«Отдать душу»

«Юмор — спасательный круг на волнах жизни».

М. Твен

ЮМОР

ЖАБА ГОЛУБЫХ КРОВЕЙ

На мотив русской народной сказки

Стойте, куда вы так спешите? Ну остановитесь же! Да, я вам. Что? Нет, просто у меня тоже иногда возникает желание по-простому, по-человечески пообщаться, а то сидишь здесь… Ну погодите! Не уходите! Я вот спросить хотел… Хотя как вас спросить, вы ж не поймете, тут надо с самого начала начинать. Ладно, сядьте передохните, а я расскажу одну историю. Слушайте…

* * *

Я перся через лес уже не первый день. Сыро, грязно, холодно по ночам и жарко днем. Ужасно! Просто форменный кошмар, особенно после царского терема. Да, забыл сказать, что я сын царя, царевич значит. Ну, если вам интересно, то начну, как водится, с начала.

Я родился в этом тереме, там прошло все мое детство, там я лишился… Ну чего лишился, того лишился, с каждым бывает. Жизнь моя была похожа на сказку. Пьянки-гулянки с утра и до ночи с друзьями, охота, девки и все такое. И хоть я и младший сын, и у меня есть два брата, но папашиного богатства мне тоже перепало достаточно. Так что грех жаловаться! И вообще, когда ваш папашка царь — это здорово. Могу каждому пожелать, хотя здорово было до определенного времени.

Полтора года назад умерла моя мать. Папашка, хоть и поимел половину прислуги, не говоря уже о придворных дамочках, но мать все-таки любил. Он как-то постарел сразу, из моложавого атлета превратился в дряхлого старика. А теперь совсем плохой стал, крыша у него не то едет, не то течет. Все чегой-то про смерть свою талдычит. Не, вы не подумайте ничего такого, я не против. Один речет, как на бабу забрался, другой, как в сиську надрался… Ой, это я уже почти стихами заговорил! Но я не об этом, я вот о чем. Ведь каждый говорит, о чем думает, а думает, о чем хочет. Ну и пусть папашка мой распрекрасный рассказывает всем и каждому о том, что вот он скоро помрет, вот он будет так в гробу лежать, а вот какая у него рожа при этом будет. Потом о том, как его закопают, как черви будут жрать его разлагающийся труп, как… Вы только не подумайте, что я циник. Нет. Просто, я каждый день выслушивал подобные рассказы. Но даже и это не страшно, хочет — пусть бурчит про то, что нравится, но нельзя же на личность давить.

А было вот как. Будят меня ни свет ни заря и к папашке зовут. Ну оделся, пошел. Все же он царь и папаша мой. Братишки мои уже с папашей о чем-то шушукаются. Они всегда от меня все скрывали. Говорили, что я дурачок, трепло, пень безмозглый, ну и еще много всего лестного по поводу моих умственных способностей и способностей, которыми заведует та фигня, что пониже пояса. Ну да бог им судья, я не вмешиваюсь.

Так вот, вхожу я, стало быть, к папашке. Он трепаться с братьями перестал и на меня смотрит, вот-вот дыру протрет.

— Звали? — говорю.

— Звал, — коротко и ясно.

Ну мы, я и братья, встали пред ним, стоим. Он смотрел, смотрел, вздыхал даже. Видно хочет сказать чего-то, да не знает с какого боку подгрести. Смотрю я на него: старый, разваливающийся маразматик, а тут у него еще и душевный разлад ко всему. Жалко мне папашку стало.

— Не молчи, — говорю ему. — Государь, скажи, что от нас хочешь — все сделаем.

Ну вот так всегда, сначала скажу, потом думаю. Братья на меня вылупились, как на дурака последнего, в глазах злоба, чуть не шипят. Зато папашка обрадовался, ожил, даже помолодел… на пару месяцев. Он так радовался, что в первый момент и выговорить-то ничего не мог.

— Дети мои, — начал он наконец. — Я стар и скоро умру. Но я хочу, чтобы вы жили в мире и согласии, чтоб были счастливы. А потому я решил, что вы должны жениться.

— На ком?

— Зачем?

Это выразили свои эмоции мои братья, я сказать ничего не смог, стоял как громом пораженный. Еще бы, я ведь еще не всех баб в царском тереме перелапал, а тут жениться. Зачем? На ком? И вообще, я только начал входить во вкус, получать удовольствие от своей вольной беспутной жизни, и вот на тебе. Нет, не хочу жениться, не хочу спать с одной девкой, когда рядом много других. Не хочу чувствовать ответственность за кого-то, пусть лучше отвечают за меня, а я буду дурака валять. Молодость бывает один раз в жизни, и я не хочу ее терять только потому, что мой шизанутый папаша решил меня женить. Все. Точка. Финита! Баста!!!

— Вы должны найти себе хороших девушек, — продолжал папаша, который, естественно, не слышал протеста, прозвучавшего в моей голове. — Но найти вы их должны не сами — человеку свойственно ошибаться, — а с Божьей помощью.

— Это как? — поинтересовался мой старший братец. Голос его прозвучал с таким сарказмом, что, казалось, яд сейчас закапает на пол и прожжет там хорошенькую дыру.

— Для начала вы должны перестать шалопайничать, — папаша не заметил яда. — Потом вы возьмете и изберете себе жен способом, в основе которого будет лежать везение. Удача. Божественное расположение. Ну например, вы едете в поле, стреляете из лука, смотрите, куда упадет стрела. Первая женщина, что поднимет вашу стрелу, станет вашей женой. Боги всегда жаловали нашу династию, так что опасаться за ценность выбора вам не стоит. Но сначала… — Папаша строго посмотрел на меня и братьев. — Сначала вы должны перестать гулять направо и налево. — Папаша смерил меня испепеляющим взглядом. — Прежде всего, это относится к тебе, Ванюша.

— А если мы откажемся? — попытался найти лазейку средний брат.

— Я отрекусь от трона в пользу своего первого советника и лишу вас наследства.

Это был удар ниже пояса, все это понимали: и отец, и братья, и даже я, хотя меня всегда считали дурнее других.

— Я даю вам неделю времени. На следующей неделе будет первая свадьба. — Папашка дал понять, что аудиенция окончена, и мы побрели к выходу.

* * *

Следующая неделя прошла как нескончаемо долгий ночной кошмар. Началась она с того, что сразу после беседы с папашей мои любящие братья отметелили меня без какого-либо повода.

— За что? — просипел я, когда они закончили свою грязную работу.

— Ах, ты не понял? — Удары посыпались новой, еще более яростной, волной, а когда они закончили меня колотить, был подведен итог: — Чтобы знал, когда рот открывать, а когда не стоит. Дурак!

Последнее замечание было особенно обидно, потому как дураком я себя не считал, хотя и раньше слышал подобные замечания от окружающих. Душа ныла и протестовала, тело болело от незаслуженных побоев, но это все были только цветочки.

Ягодки пошли, когда пришлось отказаться от баб и пьянок и топать на стрельбище. Из лука я не стрелял уже давно, да никогда у меня это особо и не получалось. Тренировка тянулась мучительно долго. Наутро я с трудом встал с постели. Тело болело не только от побоев, но и от борьбы с луком.

Тренировочки продолжались всю неделю, к концу которой я чувствовал себя истерзанным куском мяса. Папашка вызвал нас к себе:

— Ну, вы решили? Вы готовы?

Конечно решили, кто ж откажется от престола и такого состояния, как у моего папашки. Так вот, собрались, поехали в поле. Прискакали, спешились. Папашка чуть не развалился по дороге, ну да хрен с ним. Мой старший братец слезает с коня, натягивает тетиву и… Я долго смеялся. Стрела сорвалась, пролетела несколько метров и грохнулась на землю. Баб поблизости не наблюдалось. Дальше творилось нечто невообразимое. Я ржу, братец — матерится, а сам уже красный как рак. Папашка подумал и изрек:

— Подождем.

Ждать пришлось до вечера. Уже смеркалось, когда неподалеку появилась женская фигурка. Папашка перестал храпеть, братья оживились, а мне стало весело.

— Эй, девушка! — милым, насколько это было возможно, голосом пропел мой старший братец. — Подойди, милая.

Девушка сделала несколько боязливых шагов.

— Да не бойся, дура, — не выдержал братец. — Царский сын тебе ничего дурного не сделает!

Девушка ахнула и упала на колени. Я смеялся уже в голос, а брат, красный от злости, заорал:

— Перестань ржать, дурак! А ты, корова, иди сюда! Видишь, стрела лежит? Да нет, правее. Еще правее… Дура, теперь левее. Вот! Подними ее и неси сюда. Живо!

* * *

Свадьба тянулась всю следующую неделю. Папашка закатил такую пьянку, какой даже я себе представить не мог. Видимо, мой старикан еще не совсем потерян для общества. Пирушка перемежалась у меня прогулками на стрельбище, и чувствовал я себя после всего этого портянкой, обвисшей и несвежей.

Ровно через неделю мы снова оказались в поле. Второму моему братишке повезло меньше. Стрелу он, правда, запустил несколько дальше, но она всобачилась точнехонько в задницу бабе, что выползла на поляну из леса, собирая грибы. Баба была толстой и некрасивой, а посему мой братишка не очень обрадовался. Всю следующую неделю, пока длилась его свадьба, он пил. Он выпил за эту неделю, наверное, больше, чем за всю предыдущую жизнь. Я ржал от души, за что и был назван, в очередной раз, дураком. Впрочем, это меня не особо тронуло.

Неделя пролетела как минута, настал мой черед. Мы приехали в поле, спешились. Я вскинул лук, натянул тетиву и… И вот я здесь. Стрела, зараза, улетела черт-те куда и лежит сейчас в этом лесу, точнее, в болоте, потому что лес плавно перешел в гнилую топь. Так я вернулся к тому, с чего начал. Грязно, противно, вонюче. Ночами холодно, днем жарко. А стрелы все не видно, вообще сомневаюсь, что найду в этом дерьме хоть одно существо женского пола. А возвращаться домой с пустыми руками… Нет уж, спасибо. Я и так наслушался, когда моя стрела улетела в неизвестном направлении, мои братья и реготали, и дурнем меня называли, и… Не дай бог никому услышать те слова, которыми они меня называли, такое не представить и во сне не приснится.

Примерно с такими мыслями я и плутал, как вдруг увидел свою стрелу. Вот она, погань, торчит из болотной кочки. Черт, и никаких баб рядом! Я собрался взять свою стрелу, когда увидел здоровую жабу. Жаба вцепилась своей мерзкой пастью в стрелу и пыталась вытянуть ее из земли.

— А ну-ка брысь! — заорал я. — Отвали от моей стрелы.

— А вот и фиг тебе, — пробурчала жаба человечьим голосом, не разжимая челюстей. — Я ее нашла, так что давай, женись на мне.

Верите, меня чуть наизнанку не вывернуло от такого заявления, а она смотрит на меня и говорит:

— Ты, — говорит, — поцелуй меня, Ванюша, и будем счастливы.

— Нет уж, не будет у меня счастья с жабой. В гробу я такое счастье видал. И папашу своего гребаного в белых тапках видел. Вот уж кому спасибо, удружил.

— Ты папу-то не трогай, он у тебя славный. А на мне женись.

— А это видала? — Я продемонстрировал жабе жирный кукиш.

— Не горячись, Ваня, — голос жабы стал сладким, аж приторным. — Ты, конечно, можешь и не жениться на мне, но вот послушай, что я тебе скажу. Я сама царица, просто на мне заклятие лежит. Счастливой я смогу стать только с одним человеком — с тобой. Поцелуй меня и обретешь счастье. Поверь, если поцелуешь, я стану самой красивой и желанной. Ну а не поцелуешь — проворонишь свое счастье, обречешь меня на муки, а имя свое покроешь позором.

— Погоди, дай подумать, — сказал я. А ведь и правда. Чем черт не шутит? Ну, если обманула, то проблююсь и домой пойду, а если нет, то счастье у меня в кармане, причем за просто так. — Значит, если я тебя не поцелую, то дурак, а если поцелую, то буду счастливым, богатым, каким еще?

— Сказки про тебя слагать будут.

— Ого! Это что-то новенькое.

— Правда-правда, — заторопилась лягушка. — Я не вру. Ты будешь и царем, и счастливчиком, и я для тебя стану самой красивой.

— Ну ладно, давай. Куда целовать-то? Хоть не в задницу? Ну, давай щеку…

Ну, поцеловал. Ощущения не было никакого. Потом все вдруг резко завертелось, закружилось, деревья стали огромными, болото необъятным, а лягушка прекрасной.

* * *

… Вот так все и было. Теперь вот живу в этом болоте уже год. Я — царь, жена моя — царица, хоть и лягушка, зато самая прекрасная. Все лягушки болота мои. Здесь тепло, влажно и уютно. Болото мой дом родной. Вообще, легко и хорошо быть лягухой, какой я теперь и являюсь. Все, что обещала мне моя жена, сбылось. Вот только папашку жалко да братьев, правда, совсем немного. И еще не знаю, обманули иль нет, вот у вас спросить хочу… Скажите, только честно, сказки про меня складывают?

НЕ ПЛЮЙ В КОЛОДЕЦ

Тыгдым-тыгдым, тыгдым-тыгдым, тыгдым-тыг-дым. Пс-ш-ш-ш-ш. Поезд вздрогнул и замер. Ну вот и приехали. Я собрал в охапку чемодан и сумки, поблагодарил проводницу и выскочил на перрон. Солнце, зелень, легкий теплый ветерок. А воздух! Какой здесь воздух, особливо после города! Я с удовольствием втянул деревенских ароматов полной грудью, выдохнул.

— Пс-ш-ш-ш, — это уже не я, это поезд. Вагон тронулся, набрал скорость и, улыбнувшись мне на прощание милым личиком проводницы, умчался вдаль. Я закинул сумку за плечо, поднял чемодан и, обойдя кругом станцию, потопал через поле. Идти мне километров пять с гаком, так что пока могу подробно рассказать, кто я, где я, и почему я здесь оказался.

А все очень просто. Вон там за полем лесок, а за леском деревенька, «Бухловкой» <Деревенька с таким говорящим названием существует в действительности, да вот только автор не имеет к ней никакого отношения и даже не помнит, где таковая находится.> называется. В Бухловке живет мой брат, старший брат, он там родился. А через два года родители оставили брата на попечение бабушки и подались в город, я родился еще через три года, причем в Москве (так что я коренной москвич). Так мы и росли: я в столице, а брат в Бухловке, и хотя нас разделяли какие-то значительные по меркам ребенка километры, виделись мы довольно часто. Потом, когда мы выросли, я стал наведываться к брату каждое лето, но последние годы и летом у него не бывал. Так сложилось — закрутился, завертелся… Жизнь, одно слово. Сейчас я с радостью шагал через поле, представлял, как увижу его, как он мне обрадуется. И обязательно удивится: я ведь не предупредил, что приеду. Так что сюрпризец братишку ожидает.

Я прибавил ходу и почти вприпрыжку поскакал по тропинке через лесок. Странно, сколько лет прошло, а ведь помню эту тропинку во всех подробностях. Вон там я в шесть лет с велосипеда грохнулся, коленку расшиб. Больно было. А вон за той елкой муравейник, я как-то на него пописал, а мураши меня покусали. И правильно, так и надо дураку сопливому, хамить не надо было. А вот тут… Тут кончается лесок и открывается прелестнейший вид. Вот моя деревня, вот мой дом родной. Во-он тот, шестой от угла, зелененький с белыми ставенками и наличниками, крыша железом крытая. Я ощутил какую-то совершенно детскую радость и, стараясь не потерять этого чувства, помчался к домам.

Вот я уже и у покосившегося заборчика. Тихо скрипнула калитка, я вошел во двор и увидел брата.

Он сидел на крылечке, привалившись к перилам спиной ко мне. Я тихо подошел к брату, явился пред его светлы очи, да только напрасно — брат спал. Я потряс его за плечо, тихонько позвал по имени. Он вздрогнул, разлепил глаза, тупо посмотрел на меня, отмахнулся, как от наваждения, и снова закрыл глаза.

— Мишка, мать твою! — не выдержал я. — Я голодный приехал, неужели ты дашь помереть с голоду родному брату?

Моя реплика подействовала лучше, чем ведро ледяной воды из колодца, которой я признаться уже собирался его окатить. Мишка подскочил, какую-то долю секунды еще пялился на меня, отгоняя сон, и наконец напрыгнул на меня, обхватил стальными ручищами, забарабанил лопатами ладоней по спине:

— Колюня! Колька, черт! Ты как здесь?

— В гости к тебе приехал, — ответил я, когда мы разомкнули крепкие братские объятия. — А ты спишь, и куда это Галка смотрит?

— Да никуда она не смотрит, — небрежно махнул рукой Мишка. — Она с детьми на юга укатила. А я один уже неделю сижу и еще недели три сидеть буду.

— Ты что это, серьезно?

— А то! Теперь-то мы с тобой гульнем по полной программе. Ты надолго?

— Дык… Недели на три, — улыбнулся я, и мы расхохотались.

* * *

— Ну, за встречу! — Мишка поднял грубый и довольно вместительный стопарик, влил в себя желтоватый самогон, крякнул и замер, прислушиваясь к ощущениям.

— Ты этот тост уже четвертый раз поднимаешь, — напомнил я, выждав, когда самогон прокатится по его пищеводу и осядет в желудке.

— Неправда, — возмутился брат. — Еще за баб пили.

— Угу, и за мир во всем мире. Только тоста мы с тобой всего три насчитали, а бутылка почти пустая.

— У меня еще есть, — умиротворенно сообщил брат и расплылся в такой улыбке, что смотреть на него без умиления было невозможно.

— Да я не об этом. Неинтеллигентно пьем, третий нужен. Может, кого свистнуть?

— Так эта… Ваську. Ну да, его баба с моей на курорт уехала, а мужик чахнет в одиночестве. Пошли?

— Пошли.

Сказано — сделано. Через десять минут мы усаживались за стол втроем. Васька с трудом унял голодный блеск в глазах, разлил остатки самогона, поднял стопарь.

— Давай, Василий, — подбодрил я. — Выдай нам свежий тост.

— Ну-у-у… — Вася поерзал на стуле, собрался с духом и выдал что-то новенькое: — За встречу!

Мишка, который, не дожидаясь окончания речи, запрокинул голову и методично вливал в себя мутно-желтое зелье, поперхнулся. Я так и не смог сдержать улыбки.

— Я что-то не так сказал? — покосился на нас Вася.

* * *

Солнце слепило даже сквозь сомкнутые веки, я открыл глаза, щурясь поднялся. Внизу на кухоньке Мишка стряпал что-то на завтрак.

— Привет, — бросил я от двери.

— Здорово, братишка, — заулыбался Мишка. Он оторвался от плитки и скворчащих сковородок, потянулся к шкафчику и зазвенел стопками. — Давай по чуть-чуть. С утра не выпил — день пропал.

— Погоди, — вспомнил я. — А Васька где?

— Васька? Да спит небось. Как он тебе?

— Хороший мужик. Так пойдем его разбудим, а уж потом вместе…

— Прав, как всегда, — хлопнул меня по плечу Мишка. — Пойдем.

Мы обыскали весь дом, но Васьки так и не нашли. На всякий случай мы прошлись по дому еще два раза, посмотрели на огороде, в сортире — никого. Пошли к Ваське домой, но на наши вопли откликнулась только соседская собака. Васька пропал!

* * *

Василий проснулся посреди ночи. Лежал он на лавке возле стола в соседском доме. Уж что-что, а лавку-то эту он хорошо знал. Василий потянулся, приподнял голову и оглядел стол в поисках чего-то, что могло залить пожар во рту. Как назло, на столе из жидкостей обнаружились лишь остатки самогона. Он тяжело вздохнул, поднялся с лавки и пошел на двор. Невыветрившийся самогон притупил способности его мозгов. Василий стоял на крылечке и долго соображал, выстраивал план действий. Сначала он пошел в сортир, но так и не дошел — полил близлежащие грядки, потом он вспомнил про высохший рот и пошел к колодцу. Колодец находился в дальнем углу двора. Василий взял ведро и стал потихоньку опускать в колодец, до тех пор пока не услышал тихий всплеск. Веревка натянулась, и он потянул ведро на себя. Пальцы слушались плохо, поэтому немудрено, что веревка сорвалась и под тяжестью полного ведра полетела обратно в колодец. И что самое обидное, произошло это тогда, когда ведро было уже у самого края.

Василий помянул чью-то маму и потянул необыкновенно легкую веревку наверх. На его беду веревка вскоре кончилась, причем не ведром, как того следовало ожидать, а лохматым обрывком. Василий зашептал себе под нос историю чьей-то семьи, делая упор на родственников по женской линии, и зло сплюнул в колодец. Когда запас матерей и бабок в его голове иссяк, пьяный Василий перевалился через край колодца и позвал с тоской и безнадегой в голосе:

— Ведерка-а-а-а!

— А-а-а-а-а… — отозвался колодец.

— Иди ко мне! — обрадовался Василий.

— Не-е… — донеслось из колодца.

— Тогда я сейчас сам спущусь к тебе! — пригрозил Василий.

— Бе-бе-бе… — откликнулся колодец.

— Ах, ты дразниться! Ну, я тебе…

Верно, правду говорят, что у пьяных свой ангел-хранитель. Иначе как объяснить то, что Василий свалился в колодец и остался жив, здоров и невредим?

* * *

— Куда он делся? — недоумевал Мишка. — Так хорошо сидели, и вдруг на тебе — как сквозь землю.

— Да ладно, — я попытался успокоить брата. — Ничего с ним не сделается, чай инопланетян, маньяков и нежити здесь нет. А раз так, то небось по бабам побег.

— Вот именно! — Брат взбеленился еще больше. — И что самое главное, без меня гад побег по бабам-то!

Голос брата приглушил чей-то далекий крик. Или мне показалось? Я резко остановился, прислушался. Тишина.

— Ты чего? — удивился Мишка.

— Ничего. Ты ничего не слышал?

— Нет. А что?

— Ничего.

— Мужики-и-и! — донеслось снова, причем более отчетливо.

— О, слышал, — обрадовался Мишка. — Это ж Васютка!

Голос позвал снова, мы побежали на звук и уткнулись в колодец.

— Мужики! Выньт-те мен-ня отсю-сюда, — застучал зубами Васька, когда мы заглянули в колодец и увидали его макушку, колыхающуюся над водой.

— Васек! Ты как туда забрался, а? А мы думали, ты по бабам побег, — весело загудел Мишка.

— Какие бабы! Я попить пошел, а ведро утопло, а я спьяну за ним и ухнулся. Вмиг протрезвел! — затараторил Василий. — Вы меня выньте отсюда, будьте так добры. Пожалуйста!

— Да погоди ты, — ответил я в колодец. — Сейчас веревку найдем и вытянем. Миш, у тебя веревка есть?

— Есть, только она вместе с ведром и этим придурком в колодце. А еще есть другая, на ней Галька белье сушит, только она тонкая.

— Тащи!

Но веревка действительно оказалась тонкой и осталась ненужным обрывком в руках промокшего Васьки.

— Говорил же, что этого кабана такой шнурок не выдержит, — прокомментировал ситуацию Мишка. — Что теперь?

— Да ничего, пойдем к соседям, попросим помочь.

— Ты что, сдурел? — испугался брат. — Они ж все жене растрепят. Знаешь, что она со мной сделает? Да и с тобой тоже.

— Со мной не сделает, к тому времени, как она вернется, меня здесь уже не будет.

— Значит, ты хочешь, чтобы я за двоих получил? Спасибо. Так не пойдет, придумывай что хочешь, но справиться должны своими силами.

— Мужики! Вы чо, заснули?

— Думаем мы, Васька, думаем.

— Пока вы думаете, — заныл Василий. — Я здесь от холода околею. Я ведь здесь с ночи сижу.

— Миш, дай ты ему бутылку туда, пусть погреется. И пошли веревку другую искать.

Василий сидел в колодце и трясся от холода. Хорошо еще — самогонки дали, может, полегчает. Василий приложился к горлышку, отпил. Интересно, скоро они там? Поскорее бы. Он еще раз глотнул из бутылки, завинтил пробку и посмотрел наверх. Солнце уже далеко отползло от края колодца и смотрело на него теперь сверху вниз, как издевалось. Василий вздрогнул и полез за бутылкой. Сделав пару крупных глотков, он собрался завинтить заветный сосуд, но не успел. Вода перед ним вспенилась, и он увидел приятное девичье личико с зелеными волосами. Вслед за личиком показалась шея, плечи, крупная грудь с зелеными бусинами сосков. Зеленоволоска вылезла из воды по пояс и подмигнула Ваське.

— Ты кто?

— Дай глотнуть из бутыли — скажу, — ухмыльнулась девица.

Василий протянул бутылку, и девка надолго присосалась к горлышку, глаза ее заблестели, улыбка стала шире.

— Русалка я, — протягивая бутылку, сообщила она. — Живу здесь рядом. Услышала возню вашу, дай, думаю, загляну, может, чего надо. Тебе ничего не надо? — голос ее стал масляным, тон явно недвусмысленным, да и глядела она на мужика призывно.

— Ничего мне от тебя не треба, — пробормотал Василий, с затаенной тоской оглядывая пышный бюст с зелеными сосками. — Ты мертвая, холодная и противная.

— Сам ты противный, да я краше всех девок, что в вашей деревне живут. И не мертвая я, живая, можешь проверить. А кто из нас холоднее, еще вопрос, не я же который час в ледяной воде сижу.

— Живая, говоришь? А чо у тебя патлы зеленые?

— А чего у тебя борода рыжая? — отозвалась русалка.

— Ну не знаю…

— Холодная? А ну-ка дай бутылку! — Русалка залудила такую дозу, что у Васьки глаза на лоб полезли. — Сейчас узнаем, кто из нас погорячее, — пробормотала русалка и ушла под воду. Через секунду Василий почувствовал чье-то присутствие в своих штанах.

* * *

— Нету веревки! Черт, и как его теперь вытаскивать?

Мишка злился: час, который мы провели, перерывая весь дом в поисках веревки, ничего хорошего нам не дал.

— Не волнуйся, — попытался урезонить я брата.

— Да я и не волнуюсь. Пошли хлопнем, может, мысли лучше потекут.

Я не стал спорить, в конце концов Васька там пьет в колодце, так почему нам здесь нельзя. Мы уселись на кухоньке, хлопнули по стопарю, потом еще, потом Мишка закурил, а я задумался.

— Слушай, а если еще посмотреть?

— Где? — зло сверкнул в меня глазами брат. — Весь дом кверху дном перевернули.

— А здесь? На кухне? Ведь не смотрели.

— А где тут смотреть?

— Да вон хоть в том ящике. Чего в нем?

— А я почем знаю? Тут не я, а Галка хозяйничает.

Я вытянул из-под стола ящик, поковырялся и открыл его. В ящике лежала потрясающая статуэтка. Старичок в метр высотой смотрел пристально, с хитрецой. Я поставил старичка на стол, оглядел с ног до головы тонкую работу неизвестного мастера: миниатюрную фигурку, смешливое старческое лицо, длинную жидкую бороденку. Я постучал статуэтку по лбу — вроде деревянный.

— Это из чего? — спросил я Мишку. — Из дерева?

— Сам ты из дерева! — Старичок пошевелился, разминая конечности, и сел на край стола, свесив ноги. — А я из плоти и крови, вот.

Мы с Мишкой застыли, не сводя глаз со «статуэтки», а дед потупил глазки:

— Ну, чего смотрите? Домовых не видали? — зло спросил он.

— Ты… Вы домовой? — пробормотал мой брат. — Мой собственный домовой? А почему я про тебя не знал ничего?

— А ты интересовался? — ухмыльнулся старикан. — И потом, пока во мне нужды нет, я не показываюсь принципиально.

— А сейчас что, нужда появилась? — заинтересовался я.

— А то, я слыхал, беда у вас, друг в колодезь провалился, а вытащить не могете. Так?

— Так, — нахмурился Мишка.

— Ну а раз так, то айда за мной. Знаю я, где веревка лежит добрая. — Старичок спрыгнул со стола и поковылял к двери.

* * *

Когда мы втроем подошли к колодцу, оттуда доносилось пьяное пение:

Хорошо в деревне летом, Пристает г… к штиблетам. Выйдешь в поле, сядешь с… гм, хм… Далеко тебя видать.

Васька похихикал, смолк, а потом опять запел, но теперь уже тонким пронзительным голосом:

Полюбила парня я, Оказался без… На… мне без… Когда с… до…

— Василь, кончай свои песнопения, — оборвал я пьяного пошляка, кидая в колодец конец веревки. — Держи канат, тягать тебя будем.

— Дер-ик-ржу, — сообщил Васька своим обычным хриплым голосом.

— Тянем, — сообщил я и потянул на себя веревку.

Мишка и мелкий дедок принялись мне помогать.

— Ты как там? — спросил Мишка, когда мы вытянули полтора метра веревки.

— Хорошо-о-о-о! — донеслось из колодца, потом раздался всплеск и сердитое ворчание, из которого я расслышал только «твою мать».

— А ну-ка тяните, — приказал я.

Старик и Мишка быстро выдернули из колодца оборванную веревку.

— «Добрая веревка», — передразнил Мишка старика. — «Знаю, где лежит», тьфу! Да она ж гнилая.

— И на старухе бывает прореха, — поведал домовой. — Ты бы, Мишань, не серчал, а накатил бы граммов эдак сто. Может, и еще про каку веревку вспомню.

— Ну да, — огрызнулся брат. — Накати ему! Нешто я добро на такого пня замшелого переводить буду? Фигушки, не дождетеся от меня.

Старик запыхтел и обиженно отвернулся, Мишка открыл рот, собираясь послать его куда подальше, а я так и не решил, чью сторону принять. Назревала ссора, но тут случилось непредвиденное. На сей раз с открытыми ртами оказались не только мы с братом, но и старикан. Прямо перед нами на двор садилось металлическое летающее блюдо. А может быть, и тарелка, не знаю, как теперь это обозвать. Не долетев до земли двух метров, блестящий диск застыл. В цельной структуре диска появилась трещинка, вниз спустилась лесенка эскалатора, и на утоптанный пыльный двор ступила зеленая нога. Чучело (а как иначе обозвать эту дрянь?) спустилось на землю и застрекотало так, будто говорила машина:

— Жители Земли, я, Гомункул Эхтипентропский, рад приветствовать вас. Прознав про вашу беду, наш Межгалактический Союз по устранению экстремальных ситуаций послал меня к вам на выручку. Чем я могу быть полезен братьям по разуму?

— Ты его видишь? — спросил меня брат.

— Да вроде, — выдавил я ошалело.

— И я вижу, — в голосе Мишки появилась дрожь. — Все, братишка, допились до чертей.

— Надеюсь, вы извините, что встреваю в вашу беседу, но я его тоже вижу, — прошамкал метровый старик.

— И что? — огрызнулся Мишка.

— А то, что я не пил ни капли, — начал закипать домовой.

— Ладно, мужики, — остановил я разгорающуюся склоку. — Тут разобраться надо.

Я прошел через двор, приглядываясь к зеленому существу. Оно было не выше домового, с большой головой, локаторами вместо ушей и канцелярской кнопкой вместо носа. Щуплое тело пришельца обтягивал блестящий скафандр. Я остановился в метре от трапа и церемонно поклонился. (А как иначе? Я ж никогда с пришельцами не общался, кто знает, как себя с ними вести.)

— Приветствую тебя, Гомункул Этилпропилтропский! — провозгласил я.

— Эхтипентропский, — миролюбиво поправил пришелец.

— Приветствую, — повторил я, пропуская его имя. — Ты прав, сын далекой планеты, нам нужна помощь. Мой друг Василий Разумный пал ночью вон в ту скважину, что дает нам воду. Мы не в силах вытащить его, помоги нам, внеземной друг.

— Хорошо, — заулыбался зеленый человечек. — Можно взглянуть?

Я кивнул, и Гомункул прошел к колодцу.

— Да их там двое! — удивленно распахнул глаза инопланетянин.

— Как двое?

— То есть как?

— Сейчас посмотрим, — сообщил инопланетянин и достал из кармана маленький приборчик. Щелкнула кнопка, из приборчика выскочила тоненькая нить и исчезла в колодце. — Держитесь! — крикнул Гомункул.

— Держимся! — донеслось из колодца.

Инопланетянин нажал другую кнопку, нить потянулась обратно в прибор. Через несколько секунд над краем колодца под наши дружные аплодисменты появился Васька и… абсолютно голая баба с зелеными патлами и рыбьим хвостом. Это было уже чересчур для одного дня, а кроме того, Васька с бабой продрогли, и мы вернулись в дом, и сели за стол, и начался наконец долгожданный отпуск.

Такого бурного веселья я не помню, классно отдохнул. Приезжайте к нам в Бухловку, здорово там, лучше нигде нет.

* * *

Бу-бух, бу-бух, бу-бух, бу-бух. Господи, и почему эти поезда такие шумные? Колеса бухают, разрывая на части и без того больную голову. Хорошо еще проводница сжалилась, принесла бутылку пива. Я отдохнувший возвращаюсь в Москву. Пока дребезжащий поезд раздражает мои барабанные перепонки и, покачиваясь, напоминает, что в конце вагона имеется туалет, я мог бы рассказать вам еще много историй. О том, как мы с домовым ходили на рыбалку, или о том, как поспорили Мишка с Гомункулом, кто лучше напугает Мишкину собаку. Стоит ли упоминать о том, что огромный дворовый пес с тех пор лает с заиканием? Если бы я писал эротический роман, я бы обязательно вспомнил русалку. А еще я бы рассказал, как мы провожали Гомункула и как выменяли у него «прибор для доставания дураков из колодца» на двухлитровую бутыль самогона.

Я бы мог, но делать этого не стану. После второй недели отпуска память стала подводить меня, и теперь я не уверен, что из описанного мной происходило на самом деле, а что родилось в больной голове. Домовой был точно, насчет зеленых я уже сомневаюсь. А может, и деда не было? Ладно, какая разница, главное отдохнул по-человечески. И брата повидал. То, что от брата еду — это точно. Нет, не было и не будет другого такого места на моей любимой планете, как дом моего брата. Только оттуда я возвращаюсь таким отдохнувшим и с такой дикой головной болью.

РАССЕКРЕЧЕННЫЕ МАТЕРИАЛЫ

Пародия на дубовое американское кино и его многочисленные продолжения

Автор выражает свою признательность господам америкосам. Выпуская дерьмовое кино, вы даете материал для пародии.

Агент рассекреченного отдела ФБР Фокс Скалдер откинулся на спинку кресла и потер уставшие глаза. Компьютер утомляет, особенно когда шесть часов подряд самоотверженно режешься в порнографическую игрушку на благо Соединенных Штатов. Когда Скалдер подумал о благе США, ему страстно захотелось встать и спеть гимн великой родины.

И он даже поднялся, похрустывая костями — чертово отложение солей! — но спеть не успел. Дверь распахнулась и в комнату влетела его напарница, неутомимая агент Малли.

— Привет! — обрадовался Скалдер.

— Тут не до приветствий, Фокс, — затараторила Малли. — Ты только глянь, что происходит! За три дня пропало семь человек, и это в пяти милях от города! Ты представляешь?

— Маньяк? — предположил Скалдер. Работать ему не хотелось, а маньяками займется и обычная полиция.

— Нет, — заспешила Малли. — Нам удалось найти свидетельство того, что…

Она продолжала тараторить, а Скалдер, при мысли о маньяке, представил себя героем игрушки, в которую только что резался. Малли же представлялась ему прикованной наручниками к спинке кровати и…

Скалдер плотоядно улыбнулся, потянулся с хрустом.

— … Это может быть внеземное существо, — закончила Малли.

— «Чужих» насмотрелась? — подколол Скалдер и, посмотрев на обидевшуюся Малли, добавил: — Будем работать.

— Поезжай на место и во всем разберись, — распорядилась Малли.

— А ты?

— А я полазаю по компьютеру, может, найду что-то по этому поводу.

* * *

В тот день Эплзу показалось, что у него тридцать три зуба. Или не показалось? Он долго стоял перед зеркалом, водил пальцем по зубам и каждый раз сбивался со счета. Когда на следующее утро он проснулся с тридцатью шестью зубами, всяческие сомнения пропали. Ура! В голове американца зашуршали мысли: теперь он попадет в книгу рекордов Гиннеса, станет известным, получит много денег. А может, его даже пригласят в Голливуд? Эплз зажмурился и представил себя в бассейне. В руке он зажимал бокал с коктейлем, а рядом резвились две обнаженные, грудастые фотомодели.

Звездная болезнь прошла на другое утро, когда он обнаружил, что зубы растут уже в два ряда, а вместо редких волос на груди появилась такая же редкая чешуя. И еще ему захотелось мяса. Человеческого мяса!

В душе зародилась паника. А когда, спустя неделю, он пошел в туалет и обнаружил, что в том месте, где было это самое… орудие детопроизводства, ноги стали срастаться, превращаясь в хвост, он обезумел и, выбежав из дома, понесся в ночь, не разбирая дороги.

* * *

Агент рассекреченного отдела ФБР Фокс Скалдер ехал на своем ярко-желтом БМВ по загородной дороге. Фонари тускло освещали ночное шоссе. Из тьмы выскочил белый квадрат рекламного щита. Скалдер вдавил тормоз, БМВ с визгом остановилась.

Скалдер вылез из машины и, осторожно оглядываясь, подошел к плакату. «Хочешь найти истину? Поезжай налево». Фокс тяжело вздохнул, вспоминая все свои походы налево, и полез в машину. БМВ тронулась с места и, набирая скорость, свернула на неприметную дорожку, что уходила в лес. Влево от шоссе.

* * *

Когда сознание очистилось и он смог хоть как-то мыслить, Эплз почувствовал, что он очень голоден. Больше того, желудок возмущенно урчал, а кишки просто требовали человеческого мяса. Отталкиваясь уродливым хвостом от земли, Эплз побрел сквозь лес и вскоре наткнулся на человека, что стоял к нему спиной и справлял нужду под куст.

«Еда!» — пронеслось в голове, и Эплз, сам того не желая, ринулся вперед. Не было крика, не было стона, только хруст и сытое чавканье.

Когда все было кончено, Эплз подобрал обрывки одежды и выудил из кармана документы. «Директор представительства фирмы „Гербалайф“ в пригороде города такого-то».

— Хм, — произнес вслух Эплз. — Вкусный был директор. Где это представительство?

* * *

Агент рассекреченного отдела ФБР Фокс Скалдер оторвался от плаката: «Хочешь найти истину? Поезжай направо». Ехать направо хотелось еще меньше, чем налево, но есть у агентов ФБР такое понятие, как «надо». Скалдер вздохнул и вернулся к машине. «Истина где-то рядом», — не отпускала агента трезвая мысль.

Истина открылась через пару миль. Он предстала агенту в виде небольшого коттеджа и очередного плаката: «Хочешь похудеть? Спроси у нас как. Гербалайф — прописная истина».

Агент остановил машину и пошел к коттеджу.

— Агент ФБР, а агент ФБР, я тебя съем! — прозвучало из темноты.

Фокс вздрогнул. Сзади раздался смешок, и что-то больно вцепилось в плечо. Скалдера развернуло, и он увидел… Ой, лучше б он этого не видел. Мерзкое, слюнявое чудовище раскачивалось, балансируя на уродливом рыбьем хвосте. Вокруг пасти размазалась и запеклась кровь. Явно не этой твари, а ее ужина. Скалдер почувствовал, что в штанах стало тепло и сыро. К чему бы это?

— Да не трясись ты так, — усмехнулось чудище. — Не съем я тебя. Я зарок дал.

— Ты кто? — спросил агент, потихоньку начиная приходить в себя.

— Я такой же человек, как и ты… То есть был таким же. Моя фамилия Эплз. Вот, возьми.

Мерзкая лапа протянула Скалдеру маленькую коробочку.

— Что это?

— Аудиокассета, — пояснил Эплз. — Там я записал все, что со мной случилось. И еще, я раскаиваюсь, что съел семь сотрудников славной фирмы «Гербалайф», передайте мои искренние соболезнования родным и близким. А теперь уходите.

— Почему? — не понял Фоке.

— Я буду умирать, — с пафосом провозгласил выродок.

— Как? Почему? — растерялся Скалдер.

— С голоду, — терпеливо объяснил уродец. — Я не могу есть ничего, кроме человеческого мяса, а его я есть тоже не могу.

— Совесть замучила? — попытался догадаться агент.

— Какая совесть! — отмахнулся Эплз. — У меня организм человечину не приемлет, как оказалось. Вон, поди в кусты, там все семеро, что сожрал, и валяются.

— Как?

— А вот так, — усмехнулся уродец. — Я их сначала в себя, а потом из себя. Не перевариваются они, а ничего другого я есть не могу. Все остальное для меня смертельный яд. Все, иди. Дай мне умереть спокойно.

Скалдер кивнул и попятился. Когда мерзкий силуэт скрылся за деревьями, он развернулся и побежал. Дикий рев догнал его на полпути к дороге. Скалдер припустил сильнее и, только выбравшись на шоссе, понял, что машина осталась в лесу.

— Fuck you! — выругался агент. В голове застряла мысль, что когда эту историю будут переводить на русский, его реплика прозвучит как: «Что за день такой сегодня?!» — ну или что-то в этом духе.

С такими мыслями агент прогуливался до самого утра. А когда черноту ночи сменила серость рассвета, он рискнул вернуться за машиной.

Труп Эплза валялся рядом с БМВ, вокруг него роились мухи. Фокс сдержал рвотный позыв и хлопнул дверцей. Машина с рокотом завелась и понеслась обратно к городу.

* * *

— Я выяснила, почему произошла трансмутация. — Малли ворвалась в комнату, оторвав Скалдера от его порноигрушки.

— Ты о чем? — недовольно буркнул агент, поспешно выключая игрушку.

— Все о том же, Фокс. Я проанализировала запись Эплза. Вот, смотри, тут он говорит о том, что накануне начала метаморфозы он перебрал и наутро пил воду из сливного бачка.

— Почему из сливного бачка?

— Потому, что воду в его доме в тот день отключили: авария. А потом, когда вода в бачке закончилась, он пил жирное молоко. Целых полтора процента жирности! Представляешь?

— И что?

— Как что? Я предполагаю, что алкоголь в смеси с веществами, содержащимися в отстоявшейся сырой воде, и жирным молоком послужили поводом для перестройки организма.

— Не думаю, — резко бросил Скалдер. — Раньше Эплз говорил о том, что видел необычное явление: чистый свет, имеющий форму диска. И напился он только потому, что ему никто не поверил, когда он рассказывал об этом наблюдении. Я думаю, что трансформация произошла под воздействием излучения, примененного инопланетным объектом.

Он поднял глаза на Малли, та насупилась.

— Ладно, — примирительно сказал он. — Будем работать!

— Тогда ты отрабатывай своих инопланетян, а я пойду самоотверженно пить воду из сливного бачка и жирное молоко.

Скалдер вздохнул и поднялся из-за стола. Работать не хотелось, куда как приятнее резаться в порноигрушку.

* * *

Прошло полгода. Агенты Скалдер и Малли вышли на след инопланетян и изловили их. Однако на этом дело не кончилось. Оказалось, что инопланетяне действовали не по своей воле, ими правила мощная длань жидомасонства. Поймав всех жидов и всех масонов, Скалдер вышел на мыслящий вирус, а Малли — на разумную биомассу. Действия как плазмы, так и вируса контролировало что-то, посылающее сигнал со дна океана. Сейчас агенты заняты разработкой версии об искусственном интеллекте, что подает сигнал с места, где, по предположениям ученых, затонула Атлантида.

Рассекреченный отдел ФБР рассекретили окончательно. Теперь его работу воспевают не только в книгах и фильмах. О бесстрашных агентах пишут песни и снимают рекламные ролики, которые ФБР заказывает для поднятия собственного рейтинга.

Агент Скалдер прошел порнографическую игрушку.

ИГРА

Мы появились на свет ради этой игры. Нас вырастили и воспитали для того, чтобы мы один раз приняли в ней участие. Для кого или для чего проводится игра? Никто из нас не знал ответа на этот вопрос. Зато мы знали правила. С самого детства нам вдалбливали их в головы. И каждый из нас знал, что должен победить, так как победитель получает все, а проигравшие — ничего, кроме скорой смерти. И еще мы знали, что никто из нас не мог отказаться от участия.

