«Плач женщины»

Владимир ХЛУМОВ

Плач женщины

Что ты мне притащил? Посмотри, что ты наделал, что ты тут наплел, воспользовавшись моей свободой? Ты, неудачник, лентяй, ротозей, ты родился в тысяча девятьсот пятьдесят втором году и умер в тысяча девятьсот пятьдесят втором году, ты не использовал свой шанс и предпочел действию бездарное животное рукоприкладство. На кого ты теперь похож? Да как ты посмел, имея за душой пустое необжитое место, где и раньше ничего не произрастало, пасть ко мне на колени и философствовать с умным видом. Губошлеп, опомнись, остановись, хватит кичиться своим сквернопахнущим, уже давно устаревшим экзистенциализмом, будто душа человеческая важнее долга, чести и веры. Изыди, сгинь, исчезни, ведь ты еще не родился, а уже ерзаешь и делаешь мне больно. И долги свои забери и раздай людям, иначе придут и скажут - погиб за общее дело в утробе матери. Подлый, жалкий, похотливый, ты еще смеешь наслаждаться и моим присутствием на твоем празднике жизни, не имея к тому особых оснований. Да что там, не имея, ты их, эти особые основания, даже не пытался искать, все откладывал на потом, авось, мол, так проскочит, пройдет, не заметит и пронесет. А вот я и заметила, и теперь уж слушай, и локтями не шуруди, а то синяки останутся, а мне, может быть, еще дальше жить придется.

И песен своих жалостливых не пой. Тебе, конечно, охота наблюдать за чужой болью, когда у самого конфета на черный день припрятана. Ну-ка, покажи, чего там у тебя завернуто и блестит. Да это же твоя кожа влажная, и сам ты, как угорь изворотливый, умный и скользкий, притаишься под корягой и ждешь, пока на свету что-нибудь не появится. Где ты раньше был, чем дышал, кого любил, когда я еще тебя не раскусила? И не радуйся, умник, это я так, к слову сказала, а по сути ты глупец, потому что зря здесь теряешь время. Все полезное, опасное, нужное ты обходишь стороной, боясь, как бы чего к тебе не прилипло и потом всю жизнь не напоминало, а теперь мне же и жалуешься, как будто если бы я тебя простила за твой облик, то вмиг все и переменилось. Ползи дальше, гад водянистый, другим хвастайся про то, как тепло и сыро под поверхностью воды.

Только не хорохорься, не делай вид, будто ты еще вполне и еще ох как можешь, если понадобится начать все сначала. Будешь, мол, снова глубоко дышать и строить хитрое выражение лица, как будто что-то имеешь в виду и при случае можешь нечто такое выкинуть, т.е. свежее и оригинальное, как бы невзначай, а по сути - для аплодисментов. Только тихо будет, мой дорогой, в зале, тихо и холодно, ибо ты уже окончательно вышел из моды. Ты вышел, а я только вхожу, но увы, тебя с собой не приглашаю.

И перестань постоянно целовать мои руки с таким видом, будто к ним никто не прикасается. На что ты намекаешь - что я не вечна, что кожа моя скоро потеряет живой молочный цвет, а пальцы изогнутся и перестанут доставлять мне радость? Но ведь это подло и мерзко, постоянно мне напоминать о безграничности времени, а потом нагло пользоваться да еще и заявлять, будто я и есть цель твоего низкого, бестолкового существования. Да и есть ли у тебя цель? Поворотись на себя, подойди к зеркалу, посмотри - ты запутался в трех соснах и не знаешь уже, во что верить, а чему доверять. Вот он и есть твой лес, твоя роща, твои непроходимые заросли. Ты потерялся между тремя вертикальными линиями и как насекомое-паразит ползешь, куда бог на душу положит, лишь бы не стоять на одном месте. И сбрей наконец свои отвратительные усы, они щекочут меня между пальцами и возбуждают во мне отвращение к одиночеству.

И чем ты гордишься? Что написано на твоих потрепанных знаменах, куда зовешь, потрясая аляповатыми штандартами, где наконец она, твоя армия, кто положит за один твой ласковый взглядик хотя бы не жизнь, а личное спокойствие? Ты все промотал, прокутил, растерял. И теперь осталось одно, прочтенное однажды на желтом лакированном автомобиле в порту Джона Кеннеди в Нью-Йорке: Do not follow me, I do not know where I am going. Ты часто смеялся над этой мерзостью, а потом написал ее на моем запотевшем окне, и теперь она каждый раз проступает, если на улице идет дождь.

А когда тебя нет рядом, нет твоих отвратительных нежных рук и глупого смеха, больше похожего на совиное уханье, чем на человеческое веселье, и никто не касается моих щек и не тянет из меня ответного, полного любви и нежности взгляда, вся твоя дурацкая философия, вся твоя ничтожная слабость и бездействие, все твои ужимки и пошлые манеры, вся твоя, черт тебя дери, холодная, беспросветная пустота и глупая, никому не нужная жизнь вдруг выворачиваются таким щемящим теплым огоньком, такой уютной надежной гаванью, что я, как последняя дурочка, бросаю всех своих ненасытных детей и собак и сломя голову, как преступник, как вор, через ложь и обман, вопреки морали и предрассудкам, срываюсь в любом указанном направлении и лечу, повторяя с упорством кришнаита лишь одно и то же: милый, хороший, добрый мой человек.