«Как грабят корованы»

Наталья Егорова Как грабят корованы

У Ваньки Несытого была мечта. Хотелось ему попасть в солнечную Лапландию, где прямо из земли бьют горячие ключи, а море тёплое, как парное молоко. Кто туда попал, сиди целый день на берегу, грейся и сладкие жёлтые огурцы жуй.

Это ему бродячий сказочник рассказал. Ну, сказочникам, известно, веры особой нет: соврут, недорого возьмут, а тут Ваньке как запало в голову – на всю жизнь.

Говорил сказочник, что растут в Лапландии чудные деревья с волосатыми ногами. Иногда с них орехи падают, аж с голову размером и тоже волосатые. Ежли такой расколоть, а его расколи поди-ка, оттуда сладкое молоко прыскает. Вот ведь, всё у них сладкое – и огурцы, и молоко.

Ан нет, говорит сказочник, арбузы в Лапландии горькие, да ещё и колючие. И растут прямо друг на дружке целыми гроздьями. Из них местную водку гонят.

До водки Ванька был не особенно охоч. Зато на бережке тёплого моря под волосатым деревом валяться – вот это жизнь. Ни тебе коров доить, ни козлов объезжать, ни там крышу латать.

Одна беда: поди доберись до солнечной этой Лапландии. Это тебе не в Мамыри на ярмарку съездить или даже в Москову.

Так и мечтал Ванька, пока в возраст не вошёл. А там нет, чтобы как все, жениться, хозяйство своё завести, избу отстроить, так шиш вам. "Пойду, – говорит, – маманька, в корованщики наниматься. Хочу в Питербурх попасть, а там, глядишь, и до Лапландии недалеко."

Ну, маманька, известно, в вой, папанька за ремень схватился, да куда там! Вона детина вымахал, уж запросто на лавке не растянешь. Словом, Ванька торбу на плечо – и со двора.

* * *

До Московы кое-как добрался, весь хлеб подъел. Повыспросил, где корованщиков до Питербурха нанимают. Подходит к загону, там плюгавый мужичок ездовому козлу на рога верёвку накручивает, козёл башкой мотает и раздражённо взмекивает. А в стороне девка чудная хлыстом поигрывает. Одёжа на девке мужицкая, косы обрезаны, как у шелудивой, а глазами так и зыркает. Сама до того худа и жилиста, будто её нарочно на солнце вялили.

И ещё один – чернявый кучерявый – у загона трётся, но сразу видно, не хозяин. Вона глаза какие голодные.

Ну, Ванька, понятно, к мужичонке направился.

– Это, – говорит, – вы Скоробогат, которому корованщики нужны?

И кучерявый туда же посунулся.

А из-за спины голос сухой, аж холодом повеяло:

– Это ко мне.

Оборачивается – давешняя девка с хлыстом. Смотрит оценивающе, как будто он не Ванька, а бараний бок на блюде.

– Козла на скаку остановишь?

– Остановлю, – пожал он плечами. – Коняву не смогу, а козла – извольте, барышня.

– Я тебе не барышня, а старшая над корованной охраной.

А сама уже на кучерявого смотрит.

– Хлыстом владеешь? А арканом?

И опять к Ваньке:

– Из пищальки стрелить умеешь?

Батюшки, что ж это творится? Девка – и старшая. Это выходит, если Ваньку в корованщики возьмут, он под девкой ходить будет? Стыдоба-то!

– Мне один корованщик нужен, а вас двое. Будете меж собой драться. Кто верх возьмёт, тот и с корованом отправится.

Взял Ванька аркан, а чернявый шепчет:

– Два рубля дам, ежли поддашься.

Два рубля, оно, конечно, деньги хорошие, но мечту кто же продаёт!

– Нет уж, – говорит Ванька, – драться так драться.

Чернявый надулся и давай аркан вокруг себя крутить – выделываться. Подумаешь. Ванька такое ещё несмышлёнышем умел.

Ан едва не пропустил бросок. К земле припал, еле ушёл от петли. Ванька озлился и свою петлю с вывертом бросил. Коли повезёт, так можно противника под коленки зацепить и заставить пыли наесться.

Чернявый в сторону кувырнулся, ушёл.

И тут разом завопили в отдалении.

– Конява!

– Конява сорвалась!

– Тикайте, люди добрые!

– Ребёнка! Ребёнка унесла!

– Коня-а-ава!

Ванька обернулся, а кучерявый его на аркан – вот ведь подлюжина! Но не на того напал, Ванька ужом из петли выскользнул, и на крик бросился.

И вылетел прямо на коняву.

До сих пор Ванька коняв только на ярмарках видел. Замученные, некормленные, слонялись они по загону, шкура на боках вылезала клоками. Но даже и так видно было, что только дай ей волю – разорвёт на куски.

А тут здоровая дура – шкура лоснится, копыта на ладонь зарываются в землю, с жёлтых клыков только что слюна не капает, как у бешеной собаки. И дико косит горящий глаз.

А в передних лапах и впрямь – ребёнок, годка три несмышлёнышу. Хохочет, ручками машет – решил, что играют с ним.

На лапе у конявы всего три пальца, зато когти – в полпяди длиной. Но ребёнка она держала осторожно, видать догадалась, что по дитяте стрелять не станут. Говорят, башка у конявы варит лучше, чем у иного человека. И верно, мужики позади орали и потрясали пищалями, но выстрелить никто не осмелился.