* * *

К этому дню меня готовили всю жизнь. Не только меня, нас всех. И хотя никто не знал заранее, когда он настанет, все знали, как это будет. А все оказалось очень просто, и даже трепета в душе не было.

В зале, где мы собрались, было душно и шумно. Здесь уже были многие, я кивал, приветствовал, протискивался сквозь толпу. Потом остановился у стены и принялся ждать, говорить сейчас мне ни с кем не хотелось. Ведь каждый знал, что если он выиграет, то остальные… Остальных не будет. Хотя находились хитрецы, которые сговаривались, объединялись и надеялись вырвать победу одну на двоих, а то и на троих. И каждый надеялся на победу.

Я тоже надеялся, потому смотрел на остальных, как на покойников. Покойники заполнили зал, покойники входили, а точнее уже втекали рекой, покойники разговаривали и шутили, покойники молча стояли и хмуро озирались по сторонам. Ну, пусть они еще не умерли, но если я выиграю, их смерть не за горами. А раз так, то о чем я могу с ними говорить? И как вообще я могу с ними говорить? Ведь их не будет, а я получу все.

Зал заполнился и переполнился. Здесь были все: все, кого я знал близко, и все, кого я плохо знал или не знал вовсе. Здесь были совсем молодые и успевшие пожить, мудрые и кретины, красавцы и уроды. Здесь были все. В зале стало невыносимо душно, воздух наполнился запахом потных тел. А потом дали старт, и игра началась.

Я даже сообразить ничего не успел, как толпа ринулась в непомерно узкий проход. Кто-то пронзительно заорал в экстазе, кто-то тихонько всхлипнул, раздавленный в лепешку. Меня подхватило и понесло вперед, я даже двигаться не мог. Внезапно меня обуял страх. Я испугался быть раздавленным. Я старался не дышать. Я потерял все ощущения, кроме паники, которая уже витала над толпой.

Именно эта паника, этот страх заставили меня бежать, нестись вперед. Вперед! Я не заметил, как это произошло, но совершенно неожиданно оказался впереди. Мелькали стены коридора, прыгали в бешеном темпе. Коридор поворачивал неожиданно резко, угрожая ударить очередной стеной. Я продолжал бежать, я радовался, что вырвался вперед. И я продолжал бояться. Правда, теперешний страх был вызван не боязнью быть раздавленным, а боязнью потерять свое первое место в этой бешеной гонке.

Совсем рядом, сзади, раздалось надсадное дыхание. Я не рискнул оглянуться, только чуть покосился в ту сторону. За мной несся Минька-косорылый. Кличку он получил за неказистый вид, а имя… Я поднажал, теряя мысль, притормозил на очередном повороте и помчался дальше. Сзади донесся шлепок и сдавленный хрип. Минька не вписался в поворот, и его размазало по стене.

Почему-то мне вспомнилось, что косорылым назвал его именно я. И даже не потому, что он был особенно уродлив, а потому, что в детстве он навешал мне по шее. А еще я вспомнил его имя: его звали Михаил.

Звуки погони снова стали настигать меня, и я прибавил ходу. Я должен быть первым. Я и так первый, так что теперь уступить тем более нельзя. Я вырву эту победу!

И я победил. Когда меня уже почти настигли, когда сил уже не осталось, когда я упал, огляделся, с ужасом видя, что оказался в тупике и бежать уже некуда, тогда я понял, что победил. Странная, однако, эта штука — победа.

— Кто? — услышал я отдаленный, будто отгороженный от меня стеной тумана, хриплый от дикой гонки голос. — Кто?

— Не знаю, — ответил другой. — Я первый раз видел этого парня. Повезло ему.

— Это еще вопрос, кому повезло, — мрачно усомнился первый. — Он переиграл нас, но что останется в нем от него самого? Он будет меняться теперь, пока полностью не изменит своей сущности. А потом он даже не сможет вспомнить, кем был. Победитель ничего не получает, а только теряет. Так чего в этом хорошего?

— Я склонен не согласиться хотя бы потому, что он будет жить, а мы умрем. И потом, чего же ты рвался к этой победе, если победитель ничего не получает? — удивился второй.

— Инстинкт, — тоном знатока сообщил первый. — У нас это в крови, мы с этим рождаемся. К тому же в нас это всю жизнь вдалбливают, готовят к игре. Он победил, я проиграл. По идее, мне должно быть плохо, но я не жалуюсь, я прозрел. Я получил то, чего нет у него — знание. Я понял, как устроен этот мир.

— Допустим, — усмехнулся второй. — И что? С этим знанием и подохнешь…

Они говорили еще долго, а я лежал, пытался отдышаться и слушал. И не верил тому, что слышал, но они оказались правы. Я действительно стал другим, совсем другим, я перестал быть собой, став частью чего-то большего. Я не знал, плохо это или хорошо, я знал, что так должно быть, так было всегда, так стало теперь. Я победил в игре, я потерял себя, и я получил все, хоть и не знал, что значит это «все».

А через девять месяцев я родился.

ПИРОГ С ЯБЛОКАМИ

«Искушение для искушенных»

Из одного замечательного рекламного ролика

Душу дьяволу я решил продать давно, еще в начальной школе. Правда, нам тогда говорили, что дьявола никакого нет и бога нет, и жизни после смерти нет. А есть только человеки и многотомные труды Ульянова-Ленина, который очень любил детей и жизнь свою прожил только для того, чтобы таким, как я, было потом хорошо. Вот только никто не говорил, когда это «потом» и как это «хорошо». А когда я об этом спросил учительницу, она зачем-то вызвала родителей и написала замечание в дневнике.

Вот тогда-то я и решил первый раз продать душу дьяволу. Я сидел в школьном коридоре и ждал, когда мой вызванный в школу папа закончит беседу с учительницей, а рядом сидел какой-то мальчишка и вертел пропеллер маленького игрушечного вертолетика. Вертолетик был как настоящий, даже пилот в кабине сидел. Я попросил у мальчишки вертолетик, только посмотреть попросил, а он показал мне язык, но игрушки не дал. Было обидно.

А потом вышел папа, он был сердит. Он сказал: «Пошли». И мы пошли. Всю дорогу папа молчал, а я думал, что дома мне попадет, хоть и непонятно, за что. А еще думал, что хорошо бы продать душу дьяволу, вот только главное — не продешевить. Пожалуй, я бы выторговал у него вертолетик, как у того мальчишки, только лучше. И чтобы у пилота парашют был. И еще я бы хотел, чтобы дома меня не ругали.

Душу продавать я не боялся, так же, как не боялся и дьявола. А чего трястись от страха, если ни того, ни другого нету?

После я еще неоднократно желал продать душу. Желал перед вступительными экзаменами в институт, когда, пытаясь докричаться до бога (в которого злостно не верил), натыкался на тотальный игнор со стороны последнего. Желал в институте, когда за паршивый несданный зачет лишили стипендии. Жаждал, когда томился ночами, прислушиваясь к сладкому щему в сердце. Щемило, конечно, не без причины. Причину, кажется, звали Люськой, и ей было глубоко плевать на меня и на мои сердечные муки. И каждый раз я просил бога помочь мне, а когда натыкался на невнимание с его стороны к моим воззваниям, злился и звал дьявола. Но эта несуществующая зараза тоже не являлась.

Последний раз я пришел к выводу, что душу все-таки стоит толкануть, с полгода назад. Только на сей раз я решил заняться этим вопросом всерьез. Подтолкнула меня к такому решению вечно недовольная жена, которой моя зарплата кажется непомерно маленькой, и сын, который считает, что я должен давать ему деньги на кафешку и киношку каждый день, а не три раза в неделю, и теща, которой я вообще не нравлюсь, как факт.

Перво-наперво я обратился к книгам. Перелопатил всю свою библиотеку и библиотеки друзей, а также районную и еще несколько позначимее. Ищите да обрящете! Мои копания не прошли даром, и я узнал целую кучу способов вызвать дьявола. Потом сдуру сунулся к сатанистам, но от этих придурков толку оказалось мало, и я быстренько порвал с ними все отношения. Вот только они до сих пор не могут с этим смириться: звонят, сыплют угрозами и достают мой автоответчик. Что с них взять? Секстанты-придурки!

Ну, да не о них речь. Как уже было сказано, я, полный решимости и горя желанием довести начатое до конца, основательно подготовился и приступил наконец к обряду. Это произошло две недели назад. Я взял на работе отгул, сказал домашним, что пошел на работу, и притаился на лесенке. Дождавшись, когда обожаемая жена уйдет на работу, а сын-разгильдяй отправится в школу за двойками и замечаниями, я вылез из своего укрытия и вернулся домой.

Теперь все надо было делать быстро. Я запер дверь, разделся, влез в тапочки и прошел в комнату. В душе нарастало волнение. Я остановился в дверях и прислушался к своим ощущениям. Меня прошиб холодный пот, кроме того, щемило сердце. Я поморщился, сунул под язык таблетку валидола и двинулся к центру комнаты, где стоял обеденный стол. Стол я отодвинул к окну, задернул шторы, закрыл дверь, в комнате воцарился полумрак.

Было холодно, а может, страшно. Меня всего колотила дрожь. Что такое? Чего я боюсь? Да ничего я не боюсь! Вот сейчас сосредоточусь и вызову дьявола, а он мне… Я зажмурил глаза и увидел солнце, море, счастливые лица своих близких и много-много денег. Не наших, а таких зелененьких, с портретами американских президентов. От этого зрелища стало легко, на душе потеплело и даже руки перестали трястись.

Я опустился на колени, уверенно взялся за край ковра и отдернул его в сторону. Под ковром, прямо на паркете, была начертана пентаграмма — моя работа. Я улыбнулся и приступил к выполнению обряда. Не буду утруждать вас подробностями, если захотите, прочтете о них в другой книге. В конце концов, я полгода за этой информацией по библиотекам лазал и не собираюсь ее запросто так выдавать каждому встречному-поперечному.

Но вернусь в комнату. Опыт удался на славу. Сначала завоняло тухлыми яйцами, или, как сказал бы какой-нибудь химик-биолог, появился запах сероводорода, потом возник и сам дьявол. Не явился в языках пламени и клубах дыма, а именно возник из ничего в центре пентаграммы.

Этакий франт в модном костюме, с приятными чертами лица и бородкой клинышком. Какое-то время он пристально смотрел на меня, потом на лице его отразилась невообразимая ирония и лукавство. Мягкими изящными движениями он переместился из центра пентаграммы в мое любимое кресло, потом улыбнулся и спросил:

— Душу решили продать, милейший?

— Добрый день, — невпопад поздоровался я.

— Добрый? — удивился дьявол. — День как день, похож на все остальные. Так чего вы от меня хотите? Или, пардон, я ошибся адресом, и меня звали вовсе не вы?

— Нет. — Я вдруг испугался, что он уйдет, и почти закричал: — Я! Это я вас звал!

— Значит, все-таки хотите душу продать, — довольно усмехнулся дьявол. — И как вы оцениваете свой товар?

— А что вы можете предложить? — в свою очередь задал я вопрос.

— Ну, кое-что могу. Только учтите, что возможности мои не безграничны. А то бывают такие субъекты, зовут, предлагают душонку средней паршивости и просят за это… Н-да. Так чего вы хотите? Славы? Признания? Долголетия? Богатства?

— Всего понемногу, — скромно ответил я.

— Хм, а у вас губа не дура, — усмехнулся гость.

— Так и я не дурак, — отозвался я. — Это возможно?

— Говорите, чего желаете, я запишу. Если вы захотите чего-то, чего я не смогу или не захочу вам дать, то скажу вам об этом.

Дьявол выхватил из воздуха пожелтевший лист пергамента, гусиное перо с обгрызенным кончиком и приготовился писать.

— Для начала я хочу пожить подольше. Это можно провернуть? — начал я.

— «Подольше» — это сколько? — уточнил дьявол.

— Ну, лет до ста, пожалуй, хватит, — прикинул я.

— До ста возможно, — осклабился дьявол. — А то иной раз желают жить вечно. Или, как один хитрец, он попросил посмотреть на конец света. А у нас такое мероприятие даже не запланировано.

— Так у вас там и канцелярия своя? — удивился я.

— Бюрократы, — изящно отмахнулся дьявол. — Мы отвлеклись, чего еще желаете?

— Еще желаю, чтобы мои родственники меня пережили, — подумав, добавил я. — А то зачем мне долголетие, если все близкие покинут этот суетный мир? Впрочем, не буду зарываться и просить слишком многого, можете в порядке исключения умертвить тещу.

— Хорошо, — усмехнулся дьявол. — Все?

— Нет, я только начал. Еще я хочу…

* * *

— Ну, теперь-то все? — Прошло минут сорок, и дьявол уже начинал злиться.

— Почти. Еще я хочу денег. Немного, скажем, пятьсот миллионов американских долларов.

— Наличными? — сварливо поинтересовался гость.

— Нет, сойдет и счет в швейцарском банке.

— Хорошо. — Дьявол начертал что-то своим гусиным пером в самом низу исписанного листа. — Теперь все?

— Теперь все, — поразмыслив, согласился я.

Дьявол пробежал взглядом по списку, глаза его округлились:

— И все это вы хотите за одну душу?

— Если вам мало, могу предложить душу соседа сверху. Этот гад меня все время водой заливает, так что не жалко. Хотите? Забирайте в качестве нагрузки.

В глазах адского гостя вспыхнули огоньки, но тут же потухли:

— Нет, спасибо, — поморщился дьявол. — Я не могу забрать чью-то душу без согласия на то ее хозяина. Более того, согласие это должно быть зафиксировано в письменном виде, в противном случае является недействительным. Вот, кстати, договор, — он протянул мне лист. — Посмотрите, все ли верно, и подпишитесь.

— Где?

— Вон там, внизу, где печатка стоит.

— Угу. И чем писать? Кровью?

— Зачем? — скривился дьявол. — Есть же чернила. И вообще, я не выношу вида крови.

От последней реплики мне стало смешно, и, чтобы не расхохотаться, я предложил гостю переместиться на кухню и обмыть наш контракт. Дьявол согласился и первым выскочил из комнаты. Когда же я переступил порог, демон уже по-хозяйски шарил в моем холодильнике. На стол была выставлена закуска, а сам дьявол принюхивался к содержимому бутылок.

— Святая вода есть? — с надеждой в голосе спросил он, выглядывая из-за дверцы холодильника.

— Нет, — опешил я. — Водка есть.

— Мне ваша водка, как вам молоко! В лучшем случае, как пиво безалкогольное. — Демон с тоской захлопнул дверцу. — По-настоящему я хмелею от святой воды.

Я пожал плечами, плеснул ему воды из-под крана и перекрестил стакан.

— Ничего не выйдет, — пробурчал демон, глядя на мои потуги. — Ты не священник и не святой.

— Ну так взяли бы и сотворили сами, — рассердился я.

— Смеетесь? — возмутился демон, вид у него стал совсем обиженным. — Я не могу сотворить ничего святого. Мне не то, что по должности, по сути своей не положено. Ладно, плевать. Ставьте чайник.

Я налил в чайник воды, поставил его на плиту и принялся искать спички, но конфорка уже горела. Я посмотрел на демона, тот хитро сощурился, подмигнул. Я сел за стол, гость взял с полки подсвечник и принялся внимательно изучать его. Ожидая, пока закипит чайник, я потянулся за пергаментом.

Сверху сияла, будто под листом держали зажженную свечку, надпись: «Контракт на приобретение души. Заключается между… и… Условия контракта». В самом низу посверкивала другая надпись: «Бланк договора типовой, тираж 1 000 000 000 экземпляров». В правом нижнем углу горела печать — маленькая изящная пентаграмма, все остальное было заполнено от руки самыми обычными чернилами. Почерк у моего гостя был великолепным. Таких правильных, изящных штрихов и линий я отродясь не видал. Все мои требования были изложены коротко и ясно, не прикопаешься. И размашистый вензель хозяина преисподней уже красовался под списком того, что получаю я, и одной строчкой, гласящей, что душа моя переходит в руки дьявола сразу же после моей смерти.

Закипел чайник, я положил договор на стол. Дьявол придавил пергамент подсвечником:

— Ну, подписывайте, чего ждете? — спросил он.

— Сначала чай, — спокойно ответил я, разливая заварку по чашкам.

К валявшимся на столе колбасе, хлебу и маслу добавились варенье, пастила и остатки «шарлотки», которую вчера испекла жена. Я поставил на стол исходящие паром чашки и приглашающе кивнул гостю, который в моем приглашении не нуждался, потому как уже жевал колбасу, откусывая прямо от батона.

Довольно быстро расправившись с колбасой, дьявол притянул к себе чашку, сделал небольшой глоток и потянулся к шарлотке. На полпути к пирогу рука его замерла и вздрогнула.

— Можно мне кусочек? — спросил он.

Я кивнул, и гость осторожно взял кусок пирога. Такое изменение в поведении дьявола насторожило и заинтересовало меня. С чего это вдруг он стал спрашивать разрешения? С того момента, как появился в моей квартире, он делал и брал что хотел, никого не спрашивая. А тут вдруг вспомнил про манеры. Да когда? Когда дело дошло до обычного яблочного пирога!

— Бесподобно, — промурчал демон. В отличие от батона колбасы, кусок пирога он не жрал, а смаковал. — Можно еще кусочек?

— А чего вы спрашиваете? — поинтересовался я.

— А как иначе? — удивился дьявол.

— Так же, как мое любимое кресло, мой холодильник, мою колбасу, мой подсвечник, — пожал плечами я.

— Так же не могу, — совсем расстроился гость.

— А что мешает? — не понял я.

— Я не могу создать подобное, — в голосе демона сквозила досада. — Я не понимаю сути, рецептуры, не познал секрета приготовления. Я могу создать любой рулет, любой торт, любое лакомство, произведенное на каком-нибудь хлебозаводе, но это другое.

— А в чем разница?

— Там штамповка, а здесь душа, индивидуальность. Этого я еще не постиг. А пока не постиг, не могу создать. А наносить ущерб, который не в состоянии возместить, я не могу. Так можно еще кусочек?

— А если нельзя? — Я вдруг почувствовал какую-то силу, которая позволила мне дерзить самому хозяину преисподней.

— Ну пожалуйста, — заканючил демон.

— Хорошо, — согласился я. — Но не просто так.

— Все, что хочешь, — нетерпеливо возопил дьявол. — Я дам тебе все, что хочешь! Хочешь долголетие?

— На хрена оно мне? — удивился я. — Я и так его имею, согласно контракту.

— Контракт еще не подписан, — напомнил демон.

— А что это меняет? Вы даете мне долголетие, потом я подписываю контракт, и один из его пунктов мне становится не нужен. Не-е, так не пойдет.

— Хочешь долголетия для своих близких? Я даже тещу твою не трону. Хочешь денег? Славы? Женщин? Все земные блага?

— Зачем? — искренне удивился я. — Я все это поимею согласно контракту.

— А хочешь…

* * *

— Ну что мне еще предложить тебе, смертный? — проплакал вконец измотанный дьявол.

Мы торговались с ним полтора часа. И оказалось, что моему гостю нечего мне предложить. Самоуверенность слетела с демона, как последний лист с дерева поздней осенью. От лоска и шика не осталось и следа. Волосы встопорщились, галстук съехал на сторону, пиджак шикарного костюма оказался расстегнутым и растрепанным. А во взгляде появилось то выражение, что совершенно не свойственно искусителям.

— Есть вариант, — смилостивился я.

— Какой? — загорелся демон.

— Моя душа остается при мне, — начал я. — В противном случае сделка просто не имеет смысла. Дальше, раз в неделю я обязуюсь жертвовать вам целый такой пирог.

— Щедро, — обрадовался дьявол. — А я?

— А вы раз в неделю выполняете мое желание. Сначала по списку, что означен в нашем так и не подписанном договоре, потом… Ну, потом видно будет.

В кухне стало жарко, так жарко, что затрещали обои на стенах. В глазах моего дорогого собеседника бешеными сполохами забилось адское пламя. Мне показалось, что еще чуть, и мир взорвется. Но взрыва не произошло.

— Ш-ш-ш-што-о-о?! — в бессильной ярости прошипел дьявол.

— Я дарую вам пирог, а вы взамен выполняете мое желание. И так каждую неделю. И так до тех пор, пока…

— Да как ты смеешь?! — взревел дьявол.

— Вас что-то не устраивает? Тогда возвращаемся к продаже души, а пироги отложим в сторону.

Демон подскочил со стула, дернулся к двери, потом назад, потом начал судорожно таять в воздухе, но передумал и вновь материализовался на стуле. Видимо, соблазн пересилил.

— Я, — дьявол задохнулся от потока чувств, которые захлестнули его грешную душу. — Я согласен, — выдавил он наконец.

— Хорошо, — кивнул я. — Тогда закрепим наш договор на бумаге.

Он все подписал. Смирил свой гнев и подписал договор. С тех пор прошло уже два месяца. Я живу вместе со своей семьей на одном милом островке посреди Тихого океана. Раз в неделю я заставляю жену печь пирог с яблоками, и раз в неделю исполняется очередное мое желание. Список пока не закрыт, а к тому времени, как указанные в нем желания будут исполнены, придумаю еще что-то. Это не так трудно.

Дьявол скрипит зубами, но договор соблюдает. Видать, соблазн и впрямь непомерно велик. Оно и понятно, что-что, а готовить моя жена умеет. Кстати, надо будет пожелать, чтоб она еще кое-чему научилась. Но это уже из другой области, нежели ее кулинарные способности.

* * *

— Ваше превосходительство, — окликнул мерзкий козлиный голос.

Дьявол вздрогнул и оторвался от книг. Рядом стоял рогатый хвостатый копытистый, каких полно в подземном пекле.

— Чего тебе? — резко спросил дьявол.

— Ваше превосходительство, ваш очередной замысел прогорел.

— Как?! — возопил дьявол.

— Как и в прошлый раз. — Черт попятился. — Одни уголечки остались.

Дьявол взревел, от него пахнуло жаром, таков был его гнев. Черт отшатнулся, боязливо попятился и принялся подобострастно кланяться.

— Начните заново, — прорычал дьявол, чуть остывая. — Попробуйте уменьшить огонь.

Черт еще раз поклонился и, вспыхнув ярко-оранжевым пламенем, исчез. Дьявол посмотрел вдаль невидящими глазами и снова склонился над кулинарными книгами. Когда-нибудь он научится, он поймет, как готовить этот пирог. И тогда… Тогда он отомстит этому смертному, который посмел так обойтись с ним. Если только этот смертный к тому времени не достигнет большего могущества, чем он.

Дьявол принюхался, издалека тянуло паленым. Так пахли не горящие в аду мученики, так пах сгоревший яблочный пирог.

КОШМАР НА УЛИЦЕ ДОЛГОВЯЗОВ

Рассказ написан в соавторстве с Сергеем Дорофеевым и Надеждой Агеевой

Не все события вымышлены, не все совпадения случайны.

Была пятница и, кажется, тринадцатое число. Впрочем, насчет числа Изя сомневался, поскольку вчера было одиннадцатое, а завтра семнадцатое. Но то, что пятница, — это точно, хотя, возможно, и среда. Мелкий противный дождичек, начавшийся еще с полчаса назад, вводил Изю в состояние уныния. В таком состоянии нужно было куда-то пойти и с кем-то выпить. Или с кем-то пойти и куда-то выпить. Он открыл первую попавшуюся страницу в первой попавшейся записной книжке, где громкими буквами по веселому белому полю шла звонкая, но записанная на букву «С» фамилия Либерштейн. Он долго вспоминал, кто бы это мог быть, но, так и не вспомнив, решил, что, пожалуй, Либерштейн ему подойдет. Изя решил позвонить данному субъекту, но, подойдя к телефону-автомату, обнаружил, что в книжке вместо телефона записан адрес: улица Долговязов, дом 13, квартира 666. Куда он и направился небодрым строевым шагом.

Звонок не работал, сколько он ни нажимал кнопку. Но дверь открыли сразу, по первому стуку. На пороге стоял молодой человек. Изя сразу вспомнил, где его видел — как ни странно, в этой же квартире.

— Здравствуй, Изя, дорогой! — произнес с грузинским акцентом Либерштейн, носящий громкое имя Фриц. — Вах, с чем пожаловал?

— С Изей, — ответил Вах.

— Молодец! Поставь его в холодильник.

Но в холодильнике стоять Изя не хотел, а потому, не обращая внимания на протесты непонятного Ваха, прошел в комнату.

В комнате было холодно и сыро, как в старом промозглом склепе. Изя сразу вспомнил свою бабушку — как она там, родная. Мысленно представил себе обглоданную черепушку и покосившийся гроб, смахнул скупую мужскую слезу. Обглоданный червями скелет подмигнул ему пустой глазницей: «Здравствуй внучек. Приходи, я по тебе соскучилась». Изю передернуло, он попытался отмахнуть столь чувственное видение. Но видение не отмахнулось. Тогда отмахнулся Изя. Видение, потирая ушибленное место, ретировалось.

— Вот ты, значит, как с бабушками! — голос был незнакомый и женский.

Изя повернулся. В углу у массивного дубового стола с резными ножками сидела невзрачного вида женщина. Которая при втором взгляде оказывалась весьма взрачной. Блеснула молния, захлопали окна, затрепетали занавески, из-под стола метнулась черная кошка, полетели вороны, зашумели летучие мыши, забегали пауки, крысы, тараканы, запахло серой и луком, глаза женщины полыхнули дьявольским огнем. «Показалось», — подумал Изя. «Хрен тебе», — подумала женщина. В ответ Изя судорожно сглотнул.

— Ты кто? — спросил он, пытаясь совладать с непослушным голосом.

— Это моя жена, — вмешался взявшийся невесть откуда Фриц, — Глаша.

— Ты женат? — все еще пытаясь сглотнуть, спросил Изя.

— Да. Познакомились на очередном собрании секты евреев-антисемитов. Знакомься, Глаша, это Изя Иванов.

— Еврей? — подала голос Либерштейниха.

— Великоросс, — обиделся за друга Фриц.

— А почему фамилия такая нерусская? — не унималась женщина.

— Дурное наследство, — вывернулся Изя и попытался перевести разговор в иное русло. — И давно вы женаты?

— С тех пор как стали аскетами. Не пьем, не курим, не материмся.

— А спите… — полюбопытствовал Иванов, — на одной кровати?

— Конечно, — искренне возмутился Либерштейн, — на одной, двухъярусной. Она наверху, а я в соседней комнате.

Изя затосковал, поняв, что явно ошибся адресом. Повисла неловкая пауза. Настолько неловкая, что не смогла удержаться и шмякнулась об пол.

— Ну ладно, располагайся, я за водкой, в магазин, — нарушил молчание Фриц.

— Так вы ж не пьете, — радостно удивился гость.

— Мы и не пьем. Аскеза — понимать надо. Мы похмеляемся. Ну, я пошел, — хлопнул древней окосевшей дверью хозяин… и пошел…

Изя поежился, потом еще раз, и еще. Оставаться наедине с Этой: Глашей, Либерштейн, евреем, антисемитом, аскетом, женщиной — он хотел, а потому продолжил ежиться. Застывшая в сыром воздухе тишина не давала покоя. «О чем с ней говорить?» — металось в голове у Изи, и не только в голове. Впрочем, там металось нечто иное.

— Пить будешь? — спросила хозяйка.

— Буду.

— Предсказатель, блин. Садись, — похлопала она по дивану, который принялся весьма эротично вибрировать и постанывать.

Изя недоверчиво покосился на возбужденный диван, но приглашение принял. Диван крикнул: «Ай» — и успокоился. Изя тоже крикнул: «Ай», но успокаиваться не стал.

— Двулик, Двулик, Двулик, — позвала кого-то хозяйка.

В комнату, путаясь в лапах, прибежала собака — по крайней мере, так вначале показалось. Как ни странно, но собакой она оказалась лишь отчасти, а точнее, от двух частей. С обеих сторон тело заканчивалось весьма выразительной задницей. Либерштейниха кинула под стол одну из обильно на нем же валявшихся костей. За ней же устремилась и животинка. Снизу раздались довольные похлипывания. За процессом поглощения Изя решил не наблюдать, а потому перенес свое внимание на спрятанную под распахнутым халатом женскую фигуру:

— Красивое белье.

Хозяйка с подозрением оглядела свое тело:

— У меня ж его нет.

— Вот это и красиво, — подтвердил Изя и перешел к действиям.

Но ему помешали — две холодные, растущие из дивана, волосатые лапы схватили за ноги и с криками: «Моё, моё» принялись запихивать его под диван.

— Наше, — возразила хозяйка. — Ты отпустил бы его, аскеза все-таки.

— Бяка, — обиделись лапы и с ворчанием исчезли под диваном.

В мозгу Изи начали зарождаться смутные сомнения: «Что-то здесь не так. Опять показалось? Слишком часто кажется в последнее время. Вроде еще не пил. Или пил? Нет, я бы заметил. Или не кажется?» И сомнения продолжали зарождаться и сгущаться.

Страшный, скрежещущий, будто гвоздем по стеклу, звук вывел Изю из состояния глупой задумчивости. После столь триумфального рождения сомнения быстренько развились и… умерли.

— Сиди, это меня, — пояснила хозяйка и упорхнула в соседнюю комнату, к телефону, как оказалось.

— А-а-а-э-э-э… — возразил Изя и принялся коротать время осмотром помещения.

Помещение было вполне обычным для ненормального. Веселенькие занавески похоронного цвета, пара электрических стульчиков, уютная домашняя виселица, скелет в семейных трусах и бабочке, томик Пушкина в одном углу и головастик-переросток в другом. Противоположную стену занимала дубовая полка, заросшая мхом и грибами. Большинство книг были заботливо расставлены по сериям: Жизнь Замечательных Людей в автобиографиях: Ф. Крюгер, гр-ф Дракула, Помидоры-убийцы, броневик Ленина; Библиотека фантастики: А. Т. Фоменко, Программа партии, Учебник истории СССР с древнейших времен до 1867 г., «Как заработать миллион». А также иные непонятные книги с отдельными заголовками: «Гадание на спицах», «Вязание на картах», «Маячение на глазах», «Играние на нервах» и «Что-то на чем-то». Левее полок стену украшали плакаты с изображением популярных футболистов. Тот факт, что люди на фотографиях были всего лишь изображениями, отнюдь не мешал им проводить матчи, перегоняя мяч с одного плаката на другой. После очередного гола в ворота «Спартака» Изя плюнул на глупую игру (что, впрочем, не помешало футболистам сделать то же самое) и, утеревшись плевками знаменитостей, перешел к созерцанию главной достопримечательности любого дома — стола.

На столе был развал. Книги, полная бычков в томате пепельница, объедки, пустые бутылки, колода карт. Все это было тщательно приготовлено и щедро усыпано каким-то порошком.

Изя повернулся — в дверях стояли оба Либерштейна и двухзадая собака. Повернулся еще раз — Либерштейны исчезли. «Без них скучно», — решил Изя и повернулся в третий раз.

— Ты чего такой замороченный? — заботливо поинтересовался Фриц.

— Мне кажется, что я схожу с ума, — мрачно разъяснил Изя. — Мне кажется…

— Это не тебе кажется, это нам кажется, — перебил его хозяин и, видя, что гость ничего не понял, добавил: — Это наши глюки. Мы вторую неделю похмеляемся, вот и глючит. Кстати, за это мы еще не похмелялись. Выпьем?

— Угу, — согласился Изя.

Компания расселась вокруг стола, на столешнице устроились толпы бутылок, одна из которых оказалась тут же откупоренной… и там же закупоренной. Изя выпил и почувствовал, что ему становится спокойно, даже несмотря на выпорхнувшие из стакана глаза. То есть выпорхнули-то они не сразу, сперва таращились на Изю со дна стакана, потом активно подмигивали, а уж потом вылезли наружу и уставились на почти пришедшего в себя гостя.

Иванов явно пришелся им по вкусу. Они очаровательно моргали, ощупывали его взглядом, потому как больше нечем было, чуть не в штаны заглядывали. «Все в этой квартире озабоченные», — вяло подумал Изя. «Да», — бодро ответили все. Глаза еще чуть поморгали и после тоста хозяина: «Ну, еще по одной» — куда-то исчезли. Видимо, на дно очередного стакана.

Пьянка пошла в своем нормальном ритме, то есть «между первой и тридцать второй промежутка нет вообще». Изя помаленьку приходил в себя.

После седьмого (а может, и восьмого, Изя уже не считал) тоста в комнату вломился голый мужик:

— У вас будильника нет?

Глаша походя ткнула огромным странным каким-то пальцем в огромные старинные напольные часы. Мужик с сомнением посмотрел на часы, тоскливо спросил:

— А поменьше?

— Поменьше нет, — с сожалением произнес Фриц, который от выпитого стал плаксивым и сентиментальным.

— Ребята, а вы меня завтра в семь утра не разбудите, а то на работу опоздаю. — Мужик смотрел умоляюще.

— В семь чего? — ехидно поинтересовалась Глаша и снова указала на часы.

Изя проследил за направлением ее руки и только теперь обратил внимание на то, что часы идут в обратную сторону. Секундная стрелка с упорством, достойным стада ослов, перла от пятого деления к четвертому, от четвертого к третьему, от третьего ко второму, дальше к первому, потом на секунду застыла в поисках нуля, и снова продолжила свой ненормальный путь.

Когда Изя вернулся к столу, из-за которого и не выходил, мужика в комнате уже не было.

«Бред какой-то, — подумалось Изе. — И вообще, если это все пьяные глюки, то почему они появились прежде, чем я напился». Изе стало страшно. Он побледнел, позеленел, пошел красными пятнами, затем пробежался по всему спектру и остановился на бирюзовом — своем любимом. Еще страшнее и бирюзовей ему стало через несколько секунд, когда по всему дому пронесся дикий рев. Гость задрожал и обернулся к двери. В проеме застыл огромный силуэт. Тело чудовища покрывала блестящая чешуя, с огромных, в полруки длиной, клыков и в полклыка рук стекала ядовитая слюна. Мелкие глазки пылали злобой, крупные — отсвечивали ненавистью. Изя почувствовал, как волосы зашевелились на макушке, волосы почувствовали, как зашевелился Изя. «Еще чуть, и штаны намокнут», — испуганно пробежало между шевелящимися. Чудище приблизилось, приняло картинную позу и проревело:

— Трепещи! (Мог бы и не предупреждать, Изя и так дрожал как осиновый лист.) Трепещи, ибо смерть твоя пришла к тебе в моем лице. Я Бред Сивкобыл…

Конец блистательной речи потонул в истерическом хохоте. Изя смеялся от души, мстя за пережитый ужас.

— Ты чего? — не понял Сивкобыл. — А ну-ка полчаса бояться!

— Тебя? — сквозь смех прохрипел Изя. — С таким-то имечком?

— Ну вот, опять. — Чудище растеряло всю свою грозность, а заодно и некоторые части тела, но, видимо, решило не собирать их и отрастило новые. — Я такой страшный, а меня не боятся. И главное — из-за чего? Из-за имени. Каждое самое завалящее зло имеет звучное имя: Сатана, Люцифер, Дракула. Даже Фреди Крюгер и тот звучит, а я… Все, ухожу из чудовищ в клоуны.

— Да ладно тебе, — пожалел Изя. — Не расстраивайся. Давай выпьем.

— Наливай, — то ли с горя, то ли с потолка заревело чудище. — Хоть напьюсь, может, полегчает.

Опрокинув пару стаканов, чудище стало еще страшнее, да еще и раздухарилось:

— Сейчас как пойду, — похвалялось оно перед Изей. — Как напугаю!

— Кого?

— Их, — чудище ткнуло лапой в сторону Либерштейна с супругой.

— С таким-то имечком? — усмехнулся Изя.

— Что в имени тебе моем? — пафосно возмутилось чудище.

— Ничего, но только сам же сказал, что имя должно быть звучным и устрашающим.

— И что мне делать? — расстроилось чудовище.

— Не называй имени, — пожал плечами Изя. — Или псевдоним возьми.

— Псевдоним? — заинтересовалось чудище. — Какой псевдоним?

— Звучный. Пердимонокль, например. Или… Ну я не знаю: Кровавый Джек, Черный Ужас, Вася Страхов…

— Это идея, — пьяно заухмылялось чудище. — На ком попробуем?

Бывший Сивкобыл плотоядно оглядел комнату.

— Тренируйся вон, на кошке, — отмахнулся Изя. — Или на собаке, на худой конец.

Сивкобыл повернулся к двузадому псу, пустил слюни и проревел на худой конец:

— Трепещи, ничтожная тварь! Ибо я — смерть твоя, Кровавый Пердимонокль Вася Страхов пришел за тобой.

Эффект оказался сильнее всяческих ожиданий. Бедная собака поджала оба хвоста и бросилась бежать. Правда, в разные стороны. Окрыленное (в прямом смысле) таким успехом чудище повернулось к кошке и повторило тираду. Черная кошка медленно поднялась, вместе с ней поднялась и шерсть на ее загривке, а также иные части тела и органы, причем на разную высоту. Бедное животное от ужаса вспрыгнуло на стол, опрокинув бутылку водки, и выскочило в окно.

Содержимое опрокинутой бутылки медленно растеклось по столу, заливая лежащие рядом книги и карты.

Изя хотел промакнуть лужу, но не успел. Водка молниеносно впиталась в колоду. Иванов подобрал карты и с изумлением и Либерштейнами обнаружил, что лежавшая нижней дама червей выглядит совершенно пьяной. Следовавший за ней пиковый валет смотрелся не лучше. Изя решил разложить пасьянс, и вскоре одна за одной прямоугольные картинки шлепались друг на друга со сладострастными ахами и вздохами.

— Надо же, — заметил Изя. — Все как у людей. Я бы тоже на эту червовую даму без стакана и не посмотрел…

Когда громкость карточных воздыханий превысила все разумные, неразумные и псевдоразумные пределы, Изя брезгливо бросил колоду и вытер пальчики белоснежным кружевным платочком:

— Тьфу! Точно все озабоченные!

— А хошь, мы тебе погадаем? — спросила развеселая бубновая дама, сползая с трефового валета.

— Это идея, — подхватил кто-то, прежде чем Изя успел что-то сообразить.

Карты сами собой перетасовались и разлеглись на кучки. Верхним вывалился трефовый туз. Даже при своем полном незнании карт, Изя знал, что туз треф означает казенный дом. Карты наперебой принялись что-то объяснять, молчание сохранял только туз треф.

— По-моему, ему расклад не понравился, — озадаченно произнесла дама треф.

— Давай попробуем еще раз, — предложила червонная дама.

— Давай, — согласился пиковый король.

Дама дала, и карты переразложились, отпуская шутки и ехидные, а порой и наглые подколки. Последним лег трефовый туз.

— Ты опять? — возмутился Изя.

— Тебя посодют, а ты не воруй, — поведал туз.

— Это трефовый что ли? — вопросил туз бубей. — Погоди, Изя, друг, сейчас мы его закопаем.

Карты собрались в кучу, замельтешили на месте, словно играли в кучу-малу, потом снова разлеглись на столе. На самый верх вылез потрепанный трефовый туз:

— Песню дружбы запевает молодежь, — пропел он не то для Изи, не то для остальной колоды. — Эту песню не задушишь, не убьешь!

— А это мы сейчас проверим, — взревел Изя, схватил туза и разодрал на четыре части.

— Ты что?! — заорали части истончившимися голосами. — Я ж пошутил, дурак! А ты… новую рубашку порвал! Я маме пожалуюсь!!!

Слезно причитая, обрывки туза сбежали в неизвестном направлении. Изя посмотрел на карты. Карты посмотрели на Изю, но без своего трефового собрата новый расклад исполнять отказались. А дама червей даже всхлипнула и поведала, что ей бедняжку Тузика жаль, а Изя скотина, и вообще все мужики скоты и сволочи, а кто не сволочь, тот урод. Изя с горя опрокинул стакан и огляделся. Не увидев ничего интересного, опрокинул еще один и огляделся вновь. После чего решил, что стоит оглянуться еще раза три-четыре. Со стены несся отборный грузчицкий мат. Один из футболистов с воплем «Судью на мыло» засветил последнему в челюсть, другие присоединились, началась драка. Под звонкий смех сатанинской Глаши… То есть, под сатанинский смех звонкой Глаши выло несчастное чудовище:

— А ну-ка, всем полчаса бояться!

— Вот еще, — брезгливо отвечала ему хозяйка. — Буду я всяких Монопердоклей бояться.

— Все! — орало обиженное чудище. — Ухожу из Пердимоноклей в Сивкобылы!

Двулик втихаря, поставив передние задние лапы на стол, тырил что-то еще съедобное, весело болтая одним хвостом и воровато поджимая другой.

Фриц, сидящий в обнимку с десятикилограммовым арбузом, набрал водки в шприц и, напевая «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина», вкатил содержимое шприца в полосатый арбузий бок. Довольный арбуз пустил пару пузырей. Довольный Фриц хмыкнул и, пропев «Выпьем и снова нальем», набрал в шприц новую порцию водки.

Часы в углу начали бить девять вечера. Из маленького окошечка с истошным воплем «Ук-ук, ук-ук, ук-ук» выпрыгнула укукшка. Над всем этим хаосом летали пьяные глаза с потрескавшимися от бессонницы жилками и пытались косо посмотреть друг на друга.

Изя с тоской и страхом потянулся за бутылкой.

* * *

«Утро туманное, скатертью дорога», — звучал в голове посторонний голос. Изя повернулся, голос смолк, вернее сказать, растворился в барабанной дроби.

«Однако, как активно меня выставляют», — подумал Иванов и открыл глаза. Никто его не гнал. Он лежал на самой обычной кровати в самой обычной квартире. И барабанная дробь в голове была самым обычным отголоском подступающего похмелья. Изя огляделся и не нашел ничего странного. На стене висели самые обычные плакаты, на столе лежала самая обычная колода карт, которую покрывал самый обычный трефовый туз. Часы тикали, отсчитывая положенные им секунды в заданном направлении. И даже собака, что лежала тут же у кровати, была самой обычной, то есть имела один зад и одну голову. Чертовщина какая. Это дерьмо собачье… Тьфу, точнее сказать, эта собака дерьмовая такая же, как и все прочие. Теперь отчетливо стало видно, что это миттельшнауцер, а вчера можно было только догадываться.

Изя поднялся на кровати, сел. Ему было плохо, значительно хуже, чем вчера, когда он решил заглянуть к Либерштейну. «К кому бы еще в гости нагрянуть?» — подумал он, но, оценив свое состояние, решил остаться там, где проснулся — на кровати. Может быть, потом, когда он придет в себя, то встанет и заглянет в гости к Либерштейнам, благо он и так у них в гостях.

Кстати… Иванов вытащил записную книжку, открыл ее на страничке с буквой «С», переправленной красными чернилами на «3», и подписал под записанной там фамилией Либерштейн: «Глаша и Фриц (семиты-антиаскеты)». Потом подумал и переправил на «аскетов-антиевреев».

Не успел он убрать записную книжку (на самом деле он только сунул ее во внутренний карман пиджака, застегнул пиджак на все пуговицы, затем надел его, подумал и пару пуговиц все же расстегнул), как в дверях комнаты появился один из аскето-семитов. Больше того — один из Фрицев Либерштейнов, что усложняло задачу, так как Фриц Либерштейн аналогов не имел и в самом деле был один.

— Живой? — спросил хозяин.

— С трудом, — пробормотал Изя.

— О! — Фриц обрадовался так активно, что ему пришлось быстро помрачнеть и схватиться за разваливающуюся надвое голову. — Труд — это интересно, — сказал он чуть менее жизнерадостно. — Труд — это замечательно. Кстати, за это можно опохмелиться. Ты как?

— Положительно, — подхватил идею Изя.

— Тогда я за бутылкой в магазин, — сказал хозяин и, опрокинув в себя чудом оставшийся после вчерашней пьянки полупустой стакан, умчался.

Изя слизал последние капли с опорожненного стакана и злой откинулся на спинку кровати. «Вот ведь хозяин! Сам опохмелился, а мне не предложил!»

Подошедшая собака дружелюбно повиливала хвостом. Он сидел на диване и с предвкушением ждал опохмелки, ощупью поглаживая собаку по заднице. По одной из двух задниц…

Авторская благодарность:

Сергею Дорофееву, Алексею Гравицкому, Надежде Агеевой за образы Изи Иванова и обоих Либерштейнов.

