«Искатель, 1981 № 01»

ИСКАТЕЛЬ № 1 1981

Сергей НАУМОВ В ДВУХ ШАГАХ ОТ «РАЯ»

Адъютант, моложавый подполковник, приветливо кивнул Седому и пропустил в покои командующего.

Маршал сидел в большом кресле у раскрытого окна и пил чай.

— Садись, капитан… наливай, не стесняйся — покрепче.

Командующий с интересом рассматривал разведчика.

— А ты и впрямь седой.

— Седой, — немного растерянно ответил Долгинцов.

— Мне о тебе говорил Георгий Константинович. Рекомендовал… А он, сам знаешь, слов на ветер не бросает.

— Знаю, товарищ командующий.

Маршал был в простой саржевой гимнастерке с расстегнутым воротом. В очках на толстом, мясистом носу.

— А полковника моего ты ловко отбрил. Он у нас человек, безусловно, талантливый, но любит порисоваться… Совещания, заседания, в общем хочет иногда показать себя. Тоже, знаешь, двигатель… Честолюбие помогло, как известно, Гоголю стать великим писателем.

И Седой вспомнил несостоявшееся совещание в разведотделе фронта.

Красавец полковник со смешной фамилией Кембытько представил Седого как крупного специалиста по тыловым диверсиям и попросил рассказать собравшимся о намечавшейся операции. Людей в отделе было много, да еще стенографистка. Она совсем вывела Долгинцова из равновесия. И он грубовато сказал:

— Хорошо бы все делать тихо… и без свидетелей.

Полковник взорвался:

— Вы что же, считаете совещание лишним? Мы ведь тоже не совсем тупицы, капитан… Головы дивизионной, армейской, фронтовой разведки. Лучшие головы, можно сказать, в вашем распоряжении.

— Я ничего не считаю, — устало сказал Седой. — Когда об операции знает сорок человек, включая стенографистку, видимо, нет смысла пересекать линию фронта. Можно напороться на засаду.

— Ну знаете, капитан!..

— Знаю.

Это была неслыханная дерзость. Полковника сдерживало спокойствие генерала, присутствовавшего на совещании. Тот сидел прямо и в упор рассматривал Седого. Потом тихо, но внятно произнес:

— Совещание закончено.

Седой усмехнулся воспоминаниям. Кембытько тогда как-то сразу сник, увял, весь его лоск поблек. Он почти застенчиво посмотрел на Седого и вдруг подмигнул ему весело и озорно, и Долгинцов понял, что человек этот незлобив, может быть, даже добр и неглуп, но вот явилась знаменитость, то есть он, Седой, и в человеке заговорило самолюбие, захотелось показать себя. Но и еще кое-что понял Седой. Генералу тоже хотелось посмотреть, как поведет себя «знаменитый капитан», потому и разрешил совещание.

— …В разведке это только мешает, товарищ маршал, — запоздало ответил Седой.

— Ох и суров ты, капитан.

Маршал осторожно снял очки, и Седой увидел добрые, небесной синевы глаза, слегка подслеповатые, а потому немного беспомощные.

— Говори, — кивнул маршал и отодвинул пустую чашку.

Седой глубоко вздохнул и негромко стал докладывать:

— Я достал мелкомасштабную карту района, где предполагается расположение склада. На карте около тридцати малых и шесть больших пещер.

— Думаешь, склад в пещере?

— Немцы лишнюю работу делать не станут. Пещера — и маскировка, и неуязвимость для авиации.

— Почему такое странное название склада — «Рай»?

— Пока не знаю, товарищ маршал.

— Давай дальше.

— Нужно искать, товарищ маршал. Вывозят же они горючку — значит, коммуникации есть. В районе, где исчезли группы, три шоссейные и семь проселочных дорог…

— Где карту-то достал? — внезапно спросил командующий.

— В музее, товарищ маршал. Тут краеведческий музей, экспонаты разные, чучела животных, сталактиты, сталагмиты. И карты. Есть и схемы всех пещер… Не заблудимся.

— Ну и бес ты, капитан. А мои разведчики рохли… Сколько стоим!

— Не скажите… Мне пришлось покопаться, как прилетел — все искал. В подвале, в архиве обнаружил.

— Знал, что есть, должна быть, вот и обнаружил, — проворчал командующий. И тут же спросил: — Что думаешь об охране склада?

— Как зеницу ока сторожат — значит, не меньше батальона… Эсэс, конечно.

— Думал, как бы сам охранял?

— Думал.

— И что же?

— Если пещера имеет один выход, он же вход, въезд или что там еще, сделал бы стальные воздухонепроницаемые ворота и пустил в пещеру газ…

— Как это?

— А так. Кроме специальной команды в противогазах, никто туда войти не сможет — мучительная смерть.

— Но ведь у тех, кто захочет войти, тоже могут быть противогазы.

— Конечно. Но они не будут знать, какой газ пущен в пещеру.

— И какой же вы бы пустили?

— Последнюю немецкую новинку — газ «табун». От него не спасут никакие противогазы.

— Да, капитан, в фантазии тебе не откажешь.

— Немцам тоже, товарищ маршал.

— Я имел в виду аналитичность твоего ума… Можно сказать, комплимент тебе приготовил. Вот и о «табуне» больше меня знаешь. Ну да ладно. Интересно мне теперь знать… — Командующий строго взглянул на Седого. — Фронт послал три группы. Ни от одной нет известий. Что думаешь?

— Группы были сброшены с самолетов в район предполагаемого склада. Правда, я не уверен, что он там. Немцы могли использовать шоссе как отвлекающую магистраль, а горючее вывозить проселками по ночам с определенным интервалом. Что касается групп… Ночи ясные, товарищ маршал, парашютист в небе виден за десять километров. Много раз сам видел. И землю и с земли… Ох как плохо прыгать светлой летней ночью! Как раздетым на женский пляж войти.

Маршал удивленно гмыкнул, потом тихонько рассмеялся.

— Значит, пойдешь пешком. Не далеко?

— Далеко, близко — не проблема. Группа должна выйти на цель. Время — субстанция в данном случае растяжимая. Я бы очень вас просил параллельно с моей готовить группу для заброски с воздуха. Заброски может не быть, но вот сделать ее подготовку заметной…

— Понятно… Ох хитер… Ты потребовал у фронтовой разведки разыскать своих людей. Что же моим разведчикам не веришь? Или не хороши?

— Хороши, товарищ маршал. И в ближнем бою, и стрелки отменные. И верю я, конечно, ребятам. Но моим верю я как себе. Моих я знаю с пеленок, я имею в виду разведку. Знаю, кто что может… А с вашими людьми я буду слепой. И еще… Я просил двух разведчиков-югославов родом из предполагаемого квадрата. Хорошо, если бы они немного знали русский.

— Ждем ответа из штаба Тито… Но они-то будут совсем чужие.

— Ни один из моих людей не знает сербского языка… и местность. И много всего… Что носят, например, сербские пастухи на голове, во что одеваются, какие у них привычки… Где найти в горах родник…

— Что ты меня агитируешь? Я же согласен с тобой, — улыбнулся маршал.

Он поднялся с кресла, прошел в угол комнаты, где стоял сейф, скрипнул дверцей. В руках его появились черная бутылка с цветистой этикеткой и два фужера.

— «Осборн», капитан. Коньяк высшей марки. Пахнет солнцем Андалузии… Поди и не пробовал такого?..

— Всяко приходилось, товарищ маршал.

— Да, я и забыл, что ты специалист по немецким тылам, — усмехнулся командующий. — Учти… пью редко и не со всяким человеком. Но с тобой выпью. И вот за что…

Командующий вдруг посуровел, легкая тень набежала на лицо.

— Войну мы выиграли… Теперь можно так сказать… А солдаты продолжают умирать. Наши, советские люди, капитан. Ты лучше меня знаешь, что такое тысячи тонн бензина. Но если не взлетит хотя бы сотня самолетов врага, если не двинется хотя бы полсотни танков — это значит, не сложат головы тысячи наших людей. Славянская кровь должна дорожать, капитан… Мы и так ее пролили достаточно. Вот я и хочу выпить за твою удачу…

Командующий разлил коньяк в фужеры, быстро взглянул на дверь, торопливо чокнулся и залпом выпил.

— Адъютант, понимаешь… если увидит, будет мне нахлобучка.

Маршал снова прошел к сейфу и спрятал бутылку и фужеры.

— Ну вот, теперь мы чистые, — усмехнулся командующий.

— А запах…

Маршал грустно взглянул на Долгинцова.

— От тебя не скроешься… дотошный ты… Дыши в себя, и не будет никакого запаха.

Седой сдержанно улыбнулся.

— В себя долго не подышишь, товарищ маршал.

— Приходилось?

— В болоте лежал… глубина метра полтора… Немцы набежали. По их расчетам, должен я здесь быть, а меня нет… А я не знаю, сколько они топтаться у меня над головой будут. На всякий случай полминуты лишних пролежал…

— А всего сколько?

— Минуты две…

— Не может быть!.. Тренировался, что ли?

— Тренировался, товарищ маршал, с детства.

— Ушли немцы-то?

— Не пил бы я с вами коньяк, если бы не ушли.

— У меня тоже случай был… В сорок втором. Штаб армии попал под бомбежку. Навел кто-то. Две землянки вдребезги. А там, где я, горит все… и дым… Дышать нечем. Так я полотенце в воде намочил и сквозь него дышал. Потом ребята из охранения вытащили без сознания… да…

Командующий пожевал губами, потер виски.

— Почему все-таки «Рай»? Оригинальничанье или код?

— Код. Возможно, начальные буквы или слоги… Я посижу над картой… И есть у меня один шибко сообразительный малый на такие кроссворды.

— Из тех, что прилетят?

— Из тех, товарищ маршал. И еще… Есть просьба…

— Слушаю.

— Моих людей, которые прибудут, не нужно никому показывать. Пусть отправляют сразу на хутор, что на стыке двух проселков. У меня там «Логово».

— Тоже код?

— Конечно, товарищ маршал, но знаете его пока вы один.

Маршал снова, как полчаса назад, остро взглянул на Седого. Молча кивнул. Потом спросил:

— Никому?

— Ни одному человеку…

— Верю я в тебя, капитан… Ой как верю! Если бы все понимали так свою задачу. Давно бы войну выиграли… Людей твоих будет встречать мой адъютант.

— Спасибо, товарищ маршал.

— Слушай, что я тебя напоследок хотел спросить… Ты уж не смейся над стариком… Тебе страшно бывает, когда ты по тылам ходишь?

— Конечно… Все ведь знают, что такое гестапо. Только я бы им не дался. У меня под ремнем всегда «лимонка» да еще в чугунном чехле… Граната-неразлучница.

— И сейчас с собой?

— И сейчас.

— Покажи.

Седой достал из-за широкого ремня гранату. Маршал взял «лимонку», подержал ее на весу.

— Неразлучница… Хм… А если есть еще шанс?..

— Нельзя рисковать. Там про шанс не думаешь. Мысль одна — как бы не попасть в их руки.

— Ты прав, капитан… Такая у тебя работа. Ну прощай. Еще раз желаю удачи… и возвращения.

— Спасибо, товарищ маршал… Постараюсь выполнить задание. Ну… и вернуться.

Седой вытянулся, отдал честь и, мягко ступая по коврам, вышел из комнаты.

* * *

Не успел Седой сойти с крыльца дома, в котором остановился командующий, как попал в мощные объятия крупного усатого человека.

— Ваня! — вскрикнул Долгинцов и обнял старого друга.

— А я вот, видишь, поджидал тебя, — хитро подморгнул капитану грузный человек с полковничьими погонами. — Думаю, улетит ведь фокусник, и не увидимся.

Они подружились в начале войны. Иван Авксентьевич Шашырев был командиром дивизионной разведки, куда Седого направили для прохождения службы.

Фронтовая дружба возникает внезапно и надолго. Зачастую цементом этой дружбы является совместно пролитая кровь. Случилось так, что они дрались в одном окопе, когда дивизия попала в окружение. Потом война разбросала их по разным фронтам. И вот встреча. Шашырев носил уже чин полковника и занимал соответствующую должность, но в обращении остался прост и трогательно наивен, потащил Седого в свою комнату, достал коньяк, консервы.

— Как я рад, что ты жив, Андрюша… — бубнил он, разливая коньяк. — Много слышал о тебе и все думал: до коих пор он будет ходить по лезвию ножа?

— До сих, — улыбнулся Седой, — до конца войны, Ваня.

— Ну и бросает тебя. Два дня назад еще ведь в Польше был.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, брат. Знаю и то, что за тобой самолет посылали в тыл к немцам. Такой ты у нас достославный, Андрюша.

В тот же день, под вечер, Седой попросил подобрать ему разведчика в группу — для полного комплекта не хватало одного человека.

Утром Шашырев сам пришел к разведчикам в «Логово».

— Едва нашел твое убежище, — недовольно проворчал Шашырев, здороваясь с Седым.

— А ты хотел, чтобы его знал каждый ездовой, Ваня? Абвер не дремлет… Уверен — и здесь у него своя пара глаз.

— Выходит, наши контрразведчики зря хлеб едят?

— Выходит… Группы-то не вернулись. И на связь не вышли.

— Да, конечно…

— Ну что, Иван… кого отдашь из своих золотых запасов?

Шашырев усмехнулся и, глядя куда-то в сторону, неуверенно сказал:

— Есть тут у меня один парень. Из бывших лейтенантов. Профессионал… Может все… Только вот с характером у него, да и с дисциплиной нелады. Не то чтобы псих, но и… одним словом, сгоревший человек. Немца живого видеть не может. А так, если характер отбросить, самый твой человек. Узнает, куда идете, умолять будет взять с собой.

— А этого пока никто не знает, и ты тоже, Иван Авксентьич.

— Конечно, конечно… Но ты все же его посмотри. Из твоих ребят его никто не возьмет. Пулеметчик — поискать надо. Знает немецкий…

— Зовут как?

— Щеколда. А проще — Саша Чиликин…

— Ну что ж, идем смотреть Щеколду. Кстати, за что такая кличка?

— А он и есть щеколда. Если руками что схватит — все. Считай, намертво.

Чиликина они отыскали на краю села. Он сидя бросал ножи в дерево, три из них уже торчали в стволе одинокой сосны.

Щеколда лениво и, как показалось Седому, неохотно поднялся с пня, на котором сидел.

Это был медлительный широкоплечий крепыш с мощным торсом и огромными, сильными руками.

Седой понял всю справедливость клички.

— Сержант Чиликин, — доложил Щеколда.

— Тренируетесь? — дружески спросил Седой.

— Не-е… балуюсь…

— Можно и мне побаловаться?

— Ну-у… попробуйте…

И он протянул капитану длинный нож.

— Бью в середину между вашими двумя финками.

Седой метнул нож. Щеколда удивленно присвистнул. Нож точно вошел между двумя лезвиями.

— Разведка, — сразу догадался сержант.

— Будем знакомы, — ответил Седой, — капитан Долгинцов, командир особой группы штаба фронта. Есть предложение.

— Так сразу…

— Да. Вы мне нужны. Если нарисуете на мишени восьмерку из пулемета, беру с собой.

— Какой пулемет?

— МГ. Трофейный немецкий…

— Сделаем, товарищ капитан… А с собой — это куда?

— В «Рай», — усмехнулся капитан.

— Можно и туда, но лучше в чистилище, пусть почистят.

Щеколда нарисовал пулями обещанную восьмерку. Седой остался доволен.

Чиликину капитан понравился сразу, а это было немаловажно. У Щеколды все люди делились на «нра» и «ненра». Если ему человек не нравился чем-то, толку от Чиликина не было. В лучшем случае он выполнял долг. Но уж если нравился, Щеколда выкладывался весь, чтобы заслужить легкую похвалу или расположение этого человека.

— Ну? — спросил Шашырев, когда они остались одни.

— Беру. Спасибо. То, что надо.

— Эх ты, а еще старый друг. Я тебе суперразведчика, а ты — то, что надо… Экстра-класс. От сердца отрываю, можно сказать…

— Так для дела-то какого отрываешь, Иван Авксентьич.

— Да уж… Как там все сложится? Как в языке майя: сто иероглифов — и все неизвестные.

— Языками балуешься.

— А-а, до войны все… Хотел разгадать тайну языка майя и прочесть их таинственные манускрипты на скалах.

— Да ты, оказывается, романтик, Иван, — изумился Седой.

— Я был нормальный человек, а теперь военный.

— Ничего, кончится война — разгадаешь.

— Нет. Буду преподавать.

— Слушай… и у Чиликина, что же, так и никого?

— Никого, — помрачнел Шашырев, — всех немцы расстреляли за связь с партизанами. Его ведь из лейтенантов за что разжаловали? Пленного «языка» одним ударом убил. Сам же взял, тащил на себе, а потом… тот что-то сказал ему — никто не знает что… Он его и стукнул. Я же тебе говорил — сгоревшая душа.

— Пламя, на котором горит эта душа, чистое, светлое пламя, Ваня.

* * *

Сначала он смотрел, как они стреляли. Из немецких «шмайсеров» на расстоянии ста шагов, из трофейного МГ на пятьсот и больше. Из личных парабеллумов по движущимся мишеням. Потом дзю-до. Схватки между собой, каждый с каждым. И по очереди с ним, капитаном Долгинцовым.

Полковник Шашырев только удовлетворенно крякал, когда очередной «противник» Седого беспомощно валился на песок. Но капитан остался доволен: «Чуток подучим. А так ребята в порядке. Реакция есть, ловкости и силы не занимать».

Подошел Мирчо Джанич, словенец, присланный из разведотдела штаба Тито, и что-то быстро проговорил, путая сербские и русские слова. Гайда, его товарищ, хорошо знавший русский, перевел: «Товарищ капитан — великий чемпион, его, Мирчо Джанича, не мог «взять» никто во всей Народной армии, товарищ капитан бросил Мирчо за три секунды, он готов идти с товарищем капитаном хоть в преисподнюю».

— Туда не требуется. Пойдем, Мирчо, к тебе в гости. Может быть, даже домой заглянем.

Прошло несколько дней. Жизнь в «Логове» текла своим чередом. Седой радовался добрым, открытым отношениям, сложившимся в интернациональной группе. Чех Франтишек Печек учился у Присухи радиоделу, Гайда осваивал новую снайперскую винтовку и приобщал к ней угрюмоватого Джанича.

— Пригодится, Мирчо, — старательно выговаривал по-русски худощавый, жилистый серб и не уставал записывать в блокнот русские слова, которыми так и сыпал всезнающий оптимист Присуха по кличке Ньютон.

Болгарин Николо Арабаджев учил разведчиков алгебре маскировки и незаметного проникновения к нужному объекту. Это были тихие, бесшумные часы терпеливого ожидания и вдумчивого наблюдения. Седой приказал бегать кроссы. Они вырабатывали выносливость и силу. Путь предстоял неблизкий.

За неделю интенсивных тренировок бойцы осунулись, внешне подобрались, посуровели.

Прошла еще неделя. Эфир молчал. Седой вернулся из штаба серьезный, сосредоточенный, собрал группу и кратко изложил суть задания. Взорвать бензохранилище. Любым способом. Пока жив хоть один из группы, он должен думать только об этом.

Ночью люди Седого выехали на прифронтовой аэродром. Чтобы сэкономить силы и время, Седой решил лететь до самой линии фронта сколько возможно. Воздух спасал и от замаскированных вражеских глаз.

* * *

Седого клонило ко сну. Ровный гул моторов действовал как снотворное. Сколько помнил себя, ему всегда в самолете хотелось спать. Капитан взглянул в иллюминатор. На ночной земле вспыхивали редкие огоньки жизни.

Операция закодирована как «Кедр». Для всех он Седой, командир. Его приказ — закон. Из двенадцати он знает четверых: старшину Арабаджева, радиста и минера Николая Присуху, сержанта Синёва и подрывника Франтишека Печека.

С Николом Арабаджевым судьба свела еще в сорок втором. Их группу из шести человек десантировали с катера на крымское побережье для выполнения редкостного по отчаянности задания — уничтожения гигантского орудия, обстреливавшего осажденный Севастополь.

С тех пор старшина отвоевал два года по тылам без единой царапины, словно заговоренный.

Сержанта Присуху Седой знал, что называется, с пеленок — он взял его прямо из школы подрывников и ни разу не пожалел о сделанном.

Остальные — участники последнего рейда в Польше. Очень разные эти двое. Синёв неразговорчив, угрюмоват, в широких, налитых силой плечах таится спокойная, тяжелая мощь. Чех Франтишек улыбчив, хрупок, любит шутку — открытая душа. Франтишек из эмигрантов. Отец, в прошлом известный всей Европе врач-окулист, не смог жить в оккупированной Чехословакии.

Седой откинулся к холодной плоскости и чуть повернул голову влево.

«Крепкие нервы у парня», — с уважением подумал капитан.

На металлической скамье, привалившись к стенке, спал чернобородый загорелый Мирчо Джанич — чемпион по дзю-до Народной армии. Спал, словно у себя дома, сладко посапывая и чему-то улыбаясь во сне. Его товарищ Данило Гайда с удивлением и завистью смотрел на разведчика, нервно покуривая.

Мирчо и Данило не знали, чьими стараниями они оказались за линией фронта.

В штабе фронта с самого начала дело всем казалось простым. Ну, подумаешь, сжечь склад с горючим. Сколько их взлетело на воздух за годы войны!

Готовилось наступление в Югославии. Склад питал горючим немецкие танковые корпуса и авиацию, базирующуюся на сербских и словенских аэродромах. Немцы развозили горючее ночью, строго соблюдая светомаскировку. Никто не знал даже приблизительно, где находится этот злополучный склад. Сведения, полученные из разведывательного центра Народной армии, были разноречивы и содержали скудную информацию: «в южных районах Сербии», «северо-западнее города», «наблюдатели засекли колонну автоцистерн в районе»…

Немцы явно хитрили, делая ложные ходы. Они прекрасно понимали, какую роль играет спрятанный среди гор склад после потери румынских нефтеперерабатывающих заводов. Вместе с потерей горючего они утратили бы маневр.

Была создана группа «Кедр» взамен невернувшихся. Седого торопили с подготовкой группы. Тогда-то и возникли двое из Народной армии. Капитан не хотел блуждать в потемках на незнакомой территории.

* * *

Маршрут «Кедра» пересекал фронт армейской группы «Сербия», все ее три пояса обороны и затем ее тылы. Дальше была благословенная земля Сербии, где гарнизоны в городках были венгерскими, села же в лучшем случае охранялись четниками.

Разведка ночным боем силами батальона на участке, где группа Седого переходила фронт, отвлекла, дезориентировала немцев, и «Кедр» благополучно проскользнул мимо сторожевого охранения, скрылся в лесу.

Нужно было пройти чисто. В этом заключалась главная трудность. Мог ведь просто встретиться случайный немец. Его пришлось бы ликвидировать и тем самым наследить.

Седой вел группу змейкой, обходя большие скопления войск, замирая днем и неслышно передвигаясь ночью. Опыта в таких делах ему было не занимать, но еще надеялся и на удачу. И она не оставила его, человека, воевавшего с первого дня войны.

Группа прошла все три пояса обороны немцев, миновала тылы и вырвалась на просторы осенней Сербии.

Они шли по пустынным межгорьям Восточно-Сербских гор, обходя села и хутора. Война отодвинулась, стала далекой. Им стало казаться, что так было всегда — тишина гор, хрустально-чистый воздух, журчание ручьев, пение птиц.

Ночью в горах было холодно, но они не разводили костров, пока не наткнулись на небольшую пещерку. Там огонь горел всю ночь, и они хорошенько выспались.

Истекло несколько дней, пока группа приблизилась к желаемому квадрату. Последний переход был длинным, и разведчики устали.

Седой уже подумывал о привале, присматривал место. И вдруг дом. Он стоял на холме и притягивал как магнит.

— Что скажешь, Мирчо?

— У нас есть такие хутора. Дом с пристройками и сарай. Бывает еще амбар, ну и всякие там погреба, хранилища. Здесь должна жить большая семья…

— Хижина на семи ветрах, — буркнул Арабаджев, — никак там архангелы живут.

— Может быть, он пустой? — сделал предположение Присуха.

— Нет, — сказал Седой, опуская бинокль, — дом жилой, а хозяин смотрит из-за занавески…

— Неужели видели, товарищ капитан? — удивился Присуха.

— Предполагаю. Занавески задернуты, на срубе колодца ведро — недавно брали воду. Ну а на крыше ведь, кажется, стоит аист…

— И правда…

— Я посмотрю, — предложил Джанич.

Седой кивнул. Серб умел стать невидимкой, когда следовало приблизиться к чему-нибудь неизвестному.

Как и предполагал Седой, хозяин оказался дома. Высокий худой словенец мял в руках неизвестно откуда взявшуюся газету и заискивающе смотрел на разведчиков.

— Спроси его, Мирчо, есть ли в округе немцы, а если есть, то где и много ли… Заметь, немцы, а не венгры…

Джанич вынул из рук хозяина дома газету, силой посадил его на лавку, тихо и строго спросил:

— Как зовут?

— Милан, — невнятно пробормотал тот. — Милан Стуковский…

Джанич проследил за взглядом Милана. Хозяин смотрел в пол.

— Где семья?

Стуковский вдруг сжался и жалобно взглянул на разведчика.

— Немцы, что ли, убили? — спросил Джанич.

— Нет. Ушли… — опять невнятно пробормотал Стуковский.

— А ты что же?

— Дом…

— Ясно… Дом побоялся оставить. А где же другие люди с хутора?

— Ушли…

— Немцы рядом есть?

— Нет.

Милан смотрел мимо Джанича. Чуть выше и в сторону. Лицо его казалось бледным.

Одет Стуковский был хорошо, в добротную кожаную куртку, яловые сапоги. Весь внешний вид его говорил о достатке.

«Может быть, не успел переодеться? — подумалось Седому. — Поздно нас обнаружил».

Он не верил Стуковскому. Дом на горе — прекрасный наблюдательный пункт на все четыре стороны. Настораживало отсутствие людей. Мертвая зона. И один дом, один человек. Живет, словно и войны нет.

Долгинцов приказал тщательно обыскать дом и сараюшку.

Телефон обнаружил Гайда. В подполье, в стене, оказалась ниша, искусно замаскированная фанерой.

Стуковского спустили в подпол и показали находку. Он весь обмяк и рухнул на колени.

Допрос повел Джанич.

— Кличка?

— Отшельник.

— С кем связь, конкретно фамилию, должность…

— Оберштурмбаннфюрер Гельмут Хёниш, комендант, все немцы, что в округе, под его командованием.

Это был уже мертвый человек. Чрезвычайная бледность покрывала его лицо, ввалившиеся глаза закрыты, их бил нервный тик. Отвечал он громко, монотонно, словно читал давно заученную молитву.

— Что ты должен сообщать им по телефону?

— Ваше появление, количество людей, вооружение, приметы.

— И что же? Были русские?

— Были… — прошептал Стуковский.

Гайда переводил Седому допрос. Капитан вздрогнул.

— Сколько?! — крикнул он. — Сколько их было?

Стуковский бормотал что-то несвязное, переходил на шепот. Казалось, что он вот-вот потеряет сознание.

— Он говорит, товарищ капитан, что русские были трижды… три группы, и он обо всех сообщил немцам…

Вот почему молчал эфир. Они приходили сюда обогреться, может быть, поесть горячего, отдохнуть перед дальним и трудным поиском. Узнать от этого человека о дислокации немцев. А он хладнокровно звонил в гитлеровский штаб и сообщал даже приметы разведчиков.

Он и встречал их, наверное, в холщовой поддеве и в лаптях. Бедняк, оставшийся сторожить кулацкий дом, вот за кого он себя выдавал. А сейчас не успел навести маскарад.

У Седого было такое чувство, словно ему жгли руки. Они тянулись к пистолету. Ему хотелось самому всадить в эту мразь все девять пуль именного вальтера.

— Кого знаешь в комендатуре? — продолжал допрос Джанич.

— Абер… гауптман Зигфрид Рутт… Обер-лейтенант Кройш — командир роты охранения…

— Где склад? — в упор спросил Джанич.

— В Черной пещере… Но я сам его не видел…

— Четник?

— Да… Расстреляйте меня быстро… Я больше не могу…

Джанич жестко и неожиданно спросил:

— Какой район в округе местные жители называют «Раем»? И давно ли?

— Долину, которая у Черной пещеры. Давно… Ее так называл еще мой дед…

— Так просто… — пробормотал Седой, — не может быть…

Он был разочарован. Это было непохоже на немцев.

— Спроси его, много ли немцев охраняет Черную пещеру.

Стуковский помотал головой, спазм перехватил горло, потом вымолвил:

— Не знаю…

— Он просто связник и осведомитель, товарищ капитан, и, конечно, мало что знает… — сказал Джанич. — Я его расстреляю сам, потому что он мой югославский фашист…

Все правильно, Мирчо, хотелось сказать Седому, фашисты везде фашисты. Ему приходилось видеть разных фашистов — и литовцев, и поляков, и фанатов бендеровцев. И всюду за ними стояли жестокость, насилие, подлость и смерть.

Седой думал об ошибке. Весь его опыт разведчика, специалиста по диверсиям в тылу врага, заставлял его противиться простому решению немцев закодировать квадрат с местонахождением склада под местное прозвище долины. Что-то не сходилось в итоге. Седой не понимал противника, и это злило его. За годы войны он привык иметь дело с умным, коварным врагом. Здесь же налицо была беспечность, граничащая с глупостью. А ведь он знал, что стоит за этим. Абвер и СД, может быть, и гестапо. Склад-то — объект чрезвычайной важности. Тогда в чем же дело?

Он резко встал и вышел из дома. Разговор разведчиков мешал сосредоточиться, отвлекал, нарушал живой процесс мышления. Седой спустился к горной речушке.

Придется все проверять. И Черную пещеру, и всю округу. Если в пещере склад, должна быть охрана — вышки, дзоты, ну и все, что положено в таком случае. Значит, нужно скрытно выйти на подступы к входу, дождаться въезда и выезда бензовозов. Где-нибудь на дороге незаметно проверить наличие горючего. И только тогда действовать. Искать обходной путь в пещеру. Если такого пути не найдется, прорваться на склад с последним боем. Но прежде проверять, проверять, проверять. Если им подсовывают «дезу», при настоящей строгой проверке она рано или поздно вылезет наружу.

Да, что-то здесь не так. Но что? Манера, стиль, школа… Все непохоже на абвер и СД… Черт… Словно попал в липкую гигантскую паутину. Вроде и рвется, а не выйдешь.

Вышки были на месте. Колючая проволока в три ряда окутывала подступы к широкому въезду в пещеру. Под горой даже стояли зенитки. Дзоты Долгинцов обнаружил позже по редким хилым дымкам — утрами в горах было прохладно. У въезда ходили часовые и стояли два крупнокалиберных пулемета.

— Стуковский сказал правду… склад, — прошептал Джанич.

— Может быть, Мирчо. Будем смотреть карту и схемы, искать второй вход… Возвращаемся…

* * *

Вот когда пригодились схемы пещер. Оказывается, Черная была связана с одной из пещер длинным естественным коридором, который когда-то был руслом подземной реки. Пещера и называлась по имени реки — Разливка.

Седой послал на дорогу Арабаджева и Гайду. Они должны были определить, с грузом ли идут бензовозы от Черной. Сделать это было не так уж и сложно. На дороге поперек ее делалась влажная полоса — хватало двух канистр с водой. Сначала измерялась глубина колеи после порожней машины. Затем то же проделывалось с машинами, идущими от Черной.

Бензовозы обратно шли с грузом. И тогда Седой дал команду двигаться к Разливке.

Группа скрытно прошла ущелье, обойдя Черную справа, и выбралась на почти симметричный изгиб долины, рассекающей хаос невысоких гор и холмов. Разведчики прошли по склону одного из холмов и очутились перед каменной осыпью, где должен был находиться лаз в пещеру. Груда мелких и крупных камней, скатившихся с вершины, видимо, закрыла лаз, но, когда разобрали завал, увидели в теле горы железные двери.

— Двери, товарищ капитан! — удивленно воскликнул Присуха.

Выходило, что немцы знали об этом лазе и заделали его.

Ни часовых, ни вышек, ни дзотов. Седой насторожился. Но соблазн проникнуть в пещеру с тыла был велик.

— Франтишек, — позвал он.

Чех поднялся с обломка скалы, на котором сидел.

— Сколько нужно взрывчатки, чтобы подорвать двери?

— Одной толовой шашки…

— Не шумно будет?

— В самый раз… если, конечно, никого нет рядом.

— Действуй…

Взрыв все-таки прозвучал гулко и сильно. Двери лежали на земле. Дорога к сердцу Черной пещеры была открыта.

Но путь неожиданно преградила подземная река. Пришлось идти по пояс в ледяной воде. Летучие мыши, потревоженные светом, метались под высокими сводами. В пещере было холодно и промозгло. То и дело встречались глубокие, бездонные, темные провалы подземных колодцев. Одна галерея переходила в другую.

Группа двигалась бесшумно и наконец добралась до коридора, круто уходящего вниз. Внезапно из темноты выросла груда набросанного камня, а за ней — массивная бетонная перегородка.

— Они заделали вход в Черную, — сказал Джанич, — взрывать нельзя — услышат. — Он улыбнулся. — Не зря я кирки брал… Теперь это наше главное оружие.

Да, у них были и ломы и кирки. Упакованные в брезент, они производили впечатление оружия. Каково же было удивление Присухи и других, когда они увидели обыкновенные кирки и ломики.

Щеколда хлопнул Джанича по спине.

— Ну ты и фокусник. А если бы стенки не было?

— Тогда… тренировка по поднятию тяжестей… Полезно для разведчика с такими руками.

Работали молча. Через час удалось отбить небольшую глыбу скалы сверху, где стенка соприкасалась с камнем пещеры. Именно там, на стыке, велел работать Джанич.

Вскоре Мирчо установил, что перегородка сложена из кирпича и камня, положенных в два ряда. Появилась надежда пробить стенку. Работали до вечера, сменяя друг друга. Наконец пробили небольшое отверстие, и самый любопытный, Присуха, заглянул в пролом.

— Вот это да… — услышали все приглушенный восторженный вопль радиста.

Потом в пролом заглянул каждый. Пещера Черная не оправдывала своего названия. В свете фонарей она блистала и переливалась многочисленными разноцветными сталактитами. Снизу поднимались к сводам ребристые, играющие всеми цветами радуги сталагмиты.

— Никогда не видел ничего подобного, — пробормотал Щеколда.

Расширили проход и влезли в пещеру. Долго сидели отдыхая, любуясь невиданной доселе красотой.

Седого тоже потрясла красота подземной залы. Что-то нереальное, сказочное было в этом сверкающем многоцветье. Невозможно было оторвать глаз — так завораживающе действовало зрелище подсвеченных фонариками причудливых натеков.

Они двигались цепочкой вслед за Джаничем, который один пользовался фонариком. Он то и дело гасил его, останавливал группу, и тогда все слушали пещеру. Они слышали шорох крыльев, стук падающих с потолка капель, тихое журчание воды и собственное дыхание.

Шаги звучали в пещере гулко и громко. Их эхо отражалось от стен. Казалось, пещера сердится за безразличие к ее красотам.

Неожиданно Джанич остановился и сказал:

— Всем разуться… Склад совсем рядом… Слышите запах?

Пахло бензином. Все разулись и дальше двигались в носках. Мелкие острые камни ранили ноги, но никто не замечал боли. Группа приближалась к огромной зале, где стояли бочки с бензином. Их уже было видно. Они стояли штабелями, окруженные колючей проволокой и железными ежами.

— Наверняка есть мины, — шепнул Присуха капитану.

— Проверь…

Ньютон уполз вперед. Вернулся он скоро.

— Нет мин, товарищ капитан.

— Ладно. Нет так нет. Забыли поставить. Теперь уже все равно.

Пока делали проход между ежами и резали двойной ряд колючки, Седой успел обдумать весь этот трудный день. Вроде бы все правильно. И вышки сторожевые, и железные двери, и бетонная стенка, и ежи, и вот колючая проволока, но, с другой стороны — тыл не охраняется, хранилище не заминировано. Что это? Беспечность или расчет? Такой склад так охранять нельзя, пришел к выводу Седой, и его уже не удивил громкий удивленный возглас Щеколды:

— Да ведь они пустые… Товарищ капитан, в бочках… нет ничего. Вот послушайте…

И он ударил чем-то металлическим по одной из бочек. Она отозвалась гулким глухим звоном.

* * *

Они не дураки и продумали вариант диверсии с нашей стороны. Отшельник ловил диверсантов на подступах, мы его прошли и напоролись на фальшсклад. Они рассуждали правильно. Русские будут искать склад в самой большой пещере. Подсунем им фальшивку по всем правилам тонкой игры. И мы попали в эту сеть. Остроумно. И вроде бы просто. «Рай» оказался без райских яблок. И даже без Адама. Адам смеется сейчас в другом месте, и, может быть, даже поблизости.

Казалось, ему ли удивляться. Не новичок ведь. Но он-то, многоопытный кадровый разведчик, знал, что таится за словами «обнаружить и по возможности уничтожить». За этими словами стояли Ее Величество Неизвестность, не одна сотня километров поиска, боль потерь в коротких жестоких схватках с врагом, возможно, минные поля и специальные заграждения.

Быстро не получилось. И не могло получиться. Внезапно склад превратился в реальный объект особой важности. Может быть, только сейчас Седой осознал это до конца.

Капитан опасался засады на выходе. И он был недалек от истины. Немцы просто немного запоздали. Группа уже выскользнула из пещеры. И все же полурота эсэсовцев настигла ее на выходе из ущелья. Седой принял бой, потому что уходить было некуда — их прижали к пропасти. Оставалось одно — как можно дороже продать свои жизни.

Немцы были наглые, видимо, не нюхавшие пороху, и Щеколда расщедрился — стрелял, как в тире. Полурота залегла и повела осаду по всем правилам «охотников на лис».

* * *

Кличка пристала давно. Как-то Сергей Веретенников вернулся из трудного поиска в обожженных лохмотьях, почерневший от голода и недосыпания. Пришел, когда все уже перестали ждать. И тогда оказавшийся в землянке разведчиков корреспондент армейской газеты воскликнул:

— Вы Феникс… — И, смущенный столь громким сказочным образом, тише добавил: — Возрожденный из пепла…

Так и пошло — Феникс. По всей армии. Даже командующий однажды обронил:

— В поиск пусть возьмут Феникса. Он умеет выходить из любых передряг.

Да, судьба хранила Веретенникова с завидным постоянством. Вот и сейчас она вырвала его у смерти, можно сказать, в последнюю секунду.

Он охранял пролом в пещеру, куда ушли его товарищи, когда увидел немцев. Они спокойно шли к пролому, и было их человек двенадцать. Феникс подождал, пока они приблизятся, чтобы ударить в упор, и вдруг увидел, как передний, видимо офицер, достал из сумки противогаз.

Сержант догадался сразу, что это значит. В пещере газ. И вся группа, видимо, погибла. Он затаился за уступом, пропустил немцев в противогазах и приготовил гранаты.

Немцы появились спустя четверть часа. Веретенников увидел оружие своих товарищей и одежду. Он узнал плащ-накидку лейтенанта Губина и ручной пулемет своего закадычного друга ефрейтора Симыковина.

Ярость захлестнула разведчика. Он расстрелял гитлеровцев в упор, ожидая пули от вскинувших автоматы немцев. Но так неожиданно было появление сержанта, что две-три очереди, что они успели выпустить, прошли над головой Веретенникова.

Сержант надел противогаз убитого и спустился в пещеру. Вынеся всех до одного на поверхность, он пытался по очереди откачать каждого. Потом он похоронил их в одной могиле.

Оставшись один, Веретенников решил мстить. Он собрал оружие убитых и спрятал его в разных местах вместе с боеприпасами. Он понимал что за ним начнется охота.

И охота началась. Чтобы сбить со следа собак, сержант прошел с полкилометра ручьем и тут обнаружил пещеру. Вначале он увидел щель, а когда разгреб камни, то понял, что это замаскированный вход, а может быть, и выход. Не раздумывая, Веретенников нырнул в щель. Скоро обозначился и вход — пещера оказалась небольшой. Разведчик решил переждать здесь первый поиск немцев. Но он ошибся. Охотники обладали многолетним опытом и чутьем. Они даже не полезли в пещеру, а просто позвали:

— Иван, ты здесь… выходи…

— Ну да, — хмыкнул сержант, — чтобы волки съели, — и подивился расторопности немцев. Откуда ему было знать, что гитлеровцы сделали из каждой пещеры ловушку. Входи, но выползай с поднятыми руками.

Веретенников вырос в Майкопе, и это, возможно, спасло ему жизнь. Запах нефти в городе был привычной и неотъемлемой частью жизни каждого майкопчанина, как и близкие горы.

Сержант вначале подумал, что нефть где-то в пещере, но запах шел от входа. В темноте ничего не было видно, но Веретенников быстро полз, иногда перебегая от уступа к уступу, почти натыкаясь на них, боясь включить фонарик. И когда в пещере полыхнуло пламя и огненная река выплеснулась на простор, сержант уже разбирал камни, которыми завалил выходную щель.

— Крематорий что надо, — пробормотал Сергей, в изнеможении упав на траву. Он тихонько, чуть истерично, рассмеялся. Напился в ручье и, низко пригибаясь, осторожно двинулся вверх по ущелью. Он остался один на огромном пространстве, занятом врагом, но ведь это было для него не впервой. Стратегическая задача ему была ясна — взорвать склад.

Веретенников долго размышлял, что лучше, полезнее. Отыскать склад и попробовать поджечь его или предпринять попытку пройти территорию, забитую немецкими войсками, пересечь линию фронта и рассказать все, как было.

Сержант остановился на первом варианте из соображений долга перед погибшими товарищами. Он знал, что до их группы были еще две, которые не вернулись. Теперь-то разведчик понимал, как они исчезли. Но фронт был далеко, до него можно и не дойти в пятнистом комбинезоне. И не российская земля была под ногами. Поди угадай, кто ты — случайный встречный, четник, фашистский прихвостень или патриот, ждущий прихода Красной Армии.