Леший его знает, как всё получилось. Ванька и задуматься не успел, а руки уже сами набросили аркан коняве на шею, и Ванька взлетел над землёй. Зад больно врезался в твёрдый круп, а дальше всех мыслей было – не свалиться, потому что затопчет вмиг. Мелькали перед глазами то взрытая пыль на дороге, то размазанные по небу облака, то налитый кровью безумный глаз.

Конява завертелась на месте. Шея у неё назад не выворачивалась, но зубы клацали у самого, казалось, Ванькиного лица.

Чёрт, ребёнка бы не выронила, – успел подумать Ванька, – растопчет же!

Конява махом приложилась к ограде загона. Ванька чудом успел поджать ногу – не то размозжило бы в кашу. А через миг коняву рвануло в сторону, так что Ванька едва не полетел кувырком, и тут же глухо тупнуло сбоку, и зверюга принялась заваливаться набок.

Ванька скатился в пыль, успев подхватить дитё, которое наконец-то перепугалось и орало на всю Москову. Солнце грело макушку, мужики ругались, бабы голосили, а мысли в голове ползали, как осенние мухи.

У конявы на задней ноге петля – видать, кучерявый, подловил. Молодец паря, даром, что Ваньку обманом пытался обставить. А на месте бешеного конявиного глаза торчит четырехгранный обрубок. Что за чёрт.

Ванька повёл глазами. Так и есть: у девки-охранницы в руках самострел, с каким на охоту ходят, только поболе. В Ванькиной деревне с такими самострелами на уток ходили, а с этим, пожалуй, и на кабана можно. Но чтобы коняву эдак разом пристрелить…

– А говоришь, коняву не остановишь… Как зовут? – спрашивает девка.

– Ваня.

Сверкнула насмешливо глазами.

– Это ты у мамкиной юбки Ваня, а тут будешь… Джек.

Джек так Джек. Ваньке даже понравилось.

– А я Чубарь, – это чернявый вылез.

– Я Сила, – девка говорит. – Обоих вас беру. Завтра выходим.

И прозвище-то у неё мужицкое, и из самострела коняве в глаз… Вот ведь шальная девка!

* * *

Корован оказался большой, в три десятка коров – до моря их своим ходом погонят, а там на корабль и в Анхлию на мясо. Телеги с поклажей – горшки там всякие, матрёшки, балалайки. Видать, анхличанам своих балалаек не хватает. Ну там холсты ещё, побрякушки из цветных камушков – эдакие и в Ванькиной деревне низали. Бутылей целая телега: не то бражка, не то вещунское какое зелье.

Хозяин корована Скоробогат был здоровенный угрюмый детина. Трусил впереди на громадном, под стать себе, лохматом козле, и сколько Ванька видел, разговаривал только с Силой, а других будто вовсе не замечал.

Сказать по правде, и прочие корованщики общаться не спешили. Разве что, "ты держись слева, а я справа", вот и весь разговор. Ну или "иглы не найдётся ли у кого, подпругу зачинить, порвалась, холера".

А жаль, Ванька-то любитель байки слушать. Ну да ничего, вот от Московы отойдут, глядишь, на привале разговорятся ещё. Ему и так было, чем заняться.

Вот, скажем, ездовой козёл. На козлах ездить Ванька, понятно, умел, но чтобы так – целый день тряской рысцой – да у этих корованщиков, должно быть, зады чугунные! И спину ломит, и ноги сводит, и ходишь потом, как кондратием хваченный.

Да ещё и пищальку ему посулили затынную. Ежли налетят лихие людишки, тут же телеги в круг, борта поднять – и выйдет у них вроде крепости. Ванька ехал, а про себя повторял, куда телегу ставить, да откуда дробь брать, да чем фитиль палить – а то ведь с непривычки перепутаешь всё.

Народец кругом, сразу видно, бывалый: у каждого куртка кожаная с железными бляхами, не всякая стрела пробьёт. Даже на козлиной сбруе бляхи. А ещё шлемы у корованщиков железные с гнутыми рогами. Один Ванька без шлема, да еще Чубарь – новенькие потому что. И не викинги.

Это ему дедок рассказал про новугородских викингов. Ехал дед посреди корована на телеге, как барин, был плешив, но с такими мохнатыми бровями, будто те собрали все недостающие волосы с головы. Лохмотьев на нём было столько, что дед походил на куклу, что сажают на чайник.

Ванька ему сразу глянулся.

– Ты зачем, дуся, в корованщики подался?

– Я Ваня. То есть Джек.

– Джек – это да… А меня кличут старым Оззи. Так зачем же ты, дуся, подался в корованщики?

Ванька и рассказал ему про солнечную Лапландию. А чего ему скрывать, не злодейство ж какое умышляет.

Лапландия, говоришь… Солнечная, говоришь, – дед сощурился, словно уже сидел на берегу тёплого моря. – Мечтатель, значит?

– Я-то? – растерялся Ванька. – Наверно.

– Эт хорошо.

Сила тоже без шлема, и одежонка на ней попроще. Видать, спесь такая: я, мол, и в простой одёже всех вас круче. И не козёл у ней, а коза: жилистая, под стать хозяйке, один глаз бельмом заплыл, один рог надломан – зверь, а не коза.

