«Собиратель древностей»

Михаил Белозеров Собиратель древностей

Обычно он приносил одну или пару. Не торгуясь сбывал, кривя рот в презрительной ухмылке. Небрежно засовывал деньги в карман куртки и уходил вприпрыжку.

Куртка на нем старая, джинсовая, неопределенного цвета. Штаны, которые трудно назвать штанами, в прорехе которых светится задница. Кроссовки просят каши. Неизменно остается лишь красная бейсболка с надписью 'Адидас'.

Никто не знал, откуда он приходит. Его пытались выследить. Гимона Джофер и два его трехпалых молодца. Но он обвел их вокруг пальца где-то в районе Рузвельт Айленд. Они вернулись с таким видом, словно бегали к реке напиться — вдоль берега ключи бьют.

Гимон Джофер подошел как бы ненароком и сказал:

— Слушай, Гилл…* (*слуга).

Он специально коверкает мое имя, чтобы унизить. Мы переселенцы первой волны. Мое настоящее имя Гиви. Я грузин в третьем поколении. Грузия — это где-то далеко в России. Я там никогда не был.

Так вот он говорит:

— Ты с мальцом на короткой ноге?! Неправда ли?

— Ну… — отвечаю я, чтобы только что-то ответить, потому что он держит это место от Флорида авеню до Лероя и если он меня отсюда выпрет, мне не с руки переезжать в другой район, налаживать отношения с тамошной публикой. К тому же я живу рядом в скособоченной трехэтажке-развалюхе.

— Разузнай, бо, — просит Гимон Джофер. Иногда он называет людей 'бо'. — Откуда парень лом таскает.

Лом на жаргоне — это все, что имеет отношение к медалям.

У Гимона Джофера, как и у любого переселенца из Африки, глаза с темными прожилками, губы толстые, вывернутые, рот огромный — от уха до уха, а волосы, как пакля, спутанные, белые, на кончиках цветные. Аномалия. Впрочем, мы все сплошная аномалия — мутанты, одним словом. У меня самого глаз например: половина карего, а половина — бирюзовая цвета. Об ином и говорить не хочется.

— Попытаюсь, — ответил я.

— Ты не попытайся, бо — наставил он палец. — Узнай, а то знаешь, что будет?

— Хорошо, — я делаю вид, что испугался. — А что за это поимею?

— Я тебе пятипроцентную скидку сделаю — пожизненно.

И улыбается. У него приятная, открытая улыбка. Располагающая внешность. И вообще, он хороший парень.

Его трехпалые дружки игриво ржут.

— Больно она мне нужна, — отвечаю я, а сам слежу за его реакцией.

Двадцать пять копеек меня в жизни не устроит ни при каких обстоятельствах. Пусть он их себе заткнет в задницу. Но о заднице я, конечно, молчу. Гимона Джофер имеет с фалеристики-стрит куска два в неделю. Плохо быть жадным.

С минуту он смотрит на меня, размышляя. Дружки за его спиной ухмыляются, предвкушая, с каким удовольствием зашвырнут мой товар в ближайшие кусты.

— Слушай, мудак, — спускает пары Гимона Джофер. — Ты не так прост, как я погляжу. Но я согласен: бизнес есть бизнес. Бизнес — это святое. Без справедливого бизнеса все встанет — прогресс и жизнь. Можешь торговать бесплатно хоть каждый воскресный день.

— Соглашайся, — вторят его трехпалые шестерки, — хорошие бабки.

— Не пойдет, — отвечаю я. — Мальчишка попахивает миллионом.

Гимона Джофер забывает закрыть рот. Новость ему не нравится. Он кривится, соображая, как правильно поступить. К тому же вокруг слишком много ушей. Потом он вдруг находит решение. Оно написано у него на лбу: старик выследит мальчишку, мальчишку под задницу, старика — в воду.

— Получишь ты свой кусок, бо… — шипит он. — Тысячу…

— Пять… — говорю я. — Пять! И ни рублем меньше.

— Хорошо, бо… — неожиданно легко соглашается он. — После первой же сделки.

Он имеет ввиду богатеньких клиентов, которых ностальгия замучила по прошлому. Мы коллекционеры — народ сумасшедший: из-за какой-нибудь вьетнамской медали за ранение готовы тащиться на край вселенной. А здесь мальчишка приносит горстями. Есть отчего сойти с ума.

— Нет, — возражаю я. — Ты мне платишь, я тебе говорю координаты. И два куска вперед.