И Веретенников начал свой отчаянный одиночный поиск. Прошла неделя, кончился запас продуктов, взятых дома, а Сергей не приблизился к цели ни на метр. Он обшарил всю округу, облазил все пещеры и понял, что склада здесь никогда не было. Немцы выдумали его. Распространить ложную информацию не составило большого труда. Так появился особой важности квадрат «Д», о котором говорил ему командир.

И сержант решился. Он выследил немецкого фельдфебеля, большого любителя малины. И взял его. Связанный по рукам и ногам немец долго не мог прийти в себя. Познание Веретенникова в немецком языке было ограниченным, но фельдфебель его понял. Пожилой, лысоватый немец из Кёльна грустно покачал головой и сказал, что ему неизвестно, где склад, но что он дальше, южнее, в отрогах Восточно-Сербских гор. Когда Сергей спросил о бензовозах на дорогах, немец вдруг сказал по-русски:

— Маскировка…

И пояснил — бензовозы пустые, в них нет горючки. Попросил не убивать его. Он многосемейный отец и единственный кормилец. Веретенников и сам видел — немец не кадровый, штатский немец. Он оставил его в пещерке, предоставив возможность самому выбираться из создавшегося положения. И пошел на юг, решив навсегда покинуть квадрат-ловушку. И тут он услышал стрельбу. Кто-то охотился в его владениях. Интересно, на кого же? Стреляли на стыке двух проселков возле ущелья. Веретенников поспешил на выстрелы. Он бежал по знакомой, едва заметной тропинке и скоро выскочил к ущелью. Здесь шел бой. Он увидел до полуроты немцев, охвативших полукольцом невысокую гору, где засели какие-то люди.

«Югославские партизаны», — решил сержант и замер, ожидая развязки.

У него было четыре гранаты и «шмайсер» с тремя запасными рожками. Он у немцев в тылу. И позиция что надо. Но, ввязавшись в бой, он рисковал.

Немцы подбирались все ближе к вершине, откуда раздавались редкие очереди.

Если бы позиция была другой, Веретенников никогда бы не ввязался в схватку. Ему было искренне жаль зажатых на вершине партизан. И он ударил из своего укрытия. Бил короткими очередями, как на стрельбище. Немцам некуда было деваться. Они сами оказались в ловушке. И тогда офицер повел их на штурм веретенниковского укрытия.

Сержант израсходовал четыре гранаты и отбросил немцев на исходные. Группа на вершине оживилась и атаковала немцев по фронту, тем более что гитлеровцев оставалось немногим более полутора десятка человек. Партизаны вели огонь прицельно и точно, и вскоре на склоне остались лежать последние из отступающей группы.

Высокий седой человек в маскировочном комбинезоне остановился перед укрытием Веретенникова и, сложив ладони рук рупором, крикнул;

— Эй, товарищ… выходи…

Веретенников от удивления привстал из-за камня, не теряя осторожности, спросил;

— Вы кто? Почему говорите по-русски?

— Это я вам должен задать вопрос: почему вы говорите по-русски?..

— Вы партизаны? — крикнул сержант.

— Нет…

Веретенников встал и, спотыкаясь, медленно пошел по склону, уже понимая, кто перед ним.

* * *

В бункере было светло. Двое офицеров цедили коньяк и вели неторопливую беседу.

— Ты любишь убивать потому, что ты смертен и знаешь, что придется умереть. Ты мстишь за свою будущую смерть, — говорил тщедушного телосложения, худощавый немец в форме абвера.

— Кому-то нужно делать грязную работу, Зигги. Поэтому я и пошел в СС.

— А я не хочу… Для меня интересна игра умов… Победить умного противника — это удовольствие. И ты не откажешь в моем поиске. Он последний, Гельмут…

— Что ты несешь? — притворно поднял брови оберштурмбаннфюрер.

— Ты знаешь… И не хуже меня. С лейкемией не шутят, как с Кальтенбруннером. Так-то вот, оберштурмбаннфюрер Хёниш.

— Ты еще доживешь до победы, Зигги.

— До чьей победы? Германия опять проиграла войну. И все из-за этой проклятой камарильи во главе с обожаемым фюрером…

— Зигги, ты с ума сошел!..

— Ефрейтор не должен командовать вооруженными силами.

— Там генералитет…

— А-а, — махнул рукой капитан, — клянусь святой Кунигундой, они боятся этого психа, им везде чудится гестапо… Я сожалею, что покушение не удалось. Может быть, мы и вышли бы из войны… с Западом наверняка… Фюрер — новый Бисмарк… Как же!.. Он даже не его тень.

— Тебя нужно расстрелять, — угрюмо пробормотал Хёниш.

— Я уже расстрелян, Гельмут… судьбой… Я наци, но не дурак и не предатель. И я молился нашим богам… А сейчас нам нужно знать, что задумали русские. Для этого я должен увидеть и услышать их. И сосчитать. Я сыграю глухонемого пастуха… как в Греции… помнишь? Ты не можешь сказать, что я не умею пасти овец, Гельмут. Я принес тебе сведения о дислокации партизанского отряда на блюдечке.

— Русские не греки. Они раскусят тебя.

— Нет. Старый лис не знает промахов. Я сработаю, как надо. И ты возьмешь их. Все-таки рота СС…

Они помолчали. Хёниш внимательно смотрел на приятеля.

— Бороду я, слава богу, отрастил заранее, — нарушил молчание Зигфрид Рутт, — лохмотья достать нетрудно.

— Ты возьмешь с собой оружие. Парабеллум и две гранаты.

— Упаси боже… Ты, Гельмут, незнаком даже с азами разведки. Тебе бы все пиф-паф…

Рутт по-ребячьи засмеялся.

— Твое счастье, что у тебя нет татуировки, — пробормотал Хёниш.

— Да. Это мое счастье. Только идиоту могло прийти такое в голову… группу крови нанести на кожу тушью.

— Мы не думали проигрывать войну, — буркнул Хёниш, — зато…

— Нету у нас «за то», Гельмут, — тихо произнес Рутт, — у нас осталось только «за это»… Чем больше русских погибнет на фронте, тем легче будет потом начать все сначала… Американцы и англичане не захотят терять Германию.

— Ты все знаешь, на то ты и абвер, — ехидно процедил Хёниш. — А скажи, друг детства Зигфрид Рутт, как и куда бежать мне, эсэсовцу, любившему убивать?

— Лучше всего сделать пластическую операцию лица и вырезать проклятую цифру вместе с кожей… Паспорт можно всегда купить… Я бы ушел в Швейцарию.

— Зачем что-то делать с лицом?

— Вы все любили сниматься с жертвами. Вашими лицами завалены все досье контрразведки русских… и американцев тоже.

— Ты прав.

— Двадцать третий сообщал, что и четвертая группа русских будет заброшена по воздуху… Я что-то не видел парашютистов.

— Они изменили решение в последний момент.

— По-моему, они еще не приняли решения… Они просто исчезли.

— Да. Кройшу не повезло… До сих пор не могу понять, как горстка русских расправилась с двумя взводами СС.

— Это особые люди, Гельмут. Их собирали со всего фронта, а может быть, и фронтов. Кройш был зауряден… просто служака.

— Они все равно придут к Отшельнику.

— А если нет? Что-то долго он молчит… Может быть, заболел?

Рутт помолчал, поиграл стеком, потом четко сказал:

— Я пошел спать. Распорядись достать овец и все принадлежности пастуха. Мне нужно еще обработать кислотой руки. Чтобы собака привыкла ко мне, я должен ей устроить настоящий пир. Для этого нужно мясо.

Хёниш кивнул, прикрыл глаза и поджал губы, как это делал всегда, когда требовал от мозга максимального напряжения.

* * *

Пастух был низкоросл, хлипок, с выцветшими, тусклыми глазами. Одет в холщовую поддеву, стоптанные чувяки, голова покрыта засаленной шляпой. С ним была собака.

На все вопросы он мотал головой и только мычал, потом написал прутом на песке — «Лука».

— Глухонемой он, — первым догадался Присуха, — а зовут Лука. Только как же зовут, если он не слышит.

— А это мы сейчас проверим, — усмехнулся Щеколда.

Он сзади бесшумно подошел к пастуху и выстрелил из пистолета над ухом Луки.

Тот даже не повернул головы.

— Отставить, сержант Чиликин, — сердито сказал Седой.

Капитан разглядывал овец. Их было немного, и все под стать пастуху — тощие, грязные, со скатанной лоснящейся шерстью.

Седой кивнул Джаничу. Тот подошел к пастуху и написал на песке одно слово по-сербски: «Откуда?»

Глухонемой показал рукой за гору и написал: «Кловачи».

— Село за горой, — сказал Джанич, — я там бывал…

И, написав на песке: «Хозяин?» — ткнул в пастуха пальцем. Тот испуганно замотал головой и махнул рукой в сторону горы.

Джанич взял пастуха за руки и развернул их ладонями кверху. Ладони были в язвочках, кое-где кожа лопнула, и они слегка кровоточили.

Джанич отвел глаза, но все же открыл вещевой мешок пастуха. Ничего, кроме куска овечьего сыра, там не оказалось.

— Может, покормить его, товарищ капитан, — вымолвил Присуха, на которого и руки и весь вид пастуха произвели жалостливое впечатление.

Лука ел неторопливо, беря мясо из банки руками, предварительно даже не ополоснув их. Покончив с едой, он низко поклонился и отошел к ручью, где овцы пили воду.

— Кого у нас нет? — спросил Седой.

— Феникса и болгарина… в дозоре.

— Так. Пастух пусть идет дальше… Некстати он тут оказался, ну да ладно… Ты что, Гайда?

Капитан заметил долгий, изучающий взгляд серба — он следил за пастухом. Седой проследил взгляд и увидел, как Лука встал над овцами. Словно Наполеон при Ватерлоо. Спина его была пряма как стенка. Он смотрел из-под руки на гребень горы, вскинув голову и расправив плечи. Там летел самолет.

— В укрытие! — крикнул Седой. — Всем в расщелину…

Старенький одномоторный моноплан-парасоль прошел так низко, что Седой увидел пилота. Тот смеялся. И все же он сбросил гранату. Она взорвалась на том месте, где было начертано слово «Лука». Летчик, конечно, прочитал его.

— Мы сами демаскировали себя, — сказал Седой и усмехнулся, — а может быть, это и к лучшему.

Лука с овцами мелькал за гребешками скал и скоро исчез совсем.

И тогда Долгинцов спросил:

— Что, Гайда?

Серб присел на корточки рядом.

— Командир… Это не пастух и не серб.

— Ну да! — искренне вскинулся Седой.

— Он не пахнет сербом, он пахнет старым дорогим одеколоном, а может быть, и опытной немецкой овчаркой. И одежда подобрана случайная. Шляпа горца, а чувяки жителя долин. И ходит, сгорбившись понарошку, у этого человека с трудом гнется спина — значит, солдат.

Седой изумленно смотрел на Гайду. Да, этот человек схватил все или почти все, что успел заметить он сам. «Однако талант», — с уважением подумал Долгинцов. И старый запах немецкого одеколона уловил. И то, что глухонемой оделся для них, не учитывая словенца и серба в группе русских. Как же это, абвер — и такая небрежность. Да, прав, наверное, Веретенников — не те нынче немцы.

— Спасибо, товарищ Гайда, — сказал Седой, — я тоже думаю, что он враг…

* * *

Седой ощущал, как течет время. Оно мчалось по изломанной кривой. Во всяком случае, на карте это было так. Группа обшарила десяток пещер, и все напрасно. Бензовозы везли к фронту горючку. Никогда еще за все время войны Седой не испытывал такой беспомощности, как после неудачи с Черной пещерой. Он стал раздражителен, и разведчики с удивлением посматривали на него. Арабаджев сказал:

— Нетерпеливость — плохой советчик, Андрюша…

Долгинцов и сам понимал, что не прав, но у него не было четкого плана поиска. Наблюдение за дорогами ничего не дало. Машин было много, маршруты их предугадать было невозможно, и Седой понимал, что попал в эту круговерть не по своей воле. Кажущаяся неразбериха была организована. Бензовозы проделывали огромную, казалось бы, ненужную работу, они кружили по проселкам и днем и ночью.

Встреча с «пастухом» еще раз убедила капитана, что склад где-то рядом. Он не совсем понял намерение немцев — ведь они знали о существовании группы. Агент, конечно, их всех «сфотографировал» и пересчитал, знает, чем вооружены. Но он не знает двоих — Щеколду и Арабаджева. А это уже хорошо — неопознанный резерв.

В который раз Седой рассматривал карту. «Рай». Немцы не очень любят символику, кому может прийти мысль назвать «Раем» хранилище десятков тысяч тонн бензина. Здесь что-то другое. Привязка к местности? Может быть. Долгинцов достал лупу и снова стал читать названия югославских деревушек. Он считал немца-шифровальщика оригиналом и поэтому надеялся на удачу.

Седой стал произносить названия вслух. Потом он выписал все названия в одну колонку. И вдруг… Радкаличи… Село, начинающееся на «ра». Капитан отодвинул листок, боясь поверить случайности. У него уже мелькало название деревни, начинающееся на «й». Он уже знал, что оно есть, это название. «Йовица». Вот и все. Между этими двумя селами расположено хранилище.

— Веретенников… — позвал Седой. Сержант проворно спрыгнул со скалы.

— «Рай» на карте. Найди.

— Найдем, — сразу согласился Феникс. Он остро взглянул на капитана, успел заметить листок с выписанными названиями, которые Седой запоздало прикрыл рукой, и беззаботно рассмеялся. И все же он повозился целый час, пока и ему открылось кодовое название.

— Там должна быть пещера, — уверенно сказал он, — в квадрате сел Радкаличи и Йовица.

— Светлая твоя голова, Сережа. Работать бы тебе в Генштабе фронта, а ты тут пыль глотаешь.

— Кому-то надо и пыль глотать, — смиренно согласился Веретенников.

— Иди, скажи ребятам, чтобы собирались.

— Есть собираться, товарищ капитан.

Сильно пересеченная местность позволяла двигаться скрытно, но медленно. Наконец села, обозначенные на карте как Радкаличи и Йовица, остались позади, и взору открылась каменистая взъерошенная долина с козырьками ущелий.

— Всем отдыхать, — приказал Седой, видя, как измотаны долгим переходом люди.

Они выбрали затишок и над обрывом под скальным козырьком большого камня соорудили нечто вроде шалаша-палатки. И рухнули на теплое каменистое ложе. Заснули мгновенно.

— Феникс, — приказал капитан, — смотри тут…

И, откинувшись на вещмешок, впал в сон-забытье.

Веретенников лег у края холодного камня навзничь, расслабив все тело, и стал думать о жизни. Короткая она пока была. Всего и прожил-то Сергей Николаевич Веретенников двадцать два года, три из них проработал слесарем на заводе, два отслужил в армии. Спортом не занимался, потому что был ловок и силен от природы. Любил баловаться с деревом. Деревяшки под его рукой оживали, становились собаками, лошадьми и другой живностью, а то резал он лики великих героев, и самым любимым был Степан Разин. Вообще героическим прошлым страны Веретенников интересовался. Книги собирал только о героях и сам иногда мечтал совершить что-нибудь достойное внимания граждан своего родного Майкопа. На фронте любовь к героическому привела его в разведку.

— А вообще, я счастливый, — вслух сказал Феникс и оглянулся на шалаш-палатку.

«Ну и тишина здесь, — подумалось Веретенникову, — такая, словно война кончилась».

И вдруг он насторожился. Снизу доносились непонятные звуки. «Рип-рит, рип-рит» — будто капуста хрустит на зубах. Звуки были приглушенными, едва слышными.

Через мгновение Феникс был уже у обрыва. И без бинокля была видна редкая неровная цепочка солдат, идущих вдоль склона. Веретенников взглянул вниз и увидел другую группу немцев — эти были в маскировочных комбинезонах. Они медленно двигались вверх, тщательно прочесывая каждую скалу, каждую ложбину.

— Ну вот и охотнички пожаловали, — пробормотал сержант и бросился к шалашу.

Через минуту Седой с биноклем появился на обрыве.

— Команда оберштурмбаннфюрера Гельмута Хёниша. Думаю, только часть, и, может быть, не самая лучшая. Немцы теперь знают, что мы здесь… Самолетик летал не зря… Мы все-таки чем-то выдали себя.

— Они будут у этого каменного козырька не раньше чем через полчаса, — сказал Веретенников.

— Да. Нужно уходить, и быстро. След все равно останется, они наткнутся на стоянку. На сборы пять минут.

Седой уводил группу по левому крутому склону, когда из-за поворота показалась фигура в маскировочном халате. Немец выскочил из-за гребня скалы так внезапно, что разведчики несколько опешили.

— Русс! — завопил немец и повалился лицом вперед, сраженный точным выстрелом Щеколды.

Что его ждет за поворотом, Седой не знал, но он принял единственно правильное решение — ошеломить немцев, что могли быть за скалой, внезапной атакой.

Это была короткая жестокая схватка — двенадцать на двенадцать… Стреляли в упор, в ход шли ножи и кулаки. Немецкий заслон был уничтожен в считанные минуты.

Снова показался самолет. Это был все тот же моноплан-парасоль, тихоход с легким пулеметом, скорее всего предназначенный для связи, но вот вынужденный переквалифицироваться в разведчика. Словно коршун, он неспешно плавал в чистом, без единого облачка небе, высматривая добычу. Он мешал быстрому движению группы, она не могла идти по открытой местности, и ягд-команда почти догнала разведчиков.

Седой остановил движение и вызвал Щеколду и Гайду.

— Выберите позицию и задержите их на полчаса. Потом догоняйте нас, направление — юго-восток.

Щеколда любил автоматическое оружие. И хорошо знал его. Еще в училище он прославился тем, что срезал из пулемета все мишени без исключения. Не было промахов в его жизни. Это был прирожденный стрелок с великолепной интуицией и ледяным спокойствием. Когда Чиликин стрелял, он ни о чем не думал, кроме цели, которую нужно поразить.

Чиликин лежал за длинным плоским камнем с козырьком и чистил металлическим ершиком складного немецкого шомпола ствол пулемета. Гайда расположился чуть поодаль и наблюдал за немцами. Винтовка с телескопическим прицелом лежала рядом, заботливо укутанная в мягкую ткань.

— Пора, — сказал Гайда. — Они рядом… — и развернул винтовку.

Лейтенант, ведший солдат, был молод и фасонист. Его тонкое, красивое лицо украшали аккуратно подстриженные усики.

«У него, наверное, были бы симпатичные детишки», — устало подумал Щеколда и нажал на спуск. Лейтенант растерянно взглянул на плоский камень с гребешком и как бы нехотя опустился на землю.

И вмиг растворилась, рассеялась, вросла в камни и ложбины ягд-команда. Это были опытные охотники, и Чиликин понял это по тому, как они медленно и неотвратимо стали наползать на их с Гайдой укрытие.

Серб стрелял редко, тщательно выцеливая каждого врага. Он сразил восьмого, когда Чиликин тронул его за плечо.

Они ползли, волоча за собой мешок с дисками-кругляшами, закрытые от противника каменным козырьком. Потом они бежали змейкой, пересекая открытое пространство, и пули стегали перед ними каменистую землю. Запоздало рванули первые мины — подтянули из тылов миномет.

Следующая позиция в ложбине Чиликину не нравилась. Слишком открытая. Но делать было нечего. Они с Гайдой выдохлись, быстро поднимаясь наверх.

Пользуясь временным затишьем. Щеколда набивал патронами пустую ленту. Делал он это быстро и ловко — один за другим золотистые патроны точно входили в гнезда. Гайда протирал замшей телескопический прицел и на вопросительный взгляд Чиликина ответил:

— Пыль…

Немцы перегруппировались, сосредоточившись в одном месте, те, что были в масккомбинезонах, заняли позиции справа и повели шквальный огонь из автоматов. Но «шмайсер» хорош только в ближнем бою. Пули летели не кучно, а рассеянно, много выше позиции разведчиков.

Под прикрытием миномета и автоматного огня немцы снова поползли на ложбину.

Чиликин слился с пулеметом. Хорошо видно, как по каменистому склону веером укладываются пули, высекая искры. Ках-ках-ках… Это кашляет МГ. И охотники не выдерживают прицельного, точного огня. Прекращают движение. И становится тихо. Молчит и миномет.

Вначале Чиликин принял молчание немцев за желание взять передышку, может, выслушать команды офицера. Но потом понял, что ошибся. Спиной почуял опасность. Екнуло сердце. Незаметно повернул голову вправо я взглянул наверх. Там, на шпилеобразном утесе, стоял немец. Он беззвучно смеялся. Вот почему не стреляли гитлеровцы. «Откуда он? Откуда? — билась мысль. — С неба, что ли?» И вдруг понял — с неба. Парашютист. Один. Больше ведь моноплан-парасоль взять не может. Не зря кружил, сволочь, полдня. Теперь все. Расстреляет, как цыплят. Гитлеровец стоял на острых, как лезвие ножа, каменных перьях. Чиликин видел, как напряженно держал он свое тело, низко согнув его, словно лыжник, готовый устремиться вниз.

— Гайда, не шевелись… — тихо сказал Щеколда, — сзади немец. Окликнет — встань и подними руки…

Гайда вздрогнул. Скосил глаза на Чиликина. Тот кивнул.

— Я пойду к немцу, вроде бы сдаваться. Если он меня пустит на пятнадцать шагов, я его сниму, у меня за комбинезоном нож… Если нет, тогда ты… из парабеллума от бедра…

Нож за шеей в специально сшитой кобуре Щеколда носил всегда. Он придумал это сам. И дважды спас себя этой придумкой от смерти. Трижды ему приходилось делать вид, что он сдается, и трижды противник падал, сраженный точным броском ножа.

С утеса послышалось резкое, пронзительное восклицание. Щеколда обернулся, выпустил пулемет, встал и поднял руки. То же самое проделал и Гайда. Немец не отрываясь следил за каждым движением разведчиков, поводя стволом автомата.

Но вот Чиликин медленно двинулся к утесу.

— О гросс русс Иван… — несколько удивленно воскликнул немец, — комм, комм… Вас? Хочешь сказать — плен есть гут…

— Я, — глухо вымолвил Щеколда.

— Комм…

И вдруг немец рявкнул:

— Хальт!

Чиликин прикинул расстояние и вздохнул — еще далеко.

Немец согнул колени и показал рукой на землю.

— Ферштейн, русс Иван…

«На колени хочет поставить, — понял Щеколда. — Ну, конечно, ему же перед своими нужно покрасоваться. Двое русских, один на коленях… Ладненько.

И Щеколда рухнул на камни.

Снизу донеслись крики.

— Комм, комм, — манил его немец-парашютист, не отрывая, однако, взгляда от обеих фигур.

И огромный мощный Чиликин пополз на коленях. Он задыхался от ярости и считал метры. Еще. Еще ближе. Ну подними же взгляд, один только раз. Что же ты? Ведь они орут, твои товарищи, они поднимаются к тебе и орут от восторга.

Крики раздавались все ближе, и тут кто-то, видимо офицер, громко позвал:

— Конрад, ты заслужил Железный крест…

Парашютист вскинулся и взглянул на кричавшего, который уже достиг каменного гребешка. Словно молния сверкнула в предвечернем свете. Ничего не успев сообразить, парашютист рухнул на острые изломы скал с ножом в горле.

— К пулемету! — жгучим как плеть голосом, крикнул Щеколда. — Огонь!

Он надеялся на мгновенную реакцию Гайды. Сам же, словно убитый наповал, скатился в крошечную выемку. «Догадается ли поднять прицел на планке?» — мелькнуло в голове Чиликина. И тут же услышал стрекот МГ.

На крутом, совершенно открытом склоне спрятаться было негде. И немцы шли в рост. Они видели все, что произошло на утесе, и бросились вперед, надеясь броском захватить позицию Гайды. И напоролись на бешеный, в упор, огонь пулемета. Это было избиение. Солдаты, выскочившие на козырек, падали, как куклы, сбитые пулями, те, что отстали, валились ничком, катились по склону, оседали на месте.

Гайда все сделал как надо, поставил упреждение и бил точными короткими очередями, понимая, что уже не успеет сменить диск-кругляш.

Оставшиеся в живых солдаты ягд-команды отхлынули на свои позиции. И тогда ударил миномет. Мины ложились веером, нащупывая укрытие разведчиков, но те уже уходили по краю утеса, спускаясь под крутой и острый гребень со спусками и подъемами, края которого резко и круто обрывались в пустоту. Вскоре они вышли к плато, за которым тянулись вертикальные стенки, гигантские выступы, узкие щели, длинные «балкончики». Еще через час они догнали группу.

— Они придут сюда не скоро, — кратко доложил Гайда.

Седой кивнул и устало улыбнулся.

* * *

Альпийские луга с многотравьем и цветами кончились неожиданно. Повеяло ледяной пустыней, вдоль тропинки потянулись острые серые скалы, появились проплешинки снега. Начинались настоящие горы, чья нетронутая красота пугала и манила одновременно.

Через час с небольшим группа вышла к отвесной скальной стенке. Дальше тропа исчезала, и было непонятно, для чего она вообще существовала. Но, внимательно приглядевшись, Седой заметил ее робкое, хилое продолжение вдоль стенки на юго-запад.

Джанич проследил за взглядом капитана.

— Она идет к перевалу. Это далеко и небезопасно.

— Да, карта говорит так, — сказал Долгинцов.

— Товарищ командир, мы идем сверхтрудным путем, но он ведь и приведет к цели, — улыбнулся Джанич.

— Это не мы идем, Мирчо. Это нас водит капитан абвера Зигфрид Рутт. Он нас уводит от склада, отрезая от входа в долину. Его ягд-команды оттесняют на юго-восток… Почему? Потому что склад на северо-западе.

— Да, наверное, вы правы, — опустил голову Джанич. — Они рано или поздно замкнут кольцо. Они бы это сделали давно — у них не хватает солдат. Я знаю, как они это делают.

— Я тоже, — усмехнулся Седой. — А потому коли мы такие битые и ученые, то не имеем права оказаться в ловушке.

Седой давно не бывал в горах. Мало кто в пограничном училище знал, что он ходит в мастерах и совершил несколько трудных восхождений. Альпинистом Долгинцов стал давно, можно сказать, с самого детства. Родился он в Горном Алтае среди снежных вершин и уже в двенадцать лет взобрался на гору Белуху. Горы прекрасны всегда, нет некрасивых гор. Вот и эти сербские вершины возвращали Седому утерянное за годы войны ощущение удивительной хрустальной свежести. Холодный, одетый снегом и льдом мир хаоса и строгих пропорций всколыхнул в Долгинцове самые счастливые воспоминания юности. И то, что Седой нес с собой альпинистское снаряжение, упакованное в брезент, говорило о его предусмотрительности. Знал, куда шел. На всякий случай один комплект взял. И случай еще раз проверил капитана.

Седой подумал, что хорошо бы подняться по отвесной скале самому, помочь Щеколде, а уж богатырь втянет остальных. Стенка выводила их к нужному квадрату, минуя немецкие заслоны и засады.

Разведчики рассматривали гладкую, без единого излома, гранитную стенку.

— Да, тут без завещания не обойдешься, — пробормотал Щеколда.

— Ну так уж и завещание, — усмехнулся Седой, — с твоей-то силой.

— А сила тут ни к чему, товарищ капитан, тут умение нужно. Дом-то десятиэтажный, и ни одной зацепки.

— А если я поднимусь и тебе сверху помогу, по страховочной веревке сможешь подняться по вбитым крючьям?

— Ну если… может быть…

— Если поднимешься, ты мне втащишь остальных.

— Поднимусь, тогда конечно.

И в это время металлический стрекот нарушил тишину. Все замерли, напряженно прислушиваясь.

— Самолет… — определил Синёв.

Из-за горы вынырнул знакомый моноплан-парасоль.

— В укрытие, — крикнул Седой и первым бросился под козырек скалы в узкую расселину.

Самолет перешел на бреющий полет — пилот старался разглядеть получше то, что происходило у скальной стенки.

— Товарищ командир, разрешите, я его на опережение сработаю, ну, товарищ командир. Он же нас видит, гад… видит. Мы как муравьи на асфальте…

Седой и сам понимал, что пилот их видит. Снижается, чтобы получше разглядеть, сосчитать, а может, и обстрелять.

— Давай, Саша… покажи все, что можешь. Ведь рисовал же ты восьмерку…

— Счас… — рявкнул Чиликин и резво приладил ствол в каменную разножку. Щеколда ждал, как охотник, затаившись, весь собранный, сосредоточенный, — глаза спрятались в веках, остались одни щелочки. Эти щелочки смотрели в прорезь прицела.

Моноплан шел низко. Черные кресты неторопливо наплывали на ложбину. Щеколда повел стволом, ловя самолет, сделал упреждение и слился с пулеметом. Он выпустил весь диск до последнего патрона. Моноплан продолжал лететь, ни дыма, ни пламени. И вдруг все поняли, что самолет летит по инерции, потому что еще работает мотор и крылья держат ветер. Он так и врезался в скальную стенку много выше ложбины. Глухо ударил взрыв и обломки полетели вниз, клацая по камням, словно сорвавшаяся с горы лавина.

Все смотрели на Щеколду. А он поглаживал ствол пулемета, словно это была собака, которая принесла дичь, и смущенно поводил радостными глазами, потому что такого в его жизни еще не случалось.

* * *

Седой смотрел на клиф. В лучах заходящего солнца он казался гигантским кулаком. Гора грозила небу.

Молоток и связка крючьев. Бесконечно длинный жгут веревки. Все альпинистское снаряжение. Седой оглянулся на группу. Никто из них не ходил на восхождение. Только он. Придется идти без страховки, по незнакомому клифу. Он даже не знает, где сможет передохнуть на этой проклятой стенке — сумерки мешали видеть рельеф горы, они скрадывали, размывали выступы, расщелины, зубчатые края нависающих над долиной утесов.

И все же он начал подъем. Крючья приходилось вбивать через каждый метр. Седой нащупывал рукой трещину, вставлял в нее крюк и бил молотком, пока крюк прочно не входил в стенку. Потом надевал на него карабин, пропускал через карабин веревку.

До войны Седой с группой альпинистов пытался штурмовать такие вот стенки. Все попытки кончались неудачей. Сейчас же от него зависело выполнение задания огромной важности, и он чувствовал холодок в пальцах, когда думал об этом. И еще он думал, что человек может все. Когда очень надо, когда нет выбора. Что-то просыпается в человеке, какая-то мощь, до поры до времени хранящаяся в глубинах мозга и тела. Приходит час, и человек делает невозможное. Когда-то очень давно Седому рассказывали случай, когда из горящего дома мужчина по веревке спустил с восьмого этажа потерявшую сознание жену. На одной левой руке. Когда его потом просили подтянуться хоть раз на левой руке, он не смог этого сделать.

Седой протиснулся в расщелину и расслабил тело. Он долго отдыхал. Целых пять минут. Знал: такой расщелины ему больше на пути не встретится. До вершины еще далеко, а силы на исходе. Долгинцов снял ботинки и бросил их вниз. Ноги теперь должны быть легкими.

Оставшиеся метры восхождения были жутким, неповторимым бредом. Он вбил добрую сотню крючьев в гранитную броню горы, размотал весь гигантский жгут страховочной веревки, тысячи раз напрягал измученное, потерявшее чувствительность тело, чтобы продвинуться хотя бы на дюйм, и, когда пальцы ухватились за край стенки, у Седого уже не осталось сил, чтобы подтянуться в последний раз. Он замер, распятый на вершине.

Ему показалось, что прошел час, но когда он открыл глаза, то увидел огромный шар солнца, висящий в вечернем небе.

Седой тяжело перевалил непослушное тело через край и оказался на небольшой, в три квадратных метра, площадке, за которой начиналась широкая поляна, выводящая прямо в долину.

Седой закрепил конец веревки за обломок скалы, который обнаружил на площадке, и бросил вниз белый лоскут ткани, давая этим сигнал подъему Щеколды.

Через полчаса Чиликин вполз на площадку и долго лежал недвижно, иногда вздрагивая всем своим могучим телом. Седой дал ему глотнуть из фляжки, зажег сигарету и сунул в рот. Щеколде еще предстояла тяжелая многочасовая работа, и Долгинцов начал массировать сержанту шею, предплечья и торс, снимая массажем усталость, обессиленность, расслабляя закаменевшие мышцы, как это делал бы хороший тренер перед выходом на ринг своего любимого ученика.

* * *

Они бросали тяжелые гранитные обломки сверху на расстилавшуюся перед ними широкую горловину спуска в долину. Седой опасался мин. Очень соблазнительным было заминировать эту горловину. И когда черный султан взрыва вырос на краю каменистой поляны, Седой нашел глазами Присуху и кивнул ему. Ньютон начал осторожный спуск от можжевелового леска, где укрылась группа, на поляну, начиненную сотнями смертей. Минут через двадцать он вернулся.

— Мины ящиковые, товарищ командир… и все по кольцу, обойти невозможно, нужно делать проход.

— Так… Работай осторожно… я буду рядом.

— Лучше я один.

— А если что нужно?

— У меня все есть.

— И круглогубцы? — усмехнулся Седой.

— Не забыли, товарищ капитан?

— Знал, куда иду… А ты забыл.

С лица Присухи не сходила восторженная улыбка. Он догадался, что Седой внимательно проверил перед выходом весь инструментарий разминера и обнаружил отсутствие важной вещи — круглогубцев.

— Держи, — протянул капитан круглогубцы, — и помни — кроме ящиковых, могут быть и сюрпризы.

— Есть помнить про сюрпризы, товарищ командир.

Присуха зажал щуп в вытянутой руке и осторожно пополз к четырем скалам, смутно белевшим в надвигавшихся сумерках.

В детстве он чуть было не взорвал кочегарку заброшенного двухэтажного дома. Потом карбидной бомбой едва не разрушил школьный туалет. Страсть к взрыванию привела его в кружок по физике при Доме пионеров. И первый чертеж, который он изучил, был чертеж детонатора мины замедленного действия.

Родители боялись, как бы он не сжег дом, столько всякого, по их понятию, «хлама» хранила крошечная Колина комнатка. Но этого не случилось — началась война.

Судьба свела его с Седым после окончания школы подрывников. Основная же профессия Присухи обозначалась как радист-коротковолновик. Седого обрадовало это сочетание, и Присуха был зачислен в диверсионную группу и получил кличку Ньютон. Капитан научил его стрелять без промаха, бегать кроссы и обливаться холодной водой в любое время года. Всему остальному сообразительный Присуха выучился сам. Был он веселым, смешливым пареньком с душой ранимой и нежной.

…Обнаружив очередную мину, Ньютон разгребал копалкой грунт, подчищал его спереди и углублялся в середину, где у ящика был вырез. В нем-то и прятался взрыватель. Дальше Присуха работал пальцами. Он то и дело сдувал осыпавшуюся землю, стараясь определить состояние чеки. Если все было в порядке, Ньютон снимал крышку, вынимал детонатор и вывинчивал капсюледержатель. Это была знакомая, привычная работа, и Присуха тихонько насвистывал, испытывая, может быть, легкую тревогу.

Он воткнул пику в грунт и вдруг похолодел от скрежещущего звука. Щуп угодил во что-то металлическое. Чека взрывателя! «Без паники, только без паники», — уговаривал себя Присуха. Он уткнулся лицом в землю, успокаивая сердце.

Присуха чувствовал взгляды товарищей, их напряженное внимание и, погрузив пальцы в неподатливую землю, начал осторожно очищать края мины. Обозначился нижний край крышки, плечико, которое нажимает на чеку. Проржавевшая чека была надломлена посередине, и оба кончика ее вдавались в корпус взрывателя. Присуха достал круглогубцы, припасенные Седым. Нужно было зажать шток ударника.

Ньютон в первое мгновение даже не понял, что случилось. Обе половинки чеки внезапно отлетели. Присуха вцепился в ускользающий кончик стержня, левой рукой быстро раскрыл круглогубцы и прямо через кончик стержня сжал шток ударника. Это было пока все, что он мог сделать для собственной жизни. Присуха знал, что наступит за этим — онемеет рука и стерженек выскочит. Грохнет взрыв. А ведь все так просто — нужно оттянуть шток до появления дырочки и вставить чеку. Отскочившие кончики были слишком малы, чтобы зажать их зубами и высвободить руки.

Ньютон в смертельной тоске закрыл глаза. Крикнуть бы. Капитан поспешит на помощь. Может в сумерках не заметить вешки или чуть сместиться в сторону — и смерть. Нет. Нужно что-то придумать. Добыть какой-нибудь шпенек и зубами вогнать его в дырочку для чеки. Зубами! В деревянном корпусе мины должны быть гвозди.

Дерево пахло гнилью и еще чем-то знакомым с детства. Присуха отщипывал зубами с края ящика, надеясь зацепить гвоздь, который, по его предположению, должен был уже появиться. Рука занемела, но он все же ощущал ее пульс.

Присуха выплюнул зуб, потом второй и почувствовал, как что-то теплое и липкое заполнило рот. «Кровь», — догадался он. Он выплюнул еще несколько зубов, пока добрался до гвоздя. Теперь нужно попасть этим гвоздем в отверстие для чеки.

Присуха нажал на круглогубцы и потянул их на себя. Медленно шток ударника сжимал пружинку, каждое мгновение грозя вырваться и произвести взрыв. Все ближе отверстие. Держа гвоздь зубами у самой шляпки, Ньютон подвел его к металлическому стерженьку и начал водить из стороны в сторону. Кровь сочилась из разорванных десен и капала на землю. Наконец кончик гвоздя задержался в углублении для чеки. Присуха нажал сильнее, и гвоздь ушел внутрь по самую шляпку. Тогда он перестал тянуть на себя круглогубцы, но нажима не ослабил, не веря в спасение. Потихоньку отпустил шток до упора гвоздем в корпус. Тот прочно удерживал ударник.

Присуха заплакал. Он плакал, давая разрядку закаменевшим нервам. И еще от радости. В который раз он уходил от смерти. Но впереди его ждали мины, и он перевернулся на спину и поднял руки вверх, давая отдохнуть затекшим мышцам.

На востоке темнело. Но еще были видны вешки, которыми Присуха обозначал проход.

Он выполз к можжевеловому леску через час с небольшим.

— Есть проход, товарищ капитан…

— Что у тебя с губами?

— Железо маленько пришлось пожевать, до свадьбы заживет.

— Сюрприз?

— Хуже… Ударник выскочил, стойф ржавый был.

— Спасибо, Коля…

Седой обнял Присуху.

— Рот прополощи раствором марганцовки. И выпей сто граммов спирта, считай, что орден получил…

* * *

Солнце утонуло за гребнями гор, и Седой почувствовал, как вращается земля. Он стоял, широко расставив ноги, и рассматривал в бинокль зеленый оазис и примыкавшую к нему невысокую гору, поросшую редким леском.

Они проникли в долину и вышли к подножию этой горы, которую Присуха окрестил Пеликаном. Сходство было приблизительным, но на карте ей названия не было, и Седой кивком подтвердил горе кличку. Названия не было, зато была помечена пещера. Гора оказывалась как бы полой. «Да, — думал Седой, — немцы нашли для склада место — лучше не придумаешь».

— Нужно искать дорогу, — сказал Долгинцов, — если склад здесь, то должна быть дорога.

— Как ее найдешь на этом камне? — бормотнул Веретенников. — Здесь везде дорога.

— И все же, — нахмурился капитан, — собирайся, отряхни пепел с крыльев и собирайся на работу.

— Придумали, — обрадовался сержант.

— Нет. Ничего не придумал. Просто знаю, что дорога должна быть.

Проселок обнаружил Джанич. Он выпросил у Седого бинокль и куда-то исчез. Оказывается, Мирчо выбрал самую высокую точку в хаосе скал, взобрался туда и разглядел-таки темную ленту на светлом каменистом полотне.

Да, это была дорога. Обыкновенный рядовой проселок, весь в выбоинах и щербинах с ненаезженной колеей.

— Ночлег здесь, костров не разводить! — приказал Седой.

* * *

Слабая волна пологих холмов накатывалась на долину. День выдался редкостный. Листва трепетала под легким ветерком. Ласково светило нежаркое осеннее солнце. Близкие холмы манили зеленью и прохладой ущелий. И стояла великая тишина, нарушаемая только щебетаньем птиц.

Седой не спеша чистил именной вальтер. Привычка один раз в неделю чистить оружие осталась у Долгинцова с первого дня войны.

Капитан слушал, как переговариваются разведчики, и бездумно смотрел на красоты южной Сербии.

«Я разучился наблюдать природу, — думал он с легким оттенком обиды на себя. — Вот ведь вроде и красиво, а не трогает. Зато я научился видеть ее с точки зрения войны — оборонительной или наступательной позиции».

Распадок, что справа от узкой долины, — каменный мешок-ловушка. Один выход. А спрятаться в нем соблазнительно.

— Ландшафт, — вслух сказал Седой и тихонько рассмеялся.

Да, это немецкое слово рассмешило капитана. Ландшафт на подходах к Пеликану был более чем странный. Ни одного дерева, ни одной крупной скалы. И кустарник. Весь на уровне груди. Ландшафт для длительной обороны. Или охранения чего-то сверхсекретного.

Капитан хмыкнул и позвал Веретенникова. Тот оставил разобранный автомат и вытянулся перед командиром.

— Садись, Сережа. Ты хвалился, кажется, знанием немецких позиций…

— Да вроде нет… Но могу.

— На это я и надеялся. Поднимешься на ближний холм, что справа, и в бинокль изучишь все подходы к Пеликану. И движение… фиксируй любое движение… Короче, считай, что тебе нужно пересечь долину и пройти к горе.

— Сделаю, товарищ капитан.

Феникс. Для него нет ничего, что бы он не смог сделать. Удивительный парень. Конечно, за годы войны он сотни раз изучал немецкую фортификацию на деле — иначе бы живым не был. И все же уловит ли он нюансы? Седой проверял себя Веретенниковым.

Феникс вернулся к обеду.