Чубарь к ней в первый же день подъезжать начал: мол, что это такая красавица в корованщики подалась, да как, наверное, ей тут тяжело от ухажёров отбиваться – обычную, в общем, околесицу нёс. Сила его слушала-слушала, серьёзно так, а после легонько приложила чубарьего козла хлыстом. Козёл шарахнулся, и разомлевший от собственного голоса Чубарь кувырком полетел в канаву.

Крутая девка. Ванька бы к ней по-глупому не совался.

Ежли по уму рассудить, должны были Ванька с Чубарем подружиться: ведь и коняву вместе побороли, да и новички оба в короване. Ан нет, Чубарь держался поодаль, видать, не было ему от Ваньки проку, а сам Ванька никак не мог забыть, что тот ему деньги за поддавки сулил. Так и ехали: Чубарь на Силу пялился, Ванька упорно от неё глаза отводил, викинги молчали, а Скоробогат маячил впереди. Один только Оззи, который был вроде давешнего сказочника – такой же любитель поговорить, кормил Ваньку байками.

– Наши викинги новугородские, а бывают ивановские и ещё какие-то, но эти далеко живут. К каждому викингу, дуся, своя валькирья приставлена, вроде девки с крыльями, махонькая такая, с ворону. Их так и испытывают: дают жбан мухоморного отвара, а потом велят глядеть во все глаза. Увидел валькирью – значит, настоящий викинг.

– И зачем она, валькирья-то?

– О, дуся, это такая нужная тварюшка. Она в бою от викинга стрелы отводит, вот, правда, с картечью ей справиться тяжело. Предупреждает об опасности, вселяет геройский дух, находит верный путь, если заблудился. Кое-кто пишет, что ещё и по-женски ублажает, но, думаю, враки: много ль с неё проку, с малявки такой.

Когда Оззи не рассказывал, он читал. В его лохмотьях прятались чудные книги: маленькие и, сразу видно, старые, а написаны – буковка к буковке. И чернила не выцвели вовсе. Чудеса.

Ванька неграмотным не был: своё имя мог написать и по складам разобрать "Премудрого императора" или "Коняву-разбойницу", но от таких крохотульных буковок в глазах у него начинали прыгать мушки, и слёзы текли. А Оззи мог целыми днями водить носом по строчкам, и ничего.

Ванька его как-то спросил:

– А тебя почему Оззи кличут.

Старик достал из складок плоский бумажный мешок – весь в картинках, а из мешка чёрную тарелку с дыркой посередине. Если приглядеться, вся тарелка в тонких бороздках, будто гвоздём процарапанных.

– Это, дуся, знаешь, что такое? Это музыка.

Оззи припал ухом к тарелке и глаза закрыл.

– Нет, не слышу пока, – огорчился. – Это, дуся, такая хитрая музыка, что услышать её может только самый мудрый вещун. И тогда ему откроются все тайны, что были и будут. Я, видать, не самый мудрый. Пока. А вот тут написано.

На бумажном мешке нарисованы были корявые буквы, через одну незнакомые:

"Ozzy Osbourne"

– Вот это "Оззи", – дед говорит.

Чудно. В Ванькиной деревне тоже вещун был, но никаких тарелок с музыкой у него не было. Он больше по-простому, бородавки заговаривал или там лихорадку.

– Скоро к Москове подойдём, – сообщил как-то вечером Оззи.

– Мы ж из неё третьего дня вышли, – не понял Ванька. – Ока-то за спиной осталась.

– Так то новая Москова, а это старая. В старой-то люди уж, почитай, тыщу лет не живут, потому как гиблое, дуся, это место. Кто туда забредёт, считай пропал. Сам не видел, а в книгах пишут: то язвы по всей роже лезут, то вовсе кожура слазит, как с варёной картошки, кто глаза теряет, кто кровью плюётся. И ни один вещун не поможет, страшное там проклятье. Мы её, Москову-то, краешком обойдём.

Вскоре завиднелись порушенные строения, как для великанов возведённые. Иные, даже и обвалившиеся, так были высоки, что всех коров корована друг на друга поставь, а и до середины не дотянешься. Из тёмного камня змеями торчали перекрученные пруты, глаз то и дело цеплялся за несуразные силуэты.

Что за чудовища тут жили?

– А ну стой, шишиги корявые! – гаркнул вдруг Оззи так зычно, будто под лохмотьями у него лишнее горло пряталось.

Впереди, на поросших змеючим кустарником развалинах, в которых как ни тщись, не угадаешь бывшие избы, вырастало привидение – дымный мужичина в странной одёже с дубиной в руке. Дубина нетолстая, такой, пожалуй, и свинью не оглоушишь, зато выкрашена в черную и белую полосу. Для устрашения, наверно.

Ванька глаза бы закрыл, так веки с перепугу будто ко лбу приросли. Пришлось смотреть на призрака. А остальные ничего, спокойные, словно кажный день с привидениями встречаются.

Оззи засуетился, подхватил многочисленные одёжки, принялся сползать с телеги. Ванька отупело глядел, как вынимают из телеги чёрного петуха и подносят старику кривой нож с хищными зазубринами. Как Оззи, бормоча заклинания, одним махом отрезает петуху голову, а обезглавленное тело выпускает в развалины.

Безголовый петух пробежал несколько шагов, споткнулся на обломке серого камня и рухнул, разбрызгивая чёрную кровь. Призрак заколебался и растаял.

