«Чужие обычаи»

Сергей Другаль Чужие обычаи

— Пути эволюции неисповедимы. Вот так. А хочешь выполнить программу, уважай чужие обычаи.

Сказав это, Вася выпил стакан соку, хрупнул огурцом и ретроспективно передернулся. Вообще, после нашего возвращения с Нимзы Вася часто говорил об уважении чужих обычаев, это у него конек такой появился, у нашего коренастого Васи. Надо сказать, у него были основания. Еще бы, каждый будет рад, если его недостаток, скажу сильнее, порок вдруг обернется достоинством. Но мало ли что может случиться в глубоком космосе… Мы, конечно, знали, что если Вася в конце концов помрет, то не от скромности. Однако и полагать не могли, что в экипаже взрастет, с чего бы, столь нескромный член. Мы терпели, а куда денешься. И до сих пор терпим.

Сегодня Вася вернулся с еженедельного обзора памятников, понавоздвигнутых ему, и нам заодно, в разных краях Земли. Вася пришел ко мне, когда мы все были в сборе, и доложил, что результатами ревизии он доволен, облагодетельствованные земляне монументы содержат в порядке. В этот раз Вася даже на голубей не жаловался, хотя по мне монумент без живого голубя на голове — это и не монумент вовсе, а так, сооружение…

— Я вот думаю, посмотрит прохожий на монумент, — сказал Вася, — и потеплеет у него на душе, ибо он подумает: а вот и Вася Рамодин!

— Возьмем, к примеру, кота, — ни с того ни с сего сказал Лев Матюшин.

— Н-да. Сейчас редко услышишь связное высказывание. Особенно от человека, ушибленного яйцом по голове.

— А чего, — капитан словно не заметил Васиной шпильки. — Действительно, возьмем, к примеру, кота. Хитрое, говорю, животное. И мы осуждаем его.

— Все кошачьи хитрости, — стал развивать тему Лев, — направлены на то, чтобы в доме ничего не делать, а вот так лежать вывернувшись пузом вбок.

Теорианский кот светло глянул на Льва и снова смежил очи свои. Этот подаренный экипажу двухголосый кот жил-не тужил по очереди у каждого из нас, и не было заметно, чтобы он скучал по родной Теоре. Во всяком случае лапы он по этому поводу не заламывал.

— Бибинела токата, — пробормотал Вася.

— А чего ему, — вступился я за кота. — За все в доме отвечают Клемма и впечатленец.

Действительно, впечатленец возился в горшке на полу, похоже, задался целью, чтобы розы круглый год цвели. Клемма гремела на кухне посудой.

— Если быть объективным, то надо признать, что кот несет определенную нагрузку, которая многим из нас не под силу. Он собой дом украшает, примирительно сказал капитан.

Коренастый Вася засопел.

Мы готовы были говорить о котах весь вечер непрерывно, ибо прервись мы, Вася снова начнет о своих похождениях на Нимзе и об уважении к чужим обычаям…

По моему колену впечатленец залез на стол, обмакнул коготь в вазочку с медом и заспешил на подоконник. Мы замолчали и следили, что дальше будет. Впечатленец постучал лапой, и тут приползла козявка, поела меду и снова уползла за подоконник. Мы вздохнули и по-другому взглянули на Васю. А что, Вася вообще всегда отличался деликатностью и тонкостью обхождения — этого у него не отнимешь, правда, в последние годы он раздался в животе, именуемом грудью, но никто из нас с годами не похудел, кроме капитана, который утверждает, что если полгода побегать за рюкзаком, то станешь тощим навсегда. Я вам скажу, наесть брюхо легко и просто, а вот согнать его… Но Васю полнота не портит, а после Нимзы мы вообще не знаем, что нашего Васю может испортить.

Поскольку Вася все равно найдет случай сказать длинное слово, то я уж лучше сам перескажу, как оно было на Нимзе. В моем распоряжении записи событий и диалогов на памятных кристаллах. Всего и о всех рассказать — бумаги не хватит. Я только о Льве и Васе, по одному эпизоду…

Нимза — одна из планет голубого солнца. Координаты я не сообщаю, поскольку никто из вас туда не собирается. В свое время я открыл закон, согласно которому каждая звезда имеет систему планет и в ней хотя бы одна планета пригодна для жизни и потому заселена. Этот закон сразу облегчил поиски братьев по разуму: главное — добраться до незнакомой звезды, а уж там…

Нам везло. На Нимзе, несмотря на наличие разума, войн пока не было. А было социальное благорастворение, поскольку местные жители находились в диком состоянии, в состоянии первобытного коммунизма. Волосатенькие, в передничках из плохо выделанных шкур, немногочисленные жители пещер и высоких деревьев, крепенькие такие мужички. О женщинах я не говорю — это Васина область. Но в целом женщины как женщины, они что на Нимзе, что на Земле — одна природа. Я этим ничего плохого сказать не хочу, скорее наоборот.

Когда высаживаешься на незнакомую планету, то первое дело — поставить базовый лагерь, чтоб было где передохнуть и привести себя и порядок после блужданий по планете. И в первую же ночь нашу базу осадили какие-то ужасные хищники. Они пытались преодолеть защиту, дико ревели, сверкали глазами и скрипели то ли зубами, то ли суставами. Хорошо, капитан догадался включить светильники. Мы видели, как эти огромные хвостатые твари метнулись в лесную тень, подальше от нашей сияющей поляны.

— Надо бы разбудить Василия, — сказал капитан, заглядывая каждому в глаза. Вася в своем боксе с тройной звукоизоляцией давил сурка и животных воплей слышать не мог.

Возникла заполненная инопланетным оревом пауза.

— Ладно, пусть спит, — вздохнул капитан. — В данном случае я приказывать не могу.

— Так-с, — сказал корабельный биолог, то есть я. — Хищники боятся света, следовательно, они ведут ночной образ жизни. Днем спят, и вот тут-то мы их и прищучим.

Я ошибся, что в общем меня не порочит как специалиста, ибо вся биология состоит из сплошных ошибок: мы думаем, что знаем что-то о жизни, а мы ни черта не знаем.

Утром мы сняли защиту, умылись, поели. Вдруг капитан говорит:

— Где мой рюкзак? Он вот тут с вечера лежал! Из непрокусимой кожи.

Нет рюкзака. Ну, нет и все!

Тут видим, на краю поляны хищник стоит, в зубах рюкзак держит. Не из тех, что ночью были, но зубов несчетно, глаза красным огнем горят, на боках мозолистые наросты и сам с теленка. Серый, как волк. Имя ему карчикалой — это я так назвал.

Капитан, а какой хищник его устрашит, кинулся забрать рюкзак. Карчикалой подождал маленько и неспешной рысью двинулся по периметру поляны. Капитан наподдал, хищник тоже, держа расстояние метров пять.

— Не, — сказал Вася, доедая оранжерейный огурец. — Не догонит.

— Это капитан-то, да он еще даже не разогрелся.

— Натощак еще, может, и догнал бы. — Вася хрупнул огурцом. — А поевши, ни в жизнь. Ставлю банку малосольных против твоего справочника нейрохирурга-любителя.

На пятом круге капитан сделал неожиданный бросок, в падении ухватился за лямку рюкзака и еще проволокся немного по мокрой от росы траве. Карчикалой бросил рюкзак и залез в ближние кусты. Оттуда он рычал и сверкал глазами. Справочник остался у меня. И осознание моей ошибки: дневные хищники тоже есть, причем упитанные и зубастые.

Капитан, сосредотачиваясь перед началом дня и выполняя через нос дыхательные упражнения, сидел в позе чурчхелы, а напротив карчикалой облизывал себя, где мог достать. Потом он растирал когтистыми лапами за ушами, мурлы и вокруг носа. При его размерах и внешности картина эта была дико смешной, и мы радостно ржали.

Обсудив план действий, мы решили не забывать про джефердар. Хищник, даже если ночной, а вдруг днем проснется… Если ведь и Васю неурочно разбудить… тоже не всякий решится. И кроме того, ночью среди зверья мне померещился тиранозавр.

Дисколет удобен всем, безавариен, устойчив, вместителен. Но главное бесшумность. Холмистая долина простиралась под нами, а в холмах и скалах темнели входы в пещеры, и как мы потом убедились, достаточно широкие, чтобы Вася пролез. У горизонта голубели сглаженные далью горы, порывы легкого ветра шевелили не тронутые ботинком травы. Приятный пейзаж, навевающий ностальгические воспоминания. Небольшое синее солнце не обжигало, а лишь ласкало наши полуобнаженные тела. Хорошо было. Не поиск, а сплошное удовольствие. Короче, такое сочетание факторов, которое делает работу приятной. А к этому должен стремиться всякий разумный.

