Ты не поверишь и половине всего.

Бекка взвизгнула и упала на колени.

— О, мой Господь! — закричала она пронзительно. Одно из ее колен приземлилось прямо на кусок пирожного (размером и толщиной примерно с семейную Библию), прыснувшего малиновым наполнителем в морду Оззи, коту, который выполз из-под плиты посмотреть, что происходит. Оззи побежал, шипя, на кухню, и весь в красном и липком, капающем с усов, снова залез под плиту. Он провел там весь оставшийся день.

— Да, все Полсоны были недостаточно хороши, — сказал Иисус. Овечка побрела к Нему, и Он отогнал ее, с рассеянным нетерпением взмахивая посохом, что напомнило Бекке, даже в теперешнем ее застывшем положении, покойного отца. Овечка пошла, покрываясь рябью из-за трехмерного эффекта. Она исчезла, искривившись при переходе за край картины… но это был только оптический обман, Бекка это чувствовала. — Да уж! — провозгласил Иисус. Как тебе известно, Бекка, двоюродный дед Джо был убийца. Убил сына, жену, а затем самого себя. И когда он пришел сюда, знаешь ли ты, что Мы сказали? "Мест нет", — вот что Мы сказали. — Иисус наклонился вперед, опершись на посох. — "Пойди посмотри на мистера Раскольника, там внизу", — сказали Мы. — "Ты найдешь свое загробное пристанище, так и быть. Но может оказаться, что твой новый хозяин в качестве платы потребует ад, и чтобы жар никогда не выключался", — сказали Мы.

Невероятно: Иисус подмигнул ей… и это было причиной, по которой Бекка, пронзительно крича, сбежала из дома.

2

Она остановилась на заднем дворе, тяжело дыша, ее мышино-белые волосы закрывали лицо, сердце билось так быстро, что это ее пугало. Никто не слышал ее криков и разговора, слава Господу; они с Джо жили далеко на Ниста Роуд, и их ближайшими соседями были Бродские, жившие в этом неряшливом фургоне. Бродские были в полумиле отсюда. Это было хорошо. Никого, кто, услышав ее, подумал бы, что миссис Полсон сошла с ума.

Но так оно и есть, разве нет? Если ты думаешь, что картина может говорить, значит, ты должна быть сумасшедшей. Папочка поставил бы тебе за такие вещи три синяка: один за обман, второй за то, что поверила в него, и третий — за то, что подняла голос. Бекка, картины не разговаривают.

Нет… не было этого, тут же заговорил другой голос. Этот голос идет из твоей собственной головы, Бекка. Я не знаю, как это может быть… как ты знаешь, некоторые вещи… но вот что произошло. Ты сделала так, что изображение Иисуса разговаривает с тобой, так же, как Эдгар Берген, бывало, на шоу Эда Салливена заставлял говорить Чарли Маккарти.

Но эта мысль казалась более пугающей, более дурной, чем мысль о том, что картина говорила сама по себе, и она отказалась верить разуму. В конце концов, чудеса случались каждый день. Был же этот мексиканский парень, который нашел изображение Девы Марии, запеченное в энхилада или что-то в этом роде. Были чудеса в Лурде. Не говоря уже о детях, о которых было в одной из газеток — у них были плачущие камни. Это были добропорядочные чудеса (эти дети были вполне нормальными), как вознесение в проповеди Пэта Робертсона. Голоса слышат спятившие.

Но случилось-то именно это. Да, ты только что слышала голоса, не так ли? Ты слышала его голос. Голос Джо. Вот откуда он шел. Не от Иисуса, от Джо.

— Нет, — захныкала Бекка. — В моей голове не было никаких голосов.

Она стояла на заднем дворе возле бельевой веревки, направив пустой взгляд на рощу на другой стороне Ниста Роуд. Она чуть колыхалась в летнем мареве. В тени этих деревьев, менее чем в полумиле отсюда, там, где летала ворона, Бобби Андерсон и Джим Гарденер все глубже и глубже раскапывали свою находку.

Сумасшедшая, прогудел в ее голове неумолимый голос умершего отца. Душевнобольная. Уходи отсюда, Бекка Баучерд, не то я поставлю тебе за такие разговоры три здоровых синяка.

— В моей голове не было голосов, — простонала Бекка, — Это изображение действительно говорило, я клянусь, я не могу чревовещать!

Лучше пусть это будет говорящая картина. Если это была картина, это было чудо, а чудеса идут от Бога. Чудо может свести с ума — и милый Боженька знал, что она чувствовала себя только что спятившей, но это не значит, что она уже начала слышать голоса или верить, что может слышать мысли других людей…

Бекка посмотрела вниз и увидела кровь, лившуюся из левого колена. Она снова вскрикнула и побежала назад в дом звать доктора, скорую помощь, кого-нибудь, все равно кого. Она снова была в комнате, и, прижав трубку к уху, торопливо набирала номер, когда Иисус сказал:

— Это только малина из твоего пирожного, Бекка. Почему бы тебе совсем не успокоиться, пока ты не получила сердечный приступ?

Она посмотрела на «Сони», со стуком уронив на столик телефонную трубку. Иисус еще сидел на скальном выступе. Было видно, как он скрестил свои ноги. По-настоящему удивительным было то, как он походил на ее отца… только он не казался угрожающим, готовым в любой момент рассердиться. Он смотрел на нее с каким-то раздраженным терпением.

— Постарайся это сделать и посмотри, прав ли я, — сказал Иисус.

Она мягко дотронулась до своей коленки, вздрагивая, предчувствуя боль. Ничего не было. Она увидела зернышки в красной жиже и расслабилась. Она лизнула малину на пальцах.

— К тому же, — сказал Иисус, — у тебя появились мысли о звучащих голосах и сумасшествии. Это именно я, и я могу говорить, с кем хочу, таким способом, каким хочу.

— Потому что ты Спаситель, — прошептала Бекка.

— Правильно, — сказал Иисус. Он смотрел вниз. Под Ним, на экране, пара одушевленных салатниц танцевала, приветствуя соус "Ранчо Укромной Долины", которым их готовились наполнить. — И я бы хотел попросить тебя выключить эту рекламу, если ты не против. Мы не можем говорить, когда идут такие вещи. К тому же это раздражает мои ступни.

Бекка приблизилась к «Сони» и выключила его.

— Господь мой, — прошептала она.

3

В следующий воскресный полдень Джо Полсон крепко спал в гамаке на заднем дворе с котом Оззи, разомлевшим на обширном животе Джо. Бекка стояла в комнате, отодвинув занавеску и глядя на Джо, спящего в гамаке, мечтающего о своей Нахалке, несомненно мечтающего кинуть ее в огромную кучу каталогов и циркуляров и затем — как бы назвали это Джо и его покерные приятели-свиньи вставить ей пистон.

Она держала занавеску левой рукой, потому что правая была полна квадратных девятивольтовых батареек. Она несла батарейки в кухню, где что-то собирала на кухонном столе. Сделать это ее попросил Иисус. Она сказала Иисусу, что не умеет. Она неуклюжа. Ее папочка всегда ей это говорил. Она хотела добавить, как он иногда говорил, что удивляется, как она может вытирать свой собственный зад без подробной инструкции, но потом решила, что это не то, о чем говорят Спасителю.

Иисус посоветовал ей не быть глупой, если она будет следовать указаниям, она сможет собрать эту маленькую вещь. Она была в восторге, обнаружив, что Он абсолютно прав. Это было не только легко, это было интересно! Конечно, гораздо интереснее, чем готовить; у нее никогда не было настоящей сноровки ни для того, ни для другого. Ее пирожные опадали, а хлеб никогда не поднимался. Она начала делать эту вещицу вчера, взяв тостер, мотор от старого смесителя и замечательную панель, полную электронных штучек, от старого радио в сарае. Он думала, что будет ее делать еще долго, пока Джо не проснется и не придет в два часа смотреть по телевизору финал "Ред Соке".

Она подняла маленькую газовую горелку и ловко зажгла ее спичкой. Неделю назад она бы рассмеялась, если бы вы сказали ей, что сейчас она будет работать с газовой горелкой. Но это было легко. Иисус точно сказал ей, где и как припаять провода к электронной панели от старого радио. Это было не все, что сказал ей Иисус в течение последних трех дней. Он говорил ей вещи, которые лишили ее сна, после которых она стала бояться ходить в поселок за покупками, чтобы не показывать виноватого лица (я всегда узнаю, Бекка, когда ты делаешь что-то дурное, говорил ей отец, у тебя не то лицо, которое может хранить секреты); это впервые в жизни лишило ее аппетита. Джо, полностью отгородившийся своей работой, "Ред Соксом" и своей Нахалкой — это всерьез предвещало что-то неладное… хотя он видел, как Бекка грызла ногти той ночью, когда они смотрели "Хилл-стрит Блюз", а кусать ногти — раньше Бекка никогда этого не делала — это фактически была одна из вещей, которыми она изводила его. Джо Полсон глядел на это целых двенадцать секунд, после чего снова стал смотреть в телевизор «Сони» и растворяться в мечтах о вздымающихся белых грудях Нэнси Восс.

Помимо всего прочего Иисус рассказал ей о некоторых вещах, испортивших Бекке сон и заставивших ее грызть ногти в сорок пять лет.

В 1973 году Мосс Харлинген, один из покерных приятелей Джо, убил своего отца. Они охотились на оленя в Гринвилле, и считалось, что это была трагическая случайность, но выстрел в Абеля Харлингена не был несчастным случаем. Мосс просто лег со своей винтовкой за поваленное дерево и ждал, пока его отец не переберется через ручеек в пятидесяти ярдах ниже того места, где был Мосс. Мосс подстрелил своего отца так же легко, как глиняную утку в тире. Он думал, что убил своего отца из-за денег. У предприятия Мосса были два векселя, которые два разных банка требовали погасить в течение шести недель, и ни один, ни другой не давали отсрочки. Мосс пошел к Абелю, но отец отказался помочь, хотя мог. Поэтому Мосс убил отца и, после того как окружной следователь подписал заключение о несчастном случае, унаследовал кучу денег. Векселя были оплачены, и Мосс Харлинген в самом деле верил (возможно, не до глубины души), что совершил убийство ради наживы. Действительные мотивы были несколько другими. Когда-то давно, когда Моссу было десять, а его брату Эмери семь, жена Абеля на целую зиму уехала на юг, на Род Айленд. Внезапно умер ее брат, и нужно было поддержать его жену. Когда мать уехала, у Харлингена было несколько случаев мужеложства. Педерастия прекратилась, когда мать мальчиков вернулась назад, и инциденты никогда не повторялись. Мосс все это забыл. Он никогда не вспоминал пробуждение в темноте, пробуждение в смертельном ужасе, тень отца в дверях. У него не было абсолютно никаких воспоминаний о том, как он лежал, прижав рот к руке, о соленых слезах стыда, о выпученных горячих глазах и опущенном вниз холодном лице, когда Абель Харлинген намазывал жир на свой член и с хрюканьем и вздохами всовывал его в задний проход своему сыну. Все это произвело на Мосса так мало впечатления, что он мог не помнить, как до крови кусал свою руку, чтобы не закричать, и, конечно, не мог помнить беззвучный плач Эмери на соседней кровати: пожалуйста, папочка, не надо, папочка, пожалуйста, не меня сегодня, папочка, пожалуйста. Конечно, дети забывают все очень легко. Но какая-то память могла остаться, потому что когда Мосс Харлинген в самом деле нажал на спусковой крючок, целясь в этого сраного сукиного сына, когда все это сначала укатилось прочь, а затем прикатилось назад, исчезнув в конце концов в великой лесной тишине мэнской глухомани, Мосс шептал: "Не тебя, Эм, не сегодня".

Алиса Кимболл, которая преподавала в Хэвенской начальной школе, была лесбиянкой. Иисус сказал это Бекке в пятницу, через некоторое время после того, как леди собственной персоной, выглядя в своем зеленом костюме обширно, солидно и респектабельно, зашла, собирая пожертвования для Американского онкологического общества.

У Дарлы Гейне, хорошенькой семнадцатилетней девочки, приносившей воскресную почту, между матрацем и кроватью было пол-унции травки. Иисус сказал это Бекке прямо после того, как Дарла в субботу приходила собрать деньги за последние пять недель (три доллара и пятьдесят центов на чай). Сказал, что она и ее мальчик курят марихуану в кровати Дарлы перед контактом, только они называют контакт — горизонтальным би-бопом. Они курят травку и занимаются горизонтальным би-бопом почти каждый день примерно с полтретьего до трех. Родители Дарлы работали в Дерри на обувной фабрике и не появлялись дома до четырех.

Хэнк Бак, еще один закадычный покерный друг Джо, работал в Бангоре в большом супермаркете и так ненавидел своего босса, что год назад, когда босс однажды послал Хэнка за ленчем в Макдональдс, высыпал ему в шоколадный коктейль пол-упаковки слабительного. С боссом приключилось нечто более импозантное, чем кишечное волнение; в этот день в три пятнадцать он наделал в штаны, что было эквивалентно атомной бомбе из говна. Эта, если угодно, Г-бомба вылетела, когда он нарезал ветчину в деликатесной Восточного супермаркета. Хэнк до окончания работы поддерживал строгое выражение лица, но когда он сел в автомобиль, чтобы ехать домой, он смеялся так, что чуть не изгадил свои собственные штаны. Дважды он съезжал с дороги, так он смеялся.

— Смеялся, — сказал Бекке Иисус. — Что ты об этом думаешь Бекка думала, что это низкий подлый трюк. И, казалось, подобные вещи были только началом. Казалось, Иисус знает что-нибудь неприятное или огорчительное о любом, с кем Бекка вступает в контакт.

Она не могла жить с такими ужасными откровениями.

Она не могла жить без них тоже.

Одно было ясным: она должна что-то с этим делать.

— Ты, — сказал Иисус. Он говорил сзади нее, из картины на «Сони». Конечно, Он говорил. Мысль о том, что Его голос приходил из ее собственной головы, что она как-то… ну… как-то читала мысли людей… это была только страшная мимолетная иллюзия. Должна была быть иллюзия. Подобный вариант приводил ее в ужас.

Сатана. Колдовство.

— Действительно, — сказал Иисус, подтверждая Свое существование этим сухим, не бессмысленным голосом, так напоминающим отцовский, — ты почти справилась с этой частью. Только припаяй красный провод в этой точке слева от длинной штуки… нет, не там… там. Умница! Не так много припоя, осторожно! Это как крем для торта, Бекка. Легонько-легонько…

Странно было слышать Иисуса Христа, говорящего о креме для торта.

4

Джо проснулся в четверть второго, сбросил со своего живота Оззи, прогулялся до конца лужайки, смахивая с футболки кошачью шерсть, и там комфортабельно прожурчал в ядовитый плющ. Затем он поднялся в дом. «Янки» и "Ред Соке". Отлично. Он открыл холодильник, скользнул взглядом по обрезкам провода напротив и только удивился, что Бекка работала в этом адском тусклом свете. Но в общем он не обратил на это внимания. Он думал о Нэнси Восс. Он желал знать, каково будет — спустить между грудей Нэнси. Он думал, что, может быть, в понедельник узнает. Он ссорился с ней;

Боже, иногда они грызлись, как пара собак в августе. Похоже, это было не только с ними; в их возрасте каждый кажется замкнутым накоротко. Но когда доходит до секса… сукин сын! Он не был таким ебливым с восемнадцати лет, и она тоже. Казалось, никто из них не может насытиться. Он даже спускал ночью пару раз. Будто ему снова было шестнадцать. Он схватил кварту пива и пошел в сторону комнаты. Сегодня Бостон почти наверняка собрался выиграть. Его ставка была 8:5. В последнее время он казался озабоченным ставками. В Огасте был парень, который держал тотализатор, и Джо в последние три недели сделал почти пять сотен зеленых… Бекка не знала. Это было забавно; он точно знал, кто собирается выиграть и почему, а затем он спускался в Огасту и забывал почему, а помнил только кто. Но это была важная вещь, не так ли? В прошлый раз парень из Огасты ворчал, выплатив три к одному за двадцатидолларовую ставку. «Метеоры» против «Пиратов», Гуден на насыпи. Это выглядело как верняк для «Метеоров», но Джо выбрал «Пиратов», и они победили, 5:2. Джо не знал, как долго парень из Огасты будет держать тотализатор, но если перестанет, что тогда? Всегда имеется Портленд. Там было два или три варианта. Похоже, в последнее время, когда он покидал Хэвен, у него начиналась головная боль может быть, нужны очки — но когда все идет по кайфу, головная боль — небольшая плата. Еще немного денег — и они вдвоем смогут уйти. Оставив Бекку с Иисусом. Это тот, за кого Бекка пойдет замуж в любом случае.

Она холодна, как лед. А Нэнси? Сплошной огонь! И хороша! Как раз сегодня она затащила его назад в офис, чтобы что-то ему показать. Смотри! Смотри, что я придумала! Я думаю, что могла бы запатентовать это, Джо! Я так и сделаю!

— Что за идея? — спросил Джо. В действительности она его слегка бесила. В действительности он больше интересовался ее грудью, чем ее идеями, и, бесясь или нет, он уже доставал свой стальной. Это действительно было, как в молодости. Но того, что она показала ему, было достаточно, чтобы он забыл про свой стальной. По крайней мере на четыре минуты.

Нэнси Восс взяла у сына Лайонела трансформатор и как-то подцепила его к связке батарей. Это устройство было подсоединено к семи просеивателям муки с выбитыми перегородками. Просеиватели лежали на боку. Когда Нэнси включила трансформатор, несколько тонких, как нити, проводов, присоединенных к чему-то, выглядевшему как смеситель, начали зачерпывать почту первого класса из кучи на полу в просеиватели, по-видимому, случайным образом.

— Что эта штука делает? — спросил Джо.

— Отсортировывает почту. — Она показывала на просеиватели, один за другим. — Это Хэвен Виллидж… это Дерри Роуд, ты знаешь… это Ридж Роуд… это Ниста Роуд… это…

Сначала он не поверил. Он подумал, что это шутка, и ему стало интересно, как ей понравится шлепок по голове. "Зачем ты это сделал?" — обиделась бы она. "Некоторые люди понимают шутки", — ответил бы он, как Сильвестр Сталлоне в "Кобре", — но я к таким не отношусь. Вместо этого он увидел, что устройство действительно работает. Устройство как устройство, все в порядке, но звук проводов, шаркающих по полу, вызывал легкое отвращение.

Резкое шуршание, будто ноги большого старого паука. Оно работало, олл райт; побери его черт, если он понимал как, но это работало. Он видел, как один из проводов зацепил письмо Роско Тиболту и втолкнул его в правильный просеиватель — отведенный для Хаммер Кат Роуд, хотя оно было не правильно адресовано в Хэвен Виллидж.

Он хотел спросить ее, как это работает, но не хотел выглядеть болваном и вместо этого спросил, где она взяла провода.

— Из телефонов, которые я купила в радиомагазине, — сказала она. — Они продавались! Здесь есть и другие части от телефонов. Мне все пришлось поменять, но это было легко. Это, знаешь, так… иди ко мне. Ты понял?

— Да, — медленно сказал Джо, думая о выражении лица у парня из Огасты, когда Джо вошел забрать свои шестьдесят долларов после того, как «Пираты» побили Гудена и «Метеоров». — Неплохо для женщины.

На секунду ее брови нахмурились, и он подумал: ты хочешь что-то сказать? Ты хочешь борьбы? Давай. О'кей. Это так же хорошо, как и все остальное.

Потом ее лицо смягчилось, и она улыбнулась.

— Теперь мы можем делать это даже дольше. Ее пальцы скользнули по твердому ребру в его брюках. Ты хочешь сделать это, да, Джо?

И Джо сделал. Они соскользнули на пол, и он забыл все, и что она его бесила, и как вдруг оказалось, что он, видимо, в мгновение ока может угадывать ставки во всем от бейсбола до скачек и гольфа. Он вошел в нее, и она застонала, и Джо забыл даже мрачный шуршащий звук проводов, когда они рассортировывали почту первого класса по просеивателям муки.

5

Когда Джо вошел в комнату, Бекка сидела в своей качалке, демонстративно читая последний выпуск "Аппер Рум". Всего за десять минут до того, как вошел Джо, она закончила присоединять устройство, о котором ей говорил Иисус, сзади телевизора «Сони». Она следовала Его инструкциям буквально, потому что Он сказал, что надо быть осторожным, если вы совсем не разбираетесь в задней части телевизора.

— Ты можешь поджариться, — предостерег Иисус. — Там намного интереснее, чем в магазине "Птичий глаз", даже если он выключен.

Сейчас телевизор был выключен, и Джо болезненно сказал:

— Я думал, ты все для меня приготовила.

— Пожалуй, ты знаешь, как включить этот проклятый телевизор, — сказала Бекка, говоря со своим мужем в последний раз.

Джо поднял брови. Он подумал, как бы ее обозвать, но решил не связываться. Старая жирная кобыла, которая нашла себя в том, чтобы поддерживать порядок в доме и убивать время.

— Пожалуй, — сказал Джо, говоря со своей женой в последний раз.

Он нашел кнопку, включающую «Сони», и более двух тысяч вольт ударили его, переменный ток, который усилился, переключился на смертоносный постоянный и затем снова усилился. Его глаза широко раскрылись, выпучились и затем лопнули, как виноградины в микроволновой печи. Он начал ставить кварту пива на телевизор рядом с Иисусом. Когда ударил ток, его рука сжалась и раздавила бутылку. Осколки коричневого стекла вошли в пальцы и в ладонь. Пиво вспенилось и побежало. Оно ударилось о телевизор (его пластик уже покрылся пузырями) и превратилось в пар, пахнувший дрожжами.

— Эээээооооооаррррхммммммм! — крикнул Джо Полсон. Его лицо начало чернеть. Голубой дым валил от его волос и глаз. Его палец прирос к кнопке «Сони».

В телевизоре вдруг появилась картинка. Это был Дуайт Гуден, пропускающий дикий бросок, делая Джо Полсона богаче на сорок долларов. После щелчка показались он и Нэнси Восс, переплетясь на полу почтового офиса на подстилке из каталогов. Новостей Конгресса и рекламы страховых компаний, говорящей, что вы можете получить всю требуемую сумму, даже если вам за шестьдесят пять, в вашу дверь не войдут никакие кредиторы, не требуется никаких проверок здоровья, ваши любимые могут быть защищены за несколько пенни в день.

— Нет! — вскрикнула Бекка, и картинка снова переключилась. Теперь она видела Мосса Харлингена за поваленным деревом, взявшего своего отца на прицел и мурлыкающего: не тебя, Эм, не сегодня. Щелкнуло, и она увидела мужчину и женщину, копающих землю в роще; женщина за рулем чего-то, слегка похожего на вагонетку и слегка — на что-то из мультфильма Руба Голдберга, мужчина замыкает цепь вокруг пня. За ними выступал из земли огромный тарелкообразный объект. Он был серебристым, но тусклым; местами на нем горело солнце, но мерцания не было.

Одежда Джо Полсона вспыхнула пламенем.

В комнате запахло кипящим пивом. Трехмерное изображение Иисуса задрожало и взорвалось.

Бекка пронзительно вскрикнула, поняв, что, как бы то ни было, все это она, она, она, и она убила своего мужа.

Она подбежала к нему, схватила за руку… и подключилась к цепи.

Иисус, Иисус, спаси его, спаси меня, спаси нас обоих, — думала она, когда электричество вошло в нее, вздернув ее на носки, как балерину на пуантах. И в ее мозгу возник взбешенный кудахтающий голос, голос отца: дура ты, Бекка! Страшная дура! Всегда и всему тебя учи!

Задняя панель телевизора, которую она прикрутила после того, как закончила свои добавления, вылетела с мощной голубой вспышкой. Бекка упала на ковер, увлекая за собой Джо. Джо уже был мертв.

Когда тлеющие обои позади телевизора подожгли ситцевые занавески, Бекка Полсон тоже была мертва.

Глава 3. ХИЛЛИ БРАУН

1

Знаменательный день, когда Хиллман Браун проделал свой наиболее впечатляющий фокус в качестве фокусника-любителя — единственный фокус за всю свою карьеру фокусника-любителя, приходился на воскресенье, 17 июля, как раз за неделю до взрыва Хэвенской ратуши. То, что Хиллману Брауну еще ни разу не удавалось проделать столь впечатляющий фокус, — неудивительно. Ведь и было-то ему всего десять лет.

Его имя было, кстати говоря, девичьей фамилией его матери, которая принадлежала к тем самым Хиллманам, что поселились в Хэвене, когда еще город звался Монтгомери; и хотя Мэри Хиллман без всяких сожалений превратилась в Мэри Браун — как никак, брак по любви! — ей хотелось сохранить это имя, да и муж согласился. Однако, не проведя и недели в доме, новорожденный для всех стал просто Хилли.

Он рос довольно нервным ребенком. Отец Мэри, Ив, говаривал, что его нервы чувствительны, как кошачьи усы, и что малыш промчится всю свою жизнь как угорелая кошка. Для Мэри и Брайена это сообщение было не из приятных, но, еще на первом году жизни Хилли оно век принималось как непреложный факт. Некоторые дети находят особое удовольствие в покачивании колыбельки; а некоторые — в икании большого пальца. Хилли раскачивал свою колыбельку почти постоянно (при этом заливаясь злобным плачем) и непрерывно сосал оба больших пальца, — причем сосал их столь усердно, что на них выступили болезненные волдыри к тому моменту, когда Хилли исполнилось восемь месяцев.

— Теперь-то он перестанет, — доверительно сообщил им доктор Лестер, осмотрев волдыри, покрывавшие большие пальцы… волдыри, над которыми Мэри плакала, как над своими собственными. Но Хилли не перестал. Его стремление к комфорту пересиливало боль от кровоточащих пальцев. Со временем волдыри превратились в жуткие мозоли.

— Всю жизнь промчится как угорелая кошка, — пророчествовал, бывало, его дедушка, если подворачивался собеседник (и даже, если таковой не подворачивался; шестидесятитрехлетний Ив Хиллман был прилипчив, как банный лист). — Кошачьи усы вместо нервов, ох! Он заставит попрыгать папочку и мамочку; для Хилли это раз плюнуть.

Да уж, Хилли заставил их попрыгать. По обеим сторонам дорожки, ведущей к жилищу Браунов, стояли деревянные колоды, привезенные Брайеном по настоянию Мэри. На каждую колоду водрузили по клумбе, где и развели цветы и другие растения. В один прекрасный день, когда Хилли было года три, он выбрался из кроватки, где ему предлагалось поспать ("Почему я должен спать, мам?") спросил Хилли. "Потому, что мне надо отдохнуть, Хилли", — ответила его измученная мама), вылез из окна и перевернул все двенадцать клумб. Когда Мэри увидела, что натворил Хилли, она безутешно разрыдалась, совсем как в то время, когда кровоточащие волдыри покрывали его пальчики. При виде ее слез Хилли тоже разревелся (при этом не выпуская оба больших пальца изо рта; но до сих пор не оставил привычку сосать их). Он-то ведь перевернул все клумбы и колоды без всякого злого умысла; просто в тот момент, эта затея показалась ему заслуживающей внимания.

— Ты за ценой не постоишь, Хилли, — сказал тогда его отец. Как в воду глядел. И ведь это было задолго до того знаменательного дня 17 июля 1988-го.

Далее, в возрасте пяти лет, Хилли предпринял катание на санках с обледеневшего спуска; в тот декабрьский денек его вынесло прямо на шоссе. Ему просто не приходило в голову, как он уверял несколько минут спустя свою еле живую от страха мать, что кто-то может проезжать по Дерри Роад; он просто скользил по ледяной дорожке, выходившей прямо на шоссе; так что остается только удивляться, как быстро его снегокат проскочил спуск и оказался на дороге. Мэри видела, как громоздкий бензовоз прогрохотал вниз по девятому шоссе; тут она окликнула Хилли так громко, что в течение последующих двух дней ей пришлось перейти на шепот. В то вечер, теребя Брайена за руку, она рассказывала, что уже видела могильный холмик их сыночка на местном кладбище, — ясно видела и могильную плиту с надписью:

"Хиллман Ричард Браун, 1978–1983 Ушедший слишком рано".

"Хиллииииии!"

Хилли повернул голову на крик матери, прозвучавший громче пожарной сирены, отчего и упал со своих санок, как раз перед тем, как их вынесло на шоссе. Спуск был заасфальтирован, следовательно, и слой льда на нем был довольно тонкий, так что Хилли Брауну никогда бы не сошел с рук подобный трюк, если бы Милосердный Господь не благословил его, как обычно он благословляет наиболее непоседливых, шустрых и неосторожных детей — благословил удачным падением. Хилли сломал левую руку чуть выше локтя и разбил лоб; все это вместо ужасных увечий, на которые он сам себя обрек.

Снегокат вылетел на середину шоссе. Водитель бензовоза Веббер Фюел среагировал раньше, чем успел заметить, что в санках никого нет. Он резко крутанул руль, и его грузовик провальсировал в сугробах с неподражаемой грацией слона, исполняющего роль из балета «Фантазия». Он живописно завалился в канаву и прочно улегся на один бок. Через несколько минут водитель выбрался через свободную дверцу и бросился к Мэри Браун, оставив поверженный грузовик лежать на покрытой снегом полянке; и, подобно мертвому мастодонту, орошать землю, но не кровью, а дорогим горючим, хлеставшим из всех трех открывшихся люков. Мэри бежала к дому со своим потерявшим сознание отпрыском, причитая и заливаясь слезами. В ужасе и растерянности она решила, что его, должно быть, переехали, хотя совершенно отчетливо видела, что Хилли свалился с саней на обочине шоссе.

— Он мертв? — прокричал водитель с округлившимися глазами, бледный, как полотно; волосы буквально встали дыбом… Похоже, он сам был ни жив, ни мертв. — Пресвятая Дева; он мертв?

— Думаю, да, — причитала Мэри. — Похоже, он мертв; ну конечно же!

— Кто мертв? — поинтересовался Хилли, приоткрывая глаза.

— Хилли! Слава Богу! — закричала Мэри, сжимая его. Хилли истошно заорал. Как выяснилось позже, она соединила разошедшиеся концы сломанного левого предплечья.

Следующие три дня Хилли непробудно проспал в госпитале Дерри Хоум.

— В конце концов, это замедляет его развитие, — заявил Брайен Браун на следующий вечер за ужином.

Ив Хиллман, так уж случилось, ужинал с ними в тот вечер; с тех пор, как умерла его жена. Ив Хиллман частенько наведывался к зятю и дочери; по сути дела он проводил у них пять вечеров в неделю.

— Хочешь пари? — пробормотал он с набитым ртом. Брайен поднял на тестя скорбные глаза, но не проронил ни слова. Вообще-то говоря. Ив был прав — это была еще одна причина, по которой он довольно часто вызывал раздражение Брайена. Во вторую ночь своего пребывания в госпитале, когда все дети в педиатрическом отделении уже спали, Хилли решил предпринять вылазку. Как ему удалось проскользнуть мимо дежурной нянечки — остается загадкой; однако факт есть факт. Свой побег он осуществил в три часа утра. Его не удалось обнаружить ни персоналу на этаже, ни персоналу в фойе. Подняли на ноги охрану. Весь госпиталь поставили с ног на голову; администрация, сначала удивленная, а затем перепуганная, металась в растерянности. Родители Хилли были немедленно извещены и примчались, не теряя ни минуты. Многострадальная мать уже привычно заливалась слезами, однако из-за сорванных связок, ее стоны и причитания произносились надсаженным шепотом.

— Мы предполагаем, он мог каким-то образом выбраться из здания клиники, сообщил им главный администратор.

— Да как, черт возьми, пятилетний ребенок мог выбраться из здания? взорвался Брайен. — В конце концов чем заняты эти ребята, которые должны присматривать за детьми?

— Ну, ну… вы же понимаете, мистер Браун, что здесь у нас не тюрьма…

Мэри перебила их:

— Так ищите же его! — Она перешла на громкий шепот. — На улице минус двадцать. На Хилли была только пижама. Он ведь может…

— О, миссис Браун, я полагаю, столь мрачные предположения преждевременны, — обронил главный администратор, умиротворяюще улыбаясь. Хотя в глубине души он понимал, что опасения имеют под собой почву. Первое, что он сделал узнав об исчезновении мальчика и решив, что тот должно быть ушел, это навел справки о температуре ночью. По чистой случайности вопрос был задан доктору Элорману, специализирующемуся на случаях гипотермии — а такое не было редкостью при здешних зимах. Ответ доктора Элормана был просто убийственным:

— Если он вышел на улицу, то сейчас он, по всей вероятности, мертв.

Еще одно обследование госпиталя, предпринятое на сей раз местной полицией, ничего не дало. Мэри Браун дали снотворное и уложили в постель. Единственным фактом, вселяющим оптимизм, было то, что до сих пор еще не было найдено замерзшее тело, облаченное в больничную пижаму. Конечно же, главному администратору уже приходило на ум, что речка Пенобскот протекает совсем близко от госпиталя. Сейчас вода замерзла, следовательно, вполне вероятно, что мальчик попытался перейти на другой берег и провалился под лед. О, как он желал, чтобы чета Брайенов с самого начала определила свое отродье в Восточный медицинский центр.

В два часа дня Брайен Браун уселся в кресло напротив спящей жены, размышляя о том, как сказать ей, что их единственный ребенок мертв, в случае необходимости, разумеется. В это самое время больничный истопник заглянул в бойлерную, и его взору предстало следующее: маленький мальчик, одетый в одну только пижаму, свернулся клубочком, уютно пристроив загипсованную руку прямо в огромном теплом очаге, зябко поджав босые ноги.

— Эй! — воскликнул истопник. — Эй, мальчик!

— Ну что? — сказал Хилли, выбираясь наружу. Ноги были черны, как уголь; пижама промаслилась насквозь. — Местечко, что надо! Я думал, что потерялся.

Истопник схватил Хилли в охапку и потащил наверх к администратору. Хилли посадили в огромное кресло с подлокотниками (предусмотрительно подстелив в два слоя "Дэйли Ньюз"); вскоре секретарь вернулась с пепси-колой и прочей снедью. При других обстоятельствах главный администратор сделал бы это сам, чтобы продемонстрировать беглецу свое отеческое снисхождение. При других обстоятельствах — "и я полагаю", — думал главный администратор, — "и с другим мальчиком". В данном случае он просто боялся оставить Хилли одного.

Вернувшаяся с едой и питьем, секретарь была снова отослана — на сей раз за Брайеном Брауном. Конечно, Брайен был достаточно сильным и сдержанным человеком, но когда он увидел Хилли, сидящего в директорском кресле, его грязные ноги, не доходящие до пола, шуршащие под ним газеты и, наконец, то, с каким аппетитом он уписывал булки и пил пепси, он не смог сдержать поток благодарных слез. То же самое сделал и Хилли, — Хилли, — который никогда не совершил ничего плохого умышленно, — разразившийся бурным плачем.

— Господи, Хилли, где ты был?

Хилли ответил на этот вопрос достаточно подробно, как только мог, предоставляя Брайену и главному администратору отделять зерна от плевел, извлекая истину из его рассказа столь успешно, как только они могли. Сначала он поставил их в тупик заверением, что он трансформировался ("Я превратился в эльфа", — заявил им Хилли) и забрался спать на одну из топок. По его словам, там было очень тепло, настолько, что он снял пижамную куртку, осторожно стащив ее, чтобы не потревожить свежую гипсовую повязку.

— А еще я очень люблю щенков, — добавил он. — Мы ведь заведем щенка, а, папочка?

Истопник, извлекший Хилли на свет божий, обнаружил там же его курточку. Она лежала на топке № 2. Подняв ее, он увидел также и «щенков», прыснувших в разные стороны при его появлении. Он решил не упоминать об этом чете Браунов, которые выглядели как люди, которые неспособны перенести еще одно потрясение. Истопник, добрая душа, прикинул, что, им будет лучше и не знать, что их сыночек провел ночь прямо перед гнездом крыс, некоторые из которых по размерам действительно приближались к щенятам, что он успел заметить, когда они разбегались от луча фонарика.

2

Поинтересовавшись его собственным восприятием как подобных происшествий, так и более скромных (с меньшим количеством поднятых на ноги лиц), происшедших за следующие пять лет его жизни — вы получили бы ответ: "Полагаю, я всегда попадаю в переделки". Хилли считал себя предрасположенным к несчастным случаям. Правда, еще никто до сих пор не вложил в его уста эту меткую формулировку.

Когда ему исполнилось восемь (спустя два года после рождения Дэвида), он принес домой записку от Миссис Андерхилл, учительницы начальной школы; в записке предлагалось мистеру и миссис Браун пожаловать для небольшой беседы. Брауны пожаловали, правда, не без некоторых опасений. Они уже были в курсе, что на прошлой неделе хавенские третьеклассники подвергались тестированию для определения интеллектуального коэффициента. Брайен подозревал, что миссис Андерхилл намеревается им сообщить, что результаты Хилли значительно ниже средних, следовательно, необходимо его перевести в класс для отстающих. Мэри подозревала (впрочем, так же оставляя их при себе), что Хилли недобрал словарный запас. Словом, ни тот ни другой не спали спокойно в ту ночь перед визитом.

Миссис Андерхилл просто ошарашила их, сказав, что Хилли показал результаты, превышающие высшее значение по данной шкале; судя по всему, парень просто гениален. — Вы обязательно должны отвести его в Бангор и проверить его по тесту Векслера, если вы действительно хотите определить уровень его умственного развития, — посоветовала миссис Андерхилл. — Проверить Хилли по тесту ИК Томпалла — это все равно, что определить интеллект по тесту, предназначенному для козы.

Мэри и Брайен посовещались… и решили не раскручивать это дело. Надо сказать, что они не стремились определить, насколько одарен Хилли. Достаточно того, что он не отсталый… и, как сказала Мэри прошлой ночью, это многое объясняет: его непоседливость, его явную неспособность проспать более шести часов в сутки, его странные увлечения, которые появлялись и исчезали со скоростью света. Однажды, когда Хилли уже исполнилось девять, Мэри с Дэвидом вернулись с почты; она обнаружила полный разгром на кууне, которую оставила в полном порядке пятнадцать минут назад. Раковина была полна подмокшей муки. На разделочном столике — лужа растаявшего масла. Нечто пеклось в духовке. Быстро поместив Дэвида в манеж, она метнулась к духовке, предполагая увидеть там обуглившуюся массу. Вместо этого в духовке оказался поднос со сдобными булочками. Которые, как ни странно, оказались вполне вкусными. Они съели их на ужин… однако до того, Мэри нашлепала недоумевающего Хилли и отправила его в детскую. Она уселась за кухонный стол, не зная, плакать ей или смеяться, в то время как Дэвид — смирный и приятный во всех отношениях малый, представлявший собой мирную гавань по сравнению со штормовым морем — Хилли, — сидел, ухватившись за загородку манежа, не сводя с нее забавных глазенок.

Надо отметить, к чести Хилли, его нежную любовь к младшему брату. И хотя Брайен и Мэри опасались доверить Хилли младенца и оставить их в одной комнате дольше, чем на тридцать секунд, у них значительно полегчало на сердце.

— Чтоб мне провалиться, вы можете смело отпустить Хилли с Дэвидом недельки на две в поход и они вернутся целыми и невредимыми, — говаривал Ив Хиллман. Он любит малыша. И он сумеет позаботиться о нем.

Вернее не скажешь. В основном — если не во всем, — «злосчастный» Хилли стремился честно выполнить сыновний долг по отношению к своим родителям. Просто не всегда получалось удачно, и они не верили в его силы. Но Дэвид, благословлявший землю, по которой ступал его брат, всегда видел Хилли в истинном свете и восхищался им…

Так оно и было до семнадцатого июля, до того самого дня, когда Хилли совершил свой первый фокус.

3

Мистер Робертсон Дэвис (да проживи он еще тысячу лет) в своей "Дептфордской трилогии" предположил, что наше отношение к магии и всему магическому напрямую зависит от нашего отношения к реальности (или тому, что принято считать реальностью), и обратное: наше отношение к реальности во многом определяется отношением к целому миру непознанного, в котором мы — не более чем дети в дремучем лесу, даже самые старшие и опытные из нас (даже сам мистер Дэвис, надо полагать); в дремучем лесу, где некоторые деревья жалят ядом, а некоторые заключают в себе и могут поверить вам огромное мистическое благо — таково свойство их коры, надо полагать.

Хилли Браун, казалось, был создан для того, чтобы существовать в мире чудес. Он и сам был в этом убежден, и его мнение никогда не менялось, несмотря на все те многочисленные «переделки», в которые он регулярно попадал. Хилли пленился загадочной прелестью мира, отражение которого он видел в блестящей поверхности елочных игрушек, которыми его родители каждый год украшали рождественскую елку (Хилли тоже было порывался им помочь, но опыт научил его, — также, как и его родителей — что соприкосновение рук Хилли с елочной игрушкой неизбежно ведет к гибели последней). Для Хилли мир казался ошеломляюще ярким, словно кубик Рубика, который он получил на свой девятый день рожденья (кубик был ошеломляюще ярким ровно две недели, а далее его постигла обычная участь). Следовательно, его отношение к магии было вполне предсказуемо — он любил ее. Магия была просто создана для Хилли Брауна. К несчастью, Хилли Браун, подобно Дунстаблу Рамзи в "Дептфордской трилогии" Дэвиса, был не создан для магии.

Так уж случилось, что в десятый день рожденья Хилли Брайен Браун отправился на Дерри Мэлл, чтобы купить дополнительный подарок для сына.

— Мой отец забыл купить что-нибудь для Хилли, Брайен, — сообщила Мэри в обеденный перерыв. — Он хотел бы, если уж ты все равно заедешь на ярмарку, чтобы ты купил ему какую-нибудь игрушку. Он вернет тебе деньги, когда все утрясет со своей чековой книжкой.

— Согласен, — отозвался Брайен, подумав: "Когда рак свистнет".

— Спасибо, дорогой, — она была действительно благодарна. Она прекрасно знала, что ее отец — который теперь обедал у них уже семь раз в неделю, вместо обычных пяти, — был как бельмо на глазу у ее мужа. Но он никогда и вида не показывал, и за это Мэри любила его еще больше.

— Что же, по его мнению, должно понравиться Хилли?

— Он сказал, что представляет это на твое усмотрение, — сказала Мэри.

"Как всегда", — подумал Брайен. Итак, в тот вечер он обошел всю распродажу, несколько магазинов с игрушками, высматривая всяческие игры, куклы (куклы для мальчиков проходили под эвфемизмом "действующие фигуры"), конструкторы, комплекты инструментов (Брайен, увидев обширный набор юного химика, представил себе Хилли, смешивающего эти вещества в пробирках, и поежился). Ничего подходящего; за свои десять лет жизни его старший сын достиг того самого возраста, когда он слишком развит для детских игрушек и еще слишком мал и недостаточно искушен в житейских делах для таких наборов юного химика или моделей самолетов на газовом топливе. Ничего не подворачивалось, а, между тем время шло. Торжество по поводу дня рождения Хилли было запланировано на пять вечера, а было уже двадцать минут пятого. Времени хватит только для того, чтобы добраться домой.

В этот самый момент на глаза попался набор фокусника. "Тридцать новых фокусов!", — гласила надпись на коробке. Хорошо. "Многие часы радости для юного фокусника!" Тоже хорошо. "Для 8-12 лет", — гласила надпись. Замечательно. "Гарантирована безопасность для юных чародеев!", — вот это-то лучше всего. Брайен купил его и, спрятав под полой пиджака, понес в дом, пока возбужденный Ив Хиллман руководил Дэвидом, Хилли и тремя его друзьями, распевающими хором "Крошка Бетси из Пике".

— Ты как раз появился к праздничному пирогу, — сказала Мэри, целуя его.

— Сначала разверни это, хорошо? — и он протянул жене набор фокусника. Подходит?

Мэри окинула взглядом подарок и кивнула.

— Прекрасно, как раз то, что надо, — подтвердила она. — Когда настала очередь Хилли пришпиливать хвост ослу, он запнулся за ножку стола и всадил булавку в руку Стенли Джернигана, но пока этим неприятности ограничились.

Брайен воспрянул духом. Все действительно шло нормально. В прошлом году, уворачиваясь от Хилли во время «пятнашек», Эдди Голден запнулся о ржавую колючую проволоку, которую Хилли чудом перескочил (надо сказать, что Хилли просто не заметил кусок старой проволоки). Эдди пришлось доставить к врачу, который наложил ему три шва и сделал прививку против столбняка. Эдди дал плохую реакцию на противостолбнячную сыворотку, так что следующие два дня после дня рождения Хилли он провел в больнице.

Теперь Мэри улыбнулась и снова поцеловала Брайена.

— Папа благодарит тебя, — сказала она, — и я тоже. Все свертки Хилли открывал с удовольствием, но, когда дошла очередь до "волшебного ящика", он просто возликовал. Он бросился к деду (который в этот самый момент пытался отхватить добрую половину праздничного пирога, и чуть было не порезался из-за бурной радости внука) и повис у него на шее.

— Спасибо, дедушка! Спасибо! Как раз то, что я хотел! Как ты догадался?

Ив Хиллман мягко улыбнулся внуку.

— Полагаю, я еще не забыл те времена, когда тоже был мальчиком, — сказал он.

— Потрясающе, дед! Ух! Тридцать фокусов! Смотри, Барни… Стремясь показать подарок Барни Эпплгейту, он зацепил углом коробки мамину кофейную чашку; чашка опрокинулась, кофе вылился и ошпарил руку Барни. Тот завопил.

— Прости, Барни, — сказал Хилли, пританцовывая. В глазах горел огонь. Только посмотри! Здорово! Просто улет!

Решив отложить до лучших времен те три-четыре подарка, которые Брайен и Мэри заблаговременно приготовили, выбрав по каталогу Шварца, Брайен и Мэри обменялись телепатическими взглядами.

"Ох, извини, дорогой", — говорили ее глаза. "Ну что ж… Хилли есть Хилли", — ответил он. И оба расхохотались, чем и привлекли на мгновение внимание собравшихся — Мэри никогда не забудет круглые, торжественные глаза Дэвида, — и снова все внимание обратилось к Хилли, открывавшему магический ящик.

— Я не удивлюсь, если мороженое в вафельных стаканчиках окончательно растает, — громко вставил Ив. Хилли, который поверил в этот вечер, что его дед самый замечательный человек на свете, побежал за мороженым.

4

Вышеупомянутый мистер Робертсон Дэвис, кроме всего прочего, предположил в своей "Дептфордской трилогии", что самые избитые истины, применимые к литературе, живописи, выезду лошадей на ипподроме, и также правдоподобному вранью, также применимы к магии: кто-то родился чародеем, а кто-то нет. Вот и Хилли не был создан для чародейства. В первой части "Дептфордской трилогии", в "Пятом ремесле", рассказчик, искушенный в магии (мальчик примерно одних с Хилли лет), проделывает ряд фокусов — довольно неудачно — на глазах снисходительной аудитории в лице одного мальчика (который значительно моложе фокусника, примерно как Дэвид), с неожиданным результатом: старший мальчик обнаруживает, что младший — прирожденный иллюзионист. Малыш поверг в смущение рассказчика, сделав первую попытку спрятать в ладони шиллинг.

Правда, во втором случае аналогия нарушена; Дэвид не был наделен способностями Хилли к магии. Но Дэвид обожал своего брата и сидел смирно, внимательно и благоговейно наблюдая за ним; его не пугали вспышки огня, не смущало, когда Виктор, их домашний кот, выпрыгивал из волшебной шляпы (кстати, ее пришлось выкинуть в июне, после того, как Виктор нагадил в нее). Дэвиду нравилось все, что Хилли делал: рассказывал ли он об устройстве термодинамического двигателя, или перечитывал ему Евангелие от Матфея.

Не то, чтобы фокусы Хилли были полностью неудачны; на самом деле, первое публичное выступление Хилли Брауна с демонстрацией фокусов, которое состоялось на заднем дворе дома Браунов в тот самый день, когда Джим Гарденер покинул Трою, чтобы присоединиться к "Поэтическому Каравану Новой Англии", прошло с огромным успехом. С десяток ребят — в основном друзей Хилли, не считая нескольких ясельных знакомцев Дэвида, приглашенных за хорошее поведение, — ну и четверо-пятеро взрослых, все они наблюдали, как Хилли проделывает фокусы с исчезновением и появлением различных предметов. Большинство трюков сработало, правда, не из-за таланта или выдающихся способностей, а благодаря бодрому жизнерадостному настрою, с которым Хилли воспроизводил инструкции. Хотя, конечно, вся сметливость и настрой не создадут искусства без толики таланта, все же, сметливость и настрой могут создать великолепные подделки.

Настало время сказать, что набор юного фокусника, купленный Брайеном наудачу, имел одну особенность: его создатели, будучи невысокого мнения о тех, в чьи руки он должен был попасть, щедро восполнили недостаток умения и способностей механическими приспособлениями. Например, вы «работаете» с Размножающимися Монетами. То же самое задумано с Гильотиной, крошечная модель которой (с надписью MADE IN TAIWAN на основании) снабжена отточенным лезвием. Когда какой-нибудь нервный зритель (например, Дэвид) кладет свой пальчик на плаху, поверх него в паз помещается сигарета, Хилли может спокойно отпускать смертоносное лезвие, которое разрубит сигарету… но оставит, чудесным образом, пальчик в целости и сохранности.

Конечно, не все фокусы зависели от механических приспособлений. Часами он репетировал двурушничество, позволявшее ему «извлекать» карты из-под стола. В чем он и преуспел, не зная, что подобные навыки могут пригодиться скорее шулеру, чем фокуснику. Когда аудитория превышала двадцать человек, интимная обстановка гостиной терялась, но в основном все карточные фокусы сходили гладко. Аудитория Хилли была достаточно мала, настолько, что ему удавалось околдовать ее — как взрослых, так и детей, — околдовать неуклюжим перемещением карт из середины колоды наверх, или поисками заколдованной карты Розали, спрятанной в колоду у нее на глазах, ну и, конечно же, заставляя валетов выпрыгивать из горящего карточного домика (самый лучший карточный фокус, изобретенный когда-либо).

Были, конечно, и неудачи. Хилли без ляпсусов, как сказал Брайен однажды ночью, все равно, что Макдональдс без гамбургеров. Когда он пытался вылить стакан воды в носовой платок, одолженный у Джо Полсона, почтальона, расставшегося с жизнью месяц спустя на "электрическом стуле", все успехи Хилли сводились к тому, что он промачивал насквозь оба платка и свои брюки на коленях. Виктор отказывался возникать из шляпы. Что до исчезающих монет, фокуса, попортившего Хилли немало крови, результаты всегда были плачевными. Они легко исчезали в его ладони (попросту приклеивались к ней, т. к. были вырезаны из золотой фольги и проходили под торговой маркой "Манчи Мани"), но стоило ему поднять ладонь, как они градом сыпались на пол, вызывая смех и длительные аплодисменты его друзей.

Но овация в конце представления была настоящей. Все были уверены, что Хилли настоящий волшебник "для своих десяти лет". И только трое не питали иллюзий по этому поводу: Мэри Браун, Брайен Браун, ну и сам Хилли.

— Ему это еще не надоело, а? — спросила Мэри своего мужа как-то ночью. Оба они понимали, что это самое было сродни лучу света, осветившего мозг Хилли Божьей милостью.

— Нет, — ответил Брайен, немного помолчав. — Мне так не кажется. Он трудится изо всех сил, правда? Работает как лошадь.

— Да, — отозвалась Мэри. — Это меня, конечно, радует. Хорошо знать, что он может делать вместо битья баклуш. И все-таки досадно… Он работает над этими фокусами, как выпускник над экзаменационными билетами.

— Понимаю. Мэри вздохнула.

— Ну что ж, он устроил свое представление. Думаю, теперь он все это забросит и займется чем-то другим. Непременно.

5

Сначала казалось, что так оно и будет; интерес Хилли к «ящику» должен иссякнуть так же, как и его интерес к тетиной ферме, лунным камням и чревовещанию. "Волшебный ящик" был задвинут под кровать на случай того, что как-нибудь среди ночи Хилли осенит гениальная идея. Все это было для Мэри как премьера старой-престарой пьесы. Когда возбуждение окончательно уляжется, "волшебный ящик" бесследно канет в пыльные недра чердака.

Но отношение к этому у Хилли не изменилось — не изменилось и все. Следующие после выступления две недели были для Хилли периодом глубочайшей депрессии, причины которой оставались неизвестными для его родителей. Хотя, Дэвид-то, конечно знал, но в свои четыре года он не мог предпринять что-либо существенное; остальным же оставалось только ждать, когда Хилли воспрянет духом.

Хилли Браун тяжело переживал, что он потерпел неудачу в том, чего он действительно очень хотел. Конечно, он радовался аплодисментам и поздравлениям, однако почетный приз, присужденный из вежливости, не приносил глубокого удовлетворения: ведь была какая-то часть его личности, та часть, которая при других обстоятельствах могла бы сделать его великим артистом — вот она-то и не была удовлетворена почетным призом. Это самое "второе я" настаивало, что почетный приз должен был быть присужден людьми беспристрастными и полностью компетентными.

Короче говоря, такого почетного приза ему было явно недостаточно.

Конечно, Хилли не пускался в эти сложные рассуждения… тем не менее, он пришел к такому выводу. Знай его мама о подобных мыслях, она бы рассердилась на него за его гордыню… которая, как говорилось в Библии, есть один из смертных грехов и путь к падению. Рассердилась бы даже больше, чем когда он выехал на шоссе перед бензовозом или пытался выкупать кота Виктора в бачке унитаза. "Чего же ты хочешь, Хилли! - закричала бы она, схватив его за руку. — Незаслуженной награды?"

Ив, который видел и понимал многое, и Дэвид, который видел еще больше, могли ей рассказать.

"Он хотел, чтобы их глаза выскочили из орбит от удивления. Он хотел, чтобы все расхохотались, когда Виктор выскочил бы из шляпы с бантиком на хвосте и с шоколадкой в зубах. Он пренебрег бы всеми наградами и аплодисментами мира ради одного только возгласа смеха умирающей женщины, нашедшей в себе силы победить смерть, как говорилось в буклете о действии, которое возымел знаменитый фокус Гарри Гудини с исчезающим молоком. Потому, что почетный приз значит, что ты сделал что-то хорошее. Восторженные крики, смех, воодушевление — вот это, я понимаю, успех".

Однако, он подозревал — нет, он просто знал, — что этого ему никогда не достичь: желай не желай, от этого ничего не изменится. Горькая пилюля… Дело даже не в самом провале, а в сознании того, что тут уж ничего не изменишь. Что-то вроде того, когда перестаешь верить в Санта-Клауса…

Как бы то ни было, его родители считали, что вспышки интереса приходят и уходят с переменчивостью весеннего ветра: в конце концов в детстве так оно и бывает; похоже на то, что Хилли пришел к своему первому взрослому выводу: если ему не бывать великим, фокусником, то лучше всего оставить это занятие. Конечно, так сразу он это не бросит, и фокусы останутся чем-то вроде хобби. Слишком уж сильно задела его неудача. Ранила его самолюбие. Лучше отложить это и попробовать что-нибудь другое.

Если бы взрослые могли высказывать свои заключения с подобной деликатностью, несомненно, мир стал бы значительно лучше. Робертсон Дэвис в своей "Дептфордской трилогии" подошел к этой мысли очень близко.

6

Четвертого июля Дэвид заглянул к Хилли в комнату и увидел, что Хилли снова трудится над своими фокусами. Перед ним стояла целая батарея всевозможных приспособлений… и даже батарейки от папиного радио, заметил Дэвид.

— Что делаешь, Хилли? — дружелюбно осведомился Дэвид.

Хилли нахмурился. Он вскочил на ноги и выставил Дэвида из комнаты столь стремительно, что тот шлепнулся на ковер. Это было так необычно, что Дэвид слишком удивился, чтобы заплакать.

— Иди отсюда! — закричал Хилли. — Не подсматривай новые фокусы! Медичи казнили тех, кого ловили на соглядатайстве, особенно если дело шло о трюках придворных фокусников!

Приведя эту историческую справку, Хилли захлопнул дверь перед носом у Дэвида. Дэвид онемел от растерянности, но не рассердился. Непредвиденная суровость его обычно ласкового и внимательного брата побудила Дэвида подняться по лестнице, включить телевизор и, наплакавшись, уснуть на середине "Улицы Сезам".

7

Интерес Хилли к чародейству вспыхнул с новой силой примерно в то же самое время, когда изображение Иисуса заговорило с Беккой Полсон.

Навязчивая идея запала в его голову: если старые механические фокусы, вроде Размножающихся монет, получаются у него хорошо, значит, ему следует изобрести свои собственные трюки, не останавливаясь на достигнутом. Самое лучшее, что только можно придумать! Лучше, чем "часы Торстона" или "подвесные зеркала Блэкстоуна"! И, если уж рассчитывать на фурор, смех, крики восторга и так далее, нужно освоить что-нибудь посолиднее простых манипуляций.

Потом он почувствовал в себе способности изобретателя. А чуть позже он просто бредил изобретениями. Конечно, это не первый раз, когда ему в голову приходили мысли об изобретениях, но его предыдущие идеи были благородными, абстрактными и невыполнимыми, как сон наяву; голова была забита всякими «научными» задачами — как сделать космический корабль из картонной коробки, лазерное оружие, подозрительно смахивающее на веточку дерева, обернутую фольгой… Время от времени ему приходили ценные мысли, идеи, почти имеющие практическое значение, но он всегда с ними расставался, не зная, как воплотить свои проекты в жизнь.

Теперь-то способы воплощения были ясны, как божий день. "Потрясающие фокусы", думал он, привязывая и привинчивая друг к другу различные предметы. Когда мама сказала, что восьмого июля собирается в город за покупками (говоря об этом, она преследовала заднюю мысль: почти всю последнюю неделю Мэри мучилась головной болью, и новость, что Джо и Бекка Полсон погибли в горящем доме, не улучшила ее самочувствие), Хилли попросил зайти ее в магазин радиопринадлежностей и присмотреть кое-что для него. Он вручил ей список и восемь скопленных долларов (все, что уцелело от денег, полученных ко дню рождения), попросив ее "быть столь любезной и одолжить ему" сколько не хватит.

Десять (10) контактных вилок пружинного типа $0.70 (№ 1334567).

Три (3) «Т» проводников (пружинного типа) $1.00 (№ 1334709).

Одна (1) защищенная вилка коаксиального кабеля $2.40 (№ 19776-C).

Не будь у нее затяжной головной боли, вызвавшей своего рода прострацию, Мэри задумалась бы, для чего предназначается этот список, она, несомненно, обратила бы внимание на удивительно точную информацию, приведенную Хилли прямо с инвентарными номерами, — это могло навести ее на мысль, что такие подробности можно узнать, только позвонив в магазин радиопринадлежностей. Тут бы ей и усомниться в том, что Хилли окончательно забросил это дело.

Именно так оно и было.

Однако она пробежала список глазами, сунула в карман и согласилась "быть столь любезной", чтобы одолжить недостающие четыре доллара.

На обратном пути, когда они с Дэвидом уже подъезжали к дому, некоторое сомнение все-таки закралось в ее голову. Поездка немного улучшила ее самочувствие; мигрень почти исчезла. И даже Дэвид, молчаливый и самоуглубленный, из-за того, что Хилли выставил его из комнаты, тоже взбодрился. Он сказал ей на ушко, что Хилли задумал свое ВТОРОЕ ГАЛА-ПРЕДСТАВЛЕНИЕ на заднем дворе.

— Он покажет массу новых трюков, — таинственно сообщил Дэвид.

— Да, что ты?

— Ага, — кивнул Дэвид.

— Ты думаешь, ему удастся?

— Не знаю, — сказал Дэвид, припомнив, как круто Хилли выставил его из комнаты. Он чуть было не расплакался, но Мэри не обратила на это внимания. Минут через десять, не подъезде к Хэвену, головная боль возобновилась… и вдобавок, еще сильнее, чем прежде, Мэри ощутила разброд в мыслях. С одной стороны, их было слишком много. С другой стороны, она не может толком уловить даже их общий смысл. Что-то вроде… Мэри собралась с мыслями; неясные ощущения понемногу обрели смысл. В старших классах она занималась в драмкружке (кажется, Хилли унаследовал от нее слабость к театральному действу), и теперь снова всплыло забытое ощущение, с которым она прислушивалась к шуму в зале… Занавес еще опущен, нельзя разобрать, что говорят, но ты знаешь, что они там…

— Вряд ли будет очень здорово, — вымолвил, наконец, Дэвид. Он смотрел в окно; в его глазах внезапно мелькнули одиночество и подавленность. Дэвид видел Джастина Харда, запахивавшего трактором свое поле. Запахивающим, несмотря на середину июля. В?тот момент четырехлетний Дэвид как бы видел насквозь сорокадвухлетнего Джастина Харда. Он понимал, почему тот запахивает в землю несжатую пшеницу, полосует огород на части, режет молодую кукурузу и дыни. Джастин Хард думал, что на дворе май. Май 1951 года. Собственно говоря, Джастин Хард давным-давно тронулся умом.

— Думаю, ничего хорошего не получится, — сказал Дэвид.

8

Если на ПЕРВОМ МАГИЧЕСКОМ ГАЛА-ПРЕДСТАВЛЕНИИ Хилли было человек двадцать, то на втором — только семь: его папа, мама, дедушка, Дэвид, Барни Эпплгейт (ровесник Хилли), миссис Греншау из деревни (которая притащилась в надежде продать Мэри несколько Эвонов) и сам Хилли. Разница с предыдущим представлением заключалась не только в резком уменьшении аудитории.

На первом представлении зрители были возбуждены, даже чуточку нагловаты (саркастические аплодисменты приветствовали падение с ладони Хилли монеток из фольги). На этот раз аудитория была мрачна и рассеянна, все сидели как манекены в складных креслах, расставленных Хилли и его ассистентом (бледным и безмолвным Дэвидом). Его папа, который, на первом представлении, подбадривал сына смехом и аплодисментами, в этот раз прервал вступительную речь Хилли "о тайнах востока", сказав, что не может уделить этим тайнам много времени, и, если Хилли не против, ему, после стрижки газона, хотелось бы принять душ и выпить пива.

Да и погода изменилась. В день первого представления все вокруг было ясным, теплым и зеленым, особой свежей и нежной зеленью, которая появляется в Новой Англии в последние дни весны. Теперь же — горячий и душный день первой половины июля, когда безудержно горячее солнце палит с неба цвета хрома. Миссис Греншау развлекалась, просматривая свой же Эвонский каталог, и, судя по всему, не могла дождаться, когда все это кончится. Сидя на солнцепеке, все чувствовали себя не лучшим образом. А каково маленькому мальчику, стоящему на сцене, сооруженной из ящиков, одетому в торжественный черный костюм, с приклеенными усами… зануда… пускает пыль в глаза… Миссис Греншау почувствовала, что она просто убивает его своим невниманием.

На этот раз техника исполнения была куда лучше — по-настоящему, на уровне, — но сам Хилли был расстроен и взбешен, обнаружив, что наводит на зрителей скуку. Он видел, что его отец косится в сторону, намереваясь удрать, это-то и убивало его, ведь больше, чем всех остальных, он хотел поразить своего отца.

"Какого рожна им надо?", сердито спрашивал он себя, обливаясь потом (впрочем, как и миссис Греншау в ее черном шерстяном костюме). "У меня все хорошо получается — даже лучше, чем у Гудини — но они не смеются, не ахают, не восторгаются. Почему? Где собака зарыта?"

В самом центре импровизированной сцены была платформа (тоже из ящиков для апельсинов), внутри которой было спрятано загадочное устройство, изобретенное Хилли. На него и пошли те батарейки, которые Дэвид видел в комнате Хилли в тот раз и детали старого маминого шкафа, того, что в холле. Доска, положенная на ящик из-под апельсинов, была спилена по углам, задрапирована куском материи. К своему изобретению, заставляющему вещи исчезать и появляться, Хилли присоединил педаль от швейной машинки и все то, что его мама купила в магазине радиопринадлежностей.

Хилли давно уже предвкушал этот фокус. Правда, он не учел, что к этому моменту зрители уже заскучали и упали духом.

— Итак, фокус первый: исчезновение помидора! — провозгласил Хилли. Он извлек помидор из коробки "магических принадлежностей" и выставил его на всеобщее обозрение. — Любой из зрителей может удостовериться, что это действительно помидор, а не только видимость. Пожалуйста! Вы, сэр! — он кивнул своему отцу, который лениво привстал и подтвердил:

— Это помидор, Хилли, я вижу.

— Прекрасно! Теперь — "Тайна Востока"… исчезновение! Хилли положил помидор на середину белой доски и накрыл ее маминой шелковой косынкой. Он проделал магические пассы над ним и сказал заклинание: "Фокус-мокус!"; при этом Хилли незаметно надавил на замаскированную педаль от швейной машинки. Раздалось короткое, чуть слышное жужжание.

Бугорок под косынкой исчез. Доска оставалась гладкой и монолитной. Он приподнял ее и показал зрителям, чтобы они убедились, что доска пуста, после чего он ждал возгласов удивления. Но пожал лишь скудные аплодисменты.

Только из вежливости, не более.

Вероятно, миссис Греншау подумала следующее: "Люк. Люк и ничего другого. Просто диву даюсь, что сижу на солнцепеке и смотрю, как этот придурок проталкивает помидор в люк; и все для того, чтобы продать его маме флакон духов. Ну и ну!"

Хилли потерял самообладание.

— А теперь — еще одна "Тайна Востока"! Возникновение исчезнувшего помидора! — Он нахмурился и бросил уничтожающий взгляд в сторону миссис Греншау. — И если некоторые из вас достаточно глупы, чтобы подозревать что-то вроде люка, ну что ж, я полагаю, что они знают человека, который может извлечь помидор обратно из люка. Но для этого ему придется основательно потрудиться, так ведь?

Выслушивая эту тираду миссис Греншау теребила подлокотники и смущенно улыбалась. Похоже, Хилли воспринимал ее мысли, как антенна радиоволны.

Он снова водрузил доску на ящик. Проделал пассы. Нажал на педаль. Что-то круглое вздулось под голубым шелком. Торжествуя, Хилли сорвал косынку и продемонстрировал помидор.

— Та-да-та-да! — закричал он.

Вот теперь раскроются рты от изумления!

Еще немного вежливых аплодисментов.

Барни Эпплгейт зевнул.

За что Хилли с удовольствием бы его расстрелял.

Поначалу Хилли планировал приберечь трюк с помидором для эффектного финала; хорошо задумано, однако действительность вносит свои коррективы! Все получилось не так, как он предполагал. В своем простительном возбуждении из-за изобретения, которое действительно заставляло предметы исчезать (он уже подумывал, не предложить ли свое изобретение Пентагону, разумеется, после того, как выйдет его фотография на обложке «Ньюсуик», как величайшего фокусника в истории), Хилли упустил из виду две важные вещи. Во-первых, никто, будь то взрослый или ребенок, присутствуя на демонстрации фокусов, не поверит, что предметы действительно исчезают; во-вторых, повторяя однотипные фокусы, он лишает их новизны. Стирается свежесть восприятия.

Помимо Исчезающего помидора и Появляющегося помидора, Хилли проделал уйму подобных фокусов с разными вещами…

Вежливые аплодисменты.

Исчезновение складного кресла; последующее появление складного кресла.

Зрители сидели сонные и поникшие, словно получившие солнечный удар… или, быть может, разморенные воздухом Хэвена, каким-то странным сегодня. Подобно тому, как нечто, приходящее из атмосферы, разъедает корпус корабля, было что-то, из-за чего тот день был особенно тяжелым; казалось, полное безветрие и зной подавляют морально и физически.

"Сделай же что-нибудь", думал паникующий Хилли.

Он планировал что-нибудь эффектное, типа исчезновения книжного шкафа, велосипеда (маминого), мотоцикла (папиного, правда, учитывая теперешнее настроение папы, он едва ли согласится выкатить мотоцикл на платформу). Вот то, что нужно для Великого Финала.

Исчезновение младшего брата!

— А теперь…

— Хилли, извини, но… — начал отец.

— Мой последний фокус, — быстро договорил Хилли; его отец откинулся на спинку кресла с видимым облегчением. — Мне нужен кто-нибудь из зрителей. Иди сюда, Дэвид.

Дэвид шагнул вперед с выражением страха и покорности, почти уравновесившими друг друга в этот момент. И, хотя он не мог объяснить толком, Дэвид знал, что это фокус будет последним. Слишком хорошо знал.

— Не хочу, — прошептал он.

— Ты должен, — твердо сказал Хилли.

— Хилли, я боюсь, — умолял Дэвид, с глазами, полными слез. — Что, если я не вернусь обратно?

— Вернешься, — прошептал Хилли. — Ведь все остальное возвращалось, правда?

— Да, но до сих пор ты не пробовал с чем-нибудь живым, — сказал Дэвид. Слезы градом потекли из его глаз.

Глядя на своего брата, которого он любил так сильно и явно (любовь к брату была наиболее успешным приложением его способностей, все остальное, к чему он приложил руку, приносило неважные результаты, даже магия), Хилли почувствовал на мгновение пугающее сомнение. Все равно, что кошмар, посетивший вас на несколько мгновений. "Ты ведь никогда не делал этого. Ты бы не пустил его одного на улицу с сильным движением, в надежде, что все машины остановятся вовремя, так ведь? Ты ведь даже не знаешь, где находятся те предметы, которые исчезают!"

Потом он взглянул на рассеянных и скучающих зрителей, среди которых только Барни Эпплгейт был полуживым, прилежно морща лоб, — и снова раздражение вернулось. Он отвел глаза от заплаканных глаз Дэвида.

— Становись на платформу, Дэвид — строго прошептал Хилли. Мордочка Дэвида жалобно сморщилась… однако он вскарабкался на платформу. Он всегда слушался Хилли, которого боготворил всю свою короткую жизнь; и на этот раз не ослушался. Все же его ножки дрожали и подгибались, когда он ступил на платформу, накрывавшую ящик с загадочной машиной.

Дэвид повернулся к зрителям: маленький упитанный мальчик в голубых штанишках и майке с надписью ОНИ ЗВОНЯТ МНЕ. ДОКТОР ЛАВ. Слезы текли по его щекам.

— Улыбнись же, — прошептал Хилли, ставя ногу на педаль. Задыхаясь от рыданий, Дэвид кое-как изобразил подобие улыбки. Мэри Браун еще никогда не видела слез ужаса у своего младшего сына. Миссис Греншау поменяла кресло, (алюминиевые ножки которого она вдавила до половины в мягкую лужайку), явно собираясь уходить. Ей было уже все равно, удастся или нет продать что-нибудь из каталога. Эта пытка того явно не стоила.

— А теперь! — оглушил Хилли сонных зрителей. — Величайший секрет Восточных Магов! Известный только избранным и доступный единицам! Исчезновение человека! Смотрите внимательно!

Он окутал фигурку Дэвида косынкой. Когда она соскользнула к ногам Дэвида, зрители вздохнули с некоторым облегчением. Внезапно по спине Хилли пробежали мурашки; в глубине души снова шевельнулось предчувствие.

— Хилли, пожалуйста… пожалуйста, я боюсь… — шептал силуэт из-под косынки.

Хилли колебался. И внезапно подумал: Исчезновение! Фокус дня! Ему Томминокер научил меня!

На мгновение Хилли Браун лишился рассудка. Причем без всяких аллегорий.

— Фокус-покус! — прокричал он, сделал пассы над силуэтом на платформе и нажал на педаль.

Хуммммм! Платформа чуть подпрыгнула, как пружинный матрац, когда на него ложишься.

Хилли снова надавил на педаль.

— Таа-даааа! — завопил он. Его наполняли страх и триумф, почти уравновешивающие друг друга, как дети на одной доске качелей.

Дэвид исчез.

9

На мгновение зрители стряхнули апатию. Барни Эпплгейт перестал ковырять в носу. Брайен Браун вскочил с кресла с открытым ртом. Мэри и миссис Греншау прервали свое таинственное совещание, а Ив Хиллман нахмурился и, судя по всему, забеспокоился… впрочем, беспокойное выражение не сходило с его лица целыми днями.

"Аххх, — подумал Хилли, с душой, полной гордости. — Успех!"

Однако интерес зрителей к его триумфу был быстротечен. Фокусы с дематериализацией людей всегда более захватывающи, чем фокусы с исчезновением вещей и животных (извлечение кролика из шляпы все еще пользуется успехом, но чародеи на опыте убедились, что зрители всегда предпочитают исчезнувшей наполовину лошади, хорошенькую девицу с соблазнительной фигуркой, облаченной в трико)… но, по сути дела, это довольно однотипные фокусы. Аплодисменты стали громче (и Барни Эпплгейт от всего сердца завопил: "Уяяяя, Хилли!"),

но быстро смолкли.

Хилли видел, что его мать продолжала шептаться с миссис Греншау. Отец поднялся на ноги.

— Ты настоящий иллюзионист, Хилл, — пробормотал он. — Чертовски хорошее представление.

— Но…

По гравию зашуршали колеса машины.

— А вот и моя мама, — сказал Барни, вскочив столь стремительно, что чуть было не перевернул кресло миссис Греншау. — Счастливо, Хилли! Здоровские фокусы!

— Но… — Теперь у Хилли на глаза навернулись слезы. Барни заглянул под платформу и помахал рукой.

— Пока, Дэвид! Молодец!

— Да нет же его там, проклятье! — взвыл Хилли. Но Барни уже удрал. Мама и миссис Греншау направились к двери, изучая каталог. Все случилось слишком быстро.