– Пропустил! – воскликнул Оззи, потрясая окровавленным ножом.

Из петуха сварили похлёбку.

– Оззи, а кто это был? – полюбопытствовал Ванька, дуя на ложку.

– Это, дуся, гаишник-на-мкаде. Ему непременно надо подношение сделать, а то пути не даст. Ты не смотри, что он призрак, ему сила большая дадена.

– А кто такая мкада?

Оззи задумчиво пожевал губами.

– А это, дуся, такая коза громадная, с три козы ростом, вся полосатая. Видал дубину у гаишника? Из мкадиного хвоста сделана.

Ванька только головой очумело крутил.

А вскоре на них грабители напали.

* * *

Первым забеспокоился старый Оззи: кликнул Силу и что-то втолковывал ей, потрясая руками. Та остановила корован, спешилась и, по-кошачьи изогнувшись, припала ухом к земле.

– Засада впереди, – сообщила деловито.

Корованщики будто того и ждали. Перестроили телеги клином, подняли борта – вышло похоже на баржу, какие по Оке ходят. Двинулись сторожко, самострелы и пищали наготове.

Как ни вглядывался Ванька в окружающий дорогу лес, а первый выстрел прозевал. Встрепенулся, уже когда бухнуло впереди, и Сила заорала: "Стоя-ать!", и бежали к телегам разбойники с топорами и дубинами. Снова бухнуло, и простучало по деревянному щиту, как горохом – пищалька у разбойников, тут задумаешься высовываться.

Сунулась между щитов перекошенная рожа, заросшая диким волосом, и Ванька разрядил пищаль прямо в эту рожу, так что жуткая багровая каша разлетелась в стороны, а сбоку уже лез другой, и Ванька, недолго думая, шваркнул его поперёк хари пищалью, как дубинкой. Разбойник взвыл, но не отстал, вцепился Ваньке в волосы, замахнулся топором. Ванька уже чувствовал, как лезвие рассекает шею, но тут на месте глаза у разбойника выросла четырехгранная стрела.

– Не зевай, – бросила Сила и потрусила на кривой козе дальше.

Что было дальше, Ванька толком не помнил. Вроде бы он успевал перезаряжать пищальку, потому что стрелял в прячущиеся по кустам рожи, вроде бы его чуть не задело стрелой. Вроде бы совсем рядом завязалась рукопашная, и Ванька отполз в сторонку, чтоб не мешали целиться. Дурными голосами орали козлы, веяло смрадом, и вроде бы его тошнило.

Всё разом замерло, когда над побоищем взвился отчаянный крик Силы:

– Джек!

Ванька обернулся, чтобы застать невероятную картину. Чубарь с оскаленной харей выдирал из пальцев Оззи невзрачный ларец. Старик намертво вцепился в сокровище, шипел, плевался и тряс плешивой головой.

У Ваньки в голове всё перевернулось – ах, предатель! То-то он Ваньке сразу не глянулся.

Он успел в последний миг: Оззи уже выпустил шкатулку из рук. Ванька налетел коршуном, сшиб супостата с телеги в пыль и вломил было по физиономии. Но и злыдень был непрост, вывернулся из-под Ваньки и по уху ему. И уже Ваньку к земле припечатал, и давай кулаками охаживать.

У Ваньки от боли в голове помутилось. Он сам не помнил, как нащупал кадыкастую супостатову шею и сдавил со всей мочи. Тот ещё успел по рёбрам заехать и зуб, кажется, вышибить, и обмяк.

Ванька тяжело поднялся, харкнул кровью, повозил языком по обломку зуба – ох, и скотина. Левый глаз не открывался, плавало перед взглядом мутное марево.

С телеги Оззи протягивал верёвку, шептал горячо:

– Эта шкатулка – самое дорогое. Древний вещунский эликсир, нельзя отдавать.

Ванька скрутил предателю руки-ноги и привалился к тележному колесу.

Грабители отхлынули к зарослям, оставив четверых убитыми.

В короване один викинг был совсем плох – корявая стрела из разбойничьего самострела застряла в груди. Высокий, плечистый, он будто усох, и только слабое биение жилки на шее говорило о том, что он ещё жив. Оззи осмотрел раненого и помрачнел.

Остальные отделались ерундой всякой: у того рука поранена, у этого ухо поцарапано. Зато у Ваньки совершенно опухла рожа, а обломок зуба натирал язык.

– Ну, хороший знахарь тебе, дуся, железный зуб сделает, – сообщил Оззи, заглянув Ваньке в рот. – А плохой остатки доломает, чтоб не мешал.

– Повезло, лучников не было у них, – сказала Сила. – С самострела навесом не пробьёшь, а лучники, бывает, полкорована через щиты перестреляют.

Корован только выбрался из леса, устроился на долгий привал. Кашевары, как ни в чём ни бывало, развели костры. Ванька поначалу дёргался: ночной дозор, оно конечно, а ну как опять налетят супостаты? Но Оззи только плечами пожал:

– Ну ты сам посуди, они ж тоже люди. Жрать-спать надо, раненых лечить опять же, а их там поболе, чем у нас. А в темноте соваться вообще дураков нету, разве что с факелами, но это ж весь товар спалишь, коров распугаешь, собирай их потом по болотам. Не, до утра не сунутся.

Ну, Ванька и поверил. Оззи-то настоящий вещун оказался, когда ещё о засаде предупредил.