Дмитрию Шевченко за образ «голого мужика».

Псу Маку за образ Двулика.

Картам, плакатам, книгам и прочему за образы карт, плакатов, книг и прочего.

Водке «Гжелка» за трезвые идеи.

Всем, кто дочитал до конца, за величайшее терпение.

Отдельная благодарность Льву Толстому, Александру Дюма-отцу, бывшему президенту США Биллу Клинтону и папе римскому Иоану-Павлу за то, что не принимали в этом никакого, даже самого активного, участия.

СПАСАТЕЛЬНЫЙ

ИЗБАВИТЕЛЬ

Когда я вижу сломанные крылья —

Нет жалости во мне, и неспроста:

Я не люблю насилье и бессилье, —

Вот только жаль распятогоХриста.

Владимир Высоцкий

За что же все-таки его схватили? Он ничего не делал предосудительного. Ровным счетом ничего. Он лишь лечил и учил. Избавлял от страданий и недугов, нес свет знаний. И вдруг… Навалились, схватили, поволокли.

Иллар тяжело вздохнул и опустился на ледяные камни пола. Что-то здесь все же не так. Нет видимой причины для того, чтобы хватать человека и судить, судить, судить до одури. Иллар поднялся с полу и прошелся от стены к стене. Всего-то ничего — пара шагов. Вопрос, засевший в голове, вырвался наружу:

— К чему все это? Сколько можно судить? Сперва эти придурки первосвященники, потом Пилат, потом Ирод… Теперь снова темница. Что дальше?

— Дальше снова будет Пилат, — зашевелился в голове давно забытый голос.

Иллар вздрогнул. Он не слышал этого голоса, да, признаться, и не желал его слышать. Этот голос всегда был предвестником крупных неприятностей.

— Так это ты? — мрачно ухмыльнулся Иллар голосу в голове. — Это ты за всем этим стоишь. А я-то дурак и не сообразил сразу.

— То, что дурак, это точно. И не умнеешь. Сколько раз я тебе говорил, что ты стараешься напрасно и не для тех, кто это заслуживает.

— Угу, — хмыкнул Иллар. — А сколько раз ты меня уничтожал, а сколько раз ты меня…

— Самым эффектным, пожалуй, было забвение, — захохотал голос в голове.

— Н-да, только зря старался, все равно помнят. Пусть придумали другое имя, пусть перековеркали саму историю, но помнят. Суть помнят.

— Помнят, — смех в голове смолк. — Зато на скале висеть, поди, не весело было, да и птичка печеночку поклевала, поклевала. Вспомни. Ты свою рожу еще со стороны тогда не наблюдал, а видел бы, как тебя корежило. Хе-хе. И после этого ты утверждаешь, что эти паршивые людишки достойны чего-то?

— Они не паршивые, — взвился Иллар. — И как же ты не понимаешь?! Они не должны страдать! А ты… Да ты просто равнодушное чудовище!

— А ты — сопливый дурак! — загрохотало в черепе. — Сперва я думал, что ты хочешь меня подсидеть. Мне казалось, что ты хитер, но я тебя переиграю, потому что я хитрее. Потом мне стало казаться, что хитрее все же ты. Долго я не мог понять, а когда понял… Нет, ты не хитрый, ты глупый, как тот осел, на котором ты въехал в город.

— Я шел пешком, — возразил Иллар.

— Нет, — снова засмеялся голос. — Ты ехал на ишаке. Они так сказали себе и будут повторять до одури. А хочешь еще посмеяться? На сей раз они назовут тебя моим сыном.

— Не смешно, — буркнул Иллар.

— Почему? По мне, так довольно забавно. Хи-хи.

— Слушай, — спокойно поинтересовался Иллар. — А зачем ты вообще объявился? Посмеяться, поиздеваться?

— Не совсем, — хихикнул голос. — Отрекаться я тебе предлагать не стану. Уже поздно. А вот… Что с тобой делать?

— Утопить в пруду, — посоветовал Иллар.

— Смейся-смейся, — злорадно заскрежетало в голове. — Что с тобой делать — понятно. Погулял тридцать три года и будя.

— Тридцать, — поправил Иллар.

— Они сказали: тридцать три. Но не суть. То, что тебе придется уйти, понятно сейчас всем — от Пилата до ишака, на котором ты въехал или не въехал в город. Но как тебя порешить? Что ты сам предпочтешь? Топить мы тебя не будем, скучно. А вот, может, зарезать? Нет, тоже не то. Потом, одного тут уже зарезали. Еще можно повесить. Представляю себе твою рожу. Эдакие удивленно выпученные глазюки и язык наружу.

Голос громогласно расхохотался.

— Ты ненормальный, — осенила догадка Иллара.

— Я? — засмеялся тот еще сильнее. — Да если в этом мире вообще может быть понятие нормы, то я и только я — единственный эталон и мерило. Или ты забыл, кто я?

— Я помню, — с вызовом бросил Иллар. — Ты жестокое в своем равнодушии чудовище, которое временами спохватывается, что пошли против его воли, и всячески пытается остановить…

— Одного дурака, — перебил голос.

— Единственного, кто осмеливается с ним спорить, — не обратив внимания на колкость, закончил Иллар.

— О! — оживился голос. — Я знаю, как тебя прикончить. Считай, что эта физическая оболочка была твоей очередной ошибкой.

— Почему была? Есть.

— Не долго ей осталось есть, — усмехнулся голос и затих.

* * *

Пилат попытался. И на том спасибо, но этот несчастный человек ничего не мог сделать. Он, в принципе, не мог противиться, даже если и хотел. Иллар пожалел его.

Его и еще двух несчастных вывели на дорогу ранним утром, но отчего-то вокруг живо собралась толпа. Откуда они? Откуда столько людей? Ответа Иллар не знал, но в голове сидела догадка. Почти такая же осязаемая, как недавний голос.

Толпа кричала, толпа требовала крови. Толпа хотела зрелищ. Несчастные люди, подумал Иллар. И он хочет, чтобы они оставались такими же жестокими и невежественными. Да они просто обиженные дети, которые сами не понимают, что обижены.

Его привели на холм, грубо привязали к кресту. Веревки больно врезались в руки. Толпу отогнали, на холме остались три креста и полдюжины охранников с копьями. Солнце, еще не успев разогреться, выглянуло из-за горизонта.

* * *

— Ну как, хорошо? — зашебуршилось будто бред в разламывающейся голове. Но Иллар прекрасно знал, что это совсем не бред.

— Хорошо, — пошевелил потрескавшимися губами.

— А будет еще лучше, — захихикало в голове. — Помнишь, что такое терять оболочку?

Иллар вздрогнул, тело отозвалось болью.

— По-омнишь, — протянул голос. — Ты все помнишь. Так вот скажи мне, скажи сейчас, когда ощущаешь эту боль, зачем тебе все это надо? Разве те жалкие существа, что зовутся человеками, достойны того, чтобы за них мучалось существо совершенное?

— Это мы-то совершенные? — прохрипел Иллар. — Я? Ты? Да ты же равнодушен. Разве совершенное существо может быть равнодушным?

— Ты изменился, — задумчиво произнес голос. — Ты мыслишь другими масштабами, ты принимаешь за ценность не те критерии. Ты уподобился им. Жаль, ты был интересен мне.

— Ты не ответил, — сипло напомнил Иллар.

— А что я могу ответить тебе, кто не принимает данности? Мы не можем проявлять эмоций, не можем даже иметь их. Эмоция губительна, а мы призваны созидать, но не губить.

— А равнодушие не губительно? — Иллар закашлялся, высохшие губы лопнули, по растрепанной бородке потекла кровь. — Посмотри, как они мучаются, страдают, гибнут наконец. А ты равнодушно на это смотришь. И после этого ты говоришь о созидании? Ты чудовище! Уйди, мне не о чем с тобой больше говорить.

— Это верно, — заметил голос. — Говорить нам с тобою действительно не о чем. Но уйти придется тебе. И, надеюсь, ты одумаешься.

— Надейся, — прошептал Иллар. — На бога надейся, а сам не плошай. Так, кажется? Так, а тебе и надеяться не на кого. А если надеешься на меня, так значит, я — Бог…

В какой-то момент показалось, что тяжелые грозовые тучи рухнут на голову висящего на кресте, раздавят. Город и его окрестности ощутили тяжесть. А потом вдруг полыхнуло, небо раскроила полыхающим зигзагом огромная молния, над землей разнесся ужасный грохот.

Сквозь гром и всполохи молний в голове загудел голос:

— Ничтожное существо, прозванное Илларом, ты приговариваешься к долгому мучительному уничтожению твой плотской сущности. Трепещи, ибо таких мук не испытывал и не испытает ни один из живущих.

В последний раз громыхнуло, и на землю посыпались крупные капли. Шумел прорвавшийся дождь, шумело в больной голове, шумело в истерзанном теле.

— А теперь слушай, — издевательски загремел голос. — Они напишут о тебе кучу всякой ерунды…

— Пусть, — прошептал Иллар, борясь с бесконечной рвущей череп болью.

— Они забудут твое имя, прилепят тебе дурацкую кличку. Они назовут тебя моим сыном, — продолжал голос.

— Пусть!

— Они перековеркают твои идеи. Они в очередной раз не поняли и не приняли тебя. Они никогда не поймут тебя, потому что они — МОИ создания. Они не любят и не хотят любить всех. Они никогда не смогут ВОЗЛЮБИТЬ БЛИЖНЕГО СВОЕГО. Они по МОЕМУ образу и подобию, а я их ненавижу. Они никогда не смогут понять и принять тебя. Они никогда не скажут «спасибо».

— А вот это посмотрим, — прохрипел Иллар, стискивая зубы, чтобы не закричать от нестерпимой боли.

— Идиот! — рявкнул голос. — Ты не понял? Это приговор. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! Что, опять поспоришь?.. Ха… Ха-ха… Ха-ха-ха-ха!!!

Дождь хлестал по ставшему сумасшедшим лицу Иллара, а губы его кривились в чужой усмешке. Дикий, нечеловеческий хохот сотрясал тело, отзывающееся адской болью. Висящее на кресте существо извивалось в судорогах и, не смолкая, хохотало.

Подоспевший было охранник с копьем в страхе попятился. Иллар посмотрел на него с затаенной в глазах болью. Глаза — вот все, что осталось в Илларе от его оболочки. Только глаза да боль, нескончаемое море боли. И теперь эти глаза, наполненные этой болью, просили громче, чем смеялся жестокий голос губами висящего на кресте.

— Помоги, добрый человек, — вопрошали они. — Избавь своего Избавителя.

И воин замер, а потом боязливо, осторожно сделал шаг к кресту. Еще шаг, и еще. Копье взметнулось в воздух, небеса угрожающе зарокотали, смех захлебнулся.

— НЕ СМЕЙ!!! — заорало в голове, но Иллар с силой стиснул зубы, не позволил чужому крику сорваться с его губ.

Копье вонзилось в плоть, тело распятого вздрогнуло. Теперь Иллар готов был рассмеяться, но сил уже не было.

— Видишь, — прошептали умирающие губы. — Он сказал мне «спасибо».

Губы Иллара разошлись в улыбке, тело обмякло на кресте. Лишившаяся физической оболочки сущность понеслась в бездну боли, страха и хаоса.

— Пора, — сказал он сам себе.

Пора. К сожалению, тело нищего бродяги не подойдет, не то время. Сейчас не поймут блуждающего по дорогам, пусть даже философа и врачевателя. А вот тот, которого назовут психологом… Такой человек может лечить, может избавлять, может понять и помочь. Пожалуй, это то, что нужно.

И Иллар сделал шаг…

СКАЗКА ПРО ИЗБАВИТЕЛЯ

Девушка говорила много, долго и сбивчиво, несколько раз срывалась и плакала. Кирилл слушал, на лице его была сосредоточенность и то, что сейчас было очень нужно девушке, — понимание. Девушка, всхлипывая и вытирая поплывшую от слез тушь носовым платком, скороговоркой закончила свое излияние и замолчала, скрыв милое личико в дебрях платка.

— Дайте руку, — попросил Кирилл.

— Что? — не поняла она.

— Вашу руку, — терпеливо повторил Кирилл.

— Правую или левую?

— Без разницы.

Она протянула ему левую руку с трясущимися пальцами. Кирилл поймал дрожащие пальцы, ласково, но крепко сжал ее руку в своей. Пальцы перестали дрожать, но девушка сделала попытку отдернуть руку, выдернуть ее из крепкой хватки Кирилла. Кирилл почувствовал, как дернулась и затихла рука девушки, ослабил хватку. Кирилл разжал пальцы, девичья ладошка послушно легла на ладонь его левой руки, затем его правая ладонь накрыла нежную ручку, подавила собой.

— Тихо, спокойно, — голос Кирилла звучал вкрадчиво, завораживающе. — Зачем тебе это нужно, отбрось эти тревоги, эти печали. Отдай их мне. Все пройдет, все забудется, тебе станет намного легче.

Он сам не заметил, как перешел на «ты», он никогда не замечал этого перехода, который неминуемо происходил сразу после того, как он дотрагивался до руки клиента. Но, несмотря на свою резкость, переход этот не резал слух и не замечался ни Кириллом, ни его клиентами. Кирилл продолжал между тем:

— Отдай мне свою боль. — Он почувствовал некоторое сопротивление и тут же поспешно добавил: — Зачем она тебе? Отдай ее мне, поверь, это не самая большая потеря. Я знаю, иногда хочется отдаться этой тоске, хочется попасть под ее власть, насладиться безысходностью. Нет, это не мазохизм, это не плод моего больного воображения. Люди действительно иногда хотят этого, я знаю. Но чаще они хотят покоя, счастья, а счастья не может быть без радости. А радость и боль, согласись, вещи прямо противоположные.

Теперь он чувствовал сомнение, но контакт не прервался. Кирилл заторопился, хотя этот ускоренный темп был заметен только ему, со стороны же голос его звучал так же тихо, вкрадчиво и умиротворенно:

— Отдай мне свою боль, отдай печаль, тоску, грусть. Отдай ощущение собственной никчемности и безысходности. Поверь, это не большая цена за счастье и покой. Боль только ноет и дергает что-то внутри тебя, минута полного покоя куда ценнее этого бесконечного дерганья, а я предлагаю не минуту, а куда больше.

Он вдруг наткнулся на такую сильную волну сопротивления, что чуть не прервал контакт. Это сопротивление он чувствовал и раньше, люди таким образом пытались доказать, что они могут сами справиться со своей болью, да еще и принять на себя его боль. Появился соблазн избавиться от своих и чужих тревог, но Кирилл подавил желание. Однажды он проявил слабость и выплеснул на клиента всю тоску, горечь и боль, что скопил в себе за годы работы. Клиент умер от разрыва сердца прямо на месте, а вся выплеснутая им боль вернулась к нему в удвоенном размере. Был страшный скандал, но… Но сейчас не об этом.

Кирилл напряг волю, попытался не подавить, но увещевать чужую. Голос его теперь гипнотизировал, приковывал к месту:

— Отдай мне свою боль. Отдай мне свои горести, отдай тоску. Отдай печаль. Они не нужны тебе, они — болезнь. Я — доктор, я вылечу. Отдай! — Он вдруг запнулся и тихо добавил: — Если хочешь.

Но барьер уже был сломлен, все дерганья, переживания, неуверенности скопились на кончиках ее пальцев и потекли в него, стали дергаться, ныть и рвать его душу. Поток становился все сильнее и увереннее, когда вдруг резко остановился.

— А он? — тихо, почти не слышно прошептала девушка.

— Подумай, а он тебе нужен? Он и пальца твоего не стоит, — устало сказал Кирилл то, что говорить был не должен.

Некоторое колебание, потом резкий, уверенный, смелый поток. Тревоги и страдания уходили из нее, пока не вышли до капли. Лицо ее разгладилось, становилось увереннее и спокойнее с каждым мгновением, в то время как лицо Кирилла стало едва различимо, но тоскливее, приобрело новый оттенок грусти.

* * *

Михаил спустился в темный переход метро, пролетел сквозь турникет, бегом спустился по эскалатору, проскочил в закрывающиеся уже двери вагона и плюхнулся на сидение. В голове звучал истеричный голос одной дамочки, с которой двадцать минут назад он имел нелицеприятный разговор. Дамочка была мамашей одного балбеса подросткового возраста. Мамаша долго распалялась, кричала, брызжа слюной. Михаил вспомнил последнюю ее реплику:

— Я найду на тебя управу, сектант вонючий, — грозно крикнула она, прежде чем за ней с грохотом захлопнулась дверь, да так, что со стены посыпалась штукатурка.

Михаил улыбнулся. Надо же, сектантом назвали. Ну да, он вел беседы с милыми цветками жизни, еще не успевшими переродится в такие вот, как эта мамаша, ягодки, но сектант? Да еще вонючий? Нет, у него сейчас здесь другая цель, другая миссия. И никаких сект он в этот раз здесь не устраивал, хотя мог бы, но работа прежде всего. Михаил хмыкнул. Надо же так все переиначить. А еще его богомерзким ублюдком назвали. А чего скрывать? Было. Но если он богомерзкий, тогда… Впрочем, это не он, а здешние обитатели переиначили идеи Божьи.

Поезд остановился, механический голос сообщил название станции. Михаил вскочил и выбежал из вагона.

* * *

Кирилл шел по улице. Моросящий дождь дополнял его настроение. Это настроение не отставало от него вот уже пятнадцать лет, ровно столько, сколько он принимал на себя чужие беды. Прохожие шарахались от него, перебегали на другую сторону улицы. Еще бы, ведь он разговаривал сам с собой.

— Слушай, — заворочалось что-то внутри него.

— Опять?

— Снова. Оставь это, а то тебе же будет хуже. Зачем ты отнял у этой девочки ее страдания?

— Она не могла больше жить с ними, еще чуть, и она покончила бы с собой.

— А тебе что с того? Она не хотела расставаться со своею болью. Ты нарушил правило, ты отнял, отнял против желания.

— Я знаю. Но теперь она будет жить, будет жить счастливо, а про то, что у нее была боль, она и не вспомнит.

— Ну знаешь, ты хочешь прыгнуть выше головы. Это не в твоей власти. Перестань, или я прекращу это механически!

— Ты не посмеешь еще раз, — голос Кирилла дрогнул.

— Ха-ха, три раза. Я уже слышал это от тебя. Вот увидишь, я сделаю это, если ты не откажешься от своих бредовых идей.

— Но я не откажусь. Они не должны мучаться. А я могу избавить их от мучений.

— Они будут мучаться так и столько, сколько им положено. Я так сказал, и так будет.

— Нет, так не будет. Пока это в моих силах, я буду исправлять твои ошибки.

— Я предупредил тебя. У тебя есть время до завтрашнего утра. Думай. Если не отречешься, то придется произвести физическое вмешательство.

* * *

Михаил вбежал в просторный зал, подлетел к кассе, протянул деньги:

— Студенческий, пожалуйста.

Бабулька-кассирша высунулась из своего окошечка, как рак из раковины, недоверчиво посмотрела на здоровенного Михаила, с еще большим недоверием воззрилась на его огромную черную бороду.

— Документы, — в ее голосе звучало сомнение.

Михаил вытащил из кармана потертый студбилет, сунул его в окошечко. Кассирша внимательно посмотрела на фотографию, на бородатого студента, изучила печати, росписи. Так уж устроены люди, что привыкли верить бумажке, а не своим глазам. Бабулька протянула билетик, студбилет и сдачу.

— Благодарю, — улыбнулся Михаил.

Он отлетел от кассы, будто его ударило током, в три прыжка перемахнул мраморную лестницу, сунул старенькому смотрителю билетик и побежал в направлении, которое указывала табличка с надписью: «НАЧАЛО ОСМОТРА».

* * *

Кирилл скинул халат и опустился на кровать. Рядом лежала жена, та женщина, которой казалось, что понимает его боль. Наивная.

— Кир.

— У?

— Повернись, когда я с тобой разговариваю. Я не могу говорить со спиной.

Он повернулся:

— Чего?

— Кир, мне страшно. Зачем тебе это нужно?

— Это нужно не мне, это нужно людям.

— Черт тебя задери! — взорвалась жена. — Твои люди приходят и уходят, они забывают тебя. Ты даже благодарности от них не слышишь.

— Мне не нужна благодарность.

— Кир, миленький, но они уходят от тебя счастливыми, а ты… Я одна вижу, как ты тускнеешь день ото дня. Кто тебе сказал, что ты должен принять на себя все беды людские? Кто сказал, что ты должен переживать за них их боль?

— Никто. Наоборот, все говорят, что я этого делать не должен.

— Тогда зачем? — недоумевала она.

— Так надо. Я знаю, что, кроме меня, этого никто не сделает.

— Ты… ты… ты как Христос, который искупает грехи всего мира.

— Или как Будда, что ощутил связь с каждой молекулой этого мира. А может, я и есть Будда, Христос и многие другие?

— Все шутишь? И шутки у тебя такие же… А ты, между прочим, за последние лет десять ни разу не улыбнулся.

— Ты хочешь, чтобы я улыбнулся?

— Да, — шепнула она.

— Ладно.

Кирилл посмотрел на жену, попробовал растянуть губы в улыбке, но улыбка получилась вымученной и горькой.

— Кир…

Жена заплакала. Он провел рукой по ее щеке, хотел произнести какие-то слова успокоения, но слов не было. Она не заметила, как ее ладошка оказалась зажата в его ладонях.

— Отдай мне свою боль. Отдай печали, тоску, скорбь. Отдай все то, что скопилось в тебе и мучает тебя. Отдай, оно тебе не понадобится. Поверь, это не большая потеря, тебе будет легче. Я знаю, верь мне.

Он говорил и говорил, пока все ее страхи не выплеснулись наружу и не перетекли в его сердце. Она всхлипнула и улыбнулась. Он понимал, что ей теперь хорошо и спокойно, но не знал, как это, он не мог ощутить такого покоя.

— Я читала про тебя статью в «Московском комсомольце». Знаешь, как они тебя назвали? — неожиданно сказала жена.

— Как?

— Избавитель.

— Хм, в этом что-то есть.

— Ты мой избавитель, знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

… Потом она заснула, а Кирилл встал и прокрался на кухню. Он достал из холодильника початую бутылку водки и попытался залить скорбь, тоску и боль десятков тысяч людей. Но для этой цели требовалось море водки, а магазины уже были закрыты.

* * *

Музей закрывался, но Михаил и не думал уходить. Он встал посреди зала, раскинул руки и закрыл глаза. Смотритель, выгонявший увлекшихся посетителей, прошел мимо, будто Михаила не существовало. Потом появилась уборщица. Та вообще прошла сквозь него, как сквозь воздух. Потом в зале никого не осталось, погас свет.

Михаил шевельнулся, опустил руки, огляделся по сторонам и пошел к стеклянному ящику, закрывавшему ценные экспонаты от пыли и чужих рук. Его рука прошла сквозь стекло, будто того и не было. Сигнализация не сработала. Михаил усмехнулся. Рука под стеклом схватила старинную, залепленную драгоценными камнями, рукоять огромного меча. Михаил потянул меч на себя.

Теперь он стоял в зале с мечом в руке, а стекло выглядело так, словно его и не трогали. Михаил поднял меч над головой. Неизвестно откуда взявшийся ветер растрепал волосы, поиграл бородой, поднял в воздух и вихрем понес из зала. Михаил захохотал. Вихрь унесся, унес и Михаила, а его хохот еще долго гремел, отражаясь от стен и мраморного пола.

* * *

Кирилл вышел из дома ранним утром. Настолько ранним, что вокруг не было ни души. Он оглянулся, никого не увидел и пошел, легко насвистывая что-то себе под нос.

Его насвистывание оборвал резкий свист. Кирилл обернулся — там, где минуту назад никого не было, стоял человек.

— Все на свист оборачиваешься, Иллар? И где только прячется твое самолюбие, гордость наконец, — язвительно заметила фигура.

— Гордость — порок, Микаэл, — возразил Кирилл, названный Илларом.

— Это они придумали, это искажение истины, — ухмыльнулся Микаэл.

— А истина это то, что придумал Он?

— Я не хочу возобновлять этот разговор, Иллар!

— А чего ты хочешь?

— Выполнить свою работу.

— Выполняй, я не мешаю, — пожал плечами Иллар.

Микаэл усмехнулся, его палец уперся в бегущие по небу облака:

— Он просил передать тебе привет.

— Ему тоже, — просто ответил Иллар.

— Он сказал, что ты должен прекратить это.

— А я не хочу и не могу этого прекратить.

— Он сказал, что ты должен, — повторил Микаэл.

— Он сказал, Он сказал, — передразнил Кирилл-Иллар. — А Он не слишком много говорит?

— Это ты слишком много говоришь. И ты слишком много себе позволяешь. Ты должен остановиться, так Он сказал.

— Нет.

— Что значит «нет»?

— То и значит. «Нет» — это значит «нет», я не откажусь от своих идей только потому, что Он так сказал. Если Он может переубедить меня, пусть попробует, а давить Он может на меня, сколько влезет, все равно это ничего не изменит.

— Это твое последнее слово?

— Да.

Кирилл не заметил, как оказался в воздухе. Теперь, когда обратил на это внимание, двор, дома, город остались далеко внизу. Он парил среди облаков вместе с Михаилом так, будто воздух был их родной стихией.

— Он сказал, что если ты не отречешься, то я должен уничтожить твою оболочку.

— Валяй, я не отрекусь.

Микаэл выхватил из ниоткуда огромный старинный клинок. Меч нехорошо поблескивал лезвием в лучах восходящего солнца.

— Подумай, еще не поздно отказаться.

— Я же сказал, что не отрекусь. Заканчивай уже.

— Ну, — Микаэл с сомнением посмотрел на него. — Я знаю, что такое — терять оболочку. Ты уверен, что твои идеи стоят таких мучений? Подумай.

— Я уже подумал.

— Но…

Иллар вздохнул, протянул руку. Ладонь Микаэла оказалась в тисках чужих ладоней:

— Отдай мне свои сомнения, отдай свою боль. Отдай. Это не большая потеря. Поверь, тебе будет легче. Я знаю, я знаю.

Терзания душевные вихрем ворвались в него, он содрогнулся. Руки его разжались. Микаэл стоял в оцепенении, наконец выдавил:

— Спасибо, избавитель.

— Не за что.

Они снова оказались на земле, во дворе у подъезда. Вокруг спал город. Микаэл легко поднял тяжелый меч. Солнце зло сверкнуло, отразившись в обоюдоостром лезвии. Меч на секунду замер, потом неумолимо, как лавина опустился вниз. Лезвие беззвучно раскроило череп, прошло насквозь через все тело, вышло наружу в паху. Тонкая линия разделила тело Кирилла на две половинки. Одна половинка улыбнулась, по щеке другой прокатилась слезинка. Части того, что некогда были Кириллом, распались в разные стороны, выворачивая наружу внутренности. Две половинки большого сердца ударились три раза в унисон. Из двух частей одного целого хлынула наконец кровь, растеклась огромной лужей.

Михаил опустил меч, постоял, отбросил его в сторону. Меч растворился в воздухе, так и не коснувшись земли. Тогда Микаэл оттолкнулся от земли, поднялся в воздух и полетел над городом. Вслед ему донесся тяжелый стон, стонала земля. Где-то завыла собака, ее подхватила другая, потом взвыл весь город. На улицах показались первые люди. Город стал оживать.

ПОСЛЕДНЯЯ СКАЗКА ПРО ИЗБАВИТЕЛЯ

(В соавторстве с Дмитрием Шевченко)

Ребенок плакал. Стоял и хныкал, оглядываясь по сторонам. Кирилл подошел к палатке, купил леденец и подступил к ребенку, присел перед ним и протянул конфету.

— Чего ты возишься с этим ублюдком? — донесся голос до Кирилла.

Кирилл отпустил руку улыбающегося ребенка и поднялся.

— Вместо леденцов им пинки надо раздавать, — проговорил все тот же голос за спиной.

Кирилл обернулся. За его спиной стоял высокий парень и со смесью злости и презрения смотрел на ребенка.

— Что ты сделаешь в этот раз? Несчастный случай на путях? — Кирилл спокойно смотрел на обладателя голоса.

— Ты о чем? — парень казался удивленным. — Какие пути? Какой несчастный случай? И что значит «в этот раз»?

— Извини, обознался. Меня зовут Кирилл, — он протянул руку.

— Вадим, — подал руку парень. — Странный ты какой-то, с ублюдышем возился, потом что-то бормотал про несчастные случаи. С женой, что ли, цапанулся? Так пошли зальем горе, тут барчик недалеко есть неплохой.

— Пошли, — согласился Кирилл и отпустил руку нового знакомца.

Странно, но он ничего не почувствовал, взяв его за руку. Не было никаких эмоций, кроме злобы. Холодной, расчетливой злобы, порожденной разумом, а не сердцем. И пустота.

* * *

— А за что ты так не любишь детей? — решился спросить Кирилл у нового приятеля, когда они расположились в уютном подвальчике и заказали себе закуски и дорогого бочкового пива.

— Кто тебе сказал, что я их не люблю? — искренне изумился Вадик. — Я люблю детей, и они меня любят.

— А почему тогда ты так был зол на того ребенка? — поразился в свою очередь Кирилл.

— Так он же цыганенок, — сказал Вадим и замолчал, считая, видимо, что все объяснил.

— Ну и что? — не понял Кирилл. — Он ведь ребенок.

— Он не ребенок. — Вид у Вадима был такой, будто он объясняет непреложные истины несведущему человеку. — Он цыганенок, это как бабочки и тараканы. И те и другие — насекомые, но на одних приятно посмотреть, а остальных давить надо.

— А тебе его не жалко? Голодный, оборванный, замерзший…

— Нет, — перебил его Вадик. — Людей вообще не жалко. Собак жалко, кошек меньше, но тоже, в общем, зверье — жалко, а людей нет. Люди не достойны жалости.

— А чего же они достойны?

— Смерти.

Принесли заказ, и Вадим накинулся на еду, уничтожая с неимоверной скоростью, запивая все дорогим пивом как водой.

Кирилл смотрел на него и поражался. В глазах Вадима светился разум, недюжинный разум, но и только. Кроме того, что теперь пересчитывают какими-то IQ, там больше ничего не было. Не было чувств, не было даже элементарной злости, обиды, грусти. Впервые Избавитель был бессилен. Он мог избавить человека от тоски, боли, но не от пустоты.

— Ладно, мне пора, — прервал его раздумья голос Вадима. — Дела, знаешь ли, держи визитку, звякни мне как-нибудь, поболтаем. Дай бог, свидимся. И, кстати, я угощаю. — Он положил на стол пятисотку и вышел из подвальчика, не обращая внимания на возражения Кирилла.

Избавитель сидел за столом, ковырял вилкой в тарелке, визитка лежала напротив. Он еще сам толком не мог понять почему, но точно знал, что позвонит этому странному человеку.

Кирилл позвонил ему через неделю. Как ни странно, Вадик сразу узнал его, сказал, что сейчас занят, и предложил встретиться через три дня.

— Заодно и праздник Победы отметим, — хмыкнул он в трубку.

Они встретились на станции «Фили». На выходе Вадим достал из сумки две бутылки «Будвайзера», открыл и, сунув одну Кириллу, с наслаждением сделал большой глоток. Кирилл осторожно отхлебнул и задумался. Интуиция, отточенная за долгие… гм… годы, подсказывала, что перед ним стоит не простой человек, но в чем его «непростота», он никак не мог понять.

— Твари, — неожиданно процедил сквозь зубы Вадька, провожая взглядом группу молодых людей, направляющихся к Поклонной Горе.

— В чем дело? Ты же говорил, что любишь детей?

— Люблю, но это не дети, это отморозки, которые забыли, что такое «День Победы». Для них это всего лишь очередной повод выпить. Собственно, да и хрен с ними, но вот тебе один пример. Сегодня еду к тебе, на кольцевой входит ветеран, на груди всего две награды: медаль «За отвагу» и орден «Красной звезды». Стал в уголочке и стоит. Я вижу, что ему трудно стоять, подхожу к сиденью, на котором вот такая «золотая» молодежь сидит, и культурно так прошу уступить место. Они на него посмотрели и выдали мне:

— Постоит, плохо воевал, медалей мало.

Я первое время обалдел от такого, а потом ничего, уговорил их уступить место.

— Хорошо, — улыбнулся Кирилл. — Видишь, ведь можно объяснить так, чтобы они поняли.

— Можно. Вот как очнутся, так и поймут, а как забудут, так на то зеркало есть. Подошел, улыбнулся и вспомнил.

— Ты что, бил их? — опешил Кирилл.

— С ума сошел? В метро народищу — не развернешься. Какая, к черту, драка? Так, пару раз в зубы дал и на следующей станции определил тела к выходу. Достали, твари, — неожиданно закончил он и допил пиво одним махом.

Вот оно, толкнуло Кирилла. Как я сразу не почувствовал. Сила, редкая сила. Скрытая, еще не вылупившаяся, но мощная. А если…

— А как тебе все это в целом? — кивнул на проходящих мимо людей Кирилл.

— В смысле? — отхлебнув из очередной бутылки, спросил Вадим.

— Ну, что ты о них думаешь?

— А что я о них должен думать? — удивился Вадик. — Нормальные люди, пришли отметить праздник Победы. Если бы не такие вот отморозки, то вообще все было бы супер.

— А если бы у тебя была власть в руках, что бы ты сделал? — Кирилл замер в ожидании ответа.

— Если бы да кабы, — усмехнулся собеседник. — К стенке, вот и весь разговор.

— Но ведь многих можно исправить, а если невинные попадут? — вздрогнул Кирилл.

— Вот расстрелять сотню-другую публично, естественно, остальные исправятся, хошь не хошь, а на остальное… — Он достал третью бутылку и сделал глоток. — Лес рубят — щепки летят.

— Но разве люди не достойны прощения, понимания? Разве не стоит ради них пытаться их исправить?

— Нет. Если я не прав — докажи, я весь — внимание. — Вадим смотрел на Кирилла с ехидной усмешкой.

— Я попробую. — Кирилл опустил глаза. — Я постараюсь сегодня изменить твое мнение.

— Попробуй, — хмыкнул Вадим, допил пиво и выбросил бутылку в урну. — Пошли, прогуляемся по парку.

* * *

— Ну и где твои доказательства? — ехидно интересовался Вадик каждые пятнадцать минут. — Я пока вижу только мои доказательства. — И он показывал на очередную компанию, которая разбрасывала бутылки прямо на газоне, на сопливые парочки, что лизались друг с другом у всех на виду, вроде как напоказ. — Им по фигу праздник, у них есть очередной повод выпить, и все, больше ничего. А спроси у них, что произошло пятьдесят лет назад, так они и не вспомнят сразу.

Ближе к десяти вечера, когда они устроились на склоне, Вадька сказал:

— Ну, считай, что я победил. Эти люди не достойны спасения, они не достойны жалости, они вообще ничего не достойны.

— Погоди, еще не вечер. — Кирилл откинулся на спину и уставился в темнеющее небо.

Салют ударил в черное небо, размазав его цветными пятнами. Вадим пил пиво, зло поглядывая на беснующуюся толпу. Кирилл мысленно потянулся к другу и дал ему возможность почувствовать то, что в данный момент чувствовал, видел и слышал он.

— Бля, круто мы им в сорок пятом дали, — раздалось совсем рядом.

Бутылка пива медленно опустилась. Вадим удивленно уставился на нескольких парней в футболках с надписями «Все путем», которых полчаса назад готов был разорвать на куски за то, что они били бутылки прямо на траве, забавляясь и теша свое самолюбие.

— Деду надо позвонить. Помню, он говорил, что до Берлина дошел, — задумчиво произнес второй и затянулся сигаретой.

— УРА-А-А-А! — орала смазливая девица, размалеванная, как проститутка.

— Ура-а-а-а! — вторил ей ее, видимо, бойфренд, глядя восторженными глазами на цветные разрывы в небе.

Толпа, мгновение назад бывшая кучей отбросов и обывателей, которые пришли в парк, чтобы выпить и закусить, превратилась в сплоченный коллектив, который искренне торжествовал и гордился победой, одержанной не ими самими, но их дедами и прадедами.

С последними залпами Вадим повернулся и сказал:

— Знаешь, Кир, я, пожалуй, с тобой соглашусь. В этом народе еще что-то есть, и ради этого чего-то стоит жить и бороться.

Кирилл улыбнулся усталой улыбкой. За эти несколько секунд Вадим забрал у него почти все силы.

— Это потрясающе, — рассуждал Вадька по дороге к метро. — Кто бы мог подумать, что эта кучка… Что эти… Что они способны на такое, что они способны понимать и осознавать.

Кирилл улыбался, он видел, как в Вадиме разрастается искра его сущности. Он и раньше пытался донести свою искру до людей, но это удавалось так редко, а здесь она нашла благодатную почву для роста.

В течение последующих месяцев он очень сдружился с Вадимом. Неоднократно они обменивались дружескими визитами. Кирилл наблюдал, как его друг постепенно и очень медленно, но уверенно меняется, как в нем постепенно открывается та сила, что в свое время так насторожила Избавителя. Вадик заинтересовался энергетикой и постепенно, не без помощи Кирилла, научился ею управлять.

Еще полгода-год, и он сможет занять мое место, с некоторым облегчением думал Кирилл, если опять проявится извечный соперник.

Предчувствия никогда не приходят просто так. Кирилл шел по улице. Моросящий дождь дополнял его настроение. Это настроение не отставало от него вот уже пятнадцать лет, ровно столько, сколько он принимал на себя чужие беды. Прохожие шарахались от него, перебегали на другую сторону улицы. Еще бы, ведь он разговаривал сам с собой.

— Слушай, — заворочалось что-то внутри него.

— Опять?

— Снова. Оставь это, а то тебе же будет хуже. Зачем ты отнял у этой девочки ее страдания?

— Она не могла больше жить с ними, еще чуть и она покончила бы с собой.

— А тебе что с того? Она не хотела расставаться со своею болью. Ты нарушил правило, ты отнял, отнял против желания.

— Я знаю. Но теперь она будет жить, будет жить счастливо, а про то, что у нее была боль, она и не вспомнит.

— Ну знаешь, ты хочешь прыгнуть выше головы. Это не в твоей власти. Перестань, или я прекращу это механически!

— Ты не посмеешь еще раз, — голос Кирилла дрогнул.

— Ха-ха, три раза. Я уже слышал это от тебя. Вот увидишь, я сделаю это, если ты не откажешься от своих бредовых идей.

— Но я не откажусь. Они не должны мучаться. А я могу избавить их от мучений.

— Они будут мучаться так и столько, сколько им положено. Я так сказал, и так будет.

— Нет, так не будет. Пока это в моих силах, я буду исправлять твои ошибки.

— Я предупредил тебя. У тебя есть время до завтрашнего утра. Думай. Если не отречешься, то придется произвести физическое вмешательство.

Голос растворился, будто и не было его. Кирилл стоял посередине улицы под дождем. В голове его крутилась одна мысль: «Ночь. У меня есть только одна ночь. Пятнадцать лет на две тысячи безмолвия? По-моему, это многовато, в смысле безмолвия. Что можно сделать за десять часов, чтобы не пропали пятнадцать лет? Из множества вариантов приемлемым оставался только Вадик, он, конечно, слаб и может не справиться или отказаться, но это единственный приемлемый вариант, из всех возможных».

Вернувшись в реальность, Кирилл обнаружил, что сидит в метро. Через полчаса он звонил в дверь Вадькиной квартиры.

— Есть разговор, очень важный и серьезный, — начал он, едва перешагнул порог.

— Дык мы сейчас оформим, — улыбнулся Вадик. — Проходи на кухню.

— Мне осталось жить немногим более ночи, — ошарашил друга Кирилл. — А еще надо домой попасть, с женой проститься.

— Совсем с дуба рухнул, — поставил диагноз Вадим. — С чего ты это взял? У тебя что, СПИД нашли? Или перебрал у одной из спасенных душ и думаешь, что не справишься? Так отдай часть мне, ты ведь знаешь, что я могу много выдержать.

— Все гораздо хуже, — не стал спорить Кирилл. — Ты можешь просто выслушать? У меня действительно нет времени. Можешь считать, что я сумасшедший, пьяный, перебравший, но сядь и выслушай.

— Я весь — внимание. — Вадик сел на стул и приготовился слушать.

— Начну я, пожалуй, издалека и вкратце. Пожалуйста, не требуй от меня доказательств, я предоставлю их тебе в конце разговора…

И рассказал ему все. И про Христа, и про Прометея, и про многих других, и про его вечного соперника. С каждой минутой лицо Вадима становилось все снисходительней, он кивал в ответ, соглашаясь со всеми словами. Он не верил.

— А теперь доказательства. Дай мне руки. Не бойся, я не кусаюсь. Попробуй войти в меня так, как я учил.

Вадим поколебался, но протянул кисти рук ладонями вверх. Кирилл накрыл его ладони своими и открылся.

— Этого просто не может быть! — Вадик сидел, обхватив голову руками. — Я не смогу занять твое место. Меня этот… бог, что ли… просто раздавит.

— Не раздавит. Меня он не трогал пятнадцать лет. Некоторое время у тебя будет точно. К тому же, ты в любой момент сможешь отказаться от всего этого, и он оставит тебя в покое. Ладно, мне пора. Долгие проводы — лишние слезы. Прощай.

— А может, обойдется?

— Ни разу не обходилось и в этот раз не обойдется. Удачи тебе, Избавитель.

Вадик дернулся было что-то сказать, но промолчал.

— Прощай.

Дверь закрылась за Кириллом. Навсегда…

Проститься с Кириллом пришли многие. Вадим, так и не решился подойти к могиле. После того как Избавитель впустил его в себя, он порой ощущал себя не Вадимом, а Кириллом. Илларом. Иисусом. Прометеем. Буддой… Он боялся увидеть в могиле себя. Когда на гроб стали падать первые комья земли, Вадик развернулся и быстрым шагом направился к выходу.

Прошло три года. За ним закрепилась репутация хорошего психолога. Он старался, как мог продолжать то, что делал Кирилл. В его кармане постоянно лежали леденцы, для детей. Видимо, с искрой ему передалась и эта чрезмерная любовь к детям. Даже, скорее, не любовь, а трепет перед этой нежной беспомощностью. Порой Вадим сам удивлялся, когда вместо того чтобы пинком отправить очередного попрошайку, он совал тому конфеты, покупал еду.

В электричку успел вскочить в самый последний момент. Выдернув защемленную куртку из дверей, прислонился спиной к стене тамбура. Ехать предстояло минут семь, посему проходить в вагон он не видел смысла. В тамбуре кроме Вадима было еще две женщины: одна была молода, скорее даже, он назвал бы ее девушкой, а вторая уже приближалась к сорока.

Барышни расположились напротив Вадика и увлеченно о чем-то беседовали. Вадим закрыл глаза и, откинувшись на стену, пустил мысли на самотек.

— Кошмар какой-то, — донесся до него голос одной из женщин. — В группе больше тридцати детей, практически все избалованы и запущены, к вечеру уже ног под собой не чувствуешь, а зарплата мизерная. Была бы группа поменьше, и то полегче было бы.

— Так в чем проблема? — послышался визгливый голос второй дамы. — Во время тихого часа открой окна и двери. Сквозняк минут на сорок, и на следующий день больше половины группы не придет. А если повторить, так вообще на карантин закроют, подумают, что эпидемия.

Вадик открыл глаза. Девушка стояла и с изумлением смотрела на улыбающуюся старшую подругу.

— Так что все очень просто, — закончила последняя. — Я так уже делала, способ верный.

Если я избавитель, мелькнуло в голове, то я должен не только избавлять людей от их болезней, но и избавлять людей от таких вот болезней, которые скрываются под личинами таких же вот визгливых особ, коим все равно, что станет с теми существами, которые доверяют им.

Он снова закрыл глаза и сосредоточился. С момента его осознания силы ему это удавалось все лучше и лучше. Небольшое зеленое щупальце вытянулось в сторону женщин. Он всего лишь на несколько секунд прикоснулся к старшей, подумав, на мгновение задел более молодую и втянул щупальце, после чего открыл глаза и оторвался от стены тамбура, посмотрел на собеседниц. Старшая, тяжело дыша, расстегивала воротник своей дубленки.