— Зайдешь в контору, бо, я дам деньги, — шипит он, как газовая горелка.

Из-за двух кусков — и рискнуть! Зато куш какой! Гимона Джофер отползает, полный сомнений и подозрительности. Следом за ним плетутся разочарованные дружки.

Ветер гонит листву, и она, перелетев через скособоченную парапет набережной, некоторое время кружится по-над берегом и ложится на свинцовую воду Потомака маленькой флотилией, чтобы отправиться в неизведанное плавание.

Сесть бы на один кораблик. Я слежу, как листья растворяются вдали. В реке отражаются голые деревья и черные заросшие берега.

Если на Гимона Джофера есть управа, то от ноябрьского ветра спастись невозможно. Он выдувает последние остатки тепла, и я поплотнее запахиваю пальто и глубже натягиваю кепку. Но это мало помогает. В воздухе кружатся первые белые мухи, не успев долететь до земли, безмолвно тают — еще всего лишь одна форма смерти.

— Сбегаю кофе выпью, — говорю я соседу.

— Пирог с клубникой принеси, — просит Петр Петрович.

Это шутка. Клубники давно нет. Не в смысле сезона, а в смысле вымирания. Клубника на вес золота, потому что растет далеко на юге, чуть ли не на экваторе, и ее привозят дикие перекупщики всего лишь месяц в году. Стоит она по двадцать рублей за килограмм. Говорят, что этой самой клубники когда-то было завались. Но времена, как и климат, давно изменились.

У Петра Петровича две головы. Одна нормальная. Другая поменьше — Чобра. Чобра выглядит лет на десять моложе, почти юношей. Разговаривает Чобра крайне редко, потому что флегматичен и чаще всего спит, свесившись набок. Петр Петрович достает грязный платок и вытирает Чобре слюнявый рот.

— Холодно… — вдруг заявляет Чобра. — Есть хочу!

— Потерпишь! — сварливо возражает Петр Петрович. — Невелика птица.

Он относится к нему, как к младшему брату. У него даже есть шутка:

— Чобра родился на минуту позже, поэтому не вырос.

Но ссорятся они редко. Петр Петрович поправляет на нем вязаную шапку и шарф. Ему, вернее, им (не знаю как точно сказать) торчать здесь еще и торчать. Товар привозят внуки на тележке. А забирают вечером, когда Петр Петрович вместе с Чоброй окончательно промерзают. Здесь много русских. Поговаривают, что давным-давно, лет семьсот назад, они вместе с Китаем выиграли третью мировую. Но лично я этому не верю. Впрочем, какая разница — теперь в мире некому воевать.

Кафе шестирукого Джима Макферсона по другую сторону холма с видом на гавань. Сам Джим из Норвегии. Это на севере Европы у черта на куличках. Говорят, там вечные снега. Два года назад Джим нанял бригаду и очистил заводь от хлама. Теперь в ней плавают утки и гуси перед отлетом в Мексику. По пути забегаю к Гимону Джоферу и получаю свои кровные.

— Джим, — говорю я, — а как насчет настоящего? — и стучу по кофейной чашке.

Прежде чем он возмущенно отвечает, выкладываю на прилавок десятку. Напиток, официально именуемый кофе — из овса, цикория и двух ложек сахара стоит в десять раз дешевле.

— Сядь к окну, я принесу, — отвечает Джим, одной парой рук делая бутерброды, а другой — изучая купюру на свет, третьей — намазывая котлету горчицей.

Лицо его делается скорбным, словно он лишается последнего золотовалютного запаса. С каждой порцией контрабандного кофе тает его решимость содержать заведение. Настоящий кофе он делает в подсобке. Там же готовит свинину, которую не достать ни за какие деньги и которую с удовольствием едят даже мусульмане. Для этого в кафе есть отдельные кабинки.

Я перебираюсь в угол и рассматриваю улицу. Собственно, рассматривать нечего: развалины, поросшие чахлыми деревьями и травой, покосившийся шпиль пресвитерианской церкви и мост на парквэй — чудом сохранившийся с этой самой дорогой в никуда. Расчищены лишь тротуар и проезжая часть, которая блестит от липкой грязи — кусочек цивилизации перед Джорджтауном.

— Привет! — говорит Люси и садится рядом.

— Два кофе! — радостно кричу я Джиму.

Он делает умоляющие глаза — не хватало, чтобы среди посетителей затесался какой-нибудь правительственный агент или того хуже — таможенник.

