«Операция на планете Саванна»

Джеймс Блиш Операция на планете Саванна

Французы, как известно, умеют хорошо готовить, равно как и итальянцы, которые и научили их этому. Умеют готовить и немцы, и скандинавы, и голландцы. Греческая кухня хороша, если вы любите острые приправы, хороша и армянская, если вам по вкусу бараний жир и мед. Испанская кулинария просто великолепна, если только ваш испанский повар найдет, из чего ему готовить; впрочем, это условие распространяется и на большинство азиатских и иных кулинарных рецептов.

Но корабельный кок космического корабля ООН «Брок Чизхолм» был англичанин. Он варил все, что ему подвернется. Иногда нам подавались всякие предметы в натуральном виде, обваленные в москитной сетке; иногда, для разнообразия, мы получали их в испаренном состоянии — конденсированные пары подавались с гарниром из обрывков вялых листьев салата, почерневших от старости.

Последнее блюдо иногда называлось супом, иногда — чаем.

Это всего лишь одна из наиболее обычных невзгод, с которыми сопряжено исследование межзвездных пространств; я слышал, правда, что за последнее время с этим стало полегче, но не могу сказать, что имел возможность лично в этом убедиться. На «Чизхолме» капитан Мотлоу не раз обвинял меня в излишнем угодничестве перед моим желудком, что было явно несправедливо.

— Источник боеспособности армии — в ее желудке, — утверждал я, — а я военный человек. Я мирюсь с тем, что должен сам ухаживать за своим оружием, что ординарец не знает, как отутюжить форменный китель, и даже с тем, что мне приходится тетешкаться с доктором Рошем. Все это входит в обычные тяготы полевой службы. Но…

— Да-да, — сказал капитан Мотлоу, высокий, тощий человек, который выглядел, если не считать подбородка, торчавшего наподобие кормы, так, будто он был вырезан из куска дубленой кожи. — Предполагается, Ганс, что вы, кроме всего, еще и астрогатор. Не угодно ли вам будет переключиться с мечты о жарком под кислым соусом к решению очередной задачи?

Я глянул на экраны, на которых светилась наша планета, и слегка скорректировал курс в направлении третьего ее спутника — крохотной иззубренной глыбы плотных скальных пород с ретроградным вращением и сильным эксцентриситетом. Учесть его влияние без дополнительных наблюдений, на которые мы просто не имели времени, было очень нелегко. И я, конечно, в эту минуту вспомнил кое о чем.

— Задача решена, — сухо сказал я, показывая на табло пульта, где светились вычисленные мной цифры коррекции курса. Капитан повернулся в своем кресле и глянул на них. — Не могу сказать, что мне это легко далось. Сколько еще продержится «Чизхолм», если его астрогатор со дня старта не получает витаминов В, не считая тех крох, какие ему удалось выдрать из запасов доктора Биксби? Астрогация требует крепких нервов… а тот кусок окаменелости, который был подан нам вчера в обед, похож на жаркое не больше, чем я.

— Не искушайте меня, лейтенант Пфейфер, — сказал капитан Мотлоу, — там, внизу, мы можем докатиться до людоедства. Если вы твердо уверены, что мы можем вывести «Чизхолм» на эту орбиту, мы пойдем послушаем доктора Роша. В промежутках между завтраком, обедом и ужином надо ведь еще и поработать немного.

— Конечно, конечно, — согласился я.

Мотлоу одобрительно кивнул и, повернувшись к пульту, нажал кнопку «Исполнение команды». Табло погасло, цифры с него исчезли, провалившись в блоки запоминающих устройств, «Чизхолм» застонал и содрогнулся, разворачиваясь на круговую орбиту вокруг планеты, которая была целью нашего полета. Надо отдать должное Мотлоу в одном: когда я говорил ему, что курс вычислен правильно, он верил мне и никогда не имел повода раскаиваться в этом.

К тому же он отнюдь не единственный капитан, который заставлял меня думать, что офицерам полевой службы просто-таки нравятся тушеные подметки.

* * *

Другим моим мучителем на борту «Чизхолма» был доктор Арман Рош, но он был настолько типичен как принадлежность всякой спасательной миссии ЮНРРА в дальнем космосе, что мне трудно особенно жаловаться на него, В конечном счете космические спасательные миссии — это крест, который несет все человечество и будет нести, может быть, еще несколько столетий. Это расплата за непредусмотрительность первых исследователей дальнего космоса, за их беспомощность в применении науки, именуемой гнотобиозом.

Возможно, их вовсе не следует винить в этом, поскольку они и слова такого не слыхали. Это наука о жизни в условиях полного отсутствия микробов, иными словами, наука о санитарии и мерах охраны здоровья в их максимально мыслимом выражении. В первые дни эры космических путешествий никто и не подозревал, что дело зайдет так далеко. Конструкторы первых автоматических ракет, как смогли, предусмотрели стерилизацию внутренности ракет. Мысль о том, что загрязнение других планет земными живыми организмами нецелесообразно и помешает научным исследованиям, была сформулирована в нескольких международных соглашениях. Но что сам человек может быть носителем такого загрязнения, додумались, когда уже было поздно.

Собравшиеся в кают-компании сосредоточенно внимали доктору Рошу. Этот маленький человечек в помятом костюме с обманчиво ласковым выражением лица умел вкладывать немалую страстность в свои речи, когда подвертывался удобный случай.

Фактически сам термин «гнотобиоз» появился впервые на страницах «Всемирного Медицинского Журнала» еще в марте 1959 года. Это была одна из многих важных и значительных идей, которые в изобилии рождались в те дни в Организации Объединенных Наций, не получая ни малейшей поддержки у человечества в целом. Уже тогда были люди, понимавшие, как тяжка будет ответственность за внесение бацилл туберкулеза, вирусов бешенства и энцефалита, спор сибирской язвы на другую планету…

— Не понимаю, почему? — не удержался светловолосый развязный сержант Ли, командир отделения морской пехоты. — Всем известно, что люди не могут заразиться болезнями других организмов, а животные не болеют человеческими болезнями. У них другой химизм.

— Это одна из тех «всем известных» вещей, которые не имеют ничего общего с истиной, — ответил доктор Рош. — По вашему лицу я вижу, что вы и сами это знаете. А за наводящий вопрос спасибо. Я подобрал приведенные мной примеры специально для того, чтобы затронуть этот момент. Все болезни, которые я назвал, относятся к числу так называемых зоонозов, то есть болезней, свободно распространяющихся среди многих различных видов живых существ на Земле. Бешенство, например, поражает практически все виды теплокровных животных и переходит от одного к другому беспрепятственно. Наиболее серьезные паразитарные болезни, наподобие бильгарциаза или малярии, передаются улитками, армадилами, комарами, козами; словом, назовите мне живое существо, и я тут же вам выложу, какой зооноз оно распространяет. Болезни человека возбуждаются бактериями, грибками, простейшими, вирусами, червями, рыбами, цветущими растениями и так далее. А болезни многих из этих организмов возбуждаются человеком.