— Не взмокни, Хилли, — бросила Мэри через плечо. — И пусть Дэвид помоет руки, когда пойдете в дом. Там внизу довольно грязно.

И только дедушка Дэвида, Ив Хиллман, оставался на лужайке. Он тревожно уставился на Хилли.

— Ну а ты почему не уходишь? — спросил Хилли с патетической горечью, которую, правда, портил дрожащий голос.

— Хилли, если твой брат не там, — непривычно тихо спросил Ив, — тогда где же он?

"Я не знаю", подумал Хилли, и страх перевесил обиду на его внутренних весах. А со страхом появилась вина. Как наваждение, перед глазами стояло заплаканное, испуганное лицо Дэвида. И его собственная злость, побудившая сказать: "Улыбайся же!" и Дэвид улыбался сквозь слезы.

— Все в порядке, он там, — ответил Хилли. Он разразился рыданиями, сел на помост и спрятал горящее лицо в коленях. — Да, он там, ох; все разгадали мой фокус, и никому он не понравился; ненавижу магию, лучше бы ты никогда не дарил этот дурацкий волшебный ящик…

— Хилли… — начал было Ив, казавшийся огорченным и взволнованным одновременно. Что-то здесь было не так… здесь, да и во всем Хэвене. Он это чувствовал. — Что-то не так?

— Уходи отсюда! — рыдал Хилли. — Я ненавижу тебя! Я НЕНАВИЖУ тебя!

Дедушки больше чем все остальные становятся мишенью для обиды, упреков и разочарования. Ив Хиллман почувствовал все это сразу. Обидно слышать, что Хилли ненавидит его — он принял это близко к сердцу, несмотря на то, что мальчик сказал это сгоряча. Иву было стыдно, что его подарок вызвал эти слезы… не имеет значения, что выбрал и купил набор фокусника не он, а его зять. Когда подарок обрадовал Хилли, Ив счел его своим; теперь, когда внук уткнулся заплаканным лицом в колени, нельзя отказываться и слагать ответственность на других. И еще он почувствовал тревогу и неловкость, потому, что нечто происходило именно здесь… но что? В последнее время появилось чувство, что он дряхлеет — пока не очень заметно, но симптомы понемногу нарастают с каждым годом, — особенно это чувствуется в нынешнее лето. "Кажется, этим летом каждый из нас одряхлел… да, но в чем же это выражается? Во взгляде глаз? Ляпсусы и ошибки; забываются давно знакомые имена? Все это да! Однако есть что-то еще. Так сразу и не угадаешь…"

И еще — смущение, столь не похожее на безразличие, овладевшее всеми зрителями на втором представлении, подсказывало Иву Хиллману, который был здесь единственным человеком, наделенным богатой интуицией (можно сказать, что он был единственным человеком, наделенным богатой интуицией, в теперешнем Хэвене — Джим Гарденер не в счет, ведь он крепко запил еще в семидесятых), подсказывало ему, что он делает нечто, о чем еще будет горько сожалеть. Вместо того чтобы согнуть свои искореженные артритом колени и заглянуть под импровизированную сцену, чтобы убедиться, что Дэвид Браун действительно там, он отступил. Он также отогнал мысль, что его подарок ко дню рождения оказался невольной причиной теперешних переживаний Хилли. Он отошел от Хилли, думая вернуться, когда мальчик возьмет себя в руки.

10

Когда дедушка оставил Хилли в одиночестве, вина и сознание собственной ничтожности удвоились… если не утроились. Подождав, пока Ив скроется из виду, Хилли вскочил на ноги и бросился к платформе. Он снова нажал на замаскированную педаль.

Хумммм! Он ждал, что силуэт Дэвида появится на доске. Тогда Хилли сорвал бы косынку и сказал: "Ну, что ты видел? Это же не было НИЧТО, правда?" Он бы извинился, что напугал Дэвида и причинил ему столько неприятностей. Или, может быть, он просто…

Ничего не изменилось.

Страх сдавил горло Хилли. Началось… или, может быть, оно и было все это время? Пожалуй, все так и было. Только теперь оно… нарастает, да, то самое слово. Разрастается, набухает, словно кто-то протолкнул в горло воздушный шарик и теперь надувает его.

По сравнению с этим новым страхом чувство вины и ничтожества сошло на нет. Он попытался сглотнуть, но противное, душащее ощущение не проходило.

— Дэвид? — прошептал он, снова надавливая на педаль. Хумммммм!

Он передумал бить Дэвида. Он бы обнял его. Когда Дэвид вернется назад, он упадет перед ним на колени, обнимет его и скажет, что Дэвид может получить все игрушки (кроме, быть может, Змеиного глаза и Хрустального шара) на целую неделю.

Опять ничего.

Косынка, которой был накрыт Дэвид, лежала, скомканная на доске. Из-под нее не вырастал силуэт Дэвида. Хилли стоял на заднем дворе в полном одиночестве, и июльское солнце нещадно пекло его голову; сердце бешено колотилось о грудную клетку, воздушный шар все разбухал у него в горле. "Когда он раздуется и лопнет, — думал Хилли, — возможно я смогу заплакать".

"Успокойся. Он вернется! Уверен, что вернется! Помидор вернулся, радио, складное кресло… Все, с чем я показывал фокусы, вернулось. Он… он…"

— Хилли, Дэвид, идите купаться! — закричала мама.

— Да, ма! — отозвался Хилли дрожащим, неестественно бодрым голосом.

— Сейчас идем!

И подумал: "Пожалуйста, Господи, верни его назад, прости меня. Господи, я ничего не могу сделать, я подарю ему все игрушки; только, Господи, Милосердный Господи, ПУСТЬ ОНО ЕЩЕ РАЗ СРАБОТАЕТ И ВЕРНЕТ ЕГО НАЗАД".

Он снова надавил на педаль.

Хумммм.

Глазами полными слез он уставился на доску. На мгновение ему показалось, что что-то происходит; нет, только порыв ветра качнул доску.

Ужас, острый как стальная бритва, полоснул его нервы. Он уже собрался бежать к маме на кухню и вытаскивать из ванной мокрого и не одетого отца, которые были бы, несомненно, поражены случившимся. Кое в чем паника благотворительна, когда она приходит — все остальные мысли начисто отрезает.

К сожалению, ненадолго. Две мысли навязчиво крутились у Хилли в голове.

Первая; "Я никогда не дематериализовывал что-либо живое. Даже помидор был сорванный, а папа говорит, что сорванные растения уже не живые".

И вторая: "Л может ли Дэвид дышать там, где он сейчас? А что, если не может?"

Он даже не задумывался над словом «исчезать», до этого момента. Но теперь…

Несмотря ни на что, паника не могла прогнать отчетливый мыслеобраз. Он видел Дэвида, лежащего на какой-то дамбе среди неведомого пейзажа, похожего на поверхность мертвой, отравленной планеты. Серая земля — сухая и холодная; трещины, распахнутые, как рты мертвых рептилий, покрывали землю. А над головой — небо чернее бархата, которым обтягивают ювелирные витрины; миллионы звезд смотрят вниз на Дэвида — и они гораздо ярче экваториальных звезд, потому что то место, которое Хилли отчетливо видел испуганными глазами своего воображения, было полностью или почти безвоздушным.

И посреди это гнетущего запустения лежал его четырехлетний братишка в голубых брючках и майке с надписью ОНИ ЗВОНЯТ МНЕ. ДОКТОР ЛАВ. Дэвид судорожно глотал открытым ртом, пытаясь дышать в пространстве, лишенном воздуха и удаленном от дома, может быть, на триллионы световых лет. Он задыхался, багровел, а холод уже оставил свои зловещие знаки на синеющих губах и лунках ногтей. Он…

К счастью, благодетельная прострация уничтожила способность видеть и размышлять.

Хилли снял доску, на которой он видел Дэвида последний раз, и принялся топтать замаскированную педаль швейной машинки; слезы перешли в истерические рыдания. Только подойдя к нему, Мэри разобрала среди всхлипываний:

— Все игрушки! — рыдал Хилли. — Все игрушки! Все игрушки! Навсегда! Все!

И затем, переходя в крик:

— Вернись, Дэвид! Вернись, Дэвид! Вернись!

— Боже милосердный, что это значит? — закричала Мэри. Брайен повернул сына за плечи и заглянул ему в лицо.

— Где Дэвид? Куда он делся?

Но Хилли уже отключился и больше не приходил в себя. Спустя некоторое время почти сотня мужчин и женщин, в том числе Бобби и Гард, обшаривали леса вдоль дороги, заглядывали в заросли в поисках Дэвида.

Если бы его спросили, Хилли сказал бы, что, по его мнению, они ищут слишком уж близко от дома.

Слишком уж близко.

Глава 4. БЕНТ И ДЖИНГЛС

1

Вечером, двадцать четвертого июля, неделю спустя после исчезновения Дэвида Брауна, рядовой Бентон Родес выехал на полицейской машине из Хэвена; было около восьми часов вечера. Питер Габбонс, прозванный сослуживцами Джинглс, чистил оружие. Сумерки осыпались, как зола. Конечно же, это метафора; зола, прах — как нечто, противоположное двум энергичным городским полицейским. Однако тот прах, та зола были самыми, что ни на есть настоящими. Родес снова возвращался в мыслях к отрубленной руке; кажется, теперь он вспомнил со всей ясностью, кому она принадлежала, Иисус Христос!

Прекрати об этом думать, приказал он себе. «Хорошо», соглашался его ум и продолжал муссировать эти мысли. "Попробуй связаться по радио", советовал он. "Спорю, мы принимаем волны от той проклятой микроволновой антенны, которую они установили в Трое".

— Хорошо. Джинглс достал радио. — Говорит номер 16 с Базы. Это ты, Таг? Прием.

Он нажал кнопку и прислушался. Все, что ему удалось услышать, так это шорохи, вой и призрачный голос, слабо пробивающийся сквозь помехи.

— Мне попробовать еще раз? — спросил Джинглс.

— Нет. Скоро мы будем в зоне нормального приема.

Бент ехал с зажженными фарами, выжимая семьдесят миль, по третьей дороге. Он уже отъехал от Дерри на порядочное расстояние. Где же имеются дополнительные подразделения? Связь с Хэвеном поддерживается прекрасно, дело не в помехах; связь по радио просто не правдоподобно ясная. Впрочем, кажется, радио — не единственная не правдоподобная и жутковатая штука в Хэвене этим вечером.

Правильно! согласилось его подсознание. А между прочим, ты ведь сразу узнал то колечко? Несомненно, это кольцо рядового, даже если оно на женской руке. А ты видел, как перерубили сухожилие? Похоже на отрубленную баранью ножку, сразу из мясной лавки, так ведь? Ровнехонько. Одним махом! Раз.

Прекрати, я сказал! Заткнись!

Хорошо, хорошо, согласен. Забудь на минутку, что ты не хочешь об этом думать. Представь себе, что это жаренная отбивная. И столько крови!

Перестань, пожалуйста, перестань, поежился Джинглс.

Как скажешь… Знаю, что просто чокнусь, если буду думать об этом, но выбросить все это из головы не могу. Ее рука, кисть руки… тут что-то похуже несчастного случая. Я такого еще не видел… А где же остальные части? Оторванные головы, уши? Да, сэр, должно быть, из ряда вон выходящий взрыв!

— Где же наши? — вслух спросил Джинглс.

— Не знаю.

Почему дело зашло в тупик?

"А вот угадай", он мог сказать. "Никогда не угадаешь. Почему столько покалеченных после взрыва, но только один покойник? И между прочим, как это получилось, что реальный ущерб от грандиозного взрыва сводится к разнесенной крыше ратуши? К тому же, почему патологоанатом, он же полицейский эксперт Берринджер, не может идентифицировать тело, когда даже я знаю, кто это. Угадай, приятель!"

Он накрыл руку покрывалом. Ничего другого уже не осталось; все разнесено дочиста. Но ведь он накрыл руку Рут.

Он как сейчас видит тротуар хэвенской городской площади. Он сделал это, в то время, как придурок Эллисон, начальник добровольцев-пожарных стоял, ухмыляясь, как будто здесь банкет, а не взрыв, с котором погибла замечательная женщина. Верх идиотизма.

Питер Габбонс получил кличку Джинглс за свой голос (совсем, как у Энди Дэвина); и Джинглс — персонаж Дэвина, сыгранный давным-давно в многосерийном вестерне. Когда Габбонс приехал из Джорджии, Тат Эллендер, диспетчер, называл его так; с тех пор и повелось. И теперь, говоря высоким, странным голосом, совершенно не похожим на свой обычный «джинговский» голос, Габбонс заявил:

— Давай сюда, Бент. Я болен; мне плохо.

Родес рванул к нему в спешке; да так, что на одном повороте он чуть было не оказался в кювете. По крайней мере, Габбонс впервые вызвал его, это уже нечто.

Джинглс выехал справа. Бент Родес — слева. Голубые лучи фар выхватили из темноты нечто особенное. Бент высунулся из машины, прижав руку ко рту; он прислушивался к звукам, все еще доносившимся из-за поворота шоссе. Он взглянул на небо, точно благодаря его за освежающий ветерок.

— Так-то лучше, — вымолвил наконец Джинглс. — Спасибо, Бент.

Бентон повернулся к напарнику. Глаза Джинглса темнели на бледном лице, словно пустые глазницы черепа. Он, казалось, выдал всю информацию, которую следовало сказать, и не собирался, что-либо пояснять.

— Что там стряслось? — спросил Бент.

— Ты что, ослеп, парень? Крыша ратуши разлетелась, как осколки гранаты.

— Но как мог фейерверк взорвать крышу?

— Смог.

— Выбрось из головы. — Бент и сам пытался выбросить. Не получалось. — Ты этому веришь? Июльский фейерверк разнес крышу городской ратуши?

— Нет. Только испортил воздух.

— Извини, ты прав. — Бент помолчал. — Джинглс, а ты ничего не чувствуешь! Например, ты не чувствуешь здесь чего-то зловещего?

Джинглс задумался.

— Может быть. Кажется, я чувствую что-то вроде…

— Вроде чего?

— Не знаю. — У Джинглса задрожал голос, как у ребенка, готового расплакаться. Сверху на них смотрели равнодушные звезды. Тихая теплая ночь окутала их, как теплое одеяло. — Просто я чертовски рад, что сижу здесь, а не там…

И тут Джинглс, который знал, что вернется в Хэвен, чтобы на следующее утро участвовать в осмотре места происшествия и расследовании, разрыдался.

2

Последние отблески света погасли на темном небе. Бент был этому рад. Ему совсем не хотелось смотреть на Джинглса… и не хотелось, чтобы Джинглс видел его.

Между прочим, Бент, заговорило его сознание, ты ведь очень напуган, правда? Все это довольно жутко. Оторванные головы и ноги, еще обутые в маленькие ботиночки. А сами тела! Ты ведь видел? А глаза? Тот самый, один голубой глаз? Ты же видел его? Конечно, видел. Ты ведь сковырнул его, наклоняясь накрыть руку Рут Маккосланд. Все эти оторванные руки, ноги, головы, изуродованные тела, и только один покойник — Рут. Просто загадка для журнального конкурса, ни больше, ни меньше.

Расчлененные тела, конечно, выглядели ужасно. Конечности, скрюченные в непродолжительной агонии, много-много конечностей — тоже ужасно. Но хуже всего — правая рука Рут с обручальным кольцом на среднем пальце; потому что ее рука казалась самой реальной.

Сперва, все эти головы, ноги, тела повергли его в шок — он стал размышлять о летних каникулах; почему же целый класс проходил мимо ратуши, когда она взорвалась? Затем потрясенный ум дошел до мысли, что даже дети устроены так, что нельзя отделить ноги или руки от тела без кровотечения.

Он осмотрелся и увидел Джинглса, держащего маленькую дымящуюся головку в одной руке, и почти наступившего на другую.

— Куклы, — проговорил Джинглс. — Сраные куклы. Для чего предназначались эти сраные куклы, а Бент?

Тот почти уже ответил, что не знает (хотя даже теперь вид тех кукол преследует его; они ходят за ним по пятам, появляясь в нужное время), когда заметил людей, жующих как ни в чем не бывало в хэвенской закусочной. Люди делали покупки. Ходили по рынку. Отчаяние и возмущение сжали его сердце ледяными пальцами. Ведь погибла женщина, которую почти все они знали и многие уважали и даже любили, — а они занимаются своими делами, как будто ничего не случилось.

Именно тогда Бент Родес захотел — серьезно захотел — уехать из Хэвена.

Теперь, выключив радио, которое не сообщало ничего, кроме бессмысленной статистики, Бент вернулся к своим мыслям: Итак, при ней были куклы. Миссис Маккосланд. Рут, подумал Бент. Думаю, что знал ее достаточно хорошо, чтобы называть ее так. Хорошо. Насколько мне известно, все ее любили. Что, однако, не помешало им заниматься своими делами, когда… странно.

— Кажется, угадал, — сказал Джинглс. — Это было что-то вроде хобби. Кажется, я об этом слышал в закусочной. Или от Кудера…

"Старческая болтовня за кружкой пива; похоже на них", подумал Родес, но ничего не сказал вслух, только кивнул.

— Да. Я уже понял, что это было. Ее куклы. Однажды весной мы говорили с мистером о миссис Маккосланд, и…

— С Монстром? — спросил Джинглс. — Монстр Дуган тоже знал ее?

— Думаю, достаточно хорошо. До того, как ее муж умер, они с Монстром были компаньонами. Кроме того, он говорил, что у нее сотня кукол, а может, и две. Говорил, что это было ее единственное увлечение; как-то раз она даже устроила выставку в Огасте; она очень гордилась той выставкой, как если бы это было единственное, что она сделала для города — а я полагаю, что для Хэвена она сделала немало.

"Думаю, что могу называть ее Рут", снова пронеслось в его голове.

— Монстр говорил, что все свободное время она тратила на кукол. — Бент добавил, поразмыслив:

— По тому, как Монстр говорил об этом, я решил, что он… ну, влюблен в нее. Звучало, как фраза из старой киноленты, но это самое верное слово для определения отношения «Монстра» Дугана к Рут Маккосланд. — Возможно, ты был не единственным, кто приносил ему новости, но если это так, позволь дать тебе совет: будь мудрее.

— Да уж, звучит довольно скучно: Монстр Дуган — это как раз то, чего мне не хватало все эти дни, понимаешь? Бент выдавил улыбку.

— Ее кукольная коллекция, — сказал Джинглс. Задумчиво кивнул. — Я догадался тогда, что это куклы.

Заметив, что Бент опустил глаза и чуть улыбнулся, он добавил:

— Сначала не понял, но, когда взошло солнце, я заметил, что на них нет крови. Просто в голове не укладывалось, как могло так много детей идти в тот момент мимо ратуши…

— Мы и до сих пор многого не знаем. Того или чего-то другого… Мы не знаем, что они там делали. Черт, а что же она там делала?

Джинглс был просто в отчаянии.

— Кто мог убить ее, Бент? Она была такой милой и достойной женщиной. Проклятье!

— Я думаю, ее действительно убили, — сказал Бент голосом, полным слез. Как, по-твоему, похоже это на несчастный случай?

— Нет. Это был никакой не взрыв фейерверка. Помнишь, все, что удалось извлечь из пекла, пахло нефтью?

Бент покачал головой. Даже, если это так, он в жизни не сталкивался ни с чем подобным. Может, правильно советовал Берринджер, что дышать некоторыми испарениями очень вредно и что лучше стоять подальше, пока запах на городской площади не выветрится. Удивительно, что он так и сделал — может быть, чтобы не видеть, что топка-то полностью уцелела.

— Когда мы отчитались, — сказал Джинглс, — местные стервятники-журналисты требовали массу подробностей. Эллисон, Берринджер и другие. Кажется, они что-то узнали от Дугана.

Бент задумчиво кивнул.

— Все ужасно нелепо. Даже в воздухе чувствуется безумие. У меня действительно кружилась голова. А у тебя?

— Запахи, — неуверенно начал Джинглс.

— На хер запахи. У меня кружилась голова на улице.

— Ее куклы, Бент… Где они теперь?

— Не знаю.

— Я тоже. Теперь они уже никому не нужны. Прикинь, если кто-то так ненавидел ее, что готов был убить, возможно, он с радостью взорвал этих кукол вместе с нею. Как ты думаешь?

— Странно, — отозвался Бентон Родес.

— Но похоже на то, — сказал Джинглс, словно нашел подтверждение своим мыслям. Бент сообразил, что сейчас Джинглс старается выяснить, кто мог быть виноват, а кто нет. Он снова посоветовал Джинглсу связаться по радио.

Слышимость получше, но ничего существенного. Бент не мог припомнить случая, когда антенна в Трое давала такие сильные помехи.

3

Согласно свидетельству очевидцев, взрыв произошел в 3.05 после полудня; он занял не более доли минуты. Часы на ратуше пробили три раза, и потом это случилось. Спустя пять минут КА-БАМ! Когда Бентон Родес возвращался из Дерри, перед его глазами стояло жуткое зрелище, от которого мороз пробежал по коже. Он видел стрелки ратушных часов, застывшие на пяти минутах четвертого в тот темный и душный летний вечер. Навязчиво маячит в глазах вывеска закусочной; а вот и аптека, магазин дамской одежды; дети, резвящиеся на школьном дворе. Какая-то дама на теннисном корте за ратушей… В углу корта гоняют мяч, прикрывая глаза руками… Все словно ждало взрыва.

Словно каждый в городе прислушивался, затаившись, как зверь в лесу ждет хруста веток под ногами охотника.

Бент облокотился на руль машины.

Девочки идут в кино. Покупатели ходят мимо витрин. В закусочной люди толпятся у стоек. Все это в 3.04, затем взрыв. А уже в 3.06 все снова заняты своим делом. Все, кроме тех, кто уже мертв. Эллисон и Берринджер рассказывают всем за кружкой пива о взрыве топки, который, похоже, не был просто взрывом; они даже не удосужились узнать, кто жертва…

А может быть они знали, что это должно случится?

Какая-то часть его сознания согласилась с этим. Добрые обыватели Хэвена знали, что от Рут Маккосланд остался один только пепел и кисть руки, и все они остались равнодушны?

— Думаю, надо что-то делать с чертовой антенной, — сказал Бент. Попытайся снова.

— Не знаю, куда все запропастились. — Джинглс взял рацию.

— Может быть, неполадка в другом месте…

— Да уж, неполадок хватает. Разорванные на куски куклы и все остальное. Джинглс нажал кнопку. Тут свет фар выхватил середину дороги.

— Господи Милосер… — Рефлекс сработал, и он ударил по тормозам. Покрышки заскребли по асфальту так, что резина задымилась; был момент, когда Бент решил, что они погибнут. Полицейская машина остановилась в трех ярдах от заглохшего пикапа с прицепом, брошенного посреди дороги.

— Передай-ка туалетную бумагу, пожалуйста, — попросил Джинглс низким, дрожащим голосом.

Они выбрались из машины; бессознательное ощущение опасности побудило их вынуть оружие. Запах жженой резины висел в теплом летнем воздухе.

— Что за чертовщина? — бросил Джинглс, а Бент подумал: "Он тоже это чувствует. Тут что-то не так; словно мы столкнулись с заключительной частью того, что началось недавно в маленьком сонном городке; и он это почувствовал", Потянул ветерок, и брезент, закрывавший кузов, зашуршал; казалось, что-то или кто-то заворочался на сиденье пикапа, издавая сухой звук, сходный с тем, что бывает, когда змея трется чешуйчатыми кольцами. Бент почувствовал, что его рука сама направляет оружие в сторону машины. Похоже на ствол реактивного противотанкового ружья. Он уже собрался падать ничком, как вдруг с удивлением обнаружил, что предмет, принятый им в темноте за противотанковое ружье, оказался всего лишь рифленой дренажной трубкой на деревянной опоре. Ничего страшного. Но ему-то страшно. Просто жутко.

— Слушай, я уже видел эту колымагу в Хэвене, Бент. Она была припаркована как раз напротив ресторана.

— Есть здесь кто-нибудь? — крикнул Бент.

Тихо.

Он перевел взгляд на Джинглса. А Джинглс, с потемневшими, широко открытыми глазами, оглянулся на него.

Внезапно Бенту пришло на ум: Микроволновые помехи? Может быть именно это помешало нам проехать мимо?

— Эй, там, в этой колымаге, лучше подай голос! — крикнул Бент. — Ты…

Визгливое, придурковатое хихиканье раздалось из темного кузова; потом все стихло.

— Боже Милосердный, это мне не нравится, — пробормотал Джинглс Габбонс.

Бент уставился на машину, вскинув оружие, тогда-то все вокруг вспыхнуло зловещим зеленоватым светом.

Глава 5. РУТ МАККОСЛАНД

1

Рут Арлен Меррилл Маккосланд было пятьдесят, но выглядела она на десять лет моложе, а в хорошие дни — на все пятнадцать. Каждый в Хэвене был согласен с тем, что, даже будучи женщиной, она была лучшим из всех констеблей города. Одни говорили, что это потому, что се муж был главным полицейским штата. Другие же говорили, что это просто потому, что Рут — это Рут. В любом случае все были согласны с тем, что Хэвену повезло с ней. Она была твердой и справедливой. Она могла сохранять здравый смысл в критической ситуации. Это говорили о ней жители Хэвена и еще многие другие. В маленьком городке штата Мэн, управляемом мужчинами с самого своего основания, такие отзывы кое-что значили. Это было достаточно справедливо, она была достойной женщиной.

Она родилась и выросла в Хэвене; она действительно была двоюродной внучкой преподобного мистера Дональда Хартли, который был так жестоко удивлен тем, что город проголосовал за то, чтобы опять сменить свое название в 1901 году. В 1955-м она получила грант на обучение в Мэнском университете — третья девушка в истории университета, которая стала полноправной студенткой в возрасте 17 лет. Она записалась на отделение права.

На следующий год она влюбились в Ральфа Маккосланда, который тоже учился на отделении права. Он был очень высокий. Но со своим шестидесятипятифутовым ростом он был все же на три дюйма ниже своего друга Энтони Дугана (известного среди друзей как Буч, а среди двух-трех очень близких друзей — как Монстр), а над Рут возвышался на целый фут. Он был до странности — почти абсурдно грациозен для такого большого мужчины и добродушен. Он хотел быть главным полицейским штата. Когда Рут спросила его почему, он ответил, что хочет быть как отец. Для того, чтобы стать сыщиком, ему не нужна была степень доктора права, объяснял он; чтобы стать главным полицейским штата требовалось только высшее образование, хорошие глаза, отточенные рефлексы и незапятнанная репутация. Но Ральф Маккосланд желал чего-то большего, чем просто порадовать отца, следуя по его стопам. "Любой, кто, занимаясь делом, не стремится пробиться вперед — либо лентяй, либо сумасшедший", — сказал он Рут однажды ночью за Кока-колой, которую они пили в "Медвежьем логове". Чего он ей не сказал, так как стеснялся своих амбиций, — так это того, что надеялся в один прекрасный день возглавить полицию штата Мэн. Но Рут об этом, конечно, знала.

Она приняла предложение Ральфа выйти за него замуж на следующий год с условием, что он подождет, пока она сама получит степень. Она говорила, что не хочет быть практикующим юристом, но хочет во всем помогать ему. Ральф согласился. Да и любой нормальный мужчина должен был бы согласиться, встретившись с чистыми глазами и интеллигентной красотой Рут Меррилл. Когда в 1959 году они поженились, она была адвокатом.

Она пришла к брачному ложу девственницей. В глубине души она была слегка встревожена — в такой глубине, над которой даже она не властна была распространить свой железный контроль — смутно беспокоясь: а что, эта часть у него так же велика, как и все остальные? — по крайней мере, так казалось, когда они танцевали и обнимались. Но он был с ней нежен, поэтому секундное стеснение быстро перешло в удовольствие.

— Сделай мне ребеночка, — шепнула она ему на ухо, когда он начал входить в нее.

— С удовольствием, леди, — сказал Ральф, слегка задыхаясь. Но Рут так никогда и не почувствовала в себе движения плода. Рут, единственная дочь Джона и Холли Меррилл, унаследовала порядочную сумму денег и прекрасный старый дом в Хэвен Вилледже, когда ее отец умер в 1962 году. Они с Ральфом продали их маленький послевоенной постройки домик с участком в Дерри и в 1963 году перебрались обратно в Хэвен. И хотя ни один из них не пожелал бы ничего, кроме абсолютного счастья другому, оба отдавали себе отчет в том, что в старом викторианском доме слишком много пустых комнат. Иногда Рут думала, что, может быть, абсолютное счастье возможно только лишь в контексте, мелких диссонансов: грохот разбивающейся перевернутой вазы или аквариума, восторженный смеющийся крик как раз в то время, когда вы уплываете в приятную послеполуденную дрему, ребенок, объевшийся конфет в канун дня Всех Святых, которому поэтому обязательно приснятся кошмары ранним утром 1 ноября. В тоскливые моменты своей жизни (она признавала; что их было чертовски мало) Рут иногда вспоминала мусульманских ковроделов, которые всегда намеренно допускали ошибки в своей работе, чтобы восславить совершенное Божество, создавшее их, создания, подверженные промахам и ошибкам. Ей не раз приходило на ум, что в переплетениях честно прожитой жизни ребенок гарантировал такую обдуманную ошибку.

Но по большей части они были счастливы. Они вместе занимались самыми сложными случаями в практике Ральфа, и его показания в суде всегда были спокойными, взвешенными и сокрушительными. Не имели значения, был ли обвиняемый пьяным шофером, поджигателем или скандалистом, разбившим бутылку о голову своего собутыльника при пьяной разборке в придорожной гостинице. Если он был арестован Ральфом Маккосландом, его шансы избежать наказания были почти такими же, как у человека, находящегося в эпицентре ядерного взрыва, получить легкие поверхностные ранения.

В те годы, когда Ральф медленно, но верно взбирался по бюрократической лестнице полиции штата Мэн, Рут начала свою карьеру городского служащего. Нельзя сказать, что она думала об этом, как о карьере и, конечно же, она никогда не думала об этом в смысле политики. Не городская политика, но служба городу. Это была небольшая, но решающая разница. Она не была счастлива своей работой, как казалось людям, для которых она работала. Для полного удовлетворения ей не хватало ребенка. В этом не было ничего удивительного или недостойного. В конце концов она была дитя своего времени, когда даже самые интеллигентные не были защищены против постоянного давления пропаганды. Она и Ральф были у врача в Бостоне, и после обширных исследований он уверил их в том, что они оба не бесплодны. Его совет им был — еще немножко подождать. Это была некоторым образом печальная новость. Если бы кто-нибудь из них оказался бесплодным, они бы усыновили ребенка. Как бы то ни было, они решили немного подождать и принять совет врача… или попробовать. И они снова начали обсуждать вопрос об усыновлении, хотя Ральф не знал и даже не догадывался к тому времени, что жить ему осталось недолго.

В эти последние годы своего замужества Рут уже осуществила усыновление в некотором смысле — она усыновила Хэвен.

Например, библиотека. С незапамятных времен Методистский пасторат был забит книгами. Некоторые, такие, как книги из Клуба детективов или сжатые Ридерз дайджесты, издавали явственный запах плесени, когда их открывали; другие разбухли до размеров телефонных справочников после того, как в 1947 году в пасторате прорвало трубы, но большинство из, них сохранилось на удивление хорошо. Рут терпеливо сортировала их, оставляла хорошие, продавала плохо сохранившиеся в макулатуру, выбрасывая только то, что уже никак нельзя было спасти. Хэвенская общественная библиотека официально была открыта в обновленном и перекрашенном здании Методистского пастората в декабре 1968 года. Рут стала там добровольным библиотекарем и ушла оттуда только в 1973 году. В день, когда она покинула этот пост, попечители библиотеки повесили ее фотографию над каминной полкой в читальном зале. Рут запротестовала было, но потом смирилась, видя, что ей собираются воздать почести независимо от того, хочет она этого или нет. Им необходимо было воздать ей почести. Библиотека, в которой она начинала одна, сидя на холодном полу пастората, завернутая в одну из охотничьих курток Ральфа в красную клетку, выпуская при дыхании пар изо рта и из носа, терпеливо сортируя ящики с книгами до тех пор, пока не окоченевали руки, была признана в 1972 году в Мэне лучшей библиотекой года из библиотек в маленьких городках.

В других обстоятельствах Рут может и получила бы от этого какое-то удовольствие, но в 72-73-м годах она вообще получала мало удовольствия от чего бы то ни было. 1972 год был годом смерти Ральфа Маккосланда. Поздней весной он начал жаловаться на сильные головные боли. В июне произошло кровоизлияние в правый глаз. Рентген обнаружил опухоль в мозгу. Он умер в октябре, не дожив двух дней до своего тридцать седьмого дня рождения.

В траурном зале Рут долго стояла, глядя в его открытый гроб. Последнюю неделю она почти все время проплакала и думала, что слез — океанов слез хватит еще на недели и месяцы вперед. Но впредь заплакать на людях было для нее все равно что появиться перед ними голой. Смотрящим же на нее (и стоявшим чертовски близко) она казалась такой же замечательно сдержанной, как всегда.

— До свидания, дорогой, — сказала она наконец и поцеловала его в уголок рта. Она сняла полицейское кольцо со среднего пальца его правой руки и надела на свой палец. Назавтра она поехала к Дж. М. Поллоку в Бангор и сделала его себе по размеру. Она носила его до самого последнего своего дня, и, когда в момент смерти ей оторвало руку, ни Бент, ни Джинглс не затруднились в идентификации этого кольца.

2

Библиотека не была единственным местом службы Рут. Каждую осень она собирала пожертвования для Онкологического общества, и в каждый из семи лет, когда она этим занималась, она набирала наибольшие суммы пожертвований среди всех Онкологических обществ маленьких городков Мэна. Секрет ее успеха был прост: она ездила повсюду. Она любезно и бесстрашно разговаривала с бровастыми сельскими жителями с потухшими глазами, которые часто выглядели столь же ублюдочно, как и их рычащие псы, которых они держали на задних дворах, заваленных мертвыми и разлагающимися трупами машин и сельскохозяйственных инструментов. И в большинстве случаев ей удавалось получить пожертвование. Может быть, некоторые были просто принуждены к этому внезапностью — никто не приходил к ним с этим с тех пор, как было основано их дело.

Ее покусала собака только один раз. Но это был запоминающийся случай. Сама собака была небольшой, но у нее было множество зубов.

МОРАН — гласила надпись на почтовом ящике. Никого не было дома, кроме собаки. Собака вышла из-за угла дома, когда она стучала в некрашеную дверь террасы. Она протянула к ней руку, и собака мистера Морана немедленно укусила ее, отбежала от Рут и от возбуждения помочилась на террасу. Рут начала спускаться, доставая из сумочки платок и обматывая кровоточащую руку. Собака увязалась за ней и укусила снова, на этот раз за ногу. Рут пнула ее и бросилась прочь, но пока она хромала к своему «Дарту», собака подобралась сзади и укусила третий раз. Это уже был серьезный укус, собака вырвала солидный кусок из ее левой икры (в тот день на ней была юбка; она никогда больше не надевала юбку, ездя на сбор пожертвований для Онкологического общества) и ретировалась в центр заросшего сорняками газона мистера Морана, где уселась, рыча и пуская слюни, кровь Рут стекала с ее вываленного языка. Вместо того чтобы быстренько залезть в машину и уехать, Рут открыла багажник «Дарта». Она достала «Ремингтон», который был у нее с 16 лет. И застрелила собаку, как только та вновь потрусила к ней. Она взяла труп собаки, положила на расстеленную в багажнике газету и поехала к доктору Даггетту, ветеринарному врачу Огасты, который опекал Питера, собаку Бобби, до того, как продал свою практику и уехал во Флориду. "Если эта сука была бешеная, у меня будет много неприятностей", — сказала она Даггетту. Ветеринар переводил взгляд с собаки, которой пуля попала точно между глаз и вышла сзади с левой стороны черепа, на Рут Маккосланд, которая, даже будучи искусанной и окровавленной, выглядела такой же милой, как всегда. "Я знаю, что там осталось не так много мозгов, как может потребоваться для вашей экспертизы, но это было неизбежно. Не посмотрели бы вы, доктор Даггетт?" Он сказал, что ей нужно к врачу — нужно было промыть раны и зашить голень. Даггетт был так взволнован, как это редко с ним бывало. Рут сказала ему, что с промыванием ран он прекрасно справится сам. Что же касается того, что она назвала вышивкой, то она обратится в пункт неотложной помощи в Дерри Хоум, как только сделает несколько телефонных звонков. Она попросила его осмотреть собаку, пока она будет звонить, и спросила, может ли она воспользоваться для этого его частным офисом, если это не расстроит его клиентов. Одна женщина вскрикнула, когда Рут вошла, это было неудивительно. Одна нога у нее была разорвана и окровавлена, руки в потеках крови. В руках она несла окоченевший завернутый труп собаки Морана. Даггетт сказал, что она, конечно, может звонить с его номера. Она так и сделала (постаравшись вернуть плату за первый звонок и перевести счет за второй на свой номер, поскольку не знала, как мистер Моран воспримет ее звонок). Ральф был у Монстра Дугана, занимался фотографиями к предстоящему слушанию дела об убийстве. Жена Монстра не заметила в голосе Рут ничего подозрительного, Ральф тоже; позже он сказал ей, что из нее могла бы получиться великая преступница. Она сказала, что должна задержаться для обсуждения дел Онкологического общества. Она сказала, что если он придет домой раньше нее, то пусть разогреет кусок мяса и поджарит себе овощи, как он любит, там в морозильнике их шесть или семь упаковок. Еще она сказала, что в хлебнице есть кофейные пирожные, если ему захочется чего-нибудь сладкого. К этому времени доктор Даггетт вернулся в офис и занимался дезинфекцией ее ран. Рут была очень бледна. Ральф хотел знать, что ее задерживает. Она обещала рассказать ему обо всем, когда вернется домой. Ральф сказал, что будет ждать с нетерпением и что любит ее. Рут ответила, что тоже его любит. Затем, когда Даггетт закончил обрабатывать участок позади колена (руку он обработал, пока она говорила с Ральфом) и приступил к глубокой ране на икре (она действительно чувствовала, как кусок ее мяса чуть не отрывался), она позвонила мистеру Морану. Рут сказала ему, что его собака укусила ее три раза, и что один раз — это и то слишком, поэтому она застрелила ее, что она оставила карточку общества в его почтовом ящике, и что Американское Онкологическое общество было бы радо получить от него пожертвование, которое, как она думает, он и сделает. Последовала короткая пауза, после которой мистер Моран начал говорить. Скоро мистер Моран начал кричать. В конце концов мистер Моран начал визжать. Мистер Моран был так разъярен, что достиг простонародной плавности выражений, что приблизило его не к современной поэзии, но к Гомеровскому стиху. Никогда в жизни ему больше не удастся повторить ничего подобного, хотя несколько раз он будет стараться, но тщетно. Он будет вспоминать об этой беседе с печалью, почти что с глубокой ностальгией. Она выявила все лучшее в нем, не отрицая ничего. Мистер Моран сказал, что она может ожидать судебного преследования за каждый доллар, полученный в городе, и в придачу за те, что получены в деревне. Мистер Моран сказал, что обратится в суд и что он партнер по покеру лучшего в округе адвоката. Мистер Моран сказал, что когда он разделается с ней, она будет проклинать свою мать за то, что та отдалась ее отцу. Мистер Моран сказал, что хотя ее мать и была настолько глупа, чтобы сделать это, но он может сказать Рут, что лучшая ее часть была извергнута обратно в несомненно низкопробный член ее отца и растеклась по тому куску сала, каким было бедро ее матери. Мистер Моран сообщил также, что в то время как великая и могучая Рут Маккосланд почитает себя Королевой на Куче Дерьма, ей предстоит скоро обнаружить, что она не более чем маленькая какашка, плавающая в Большом Ночном Горшке Жизни. Мистер Моран также добавил, что в этом особом случае он будет держать руку на рычаге управления этим агрегатом и намерен нажать на него. Мистер Моран сказал еще очень многое сверх того. Мистер Моран не просто говорил, он вещал. Проповедник Кольсон (или Кудер?), будучи на вершине своей славы, не мог бы сравниться с мистером Мораном в тот день. Рут терпеливо ждала, пока у него хотя бы на время пересохнет во рту. Тогда тихим и приятным голосом, по которому вовсе нельзя было предположить, что ее икра горит, как в огне, она сказала мистеру Морану, что хотя пока суд не внес полную ясность в этот вопрос, но вообще-то он обычно более склонен в случае нападения животного выносить решение в пользу посетителя, пусть даже и незваного, чем в пользу владельца. В настоящем же случае вопрос заключается в том, предпринял или нет владелец все разумные меры, чтобы убедиться…

— Что, вашу мать, вы несете? — завизжал Моран.

— Я пытаюсь сказать вам, что суд не ждет ничего хорошего от человека, который оставляет свою собаку непривязанной так, что она кусает женщину, занимающуюся делами благотворительной организации, такой, как Американское Онкологическое общество. С другой стороны, я пытаюсь дать вам понять, что в суде вас заставят платить за то, что вы ведете себя, как последний мудак.

Ошеломленное молчание на другом конце провода. Муза мистера Морана улетела навсегда.

Рут сделала короткую паузу чтобы перебороть волну слабости, когда Давгетт окончил дезинфекцию и наложил на раны легкие стерильные повязки.

— Если вы подадите на меня в суд, мистер Моран, сможет ли мой адвокат найти кого-нибудь, чтобы подтвердить, что ваша собака кусалась и раньше?

Молчание на другом конце провода.

— Может, двоих? Полная тишина.

— А может, троих?

— Отвали, пизда ученая. — внезапно сказал Моран.

— Ладно, — сказала Рут. — Я не могу сказать, что мне было очень приятно говорить с вами. Но слушать вас и изложение ваших взглядов было очень поучительно. Иногда думаешь, что дошел до самого дна колодца человеческой глупости. И получить напоминание о том, что этот колодец, совершенно очевидно, бездонен, бывает очень полезно. Я боюсь, что мне пора отсоединиться. Я планировала объехать еще шесть домов сегодня, но, боюсь, должна отложить это на потом. Мне нужно ехать в Дерри Хоум в госпиталь чтобы наложить швы.

— Надеюсь, что они угробят вас к черту.

— Понимаю. Но постарайтесь помочь Онкологическому обществу, если сможете. Мы нуждаемся в любой помощи, какую только нам могут оказать, если мы хотим победить рак в наше время. Даже негодяи и идиоты с вонючей пастью, ублюдочные сукины дети вроде тебя должны принимать в этом участие.

Мистер Моран не стал подавать на нее в суд. Неделю спустя она получила от него конверт Онкологического общества. Он не наклеил на него марку специально, как она подумала, и поэтому он был доставлен наложенным платежом. Внутри была записка и однодолларовая купюра с большим коричневым пятном. "Я вытер им задницу, сука!" — торжествующе сообщала записка. Она была написана большими наклоненными в разные стороны буквами, какие пишут первоклассники, у которых не все в порядке с моторными рефлексами. Она взяла долларовую бумажку за уголок и положила вместе с остатками утренней стирки. Когда банкнота очистилась (причем совершенно! — одной из многих вещей, которых не знал мистер Моран было то, что дерьмо отстирывается), она прогладила ее. Тогда она стала не только чистой, но и хрустящей, как будто вчера из банка. Она положила ее в парусиновую сумку, где хранила все собранные деньги. В своей записной книжке она отметила: Б.Моран, сумма взноса — 1 доллар.

3

Хэвенская городская библиотека, Онкологическое общество, Конференция Малых городов Новой Англии. Рут служила Хэвену, работая во всех этих организациях. Она также активно участвовала в деятельности Методистской церкви. Редкий ужин, даваемый церковью, обходился без приготовленной ею еды, а распродажа выпечки без ее пирогов и булочек с изюмом. Она работала также в школьном правлении и в комитете по школьным учебникам.

Люди говорили, что не знают, как она может со всем этим управляться. Если бы ее спросили об этом прямо, она бы улыбнулась и ответила, что занятые руки это самые счастливые руки. Вы бы могли подумать, что при такой массе работы у нее уже не остается времени на хобби… но на самом деле у нее их было целых два. Она очень любила читать (была почти без ума от вестернов Бобби Андерсон; у нее были все они, каждый подписан) и еще она собирала кукол. Психиатр связал бы ее коллекцию кукол с несбывшейся мечтой о ребенке. И хотя Рут не очень-то общалась с психиатрами, она бы с этим согласилась. В какой-то мере, во всяком случае. Независимо от причины они делают меня счастливой, могла бы она ответить, если бы ей пришлось столкнуться с точкой зрения психиатра. И я думаю, что счастье — это нечто противоположное печали, горечи и злобе и должно оставаться неанализируемым как можно дольше. В первые годы жизни в Хэвене она и Ральф делили между собой кабинет наверху. Дом был достаточно велик, чтобы у каждого был свой кабинет, но они предпочитали быть вместе по вечерам. Когда-то большой кабинет представлял собой две комнаты, но Ральф сломал стенку между ними, и места стало даже больше, чем внизу в гостиной. У Ральфа была своя коллекция монет и спичечных коробков, стеллаж с книгами (все книги Ральфа были научными, большей частью по военной истории) и старое шведское бюро с убирающейся крышкой, которое Рут сама отреставрировала.

Для Рут он оборудовал то, что они потом называли "классной комнатой".

Примерно за два года до того, как Ральф стал страдать головными болями, он заметил, что Рут уже не хватает места для ее кукол (к тому времени уже появилась полка для кукол над ее столом, и они иногда оттуда падали, когда она печатала). Они сидели на стуле в углу, беспечно свешивали свои маленькие ножки с подоконников, и даже посетители, когда брали стулья, обычно сажали себе на колени трех-четырех кукол. У нее ведь было много посетителей: Рут была еще и общественным нотариусом, но все время кому-то требовалось заверить у нее то купчую, то долговое обязательство.

Поэтому к Рождеству того года Ральф соорудил дюжину маленьких скамеечек для ее кукол. Рут была в восторге. Они напомнили ей маленькую, в одну комнату, школу, которую она посещала в Кросман Корнер. Она поставила их тесными рядами и усадила на них кукол. Даже потом эта часть кабинета Рут называлась классной комнатой.

На следующее Рождество — его последнее Рождество, хотя он еще прекрасно себя чувствовал и опухоль в его мозгу, впоследствии убившая его, была еще только маленькой точкой — Ральф подарил ей еще четыре скамеечки, три новые куклы и классную доску, подходящую по размерам к скамейкам. Этого было достаточно, чтобы создать эффект настоящей классной комнаты. На доске было написано: Дорогой учитель, я преданно люблю тебя. Тайный обожатель.

Взрослые были в восторге от ее классной комнаты, как и большинство детей, и Рут всегда была счастлива видеть, как дети — девочки и мальчики — играют ее куклами, хотя некоторые из кукол были очень ценными, а многие старыми и хрупкими. Некоторые родители очень нервничали, видя, как их ребенок играет куклой из прокоммунистического Китая, или же куклой, принадлежавшей дочери Верховного судьи Джона Маршалла. Рут была добрая женщина: если она чувствовала, что восхищение ребенка ее куклами действительно смущает родителя, она доставала Барби и Кена, специально припасенных для таких случаев. Дети играли с ними, но вяло, как будто понимали, что по-настоящему хорошие куклы почему-то находятся под запретом. Если же Рут понимала, что запрет родителей связан с тем, что они считают неудобным, чтобы их ребенок играл игрушками взрослой леди, она давала понять, что ни в коей мере не возражает этому.

— Вы не боитесь, что ребенок сломает их скамеечку? — спросила у нее однажды Мейбл Нойз. Лексикон Мейбл изобиловал выражениями типа: "Смотрите и трогайте на здоровье, но если сломаете — платите". Мейбл знала, что кукла, принадлежавшая дочери судьи Маршалла, стоила по меньшей мере 600 долларов она показала ее фотографию дилеру старинных кукол в Бостоне, и он оценил ее в 400, поэтому Мейбл думала, что ее продажная цена — 600. Еще там была кукла, принадлежавшая Энн Рузвельт… настоящая гаитянская кукла вуду… И Бог знает, какие еще, сидящие щека к щеке и нога к ноге с такими общеизвестными куклами как Энн и Энди Рэггеди.

— Ничуть, — ответила Рут. Она находила взгляды Мейбл такими же странными, как и Мейбл — ее взгляды. — Если Богу угодно, чтобы одна из этих кукол сломалась, он может сломать ее сам или же послать ребенка сделать это. Но до сих пор ни один ребенок еще ничего не сломал. Ну, открутили несколько голов, и Джо Пелл что-то сделал с устройством на спине у Миссис Бисли, и теперь она ничего не может сказать, кроме: не хотите ли принять душ? — вот и весь причиненный убыток.

— Вы меня извините, но я все-таки считаю, что это слишком большой риск по отношению к таким хрупким уникальным вещам, — сказала Мейбл. Она фыркнула. Мне кажется, что единственная истина, которую я усвоила в своей жизни, это то, что дети ломают вещи.

— Ну, может, мне просто повезло. Но знаете, они осторожны с ними. Думаю, потому что они их любят. Рут сделала паузу и слегка нахмурилась. — Большинство из них любят, — добавила она через секунду.

Тот факт, что не все дети хотели играть с «ученицами» в классной комнате некоторые, казалось, боялись их, озадачивал и огорчал Рут.

Маленькая Эдвина Турлоу, например. Эдвина разразилась бурными воплями, когда мама ввела ее за руку и буквально подтолкнула к куклам, рядами сидящим на скамейках, внимательно глядя на доску. Миссис Турлоу считала кукол Рут самыми прелестными, премиленькими, как играющий котенок, сладенькими, как сбитые сливки', если бы существовали другие клише для выражения «очарования», миссис Турлоу, вероятно, употребила бы их применительно к куклам Рут. Она просто поверить не могла, что ее дочь их боится. Она подумала, что Эдвина "просто стесняется". Рут же, безусловно видевшая искру неподдельного страха в детских глазах, не сумела отговорить мать (которую она считала женщиной тупой, со свиными мозгами) от того, чтобы та толкала ребенка к куклам.

Поэтому Норма Турлоу поволокла маленькую Эдвину в "классную комнату", и вопли Эдвины были так громки, что Ральф выскочил из подвала, где он плел стулья. Потребовалось минут двадцать, чтобы успокоить истерику Эдвины, и, конечно, ее увели вниз, подальше от кукол. Норма Турлоу была очень смущена, и всякий раз, как она бросала мрачный взгляд в сторону Эдвины, та снова начинала истерически плакать.

Позднее, тем же вечером Рут поднялась наверх и грустно взглянула на свою классную комнату, полную молчаливых детей (в число «детей» входили и такие почтенные персоны, как Миссис Бисли и Мамаша Старый Капюшон, которая, будучи вывернутой наизнанку и слегка переделанной, становилась Страшным Серым Волком), задумавшись, как же они могли так напугать маленькую Эдвину. Сама Эдвина, конечно же, не могла ничего объяснить; даже самые осторожные расспросы возобновляли вопли ужаса.

— Вы действительно сделали этого ребенка несчастным, — наконец тихо сказала Рут, обращаясь к куклам. — Что вы ей сделали?

Но куклы только смотрели на нее своими стеклянными, пуговичными, пришитыми глазами.

— И Хилли Браун тоже не хотел к ним приближаться в тот раз, когда его мать зашла, чтобы ты заверила купчую, — сказал Ральф у нее за спиной. Она испуганно оглянулась и улыбнулась ему.

— Да, и Хилли тоже. — Были и другие. Немного, но достаточно, чтобы встревожить ее.

— Ну же, — сказал Ральф, обнимая ее за талию, — давайте, чучела! Кто из вас, морды, напугал девчушку?

Куклы смотрели молча.

И на мгновение… только на мгновение… Рут почувствовала движение страха, начавшегося где-то в желудке, потом поднявшегося вверх по позвоночнику, звеня позвонками, как костяной ксилофон… потом все прошло.

— Не беспокойся об этом, Рут, — сказал Ральф, наклоняясь к ней. Как всегда, его запах заставил ее почувствовать легкое головокружение. Он крепко ее поцеловал. И не только его поцелуй был крепким в этот момент.

— Пожалуйста, — сказала она, слегка задыхаясь, прерывая его поцелуй, только не перед детьми. Он засмеялся и сгреб ее в свои руки.

— А перед собранием Генри Стил Коммагера?

— Чудесно, — выдохнула она, сознавая, что была уже наполовину, нет… на три четверти… нет, на четыре пятых раздета.

Они срочно занялись любовью, к огромному удовлетворению обеих сторон. Всех их сторон. Легкое охлаждение было забыто.

Но она вспомнила об этом в ночь на 19 июля. 17 июля изображение Христа начало говорить с Беккой Поулсон. 19 июля куклы Рут Маккосланд начали разговаривать с ней.

Жители города были удивлены, но обрадованы, узнав, что два года спустя после смерти мужа в 1972-м, его вдова выдвинула свою кандидатуру на должность констебля города Хэвена. Молодой человек по фамилии Мамфри выступил против нее. Большинство сошлось на том, что этот парень был глуп; но оно также согласилось с тем, что этому трудно помочь: он был новичком в городе и еще не знал, как себя вести. Те, кто обсуждал эту проблему в "Хэвен Ланче", сошлись на том, что Мамфри более достоин сожаления, чем порицания. Он проходил как кандидат от демократов, и главный пункт его платформы оказался таким: когда речь идет о должности констебля, то выбранное лицо должно арестовывать пьяниц, превышающих скорость, хулиганов; долг его может состоять и в том, чтобы время от времени арестовывать и сажать в тюрьму опасных преступников. И, конечно же, жители Хэвена не должны выдвигать на такой пост женщину, не так ли?

Они должны были и сделали это. Маккосланд получила 407 голосов, Мамфри 9. В числе этих девяти голосов, надо думать, были голоса его жены, брата, 23-летнего сына и его самого. Оставшиеся пять голосов были незначительны. Никто, конечно, не сознался бы, но сама Рут подозревала, что у мистера Морана там, в южной части города, друзей на четыре человека больше, чем она думала. Три недели спустя после выборов Мамфри и его жена уехали из Хэвена. Его сын, достаточно приятный молодой человек по имени Джон, решил остаться, хотя он все еще, после пятнадцати лет жизни в городе оставался новичком: Этот новичок, Мамфри, заходил постричься сегодня утром; помнишь, как его папаша выступал против Рут и был побит? И с тех пор у Рут не было больше противников.

Горожане рассматривали выдвижение ее кандидатуры как официальное объявление об окончании траура. Одной из вещей (одной из многих), которую не удалось понять несчастному Мамфри, было то, что такое одностороннее голосование было способом жителей Хэвена выкрикнуть приветствие: Ура, Рут! Возвращайся!

Смерть Ральфа была внезапной и шокирующий, и была близка к тому чертовски близка! — чтобы убить часть ее, мягкую и чарующую. Эта часть смягчала и украшала доминирующую сторону ее личности, как она чувствовала. Эта ее личностная доминанта была умной, осторожной, логичной и, — хотя она очень не любила это признавать, но знала, что это была правда, — иногда злой.

Она пришла к пониманию того, что, если она утратит эту чувствительную и податливую часть своей натуры, это будет все равно что убить Ральфа второй раз. И поэтому она вернулась к Хэвену, вернулась к службе.

В маленьком городке даже одна подобная личность способна решающим образом повлиять на ход вещей и на то, что любители жаргонных словечек назвали бы "качеством жизни"; эта личность может стать настоящим сердцем города. Рут стала на правильный путь, став таким человеком для города, когда умер ее муж. Спустя два года — которые по прошествии казались ей долгим и мрачным временем, проведенным в аду, — она вновь обнаружила, что необходима, так же как человек обнаруживает в темном углу чердака часть карнавального костюма или изогнутое деревянное кресло-качалку, которые еще вполне пригодны в быту. Она извлекла это на свет божий, убедилась в его целости, стерла пыль, отполировала и вернула к жизни. Должность городского констебля была только первым шагом. Она не могла бы сказать, почему это казалось ей таким правильным, но это было так — это было прекрасной работой, позволяющей помнить Ральфа и в то же время продолжать оставаться самой собой. Она думала, что найдет работу, которая была бы и скучной и неприятной… но это в равной мере можно было сказать и о сборах для Онкологического общества, и о службе в Комитете по отбору школьных учебников. Утомительность и неприятность работы не означали ее бесплодности факт, о котором, кажется, многие люди не знают или охотно игнорируют его. Она также сказала себе, что если работа ей действительно не понравится, то нет такого закона, который заставил бы ее остаться на второй срок в этой должности. Она хотела работать, а не мучить себя. Если она возненавидит это дело, она уступит место Мамфри или кому-нибудь вроде него.

Но Рут поняла, что работа ей нравится. Среди всего прочего, она давала Рут возможность положить конец некоторым безобразиям, которым старый Джон Харли позволял проистекать и… развиваться.

Дел Каллум, например. Каллумы жили в Хэвене с незапамятных времен, и Делберт — бровастый механик, работавший у Элта Баркера на станции, был, возможно, не первым из Каллумов, вступившим в половую связь со своими дочерьми. Линия Каллумов была невероятно закручена и перекрещена; было по меньшей мере двое катастрофически отсталых в развитии Каллумов в Пайнленде, которых знала Рут (если верить городским сплетням, один из них родился с перепонками между пальцами рук и ног).

Инцест — это одна из освященных веками традиций, о которой нередко пишут романтические поэты. Его традиционность могла быть причиной, по которой Джон Хартли никогда не пытался всерьез с ним покончить, но «традиционность» такого гротескного предмета не имела значения для Рут. Она поехала к Каллумам. Там было много крика. Альвион Турлоу мог это ясно слышать, хотя Альвион и жил на четверть мили ниже по дороге и был глухим на одно ухо. За криками последовал звук заводящейся цепной пилы, потом — выстрел и крик. Потом цепная пила остановилась, и Альвион, вышедший на середину дороги и загородивший рукой глаза от солнца, глядя в сторону дома Каллумов, услышал девичьи голоса (у Делберта была чертова пропасть дочерей — целых шесть; и они действительно были его проклятием, равно как и он — их), срывавшиеся на крики о помощи.

Позднее, в "Хэвен Ланче", пересказывая свою историю перед очарованной аудиторией, старый Альвион сказал, что подумал было пойти домой и позвонить констеблю… но тут же понял, что, вероятно, констебль и стрелял.

Альвион остался стоять как столб, ожидая развития событий. Примерно через пять минут после того, как умолкла цепная пила, Рут Маккосланд проехала назад в город. Пять минут спустя после этого проехал Дел Каллум в своем пикапе. Его вымытая жена сидела на сиденье рядом с дробовиком. Матрац и картонные ящики, набитые вещами и посудой, торчали из багажника. Делберта и Мэгги Каллум больше не видели в Хэвене. Три дочери Каллума старше 18 лет поехали работать в Дерри и Бангор. Три младшие были помещены в приюты. Большинство жителей Хэвена были рады тому, что семья Каллум покинула город. Там, в конце Ридж Роуд, они отравляли все, как ядовитая россыпь поганок, растущих в темном подвале. Люди толковали о том, что сделала Рут и как она это сделала, но сама Рут никогда об этом не говорила.

Каллумы были не единственными людьми, кого Рут Маккосланд, седеющая, подтянутая, пяти футов и пяти дюймов роста и 125 фунтов веса, выдворила из города или посадила на несколько лет. Например, компания хиппи-наркоманов, которая поселилась в пяти милях к востоку от фермы старого Фрэнка Гаррика. Эти недостойные, истасканные человеческие отбросы пробыли там всего около месяца и ушли они, подгоняемые пинками изящного ботинка Рут 5-го размера. Племянница Фрэнка, которая писала свои книги, вероятно, покуривала травку время от времени, как считали горожане (они считали, что все писатели должны курить наркотики, очень много пить или проводить ночи в сексуальных извращениях), но не продавала ее, в то время как хиппи в полумиле от нее занимались как раз этим.

Еще были Йоргенсоны на Болотной Миллер Роуд. Бенни Йоргенсон умер от удара, и через три года Айва снова вышла замуж и стала Айвой Хейни. После этого ее семилетнего сына и пятилетнюю дочь стали преследовать дома разные беды. Мальчик выпал из ванны, а девочка обожгла руку о печь. Потом мальчик поскользнулся на мокром кухонном полу и сломал руку, а девочка наступила на грабли, засыпанные листьями, и их рукоятка попала ей прямо по макушке. Последним, но отнюдь не наименьшим злоключением было падение мальчика с лестницы, ведущей в подвал, куда он спускался за растопкой; он упал и раскроил себе череп. Некоторое время казалось, что он не выживет. Это была целая череда бед.

Рут решила, что в доме Хейни бед уже достаточно.

Она поехала к ним на своем стареньком "Додж Дарте" и застала Элмера Хейни сидящим на веранде с недопитой четвертью "Миллер Лайт"; клюя носом, он читал "Солджерз оф Форчун". Рут предполагала, что именно он и был главным несчастьем дома Айвы, особенно маленьких Беги и Ричарда Йоргенсон. Она сказала ему, что подозревает, что некоторые отчимы причиняют очень много горя своим приемным детям. Она также сказала, что считает, что детям будет гораздо лучше, если Элмер Хейни уедет из города. Очень скоро. До конца недели.

— Не угрожай мне, — спокойно сказал Элмер Хейни. — Сейчас это мой дом. Тебе лучше убраться из него, пока я не размозжил тебе голову поленом, приставучая сука.

— Обдумайте это, — сказала Рут, улыбаясь.

Джо Полсон в это время припарковался у почтового ящика. Он слышал все, Элмер Хейни говорил слегка в повышенных тонах, а у Джо было все в порядке со слухом. Из того, как он пересказывал эту историю в тот же день позже "Хэвен Ланче", следовало, что он сортировал почту все то время, пока эти двое переругивались, и не рассортировал ее, пока они не закончили свою беседу.

— Тогда откуда ты знаешь, что она улыбалась! — спросил Элт Баркер.

— Это было слышно по ее голосу, — ответил Джо. Через несколько дней Рут съездила в полицейские казармы в Дерри и поговорила с Бучем «Монстром» Дуганом. С его шестью футами и восемью дюймами роста и 280 фунтами веса он был самым огромным полицейским в Новой Англии. Ради вдовы Ральфа Монстр совершил бы что угодно, кроме, пожалуй, убийства (а может быть, и это тоже).

Еще через два дня они вновь посетили Хейни. У Монстра был выходной, и он был в гражданском. Айва Хейни была на работе, Бети в школе, а Ричард, конечно, еще был в больнице. Элмер Хейни, который все еще был без работы, сидел на веранде с четвертью "Миллер Лайт" в одной руке и с последним номером "Хот Ток" в другой. Рут и Монстр Дуган пробыли у него что-то около часа. В течение этого часа Элмер Хейни поимел очень много неприятностей. Те, кому довелось видеть его тем вечером покидающим город, говорили, что он выглядел так, будто кто-то пропустил его через сортировочную машину для томатов. Но единственным человеком, у которого хватило нервов, чтобы спросить, что, собственно, произошло, оказался сам старый Джон Харли.

— Ну, я вам скажу, — говорила Рут, улыбаясь. — Это было наимерзейшее дело из всех, что я когда-либо видела. Пока мы убеждали его, что его приемным детям будет гораздо лучше, если он уедет, он решил, что хочет принять душ. Как раз в то время, когда мы говорили с ним! И представьте себе, он выпал из ванны! Потом он обжег руку о печь, а на обратном пути поскользнулся на линолеуме. Потом он решил подышать воздухом, вышел и наступил на те же грабли, что и Бети Йоргенсон два месяца назад. Тогда-то он и решил, что ему пора собираться и уезжать. Я думаю, что он правильно сделал, бедняга. Где-нибудь в другом месте ему повезет больше.

5

Она была человеком, которого с наибольшим правом можно было назвать сердцем города, и, может быть, поэтому она была первой, кто почувствовал перемену.

Это началось с головных болей и плохих снов.

Головные боли начались в июле. Иногда они были такими слабыми, что она едва замечала их. Затем, без всякого перехода, они перешли в сильные пульсирующие удары в области лба. Вечером 4 июля ей стало так плохо, что она позвонила Кристине Маккин, с которой собиралась поехать смотреть фейерверк в Бангор, и сказала, что не сможет.

Тем вечером она легла еще засветло, но уже успело стемнеть, когда она наконец смогла кое-как уснуть. Она предполагала, что жара и сырость не давали ей уснуть — по всей Новой Англии это не давало спать людям в тот вечер, как она думала, и это была не первая такая ночь. Это было, пожалуй, самое безветренное и жаркое лето на ее памяти.

Ей снились фейерверки.

Только эти фейерверки были не красные, белые и ярко-оранжевые; они все были тусклые и ужасно зеленые. Они взрывались по всему небу во вспышках света… только вместо того, чтобы потухнуть, морские звезды образовывались в небе, стекаясь друг к другу и превращались в гигантские язвы.

Оглядевшись вокруг, она увидела людей, среди которых жила всю свою жизнь, — Харли и Креншоу, Брауны и Даплисси, Андерсоны и Кларендонсы, — уставившихся на небо, лица их были освещены гнилостной зеленью. Они стояли перед почтой, аптекой, "Хэвен Ланчем", Северным Национальным банком; они стояли перед школой и станцией Элта Баркера, с глазами, полными зеленого света, и тупо открытыми ртами.

Зубы у них выпадали.

Джастин Херд повернулся к ней и усмехнулся, растягивая губы и показывая оголенные розовые десны. В безумном свете ее сна слюна на его деснах казалась соплями.

— Доброго здоровья, — прошепелявил Джастин, и она подумала:

Вон отсюда! Они все должны убраться отсюда сейчас же! Если они этого не сделают, они умрут так же, как и Ральф!

Сейчас Джастин приближался к ней, и с растущим ужасом она увидела, что его лицо съеживается и меняется — оно становилось раздутым вышитым лицом Лумпкин, ее куклы-пугала. Она дико озиралась и видела, что все они становятся куклами. Мейбл Нойз повернулась к ней и уставилась на нее, ее голубые глаза были такими же расчетливо-жадными, как всегда, но губы сложились в купидонообразный бантик в улыбке китайской куклы.

— Томминокерыыы, — прошепелявила Мейбл монотонным, отдающимся эхом голосом, и Рут проснулась, задыхаясь, выпучив глаза, в темноте.

Ее головная боль прошла, по крайней мере, на это время. Она перешла от сна к бессоннице с мыслью: Рут, ты должна немедленно уезжать. Не собирая никаких вещей — надеть на себя что-нибудь, вскочить в «Дарт» и — ехать!

Но она не могла так поступить.

Вместо этого она снова легла. Спустя долгое время она снова уснула.

6

Когда пришло сообщение о том, что горит дом Полсонов, Хэвенское добровольное пожарное отделение выехало… но они действовали удивительно медленно. Рут была там на десять минут раньше, чем прибыл первый пожарный кран. Она бы просто оторвала Дику Эллисону голову, когда он наконец прибыл, если бы не знала, что Полсоны уже оба мертвы… и, конечно. Дик Эллисон тоже знал это. Поэтому-то он и не торопился, но Рут от этого было не легче, а совсем наоборот.

Это знание. Что это было на самом деле?

Рут не знала, что это было.

Даже постижение самого факта знания было почти невозможно. В день, когда сгорел дом Полсонов, Рут поняла, что она уже знала вещи, которые не имела права знать, за неделю или раньше. Но это выглядело так естественно!. Это не происходило под колокола и фанфары. Это знание было такой же частью ее — как и каждого жителя Хэвена теперь, — как и биение ее сердца. Она думала об этом не больше чем о своем сердцебиении, постоянно и глухо стучащем в ее ушах.

Но только она должна была думать об этом, не так ли? Потому что это изменяло Хэвен… и изменяло не в лучшую сторону.

7

За несколько дней до исчезновения Дэвида Брауна Рут с пугающей и давящей тоской поняла, что город отвернулся от нее. Никто не плевал в ее сторону, когда утром она шла из дома в свой офис в ратушу… никто не бросал камни… она чувствовала много прежней доброты в их мыслях… Но она знала, что люди оборачиваются, следя за ее движением. Она шла с высоко поднятой головой и спокойным лицом, как будто ее голова не раскалывалась и не пульсировала, как гнилой зуб, как будто она не провела прошлую ночь (и предыдущую, и ту, что перед ней, и…), ворочаясь и метаясь, погружаясь в ужасные, почти незапоминаемые сны и выцарапываясь из них снова.

Они смотрели на нее… смотрели и ждали…

Чего?

Но она знала: они ждали ее «обращения».

8

В неделю, пришедшуюся между пожаром у Полсонов и ВТОРЫМ ПРАЗДНИЧНЫМ МАГИЧЕСКИМ ПРЕДСТАВЛЕНИЕМ Хилли, дела у Рут пошли совсем плохо.

Первое, это почта.

Она продолжала получать счета, циркуляры и каталоги, но не письма. Ни единого личного письма. Через три дня он зашла на почту. Нэнси Восс стояла за почтовым прилавком, как каменный идол, глядя на нее без всякого выражения. К тому времени, как Рут закончила говорить, ей казалась, что она действительно сможет почувствовать вес взгляда Восс. Казалось, что два маленьких пыльных камешка лежат на ее лице вместо глаз.

В тишине она могла слышать, как в офисе что-то жужжит и издает скрипучий паучий шум. Она не представляла, что это…

(разве что оно сортирует почту)

…могло бы быть, но ей не нравился этот звук. И ей не нравилось находиться рядом с этой женщиной, потому что она спала с Джо Полсоном и ненавидела Бекку, и…

Жара снаружи. Здесь еще жарче. Рут чувствовала, как пот выступает на теле.

— Вам нужно заполнить форму для жалоб, — медленно и бесцветно сказала Нэнси Восс. Она вытянула белую карточку из-за прилавка. — Вот здесь, Рут.

Ее губы растянулись в невеселой усмешке.

Рут увидела, что у женщины выпала половина зубов.

А за ними в тишине раздавалось: Скрич-скрач, скричи-скрач, скрич-скрач, скричи-скрач.

Рут начала заполнять форму. Подмышки ее платья потемнели от пота. Снаружи солнце било прямо на стоянку машин перед почтой. Было девяносто в тени, должно быть, и ни дуновения ветерка, которое могло бы освежить воздух, и Рут знала, что покрытие на стоянке размягчилось от жары так, что без труда можно было выковырнуть кусок пальцами и при желании сжевать…

Изложите суть Вашей проблемы — гласила карточка.

Она подумала: Я схожу с ума — в этом суть моей проблемы. И еще: впервые за последние три года у меня менструация.

Твердой рукой она начала выводить, что за неделю не получила ни одного почтового сообщения первого класса, и хочет, чтобы этот вопрос был выяснен.

Скрич-скрач, скричи-скрач.

— Что это за шум? — спросила она, не поднимая глаз от формы. Она боялась поднять взгляд.

— Сортировочная машина, — монотонно пробубнила Нэнси. — Я ее придумала.

Она сделала паузу.

— Но ты ведь знаешь об этом, правда. Рут?

— Откуда я могу знать о таких вещах, пока ты мне не скажешь? — сказала Рут и огромным усилием сделала свой голос любезным. Ручка, которой она заполняла форму, дрожала, и она испачкала карточку. Но это не имело значения; ее почта не приходила, потому что Нэнси Восс выбрасывала ее. Это тоже была часть ее знания. Но Рут была стойкой; ее лицо оставалось спокойным и уверенным. Она твердо встретилась глазами с Нэнси, хотя и боялась этого пыльного темного взгляда и его тяжести.

Взгляд Рут говорил: Ну же, высказывайся. Я не боюсь тебя и тебе подобных… но если ты ждешь, что я убегу как мышь, то готовься к неожиданности.

Взгляд Нэнси завилял, и она опустила глаза. Она отвернулась.

— Позовите меня, когда заполните карточку, — сказала она. — У меня слишком много работы, чтобы стоять тут и прохлаждаться. После смерти Джо я просто завалена работой все время. Может быть поэтому ваша корреспонденция и не

(УБИРАЙСЯ ИЗ ГОРОДА, СУКА, УБИРАЙСЯ, ПОКА МЫ ЕЩЕ ПОЗВОЛЯЕМ ТЕБЕ ЭТО СДЕЛАТЬ)

Приходит вовремя, миссис Маккосланд — Вы так думаете? — сейчас ей требовались сверхчеловеческие усилия, чтобы сохранить приятный и любезный тон. Последняя мысль Нэнси подействовала на нее как апперкот. Это было так просто и ясно, как световая вспышка. Она посмотрела вниз на жалобную форму и увидела, что большая черная

(опухоль)

клякса расползается по ней. Она смяла ее и выбросила.

Скрич-скрач, скричи-скрач.

Сзади нее открылась дверь. Она обернулась и увидела входящую Бобби Андерсон.

— Привет, Бобби, — сказала она.

— Привет, Рут.

(уезжай она права убирайся пока можешь пока тебе еще можно пожалуйста Рут я мы большинство из нас не терпим тебя не своя воля)

— Ты работаешь над новым романом, Бобби, — теперь Рут едва могла скрывать дрожь в голосе. Слышать чужие мысли было очень неприятно — казалось, что ты ненормален и галлюцинируешь. Слышать такие вещи от Бобби Андерсон…

Пока тебе еще можно. Из всех людей Бобби была, пожалуй, самой доброй…

Я не слышала ничего такого, — подумала она и жадно ухватилась за эту идею. — Я ошиблась, только и всего.