Мне делается весело. Я люблю Люси. Но она об этом не знает. Пахнет от нее умопомрачительно — мылом и еще чем-то, отчего мне хочется взять ее за руки.

Она говорит:

— Я искала тебя…

Боже, как быстро разносятся слухи. Не успел я разбогатеть, как на шелест бумажек слетаются все мои приятельницы.

— Начнем все сначала? — улыбаюсь я ей.

Я знаю, что на моих щеках седая щетина, а вокруг глаз морщины. Но это не делает меня стариком. Человек — существо парное. Он создан для любви в любом возрасте.

— Понимаешь… — надувает губки Люси, — сегодня я люблю Гарри…

— Гарри Донегана?

Гарри Донеган по кличке Разборной, потому что у него искусственная челюсть и вставной глаз.

Я делаю вид, что удивлен. Мне нужно удержать Люси любым путем, потому что в ее присутствии я становлюсь тем, кем был когда-то — веселым, бесшабашным парнем, которому принадлежит весь мир.

— Он не то, что ты думаешь… — заверяет она меня и улыбается.

На самом деле, Разборной Гарри — мелкий сутенер. Всех своих приятельниц он рано или поздно выставляет на панель. И все они его любят до безумия.

— Пожалуйста, — вскидываю я руки, испугавшись, что Люси уйдет. — Ты большая девочка и знаешь, что делаешь.

— Ну… не будь таким занудой… — просит она. — Гарри отличный парень. Мне с ним весело. Но сегодня он на мели.

Она притрагивается к моей руке. Меня словно током дергает.

— Ага, — понимаю я, едва справляясь с собой. — Значит, деньги для него?!

Она молча сопит, но не уходит.

Люси — полукореянка, полушведка. Она даже не знает, как попала в Америку. Наверное, подкидыш. У нее смуглое, гладкое лицо, черные, прямые волосы и раскосые глаза. Когда-то мне с ней было очень хорошо. С тех пор прошло два года. Молодость быстро забывает прошлое.

— Асемчейт, что обратилась ко мне, — говорю я с горечью.

Она широко раскрывает глаза и чмокает меня в щеку. В обычной жизни я не склонен к мелодраме. Как-то само собой вырвалось. И дело не в моем желании, чтобы она осталась. Дело в том, что мне грустно.

— Ты все помнишь? — удивляется она и заставляет мое сердце колотиться сильнее.

Когда-то Люси учила меня корейскому, поэтому я выкладываю с трагическим вздохом:

— О, айчу!

— Да будет тебе, — успокаивает она меня не менее искренно и трагично.

В этот момент рядом плюхается малец.

— Сэм! — удивляюсь я, — ты что здесь делаешь?

У меня такое чувство, что кто-то без спроса залез в мою постель.

— Мне сказали, что ты пошел пить кофе… — он многозначительно хлопает себя по боку, подставляя моему взгляду прыщавую юношескую щеку.

Господи, я так надеялся, что он заявится через неделю. А за неделю столько воды утечет. Я даже могу умереть.

— Сэм, сегодня я не расположен вести дела. Приходи в понедельник.

И делаю движение рукой, чтобы он ушел. Мне хочется поболтать с Люси прежде чем она получит деньги и отнесет их Гарри Донегану по кличке Разборной. Что поделаешь — это моя жизнь и я готов прожить ее до конца.

— А это ты видел?! — он оттопыривает карман, и в его глубине что-то блестит.

Боже! да, это медаль, кажется, времен американо-испанской войны военного комитета Онейды. Год выпуска 1898. Я о ней читал в старом каталоге. Вторая — 'Бронзовая звезда', учреждена в 2344 году; и наконец — 'Пурпурное сердце', 1932 года. Я их сразу узнаю. Даже одним глазом. Даже спросонья, толкни меня — и я скажу, что хочу иметь: 'Пурпурное сердце', конечно. Когда же они у него кончатся?!

— Чукето! — восклицает Люси.

Чукето — это умереть и не встать по-корейски. Обычная поговорка Люси моих времен. Мое сердце опять сладко екает.

— Ты с этим поосторожней, — говорю я Сэму. — Не дай бог Гимона Джофер заявится.

— Плевал я на Джофера! — заявляет Сэм.

Несколько человек прислушиваются к нашему разговору. Имя Джофера здесь на слуху.

