«Патриоты»

Юрий Нестеренко Патриоты Иллюстрации Оксаны Таратыновой

Я летел на север. Внизу солнце уже зашло, и глубокие черные тени Скалистых гор затопили зеленые долины; но с высоты 8000 метров открывался чудесный вид на заснеженные, в редких крапинах, вершины, мягко сиявшие золотисто-розовым в закатных лучах. За горами лежал океан, над которым, отсеченный узкой полосой синей дымки, дотлевал оранжевый краешек солнца; левее и намного выше в прозрачной голубизне серебрился узкий серпик молодой Луны, полого пикировавшей в океан вслед за дневным светилом. Зато на востоке, где уже зажглись первые звезды, поднимался над горизонтом алый Марс.

Флаер шел на автопилоте, так что я мог вволю любоваться красотами. Увы, полноценную пилотскую лицензию я так и не получил. Неподкупные компьютеры признали мои реакции недостаточно быстрыми. А это означало полеты только в дневное время, над равнинной местностью и на скоростях не выше тысячи. И, конечно же, никакого космоса, тем более — боевого применения.

В пятнадцать лет, когда я подал документы в летное училище, это стало для меня настоящей катастрофой. Подобно большинству ныне живущих, я родился после Великой Войны, но с раннего детства воспитывался на ее героических образах. Я мечтал быть достойным подвига тех, кто в чудовищной, неравной, казалось бы, заведомо обреченной на поражение борьбе сумел отстоять нашу жизнь и свободу от безжалостных агрессоров. Отстоять Землю.

На стороне лагров было все — научно-техническое превосходство, огромный флот, внезапность нападения. У людей в то время не было ни единого звездного корабля. Мы только-только начали всерьез осваивать Солнечную систему, а термины типа «гипердрайв» встречались разве что в фантастической литературе. Угроза вторжения из космоса, кстати, всерьез рассматривалась тоже только там. Ну, конечно, если расценивать каждого землянина как потенциального солдата, то у нас был численный перевес, но в эпоху космических войн и орбитальных бомбардировок это слабое утешение. До Великой Войны на Земле жило восемь миллиардов человек. После осталось два.

И все же у нас было кое-что, чего не было у противника. Наша планета, отступать с которой нам было попросту некуда. И наша решимость отстоять ее любой ценой.

Лагры были весьма разумной расой. Они верно рассчитали, что у нас нет ни малейшего шанса и что мы сами это понимаем. А потому были уверены, что мы не станем сопротивляться. А если и станем, то — до первых аннигиляционных бомб, стерших с лица Земли восемь крупнейших городов. Они не учли одного — на что способны настоящие патриоты, защищающие свою страну и свою планету.

Первые месяцы войны были для человечества сплошным кошмаром, попросту бойней. Базы на Луне и Марсе были захвачены или уничтожены в считанные дни, сопротивление в космосе практически прекратилось. Лагронский флот утюжил Землю с орбиты и высаживал на все континенты один десант за другим. Европа была стерта в радиоактивную пыль, в Азии добивали последние очаги сопротивления, в Африке сопротивляться было просто некому, в Австралии сидело коллаборационистское правительство, присягнувшее на верность оккупантам. Треть Америки еще держалась, но уже из последних сил. А потом… потом все изменилось. В результате серии беспрецедентных по дерзости операций силам Сопротивления удалось захватить большой архив технической документации пришельцев и ряд их ведущих специалистов. Кстати, немалую роль в этом сыграли австралийцы, притворившиеся коллаборационистами лишь для виду… Добытую информацию передали на базы в поясе астероидов, глубоко законспирированные с самого начала войны. В кратчайшие сроки персонал баз сумел наладить производство боевой техники по технологии пришельцев, и лаграм был нанесен удар в спину, из космоса, откуда они уже не ждали никаких неприятностей. Сосредоточенный на околоземной орбите флот представлял собой хорошую мишень… В той битве землянам, хотя и ценой огромных потерь, удалось уничтожить флагманский корабль лагров вместе с их командующим и доброй половиной верхушки. Это был еще не конец, но это был коренной перелом. Спустя полгода последние остатки разбитого флота агрессоров бежали из Солнечной системы.

Увы, мы не могли преследовать врагов до их родной планеты. Во-первых, захватить удалось все же не всю их технологию, в распоряжении землян был лишь гипердрайв для ближних прыжков, примерно на девять парсеков, а лагры, судя по показаниям приборов, скакнули гораздо дальше. Во-вторых, весьма вероятно, что силы их родной системы все же намного превосходили разбитый людьми экспедиционный корпус. Так что существовала вероятность, что лагры вернутся. И послевоенные поколения, и мое в том числе, воспитывали в духе готовности к отражению новой агрессии. Как выяснилось — воспитывали не зря.

Лагры так и не вернулись. Вместо этого напали кхрак'ки. Как раз в тот год, когда я пытался поступить в летное училище.

Как я уже сказал, заключение приемной комиссии было для меня большим ударом. Я ведь с детства мечтал лично защищать космические рубежи Земли. Я, конечно, знал, что в наши цивилизованные времена пилот уже не сидит в кабине истребителя сам; будь это так, наши потери были бы неприемлемо высокими. Вместо этого он сидит на боевом посту корабля-матки, и его нервная система подключена к блоку дистанционного управления истребителями; при этом хороший тренированный пилот может управлять сразу целым звеном боевых машин — подобно тому, как обычный человек выполняет работу сразу обеими руками со всеми их пальцами… Но для этого нужна отменная быстрота реакции и ряд других способностей, каковыми, увы, обладают не все.