Бобби открыла свой почтовый ящик и вытащила связку писем. Она посмотрела на нее и улыбнулась. Рут увидела, что у нее не хватает нижнего коренного зуба слева и верхнего клыка справа.

— Лучше уехать сейчас, Рут, — мягко сказала она. — Прямо сейчас садись в машину и езжай. Ты со мной не согласна?

Тогда она почувствовала себя уверенно, несмотря на свой страх и раскалывающуюся голову, она была уверена.

— Никогда, — сказала она. — Это мой город. И если ты знаешь, что происходит, скажи другим, которые тоже знают это, чтобы не гнали меня. У меня есть друзья за пределами Хэвена, которые выслушают меня серьезно, как бы безумно ни звучало то, что я скажу. А тебе должно быть стыдно. Это ведь и твой город. Во всяком случае, он всегда был твоим.

На секунду ей показалось, что Бобби выглядит сконфуженной и слегка пристыженной. Потом она радостно улыбнулась, и в ее девчоночьей щербатой улыбке было что-то такое, что напугало Рут больше, чем все остальное. Это была больше рыбья ухмылка, чем человеческая. Рут видела что-то от прежней Бобби в глазах этой женщины и слышала это в ее мыслях, но ничего от Бобби не было в этой ухмылке.

— Как хочешь, Рут, — сказала она. — Все в Хэвене любят тебя, ты знаешь. Я думаю, через неделю или две… ну, через три… ты прекратишь борьбу. Я подумала, что смогу предложить тебе выбор. Раз ты решила остаться, что ж, прекрасно. Через какое-то короткое время тебе будет… очень хорошо.

9

Она заехала в Кудерз за «Тампаксами». Но там не было ничего. Ни «Тампаксов», ни «Модесс», ни «Стэйфри» макси или мини, ни простых подушечек или тампонов.

Надпись, сделанная от руки, гласила: "Следующий завоз будет завтра. Простите за неудобство".

10

15 июля в пятницу начались неполадки с телефоном в ее офисе. Утром в трубке слышалось раздражающе громкое жужжание, которое она и ее абоненты должны были стараться перекричать. К полудню добавился еще и треск. К двум часам из-за этого вообще стало невозможно пользоваться телефоном.

Придя домой, она обнаружила, что в ее телефоне нет вообще никаких звуков. Он умер окончательно и полностью. Она зашла в соседнюю квартиру Фэннин, чтобы позвонить на телефонную станцию. Венди Фэннин пекла хлеб на кухне. Она месила одну порцию теста, а ее миксер работал над другой.

Устало, уже без всякого удивления, Рут заметила, что миксер был включен не в розетку в стене, а в нечто другое, выглядевшее наподобие электронной игры со снятым корпусом. Оно испускало странное излучение, когда Венди сбивала тесто.

— Конечно, проходи и звони, — сказала Венди. — Ты же знаешь,

(уезжай Рут уезжай из Хэвена)

где он стоит, да?

— Да, — сказала она. Сначала она направилась к холлу, потом задержалась. Я заезжала в Кудерз-маркет. Мне нужны были гигиенические салфетки. Но там нет никаких, знаешь.

— Знаю, — Венди улыбнулась, показывая улыбку, в которой зияли три бреши; неделю назад она была без единого изъяна. — Я взяла предпоследнюю коробку. Скоро она закончится. Мы изменимся еще немного, и в этом не будет надобности.

— Неужели? — спросила Рут.

— Ну да, — ответила Венди и отвернулась к своему тесту. Телефон Венди работал отлично. Рут не была этим удивлена. Девушка со станции в Новой Англии, сказала, что мастер будет выслан. Рут поблагодарила ее, а затем Венди Фэннин.

— Пожалуйста, — сказала Венди, улыбаясь. — Все, что тебе нужно, Рут. Все в Хэвене тебя любят, ты же знаешь.

Рут задрожала, несмотря на жару.

Телефонная ремонтная бригада приехала и что-то сделала с телефонным кабелем у дома Рут. Потом телефон проверили. Он работал отлично. Затем они уехали, а через час телефон снова перестал работать.

Тем вечером на улице она чувствовала нарастающий шелест голосов в своем мозгу. Мысли, легкие, как листья под дуновением октябрьского ветра шелестели одна за другой.

(наша Рут мы любим тебя весь Хэвен любит)

(но если уезжаешь уезжай или изменяйся)

(если ты останешься никто не причинит тебе вреда уезжай или оставайся)

(да уезжай или оставайся но оставь нас)

(да оставь нас в покое Рут не вмешивайся дай нам быть дай)

("превратиться" да дай нам «превратиться» дай нам спокойно "превратиться")

Она шла медленно, голова пульсировала голосами.

Она заглянула в "Хэвен Ланч". Бич Джерниган, повар в буфете, поднял руку в приветствии. Рут тоже подняла руку в ответ. Его губы двигались, ясно артикулируя слова Вот она идет. Несколько человек за стойкой обернулись и помахали ей. Они улыбались. Она видела бреши на тех местах, где недавно были зубы. Она зашла в Кудерз-маркет. Она зашла в Методистскую церковь. Сейчас пред ней была городская ратуша с часами на квадратной кирпичной башне. Стрелки часов показывали 7.15 — 7.15 летнего вечера, и по всему Хэвену люди будут открывать холодное пиво и включать радио, чтобы услышать голос Неда Мартина и звуки "Марша Ред Соке". Она увидела Бобби Тремэйна и Стефани Кольсон, медленно идущих к окраине города вдоль Девятого шоссе, держась за руки. Они ходили вместе уже четыре года, и удивительно, что Стефани еще не беременна, подумала Рут.

Просто июльский вечер с наступающими сумерками — все нормально.

Ничего не было нормально.

Хилли Браун и Барни Эпплгейт вышли из библиотеки. Младший брат Хилли, маленький Дэвид, плелся за ними, как хвост от бумажного змея. Она попросила посмотреть книги, которые они взяли в библиотеке, и мальчики показали их ей довольно охотно. Только в глазах маленького Дэвида Брауна она увидела нерешительное отражение своей паники… которую она передала ему. То, что она чувствовала его страх и ничего не предприняла, было основной причиной, за что она так корила себя через два дня, когда малыш пропал. Кто-нибудь другой мог бы оправдать себя, сказать:

Ну, у меня хватает своих неприятностей, чтобы еще интересоваться делами Дэвида Брауна. Но она была не из тех женщин, что могут обрести душевный комфорт в таких громких оправданиях. Она почувствовала, что мальчик был в ужасе. Хуже того, она почувствовала его смирение, его уверенность в том, что события уже не остановишь, что они просто будут развиваться так, как предопределен их ход — от плохого к худшему. И как бы в доказательство своей правоты — опля! — Дэвид исчез. И Рут, как и дедушка мальчика, принимала на себя часть вины за это.

От ратуши она повернула домой, сохраняя приятное выражение на лице, несмотря на сверлящую головную боль и испуг. Мысли завихрялись, шелестели и плясали.

(любят тебя Рут)

(ш-ш-ш ш-ш-ш пора спать)

(да пора спать и видеть сны)

(сны о предметах и способах)

(превратиться способах превратиться способах)

Она вошла в дом, заперла за собой дверь, поднялась наверх и зарылась лицом в подушку.

Видеть сны о способах превратиться.

О Боже, как она хотела бы точно знать, что это значило.

Если ты уходишь уходи если остаешься изменяйся.

Конечно, хотела она этого или нет, но это с ней происходило Как бы упорно она ни сопротивлялась, но она тоже превращалась.

(да Рут да)

(спать… видеть сны… думать… превращаться)

(да Рут да)

Эти мысли, шелестящие и инородные, преследовали ее во сне и потом вплетались в темноту. Она легла поперек широкой кровати, полностью одетая, и крепко уснула.

Когда она проснулась, ее тело затекло, но мозг был ясным и свежим. Головная боль рассеялась, как дым. Ее менструация, так странно недостойная и стыдная после того, как она думала, что с этим навсегда покончено, прекратилась. Впервые почти за две недели она себя ощущала. Она примет холодный душ, а затем примется за обдумывание всего этого. Если необходима помощь со стороны — хорошо. Если она должна была провести несколько дней или несколько недель с людьми, думающими, что у нее не все дома, — пусть. Она провела всю жизнь, зарабатывая репутацию здравомыслящего и заслуживающего доверия человека. И насколько же хороша оказалась бы такая репутация, если бы она не смогла убедить людей не воспринимать серьезно все то, что звучит как совершенная глупость?

Когда она начала снимать одежду, в которой спала, ее пальцы неожиданно застыли на пуговицах.

Ее язык нащупал пустое место в ряду нижних зубов. Там ощущалась неясная тупая боль. Ее взгляд упал на покрывало. На нем, там, где лежала ее голова, она увидела выпавший ночью зуб. Внезапно все перестало казаться таким простым — совершенно все.

Рут поняла, что головная боль вернулась.

11

Хэвену предстояло пережить еще большую жару — в августе будет неделя, когда температура перевалит за стоградусную отметку, между тем как июльская жара и духота с 12 по 19-е казалась более чем достаточной жителям городка.

Улицы колыхались в мареве. Пыльные листья безвольно висели на деревьях. Звуки доносились далеко в неподвижном воздухе; старый грузовик Бобби Андерсон, сейчас переделанный в копающую машину, был отлично слышен в Хэвен Вилледже в каждый из восьми дней этой жары. Люди знали, что нечто важное происходит у старого Фрэнка Гаррика — важное для всего города, но никто не упоминал об этом вслух, также как не упоминали о вовлеченности в это Джастина Херда, ближайшего соседа Бобби, совершенно безумного. Джастин строил приборы — это было частью его «превращения», но так как он сошел с ума, некоторые из его произведений были потенциально опасны. Одним из них была машина, резонирующая гармонические колебания земной коры — колебания, возможно, способные вызвать землетрясение, достаточно сильное, чтобы расколоть штат напополам так, чтобы восточная часть сползла в Атлантический океан.

Джастин сконструировал эту машину, чтобы выгонять проклятых кроликов и сурков из их нор. Они пожирали весь его салат-латук, черт побери. Я вытрясу маленьких ублюдков, думал он.

Однажды Бич Джерниган приехал к Джастину, когда того не было, — он отправился на вспашку своего западного поля (в тот день он вспахал 12 акров кукурузы, обильно потея, с губами, застывшими в постоянной маниакальной гримасе, так как он беспокоился о спасении трех грядок салата) — и разобрал машину, состоявшую из элементов стерео. Когда Джастин вернется и не обнаружит своей машины, он, быть может, решит, что это проклятые кролики и сурки растащили ее, а может быть, примется за сооружение новой… в этом случае Бич или кто-нибудь еще снова разберет ее. Или, может быть, если им повезет, он почувствует призвание к сооружению чего-нибудь менее опасного.

Солнце всходило каждый день на небе цвета бледного фарфора и казалось подвешенным к крыше мира. За "Хэвен Ланчем" в скудной тени выступающего карниза, тяжело дыша, рядком лежали собаки, им было слишком жарко даже вычесывать блох. Улицы были большей частью пустынны. Время от времени кто-нибудь проезжал через Хэвен в Дерри или Бангор и обратно. Но это происходило не очень часто, потому что по шоссе ехать было гораздо быстрее.

Те же, кто проезжал через Хэвен, замечали неожиданное и странное улучшение в приеме радиопередач — так, шофер грузовика на Девятом шоссе, которому надоело слушать 1-95, переключился на рок-волну, как оказалось, транслируемую из Чикаго. Два старика, направляющиеся в Бар Харбор, поймали программу классической музыки из Флориды, но эта неестественная, сверхчистая работа радио ухудшилась, когда они покинули пределы Хэвена.

Некоторые из проезжающих испытали более неприятные эффекты: часто головные боли, тошнота, иногда — очень сильная тошнота. В этом винили дорожную еду, которая испортилась от жары.

Маленький мальчик из Квебека, направлявшийся со своими родителями на "Старое Садовое взморье", потерял четыре молочных зуба в те десять минут, за которые их фургон проезжал из одного конца Хэвена в другой. Мать мальчика клялась по-французски, что такого она не видела никогда в жизни.

Один математик из МТИ, направлявшийся в на двухдневную конференцию по полулогическим числам, внезапно понял, что он стоит на грани принципиально нового способа рассмотрения математики и математической философии. Его лицо посерело, его кожа, покрытая потом, внезапно похолодела, так как он совершенно отчетливо понял, как быстро такая концепция сможет доказать, что каждое четное число большее двух является суммой двух простых чисел; как может быть использована эта концепция в делении угла на три части, как…

Он остановился у края дороги, выбрался из машины и бросился в канаву, его стошнило. Он стоял, дрожащий, с трясущимися коленями, над блевотиной (куда выпал также и один из его зубов, но он был так возбужден, что не заметил его потери), его пальцы зудели от желания схватить мел и покрыть доску синусами и косинусами. Видение Нобелевской премии пульсировало в его перегретом мозгу. Он кинулся обратно в машину и помчался в Ороно, разгоняя свой ржавый «Субару» до 80 миль в час. Но к тому времени, как он достиг Хэмпдена, его славные видения померкли, а в Ороно от них не осталось ничего, кроме слабого мерцания. Он предположил, что это был мгновенный тепловой удар. Только рвота была реальностью, так как он чувствовал ее запах от своей одежды. В первый день конференции он был бледен и молчалив, мало выступал, оплакивая свое великолепное эфемерное видение.

Тем же утром Мейбл Нойз прекратила свое существование, бродя по подвальному помещению своего дома. Было бы неверно говорить, что она случайно убила себя или погибла от несчастного случая. Ни одна из этих фраз не могла бы объяснить то, что с ней случилось. Мейбл не получила пулю в голову, чистя оружие, не сунула палец в электрическую розетку; она просто распалась на молекулы и в мгновение ока прекратила существование. Это было быстро и совсем не больно. Была вспышка голубого света, и она исчезла. От нее ничего не осталось, кроме тлеющей лямки от бюстгальтера и приспособления, напоминающего серебристую полировальную машинку. Может, приспособление как раз этим и было. Мейбл предназначала его для исполнения грязной и утомительной работы и удивлялась, как это она не додумалась до такой машинки раньше, — или почему, скажите ради Бога, их негде было купить, если их так просто делать и эти болваны там, в Корее, могли бы выпускать их тоннами. Она начала сознавать, сколько вещей она может сделать, используя приспособления, имевшиеся в ее магазине. Замечательных вещей. Она просматривала каталоги, и была изумлена, что этих вещей в них нет. Боже мой, думала она, кажется, я скоро стану богатой! Только она успела соединить какие-то проводки в серебристой полировальной машинке, как распалась на элементарные частицы быстрее чем за 0.0006 наносекунд.

По правде говоря, в Хэвене по ней не очень скучали. Город безвольно лежал на дне неподвижной, стоячей воздушной ямы. Из леса за домом Гаррика доносились звуки работающих машин, так как Бобби и Гарденер принялись за раскопки. Во всем остальном целый город, казалось, дремал.

12

В этот полдень Рут не задремала.

Она думала об звуках, доносящихся от дома Бобби Андерсон (она больше не думала о нем, как о ферме старого Гаррика), и о самой Бобби Андерсон.

Теперь в городе существовал общий источник знания, бассейн мыслей, которыми все они делились. Месяц назад Рут сочла бы такую мысль сумасшедшей. Сейчас она была несомненной. Как нарастающие, шелестящие голоса, Знания были там.

Частью знания было то, что начала все это Бобби. Пусть неумышленно, но она привела все это в движение. Сейчас она и ее друг (этот друг был Рут совершенно неизвестен; она знала о нем только потому, что видела его там сидящим с Бобби на веранде вечерами) работали по 12–14 часов в сутки, ухудшая ситуацию. Она не была уверена, что друг Бобби понимал, что он в действительности делает. Он был как-то в стороне от общей сети.

Как они ухудшали ситуацию?

Она не знала. Она даже не знала наверняка, что они делают. Это было также закрыто, и не только для нее, но и для всех в Хэвене. В свое время они узнают; они не придут к этому знанию, они станут им, так как по всему городу у всех существ женского пола от 8 до 60 лет приблизительно в одно и то же время прекратились менструации. Нужно было что-то делать с этими раскопками — это Рут знала определенно. Однажды в полдень она слегка вздремнула и увидела во сне, как Бобби и ее друг из Трои выкапывают серебристый цилиндр около двухсот футов в диаметре. По мере того как они его выкапывали, она увидела цилиндр меньших размеров, стальной, приблизительно десяти футов в диаметре и пяти в высоту, с соскообразным выступом в центре, на котором был выгравирован знак "+". Когда она проснулась, то поняла, что видела во сне гигантскую щелочную батарейку, погребенную в землю и гранит на участке позади дома Бобби, эта батарея была больше, чем коровник Фрэнка Спрюса.

Рут знала, что бы ни выкапывали там, в лесу, Бобби и ее друг, это не было, конечно, гигантским D-элементом. Кроме как… на самом деле она как раз думала, что это как раз им и было. Бобби открыла какой-то гигантский источник энергии и стала его пленницей. Эта же самая сила одновременно гальванизировала и пленила весь город. И она час от часу становится сильнее.

Ее сознание шептало: Ты должна позволить всему идти своим чередом. Ты просто должна стать в стороне и не вмешиваться, пусть оно идет своим путем. Они любили тебя. Рут, это действительно так. Ты слышишь их голоса, как поднимающийся октябрьский ветер, вздымающий опавшие листья, не просто сдувающий их, чтобы они потом падали на землю, но сгоняющий их в циклон; ты слышишь их внутренние голоса, и, хотя иногда они звучат искаженно и сконфуженно, я не думаю, что они могут лгать; и когда эти поднимающиеся голоса говорят, что они любили тебя, что они все еще любят тебя, они могут говорить правду. Но если ты вмешаешься в то, что здесь происходит, я думаю, что они убьют тебя, Рут. Это сделает не дружок Бобби — его это как-то не трогает. Он не слышит голосов. Он не превращается. Только пьет. Голос Бобби говорил: Гард напился. Но что до всех остальных… если ты вмешаешься в их дела… они убьют тебя. Рут. Нежно. С любовью. Поэтому оставайся в стороне. Пусть это произойдет.

Но если она поступит так, ее город будет разрушен… не изменен — как снова и снова изменялось его название, не поврежден, как повредил его этот сладкоречивый проповедник, а разрушен. И она будет разрушена вместе с ним, потому что силы в ее сердцевине уже разбужены. Она чувствовала это.

Хорошо, тогда… что же делать?

В настоящий момент ничего. Дела могут пойти лучше сами по, себе. Между прочим, нет ли какого-нибудь способа экранировать свои мысли?

Она начала экспериментировать со скороговорками: Карл у Клары украл кораллы. На дворе трава на траве дрова. После небольшой практики она поняла, что может заставить одну из них крутиться в мозгу постоянно. Она отправилась в город, купила мясного фарша и два початка кукурузы на обед и любезно поговорила с Мейдж Тиллсттс за прилавком и с Дейвом Ратледжем, сидящим на своем обычном месте перед магазином и медленно плетущим стул своими старыми, узловатыми артритными руками. Только старый Дейв не выглядел таким уж старым, каким выглядел обычно в те дни. Ничего подобного.

Оба они смотрели на нес настороженно, удивленно и озадаченно. Они слышат меня… но не очень хорошо. Я могу заглушать их!

Действительно, могу!

Она не знала, насколько успешно — и не стоило делать на эту ее способность большую ставку, — но это работало. Это не значило, что они не смогут расшифровать ее, если возьмутся за се мозг объединенными силами. Она чувствовала, что такое возможно. Но, по крайней мере, это было что-то, одна стрела в прежде пустовавшем колчане.

В эту субботнюю ночь она решила, что подождет до полудня четверга приблизительно шестьдесят часов. Если ситуация будет продолжать ухудшаться, она поедет в полицейские казармы в Дерри, найдет кого-нибудь из старых друзей мужа — Монстра Дугана для начала — и расскажет, что происходит в их штате на расстоянии сорока миль вглубь штата по Девятому шоссе.

Может, это и не лучший план, но его нужно осуществить.

Рут Маккосланд уснула.

Ей снились батареи в земле.

Глава 6. РУТ МАККОСЛАНД ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

1

Исчезновение Дэвида Брауна полностью перечеркнуло план Рут. После того, как он пропал, она поняла, что не сможет уехать из города. Потому что Дэвид пропал, и они все знали об этом… но они также знали, что он все еще где-то здесь, в Хэвене.

При «превращении» всегда наступает время, которое можно было бы назвать "пляской лжи". Для Хэвена это время началось с момента исчезновения Дэвида и получило свое развитие на протяжении последовавших поисков.

Рут только засела за местные новости, как зазвонил телефон. Было ясно, что у Мэри Браун истерика.

— Успокойся, Мэри, — сказала Рут и подумала, как хорошо, что она успела поужинать. В ближайшее время ей, возможно, будет не до еды. Единственное, что ей удалось узнать у Мэри, это то, что с се мальчиком Дэвидом случилось что-то ужасное, и это началось на волшебном представлении на заднем дворе, и что у Хилли тоже истерика.

— Позови Брайена, — сказала Рут.

— Но ты придешь, ведь правда? — рыдала Мэри. — Пожалуйста, Рут, до темноты. Мы еще можем найти его, я знаю, что можем.

— Конечно, я приду, — сказала Рут. — А теперь позови Брайена. Брайен был ошеломлен, но смог более ясно изложить картину случившегося. Это звучало безумно, но разве что-нибудь еще могло удивить Хэвен за эти дни? После волшебного представления публика разошлась, оставив Дэвида и Хилли убираться. И вот теперь Дэвид пропал. Хилли потерял сознание и не помнит вообще ничего из того, что происходило днем. Единственное, что он твердо помнит, это то, что, когда он увидит Дэвида, он должен будет отдать ему все свои игрушки. Но не помнит, почему.

— Тебе лучше приехать как можно скорее, — сказал Брайен. Выходя, она задержалась на пути к ее «Дарту» и взглянула на Мэн-стрит Хэвена с явной ненавистью.

2

До темноты оставалось еще два часа, и Рут не теряла времени. Она забрала Брайена, Ива Хилмана, Джона Голдэна от дороги и увела их вместе с Генри Эпплгейтом, отцом Барни, на задний двор Браунов. Мэри хотела принять участие в поисках, но Рут настояла, чтобы она осталась с Хилли. При ее теперешнем состоянии она была бы скорее обузой, чем подмогой. Они, конечно, уже начали поиски, но производили их бестолково, почти по-идиотски. Родители пришли к выводу, что Дэвид перешел через дорогу и ушел в лес, и все уже перестали его искать, хотя продолжали бесцельно болтаться вокруг.

Рут поняла кое-что из их слов; кое-что из их наполовину безумного, наполовину испуганного вида; больше всего она поняла из их разумов.

Их двух разумов: человеческого и чужеродного. Существует момент, когда «превращение» может обратиться в сумасшествие — сумасшествие шизофрении, когда исходные разумы пытаются сопротивляться коллективному чужеродному разуму, объединяющему их в одно целое и… поглощающему их. Это было время необходимого принятия. Таким образом, это и был момент пляски лжи.

Мейбл Нойз могла бы начать все это, но люди недостаточно любили ее, чтобы начать плясать. Хиллманы и Брауны были любимы. Они были крепко связаны с историей Хэвена, их очень любили и очень уважали.

И, конечно, Дэвид Браун был всего лишь маленький мальчик. Чисто человеческий разум, "Разум Рут" говорил: он мог уйти в высокую траву на поле заднего двора Браунов и уснуть. Более похоже на правду, нежели идея Мэри о том, что он ушел в лес — для этого ему нужно было перейти дорогу, а он был послушным мальчиком. Так говорили и Мэри, и Брайен. И, что более важно, все остальные. Ему говорили снова, и снова, и снова, чтобы он не переходил дорогу без взрослых, так что лес казался маловероятным.

— Мы обследуем лужайку и поле участок за участком, — сказала Рут. — И мы будем не просто ходить, мы будем смотреть.

— Но если мы не найдем его? — глаза Брайена смотрели испуганно и умоляюще. — Если мы не найдем его, Рут?

Она могла не отвечать ему, ей стоило лишь подумать. Если они не найдут Дэвида сразу, ей придется начать звонить. И это будут очень большие поиски люди с фонарями и охотничьими рожками, идущие между деревьев. Если Дэвида не отыщут к утру, она позвонит Орвэлу Дэвидсону в Общество и попросит его привести своих сыщиков. Для большинства из них это была знакомая процедура. Они знали все о поисковых работах, и многие в них не раз участвовали; они достаточно практиковались во время охотничьего сезона, когда лес наполнялся чужаками, несущими свои крупнокалиберные винтовки и одетыми в новенькие оранжевые фланелевые балахоны из "Эл. Эл. Бинз". Обычно потерявшихся находили живыми, только сильно перепуганными.

Но иногда их находили мертвыми.

И иногда их не находили вообще.

Они не найдут Дэвида Брауна, и они знали это еще до начала поисков. Их разумы очистились, как только появилась Рут. Это был акт инстинкта, непроизвольный и слепой. Они соединили свои разумы и искали Дэвида. Их голоса слились в хор, настолько мощный, что, если бы Дэвид находился в радиусе 70 миль, он бы схватился руками за голову и закричал от боли. Он бы услышал их и узнал, что его ищут, на расстоянии и в 5 раз большем.

Нет, Дэвид Браун, не заблудился. Он просто был… не здесь.

Поиски, к которым они готовились, были совершенно бесполезны.

Но, поскольку это понимал лишь мозг Томминокера, а они все еще продолжали думать о себе, как о "человеческих существах", они начали пляску лжи.

Превращение требует большой лжи.

И то, что они говорили себе, что они остались такими же, как всегда, было самой большой ложью.

И они все это знали. Даже Рут Маккосланд.

3

К половине девятого, когда сумерки сгустились настолько, что почти напоминали ночь, число участвовавших в поисках возросло с пяти до дюжины. Новички прибыли быстро — даже слишком быстро для того, чтобы это показалось нормальным. Они распределились по всем дворам и полям на стороне Браунов, начав со сцены Хилли (Рут сама забралась под нее с мощным фонарем, полагая, что, если Дэвид Браун где-то неподалеку, то он должен быть здесь, спящий — но там была только примятая трава и странный электрический запах, который заставил ее наморщить нос) и расширяя район поисков, отходили оттуда по лучам в разные стороны.

— Ты думаешь, что он в лесу, Рут? — спросила Кейси Тримейн.

— Должно быть, — ответила она устало. У нее снова заболела голова. Дэвид был

(не был)

в лесу так же как Президент Соединенных Штатов. Тем не менее…

Глубоко в ее мозгу скороговорки обгоняли друг друга с неутомимостью белок, крутящихся в колесе.

Сумерки были не настолько густыми, чтобы она не смогла заметить, что Брайен Браун закрыл лицо рукой и отвернулся от остальных. Воцарилось неловкое молчание, которое Рут наконец нарушила.

— Нам нужно больше людей.

— Вызвать полицию, Рут? — спросила Кейси.

Она оглядела их, смотревших на нее. Их лица были безмолвны и спокойны.

(нет Рут нет)

(чужаков не надо чужаков мы справимся)

(мы справимся с этим делом нам не нужно чужаков пока)

(пока мы не сбросим старую кожу и не наденем новую пока)

(мы не "превратимся")

(если он в лесу мы услышим его он позовет)

(позовет своим разумом)

(не надо чужаков Рут тсс-с-с тсс-с-с ради твоей жизни Рут мы)

(мы все любим тебя но не надо чужаков)

Эти голоса пронзили ее мозг, пронзили безмолвную, влажную темноту: она взглянула и увидела лишь темные силуэты и белые лица, силуэты и лица, которые сейчас показались вполне человеческими. "У кого из вас еще сохранились ваши зубы?" — истерично подумала Рут Маккосланд.

Она открыла рот, думая, что закричит, но ее голос прозвучал — , по крайней мере в ее собственных ушах — нормально и естественно.

В ее мозгу скороговорки

(Карл у Клары что-то украл. Клара у Карла что-то украла)

завертелись быстрее, чем когда-либо.

— Я не думаю, что они понадобятся нам сейчас, Кейси, правда?

Кейси взглянула на нее, слегка недоуменно.

— Как скажешь, Рут.

— Отлично, — сказала она. — Генри… Джон… и вы остальные. Идите звонить. Нужно 50 мужчин и женщин, знающих лес, перед тем как мы в него войдем. Каждый, кто появится здесь, должен принести фонарь, иначе он и близко не подойдет к лесу. Пропал маленький мальчик, и нам не надо, чтобы потерялся еще и взрослый мужчина или женщина.

Пока она говорила, ее голос становился все уверенней; трясущий страх исчез. Они смотрели на нее с уважением.

— Я позвоню Эдли Маккину и Дику Эллисону. Брайен, вернись и скажи Мэри, чтобы она сварила побольше кофе. У нас впереди длинная ночь.

Они разошлись в разных направлениях; мужчины, которые должны были позвонить, направились к дому Генри Эпплгейта. Дом Браунов был ближе, но ситуация ухудшилась, и никто из них не хотел сейчас туда идти. Тогда как Брайен говорил своей жене, что Рут Маккосланд решила, что их четырехлетний сын, возможно, заблудился в

(не там)

большом лесу.

Рут страшно устала. Она хотела бы поверить, что просто сошла с ума; если бы она смогла поверить, все было бы проще.

— Рут?

Она обернулась. Ив Хиллман стоял перед ней, его тонкие белые волосы шевелились вокруг его черепа. Он выглядел обеспокоенным и напуганным.

— Хилли опять в обмороке. Его глаза открыты, но… — он пожал плечами.

— Мне очень жаль, — сказала Рут.

— Я заберу его в Дерри. Брайен и Мэри хотят, конечно, остаться здесь.

— Почему бы не начать с доктора Уорвика?

— Лучше в Дерри, — Ив не мигая смотрел на Рут. Его глаза были глазами старика, покрасневшими, слезящимися, их синева поблекла до практически несуществующего цвета. Поблекшие, но не глупые. И внезапно Рут поняла, и невероятное возбуждение ударило ей в голову так, что она даже запрокинулась назад: она едва может читать его мысли! Что бы ни происходило здесь в Хэвене, Ив как и друг Бобби, был свободен. Это все происходило вокруг него, и он знал о нем — что-то — но не был частью этого.

Она ощутила, как возбуждение постепенно стало перерастать в зависть.

— Я думаю, что ему будет лучше вне города. Ты не против, Рутти?

— Да, — медленно ответила она, думая о тех пронзающих голосах, подумав в последний раз о том, что Дэвид был не здесь, и отбросив эту лунатичную идею навсегда. Конечно он был. Разве они не были людьми? Они были. Были. Но…

— Да, я думаю, ему будет лучше.

— Ты можешь поехать с нами, Рутти. Она посмотрела на него долгим взглядом.

— Хилли что-то сделал, Ив? В твоей голове, я вижу его имя. Больше я ничего не вижу — только это. Оно мерцает как неоновая вывеска.

Он взглянул на нее, казалось, он совсем не был удивлен ее способностью, с помощью которой она — чувствительная Рут Маккосланд — могла читать его мысли, или верила, что могла это делать.

— Возможно. Он ведет себя так, как будто сделал. Это… этот полуобморок, в котором он… если это то, что… он мог сделать что-то, о чем он сейчас сожалеет. Даже если и так, это была не его вина, Рутти. Что бы ни происходило здесь в Хэвене… именно оно сделало это.

Хлопнула калитка. Она взглянула в сторону Эпплгейтов и увидела, что несколько мужчин возвращаются.

Ив оглянулся вокруг и снова взглянул на Рут.

— Пойдем с нами, Рут.

— И оставить город? Ив, я не могу.

— Хорошо. Если Хилли вспомнит что-нибудь…

— Свяжись со мной, — сказала она.

— Если смогу, — проворчал Ив. — Они могут сделать это очень трудным, Рути.

— Да, — ответила Рут. — Я знаю.

— Они идут, Рут, — сказал Генри Эпплгейт, и посмотрел на Ива Хиллмана холодным, оценивающим взглядом. — Много хороших людей.

— Отлично, — ответила Рут.

Ив какое-то время смотрел на Эпплгейта немигающим взглядом, потом двинулся прочь. Спустя примерно час, когда Рут организовывала участвующих в поисках, готовя их к первой экспедиции, она увидела, как старенький «Вэлиент» Ива отъехал от дома Браунов и направился в сторону Бангора. Маленькая, темная фигурка — Хилли — застыла на пассажирском сиденье как манекен из магазина.

Удачи вам обоим, подумала Рут.

Когда автомобиль старика исчез за первым холмом, Рут посмотрела вокруг и увидела человек двадцать пять мужчин и примерно полдюжины женщин, стоящих по обе стороны дороги. Они стояли не двигаясь, просто смотрели на

(любили)

нее. Вновь она подумала, что их силуэты меняются, дрожат, становятся нечеловеческими; они на самом деле «превращались», становились чем-то таким, о чем она даже не отваживалась подумать… также как и она сама.

— Чего уставились? — с нехарактерной для нее резкостью спросила она. Пошли! Ищите Дэвида Брауна!

4

Они не нашли его ни этой ночью, ни в понедельник, с его жарким давящим белым молчанием. Бобби Андерсон и ее приятель тоже принимали участие в поисках; грохот копающих машин за фермой старого Гаррика на время умолк. Приятель, Гарденер, выглядел бледным, больным и понурым. Рут сомневалась, выдержит ли он весь день, когда впервые увидела его. Если он проявит признаки того, чтобы выпасть из поисковой цепи, оставляя брешь, благодаря которой они смогут не заметить пропавшего мальчика. Рут отправит его назад в дом Бобби… но он держался, несмотря на свой измотанный вид.

К этому моменту сама Рут уже пережила слабый припадок, вызванный двойным напряжением от попытки найти Дэвида Брауна и сопротивляться медленному изменению ее мозга.

Ей удалось ухватить пару часов в понедельник утром перед рассветом, чтобы забыться тяжелым сном, а потом она опять была на ногах, выпивая чашку за чашкой кофе и выкуривая сигарету за сигаретой. Она даже не допускала мысли о том, чтобы вызвать помощь извне. Если бы она так поступила, чужаки очень быстро — в течение нескольких часов, думала она — разобрались бы, что Хэвен изменил имя на Кошмарвиль. Стиль жизни Хэвена — если можно было бы так выразиться, — а не пропавший мальчик, стал бы предметом их интереса. И тогда Дэвид пропал бы навсегда.

Хотя солнце уже давно село, было еще по-прежнему тепло. Вдалеке слышался гром, но ни ветра, ни дождя не было. Сверкали зарницы. В зарослях, буреломах и поднимающейся молодой поросли роились и жужжали комары. Хрустели ветки. Люди чертыхались, проваливаясь в лужи и перебираясь через поваленные деревья. Лучи фонарей выписывали бессмысленные зигзаги. Чувствовалась суетливость, но не сплоченность — в конце концов, у них было всего несколько фонарей против воскресной полночи. Психическая связь не принесла в Хэвен чувства мира и гармонии, казалось, совсем наоборот. Рут изо всех сил старалась заставить их двигаться.

После полуночи — скоро уже должно было начаться утро понедельника — мир просто уплыл от нее. Это произошло быстро, как большая ленивая рыба исчезает с мощным и внезапным движением хвоста. Она увидела, как фонарь выпал из ее пальцев. Это выглядело так, как будто она смотрела кино. Она почувствовала горячие струйки пота на щеках, лоб внезапно похолодел. Постоянно растущая жуткая головная боль, мучившая ее весь день, исчезла с внезапным безболезненным хлопком. Она услышала это, как будто кто-то в глубине ее мозга натянул дребезжащую струну. В какой-то момент она вдруг ясно увидела яркие разноцветные ленты потоков, протекающих через дрожащие серые каналы ее мозжечка. Затем у нее подкосились колени. Рут упала вперед в глухой кустарник. В отблесках света фонаря она смогла разглядеть шипы, они выглядели длинными и жестокими, но кустарник показался ей мягким, как пуховая подушка.

Она попыталась позвать на помощь и не смогла.

Они и так услышали.

Послышались приближающиеся шаги. Перекрещивались лучи фонарей. Кто-то

(Джуд Таркингтон)

столкнулся с кем-то еще

(Хэнком Баком)

и между ними сверкнула моментальная искра ненависти.

(отойди с дороги ты чучело)

(я заеду тебе сейчас этим фонарем Бак клянусь Богом я это сделаю)

Потом мысли сфокусировались на ней с истинной и непритворной

(мы все любим тебя)

лаской — но, о, это была ласка стального зажима, и она пугала ее.

Руки нашли ее, перевернули и

(мы все любим тебя и мы поможем тебе "превратиться")

аккуратно подняли ее.

(И я люблю вас… сейчас, пожалуйста, найдите его. Сконцентрируйтесь на этом, сконцентрируйтесь на Дэвиде Брауне. Не противьтесь, не спорьте)

(Мы все любим тебя Рут)

Она увидела, что многие из них плакали, и именно сейчас она заметила (как бы ей этого ни хотелось), что остальные сердито ворчали, поднимая и опуская губы, и поднимая их снова, как собаки вот-вот готовые броситься в бой.

5

Эд Маккин отвез ее домой, и Хейзл Маккриди уложила ее в постель. Она погрузилась в дикие, путаные сны. Единственное, что она смогла вспомнить, был образ Дэвида Брауна, цепляющегося за остаток своей жизни в почти лишенном воздуха пространстве — он лежал на черной земле под черным небом, усыпанным ослепительными звездами, земля была жесткой, пересохшей и потрескавшейся. Она видела кровь, выливающуюся у него изо рта и из носа, лопнувшие глаза. Она проснулась, сидя в кровати и задыхаясь.

Потом она позвонила в ратушу. Хейзл взяла трубку. Практически все дееспособные мужчины и женщины города были в лесу заняты поисками, сказала Хейзл. Но, если они не найдут его до завтра… Хейзл не закончила фразу.

Рут вновь присоединилась к поискам, которые передвинулись уже на глубину десять миль в лес, в десять утра во вторник.

Ньют Берринджер, взглянув на нее, сказал:

— Тебе

(нечего делать здесь. Рут)

— и ты знаешь об этом, — закончил он вслух.

— Мне есть что делать, — ответила она с нехарактерной для нее резкостью. И дай мне спокойно заняться этим.

Она провела здесь весь долгий, душный день, перекликаясь до тех пор, пока почти совсем не охрипла. Когда сумерки вновь стали сгущаться, она позволила Бичу Джернигану отвезти ее обратно в город. В кузове грузовика Бича было что-то, накрытое брезентом. Она не представляла себе, что бы это могло быть, да ей и не хотелось думать об этом. Она отчаянно хотела остаться в лесу, но силы оставили ее, и она подумала, что, если с ней снова случится припадок, они не позволят ей вернуться. Она заставила себя поесть и поспать около шести часов.

Она сделала себе сэндвич с ветчиной и не стала пить кофе — напротив, ей хотелось молока. Она прошла в классную комнату, присела и разложила свой небольшой завтрак на своем столе. Она сидела, разглядывая своих кукол. Они в ответ разглядывали ее стеклянными глазами.

Не шутить, не хохотать, пришло ей в голову. Квакеры сели заседать. Покажешь зубы иль язык…

Мысль исчезла.

Она прикрыла глаза, она не совсем еще проснулась и медленно возвращалась к реальности, и чуть позже взглянула на часы. Ее глаза расширились от удивления. Она принесла сюда свой завтрак в половине девятого. Он был до сих пор здесь, под рукой, но сейчас было уже четверть двенадцатого.

И…

…и несколько кукол были передвинуты.

Немецкий мальчик в своих альпийских шортах — Ледорхозенах — сидел напротив Эффанби-леди вместо того, чтобы сидеть между японской куклой в кимоно и индийской куклой в сари. Рут поднялась, ее сердце быстро и гулко стучало. Китайская кукла Хоупи сидела на подоле холщового удуна — гаитянской куклы с белыми крестиками вместо глаз. И русский мужик-моховик лежал на полу, уставясь в потолок, голова его свернулась набок, как у повешенного.

Кто передвигал моих кукол? Кто был здесь?

Она дико озиралась по сторонам, сейчас ее напуганный, спутанный рассудок ожидал увидеть Элмера Хейни, избивавшего своих пасынков, а теперь стоящего в полутемной большой комнате наверху, которая была студией Ральфа, ухмыляясь своей впалой, тупой улыбкой. Я сказал тебе, женщина: не лезь не в свое дело, сука.

Ничего. Никого.

Кто был здесь? Кто передвинул…

Мы сами передвинулись, дорогая.

Хитрый, хихикающий голос.

Ее рука поднялась к губам. Ее глаза расширились. И тогда она увидела расползающиеся и шатающиеся буквы, нацарапанные на доске. Их писали с такой силой, что мел несколько раз ломался; его неаккуратные обломки валялись в канавке для мела.

ДЭВИД БРАУН НА АЛЬТАИРЕ-4 Что? Что? Что это…

Это значит, что он слишком далеко, сказала китайская кукла и внезапно показалось, что сквозь поры ее матерчато-деревянного тела стал просачиваться зеленый свет. Когда она взглянула на куклу, онемев от ужаса, ее деревянное лицо раскололось, открывая зловещую, зевающую гримасу. Низенькая скамеечка вывалилась из-под нее и ударилась об пол с сухим пустым стуком. Ушел далеко, слишком далеко, слишком далеко…

Нет! Я не верю! — вскричала Рут.

Целый город, Рут… ушел далеко… слишком далеко… слишком далеко…

Нет!

Потерялся… потерялся…

Глаза куклы Грейнер из папье-маше внезапно наполнились жидким зеленым огнем. Ты тоже потерялась, сказала она. Ты такая же сумасшедшая, как и весь город. Дэвид Браун это только оправдание, чтобы остаться здесь…

Нет…

Но все куклы теперь шевелились, этот зеленый свет передавался от одной к другой, пока вся ее классная комната не заполнилась им. Он то усиливался, то ослабевал, и она подумала с тошнотворным ужасом, что это похоже на то, если бы она находилась внутри страшного изумрудного сердца.

Они уставились на нее своими безжизненными глазами и теперь она поняла, почему куклы так смертельно напугали Эдвину Турлоу.

Сейчас это были голоса ее кукол, хитро шепчущих, болтающих друг с другом, болтающих с ней… Но это были и голоса ее города, и Рут Маккосланд знала об этом.

Она подумала, что, возможно, эти голоса — остатки рассудка города… и ее собственного рассудка.

Надо что-то сделать, Рут. Это произнесла китайская фарфоровая кукла, огонь сочился из ее рта; это был голос Бича Джернигана.

Нужно предупредить кого-то. Это была французская гуттаперчевая; голос принадлежал Хейзл Маккриди.

Но они никогда не позволят тебе уйти. Рут. Это была кукла, изображающая Никсона, его два поднятых вверх набитых пальца показывали "виктория!" он говорил голосом Джона Эндерса из средней школы.

Они любят тебя. Рут, но, если ты попытаешься уехать сейчас, они убьют тебя. И ты знаешь это, не так ли? Ее Кьюпи, кукла 1910 года, с резиновой головой в форме перевернутой капли; голос принадлежал Джастину Хеду.

Надо послать сигнал.

Сигнал, Рут, да, и ты знаешь как…

Используй нас, мы покажем тебе как, мы знаем…

Она неуклюже шагнула назад, попробовала закрыть уши руками, как будто так она могла заткнуть эти голоса. Губы ее дрожали. Она была в ужасе, и что напугало ее больше всего, так это то, как она могла ошибиться в этих двуличных голосах, приняв их за остатки рассудка. Все сумасшествие Хэвена было сконцентрировано сейчас здесь.

Сигнал, используй нас, мы покажем тебе как, мы знаем и ты ХОЧЕШЬ знать, ратуша, Рут, башенные часы…

Шуршащие голоса стали монотонно распевать: Ратуша, Рут! Да! Да, она! Ратуша! Ратуша! Да!

— Прекратите! — вскричала она. — Прекратите, прекратите, пожалуйста, не надо…

И затем, впервые с тех пор, когда ей было одиннадцать и она потеряла сознание после выигранного соревнования по бегу среди девочек на одну милю на Летнем методическом пикнике, Рут Маккосланд грохнулась в обморок.

6

Позже, когда уже была ночь, она еле пришла в себя и, спотыкаясь, побрела наверх в свою спальню, не оглядываясь назад. Фактически она боялась оглянуться. Она смутно осознавала, что голова ее пульсировала, как это бывало в те моменты, когда она, выпив слишком много, просыпалась разбитой. Она также осознавала, что старинный викторианский дом раскачивается и трещит, как старая шхуна в бурную погоду. Пока Рут лежала без чувств на полу классной комнаты, ужасная гроза обрушилась на центральную и восточную части штата Мэн. Холодный среднезападный фронт наконец добрался до Новой Англии, вытесняя неподвижную массу тепла и влажности, покрывавшую землю последние полторы недели. Изменения погоды сопровождались в некоторых местах чудовищными грозами. Хэвен был избавлен от самых худших из них, но снаружи все равно бушевала стихия, и было ясно, что это продлится несколько дней.

Однако эта внешняя мощь не имела большого значения; Хэвен теперь сам обладал уникальными источниками силы. Значение имело то, что изменилась погода. Когда это произошло, не только Рут проснулась в Хэвене с жуткой, изнуряющей головной болью.

Все от мала до велика в городе проснулись с одинаковым ЧУВСТВОМ, ощущая, как сильные порывы ветра уносят зараженный, испорченный воздух на восток, прогоняя его за океан и разрывая его на безвредные лохмотья.

7

Рут проспала до часу дня среды. Она поднялась с остатками головной боли, но две таблетки анальгина избавили ее от них. К пяти она чувствовала себя лучше, чем когда-либо за последнее время Тело ее болело, мускулы были одеревеневшими, но это было ничто по сравнению с теми событиями, которые потрясли ее с начала июля. Однако это не могло полностью избавить ее от ощущения хорошего самочувствия. И даже ее страх за Дэвида Брауна не мог целиком испортить его.

Но у всех, кого она встречала, был странный изумленный взгляд, как будто все они только что пробудились от кратких, волшебным образом распределенных ролей.

Рут шла в ратушу, в свой офис, наслаждаясь ветром, игравшим се волосами у висков, любуясь облаками, несущимися по небу свежего, голубого цвета; небо выглядело почти осенним. Она увидела, как двое детей запускали воздушного змея на большом поле позади средней школы, и рассмеялась в голос.

Но позже было не до смеха, когда она разговаривала с маленькой группой людей, которую она быстро собрала — три члена городского управления Хэвена, управляющий городом и, конечно, Брайен и Мэри Браун. Рут начала с извинений за то, что до сих пор не вызвала полицию и высшие власти и даже не сообщила об исчезновении мальчика. Она была уверена, говорила она, что они отыщут Дэвида быстро, возможно, в первую же ночь, и, уж точно на следующий день. Она знает, что это не оправдание, но это та причина, которая заставила ее так поступить. И это, говорила она, ее самая непростительная ошибка за все те годы, что она была констеблем Хэвена, и, если Дэвид Браун пострадал в результате этого… она никогда себе этого не простит.

Брайен лишь кивнул с подавленным, отсутствующим и больным видом. Однако Мэри перегнулась через стол и взяла ее за руку.

— Тебе не стоит обвинять себя, — мягко сказала она. — Существовали и другие обстоятельства. Мы все это знаем.

Остальные кивнули.

Я больше не слышу их мыслей, вдруг поняла Рут, и ее мозг откликнулся: А ты слышала. Рут? Правда? Или это была галлюцинация, вызванная твоим беспокойством за Дэвида Брауна?

Да. Да. Я слышала.

Было бы проще поверить, что это было галлюцинацией, но это было не правдой. И, осознав это, она поняла еще одно: она по-прежнему может сделать это. Это было похоже на слабый шум в ракушке, если приложить ее к уху, этот звук дети считают гулом океана. Она не представляла себе, где могли бы быть их мысли, но она по-прежнему слышала их. А они слышали ее?

ВЫ ЕЩЕ ЗДЕСЬ? — мысленно крикнула она так громко, как только могла.

Рука Мэри Браун дернулась по направлению к виску, как будто что-то больно кольнуло ее. Ньют Берринджер нахмурился. Хейзл Маккриди, чертившая в блокноте какие-то каракули, сидевшая напротив, взглянула так, как будто Рут крикнула вслух.

О да, они еще слышат меня.

— Что сделано — то сделано, — сказала Рут. — И сейчас настал срок крайний срок — поставить полицию в известность относительно Дэвида. Разрешаете ли вы мне так поступить?

При нормальных обстоятельствах ей в голову никогда бы не пришло задать такой вопрос. К тому же они платили ей жалкие гроши зарплаты за то, чтобы она отвечала на вопросы, а не задавала их.

Но теперь в Хэвене было все по-другому. Вне зависимости от свежего ветра и чистого воздуха, все теперь в Хэвене было другим.

Они взглянули на нее удивленно и слегка шокировано.

И теперь, голоса ясно вернулись к ней: Нет, Рут, нет… не надо чужаков… мы справимся… нам не нужны чужаки пока мы не станем… тсс-с-с… ради твоей жизни, Рут… тсс-с-с…

Снаружи один из порывов ветра сильно ударил в окна офиса Рут, задребезжали стекла. Эдли Маккин обернулся на звук… Обернулись остальные. Затем Эдли улыбнулся странной и загадочной улыбкой.

— Конечно, Рут, — сказал он. — Если ты полагаешь, что настало время уведомить власти, действуй. Мы доверяемся всецело твоему мнению, не так ли?

Все согласились.

Погода переменилась, дул сильный ветер. С середины дня среды полиция штата стала ответственна за поиски Дэвида Брауна.

8

В пятницу Рут осознала, что среда и четверг были лишь обманчивой передышкой в происходящем процессе. Она также неотвратимо приближалась к чужеродному безумию.

Слабая часть ее мозга осознавала этот факт, оплакивала его… но ничего не могла поделать. Оставалось только надеяться, что голоса ее кукол содержали хоть немного истины, наряду с безумием.

Наблюдая как будто со стороны, она увидела, как ее руки взяли острейший кухонный нож — она разделывала им рыбу — с разделочной доски. Она взяла его с собой наверх в классную комнату.

Классная комната была наполнена раскаленным зеленым светом. Светом Томминокеров. Все в городе теперь называли их именно так, и это было неплохое имя, не правда ли? Да. Не хуже чем все остальные. Томминокеры.

Послать сигнал. Все, что тебе нужно сейчас сделать. Они хотят избавиться от тебя, Рут. Они любят тебя, но их любовь стала смертоносной. Я полагаю, ты обнаружишь здесь искаженное чувство уважения. Потому что они еще и боятся тебя. Даже теперь, когда ты такая же одуревшая, как и остальные, они боятся тебя. Может быть, кто-то услышит сигнал… услышит… увидит… поймет.

9

Теперь на ее доске были кое-как нарисованы часы башни ратуши… небрежная работа первоклассника.

Рут не смогла бы работать с куклами в классной комнате… при этом ужасном зеленом свете, набухающем и пульсирующем. Она отнесла их, одну за одной, в студию мужа и разрезала их животы, как хирург — французской мадам, клоуну 19-го века, Кьюпи, всем им — одной за другой. Каждой кукле она вкладывала внутрь небольшое приспособление, сделанное из ячеек, проводов, контактов и кнопок электронного калькулятора, и картонную трубку из рулона туалетной бумаги. Она быстро зашивала разрезы грубой черной ниткой. Как только ряд голых кукол, лежащих на столе мужа, стал расти, они стали напоминать мертвых детей, возможно, ставших жертвами какого-то мерзкого преступления, раздетых и ограбленных после смерти.

Каждый разрез в середине оставался незашитым, так что катушка от туалетной бумаги торчала снаружи, как цилиндр странного телескопа. Картон-рулоны будут обеспечивать канал, по которому пойдет поток силы, как только она будет сгенерирована. Она не понимала, как она додумалась сделать эти приспособления… казалось, что это знание возникло из воздуха. Того же воздуха, в котором Дэвид Браун

(на Альтаире-4)

исчез.

Когда она протыкала ножом их плоские, беззащитные животы, зеленый свет гас.

Я

(посылаю сигнал)

убиваю единственных детей, которые у меня были.

Сигнал. Думай о сигнале, а не о детях.

Используя длинные провода, она аккуратно соединила кукол между собой в цепь. Очистив концы проводов от изоляции, она затолкала поблескивающую медь в воспламенитель от М-16, который она отобрала у четырнадцатилетнсго Горбуна, сына Бича Джернигана (прозванного так, потому что одно плечо у него слегка поднималось над другим) примерно за неделю до того, как началось это безумие. Она с некоторым колебанием оглянулась на свою классную комнату с пустыми скамьями. Сквозь сводчатый проход проникало достаточно света, чтобы она смогла разглядеть рисунок часов башни ратуши. Она сделала его в один из этих темных провалов во времени, которые, по-видимому, становились все дольше и дольше.

Стрелки нарисованных часов показывали три.

Рут отложила свою работу и отправилась спать. Она спала, но сон ее был нелегок; она вздрагивала, переворачивалась, стонала. Даже во сне голоса вертелись в ее голове — мысли о готовящейся мести, о пироге, который надо испечь, сексуальные фантазии, беспокойство о ненормальном образе жизни, идеи странных приспособлений и машин, мечты о силе. И под всем этим, в самом низу, тоненькие, бестолковые, занудные, как грязный поток, мысли, приходящие из голов ее приятелей, горожан, но не человеческие мысли, и в ее кошмарном сне часть Рут Маккосланд, которая упорно старалась ухватиться за здравомыслие, знала правду — это были нарастающие голоса не тех людей, с которыми она прожила все эти несколько лет, а голоса чужаков. Это были голоса Томминокеров.

10

В четверг днем Рут поняла, что изменение погоды ничего не решит.

Приехала полиция штата, однако, более обширных поисков не предприняла рапорт Рут, подробный и полный, как всегда, ясно давал понять, что Дэвид Браун, четырех лет, совершенно точно заблудился не в районе их поисков, если только он не был похищен — вариант, который стоило сейчас принять к рассмотрению. К рапорту были приложены топографические карты. На них ее аккуратным разборчивым почерком были сделаны пометки, которые давали понять, что она тщательно руководила поисками.

— Ты сделала все аккуратно и тщательно, Рути, — сказал ей вечером Монстр Дуган. Он хмурился так сильно, что каждая складка выглядела как трещина, оставшаяся от землетрясения. — Как всегда. Но я никогда не предполагал, что ты способна вытворять трюки в духе Джона Уэйна, такие как этот.

— Буч, прости.

— Да ладно… — Он пожал плечами. — Что сделано, то сделано, ха?

— Да, — болезненно улыбнулась она. Это было одно из любимых выражений Ральфа.

Буч задал много вопросов, кроме того единственного, на который ей нужно было ответить: Рут, что стало с Хэвеном? Мощные ветры очистили атмосферу города, и никто из чужих не чувствовал, что в Хэвене было что-то не так.

Но ветры не положили конец неприятностям. И отвратительное колдовство продолжалось. Что бы это ни было, казалось, что оно продолжится в любой момент. Рут полагала, что этот момент наступил. Ей стало интересно, что смогла бы обнаружить команда докторов при физическом осмотре населения Хэвена. Недостаток железа у женщин? Внезапную потерю волос у мужчин? Повышенную остроту зрения (особенно периферийного) в сочетании с удивительно большим количеством отсутствующих зубов? Людей, выглядевших прекрасно, но на самом деле являющихся призраками, которые при общении с вами, кажется, могли почти ха-ха — читать ваши мысли?

Сама Рут потеряла еще два зуба ночью в среду. Один она обнаружила на подушке в четверг утром, нелепое для ее возраста подношение сказочной фее. Другой она так и не нашла. Она предположила, что проглотила его. Это было неважно.

11

Побуждение взорвать ратушу стало сводящим с ума ядовитым плющом, неустанно зудящем в ее рассудке. Кукольные голоса шептали и шептали. В пятницу она предприняла последнюю попытку спастись.

Она решила в конце концов уехать из города — он больше не был ее городом. Она полагала, что, оставшись, она непременно попадет в одну из ловушек, расставленных для нее Томминокерами… как она угодила в ловушку с Дэвидом Брауном, почти как кролик в силки.

Ей казалось, что ее старенький «Додж» не заведется. Они должны были заглушить его. Однако он завелся.

Потом она стала думать, что ей не позволят выехать из Хэвена, что они остановят се, улыбаясь как блаженные и внушая ей свое бесконечное зудение: мы-все-любим-тебя-Рут. Но ее не остановили…

Она проехала по Мэн-стрит и выехала из города. Рут сидела прямо как стрела, костяшки ее пальцев побелели, на лице была печальная улыбка, скороговорки

(он украл дрема она украла траву)

кружились в ее голове. Она заметила, что ее пристальный взгляд прикован к часам на башне ратуши,

(сигнал Рут послать)

(да, взрыв, замечательно)

(бах, взорвать ее, взорвать ее и все дела, на Альтаир-4)

и что она противится изо всех сил. Желание взорвать башню, чтобы привлечь внимание ко всему, происходящему здесь, было безумным. Это было, как поджечь свой дом, чтобы зажарить цыпленка.

Когда кирпичная башня скрылась из вида, она почувствовала облегчение.

На Дерри Роуд она поборола в себе желание заставить «Дарт» двигаться как можно быстрее (несмотря на свой возраст, он ездил еще на удивление быстро). Она ощущала себя беглецом из клетки со львами — беглецом, которому удалось спастись благодаря счастливому случаю, нежели хитрости. Когда город остался позади и зудящие голоса исчезли, у нее появилось чувство, что кто-то должен обязательно броситься в погоню за ней.

Она снова и снова кидала быстрые взгляды в зеркало заднего вида, ожидая увидеть автомобили, догоняющие ее и собирающиеся вернуть ее обратно. Они должны были потребовать, чтобы она вернулась.

Они слишком любили ее, чтобы позволить ей уехать.

Но дорога оставалась пустой… Не было ни Дика Эллисона, кричащего ей из одной из трех городских пожарных машин, ни Ньюта Берринджера в своем огромном салатовом «Олдсмобиле-88». Ни Бобби Тримейна в его желтом «Челленджере».

Когда она достигла границы между Хэвеном и Альбионом, она увеличила скорость «Дарта». Чем ближе становилась граница, — о которой она начала думать, верно или нет, как о некоторой точке, в которой ее бегство станет необратимым, — тем больше последние две недели казались ей просто страшным, беспорядочным сном.

Не могу вернуться. Не могу.

Ее нога нажимала на педаль акселератора все сильнее и сильнее.

Наконец проявилось что-то, о чем твердили голоса, и что хранилось в ее подсознании. Она, в конце-то концов, продолжала получать всю информацию во сне так же, как и наяву. Когда знак, обозначающий границу города

А

Л

Ь

В

И

О

Н

Приблизился, ее нога оставила педаль газа «Дарта» и нажала на тормоз. Рут позволила машине остановиться и обернулась. Позади нее столбом стояла пыль, белая, как сухое молоко, и такая же сухая. Ветра не было. Здесь все еще был мертвый воздух Хэвена. Эта пыль, подумала она, еще долго будет висеть здесь.

Она сидела, вцепившись руками в руль, удивляясь, почему она остановилась.

Удивляясь. Почти зная. Начиная

(превращаться)

понимать. Или догадываться.

Барьер? Ты думаешь? Что они поставили барьер? Что им удалось собрать весь Хэвен в какой-то… муравейник или накрыть его колпаком? Рут, это смешно!

Но это было так, и не только в соответствии с логикой и накопленным опытом, но и в соответствии с тем, что это доказывали ее ощущения. Пока она сидела за рулем, слушая радио (мягкий джаз, который передавала небольшая станция колледжа в Бергенфилде, Нью Джерси), грузовик Хиллкреста с цыплятами, возможно, направляющийся к Дерри, прогрохотал мимо нее. Двумя секундами позже фургон промчался в другом направлении. За рулем сидела Нэнси Восс. Наклейка на заднем бампере гласила: ПОЧТОВЫЕ РАБОТНИКИ ОТПРАВЯТ ЭТО ЭКСПРЕССОМ.

Нэнси Восс не посмотрела на Рут, просто проехав по своим делам — в этом случае, видимо, в Огасту.

Видишь? Ничего не останавливает их, подумала Рут.

Нет, снова зашептал ее рассудок. Не их. Рут, а тебя. Это остановит тебя, и остановит приятеля Бобби Андерсон, может быть', еще одного — двоих. Давай! Рули прямо туда на скорости пятьдесят миль в час, если ты не веришь! Мы все любим тебя, и мы очень не хотим видеть, что с тобой произойдет… но мы не будем — не можем — это предотвращать.

Вместо того чтобы поехать, она вышла из машины и подошла к границе, между Хэвеном и АЛЬБИОНОМ. Ее тень тянулась далеко сзади нее, жаркое июльское солнце пекло голову. Вдалеке слышался слабый, но постоянный шум механизмов, работавших в лесу за домом Бобби. Снова копают. Поиск Дэвида Брауна закончился. Она почувствовала, что они приближаются к… к чему-то. И это вызывало панику и спешку.

Она подошла к разделительному знаку… прошла мимо… продолжала идти… и почувствовала дикую, нарастающую надежду. Она уже не в Хэвене! Она в Альвионе! Сейчас она закричит, побежит к ближайшему дому, ближайшему телефону. Она…

…замедлила шаг.

Удивленное выражение появилось на ее лице… и потом переросло в выражение ясной и страшной уверенности.

Идти становилось труднее. Воздух становился плотным и пружинистым. Она чувствовала его нажим на щеках, на коже лба; она чувствовала, как он давит ей на грудь.

Рут опустила голову и продолжала идти, губы ее скривились в гримасу боли, на шее выступили вены. Она выглядела как женщина, пытающаяся идти против ураганного ветра, хотя листья деревьев, стоящих на одной стороне дороги, висели без движения. Картина, которая пришла ей сейчас в голову, и та, которая пришла в голову Гарденеру, когда он пытался добраться до дна нагревателя воды у Андерсон, были абсолютно одинаковыми — они отличались только степенью. Рут показалось, что дорога целиком была заблокирована невидимым нейлоновым чулком, достаточно большим, чтобы вместить в себя титана в образе женщины. Я слышала о чулках-невидимках, подумала она истерично, но, действительно, это же смешно.

Ее грудь стала болеть от давления. Внезапно ноги ее стали скользить в пыли. Ее охватила паника. Она перешла ту грань, где ее способность двигаться вперед могла противостоять эластичному сопротивлению невидимого барьера. Теперь ее уже толкало назад.

Она попыталась повернуться и отойти сама, прежде чем это произойдет, но потеряла равновесие и была грубо отброшена обратно, откуда она пришла, ее ноги заскользили, глаза расширились от ужаса. Как будто она натолкнулась на огромный резиновый шар.

В этот момент ее ноги полностью отделились от земли. Она упала на колени, сильно ударившись и разорвав платье. Она поднялась и вернулась к машине, тихо плача от боли.

Она просидела за рулем около двадцати минут, ожидая, пока утихнет боль в коленях. Время от времени по Дерри Роуд проезжали в обоих направлениях автомобили и грузовики, и один раз, пока она сидела, Эшли Рувол проехал мимо не велосипеде. Он вез удочку. Он заметил ее и помахал ей рукой.

— Пшивет, мишиш Маккошланд! — прошамкал он и улыбнулся. Его шепелявость не удивила ее ничуть, подумала она тоскливо, понимая, что все зубы этого парня выпали. Не некоторые. Все.

И она почувствовала, как холод пронзил ее, когда Эшли прокричал: "Мы вше любим Ваш, Мишиш Маккошланд…"

Прошло много времени, прежде чем она завела свой «Дарт», развернулась и поехала обратно в жаркой тишине в Хэвен. Когда она проезжала по Мэн-стрит к своему дому, ей показалось, что огромное количество людей наблюдает за ней, и их глаза были наполнены знанием, скорее хитрым, нежели мудрым.

Она взглянула в зеркало заднего вида и увидела башню с часами на другом конце короткой Мэн-стрит.

Стрелки приближались к трем часам пополудни. Она заехала на стоянку напротив Фэннинов, осторожно переехала через бордюр и заглушила двигатель. Она даже не потрудилась вытащить ключ. Она просто сидела за рулем, идиотский красный огонек горел на приборной доске, и просто смотрела в зеркало, в то время как ее мысли витали где-то далеко. Когда она пришла в себя, часы на ратуше прозвонили шесть. Она потеряла три часа… и еще один зуб. Часы нельзя уже было найти нигде, а зуб, передний резец, лежал на подоле ее платья.

12

Всю ночь с ней беседовали куклы, и ей казалось, что не все, что они говорили ей, было полностью ложью… это было ужаснее всего. Она сидела в зеленом, лихорадочном свете их излучения и слушала их безумные сказки.

Они сказали ей, что она была права, думая, что сходит с ума; рентгеновский снимок ее мозга, как и любого другого в Хэвене, заставил бы невролога вопить о помощи. Ее мозг изменялся. Он… «превращался»

Ее мозг, ее зубы — ах, простите, скажем так, бывшие зубы — «превращались». И ее глаза… они изменяли свой цвет, правда? Да. Их яркий карий цвет бледнел до светло-коричневого… и тогда, в "Хэвен Ланч", разве она не заметила, что пронзительно голубые глаза Бича Джернигана тоже меняют свой цвет? Становятся бледнее?

Светлые глаза… нет зубов… Господи, что же с нами происходит?

Куклы посмотрели на нее стеклянным взглядом и улыбнулись.

Не волнуйся, Рут, это всего-навсего вторжение из космоса, о котором уже столько лет снимаются дешевые фильмы. Ты это понимаешь, ведь так? Вторжение Томминокеров. Если ты хочешь увидеть пришельцев из космоса, о которых рассказывают научно-фантастические фильмы, посмотри в глаза Бича Джернигана. Или Венди. Или в свои.

— Вы говорите о том, что меня съедают, — прошептала она в летней темноте, когда ночь пятницы перешла в субботнее утро.

Ну да, Рут! А как ты думаешь, чем было превращение? Куклы захохотали, и сознание Рут вновь медленно покинуло ее.

13

Когда она проснулась субботним утром, солнце уже встало, небрежный детский рисунок, изображающий башенные часы ратуши, был на доске классной комнаты, и на рабочем столе Ральфа лежали добрые две дюжины калькуляторов. Они были в холщовой сумке, с которой она собирала пожертвования для Общества борьбы с раком. На некоторых калькуляторах были наклейки. БЕРРИНДЖЕР. МАККРИДИ. НЕ ВЫНОСИТЬ ИЗ ОФИСА УПРАВЛЕНИЯ. НАЛОГОВЫЙ ОТДЕЛ. Значит, она совсем не спала. Вместо этого она опять впала в один из этих сомнамбулических периодов, и, похоже на то, украла из всех служебных помещений города калькуляторы.

Зачем?

Тебе не надо знать зачем, Рут, — прошептали куклы, и она понимала все лучше и лучше с каждым днем, лучше и лучше с каждой минутой, что именно так страшно напугало маленькую Эдвину Турлоу. Твое дело только послать сигнал… и умереть.

Насколько эта мысль принадлежит мне? И насколько она принадлежит им, управляющим мной?

Неважно, Рут. Это должно в любом случае произойти, так сделай же так, чтобы это произошло скорее. Перестань размышлять. Позволь этому произойти… потому, что часть тебя хочет, чтобы это произошло, не правда ли Да. Большая часть ее.

Она хотела быть частью того, что должно было произойти. Картонные трубки должны были направить силу в башенные часы мощным потоком разрушительной силы, и башня взлетит, как ракета; ударная волна пройдет по улицам этого мерзкого Хэвена, разрушая его, а разрушения она и хотела; это желание было частью ее превращения.

14

Вечером Буч Дуган позвонил ей, чтобы сообщить последние новости в деле Дэвида Брауна. Выяснилось много необычного. Брат мальчика, Хиллман, находился в госпитале в состоянии, близком к каталепсии. Дед мальчика был ненамного лучше. Он начал твердить всем, что Дэвид Браун не просто потерялся, а натуральным образом исчез. Иными словами, волшебство стало реальностью. И, сказал Буч, он всем рассказывал, кто слушал, что половина народа в Хэвене сходит с ума, а другая половина уже сошла.

— Он отправился в Бангор и рассказал обо всем одному парню по имени Брайт из "Ньюз", — рассказывал Монстр. — Им нужно было человеческое и интересное, а взамен они получили сумасшедший бред. Старик становится просто квазаром, Рут.

— Лучше посоветуй ему не вмешиваться, — сказала Рут. — Они впустят его, но никогда не выпустят.

— Что? — вскричал Монстр. Его голос вдруг стал исчезать. — Черт подери эту связь. Рут.

— Я говорю, что завтра могут быть новости. Я еще надеюсь. — Она сжала виски и посмотрела на кукол, лежащих в ряду на столе Ральфа и соединенных проводами, как бомба террористов. — Завтра ожидай сигнала.

— Что? — голос Монстра почти пропал в нарастающем шуме ухудшающейся связи.

— Пока, Буч. Старый ты чертяка. Слушай завтра. Я думаю, ты услышишь это и в Дерри. Ровно в три.

— Рут, я не слышу… перезвоню… скоро…

Она повесила бесполезный телефон, взглянула на своих кукол, прислушалась к нарастающим голосам и стала ждать, когда придет время.

15

Воскресенье было как картинка из книжки — летний день в штате Мэн: ясное, светлое, теплое. Без четверти час Рут Маккосланд, одетая в симпатичное синее летнее платье, в последний раз вышла из дома. Она заперла входную дверь и приподнялась на цыпочки, чтобы повесить ключ на маленький крючок. Ральф всегда говорил, что любой мало-мальски грамотный взломщик первым делом заглянет за дверь в поисках ключа, но Рут продолжала вешать туда ключ, и дом так никто не ограбил. Она предполагала, по сути, что это был вопрос доверия… и Хэвен никогда не обманывал ее. Она положила кукол в старый рюкзак Ральфа. Его она стащила по ступенькам вниз.

Мимо проходил, насвистывая, Бобби Тримейн.

— Вам помочь с этим, миссис Маккосланд?

— Нет, спасибо, Бобби.

— Хорошо, — улыбнулся он ей. Его улыбка была слегка беззубой — не полностью, а слегка, как изгородь вокруг часто посещаемого дома, без нескольких кольев. — Мы все любим вас.

— Да, — сказала она, втаскивая рюкзак на переднее сиденье. Боль иглой пронзила ее голову. — О, как я хорошо знаю это…

(что ты думаешь Рут куда ты идешь)

(на дворе трава на траве дрова)

(скажи нам Рут скажи нам что куклы тебе велели сделать)

(Карл у Клары украл кораллы)

(давай Рут скажи нам то ли это чего мы хотим или ты оттягиваешь это)

(не хочешь ли ты познакомиться с Карлом и Кларой, Кларой и Карлом)

(это то, чего мы хотим, правда? Никаких изменений, правда?)

Она взглянула на Бобби и улыбнулась. Улыбка Бобби Тримейна слегка заколебалась.

(любите меня? да… но вы все еще боитесь меня, и вы правы)

— Иди, Бобби, — мягко сказала она, и Бобби ушел. Он оглянулся через плечо один раз, его юное лицо выражало недоверие и беспокойство.

Рут поехала к ратуше.

Церковь была по-воскресному тихой и пыльной. Ее шаги отдавались гулким эхом. Рюкзак был слишком тяжел, чтобы его нести, и она волочила его по натертому полу за собой. Он издавал звук, похожий на шуршание змеи. Она перетащила его через три ряда ступеней, крепко ухватившись за шнур, стягивающий его отверстие. Голова ее снова стала болеть пульсирующей болью. Она прикусила губу, и два зуба с легкостью гнилушек скривились на сторону, она выплюнула их. В горле пересохло. Пыльный солнечный свет падал из высоких окон третьего этажа.

Она втащила свою ношу в короткий раскаленный от жары коридор. Здесь было всего лишь две комнаты — по одной на каждой стороне. В них хранились все городские записи. Если ратуша была мозгом Хэвена, то здесь, в неподвижной чердачной духоте, была его бумажная память, концентрирующая даже те времена, когда Хэвен собственно был Илионом, Монтгомери, Кудерзвиллом, Монтвиллом.

Голоса продолжали шептать и гудеть вокруг нее.

Сейчас она стояла перед последним окном, глядя вниз, на короткую Мэн-стрит. Около пятнадцати машин стояло перед магазином Кудера, который по воскресеньям был открыт с полудня до шести вечера — там царило оживление. Люди заходили в "Хэвен Ланч" на чашку кофе. Взад вперед проезжали автомобили.

Это выглядит так обычно… так чертовски обычно!

Она ощутила легкое сомнение… но тут Музи Ричардсон взглянула вверх и помахала рукой, как будто бы она могла видеть ее, смотрящую в грязное окно третьего этажа.

И Музи была не одна, многие из них смотрели на нее.

Она попятилась назад, повернулась и взяла шест для окон, стоящий в дальнем углу, где заканчивался коридор. Она зацепила крюком шеста кольцо, торчащее в середине потолка, и стащила вниз складную лестницу. Сделано. Она отложила шест в сторону и задрала голову, всматриваясь в глубину башни. Она слышала механическое жужжание и поскрипывание часового механизма на фоне легкого посапывания спящих летучих мышей. Их было много наверху. Городу следовало бы вычистить их оттуда уже давно, но окуривание было слишком вонючим… и дорогим. Когда механизм часов снова остановится, следовало бы очистить башню от мышей, прежде чем запустить его вновь. Определенно, это должно произойти скоро. Что же касается членов городского управления, то они, как и любой другой служащий, полагали, что, если часы звонят двенадцать раз в полночь и три раза днем, а все остальное время идут, то причин для беспокойства нет.