Мы зависли над холмом и увидели внизу массивную тушу какого-то зверя. Размеры скрадывались расстоянием, но зверь прыжками двигался в нашу сторону и, мы поняли, не по своей воле: его с воплями и воем гнали волосатые мужички. А в сторонке трусили карчикалой и другие хищники. Чуть повыше дисколета планировали пернатые и перепончатокрылые стервятники.

— Травоядный, — сказал Лев. — Похоже, они его на пастбище гонят. Видишь, туловище округлое, хвоста нет, так, поросячье подобие. Шеи вроде тоже нет, но рога ветвистые, в развилке гнездо из травы плетеное и принадлежащее, видать, вон той пичуге, что сидит на спине и укоризненно орет, дескать, я тебя предупреждала, надо было раньше сматываться. Чувствую, животное дойное и на бифштекс пригодное. Нарекаю его — ренелопа.

Тут Лева крякнул и замолчал. Внизу мужички махали копьями и метали их в зверя, подбегая совсем близко. И ведь не боялись, хотя эта громадина совсем не желала умирать. Зверь ревел душераздирающе и бросался с намерением подмять под себя преследователей. Нас в пылу сражения никто не замечал, и мы записали всю сцену охоты.

Когда, наконец, ренелопа испустил дух, охотники повыдергали копья, всаженные чуть ли не на половину длины, и, распевая местный шлягер, в котором последняя фраза повторялась бесконечно, ушли вдаль к холмам.

— С ума сойти, — сказал Вася. — Сколько трудов, сколько риска и ради чего? Хоть бы вырезку забрали.

— А может, ренелопа невкусный.

— С такой внешностью! Где это вы невкусную свинью видели?

— Ну, на свинью он похож, как чайник на репу. А убивают, допустим, из ритуальных соображений. В доказательство достижения членами данной банды, допустим, воинской или иной зрелости, а? Читал, на Земле в древности был такой обычай. Скажем, какой-нибудь Змеиный Зоб, накачав мышцы в прыжках по деревьям, шел тет-а-тет на крокодила. Ежели он приносил крокодилью шкуру, то все племя видело: теперь рисковый Зоб может взять себе жену. Семья, спаянная осознанием общего преступления, убийством реликтового животного, была прочной… Капитан, который обычно выражался кратко, смущенно замолчал.

Внизу на поверженного зверя набросились хищники разных размеров и обличий. Они некрасиво чавкали и ссорились по пустякам.

— Вы как хотите, — сказал Вася, — а я лопаточную часть заберу. Ибо за ветеринаром бежать поздно.

С криком: «Переедание смерти подобно!» — Вася отогнал недовольных хищников и забрал вырезку. И правильно сделал — вечером мы убедились, что это было нежнейшее мясо, проросшее тающим во рту хрящом. Из него отбивные или, я вам скажу, шашлык под холодное цинандали — передать невозможно. Они не просто сочетались, эта инопланетная вырезка и чисто земное цинандали, они дополняли друг друга, и это обстоятельство являлось неопровержимым свидетельством единства всего хорошего во Вселенной.

Тут к нам на холм забрался пухленький теленочек на толстых упругих ножках ростом метра полтора, морда наивная, но привлекательная. Вообще-то все бычки отлично смотрятся, а этого не портили даже роговые щитки над глазами, даже длинные когти на лапах. Бычок облизал капитану руку, и тут мы увидели редкое зрелище — неудержимую улыбку, украсившую медальный лик нашего капитана, который и по делу-то редко смеялся.

— Если бы я был капитаном, может, ко мне тоже бы… приставали всякие звери. — Вася вздохнул, вспомнив эколианского дракончика, оставленного дома.

— Вот в этом ты весь, — сказал Лев Матюшин.

И мы снова полетели над обширной равниной с рощами и степью. Живность внизу кишмя кишела, в небе реяли гигантские рукокрылые. Попадались и ренелопы, тела их колыхались, и мы уже знали, почему копья входили так глубоко: отнюдь не сила аборигенов была тому причиной, а мягкая консистенция звериного тела. Ночных хищников мы не нашли. Думать, что они попрятались в норах и пещерах, не приходилось: это ж не нора должна быть, а метро.

Рассуждая о капризах природы, необузданной в своем творчестве, мы разглядывали птеродактилей, парящих бок о бок с дисколетом. Один, оскалив пасть с дуплистыми, в беспорядке растущими зубами, все пытался укусить кромку диска, и Лев Матюшин загорелся было взять один зуб на счастье: «Я его на шнурке подвешу». Конечно, Лев с полуметровым клыком смотрелся бы неплохо, но мы отговаривали его — все-таки уже не мальчик, чтобы таскать на шее двадцатикилограммовую кость. Да и лишить птеродактиля зуба, хорошо ли это, на чужой беде свое счастье строить… Надо полагать, здесь должны быть гигантские болота и озера, а в них брахиозавры и диплодоки, если к этим пресмыкающимся применима земная классификация.

Мы избегали пока говорить о главном, мы словно забыли о волосатеньких нимзиянах, о бескорыстных охотниках на ренелопу. Мы говорили о пейзаже с тремя дымящимися вулканами, о зверях и странном сосуществовании ящеров и развитых млекопитающих, о том, что надо запустить автоматы для картографической съемки, что пора вплотную разобраться с микрофлорой, что завтра надо лететь к горам. Обо всем говорили, а в мозгах таилось одно: на планете люди…

Конечно, у природы нет предпочтений, ей что Лев Матюшин, что черепаха, все едино. Можно спорить: является ли человек венцом творения? Можно привести веские аргументы, из которых следует: нет, не является. Но это не для меня, я в таких кощунственных спорах не участвую, я антропоцентрист, и пусть меня осудят. Человек прежде всего. Нет такого зверя, чтоб, например, сравнился с нашим Васей. Ни по уму, ни по другим каким качествам: все соображает, где что лежит, куда бежать в случае чего. И в ремонте силен. Когда Васе было всего два годика, он уже читал букварь. Но, рассказывая об этом, всегда добавлял: «Правда, со словарем».

Мы, не сговариваясь, решили местным человечеством заняться вплотную немного погодя и предварительно обезопасив себя от возможного съедения. Ночные гиганты потрясли наше воображение. Сплошная броня, рога, зубы и когти…

Лев МАТЮШИН

… А жили они на деревьях. Такие толстые, высокие, скажем, баодубы, растущие купами. Три поколения на каждом дереве размещались без тесноты. Ну и гости, что с вечера остались. Детишки на пятнадцатиметровой высоте без страха посапывали в гамачках, взрослые — на развилках.

Когда я к вечеру явился в такую рощу, все баодубы были заняты. Жители неприветливо глядели на меня с ветвей, не проявляя стремления к знакомству, и длинно, с подвываниями зевали. Я пожал плечами и разжег на поляне костер. Нимзияне что-то закричали, заговорили, вроде как выражали недовольство: поздно уже костры жечь, спать пора. Но у меня было чем их пронять. Я достал из мешка заготовленный полуфабрикат, приспособил его над углями. С деревьев послышалось густое сопение, нимзияне внюхивались в шашлык… Но тут на поляну вспрыгнул, иначе не скажешь, кошмарный хищник и чуть было все не испортил. Он был весь в броне и колючках. Встав на цыпочки, я мог бы дотянуться до его пупка, только мне это и в голову не пришло, а возникла мысль залезть на дерево повыше. Справился с собой, надо было держать марку: не мог землянин принять срам от инопланетного занюханного хищника. Ящер втянул в ноздри воздух для повторного рычания, но у меня в руках уже обозначился джефердар. Хищник поднял лапу, каждый коготь с капитанову ногу, и застыл памятником самому себе.

Гляжу, аборигены зевать перестали, ибо наверняка впервые видели человека, не драпанувшего за горизонт при контакте с тиранозавром. Теперь я смог его обмерить. Действительно, до пупка достаю, но чтобы достать до ноздрей, пришлось залезть на дерево. Оттуда я, хватаясь за роговые выступы, прошел по туловищу до кончика хвоста. На меня таращились нимзияне, не понимая, что это я обмеряю ящера, что это я науке служу. Они, надо полагать, думали, что я исполняю какой-то странный обряд, а скорее всего рехнулся от радости, что хищник вдруг по непонятной причине окостенел.