Мне становится страшно и одиноко. Люси уйдет, и я снова останусь один на один со своими проблемами, осенним ветром и этим мальцом. А ведь я стар и мне грустно.

— Ладно, говори, сколько хочешь, и уходи, — шепчу я. — Такие дела в кафе не делаются.

Хотя покупать и торговать военными наградами никто не запрещает, но существует старый-престарый американский закон об охране памятников, который никто не отменял. Если докажут, что ты причастен к разграблению национальных святынь, то три года тебе обеспечены. Главное доказать, потому что никто уже не помнил этих святынь. Даже как они выглядят. Это как традиции, которые постепенно забываются и которые уже для нашего поколения ничего не значат. Ты можешь заявить, что нашел медаль на свалке или купил у бездомного. Мало ли отмазок. Поэтому власти смотрят на наш бизнес сквозь пальцы. И еще не было случая, чтобы кого-то отправили за решетку.

Сэм выкладывает медали на стол и загораживает от публики чашками с кофе.

Медаль времен американо-испанской войны очень старая. Такая старая, что похоже на красное золото. Пожалуй, чуть-чуть темнее. С одной стороны изображена крепость с башней, над которой развивается флаг, а с другой — имя награжденного — Фрэнк Дэвенпорт. 'Бронзовая звезда' действительно бронзовая с зеленоватой патиной между лучами. Красная ленточка с синей полосой в середине заметно выцвела. Но это только прибавляет ценность медали. Самая дорогая — 'Пурпурное сердце'. И не потому что в центре на темно-синей эмали помещен профиль Джорджа Вашингтона, и не потому что медаль сделана из золота, а потому что 'Пурпурным сердцем' главная награда той страны, которая когда-то была здесь. Лиловая ленточка тоже заметно полиняла.

Я спрашиваю:

— Сколько ты хочешь?

— Эта и эта, — Сэм трогает медаль и 'Бронзовую звезду', — по две сотни, а эта, — он указывает на 'Пурпурное сердце', — четыреста.

Все три медали тянут никак не меньше, чем на пять тысяч. Но где найти покупателя? У меня нет таких связей. Я мелкая сошка — торговец эмблемами, значками и монетами.

— Четыреста за все, и по рукам, — отвечаю я и думаю, что там, где малец их берет, медалей хватит на всю жизнь. Главное, не обвались рынок и не возбудить зависть конкурентов. Только Гимона Джофер ради мгновенной прибыли готов на любые глупости. Честно говоря, я еще не придумал, как выполнить его заказ. Может, его вообще не выполнять?

— Я пойду к Гимону Джоферу, — говорит малец, показывая пальцем на медали.

— Ха!.. — восклицаю я и давлюсь кофе.

Впервые Сэм торгуется. Раньше он доверял только мне. Не знаю уж, чем я его взял.

— Ты еще мальчишка! — возмущенно восклицает Люси.

В подобные моменты она становится прекрасной — именно такой я ее увидел на Бринклей. Мне было сорок, а ей шестнадцать. Я держал закусочную на 295 шоссе, а она ехала с отчимом-сорокопутом в Калифорнию. Она сбежала со мной на запад. Ее отчим-сорокопут разводил в Дробуде кроликов и выдр, и был невыдержанным, как все пьющие ирландцы. Через три месяца он нашел нас и потребовал денег. Я выбил ему последние зубы в его клюве, и он ушел ни с чем. Еще месяца два я видел его слоняющимся в нашем квартале. Потом он куда-то пропал. Люси о нем даже не вспоминала.

— Хочешь все завались? — спрашиваю я, между приступами кашля, пока Люси стучит меня по спине. — Гимона крутой парень. Он из тебя душу вытрясет.

— Вот поэтому и пойду, — смеется Сэм.

— Ладно, — соглашаюсь я, — четыреста пятьдесят, и по рукам.

— Пятьсот, — Сэм наклоняется ко мне, и я вижу, что кожа у него розовая-розовая, как у поросенка, а на верхней губе белесый пушок и два прыщика в углу рта. — И то я делаю уступку.

— Сынок, — ты хочешь дожить до бритвы?

— В каком смысле? — спрашивает он и делает движение, чтобы положить медали в карман.

— В прямом, — говорю я. — Бритва марки 'Жакар и Жакар'.

В этот момент Люси пытается меня предупредить, и чья-то рука накрывает медали.