— Вот уж не слышал, чтобы растение заболело от человека, — удивился солдат морской пехоты Оберхольцер.

— Значит, вы никогда не видели мимозы, а такими примерами можно исписать целую книгу. Более того, микроорганизмы, безвредные на Земле, вполне могут стать опасными на другой почве для других рас — что, по существу, уже неоднократно случалось. Собственно говоря, именно поэтому мы с вами оказались на орбите вокруг этой планеты…

— Мы что, их корью заразили?

— Не смешно, — процедил сквозь зубы доктор Рош. — Европейские исследователи привезли корь на Полинезийские острова, где ее никогда раньше не было, и она оказалась для неиммунизированных взрослых опаснейшей болезнью с массовым смертельным исходом. Сифилис из Вест-Индии в Европу импортировала, вероятно, экспедиция Колумба: в течение двух последующих столетий он косил европейцев беспощадно, как гангрена. Только когда антитела против этого микроорганизма оказались в крови всего населения Европы, сифилис принял позднейшую медленно протекающую форму. Вполне возможно, что вина за множество смертей, за страдания, утраты и позор, испытанные людьми в последующие столетия, пока не были найдены радикальные средства лечения, лежит только на каком-нибудь одном матросе флотилии Колумба. Так что риск тут страшнейший, однако первые исследователи дальнего космоса пошли на него, хотя им следовало бы поостеречься, — а мы до сих пор расплачиваемся за это. Наша экспедиция — часть этой расплаты.

— Выходит, если я чихну, когда буду в патруле, — сострил Оберхольцер, — мне вкатят наряд вне очереди на кухню?

Ли свирепо глянул на него.

— Нет, тебя пристрелят, — сказал он. — А пока заткнись и слушай.

(Раздражительность Ли была вполне объяснима. Он хотел напомнить Оберхольцеру и другим «зеленым» парням, что все мы, включая доктора Роша, были выращены на родильных фермах, и тем самым дать повод Рошу пресечь реплики, подобные тем, в каких упражнялся Оберхольцер. Сержант был естественно раздосадован неудачей своего весьма примитивного экскурса в область полемического искусства.)

Рош, однако, продолжал терпеливо объяснять. Земля еще не была и, вероятно, никогда не будет стерилизована. Даже сейчас никто всерьез не поддерживал идею полного нарушения общей экологии родной планеты ради защиты миров и рас, удаленных от Земли на многие световые годы или даже вообще еще не открытых. Но определенный промежуточный этап в этом направлении был достигнут, и, строго говоря, Рошу можно было об этом и не упоминать.

(Например, во всех животноводческих хозяйствах на Земле — уже на протяжении ряда столетий — каждая голова скота была гарантированно свободна от каких бы то ни было болезнетворных начал. Это обеспечивалось тем, что весь приплод извлекался из материнского чрева хирургическими методами и выращивался в специальных стеклянных сосудах.

Равным образом люди, находившиеся на борту «Чизхолма», как и все остальные космонавты, были досрочно извлечены из материнской утробы и помещены в абсолютно стерильную среду, которую они продолжали носить в себе; подобная же среда окружала их и на кораблях.)

Впрочем, я, может быть, требую слишком многого от солдата морской пехоты, впервые участвующего в спасательной миссии (да и вообще в космическом полете). Видимо, я сужу по себе. Депо в том, что по традиции астрогатор на корабле, выполняющем спасательную миссию, является одним из двух офицеров, составляющих интеллектуальную компанию для штатского деятеля ЮНРРА, возглавляющего обычно такую миссию. Второй офицер — судовом врач. Традиция эта исходит, видимо, из той предпосылки, что все остальные титаны ума, которые могут оказаться на корабле, будут слишком заняты. В этом есть зерно истины. Конечно, когда астрогатор занят, то работы у него по горло, но все дело в том, что работа эта по самому своему характеру сосредоточена в начале полета и в его конце, а между ними лежит долгая мертвая пауза. Благодаря этому я очень много читаю, больше поэзию. Ну, а докторская практика, как известно, вообще — «часом густо, часом пусто», в особенности когда обслуживаемый контингент сводится к малочисленному экипажу космического корабля, на котором едва ли отыщется один микроб (во всяком случае по идее).

Поэтому, хотя доктора Роша я слышал впервые, я наслушался уже много подобных речей. Все, что он рассказал до сих пор, я мог бы без труда поведать сам, да притом еще одновременно сыграть недурную партию в шахматы. Однако сейчас он переходил к вопросу, по которому никто, кроме него, не мог сказать ни слова: к характеристике конкретной обстановки на планете, которая была целью нашей миссии.

— Первые исследователи, высадившиеся на этой планете, назвали ее Саванна, хотя Тундра или Вельд были бы, наверно, более к месту, — рассказывал доктор. Это мир с высокой гравитацией, диаметром около семи тысяч миль, сложенный из плотных пород. Поверхность его представляет собой преимущественно плоские травянистые равнины, рассеченные кое-где горными хребтами вулканического происхождения и несколькими небольшими океанами.

Экспедиция не сумела детально разведать планету по причинам, о которых я скажу дальше. Она очень быстро установила контакт с туземцами, охарактеризовав их как дикарей, но дружелюбных к пришельцам. Однако по данным ее отчета, ни один ксенолог не согласился бы назвать их дикарями. В основном они охотники, но занимаются также скотоводством и земледелием. Им известно ткачество, они строят лодки и водят их по звездам. Кроме того, они обрабатывают металлы, проявляя большую техническую изобретательность; их успехи в металлургии пока что ограничены отсутствием источников энергии для осуществления в больших масштабах высокотемпературной плавки и ковки металлов.

У них существуют институт семьи и мелкие национальные общности типа племен. В трудные годы между племенами вспыхивают междоусобные войны. Эти обстоятельства сыграли свою роль в провале первой экспедиции на Саванну. Дело в том, что земляне неумышленно заразили этот народ, первоначально дружелюбный к нам, весьма заурядным земным вирусом, который оказался смертельно губительным для мужской части населения Саванны. Женщины гораздо более устойчивы к нему, хотя полного иммунитета не было и у них.