Какое-то время я пребывал в черной депрессии — мелькали даже мысли о самоубийстве. Ясное дело, ведь крах моей мечты и мысли о собственной никчемности наложились на обычные сложности подросткового периода. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы отец не познакомил меня со своим старым приятелем Гэбриэлом Хантом, военным психиатром. Доктор Хант не только помог мне выйти из депрессии, но и подарил новую цель. Я понял, каким образом могу стать полезным моей Земле и ее армии, сражающейся с новым врагом.

Конечно, война с кхрак'ками протекает куда менее драматично, чем Великая. Ведь на этот раз мы встретили противника во всеоружии. За шестнадцать лет лишь считанные разы их кораблям удавалось прорваться опасно близко к Земле; в основном же бои идут на дальних подступах, включая соседние звездные системы (увы, там нет ни одной планеты, пригодной для жизни, поэтому мы вынуждены довольствоваться там лишь небольшими базами — как, впрочем, и наши враги). Но все же война есть война; к тому же она тянется уже слишком долго, и конца ей не видно, ибо мы вынуждены сидеть в обороне. К сожалению, технология дальних гиперпрыжков нам все еще неизвестна, и родная планета кхрак'ков остается нам столь же недоступной, как и родина лагров. Все это не может не действовать на психику наших бойцов; моя же задача в том, чтобы бороться с последствиями этого. Я стал военным психиатром.

Говорят, медики вообще люди циничные, а психиатры, для которых все тонкие душевные страдания не более чем предмет хладнокровного анализа, — в особенности. Что ж, немалая доля истины в этом есть. И все же пациенты для меня — отнюдь не просто набор «интересных» либо «рутинных» случаев. Я всегда радуюсь, когда мне удается вернуть солдата в строй или, по крайней мере, отправить его в запас достаточно здоровым для полноценной жизни на гражданке. Радуюсь за него и вместе с ним.

Увы, миссия, вынудившая меня лететь на ночь глядя в Скалистые горы, была куда менее приятной, и заключение «здоров» не сулило пациенту ничего хорошего. Ибо это был военный преступник, приговоренный трибуналом к смертной казни. После ареста он, как положено, прошел психиатрическое освидетельствование и был признан вменяемым. Однако речи, которые он произносил перед трибуналом, заставили председателя все же принять требование защиты о повторной экспертизе. Приговор, тем не менее, был вынесен и всего лишь отложен. Председатель считал повторное обследование пустой формальностью и был, к сожалению, скорее всего прав. Прошли те времена, когда психиатрия была не точной наукой, а областью субъективных интерпретаций (и злоупотреблений, соответственно). Нынешняя аппаратура сканирования мозга позволяет ставить диагнозы практически с математической безупречностью; вероятность существенной ошибки — менее десятой доли процента. Так что вторая экспертиза едва ли опровергнет первую. Жалкая уловка с симуляцией сумасшествия перед судьями даже не подарит подсудимому нескольких лишних часов жизни — так и так его расстреляют завтра на рассвете, по давней традиции. Военный трибунал не любит зря терять времени, именно поэтому меня вызвали в тюрьму тем же вечером.

Компьютер сообщал, что до конца полета остается двенадцать минут, и я еще раз вывел на сетчатку досье подсудимого. Максимилиан С. Норман, полковник, 58 лет. Да, ему оставалось всего два года до права на почетную отставку… Родился… наследственных патологий не прослеживается по обеим линиям… школа… академия Вест-Вест-Пойнтдиплом с отличием в области системного анализа… информационно-аналитический центр Второй эскадры Первого флота… центр стратегических разработок при штабе флота… в общем, весьма успешная карьера. И регулярные заключения медкомиссий о полной нормальности, разумеется, — впрочем, это еще не означает гарантий на будущее… В последние годы Норман был одним из ведущих аналитиков Генерального штаба. Уже было подано представление на присвоение ему генеральского звания. Как вдруг… что-то случилось. Сначала подозрения в несанкционированном доступе. Для офицера в такой должности существует не так уж много информации, доступ к которой он не может получить легальным путем… и тем не менее, она ему понадобилась. Присвоение звания приостановлено, начато служебное расследование. И вот тут полковник срывается окончательно. Сначала несколько нижних чинов докладывают о его странном поведении — внезапных нелепых вопросах, абсурдных предложениях, даже каких-то прыжках и гримасах… Затем он бежит. Ему удается экранировать имплант, который есть у каждого военного и который, в частности, по команде штаба должен передавать его координаты. Как установило дальнейшее расследование, в течение двух суток, пока его отсутствие еще квалифицируется как самоволка, а не дезертирство, Норман мечется по планете, успевает даже слетать на Луну и обратно. После этого он пытается спрятаться в выжженных пустынях Европы. Непонятно, на что он рассчитывал, — выжить там длительное время все равно невозможно. Скафандр защищает от радиации, но не от жажды и голода. Обычно эти районы даже не патрулируются, но на сей раз Нормана искали — и нашли. Посланных за ним патрульных он убил. И не просто убил — он выпотрошил тела и порезал их на куски. Затем Норман возвращается в Америку и наносит визит престарелому академику Борису Голдману, не очень известному широкой публике, но весьма авторитетному в литературоведческих кругах. Собственно, именно по инициативе Голдмана после Великой Войны стала возрождаться такая не имеющая прикладного значения дисциплина, как литературоведение. Вероятно, Норман рассчитывал взять его в заложники, но старик умер, не перенеся стресса. Норман перенес труп в подвал и прожил несколько дней в доме старика, пользуясь его компьютером и в больших количествах скачивая художественные произведения из библиотеки Конгресса; однако на имя Голдмана постоянно приходили послания от коллег, и полковник, очевидно, понял, что отсутствие ответов вызовет тревогу. Покинув дом, Норман пытается встретиться с доктором Вальтером Грюнбергом, одним из ведущих биологов, специалистом в области популяционной генетики; однако к этому времени к поиску преступника подключены уже все системы безопасности, и, несмотря на все уловки Нормана по маскировке и фальсификации собственных биометрических параметров, компьютер в доме Грюнберга опознает его и блокирует во входном тамбуре.