— Движения никакого, товарищ капитан. Все тихо… Ландшафт чужой. Нужно не через бинокль, а ближе. Разрешите, я вечером, в сумерках…

— Дойдем вместе.

* * *

— Она, товарищ капитан…

— Думаешь? — скосил глаза Седой.

— Чую… она… Видите, следы шин у самой стенки. Стенка — раздвижные ворота. Электромоторы там… Они двигают стенку. Горючку отправляют ночью. И не в бензовозах, а в бочках, по двадцать штук на «бюссинг», сверху брезентуха, и вся маскировка…

— Не вижу охраны, — флегматично произнес Седой.

— Охрана внутри. В этом весь фокус. Зачем демаскировать склад вышками или траншеями. Мы ведь на это в прошлый раз купились. Лучше, как в той восточной сказке — «Сезам, отворись!», — и все дела. Въехал — выехал.

— Ты с какого разведчиком?

— С начала войны, товарищ капитан.

— И все сержантом. Куда смотрит командование?.. Давно пора роту давать… Да-а. Я ведь тоже так думаю, как ты, Серега. И ворота раздвижные, и часы работы ночные. И след от шин они заметают, ты-то один все же и узрел…

— Торопился фриц с метелкой, — поддакнул Веретенников.

Они лежали у самого края скалистого гребня, скрытые кустами можжевельника. Далекие вершины по очереди несли на своих плечах предзакатное солнце. Седой был доволен сегодняшним днем. Еще бы! Они наконец-то открыли «Рай». Правда, он еще не знает, как туда войти, но это уже дело ума, хитрости, изворотливости, может быть, суточного наблюдения за пещерой. Торопиться сейчас было бы просто преступлением.

— Уходить нужно, товарищ капитан…

— Нет. Все же посмотрим, как они это делают. Может быть, и нам придется делать так же. И должна же быть где-то у них хотя бы парочка дзотов. Знаю немцев. Сидят тихо и смотрят в стереотрубы. Охрана внутри — это правильно. А кустарничек-то подстрижен не зря, смотри внимательней — на уровне груди, чтобы голова колыхалась, когда идешь в рост. Мы привыкли, что они выбривают секторы для обстрела, а они тоже ученые.

— Да, не тот немец нынче, товарищ командир! — подзадоривая Долгинцова, вскрикнул Веретенников.

— Здесь тот, что служит в СС. Гитлеровские фанаты, гордые ортодоксы с помыслами о бессмертии.

— Коли так говорите, значит, бывали у них дома…

— Хоть и секрет, но тебе скажу: бывал, Сережа… Организация у них крепкая. Много еще кровушки прольем. А надо бы поменьше… Вот склад… Сколько их было в моей жизни, а этот… Только бы не оказался липой.

— Ну нет… здесь они все устроили люкс два креста… Товарищ капитан, немцы!..

На гребне из-за поворота показались силуэты, так примелькавшиеся за войну, — высокие сапоги, длинная шинель с непромокаемой накидкой и каска. Патруль — три человека и собака. Гитлеровцы прошли неподалеку, и капитан хорошо разглядел их.

«Не те уже немцы, не те. Прав Веретенников. Автоматы держат как топоры. Сто против одного, что так же и стреляют. И все с язвами — ишь согнулись, бедненькие…»

И Седой вспомнил 41-й год, рослых, здоровенных эсэсовцев, идущих в рост. А их всего горстка, восемь человек, оглушенных, израненных, можно сказать, чудом уцелевших после страшного артналета. Заставы нет. Маленький, полузасыпанный дзот — все, что от нее осталось.

Седой вспомнил, как положил из «Дегтярева» первую цепь уверенных в себе немцев. Обжегшись, они залегли и не вставали долго, пока не подвезли огнеметы. Но он все же уполз тогда в пшеничное поле, а наступившая ночь укрыла его.

Долгинцов вздрогнул от прикосновения руки Веретенникова.

— Товарищ капитан, смотрите…

У скальной стенки появился немец. Он прошел к углу скалы, и Седой увидел в бинокль одно из чудес «Рая». Немец сдвинул что-то в камне, и открылась небольшая металлическая коробка в нише. Немец сделал движение рукой, и вдруг скала раздвинулась, и открылся темный широкий зев горы. Через пять минут по каменистому проселку прошло сорок «бюссингов». Ворота пропустили их во мрак пещеры. Так же бесшумно ворота сдвинулись.

— Как в сказке, — восхищенно прошептал Веретенников, — ну а мы-то эту сказочку предвидели.

Через полтора часа «бюссинги» выползли из зева и ушли в ночь с потушенными фарами, как сорок призраков.

— А если поймать один «бюссинг» и подъехать? Откроют, товарищ капитан?

— Нет. У них пароль… знак… Ты что, их за идиотов считаешь? — недовольно сказал Седой.

— Да нет. Но ведь бывает и на старуху проруха.

— На эту нет прорухи, а есть точно выверенная схема. Туда, товарищ Феникс, не войдешь, да еще с взрывчаткой. А нужно…

— Если нельзя, то как же…

— По воздуху, Сережа, — прошептал Седой и вскинулся, словно опаленный внезапной мыслью. Замер и Веретенников, еще не понимая всей радостной, удачно пришедшей в голову командира идеи.

— Придется тебе отлавливать летучих мышей, — уже спокойно и иронично закончил Долгинцов.

Дерзкий план рождался у Седого, когда последняя машина покинула пещеру. План был и сложен и прост одновременно. Сделать садок, отловить десятка два крупных летучих мышей и привязать им на брюшко трехсотграммовые мины. Открыть ворота, замкнув электрическую цепь, закрыть дымовыми шашками вход от дзотов, проникнуть в пещеру и выпустить летучих мышей. Мышь долго не пролетит, вцепится в свод. Сработает взрыватель замедленного действия.

Седой не думал, что бочки с горючим расположены далеко в глубине пещеры — немцы не любят делать лишнюю работу. Оставалась, правда, весьма существенная деталь — как выманить рогу СС, охрану склада из той казармы или бункера, где они расположены. Нужен бой. Но сначала — демонстрация всех разведчиков, кроме троих. И нужны маски. Чтобы капитан Рутт не знал, что его, Седого, командира диверсионной группы «Кедр», нет с идущими в ловушку разведчиками. Маски можно сделать из противогазов.

Здесь другая война, думал Седой, здесь не гудят моторы, не рвутся мины и снаряды, здесь не требуется и особой храбрости. Здесь ценится выше всего умение терпеть и ждать, обмануть врага внезапным ходом, переиграть его умом.

И Седой вспомнил распадок на краю долины. Распадок — ловушка, каменный большой мешок с одним выходом. Немцы, конечно, знают о нем, и он в поле их видимости. Если провести группу по краю долины, ее зафиксируют немецкие наблюдатели.

— Что же там, в этой железной коробке, товарищ капитан, — прервал мысли Долгинцова Феникс.

— Там небольшой рубильничек. На всякий пожарный случай. Мало ли что там, внутри… вдруг заело трос, или все угорели от бензиновых паров. Ворота можно открыть и с улицы, только нужно замкнуть цепь. Ясно?

— Ясно… Как к нему подобраться?

— Пулеметом…

— Как это?

— Две очереди всадить в скальную стенку — она тонкая, добраться до коробки. И ее срубить пулями… Замкнуть цепь… И — «Сезам, отворись!».

— Здорово! Только кто же так точно напишет расписочку?

— Щеколда. Только он.

— А дзоты? Они, что же, молчать будут?

— Не будут, Серега, в том-то и дело. После первой же очереди накроют.

— Значит, нужно разбить камень с первой очереди?

— Да. Хорошо бы.

* * *

Седой собрал группу в расщелине на узкой площадке, где приходилось стоять в неудобной позе. Он кратко изложил суть плана. И попросил высказываться. Он надеялся на хороший подсказ. И получил его. Джанич — знаток пещер — взялся отловить десяток крупных летучих мышей.

— Они хорошо называются у Брема — «красный кожан».

— Самые наши мыши, — вставил Присуха, — а я гарантирую взрыватели к минам любого замедления…

— А мины?

— Мины, командир, сделаю я, — сказал Франтишек, — нужно ведь не более трехсот граммов взрывчатки.

— Да, «кожан» больше не потянет… — сказал Джанич.

— Щеколда?

— Спасибо, командир, за доверие. Постараюсь добраться до коробки. Только бы успеть…

Да. От Чиликина зависело все. Если не откроются ворота — вся затея с летучими мышами лопнет как пузырь.

— Знать бы, сколько их там? — вздохнул Гайда.

— Зачем? Сколько ни есть — все наши, — отозвался Арабаджев.

«Человек всегда должен надеяться на лучший исход, — думал Долгинцов. — А его-то и нет. Исход один. Смерть с оружием в руках».

Распадок — ловушка, капкан. Вошел и уже не вышел. Если немецкий комендант не дурак, он поймет всю выгодность своего положения и поднимет солдат по тревоге. Велик будет соблазн уничтожить всю группу одним махом. Наверное, за такое у них дают Железный крест.

«Как же тяжело отправлять людей на смерть, — думал Седой. — Ведь это их последний день, вечер, последнее солнце, самокрутка, рукопожатие. Другого дня не будет. Но ведь этот день приходит рано или поздно, а тебе вдруг выпало сделать для других людей такое великое дело, что все твое существование на земле окупается сразу и на долгие годы. И все равно, как все-таки тяжело посылать людей на неминуемую смерть». О себе за годы войны он привык не думать — смерть всегда ходила с ним рядом. Ему вдруг тепло и хорошо вспомнился Веретенников. Этот парень останется жить. Должен. Он же Феникс. А вообще везучий. Оказывается, есть на войне и такая субстанция — везение. Он вот тоже везучий. Сколько раз приходилось умирать, а живой.

К вечеру Гайда сплел из ивовых прутьев просторный садок. Вернулся из поиска Джанич с Арабаджевым. Они принесли в мешке двенадцать крупных мышей. Мыши отчаянно пищали, и Седой подумал о патрулях, которые иногда появлялись на скалах.

Ночь прошла спокойно. Веретенников доложил об очередном рейсе колонны «бюссингов». У немцев было все в порядке. Они работали.

Следующий день Франтишек и Присуха мастерили мины. Взрыватели должен будет вставить Веретенников в последний момент. Замедленность пять минут. Этого времени должно хватить, чтобы выпустить всех мышей.

Кончался день. Солнце огромным красным шаром медленно падало за вершину горы. Но и потом света его хватило, чтобы высветить лица сидящих кружком людей. Они писали письма. Все, кроме Щеколды и Седого.

Долгинцов отозвал Арабаджева, сунул ему гранату-неразлучницу и тихо сказал:

— Проведи мне людей мимо скального гребешка, Николо…

— Хорошо, Андрюша… Возьми письмо. Останешься живой, передашь моим. Только в руки. Хочу, чтобы ты рассказал сам…

— Если останусь, сделаю, как говоришь.

— Прощай… Помни Севастополь…

Они обнялись.

Солнце совсем спряталось за горой, и лишь призрачный полусвет говорил, что оно еще здесь, в этом краю, в этом полушарии. И в этом полусвете он, напрягая глаза, всматривался в их лица.

Они проходили перед ним строгие, подтянутые и красивые в свой последний час. Их лица были обращены к нему, и он едва уловимым движением головы кивал каждому. Они понимали, что командир захотел проститься с ними по-воински, просто, без рукопожатий и объятий, которые, может быть, даже и оскорбили бы их, уходящих на столь тяжкое и высокое испытание. Ведь никто из них не знал, как будет умирать, знал только, что смерти не миновать.

А Седой чувствовал, как каменеют скулы на лице. Последним шел Присуха. Он улыбнулся капитану, как улыбнулся бы отцу, но улыбка вышла горькой и фальшивой.

Горше всего было прощаться с Присухой, он был неистребимо юн и немного наивен в своем стремлении казаться матерым боевым разведчиком. Он был похож на мальчишку, играющего в войну.

Сзади вздохнул Веретенников. Группа скрылась за гребешком скал.

* * *

Рутт и Хёниш смотрели в бинокли через амбразуру дзота. Целый час они вели наблюдение за долиной. И никого. Никакого движения.

— Вот они, Гельмут. Все десять человек. Взгляни… левее распадка… А черт… их девять. И что это с ними?.. Они в масках.

Что бы это значило? Гельмут, мне нужен десятый. Где он? Такой огромный русский медведь. Что за чертовщина? И все равно мы их возьмем за полчаса. Сотня твоих парней, и конец.

— Я не дам команду оставить «Рай», Зигги…

— Ах да, — иронически обронил Рутт, — ты ведь поклялся фюреру выиграть войну, твердо следуя идиотским распоряжениям твоего высшего начальства. Зачем я ходил к русским? Я их всех сосчитал и разглядел в лицо. У них один пулемет МГ и десять автоматов, тюки со взрывчаткой и решимость взорвать склад. Это они. И они не успокоятся, пока не сделают своего дела. У тебя есть возможность их взять и получить Железный крест, а ты топчешься на месте. Они все здесь, кроме одного. Я не знаю, где он, но что может один? Даже если он медведь.

Поднимай роту, Гельмут. Если они сейчас исчезнут, мы не будем знать, что они сделают завтра. Взводом поиска их не возьмешь. Нужно сто твоих парней…

— Ты прав, Зигги, — вдруг согласился Хёниш, — я их возьму, пока они тепленькие и не подозревают, что лезут в мешок. Пусть они войдут в распадок. Это же мышеловка — откуда не выйдешь… Они глупы, как куропатки… Тревога! Зигги, поднимай роту…

* * *

— Смотрите, товарищ капитан…

Седой взглянул на ворота. Они были распахнуты. Из них выходили и строились в колонну по четыре солдаты в черных мундирах.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно пробормотал Долгинцов.

— А если кто остался?

— Бой вытянет всех, он просто их потребует, Серега. И что нам редкий заслон… мы ведь будем невидимками…

Они ждали. И вот в распадке загрохотало. Сотни стволов резали очередями ночь на части. Седой ждал трассы от гребешка, за которым укрылся Щеколда. Она возникла внезапно и сразу стала сверлить скальную стенку, прячущую коробку с рубильником.

Пулеметные очереди, как огромные длинные сверла, дробили упругий гранит, поднимая облачко не то пыли, не то мелких осколков.

…Саднило где-то внутри, словно вбили большой острый гвоздь, жгло шею и предплечье. И все эти отдельные боли угасали и растворялись, когда вспыхивала одна общая тягучая жуткая боль, перехватывающая дыхание. Но это был еще не конец. Он успел вставить последний диск, когда не почувствовал ног, перебитых длинной пулеметной очередью. Повисла левая рука. Но каким-то чудом ни одна пуля не коснулась головы. И сердца. Оно, как казалось Чиликину, заполняло собой весь мир, стучало гулко и больно. Оно подстегивало сержанта, и он понял, что счет жизни пошел на секунды.

Каменный щиток распался под пулевым сверлом, и открылась серая железная коробка прикрытия. Свинец разбил и ее. И замкнулась цепь — одна из пуль попала в рубильник.

Последнее, что видел Чиликин, был темный провал «Рая» и белесый в свете ракеты дым, ползущий на скалы. И в этом белесом дыму метались и гасли лучи карманных фонариков, слышались команды, топот ног, и Седой не спешил, стоя за козырьком скалы, в нише, буквально в двух шагах от входа. Шум сейчас поднимать не стоило. Немецкий заслон редок — сквозь него можно проскользнуть в пещеру. Веретенников держал садок наготове и, как только гомон немного успокоился, первым скользнул в темный провал. Они договорились с Седым пройти немного вглубь, чтобы действовать наверняка.

Долгинцов слышал стрельбу в распадке — она становилась глуше. Не так уже плотно звучали автоматные очереди, там погибала его группа, закодированная в штабе как «Кедр».

На мгновение они потеряли друг друга в дыму, наползающем в пещеру, и тогда Седой два раза стукнул себя ладонью по голенищу.

— Здесь я, — вынырнул из белесого мрака Феникс.

— Пора, Сергей… и осторожней… Выпустишь последнюю, бегом из пещеры и вниз, а там как получится…

— Получится… со мной не пропадете, — озорно сверкнул глазами Веретенников, — я везучий…

— На твоего бога вся надежда, — усмехнулся Седой, — давай я прикрою.

Долгинцов рванулся к выходу — ему почудилось движение. И он не ошибся. Из мглы вынырнули трое с автоматами на изготовку, с включенными фонарями.

Седой прижался к стенке, развернул автомат и расстрелял весь рожок. В упор. С пяти метров. Быстро сменил рожок. И на всякий случай дал длинную очередь в направлении входа.

* * *

Долгинцов катился по склону, расшибая тело об острые изломы скал. Он знал, что следом за ним катится Феникс, и считал секунды. «Вот сейчас… Ну же… ну…»

Сначала дрогнула земля, как во время землетрясения. Потом раздался страшный грохот, и вдруг небосвод озарила неправдоподобно яркая вспышка, и стало светло, как в ясный солнечный день.

Это было как ожог. И загрохотало непрерывно и сильно, как будто в землю с огромной силой били гигантским молотом.

На Седого упал обессиленный, с окровавленным лицом Веретенников.

— Это им, гадам, за ребят…

Пот, и кровь, и слезы смешались на его лице и Седой ощутил горький привкус соли, когда коснулся губами искалеченного лица сержанта.

— Это за всех, Сережа, за всех погибших наших солдат. Мы сделали свою работу хорошо… Нужно уходить и посмотреть, что в распадке…

— Да… Может быть, кто-нибудь остался… ну, раненый. Что вы так смотрите, товарищ капитан. Неужели все?

— Там была мышеловка. И для нас, и для немцев…

Седой покачал головой.

— Рота СС. Это много…

* * *

И все же Долгинцов ошибся. В живых остался Присуха. Он брел к стоявшему у края распадка «опелю» между рослыми эсэсовцами, тяжело припадая на правую ногу, в одной нательной рубахе, со скрученными веревкой руками.

Его взяли без сознания. И вот теперь он шел по краю распадка, невольно наблюдая за тем, как немцы убирают трупы своих солдат. Убитых было много. Но от этого не стало легче. Плен. Допросы. Пытки. Все это впереди. Такой «язык»! И после такого дела. Он ведь единственное оправдание охраны перед высшим начальством.

Присуха не очень боялся смерти. И все же мысль о том, что его может не быть на свете, обескураживала парня, казалась нелепой и никчемной. Всем своим существом он любил жизнь, любил всякое ее проявление. Так он жил с детства. Он и войну-то иногда принимал за игру. Когда его первый раз ранило, Присуха как-то растерялся, лежа на сырой земле. Но вокруг были свои, а это была жизнь. Он вспомнил, как отец драл его за взрывоопасные проделки, порой до жуткой, нестерпимой боли. Но это была жизнь. Он вспомнил, как они голодали под Саратовом, ели лебеду и крапиву. Но это была все же жизнь. Он вспомнил, как подрядился в экспедицию археологов рабочим и уехал в Среднюю Азию в пустыню. И как однажды заблудился в песках и погибал от жажды. Но и тогда это была жизнь. Была надежда на жизнь. И вот теперь… Он подумал, что хорошо, наверное, умирать среди своих. Это очень важно — среди кого умирать.

Седой увидел Присуху первым.

— Та-ак, — процедил он и сел на землю. Феникс тихонько присвистнул, тихо спросил:

— Сейчас?

— Нет. Позже, когда посадят в машину. Две гранаты в левых немцев и очередь в охрану… Чтоб чисто. Остальное я беру на себя. Остальное — это разрезать веревки на руках Присухи и сунуть ему трофейный автомат. Остальное — это включить мотор и дать полный газ. Остальное — это остаться в живых в создавшейся ситуации и выручить парня.

Все произошло в считанные секунды, только мотор не заводился. Сначала этому мешал убитый водитель. Потом закапризничал двигатель, и сколько Седой ни пытался его запустить, что-то не срабатывало.

Веретенников вел прицельный огонь из окна кабины «опеля». Присуха же, тяжело дыша, лежал поперек салона, схлопотав еще одну пулю. Он был ранен в шею и тихо стонал.

«Влипли, — подумал Седой, — нужно ручкой, ручкой заведется».

Завести машину ручкой — это значило выйти под пули.

Веретенников прекратил стрельбу и удивленно уставился на командира. Он увидел, как тот достает заводную ручку.

— Не давай им поднять головы, Сережа, я пошел…

Ему еще и везло. Машина завелась с третьего рывка. Немцы вначале слегка обалдели от такой наглости, а потом было уже поздно. Может быть, это и решило все дело.

Гора Пеликан осталась позади, и из-за нее всходило солнце. Яркое, красное, как большое яблоко, оно медленно выкатывалось из-за пологой вершины и обещало добрый, удачливый день.

Ллойд БИГЛ-МЛАДШИЙ ПАМЯТНИК

1

О'Брайен вдруг осознал, что скоро умрет.

Он лежал в прочном, сплетенном из стеблей вьющихся растений гамаке, и до него на самую малость не долетали брызги морских волн, которые разбивались о косу. У его локтя висела бутыль из выдолбленного плода с освежающим напитком. О'Брайен мирно подремывал, убаюканный ощущением довольства и покоя, как вдруг его пронзила мысль о близости смерти, и он мгновенно проснулся. Он скоро умрет.

Приближающийся уход из жизни взволновал его меньше, чем то, что мысль об этом не пришла ему в голову раньше. Иногда он пытался подсчитать, сколько ему лет. Сто — это уж точно, но, возможно, и все сто пятьдесят. В этом сказочном краю, где одно время года ничем не отличается от другого, где по ночам моросит дождь, а днем мягко пригревает солнце, где мерилом возраста служит мудрость, трудно, не сбиваясь со счета, держать палец на едва слышном пульсе времени.

Но О'Брайен не нуждался в календаре — он и без него знал, что состарился. Его волосы, огненно-рыжие в молодости, давно поблекли и теперь цветом напоминали покрытое пятнами ржавчины железо. После дождливых ночей он по утрам не мог разогнуть суставов. Вокруг хижины, которую он некогда выстроил на живописном пригорке над мысом, выросла деревня, и она все росла по мере того, как его сыновья, внуки, правнуки, а теперь и праправнуки приводили сюда своих жен. Жизнь О'Брайена была долгой и счастливой. Он знал, что никогда не дожил бы до такого возраста в бешеном водовороте цивилизованного мира. Но теперь смерть на пороге, и ему уже не суждено осуществить ту великую мечту, которая, однажды зародившись, все больше завладевала им, пока он окончательно не постиг главный смысл своей жизни среди этого народа.

Он резко выпрямился, погрозил кулаком небу и на языке, на котором не говорил целую вечность, хрипло прокричал:

— Чего же вы медлите? Чего медлите?!

Когда О'Брайен вышел на берег, к нему, шлепая по мелководью, бросилась ватага мальчишек.

— Лангри! — наперебой восклицали они. — Лангри!

Они возбужденно запрыгали вокруг него, подняв над головами пойманных рыб в надежде услышать от него похвалу, размахивая копьями и радостно визжа.

О'Брайен указал рукой в ту сторону, где на песке у кромки воды лежало большое каноэ, выдолбленное из ствола сао.

— К Старейшине, — произнес он.

Дружно работая веслами, мальчики звонкими голосами запели песню — не какую-нибудь там шуточную и развеселую, а серьезную, ибо им было поручено важное дело. Лангри выразил желание повидаться со Старейшиной, и они должны были как можно быстрей доставить его к месту их встречи.

Утомленно привалившись к борту каноэ, О'Брайен смотрел на пляшущую под выносными уключинами пену. Теперь, когда годы неумолимо брали над ним верх, он утратил вкус к путешествиям. Так приятно нежиться в гамаке, потягивая из бутыли чуть бродящий фруктовый сок, играть роль мудреца и оракула, всеми почитаемого, даже ставшего в некотором роде объектом культа. В молодости он исходил эту землю вдоль и поперек. Он даже построил небольшое парусное судно и совершил кругосветное путешествие, но открыл лишь несколько пустынных островов. Он без устали скитался по единственному на этой планете материку, составляя его карту и пытаясь определить на глазок, какие тут есть природные богатства.

О'Брайен считал себя человеком заурядным, удел которого — до конца жизни быть в подчинении у людей более значительных. Благоговение местных жителей перед его якобы непревзойденной мудростью тревожило его и вызывало в нем чувство неловкости. В силу обстоятельств ему помимо воли приходилось решать сложные социологические и экономические проблемы, но поскольку он в прошлом повидал немало цивилизаций и кое-что из виденного осталось у него в памяти, то весьма успешно справлялся со своей задачей и при этом нисколько не возгордился.

Но О'Брайен знал, что беспощадный перст судьбы нацелен на эту планету и ее жителей, и, совершая длинные прогулки по берегу моря, напряженно размышлял, мысленно спорил с самим собой; туманными ночами он мерил шагами свою хижину, придумывая одну уловку хитрей другой, и наконец составил план, который его удовлетворил. Во всем необъятном космосе он один мог спасти этот полюбившийся ему мир, этот дорогой его сердцу народ — теперь он знал, как отвести беду. Живой, он наверняка сумел бы предотвратить катастрофу. Но он умирал.

Когда сумерки туманом затянули морскую даль, каноэ свернуло в мелкий залив и, миновав полосу прибоя, вплотную подошло к широкому, плавно поднимавшемуся из воды берегу. Мальчики выскочили из лодки и втащили ее на пологий склон. Обессиленные, они упали на песок, но уже через минуту вскочили на ноги, сияя от гордости. В какую бы они ни зашли хижину, сегодня везде их будут встречать с почетом. Разве не они привезли Лангри?

Растянувшись в процессию, они двинулись через деревню, и с каждой хижиной, мимо которой они проходили, шествие становилось все многолюднее. Взрослые — с выражением глубокого почтения и охваченные благоговейным трепетом дети выходили на улицу и торжественно следовали за О'Брайеном. Хижина Старейшины стояла в отдалении от остальных, на вершине холма, и сам он, воздев к небу руки, ждал их там с улыбкой на морщинистом лице. Не дойдя до него шагов десять, О'Брайен остановился и тоже поднял руки. Жители деревни притихли, не спуская с них глаз.

— Привет тебе, — сказал О'Брайен.

— Слышать твое приветствие столь же приятно, как видеть тебя. В надежде на твой приезд я распорядился устроить пир.

— А меня привела сюда надежда попировать с тобой.

О'Брайен приблизился к Старейшине, и они пожали друг другу руки. Ритуал был выполнен, и жители деревни, вполголоса обмениваясь одобрительными замечаниями, начали медленно расходиться. Старейшина взял О'Брайена за руку и повел его мимо хижины в маленькую рощицу, где между деревьями были развешаны гамаки. Молодая девушка принесла им сосуды из выдолбленных плодов, и они, потягивая напиток, отдыхали в молчании, пока не сгустилась тьма.

— Лангри ведь больше не путешествует, — наконец сказал Старейшина.

— Лангри пускается в путь, когда он чем-то озабочен.

— Так поговорим о том, что тебя заботит.

— Я стар, — произнес О'Брайен.

— Ты старше всех, — согласился Старейшина.

О'Брайен слабо улыбнулся. Для местных жителей слово «старый» означало «мудрый». Старейшина сделал ему величайший комплимент, а он не почувствовал в душе ничего, кроме пустоты и усталости.

— Я стар, — повторил он, — и я скоро умру.

Старейшина быстро повернулся к нему.

— Никто не живет вечно, — сказал О'Брайен.

— Верно. Но тот, кто боится смерти, умирает от страха.

— Я боюсь не за себя.

— Значит, Лангри заботится не о себе. Однако ты сказал мне, что чем-то озабочен.

— Это твоя забота. Забота всего твоего народа, который стал и моим.

Старейшина медленно кивнул.

— Мы всегда внимательно прислушиваемся к словам Лангри.

— Ты ведь помнишь, — сказал О'Брайен, — что я прибыл сюда издалека и остался у вас потому, что корабль, который доставил меня сюда, больше не мог летать. Я попал в ваши края случайно — сбился с пути, а мой корабль тяжело заболел.

— Помню.

— Сюда прилетят и другие. Потом еще и еще — много, много других. Люди с неба завладеют этой землей, отберут у нас побережье и даже море. Они оттеснят наших соплеменников к холмам, а там, в непривычных условиях, им придется очень туго. Чужеземцы привезут сюда неведомые болезни, и в деревнях будут пылать погребальные костры. Пришельцы выстроят здесь хижины выше самых высоких деревьев, и нашему народу придет конец.

— Ты уверен, что этого не избежать?

О'Брайен кивнул.

— Это произойдет не сегодня и не завтра, но произойдет неминуемо.

Какое-то время оба молчали — два старика под сияющим солнцем, к которым уже подступала вечная тьма. О'Брайен протянул руку, сорвал со стеблей несколько цветков и растер между ладонями их хрупкие белые лепестки.

Старейшина повернул к О'Брайену опечаленное лицо.

— Лангри не может предотвратить это несчастье?

— Лангри сможет предотвратить его, — ответил О'Брайен, — если люди с неба появятся здесь сегодня или завтра. Если же они задержатся, Лангри ничем не сумеет помочь, потому что Лангри скоро умрет.

— Теперь я понял. Лангри должен указать нам правильный путь.

— Этот путь необычен для вас и труден.

— Мы сделаем все, что ты найдешь нужным. Чего требует Лангри?

О'Брайен встал.

— Пришли ко мне молодых мужчин, но не всех сразу — пусть одновременно приходит столько, сколько пальцев на четырех руках. Я выберу из них тех, кто мне подойдет.

О'Брайен не знал официального названия этой планеты, не знал даже, есть ли оно у нее вообще. Он был всего-навсего скромным механиком, но механиком отличным, а в космосе он болтался с двенадцати лет. В конце концов ему осточертело быть у всех на побегушках, и он присмотрел для себя старый, видавший виды патрульный корабль правительственного космофлота, запасся продовольствием и дал диспетчеру пятьсот кредиток за то, чтобы тот отвернулся, когда он будет взлетать. Ему хотелось посетить места, лежавшие в стороне от регулярных космолиний, и, пока не иссякнут запасы продовольствия, насладиться своим независимым положением. Порты, где садились рейсовые корабли, были для него закрыты, ибо он не мог предъявить властям права на вождение космолета, которых у него, естественно, не было. Но кое-какие частные космодромы всегда нуждались в хорошем механике, и бывало, что он, потихоньку совершив посадку в ночное время, нанимался на одну-две недели, чтобы на заработанные деньги пополнить запас продовольствия и горючего. Потом он так же незаметно уходил обратно в космос.

Не забывал он и о геологических изысканиях, обрыскав с дюжину всеми забытых или еще не открытых астероидов, лун и планеток. Каким-то чудом он однажды наткнулся на богатое месторождение платиновой руды, загрузил ею свой маленький корабль и полетел назад к цивилизованным мирам, чтобы обратить в деньги свалившееся на него богатство.

Как не раз уже случалось, он заблудился и целый месяц бесцельно бороздил просторы космоса, пока не наткнулся на эту маленькую планету, и, не зная еще, что кончилось горючее, едва не разбился при посадке.

Местные жители встретили его радушно. Вскоре он стал в их глазах героем, полностью истребив своим огнедышащим оружием больших хищных птиц, которые иногда нападали на детей. Он обследовал единственный на планете континент и обнаружил залежи угля и кое-каких металлических руд — незначительные, но достаточные для того, чтобы население планеты без проволочек вступило в бронзовый век.

К этому времени он уже не чувствовал себя человеком, потерпевшим кораблекрушение, который ждет не дождется, когда его наконец спасут. Он уже стал Лангри — «Пламенноволосым», обзавелся женами и детьми. Когда он был еще сравнительно молод, ему предложили стать Старейшиной, но его коробило от мысли, что этим народом будет управлять чужеземец. После того как он отклонил это предложение, аборигены прониклись к нему еще большим уважением. Он жил в мире и счастье.

Но мало-помалу его начало грызть беспокойство. Залежи полезных ископаемых на планете были столь скудны, что на них не польстился бы ни один грабитель. Ей не было цены совсем по другой причине. Это был мир красоты и гармонии. Ровные песчаные берега, теплое море, чудесный климат. Людям, жившим в суровых условиях планет, природные богатства которых привлекали несметное множество поселенцев, — планет безводных и бесплодных, как пустыня, планет, лишенных атмосферы, — такой мир показался бы раем. И оборотистые дельцы стали бы застраивать эту планетку роскошными отелями, пансионатами и коттеджами. На пляжах теснилось бы немыслимое количество отдыхающих, к услугам которых всегда были бы прогулочные катера и яхты. Местных жителей согнали бы с насиженных мест, а затем и уничтожили. Существовали, конечно, законы по охране прав аборигенов, но О'Брайен слишком хорошо знал, чем все это оборачивается на деле.

Из всех деревень к О'Брайену начали съезжаться юноши. Высокие, бронзовокожие, они вытаскивали свои каноэ на берег и, исполненные глубокого почтения, шли в деревню, чтобы предстать перед Лангри.

Его вопросы ошеломляли их. Они мучительно напрягали умы, чтобы постичь смысл чуждых им идей. Они старательно повторяли за Лангри невероятно трудные для произношения звуки. Они проходили испытания на силу и выносливость. Они приезжали и уезжали, одних сменяли другие, пока наконец О'Брайен не отобрал для своей цели сотню юношей.

В глубине леса О'Брайен выстроил новую деревню. Он поселился в ней со своими учениками и приступил к занятиям. О'Брайен учил тому, что знал сам, а когда возникала необходимость, даже импровизировал. Он обучал языку, юриспруденции и точным наукам. Он преподавал юношам экономику, социологию, военное искусство. Он учил, как вести партизанскую войну, и разъяснял принципы колониальной системы. Он рассказывал об истории народов Галактики, и юные аборигены, изумленно вглядываясь в усыпанное звездами небо, слушали его повествование о страшных космических войнах, фантастических существах и бесконечности миров.

Один за другим уходили дни — из них сложился год, потом два, три… Возмужавшие юноши привели в деревню жен. Молодые пары называли О'Брайена отцом и приносили к нему для благословения своих первенцев. Обучение шло своим чередом, однако силы О'Брайена иссякали. Его знобило от ночной сырости, немало страданий причиняли отекшие руки и ноги. Но он все работал и работал, и пришло время, когда он начал обучать тому, что входило в его План, который медленно, но верно обретал четкость и доходил до сознания его будущих исполнителей.

В один из дней, когда солнце клонилось к закату, О'Брайен потерял сознание. Его перенесли в его деревню, в ту самую рощицу у моря, которую он так любил. По побережью разнеслась весть: Лангри умирает. Приехали Старейшина и старосты всех деревень. Они натянули над его гамаком плетеный тент, и он прожил ночь, тяжело дыша и не приходя в сознание, а собравшиеся вокруг него местные жители замерли в ожидании, смиренно склонив головы. Утром же на берегу высоко взметнулось пламя погребального костра, и, погруженная в траур, безмолвно скорбела деревня. А на следующий день сто молодых мужчин вернулись в свое лесное селение и, раздираемые сомнениями, преодолевая огромные трудности, приступили к окончательному усвоению того, что завещал им Лангри.

2

Корабль военного космофлота «Рирга» совершал обычный патрульный полет, и капитан Эрнст Диллингер безмятежно отдыхал в своей каюте, играя в шахматы со специально запрограммированным роботом. Он искусно загнал в ловушку роботова ферзя и уже сделал ход, грозивший этому ферзю неминуемой гибелью, как вдруг игру прервало появление старшего радиста.

Радист отсалютовал и подал Диллингеру радиограмму.

— Секретная, — сказал он.

По извиняющемуся тону радиста и скорости, с которой тот направился к выходу из каюты, Диллингер понял, что получены дурные вести. Радист уже закрывал за собой дверь, когда Диллингер, бросив взгляд на текст радиограммы, резко выпрямился и взревел, как раненое животное. Этот рев мгновенно вернул радиста в каюту.

Диллингер постучал пальцем по бумаге.

— Это ведь приказ губернатора того сектора, в котором мы сейчас находимся, верно?

— Да, сэр.

Старший радист постарался, чтобы это прозвучало так, будто слова Диллингера были для него в какой-то степени откровением.

— Корабли военного космофлота не подчиняются бюрократам и всяким безответственным политиканам. Соблаговолите объяснить губернатору в радиограмме, что приказывать мне может только Генеральный штаб, а тот факт, что я сейчас пересекаю подведомственную этому губернатору территорию, не дает ему права контролировать и направлять мои действия.

Радист, порывшись в карманах, достал блокнот.

— Не будете ли вы так любезны, сэр, продиктовать мне текст ответа…

— Я вам только что сказал, в чем он заключается. Вы радист. Разве вы недостаточно владеете языком, чтобы суметь в вежливой форме послать этого губернатора ко всем чертям?

— Полагаю, сэр, что я с этим справлюсь.

— Так ступайте. И пришлите сюда лейтенанта Протца.

Старшего радиста как ветром сдуло.

Через минуту в каюту вошел лейтенант Протц, с улыбкой взглянул на грозно нахмуренное лицо Диллингера, преспокойно уселся в кресло, спросил:

— Неприятности в какой-нибудь колонии?

— Хуже. У губернатора сектора пропало четыре разведывательных космолета. Мало того, так он еще имеет наглость приказать мне заняться их поисками. Это надо же, он мне приказывает! Я велел радисту поставить его в известность, что корабли военного космофлота подчиняются только приказам своих вышестоящих инстанций, но у него в распоряжении достаточно времени, чтобы связаться со штабом и добиться приказа оттуда.

Протц потянулся за радиограммой.

— Стало быть, на поиски разведчиков они хотят послать военный космолет. — Он прочел текст полученного сообщения и усмехнулся. — Задача могла оказаться и посложней. Похоже, что все четыре корабля мы найдем сразу и в одном месте. Когда пропал первый, они отрядили на поиски второй. Затем третий и четвертый. И ни один из них не вернулся…

Диллингер кивнул.

— Странная история, верно?

— Аварии тут, пожалуй, можно исключить. Эти корабли достаточно надежны, и едва ли все четыре одновременно вышли из строя. А может, на одной из планет этого сектора цивилизация достигла уровня примитивной космонавигации и там сейчас охотятся за нашими кораблями?

— Кто его знает, — сказал Диллингер. — Впрочем, это маловероятно. В секторе, правда, изучено не более одной десятой планет, однако составлена его подробная карта. Мне думается, мы найдем все четыре разведчика на какой-то пока неизвестной нам планете. Такое впечатление, будто все они не вернулись на базу по одной и той же причине. Сумеем ли мы помочь им, пока сказать трудно. Неисследованная планета подчас преподносит самые неприятные сюрпризы. Спуститесь в штурманскую рубку и прикиньте по карте, где рациональнее вести поиск. Кто знает, а вдруг нам повезет?

Им действительно повезло. В солнечной системе, к которой направилась «Рирга», оказалась всего одна обитаемая планета с единственным узким континентом, расположенным в субтропическом поясе. С первого же облета они засекли четыре сверкавших под солнцем разведывательных корабля, которые чинно выстроились на небольшой прибрежной возвышенности.

Громада «Рирги» тяжело опустилась на побережье в тысяче ярдов от кораблей-разведчиков. Как водится, был произведен анализ проб воздуха, почвы, воды. Специальная команда тщательно осмотрела посадочную площадку, а группа солдат под прикрытием стрелков, державших наготове оружие, отправилась обследовать разведывательные корабли. Диллингер все это время оставался в каюте.

Внезапно из интеркома раздался голос Протца.

— Капитан, вы у себя? Мы нашли местного жителя. Он хочет побеседовать с капитаном корабля. Притом он говорит на галактическом языке, — добавил Протц. — Сейчас его ведут сюда. Что с ним делать дальше?

— Поставьте палатку. Я встречу его, как положено по ритуалу.

Чуть погодя во всем великолепии своей украшенной орденскими лентами парадной униформы Диллингер быстро спустился по трапу. Палатка уже стояла, и вокруг нее выстроился почетный караул. Диллингеру показалось, что все присутствующие прилагают усилия, чтобы сохранить на лицах приличествующее такому случаю торжественное выражение. Через минуту он понял, в чем причина: на аборигене была лишь набедренная повязка из какой-то странной ткани. Его рыжие волосы пламенели в лучах солнца.

Одетый в полную парадную униформу Диллингер понял комизм ситуации и улыбнулся. Абориген с серьезным лицом уверенно шагнул ему навстречу и протянул руку.

— Здравствуйте. Мое имя Форнри.

— Капитан Диллингер, — почти машинально представился Диллингер.

Он отступил в сторону, церемонно пропуская аборигена вперед. За ними, вытянувшись цепочкой, проследовали офицеры. Абориген, даже не присев, сразу обратился к Диллингеру.

— Мой печальный долг сообщить вам, что вы и экипаж вашего корабля арестованы.

Диллингер тяжело опустился на стул и посмотрел на Протца. Тот ухмыльнулся и подмигнул ему. Стоявший за его спиной офицер не сдержал смешка. Рыжий абориген, вооруженный одним лишь тупым копьем, спокойно подходит к ним и берет под арест «Риргу». Станешь кому рассказывать, так ведь никто не поверит.

Однако Диллингер оставил без внимания подмигивание Протца.

— В чем мы обвиняемся?

Абориген монотонной скороговоркой перечислил пункты обвинения:

— Посадка в запретной зоне; намеренное уклонение от таможенного осмотра и карантина; попытка избежать посадки в специальном иммиграционном пункте под контролем властей; возможный провоз контрабанды и ношение оружия без особого на то разрешения. Прошу следовать за мной — я проведу вас к месту заключения.

Протц сразу посерьезнел.

— Он не мог так обучиться языку у членов экипажей кораблей-разведчиков, — прошептал он. — Сведения об исчезновении первого из них поступили всего месяц назад.

Диллингер повернулся к окружавшим его офицерам.

— Оставить улыбки. Тут не до шуток.

Улыбки вмиг исчезли.

— Разве вы, дураки, не видите, что этот человек представляет в своем лице гражданскую власть? При отсутствии специальной договоренности военный персонал подчиняется законам каждой планеты, где есть централизованное правительство. Если же на планете несколько автономных правительств… — Он повернулся к аборигену: — Эта планета управляется из одного центра?

— Да, — ответил тот.