Этот мор вконец разрушил привычную структуру семей, что, в свою очередь, поставило под угрозу традиционные группировки и соотношение сил между племенами. Короче, туземцы быстро сообразили, что всему виной чужеземные гости, и однажды ночью, без малейшего предупреждения, напали на лагерь экспедиции. Очень немногие из высадочной группы вышли живыми из этой схватки. Раненых среди них не было.

— Отравленные дротики? — с любопытством спросил сержант Ли.

— Нет, — хмуро ответил Рош. — Стрелы.

Ли изумленно взметнул брови.

— Тяжелые, металлические стрелы, — пояснил доктор Рош. — Они мечут их из арбалетов с такой скоростью, что стрела наповал убивает человека одной силой удара, куда бы она ни попала. Это я к тому, чтобы вы заранее знали, что даже полный бронекостюм вам предоставит здесь сомнительную защиту. Нам надо спланировать все таким образом, чтобы не потерять ни одного из наших — и не убить и не ранить ни одного туземца. А решить, как это сделать, я вынужден просить вас.

Ли пожал плечами. Он привык к головоломным задачам.

— Ладно, — продолжал Рош. — Нам-то здесь нужно не так уж много. Мы должны захватить несколько туземцев, имеющих определенный вес у своих земляков, воины несомненно подойдут. Далее, нам нужно будет немного получше изучить их язык, завоевать их доверие и объяснить им, что у нас есть лекарство от мора. Самое главное, нам надо удержать их от естественного первого желания — дать антивирус своим воинам и князькам. Это бесполезно, они уже безнадежны. Антивирус надо будет давать только беременным особям женского пола.

— Уговорить их будет непросто, — сказал капитан Мотлоу.

— Согласен. Но меня и послали сюда главным образом поэтому. И это еще не все. Мы ограничены во времени. В отличие от людей, у жителей Саванны есть определенный строго фиксированный брачный сезон в году, так что все дети у них рождаются практически одновременно. Мы вылетели со всей мыслимой срочностью, как только узнали о случившемся, но добрались сюда уже к началу сезона рождений. Если мы не сделаем инъекции возможно большей части беременных особей женского пола, — а своими силами мы это не поднимем, нам нужна помощь туземцев, — раса мыслящих саваннян будет стерта с лица планеты. Все дети мужского пола умрут еще в младенческом возрасте, и это будет смертью расы.

Вот все, что знаю я и что известно вообще о положении на планете. На этом я и завершаю свое сообщение — это все, из чего мы вынуждены исходить.

Плотный пожилой человек с седой головой, корабельный врач Клайд Биксби поднял руку.

— Полагаю, доктор Рош, вы упустили один факт. По моему мнению, он представляет определенный интерес. Почему бы не сказать уважаемому собранию, что именно явилось возбудителем эпидемии?

— Ах да! Ну, конечно! Этот вирус табачной мозаики.

В первое мгновение ему никто не поверил, если не считать доктора Биксби, что было вполне естественно, поскольку он единственный разделял с доктором Рошем преимущество осведомленности. Но все же большинство сидевших в кают-компании с омерзением бросили свои сигареты на пол и раздавили их каблуками, словно это были ядовитые змеи. Рош рассмеялся.

— Не тревожьтесь, — сказал он. — Одна из причин, почему табачная мозаика так распространена на Земле, и заключается в полной ее безвредности для человека. А что касается табаководов, то на плантациях она поддается контролю — не полному искоренению, а именно контролю — с помощью опрыскивания стрептомицином.

— Это любопытно само по себе, — ввернул Биксби, — ведь ни на какие другие вирусы стрептомицин не действует.

— Он и на табачную мозаику действует не радикально, — ответил доктор Рош. Но сейчас это нам не важно. Суть дела такова: для табака табачная мозаика самая остро заразная болезнь из всех известных человеку. В отличие от большинства вирусов, поражающих человека, ее носитель не живой организм, пусть крохотный, но довольно сложный. Это просто некое химическое соединение. Его можно получить в кристаллической форме так же легко, как, скажем, каменную соль или сахарный леденец. Пока он не попал в клетку растения, он не живой, а жизнь, которая возникает в нем после попадания в клетку, целиком «заимствована» у клетки-хозяина. Химически он достаточно прост, так что большинство реагентов, как химических, так и физических, не разрушает его структуру.

В результате, если вы войдете в теплицу, где растет табак, куря сигарету, изготовленную из листа растения, пораженного табачной мозаикой, большинство растений в теплице заболеют этой болезнью. Они заразятся ею буквально от дыма. Именно это, судя по всему, произошло с саваннянами. Они заразились от сигарет, которыми угостили их первые исследователи.

— Своего рода трубка мира, — подал голос Биксби.

— Вполне возможно. И если это так, то перед нами грандиозный пример, какую кашу можно заварить, если слишком далеко распространить аналогию.

— Но почему они оказались такими восприимчивыми? — спросил я.

Рош развел руками.

— Один бог знает, Ганс. Им еще повезло, что мы знаем, как действует этот вирус. Он проникает непосредственно в хромосомы через клеточную мембрану и вызывает такие изменения в генах, что дочерние клетки становятся восприимчивыми к болезни в ее открытой или «клинической» фазе. Вот почему он убивает младенцев намного быстрее, чем взрослых, — у детей гораздо быстрее протекает деление клеток.

— Еще бы, — добавил док Биксби, — у людей клетки полностью обновляются на протяжении жизни в среднем десять раз, из них восемь раз за период от зачатия до двух лет!

— Главное, мы относительно легко можем обезвредить этот вирус, — сказал в заключение доктор Рош, — и саваннянам повезло, что мы можем это сделать, если успеем сделать вовремя. А сейчас, я полагаю, самое лучшее будет приступить к делу.

Лицо сержанта Ли, выражение которого в ходе беседы поминутно менялось, окаменело так мгновенно, что мне даже послышался щелчок.

* * *

Мы сели на Саванну этой же ночью на высадочной ракете, поскольку сам «Чизхолм» ни на эту планету, ни на другую посадить было невозможно. Я оказался на ее борту потому, что в мои служебные обязанности входило пилотирование этой разболтанной, неуклюжей, трудноуправляемой посудины. К тому же мне пришлось вести ее в полной темноте над местностью, знакомой мне в самых общих чертах, и я имел приказ посадить ее бесшумно, что практически почти невозможно на суденышке, оснащенном всего двумя ракетными двигателями (для космоса) и двумя воздушно-реактивными (для атмосферы).

Конечно, я не намеревался использовать ракеты при посадке, а воздушно-реактивные двигатели можно было легко выключить, когда надо. Я так и сделал, но мое суденышко пошло камнем вниз по крутой наклонной. Вообще-то у него были все признаки самолета, но поверхность несущих плоскостей была чрезвычайно мала, так что приписать ему способность планировать можно было только в порядке особой любезности (проявить которую мог лишь посторонний наблюдатель, которому это ничем не угрожало).

