«Роза для Экклезиаста»

Роджер Желязны Роза для Экклезиаста

1

Утром я переводил на марсианский один из моих «Мадригалов Макабра» и так увлекся, что когда коротко звякнул интерком, от неожиданности ухитрился одним движением уронить карандаш и нажать кнопку связи.

– Милейший Гэллинджер, – пропело юное контральто Мортона, – старик велел мне немедленно найти «этого проклятого самодовольного рифмоплета» и прислать к нему. А так как на этой станции только один проклятый самодовольный рифмоплет…

– Пусть злой язык дел добрых не порушит, – огрызнулся я.

Наконец-то марсиане взялись за ум! Я щелчком стряхнул полтора дюйма пепла с тлеющей сигареты и сделал первую затяжку с тех пор, как прикурил. Целый месяц я пытался настроиться и подготовить себя к этому моменту, но все старания оказались напрасными. Теперь я боялся преодолеть всего сорок футов и услышать, как Эмори скажет заранее известные мне слова. Но кроме боязни было кое-что еще.

Поэтому прежде чем пойти, я все-таки закончил перевод.

Путь до каюты Эмори занял несколько мгновений. Я дважды постучал и распахнул дверь как раз тогда, когда он уже приподнялся с места.

– А, это ты…

– Вы, кажется, желали меня видеть?

Войдя, я сразу уселся, чтобы избавить шефа от необходимости предлагать мне кресло.

– Твое поведение весьма легкомысленно. Чем ты изволил заниматься последние полчаса?

Я по достоинству оценил его отеческое недовольство.

Заплывшие бесцветные глазки, жидкие волосы, истинно ирландский нос, и вдобавок голос – громче, чем у кого бы то ни было…

– Я работал, – то был ответ Гамлета Клавдию.

– Ха! – фыркнул он. – Прекрати свои штучки. Здесь еще никому не случалось видеть, чтобы ты занимался чем-нибудь дельным.

Я пожал плечами и сделал вид, что хочу встать.

– Если это все, зачем вы меня вызывали…

– Ну-ка сядь!

Эмори встал и обошел вокруг стола. Нависая надо мной, он глядел теперь сверху вниз – а это непростой трюк, даже когда я сижу.

– Ты самый строптивый ублюдок из всех ублюдков, с которыми я работал! – проревел он, как подпаливший брюхо бизон. – Почему бы тебе на удивление окружающим хоть раз не повести себя по-человечески? Кому и что ты доказываешь? Согласен, ты не дурак, может быть даже гений, но какого черта?! – Эмори воздел руки к невидимым небесам и плюхнулся в кресло.

– Бетти в конце концов уговорила их принять тебя, – в его голосе было что-то от доброго папаши, решившего порадовать отпрыска. – Сегодня днем они будут ждать. После обеда возьмешь джипстер и поедешь прямо туда.

– Хорошо.

– Тогда все.

Я кивнул и поднялся. Когда я уже тянул дверь на себя, Эмори добавил:

– Думаю, не стоит еще раз напоминать тебе, насколько это важно. И, будь любезен, не веди себя с марсианами так, как с нами.

Дверь за мной захлопнулась.

Не помню, что там подавали на обед. Мне было слегка не по себе, но почему-то я знал, что не подведу. Мои бостонские издатели ждут марсианскую идиллию или, по крайней мере, нечто о космических полетах в стиле Сент–Экзюпери. Национальная Научная Ассоциация надеется получить обстоятельный доклад о расцвете и упадке Марсианской империи.

Будут довольны и те и другие. Мне всегда все удавалось неплохо – потому-то меня и ненавидели.

Я произвел раскопки в ворохе свитеров и комбинезонов, оседлал в гараже джипстер и отправился к Тиреллиану.

Огненные потоки ржавого песка хлестали вездеход так, что он сотрясался. Песок свистел над моей головой, впивался в шарф и барабанил по защитным очкам.

Джипстер раскачивался и пыхтел, совсем как тот маленький ослик, на котором я однажды путешествовал по Гималаям, и как это упрямое животное, не переставал бить задом и лягаться. Скалы Тиреллиана, казалось, бодро бежали мне навстречу.

– Да, это не Гоби и даже не Великая Юго-Западная пустыня, – вздохнул я. – Красный мертвый песок и ничего больше… Кактусов, и тех нет.

Я выкатился на гребень холма. Боковой ветер сбил струи песка, но джипстер поднял такое облако пыли, что за ним ничего не было видно. Впрочем, карту местности я помнил наизусть. Я чувствовал себя джойсовским Улиссом в Мелиболге, – с речью, написанной звучными терцинами, и взглядом, обращенным к тени Данте.

Я обогнул последнюю каменную пагоду и оказался на месте.

Когда я со скрипом поставил джипстер на тормоз и спрыгнул на этот проклятый песок, Бетти уже махала мне рукой.

– Эй, – прокашлял я, разматывая шарф и вытряхивая из него фунта полтора песка. – Куда прикажете, любезная? Меня тут еще не ищут?

Она позволила себе коротенькое хихиканье добропорядочной фройлейн, вызванное скорее словом «любезная», чем моим не слишком геройским видом, и только потом заговорила. Она не так давно кончила университет, и потому словцо из набора сельских учтивостей все еще могло развеселить ее.

Мне нравится, как она говорит, ну и все остальное тоже. К тому же моего запаса шуток мне хватит, по крайней мере, до конца жизни. Я взглянул на ее бархатные глаза, великолепные зубы, на выгоревшие под земным солнцем короткие волосы (терпеть не могу блондинок!) и решил, что она в меня влюблена.

– Мистер Гэллинджер, Матриарх ждет внутри. Она согласна предоставить вам для изучения Храмовые тексты.

Тут Бетти прервалась, смущенно поправив волосы. Я польстил себе, подумав, что это из-за моего взгляда.

– Это их религиозные книги и одновременно единственная история, – продолжила она, – что-то вроде Махабхараты. Матриарх научит вас определенным ритуалам обращения с текстами, вроде повторения священных слов при переворачивании страниц. И еще… – она помедлила. – Не забывайте, пожалуйста, об Одиннадцати Формах Учтивости и Ранга, – марсиане весьма серьезно к ним относятся, – и избегайте дискуссий о равенстве полов…

– Знаю. Эта тема у них под запретом, – прервал я ее. – Не беспокойся. Разве ты не помнишь, что я жил на Востоке?

Она опустила глаза и ухватила меня за локоть. Я чуть не отдернул руку.

– Будет лучше, если я поведу тебя.

Я проглотил ехидный комментарий и последовал за ней, как Самсон в Газу.

Внутри моя последняя мысль некоторым образом подтвердилась. Жилище Матриарха больше всего походило на шатры колен израилевых – как я их себе довольно абстрактно представлял. Это был каменный шатер, стены которого сплошь покрывали изображения шкур странных животных – такие же, как на серо-голубых скалах Тиреллиана. Матриарх М'Квайе оказалась невысокой седо– власой женщиной лет пятидесяти, разодетой, как цыганская королева. В радуге своих необъятных юбок она напоминала перевернутую чашу для пунша, водруженную на яркую подушку.

Принимая мои поклоны, она обращала на меня столько же внимания, сколько дремлющая сова на кролика. Лишь раз веки ее угольно-черных глаз взметнулись вверх – когда она оценила совершенство моего произношения. На каждую беседу с Матриархом Бетти прихватывала магнитофон, а еще раньше я десятки раз слушал лингвистические отчеты первых двух экспедиций. Я проклял все на свете, усваивая правильные ударения.

– Вы тот самый поэт?

– Да.

– Прочтите мне, пожалуйста, одну из ваших поэм.

– Сожалею, но у меня нет ни одного переведенного отрывка, который был бы хорош на вашем языке и нравился мне самому, к тому же я еще недостаточно хорошо знаю марсианский.

– Неужели?

– Но я немного перевожу для собственного удовольствия. И буду счастлив принести кое-что в следующий раз.

– Хорошо. Так и сделайте.

Один-ноль в мою пользу! Она повернулась к Бетти.

– Ты можешь идти.

Бетти пробормотала ритуальные слова прощания, бросила на меня странный взгляд и удалилась. Она явно ожидала, что ее оставят здесь помогать мне. Ей, как и им всем, нужна частичка славы. Но здесь я был Шлиманом, открывающим Трою, и под докладом Ассоциации будет стоять только одно имя!

М'Квайе встала, и я с удивлением заметил, что это почти не прибавило ей роста. Во мне самом шесть с половиной футов, и выгляжу я, как тополь в октябре, – худой, высокий, ярко-рыжий.

– Наши книги очень старые, – начала она. – Бетти говорит, что для определения их возраста подойдет ваше слово «тысячелетие».

Я понимающе кивнул.

– Жаждал бы их увидеть.

– Они не здесь. Нам нужно пройти в Храм – их нельзя выносить оттуда.

Я сразу насторожился.

– Вы не будете возражать, если я попрошу снять с них копии?

– Конечно нет, я вижу, вы будете обращаться с ними как подобает, иначе не просили бы так настойчиво.

– Благодарю.

По-моему, моя вежливость ее забавляла. Не удержавшись, я спросил, что тут смешного.

– Высокий Язык для чужого может оказаться слишком сложным.

Матриарх была уверена, что последнее слово останется за ней – ни один умник из первой экспедиции не смог даже приблизиться к пониманию Высокого Языка. Откуда я мог знать, что это двойной язык – одновременно и классический, и повседневный. Но я знал кое-что из его пракрита, теперь оставалось только выучить его санскрит.

– Дьявольщина!

– Извините, а что это такое?

– Это непереводимо, М'Квайе. Представьте себе, что это вам нужно быстро выучить Высокий Язык, и тогда вы поймете мое положение.

Казалось, это опять ее позабавило. Перед тем как войти, она велела мне снять обувь.