— Не поможет, — равнодушно сказал Вадим. — Это пневмония, а если запустить, то и до отека легких недалеко. Дело в том, — продолжил он, глядя в широко открытые глаза молодой, — что я случайно подслушал ваш разговор, и он мне очень не понравился. А так как я имею некоторые способности, которые обычно называют экстрасенсорными, я решил вас немного поучить уму разуму, избавить вас от этих пагубных мыслей. Вам, — он снова обратил свое внимание на внезапно заболевшую женщину, — я советую, во-первых, немедленно идти к врачу, а во-вторых, впредь холить и лелеять всех ваших подопечных, потому как теперь ваше здоровье напрямую зависит от их здоровья. Если заболеет один, заболеете и вы, если заболеют десять, вы заболеете за десятерых, но если все будут здоровы, то хоть в проруби купайся, ни одна хворь не пристанет. Кстати, и к вам, девушка, это тоже относится.

Электричка начала притормаживать, за окном замелькал забор станции, Вадик развернулся к дверям и приготовился к выходу. Шипя пневматикой, двери открылись.

— Да, забыл сказать, — не оборачиваясь, сказал он. — Смена работы вам не поможет, — и вышел, оставив за спиной гробовое молчание, нарушенное только шипением закрывшейся двери.

* * *

Спустя несколько месяцев он проснулся от чьего-то присутствия в его комнате. Сев на кровати, Вадим начал вслушиваться.

— Мне казалось, что я покончил с тобой. Не думал, что ты так быстро вернешься.

— А-а-а, вот ты и объявился. Если хочешь поговорить, то явись сам, и в материальном виде, в противном случае — разговора не будет.

— Да ты знаешь, с кем ты разговариваешь?

— А глупее вопроса придумать не смог? — хмыкнул Вадик. — Конечно, знаю. А вот ты, похоже, не догадываешься, что правила игры несколько изменились.

Сосредоточившись, он поймал ниточку контакта и послал по ней весь тот негатив, что накопился в нем за последние четыре дня, и тут же разорвал контакт.

* * *

Снова голос донесся из темноты, но на этот раз он имел физическое воплощение.

— Теперь мы можем поговорить?

— Поговорить? Можем. Но не больше. Переговоров не будет.

— Ты стал сильнее. — Тень опустилась на стул.

— Нет, я просто стал умнее. Чего тебе надо?

— Все как прежде, я хочу, чтобы ты ушел…

— А я хочу, чтобы ты мне не мешал, — перебил Вадим. — Ты мне мешаешь.

— А не слишком ли ты стал дерзок? — Тень поднялась, в голосе послышался гнев.

— Сядь и не выпендривайся. Не забудь, это ты ко мне пришел, а не я к тебе, так что не серди меня.

— Ты перешел все границы. Я терпел тебя слишком много, в этот раз я тебя уничтожу полностью, игра слишком затянулась. — От тени отделился шар и ударил в тело Вадима.

Зеленоватая волна прошла по поверхности некоего овала, который окружал Вадика. Он усмехнулся, и в этот момент сияние резко потухло, а в центр тени ударил тонкий луч, который пробил ее насквозь, отбросив на пару метров в глубь комнаты. Вадик подошел к сгустку, который менял свои формы, пытаясь освободиться от иглы, пригвоздившей его к полу. Посмотрев на сгусток безразличным взглядом, он протянул руку, и с нее на шевелящиеся остатки тени потек зеленый огонь, который начал медленно пожирать мрак. Когда от черного силуэта остался совсем уже небольшой клочок, Вадим опустил руку. Огонь погас, игла пропала.

— Я тебя отпускаю. Но если ты придешь еще раз, я тебя уничтожу.

Фразу он заканчивал уже в одиночестве. Тень растаяла. Он придет снова и попытается его убить, но…

* * *

— Почему ты меня не убил? — голос был на редкость тихим.

— А разве это возможно?

— Нет, но ты мог попытаться, — голос казался удивленным.

— Пытаться сделать невозможное? Глупая трата времени. У меня нет такой возможности, я не ты, я не могу гоняться за солнечным зайчиком.

— Ты хочешь сказать, что я не смогу тебя уничтожить? — прошелестел голос.

— А ты сам этого еще не понял? Это невозможно, для этого тебе надо уничтожить все человечество, потому что я, общаясь с кем-либо, отдаю ему свою частичку. Ты можешь убить меня, но не сможешь убить всех. А если и убьешь, то… А собственно, какая мне разница. Уходи. Я хочу отдохнуть.

— Ты стал совсем другим, но при этом остался тем же, я не понимаю тебя, — голос становился все тише.

— А когда-нибудь понимал?

Ответа не последовало.

— Все очень просто, — сказал Вадим в пустоту. — У людей есть пословица, подходящая к данному моменту. Добро должно быть с кулаками.

КРУГ

КАРЛСОНЫ

В ответ на спетую песню Олега Медведева и недописанную песню Андрея Морозова

Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы.

И. Ильф, Е. Петров. «Золотой теленок»

Будильник вздрогнул, разрываясь диким треском, а потом еще раз, когда на него опустилась тяжелая рука, поросшая солнечно-рыжей шерстью.

Он поднялся с кровати, накинул халат и пошел варить кофе. Как славно было раньше: папа, мама и даже брат с сестрой. Теперь родителей не стало, брат и сестра живут со своими семьями, а он… Он один, совсем один. И опять придется варить кофе самому, а он убежит. И опять жарить яичницу с беконом, а она подгорает вот уже пять лет. С тех пор как не стало мамы.

Он включил плиту, поставил кофе и яйца на огонь и пошел в ванную. Пока брился и умывался, кофе убежал, а яйца подгорели. Опять. С тоской сжевал завтрак, глянул на часы. Пора на службу.

* * *

Вечер, словно громадная черная птица, накрыл город своим мягким крылом. Дома и домики со своими крышами, шпилями и башенками растворились в сумеречной дымке. Зажглись огоньки окон и светлячки звезд.

Он шел понурый. Почему-то ничего не хотелось. Так всегда вечерами. Сейчас придет домой, завалится на диван с банкой пива и тупо будет пялиться в телевизор. Как тогда сказал Карлсон? «Такая большая домомучительница в такую маленькую коробочку?! Ничего не выйдет!» Он улыбнулся. Вечер перестал быть серым, ноги сами понесли его в другую сторону от дома, туда, где был — он это точно знал — маленький домик на крыше. За трубой.

Домик стоял на своем месте и никуда не делся. Такой же маленький, уютный и аккуратный, как и тридцать с лишним лет назад.

Перед дверью он замялся. Нахлынули воспоминания: «Добро пожаловать, дорогой друг Карлсон! Ну и ты заходи…» Он улыбнулся прозвучавшему в голове голосу и принял приглашение.

Внутри было темно и тихо.

— Карлсон? — позвал он. — Карлсон, это я, Малыш. Ты здесь?

Что-то шмыгнуло, зашуршало, чиркнуло в темноте. По комнате разлился тусклый свет ночника, что стоял на тумбочке у кровати. Малыш пригляделся, на кровати лежал сухощавый старик с рыжей шевелюрой.

— Привет, Малыш, — хрипло произнес старик. В голосе его не было прежней жизнерадостности. — Чем будешь угощать?

— Тортом с восемью свечками, — улыбнулся Малыш, но на глаза его навернулись слезы. — Или лучше так: восемь пирогов и одна свечка, а?

— А как же колбаса? — грустно хмыкнул старик. — Ладно, проходи, садись.

Он прошел и плюхнулся на край кровати, скрипнуло.

— Что ж ты врал, что тебе восемь лет? — с иронией произнес старик. — Кровать-то под тобой скрипит, будто тебе все сорок.

— Сорок два, — автоматически поправил Малыш и осекся. — Карлсон, а это в самом деле ты? — произнес он со смешанным чувством.

— Нет, — обрубил старик, и воздух комнаты наполнился горечью. — Я уже не Карлсон, и ты давно уже не Малыш.

Голос старика дрогнул, он потупился.

— Как же так? — вспылил вдруг Малыш. — Почему ты улетел и перестал появляться? Где ты пропадал? Почему?

Он задохнулся, а старик только покачал головой:

— А где был ты?

Малыш открыл было рот, но не нашел, что сказать.

— Я скажу, — продолжил старик. — Ты вырос, и я перестал быть тебе нужным. Зато я был нужен другим «малышам».

— А теперь?

— А теперь… — Старик приподнялся на локте, протянул ссохшуюся руку к стакану с водой, что стоял на тумбочке, сделал глоток. — Теперь я скоро умру, и Карлсона не будет вовсе. Да уже нет. Мне трудно встать с постели, не то, что летать.

Малыш почувствовал, как что-то сдавило горло, резко встал.

— Ты куда? — окликнул хриплый голос.

— В магазин, — тихо шепнул Малыш. — За тортом со взбитыми сливками. А еще надо конфет и варенья.

— Сладкоежка, — хмыкнул старик. — Колбасы купи. И пива.

Малыш обернулся, недоверчиво посмотрел на Карлсона.

— Со мной не соскучишься, — улыбнулся старик, и впервые за вечер он напомнил Малышу того, прежнего Карлсона.

* * *

На кладбище было холодно. Дул ветер, плевал в лицо изморозью. Он шел за гробом и боялся разреветься, как тогда в детстве. В голове снова звучал до боли знакомый голос: «Не реви. Это ты ревешь или я реву?»

Он всхлипнул и через силу улыбнулся, посмотрел на старика, что лежал в гробу. Штаны с пропеллером сменил строгий костюм, рыжего парика, что заменял последние годы густую шевелюру, не стало. Солидный лысый господин совсем не походил на того веселого толстяка с пропеллером. Гроб опустился рядом с ямой, желающие проститься вереницей потянулись к телу.

Откуда столько народу? — удивился Малыш. Он вопросительно посмотрел на старика, но тот молчал. Тихо опустилась крышка, неспешно опустили гроб в яму, сверху посыпалась земля.

Люди смотрели на происходящее с молчаливой тоской. Откуда их столько?

Догадка пришла неожиданно, сама собой:

— Малыш, — негромко окликнул он.

Собравшиеся у гроба люди вздрогнули, как один, закрутили головами, натыкаясь взглядом на взгляд, смущенно опускали глаза. Малыш развернулся и быстро пошел прочь.

* * *

В домике на крыше было пусто и холодно. А может, это его пробил озноб? Малыш сел на кровать, перед глазами замелькали последние недели. Он таскал старику сладости, а тот в лучшем случае жевал колбасу и судорожно заглатывал пиво.

Один раз попросил чашку чая. Малыш обрадовался, притащил банку малинового варенья. Старик поморщился, но сладкой жижи в себя все-таки залил. Из вежливости. «Свершилось чудо! — обрадовался тогда Малыш. — Друг спас жизнь друга!» Но старик лишь пробормотал, что никакого чуда уже не будет. И вообще, чудес не бывает.

Нет, не бывает. Даже рыжий толстяк, чудо его детства, перестал быть чудом. А перестал ли? И вообще…

Он встал и подошел к шкафу, снял с вешалки потертые штанишки с пропеллером. Взял с тумбочки рыжий парик. Когда он подошел к зеркалу, на него взглянул рыжий толстяк. Штанишки, вопреки ожиданиям, не повисли мешком, а ладно осели на пивном брюшке. Парик выглядел как его собственные волосы. Вот только тот был веселый, и вообще мужчина хоть куда, в полном расцвете сил. А он…

А что он? Он в меру упитан и вообще, в полном расцвете сил. Он улыбнулся своему отражению, и на душе потеплело. Карлсон не должен умереть. Что бы там ни было в жизни, но это в жизни. А у каждого Малыша должен быть свой Карлсон, вне зависимости от каких-то непонятных Малышам вещей.

Вот только надо будет научиться летать, вспомнить, как едят варенье ложками, улыбаются.

А еще надо научиться быть чудом…

ОТДАТЬ ДУШУ

Надежде Агеевой

— Вы Дьявол? — поинтересовался я у вошедшего, солидно одетого мужчины с лицом пропойцы.

— Нет, — ответил тот, противно улыбаясь. — Но я от имени и по поручению. Имею все полномочия. В чем состоит ваше дело? Хотите продать, обменять, получить что-либо?

— Отдаю душу, — пожал я плечами, мне казалось, что это само собой разумеется.

— Дайте взглянуть… Кхм, что ж, вполне приемлемая штука, ваша душа. Чистая, почти детская. И что хотите? Денег? Власти? Славы?

Я не хотел ни денег, ни славы, ни, тем более, власти. Перед глазами встало милое, словно бы светящееся изнутри лицо. Глаза ее смеялись, и я в который раз почувствовал, как тону в этом омуте, захлебываюсь, иду на дно, чтобы остаться там навсегда. Ради нее я готов отдать все, но что у меня есть? Ничего, только душа.

— Вы это серьезно? — вылупился на меня полномочный представитель Лукавого. — С ума сошел, мальчишка! На хрена оно тебе?!

Я пожал плечами, сказал просто:

— Люблю ее.

— Так взял бы и…

— Нет, — оборвал я. — Мне не нужно брать, вообще ничего не нужно. Просто хочу, чтобы она была счастлива.

— И поэтому продаешь душу? За исполнение ее желаний? — гость явно пребывал в недоумении. — Ты ненормальный? Зачем это?

— А как иначе? — в свою очередь удивился я.

— Романтик, — произнес мужчина с таким брезгливым презрением, будто обозвал дураком. — Ну ладно, мое дело маленькое. Вот договор, подпиши кровью, как только подпишешь, вступит в силу. Все, привет.

Оставив меня наедине с листом пергамента, гость повернулся спиной и растворился в воздухе.

— Сам дурак, — обиженно пробормотал я и пошел на кухню.

Нож легко вспорол ладонь. Накапав в блюдце крови, я макнул туда перьевую ручку и начертал на пергаменте свой корявый автограф. Договор с шипением впитал кровь, вспыхнул и исчез. А на следующий день я увидел результаты.

* * *

Мысли ползли липко и неторопливо, будто слизняк по травинке на берегу пруда. Странно. Вот она почти и кончилась, эта странная сказка с нелепым концом под названием жизнь. Все так быстро, что даже немного обидно. Хотя, с другой стороны, я старый больной маразматик, лежу на больничной койке и жду не дождусь, когда все это закончится. Кому я нужен? Ей?

Я открываю глаза. Она смотрит на меня. Такая же молодая, как пятьдесят три года назад. Это было первым желанием, чтобы она всегда оставалась молодой. В ее глазах пляшет огонь молодости, задор. А я — привязанный к постели старик, я ей в тягость. Она молча смотрит на меня, проводит рукой по моей некогда густой и темной, а теперь безобразно седой и подвыщипанной шевелюре. Я смотрю ей в глаза, я тону. Я люблю ее, и я счастлив. Я закрываю глаза и умираю счастливым.

* * *

Странное дело, я снова ощущаю себя молодым. Оглядываюсь по сторонам. Черные стены огромной пещеры освещают многочисленные костры. Давно забытый образ хорошо одетого алкоголика встает перед глазами.

— Давненько не виделись, — приветствую я. — Опять от имени и по поручению?

— Служба такая, — кивает он. — Идем.

— Куда? — не понимаю я.

— К хозяйке. Велела тебя доставить. Поговорить с тобой хочет.

— К какой хозяйке? — Я удивлен. — Разве хозяин преисподней не мужчина?

— Никогда им не был, — бесстрастно отвечает проводник. — Пошли.

Я иду за ним по подземным лабиринтам. Пещеры и переходы сливаются в бесконечную, черную кишку. Наконец мой проводник останавливается около массивной двери, стучит.

— Я привел его, хозяйка. Можно?

— Да.

Я не верю своим ушам. Вхожу и замираю. Она поднимается мне навстречу. Такая же молодая, такая же желанная. Ее глаза смеются, я тону в них, как тонул всю жизнь. Она встает, она подходит ко мне и обвивает руками мою шею. Я чувствую, как поцелуй обжигает мне губы. Долгое мгновение счастья.

— Ну и что мне с тобой делать, дорогой? — слышу я до боли родной, бесконечно дорогой голос.

— Не знаю. — Я целую ей руки. — Мне больше нечего тебе отдать…

МАЛЬЧИК СО СПИЧКАМИ

Выяснению семейных отношений посвящается…

1

«Здравствуй, дорогой мой дедушка!

Не думал я, что выпадет мне минутка тебе написать, а вот все ж таки выкроил. Уж и не верится, что получилось, а все-таки. Если б ты знал, дорогой дедулечка, как я мечтал об этой свободной минутке, когда смогу тебе написать. Теперь остается только надеяться, что письмо до тебя дойдет, а не затеряется по дороге.

Дедушка, мне здесь очень плохо. Я понимаю, что ты не мог оставить меня у себя, когда погибли папа и мама, у тебя своих дел по горло. Да, я все это понимаю, но очень тебя прошу, забери меня отсюда. Я не могу больше жить у дяди Савы, он злой, он жестокий. Сначала я не понимал этого, а теперь…

Вот он опять меня зовет, я заканчиваю писать и иду, а то мне достанется.

Никогда тебя ни о чем не просил, а вот теперь прошу… Умоляю, возьми меня отсюда. Обещаю, что не буду тебе мешать, буду слушаться и делать все, что скажешь, только забери.

До свидания,

Твой любящий внук».

2

«ЗДРАВСТВУЙ ЗПТ МАЛЫШ ТЧК Я СЕЙЧАС СИЛЬНО ЗАНЯТ ТЧК СОВЕРШЕННО НЕТ ВРЕМЕНИ ЗПТ ЧТОБЫ РАЗОБРАТЬСЯ С ТВОИМИ НЕПРИЯТНОСТЯМИ ТЧК ДЯДЕ САВЕ Я ОТПРАВИЛ ТЕЛЕГРАММУ ТЧК ТЕБЕ ЖЕ МОГУ ОБЕЩАТЬ ЗПТ ЧТО КАК ТОЛЬКО ВЫКРОЮ ВРЕМЯ ЗПТ ПОГОВОРЮ С НИМ ЛИЧНО ТЧК НЕ КИСНИ ТЧК ДЕД ТЧК».

3

«Здравствуй, Дедушка!

Я получил твою телеграмму. И дядя Сава, видимо, тоже получил, иначе почему он меня в тот день наказал и назвал этим… Ну, вот слово вылетело. Такое длинное и неприличное на конце. Штребрейхер, что ли? Или что-то похожее.

Вот ты меня не забрал, а дядя Сава теперь смотрит, как будто я ему не племянник, а теща, и ругается все время. А еще он меня заставляет с пиротехникой возиться. Я не люблю это дело. Раньше, в самом начале, мне нравилось. Но ведь я тогда маленький был, не понимал ничего. И мне было весело, когда дядя Сава говорил: «Пойди хлопушку сделай или петарду зажги». Я тогда ничего не понимал. А теперь я уже большой, почти взрослый. Теперь я все понял, а он смеется и говорит: «Какие петарды? Феерические шоу освоил? Теперь кулинарией займись, возьми спички, кулинарную книгу, и вперед».

Я очень не люблю «кулинарию» и петарды не люблю. Мне не нравится огонь, и спички ненавижу. А дядя Сава говорит, что я дормоед. А еще говорит, что кто-то должен это делать… ну это, со спичками. А раз я сижу на его шее, так хоть делом займусь общественно-полезным. А какое оно полезное, если один вред от него.

Дедушка, ну пожалуйста, забери меня от дяди Савы. Я его боюсь.

Твой внук».

4

«МАЛЫШ ТЧК Я ВСЕ ПОНИМАЮ ТЧК НО ПОЙМИ И ТЫ МЕНЯ ТЧК Я НЕ МОГУ СЕЙЧАС ЗАНИМАТЬСЯ ТВОИМ ДЯДЕЙ ЗПТ Я ОЧЕНЬ ОЧЕНЬ ЗАНЯТ ТЧК НО Я ОБЕЩАЮ ЗПТ ЧТО ОБЯЗАТЕЛЬНО ЕМУ ПОЗВОНЮ ТЧК НЕ ПЕРЕЖИВАЙ ЗПТ ВСЕ УЛАДИТСЯ ТЧК ДЕД ТЧК».

5

— 8-903-974-27-31.

— Пиип-пиип-пиип…

— 8-903-974-27-31.

— Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети…

— Алло!

— Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети…

— Вот блин!

— Аппарат абонента выключен или нахо…

6

«Дедушка!

Миленький, родной, дорогой мой! Забери меня отсюда, ради всего святого. Я больше не могу. Дядя Сава опять заставлял меня… Я больше не могу. Это же не правильно. Я спустился, чиркнул спичкой, а они… Знаешь, смотрят так жалобно, глаза грустные-грустные. И все понимают. И молчат. Знаешь, как мне страшно, когда они молчат? Я боюсь. Раньше мне казалось, что лучше б они заговорили, а теперь…

Вчера один, когда я зажигал, посмотрел на меня и сказал: «Мальчик, что ж ты делаешь? Разве не знаешь, что спички детям не игрушка? А ну-ка отнеси коробок взрослым».

Я зажег, а он закричал. Потом смотрит на меня и говорит: «Дрянной ты мальчишка, что из тебя вырастет?» А огонь уже полыхает вовсю, а он как закричит. А я стою и отойти не могу. Страшно.

Дедушка, родненький, забери меня от дяди Савы. Умоляю тебя, забери. Он злой, он нехороший. Он меня жечь заставляет. А это ведь жестоко. Не может же быть, чтобы мир был таким жестоким. Ты ведь не такой создавал эту вселенную. Ты ведь добрый. Я помню, я знаю.

Забери меня, пожалуйста. Я все-все для тебя сделаю, только забери.

Внук».

7

«ПОТЕРПИ ЕЩЕ КАПЕЛЬКУ ТЧК БЕЗМЕРНО ЗАНЯТ ТЧК С САВОЙ ПОГОВОРИТЬ НЕ СМОГ ЗПТ НО НАПИШУ ЕМУ ЕЩЕ РАЗ ТЧК ЛЮБЛЮ ТЧК ДЕД ТЧК».

8

«САВАОФ ТЧК ГАДЕНЫШ ТЧК ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ТЧК ЕЩЕ РАЗ УСЛЫШУ ЗПТ ЧТО ОБИЖАЕШЬ МОЕГО ЛЮБИМОГО ВНУКА ЗПТ ПРИШИБУ ТЧК И ПЕРЕСТАНЬ ЗАСТАВЛЯТЬ РЕБЕНКА ЖЕЧЬ ГРЕШНИКОВ НА НОЧЬ ГЛЯДЯ ТЧК РЕШАЙ СВОИ ПРОБЛЕМЫ САМ И НЕ ВТРАВЛИВАЙ В НИХ МАЛЬЧИШКУ ЗПТ У НЕГО И ТАК УЖЕ ГАЛЛЮЦИНАЦИИ ТЧК ГОВОРЯЩИЕ ГРЕШНИКИ МЕРЕЩАТСЯ ТЧК ТВОЙ ОТЕЦ ТЧК».

9

«Дед!

Твой сын, а мой папаша, меня уже заканифолил. Придирается по мелочам, совсем не дает заниматься делом. У него под началом вся вселенная, а я себе всего-то маленькую звездочку с кучкой планеток состряпал, так и то он ко мне со своим веским мнением лезет. Мои педагогические принципы ему не нравятся, мальчишек я, видите ли, зажимаю. А племяш уже подрос, ему тоже пора делом заняться.

Только наш «всемогущий создатель вселенной» этого понимать не хочет. Может, хоть ты ему скажешь, он к тебе прислушивается. А то никакой личной жизни, право слово. Надеюсь на твое участие.

С благодарностью,

Твой внук, Саваоф».

10

— Алло!

— Да.

— Это ты?

— А кто еще может быть по моему номеру?

— Ты зачем Савку обижаешь?

— Папа, я…

— Я целую вечность папа! Я спрашиваю, какого рожна?! Почему я должен бросать все дела и заниматься такими мелочами? Вы родственники, больше того — он твой сын.

— Больше того, я — твой сын, об этом ты почему-то забываешь.

— Я не для того создавал все это, чтобы мое собственное чадо со мной так разговаривало! Немедленно извинись.

— Извини.

— То-то. В общем так, занимаешься своей вселенной и занимайся, я тебе не мешаю. Но и Саваофу мешать не смей. Парень только подрос, делом занялся. И всего-то состряпал какую-то системку на краю вселенной, так ты тут же свой нос в его дела суешь.

— Папа, я ведь только хотел… Он ведь Дьяволюшку тиранит почем зря…

— В общем, так. Не мешай парню работой заниматься, он и без тебя справится. Еще раз к нему сунешься, и я тебе такую кузькину бабушку покажу. Понял? А племяш Саваофкин не пропадет. Все, привет!

— Папа!…

— Пиип-пиип-пиип-пиип…

— Вот ведь! И это родной отец! Деду, что ль, позвонить?..

КАК ДЕТИ

— Сука!!! — отчаянный крик пронзил ночную тьму, перекрыл рев двигателя, затем раздался пронзительный скрип тормозов. Машина остановилась буквально в нескольких сантиметрах от споткнувшегося Бориса Вадимыча. Он улыбнулся пьяной виноватой улыбкой и попытался подняться, но у него ничего не вышло. Водитель тем временем выскочил из машины и подлетел к нему:

— Сволочь, хер собачий, что ты делаешь? — Разъяренный водитель схватил Бориса Вадимыча за грудки и поднял одним резким сильным движением. — Ты, б…дь, паскуда, хочешь, чтобы меня посадили? У меня, б…дь, двое детей! Ты их растить будешь, мудило?

— Изь-зини, командир, — собрав все силы, выдавил Борис Вадимыч. — Я нечаянно… иык… ой.

— Извини? Извини?! Да я ж тебя, скота, чуть не сбил, тварь ты пьяная!

— Ну чего вы шуик… ой… шумите? Я же не хотел…

— Б…дь, я тебя сейчас приведу в чувства! Педераст сраный!

Кулак водителя ткнулся в челюсть Бориса Вадимыча, потом его развернуло, воротник больно врезался в шею, начал душить. Борис Вадимыч захрипел, схватился за горло, и душение прекратилось, но зато земля ушла из-под ног, что-то больно ударило сзади, весь мир завертелся в бешеном темпе, и Борис Вадимыч понял, что падает.

Боль была глухая, ненавязчивая, и он не обратил на нее внимания. Судя по ощущениям, он лежал на газоне. Борис Вадимыч приподнял голову и посмотрел по сторонам. Водителя уже не было, машины тоже. Борис Вадимыч еще раз огляделся по сторонам, убедился в том, что его противник уехал, и только тогда сообщил разбитыми губами:

— Сам козел.

Он попробовал подняться, но у него не получилось, и он рухнул обратно на газон. Может, остаться тут? Да нет, еще милиция заберет… И потом, дома мама… Ждет, волнуется. Он еще раз дернулся вверх, собрав все силы, и для начала встал на колени. Голова гудела, к горлу подкатывала тошнота, он чувствовал себя отвратительно, но почему-то ему было на это наплевать. Главное сейчас было добраться до дома. Борис Вадимыч поднялся и потопал по газону, спотыкаясь и еле шевелящимся языком поминая черта.

Только не подумайте, что Борис Вадимыч был пьяницей. Нет. За те сорок лет, которые он прожил на этом свете, он ни разу не напивался (до сегодняшнего дня), он вообще не пил, не курил, не играл в азартные игры, не шлялся по бабам, знакомств, порочащих его, не имел, не разводился, правда, и не женился. В общем, он не делал ничего предосудительного, даже фамилия у него была какая-то праведная — Боголюбский. Он всю свою жизнь посвятил работе и маме, с которой жил вместе все эти сорок лет. Что же касаемо работы, то тут он уходил в нее с головой, правда, ничего особенного не добился, кроме перевода на новую должность. Именно это продвижение по служебной лестнице сегодня он и отмечал со своими коллегами.

Коллеги отмечали все подряд, был бы повод. Его все время приглашали присоединиться, но он отказывался. Сегодня отвертеться не удалось. По учреждению, в котором он работал, пополз слушок: «Слыхали, а Вадимыч-то большим начальником стал».

— Борис Вадимыч, надо бы проставиться, — тонко намекнули коллеги, и он поперся в магазин за шампанским. Коллеги приветствовали шампанское, но выразили расстройство по поводу отсутствия водки. Борис Вадимыч выслушал поздравления и собрался было домой, но не тут-то было. Он долго отнекивался, но, сам того не желая, оказался за столом с бокалом шампанского. Как это произошло, для Бориса Вадимыча оставалось загадкой. Он все порывался уйти, но остался за столом.

Вскоре шампанское кончилось, и кто-то побежал в ларек за добавкой. Борису Вадимычу было уже все равно, и он покрыл шампанское водочкой, потом шел большущий провал. Теперь же он шел домой пешком (потому что гортранспорт уже не работал) по газону (по известной причине).

Тщательно переставляя ноги, Борис Вадимыч добрел до конца газона и снова вылетел на проезжую часть. На этот раз ему не повезло. Он услышал нарастающий гул мотора, женский визг, чего-то не хватало… Ах да, не было скрипа тормозов.

Борис Вадимыч обернулся, увидел девушку за рулем машины. Девушка, пронзительно визжа, бросила руль и закрыла лицо руками. Борис Вадимыч почувствовал удар. На миг все потемнело, а потом… Потом он увидел машину откуда-то сверху и сбоку, а еще он увидел себя! Он лежал на асфальте, в луже крови, с пробитой головой!

Борис Вадимыч моментально протрезвел, но зрелище от этого менее кошмарным не стало, и он потерял сознание.

* * *

Он очнулся. Вокруг него в тающей серой дымке стояли люди. Он пригляделся: нет, не люди, бесплотные они какие-то. Существ, похожих на людей, было четырнадцать, все они были на одно лицо. Семеро из них были одеты в перламутровые воздушные одеяния, остальные — в такие же воздушные наряды, только серебристого цвета.

— Очухался, — произнес один из четырнадцати глубоким грудным голосом.

— Извините, пожалуйста, не могли бы вы сказать, где я?

— В Таиланде, — грубым голосом ответил ему другой. — Вы посмотрите на него. Какие манеры! А знаешь, что? Засунь-ка ты свои манеры себе в жопу.

Борис Вадимыч недоуменно посмотрел на него, потом на остальных. Перламутровые и серебристые одеяния… Белые халаты?

— Простите, я что, в больнице?

— Ах извините, ах простите, — передразнил второй.

— Где я? — потребовал ответа Борис Вадимыч. — Скажите, где я? Где?!

— В гнезде, — грубо ответил второй.

— Ладно, — одернул его первый. — Это все же наша работа, так что надо открыть глаза человеку, раз он сам не видит, что на том свете.

— Где?! — задохнулся Борис Вадимыч.

— В Кливленде, — вставил шпильку второй.

Первый укоризненно посмотрел на второго, потом обратился к Борису Вадимычу:

— Милый, ты на небесах.

— Перестаньте паясничать, — обрушился на них третий — обладатель трубного голоса. — Раб Божий Борис, душа твоя принята в загробный мир, скажи спасибо, что не распалась на атомы.

— Спасибо, — автоматически ответил ничего не понимающий Борис Вадимыч. — Так я что, в раю?

— Нет.

— Неужели в аду?

— Хрен тебе, а не рай с адом, — хохотнул второй.

— Вы это называете чистилищем, — мягко объяснил первый.

— К делу, ангелы мои, — призвал третий. — Начнем, пожалуй.

— Эй-эй, чего это вы начнете? — вскрикнул Борис Вадимыч.

— Суд над Рабом Божьим Борисом. Посмотрите на жизнь этого человека.

Борис Вадимыч не знал, что видят четырнадцать нелюдей, но перед его глазами промелькнула вся его жизнь как один миг.

— Что скажете? — поинтересовался третий.

— Что сказать? Да будет он обречен на муки веч…

— Погодите, погодите, — залепетал Борис Вадимыч. — Как — на веки мучные?

— Муки вечные, — поправил первый.

— Все равно. За что меня в ад? Я же ничего плохого не сделал.

— А за что тебя в рай? Что ты сделал хорошего? Не мешать, это еще не значит помогать. Для того чтобы попасть в рай, надо хоть что-то сделать в своей жизни для людей.

— Но не в ад же. Может, я ничего не сделал хорошего, но что я сделал плохого?

— Ты умер.

— Это все? Извините, я что, сам себя переехал?

— Ты говоришь, что не сделал ничего плохого, что не сам себя лишил жизни, — третий вздохнул задумчиво. — А кто пьяным вылетел на дорогу?

— Ты еще не знаешь, зараза… — Второй наткнулся на укоризненные взгляды и поправился: — «Раб Божий», что случилось из-за тебя с той девушкой.

Что-то автоматически щелкнуло в мозгу Бориса Вадимыча:

— Стойте! Если я на небесах, то где тогда Бог? И вообще, кто вы такие?

Неизвестно почему, но эта реплика вызвала только улыбки у четырнадцати, а второй так просто расхохотался. Борис Вадимыч опешил.

— Ты что, маленький? В Бога веришь? — отсмеявшись, сообщил второй.

— Но я же на небесах, разве нет?

— Да, только откуда здесь Бог?

— А где ему быть?

— В Катманде. Бога нет. Тот, кого вы называете Богом, поразвлекся здесь и ушел.

— Когда? Куда? Почему? — выпалил Борис Вадимыч на одном дыхании.

— Хм, — усмехнулся второй. — Почему? Да потому, что ему надоело, наскучило. Ну сотворил он вас, ну поиграл с вами, как с котятами. Ну тысячу лет, ну две, ну десять, но сколько можно? Ему надоело, и он ушел, давно ушел. А куда? Да кто его знает? Унесся куда-то, сказал, что придумал новую игру. Наверно, сотворит новый мир с новыми законами и будет играть по новым правилам, пока не наскучит.

— А потом?

— А потом оставит свою игру тем, кому она нравится, и опять уйдет придумывать что-то новое. Он добрый и не жадный, он всегда оставляет свои игрушки другим. Эту он оставил нам, вместе с вами, вот мы и играем.

— И что, он не вернется?

— А зачем? Кому интересно возвращаться к старым играм, в которые уже наигрался?

— Значит, он не вернется…

— Нет. Да и потом, тебе-то что? Ты сейчас отправишься отсюда прямиком в ад. Вот, кстати, тот садист, который там всем заправляет, с нашим Богом не ушел, а остался здесь. Ему здесь нравится, а нам иногда интересно бывает посмотреть, что он еще придумает. Вот уж поистине злой гений с извращенной неистощимой фантазией.

— Не надо меня туда. За что?

— За что? За то, что ты надрался, перестал себя контролировать, и это привело к… Да чего я тебе рассказываю? Смотри!

И Борис Вадимыч увидел.

… Машина подлетала к нему сзади, девушка, находящаяся за рулем, вскрикнула, бросила руль и закрыла лицо руками. Машина на полном ходу влетела в него. Он, смешно раскинув руки, подлетел, перекувырнулся в воздухе и упал на асфальт. Черепная коробка раскололась как спелый орех, и Борис Вадимыч остался лежать на асфальте в луже крови. Его крови!

Машина заглохла, но еще продолжала двигаться на приличной скорости. После столкновения с Борисом Вадимычем машина вильнула в сторону и влетела в фонарный столб. Раздался металлический скрежет, грохот, лязг, брызнуло во все стороны стекло, машина умерла…

Борис Вадимыч содрогнулся, но видения продолжались.

… Больница, белая койка, капельницы. На койке лежит девушка, та самая, что его сбила. Она вся в бинтах, трубках, которые, обвивая ее, тянутся к капельницам. Она без сознания. Милое личико и красивые руки иссечены мелкими шрамиками — это подарок от разлетевшегося вдребезги лобового стекла…

… Квартира в старом пятиэтажном доме. Комната, такая знакомая и родная. В комнате женщина — это его мать. Мать встает с кресла, идет куда-то. Она постарела лет на двадцать. Клочья седых волос, морщины, которых не было, следы долгого плача на лице. Мать ссутулилась, кажется, уменьшилась в размерах. Теперь это старый больной человек, вся ее уверенность и жизнерадостность куда-то улетучились.

Мать идет на кухню, отворачивает крантик газовой плиты, садится на табуретку, всхлипывает и замирает. Она сидит долго, очень долго, бесконечно долго. Потом с грохотом падает на пол, табуретка отлетает в сторону…

— Нет! — Борис Вадимыч трясет головой, но образ не исчезает. — Нет! Нет!!! Не-е-ет! Перестаньте, пожалуйста, перестаньте!

Образ исчезает, его больше нет перед глазами, но он сидит в голове.

— Теперь ты понял, за что?

— Да. — Борис Вадимыч молчит, потом ему приходит в голову мысль. — Скажите, а с тех пор, как Он ушел, хоть одна душа попала в рай?

— Да, их довольно много. Это те, кто у вас причислен к лику святых. Ты готов?

— Да. Нет… Не знаю.

— Ну что ж, отправляйся в ад!

Борис Вадимыч почувствовал, что он проваливается в бездну.

— Стойте! — голос рвет тьму — это голос одного из четырнадцати. — Погодите, послушайте, что я придумал.

Борис Вадимыч зависает. Под ним бездна, над ним бездна, вокруг него тоже бездна.

— В конце концов, так не интересно, — звучит голос. — Скольких мы туда уже отправили? Скольких отправим? И этот тоже туда попадет, но сначала пусть попробует вести праведный образ жизни. Если у него получится, то мы отправим его в рай.

— А если у него действительно получится?

— У него не получится, во всяком случае, я сомневаюсь. Пусть вернется к жизни другим человеком с другой судьбой. Пусть попробует. Пусть делает добро.

— Ха-ха-ха, — это заливается второй, его голос Борис Вадимыч уже знает. — А что, это идея. Давайте поиграем, только оболочку для него подберу я.

Борис Вадимыч продолжает падать, он летит вниз, в бездну, во тьму.

* * *

Он приходит в себя, поднимает голову. Он лежит на газоне весь грязный и оборванный, на опухшей роже недельная щетина. Он встает, отряхивается. Голова раскалывается, во рту — пустыня Сахара, в горле комок, подпирает тошнота, его всего трясет мелкой дрожью. Он сплевывает, ветер подхватывает плевок и возвращает ему в рожу. Он смахивает свои собственные слюни рукавом и начинает медленно идти к дороге.

— О Господи, всю жизнь пью, но чтоб такое приснилось… Надо завязывать. Ч-черт! Делать добрые дела? Надо бы сделать доброе дело — пойти опохмелиться. — Он роется в карманах, в одном он находит дырку, в другом — мелкую купюру. — Да, этого на доброе дело не хватит.

Он останавливается, заходится в кашле, снова бредет шаткой нетвердой походкой, выползает на дорогу. Вокруг него город, над ним облака. Облака несутся по небу бесконечной стеной, сменяются тучами. Начинается дождь, хлещет по щекам, но он не замечает дождя.

* * *

Тучи сталкиваются, полыхает молния, но вместо грома гремит смех. Они играют, им весело. Они резвятся как дети в песочнице. Они играют в войну и в мир, они убивают и воскрешают, для того чтобы потом опять убить. Они распоряжаются судьбами своих игрушек с детской непосредственностью. Они распоряжаются судьбами всего мира.

МОЙ ДОБРЫЙ МАГ

(Сказка для мальчиков и девочек от 8 до 80 лет)

Я оторвался от книжки и поднял глаза. Он сидел напротив. Мужичок неопределенного возраста с тонкими складками морщин, со следами некоторой пропитости на лице. Недельная щетина, непокорные пепельные волосы, торчащие в разные стороны и лишь спереди попавшие под два-три небрежных взмаха расчески. Вытертая до безобразия джинсовая куртка, с дырой на правом рукаве в районе локтя. И глаза.

Теплые, мягко-серые, лучистые. Они светились изнутри то грустью, то радостью, но оторваться от них было невозможно.

Я смотрел на него, смотрел не отрываясь. А он щедро раздаривал свет своих глаз и необыкновенно мягкие (для подобного забулдыги) слова женщине, что сидела напротив, и ее кошке, что смотрела на мир московского метро из тесной сумки, и еще кому-то сидящему рядом.

Проехав две остановки, он встал и вышел, а поезд повез меня дальше. И все. Я не знаю, кто он, как его зовут. Я понятия не имею, куда и зачем он ехал. Я никогда не видел его до того, и никогда не увижу после. Но этот рассказ я посвящаю ему.

1

Никитка мечтал об этом брелочке больше месяца. Он увидел его в витрине универмага и сразу же загорелся. Первая надежда была на маму, однако она не оправдалась:

— Мам, а мам.

— Ну что тебе еще?

— Пойдем покажу, я там такую штуку видел замечательную. Ты мне купишь?

— Какую еще штуку? Мало у тебя всяких штук?

— Нет, такая нужная вещь… Вон, посмотри! — Никитка ткнул пальцем в витрину. Мама недовольно изучила груду копеечных пластмассовых брелочков, разложенных под толстым стеклом витрины.

— И что тебе здесь нужно?

— Вот это, — мальчик ткнул пальчиком в стекло.

— И зачем оно тебе? — скривилась мама.

— Ну как же ты не понимаешь, вот на это колечко вешают ключи, а…

— Это я понимаю, но у тебя же ключи и так на колечке.

— Да, но так они могут потеряться. — Никитка решил пойти на хитрость. — А если они будут с этой штукой, то она в кармане запутается и я ключи не потеряю.

— Перестань говорить глупости! Не нужна тебе эта ерунда. Идем, мы сюда не за этим пришли.

Никитка не мог понять, почему мама назвала глупостью такую хитроумную идею, да и не хотел этого понимать. Ему было горько до слез. Как же так, ведь ему нужна эта вещь, нужна больше всего на свете. Он без нее жить не может, а мама не понимает. Он хотел объяснить, но мама не стала его слушать. Она купила какую-то вазочку и была страшно довольна. Но ему-то от этой вазочки ни холодно и ни жарко, только лишний повод получить нагоняй, если, заигравшись, заденет ее и грохнет на пол.

Вернувшись домой, Никитка долго думал, как заполучить заветный брелок. В маленькой головке рождались хитроумные планы, но все они были отброшены из-за не совсем возможного применения в реальной жизни. Наконец остался один самый тяжелый и самый долгий, но вместе с тем и самый верный способ. Никитка решил сам купить себе брелок. Денег у него не было, но он ежедневно получал на завтрак и решил откладывать.

Однако не завтракать вовсе у восьмилетнего мальчика не получилось, поэтому он лишил себя чая. Да и оставаться без чая каждый день было непросто. Поэтому прошел месяц, прежде чем Никитка смог накопить заветную сумму.

В тот день у него было пять уроков, и мама об этом знала. Пришлось придумать дежурство по классу. Целый час был в запасе у Никитки для того, чтобы добежать до магазина, купить брелок и вернуться домой. Целый час! Но после последнего урока учительница остановила его, сунула в руки швабру и сказала, что сегодня его дежурство. Никитка готов был расплакаться от огорчения, но вместо этого решил, что быстро вымыть пол будет разумнее, чем спорить с учительницей. С таким остервенением он еще никогда не махал шваброй.

Через тридцать семь минут после окончания уроков он оказался в магазине. С трудом протиснулся Никитка сквозь толпу огромных мужчин и женщин, что нависли над витриной. Дотянувшись до стекла, он протянул деньги и попросил:

— Тетенька, дайте мне вот этот брелок. — Детский пальчик старательно выискал нужное и ткнулся в стекло.

— В кассу, — безразлично каркнула тетенька.

С замиранием сердца Никитка протиснулся сквозь заграждение из тел и юркнул к кассе. Через пятнадцать минут, отстояв очередь, пробравшись через толпу и выждав долгие секунды, в которые продавщица изучала чек и рылась в коробке с брелочками, Никитка стал обладателем драгоценной финтифлюшки. Радость хлестала через край. Никитка пулей вылетел из магазина и побежал домой. Однако, добежав до первого двора, он вытащил из кармана брелок и стал разглядывать, а еще через два десятка шагов он вытащил из другого кармана ключи. Надо было спешить домой, но и перевесить ключи с невзрачного колечка на сверкающее кольцо с брелочком хотелось страшно.