Чтобы не разочаровывать публику, пришлось дать вприсядку круг у ног ящера, но без музыки, сами понимаете, много не напляшешься. Для них это было понятно, и они по одному стали слезать с деревьев. Железная, скажу вам, психика. На поляне страшный хищник без видимых повреждений, какой-то явно ненормальный тип в странных шкурах мечется вокруг него. Идиотская картина, а им хоть бы что… Последним слез вождь. Я узнал его по голове, у вождей место, которым он ест, сильно развито, ибо главная прерогатива власти — есть больше и слаще других. Это обобщение касается, естественно, и вождей инопланетных.

Не обращая внимания ни на меня, ни на обездвиженного зверя, вождь ринулся к шашлыку и, жуя, заговорил по-земному:

— Угу-м. Ого!

Чтя демократические порядки, рядовые нимзияне стояли в сторонке, надеясь доесть остатки. Видать, у них в организмах тоже шашлыков не хватало. Я не мог перенести зрелище, когда один ест, а другие смотрят, и, достав домашние заготовки, стал нанизывать шашлыки на шампуры. Вождь на минуту перестал жевать и недоуменно уставился на меня. Но я сделал понятный всем жест — налегайте — и аборигены разместились у костра и принялись за шашлык. Это среди ночи!

Я уселся на шершавой лапе зверя, он теперь будет до утра стоять, и задумался. Представь, что ты землянин, думал я. И вот перед тобой шашлык с солью и перцем, зажаренный вперемежку с лучком и помидорами, а с другой стороны — инопланетянин. Вопрос: что ты предпочтешь? Вот то-то и оно. Иначе кто тебя за разумного примет.

Положительные результаты испытаний на шашлык с тех пор являются основным критерием разумности при контактах с инопланетянами. Надо сказать, что тест по Матюшину выдерживают большинство из тех, с кем мы встречались в своих скитаниях по космосу. Это говорит о широком распространении разума во Вселенной.

Судя по всему, нимзияне были поголовно разумными. И с ними можно было договариваться, только вот о чем? О чем вообще можно договариваться с инопланетянином? И к тому же, ели они молча, и для кибертолмача исходного материала не было. Поев, они так же молча, разве что отрыгиваясь, полезли на ветки что повыше, чтобы хищник снизу не достал. И спасибо никто не сказал. Видок у них был дубоватый, в смысле, на лицах не было видно следов интеллекта. И я подумал, что, может быть, склонность к шашлыку — это еще не показатель разумности… Такая вот крамольная мысль. Н-да!

До утра я не сомкнул глаз. Интересно было наблюдать, как приходит в себя ящер. Сначала он осторожно поставил ногу, поклацал челюстями, оглянувшись, проверил, действует ли хвост. И потихоньку, припадая животом к планете, убрался восвояси, в ближайшую папоротниковую чащу. Больше ничего зверь проверять не стал, хвост шевелится и ладно. На хвосте сидели колючки, ну прямо буйволовы рога. С моей точки зрения это ни к чему, излишек вооружения делает скотину агрессивной, возрастает степень риска нарваться на такого же оруженосца. А это сокращает жизнь не токмо индивида, но и всего вида. И мне стало ясно, что более ста миллионов лет эти ящеры не протянут: вымрут. Жалко, конечно, но против законов эволюции не попрешь.

Потом на становище прокрались разнокалиберные санитары-трупоеды. Они шныряли, подбирая все, на их взгляд съедобное. Пришлось защищать рюкзак, но их было много, а я один и вынужден был долго от них отмахиваться. Потом с гнусавыми воплями заявились птеродактили, расселись на вершинах баодубов и разбудили нимзиян. Кто-то спросонок свалился с ветки, и я не успел подбежать, чтобы помочь, как из кустов вытянулось то ли щупальце, то ли лапа — и уволокло бедолагу. Вокруг становища, полагаю, дежурили хищники. Никто сверху не кинулся спасать, только послышался женский вопль. Остальные, похоже, не обратили внимания на гибель соплеменника, и отсюда я сделал вывод, что это для них дело житейское и каждого съеденного оплакивать — слез не хватит.

Зазевавшись, я и не заметил, как такое же щупальце обернулось вокруг моей ноги и сильно дернуло. Я упал на правый бок, придавив ножны с тесаком, и, пока извивался, вытаскивая нож, меня уже почти доволокли до кустов. Разве это не смешно, меня, Льва Матюшина, выпускника Жмеринской школы космопроходцев, намеревается сожрать нимзиянский слизень, а может, червь или змей. Я замахнулся ножом, но рука моя была перехвачена вторым щупальцем, а третье обвило меня вокруг талии, и обе руки оказались связанными. Я перестал барахтаться и подумал о вас, каково будет всем вам, когда мой огонек на пульте безопасности погаснет. И тут, полагаю, если мой огонек и не погас, то часто-часто замигал, ибо меня квалифицированно трахнули головой о камень и я потерял сознание. Это при наличии шлема на голове…

Очнулся я в какой-то тесной и скользкой кишке, по которой наклонно двигался вниз, руки были свободны и подняты над головой, опустить их я не мог. Вскоре движение прекратилось, и я мягко вывалился в серую полумглу на кучу травы. В голове звенело и болело, а так я вроде был цел. Ощупав себя, убедился: нож в ножнах, рация и кибертолмач по-прежнему в воротнике. Уже хорошо. Включил фонарь, вделанный в шлем, и увидел себя в пещере, уходящей вдаль, и услышал неразборчивое бормотание и писк. Повыше меня темнела круглая дыра, из которой я и выпал. С минуту я сидел без мыслей, тупо глядя перед собой, и тут впервые возрадовался своей дисциплинированности: на чужой планете шлем не снимать. Он спас меня… дважды. Ибо меня снова стукнули по голове тяжелым предметом, круглым и пятнистым, причем предмет вылетел из той жи дыры. Естественно, я огорчился. Им, или ему, мало, что меня уже били по голове, что бросили в подземелье, им еще понадобилось швырнуть вслед каменюку. А это уже садизм. Не успел я слезть с травяной кучи, как из серого тумана, вроде как заволакивающего пещеру, явился кривоногий и волосатый нимзиянин. Не глядя на меня, он подобрал эту самую каменюку, похожую на пушечное ядро, и удалился, прижимая ее к животу обеими руками. Что оставалось делать? Я двинулся следом по полутемным переходам-тоннелям.

Это не были искусственные сооружения, мне казалось, что их промыли подземные потоки, а пещера имела карстовое происхождение. Свет проникал через отверстия в сводах, но их не было видно, серый теплый туман скрывал верх пещеры.

Я видел, что нимзиянин свернул в ответвление, и, пройдя следом, увидел зал с неровными стенами и озерцом горячей, судя по испарениям, воды. В этой пещере было жарко и влажно. А вдоль стен лежали одинаковые, словно калиброванные, круглые ядра, и мой нимзиянин аккуратно уложил принесенное ядро рядышком с остальными. Нечто вроде арсенала, подумал я, разглядывая второго аборигена, возникшего в пещере. Второй наклонялся к ядрам, прикладываясь к ним волосатым ухом. Потом он выбрал одно, откатил в сторону и, крякнув, поднял себе на живот. Он скрылся в колышущемся мареве, не сказав ни слова. Конечно, в многоглаголании несть истины, но есть ли она в молчании? Для толмача материал отсутствует, и я словно немой.

— Здравствуй, — сказал я нимзиянину. — Зачем вы таскаете эти, э… штуковины с места на место?

— Тунга яс, — ответил он. И ушел.

В одиночестве я пробыл недолго. Снова явился нимзиянин, выбрал ядро и понес. Я пошел рядом, напрашиваясь на контакт.

— Тунга яс, — сказал я.

Абориген одарил меня сразу тремя фразами, сунул мне в руки ядро и повернул назад. Тяжелое, черт возьми, килограммов двадцать, и как это моя голова выдержала? Я ждал, разглядывая неровности стены, пока он не вернулся с новым ядром. В той пещере, куда он меня привел, было тепло, почти светло и сухо. И лежали ядра в один слой. Он положил свое, я свое. Мне это стало надоедать.

— Слушай, мужик, здесь перерыв на обед положен? Хочу ням-ням! — Я похлопал себя по животу и по зубам.

Абориген разглядывал меня из-под нависших кустами бровей.

— Ням-ням? — повторил он и задумался. — Ням-ням туки ныпишь дак синх.

Он, загребая кривыми ногами песок, двинулся по переходам. Я за ним. В боковых ответвлениях мелькали чьи-то силуэты, слышался стук и перепискивание звуки какой-то деятельности. Мы вошли в почти круглое помещение. Уходящий свод заканчивался на десятиметровой высоте широким отверстием, в конусе света из него на полу лежала большая куча сырой вегетарианской еды. А возле кучи сидели мужики-нимзияне, выбирали, что посъедобнее, и мрачно жевали. Иногда они задирали головы на коротких шеях. И дождались манны небесной в виде веток, усыпанных фруктами. Манна падала из отверстия в своде. Я взял фрукт в руку. Индикатор на перстне светился «съедобно». На вкус это была помесь морковки с яблоком, есть можно, но я почему-то вспомнил, как мы с Васей и капитаном ходили на турнепс.