И мы прошли через витую арку…

…прямо в сияние византийского великолепия!

Никогда прежде ни один из землян не бывал в этой комнате, иначе я бы знал, – тот словарный запас и грамматику, которыми я владел, собрали еще лингвист первой экспедиции Картер и доктор Мери Аллен, а здесь их не пустили дальше прихожей.

Мы даже не догадывались о ее существовании, и теперь я жадно пожирал глазами открывшееся мне. За этими орнаментами просматривалось совершенно неожиданное эстетическое восприятие. Судя по всему, нам предстояло основательно изменить свои представления о марсианской культуре…

На первый взгляд казалось, что свод потолка висит в пустоте, в то же время поддерживаемый резными колоннами, а еще… о, черт! Места было изумительно много. Вам никогда и в голову бы не пришло подозревать подобное, взгляни вы снаружи на грубый фасад.

Я наклонился, чтобы разглядеть золотую филигрань церемониального столика. Кажется, М'Квайе смотрела на меня чуть самодовольно, но все же для игры в покер я предпочел бы другого партнера.

Стол был весь завален книгами.

Большим пальцем правой ноги я задумчиво ковырял мозаичный узор на полу.

– Неужели весь ваш город находится внутри этого здания?

– Да, он тянется далеко в глубь горы.

– Понятно, – пробормотал я, не понимая ровным счетом ничего.

…И я все еще не мог прийти в себя. М'Квайе указала мне на низенький стул.

– Ну что ж, попробуем подружиться с Высоким Языком?

Я пытался взглядом запомнить этот зал, хотя не сомневался, что рано или поздно мне позволят явиться сюда с камерой. Едва оторвавшись от изучения одной из статуэток, я согласно кивнул.

– Да, пожалуйста, попробуем…

Следующие три недели каждый раз, когда я пытался заснуть, перед моими глазами мельтешили буквы-насекомые. Небо – безоблачный бирюзовый омут – покрывалось каллиграфической рябью, стоило мне только на него взглянуть. Пока я работал, мне приходилось литрами поглощать кофе, а когда кофе уже не помогал, я смешивал коктейли из фенамина с шампанским.

Каждое утро я по два часа занимался в присутствии М'Квайе, а иногда еще столько же вечером. На самостоятельные занятия я оставлял по четырнадцать часов в день. Однажды я почувствовал, что дальше могу продвигаться без посторонней помощи.

…А ночью лифт, называемый Время, уносил меня на самые нижние этажи…

Мне вновь шесть лет, и я изучаю иврит, древнегреческий, латынь и арамейский. В десять лет украдкой читаю Илиаду. В те редкие моменты, когда папенька не грозил прихожанам геенной огненной и не проповедовал братскую любовь, он учил меня выискивать Слово, соответствующее Оригиналу.

Господи! У Тебя столько оригиналов и так много слов! Когда мне исполнилось двенадцать, я стал замечать некоторые несоответствия между папиными проповедями и тем, что я читал.

Проповеднический напор отцовских аргументов не допускал возражений. Это было хуже, чем если бы он меня бил. Тогда я стал держать язык за зубами и научился ценить поэзию Ветхого завета.

– Прошу прощения, сэр! Папочка, мне очень жаль, но вот этого не может быть…

В тот день, когда мальчик окончил школу с поощрениями за французский, немецкий, латынь и испанский, Гэллинджер-старший сообщил своему долговязому, смахивающему на пугало четырнадцатилетнему сыну, что желает видеть его священником. Я хорошо помню, насколько уклончив был ответ сына.

– Сэр, – сказал он, – мне бы для начала хотелось посвятить год или около того самостоятельным занятиям, а затем пройти предварительный курс теологии в каком-нибудь гуманитарном университете. Я чувствую себя еще слишком юным, чтобы, не продумав все окончательно, поступать в семинарию.

Голос отца – глас Божий:

– Но у тебя несомненный дар к языкам, сын мой. Ты можешь проповедовать Евангелие во всех землях вавилонских. Ты прирожденный миссионер. Ты говоришь, что юн, но время промчится вихрем. Рано начав, ты умножишь годы служения!

Мне же лишние годы служения нужны были, как рыбке зонтик. Теперь я не могу даже вспомнить его лица. Никогда не мог. Наверное потому, что после того разговора я боялся смотреть ему в глаза.

Спустя много лет, когда отец умер и лежал в черном среди белых цветов, скорбных прихожан, заплаканных лиц, носовых платков и утешителей, хлопающих меня по плечу… спустя много лет я смотрел на него и не узнавал.

Мы встретились за девять месяцев до моего рождения, – я и этот незнакомец. Он никогда не был бессердечным. Суровым, требовательным, презирающим чужие слабости, – да, но никак не бессердечным. Он был для меня матерью. И братьями. И сестрами. Хотя, думаю, он вытерпел мою трехгодичную учебу в Сен-Джоне, заблуждаясь насчет этого благочестивого названия, и не представляя, насколько свободным и восхитительным было на самом деле это место.

Я так никогда и не узнал его, а теперь человек, лежащий на катафалке, ничего больше не требовал. Его сын был волен не поучать мир. Но теперь я сам хотел этого, хотя и несколько по-иному. Я хотел что-то сказать тому миру, о котором, пока отец был жив, я никогда не говорил вслух.

Я не вернулся заканчивать последний курс. Мне досталось небольшое наследство, а вместе с ним и кое-какие проблемы, связанные с его получением, – мне еще не исполнилось восемнадцати. Но с этим я благополучно справился.

В конце концов я обосновался в Гринвич-Виллидж.

Не сообщая своего адреса никому из благожелательных прихожан, я с головой ушел в рутину ежедневного написания стихов и самостоятельного изучения японского и хинди. Отрастил огненную бороду, пил кофе и учился играть в шахматы. Кроме того, я попробовал и другие столь же популярные местные способы спасения души.

Затем были два года в Индии со старым добрым Корпусом Мира – это навсегда отвратило меня от буддизма, зато дало мою «Свирель Кришны» с Пулитцеровской премией впридачу.

Я опять вернулся в Штаты, защитил там диссертацию по лингвистике и получил еще несколько премий.

И вот однажды на Марс был послан космический корабль. Когда, возвратившись, он приземлился на космодроме в Нью-Мексико, то оказалось, что этот огненный ковчег привез новый язык – фантастический, необычайный и неотразимо прекрасный. После того, как я узнал о нем все, что смог, и написал книгу, научные круги распахнули мне свои объятья:

– Ступай туда, Гэллинджер. Зачерпни из незамутненного марсианского родника и дай напиться нам, познай другой мир, но останься бесстрастным, и принеси нам душу этого мира, воплощенную в рифмах.

И я отправился в те края, где солнце похоже на потускневшую медную монету, где свищет ветер и две луны играют в пятнашки, а от одного вида песка возникает нестерпимый зуд.

Я встал с койки в своей полутемной каюте и подошел к иллюминатору. Пустыня лежала бесконечным оранжевым ковром, беременная мусором всех прошлых столетий.

– Я бесстрашный чужестранец в сей стране, и под силу этот подвиг только мне! – усмехнулся я.

К этому дню я уже добрался до основания Высокого Языка, или до его корня, если вам нравится анатомический оттенок моего каламбура.

Высокий и разговорный языки различаются не столь сильно, как может показаться на первый взгляд. Я достаточно знал один, чтобы преодолеть туманные места другого. У меня в запасе была грамматика и все неправильные глаголы, принятые в просторечии. Мой словарь рос день ото дня, как весенний тюльпан, и вскоре должен был распуститься. Каждый раз, когда я прокручивал магнитофонные записи, бутон этого цветка набирал силу.

Настало время проверить свое искусство. Я не спешил погружаться в главные тексты до тех пор, пока не мог воздать им должного. Я читал второстепенные комментарии, отрывки стихов и исторических сведений – не более. Но меня потрясло то, что объединяло их.

Всюду говорилось о простых вещах – о камне, песке, воде и ветрах, но картина, складывавшаяся из этих изначальных символов, казалась весьма мрачной. Все это напоминало мне некоторые буддийские тексты, но еще больше походило на главы Ветхого завета, особенно на книгу Экклезиаста.

Что ж, так тому и быть. И настроение, и язык были настолько схожи, что было бы неплохо попытаться сделать подобный перевод. Все равно, что переводить По на французский. Я никогда не ступлю на Путь Малана, но очень хотел бы доказать марсианам, что хотя бы однажды землянин думал и чувствовал сходным образом.

Я зажег настольную лампу и поискал среди книг карманную библию.

«Суета сует, говорит Проповедник, суета сует, – все суета! Что пользы человеку…»

Мои успехи, казалось, сильно удивили М'Квайе. Она взирала на меня с противоположной стороны стола, как сартровский Иной. Я бегло читал главу из книги Локара и, не поднимая глаз, чувствовал плотную сеть, сотканную ее взглядом вокруг моей головы, плеч и пальцев, листающих страницы.

Возможно, она оценивала прочность сети и размер попавшей в нее рыбы? Но зачем? Книги умалчивали о марсианских рыболовах. Особенно о мужчинах. В них говорилось, что однажды некий бог по имени Малан плюнул или сделал нечто неприличное (в зависимости от версии), и после этого жизнь, подобно болезни, зародилась в неорганической материи. В них говорилось еще, что движение было первым законом жизни, первым ее танцем, и этот танец был единственным разумным ответом неорганическому… танец есть средство оправдания жизни, ее становление… а любовь – это болезнь органической субстанции – и, значит, субстанция неорганическая?..

Я тряхнул головой, – засыпая, – и резко поднялся.

– М'нарра.

Теперь ее глаза внимательно изучали меня. Когда наши взгляды встретились, она опустила веки.

– Я устал и хотел бы ненадолго прервать занятия. Я не спал уже много ночей.