Конечно, такое поведение трудно назвать нормальным. Однако у меня не было оснований сомневаться в компетенции автора первого заключения. Далеко не всякое отклонение от психической нормы есть невменяемость. Весьма вероятно, что Норман действовал в состоянии нервного срыва, но не помешательства. Я даже мог примерно представить развитие событий: благополучный офицер, блестящий специалист, привыкший к собственным успехам, превышает служебные полномочия. Уж наверное не ради шпионажа в пользу кхрак'ков (я вообще ни разу не слышал о таких случаях, уже хотя бы потому, что прямые контакты с ними крайне трудноосуществимы). Скорее, им двигали благие побуждения, ему просто не хотелось терять время на утрясание бюрократических формальностей с оформлением допуска; он решил, что «сойдет и так» и что победителей не судят. Когда же вышло иначе, полковник почувствовал себя оскорбленным до глубины души и в гневе наломал дров, а потом запутывался все больше и больше. Трудно понять, правда, почему он избрал своей жертвой Голдмана — если он хотел взять заложника, мог найти и более общественно значимую фигуру. Хотя, с другой стороны, система безопасности в доме академика была крайне примитивной, что делало его легкой добычей. Голдман, очевидно, не предполагал, что такой безобидный человек, как он, может подвергнуться нападению… А вот цель визита к Грюнбергу вполне очевидна: Норман не мог не понимать, что механические приспособления для маскировки, которыми он пользовался, ненадежны и что лишь коррекция на генном уровне поможет ему реально изменить биометрику и уйти от преследования. Генетика сделала немалые успехи в последнее время, и, пожалуй, теоретически такое возможно…

Флаер сбрасывал скорость и снижался. Среди нагромождения погрузившихся в сумрак скал внизу я не сразу различил угрюмый параллелепипед военной тюрьмы. К зданию, наполовину уходившему в горный склон, не вело никаких дорог; попасть сюда (и, соответственно, выбраться отсюда) можно было только по воздуху. Опознав сигнал флаера, тюремный компьютер включил посадочные огни на крыше, и машина плавно опустилась на большую букву «Н» в центре овальной площадки. Когда-то я интересовался, почему посадочные площадки так маркируются, ведь первая буква в слове «флаер» — «Р». Но вразумительного ответа так и не добился, кроме того, что это традиция. Наверное, когда-то, до флаеров, у людей были летательные машины, называвшиеся на «Н». Ведь флаеры появились только в ходе Великой Войны. Они тоже основаны на технологиях лагров. Парадоксально, но в конечном счете их вторжение, при всех чудовищных жертвах, принесло нам немало пользы… хотя, конечно же, это не их заслуга.

Грузовой лифт пошел вниз, унося флаер с продуваемой ледяными ветрами высокогорья крыши в теплое ангарное помещение. Еще несколько секунд ушло на нормализацию давления, затем зеленая лампочка показала, что можно выходить. Двое охранников в блестящих жаропрочных доспехах и шлемах встретили меня и проводили в комнату, где уже дожидался осужденный. Внутри охраны не было — никто не должен мешать общению врача с пациентом — и казалось, что в кресле сидит свободный человек, хотя, конечно, сторожевой имплант караулил каждое его движение, готовый в любой миг послать по нервам парализующий импульс.

— Здравствуйте, полковник, — я поставил чемоданчик на стол и принялся извлекать свое оборудование. — Вам рассказали, кто я и зачем я здесь?

— Да, доктор, — ответил он бесцветным голосом, — вы думаете, что я псих.

— Напротив, — профессионально улыбнулся я. — Я думаю, что вы — нормальный человек, попавший в тяжелую ситуацию, — то же самое, впрочем, я нередко говорю и явным сумасшедшим; психиатрия не та область, где честность есть лучшая политика. — Если не возражаете, мы с вами немного побеседуем, и вы расскажете мне, что с вами случилось.

— Можно подумать, если бы я возражал, что-то бы изменилось… — пробурчал он. — Делайте свою работу. Я уже пытался втолковать правду этим дуболомам, но, как и следовало ожидать, вместо специалистов, способных реально подтвердить мои слова, они прислали вас. Я бы, конечно, и сам предпочел оказаться психом…

«Учитывая приговор — несомненно», — подумал я. Однако на симулянта этот человек никак не походил. Разве что на исходящего из принципа «настоящий сумасшедший никогда не признает, что он сумасшедший». Один из распространенных предрассудков на тему психиатрии, кстати.

Я зафиксировал сетку сканера на его голове и сел в кресло напротив, продолжая ободряюще улыбаться.

— Итак, — произнес я, — когда вы впервые почувствовали, что что-то не так?

— Вообще-то, еще во время учебы в академии, — ответил он. — Меня удивило тогда, как мало информации нам дают по войнам прошлого. Конечно, стратегия и тактика войн докосмического периода сильно отличаются от современных и потому не имеют большой практической ценности. Но мне все же было интересно проанализировать их подробнее. И оказалось, что не только в нашей учебной программе, но и вообще эти сведения крайне скудны. Тогда, впрочем, я удовольствовался официальным объяснением: в ходе Великой Войны погибло слишком многое, включая архивы. Альтернативное объяснение — что от нас что-то попросту скрывают — выглядело слишком натянутым. В самом деле, какой смысл делать тайну из далекого прошлого?

Я согласно кивнул, чувствуя, что он ожидает именно такой реакции. Мои приборы пока что не показывали ничего интересного — разве что первоначальная апатия Нормана отступала, но уровню возбуждения далеко было до критического.