Я поднимаю глаза. Это шериф Девид Малоуни Большеногий собственной персоной. Увлеченные спором мы не заметили его присутствия. На груди у него блестит семиконечная бляха округа Колумбия. Такие бляхи идут по двадцать рублей за десяток.

— Официально вам заявляю, что то, чем вы здесь занимаетесь, преследуется законом!

Поговаривают, что он местный. Но в это мало верится. Я еще не встречал живых аборигенов. Было время, когда он разводил доберманов на ферме в Глен Рое, а потом пошел в гору. Насколько я понимаю, должность шерифа выборная. А значит, что шериф в преддверии выборов наступает на горло собственной песне, то есть на горло потенциальным избирателям. Нелогично.

— Это медали моего деда! — заявляет Сэм, вскакивая.

— Разберемся! — Девид Малоуни Большеногий засовывает медали в карман полицейской куртки.

— Мы просто рассматривали красивые вещи, — пытается отшутиться Люси, пуская в ход все свое обаяние.

— Конфисковано! А вас я забираю в отделение для выяснения обстоятельств. Вы совершеннолетняя?

Люси от возмущения топает каблучком.

Мы поехали по национальной алее, мимо Удвар-Хази, где под смятой крышей располагалась самая большая барахолка восточного округа, мимо лачуг и разваливающихся зданий Джефферсон стрит, мимо Музея истории, в оконных проемах которого растут березы, и мимо картинной галереи Смитсона, которой на самом деле нет — одни стены.

Я не знаю, откуда взялись эти чертовы названия. Они просто, как липучка. Они ни о чем не говорят человеку, который прожил в округе Колумбия всю жизнь. Здесь принято рассказывать друг другу о исторической родине, о семье, о братьях и о сестрах. В общем, о своей тоске. А об Америке никто ничего не знает. Была такая страна, и нет. Семьсот лет пепелища. Некоторые районы до сих пор необитаемы, и чего греха таить — селиться там — себе дороже.

Машина у Девида Малоуни Большеногого древняя, как ручная веялка, и чихает, как больной поросенок. Главное, что он может влезть в нее со своими ногами-лыжами. Два раза водитель менял колеса, три раза подкачивал шины. Наконец прибыли, не доехав сотни метров. Бычок сдох.

Центральный участок располагается в цоколе Капитолия. Что такое Капитолий? Кто бы подсказал. Что-то я подзабыл. Название вот осталось — и подвалы. Между шатающимися глыбами проложены мостки, по которым можно спуститься вниз. В стенах щели, из которых дует.

Нас поручили простывшему адвокату-элефанту, который тут же заявил, что раз между клиентами не зафиксирована сделка, то и состава преступления нет.

— Как это нет! А это что! Вы что?! — Девид Малоуни Большеногий с возмущением тычет медалями в лицо адвокату.

В его огромной ладони они бренчат, как леденцы.

— Судья не возьмется за дело, которое не тянет и на три сотни, — адвокат наступает ему на ноги и сует свой хобот, чтобы чихнуть, в грязный платок. — К тому же статья, по которой их можно привлечь, древняя как мир и на моей памяти не применялась.

— Ты хочешь сказать, что закон и через тысячу лет не закон? — удивился Девид Малоуни Большеногий. — Ты что?!

Теперь я уверен, что он сцапал нас по навету Гимона Джофера: отобрать мои деньги, а за одно и медали.

— А что, закону тысячу лет? — делает насмешливое лицо адвокат-элефант.

— Я не знаю, — немного растерянно отвечает шериф, оберегая от адвоката-элефанта свои безумно огромные ступни.

— Дело не в этом, — веско объясняет адвокат-элефант. — Закон настолько стар, что никто не помнит, по какому поводу он принят. Это легко опротестовать. Нет прецедента.

— Ну так сделай этот прецедент! — восклицает шериф.

— Культурные ценности — размытое понятие, а источники, как тебе известны, утеряны.

— Мда… — чешет голову шериф, плохо соображая. — Но я обязан…

— Правда, если ты договоришься с судьей…

Они о чем-то шепчутся и поглядывают на меня. Неужели засадят в эту чертову тюрьму, в которой, говорят, даже клопов нет — все вымерзли.

Адвокат-элефант громко чихает. Целая серия чихов. Для такого носа нужен не платок, а простыня. Похоже, не договорились или Гимона Джофера мало заплатил.

— Это мой участок… — возражает Девид Малоуни Большеногий. — Кто на нем хозяин?! Ты что!