М'Квайе кивнула – земному жесту согласия она научилась у меня.

– Хочешь ли ты отдохнуть и увидеть истину учения Локара во всей ее полноте?

– Простите…

– Хочешь ли ты увидеть Танец Локара?

Этот чертов язык витиеват почище корейского: сплошные намеки и иносказания.

– Да, конечно. Я был бы просто счастлив посмотреть его в любое время.

Затем добавил:

– Но до этого я попросил бы разрешения сделать несколько фотографий…

– Время настало. Оставайся здесь. Я позову музыкантов.

Она вышла в дверь, за которой я еще никогда не был.

Неплохо. Если верить Локару, не говоря уже о Хэвлоке Эллисе, танец – высочайшее искусство. Что ж, прямо сейчас я увижу, что подразумевал под высочайшим искусством умерший сотни лет назад философ. Я протер глаза и несколько раз наклонился, касаясь пальцами пола. Кровь застучала у меня в висках, и тогда я сделал пару глубоких вдохов. Снова наклонился и тут услышал какое-то движение за дверью.

Для трех женщин, вошедших с М'Квайе я, наверное, выглядел так, словно собирал на полу шарики, которых мне явно недостает.

Я кисло улыбнулся и выпрямился, мое лицо порозовело, и не только от физических усилий. Я не ожидал их так скоро.

И вновь вспомнил Хэвлока Эллиса с его небывалой популярностью.

Маленькая огненноволосая куколка, завернутая, как в сари, в прозрачный кусок марсианского неба, смотрела на меня удивленно, как ребенок при виде незнакомого яркого флага на мачте.

– Привет, – сказал я ей, или что-то в этом роде. Прежде чем ответить, она поклонилась. Очевидно, мой статус несколько возрос.

– Я буду танцевать, – ее губы казались окрашенными в цвет крови на бледном, как камея, лице. Глаза оттенка мечты и небосвода смотрели мимо меня. Она медленно проплыла к центру комнаты. Застыв там, как изящная фигурка на фризе этрусков, она то ли была полностью погружена в самое себя, то ли внимательно рассматривала орнамент на полу.

Может, в этой мозаике заключен какой-то символ? Но если там и было что-то скрыто, оно от меня ускользнуло, хотя, должен признать, эти узоры пришлись бы весьма кстати в ванной или скромном маленьком патио.

Две другие женщины походили на воробьев, забрызганных краской, и очень напоминали М'Квайе, только помоложе. Одна из них с трехструнным музыкальным инструментом, отдаленно смахивающим на сямисэн, уселась прямо на пол. Вторая держала в руках обычную деревянную колоду и две палочки, вызвавшие во мне воспоминания о барабане. М'Квайе тоже предпочла вместо своего инкрустированного стульчика сесть на пол. Я последовал ее примеру.

Женщина с сямисэном все еще настраивала инструмент, и я наклонился к М'Квайе.

– Как зовут эту танцовщицу?

– Бракса, – не оборачиваясь ответила она и плавно взмахнула рукой, что на любом языке означает разрешение начинать.

Сямисэн запульсировал, как зубная боль, а деревянная колода тикала, словно призраки всех часов, так и не изобретенных на Марсе.

Бракса застыла, как статуя, закрыв лицо руками и разведя локти.

Музыка начала биться пламенем.

Шорохи, воркование, звук невидимых кастаньет…

Шквал огня сменился ласковым плеском и – ритм замедлился. Это была вода – величайшая драгоценность в мире, струящаяся и текущая среди скал, укутанных мхом.

Но Бракса по-прежнему оставалась неподвижной.

Один звук мягко сменил другой. Пауза.

Затем едва различимо возник шелест ветра. Тающе, нежно, вздыхая и замирая вновь. Молчание, всхлип и повторение прежнего, но чуть-чуть громче.

То ли у меня от бесконечного чтения рябило в глазах, то ли в самом деле тело Браксы дрожало в такт этой странной музыке?

Действительно…

Она едва заметно покачивалась, чередуя дюйм вправо с дюймом влево. Ее пальцы разжались, как лепестки цветка, я видел, что глаза у нее закрыты.

Вдруг веки дрогнули, но ее отрешенный безжизненный взгляд пронизывал стены. Ритм покачивания стал заметнее, – теперь он сливался с ритмом музыки.

Ветер дул из пустыни, обрушивая на Тиреллиан тучи песка, как волны на берег, и пальцы ее воплотили порывы этого ветра, а неподвижные руки стали подобны медленным маятникам.

И – пришел шторм! Бракса кружилась, теперь ее руки подхватили движение тела и плечи распахнулись, как два крыла.

Ветер! Это был тот самый ветер! Дикий и загадочный… Божественная муза Сен-Жон Перса!..

Смерч бушевал вокруг ее глаз, но они оставались спокойны. Бракса запрокинула голову, и я знал, что не было теперь преграды между ее отрешенным, как у Будды, взглядом и вечными небесами Марса. Лишь две луны могли потревожить ее сон в этой первозданной нирване необитаемой бирюзы…

Несколько лет назад в Индии мне приходилось видеть девадаси – уличных танцовщиц, завлекающих мужчин ярким кружением паутины своих одежд. Бракса владела гораздо большим – она была рамадьяни, священной танцовщицей Рамы – седьмой аватары Вишну, – дарующей человеку священный танец. Теперь дробь приобрела монотонность, жалобный плач струн вызывал в сознании воспоминание о жгучих солнечных лучах – их тепло уносилось дыханием ветров, и голубое было неповторимо, как Мария, Сарасвати и Лаура. Внезапно послышались звуки цитры, и я увидел, как статуя медленно возвращается к жизни и вдыхает божественное откровение.

Я был Рембо с его гашишем, Бодлером с настойкой опия, Эдгаром По, Де Куинси, Уайльдом, Малларме и Элистером Кроули одновременно. В эту секунду я стал моим отцом в его темной сутане, сливавшейся с темнотой кафедры, а звучание вздохов органа переросло в бешеный вой ветра.

Она была крутящимся флюгером, крылатым распятием, парящим в воздухе, тонкой бечевкой, на которой развевается яркий шелк… Плечи ее были обнажены, а правая грудь поднималась и опускалась, подобно полной луне, взошедшей на небосклоне, и розовый бутон соска то появлялся на мгновение, то исчезал вновь. Эта музыка была возвышенной, как речь Иова в споре с Богом. И танец ее был божественным ответом в споре.

Мелодия стихла и растаяла – она вознеслась, была принята и получила отклик.

Бракса опустилась на пол, уронив голову на колени и застыв в неподвижности.

А вокруг нее звучала тишина.

Только по боли в плечах я понял, в каком напряжении находился. Что делал сейчас Он? Аплодировал?

Краем глаза я видел, как М'Квайе подняла вверх ладонь.

Словно повинуясь неслышному приказу, танцовщица вздернула голову и встала. Музыканты встали вслед за ней, а за ними и М'Квайе.

Я приподнялся, чувствуя боль в затекшей ноге. И сказал то, что было лишним:

– Это прекрасно.

И получил в ответ то, что заслуживал: три Высоких Формы благодарности.

Разноцветное мелькание платьев, а потом я вновь остался наедине с М'Квайе.

– Ты видел сто семнадцатый из двух тысяч двухсот двадцати четырех танцев Локара.

Я глянул на нее сверху вниз:

– Прав был Локар или нет, но он нашел превосходный ответ неживому.

Она только чуть улыбнулась.

– Похожи ли танцы вашего мира на тот, что ты увидел сейчас?

– Некоторые – да. Я вспоминал их, когда смотрел на Браксу, но именно такого я не видел никогда.

– Бракса посвящена, – сказала М'Квайе. – Она знает все танцы.

И вновь на ее лице появилось то странное выражение… появилось, чтобы исчезнуть через мгновение.

– А теперь я должна вернуться к своим делам.

Она подошла к столу и осторожно закрыла книги, сказав «М'нарра».

– До свидания.

Я натянул ботинки.

– До свидания, Гэллинджер.

Я вышел наружу, забрался в джипстер, и шум мотора разбил ночную тишину, а облачка потревоженного песка медленно опустились за моей спиной.

2

Стоило мне выпроводить Бетти после очередного урока грамматики, как в холле раздались голоса. Дверь была слегка приоткрыта, и я, разумеется, стал подслушивать.

Мелодичный дискант Мортона:

– Представьте себе, недавно он изволил сказать мне «привет».

– Хм! – прогрохотала слоновья глотка Эмори. – Либо он не проснулся окончательно, либо ты стоял у него на дороге, а он просто хотел, чтобы ты посторонился!

– По-моему, он даже не узнал меня. Не думаю, что Гэллинджер стал более сонным, чем обычно, но теперь у него новая игрушка – марсианский язык. Всю прошлую неделю я дежурил по ночам и каждый раз, когда в три часа проходил мимо его двери, в комнате бубнил магнитофон. В пять, возвращаясь к себе, я заставал ту же картину.

– Парень много работает, – неохотно согласился Эмори. – Думаю, он глотает что-то возбуждающее. Все эти дни взгляд у него остекленевший. Хотя кто знает, может у поэтов глаза всегда такие.

Здесь в разговор вмешалась Бетти:

– Что бы вы о нем ни думали, мне понадобится минимум год, чтобы просто вникнуть в то, что он разыскал за три недели. А ведь я лингвист, а не сочинитель.

Думаю, тяжеловесные чары Бетти так покорили Мортона, что он сложил оружие.