Никитка стянул ключ с колечка и перевесил его на новое, полюбовался. Затем на новое кольцо перекочевал еще один ключ, потом третий и четвертый. Никитка зажал брелок в кулаке, второй рукой он размахнулся, чтобы забросить подальше в кусты свое старое колечко, и в этот самый момент под ноги ему попалась колдобина. Никитка споткнулся, потерял равновесие и упал. Руки его рефлекторно уперлись в асфальт, старое колечко упало рядом, а новое вместе с брелочком и ключами полетело вперед и скрылось в щели между асфальтом дороги и бордюрным камнем.

Никитка поднялся, отряхнулся, поплевал на руки, морщась, стер грязь с ободранных ладошек о штаны и огляделся в поисках ключей. Старое кольцо лежало рядом, Никитка зло поддел его ногой. Новое полетело вперед, Никитка посмотрел в том направлении и похолодел. Из глубокой узкой щели в асфальте ему довольно приветливо сверкнули в солнечных лучах его собственные ключи. Никитка подошел к дырке, опустился на корточки и осторожно протянул руку. Ключи поблескивали, будто приглашали вытащить их наружу, но даже тонкие детские пальчики не смогли протиснуться через изгибы глубокого коридора, уходящего неизвестно куда.

Что было делать? Никитка сел и бессильно заплакал, тихо утирая слезинки рукавом. Так просидел он несколько минут, потом поднялся и пошел, размазывая слезы по щекам грязными руками. Куда идти? Что делать? У кого просить помощи? Никитка перешел на бег и вдруг остановился, распластавшись по мягкой, неизвестно откуда взявшейся стене.

— Так твою разэдак!

Никитка задрал голову, посмотрел на высоченного дядьку, которому с разбегу ткнулся в живот.

— Извините, — пролепетал Никитка.

— Ты чё, шкет? Соображаешь головой-то своей? — Мужик пыхнул перегаром.

Никитка испугался и дернулся, пытаясь обогнуть мужика, но тот поймал его за плечо и вернул обратно.

— Не-ет, обожди. Ты чего это на людей средь бела дня налетаешь? Мозги дома забыл? Так я тебя сейчас поучу.

Огроменная ручища ухватила Никитку, пальцы больно вцепились, вывернули тонкое детское ухо. Никитка хотел вскрикнуть, но в глазах потемнело от боли, когда другая рука ухватила его второе ухо и непомерная сила оторвала мальчика от земли.

— Эй, человече! Отпусти ребенка.

Никитка краем глаза увидел подходящего старика.

— Отвали.

— Ребенка отпусти.

— Не отпущу, — уперся мужик. — Будет знать, как на людёв кидаться.

— Он ведь извинился.

Мужик побагровел, опустил Никитку на землю, но продолжал крепко держать его за плечо:

— Слушай, топай-ка ты отсюда, а то и тебе ухи пооткручу.

— Ну попробуй, — усмехнулся Никиткин заступник.

Мужик заревел, отпихнул Никитку, да так, что мальчик грохнулся на землю, и бросился на старика. Никиткин заступник был раза в два поменьше мужика, но каким-то чудесным образом остановил его, подхватил за шкирку и отшвырнул на пару метров.

— Ты, гадюка, детей не смей обижать.

Мужик с ужасом смотрел на старика, а тот снова схватил его за шиворот, поставил на ноги, развернул и отвесил хорошего пинка под зад, после чего повернулся к Никитке. Только теперь мальчик смог разглядеть его как следует. Он был невысок, неопределенного возраста: вроде не молодой, но и стариком его не назовешь. По лицу разбегались тонкие морщинки, подбородок зарос неряшливой недельной щетиной, голову увенчивали растопыренные во все стороны волосы. Расчески они явно не знали, только спереди попали под два-три взмаха гребешка, да и то так, для приличия. Одет он был в вытертую джинсовую куртку. Когда-то эта куртка имела светло-голубой цвет, теперь же приобрела заношенный оттенок.

Никиткин спаситель смотрел на него мягкими, тепло-серыми глазами, взгляд которых ласкал, как лучик утреннего солнца, аккуратно заглядывающий в окошко. Никитка смотрел ему в глаза и не мог оторваться. Заступник подошел к Никитке и протянул руку:

— Давай, поднимайся.

Никитка поднялся, пробормотал, смущенно потупив глаза:

— Спасибо вам.

— Да не стоит. И давай ты не будешь говорить мне «вы». Тебя как зовут?

— Никита.

— Ну вот, давай на «ты», Никита. Меня зовут Постоянным.

Никитка даже не удивился странному имени, его поразило другое:

— Как же так? Я же не могу говорить человеку, который старше меня, «ты»?

— Почему? — искренне удивился его новый знакомец.

— Потому что старшим надо говорить «вы».

— Глупости! «Вы» надо говорить тому, кого уважаешь. А уважать человека только за то, что он прожил на свете больше тебя, согласись, глупо. Что же до уважения, то… Ты меня уважаешь? — Никитка кивнул. — И я тебя тоже уважаю. Мы это оба знаем, так что давай перейдем на «ты», так удобнее. Хорошо?

— Хорошо. А почему имя такое странное? — все-таки спросил Никитка.

— Чье? Мое? Да просто я Маг, и имя у меня, как у Мага.

Никитка открыл рот и уставился на Постоянного, а тот, будто не замечая, продолжал щебетать:

— Вообще я не люблю имен, но представляться людям Магом… Не поймут, поэтому я представляюсь своим именем, хоть оно и странно. А потом если мне нравится человек, то говорю, что я Маг. Давай ты будешь называть меня Магом?

Никитка понял, что обращаются к нему, но сказать ничего не мог.

— Это что, шутка такая? — выдавил наконец мальчик.

— Какая шутка? Я серьезно говорю. Думаешь, как я здесь оказался? Почувствовал, что нужен мальчику, и хлоп — вот он я. Я всегда прихожу на помощь маленьким мальчикам и девочкам, когда у них беда, вот тебе помог, теперь… — Маг запнулся.

Никитка стоял рядом, но это был совсем не тот мальчик, что минуту назад. Глазенки его намокли, губы дрожали, на лице было столько страдания, что Маг вздрогнул. А Никитка просто вспомнил про свою беду и, не видя выхода, готов был разреветься на месте. И слезы тихонько потекли по мальчишечьим щекам.

— Ты плачешь, малыш? Что случилось?

— Ключ-чи-и, — всхлипнул Никитка. — Ключи под землю провалились, а я достать не могу, а…

Мальчик завсхлипывал чаще, и Маг уже не смог понять, что пытается сказать ему Никитка.

— Где провалились? Пойдем.

Никитка, утирая слезы, пошел через двор, а Маг послушно поковылял за ним. Когда они дошли до злосчастного бордюра, Никитка молча ткнул пальцем. Маг подошел ближе, наклонился и поднес руку к щели в асфальте. Солнышко победно сверкнуло в металле ключей, которые сами собой прыгнули Магу в руку. Постоянный разогнулся и протянул Никитке ключи:

— На, и не теряй больше.

— Спасибо, — просиял Никитка. И эта улыбка значила для Мага куда больше, чем заученное с детства слово благодарности.

2

— Ну куда ты пойдешь? — увещевал Никитка, поднимаясь по лестнице. Он уже привык к тому, что с этим человеком можно совершенно спокойно говорить на равных. — Сейчас мы пообедаем, я тебя с мамой познакомлю, а вечером папа придет.

— Может, я все-таки пойду? — поинтересовался Маг.

— Ну… ну, — Никитка остановился, повернулся к Магу и выпалил все, что вертелось в голове: — Не уходи, пожалуйста. Мне так не хочется с тобой расставаться.

Ну куда он мог уйти после этих слов? Маг вздохнул и пошлепал по лестнице.

— А почему мы идем пешком? — спросил Маг, когда они добрались до четвертого этажа. — У вас что, лифта нет?

— Лифт есть, только он не работает.

— И долго еще идти?

— Нет, не очень, — просопел Никитка. — Мы на десятом живем.

Маг остановился как вкопанный:

— Э нет, я так не согласен. Пойдем.

Они вышли к лифту. Маг нажал кнопку вызова, но та, естественно, не сработала. Тогда он распластался по двери лифта и зашептал что-то неразборчивое себе под нос. Каково же было удивление Никитки, когда лифт натужно загудел и поехал.

— Это как? — не понял Никитка.

— Очень просто, идем.

Мамы дома не было. Зато была сердитая записка: «Меня срочно вызвали на работу. Буду вечером. Обед на плите. Где тебя носит? Когда приду, у нас с тобой будет серьезный разговор. Мама».

Но Никитка не очень расстроился. Они пообедали, потом мальчик сел за уроки, а Маг задремал в кресле. Никитка не стал его будить, он только очень удивился, когда Васька, их кот, который не любил чужих и всегда прятался под диван, если в дом входил посторонний, вылез из своего укрытия и устроился на коленях у Мага.

3

В половине шестого Никитка закончил с уроками, а в шесть в замочной скважине заерзал ключ. Никитка вышел в коридор, Светлана Петровна как раз надевала тапочки.

— Ага, пришел. И где ты был, позволь узнать?

— Здравствуй, мама.

— Привет-привет. Так что скажешь?

— Я убирался, — честно сказал Никитка.

— Ага, два часа?

— Нет, потом я пошел домой, а по дороге…

— Кто у нас? — перебила его Светлана Петровна, разглядывая большие драные кроссовки.

— Маг, — просто ответил мальчик.

Светлана Петровна ожидала любого ответа, но только не такого, она задохнулась, закашлялась и долго смотрела на сына.

— Никита, — сказала она, как только смогла что-то сказать. — Давай договоримся, я не буду тебя ругать, но только ты так не шути больше.

— Какие шутки? Вон он в комнате сидит. И не кричи, он отдыхает.

— Так, — заторопилась Светлана Петровна. — Пошли. Это дядя Миша зашел, да? Дядя Миша?

Но это был не дядя Миша. В детской комнате в кресле сидел совершенно незнакомый человек. Вид он имел крайне неряшливый: взлохмаченные волосы, недельная щетина, слегка подпитое лицо, замурзанная джинсовая куртка с дырой на правом локте. Светлана Петровна замерла с открытым ртом. Незнакомец не пошевелился, зато кот Васька приоткрыл зеленый глаз и, увидев хозяйку, встрепенулся, потянулся и соскочил на пол, скрылся под диваном, видимо, в ожидании скорого скандала.

— Пойдем! — грозно прошептала Светлана Петровна.

Они вышли в коридор, Светлана Петровна погрозила сыну пальцем и с остервенением принялась накручивать номер телефона:

— Алле. Лев Борисыча, пожалуйста! Алле, Лева? Это я. Ты скоро заканчиваешь? Поторопись. Разберись со своим сыном! Что случилось? Он бомжа в дом приволок! Что? Я не кричу. А мне что делать? Ладно. Хорошо. Давай быстрее.

Светлана Петровна опустила трубку и посмотрела на сына:

— Откуда он взялся? Кто он такой?

— Мамочка, я же говорю, он Маг. Я из школы шел, а… — Никитка на минуту задумался, как объяснить маме так, чтобы пропустить историю с ключами. — Он… То есть я нечаянно дядю пьяного толкнул, а он мне ухи выкручивать…

— Уши, — автоматически поправила Светлана Петровна.

— Уши, — согласился Никитка. — А Маг за меня заступился. И я его в гости пригласил. А еще он лифт починил.

— Так он лифтер?

— Нет, он Маг. Он двери что-то пошептал, и лифт поехал, — объяснил Никитка.

— Ты меня за дуру держишь? — Светлана Петровна поняла, что ничего не понимает. — Что значит — пошептал и поехало? Здесь кто-то из нас с ума сошел? Так, все, я звоню в милицию.

— А это еще зачем? — не понял Никитка.

— Правильно, лучше вызову скорую. Пусть приедут и заберут твоего Мага в «Кащенко», или я сама туда попаду. Лифт починил и пошептал! Это ж надо!

— На самом деле все было наоборот. — Светлана Петровна похолодела, услышав чужой голос. Маг вышел из комнаты потянулся, сладко зевнул. — На самом деле сначала было заклинание, а потом лифт поехал. Наоборот я не умею. Здравствуйте.

— Здрасте, — еле слышно пробормотала Светлана Петровна и опустилась на пол.

— Что с вами? Вам помочь? — заинтересовался Маг.

— Вы кто? — пробормотала Светлана Петровна.

— Я Маг. Вообще меня зовут Постоянный, но я не люблю имен. Зовите меня Магом и давайте перейдем на «ты», так удобнее.

— Маг? МАГ!!! — Светлана Петровна подскочила с пола с неизвестно откуда взявшейся силой. — Лифт починил?

— Починил, — спокойно проговорил Маг.

— Что вы мне голову морочите! Какие Маги?

— Могу доказать, — возмутился таким недоверием Постоянный.

— Доказать? Очень хорошо. Вон там, в ванной комнате, стоит стиральная машина и не работает. Давайте, валяйте свою магию, а если нет, то я вас выставлю за дверь. Аферист!

Маг подмигнул Никитке и пошел в ванную комнату. Светлана Петровна молча смотрела ему вслед. Через пять минут из-за двери ванной донеслось сытое урчание стиральной машины. Маг вышел довольный собой:

— Стирает, — сообщил он, и Светлана Петровна повалилась на пол без сознания.

4

— Ну что, теперь веришь? — Никитка гордо смотрел то на Мага, то на маму.

— А что мне еще остается? — Светлана Петровна заметно поуспокоилась. — Еще чаю, Пост… Постоянный?

— Спасибо. Зовите меня просто Маг.

Светлана Петровна ничего не ответила, а только нервно хихикнула.

— Кстати, Никита. Надо ужин готовить, а еще в магазин сходить за хлебом. И к чаю больше ничего не осталось. Сбегай-ка, а то гостя кормить нечем будет.

— Ну, ужин — это не проблема, — встрепенулся Маг. — А в магазин пойдем все вместе. Прогульнемся.

Светлана Петровна спорить не стала, Никитка и подавно. Через десять минут они вышли из квартиры.

— Никита, запри дверь, — распорядилась Светлана Петровна.

— Зачем? — искренне удивился Маг.

— Да вы знаете, ворья поразвелось. Оставлять квартиру незапертой как-то не принято, — с сарказмом в голосе проговорила Светлана Петровна.

— Так разве замок от вора спасет? — еще больше удивился Маг. Он подошел к двери, наклонился к замку и зашептал что-то в замочную скважину. — Все, теперь можно идти. Никто, кроме нас, сюда не войдет.

— Никита, — с сомнением произнесла Светлана Петровна, — а дверь ты все-таки закрой.

Никитка пошуровал в замке ключом, и они пошли. Светлана Петровна была поражена: этот бомж оказался изумительно интересным собеседником. И прогулка до магазина получилась очень приятной. Вот только ее завершение…

У подъезда их встретил Лев Борисович, за его спиной стоял участковый милиционер со скучающим видом. Никитка выбежал вперед:

— Папа! Папа, познакомься — это мой Маг.

Лев Борисович не разделил радости сына, он хмуро посмотрел на жену, на «Мага», потом кивнул участковому и подошел ближе:

— Здравствуй, Света, это твой бомж?

— Я не бомж, — обиделся Маг. — Я…

— Гражданин, проверка паспортного режима. Предъявите, — вмешался участковый.

Маг подмигнул испуганному Никитке, улыбнулся и, подхватив участкового под руку, повел его в сторону. О чем говорил этот странный человек с участковым, Лев Борисович не знал и даже догадаться не мог, но каменное лицо участкового потеплело. А еще чуть позже на нем появилась улыбка, милиционер козырнул Магу, помахал рукой Льву Борисовичу и его семейству, развернулся и пошел прочь веселый и довольный жизнью. Маг вернулся к Никитке и его родителям. Светлана Петровна уже не удивлялась, а Лев Борисович выглядел совершенно ошалелым.

— Что здесь происходит? — выдавил он. — Кто этот человек?

— Я Маг, и давайте перейдем на «ты», так проще, — приветливо улыбнулся Постоянный.

— Какие могут быть Маги? — недоумевал Лев Борисович. — Что вы мне сказки рассказываете?

— Молчал бы! — зло шептала ему жена. — Он действительно Маг, он сделал то, что ты не мог сделать больше года — починил нашу стиральную машину.

— Так вы механик? — недоумевал Лев Борисович.

— Папа, он Маг, — вмешался Никитка.

Лифт остановился, и они вытряхнулись на площадку. На этот раз остолбенели все, кроме Мага. Около двери их квартиры сидел какой-то человек и, чертыхаясь, пытался открыть дверь.

— Что вы тут делаете, милейший? — спросил Маг.

Человек вздрогнул, медленно повернул голову:

— А вы кто?

— Да мы в соседнюю квартиру в гости приехали, — участливо объяснил Маг.

— А-а… — Вор заметно успокоился. — А я вот домой попасть не могу, замок заело.

— Бывает, — улыбнулся Маг. — Вам помочь?

— Да нет, не стоит, — вежливо отказался вор.

— А то давайте ключик, открою. Что это у вас ключики такие странные? На отмычки похожи.

— Да это и есть отмычки! — взревел, придя в себя, Лев Борисович. — Вот подлец! Это же моя квартира!

Вор переменился в лице, подскочил как ужаленный и метнулся к лестнице. Судя по звукам, пролетев три этажа, он грохнулся, но тут же вскочил и побежал дальше. Внизу грохнула дверь.

— Вот так всегда, — посетовал Маг. — Как милиция не нужна, так вот она, здрасте-пожалуйста, а как в твой дом вор лезет, так…

Лев Борисович подошел к двери и толкнул ее, дверь распахнулась.

— А дверь-то открыта! — воскликнул он в удивлении. — Чего этот дурень столько возился?

— Это он, — прошептала Светлана Петровна, указывая на Мага. — Это его колдовство.

— Какое колдовство? Кто-нибудь мне объяснит, что здесь происходит?!

5

Темнело, шел десятый час вечера. Лев Борисович вышел из подъезда и, зябко поежившись, побежал через двор. За разговорами и такими странными происшествиями он выкурил две пачки сигарет, теперь же, когда они кончились, побежал за добавкой.

Боже, что творится! Если бы ему было десять лет, то он бы не удивился тому, что поверил в Мага. Но ведь ему уже за тридцать, а приходится верить в подобную чушь. А что еще делать? Когда все факты просто вопят, вставая на защиту этого бреда. С такими мыслями Лев Борисович добежал до ларька, купил пару пачек «Явы» и вернулся к подъезду. Перед дверью в подъезд его остановила какая-то женщина:

— Простите. Он у вас? Я знаю, что у вас. Верните мне его, — затараторила она.

— Кто? Вы о ком? — не понял Лев Борисович.

— О Костике! О моем муже!

— Простите, но я не имею чести знать вашего мужа. Среди моих друзей не числится ни одного Костика. — Лев Борисович сделал попытку войти в подъезд, но женщина остановила его:

— Ах да, вы же не знаете. Но он у вас, я видела, как он заходил сюда с вами. Я только не знаю, как он назвался, но он у вас. Такой немолодой мужчина в тертой джинсе.

— Маг? — удивился Лев Борисович.

— Да, он любит это слово. Еще он называется Постоянным, Дедом Морозом, Волшебником. Как-то раз назвался…

— Погодите-погодите, — прервал Лев Борисович. — Так он не Маг?

— Он мой муж. Константин Иванович Косиков. Я не знаю, что он вам наплел, он умеет делать это убедительно, но я прошу… Умоляю, верните мне его!

6

— Папа вернулся! — весело закричал Никитка, выскакивая из-за стола.

Следом за Никиткой в коридор вышли Светлана Петровна и Маг. Но Лев Борисович вернулся не один, вместе с ним в квартиру вошла какая-то тетка с бешено сверкающими глазами.

— Верните мне его, — с порога заявила тетка.

— Кого?

— Как кого? Моего Костика.

— Какого Костика?

— Наш Маг — это ее муж Костик, — объяснил Лев Борисович жене и сыну.

— Да какой он Маг! — разозлилась тетка. — Дурак он, а не Маг. Вечно где-то шляется, а я сижу и жду как дура. Никакой он не Маг, — чуть теплее повторила она, увидев, как намокли Никиткины глазенки.

— А как же чудеса? — спросил Никитка, чуть не давясь слезами.

— Какие чудеса?

— Он ключи из-под земли достал, они сами ему в руку прыгнули.

— Глупый, — пожурила тетка. — Да разве ключи сами прыгают? У него небось магнит в руке был.

— А дверь? — поинтересовалась Светлана Петровна.

— Какая дверь? — не поняла тетка.

Светлана Петровна пересказала историю с вором, и тетка расхохоталась:

— Да вам просто вор неопытный попался. Сопляк какой-то. Вам радоваться надо, а вы… Вы же взрослые люди. И верите в подобные глупости?

— Это не глупости! — Никитка заплакал, дернулся к ненавистной тетке, что посмела обидеть его любимого друга, но Маг перехватил его.

— Никитушка, успокойся, — голос его был тихим и ласковым. — Пойдем, я тебе кое-что расскажу.

— А ты не уйдешь с ней?

— С ней? — Маг усмехнулся. — С ней не уйду.

Никитка успокоился, и они скрылись в детской. Три пары глаз проводили их, потом Лев Борисович и Светлана Петровна перевели взгляды на жену Мага.

— Идемте, идемте на кухню, — приглашающе замахал руками Лев Борисович. — Может, вы нам все-таки расскажете, что здесь происходит.

— Кто она? — всхлипнул Никитка, когда Маг затворил дверь в детскую.

— Моя жена, — пожал плечами Маг.

— А разве у магов бывают жены? Или ты не Маг?

— Бывают. И я самый настоящий Маг.

— А она говорила…

— Забудь то, что она говорила, — посоветовал волшебник. — Ложись спать, утро вечера мудренее.

Никитка засопел и стал раздеваться. Волшебник смотрел на Никитку, потом перевел взгляд за окно, где в черном ночном небе зажигались звездочки. Там за окном засыпал город, гася огонечки окон. Сколько этих окон, и за каждым окном жизнь, свои характеры, свои судьбы. А сколько этих окон в домах, домов в городе, городов в мире… И сколько маленьких мальчиков и девочек всхлипывают в подушки, потому что в мире что-то не так, что-то несправедливо. А все считают эти несправедливости нормой, и никто не задумывается над детским горем, относя слезы на счет усталости и капризов.

— Значит, она обманула? — голос Никитки оторвал Мага от ночи за окном.

— Почему?

— Ну если ты говоришь, что ты Маг, и это правда, а она говорит, что ты не Маг… Значит, она говорит неправду?

— Она говорит правду.

— Значит, ты не Маг?

— Маг.

— Но как же так?

— Я Маг, это правда. А она думает, что я не Маг, и это тоже правда. Это ее правда, просто она не знает моей правды, вот и все. В мире у каждого своя правда, все правы, но вместе с тем все и заблуждаются. И самое главное — не кричать на человека, который не знает твоей правды, что он врун, а попытаться понять его правду. Надо научиться понимать других, тогда и тебе и им будет легче.

— Значит, лжи не бывает?

— Бывает, но очень редко. Чаще встречаются фантазии. Ложись.

Никитка прыгнул в кровать, волшебник укутал его одеялом, погасил свет и пошел к двери.

— Ты уйдешь с ней? — догнал его из темноты голос Никитки.

— Нет, не с ней.

— Но уйдешь?

— Так надо. В мире очень много мальчиков, и у каждого свое горе. Ты счастлив?

— Нет.

— Почему?

— Потому что ты уходишь.

Что-то сдавило горло волшебника. Никитка видел, как заблестели в темноте его глаза, и голос Мага зазвучал хрипло:

— Я вернусь. Если тебе будет плохо, вспомни меня, и я вернусь. Но я не могу остаться с тобой насовсем. Я вернусь, обязательно.

— Я буду тебя ждать. Приходи.

— Теперь ты счастлив?

— Да, — улыбнулся Никитка мягкой темноте.

— Спи. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мой добрый Маг! — Никитка повернулся к стене. В голове вертелись мысли. Да, он счастлив, ему хорошо и легко, но вместе с этим почему-то хочется плакать. Разве так бывает?

— Бывает, — отозвался хриплый голос. — Спи, спи.

* * *

— Вот так всю жизнь с ним и мучаюсь. Все время за ним бегаю, ищу, куда его занесло. Всю жизнь в нищете. Правда, года три назад повезло. Нашла его в одной подмосковной деревушке, а там как раз новый русский дачу себе строил. Ну я его и пристроила сторожем. Деньги этот бизнесмен платил большие, да только продолжалось это недолго. Под Новый год Костик все сбережения забрал, пошел в магазин игрушек и накупил всякой ерунды. Потом сложил все это в мешок из-под картошки, затянул ленточкой и поставил в угол. «Подарки», — говорит. А на утро я проснулась: ни Костика, ни мешка, ни халата моего красного, и пачка из-под ваты на полочке у двери валяется. А этот стервец напялил мой халат, прилепил себе бороду из ваты и всю ночь по крышам лазал. Залезет в дом через печную трубу, оставит подарок и топает дальше. В одном доме на хозяйку напоролся, так той чуть дурно не сделалось. А он ей улыбнулся, игрушку для ребенка, букетик для нее, а сам через дверь уже — как все нормальные люди. И опять пропал на полгода. Ну да я его нашла, только успокоились, как раз — и его опять нет. Детей он любит до невозможности, находит в них что-то. А своих детей не завели, не может у него детей быть. Доктора говорят…

Скрипнула дверь, и жена Мага замолкла, повернула голову. Он стоял в дверях. Спокойное, чуть грустное лицо, не молодое и не старое. Паутинка тонких морщинок, пепельные растрепанные волосы, только спереди поддавшиеся двум-трем небрежным взмахам гребня. Мягкие, тепло-серые глаза, светящиеся изнутри. Вытертая джинсовая куртка с дырой на локте правого рукава.

— Как Никита? — тихо спросил Лев Борисович.

— Спит.

— Как вам это удалось?

— Мы же вроде на ты перешли? — усмехнулся Маг.

— Но вы же… Ты же не…

— Я Маг. Самый настоящий Маг.

— Дурак ты, — взвилась его жена. — Так дураком и помрешь!

— Я не помру, пока на свете есть маленькие мальчики и маленькие девочки, пока хоть у одного из них есть свое горе. А когда все они будут счастливы, тогда… Тогда и помирать не жалко.

— Не смеши людей, пойдем домой.

— Не могу.

— Почему?

— Я обещал. И потом… Вы слышите? Плачет. Девочка плачет, ей нужна помощь… Я пошел.

— Куда? Куда ты пойдешь на ночь глядя?

— Там, куда я иду, день. До встречи.

Он повернулся и… По кухне пронесся легкий ветерок, и на том месте, где только что стоял человек, ничего не осталось. Три пары глаз тупо уткнулись в узор на линолеуме, силясь понять, объяснить необъяснимое. Потом жена Мага подскочила на табурете и взвизгнула:

— Вот всегда так! Зараза! Ну, только найду тебя, гад! Маг! Я тебе такую магию устрою, тоже мне — волшебник нашелся! А вы что сидите, глазами лупаете? Вы что, во все это поверили? Вы же взрослые люди, как можно верить во все эти его штучки?

7

Непонятое детское горе солеными капельками стекало по щечкам. Она плакала тихо, беззвучно, ведь настоящие слезы текут не под громкие всхлипы, а сами собой, ни для кого. Теплая ладонь легла на детское плечико как покрывало:

— Ты плачешь, малыш? Что случилось? Чем тебе помочь?

ПОГОДА В ДОМЕ

Бесконечно милому и дорогому человечку Анечке

Андрей любил бывать в этом доме. Дом его старого друга Валерки притягивал к себе своим уютом и теплотой. Было в нем что-то такое… Что-то странное, непонятное, чего в других домах не было. Странное не странное, а только была здесь какая-то аура тепла и радушия. И картинки на стенах имели теплые мягкие тона, и фотографии с тех же стен смотрели по-доброму, мягко улыбаясь, и цветы стояли здесь в вазах неделями и не вяли, и не только в вазах. Вон на подоконниках плошки с цветами, цветы в них зеленые, с сочными листьями и растут густо. Вон лиана какая-то полкомнаты опоясывает. Сколько он просил у Валерки отросток этой лианы, сколько этих отростков перетаскал домой, холил, лелеял, а только все зря — не прижилась у него эта лиана. А здесь растет как сорняк, хотя и освещение здесь такое же, и температура, и поливают ее здесь так же, как и он, а поди ж ты.

А еще здесь много книг, хороших книг. Книги о мудром, добром, вечном. Книги, дарящие читателю те же чувства, что и сам дом, в котором они хранятся, читаются и перечитываются. Книги стоят на полках аккуратными ровными рядами, не пылятся — их все время кто-то берет почитать. Но странное дело, при том что книги читали и перечитывали много раз, они не стали потрепанными, а только приобрели душу. Вы спросите, как это книга может приобрести душу? Скажу вам честно, не знаю. Не знаю, как это происходит, не знаю, как это объяснить, но… Но представьте, что вы купили в магазине книгу. Книга новая, блестит глянцем обложки, пахнет типографией, выглядит на ура. Но книга бездушная. Ее никто не читал, даже страницы в некоторых местах еще склеены. Книгу читают раз, читают два раза, затем еще и еще. Каждый, кто прочитывает ее, оставляет в ней частичку себя, свое отношение и свои переживания, свои привычки и манеру перелистывать страницы. Книга уже не мертвая, она теряет прежний блеск, но приобретает что-то живое. Потом книгу, как правило, зачитывают до дыр. В этом доме книги имели душу, но не потеряли формы. Как? Не знаю.

Тихо, уютно тикают часы на стене, что-то скворчит на плите, испуская приятный аромат, а сейчас еще и, потрескивая, играет какая-то пластинка. Нечасто найдешь сейчас дом, где остался проигрыватель, и уж совсем редкость — дом, где на этом проигрывателе крутят пластинки.

Жители этого дома под стать ему самому. Это родители Валерки — милые, добрые, умиротворенные старики, хотя Андрей помнил их и молодыми. Он знал их с детства и, вот вам еще одна странность, всегда чувствовал себя с ними равным. Он общался с ними как со своими сверстниками, и в этом общении не было высокомерия или сюсюкающего превосходства взрослого перед ребенком. Сам Валерка, как иногда казалось Андрею, несколько выбивался из ауры этого дома. Но, наверное, это действительно только казалось, потому что, попав сюда один раз, уже не хотелось расставаться с чувством теплоты, которое заполняло душу. Не хотелось уходить отсюда, не хотелось снова получать разлад в душе, который неминуемо исчезал у человека, попавшего в этот дом. Покидая гостеприимную обитель, Андрей всегда хотел перенести хоть капельку этой атмосферы к себе, в свою тусклую, стандартную квартиру. Но куда там, когда у него даже лиана не приживается.

А еще обитали в этом доме подружка Валерки Анечка и старая добрая лохматая собака. Может, и грубо упоминать собаку и девушку вместе, но именно вместе они дополняли и вливались в ауру этого дома.

Так было вначале.

* * *

Валерка открыл дверь. Лицо его было бледным, глаза то бегали, то замирали, смотрели в никуда, под глазами повисли черные мешки. Андрей переступил через порог, поздоровался. Валерка не ответил.

— Что случилось? — поинтересовался Андрей.

Валерка молча впустил его в квартиру, махнул рукой в сторону комнаты. Андрей прошел, сел в кресло. Валерка, следовавший за ним, остановился, стоял мрачным, навис над Андреем черной тучей. Андрей хотел что-то спросить, но, посмотрев на Валерку, подавился словами. Тишина угнетала. Потом Валерка выдавил хриплым шепотом, который прогремел в тишине как пушечный выстрел:

— Сегодня папа умер…

Андрею показалось, что ослышался, но нет. Сердце перестало биться, потом что-то больно и непереносимо защемило в груди. Андрей ощутил чувство потери, не чьей-то, а своей собственной потери. Он потерял что-то близкое и родное, что-то важное, что-то, без чего трудно не только жить дальше, а представить себе, как жить, зачем жить.

Потерю ощутил и дом. Фотографии в тот день улыбались грустно, цветы на окнах поникли, пейзажи на стенах приобрели темные тоскливые оттенки. Анечка горько плакала, уткнувшись в подушку. Валеркина мама сидела в углу, серой тенью сливаясь со стеной. Собака смотрела на всех влажными глазами и как-то робко и виновато повиливала хвостом.

Даже часы замерли и перестали тикать. А может, их просто забыли завести?

* * *

Шли дни, недели, месяцы. Боль и чувство потери притупились, но не исчезли. Андрей регулярно приходил к Валерке. Приходил в дом, где царило тепло и радушие. Дом остался прежним, но для тех, кто был особенно близок к этому дому, в частности и для Андрея, появилось в нем что-то новое. Какая-то мимолетная грусть. И фотографии со стен улыбались с едва заметной грустью, и картинки навевали что-то теплое, но вместе с тем и что-то щемящее, и собака грустно смотрела своими добрыми глазами. Но все остальное осталось по-прежнему. И тепло, и ласка, и радушие. Книги стояли на полках, лиана обвивала комнату. (Андрей еще пару раз брал отростки — не принялись!) Цветы переваливались через края плошек, оплетали окна. Тихо, уютно, грустно тикали часы.

Так было.

* * *

Андрей распахнул дверь, впуская Валерку. Валерка ввалился с мороза, заснеженный, нос красный, щеки красные.

— Здорово, старик. С днем рождения тебя! — Валерка протянул сверток и правую руку.

— Спасибо! — Андрей ответил на рукопожатие и принял сверток. — Да ты не разувайся, проходи. А где Анютка?

Валерка небрежно махнул рукой:

— А-а, лучше и не спрашивай.

Все ясно — опять переругались. В последние месяцы они все время ругались. Потом Анютка плакала, Валерка злился. Наплакавшись, она подходила к нему, искала примирения, просила прощения, хотя чаще всего была не виновата. На некоторое время устанавливался шаткий мир, а потом все повторялось заново. Как бы это не кончилось плохо.

Андрей попытался говорить с Валеркой серьезно, попытался предостеречь его, но Валерка только отмахнулся. Они прошли в комнату, Андрей представил Валерку остальным гостям, и понеслось. День рождения удался, было весело. Андрей получил то наслаждение от детского праздника, которого не получал уже очень давно.

В разгаре веселья пропали и появились снова Валерка и какая-то деваха, которую притащила с собой подружка Андрея. Деваха не понравилась Андрею сразу, и он бы обязательно расстроился, если бы увидел, что она отлучалась вместе с Валеркой. Но Андрей не заметил этого. Как раз тогда он принимал поздравления от Анечки. Веселье продолжалось, потом пошло на убыль. Гости стали расходиться.

Когда за последним из гостей закрылась дверь, Андрей счастливо и устало отвалился к стене и понял, что убирать последствия посиделок уже не в силах. Он протопал в комнату, упал на кровать. Пальцы с трудом нащупали кнопку на пульте, загорелся экран телевизора. Андрей уткнулся в телевизор, слабо воспринимая суть происходящего на экране, задремал.

Где-то через полчаса, а может, и позже, его разбудил звонок в дверь. Андрей с трудом поднялся, выключил телевизор, который показывал настроечную таблицу, проковылял в коридор, потирая заспанные глаза, открыл дверь. На пороге стояла маленькая, ссутулившаяся, заплаканная Анечка. Андрей стряхнул остатки сна и опьянения, пропустил девушку в квартиру. Она тряслась и всхлипывала. Андрей пошел на кухню, принес стакан воды, протянул Ане. Она жадно схватила стакан трясущимися руками, опустошила его, всхлипывая, подергиваясь и проливая воду на пол, вернула уже пустой стакан, поблагодарила.

— Что стряслось? — спросил Андрей, забирая пустой стакан.

— Ничего. — Она снова всхлипнула. — Андрюша, можно я у тебя переночую?

— Да, конечно. А что случилось?

Аня покачала головой:

— Ничего.

Андрей не стал лезть в душу, он проводил ее в комнату, предложил поужинать, а когда она отказалась, уложил спать. Сам погасил свет, уселся в кресло и задумался.

Проснулся Андрей часов в одиннадцать. Он сидел в том же кресле, кто-то заботливо укрыл его пледом. Андрей сладко потянулся, откинул плед и резко поднялся. Кровь прилила к голове, в глазах потемнело — резкость оказалась совершенно не нужной. Он постоял минуту, нацепил тапочки, которые валялись у кресла, и пошел в туалет.

До туалета он так и не дошел. Андрей услышал шум воды на кухне, прошел мимо туалета, заглянул в кухню. Там, освещенная утренним зимним солнцем, которое било в окно, домывала посуду Анечка. Она повернула голову, улыбнулась:

— Привет.

— Привет, — автоматически ответил Андрей. — Зачем ты? Не надо, я сам.

— Да я уже почти все вымыла.

— Спасибо, конечно, — бессильно пожал плечами Андрей, — но я и сам бы справился.

Андрей завернул в туалет, потом в ванну, а когда вернулся на кухню, на столе уже ждал завтрак. Аня приглашающе махнула рукой, налила ему кофе. Андрей взял чашку, уселся за стол. Позавтракали. Потом Анечка подскочила, собралась и, несмотря на вялые протесты Андрея, чмокнула его в щеку и убежала.

Больше Андрей ее никогда не видел.

* * *

Андрей долго, но безрезультатно пытался дозвониться до Валерки. Попытки продолжались целую неделю, потом Андрей не выдержал и зашел к Валерке. Дом по-прежнему был обителью тепла, вот только… Место Анечки в доме всецело заняла та самая деваха. В комнате, где жил Валерка теперь уже не с Аней, стали вянуть цветы. Фотографии смотрели со стен с горькими улыбками, провожали Валерку взглядами, полными сарказма. Картинки исчезли со стен Валеркиной комнаты, их место занял плакат с какой-то модной рок-группой. Запах домашнего тепла сменили запахи косметики.

Но все это произошло только в Валеркиной комнате, в остальном же дом остался таким, каким и был. Тепло, радушие, цветы, лиана. Только собаки не было в квартире. Наверное, ее забрала Аня. Книги, часы, тихо тикающие в углу. Они как бы отсчитывали теперь время, которое было отведено дому. Сколько его осталось?

* * *

Через два с половиной года умерла Валеркина мама. Андрей был на похоронах, потом недели две не заходил к Валерке. Он сидел, переживал и думал. Он всматривался в стены своей квартиры, в картинки и фотографии, висящие на этих стенах, в очередной отросток лианы на окне. Надо же, опять завял, ну что ты будешь делать. Андрей переживал беды того дома, может быть, даже больше, чем сами его обитатели. Обитатели, которые были ему почти родными. Обитатели, которых он воспринимал как неотделимую частичку чего-то большого, теплого, радушного, чего-то живого. Этим чем-то был дом. Дом, который он помнил и любил с детства, дом, который был большим живым и добрым, Дом, к которому он стремился. Теперь он боялся вернуться в этот дом.

Прошла еще одна неделя. Андрей пересилил себя и пришел к Валерке. Самые страшные предчувствия оправдались.

— А где книги? — спросил Андрей, боязливо озираясь по сторонам.

— Продал, — отмахнулся Валерка.

— Как?!

— Очень просто, все скопом. Библиотека в очень хорошем состоянии. Знаешь, сколько мне за нее заплатили? Ого-го!

— А цветы?

— Цветы, конечно, так просто не продашь, здесь денежных любителей нет. Половину пораздарил, половина вон стоит, сохнет.

Андрей огляделся. Книг больше не было. Жалкие остатки цветов сохли на подоконниках, лиана засохла, ее сушеные ветки пообломали, и она уже не опоясывала комнату. Старая, крепкая, сбитая на века мебель исчезла, вместо нее комнату обставили легкими дээспэшными подобиями мебели. Картинки со стен исчезли. Фотографии больше не улыбались со стен — их там просто не было. Дом умер. Вместо него теперь была безликая квартира.

Так стало.

Это был факт, и от него нельзя было убежать, скрыться, он просто оглушал, бил наповал.

Андрей стоял как громом пораженный, а Валерка что-то еще говорил и говорил. Андрей не слышал его, наконец проронил невпопад:

— Зачем… Почему?

— Что «зачем»? — не понял Валерка.

— Почему ты это сделал?

— Что — это?

— Ты убил.

— Кого?

— Дом.

— Не сгущай краски, старый, я просто сменил интерьер. Сделал ремонт, выкинул старую мебель, обновил кое-что.

— Ты убил. Ты убил подло, ты предал.

— Слушай, кончай это.

Андрей молчал, понуро опустив голову.

— Андрюха, ты чего? Ну что случилось?

— Твой дом умер.

— Знаешь, — разозлился Валерка, — мне это надоело. Нельзя так смотреть на мир! Откуда эти розовые очки? Что случилось? Если говорить твоим языком, то дом умер еще тогда, после смерти отца. И это был не мой дом. А мой дом родился.

Ну как было с ним разговаривать? В одном он был прав, дом умер не теперь, он начал умирать давно. Наверно, это случилось после ухода Анечки. Но умер он только теперь. Не было в нем больше книг, цветов, лианы. Не было радушия, тепла и доброты. Не было тех домашних, уютных звуков и запахов. Андрей прислушался. Ну вот, даже часы больше не тикали, их сменил электронный будильник, мерзко помигивающий двоеточием между часами и минутами.

Андрей молча собрался и вышел. Валерка еще что-то кричал ему вслед, но это его не трогало. Умерло, все умерло. Умер тот оазис, тот кусочек рая на земле. Умер спокойный, тихий, добрый, уютный, умиротворенный, всегда радушный и всегда гостеприимный дом. Родилась еще одна стандартно обставленная, средне обозленная квартира.

Андрей шел по улице. Свистела метель, швыряла ему в лицо колючки снежинок, рвала одежду. Что случилось? Да, умерли два старика, да, от его друга ушла девушка, да, друг сменил ее на другую, да, эта другая ему не нравится. А ему какое дело? Да, друг сам сильно изменился. Ну да! Да, черт возьми! Но все это случилось давно. А что произошло сейчас?

Сейчас умер тот единственный уголок на земле, где он чувствовал себя счастливым, где забывал про свои горести, где все было тепло, красочно, добродушно и улыбчиво. Где все было светло. Свет! Свет потух, был и нету. Кто-то нажал выключатель, бац, и стало темно. Вопрос только в том, сможет ли этот кто-то нажать на выключатель еще раз.

Андрей шел домой, из одной квартиры в другую. Метель заметала его следы, неистовствовала за его спиной. Андрей шел все медленнее и медленнее, пока совсем не остановился, а потом вдруг развернулся и бегом побежал назад.

* * *

Утро окрасило мир в розовые, голубые и кремовые тона. Зимнее солнце било в окно, освещало комнату. Андрей потянулся, открыл глаза. Со стены на него смотрели фотографии, мягко улыбались. Андрею стало тепло и уютно от этих взглядов. Он поднялся с кровати и пошел на кухню. До двери не дошел, что-то бросилось в глаза. Что-то необычное, чего раньше не было. Он замер, долго соображал. Он боялся поверить в это, сердце сумасшедше заколотилось в груди. Андрей подошел к окну. На подоконнике стояла плошка, за которой он вчера вернулся к Валерке. Плошка с высохшей, не подававшей никаких признаков жизни, лианой.

В этой плошке сквозь кучу сухих листьев и стеблей пробивался свежий зеленый росток старой новой лианы.

— Прижилась, черт подери!!! — проорал счастливый Андрей на всю квартир… Нет, на весь дом.

СИЛА ВООБРАЖЕНИЯ

Дядя Валя, Валентин Федорович Зотов, тут же выразил желание побыть электросексом, который лечит и двигает глазами. После уточнения терминов он согласился быть экстрасексом.

— Экстрасенсом…

— Ну ладно… экстрасенсом…

В. Орлов

Давно Максим сюда не захаживал. Раньше, когда учились в школе, потом в институте, бывал здесь чуть ли не каждый день, а потом как-то разбежались, отдалились друг от друга. Не то чтобы переругались, а просто жизнь не дает часто встречаться, хоть и живут в соседних домах. Вот и сейчас забежал на минутку, чтобы отдать Толику книжку, которую брал почитать, и попросить что-нибудь новенькое. А Толик в своем репертуаре: впустил, проводил в комнату, усадил и с воплем «погоди минутку» исчез.

Максим бродил по комнате, которая когда-то казалась такой огромной. А теперь то ли он уже не шестилетний мальчик, то ли комната уменьшилась. Максим остановился возле книжных полок, стал изучать их содержимое. Вошел Толик, вытирая о себя мокрые руки:

— Извини, Макс, дела семейные.