— Короче, я успокоился на долгие годы, — продолжал он, — и если и замечал какие-то странности, то им легко находилось объяснение…

— Например?

— Ну например, то, что гибель архивов носила довольно-таки избирательный характер. Технические сведения сохранились намного лучше, чем гуманитарные. Но ведь это естественно: техника важнее для победы в войне, и соответствующую информацию спасали в первую очередь. В общем, меня, как и всех прочих, ничто не настораживало… А полгода назад командование Флота затеяло некую реорганизацию, о подробностях которой я не имею права вам рассказывать, да они и не существенны. Важно то, что всем подобным мероприятиям предшествует тщательное компьютерное моделирование. И мне пришло в голову использовать при построении модели опыт гражданских. Обычно так не делается. Слишком уж все разное у армии и у гражданки — задачи, способы их решения, методы управления, источники финансирования и характер движения финансовых потоков, даже просто численность… Тем не менее мне интересно было поискать метасистемные закономерности. И тут обнаружились странные вещи. Во-первых, чрезвычайные уровни секретности. Получить сведения о численности и личном составе любого из истребительных полков намного проще, чем о населении мирного города! Более того — у меня сложилось впечатление, что четкой информационной картины по гражданским объектам просто не существует. Какие-то отдельные клочки и фрагменты. Вы можете найти данные, что в таком-то регионе проживает столько-то народу, но как это общее число распределяется по городам, в них — по кварталам, по улицам и вплоть до отдельных квартир — таких данных нет. Во-вторых, когда я все же получил модели, используемые гражданскими, и начал их тестировать… вы разбираетесь в компьютерах?

— На уровне пользователя, — улыбнулся я.

— В давние времена люди писали для компьютеров программы, — пустился в объяснения он. — Жесткие последовательности команд, определяющие, что компьютеру делать на каждом шаге. Сейчас по такому принципу работают только самые простые машины, да и для тех программы пишут не люди, а более сложные компьютеры. Которые, в свою очередь, основаны на нейросетевом принципе. Для нейросетей нет понятия программы; их не программируют, а обучают. Подсовывают наборы входных и выходных данных, а нейросеть, варьируя свою структуру, учится получать из первых вторые. После того как научится, на вход ей можно давать данные, для которых выход неизвестен. При этом — как конкретно работает обученная нейро-сеть, не знает никто. Даже она сама. Подобно тому, как человек не может объяснить, каким образом, видя собаку, он всегда понимает, что это собака, какой бы породы, размера и окраса она ни была. Его просто научили, что собаки выглядят так. Структура связей между нейронами сформировалась определенным образом. Впрочем, не мне вам объяснять, что такое связи между нейронами, не так ли? Современные компьютеры устроены похоже. По сути, модели они строят сами, для них нужно лишь правильно подобрать обучающие данные. Так вот. Тестируя на устойчивость социально-экономические модели, используемые гражданской администрацией, я обнаружил, что они слишком уж устойчивы по численности населения. Проще говоря, начиная с некоторого порога — примерно со ста шестидесяти миллионов человек — модель дает практически одинаковые результаты, какой бы ни была численность. Такое, по идее, может быть лишь в одном случае — если все произведенное тут же проедается, и вообще все плюсы и минусы, проистекающие из изменения численности, полностью уравновешивают друг друга, а кроме того, нет существенных ограничений на потребляемые ресурсы. Такая картина характерна скорее для первобытного племени, да и то до тех пор, пока оно не станет слишком большим, а не для высокоразвитой планеты, ведущей межзвездную войну… Но тем не менее, модель работает. Если бы она не работала, правительство, руководствуясь ею, уже довело бы Землю до кризиса, и мы ощутили бы его на своей шкуре, минуя официальные сводки… Вы понимаете, что это значит?

— Признаюсь, экономика никогда не была моей сильной стороной.

— Как насчет демографии? Сколько, по-вашему, человек живет на Земле?

— Два миллиарда, — пожал плечами я. — Ну то есть сейчас-то, наверное, больше. После Великой Войны прошло уже достаточно времени.

— Насколько именно больше? Молчите? Неудивительно. Эти цифры нигде не озвучиваются. Про два миллиарда после Войны слышали все, а про текущие данные — никто. Более того, вы наверняка даже не знаете точно, сколько народу живет в вашем городе.

— Эти сведения могут иметь стратегическое значение. Лагры в свое время могли получить исчерпывающие сведения о наших городах из любой карты памяти для туристов, хорошо, что мы усвоили этот урок…

— Да, именно это вдолбила вам пропаганда. Сведения, которые раньше были доступны любому туристу, теперь настолько секретные и стратегические, что добраться до них не может даже полковник аналитического центра Генштаба. Мне очень захотелось взглянуть на наборы данных, использованные для обучения модели, но мне не удалось сделать это официально. Пришлось задействовать кое-какие профессиональные навыки по части добычи информации… И знаете, что оказалось? То, что я и ожидал: всем входным наборам данных с численностью выше пороговой соответствовал фактически один выходной, с косметическими изменениями. Машину искусственно заставили построить модель, в которую можно загнать и два миллиарда, и десять, а результат все равно получить как для полутораста миллионов.

Я, конечно, уже понимал, куда он клонит. Что ж, теории заговора — одно из самых распространенных в психиатрии явлений, не говорящее, впрочем, о невменяемости. Он замолчал, явно желая, чтобы я озвучил вывод сам.