— Экипажи кораблей-разведчиков находятся под стражей?

— Да.

— Прикажите всем вернуться на «Риргу», — сказал Диллингер Протцу. И, обернувшись к аборигену, добавил: — Вы, несомненно, понимаете, что я должен проконсультироваться со своим начальством.

На подготовку к официальным переговорам у Диллингера ушло восемь дней. Перед началом совещания он попросил, чтобы ему разрешили свидание с одним из членов экипажей кораблей-разведчиков. Местные жители привели в палатку загорелого здоровяка в такой же, как у них, набедренной повязке. Увидев Диллингера, здоровяк застенчиво улыбнулся.

— Не очень-то я рад нашей встрече, капитан.

— Как здесь с вами обращаются?

— Придраться не к чему. Лучшего и пожелать нельзя. Питание потрясающее. У них тут есть один напиток — клянусь, ничего подобного не сыщешь во всей Галактике. Они выстроили для нас хижины на берегу моря, объяснили, где нам можно гулять и чем разрешено заниматься, а потом предоставили нас самим себе. Местных жителей мы почти не видим, если не считать тех, кто приносит нам еду.

— Никто из вас не был ранен?

— Нет. Нас застигли врасплох и сразу отобрали оружие. Вот и все. Точно так же они поступили с другими экипажами.

— Я узнал все, что меня интересовало, — сказал Диллингер.

Арестованного увели, и Диллингер начал переговоры. Он сидел за столом; справа и слева от него — по одному офицеру с «Рирги». Форнри и два молодых аборигена заняли места напротив.

— Я уполномочен безоговорочно принять предъявленные вами претензии, — произнес Диллингер. — За нарушение ваших законов будет уплачен соответствующий штраф. В Галактический банк на счет вашего правительства переведено четыреста тысяч кредиток.

Он передал через стол документ на право получения этой суммы. Форнри с невозмутимым видом принял из его рук бумагу.

— Эта планета будет признана независимой, — продолжал Диллингер. — Галактическая Федерация с должным уважением отнесется к ее законам, которые при разрешении конфликтов будут учитываться федеральными судами. Ваше правительство получит от нас оборудование для радиостанции, что даст вам возможность поддерживать связь с Федерацией, а кораблям — получать официальное разрешение на посадку. Мы же со своей стороны надеемся, что вы немедленно освободите арестованных членов экипажей, вернете конфискованное оборудование и дадите разрешение на вылет всех задержанных вами кораблей Федерации.

— Мы выполним ваши условия, — сказал Форнри, — если пункты соглашения будут изложены в письменной форме.

— Мы немедленно приступим к подготовке этого документа, — сказал Диллингер. — Лейтенант Протц, распорядитесь, чтобы подготовили текст соглашения.

Протц кивнул и встал.

— Погодите, — спохватился Диллингер. — Мы упустили из виду одну деталь. Вашей планете нужно дать официальное название. Как вы ее именуете?

Лицо Форнри выразило недоумение.

— Что вы сказали, сэр?

— До настоящего времени для нас ваша планета была лишь точкой пересечения определенных координат и обозначалась цифрой. Теперь же ей следует дать имя. Лучше б вы это сделали сами, иначе название для нее придумает кто-нибудь другой, а вам оно может не понравиться. Вы вправе дать своей планете любое имя, какое вам придется по вкусу.

— Нам нужно обсудить это, — помедлив, произнес Форнри.

Через три часа «Рирга» уже был в космосе, взяв курс на планету Фрон, где находилась столица сектора.

Прилетев на Фрон, Диллингер подал рапорт губернатору сектора.

— Они назвали свою планету Лангри, — задумчиво произнес губернатор. — Однако… по вашим словам, они говорят на галактическом языке, так?

— Говорят, и довольно прилично, с легким провинциальным акцентом.

— Ну, это легко объяснимо. Когда-то, много лет назад, на планету сел какой-то космолет. Людям это местечко пришлось по душе, и, вероятно, они остались там навсегда. Вы не заметили на планете ничего, что подтвердило бы мою версию?

— Нет. На планете мы видели только то, что они сочли возможным показать нам.

— Понятно. Положение у вас там было щекотливое, ничего не скажешь. Само собой, вас никто за это не винит. Но что касается экипажей кораблей-разведчиков… — Он покачал головой. — И все-таки для меня загадка, каким образом они выучили галактический язык. Обычно это иноземцы, если только их не целая армия, обучаются языку аборигенов, а не наоборот.

— Ума им не занимать, — сказал Диллингер. — Они приперли нас к стенке и заключили выгодную для себя сделку — и при всем при том вели себя вполне корректно. Кстати, я получил приказ отвезти на Лангри посла и персонал постоянного Представительства Федерации.

Через неделю X. Хэрлоу Уэмблинг, посол правительства Федерации на планете Лангри, вразвалку поднялся по трапу «Рирги», важно выпятив свое жирное брюхо, словно почетный орден, который он надел по случаю некой торжественной церемонии. Он за что-то придрался к дежурному офицеру, облаял корабельную прислугу, а когда Диллингер, желая засвидетельствовать свое почтение, зашел к нему в каюту, Уэмблинг потребовал, чтобы на время его пребывания на борту «Рирги» к нему в качестве камердинера приставили одного из членов экипажа военного космолета.

Диллингер выскочил из его каюты, стирая со лба пот, и в таких недвусмысленных выражениях высказал Протцу свое мнение о после, что старший помощник командира вытаращил глаза и задумчиво поскреб затылок.

— И вы собираетесь выполнить его требование? — спросил Протц.

— Я сказал ему, — ответил Диллингер, смакуя каждое слово, — я сказал этому типу, что единственный человек на борту, который мог бы выкроить время для такой работы, — это я сам, а у меня нет соответствующей квалификации. Вот дрянь! Стыда не оберешься!

— Да черт с ним, мы ведь очень скоро от него избавимся.

— А жители Лангри? Конечно, мы тут ни при чем, это уже относится к политике, но все же…

— По-моему, все обойдется. Как правило, подобные политиканы долго не удерживаются на своих постах. Да и вообще это не наша забота.

— А меня это тревожит, — сказал Диллингер. — Переговоры вел не кто-нибудь, а я, и соглашение с Лангри подписал тоже я. Поэтому я чувствую себя в какой-то степени ответственным за последствия.

Они благополучно доставили на Лангри посла Уэмблинга и персонал постоянного Представительства Федерации. Перед самым отлетом «Рирги» разразился скандал — в последнюю минуту Уэмблинг вдруг потребовал, чтобы половина экипажа космолета осталась на планете охранять Представительство. А потом они снова ушли в космос, чтобы вернуться к исполнению своих прямых обязанностей и, как заметил Диллингер, навсегда выбросить из головы планету Лангри.

Но сам он о ней не забыл и в последующие за тем месяцы и годы не раз грезил о золотистых берегах ее материка, о кишащем рыбой море и воздухе, напоенном ароматом цветов.

3

Капитан-лейтенант Джеймс Вориш, командир линейного космокрейсера «Хилн», получив приказ, изменил курс своего корабля, чтобы сесть на Лангри, дабы «навести порядок и взять под защиту граждан Федерации и их собственность», как было сказано в радиограмме. Вориш обсудил эту новость с лейтенантом Робертом Смитом, спросив его заодно, что это за планета Лангри.

— Наверное, дыра какая-нибудь, — пожав плечами, сказал Смит.

Однако когда они прилетели на Лангри и вышли из корабля, то оказалось, что Вориш никогда в жизни не видел места красивее. Над узкой полоской берега шатром раскинулись ветви деревьев с блестящей светло-зеленой листвой. Цветы изящно закрыли свои нежные лепестки, когда к вечеру их покинуло солнце. Лениво плескались у берега волны моря, такого синего, что при взгляде на него захватывало дух.

Но все это портил выпирающий из сумерек огромный уродливый скелет строящегося здания. Вечерняя смена работало споро и шумно. По побережью разносился лязг металла и глухие удары. Тарахтели и ухали машины. Рассеянное неяркое освещение милосердно скрывало от глаз ущерб, который строительные работы нанесли девственному лесу.

Да тут еще этот Уэмблинг, который все говорил и говорил…

— Ваш долг — охранять жизнь и собственность граждан Федерации…

— Безусловно, — согласился Вориш. — В разумных пределах, конечно. Для защиты сооружений, которые вы просите установить здесь, потребовалась бы целая дивизия и оборудование стоимостью в миллион кредиток. Но даже при этом условии защита не будет достаточно надежной. Вот вы говорите, что аборигены появляются со стороны моря. Это значит, что следовало бы расставить посты вокруг всего полуострова.

— Они бессовестные негодяи, — заявил Уэмблинг. — Мы имеем полное право требовать, чтобы нас охраняли. Я не смогу удержать здесь рабочих, если они постоянно будут трястись за свою жизнь.

— Сколько вы потеряли людей?

— Ни одного человека.

— Никаких потерь в живой силе? А как обстоит дело с собственностью? Они портят ваше оборудование, растаскивают стройматериалы?

— Нет, — ответил Уэмблинг. — Но только потому, что мы все время настороже. Пришлось половину рабочих превратить в полицейских.

— Посмотрим, что тут можно предпринять, — произнес Вориш. — Сперва мне необходимо ознакомиться с обстановкой, а потом мы вернемся к этому разговору.

Уэмблинг подозвал двух дюжих телохранителей и поспешил прочь. Вориш прошелся вдоль берега, ответил на приветствие часового, отдавшего честь, остановился и устремил взгляд в сторону моря.

— Там нет ни души, — сказал часовой. — Местные жители…

Он прервал фразу, кого-то окликнул, потом снова отдал честь. Это по пологому склону к ним спустился Смит. Он кивнул Воришу и повернулся лицом к западу.

— Что вам удалось разведать? — спросил Вориш.

— Обстановка довольно-таки странная. Взять хотя бы эти «рейды», о которых нам Уэмблинг уши прожужжал… Как правило, аборигены появляются здесь поодиночке и без оружия. Какой-нибудь местный парень пробирается на строительную площадку и пытается помешать строительству — к примеру, ложится на землю перед движущимся механизмом, либо откалывает еще что-нибудь в том же роде — и приходится останавливать работу, пока его не прогонят назад в лес.

— После того как я пообщался с Уэмблингом, мои симпатии на стороне местных жителей. Но я подчиняюсь приказу. Весь полуостров будет огражден линией сторожевых постов, и еще несколько часовых мы поставим на строительной площадке. На большее у нас нет возможностей.

— Да, чуть не забыл, — сказал Смит, — вас хочет видеть какой-то местный житель. И вы знаете… он вполне прилично говорит на галактическом языке.

— Час от часу не легче. Приведите его.

Когда аборигена привели, он назвал себя Форнри и уверенно пожал Воришу руку.

— Как я понимаю, — произнес он, — вы являетесь офицерами Военного Космофлота Галактической Федерации Независимых Миров. Правильно?

Вориш не сразу оторвал от аборигена изумленный взгляд и ответил утвердительно.

— От имени моего правительства, — заявил Форнри, — я прошу вас помочь нам изгнать с нашей планеты захватчиков.

— Черт побери! — вырвалось у Смита.

Прежде чем ответить, Вориш внимательно вгляделся в серьезное лицо молодого аборигена.

— Говоря о захватчиках, — произнес он, — вы имеете в виду развернутые сейчас здесь строительные работы?

— Да, — ответил Форнри.

— Вашу планету Федерация отнесла к классу 3С, поэтому она подчиняется законам Управления колоний. Акционерное общество «Уэмблинг и Компания» получило от Управления документ, подтверждающий его право на реализацию на вашей планете предложенного им проекта застройки.

Форнри заговорил, медленно и четко произнося каждое слово:

— Мое правительство заключило договор с Галактической Федерацией Независимых Миров. Этот договор гарантирует планете Лангри независимость, а также помощь Федерации в случае, если на Лангри будет совершено нападение из космоса. Я призываю Галактическую Федерацию Независимых Миров выполнить взятое на себя обязательство.

— Заглянем-ка в справочник, — сказал Вориш, обращаясь к Смиту.

Он достал толстый тяжелый том, пробежал глазами оглавление и нашел страницу со сведениями о Лангри.

— «Первое ознакомление с планетой и установление контакта с населением —…84 г.», — прочел он. — Следовательно, это произошло четыре года назад. «Отнесена к классу 3С в сентябре…85 года». И ни слова ни о каком договоре.

Форнри вытащил из-за пояса полированную деревянную трубку и вытряс из нее свернутый лист бумаги. Он передал его Воришу, который развернул этот лист и разгладил. То была аккуратно переписанная копия какого-то, по всей видимости официального, документа. Вориш взглянул на дату и сверился со справочником.

— Документ подписан в июне… 84 года, — сказал он Смиту. — Через полтора месяца после установления контакта. В нем планета Лангри отнесена к классу 5Х.

— Это не фальшивка?

— Похоже, что документ подлинный. Не думаю, чтобы они сумели сочинить такой текст. А у вас есть оригинал этого документа?

— Да, — ответил Форнри.

— Разумеется, оригинал он не принес. Вероятно, он нам не доверяет, за что, кстати сказать, я его не виню.

Он передал бумагу Смиту, который внимательно просмотрел ее и вернул назад.

— Странно, что планету классифицировали спустя полтора года, после первого контакта с населением. Если этот документ подлинный, значит, в… 85 году Лангри переквалифицировали.

— В справочнике ничего не сказано о повторной классификации, — заметил Вориш. Он повернулся к Форнри: — Пока нас не послали сюда, мы даже не слышали, что существует планета Лангри, и мы, естественно, не знаем, при каких обстоятельствах ее классифицировали. Расскажите, как было дело.

Форнри кивнул. Он говорил на галактическом прилично, но с каким-то своеобразным акцентом. Иногда он замолкал, подыскивая нужное слово, но его повествование было понятно и достаточно выразительно. Форнри рассказал о прилете первых кораблей-разведчиков, о том, как были взяты в плен их экипажи, о переговорах с офицерами «Рирги». Описание последующих событий заставило его слушателей нахмуриться.

— Уэмблинг? Уэмблинг был здесь первым послом?

— Да, сэр, — сказал Форнри. — Он издевался над нашим правительством, оскорблял мужчин, приставал к женщинам. Мы попросили правительство Федерации убрать его отсюда, и его отозвали.

— Должно быть, он пользуется большим влиянием в политических кругах, — произнес Смит. — Ему ведь удалось добиться переквалификации планеты, а сам он получил немалые привилегии. Он хорошо отомстил за якобы нанесенное ему оскорбление.

— Или же просто-напросто учуял, что здесь можно нажить большой капитал, — возразил Вориш. — Ваше правительство было официально оповещено о расторжении договора и переклассификации планеты Лангри?

— Нет, — сказал Форнри. — Уэмблинга сменил другой посол, некий мистер Гормэн. У него с моим народом сложились добрые, дружеские отношения. Но однажды прилетел космолет и увез его и остальных служащих Представительства. Нам же никто ничего не сказал. Потом здесь снова появился Уэмблинг, а с ним много космолетов и много людей. Мы попросили его покинуть нашу планету, но он только посмеялся над нами и начал строить отель.

— Он занимается этим уже около трех лет, — заметил Вориш. — А сделано не очень-то много.

— Мы наняли адвоката — он далеко, в нескольких мирах отсюда, — сказал Форнри. — Много раз он через суд добивался того, что на строительство налагали запрет, и работы приостанавливались. Но через некоторое время судья этот запрет снимал.

— Суд налагал запрет на строительство?! — воскликнул Смит. — Неужели вы на основании всех предшествующих обстоятельств возбудили судебное дело?

— Пригласите сюда лейтенанта Чарлза, — сказал Вориш.

Смит вытащил из постели молодого корабельного юриста, и с его помощью они выспросили у Форнри все подробности законных, но безрезультатных действий правительства Лангри против X. Хэрлоу Уэмблинга.

Это была удивительная и в то же время очень трогательная история. Представительство Федерации, покидая планету, забрало с собой оборудование радиостанции. Когда прибыл Уэмблинг, местные жители ни к кому не смогли обратиться за помощью. И они прекрасно понимали, что ни в коем случае не следует прибегать к насилию. На их счастье, они подружились с одним из людей Уэмблинга — Форнри не назвал его имя, — и тому удалось связать их с адвокатом, который охотно взялся вести их дело и много раз выступал в суде в их защиту.

— Судебные процессы стоят денег, — заметил Вориш.

Форнри пожал плечами. У правительства Лангри есть деньги.

Четыреста тысяч кредиток, которые ему уплатила Федерация, да еще порядочная сумма, вырученная от продажи платиновой руды, которую их друг, работающий у Уэмблинга, сумел контрабандным путем вывезти с Лангри.

— Разве на Лангри есть платина? — спросил Вориш.

— Эту платину нашли не на Лангри, — ответил Форнри.

Вориш забарабанил пальцами по столу, затем сказал:

— Вряд ли вам удастся расправиться с Уэмблингом, привлекая его к ответственности через суд. Вы можете время от времени приостанавливать его деятельность, но в конце концов победа будет за ним. И тогда он вам отомстит. Люди такого сорта пользуются огромным влиянием и не ограничены в деньгах.

— Постановление суда, которое налагает запрет на строительство, оттягивает время, — сказал Форнри. — Это время необходимо для осуществления нашего Плана.

Вориш с сомнением взглянул на Смита.

— А вы что думаете по этому поводу?

— Я считаю, что мы должны со всеми подробностями доложить о том, что здесь происходит. В составлении и подписании договора с Лангри принимали участие офицеры военного космофлота, поэтому следует оповестить о случившемся Генеральный штаб.

Дни текли своей чередой, и Вориш начинал понемногу понимать всю сущность Уэмблинга. Как мог, он старался избегать с ним встреч, но однажды Уэмблинг все-таки разыскал его, когда Вориш осматривал сторожевые посты.

— Нашу линию обороны придется передвинуть, — сказал Уэмблинг.

Вориш холодно посмотрел на него.

— Почему?

— Через две-три недели мы начнем разбивать здесь площадки для игры в гольф. По эту сторону оборонительной линии останется не больше половины земли, предназначенной для этой цели. А то и меньше. Поэтому следует ее передвинуть. Моим людям опасно работать без охраны. Впрочем, тут нет никакой спешки — это можно сделать и завтра.

— При условии, что вы посвятите меня в свои планы.

Уэмблинг вызвал топографов, и все они отправились в путь под бдительным оком военного конвоя. Они шли на запад вдоль полуострова, который вскоре расширился и стал уже частью материка. Пока они продирались через лесные заросли, взмокший от пота Уэмблинг, подкрепляя свои слова жестами, с наслаждением расписывал, какие он собирается разбить здесь площадки для игры в гольф.

Часом позже Вориш еще раз осмотрел пространство, отведенное под эти площадки, и наотрез отказался выполнить просьбу Уэмблинга.

— В этом месте линия сторожевых постов получилась бы слишком длинной, — заявил он. — У меня не хватит людей.

Уэмблинг осклабился.

— Капитану нравится меня разыгрывать. Да ведь у вас людей хоть отбавляй. Вон их сколько там, на берегу.

— Мои люди, как и ваши, работают посменно. Если я всех их назначу часовыми, у них не останется времени для отдыха.

— Мы оба знаем, что вы можете соорудить непроходимый барьер, не заняв ни одного человека.

— И мы оба знаем, что я этого не сделаю. Да и вообще ваши рабочие не нуждаются в том, чтобы их охраняли служащие военного космофлота. Им не грозит опасность.

— Ну что ж. Как вам будет угодно. Но если с ними что-нибудь случится…

— И еще мне хотелось бы знать, — сказал Вориш, — как вы намерены распорядиться с той покинутой жителями деревней, где намечено вырыть восьмую ямку?

Уэмблинг с презрением посмотрел на видневшиеся вдали хижины.

— Я снесу ее. Там никто не живет.

— Этого вы не можете сделать, — сказал Вориш. — Деревня является собственностью аборигенов. На снос вам нужно получить разрешение.

— Чье разрешение?

— Разрешение местных жителей.

Уэмблинг откинул голову и оглушительно расхохотался.

— Пусть они подадут на меня в суд, если им еще не надоело швырять деньги на ветер. Последний процесс стоил им около ста тысяч, а знаете, во сколько оценили нанесенный им ущерб? В семьсот пятьдесят кредиток. Чем скорее они истратят свои деньги, тем скорее от меня отвяжутся.

— Мне приказано охранять местных жителей и их собственность не менее бдительно, чем вас, и то, что принадлежит вам, — сказал Вориш. — Аборигены, конечно, вас не остановят, но я возьму это на себя.

Однако Уэмблинг пропустил это предупреждение мимо ушей, и однажды…

Совершая по утрам обход сторожевых постов, Вориш иногда останавливался и направлял бинокль в сторону деревни, вокруг которой велись работы.

— Надеюсь, вы понимаете, что рискуете нажить неприятности, — сказал ему Смит.

Вориш промолчал. У него было свое мнение об офицерах, чрезмерно пекущихся о собственном благополучии.

— А вот и сам Уэмблинг, — произнес он.

Уэмблинг, за которым по пятам следовали запыхавшиеся телохранители, несся по очищенной от деревьев местности. Навстречу ему вышел прораб. Уэмблинг что-то коротко сказал ему и махнул рукой в сторону деревни. Прораб повернулся к рабочим и повторил этот жест. Не прошло и минуты, как была опрокинута первая хижина.

— Пошли, — сказал Вориш.

Смит подал сигнал команде рядовых космофлота и поспешил за Воришем. Команда первой добежала до деревни и выдворила из нее людей Уэмблинга. Когда подоспел Вориш, Уэмблинг от бессильной ярости словно окаменел.

Вориш окинул взглядом несколько поваленных хижин.

— Вы получили на это разрешение местных жителей? — спросил он.

— Нет, черт их дери, — сказал Уэмблинг. — У меня заключен договор с Управлением колоний. Что они могут этому противопоставить?

— Арестуйте этих людей, — приказал Вориш и отвернулся.

Уэмблинг отбывал заключение в своей собственной палатке.

Вориш приостановил все работы по строительству отеля, отправил в Генеральный штаб военного космофлота подробный доклад об этом происшествии и стал ждать, что за этим последует.

Он не мог разгадать причину равнодушия, с которым штабисты отнеслись к его докладу о положении на Лангри. То ли кто-нибудь отправил этот документ в архив как не заслуживающий внимания, то ли члены правительства, получив взятки, тайно сговорились это дело замять. В любом случае это несправедливо и противозаконно. Аборигенам нужно время для осуществления какого-то их замысла, который они называли Планом. А Воришу — для того, чтобы привлечь внимание влиятельных кругов к происходящим здесь событиям.

Теперь, когда остановились строительные работы, Вориш с удовольствием наблюдал, как арестованный им Уэмблинг слал отчаянные телеграммы разным высокопоставленным лицам, заседающим в правительстве Федерации.

«Посмотрим, — удовлетворенно сказал себе Вориш, — как они на этот раз отмахнутся от проблем Лангри».

Через три недели Генеральный штаб проявил наконец признаки жизни. Правда, несколько странные. На Лангри была послана 984-я эскадра под командованием Эрнста Диллингера, которого к этому времени произвели в адмиралы. Сам же Вориш был отозван с Лангри, чтобы предстать перед военным трибуналом.

4

Диллингера раздражало плюшевое великолепие огромного кабинета. Только вчера он поддался на уговоры Уэмблинга и занял апартаменты в полностью отстроенном крыле отеля и теперь большую часть времени вышагивал вокруг стола, на котором лежала кипа документов, ждавших, когда он примется за работу.

Ему покоя не давала мысль о том загадочном нечто, которое местные жители называли Планом и которое, как они намекнули, сметет с лица планеты Уэмблинга с его отелями и рабочими.

А если учесть, что отель «Лангри» через два-три месяца откроется и примет первых постояльцев, и уже начаты работы по строительству еще двух отелей, изгнать Уэмблинга законным путем невозможно. Что же тогда намерены предпринять аборигены? Изгнать его вопреки закону? Применить силу, когда на планете находится целая эскадра военных космолетов?

Щелкнул интерком.

— К вам мистер Уэмблинг, сэр.

— Впустите его, — сказал Диллингер и повернулся к двери.

Уэмблинг вошел развинченной походкой и протянул руку.

— Доброе утро, Эрни.

— Доброе утро, Ховард, — отозвался Диллингер, у которого зарябило в глазах от дикой расцветки Уэмблинговой рубашки.

— Какие вести о капитане Ворише? — спросил Уэмблинг.

— Он отправился на «Хилне» проводить маневры — это последнее, что я о нем слышал.

— Значит… его не уволили?

— Было проведено расследование, — с улыбкой ответил Диллингер. — Но кончилось оно тем, что ему была объявлена благодарность за находчивость, которую он проявил в сложной обстановке. Мне думается, что любое действие, направленное против него, получило бы огласку, а для кого-то эта огласка нежелательна. Впрочем, я, разумеется, ничего не смыслю в политике и законах. А вам хотелось, чтобы Вориша уволили?

Уэмблинг задумчиво покачал головой.

— Нет. Я не затаил на него зла. Злость не приносит дохода. Перед каждым из нас стояла своя задача, но его занесло не в ту сторону. Мне хотелось только одного — наладить работу, и когда он отбыл отсюда, я обратился в соответствующие инстанции с настоятельной просьбой, чтобы с ним обошлись помягче. Однако я думал, что его все-таки вышвырнут из космофлота, и если б мое предположение оправдалось, я хотел, чтобы он вернулся сюда, на Лангри. Как я понял, он нашел общий язык с аборигенами, а такой человек мог бы мне пригодиться. Я порекомендовал ему связаться с моей конторой в Галаксии. Его б сюда сразу переправили. Но я не получил о нем никаких сведений.

— Так вот, его не уволили. Когда вы с ним встретитесь следующий раз, возможно, он уже будет адмиралом, — сказал Диллингер с неприязнью.

Когда Уэмблинг ушел, в кабинет Диллингера вошел Протц, теперь уже капитан «Рирги», флагманского корабля 984-й эскадры. Диллингер кивнул ему и проговорил в рупор интеркома:

— Проследите, чтобы меня не беспокоили. — Он выключил интерком и повернулся к Протцу: — Так что же?

— Этот космолет определенно не разбился, — ответил Протц. — По словам часового, он по всем правилам шел на посадку и должен был сесть где-то в глубине леса. У Уэмблинга не пропало ни одного грузового космолета, а мы, в свою очередь, точно знаем, что этот корабль не наш. Разведывательные самолеты прочесывают этот участок на уровне верхушек деревьев и ничего не могут обнаружить.

— Выходит, это не космолет Уэмблинга, — проговорил Диллингер.

С той минуты, когда сегодня на рассвете он получил первое донесение о неизвестном космолете, его не оставляла мысль, что этот корабль должен принадлежать Уэмблингу. Он повернулся на стуле и посмотрел в сторону моря.

— Значит, к аборигенам пожаловали гости.

— И этих гостей ждали, — сказал Протц. — Они вмиг замаскировали корабль. Не исключено, что они даже вырыли там посадочную шахту.

— Контрабанда оружия? — спросил Диллингер.

— Если бы… У нас тогда появился бы интерес к этому заданию. Разведке удалось что-нибудь выяснить?

— К восьми утра никаких сведений не поступило. Хотите, чтобы провели наземный поиск?

— Для этого понадобится слишком много людей. А если у них там посадочная шахта, то и наземный поиск может ее не обнаружить. И вообще уже слишком поздно. Они успеют разгрузить космолет. Нет. Пусть этим занимается разведка. Если потребуется, дайте им еще несколько человек.

— Какие распоряжения помимо этого?

— Готовьтесь к худшему, Протц. Из всех заданий, которые я получал от командования военного космофлота, это самое неприятное. Я надеялся, что мне удастся выполнить его, не сделав ни одного выстрела по аборигенам. Я предпочел бы пристрелить Уэмблинга.

«Это дело с самого начала велось неправильно», — подумал Диллингер. Вполне вероятно, что адвокат, которого наняли аборигены, специалист достаточно сведущий — это признавал даже сам Уэмблинг, которого тот не раз ставил в затруднительное положение. И тем не менее сейчас Уэмблинг уже завершает отделку отеля «Лангри».

Главное оружие Уэмблинга — его влияние в политических кругах. Бороться с этим следует опять-таки с помощью политики, а не на судебном заседании. Однажды он попытался объяснить это Форнри, но абориген явно остался равнодушен к его словам. Вот осуществится их План, сказал тогда Форнри, и все станет на свои места. Судя по всему, он совершенно не понимал, что время упущено и уже ничего не предпримешь.

Диллингер считал, что, узнай он вовремя, как обернулось дело с Лангри, он смог бы, умело используя документально обоснованную информацию, положить конец этому беззаконию.

Но он узнал об этом только тогда, когда, встретившись с адмиралом Корнингом, принял командование размещенными на Лангри силами военного космофлота. И сделал все, что было в его возможностях. Он приказал подготовить сто экземпляров донесения о положении на Лангри и к каждому из них приложил фотокопию оригинала договора. Но он не рискнул доверить эти документы обычным каналам связи, и, чтобы переслать их в штаб, ему пришлось ждать, пока один из его офицеров не отбыл в отпуск. Сейчас они, вероятно, в руках тех, кому были адресованы, их подробно изучают, проведут расследование, и со временем будут приняты какие-то меры. Но уже слишком поздно. Уэмблинг отхватит свой жирный кусок, да, возможно, на Лангри набросятся и другие стервятники, вооруженные договорами с Управлением колоний, и продолжат грабеж.

К вечеру Диллингер позвонил Уэмблингу.

— Ваши люди все время совершают полеты над материком, — сказал он. — Они не заметили ничего необычного в поведении местных жителей?

— Пока мне ни о чем таком не докладывали, — ответил Уэмблинг. — Хотите, чтобы я навел справки?

— Было бы желательно.

— Тогда немного подождите.

Он услышал, как Уэмблинг что-то приказал резким тоном, и тут же спросил, уже обращаясь к Диллингеру:

— Вы думаете, местные жители что-то затевают?

— Я это знаю точно, только не могу догадаться, что именно.

В лунном свете планета Лангри была бы чарующе прекрасна, но у нее не было луны.

Вглядевшись во мрак, Диллингер увидел огоньки. В каждой деревне пылали костры. Кое-где их свет сливался в одно ослепительное пятно. А там, где расстояние между кострами было побольше, они выглядели вкрапленными в черноту сверкавшими точками.

— По-вашему, это явление необычное? — спросил Диллингер пилота-разведчика.

— Безусловно, сэр. Они готовят пищу в сумерках, когда возвращаются рыболовные суда. А как только они с этим управятся, можно облететь все побережье, не увидев ни искорки света, если не считать, конечно, тех мест, где расположились наши люди и люди Уэмблинга. Я ни разу не заметил, чтобы в такой поздний час у аборигенов горел хоть один костер.

— Жаль, что мы мало знаем об этих аборигенах, — произнес Диллингер. — Единственный местный житель, с которым я беседовал, — это Форнри, а он всегда очень сдержан. Не догадаешься, о чем он думает. Управлению колоний надо бы прислать сюда специалистов, которые занялись бы изучением этого народа. К тому же не мешало бы оказать аборигенам помощь. Их улов еще больше оскудеет, когда толпы туристов Уэмблинга ринутся в море рыбачить. В недалеком будущем им не обойтись без выращивания каких-нибудь сельскохозяйственных культур. А вы, Протц, как расцениваете необычное поведение аборигенов?

— За этим что-то кроется, но будь я проклят, если знаю что.

— Я могу сделать кое-какие выводы, — сказал Диллингер. — Дело обстоит так: утром на планету садится неизвестный космолет, а позже, уже ночью, все местные жители бодрствуют, они к чему-то готовятся. Пожалуй, нам стоит самим принять кое-какие меры и быть наготове.

Донесение разведки, поступившее на рассвете, фактически не содержало ничего нового. За исключением этих костров, докладывать разведчикам было не о чем.

— Ступайте к Уэмблингу, — сказал Диллингер Протцу. — Велите ему освободить от работы всех своих людей, и пусть они безвылазно сидят в бараках. Чтоб ни один не попался мне на глаза. Это относится и к самому Уэмблингу.

— Ну и взвоет же он!

— Не советую ему соваться ко мне с жалобами. Знай мы аборигенов получше, может, нам удалось бы взглянуть на создавшееся положение их глазами. Я почему-то не могу себе представить, чтобы они совершили на нас вооруженное нападение. Они ведь понесут большие потери в живой силе и ничего не добьются. Уверен, что они знают это не хуже нас. Скажите, что бы вы сделали, если б были местным жителем и захотели остановить работу, которую развернул здесь Уэмблинг?

— Я бы убил Уэмблинга.

Диллингер с отвращением стукнул ладонью по столу.

— Что ж, приставьте к нему еще одного вооруженного охранника.

— А что сделали бы вы?

— Я бы подложил в отели какую-нибудь взрывчатку, выбрав наиболее подходящие для этого места. Если б это и не остановило строительство, то, во всяком случае, надолго бы отсрочило торжественное открытие отелей, которого так ждет Уэмблинг. Понимаете…

— Пожалуй, ваш вариант получше, — сказал Протц. — В этом больше смысла, чем в открытом нападении. Я расставлю вокруг зданий дополнительные защитные устройства.

Диллингер встал и подошел к окну. Рассвет, как всегда, щедро одарил Лангри красотой. В лучах поднимавшегося над горизонтом солнца синело спокойное море. А за косой…

Диллингер вполголоса выругался.

— В чем дело? — спросил Протц.

— Взгляните-ка. — Диллингер указал на море.

— Я ничего не вижу.

— А где рыбачьи лодки?

— Их там нет.

— С тех пор как мы находимся на этой планете, не было дня, чтобы местные жители не рыбачили с лодки в море за косой. Пошлите на разведку самолеты. Тут явно что-то не так.

Через полчаса они получили сообщение от разведчиков. Все имевшиеся на Лангри рыбачьи лодки были вытащены на берег. Аборигены почему-то решили в этот день не работать.

— У меня впечатление, что они собираются в самых населенных деревнях, — сказал офицер разведки. — Больше всего их сейчас в деревне А7, — как вы знаете, это деревня Форнри. Значительные скопления аборигенов наблюдаются также в деревнях В9, Д4, Ф12 — словом, вдоль всего побережья. И повсюду горят костры.

Диллингер внимательно всматривался в фотокарту, а офицер обводил кружками цифры, обозначавшие деревни.

— При таком положении вещей, — произнес Диллингер, — нам остается только одно — отправиться туда и поговорить с Форнри.

— Сколько вам нужно сопровождающих? — спросил Протц.

— Нас будет двое — вы да я. И еще пилот.

Они снизились по касательной и мягко сели на береговой песок. Пилот остался в самолете, а Диллингер и Протц поднялись по пологому склону к деревне, проходя сквозь толпы местных жителей. Недоумение Диллингера росло с каждым шагом. Здесь и намека не было на какую-нибудь зловещую конспирацию. У аборигенов было праздничное настроение; одетые в яркие одежды, они радостно смеялись и пели, собравшись вокруг костров. И пели на галактическом языке — загадка, над которой Диллингер не переставал ломать себе голову. Аборигены почтительно расступались, давая им дорогу, но в остальном, если не считать робких взглядов, которые исподтишка бросали на них дети, местные жители не обращали на Диллингера и Протца никакого внимания.

Они подошли к крайним хижинам и остановились. Аппетитные запахи праздничных блюд напомнили Диллингеру, что он сегодня не завтракал. На другом конце улицы рядом с самой большой хижиной, выстроившись в очередь, спокойно стояли мужчины и женщины. Диллингер, не зная, как быть дальше, ждал, когда его присутствие будет замечено местными властями.

Внезапно появился Форнри и пожал протянутую Диллингером руку.

— Вы оказываете нам честь, — произнес Форнри, но его лицо, всегда такое бесстрастное, сейчас отражало какое-то чувство, характер которого Диллингер затруднялся определить.

Был Форнри рассержен или испытывал неловкость?

— Могу я поинтересоваться, какова цель вашего визита? — спросил он.

Диллингер посмотрел на Протца. Тот пожал плечами и отвел взгляд.

— Я прибыл, как… наблюдатель, — запнувшись, ответил Диллингер.

— Прежде вы не вмешивались в жизнь моего народа. А теперь собираетесь занять другую позицию?

— Нет. Я здесь не для того, чтобы вмешиваться в ваши дела.

— Но ваше присутствие нежелательно. То, что сейчас здесь происходит, вас не касается.

— Меня касается все, что происходит на Лангри, — сказал Диллингер. — Я прилетел, чтобы узнать, что у вас здесь делается. И я намерен это выяснить.

Форнри круто повернулся и зашагал прочь. Диллингер видел, как его окружило несколько молодых аборигенов. Держались они спокойно, но в них чувствовалась необычная собранность.

Форнри вернулся. Ему явно было не по себе — сейчас на этот счет не могло быть двух мнений. С серьезным выражением в глазах он посмотрел на Диллингера в упор и сказал:

— Мы знаем, что вы друг нашего народа и, когда могли, помогали нам. Это мистер Уэмблинг наш враг. Если он узнает, он попытается помешать нам.

— Мистер Уэмблинг не станет вмешиваться в ваши дела, — сказал Диллингер.

— Тогда все в порядке. Видите ли, у нас сейчас идут выборы.

Диллингер почувствовал, как Протц крепко сжал ему руку, и тупо повторил:

— Выборы?

Форнри с гордостью пояснил:

— Мы выбираем делегатов на съезд, который выработает и обсудит нашу конституцию.

Идиллическая обстановка. Поляна с видом на море. Женщины, занятые подготовкой к пиршеству. Граждане, спокойно ожидающие, когда подойдет их очередь войти в сплетенную из травы кабину для голосования. Демократия в действии.

— Когда конституция будет одобрена, — продолжал Форнри, — мы выберем правительство. А потом обратимся в Галактическую Федерацию Независимых Миров с официальным заявлением о принятии нас в ее члены.

— Есть такой закон? — спросил Протц.

— Есть, — ответил Форнри. — Мы следуем совету нашего адвоката. Главное условие — пятьдесят процентов населения планеты должно быть грамотно. А у нас сейчас грамотных более девяноста процентов. Как видите, мы могли заняться этим и раньше, но нам не было известно, что требуется только пятьдесят процентов.

— Вас нужно поздравить, — сказал Диллингер. — Если ваша просьба о принятии Лангри в члены Федерации будет удовлетворена, я полагаю, ваше правительство заставит Уэмблинга покинуть планету, верно?

— Лангри должна принадлежать нам. В этом суть нашего Плана.

Диллингер протянул Форнри руку.

— От души желаю вам удачи в проведении выборов, а также положительного ответа на ваше заявление о приеме в члены Федерации.

Взглянув в последний раз на очередь у кабины для голосования, они повернулись и медленно пошли назад к самолету. Протц что-то насвистывал и потирал руки.

— А ведь Уэмблингу конец, — сказал он.

— Мы хоть раскрыли тайну этого неизвестного космолета, — произнес Диллингер. — На нем сюда прибыл их адвокат, чтобы посоветовать, как им действовать дальше, и помочь выработать конституцию. Но вы ошибаетесь, если думаете, что это прикончит Уэмблинга. В нашей Галактике разделаться с такими уэмблингами не очень-то просто. Его это не застигнет врасплох. Я почти уверен, что он этого ждал.

— А какие он может предпринять контрмеры?

— Ни один суд не заставит его отдать то, чем он уже владеет. Аборигены могут воспрепятствовать захвату других земельных участков, но те, где уже идут работы, останутся в его собственности. Право владения ими даровано Уэмблингу Федерацией. Быть может, чтобы соединить воедино строительные участки, он пожелает завладеть еще сотней миль побережья. Если ему это не удастся, все равно его участки достаточно велики, чтобы выстроить на них колоссальный курортный комплекс. А земля, на которой разбиты площадки для игры в гольф, тоже ведь обработана, и там хватит места для сотни отелей, если он вздумает их строить. Он выпустит в море великое множество рыболовов-любителей и обречет местных жителей на голодную смерть. — Диллингер оглянулся на деревню и с грустью покачал головой. — Вы сознаете, какое это громадное достижение? Девяносто процентов населения грамотно. Сколько же им пришлось потрудиться! А они потерпели поражение еще до того, как занялись этим. Бедняги.

5

«Обычно лесная тропа извилиста, — думал Диллингер. — Она огибает деревья, заросли кустарника, как правило, пролегает там, где меньше препятствий. А эта тропа не вьется, она так пряма, будто ее проложил разведчик. И тропа эта старая, по ней много хожено. Должно быть, деревья тут были когда-то срублены, но от пней даже следа не осталось».

Впереди него убийственно ровным шагом, не оглядываясь, шли Форнри и несколько молодых аборигенов. Они оставили позади добрых пять миль, а тропе, казалось, не будет конца. Диллингер взмок от пота и уже порядком устал.

Этим утром Форнри пришел к нему в отель «Лангри».

— Нам бы хотелось, чтобы вы пошли с нами, — сказал он. — Вы один.

И Диллингер пошел.

Отель «Лангри» опустел. Завтра на рассвете 984-я эскадра уйдет в космос, где ей и положено быть. Уэмблинг со своими рабочими уже покинул отель. Планета Лангри возвращена ее законным хозяевам.

До чего ж он был прост, этот План, придуманный аборигенами, — прост до абсурда и безотказно разрушителен. Вначале аборигенами было послано заявление о принятии Лангри в члены Федерации, которое, к счастью, прибыло в Галаксию в самый разгар невероятной шумихи, вызванной анонимными письмами Диллингера, в результате чего произошел правительственный переворот, поднялся переполох в Управлении колоний и Департаменте военно-воздушного флота; отзвуки этих событий разнеслись по всей Федерации и достигли такой далекой планеты, как Лангри, куда вскоре прибыла комиссия для срочного расследования дела на месте.

Заявление правительства Лангри рассмотрели без всяких проволочек, и планета была единогласно принята в члены Федерации.