Рут обмотала шнур рюкзака трижды вокруг руки и стала медленно подниматься по вертикальной лестнице, таща рюкзак за собой между ног. Он подпрыгивал и опускался рывками, как будто в нем было что-то живое. Шнур врезался ей в запястье намного сильнее, чем она предполагала, и вскоре ее рука онемела, приобретя багровый оттенок. Она задыхалась, с трудом хватая воздух, и это причиняло ей боль где-то внутри.

Наконец, тень полностью поглотила ее. Она шагнула с лестницы на пол чердака ратуши и обеими руками втащила рюкзак. Рут слабо осознавала, что ее десны и уши начали слегка кровоточить, и ощущала во рту кислый, медноватый привкус крови.

Вокруг нее стоял отвратительный запах склепа, запах испарений старого кирпича в сухой, темной, неподвижной летней жаре. Слева от нее слабо угадывался огромный круг — обратная сторона циферблата часов, смотрящих на Мэн-стрит. В более процветающем городе не было бы сомнений, что все четыре стороны должны иметь циферблат, но башня ратуши Хэвена имела только один. Его диаметр насчитывал двенадцать футов. За ним, еще более смутно различимые, были колеса и шестерни, которые медленно вращались. Она разглядела откуда появится молот и ударит в колокол. Выбоина на нем была глубокой и старой. Часы работали очень громко.

Двигаясь поспешно и порывисто — она была теперь сама как часы, которые были заведены, и, уж конечно, ее-то башня была полна летучих мышей, разве нет? — Рут размотала шнур со своей руки, почти вытягивая его из глубокой, спиралевидной вмятины на запястье, и открыла рюкзак. Она принялась доставать кукол одну за другой, двигаясь с максимальной быстротой. Она уложила их в круг, ногами наружу, так чтобы их ступни соприкасались друг с другом. То же она проделала и с руками. В темноте они выглядели так, как будто устраивали спиритический сеанс.

Она прикрепила М-16 внутри вмятины на большом колоколе. Когда пробьет час и молот ударит…

…Бум.

А теперь я буду сидеть здесь, — подумала она. — Сидеть здесь и ждать, пока ударит молот.

Монотонная усталость вдруг накатилась на нее. Рут потеряла сознание.

16

Она приходила в себя медленно. Вначале ей показалось, что она лежит в своей постели дома, уткнувшись лицом в подушку. Она была в постели, и все это было всего-навсего кошмарным сном. Однако ее подушка не была такой колючей и жаркой, а одеяло не имело привычки шевелиться и дышать.

Она протянула руки и почувствовала горячее тельце, покрытое кожей, с костями и плотью. Летучая мышь расположилась чуть выше ее правой груди, у нее под мышкой… она вдруг поняла, что позвала ее… что каким-то образом она позвала их всех. Она чувствовала шершавый мозг грызуна, его темные, инстинктивные и неразумные мысли. Они были только о крови, насекомых и блуждали в слепой темноте.

— О, Боже, нет! — она закричала… морщинистые, чужеродные движения мыслей существа сводили с ума.

Она непроизвольно сжала руки, и бумажные кости в крыльях существа хрустнули в ее пальцах. Мышь запищала, и она ощутила острую боль, иглой вонзившуюся в ее щеку, когда та укусила ее.

Теперь они уже все визжали, все, она поняла, что их на ней дюжины, может быть сотни. На другом ее плече, на ногах, в волосах Она увидела, что подол ее платья извивался и дрожал.

— О, нет! — снова пронзительно завопила она в пыльную полутьму часовой башни. Все мыши летали вокруг нее. Они визжали. Тихий звук, издаваемый их крыльями, нарастал, превращаясь в гром, как нарастающий шепот голосов Хэвена. — О, нет! О, нет! О, нет!

Мышь, запутавшаяся в ее волосах, визжала.

Другая налетела на ее лицо, обдавая дыханием, зловонным, как курятник.

Мир кружился и вращался вокруг нее. Каким-то образом ей удалось подняться на ноги. Она попыталась прикрыть руками голову, мыши вились повсюду вокруг нее черным облаком, и теперь уже не было разницы между мягким, порхающим грохотом их крыльев и голосами

(мы все любим тебя. Рут!)

голосами

(мы ненавидим тебя. Рут, не вмешивайся, не смей вмешиваться)

голосами Хэвена.

Она забыла о том, где она. Она забыла о люке, открывшем свою пасть прямо у ее ног, и, когда она качнулась по направлению к нему, она услышала, как бьют часы — но звук был приглушенный, неестественный, потому что молот ударил по ее детонатору и…

…и ничего не произошло.

Она обернулась, мыши кружились вокруг нее, сейчас ее недоумевающие глаза заливала кровь, но сквозь красную пелену она увидела, как молот ударил снова, и еще один раз, и мир все еще оставался целым.

Неисправный, — подумала Рут Маккосланд. — Он был неисправный.

И рухнула в люк.

Мыши слетели с ее тела, платье сорвалось с нее, с ноги слетела туфля. Она ударилась о лестницу, наполовину повернулась и упала на левый бок, сломав при ударе ребра. Она попыталась перевернуться, и каким-то образом ей это удалось. Большинство мышей нашли дорогу обратно через люк в гостеприимную темноту часовой башни, но штук пять или около того еще кружились, удивленные, под потолком коридора третьего этажа. Звук их голосов, таких чужих и насекомолюбивых, таких жужжащих и подогретых отсутствием рассудка. Эти голоса она слышала в своей голове, начиная примерно с 4 июля. Город не просто сходил с ума. Это было бы плохо, но то, что происходило, было хуже… о Боже, намного, намного хуже.

И все было напрасно. Воспламенитель от М-16 Горбуна Джернигана оказался в конце концов просто неисправным. Она потеряла сознание и вновь очнулась через несколько минут, когда мышь, примостившись на переносице, слизывала кровавые слезы с ее щек.

— Нет, ты, ЕБ ТВОЮ МАТЬ! — вскричала она и разорвала ее пополам, у нее началась агония. Мышь издала звук толстой, разрывающейся бумаги. Ее мышиные кишки потекли на ее испачканное в паутине, повернутое кверху лицо. Она даже не смогла разжать губ, чтобы взмолиться — Господи, позволь мне умереть, пожалуйста, не позволяй мне быть такими, как они, не дай мне «превратиться» иначе внутренности умирающего существа попали бы ей в рот. И тогда М-16 Горбуна сработал от удара с абсолютно недраматичным хлопающим звуком. Зеленый свет сначала показался в проеме люка, затем заполнил весь мир. В какой-то момент Рут смогла четко увидеть кости мышей, просвечивающие, как на рентгеновском снимке.

Потом зеленый свет сменился чернотой.

Было 3.05 пополудни.

17

Люди лежали по всему Хэвену. Кто-то спустился в подвал со смутным чувством, что сейчас самое время достать припасы, кто-то — просто с мыслью, что там прохладнее. Бич Джерниган лежал за кассой в "Хэвен Ланч", заложив руки за голову. Он думал о вещи в кузове своего грузовика, о вещи, накрытой брезентом.

В 3.05 основание башни ратуши взорвалось, усеяв всю округу кирпичной пылью. Мощный взрывной порыв воздуха пронесся по всей окрестности — он выбил почти все окна в Хэвене и добрую их половину в Трое и Альбионе. Зеленый свет хлынул в образовавшиеся проломы в кирпиче, и башня ратуши начала подниматься сюрреалистическая ракета с часами. Она поднималась на столбе зеленого холодного огня — действительно холодного. Куклы еще потребуются, также как и рука Рут Маккосланд… да и весь город, ежели на то пошло.

Башня поднималась на этом зеленом факеле, ее стены стали приобретать выпуклую форму — сейчас еще сохранялась иллюзия: кирпичная ракета, улетающая в дневное небо… и в грохоте взрыва можно было расслышать часы, отбивающие удар за ударом. С двенадцатым ударом — полночь? полдень? — она взорвалась, как злосчастный «Челленджер». Кирпичи летали повсюду — позже Бентон Роудс увидит некоторые повреждения, но самые серьезные из них были быстро устранены.

Летящие кирпичи пробивали стены домов, окна подвалов, изгороди. Кирпичи сыпались с неба, как бомбы. Минутная стрелка часов — кружева, сработанные из железа, — прогудела в воздухе, как смертоносный бумеранг, и похоронила себя в одном из древних дубов, стоявших напротив городской библиотеки.

Кирпичная кладка и расщепленные панели грохнулись обратно на землю.

Затем — тишина.

После небольшого промежутка времени люди по всему Хэвену стали осторожно подниматься на ноги, оглядываться вокруг, подметать осколки стекла или оценивать размеры ущерба. Разрушение пронеслось по всему городу, однако никто не пострадал. И во всем городе был только один человек, который действительно видел эту кирпичную ракету, взлетающую в воздух, как грандиозный бред сумасшедшего.

Этим человеком был Джим Гарденер. Бобби отправилась вздремнуть — Гарденер уговорил ее сделать это. Никто из них не собирался работать в полуденную жару — особенно Бобби. Она немного оправилась от того жуткого состояния, в котором ее обнаружил Гарденер, но передвигалась еще с трудом, к тому же у нее резко начались Месячные.

Интересно, — размышлял он мрачно, — когда ей потребуется переливание крови вместо просто пары железосодержащих таблеток в день? Но это было маловероятно, и он это знал. У его бывшей жены были ужасающе болезненные менструальные проблемы, возможно, потому, что ее мать принимала диэтилстилбестрол. Таким образом, он получил бесплатный курс по функциям человеческого тела, функциям, которые его тело никогда не смогло бы выполнить, и он знал, что предположения непрофессионалов о менструации — ежемесячный поток крови из влагалища — просто не соответствуют действительности. Большинство материалов, из которых состояли менструации, были далеко не кровью, а бесполезными тканями. Таким образом, менструация являлась эффективным очистительно-восстановительным процессом, благодаря которому женщина имела возможность вынашивать ребенка.

Нет, он сомневался, что Бобби истечет кровью до смерти… за исключением разрыва матки, что было очень маловероятно.

Говно собачье. Ты не можешь знать, что в этой ситуации вероятно, а что нет.

О'кей. Довольно справедливо. К тому же он знал, ежели на то пошло, что женщины не созданы для того, чтобы менструировать день за днем и неделю за неделей. По сути, и кровь, и ткани были одной и той же вещью — материалом, из которого была сделана Бобби Андерсон. Это выглядело как каннибализм, но…

Нет. Это не было каннибализмом. Это было, как будто кто-то включил ее термостат до конца шкалы, и она сжигала себя. Она почти опрокидывалась пару раз во время периодов жары на прошлой неделе, и Гарденер знал об этом, и, хотя это звучит абсурдно, поиски маленького Брауна на самом деле явились некоторым отдыхом для Бобби.

Гарденер слабо верил в то, что ему удастся заставить ее поспать.

Но где-то без четверти три Бобби сказала, что она действительно слегка устала и, возможно, смогла бы немного вздремнуть. Она спросила Гарденера, не собирается ли он также прервать на часок изнуряющую работу.

— Да, — ответил он. — Я сначала несколько минут посижу на веранде и почитаю. И прикончу это шампанское, пока буду там.

— Хорошо, только не болтайся там слишком долго, — сказала Бобби. Полуденный отдых тебе тоже не повредит.

Но он проболтался там достаточно долго, попивая шампанское; почти до трех, когда грохот прокатился по полям и холмам между ними и городом — примерно пять миль.

— Что за твою мать…

Грохот становился громче… и внезапно он увидел это, что-то кошмарное, это начиналась белая горячка, точно, это она, точно, мать ее. Это была не пишмашинка-телепат или нагреватель воды из воздуха — это была, твою мать, кирпичная ракета, взлетающая из Хэвен Виллэдж, и это было действительно так, эй, все сюда, друзья, соседи, у меня точно съехала крыша.

Только перед тем, как она взорвалась, озарив небо зеленым огнем, он узнал ее и понял, что это была не галлюцинация.

Это была сила Бобби Андерсон; это было то, что они собирались использовать, чтобы остановить ядерную гонку вооружений, кровавый поток всемирного безумия. Это было именно оно, поднимающееся в небо на столбе пламени: кто-то ненормальный в городе каким-то образом заложил взрывчатку под ратушу и поднес к ней спичку и только что отправил башню с часами Хэвена в небо, как долбаную римскую свечу.

— Вашу мать, — с тихим ужасом прошептал Гарденер. Вот оно, Гард! Вот будущее! Ты этого хотел? Потому что эта женщина там сходит с ума и ты это знаешь… все признаки налицо. Хочешь ли ты отдать эту мощь в ее руки? Хочешь?

Она не сумасшедшая, — испуганно ответил Гарденер. — Совсем не сумасшедшая, и не думаешь ли ты, что то, что ты сейчас видел, изменяет положение вещей? Нет, это только подчеркивает его. Если не я и Бобби, то кто? Полиция Далласа, вот кто. Все будет хорошо, я буду следить за ней, я буду держать ее в руках…

О, это все чудно придумано, пьяный ты мудак, просто великолепно! Невероятная вещь в небесах взорвалась, заполнив небо зеленым огнем, Гарденер прикрыл глаза. Он поднялся на ноги. Вбежала Бобби.

— Какого дьявола, что это было? — спросила она, но она знала… она знала, и Гарденер, с холодной внезапной уверенностью, знал, что она знала.

Гарденер смог выстроить барьер в своем мозгу — последние две недели он учился делать это и достиг полного успеха. Барьер состоял всего лишь из постоянного повторения старых адресов, обрывков стихов, строф песен… но он срабатывал. Как он обнаружил, было совсем не сложно запускать такую отражающую смесь; это не намного отличалось от того постоянного течения мыслей, которое происходит все время в голове почти каждого человека (он может быть изменил бы свое мнение, если бы знал о мучительных попытках Рут Маккосланд скрыть свои мысли. Гарденер и не представлял от скольких неприятностей его избавляла эта железная полоса в его голове). Он заметил, что Бобби подозрительно и загадочно смотрела на него, и, хотя она стала смотреть в другую сторону, как только увидела, что Гарденер наблюдает за ней, он знал, что она пытается прочесть его мысли… усиленно пытается… но у нее ничего не выходит.

Он использовал барьер впервые, чтобы солгать Бобби, с тех пор как создал его 5 июля, почти три недели назад.

— Я точно не знаю, — сказал он. — Я задремал в кресле. Я слышал взрыв и видел мощную вспышку пламени. Вроде как зеленого цвета. Вот и все.

Глаза Бобби изучали его лицо, затем она кивнула.

— Хорошо, я думаю, нам следует поехать в город и посмотреть. Гарденер слегка расслабился. Он не знал точно, почему он солгал, может, потому, что это казалось безопаснее… и она верила ему. И он не хотел подвергать опасности это доверие.

— Ты не против поехать одна? То есть, если тебе нужна компания…

— Нет, все в порядке, — ответила она почти возбужденно и ушла.

Возвращаясь на веранду, после того как он проводил взглядом отъезжающий грузовик, он пнул свой стакан. Пьянство становилось неуправляемым, и было самое время остановиться. Потому что здесь действительно происходило что-то удивительное. И это стоило посмотреть, а когда ты напиваешься, ты слеп.

Это был зарок, который он давал и раньше. Иногда он даже держался какое-то время. Но не сейчас. Когда Бобби вернулась поздно вечером, Гарденер сидя спал пьяный на веранде.

Тем не менее сигнал Рут был принят. Получивший его был обеспокоен своими размышлениями, хотя все еще увлечен проектом Бобби, который тревожил его достаточно для того, чтобы напиваться все больше и больше. Но он был принят и хотя бы частично понят: ложь Гарденера была тому доказательством, если не чем-нибудь еще. Но Рут, возможно, была бы более счастлива другим своим достижением.

С голосами или без голосов, но леди умерла в здравом уме.

Глава 7. БИЧ ДЖЕРНИГАН И ДИК ЭЛЛИСОН

1

Никто в Хэвене не испытывал большего восхищения перед «превращением» чем Бич Джерниган. Если бы Томминокеры Гарда пришли лично к нему с ядерным оружием под мышкой и попросили установить это в каждом из семи крупнейших городов мира, Бич в ту же секунду сел бы на телефон заказывать билеты на самолет. Даже в Хэвене, где тихий фанатизм становился привычным образом жизни, приверженность Бича была неординарной. Если бы он только узнал о все увеличивающихся сомнениях Гарда, то попросту убрал бы того. Надолго. И в тот же день, а то и еще быстрее.

Для подобных чувств у Бича были все основания. В мае — почти сразу после дня рождения Хилли Брауна — у Бича появился непроходящий сухой отрывистый кашель. Его это беспокоило тем сильнее, что не было ни температуры, ни насморка. Джерниган стал волноваться гораздо сильнее, когда с кашлем стало отходить немного крови. Когда ты содержишь закусочную, тебе совсем некстати постоянный кашель. Клиентам это не нравится. Это их нервирует. Рано или поздно кто-нибудь заявит в комитет здравоохранения, и скорее всего ресторанчик прикроют на неделю до выяснения результатов медицинского обследования. Закусочная под названием "Хэвен Ланч" была не так чтобы очень прибыльна (Бич все 12 часов подавал быстроприготавливаемые блюда так что за неделю имел чистыми 65 долларов — и если бы местечко не было таким уютным и чистым, он бы попросту прогорел) и нельзя было допустить, чтобы ее закрыли на неделю, да еще и летом. Оно пока не наступило, но приближалось семимильными шагами. И поэтому Бич отправился к старому Доку Ворвику, а тот направил его на рентген в Дерри Хоум; когда снимки пришли к Доку, тот рассматривал их секунд 20, затем велел позвать Бича и проговорил:

— Плохо дело, Бич. Садись.

Бич сел. Джерниган понял, что если бы в кабинете отсутствовало кресло, то он свалился бы на пол — ноги сразу ослабели и подкосились. В нынешнем мае в Хэвене еще не умели пользоваться телепатией, по крайней мере кроме той, которой обычные люди неосознанно пользовались все время до того дня, но и этого вполне хватило. Прежде чем Док Ворвик произнес что-либо, Бич уже знал: это даже не туберкулез, это обширный рак легких.

Но то было в мае. Сейчас, в июле, Бич был свеж как огурчик. Док предупредил, что, вероятно, к 15 июля его положат в клинику, но время подошло, а Джерниган ел за четверых, ревел на всех как здоровый медведь и вообще чувствовал в себе силы перегнать даже Бобби Тремэйна. Он не пошел в госпиталь на повторный рентген. Ему больше не было нужно третье лицо, подтверждающее, что крупное темное пятно в левом легком исчезло. Да и теперь Бич смог бы сам смастерить рентгеновский аппарат в один из дней, было бы желание. Поскольку он знал наверняка, как это делается.

Но сейчас, после взрыва, другие вещи нужно было мастерить… причем очень быстро.

Они провели собрание. Все жители городка. Не то что бы они собрались все вместе, как в прежние времена на городском собрании; теперь это было не нужно. Бич продолжал готовить гамбургеры в своем "Хэвен Ланч", Нэнси Восс продолжала сортировать марки на почте (с тех пор, как умер Джо, стало возможным приходить независимо от того, наступила ли суббота или нет), Бобби Тремэйн лежал под своим «Челленджером» и приспосабливал смеситель, с помощью которого он мог бы на одном галлоне делать миль семьдесят. Конечно, это не бензиновая таблетка Бобби Андерсон, но близко к тому. Ньют Берринджер, который чертовски хорошо знал, что сейчас нельзя было потерять ни минуты, приближался на предельной скорости к магазину Эпплгейта. Но независимо от того, чем они были заняты или где они находились, люди были связаны друг с другом сетью невидимых нитей тех самых молчаливых голосов, что так напугали Рут.

Через 45 минут после взрыва около 70 человек собрались у Генри Эпплгейта. Генри был владельцем самого большого и прекрасно оснащенного магазина инструментов, такого, что станция техобслуживания компании «Шелл» по сравнению с ним просто никуда не годилась в отношении ремонта, регулировки и отлаживания машин. Кристина Линдли, которой было всего лишь 17, но год назад завоевавшая приз на 14-ом ежегодном конкурсе фотографов штата Мэн, вернулась из города почти через 2 часа, перепуганная, зады-, хающаяся (и довольно возбужденная, по правде говоря). Они с Бобби Тремэйном на некоторых участках выжимали из «Доджа» сумасшедшую скорость более 110 миль в час, так что тот превращался просто в желтую размытую полоску.

Девушку послали в город сделать 2 фотографии башни с часами ратуши. Это была деликатная и тонкая работа, поскольку теперь башня представляла нагромождение хаотично разбросанных обломков фундамента, осколков кирпича и искореженных остатков часового механизма; ничего не оставалось, как сделать снимки с прежних фотографий уже несуществующего здания.

В спешке Кристина пролистала альбом с городскими пейзажами. Ньют мысленно передал ей, где искать — в личном офисе Рут Маккосланд. Она сразу забраковала 2 фотографии, хотя те были вполне хорошими черно-белыми снимками. Хотелось создать совершенную иллюзию башни, на которую бы смотрели люди… но сквозь которую можно было бы при необходимости пролететь на самолете.

Другими словами, они намеревались спроецировать на небо гигантский волшебный слайд.

Неплохой фокус.

Когда-то этому мог бы позавидовать Хилли Браун.

Под конец, когда Кристина уже стала терять надежду, она отыскала то, что нужно: великолепное изображение Хэвен Виллэдж с четким изображением ратуши и башни… с такой точки, что отчетливо виднелись две ее стороны. Великолепно. Это даст им необходимую глубину изображения. Аккуратная подпись Рут гласила, что фотография взята из "Янки Мэгазин".

"Поехали, Крис", — проговорил Бобби, даже не затрудняя себя открывать при этом рот. Тот переминался с ноги на ногу как маленький мальчик, которому не терпится в туалет.

"Да, все в порядке. Это будет…"

Она внезапно замолчала.

"Ой, — проговорила она. — Мамочки".

Бобби Тремэйн быстро подошел. Что, черт возьми, произошло?

Девушка указала пальцем на фотографию.

— Вот дерьмо! — громко взревел Бобби Тремэйн и Кристина согласно кивнула головой.

2

К семи часам этого вечера, работая быстро и в полной тишине (нарушаемой нетерпеливым ворчанием кого-либо, когда тот замечал, что один из них работает недостаточно быстро) они сделали аппарат, напоминающий огромный проектор на крышке громадного промышленного пылесоса.

Люди проверили, как он работает, и в результате огромное неподвижное женское лицо появилось в небе над участком Генри.

Собравшиеся молчаливо, но" с одобрением глядели на стереоскопическое изображение бабушки Генри. Устройство работало. И теперь, как только девушка привезет фотоснимок — фотоснимки, потому что им предстояло создать именно стереоскопическую модель городской ратуши, они могли…

В это мгновение послышался ее голосок — слабый, но подкрепляемый мысленным усилием Тремэйна.

Плохие новости.

— Что это было? — переспросил Кьюл Арчинбург. — Я не все расслышал.

— Твою мать, ты оглох, что ли? — огрызнулся Энди Баркер. — Жители трех графств слышали, как эта сучка рванула крышу. За две сотни миль. — он сжал кулаки.

— Заткнитесь оба, — сказала Хейзл Маккриди, повернувшись к Келли. Девчонка проделала чертову уйму работы. — Она осторожно мысленно попыталась дотянуться до Кристины Линдли, чтобы встряхнуть ее и заодно объяснить, в чем дело. Кьюл Арчинбург…

Девчонка

(думала)

звучала расстроенно, почти на гране истерики, а это не принесет им пользы. В таком состоянии она обязательно сорвется к чертовой матери, а у них на это просто не было времени.

— Не ее вина, что на снимке видны часы.

— Что ты имеешь в виду? — переспросил Келли.

— Она отыскала такой снимок, что лучше не надо, — ответила Хейзл. — От церкви и кладбища все будет в точности соответствовать, и лишь от дороги чуть-чуть искажаться. Посторонних на пару дней не будем пускать на тыльную сторону, пока Крис все не подгонит, но если заинтересуются печью… и Рут… Я думаю, с этим нужно кончать. Закрыть некоторые дороги? — она поглядела на Ньюта.

— И систему канализации, — с готовностью подсказал тот. — Просто, как дважды два.

— Но я все еще не понял суть проблемы, — проговорил Келли.

Энди Баркер грязно выругался.

Келли резко повернулся к механику, и Ньют бросил им:

— Прекратите, вы, оба. Затем, обращаясь к Келли:

— Проблема в том, что Рут взорвала башню сегодня в 3.05. На единственной хорошей картинке, которую нашла Кристина, виден циферблат.

— И показывает он без четверти 10.

— Ого! — произнес Келли. Холодная испарина покрыла его лицо. Он вытащил платок и промокнул лоб. — Вот черт! И что мы теперь будем делать?

— Импровизировать, — спокойно произнесла Хейзл.

— Вот сучка! — выкрикнул Энди. — Я прибью ее, если только она еще не сдохла! Хейзл бросила:

— Все в городе любили ее, и ты это помнишь, Энди.

— Верно. Но я надеюсь, что в преисподней дьявол будет долго тыкать ее вилкой в бока. — Энди выключил машину.

Изображение бабушки Генри пропало. Хейзл с облегчением вздохнула — было немного не по себе от вида этого окаменевшего лица, зависшего над лугом, на котором паслись коровы — их, должно быть, долго держали в хлеву, — проходящие прямо сквозь лицо или же сквозь старомодную большую брошь, украшавшую высокий воротничок женского платья.

— Все будет отлично, — нарушил тишину спокойный голос Роберты Андерсон — и все в городе, включая Кристину Линдли, услышали его и успокоились.

3

— Отвези меня домой, — попросила Кристина Бобби Тримейна. — Быстрее. Я придумала, что делать.

— Ты уже дома, — он взял девушку за руку и стал подталкивать к двери.

— Подожди, — произнесла она.

— Чего?

— Не кажется ли тебе, что я могу принести нужную фотографию? — закончила она.

— Черт возьми! — ответил Бобби и шлепнул себя по лбу.

4

Тем временем Дик Эллисон, начальник добровольной пожарной дружины, сидел в своем офисе, потел, несмотря на работающий кондиционер, и отвечал на телефонные звонки. Один был от констебля городка Трои, второй — от шефа объединенной полиции, третий — из полиции штата, четвертый — из воздушной полиции.

Вероятно, потеть бы ему пришлось в любом случае, но одной из причин, по которой кондиционер не мог помочь ему, была сорванная взрывной волной с петель дверь его офиса. Большая часть штукатурки отвалилась от стен, обнажив прутья арматуры, торчавшие как ребра. Мужчина восседал посреди хаоса и отвечал оппонентам что это, совершенно верно, было звуком взрыва и вполне вероятно имелись жертвы, но на самом деле дела обстоят лучше, чем могло показаться по звуку. И пока он вешал эту лапшу на уши парня по имени Джон Леандро из Бангорской "Дэйли Ньюз", на голову ему упала пробковая потолочная панель. Дик отодвинул ее в сторону, издав при этом волчий рык, прислушался, рассмеялся и ответил в трубку, что это была всего лишь доска объявлений. Чертова доска снова упала. Эта сраная штучка расположена как раз у него за спиной, понимаешь ли, скупой платит дважды, всегда втолковывала ему мать и…

Рассуждения заняли следующие 5 минут, пока утомленный вконец Леандро не распрощался. Когда Дик в свою очередь опускал трубку на рычаг, большая часть потолка в коридоре рухнула вниз с рассыпчатым звуком кррр-амппп!

— Ах, ты жопа сраная, мудак вонючий! — взревел Дик Эллисон и со всей силы грохнул кулаком левой руки по столу. И хотя он сломал себе все 4 пальца, но в неистовом и яростном взрыве эмоций даже не заметил этого. Если бы в эту секунду кто-нибудь вошел в офис, Эллисон зубами разорвал бы тому горло, набрал бы полный рот теплой крови и плюнул бы обратно в агонизирующее лицо. Он взвыл, завизжал и затопал ногами по полу, как капризный ребенок, которого наказали и вывели из комнаты вон. Дик действительно выглядел очень молодо, как подросток.

Но в то ж время он выглядел очень опасным.

Томминокер, Томминокер, Томминокер стукнул в дверь.

5

В перерыве между телефонными звонками Дик заглянул в офис к Хейзл, отыскал в ящике «мидол» и взял 6 штук. Затем он нежно прижал к себе левую покалеченную и ноющую руку и тут же забыл, о ней. Будь он все еще человеком, такое было бы невозможно; не так-то просто не обращать внимания на боль от сломанных пальцев. Но он уже «превратился». А это включало возможность концентрировать и отключать волю вопреки боли.

Что очень пригодилось.

В перерывах между телефонными разговорами с чужаками — а иногда во время них — Дик переговаривался с теми, кто, не покладая рук, трудился в саду Генри Эпплегейта. Он сообщил им, что к 16.30, самое позднее, к 17.00 прибудет полицейский наряд из полиций штата. Будет ли проекция готова к этому времени? После этих слов Хейзл объяснила свои затруднения. Дик снова впал в неистовство, больше напоминающее ярость. Но когда Хейзл объяснила ему, что придумала Кристина Линдли, тот успокоился… самую малость. В доме Крис была оборудована темная комната. Там девушка не торопясь аккуратно сделает негатив с того позитива из "Янки мэгэзин" и слегка увеличит его. Но не потому что изображение должно быть более детальным для слайд-проектора (слишком сильное увеличение придаст иллюзии ненужную рыхлость и зернистость), но потому лишь, что ей для работы нужно более детальное изображение. Она перевернет негатив, вещал голос Хейзл в голове у Дика, а потом запылит стрелки. Бобби Тремэйн нанесет их опять с помощью рентгеноножа так, что часы будут показывать 3.05. У него твердая рука и есть немного таланта. Хотя сейчас сильная рука важнее.

— Я думал, что если с позитива делать негатив, то отпечаток получится неясным, — произнес Дик Эллисон. — Особенно если фотоснимок цветной.

— Она во много раз усовершенствовала свои приспособления, — ответила Хейзл. Не стоило и говорить, что у семнадцатилетней Кристины к этому моменту была, вероятно, самая лучшая фотолаборатория в мире.

— И сколько времени это займет?

— Она думает, что управится до вечера, — ответила Хейзл. Дик выругался, так громко, что все присутствующие в саду Генри вздрогнули.

— Нам понадобится 30 D-элементов, нарушил тишину спокойный голос Бобби Андерсон. Будь умницей, Дик. Мы все понимаем насчет полиции. Повесь им лапшу на уши, понял?

Эллисон помедлил с ответом.

— Да, хорошо. Бак и Рой, и младший Сэмплз.

— Точно. И держи их. В действительности меня волнует только их радио, а не они сами — для начала власти пошлют лишь одну, от силы две группы. Но если те увидят… если передадут по рации…

Невнятные звуки одобрения прокатились по группе людей, похожие на шум прибоя на океанском побережье.

— Можем ли мы как-нибудь убрать их передатчики из города? — спросила Бобби.

— У меня…

Раздался ликующий голос Энди Баркера:

— У меня есть идейка получше. Пусть Бак Питер прямо сейчас отправляется на бензоколонку.

— Верно! — Заглушила его воодушевленная Бобби. — Великолепно! Здорово! А когда они поедут из города, кто-нибудь… Я думаю, Бич…

Бич был польщен оказанной честью.

6

Бент Родес и Джинглс Габбонс из Полиции штата Мэн прибыли в Хэвен в 5.15. Они подъехали, ожидая увидеть дымные, неинтересные последствия взрыва печи хлам от взрыва, разнесенный с крыши и 20 или 30 ротозеев рядом на тротуаре. Вместо этого они обнаружили городскую башню, разнесенную на кусочки подобно римской свечке. Куски камней перегораживали улицу, стекла в домах были выбиты, везде были разломанные куски кукол… и чертовски много людей, торопящихся по своим делам.

Дик Эллисон приветствовал полицейских с радушием, как будто те приехали на традиционный ужин республиканцев, а не на место катастрофы ужасной силы.

— Боже правый, что здесь приключилось? — спросил его Бент.

— Ну, по-моему, на самом деле дела обстояли чуть похуже, чем я сказал вам по телефону, — ответил Дик, глядя на заваленную обломками кирпича улицу и изображая на губах нелепую улыбочку а-ля мальчиш-плохиш. — Пока не увидишь своими глазами, предположить такое трудно.

Джинглс пробормотал:

— Я вижу, но глазам своим не верю.

Оба полицейских относились к Дику Эллисону как к запутавшемуся жителю маленького городка, помешавшемуся на торговле. С этим было все в порядке. А тот стоял позади них, наблюдая, как мусора глазеют на хаос. Улыбка сползла с лица Эллисона и оно стало очень холодным.

Среди всех крошечных правдоподобных кукольных конечностей Родес заметил человеческую руку. Когда он повернулся к Дику с лицом белее мела, то выглядел значительно моложе.

— Где Маккосланд? — спросил он высоким голосом, оборвавшимся на последнем слоге.

— Ну, знаете ли, это тоже может быть частью вашего задания, — начал Дик. Видите ли…

7

Насколько было возможно, Дик попридержал их в городе. Без четверти восемь, в сгущающихся сумерках представители полиции штата Мэн отбыли. К тому же Дик знал, что, оставшись еще ненадолго, те начнут проявлять беспокойство, почему не прибывают дополнительные подразделения, вызванные ими.

Оба полицейских переговорили по радио с Базой Дерри, потом отложили микрофоны и переглянулись, удивленные и расстроенные. Ответы с другого конца провода были верными, но голос казался немного странным. Однако в тот момент ни один из них не обратил внимания на такой пустяк. Им было о чем поразмыслить. Например, о силе взрыва. Или о том, что они знали имя жертвы. Или же как оформить основу будущего крупного дела, чтобы загодя избежать процедурных рогаток, которые могут быть кем-то в последствие поставлены на пути следствия.

Кроме всего прочего, началось сказываться их пребывание в Хэвене.

Они чувствовали себя подобно человеку, накладывающему виниловую пломбу на большой деревянный пол в комнате без вентиляции. Оба полицейских еще не телепатировали — до этого было далеко, да и они должны были исчезнуть задолго до момента, когда это станет возможным — но тем не менее чувствовали себя как-то странно. Что-то затормаживало их, и они как будто должны были прорваться сквозь нечто, но воспринимали это как обычное повседневное дело.

Дик Эллисон прочел их мысли, сидя через дорогу в закусочной "Хэвен Ланч". Да, мусора слишком заняты и немного взвинчены и не заметили, что голос

(Тэга Эллендера)

с которым они связались, сегодня вечером звучал несколько необычно. Причина была проста. Полицейские на самом деле переговаривались с Баком Питером; радиоволны уходили и возвращались не из Дерри, а из гаража Элта Баркера, где, сгорбившись, над микрофоном трудился Бак Питер, а за его спиной стоял Энди Баркер. Бак передавал инструкции и информацию Энди по радио (которое тот собрал в свободное время; в результате получилось нечто такое, что могло помочь войти в контакт с представителями разумной жизни на Уране, если бы только там нашлась парочка приятелей для отправки ответа). Несколько горожан концентрировали мысленные усилия на Бенте Родосе и Джинглсе Габбонсе. Они отсылали Баку всю информацию об Эллендере, с кем те предполагали переговорить, считывая ее из голов полицейских. Бак Питер умел талантливо подражать голосам людей (он пользовался большим успехом, разговаривая голосом Президента и таких всеобщих любимчиков как Джимми Кэгни и Джон Уэйн, ежегодно выступающих на Гранд Стейдж Спетэкьюлар). Он, конечно же, не был Ричем Литтлом, и никогда бы им не стал, но если уж и "делал кого-либо", то вполне грамотно и узнаваемо. Всегда.

Гораздо важнее было то, что «слухачи» передавали Баку, как тот должен ответить на каждую реплику с другого конца провода, поскольку каждый разговаривающий прикидывает в уме ответ, который он ожидает получить на свой вопрос или утверждение. И если Бент и Джинглс купились на этого самозванца — а в целом именно так и обстояли дела — то в большей степени не благодаря таланту Бака, а по причине вполне ожидаемых ответов «Тэга». Более того, Энди удавалось сделать с помощью наложения статических помех голос Бака немного неясным помех этих было достаточно, чтобы голос «Тэга» звучал так всякий раз, когда чертовщина типа "Боже, это совсем не похоже на Тэга, по-моему, он простыл" возникала в голове одного из полицейских.

В четверть восьмого, когда Бич принес Дику чашечку кофе, тот спросил:

— Ты все установил?

— Все.

— И ты уверен, что механизм сработает?

— Он прекрасно работал… не хочешь ли посмотреть? — Бич только что хвостом не вилял.

— Нет. На это нет времени. Что с оленем? Достали?

— Да. Билл Элдерли выследил его, а Дейв Рутледж подстрелил.

— Неплохо. Пора двигать.

— О'кей, Дик. — Бич снял передник и повесил на гвоздик за дверью. Затем повернул стрелку на табличке над входом с «открыто» на «закрыто». Обычно та спокойно висела на двери, но поскольку сегодня стекло было разбито, она раскачивалась и билась под напором ветра.

Бич помедлил и оглянулся на Дика с трудноскрываемым гневом.

— Она не предполагала делать ничего подобного, — проговорил он наконец.

Дик пожал плечами. Неважно: все уже сделано. — Она уже сделала это. И это важно. У ребят с картинкой все идет хорошо. А что касается Рут… никого подобного ей в городе нет.

— Но есть еще тот парень-чужак в местечке старого Гаррика.

— Он все время пьет. И он хочет копать. Скоро мусора уедут, и нужно чтобы все произошло как можно дальше от нас. — О'кей, Дик. Будь осторожен.

Дик улыбнулся.

— Нам всем нужно быть сейчас осторожными. Это как пить дать.

Он наблюдал, как Бич залез в грузовик и выехал задом на место перед фасадом "Хэвен Ланч", который последние 12 лет был домом старого Чеви. В то время как машина медленно двинулась по улице, осторожно огибая кучи битого стекла, Дик заметил тень под брезентом в кузове и рядом что-то еще, завернутое в лист прочного пластика. Самый крупный олень, какого Билл Элдерли смог найти за столь короткое время. Охота на оленей в июле грубейшим образом нарушала закон штата Мэн.

Когда пикап Бича скрылся из вида (ЗАНИМАЙТЕСЬ ЛЮБОВЬЮ, А НЕ ВОЙНОЙ. ГОТОВЬТЕСЬ И К ТОМУ, И К ДРУГОМУ. НАЦИОНАЛЬНАЯ СТРЕЛКОВАЯ АССОЦИАЦИЯ — гласила наклейка на задней двери), Дик вновь вернулся к закусочной и взял в руки недопитую чашку кофе. Как обычно, Бич варил крепкий и хороший кофе. Сейчас чашечка чудного кофе пришлась Эллисону очень кстати. Дик более чем устал — он истощился. Несмотря на то, что небо еще было светлым да и он сам принадлежал к тому сорту людей, которые не могут заснуть, пока по телевизору Нейшнл Антем не завершит работу последнего канала, сейчас он хотел одного — лечь спать. Сегодня выдался тяжелый и устрашающий день; он не завершится, пока Бич не сделает задуманное. Не то что бы горожане Хэвена могли прибрать тот беспорядок, в создании которого преуспела Рут Маккосланд перед тем, как будут уничтожены двое полицейских. Люди могли сокрыть множество вещей, но не то что эти присланные мусора находились на пути из Хэвена, где другой полицейский (всего лишь констебль городка, но мусор есть мусор, а эта еще в добавление ко всему была однажды замужем за Ральфом Маккосландом) погиб в результате взрыва.

Все перечисленное означало, что настоящее веселье еще предстоит.

— Если это можно назвать весельем, — кисло проговорил Дик в пустоту. мать, если даже я могу назвать это весельем.

В желудке от кофе появилась изжога. Но он продолжал по-прежнему потягивать его.

Издалека раздался мощный рев мотора. Дик повернулся на стуле и поглядел, как полицейские выезжают из города и мигалка на крыше их машины отбрасывает голубые, перемежающиеся с черными тенями сполохи на окружающие развалины.

8

Кристина Линдли и Бобби Тремэйн стояли плечом к плечу, глядя на белый листок бумаги в ванночке, и затаив дыхание ожидали, появится изображение или нет.

Понемногу оно стало появляться.

Контуры ратуши и башни с часами. Живые, реальные цвета. И стрелки часов показывали 3.05. Бобби издал долгий, низкий рык радости.

— Великолепно, произнес он.

— Не совсем, — ответила Кристина. — Еще кое-что. Он возмущенно повернулся к ней.

— Что? Что-то не так?

— Ничего. Все в порядке. Просто нам осталось сделать еще одну вещь.

Она не была некрасивой, но, поскольку носила очки и имела волосы мышиного цвета, всегда считала себя уродиной. Девушке стукнуло уже 17 лет, но никто ни разу не назначал ей свидания. Сейчас это уже не имело значения. Крис расстегнула юбку, отшвырнула ее прочь, стянула трусики, купленные по сниженным ценам в магазине Дерри, и переступила через них. Затем она осторожно взяла из ванночки фотоснимок и, поднявшись на мыски, повесила его просохнуть. После, расставив ноги, она повернулась к Бобби.

— Мне это нужно.

Он взял ее стоя. У стены. Когда порвалась девственная плева, она до крови вцепилась пальцами ему в плечи. И когда они кончили одновременно, то сделали это рыча и раздирая тела друг друга, и это было очень, очень приятно.

Пока они возвращались обратно в Эпплегейт Плейс, Бобби подумал: "Как в старые добрые времена" и попытался понять смысл этих слов.

В результате он пришел к выводу, что на самом деле они ничего не значат.

9

Бич довел скорость своей скрипучей колымаги до 65 — самое большее, на что та была способна. Одной из немногих вещей, которые он не умел понять даже в свете новоприобретенных знаний, было как обращаться с бомбометателем. Но он верил, что в нужный момент умение придет и старушка Бетси выпутается ради него и на сей раз.

Когда он подъехал к городской черте Троя, все еще не видя за собой отблесков полицейской мигалки и не слыша сирены, то сбавил скорость до 55 (с заметным облегчением, поскольку мотор основательно перегрелся). Когда он с тем же результатом добрался уже до Ньюпорта, то снизил скорость до 45. Тем временем быстро наползала темнота.

Бич только-только пересек границу Дерри и стал волноваться по-крупному, не выбрали бы эти пидоры-мусора другую дорогу — хотя непохоже на то, ведь здесь был кратчайший путь, — когда услышал невнятный шелест их мыслей.

Он откинулся назад с поднятой головой и прищуренными глазами, прислушиваясь и убеждаясь, что не ошибся. Его рот, деформированный и впалый из-за отсутствия зубов, выглядел как рот дряхлого старика. Что-то о веснушках Рут. Они. Точно. Мысли стали разборчивее их можно было заметить даже под кровью и Бич кивнул. Это точно они. И быстро приближаются. Но если действовать быстро и четко, то у него еще останется время.

Бич проехал вперед по дороге еще с четверть мили, описал круг и остановился в виду последнего, третьего шоссе, развернув свой пикап поперек дороги и заблокировав ее. Затем он снял брезент с оружия в кузове, дрожащими пальцами дергая тугие узлы, в то время как голоса в голове становились все громче, громче и громче. Когда огни полицейской машины замерцали на листьях деревьев, Бич поднял голову. Он повернулся к цепи из шести трансформаторов-преобразователей, которые были закреплены на доске, привинченной к кузову таким образом, что легко поворачивалась, и включил их один за другим. Он услышал гудение, с которым они заработали… затем этот звук, равно как и все остальные, потонул в визге тормозов и сцеплений. Теперь вспыхивающий белый электрический свет с короткими пульсациями синего осветил задний борт пикапа, и Бич сжался в машине, прикрывая голову руками. Ему показалось, что произошел взрыв; он проклинал все на свете, потому что поставил машину слишком близко у поворота и в результате полицейские будут только ранены, а он сам убит на месте, и те увидят остатки его машины и скажут: Ну а на этот раз что? И. и…

…твою мать. Бич, они спасли тебе жизнь… твою мать… будь ты проклят, проклят, проклят…

Визг тормозов стих. Запах паленой резины был одуряюще силен, но столкновения, к которому он готовил себя, не произошло. Мигал синий свет. Микрофон тихонько потрескивал.

Он смутно услышал хриплый голос полицейского: "Что это за дерьмо?"

Встряхнувшись, Бич тихонько осторожно расправил плечи и выглянул из-за грузовичка. Их машина остановилась в конце длинной, хорошо различимой даже в сумерках двойной черной полосы, оставленной покрышками при торможении и заносе. Они находились под косым углом от него на расстоянии не далее девяти футов. Если бы они двигались на скорости хотя бы на 5 миль быстрее…

Да, но этого они не сделали.

Звуки. Двойной звук захлопывающихся дверей, и мусора вышли из машины. Тихое невыразительное жужжание трансформатора, дающего энергию его оружию машинки, которая не многим отличалась от тех, что Рут помещала внутрь своих куколок. И жужжание мух. Они почуяли запах крови под брезентом, но никак не могли достать до оленьей туши.

Скоро придет ваш час, — подумал, ухмыляясь, Бич. — Жаль, — что вам не удастся попробовать тех двух парней.

— Этот пикап я уже видал, там, в Хэвене, — сказал опять хриплоголосый. Припаркованным перед закусочной.

Бич слегка повернул кусок дренажной трубы на рычаге. Глядя в нее, он видел их обоих. И даже если один из них отклонится от невидимой оси прицела, будет не страшно; оружие обладало некоторым эффектом рассеивания.

Ну-ка, пареньки, отойдите от машины, — подумал Бич, на ощупь отыскивая кнопку дверного звонка и устанавливая большой палец на ней. Его оскал обнажил розовые десны. — Никак не хотят отойти. Ну, трогайтесь, о'кей?

— Кто там? — закричал второй полицейский.

Там Томминокеры, стучатся к тебе в дверь, ты, вонючая башка, — подумал Бич и захихикал. Он не смог удержаться. Он попытался изо всех сил подавить смешок.

— Если кто есть в машине, лучше отзовись!

Спрятавшийся мужчина захихикал громче — ну никак невозможно было удержаться. Вероятно, это было к лучшему, поскольку полицейские переглянулись и, вытаскивая пистолеты, двинулись к пикапу. Все ближе к нему и дальше от своей машины.

Бич выждал ровно столько, чтобы быть уверенным, что он не заденет легковушку — ведь ему наказали ни в коем случае не трогать ее, и теперь он не собирался содрать даже самый верхний тончайший слой хромирования с бампера. Когда копы стали ясно различимы, Бич нажал кнопку. Пока, говнюки, — подумал он, и теперь он не просто захихикал, а загоготал и загикал. Толстый ствол зеленого пламени вылетел из жерла в темноту, охватил полицейских, и поглотил их. Бич заметил несколько ярко-желтых вспышек внутри зеленого столба и понял, что те несколько раз нажали на курки.

Бич вдыхал сильный запах работающего трансформатора. Неожиданно раздалось хлоп! и с того места, где стоял один из них, взвилась и рассыпалась искрами сигнальная ракета. Часть искорок упала ему на рукав, продолжая тлеть, и Бич сдул их. Постепенно столб зеленого пламени, вырывающийся из жерла трубы, потускнел. Полицейские исчезли. По крайней мере, почти исчезли.

Бич как можно проворнее выпрыгнул из задней двери грузовичка. Бог тому свидетель, это не была основная магистраль, и сейчас, на ночь глядя, вряд ли кто поедет за покупками в Дерри, но рано или поздно кто-нибудь проедет мимо. И он должен…

На дороге одиноко стоял дымящийся ботинок. Бич взял его, но чуть не уронил. Он не ожидал, что тот окажется таким тяжелым. Заглянув внутрь, он понял, в чем дело. Человеческая ступня все еще оставалась внутри.

Бич отнес ботинок к кабине и зашвырнул внутрь. Нет нужды сжигать и его: в Хэвене существовали более простые способы избавляться от подобных предметов. Если бы мафия только узнала, что есть у нас, провинциалов-янки, они бы просто сдохли от зависти, — подумал Бич и снова хихикнул.

Он надавил на ручку задней двери. С противным скрипом та распахнулась. Мужчина поднял запеленатую тушу оленя. И чья же была идея? размышлял он. Старины Дейва? Неважно. В Хэвене теперь все идеи служили одной цели.

Завернутая в пластик туша была тяжелой и отталкивающей. Бич захватил ее за задние ноги и потянул. Она подалась под усилием, и голова оленя глухо шлепнулась на дорогу. Бич опять огляделся, высматривая мерцающий свет фар с обеих сторон, ничего не увидел и потащил оленя через дорогу со всей быстротой, на какую был способен. С ворчаньем он опустил оленя на землю и принялся стаскивать то, во что тот был завернут. Когда ему это удалось и обнажилось вычищенное и потрошеное туловище, Бич поднял его обеими руками. Вены на шее набухли подобно проволоке, губы, вновь покрывшиеся кожицей, обнажили бы зубы, если бы хоть один из них остался в деснах. Голова оленя с наполовину отросшими рогами свесилась с его правой руки. Застывшие глаза смотрели вверх, на небо.

Бич, пошатываясь, спустился шага на три по пологому склону и бросил мертвого оленя в канаву, где тот с шумом и приземлился.

Отступив назад, принялся сворачивать мешок. Вернувшись к машине, он опустил его на переднее сиденье рядом с собой. Лучше бы было швырнуть его назад — он вонял — но была вероятность, что пластик сдует ветром и потом кто-нибудь подберет его. Он заторопился, обошел машину, и, кривясь, на ходу принялся сдирать запачканную спереди кровью рубашку. Дома нужно будет переодеться.

Мужчина сел в кабину и завел мотор Старушки Бетси. Задним ходом развернул машину в сторону Хэвена и затем приостановился на мгновение, инспектируя место действия и проверяя, соответствовали ли события, о которых оно повествовало, тому, что было задумано. Ему казалось, что все нормально. Вот пустая полицейская машина, стоящая в конце явно видимого следа торможения посередине пустынной дороги. Мотор не работает, мигалка горит. В канаве валяется полупотрошеная туша крупного оленя. Такое не останется незамеченным долгое время, тем более в июле.

Было ли здесь что-либо, указывающее на Хэвен?

Бич так не думал. Здесь было повествованием двух полицейских, возвращавшихся назад после ознакомления с несчастным случаем в Хэвене, повлекшим единственную человеческую жертву. И наткнулись на компанию парней-браконьеров с тушей подстреленного оленем. Что случилось с полицейскими? Вы задали вопрос, не так ли? И вероятный ответ с течением времени станет все более и более очевиден. Вы ведь говорили о браконьерах, струсивших браконьерах, которые пристрелили парочку мусоров и закопали тех в лесу. При чем здесь Хэвен? Бич искренне надеялся, что все поверят, что тут совсем другое дело, и близко не связанное с происшествием в городке.

Вот теперь в зеркале заднего обзора он заметил приближающийся свет фар. Он медленно тронулся и обогнул полицейскую машину. Она осветила его двумя десятками синих вспышек, а затем осталась позади. Бич посмотрел направо, где лежал форменный черный ботинок с форменной синей стелькой, торчащей подобно хвосту бумажного змея и захихикал. Готов поспорить, что утром, когда ты надевал этот башмак, мистер печальный полицейский осел, тебе и в голову не могло прийти, где он завершит свой путь сегодня вечером.

Бич Джерниган заржал опять и рывком включил вторую скорость Он направлялся домой и никогда до этого дня он не чувствовал себя так чертовски хорошо.

Глава 8. ИВ ХИЛЛМАН

1

Первая полоса, "Бангор Дэйли Ньюз", 25 июля 1988

Двое полицейских исчезли в Дерри.

В штате объявлен розыск.

После того как вчерашним вечером, немногим позже 21.30 в Дерри была обнаружена покинутая полицейская машина, в восточных и центральных областях штата Мэн объявлен новый, второй за это лето, розыск. Первый имел отношение к исчезновению 4-летнего Дэвида Брауна из Хэвена, который все еще не найден. Странно, но полицейские Бентон Род ее и Питер Габбонс исчезли, когда они возвращались из того же самого города после предварительного расследования обстоятельств пожара, повлекшего за собой одну человеческую жертву. (Читайте об этом на этой же странице).

При последующем разбирательстве происшествия, которое одно информированное лицо в полиции охарактеризовало как "наихудшая новость для нас в настоящее время", возле полицейской машины была обнаружена выпотрошенная туша убитого оленя, что наводит на мысль о…

2

— Эй, посмотрите на это, — на следующее утро сказал Бич Дику Алиссону и Ньюту Берринджеру, сидя за чашкой кофе. Они находились в "Хэвен Ланче", просматривая только что купленную газету. — Мы думали, что они не увидят связи между этими событиями. Дьявол!

— Успокойся, — ответил Ньют, и Дин подтвердил это кивком. — Никто не собирается связывать исчезновение четырехлетнего малыша, который скорее всего заблудился в лесу или был схвачен и увезен каким-нибудь извращением, с исчезновением двух громил из полицейского управления штата. Я прав, Дик?

— Абсолютно.

3

Не прав.

4

Первая страница, "Бангор Дэйли Ньюз", ниже сгиба

Хэвенский констебль, погибшая при странных обстоятельствах, была самой популярной женщиной в городе. (Джон Леандро).

Рут Маккосланд, одна из трех женщин-констеблей в Мэне, погибла вчера в Хэвене — своем родном городе — в возрасте 50 лет. Ричард Эллисон, глава Добровольного пожарного отделения Хэвена, говорит, что скорее всего миссис Маккосланд погибла в результате возгорания нефтяных паров, скопившихся в подвале мэрии из-за неисправности клапанов. Эллисон сказал, что загорание в подвале, где скопилось много бумаг городского архива, не сулит ничего хорошего.

— Она могла зажечь спичку, — сказал Эллисон. — По крайней мере это гипотеза, которой мы сейчас придерживаемся.

На вопрос, были ли найдены какие-нибудь улики, говорящие в пользу того, что имел место поджог, Эллисон ответил, что нет, хотя исчезновение двух полицейских, присланных для проведения расследования несчастного случая, не позволяет ответить определенно. Поскольку никто из полицейских не смог предоставить обстоятельный протокол, то я ожидаю, что скоро сюда прибудут инспекторы из пожарного управления штата. В данный момент я более обеспокоен тем, чтобы полицейские нашлись живыми и здоровыми.

Ньютон Берринджер, выборный глава Хэвена, сказал, что весь город глубоко скорбит по поводу смерти миссис Маккосланд. Она была великой женщиной, сказал Берринджер, и мы все любили ее. Эти слова повторяют все жители Хэвена, многие из которых были в слезах, когда они говорили о миссис Маккосланд.

Ее государственная служба в Хэвене началась на посту…

5

Человеком, заметившим эту связь, был, разумеется, дед Хилли, Ив. Ив Хиллман, который по праву мог называться городом в изгнании, Ив Хиллман, который вернулся со Второй мировой с двумя маленькими стальными пластинками в голове, полученными им, после того как германская бомба разорвалась неподалеку от него во время сражения у Балже.

Он провел утро понедельника, последовавшего за взрывоопасным хэвенским воскресеньем, там же, где он проводил каждое свое утро — в комнате 371 в госпитале Дерри, присматривая за Хилли. Он поселился в меблированной комнате на Лауер Мэн-стрит и там проводил ночи — свои главным образом бессонные ночи после того, как сиделки выпроваживали его.

Иногда он лежал в темноте, и ему казалось, что он слышит хохочущие звуки, разносящиеся из канализационных труб и думал:

Ты спятил, старина. Но это было не так. Иногда же ему самому хотелось этого.

Он пытался разговаривать с некоторыми из медсестер. О том, что, по его мнению, случилось с Дэвидом — о том, что, он точно знал, случилось с Дэвидом. Они жалели его. Сперва он не замечал этой жалости; глаза его открылись лишь после разговора с репортером. Он думал, что сиделок восхищает его верность Хилли, и сочувствуют ему, потому что Хилли, по-видимому, потихоньку отходил… но кроме этого они считали его сумасшедшим. Мальчики не исчезают в результате фокусов, разыгрываемых во время представлений в дальнем углу двора. Не нужно ходить в детский сад, чтобы понять это.

После одиночества в Дерри, наполовину свихнувшись от беспокойства за Хилли и Дэвида, презрения к себе за то, что сейчас казалось ему трусостью с его стороны, и страха за Рут Маккосланд и других жителей Хэвена, Ив немного выпил в маленьком баре в середине Лауер Мэн-стрит. Попутно он разговорился с хозяином и выслушал историю об одном парне по имени Джон Смит, который некоторое время был учителем неподалеку в Кливз Майлз. Смит в течении нескольких лет находился в коме и был выведен из нее с помощью какого-то психического фокуса. Несколько лет назад он спятил — пытался убить некоего Стилсона, который был конгрессменом от Нью-Хэмпшира.

— Не знаю, насколько правдива эта часть об этих психических штучках, сказал хозяин, протягивая Иву свежее пиво. — Думаю, что этой чепухой насчет психики нам просто промывают мозги. Но если у вас имеется какая-нибудь дикая история, которую вы хотите рассказать…

Ив намекнул, что у него есть такая история, которая может заткнуть за пояс "Ужасы Амитивилля".

— Тогда Брайт из "Бангор Дэйли Ньюз" — тот самый парень, который выслушивает ее. Это он написал статью о Смите в газете. Он заглядывает сюда время от времени пропустить пару другую кружек пивка, и, я скажу тебе по секрету, он считает, что этот Смит прозрел.

Ив быстро выпил три кружки пива — другим словами, как раз нужную дозу для того, чтобы ему показалось, что простые решения возможны. Он подошел к телефону-автомату, выложил всю имевшуюся у него мелочь на полочку и позвонил в редакцию "Бангор Дэйли Ньюз". Дэвид Брайт был на месте, и Ив поговорил с ним. Он не стал рассказывать ему свою историю, по крайней мере по телефону, но сказал, что у него есть кое-что в запасе и он не знает, что делать со всем этим, но считает, что людям необходимо узнать об этом и как можно быстрее.

Брайт выглядел заинтересованным. Более того, казалось, что он сочувствует. Он пригласил Ива при первой возможности заехать в Бангор и то, что Брайт не завел речи о том, чтобы приехать в Дерри и взять интервью у старика могло бы навести Ива на мысль, что он, возможно, переоценил заинтересованность и сочувствие Брайта), и Ив спросил, будет ли нормальным, если он заедет этим же вечером.

— Да, вполне, я буду здесь еще в течении двух дней, — сказал Брайт. — Вы приедете до полуночи, мистер Хиллман?

— Можете не сомневаться, — резко ответил старик и повесил трубку. Когда он выходил из Вэллей Спа на Лауер-стрит глаза его горели, шаг был пружинистым. Он помолодел лет на двадцать по сравнению с тем моментом, когда он шаркающей походкой вошел в этот бар.

Но до Бангора было 25 миль, и три кружки пива потихоньку выветрились из него. Когда Ив подъезжал к зданию редакции, он был снова трезв. Хуже того, в голове у него был туман и путаница. Он отдавал себе отчет в том, что рассказывает он отвратительно, снова и снова возвращаясь к волшебному представлению, к тому, как выглядел Хилли, и своей уверенности, что Дэвид Браун исчез на самом деле.

Наконец он остановился… но только это не была остановка, а скорее полное высыхание все более слабеющего потока.

Брайт стучал карандашом по краю стола, не подымая глаз на Ива.

— А вы никогда не заглядывали под платформу в те моменты, мистер Хиллман?

— Нет… нет. Но…

Сейчас Брайт смотрел прямо на него, у него было доброе лицо, но с выражением, которое открыло Иву глаза — этот человек считал, что Ив безумен, как мартовский заяц.

— Мистер Хиллман, все это очень интересно… — Не обращайте внимания, сказал Ив, вставая.

Кресло, в котором он сидел, откинулось резко назад и чуть не упало. Он смутно различал стрекот принтеров, звонки телефонов, людей, снующих по комнате с пачками бумаг в руках. Более всего он осознавал, что уже полночь, что он устал и его уже тошнит от страха, и что этот парень напротив считает его ненормальным.

— Не обращайте внимания, уже поздно и, наверное, вам хотелось бы вернуться домой, к семье.

— Мистер Хиллман, если бы вы взглянули на это с моей точки зрения, то вы бы поняли…

— Я уже смотрю на это с другой стороны, — сказал Ив. — Мне кажется, в первый раз. Я тоже должен идти, мистер Брайт. Мне еще предстоит долгая дорога, а посещения больных начинаются в девять. Извините, что отнял у вас время.

Он быстро покинул редакцию, по дороге с бешенством напоминая себе, что он должен был бы помнить с самого начала, что большего дурака, чем старый дурак, нет. А сегодняшний ночной разговор выставил его самым большим старым дураком во всем мире. По крайней мере, теперь уже нечего пытаться рассказывать людям о том, что случилось в Хэвене. Он стар, и будь он проклят, если ему еще раз придется оказаться в таком же положении, как сейчас.

Никогда в жизни.

6

Эта решительность сохранялась у него в течении 56 часов — до тех пор, пока он не увидел заголовки газет за понедельник. Взглянув на них, он почувствовал, что не прочь посмотреть на человека, занимающегося расследованием исчезновения двух полицейских. В «Ньюз» написано, что его зовут Дуган, и упомянуто, что он так же хорошо знал Рут Маккосланд — настолько, что даже оторвался от горячего материала, чтобы произнести краткую речь на ее похоронах. Вероятно, знал ее чертовски хорошо — так думал Ив.

Но когда он пытался отыскать в себе жар и возбуждение предыдущего вечера, то он нашел только кислую тоску и безнадежность. Две статьи на первой полосе газеты отняли последние остатки смелости, остававшиеся у него. Хэвен превращается в змеиное гнездо, и сейчас змеи начинают кусаться. Я должен убедить кого-нибудь в этом, но как я сделаю это? Как я смогу убедить кого-то, что в городе происходят странные вещи, связанные с телепатией и Бог знает еще с чем? Как, если я едва ли смогу вспомнить даже то, что я знал об этом? Как, если я сам никогда не видел этого? Как? И самое главное, как я смогу сделать это, если все эти дьявольские штуки происходят перед носом у всего города, а они даже не замечают это? Тут целый город неподалеку просто превращается в сумасшедший дом и никто не имеет ни малейшего представления, что же случилось.

Он снова вернулся к обзорной странице. Ясные глаза Рут смотрели на него с одной из тех странных газетных фотографий, которые представляют собой, не более чем кучу близко расположенных точек.

Ее глаза, такие ясные, искренние и прекрасные, спокойно смотрели на него. Ив подумал, что добрая дюжина мужчин Хэвена была влюблена в нее, но она никогда даже не догадывалась об этом. Казалось, что ее глаза отрицают саму мысль о смерти, объявляют ее смехотворной. Но, однако, она была мертва.

Он вспомнил, как они с Хилли выходили из дома, когда собиралась поисковая партия.

Ты могла бы пойти с нами. Рут.

Ив, я не могу… Свяжись как-нибудь со мной.

Он попытался однажды, считая, что, если бы Рут присоединилась к нему в Дерри, она была бы вне опасности… и смогла бы подтвердить его рассказ. В своем состоянии горя и замешательства. Ив не был уверен, что именно было наиболее важным для него. В конце концов, это не имело значения. Он трижды пытался позвонить в Хэвен, последний раз после разговора с Брайтом, но ни один из звонков не прошел. Однажды он попытался заказать разговор, а телефонистка сказала ему, что, вероятно, линия неисправна. Не мог бы он позвонить попозже? Ив ответил да, но не стал. Вместо этого он лежал в темноте, прислушиваясь к канализационным смешкам.

Сейчас, спустя немногим менее трех дней, Рут связалась с ним. Посредством обзорной страницы.

Он посмотрел на Хилли. Хилли спал. Доктора отказывались считать это комой — они говорили, что его энцефалограмму не походила на энцефалограмму коматозного больного, а скорее на энцефалограмму человека, находящегося в глубоком сне. Ива не волновали названия. Он знал что Хилли ускользал, и было ли это погружение в состояние, называемое аутизмом — Ив не знал что означает это слово, но он слышал как один из докторов, разговаривая с коллегой, произнес его тихим голосом, поскольку оно не предназначалось для его ушей или состояние, называемое комой, никакой разницы между ними не было. Все это только слова. Ускользание — это то, к чему все сводилось, и уже это было достаточно страшно.

Во время поездки в Дерри мальчик вел себя, как будто бы он находился в состоянии глубокого шока. Иву смутно казалось, что если увезти его из Хэвена, то это улучшило бы положение, но ни Брайен, ни Мэри, страшно обеспокоенные исчезновением Дэвида, казалось не замечали, как странно выглядел их старший сын.

Отъезд из Дерри не помог (Хилли все меньше отдавал себе отчет в происходящем вокруг него). Острота восприятия Хилли и адекватность его сознания продолжали снижаться. В свой первый день в госпитале он проспал 11 часов из 24. Он мог отвечать на простые вопросы, но более сложные ставили его в тупик. Он жаловался на головную боль. Он совершенно не помнил волшебное представление, и, казалось, считал, что его день рождения прошел только неделю назад. В ту ночь в глубоком сне он достаточно отчетливо произнес одну фразу: Все игрушки! У Ива по спине поползли мурашки. Это была фраза, которую он выкрикивал, когда все они выбежали из дома и обнаружили, что Дэвид исчез, а Хилли бьется в истерике.

На следующий день Хилли проспал 14 часов, и его сознание казалось еще более затуманенным, когда он находился в состоянии сонливого бодрствования. На вопрос детского психолога, занимавшегося его лечением, каково его второе имя, он ответил «Джонотан». Это было вторым именем Дэвида.

Сейчас он спал практически круглые сутки. Иногда он открывал глаза, казалось, что он даже смотрит на Ива или на одну из сиделок, но когда с ним заговаривали, он только улыбался своей мягкой улыбкой и отключался вновь.

Ускользал. Он лежал, как заколдованный мальчик в сказочной крепости, и только капельница у него над головой и редкие объявления по громкоговорителю в больничном коридоре разрушали иллюзию.

Вначале казалось, что основы невропатологии здорово пошатнулись: темная, неопределенная тень в области серого вещества мозга Хилли наводила на мысль, что необычная сонливость мальчика может быть вызвана опухолью. Но, когда два дня спустя Хилли снова отправили на рентгенограмму (на эти снимки не обращали внимания, объяснил оператор рентгеновской установки Иву, потому что никто не ожидал обнаружить опухоль в голове у десятилетнего ребенка, тем более, что не было никаких первоначальных симптомов в подтверждение этого не было), тень исчезла. Невропатолог начал спорить с оператором, и по оправдывающемуся голосу оператора Ив заключил, что дело плохо. Невропатолог сказал, чтобы были сделаны новые снимки, но он полагал, что они тоже ничего не дадут.

В первый раз, сказал он, пленка, должно быть, была с дефектом.

— Я подозревал, что все окажется не так гладко, — сказал он Иву.

— Это почему?

Невропатолог, здоровый мужчина с жесткой рыжей бородой, улыбнулся.

— Потому что эта тень была слишком большой. Если говорить откровенно, ребенок с опухолью такой величины должен был бы болеть в течении очень долгого времени… если бы он вообще был жив.

— Понятно. Значит вы так и не знаете, что же случилось с Хилли.

— Мы работаем сейчас над двумя-тремя идеями, — сказал невропатолог, но его улыбка стала менее широкой, и он отвел взгляд в сторону, а на следующий день детский психолог появился вновь. Психологом была очень толстая женщина с очень темными волосами. Она спросила, где родители Хилли.

— Пытаются отыскать своего второго сына. — Ив ожидал, что такой ответ собьет ее с ног. Но нет.

— Вызовите их и скажите, что мне нужна их помощь, чтобы привести в порядок их первого сына.

Они приехали, но напрасно. Они изменились за это время, они выглядели необычно. Психолог также почувствовала это, и после первой своей обоймы вопросов она начала удаляться от них. Ив буквально почувствовал, как она это делала. Иву самому пришлось здорово постараться, чтобы не встать и не выйти из комнаты. Ему не хотелось, чтобы странные взгляды останавливались на нем; выражения их лиц, казалось, говорили о том, что он избран для какой-то цели. Женщина в вышитой блузке и потертых джинсах когда-то была его дочерью, она и выглядела как его дочь, но теперь она уже не была ею. Большая часть Мэри была мертва, а то, что осталось уже умирало.

Детский психолог больше не приглашала их.

Потом она еще дважды приходила обследовать Хилли. Последний раз это было субботним вечером накануне того, как хэвенская мэрия взлетела на воздух.

— Чем они кормят его? — внезапно спросила она. Ив сидел у окна, горячее солнце разморило его, и он понемногу засыпал. Вопрос этой толстой женщины заставлял его внезапно проснуться.

— Что?

— Чем они кормят его?

— Ну, обычной больничной едой, — ответил он.

— Сомневаюсь.

— Не стоит, — сказал он. — Я здесь достаточно часто обедал, чтобы точно узнать это. Почему вы спросили?

— Потому что у него выпало десять зубов, — кратко ответила она.

7

Ив сжал кулак, несмотря на тупую артритную боль, и с силой ударил себя по колену.

Что же ты собираешься делать, старина? Дэвид исчез, и было бы лучше, если бы ты сумел убедить себя, что он мертв, не так ли?

Да. Это сделало бы жизнь проще. Горше, но проще. Но он не мог поверить в это. Какой-то частью своего мозга он был уверен, что это была только смелая вера в лучшее, но почему-то Ив так не считал — в свое время Ив много раз совершал подобную ошибку, но в данном случае не похоже, что это были лишь благие пожелания.

Это было сильное, пульсирующее предчувствие в его сознании:

Дэвид жив. Он потерялся, ему угрожает смерть, о, это весьма вероятно, но его еще можно спасти. Если. Если ты думаешь решиться на что-нибудь. И если ты сумеешь решиться на правильный поступок. У тебя мало шансов, старый пердун, оставляющий темные пятна на своих штанах, когда не может вовремя попасть в сортир. Мало шансов.

Поздно вечером в понедельник он очнулся от неглубокого сна, дрожа, в больничной палате Хилли — медсестры часто делали ему поблажки и разрешали оставаться в палате после окончания приемного времени. Ему приснился жуткий кошмар. Ему снилось, что он находится в каком-то темном, каменистом месте остроконечные горные вершины врезались в черное небо, усеянное звездами, и ветер, пронизывающий как игла, выл в узких скалистых расщелинах. Внизу, при свете звезд, он мог различить огромную, плоскую долину. Она выглядела безводной, холодной и безжизненной. Огромные извилистые трещины пересекали ее, передавая ей вид плохо замощенной дороги. А откуда-то раздавался тонкий голосок Дэвида:

"Дедушка, помоги, мне больно дышать! Дедушка, помоги, мне больно дышать! Помоги! Я боюсь! Я не хотел делать этот фокус, но Хилли заставил меня, а сейчас я не найду дороги домой!"

Он сидел в холодном поту и смотрел на Хилли. Пот бежал по его лицу как слезы.

Он встал, подошел к Хилли и нагнулся над ним.

— Хилли, — сказал он, и это было уже не в первый раз. — Где твой брат? Где Дэвид?

Но только в этот раз глаза Хилли открылись. Его водянистый, невидящий взгляд заставил Иверетта похолодеть — это был взгляд слепой сивиллы.

— Альтаир-4, - спокойно и совершенно отчетливо произнес Хилли. — Дэвид на Альтаире-4, он там же, где Томминокер, Томминокер, Томминокер стукнул в дверь.

Его глаза закрылись, и он снова погрузился в глубокий сон. Ив стоял над ним, лицо его было голубовато-розового оттенка. Некоторое время спустя его бросило в дрожь.

8

Он был городом в изгнании.

Если Рут Маккосланд была сердцем и совестью Хэвена, то Ив Хиллман в свои 73 года (и он был далеко не старым маразматиком, как он опасался последнее время) был его памятью. Ему многое пришлось повидать за свою долгую жизнь, и еще больше ему пришлось выслушать; он всегда был хорошим слушателем. Покинув больницу в понедельник вечером, он сделал крюк, чтобы зайти в "Дерри Мистер Пейпервэк", где он за девять долларов купил Атлас штата Мэн — собрание подробных карт, которые аккуратными квадратами охватывали площадь штата, каждый квадрат по 600 квадратных миль. Пролистав его, на карте № 23 Ив обнаружил городок Хэвен. В книжном магазине он купил циркуль и уже дома, не задумываясь, зачем он делает это, начертил круг вокруг городка. Он, разумеется, поместил иглу циркуля в Хэвен Вилледже, фактически на краю города.

Дэвид на Алотаире-4, он там же, где Томминокер, Томминокер, Томминокер стукнул в дверь.

Ив сидел, сощурившись на карту и начерченную на ней окружность, раздумывая, имеют ли слова Хилли какое-нибудь значение.

Нужно было взять красный карандаш, старина. Нужно очертить Хэвен красным. На этой карте… на каждой карте.

Он нагнулся ниже. Дальние предметы он видел все еще настолько хорошо, что мог бы отличить горошину от кукурузного зернышка, если бы вы положили их на ограду в сорока ярдах от него, но на близком расстоянии он уже ни черта не видел, а свои очки он оставил у Брайена и Мэри — и теперь он считал, что если он зайдет к ним забрать их, то у него появятся заботы поважнее, чем чтение мелкого шрифта. Пока было бы лучше — безопасней — обходится без очков.