* * *

– Джек, вставай! Джек!

Ванька спросонья не понял, с чего это его в бок пихают и собачьей кличкой обзывают. Потом вспомнил, аж замутило. Левый глаз за ночь совсем закрылся, и щека, где зуб сломан, распухла.

Снимались с места до рассвета. Оззи сказал, будет погоня, а впереди, мол, электричка. Что ещё за зверь такой?

Раненый викинг ещё дышал, но редко и тихо.

Дорога виляла меж плоских холмов, иногда ныряла в прозрачные рощицы, но видно было далеко, не спрячешься. Разбойники вроде отстали.

– Не надейся, дуся, – сумрачно сказал Оззи. – Настырные ребята и налегке, а коровану здесь одна дорога. Могут догнать, а могут обогнать и впереди встретить. Гляди в оба.

Ну, Ванька и глядел.

Оззи рассказал по секрету, что Сила дознавалась у Чубаря, кому он эликсир обещал. Молчит, злодей. Но вроде бы он не с теми грабителями, а сам по себе. И что теперь с ним делать, неясно. Может, в дороге имперским дружинникам отдадут на честный суд.

Вчера в горячке Ванька сам бы его до смерти забил, а нынче противно. Больно много насмотрелся всякого.

Коровы неспешно шагали вперёд. Два или три голоса завели нудную песню на незнакомом языке – не иначе, викингскую. Песня эта удивительно подходила монотонности дороги, и Ванька задремал в седле, забыв и про стёртый зад, и про ноющий зуб.

Подступил вечер, потом ещё один: Ванька тупо сваливался с козла, что-то жевал, проваливался в сон, и во сне снова трясся на жёсткой козлиной спине. Погони не было, и её устали ждать, незаметно умер раненый викинг, и его тело тряслось на телеге рядом со связанным Чубарем. Одному Оззи известно, куда его везли.

Ванька выпал из отупляющей дрёмы только, когда серые развалины подступили к самой дороге.

Стало холодно, как в погребе, и солнце боялось заглянуть за мрачные стены в чёрных дырах. Над головой нависали гнутые прутья. Ванька из любопытства потрогал один – твёрдый, вроде железного. Представились полчища железных червей, что вгрызаются в стены, крошат камень, а когда дом рушится, разом дохнут, застывая эдакими закорюками.

Надо бы у Оззи спросить. После.

– Стой! – пронеслось над корованом.

Впереди протянулась чудная дорога: две узкие железины, а между ними гнилые доски, как будто великанскую лестницу наземь уложили. Или гать мостили, так ведь где найти такую широкую телегу, да с такими узкими колёсами, чтоб на железки взгромоздить.

А Оззи уже хлопочет:

– Колбасу надо, дуся. Колбасу ей.

Разложили на деревянных палках круг духовитой колбасы. Ванька глянул в одну сторону, теряется дорога в развалинах, в другую глянул – уходит прямо в небо. Чего ждут.

– И мертвяка давайте.

Уложили вдоль дороги и покойника.

А тут разбойники из чёрных проломов высыпали. И Оззи-то не учуял.

Были это, видать, другие разбойники – грязные, дикие, с дубьём. На всех едва ли два ножа нашлось бы, но дубиной по черепу – тоже не фунт урюка.

Тут уж не до пищалей. Ванька цеп схватил и пошёл махать, а сам орёт нипойми-что. Само орётся. И рядом тоже крик, и лязг, и кости хрустят.

– Вперёд! – это Сила кричит.

– Нельзя! – перекрывая всё, вопит Оззи. – Нельзя перед электричкой!

С той стороны дороги-лестницы спешили ещё грабители. Ванька как раз им наперерез бросился, потому и видел всё, пусть и одним глазом.

Свистнуло, загремело, и вылетел из развалин громадный призрачный змей о тыще ног, с тыщей квадратных глаз по бокам. Такой змей весь корован сожрёт и не подавится. Да ещё на три корована места останется. Мчится змей, а на хвосте огненный вихрь несёт.

Вот, значит, для кого дорога строена.

Огненной вспышкой на миг глаза замстило. Остались на дороге три тела – одни головешки. Кто из них бывший мертвяк, а кто бывший живой – не разберёшь. Оззи подскочил, палкой ткнул – в золу рассыпались. Только засмердело; в жизни бы Ваньке больше такое не нюхать.

– Пустила! Пустила!

Ну раз электричка пустила, от разбойников и подавно отобьёмся. Так и вышло.

Вечером Ванька опять к старику пристал: к чему такая электричка.

– О, дуся, это такая вещь! Вот гляди, империя-то большая? Большая. Из конца в конец вона сколько дней ехать. А ведь люди везде живут. Как, думаешь, они до Лапландии добрались или вон хоть до Уралу? А это электричка их в одном месте сожрёт, в другом выплюнет, так и целые города строились. Ну а после большого бабаха обозлилась и теперь жжёт.

Ванька даже правый глаз зажмурил, левый-то пока не открывался.

– Вот уж не дал бы себя жрать.

– Эх, дуся, кто ж их спрашивал…

* * *

Козёл трусил по дороге, изредка от избытка чувств поддавая задом. Позади было три дня передышки на большом постоялом дворе, когда корованщики спали на настоящих кроватях, ели жареное мясо, пили молодое вино, мылись и опять спали. Приходилось, конечно, по очереди пасти коров и козлов, а заодно охранять телеги, но и там было тихо.