Но Уэмблинг и бровью не повел. Его адвокаты взялись за дело еще до того, как был закончен подсчет голосов, и постановление суда обязало правительство аборигенов признать за Уэмблингом право собственности на те земельные участки, где он уже развернул строительные работы. Правительство Лангри не стало спорить и восприняло это так благодушно, что Уэмблинг предъявил иск еще на несколько сотен акров земли. Это тоже не вызвало у местных властей и намека на протест.

Но тут последовал столь ловкий ход, что его не предусмотрел даже сам Уэмблинг.

Налоги.

Диллингер был свидетелем того, как Форнри от имени правительства Лангри вручил Уэмблингу первую налоговую квитанцию. Уэмблинг орал до хрипоты, бил кулаком по столу, клялся, что возбудит дела во всех судах Галактики, но потом обнаружил, что, как ни странно, суды не встали на его защиту.

Если выбранное народом Лангри правительство пожелало обложить недвижимую собственность ежегодным налогом, равным ее десятикратной стоимости, это его законное право. Уэмблингу не повезло в том, что ему принадлежала единственная на планете собственность, с которой имело смысл взимать налог. Десятикратная стоимость травяной хижины ничтожна, чуть выше нуля. Сумма, равная десятикратной стоимости отелей Уэмблинга означает полное разорение их владельца.

Судьи согласились с мнением Уэмблинга, что эта акция правительства Лангри неразумна. Она отобьет у населения охоту заняться строительством, затормозит развитие промышленности и станет серьезным препятствием на пути прогресса. Но со временем народ Лангри, несомненно, поймет это и воспользуется своим правом избрать другое правительство, которое выработает менее жесткое налоговое законодательство.

А пока что Уэмблинг должен уплатить налог.

Ему оставалось одно из двух: либо отказаться от уплаты налога и понести огромные убытки, либо уплатить его и полностью обанкротиться. И он предпочел не платить. За неуплату налогов правительство конфисковало его собственность, и таким образом вопрос, обостривший ранее положение на планете Лангри, был решен, что удовлетворило всех, кроме Уэмблинга и его покровителей. В отеле «Лангри» было решено разместить школу и университет для детей аборигенов. Еще один отель предполагалось занять под правительственные учреждения. Аборигены пока еще не знали, как распорядиться со зданием третьего отеля, но Диллингер не сомневался, что они используют его с умом.

Тропа вывела их на огромную поляну, покрытую густым ковром травы и цветов. Диллингер остановился, огляделся вокруг, но, не увидев ничего примечательного, поспешил за аборигенами дальше.

У противоположного края поляны начиналась другая тропа, но вскоре она уперлась в груду камней — вероятно, то был какой-то опознавательный знак. А позади нее лежал тронутый ржавчиной и густо оплетенный ползучими растениями старый разведывательный космолет, который был полускрыт ветвями возвышавшихся над ним деревьев.

— Когда-то один из вас прилетел сюда и остался жить с нами, — сказал Форнри. — Это его корабль.

Аборигены стояли, заложив за спину руки и почтительно склонив головы. Диллингер молчал, стараясь угадать, чего от него ждут. Наконец он спросил:

— На корабле был только один человек?

— Только один, — ответил Форнри. — Мы часто думали о том, что, наверное, есть люди, которым хотелось бы узнать, как сложилась его жизнь. Может, вы им расскажете о нем.

— Может, и расскажу, — сказал Диллингер. — Посмотрим.

Он продрался сквозь густой подлесок и обошел вокруг космолета, отыскивая глазами его название или номер. Ни того, ни другого не оказалось. Дверь тамбура была прикрыта. Разглядывая ее, Диллингер остановился.

— Можете войти, если хотите, — сказал Форнри. — Мы храним там его вещи.

Диллингер поднялся по шаткому трапу и, спотыкаясь, прошел темный коридор. В рубку просачивался слабый свет, и все здесь казалось каким-то призрачным. На столе перед пультом управления лежала разная мелочь, предметы личного пользования, толстые тетради, кипы бумаг.

Первая тетрадь, которую он раскрыл, оказалась дневником. Дневником Джорджа Ф. О'Брайена. Начало записей, сделанных карандашом, до такой степени стерлось, что прочесть их было крайне трудно. Диллингер прихватил тетради и отдельные пачки бумаг, вышел через тамбур наружу, сел на ступеньку трапа и принялся перелистывать страницы.

Там был подробный отчет о первых годах пребывания О'Брайена на этой планете — с тех пор минуло уже более ста лет. Потом записи стали менее регулярными, а даты указывались приблизительно, ибо О'Брайен утратил представление о времени. Диллингер прочел одну тетрадь, нашел следующую и продолжил чтение.

«Да он всего-навсего заурядный пират, — думал Диллингер. — Пират, разгулявшийся на чужой планете, шнырявший повсюду в поисках драгоценных металлов и развлекавшийся гаремом местных женщин. Конечно же, это не тот человек, который…»

Мало-помалу все менялось — О'Брайен постепенно сроднился с аборигенами, сам почувствовал себя местным уроженцем, и пришло время, когда он всерьез задумался о будущем. В его записях был краткий точный перечень тех благоприятных природных условий на Лангри, которые располагали к тому, чтобы превратить планету в огромный курорт, — этот раздел точно писал сам Уэмблинг. Далее шло предостережение, какая страшная судьба может в этом случае постигнуть аборигенов. «Но если я еще буду жив, — писал О'Брайен, — думаю, что до этого не дойдет».

А если он умрет?

«Тогда аборигенов следует научить, как себя вести. Нужно выработать План. Вот что должны знать местные жители».

Галактический язык. Функции и структуру правительства. Межпланетные отношения. Историю. Экономику, торговлю и назначение денег. Политику. Право и колониальное законодательство. Основы наук.

«Да не мог он быть один, этот человек! — про себя воскликнул Диллингер. — Не мог, и все тут!»

Первое посещение планеты — возможно, это будет разведывательный космолет. Принять меры по наблюдению за ним, арестовать экипаж. Переговоры. Перечень правонарушений и штрафов. Как добиться статуса независимости и приема в члены Федерации. Какие принять меры, если статус независимости будет нарушен.

— Не мог он быть один!

Все было предугадано и старательно записано в тетрадь человеком прозорливым, мудрым и терпеливым. Это был блестящий прогноз, без единого упущения или ошибки, разве что в нем не было названо имя «Уэмблинг». И вообще у Диллингера создалось впечатление, что О'Брайен знал жизнь куда лучше, чем несколько Уэмблингов его времени, вместе взятых. Тут было описано все, что произошло позже, вплоть до последнего мастерского хода — налога на отели в размере их десятикратной стоимости.

Диллингер закрыл последнюю тетрадь, отнес бумаги назад в рубку и аккуратно разложил вещи на столе в том порядке, в каком они были. Наступит день, когда у народа Лангри появятся свои историки. Они изучат и проанализируют эти документы, и имя О'Брайена начнет кочевать по Галактике в написанных сухим языком фолиантах, читаемых одними лишь историками. Нет, этот человек заслужил большего.

Но, может, на Лангри память о нем будет жить долго в устных преданиях. Может, и сейчас местные жители, сидя вокруг костров, рассказывают легенды о деяниях О'Брайена и повторяют некогда сказанные им слова. А может, и нет. Чужаку трудно вникнуть в такие тонкости, особенно если он офицер военного космофлота. Это дело специалистов.

Диллингер бросил прощальный взгляд на лежавшие на столе незатейливые реликвии, сделал шаг назад и по всей форме отдал честь.

Он вышел из космолета и заботливо прикрыл дверь тамбура. Здесь, в глубине леса, сумерки сгустились быстро, но аборигены терпеливо ждали его, стоя в тех же почтительных позах.

— Надо думать, вы прочли те записи, — произнес Диллингер.

Казалось, Форнри даже испугался.

— Нет!..

— Понятно. Так вот, все, что можно было узнать о нем, я узнал. Если еще жив кто-нибудь из его родственников, я постараюсь поставить его или ее в известность о том, что с ним произошло.

— Благодарю вас, — сказал Форнри.

— А не прилетал ли сюда еще кто? Не жил ли с вами еще кто-нибудь, кроме него?

— Нет, только он один.

Диллингер кивнул.

— О'Брайен был поистине великий человек. Не уверен, что вы до конца это понимаете. Мне думается, спустя какое-то время именем О'Брайена у вас будут названы деревни, улицы, здания и тому подобное. Но он заслужил памятник по-настоящему грандиозный. А не стоит ли именем человека, которого вы знали и чтили, назвать планету? Вам следовало бы назвать свою планету О'Брайен.

— О'Брайен? — переспросил Форнри. Он непонимающе взглянул на остальных аборигенов, потом снова повернулся к Диллингеру: — О'Брайен? А кто он такой, этот О'Брайен?

Перевела с английского Светлана Васильева

Леонид МЕДВЕДОВСКИЙ ЗВОНОК НА РАССВЕТЕ

1

Очнулся Михаил Носков в машине «Скорой помощи». Рядом, пытаясь прощупать его пульс, сидела женщина в белом халате. У изголовья — Алла. Едва заметные при дневном свете коричневые пятна на ее лице сейчас проступали особенно отчетливо. Ни голоса, ни даже шепота Аллы не было слышно. Лишь по движениям побелевших губ Михаил уловил: «Миша, Мишенька, как же это?.. Ведь у нас скоро маленький будет…»

Михаил устало прикрыл глаза, прислушался к боли. Она затаилась где-то внутри, изредка давая о себе знать короткими злыми укусами. Не ждал он того подлого удара, не заметил…

Носков подошел к придорожным кустам, где прятался незнакомый парень, крикнул:

— Эй, малый, ты что там затаился? А ну вылазь!

Молчание. Только тлеющий огонек сигареты выдавал присутствие человека.

— Кому говорят — выходи!..

И сразу после этого удар — предательский, подлый… Нет, не сразу. Вышла мать, он что-то крикнул… Что же он крикнул?.. «Мама, зови скорей отца… пусть принесет воды…» Воды!.. Воды!! Воды!!!

Михаил облизал шершавым языком сухие губы, умоляюще взглянул на медсестру. Та медленно покачала головой: нельзя.

…Словно огромное жало гигантской осы внезапно впилось в его живот. В первое мгновение Михаил даже не понял, что произошло. Но преступник с силой рванул рукоятку ножа кверху, и только крепкий армейский ремень помешал сделать рану еще шире…

Носков бежал к дому согнувшись, неловко зажав живот руками, и чувствовал, как горячая и липкая кровь просачивается сквозь судорожно сжатые пальцы. У него еще хватило сил взобраться на крыльцо, но открыть дверь Михаил уже не смог. Перед глазами поплыли огненные круги, ударил в уши тугой набатный звон, и он, задыхаясь, рухнул на ступеньки лицом вниз, жадно хватая посиневшими губами ставший почему-то разреженным воздух…

— Считайте! Считайте дальше! — слышится над головой требовательный мужской голос.

— Шесть… семь… восемь…

Удушливо-сладкий запах эфира мягко обволакивает голову, невыносимо хочется спать.

— Считайте! Считайте! — твердит тот же голос.

— Одиннадцать… двадцать три… четырнадцать…

— Приготовить зажимы! Скальпель! — Это было последним, что услышал Михаил перед тем, как погрузиться в долгий операционный сон…

* * *

Меня будит длинная заливистая трель звонка, я открываю глаза и слышу деликатно приглушенный голос нашего шофера Геннадия Спирина: «Вы уж не сердитесь, Анна Викентьевна, срочно нужен, меня дежурный послал…»

Мать впускает Спирина в квартиру, ворчливо предлагает раздеться, затем говорит:

— Как хотите, Гена, но без чашки кофе я вас обоих не отпущу. Никуда ваши преступники от вас не денутся!.. — Она отправляется на кухню варить кофе, а я приоткрываю дверь своей комнаты.

— Гена, заходи! Что там стряслось?

— Тяжкое, Дим Димыч! В вашей зоне таксиста порезали. Вчера в двадцать три часа на Гончарной.

— Грабеж? — невольно вырывается у меня.

— Непохоже. Пиджак с деньгами не тронут.

— Свидетели есть?

— Мать таксиста. Видела преступника издали…

— Значит, таксист заезжал домой?..

Тихонько вошла моя старушка, стараясь не греметь посудой, расставила на столе чашки с кофе, тарелки с бутербродами. Видимо, она слышала последние слова Гены — остановилась у дверей, заинтересованно ожидая продолжения.

Я оглядываюсь.

— Ты прости, мама, но у нас чисто служебный разговор. Обещаю: когда раскрутим это дело, доложу во всех подробностях.

Она обидчиво поджимает губы и выходит, плотно прикрыв дверь. Я сыплю сахар в чашку, придвигаю сахарницу Геннадию.

— Давай дальше! Кто осматривал место происшествия?

— Следователь и Волков. В его дежурство случилось…

— Приметы преступника?

— Очень слабенькие. Среднего роста, худощавый, волосы русые. Был одет в светлый плащ…

Я раздумываю, о чем бы еще спросить. Воспользовавшись наступившей паузой, Гена налегает на бутерброды.

М-да, приметы, как говорится, среднеевропейские, по таким можно заподозрить чуть ли не треть человечества. Начинать, видно, придется с нуля… Первым делом в больницу к потерпевшему.

На пороге мать сует Спирину пакет с провизией. Безусое мальчишеское лицо сержанта заливается помидорным румянцем: есть такая у него слабинка — любит поесть. И самое удивительное, что при всем своем богатырском аппетите Гена тощ, как кошелек перед зарплатой.

Я впервые в реанимационном отделении, но нашел его быстро — оно расположено у самых больничных ворот. Здесь все продумано: когда решают секунды, на пути к операционной не должно быть лишних метров. На двери лаконично-суровая табличка: «Посторонним вход воспрещен!» Посторонним я себя не считал и потому, не колеблясь, нажал на кнопку звонка. Щелкнул замок, в меня пальнул любопытствующий взгляд молоденькой медсестры.

— Я из угрозыска. Мне нужно срочно повидать раненого таксиста.

— Минуточку, я позову врача…

Медсестра ушла, не забыв захлопнуть дверь. Минут через десять, когда я уже собрался звонить второй раз, в дверях показался сухопарый парень примерно моего возраста. Солидней и старше его делала аккуратная шкиперская бородка, закрывающая верхнюю пуговицу серого с голубоватым оттенком халата. Он ни о чем не спрашивал, только смотрел вопросительно. Я протянул свою книжечку.

Он долго и, казалось, тщательно изучал мое удостоверение, но я по его отсутствующим глазам видел, что мысли врача там, с больными, что мой визит не ко времени и вообще он с трудом понимает, кто я и зачем здесь.

— Агеев, из уголовного розыска, — представился я, пытаясь пробиться сквозь чащобу забот и тревог, обступивших врача.

Он встрепенулся.

— Сеглинь, лечащий врач. Чем могу быть полезен?

— Доктор, мне нужно видеть раненого таксиста!

Его губы непримиримо сомкнулись.

— Это невозможно! Носков в крайне тяжелом состоянии.

— Жить будет?

Он помедлил с ответом.

— Трудно сказать. Потеряно много крови…

Я корректно, но настойчиво оттеснял Сеглиня в коридор, пока входная дверь не захлопнулась за моей спиной.

— Доктор, вы должны понять, этот разговор нам очень важен. Носков — единственный, кто видел преступника в лицо.

Сеглинь покачал головой:

— Боюсь, ваше посещение взволнует больного. Может быть, завтра?

— Доктор, дорога каждая минута! Преступник на свободе, кто знает, каких бед он может натворить…

— Хорошо! — наконец решился он. — В порядке исключения даю вам две минуты. Наденьте халат, я вас провожу.

Раненый лежал в одиночной палате, окруженный сложной аппаратурой из стекла и никеля. Он дышал тяжело и прерывисто, на лбу серебрились мелкие бисеринки пота. Врач промокнул его лоб марлей, сказал негромко:

— Миша, к вам товарищ из милиции. Вы сможете говорить?

Носков с усилием открыл глаза, в них застыла неутолимая боль.

— Спрашивайте, — едва слышно прошептал он.

Я понял, какого труда стоит ему каждое слово, и растерялся, забыв заготовленные вопросы. И тогда он начал рассказывать сам. Шептал он быстро, бессвязно, спотыкаясь на трудных буквосочетаниях. Ему, видимо, необходимо было выплеснуть наболевшее, освободиться от навязчивых образов, засевших в воспаленном мозгу.

— Я чинил машину… поломался рядом с домом… а этот, в плаще… приставал к девушке… замахивался… Пьяный такой… злобный… Я хотел помочь… пошел к ним… Они ссорились… он ее обвинял в измене… Потом… потом… они убежали… Я хотел его… в милицию… вытащил из кустов… И тогда… тогда… он…

Лицо раненого исказила мучительная гримаса, он застонал, заскрипел зубами, заново переживая случившееся. Сеглинь встревоженно приподнялся, движением бровей указал на часы.

Я заторопился.

— Скажите, Миша, вы этого парня встречали раньше?

— Нет… кажется, нет…

— Может, запомнили его лицо? Ведь вы шофер, у вас должен быть цепкий глаз. Что вам запомнилось в его внешности?

Он ответил сразу, видно, лицо преступника навечно отпечаталось в его памяти:

— Баки на щеках… И глаза… Холодные, острые… как буравчики…

Михаил сцепил зубы, подавляя готовый вырваться стон. Сеглинь поднялся, сказал сердито:

— Все! На сегодня хватит!

— Последний вопрос, доктор! Миша, быть может, во время ссоры было названо какое-то имя. Вспомните…

Носков закрыл глаза, и было не понять: то ли он снова впал в забытье, то ли обдумывал мой вопрос.

Между тем Сеглинь тормошил меня:

— Идемте, идемте, ему нужно отдохнуть.

Я медлил. Я все еще надеялся получить ответ на очень важный вопрос и клял себя за то, что задал его так поздно. Врач вежливо, но твердо взял меня за руку и повлек к выходу. У дверей я оглянулся: Михаил слабо шевелил пальцами, как бы подзывая к себе. Я вернулся почти бегом.

— Вспомнили?

— Девчонка повторяла: «Не надо, не надо…» Имя называла… — Тонкая морщинка пролегла на гладком юношеском лбу. — Не помню… забыл…

Я легонько пожал вялую ладонь.

— Припомни, Миша, это очень важно. Вспомнишь, скажи доктору, я ему оставлю свой телефон. Счастливо, Миша, выздоравливай!

Он обхватил мою руку холодными негнущимися пальцами, прошептал:

— Увидите маму… передайте… пусть не волнуется… И Алле… ей нельзя… скоро маленький будет… А я… я… выбак… выкаб… выкарабкаюсь…

Наша работа не для слабонервных, но к подобным сценам иммунитета у меня еще не выработалось. Да и вряд ли это когда-нибудь случится. Сострадание к страданию, злость против зла. Если нет в душе этих чувств, трудно, даже невозможно работать в милиции…

2

Я выхожу из отделения реанимации в преотвратнейшем настроении. Что толку хитрить с самим собой? Я могу играть роль многоопытного сыщика перед погруженным в больничные заботы Сеглинем, но сам-то я в тихой панике, внутри у меня все дрожит и трепыхается. Ну где, где мне искать этого подлого юнца?..

— Куда поедем, товарищ лейтенант? — спрашивает меня Спирин, открывая дверцу машины. — В отдел?

— Что нам там делать? Рули на Гончарную!

— Есть на Гончарную! — четко повторяет сержант, круто забирая влево.

Мы мчимся, обгоняя троллейбусы, по безлюдным в этот ранний воскресный час улицам Задвинья. По дороге Геннадий снова коротко рассказывает все, что знает. Кроме дежурного следователя, на происшествие выезжали участковый инспектор Алексей Волков, эксперт-криминалист, кинолог с собакой. Однако по горячим следам преступника найти не удалось. Ничего существенного не дал и осмотр места происшествия.

Машина останавливается напротив деревянного двухэтажного дома с застекленной верандой.

— Мы сейчас стоим на том месте, где таксист ремонтировал свою «Волгу», — говорит Спирин, — а само происшествие произошло вон там, — и он показывает на кусты неподалеку от уличного светильника.

Я распахиваю дверцу, выпрыгиваю из машины.

— Сержант, я остаюсь здесь, а вам нужно доставить сюда участковых Волкова и Рябчуна. Срочно!

Геннадий смотрит на часы, говорит:

— Девять ноль пять. Наверно, еще ухо давят. Воскресенье все же…

Машина срывается с места, а я направляюсь к кустам на противоположной стороне улицы. Трава на газоне в темных пятнах — действительно много крови потерял Носков. Круглые, звездчатые пятна переходят на асфальт, по ним можно четко проследить путь Михаила к дому. Вначале он еще шел, дальше капли стали принимать форму эллипса — значит, побежал…

По узкой, завитой спиралью лестнице я поднялся на второй этаж. Дверь мне открыла женщина с глубоко запавшими от бессонной ночи глазами. Ошибиться немыслимо — это могла быть только мать Михаила Носкова. Те же, что у сына, волнистые, вразлет брови, тот же тонкий острый нос.

— Агеев, инспектор уголовного розыска, — представился я.

— Проходите, пожалуйста, — тихо сказала женщина и первая пошла по коридору.

В комнате я увидел невысокого худощавого парня, который стоял у придвинутого к стене стола и выкладывал из авоськи бутылки с соками. Оглянувшись на звук шагов, он вежливо со мной поздоровался, сказал:

— Ксения Борисовна, вот все, что было в магазине. Взял каждого сорта по паре: две — сливы, две — абрикосы, две — персики, две — вишни, две — «Мичуринки», две — грушевый нектар. Всего двенадцать бутылок. Виноградного, правда, не было.

Ксения Борисовна вынула из сумки кошелек.

— Пока хватит, Рома, спасибо тебе за хлопоты. Сколько ты потратил?

Парень смущенно взлохматил старательно уложенную прическу.

— Пять шестьдесят, но мне не к спеху. Виноградного достану, тогда и рассчитаемся… Я пойду, Ксения Борисовна, если что понадобится, передайте через Ивана Николаича, ладно?..

Парень попрощался и вышел из комнаты.

— Друг вашего сына? — спросил я.

— Нет, что вы, он даже незнаком с Мишей. Это Рома Фонарев, они с моим мужем в одном цехе работают. И куда столько соков накупил? Да их за месяц не выпить!

С чего начать разговор? Как найти верный тон? Убитая горем мать единственного сына, и она же единственный пока свидетель… Сейчас все ее мысли заняты Михаилом, вопросом: «Выживет ли?» Она явно не ждала моего прихода. Вон и сумка с продуктами приготовлена, и сама она украдкой поглядывает на часы. Нет, нет, в таком тревожно-нетерпеливом состоянии нужного разговора не получится. Если сейчас сразу спросить ее об обстоятельствах происшествия, она в спешке может упустить многие важные детали. А мне нужны именно детали, общее представление о том, что здесь произошло, у меня есть.

— Вчера со мной уже беседовал один следователь. Вряд ли я смогу добавить что-нибудь новое… — наконец говорит она.

— Ксения Борисовна, я был в больнице. Ваш сын просил передать, чтобы вы не волновались…

Женщина рванулась ко мне, заговорила отрывисто, заглядывая в глаза, ища в них правду:

— Вы у него были?.. У Мишеньки?.. Как он?.. Умоляю вас, ничего не скрывайте!

— Врачи обещают поставить его на ноги…

По-видимому, что-то в моих словах ее встревожило, она засуетилась, засобиралась беспорядочно.

— Вы извините… я совсем готова была… думала, дождусь Аллу и мужа… они уже там, в больнице… Вы извините… я пойду… а вы подождите… или в другой раз…

— Ксения Борисовна, к нему никого не пускают.

— Мать обязаны пропустить!

— Ксения Борисовна, никого.

— Как же так? Я хотела отнести ему поесть…

— Ему пока ничего нельзя.

— Даже соков?

— Ничего!

Она бессильно опустилась на стул, коротко всхлипнув, вытерла глаза платком, решительно повернулась ко мне.

— Вы хотели что-то узнать. Спрашивайте!

Я помолчал, собираясь с мыслями.

— Вы кого-нибудь подозреваете? У Михаила могли быть враги?

Ксения Борисовна протестующе замахала руками.

— Какие враги, вы что! Миша — добрейший парень, очень честный и справедливый. Его всегда все любили и в школе, и в армии, и в таксопарке. Сколько у него благодарностей от пассажиров!..

Я слушал взволнованный, сбивчивый, многословный рассказ Ксении Борисовны и думал о своем. Конечно, кому, как не матери, знать родного сына и кому, как не ей, добросовестно заблуждаться в его достоинствах и недостатках?

— Помню, едем мы однажды в троллейбусе. Входят на остановке несколько подростков. Шумят, ругаются, ведут себя безобразно. Взрослые мужчины сидят, будто и не слышат ничего. Миша стоял у водительской кабины, а подростки ехали сзади. Верите — он к ним через весь салон протиснулся. Чем уж он их стреножил, не знаю, а только сразу посмирнели, притихли… А еще был случай — вооруженного бандита в милицию доставил. Садился к нему пассажир, и во внутреннем кармане Миша увидел крестообразную ручку. Потом оказалось — кинжал.

— Когда это было?

— Года три назад…

Делаю в блокноте пометку: «Сдал в мил. гр-на с хол. ор. Проверить!» Так, так, значит, возможна версия мести.

Мы спускаемся вниз, я прошу Ксению Борисовну подробно рассказать обо всем, что она видела. Жестокая все же у меня профессия! У человека горе, а я его растравляю, заставляю вновь и вновь переживать случившееся.

— …Я вывела Альфу на прогулку, смотрю, Миша ремонтирует машину. Те двое стояли метрах в тридцати… о чем-то громко спорили. Темно было, да я особенно и не присматривалась. Знать бы, что понадобится… Собака почуяла чужих, стала рваться с поводка. Они загораживали весь тротуар… Я не решилась пройти мимо, боялась — Альфа бросится. Не доходя нескольких метров, повернула обратно…

— Парня в светлом плаще не разглядели?

— Темно было, да и стоял он как-то боком… Сейчас, подождите… — Она провела рукой по глазам. — Подбородок его мне запомнился. Длинный такой, массивный… С таким подбородком только в колонии и сидеть…

— Вы думаете, он из ранее судимых?

— Даже не сомневаюсь! Кто другой бросится с ножом на человека?! И за что?..

— Ваш сын хотел защитить девушку…

— Стоит ли она тех мук, что Миша принял?

— Может, вам что-нибудь запомнилось в ее внешности? Фигура, прическа, одежда?

Ксения Борисовна задумалась. И снова характерный жест, будто сгоняет с глаз все лишнее, чтобы сосредоточить внутреннее зрение на самом важном.

— Худенькая, небольшого роста. Волосы черные, распущены по плечам… Одета была в куртку из жатой кожи…

— Как думаете, они были знакомы?

— Они ссорились. Он был очень взвинчен, кричал, размахивал руками, наскакивал на девушку с угрозами… Я отвела собаку домой, возвращаюсь с бутербродами для Мишеньки. Смотрю, девчонки уже нет, а тот мерзавец и Миша стоят друг против друга, и Миша крепко держит его за руку. Вот тогда он и крикнул: «Зови отца, надо этого типа сдать в милицию!» Я побежала за Ваней, а когда вернулась…

Ксения Борисовна вынула платок и стала отирать непрошено появившиеся слезы.

— Как вы думаете, эти молодые здешние или из центра?

— Тот мозгляк, что Мишу поранил, не дальний.

— Почему вы так считаете?

— Уж очень быстро он скрылся. Муж пробежал всю улицу из конца в конец — никого… Все произошло в одно мгновенье. Я даже наверх не поднималась, только крикнула: «Ваня, спустись!» Вернулась, а сын бежит навстречу и живот руками зажал. У меня и в мыслях не было, что он ранен, думала — просто ударил тот негодяй… Муж выскочил, я ему кричу: «Ваня, беги скорей, задержи парня в светлом плаще!..»

— Сколько это заняло времени?

— Минуту, от силы полторы… Потом я бросилась к Мишеньке, смотрю — он лежит весь в крови. Я крикнула невестке: «Останови машину! Любую!» На счастье, мимо шла «Скорая», она и увезла Мишеньку… Потом прибыла ваша машина. Участковый Волков попросил меня подъехать со следователем в райотдел, чтобы записать мои показания, а сам остался здесь. Они вместе с мужем искали следы преступника, нож. Потом к ним присоединился Роман Фонарев, вы его сегодня видели…

Я вижу, как трудно дается матери Михаила этот разговор, и спешу закончить его.

— Последний вопрос. Был ли в такси пассажир?

— Вроде нет. К машине-то я близко не подходила…

— Спасибо, Ксения Борисовна, вы нам очень помогли своим рассказом. Возможно, придется еще кое-что уточнить…

— Если надо, в любое время… Все готова сделать, лишь бы мой Мишенька…

Не договорила. Отвернула сразу постаревшее, осунувшееся лицо и пошла усталой старческой походкой. А ведь ей, пожалуй, и сорока пяти нет…

В ожидании участковых я стараюсь решить вопрос вопросов — по какой дороге убежал парень с баками? Случайность ли, что скрылся так стремительно? Преступник, хорошо ориентирующийся на местности, выбирает, как правило, кратчайший путь для бегства. Если определить точное направление, это сузит круг поиска. Куда же он побежал?

Вот наконец и наш «газик». Первым из машины выскакивает Леша Волков — худой, длинный, но франт и щеголь потрясающий. Недавний выпускник школы милиции, он нежно холит свой новенький лейтенантский мундир, поминутно сдувая с него малейшие пушинки. Вслед за Волковым из машины показывается капитан Рябчун — плотно сбитый сорокалетний здоровяк. Особые приметы: роскошные усы под «песняров» и узкая рубленая полоска на щеке — след бандитского ножа.

«Газик» уезжает, участковые выжидательно смотрят на меня.

— Вот что, друзья, хоть сегодня и воскресенье, придется поработать. Есть основание предполагать, что преступник и девчонка, с которой он ссорился, живут где-то в этом районе…

Я ставлю перед участковыми задачу: надо немедленно начать поквартирный обход окрестных домов, поспрашивать у жильцов, кто что видел, кто что знает…

К концу дня мы снова собираемся вместе. Результаты неутешительны.

— По горячим следам не нашли, — буркнул Рябчун, — теперь побегаем.

3

У нас с Бурцевым один кабинет на двоих. Два стола впритык, два сейфа, стулья, вешалка — вот, пожалуй, и вся обстановка. Ну и телефон, конечно, который мы тягаем по столам то к себе, то от себя. Хотя мы с Бурцевым на «ты», дружбы между нами особой нет. Какая, к черту, дружба, когда он по всем статьям старший: я лейтенант, он старший лейтенант, мне двадцать пять, ему сорок. Кроме того, я холостяк, он отец семейства. Все это дает Бурцеву повод относиться ко мне с этакой ехидной снисходительностью.

В понедельник я пришел пораньше, однако у Бурцева уже сидел «клиент». По внешнему виду — солидному, респектабельному — его вполне можно было принять за крупного хозяйственника. И только шустро зыркающие зрачки выдавали дельца — хитрого, ловкого, нахрапистого. Терять ему, видно, было нечего, и он распинался перед Бурцевым вовсю.

— …Признаю, гражданин инспектор, ваша взяла. Да, брал какие-то суммы у перечисленных вами лиц, да, обещал достать дефицитные товары. Но я прошу учесть некоторые смягчающие обстоятельства. Вот у вас в протоколе эти граждане числятся потерпевшими. Спорная формулировка! А может, это я потерпевший?

В разгар этого монолога неожиданно кашлянул селектор на столе и выдал из своего чрева голос начальника отдела уголовного розыска Бундулиса:

— Лейтенант Агеев! Зайдите с материалами по субботнему происшествию.

Внешность моего непосредственного начальника никак не соответствует общепринятым представлениям об облике сыщика. Ни поджарости, ни острого, проницательного взора из-под насупленных бровей. Вид у Ивара Яновича сугубо штатский: небольшого роста, толстенький, кругленький. И характер под стать внешности: добродушный, уступчивый, незлобивый. В веселую минуту Бундулис объяснял это так: толстякам и догонять обидчика тяжело, и убегать непросто. Вот они сами про себя и сочинили легенду о кротости и всепрощенчестве. А на самом деле… А на самом деле за уютно-домашней внешностью Бундулиса скрывался умный, опытный оперативный работник, начавший свою деятельность в органах милиции еще в то время, когда меня и в проекте не было.

Я уже доложил все, что стало известно по делу, и теперь выжидательно посматривал на Бундулиса, торопливо мерившего кабинет коротенькими шажками.

— Ошибок в твоих действиях я пока не усмотрел, — сказал он, остановившись передо мной, — ты их еще просто не успел натворить. Но и достижений, прямо скажем, негусто…

— Откуда им быть, Ивар Янович? На второй-то день…

— Если будем так работать, то и на десятый не изловим. И вообще забудь ты эту школьную арифметику! В нашем деле счет не на сутки, а на часы, на минуты. Версия о личности преступника сложилась?

— Думаю, преступление совершил человек с уголовным прошлым.

Бундулис удивленно хмыкнул:

— И как ты это вычислил?

— Нож был применен после того, как таксист крикнул матери: «Зови отца, надо этого типа в милицию!» Преступник явно избегал встречи с нами.

Бундулис сел за стол, набил трубку табаком.

— Хм, логично… Что ж, примем это за рабочую гипотезу. Пока нет ничего лучшего, будем разрабатывать твою версию.

— Вы в нее не верите?

— Нет, почему же. Как одна из многих, она вполне… — Бундулис открыл папку, бегло просмотрел собранные мною материалы. — Мне кажется, Дима, мы упускаем из виду характер таксиста. Даже по тем немногим штрихам, которые ты сообщил, мне он видится человеком порывистым, импульсивным, непримиримым в борьбе со злом. Кто ему эта девчонка? А он, не раздумывая, бросился ей на помощь. Возможно, Носков так же поступал и в тех случаях, о которых мы пока не знаем. Ведь он активный автодружинник, а это деталь немаловажная. Надо тщательно проверить всех когда-либо им задержанных.

— Есть проверить, товарищ майор! Разрешите идти?

— Постой, торопыга! Звонил прокурор района, справлялся об успехах. Дело поручено вести следователю Сушко. Слыхал такую фамилию?

Я молча пожал плечами.

— Ладно, иди! И держи меня в курсе.

Я уже был у двери, когда Бундулис меня окликнул:

— Кстати, какие волосы у предполагаемого преступника?

— Русые… длинные…

— Насколько я знаю, с такими из колонии не выпускают.

— Значит, успел отрастить, — упрямо гнул я свое.

Бундулис устало махнул погасшей трубкой, сказал раздраженно:

— Оправдать можно любой абсурд, но от этого он не станет аксиомой. На всякий случай проверь парикмахерские, возможно, кто-то подстригался вчера. Прическа сильно меняет внешность…

Когда я возвращаюсь к себе, Бурцева уже нет. Сажусь за стол и набрасываю план первоочередных оперативно-розыскных мероприятий. Надо срочно ориентировать по приметам дружинников, членов комсомольских оперативных отрядов, внештатных сотрудников милиции. Проверить по картотеке лиц, недавно освобожденных из мест заключения. Посмотреть последние сводки-ориентировки. Составить список водителей, задержанных автодружинником Михаилом Носковым…

Внезапно дверь распахивается, в комнату врывается распаренный Рябчун. Бросает передо мной оперативно-учетную карточку, с маху хлопается на стул. Усы победно закручены кверху — значит, надо ждать хороших вестей.

— Нашел я преступника, Дим Димыч! Валет это, его поганых рук дело!

Я рассматриваю фотографию Валерия Дьякова по кличке Валет. Тяжелый удлиненный подбородок, узкие, хищно приплюснутые крылья носа, хмурые, озлобленные глаза. М-да, личность малосимпатичная. Но он ли?

— Он, Дим Димыч, бессомненно, он. Час назад я имел беседу со знакомой дворничихой. Обрисовал ситуацию, сообщил приметы. Ну она долго не мозговала: «Валерка Дьяков — больше некому!» С Дьяковым я знаком не первый день: хорош, когда спит. Ну я к нему. Дверь открывает Сенькина Ольга Павловна — его квартирная хозяйка. Выясняется: как в субботу ушел, так с тех пор и не появлялся…

— В котором часу ушел?

— В двадцать два тридцать. Передача «Шире круг» кончилась в это время. Бабка спать укладывалась и слышала, как дверь бухнула… И ушел, заметь, в светлом плаще, другого у него нет.

Неужели подтверждается моя стройная теория насчет ранее судимого? Я просматриваю карточку Дьякова. Год назад вернулся из заключения. Отбывал срок за квартирную кражу, за ношение холодного оружия… Листаю блокнот: «Сдал в мил. гр-на с хол. ор.» Что, если оправдается и моя догадка о мести?

Снимаю трубку, набираю номер нашего информационного центра.

— Привет, Гунар, узнаешь? Послушай, мне надо срочно выяснить обстоятельства задержания Валерия Дьякова. Да, в колонии усиленного режима… Год рождения — пятьдесят второй…

Жду с нетерпением!..

Рябчун смотрит на меня с добродушной усмешечкой.

— Что, Дим Димыч, сомнения одолели?

— Да как вам сказать, Андрей Петрович? Уж очень кругленько все получается.

— Я ведь не все еще рассказал. Похаживала к Валету одна деваха. Волосы густые, черные и по плечам раскиданы. Волосы — смерть мужчинам! Это Ольга Павловна так расписывает. «Мне бы, — говорит, — такие во младости, уж я бы собой распорядилась…»

— По приметам похожа на ту, с которой ссорился преступник.

— Именно! — вскакивает Рябчун. — Именно так!

— Имя, где живет?

— Вот этого Сенькина не знает. Один раз деваха записку Валерке оставила, подписалась «Черныш»… Между прочим, каждый раз уходила от Дьякова с какими-то пакетами…

— Когда она была в последний раз?

— Давненько, что-то у них вкось пошло. Сейчас к нему другая повадилась — рыженькая…

Звонок. В трубке голос Гунара.

— Дим Димыч, слушай, что мне выдал компьютер. Интересующий тебя Валерий Дьяков по кличке Валет был доставлен в дежурную часть таксистом Михаилом Носковым.

Следователь Сушко оказалась молодой девушкой, правда, чуть постарше и гораздо серьезней, чем я себе представлял. С первых же минут я не без горечи понял, что на роль опекуна робкого, неоперившегося существа мне рассчитывать не приходится — у Галины Васильевны двухлетний стаж работы в должности следователя.

— Итак, Дмитрий Дмитриевич (я даже оглянулся — настолько отвык от полного величания), подозреваемый установлен. — Голос ее звучал подчеркнуто официально, и это странным образом контрастировало с улыбчивым взглядом больших зеленовато-карих глаз, опушенных густыми черными ресницами. — Меня, как вы понимаете, интересуют потенциальные свидетели. Какие у вас основания считать, что Валерий Дьяков знаком с той девушкой?

— Во-первых, — начал я уверенно, — потерпевший утверждает, что они ссорились, а ссориться могут только люди знакомые. Вообще слово «ссора» вызывает у меня ассоциацию с чем-то интимно-семейным…

— Любопытно, — усмехнулась она краешком затейливо изогнутых губ. — А как вы назовете столкновение в трамвае, в магазине, на улице между совершенно незнакомыми людьми?

— Стычка, схватка, потасовка…

Галина Васильевна рассмеялась звонко и белозубо.

— Ваши лингвистические изыскания, Дмитрий Дмитриевич, не лишены интереса, но давайте оставим их до более спокойных времен. Картина преступления рисуется мне совсем иначе. Парень в светлом плаще пристал на улице к незнакомой девушке, она стала отбиваться. Таксист Михаил Носков бросился на защиту девушки, дав ей тем самым возможность скрыться. И вот тогда-то преступник, взбешенный тем, что жертва ускользнула, кинулся с ножом на таксиста. Из этого следует, что…

— Все очень логично, Галина Васильевна, — нетерпеливо перебил я, — но вы забыли важную деталь, девушка называла преступника по имени.

Тонкие брови Сушко сомкнулись почти в прямую линию.

— Вот как? Об этом вы мне не докладывали.

— Имя преступника выпало из памяти таксиста. Надо проверить, может быть, вспомнил. — Я подвинул к себе телефон, набрал номер реанимационного отделения. — Здравствуйте, доктор Сеглинь, Агеев беспокоит, из угрозыска. Как состояние Носкова?.. Без изменений? Понятно… Что, что? Вы мне звонили?

Минуты две я слушал Сеглиня не прерывая, потом положил трубку, сказал будничным голосом:

— Потерпевший вспомнил имя преступника. Девчонка кричала: «Не надо, Валера!..»

Мы с Рябчуном отправляемся проверять дружков Валерия Дьякова. Хоть и мало надежды, что застанем там Валета, однако проверить не мешает. Надо непременно убедиться, что его по этим адресам нет.

По указанию Рябчуна водитель подруливает к новому пятиэтажному зданию. Здесь живет Виктор Лямин — они с Дьяковым отбывали срок в одной колонии.

Мать Виктора — молодая еще женщина с поблекшими глазами, оплетенными густой сеткой преждевременных морщин, сообщает, что сын задержан милицией. В голосе безмерная усталость.

— За что? — спрашивает Рябчун.

— Склад будто обокрали на комбинате. Один бы он не пошел, это его Валерка подбил.

— И часто Дьяков у вас бывает?

— Да что вы, или я враг своему сыну? Я этого прощелыгу на порог не пускаю! А что толку? Валерка только свистнет под окном, мой уже бежит со всех ног. «Витя, куда ты?» — «Я, мам, скоро…» Добегался! Товарищ капитан, вы там посмотрите, может, он не очень… Второй раз под суд, как такое пережить!..

Женщина утирает глаза концом несвежего передника, Рябчун неопределенно жмет плечами.

— Разберемся…

В тот день мы посетили еще несколько адресов, побывали в «злачных местах», где мог появиться Дьяков, — тщетно, Валета нигде не было.

4

Во вторник утром, едва я вернулся с оперативки у Бундулиса, раздался стук в дверь. На пороге вырастает могучего вида мужчина лет сорока пяти. Голова его упирается в притолоку, плечи еле умещаются в дверном проеме. Из-под локтя гиганта выглядывает уже знакомый мне Роман Фонарев.