Почти уткнувшись носом в страницу, он разглядывал места, по которым прошла нарисованная циркулем окружность. Она пересекала Дерри Роуд немного северней Престонского Ручья и немного восточное от леса, который он и его друзья в детстве называли Большим Индейским Лесом. На карте он был обозначен как Горящий лес. Ив слышал пару раз и это название.

Ив уменьшил раствор циркуля в четыре раза и начертил вторую окружность. Он заметил, что дом Брайена и Мэри находится как раз внутри этой второй окружности. На запад от нее лежал небольшой отрезок Ниста Роуд, идущий от Дерри Роуд к тупику возле каменоломни, находящемуся на опушке того же самого леса, зови его Большим Индейским или Горящим, это в сущности один и тот же лес.

Ниста Роуд. Ниста Роуд… Что-то было связано с Ниста Роуд, но что? Нечто, случившееся задолго до его рождения, но о чем еще будут вспоминать долгие годы спустя. Ив закрыл глаза, и казалось, что он уснул, одинокий практически лысый старик, в аккуратной рубашке армейского образца и брюках цвета хаки с тщательно разглаженными стрелками.

И неожиданно он вспомнил и удивился, почему это сразу не пришло ему на ум. Семья Кларендонов. Конечно же это они. Они жили на пересечении Ниста Роуд и Старой Дерри Роуд, Пол и Фэй Кларендон. Фэй, которая увлеклась сладкоголосым бродячим проповедником и которая спустя девять месяцев после того, как проповедник покинул город, родила мальчика с темными волосами и ясными небесно-голубыми глазами. Пол Кларендон, который долго рассматривал ребенка, лежащего в колыбели, а потом взял свою стальную бритву…

Кое-кто из жителей потом качал головой и обвинял во всем проповедника его звали Кольсон. По крайней мере, он так говорил.

Кое-кто качал головой и обвинял Пола Кларендона; они говорили, что он всегда был сумасшедшим, и Фэй не должна была выходить за него замуж.

Кое-кто, разумеется, обвинял Фэй. Ив вспомнил, как один пожилой мужчина в парикмахерской — это было годы спустя, но у города типа Хэвена долгая память назвал ее "просто легкомысленная шлюха, от которой не жди ничего, кроме беды".

А кое-кто — шепотом, неуверенно обвинял лес.

И внезапно глаза Ива открылись.

Да. Они обвиняли лес. Его мать называла таких людей темными и суеверными, но его отец, попыхивая трубкой, медленно качал головой и говорил, что в этих старых байках содержится обычно зерно истины и что лучше не испытывать судьбу. Именно поэтому, говорил он, он всегда крестится, когда черная кошка перебегает ему дорогу.

— Пф-ф! — фыркала мать Ива; Иву тогда было что-то около девяти лет, вспоминал он сейчас.

— И я догадываюсь, из-за чего твоя мама всегда бросает щепотку соли через плечо, когда она опрокидывает солонку, — мягко произнес отец Ива, обращаясь к нему.

— Пф-ф! — снова сказала она и удалилась внутрь дома, оставив своего мужа сидеть на крыльце и курить трубку. Ив сидел рядом с ним и внимательно вслушивался в его россказни. Ив всегда был хорошим слушателем… за исключением одного переломного момента, когда кому-то было очень нужно, чтобы Ив выслушал его. Безвозвратно утерянный момент, когда слезы Хилли заставили его в замешательстве отступить.

Теперь же Ив слушал. Он слушал, что говорила ему его память… память города.

9

Большой Индейский лес назывался так, потому что именно здесь умер Большой Атлантик. Это бледнолицые назвали его Большим Атлантиком — его имя на тикмакском наречии было Бабаджбока, что означало "Высокие воды". "Большой Атлантик" было пренебрежительным переводом его имени. Племя первоначально занимало территорию, которая сейчас составляла большую часть округа Пенобскот; большие поселения индейцев располагались в Олдтауне, Скоухегане и в Больших лесах, которые начинались в Лудлоу — именно в Лудлоу индейцы хоронили умерших от гриппа, который свирепствовал в 80-х годах, после чего они перебрались южнее. Тогда и во время дальнейшего упадка племени их вождем был Бабаджбока. Он умер в 1885 году и на смертном ложе объявил, что лес, куда он привел свой умирающий народ, проклят. Это стало известно благодаря двум европейцам, которые присутствовали при его смерти — один был этнографом из Бостонского Колледжа, а другой — из Смитеоновского института — и забредших на эту территорию в поисках индейских изделий, поскольку северо-восточные племена быстро вырождались и вскоре должны были исчезнуть. Было однако не понятно: сам ли Большой Атлантик наложил проклятие, или он просто заметил уже существующее положение.

В любом случае, единственным памятником ему был Большой Индейский Лес даже место его могилы было неизвестно. Название этого огромного лесного участка все еще оставалось самым употребительным в Хэвене и в других городах округи, но Ив понимал, почему картографы составлявшие атлас штата Мэн, не захотели помещать слово «Индейский» на его страницах. Люди стали очень чувствительны к подобным намекам.

В старых байках обычно содержится зерно истины, как сказал его отец.

Ив, который также крестился, когда черная кошка перебегала ему дорогу (и, по правде говоря, даже тогда, когда какая-нибудь только собиралась проделать это, просто для надежности), считал, что его отец прав, и это зерно действительно в них есть. А Большой Индейский лес, было ли на него наложено это проклятие или нет, никогда никому не приносил большой удачи.

Не повезло Бабаджбоке, не повезло Кларендонам. Также никогда особенно не везло охотникам, которые забредали туда попытать счастья, вспоминал Ив.

За эти годы там произошло два… нет, три… минутку.

Глаза Ива расширились, и он про себя присвистнул, мысленно перелистав свою воображаемую картотеку с надписью "Несчастные случаи на охоте, Хэвен", Он с ходу мог припомнить дюжину происшествий, большинство из которых было связано с неудачными выстрелами, случившихся в Большом Индейском Лесу, и дюжину охотников, которых вытаскивали из леса ругающихся, истекающих кровью, находящихся в бессознательном состоянии или просто мертвыми. Некоторые застрелились, используя заряженные ружья в качестве шестов, перебираясь через поваленные деревья, или же роняя эти ружья, или еще из-за какой-нибудь дурацкой мелочи. Кого-то сочли самоубийцей. Но Ив вспомнил сейчас и два случая преднамеренного убийства произошедших во время охотничьего сезона — оба совершенные в драке, один раз из-за карточной ссоры в чьем-то лагере, другой раз из-за спора между двумя приятелями, чья пуля уложила оленя рекордных размеров.

Также охотники просто терялись. Господи, сколько их было! Чуть ли не каждый год поисковые партии отправлялись разыскивать какого-нибудь придурка, из Нью-Джерси, Массачусетса или Нью-Йорка, а бывало, что такие партии собирались по два-три раза в год. Никто из потерявшихся не был найден.

Большинство из них были горожане, которые, начнем с того, непонятно что забыли в лесу, но так было не всегда. Опытные охотники говорили, что компасы ведут себя скверно, а то и вовсе не работают в Проклятом Лесу. Отец Ива говорил, что, вероятно, в лесу должна находится прорва железной руды, и это она выводит из строя компасы. Разница между горожанами и лесными ветеранами заключалась в том, что горожане выучились обращаться только с компасом, а затем уже целиком положились на него. Потому, когда он начинал врать и показывал север вместо востока и восток вместо запада, или когда стрелка начиналась крутиться будто при игре в «Бутылочку», то они чувствовали себя как человек, застрявший в сортире с расстройством желудка и без единого клочка бумаги. Тогда люди поумнее просто с ругательством запихивали компас в карман и пытались с помощью полдюжины других существующих способов отыскать дорогу. Если не оставалось ничего другого, нужно было искать просеку, которая вывела бы вас из леса. Рано или поздно вы бы вышли на дорогу или к столбам высоковольтной линии передачи.

Однако Ив знал нескольких людей, которые всю свою жизнь жили и охотились в Мэне, и которых все-таки пришлось выводить из леса с помощью поисковых партий, если вследствие глупой случайности они не смогли выбраться оттуда сами. Делберт Маккриди, которого Ив знал с детства, был одним из них. Дел ушел в Большой Индейский Лес со своим дробовиком в четверг 10-го ноября 1947 года. После того, как прошло двое суток, а он все еще не появился, миссис Маккриди вызвала Альфа Тремэна, который был тогда констеблем. Поисковая партия из 20 человек отправилась в лес в том месте у каменоломни Даймонд, где начиналась Ниста Роуд, а к концу недели партия разрослась до двух сотен.

Все собирались уже считать Дела — чьей дочерью, разумеется, была Хейзл Маккриди — пропавшим, когда тот, спотыкаясь, выбрел из леса вдоль берега Престонской протоки. Он был бледным, потрясенным и весил на двадцать фунтов легче, чем до своего похода в лес.

Ив навестил его в больнице.

— Как это могло случиться, Дел? Ночь была ясная. Звезды. Ты же можешь ориентироваться по звездам?

— Ну, — Дел выглядел здорово пристыженным — По крайней мере раньше мог.

— Опять же, мох. Ведь ты рассказал мне, как отыскиваешь север по мху, растущему на деревьях. Мы были мальчишками тогда.

— Ну, — повторил Дел. И все. Ив дал ему время и затем снова поднажал.

— Что же случилось?

В течении долгого времени Дел молчал. Затем еле слышным голосом он сказал:

— Меня закрутили.

Ив не стал прерывать наступившую паузу, хотя далось ему это нелегко.

— Сначала все было в порядке, — наконец Дел заговорил вновь. — Я проохотился все утро, но ничего сверхъестественного не замечал. Днем я пообедал и выпил бутылочку пива, которое готовит моя мамаша. После этого мне захотелось спать, и я прилег на часок. Снились мне какие-то забавные сны, я их не могу припомнить, но я знаю, что-то необычное в них было. А, вот, посмотри! Это случилось, пока я спал.

Дел Маккриди приподнял верхнюю губу, и Ив увидел дыру в верхнем ряду зубов.

— Потерял зуб?

— Да… Он лежал у меня на коленях, когда я проснулся. Должно быть, выпал, пока я спал, но у мена никогда не было проблем с зубами, не считая того случая, когда у меня не мог прорезаться зуб мудрости, что чуть не свело меня в могилу. Ну, а к тому времени уже начало темнеть…

— Темнеть!

— Я понимаю, как это звучит, не беспокойся, — резко ответил Дел — но это была резкость сильно смущенного человека. — Я просто проспал весь день, а когда я поднялся, Ив…

Его глаза на какую-то жалкую секунду встретились с глазами Ива и затем вновь повернулись в сторону, как будто он не мог вынести взгляд своего старого приятеля больше, чем одну секунду.

— Похоже, что кто-то стащил у меня мозги. Эльфы, может быть. Ив засмеялся, но без особого веселья.

— Я начал блуждать, думая, что я следую по направлению к Полярной звезде, и когда я к девяти часам или около того не вышел на Хэммер Кат Роуд, я как бы протер глаза и увидел, что это совсем не Полярная звезда, а какая-то из планет — Марс или Сатурн, не знаю. Я лег спать, и после этого и до того момента, когда я вышел из леса неделей позже, я ничего не помню, кроме каких-то кусков и обрывков.

— Ну, — Ив остановился. Это было совершенно не похоже на Дела, чей рассудок был столь же уравновешен, как и плотницкий уровень. — Ну, Дел, может быть ты запаниковал.

Глаза Дела вновь встретились с глазами Ива, но на этот раз в них кроме смущения была и толика настоящего юмора.

— Человек не может паниковать в течении всей недели, — сухо сказал он. Это несколько утомительно.

— Значит, ты просто…

— Да. Я просто, — согласился Дел — не знаю, правда, что именно. Я помню, что когда я проснулся, мои ноги и зад онемели и продолжали спать. И я помню, что мне снилось какое-то гудение — типа того, которое можно услышать возле высоковольтных линий в тихий день, — и это все. Я забыл все свои индейские штучки и бродил по лесу, как человек, никогда до этого не видевший леса. Когда я наткнулся на Престонскую протоку, я все же сообразил пойти вдоль нее, и я проснулся окончательно только здесь, и мне кажется, что теперь я стал посмешищем для всего города, но я рад, что остался жив. Только милостью божьей я жив.

— Ты не посмешище. Дел, — сказал Ив, и, разумеется, это была ложь, поскольку Делу затем пришлось стараться в течении пяти лет, чтобы преодолеть эту славу, но после того, как он убедился, что остряки из парикмахерской жить ему спокойно не дадут, он перебрался в Ист Эддингтон, где он открыл гараж с небольшой мастерской по починке моторов. Ив время от времени наведывался к нему в гости, но Дел больше в Хэвен не приезжал. Иву казалось, что он понимал почему.

10

Сидя в номере. Ив как можно тщательнее осмотрел компас и нарисовал самый маленький кружок. Внутри этого кружка величиною с детский мраморный шарик находился всего один дом, и он подумал: Этот дом ближайший к центру Хэвена. Забавно, что раньше я об этом никогда не задумывался.

Это было местечко старого Гаррика, расположенное на Дерри Роуд, за которой широко раскинулся Большой Индейский Лес.

Я должен закрасить этот последний кружок красным, если другого цвета нет.

Племянница Фрэнка, Бобби Андерсон, теперь жила там — не потому, конечно, что фермерствовала — она писала книги. Ив едва ли перекинулся с Бобби несколькими словами, но в городе она имела хорошую репутацию. Она вовремя оплачивала свои счета и, к тому же, не была сплетницей. А еще она писала старые добрые романы-вестерны, ну просто пальчики оближешь, рассказы не из тех, полных выдуманных монстров и грудой грязных ругательств, которые пишут ребята из Бангора. Чертовски хорошие вестерны, говорят люди. Особенно для девушки.

Люди в Хэвене хорошо относились к Бобби Андерсон, но и то сказать: она жила в городе тринадцать лет, и они должны были бы подождать и осмотреться.

Гаррик, самый из них покладистый, был безумным, как помойная крыса. Он всегда мотался по прекрасному саду, но это не помогало его душевному здоровью. Он всегда норовил рассказать кому-нибудь о своих видениях. Обычно они были связаны с пришествием. В конце концов, дело закончилось тем, что даже самые ярые христиане ретировалась, едва завидя грузовик Фрэнка Гаррика (с бампером, залепленным плакатами, которые гласили что-то вроде: "Если Сегодня состоится Взятие Живым на Небеса, кто-нибудь Подхватит Мой Руль"), едущий вниз по главной улице деревушки.

В конце шестидесятых старику втемяшились в башку летающие блюдца. Что-то там об Илии, зрящем колесо в колесе и взятом на небо ангелами, которые управляют огненными колесницами, приводимыми в движения электромагнитной энергией. Он был сумасшедшим и умер от сердечного приступа в 1975 году.

Но перед смертью, — подумал Ив с подымающейся холодностью, — он потерял все зубы. Я заметил это, и я помню как Джастин Хард внизу на дороге продолжал это комментировать, а… а теперь Джастин самый близкий, кроме самой Бобби, то есть и Джастина тоже нельзя назвать эталоном здравомыслия и разумности. Несколько раз я видел его, прежде чем уехал, он даже напомнил мне о старом Франке.

Странно, что он никогда не связывал воедино все те необычные вещи, которые произошли в трех внутренних кружках до этого; впрочем, и никто вокруг не связывал. Дальнейшие размышления привели его к выводу, что в конце концов в этом не было ничего странного. Жизнь, в особенности долгая — составлена из миллионов событий, она покрывает множеством вытканных узоров свой гобелен и такой узор, как этот — смерти, убийства, потерянные охотники, сумасшедший Фрэнк Гаррик, может быть, даже и этот странный пожар у Полсонов — появляется только тогда, когда его ждешь. Однажды увидя его, вы удивляетесь, как же раньше его не знали. Но если бы вы не были…

И вот новая мысль осенила: Бобби Андерсон, вероятно, тоже была не совсем в себе. Он вспомнил, что в начале июля, а, возможно, даже раньше, из Большого Индейского леса раздавались звуки работающих мощных машин. Ив слышал звуки, но выбросил их из головы — Мэн густо оброс лесом, а звуки были слишком привычными. Компания "Новоанглийская бумага" производит лесозаготовки, вероятнее всего.

Теперь, когда он увидел схему, Ив осознал, что звуки раздавались не столь глубоко в лесах, где находились заготовительные участки фирмы. Эти звуки доносились из местечка Гаррика. И он понял также, что за более ранними звуками — циклическим жужжанием цепной пилы, треском и хрустом валящихся деревьев, кашляющем рычанием бензопилы — последовали звуки, которые он совсем не связывал с местными работами. Последние звуки были… чем же? Землеройными машинами, вероятно.

Достаточно однажды увидеть всю картину целиком, чтобы все встало на свои места, подобно тому, как с последним десятком кусочков складывается большая мозаика-головоломка.

Ив сидел, смотря на карту и кружки. Цепенящий ужас, казалось, наполнял его вены, пронизывая его холодом до мозга костей.

Но однажды, увидя картину целиком, вы не сможете забыть ее. Захлопнув и сбросив на пол атлас. Ив лег в постель.

11

Где он не мог заснуть.

Что они делают там сегодня вечером? Смотрят что-нибудь? Заставляют людей исчезать? Что?

Каждый раз, когда он почти погружался в сон, приходил образ: обитатели Хэвен Вилледж, стоящие на главной улице с наркотическим, сонным выражением лиц, все обращены на юго-запад, точно как молящиеся мусульмане поворачиваются к Мекке.

Когда кусочки становится на место в мозаике-головоломке, вы начинаете видеть, что она, собственно, из себя представляет, даже если на коробке нет инструкции. Лежа на этой узкой кровати недалеко от места, где Хилли лежал в коме, Ив Хиллман думал, что видит картинку вполне прилично. Не всю ее, заметьте, но большую ее часть. Он видел ее и знал совершенно точно, что никто ему не поверит. Никто, если не будет доказательства. А он не посмеет пойти на попятную, не посмеет попасть в сферу их достигаемости. Они не дадут ему уйти во второй раз.

Что-то. Что-то в Большом Индейском лесе. Что-то в земле, на ферме Фрэнка Гаррика повелевало его племянницей, которая писала эти самые вестерны. Что-то, что вчистую разлаживало компасы и человеческие рассудки, если слишком близко к нему подойти. Судя по всему, такие странные хранилища могли быть повсюду на земле. Самое малое, это могло объяснить то, почему люди в некоторых местах все время оказывались так чертовски обгажены. Что-то плохое. Преследующее. Может быть, даже и отвратительное.

Ив шевелился, мучимый бессонницей, переворачивался с боку на бок, смотрел в потолок. Что-то было в земле. Бобби Андерсон это обнаружила и выкопала, она и тот человек, который поселился у нее на ферме. А звали этого человека… звали его…

Ив нащупывал это имя, но никак не мог полностью вспомнить. Он вспоминал, как Бич Джерниган поджал губы, когда этот тип, друг Бобби явился однажды в "Хэвен Ланч". Завсегдатаи как раз наблюдали за человеком, выходящем с рынка с сумкой, полной продуктов. Жил он в Трое, как сказал Бич, в маленькой хибарке с дровяной печкой и пластиковыми занавесками на окнах.

Кто-то сказал, мол, парень-де образованный.

Бич сказал, что образование еще никого никогда не избавляло от ответственности.

Никто в "Хэвен Ланче" не стал с этим спорить, вспоминал Ив.

Нэнси Восс также не одобрила его. Она сказала, что друг Бобби застрелил собственную жену, но был выпущен из-за того, что он был профессором колледжа. "Если вы способны написать по-латыни "овечья шкура", то в этой стране вы сможете улизнуть откуда угодно", — так она сказала.

Они смотрели, как человек садится в грузовик Бобби и направляется вниз на ферму старого Гаррика.

— Я слышал, что он не дурак выпить, — сказал старый Дэйв Ратлидт, сидя в своем излюбленном уголке. — Да любой, кто его знает подтвердит, что он самый что ни на есть завзятый пьяница, как пить дать.

При этом раздался взрыв недоброжелательного, грязного деревенского хохота. Им не понравился друг Бобби, ни одному из них. Почему? Потому что застрелил жену? Из-за того, что пил? Из-за того, что жил с женщиной, на которой не был женат? Ив знал почему. В «Ланче» в тот день были люди, которые не только избивали своих жен, но делали это в самых изощренных формах. Здесь это считалось хорошим тоном: ты обязан вправить мозги своей старухе, если она становилась слишком умной. Здесь были люди, которые с одиннадцати утра до шести вечера накачивались пивом и с шести вечера до полуночи дешевым виски и выпили бы даже отраву для мух, процедив ее через носовой платок, если бы им не удалось достать виски. Люди, которые вели половую жизнь кроликов, прыгая из норы в нору. Как же все-таки его звали?

Ив погружался в сон. Он видел их, стоящих на тротуарах, на лужайке перед публичной библиотекой, в маленьком парке, сонно прислушиваясь к этим звукам. И вновь пробуждение.

Что ты обнаружила. Рут? Почему они убили тебя? Он переметнулся на левый бок.

Дэвид жив… но чтобы вернуть его, я должен начать с Хэвена.

Переметнулся на правый бок.

Они убьют меня, если я вернусь. Было время, когда я был почти так же уважаем здесь, как сама Рут… по крайней мере, мне всегда хотелось так считать. А теперь они ненавидят меня. Я видел это в их глазах в ту ночь, когда они стали искать Дэвида. Я вызволил Хилли из-за того, что он был болен, и ему был нужен доктор, да… но было чертовски хорошо иметь причину для того, чтобы уйти. Может быть, они дали мне уйти только потому, что Дэвид отвлек их внимание. Может быть, они просто хотели от меня избавиться.

С другой стороны, мне посчастливилось выбраться. Снова мне никогда не выбраться. Так как же я могу вернуться?

Я не могу. Ив метался и ворочался, его разрывал на части зов двух велений совести — ему надо вернуться в Хэвен, если он хочет спасти Дэвида до того, как тот умрет, но если он вернется в Хэвен, он будет убит и быстро схоронен на чьем-нибудь окольном поле.

Незадолго до полуночи он впал в беспокойную дремоту, которая вскоре перешла в глубокий сон без сновидений, сон полного изнеможения.

12

Он проспал больше, чем когда-либо, проснувшись во вторник в четверть одиннадцатого. Он чувствовал себя свежим и здоровым первый раз за долгое время. Сон сослужил ему добрую службу, кроме того: во время него он придумал, как ему, может быть, удастся съездить в Хэвен и вернуться обратно. Может бить. Ради Дэвида и Хилли он должен пойти на риск.

Он подумал, что сможет приехать и уехать из Хэвена в день похорон Рут Маккосланд.

13

Буч Монстр Дуган был самым большим человеком, которого когда-либо видел Ив. Ив подумал, что отец Джастина Харда Генри в подметки ему не годился Генри был шесть футов шесть дюймов высотой, весил 380 фунтов и обладал такими широкими плечами, что едва протискивался в двери — но рядом с этим малым он показался бы ребенком.

Когда Ив пожал ему руку, он увидел, что слухи о нем распространились. Это было написано у Дугана на лице.

— Садитесь, мистер Хиллман, — сказал Дуган, и сел сам на вращающийся стул, который казался сколоченным из гигантского дуба. — Чем я могу служить?

Он ждет, что я начну нести бред, — спокойно подумал Ив, — так же, как мы всегда ждали этого от Фрэнка Гаррика, когда ему удавалось пристать к нам на улице. И мне кажется, что я его не стану разочаровывать.

Ступай осторожно, Ив, и тебя не сбить с пути. Ты знаешь теперь, куда ты хочешь идти, в любом случае.

— Ну, может быть, вы сможете как-нибудь помочь вот с чем, — сказал Ив. По крайней мере, он не выпил; попытка разговаривать с репортером после всех тех кружек пива была жестокой ошибкой. — Газета сообщает, что вы завтра собираетесь на похороны Рут Маккосланд.

Дуган кивнул.

— Да, я собираюсь. Рут была моим личным другом.

— А другие из казарм Дерри поедут? В газете написано, что ее муж был полицейским и сама она тоже. Конечно, констебль в городе — не велика шишка, но вы понимаете, что я имею в виду. Там будут и другие, не так ли?

Дуган теперь насупился, и нахмурился всем своим огромным лицом.

— Мистер Хиллман, если вы на что-то намекаете, то я этого не понимаю.

И я занят сегодня утром, если ты этого не понял, — добавило выражение его лица. — Я потерял двух полицейских, это больше всего смахивает на то, что они наткнулись на каких-то парней, промышлявших оленей, и браконьеры в панике застрелили их. Я и так сижу, как на иголках, а тут в довершение всего умерла моя старая подруга Рут Маккосланд, и у меня нет ни времени, ни терпения для этого куска дерьма.

— Я знаю, что вы не понимаете. Но вы поймете. У нее были какие-то другие друзья, которые приедут?

— Да. Человек шесть или больше. Я сам собираюсь, выеду немного раньше, так что смогу поговорить с некоторыми людьми об этом деле. Ив кивнул.

— Я знаю об этом деле, — сказал он, — и я догадываюсь, что вы знаете обо мне. Или думаете, что знаете.

— Мистер Хиллман.

— Я разговаривал глупо, и не с теми людьми, и невпопад, — сказал Ив тем же спокойным голосом. — При иных обстоятельствах я обдумал бы это лучше, но я был выведен из равновесия. Один из моих внуков потерялся. Другой в чем-то вроде комы.

— Да, я знаю.

— Я был в таком помрачении, что я не знал, схожу я с ума или уже сошел. Так или иначе я поболтал с некоторыми сиделками, а потом я приехал в Бангор и поговорил с репортером Брайтом. Я бьюсь об заклад, что вы слышали большую часть того, что я ему сказал.

— Мне кажется, вы считаете, что в деле об исчезновении Дэвида Брауна был какой-то заговор.

Ив с трудом удержался от смеха. Слово было одновременно странным и удачным. Он сам бы об этом никогда бы не подумал. О, заговор продолжается, отлично! Самый что ни на есть адский заговор.

— Да, сэр. Я считаю, что был заговор, и думаю, что эти три случая гораздо более взаимосвязаны, чем вы предполагаете — исчезновение моего внука, исчезновение тех двух полицейских и смерть Рут Маккосланд — такой же моей подруги, как и вашей.

Дуган выглядел несколько пораженным… и в первый раз взглянул обескураженно. Первый раз Ив ощущал, что Дуган в самом деле видал его, Иверетта Хиллмана, а не какого-то сумасшедшего старого пердуна, который ворвался сюда, чтобы пустить к черту часть его утреннего времени.

— Вероятно, будет лучше изложить мне суть того, что вы считаете, — сказал Дуган и вынул блокнот.

— Нет. Вы можете убрать блокнот назад. — Дуган молча смотрел на него в течение секунды. Он не спрятал блокнот, но положил карандаш.

— Брайт подумал, что я сумасшедший, и я не рассказал ему и половины того, что знал, — сказал Ив. — Так что я не намерен вам что-либо рассказывать. Но вот, что интересно: я думаю, что Дэвид все еще жив. Я не думаю, что он все еще в Хэвене, но считаю, что если я вернусь туда, я смогу набрести на мысль о том, где он находится.

А теперь у меня есть причины, и вполне основательные, как я считаю, полагать, что меня не очень-то хотят видеть в Хэвене. У меня есть причины думать, что если я вернусь туда под давлением обстоятельств, я, вероятнее всего, должен буду исчезнуть, как Дэвид Браун. Или со мной произойдет несчастный случай, как с Рут.

Лицо Буча Дугана изменилось.

— Я думаю, — сказал он, — что должен попросить объяснить все это, мистер Хиллман.

— Я не стану этого делать. Я не могу. Я знаю только то, что знаю, и верю только в то, во что верю, но у меня нет ни крупинки доказательств. Я знаю, какой чушью должны выглядеть мои слова, но если вы посмотрите мне в глаза, то поймете, по крайней мере, одно: я уверен в том, что говорю.

Дуган вздохнул.

— Мистер Хиллман, если бы вы занимались тем, чем я, то вы бы знали, насколько искренними выглядят подчас самые завзятые лгуны.

Ив начал что-то говорить, и Дуган покачал головой.

— Забудьте об этом. Дешевый ход. Мне удалось поспать только шесть часов с воскресной ночи. Я становлюсь слишком стар для этих марафонов. Факт остается фактом, я верю, что вы не врете. Но вы лишь намекаете, все время ходите вокруг да около. Иногда люди делают так, когда они напуганы, но в основном они так поступают, когда им нечего сказать. Кроме того, у меня нет времени, чтобы вас уговаривать. Я ответил на ваши вопросы. Может быть, следовало бы лучше изложить свое дело.

— С удовольствием. Я пришел сюда по двум причинам, полицейский Дуган. Первая — удостовериться в том, что завтра в Хэвене собирается множество полицейских. Вероятность того, что случатся какие-то события, становится гораздо меньшей, когда вокруг куча полицейских, вы согласны со мной?

Дуган ничего не сказал, лишь посмотрел на Ива без всякого выражения.

— Вторая причина — рассказать вам, что я завтра также буду в Хэвене. Хотя я и не буду на похоронах Рут. Я собираюсь захватить с собой ракетницу. И если во время похорон вы или кто-то из ваших людей увидите ракету в небе, вы будете знать, что я свихнулся от этого безумия, в которое никто не верит. Вы пойдете за мной?

— Вы сказали, что возвращение в Хэвен может быть для вас, э… не совсем безболезненным, — Лицо Дугана было все еще бесстрастным, но это не имело значения. Ив понял, что он вернулся к своей первоначальной мысли, что Ив безумец.

— Я сказал, при давлении обстоятельств. При этих же обстоятельствах, я думаю, что смогу выйти сухим из воды. Рут любили в Хэвене — вот то, что, как мне кажется, я не должен был вам говорить. Большинство горожан придут, чтобы проститься с ней. Я не знаю, любят ли они ее все еще после того, как она умерла, но это не имеет значения. Как бы то ни было, они придут.

— Почему вы так выражаетесь? — спросил Дуган. — Или это еще одна из вещей, о которых вы не хотите говорить?

— Нет, я не имею этого в виду. Будет не правильно смотреться, если они не придут.

— Не правильно для кого?

— Для вас. Для других полицейских, которые были друзьями ее и ее мужа. Для политиков из Комитета Демократической партии. Меня не удивит, если Конгрессмен Бреннан пришлет кого-нибудь из Огасты, она очень много сделала для него, когда он выставлял свою кандидатуру в Вашингтоне. Ведь ее знали не только в округе, и с этим им тоже приходится считаться. Я надеюсь, что они, устраивая хорошее шоу, будут так заняты тем, чтобы все выглядело должным образом, что даже и не узнают, что я в Хэвене.

Буч Дуган скрестил руки на груди. Вначале Дуган тешил себя фантазиями о том, что Дэвид Брайт, который обычно аккуратно интерпретировал человеческое поведение, на этот раз ошибся. Хиллман был настолько в здравом рассудке, насколько и он сам. Теперь он был обеспокоен не потому, что Хиллман был слегка не в своем уме, но потому что оказался сумасшедшим в самом деле. И все же было что-то странно убедительное в спокойном, уверенном голосе старика и его постоянном пристальном взгляде.

— Вы говорите так, как будто все в Хэвене в чем-то замешаны, — сказал Дуган, — а я считаю, что это невозможно. И хочу, чтобы вы знали это.

— Да, так бы сказал любой нормальный человек. Вот так они умудрялись так долго выходить сухими из воды. Пятьдесят лет назад людям казалось, что атомная бомба невозможна, и они бы здорово позабавились над идеей телевизора, не говоря уж о видеомагнитофоне. Не многое изменилось, полицейский Дуган. Большинство людей видят не дальше горизонта, и все. Если кто-нибудь скажет, что и за горизонтом что-то есть, его просто не станут слушать.

Ив встал и протянул свою руку Дугану, ожидая что Дуган пожмет ее. Его удивило, что Буч не сделал этого.

— Ну вот, я так и знал, едва посмотрев на вас, что вы считаете меня психом, — сказал Ив со слабой и печальной улыбкой, — и я догадываюсь, что сказал достаточно для того, чтобы удвоить впечатление. Но я узнал то, что хотел узнать и сказал то, что хотел сказать. Сделайте старику одолжение, посматривайте иногда на небо. Если вы увидите пурпурную ракету…

— Леса этим летом сухие, — сказал Дуган, и даже слова, едва выходя из его уст, казались беспомощными и странно не имеющими значения, почти фривольными. Он осознал, что его неудержимо тянет поверить.

Дуган откашлялся и встал из-за стола.

— Если у вас и вправду есть ракетница, то, используя ее, вы можете вызвать адский лесной пожар. Если у вас нет разрешения использовать такую штуку — а мне, черт побери, известно, что у вас его нет, — вас можно бросить за решетку.

Улыбка Ива чуть расширилась, но в ней все так же не было юмора.

— Если вы увидите ракету, — сказал он, — то мне кажется, кутузка в Бангоре была бы самой незначительной из всех моих неприятностей. До свидания, полицейский Дуган.

Ив вышел и аккуратно закрыл дверь. Дуган мгновение стоял, ошеломленный и встревоженный, как еще никогда в жизни. Пусть катится, — подумал он и затем начал двигаться по комнате.

Что-то обеспокоило Буча Дугана. Исчезновение двух полицейских, которых он знал и любил, временно заставило его выкинуть это из головы. Визит Хиллмана снова напомнил ему об этом, и это заставило его пойти вслед за стариком.

Это было воспоминание о его последнем разговоре с Рут. Ее участие в поисках Дэвида Брауна совсем не напоминало прежнюю Рут Маккосланд, которую он знал. Только единственный раз, как он мог вспомнить, она была непрофессиональна.

Затем, за ночь до того, как она умерла, он спрашивал ее о расследовании, чтобы получить информацию и дать ее, вмешивался, словом, не в свое дело. Он знал, что у обоих не было ничего, но иногда можно превратить во что-либо ценное чистую гипотезу, как солому в золото. Во время того разговора он упомянул этого типа, деда мальчика. К тому времени Буч поговорил с Дэвидом Брайтом из «Ньюз» — то есть они пили пиво с ним — и тот подкинул мысль Ива о том, что весь город непостижимым образом свихнулся.

Рут не смеялась над этой историей и не болтала о помрачении рассудка Ива Хиллмана, как он ожидал. Он не совсем понял, что именно она сказала, потому что как раз перед этим связь стала портиться. В этом не было ничего очень необычного: большинство линий, проходящих в таких маленьких городишках, как Хэвен, все еще крепились на столбах, и регулярно связь летела ко всем чертям. Вы и ваш собеседник чувствовали себя детьми, играющими в телефон, сделанный из пустых жестянок, связанных проволочкой.

Лучше попроси его, чтобы он держался подальше от этого, сказала Рут — он был почти уверен в этом. И потом, как раз перед тем, когда ее голос вообще пропал, ему показалось, что она сказала что-то о нейлоновых чулках. Он, должно быть, не правильно расслышал, но он не мог ошибиться в ее тоне — печаль и огромная утомленность, как будто ее неудача в попытке найти Дэвида Брауна вынула из нее всю душу. Секундой позже связь полностью прервалась. Он не пытался снова дозвониться до нее, потому что дал ей всю информацию, которая была у него, точнее, немного меньшую. На следующий день она умерла.

Лучше всего сказать ему, чтобы он держался от этого подальше. Вот в чем он был почти уверен.

Сейчас, у меня есть основания… полагать, что меня не хотят видеть в Хэвене.

Сказать ему, чтобы он держался подальше.

Я могу исчезнуть, как Дэвид Браун.

Держался подальше.

Или со мной произойдет несчастный случай, как с Рут Маккосланд.

Подальше.

Он нашел старика на автостоянке.

У Хиллмана был старый фиолетовый «Вэльант» с сильно заржавевшими боковыми крыльями. Дверца сто стороны руля была открыта, Ив смотрел снизу вверх на Дугана, нависшего над ним.

— Я поеду с вами завтра. Глаза Ива расширились.

— Вы же даже не знаете, куда я еду.

— Нет. Но если я буду с вами, мне не нужно будет беспокоиться, что вы подожжете половину лесов в восточном Мэне, чтобы отправить мне послание, подобно Джеймсу Бонду.

Ив испытывающе смотрел на него и затем покачал головой:

— Я бы чувствовал себя лучше, если бы кто-то был со мной, — сказал он, особенно такой парень размером с Гориллу Монсуна, который время от времени будет щелкать затвором. Но те, в Хэвене, не настолько тупы, Дуган. Они никогда не были тупы, и мне кажется, что в последнее время тупости у них значительно поубавилось. Они ожидают увидеть вас на похоронах. Если они вас там не увидят, то у них появятся кое-какие подозрения.

— Господи! Хотел бы я знать, каким образом вам удается нести всякую чушь, но при этом еще и высказывать чертовски разумные вещи.

— Может быть, потому что вы тоже знаете, — сказал Ив, — насколько все это странно. Как странно начались все эти штуки в Хэвене.

Затем со странным предчувствием он добавил:

— Или вы, может быть, знали Рут достаточно хорошо, чтобы почувствовать, что с ней в последнее время было не все в порядке.

Два человека стояли смотря друг на друга на парковочной стоянке, усыпанной гравием, солнечный свет падал на них, их тени четкими черными пятнами ложились на гравий.

— Сегодня вечером я пущу слух, что я заболел, — сказал Дуган. Например, у меня отравление. Слух поползет по казармам. Что вы об этом думаете?

Ив кивнул с внезапным облегчением — облегчение было настолько сильным, что Ив поразился. Мысль о том, чтобы тайком пробраться в Хэвен, настолько пугала его, что ему не хотелось бы признаваться в этом, особенно себе. Он наполовину убедил этого громилу-полицейского, что нечто происходит там: это было видно по его лицу. "Наполовину убежденный" — это конечно немного, но это все же гигантский шаг по сравнению с тем, что было раньше. И, разумеется, он сделал этот шаг не в одиночку, Рут Маккосланд помогла ему в этом.

— Отлично, — сказал он. — Однако слушайте меня, полицейский Дуган, и слушайте внимательно, поскольку наши жизни, может быть, будут зависеть от этого завтра. Не говорите никому из тех, кто завтра придет на похороны, что ваше отсутствие там это одна из операций, которую вы проводите. Позвоните сегодня нескольким людям и скажите, что вы жутко заболели, и, что, может быть, придете завтра на похороны, если удастся подняться с постели, но вы сомневаетесь в этом.

Дуган нахмурился.

— Зачем это нужно, чтобы я… — Но внезапно он понял, и уставился на Ива, открыв рот. Старик спокойно смотрел на него.

— Господи, вы хотите сказать, что Хэвенские жители умеют читать мысли! То есть, если мои люди узнают, что я в действительности здоров, то люди из Хэвена выведают эту новость прямо из их голов?

— Я это не говорю, полицейский Дуган, — сказал Ив. — Вы сами сказали это.

— Мистер Хиллман, я всерьез думаю, что вы, должно быть, представляете, что…

— Я не ожидал, когда я пришел к вам, что вы захотите поехать со мной. Я, в общем, и не добивался этого. Самое большее, на что я надеялся, так это на то, что вы будете настороже и увидите мою ракету, если со мной случится беда.

И это, по крайней мере, будет держать то змеиное гнездо в напряжении еще некоторое время.

Но если человеку предлагаешь много, то он требует еще больше. Поверьте мне еще только в одном. Пожалуйста. Во имя Рут… если именно это убедило вас поехать со мной, то я еще раз воспользуюсь этим. И еще: неважно, что это будет, но завтра вы почувствуете нечто необычное.

— Я уже достаточно почувствовал сегодня, — сказал Дуган.

— Понимаю, — сказал Ив и подождал, пока Дуган примет решение.

— У вас есть на примете какое-то определенное место, куда мы поедем, спросил Дуган спустя некоторое время. — Или вы просто собираетесь шататься по городу, пока вам это не надоест?

— У меня есть на примете такое место, — спокойно сказал Ив. Он подумал: О, да. Да, сэр. За фермой старого Гаррика, на опушке Большого Индейского леса, где компасы не стоят и ломаного гроша. И я верю, что мы набредем на довольно-таки хорошую дорогу через лес к этому — чем бы «это» ни было, потому что снаряжение и прочие вещи, которые использовала Бобби Андерсон и ее друг, оставляет след широкий, как шоссе. Нет, я не верю, что случится какая-нибудь неприятность, совсем не верю.

— О'кей. Дайте мне адрес, по которому вы остановились в Дерри, и я захвачу вас в девять часов на своей машине. Мы доберемся в Хэвен как раз незадолго до того, как начнется служба.

— Автомобиль — моя забота, — спокойно сказал Ив. — Не этот, конечно, его хорошо знают в Хэвене. Я возьму машину напрокат. А вам надо появиться в девять, потому что мы сделаем крюк.

— Я довезу вас в Хэвен и при этом останусь в деревне незамеченным. Вы об этом не должны беспокоиться.

— Не буду. Но я хочу, чтобы мы объехали весь город и въехали бы со стороны Альвиона, и мне кажется, я знаю, как это сделать.

— Какого дьявола мы должны въезжать именно с этого конца?

— Потому что это самый удаленный конец от того места, где они будут, и именно оттуда я хочу вернуться в Хэвен. Настолько далеко от них, насколько мне удастся.

— Вы в самом деле испуганы, правда? Ив кивнул.

— А почему надо арендовать автомобиль?

— Шеф, а вам не кажется, что вы задаете слишком много вопросов?! — При этом Ив так комично завращал глазами, что Буч Дуган улыбнулся.

— Работа такая, — сказал он. — Почему вы хотите взять автомобиль напрокат? Вроде бы никто в Хэвене и знать не знает мою машину.

Он замолчал в раздумье.

— По крайней мере сейчас, когда Рут умерла.

— Потому что у меня такая навязчивая идея, — сказал Ив Хиллман. Его лицо вдруг исказила улыбка, и сладкая. — А человек должен расплачиваться страхом за свою навязчивую идею.

— К завтрашнему дню в это время, я думаю, у вас будет куда лучшее понятие о том, что такое сумасшествие. — Сказал Ив и тронул с места свой старый «Вальянт», прежде чем Дуган смог открыть рот.

Бучу фактически больше нечего было спросить. Он ощущал подавленность, как если бы он купил Бруклинский Мост в свой первый день в Нью-Йорке, хотя и знал, что такая штука, не подлежит продаже. Никого нельзя прибрать к рукам, кроме того, кто хочет быть прибранным, подумал он. Старик был странным образом убедителен, но Буч Дуган знал, что сам он в этом не убежден. Он вздрогнул. Из-за того, что он любил Рут Маккосланд и через год или около того, вероятно, нашел бы в себе достаточно сил, чтобы сделать ей предложение. Из-за того, что, когда умирает кто-то, кого ты любишь, это оставляет черную дыру в самом твоем сердце, и один-единственный способ заткнуть эту дыру — бежать от признания того, что его или ее унесла какая-то нелепая случайность. Лучше для тебя, если ты поверишь, хоть немного, что кто-то или что-то, до чего ты можешь добраться, ответственен за это. Это уменьшает дыру в твоем сердце. И об этом хорошо знает любая деревенщина.

Охваченный тоской, неожиданно почувствовавший себя гораздо старше своих лет, Дуган устало плелся в казармы.

Ив приехал в больницу и почти весь остаток дня просидел с Хилли. Около трех часов он написал две записки. Одну положил на тумбочку Хилли, и, чтобы ее не унес случайно игривый легкий ветерок, бившийся в окно, придавил ее маленьким горшком с цветами. Другая записка была длиннее, и, закончив писать, он сложил и сунул ее в карман. После этого он ушел из больницы.

Он приехал в маленький дом в Промышленном Парке Дерри, надпись на двери извещала: "Мэнское Медоборудование". И ниже:

"Специализируемся в дыхательных упражнения и дыхательной терапии с 1946 года".

Он сообщил человеку в доме, что ему нужно. Человек ответил, что ему следовало бы съездить в Бангор и поговорить с ребятами из клуба аквалангистов. Ив объяснил, что акваланг не совсем то, что он хочет, его интересовало снаряжение, как можно более пригодное на суше. Они поговорили еще некоторое время, и Ив уехал, подписав договор об аренде на тридцать шесть часов автомобиля с довольно специализированным снаряжением. Клерк "Мэнского Медоборудования" стоял у двери, провожая его взглядом и почесывая затылок.

14

Сиделка прочла записку оставленную около кровати Хилли.

Хилли…

Некоторое время я не смогу видеться с тобой, но я хочу сказать тебе, что уверен — ты выкарабкаешься из этой передряги, и если я смогу тебе в этом помочь, мне кажется, я буду просто самым счастливым дедом в мире. Я верю, что Дэвид еще жив, и не думаю, что ты виноват в том, что он потерялся первым.

Я люблю тебя, Хилли, и надеюсь, что мы вскоре увидимся.

Дед.

Но больше он никогда не увидел Хилли Брауна.

Глава 9. ПОХОРОНЫ

1

Начиная с девяти часов все те, кто жил в пригороде и знал Рут Маккосланд, начали стягиваться в Хэвен. Вскоре все места для парковки вдоль Мэн-стрит оказались заняты. В "Хэвен Ланче" торговля шла довольно оживленно. Бич был занят яйцами всмятку, беконом, колбасой и жарким. Кофе он варил чашку за чашкой. Конгрессмен Бреннан не пришел, но прислал представителя.

"Тебе придется прийти самому, Джо, — думал Бич со злорадной усмешкой, — и выбрось из головы все новые мысли о том, как бы сбежать".

Денек выдался живым и ясным, гораздо больше напоминавшим конец сентября, чем конец июля. Небо было ярко-голубым, температура где-то градусов 20, а скорость восточного ветра была около двадцати миль в час. Снова в городе появились чужие, и снова Хэвен одаривал их такой славной погодой. Скоро будет уже не важно, славная ли погода, обменивались взглядами горожане; скоро они будут платить за свое счастье.

Хороший день, сказали бы вы, славный летний денек в Новой Англии, который так любят туристы. Такие дни пробуждают зверский аппетит. Те, кто приехал из-за пределов Хэвена, заказывали обильные завтраки, как это склонны делать люди с пробудившимся аппетитом, но Бич заметил, что тарелки возвращались съеденные лишь наполовину. Приезжие быстро теряли аппетит, глаза их тухли и они, за редким исключением, становились опустошенными и смертельно усталыми.

"Хэвен Ланч" был полон, но шума почти не было. Должно быть, местный воздух отличается от того, к которому они привыкли, — думал Бич. Он вообразил, как пойдет в кладовку, где под кучей скатертей лежит аппарат, избавивший его от двух назойливых мусоров. Бич представил, как вынесет его оттуда — большую базуку, пахнущую смертью — ив восхитительной вспышке зеленого огня увидит, как помещение очистится от чужаков. Нет, не сейчас. Время еще не пришло. Но вскоре это обязательно случится. В следующем месяце. А сейчас… Он взглянул на тарелку, которую очищал, и увидел зуб в чьей-то яичнице.

Томминокеры появились, мои друзья, — подумал Бич. — Пока они окончательно не перебрались сюда, я не думаю, чтобы они стали суетиться со стуком, я думаю, их уже сдуло через проклятую дверь прямо вниз.

Бич слегка позеленел. И смахнул зуб с тарелки вместе с остальными отбросами.

2

Дуган мог вести себя очень тихо, когда хотел, а этим утром ему этого-то и хотелось. Кроме того, этого хотелось и старику. Дуган приехал к дому Ива Хиллмана в Нижнем Мэне ровно в восемь и обнаружил "Джип Чероки", стоящий на обочине. На заднем сиденье у него была ружейная сумка, а на крыше была прикручена толстая веревка.

— Ты взял это на прокат в Бангоре?

— Арендована в Дерри, — сказал Ив.

— Должно быть, дорого?

— Не слишком, дорогуша.

На этом разговор и закончился. Через час и сорок минут они оказались где-то рядом с дорогой Альвион — Хэвен. Старик предупреждал, что придется немного проехаться по бездорожью, и, как выяснилось позже, если уж это не было классическим преуменьшением, то уж совсем неясно, что еще могло бы им быть. Так, по крайней мере, показалось Бучу. Он просидел за рулем в этой части Мэна двадцать лет и до сегодняшнего дня был уверен, что знает здешние места как свои пять пальцев. Теперь он знал лучше. Хиллман знал их как свои пять пальцев, а Буч Дуган по сравнению с ним обладал лишь зачатками знаний, и не более.

Они проехали дорожный пост на 69 шоссе, с него свернули на асфальтовую двухрядку, оттуда на гравийную к западу от Трои, затем на грязную дорогу, посередине которой пробивалась трава, и в конце концов на заросшую лесовозную дорогу, которой, судя по ее виду, никто не пользовался где-то с 1950 года.

— Ты хоть представляешь, куда мы премся? — вырвалось у Буча, когда «Чероки», пробивающийся сквозь бревенчатый завал на дороге, занесло, и комья грязи и раздробленные щепочки полетели из-под всех четырех колес.

Ив только кивнул. Он цеплялся за большой руль «Чероки», как большая лысая обезьяна.

Лесистые дороги переходили одна в другую, в конце концов машина вскарабкалась на присыпанную листвой осыпь щебня, и оказалась, как, осмотревшись, понял Буч, на Дороге № 5 города Альвиона. Хоть Бичу и казалось это невозможным, старик сделал то, что обещал: он показал путь вокруг Хэвена, который ни разу не заходил в город.

Теперь Ив остановил в сотне футов от обозначения городской границы Хэвена. Он приглушил двигатель и приоткрыл окно. Не доносилось ни звука, лишь мерно урчал мотор. Не слышно было птичьего пения, и Бичу показалось это странным.

— А что в ружейной сумке сзади? — спросил Бич.

— Самые разные вещи. Пускай сейчас это тебя не волнует.

— Чего ты ждешь?

— Колокольного звона, — сказал Ив.

3

Но это не был тот колокольный звон церкви методистов, под который Ив вырос и ждал сейчас, который звонил без четверти десять, созывая на Оплакивание — и искренних плакальщиков, и тех, у кого уже наготове были бурные потоки крокодильих слез — в Методистскую Церковь, где начинался первый из трех актов спектакля (Акт II: У могилы; Акт III: Поминки в Городской Библиотеке) Преподобный Гуринджер, робкий человек, который и мухи не обидит, несколько недель назад ходил по городу и говорил всем, что он устал от этого буханья.

— Так почему бы тебе что-нибудь с ним не сделать, Гу? — спросила Памелла Сарджент.

Преподобного Лестера Гуринджера еще ни разу в жизни не называли «Гу», но в его тогдашнем состоянии затаенной обиды он едва обратил на это внимание.

— Быть может и сделаю, — сказал он, мрачно глядя сквозь толстые линзы очков. — Очень даже может быть.

— Есть идеи?

— Время подскажет, не так ли? — изящно ответил он.

— Конечно, Гу, — сказала она. — Конечно.

На самом деле у преподобного Гуринджера была идея, касающаяся этих колоколов — даже удивительно, как он раньше не додумался, настолько она проста и великолепна. Главная прелесть идеи состояла в том, что она не требовала обсуждения ни с дьяконом, ни с "Женской помощью" (организация привлекала лишь два типа женщин — толстых слюнявых баб с грудями не меньше бочонка и плоскогрудых девиц с усохшим задом вроде Памеллы Сарджент с ее мундштуком из поддельной слоновой кости и режущим слух кашлем курильщика), или с некоторыми из наиболее активных членов его общины… общение с которыми всегда выливалось для него в сильное и болезненное расстройство желудка. Он не любил просить. Нет, это то, что преподобный Лестер Гуринджер способен сделать и сам, и он это сделает. И плевать на всех, кто не поймет, в чем шутка.

— Если Ты, Пэм, еще раз назовешь меня Гу, — шептал он, вывинчивая пробки в церковном подвале, так как его идея могла потребовать большого напряжения, — я заткну дыру в писсуаре в доме священника и хорошенько промою тебе мозги… если их раньше не смоет в унитаз.

Он захихикал и снова занялся пробками. Преподобный Лестер Гуринджер за все свою жизнь не подумал, и уж тем более не произнес ничего более грубого, но сейчас он лишь почувствовал себя более свободным и оживленным. Ведь Лестер, собственно говоря, готовился посоветовать тому из Хэвена, кто не оценит новый колокольный перезвон, откушать пирожок с хером жареным внутри.

Но все в городе считали, что это нововведение не лишено великолепия. Так оно, в сущности, и было. И сегодня преподобный Гуринджер почувствовал, как сжалось от гордости его сердце, когда он слегка коснулся нового выключателя в ризнице и звук колоколов поплыл над Хэвеном, и все услышали мелодии разных гимнов. Теперь колокольный звон можно было задавать заранее, и Гуринджер выбрал те гимны, которые особенно подходили к Оплакиванию. Туда вошли старые методистские и баптистские гимны, например:

"Христос — наш лучший друг" и "Это мир моего Отца".

Преподобный Гуринджер стоял никем незамеченный, потирал руки и наблюдал, как люди стали стягиваться к церкви группами, и по двое, и по трое, привлекаемые колоколами, только колоколами и их звоном.

— Черт побери! — воскликнул преподобный Гуринджер. Никогда в жизни он не чувствовал себя лучше, поэтому он решил отправить Рут Маккосланд в последний путь подобающим образом. Он намеревался поставить смесь из разных панегириков.

В конце концов, все так любили ее.

4

Колокола.

Дэйв Рутледж, старейший городской житель, повернулся к ним и улыбнулся беззубым ртом — даже если бы колокола звучали нестройно, он все равно бы улыбался, потому что он мог слышать их. В начале июля Дэйв полностью оглох, нижние конечности его стали холодными, а циркуляция крови почти прекратилась. В конце концов ему было уже девяносто, и поэтому он был похож на старого пса. Но в этом месяце его слух и кровообращение волшебным образом исправились. Люди говорили ему, что он выглядит на десять лет младше, но ведь он еще, слава богу, и чувствовал себя младше лет на двадцать. После этого любому колокольный звон покажется самой мелодичной музыкой на свете.

Дэйв поднялся и поплелся к церкви.

5

Колокольный звон.

В январе помощник, которого конгрессмен Бреннан отправил в Хэвен, находился в Дипломатическом Корпусе. Там он и познакомился с прекрасной молодой женщиной по имени Аннабель. Этим летом она посетила Мэн, чтобы побыть с ним, и этим утром за компанию приехала в Хэвен. Он обещал, что у них будет целый вечер в баре «Бухта», прежде чем они вернутся в Огасту. Поначалу эта идея ей не понравилась, потому что ее слегка подташнивало в ресторане и она даже не смогла закончить завтрак. И все из-за низкорослого повара, выглядевшего как постаревшая и потолстевшая копия Чарльза Мэнсона. Когда казалось, что на него никто не обращает внимания, он иногда слегка улыбался очень странной улыбкой — и уже одного этого хватало, чтобы все вообразили, что он солит яйца мышьяком. Но мелодичный перезвон колоколов, который она не слыхала со времени детства в Небраске, очаровал ее воображение.

— Бог мой, Марта, как может позволить себе городишко, который является лишь точкой на карте, такие великолепные колокола?

— Быть может, умер какой-нибудь богатый летний турист и оставил их в дар городу, — неопределенно высказался Марти. Его не интересовал колокольный звон. С самого приезда сюда у него болела голова, и боль становилась все сильнее. Хотя один из гимнов увлек-таки его. "Пойдем, пойдем в церковь". "Мы можем уехать отсюда и направиться в бар «Гавань», где моя башка придет в норму, раздумывал он, — какой поганый все-таки городишко".

Они вместе пошли по улице, ее одежда была черной (но, как она лукаво ему сообщила по пути, белье было из белого шелка… насколько незначительно это было), его — темно-серой. Жители Хэвена, одетые во все самое лучшее, шли вместе с ними. Марти отметил удивительно большое количество голубоватых полицейских мундиров.

— Смотри, Марти! Часы!

Аннабель показывала на башню ратуши. Она была сделана из твердого красного кирпича, но на секунду покачнулась и поплыла перед глазами Марти. Быть может, что-то не в порядке с глазами. Он проходил проверку три месяца назад, и парень сказал, что его здоровья достаточно и летчику, но может быть, он ошибся. Половина служащих в Америке употребляют кокаин. Он читал об этом в «Тайме»… и почему его мозг бредит таким странным образом? Это были колокола. Казалось, что за счет эха они приумножаются в голове. Десять, сто, тысяча, миллион, и все играют "Когда мы все поклонимся в ноги Иисусу".

— Так что же часы? — спросил он прерывисто.

— Стрелки совсем смешные, — сказала она. — Они похожи на… нарисованные.

6

Звон колоколов.

Эдди Стамфел из казарм Дерри и Энди Ридерут из Арно переходили улицу — они оба знали и любили Рут.

— Красиво, тебе не кажется? — с сомнением спросил Эдди.

— Может быть, — сказал Энди. — Но я как раз думал, что цветущие поля и прекрасные созвучия уходят от нас из-за нашей тупоголовости, а эти звуки напоминают мне испорченный телефон. По-моему, сегодня в городе случится какая-то неприятность. Может быть, это и глупо, но я это чувствую.

— Эта неприятность уже произошла с моей головой, — поморщился Эдди. — Она болит, как последняя дрянь.

— Ну, подними голову и пойдем, — сказал Энди. — Хоть Рут была и хорошей женщиной, но она умерла. И, между нами говоря, мне безразлично, как она жила свою жизнь, лишь бы выбраться отсюда.

Они вместе вошли в Методистскую церковь, но не один из них не взглянул на преподобного Лестера Гуринджера, который стоял около выключателя, контролирующего этот дивный колокольный перезвон, улыбался, потирал руки и принимал комплименты от всех и каждого.

7

Звон колоколов.

Бобби Андерсон вышла из голубого грузовика «Шевроле», хлопнула дверцей, и, прежде чем медленно пойти по тротуару к церкви, расправила свою темно-голубую одежду на бедрах и посмотрелась в зеркало бокового обзора грузовика. Она шла с опущенной головой и поникшими плечами. Как сейчас необходим был ей отдых, чтобы продолжить жизнь, и Гард, чтобы хоть чуть-чуть рассеять ее наваждение.

(Да, это наваждение, не стоит обманывать себя).

Но Гард оказался негодным тормозом. Он не присутствовал на похоронах, потому что отсыпался сейчас после грандиозной пьянки, положив свое истощенное лицо, обрамленное седыми волосами, на руки и распространяя вокруг себя тяжелый запах перегара. Да, верно, Андерсон устала, но ее еще тяготило то, что она почувствовала утром — неявное ощущение большого горя. Частью из-за Рут, частью из-за Дэвида Брауна, да и вообще из-за города. Но больше всего, как ей показалось, она виновата в этом сама. «Превращение» продолжалось — для любого горожанина, за исключением Гарда — и это радовало, но она оплакивала свое собственное «я», которое блекло, как утренняя дымка. Она знала, что "Бизоньи солдаты" — ее последняя книга… и, в чем был весь смех, ей сейчас казалось, что Томминокеры написали большую ее часть, вот так.

8

Колокола, колокола, колокола.

И Хэвен ответил им. Это было I Актом шарады под названием "Погребение Рут Маккосланд или Как мы любим эту женщину". Для того, чтобы прийти туда, Нэнси Восс пришлось закрыть почту. Правительство бы это не одобрило, но когда не знаешь, то и душа не болит. Они узнают все в избытке чуть позже, думала она. Вскоре они получат из Хэвена большое экспресс-послание. Они и все остальные правительства на этом грязном вертящемся шарике.

Франке Спрюс, владелец самой крупной в Хэвене маслобойки, ответил колоколам. Джон Мэмфи, чей отец столкнулся с Рут за пост городского констебля, ответил им. Эшли Равалл, с чьей помощью она ушла из города за два дня до смерти, ответил им вместе со своими родителями. Эшли плакал. Здесь были и Док Ворвик и Джад Таркингтон; Эдли Маккин пришел с Хейзл Маккреди на руках; колоколам ответили и Ньют Берринджер и Дик Эллисон, которые поддерживали предшественника Рут, Джона Хартли, медленно шагавшего между ними. Джон был очень слаб и выглядел почти прозрачным. У его жены Мэгги вообще не хватило сил дойти сюда.

Они пришли, отвечая на призыв колоколов — Тремэйны и Зарлоу, Эпплидейты и Гольдманы, Диплисси и Арчинбурги. Жители старого доброго Мэна, сказали бы вы, выходцы из французов, ирландцев, шотландцев и канадцев. Сейчас они были разные, но как только все они вступили в церковь, их сознания стали единым мозгом, замечающим чужаков, замечающим малейшую фальшивую ноту в мыслях… они пришли вместе, они слушали, и колокола отзывались в их крови.

9

У Ива Хиллмана, сидящего за рулем «Чероки», широко открылись глаза при звуках далекого колокольного наигрыша.

— Что, черт возьми…

— Церковные колокола, что же еще? — сказал Буч Дуган. — Звучит красиво. Я полагаю, что они готовы начать погребение.

Они хоронят Рут на городском кладбище… какого черта я должен сидеть сейчас с сумасшедшим стариком за городской чертой?

Уверенности его как не бывало, но было уже поздно что-либо менять.

— В наше время колокола методистской церкви никогда так не звонили, сказал Ив. — Что-то в них изменилось.

— Ну так что?

— Ну так ничего. Или ну так все. Поехали, полицейский Дуган. Он повернул ключ, и двигатель «Чероки» заработал.

— Я еще раз спрашиваю, — настойчиво сказал Дуган. — Что мы ищем?

— Я и сам толком не знаю. — «Чероки» проехал мимо обозначения города. Теперь они выехали из Альвиона и въехали в Хэвен. Ива посетило болезненное предчувствие, что, несмотря на все меры предосторожности, ему этот город уже не покинуть. — Узнаем, когда увидим.

Дуган не ответил, лишь собственная жизнь была дорога ему, и он еще раз удивился тому, как смог ввязаться в это — должно быть, он такой же сумасшедший, как старик за рулем и как остальные. Он усиленно стал тереть рукой лоб прямо над бровями. Там зарождалась боль.

10

Всхлипывания, красные глаза и приглушенные рыдания сопровождали действия преподобного Гуринджера, чья лысая голова мягко отражала широкий спектр цветов от солнца, пробивавшегося сквозь витражи. Он начал погребальную церемонию, которая состояла из гимна, молитвы, еще одного гимна, чтения любимого отрывка Рут из Библии и еще одного гимна. Чуть ниже его был полукруг из больших гирлянд летних цветов. Они распространяли вокруг себя сладко-душистый аромат, ветерок разносил его из открытых верхних окон по всему помещению.

— Мы пришли сюда, чтобы вспомнить Рут Маккосланд и отметить ее кончину, начал Гуринджер.

Сидящие горожане сжимали носовые платки в кулаках, и их глаза — влажные в большинстве своем — наблюдали за Гуринджером с почтительным вниманием. Они выглядели здоровыми, эти горожане — цвет лица у них был хороший, кожа незапятнанная. Но любой, кто до этого бывал в Хэвене, мог бы заметить, что община как бы распалась на две части. Чужаки не смотрелись здоровыми. Их вид был жалок. У них были ошеломленные глаза. Дважды за время панегирика люди торопились выйти из церкви и забежать куда-нибудь за угол — их тошнило. У других же, которых тошнота донимала не так сильно — в животах непрерывно урчало, что было недостаточно серьезно, чтобы уйти, но все равно достаточно неприятно.

Несколько чужаков лишились своих зубов еще до захода солнца.

У нескольких началась головная боль, которая прекращалась сразу по выезде из города — пострадавшие считали это действием аспирина.

А у нескольких во время гуринджеровского восхваления Рут Маккосланд возникли замечательные идеи. В некоторых случаях идеи приходили настолько внезапно и казались настолько глобальными и фундаментальными, что авторы их чувствовали помутнение в голове. Таким людям стоило больших усилий не вскочить немедленно с церковной скамьи и не выбежать на улицу, выкрикивая «Эврика» во всю мощь легких.

Жители Хэвена замечали такие случаи, и это их немало забавляло. Вдруг чье-нибудь равнодушно-апатичное лицо, которое мгновенно напоминало пудинг, резко преображалось. Глаза расширялись, рот приоткрывался — безошибочные признаки того, что человека посетила Великая Идея.

Эдди Стэмфелл из казарм Дерри, к примеру, задумал новую национальную систему связи для полицейских, благодаря которой ни один полицейский в мире не почувствует себя одиноким. И он представил, как все тайное станет явным благодаря новой системе и все эти назойливые штатские со своими полицейскими отрядами с радиосвязью почувствуют себя кусками дерьма. Новые варианты и модификации стали приходить к нему в голову так быстро, что он не успевал их осмыслить, если бы идеи были водой, он бы давно утонул. За это я должен стать знаменитым, лихорадочно думал Эдди. Преподобный Гуринджер был забыт, Энди Райдерт, его друг, был забыт, его неприязнь к этому полоумному городишке была забыта, Рут тоже была забыта. Идея захватила его мозг. Я стану знаменитым, я революционизирую работу полиции в Америке… а быть может и во всем мире. Черт побери! Черт побери!

Горожане, которые прекрасно знали, что великая идея Эдди покажется ему глупой в полдень и будет бесславно забыта в три, слушали, улыбались и ждали. Ждали окончания всего этого, чтобы вернуться к собственным занятиям.

Тогда они смогут вернуться к «превращению».

11

Они катились вниз по грязной дороге — Дорога № 5 Альвиона, которая в городской черте Хэвена стала Огненной Дорогой № 16. Дважды от нее ответвлялись грунтовые дороги, пропадающие в зарослях, и каждый раз Дуган внутренне готовился к еще одной поездке-костоломке. Но Хиллмана не привлекла ни одна из них. Он доехал до девятого шоссе и только тогда свернул направо. Ив разогнал «Чероки» до пятидесяти и начал углубляться в Хэвен.

Дуган испугался. Он так и не понял почему. Старик сошел с ума, это уж точно: его идея о том, что Хэвен превратился в змеиное гнездо являла собой пример паранойи в чистом виде. Все так, Монстр почувствовал неуклонное, пульсирующее возрастание нервного напряжения снаружи. Это отозвалось лишь смутными, едва заметными откликами в его нервных волокнах.

— Ты все время трешь лоб, — сказал Хиллман.

— У меня голова болит.

— Станет еще хуже, если только ветер не усилится, так мне кажется.

Еще один шаг по направлению к абсолютному маразму. Какого черта он здесь делает? И почему он чувствует себя так погано?

— У меня такое состояние, как будто бы кто-то подсунул мне пару таблеток снотворного.

— Ого.

Дуган взглянул на него.

— Но ты-то себя так не чувствуешь? Ты ведь совершенно невозмутим.

— Я, конечно, немного испуган. Но у меня нет ни нервного напряжения, ни головной боли.

— А почему твоя голова должна болеть? — сердито спросил Дуган. Их разговор как будто бы был взят из "Алисы в Стране Чудес". — Головная боль не заразная.

— Если вы с шестью приятелями красите что-нибудь в закрытой комнате, то к концу работы у всех заболит голова, не так ли?

— Да уж, пожалуй. Но это не…

— Нет, это не так. Нам еще повезло с погодой. Так и есть, по-моему, эта штука порядком чадит, и ты это чувствуешь. Это по тебе заметно.

Хиллман сделал паузу, и выдал еще одну вещицу из "Алисы в Стране Чудес.

— Есть ли стоящие идеи, полицейский?

— То есть?

Хиллман удовлетворенно кивнул:

— Хорошо. Если появятся — дай знать. У меня в сумке для тебя кое-что есть.

— Это маразм, — сказал Дуган срывающимся голосом. — То есть это абсолютное сумасшествие. Разворачивай эту штуку, Хиллман. Я хочу обратно.

Ив немедленно сосредоточился на единственной фразе в мозгу, так остро и точно как только мог. За последние три дня в Хэвене он понял, что Брайен, Мэри, Хилли и Дэвид могут лишь пассивно читать чужие мысли. Он почувствовал это, хотя до конца осознать и не смог. К слову, он понял, что они не могли попасть в его мозги до тех пор, пока он сам это им не разрешал. Он начал думать, не связано ли это с куском металла в его черепе, сувениром Германской мины. С ужасающей ясностью ему представилось картофельное пюре и серо-черная штука, вращающаяся на снегу. Он тогда еще подумал: "Вот это для меня. Кажется я труп". Дальше был провал в памяти, вплоть до того, как он очнулся во французском Госпитале. Он вспомнил, как болела его голова, вспомнил сиделку, которая целовала его, чьи груди пахли анисом, и то, как она говорила, коверкая слова, как для маленького ребенка. "Ge taime, mon amour. La guerre est fini. Ge t'aime. Ge t'aime les Etats-Unis".

"La guerre est fini, — думал он сейчас. — La guerre est fini".

— Что это? — резко спросил он Дугана.

— Что ты имеешь вви…

Ив направил «Чероки» на обочину, подняв тучу пыли. Они уже удалились полторы мили от городской черты, а до фермы Гэрри оставалось мили три или четыре.

— Быстро, не думая, скажи мне о чем я думал!

— Tour fini, ты думал la guerre est fini, но ты с ума сошел, люди ведь не умеют читать мысли, они не…

Дуган замолк. Он медленно повернул голову и уставился на Ива. Ив явственно ощущал подрагивание его напряженной шеи. На лице его были заметны лишь огромные глаза.

— La guerre est fini, — прошептал он. — Вот что ты думал, и еще что она пахла лакрицей.

— Анисом, — улыбнулся Ив. Ему вспомнились белые бедра и ее тесная промежность.

— И я увидел мину на снегу. О, Господи, что же будет? Ив представил трактор.

— А теперь?

— Трактор, — выдохнул Дуган. — «Фармэлл». Но ты не те шины представил. У моего папы был «Фармэлл». Это шины "Дикси Филд-Босса". Они не подойдут к…

Дуган неожиданно повернулся, вцепился в ручку дверцы, открыл ее, и выпрыгнул. Его вырвало.

12

— Рут однажды попросила меня зачитать эту цитату из Библии, если мне выпадет честь вести ее погребение, — говорил преподобный Гуринджер таким мягким голосом, что этому позавидовал бы и преподобный Дональд Хартли, — и я очень горжусь ее пожеланием. По-моему…

(la guerre ты думал la guerre)

Гуринджер остановился, и легкая тень удивления пробежала по его лицу. Человеку со стороны могло бы показаться, что кто-то выпустил с неприличным звуком немного газу, и неподобающий запах послужил причиной остановки.

— Она заслуживает еще нескольких строк. Они…

(трактор «Фармэлл» трактор)

Еще один укол воображения Гуринджера, и это снова отразилось на его лице.

— не из тех стихов, я полагаю, которые любая христианка должна заслужить, прежде чем просить. Вслушайтесь в то, что я вам сейчас прочитаю, и согласитесь, что это вполне относится к Рут Маккосланд.

(это шины "Дикси Филд-Босса")

Дик Эллисон покосился влево и поймал взгляд Ньюта, устремленный вдоль прохода. Ньют выглядел испуганным. У Джона Хартли же в замешательстве приоткрылся рот и глаза поползли на лоб.

Гуринджер было сориентировался в пространстве, но быстро снова потерял ориентировку: он чувствовал такое возбуждение, что из главы церемонии превратился в студента-богослова, испугавшегося толпы. Но этого почти никто не заметил: чужаков гораздо больше занимали самочувствие или великие идеи. Жители же Хэвена сплотились, как только почувствовали опасность, перескакивая из одного мозга в следующий, пока не зазвучали единым хором — это был новый колокольный перезвон, звучащий в диссонанс.

(кто-то наблюдает за ними)

(лезет не в свое дело)

Бобби Гремайн взял руку Стефани Кольсон и сжал ее. Она ответила легким пожатием, сопровождаемым взглядом больших коричневых глаз — испуганных глаз лани, услышавшей щелчок затвора охотничьего ружья.

(на 9 шоссе)

(так близко к кораблю)

(и сам полицейский)

(мусор, да, но необычный мусор — мусор Рут, которого она любила)

Рут хорошо знала эти голоса. И вот теперь они звучали в мозгах чужаков, людей новых для Хэвенской инфекции. Некоторые из них напоминали людей, очнувшихся от легкой дремоты. К этому типу относилась и подружка Представителя Брэндона. Она, как ей казалось, была за много миль от этого городка — работала незначительным клерком в Вашингтоне, и ей как раз пришла в голову идея об усовершенствовании учета данных, и эта идея должна содействовать быстрому продвижению по службе. И вдруг мысль, которая не была ее мыслью, она могла поклясться в этом

(кто-то же должен их быстро остановить!)

вспыхнула в мозгу, и она даже посмотрела по сторонам, чтобы убедиться, что не крикнула это в действительности.

Но тишина нарушалась лишь проповедником, снова пришедшим в себя. Она взглянула на Марта, но Марта сидел в полном изумлении, уставившись в витраж, как загипнотизированный. Ей показалось это скучно, и она вернулась к собственным мыслям.

— Кто же может найти такую добродетельную женщину? — читал Гуринджер немного неровным голосом. Он колебался в неверных местах и даже несколько раз замолкал. — Цена ей куда выше звезд. Сердце ее мужа полностью доверилось ей, и он не пожалел об этом. Она принесла ему лишь добро и ни капли зла за все годы совместной жизни. Она разыскивала шерсть…

Чувствительное ухо уловило новый взрыв инородных мыслей:

(извини, но я просто не мог)

(…)

(что?)