– В университете нам читали курс современной поэзии, – начал он. – Всего шесть авторов: Йитс, Паунд, Элиот, Крейн, Стивенс и Гэллинжер. В последний день семестра профессор в негаданном порыве вдохновения выдал нам: «Шесть, только шесть имен высечены на скрижалях столетия, и все врата хулы и ада не одолеют их!»[1]. Сам я, – продолжил Мортон, – считаю его «Свирель Кришны» и «Мадригалы» настоящими шедеврами и почел за огромную честь попасть в одну экспедицию с ним. Ну а с тех пор, как мы с ним встретились, он даже перекинулся со мной целой дюжиной слов!

Подоспела защита в лице верной Бетти:

– Тебе когда-нибудь приходило в голову, что, быть может, в детстве он страшно стеснялся своей внешности? Может, он был вундеркиндом, и у него, скорее всего, даже в школе не нашлось друзей. Он просто очень чувствительный и слишком погружен в себя.

– Погружен? Чувствителен?! – поперхнулся Эмори. – Да этот тип горд, как Люцифер, это какой-то ходячий агрегат для оскорблений. Вы нажимаете какую-нибудь кнопку, вроде «привет» или «добрый день», а в ответ тут же получаете кукиш. Это у него на уровне рефлекса!

Они еще немного позлословили на мой счет и разошлись.

Ну спасибо, мальчишка Мортон, маленький прыщавый знаток! Я никогда не изучал собственную поэзию, но рад, что кто-то так о ней отозвался. Врата ада… Хорошо! Может, молитвы моего отца все-таки услышаны и я, кроме всего прочего, еще и миссионер?

Вот только…

…Только что миссионер без веры, в которую он мог бы обращать людей?.. У меня есть собственная этическая система и, надо полагать, хоть какой-то побочный этический продукт она порождает. Но если мне и есть, что проповедовать, – хотя бы в своих стихах, я никогда не стал бы делать это перед такими пошляками, как все вы. Можете считать меня образцом непорядочности, но я к тому же еще и сноб, и для вас не найдется места в моих Небесах – это частное владение, и сюда приглашаются к обеду Свифт, Шоу и Петроний Арбитр.

Как славно мы пируем вместе! Истинный пир Трималхиона! И главное блюдо – Эмори. А тобой, Мортон, мы, в лучшем случае, заедаем суп!

Я повернулся и присел на стол. У меня возникло желание написать нечто. Экклезиаст мог один отнять всю ночь. И я решил написать поэму о сто семнадцатом танце Локара – о розе, летящей за лучом света, овеваемой ветром, и увядающей, как роза романтика Блейка…

Я взял карандаш и начал.

Когда я положил его на место, я уже любил свою поэму. Она получилась небольшой, во всяком случае, не больше, чем нужно – Высокий Марсианский пока не был моим сильным местом. Помучившись немного, я переложил поэму на английский и благополучно зарифмовал. Возможно, она появится в моей новой книге. Я дал ей имя Браксы.

На земле, что окрашена в пурпур под веянье ветра, Там где властвует время, холодного вечера дня, Заморожена жизнь в изначальи своем, но нетленны Две луны, освещающих путь для полета меня… Кот и пес в вечной схватке застыли на сумрачном небе И последний цветок – чаша пламени – клонит свой стебель…

Отложив исписанный листок, я проглотил таблетку фенобарбитала: меня шатало от усталости.

Когда на следующий день я показал стихи М'Квайе, она несколько раз их с большим вниманием перечитала.

– Восхитительно, – сказала она. – Но тут три слова на вашем языке. «Кот» и «пес». Насколько я понимаю, это два небольших животных, ненавидящих друг друга, согласно традиции. Но что значит «цветок»?

– О, – сказал я. – У вас в языке нет такого понятия. Но вообще-то я имел в виду земное растение – розу.

– А на что она похожа?

– Ее лепестки обычно огненно-красные. Я назвал это – «чаша пламени». Еще я хотел передать обжигающий оттенок рыжих волос вместе с огнем жизни. У розы защищенный шипами стебель, зеленые листья и непередаваемый аромат.

– Мне хотелось бы ее увидеть.

– Думаю, это возможно устроить. Я попробую.

– Пожалуйста, не забудь. Ты… – Она произнесла слово, означающее то ли пророка, то ли религиозного поэта, вроде Исаии или Локара. – Твоя поэма замечательна. Я расскажу о ней Браксе.

Я скромно опустил глаза, но был польщен. Это был день торжества, и я попросил разрешения принести с собой фотокамеру. Мне предстояло скопировать все их книги, а без аппаратуры я не смог бы выполнить работу достаточно быстро.

К моему немалому удивлению она согласилась сразу же, я даже растерялся.

– Ты готов пойти в Храм и выполнить эту работу там? Ты можешь работать в любое время, которое тебе удобно, кроме тех случаев, когда в Храме идет служба.

Я кивнул.

– Почел бы за честь.

– Хорошо. Приноси свои приборы, я покажу комнату.

– Вас устроит сегодня после полудня?

– Пожалуйста.

– Тогда я поеду за вещами. И – до скорой встречи…

– Всего доброго.

Я предчувствовал, что осложнить мою жизнь в экспедиции способен только Эмори. Пока мы болтались на корабле между Землей и Марсом, каждый жаждал поскорее увидеть марсиан, приколоть их булавками в свои коллекции, записать все и даже больше о марсианском климате, болезнях, почвах, политике и грибах (наш ботаник обожал грибы, но был, тем не менее, вполне приличным малым), а живых марсиан увидели из нас лишь четверо или пятеро. Все свое время экспедиция тратила на раскопки мертвых городов и их акрополей. Мы соблюдали правила игры, а марсиане оказались замкнутыми, как японцы в девятнадцатом столетии. Я предполагал, что удерживать от переезда меня никто на станет, и оказался прав.

Напротив, мне недвусмысленно дали понять, что каждый был бы счастлив поскорее выпроводить меня отсюда.

На прощание я зашел в гидропонную оранжерею, пообщаться с нашим грибоводом.

– Привет, Кейн. Как твои поганки?

Кейн засопел в ответ. Он всегда сопел. Наверное, у него была аллергия на расстения.

– Привет, Гэллинджер. С поганками ничего нового, но когда в следующий раз будешь уезжать, загляни за наш гараж. Я посадил там несколько твоих любимых кактусов.

Я пообещал заглянуть. С радостью.

Док Кейн был моим единственным приятелем на корабле. Кроме защитницы Бетти.

– Я хочу попросить тебя об одном одолжении.

– А именно?

– Мне нужна роза.

– Как ты сказал?

– Роза. Ты знаешь, есть потрясающий сорт – «американская красавица» – куча шипов и пахнет приятно…

– Гм, думаю, она никак не приживется в этой чертовой почве.

– Нет, ты меня не понял. Мне нужен сам цветок, а не весь куст.

– Придется выращивать в контейнере. – Он задумчиво почесал свою лысину и заявил: – Через три месяца, не раньше.

– Но ты сделаешь это?

– Конечно. Рискну. Если ты согласен подождать.

– Почему бы нет? Три месяца – это как раз до отлета. – Я глянул на баки с какой-то питательной слизью и емкости, заполненные побегами растений. – Сегодня перебираюсь поближе к Тиреллиану, но буду здесь наездами. Я зайду, когда расцветет роза.

– Стало быть, уезжаешь? Мур сказал, что они тебя все-таки приняли.

– На этот раз он не солгал.

– Слушай, я никак не пойму, как тебе удалось выучить их язык. Я в языках вообще не силен – французский и тот едва одолел. А немецкий – им пришлось заниматься для получения степени – тот просто страшно вспомнить. На прошлой неделе слышал – Бетти за обедом продемонстрировала познания в марсианском. На мой взгляд, это какая-то жуткая какофония из невообразимых звуков. Она уверяет, что говорить на нем – примерно то же, что разгадывать кроссворд в «Таймс» и одновременно имитировать птичьи трели.

Я рассмеялся и взял протянутую им сигарету.

– Да, он несколько сложноват. Но представь себе, что ты вдруг отыскал здесь новую разновидность грибов – в качестве награды за твои мечтания…

Его глаза восторженно заблестели.

– Если бы это только произошло! Ты-то знаешь, я еще кое на что гожусь!

– Ну еще бы…

Он блаженно улыбался всю дорогу, пока мы шли к выходу.

– Я сегодня же посажу твои розы. И сорвать их сможешь только ты.

Уходил я с мыслью о том, что Кейн все-таки отличный парень, а легкое помешательство на грибах ему ничуть не вредило.

Мои рабочие покои в замке Тиреллиана соседствовали с самим Храмом и также находились внутри города в скале, но чуть левее. Они оказались куда как лучше моей тесной каюты, и я искренне порадовался за марсианскую культуру, которая достигла таких высот, что открыла преимущества мягкого матраца перед соломенным тюфяком. Приятно удивила кровать – она оказалась достаточной длины. Даже для меня.

Я распаковал то, что прихватил с собой, и прежде всего потратил половину кассеты, снимая Храм.

Затем взялся за книги. Я водил объективом над страницами, пока не устал перелистывать их, не вникая в содержание. Тут мне попался на глаза какой-то исторический отрывок и я решил начать с него.

«…И вот на тридцать седьмом году Процесса Чиллен пришли дожди, которые принесли радость, ибо было это редким событием, и мы встречали его как предзнаменование, благоприятное для нас.

Но эти дожди не были животворным семенем Малана, упавшим с небес, ибо то пролилась кровь мироздания, бьющая безумной струей. Наступили для нас последние дни, и тогда настало время последнего танца.

И те дожди принесли болезнь, которая не убивала, и барабаны Локара простучали последнюю дробь…»

Я спросил себя, что хотел сказать этот проклятый Тамур, – он как-никак был историком и, я так думаю, придерживался фактов. Это не было их Апокалипсисом. Так чем же?

Или это Апокалипсис в их представлении?..