Тем не менее я отважно попытался сладить с суденышком. В чернильной тьме я вывел его, судя по приборам, на высоту около пятидесяти футов над участком вельда, который был выбран сержантом Ли для посадки. Затем прикрыл дроссели, чтобы сбросить скорость ниже минимальной аэродинамической, и выключил их совсем, надеясь вывести наш кораблик до поверхности грунта раньше полной потери инерции.

В общем, все так и вышло, но коряво. Мы были ближе к поверхности, чем показывали приборы, так что двигатели я вырубил, наверно, всего в нескольких дюймах от грунта. Так или иначе, бесшумной посадки не получилось — визг и шипение влажной травы, испаряющейся под полозьями нашей колымаги, мы слышали сквозь двухслойную оболочку корпуса.

К тормозам я даже не прикоснулся. У меня не было ни малейшего желания останавливаться, пока мы не откатимся как можно дальше от места, где мы наделали столько шума. Я вообще терпеть не могу шумных посадок. К тому времени, когда наш кораблик окончательно остановился, мы оказались милях в двадцати от намеченной точки посадки, и лица у всех нас были достаточно бледны — у меня, вероятно, больше, чем у остальных.

Я не против быть первооткрывателем, строго говоря, но надеюсь, что в следующий раз мне дадут лошадку попослушнее. Я даже не заметил, что высказал все это вслух, но, наверно, так оно и было, потому что следом сержант Ли кисло пробурчал:

— Надеюсь, в следующий раз, когда мне придется садиться на планете с высокой гравитацией, мне дадут пилота половчее.

Я продолжал хранить величественное молчание, как и подобает кадровому офицеру. Через несколько мгновений я услышал позади слабый лязг снаряжения солдаты морской пехоты отстегивали привязные ремни и проверяли свой боевой убор. К этому времени я тоже счел себя достаточно оправившимся от встряски и приступил к проверке своего костюма, шлема, баллона с воздухом, огневого стерилизатора и, наконец, самого главного маленького приборчика — переносного пульта, с помощью которого мы захлопнем нашу западню, если все сработает как надо. Пульт оказался в полном порядке, так же как и несколько реле на приборной доске, которые должны были принимать сигналы от пульта и реагировать надлежащим образом, Этими ответными действиями занимался сержант Ли; я знал, что ему можно было это доверить.

— Все в порядке, лейтенант Пфейфер?

— Вроде все. Пошли.

Я погасил все огни, загерметизировался и вслед за солдатами прошел через шлюз и спрыгнул в высокую траву. Небо над нами было темно-фиолетовое, звезды мерцали на нем словно светлячки — таким зрелищем космонавту не часто приходится наслаждаться. Мне показалось, что если бы я постоял немного и глаза привыкли бы к темноте, я смог бы даже распознать несколько созвездий из тех, что лучше всего мне знакомы. Отсюда, должно быть, можно узнать Орион и угадать искаженные очертания того созвездия, в котором наблюдается наше Солнце с больших расстояний, созвездия Попугая. Вообще-то выделить созвездия в далеком космосе может только ЭВМ, невооруженному глазу видны просто звезды, несметные тучи звезд, сверкающих и недвижных…

Однако у меня хватило ума не увлекаться всякими грезами наяву при выполнении служебного задания. Я закрыл люк шлюза, включив тем самым автоматику, и прислонился шлемом к наружной обшивке послушать, включатся ли огневые стерилизаторы. Они сработали как надо, с характерным звуком — это было нечто среднее между низкой нотой контрабаса и шумом запускаемого мотора. Более или менее удовлетворенный, я пошел прочь, продираясь сквозь высоченную траву.

* * *

Как-то одиноко почувствовал я себя, ступив на чужую планету. Мой обзорный радар помогал мне не терять из вида наше суденышко и не сбиваться с нужного направления, но рядом со мной не было никого; все солдаты поодиночке расходились по радиусам, все дальше и дальше от меня. Каждый из нас должен был занять свое место на намеченном периметре.

Возможно, меня уже заметили. Если наблюдатель присел ниже верхушек травы, радар его не засечет, так что я ничего сделать не мог. А надо мной все так же полыхал звездами фиолетовый небосвод. Луны не было — мы позаботились выбрать подходящее время для высадки, но и облачности не было тоже. Если у туземцев острое зрения, как и положено быть у охотников, они легко увидят отблеск звездного сияния на моем шлеме и даже на плечах скафандра. Сильно давал себя чувствовать вес. Каждый шаг был труден, словно ноги у меня стали слоновые. И я признался безмолвной чужепланетной ночи, что для воина, готовящегося принять бой, я нахожусь не в очень хорошей форме.

Мой огневик был укреплен на скафандре. Ни при каких обстоятельствах нам не разрешалось использовать их для самообороны; впрочем, если и захотеть нарушить приказ, то пока его отцепишь, надобность в нем отпадет. Так что как оружие они были бесполезны и назначение их было одно — стерилизация скафандров при входе в корабль на случай, если откажет стационарная система огневого стерилизатора в шлюзе.

Мне показалось, что я сделал целый миллиард шагов — каждый из них давался мне труднее предыдущего, и я обливался потом, — пока мой экран кругового обзора показал мне, что я прошел положенные две с половиной мили. Я переключил радар на ретрансляцию и увидел картину, наблюдаемую локатором нашей посадочной ракеты. Несколько всплесков по кругу могли означать наших солдат. Когда локатор показал мне дальнюю сторону круга, за ракетой, там некоторые солдаты еще продолжали шагать к намеченному рубежу. Меня это обрадовало — сам не знаю почему…

Наконец, все добрались до своих мест, и каждый всплеск, один за другим, вспыхнул красным огоньком — это они переключали на себя ретрансляцию, и, значит, теперь каждому стало ясно, где находятся остальные. Я посчитал их… десять, одиннадцать и, считая меня, двенадцать. Порядок!

Пока туземцев не было ни видно, ни слышно. Но они были тут, и мы к этому приготовились. Радар их не обнаруживал, глаза и инфракрасный снайперскоп мне тоже не открывали ничего, кроме глубокой ночи и волнующегося моря травы. Но доктор Рош заверил нас, что они будут тут, а теория игр проникает сквозь мглу стратегической неизвестности лучше любого наблюдательного прибора, живого или неживого. Я включил индивидуальный сигнал опознавания, мой всплеск на экране на мгновение вспыхнул зеленым, и в ответ мне все остальные замигали зелеными огоньками. Они приняли мой сигнал.