— Я тебя предупредил, — стоит на своем адвокат-элефант. — Зря потеряем время.

Тут я заподозрил неладное. Если Гимона Джофер купил шерифа? Нет, купить он не может. Девид Малоуни Большеногий не будет пачкать руки из-за Гимона Джофера. Значит, существует еще кто-то, кто заинтересован узнать тайну Сэма. Скорее всего, это такой большой человек, о котором все слышали, но ни разу не видели.

В результате, несмотря на протесты адвоката-элефанта, судья назначила штраф, а медали перекочевали в карман Сэма. Это было не то, на что рассчитывал шериф Девид Малоуни Большеногий.

Дело было так.

— Сынок, — спросила судья, — где ты взял медали?

— В столе, — простодушно ответил Сэм.

Не знаю, кто его надоумил. Но точно не адвокат-элефант, потому что у него челюсть отвисла — малец-то оказался прирожденным лгуном.

— Где? — переспросила судья, проникновенно поглядывая на Сэма поверх очков.

— В столе… — уже не так уверенно ответил Сэм.

— Недоказуемо! — тут же заявил адвокат-элефант и уткнулся в мокрый платок.

Судья кивнула головой.

— А ты знаешь, где твой отец взял эти медали?

— Мой отец умер десять лет назад, — всхлипнул Сэм.

— Недоказуемо — сын не отвечает за отца! — обрадовался адвокат-элефант.

Его длинный, складчатый нос стал красным, и адвокату-элефанту понадобился пузырек с лекарством. Адвокат долго пшикал из пузырька. Судья поморщилась. Мне показалось, что адвокат-элефант нарывается.

— Последний вопрос. Сколько лет в вашей семье хранятся эти медали?

— Не знаю. Лежали в коробке. Я их случайно нашел.

— Значит, их кто-то мог туда положить? — предположила судья.

— Мог, — простодушно согласился Сэм.

— Кто-то из твоей родни? — вкрадчиво спросила судья.

— Протестую, ваша честь! — заявил адвокат-элефант. — Время совершения преступления не имеет определяющей силы из-за древности закона.

Я понимаю, что он хочет сказать: никто не ставит памятников и не хоронит своих героев, потому что их попусту нет, потому что нет прежнего государства, а новое еще не создано. Все живут по инерции. И самое главное — что мы все пришлые и не знаем, что за страна была здесь до нас. Мы сброд со всего мира. Приехали, чтобы осваивать континент. А что до реликвий, то на них наплевать. Хорошо хоть вообще соблюдается видимость традиций. Такова была циничная логика адвоката-элефанта. К тому же, похоже, он не любил женщин. А судья была женщиной — очень красивой и вечно молодой. Есть и такая форма аномалий. Кому как повезет.

— И все-таки закон есть закон, — торжественно произнесла судья. — Назначаю штраф в пять тысяч рублей за торговлю военными регалиями в неположенном месте!

— Ваша честь! — вскричал адвокат-элефант, потому что в таком случае он не получал ни копейки.

— Но… но… я не в состоянии заплатить… — оторопело говорю я. — Лучше посадите меня на три месяца.

— Платить ничего не надо, — объясняет судья, складывая бумаги. — За вас внесен залог. — Она кивает в глубину зала, где стоит человек в верблюжьем пальто.

Человек улыбается, поворачивается и уходит. Но прежде чем он надевает шляпу, я замечаю его рожки. Человек-сатир. Или человек-единорог. Обычно третий рог, который растет в центре лба время от времени спиливают из практических соображений — например для шляпы.

Адвокат-элефант нагоняет нас на шатких мостках. У него просящее лицо. Я сую ему двести рублей. Он безумно рад. Свой длинный нос он обмотал шарфом и уложил в специальный карман. Как же он чихать-то будет? удивляюсь я.

Мы снова попадаем под пронизывающий ветер. У Люси посинели губы, но она заразительно смеется:

— Кто же наш благодетель?!

Честно говоря, мне не до смеха. Я оглядываюсь: некогда ухоженный сквер, пруд и аллеи засыпаны желтыми листьями. Одинокие деревья жалостливо смотрят в небо голыми ветками. Человека-сатира в верблюжьем пальто нигде нет.

— Идем быстрее! — говорю я. — У меня есть красное вино. Сейчас согреемся.

Сэм едва плетется. Он догадывается, что рано или поздно ему придется расстаться со своими медали, тем более, что следом за нами выходит шериф Девид Малоуни Большеногий — злой, как индюк. Интересно, что он задумал, разве что ограбить Сэма, а меня запихнуть в канализацию. Тогда что будет с Люси?