— Здравствуйте! — густо басит здоровяк. — Нам Бурцев нужен. Не вы?..

Я указываю на стулья.

— Присаживайтесь, он скоро будет. А что у вас?

Посетитель шумно вздыхает:

— Происшествие у нас на комбинате из ряда вон. Слышали, наверно, склад обобрали. Четыре мешка с пряжей утянули. И будто бы всему головой Витька Лямин. Вот уж этому я никогда не поверю… Вы скажете — мастер, потому и защищает. Не скрою, обидно мне, немало я с ним повозился. Но сюда я не защищать его пришел, а разобраться по справедливости. Витька в этой краже пешка, настоящего главаря вам еще искать да искать…

С этими посетителями стоит потолковать поплотней: через Лямина можно выйти на Дьякова.

— Вы ничего подозрительного в поведении Лямина не замечали? Хотя бы в последнее время? — спрашиваю я.

Мастер оглядывается на Фонарева, тот недоуменно качает головой.

— Вроде бы нет… Безотказный был малый: что ни скажешь — сделает, куда ни пошлешь — пойдет. Беспрекословно! И работал подходяще. В передовиках, верно, не числился, но и лодырем не назовешь. Вполне крепкий был середнячок. И зарабатывал прилично… Прямо не верится… Что его заставило, чего не хватало?..

— А вы что скажете? — обращаюсь я к молчаливому Фонареву. — Вы ведь вместе с Ляминым работали?

— Их верстаки рядом стоят, — уточняет мастер. — Я потому и взял его с собой, может, подметил что-нибудь важное.

Фонарев конфузливо ерошит аккуратно причесанные волосы.

— Неловко как-то, Иван Николаевич. Вроде я пришел клепать на товарища…

На впалых щеках мастера взбухают крутые желваки.

— Выбыл Лямин из нашего товарищества, Рома. По собственной глупости и слабодушию. Рассказывай смело все, что знаешь.

Фонарев смотрит на окно, забранное прочной металлической решеткой, потом переводит взгляд на меня.

— По правде говоря, ничего особенного вспомнить не могу… Разве вот что… любил Витька хвастануть своим уголовным прошлым. Может, этим все и объясняется…

Мастер несогласно качает головой:

— Нет, Рома, это не разгадка. Носились мы с ним как с сырым яйцом и все же что-то проглядели. Я в первую очередь.

— Ой, да ни в чем вы не виноваты, — заскороговорил Фонарев. — Просто молодые много хотят и мало имеют. В отличие от старых, которые все имеют, но уже ничего не хотят. Вот Витька и решил исправить эту несправедливость.

Иван Николаевич усмехнулся:

— Работать, значит, мальчики, а есть мужички? Смотри ты, какую базу подвел! Гниленькая, но база.

Фонарев увел глаза в сторону.

— Это у нас в курилке ребята тарахтели. Я, конечно, этих мыслей не разделяю…

— Вспомните, — обратился я к нему, — с кем дружил Виктор Лямин?

Фонарев теребит уже порядком взлохмаченные волосы.

— У комбината его часто ждал один парень… небольшого роста… мускулистый… Я заметил — он все время сплевывал через плечо. То ли ему действительно хотелось плеваться, то ли он таким способом незаметно оглядывался.

Я кладу перед Фонаревым несколько фотографий.

— Посмотрите внимательно, нет ли здесь того парня?

Роман быстро растасовывает снимки и показывает на фото Дьякова:

— Похоже, что этот… — И вдруг вскакивает со стула. — Стойте, я же видел его в кафе «Пингвин»! Он сидел с Витькой за дальним столиком… они, черти, глушили коньяк из фужеров.

— Когда это было?

Фонарев поднял глаза к потолку, зашевелил пухлыми губами:

— Сегодня вторник… воскресенье… суббота… в субботу мы работали… Пожалуй, в пятницу… Точно, в пятницу это было! Я зашел купить сигарет, а они дули коньяк. Целая бутылка на столе стояла! Вы думаете, они в тот вечер договаривались о краже?

Я промолчал. Каждый должен заниматься своим делом, самодеятельность может только повредить. Строить догадки и умозаключения позвольте уж нам, профессионалам, ваш, свидетельский, долг — сообщать факты. Со всеми подробностями и без искажений.

Пока я беседовал с Фонаревым, зоркий глаз мастера углядел в раскрытой папке название уголовного дела. В меня упирается его строгий, требовательный взгляд.

— Нашли того подонка, что моего сына поранил?

— Ищем, Иван Николаевич. Найдем — сразу сообщим.

Мастер тяжело поднимается, грузно ступая, идет к двери. На пороге оглядывается:

— Не дождусь я, видно, вашего коллегу, зайду в другой раз. Ты, Роман, тут тоже не рассиживайся, работа ждет. Слышишь, Рома, тебе ведь говорю!

Фонарев вздрагивает, выведенный из глубокой задумчивости.

— Хорошо, Иван Николаевич, я скоро…

Я записываю показания Фонарева и напряженно вспоминаю, откуда мне так знакомо его лицо. Пухлые губы, то ли детские, то ли чувственные, круглый, картофелинкой, нос, маленький безвольный подбородок… Определенно я его где-то видел. В воскресенье на квартире у Ксении Борисовны? Нет, раньше. Гораздо раньше…

— А ведь мы с вами в одной школе учились, — словно угадав мои мысли, говорит Фонарев. — Я в восьмом учился, а вы тогда уже десятый кончали. Вы меня, конечно, не помните, но вас-то все знали — ваша мать преподавала у нас математику. Как здоровье Анны Викентьевны? Еще учительствует или уже на пенсии? Передавайте привет, мы все ее очень любили…

Ответить я не успеваю, в кабинет стремительно входит Бурцев, бодрый и деятельный.

— Дим Димыч, сейчас приведут одного субчика… У тебя посетитель? Извини, подожду…

— Это к тебе, Игорь Константинович. Насчет Виктора Лямина.

— Даже так? Очень, очень кстати. Подсаживайтесь поближе, сейчас мы с вами побеседуем.

Бурцев пересаживает Фонарева к своему столу, придвигает стопку бумаги. Я к их разговору не прислушиваюсь, я малюю на бумаге унылую рожицу: страдальческая складка поперек лба, уголки губ пессимистически опущены. Уж не автопортрет ли я нарисовал? А что, момент очень даже подходящий. Если верить словам Фонарева, Валет замешан в краже шерсти на комбинате. И он же нанес ножевое ранение таксисту. Два преступления подряд… Возможно ли это?

Показания Фонарева зафиксированы. Он прощается с Бурцевым, протягивает руку мне:

— До свиданья, Дима! Не забудьте передать привет Анне Викентьевне.

Я не сентиментален, но мне приятно, что маму любят и помнят.

— Непременно, Рома, передам. Надеюсь, ты был ее любимым учеником?

Фонарев смешливо морщит свой далеко не римский нос.

— Ну, может быть, не самым любимым. Но все равно она меня вспомнит.

— Друг детства? — спрашивает Бурцев после его ухода.

— В одной школе учились.

— Ничего парень, смышленый, кой-чего рассказал. — Бурцев набирает номер, говорит в трубку: — Доставьте задержанного в семнадцатую комнату. Сейчас, Дим Димыч, приведут Лямина. Посиди, может быть, и для тебя что-нибудь найдется. Он, оказывается, был тесно связан с Валерием Дьяковым.

Стук в дверь, милиционер вводит угловатого, нескладного юнца. Он нервно передергивается и все время пытается спрятать руки в рукава. Я присматриваюсь — на левом запястье лиловая наколка: «В тюрьме мое сердце».

— Очень трогательное изречение, — язвит по этому же поводу Бурцев. — Неужто так понравилось, что опять потянуло?

— Кореша накололи, — неохотно цедит Лямин. — Я не хотел, заставили…

— А в склад тебя тоже заставили лезть? Или сам проявил здоровую инициативу?

— Ни в какой склад я не лез, — угрюмо нагибает голову Лямин.

— Э, дружище, так мы с тобой ни до чего путного не дотолкуемся, — огорчается Бурцев. — Я-то думал, что как человек бывалый… Ну-ка покажи руку.

— Зачем? — набычивается Лямин.

— Видишь ли, Витя, — опять меняет тон Бурцев, — совершенно случайно в столе кладовщика оказался мешочек с трудносмываемой краской. И тебя, Витя, погубила природная любознательность. Тебе захотелось непременно узнать: а что там звякает, в этом мешочке, не деньги ли? Потом ты два часа просидел в ванной, но пятна так и не отмылись. Показывай руку!

Лямин медленно и неохотно выпростал из рукава правую ладонь. На тыльной стороне светилось ярко-оранжевое пятно. Так вот что он так старательно скрывал от наших нескромных взоров!

— Надеюсь, теперь, Лямин, взаимопонимание достигнуто? Кто был с тобой и где похищенная шерсть?

— Никто, я один все сделал.

На губах Бурцева змеится ехидная усмешка.

— Знавал я одного кладовщика. Так тот таскал каждый день, но понемножку — боялся надорваться. А ты? Совсем не бережешь своего здоровья, Витя, нехорошо…

Я приглядываюсь к Лямину — с его утлым телосложением четыре мешка не унести. Такой груз по плечу двоим, если не троим.

— Кто был с вами третьим? — задаю я вопрос Виктору.

— А второго вы уже знаете? — оборачивается Лямин и, поняв, что проговорился, кричит визгливо и отчаянно: — Никого со мной не было, я один, один, один!

— Вторым был Валет, — тихо как бы про себя говорю я и вижу, как заюлили, заметались раскосые глаза задержанного…

Тот, кого мы искали, тем временем приближался к своему дому. И Рябчун и я не надеялись, что Дьяков вернется домой. Однако он все-таки пришел — как позже выяснилось, ему надо было забрать из тайника пистолет.

К дому Валет подкрался огородами и долго стоял за кряжистым ясенем, настороженно всматриваясь и вслушиваясь. Тишина. Безлюдье. Только в песочнице под навесом одиноко ползал белобрысый Колька — сын соседки с первого этажа.

Валет поднял с земли камешек и бросил в свое окно. Кажется, никого. Стараясь держаться ближе к стене, он пробрался к входной двери, скользнул в подъезд. Поднявшись на второй этаж, хотел открыть дверь своим ключом, но передумал. Нажал кнопку звонка и сбежал на марш ниже.

Вышла Сенькина — его квартирная хозяйка, осуждающе покачала головой: «Уж эти мне озорники!» Повернулась уходить, и тут показался Валет.

— Валерка, ты?.. — В голосе старушки звучал откровенный испуг.

Валет изысканным жестом приподнял берет:

— Ольга Павловна, хозяюшка дорогая, мой вам молочнодиетический привет! Извините, если причинил беспокойство своим долгим отсутствием. Ответственная командировка, пришлось немного задержаться. У меня без меня кто-нибудь был?

— Из твоих приятелей — никого.

— А из не приятелей?

— Кое-кто наведывался, — многозначительно сказала Сенькина, пропуская Валета в квартиру. — Да ты и сам, поди, знаешь?

— Догадываюсь, хозяюшка, догадываюсь. Передавайте приветик при случае.

Валет стремительно прошел в свою комнату, закрылся. Ольга Павловна прислушалась: заскрипели дверцы шкафа.

«Никак в дорогу навострился постоялец… А кто за квартиру будет платить? За свет, за газ, за электричество? Полгода не плачено. Ну уж не-ет…»

Оставив дверь открытой, Сенькина потихонечку вышла из квартиры и заспешила через улицу к телефону-автомату…

Допрос Виктора Лямина продолжается.

— …Зря, Витя, упираешься, — увещевает Бурцев, — от фактов все равно не скроешься. Итак, кто с тобой был еще?

— Один я там был, больше никого, — упорствует Лямин.

Бурцев с трудом скрывает досаду, говорит:

— Благородно, Лямин, но непрактично. Ваших подельников мы все равно возьмем, но скидки за чистосердечное признание уже не жди. Вот так, Витя, может, одумаешься, пока не поздно?..

Лямин в ответ сердито сопит. Затянувшееся молчание прерывает телефонный звонок: Валетова хозяйка сообщает о возвращении Дьякова.

Я прикрываю трубку рукой, говорю быстро:

— Ольга Павловна, слушайте меня внимательно. В квартиру больше не возвращайтесь, это опасно. Ждите нас возле дома, мы выезжаем немедленно.

Ольга Павловна меня не послушалась, и это едва не кончилось трагедией. А было так…

Позвонив в райотдел, она вышла из телефонной будки, постояла у ворот. Небо заволокло окончательно, из облачной серости сочился нудный, нескончаемый дождь. Сенькина знобко передернула плечами. «Шаль бы накинуть, выбежала как оглашенная. Прошмыгну, авось не заметит. А и заметит, что за беда? Скажу — за хлебом ходила».

Сенькина бесшумно вошла в квартиру и… машинально захлопнула дверь. Из комнаты тотчас выскочил Валет, в руке у него холодно поблескивал пистолет.

— Куда это вы отлучались, любезная хозяюшка? — Валет был как сжатая пружина, в голосе звучала скрытая угроза.

— За хлебом я ходила, за хлебом, — растерянно бормотала старушка, не сводя завороженного взгляда с оружия.

— И что ж с пустыми руками? — Валет все больше мрачнел. — Очередь, что ли, велика или не завезли вашего любимого?

— Не завезли, не завезли, — обрадованно закивала Сенькина, бочком продвигаясь к своей комнате. — И очередь опять же…

— Врешь, старая карга! — Валет подскочил к ней, занес над головой пистолет. — Убью, если продала!

Слабо охнув, Ольга Павловна повалилась на пол в глубоком обмороке. В дверях раздался звонок. Валет подошел на цыпочках, прислушался. Осторожно, стараясь не звякнуть, навесил цепочку. Пробежал в свою комнату, встал сбоку от окна, выглянул наружу — у стены стоял, поглядывая наверх, молодой парень в спортивной куртке.

«Обязанности распределили четко. Только фигушки, меня так просто не возьмете…»

Вспомнив, что окно хозяйки выходит на другую сторону. Валет выбежал в коридор.

Я стою, вжавшись в холодную кирпичную стену, и напряженно прислушиваюсь к тому, что делается наверху, в комнате Валета. Но там все тихо. Створки окна распахнуты настежь, отчетливо слышны протяжные звонки в дверь — это Рябчун.

«Неужели успел сбежать через окно?» — мелькает тревожная мысль. Но тогда на земле остались бы вмятины. Нет, нет, он там, наверху, просто затаился…

Внезапно за углом дома слышится глухой удар о землю. Ах, мудрец, пробрался в комнату хозяйки и спрыгнул из ее окна!

Низкорослый коренастый парень приземляется с пистолетом в руке и теперь прячет его в карман. Меня он пока не видит, я стою за его спиной.

— Не ушибся, парашютист? — В моем голосе торжествующая насмешка.

Спина Валета вздрогнула, рука судорожно дернулась к карману.

— Не двигаться! Руки за голову!

Валет медленно поднял руки вверх и вдруг рванулся вперед, к песочнице, где «выпекал» куличи белобрысый мальчоныш лет трех-четырех.

— Стой! — кричу я. — Стой, стрелять буду!

Но Валет не останавливается. Расчет преступника безошибочен: он знает, что стрелять я не стану — там ребенок. Сейчас главное для него выиграть время — во дворе полно сараев, за которыми легко укрыться, сразу за сараями — садовые участки.

Где же Рябчун? Даю предупредительный выстрел вверх. Валета не видно, успел спрятаться за дровяником. Пригибаясь, бежит вдоль стены Рябчун. Как всегда в тревожную минуту, усы его топорщатся особенно воинственно и грозно…

— Осторожно, у него пистолет! — предупреждаю я.

Рябчун что-то прикидывает в уме, говорит:

— В лоб его брать опасно, может открыть стрельбу. Мы вот что сделаем. Ты, Дим Димыч, особо не высовывайся, но следуй за ним неотступно. А мы с Геной в обход, я знаю примерно, где он выйдет.

Не успевает он это сказать, как из-за угла, завывая сиреной, выскакивает юркий милицейский «козлик» — прибыл кинолог с собакой. След совсем свежий, овчарка, возбужденно поскуливая, рвется вперед. Кинолог Ромуальд, высокий плечистый парень с густой шапкой пшеничных волос, держа собаку на поводке, еле поспевает за ней. Мы — Рябчун, Гена и я — тоже стараемся не отставать.

След приводит к недостроенному зданию, пустые глазницы окон угрожающе молчат. Собака, нетерпеливо повизгивая, рвется внутрь. Кинолог вопросительно смотрит на меня — пускать?

— Пускай! Преступник вооружен, входить опасно.

Ромуальд отстегивает поводок, шепчет последнее напутствие:

— Не горячись, Кора, бери его с умом…

Овчарка устремляется в дверной проем, слышно, как цокают по лестнице коготки ее лап. Внезапно цокот стихает, и через секунду мы слышим хлопок выстрела, яростное собачье рычанье и отчаянный вой.

— Скорей туда! — приказываю кинологу. — Она его загрызет!

Ромуальд, перепрыгивая через три ступеньки, мчится на звук выстрела. Подбегаем и видим распростертого на полу Валета, тщетно пытающегося выбраться из-под навалившейся на него овчарки. Над преступником с пистолетом в руке стоит Ромуальд.

— Он убил мою Кору!.. — Губы кинолога дрожат от горя и ненависти. — Мерзавец, какую собаку сгубил!

Присев на корточки, Ромуальд все гладит и гладит лобастую голову овчарки, стараясь не смотреть на кровавую рану в шее. Кора осталась верна служебному долгу до конца: смертельно раненная, она все же успела повалить преступника и не дала ему выстрелить еще раз — пистолет валяется в стороне.

Рябчун надевает на левую руку Валета наручник, пристегивает цепочку к своей правой руке, говорит глухо:

— Пошли!

Мы направляемся к машине. Позади, сгибаясь под тяжестью взваленной на плечи Коры, идет Ромуальд. Желто-коричневые глаза овчарки уже помутнели.

5

Когда, вернувшись в райотдел, я поднялся к себе, Бурцев все еще допрашивал Лямина. На мой безмолвный вопрос он кисло усмехнулся:

— Темнит наш Витя. Уперся на первоначальных показаниях, и ни с места…

Лямина надо разговорить во что бы то ни стало, только тогда можно будет подступиться к Дьякову. По дороге я детально продумал план допроса Лямина, теперь предстояло его осуществить. Надеюсь, у Бурцева хватит ума и такта, чтобы предоставить мне на время инициативу.

— Виктор, — говорю я, — только что задержан Валерий Дьяков. Теперь все зависит от того, кто первый начнет говорить правду. Вы-то знаете Валета лучше нас: для своего спасения он никого не пощадит, утопит вас, как кутенка. Кстати, почему вы не предупредили, что Дьяков вооружен?

— Я не знал, не знал про пистолет, — зачастил вдруг Лямин. — Он говорил, что у него есть «пушка», грозил, запугивал, но никогда не показывал. Я думал, он арапа заправляет, а оказалось…

— А оказался, Витя, целый букет. Хищение государственной собственности, ножевое ранение таксиста, сопротивление работникам милиции. Прямо скажу, неуютно тебе будет сидеть с Дьяковым на одной скамье. Отблеск его «подвигов» падает и на тебя — его ближайшего друга и помощника.

— Это все он, он! — закричал, зажестикулировал Лямин. — Он уговорил устроиться на комбинат, он навел на склад. Он мною помыкал как хотел, я у него в «шестерках» бегал…

Бурцев писал протокол, я продолжал допрос:

— Кто был с вами третьим?

— Не знаю, — захлебывался словами Лямин. — Мое дело было пролезть на склад и перекинуть мешки с шерстью через забор. На той стороне ждал Валет и еще кто-то, а кто, я не видел. Они унесли шерсть без меня, Валет обещал потом выделить мою долю…

— Во сколько это было? — перебиваю я Лямина.

— Без пятнадцати двенадцать. Так Валет приказал.

Меня начинает терзать неприятная догадка, в которой я боюсь себе признаться.

— Вы уверены, Лямин, что там, за оградой, стоял именно Валерий Дьяков? — спрашиваю я.

— А кому ж там еще быть? — искренне удивился допрашиваемый.

— Он что-нибудь вам сказал, вы слышали его голос?

— Разговаривать, даже шепотом, Валет запретил. Когда мешки были переброшены, он дал один длинный свисток…

— Понятно. Продолжайте…

Через полчаса Лямина уводят, Бурцев достает новый бланк.

— Дим Димыч, как будем Валета допрашивать, вместе или…

Зауважал меня Бурцев, определенно признал мои незаурядные аналитические способности. Для полного триумфа не хватает сущей безделицы: уверенности, что Валет тот, кто мне нужен. Одно из двух: или Дьяков причастен к нападению на таксиста, или… если верить Виктору Лямину…

— А разве невозможен вариант «и — и»? — вступает со мной в спор Бурцев.

— В один день два преступления?.. Да что день? Часа не прошло! Смотри, в двадцать три нападение на таксиста, а в двадцать три сорок пять Валет уже пересвистывается с Ляминым. Тут есть над чем подумать.

Бурцев подходит к карте района, которая висит на стене, замеряет расстояние.

— Комбинат в получасе ходьбы от Гончарной. Бегом можно добраться минут за двадцать. Если взять такси…

— Вертолетом, Игорь Константинович, еще быстрей. Алиби у Дьякова нет, но психологически…

— Знаешь, Дим Димыч, — вновь этот ненавистный тон снисхождения старшего к младшему, — обычная житейская логика тут пасует. Преступление всегда патология, приходится быть готовым к любым неожиданностям. Но если ты прав, тем хуже для тебя.

Подтянутый молодцеватый конвоир вводит задержанного. Прокушенная собакой кисть уже перевязана, Валет бережно придерживает ее рукой, стараясь обратить наше внимание. Надеется разжалобить, что ли?.. Он вообще разыгрывает пай-мальчика: вежливо, даже почтительно здоровается с Бурцевым, просит разрешения присесть. Пока Бурцев выясняет для протокола анкетные данные, я решаю наиглавнейший для себя вопрос: он или не он? Что мне известно о Валерии Дьякове? Меньше, чем хотелось бы, но и не так уж мало…

Отец — поездной машинист, мать — приемщица в ателье химчистки. Дьяков-старший ушел из семьи, когда сыну было десять лет, это подействовало на мальчика оглушающе. Отец преподал Валерке первый урок жестокости: ушел и ни разу о нем не вспомнил (у второй жены родилась девочка, и она не разрешала мужу видеться с сыном, боясь, что он может вернуться к прежней семье). Мать после ухода мужа опустилась, стала выпивать, водить в дом мужчин, и сын проникся к ней жалостливым презрением. Домой не тянуло, все больше времени стал он проводить на улице. А потом появились дружки, точнее, кореша…

— Итак, Дьяков, что вы можете рассказать об обстоятельствах кражи на камвольном комбинате?

Ах, Бурцев, Бурцев, похитрей бы, не так лобово…

Дьяков развязно бросил ногу на ногу, закурил, пуская дым затейливыми кольцами.

— В жизни не был на этом комбинате и понятия не имею, где он находится.

— Отлично! — удовлетворенно потер руки Бурцев. — Охотно верю, что адреса ресторанов вы знаете лучше. Но на этом комбинате работает ваш приятель Лямин. Неужели вы никогда не дожидались его у проходной, скажем, в день получки?..

Дьяков спокойно пожимает плечами.

— Для встреч мы находили места потеплей и поуютней.

— Кафе «Пингвин», например. Но в субботу вы, кажется, сделали исключение? Где вы были в тот день с двадцати трех до двадцати четырех?

— Дома…

— Не лгите, Дьяков, там вас не было!

— А вы дослушайте! Я был дома у одной хорошей знакомой, провел у нее всю ночь…

Дьяков категорически отрицает свою причастность к краже. Лямин перебросил шерсть через забор? Ну и что же? А при чем тут он, Дьяков?

— Лямин-то что думал? Переброшу шерсть, потом перелезу сам, весь товар мой, и делиться ни с кем не надо. Перебросил, а тут идут мимо случайные прохожие. Видят — падает добро с неба, почему не воспользоваться. Подхватили — и драпака! Вот теперь их и ищите!

— Почему вы думаете, что прохожих было несколько? Вам что, известно, сколько шерсти похищено?

Валет закуривает, выигрывает время для ответа.

— Это я так, предположительно. Не такой человек Витька Лямин, чтоб мараться по мелочам.

— Красиво сочиняете, Дьяков, даже завидно.

Ухмыляется — нагло, глумливо: «Да, сочиняю, а вы попробуйте опровергнуть». И от этого у Бурцева начинает пульсировать жилка на шее, я вижу, как он накаляется.

— Больше вам нечего сказать нам, Дьяков? Учтите, таким упорным запирательством вы только усугубляете свою вину.

Валет молча покуривает.

Мне хочется хоть на минуту согнать с его лица выражение спокойного превосходства, кроме того, мне необходимо проследить за его реакцией, и я говорю:

— В субботу в двадцать три часа вы нанесли тяжкое ножевое ранение таксисту Михаилу Носкову. Сейчас он в больнице, и неизвестно, выживет ли…

Мои слова производят совершенно потрясающий эффект. Валет рвет на себе рубаху, скатывается на пол и, судорожно суча ногами, заходится в душераздирающем крике:

— А-а-а!.. Все, все на меня, вали, начальник! И собаку, и шерсть, и таксиста! Вали на Серого, Серый все свезет! Беру, все беру на себя, что было, чего не было! Сидеть так сидеть!

— Верить, дорогой, надо фактам, и только им. А факты у тебя, прямо скажем, скудны и недостоверны. — Начальник отделения угрозыска Бундулис помолчал, ожидая моих возражений. Не дождавшись, продолжал: — Без доказательной базы все ваши обвинения против Валета рассыплются на суде, как песочный замок. Я не только тебя имею в виду, это и к Бурцеву относится. Если он не найдет похищенную шерсть, Дьяков выскользнет у него меж пальцев — версия случайных прохожих придумана очень ловко. Но вернемся к ранению таксиста. В котором часу вышел Дьяков из дому?

— В пол-одиннадцатого. Хозяйка слышала, как хлопнула дверь.

— Время названо точно? Она что, смотрела на часы?

— Она смотрела по телевизору «Шире круг», и как раз в это время передача подошла к концу.

— А ты проверил? Вижу, что нет. Сколько раз тебе повторять: ничего на веру, ни одной малости. А тут такая деталь!..

Бундулис развернул телепрограмму, стал ее просматривать.

— Вот, полюбуйся — передача закончилась в двадцать два пятьдесят. Мог Валет за десять минут дойти до Гончарной?

— Сомнительно, — промямлил я, не зная, куда деть глаза.

— То-то! К бабке-свидетельнице у меня претензий нет, она могла добросовестно заблуждаться. Но с каких это пор мы стали на непроверенных показаниях бабок строить свои фантастические версии?

6

После начальственной встрепки Бундулиса я встретился с Сушко, коротко доложил ей о последних событиях, стараясь повыгоднее осветить свою роль в задержании Дьякова. В продолжение моего рассказа Галина Васильевна прилежно рисовала на чистом листе бумаги большие и малые треугольники. Нарисует, заштрихует, опять нарисует… Когда я кончил, она смяла листок и швырнула его в корзину.

— Все это прекрасно, Дмитрий Дмитриевич, но общий итог неутешителен: виновный не найден.

— Темно, Галина Васильевна! Случайная уличная стычка, очевидцев практически нет…

— Неправда! — Сушко пристукнула по столу маленькой крепкой ладошкой. — Есть свидетель, и главный притом, но его надо отыскать. Я говорю о девушке, за которую вступился таксист. Она не могла уйти далеко от места происшествия, все произошло в считанные мгновения, и поэтому должна если не знать, то хотя бы догадываться о несомненной связи между ссорой и последовавшим за ней преступлением!

— Пост хок — эрго проптор хок? — блеснул я эрудицией.

Сушко вскинула на меня длинные пушистые ресницы.

— Ого! Вы знакомы с латынью?

Я оскорбленио промолчал.

— Да, Дмитрий Дмитриевич, «после этого — значит поэтому». Хрестоматийный пример логической ошибки! Но в данном случае все было именно так: преступление последовало за ссорой… Ищите девчонку, она выведет вас на преступника!

— Ищем, Галина Васильевна, но приметы слабоваты.

— Разве? Я беседовал с Ольгой Павловной, она ее описала очень выразительно.

— У Валета алиби, значит, отпадает и Черныш.

Сушко задумалась. Потом, видимо, окончательно утвердившись в какой-то мысли, тряхнула каштановой гривкой.

— А вы заметили, как разительно совпадают приметы этой девицы, названные матерью потерпевшего и хозяйкой Дьякова?

— Думаете, именно она была в тот вечер на Гончарной?

— Вполне вероятно. Допустим, Дьякова в тот вечер на Гончарной не было — он в это время готовился к приему мешков от Лямина. Но девчонка могла прогуливаться по этой улице с другим. Именно это и вызвало взрыв ревности у преступника. Нож предназначался не таксисту, он стал случайной жертвой.

Я напряженно обдумываю версию следователя. Выходит, эта черноволосая красотка была сначала любовницей Валета, потом перекинулась на парня, который ранил таксиста, от него ушла тоже к кому-то… В принципе ничего невозможного тут нет — порой жизнь подбрасывает самое невероятное сцепление случайностей.

Третий час я обхожу парикмахерские нашего района. Одну за другой по намеченному плану. В каждой отзываю в подсобное помещение заведующего или старшего мастера, коротко обрисовываю суть дела. Нет, таких дураков, которые добровольно захотели бы расстаться со своими гривами и баками, им не попадалось.

В каком-то переулке неожиданно натыкаюсь на салон красоты, не отмеченный в моем плане. В маленькой уютной парикмахерской никого, пустынно и тихо. Седовласый мастер, позевывая, читал газету и страшно обрадовался нежданному клиенту.

— Вас постричь, побрить? — спрашивает он, доставая из тумбочки белоснежную простынку. Я секунду колеблюсь и решительно усаживаюсь в кресло. А что, в самом деле, пусть пострижет, заодно и поговорим.

— Постригите меня так, чтобы этого никто не заметил.

— Пожалуйста, — улыбается мастер. — Причешу и отпущу. Устраивает? — И, не дожидаясь ответа, защелкал ножницами, разрежая загустелую мою шевелюру.

Парикмахер оказался очень словоохотливым, настоящим мастером разговорного жанра. Ни на секунду не прекращая трудиться над изысканной линией моего затылка, он произнес пылкий монолог о крайностях моды:

— …Считайте меня консерватором, ретроградом, кем угодно, но вам никогда не убедить меня, что лохмы — это красиво. Вы скажете, что во мне говорит парикмахер, по милости новой моды сидящий без работы, и будете почти правы. Но то же самое я слышал от здравомыслящих людей и других профессий. А ваше мнение на этот счет?

Я вижу в зеркале веночек седых волос, окружающих блестящую лысину, лукавый взгляд усыпанных морщинками глубоких глаз. Симпатичный старикан и эрудирован весьма, с таким и поспорить приятно.

— Кое в чем, маэстро, вы правы, но, думаю, не стоит так драматизировать положение. Важно не какие волосы, а что под ними. Длинные волосы были и у Гоголя и у Белинского…

— Им я прощаю, особенно Гоголю. Но назовите мне хоть одного гривастого, который сделал бы для человечества столько же!

— Уж не считаете ли вы, что длина волос обратно пропорциональна уму? — смеюсь я.

— Безусловно! — подтверждает парикмахер. — Львиную гриву отращивают для чего? Чтобы прикрыть ослиные уши! Вот вы, сразу видно, человек неглупый, потому и носите короткую прическу.

— Спасибо, маэстро, вы очень добры, — церемонно кланяюсь я. — И все-таки мне почему-то не верится, что вы целыми днями сидите без работы.

— Слезы, а не клиентура, — безнадежно машет рукой мастер. — По сравнению с прежним временем…

— Ну вот в воскресенье, например, неужели никого не было? — приступаю я наконец к делу.

Мастер щедрой кистью намыливает мне щеки.

— В воскресенье, я отлично помню, было всего пять клиентов. Как вы думаете, могу я выполнить план с таким мизером?

— И среди пяти ни одного молодого?

Парикмахер помолчал, вспоминая.

— А вы знаете, был один. Он мне запомнился тем, что единственный из всех захотел расстаться со своей гривой… Клиент, пожалуйста, не дергайтесь, если не хотите, чтоб я вас порезал.

Я согласен уйти отсюда весь залепленный пластырем. Неужели удача?

— Он что, попросил постричь его наголо?

— Ну, до такой крайности не дошло. Я просто сделал ему нормальную, человеческую прическу. Но чем он совсем уж меня потряс, так это просьбой сбрить ему баки… Ну вот, вы опять мешаете мне работать. Что это с вами? Так спокойненько сидели и вдруг…

— Не обращайте внимания! И чем он это объяснял?

— Смешно сказать — он говорил, что баки его заставляет сбрить любимая девушка.

— Даже так? Интересно…

— Да, я тоже удивился. Такой странный каприз.

— Вы не могли бы поподробней описать его внешность?

Парикмахер сразу становится предельно серьезным.

— Простите, с кем имею честь?

Я вынимаю удостоверение, раскрываю. Мастер делает таинственное лицо, зачем-то прикрывает дверь.

— Не в обиду будь вам сказано, я сразу догадался, что сели вы в мое кресло неспроста. Почему? Поживите с мое — не будете спрашивать. Зачем деловому человеку стричься, если неделю назад он уже был в парикмахерской? Две? Ну так я нанемного ошибся. Значит, вас интересует тот юноша? Скажу вам сразу — на преступника он непохож. Во всяком случае, это не ломброзовский тип. Если он что-нибудь и сотворил, то, по всей вероятности, случайно.

— Однако скрывается от правосудия этот юнец довольно умело.

— Вы полагаете, он сбрил баки, чтобы изменить внешность? А вы знаете, очень может быть. Мне это как-то не приходило в голову.

— Что вам еще запомнилось?

— Знаете, очень заурядная внешность, не за что уцепиться глазу. Баки были единственной примечательностью. Теперь вам будет тяжелей его искать.

— Зато появилась косвенная улика. Без основательной причины с баками не расстаются. Сколько я вам должен?

— По прейскуранту — семьдесят копеек. А дальше что ваша совесть подскажет.

Я протягиваю рубль.

— Достаточно?

— О, молодой человек, у вас очень красноречивая совесть…

Неуловимым движением старый мастер опускает рубль в карман халата, нежно очищает щеточкой воротник моей куртки. Сервис на уровне мировых стандартов! И всего за тридцать копеек…

Освященный материальной заинтересованностью обряд очищения закончен. Попрощавшись, я иду к выходу.

— Постойте! — останавливает меня неуверенный голос. — Не знаю, пригодится ли это вам… От него пахло бензином… Странно — воскресный день, и костюм на нем был выходной, и галстук по последней моде. И все же я уловил запах бензина, очень слабый, едва заметный… Понимаете, он резко контрастировал с привычными парфюмерными ароматами.

— Вы думаете, это имеет отношение к его профессии?

Мастер озадаченно трет подбородок.

— Вот только сейчас я почувствовал, как тяжело произнести решающее слово. Я сегодня был не в меру болтлив и наверняка наговорил много лишнего… Но когда от твоего слова зависит чья-то судьба, я не могу… я не знаю…

По дороге в райотдел я заворачиваю в одно развеселое место. На почтительном отдалении от жилых домов, посреди небольшого пустыря расположилась цистерна с пивом, прозванная местными остряками «Магниткой» за неотразимую притягательность. Сюда в надежде «пообщаться» собирается самый разнокалиберный люд. Большинство, конечно, составляют рядовые пивохлебы. Однако попадаются среди них и тунеядцы, и алкоголики, и даже лица, объявленные во всесоюзный розыск. И хоть я не великий любитель пива, решаю пристроиться к длинному хвосту очереди. Долго ждать? Тем лучше. Будет время присмотреться к публике — не исключено, что здесь могут оказаться интересующие нас люди.

Очередь продвигается довольно резво, и вот я у цели. Толстушка продавщица с хитрющими карими глазами обслуживает меня по первому разряду — с отстоем и доливом. Уверен — видит меня впервые, где работаю, не знает и все же выхватила наметанным глазом из массы рядовых потребителей.

Беру свою кружку, отхожу в сторону и вдруг вижу старого знакомого. Гриша Прибылов по кличке Кирпич (это прозвище ему дали за багрово-красный цвет лица), окруженный группой собутыльников, рассказывает очередной эпизод из своей бурной жизни. Я особенно не вслушиваюсь, но улавливаю, что речь идет о субботнем «балдеже» в строительном общежитии.

Вдруг Прибылов вгляделся и, раскинув руки, пошел на меня.

— Здравствуйте, товарищ начальник! Каким ветром занесло к нашей «Магнитке»?

Собутыльники, с хмурой опаской поглядывая на меня, начинают понемногу рассасываться. А Прибылов уже рядом со своей хмельной ухмылкой.

— Товарищ Агеев, хоть пивом и не положено, хочу с тобой чокнуться. Потому что правильный ты человек и вовремя предостерег от пагубного шага…

Действительно, был такой эпизод в жизни Гриши Прибылова. Стало нам известно о готовящейся краже из продовольственного магазина. Вызвал я Прибылова в отдел и дал понять, что милиция все знает, посоветовал отговорить своих дружков. Те не послушались и подзалетели. На Гришу этот случай подействовал отрезвляюще: стал меньше пить, устроился на работу…

— Дим Димыч, ты меня уважаешь? — тянет Прибылов ко мне мокрые губы.

Я деликатно отодвигаюсь.

— Да пока Гриша, вроде бы не за что…

— Правильно, Дим Димыч, пока не за что, — легко соглашается Прибылов. — Но будет, это я тебе ответственно заявляю. А я тебя, Дим Димыч, все равно уважаю. Ты меня — нет, а я тебя — да…

Я отвожу Прибылова подальше от чутких ушей его недавних слушателей.

— Меня, Гриша, вот что интересует. В котором часу ты в субботу вышел из общежития?

Прибылов собирает лоб в гармошку.

— Значит, так, дай припомнить. Жинке я обещал в одиннадцать быть дома, следственно, в половине уже засобирался, а без четверти вышел.

— Какой дорогой добирался?

— Как всегда, кратчайшей. Сам знаешь — от Ключевой до Литейной короче, чем по Садовой, не пройти.

Я ощущаю легкую дрожь в коленках: Садовая проходит параллельно Гончарной. Но голос мой по-прежнему спокоен, даже ленив:

— По дороге никто не встретился?

— Да нет, пустынная была улица. Вот уже когда я на Литейную вышел, хлопец один мимо пробежал. Я еще подумал: куда в такую поздноту спешить? На работу — рано, в магазин — закрыто…

— Как он был одет?

— Плащ на нем был… светлый такой. На голове ничего.

— Куда направлялся?

— Как раз троллейбус трогал в сторону города, он почти что на ходу сел.

7

Чуть ли не бегом возвращаюсь я в райотдел. Еще бы, после длинной полосы невезенья наконец-то забрезжило вдали нечто конкретное. Перепрыгивая через три ступеньки, я взлетаю на второй этаж, врываюсь в свой кабинет, бросаюсь к телефону.

— Леша, ты? Найди Рябчуна, и мигом поднимайтесь ко мне. Есть отличные новости, Леша! У тебя тоже? Добро, посоревнуемся, кто кого удивит.

Не прошло и пяти минут, как оба мои помощника сидели напротив меня.

— Андрей Петрович, как успехи?

— Сижу в домоуправлении, просматриваю списки жильцов, кое-кого проверяю. Пока ничего обнадеживающего…

Чувствую — чем-то озабочен старый участковый, чего-то не договаривает.

— Что еще, Андрей Петрович?

Рябчун отмахнулся:

— А, ерундистика! Как-нибудь после…

Я поворачиваюсь к Волкову.

— Леша, ты собирался нас чем-то удивить?

Волков, скорбно разглядывавший на рукаве крохотное пятнышко, резко выпрямился.

— Не знаю, Дим Димыч, может, то, что я выяснил, никаким боком к нашему розыску не относится, но сообщить я обязан. Опрашивая жильцов, я наткнулся на студента Вольдемара Риекстиня. В минувшую субботу он провожал девушку, шли они по Октябрьскому мосту. Мимо них на большой скорости проехал мотоцикл. Возле политехнического института мотоциклист развернулся и помчался обратно…

— И что ты здесь нашел подозрительного?

— Время, Дим Димыч. Студент утверждает, что это случилось между одиннадцатью и полночью.

— В чем был одет мотоциклист?

— Коричневая кожаная куртка, на голове каска. Непонятно, почему он тут же повернул обратно.

— Ну, мало ли причин? Может, просто захотел проветриться, прокатиться.

— Так поздно?

— Именно в эти часы движение минимальное. Показания студента, Леша, запомним, возможно, они нам пригодятся, но у меня есть сведения поважнее. — Я сделал эффектную паузу, торжествующе оглядел своих подчиненных. — Так вот, други, преступник для бегства использовал не мотоцикл, а троллейбус девятого маршрута. И был он не в коричневой куртке, а в светлом плаще, что, кстати, соответствует показаниям потерпевшего и его матери. Предстоит срочно выяснить, кто из водителей работал в субботу поздно вечером. Учитывая, что троллейбусный контингент преимущественно женский, дело это поручается Волкову как мастеру устанавливать контакты с прекрасной половиной рода человеческого.

Когда Волков вышел из кабинета и мы остались с Рябчуном вдвоем, я повернулся к нему, спросил напрямик:

— В чем дело, Петрович?

— Такая ситуация, Дим Димыч, что неловко и говорить-то при всех. — Рябчун был смущен и расстроен. — Но и молчать не имею права…

— Давай, Петрович, без предисловий, самую суть.

— Суть, Дим Димыч, в том, что ошибся наш начальник.

— Бундулис?!.