Настал момент поглядеть вокруг своими глазами. Я включил один из тумблеров на своем пульте, и в центре нашего круга возник белый, почти нестерпимо слепящий корпус нашего кораблика, а над ним — три мощные осветительные ракеты, рвущиеся в небо.

И тут я увидел аборигенов.

* * *

В течение трех секунд, пока светились ракеты, они сидели, замерев на своих шестиногих «скакунах», стиснув коленями их бока, непропорционально длинные туловища их были напряжены, длинные лысые головы откинуты назад, взгляд устремлен на сияющие ракеты. Мохнатые коричневые животные с хищными клювовидными мордами, на которых они сидели, тоже глядели в небо, вытянув свои длинные как у верблюдов шеи.

В моем секторе круга их было четверо. Один был так близко, что я сумел даже разглядеть слабый зеленоватый оттенок на его яркой темно-красной коже. Ноги его были обнажены, но туловище прикрывала грубая ткань, стянутая металлическим поясом, на котором были отчетливо видны вычеканенные изображения, похожие на тотемистические эмблемы.

Конечно, я не могу поручиться за точность красок, увиденных мной. Свет у ракет, как известно, слепящий и неестественный, да к тому же я слишком долго был в полной темноте. Но так или иначе, необычная окраска кожи туземца запечатлелась у меня именно такой, как я ее описал.

Еще я заметил у него арбалет, заряженный и взведенный, и колчан, полный толстых стрел. Стоило ему только оглянуться, и он увидел бы меня всего в десяти ярдах, неподвижно прикованного к земле словно снежная баба…

Но ракеты догорели и упали, оставив белые дымовые следы, извивавшиеся и вытянувшиеся почти горизонтально в тепловом потоке реактивных струй. Ровно через три секунды вспыхнули все прожекторы нашего кораблика.

Длинные, округленные головы мгновенно пригнулись. В то же мгновение их «лошади» издали истошный рев и взвились в прыжке так высоко, что сначала показалось, будто они летят. Они атаковали наш корабль, не помедлив ни секунды. Это было странное, невообразимое, потрясающее зрелище. Их шестиногие, чем-то похожие на лам, «кони» мчались во весь опор; казалось, они просто парят над травой, то взвиваясь, то немного опускаясь плавно и волнообразно, словно их нес на своих крыльях ночной ветер. Туземцы уверенно сидели на их спинах, как раз над средней парой ног, опираясь на короткие стремена, но без поводьев. Ничто не связывало их с яростно ревущими головами их «коней». Посадка их была настолько прочной, что всадник и зверь сливались в одно существо из какого-то страшного мифа — два кентавра, сросшиеся наподобие сиамских близнецов. Обязанность переднего из них — скакать и реветь, заднего — метко стрелять из арбалета. Скачка была великолепна, рев — устрашающ, а стрелы — стрелы все попадали в цель.

Первым они поразили один из прожекторов по правому борту, за ним — второй. Еще несколько секунд мне было видно двух всадников в моем секторе в отраженном свете прожектора левого борта, но затем погас и он. Немного больше времени они потратили на вращающийся прожектор, укрепленный наверху корпуса. Он был расположен немного впереди вертикального стабилизатора, и поразить его было труднее — его защищали и само вращение и кривизна корпуса. Но они разбили и этот прожектор, хотя им пришлось повозиться. Каждый раз, как его луч отворачивал в сторону, они стреляли по его валу, пока не заклинили его, а когда он перестал вращаться, в упор одной стрелой разбили его вдребезги.

Кромешная тьма. Нет, хуже тьмы, потому что она была заполнена плавающими как амебы фиолетовыми остаточными изображениями на сетчатке…

Я остался стоять, где стоял, и мне казалось, что я врос в грунт чуть ли не до пояса и не могу сдвинуться. Когда я решил, что смогу разобрать что-нибудь на своем экране, я включил ретрансляцию, хотя был почти уверен, что не смогу засечь никого из туземцев — они все сейчас в «мертвом пространстве», близ корпуса. Но я вообще не получил никакого кругового обзора с корабельного радара. Видимо, они сбили и антенну тоже, как только подошли поближе и увидели, что она вращается. Раз она крутится — стреляй в нее!

Пришлось ждать. Больше ничего не оставалось делать. Пока что прогноз доктора Роша оказался верным, во всяком случае в основных чертах, так что следующий этап придется начинать строго через определенное время, по часам.

После прекрасной ярости атаки это второе ожидание казалось просто бесконечным. Мне приходилось раньше участвовать в боевых схватках, где было больше и опасности и дела, в схватках, где я был вынужден защищать свою жизнь и защищал ее, но ничего похожего на эту атаку аборигенов Саванны я не видел и не надеюсь увидеть.

* * *

А в глазах все продолжали плавать фиолетовые пятна. Вдруг на одном из них дрожащими белыми буквами отпечаталось слово «конестога». Я даже зубами заскрипел. Привязалось ко мне это название, сил моих нет. Нельзя слишком далеко распространять аналогию, как сказал д-р Рош. Хуже всего то, что никто из состава нашей экспедиции и не помышлял ни о каких аналогиях. Просто кто-то не очень удачно пошутил, и шутка оказалась трагически уместной…

Мои часы дали сигнал. Время поворачивать назад. Казалось, целая вечность прошла, пока ко мне вернулась способность видеть звезды. В полумиле от нашего судна мне с неохотой пришлось снова отказаться от созерцания неба — я коснулся кнопки на моем пульте, и вверх взвилась четвертая осветительная ракета.

Большинство шестиногих «коней» мирно паслись. Два туземца стояли на страже снаружи, держа своих скакунов один у носа, другой у входного люка. И тут я прикоснулся к пульту в третий раз. Судовая сирена, включенная мной, завыла вибрирующим воем децибел на двадцать, и все шестиногие кони мигом сорвались и унеслись за горизонт, словно их катапультировали. Мне это не совсем понравилось. Уж не ошибся ли малость д-р Рош, черт возьми?

Но пока все было в порядке. Шестеро туземцев были уже внутри судна, как мы и ожидали, и крепко заснули, усыпленные газом по моему сигналу, как и их часовые, которых морская пехота уложила газовыми гранатами. Конечно, внутри гости принялись все крушить, но их за люком встретили несколько весьма активных кукол-автоматов, которые были предусмотрительно поставлены д-ром Рошем. Ни на что другое у них времени не хватило; они так и остались в камере-ловушке, специально собранной для их размещения и изолированной от стерильных отсеков корабля. Мы аккуратно уложили их, как нам было предписано, закрыли герметическую дверь и наружный люк и пошли через другой люк и шлюз к себе, предварительно прокалив свои костюмы огневым стерилизатором.