Я жевал фрукт и смотрел, как, пригладив редкие усишки, разбредались нимзияне, а кое-кто, не отходя от кучи, заваливался спать. Мой кибертолмач сигналил, что готов к работе и дает мне возможность для примитивного диалога.

— Чего дальше делать будем? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Тунга яс, — ответил уходящий мужик, и толмач тут же перевел: «работать надо». Я пошел рядом, и в моей голове постепенно зарождалось понимание. Ясно, что эти кругляки отнюдь не ядра, на Нимзе, слава богу, то ли пока не стреляют, то ли уже дострелялись. Мне эти хождения стали надоедать, и я допытывался: куда это мы идем и зачем? Мужик бормотал что-то непонятное.

В переходе посветлело, в ноздри шибанула жуткая, ни с чем не сравнимая вонь, и сразу открылась пещера. Я застыл потрясенный. Ручаюсь, ни один землянин ничего подобного и представить не мог в самом горячечном бреду. Тысячи пищащих и щелкающих тварей кишели на полу необозримой пещеры, а ближайшие тянулись к нам, раскрывая зубастые пасти детенышей с желтой окантовкой. Детский сад в аду. И ничего не менялось от того, что самый большой детеныш с толстым метровым хвостом был мне по пояс, а самый маленький и еще беззубый — по колено. Все равно — это был динозаврий инкубатор, совмещенный с детским садом. Вон мужики, ходят среди детенышей и бросают им в пасти куски притухшего мяса. Кучи небрежно рваных громадных кусков лежали в беспорядке по всей пещере. Такой кусок в горло детенышу не пролезет, и мой ведущий, кряхтя, отрывал от полутуши мелкие куски и все совал, совал их в отверстые пасти. Меня подташнивало не только от гнусного запаха, но и от вида слизи на руках и животе нимзиянина.

— Тунга яс, — пробурчал он, тыкая перстом в плохо ободранную тушу неизвестного зверя. — Согута тунга ци ням-ням.

«Кто не работает, тот не ест» — перевел толмач. Я задумался. Где-то я уже слышал это звонкое изречение. А может, в свете этого высказывания таскать чужие яйца и кормить чужих детенышей — это и есть работа. В гробу я ее такую видал. Работа на себя не требует лозунгового оформления. И, при всем моем гуманизме, динозавры — большие и маленькие — никаких симпатий у меня не вызывали. Нет, против я ничего не имел, пусть живут, но способствовать размножению… И мне почему-то вспомнились находки динозавровых яиц в пустыне Гоби. Одиночных яиц не находили, только коллективные, так сказать, кладки. Причем яйца лежали так густо, что человеку между ними не пройти, не то что динозавру. Поневоле призадумаешься.

Надо полагать, я никогда не узнаю, кто меня похитил, но технология процесса мне стала ясна. Кто-то несет, точнее, откладывает яйцо прямо в ту самую дыру, в трубу, по которой меня спустили скользом в пещеру. Представляю очередь динозавров и скандалы — кому сейчас нести. Яйцо шлепается на подстилку, здесь его подхватывает нимзиянин, человек, между прочим, хотя, на мой взгляд, излишне волосатый. Подхватывает и уносит в теплую пещеру, собственно инкубатор, где оно доходит до кондиции. А когда птенец, или как там его назвать, не знаю, начинает изнутри подавать сигналы, яйцо перемещают теперь уже в, гм, операционную, где ему помогают разломать толстенную скорлупу: обломки такой скорлупы, пригодные для мощения площадей, усыпали полы пещер и переходов. Новорожденного динозавра относят в детскую, куда сверху сбрасывают мясо для кормежки. Понятно, сам динозавр — скотина грубая, колючая, в броне и зубах, ему повредить младенца ничего не стоит. Есть ли кто более подходящий на роль няньки, чем человек? И динозавры, в заботе о благополучии потомства, приспособили нимзиянина к этому делу. Чтобы додуматься до такой простой мысли, много ума не надо. Сумели же земные коты поставить себе на службу так называемого хозяина. Человека, между прочим, маловолосатого и большелобого.

— Тунга яс! — Нимзиянин толкал меня в плечо немытой ладонью.

— Усохни, яйценосец! — ответил я и пошел вдоль пещеры, переступая через малышей и наступая на чьи-то хвосты. Мне надо было найти выход из пещеры, ведь как-то выходят подросшие ящеры! Фильтр на шлеме немного скрадывал запах, но все равно меня мутило.

Приглядевшись, я заметил, что по мере моего продвижения возраст и размеры детенышей увеличились. Я встретил целую бригаду нимзиян, отгонявших тех, кто постарше, к другому концу пещеры. Там молодые ящеры уже кормились сами, разрывали туши на куски и заглатывали их не жуя. Людей, правда, вооруженных палками, они почему-то слушались. Выхода я не нашел, обнаружил только большие отверстия в своде на пятиметровой высоте. Видимо, для вентиляции, но через них и солнце заглядывало. Ничего, разберусь помаленьку.

В шлеме послышался озабоченный голос капитана:

— Лев, уже сутки от тебя ни слова.

— Не поверите, капитан, меня трахнули головой о камень, и я сижу в пещере, где меня обратили в рабство на динозавровом инкубаторе.

— Инкубаторе, — мурлыкнул капитан. — Какая прелесть.

— С познавательной точки зрения…

— Только с нее, конечно. Я вижу, ты оклемался. Давай дальше познавай…

— Капитан, как там Вася?

— Васю тоже в плен взяли.

— Динозавры?

— Если бы, — непонятно сказал капитан и отключился.

В общем, причин для тревоги не было. Ну украли, ну взяли в плен, может, на Нимзе так принято, может, здесь такие обычаи? И нечего горячку пороть, на то и поиск, чтобы попадать в дурацкие положения. Так думал я, исследуя цепочку пещер в поисках выхода или общежития, что ли. Места, где мужики отдыхают, спят, смывают с себя жир и пот. Выхода не нашел, а сравнительно населенное место обнаружил. С костром из сухих веток и с нимзиянами, сидящими на корточках вокруг него. Числом пятнадцать. На палках у них были насажены кусочки мяса, и каждый держал свой кусок над костром. Мясо, собственно, не жарилось, а обугливалось в коптящем пламени. И тут неожиданно разрешился давно мучающий меня вопрос: а кто этим всем командует? Кто следит, чтобы яйца вовремя перемещались, чтобы динозаврьи дети были накормлены и чтобы, наконец, детская пещера не переполнялась воспитанниками? От костра поднялся мужик и, неся перед собой прут с куском, подал его начальнику, а лежал он в сторонке на боку, и я его сначала не заметил. Начальник взял прут вместе с куском. Другой рукой он чесал чресла, и это расположило меня к нему: мог и приказать, а ведь чесал сам!

Я подошел поближе, и между нами состоялся разговор; нимзиянскую сторону представлял мой кибертолмач, и если что не так, то это на его совести.

— Мне сказали, ты отказываешься работать? — Зубы у него были желтые, широкие и росли наружу. Кусал он, не сняв куска с прута.

— Я отказываюсь яйца носить. И вообще, мне здесь не нравится.

— Не будешь носить, не дадим ням-ням. И вообще, обнажи голову, сними с себя шкуру и отдай ее мне. Видимо, ты не здешний, да?

Он страшно удивился, что я не снял шлема и скафандра, с виду напоминающего куртку и штаны. Но мне без них нельзя. Повторять начальник не стал. Он просто велел меня раздеть. Позже я узнал, что и Васю тоже пытались оголить.

Мне стало смешно, когда на мне повисли четыре нимзиянина. Они безуспешно тормошили меня и кряхтели. Ну, не заниматься же мне перевоспитанием взрослых мужиков. Я стряхнул их.

— Где здесь выход, я спрашиваю?

Сзади меня стукнули палкой по шлему, но после удара яйцом я уже больше ничего не боялся. Я вроде не спешил, но успел перехватить руку с занесенной вторично палкой, поднял нимзиянина и положил рядом с начальником. Оба со страхом смотрели на меня, неуязвимого.

— Отсюда нет выхода.

— Как это? Яйца все прибывают, а количество детенышей не возрастает. Ты же видишь, со мной вам не справиться. Говори правду.