— Значит, по-вашему, на самом деле людей на порядок меньше, чем считается, и правительство это скрывает, — резюмировал я. — Ну а может быть, для задач, решаемых правительством, точное моделирование просто не нужно? Все же в гражданской жизни, в отличие от военной, многое основано на саморегуляции. А модель с меньшей численностью, очевидно, проще…

— Вот именно — проще! — воскликнул он, и одна из кривых на моих индикаторах дрогнула. — Зачем моделировать миллиарды, если можно просто сказать, что они есть? Все равно каждый человек общается с десятками, максимум — сотнями других, и не может оценить точное число… Видите ли, когда я выяснил все это, у меня родилась идея, которую вы уж точно запишете по своей части. Но, когда всю жизнь возишься с моделями, она не выглядит такой уж абсурдной. Кто вам, собственно, сказал, что наш мир реален? Что все мы — не персонажи компьютерной симуляции? Конечно, модель, о которой я вам сейчас говорил, гораздо примитивнее. Она описывает человека лишь как производящую и потребляющую единицу, а не как полноценную личность со всеми ее мыслями и чувствами. Но нет ничего технически невозможного и в полном моделировании личности… и даже множества личностей… были бы компьютеры помощнее. Собственно, возможны даже два варианта. Либо настоящие люди существуют, но лежат при этом в каких-нибудь ваннах с питательным раствором, а вся информация, получаемая их нервной системой, приходит из виртуального мира. Это проще — достаточно моделировать лишь внешнюю среду, а не сознания. Более сложный вариант — физически людей вообще нет, мы все существуем лишь в памяти компьютера.

— Ну, это старая идея, — заметил я. — Кажется, ее рассматривали еще в докомпьютерную эпоху. Нечасто, однако, столь философскими вопросами задаются военные.

— Я аналитик, — отрезал Норман. — Мое дело — рассматривать все гипотезы, даже самые невероятные.

— Что толку в подобной гипотезе, если ее даже теоретически невозможно ни доказать, ни опровергнуть? Не проще ли не множить сущности, как заповедовал Оккам?

— Вот именно — теоретически, — энергично возразил он. — Если сложность модели не уступает сложности реального мира, то, находясь внутри нее, действительно ничего не докажешь. Но в том-то и дело, что на практике — всегда уступает! Вселенная бесконечна, а модель — нет. И достаточно лишь обнаружить ее границы. Одну я уже нашел — одновременная симуляция не более чем ста шестидесяти миллионов человек. Причем отнюдь не факт, что каждый из них — полноценная личность. Многие, даже большинство, могут быть чисто статистическими единицами — набор стандартных фраз и стандартных действий без какого-либо собственного сознания. Скорее всего, конечно, это будут люди с невысоким социальным статусом — рядовые в армии, обслуга на гражданке. И, если поставить их в непредусмотренную сценарием ситуацию, они не смогут повести себя адекватно. Другой путь — искать пространственные границы мира, которые, кстати, могут быть не только внешними, но и внутренними. Зачем тратить системные ресурсы на моделирование областей, где нет ни одного человека — я имею в виду настоящих людей, тех, что обладают самосознанием? Значит, нужно попытаться проникнуть в такие области. Модель также ограничена и во времени. Одно дело — детально проработать текущую действительность, и совсем другое — проделать подобную по объему работу и для любых моментов прошлого. Все эти разрушенные музеи и уничтоженные архивы — удобное объяснение фрагментарности наших исторических знаний… но обратите внимание, сильнее всего пострадали части света, имевшие самую давнюю и богатую историю — Европа и Азия.

— Понятно, — кивнул я. — И что же, для того, чтобы проверить чисто умозрительную гипотезу, вы, офицер с блестящим послужным списком, решились пустить под откос карьеру, нарушить закон военного времени, пойти на убийства…

— Изначально я не хотел никаких необратимых действий, — качнул головой он. — Так, некоторые проверки нестандартными ситуациями… кое-кого из солдат, официантов в кафе… но их результаты можно было трактовать и так, и этак. А потом вскрылись случаи моего несанкционированного доступа, началось это дурацкое расследование. В принципе, в самом худшем случае мне грозил строгий выговор, бегство было чистым безумием… но тут я понял, что как раз такое действие, противоречащее всей моей предыдущей биографии, наверняка не предусмотрено системой. А стало быть, может продемонстрировать ее ограниченность. Я постарался попасть в несколько малонаселенных мест, по моим прикидкам, они могли быть населены одними «статистами»… но оказались вполне реальными, включая обширную область Луны, где нет ни одной базы. Последним из таких мест стала Европа, куда я прилетел с кое-каким оборудованием. Я уже не сомневался, что она — не просто абстрактная область на карте, помеченная, как непригодная для жизни, что туда действительно можно попасть. Но меня интересовало не само ее существование. Я искал доказательства, что жизнь была там раньше. Даже самые варварские бомбежки не могут полностью стереть следы тысячелетней цивилизованной культуры. Что-то должно было остаться, особенно если копнуть поглубже… Я не нашел ничего. Конечно, у меня было не слишком много времени на поиски… и все же я знаю, что такое аннигиляционный взрыв, на какое расстояние долетают обломки, где взрывная волна ослабевает настолько, что каменные здания могут устоять. У крупных городов должны были быть предместья, и в предместьях должны были сохраниться хоть какие-то руины. Ничего этого нет. Нет следов шоссе и железнодорожных насыпей. Никаких признаков плотин и водохранилищ — пусть они были разрушены и вода ушла, но должно было остаться характерное изменение рельефа и химического состава грунта… В общем, я могу с уверенностью утверждать: никакой великой цивилизации с развитой инфраструктурой в Европе никогда не было.

— И вы решили, что это доказывает вашу гипотезу?