Впрочем, пользы от этой стерилизации было мало. Во внутренней обшивке торчали шестьдесят четыре головки стрел. Видно, мало кто из туземцев промахнулся… Мы срезали головки и наложили пластыри поверх их; но все равно на «Чизхолм» нам пришлось возвращаться, не снимая скафандров. Герметичность отсеков судна мы восстановили полностью, но в гнотобиотическом смысле оно было безнадежно разгерметизировано.

Мы латали эти пробоины весь остаток ночи и чуть было не прозевали расчетное время старта для рандеву, но д-ра Роша это, похоже, ничуть не тревожило.

Нашу посудину он приказал уничтожить, сняв с нее только камеру с туземцами. Я подозреваю, что он с самого начала именно так и решил сделать. Мне-то было не жалко. Я ненавидел эту «конестогу». Беда со мной в одном — я не могу забыть ее, точнее — это название. Глупо, конечно, когда память о большом деле омрачается какой-то мелочью. Но я ничего не могу поделать. Да и не такая уж это мелочь… Когда мы, наконец, проделали все процедуры стерилизации и дезинфекции, предписанные Рошем, и меня с сержантом Ли впустили в рубку управления, он только буркнул нам что-то невнятное. Он просматривал фильмы и, видно, уже не в первый раз, хотя когда он успел их подготовить, просто непонятно. Вид у него был, прямо скажу, невеселый. Капитан Мотлоу тоже был явно озадачен и раздосадован. Они были слишком заняты, и им было не до нас, я обиделся, а лицо сержанта Ли начинало все больше и больше походить на снеговую шапку гор Митчелла на Марсе.

— Что-то здесь не ладно, — пробормотал наконец д-р Рош себе под нос, — никак не пойму, в чем загвоздка.

— Все исполнено согласно плану, — сухо сказал Ли. Ему явно показалось, что его критикуют.

— Да-да, я не о том. Там все было в порядке. Они реагировали на стимулы, как и следовало ожидать от народа их уровня культуры. Уравнения теории игр не подводят, когда хватает данных по всем параметрам.

На физиономии сержанта Ли появилось выражение, какое и должно появиться у служаки корпуса морской пехоты, когда его роль в боевой операции низводится до какого-то параметра в уравнении. Рош, конечно, ничего не заметил.

— Нет, поведение их тут ни при чем. Мне непонятно что-то другое. Вся беда в том, что я никак не ухвачу, что именно.

В рубку вошел д-р Биксби. Рош повернул голову от экрана.

— А-а, это вы. Вы наблюдали за ходом операции. Скажите, вы не заметили чего-нибудь — ну, странного, что ли? Не хотите посмотреть фильм?

— Нет, — сказал д-р Биксби, загадочно улыбаясь. — Я знаю, о чем вы говорите, и могу ответить на ваш вопрос. Я только что осмотрел наших пациентов. Они пришли в сознание и чувствуют себя хорошо, так что как только вы будете готовы говорить с ними…

— Я готов, — сказал д-р Рош, вставая со стула. — Но я хотел бы все-таки узнать, что именно я упустил из виду. Объясните, пожалуйста.

— Проблема эволюции, — сказал док Биксби. — Мыслимы ли такой путь эволюции, такие мутации, при которых на одной и той же планете могут существовать одновременно четвероногие и шестиногие позвоночные?

Рош был ошеломлен. Он испустил глубокий вздох, помолчал и наконец произнес:

— Вот оно что. Это меня и сбивало с толку. Я смотрел и не видел. Длинные торсы! У них под одеждой рудиментарная средняя пара конечностей! Так ведь?

— Да. Только не рудиментарная, а вполне функционирующая.

— Любопытно. Ну, я очень рад, что все прояснилось. Я боялся, как бы не открылось что-нибудь существенно влияющее на нашу программу.

— Открылось, — сказал док Биксби все с той же странной улыбкой на лице.

Рош метнул на него подозрительный взгляд и поспешил в камеру, где были туземцы. Биксби и Ли последовали за ним.

* * *

Я задержался в рубке. Мне все равно предстояло рано или поздно рассчитать орбиту отрыва от Саванны, и я решил, что можно заняться этим сейчас. Работы хватало как раз на то время, пока Рош будет изучать язык туземцев. Современная эвристика позволяет изучить совершенно незнакомый язык примерно за восемь часов, но эта чертовски кропотливая и нудная процедура — тяжкое испытание для изучающего и абсолютно нестерпимое зрелище для праздного наблюдателя.

Капитан Мотлоу весьма подозрительно поглядывал на это необычное для меня проявление предусмотрительности, но меня на сей раз это не занимало. Открытие дока Биксби может и разрешило недоумение доктора Роша (хотя глядя на физиономию Биксби, я почуял, что Роша обязательно ожидает еще один конфуз), но, увы, не избавило меня от назойливого словечка, которое никак не уходило из моей памяти. Я говорю, конечно, опять о «конестоге».

Как я уже упоминал, это название появилось случайно, без всякой связи с операцией на Саванне. Обычно корабельные высадочные суда либо вовсе не имеют названий, либо носят название своего корабля-матки. Но во время первого испытательного рейса «Чизхолма» один из младших офицеров пошутил насчет «тропы Чизхолма» («Тропа Чизхолма» — один из маршрутов, по которым шли фургоны переселенцев в период освоения «Дальнего Запада» США в XIX в.- (Прим, пере в.)), а другой тут же вспомнил про «конестогу» — тип фургона, специально созданный для переходов по западным прериям, с большими колесами и широкими ободьями, рассчитанными для езды по рыхлому грунту. А высадочное судно рассчитано для удобства управления в атмосфере, а не в вакууме. Оно больше смахивает на самолет, чем на космический летательный аппарат. И им пришло в голову назвать нашу посудину «Конестогой». Потом эта кличка всем надоела, как надоедает избитая шутка, которая лезет в голову всякий раз, когда на глаза попадается вполне заурядный предмет. О ней забыли. И вот вдруг она вспомнилась мне.

Я пытался понять, что именно меня тревожит, какая ассоциация с этим словом? Кстати, название нашего корабля не связано вообще с «тропой Чизхолма». Его назвали в честь первого и, вероятно, самого выдающегося директора Всемирной медицинской ассоциации. И конестога тут вообще ни при чем. Но это не все, есть что-то еще. И я, как и д-р Рош, никак не мог ухватить, в чем же здесь загвоздка.