Толик знал Максима с шестилетнего возраста, а потому называл его, в зависимости от настроения, на разные лады: то Максом, то Максимычем (хотя Максимова отца звали Денисом), то Ксимычем, то вообще Симычем, а иногда и еще как. Максим не обижался на этих «Симычей-Ксимычей». Он не обиделся даже тогда, когда пятнадцатилетний Толик, посмотрев какой-то импортный фильм и нахватавшись оттуда дурацких словечек, пару дней называл Максима «дыркой в жопе». А чего обижаться, когда эта «дырка в жопе» прозвучала не грубо с насмешкой и издевкой, а как-то шутливо и по-доброму.

— Представляешь, Макс, жена заставила посуду мыть. «Я, — говорит, — работаю, как и ты, так что будь добр хоть что-то по дому делать. Я, — говорит, — не лошадь». А я что, ее с лошадью сравнивал? Да будь она на лошадь похожа, разве б я на ней женился? — Толик говорил вроде как серьезно, но в глазах плясали черти.

— Совсем ты обленился, черт женатый. Я вот с работы прихожу и сам себе жрать готовлю, и посуду мою, и стираю, глажу, ну, в общем, все сам.

— А ты жил бы с мамой, она о тебе и заботилась бы.

— Не хочу.

— Ну тогда женись.

— Ладно, подумаю. Я вот тебе книжку твою принес.

Максим протянул Толику книжку — это были красиво изданные «Хроники Амбера» Роджера Желязны. Толик взял книгу, глаза его загорелись.

— Прочитал?!

— Прочитал, — подтвердил Максим.

— Ну как?

— Ничего, приятно.

— Ничего? Да это ж потрясная книжка!

— Ну я бы не сказал, что прям потрясная, но вполне.

Толик, явно не согласный с другом, стал, как ему казалось, красочно расписывать достоинства книги, сюжета, языка и стилистики. Макс слушал вполуха, потому как со стороны эта бурная речь звучала как лекция по литературе с урока из десятого класса. Литература, школа… В голове поскакали мысли.

Вот интересно, чему учит литература? Не Литература, а то, что у нас проходят в школе. Ну, русские народные сказки — это вообще! Ты мне — я тебе. Не стреляй в меня — я тебе пригожусь. Не ешь меня — я тебе песенку спою. Не… — я… Хм, а это стремление в сказках к лучшей жизни? В чем счастье? Не в знаниях, не в умении творить, а в том, чтобы поплотнее набить свой желудок, побольше есть, помягче спать и ничего при этом не делать.

Ладно сказки, а для тех, кто постарше? Одна изменила мужу и утопилась в пруду, таким образом нарушив сразу два Божьих завета. И что? А ничего — стала лучиком света в темном царстве. Мораль? Нарушайте мораль общества и останетесь жить в веках. Достойно Джека Потрошителя.

Другой сочувствовал революционно-настроенным элементам и потому спал на гвоздях и сидел на диете, а у него, между прочим, денег было немеряно. Как там говорилось у более достойных классиков? Не учите меня жить, лучше помогите материально.

Ну и последний писк — это уже ни в какие ворота не лезет. Убивец и шлюха. Один укокошил беззащитную бабушку и думает, хорошо он сделал или плохо. Вторая просто вышла на панель. В этом, конечно, нет ничего сногсшибательного, но. Большое такое НО. Шлюхи, оказывается, бывают плохие и хорошие. Дочка Мармеладова, разумеется, шлюха хорошая. Ее нужда выгнала на панель, и занимается она этим не для собственного удовольствия. Вот интересно только, а что — другие проститутки исключительно дочки миллионеров? Они что, идут на панель, чтобы поразвеяться, для удовольствия, со скуки?

Максим хотел поведать все это Толику, но обнаружил, что тот все еще говорит о «Хрониках Амбера».

— …а как красиво написано?

— Что? — не понял Макс.

— Да все! Эти прогулки по отражениям, эти карты! А потом сидишь и думаешь: «А вот как представлю себе сейчас… И тут же мир изменится и пойду гулять по другим мирам».

— Честно говоря, — признался Макс, — я эти прогулки пролистал. Мне они показались скучными.

Толик посмотрел на него с таким выражением, как будто смотрел на осла с большими ушами.

— Ладно, — согласился Макс, — я ее еще раз перечитаю.

* * *

И он прочитал книгу еще раз. Он старался смотреть на нее глазами Толика. Так же, конечно, не получилось, но впечатление от книги осталось совсем другое. Он дочитал последние страницы и стал накручивать диск телефона, пытаясь прозвониться Толику. Наконец ему это удалось.

— Привет.

— А? Ксимыч? Погодь момент.

Максим подождал. Из трубки слышался шум воды, голоса, погромыхивание, потом вода течь перестала, что-то щелкнуло, и он услышал голос Толика:

— Макс, прикинь, она меня заставила носки мои стирать.

— Ну ни фига себе! — смеясь, ужаснулся в трубку Максим. — И на хрена тебе жена была нужна?

— Сам удивляюсь, — засмеялся Толик. — А ты чего звонишь? Случилось что?

— Да нет, просто прочитал… перечитал твою книжку и решил позвонить.

— Ага, — оживился Толик. — Ну, теперь-то вник? Почувствовал?

— Да. Теперь — да. Ты знаешь, это ведь грандиозная идея. Телепатия рассматривается с другой точки зрения. Не как усилие воли, а как игра воображения. Ведь если попробовать, то это может сработать и в реальной жизни.

Толик на другом конце провода обреченно вздохнул, голос его звучал уже без той живости и азарта, которые сквозили в нем несколько минут назад.

— Хорошо, вот ты и попробуй, ты же у нас человек с воображением. С таким воображением… — Трубка рассеянно помолчала. — Ты мне книжку занеси как-нибудь, а я тебе еще чего-нибудь дам.

— Хорошо, пока.

— Пока.

Макс повесил трубку. Кто-то кого-то недопонял, не так понял. Ну и что? В конце концов, каждый понимает искусство по-своему, у каждого свое миропонимание. Но, как он понял, здесь изложена другая точка зрения на телепатию. Ведь все люди, которые обладают, или говорят, что обладают, телепатическими способностями, утверждают, что телепатия — это усилие воли, мысленный приказ. Хотя иногда бывает и механическое усилие плюс изворотливый ум. Сам Макс видел по телевизору, как мужик, делая пассы руками, заставил шарик вертеться и висеть в воздухе. Мужик напрягался, хмурил брови, вращал очами, а потом опустил руки, и всю картину показали общим планом, целиком.

Шарик от настольного тенниса действительно висел в воздухе, но крутил его вовсе не мужик. Струя воздуха затягивалась в пылесос, стоящий рядом, проходила сквозь него и вылетала мощным потоком с другой стороны. Этот поток подхватывал шарик и вертел его в воздухе, а мужику оставалось только разыгрывать клоунаду. Вот вам и экстрасенс.

Макс вздохнул. Но ведь не все такие, дыма без огня не бывает. Значит, есть и настоящие, которые двигают стаканы с водой усилием воли. СТОП! Усилием воли! А в этой книге нет усилия воли, есть только усилие воображения. Герои берут образ и, коверкая его в своих фантазиях, изменяют мир. А может, так можно и в реальной жизни? Он услышал ироничный голос Толика:

— Попробуй, ты же у нас человек с воображением. С таким воображением.

А что? И попробует. Кто ему помешает? Кто будет смеяться, если ничего не получится? Макс посмотрел на стол, за которым сидел. Нужно что-то очень легкое. Он выдернул волосок из своей густой черной шевелюры, поморщился и положил волосок на стол. Попробовать усилием воли, как все? Нет, ничего не выйдет. Надо пробовать, как в книжке.

Он долго смотрел на волосок, пытался представить его лежащим на несколько сантиметров ближе к себе. Ничего. Дальше от себя. Опять ничего. Он смотрел на волосок минут сорок, пока глаза не заболели и не начали слезиться. Макс зажмурился, потер глаза руками, но даже когда закрыл глаза, волосок продолжал стоять перед внутренним взором. Допрыгался! Макс переместил волосок к себе, от себя, снова к себе. Легко двигать предметы в воображении, но не живьем. Он открыл глаза, вздрогнул.

Показалось? Да нет, не может быть. Макс опять закрыл глаза, передвинул волосок перед внутренним взором и открыл глаза. Точно, сдвинул! Но… Челюсть его поползла вниз, уперлась в стол. Макс закрыл рот и засуетился. Получилось! Получилось!!! Теперь надо попробовать еще что-то. Что-то более существенное. Он побежал на кухню, взял там стакан и вернулся вместе с ним в комнату. Стакан простоял перед ним минут десять. Макс всматривался в стекло, изучал его до мельчайших деталей, потом закрыл глаза и представил стакан стоящим не на столе, а на полочке, на кухне, где он его и взял. Он открыл глаза, стакана перед ним не было. Максим подскочил и побежал на кухню, по дороге навернулся, больно ушиб колено, но не обратил на это ни малейшего внимания. Прихрамывая, он вбежал в кухню, открыл шкафчик с посудой… СТАКАН СТОЯЛ НА ПОЛКЕ!

* * *

Прошло два года. Макс постепенно набирал популярность, его показывали по телевизору, о нем писали в газетах, хвалили на все лады. Было за что. Он тренировался изо дня в день, у него уже получалось передвигать предметы и с открытыми глазами, и несколько предметов сразу, и огромные предметы. Он развлекался, поднимая в воздух сначала стаканы, потом табуретки, кресла, кровати. Последний рекорд был старый бабушкин гардероб — совершенно неподъемная конструкция. Однако то, что не могли сделать несколько грузчиков, очень легко, почти шутя, получалось у Максима.

— Сим-Симыч, — в трубке звучал естественно голос Толика. — Здорово, братан.

— Толька? Ты откуда?

Дело в том, что Толик последние полтора года жил в Германии. Что поделать — командировка.

— Я из соседнего дома, — радостно сообщил Толик.

— Вернулся?

— Вернулся.

— Когда?

— Сегодня днем.

— А ты…

— Слушай, — перебил его Толик, — приходи ко мне, тут и поговорим. Мы приехали, жена шикарный ужин затеяла, тут все почти готово… Гы-ы-ы.

— Ты чего?

— Плачу.

— С чего это? Ты что, стал настолько сентиментальным?

— Нет, просто жена заставила лук резать. Ладно, ты идешь? Я жду.

Максим хотел еще что-то спросить, но Толик повесил трубку. Макс вздохнул и стал собираться.

* * *

Он перешагнул порог и попал в давно забытую атмосферу радушия, которая, как уже говорилось, витала в этом доме. Вопли, громогласное приветствие, тапочки с их стороны, бутылка и букет для Галочки — жены Толика — с его стороны. Перешли к столу. Было шумно и весело, было море эмоций и переживаний, рассказов. Толик шумно и радостно рассказывал про Германию, а вернее, про преимущества России перед этой страной. Макс слушал уже не очень внимательно, смотрел на друга. Толик почти не изменился, только усы сбрил и пивное брюшко отрастил, а так остался таким же веселым, громогласным, с озорной улыбкой и добрыми глазами.

— Ну а ты-то как?

— Да как всегда.

— А мне тут про тебя такое рассказали, даже показали. Погоди. — Толик встал из-за стола и полез в шкаф. — Вот, смотри.

Толик вытащил видеокассету из коробки, вставил ее в магнитофон, включил магнитофон и телевизор. На экране промелькнула заставка программы «Тема», появилась надпись «эпиграф» и сюжеты с экстрасенсами, сменяющими друг друга: один заряжал воду, другой двигал часы по столу, еще один считал до тридцати, перемежая счет призывами сомкнуть веки. После того как экстрасенсы с экрана исчезли, пошла реклама. Толик поморщился, нажал кнопку пульта. Звук исчез, а картинки задергались, замелькали, быстро сменяя друг друга. Реклама пронеслась вихрем, на экране появилась заставка «Темы», Толик снова щелкнул пультом. Звук вернулся, и на экране появились Гусман и герой программы. Максим!

Макс фыркнул и уткнулся в тарелку с салатом.

— Когда только успел, — пробормотал он себе под нос, жуя салат.

— А это мне Вовка Кутепов принес, — охотно объяснил Толик. — Я когда приехал, на него наткнулся в подъезде. Ну потрепались, а потом он мне и говорит, что ты в гору попер, что черт-те что творишь, даже по телику тебя показывают. А потом разошелся, потащил меня к себе, орал, что я должен это видеть.

— Кассету он тебе дал?

— Да, он передачу с телевизора записал. Он сказал, что эта уже не первая, но то, что раньше показывали, он записать не смог. А эту вот в программе увидел и неделю ждал, когда покажут, чтобы записать. Он теперь гордится и перед всеми хвастается, что у его соседа друг — знаменитость, во чего вытворяет.

Толик замолчал, а Макс смутился, уставился в телевизор. Там Гусман вошел в раж, задавал вопросы, восхищался. Макс прислушался, хотя знал передачу наизусть.

— Если это не профессиональный секрет, то мне да и зрителям очень интересно было бы узнать: как вы это делаете? — вопрошал Гусман в телевизоре.

— Ха-ха, — рассмеялся Макс с экрана телевизора. — Да очень просто.

— И все же, Максим Денисович, — допытывался Гусман.

— Знаете, вы можете мне не поверить, но все проще, чем вы думаете. Я беру предмет и тщательно изучаю его до мельчайших подробностей, я вникаю в его сущность, в каждую детальку, вижу все, становлюсь с ним единым целым… Ну, хм, это уж очень громко звучит, но это так.

— А потом?

— А потом? — переспросил Макс в телевизоре задумчиво. — Потом я мысленно… Нет, не мысленно, а в воображении перемещаю предмет, представляю его в другом месте, ну… я не знаю, как сказать, но приблизительно так.

Макс, не в телевизоре, а насамделишный, оторвался от экрана. Толик пристально смотрел на него, наконец спросил:

— Слушай, Симыч, а ты… Ты только не обижайся. Ты действительно это делаешь, или это трюк?

— Я действительно это делаю, и это можно расценивать и как трюк, только без всякого жульничества.

— Правда? — в голосе Толика сквозило недоверие.

Макс усмехнулся, несколько секунд смотрел на телевизор, где на экране все еще выплясывал Гусман со своими вопросами. Потом Макс закрыл глаза, картинка на экране застыла, потом пленка стала мотаться вперед, картинки замелькали на экране, снова замерли и замелькали в обратном направлении, к началу передачи. Промотавшись до середины, кассета остановилась, на экране замер Гусман с открытым ртом, чуть дернулся и сменился улыбающимся Максом. Толик сидел с таким же открытым ртом, как и у Гусмана.

— Как ты это делаешь? — выдавил он осипшим голосом. Галя вообще не смогла ничего сказать. Макс улыбнулся и посмотрел на экран. Картинка ожила, и Макс с телеэкрана, смеясь, сообщил:

— Ха-ха, да очень просто.

— И все же, Максим Денисович?

— Знаете, вы можете мне не поверить, но все проще, чем вы думаете. Я беру предмет и тщательно изучаю его до мельчайших подробностей, я вникаю в его сущность, в каждую детальку, вижу все, становлюсь с ним единым целым… Ну, хм, это уж очень громко звучит, но это так.

— А потом?

— А потом? Потом я мысленно… Нет, не мысленно, а в воображении перемещаю предмет, представляю его в другом месте, ну… я не знаю, как сказать, но приблизительно так.

Картинка на экране снова замерла, Макс подумал, экран погас, видеомагнитофон заурчал, выплюнул кассету. Все молчали.

— Здорово, — выдохнул наконец Толик. — А еще что-нибудь?

Макс убрал руки под стол, посмотрел на стопку с водкой. Стопка поднялась в воздух и тихо, не расплескивая содержимого, поползла выше и выше, замерла. Макс запрокинул голову, открыл рот. Стопка перевернулась, выплеснула водку в подставленный Максов рот и так и осталась висеть над столом. Макс пощелкал пальцами, подобрал закуску, закусил. Толик не успел заметить, как это произошло, но стопка снова оказалась на столе, притом наполненная до краев.

* * *

Галя убирала со стола. Уже хорошо поддатый Макс собрался топать домой. Толик, шатаясь, поперся его провожать. Они оделись кое-как, вышли на лестницу, свет в прихожей у Толика погас сам, и дверь закрылась, хотя никто ее не трогал.

Они вышли на улицу. Морозный, пьянящий воздух ударил в лицо.

— Максик, — орал пьяный Толик на всю улицу, не смущаясь того, что было уже полпервого ночи. — Я тебя люблю, ты гений!

— Это ты гений, — вторил ему Макс. — Ты и твой Желязны. Это вы мне подсказали идею.

— А ты все можешь? — поинтересовался Толик.

— Да, старик, я все могу. Смотри!

Макс подошел к фонарному столбу, оперся о него и стал пристально вглядываться в скамейку у подъезда. Скамейка поднялась в воздух, завертелась и с диким грохотом рухнула вниз.

— Во, — подытожил Макс.

— Здорово, — восхитился Толик. — А еще?

— Еще? — Макс огляделся в поисках чего-то, на чем можно было поэкспериментировать. По темной ночной улице шла девушка.

— О! — сообщил Макс. Он пошел к девушке навстречу, широко раскинув руки.

Девушка испуганно шарахнулась в сторону. Но Макс упорно продолжал идти в ее сторону. Фонари стали светить ярче, загорелись даже те, у которых минуту назад были выбиты лампочки. Девушка оказалась освещенной так, будто в нее лупил луч прожектора. Макс приблизился.

— Разрешите с вами познакомиться, — протянул Макс.

Девушка испуганно дернулась, вывернулась, обошла Макса, прижавшись к краю тротуара, побежала.

— Куда? — крикнул Макс.

Толик засмеялся.

— Я все могу, — с ослиным упрямством заявил Макс.

Девушка бежала, как и бежала, но почему-то теперь она не двигалась с места. Толик смотрел на нее уже без смеха, но все еще с улыбкой.

— Пошли, — скомандовал Макс. Они приблизились к девушке. На ее испуганном побледневшем лице были слезы.

— Мамочка, — тихо, одними губами прошептала она.

— Разрешите, — завел Макс старую песню, — с вами.

— Отпусти ее, Ксимыч, — Толик говорил уже без улыбки. — Не надо так.

Макс нервно повел плечом, но отпустил. Девушка дернулась, споткнулась, но не упала, а скрылась в ночи.

— Ты видел? Я всесилен, — орал разошедшийся Макс.

Он рассматривал теперь огромный помойный бак. Бак с металлическим лязгом оторвался от земли, из него посыпался мусор. Бак проплыл по воздуху несколько метров и завис над головой Макса. Толик смотрел хмуро, он протрезвел и перестал смеяться.

— Слушай, Макс, а ты не боишься? — спросил он вдруг

— Чего?

— Того самого, — неопределенно сказал Толик.

Макс не понял, в затуманенном алкоголем мозгу мысли вертелись вяло, как сонные осенние мухи. Боится? А чего ему бояться, когда он всесилен. Он может все, на что только способно его воображение, а оно у него богатое, способно на многое.

— Нет, — ответил Макс, — не боюсь. Чего мне бояться?

— А вдруг ты надорвешься, что тогда?

Макс поднял голову, огромный металлический бак, до краев наполненный мусором, висел в ночном небе над его головой. Что будет, если он надорвется? Он четко представил себе упавший бак, под которым распростерлось его бездыханное окровавленное тело. Он представил себе это всего на секунду, на долю секунды, но представил так ясно… Идиот!!! Неимоверным усилием его затухающий разум попытался исправить ошибку, вернуть бак на прежнее место…

* * *

— А вдруг ты надорвешься, что тогда? — спросил Толик, спросил из чистого любопытства, не задумываясь. Интересно, почему люди сначала говорят, а потом думают?

Огромный бак, висящий над головой Макса, дрогнул и ринулся вниз под действием силы земного притяжения. Раздался хруст, сдавленный стон, что-то мокрое, теплое брызнуло в лицо стоящему в трех шагах Толику. Бак припечатал Макса к земле, застыл так на долю секунды и резко поднялся вверх, так и остался висеть в ночном зимнем небе. Толик, не веря своим глазам, не в силах вымолвить и слова, сделал пару неверных шагов, упал на колени рядом с тем, что еще недавно было его другом. Он так и просидел до утра, без слез, без единого звука, не веря тому, что произошло.

Фонари на их улице горели ярко еще неделю, потом снова побили половину лампочек. Висящий в воздухе помойный бак целый месяц был достопримечательностью района, на него приезжали посмотреть, рядом с ним фотографировались, и сам бак фотографировали отдельно. Потом, как-то проснувшись наутро, жители окрестных домов не увидели бака на его привычном месте. Кто его снял? И как? И куда унес? Ответы на эти вопросы остались загадкой. Программу «Тема» с Максимом Денисовичем, посвященную экстрасенсам, повторили через две недели на канале ОРТ с пометкой: «Памяти великого экстрасенса посвящается».

Толика, задержанного на месте преступления по подозрению в убийстве известного экстрасенса, выпустили из милиции.

НА ВОЛНАХ

Я ПОДАРЮ ТЕБЕ МИР!

Юле Н.

… Вначале создал Бог небо и землю..

…. И сотворил Бог человека по образу своему, по образу Божию…

…и увидел Бог, что все, что Он создал и вот, хорошо весьма…

Первая книга Моисеева: Бытие (1.1), (1.27), (1.37).

Он творил. А как иначе? У Нее день рождения, а Он… Надо было что-то придумать, а с деньгами напряг, да и вообще, дежурные подарки довольно скучны.

И Он творил. Это будет лучшее, созданное Его руками. Это будет Мир. Довольно улыбнулся. Представил, как придет к Ней, швырнет свое творение к Ее ногам и воскликнет:

— Я дарю тебе этот мир!

Да, именно так. И надо населить этот шарик созданиями, похожими на Него. Пусть они будут в чем-то наивными, где-то способными на безумство, пусть они швыряют миры к ногам любимых и дарят им звезды. Да будет так! Зарождающееся творение вспыхнуло миллионом красок, и Он удовлетворенно потер руки. Окинув взглядом принимающее определенную форму деяние рук своих, пришел к выводу, что получается довольно неплохо. И не просто неплохо, а даже хорошо.

* * *

Прошла неделя, и Он явился к Ней со своим творением. И швырнул его к Ее ногам:

— Милая, я дарю тебе этот мир…

… Взял Господь Бог человека и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его…

Первая книга Моисеева: Бытие (2.15).

Она любовалась подарком, переставляла его со стола на полку, с полки на тумбочку, с тумбочки обратно на стол. Никак не могла подобрать достойное место для этого великолепия. Пожалуй, это лучшее, что Он создал. Нет, Он, конечно же, не гений, но это… Это поистине шедевр. Шедевр, рядом с которым меркнет все изящество Ее комнаты. Да не только комнаты, а и всего со вкусом обставленного дома.

Улыбнувшись своим мыслям, Она положила подарок перед собой на стол, села и принялась любоваться.

… Ибо через семь дней я буду изливать дождь на Землю сорок дней и сорок ночей и истреблю все существующее, что я создал, с лица Земли…

Первая книга Моисеева: Бытие (7.4).

Поссорились из-за пустяка. Он был не прав, хотя теперь уже Она в этом сомневалась. Наверное, не правы были оба, только кому от этого легче? Она сказала что-то едкое. Он вспылил. Она разошлась еще сильнее.

Ну почему, почему Она не сдержалась? А он тоже хорош! Развернулся, хлопнул дверью и…

И все. Неужели действительно конец? Хотя ссоры в последнее время возникали все чаще и чаще, но представить себе, что все так скоро кончится, Она не могла.

Как все это глупо, нелепо. Почему? И ведь Он не придет, не попросит прощения. И Она не пойдет извиняться. Почему? Ведь глупо же это, ведь хочет, чтобы Он вернулся, но не пойдет.

От этих мыслей стало совсем тошно. Стало безумно жаль ушедшего счастья, стало до жути жаль себя, и Она заплакала.

Сидела за столом, подперев голову рукой, и смотрела на Его подарок, тот самый шедевр, что создал для Нее. Слезы медленно набухли на глазах, тихо покатились по щекам, закапали вниз. Горькие, безмолвные, безысходные…

… Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези ему…

Евангелие от Марка. Святое Благовествование (13).

— Послушай…

— Что еще?

— Нет, ничего…

Он вернулся. Но вернулся лишь для того, чтобы собрать вещи. Вернулся для того, чтобы уйти. Уйти навсегда. Что делать?

Он молча ходил по дому и методично, бездумными заученными движениями выхватывал и складывал свои скудные пожитки. Только самое нужное, только то, без чего уже не может.

Она молча смотрела на Него. Хотела что-то сказать, но сдержалась. К чему?

Потом все-таки решилась:

— Подожди.

— Что еще?

Запнулась, а предатель-язык, воспользовавшись секундным замешательством, ляпнул совсем не то, что хотела:

— Погоди, я хочу вернуть тебе то, что ты мне подарил.

* * *

Он брел по серой, дождливой улице. Ветер рвал полы расстегнутого плаща, трепал длинные волосы и старый клетчатый шарф. Так больно, так горько, так одиноко теперь…

Кто виноват? Зачем теперь об этом думать. Теперь, когда все осталось в прошлом. Теперь просто паршиво, и все тут.

Он остановился на углу какого-то старого кирпичного дома. Прислонился к обшарпанной стене. Через осыпавшуюся местами штукатурку проступала кирпичная кладка. Кое-где развевались на ветру полуободранные объявления: куплю, продам, обменяю, сдам…

Сунул руку в карман в поисках сигарет, но вместо знакомой картонной пачки нащупал что-то круглое. Потянул. В руке оказался маленький шарик. Маленький шедевр. Созданный Им мир. Мир, который Он наполнил наивными безумцами, способными дарить звезды.

А вот интересно, то, что Он создал, меняется вместе с Ним или остается в том первозданном виде? Что-то больно сжалось внутри. Он оторвался от стены и пошел прочь.

Уже на ходу сжал в руке шарик и, смятый, будто пачку из-под сигарет, не глядя швырнул в стоящую рядом урну.

… Ссутулившаяся спина Его растворилась в сером мареве. Он не видел, куда и как летит скомканный шарик. Это Его уже не интересовало…

Новейший Завет. Книга первая: Начала (1…).

МАСТЕР ИЛЛЮЗИЙ

Одной из моих иллюзий

Взмах кисти, еще один, еще… Мастер вытер пот со лба тыльной стороной ладони. А может, пота и не было вовсе, просто нервное движение. Все от усталости. Творит беспрерывно, не ест, почти не спит. Служанка ломилась в мастерскую первые дни со своими завтраками, обедами и прочими трапезами. Глупышка, неужто не понимает, что сытость хозяина ничто в сравнении с творением? Даже Творением. Не понимает, ответил сам себе. Пару раз выставил ее довольно грубо, но все равно не поняла. Просто решила, что хозяина лучше не трогать.

И правильно, его сейчас действительно лучше не трогать. Противопоказано трогать. Он и так на последнем пределе. Устал — это не то слово, вымотался. Но останавливаться нельзя. Эту работу он должен довести до конца на одном дыхании, не останавливаясь, иначе ничего не получится. И это не прихоть, не бред. Просто он так чувствует. Чувствует, что если остановится, то закончит, конечно, потом. Закончит талантливо, но что-то потеряется. А терять ничего нельзя. Можно лишь совершенствовать, совершенствовать до бесконечности. Ведь видно же, что вот здесь и здесь надо…

Штрих, еще штрих. Кисть движется словно живая, будто бы чувствует самого мастера. Вот она задумчиво замирает, а вот начинает нетерпеливо, стремительно дергаться, рождая немыслимую игру света и тени, цвета, чувства… А мимика, жест, настроение… Штрих, еще штрих…

* * *

Кисть выпала из ослабевших уже донельзя пальцев. Вот теперь все. Нет, конечно, он не доволен, есть что доработать, но сил уже больше нету. Все. И, тем не менее, получилось. Хорошо получилось. Не совсем так, как виделось вначале, не совсем так, как хотелось, но кто об этом знает, кроме него?

Обтер об себя испачканные краской руки, отошел в сторону. Работа не отпускала, притягивала взгляд, приковывала. Да, она удалась. И не мудрено, ведь он даже не писал ее — выписывал. Тяжело опустился на лавку. Сил не осталось ни на то, чтобы раздеться, ни даже на то, чтобы прилечь. Заснул полусидя, но перед глазами стояла Она. Чистая, светлая, святая. Та, что промелькнула солнечной улыбкой в пасмурный день в серой толпе на базаре. Та, что солнечно улыбалась теперь с блестящей еще не высохшей краской картины. Идеал, эталон, святость, спустившаяся с небес на грешную землю.

* * *

Это произошло спустя дней десять. Он проснулся посреди ночи, вдруг. Проснулся у себя в мастерской. Проснулся от того, что в комнате кто-то тихо переговаривался.

Воры, пронеслась первая испуганная мысль. Мастер зажмурился, но тут проснулся здравый смысл. Какие воры, голоса-то женские, ехидно заметил он.

И действительно голоса были женские. Мастер прислушался. О, какие это были голоса! Нежные, мягкие, струящиеся, будто лунный свет по водной глади.

— …приходил, — услышал он обрывок фразы.

— А это кто? — заинтересовался другой голос. Этот принадлежал, видимо, еще более юной особе, и оттого звучал еще очаровательнее.

— Очень состоятельный мужчина. Из иудейского квартала. Там, говорят, все сплошь купцы. Так вы его видели? Очаровашка!

— Да он же старый, — вклинился третий голос.

— И ничего не старый! Не мальчишка, но все равно — прелесть. А какие у него нежные пальцы.

— А ты откуда знаешь? — не унималась третья.

— Мне ли не знать! Когда он проходил мимо меня, то надолго остановился и смотрел, смотрел… Боги, как он смотрел! А потом нежно провел по…

— Помечтай-помечтай, — ехидно оборвала ее третья. — Мечтать, говорят, не вредно.

Мастер, стараясь сохранить видимость того, что он все еще спит, повернулся. Голоса притихли, какое-то время стояла тишина, потом снова заговорили, но уже тише:

— Спит?

— Да вроде…

— Мечтай потише, а то разбудишь.

Мастер приоткрыл глаз и чуть не подскочил от удивления. Разговаривали действительно женщины, но женщины, которые в принципе не могли и не должны были этого делать. Первый услышанный им голос принадлежал Венере, которую собственноручно вырезал из мрамора три года тому.

— Кстати, — заметила мраморная статуэтка, которая вместо того, чтобы стоять, как ей положено, сидела, закинув ногу на ногу. — А как вам наш мастер?

— Я его обожаю! — взвизгнула та, улыбка которой и сейчас светилась солнцем, та, которую создал десять дней назад. — Он, он…

— А мне его жаль, — вклинился голос третьей, не менее очаровательной, что смотрела с другой картины. Голос ее перестал быть ехидным и звучал теперь с некоторой грустью. Именно этот едва заметный налет грусти, вкладывал он в портрет лет пять назад. Или уже шесть?

— Почему? — заинтересовалась Венера.

— Он наивен, — коротко ответила та.

— Интересно.

— Совсем нет. Вы знаете, что он видит в вас? Не знаете. А я знаю. Он творит то, чего ему недостает в жизни. Он создает нас. Прелестных, очаровательных, очень разных, но одинаковых в одном.

— В чем? — дружно спросили мраморный шедевр трехгодичной давности и масляный шедевр, последний мазок которого лег на холст полторы недели назад. Такие разные и такие одинаковые.

— В том! — неожиданно резко огрызнулось грустное ехидство. — Все мы, созданные им, — святые. Он творит эталоны. Он ищет свой идеал. Он создает иллюзии. Красивые, нежные, теплые, неимоверно женственные. Он вкладывает в нас то, что для него недостижимо в жизни, думает, что создает святых, а на самом деле… Вот ты, — обратилась она к Венере, — которую ночь рассказываешь с восторгом о том, как тебя лапал этот купец из иудейского квартала.

— Ну? — не поняла мраморная красотка.

— Вот я и говорю, что он творит иллюзии. Все мы в этом, а он считает нас святыми. Мне жаль его.

— Стерва! — рявкнул мастер и проснулся окончательно. Вскочил с лавки, пронесся через комнату и пристально посмотрел на только что говоривший портрет. Женщина на нем грустно улыбалась, застыв в той позе, которую сам ей придал. Рядом стояла мраморная Венера, чуть левее лучезарно улыбалась созданная полторы недели назад… иллюзия!

Теперь он увидел в них иллюзии. Нервно подрагивающими пальцами зажег свечу, заметался по комнате. В тусклом дрожащем язычке пламени появлялись образы. Сотворенные кумиры. Сошедшие с небес святыни. Созданные им самим.

Вот оно как, он мог ждать предательства откуда угодно, но не от своих творений, а тут…

— Предатели. — На глазах у мастера блеснули горькие слезы.

Из темноты глянуло прелестное личико опрокинутого идеала, развенчанного кумира, замаранной святыни. Кто виноват в крушении идеалов?

В этом мир виноват. Мир, в котором не осталось ничего святого. Разве что в произведениях искусства, что по замыслу творцов должны как-то идеализировать этот мир. Хотя, как теперь выясняется, и здесь не осталось святого.

Тогда в этом виноваты люди! Люди, что не желают видеть чистого, светлого, а если видят, то, воровато оглядываясь, стараются замарать, чтоб не светилось. Звери, нелюди!

Но что тогда? Быть может, это он? Он сам виноват в том, что пытается бежать от грубой реальности в мир иллюзий и фантазий. Ведь видел же в женщинах Женщин. Видел только прекрасное, а на поверку тыкался в безобразное, которое, смеясь, говорило: «Ну извини, сам виноват». И он тосковал, злился, рвал. А потом вспоминал, вновь видя только хорошее, идеализируя. Воссоздавал в камне и в краске. Может, зря? Ведь сказано было: не сотвори кумира. Тогда выходит — действительно некого винить, кроме себя. Верно?

Нет, не верно! Ведь предали его, пусть даже не желая того. Пусть жалея его искренне, но предали.

— Предатели, — прошипел он, давясь слезами. Не помня себя, метнулся к полкам, схватил молоток и со всей дури запустил в Венеру. Статуэтка, увлекаемая молотком, повалилась со своего пьедестала и раскололась на несколько здоровых кусков и пару десятков мелких осколков.

В следующий момент в руке мастера оказался нож…

* * *

Прибежавшая на шум разбуженная служанка застала в мастерской полный разгром. Разбитая вдребезги статуэтка, вспоротые все до единого холсты и хозяин, все еще сжимающий в руке нож. Мастер сидел на коленях посреди комнаты и глухо рыдал.

Служанка тихо приблизилась, наклонилась, обняла за плечи. Мастер глянул на нее невидящим взглядом, попытался отпихнуть.

— Тихо, спокойно, это я — Лиза, — ласково проговорила девушка, теперь она нежно поглаживала хозяина.

Мастер позволил поднять себя и оттащить на лавку. Упал на лавку, голова его опустилась на девичьи колени. Сильная, но мягкая рука пробежалась по волосам, пальцы путались в седых локонах. Мастер ощутил вдруг покой, ему стало уютно и хорошо. Кто-то ласков к нему, кто-то нежен с ним, кто-то предан ему еще. Быть может, кому-то он еще нужен…

Мысли потекли ровнее, он успокоился и заснул.

* * *

Краски ложились на холст мягкими линиями. С почти законченного портрета взирала сама нежность. Не просто взирала, а мягко, загадочно улыбалась. Идеал, эталон. Святость, сошедшая с небес на грешную землю. Лиза. Святая Лиза. Мона Лиза.

О том, что этот идеал тоже может рухнуть, мастер иллюзий старался не думать.

ЗАПИСКИ О СОТВОРЕНИИ МИРА

(На правах слова Божьего)

Предупреждение: эти записи содержат информацию чересчур откровенного характера. Если Вы не уверены в том, что готовы ее воспринять, лучше не читайте, продолжая оставаться в оковах всеобщего заблуждения. Если же Вы взялись прочесть сие правдивое повествование, не вздумайте называть автора шарлатаном или же ловить его на некоторой нелогичности. С точки зрения Бога здесь все логично до последнего слова, кроме Вас. Вы, творения рук моих, получились совсем не логичными, хотя на что-то и претендуете.

1

В начале сотворил Бог небо и землю.

Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою.

И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.

И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы.

И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.

Вы когда-нибудь проигрывались в покер? Вот так, чтобы сразу, вдрызг, и платить нечем? С этого все и началось: я продулся в пух и прах, да еще и напился к тому же. И не так важно, с кем я играл, важно, что количество наличности в моих карманах не соответствовало сумме проигрыша. Ну и, естественно, тот парень жутко расстроился, когда я сказал, что денег ему не отдам, он даже патруль вызвал от огорчения. А уж этим ребятам палец в рот не клади, они разбираться не будут, сразу в Ничто выкинут, что они, собственно, и сделали.

Находиться в Ничто мерзко. Ничего более мерзкого в жизни не испытывал. Наверное, так же чувствует себя висящее на вешалке пальто, запертое в темном шкафу. Ни тебе света, ни запахов, ни звуков, ни движения — ничего. Короче, ни пространства, ни времени. Нет, в шкафу, конечно, все это есть, да только один хрен, пальто этого не чувствует. Не знаю, сколько я таким образом провисел, если вообще можно говорить о времени в месте, где оно отсутствует, но это довольно утомительно, и я решил поразвлечься. Надо же найти хоть какое-то занятие.

Я отщипнул от себя атом, размножил его, слепил комочек плазмы и… Ну вот так всегда! В темноте ж ни черта не видно. Надоела мне эта тьма непроглядная, хватит. И я щелкнул выключателем.

Сначала в глаза ударил яркий свет, так отдавшись болью в голове, что я сразу вспомнил про выпитое накануне. А че, только у вас может быть похмельный синдром? Когда я, чуть попривыкнув, открыл-таки глаза, то понял, что сделал это напрасно. Мать моя, что я натворил! К горлу подступил ком, захотелось вывернуться наизнанку. Вот зачем, зачем мне понадобилось стряпать этот шарик в темноте? Может, я чего-то не понимаю в современном искусстве, но искусством его никогда не считал, а то, что получилось, тянуло как раз на подобный шедевр.

С горя я решил поспать, день и ночь все-таки у меня получились. Хотя, как написал тот дурак, который записывал Библию, я вроде бы назвал свет днем, а тьму ночью, но если идти от логики, то как я еще мог их назвать? День — он и здесь день, а ночь, соответственно, — ночь, и ничего не вижу в этом странного.

2

И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И стало так.

И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так.

И назвал Бог твердь небом. И увидел Бог, что это хорошо.

И был вечер, и было утро: день второй.

Утро я начал с мысли о том, что неплохо бы найти себе помощников. Естественно, в Ничто подходящей кандидатуры не нашлось, но кто сказал, что я не могу сотворить их самостоятельно, тем паче, что Ничто потихонечку начало становиться чем-то. Памятуя о вчерашнем безобразии, я вложил в свое творение всего себя до капли и, конечно же, опять перестарался. Во-первых, их получилось дюже много, но это-то не беда, а вот во-вторых… Во-вторых, они получились омерзительно чистенькими: все в белом, с постными рожами, с крыльями, и даже бошки у них были с подсветкой — чистые ангелы. Тьфу, пропасть!

С досады я вдарился в меланхолию и ничего больше не творил в тот день, только атмосферу к шарику приляпал, и все.

3

И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. И собралась вода под небом в свои места, и явилась суша.

И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо.

И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеюшую семя породу и по подобию и дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так.

И произвела земля зелень, траву, сеющую семя породу и по подобию ее, и дерево плодовитое, приносящее плод, в котором семя его по роду его на земле. И у видел Бог, что это хорошо.

И был вечер, и было утро: день третий.

С самого утра я собрал своих помощничков, все-таки буду называть их ангелами, уж больно они беленькие, таких непогрешимых не бывает, и принялся за дело. Уничтожить то, что я создал, я не мог, а вот поправить… Пришлось, конечно, повозиться: залили шарик водичкой, посеяли травку газонную, а один из ангелочков (вот сволочь) сорняков накидал. После такой выходки верить в непогрешимость ангелов мне расхотелось — гады они, хоть и в белом.

В общем, с этими посадками и поливами провозился до самого вечера, умаялся и завалился спать прямо на травку.

4

И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной для освещения земли и для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так.

И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды; и поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо.

И был вечер, и было утро: день четвертый.

В тот день я занимался звездным небом. Красиво получилось, мне понравилось. Но большую часть времени я на Луну угрохал: спутники — это моя страсть. Еще в детстве любил модельки спутников клеить, но то — модельки, а то — Луна. Это действительно шедевр и моя скромность тут ни при чем.

Ангелы на сей раз мне не помогали, дурью маялись весь день. Хорошо хоть, не мешали. Только раз один подошел весь такой смущенный и говорит:

— Хозяин, может сорняки повыдергать? — А глазюки хитрющие, как пить дать, что-то затеял, зараза.

— Пусть будут, — отвечаю. — Кому они мешают? А если кому и помешают, так пусть сам их и выдергивает. Я вот на своем огороде всегда сам вкалываю.

5

И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы да полетят над землею, по тверди небесной. И стало так.

И сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее. И увидел Бог, что это хорошо.

И благословил их Бог, говоря: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле.

И был вечер, и было утро: день пятый.

С биологией я всегда был не в ладах, из всего многообразия знал только самых распространенных. Посему, как ни мурыжился, получилось слабовато. Ангелы, конечно, тоже постарались. Начали мастерить кто во что горазд. Ну и фантазия у этих гадов, только и слышно было:

— Хозяин, а можно птицу нелетающую сделать?

— Хозяин, а можно рыбу летающую сделать?

— Хозяин, а как к павлину перья цеплять?

И так до самого вечера. Такого понаворотили, а уж как я хохотал, когда они учили несчастных зверюшек «плодиться и размножаться».

6

И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле.

И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину, сотворил их.

И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле.

И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя, — вам сие будет в пищу; а всем зверям земным, и всем, птицам небесным, и всякому гаду, пресмыкающемуся по земле, в котором душа живая, дал Я всю зелень травную в пищу. И стало так.

И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестой.

Нет, все-таки тот чувак, что писал Библию, был идиотом. Правда, он уверял, что я ничего не понимаю в высоком искусстве и знать не знаю, что такое литература, но мне не нравится, как он все перекорежил. Кретин! Ну неужели же он думает, что я такой урод, как все вы? Разумеется, я никого не делал по своему образу и подобию. А так как кукольник из меня неважный, то и получилось… Ну то, что получилось.

Идея создать что-то выше зверюшек родилась с самого начала, но вот только представить себе никак не мог, как же это что-то должно выглядеть. Ангелам я решил сей процесс не доверять, отослал их к такой-то матери флору докрашивать и фауну доделывать, а сам сел на берегу на песочек и давай ваять. Ё-мое, что получилось! Да я в детстве куличики красивше ляпал. А еще эти крылатые ходят и ржут, на меня глядя.

Я разозлился, сломал все к… и пошел искать другой материал, и нашел — глину. Из глины лепить было легче, хотя все равно выходило хреново: палка, палка, огуречик, получился человечек. Долго мучался с головой, но лицо так и не получилось, вышло только схематически. Но больше всего времени ушло на другое. Ну как его себе представить? Какое оно должно быть? Ясно только одно — не как у Людей. Я бы, наверное, еще долго мучился, а может, и вообще сделал бы всех человечков бесполыми, да ангел помог. Подходит ко мне и спрашивает:

— Хозяин, в какой цвэт рэдыска красыть? — Я так и подпрыгнул. Даже не стал спрашивать, что у него с дикцией.

— Ни в какой! — Он, бедняга, даже отшатнулся, и мне, хоть и хотелось его расцеловать, но пришлось сдержаться. — Давай сюда свою редиску.

Он мне редиску протянул, я ее подвесил куда надо, смотрю, чего-то не то. Но с овощами идея хорошая. Перебрали мы с тем ангелом все, что могли, особенно забавно смотрелись тыква и бобовые. Выбор я остановил на хрене — такой корешок, если кто не знает, — и по форме подходит, и название в самый раз.

Потом собрал ангелов и велел им понатыкать таких человечков побольше, а то одному скучно будет, по себе знаю. Ангелочки мои давай лепить, а я баиньки пошел. Что поделать, творческий процесс много сил отнимает.