— Он самый. Понимаешь, Дим Димыч, никак я не мог успокоиться, что подставил тебя под разнос. Пошел к бабке, хозяйке Валета: «Ты что, старая, меня обморочила, время ухода квартиранта неправильно назвала?» Клянется всеми святыми — передача, мол, кончилась в пол-одиннадцатого. У нее, оказывается, часы старинные с боем, как раз пробили один раз. Сую программу под нос, показываю — передача кончилась в двадцать два пятьдесят. Уперлась и ни шагу назад: «Мало ли что напишут, я своим часам больше верю». Не поленился я, сходил на телестудию. И что ты думаешь — права бабка: по техническим причинам трансляция из Москвы была прервана. Вот официальная справка! На студии мне объяснили — редко, но такое случается. Так что, Дим Димыч, рано нам выключать Валерку Дьякова из списка подозреваемых. Вполне мог он за это время добраться до Гончарной…

И вот я снова в отделении реанимации. За прошедшие дни я несколько раз справлялся о состоянии здоровья Носкова. Иногда отвечал Сеглинь, иногда медсестра: «Без изменений… положение тяжелое… надежды не теряем…» В каком состоянии таксист сейчас? Смогу ли я с ним разговаривать? Нужно тщательно продумать вопросы, на которые я хочу получить ответ, чтобы не получилось как в прошлый раз.

Сеглинь встречает меня как старого знакомого и потому особенно не церемонится: кивком головы предлагает обождать и тут же убегает. Видимо, в отделении произошло нечто чрезвычайное: в кабинет то и дело заходят врачи и медсестры, тихо о чем-то совещаются, куда-то звонят. До меня доносятся отрывочные фразы: «…пульс не прощупывается… давление упало… срочно требуется переливание…»

Сеглинь возвращается через десять минут, усаживается рядом. Он радостно возбужден, даже мурлычет что-то вполголоса — видимо, опасность, грозившая больному, миновала не без его участия.

— Ну, инспектор, рассказывайте! Как успехи? Поймали того негодяя?

— Доктор, мне нужно еще раз поговорить с таксистом.

— Ис-клю-че-но! Ка-те-го-ри-чес-ки!

— Неужели ему так плохо?

— Напротив, ему гораздо лучше. Но именно поэтому я вас и не пущу! Сегодня ему лучше, а что будет завтра, мы не знаем. Он все еще на грани. И я не хочу, чтобы ваше посещение нарушило с таким трудом достигнутое равновесие. Спрашивайте меня, я готов ответить на все ваши вопросы.

Странно, ведь он ненамного старше меня, а я безропотно принимаю от него горькие пилюли. Тяжкий груз ответственности за жизнь человеческую… Он взрослит, он на многое дает право.

— Позавчера, когда я вам звонил, вы ответили, что Носков без сознания, бредит. Я хотел бы узнать, о чем говорил потерпевший в бреду. Знаете, поток подсознания, расторможенная подкорка… Меня, в частности, интересует, повторял ли он имя преступника или называл другое?

Сеглинь задумчиво потирает переносицу.

— В бреду он все время звал мать… жену… совершенно четко называл имя «Валера»… Кроме того, были бессвязные выкрики: плащ, кровь, якорь, милиция…

— Постойте, он говорил — «якорь»?

— Да. Вам это что-нибудь дает?

— Пока не знаю, нам дорога каждая дополнительная деталь. Кто-либо, кроме родных, справлялся о его здоровье?

— Звонков очень много, звонят каждый день. Учителя из школы, где он учился, товарищи из таксопарка. Видимо, все его очень любили. Да он и впрямь отличный парень. Правда, один звонок мне показался несколько странным…

Меня аж подбрасывает со стула.

— Ну, ну, доктор!..

В звучном баритоне врача появляются недоуменные нотки.

— Понимаете, все спрашивают: как состояние Михаила Носкова, Миши… И вдруг: «Будет ли жить таксист Еремин?» Разве у него есть еще одна фамилия? Этого я не знал.

— Кто звонил?

— Голос женский, с такой, знаете, жеманцей: «Скажите, пожалуйста, будет ли жить таксист Еремин?» Я даже сразу не понял, о ком речь. Переспросил: «Вы имеете в виду Мишу?» — «Да, да, — обрадованно так подхватила, — Мишу Еремина». Ну ответил, что положено отвечать в таких случаях.

— Еще были вопросы?

— Спросила, пускают ли к нему? Я ответил, что нет.

— Вы не поинтересовались, кто звонит?

— Как же, спросил. «Очень хорошая знакомая», — хохотнула игриво и повесила трубку. Я, признаться, даже расстроился немного. Хотя, если вдуматься…

Я поднимаюсь, протягиваю Сеглиню руку.

— Доктор, не будем делать скоропалительных выводов. Благодарю вас, вы нам дали очень ценные сведения.

Я ухожу из отделения ошеломленный этим сообщением; тут есть над чем поломать голову. Кто она, игривая жеманница? Знакомая времен холостяцкой вольницы? Тогда почему назвала его по фамилии, а не по имени? И главное, откуда у Михаила Носкова вторая фамилия?..

На выходе из ворот больницы ко мне бросилась мать Носкова. Признаться, я не сразу ее узнал. Обтянутые кожей, исхудавшие скулы, горячечный блеск изможденных глаз…

— Товарищ инспектор, скажите хоть вы правду, он будет жить? Врачи утешают, на то они и врачи. Но вы-то можете ответить?

Стараясь не встречаться с ней взглядом, бормочу что-то успокоительно-обнадеживающее: «Врачи обещают, будем надеяться…»

— Я каждый день варю ему свежий куриный бульон и каждый раз слышу: «Пока нельзя…» Ну чем, чем я могу ему помочь?

— Ксения Борисовна, поверьте, врачи делают все возможное. Организм у Михаила молодой, сильный…

— Он у меня спортсмен, борьбой занимается. Сколько у него грамот за выступления!

— Ксения Борисовна, хочу задать вам деликатный вопрос… Не было ли у Михаила увлечений, о которых не знала бы его жена? Вы понимаете, о чем я говорю?

— Что вы, он у меня застенчив, как барышня. И потом, очень уж он Аллу любит. До знакомства с ней не знаю, все может быть, но после… Нет, нет! А почему вы спрашиваете?

— О нем кто-то справлялся. Женский голос. И вот что странно — назвали фамилию Еремина.

Ксения Борисовна пожимает плечами:

— Что ж тут странного? Это фамилия моего второго мужа, Мишиного отчима. Правда, никто никогда Мишу так не называл. И в школе, и в армии, и в таксопарке по всем документам он Носков. Кто ж это мог звонить?

— Ваш муж работает мастером на камвольном комбинате, не так ли? Знают ли там, что он неродной отец Михаила?

Ксения Борисовна задумывается.

— Точно не могу сказать. Ваня ему как родной, никогда и не скажешь, что отчим.

Я торопливо прощаюсь. Сейчас мне нужно побыть одному и как следует все обдумать. Версия любовницы скорей всего отпадает, как-то она не смыкается со сложившимся в моем представлении нравственным обликом таксиста. Тогда кто же? Вполне возможно, что это знакомая преступника. Он боится, что единственный человек, который видел его в лицо, выживет… он один желает Михаилу смерти… Преступник психует, места себе не находит… В одну из таких отчаянных минут он просит знакомую девушку позвонить в больницу и узнать о состоянии своей жертвы. Девушка может ничего не знать, придуман какой-то невинный предлог. Итак, девушка звонит в отделение и называет фамилию — Еремин. Из этого следует, что или она, или сам преступник работает на том же комбинате, что и отчим Михаила. Никто ведь там не знает, что настоящая фамилия таксиста — Носков, все думают, что ранен родной сын мастера Еремина.

Я поворачиваю назад. Ксении Борисовны нигде не видно. Неужели уехала? И вдруг вижу ее в окне троллейбуса. Она сидит скорбная, бесконечно усталая. Стучу в окно, прошу выйти на минутку. Она еле успевает выскочить из трогающейся машины.

— Ксения Борисовна, ваш Миша служил на флоте?

— Нет, он у меня ракетчик!

Ракетчик? А при чем тогда якорь? Первое лежащее на поверхности объяснение отпадает. Что ж, поищем поглубже…

8

Сгущаются сумерки. За окном вяло сеется мелкий осенний дождь. Я зажигаю настольную лампу и погружаюсь в разбор накопившихся бумаг. Однако глубоко погрузиться не удается — входит Бурцев. Он медленно снимает мокрый плащ, бросая на меня интригующие взгляды. Его явно распирает какая-то важная новость, но я делаю вид, что поглощен делом, — выложит сам, никуда не денется.

— «Мы ленивы и нелюбопытны». Это Пушкин про таких, как ты, сказал. Хоть бы для приличия спросил: где был, кого видел, что нашел?

— У кого был, что видел, где нашел? — послушно откликаюсь я.

Бурцев триумфальным жестом кидает на стол любительский снимок. Распущенные по плечам темные волосы… лихо вздернутый нос… крупные чувственные губы… Неужели она?

— Подразумеваешь черноокую красотку? Не исключено! Снимок я нашел при обыске в комнате Валета, притом совершенно случайно.

— Это как же?

— А вот слушай и учись, как надо работать. Обыск подходил к концу. Отыскал я тайник, где он хранил пистолет, еще кое-что по мелочам. Стал проглядывать книги с полки. Понятым скучно — позевывают, а хозяйка, смотрю, чего-то занервничала, появилась в ней тревожная суетливость. Сидит, а пальцы так и бегают по коленям. «Ольга Павловна, — спрашиваю, — вы заходили в комнату Дьякова?» — «Очень мне надо, чего я там не видела?» А голос дрожит, а улыбка не получается. «Ольга Павловна, вы заходили в комнату Дьякова! Что вы там взяли?» — «Господи! — всплескивает она руками. — Уже и свою книгу забрать нельзя!» И приносит библиотечную книгу «Мир приключений». Встряхнул я ее, тут карточка и выпала. Хозяйка признала в девчонке Валетову зазнобу.

Я всматриваюсь в снимок — так это она была в субботу на Гончарной? Если она, тогда ранение таксиста замыкается на Валете и искать больше некого… Какая-то назойливая мыслишка вьется в голове, я ее отгоняю, она вновь возвращается. Ну хорошо, была девчонка на Гончарной, но где уверенность, что скандалил с ней именно Валет. Это мог быть совсем другой парень — тот, кому маэстро сбривал баки, кого видел Прибылов…

— Девчонку надо найти обязательно, — размышляет вслух Бурцев. — Несмотря на свою молодость, она может быть связующим звеном при сбыте ворованных вещей. И очень возможно, что именно у нее мы найдем похищенную шерсть.

— Что ж, все логично, — соглашаюсь я.

Бурцев выходит, оставив фотографию на столе и давая тем самым понять, что все заботы о поисках девчонки отныне целиком на мне. Тяжеловат стал Бурцев на подъем, стареет, что ли? Сорок лет — какая для мужчины старость, самый расцвет. Но что-то здорово сдал он за последнее время: обрюзг, располнел, облысел. А ведь был, говорят, когда-то лихим оперативником — и в засадах сидел, и в схватках участвовал. Я подозреваю, что в этих переменах виновата жена — сдобная хохотушка, которая на целых двенадцать лет моложе Бурцева. Три года назад она родила ему двойню, и с того самого дня Бурцев стал заботливым папашей и… посредственным работником. Все его незаурядное прежде честолюбие из сферы служебной перешло в мир семейный; он страшно гордится своими близнятами, и в общем ничего удивительного нет, что к работе относится без прежнего пыла. Собственно, на примере Бурцева я и выковал свою теорию о том, что работник угрозыска не должен обзаводиться семьей. «Семья связывает человека по рукам, ногам и великим замыслам». Не помню, какой мудрец это сказал, возможно, сам придумал.

А с другой стороны, Рябчун — наглядное опровержение моей доморощенной теории. Внушительный семейный стаж, дети, но сколько в нем молодого энтузиазма, искренней увлеченности нелегким нашим делом! А энергия, выносливость — не всякий молодой за ним угонится. И все делается с добрым юмором, с сердечным желанием помочь оступившемуся стать на ноги. Скольким своим подопечным он помог войти в трудовую жизнь, наверное, и счет потерял… Нет, видно, моя сугубо субъективная концепция пригодна не для всех случаев.

Однако хватит философствовать — к делу! Я раскрываю папку и с головой ухожу в работу, но… сегодня моим благим порывам свершиться не дано. Кабинетную тишину прорезает требовательный телефонный звонок, в трубке слышится радостно-возбужденный голос Сушко:

— Дмитрий Дмитриевич? Как хорошо, что я вас застала! Приходите сию же минуту — объявился еще один свидетель.

Не знаю почему, но свидетель у меня симпатии не вызвал. Быть может, потому, что он кидал слишком пылкие взгляды на Галину Васильевну. То есть «кидал» не то слово, он просто не отрывал от нее своих огромных окуляров, обрамленных в модную черную оправу. Даже отвечая мне, свидетель ухитрялся не сводить глаз с Сушко. Я вполне закономерно решил, что воспитание он получил незавидное, хоть и носит звание научного сотрудника. Младшего, уточнил я с некоторым злорадством.

Однако, отбросив личные антипатии, должен признать, что непредвиденный очевидец дал довольно ценные показания. Оказывается, в такси был пассажир! Этот самый МНС.

— Эдуард Юрьевич, — обратилась к свидетелю Сушко, — повторите, пожалуйста, как можно подробней инспектору Агееву все то, что вы мне рассказывали.

— Охотно, охотно, — зачастил свидетель. — В тот злосчастный день я задержался в лаборатории допоздна — у меня не получалась очень важная реакция, а в понедельник я должен был выехать в командировку — на часах было, это я хорошо запомнил, двадцать два тридцать пять, и — такая удача! — у самых дверей института поймал такси. На этом, к сожалению, мое везение кончилось: при повороте с Ключевой на Гончарную машина сломалась. Водитель остался ее чинить, а я решил оставшийся путь пройти пешком, тем более что идти осталось немного — живу я на Литейной. Очень, очень славный юноша, неужели он действительно при смерти? Всю дорогу он насвистывал Рондо-каприччиозо. Я даже постеснялся дать ему чаевые, потому что…

— Скажите, — с трудом ворвался я в его монолог, — почему вы пришли к нам только сейчас? Если вы живете так близко от Гончарной, вы не могли не знать о случившемся.

— Я уже объяснял Галине Васильевне, охотно поясню и вам. По стечению обстоятельств я узнал о происшествии лишь сегодня и сразу после работы поспешил в прокуратуру. Дело в том, что в воскресенье рано утром я уехал на дачу — у моего отца дача за городом, а оттуда, не заезжая домой, отправился, как я уже говорил, в командировку. Вернулся я только сегодня, и если могу быть чем-нибудь полезен, спрашивайте, я охотно расскажу все, что знаю.

— Когда вы шли по Гончарной, вам кто-нибудь встретился?

— Я шел по правой стороне, а на левой, метрах в сорока от машины, стояла группа молодежи. Их было трое.

— Трое? Вы точно помните?

Сушко подмигнула мне озорно и лукаво: «А что я говорила? Был третий, был!»

Эдуард Юрьевич даже обиделся слегка.

— Я отдаю себе отчет, где нахожусь, и заявляю с полной ответственностью — их было трое. Правда, один, тот, что повыше и поплечистей, стоял в тени дерева и почти с ним сливался. Второй — ниже ростом — был очень возбужден: кричал, размахивал руками, наскакивал на девушку с угрозами…

— Что именно кричал, не вспомните?

— Сейчас, сейчас, дайте сконцентрироваться… — Свидетель снял очки, тщательно протер их фланелевой тряпочкой, снова водрузил на нос. — Как-то очень театрально у него получалось… нечто вроде: «Предательница, всю душу ты мне истоптала!» Странная нынче молодежь — то шпарят сплошным жаргоном, то вдруг становятся на котурны, ударяются в ложный пафос… Да, этот субъект был очень взвинчен, очень…

— Вы, конечно, не сделали попытки вмешаться и прошли мимо?

— Да, инспектор, я прошел мимо, я даже ускорил шаг. И не надо этого иронического тона, хоть вам и кажется, что вы имеете на него право.

МНС снял очки, нежно подышал на стекла, полез в карман за тряпочкой. По-видимому, он ждал продолжения разговора, но я молчал. Не знаю, почувствовал ли он в моем молчании брезгливое презрение, но оно там было. В другое время я нашел бы что сказать этому интеллектуальному мещанину, однако затевать дискуссию сейчас… Нет, это было бы просто неуместно.

Затянувшуюся паузу прервала Сушко:

— Эдуард Юрьевич, вы хотели что-то добавить к своим показаниям?

Свидетель опять уставился на нее своими окулярами.

— Ничего существенного, Галина Васильевна, все, что вспомнил, я рассказал… Разве вот еще что… Когда я подходил к своему дому, они меня обогнали — тот, плечистый, и девушка. Он шел широким, размашистым шагом, девушка едва за ним успевала…

— Лица ее не рассмотрели? — спросил я без всякой задней мысли, но свидетелю мой вопрос не понравился.

— Я, инспектор, не имею такой привычки заглядывать в лицо незнакомым девушкам, это считается дурным тоном.

— И потом, ваш загляд мог не понравиться парню, с которым шла эта девушка, — добавил я невинно.

Он глянул на меня быстро и зло, из чего я мог заключить, что моя догадка недалека от истины.

Сушко поднялась, протянула руку.

— Спасибо за помощь, Эдуард Юрьевич, надеюсь, если понадобится, вы не откажетесь посетить нас еще раз…

Он схватил ее руку и держал, как мне показалось, целую вечность, а она не отнимала, и, видимо, его пожатие не было ей противным, хотя по всем признакам рука его должна быть холодной и скользкой. Мне он на прощание только кивнул — коротко и сухо, кажется, я ему тоже не приглянулся.

Когда дверь за МНСом закрылась, Сушко расхохоталась:

— Ух и злой вы, Агеев! У вас там все такие?

— Я самый свирепый!

Галина Васильевна бегло просмотрела протокол допроса свидетеля.

— Итак, как я и предполагала, третий был. Ксения Борисовна его не заметила, потому что он стоял в тени дерева, а у потерпевшего, насколько я поняла, вы спросить не догадались.

— Не успел, Галина Васильевна, так будет точнее.

— И не так болезненно для вашего самолюбия. Давайте прикинем, что дают для розыска новые сведения.

— Примет, кроме самых общих, свидетель не сообщил, а что причиной ссоры с девчонкой была ревность, мы знали и без него.

— Да, но мы не знали, что повод для ревности был таким жгучим и обнаженным. Одно дело — догадываться, подозревать в измене, и совсем другое — воочию убедиться, что тебе предпочли другого. Сильнейший удар по психике, стрессовое состояние… Теперь можно понять ту ярость, с которой преступник набрасывался на девчонку… Что же вы молчите, Дмитрий Дмитриевич, спорьте, если не согласны.

Я невольно залюбовался следователем Сушко. Вот сейчас она была сама собой — порывистой, пылкой, увлекающейся. А та чопорная строгость, которую она на себя напускает, совсем ей не подходит. Галина Васильевна перехватила мой недостаточно почтительный, выходящий за рамки служебной субординации взгляд и смущенно опустила голову. Мочки ее маленьких ушей запылали рябиновым цветом.

— У вас все, товарищ Агеев? — спросила она, не поднимая глаз.

Уходить не хотелось, и я очень кстати вспомнил о фотографии, которую нашли при обыске.

Сушко рассматривала снимок внимательно и придирчиво — чисто по-женски.

— Примерно такой я ее и представляла. Взбалмошная, капризная, развязная. И красивая… Из-за такой можно потерять голову.

— Даже в наш рассудочный век?

— Даже в наш. Не все же такие рационалисты, как… — Не закончив фразы, она впилась взглядом в левый нижний край снимка. — Дмитрий Дмитриевич, скорей сюда! Что это?

Я обогнул стол и склонился над фотографией. Ну и глаз у этой Сушко! Только сейчас замечаю у ног девчонки нечто пушистое.

— Какой-то хвост…

Тонкие ноздри вздернутого носа Сушко негодующе затрепетали.

— Не какой-то, а собачий! Фотограф-неумеха, видимо, не смог захватить в кадр всю собаку, но такой пышный хвост может принадлежать только колли, его невозможно спутать ни с чьим другим. Ну, Дмитрий Дмитриевич, если вы и сейчас не отыщете эту девчонку… Такая броская примета!

— Была когда-то. А сейчас столько развелось этих собачеев! Всех владельцев проверять — месяца не хватит.

— Зачем же всех? Только молодых девчонок, тем более у вас есть фотография.

— А если собака не ее? Если соседи попросили выгулять? Или выпросила у знакомых для съемки? Или сам любитель, пока снимал, попросил подержать? Тогда как?

Галина Васильевна молчит, подавленная моими возражениями. Для себя же я все решил с самого начала — немедленно в клуб служебного собаководства. Но я злюсь на себя за свою оплошность — не разглядеть на снимке такую важную деталь! — и поэтому срываю сердце на ни в чем не повинном следователе.

9

В питомнике служебных собак я разыскиваю кинолога Ромуальда. Он все еще переживает гибель своей Коры и к моей просьбе относится без энтузиазма:

— Вообще-то, Дим Димыч, не положено…

— Да мне необязательно ищейку, мне хотя бы щенка. Самого завалящего — упрашиваю я.

— Завалящих не держим, — обижается Ромуальд. — Объясни хоть, зачем тебе?

— Личный сыск.

— Так бы сразу и сказал… Ладно, дам тебе на вечер Демона, но учти — отвечаешь головой.

Я вполуха слушаю наставления Ромуальда по уходу за щенком. Меня сейчас больше интересует собаководческая терминология — как бы не оказаться профаном на предстоящей встрече, если она, конечно, состоится. Обрадованный проявленной заинтересованностью, Ромуальд как истый энтузиаст обрушивает на мою голову обширнейшую информацию. Убедившись, что я твердо усвоил разницу между фокстерьером и экстерьером, что я нипочем не спутаю прикус с фикусом, он торжественно вручает мне поводок.

— Вернешь к вечерней кормежке! Опоздаешь — больше никогда не получишь.

Демон оказался веселым, общительным щенком, еще не приступившим к обучению разным собачьим премудростям. Натягивая поводок, он старательно метил столбы и деревья, облаивал прохожих и вообще вел себя очень непринужденно. Мы с Демоном никак не могли достичь полной гармонии во взгляде на окружающую действительность: он хотел изучить ее глубоко и основательно, я же спешил обойти как можно больше собачьих площадок.

Из пятидесяти адресов, полученных в клубе служебного собаководства, я отобрал десяток наиболее близких к месту нападения на таксиста и терпеливо кружил в этом районе. Терпение! Терпение! Для работника угрозыска это едва ли не главная добродетель. Собак навстречу попадается много, но все не те. Солидные, степенные доги обдают звонко тявкающего Демона холодным аристократическим презрением. Пугливо жмутся к ногам хозяев болонки и пекинессы. И только бойкие терьеры отчаянно рвутся с поводков, стремясь свести близкое знакомство с Демоном.

Я захожу в сквер, опускаюсь на скамейку, с наслаждением вытягиваю ноги, уставшие за день. Ценнейшее качество терпеливость, а в личном сыске просто незаменимое, но, честно говоря, я… недостаточно стар для него. Слово «ждать» всегда ассоциировалось у меня со словом «медлить». Вот и сейчас: сижу как дурак с этим глупым щенком-несмышленышем и чувствую, что скоро нас будет трудно различить. Чего я жду? Почему я так уверен, что именно сегодня встречу эту неуловимую девчонку? А если с собакой выйдет гулять ее мать или кто-то из родичей? Вряд ли я смогу восстановить облик пса по хвосту, который виден на снимке…

И снова мы с Демоном неутомимо бродим по собачьим площадкам. То есть это я неутомим, щенок явно устал и хочет домой. И когда я окончательно решаю прекратить на сегодня поиск, судьба постановляет, что пора мне улыбнуться — заслужил долготерпением. Мы с Демоном шли по дорожке старого, запущенного парка, как вдруг неожиданно с боковой аллеи вышла девушка, держа на поводке красивого джентльменистого колли. Я узнал бы ее и без собаки. Те же, что на снимке, иссиня-черные волосы, та же капризно вытянутая нижняя губка. Правда, волосы почему-то стянуты сзади в «конский хвост», и одета она в старенькое демисезонное пальто…

Я вовсю пялю на девчонку глаза, делая вид, что сражен ее красотой, останавливаюсь, провожаю ее длинным взглядом. Она капризно дергает плечиком и сворачивает влево. Я иду в противоположную сторону, чтобы, сделав круг, выйти ей навстречу.

А ведь лошадиная прическа этой красотке совсем не подходит; распущенные волосы гораздо больше ей к лицу. И это замызганное пальтишко… И вдруг я вспоминаю сбритые баки. Значит, тоже маскируется, тоже не хочет, чтобы ее узнали. Да, тут вопросами в лоб ничего не добьешься.

Мы снова сближаемся, она всматривается настороженно. Мне ничего не остается, как продолжать играть роль юнца-простачка, жаждущего познакомиться с красивой девушкой. Как бы нечаянно я отпускаю поводок. Обретя долгожданную свободу, Демон тотчас подскакивает к колли и начинает с ним заигрывать. Пес снисходительно следит за вертящимся вокруг него комком шерсти и юного нахальства. Я не спешу одергивать зарвавшегося щенка.

— Почему ваш красавец пес не носит своих медалей? — спрашиваю я таким тоном, будто мы с ней век знакомы.

Девушка ничуть не удивлена — видимо, знакомства на улице ей не в новинку. Она улыбается мне стандартной чарующей улыбкой, явно позаимствованной у какой-то кинодивы.

— С чего вы взяли, что наш Джимми — медалист? Он еще не выставлялся.

Если сейчас прислушаться к моему сердцу, меня действительно можно принять за влюбленного. Но причина другая — я услышал ее голос, ее манеру с ленивой жеманностью растягивать гласные. Сомнений нет — это она звонила в больницу.

— Его, значит, зовут Джимми? А вас?

Девушка вскидывает на меня кокетливый взгляд из-под густо облепленных тушью длинных накладных ресниц.

— Лаурой.

Я хочу подойти и представиться по всем правилам хорошего тона, но колли угрожающе оскаливает зубы.

— Не подходите близко, Джимми этого не любит. Ревнив, как тысяча Отелло…

— А если я все же попробую?

— Тогда вам придется покупать новые брюки. Защитничек, я гляжу, у вас не очень надежный.

— Молодой, необученный, — вздыхаю я. — Но взгляните, каков экстерьер! А высота в холке! А ширина пасти! Наконец, обратите внимание на скакательный сустав! Ручаюсь, через год он станет рекордистом-медалистом. Вот тогда я смогу подойти к вам безбоязненно.

— Поздно! Тогда будет поздно.

— Выйдете замуж?

— Все может быть…

— И кто же он, мой счастливый соперник?

Кокетливая улыбка, завлекательная игра ресниц. Поистине, чтобы научиться строить глазки, совсем необязательно заканчивать институт.

— Так кто же? — настаиваю я на правах ревнивого влюбленного.

— Его здесь нет, но он скоро вернется, — неохотно роняет Лаура.

Я лихорадочно перебираю в памяти «странствующих и путешествующих». Геолог? Моряк? Снабженец? Экскурсовод?.. И вдруг в моем мозгу вспыхивают слова свидетеля в окулярах: «Он шел широким, размашистым шагом, девушка едва за ним успевала». Проверим!

— А, знаю! «Вы служите, мы вас подождем». Угадал?

Испуганно-удивленный взгляд Лауры говорит о том, что я попал в яблочко. Так, так. Значит, парень, с которым она ушла, солдат. Запомним, пригодится. Но сейчас меня гораздо больше интересует, кто остался после их ухода. Валет? Или кто-то еще, кого мы не знаем? Я осторожно нащупываю пути к разгадке:

— Неужели ваш солдатик не боится за вас? Такую красивую девушку, могут и увести. Думаю, охотников нашлось бы немало. Да я первый!..

— А Джимми на что? — весело парирует Лаура.

— Ну не всегда же вы ходите с таким грозным стражем.

По какому-то наитию я вдруг решаю броситься напролом. Хоть и не великий я физиономист, но кое-что узнаю по выражению лица. Я оглушительно хлопаю себя по лбу.

— Теперь я вспомнил наконец, где вас видел. Вы шли по Гончарной, так? И провожал вас мощнецкого вида парень, так?.. Это и есть ваш будущий муж?

Оживленное, смеющееся лицо мгновенно становится злым и отчужденным. Перемену в настроении хозяйки чувствует и Джимми; он снова оскаливается на меня.

— Вы меня с кем-то путаете. Никогда я не гуляла по Гончарной и, где такая улица, не знаю.

Я резко торможу и даю полный назад:

— Вообще-то вас трудно с кем-либо спутать, вы неповторимы в своем очаровании. Да и какое все это имеет значение — была, не была… Главное, чтоб вы забыли про того вояку. Он что, приезжал на побывку?

Все кончено, нет больше прежнего доверия, взгляд Лауры холоден и насторожен.

— А почему это вас так интересует?

Если я сейчас достану удостоверение, она замкнется окончательно. И тут меня осеняет. Я оглядываюсь, прикладываю палец к губам.

— Тсс! Интересуюсь не только я… Валера тоже…

Девушка нервно дергает поводок.

— К-какой Валера?

— Разве у вас их несколько?

— Имя довольно распространенное…

— Имеется в виду Валера Дьяков.

— Не знаю такого, — хмурится Лаура.

— Неужели? — Я вынужден сменить стиль: из скромного влюбленного превратиться в нагловатого посланца Валета. — А вот он тебя знает и помнит. Передай, говорит, Чернышу наше с кисточкой, а если не признается, покажи вот эту иконку. — Я вынимаю снимок и помахиваю им перед носом девушки.

Лицо Лауры проясняется.

— С этого бы и начал. А то темнит, строит из себя черт-те что, чушь собачью теребит. Где Валет, куда запропал?

— О берлоге, по некоторым соображениям, болтать не велено. Нужны хрустики, чтобы начать новую жизнь.

И снова неуловимо меняется ее лицо: оно становится жестким и твердым.

— Мы ему ничего не должны, расчет был полный.

— Все правильно, все о'кэй. Но он сейчас на мели…

— Какое наше дело? И почему это я должна доверять совершенно незнакомому мне человеку?

— Лаура, ты забыла — мы знакомы целую вечность. Меня зовут Дима, а это вот Демон — будущий медалист…

— Уникально интересно! Так вот, Дима, передай Валету, чтобы никого больше не подсылал, а приходил сам. Тогда и поговорим. Пошли, Джимми! Буду ждать завтра в это же время.

И она пошла прочь — красивая, фигуристая, предмет мечтаний и раздоров неуравновешенных юнцов. А я так ничего и не узнал о том, что же произошло на Гончарной. Я смотрю, как она удаляется легкой, стремительной походкой, и не знаю, что делать: следовать за Лаурой или подождать до завтра? А вдруг она больше не придет?.. Я быстро выхожу из парка, она в этот момент заворачивает за угол. Оглянулась, сердито погрозила пальцем. Я посылаю ей пламенный воздушный поцелуй. Ладно, рискнем, теперь ясно, в каком примерно районе она живет.

10

За спиной Бундулиса приоткрывается дверь, и я вижу в щелочку фасонистый пробор Леши Волкова. Отчаянно жестикулируя, он пытается выманить меня в коридор.

Бундулис неожиданно резко оборачивается.

— Леша?! Ты чего там семафоришь?

Волков вытягивается в струнку.

— Товарищ майор! Найден очень важный свидетель!

— Так давай его сюда, — оживляется Бундулис.

В сопровождении сияющего Волкова в кабинет входит отчаянно курносая девчонка, на пышных каштановых волосах лихо заломленный берет. Брови у нее такие высокие, словно она однажды сильно чему-то удивилась, да так и осталась навсегда удивленной.

— Проходи, проходи, Зина, — подбадривает Леша. — И повтори все, что мне рассказывала.

Девушка садится на краешек стула, быстренько оглядывает нас — кто тут главный? — и поворачивается к Бундулису.

— Я работаю на троллейбусе девятой линии. Вечером, конечно, народу мало, каждый пассажир заметен. Этого парня я увидела, когда он выбежал с улицы Садовой. Он мне замахал рукой и крикнул что-то. Я, конечно, подождала, пока он войдет, и только тогда тронула машину. В зеркальце, конечно, наблюдаю. И так обидно мне показалось — я как порядочная ждала его в ущерб графику, а он не соизволит билет прокомпостировать. Я, конечно, по микрофону напомнила: «Граждане, не забывайте компостировать билеты!» А он взял да на следующей остановке и вышел. Меня, конечно, потом совесть мучила: может, у парня при себе билетов не было, заставила пешком топать.

Зина замолкает, но галантный Бундулис мило улыбается ей, просит:

— Так, так, Зиночка, продолжайте. Все, что вы рассказываете, чрезвычайно интересно. Вы могли бы описать своего пассажира?

Девушка сдвигает брови к переносице, говорит, вспоминая:

— Он был в светло-зеленом плаще до колен… Волосы русые, вьющиеся немного…

Когда Зина, подписав протокол, выходит из кабинета, Бундулис поднимается из-за стола и начинает не спеша, то и дело останавливаясь, расхаживать по кабинету.

— Знаешь, Дим Димыч, — наконец говорит он, — в своих рассуждениях мы все время исходили из агрессивности преступника. И не без оснований. По свидетельству Ксении Борисовны, парень яростно наскакивал на девчонку. Пассажир такси добавил к этому, что тот кричал: «Предательница, ты мне всю душу истоптала!» Заметь, кстати, какой изысканный оборот… Так вот. У нас постоянно перед глазами беснующийся парень. Девчонка с ее крином: «Валера, не надо!» А где третий? Мы не знаем ни его примет, ни его имени, ни его реакции на происходившее. В своей версии ты впервые предположил, что он не был безучастным свидетелем, что он дал отпор ошалевшему ревнивцу. Вот почему, Дим Димыч, в развитие твоей гипотезы я выдвигаю свою: Валерой звали солдата, к нему относился крик девчонки. Что скажешь?..

Что я мог ответить — логика Бундулиса была безупречной. В сущности, я все время топтался вокруг одной-единственной версии — преступника звали Валерой. Да, конечно, в девяноста девяти случаях из ста испуганный женский возглас должен относиться к нападающему… Кроме того, о третьем вообще не было известно, он всплыл совсем недавно. Слабые утешения! Кто впервые назвал имя Валера? Сеглинь! Это он в ответ на мой звонок сообщил, что таксист вспомнил имя преступника. А за полчаса до этого ввалился Рябчун с фотографией Валерки Дьякова… Вот они, истоки ошибки, которая вывела следствие на ложный путь.

Бундулис сел рядом, приобнял меня за плечи.

— Выше голову, Дим Димыч! Это всего лишь предположение, очень может быть, что оно не подтвердится. Его надо проверить сегодня же при встрече с Лаурой. Незаметно подведи разговор к солдату и, улучив момент, назови его Валерой. Интересно посмотреть, как она прореагирует… Сходить, что ли, мне с тобой, постоять в сторонке?.. Нет, не пойду, думаю, ты и сам сделаешь нужные выводы. Если моя версия верна, это значительно усложняет розыск. Теперь преступником может оказаться Андрей, Николай, Константин… словом, имя перестало быть главным ориентиром.

— Товарищ майор, может, не дожидаясь вечера, задержать Лауру? Ведь знает же она преступника, знает!

— Остынь, кипяток! Задерживать Лауру у нас нет оснований. Что мы ей предъявим? Пакеты, которые передавал Валет? Но сейчас почти невозможно установить их содержимое. Единственное, что нам дозволяет процессуальный кодекс, — пригласить ее в качестве свидетеля. Но вряд ли она захочет нам помочь.

— Точно, Ивар Янович! При нападении на таксиста Лауры не было. Это позволяет ей делать вид, что она ничего не знает ни о преступлении, ни о преступнике.

— Вот видишь, тем более нельзя пороть горячку. Иди и хорошенько продумай план встречи с Лаурой. Потом зайдешь, уточним детали.

Когда я подходил к своему кабинету, из него тихо выскользнул худенький мальчуган с оттопыренными, как у мышки, ушами. Вид у Мышонка был скорбный и покаянный — похоже, только что исповедовался Бурцеву в грехах. Но едва дверь за ним захлопнулась, как мальчишка разудало гикнул и припустил по коридору.

— Видал, как надо воздействовать? — горделиво спросил Бурцев. — Плотненько я с ним побеседовал, чуть слеза мальца не прошибла. Ты б так не смог, Дим Димыч, нет еще у тебя родительского опыта. Тонкая это вещь — детская психология…

Хотелось мне изречь что-нибудь ядовитое насчет воспитательного влияния, которое эффективно лишь в стенах кабинета, но решил промолчать, а он болтал как ни в чем не бывало, оживленно и радостно:

— Между прочим, Дим Димыч, спешу порадовать — окончательно установлено, что Валет непричастен к нападению на таксиста. Ты спросишь, кто вразумил? Мальчуган! Это ж не простой пацаненок, это третий соучастник кражи на комбинате! Сижу вчера в кабинете, уже совсем собрался домой, вдруг звонок из дежурки. Бурцев, спрашивают, тебе случайно шерсть не нужна? А что, говорю, дорого просят? Да нет, отвечает, тут один малец дарма отдает. Нам, правда, не доверяет, требует самого главного по шерсти. Спускаюсь, гляжу — сидит хлопчик и руками за мешки держится. За те самые, что я пятые сутки ищу. Как же, спрашиваю, ты их донес? А мне, отвечает, дядя Сережа помог. Ну я мигом сообразил, что за дядя. Это же Сергей Курсиш, я с ним на комбинате душеспасительную беседу имел. И видишь, проняло — разыскал второго помощника Валета. Так что теперь Дьяков не отвертится. И свидетели есть, и шерстка нашлась…

11

Скрипнула дверь, в комнату заглянул Фонарев. Увидев меня, кивнул неуверенно и застыл у порога, как бы не решаясь войти.

— Входи, входи, чего в дверях топчешься? — радушно пригласил я, радуясь нечаянной передышке. — Где пропадал, Рома?

— Меня Игорь Константинович вызвал. Насчет Лямина, видно…

— Подожди немного, Бурцев скоро вернется. Ну как там Ксения Борисовна, Иван Николаевич? Ты у них часто бываешь?

— Почти каждый день. Надо же помочь, пока Миша в больнице.

— Как он? Я вчера в больнице справлялся — ему вроде лучше?

— Доктор говорит: самое опасное позади. Говорит: пошел на поправку, недели через две можно выписывать. А у вас что слышно? Ребята в цехе интересуются, скоро ли преступника найдете?

— Ищем, Роман, ищем. Не так все просто, как кажется.

— Неужели никаких концов?

— Нет, почему же? Кое-что наклевывается. — Мой взгляд непроизвольно скользнул по снимку черноволосой красотки, который лежал поверх дела. Я подметил, что Фонарев давно уже заинтересованно поглядывает на фото Лауры, наполовину прикрытое бумагами.

— Что, Роман, хороша девчонка? — спрашиваю я. — Может, встречал где-нибудь?

Фонарев осторожно взял снимок, вздохнул завистливо.

— Смотрится, бестия! Вот бы познакомиться!..

Я неопределенно улыбнулся. Нет, Рома, эта прелестница не для тебя. Уж очень ты неказист на вид. Все какое-то круглое, обтекаемое: круглое лицо, бесформенный, бульбочкой, нос, толстые губы, расплывчатый подбородок. Да и ростом не вышел — сантиметров сто шестьдесят, не больше. Видно, не коснулась тебя акселерация, обошла своей милостью.

— Вот усы отрастишь как следует, тогда, может, и познакомлю, — пошутил я.

Роман огорченно пощупал реденькие рыжеватые усики, топорщившиеся над верхней губой, сказал уныло:

— Не растут, проклятые! Чем я их только не мазал!.. Нет, не встречал такой. А кто это?..

Я молча отобрал снимок. Хоть мы, Рома, и учились с тобой в одной школе, но на такие вопросы я отвечать не обязан. Раз не знаешь девчонку, сиди и жди Бурцева. А мне надо подготовиться к вечернему свиданию, обкатать в мозгу все возможные варианты. Итак, я приятель Валета, готовый продолжить вместо него деловые контакты с Лаурой. Любопытно, кто стоит за ее спиной? Она, конечно, посредник, не более… Ладно, допустим, Лаура мне поверила. А как подступиться к главному?..

Вечереет. Я сижу на скамейке в старом заброшенном парке и нетерпеливо поглядываю на часы. Однако красотка заставляет себя ждать — уже прошел час сверх условленного времени. Специально для встречи с Лаурой я немного прифрантился. Этакий фланирующий молодой пижон, не знающий, как убить свободное время. На этом маскараде настоял Бундулис.

— Солдат скорей всего уехал, да он может и не знать преступника. Лаура — вот наш главный козырь! Твоя задача — завоевать полное ее доверие. Такое, Дима, у меня впечатление, что преступник кружит где-то рядом. На всякий случай я кое-что предпринял — тебя будут сопровождать…

Однако где же Лаура? Я начинаю беспокоиться не на шутку — слишком много жду я от этой встречи.

Позади раздается еле слышное повизгивание. Я незаметно оглядываюсь — Джимми. А вон и Лаура. Стоит, спрятавшись за деревом, и с трудом удерживает своего пса. Почему же не подходит? Неужели сработала знаменитая женская интуиция? Вероятней всего, ей кажется подозрительным отсутствие Валета. Только без суеты, будет уходить, окликну.

А Лаура и в самом деле собралась уходить. Кинула на меня недоверчивый взгляд, взяла пса на короткий поводок и свернула в боковую аллею. Я поднимаюсь и неспешным прогулочным шагом отправляюсь вслед.

За поворотом аллеи никого. Я ускоряю шаг — Лаура исчезла вместе с собакой. В отчаянии мечусь я по парку и вдруг слышу игривый женский смех. Из-за могучего, раскидистого дуба выходит Лаура. Джимми на правах старого знакомого обнюхивает мои ноги и больше мной не интересуется.

— Здравствуйте, Дима! А почему вы без собаки? Где ваша вчерашняя шавочка?