— Да. Поэтому, когда меня нашел патруль, я был практически уверен, что это статисты. И что, если их убить, спустя короткое время их останки просто исчезнут. Или же, наоборот, они могут оказаться не-убиваемыми. Мы иногда используем такой прием при моделировании — искусственно присваиваем свойство неуязвимости некоторому объекту, чтобы гарантировать, что он выполнит свою функцию… Они, очевидно, не ждали от меня вооруженного сопротивления, так что мне удалось убить всех троих. Потом я разделал тела, надеясь обнаружить обманку. Однако… конечно, я не медик, но все же имею представление об анатомии, причем не только человеческой… похоже было, что, если передо мной и модели, то сделаны они с точностью до отдельных клеток. Более того, останки никуда не исчезали и разлагались так, как и положено разлагаться трупам под палящим солнцем пустыни. Моделирование таких подробностей, особенно если речь о «статистах», выглядит явным расточительством системных ресурсов — при том, что авторы модели не потрудились изобразить хотя бы самые примитивные руины в Европе…

— Вы поняли, что убили живых людей?

— Во всяком случае, я это заподозрил, — он говорил ровно, и приборы подтверждали его спокойствие. Привыкнув планировать операции, в которых счет жертв мог идти на тысячи, полковник явно не придавал большого значения гибели троих. Видимо, мысленно списывая их на «случайные потери от дружественного огня». У трибунала, однако, было на сей счет иное мнение. И то обстоятельство, что во время убийства Норман не верил в реальность убиваемых, не могло повлиять на приговор.

Если, конечно, я не заявлю, что во время убийства — и других преступлений, начиная с дезертирства, — полковник был невменяем. Пока что, правда, мои приборы не фиксировали никаких существенных отклонений от нормы — разве что дисбаланс полушарий, встречающийся у большинства людей, у него был выражен сильнее обычного, с доминированием левого и некоторой угнетенностью правого. То есть логическое мышление явно превалировало над образным и абстрактное — над практическим. При таком психотипе легко принять самую безумную гипотезу, лишь бы только она была внутренне непротиворечивой. Но это не считается патологией. Однако не всякая психическая патология носит хронический характер; я мог бы заявить, что Норман был невменяем в момент совершения преступлений, а ныне вернулся в норму. Доказать это было бы проблематично, но и опровергнуть тоже. А сомнение, как известно, трактуется в пользу обвиняемого…

— Была у меня, конечно, альтернативная версия, — продолжал он, — что система так старается ради меня. Уровень детализации статистов специально повышен до максимума, чтобы я ничего не заподозрил. Но тогда, опять же, следовало повысить и детализацию Европы в тех местах, где я побывал. А еще проще — попросту подкорректировать мое сознание. Стереть у меня из памяти все размышления, грозящие системе разоблачением… В общем, эта гипотеза показалась мне маловероятной. Но отсюда следовало, что наша история попросту сфальсифицирована. Чтобы понять, каким образом, кем и зачем, я решил порыться в старых книгах. Порыться, естественно, не просто так, на что мне могло не хватить жизни, а с помощью компьютерного анализа. А также побеседовать с кем-нибудь из людей, родившихся до Великой Войны. Найти в сети координаты человека, подходящего для обеих целей, было нетрудно. Я отправился к Голдману.

— Вы пытались выбить из него информацию?

— Нет, никакого насилия. Я просто рассказал ему то, что выяснил сам. Опуская некоторые подробности, — вы же знаете, эти старые гуманитарии такие чувствительные… Конечно, поначалу он счел мою гипотезу бредом. Но все же не мог отмахнуться от моих аргументов насчет Европы. Хотя и повторял, что великая европейская культура не могла быть вымыслом… Его воспоминания о Великой Войне — он был тогда подростком — не отличались от того, что описано в сотнях фильмов и мемуаров. Но, разумеется, я и не ждал, что он вот так сразу опровергнет официальную доктрину. Если он и ему подобные молчали все эти годы, вряд ли это можно объяснить страхом или подкупом. Скорее, им просто промыли мозги. Я предложил ему вместе поискать истину в старых книгах. Тех немногих, что сохранились с довоенных времен, — это ведь был его конек. Голдман подсказывал области поиска, я формулировал критерии запроса… мы искали несоответствия и статистические отклонения. Обнаружились очень интересные вещи… То, что я собираюсь сказать, прозвучит для вас еще большим бредом, чем предыдущее, но… Вы, к примеру, хорошо знаете географию?

— Ну, по крайней мере, в объеме школьного курса знаю, — улыбнулся я.

— Тогда вам не составит труда назвать земные континенты?

Психиатр — не следователь, и фразы типа «вопросы здесь задаю я!» ему не подобают.

— Америка, Европа, Азия, Африка и Австралия, — старательно, как школьник, перечислил я.

— Разве Австралия не слишком мала для континента? Ей бы следовало называться островом.

— Географам виднее, — пожал плечами я.

— А разве Америка не делится на Северную и Южную?

— Любой континент, как и вообще любую область пространства, можно поделить на северную и южную, — ответил я; доселе, несмотря на всю странность речей Нормана, они звучали вполне здраво, но этот вопрос уже отдавал шизофренической логикой. — Равно как и на западную и восточную.

— Да, конечно. Но как вы объясните, что в старых книгах Северная и Южная Америка упоминаются намного чаще, чем, скажем, Северная и Южная Европа?

— Очевидно, культурными различиями между регионами, более выраженными в первом случае.

— Кстати, вы назвали Европу и Азию отдельно. Как насчет Евразии, тоже упоминаемой в старых книгах?

— Это культурно-политический термин, а не название континента. Его синонимом является «Старый Свет».

— А что бы вы сказали о человеке, утверждающем, что Италия похожа на сапог?

— Что этот человек, возможно, шизофреник. Отождествление предметов, не имеющих между собой ничего общего, характерно как раз для шизофренического мышления. Впрочем, надо смотреть контекст…

— А почему вы не упомянули Антарктиду?

Приборы показывали, как растет его возбуждение. Он сыпал вопросами, не дослушивая ответы.