7

Так совершены небо и земля и все воинство их.

И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал.

И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал.

Весь седьмой день по местному времени я проспал, должен же у меня выходной быть. А на восьмой проснулся, увидел, чего вокруг творится, и дурно мне стало. Такая круговерть, такое безобразие. Наводить здесь порядок я отчаялся, а потому оторвался от шарика и полетел в Ничто. Но мое Ничто все равно уже было чем-то. Чем-то кошмарным.!

Мама! Помогите! Заберите меня отсюда! Я больше не хочу! Я больше не буду! Выпустите меня из Ничто! Выпустите меня из этой тюрьмы!

А вокруг продолжал твориться хаос, созданный мной самим не то со скуки, не то от омерзения, не то просто с похмела.

8

— Чего орешь! Как карточные долги зажимать, так они все горазды, а как в Ничто попадут, так «спасите, помогите».

Меня дернуло, долбануло фонтаном реальных звуков, запахов, а когда раскрыл глаза, еще и образов. Ур-ря, я снова в реальном мире. Не знаю почему, но меня вырвали из того кошмара, что я сотворил. Перед глазами появился надсмотрщик, вот уж кого всегда по одежке узнаешь. Надсмотрщик подошел ближе, потеребил за плечо:

— Давай, узник горемычный, топай отседова. — Он громко сморкнул на пол и снизошел до объяснения: — За тебя залог внесли, так что ты пока свободен. Но берегись, еще раз попадешься, посажу в то же Ничто.

— Спасибо. — Я поднялся и вприпрыжку поскакал отсюда подальше. Больше никогда в тюрьму не попаду.

На улице меня ждала Флори, она увернулась от моих объятий и сообщила, недовольно морща носик:

— Еще раз, и я за тебя залог вносить не буду. Сам выкарабкивайся.

— Спасибо! Спасибо, Флори! — только и смог ответить я. — Больше никогда, честно-честно!

И, верите, до сих пор слово держу.

ГОРОД

Под небом голубым

Есть город золотой

С прозрачными воротами

И яркою звездой…

Из репертуара Б. Гребенщикова

Я шел по улице, не разбирая дороги. Мне было плохо. Почему? Да какая разница. В конце концов, может быть человеку плохо? Плохо, холодно, тоскливо, одиноко, безысходно, беспросветно… Боже, сколько эпитетов! Не в том дело.

Улицы пусты и безлюдны, ни одного человека. Совсем один. Черт, а чего ж я хотел в пять утра в воскресенье. Люди спят, только придурки, типа меня, по улицам шастают.

Небо просветлело, налилось ярким голубым цветом. А я все продолжал свой путь в не известном никому направлении. Перехода я не заметил. Небо осталось тем же голубым, солнце таким же теплым, деревья… Деревья как деревья, самые обычные. Вот только дома исчезли, а вдалеке поблескивало золотом какое-то строение.

Я замер, изменение пейзажа шарахнуло, как канделябром оглоушило. Где я? Как?.. Прошел через что-то. Ворота какие-то невидимые… прозрачные.

Из-за ближайшего дерева мягко, грациозно вышел лев. Во всем его виде была какая-то ярая необузданная сила, неукротимый поток энергии. Лев казался бесшабашным, вечно молодым и вечно веселым. Пышная грива его полыхала жарким огнем. Лев склонился в полупоклоне:

— Здравствуй, путник, — проурчал он, помахивая хвостом. — Ты устал и растерян, проходи, Город ждет тебя.

Надо же, подумалось мне, а кисточка на хвосте у него тоже огненная.

— Я действительно устал, — кивнул я. — Но что за город, о котором ты говоришь?

— Город один. — Мне показалось, или лев действительно усмехнулся в усы. — Вечный Город. Великий Город. Проходи.

И он снова растворился в зелени деревьев. Только тогда я обратил внимание на то, что деревья растут не сами по себе, как бог на душу положит, а аккуратно, заботливо высажены и ухожены каким-то искусным садовником. Садовник, сад… Я в саду.

Путаясь в мыслях и теряясь в догадках, я пошел по аллее. Деревья расступались передо мной, будто вытянувшийся по стойке смирно солдатский строй. Так неспешно я добрел до пруда. По зеркальной глади плавали белоснежные лебеди. На берегу стоял вол и грустными глазами смотрел на воду.

При моем приближении вол поднял рогатую голову и посмотрел мне… Нет, я бы ошибся, если бы сказал, что он посмотрел мне в глаза, он заглянул мне в душу.

— И ты пришел? — полным муки голосом произнес он. — А мне казалось, что ты бодр, весел, живешь шутя и радуешься жизни.

— Так казалось не только тебе, — пробормотал я.

— Да, — задумчиво произнес вол, в его глазах стояли слезы. — Ну что ж, иди. Город примет всех, кто идет к нему. Иди же, он ждет.

И он снова опустил тяжелую голову.

Аллея кончилась. Посыпанная песком дорожка уперлась в лестницу, резво убегающую вверх. Я тяжко вздохнул и побрел туда, куда уводили ступеньки.

Она казалась бесконечной, эта лестница, но, как и все в этом мире, она кончилась. Я вышел на широкую площадь и остановился с раскрытым ртом. На противоположной стороне площади возвышался сказочной красоты дворец. Блестящие золотом шпили беззастенчиво и как-то дерзко упирались в небо. Я загляделся и пропустил тот момент, когда к моим ногам спикировал огромный орел.

— Ну, вот и ты, — размеренно произнес он хриплым голосом. — Идем, я провожу тебя к нему.

Я посмотрел на орла. В нем, в отличие от его предшественников, не было и грамма эмоции. Ни веселья, ни ярости, ни грусти. Только блестело золотистое оперение и глаза. Умные глаза, мудрые. А в несуразной фигуре, что запрыгала вперед по площади, чувствовалась смертельная усталость.

— Стой! — окрикнул я.

Орел повернул голову, стрельнул взглядом.

— Куда ты ведешь меня?

— В Город. Ты шел к нему, и он тебя ждет.

— Какой город?! — не выдержал я.

— А это уже тебе решать, — загадочно произнес пернатый собеседник и взмахнул крылом, указывая мне на широкие двери золотого дворца.

Десять ступенек — десять тяжелых шагов, огромные золоченые двери — неимоверная тяжесть, а дальше…

Коридор уносился куда-то вдаль, разделяясь на сотни переходов, комнат, залов, коридорчиков…

— Я пришел, — сообщил зачем-то я.

— Пришел… — эхом разнеслось под высокими потолками.

— И что дальше? — разозлился я.

— Дальше? — отозвалось эхо пустого дворца.

— Дальше, — подтвердил я.

— Дальше, — прошелестело над головой. — Дальше ты должен найти то, за чем пришел.

От неожиданности я вздрогнул:

— Кто ты?

— У меня много имен, — уклончиво ответил тихий умиротворенный голос. — Всякий, кто здесь появлялся, давал мне новое имя. Особенно писатели, поэты, художники. Даже те, кто не доходил, чувствовал меня инстинктивно или придумывал для себя, давая новое имя.

— Тогда… — Я задумался, вспомнив льва, вола и орла. — Тогда я буду звать тебя Город.

— Хорошо, — в голосе появилась ироничная нотка. — Чего ты хочешь? Спрашивай.

— Ты знаешь, как я сюда попал? — спросил я, чтобы хоть что-то спросить.

— Так же, как и все другие. Тебе стало невыносимо в твоем мире, и ты пришел ко мне. Тебе нужно успокоение, ты его получишь.

— Откуда вы все знаете, что мне нужно? — вспылил я.

— Ты пришел сюда потому, что тебя…

— Не надо, я знаю, — оборвал я его.

— Прислушайся, — вкрадчиво прошелестел голос. — Я дам тебе совет.

— Не надо!

— Да, но…

— Я сказал — нет. Не желаю я ваших советов. Отчего себе никто не советует, все стремятся посоветовать другому. Легко жить чужой жизнью, только как до своей дело доходит, все дураками оказываются. И выясняется, что хоть на чужих ошибках учиться правильнее, на своих все же легче.

— Зачем ты так? — расстроился Город. — Ну, неприятности у тебя, ну и что. Не отчаивайся. Кто любит, тот любим.

— Кто светел, тот и свят, — продолжил я. — Ты никому этого раньше не говорил?

— Говорил. Ну и что?

— А то, что туфта все это. — В душе вновь заскреблись чувства, от которых я тщетно пытался бежать. — Тот, кто любит, — кретин, никчемный страдалец. Тебе никогда не приходило в голову, что любовь может быть без взаимности. Любовь в одни ворота.

— Ты хочешь сказать, что тебя никто не любит? — зашелестел голос. — А может, ты просто не хочешь этого видеть?

— Какое мне дело до всех, когда она… — начал было я, но осекся.

— Так ты…

— Да…

— Жаль.

— Меня? — я не заметил, как перешел на крик. — Я не просил жалости.

— Да, но тебе ведь хотелось, чтобы тебя пожалели, — заметил голос.

— Возможно, — сердито пробормотал я. — Но я ненавижу, когда меня жалеют. Я не хочу…

— А чего ты хочешь? Не знаешь? Ты устал. Ты просто поистрепался. Присядь, отдохни, подумай. Иногда это необходимо. Располагайся.

Я не стал спорить, просто сил уже не было, рухнул на пол там, где стоял, прислонился к золотой колонне. По залам пронесся ветерок. Теплый, ласковый, нежно потрепал меня по волосам, дохнул горьковатым запахом степной травы, высушил воспаленные глаза. Время потеряло всякий смысл, потерялось…

Я поднялся на ноги. Былой прыти не было, но зато ушла боль, тоска и усталость. Исчезла пустота и холод в душе, наметился какой-то смысл в грядущем бытии.

— Спасибо, — тихо поблагодарил я.

— Не стоит, — отозвался шелестящий голос.

— Я загляну еще, — полувопросительно-полуутвердительно пробормотал я.

— Как знать, — откликнулся Город. — Тебе должно стать очень плохо, чтобы ты снова смог попасть сюда. Так стоит ли? Лучше пусть все будет хорошо. Иди и не хандри так больше.

— До свидания, — по-дружески улыбнулся я.

— Свидания. Свидания… Свидания?..

— Кончай дурачиться, — расстроился я. — Ведь не привиделся же ты мне.

— Виделся…

Эхо умолкло, чтобы больше не возвращаться.

Я вздохнул и вышел в сад. Весело светило солнце, яростно били фонтаны, остервенело щебетали птицы. Среди деревьев мелькнула огненная грива.

— Стой! — крикнул я и побежал за пламенем. — Подожди, я хотел спросить.

Но лев не остановился. Я бежал за ним, не заметив, как пронесся мимо пруд с лебедями, как промелькнула аллея, как выскочил сквозь прозрачные ворота…

Тогда я понял, что потерял найденный было город. Пейзаж вокруг был привычен до невозможности. Я резко обернулся. В воздухе медленно таяла аллея и золотой дворец вдалеке, и три фигуры. Лев — яростная борьба, необузданное веселье, жаркий и такой же кратковременный момент счастья. Вол — невыразимая скорбь, грусть, тоска в глазах, заглядывающих в душу. Орел — золотистый самородок вынесенной мудрости. Вот только почему-то в орле мне запомнился больше не взгляд умных глаз, а устало сгорбившаяся фигура.

Видение растаяло. Чем бы оно ни было, оно справилось со своей задачей. Во мне просыпалась кипучая энергия. Я бодро шел по улице. Я знал, куда я шел, я знал, что мне делать. Солнце бешено светило мне в спину, и весело щебетали птицы. На душе посветлело. Все получится.

Вот только три фигуры не отпускали меня. Лев, вол и орел. Лев, вол и… Лев…

Господи, неужели все начинается по новой?..

ВЕЩИ

Я заметил, что за мной шпионят вещи,

Смотрят так многозначительно и веще,

Будто молча обещают Страшный Суд…

Леонид Филатов

1

— Тащи, проходит.

— Да тащу я, тащу!

— Мать твою, кто ж так тащит? Ты чё, не завтракал? Ты…

Дальше грузчик выдал такую тираду хорошим грузчицким матком, что если б она здесь была приведена, покраснела бы бумага. Грузчиков сейчас было двое. То есть, вообще-то их было четверо, но двое уже куда-то исчезли. Выглядело это очень невинно:

— Валентин Николаевич, я в ларек за сигаретами сбегаю?

И еще через пятнадцать минут:

— Валентин Николаевич, я сбегаю Митьку потороплю?

Теперь их не было, причем не было вот уже полчаса. Грузчиков осталось двое. Один, за сорок, постоянно матерился, другой, лет двадцати, всю эту матерщину выслушивал. Валентину надоело наблюдать, как эти двое выгружают его мебель, особенно ему надоело звуковое оформление, под которое проходила разгрузка. Он оторвался от стены, на которую до того опирался, прошел мимо машины, забежал в подъезд. Лифт гудел, как зверь, но поднимал вверх довольно медленно. На то, чтобы с первого этажа подняться на семнадцатый, у Валентина ушло около минуты. Двери поползли в разные стороны, открывая проход, и он вышел на родной теперь этаж. Двери в межквартирный холл и в квартиру были распахнуты. Валентин прошел в квартиру, закричал с порога:

— Лена! Ленусик, ты тут?

Жена высунулась из кухни почти сразу:

— А, Валечка, иди сюда. Познакомься, это наши новые соседи.

Валентин прошел на кухню и обнаружил там огромного мужика с красной рожей и необъятную бабищу в цветастом халате.

— Здравствуйте, — поздоровался Валентин.

— Здорово! — забасил мужик, обхватывая его ладонь своей огромной потной ручищей. — Меня Борей звать.

— Валентин, очень приятно. Будем знакомы.

— Так за это дело надо… — Мужик мечтательно закатил глаза, явно на что-то намекая. — У?

— Чего? — не понял Валентин.

— Ну обмыть надо, — пояснил мужик.

— А-а, так мы еще только разгружаемся и…

— Так я же не сейчас предлагаю, что я, некультурный — с утра пить? — удивился Боря. — Вечерком отметим.

— Хорошо, а сейчас я пойду, а то там грузчики без меня…

— Правильно, — забасил мужик, — беги. Грузчики — это такое дело, тут без присмотра никак!

Валентин пожал лапу мужику, сказал «до свидания» его жене, подмигнул Лене и побежал вниз. Пришел он как нельзя кстати. Грузчиков по-прежнему было двое, и занимались они не своими прямыми обязанностями, а диспутом. Диспут на тему: куда пойти старушке, которая попросила их не материться на весь двор. Старушка уже побледнела и была готова хлопнуться в обморок.

* * *

Вечером они сидели в новой квартире за импровизированным столом. Кругом был бедлам, валялись еще не распакованные коробки, мебель была расставлена только в первом приближении, но гостей это, кажется, не смущало.

— Ты б хоть показал свои владения, сосед, — загрохотал после очередной рюмки Борис. — А то держишь на кухне, даже как-то неприятно.

— А, эт-пожалуйста, — выдавил из себя захмелевший Валентин. — Леночка, может, ты как хозяйка покажешь?

Лена поднялась, а за ней и остальные выползли из-за стола и пошли блуждать по квартире. Они осмотрели комнату, в которой сидели, кухню, коридор, еще не приведенные в порядок.

— А вторая комната? — поинтересовался Борис. — Квартира ведь двухкомнатная.

— Понимаешь, тут такое дело, — смутилась Лена. — Ну, в общем, после коммуналки мы еще ничем не обзавелись, а мебель из одной комнатушки по двум комнатам не расставить. Там ничего пока и нет.

— Ну, раз такое дело, — добродушно загрохотал Борис, — могу вам диванчик отдать. Он, правда, не новый, но на первое время, так сказать.

— Боря, — чуть ли не впервые за вечер подала голос жена Бориса. — Это для дачи.

— Да ну еще, — отмахнулся Борис. — Дача, дача. Только и слышишь от тебя, что дача. На даче и так барахла хватает, а тут… Давай, сосед, пошли мебеля таскать!

Валентин вышел вслед за Борисом в межквартирный холл. И уже минут через пятнадцать, после осмотра достопримечательностей соседской квартиры, Валентин вместе с Борисом волок диван. Вернее, волок его Борис, а вместе с диваном и Валентина, который только и умудрялся, что пальцы отдавливать в дверных проемах.

Потом долго обмывали диван, потом был какой-то провал в памяти, потом разошлись. Потом Валентин проснулся наутро с головной болью и мерзостным привкусом во рту. Проснулся он на подаренном диване, и диван ему сразу не понравился. Валентин чувствовал напряженные пружины дивана и какую-то его сердитость и обиженность. Ну вот, допился, уже диван сердитым и обиженным кажется. Или не кажется? Валентин хотел встать, но от самого незначительного движения ему сделалось так дурно, что он без сил растекся по дивану и застонал. На стон тут же прибежала Лена.

— Живой? — поинтересовалась она.

— Местами, — слабо отозвался Валентин.

— Погоди, — сказала жена со смесью жалости и раздражения в голосе, — сейчас кефира принесу.

Кефир не оказал того чудодейственного воздействия, какое ему приписывают, и Валентин провалялся на диване до обеда. Единственная мысль, которая все это время не давала ему покоя, была о диване. Диван казался грубым, сердитым ворчуном, обиженным и потому ощетинившимся на него. Валентин не заметил, как начал говорить с диваном, просить его стать чуть помягче, но диван, как нарочно, немилосердно всаживал ему в бока свои напряженные пружины.

Во время обеда Лена поинтересовалась:

— Ну, как спалось?

— Мерзко! — пробормотал Валентин.

— Пить надо меньше, — ехидно отозвалась Лена.

— Да при чем тут пить? Диван омерзительный.

— Ну вот, люди нам диван подарили, а ему, видишь ли, он не нравится. Дареному коню в рот не заглядывают. Ну скажи ты мне на милость, чем тебе диван не угодил?!

— Сердитый он, — пробормотал Валентин.

Лена уронила вилку, посмотрела на мужа ошарашенно, потом во взгляде появилось беспокойство:

— Валь, может, приляжешь, а?

— Спасибо, уже належался. И что ты на меня так смотришь?

— Ну…

— Может, ты думаешь, что я уже допился до чертей? Так нет!

— Да ну! — не удержалась Лена. — А чего тогда у тебя с диваном?

— И вовсе не у меня. Не веришь — иди и посмотри.

— И посмотрю!

— И посмотри!

— Ну ладно!

Разъяренная Лена подскочила с табурета и побежала в комнату, Валентин поплелся за ней. В комнате Лена долго смотрела на диван. Старенький, с углами, обгрызенными собачьими зубами, и непонятно-зеленой обивкой.

— Ну и чем он тебе не нравится?

— Не нравится, и все! Драный и сердитый, — упрямо повторил Валентин. Ему почему-то вспомнилось детство. Он с приятелем рылся у этого приятеля в ящике с игрушками и все время натыкался на мягкую обезьяну. У обезьяны была вырвана пуговица-глаз, и из «глазницы» торчал кусок ваты. Маленького Валю это зрелище приводило в ужас. Вата из драных углов дивана торчала точно так же.

Лена тяжело вздохнула, взяла иголку с ниткой и принялась за работу. В результате ее усилий вата, или чем там был набит этот диван, исчезла, а на месте дыр появились косые уродливые шрамы. Диван от этого менее сердитым не стал, но Валентин побоялся упоминать об этом вслух, а то вдруг и вправду за сумасшедшего примут.

— Так тебя устроит? — отдуваясь, спросила Лена.

— Вполне, — отозвался Валентин, хотя диван ему по-прежнему не нравился.

— Ну, вот и славно. Ты бы помог мне с вещами разобраться, а то валяешься целый день, а работы непочатый край.

2

Валентин стоял на кухне у раскрытого окна, смотрел вниз и курил. Внизу суетились маленькие люди, по периметру крохотного дворика стояли спичечные коробки машин. На разломанной за десять лет детской площадке бегали совсем уж малюсенькие ребячьи фигурки. Валентин затянулся, пустил в окно струю дыма. Десять лет здесь живет, а все удивляется, что с высоты семнадцати этажей мир кажется маленьким, съеживается в десятки раз.

Валентин затянулся в последний раз, затушил окурок и швырнул его в окно. Бычок уменьшался на глазах до тех пор, пока не превратился в точку, исчезнувшую в гуще кустов. Вот это полет! Как быстро и как долго! Чем бы еще швырнуть? Валентин подумал, что у человека, забравшегося высоко наверх, неминуемо появляется желание плюнуть вниз. Он высунулся из окна, воровато огляделся и плюнул. Еще один полет. Интересно, хотя занятие достойно дебилов. Кажется, чем-то подобным занимался слуга господина д'Артаньяна у Дюма.

— Валя! — голос жены оторвал от маразматического занятия. — Принеси мне, пожалуйста, ножницы.

Валентин нехотя закрыл окно и потопал в комнату. В абсолютно пустой некогда комнате помимо дивана теперь стояла небольшая стенка, пара кресел и журнальный столик. На стене над столиком висела картина. Эта картина была единственной в комнате вещью, которая не вызывала у Валентина негативных эмоций. Как это раньше делал диван, так теперь вся комната пугала Валентина. Он не любил сюда заходить, а если и заходил, спешил поскорее уйти.

Валентин залез в ящик стенки, начал копаться в его содержимом, но ножниц не нашел, как ни старался.

— Ты ящик перепутал, милый, — заметил женский непоседливый голосок.

— Спасибо, — поблагодарил Валентин и полез в соседний ящик.

— Валя! С кем ты там разговариваешь? И где ножницы?

Валентин замер, потом резко отшатнулся от ящика. Только теперь до него дошло, что первый раз прозвучал не Ленин голос. Валентин обернулся, но в комнате никого не было. Показалось, послышалось.

— Ни с кем, — закричал он жене. — Сам с собой.

— Значит, я никто? — непоседливый женский голосок звучал теперь обиженно. — Фи, какой ты противный, милый.

Валентин подпрыгнул на месте, обернулся — никого. Повернулся к стенке, потом снова резко обернулся — снова никого. Черт, совсем нервы расшатал.

— Дьявол! — пробурчал он себе под нос.

— Не ругайся, милый, — в голосе все больше сквозила обида.

Валентин завертелся на месте, внутри сидел страх, сердце колотилось, как ненормальное.

— Кто тут? — хрипло прошептал он.

— А кого ты тут видишь кроме меня? — удивленно произнес голос.

— Я тебя не вижу.

— Да вот же я, прямо перед тобой.

— Где? — Валентину показалось, что он сходит с ума, хотя чувствовал он себя как обычно, если не учитывать дикий страх.

— Милый, ты что, совсем ничего не видишь? Ну, тогда давай на ощупь.

Открытый ящик стенки с силой захлопнулся, хотя Валентин к нему не притронулся. Более того, захлопнувшись, он отдавил Валентину пальцы. Валентин закричал, на крик прибежала Лена.

— Валя, что случилось?

Валентин беспомощно открывал и закрывал рот, его колотила дрожь, а ко всему жуткая боль пронзала пальцы. Лена наконец увидела отдавленные фаланги:

— О господи, Валечка! Как тебя угораздило? Господи… Погоди, сейчас.

Лена умчалась на кухню за аптечкой, а Валентин снова услышал женский непоседливый голосок:

— Ну что, теперь ты меня видишь?

Валентин поднял глаза. Из стеклянной дверки посудного отделения стенки на него смотрело милое женское личико. Валентин судорожно развернулся, но в комнате по-прежнему никого не было. Валентин снова взглянул на отражение. Личико преобразилось в ехидной улыбке:

— Ну что, милый, чего пялишься? Нравлюсь?

Лена услышала грохот, стремглав бросилась к мужу. Когда она вбежала в комнату, Валентин валялся на полу без сознания.

3

В течение недели Валентин под любым предлогом избегал страшной комнаты. Лене он ничего не говорил, боялся, что примет за сумасшедшего. А может, он действительно сошел с ума? Нет, не может быть. Он стоял у окна и смотрел на маленький город, это всегда успокаивало его, но не теперь. Внутри него копошились страхи, что-то глодало и не уходило.

— Валя, я в магазин схожу.

Он оторвался от окна, вышел в коридор. Лена надевала сапоги.

— Погоди, я с тобой. — Ему мучительно не хотелось оставаться в квартире одному.

— Лучше пока пельмени свари. Для того чтобы сварить пельмени, обе руки не нужны. Кроме того, твои пальцы заживают, так что не сочти за труд, поставь водичку на плиту, а потом засыпь и вылови. Не так уж и трудно.

— Хорошо, — мертвым голосом отозвался Валентин.

— Не грусти, я скоро вернусь.

Дверь за ней захлопнулась. Валентин остался один. Он отправился на кухню, достал кастрюлю.

— Валюха! — на этот раз голос был мужской. Приятный мужской голос. Это что-то новое.

Валентин дернулся, подскочил к крану, включил воду. Струя с шумом ударилась в дно кастрюли.

— Валюха! Иди, поговорим, — голос звучал издалека. Из дальней комнаты!

Валентин увеличил напор, вода зашумела сильнее.

— Милый, что ты там такое делаешь, что не можешь оторваться?

Кастрюля наполнилась, вода полилась через край.

— Валюха!

— Милый!

— Валентин Николаевич!

Валентин не хотел слышать ничего, кроме шума воды, но голоса стремились переорать.

— Не слышит, — уже тише сообщил грубый бас.

Валентин прислушался, но голосов уже не услышал. Он выключил кран, отлил излишек воды из кастрюли в раковину, вытер дно кастрюли и поставил ее на плиту. Прислушался. Тишина. ТИШИНА! Мать ее так. Валентин, стараясь ступать неслышно, прокрался к двери страшной комнаты, прильнул к ней ухом. Всё то же — тишина. Какое-то нездоровое любопытство проснулось в нем. Он знал, что пожалеет, чувствовал это каким-то шестым чувством, но рука толкнула дверь. Ничего не произошло.

Валентин вошел в комнату. Ничего, тишина и покой. Он развернулся, вздрогнул. Дверь была закрыта. Раздался мерзкий козлиный смешок. Валентин с силой дернул дверь на себя, но она не поддалась. Он нервно повернулся, затравленно забегал глазами по комнате. Дружный хор ударил по ушам:

— Сюрпри-и-из!!!

Валентин заткнул уши руками, со всех сторон несся оглушительный хохот. Потом смех стих. Валентин разжал ладони, опустил руки.

— Милый, ты что, не рад? — знакомый непоседливый голосок.

— А с чего ему радоваться? — приятный мужской голос звучал со стороны столика.

Валентин пригляделся — с полированной поверхности на него смотрело приятное моложавое лицо.

— А почему бы и не радоваться, — воспротивилась стенка.

— А чего радоваться, когда ты ему пальцы отдавила? Будь я на его месте, никогда бы тебе не простил.

— Правильно, — грубый бас со стороны дивана. — Валентин Николаевич, а помните, как вы, нажрамшись, на мне отсыпались? Все бока мне отдавили, япона мама!

— Не выражайтесь, дорогой диван. Манеры у вас, фи! — противный блеющий голос, дверь.

— Не тебе учить меня манерам, — грубо огрызнулся диван. — Я все-таки лет на пятнадцать тебя постарше. А что вы стоите, Валентин Николаевич, присаживайтесь.

— Спасибо, я п-постою, — пролепетал Валентин.

— Ага! — хриплый баритон со стороны кресла. — Что я тебе говорил? Старый скрипучий маразматик! Не фига было пружинам волю давать. А ты молодец, Валь. Помнишь обиду. Но в ногах правды нет, садись.

Кресло сдвинулось с привычного места, Валентин отступил, ломанулся к двери, задергал ручку. Дверь не поддавалась. Послышался мерзкий смех, его подхватили со всех сторон.

— Отпусти его! — вмешалась стенка. Смех оборвался, дверь распахнулась сама по себе. — Иди, милый, иди.

Валентин пулей вылетел из комнаты. Ему вслед донесся женский голосок:

— Ну а вы чего развеселились, дурни? Справились? Э-эх, он же слабенький, а вы…

Валентин, не прислушиваясь, заперся в ванной.

* * *

Он не знал, сколько просидел на краю ванны, глядя на воду, струей падающую вниз, растекающуюся и скрывающуюся в дырке слива. Воду он включил, чтобы ничего не слышать, а кроме того, говорят, что текущая вода успокаивает. Ну конечно, не текущая из-под крана, но… А потом он плохо себе представлял, что может его сейчас успокоить.

В дверь постучали, Валентин не отреагировал, а только увеличил напор воды. Стук возобновился.

— Валя, Валечка, открой! — это был голос Лены, такой родной.

Валентин выключил воду и открыл дверь. Лена бросилась к нему:

— Валя, Валечка, что стряслось, что с тобой?

— Не спрашивай, просто бежим! — диким шепотом заговорил Валентин. Он схватил Лену за руку и потащил к двери.

— Что?

— Бежим, здесь нельзя оставаться.

Лена побледнела и отшатнулась:

— Валя, с тобой все в порядке? Что произошло?

— Вещи!

— Какие вещи?

— Мебель! Вещи! Они живые, они… они… ОНИ!

— Валя, ты что?!

— Леночка, ты что, мне не веришь? — Валентин готов был разрыдаться.

— Валя, ты…

— Нет, это ты!… Впрочем, если хочешь, то пойди и посмотри сама. Только не входи в комнату!

Лена уверенно пошла в сторону страшной комнаты, Валентин посеменил за ней.

— Не входи!

— Поздно, уже вошла! Ну и что? Что здесь такого?

Валентин смотрел на жену, потом взгляд его улетел дальше. Он пригляделся к стеклянной дверке стенки. Женская мордашка весело показывала ему язык.

— Вон! — дико закричал Валентин. — ВОН! Смотри!!!

Лена повернулась, но ничего не увидела, Валентин тоже уже ничего не видел. Лена боязливо пробежала к двери и закрылась в соседней комнате. Валентин прислушался. Лена отрывисто говорила по телефону.

— Что она делает?!

— Санитаров для тебя вызывает, милый, — усмехнулась стенка.

— Заткнись! — Валентин сорвался на крик.

— Валентин Николаич, разве можно так с женщиной?

— Правильно, Валюха, так с бабьем и надо!

Сил больше не было. Ноги подломились, комната пошла кругом. Валентин почувствовал страшный приступ головной боли. Его скрючило, он повалился на пол, последнее, что он слышал, был женский голосок:

— Тебе что, плохо, милый?

4

Лена шла домой, шла по лужам. Было холодно и сыро, но ей было все равно. Валентин умер. Умер в машине скорой помощи, так и не попав в больницу. Потом было вскрытие. У него обнаружили рак головного мозга. Она рассказала про его приступ, про крики о живой мебели. В ответ ей недоуменно пожали плечами. Может быть, раковая опухоль спровоцировала галлюцинации? Врачи снова пожали плечами. Может, он сошел с ума? Может. От чего? А кто его знает?

Лена шла по сырому осеннему городу, и ей было ужасно плохо. Валя умер! А ведь ему не было и сорока! Валя умер! Как же она теперь будет? Одна? ОДНА!!! Ей стало страшно и тоскливо. Валя умер.

Она переступила порог квартиры. Квартира опустела и стала страшной. Она закрыла дверь и заревела. Она выла и обливалась слезами. Валя умер!

Потом Лена кое-как доползла до кровати, зарылась лицом в подушку и затихла. Спать она не могла. Слезы теперь беззвучно стекали в подушку. Валя умер!

5

— Эй, ребята! Вы слыхали, Валюха окочурился! — женский непоседливый голосок.

— Как? — хриплый баритон.

— А у него раковую опухоль головного мозга нашли, — снова женский голосок.

— А это что? — грубый бас.

— Эх ты, не знаешь! Да что с тебя взять, диван он и есть диван! — хриплый баритон.

— Раковая опухоль головного мозга, — снова женский голосок. — Это такая гнусная штука в башке, от которой умирают.

— А вы знаете, что говорят? — мерзкий мужской голос, похожий на козлиное блеяние. — Говорят, что из-за этой опухоли у него чего-то сдвинулось и были галлюцинации. Говорят, что мы и есть эти галлюцинации. Представляете, мы ему мерещились! Ха-ха-ха!

— А теперь мы кому мерещимся? — грубый бас.

— Не знаю.

— Придумала! — женский голосок. — Давайте будем мерещиться Ленке! Ей так грустно сейчас, одиноко. Давайте ее развеселим!

— Давайте, давайте, — приятный мужской голос с садистскими нотками. — Соберемся и дружненько ее доконаем. Доконаем Ленку!

— Доконаем!!!

ВСАДНИК

Лес был искорежен и дик. Он был пуст и безжизнен. Не пели птицы, не шебуршились полевки, не жужжали жуки. Не было ни животных, ни насекомых. По земле стелилась странная плесень вместо травы. Запах если и был, то это был не запах леса. Ни солнца, ни тепла, ни жизни. Если что и было в этом лесу, то только страх, боль, смерть. Лес был мертв. Только ветер свистел среди изуродованных, почти голых веток.

Там, где кончался лес и сумасшедший ветер переставал путаться в ветвях, вырывался на простор и безумно, безо всяких ограничений носился взад-вперед, замер всадник. Конь под ним склонил голову, погрузился ногами в мягкую землю, только передняя нога его судорожно била копытом. Конь был непонятного цвета, его черная голова отливала зеленцой, в гриве путался ветер. Поблескивали добрые печальные глаза. Конь был стар, но все еще могуч, он выдерживал вес огромного всадника.

Всадник тоже был немолод, хотя и имел богатырскую фигуру. Его широченные, необъятные плечи стягивала кольчуга, голову покрывал шлем, за плечами плащ, у бедра меч. В общем, ничего удивительного для тех, кто читал русские былины, во внешнем виде этого витязя не было. Витязь замер, вскинул правую руку, указывая на что-то впереди себя. Кому он указывал? Себе? Коню? Еще кому-то? Но больше здесь никого не было. Позеленевшее от старости лицо витязя было спокойным и серьезным. Глаза его видали такое, чего не видал никто, мудрость и грусть веков была в глазах этих. И всадник, и конь, казалось, прожили не один век. При всей могучести и мудрости, которые угадывались в каждой линии фигуры витязя, была в нем и усталость. Всадник смотрел вдаль, туда, куда устремилась его рука.

* * *

Корабль плавно опустился на поляну, замер. Минут пять ничего не происходило, потом бесшумно открылся люк, и на поляну выскочило несколько странных существ. Почему странных? Да просто странных, и все. Не звери, но и не люди. Нелюди! Походка, движения, действия их были осмысленными, более того, взвешенными, рассчитанными на любую неожиданность. Кроме того, они были одеты, вылезли из аппарата, явно созданного развитым умом, но вот внешность… Трудно было сказать, на кого они походили, но не на людей, это точно. Скорее, на каких-то экзотических животных. Существа быстро рассредоточились по поляне, изучили каждый ее сантиметр с помощью каких-то попискивающих приспособлений, снова собрались возле люка. Одно из существ что-то пропищало, просвистело в люк. Из люка в ответ раздалась похожая трель, а после появилось еще одно существо.

* * *

Всадник замер, рука его указывала вперед. Теперь было ясно видно, что показывает она на корабль. Конь, опустив голову, бил копытом. Всадник задумчиво глядел на корабль, не шевелился. Его мрачная фигура не выделялась на фоне мертвого леса.

* * *

Юои высунулся из корабля, но выходить наружу не стал. Снаружи холодно, противно, какая-то слизь под ногами.

— Ну что там? — поинтересовался Юои.

— Мы опоздали, кэп, — сообщил один из пилотов-исследователей.

— Капитан, — поправил Юои.

— Мы опоздали, мой капитан. Планета погибла. Анализ показал, что здесь была ядерная катастрофа.

— Давно?

— Все относительно, мой капитан, — пожал плечами пилот. — Одно могу сказать точно — планета уничтожена.

— Не совсем, — поправил его другой пилот.

Юои повернул голову. Этот пилот-исследователь смотрел на него, выжидая, когда ему дадут слово. Юои подумал, что выскочки ему нравятся меньше, чем такие спокойные, уравновешенные, дисциплинированные, как этот.

— Что вы имеете в виду? — спросил Юои.

— Как вы можете видеть, мой капитан, планета не была уничтожена, и даже жизнь была уничтожена не полностью. Была уничтожена только разумная жизнь, да и то…

— Что?

— Мне кажется, если поискать, то мы, может быть, и найдем маленький оазис жизни. Конечно, этот разум уже деградировал, но… А что касается жизни здесь, то она тоже уже пережила свой упадок и начала развиваться вновь.

— Это как?

— Очень просто, вот эта плесень под ногами и деревья.

— Деревья мертвы.

— Вы ошибаетесь, мой капитан, этих деревьев здесь не было после катастрофы, они выросли позже. Они не мертвы, они искалечены радиацией. Кроме того, мы нашли кое-какие остатки того, что здесь было. Цивилизация была на низком уровне. Удивляюсь, как они вообще додумались до расщепления атома.

— Вы говорите, что здесь может быть разумная жизнь.

— Ну да, может быть, а может и не быть. Трудно сказать, надо исследовать всю планету.

— Ну тогда собирайтесь. Мы выходим на орбиту для исследования планеты.

Пилоты-исследователи завозились, засобирались, засуетились у люка.

— Стойте!

— Что еще? — вздрогнул от неожиданного резкого крика в спину Юои, который уже почти скрылся в недрах корабля.

— Мой капитан, младшего пилота нет среди нас.

Юои выругался себе под нос. Этот молокосос младший пилот возомнил о себе черт знает что, все время с ним какие-то проблемы. Всё подвигов ищет. Какие могут быть подвиги в работе пилотов-исследователей в этой галактике?

— Организовать поиски, прочесать все вокруг в радиусе пяти километров. Дальше он не мог уйти. И поторопитесь!

* * *

Уеэ, младший пилот, шел через лес. Мертвый лес из его детских ночных кошмаров пугал пустотой. Плесень хлюпала под ногами, ветер свистел в ветвях уродливых деревьев. Больше звуков в лесу не было. Поначалу он еще слышал голоса других пилотов-исследователей, но потом они отдалились, растаяли, растворились в свисте ветра и хлюпанье плесени. Уеэ остался один на один с лесом. Было страшно и жутко находиться в этом мертвом лесу, но что-то неумолимо влекло его вперед. Он решил для себя, что это любопытство.

Деревья поредели. Уеэ оглянулся, отсюда был снова виден его корабль. Он заметно успокоился, повернулся, поднял голову. Он вздрогнул от неожиданного зрелища, захотел бежать, но ноги его оказались прикованными к земле. Крик нечеловеческого страха родился в горле Уеэ и вырвался наружу, понесся вместе с ветром к кораблю.

Всадник замер. Он смотрел на корабль и не мог заметить, как к нему подобралось необычное существо. Существо тоже не сразу увидело витязя, а когда увидело, то не закричало, а издало непонятную трель, похожую на трель испуганной птицы. Множество разных звуков раздавалось рядом со всадником за многие века, но никогда ничего подобного.

* * *

Юои вздрогнул, ему показалось, что слышит крик. Нет, не показалось, вон пилоты-исследователи тоже крутят головами. Не могло же послышаться всем сразу?

— Мой капитан, это он. Это Уеэ!

— Слышу, — сердито отозвался Юои. Вылезать из корабля смертельно не хотелось, а все-таки придется. Черт бы побрал этого молокососа!

— Мой капитан, крик оттуда, — пилот указал рукой в сторону, но с места не двинулся, ждал приказа.

Юои тяжело спрыгнул на землю, махнул рукой:

— За мной. — Юои побежал на крик. Пилоты-исследователи бежали следом. Лес остался сбоку, они бежали через поле. Впереди мелькнула фигурка. Чертов молокосос!

Юои подбежал ближе, увидел, замер. Первое, что пришло в голову, было развернуться и бежать. Но он, капитан корабля-исследователя, не мог себе этого позволить. Он замер и стоял, открыв рот. Он знал, что его команда стоит за его спиной тоже с открытыми ртами, но это сейчас было не важно. Важно было другое, то, что было перед ним.

А перед ним замер побледневший, испуганный младший пилот. Над Уеэ возвышался всадник. Странное существо восседало на странном животном. Существо было странно одето, у пояса болталось примитивное оружие. Существо вскинуло руку и держало ее над головой Уеэ. Животное, на котором восседало существо, погрузилось ногами в землю, видимо, оно стояло здесь давно. Все было странно в этом существе, все поражало, но больше всего поражали не размеры гиганта, не внешний вид, а то, что витязь замер навеки. Он окаменел. Хотя нет, он был не из камня, а из какого-то металла. Но он гордо восседал на своем странном животном, и все было в его фигуре, бородатом лице, глазах. Были и гордость, и отвага, и сила, и насмешка, и мудрость веков, и печаль тысячелетий, и совершенно непонятная усталость.

— Одеяния, оружие и это животное, — услышал Юои голос у себя за спиной. — Их цивилизация в техническом плане была даже ниже, чем мы думали. Но как?.. Какая сила способна на такое?

— Никто теперь не узнает, — мрачно заметил Юои. — Но велика была та цивилизация, тот разум, что сумел превратить в камень живое существо.

— Его надо забрать с собой.

— Нет, — покачал головой Юои. — Забрать с собой надо вашего младшего пилота, а его надо оставить на его планете. Мы не вправе распоряжаться тем малым, что здесь осталось. Мы улетаем.

Он долго изучающе смотрел на витязя, любовался и восторгался, удивлялся, поражался и грустил. Потом Юои повернулся, махнул своим пилотам рукой и, зябко поеживаясь, пошел к кораблю.

* * *

Они улетели, увезли с собой и то существо, которое испугалось всадника, застыло в страхе и уже не двигалось. Они увезли с собой незабываемое впечатление. Они еще вернутся сюда, они исследуют эту планету, то, что осталось. Она достойна того. Они вернутся, попытаются понять, хотя вряд ли поймут. Они никогда не знали, что такое скульптура, памятник, монумент. Их разум был не способен дойти до этого. Они развивались только технически.

Они вернутся, но они никогда ничего не возьмут отсюда. Все, что здесь осталось, принадлежит этой планете, пусть даже и мертвой.

Они улетели, а всадник остался. Никто не знал, как уцелел этот памятник, никто не знал, что здесь происходило до катастрофы, что после. Никто не знал, что это вообще памятник. Никто не способен был теперь этого понять, как никто не мог восстановить событий, произошедших на этой планете, восстановить ту цивилизацию, которая здесь была. Никто ничего теперь не знал и не помнил, кроме памятника.

Мощный витязь в кольчуге, шлеме и плаще гордо смотрел вдаль, указывал на что-то увиденное рукой. В его глазах читалась мудрость и печаль. В его фигуре виделась сила. В его посадке, позеленевших чертах, заросших плесенью линиях, чудилась усталость. Конь под ним устало опустил голову, погрузился ногами в землю, но продолжал бить копытом. Темный всадник сливался с мертвым лесом. Он знал все, он как-то пережил все, но он ничего никому не мог рассказать. Он — окаменевший всадник. Он — железный витязь. ОН.

Он — памятник Юрию Долгорукому.

ЖИЗНИ

МИМОЛЕТНОСТИ

Последний

А еще было холодно. Сырой промозглый ветер гнал с севера тяжелые свинцовые тучи. Он чувствовал этот ветер каждой своей прожилкой. Он был стар. Он был мудр. Он был последним.

А ведь это было так недавно. Светило солнце, весна казалась бесконечной. И он — тогда еще зеленый юнец — весело играл с друзьями. Беззаботно, радостно, бездумно.

— Дурак! — выругал он себя. — Сопливый восторженный дурень.

Но внутри что-то больно сдавило, защемило. Да нет, не дурак, просто это было детство. С каждым бывает. Тогда не было ни забот, ни хлопот.

Заботы и хлопоты пришли позже, когда созрел, когда ушла мальчишеская хрупкость, а тело налилось силой. Пришли заботы, а вместе с ними и обыденность, серая текучка, будничная повседневность.

И тогда он был не очень умен. Зато теперь… Теперь у него есть знание, есть мудрость, жизненная мудрость. Но за все надо платить: у него есть сила — знание, но больше у него нет ничего. НИ-ЧЕ-ГО! И никого. Ушли друзья: кто погиб, кто дожил до глубокой старости и скончался, истощив все жизненные силы. Ушли враги, ушли даже те, кого не знал. Ушли все.