А если бы и ухватил, что я, собственно, мог бы сделать? Я ведь не доктор Рош, а всего только астрогатор. Впрочем, и Рош тут ничего бы не сделал со всей своей теорией игр. Слово, которое тревожило меня, относилось к слишком далекому прошлому, в котором ничего уже исправить нельзя…

Так думалось мне в тот момент, но я, как и большинство людей, недооценивал живучесть прошлого — то единственное, что поэты пытаются вдолбить в наши безмозглые головы с тех самых пор, как были изобретены слова.

Связь этих строк с тем, что произошло на Саванне, пришла мне на ум много позднее, когда во время одной из моих «рабочих пауз», посвященных чтению, эти стихи попались мне на глаза.

Пока же мне оставалось только отбросить назойливую мысль о конестоге и продолжать мои расчеты.

Я так погрузился в работу, что прозевал свисток, приглашавший пожевать чего-нибудь. Капитану Мотлоу пришлось посылать за мной вестового.

Терпение у доктора Роша было просто феноменальное, особенно если принять во внимание, как подпирали его сроки. Но он добился своего, и как только смог начать разговаривать с нашими пленниками, сразу же попытался разъяснить им, какова ситуация. Оказалось, однако, что у них нет ни малейшего желания верить его словам.

Да и трудно было осудить их за это. Их заманили в какую-то лоханку. Правда, Рош постарался обеспечить в ней все их потребности, какие только мог предусмотреть, но все равно обстановка не только слишком резко отличалась от знакомой им среды, но просто была для них за пределами мыслимого. А Рош был для них огромным лицом на светящейся стене — лицом, похожим на лица тех демонов, которые принесли с собой мор их народу, только очень уж большим и с зычным голосом, который звучал неизвестно откуда. Рош позаботился, чтобы никто из нас — так сказать, демонов-ассистентов, — не попал в поле зрения телекамеры, но это не помогло. Туземцы уже решили, что их уволокли не иначе как в преисподнюю. Они стояли, скрестив свои верхние пары рук на узкой груди и с мрачной гордостью глядели в лицо архидемону, ожидая страшного суда. Правда, они вступили в диалог с этим потусторонним существом, что позволило Рошу немного освоить их язык, и даже назвали свои имена. Они выпалили их несколько раз трескучей скороговоркой по очереди, каждый раз в одном и том же порядке:

— Укимфаа, Мвензио, Куа, Джуа, Найе, Атакуфаа, Куа, Мвуа.

Д-р Рош что-то коротко сказал им, получил в ответ молчание и выключил экран, отирая лоб платком.

— Упрямые черти. Я ожидал нечто подобное, но… Никак не могу сладить с ними. О детях говорить не хотят.

— У двух одинаковые имена, — заметил док Биксби.

— Да, почтеннейший. Они все родня. Клан и одновременно боевая единица. «Куа» означает «если-то», то есть связь друг с другом по крови и по долгу. В этом-то и вся трудность.

— А другие имена тоже имеют какой-то смысл? — спросил я.

— Конечно. Типично для этого уровня общественного развития. А все вместе они составляют функциональную боевую единицу. Но у меня слишком мало данных, чтобы разобраться в характере их взаимных связей. Будь у меня такие данные, я мог бы сообразить, кто из них старший и сосредоточить все внимание на нем. Пока что я могу уверенно сказать только одно — ни один из Куа не может быть вожаком; тут, видимо, только скрещивание линий двоюродного родства.

Я чуть было не подавил в себе следующий вопрос, который у меня возник. Но Рош был явно в замешательстве, и я решил, что не поврежу ничему, если подбавлю малость шума.

— А не может она иметь грамматическое выражение? Я имею в виду связь между ними.

— Что? Чепуха! Не та культура… Г-м… Постойте-ка! С чего вдруг вы задали такси вопрос, Ганс?

— Да потому, что каждый раз они называли себя в одном и том же порядке. Вот я и подумал, если имена их являются значащими словами, может из них слагается предложение, имеющее определенный смысл.

Рош прикусил губу и помолчал. Потом сказал:

— Верно, черт возьми. Есть смысл. Правда, предельно лаконично выраженный. Погодите-ка минуту…

Он подтянул к себе блокнот и принялся очень медленно, с крайним напряжением, писать. Потом долго глядел на написанные им слова.

— Вот: «Дождливый сезон (кто-то) помощь (ему) если-то сухой сезон (может быть) ты». Господи, это же…

— Золотое правило, — тихо сказал Биксби. — Теория игр, первая теорема ненулевой суммы.

— Больше того… Впрочем, нет, не больше, а важнее для нас! Все слова связаны между собой. Это невозможно передать на нашем языке — язык саваннян отличается сильно развитой флективностью. Каждое из восьми слов находится в весьма точной иерархической связи с остальными семью. В уникальной грамматической позиции находится слово «помощь», все остальные дублируются либо по смыслу, либо по грамматической функции.

Он перевел дух и решительным щелчком включил экран.

— Мвензио! — крикнул он в микрофон.

Одно из существ с длинным трубчатым торсом мгновенно распрямилось и шагнуло вперед, гордо откинув пулевидную голову.

— Мпо-кусейя! — громко сказало оно и смолкло.

— Что это означает? — шепотом спросил Биксби за рамкой экрана. Это было грубым нарушением предписания Роша, но тот и сам не сумел сдержаться и шепнул в ответ:

— «Меня не сломить» — вот что это значит.

Туземец и посланец ЮННРА пристально смотрели в глаза друг другу, словно они стояли лицом к лицу, а не перед телеэкранами. Рош начал говорить, и тут, наконец, прорвалось все напряжение, которое он испытывал.

Я сомневаюсь, сумел ли бы я понять диалог между ним и Мвензио, даже если бы и знал язык, но теперь, из записей, я знаю его содержание:

— Воин, я требую, чтобы ты, ради любви к своим детям, выслушал меня. Мы пришли в этот мир не карать. Мы принесли помощь.

— Это мое имя, демон.

— Так пусть имя твое обяжет тебя ради детей твоих, которые, может быть, станут вождями.

— Я в плену. Волшебство есть волшебство. Против него у меня оружия нет. Но дети мои не в твоей власти и никогда не будут.

— Заверяю тебя смыслом имени твоего, что не добиваюсь этого. Я пришел только исправить зло, содеянное мной здесь.

Капитан Мотлоу и док Биксби оцепенели, услышав, что Рош принимает на себя вину первой экспедиции, но Рош уловил их реакцию и отмахнулся решительным жестом, постаравшись, чтобы это не было видно на экране.

— Как мне называть тебя? — спросил Мвензио.

— Называй меня Мботе (Жизнь).

— Ты не лжешь?

— Я не лгу, Мзензио.

Мвензио долго молчал, стоя неподвижно и опустив голову. Наконец он произнес:

— Говори мне, Мботе, твой слуга слушает.

— Слушай же и верь мне, потому что времени у нас мало.