– Почему бы и нет? – подумал я. – Люди Тиреллиана – лишь ветвь от того могучего дерева, что когда-то было высокоразвитой цивилизацией. Марсиане вели войны, но не до полного уничтожения друг друга – их наука не достигла необходимого уровня технологии. И что есть болезнь, которая не убивает?.. Могла ли она сделать такое? И каким образом, если не была смертельной?

Перелистав несколько страниц, я добрался до конца. В дальнейшем природа болезни не рассматривалась.

Матриарх М'Квайе!.. Именно в тот момент, когда мне больше всего нужна помощь, тебя нет рядом!

Не будет ли с моей стороны ошибкой пойти ее поискать? Пожалуй, да. Моя свобода здесь ограничена тем, что я уже видел; это однозначно. Придется подождать дополнительных разъяснений.

От безысходности я стал долго и внятно перечислять проклятия на всех известных мне языках и наречиях, нимало не заботясь, что оскверняю священные уши Малана. Он, правда, оказался благороднее, чем я предполагал, во всяком случае, оставил меня в живых.

И я решил, что на сегодня впечатлений достаточно – завалился спать.

Я спал, должно быть, уже несколько часов, когда в мою комнату с крохотным светильником в ладони пришла Бракса. Она и разбудила меня, довольно бесцеремонно дернув за рукав пижамы.

Я сказал ей «привет». Интересно, а что еще я мог ей сказать?

– Я пришла послушать стихи.

– Какие стихи?

– Ваши.

– А-а…

Я зевнул, сел и сказал то, что обычно говорит человек, которого будят среди ночи, да к тому же просят что-нибудь почитать.

– Это весьма мило с твоей стороны, но тебе не кажется, что сейчас не самое подходящее время для поэзии?

– По-моему, это не важно, – утешила она.

Когда-нибудь я обязательно напишу статью для «Лингвистического журнала» и озаглавлю ее: «Интонация как недостаточное средство передачи иронии».

Но поскольку я проснулся, халат пришлось надеть.

– Что это за животное? – поинтересовалась она, разглядывая вышитого на нем шелкового дракона.

– Мифическое, – не стал я вдаваться в подробности. – Уже поздно. Или рано. Я устал. С утра у меня много работы. И М'Квайе может не то подумать, если застанет тебя здесь…

– Что – не то?

– Черт возьми, ты прекрасно понимаешь, что я хотел сказать! – впервые мне представился случай произнести марсианское богохульство, но меня постигла неудача.

– Нет, – ответила она, – не понимаю.

Она казалась растерянной и немного обиженной, словно щенок, которого за что-то бранят, а он никак не может понять – за что.

Я смягчился. Красный плащ Браксы создавал неповторимую гамму с ее волосами и лепестками губ – сейчас эти губы дрожали.

– Я не хотел тебя обидеть. В моем мире существуют определенные правила. Ими возбраняется пребывание в одной спальне мужчины и женщины, если они не состоят в браке… Думаю, это объяснение тебе доступно?

– Нет.

Ее глаза были, как два зеленых нефрита.

– Хорошо, – это… Хорошо, я только хотел сказать, что существует такая вещь, как секс.

В нефритовых глазах словно затеплился свет.

– О, это то, от чего появляются дети?

– Пожалуй. Так оно и есть.

Она засмеялась. Это был первый смех, который я слышал в Тиреллиане. Казалось, невидимый скрипач слегка дотрагивается смычком до струн. Слушать этот смех было не очень приятно – особенно потому, что Бракса смеялась слишком долго.

Отсмеявшись, она подошла ближе.

– Теперь я вспомнила, – сказала она. – У нас тоже были такие правила. Половину Процесса назад, когда я была ребенком, они еще выполнялись. Но теперь, – голос ее прерывался, и мне казалось, что она вот-вот рассмеется опять, – теперь надобность в них отпала.

В моем сознании ее слова звучали так, словно я слушал магнитофонную запись, пущенную с бешеной скоростью… Половина Процесса! Полпроцесса-процесса-процесса!

Не может быть! Оказывается, может! Половина Процесса – это приблизительно двести сорок три земных года!

Вполне достаточно времени, чтобы выучить все 2224 танца Локара.

Достаточно, чтобы человек успел состариться. Если говорить о земном человеке. Я опять взглянул на нее – бледна, как шахматная королева из слоновой кости.

Готов заложить душу дьяволу – она была человеком – живая плоть, полная красоты и силы. Ставлю свою жизнь – женщина, ставлю свое тело…

Но если ей два с половиной века, то М'Квайе – прабабушка Мафусаила. Я вдруг вспомнил об их комплиментах моему искусству лингвиста и поэта. Это кое-что значило в устах высших существ!

Но… что она подразумевала под «теперь надобность в них отпала»? И что означал ее смех на грани истерики? И что таят насмешливые взгляды М'Квайе?

Вдруг я отчетливо понял, что близок к какой-то разгадке.

– Скажи мне, – с мнимой небрежностью произнес я, – все это связано с «болезнью, которая не убивает», описанной Тамуром?

– Да, – ответила она. – Люди, родившиеся после Дождя, не могут иметь детей и…

– И что? – я наклонился ближе к ней.

– …и мужчины не хотят их иметь.

От внезапного озарения я стукнулся о спинку кровати. Стерильность всей расы и мужская импотенция, явившаяся результатом природного катаклизма… Возможно, это какое-то заблудившееся радиоактивное облако, бог знает откуда попавшее в их атмосферу в тот незапамятный день? Задолго до того как Скиапарелли разглядел на Марсе мифические, как мой дракон, каналы, прежде чем эти каналы породили тьму толкований и безумных гипотез, Бракса уже жила и танцевала с проклятьем, наложенным на лоно еще до того, как слепой Мильтон написал о потерянном рае…

Я достал сигарету. Хорошо, что мне пришло в голову прихватить с собой пепельницу. Кстати, табачной промышленности на Марсе тоже не существовало. Как и пьянства. Аскеты, которых я встречал в Индии, были в сравнении с марсианами истинными дионисийцами.

– Что это за огненная палочка?

– Сигарета. Хочешь попробовать?

– Да.

Она села рядом, и я прикурил сигарету для нее.

– От этого щекотно в носу.

– Вдохни дым, подожди и выдохни.

Бракса попробовала.

– О-о… Она священная?

– Нет, это называется никотин, – ответил я, – эрзац божества.

Мы помолчали.

– Только не проси меня перевести слово «эрзац».

– Не буду. Иногда во время танца я чувствую что-то похожее на это ощущение с ни-ко…тином.

– Это быстро проходит.

– А сейчас расскажи свое стихотворение.

Мне вдруг пришла в голову одна идея.

– Подожди минуту, – сказал я, – у меня есть кое-что поинтересней.

Я встал, взял свои тетрадки и сел рядом.

– Взгляни, – это первые три главы книги Экклезиаста. Они очень схожи с вашими священными текстами.

И начал читать.

Я прочел всего одиннадцать строф, когда Бракса прервала меня:

– Пожалуйста, не читай этого! Лучше – свои стихи!

Я замолчал и бросил тетрадь на стол. Бракса дрожала, но иначе, чем во время танца, подобного ветру – теперь она готова была расплакаться, как ребенок. Я довольно неуклюже обнял ее за плечи.

– Он говорит так, – произнесла она, – как все остальные…

Я свернул свою память и завязал ее безумным узлом, как пеструю ленту на рождественских подарках, которые так любил. С немецкого на марсианский я перевел экспромтом поэму об испанской танцовщице. Надеялся, что ей это понравится. И не ошибся.

– О-о, – она была в восторге. – Это ты написал?

– Нет, этот поэт талантливей меня.

– Не верю. Это ты.

– Его имя – Рильке.

– Но ты перевел его на мой язык. Зажги еще одну спичку, я хочу увидеть, как она танцевала.

– Бесконечные огни, – задумчиво произнесла Бракса, – и она погасила их маленькими твердыми ступнями. Когда-нибудь я тоже сумею так.

– Ты лучше любой цыганки, – засмеялся я.

– Нет, так я не могу. Ты разрешишь мне станцевать для тебя сейчас?

Сигарета в ее руках догорела до фильтра, я взял у нее окурок и выбросил в пепельницу вместе со своим.

– Ну нет, – заявил я. – Отправляйся в постель.

Она улыбнулась и, прежде чем я успел сообразить, дотронулась до застежки своего красного плаща.

Одежда соскользнула на пол. Я судорожно сглотнул.

– Хорошо, – сказала она.

…Я поцеловал ее, а дуновение ветерка от падающей одежды погасило светильник…

3

Дни были подобны листьям Шелли – желтые, багряные, коричневые, гонимые западным ветром. Они кружились надо мной под шелест микрофильмов. Теперь почти все книги были пересняты. Чтобы прочесть и по достоинству оценить значение этих текстов, потребуются годы труда многих ученых, но сейчас весь Марс был заперт в ящике моего стола.

Экклезиаст, от которого я отвращался и к которому прибегал вновь, был почти готов заговорить на Высоком Языке.

Когда я не занимался в Храме, я предавался ничегонеделанию. Я написал уйму стишков, которых прежде стыдился бы. Вечерами мы гуляли с Браксой по дюнам или забирались подальше в горы. Иногда она танцевала для меня, а я читал что-нибудь торжественное, написанное непременно гекзаметром. Она по-прежнему путала меня с Рильке, и я сам почти уверовал в это. Когда-то здесь, стоя у замка Дуино, я писал элегии…

…А все-таки странно: отжить – и не жить на Земле. Оставить привычные тропы, привычные мысли… И розам уже никогда не искать объясненья…[2]

О, никогда не искать объяснения розам! Вдыхать их аромат (посапывай себе, Кейн!), срезать их колючие стебли, наслаждаться ими… Жить мгновением. Просить его остановиться. Но не досаждать богам жалкими мольбами. Как быстро исчезают листья, унесенные ветром…

Ни один из богов никогда не замечал нас, и нет им дела до людей.