Теперь он остался один, совсем один. Так бывает. Бывает всегда, когда умирает мир. Умирает долго и тяжело. Не все сметающая катастрофа, не быстрая смерть, а долгое, бесконечно медленное умирание. Старение, умирание, темнота.

Он ждал этой тьмы и боялся ее, но он знал, что она неизбежно придет. Солнце — это мощное некогда светило — уже не греет. Остывающая звезда, умирающий мир. Все замерзнет, все умрет. Уже умерло…

А он остался, он последний. Это прекрасно и страшно быть последним. Это знание, великое осознание мира, и это паника, испуг, доведенный до фобии. Это тяжело. Трудно смотреть, как умирает твой мир. Мир, который ты так любил.

— Да какой ты к черту мудрец, — вновь и вновь повторял он себе. — Ты даже не можешь помочь… попытаться спасти. Не от немощности, хотя тело уже не то: дряблое, старое, почти безжизненное, озябшее. Ты не можешь ничего сделать от незнания. Все, что тебе осталось, — это корчиться от холода на ветру, разговаривать с самим собой и ждать и бояться той тьмы, которая придет несмотря ни на что, упадет, навалится и проглотит.

Ветер подул сильнее, лютый холод пробрал даже не до костей — прожег каждую клеточку. Вот сейчас, теперь… Не-е-е-е-ет!!!

Он только хотел закричать, но не успел. Тьма свалилась на него, раздавила, захватила в свои холодные лапы.

Его дряблое, пожелтевшее, уже мертвое тело оторвало от ветки. Последний лист понесло по ветру, пошел снег.

Мир умер?

Да нет, просто затих, чтобы накопить сил и вновь сделать очередной энергичный рывок…

…к чему?

Я очень умный

Я очень умный. Не верите? Но это на самом деле так. Я бы даже мог вам это доказать, но это означало бы опуститься до вашего уровня. А опускаться до вашего уровня ниже моего достоинства.

Ну, что пристали? Хотите, чтоб я спорил? Не буду. Ну ладно, ладно, могу аргументировать. Итак, я очень-очень умный. Нет, я не повторяюсь. Нет, и не упиваюсь голословным бредом. Я констатирую. Вот вам аргументы: во-первых, я мог бы с вами спорить, но спорить глупо, а я не спорю, выходит, что я не глуп. Это не аргумент? Это только для вас не аргумент, а для умного… Ну ладно, хорошо, вот вам еще. Ваша пословица (мудрость, между прочим) гласит: молчи, за умного сойдешь. Я молчу? Молчу. Вывод? Да он сам собой напрашивается.

Кроме того, я даже не двигаюсь. Зачем тратить энергию? Энергия нужна, чтобы мыслить. Мысль сжирает энергии больше, чем бесполезное размахивание конечностями. Но я иду еще дальше, я особо не напрягаюсь, даже не мыслю. Или правильно — мышлю? Так вот: я не говорю, не двигаюсь, не мыслю. Я просто стою и умнею на глазах.

Что? Это вы мне? Ну извините, с дураками не спорят. Да, это я вам. А я умный, это даже вы, люди, признаете. Ну, конкретно вы — исключение. Кто признает? Фу-уф! Ну, вы меня уморили. Ну хорошо, послушайте-ка одну историю.

Все началось в магазине сувениров. Нет, ну конечно, совсем все началось значительно раньше, но эта история началась там. Меня привезли туда, поставили на полку и оставили среди всякого безмозглого фуфла. А еще там была девушка, она взяла лист бумаги, где было что-то написано и нарисованы все эти безмозглые и я. Она долго читала, потом подошла ко мне, погладила меня по голове и сказала:

— Вот и ума прибавилось.

И я почувствовал, как «ума прибавилось».

А на следующий день в магазинчик зашла другая девушка. Она долго смотрела на меня, потом попросила:

— Извините, а можно нэцкэ посмотреть?

— Да, конечно. Вам которого?

— Вон того, толстого, — ее пальчик уткнулся в меня.

Это я-то толстый? Я хотел возмутиться, но не успел, меня подняли и быстро перенесли по воздуху, поставили на стол.

— Если его гладить по голове, то ума прибавится.

— Здорово! Беру.

Так меня поменяли на несколько бумажек, завернули в пакетик и сунули во что-то темное и душное.

Когда я снова оказался на свету, вокруг было много людей. Меня отдали какому-то парню, поздравили его с каким-то там днем и сказали, что если меня гладить по голове, то ума прибавится.

Теперь я стою на секретере. Я — нэцкэ, древняя фигурка. Я молчу, не двигаюсь, не мыслю, а только умнею. Если меня гладить по голове, то ума прибавится. Что? У того, кто гладит? Чушь! Ума прибавится у меня. У меня! За последние две недели мне так голову натерли, что я не просто умен, а очень умен. Да я просто гениален.

Опять не верите? Да что с вас взять, вы же… О! Вон он идет, сейчас у него спросим.

Парень вошел в комнату готовым рвать и метать. Внутри полыхала злоба, а еще была обида. Сессия пошла псу под хвост, экзамен завалил, стипендии не предвидится. Все, он больше не верит в весь этот бред о дарующих ум амулетах и прочую лабуду. Парень распахнул секретер.

Упитанная фигурка стояла на полке и отвратительно улыбалась. Эта глумливая улыбка на толстой рожице так взбесила парня, что он схватил фигурку и швырнул ее со всей силы.

Фигурка пролетела через комнату, ударилась в стену. Можно было предположить, что по стене потечет мощный мозг, с трудом умещающийся внутри нэцкэ, но вместо этого раздался щелчок и в стороны полетели осколки.

Самогипноз

— Извините! — Крик остановил его уже у самых дверей гримерки. Он нехотя остановился, оглянулся. Довольно миловидная девушка неслась к нему через коридор. Щеки ее раскраснелись, глаза горели. Девушка подбежала, перевела дыхание и протянула ему какую-то брошюрку. Он кинул на книжонку беглый взгляд, усмехнулся. Это была его книжка «Секреты гипноза».

— Можно у вас автограф попросить?

— Попросить можно, — согласился он.

— А получить? — Она заискивающе улыбалась, смотрела на него снизу вверх с обожанием. Он улыбнулся в ответ, взял книжонку:

— А перо у вас есть?

— Ручка, — протянула она копеечную шариковую ручку. Он раскрыл книжку и с самодовольной улыбкой вывел: «Милой девушке от лучшего гипнотизера и автора», — после начертал витиеватый росчерк и отдал книжку и ручку обратно.

— Спасибо, — выпалила девушка, заглянула в книжку и добавила: — Меня Юлей зовут.

Он только расхохотался и дописал ее имя, получилось: «Милой девушке Юле от лучшего гипнотизера и автора». Он вернул счастливой глупышке ее «реликвию» и вошел наконец в гримерку. Здесь было пусто. Он устало подошел к зеркалу, уселся и задумался. Нет, он не заискивал, не похвалялся. Он действительно лучший. И дело не в популярности: не в этой книге, не в газетных статьях о нем, не в съемках на телевидении, которые только что закончились…

Будто услыхав его мысли, в дверь постучали, не дожидаясь ответа, приоткрыли, и в щелке между дверью и косяком материализовалась аккуратно причесанная голова. Славик — незаменимый человек по части что-нибудь добыть, организовать. Без Славки он наверняка не имел бы той популярности, какую имеет.

— Ну, ты как? — поинтересовалась аккуратно причесанная голова.

— Нормально, только устал как собака.

— Тогда отдыхай, завтра тебе опять перед камерой…

— Опять? Я думал — уже все.

— Ничего подобного. Отсыпайся и завтра снова в бой.

Дверь закрылась, а он подумал, что быть лучшим оказывается очень тяжело. Устал он, вот бы отоспаться недельку, и чтоб никто не трогал. Или самого себя загипнотизировать, ввести в транс. Так как он лучший, придется долго помучиться, чтобы вывести его из того состояния, в которое сам себя введет. Он глянул в зеркало, на свое отражение. А что, это идея. Он даже развеселился. И потом интересно, кто сильнее: он или он?

И он сделал это. Он посмотрел на свое отражение, пробежал взглядом по груди, плечам, гладко выбритому подбородку, остановился на пышных усах, крупноватом картофелеобразном носу, пролетел взглядом мимо зеркал собственной души и долго смотрел на высокий лоб. А потом осторожно проделал то, чего не делал уже очень давно — заглянул в свои глаза. Поразительно, два чистых глубоких омута приковали его взгляд намертво.

Теперь их было двое: он, смотрящий на свое отражение, и он, испытующе глядящий на него из зеркала. Он смотрел в свои собственные глаза, не отрываясь, он внушал, обрушивался шквалом на самого себя и вскоре почувствовал, что разум замутняется и он теряет волю. И тогда он испугался: а вдруг никто не сможет вывести его из транса, ведь он лучший. Он вздрогнул, попытался оторвать взгляд, но не смог. Страх начал перерастать в панику, тело задергалось в бесполезных конвульсиях. Сейчас он убьет сам себя, введет в транс, из которого его никто не вытащит, ведь он лучший. А сам он не выведет себя из этого состояния, ведь он будет в трансе, в глубоком трансе. Замкнутый круг.

Не паниковать! Он взял себя в руки и попытался оттолкнуть отражение, но оно продолжало давить на него, видимо, по инерции. И со злости, уже плохо соображая, что делает, он кинул всю свою волю на свое отражение. То была битва двух титанов и, вместе с тем, борьба с самим собой.

Два почти черных омута по одну сторону стекла и два точно таких же омута по другую сторону. Воздух накалился, казалось, что еще немного, и начнут полыхать молнии. Капельки пота выступили на лбу, набухли, под собственной тяжестью ручейками ринулись вниз. Разум пульсировал вместе с сердцем, то вспыхивая, то затуманиваясь. Оба обливались потом, у того и у другого слипались глаза. Потом у одного из них в глазах потемнело, мысли унесло, будто смыло прибоем. Последним, что уловил затухающий разум, был звук упавшего на пол тела.

Когда разум очистился и глаза его разомкнулись, он готов был орать от радости и рыдать одновременно. Он сидел перед зеркалом, а по ту сторону стекла валялся он, упавший на пол. По странной иронии судьбы отражения у него больше не было.

Как трудно быть сильнейшим, в который раз за этот день подумал он.

Вторая сущность

Что-то со мной происходит. Что-то меняется во мне. Причем уже давно. Но сегодня как-то чересчур резко. Чересчур. Вон лестница. Я знаю, что в ней четырнадцать ступенек. Казалось бы, что в этом такого, ну знаю и знаю. А все дело в том, что я не должен этого знать. Я вообще никогда не смотрел себе под ноги. Лишь единственный раз, когда в детстве по своей природной рассеянности посеял ключи. Да, пожалуй, это был первый и последний раз, когда я бродил по улицам, уткнувшись носом в асфальт.

И я никогда не знал, сколько ступенек у лестницы или сколько шагов от метро до моего дома. Кто-то в задумчивости считает, я — нет. А сегодня… Сегодня я точно знаю, что ступеней, по которым сейчас поднимусь, именно четырнадцать, а не тринадцать или пятнадцать, хотя и не считал. А это идея, может, пересчитать? И сразу станет ясно, что это всего лишь паранойя. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Тьфу ты, черт! Плохо посчитал? Возможно. Ну-ка еще раз: ум… у… му… му-у, угу… у… Вот дьявол! Может, это просто совпадение? Ну да, совпадение, восьмое за день.

Я поднимаюсь по лестнице, открываю дверь. В квартире сумрачно, прохладно и сыро. Последнее время мне нравится такая атмосфера. Хотя прекрасно помню, что еще год назад я любил солнце и жаркое лето. Что со мной?

Я скидываю пыльный мутно-серый плащ, швыряю его на вешалку и прохожу в комнату. Там я меняю полинявший, обесцветившийся костюм на мрачный черный домашний халат. Тоже странность. С самого детства я просто приходил в восторг от ярких, чистых цветов. Что со мной, черт подери, происходит?

Я, не зажигая свет, сажусь в кресло. Сижу долго, наблюдая, как невзрачные сумерки тонут, бесследно тонут в ночном мраке. Огромная всепоглощающая луна безлико смотрит в мое окно. Она тянет меня. Я встаю с кресла, бережно, боясь вспугнуть собственную тень, подхожу к окну. Луна обжигает меня своим мертвенным светом и одновременно манит. В груди что-то больно сжимается, рвется наружу и наконец находит выход в протяжном хриплом вое. Я вою на луну? Что, черт возьми, со мной происходит?

Я иду к зеркалу. Долго смотрю на свое отражение, на такое с детства знакомое лицо. Я заглядываю себе в глаза. Меня трясет. Это уже не я: полные некогда щеки запали, глаза провалились и блестят двумя маленькими злобными огоньками. Что происходит? Ведь я никогда не был злобным, у меня никогда не было, да и не могло быть таких глаз. Не отрываясь от хищного взгляда, я пытаюсь охватить все лицо целиком.

О боже! Щеки покрываются густой грязно-серой шерстью. Это не я, не я, это — он. Во всем теле происходит какая-то метаморфоза, черный халат ненужным грузом падает на пол. Хочется смеяться, а получается только страшный вой.

Беззвучные шаги, хлопок двери. «Любимый город может спать спокойно». Только кто-то ведь может и не проснуться сегодня. И не проснется. Я знаю. Я обещаю.

Я иду…

Дух усадьбы

Первый раз это случилось восемь месяцев назад. Тихим сентябрьским вечером я возвращался с работы. Дорога моя проходила сквозь парк, в дебрях которого притаился ладненький усадебный домик. И этот парк, и эта усадьба принадлежали некогда известным князьям. Теперь же все изменилось. Парк остался парком, но не таился больше в гуще леса, а стал оазисом чистой природы в пыльном шумном городе. Что касается самой усадьбы, то в ней приютилось учреждение, которых в Москве тысячи.

Я неторопливо шел по пустынной аллее, прислушиваясь к накрапывающему дождю. Дождь монотонно барабанил по асфальту, редеющим листьям уставших от летнего зноя деревьев. Барабанил победоносно, ведь он прогнал с лавочек молодежь с пивом и старушек со сплетнями, лишь пьяный мужик сиротливо скрючился на скамейке и деловито похрапывал. И еще дождь не поборол меня: я привычен к дождю, меня дождем не напугаешь.

Я тихо продолжал топать по дорожке, углубляясь в то непередаваемое настроение, которое создавало все вокруг: сереющая в сумерках аллея, ленивый монотонный дождь, тихая музыка, доносящаяся от метро. Особенно музыка. Исполняемая двумя озябшими музыкантами, она птицей уносилась в небо, а потом мягким покрывалом опускалась на парк вместе с дождем. Звуки трубы и аккордеона, густые, насыщенные, грустные и вместе с тем жизнеутверждающие.

Не знаю, что, может, и музыка, но что-то заставило меня тогда остановиться и посмотреть на тающие в туманной дымке деревья. От неожиданности я замер: там, среди деревьев, в десятке шагов от меня стояла девушка в одеждах девятнадцатого века. Девушка заметно нервничала: то всматривалась в завесу дождя, то вдруг начинала мерить шагами расстояние от одного дерева до другого. Но поразило меня не это: девушка была полупрозрачной, как дождь, который виден глазу, но особо не скрывает того, что судорожно пытается загородить. Я продолжал смотреть на нее, сквозь нее, а она, видимо, что-то решив для себя, безнадежно опустила голову, ссутулилась, повернулась ко мне спиной и растаяла в воздухе.

Однако! В привидения я вроде бы не верю, но вывод напрашивался сам собой, причем не двусмысленный. Не успел я прийти в себя, как навалилось новое потрясение: по дороге прямо на меня скакал такой же полупрозрачный гусар. В сотне метров от меня он остановился, выхватил саблю, склонился и рубанул в полумрак. Когда он распрямился и убрал саблю, в руке его была охапка призрачных роз. Всадник всадил коню в бока шпоры, проскакал сквозь меня, прежде чем я успел отпрыгнуть, и тоже растворился в воздухе.

* * *

Прошла слякотная осень, наступила зима. С тех пор я видел их еще несколько раз, но, как и в первый день, они растворялись, так и не встретив друг друга. Я как сейчас помню тот студеный январский вечер. Я намеренно сидел на парковой скамейке, дожидаясь появления призрачной девушки. Собственно, я дожидался ее уже четвертый день подряд и очень надеялся, что не напрасно. А то холодно, знаете ли, январскими вечерами сидеть на белой от снега лавке.

Она все-таки появилась. Появилась из ничего и принялась всматриваться в заснеженную даль. Я не торопился, я ждал. Чего? Да просто интересно было, что произойдет, если они все же встретятся. Поэтому, когда она в который раз безнадежно опустила голову, я вскочил со скамейки и закричал:

— Девушка! Тьфу ты черт… Сударыня, остановитесь! Постойте!

На «сударыню» она повернула голову. Вслушалась, всмотрелась в непроглядную темень. На какое-то мгновение она стала почти осязаемой. А может быть, мне показалось? Но второму призраку хватило и этого мгновения. Он не заставил себя ждать, выскочил из ночной тьмы, не забыв приостановиться, чтобы срезать неизменные розы, и снова рванул коня вперед.

Он скакал ей навстречу, он видел ее, а она увидела его…

К сожалению, это последнее, что увидел я.

* * *

Когда я очнулся, была непроглядная ночь. Вокруг ни души. Я посмотрел на часы, но вместо них увидел свою полупрозрачную руку и серебрящийся в свете фонаря сугроб. Вот после этого потрясения я приходил в себя значительно дольше. Но пришел. Теперь я живу в этом усадебном домике. Покинуть парк я почему-то не могу: как на стену натыкаюсь. Не ем, не сплю, да и не хочется. Призраков больше не вижу, освободил я их, что ли? Меня вообще никто не видит, со мной некому поговорить. Лишь один только раз на меня как-то странно посмотрела уборщица и, не сказав ни слова, брякнулась без сознания.

Мне очень скучно. Единственное, что остается, — это писать. Вот и сейчас я вожу карандашом по клочку бумаги и вижу сквозь свою руку закорючки букв. Быть может, кто-то найдет эти странички и напечатает их где-нибудь, хоть даже и под своим именем. Если книжка с моими рассказами когда-нибудь выйдет, под любой фамилией, — не поленитесь, принесите мне:

Москва, улица Усачева, дом 1/а. «Усадьба Трубецких в Хамовниках».

Без адресата. Просто положите где-нибудь в уголок. Я найду.

Примечание того, кто назвался автором.

Если этот сборник выйдет в свет, очень прошу издателя предоставить мне два авторских экземпляра: один для меня, другой для автора. С уважением, Алексей Гравицкий.

ВОСТОЧНЫЕ МИНИАТЮРЫ

Друг мой, эти сказки — тебе.

Конечно, они далеки от твоей восточной культуры,

Но возникли под влиянием общения с тобой.

Здравствуй!

Мой приятель, художник…

Чингиз довольно потер руки, оглядел столы, что длинной чередой тянулись через весь дом. Простые скатерти, глиняные миски, кружки, кувшины. Вино, мясо, овощи, фрукты, сыр — столы ломились. Чингиз улыбнулся, все готово к приему гостей. Двери и окна распахнуты, как и весь дом, как душа хозяина.

— Проходите, дорогие гости, присаживайтесь, угощайтесь! Я рад вам. Вы сюда, а вы здесь. А тут я приготовил для вас место. Вот так. А я сяду здесь.

Гости рассаживались, принимаясь за угощения и степенные беседы. Хозяин радушно улыбался.

Улыбался день, бил струями свежего горного воздуха, врывался яростными потоками солнечного света в распахнутые окна.

— Дорогие гости! — Чингиз встал, возвышаясь над столом, поднял рог с вином. — Я рад, что вы пришли. Я пью это вино за вас. Друзья мои, я хочу, чтобы сегодня за этим столом было светло и тепло, и чтобы все слова, которые будут звучать, тоже были светлыми и теплыми. Когда меня положат в гроб и будут говорить обо мне хорошо, я не услышу. Так давайте не стесняться добрых слов при жизни.

Вино полилось, искрясь на солнце, словно морская гладь, будто золото волос. Беседы велись здесь неспешные, и каждое слово было дороже денег, отточенней дамасской стали.

Хозяин неспешно двинулся вдоль столов, стараясь каждому уделить должное внимание.

— Чингиз! — кричали со всех сторон. — Выпей с нами!

— Чингиз, подойди ко мне. Мне есть, что сказать тебе.

— Твое здоровье, Вильям! — отозвался хозяин. — Я рад тебе. Давно хотел сказать, ты велик, Вильям. Ты умеешь грустить и радоваться. Мало того, ты умеешь заставить других плакать и смеяться.

— Спасибо тебе, — мягко улыбнулся названный Вильямом. — Скажу тебе, Чингиз, ты тоже велик. Ты художник, Чингиз, ты умеешь чувствовать тоньше. Твои картины чисты. Я так не могу.

— Не говори так, друг. Твои творения несут чистоты не меньше в этот мир. Твое здоровье, Вильям.

— Твое здоровье, Чингиз.

И снова череда гостей. Льется вино, щебечут за окном птицы, поют горы, светит солнце, греет черную плодородную землю, зеленую, словно изумрудами усыпанную, поляну.

— Выпей со мной, Чингиз. Я давно хотел с тобой выпить. В этот день так хорошо в горах, ведь ты распахнул свой дом, свою душу. Столько людей в доме твоем.

— Мой дом — ваш дом, Омар. Что я без вас?

— Не говори так, Чингиз, не надо. Ты художник. Большой художник. Ты поэт.

— Это ты поэт, Омар, не я. Я во многом учился у тебя, даже подражал в чем-то. Ты велик, Омар. Ты умеешь думать и чувствовать. Ты умеешь заставлять людей чувствовать и думать. Я так не могу.

— Можешь, Чингиз, можешь. Ты художник, Чингиз. Твои картины светятся. Они будто сотканы из света. Ты умеешь не меньше, Чингиз. Ты можешь много больше.

И снова, и снова… Столы, разговоры, шум, смех, солнечный свет, день, жизнь.

— Чингиз…

— Не стоит, Людвиг, не стоит. Ты великий человек, твоя музыка неповторима. Я не могу говорить о ней словами. Могу только чувствовать. Что слова, что краски, когда есть только семь нот, из которых ты соткал такое великолепие. Ты умеешь слушать и слышать. Ты умеешь заставлять слушать и слышать других…

— …нет, Винсент, ты велик, не спорь. Ты умеешь смотреть, видеть, учишь умению увидеть других…

— Чингиз!

И все это искренне, не натянуто, как бывает. Все это как само собой разумеющееся, а не как «за что же, не тая греха, кукушка хвалит петуха». Все это светло и чисто, все…

Стук в дверь оборвал поток теплых слов, чистых чувств и светлых мыслей. Гости чуть притихли. Чингиз распахнул дверь.

— Здравствуй, Чингиз-художник! — Сосед переминался с ноги на ногу. — Не будет ли у тебя немного соли?

— Будет, — улыбнулся Чингиз. — Для тебя хоть мешок. У меня сегодня гости, проходи, садись за стол.

— Нет, мне только соли чуть. Я не хочу стеснять твоих гостей. Я лучше в другой раз.

— Проходи, проходи, ты никого не стеснишь, если будешь вести себя как человек. Другого такого раза не будет.

Сосед поддался уговорам и шагнул через порог. Пустые столы, уставленные вином и снедью, встретили его. Да ветерок, что сквозил из распахнутых настежь окон.

— Где же твои гости, Чингиз? — удивился сосед.

— Вот они, смотри. И какие гости! Вон Вильям Шекспир, вот Омар Хайям, Гоген, Ван Гог, Бетховен, Чайковский. И еще…

— Извини, Чингиз, — пододвигаясь к дверям, произнес сосед. — Я лучше в другой раз загляну.

И он ушел, но Чингиз не успел этому огорчиться.

— Чингиз, выпей с нами!

— Чингиз, я хотел сказать тебе…

— Чингиз…

А под утро, когда гости разошлись, Чингиз сел у окна, поставил на этюдник холст и принялся писать. Картину, творение, песню гор. Песню о великих людях, что умеют думать, чувствовать, смотреть, видеть, слушать, слышать, грустить и радоваться. Он надеялся, все еще надеялся, что сможет и сам хоть кого-то научить этому.

Краски

Они безупречно чувствовали цвет. Они различали цвет небесной лазури ясным солнечным днем и цвет спокойной прозрачной морской воды. Они понимали разницу между цветом облака, подсвеченного солнцем на рассвете, и тем же облаком на закате. Они жили, постигая окружающий мир со всеми его мельчайшими оттенками, полутонами. Они жили…

Это было давно. Очень давно. На заре человечества.

Они потеряли то, что так долго выискивали, вбирали по крупицам. Только самые утонченные из них еще различали малую часть тех красок, хоть и называли иначе. Кобальт, охра, индиго, умбра… Забавные названия. Еще забавнее звучали сочетания вроде «желто-зеленая», «нейтрально-черная». Куда девалась та поэтика, что звучала в цвете мокрой спелой вишни?

Они с грехом пополам различали цвета радуги. И то со шпаргалкой. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Потом и голубой смешался с синим. Какая разница, все равно ведь синее. И детям они своим это вбивали с рождения. Хотя дети чувствовали лучше:

— Мам, а это какой цвет?

— Желтый.

— А этот?

— Желтый.

— Но ведь они же разные!

— Не мешай со своей чепухой. Желтый — он и есть желтый.

Желтый значит желтый.

Потом краски как-то вдруг вовсе потеряли свои названия. А-17, В-35, С-814 — все, что осталось. Красок стало меньше? Нет. Больше? Тоже нет. Их осталось столько же. Просто люди перестали их различать. А коды В-148 да С-54 очень тонко чувствовал компьютер. Что поделать — программа такая.

Потом было всего три краски.

Красно-оранжевый, черный и серый.

Огненный столб…

Черная вздыбленная земля…

Серая радиоактивная пыль…

Они безупречно чувствовали цвет. Они различали цвет небесной лазури ясным солнечным днем и цвет спокойной прозрачной морской воды. Они понимали разницу между цветом облака, подсвеченного солнцем на рассвете, и тем же облаком на закате. Они снова начинали жить, постигать окружающий мир со всеми его мельчайшими оттенками, полутонами. Они жили…

Это будет давно. Это было не скоро. Это бывает иногда.

Утро

Солнце, сладко потягиваясь, выскользало из-за горизонта. Рассвет ударил в окна, буйством красок растекся по небу. Безумно счастливый щебет птиц не давал спокойно спать.

Глаза приоткрылись. Он потянулся и зевнул с неприятным скрипом. Спать уже не хотелось, он быстро пришел в себя после ночи, снова стал подтянутым, строгим, деловым:

— Доброе утро! — голос звучал деловито.

— Утро доброе, — отозвался другой голос откуда-то сбоку. Был он мягкий, пастельный. — И зачем столько официоза, уважаемый. Утро и впрямь чудесное.

— Превосходное утро, — проскрипел старческий голос. Старик лежал в стороне. Он уже не поднимался. Рядом с ним вскочили два мальчишки, загалдели весело:

— Что в нем такого? Утро как утро.

— Сколько их уже было, а сколько еще будет.

— Чему тут радоваться?

— Вам еще расти и расти, — отмахнулся старик. — А потом жить. Долго. У вас вся жизнь впереди, а я… Когда ты уже склоняешься к могиле, то начинаешь радоваться тому, чего не замечал раньше. Хотя не у всех так, некоторые начинают брюзжать и вспоминать, как было хорошо раньше и как все паршиво теперь. Вот чего я вам к старости не рекомендую, так это брюзжания.

* * *

Она стояла у окна, он тихо подошел сзади, обнял, поцеловал обнаженное плечо.

— С добрым утром, любимая.

— Здравствуй, котик, — весело откликнулась она. — Посмотри, какой рассвет. И дома.

— Да, красиво.

— Слушай, а ты никогда не задумывался, что дома… они как мы. Смотри, вон та новостройка. Высокий, в строгом деловом костюме. Всегда такой солидный. А рядом многоэтажка в пастельных тонах. Мягкая, домашняя, ласковая. Может, это его жена?

— Тогда вон те два, — его палец ткнулся в два строящихся дома, что стояли рядом друг с другом. Над ними, словно кормилица, горбатился башенный кран. — Это их дети. А какую роль определим хрущевской пятиэтажке?

Она поглядела на разлегшуюся далеко внизу хрущевку, сердце сжалось:

— Это старик, добрый, жизнерадостный старик. У него все позади, а он радуется рассвету, как ребенок.

— С чего это ты взяла?

— Посмотри, как подмигивает окнами. Он хороший, жаль, что скоро умрет.

— Не грусти, на его месте родится новый, — утешил он. Рука потянулась вперед, через ее плечо. Он дернул в сторону занавеску, распахнул окно.

* * *

Дом приоткрыл один глаз, другой.

— С добрым утром! С добрым утром! — понеслось со всех сторон.

— С добрым утром! — отозвался проснувшийся. — И с хорошим днем.

Последнюю фразу он обратил к двоим, что вглядывались сейчас в мир одним из его глаз. Но те уже бросили фантазии и отправились завтракать. Потому вряд ли услышали.

Я — волшебник

Фонтан искр сорвался с его ладони, ударил в потолок, осыпал все вокруг. Он опустил усталые руки и окинул тяжелым взглядом границы круга. Круга света, в котором он теперь стоял. Слабовато получилось, он и сам прекрасно это понимал. В прошлый раз было лучше, а до того и вообще выходило идеально. А теперь… Стареем, стареем, пронеслось в голове, но с губ уже срывались новые заклинания.

И снова он вскинул руки над головой, обдавая все вокруг себя сверкающим фонтаном.

— Ты волшебник? — донесся откуда-то из темноты удивленный голос.

— Да, — он хотел бы сказать это резче, но голос сам по себе прозвучал мягко. — Да. Я — волшебник!

* * *

Дверь отворилась со второго раза. Женя вошел в пустую квартиру, щелкнул выключателем. Свет лился тусклый, из трех лампочек в люстре осталась одна, остальные перегорели. А менять лень. Незачем менять. Для кого? Маша ушла, вот уж никогда не думал, что она хлопнет дверью. Никогда не мог представить себе, что эта Маша, с которой прожили под одной крышей двенадцать лет, соберет вещи, заберет детей и уйдет неизвестно куда.

Женя вздохнул тяжело, но даже сочувствия теперь ожидать было не от кого. Не от стен же, в самом деле? Он тихо прошел на кухню, тихо открыл пустой холодильник, тихо достал ошметки колбасы и зачерствевшую горбушку. Тихо, непривычно тихо. Слышно, как тикают часы, вперед ушли на тридцать семь минут, значит, скоро встанут. Слышно, как монотонно капает вода, в ванной кран подтекает. Слышно, как жужжит сонная осенняя муха, толстая и медлительная. Откуда она здесь взялась?

Евгений через силу сжевал бутерброд и отправился в спальню. Свет включать не стал. Упал, не раздеваясь, на неразобранную постель. Хотел заснуть, не получилось. Сон не шел. Тоскливо барабанил дождь за окном, а перед глазами вставало ее лицо. Как хотелось ему возненавидеть это лицо, как хотелось возненавидеть ее. Не вышло. В истерзанной душе устроили дружескую пьянку теплота привязанности и безмерная тоска.

Когда наконец удалось задремать, ему приснилась Маша. Она смотрела укоризненно, говорила с ехидством:

— … Сколько можно? Ты посмотри на себя. На кого ты похож? Кто ты?

— Я — волшебник. Добрый волшебник.

— Ты не можешь быть волшебником. Тем более добрым. У тебя жена одна дома целыми днями. Ты детей своих не видишь. Приходишь и спать валишься. То репетиции, то хрениции… добро бы еще денег приносил, а то работаешь за гроши.

— Я люблю свою работу, — устало оправдывался Женя.

— Ты не любишь свою семью. Она не нужна тебе.

— Не говори глупостей…

— Да иди ты! — сообщила жена и отчего-то сама ушла, хлопнув дверью.

От этого хлопка Женя проснулся. За окном светлело и все так же беспросветно постукивал дождь.

Он представил себе, как энергия скапливается на кончиках пальцев, как набухает светящимся шаром, даруя ощущение мощи. Пора. Бросил шар в темноту…

Нет, не вышло. Опять не вышло. Все как-то скомкано, коряво. Все бездарно. Внутри паршиво, а на лице должно быть ровно, спокойно и доброжелательно. На лице должна быть уверенная улыбка.

— Ты… волшебник?..

— Да! Я волшебник!!! — провозгласил он.

Я все еще волшебник, кричало внутри, но он сдержался.

— Я добрый волшебник, а зовут меня…

* * *

— Ты что, с ума сошел? — гневно кричал Олег Дмитриевич. — Через пятнадцать минут начало. Твой выход, а ты!…

— Я не пойду, Олег, — пробормотал Женя. — Не хочу больше. Не могу…

— Совсем п…нулся? Припирается с опозданием, не брит, не загримирован, не одет и еще сообщает, что не может. Я тебя уволю!

Женя тяжело вздохнул:

— Увольняй. Я не могу. Я больше не люблю детей… ненавижу… Не могу им улыбаться. Мне все надоело.

Олег гневно стрельнул глазами, подскочил как ошпаренный и побежал к двери.

— Одевайся! — рявкнул, не оборачиваясь.

— А ты куда? — тусклым голосом спросил Евгений.

— Бритву тебе искать, мать твою! — хлопнул дверью Олег.

* * *

Сноп искр взлетел к потолку, осыпался мелкими блестящими осколочками. Опять паршиво вышло, руку задержал. В зале тишина, обычного вопроса не последовало.

— Здравствуйте, ребятишки! — зычно прогрохотал он. — А вы знаете, кто я?

— Волшебник? — робко предположил кто-то.

Внутри что-то болезненно дернулось. Сохранить улыбку на лице стоило невероятных усилий.

— Правильно, — чуть хрипло выдохнул он. — Я добрый волшебник, а зовут меня… Ребята, а вы знаете, как меня зовут?

* * *

Уборщица, недовольно морщась, сметала со сцены блестки. Щетка загребала сверкающие искорки, но те прилипали, цеплялись за дощатый пол, от чего щетка в руках уборщицы двигалась все более резко и нервно.

— Вот ведь, намусорят, — не выдержала она наконец, — а ты убирай. Вот бы самого разок подмести заставить.

За сценой хлопнула дверь, послышались шаги, и вскоре в проходе между рядами появилась сутулая фигура.

— Добрый вечер, Евгений Петрович, — суетливо поздоровалась уборщица.

— Добрый, — мертвым эхом отозвался Евгений Петрович, не оборачиваясь.

Прошаркали усталые шаги, фигура растворилась в темноте зала, потом тьму разрезал прямоугольник света, хлопнула дверь, и все стихло.

— Ну и как это называется? — снова завелась уборщица. — Будто нельзя без блесток этих обойтись. И нет бы только сцену посыпал, а то ведь еще и в зал швыряет. Детям опять же раздает, а они потом по всему театру разносят.

— Он волшебник, — безразлично отозвался сидящий рядом мужчина. Грим растекся, в руке его болтался рыжий клоунский парик. — Ему волшебство по статусу положено.

— Безобразие это, а не волшебство, — уборщица гневно сплюнула, но опомнилась и принялась судорожно затирать плевок.

* * *

Опять заел замок. Женя долго возился, гремел ключами, наконец сумел войти. Свет включать не стал вовсе. Да и вообще ничего не стал. Молча, скрежеща зубами, опустился на пол и откинулся к стене. Любимая работа начала раздражать. Может быть, Маша была права? Может, ему действительно пора было остепениться, заняться серьезным делом? Впрочем, теперь уже поздно. Она не вернется. Никогда не вернется. И он ее не вернет. Он ведь только играл в волшебника, а на самом деле он не волшебник.

И работать он больше, наверное, не сможет. Теперь не сможет…

А что теперь?..

Брошенная

Милый мой, дорогой. Любимый, единственный! Почему? Почему?! Почему ты ушел? Почему так случилось, ведь все было хорошо? И вот ты ушел. Оставил. Бросил. Не взял с собой. Почему не взял? Разве я тебе чем-то помешала? Ведь ты мог, мог… но не захотел. Отчего так? Почему не иначе?

За окном дождь. Я одна. Одна! Одна в пустой квартире. Хочется кидаться на стены, выть, плакать. Мне больно, горько, одиноко. Мне плохо без тебя. С тобой хорошо, а без тебя плохо. Бывает так?

За окном дождь. Говорят, что он идет. Ерунда! Дождь не ходит, он ползает, тащится. Так же, как время не бежит, не течет, а ползет, словно сонная осенняя муха по стеклу. Каждая минута с тобой — счастье. Каждый миг без тебя — море боли, горечи, безысходности. Отчаяние! Бывает так?

Ты уходишь. Ты все время уходишь. Почему? Или я обидела тебя чем-то? Ведь я старалась быть с тобой ласковой, любящей, преданной. Что старалась — была такой для тебя. Была, есть и буду. Так отчего ты ушел? Отчего встал, собрался и сбежал, оставив незастеленную постель, кофе на плите и меня в гордом одиночестве?

Говорят, что одиночество гордое. Ерунда! Нет тут никакой гордости. Нет и быть не может. Одиночество — страшная штука. Даже на мгновение ощутить его страшно, не то что жить с ним. От него плохо.

Боль, тоска, щем в сердце. Я бы ударилась в истерику, да не знаю как. Где ты? С кем ты? Почему не со мной? Разве со мной тебе плохо? Так почему уходишь? Чего ищешь там, среди дождя?

Больно. Больно внутри. Я сейчас заплачу. Окна, двери, замки, решетки. Преграды! Почему между нами столько преград? Почему все так сложно? Почему не бывает простых отношений? Я люблю тебя, ты любишь меня — это ведь так просто. Зачем же сложности? Зачем преграды? Зачем боль?

Мне больно без тебя. Я физически ощущаю разделяющее нас пространство. Оно жжется, оно ноет, оно дергает, как больной зуб. Да, как зуб, только сильнее и не проходит. Бывает так?

Так бывает. Бывает, когда уходит любимый человек. Бывает, когда уходит смысл жизни, рушится Вселенная. Вот так и сейчас.

Милый мой! Дорогой! Хороший! Ну, услышь! Пойми, что мне плохо. Приди! Приди!!! ПРИДИ!!! Если ты не вернешься, я ведь умру без тебя.

* * *

Ключ шевельнулся в замке. Он распахнул дверь, вошел. Собака бросилась к нему, с радостным лаем кинулась на грудь.

— Ё-мое! — только и выдавил он, отстраняя и поглаживая животное.

Собака скулила, лезла лизаться, вертелась у ног.

— Ну все, все. С ума сошла животинка. Ну, успокойся, я тебя тоже люблю. Ну все, все. Все…

— Милый мой! Любимый! Хороший! Я знала, знала, что ты не оставишь меня! Я знала, что ты любишь меня. Любишь так, как люблю тебя я. Навсегда, навсегда! Бывает так?

P. S. Спасибо одной собаке и одной женщине, которые натолкнули на идею, и еще одной женщине, без которой я себя ощущаю как та собака.

АВТОР О СЕБЕ

9 декабря 1978 года в одной счастливой (чего по молодости не случается?) московской семье уродилось чадо. По первичным половым признакам акушерка определила, что это мальчик. Мальчика назвали Алексеем по папе Андреевичем, правда, последнего папа уже не помнил, так как, по традиции, устраивал распитие чего-то сорокаградусного в честь сына и за честь семьи. Когда папа пришел в себя, было утро, а часы неумолимо оттикивали начавшееся мальчишечье детство. Дальше все — как по ГОСТу. Мальчик подрос, пошел в детский сад, закончил его с красным дипломом, с последующим переводом в одну из московских школ. Школу он закончил уже с зеленым аттестатом. К тому времени мальчик Леша проявил нехилое количество талантов, кои были нечаянно зарыты так глубоко, что отрыть их обратно теперь не хватит ни сил, ни времени.

После школы мальчик… Хотя, пожалуй, что уже и не мальчик направил свои стопы в педагогический университет с желанием стать ни больше ни меньше психологом. В результате этого нехитрого желания на текущий момент описываемый субъект имеет полтора высших образования общей психолого-педагогической направленности и твердую уверенность в том, что и психология, и педагогика, которые так усиленно вбивали в голову, представляют собой псевдонауки.

После университета молодой специалист отправился работать (что с ним в общем-то и до того случалось). Отработав несколько лет на государство в роли педагога дополнительного образования и педагога-психолога (почти Янус, един в двух лицах), описываемый товарищ направился в частный сектор. Там он некоторое время проработал на частный детский сад в роли воспитателя-психолога, некоторое время проторчал в одной веселой лавочке, забыв про специальность. В довершение этой сюжетной линии можно сказать, что в настоящий момент товарищ про специальность вспомнил и работает на частную школу в роли наставника-психолога.

Теперь о творчестве. Мысль о том, что в человеке пропадает создатель, родилась раньше автора. Это подтверждает тот факт, что описываемый субъект в разные периоды своего развития метался то в самодеятельность с театральными постановками, то в живопись с лепкой, то еще куда. Когда в авторе зашевелился писатель, не известно даже ему самому. В общем, писать он пробовал не единожды (это если опустить сценарии для тех самых постановок и стихи в восьмом классе, которые, кажется, пишут все). Однако все, что было написано до 1998 года, неминуемо находило свой конец на дне мусорного ведра или унитаза. В означенном 1998 году выписывая первую солидную по объему и насыщению вещь, автор выдал рассказик, который, пересилив все страхи быть осмеянным, показал приятелю. Приятель прочитал и вместо того, чтобы поржать, задумался.

Такой поворот событий заставил задуматься и автора. Пока он пребывал в состоянии задумчивости, его больное воображение выливалось на бумагу, так что к моменту осознания того, что, кажется, он может что-то написать, написано было уже довольно много. Причем не просто написано, а и показано людям, в числе которых была пара редакторов пары журналов. Автор подумал и понял, что исправлять положение поздно, и принялся писать с новой силой.

В результате на текущий момент автор является автором трех романов (один в соавторстве), пяти десятков рассказов, повести, пьесы и кучки стихов, статеек и рецензий.

Публикации в журналах «Порог», «Звездная дорога», «Ф-хобби», «Техника молодежи», «Факел»; в газетах «Фантаст» и «Тайная сила».

Писал статьи по педагогике и психологии. Писал сценарии детских праздников для фирмы, занимающейся организацией праздников. Писал сценарии для флеш-анимационного проекта. Участник нескольких литературных конкурсов (в одном из них призовое место). Участник Московского КЛФ. Участник проекта РФИ (регистр фантастических идей). Участник интернет-форума «Корчма» (сайт писателя-фантаста Юрия Никитина).

На настоящем этапе автор почти бодр, в меру весел, имеет кучу творческих планов. Среди прочего пишет глупые попытки автобиографии от третьего лица и надеется, что эти попытки не испортят впечатления от всего написанного ранее.

Оглавление

ЮМОР

  ЖАБА ГОЛУБЫХ КРОВЕЙ

  НЕ ПЛЮЙ В КОЛОДЕЦ

  РАССЕКРЕЧЕННЫЕ МАТЕРИАЛЫ

  ИГРА

  ПИРОГ С ЯБЛОКАМИ

  КОШМАР НА УЛИЦЕ ДОЛГОВЯЗОВ

СПАСАТЕЛЬНЫЙ

  ИЗБАВИТЕЛЬ

  СКАЗКА ПРО ИЗБАВИТЕЛЯ

  ПОСЛЕДНЯЯ СКАЗКА ПРО ИЗБАВИТЕЛЯ

КРУГ

  КАРЛСОНЫ

  ОТДАТЬ ДУШУ

  МАЛЬЧИК СО СПИЧКАМИ

  КАК ДЕТИ

  МОЙ ДОБРЫЙ МАГ

  ПОГОДА В ДОМЕ

  СИЛА ВООБРАЖЕНИЯ

НА ВОЛНАХ

  Я ПОДАРЮ ТЕБЕ МИР!

  МАСТЕР ИЛЛЮЗИЙ

  ЗАПИСКИ О СОТВОРЕНИИ МИРА

  ГОРОД

  ВЕЩИ

  ВСАДНИК

ЖИЗНИ

  МИМОЛЕТНОСТИ

  ВОСТОЧНЫЕ МИНИАТЮРЫ

АВТОР О СЕБЕ