У Ваньки почти сошёл синяк с лица, да и к обломку зуба он как-то притерпелся.

Впереди ждала переправа через Волгу, а за ней ещё что-то, о чём Оззи не говорил, только многозначительно закатывал глаза.

Ну и ладно. Доедем – увидим. Заодно и от Чубаря избавимся на имперской заставе.

Ванька Чубаря вначале остерегался, потом ненавидел, а нынче даже жалел. Ну не дурак ли: решил под шумок дорогую вещь свистнуть, а куда бы он с ней в тамошних лесах делся? К тем же разбойникам в руки. Или коняве бы на зуб попал. А не то вообще Хозяину. Как есть дурак.

Сам Чубарь был угрюм и жалок. Извинения, правда, просить не пытался, но за еду благодарил и бежать не рыпался, так что ему даже ноги развязали – пущай разомнётся. Он и разминался два дня – смирный, молчаливый.

А потом сбежал. С ларцом.

Корованщиков разбудил вопль старика. Оззи рвал на себе остатки волос и голосил так, что должны были слышать на другом берегу.

– Ну как же так, дуся? – взывал он к небесам. – Ну это как же такое, а?

Как заговоренный, вот как. Развязался – ну это понятно, верёвки давно не проверяли, было у него время. Ларец из стариковых лохмотьев выудил, а ведь Оззи с ним не расставался – вот это странно. А чуднее всего, как его охрана не учуяла, три викинга ведь сторожили. Словно глаза кто отвёл.

Скоробогат ругался на Силу, Сила распекала охрану, Оззи бранился на злосчастную судьбу. Корованщики притихли и пытались быть невидимыми.

Решили, что ушёл Чубарь лесом до Твери, где обреталась банда "тверских супербизонов". Эти разбойники вставляли медные кольца в нос, ездили на быках и, по слухам, большинство пропавших на здешних дорогах торговцев было на их совести. В прошлом году корован Силы от них два дня убегал, троих викингов потеряли, только возле переправы и отбились.

– Вещь ценная, вещунская, – говорила Сила. – Кому попало не сбудешь. А у этих свои торговцы и в Твери, и, подозреваю, в Москове.

– Если ушёл недавно, догнать можно, – покивал Оззи. – Здесь чащоба, болота, запросто не добежишь. Сами только осторожней.

– Я сама пойду, – сказала Сила. – А со мной Лежень и…

– Можно я? – выскочил Ванька. Не собирался напрашиваться, делать ему нечего, по болотам лазить. Само как-то вылетело.

Сила смерила его суровым взглядом.

– И Джек.

Лежнем был кряжистый викинг с огромными кулаками. Впрочем, по лесу он ходил шустро и неслышно, чему Ванька отчаянно завидовал. Сам он цеплялся за все сучки, спотыкался обо все коряги, а шумел так, что Сила то и дело оборачивалась и морщилась.

Ну и ладно. Вот до дела дойдёт, тогда посмотрим, кто полезным окажется. Не зря же Ванька цеп прихватил и пищальку заряженную. Перезарядить, правда, нечем, ну да ему и одного выстрела хватит.

Хотел ещё хлыст взять, но вовремя одумался: куда тут с хлыстом в чащобу.

Сила время от времени припадала к земле, или веточки надломанные рассматривала, или траву примятую. Сказала, что недалеко табун коняв, а Чубаря не слышно, хотя шёл он здесь.

Ванька-то Чубаря первым и увидел: эти двое носом по земле вели, следы читали, а Ванька от неумения по сторонам пялился. А тут пригорочек, под ним низинка, глядь – вот он, супостат, в папоротниках.

Им бы подкрасться тихонько или с самострела предателя подстрелить. Да Ванька ветками затрещал и птицу какую-то вспугнул: та как всполошится, как заверещит на весь лес. Чубарь обернулся, рожей перекосился и бежать зигзагами, ровно заяц. Ну и они следом.

А в чаще побеги-ка попробуй. Всякая коряга под ноги подвернуться норовит, всякий куст в волосы сучками вцепиться.

Беглец за выворотень – порск, и будто в воду канул.

– Я туда, – кричит Лежень. – Сбоку обойду.

Сила в другую сторону побежала. Ванька туда-сюда дёрнулся, и за ней. Обогнули выворотень… да так и остолбенели.

Конявы пасутся. Голов двадцать, да совсем близко – каждую шерстинку видать. У Ваньки с перепугу вся картина разом в уме отпечаталась: и как копыта в мох уходят, и как острые зубы листья с дерева обдирают, и как две конявы в стороне милуются – лапами сцепились, будто в ладушки играют. И маленьких конявок Ванька первый раз в жизни увидел – голенастые, смешные, как телята, брыкаются.

Тут уж не до ларца, самим бы уйти. Конява – животина всеядная, она и на траве проживёт, ан свежее-то мясо всяко вкуснее!

Сто лет, кажется стояли. Сила-то с Ванькой подале, Чубарь и вовсе в стороне, а Лежень прямо возле самой здоровой конявы очутился. Та ему в глаза уставилась, будто все мысли прочитать хочет.

Лежень и не выдержал. Завопил и бежать. Ну и они, понятное дело, тоже.