Мы выбираемся на Рицкартон, потом сворачивает на Леферсон. Деревья в нижней части города огромные, ветвистые, небо над ними темное, бездонное. Снежные тучи ползут, как стадо жирных коров.

Не успели мы пройти бульвар, в конце которого стоит мой дом, как дорогу нам преграждает шикарная машина. Дверь открывается. На нас внимательно смотрит человек, который кажется мне страшно знакомым.

— Все любят свое прошлое, но не любят настоящее… — говорит он, — иди-ка сюда, — и манит пальцем.

— Да, мистер Краснофф…

Я приближаюсь к его шикарной машине и замираю в двух шагах. Вижу только край дорогой, мягкой шляпы, манжеты с бриллиантовыми запонками и начищенные копыта с титановыми подковами, инкрустированные золотом. Обычно такие люди издают лошадиные звуки: 'Цок-цок-цок!..'

Все знают, что Виктор Краснофф сделал состояние на коллекционировании. Лучшие образцы искусства уплывают за океан, в Европу. Неужели он специально приехал, чтобы узнать, как прошло судебное заседание? Это большая честь.

— У тебя мои медали? — спрашивает он.

— Да, сэр, — отвечаю я и сдергиваю с головы кепку.

— Будешь работаешь на меня, — говорит Краснофф, небрежно кидая медали на сидение позади себя. — Гимона Джофер мой должник.

— Я все понял. Он обещал мне десять кусков, — отвечаю я еще до того, как имя Гимона Джофера растаяло в воздухе.

— Десять… мх… это много…

— Сэр… — говорю я как можно жалостливее. — У меня тяжелая старость. Я тоже хочу по утрам пить виски. — и улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь. Черт возьми! Я улыбаюсь и еще раз улыбаюсь!

Виктор Краснофф молчит целую минуту, изучая мое лицо. У него модно подстриженные усики, а бритые виски делают его моложавым. К тому же в левом клыке у него вставлен огромный бриллиант каратов на десять. Потом Виктор Краснофф говорит:

— …Но я подумаю…

— Можно, мне оставить мою долю? — проникновенно спрашиваю я и, заглядывая в приоткрытую дверь, кланяюсь ниже самого низкого плинтуса.

— Смотри, — назидательно говорит он, — не обманывая меня! Поехали!

Машина срывается с места и уносится в сторону Мансиона. Такие машины баснословно дороги, потому что их собирают в Европе. Ручная сборка. Индивидуальный заказ. Наличный расчет. За наши кровные, разумеется.

Люси спрашивает:

— Что теперь будем делать? — голос у нее пустой и равнодушный.

— Не знаю… — я пожимаю плечами. — Пойдем ко мне…

Мне кажется, Люси завораживают деньги, и я знаю, что она отправится теперь хоть на край света.

Ее испортили два последних года, в течение которых я ее почти не видел. Иногда она мелькала в шумных компаниях. Я стеснялся подходить. Теперь молодость не для меня. Откровенно говоря, я не понимаю Люси, но все еще люблю ее, и моя любовь — как тот мостик, который дает мне право вернуться в прошлое.

Малец как ни в чем ни бывало улыбается, собираясь улизнуть.

— Сынок, — говорю я. — Теперь мы просто обязаны раздобыть денег. Понимаешь меня?

— Мистер Краснофф большой человек в нашем городе, — говорил Сэм совершенно взрослым языком.

— Мистеру Красноффу ты не нужен, ему нужны медали. Завтра мы прокрутим дело? А?

В тот вечер я напился. Впервые за много лет. А когда проснулся, ее уже не было. Остался только едва уловимый запах тела. Корейский мускус. Никто из женщин не пахнет так, как Люси.

Я опускаю ноги на холодный пол и вслушиваюсь в звуки квартиры. Вот на этаж выше этаже передвинули стул, вот сосед справа повернул кран и полилась вода, а в тамбуре щелкнули выключателем. Никто не может привыкнуть к ним — к звукам одиночества. Они сопровождают меня последние годы. Но сегодня прибавился еще один — звук горящей плиты. С тайной надеждой, что это Люси, я почти бегу на кухню, налетая на углы в темном коридоре. И, разумеется, ошибся. Сэм неумело возился с яичницей.

— А где Люси? — спрашиваю я на всякий случай.