Лаура. Бракса и Лаура. Высокая холеная блондинка (терпеть не могу блондинок!). Папочкина философия вывернула меня, как карман, наизнанку, и я надеялся, что любовь сможет заполнить пустоту. Но длинный, бросающийся словами и образами парень с бородкой Иуды и с собачьей преданностью в глазах – он был самой оригинальной декорацией на ее вечерах. И только.

Всем тем, что предначертано, я был проклят в стенах этого Храма. Заодно с Маланом. Пронесся дикий западный ветер и не осталось после него ничего из существовавшего прежде…

Для нас пришли последние дни на Марсе.

Минул день, но я не видел Браксу. Минула ночь.

И второй день. И – третий.

Мне казалось, я схожу с ума. До этого я не осознавал, насколько мы были близки и как она необходима мне. Я чувствовал ее безмолвное присутствие и боролся с желанием спросить, – что толку вопрошать розу?

Я должен был спросить. Я не хотел, но у меня не было выбора.

– М'Квайе, где она? Где Бракса?

– Ушла, – ответила Матриарх.

– Куда?

– Не знаю.

Я вгляделся в ее глаза – глаза дьявольской птицы. С моих губ готовы были сорваться проклятия. Все мыслимые проклятия.

– Я должен знать.

– Она покинула нас. Ушла. В горы. Или в пустыню. Это не имеет значения. И что имеет значение вообще? Танец заканчивается. Храм скоро опустеет.

– Но почему? Почему она ушла?

– Не знаю.

– Я должен ее увидеть. Скоро мы улетаем.

– Очень жаль, Гэллинджер.

– Мне тоже, – в бешенстве выкрикнул я и захлопнул книгу, не произнеся ритуального слова. – Я буду ее искать.

Когда я уходил, М'Квайе осталась сидеть, неподвижная и бесстрастная, как статуя. Свои ботинки я нашел там, где оставил.

Весь день я носился по дюнам на ревущем джипстере, занимаясь бесплодными поисками. Экипажу «Аспика» я, должно быть, казался небольшой песчаной бурей. В конце концов пришлось вернуться к кораблю за горючим.

Навстречу мне величественно выступил Эмори.

– Хорош! Поросенок выглядит чище, чем ты. Объясни, к чему это родео?

– Я кое-что потерял.

– Посреди пустыни? Уж не один ли из своих сонетов? Это единственное, из-за чего ты способен переживать.

– Нет, черт возьми! Кое-что личное.

Механик наполнил бак, и я попытался сесть за руль.

– Стой! – рявкнул Эмори, хватая меня за руку. – Ты никуда не поедешь, пока не расскажешь в чем дело.

Я мог вырваться, но тогда Эмори велел бы стащить меня за ноги, и вокруг нашлись бы охотники выполнить его приказ. Пришлось объяснить вежливо и мягко:

– Я, видите ли, потерял часы. Подарок матери. Фамильная реликвия. И я хочу найти их до отлета.

– Ты уверен, что не оставил их в своей каюте или в Тиреллиане?

– Уже проверял.

– Может, их кто-нибудь спрятал? К тебе, знаешь ли, не пылают любовью.

– Я думал об этом. Но они всегда были в правом кармане. И я мог обронить их, бродя по дюнам.

Он ядовито прищурился.

– Помнится, я читал на обложке твоей книги, что твоя матушка скончалась, как только ты родился.

– Это правда, – я прикусил язык. – Это были часы ее отца, но она намеревалась подарить их мне.

– Хм! – фыркнул Эмори. – Гонки по дюнам не лучший способ для поиска фамильных реликвий.

– Так я могу заметить солнечный блик от стекла, – ответил я не слишком убедительно.

– Возможно, но сейчас уже темнеет, так что нет смысла продолжать поиски.

С лицом человека, полностью довольного собой, он повернулся к механику.

– Стряхни пыль с машины и загони в ангар.

Затем Эмори с дружеским видом похлопал меня по плечу.

– Иди-ка прими душ и поешь чего-нибудь. Мне кажется, и то и другое тебе совсем не помешает.

Заплывшие бесцветные глазки, жидкие волосы, истинно ирландский нос и вдобавок голос – громче, чем у кого бы то ни было…

Луженая глотка – и никаких других достоинств руководителя.

Я ненавидел его. Он был моим Клавдием. О боги, пошлите мне пятый акт!

Но вдруг мысль об ужине и ванной дошла до меня. И то и другое было весьма кстати. Если бы я настаивал на своем, то вызвал бы еще больше подозрений.

Я стряхнул песчинки, приставшие к рукаву.

– Вы правы, Эмори. Я принимаю ваше предложение.

– Мы можем отлично поужинать у меня в каюте.

Душ был благословением, свежий комбинезон – божьей милостью, а пища благоухала, как небесная амброзия.

Бифштексы мы съели в полном молчании. Когда на столе появились десерт и кофе, он предложил:

– Почему бы тебе не остаться ночью на станции? Поэтам тоже иногда необходимо выспаться.

Я покачал головой.

– У меня много работы. Нужно успеть. До отлета слишком мало времени.

– Помнится, несколько дней назад ты уверял, что почти все закончил.

– Почти – это не совсем.

– И еще ты рассказывал, что по вечерам в Храме бывает служба.

– По вечерам я работаю в своей комнате.

Эмори как-то странно взглянул на меня. Наконец он изрек «Гэллинджер», и я со вздохом поднял глаза – мое имя в его устах всегда связано для меня с очередной неприятностью.

– Разумеется, это не мое дело, – продолжил он, – но пока мы здесь, все дела – мои. Бетти говорит, что у тебя там девушка…

Это был не вопрос. Это было утверждение, повисшее в воздухе и ждущее ответа.

Ты сука, Бетти, корова и сука. Вдобавок ревнивая. Зачем ты суешь в это свой нос, а потом еще и треплешься?

– Даже так? – в отличие от него я не утверждал – я спрашивал.

– Именно так, – ответил он. – Как руководитель экспедиции, я обязан следить, чтобы взаимоотношения с местным населением были корректными и дружественными.

– Вы говорите о марсианах, – возразил я, – словно это какие-то паршивые туземцы. Нет ничего более далекого от правды.

Я поднялся.

– Когда я опубликую все, что мне известно, на Земле узнают истину. Я расскажу о тех вещах, которые никогда не приходили в голову достопочтенному доктору Муру. Я поведаю о трагедии умирающей расы, покорившейся и оттого обреченной. И я расскажу, как это случилось, – и услышу стоны разбитых сердец. На черта нужны мне все премии и почести, которыми меня осыплют! А их культура существовала в те времена, когда наши предки еще учились добывать огонь и бегали за саблезубыми тиграми, размахивая примитивной дубиной!

– Все это прекрасно. Так есть у тебя там девушка?

– Да! – заорал я. – Да, Клавдий! Да, папочка! Да, Эмори! Но я открою вам еще одну тайну. Они уже мертвы. Стерильны. Следующего поколения не будет.

Я немного помедлил и добавил:

– Они останутся жить только в моих статьях, в микропленках и магнитофонных записях. И еще в стихах о девушке, над которой тяготеет проклятие, и о ее танце, которым она рассказывала об этом.

– М-да, – вздохнул Эмори. – Последние месяцы ты вел себя несколько необычно. Временами ты даже бывал вежлив. А я никак не мог понять, что с тобой творится.

Я опустил голову.

– Это из-за нее ты, как смерч, носился по пустыне?

– Да.

– Зачем?

Я взглянул на него.

– Затем, что она куда-то исчезла. Не знаю куда и почему. Мне хотелось найти ее до отлета.

Эмори повторил свое «м-да».

Он откинулся на спинку кресла, сунул руку в ящик стола и вытащил оттуда какую-то вещицу, завернутую в полотенце. Развернул. Передо мной возник женский портрет, окантованный в рамку.

– Моя жена, – произнес Эмори.

На редкость привлекательное лицо и странные миндалевидные глаза.

– Ты ведь знаешь, я моряк, – начал он. – Когда-то был младшим офицером. Тогда я и встретил ее в Японии. Там, где я родился, считалось немыслимым жениться на женщине другой расы, поэтому мы никогда не были в официальном браке. Но она все равно была моей женой. Я был на другом конце света, когда она умерла. Наших детей забрали, и с тех пор я их никогда не видел. Даже не смог узнать, в какой приют они попали. Все это было давно, и лишь несколько человек знают об этом.

– Сочувствую вам, – сказал я.

– Не стоит. Забудь об этом. Но, – он запустил пятерню в волосы и посмотрел на меня, – если ты хочешь взять ее с собой – так и сделай. Мне снимут голову, но я уже слишком стар, чтобы и дальше таскаться по экспедициям. Желаю тебе удачи, сынок.

Он допил свой остывший кофе. Отодвинул стул. И сказал:

– Можешь взять джипстер.

Дважды я пытался произнести «спасибо», но не смог. Просто встал и пошел прочь.

– Сэйонара[3] и все такое, – прошептал он у меня за спиной.

– Она здесь, Гэллинджер! – донесся до меня чей-то крик.

Я оглянулся.

– Кейн!

Я не разглядел его в темноте, но кто еще может так сопеть?

Пришлось подождать, пока он приблизится.

– Ты о чем?

– О розе. О твоей розе.

У него в руках был прозрачный пластиковый контейнер, разделенный перегородкой надвое. В нижней половине плескалась жидкость и в ней плавал стебель. А в верхней, как бокал кларета в кромешной тьме, сияла великолепная, только что распустившаяся роза.

– Спасибо, – поблагодарил я, бережно пряча контейнер под куртку.

– Возвращаешься в Тиреллиан?

– Да.

– Я видел, как ты приехал, и понес тебе розу. Только мы разминулись у каюты капитана. Эмори был занят. Он сказал, что тебя можно найти в горах.