У коняв четыре ноги, а у человека две, как тут удерёшь. Разве что в самый бурелом забраться, где зверюги себе все копыта поломают. Лежень позади орал-орал, а потом враз смолк, и только хрупнуло что-то до того мерзко, что Ванька весь похолодел.

Сдуру вспомнилась сказка, как Весняр-богатырь с трехголовой конявой сражался. И ещё, совсем из голоштаного детства: "Баю-бай, баю-бай, не ходи-тко за сарай. Там конява тебя ждёт, в лес густой уволочёт. А у нас Ванюшка один, детку мы не отдадим…"

Не отдадим детку, как же, спросят вас.

Топот за спиной. Ванька улучил минутку, оглянулся. Скачут следом три здоровые твари, неспешно так; знают, что добыче никуда не деться. И зубы скалят по-человечьи, у самого крупного зубищи красным вымазаны.

Выскочили на опушку. Протянулась впереди полянка, не полянка – вроде широкой просеки, а из неё кривые ёлки торчат. Все трое туда с размаху и выскочили.

Ванька чуть в сторону шагнул – по колено в грязь ушёл. Болото!

– Топь! – кричит. Это чтоб Силу предупредить. А она, ровно коза, с кочки на кочку, вот-вот Чубаря нагонит.

Конявий вожак тоже на кочку прыгнул и Ваньке в лицо лыбится. Никуда ты, мол, человечишка, не денешься. Ванька озлился, дёрнул пищальку из-за спины и прицелился в самую оскаленную пасть.

Грохнуло, и Ванька чуть с кочки не свалился. Конява глазищами хлопнула, а потом у ней из пасти чёрное хлынуло, и ноги подломились.

– Джек! – Сила позади зовёт.

А Ванька глаза отвести не может. И две оставшиеся зверюги с копыта на копыто переминаются, будто растерялись. Потом одна морду протянула и из шеи убитой конявы кусок хвать! Башку задрала, проглотила.

Ваньку замутило. Слышал он, что конявы своих жрать не брезгуют, но чтобы своими глазами увидеть…

– Джек!

Отвернулся Ванька и пошёл кочки нащупывать. Пусть-ко конявы следом сунутся, разом завязнут.

А там Чубарь с Силой борются. Увидел Чубарь, что Ванька на подмогу спешит, оттолкнул Силу и бежать. Пять шагов проскакал и с размаху в трясину ухнул.

Ванька на пузо в мох лёг, пополз к Чубарю, руку тянет:

– Держи!

А позади Сила:

– Ларец!

Чубарь глаза выпучил, ларец к груди прижал, а сам уж по грудь в трясине.

– Держись ты!

А тот ларчик не отпускает. Ну, Ванька одной рукой в ларец вцепился, а другую к Чубарю тянет – за рукав схватить или за пальцы. А тот, видать, совсем очумел. Нет, чтобы помочь себя из болота вытащить, так он ларец отнимать. Дёргает его, а сам всё глубже в трясину уходит.

– Руку давай, дурак! – Ванька орёт.

А тот уж по подбородок в жижу провалился.

Нащупал Ванька чубареву руку, тащит, а из трясины его ровно кто за ноги тянет. Не пускает топь. Чубарь трепыхается, в ларчик вцепился, а грязь уже к носу подошла. У Чубаря глаза выкатились, трясина пузырями пошла; видать кричать решил, а поздно.

Свистнуло у ванькиного уха, и Чубарю промеж глаз стрела вошла. Ванька опомниться не успел, а голова целиком в трясину провалилась, только пальцы ещё мгновение за ларец цеплялись.

Вскочил Ванька, на кочку, себя не помнит:

– Ты зачем? – орёт. – Зачем стрелила?

А у той губы дрожат.

– Потому что лучше так, чем… вон…

Оглянулись оба на окно, а там пузыри – бурк, бурк. Представил Ванька, каково в трясине тонуть. И то верно, лучше уж стрелу в лоб.

Тут у него так коленки задрожали, что плюхнулся Ваня на мокрую кочку. И увиделось ему странное: далеко за болотом, у самого неба, где смутно виделись развалины, вырастала из земли громадная поганка. Тонкая нога тянулась к облакам, вздрагивала манжетка, распухала квашнёй шляпка, на которой весь корован бы поместился, и ещё бы для деревни место осталось.

Сморгнул, и пропала поганка.

А Сила вовсе ничего не заметила. Глаза закрыла, лицо серое: пусть хоть десять раз над охраной главная, и бранник, каких поискать, а всё ж девка. Ваньке даже обнять её захотелось, утешить.

Утешишь такую, как же. Будто почувствовала, сверкнула чёрным глазом:

– Ворочаемся.

Уходили-то трое за одним, а вернутся вдвоём. Ларец, правда, отбили, да что в нём такого, в ларце этом, чтоб двух человек в лесах загубить?

Открыл Ванька крышку. Лежат в ларце прозрачные прутики с золотыми клювами, а внутри у прутиков синеется. Вынул он один – лёгонький, тоненький, еле в пальцах удержишь. Провёл клювом по ладони – остался яркий синий след. Поелозил пальцем – не стирается. Батюшки, сам себя пометил, не к худу ли?

Потом не удержался, по языку повозил. И на вкус дрянь. Ох уж, эти вещуны.

* * *

Вода, журча, бежала вдоль бортов, а Ванька с наслаждением нюхал речной воздух. Пахло свежим. Куда вкуснее, чем от козла.