Что за чертовщина? Вчера мы были уже на «ты»…

— Я брал ее напрокат, чтоб легче было с вами познакомиться.

— Такой вы робкий! — стрельнула глазками Лаура.

— С красивыми девушками очень!

— Бесподобство! Это ошибка всех парней. Они считают: чем девушка красивей, тем она неприступней и капризней, они просто боятся к ней подходить. У меня есть подружка Наташка — смазливей меня втрое. Так на танцах ревмя ревет — никто не подходит. А она, бедняжка, была бы рада самому захудалому плебею…

— И что, до сих пор никто не подошел?

— Свято место пусто не бывает. А вы хотели бы с ней познакомиться?

— Вообще-то пала мне на сердце одна девушка… — Боже, какую гнуснейшую пошлятину я несу! Но надо, надо, не сонеты же Петрарки перед ней декламировать. — Правда, говорят, она занята, собирается замуж за какого-то солдата по имени Валерий…

— Ну, это еще неизвестно, — фыркает Лаура. — Валерка вернется только через год, так что можете смело ухаживать.

Итак, гипотеза Бундулиса насчет имени солдата блистательно подтвердилась. Мой крючок она проглотила без звука, как нечто само собой разумеющееся. Но странно — ни слова о Валете. Казалось бы, первый вопрос: где Валет, почему не пришел? Здесь же полнейшее безучастие…

— Я бы и рад приударить, да, боюсь, нашему общему знакомцу это может не понравиться.

— О ком это вы? — удивленно округляет глаза Лаура.

— О Валете, о ком же еще.

— Уникально интересно! А кто это?..

Я даже теряюсь на секунду — таким чистым, не замутненным ложью взором смотрит на меня Лаура. Но тут же беру себя в руки и включаюсь в игру.

— Ха-ха! Вашу забывчивость можно понять — столько поклонников, разве всех упомнишь.

— С памятью у меня полный порядок, — холодно отрезает Лаура. — Но знакомых с такими кличками у меня не было и, надеюсь, никогда не будет.

Вот оно что — проверка. Пожалуй, этого следовало ожидать. Вчера она с кем-то виделась… слухи об аресте Валета просочились… ее запрограммировали на ангельскую чистоту и кротость… Что ж, я готов и к такому повороту. Сегодня днем у меня была беседа с Валетом. Припертый к стенке откровенными показаниями мальчишки, явившегося с повинной, Дьяков стал разговорчивей. Того, что я узнал, вполне достаточно, чтобы усыпить подозрения Лауры.

Мы идем к выходу из парка.

— Валета взяли, — роняю я вполголоса. — Он успел передать, чтобы Шплинт временно заглох и понадежней укрыл товар.

Лаура молчит. Я начинаю сомневаться, слышала ли она мои слова.

— Валета взяли! — повторяю я громче и внятней.

— Не вопи, не глухая! — резко обрывает Лаура. — За что?

— Таксиста порезал.

И вдруг взрыв истерического хохота сотрясает плечи девушки.

Я грубо хватаю ее за руку.

— Ну чего веселишься? Не он, что ли? А кто? Ты ведь знаешь!..

Визгливо-икающий смех Лауры прекращается так же внезапно, как начался.

— Подержи! — Она дает мне поводок и вытаскивает из сумочки пачку сигарет. — Закуривай! — И привычным жестом заправского курильщика выщелкивает две сигареты.

При свете вспыхнувшей спички я вижу жестко сомкнутые губы, закаменевшие скулы.

— Вот, значит, зачем ты ко мне подкатываешься? Хочешь своего дружка выручить? — медленно цедит она.

Такой вариант меня вполне устраивает, и я ее не разуверяю:

— Хотя бы! Если знаешь, кто пырнул таксиста, пойди и скажи. Без тебя Валету не выбраться, все улики против него.

— Отмажется, не впервой! А в милицию я не пойду, не дождутся.

— Почему?

— Потому что!

— За армейца своего испугалась? Боишься, что и его притянут к ответу?

Она яростно затягивается, и я замечаю в уголке глаза внезапно навернувшуюся злую слезу. Вот оно что! Вероятно, солдат ничего не знает о ее прошлой связи с Валетом, о ее посредничестве в нечистых делах. Все это может вскрыться на суде, где она и солдат должны будут давать свидетельские показания. А Валерку своего она, кажется, любит по-настоящему, надеется связать с ним дальнейшую жизнь… Мда, вот тебе и Лаура — пожирательница сердец!

Мы идем по темным улицам Заречья, под ногами шуршит осенний лист. В придорожных кустах позади нас мелькнула и скрылась щупленькая фигурка.

«Сопроводитель, — догадываюсь я. — Довольно грубая работа».

Можно было бы идти другой дорогой, но я нарочно сворачиваю на Гончарную. Пусть Лаура пройдет тем же путем, каким шла в тот субботний вечер… Держа девушку под руку, я не спеша веду ее под тем самым фонарем, мимо тех самых кустов. И чувствую, как вся она сжимается, как невольно ускоряет шаг…

Проводить ее до самого дома Лаура не разрешила. И хотя, уходя, она несколько раз оглянулась, я незаметно проследовал за ней. «Сосновая, 19», — прочитал я на доме, в левый крайний подъезд которого она вошла. Адрес показался мне знакомым. Несомненно, я его видел… и совсем недавно… может быть, даже сегодня. Сегодня я просматривал папку с делом… Ну, конечно, я видел этот адрес в одном из протоколов… В этом доме живет кто-то из свидетелей. Кто же?

Вернувшись в райотдел, я бросился к сейфу, вынул папку. Однако открыть не успел — в динамике селекторной связи раздался голос Бундулиса: «Лейтенант Агеев, срочно ко мне!»

В кабинете начальника сидел малознакомый мне младший инспектор угрозыска — маленький, худенький, похожий на подростка. «Опекун», — усмехнулся я внутренне, сохраняя на лице полнейшую серьезность.

— Послушай-ка, Дим Димыч, что Мирончук рассказывает. Очень все это занятно, очень…

Мирончук повернулся ко мне.

— Этого паренька, товарищ лейтенант, мы засекли в парке. Он пришел чуть позже девушки и в дальнейшем скрытно следовал за ней. Мне показалось, что девушка знает о его присутствии, пару раз она взглянула в его сторону…

Я посмотрел на Бундулиса, он сосредоточенно попыхивал трубкой.

— Ивар Янович, этого можно было ожидать. Чтобы обезопасить себя от случайностей, Лаура привела с собой телохранителя. Уверен, он из группы Дьякова!

— Ты слушай, слушай, — прервал меня Бундулис — Выводы потом будем делать.

— …Парень не спускал глаз с девушки и, что особенно было заметно, чутко прислушивался к каждому ее слову. Он крался за вами, товарищ лейтенант, всю дорогу, но, когда вы свернули на Гончарную, остановился в нерешительности. Дальше он пошел по параллельной улице.

Бундулис выскочил из-за стола и забегал по кабинету.

— Ты слышал, Дим Димыч? Честь тебе и хвала, что догадался провести Лауру по Гончарной. Но парень-то не пошел! Почему? Потому что с этой улицей у него связаны неприятные воспоминания. Потому что он там был в ту самую субботу!

Да, сюрпризец! Не я выслеживаю преступника, а преступник меня. Значит, это его фигура мелькнула и скрылась в кустах. А я-то грешил на оперативника…

— Сейчас, Дим Димыч, мы все это увидим в наглядности. Поглядим, поглядим, как ты там разводишь шуры-муры со своей кралечкой… Мирончук, у вас все готово?

— Так точно, товарищ майор!

Мы спустились в лабораторию. Погас свет, и на экране пошли кадры фильма, снятого в инфракрасном свете. Я увидел себя, расфранченного, как брачный аферист, Лауру с ее стандартным кинооскалом. Но вот в кадр попадает щупленькая фигурка неизвестного преследователя. Притаившись в кустах, он жадно прислушивается к нашему разговору. Оператор снимал его сзади, и долгое время я вижу только затылок и спину предполагаемого преступника. Но вот он поворачивает голову, и я едва сдерживаю крик изумления. Фонарев! Роман Фонарев! Пухлые губы, круглый, картофелинкой, нос, вялый, безвольный подбородок…

Бундулис удивлен не меньше:

— Фонарев?!. Главный свидетель по делу Виктора Лямина? Тот, кто помогал Волкову искать нож преступника?..

Я срываюсь с места и бегу к дверям.

— Дим Димыч, куда ты?

— Сейчас, Ивар Янович! Мне надо кое-что проверить.

Теперь-то я вспомнил, где видел адрес — Сосновая, 19. В этом доме живет Роман Фонарев, это зафиксировано в протоколе его допроса. Мозг лихорадочно работал, синтезируя разрозненные факты в окончательную версию. Все неясные подозрения, которым я подсознательно не давал ходу, потому что они не укладывались в придуманную схему, вдруг выплыли и замелькали передо мной. Воскресенье. Он стоит у стола в квартире Ксении Борисовны, выкладывает из сетки бутылки с соками. А перед тем успел сбрить баки — парикмахерские открыты с семи утра. Аккуратная прическа, гладко выбритые щеки… Теперь понятно, зачем он стал отращивать усы — готовился к встрече с Мишей Носковым. Тот парень, что пырнул таксиста, был с баками, но без усов, а этот совсем наоборот. Чего доброго, Носков мог и не узнать. Ну ловок, ну хитер!.. И вдруг меня опалило: мне вспомнилась татуировка, которую я увидел на его руке, — якорь, оплетенный вместо цепи змеей. Не тот ли это якорь, о котором кричал в бреду раненый таксист? Не его ли увидел Миша Носков за секунду до удара? Надо немедля проверить. Кто еще мог видеть руку Фонарева так близко?.. Парикмахер! Он сбривал ему баки, мог и заметить…

Я разыскивал в телефонной книге номер парикмахерской, где работал седовласый маэстро. В ответ на мой вопрос в трубке зарокотал низкий, с легкой картавинкой голос:

— Вы знаете, инспектор, якорь таки был…

12

Пока мы с Бундулисом обсуждали весомость собранных улик, пока решили, надо ли дожидаться санкции на арест, Фонарев, оказывается, не терял времени зря. К сожалению, узнал я об этом значительно позже. А было так…

Когда мы с Лаурой свернули на Гончарную, Фонарев пошел, почти побежал по параллельной улице, торопясь домой.

«Что делать, что делать?.. — растерянно метались мысли. — Через две недели выйдет из больницы таксист… Узнает с первого взгляда. И милиция уже хватает за пятки… Раз добрались до Ларки, считай, все кончено…

Бежать надо, скрыться! А куда? Если ехать всю ночь, к утру можно быть в Минске… А в Витебской области есть маленькая деревушка, бабушка давно зовет в гости. Вот и поживу сколько можно».

Открыв дверь, Роман шагнул в переднюю. Из ванной выглянула мать, рукава ее халата были закатаны по локоть.

— Ромонька, я нашла в чулане твой плащ, стала стирать, а там какие-то пятна, никак не отстирываются. Чем ты его так извозюкал?

Роман молча прошел в свою комнату. Мать нерешительно шагнула вслед.

— Ромасик, что с тобой творится в последнее время? С матерью-то ты можешь поделиться?

— Ма, я уезжаю к бабушке. Собери мне рюкзак в дорогу и что-нибудь поесть. Если кто будет мной интересоваться, скажи — не знаю. Уехал, а куда — неизвестно. Ясно?

Клавдия Семеновна всхлипнула и вышла. Она поняла: произошло что-то непоправимо страшное, о чем лучше не расспрашивать, что рано или поздно узнается, и лучше позже, чем раньше… Привычные хлопоты заглушали непрошеные мысли, и она стала лихорадочно собирать сына в дорогу, подсознательно чувствуя, что не скоро теперь его увидит.

Роман достал из потайного места пятьсот рублей, скопленные на четырехдорожечный «Грюндиг», сунул во внутренний карман. «Может, зря я сболтнул матери, куда еду?.. Нет, ничего, ей можно. Что с ней будет, когда все узнает?.. А, ничего не будет — переживет. Ее больше волнует, где бы достать самый модный мебельный гарнитур. Об отчиме и говорить нечего — вздохнет с облегчением… Ладно, попрощаюсь с Ларой — и ходу, только они меня и видели. Пора бы ей уже вернуться…»

Роман подошел к стене, постучал условленным стуком. Никакого ответа. Постучал еще раз — тот же результат. За стеной голосами модных менестрелей завывала стереорадиола. «Может, не слышит?» Он натянул куртку и выскочил из квартиры. Вбежав в соседний подъезд, поднялся на второй этаж, позвонил раз, другой… Наконец дверь распахнулась. Мамзелина — так фамильярно называла Лаура свою мать — предстала перед Романом в состоянии подпития. Из комнаты доносились хмельные мужские голоса, кто-то порывался затянуть песню.

— А, жених! — Женщина растянула в зубастой улыбке кроваво-красные губы. — Заходи, раз пришел, нальем и тебе.

— Я к Ларе. Она дома?

— Пошла Джимми выгулять, скоро вернется. Проходи, подождешь.

— Я лучше на улице.

Мамзелина прищурила глаза, еще заметней стали густые зеленые тени на морщинистых веках.

— Что, не подходит тебе наша компашка? А ты, мальчик, очень-то не заносись — не хуже тебя. Я ведь все про твои делишки знаю, все… Но молчу покудова. — Она качнулась вперед, обдав Романа перегаром, жарко зашептала в ухо: — А Ларку я за тебя не отдам, не мечтай. Что ж она, столько лет будет тебя дожидаться? Да тут никакая любовь не выдюжит. А уж такая, как ваша… Что вас связывает, кроме постели, что? А для такого дела можно найти парня и повидней…

Роман выскочил из квартиры, сбежал по лестнице вниз. Его душили жгучие слезы обиды. «Вон, значит, как!.. А на что, собственно, ты рассчитывал? Конечно, Ларка не станет ждать десять лет. Один необдуманный шаг, и все кувырком. Потерял девушку, загубил жизнь и себе и этому таксисту… А-а… — успокоил он сам себя, — все мы крепки задним умом. Сделано — не вернешь! Теперь о другом думать надо».

Роман подошел к стоящему у подъезда мотоциклу, бережно провел рукой по седлу. Этот друг надежный, не подведет. Значит, первым делом надо выехать на Минское шоссе…

Послышался знакомый стук Лауриных каблучков. Роман бросился навстречу.

— Лара! Я тебя так ждал! Я хотел…

— Опять шпионил за мной? — резко оборвала его Лаура. — Ну и как, понравился тебе мой новый кадр?

— А ты хоть знаешь, кто это? Что он у тебя выпытывал? Про меня спрашивал?

— Про тебя?.. — Лаура нервно закусила верхнюю губку. — Нет… про тебя… нет… Слушай, Ромка, неужели?..

— Дошло наконец-то! Это инспектор угрозыска Агеев! Раз уж он на тебя вышел, теперь не отцепится… И пусть, пусть, я уезжаю!

— Брось дурить! Куда?

— Сперва к бабке, а там видно будет. Я хотел проститься, Лара. Мы, может быть, никогда больше не увидимся…

Лаура вынула из сумочки сигарету, чиркнула спичкой. При ее свете увидела дрожащие губы парня.

— Струсил? В штанишки наложил? А ведь твое бегство — главная улика. Кто ни в чем не виноват, тому скрываться незачем.

— Нет, я еду… это решено. Махну на Дальний Восток, там не достанут… Приедешь ко мне? — с надеждой спросил он.

Лаура выпустила изо рта плотное облачко дыма.

— Я ухожу, мне холодно…

— Проводи меня, я еду сейчас…

— Ладно. Отведу Джимми и приду.

— Не уходи! — Роман порывисто притянул девушку к себе.

— Сумасшедший! Ты меня всю измараешь!..

Роман, не слушая, осыпал жадными поцелуями губы, щеки, шею Лауры.

— Ну хватит, хватит! Ты видишь, как я одета, мне холодно…

— Может, прокатишься со мной немного? Обратно на троллейбусе…

— Еще чего выдумал! Меня гости ждут!

Роман вздохнул:

— Эх, Ларка, Ларка, первая ты моя любовь…

— Ничего, авось не последняя. Ариведерчи, Рома…

Все машины были в разгоне, и на задержание Фонарева мы с Рябчуном отправились пешим ходом. Рябчун пышет гневом.

— Нет, ты подумай, каков подлюга! Втерся в семью таксиста, стал там своим человеком… Такого криводушия я, Дим Димыч, еще не встречал: пырнуть Носкова в живот и через полчаса преспокойно разговаривать с его матерью, утешать ее, сочувствовать… Откуда это у него?

— Откуда лжецы и лицемеры? С неба не падают, сами выращиваем. В семье: «Сделаешь уроки, Ромичек, заработаешь рубль. Только папе ни слова, ладно?» В школе: «Портишь ты нам, Рома, отчетность своими хилыми знаниями. Надо бы тебе поставить двойку в четверти, ну да так уж и быть…»

Мы опоздали на самую малость. Рябчун растерянно крутит головой, оглядывая пустую площадку перед домом.

— Здесь обычно стоит его мотоцикл… Неужели удрал?

Что ж, не исключено. Если он видел меня с Лаурой, слышал, о чем мы говорили… Надо разыскать Лауру, она живет в этом же доме.

На длинный и требовательный звонок открывает сама Лаура. Она даже не удивляется при виде меня, и поэтому разговор складывается как нельзя лаконичней.

— Где Фонарев? — спрашиваю я.

— Драпанул!

— Куда?

— На Дальний Восток!

— Лаура, нельзя ли посерьезней?

— Ладно, чего там темнить, все равно узнаете. Ромка отправился к своей бабушке.

— Где она живет?

— Где-то в Белоруссии…

— Давно уехал?

— Минут… пятнадцать, двадцать назад.

— Лаура, мне нужно срочно позвонить. Телефон у вас есть?

— Да, но…

— Андрей Петрович, доставайте машину, я сейчас вернусь! Идемте, Лаура!

Девушка нервно передергивает плечиками, не оглядываясь, входит в прихожую. Мы появляемся в самый разгар веселья. К нам выскакивает кругленький лысенький коротышка и принимается вопить дурашливым голосом:

— Ларочка, любовь моя, наконец-то! А это кто? Пополнение? А бутылек где? Без вступительного взноса не принимаем…

Я вежливо отстраняю толстячка-бодрячка и прохожу в комнату. Навстречу поднимается недовольная хозяйка.

— Кто вы такой и что вам здесь надо?

Я вынимаю свою книжицу.

— Инспектор угрозыска Агеев. Мне нужно срочно позвонить. Вы разрешите?

— О, пожалуйста, пожалуйста, — захлопотала хозяйка. — Мы всегда рады помочь нашей родной милиции…

Набирая номер, я неприметно осматриваю собравшуюся компанию. Мое внимание привлекает рыжеватый мужчина с тонким хрящеватым носом, немного свернутым набок. Он сидит, уткнувшись в тарелку и не поднимая глаз. Ба, да ведь это Танцор, он же Станислав Лабазин! Теперь следователю будет легче протянуть ниточку между участниками концерна: Валет — Лаура — ее мать — Танцор… И о содержимом пакетов теперь легче будет узнать.

На другом конце провода поднимают трубку:

— Дежурный по городу капитан Удалов!

Волоча за собой шнур, выхожу в соседнюю комнату, прикрываю дверь.

— Говорит инспектор угрозыска лейтенант Агеев. Полчаса назад бежал на мотоцикле Роман Фонарев, подозреваемый в тяжком преступлении. Мотоцикл «Ява» номер двадцать четыре семьдесят шесть ЛАВ. Наиболее вероятное направление: дорога на Вильнюс — Минск.

— Сигнал принят, лейтенант! Даю команду перекрыть город!

Я спускаюсь вниз, прыгая через три ступеньки. У подъезда меня ждет Рябчун, чуть поодаль вижу новенький «Жигуленок» цвета «белая ночь».

— Поехали, Дим Димыч. Это наш автодружинник Рихард Зилберг. Готов ездить с нами хоть всю ночь.

Я усаживаюсь рядом с мускулистым крепышом, одетым совсем по-летнему, даже ворот рубашки нараспашку, и машина рывком трогается с места. Видно, Рябчун уже ввел Рихарда в курс дела.

На Минском шоссе нас перегоняет машина с голубым маяком-мигалкой. Взвывает сирена, и машина исчезает за поворотом. Во мне просыпается извечный азарт — любой ценой обойти соперника. Наверное, это гнездится в человеческой натуре с первобытных охотничьих времен, когда вырвавшийся вперед отхватывал лучший кусок мамонта.

— Гони, Рихард! Я отвечаю!

Водитель прибавляет газу, и вскоре мы обгоняем машину ПМГ. Движение на шоссе незначительное, встречных машин мало. Стрелка спидометра переваливает за сто тридцать.

— Рихард, здесь есть боковые дороги?

— Я этот район плохо знаю. Если он учуял погоню, непременно попытается свернуть.

— Думаю, о преследовании он пока не подозревает. А впрочем… Андрей Петрович, смотрите внимательней, нет ли где съезда с основной магистрали?

Рябчун припадает к окну, я тоже до рези в глазах всматриваюсь в осеннюю темень.

— Вот он, ваш гонщик, — неожиданно извещает Рихард. — Жмет на всю катушку!

Внезапно сзади снова слышится звук милицейской сирены. Видно, водитель ПМГ не смог снести оскорбления, нас догоняют.

Звук сирены заставил мотоциклиста оглянуться. По-видимому, он понял, в чем дело, выжал ручку газа до отказа и мгновенно скрылся из глаз.

— Давай, Рихард, жми! — подхлестывает Рябчун. — Уйдет ведь, бродяга!

Минут через десять проскакиваем небольшой сосновый лесок, въезжаем на деревянный мост.

— Стой, Рихард! Кажется, авария!..

Мы выскакиваем из машины и видим — с правой стороны моста перила сломаны. На воде, готовый вот-вот погрузиться, покачивается шлем мотоциклиста.

— Неужели утонул? — встревоженно спрашивает Рябчун.

Я вытираю испарину — ну и вечерок! Что это: несчастный случай или самоубийство? Скорее всего второе. Даже если мотоциклист упал в воду случайно, он вполне успел бы выбраться.

Из подъехавшей патрульной машины выходит майор Ершов, которого я неплохо знаю.

— Что, Дим Димыч, упустил преступника? Это тебя бог наказал — не будешь перегонять нашу «канарейку». — Подсвечивая фонариком, он внимательно рассматривает следы на мосту. — Так, говоришь, утонул беглец? Всякое бывает, Дим Димыч. Мы тут с тобой оплакиваем безвременно усопшего, а покойничек — вполне возможная вещь — сидит в соседнем лесочке и посмеивается в кулачок. Бойко, Круминь, Лысак! Возьмите фонари и прочешите вон те кусты! Далеко он уйти не мог…

Милиционеры двинулись в указанном направлении. Не прошло и получаса, как на мосту в сопровождении конвоя появился взъерошенный Фонарев.

— Нервишки у мальца не выдержали, — докладывает Лысак. — Сидел бы тихо, может, мы и прошли бы мимо. А он как вскочит, как побежит. Да где ему от Бойко оторваться, когда у того первый разряд.

— Не суйся в волки, коли хвост собачий, — бурчит Ершов.

Я подхожу к Фонареву. Он сейчас и впрямь похож на побитую собачонку.

— Что ж это вы, Роман Алексеевич? Мы еще вам никакого обвинения не предъявили, а вы уже в бега ударились? Или чувствуете за собой вину?

— Ничего я не чувствую! — огрызается Фонарев. — Просто выехал прогуляться…

— У вас прямо-таки необъяснимая страсть к ночным прогулкам. В субботу вас видели на Октябрьском мосту, сегодня вы здесь.

Фонарев молчит, глаза полыхают мрачной злобой. Подходит майор Ершов.

— Дим Димыч, ты заметил — он же насквозь сухой. Нарочно мотоцикл утопил, чтобы сбить нас со следа.

13

В тот же вечер мы произвели обыск в квартире Фонарева. Изъяли светлый плащ с замытыми пятнами, похожими на кровь, коричневую кожаную куртку. Искали нож, но его нигде не было. Рябчун повез добытые улики в НТО, а я остался опрашивать людей, которые близко знали Фонарева. Мои беседы с ними были вызваны отнюдь не праздным любопытством.

…Когда Роману стукнуло десять лет, он однажды учудил такое, о чем сердобольная дворничиха, которая все это мне рассказала, и теперь не может вспоминать без содрогания. Жил в подвале ничейный кот по кличке Тимоша. Ромка изобрел прямо-таки иезуитский номер: насадил на рыболовный крючок кусок колбасы и метнул его из окна вниз, подгадав момент, когда Тимоша отправился за пропитанием. Голодный кот мгновенно проглотил приманку — и страшный крик, полный ужаса и муки, разнесся по двору. Ромка смеялся и наматывал леску на катушку спиннинга, намереваясь вздернуть Тимошу в воздух. Выскочила дворничиха, оборвала леску и понесла плачущего детским голосом кота к ветеринару. Жестокая шутка даром не прошла — отчим пребольно отхлестал Ромку ремнем: «Зачем без спроса брал спиннинг?..»

Содержательным был разговор и с Лаурой. Она не особенно удивилась превращению Валетова дружка в сотрудника угрозыска и после недолгого колебания откровенно все рассказала.

Наутро в кабинете следователя Сушко состоялся первый допрос подозреваемого в тяжком преступлении Романа Фонарева. Я присутствую тут же. Галина Васильевна слушает внимательно, я бы даже сказал, сочувственно, ни словом, ни жестом не выказывая своего истинного отношения. Ей важно, чтобы Фонарев высказался полностью, а уж потом она сумеет отсеять зерна правды из вороха лживых уверток и обтекаемых полупризнаний.

— Расскажите, Фонарев, как вы провели тот день. Меня интересует, предшествовали преступлению какие-то чрезвычайные обстоятельства или оно было совершено случайно?

— Случайно, конечно, случайно! — ухватывается Фонарев за спасительную идею. — Я не хотел… так получилось… он вытащил меня из кустов… я был зол на весь мир… от меня только что ушла любимая девушка…

Роман достает пачку «Примы», умоляюще взглядывает на следователя. Галина Васильевна встает, открывает форточку.

— Курите, Фонарев.

Роман жадно затягивается, от чего и без того худые щеки его западают совсем.

— В тот день, это была суббота, я сидел у Лауры. Мы слушали музыку, пили кофе, собирались сходить в кино. И вдруг врывается Валерка…

Да, все так и было. Правда, Валерий Кречетов не ворвался, а позвонил в дверь — требовательно, по-хозяйски. Что ж, он имел на это право…

Маленький, тщедушный Ромка Фонарев давно украдкой поглядывал на красивую девчонку из соседнего подъезда. Но при ней неотступно находился Валерий, а у него был такой рост и такие плечи… И вдруг удача — Валерку призывают в армию. Первое время Лаура лишь насмешливо щурилась в ответ на робкие попытки Фонарева завести знакомство, но потом…

— Потом, инспектор Дима, мне стало невыносимо скучно, — рассказывала на допросе Лаура. — И я подумала: чем не кадр Ромка Фонарев? Зарабатывает прилично, есть мотоцикл с коляской, отдельная комната. Конечно, Валерку с ним не сравнить, но Валерка далеко, а этот рядом… Я была у него первой, он молился на меня… Для такого хлюпика, на которого никто из девчат и внимания-то не обращал, я была счастливой находкой. Я помыкала им как хотела, он выполнял все мои капризы и прихоти…

И, может быть, ничего бы не случилось, не заведи Фонарев речь о женитьбе. Лаура от окончательного ответа уклонилась. Хотя Кречетов ничего ей не обещал, она все же надеялась после возвращения Валерия из армии выйти за него замуж. В последнем письме Лаура написала, что ей предстоит принять важное решение, и если Валерий не хочет потерять ее навсегда, то должен выбрать время и приехать. И вот он явился…

Лаура открыла дверь и отступила в растерянности — она не ожидала столь стремительной реакции на свое письмо.

— Ой, Валерка, я так рада!.. Ты стал такой бравый!.. А загорел-то как!.. Там до сих пор жара, да?.. Раздевайся, что же ты стоишь как неродной?!.

Валерий хмуро и подозрительно смотрел на Романа, вышедшего из комнаты в коридор.

— А это кто? Мой дублер? Я вижу, ты тут без меня не скучаешь!..

— Валерка, не будь занудой! — Лаура подпрыгнула и обвила руками загорелую мускулистую шею.

У Романа перехватило дыхание. Жгучая волна обиды подкатила к горлу, в бессильной ярости сжались кулаки. А что он мог сделать? Нельзя, нельзя здесь оставаться, но и уйти он не мог. По приказанию Лауры сбегал за бутылкой водки, потом еще за одной. Сидел молча, вливая в себя рюмку за рюмкой, и медленно наполнялся дремучей первобытной злобой.

Лаура резвилась как школьница. Упоительное сознание власти над двумя соперниками заставляло ее выкидывать самые эксцентричные номера. То она вскакивала на стол и кружилась в бурном танце среди рюмок и бокалов, то прыгала на колени к Валерию, шепча ему на ухо жаркие ночные словечки. На Ромку Лаура и глазом не вела — куда он денется.

Так, в пьяном угаре, прошел весь день. К вечеру Лаура услала Романа за очередной бутылкой, а когда он вернулся, в квартиру его больше не пустила. Тщетно колотил Ромка в дверь — в ответ раздавался лишь яростный собачий лай. Облегчив душу грязным ругательством, которое он выплюнул в замочную скважину, Фонарев поплелся домой. Распаленное воображение рисовало сладострастные картины Лауриной измены. «Тварь! Лживая намазанная тварь! И хватит! И кончено!..» Роман клялся себе, что никогда, никогда больше даже не взглянет в ее сторону, и знал, что все эти клятвы — чушь, ерунда, что стоит Лауре поманить его пальцем, и он снова ей все простит… Нет, хватит, пора наконец стать мужчиной! Он отомстит ей за все свои унижения! И ей, и этому самодовольному индюку Валерке!

Затуманенный хмелем взор бродил по комнате, и вдруг Роман увидел на секретере нож. Он сам, собственноручно, выточил его, отполировал, сделал наборную ручку из плексигласа. Отличная получилась финка! Ну, солдат, держись теперь! Нет, убивать он, конечно, никого не станет. Но пригрозит! Вынет нож и покажет Валерке. Со значением! И посмотрит, какое будет у него лицо. И, может быть, Лаура после этого будет его немножко уважать и даже бояться. Валерка уедет, и все останется как было…

Он сел к окну и стал смотреть на улицу. Дождался, когда Лаура и Валерий вышли из подъезда, и долго шел за ними, оставаясь незамеченным. На тихой же Гончарной Лаура, услыхав сзади шорох, быстро обернулась. Роман метнулся в кусты, но поздно — его увидели, остановились. Фонарев подошел разболтанной, вихляющей походкой, сказал, сплюнув:

— Я пойду с вами!

Валерий расправил крутые плечи, резко шагнул вперед.

— Уйди, пока харю в творог не размазал!

Фонарев отскочил, выхватил нож.

— А это видел? Ну-ка тронь попробуй!..

Лаура загородила собой Валерия.

— Иди домой, ты выпил…

Солдат рвался в драку, Лаура с трудом его удерживала, твердя: «Валера, не надо!..» Потом схватила его за руку и потащила прочь. Они ушли, а Фонарев остался с нерастраченной жаждой мести и рвущейся наружу в поисках выхода первобытной злобой.

В тот момент Фонареву было безразлично, кого ударить ножом, он действительно был зол на весь мир. Таксист принял на себя удар, предназначенный любому другому, подвернувшемуся под руку. Маленький, униженный, жалкий, Фонарев вложил в этот удар всю накопленную за день ненависть и боль. По закону подлости: мне плохо — пусть будет худо и тебе!.. Ударив, Роман ужаснулся и пожалел. Нет, не таксиста — себя. Поймают, будут судить. Бежать, пока никого нет! И нож не бросать — это улика.

Фонарев мчался, ломая кусты, подгоняемый страхом грядущей расплаты. Хмеля как не бывало, мысль работала четко и ясно. Сейчас налево, в переулочек, потом по Садовой… Выбежав на Литейную, почти на ходу вскочил в отправляющийся троллейбус. Водитель напомнила про билет, но он выскочил на следующей остановке. Тихонько, чтобы не разбудить мать, вошел в квартиру, спрятал светлый плащ в чулане, надел коричневую кожаную куртку.

Под окном стоял мотоцикл «Ява» — подарок матери на день рождения. Роман надвинул шлем, включил зажигание… На максимальной скорости въехал на Октябрьский мост, притормозил, сунул руку в боковой карман. В воздухе сверкнуло блестящее лезвие клинка, где-то глубоко внизу глухо булькнуло. Главная улика на дне. Возле Политехнического института Фонарев развернулся и поехал обратно.

В этот момент его увидел и запомнил студент Вольдемар Риекстинь, провожавший девушку. Если бы начать разрабатывать версию Леши Волкова — «мотоциклист в коричневой кожаной куртке», мы вышли бы на Фонарева с другой стороны. Этот путь посложней и подольше, но и он неизбежно вывел бы нас на преступника.

— Скажите, Фонарев, как пришла вам в голову такая дерзкая идея: вернуться на место преступления? — задает вопрос следователь Сушко.

— Я хотел узнать, что с таксистом… жив ли он? И потом… я хотел заявить, что это я… ударил его ножом… И если бы меня кто-нибудь узнал в тот момент, я бы не стал отпираться…

Фонарев говорит быстро, торопливо, взахлеб, а глаза в этом монологе не участвуют, они живут своей, отдельной жизнью, думая совсем о другом, потаенном… О чем же? Ну, например, о том, что от этой молодой симпатичной женщины зависит теперь его судьба и не худо бы ее разжалобить, «запудрить» ей мозги. В действительности вернулся он на улицу Гончарную совсем по другим мотивам.

…На обратном пути Фонареву пришла наглая мысль — вернуться! Затесаться в толпу, послушать, что говорят. Узнать его может только таксист, если жив остался… Но его, наверно, уже увезли в больницу… или в морг… Кто еще его видел? Какая-то женщина? Мать таксиста? Но издалека и мельком. Плащ он снял, волосы зачесал на пробор. Риск быть узнанным ничтожен, а выиграть можно много. Бесспорное алиби! Где был в это время? Там же, где и вы, товарищ блюститель! Вспомните, вы же меня свидетелем записывали…

Все было так, как он ожидал. Раненого увезла машина «Скорой помощи», возле дома сгрудилась толпа любопытствующих и сочувствующих. Роман хотел присоединиться, как вдруг увидел Еремина — мастера своего цеха. Он шел ссутулившись, пришаркивая ногами, словно нес на плечах немыслимую тяжесть.

— Иван Николаевич, что здесь случилось? — бросился навстречу Фонарев. — Я ехал мимо, смотрю — толпа…

Еремин вяло пожал протянутую руку.

— Сына моего пырнул какой-то бандит.

Фонарев похолодел. Выходит, тот парень… Ну да, вот же дом, в котором живет мастер. И в цехе говорили, что сын у него работает таксистом. А та женщина, мать таксиста?.. Значит, это была жена Еремина? Он видел ее только однажды, на комбинатском вечере. Что ж теперь делать?! Если бы он знал!.. А, что там, теперь поздно каяться. Может, все и к лучшему: кто подумает, что он мог поднять руку на сына своего мастера? Сейчас главное — не подавать виду, полнейшее спокойствие…

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Фонарева, а вслух он спросил:

— Не нашли?

Еремин ссутулился еще сильнее.

— Догнал бы, живого места не оставил. Может, и хорошо, что не догнал…

Потом Фонарев помогал мастеру готовить машину Михаила к отправке в таксопарк, успокаивал рыдающую Ксению Борисовну: «Его найдут, его обязательно найдут…»

В первое мгновение, увидев Фонарева, Ксения Борисовна вздрогнула. Ей показалось, что… Но тут подошел Иван Николаевич, сказал, что работает с Романом в одном цехе, а главное, в памяти Ксении Борисовны накрепко засела массивная челюсть преступника, а у Фонарева подбородок был круглый, женственный, безвольный. Потом мы выяснили, что свет фонаря падал под углом, и это удлиняло черты лица.

— В общем, Фонарев, — подвожу я итог, — помогли тебе твои хитроумные уловки, как нищему рукопожатие.

— Я хотел, хотел прийти с повинной! — кричит Фонарев. — Это она меня отговорила…

— Вот как? А мне Лаура сказала, что она вообще ничего не знала о преступлении…

— Слушайте вы ее больше, она еще и не то придумает. Это ж такая стервозная девка!.. На следующий же день рано утром я пошел к ней…

На звонок открыла Лаура. На пороге стоял Фонарев — бледный, с темными кругами под глазами от бессонной ночи. Не спрашивая разрешения, прошел в комнату, рухнул в кресло.

— Ромка, что с тобой?

— А то ты не знаешь!

— Скажешь — узнаю…

— Я человека убил…

— Из-за меня? — восхищенно ахнула Лаура. — Из-за того, что я с Валеркой ушла? Ты и вправду меня так любишь?

Фонарев молчал, уткнув лицо в ладони.

— Тебя кто-нибудь видел, скажи? А этот таксист жив? Ну же, не молчи, — теребила Лаура.

— В больницу его увезли, что дальше, не знаю. Это, оказывается, сын нашего мастера Еремина.

— Кто тебе сказал?

— Я потом вернулся туда…

— И тебя никто не узнал?

— Я был в другой куртке. Еще нож помогал искать…

Лаура посмотрела на Фонарева удивленно и недоверчиво.

— Бесподобство! Вот уж не ожидала от тебя такой прыти! Я, признаться, всегда думала, что ты тюхля тюхлей. Нож куда дел?

Роман зыркнул подозрительно.

— А тебе зачем?

— Думаешь, пойду доносить? — хохотнула Лаура. — Что взять с больного, кроме анализа? Очень мне нужно Валерку под удар ставить!

Роман вскочил:

— У, тварь! Все о нем беспокоишься. А что у меня из-за тебя жизнь покорежена — это пустяк?

Лаура вытащила из пачки сигарету, закурила, изящно отставив мизинчик.

— Тоже мне нашелся оригинал в упаковке! Кто тебя заставлял на людей с ножом кидаться?

— Это верно, не на того я бросился. Твоего хахаля надо было угрохать, а потом тебя!

— Болван! Валерка бы тебе так вмазал…

Фонарев опустил голову.

— Что делать, Лара, посоветуй. Может, пойти признаться?

— Еще чего? Не смей меня впутывать!

— При чем тут ты?

— А как же! Начнут выспрашивать: с кем был в тот вечер да по какой причине? И выйдет: ножом ударил ты, а виновата я…

— А разве не так?

Лаура гневно пыхнула дымом в лицо Фонареву.

— Лыцарь! Никак ты не можешь, чтоб за мою спину не спрятаться! Кто же знал, что ты такой бешеный, когда выпьешь?

— Пил я немного…

— Или я не видела! Хлестал в три горла! Нам с Валеркой почти ничего не досталось.

— Вам и так сладко было…

Лаура встала, мечтательно потянулась всем своим гибким змеиным телом.

— Валерка — мужик что надо!

Фонарев метнулся к ней, порывисто привлек к себе.

— Вот все про тебя знаю, все, а тянет по-прежнему. Заколдовала ты меня, что ли?

Лаура осторожно высвободилась из его объятий.

— Сядь! Лучше подумай, как в тюрягу не загреметь.

Роман снова помрачнел.

— Что там думать? Все равно найдут!

Лаура презрительно усмехнулась.

— Какого ж черта ты следы путал, алиби создавал? Кончай дрожать — смотреть отвратно! Ты был на месте происшествия, искал нож вместе с мастером, кто тебя может заподозрить? Только вот еще что надо сделать. Если таксист жив, он тебя обязательно узнает по бакам. Сегодня же их сбрей! А я позвоню в больницу, узнаю, что с шофером. Как, ты сказал, его фамилия — Еремин?..

Искусно группируя факты, Фонарев пытается создать впечатление, что он всего лишь горемычная жертва нескладно сложившихся обстоятельств. Если бы не безобразное поведение Лауры… если бы не приезд Валерия Кречетова… если бы таксист оставил его в кустах… И вид у Романа во время допроса соответственный: само смирение и покорность судьбе-злодейке.

Тактика в общем-то не новая и достаточно примитивная: представить дело так, будто преступление совершено неумышленно, в состоянии сильного душевного волнения. Но нет! Фонарев сам себя выдал с головой: тот циничный расчет, то бесчувственное хладнокровие, которые он проявил, скрываясь от правосудия, исключают смягчение наказания. Фонарев внутренне был готов к преступлению, а когда он его совершил бы — в ту субботу или годом позже, — не суть важно.

— Это все она, она виновата, — твердит без устали Фонарев. — Из-за нее все случилось… Это ж такая стервозная девка!.. Ее надо судить, ее!.. Если бы не она!..

— Какой же вы все-таки!.. — вспылила, не выдержав, Сушко. — Было одно смягчающее обстоятельство — слепая, безрассудная любовь, но и ее вы растоптали!

На сегодня допрос закончен. Я вывожу подследственного в коридор, чтобы сдать конвоиру. Навстречу нам поднимается по лестнице мать таксиста. Увидела Романа, побледнела, отшатнулась. В глазах испуг, удивление, презрение и… жалость. Да, обыкновенная бабья жалость, которую испытывают женщины к несчастным и ущербным. Фонарев прощупал лицо Ксении Борисовны тяжелым, заледенелым взглядом, молча прошел мимо. Ни одна жилочка в нем не дрогнула, не всколыхнулись ни совесть, ни раскаяние.

«Пустое сердце бьется ровно», — вспомнилась мне строка из школьной хрестоматии.

Оглавление

ИСКАТЕЛЬ № 1 1981

Сергей НАУМОВ . В ДВУХ ШАГАХ ОТ «РАЯ»

Ллойд БИГЛ-МЛАДШИЙ . ПАМЯТНИК

  1

  2

  3

  4

  5

Леонид МЕДВЕДОВСКИЙ . ЗВОНОК НА РАССВЕТЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Реклама на сайте