— Выхода нет. А детеныши выкарабкиваются… — Так перевел толмач. Выкарабкиваются, значит. Ладно, это увижу — как и куда они выкарабкиваются. Я отошел в сторонку, нашел местечко почище и лег, включив малую защиту. Начальник меня больше не интересовал, тоже мне, философ пещерный: не дам ням-ням!

Когда проснулся, в пещеру сверху уже проникал утренний свет. Не мешкая, я прошел в детскую, туда, где скапливались старшие. Я присел между ними, и они вскоре перестали обращать на меня внимание. И я увидел, как потемнела дыра в своде пещеры и оттуда спустился к нам… хвост динозавра. Не знаю, что за порода, но хвост был удобен для выкарабкивания: по нему поднимались наверх и исчезали в свете дыры детеныши, что постарше. Некоторые падали вниз, значит, еще не дозрели для выхода во взрослый мир.

Цепляясь за роговые выступы, я вылез на поверхность. И стало мне светло и просторно, и хватило ума немедленно смотаться в сторону, чтобы не увидел меня чадолюбивый зверь, что сидел на холме, опустив хвост в дыру. Детеныши тоже не задерживались рядом с ним, уж больно страшен был, а детская психика уязвима.

Я оказался в совершенно незнакомой местности.

Плато, усеянное скалами, обломками скал и утыканное невысокими холмами, какие-то похожие на воронки провалы, наверняка те самые дыры в сводах пещеры, в которые проникает свет и куда сбрасывают еду. А в пределах видимости болото необозримое, заросшее древовидными хвощами, гнездилище ихтиозавров и земноводных ящеров. Интересно, есть ли в пещере их детеныши, или ее монополизировали тиранозавры? Далеко меня утащили, снулого после удара черепом о камень. Совсем рядом кошмарные гиганты скандалили за право присесть возле дыры и снести в нее яйцо. Стоял громоподобный с раскатами рык, от топота дрожали скалы, десятки динозавров толпились на сравнительно небольшой площадке между холмов. Они не имели понятия об очереди, царило право сильного. Но, как я заметил, того, кто уже угнездился над дырой, не трогали, ждали, пока сам или сама, слезет.

Я ухватился за этот факт как за главное звено, потянул всю цепь на себя и ужаснулся результату. Не пройдет и десятка миллионов лет, и они научатся соблюдать очередь — и это явится началом цивилизации. В очереди возникнет счет, ибо каждому интересно знать, сколько ему еще осталось ждать. А там, в силу необходимости вести запись очередников, изобретут письменность. После и десятка тысяч лет не пройдет, появятся города, промышленность, энергетика, электронная вычислительная техника — сначала для учета очередников, а потом и для расчета орбит спутников. А там и неизбежный выход в космос. Трудно представить автобус, заполненный игуанодонами, а уж космический корабль длиной в сотню километров… А людям на Нимзе делать будет нечего, только в инкубаторах вкалывать.

Я восхитился мощью своего анализа. Из пустякового наблюдения — сидит динозавриха, тужится, и в спину ее не толкают — я сделал вселенского масштаба вывод о грядущем выходе динозавров в космос и рабском будущем человечества Нимзы.

А все почему? Я за главное звено ухватился. Правда, каждое звено в любой цепи — главное, иначе цепь распадется. Так что в принципе при диалектическом подходе не имеет значения, за что хвататься.

И тут мне стало стыдно. Я, значит, на воле свободный, а они в подземелье, я смотрю на солнце, а они в смраде и гнуси динозавровы яйца таскают и будут таскать до конца дней своих. А выхода из пещеры нет, а чтоб выкарабкаться — до этого они не додумаются… Надо спасать мужиков.

Залез я в расщелину, стал ждать. Действительно, к ночи динозавры разошлись, я подобрался к дыре, нырнул в нее ногами вперед и вывалился в пещере на знакомую кучу. Было темно, я отполз в сторонку и прилег, дожидаясь утра. А то вздумается кому-нибудь снести яйцо среди ночи, пришибет ненароком.

Едва по моим часам начался восход солнца, я встал и возопил:

С этой песней, а она, вы сами знаете, мне всегда удавалась, я пошел по переходам и поклялся, если не соберу их, брошу петь. Разбуженные нимзияне, недоуменно зевая, присоединялись ко мне, и к тому времени, как я добрался до логова начальника и успел закончить три первых куплета, за мной шли не менее тридцати мужиков. Да в логове еще с десяток набралось. Это, наверное, был весь штат инкубатора. Они молча таращились на меня, ошеломленные мощью и мелодичностью моего голоса. Они столпились вокруг меня, я закончил куплет и сказал:

— Благородные нимзияне! — Тут я вспомнил, что они еще не знают названия своей планеты. Пришлось перестраиваться: — Мужики! Э-э, благородные мужики! Мир ваш уныл и страшен. Мгла в вашей норе, и вы здесь сталкиваетесь лбами. Ваши голоса как вопли похоронные среди косных стен проклятой пещеры, где и дня не видно. Когда вы смотрели на небо, когда последний раз видели звезды, слышали голос птицы, жужжание пчелы над цветком, дышали запахом ягод? Отравная тоска — вот ваш удел здесь. Доколе вам служить врагам вашим, гнусным ящерам, покрытым броней, колючками и слизью? Вас губит зловоние, исходящее от их детенышей, которых вы кормите несвежим мясом, отрывая куски своими могучими руками, руками мужей и отцов. По вас плачут дети, а вы здесь, содрогаясь от унижения, таскаете чужие яйца. Доколе, я спрашиваю!

Я перевел дыхание. Аплодисментов не было. Начальник чесал спину изогнутым сучком, шерсть на лопатках потрескивала, нимзияне тоже чесались и, похоже, стали терять ко мне интерес, похоже, им больше нравилось, когда я пел. Моя патетика, похоже, не затронула их заскорузлые души. Вы помните, мы вместе анализировали мою речь. И даже Вася согласился, что она была нетривиальна и убедительна, что экспромтом такую даже он, Вася, произнести не смог бы. Увы, она убедительна для землянина, но кому из нас знакома психология неандертальца? И речь моя была гласом вопиющего в пустыне. Однако молодец не тот, кто начал, а тот, кто кончил. Пришлось кончать:

— Разве для такой жизни, о, благородные мужики, вы родились на свет? На свет, а не на тьму. Нет, и еще раз нет! Так восстаньте, и я поведу вас к солнцу, туда, на поверхность, где росяные травы, где светло и просто, где воды ручьев сладки, а вечера сини. Идемте со мной. Я знаю выход!

Нимзияне переглядывались, и больше никакой реакции. Нет, может, их лица что-то выражали, но для меня они все были на одно лицо: скошенные подбородки, головы, заросшие колтунным волосом так, что ушей не видно. Потом вождь отложил палку и произнес:

— Ты много слов сказал, о, прикрывший голову и не снявший шкуру, глупых и лишних слов, не имеющих к нам отношения. Здесь всегда тепло, а ты говоришь, пойдем отсюда наверх, где дождь и ветер, где мы мерзнем и мокнем ночами, держась за непрочные ветви. Ты говоришь, пойдем отсюда, чтобы не служить врагам нашим. А разве велик труд перенести яйцо с места на место и накормить детеныша? Здесь мы всегда сыты и нас никто не ест. Мы не понимаем, что такое содрогаться от унижения, но мы знаем, как это дрожать от страха, когда на тебя смотрит зверь. Ты дурак, прикрывший голову и не снявший шкуру. Ты не хочешь тунга, хочешь ням-ням. Но согута тунга ци ням-ням. Уходи!

— Вас ждут загорелые жены! — жалким голосом закричал я, уходя и еще надеясь, что хоть кто-нибудь последует за мной. Тщетно, видимо, институт брака был им еще неизвестен… И материальные прелести рабства перевесили все мои доводы. Буду самокритичен, меня, видишь ли, не устраивал эволюционный путь развития человечества Нимзы. Мне захотелось революции, и волосатый, покрытый насекомыми вождь, не напрягаясь, тюкнул меня мордой о корягу. И правильно сделал. Может, у них каждый с детства мечтает в рабство попасть…

Вася РАМОДИН

Васю мы высадили на холмистой равнине километрах в двухстах от лагеря и в стороне от динозавровых болот. Он сказал, что будет вести бродячий образ жизни. Ходить, смотреть… Но из этого ничего не вышло. День он действительно проходил, разглядывая окружающую красоту, а на ночь расположился на вершинке холма, рюкзак под голову — и проснулся только под утро. Уже не один: вокруг сидели и лежали и осторожно, стараясь не шуметь, что-то свое делали местные жители, скорее, жительницы. Детишки тихо играли неподалеку. Те, которые сидели рядом, смотрели не мигая на Васю с восторженным выражением на лицах. Вася застеснялся.