(…святой Христос, это же Вилинг! Как…)

(…)

Разговаривают два голоса, но слышно лишь один, подумала мозговая сеть, и все глаза начали сосредоточиваться на Бобби. В Хэвене был лишь один человек, который умел делать свой мозг непроницаемым, и его сейчас здесь не было. Два голоса — не твоему ли пьяному дружку принадлежит голос, который мы не можем услышать?

Бобби быстро поднялась и стала пробираться вдоль скамей, с ужасом сознавая, что все люди наблюдают за ней. Гуринджер, осел, снова сделал паузу.

— Простите меня, — бормотала Бобби. — Простите меня… Извините.

В конце концов она выбралась на улицу. Остальные — Бобби Тремэйн, Ньют, Дик и Брайен Браун — потянулись за ней. Ни один из чужаков этого не заметил. Их снова затянуло в странные мечты.

13

— Мне очень жаль, — сказал Буч Дуган. Он хлопнул дверцей, достал носовой платок из заднего кармана и промокнул рот. — Со мной такого никогда не было. Мне уже лучше.

Ив кивнул.

— Я ничего не буду объяснять. Нет для этого времени. Но мне бы хотелось, чтобы ты послушал одну вещь.

— Что?

Ив включил радиоприемник Чероки" и начал крутить ручку настройки. Дуган прислушался. Ему никогда не приходилось слышать такого количества станций, даже в ту ночь, когда они перескакивали с одной на другую, взмывая на гребень волны и погружаясь в море голосов. Сейчас такого ощущения не возникало: большинство станций отвечали просто гудками.

Ив выбрал станцию Си-энд-Ди. Песенка Джаддов как раз кончалась. Той ночью это было на станции И-Ди. Бич Дуган с трудом верил тому, что слышал: "Дубле-Дубле Ви Ааса" — песенка группы наглых девчонок в сопровождении скрипок и банджо.

— Святой Христос, это же Вилинг! Как… — закричал Дуган.

Ив выключил радио.

— А теперь я попрошу тебя послушать мою голову. Дуган на секунду вытаращил глаза, абсолютно пораженный. Даже в "Алисе в Стране Чудес" он не встречал подобного сумасшествия.

— Бога ради объясни, о чем ты говоришь?

— Не спорь со мной, а сделай, о чем попросили. — Ив отвернулся от Дугана, показав свой затылок. — У меня в голове застряли два кусочка металла. Память о войне. Большой вот здесь. Видишь место, где волосы не растут?

— Да, но…

— Время деньги! Приложи ухо к шраму и слушай! Бич подчинился… и почувствовал какое-то нереальное очищение. Из обратной стороны головы старика лилась музыка. Она была тихой и удаленной, но вполне различимой. Это была песня Фрэнка Синатры "Нью-Йорк, Нью-Йорк".

Бич Дуган захихикал, потом засмеялся. Вскоре он хохотал, обхватив руками живот. Он оказался по ту сторону добра и зла со стариком, чей затылок превратился в музыкальную шкатулку. Бог ты мой, да это будет почище чем "Верить или Нет" Рипли. Бич смеялся, задыхался, ревел со слезами на глазах и… Старик залепил ему пощечину. Шок от того, что его отшлепали, как малого ребенка, настолько удивил Бича, что его истерика мгновенно уступила место боли. Он уставился на Ива моргающими глазами, одной рукой держась за щеку.

— Это началось за полторы недели до того, как я покинул город, — мрачно сказал Ив. — Взрывы музыки в моей голове. И они усилились перед поездкой, я должен был обратить на это внимание, но я этого не сделал. А сейчас все еще усилилось. Все, понимаешь. У меня нет времени слушать твое визгливое бормотание. Тебе лучше?

Кровь прилила к лицу Дугана, поэтому красный след от ладони Ива стал почти незаметен. Визгливое бормотание. Это все прекрасно описано. Сначала его вытошнило, а потом с ним случился приступ истерии, как с девчонкой-тинэйджером. Но старик не ограничился тем, что изобличил его — он переключил Дугана на вторую передачу.

— Теперь-то ты веришь, что здесь что-то происходит? Что в Хэвене что-то случилось?

— Да. Я… — Он сглотнул.

— Да, — повторил он.

— Хорошо. — Ив нажал на газ и с ревом выехал обратно на дорогу. — Эта… штука… она изменяет любого в городе, Дуган. Любого, но не меня. Я заполучил музыку в голову, но этим дело и кончилось. Я не читаю мысли… И мне не лезут в голову идеи.

— То есть?.. Что за идеи?

— Всякие. — Спидометр «Чероки» достиг отметки «шестьдесят», перевалил через нее и пошел взбираться выше. — Штука в том, что у меня нет доказательств, что здесь что-то происходит. Ни одного. Ты думаешь, что я совсем выжил из ума, не так ли?

Дуган кивнул. Он пытался устроиться поближе к боковому окну. Его желудок снова заставил почувствовать тошноту. Солнце было таким ярким, ослепляя отражением от ветровичка и хромированных частей.

— Репортер и няньки думали так же. Но все равно что-то есть в лесу, и я буду искать это, и я отберу у них кое-что, и я помогу тебе, и мы сделаем несколько вещей, о которых не принято громко говорить, и может быть, мы сможем найти моего внука Дэвида, а может быть, и нет, но в любом случае нам следует покончить с тем, что здесь происходит, пока не поздно. Следовало бы? Мы должны.

Теперь стрелка спидометра дрожала чуть ниже семидесяти.

— Далеко еще? — поинтересовался Дуган сквозь стиснутые зубы. Его должно было снова вырвать, и довольно скоро, он лишь надеялся, что это произойдет раньше, чем они приедут к месту назначения.

— Ферма старого Гаррика, — сказал Ив. — Меньше мили отсюда. Слава Богу, подумал Дуган.

14

— Это не Гард, — сказала Бобби. — Гард валяется полумертвый на веранде собственного дома.

— Откуда ты знаешь? — спросил Эдли Маккин. — Ты же не можешь читать его.

— Немного могу, — сказала Бобби. — И с каждым днем немного больше. Он все еще на веранде, говорю тебе. Грезит о лыжной прогулке.

Секунду они смотрели на Бобби молча — десяток мужчин, стоящих напротив методисткой церкви.

— Но кто же тогда? — спросил в конце концов Джо Саммерфильд.

— Я не знаю, — сказала Бобби. — Но только это не Гард.

Бобби слегка покачнулась на ногах. По лицу ей можно было дать лет пятьдесят, но уже никак не тридцать семь. От истощения у нее были коричневые подглазицы. Мужчины старались не замечать этого.

Из церкви доносились голоса, поющие "Святой, Святой мы обожаем тебя".

— Я знаю, кто это, — вдруг сказал Дик Эллисон. Его глаза сузились и затуманились от ненависти. — Только еще один человек может им быть. Только еще у одного человека в городе в голове металл.

— Ив Хиллман! — закричал Ньют. — Господи.

— Пора трогаться, — сказал Джад Таркингтон. — Ублюдки уже рядом. Эдли, захвати несколько ружей из арсенала.

— О'кей.

— Возьмите их, но не используйте, — сказала Бобби. Ее глаза с ненавистью смотрели на мужчин, — Ни против Хиллмана, ни против мусора. Главное — не трогайте мусора. Нам не нужна еще одна шумиха в Хэвене. До того как

(превращение)

это все кончится.

— Я схожу за своей трубкой, — сказал Бич. Его лицо не горело рвением.

Бобби схватила его за плечо.

— Нет, ты не пойдешь, — сказала она. — Никакого шума означает, что ни один мусор больше не должен пропасть.

Она снова посмотрела на них, потом на Дика Эллисона, который кивнул.

— Хиллман должен исчезнуть, — сказал он. — Но не здесь. Это может сойти. Ив сумасшедший. Сумасшедшему старику может взбрести в голову все, что угодно. Сумасшедший старик может решить бросить все и уехать в Зайн, Юта или Гранд Форкс, Айдахо, чтобы дождаться там конца света. Мусор может поднять шум, но это будет в Дерри, и все представляют, что из этого выйдет. И никакая сволочь больше не уползет из нашего гнезда. Вперед, Джад.

Неси ружья. Бобби, подгони свой снаряженный грузовик к черному входу «Завтрака». Ньют, Эдли, Джо едут со мной. Ты, Джад, с Бобби. Остальные в «Кадиллак» Кьюла. Пошли! И они двинулись.

15

Шшшшшшшш…

Морщин все больше, а сны все те же. Те же проклятые странности. Снег стал розовым. Он пропитался кровью. Не из него ли она текла? Бог ты мой! Поверит ли кто, что в старом пьянице столько крови?

Они катались на лыжах на среднем уклоне. Он сознавал, что стоило бы остаться еще по крайней мере на денек на склонах для новичков, что он торопится, и, более того, что этот кровавый снег очень опасен, особенно когда вся эта кровь твоя.

Он взглянул вниз, преодолел взрыв боли в голове, и глаза его широко открылись. На чертовом склоне стоял «Джип»!

Визг Анн-Мари: "Сопротивляйся Бобби, Гард! Сопротивляйся Бобби!"

Но зачем сопротивляться Бобби, если это лишь сон. Сны стали старыми знакомыми за последние недели, как и блуждающие взрывы музыки в его голове; это сон, и не существует никакого «Джипа», никакого прямого, как стрела, склона, никакого…

Это сон? Или явь?

Нет, подумал он, это плохой вопрос. Лучше спросить: Много ли у этого яви?

Солнечный зайчик от хрома прыгнул прямо в глаз Гарденеру. Он поморщился и взялся

(снежные поля? нет, нет, это сон, ты в летнем Хэвене)

за перила веранды. Он мог припомнить почти все. Довольно туманно, но все же мог. Никаких белых пятен с того момента, как он вернулся в Бобби. Музыка в голове, но никаких белых пятен. Бобби пошла на похороны. Позже она вернется и снова начнется совместная жизнь. Он все вспомнил так легко, как мог бы представить часовню ратуши, взметнувшуюся в полуденное небо, как толстозадая птичка. Все встало на свои места, сэр. За исключением этого.

Стоя на веранде и опираясь на перила, он пожирал глазами, несмотря на ослепительный блеск, одинокий Джип. Он сознавал, что выглядит как выходец из ночлежки. Слава Богу, больше стало правды в рекламе — вот что мне кажется.

Человек с сидения пассажира повернул голову и увидел Гарда. Парень был такой огромный, что напоминал сказочного богатыря. На нем были темные очки, поэтому Гарденер не мог с уверенностью сказать, встретились ли их глаза. Но предчувствие подсказывало — встретились. В любом случае это было не важно. Этот взгляд был ему хорошо знаком. Как ветеран полусотни пикетов, он прекрасно его знал. Он знал его еще и как пьяница, не один раз просыпавшийся в участке.

Вот, в конце концов, и даллаская полиция приехала, подумал он. Его обуревали чувства злости и сожаления… но самым сильным было чувство облегчения. По крайней мере, на некоторое время.

Он мусор… но что он делает в «Джипе»? Господи, ну и морда у него… Он больше этого проклятого дома! Должно быть, это сон. Должно быть.

"Джип" не остановился, он проехал по дороге и пропал из виду. Гарденеру стал слышен лишь удаляющийся шум мотора.

Выбрось это из головы. Беги в леса. Они знают, ну и что. О, Господи, если правительство получит это…

Его прежний испуг разливался в нем, подобно желчи, облегчение рассеялось, как дым. Ему представился Энергетик Тед бросающий его пиджак в кучу другого тряпья на левитационной машине и вопрошающий: "Что это за приспособление?"

Испуг уступил место застарелой, тошнотворной ярости.

Эй, Бобби, пошла вон! пронзительно закричал он в мозгу, как мог громче.

Кровь хлынула у него из носа, он слабо пошатнулся, гримаса отвращения исказила его лицо, и он схватился за носовой платок. Что же все-таки случилось? Пусть у них будет это. Это дьявол, как ни посмотри, ты-то это знаешь. Ну так что, если Далласская полиция получит это? Это приведет Бобби и всех в городе в полицию Далласа. Особенно ее компанию. Тех, что бывают с ней ночью, когда она считает меня спящим. Тех, с кем она встречается в сарае.

Это случилось дважды, и оба раза около трех ночи. Бобби считала Гарденера крепко спящим — из-за тяжелой работы, невероятного количества алкоголя и «валиума». Количество таблеток в бутылочке «валиума» неуклонно уменьшалось, кто спорит, но не потому, что Гарденер глотал их. Каждый вечер таблетка отправлялась в унитаз.

Почему он украдкой так поступал? Он и сам не понимал, как и то, почему он соврал Бобби об увиденном в воскресный полдень. Да уничтожение таблетки «валиума» и не было, по большому счету говоря, враньем, потому что Бобби не спрашивала, принимает ли он их; она лишь видела понижающийся уровень таблеток, и это приводило ее к неверному заключению, в чем Гарденер ее не разуверял.

Как, впрочем, он не рассеивал ее уверенность в его крепком сне. На самом деле его мучила бессонница. И никакое количество выпитого не укладывало его надолго. Результатом было лишь постоянное, мучительное бодрствование, кое-где прикрытое, как грязными чулками, тоненькой серой вуалью сна.

Когда он в первый раз увидел отражение фар на стене гостевой комнаты ранним утром, он выглянул наружу и увидел большой «Кадиллак», катящийся к дому по дороге. Он посмотрел на часы и подумал: Должно быть, это мафия… Кто еще может прикатить к затерянной в лесах ферме на «Кадиллаке» в три ночи?

Но когда машина оказалась в свете веранды, он заметил у «Кадиллака» номера KYLE-1 и засомневался, что мафия ездит с именными номерами.

К четырем мужчинам и одной женщине, вышедшим из «Кадиллака», присоединилась Бобби. Бобби была одета, но босонога. Двух мужчин Гарденер знал — Дика Эллисона, шефа местного отделения добровольной пожарной службы, и Кьюла Арчинбурга, местного агента по продаже недвижимости, который управлял толстозадым «Кадиллаком». Двое других были тоже смутно знакомы. Женщина же была Хейзл Маккриди.

Через некоторое время Бобби повела их к дальнему сараю. Тому, что с крейговским замком на двери.

Гарденер думал: Может быть, мне стоит выйти. Посмотреть, что происходит. Вместо этого он снова лег. У него было никакого желания и близко подходить к сараю. Он боялся его. Или того, что было внутри. Он снова задремал.

Следующим утром не оказалось ни «Кадиллака», ни следов компании. Бобби выглядела довольно бодро и куда больше походила на себя прежнюю, впервые с тех пор, как Гарденер вернулся. Он решил для себя, что это был сон, или что-то если и не белая горячка, то нечто похожее — выползшее из бутылки. И вот четыре ночи назад KYLE-1 снова появился. Те же люди вышли из него, встретились с Бобби и направились к сараю.

Гард рухнул в кресло-качалку Бобби и почувствовал бутылку виски, брошенную туда этим утром. Гарденер медленно поднял ее, выпил и почувствовал жидкий огонь, расползающийся из желудка по всему телу. Звук «Чероки» уже растворялся, как во сне. Если все это было. Как там эта строчка из песенки Пола Саймона Теперь Мичиган кажется мне сном. Да, сэр, Мичиган, странные корабли, закопанные в земле, "Джипы Чероки" и «Кадиллаки» посреди ночи. Выпей чуток, и все растворится во сне, За исключением того, что сном не является. Людей, собирающих плату, таких, как те, кто приезжал на «Кадиллаке» с номерами KYLE-1. Как далласская полиция. Таких, как старый добрый Тед с его реакторами. Что ты позволяешь им, Бобби? Почему ты предпочитаешь их, а не остальных местных гениев? Старая Бобби не пожелала бы и тронуть это дерьмо, но Новой Улучшенной Бобби это нравится. Где же найти разгадку всему этому? Существует ли она?

— Повсюду дрянь! — громко выкрикнул Гарденер. Он медленно допил остаток виски и швырнул бутылку через перила веранды в кусты.

— Повсюду дрянь! — повторил он и отключился.

16

— Этот парень видел нас, — сказал Буч в то время, как «Чероки» пробирался по диагонали через огород Андерсон, сбивая огромные кукурузные стебли и подсолнухи, изрядно возвышающиеся над крышей «Джипа».

— Я был неосмотрителен, — сказал Ив, поворачивая рулевое колесо. Они неожиданно появились на дальней стороне огорода. Колеса «Чероки» проехались по ряду тыкв, которые должны были созреть совсем скоро. Их кожица была довольно тусклой, но когда они лопались открывались режущие глаз плотно-розовые внутренности. — Если им неизвестно, что мы сейчас в городе, то я во всем ошибаюсь… Смотри! Я же тебе говорил! Широкая дорога с глубокими колеями выворачивала из лесу. Ив свернул на нее.

— У него на лице была кровь. — Дуган сглотнул. Было тяжело. Головная боль усилилась, и было ощущение, что зубы очень быстро вибрируют. Его внутренности снова взбунтовались. — А его рубашка выглядела так, словно кто-то швырнул его в…

— Останови. Меня опять тошнит.

Ив нажал на тормоз. Дуган открыл дверцу и вывалился наружу, выплюнув из себя на землю тонкую желтую струю, а затем закрыл на секунду глаза. Мир бросало и разворачивало. Голоса шелестели в его голове. Очень много голосов.

(Гард видел их, он взывает о помощи)

(сколько)

(двое в «Чероки» которым они управляют)

— Эй, — Буч услышал свои слова как будто издалека, — я не хочу испортить вечеринку, но меня тошнит. Сильно тошнит.

— Я думаю, ты сможешь, — голос Хиллмана доносился из длинного зала с множественным эхо.

Буч как-то ухитрился влезть на пассажирское место, но у него уже не хватило силы захлопнуть за собой дверцу. Он чувствовал себя слабым как новорожденный котенок.

— У нас нет времени создавать какую-либо защиту, и мы как раз в том месте, где эта штука сильнее всего. Соберись. У меня кое-что есть для твоего восстановления. Самое меньшее из того, что я могу сделать.

Ив нажал на кнопку электрического опускания заднего стекла «Чероки», вышел, открыл заднюю дверцу и вытянул ружейную сумку. Он протащил ее вдоль Джипа и поднял на сидение.

Он бросил взгляд на Дугана, и ему крайне не понравилось увиденное. Лицо полицейского было бледнее воска. Его глаза были приоткрыты, веки покраснели. Его рот был полуоткрыт, он дышал частыми неполными вдохами. У Ива хватило времени удивиться, как что бы это ни было смогло так скрутить Дугана, когда сам он не чувствовал ничего, ну абсолютно ничего.

— Держись, дружище, — сказал он, и разрезал перочинным ножом завязку у сумки.

-..тошнит… — просипел Дуган, и его вырвало коричневатой жидкостью. Ив заметил в грязи три зуба.

Он достал светлый пластиковый баллон кислородной поддержки — клерк в Мэнском Медоборудовании называл его «флэт-пэк». Он содрал золотую фольгу, в которую был завернут конец шланга, выходящего из флэт-пэка, открыв переходник из нержавеющей стали с разъемом. Теперь он принес пластиковую маску, которая казалась золотой — такими были укомплектованы реактивные авиалинии. К этому присоединялась сегментовидная белая пластиковая труба, на конце которой был белый пластиковый переходник-клапан.

Если эта штука не заработает так, как говорил доктор, то парень умрет у меня на руках.

Он присоединил переходник маски к переходнику кислородной поддержки — он надеялся, что эти непростые действия сохранят жизнь Дугана. Он услышал негромкое шипение кислорода снаружи золотой маски. О'кэй. Чем дальше, тем лучше.

Он закрепил с помощью эластичных ремней маску так, что она полностью закрыла рот и нос Дугана. И стал озабоченно ждать, что же произойдет. Если это не выведет Дугана из шока за тридцать — сорок секунд, ему придется оберегать лишь собственную задницу. Дэвид, конечно, пропал, а Хилли смертельно устал, но это не дает ему права убить Дугана, который даже не знает, в какое дерьмо он вляпался.

Прошло двадцать секунд. Затем тридцать.

Ив включил заднюю скорость «Чероки», рассчитывая развернуться на краю огорода Андерсон, когда Дуган глубоко вздохнул, затем вздрогнул и открыл глаза. Они были голубыми и широко открытыми и выглядели очень смущенными поверх края золотой маски. На щеки его вернулся слабый цвет.

— Какого черта, — руки его взялись за маску.

— Не тронь ее, — сказал Ив, сжав своей рукой с искривленными суставами одну из рук Буч. — Тебя отравил наружный воздух. Ты торопишься получить еще дозу?

Буч убрал руки от маски. На его лице что-то дернулось, как будто он спросил "Долго еще будет такая дрянь?"

— Минут двадцать пять, как парнишка говорил. Вот нужный клапан. Хоть сейчас, хоть потом ты можешь отсоединить его. Но сразу присоединяй обратно, как только почувствуешь себя плохо. Ну что, продолжим, если вы в состоянии. Это не может быть далеко… и, по-моему, я знаю где.

Буч Дуган кивнул.

"Чероки" снова накренился вперед. Дуган бросил взгляд на окружающий лес. Нет зверей. Ничего нет… Это было необычно. Очень плохо и очень, очень необычно.

Где-то глубоко в его мозгу были едва слышны чужие мысли, как шепот коротковолновых передач.

Он взглянул на Ива.

— Какая же все-таки пляска с греблей здесь происходит?

— Это-то и нужно выяснить. — Не отрывая взгляд от плохой дороги, Ив рылся в сумке. Дуган поморщился, когда «Чероки» со скрежетом перевалился через пень чуть выше остальных.

Ив достал кольт 45 калибра. Он выглядел таким старым, что, казалось, использовался еще в Первой Мировой.

— Это твой? — спросил Дуган. Кислород привел его в порядок удивительно быстро.

— Да. — В общем-то и сам Хиллман напоминал антикварный предмет.

— Может быть тебе придется использовать его сегодня, — сказал Ив, и передал пистолет.

— Что…

— Осторожно, он заряжен.

Впереди поверхность мягко понижалась. Вдруг из-за деревьев блеснул гигантский блик: отражение солнца от необъятного металлического объекта.

Ив, испуганный до смерти, надавил на тормоз.

— Какого черта? — донеслось до него бормотание Дугана. Он открыл дверцу и выбрался. Как только его ноги коснулись земли, он заметил, что она покрыта сеткой мелких пыльных трещинок и очень часто вибрирует. В следующую секунду музыка вдруг стала такой громкой, что оглушила, подобно порыву урагана. Продолжалось это секунд тридцать, но боль осталась, и, похоже, это навсегда. В конце концов можно просто не обращать внимания на нее.

Он заметил Дугана, стоящего у «Чероки», с маской, закрепленной под подбородком В одной руке он держал за ремень флэт-пэк, в другой — кольт. На Ива он поглядывал с опасением.

— Со мной все в порядке, — сказал Ив.

— Правда? У тебя из носа кровь течет, как у того парня на ферме, которую мы проезжали.

Ив провел пальцем под носом и посмотрел на следы крови. Он вытер палец о штаны и кивнул Дугану.

— Не забудь снова надеть маску как только станет хуже.

— Уж будь спокоен.

Ив забрался в «Чероки» и снова порылся в своей сумке чудес. Он достал дисковую камеру «Кодак» и нечто среднее между пистолетом и феном.

— Это твоя ракетница? — спросил Дуган, слегка улыбаясь.

— Угу. Ну-ка, подыши еще газом, полицейский. Ты бледнеешь. Дуган снова подсоединил разъем, и оба мужчины двинулись в направлении блестящей штуки в лесу. В пятидесяти футах от «Чероки» Ив остановился. Когда штука открылась полностью, стало понятно, что она не просто огромная, а поражающая воображение — океанский лайнер почувствовал бы себя карликом рядом с ней.

— Сожми мою руку, — отрывисто бросил он Дугану. Дуган повиновался, но хотел понять почему.

— Так я отпугиваю всю дрянь. — Дуган сжал его руку. Рука Ива буквально горела, измученная артритом, но он все равно ее сжал. Через мгновенье двое мужчин снова направились вперед.

17

Бобби и Джад взяли ружья из арсенала и положили их в багажный отсек пикапа. Это не заняло много времени, но Дик и другие были уже в пути, и Бобби гнала грузовичок на пределе своих возможностей. Тень грузовичка, все уменьшающаяся по мере приближения полудня, бежала сзади.

Вдруг Бобби застыла с руками на руле.

— Ты слышал?

— Что-то слышал, — сказал Джад. — Это ведь твой дружок, не так ли?

Бобби кивнула — Гард видел их. Он нуждается в помощи.

— Сколько их?

— Двое. В «Джипе». Они направлялись туда, где находится корабль.

Джад даже топнул ногой.

— Сволочи. Грязные сволочи.

— Мы поймаем их, — сказала Бобби. — Не волнуйся.

Через пятнадцать минут они уже были на ферме. Бобби поставила свой фургон сзади арчинбальдовского «Кадиллака» и «Новье» Эллисона. Она смотрела на группу мужчин и думала, сколько же ночей они провели здесь вместе… те, кто вскоре приобретет

("обратиться" первым)

необыкновенную силу. Но здесь никогда не было Бича, а Джо Саммерфильд и Эдли Маккии никогда не входили в сарай.

— Возьмите ружья, — сказал Джад. — Джой, помоги. Запомните: не стреляйте до тех пор, пока это действительно не понадобится, и не пристрелите мусора, что бы ни случилось.

Она взглянула на веранду и увидела Гарда, лежащего на спине. Рот Гарда был приоткрыт, и оттуда доносился нездоровый храп. Глаза Бобби потеплели. В Хэвене было немало людей — возможно, заводилами выступали Дик Эллисон и Ньют Берринджер, — которые считали, что ей уже давно следовало избавиться от Гарда. В полный голос ничего не было сказано, но зачем в Хэвене повышать голос? Бобби и так сознавала, что если бы она пустила Гарду пулю в лоб, то через час у нее был бы целый взвод желающих помочь в похоронах. Они не любили Гарда за его пластинку в голове, которая делала его невосприимчивым к «превращению». Она же затрудняла чтение его мыслей. Но он был ее отдыхом. И, быть может, даже чем-то большим. Все объяснялось еще проще: она все еще любила его.

Для этого в ней осталось достаточно человеческого. И все они не могли не оценить, что Гард, пьяный или трезвый, предупредил их об опасности.

Джад и Джо Саммерфильд вернулись с винтовками. Шесть штук разных калибров. Пять из них достались людям, которым, по мнению Бобби, можно было полностью доверять. Шестую, 22-го калибра, он дала Бичу, который чувствовал себя неуверенно без этого заряженного железа в руках.

Занятая раздачей ружей, она не заметила, что Гард полуоткрыл свои красные глаза и наблюдает за ними. И ни один не услышал его мыслей. Он раздумывал, как бы припечатать их всех.

— Пошли, — сказала Бобби. — И запомните, мне нужен полицейский. Они двинулись тесной группой.

18

Ив и Буч стояли на краю зазубренного разлома, как оказалось при ближайшем рассмотрении, разбегающегося на три сотни ярдов слева направо и достигающего пятидесяти футов в наиболее широкой части. Рядом стоял старый прицеп андерсеновского грузовичка, накренившийся на одну сторону и поэтому производящий впечатление усталого и негодного. Тут, же стоял мощный погрузчик с огромными клыками захвата. Были к другие орудия лесоразработок. С одной стороны Ив разглядел механизм для связывания бревен, с другой же обстругиватель. Рядом с его выходным отверстием высилась немалая куча мелких опилок.

На поляне валялось несколько канистр с бензином, и черных круглых баков с надписью «Дизтопливо». Первая мысль, которая пришла Иву, когда он услышал в лесу шум, была, что "Бумагам Новой Англии" понадобился лес; но не слышно было ни одной операции лесоразработки. Были слышны лишь звуки земляных работ.

Это блюдо. Это чудовищное блюдо, сверкающее на солнце. Глаз не мог остановиться: он снова и снова осматривал его из конца в конец. Гарденер и Бобби удалили большую часть холма. Девяносто футов отшлифованного серебристо-серого металла выступали из земли, освещенные зелено-золотым солнечным светом. Если бы кто-нибудь заглянул в разлом, то увидел бы еще сорок футов или даже чуть больше.

Но ни один из них не подошел к краю достаточно близко. — Святой Боже, сказал Дуган. Его глаза, возвышающиеся над краем маски, округлились, — Святой Боже, это космический корабль. Как ты думаешь, это наши или русские? Господи Иисусе, да он больше "Куин Мэри", это не могли сделать русские, это не могли… не могли…

Он вновь замолчал. Несмотря на кислород вернулась головная боль.

Ив поднял дисковую камеру и сделал семь снимков с такой быстротой, что палец едва успевал нажимать на спуск. Потом отошел на двадцать футов влево и снял еще пять, стоя на обстругивателе.

— Стань правее, — сказал он Дугану.

— А?

— Сдвинься вправо! Ты должен попасть в последние три для перспективы.

— Забудь об этом, Папаша! — Хоть и приглушенные маской, пронзительные нотки довольно явственно звучали в голосе Дугана.

— Ну, давай. Всего-то четыре шага.

Дуган двинулся вправо крошечными шажками. Ив поднял камеру — "Подарок Отцу от Брайена и Мэри" — и сделал три заключительных кадра. Дуган был огромным человеком, но корабль из земли нивелировал его до размеров шмеля.

— О'кей, — сказал Ив. Дуган быстро вернулся на старое место. Он двигался малыми осторожными шагами, не выпуская из виду огромный круглый объект.

Ив представил, что снимки не выйдут. Его руки сжались в кулаки сами собой. Ведь корабль — а это без сомнения был космический корабль — должен испускать радиацию, которая засвечивает пленку.

А если даже что-нибудь получится, кто в это поверит? Кто в мире, где даже ребенок каждое воскресенье ходит в кино и видит штуки типа "Звездных войн"?

— Я хочу выбраться отсюда, — сказал Дуган.

Ив еще секунду смотрел на корабль, воображая Дэвида внутри, скитающимся по незнакомым коридорам и проходящим сквозь двери, не приспособленные для человеческой формы, умирающим от истощения в темноте. Нет… если бы даже он был внутри, то давно бы уже умер от голода… от голода или от жажды.

Потом он положил маленькую камеру в карман штанов, вернулся к Дугану и достал ракетницу.

— Вот. Я думаю…

Он замолчал, глядя в сторону «Чероки». Там была цепь из мужчин и одной женщины, стоящих под деревьями, некоторые были вооружены. Ив узнал всех… и в то же время никого.

19

Бобби двинулась по направлению к двум мужчинам. Остальные последовали за ней.

— Хелло, Ив, — достаточно приветливо сказала Бобби. Дуган поднял кольт, жалея, что в руке у него не привычный служебный револьвер.

— Стоять, — сказал он. Ему не понравилось, как маска заглушает слова, лишая их властности. Он стянул ее.

— Эй, вы. Те, что с винтовками, бросьте их. Вы арестованы.

— Ты безоружен. Буч, — любезно сказал Ньют Берринджер.

— Проклятый громкоговоритель! — прорычал Буч. Дик Эллисон хмуро посмотрел на него.

— Ты бы лучше снова надел маску. Буч, — сказал Эдли Маккии с лживой, слащавой улыбкой. — Мне кажется ты потеряешь ее.

Бучу стало нехорошо, как только он снял маску. Из-за постоянного шепота чужих мыслей он чувствовал себя еще хуже. Он натянул ее, соображая при этом, сколько воздуха могло остаться в флэт-пэке.

— Сними ее, — сказала Бобби. — А ты. Ив, положи ракетницу. Никто не хочет причинить вам зло.

— Где Дэвид? — грубо спросил Ив. — Я хочу его видеть, сука.

— Он на Альтаире-4 с роботом Робби и доктором Мебиусом, — захихикал Кьюл Арчинбург. — Он отдыхает среди Крилловских банков памяти.

— Заткнись, — сказала Бобби. Она почувствовала себя неуверенно, и ей было стыдно за себя. Сука? Почему старик так назвал ее. Сука? Ей захотелось объяснить ему, что ей стыдно и что она не сука. Это ее сестра Энн…

Ее облик стал каким-то виноватым и полным досады — горе старика, горе Гарда и ее собственное горе — все смешалось. Она почувствовала замешательство. В этот момент Ив Хиллман поднял ракетницу и выстрелил. Если бы это сделал Дуган, она узнала бы его намерение еще до того, как он начал действовать; другое дело старик.

За выстрелом последовал звук шшадд! и струя огня. Бич Джерниган, оказавшийся на пути этой струи, повалился на спину, и винтовка вылетела у него из рук. Его глаза затуманились, закипели и лопнули, ослепленные горящим фосфором. Щеки его начали оплывать. Он открыл рот и стал раздирать собственную грудную клетку, в то время как раскаленный воздух расширился и превратил в лохмотья его легкие. Все это не заняло и нескольких секунд.

Людская цепь дрогнула и потеряла общность, когда все попятились с лицами, искаженными ужасом. В мозгу у них умирал Бич Джерниган.

— Вперед, — пронзительно крикнул Ив Дугану, и побежал к «Чероки». Джад Таркингтон попытался остановить их. Ив ткнул еще теплым стволом ракетницы ему в лицо, пробив щеку и сломав нос. Джад попятился назад, запутался в собственных ногах и растянулся во весь рост.

Бич догорал на грязной маслянистой земле. Он расцарапал себе горло скрученной жирной рукой, по телу его прошла дрожь, и он затих.

Дуган встрепенулся и побежал за стариком, который пытался открыть водительскую дверцу «Чероки».

Бобби почувствовала, что мысли Буча отдаляются, затихают. Она повернулась и увидела, что и старик, и полицейский на грани спасения.

Господи Иисусе, парни, остановите их!

Это избавило всех от паралича, но Бобби кинулась первой. Она подскочила к Иву и двинула прикладом винтовки по затылку. Лицо Ива сильно ударилось о крышку «Чероки». Кровь хлынула из носа и он, ошеломленный, упал на колени. Она подняла приклад для повторного удара, когда Дуган, стоя с другой стороны «Чероки», выстрелил из кольта сквозь пассажирское окно.

Бобби показалось, что большой горячий молоток ударил ее пониже правого плеча. Ее правая рука беспомощно повисла, и винтовка вывалилась из рук. Молоток заставил ее тело на мгновение онеметь, но потом тепло вернулось, как будто бы внутри у нее пылала огромная печь.

Она опрокинулась назад, ее левая рука коснулась места, где молоток обжег ее, ожидая найти там кровь, но ничего не нашла, по крайней мере, пока ничего только дыру в рубашке и теле под рубашкой. У дыры были твердые края, которые горели и пульсировали. Кровь вытекала вниз из ее спины, много крови, но из-за шока все онемело, и боли она почти не чувствовала. Ее левая рука обнаружила маленькое входное отверстие и огромное выходное, через которое мог бы вылезти и новорожденный.

Она увидела Дика Эллисона с белым и охваченным паникой лицом.

Ведь это не правильно. Господи, совсем не правильно. Мы должны схватить его прежде, чем он прикончит нас. О, проклятые ищейки, проклятые ищейки, проклятые ищейки!

— Не пристрелите его! — взвизгнула Бобби. Боль прокатилась по ее телу. Кровь тонкой струйкой стекала из ее рта. Пуля пробила ее правое легкое.

Эллисон колебался. Ньют и Джо Саммерфильд приблизились прежде чем Дуган успел снова поднять пистолет. Он повернулся к ним, и Ник ударил его прикладом своей винтовки по руке с кольтом. Второй выстрел Дугана ушел в грязь.

— Брось, полицейский, брось или ты труп! — пронзительно крикнул Джон Эндерс, учитель начальной школы. — Четыре ствола направлены на тебя.

Дуган осмотрелся. Он увидел четырех мужчин с винтовками и Эллисона, хоть еще не пришедшего в себя, но уже готового стрелять.

Они все равно тебя убьют. Может, лучше умереть как Джон Уэйн. Дерьмо, они все сумасшедшие.

— Нет, — сказала Бобби. Она лежала рядом с колесом Джипа. Кровь не переставая сочилась у нее изо рта. Рубашка на ее спине намокла.

— Мы не сумасшедшие. И у нас нет цели убить тебя. Можешь проверить.

Дуган неуклюже прозондировал ее мозг и убедился, что она действительно это имеет в виду… но где-то в уголках ее мозга таилось что-то такое, что заставило бы его насторожиться, не будь он таким новичком в хитростях с чтением мыслей. Это было как дополнительный пункт мелким шрифтом в напечатанном без единой задоринки контракте. Он обдумает это позже. Ребята, похоже, новички, и есть шанс унести ноги целым и невредимым.

Вдруг Эдли Маккии содрал золотую маску с его лица. Сразу же Буч почувствовал приступ головокружения.

— Так ты мне больше нравишься, — сказал Эдли. — Без этого проклятого молочного воздуха у тебя в голове станет поменьше мыслей об освобождении.

Буч поборол головокружение и снова взглянул на Бобби.

— Мне кажется она умирает.

— Думай что хочешь.

Он выпрямился и отступил назад, в то время как неожиданная мысль пришла ему в голову. Он посмотрел на Бобби внимательней.

— А что будет со стариком? — спросил он решительно.

— Не… — Бобби закашлялась, кровь потекла сильнее. Пузыри надулись у ее ноздрей. Кьюл и Ньют кинулись к ней. Она лишь отмахнулась. — Не твоя забота. Я и ты садимся на передние сидения «Джипа». Ты правишь. А если тебе придет в голову устроить что-нибудь веселенькое, на заднем сидении будут сидеть трое с ружьями.

— Я хочу знать, что дальше будет со стариком, — повторил Буч. Бобби с большим трудом приподняла свое ружье. Левой рукой она смахнула с глаз свои потные волосы. Ее правая рука бесполезно свисала. Все было так, словно ей хотелось, чтобы Дуган рассмотрел ее повнимательней, оценил ее.

И Буч рассмотрел. Холод, который он рассмотрел в ее глазах, был реальностью.

— Мне не хотелось бы убивать тебя, — сказала она мягко. — И ты это знаешь. Но если ты скажешь еще хоть слово, я заставлю этих мужчин умертвить тебя прямо здесь. Мы похороним тебя вслед за Бичем и пойдем своей дорогой.

Ив Хиллман с трудом поднялся на ноги. Он выглядел ошеломленным, не уверенным в том, где он находится. Он стер со лба кровь так, как будто это был пот.

Еще одна волна головокружения накрыла Буча, и его посетила бесконечно удобная мысль. Это сон. Всего лишь сон.

Бобби улыбнулась, но без юмора.

— Думай так, если хочется, — сказала она. — Только залезай в «Джип».

Буч забрался внутрь и приник к рулю. Бобби двинулась к месту пассажира. Она снова начала кашлять, разбрызгивая кровь, ее колени подгибались. Двум другим пришлось помочь ей.

Не обращай внимания на «мысль». Бобби умирает, я знаю.

Бобби повернула голову и взглянула на него. Мелодичный потусторонний голос

(думай как хочешь)

снова прошелестел в его голове.

Арчинбург, Саммерфильд и Маккин втиснулись на заднее сидение «Чероки».

— Трогай, — прошептала Бобби. — Потише.

Буч начал разворачиваться. Он еще увидит Ива Хиллмана, но не вспомнит позже большая часть мозга Буча будет стерта как мел на школьной доске. Старик стоял, освещенный солнцем, с гигантским блюдцем сзади. Он был окружен здоровыми мужиками, а пятью футами левее лежало что-то, напоминающее обтесанное бревно.

Ты не так уж плохо действовал, старик. В свое время ты, должно быть, был неплохим кавалеристом… и ты до сих пор уверен, что мы не сошли с ума в этом аду.

Хиллман взглянул вверх и пожал плечами, как будто хотел сказать: "Ну что ж, мы пытались".

Снова головокружение. Взгляд Буча затуманился.

— Я не уверен, что смогу вынести, — сказал он, его голос слышался как бы с огромного расстояния. — Эта штука… Из-за нее меня тошнит.

— Осталось ли немного воздуха в его маленьком ранце, Эдли? — прошептала Бобби. Ее лицо было смертельно бледным. На этом фоне кровь на губах смотрелась очень ярко красной.

— В маске что-то шипит.

— Надень ее.

Через некоторое время после того, как маска закрыла рот и нос Дугана, ему стало лучше.

— Пользуйся, пока можешь, — прошептала Бобби и потеряла сознание.

20

— Песчинка к песчинке. Пылинка к пылинке. Так мы вверяем тело нашего друга Рут Маккосланд земле, а душу ее Богу!

Плакальщицы двинулись к маленькому, уютному кладбищу на холме к западу от городка. Они собрались грустной кучкой вокруг открытой могилы. Гроб Рут поддерживался над ней полозьями. Здесь собралось гораздо меньше плакальщиц, чем в церкви: многие из чужаков, замученных либо головной болью, либо расстройствами желудка, либо захваченные странными идеями, воспользовались перерывом, чтобы ускользнуть.

Свежий летний ветерок мягко шевелил цветы у изголовья могилы. Преподобный Гуринджер поднял голову и обратил внимание на желтую розу, которую ветер катил вниз по траве холма. За пределами белой кладбищенской ограды, уже изрядно попорченной непогодой, он мог видеть часовую башню Ратуши. Она мягко колыхалась в ярком освещении, словно он смотрел на нее сквозь горячий воздух. Однако, подумал Гуринджер, это была чертовски правдоподобная иллюзия. Эти, в городе, оказались лучшими кудесниками, которых только знала история, и сами об этом не подозревали.

Он на секунду встретился глазами с Фрэнком Спрюсом — и во взгляде Фрэнка он прочитал явное облегчение; ему показалось, что Фрэнка посетило точно такое же видение, как и его. Множество чужаков вернутся туда, откуда они явились, и расскажут своим друзьям, что смерть Рут Маккосланд потрясла маленькое общество до основания; они с трудом вспомнят, что здесь было на самом деле. И ни один из них ничего не поймет. Гуринджер следил за реальными событиями у корабля со все возрастающим вниманием. Некоторое время назад дела там стали совсем плохи. Теперь все снова под контролем, но Бобби Андерсон умрет, если ее не доставить в сарай вовремя, и это очень плохо.

Однако события под контролем. И «превращение» продолжится.

И только это важно.

Гуринджер держал открытую Библию в руке. Ее страницы немножко трепало ветром. Теперь он поднял другую руку в воздух. Плакальщицы вокруг могилы Рут опустили головы.

— Пусть Господь благословит тебя и охранит тебя, пусть Господь поднимет свое лицо и освятит тебя, и одарит тебя миром. Аминь. Плакальщицы дружно подняли головы. Гуринджер улыбнулся.

— Для тех, кто захочет остановиться на минутку и помянуть Рут Маккосланд, в библиотеке пройдут поминки, — сказал он. Акт II подошел к концу.

21

Кьюл мягко залез в карман штанов Бобби и рылся там до тех пор, пока не нащупал связку ключей. Он достал ее, перебрал ключи и выбрал один для висячего замка на двери сарая. Он вставил ключ в гнездо, но поворачивать его не стал.

Эдли и Джо Саммерфильд прикрывали Дугана, который все еще сидел за рулем Джипа. Бучу становилось все труднее и труднее получать воздух из маски. Стрелка указателя поставки уже пять минут как прошла красную черту. Кьюл присоединился к ним.

— Ступай проконтролируй пьянчугу, — сказал Кьюл Джо Саммерфильду. — Такое впечатление, что он в обмороке, но я не особенно верю ублюдку.

Джо пересек двор, взобрался на веранду, и, морщась от выдыхаемого Гардом перегара, внимательно его осмотрел. Гарденер в этот момент не притворялся: он выдул полную бутылку виски и пребывал в состоянии пьяного затмения.

Пока двое других мужчин ждали возвращения Джо, Кьюл сказал:

— Скорее всего Бобби умрет. Если это случится, я беру бразды правления в свои руки. Вернулся Джо:

— Он невменяем.

Кьюл кивнул и повернул ключ в замке сарая, тем временем Джо составил компанию Эдли в наблюдении за полицейским. Кьюл открыл замок и отворил одну створку двери. Изумрудно-зеленый свет хлынул оттуда, он был столь ярок, что, казалось, затмевал солнце.

Донесся неясный, прерывающийся, жидкий звук — как будто внутри сбивали масло. Звук был явно механического происхождения.

Кьюл невольно отступил назад, и на лице его разом отразились испуг, изумление и благоговенье. От запаха, которым оттуда повеяло — сильным, зловонным и органическим — легко можно было потерять сознание. До Кьюла, да и до всех остальных, дошло, что теперь здесь вырастала двухсердечная природа Томминокеров. Пляска лжи была почти закончена.

Звук сбиваемого масла, этот запах… и еще какой-то звук, будто слабое, хилое тявканье щенка.

До этого Кьюл уже дважды бывал в сарае, но почти ничего не мог об этом вспомнить. Он знал, конечно, что это важное место, замечательное место и что оно ускоряет его собственное «превращение». Но то человеческое, что еще в нем осталось, безумно боялось этого места.

Он вернулся к Эдли и Джо.

— У, нас нет времени ждать остальных. Если мы хотим, чтобы остался хоть один шанс спасти Бобби, мы должны немедленно внести ее внутрь.

Полицейский, как он заметил, стянул маску. Она, использованная, валялась на сидении рядом с ним. Это хорошо. Как сказал Эдли еще в лесу, ему будет труднее думать об освобождении без искусственного воздуха.

— Держи мусора на мушке, — сказал Кьюл. — Джо, помоги мне с Бобби.

— Помочь тебе внести ее в сарай?

— Нет, помоги мне отвезти ее в Рошфордский зоопарк и показать ей трахающегося льва! — взорвался Кьюл. — Конечно в сарай!

— Я не… Я не думаю, что хочу входить туда. По крайней мере не сейчас. Джо взглянул на зеленый свет за плечами Кьюла с кривой улыбкой, в которой легко читался стыд и брезгливость.

— Я помогу тебе, — мягко сказал Эдли. — Бобби наш давний, хороший товарищ. Просто непростительно, если она умрет раньше, чем все это подойдет к концу.

— Хорошо, — сказал Кьюл. — Смотри за мусором, — бросил он Джо. И если ты прошляпишь что-нибудь, то, клянусь Богом, я убью тебя.

— Не сомневайся, Кьюл, — сказал Джо. Стыдливая усмешка все еще кривила его губы, но в глазах легко читалось облегчение. — Я не подведу. Я глаз с него не спущу.

— Так и будет, — слабо сказала Бобби. Это привело всех в движение.

Кьюл посмотрел на нее, затем на Джо. Джо опешил от неприкрытого презрения в глазах Кьюла… но ему не улыбалось идти в сарай, к свету, к этим маслянистым, хлюпающим звукам.

— Пошли, Эдли, — в конце концов сказал Кьюл. — Давай наконец-то внесем Бобби внутрь. Раньше сядем — раньше выйдем.

Эдли Маккии, коренастый, лысый, приближающийся к пятидесяти, на мгновение сник — Там… — Он облизал губы. — Кьюл, там плохо? Внутри?

— Я почти не помню, — сказал Кьюл, — Но я знаю, что чувствовал себя чудесно, когда вышел. Как будто у меня прибавилось знаний. И возможностей воплотить их в жизнь.

— Ox. — Голос Эдли был едва живой.

— Ты станешь одним из нас, Эдли, — все тем же тихим голосом сказала Бобби.

Лицо Эдли, на котором еще сохранялось выражение испуга, вдруг стало решительным.

— Хорошо, — сказал он.

— Давай попробуем не причинить ей боли, — сказал Кьюл. Они внесли Бобби в сарай. Джо Саммерфильд на секунду отвлекся от Буча Дугана и наблюдал их исчезновение — создавалось впечатление, что они действительно исчезли, как только шагнули внутрь, как пропадают наблюдаемые объекты в ослепляющей короне.

Он отвлекся совсем ненадолго, ничего больше Бучу Дугану и не потребовалось бы в старое доброе время. Но сейчас хоть он и отметил про себя эту возможность. Буч был не в состоянии ее использовать. В ногах совсем не было силы. Сильная тошнота в желудке. В голове у него что-то шумело и колотилось.

Я не хочу туда входить. Он бы ничего не смог поделать, если бы они решили задержать его внутри. Он был как котенок.

Он отдался на волю течения.

Через некоторое время он различил голоса и поднял голову. Удалось ему это лишь со второй попытки, потому что голова была такой тяжелой, словно кто-то через ухо полностью заполнил ее цементом.

Оставшаяся группа проходила через лабиринт сада Бобби Андерсон. Они грубо подталкивали старика. Ноги Хиллмана подкосились, и он упал. Один из них Таркингтон — ударил его ногой, и Буч явно уловил ход его мыслей: он оскорблял того, кого считал убийцей Бича Джернигана.

Хиллман споткнулся перед «Чероки». В этот момент открылась дверь гаража. Оттуда вышли Кьюл Арчинбург и Эдли Маккин. Маккин больше не выглядел испуганным — его глаза пылали, а на губах играла большая усмешка, открывающая гнилые зубы. Но это не все. Что-то еще.

Потом Буч понял.

За те несколько минут, что мужчины пробыли внутри, на голове Маккина появилась немалая порция волос.

— Я еще как-нибудь с удовольствием туда войду, Кьюл, — сказал он. — Нет проблем.

Это было уж слишком, но теперь все желали снова отдаться на волю течению. Буч сдался.

Мир потускнел до такой степени, что остались лишь маслянистые звуки да блики зеленого света на веках.

22

Акт III.

Они сидели в городской библиотеке — теперь она будет называться "Мемориальная Библиотека Маккосланд", все согласились с этим. Они пили кофе, охлажденный чай, Кока-колу, имбирный эль.

Никто не пил алкогольных напитков. Даже в память о Рут.

Они ели крошечные треугольные рыбные бутербродики с мясом тунца, они ели бутерброды с пастой из сырного крема и сливок, они ели сандвичи с пастой из сырного крема и стручкового перца. Они ели холодную вырезку и желатиновый салат с кругляшками моркови внутри, подобно ископаемым в куске янтаря.

Они разговаривали о подобающих случаю великих делах, но в комнате стояла полнейшая тишина — если бы кто-нибудь издал хоть какой-нибудь звук, слушатели были бы ошеломлены. Напряжение, которое было написано на многих лицах в церкви, когда ситуация в лесу была близка к выходу из под контроля, сейчас сгладилось. Бобби была в сарае. Назойливый старик там же. И, в конце концов, назойливого полицейского тоже поместили в сарай. Общий мозг потерял след этих людей, когда они вошли в ослепляющее зеленое сияние.

Они ели и пили, и слушали, и говорили, хотя никто не сказал ни слова, и это было в порядке вещей: последние чужаки покинули Хэвен после гуринджеровского благословения у могилы, и теперь Хэвен принадлежал только им.

(теперь будет хорошо)

(да, они поймут, что делать с Дуганом)

(ты уверен)

(да, они поймут, они будут думать, они поймут)

Тиканье "Сес Томаса" на каминной полке, который был пожертвован школой грамотности в прошлом году, было самым громким звуком в комнате. Еще можно было услышать тонкое звучание китайской вазы. И еще, за открытым окном, очень далекий шум самолета.

Ни одной птичьей трели.

Почти полная тишина.

Они ели и пили, и они почувствовали, когда Дугана выводили из сарая Бобби в час тридцать пополудни. Люди поднялись, и сразу завязался разговор, настоящий разговор. Мужчины натягивали свои котелки. Женщины прятали в сумочки недоеденные сандвичи. Клодетт Равалл, мать Эшли, заворачивала в алюминиевую фольгу остатки запеканки, которую она до этого принесла. Они вышли наружу и направились к своим домам с улыбками.

Акт III завершился.

23

Гарденер обозревал окружающий закат с сильной головной болью и таким чувством, будто происходили какие-то события, которые сейчас вспомнить он не в состоянии.

В конце концов нужно это сделать. Гард, — думал он. — Ведь у тебя был очередной провал в памяти. Согласен?

Он ухитрился выбраться с веранды и шатко убраться от возможных взглядов с дороги за угол дома, прежде чем его вырвало. Он заметил в рвоте кровь, но в этом не было ничего удивительного. Не в первый раз, хотя сейчас крови было и больше, чем раньше.

Сны, Господи! У него были какие-то жуткие, хотя сейчас по большей части забытые, кошмары. Люди, приходящие и уходящие, такое огромное количество людей, что все, что им было нужно — это духовой оркестр и далласская полиция.

(Полиция. Далласская полиция была здесь сегодня утром, а ты напился и теперь не увидишь их из-за своей проклятой трусости).

Трус. Кошмары. Вот в чем все дело.

Он отвернулся от лужи блевотины между ногами. Окружающий мир колебался и терял четкость с каждым ударом сердца, и Гарденер осознал, что еще никогда не был так близок к смерти. В конце концов он решится на самоубийство… ох, только нужно делать все помедленнее. Он оперся о стену дома и положил голову на руки.

— Мистер Гарденер, с вами все в порядке?

— Ааа! — заорал он, вскочив, как подброшенный пружиной. Его сердце едва не проломило грудную клетку, затем остановилось, ему показалось, что навсегда, а потом начало биться с такой быстротой, что он едва различал отдельные удары. Боль в голове разом возросла до предела. Он пошатнулся.

Это был Бобби Тремэйн, выглядел он удивленным, быть может происходящее даже казалось ему забавным… но сожаления за испуг Гарденера не было и в помине.

— Мне, право, совсем не хотелось вас испугать, мистер Гарденер. Ты, падло, конечно хотел, и я прекрасно это понимаю. Младший Тремэйн несколько раз мигнул. "А он ведь кое-что уловил", — подумал Гарденер. С удивлением он почувствовал, что в штанах сухо.

— Где Бобби? — спросил Гарденер. Я…

— Я знаю, кто ты. Я знаю, где ты. Прямо передо мной. Где Бобби?

— Ну, я же вам говорю, — сказал Бобби Тремэйн. Его лицо стало совсем открытым, с огромными глазами, очень-очень честным, и Гарденер сразу, без малейшего усилия вспомнил свои студенческие годы. Так выглядели те, кто весь долгий зимний уик-енд катались на лыжах, пили и крутили романы, когда потом им приходилось объяснять, что они не могли заниматься научными исследованиями поскольку в субботу у них умерла мать.

— Ну, давай, говори. — Гарденер прислонился к бревенчатой стене домика, рассматривая подростка в красных закатных отблесках. За его плечами виднелся сарай с амбарным замком и крепко заколоченными окнами.

Ему вспомнилось, что сарай видел он и во сне.

Сон? А может быть, тебе уж очень не хочется признать, что это было реальностью?

На секунду подросток оказался полностью смущенным циничным выражением Гарденера.

— У Мисс Андерсон случился солнечный удар. Какие-то люди нашли ее недалеко от корабля и доставили в Дерри Хоум.

— С ней все нормально? — немедленно поинтересовался Гарденер.

— Я не знаю. Они все еще с ней. Она еще не пришла в себя. То есть, не пришла в себя где-то до трех часов. В это время я уехал сюда.

Гарденер оттолкнулся от стены дома и двинулся за угол, голова его была опущена, он пытался справиться с похмельем. Он почувствовал, что подросток лжет, быть может, не правду он сказал о том, что произошло с Бобби, но Гарденер чувствовал, что суть, ядро сказанного — это правда. Бобби было больно, ее тошнило и еще что-нибудь подобное. Это объясняло некоторые из приходов и уходов, которые он видел во сне. Видимо, Бобби позвала их с помощью своего мозга. Позвала с помощью мозга, лучший фокус недели. Только в Хэвене леди и джен…

— Куда Вы направляетесь? — спросил Тремэйн очень высоким голосом.

— В Дерри… — Гарденер уже стоял у начала дороги. Там был припаркован пикап Бобби. За ним стоял желтый "Додж Челленджер" молодого Тремэйна. Гарденер повернулся к подростку. Закатный свет расцветил лицо юноши красными бликами и черными тенями, это делало его похожим на индейца. Гарденер посмотрел повнимательней и понял, что никуда он не поедет. Ведь этот подросток со скоростной машиной и плечами футболиста приехал сюда не только для того, чтобы сообщить неприятные новости и увидеть, что Гард выпил достаточно алкоголя для полного отключения.

Я могу и поверить в то, что Бобби была в лесу, работала как безумная, и ее настиг солнечный удар, пока ее временный друг валялся на веранде пьяный как свинья. Ну так что? Итак, это хороший трюк, потому что она думала побывать на погребении Рут Маккосланд. Она ушла в Хэвен, пока я тут в одиночестве размышлял о воскресных событиях… Я начал думать, а потом начал пить, ведь так я делаю почти всегда. Конечно, Бобби могла сходить на похороны, вернуться сюда, переодеться и отправиться на работу в лес, где и получила солнечный удар… Все верно, за исключением мелочи — все это случилось не там.

Подросток лжет. Это написано на его лице, и я страшно доволен, что он не может читать мои мысли.

— Мне кажется, что для мисс Андерсон будет лучше, если вы останетесь здесь и займетесь своими делами, — внятно сказал Бобби Тремэйн.

— Ты думаешь?

— Да, мы все так думаем. — Подросток выглядел сейчас еще более напряженно, чем обычно — осторожный, немного угловатый на своих ногах. "Не думаю, чтобы у Боббиного любимца-пьянчуги остались зубы или когти, чтобы ими царапаться". Это замаскировало другую, еще более грязную мысль, и Гарденер внимательно посмотрел на подростка в свете, который перешел в оранжевые и ярко-розовые тона. Плечи футболиста, красивое лицо с крепким подбородком, который не постеснялись бы изобразить и Алекс Гордон с Берни Вриктоном, широкая грудь и узкая талия. Бобби Тремэйн, Стопроцентный Американец. Без сомнения все кольсоновские девицы ахали по нему. Но этот впалый нерешительный рот, подумалось Гарденеру, вступает в противоречие со всем остальным. Они ведь из тех, кто скрывает выпавшие зубы.

О'кей, но зачем он здесь?

Чтобы быть моим тюремщиком. Чтобы быть уверенным, что я здесь останусь. Не важно как.

— Что ж, хорошо, — сказал он Тремэйну пьяным примиряющим голосом. — Если вы все так думаете. Тремэйн слегка расслабился.

— Это действительно так.

— Ну что, пошли внутрь и поставим кофе. Оно бы мне не помешало. Уж очень голова болит. А в Дерри мы поедем пораньше утром… — Он остановился и взглянул на Тремэйна. — Ведь ты здесь, чтобы помогать мне, не так ли? Это ведь часть твоего задания?

— А… да, сэр.

Гарденер кивнул. И взглянул на сарай и в причудливом свете заката заметил зеленую «зарю» в щели между досками. На секунду он был близок к тому, чтобы вспомнить свой мерцающий сон — умершие сапожники машут молотками у неизвестных приспособлений в зеленом ослепительном блеске. Он никогда еще не видел такого яркого сияния и обратил внимание, что, когда Тремэйн смотрел в этом направлении, его глаза легко пробегали, не замечая ничего необычного.

Уж не знаю, чем они там занимались, но посмеялись за зеленой дверью они немало… зеленая дверь, что за секреты ты скрываешь?

А еще был звук. Слабый… ритмичный… едва различимый… но почему-то неприятный.

Гарденер двинулся по направлению к дому. Тремэйн почтительно последовал за ним.

— Хорошо, — сказал Гарденер, будто разговор и не прерывался. — Я кое-где использую твою помощь. Бобби чуть не две недели мечтала о таком люке, через который можно будет спускаться вниз… и через который было бы удобно выходить наружу.

— Да, я знаю, — без колебания сказал Тремэйн.

— Но для этого нужно постоянно работать вдвоем.

— О, с тобой постоянно кто-нибудь да будет, — сказал Тремэйн, и лицо его озарила открытая улыбка. Холодок пробежал у Гарденера по спине.

— О?

— Да! Будь уверен!

— Пока Бобби не вернется.

— Точно, — согласился Тремэйн.

Хотя он не думает, что Бобби вернется. Когда-нибудь.

— Пошли, — сказал он. — Кофе. А потом, быть может, немного перекусим.

— Это звучит заманчиво.

Они вошли внутрь, оставив сарай слушать свои же маслянистые и бормочущие звуки в сгущающейся темноте. Как только пропало солнце, зеленые лучики, пробивающиеся из щелей, стали становиться все ярче, и ярче, и ярче. Сверчок прыгнул на кляксу зеленого света, упавшую на землю, и свалился замертво.

Глава 10. КНИГА ДНЕЙ — ИСТОРИЯ ГОРОДА ЗАКЛЮЧЕНИЕ

1

Четверг, 28 июля

Ровно в 3.05 Буч Дуган проснулся в своей постели в Дерри. Он отбросил одеяло и спустил ноги на пол. Его лицо опухло от сна, а расширенные глаза смотрели удивленно. Одежда, в которой он вчера ездил в Хэвен, была свалена в кресле у столика. Ручка выглядывает из нагрудного кармана рубашки. Вот и ладно. Ему понадобится ручка.

Буч поднялся на ноги, подошел к креслу, взял ручку и, сбросив рубашку на пол, уселся за стол… Он долго всматривался в темноту, что-то обдумывая.

Побывав на участке Андерсон, Буч вернулся только тенью самого себя. Он очень осунулся, казалось даже, стал ниже ростом. Ему словно отшибло память. Он не мог с точностью установить последовательность простейших событий. Он затруднился бы назвать свое второе имя и совсем не мог вспомнить, как доехал до Хэвентроя на «Чероки», взятом напрокат Хиллманом. Возвращение же в Дерри совершенно изгладилось из его памяти. Тем не менее, все это было.

Он припарковал «Чероки» перед жилищем старика, выйдя из машины, захлопнул дверцу и пересел в свою машину. Проехав два квартала, он остановился и простоял достаточно долго, чтобы, чуть помедлив (неудивительно — в его-то состоянии), уронить ключи от «Джипа» в сток канализации.

Добравшись до квартиры, он свалился в постель и забылся тяжелым сном, пока внутренние часы, заведенные в его подсознании, не разбудили его как раз во время.

Сознание слегка просветлело… мысли начали проясняться. Буч прищурился, пошарил блокнот и вырвал из него листочек. Он написал:

"Во вторник вечером я сказал, что не пойду на ее похороны, потому, что болен. Так оно и было. Правда, дело не в больном желудке. Я хотел сделать ей предложение, но все откладывал. Боялся, что она откажет. Если бы я не трусил, быть может, она осталась бы в живых. Теперь, когда она умерла, похоже, мне не для чего жить.

Извините за доставленные хлопоты".

Он просмотрел записку и подписался:

"Антони Ф.Дуган".

Буч отложил записку и ручку и откинулся на стуле, тупо глядя в окно.

Наконец упало последнее перышко, сломавшее спину верблюда.

Он решился. Остатки сознания вспыхнули и погасли, погасли навсегда.

Буч Дуган поднялся на ноги и направился в уборную. Потом, вспомнив код стенного сейфа, вернулся за своим верным «Магну-мом-357». Автоматически накинул и застегнул ремни, потом уселся на столик, задумавшись.

Поразмыслив несколько минут, он нахмурился, потом встал, выключил свет в уборной, закрыл дверь, снова подошел к столику и снова уселся. Проверил зачем-то, хорошо ли видно записку, достал из кобуры свой «Магнум», легко пристроил его дуло к виску и спустил курок. Кресло опрокинулось и с грохотом упало на пол, с вполне обыденным, совсем не драматичным звуком — словно кто-то, уходя, хлопнул дверью.

2

Пятница, 29-ое июля

Передовица "Бангор Дейли Ньюз".

Бесспорное самоубийство городского полицейского из Дерри, расследовавшего исчезновение двух рядовых.

Не подлежит сомнению, что Антони «Буч» Дуган из городской полиции Дерри застрелился из табельного оружия в четверг рано утром. Его смерть глубоко потрясла его коллег из городской полиции, встревоженных недавним исчезновением двух рядовых…

3

Суббота, 30-ое июля

Гарденер сидел на пне в лесу, сняв рубашку; он уписывал бутерброд с тунцом и яйцом, отваренным вкрутую, запивая все это холодным кофе, щедро сдобренным бренди. Как раз напротив него, на другом пне сидел Джон Эндерс — школьный директор. Эндерс почти не занимался физическим трудом, как многие люди его профессии, так что теперь, хотя время подошло только к полудню, он выглядел усталым, разгоряченным и почти выбился из сил. Гарденер кивнул ему.

— Неплохо, — похвалил он. — Куда лучше, чем у Тремэйна, между прочим. Тремэйн выпарил всю воду, пытаясь вскипятить ее. Эндерс растроганно улыбнулся.

— Спасибо.

Гарденер окинул взглядом часть огромного сферического предмета, выступающего из земли. Канава становилась все шире и шире, и им приходилось использовать все больше и больше той серебристой проволоки, которая худо-бедно удерживала сферу от проседания (он понятия не имел, как это происходит, знал только, что объем «подкопа», без того внушительный, уже почти удвоился, и еще вчера две женщины из города привезли новую партию проволоки, аккуратно свернутую и упакованную, как новенькие металлические занавески). А им понадобится еще больше, они ведь «вгрызаются» все дальше в глубь холма… а эта штука все уходит и уходит вниз, и нет ни конца, ни края… Уже весь дом Бобби мог бы скрыться в ее тени.

Он снова взглянул на Эндерса. Эндерс уставился на эту штуку с выражением преклонения и религиозного трепета — ни дать ни взять начинающий друид, совершивший свое первое паломничество к святилищу Стоунхеджа.

Гарденер поднялся на ноги, слегка потянувшись.

— За дело, — сказал он. — Давай-ка чуть-чуть рванем эту штуку.

Еще неделю назад они с Бобби дошли до того момента, когда «корабль» оказался неподвижно засевшим в твердой почве холма, как кусок стали в бетоне. Сама почва не повреждала корабль; чтобы побеспокоить его гладкую жемчужно-серую поверхность, нужно было что-то посущественнее; оставался только взрыв. Слишком уж плотно корабль засел в почве. Вот почву и надо разнести к черту. При других обстоятельствах эта работа была бы как раз для команды строителей, знающих, как пользоваться динамитом — большим количеством динамита.

Однако, динамит считается устаревшим, потому-то его не найдешь среди имеющихся в наличии взрывчатых веществ в городе Хэвене. Впрочем, Гарденер толком не уяснил, какие взрывчатые вещества есть в Хэвене, а каких — нет, какие можно использовать для этих целей, а какие — не стоит, да он и не стремился разобраться. Да и вообще, это — спорный вопрос, сколько людей столько и мнений. Если бы знать, как этим пользоваться, то огромная часть тяжелой работы была бы проделана в мановение ока, с помощью каких-то новых и усовершенствованных взрывных устройств. Он помнил те времена, когда действительно маялся дурью, размышляя, стоит или не стоит Бобби ломать голову над вопросами устройства и производства оружия. Теперь все это казалось таким далеким, а тот Джим Гарденер — таким наивным.

— Ты сможешь это сделать, Джонни? — спросил он директора школы.

Эндерс поднялся, заложив руки за спину. Несмотря на жуткую усталость, он все же выдавил улыбку. Казалось, один вид корабля подбадривает его. Кровь выступила в уголке глаза, совсем как красная слеза. Должно быть, лопнул сосуд. Все из-за того, что вертимся около этого проклятого корабля — подумал Гард. Сперва Бобби Тремэйн взялся «помогать» ему и потерял за два дня несколько последних зубов; они полетели, как горох из стручка, а все потому что рядом стоит эта штука.

Сначала он хотел сказать Эндерсу, что что-то неладно с его правым глазом, но передумал, предоставляя ему заметить это без посторонней помощи. Похоже на то, что его это даже не беспокоит. Это потрясло Гарда больше всего.

"С чего бы это? Или ты обманываешь себя, считая, что даже кошки человечнее нас — людей? Если это так, то тебе лучше поумнеть, старина Гард".

Он вовремя посмотрел под ноги, до того, как край подкопа обвалился. Оглядевшись, Гард поднял дешевенький транзистор, сделанный из ядовито-желтого пластика. Так и лезет в глаза! А, ведь там, под ядовито-желтой пластмассой всякие детали, и, конечно же, батарейки.

Хмыкнув, Гарденер отошел от края подкопа. На сей раз завывающая музыка оставила его спокойным, он не мог отвести глаза от огромного, гладкого, серого бока корабля. Зрелище не вдохновляло, вызывая, однако, трепет, переходящий в дрожь все нарастающего страха.

"Но ведь ты все еще надеешься. Соврешь, если скажешь, что нет. Ведь разгадка именно здесь… где-то здесь".

"Странно", подумал он. Надежда нарастает вместе со страхом…

Раскопки холма существенно обнажили поверхность корабля — правда, не настолько, как ему того хотелось; с другой стороны, ему вовсе не светит оказаться втянутым в какую-нибудь гигантскую воронку. Да и приближаться к металлической обшивке небезопасно. Теперь, когда он часто прикасался к ней, его кровотечения участились (а не прикасаться было выше его сил); шум радио стих; тут он поймал себя на мысли, как много крови может литься из носа или из ушей. И еще: много же, однако, времени он выторговал себе пожить на этом свете, впрочем, это вопрос настроения. С того самого утра, когда он проснулся на волнорезе в Нью-Хэмпшире, он живет как бы взаймы. Он болен и знает это, правда, не настолько болен, чтобы оценить комизм ситуации, в которой он оказался: он, как одержимый, раскапывает эту чертову кучу, применяя все известные инструменты и приспособления, словно рекламируя "Весь Универсальный Каталог" Хьюго Герисбака, причем, судя по всему, он загонит себя до смерти, работая словно в гипнотическом трансе; надо думать, он не доживет до того момента, когда можно будет войти внутрь через ход, который Бобби надеется найти. Но надо попытаться. Ставка достаточно высока.

Наступив на веревочный хомут, затянутый крепким узлом, он сунул назойливое радио в карман рубашки.

— Будь добр, Джонки, спусти-ка меня вниз.

Эндерс начал вращать колесо лебедки, и Джим медленно заскользил вниз, на дно траншеи. Гладкая серая поверхность перед его глазами заскользила все выше, выше, выше. "Пожелай они расправиться с ним, проще всего это было бы сделать сейчас", — прикинул Гард. Просто послать телепатический приказ Эндерсу: "Ты можешь отойти от колеса, Джон. Мы с ним покончили? И он грохнется с сорокафутовой высоты на твердую, как бетон породу, таща за собой веревочную петлю.

Конечно же, ему приходится полагаться на их милость… он даже предположил, что они осознают, что он может быть полезен, хоть и оказывает сопротивление. Молодой Тремэйн был здоров и силен, как бык, но за два дня он полностью выбыл из строя. Эндерс, судя по всему, не выдержит еще одного дня работы, но Гарденер готов был спорить на все, что имеет (а что он имеет, ха-ха?), что завтра найдется кто-нибудь еще, добровольно пожелавший вести счет его попыткам.

С Бобби все о'кей.

А ведь она была очень плоха, просто довела себя до ручки. Если бы ты не явился вовремя, она бы уработалась насмерть.

Но она-то болталась здесь куда дольше, чем Эндерс или молодой Тремэйн.

Мысли безжалостно возвращались к одному и тому же: Бобби входила в сарай, как и другие. Тремэйн и Эндерс никогда не… стоп, ты же этого не видел. Может быть, есть какая-то разница. Она-то ведь оправилась.

Так что же там происходит? Десять тысяч ангелов танцуют на острие иглы? Там расхаживает привидение Джеймса Дина?

Туринская Плащаница? Что?

Он не знает.

Наконец ноги коснулись дна.

— Я уже внизу! — крикнул он.

Лицо Эндерса, казавшееся таким маленьким, склонилось над краем обрыва. Где-то наверху маячил кусочек голубого неба. Крошечный, как лоскуток. Дала себя знать клаустрофобия — она нашептывала что-то свое в его уши — голосом грубым, как наждак.

В этом месте пространство между поверхностью корабля и земляной стеной, затянутой металлической сеткой, было очень узким. Гарденеру пришлось протискиваться боком между обшивкой корабля, которой нельзя было касаться, и металлической сеткой, покачиваясь от головокружения.

Земля под кораблем была очень темной. Он потрогал ее и отдернул руку. Земля стала почти мокрой. Всю последнюю неделю она увлажнялась все больше и больше с каждым днем.

Сегодня утром он проделал небольшое квадратное углубление со стороной дюйма в четыре, чтобы положить туда взрывчатку. Теперь он достал инструменты, включил фонарик, направив свет на углубление.

Оно было доверху заполнено водой.

Он вскочил на ноги и закричал:

— Спускай сюда шланг!

-..чего?.. — донеслось сверху. Голос Эндерса звучал изумленно. Гарденер вздохнул, удивляясь, как долго тот может бороться с общим истощением. Чего только нет в "Полном Каталоге Инструментов Хьюго Герисбака", но вот никто не додумался провести связь между низом и верхом. Вместо этого, они предпочитают надрывать глотки.

Да ведь ничто из их блестящих идей не затрагивает подобных случаев, и ты это знаешь. Ну а им нечего беспокоиться о связи, раз они могут читать мысли! Это ты здесь вьючная лошадь, а не они.

— Шланг! — завопил он. — Спусти же вниз этот несчастный шланг, твою мать!

— Ох… ладно…

Дожидаясь, пока спустится шланг, Гард стоял, размышляя о том, что оказался далеко не в самом лучшем месте, и желая убедить себя, что все это — всего лишь кошмарный сон.

Ничего хорошего. Конечно, корабль пришельцев — чертовски экзотично, но есть и детали, чересчур осязаемые для сна: резкий запах пота, исходящий от Джона Эндерса, запах спиртного, исходящий от него самого, влажная глина, скользящая под ногами, наконец, само ощущение от прикосновения к твердой и влажной слежавшейся земле.