— Правильнее — Антарктика, — спокойно заметил я. — Но вы ведь спрашивали о континентах, а не о полярных шапках.

— Каково расстояние до Марса?

— Не помню точно. Во всяком случае, больше, чем до Луны.

— Но его нельзя спутать со звездой?

— Конечно, нет. Даже слепой знает, что Марс — это Красная планета.

— Но ведь Луну не называют Серебристой планетой?

— Не называют. Послушайте, что вы хотите сказать всей этой викториной? — не выдержал я.

— Что не сохранилось ни одной географической карты довоенного периода. И ни одной карты звездного неба. И ни одной карты Луны и Марса, если уж на то пошло.

— И что это доказывает?

— Само по себе — ничего. Но в сочетании с намеками, разбросанными по страницам старинных книг… Только намеками, замечу. Не потому, что авторы что-то скрывали. Просто для них это были очевидные вещи, о которых упоминалось вскользь. Например, о том, что Колумб искал морской путь из Европы в Азию. Но если он искал морской, значит, существовал и сухопутный! В противном случае откуда бы европейцы вообще знали о существовании Азии? Или об «итальянском сапоге», который вовсе не обувь, произведенная в Италии, а форма полуострова, где располагалась эта ныне уничтоженная страна. Или о том, что до Войны Марс был виден с Земли именно как звезда. Есть много упоминаний лунных фаз, лунных затмений, лунного света, вызванных Луной приливов — но нигде не говорится ничего подобного о Марсе. Иногда отсутствие информации говорит не меньше, чем наличие… Для Голдмана все это было еще большим шоком, чем для меня. И шок подействовал так, как я рассчитывал — он начал что-то припоминать о довоенном мире. О мире, где Евразия была единым континентом, а Америка — нет. Где подо льдом Южной полярной шапки лежал Антарктический материк, а Марс был не вторым спутником Земли, а самостоятельной планетой…

Я молча слушал, не отрываясь от показаний приборов.

— Увы, — продолжал Норман, — он так и не успел рассказать мне, что произошло потом. Я помню выражение ужаса на его лице, и в следующий миг он повалился на пол. Возможно, его убило потрясение, когда он вспомнил правду. Или же при промывании мозгов ему и ему подобным вложили программу самоликвидации в случае прорыва блокады… Но мне уже все стало ясно. Еще несколько дней я исследовал книги один, все больше убеждаясь в своей правоте. И знаете, кстати, что я еще понял? Что история Великой Войны удивительно похожа на комикс. Вам никогда не приходило это в голову?

— Мне кажется, это неуместное сравнение.

— Вот-вот, никому и в голову не приходит сравнивать. Как же, святое, миллиарды отдавших жизнь за победу, не забудем и не простим… и низкий развлекательный жанр. Меж тем сюжет совпадает один в один. На людей обрушивается некое Великое Зло, поначалу его преимущество в силе абсолютно, человечество на грани гибели… а потом вдруг кучка смельчаков в результате одной операции в единый миг переламывает ход событий и добивается победы. Вы в самом деле в это верите? Что можно было вот так вот запросто захватить важнейшие технологии лагров, быстро разобраться в них и в кратчайшие сроки силами немногочисленных астероидных баз наделать столько кораблей и оружия, чтобы разгромить могучий флот вторжения, готовившегося без всякой спешки?

— И что же, по-вашему, произошло на самом деле?

— То, что и должно было произойти, — пожал плечами Норман. — Лагры должны были победить, и они победили.

— Тогда почему мы еще живы? И откуда у нас лагронские технологии?

— Я не думаю, что лагры изначально планировали наше уничтожение. Подчинение — да. Но в чем официальная пропаганда права, так это в том, как яростно мы сопротивлялись. Могу предположить, что для лагров это и впрямь оказалось сюрпризом. Что другие расы не демонстрировали столь самоубийственный патриотизм перед лицом явно превосходящего противника. Конечно, среди людей наверняка были и коллаборационисты, но на общем фоне лагры решили, что доверять им опрометчиво. Может быть, тот эпизод с австралийцами и впрямь имел место. Но лагры оказались весьма разумной расой. Вместо того, чтобы полностью уничтожить непокорных землян, они все же нашли способ нас использовать. Они знали, что мы не станем воевать на их стороне, зато будем самоотверженно воевать за Землю. Оставалось лишь внушить нам, что некая планета, находящаяся на стратегически важном для них направлении — это и есть Земля. После чего, разумеется, снабдить нас подходящим оружием и технологиями, дабы мы максимально эффективно выполняли свою задачу. И вот уже шестнадцать лет мы героически прикрываем империю лагров от кхрак'ков, — голос полковника звучал спокойно, но приборы показывали, как бушует в нем гнев. — Конечно, переселили они не всех. Не думаю, что полтораста миллионов — это все, что оставалось от человечества на момент окончательной победы лагров. Скорее, они просто рассчитали, что такого количества будет достаточно для поставленной задачи. Хотя нам и было сообщено, что нас два миллиарда — видимо, для поддержания боевого духа… А может, даже с их технологиями психическая обработка и переброска через космос миллиардов была бы слишком хлопотным делом. Им ведь и так пришлось нелегко, — произнес он с издевкой. — С одной стороны, они не могли полностью уничтожить нашу память о прошлом — и личную, и, что еще важнее, документальную. Ведь тогда мы бы лишились корней, на которых и держится наш патриотизм. С другой — мы не должны были заметить разницу между подсунутой нам планетой и Землей. Создавать для нас фальшивую историю, подкрепленную миллионами эрзац-свидетельств, от манускриптов до дворцов и замков, было бы, конечно, чересчур сложно. Поэтому лагры просто уничтожили все, что могло их разоблачить, подсунув нам байку о гибели музеев, архивов и памятников старины в ходе войны. Но те фрагменты культурного наследия, которые могли вписаться в новую реальность, оставили. К сожалению для них, фильтрацию они провели халтурно. Все же чужая культура, чужая психология… прямые указания они нашли и вымарали, а вот косвенные…

— И где же, по-вашему, настоящая Земля?