— Если б это на Земле, — говорил потом Вася, — тогда понятно. Известность, слава первопроходца, то, се. Вполне естественно. Но они с меня буквально глаз не сводили. Когда я пошел к ручью умыться, они всей толпой пошли за мной. А уж когда я стал зубы чистить, вообще скисли от восторга. Я надел рюкзак и, не прощаясь, сбежал. Они гнались за мной по пересеченной местности, и я долго слышал, как постепенно угасали вдали их взволнованные вопли. С горестным оттенком. Я так и не понял, какого черта им от меня надо было. Конечно, внешность у меня что надо. И фигурой бог не обидел (тут Вася постучал себя по гулкой груди). Но это не повод гнаться за мужиком таким большим коллективом. Короче, сбежал я от них навсегда.

Местность мне очень нравилась, я вообще люблю, когда тихие озера и рыба плещется и что-то вроде камышей на берегах. Это вам не вредное болото с лежащими стволами хвощей и гадами, кишащими в жиже. Хорошо, только крабы беспокоили, выходили на берег и все норовили в рюкзак залезть. А рыба была очень даже съедобная, я ее зажарил. И пока ел, все думал, что вот сбежал от людей, рыбу ем, крабов отгоняю, а за этим ли я на Нимзу явился? Счастливый случай послал мне возможность прямого контакта с местными жителями, вернее, жительницами, ну да где женщины с детьми, там и без мужиков не обойдется. А я сбежал, как последний миробль. И чего испугался, сам не знаю… Ел и слышал, как кто-то невидимый в кустах шебуршит и тихо сопит. Поев, нарвал я травы для гербария, краба в ящичек посадил, думаю, отдам Льву, пусть классифицирует. В ручье зеленую гальку набрал, потом оказалось — изумрудная галька. Мешок потяжелел, и я отнес его па полянку, положил рядом маячок и инфразвуковую пищалку, чтобы отпугивать всех от чужого добра. От пищалки у меня пошли мурашки по телу, и я поспешил уйти, ища приключений на свою голову. Хищники иногда высовывались из кустов или зыркали глазами с деревьев. Жвачные маячили вдалеке, и тут я неожиданно решил давно беспокоящий меня вопрос: почему хищник, как правило, ходит один, а жвачные стадом? В стаде каждый надеется, что если задерут, то не его. А хищник думает: я рискую получить копытом по морде, да чтоб я стал с кем делиться, все сам съем… Потом до меня донесся запах дыма, и я пошел на него, решив, что больше от людей прятаться не стану, и будь, что будет.

Пещера в скале и костер у входа были видны издали. Что-то жарилось на костре, двигались женщины, бегали ребятишки. Старики, каждому лет под тридцать, сидели у огня, а мужички помоложе маячили неподалеку, опираясь на копья с каменными наконечниками. Я хорошо рассмотрел все это в бинокль, одновременно фиксируя виденное. Ну, что сказать? Самый высокий — под метр семьдесят. А если среднего поставить возле капитана, то он будет последнему в пуп дышать. Крепкие, кривоногие, весьма волосатые, в длинных передниках. Почти все стояли на одной ноге, почесывая другую широкими ногтями. Ступни — дай бог, сорок восьмого размера. Босиком, но мозоли на подошвах непробиваемые. Головы и лица заросшие, от рождения не знали ни расчески, ни бритвы. Я долго лежал неподалеку, часовые сменились, устроились у костра, ели. И вдруг, я даже не успел глазом моргнуть, с неба свалилась напасть, вся в зубах, когтях и перепончатых крыльях. Упала неподалеку от костра прямо на молодую… э… деву. Мужики у костра вскочили, похватали копья, но было поздно. Летучий ящер, подняв ветер, только искры от костра, поволок добычу, летя низко над землей, почти надо мной. Ну, реакцию мою вы знаете. Я вскочил, джефердар к бедру. Всего один импульс. Хищник скуксился, трахнулся челюстями о баодуб, ну, такое толстое дерево, и застыл в неестественной позе. Дева лежала рядом, и пока мужики подбегали к нам, я ее мельком рассмотрел. Блондинкой я ее бы не назвал, и вытаращенные от ужаса глаза не были голубыми. Нос так себе, скорее курносый, чем с горбинкой. Рот раскрыт и зубы не выбиты. Бюст… э… наводил на мысль, что лифчика они не носят. Подбородок с ямочкой, м-да! Бедра произвели на меня глубокое впечатление. Коленки в мозолях и выступают, но икры хорошей формы, вроде моих. А ступни на тридцать восьмой размер: по их меркам миниатюрная нога. Талия тонкая, а пупок впуклый и, как говорили древние индийцы, вмещающий две чашки розового масла. Кожа коричневая, расчесы только на ягодицах, но струпьев нет. Вот все, что я успел рассмотреть, не то, чтобы в деталях, а так, в общем.

Мужички подбежали не очень озабоченные, на меня уставились, на деву ноль внимания, полагаю, раньше на нее уже насмотрелись. Птеродактиль лежит, женщина, значит, лежит, а они на меня копья наставили. Нехорошо. Я им знаками показываю — птеродактиля я уложил, деву спас. Смотрят: следов насилия на ящере нет, и я, выходит, к этому не причастен, а насчет девы… стоило ли? Э, думаю, сейчас я вам покажу. Переключил джефердар на иглу для очухивания после обездвиживания, пальнул с грохотом и дымом — и ящер задвигался, защелкал зубами. Обо мне забыли, кинулись колоть животное копьями. Закололи и на меня с почтением поглядывать стали, ибо убить — ума не надо, а вот оживить…

А дева лежит, живая, но обездвиженная. Взяли ее на закорки, пошли в лагерь и меня пригласили.

Мое появление особенного переполоха не вызвало. Подходили, оглаживали скафандр, трогали вещи, не делая попыток присвоения. Я бы сказал, дружелюбно-равнодушные люди. Когда я пошел за оставленным рюкзаком, меня легко отпустили. Я принес барахлишко и решил пожить здесь немного. Тем более, что спасенная дева пригласила меня осматривать пещеру.

Как они тут живут, подумал я. Лежат охапки плохо просушенной травы, шкуры со свалявшейся шерстью, пахнет какой-то дрянью, сыро и гнусно. Чадят маленькие костры, не для обогрева, для освещения, ибо вход в пещеру — только одному протиснуться. И с потолка капает. Но, видимо, жили: заходили женщины, забегали пузатые детишки, подкладывали ветки в костерики, а у меня для них ничего с собой не было… Впрочем, в самые темные закоулки пещеры никто не заходил.

Когда кончили осмотр, снаружи меня уже ждали. Спасенная дева ушла к костру, сильно жестикулируя что-то говорила, а вокруг сидели нимзияне-мужики, цокали языками, ахали в нужных местах и хлопали себя по животам. Спасенная буквально разорялась, тыча в меня растопыренной дланью. Видимо, совместный осмотр пещеры никак не улучшил ее характера. Женщины толпились в отдалении и, судя по их загнанному виду, были весьма далеки от мыслей об эмансипации. Ничего, подумал я, дождутся матриархата — они свое возьмут. А спасенная корила мужиков, что они прошляпили птеродактиля, дескать, меньше в носу ковырять надо, а больше следить за небом и лесом. А то от этих мужиков никакого толка, а женщина и за детьми смотрит и еду готовит, да еще в деле спасения должна полагаться на какого-то подозрительного типа, и откуда он взялся, и почему весь в тонких шкурах неизвестного зверя? И неплохо, дескать, было бы его раздеть, а шкуру ей отдать. Мужики стали хмурыми: раздеть — это правильно, но с какой стати шкуру ей? Пусть спасибо скажет, что жива осталась, а то еще и шкуру.

Они пасмурно поглядывали на меня, потом вождь, самый пузатый всегда вождь, сделал попытку стянуть с меня куртку. Гм… Его так быстро вытащили из костра, что он по-настоящему и обгореть не успел, только задымилась шерсть в районе копчика. А я с корнем выдрал ближайшую осину или, может, местный дубок и издал вопль, усиленный мегафоном, тоже скрытым в воротнике. Вопль получился — ого! Они так и полегли, а в кустах кто-то охнул от неожиданности. Вообще, когда тайно сидишь в кустах, надо быть ко всему готовым. Спасенная дева иссякла. Все долго молчали, и тут включился мой кибертолмач, работающий также в диалоговом режиме.