— Люси сказала, что ее не интересуют медали, и вообще…

— Что вообще?..

Я знаю, что она сделала. Оставила пятьдесят рублей и записку. Она всегда оставляла записки. Должна быть записка. Я это точно знаю. Но никакой записки нет и в помине, кроме голой лампочки под темным потолком и голой, истерзанной души, которой даже водка не помогает.

— Садись, старик, — понимающе говорит Сэм. — Надо подкрепиться.

Он жалеет меня. Наверное, я очень плохо выгляжу. Желудок после вчерашнего не принимает ничего, кроме надежд. Я ковыряюсь вилкой в яичнице, а в голове гулко, как в колоколе. Одному Сэму все нипочем. Он доедает свою порцию и быстро выпивает жидкий чай.

— Подожди… — прошу я, — не убегай… сходим за твоими медалями… А?..

Но Сэм срывается и кричит:

— Так быстро это не делается!

— А что делается? — спрашиваю я с надеждой.

Но ответа нет. Дверь хлопает. Слышны его быстрые шаги. Я плетусь следом. Лестница почти вертикальна. Кружится голова. Мне тошно. Жизнь кончена. Пора умирать.

Однако Сэм почему-то стоит у соседнего подъезда и с кем-то разговаривает. Наверное, с кем-то из приятелей. Затевает новую операцию. У меня хватит сил и аргументов заставить его принести парочку медалей. Еще не все пропало. Еще можно все исправить. В этот момент я замечаю Люси. Они сидит на грязных ступенях и плачет.

— Господи!.. — ахаю я. — Что случилось?!!

Она прячет лицо. Слезы капают с ее милого носика прямо в большую лужу, на дне которого распластались бурые ноябрьские листья.

Я присаживаюсь и заглядываю ей лицо. Боже! Да у нее синяк под глазом, и губа вспухла.

— Убью! — кричу я. — Сэм у тебя есть пистолет?

— Есть! — с готовностью отвечает Сэм. — 'Смитвессон', девятого калибра.

— Тащи! — кричу я.

— Не надо… — тихо просит Люси, глядя в лужу. — Не надо пистолет. Тебя посадят в тюрьму, и ты умрешь.

— Ничего я не умру! Тащи, Сэм!

— Не надо… Я останусь с тобой…

Мне почти дурно. Я ослышался. Это ветер гудит в холодном небе.

— Повтори, дорогая… — прошу я, беру ее за руки и плюхаюсь рядом на ступени. Господи, какие они холодные!

— Я останусь с тобой… — шепчет Люси разбитыми губами так тихо, что ветер в вышине почти заглушает слова.

— Девочка моя, — жалостливо шепчу я, обнимая ее. — Пойдем выпьем кофе, и все будет хорошо.

***

Гарри Донеган по кличке Разборной загораживает нам дорогу. Он стоит посреди улицы, засунув руки в карманы.

— Где мои деньги?

Чтоб тебя машина сбила, думаю я и отвечаю:

— Еще не вечер…

— Плевать мне на вечер! Гони деньги! Я знаю, что у тебя есть медали!

— Обратись к мистеру Красноффу.

— Нашел себе покровителя?! — он лезет в карман, чтобы вытащить огромный пистолет.

Последнее, что я вижу — огромную вспышку.

Умирать, оказывается, совсем нестрашно. Подобной привычки лишены большинство из нас. Однако это обстоятельство сильно ограничивает людей в удовольствии. И не только нас, оказывается.

'Бум!!!' Гарри Донеган по кличке Разборной оседает мордой в грязь. Это бог весть откуда взявшийся Сэм подкрадывается сзади. Кроме яркой вспышки света голова Гарри Донеган по кличке Разборной еще и гудит, как басистый колокол. 'Бум!!!' На всякий случай Сэм прикладывается еще раз и пинает огромный пистолет с такой силой, что тот пересекает дорогу и мгновенно исчезает в канаве.

— Бежим! — кричит он.

— Господи! Куда?! Куда мы можем убежать из этого города?

— За медалями!

А секрет, оказывается, весьма прост: надо было договориться с покойниками на Арлингтоне. И все дела. Главное могилку подправить и марафет навести. Вот и вся тайна Сэма. Кто бы мог подумать!

Мы еще потом долго колесили по дорогам и весям Америки. У нас родились дети. Мы долго-долго были счастливы. А потом состарились и умерли в один день. Аминь, Америка!