Мы освободим тебя и твоих сородичей, и вы передадите мои слова кланам и племенам. Вы должны убедить своих вождей, что те, кто принес вам смертельный мор, вернулись сюда с лекарством. Но исцеление придет, только если вы все сделаете так, как мы скажем. Самое главное — лечение нужно начать сейчас, пока дети еще не родились. Лучше всего будет, если все матери, все, кто только сможет доехать, приедут туда, где мы вас высадим.

— Мы вот приехали, — сказал Мвензио. — Только уже поздно.

— Не может быть. Во всяком случае, не для всех. Если мы поспешим…

— Никто не может спешить назад, — сказал Мвензио и быстрым движением коротких рук, скрещенных над головой, стянул с себя грубо сшитую тунику и бросил ее на пол. Без всякого сигнала остальные семь воинов одновременно проделали то же самое.

У каждого из них на сложенной у узкого живота средней паре конечностей копошилось от шести до восьми крохотных детенышей, карабкаясь друг через друга в слепой, инстинктивной борьбе за право прильнуть к материнскому соску. Размером они были с бурундучков.

— Мы и есть матери, — сказал воин. — А вот наши дети. Они уже родились. Если еще не поздно, мы вверяем их тебе, Мботе. Исцели их.

* * *

Все знать не дано никому. Сведения, которые привезла с Саванны уцелевшая часть первой экспедиции, были довольно полные — во всяком случае они позволили д-ру Рошу вписать почти все параметры в его уравнения. Но только почти. Первая экспедиция пробыла на Саванне слишком мало времени, чтобы обнаружить, что у аборигенов шесть конечностей, не говоря уже о том, что все воины у них женщины. Мы тоже были не без греха, а больше всех — док Биксби. Он первый установил важнейшие биологические особенности аборигенов и помалкивал ради примитивного и глупого удовольствия полюбоваться, как побледнеет Рош, когда вскроется истинная картина.

Признаюсь, что не раз во время операции на Саванне я ловил себя на желании устроить Рошу что-нибудь подобное, но не могу понять, как наш доктор позволил подвести себя — и всех нас — так близко к катастрофе. Меня Рош просто раздражал своей всеобъемлющей ученостью; Биксби же, видимо, по-настоящему ненавидел его.

Биксби уже нет в живых, так что уточнять теперь все это не у кого. К счастью для него, тогда у него за душой было кое-что, кроме собственно «сюрприза», иначе он был бы списан из состава экипажа «Чизхолма» по возвращении на Землю, да и вообще мог лишиться врачебного патента. Но он позволил себе только одну-две секунды насладиться потрясенностью и отчаянием д-ра Роша, а затем сказал громко и отчетливо:

— Все в порядке. Физически детеныши уже родились, но биологически они еще с месяц будут связаны с организмом матери.

— Что? — переспросил Рош. — Черт возьми, Клайд, вы за это поплатитесь. Если бы вы сказали раньше…

— Я сказал своевременно, — спокойно ответил Биксби, хотя неприкрытая ярость в голосе Роша все же заставила его отшатнуться. — Детеныши эмбриологически еще не созрели, только и всего. С точки зрения их развития, они еще нерожденные плоды. Судя по всему, они извергаются из утробы, как только начинают управлять своей мускулатурой, и вползают на средние конечности матери, где и дозревают до «срока» — наподобие сумчатых на Земле. Я предположил это, как только понял, что у них должно быть два функциональных тазовых пояса. Если они предназначены служить опорами для двух пар задних конечностей — а первоначально так оно и было, о чем можно судить по их «лошадям», — то естественный баланс прочности не позволит им быть одновременно достаточно гибкими, чтобы допустить рождение детенышей, выношенных до конца. Вот я и предположил, что они рожают очень рано и донашивают детей до срока вне утробы. Они, вероятно, рожают больше детенышей, чем могут выносить. Наиболее слабые просто не добираются до своей колыбели — средних конечностей, отпадают и погибают. Неплохая система естественного отбора (жестокая для детенышей, но благотворная для расы). Каждые роды — эволюция.

— Очень похоже на сумчатых, — проговорил Рош глухо и спокойно.

— Что я уже отметил.

— А что дала сумчатым эволюция? Опоссумы и кенгуру — общеизвестно мало жизнеспособные животные. Они отбрасывают своих слабых детенышей таким способом миллионы лет, ну и что? Они ничуть не лучше приспособлены для выживания, чем раньше. Впрочем, ладно — этого-то мы изменить не можем. Я хочу знать вот что: можем мы еще иммунизировать этих детенышей? Можем мы считать их нерожденными в этом смысле? Короче говоря, Клайд, теперь, когда вы вполне усладились вашей шуткой, есть ли еще у нас время? Я дал обещание. Сумею я его сдержать?

— Я не хотел… Да, конечно, сумеете. Я взял кровь и проверил титры антител у одного из детенышей, сразу как их обнаружил. Пока они не «родились», они иммунны; они получают нужные бетаглобулины из молока матери. Вы можете их спасти.

— Не благодарю вас, — сказал Рош резким, колючим шепотом.

— Да, конечно, — сказал Биксби. — Полагаю, не за что. Могу сказать одно если бы было уже поздно, я бы предупредил вас до того, как вы что-либо обещали. А сейчас у вас еще есть время.

В камере воины протягивали своих детей к экрану.

* * *

В конце концов все завершилось благополучно. Ко времени нашего отлета с Саванны заболеваемость резко упала, и Рош в обнимку со своей ЭВМ пришли к убеждению, что в самое ближайшее время болезнь утратит характер серьезной пандемии. Полностью искоренить ее, конечно, не удастся. Вирус обосновался в столь большом числе живых клеток, что будет переходить от поколения к поколению, защищенный в своей внутриклеточной среде от возможной концентрации антител, циркулирующих во внеклеточных соках тела. Но именно эта хроническая инфекция будет поддерживать высокие титры антител, что помешает вирусу вызывать открытую форму заболевания. Иммунитет будет продолжать действовать, чего мы, собственно, добивались и добились.

Вот и вся история с Саванной.

Добавлю к этому: я, наконец, понял, что меня тревожило все время в слове «конестога». Оказалось, что это вовсе не бред, и не причуда. В то мгновение, когда я вскрыл пакет с новым предписанием и обнаружил, что снова назначен астрогатором на «Чизхолм», это вдруг возникло у меня в мозгу во всей своей неотвратимо устрашающей, отталкивающей реальности.

Я вспомнил в это мгновение, что именно фургоны «конестога» занесли к индейцам туберкулез…

А в предписании далее значилось, что «Чизхолм» вновь отправляется на Саванну…