— Если меня не трогать и не давить на самолюбие, то со мной можно ладить, — сказал я, и толмач перевел это тремя словами. — Птеродактиля и других кусачих я не боюсь. А вон там в кустах лежит зверюга, так это я ее уложил голосом…

А что? Объяснять им про звездолет, что я с другой планеты? Не поймут. При контактах контактирующий должен приспосабливаться к уровню контактируемого, а не переть на рожон со своей эрудицией. Говорить доступно, словно ты на ученом симпозиуме разъясняешь ведущим дубарям, чем шпонка от втулки отличается.

Я пошел в кусты, и представьте, там, закатив глаза и крестом сложивши когтистые лапы, в глубоком обмороке лежал бычок. Его-то я и обозвал зверюгой. Покрытые толстой мозолистой кожей и редкой шерстью бока его слегка вздымались, возле хвоста пульсировала жилка. Было видно, что он оклемывается, и я этому порадовался. Когда кто-нибудь в шоке, то главное — его не беспокоить. Я смочил бычку ноздри жидкостью из фляги и оставил лежать. А аборигенам сказал, что это моя личная добыча, неприкосновенная для других. Если подумать, то действительно, он целый день втихую топал за мной, на что-то надеялся, чего-то хотел, а теперь я его отдам на съедение? Кто бы меня понял? Зато теперь не только капитан, теперь и я бычка удостоился.

У костра в кругу мужчин все еще сидела как равная спасенная мною дева, жевала сладкий кусок и негромко шпыняла мужиков за отсутствие мужественности, за нерешительность, за неумение прижать к ногтю безволосого мозгляка в тонко выделанной шкуре. Это все мне на ухо наговорил толмач. Безволосый мозгляк это, значит, я. Они отмалчивались. Вождь изредка потирал нижнюю часть поясницы, на коей созревал синий инфильтрат. Тут спасенная дева, сказав, что ее зовут Нуи, позвала меня к костру. Я отрезал самый смачный кусок мяса, посолил и на кончике ножа в знак примирения протянул вождю. Вождь взял кусок, попробовал и расплылся в невозможной улыбке. Но мой нож ему еще больше понравился. Ладно, думаю, отдам, у меня запасной есть. Он так и впился в рукоятку двумя руками и сказал:

— Ешечит бзон усыгуса твенти!

Кибертолмач мне перевел: «О, великий воин, разлука с которым непереносима, красота которого неописуема, сила которого неодолима, а живот благоухает, который ногой может переломить хребет большого санрака, а криком через ноздрю сокрушить любого зверя и сразить неведомо как летучего рымла…»

Вот это да, подумал я, вот это язык. Всего четыре слова, а сколько смысла! И какого смысла!

Видимо, язык действительно емкий, ибо толмач просто изошел комплиментами: «О, превосходный, о, владелец большого мешка с добром, не считая круглой пустотелой палки, которая делает „Бум“ и извергает огонь с дымом!»

— Снопа! — закончил вождь, а толмач после секундной заминки перевел: «Дай пострелять!»

— Скиса хи! — ни с того ни с сего ответил я.

— Мазел са кропи!

Вождь потемнел лицом. Я погладил воротник: «Как ты ему перевел?» Толмач ответил: «Сейчас разуюсь». «Им это непонятно, они обувь не носят». «У меня глаз нету, я ориентировался на тональность беседы. А если так ставишь вопрос, то ищи синонимы сам. А еще лучше, говори по-человечески, это ваше арго трудно переводится. Тоже мне — бибинела токата». «А что это значит?» «По-нимзиянски у, морда». «Ну, спасибо. А чего ж ты плел про хребет Большого Санрака, когда это горный кряж на экваторе Нимзы, и про через ноздрю?»

Кибертолмач замолк. Известно, эти автоматы создавались для дипломатических переговоров, отсюда и некоторая цветистость в выражениях. До сих пор нам это не мешало. И я решил терпеть.

— Ладно, скажи им спокойной ночи и что я собираюсь спать у костра.

Кибер перевел — и вождь заплакал, и остальные пригорюнились.

— Ешечит бзон, — сквозь слезы высказал вождь. — Са зелих кропи.

Толмач сказал: они говорят — нехорошо смеяться над чужими бедами, здесь спокойных ночей не бывает, а снаружи, несмотря на костер, меня съедят.

Я, вроде, их ничем не оскорбил, но кто знает эти инопланетные обычаи, хочешь, как лучше… Я молча надувал матрац, аборигены молча дивились. Нуи снова позвала меня осматривать пещеру, но в ней уже постепенно скрывались нимзияне, унося с собой высушенные за день на солнце, колом стоящие шкуры.

Я улегся, и надо мной мерцали незнакомые звезды, складываясь в незнакомые созвездия. Я нашел наш орбитальный спутник связи и, успокоенный, заснул. Надо сказать, я как лег, так и встал, свежий и бодрый. Я вообще сплю, как младенец, ибо ежели совесть чиста, то и сон крепок.

Утром, не успел глаза продрать, святая троица, лежу, а вокруг сидят, как в тот раз, когда я сбежал. На меня глядят. У женщин слезы текут, с чего бы это? Мужики смотрят завистливыми глазами. Вождь совсем скуксился — и нож его не утешает. Сажусь к костру, вокруг тишина, мне лучшие куски подкладывают и глядят, как я ем. Неприятно. Пошел бычка навестить, уже сидит, глазами хлопает, задвигался, руку мне облизал…

И удивляюсь я, что ночью меня никто не тронул, ведь вокруг хищники кишмя кишели, и костер в середине ночи погас. Тут подошла Нуи и повлекла меня осматривать пещеру. Там она выразила надежду, что я и впредь буду спать снаружи.

Я вызвал лагерь, рассказал обо всем, навьючил на себя рюкзак и дальше пошел, я передумал оставаться здесь. Вокруг, как в зоопарке, только без клеток, и пасутся, и дерутся, и друг друга едят. Разнообразие жизни поразительное. Как и должно быть на планете, где враг всего живого человек не пришел к власти. Иду я, снимки делаю, звуки записываю, минералы собираю, пробы вод беру. К полудню устал, прилег, а рядом карчикалой уже сидит, скалится. Махнул я рукой, черт с тобой, сиди, не станешь же ты меня сонного кусать! Но тут меня как ударило: а где, думаю, бычок, а может, он бычка уже съел? Пробежал я по окрестностям, всякую живность распугал, нет бычка. И останков нет. Тут я врезал карчикалою в переносицу, говорю:

— Бибинела токата, мазел цукен!

А толмач из-под воротника орет: «Мир вам!»

Дал я ему по сусалам, только руку отбил, а он еще успел мне кулак лизнуть. Я притих. А что, чем виноват карчикалой, он, может, с детства бычками питается и съедает целиком, с кисточкой от хвоста. Не в один присест, конечно. За что же ему морду бить?

В кустах, вижу, уже угнездились женщины и дети. Выследили. Возникла из ничего Нуи и поволокла меня осматривать пещеру.

А потом я опять надел рюкзак и все равно пошел дальше. За мной трусил карчикалой, а в пределах видимости, не далеко, не близко короткими перебежками двигались женщины с детьми и без. Чертовщина какая-то. Живность разбегалась передо мной, а гигантские ящеры делали вид, что не замечают нас.

День прошел бездарно, а к ночи карчикалой завалил зазевавшееся жвачное, я разделал его, разжег костер, подождал, пока догорит, и на углях стал жарить мясо. Поев, я отошел в сторону и лег. Смотрю, на запах придвинулись женщины и неведомо откуда взявшиеся мужики, расселись у костра и бойко доели барана. Даже на завтрак ничего не оставили. Это у них привычка такая, съедать все сегодня, а завтра если бог даст день, то даст и пищу. Я разбирал собранное за день, потом наговаривал по рации впечатления, может, думаю, вы в лагере лучше меня разберетесь, может, и другие разведчики в таком же положении, что и я, и за ними ходят всем племенем девы, дети и волосатые кривоногие мужчины. Нуи пыталась угнать меня осматривать пещеру, но я отговорился, что пещеры поблизости нет, что уже темнеет, а я темноты боюсь.

Я заснул прямо на траве, и сон был мощностью в два сурка. Проснулся оттого, что кто-то мне в ухо дышит. Слава богу, бычок, целый, невредимый. Обнял я его на радостях, руку дал, пусть всласть налижется. А вокруг снова сидели женщины, глядели, как бычок мне слюнявит ладонь, и, показалось, завидовали ему. Такие вот дела. Только спасенная Нуи отвернувшись сидела и скорбела, что не пришлось с меня шкуру спустить. А может, по другому поводу, кто их, дев, разберет…

Я чувствовал, что пора собираться в лагерь, коллекция подобралась славная, я все уложил горкой, поставил защиту и маячок. И отклонив попытку Нуи уволочь меня осматривать пещеру, поплелся в лагерь, а за мной женская половина племени. Ничего себе, эскорт. Я, бычок и свита из визжащих детишек и сомлевших дев. Немыслимое дело.