– Еще раз спасибо.

– Ее стебель в специальном растворе, так что цветок не увянет несколько недель.

Я кивнул на прощание и поехал.

В горы – дальше и дальше. Небо надо мной было словно ковш льда с вмерзшими в него неподвижными лунами. Подъем стал круче, и мой маленький ослик заупрямился. Пришлось подстегнуть его, добавив газу. Я поднялся еще выше и, узнав зеленую немигающую звезду, почувствовал в горле горький ком. Роза в контейнере стучалась в мою грудь, как второе сердце. Ослик закричал громко и жалобно, потом стал кашлять – я подхлестнул его снова, и он умер.

Я поставил джипстер на тормоз и выбрался из машины. Дальше придется идти пешком.

Холодно, так холодно. Здесь, наверху. Ночью? Почему? Почему она это сделала? Зачем бежать от костра в наступившей ночи?

Я поднимался, спускался вниз, обходя и перепрыгивая трещины и ущелья с недоступной для Земли легкостью.

Мне осталось всего два дня. Любимая, за что ты решила меня оставить?

Я полз под каменными карнизами. Преодолевал гребни. Я царапал колени и локти, от моей куртки остались лохмотья.

Ты не отвечаешь мне, Малан? Неужели ты и в самом деле так ненавидишь твой народ? И я воззвал к другим богам. Вишну, ты – хранитель, защити ее! Дай отыскать.

Иегова?

Адонис? Осирис? Таммуз? Маниту? Легба?

Кто из вас ответит мне – где она?..

Мои мольбы достигли высот небесных, но надежда оставалась тщетной.

Посыпались камни, я повис на краю выступа. Мои пальцы так окоченели, и так трудно было не сорваться с почти отвесной стены…

Я посмотрел вниз – футов двенадцать. Я разжал пальцы, упал и покатился по склону.

В это мгновение я услышал ее крик.

Я лежал на спине и смотрел в небо. Она звала меня откуда-то из высоты:

– Гэллинджер!

Я оставался неподвижным.

– Гэллинджер!

И я почувствовал ее приближение.

Под ее шагами похрустывали и осыпались камешки на тропе справа от меня.

Я вскочил и спрятался за валун. Она миновала обрыв и шла наугад по камням.

– Гэллинджер?

Тогда я подошел к ней, обнял за плечи и произнес ее имя.

Она слегка вскрикнула, затем прижалась ко мне и заплакала. Я первый раз увидел ее слезы.

– Почему? – спросил я. – Скажи, почему?

Но она все ближе прижималась ко мне и тихо всхлипывала.

Наконец:

– Я думала, ты разбился.

– Могло быть и так, – согласился я, – но зачем ты покинула Тиреллиан? И меня?

– Разве М'Квайе не сказала тебе? И ты не догадался?

– О чем я должен догадываться? Матриарх сказала, что не знает.

– М'Квайе солгала. Она знает.

– Но что? Что именно она знает?

Бракса стояла, опустив голову и не произнося ни слова. Я вдруг заметил, что на ней лишь тонкое платье для ритуального танца. Отстранил ее от себя и накинул ей на плечи свою многострадальную куртку.

– Великий Малан! Ты же замерзнешь!

– Нет, – голос ее был спокоен, – не волнуйся за меня.

Я вытащил контейнер с розой.

– Что это?

И я ответил ей:

– Роза. К сожалению, в темноте ты не сможешь ее оценить. Помнишь, однажды я сравнил тебя с ней?

– Д-да. Можно ее взять?

– Конечно, но все-таки объясни.

– Ты действительно не знаешь? – спросила она.

– Нет!

– Когда пришли Дожди, они несли проклятие только нашим мужчинам, и этого оказалось достаточно. Но мне они не причинили вреда. Никакого.

– О… – только и произнес я. – О-о-о…

Мы молчали, а я пытался осмыслить услышанное.

– Тем более, почему ты убежала? Что плохого в этом для марсиан? Тамур ошибся. И твой народ возродится вновь.

Она засмеялась – смех ее был похож на безумное каприччио Паганини. Я прервал ее, прежде чем этот смех перешел в истерику.

– Ты говоришь – возродится? Но как? – спросила она, потирая щеку.

– Люди Марса живут долго. Если наш ребенок родится здоровым, это значит, что наши расы могут любить друг друга. Я уверен, что кроме тебя у твоего народа должны быть еще нормальные женщины.

– Ты читал Книгу Локара, – сказала она, – зачем спрашивать об этом и меня? Смерть наша предрешена, и последователи Локара знают свою судьбу уже давно. И уже давно они решили: «Мы создали все, что сумели, мы увидели все, что смогли, мы услышали и испытали все, что можно слушать и чувствовать. Танец был прекрасен. Теперь он завершился».

– Ты не можешь верить в это!

– Во что я верю – не имеет значния, – прошептала она. – Смерть наша предрешена Матриархом и Матерями. Их высокие имена кажутся насмешкой сейчас, но их решение будет принято всеми как должное. Остается единственное пророчество, но и оно лживо. Мы умрем.

– Нет, – сказал я.

– Ты что-то предлагаешь?

– Я возьму тебя с собой на Землю.

– Я не могу.

– В таком случае, пойдем со мной.

– Куда?

– В Тиреллиан. Я должен поговорить с Матерями.

– Ты не сможешь! Сегодня вечером Церемония в Храме!

Я расхохотался от злобы.

– Церемония, посвященная богу, который сбил вас с ног, а потом двинул ногой по зубам?

– Он все еще наш Бог, – ответила она. – Мы все еще его народ.

– Как вы напоминаете моего папеньку! – произнес я с отчаянием. – Но я все-таки пойду, и ты пойдешь со мной, даже если мне придется всю дорогу нести тебя на руках. И ты не сможешь вырваться, ведь я сильнее тебя.

– Но не сильнее Онтро.

– Какой еще Онтро?

– Он тот, кто остановит тебя, Гэллинджер. Он – Десница Малана.

4

Я направил джипстер той дорогой, которой добирался всегда. Я ехал к М'Квайе. Бракса, сидящая в тускло освещенной кабине с розой в руках, теперь, словно ребенок, баюкала на коленях цветок и молчала. На ее лице застыла святая сосредоточенность покорности и покоя.

– Матери сейчас в Храме?

Лицо Браксы не изменилось – оно хранило отблеск божественного света.

– Да, – ответила она отрешенно, – но ты туда не войдешь.

– Посмотрим.

Я развернул джип и помог ей выйти.

Я вел ее, крепко держа за руку, а она двигалась, словно сомнамбула. При свете взошедшей луны глаза ее были такими, как в тот день, когда я впервые увидел ее. А пальцы в моей руке – слабыми и беспомощными. Я открыл дверь и вошел вместе с ней в комнату, полную сумерек и тишины. И в третий раз за этот вечер я услышал крик Браксы:

– Не трогай его, Онтро! Это Гэллинджер!

Прежде мне не доводилось встречаться с мужчинами Марса, и я не имел никакого представления о том, как они выглядят.

На Онтро пришлось смотреть снизу вверх.

Его обнаженный торс покрывали бугры родимых пятен и шишковатые наросты.

«Нелады с железами», подумал я.

До сих пор я считал себя самым высоким человеком на Марсе, но, похоже, ошибался – в Онтро было верных семь футов. Теперь становилось понятным, откуда взялась моя гигантская кроватка!

– Убирайся, – спокойно сказал он мне. – Она пусть войдет, а тебе здесь делать нечего.

– Мне нужно взять свои книги и вещи.

Он протянул левую руку, и я посмотрел в том направлении, куда он указал. Все мои пожитки были сложены в дальнем углу.

– Я должен войти, мне необходимо поговорить с М'Квайе и Матерями.

– Ты не войдешь.

– От этого зависит жизнь твоего народа.

– Уходи, – проревел Онтро. – Возвращайся домой к своему народу, Гэллинджер. Оставь нас!

Мое имя в его устах звучало так непривычно, словно принадлежало не мне, а кому-то другому. Сколько ему лет? Триста? Четыреста? Был ли он стражем Храма всю свою жизнь? И зачем? От кого нужно было его охранять? Мне не понравилось, как он двигается. В прошлом мне уже приходилось встречать людей с таким же отточенным ритмом движений.

– Уходи, – повторил гигант.

Если они довели свое боевое искусство до такого же совершенства, как танец, или если их боевое искусство являлось частью танца, то моя проблема могла стать неразрешимой.

– Иди, – повернулся я к Браксе. – Отдай розу М'Квайе. Скажи, что это от меня, и еще передай, что я скоро приду сам.

– Я сделаю, как ты просишь. Вспоминай меня на Земле, Гэллинджер. Прощай.

Я не ответил, и она исчезла в темноте, унося с собой цветок.

– Ну сейчас ты наконец уйдешь? – спросил Онтро. – Если хочешь, я скажу ей, что мы дрались и ты почти победил, но я неожиданным ударом сбил тебя с ног, а затем отнес на ваш корабль.

– Нет! Или я пройду мимо тебя, или перешагну через твое тело – в любом случае тебе не остановить меня.

Онтра слегка присел и развел руки в стороны.

– Грех поднять руку на святого, – недовольно проворчал он, – но я остановлю тебя, Гэллинджер.

Моя память была подобна окну, заполненному туманом. Но внезапный порыв ветра развеял его. И я вернулся на шесть лет назад.

Я был студентом факультета восточных языков Токийского университета. Два вечера в неделю я посвящал отдыху – занятиям джиу-джитсу. Я вспомнил себя в один из таких вечеров в стойке кодокана посреди тридцатифутового круга, в кимоно, перечеркнутом коричневым поясом. Я был ик-киу, на одну ступень ниже черного пояса. Коричневый иероглиф у меня на груди гласил «джиу-джитсу». Я овладел одним из приемов этой борьбы, невероятно подходящим к моим данным, которым и побеждал в поединках.