А где Бобби, Гард? Она мертва?

Нет. Он уверен, что она жива, правда, тяжело больна. Что-то случилось с ней в среду. Что-то случилось с ними со всеми в среду. Гарду не удавалось собраться с мыслями и проанализировать случившееся, но ясно, что это не было просто общей подавленностью или дневным кошмаром.

В этом случае было бы куда лучше. Как будто что-то обрушилось с силой на них в прошлую среду — и пропустило через безумную мясорубку и выжало из них все соки. И все это, как предполагал Гард, нанесло вред Бобби… вызвало болезнь… общее недомогание, во всяком случае.

Правда, они не говорили об этом.

Бобби Тремэйн: "А что, Бобби? Нет, мистер Гарденер, с Бобби ничего страшного — просто легкая сердечная недостаточность. Она мигом оправится. Ей нужен отдых! И вы знаете это лучше, чем кто-либо другой, я полагаю!"

Здорово звучит. Очень убедительно. Так убедительно, что, можно подумать, старина Тремэйн и сам в это верит, пока не заглянешь ему в глаза.

Ньют Берринджер: "В следующий раз, надо думать, он попытается убедить нас в том, что мы — полиция Далласа".

Очень смешно, не так ли? Они полиция Далласа? Вот уж забавно. Забавно до слез.

Возможно, думал Гард, именно так оно и есть. Хоть плачь.

Теперь, когда он стоял на дне глубокой расселины по соседству с гигантским летающим кораблем и ждал, когда спустится шланг, на ум пришли ассоциации с гнетущим финалом "Фермы животных" Джорджа Оруэлла; он был готов разрыдаться от безысходности. Странно, вот, оказывается, что чувствуешь в моменты, когда обнаруживается, что у тебя все-таки есть сердце. "Мутные глаза Кловеры перескакивали с одной морды на другую. Животные переводили взгляд с людей на свиней, затем — со свиней на людей, но уже невозможно было понять, кто есть кто".

"Господи, Гард, да прекрати же!"

Наконец-то прибыл шланг — славная семидесятифутовая штука, пожертвованная добровольным формированием пожарных. Шланг, конечно же, был приспособлен для распыления воды, а не для втягивания ее внутрь, однако, вакуумный насос можно без труда приспособить для этих целей.

Эндерс судорожно спускал его вниз. Конец раскачивался из стороны в сторону, задевая за обшивку корабля. Всякий раз раздавалось глухое гудение, звуки ударов оглушительно отдавались, подтверждая догадки о пустоте внутри. Эти звуки раздражали Гарда, и он пытался предотвратить каждый удар.

Бог мой, надеюсь, он не специально раскачивает эту штуку.

Бам… бам… бам. И чего шланг все еще мотается? Он что, не способен издавать другие звуки, кроме звука, напоминающего стук земли о крышку гроба?

Бам… бам… бам.

Господи, мне бы прыгнуть и покончить бы со всем этим, когда была возможность. Просто шагнуть бы с того дурацкого волнореза на Аркадия Бич. Четвертого июля, так ведь? Я мог быть образцовым покойным американцем.

Ну, а теперь пойдем дальше. Когда ты вернулся в дом вечером, то вылакал весь валиум в аптечке. Ты отдал бы концы и правильно бы сделал, раз у тебя кишка тонка или не брать все это в голову, или положить этому конец. Добрым хэвенским обывателям пришлось отложить поминки по тебе, старина Гард. Ты думаешь, им очень надо то, что ты сейчас делаешь? Да если бы не было рядом захворавшей старушки Бобби, думаю, ты был бы уже готов. Если бы она не стояла между тобой и ими…

Бам… бам… бам. Стоит ли Бобби между ним и остальными хэвенцами? Да. Но если она умрет, как долго он еще протянет на этих раскопках? Недолго, парень. Совсем недолго. Думаю, минут пятнадцать.

Бам… бам… бам…

От этого монотонного, мертвящего звука просто сводило челюсти;

Гард приподнялся на цыпочки и поймал конец шланга до того, как он снова ударился об обшивку корабля. Он подтянул шланг вниз, пристроил его конец к ямке с водой, потом взглянул на крошечное лицо Эндерса, маячившее далеко наверху.

— Качай, давай! — гаркнул он.

— А?

"Господи милосердный", — подумал Гарденер.

— Да качай же, мать твою! — взвыл Гард, и тут же почувствовал, действительно почувствовал, что его голова просто отваливается. Он пошатнулся и закрыл глаза.

— Ох… сейч…

Гарденер поместил конец насоса поглубже в выкопанную вчера ямку. Вода чуть-чуть запузырилась, всколыхнулась лениво. Она казалась только прохладной, но его руки закоченели в один момент. И хотя глубина, на которой он находился, была не более сорока футов, но, так как они в ходе предварительной расчистки срыли еще и весь холм, то место, где Гард стоял теперь, было до второй половины июня футов на девяносто ниже уровня поверхности. Смерив длину выкопанной части корабля, можно было бы установить точные цифры, но Гарду было не до того. Простейший признак указывал на то, что они, надо думать, добрались до артезианских вод: пористая порода заполнялась водой. Можно предположить, что нижняя часть корабля (примерно две трети) погружена в огромное подводное озеро.

Руки так закоченели, что он уже не чувствовал их.

— Ну, давай же, чертова кишка, — пробормотал Гарденер. Словно обидевшись, шланг задергался и фыркнул. Гард не слышал, как заработал насос, но догадался, что Эндерс там, наверху, взялся за дело. Уровень воды в ямке снизился, и он увидел свои окоченевшие руки, красные, как гусиные лапки. Гард наблюдал за тем, как убывает вода.

Если мы пробили артезианскую скважину, это здорово замедлит всю работу.

Да уж. Мы можем потерять целый день, выхлебывая воду насосом. Выйдет задержка, но ведь их-то ничто не остановит, Гард. Понимаешь?

Шланг начал затягивать мокрый песок; ямка была пуста.

— Вытаскивай! — крикнул Гарденер. Эндерс перегнулся через край и уставился на него. Гарденер показал на насос и махнул рукой. Эндерс недоуменно вылупил глаза, потом знаком показал ему, что все "о'кей". Затем отошел от края и скрылся из виду. Через пару секунд шланг перестал вибрировать. Потом медленно пополз вверх.

Теперь Гарденер мог поклясться, что его конец не мотался из стороны в сторону, как это было раньше.

Он вынул радио из кармана и включил его. Взрывной механизм был пущен и отсчитывал секунды. До взрыва оставалось десять минут. Он опустил радио на дно ямки, потом засыпал его кусочками породы. Если рванет, то разнесет породу фута на три в глубину, удалить обломки не составит труда, хорошо, если пойдут трещины в породе, и можно будет рассматривать отдельные куски. А корабль не пострадает. Судя по всему, ему вообще ничто не грозит.

Гарденер встал на веревочную петлю и крикнул:

— Вытаскивай меня!

Ничего не произошло.

— Тащи меня наверх, Джонни! — завопил он. И снова это проклятое чувство, словно в голову загоняют клин.

Опять ничего.

Повозившись в ледяной воде, Гарденер здорово замерз. Несмотря на это, его лоб покрылся каплями пота. Он посмотрел на часы. Прошло уже две минуты. С часов взгляд перешел на кучку камней, засыпавших взрывное устройство. Масса времени уйдет на то, чтобы разбросать камни и выключить радио.

А иначе не остановишь того, что происходит внутри дьявольского механизма. Он знал, что время не ждет. Он поднял глаза: Эндерса нет и в помине. Вот они и расправились с тобой. Гард. Ручейки пота стекали в глаза. Он стер их тыльной стороной руки.

— ЭНДЕРС! ЭЙ, ДЖОННИ! "Выкарабкайся по канату, Гард".

"Сорок футов? Размечтался. В колледже мог бы. А сейчас — нет". Он снова посмотрел на часы. Уже три минуты. Да, вот оно как. Хорошо задумано. Жертвоприношение Великому Кораблю. Маленькая подачка Томминокерам.

— Чего, уже пора?

Он задрал голову, чувствуя, что страх перерождается в ярость. "Я уже пять минут, как включил эту штуку, ты, безмозглый придурок! Вытаскивай же меня, не дожидаясь, пока старину Гарда разнесет в клочья!"

Рот Эндерса округлился от удивления; забавно, ничего не скажешь. Он исчез из виду, и Гард уставился на свои часы, не обращая внимания на пот, попавший в глаза.

Веревочная петля под ногами дернулась и потянула его вверх. Он закрыл глаза и уцепился за трос. Внезапно он почувствовал огромное облегчение после пережитого ужаса. Может быть, совсем не плохо иногда заглянуть в лицо смерти…

Он добрался доверху, вылез на траву, отряхнул брюки и двинулся к Эндерсу.

— Извини, — пробормотал Эндерс, виновато улыбаясь. — Я думал, мы договорились, что ты сначала дашь мне знать…

Гарденер закатил ему оплеуху. Прежде, чем Гард сообразил, что он сделал, Эндерс растянулся на земле, очки свалились с носа, кровь выступила на разбитых губах. И хотя Гард не замечал за собой особо выдающихся телепатических способностей, он ясно почувствовал, что все глаза Хэвена обратились на них, а все уши навострились, прислушиваясь.

— Ты, ублюдок, оставил меня там, внизу, с этой включенной штукой, — начал он. — Если ты… или кто-то еще из этого города рискнет повторить что-то вроде этого, то лучше тебе убраться прямо сейчас. Ты слышишь?

Ярость вспыхнула в глазах Эндерса и ослепила их. Он снова водрузил очки на переносицу; с таким же успехом он мог бы одеть их на ногу. Размазывая грязь по лысине, он выдавал:

— Думаю, ты не соображаешь, кому это говоришь.

— Даже лучше соображаю, чем ты думаешь, — ответил Гарденер. — Слушай, Джонни. Если то, что осталось от тебя, способно послушать, а я думаю, что способно, навостри уши. Я хочу разобраться с тем, что там внизу. И я требую хоть какого-то к себе внимания, черт побери. Мы с тобой считай что смертники; я единственный в этом городе, кто не прошел мимо и кто не свернул себе на этом шею. Поэтому-то я и требую к себе внимания и уважения. Ты меня слышишь?

Эндерс взглянул на него, но Гарденеру казалось, что он смотрит куда-то мимо него, прислушиваясь к другим голосам. Гард и сам ждал их решения. Он был слишком зол, чтобы подбирать слова.

— Ну, что же, — мягко сказал Эндерс, вытирая кровоточащие губы тыльной стороной ладони. — Это твоя точка зрения. Ты имеешь на нее право. Мы тут оба смертники, и мы оба убедились, что ты имеешь право на немного больше… как ты выразился?

Тень презрительной улыбки проступила на разбитых губах. Улыбки такого сорта Гарденеру частенько приходилось видеть. Именно так улыбались Трепл и Маккардл. Так улыбались ребята, облученные насмерть, когда речь заходила о развитии атомной энергии.

— Я сказал "внимание и уважение". Ты мог бы вспомнить его. Ты ведь учишь прилежных ребят в своем колледже, а, Джонни? Там, в доме есть словарь. Принести его тебе, придурок?

Он шагнул к Эндерсу и, с явным удовольствием, заметил, как тот отпрянул назад, и чуть презрительная улыбка сошла с его губ. Она сменилась выражением нервозности и замешательства.

— Внимание и уважение, Джонни. Ты ведь запомнил. Крепко запомнил. Если не ко мне, так к Бобби.

Они стояли посреди разбросанных инструментов глаза — в глаза: у Эндерса маленькие, с нервно подергивающимися веками, у Гарденера — расширенные, налитые кровью и все еще мутные от ярости.

"Если Бобби умрет, вся твоя болтовня о внимании и уважение сведется к выбору быстрой и безболезненной смерти.

Это касается цены твоих соображений, правда ведь? Скажем так, это — просто хроника предполагаемых событий, понимаешь ли ты это, лысый придурок?

— Я — мы ценим твои доходчивые объяснения, — сказал Эндерс. Он нервно сжимал губы над беззубыми деснами.

— Надеюсь.

— Возможно, тебе самому тоже не помешают доходчивые объяснения. — Он снял очки и механическим жестом принялся их вытирать о вымокшую от пота рубашку (по ходу Гарденер заметил, что они становятся еще грязнее, чем были); когда Эндерс поднял глаза, Гард заметил в них злобный блеск. — И тебе не стоит… раздавать затрещины, как сейчас, Джим. Я тебе советую — мы все тебе советуем — никогда этого не повторять. В данное время… эх… перемены… да, определенные перемены… происходят в Хэвене…

— Не городи чепуху.

— И нынешние перемены делают людей… ну, как бы это… довольно вспыльчивыми. Так что ударить кого-либо — может оказаться… большой ошибкой, смертельной ошибкой, можно сказать.

— Тебя не раздражают звуки? Эндерс забеспокоился.

— Я не понял…

— Неужели ты не слышишь, как работает часовой механизм?

Он отскочил от обрыва, не бегом, но и не мешкая. Эндерс бросил очумелый взгляд на корабль и бросился вдогонку за Гардом. Споткнувшись о лопату, он свалился в грязь и ушиб подбородок, после чего и скорчил гримасу. В этот же момент землю потряс глухой, грохочущий раскат, вырывающийся из глубины. Гард уловил противные, пронзительные звуки, которые, по видимому, издавали оторванные куски породы, стукаясь о поверхность корабля. Некоторые из них даже выбрасывались высоко в воздух, падая у края ямы, или возвращаясь в нее. Гард увидел, что один, срикошетивший от корпуса корабля, отлетел на порядочное расстояние.

— Ты — мелочный, узколобый, нахальный сукин сын! — завопил Эндерс. Он все еще лежал в грязи, потирая подбородок.

— Мелочный, черт возьми, — отозвался Гарденер. — Ты чуть было не оставил меня там, внизу. Эндерс уставился на него. Гарденер постоял еще с минуту, размышляя, потом подошел к нему и подал руку.

— Давай-ка, вставай, Джонни. Что было — то было, что было — то прошло. Если Сталин и Рузвельт смогли договориться, чтобы одолеть Гитлера, я думаю, что уж нам-то сам Бог велел поладить, чтобы выцарапать эту дрянь из земли. Что скажешь?

Эндерс ничего не ответил, но, помедлив, взял руку Гарда и поднялся на ноги. Он брезгливо отряхнулся, внезапно напомнив Гарденеру кошку своей недовольной миной.

— Хочешь убедиться, что мы сделали все как надо? — спросил Гарденер. Сейчас он почувствовал себя значительно лучше, чем за все предыдущие месяцы, а может быть и годы. Стычка с Эндерсом значительно улучшила его самочувствие и, как ни странно, принесла ему некоторое умиротворение.

— Что ты имеешь в виду?

— Да так, ничего, — ответил Гарденер и двинулся к обрыву. Он уставился вниз, ожидая увидеть воду, услышать бульканье и всплески. Глухо, как в танке. Похоже, они снова промахнулись.

Внезапно он осознал, что стоит, перегнувшись, над сорокафутовым обрывом, заложив руки за спину, а за его спиной — человек, которому он только что расквасил физиономию. "Если бы Эндерс захотел, он мог бы зайти со спины и столкнуть меня в эту пропасть", — подумал он, и словно услышал, как Эндерс сказал:

"Раздавать оплеухи сейчас может оказаться крупной ошибкой".

Но он не обернулся, а призвал на помощь свое шестое чувство, граничащее с ясновидением; он словно развернул свое зеркальце бокового обзора и, глядя в него, установил, что тот, кто был сзади него, не собирается сталкивать его в пропасть.

Когда наконец он оглянулся, Эндерс, выглядевший, как побитая кошка, копался в инструментах. Гард предположил, что его снова начали одолевать галлюцинации.

— Ну, что скажешь? — довольно приветливо обратился к нему Гарденер. — Там, внизу, масса разбитой породы. Вернемся к работе или будем дуться и таить обиду?

Эндерс вошел под навес, взял подъемное устройство, которое они использовали для перемещения больших камней и двинулся с ним к Гарденеру. Тот взвалил его на плечи. Он уже было шагнул к тросу, завязанному петлей, затем оглянулся на Эндерса.

— Не забудь вытащить меня обратно, когда я дам знать.

— Не забуду. — Глаза Эндерса — или это только так казалось из-за стекол очков — были довольно мрачными. Правда, Гард обнаружил, что его это не очень волнует. Он встал в импровизированное «стремя», затянул его, пока Эндерс отходил к лебедке.

— Запомни, Джонни. Внимание и уважение. Сегодня это — залог успеха.

Джон Эндерс молча принялся опускать его вниз.

4

Воскресенье, 31 июля

В воскресенье утром, в четверть двенадцатого Генри Бак, для друзей просто Ханк, совершил очередную дурацкую выходку, довершившую картину всеобщего безумия, охватившего Хэвен и его окрестности "Люди в Хэвене стали довольно вспыльчивы", как сказал Эндерс Гарденеру. Рут Маккосланд видела достаточно свидетельств «вспыльчивости» во время поисков Дэвида Брауна: люди ругались, чертыхались. Одним словом, были готовы рвать и метать. По иронии судьбы, сама Рут — Рут и те светлые и ясные моральные установки, которые она всегда олицетворяла в жизни этих людей — предотвратили перерастание поисков во всеобщую потасовку. Вспыльчивые? «Остервеневшие» — подходит больше. Вся атмосфера в городе была сродни комнате, наполненной газом, в котором стоит только чиркнуть спичкой… или случайно сделать что-нибудь вполне невинное, но столь же смертельно опасное, чтобы жуткий взрыв разнес комнату вместе с маленьким шалуном; и уничтожил весь дом в придачу, Однако, роковая искра все еще не вспыхнула. В этом была заслуга Рут. Правда, Бобби тоже внесла свою лепту. Итак, после того достопамятного визита в сарай к Бобби полдюжины мужчин и одна женщина принялись трудиться, как оглашенные, ни дать, ни взять хиппи-шестидесятники, постоянно вмазанные ЛСД; все их усилия сконцентрировались на том, чтобы помочь Хэвену пережить первый этап трудностей и бед, связанных с «превращением».

К счастью для жителей Хэвена, впрочем, как и для жителей штата Мэн, Новая Англия, а, возможно, и для всего континента, если не для целой планеты, что глобальный взрыв все-таки не случился. Наверное, я не первый, кто скажет вам, что во всей вселенной не существует ни одной планеты, вокруг которой не дрейфовали бы в открытом космосе огромные мертвые цилиндры, как напоминание о цивилизациях, уничтоженных в минувших войнах, возникших почти что на пустом месте и превративших какой-нибудь провинциальный городок вроде Хэвена в филиал Содома и Гомморры, в тот момент, когда для них настал судный день. Никто наверняка не знает, когда наступит конец — если он наступит. И вот тогда-то, в конце июня, наступило такое время, когда целый мир мог, проснувшись, обнаружить, что все, что есть вокруг, поставлено на грань уничтожения из-за ужасного, самоубийственного конфликта, разразившегося в Мэне (закрытом городе, работающем на ядерную индустрию) — страшные перемены, вызванные чем-то столь же важным, как, например, маленькой стычкой во время обеденного перерыва в Хэвенской закусочной.

Конечно же мы можем разнести себя вдребезги и без посторонней помощи, по причинам, выглядящим совершенно тривиальными и нелепыми в масштабе световых лет и с точки зрения наблюдателей из другой галактики, с точки зрения того, кто наблюдает издалека, с Магелланова Облака, того, что на Млечном Пути, например, вторжение русских войск для захвата иракских нефтяных скважин или решение НАТО установить в Западной Германии американские ракеты, кажется столь же ничтожным поводом для конфликта, как если бы тот, кто нажмет на "красную кнопку", злоупотребил бы кофе или выпивкой. Результат один и тот же, если смотреть в масштабе галактики.

Как бы то ни было, напряженный период в городе Хэвен закончился только в июле — к тому времени, когда почти каждый из жителей остался без зубов, и произошел ряд других, не менее странных мутаций. Те, кто побывали в сарае у Бобби и подверглись воздействию зеленого свечения, ощутили перемены дней на десять раньше, но постарались их скрыть.

Размышляя о природе загадочных перемен, можно было сделать вывод, что люди стали если не мудрее, то, во всяком случае, благоразумнее.

Вот потому-то мстительная выходка Ханка Бака, направленная против Альберта «Питса» Барфилда, стала последним из ряда вон выходящим безумством в Хэвене, и, в свете происходящего, получила широкий общественный резонанс.

Ханк и Питс Барфилд, бывало, перекидывались в покер по четвергам, в своем узком кругу, к которому принадлежал и Джо Полсон. К тридцать первому июля партии покера пришлось прекратить, и не потому, что та сучка Бекка Полсон совсем свихнулась и поджарила своего мужа. Просто дальнейшая игра потеряла смысл: какой уж тут покер, когда все игроки стали телепатами?

Ну так вот, Ханк имел зуб против Питса Барфилда, и чем больше он об этом думал, тем больше разрасталась обида. Все эти годы Питс преуспевал, причем, не совсем честным путем, надо думать. Кое-кто подозревал это — Ханк мог припомнить, как однажды вечером у Кьюла Арчинбурга Мосс сказал:

— То, что он мошенник также верно, как и то, что ты родился, Ханк. Дело в том, что этот ублюдок собаку на этом съел. Будь он хоть чуть-чуть послабее, я бы застукал его на этом.

— Но, если ты так думаешь, почему не выходишь из игры?

— Чушь. В этих играх все честны, пока светит солнце, а когда наступает ночь… Ей-богу, я могу переиграть любого из них, ну, почти любого…

Ого!

— Впрочем, один маленький прокол — и колосс на глиняных ногах рухнет; он и так стоит не очень крепко… осталось только подтолкнуть, но это надо сделать вовремя. Похоже, сейчас он переживает не лучшие времена… Кстати, ты заметил, что он куда-то смывается каждый четверг вечером? Сыграем еще раз?

Этот разговор состоялся лет семь назад. Уже тогда Ханк неоднократно замечал частые отлучки Питса. В то же время у него были основания полагать, что все это — не более, чем пунктик, на котором защитился Мосс; сам Мосс был первоклассным игроком в покер, он просто не знал себе равных, он мог вытрясти карманы всякого, кто садился с ним за карты. Однако, за минувшие годы многие высказывали подобные подозрения, и почти все они были чертовски славными ребятами, вполне достойными доверия. Те ребята, с которыми Ханк любил пропустить кружку-другую пива, да и вообще, мог бы пойти с ними в разведку все они выходили из игры. И делали они это смирно, спокойно, без скандала или разборок, так что не было ни малейшего намека на то, что Питс Барфилд может быть призван к ответу. В конце концов они вступали в Бангорский клуб игроков в кегли, где и проводили вечера по понедельникам; да и вообще, их женам не улыбалось, что они возвращались два раза в неделю поздно ночью. Их расписание изменилось, и они больше не могли задерживаться допоздна. Предлогов находилось достаточно: например, наступила зима (даже, если на дворе только май месяц), и им просто необходимо поработать на своих участках, занесенных снегом.

Итак, они выходили из игры, осталась только крошечная группка из трех-четырех человек, которая все еще держалась, правда уже с меньшим успехом, зная, что те аутсайдеры или приняли все, как есть, или разнюхали обман столь же ясно, как и могли почувствовать амбре, постоянно исходившее от давно немытой туши Барфилда. Они это поняли — и Хим, и Кьюл и Джо тряслись за свою шкуру. Причем, тряслись все эти годы.

После того, как результаты пресловутого «превращения» дали себя знать, у Ханка открылись глаза: он уяснил всю правду, уяснил раз и навсегда. Оказывается, что Питс не только нечист на руку, но, время от времени, смотрел сквозь пальцы на шулерство. И весьма снисходительно позволял себе нечто вроде этого. Он перенял эти фокусы во время несения службы в Берлине в первые месяцы после ввода союзнических войск в поверженную Германию… И теперь, долгими, душными и жаркими июльскими ночами Ханк лежал в кровати без сна, с раскалывающейся от зноя головой, лежал и представлял, как Питс сидит в своем уютненьком коттедже, разутый и полуодетый, и ухмыляется блаженной физиономией, показывая при этом полусгнившие зубы. Такая улыбочка обычно проступала, когда он мечтал вслух или про себя о том, какие штучки он может провернуть при первом же удобном случае.

Головная боль и галлюцинации наяву преследовали Ханка добрых две недели… а потом, в одну из удушливых ночей, пришел ответ. Пожалуй, ему стоит отослать старину Питса послужить еще. А что? Мысль что надо. Правда, на сей раз это будет своеобразный вояж. А пункт назначения может отстоять от Хэвена приблизительно на пятьдесят световых лет, или пять тысяч, а лучше — на пять миллионов. Итак, почему бы ему не отправиться в Зону Призраков, другое измерение, так сказать? Ханк вполне может это осуществить. Он сел на кровати и расплылся в улыбке. Головная боль прошла в один миг.

— Ну, и что за вояж он предпримет, мать его так? — пробормотал он; потом взялся всесторонне обдумывать этот вопрос. Ничего сложного. Уже к трем утра ответ был найден.

Он отловил Питса только через неделю после того, как идея осенила его измученную жарой голову. Питс восседал, откинувшись, в плетеном кресле, стоявшем на тротуаре, и рассматривал фотографии в журнале «Галлери», те, где обнаженные девицы.

Дело было в воскресенье, последний день июля, на улицах людно и очень жарко, как во включенной духовке. Все видели, как Ханк подошел к Альберту «Питсу» Барфилду и облокотился на спинку его кресла. Прохожие «почувствовали», как одна единственная мысль пульсирует в сознании Ханка, они так же видели внушительный гетто-бластер, который он держал за рукоятку и револьвер в переднем кармане его брюк, а потому все они кинулись врассыпную.

Питс весь ушел в созерцание разворота, главным украшением которого был портрет предприимчивой девицы по имени Кэнди (питавшей слабость, как утверждала надпись, к "морякам и вообще мужчинам, с руками сколь сильными, столь и нежными"). Питс достаточно скрупулезно оценивал ее стати и потому не отреагировал вовремя на угрожающие действия Ханка. Исходя из размеров револьвера, которым запасся Ханк, люди пришли к выводу (хотя они даже ртов не раскрывали, разве только для принятия пищи), что мысль, осенившая Ханка поздно ночью, будет иметь для старины Питса самое роковое значение.

Кресло с треском вылетело из-под Питса.

— Эй, Ханк! Ты что…

Ханк достал оружие — «сувенир», оставшийся со времен службы в армии. Это еще раз напомнило ему, что он-то отслужил свой срок не где-нибудь, а в Корее; это вам не хухры-мухры, вроде войск для поддержания порядка…

— Лучше сиди на месте, приблудный сукин сын, — остановил его Ханк, — в противном случае, им придется отмывать витрину от твоих кишок.

— Ханк… Ханк… что…

Ханк выудил из кармана рубашки пару миниатюрных наушников. Он подсоединил их к большому радио, включил его, и втиснул голову Питса в дужку наушников.

— Это тебе, Питс. Надеюсь, эта штука поможет тебе сориентироваться, когда ты отправишься отсюда восвояси.

— Ханк… пожалуйста…

— Я не собираюсь обсуждать это с тобой, Питс, — пояснил Ханк по-мужски открыто и вполне искренне. — Даю тебе пять секунд, чтобы одеть наушники, затем тебе предстоит пережить небольшую телепортацию.

— Господи, Ханк, да ведь из-за этой грошовой партии в покер… — завопил Питс. Пот градом катился по его физиономии, пропитывая насквозь ворот и грудь его рубахи цвета хаки. Его немытая туша убийственно благоухала; помимо этого, от него несло перегаром, как из винной бочки.

— Один… два…

Питс озирался, как затравленное животное. Улица вокруг них опустела, словно по волшебству. Несмотря на десятки машин, припаркованных у рыночной площади, по главной улице проехала одна единственная машина. Вокруг ни души. Давящая тишина завесой опустилась на окрестности. Теперь и Питс, и Ханк могли расслышать тихую музыку, доносившуюся из наушников. "Лос Лобос" выражали сомнение, сможет ли волк выжить.

— Это же просто масть пошла тогда, я был совершенно не при чем! — сорвался на визг Питс. — Бога ради, кто-нибудь, наденьте наручники на этого типа!

-..три…

Теряя рассудок от страха и отчаяния, Питс выкрикнул:

— Ты, чертов неудачник!

— Четыре, — сказал Ханк, поднимая свой армейский револьвер. Рубаха Питса была хоть выжимай, округлившиеся от страха глаза вылезали из орбит, от него несло, как от взмыленной лошади.

Он осторожно схватил наушники.

— Хорошо! Хорошо! Согласен! Уже одеваю, видишь?

Он одел наушники. Все еще держа его на мушке, Ханк нагнулся к гетто-бластеру, в котором уже была поставлена кассета, на ленте которой было записано всего одно довольно многозначительное слово: «Посылаю».

Ханк нажал кнопку «Play».

Питс разразился криком. Вскоре крик начал стихать, словно что-то, находящееся внутри Питса, теряло силы и исчезало. То же самое происходило с его внешней оболочкой: он весь словно тускнел, становился бесплотным… словом, становился потусторонним. Переставая принадлежать к нашему измерению, Питс Барфилд выгорал, как фотография. Кожа вылиняла до молочной белизны, теперь уже и губы шевелились, не издавая звуков.

Последний кусочек реальности, спасительной, грубой реальности — нижняя половина двери бара, казалось, распахнулась за его спиной. Его не покидало ощущение, что реальность — Хэвенская реальность — трансформировалась, повернувшись по какой-то неизвестной оси (как в трюке с книжным шкафом, оказавшимся замаскированной дверью). Теперь за спиной Питса простирался зловещий пурпурно-черный пейзаж.

Полетевший неизвестно откуда порыв ветра взъерошил волосы Ханка, звук, похожий на выстрел из оружия с глушителем, застрял у него в горле, мусор на асфальте — фантики, окурки, разорванные упаковки от сигарет, несколько долек хрустящей картошки — все это стремительно потянулось в отверстие, словно в сопло пылесоса. Ничего удивительного, что воздушный поток устремился в безвоздушное пространство другого измерения. Кое-какие бумажки приставали к ногам Питса. А некоторые, как подумал Ханк, проходили прямо через него.

Затем, словно став легким, как перышко или как фантики, усеивавшие асфальт, Питс был втянут в отверстие. И его иллюстрированный каталог потянулся вслед за ним, шурша страницами "Все к лучшему, ублюдок, — думал Ханк, — теперь тебе будет, что почитать в твоей ссылке". Кресло, на котором сидел Питс, опрокинулось на асфальт, поползло к отверстию и ушло в него до половины. Теперь воздушный поток начал затягивать Ханка. Он нагнулся к бластеру, готовясь нажать на кнопку «Stop».

Но до того, как нажать ее, он услышал высокий, тонкий детский крик, доносящийся оттуда. Он взглянул туда, подумав: "Это ведь не Питс".

И снова:

-..Хилли…

Ханк нахмурился. Детский голос. Именно детский, я звучит так, словно он его уже слышал. Вроде, как…

-..ну, скоро там? Я хочу домо-оой…

С резким, пронзительным дребезжанием выпало оконное стекло рыночного павильона, треснувшее от взрыва в городской ратуше в прошлое воскресенье. Град осколков обрушился туда, где стоял Ханк, чудом оставив его невредимым.

-..пожалуйста, здесь трудно дышать…

Упаковки с фасолью, уложенные пирамидкой на окне павильона, падали рядом с Ханком и всасывались в другое измерение, через нечаянно открытое им отверстие. Пятифунтовые сумки с отобранными продуктами ползли по асфальту, издавая сухой, шуршащий звук.

"Пора заткнуть эту прорву", подумал Ханк, и, словно подтверждая эту мысль, один сверток шмякнул его по голове, отскочил, а потом втянулся в пурпурно-черную бездну.

— Хиллииииииииииииииии.

Ханк надавил на выключатель. Отверстие исчезло. Дерево треснуло, и кресло разломилось надвое, точно по диагонали. Одна половинка осталась на асфальте. Другая исчезала, как не бывало.

Рэнди Крюгер, купивший рыночный павильон в конце пятидесятых, встряхнул Ханка за плечи.

— Ты заплатишь мне за разбитую витрину, Бак, — пригрозил он.

— Как скажешь, Рэнди, — согласился Ханк, потирая шишку, вскочившую на макушке.

Крюгер уставился на ровнехонько отхваченную половинку кресла, лежавшую на асфальте.

— И за кресло, тоже, — добавил он, уходя. Тем и кончился июль.

5

Понедельник, 1 августа

Джон Леандро замолчал, допил пиво, а затем спросил Дэвида Брайта:

— И что, по-твоему, он скажет?

Брайт задумался. Он с Леандро сидел в "Баунти Таверн", дико разукрашенном Бангорском пабе, имевшем только два преимущества — он был почти напротив издательства "Бангор Дейли Ньюз", а по понедельникам вы можете пригласить друзей и пропустить бутылочку пива.

— Думаю, он начнет с того, что спешно пошлет тебя в Дерри закончить незавершенную часть Календаря Общины, — сказал Брайт. — Ну а дальше, поинтересуется, полагаю, не хочешь ли ты посоветоваться с психиатром.

Леандро выглядел абсолютно убитым. В его двадцать четыре года два предыдущих материала — исчезновение (читай: предумышленное убийство) двух рядовых и самоубийство полицейского — только разожгли его аппетит к сенсациям. Он не слишком надрывался, когда надо было писать отчеты в "Дерри Амвето" о мрачных и утомительных полночных поисках трупов двух рядовых. Чего ради доводить себя до ручки, если поиски не увенчались успехом? Брайт устыдился своей грубости — правда, все упирается в то, что сам Леандро порядочный хам. Быть нахалом в двадцать четыре года — это еще куда ни шло. Но он-то уверен, что Джонни Леандро таковым и останется в сорок четыре… шестьдесят четыре… восемьдесят четыре, если доживет.

Хам в восемьдесят четыре года; в этом есть нечто чересчур экстравагантное и даже пугающее. Обогнав эту мысль, Брайт заказал еще пива.

— Я пошутил, — пояснил Брайт.

— Так ты не думаешь, что он отправит меня доводить дело до конца?

— Нет.

— Но ты же только что сказал…

— Я пошутил насчет визита к психиатру, — терпеливо пояснил Брайт. — Только насчет этого.

Местоимение «Он» подразумевало редактора газеты. За долгие годы наблюдения за редакторами, Брайт уяснил, что есть один признак, который роднит их с Господом Богом, он предполагал, что Джонни Леандро скоро и сам поймет это. Репортеры предполагают, а редакторы, вроде Питера Рейнольта неизменно располагают.

— Но…

— У тебя нет ничего, чтобы довести дело до конца, — отрезал Брайт.

Если бы избранные жители города Хэвена — те, кто побывал в сарае Бобби Андерсон — могли бы слышать, что отпустил в ответ Леандро, то счет его оставшейся жизни пошел бы на дни… а, может быть, даже на часы.

— Я попробую поискать в Хэвене, — ляпнул он, и допил теплый «Хейникен» в три больших глотка. — Там все завязано. Прикинь: ребенок исчез в Хэвене, женщина умерла тоже там, Родес и Габбонс возвращались из Хэвена. Дуган покончил с собой. Почему? Потому что он любил тетушку Маккосланд, как он объяснил в записке. Кстати, Рут Маккосланд — тоже из Хэвена.

— Не забудь о любящем дедушке, — добавил Брайт. — Он дошел до того, что считает исчезновение его внука заговором. Я заметил, он стал разговаривать сам с собой о Фу Манчу и белых рабах.

— Это еще что такое? — театрально вопросил Леандро. — Так что же происходит в Хэвене?

— Гнусные проделки коварного доктора, — изрек Брайт. Пиво принесли, но теперь ему уже расхотелось пить. Упоминание о любящем старом дедушке явно было бестактностью. Хотелось просто встать и уйти. Чертовски неловко было вспоминать об Иве Хиллмане… Конечно, он как всегда в своем репертуаре, но вот что-то в его глазах…

— И что же?

— Доктор Фу Манчу.

Брайт перегнулся через стол и хрипло прошептал:

— Белые рабы. Запомни, кто тебе об этом сказал, когда будешь давать материал в "Нью-Йорк Тайме".

— Это не смешно, Дэвид.

"Восьмидесятичетырехлетний хам, — снова подумал Брайт. — Могу себе представить".

— А если так:

— продолжал Брайт, — маленькие зеленые человечки. Вторжение на землю уже началось правда, еще никто не знает. ТА-РА-ТА! Никто не верил этому молодому, отважному журналисту. Роберт Редфорд в роли Джона Леандро в этой сногсшибательной саге.

Подошел бармен и поинтересовался, будут ли они заказывать что-нибудь еще?

Леандро встал, его лицо передернулось. Заплатив три доллара по счету он сказал:

— У тебя недоразвитое чувство юмора, Дэвид.

— Или так, — мечтательно произнес Брайт. — Они были заодно, и доктор Фу Манчу, и зеленые человечки — пришельцы из космоса. Сделка, заключенная с дьяволом. Никто, кроме тебя, Джонни, не знает об этом.

— Плевать, поручит мне это дело Рейнольт или нет, — сказал Леандро, так что Брайт понял, что недооценил наглость Джонни — просто уникальный нахал!

— Мой отпуск начинается со следующей пятницы. Тогда и отправлюсь в Хэвен. Займусь этим в свободное время.

— Ага, — возбужденно подхватил Брайт. Он не смог удержаться, хотя и знал, что рано или поздно Леандро даст ему по морде. Но тут уж не остановишься. Уверен, что это экранизируют. Да и Редфорд не возьмется за роль, если не будет звездой номер один. Одинокий Волк! Ух! Кстати, не забудь одеть специальные часы, когда направишься туда.

— Какие часы? — спросил Леандро, свирепея. Плевать он хотел на все это, хотя, конечно, лавры делить ни с кем не охота.

— Ну знаешь, такие специальные часы, которые обычно одевают супермены, отправляясь совершать подвиги. Когда приближаешься к «объекту», они подают сигналы, которые не слышит никто, кроме тебя, — пояснил Брайт, демонстрируя свои часы (пролив при этом полкружки пива). — Они начинают ззззззззззз…

— Мне плевать, что предпримет Рейнольт и сколько глупостей ты скажешь за этот вечер, — отрезал Леандро. — Но вам будет, над чем поразмыслить.

Он повернулся и шагнул к выходу.

— Между нами говоря, я думаю, что ты циничный придурок с убогой фантазией.

Высказав свое мнение, Джонни Леандро повернулся на каблуках и хлопнул дверью.

Брайт поднял кружку и кивнул бармену.

— Выпьем за всех циничных придурков в мире, — предложил он. — Да, у меня убогая фантазия, нет воображения, но, зато есть великолепное чутье на хамство.

— Что вы говорите! — отозвался бармен. Ему казалось, что он уже видел это где-то раньше… Хотя он никогда не работал в Хэвенском баре.

6

Четверг, второе августа

Когда все собрались в конторе Ньюта Берринджера, их было шестеро. Дело было в пять часов вечера, но часы на башне — сама башня казалась вполне реальной, несмотря на то, что птица, если бы таковая нашлась теперь в Хэвен Вилледж, могла бы запросто пролететь сквозь нее, — неизменно показывали пять минут четвертого. Все шестеро побывали в сарае у Бобби, Эдли Маккин дополнил этот список только недавно. Остальными же были: Ньют, Дик Эллисон, Кьюл, Хейзл и Фрэнк Спрюс.

Они обсуждали свои проблемы, не произнося вслух ни слова. Фрэнк Спрюс поинтересовался, как чувствует себя Бобби. Ньют предположил, что еще жива, ничего более определенного. Ей следовало бы снова выйти из сарая. Но, судя по всему, она этого не сделает. Так или иначе, можно предугадать, чем это обернется.

Затем бурно обсуждалась позавчерашняя проделка Ханка Бака, главным образом то, что Ханк услышал голос из другого мира. Судьба Питса Барфилда никого особенно не волновала. Возможно, он получил по заслугам, а, может быть, с ним обошлись слишком круто. Неважно. Что сделано, то сделано. К Ханку не было предпринято никаких карательных мер, он возместил ущерб Рэнди Крюгеру (оплатил сломанное кресло, разбитую витрину и товары, канувшие в другое измерение). Крюгер предъявил чек к оплате в Бангорском банке. Он получил деньги и счел инцидент исчерпанным.

Впрочем, они не смогли бы предпринять что-нибудь против Ханка, если бы и сочли нужным: единственная камера предварительного заключения была полуразрушена взрывом, уничтожившим Рут, так что Ханк, здоровый сорокалетний бугай, мог бы разобрать ее по кирпичику за десять минут. А они не хотели подводить Ханка под федеральный суд. Прикиньте, как сформировать обвинение?! Могло быть два решения: или оставить его в покое, или отослать на Альтаир-4. К счастью, они подробно разобрались в его образе мыслей и мотивах. Они пришли к выводу, что действовал он в состоянии аффекта, когда гнев и растерянность дошли до предела, впрочем, как и у всех в городе. Надо думать, Питс исчерпал терпение горожан. Ничего радикального Ханк уже не предпримет (они ведь отобрали у него радио и взяли с него слово, не делать ничего подобного); итак, они перешли к следующему вопросу, который интересовал их куда больше:..голос, который доносился оттуда.

Несомненно, это Дэвид Браун, как заключил Фрэнк Спрюс. Кто-то сомневается?

Все согласны.

Дэвид Браун пребывает на Альтаире-4.

Никто не знал толком, где находится Альтаир-4 и существует ли он вообще; да это их и не волновало. Само название словно всплыло из старых фильмов и стало такой же метафорой, как и Томминокеры, пришедшие из старых стихов. Можно подумать (а может быть и нет), что Альтаир-4 — что-то вроде пространственной (космической) кладовки, где скапливаются пропавшие предметы и существа. Словом, филиал Дантова ада, черная дыра, материализованное небытие. Ханк отправил туда Питса, но прежде он провел постепенную дематериализацию этого вонючего сукина сына.

С Дэвидом Брауном было все по-другому.

Долгое, задумчивое молчание.

(да, похоже на то)

Это нельзя было назвать молчанием; скорее — групповое мышление, когда мысли одного дополняют другого.

(да, но почему же оба)

Они флегматично переглянулись. Они могли чувствовать какие-то эмоции, но дело приняло очень уже печальный оборот.

Хейзл довольно безразлично предложил вернуть его обратно. Это обрадовало бы Брайена и Мэри. Да и Рут тоже. Она очень этого хотела. Как вы знаете, мы все ее любили. Она бы обрадовалась, как мать, которая узнает, что ее сын помирился со своим лучшим другом.

Эдли отверг эту мысль, и все уставились на него. Впервые он вступил в обсуждение. Он смущался, хотя и лез во все дыры. Ни одна газета или ТВ-станция в штате не смогут обойти своим вниманием "чудесное возвращение". Все думают, что он уже мертв: еще бы, четырехлетний малыш, пропавший четыре недели назад. Если он объявится, это будет сенсацией.

Все кивнули.

Что же он предлагает? Вернулся к делу Ньют. Где же он находился, по его мнению?

Хейзл предположил потерю памяти. Похоже на правду, да и газетчики восприняли бы амнезию, как что-то само собой разумеющееся. Под влиянием обстоятельств.

(да, но не в этом дело)

И снова множество голосов слилось в один. Голоса проносились, образуя страшные сочетания слов и образов. Все упиралось в то, что место действия находилось невообразимо далеко, да и в городе не нашлось ни одного человека, имевшего опыт подобных перемещений… и все были обескуражены, не зная, как подступиться к технической стороне дела. И уж кто был бы сейчас не к месту в Хэвене, так это свора репортеров с телеоператорами. Да и башню с часами не очень-то запечатлеешь на пленке — она ведь стала не более реальной, чем мираж в пустыне. Нет уж, лучше оставить Дэвида Брауна там, где он сейчас есть; печально, но обстоятельства таковы. Если он до сих пор жив, то как-нибудь переможется там. Из своих скудных познаний об Альтаире-4 они могли заключить, что время протекает там с другой скоростью — на Альтаире-4 и года не пройдет, когда Земля завершит цикл своего существования. Так что для Дэвида Брауна прошло всего-то несколько минут. Конечно он может умереть, неизвестные микробы могут атаковать его иммунную систему, какие-нибудь крысы-мутанты, населяющие вселенскую кладовку, могут попасть на него и сожрать: да и смерть от потрясения тоже нельзя исключать. Но, похоже, он выживет, а если и нет — не важно.

Кьюл высказал предчувствие, что мальчик может оказаться очень кстати.

(как)

Может быть, как отвлечение.

(что ты имеешь в виду)

Кьюл и сам не мог объяснить, что он имеет в виду. Было просто такое чувство, что если бы чужие сунулись в Хэвен, то можно было бы привлечь к исчезновению мальчика всеобщее внимание, тогда сработали бы загадочные механизмы, сработали бы даже лучше, чем можно надеяться — возможно, тогда они бы вернули Дэвида назад, или хотя бы переместили его поближе. Главное выиграть время. Чтобы «превратиться». Время — всегда проблема.

Кьюл выражал эту мысль довольно путано, но все остальные согласно кивали его мыслям. Было бы как нельзя лучше задержать Дэвида Брауна в полете подольше, скажем так.

(Только, чтоб Мэри не знала. Она еще не в курсе всех деталей «превращения». Желательно скрывать это от нее как можно дольше).

У всех шестерых округлились глаза. Слабый, но отчетливый голос, произнесший эти слова, не принадлежал ни одному из них. Этот голос принадлежал Бобби Андерсон.

"Бобби! — пронеслось в сознании Хейзл, вскочившего с кресла. — Бобби, ты в порядке? Как поживаешь?" Нет ответа.

Бобби здесь не было — не осталось даже следа ее биополя в воздухе. Одним словом, ни что не говорило о том, что она или ее другое «я», может пребывать где-то поблизости. Они недоуменно переглядывались, обмениваясь впечатлениями и ловя друг друга на уверенности, что это была именно Бобби. Если бы это послышалось кому-то одному, то сошло бы за галлюцинацию, за очень правдоподобную галлюцинацию.

"Но как это скроешь от Мэри", сердито подумал Дик Эллисон. "Теперь ничего не скроешь от любого горожанина".

Тут подключились размышления Ньюта:

"Мы можем, может быть не полностью, но мы сможем оградить наши мысли от других. Хотя бы затруднить их восприятие. Потому что…

(потому, что мы были)

(были там)

(были в сарае)

(в сарае Бобби)

(мы надевали там наушники)

(и ели, ели, чтобы "превратиться")

(возьмите еду и ешьте ради меня)

Легкая вибрация пробежала по каждому из них.

"Нам придется вернуться, — подумал Эдли Маккин. Правда?" — Да, — сказал Кьюл. — Так мы и сделаем. За все время совещания это была единственная реплика, произнесенная вслух; на этом и порешили.

7

Пятница, третье августа

Энди Бузман, еще три недели назад бывший единственным агентом по торговле недвижимостью в Хэвене, пока не прикрыл дело, теперь решил, что телепатия это нечто, что может очень пригодиться парню вроде него и из чего можно довольно быстро извлечь выгоду. Он даже не представлял себе насколько быстро это принесет свои плоды или как отразится на его дальнейшей судьбе… словом, настал момент, когда он отправился к Бобби помочь и пропустить рюмку-другую (если удастся).

Вся беда в том — как он выяснил из разговора с Эндерсом и Тремэйном — это длительное пребывание рядом с кораблем, которое повлечет за собой губительные результаты. Корабль был все равно что мощнейший в мире генератор энергии; излучение от его поверхности поражало кожу, сосуды, губы… Какие-то странные мысли дремотно проплывают в голове, не давая сконцентрироваться на том, что делаешь. А иногда напротив: все мысли отшибало начисто, как микроволновое излучение прерывает пучок ультрафиолетовых лучей. Но главное — сам факт физического присутствия около корабля, казавшегося материализовавшимся миражем. Он-то и внушал чувство, граничащее с трепетом, религиозным восторгом, ужасом и удивлением. Теперь Бузман понимал, что побудило сынов Израиля пронести через пустыню свою реликвию — Ковчег Завета. Как сказал на одной из проповедей Гуринджер, те святотатцы, кто отваживался заглянуть туда, чтобы только удостовериться, правда ли то, что об этом говорят, падали мертвыми.

Потому что там был Бог.

Энди предполагал, что в корабле тоже скрывается нечто вроде Бога. Даже, если божество покинуло корабль, Оно оставило там некое свидетельство о себе… часть Своей сущности… и размышления об этом окончательно сбивают с толка. Надо думать, это выше того, что может постигнуть человеческий разум.

Да, и еще обескураживающая форма общения с Гарденером. Что-то вроде того: ты стучишься в закрытую дверь, и она открывается. Кричишь ему, чтобы он передал тебе инструменты, а он делает себе то, что ему нужно.

И… никак не реагирует. И невозможно подключиться к нему, чтобы просто послушать поток его мыслей. Так бывает, когда снимаешь трубку спаренного телефона, чтобы послушать разговор, а в трубке — никого. Ни одной души. Молчание. Только телефонная трубка.

Какие-то вибрации исходили от поверхности корабля, так что жужжание передавалось даже проволочной загородке, упиравшейся во влажную, темную почву.

Бузман включился в обмен мыслями. "Я здесь".

— Дело сделано, — сказал Гарденер. — Тащи меня наверх. Он очень сильно устал. Бузман догадался, что вчера Гард порядком заложил, судя по звукам, долетавшим до его слуха около полуночи. А, заглянув к нему в комнату сегодня утром, он заметил пятна крови на подушке Гарденера.

— Поднимай сейчас же.

Эпизод с Эндерсом научил всех, что, когда Гарденер просит вытащить его, не стоит терять время.

Он подошел к лебедке и взялся за ручку. Боль отдалась в стертых до крови руках; ничего не поделаешь — все упирается в нехватку батареек. Осталось потерпеть еще какую-то неделю, и все пойдет как по маслу… вот только Бузман сомневался, что увидит это. Слишком уж истощает излучение корабля. Да и общение с Гарденером тоже утомительно, правда, в другом смысле — все равно что сидеть на вулкане. Только вспомнить, как он избил беднягу Джона Эндерса, и только потому, что тот замешкался и не понял, что эта штука включена; да, Гарденер совсем замкнулся в своей работе, буквально отупел от раздражительности, что и говорить. Всплывавшие на поверхность его сознания мысли, целиком или обрывочно, были краткими и сухими, как газетные заголовки, а больше — ничего. Может быть это все из-за случая с Эндерсом — Бузман прикинул, что можно было не хлопать ушами, когда напарник остался на дне котлована с пущенным взрывным устройством. Впрочем, это не оправдание. Джонни ведь не мог видеть, что происходит на дне. В любом случае, Гарденер мог предпринять все что угодно, и никто не мог его остановить: поблизости-то никого не было.

Энди Бузман почти пожелал, чтобы Бобби поскорее умерла, тогда-то они смогут отделаться от него. В этом он солидарен с другими хэвенцами, разрабатывающими проект; правда, это замедлит все дело, но, в конечном итоге, окупится.

Тогда он избавится от напарника, который зверски давит на нервы.

Вот, например, сегодня утром. Полуденный перерыв. Бузман сидит на пеньке и ест что-то вроде бутерброда, состряпанного из орехов, масла и крекеров, запивая все это ледяным кофе из термоса. Конечно, он предпочитает горячий кофе холодному, даже в жару, но, как только выпали зубы, он нашел, что горячее питье не для него.

Гарденер сидел в позе лотоса (ни дать, ни взять йог!) прямо на мягкой влажной почве, ел яблоко и запивал его пивом. Бузману еще не встречался ни один «орел», который мог бы есть яблоко и запивать его пивом, особенно на завтрак, но Гарденер поступал именно так. Отсюда Бузман заметил дюймовый шрам на левом виске Гарденера. А под зарубцевавшейся кожей — стальная пластинка. Она…

Гарденер обернулся и перехватил его взгляд. Бузман растерялся, думая, что Гард начнет кричать и ругаться. Или просто подойдет к нему и попытается ему врезать, также как и Джонни Эндерсу. "Ну, если он рискнет, — подумал Бузман, сжимая пальцы в кулак, — он убедится, что я не слабак".

Но, вопреки предчувствиям, Гард заговорил мягким и спокойным тоном только затаенная циничная усмешка залегла в уголках его рта. В следующую минуту Бузман сообразил, что Гарденер не говорит, а передает мысли. Человек, сидящий со скрещенными по-турецки ногами на грязной и влажной земле, причем, кажется, тронувшийся умом, с лицом, испещренным, словно оспой, солнечными зайчиками, отражавшимися от мерцающей поверхности корабля, декламировал наизусть, как школьник.

Да, "дьявольски невыносимый тип" — вот определение, вполне выражающее чувства Бузмана. Он искренне пожелал смерти Гарденера.

-..Том отложил кисть с видимым отвращением на лице, но со скрытым рвением в глубине души, — декламировал Гарденер, с полузакрытыми глазами, подставив лицо ласковому утреннему солнцу. Затаенная улыбка не сходила с его губ. — И когда последний пароход "Биг Миссури" отчалил навстречу солнцу, отставной художник уселся в тени на бочку, поджал ноги, извлек свое яблоко и стал замышлять избиение младенцев.

— К чему, — начал было Энди, но Гарденер, чья усмешка перешла в неподдельную, но, тем не менее, циничную ухмылку, перебил его.

— В материале нет недостатка; мальчишки проходили мимо каждую минуту; они искали развлечений, но оставались белить забор. Как только Бен закончил, Том уступил следующую вакансию Билли Фишеру за ножик с хорошей рукояткой и чехлом; когда он закончил свою долю, Джонни Миллер обрел право на еще несколько досок в обмен на дохлую крысу, которую можно было крутить на веревочке…

Гарденер допил пиво, рыгнул и потянулся.

— Ты мне так и не принес дохлую крысу, которую можно крутить на веревочке, но я уловил твои мысли, Бузи, полагаю, что только начало, а?

— Не понимаю, о чем ты, — медленно протянул Бузман. За плечами у него было всего-то два года колледжа, бизнес-курсы, после которых он сразу же пошел работать. Семейные обстоятельства (у отца — перебои сердца и хроническая жуткая гипертония) не позволили ему совершенствовать свое образование, так что шибко умные интеллектуалы вроде этого, неимоверно раздражали его. Только и знают, что выламываться и цитировать по памяти строки какого-то автора, умершего Бог знает когда, воображая при этом, что прочие им и в подметки не годятся.

Гарденер заговорил:

— Хорошо. Это вторая глава из "Тома Сойера". Когда Бобби вернулась в Ютику, классе в седьмом, эта затея называлась… ну, что-то вроде конкурса юных дарований. Туда входило и конкурсное задание по декламации. Она не хотела в этом участвовать, но ее сестра Энн решила, что она должна, ну просто обязана, что так будет лучше для нее, а если уж сестрица Энн что-нибудь решила, то это, приятель, решено окончательно. Бузи, Энн была настоящим цербером, да и сейчас им осталась. По крайней мере, могу предположить. Я не видел ее целую вечность, ох-охо, надо сказать, что от нее лучше держаться подальше. Уверен, что она осталась такой же, какой и была. Люди такого сорта меняются очень редко.

— Не называй меня "Бузи", — сказал Энди, надеясь, что его голос звучит более угрожающе, чем обычно. — Я этого не люблю.

— Когда мы с Бобби познакомились (это было на вступительном конкурсе), она как раз писала о мучительных попытках декламировать "Тома Сойера". Я просто отпал.

Гарденер поднялся на ноги и подошел к Энди, чем весьма насторожил бывшего агента по торговле недвижимостью, бросавшего тревожные взгляды.

— Мы встретились с ней после уроков; я спросил, помнит ли она еще "побелку забора" наизусть. Еще как помнила. Ничего удивительного… Есть кое-что, что не забывается никогда. Например, когда твоя матушка или сестрица истязают тебя мучительными затеями, вовлекая в наводящие ужас Конкурсы Юных Дарований. Момент, когда ты выходишь на сцену и предстаешь перед всем сборищем, может стереться из памяти. Но то, что ты выучил, так втемяшивается в твою голову, что ты вспомнишь эти строки даже на смертном одре.

— Слушай, — прервал его Энди, — вернемся к работе…

— Я попросил ее припомнить несколько предложений, а потом и присоединился к ней. Мы чуть не лопнули со смеху… помню даже, как чернильница опрокинулась к ней на колени. Мы слово в слово декламировали бессмертные строки Марка Твена. Так уж получилось, что мы сразу нашли друг друга. А что? И я, и Бобби были очень застенчивыми детьми. Ее сестрица стерегла ее, как дракон заколдованную принцессу, моя матушка выполняла сходные функции, так что мы понимали друг друга без слов. Люди вроде моей матушки и ее сестрицы одержимы бредовой идеей, что единственное, что необходимо застенчивому ребенку, что несомненно, принесет ему пользу — так это участие в затеях, внушающих ему наибольший ужас — возьмем, например, конкурс юных дарований. Так что, можешь мне поверить, все мытарства Тома Сойера мы принимали близко к сердцу. Вообще, подобные эпизоды для декламации — излюбленный вариант, бытующий на конкурсах. Пожалуй, только «Сердце-обличитель» может с ним соперничать.

Гарденер набрал воздуха в легкие и завопил:

— Негодяи! Будет вам притворяться! Я сознаюсь!., оторвите половицы!., вот здесь, здесь!., это стучит его мерзкое сердце!

Энди просто передернуло. Он выронил термос и облился холодным кофе.

— Хо-хо, Бузи, — отметил Гарденер, как бы между прочим. — Пропали твои полиэстровые слаксы.

— Надо сказать, что в отличие от Бобби я не дрожал, — продолжил Гарденер свой рассказ. — Более того, я выиграл второй приз. Но это не изжило мой страх выступления перед обширной аудиторией… Пожалуй, только усугубило его. Когда я выхожу читать стихи перед толпой, я вижу эти кровожадные взгляды… и всегда вспоминаю "побелку забора". А еще я вспоминаю Бобби. Бывает, этого вполне достаточно, чтобы выбить меня из колеи… Ну, как бы то ни было, мы с Бобби нашли общий язык.

— Не понимаю, какое отношение это имеет к работе! — истошно закричал Энди. Он знал, что его голос звучит довольно противно, но ничего не мог поделать. Казалось, сердце выскочит из груди и застрянет в горле. Был момент, когда ему показалось, что Гард действительно спятил.

— Разве ты не уяснил, что надо сделать, чтобы побелить забор? — спросил Гарденер, посмеиваясь. — Ну, тогда ты просто глуп, Бузи.

Он кивнул в сторону корабля, выступающем из земли под углом сорок пять градусов.

— Мы выкапываем эту штуку, а не белим забор, но это не принципиально. Я распрощался с Бобби Тремэйном и Джоном Эндерсом, а если ты завтра вернешься, я потребую определенную мзду. Дело в том, что я пока еще не требовал никакой платы за участие в раскопках. Так вот, ты скажешь тому, кто придет сюда завтра, что мне позарез нужна дохлая крыса на бечевке, Буззи… или стеклянные шарики, на худой конец.

Гарденер остановился на полпути к краю траншеи и оглянулся на Энди. Моральное поражение проступало в уныло опущенных плечах и растерянном, жалком выражении лица, которое тот тщетно пытался скрыть.

— Спокойнее, спокойнее, Бузи, — проговорил Гарденер так мягко, что Энди просто растерялся. — Завтра ты заберешь Бобби из сарая. Хорошо бы узнать, помнит ли еще Обновленная, Уверенная в Себе Бобби, как она декламировала "побелку забора" из "Тома Сойера".

И, ничего не объясняя, он встал в веревочную петлю и стал ждать, когда Энди спустит его вниз.

По мнению Энди, все это не шло ни в какие ворота. "И, — добавил он про себя, вращая ручку, — это еще только первая бутылка пива. А выпив за ленчем штук пять-шесть, он озвереет в конец".

Гарденер понемногу опускался вниз; Энди боролся с неодолимым искушением отойти от лебедки. Это разом бы решило все проблемы.

И все-таки, он не мог — как бы то ни было, Гарденер принадлежал Бобби Андерсон; до тех пор, пока Бобби не умрет, или не выйдет из сарая, все должно идти своим ходом.

— Давай, Бузи. Сейчас здорово рванет; надо отойти подальше. Подняв Гарденера наверх, Энди поспешно дал ему руку, чтобы вытащить на землю.

— Я же сказал, чтобы ты не звал меня "Бузи", — огрызнулся он.

Гарденер скорчил забавную гримасу.

— Помню, — откликнулся он.

Они отбежали в сторону. Минуты три спустя в траншее грянул оглушительный взрыв, потрясший землю. В небо взметнулся фонтан земли и камней, некоторые из которых, падая, гулко ударялись о поверхность корабля.

— Ну, давай… — начал было Бузман.

Гарденер дернул его за руку. Взъерошенная голова, воспаленное лицо, вытаращенные глаза блуждают.

— Шшш!

Энди высвободил руку.

— Да объясни же, что с тобой стряслось?

— А ты ничего не слышал?

— Да нет…

И тут только он уловил шипящий звук, словно от огромного закипающего чайника, вырывающийся из траншеи. Им овладело дикое возбуждение, граничащее с помешательством. Что-то большее, чем простая паника…

— Это они! — прошептал он, повернувшись к Гарденеру. Его глаза расширились до размера бильярдных шаров. Пересохшие губы дрожали. — Они не умерли… мы их разбудили… они идут!

— Иисус же обещал второе пришествие, — вяло заметил Гарденер. Шипение все усиливалось. Послышались грохочущие раскаты — не взрывы, а, скорее, звуки падения чего-то тяжелого. В следующий момент упал и Энди. Какая-то сила подкосила его ноги и поставила на колени.

— Это они, это они, это они? — заикался он. Гарденер взялся за пышущую жаром и покрытую испариной руку и поставил Энди на ноги.

— Это не Томминокеры, — сказал он. — Это вода.

— А?

Бузман отупело уставился на него, видимо не понимая смысла.

— Во-да! — крикнул Гарденер, слегка встряхивая Бузмана. — Мы только что обзавелись собственным бассейном, Бузи!

— Чего…

Шипение перешло в мягкое журчание и бульканье. Струи били из траншей, рассыпаясь на мельчайшие холодные брызги. Словно ребенок прижал пальцем открытый кран с водой и любуется мелкими брызгами, расходящимися веером во все стороны. Вода била со дна траншеи, вырываясь через бесчисленные трещины, образовавшиеся от взрыва.

— Вода? — вопросительно промямлил Энди. Он все еще не мог собраться с мыслями.

Гарденер промолчал. Он наблюдал за каплями, плясавшими над траншеей… примечательно, что струйки, стекавшие вниз по корпусу корабля, напоминали параллели на гигантском глобусе… да, конечно, они располагаются вдоль силовых линий.

"Я вижу, — подумал Гарденер. — Я вижу сильное излучение исходящее от корабля; оно-то и располагает капли по порядку. Бог мой…"

Грянул следующий взрыв. Гарденеру показалось, что земля ушла из под ног. Поток воды пробил дно траншеи, завершив то, что не осилил динамит. Вода сдвинула огромный кусок породы, к которому было не подступиться. Не встречая преград, вода перестала фонтанировать. Последние мельчайшие брызги сверкнули на солнце и исчезли.

Наконец-то корабль освобожден из своей каменной тюрьмы. Он чуть-чуть, почти незаметно, подвинулся. Гард понял, что он поднимается из земли — даже тень медленно шевельнулась, дрогнула и поползла все дальше и дальше. Было слышно, как хрустят обломки породы, раздвигаемые кораблем. Если бы все хэвенцы могли видеть, как он взмоет в небо, раскаленный и сверкающий, похожий на огромную серебряную монету, зависнет сначала горизонтально, а потом беззвучно умчится в небо.

Господи! Прав он или нет, но как же ему хотелось этого.

Гард тряхнул головой, отгоняя наваждение.

— Давай посмотрим, — предложил он.

Не дожидаясь Бузмана, он подошел к траншее и заглянул в нее. Оттуда доносился шум воды, но разглядеть что-то определенное не удавалось. Он зажег прожектор, припасенный для ночных работ. Луч покрывал примерно десять футов. Вполне достаточно, опусти его еще на десять футов, он окажется под водой. Ну что ж, в траншее образовалось довольно симпатичное озеро, кроме шуток. И вода все пребывает.

Вскоре Энди присоединился к нему. Его лицо сморщилось от слез.

— Вся работа насмарку! — рыдал он.

— Ты запасся трамплином для прыжков в воду, Бузи? Мы можем окунуться в четверг или пятницу…

— Заткнись! — взъелся на него Энди Бузман. — Заткнись, я ненавижу тебя!

Истерика охватила Гарденера. Он уселся на пенек, размышляя вслух, как глупо ходить над чистейшим подводным озером все эти годы, жалуясь на загрязненные водоемы. Он захохотал и продолжал смеяться, даже когда Энди подошел к нему и врезал по физиономии. Уже свалившись на землю. Гард продолжал смеяться.

8

Четверг, четвертое августа

Было уже четверть девятого, когда Гарденер мало-мальски пришел в себя и стал размышлять, что же все-таки произошло. Вспомнилось только то, как он сидел на кушетке, роясь в аптечке Бобби, и массировал внушительный кровоподтек на скуле, по которой его треснул Бузман.

Стоп. Вот связка ключей от «Кадиллака» Арчинбурга. Те же самые ключи. Он вспомнил, как они мозолили ему глаза на том памятном полуночном совещании в сарае. Гарденер потер лоб, выглянув в окно гостиной и обнаружив пачку чипсов на подоконнике. Кто же их мог принести?

Тут ему попались на глаза несколько фигур, стоявших в тени на дальнем конце двора. Постояв немного, они направились в сарай. Когда они распахнули дверь, оттуда вырвался сноп ослепительно яркого света, залившего весь двор и осветившего окно гостиной. Они вошли внутрь. Свечение спустилось куда-то вниз и исчезло. Они оставили дверь открытой. Даже изобретательные сказочники таинственного Мэна не смогли бы объяснить, как удалось открыть снаружи дверь, запертую изнутри.

Теперь, сидя в качалке и глядя в окно, Гарденер думал: Должно быть, входя внутрь, они были слишком заняты, чтобы помнить о таких условностях, как стук в дверь и разрешение войти.

Он прикрыл глаза рукой. Нахлынуло знакомое наваждение. Всплыли события прошлого. Ветер снова засвистел в ушах. Гарденер знал, что последует за этим… Впрочем, он уверен, что они ничего не сделают Бобби.

Проснуться в комнате для гостей и увидеть людей, вошедших в сарай, облюбованный Томминокерами. Можно было заглянуть туда, но я не отважился и знать не хочу, что там происходит.

И все же, он сомневался, что жюри йельского конкурса молодых поэтов приняло бы это во внимание. Но, — подумал Гарденер, — это то место, где Гарденер пребывает в данный момент, как они бы сказали. Возможно, позже они назовут это моим периодом, посвященным Томминокерам. Или временем «Сарая». Или…

Ворота отворились и какая-то машина затарахтела во дворе у Бобби. Затем мотор заглох.

Человек в полосатой майке, выбравшийся наружу, оказался тем самым милостивым самаритянином, подобравшим Гарденера на шоссе в тот дождливый и неприветливый денек четвертого июля. Гарденер узнал его с первого взгляда. Кофе, — пронеслось у него в голове. — Ты напоил меня горячим кофе с сахаром. Было вкусно". Он выглядел как персонаж из романа Джеймса Дики о городских мальчиках и их путешествии на каноэ вниз по реке, предпринятом как-то в выходные. Гард и не предполагал, что он из Хэвена, хотя — разве он не упоминал Альвион?

Крыша поехала, — подумал Гарденер. — А почему бы и нет? Обыкновенная вылазка, не правда ли? Занесла шальным ветром с Альвиона.

— Всем привет, — сказал водитель. — Спорю, ты меня не помнишь.

И мысленно добавил: "Нечего меня дурачить, парень".

— А вот и узнал, — сказал Гарденер, и имя волшебным образом всплыло в его сознании, всплыло даже после всех этих перипетий и мытарств — месяц, богатый событиями, которых бы хватило на десяток лет, а то и больше.

— Фриман Мосс. Ты подобрал меня на шоссе и подвез до развилки. Я направлялся навестить Бобби. Правда, догадываюсь, что это тебе известно.

— Ага.

Мосс вернулся к машине и открыл капот. Покопавшись там, он двинулся к багажнику.

— Помоги мне, а?

Гарденер сошел со ступенек, потом остановился, еле заметно улыбаясь. "Сначала Тремэйн, потом Эндерс, затем Бузман с его достойными жалости бледно-желтыми штанами из полиэстра".

— Непременно, — сказал он. — Только ответь, пожалуйста, на один вопрос.

— Ну? Попробую, если смогу.

Мосс поднял крышку вместительного багажника. Чего там только не было; взору Гарденера предстала уйма всяческих инструментов: баки, насосы со шлангами, батарейки, проволока, мотки бечевки… Одним словом, новый и усовершенствованный набор для раскопок.

Гарденер невесело усмехнулся.

— Скажи, а ты, случайно, не принес мне дохлую крысу, которую можно крутить на веревочке?

9

Пятница, пятое августа

Никакого регулярного воздушного сообщения с Хэвеном до конца шестидесятых не было, пока не открылся маленький аэропорт на военной базе в Бангоре. Если бы в те дни кто-нибудь обнаружил корабль, возникли бы серьезные трудности; теперь же, когда самолеты проплывали над головой по пять раз на дню, заставляя вибрировать стекла, ситуация упрощалась. Хотя военные пилоты не намеревались садиться где попало без особой необходимости, те напористые ребята, которые летали на F-4, не были буквоедами, а по сему, иногда позволяли себе лишнего. Да и чего ждать от этих подросших мальчишек, которые еще не присмирели. Когда закрылся Доу, оставалось еще несколько маршрутов, правда базу перенесли севернее, прямо к Лорингу, тому, что в Лимстоне.

После нескольких перебросок и реорганизаций военная база превратилась в коммерческий аэродром, получивший название "Бангор Интернейшенал Эйрпорт". Чересчур громкое название для аэропорта, который обслуживает ежедневно несколько захудалых рейсов из Бостона и местные перевозки в Огасту из Портленда. Как бы то ни было, надо отметить, что воздушное сообщение действительно возросло, и к 1983 году БИА обзавелся внушительным парком самолетов. Помимо обслуживания двух коммерческих авиалиний, он так же заправлял множество международных грузовых рейсов, и, в конце концов, оправдал свое громкое имя.

В начале семидесятых коммерческие авиалинии в основном обходили Хэвен стороной. Но пилоты и навигаторы регулярно принимали сообщения из Квадрата-3, так была закодирована местность, включавшая в себя почти весь Хэвен, весь Альвион, ну и район Китайских озер. Здесь частенько собиралась густая облачность, известная как "кукурузные хлопья", «туманность», "кисель", или еще живописнее, как например "хоровод призраков". Короче говоря, «Квадрат-3» стал Бермудским Треугольником местного значения. Компасы зашкаливало. Случалось, из-за перебоев с электричеством, подводило оборудование.

В 1973 году самолет «Дельта», направлявшийся в Бостон, потерял управление и чуть было не столкнулся с другим, направлявшимся из Лондона в Чикаго. Что-то случилось с напитками на обоих самолетах, они словно взбесились. Стюардесса обварилась горячим кофе. Никто, кроме экипажа, не понял, как близко к гибели они находились. Второй пилот на «Дельте» вылил себе на колени горячий напиток и истерически хохотал всю дорогу до Бостона, и окончательно завязал с полетами двумя днями позже.

В 1974 году чартерный рейс "Биг Скай" с разбитными игроками, следовавшими из Лас-Вегаса, на борту поднялся в воздух в Бангоре, но где-то над Хэвеном у него сдал один двигатель и пришлось вернуться в Бангор. Стоило самолету приземлиться, двигатель заработал, как ни в чем не бывало.

Еще один подобный инцидент, не завершившийся, правда, катастрофой, случился в 1975 году. А с 1979 года маршруты всех коммерческих полетов стали проходить через другой район. Если бы обратились за разъяснениями к контролерам FAA, они бы только пожали плечами и назвали бы это аномалией. Это слово они употребляют довольно часто. То тут, то там встречаются такие места, никто не может объяснить почему — легче перенести маршруты и забыть об этом.

В 1982 году частный грузовой рейс, проходивший над «Квадра-том-3», тоже завернули контролеры из Огасты, Ватервиля и Бангора. Дело в том, что в самом центре К-3, согласно карте ECUS-2 FAA, объявился огромный сверкающий НЛО без пилота.

С тех пор ничего подобного не появлялось. Так продолжалось до пятого августа, когда ближе к вечеру Питер Байли увидел нечто подобное.

Байли был пилотом частного самолета, проведшим в воздухе уже две сотни часов. Он летал на «Сесне-Ястребе» и, как он сам говорил, это стоило ему немало банановой кожуры (так он называл деньги). Можно догадаться, что деньги он ставил невысоко. Итак, он делал сто пятьдесят миль в час при хорошей видимости и без проблем шел на высоте 17.000 футов. «Сесна» не поскупилась на навигационные приборы, так что сбиться с курса было практически невозможно (хотя, такое излишество, как навигационная антенна, стоило немало банановой кожуры). Другими словами, это была великолепно оснащенная машина, которая прекрасно смогла бы летать сама по себе — правда, такой хороший пилот, как Байли, никогда не помешает.