Впереди из воды поднимался громадный корабль без мачт. Был он призрачно-дымным и смотрел прямо на Ваньку. В чёрной воде корабль не отражался.

– Это, дуся, Аврора. Она раньше на Неве стояла, где старый Питербурх. Стояла-стояла, а потом как бабахнет, и прямо по старой Москове. Ну, та и порушилась вся.

– Это когда большой бабах случился?

– Он и есть. А от того выстрела Аврору завернуло и по Питербурху пронесло, так что и его порушило. Ну а малые города, те тоже… как-то развалились многие… А теперь, видишь, здесь стоит. А вот куда целится? Может, в Кострому? Но для нас она безобидная, ей бы в чего покрупнее стрельнуть.

Помолчали.

– А что, книжки твои ещё один бабах обещают?

– Эх, дуся, кто ж его знает. Вот соберёт наш император всех вещунов, заставит их все книжки на свете прочитать и придумать большой бабах для… к примеру, городу Парижу. А вещуны из Парижу обратно – для Московы. И пойдёт гулять…

– А мы тогда что же?

– Мы-то? А мы – как повезёт…

Журчала вода, солнце присело на корму призрачного корабля. Казалось, что всё Ваньке только приснилось: синий вещунский эликсир, табун коняв, утонувший в болоте Чубарь, электричка с огненным хвостом, разбойник с окровавленной мордой, тяжесть пищальки в руках, сломанный зуб.

Нет, зуб точно не приснился.

– Успеть бы, – беспокоился Оззи.

Торопливо свели на берег животину, потрусили на закат, пока разбитая земля не сменилась чудным серым камнем, гладко стёсанным сверху. Тут Сила крикнула: "Стой!", корованщики слаженно спешились и выстроились поперёк дороги в ряд. Оззи прикрикнул на замешкавшегося Ваньку

– А тебя, дуся, отдельно приглашать? Да куда ты лезешь, сюда давай, по росту.

Что происходит, Ванька не понимал, а спросить казалось неудобно. Даже Скоробогат не возражал. Даже Сила молча заняла своё место в ряду, оказавшись рядом с Ванькой. Тот аж заволновался.

– Руки вытянули! – командовал Оззи. – Головы не вешать! Ноги… ноги куда?!

Воздух впереди задрожал и прорвался, как тряпка. Из прорех выходили невиданные чудища: тяжёлые и медлительные, с круглыми гладкими головами, двумя руками и двумя ногами. Они странно походили на людей, как походит ручной медведь. Или скоморох, одетый медведем.

Чудища были призраками – сквозь них виднелись берёзы и любопытная ворона, которая открыла клюв, да так и не каркнула.

– Привет вам, солдаты третьей мировой, – торжественно прокричал Оззи. Ветер взметнул остатки его волос, и сделался старик похожим на буревещника из сказки.

Чудища встали в ряд напротив людей и медленно склонили гладкие головы. Корованщики поклонились в ответ.

Впереди, заслоняя ворону, сгустилась из воздуха вовсе чудная штука: три ноги, каждая с корабельную мачту, а на них котёл, а из котла гляделки торчат и трубки какие-то, вроде пищалек. Штука поворочала котлом, а потом как бухнет по вороне. Только гул пошёл и перья полетели.

И растаяло всё.

– Уф, – Оззи лоб вытер. – И эти пропустили. Ну, а теперь на Питербурх.

* * *

В корчме хватало всяких – уставших за день работников, местных дебоширов, вралей-пустозвонов и прочих разных пьяниц. Но эта парочка казалась самой странной.

Один был старик в немыслимых лохмотьях. На голове его красовалась плешь, зато брови росли густыми пучками, а из-под них молодо блестели хитрые глаза. Другая – стриженая девка в мужской одёже, такая худая, будто её год не кормили. В остальном была она ладная, но охотников познакомиться не находилось: глядела она мрачно, а на коленях держала самострел.

Позже к ним присоединился третий.

– Джек! Здоров будь!

– И вам не хворать.

– Ты ж в солнечную Лапландию собирался, а?

– Да был я в этой Лапландии, – замялся Ванька.

– А что ж не остался?

– Ну, море и вправду тёплое, и ключи горячие бьют, и огурцами сладкими на постоялом дворе кормят – бананы называются. Только солнца-то вовсе нету! Ночью темень, днем темень… Я неделю у моря посидел, чуть с тоски не подох.

Оззи мелко захихикал.

– Дурак ты, дуся. Это ж у них полярная ночь – на полгода!

Ванька поскрёб макушку.

– Как в сказке, что ль?

– Скажешь тоже, в сказке. Как в жизни. Зато потом полгода день, солнце вовсе не заходит. Так что дуй обратно, дуся, ждать рассвета.

Ванька замотал головой.

– Нет уж, дудки. Я и так наленивился, на сто лет хватит. В Лапландии-то оно, конечно, жить лучше. Зато в короване веселее.

Сила прыснула, как девчонка, и поспешила спрятать улыбку в кружке.

– А вы это… в Москову обратно не собираетесь? Или ещё куда? А то я бы заново пошёл – корованщиком.

Сила зыркнула на него тёмным глазом, и Ваньке подумалось, что вот так должна выглядеть настоящая валькирья. Даром, что без крыльев.

– А что ж… Возьму тебя. Через два дня выходим.

Оглавление