Но в жизни я никогда не применял этот прием, к тому же у меня лет пять не было никакой практики. Я чувствовал себя совершенно не в форме, но попытался сосредоточить всего себя в «цуки-но-кокоро» – «сердце луны», представляя себя луной, целиком отразившейся в Онтро.

И голос из прошлого сказал мне:

– Хаджиме – начинайте.

Я принял стойку неко-аси-даси – кошачью, и в его глазах мелькнуло удивление. Он осторожно отступил назад, а я в это мгновение сделал шаг ему навстречу.

Мой коронный удар!

Левая нога взлетела вверх, словно лопнувшая пружина. В семи футах над полом она встретилась с его челюстью в тот самый миг, когда он пытался уйти от удара.

Голова Онтро запрокинулась, и он упал как подкошенный. Улыбка исчезла с его губ. Все идет как надо, подумал я. Мне очень жаль, старина.

Но когда я перешагивал через поверженного гиганта, он, хотя и был без сознания, каким-то образом схватил меня и повалил на пол. Ни за что бы не поверил, что после такого удара у него еще останутся силы продолжать бой. Я был вынужден ударить снова.

Его рука обхватила мою шею прежде, чем я успел что-то понять.

Ну нет! Нельзя погибать так бесславно!

Казалось, на моем горле сомкнулся стальной обруч. И тут я понял, что действия его могучего тела не более чем рефлекс, выработанный бесконечными годами тренировок. Однажды я уже видел такое. Человек умер из-за того, что в бессознательном состоянии продолжал поединок, а его соперник решил, что нокаута нет, и ударил еще раз.

Но случается это редко, очень редко. Я уперся локтями в его ребра и откинул назад голову. Хватка ослабла, но недостаточно. Мне очень не хотелось, но пришлось сломать ему мизинец. Руки разжались, и я освободился. Он лежал неподвижно, лицо его было бледно, как мел. Все лучшее в моей душе стремилось к поверженному гиганту, защищавшему свой народ, свою религию и виновному лишь в выполнении приказа. Как никогда я был зол на себя за то, что не прошел мимо Онтро, а перешагнул через него.

Я подошел к своим вещам, уселся на ящик с аппаратурой и закурил.

Нельзя входить в Храм до тех пор, пока не успокоится дыхание и пока мне не придет в голову, что сказать им.

Как убедить целый народ не совершать самоубийства. А вдруг…

…Вдруг это уже произошло? И что будет, если я прочту им книгу Экклезиаста? Если я открою им еще более великое произведение, чем созданное Локаром, – но мрачнее и беспросветнее, если я скажу, что мой народ не послушал даже этого великого поэта, что отказ от его учения возродил нас и привел к Небесам… – быть может, они поверят мне и изменят свое решение?

Я раздавил окурок о мозаичный пол и достал блокнот, чувствуя, как во мне начинает закипать странная ярость.

И я направился в Храм читать Черную Проповедь по Гэллинджеру из Книги Жизни – и темнота окружала меня и была во мне. М'Квайе нараспев читала Локара, и роза в правой руке прятала ее глаза. Я вошел.

Сотни босых людей сидели на полу. Мужчин было немного, и ростом они не превосходили женщин. Я не снял обувь. Ну, вперед, – усмехнулся я. – Со щитом или на щите!

Дюжина старух замкнула М'Квайе в полукруг. Те самые Матери.

Бесплодная планета, иссохшие лона, зола и прах. Я направился прямо к ним.

– Умирая сами, вы обрекаете на смерть и свой народ. Эти люди, возможно, не знали того, что испытали вы – радостей и печалей, и всего, что делает жизнь жизнью… Но это неправда, что вы должны умереть, – теперь я обращался ко всем, – ибо те, кто требуют гибели, лгут. Бракса знает это – знает и носит ребенка…

Они продолжали сидеть все так же безмолвно, подобно рядам бесстрастных Будд. Лишь М'Квайе вздрогнула и отступила внутрь полукруга.

– …моего ребенка! – продолжил я. Интересно, как оценил бы эту проповедь отец? – …И все ваши молодые женщины могут рожать. Бессильны только ваши мужчины. А если вы позволите врачам следующей экспедиции обследовать вас, возможно, удастся помочь и мужчинам. Но если помочь им уже нельзя, то вы сможете рожать детей от землян.

А мы не ничтожный народ с окраины Вселенной. Тысячи лет назад Локар нашего мира создал книгу, утверждающую, что все мы – ничтожества. Он говорил то же, что и ваш, но мы не поверили ему – вопреки эпидемиям, войнам и голоду. Мы выжили. Мы одну за другой победили болезни, накормили голодных, покончили с войнами и уже давно живем без них. И возможно, когда-нибудь мы победим их бесповоротно.

Мы преодолели миллионы миль пустоты. Достигли иного мира. А наш Локар говорил: «Что пользы человеку от трудов его, которыми трудится он под солнцем?»

И тайна в том, – я понизил голос до полушепота, – что он был прав! Это суета, это гордыня! Высокомерный рационализм всегда нападает на пророков, мистиков, богов. Это наше богохульство, которое сделало нас великими, которое поддерживает нас в настоящем и поддержит в будущем, богохульство, которого боги втайне ждут от нас. Трижды богохульство – произносить истинно священные имена Божии!

Пот заливал мне глаза, и на миг я замолк. Но только на миг.

– Вот книга Экклезиаста, – сказал я и начал: – Суста сует, говорит Проповедник, суета сует, все суета. Что пользы человеку…

И тут я увидел Браксу, восхищенную и сосредоточенную.

Больше всего на свете хотел бы я знать, о чем она думает сейчас.

…А я опутывал себя в часы ночи, словно в черную нить…

О, это было долго! Пришел день, а я все говорил. Я дочитал Экклезиаста и продолжил тем, что мог добавить сам.

Когда я закончил и это, вокруг по-прежнему стояла тишина.

Будды так и не пошевелились. А затем М'Квайе подняла правую ладонь. Одна за другой Матери сделали то же самое.

Я понял, что это значит.

Довольно. Перестань. Остановись.

Это значит, что я проиграл.

Что все было напрасно.

Я медленно вышел из комнаты и тяжело опустился на пол возле своих вещей.

Онтро исчез. Хорошо, что я не убил его тогда…

Минула еще тысяча лет, и в комнату вошла М'Квайе.

Она произнесла:

– Твоя работа закончена.

Я не пошевелился.

– Пророчество сбылось, – продолжала она. – Мой народ ликует. Ты победил, святой человек. Теперь покинь нас.

Мой разум в это мгновение напоминал проколотый воздушный шарик. Я вдохнул в него немного воздуха.

– Я не святой, – сказал я, – всего лишь второразрядный поэт с непомерным самомнением.

В руке у меня дымилась последняя сигарета.

– Что это за пророчество, Матриарх?

– Прорицание Локара, – ответила она так, словно никаких объяснений не требовалось, – о том, что с Небес придет Святой, чтобы спасти нас в наш последний час, когда все танцы Локара будут завершены. Он победит Десницу Малана и принесет нам жизнь.

– Как?

– Как с Браксой и как теперь в Храме.

– Теперь?

– Ты прочел нам слова столь же великие, как слова Локара. Ты сказал нам, что нет ничего нового под солнцем. Но ты сам же высмеял эти слова и показал нам нечто иное. На Марсе никогда не было цветов, – помолчав добавила она, – но теперь они будут здесь расти. Ты святой насмешник, Тот-кто-пришел-насмехаться-в-Храме. Ты наступил обутыми ногами на священные мозаики.

– Но вы же сказали «нет», – ответил я.

– Я наложила запрет на наше первоначальное решение и позволила жить ребенку Браксы.

Сигарета выпала у меня из рук. Как мало я знал!

– А Бракса?

– Ее выбрали полпроцесса назад исполнять танцы – и ждать тебя.

– Но она говорила, что Онтро остановит меня!

М'Квайе долго стояла молча.

– Бракса никогда не верила в пророчество, и теперь ей очень плохо. Она убежала, боясь, что предсказание сбудется. А когда ты закончил говорить и мы вынесли решение, она узнала, что пророчество сбылось.

– Значит, она не любит меня? И никогда не любила?

– Сожалею, Гэллинджер. Это та часть ее долга, которую она не смогла исполнить.

– Долг, – повторил я потерянно. – Долг-долг-долг! Тра-ля-ля!

– Бракса простилась с тобой и видеть тебя снова она не желает. Мы никогда не забудем твоей науки.

– Нет, – механически произнес я, припоминая, что в основе всех чудес лежит парадокс. Я ведь не верил ни одному слову своей проповеди. Никогда.

Я качался как пьяный и тупо повторял:

– М'нарра.

Потом вышел наружу, где светило тусклое солнце моего последнего дня на Марсе.

Я победил тебя, Малан, но эта победа – твоя! Спи безмятежно на своем ложе из звезд. Черт бы тебя побрал!

Я прошел мимо джипа и побрел к «Аспику», оставляя за спиной долгий путь с невыносимой ношей жизни. Вошел в свою каюту, запер дверь и принял сорок четыре таблетки снотворного.

Очнулся я в госпитале.

Чувствуя, как далеко внизу вибрируют двигатели, я медленно встал и кое-как добрался до иллюминатора.

Подернутый мутью Марс раздувшимся животом висел надо мной, затем он растопился, перетек через край и выплеснулся сиянием мне в лицо.

Примечания

1

«Я создал Церковь мою, и врата ада не одолеют ее» (Матф., 16 18)

(обратно)

2

Перевод Л. Вершинина

(обратно)

3

Прощай (яп.)

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4. . . .

Реклама на сайте