Если бы Питер Байли был каким-нибудь неопытным сопляком, страхование было бы вполне оправдано. Но в случае с ним это был грабеж среди бела дня, так что он доводил своих осторожных партнеров до белого каления, отказываясь подписать страховой полис, который страховые компании старались всучить ему.

Среди его друзей было немало летчиков, да таких, кого бы он сам застраховал. Зачастую в их лицензии значилось куда меньше часов, чем у него; отсюда вывод, что им сам Бог велел раскошелиться и отстегнуть горстку-другую банановой кожуры на уплату страховочных взносов. Среди них попадались такие деятели, услугами которых, как он говорил, он бы не воспользовался, имей они даже последний в мире самолет, а его жена умирала бы в Денвере от кровоизлияния в мозг. Собственно говоря, не в сумме дело. Обиднее всего, что он, Питер Байли, он, уважаемый и опытный нейрохирург, который без труда зашибает триста тысяч банановых шкурок в год, должен подчиняться унизительным формальностям, если хочет летать. Перед терпеливыми слушателями (которые, однако, страстно желали перекинуться в карты или, что еще лучше, остаться в баре и пропустить пару стаканчиков "Кровавой Мэри") он частенько развивал мысль, что эти формальности хороши на случай заведомого риска, например, для новичков и орлов, имеющих пристрастие к бутылке, которым машину просто так не доверишь. Ерунда! Если это не гнусная дискриминация, то тогда он не знает, что справедливо, а что нет. Если бы он не был так занят, он бы показал этим ублюдкам, где раки зимуют и был бы прав.

Среди партнеров Байли по гольфу встречались и юристы, большинство из которых знало, что все это — демагогия. Уровень риска иногда не зависит от объективных обстоятельств, и те, кто его определяет — тоже не дураки. Одним словом, лучше заручиться страховкой. К тому же, Питер Байли был медиком, а статистика утверждает, что из медиков получаются самые неважные пилоты в сравнении со всеми другими профессиональными группами, какие только есть.

Выпустив пар, Байли направился в клуб, бормоча:

— Я бы с этими дальновидными сукиными сыновьями не полетел бы и в Денвер, даже если бы моя жена умирала от кровоизлияния в мозг.

Питер Байли, между нами говоря, был как раз из тех пилотов, для которых были изобретены таблицы риска и страховки. Несомненно, в богоспасаемой Америке найдется немало врачей, могущих потягаться с летчиком-ассом. Но Байли не из тех. Находчивый, предусмотрительный, решительный, собранный и опытный за операционным столом, когда перед ним лежит пациент со вскрытым черепом и костными осколками, врезавшимися в мозг, Байли виртуозно владел скальпелем, пинцетом и лазерным ножом, что, впрочем не мешало ему оставаться довольно неуклюжим пилотом, постоянно нарушающим инструкции, технику безопасности, разработанную FAA и, вопреки уговорам с партнерами, манкирующим показателями высоты. Конечно, смелости ему было не занимать, но, имея всего-то две сотни часов в лицензии, он считал себя опытным и бывалым пилотом только из-за богатого воображения. Что касается обоснованного риска, можно привести старый афоризм: пилот может быть тем или иным, но должен быть профессионалом.

В тот день он летел один над Тетерборо, направляясь из Нью-Йорка в Бангор. В Бангоре он собирался взять машину и добираться до госпиталя в Дерри. Его вызвали проконсультироваться в случае с маленьким Хиллиманом Брауном. Случай интересный, да и плата подходящая (к тому же, он слышал много хорошего о соревнованиях по гольфу в Ороно), так что он согласился.

Всю дорогу стояла отменная погода, видимость была прекрасная и путешествие было для Байли сущим удовольствием. Как обычно, он манкировал показаниями приборов и пропускал тревожные сигналы (ему казалось, что все обойдется, хотя в предыдущий раз он здорово стукнулся лбом о циферблат прибора и разбил его). Он мог отклониться от указанной 11.000 футовой высоты, как вверх, до 15.000 футов, так и вниз, до 6.000 футов. Полагаясь на удачу, он избегал столкновений с другими самолетами… впрочем, Бог милует дураков, а Байли, к несчастью, был слишком туп, чтобы придавать значение цифрам.

Он также не придерживался маршрута, и, как оказалось, его занесло к Хэвену. Так вот, пролетая над Хэвеном, он почувствовал, что мощный луч резкого света ударил ему в глаза, практически ослепив. Казалось, на него направили мощнейший в мире прожектор.

— Что за чертовщина…

Он посмотрел вниз и обнаружил гигантский источник этого света. Он мог бы обойти его стороной, лететь своей дорогой и выяснить подробности в другой раз (а мог бы и столкнуться с тяжело загруженным авиалайнером), но он был так заинтересован, что, потеряв осторожность, «Сесна» вернулась назад.

— Ну и где же…

Свет вспыхнул снова достаточно ярко для того, чтобы у него в глазах зарябило от голубых отблесков. Пульсирующие лучи пробивались даже в кабину пилота.

— Иисусе!

Там, под ним расстилался ковром темно-зеленый лес; сквозь ветки деревьев виднелся гигантский серебристый предмет. Чтобы рассмотреть его получше, Байли пошел на снижение.

Итак, во второй раз за этот день Байли снизился до 6.000 футов и принялся кружить над лесом. Голова заныла — он приписал это усталости и небывалому возбуждению. Сначала ему пришло в голову, что это водонапорная башня, но какой дурак поставит ее посреди леса?

Он облетал объект снова и снова, уже на высоте 4000 футов. Он знал, что может снизиться на этой машине настолько, насколько отважится (а он и так уже спустился ниже, чем отважился бы опытный пилот, но «Ястреб» — как-никак, отличная машина, так что на нее простительно положиться, как на друга).

Искусственный объект, отметил он, почти свихнувшись от возбуждения. Огромный объект тарелкообразной формы, предположительно земного происхождения, может быть, очередная затея правительства? Да, но будь он на месте властей, он бы закамуфлировал его… И земля вокруг вскопана, да и траншею хорошо видно.

Байли решил облететь еще раз — будь он неладен, если не докопается до сути! Но тут взгляд остановился на измерительных приборах, и сердце упало. Стрелка компаса металась по циферблату, как оглашенная, пока ее не зашкалило, а индикаторы топлива в баках тревожило замигали красным. На высотомере стрелка дернулась к отметке 22.000 футов, задержалась на мгновение и замертво уткнулась в ноль.

Мощный мотор в 195 лошадиных сил стал давать угрожающие перебои. Пропеллер «закашлял». Сердце Байли тоже заколотилось. В голове помутилось. Он не мог отвести глаз от красных и зеленых вспышек — сигналов бедствия. Приборы словно говорили безумному летчику: "Очнись же, идиот, или ты грохнешься на матушку Землю". Когда он попытался подняться до пяти тысяч футов, Байли увидел своими глазами, что самолет прямо-таки застрял на четырех тысячах, ну, может, чуть больше. Он заметил, что термометр, фиксирующий температуру воздуха снаружи, начал выкидывать фокусы: сначала он перескочил с 47 до 58, потом упал до 5. Задержавшись на секунду на низком значении, он сразу же показал 999. Красные цифры тревожно задрожали, и термометр отказал.

— Бога ради, что происходит? — закричал Байли и растерянно уставился на передний зуб, выпавший у него изо рта, который, стукнувшись о высотомер, упал на пол кабины.

Опять забарахлил двигатель.

— Твою мать, — прошептал он. Теперь он просто оцепенел от ужаса. Кровь из раны в десне сочилась на подбородок. Отдельные капли падали на его новехонькую рубашку.

Зловещее сияние опять вспыхнуло под корпусом самолета. Двигатель отказал. Машина начала терять высоту. Забыв все свои навыки, Байли уцепился за штурвал изо всех сил, но безрезультатно. Уже ничего не поделаешь. «Сесна» падала 4.000 фута… 3.500… 3.000. Байли вслепую нащупал кнопку и надавил на "АВАРИЙНЫЙ ЗАПУСК". Пропеллер сделал пару оборотов и снова замер. Теперь «Сесна» уже спустилась до 2.500 футов. Старое шоссе, ведущее в Дерри, неотвратимо приближалось. Байли уже мог разглядеть расписание служб, вывешенное на ограде методистской церкви.

— Мамочка, — прошептал он. — Я же разобьюсь. Он попытался стряхнуть оцепенение и снова нажал кнопку. Двигатель кашлянул, завелся было, но быстро заглох.

— Нет! — завопил Байли. Глаза вытаращились и налились кровью. В одном глазу лопнули сосуды, и кровь потекла по щеке. Паника захватила все его чувства, и он ничего не замечал. Он хватил кулаком по приборной доске.

— Давай же, ты, хреновая колымага.

Двигатель заработал, пропеллер закрутился, как ни в чем не бывало, отражая лучи солнца. Байли вцепился в штурвал. Ожившая машина перестала падать.

— Чертова колымага! Чертова колымага! Чертова колымага! — вопил он. Выступившая кровь окончательно залила левый глаз, да и сам он дошел до точки и уже не воспринимал события адекватно, но будь время и возможность обмозговать происходящее, он бы не додумался не до чего существенного в этой идиотской ситуации.

Он облокотился на штурвал; верный «Ястреб», предоставленный самому себе, взмывал ввысь под немыслимым углом, и, надо сказать, исправно справлялся со своей заботой. Хэвен Вилледж уходила все дальше вниз, и Байли видел людей, удивленно запрокинувших головы. Он был еще достаточно низко, чтобы кто-то, кому это придет в голову, мог записать его номер.

"Давай, давай! — подумал он мрачно. — Давай, записывай, мне наплевать; я и так завязываю с "Сесна Корпорейшн", много толку в том хламе, которым они напичкали корпус самолета. Да я засуну в глотку этим безалаберным сукиным детям каждую банановую кожуру, которую они получат!"

"Ястреб" медленно шел на подъем; двигатель работал исправно. Голова Байли просто отваливалась, но тут его осенило — мысль, убийственно простая, как все гениальное, пронеслась в его сознании. Он неожиданно осознал психологическую подоплеку двухкамерности человеческого мозга. Именно такое устройство обеспечивает накопление генетической памяти, что радикально расходится с бытующими сейчас туманными представлениями; да, да, как функция перекомпоновки фрагментов ДНК и биологического сохранения наследственной информации. Уяснив это, легко объяснить суть такого явления, как увеличивающаяся генерирующая способность corpus callosum в течение периодов нарастания активности не имеющей выводного протока железы, что ставило в тупик исследователей человеческого мозга уже лет тридцать.

Питер Байли внезапно ощутил, что стоит на пороге настоящего открытия может быть, открытия века.

И в тот же момент он пережил нечто, похожее на взрыв, разнесший его мозг на части. Ослепительно белый свет вспыхнул в его голове — точно такой же, как излучение, испускаемое тем загадочным объектом в лесу.

Если бы он опрокинулся вперед и повернул штурвал, для жителей Хэвена события приняли бы худший оборот. Вместо этого он откинулся назад, с головой, мотающейся на безжизненно-вялой шее, и струйками крови, стекающими с век. Глаза с застывшим в них полуудивленным полуотупевшим выражением, легко читающимся на всем лице, уставились в стенку кабины пилота.

Даже если бы автопилот был подключен заблаговременно, не много бы изменилось: топливо все равно подходило к концу. Погодные условия прекрасные, но это ни о чем не говорит — так бывало и раньше. Итак, самолет уже минут пять летел на мертвом уровне — 5.500 футов. Радио нарушало покой мертвого нейрохирурга, настойчиво рекомендуя ему набрать соответствующую высоту.

Воздушные потоки отнесли самолет в сторону от Дерри. Он летел, медленно описывая мертвую петлю, к Инопорту. Крен становился все круче, перерастая в спираль. Спираль превратилась в штопор. Когда мальчишка, рыбачивший с моста у развилки на шоссе № 6, взглянул вверх, то увидел самолет, падающий с неба: мальчик вытаращил глаза, наблюдая за стремительным падением. Так он и простоял, разиня рот, пока самолет не грохнулся на северное поле Эзры Докери и не взорвался столбом пламени.

— Боже милостивый! — завопил парнишка. Он пристроил свою удочку на берегу и бросился, сломя голову, на Ньюпортскую автостанцию, чтобы вызвать пожарных. Только он убежал, рыба клюнула и стащила удочку в воду. Правда, он так и не нашел свою удочку, но возбуждение от борьбы с огнем, ползущим по полю Докери, равно как и извлечение обугленного тела пилота из под обломков «Сесны» он запомнил надолго.

10

Суббота, шестое августа

Ньют с Диком сидели в хэвенской закусочной. На столике лежала свежая газета. Передовица излагала информацию о разрыве отношений с Ближним Востоком; правда, статья, занимавшая их внимание в то утро, была напечатана в нижнем прачом углу. Заголовок гласил: В АВИАКАТАСТРОФЕ ПОГИБ НЕЙРОХИРУРГ. И снимок самолета. Ничто не напоминало великолепную модель «Сесна-Ястреб», кроме, пожалуй, уцелевшего хвоста.

Почти не тронутые тарелки с завтраком были сдвинуты на край стола. Молли Фендерсон, племянница Бича, заняла его место у плиты, когда Бич умер. Молли всем взяла: и эффектная и обходительная, правда, ее яичница полностью несъедобна и выглядит как кусочек пепелища. Дик рискнул ее попробовать, но не предусмотрел, что раньше ему не приходилось пожирать золу, угольки и т. д.

"Может быть", — подумал Ньют.

Дик взглянул на него, приподняв брови.

"Они извлекли какое-то месиво, вроде фарша. По крайней мере, там так написано".

У Дика свело желудок. Он попросил Ньюта придержать язык, раз уж они сидят за столиком кафе. Помолчав немножко, Ньют, выдал: "Человек двадцать-тридцать, по всему судя, видели, как самолет пикировал над самой деревней, чуть не задевая деревья". "И все из города?" — поинтересовался Дик.

"Да".

"Стало быть, это для нас не проблема?"

"Сомневаюсь, — подумал Ньют, прихлебывая кофе. — Не случайно так произошло… Думаешь, это повторится?"

Дик качнул головой. "Не должно. В газетах пишут, что он сошел с курса".

"Ага. Так говорят. А ты согласен?"

"Вполне".

Они ушли не заплатив. С деньгами в Хэвене создалась интересная ситуация. У Дика Эллисона хранились большие картонные коробки с мелкими купюрами, в частности, с монетами, разложенными строго по достоинству — двадцатки, десятки и доллары. Хэвен — маленький город. Когда кому-то была нужна мелочь, они приходили и брали, сколько надо. Дом-то не заперт. Одним словом, в Хэвене (городе машинисток-телепаток и нагревающих воду кипятильников, не включенных в розетку) установился полный коммунизм.

Выйдя из закусочной, они уставились на городскую башню.

Башня парила над площадью мерцающим маревом миража. То она казалась вполне реальной, столь же твердой и осязаемой, как Тадж-Махал, правда, не столь прекрасной. В следующий момент она бесследно растворялась, и над развалинами ратуши было только синее небо. Затем видение появлялось вновь. Длинная утренняя тень, стелившаяся по площади, покачивалась, как занавеска на сквозняке. Ньют рассудил, что явление, когда тень от башни есть, а самой башни нет, — довольно абсурдно, так же абсурдно, как улыбка чеширского кота, существующая независимо от него.

"Господи! Если я буду засматриваться на эти чудеса слишком долго, то рано, или поздно свихнусь", — подумал Дик.

Ньют поинтересовался, позаботился ли кто-нибудь принять меры на случай износа.

"Томми Жаклин и Хестер Бруклин поехали в Дерри, — ответил Дик. — Они намеревались объехать пять близлежащих станций автосервиса, ну и всякие магазины запчастей. Я отстегнул им почти семь тысяч и попросил привезти по крайней мере штук двадцать батареек, если удастся. Они-то надеялись сделать покупки, а потом распределить батарейки. А люди-то в соседних местах думают, что хэвенцами овладела мания на почве батареек".

"Томми Жаклин и Хестер Бруклин? — недоверчиво уточнил Ньют. — Бог мой, да ведь они еще дети! Томми уже получил водительские права, а Дик?"

"Нет, — замялся Дик. — Но ему уже пятнадцать, да и водит он осторожно. К тому же, он крупный и выглядит старше своих лет. Справятся…"

"Господи, как рискованно!"

"Да уж, по…"

В основном они общались, передавая мысли: во-первых, мысли куда выразительнее слов, а во-вторых, почти все люди в Хэвене уже освоили этот способ общения. При всех своих заблуждениях, Ньют понимал, что Дику и самому не хотелось посылать пару подростков в Дерри на пикапе Фаткинса. Конечно, им нужны батарейки, очень нужны, однако, становится все труднее и труднее отыскать среди людей, живущих в Хэвене, тех, кто согласен покинуть его пределы. Если бы какой-то эксцентричный старикашка, вроде Дейва Рутледжа, или старый простак, вроде Джона Харли, попытался бы покинуть город, то он был бы уже мертв — а возможно, уже и разложился бы, — даже не доехав до пригородов Дерри. Еще молодые люди, как Дик или Ньют, продержались бы подольше, но вернулись бы они… если, конечно, вернулись, уже в агонии; все это из-за мутаций, изменивших их физически, мутаций, которые стремительно начались в сарае Бобби. Неудивительно, что Хилли Браун в глубокой коме, он выбыл из строя, когда события только начали закручиваться по-настоящему. Томми Жаклину — пятнадцать, Хестер Бруклин — прекрасно развита для своих тринадцати. На их стороне, по крайней мере, молодость, что дает им шанс уехать и вернуться назад живыми, причем, обойдясь без космического скафандра и костюма NASA, чтобы уберечь их от губительного воздействия чуждой и враждебной атмосферы. Да… Даже если бы у них было соответствующее обмундирование, это бы не сняло проблему. Вероятно, ребята были бы защищены на какое-то время, палубное воздействие смягчилось бы. Но представьте парочку покупателей в магазине запчастей в Дерри, облаченных в полное снаряжение космонавта, выходящего в открытый космос. Сразу возникнут вопросы. И немало.

"Мне бы этого не хотелось", подытожил Ньют.

"Черт, да и мне тоже, — согласился Дик. — Я не собираюсь тут сидеть сложа руки и ждать, пока они вернутся. Я вышлю Дона Ворвика на самую границу Хэвена, чтобы он мог помочь им, если что…"

"Если они вернутся".

"Ох… если. Надеюсь… уверен, они вернутся, правда, могут пострадать".

"Чего именно ты боишься?"

Дик мотнул головой. Он не знал ничего определенного, да и Док Ворвик отвергал даже малейшие догадки… только спросил Дика, связавшись с ним телепатически, что он, Дик, думает по поводу пловца, прыгнувшего с высоты в бассейн, где вместо воды — гравий.

"Ну…" — растерянно протянул Ньют.

"Ну, ничего, — закончил Дик. — Мы же не можем оставить это так, как есть".

Он кивнул на вибрирующую башню с часами.

Ньют закончил: "Мы чуть не провалились в мох. Пойдем лучше. Мне кажется, нам придется все это бросить".

"Может быть, а может, и нет. Но батарейки нужны не только для этого, ты ведь понимаешь. Мы должны действовать осторожно. Это ты тоже понимаешь".

"Яйца курицу не учат, Дик".

(Да пошел ты)

"Уж кому бы это говорить, так не тебе, придурку", — хотел сказать Ньют, но проглотил эту реплику, хотя за весь этот день у него нашлось немало поводов разозлиться на Дика Эллисона. Хэвен перешел на питание от батареек, словно детская машинка, и тут уж ничего не поделаешь. Их нужно все больше, а пересылка по почте не приемлема — слишком уж медленно, да и при сложившемся положении, даже если найдется кто-то, кто вышлет им батарейки, ничто не гарантирует, что они их получат. Они могут исчезнуть куда угодно, этого не предусмотришь.

Так что, что бы там ни говорил Дик Эллисон, Ньюту Берринджеру, ох, как несладко. Они пережили крушение самолета, но если что-то стрясется с Томми и Хестер, каково будет им?

Впрочем, ничего конкретного не приходило в голову. Одно ясно: он не успокоится, пока ребята не вернутся в Хэвен, туда, где атмосфера не так враждебна к мутантам.

11

Воскресенье, седьмое августа

Гарденер стоял и смотрел на корабль, прикидывая — уже в который раз выйдет ли из этой затеи что-нибудь путное… а если нет, как избежать губительных последствий. Два дня назад, даже будучи в доме, он слышал, как кружил над лесом тот злосчастный самолет. Правда, он выбежал во двор слишком поздно, чтобы увидеть, чем кончился его третий заход! Похоже, пролететь трижды над кораблем никому не обойдется безнаказанно; Гард был почти уверен, что пилот засек и сам корабль, и раскопки. Эта мысль неожиданно принесла ему странное, горькое облегчение. Вот вчера, например, прочитав эту историю, как она была изложена в газетах, он сделал определенные выводы. Чтобы уяснить связь, не надо иметь высшее образование. Бедняга доктор Байли был просто потрясен увиденным, потерял бдительность, и этот отщепенец армады космических бродяг безжалостно застопорил всю аппаратуру (и двигатель тоже).

Так что же, он, Гарденер, стал соучастником убийства? Похоже на то; безразлично, был он женоубийцей или нет, а Гарду это совсем не нравилось.

Фриман Мосс, загадочный мясник из Альвиона, что-то не показывался сегодня утром — Гарденер был просто уверен, что излучение от корабля уже повлекло губительные изменения: у Мосса, наверное, начали выпадать зубы и лопаться сосуды, как это было у всех его предшественников. Итак, впервые после исчезновения Бобби Гарденер оказался в одиночестве. На первый взгляд, все кажется просто. Но копни поглубже, так сразу всплывают старые домыслы и головоломки.

По мнению Гарденера, история с погибшим нейрохирургом и разбившимся самолетом не просто печальная, а, если смотреть в самую суть — которую Ньют и Дик проигнорировали, дело обстоит значительно хуже, просто хуже некуда. Ближний Восток снова превратился в пороховую бочку; если он взорвется, то, на этот раз, дело дойдет до ядерного оружия. Союз Озабоченных Ученых, некоторые из которых своей деятельностью и приблизили черный день, приложил все усилия, чтобы воспрепятствовать ядерному пожару завтра, как говорилось в газетах. Ну что ж, счастливые деньки еще вернутся. А корабль, возможно, еще внесет свою лепту во всеобщее благоденствие… да, но чего же хотят Фриман, Кьюл Арчинбург, Бузи и прочие? Иногда у Гарденера появлялась болезненная уверенность, что для Нового и Изменившегося Хэвена далеко не самое главное "убрать бочонок с порохом, на котором сидит вся планета". Ну, и что с того? А дальше-то?

Не ясно. Телепатический канал связи молчал.

Его взгляд перешел на насос, примостившийся в грязи у края траншеи. Раскопки корабля — дело пыльное, грязное, придется повозиться с камнями и выкорчевать пеньки, что дастся с трудом, особенно когда ты полупомешан от огорчения. А теперь еще и мокрая работа — воды-то хватает. Последние два раза он возвращался домой, уляпанный с ног до головы глиной. Грязь плохо, но глина еще хуже. Она скользит над ногами и намертво прилипает к одежде.

Оборудование для откачки было действительно солидным, пожалуй, слишком громоздким, но оно работало. Теперь оно тянуло несколько тонн, но молчаливый и работящий Фриман Мосс перетащил его на себе со двора Бобби… всю пятницу он вкалывал без передышки, да еще и пять сотен батареек пошло на это, но он это сделал, сделал то, что заняло бы у бригады строителей неделю, а то и больше.

Мосс проделал титаническую работу, которая бы не увенчалась успехом, не приспособь он устройство, вроде детектора металла, магнита, чтобы переместить все компоненты на строительную площадку — через двор, потом через сад, через все канавы и колдобины и, наконец, на поляну. Зрелище стоило того: в теплом летнем воздухе медленно парили внушительные предметы, а тени плыли за ними по земле. Мосс оперировал перемещениями, держа в одной руке детектор металла, а в другой — переговорное устройство, вроде рации. Неподъемные предметы поднимались в воздух, слушаясь вогнутой антенны из нержавеющей стали, пристроенной к рации, с одной стороны, и клавиш на детекторе — с другой. Таким образом, Мосс не только поднимал их в воздух, но и заставлял их маневрировать то вправо, то влево. Гарденер наблюдал за ними, (уже потерявший способность удивляться чему-нибудь), чуть раскисший от заслуженной выпивки; забавно, не правда ли: Мосс, уподобившийся бывалому цирковому укротителю, руководит перемещением через лес прирученных механических слонов на арену воображаемого цирка, пощелкивая при этом кнутом — гибридом рации и детектора.

Гарденер, в свое время наворочавшийся неподъемного оборудования, знал, как важна рациональная конструкция, не обладающая лишним весом. Однако, покопавшись в своем практическом опыте, он не смог придумать ничего существенного, но, все же, он оценил изобретательность Мосса, который при помощи такого простого устройства, как то, которое он использовал в пятницу, смог реализовать трудоемкую затею в ничтожно короткий срок.

И все же, на его взгляд, все это смахивало на мираж, иллюзию — так же как и городская башня, которая, впрочем, также требовала прорву электроэнергии.

— Ну, вот, — сказал Мосс, протягивая Гарденеру тяжелый рюкзак. — Одевай.

Гард продел руки в лямки и водрузил его на спину. Повел плечами — давит… лямки так и врезаются. Заметив это Мосс, слегка усмехнулся.

— К концу дня он значительно полегчает, можешь мне поверить. Об этом не беспокойся.

Он пристроил шнур к транзистору и одел на голову Гарденера наушники.

— А что в рюкзаке? — поинтересовался тот.

— Батарейки. Ну, вперед.

Мосс подключил свое устройство, прислушался, кивнул, потом направил вогнутую антенну на первый двигатель. Он поднялся в воздух и завис там. Держа регулятор в одной руке, а усовершенствованный детектор металла — в другой, Мосс двинулся к двигателю. С каждым его шагом, мотор перемещался на то же расстояние. Гард замыкал шествие.

Мосс «провел» мотор между домом и сараем, согнал с дороги кота, а затем направил его через сад, когда-то засаженный Бобби. За последние полтора-два месяца в нем протоптали довольно широкую дорожку, по краям которой, однако, растения продолжали бурно расти, даже слишком бурно (сказывалось влияние корабля и всех перемен, произошедших за последнее время). Кое-какие подсолнухи достигали в высоту трех с половиной метров, что навело Гарденера на мысль о "Дне Триффидов". Как-то ночью, примерно с неделю назад, он проснулся в холодном поту от томительного кошмара. В ту ночь ему снилось, как подсолнухи в саду выкопались из земли и принялись разгуливать, как ни в чем ни бывало, причем, их середки испускали зловещее зеленоватое сияние, словно маяки с прожекторами, упрятанными в зеленое стекло.

Лето шло к концу, в этих краях близилось время собирать урожай. Странно, в этом году об урожае никто даже не вспоминает. А между тем, земля еще никогда не давала такого обильного урожая, и, уж конечно, овощи и фрукты никогда не достигали размеров торпед. Помидоры раздувались до размеров баскетбольных мячей, кукурузные стебли вымахали не ниже подсолнухов. Гарденер сорвал один початок; ото, — почти шестьдесят сантиметров. Одного большого початка хватит, чтобы насытить двух голодных мужчин. Но, откусив разок от верхнего края молочных зерен, он долго морщился и отплевывался. Мясистые зерна были просто отвратительны на вкус. Да, Бобби может снять богатый урожай со своего огорода, но гигантские овощи абсолютно несъедобны… а, быть может, и отравлены.

Мотор мягко плыл над тропинкой, раздвигая стебли кукурузы, попадавшиеся на его пути. Гард заметил разломы и пятна машинного масла на огромных, ядовито-зеленых с жесткими прожилками, возмущенно шуршащих листьях. Уже в дальнем конце сада мотор начал «съезжать» вниз. Мосс убрал антенну, и мотор приземлился с мягким, глухим звуком.

— В чем дело? — встревожился Гарденер.

Мосс только нахмурился и, порывшись в кармане, вытащил монетку в десять центов. Он впихнул ее в прорезь регулятора, поддел разок-другой и вынул наружу шесть батареек "дабл-А Дюраселлс" из ячейки. Бесполезные батарейки полетели в траву.

— Дай-ка мне еще, — сказал он.

Гарденер спустил рюкзак с плеч, перехватился за лямки и, поставив его на землю, расстегнул крышку. Заглянув во внутрь, он увидел целую прорву батареек, у него зарябило в глазах. Что-то похожее он видел на Большом Конкурсе в Атлантик Сити, когда один чудаковатый умелец оплатил стоимость машины не в долларах, а батарейками, доставшимися ему в качестве приза.

— Боже милосердный!

— Где уж мне до Бога, — отозвался Мосс. — Ну-ка, выуди мне с полдюжины.

Очухавшийся Гарденер достал батарейки и понаблюдал, как Мосс пристроил их в ячейку. Потом он опустил крышку, плотно ее прикрыл, поправил наушники и сказал:

— Пошли.

Еще сорок ярдов по лесу — и снова перемена батареек, потом еще шестьдесят ярдов — другая. На открытой местности мотор пожирал меньше энергии, но, чтобы переправить его через изгородь и установить на место, потребовалось сорок две батарейки.

Туда и обратно, туда и обратно, и так раз за разом, они перенесли по частям все оборудование для насоса и установили его около траншеи. Рюкзак за плечами Гарденера становился все легче и легче.

На сороковом заходе Гарденер попросил Мосса дать ему попробовать. Огромный промышленный насос, казавшийся гигантом перед старым жалким устройством, немало послужившим Гарду и Эндерсу, возвышался металлической громадой в сотне ярдов от траншеи. Да… теперь можно запросто выкачать все озеро… Мосс в очередной раз переменил батарейки. Севшие «дабл-А» усеивали всю тропинку, подобно обкатанной морями гальке на Аркадия Бич. Случайные ассоциации вызвали в памяти Гарденера образ того парнишки с фейерверком. Того парнишку, чья мать снилась… или что-то еще. Парнишка, который знал об Томминокерах.

— Ладно, попробуй, — Мосс протянул ему устройство. — Можно было сделать вспомогательную систему, но я думаю, что она может приподняться. Неси в руке и поднимай вот так…

Увидев удивленный взгляд Гарденера, он добавил:

— Ох, забыл… наушники не играют существенной роли, просто я привык к ним. Можешь их одеть, но вряд ли это тебе существенно поможет. Ты ведь не такой, как мы.

— Это я уже усек. Я один из тех, кто не намерен покупать вставные челюсти, когда все станет на свои места. Мосс задумчиво поглядел на него, но промолчал. Гард протер носовым платком наушники. Когда он одел их, то услышал отдаленный шуршащий звук, вроде того, который вы слышите, поднеся раковину к уху: кажется, что где-то вдалеке плещется море. Он установил антенну так же, как это делал Мосс, а потом осторожно поднял ее. Отдаленный шум прибоя, раздававшийся в наушниках, изменился. Насос слегка сдвинулся — он мог поклясться, что так оно и было. Но потом произошли сразу два непредвиденных события. Горячая кровь хлынула у него из носа, заливая губы и подбородок, а голова наполнилась голосами, твердящими на разные лады. "КОВЕР ДЛЯ ВАШЕЙ БЕРЛОГИ ИЛИ ДЛЯ ВСЕГО ДОМА — ПОЧТИ ЗА БЕСЦЕНОК!" — надрывался диктор, сверля своим пронзительным, поющим голосом мозги Ганрденера; потом — неясный шум и обрывки слов. "А ТЕПЕРЬ МЫ ПРЕДЛАГАЕМ НОВОЕ ОСНАЩЕНИЕ ДЛЯ ВАШЕГО ПЫЛЕСОСА! БУДЬТЕ УВЕРЕНЫ, ВЫ И НЕ ЗАМЕТИТЕ, КАК ВЫПЛАТИТЕ ВСЮ СТОИМОСТЬ".

— Ууууу.

— Бога ради, заткнись! — застонал Гарденер. Он сорвал наушники и схватился за голову. Слава Богу, паскудный голос диктора наконец заглох. Он мотал головой и размазывал кровь по щекам.

Фриман Мосс уставился на него круглыми глазами.

— Ты чего, а? — спросил он.

— Да вот, — слабо отозвался Гарденер, — Это что-то вроде аллергии на рок-н-ролл. Если не возражаешь, я присяду на минутку, да, Мосс? Я тут чуть было не наложил в штаны.

— А у тебя из носа течет кровь…

— О, как вы догадались, мистер Шерлок Холмс? — спросил Гарденер.

— Пожалуй, лучше мне заняться этим снова.

Гарденер был более, чем счастлив, уступить ему эту почетную обязанность. Остаток дня ушел на то, чтобы переправить все оборудование к траншее; Мосс так обессилел, что под конец Гарду пришлось практически тащить его на плечах.

— Такое ощущение, словно на меня обрушилась пара кубометров дров и вышибла мне мозги, — жаловался, задыхаясь, тот.

После такого заявления Гард и надеяться не смел, что он вернется на следующий день. Но Мосс пунктуально заявился к семи часам. На сей раз он оставил свой грузовик и приехал на «Понтиаке». Он открыл дверцу и вышел, держа корзинку с провизией в руках.

— Давай сюда. Поесть не помешает. Гарденер, надо сказать, уважал Мосса больше, чем троих предыдущих «помощников»… похоже на то, что он был ему глубоко симпатичен.

Когда, они направились к кораблю, шлепая по утоптанной тропинке, Мосс осмотрел его с головы до брюк и ботинок, заляпанных вчерашней глиной.

— Ты, я вижу, тоже оклемался.

И это, собственно говоря, было все, что мистер Фриман Мосс сказал ему в тот день.

Опустив несколько шлангов в траншею, они заготовили еще с десяток на смену, чтобы откачивать воду непрерывно. Эти «кишки», как называл их Мосс, представляли собой огромные матерчатые кольца, которые, по мнению Гарденера, когда-то верно служили пожарным. Они приняли все меры, чтобы откачивать воду равномерно и не затопить участок Бобби.

— Уф, давай-ка еще несколько штук сюда, туда и туда тоже, — сказал Мосс; это было, собственно говоря, все, что он мог предложить по этому поводу.

Еще не начав качать, он снабдил Гарденера набором V-образных зажимов, предназначавшихся для могущих дать течь насосов.

— Если они разлезутся, то фонтанов будет не меньше, чем в Версале или Сан-Суси. Если ты видел когда-нибудь отбившийся от рук пожарный шланг, то представляешь, чем это чревато. А у нас нет лишних помощников, стоящих наготове и перекрывающих дырявые шланги с утра до ночи.

— Ну что ж… добровольцы не ломятся к нам толпой… Фриман Мосс молча окинул его взглядом. Потом выдавил:

— Смотри в оба, Гард. И имей в виду, что нам час придется надрываться, чтобы ликвидировать течи.

— А разве ты не можешь следить за напором, вместо того чтобы дурью маяться со всеми этими зажимами? Мосс обиженно вытаращил глаза.

— Будь уверен, — сказал он, — что ни ты, ни я не сможем уследить за мощнейшим напором воды в насосе; а течь мы не засечем до Судного Дня.

Гарденер взял его за руку, усмехаясь.

— Ладно, я ведь только спросил, — виновато пояснил он.

— Мир.

В ответ тот только хмыкнул в своей неподражаемой манере.

Уже к половине десятого вода с огромной скоростью убывала из траншеи, освобождая корабль. Вода была холодной и прозрачной, как слеза действительно, как слеза, точнее не скажешь. Можно сказать, что они создали рукотворную реку. Им оставалось только сидеть в тени, на темной, влажной земле, усеянной хвоинками и шишками, и наблюдать за работой насоса; довольно утомительно сидеть, не спуская глаз с пульсирующих пожарных шлангов, и укорачиваться от сбивающих с ног струй, вырывающихся время от времени из прорех. Мосс из предосторожности, регулярно перекрывал насос, чтобы они могли поменять прорвавшиеся шланги или поставить зажимы; как правило, после этих манипуляций им приходилось перебираться в другое место, так как их лежбище оказывалось мокрым, как после тропического дождя.

К трем часам поток начал выворачивать близлежащие кустики, а часов в пять Гарденер услышал глухой треск падающего дерева. Он вскочил на ноги и вытянул шею, но все случилось слишком быстро, так что поток уже унес дерево.

— Судя по звуку, это старая сосна, — прокомментировал Мосс. Теперь настала очередь Гарденера молча уставиться на Мосса.

— А может, и ель, — усомнился Мосс с абсолютно серьезным лицом. Гарденеру показалось, что он шутит, разыгрывает его, ну хоть чуть-чуть.

— Как ты думаешь, вода уже достигла дороги?

— Подозреваю, что так оно и есть.

— Так что же, она размоет дорогу?

— Нет. Горожане уже протоптали новую магистраль. И ничего особенного. Полагаю, движение будет прервано на пару дней, но и в лучшие времена здесь редко кто проезжал, а уж теперь…

— Да, я это заметил, — подтвердил Гарденер.

— Чертовски здорово, с моей точки зрения. С отдыхающими всегда одни неприятности… Прикинь, Гарденер, — я чуть перекрою напор в насосах, но они все равно будут выкачивать пятнадцать или даже семнадцать галлонов в минуту, и так — всю ночь. При том, что работают все четыре насоса, это составит три тысячи восемьсот галлонов в час, а сколько за ночь? Не плохо для бросовой техники, а? Давай-ка, пойдем отсюда. К тебе корабль благоволит, а у меня вот подскочило давление. Если ты не против, я выпью одну бутылочку твоего пива, домой-то доберусь еще не скоро.

Мосс заявился и на следующий день, в субботу, в своем старом «Понтиаке», и привез еще несколько насосов мощностью тридцать пять галлонов в минуту, три тысячи восемьсот галлонов в час.

Ну а на следующее утро, в воскресенье, его не было. Он вышел из игры, покинув Гарденера и предоставив ему возможность размышлять над старой, как мир, альтернативой.

Вариант первый: "Делай свое дело, как обычно".

Вариант второй: "Беги отсюда". Он уже пришел к выводу, что, если Бобби умрет, потребуется не более получаса, чтобы организовать несчастный случай со смертельным исходом, который положит конец его мытарствам. Если он решил бежать, известно ли это им заранее? Гарденеру так не казалось. Он, как и все уцелевшие хэвенцы, играет в покер довольно старомодным способом: не открывая карт. Ох, к слову, как далеко ему удастся уйти, чтобы скрыться от их губительного излучения. Да и удастся ли вообще вырваться за пределы весьма ограниченного пространства, в котором только и может обитать мутировавший хэвенец?

Гард предполагал, что далеко он не уйдет. Ну, Дерри, Бангор, даже Огаста… но все это слишком близко. Портленд? Может быть? Возможно. На ум ему пришла аналогия с курением.

Когда ребенок начинает курить, он рад, если может выкурить сигарету до половины и не вывернуться наизнанку. Шесть месяцев практики дают ему возможность выкуривать от пяти до десяти штук в день. Дай сигарету трехлетнему ребенку — и ты получишь кандидата на рак легких, выкуривающего по две с половиной пачки в день.

А теперь переставим события местами. Скажи ребенку, сделавшему несколько первых затяжек и позеленевшему от тошноты, что он должен бросить курить, тогда, вероятно, он падет ниц и поцелует тебе задницу. Застукай его, выкуривающего пять-десять сигарет в день, и ты натолкнешься на его безразличие… он пояснит, что приспособился к этой дозе, что и компенсирует ему отказ от сладостей, когда он взволнован или расстроен.

Исходя из своего собственного опыта, Гарденер знал, что увещевать курильщика бесполезно. Скажи ему прекратить забивать гвозди в крышку собственного гроба, и он схватится за грудь, как от инфаркта… а все это для того, чтобы ты не выхватил пачку сигарет из нагрудного кармана его рубашки. Курение, как Гарденер знал из своего более успешного опыта борьбы с этой привычкой, это, все равно что попытка дополнить и скрасить свое физическое существование. В первую неделю без сигарет курильщик страдает от жажды, головных болей, мышечных спазм. Доктора приписывают витамин В 12, чтобы сгладить самые тяжелые симптомы. Однако, они знают, что ничто не компенсирует экс-курильщику отказ от сигарет, ничто не купирует чувство потерянности и депрессию в течении еще шести долгих месяцев, до того момента, когда курильщик полностью освободится от моральной и физической зависимости.

Вот и Хэвен, — думал Гарденер, пуская насосы на полную мощность, — ни дать, ни взять — накуренная комната. Сначала их мутило… словно компанию школьников, впервые затягивающихся в кустах за школой. Но теперь-то, они свыклись с этим воздухом, почему бы и нет? Все они теперь заядлые курильщики. Это в воздухе, которым они дышат, и один Бог знает, какие перемены свершаются и еще свершатся в их сознании и телах. Ведь губительные перемены уже дают себя знать через полтора года постоянного курения. Ведь пишут же об участившихся случаях мозговых опухолей среди поселения городов с повышенным уровнем загрязненности воздуха или, не дай Бог, районов, подвергшихся излучению ядерных реакторов. А какие же перемены произойдут с нами?

Гарденер терялся в догадках — ему пока что не удалось отметить какие бы то ни было существенные изменения, кроме выпадения зубов и нарастающей флегматичности. Но ему казалось, что это не зайдет слишком далеко, если он будет держаться на порядочном расстоянии от корабля. Возможно, все это началось после облучения, но тут ему пришла мысль, что они слишком быстро потеряли к нему интерес… как только проявились первые симптомы.

Он перевел все четыре насоса на предельную скорость; тут же прорвало один шланг. Он приступил к обыденной работе, проверяя зажимы, которые еще держались на шлангах.

Покончив с этим делом, он пришел к выводу, что у него есть два выхода: держать язык за зубами, или выложить все, как есть, причем во весь голос. Он предполагал, что, по разным причинам, он будет хранить молчание. Ведь это, по сути, значило отойти от дел — описать последний месяц изнурительной работы и те изменения, которые может вызвать самоубийственный курс мировой политики с "последним доводом королей"; описать печальную судьбу его лучших друзей и, в первую очередь, верную подругу Бобби Андерсон, которая, вот уже две недели, in absentia.

Вариант третий: положить этому конец. Взорвать это ко всем чертям. Разрушить эту штуку. Превратить это все в не более чем досужую сенсацию, вроде предполагаемых пришельцев в «Ангаре-18».

Несмотря на всю ту глухую ярость, которую он питал к ядерной энергии как таковой и тем свиньям-технократам, которые создают ядерные реакторы и в упор не видят (отказываются видеть) ту опасность, того демона, вырывающегося из лампы, то в Чернобыле, то еще где, несмотря на жуткую депрессию, в которую его повергали заявления ученых о ссудном часе, который мог бы наступить за две минуты до полуночи, он ясно осознавал, что самое лучшее, что он может сделать — это разрушить корабль. Окисление, которое ускорится, из-за снятия земляного покрова (в этом он не сомневался), затронет поверхность корабля, и тогда уж, как из рога изобилия хлынут паранормальные явления, перед которыми то, что до сих пор происходило в Хэвене — просто ерунда; кстати, одному Богу известно, что там внутри. Должен же там быть какой-то груз? Нейрохирург, погибший в крушении, старик и городской полицейский, может быть, и леди-констебль, миссис Рут Маккосланд, может быть, два других исчезнувших полицейских, а может, даже и ребенок Браунов… кто может оказаться внутри этой штуки, на которую он уставился, как ненормальный, которая выглядывает из земли, как морда огромной белой акулы? Кто-то из них? Или все они? А может, и никто из них?

В одном Гард был уверен — это еще не конец.

То, что корабль, выступающий из земли — только часть чего-то целого несомненно… но он так же — всего лишь обломок судна, прибывшего из непознанных миров, находящихся где-то невообразимо далеко, в вечной тьме, своего рода дверь из нашего измерения в то, другое… дверь, через которую могут войти существа, чье сознание может так же отличаться от человеческого, как человеческий ум отличается от ума термитов. Вот он — огромный, просто ирреальный объект, сверкающий под жаркими солнечными лучами в это воскресное утро… однако, может статься, это просто передаточный пункт, через который демоны проходят из тех миров в наш. В этот момент он почувствовал, как тревога сдавила его горло, словно он встретился глазами со взглядом неведомого существа, смотрящего на него из земли.

Положить этому конец, но как? Взорвать это, но чем? Даже гипотетически, как это сделать? Если динамит еле-еле осилил породу, в которой покоился корабль, не причинив ему ни единого повреждения, что он может придумать. Взять взрывчатку с Лимстонской военно-воздушной базы, стащить атомную бомбу? Такое бывает только в фантастических романах. Вот так потеха будет, возможно, последняя в его жизни, если он завладеет ядерным оружием и пустит его в ход, желая всего-то уничтожить корабль, наделает таких дел, при всем-то его пацифизме… а кораблю — хоть бы хны!

Скудный выбор, ничего не скажешь, а третий вариант — вообще никуда… а тем временем его руки проявившие большую мудрость, чем его ум, покуда он ломал себе голову, выполняли обыденную утреннюю работу — регулировали напор в насосах и проверяли наполнение шлангов. Теперь он наклонился, проверяя уровень воды. К счастью, нашелся мощный прожектор, осветивший траншею почти до дна уровень воды быстро падал. Он предвидел, что взрывы и отгрузка разбитой породы возобновятся в среду, четверг, самое позднее… рано или поздно они возобновятся и работа пойдет быстрее. Насыщенная водой порода — мягкая и пористая, так что выкопать яму для взрывчатки займет немного времени, впрочем, там должны образоваться естественные углубления, в которые можно заложить взрывное устройство. Словом, предстоит продвигаться вглубь.

Гарденер постоял, нагнувшись над разрезом в земле, направлял луч прожектора в темную глубину. Затем он выключил прожектор и снова отправился проверить зажимы. Ну, что ж, уже половина девятого: пора идти выпить.

Он повернулся.

Перед ним стояла Бобби.

У Гарденера отвисла челюсть. Кое-как закрыв рот, он уставился на нее, приняв все это за мираж. Но Бобби стояла, твердо опираясь на землю ногами, к тому же, Гарденер заметил, что ее волосы значительно поредели — сквозь них просвечивала бледная и ослепительно-белая кожа. Теперь лоб отодвинулся до середины головы, словно на картинах Леонардо да Винчи, напоминающих о нелепой средневековой моде. Сквозь просвечивающую кожу выступали кости черепа; одним словом, она была похожа на человека, перенесшего длительную, изнуряющую болезнь. Левая рука — на перевязи. И…

Она накрасилась. Просто нашпаклевана. Да я уверен, что она накладывала грим горстями, словно заделывая шрамы от оспы. Но это она… Бобби… даже не представлял, Слезы навернулись Гарденеру на глаза. Бобби стала двоиться и расплываться. Только сейчас он почувствовал как одиноко ему было все эти две недели.

— Бобби? — спросил он хрипло. — Это правда ты? Бобби улыбнулась той сладостной улыбкой, которая, бывало, так ему нравилась, и которая уберегла его от многих идиотских выходок.

Это — Бобби. Это — Бобби, и он ее любит.

Он шагнул к ней, взял за плечи и уткнулся заплаканным лицом в ее шею. Так бывало и раньше…

— Привет, Гард, — выговорила она сквозь слезы.

Теперь и он зарыдал в полный голос. И стал целовать ее. Целовать ее. Целовать ее.

Обхватил ее обеими руками. Она закинул левую руку к чему на плечи.

— Нет, — выговорил он, целуя ее. — Нет, ты не можешь.

— Шшш. Я должна. Это мой последний шанс, Гард. Наш последний шанс.

Они целовались снова и снова, не в силах оторваться друг от друга. Теперь ее рубашка была расстегнута и смята, и он осыпал поцелуями тело, которое самая буйная фантазия не сделала бы соблазнительным: бледное и истощенное, с опавшими мышцами и обвисшими грудями, но он любил ее, целовал, целовал… два безумца с лицами, промокшими от слез, прильнули друг к другу.

"Гард, дорогой мой, дорогой, ты всегда…"

"Тшшшшшш".

"Ох, пожалуйста, я люблю тебя".

"Бобби, я люблю…"

"Любишь…"

"…поцелуй меня…"

"…поцелуй…"

"Да…"

Под ними ковер из опавшей хвои, а вокруг — сладостная тьма. И ее слезы. И его слезы. А губы слиты в неотрывном поцелуе. Взяв ее, Гарденер почувствовал две вещи: как он истосковался по ней и какое безмолвие вокруг, не слышно ни одной птицы. Лес мертв.

И поцелуи.

12

Чтобы стереть ее коричневатую крем-пудру с обнаженного тела, Гарду пришлось воспользоваться заношенной рубашкой. Большая часть грима смазалась с ее лица. Неужели она пришла сюда, предвидя, что отдастся ему? Теперь об этом лучше не думать. По крайней мере, сейчас.

Что и говорить, сейчас они оба служили манной небесной для мушек, комаров и гнуса, но Гарду было не до этого. Да и ей тоже. Может быть, корабль сыграл свою побуждающую роль, — думал он, глядя на корабль, — а что, чем черт не шутит?

Он перевернул свою рубашку и, осторожно приподняв лицо Бобби за подбородок, принялся счищать с него грим. Впрочем, почти вся пудра и помада растеклись от пота… или были смыты слезами.

— Я поранил тебя, — сказал он.

"Но ты же любил меня", — ответила Бобби.

— Что?

"Ты же слышишь меня, Гард. Я знаю, что слышишь".

— Ты сердишься? — спросил он, опасаясь, что, рухнувшие было барьеры, встанут между ними снова, а этого бы не хотелось. — Ты не хочешь со мной разговаривать?

Он помолчал.

— Я не виню тебя. За все эти годы мы наговорили друг другу уйму всякой ерунды, подружка.

— Я говорила с тобой, — сказала она, смутившись, что лежит в его объятьях уже после того, как закончились любовные игры. Гарденеру понравилось ее всегдашняя застенчивость.

— Я передавала тебе свои мысли.

— А я не слышал.

— А раньше ты слышал… и отвечал мне. Мы разговаривали, Гарденер.

— Мы были ближе к… этому. — Он махнул рукой в сторону корабля.

Она мягко улыбнулась и уютно прижалась щекой к его плечу. Под слоем грима ее кожа казалась такой ранимой, такой уязвимой…

— А что? Я поранил тебя?

— Нет. Ну, да. Немножко. — Она улыбнулась. Это была старая славная улыбка Бобби Андерсон, которая освятила бы и преисподнюю, и все же слезы беззвучно полились по щекам.

— Хуже того. Самое лучшее мы оставили на потом, Гард. Он мягко поцеловал ее, но теперь ее губы были другими. Это были губы Новой и Изменившейся Роберты Андерсон.

— В начале, в конце или в середине, мне только и остается, что любить тебя, пусть это не беспокоит Бобби.

— Я знаю, что плохо выгляжу, — отозвалась Бобби, — очевидно, я переусердствовала с краской, как ты уже заметил. Ты был прав, я довела себя до точки, и теперь у меня полный физический срыв.

Гарденер выругался про себя, надеясь, что Бобби не прочтет его мысли. Скрытность постепенно стала его второй натурой.

— Лечение было… радикальным. В результате остались только кое-какие проблемы с кожей и выпадением волос. Но они снова вырастут.

— О, — сказал Гарденер, думая: Не ври по пустякам, Бобби.

— Ну, я рад, что у тебя все в порядке. Но, по-моему, тебе лучше отлежаться еще пару дней, чтобы встать на йоги.

— Нет. — спокойно сказала Бобби. — настало время для решительного броска, Гард. Мы почти у цели. Мы начали это вместе: ты и я…

— Нет, — сказал Гарденер. — Это ты начала все это, Бобби. Ты, буквально, запнулась за него. Тогда, когда Питер был еще жив. Помнишь?

Упомянув о Питере, Гарденер увидел боль в глазах Бобби. Потом она исчезла. Она вывернулась из рук Гарденера.

— Ты уже слишком долго находишься здесь… Ты спас мне жизнь. Без тебя меня бы здесь не было. Давай же возьмемся за это вместе, Гард. Держу пари, что осталось всего-то футов двадцать пять туда, вниз.

У Гарденера было предчувствие, что она права, но, как ни страшно, это не принесло ему облегчения. Точно чья-то рука сдавила ему сердце, а потом — еще и еще, а боль была еще хуже той, чем от проломленной когда-то головы…

— Если ты так думаешь, я приму к сведению.

— Что ты говоришь. Гард? Мы раскопаем его. Ты и я. Он уселся, задумчиво глядя на Бобби, отмечая, уже в который раз, как жутко и уныло в лесу, где не поет ни одна птица.

Страшно, такое ощущение, что мы в мертвой зоне, отравленной радиацией. Если люди достаточно сообразительны, чтобы уйти из зараженных мест, если их, конечно, предупредят вовремя, то не скажешь же ты сойке, или красному зимородку не смотреть на огненный «гриб». Они смотрят и падают на землю замертво, с выпученными глазами. Или летают, ослепленные, натыкаясь на дома, деревья и провода, пока не выбьются из сил или не сломают себе шеи. Как ты думаешь, Бобби, это — космический корабль? Или это гигантский контейнер с ядерными отходами, захороненный в укромном месте? Контейнер, давший пробоину? А что, похоже? Да, но почему же тогда деревья такие же, как всегда, и почему этот стальной ястреб рухнул с неба в пятницу?

— Что ты сказал, Гард? Еще одну милю?

Так где же верное решение? Где та самая золотая середина? Ты бежишь отсюда? Передаешь все это полиции Далласа, чтобы они смогли погубить еще и части Далласской полиции? Так что же? Что? Какие предположения. Гард?

Внезапно ему пришла одна идея… ну, скорее, проблеск идеи.

Но проблеск — лучше, чем ничего.

Он обнял Бобби за плечи.

— О'кей. Еще одна миля.

Ее губы расползлись в улыбке… на лице появилась забавная гримаса удивления.

— И много ты их потерял. Гард?

— И много чего я потерял?

— Да зубов, — сказала Бобби. — Один у тебя выпал совсем недавно. Посмотри, ну прямо спереди.

Смущенный, слегка испуганный, Гарденер поднес руку ко рту. Верно: там, где еще вчера оставался резец, теперь — пустота.

Ну вот, началось. После месяца работы рядом с этой штукой, он, как дурак, решил, что обрел некоторый иммунитет. Началось; вот и он вступил на путь превращения в Нового и Изменившегося.

На его собственный путь «превращения».

Он выдавал ответную улыбку:

— Я и не заметил, — сказал он.

— А ты не чувствуешь никаких перемен?

— Нет, — правдиво ответил Гарденер. — Уже никаких. А что ты говорила на счет того, что хочешь выполнять какую-то работу?

— Я буду делать все, что смогу, — сказала Бобби. — С этой рукой…

— Ты можешь проверять шланги и предупреждать меня о пробоинах. И еще говорить со мной.

Он взглянул на Бобби со смущенной улыбкой.

— Все те, другие, ребята понятия не имели, как надо разговаривать. Думаю, что они были вполне откровенны, но… — Он поежился. — Ты понимаешь?

Бобби улыбнулась, и Гарденер снова увидел отражение той прежней Бобби, той женщины, которую он любил. Он вспомнил теплую и уютную кожу у нее на шее, и сердце сжалось.

— Думаю, что справлюсь, — сказала она, — и я прожужжу тебе все уши, если хочешь. Мне тоже было очень одиноко.

Они стояли рядом, улыбаясь друг другу, и все было так же, как раньше, но лес вокруг был безмолвен: в нем не было ни одной птицы.

"Любовь кончилась, — подумал он. — Все вернется на круги своя, ну, кроме выпавших зубов; я предвижу, что этот придурок вернется к вечеру. Возможно, прихватит с собой кузена или шурина. Заглянув в мои карты, они, возможно, сочтут этот проблеск идеи глупостью, и все пойдет своим чередом. А все же, это забавно. Мы всегда предполагали, что пришельцы вторгнутся, по крайней мере, в виде живых существ. А не в виде совершенно других энергетических образований. Герберт Уэллс предсказывал вторжение призраков".

— Я хочу заглянуть в траншею, — сказала Бобби.

— Ладно. Тебе понравится, как спадает вода… И вместе они направились к кораблю.

13

Понедельник, восьмое августа

Жара спадает.

В понедельник температура за окном кухни Ньюта Берринджера была семьдесят девять по Фаренгейту в четверть восьмого утра, но Ньют не видел термометр; он стоял в ванной, облаченный в пижамные брюки, неторопливо накладывая на лицо грим, принадлежавший его последней жене, причем делая это столь тщательно, что толстый слой крем-пудры покрывал лицо, как гипсовая маска. Он всегда считал косметику женской блажью, но теперь пытался воспользоваться ею по назначению не для того, чтобы приукрасить себя, а чтобы замаскировать наихудшее (ох, наконец-то получилось); со временем он понял, что накладывать грим, это все равно, что отрубать голову. Эта штука на деле куда сложнее, чем кажется.

Он старался скрыть, что за последнюю неделю или около того кожа на щеках и на лбу стала тонкой и просвечивающей. Конечно, он знал, что визит в сарай к Бобби не обойдется даром ни ему, ни другим; тогда они были возбуждены и напуганы, но с тех пор, как они покинули сарай, у него уже раза три было такое чувство, что он стал футов на десять выше и готов заняться любовью с целым взводом спортсменок. Он был достаточно осведомлен, чтобы понять, что происходило в сарае, но сначала он решил, что все дело в том, что в это лето ему не удалось позагорать. Раньше он мог покрыться загаром даже в холодный и ветреный мартовский вечер; его жена Элинор частенько шутила, что ему не обязательно подставлять себя лучам солнца, чтобы покоричневеть, как индейцу.

Однако в прошлую пятницу вечером он понял, что не может больше обманывать самого себя. Теперь он мог разглядеть сквозь кожный покров все вены, артерии и капилляры на щеках, словно он превратился в муляж для студентов-медиков. Теперь он мог заглянуть вовнутрь самого себя, ха-ха! Прижав пальцем кожу на щеке, он мог разглядеть кости скул. Похоже на то, что он… растворяется.

"Только не это, — думал он. — Господи, только не это".

Но в субботу, взглянув на себя в зеркало, он утратил последние сомнения, разглядев язык при закрытом рте. Метнувшись из ванной он наскочил на Дика Эллисона.

Сначала, когда Дик казался издалека вполне нормальным, Ньют пережил ужасный момент, решив, что он один такой. Но потом, когда ясные и твердые мысли Дика проникли в его сознание, он вздохнул с облегчением: "Господь с тобой, Ньют, но тебе не стоит ходить в таком виде. Ты всех перепугаешь. Пойдем, я позвоню Хейзл".

(Звонить по телефону было уже не нужно, но старые привычки живут долго).

Когда они пришли к Дику на кухню, там, при свете лампы, Ньют заметил присмотревшись к Дику, что тот загримирован.

Хейзл, как пояснил Дик, показал ему, как накладывать грим. Да, это случилось со всеми, кроме Эдли, который впервые вошел в сарай только неделю назад.

"Чем же это кончится. Дик?" — смущенно спросил Ньют. Зеркало в прихожей притягивало его, как магнит, он представлял, что увидит язык, просвечивающий сквозь губы и щеки, увидит, как движется кровь по капиллярам под кожей лба. Прижав пальцем кожу на лбу, он рассмотрел кости черепа. На коже, придавленной пальцем осталась вмятина. На это больно смотреть.

"Не знаю, — ответил Дик. Он набирал номер Хейзл. — Впрочем, это не имеет значения. Рано или поздно это произойдет с каждым. Как и все остальное. Ты понимаешь, о чем я".

Все в порядке, он-то понимал. "Первые перемены, — думал Ньют, смотрясь в зеркало в то жаркое утро в понедельник, — всегда хуже; они шокируют, потому, что тебе кажется, что… ну, это случилось только с тобой".

Со временем он понял, что человек может привыкнуть ко всему, даже самому худшему, и деловито накладывал грим перед зеркалом.

Итак, он стоял в ванной, слушая сводки по радио. Одно радует, что горячий воздух с юга отступает, дня через три пойдут дожди, и жара спадет. Жара под девяносто градусов была для Ньюта убийственной — от нее его геморрой расходился еще больше, да и нашпаклевать шею, уши, нос, лоб, щеки и подбородок трудно, когда с тебя пот льется градом. Отвлекшись от погоды, и продолжая накладывать грим, он думал о том, что срок годности у этой косметики уже вышел (коробка с косметикой провалялась в шкафчике в ванной с тех пор, как умерла Элионор, то есть с февраля 1984 года).

Но он надеялся, что ему не придется пользоваться гримом слишком долго… перемены все нарастают, да и скоро все в Хэвене станут не лучше его. Один из оставшихся зубов, державшийся на честном слове, выпал, после чего струйка черной крови хлынула на пижамные штаны. Словно подтверждая свои доводы, Ньют Берринджер равнодушно стер ее и продолжал старательно накладывать косметику покойной жены на свое исчезающее лицо.

14

Вторник, девятое августа

Старый доктор Ворвик медленно накрыл простыней Томми Жаклина. Простыня чуть шевельнулась, потом замерла. Ясно просматривался заострившийся нос Томми. Да, он был красивым пареньком, но вот нос крупноват, совсем как у его деда.

"Его деда, — печально подумала Бобби Андерсон. — Кто-то должен сказать его деду об этом, но найдется ли доброволец? — " Впрочем, это ее не беспокоило: она знала, что смерть Жаклина-младшего — только начало и что за то время, пока она с Гарденером доберется до дна, — за это время еще много чего случится.

Но она надеялась, что они успеют добраться вовремя.

"В сарай еще кто-нибудь заглянет… Это — все, что они могут сделать".

Она беспомощно теребила рубашку, потом чихнула.

В тот момент в маленькой импровизированной клинике доктора Ворвика, устроенной за его приемной, было абсолютно тихо; мертвая тишина нарушалась только прерывистым, как при астме, дыханием Хестер Бруклин, лежавшей на другой койке.

Кьюл:

— А что, Томми совсем мертв?

— Нет, я просто накрыл его забавы ради, — сухо отрезал доктор Ворвик. Заткнись лучше. Я уверен, что он отошел уже в четыре часа. Потому-то я и пригласил вас всех сюда. Черт возьми, вы ведь отцы города, не так ли?

В этот момент его взгляд остановился на Хейзл и Бобби.

— Простите. И еще две матери города.

Бобби невесело усмехнулась. В Хэвене стерлись различия между двумя полами. Нет ни отцов, ни матерей. Только бродят исчезающие бесполые существа, которые, можно сказать, встали на Великую Тропу «превращения».

Окинув взглядом Кьюла, Дика, Ньюта и Хейзл, она заметила, что все шокированы не меньше, чем она. Слава Богу, что хоть в этом она не одинока. Томми и Хестер вернулись вроде бы в полном порядке. Томми занемог через три часа после выезда из Трои; наверное, первые симптомы появились уже в дороге, так что он гнал, как только мог, чтобы успеть назад.

"Этот мальчишка — просто герой, — подумала Бобби. — Думаю, что самое лучшее, что мы можем сделать для него, это похоронить с почестями…"

Она перевела взгляд на умирающую Хестер: "маска Гиппократа" уже появилась у нее на лице — кожа словно покрыта воском, глаза закрыты, дыхание прерывистое. Им следовало вернуться — они могли вернуться, как только начались головные боли и стали рваться и кровоточить сосуды, но они даже не думали об этом. Вопреки кровотечению Хестер, страдавшая кровотечениями почти в течение всего времени «перемен» (в отличие от пожилых женщин, месячные у девушек-подростков практически не прекращались… да и теперь не прекращаются), попросила Томми остановиться у Большого универмага в Трое, чтобы купить гигиенические подушечки. Кровотечения почти обессилили ее. Однако, попутно они зашли в несколько магазинов и купили с десяток батареек.

Затем началась жуткая головная боль у Томми — еще хуже, чем у Хестер. К тому моменту им удалось купить еще дюжину батареек, а в магазине нового оборудования им попалась целая сотня, правда маломощных. Теперь они должны были добраться назад как можно быстрее. У Томми начались галлюцинации; ведя машину, он еле удерживался от того, чтобы не съехать в кювет, не врезаться в столб. Ему мерещились чудовища с серебряными долларами вместо глаз и батарейками вместо зубов, которые заглядывали в окна машины.

Когда они свернули на девятое шоссе, что ведет от Дерри до Хэвена, у Томми открылось кровотечение.

Он смущенно повернулся к Хестер и спросил, не даст ли она ему несколько подушечек. Он мог бы объяснить, для чего они ему нужны, если бы она спросила, но все же жутко смутился и не мог поднять на Хестер глаз: она дала ему штук пять, и он отошел на минутку в заросли. Он вернулся и повел машину, цепляясь, как пьяный, за руль дрожащими руками.

— Садись за руль ты, Хестер, — сказал он. — Мне что-то плохо. К тому моменту, когда они въехали в город, Томми уже потерял сознание. Да и сама Хестер видела все как в полутьме; она знала, что в четыре часа вечера летом очень светло, но доктор Ворвик вынырнул, словно из густых сумерек. Она чувствовала, как он открыл дверь, обхватил ее за талию, приговаривая: "Все в порядке, ты вернулась назад, теперь можно отпустить руль, мы в Хэвене". Она еще могла адекватно оценивать события, когда лежала на добрых и надежных руках Хейзл Маккриди, но, перенесенная в клинику, она, так же как и Томми, впала в забытье. Она уже не видела как склонился над ней док и как его седые волосы коснулись ее щеки.

Эдли Маккин прошептал:

— А что с девочкой?

— Ну, кровяное давление падает, — сказал Ворвик. — То есть, кровообращение останавливается. Она молодая и сильная. Крепкая деревенская девчонка. Я знавал ее родителей и деда с бабкой. Она выкарабкается.

Он обвел их своими мягкими, водянисто-голубыми глазами, взгляд которых словно проникал сквозь грим. В них светилось нечто, значительно подбодрившее их.

— Но я сомневаюсь, что зрение восстановится. — Мертвая тишина. Бобби прервала молчание.

— Это не так, Док Ворвик взглянул на нее.

— Она снова будет видеть, — сказала Бобби. — Когда «перемены» завершатся, она прозреет. У нас у всех появится иное зрение. Ворвик смотрел на нее, не моргая, потом его веки дрогнули.

— Да, — сказал он. — Я охотно верю. И все равно, очень досадно.

Бобби согласилась. "Тем хуже для нее. А для Томми совсем плохо, никакого тебе ложа из роз от благодарного народа. Я присмотрю за ними…"

Она попыталась посмотреть людям в глаза, но они косились в сторону, избегая ее.

— Ну, хорошо, — сказала Бобби. — Я попыталась. Кто со мной? Эдли Маккин подал голос:

— Думаю, могу поехать с тобой, если хочешь; составлю компанию.

Бобби одарила его своей "улыбкой мадонны" и похлопала по плечу.

— Спасибо, Эд.

Они вышли на улицу. Все остальные неотрывно следили за ними; когда Эд и Бобби скрылись из виду, все взоры обратились к Хестер Бруклин, лежащей в забытьи. На ум приходили софизмы о цене человеческой жизни, измеренной в батарейках…

…да, конечно, батарейки того стоят…

15

Среда, десятое августа

Несмотря на всю усталость, смущение, несмотря на то, что он накрепко вошел в роль Гамлета и — что еще хуже — не переставал чувствовать, что события в Хэвене идут к самому худшему, Джим Гарденер ухитрялся солидно выпивать, с того самого дня, как они с Бобби лежали, обнявшись на ковре хвои. Одной из причин был чисто спортивный интерес. Слишком уж много головных болей и кровотечений из носа. Несомненно, это влияние излучения, испускаемого кораблем. Он не забыл, когда Бобби попросила его коснуться обшивки — в тот момент он ясно ощутил быстрые пронизывающие вибрации, но все же он достаточно поумнел, чтобы понять, что алкоголь тоже делает свое дело. И делает очень старательно сегодня кровь шла носом уже трижды. Повышалась утомляемость, и хотя он себя убеждал, что приговоренный к веревке не утонет, он понимал, "то выпивка добром не кончится.

Печальные размышления прервались, когда Бобби чихнула.

Этот звук, такой знакомый, пробудил в памяти вереницу воспоминаний, и внезапно пришедшая идея осветила его мозг, как взорвавшаяся бомба.

Он зашел на кухню и заглянул в стенной шкаф, проверяя, что Бобби одевала вчера вечером. Бобби не заметила этого досмотра. Она читала во сне.

В прошлый вечер Бобби исчезла без всяких объяснений — Гарду показалось, что она взвинчена и расстроена, и, хотя они оба работали изо всех сил весь день, за ужином у нее не было аппетита. Уже в сумерках она оделась и ушла в жаркую, душную темноту. Гард слышал, что она вернулась около полуночи, заметил также, что она зажгла свет в сарае.

Весь следующий день она казалась измученной, говорила только для того, чтобы не молчать… Гард пытался расшевелить ее, но безрезультатно. Проглотив суп за ужином, она только мотнула головой, когда Гарденер предложил свежую котлету, как в старые добрые времена.

Глаза Бобби, смотрящие сквозь плотный слой грима, казались влажными от слез. Когда Гард заметил это, она выложила на стол пригоршню таблеток и чихнула несколько раз подряд.

— Сенная лихорадка должно быть. Пойду спать, Гарденер. Извини, если испортила вечер, но я засыпаю.

— Хорошо, — отозвался Гард.

Теперь все изменилось. Приход новых времен отразился даже на их манере одеваться. Они надевали что-нибудь, только когда это было необходимо. На фоне всех свершившихся событий это стало совершенно неважно.

Словно подтверждая эту мысль, Бобби дважды чихнула во сне.

— Не надо. — прошептал Гарденер. — Пожалуйста, не надо. Он сунул платье обратно в шкаф, не желая держать его в руках. Он тихо закрыл дверь, боясь что скрип разбудит Бобби.

Она взялась за что-то, что ей не по плечу. И это изматывает ее. Дело достаточно официальное, раз для него ей потребовалось "латы. Она поздно возвращается и заходит в сарай. И не заходит в дом, чтобы переодеться. Идет туда, словно выполняя свой долг. Почему?

Ответ был прост — «утешение».

А если Бобби, которая всегда жила одна, нуждается в утешении, кто может ей дать его? Гард? Не смешите, Гард сам нуждается в заботе, если на то пошло.

Его потянуло выпить. С тех пор, как он ввязался в это сумасшедшее дело, тяга к спиртному усиливалась.

Забудь об этом. Он двинулся на кухню, где у Бобби хранилась выпивка.

Тут он рассмотрел нечто, выпавшее из платяного шкафа. Наклонился, поднял и задумчиво взвесил в ладони этот предмет. Ну конечно же зуб. Второй зуб мудрости. Ощупав десны, он нашел свежую ранку. Закрыв кухонную дверь, Гард прислушался. В спальне ворочалась Бобби, посапывая.

Сенная лихорадка, она сказала. Может быть. Может быть.

Ему вспомнился Питер, ставящий передние лапы на колени к Бобби, сидящей в качалке у окна. Питер ухитрялся испачкать лапы даже в сухую погоду. Вряд ли Бобби могла схватить насморк в сухую и жаркую погоду. Впрочем, у нее и тогда бывала сенная лихорадка. Обычно она трепала Питера за уши, укоряя "Ты что, Питер, хочешь чтобы я зачихала?"

Когда она спрашивала: "Несчастье не приходит одно, верно, Пит?", Пит улыбался так выразительно, как только может улыбаться гончая.

Он вспомнил, что проснулся в тревоге, когда Бобби вернулась вчера, а вернее, сегодня ночью (всему виной тот зловещий зеленый свет, льющийся из ее глаз), когда за окном раздавались раскаты грома и сверкали вспышки молний.

Ему пришло на ум, что иногда и Питер нуждался в заботе и уюте.

Особенно во время грозы. Пит смертельно боялся громких звуков. А раскаты грома повергали его в ужас.

Боже милосердный, а не перевела ли она Питера в сарай? А если это так, то ПОЧЕМУ?

Он обнаружил зеленые пятна от травы на платье Бобби.

И волоски.

Очень знакомые коричневые и белые шерстинки. Стало быть, Питер в сарае, и он провел там все это время. Боби врала, когда говорила, что Питер отдал концы. Одному Богу известно, что еще она скрывает… но почему?

Почему?

Гард понятия не имел.

Он повернулся и подошел к буфету и отыскал там непочатую бутыль шотландского виски, вынул пробку. Встряхнул бутылку, приговаривая:

— Вот он, лучший друг человека.

Он отхлебнул из горлышка, потом проглотил, смакуя… Первый глоток.

Питер. Что за ерунду ты затеяла с Питером, Бобби?

Он намерен напиться.

Вдрызг.

И прямо сейчас.

Оглавление

Глава 1. ГОРОД

  1

  2

  3

  4

Глава 2. БЕККА ПОЛСОН

  1

  2

  3

  4

  5

Глава 3. ХИЛЛИ БРАУН

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Глава 4. БЕНТ И ДЖИНГЛС

  1

  2

  3

Глава 5. РУТ МАККОСЛАНД

  1

  2

  3

 

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Глава 6. РУТ МАККОСЛАНД ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Глава 7. БИЧ ДЖЕРНИГАН И ДИК ЭЛЛИСОН

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Глава 8. ИВ ХИЛЛМАН

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

Глава 9. ПОХОРОНЫ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

Глава 10. КНИГА ДНЕЙ — ИСТОРИЯ ГОРОДА ЗАКЛЮЧЕНИЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15