— Я не нашел никаких астрономических данных. Это они вычищали в первую очередь. С Марсом, наверное, вышел единственный прокол… Сначала я подумал, что, раз наши корабли могут прыгать лишь на девять парсеков, Земля как минимум в десяти. Но потом понял, что это было бы слишком рискованно для лагров. Ведь рано или поздно мы наладим производство гипертоплива в соседних звездных системах и продвинемся еще на девять парсеков, потом еще… А то и разработаем все-таки дальний гиперпрыжок. Думаю, Землю они просто уничтожили. Вместе со всеми, кто там оставался…

— А что вы хотели от Грюнберга?

— Последнего доказательства. Вероятно, лагры переселили сюда вместе с людьми и некоторые виды животных, но уж точно не всю биосферу Земли. Значит, между земными и местными видами должна просматриваться четко различимая разница на генетическом уровне. Наверняка для нее придумано какое-нибудь специальное объяснение, как и для всего остального… но достаточно самого факта ее наличия, предсказанного моей теорией.

— И что вы собирались делать дальше?

— Открыть людям правду, разумеется. Хотя, подозреваю, кое-кто в правительстве прекрасно ее знает. Иначе все эти махинации с численностью населения были бы невозможны.

— По-вашему, правительство сотрудничает с лаграми?

— Найти нескольких коллаборационистов и поставить их во главе патриотов не так уж трудно… Ну что, доктор? По-вашему, все это похоже на паранойю?

— Не думаю, — сказал я, вставая из-за стола и снимая с него сенсоры.

— Вы добьетесь пересмотра дела? — он посмотрел на меня с надеждой, впервые отчетливо проступившей сквозь панцирь внешнего спокойствия.

— Я врач, а не адвокат, — развел руками я, — но я, конечно, сделаю все, что от меня зависит.

— Доктор, если они все-таки прикончат меня… пообещайте, что мое открытие не умрет вместе со мной! Люди должны узнать…

— Конечно, — заверил его я, закрывая чемоданчик. Профессиональная этика.

Охранник за дверью проводил меня в другой кабинет, где уже дожидались моего заключения трое членов трибунала.

— Ну что, док? — осведомился председатель, немолодой полковник юридической службы с усталым лицом. — Он сумасшедший?

— Определенно нет, — шагая по коридору, я уже мысленно продиктовал своему импланту текст заключения, и теперь вывел его на печать. Листок выехал из принтера на столе, и я приложил большой палец к квадрату напротив своей фамилии. Квадрат позеленел, подтверждая идентификацию биометрики. — Придуманная им симуляция навязчивой идеи довольно интересна, но приборы-то не обманешь. Этот человек — дезертир и убийца, и должен понести за это ответственность в полной мере.

— Я так и полагал, — кивнул председатель. — Спасибо за консультацию.

— Служу Земле, — ответил я по-уставному.

Три минуты спустя мой флаер взмыл в ночное небо, ложась на обратный курс.

История, рассказанная Норманом, выглядела весьма внушительно, если бы не одно обстоятельство: вся она базировалась на труднопроверяемых утверждениях. Чтобы проверить ее, пришлось бы получать доступ к моделям, используемым гражданской администрацией, проводить изыскания в радиоактивных пустынях Европы, заново перелопачивать старинные книги (при том, что главный специалист по ним был уже мертв)… Все это могло затянуться на несколько недель. Конечно, в итоге лживость утверждений Нормана все равно была бы установлена, но эти несколько недель он оставался бы жив. Кому-то покажется, что это жалкая отсрочка, но человек, приговоренный к смерти, цепляется за каждую минуту. Внешне Норман держался превосходно, но приборы-то действительно не обманешь. На самом деле бравый полковник боялся смерти, и я видел это вполне отчетливо. Что ж — терзаться страхом ему оставалось недолго. Не больше восьми часов.

Алый диск Марса поднялся уже довольно высоко над горизонтом, придавая кровавый оттенок заснеженным пикам. А ведь действительно, в тех немногих старых книгах, что мне доводилось читать, встречался термин «полнолуние», но ни разу «полномарсие»… Да ну, чепуха. Язык развивается стихийно, а не по законам логики. В одних случаях в нем полно синонимов и омонимов, в других — не хватает нужных слов. Например, есть слово «обувь», но нет аналогичного термина для рук, объединяющего перчатки и рукавицы так же, как «обувь» объединяет сандалии и сапоги. «Италия похожа на сапог», вспомнилось мне. Чушь!

А если даже… если на какую-то безумную долю секунды допустить, что Норман прав… тогда он и его идеи тем более должны умереть как можно скорее. Потому что теперь наша Земля — здесь, и другой у нас не будет. И мы должны защищать ее до последнего, как и надлежит истинным патриотам.

Об авторе

Москвич Юрий Нестеренко по образованию — технарь, закончил факультет кибернетики МИФИ. В настоящее время работает в игровой журналистике. Создавал сценарий для игр «Иван Ложкин: цена свободы» и «Космические рейнджеры». В литературе предпочитает научную фантастику, также пишет стихи. Неоднократный лауреат Всероссийского Пушкинского молодежного конкурса поэзии. Фантастические произведения Юрия Нестеренко публиковались в журналах «Мир фантастики», «Игромания», «Наука и жизнь», «Техника — молодежи» и других периодических изданиях. Автор четырех опубликованных книг, последняя из которых — роман «Крылья» — вышла в 2004 году. Интернет-представительство писателя расположено по адресу /

Оглавление