И я свернул в сторону от нашего лагеря. Выбрал бугорок повыше и сел. Может, залетный птеродактиль съест, хоть кому-то польза будет, сопротивляться не стану. Решил впредь мяса не жарить, костра не разжигать, может, отстанут? Бычок пасся поблизости, а потом куда-то ушел. Женщины развязали узлы и расселись вокруг, глядя на меня.

На поляну вышел карчикалой, неся перед собой барана. А может, не барана, но что-то рогатое и в кудрях по всему телу. Без видимых усилий он взошел ко мне на вершину, положил барана у моих ног и уставился на меня взглядом, полным надежды. Поняв, чего ему хочется, я протянул ладонь, которую он с жадностью облизал. Н-да! И вся недолга, расплатился за услугу. Аборигены на карчикалоя глядели с опаской, но барана отнесли в сторону и принялись разделывать.

Мне все стало безразличным. Я отвернулся. Они думали, что я сам с собой разговариваю, когда я стал советоваться с капитаном.

— Смотри сам, — сказал капитан. — Конечно, тащить за собой эту ораву… гм, гм…

— А как бы вы на моем месте поступили?

— Ну, прежде всего, я не стал бы осматривать все пещеры подряд. Другие разведчики нормально работают, никто за ними стадом не ходит. Хотя, возле меня тоже карчикалой мелькает. Но чтобы женщины, и в таком количестве… Мы себя в руках держать умеем.

— Капитан! — возопил я. — Тогда я остаюсь, я должен разобраться, в чем тут дело. Я не в пещерах сплю, снаружи!

— Снаружи? Ладно, разбирайся. Может, твой опыт совместной жизни с нимзиянами будет, э… наиболее информативным.

Капитан отключился, и я его понял: у нас в экипаже не принято было навязывать свое мнение разведчику, ему на месте виднее. А что мне виднее? Почему они ходят за мной и даже про пещеру, свое безопасное логово, забыли? Здесь страшно и для вооруженного, в воздухе свист крыльев и драки птеродактилей, внизу странная смесь развитых млекопитающих и не менее развитых динозавров и, похоже, ни одна форма жизни не господствует. На Земле, насколько мне помнится из курса палеонтологии, все было не так, там было все по очереди. И где слово этого лгуна вождя, что вне пещеры меня съедят. Никто и не пытался. Вот неподалеку в кустах кто-то большой ест кого-то маленького, а тот невыразительно пищит. Но это везде так — большие маленьких едят… Мои размышления перебил вождь. Он подошел и сказал:

— Цайдин жунахи?

Я не стал ждать перевода и ответил:

— Ежухи книмс.

И пусть меня забодает тот самый книмс, если я знаю, что это значит, но вождь от меня отстал. Может, им все равно, что услышать. А Нуи от костра орет:

— Уги ца тай?

— Са кропи битал! — ответил я, имея в виду, что этими пещерами сыт по горло.

Карчикалой сидел рядом по-собачьи, и на его бородатой морде было написано: не бойся, я с тобой. Ну и хорошо, а я спать буду.

— Главное, сейчас его не трогать, — сказал капитан, посматривая на Льва Матюшина. — Для Льва сомнение в себе даже полезно. Да и любому из нас…

Лев бродил по лагерю между куполами надувных зданий станции. С тех пор как он вернулся в лагерь, прервав свои, исследования, он часто прохаживался вот так в одиночестве. Нет, он не отказывался от текущей работы, дежурил за пультом безопасности и связи, наговаривал текст дневника, он не отказывался и от контактов, но говорил об одном и страшно бичевал себя.

— Чтобы мало-мальски изучить планету, — говорил Лев, — надо потратить тысячу лет, а я полез со своими призывами. Стыдно мне. Не поняв чужих обычаев, не зная жизни нимзиян, неприлично суетился, изображал супермена. А они… Впрочем, у них все впереди. И, надо сказать, они умеют беречь самое ценное свою жизнь. На деревьях вот укрываются, в пещере… н-да, неизвестно, кто кого использует, то ли ящеры их, то ли они ящеров. Во всяком случае, фруктами и мясом динозавры этих мужиков снабжают. А может, это симбиоз равных? Не заметил я у них этакой коровьей обреченности. А заметил собственную непригодность для контакта с нимзиянами. Я уж лучше здесь буду, больше пользы принесу.

— Ну что ты так убиваешься. Лев! Помнишь, на Сирене все мы плясали под дудку пуджиков. Что ж, нам потом всем удавиться надо было? Неудача с каждым может случиться. Возьми Васю, его тоже вроде как украли.

— Вася нас спас на Сирене, — ответил Лев, поглаживая карчикалоя. — А об этом мы склонны забывать. И здесь, я думаю, он себя уже неплохо проявляет. Судя по материалам, которые он оставляет в маячках. А почему? Вася уважает чужие обычаи, вписался в коллектив. Он, можно сказать, стал членом племени. Ибо Вася лишен высокомерия.

Если бы Вася слышал этот панегирик, он ни за что не позволил бы себе намекать, что Лев был трахнут яйцом по голове. Но Вася не слышал. Мы вчера видели Васю, пролетая над плато в дисколете уже на закате дня. Вася, непохожий на себя и почему-то без скафандра, брел по перелеску, а за ним бодро вышагивали женщины с узлами и детишками. Наш космофизик неприлично захихикал, но мы не разделили его веселья. Если не считать мужчин, крадущихся в отдалении, мы насчитали двадцать взрослых особей. А это уже не смешно, это жутко.

— Я все жду, когда Василий завершит свои исследования. Здесь он, вроде, все изучил, пора и честь знать, — сказал капитан.

Последние две недели Вася на связь не выходил и на вызовы не отвечал, хотя, судя по огоньку на пульте безопасности, был в добром здравии.

После двух месяцев работы наши разведчики помаленьку возвращались в лагерь, в нем стало людно и весело. Особенно по утрам, когда капитан спозаранку бегал за своим рюкзаком и всегда догонял карчикалоя. Эти пробежки стали почти ритуальными. И нас уже перестало удивлять, что куда бы ни шел капитан, рядом всегда находился карчикалой. Зверь привязался к нему, как собака, каковой он, надо думать, и являлся. Мы в отсутствие капитана обсуждали вопрос, следует ли забрать с собой этого карчикалоя.

Нам предстояло лететь дальше познавать Вселенную, хотя мы понимали, что это безнадежное дело, ибо процесс познания бесконечен. Но лучше хоть что-то знать, чем совсем ничего… А на чужой планете верный и зубастый карчикалой вполне мог пригодиться. Брали же мы когда-то с собой Тишку. Хотя та, конечно, калибром на порядок мельче, ну да еды на всех хватит, говяжье дерево в оранжерее разрослось невпрожор.

— Вот бы нимзиянам отросточек подарить, то-то радости было бы, — сказал случившийся здесь Лев и задумался. — Хотя на этой стадии развития им вроде рановато переходить к земледелию… — И он добавил с раздражением: — Не знаю, ничего не знаю! Я вот все время думаю, думаю. Эволюция — это безбрежное море равнозначимых событий. Кинь камень маленький — будут маленькие, быстро гаснущие волны, кинь большой, будут большие волны, которые угаснут чуть позже. И снова поверхность моря сглажена. Большой камень, маленький, один черт. Так что если им передать говяжье дерево, то это вряд ли повлияет на эволюцию вида… вряд ли.

Капитан выслушал Льва и сказал:

— Тут у тебя получается не эволюция, а стоячее болото.

— Стоячих болот не бывает, — ответил Лев. — А вообще, болото — это весьма удачный образ эволюционного процесса, оно медленно зарастает…

Вот так неудача в пещере повлияла на нашего Льва. Он стал гораздо умнее, он ударился в философию. Я не испытываю пиетета к философии, на мой взгляд, она всегда плод досужего претенциозного ума, но, на худой конец, лучше уж впасть в философию, чем рехнуться на почве самоугрызений.

Настал день, когда капитан сказал с утра:

— Пора. Осталось забрать Василия.

Мы взошли на дисколет и взяли пеленг. Вася пребывал в получасе лета. Мы оставили в стороне страну динозавровых болот и озер, миновали скалистые отроги — гнездилища птеродактилей. Наш бесшумный полет мало кого беспокоил, даже когда мы снизились над папоротниковыми зарослями. Снизу слышались вопли и визги, шла нормальная жизнь, к которой мы стали уже привыкать. Наконец в поле зрения на сухом безлесом холме появилось становище, и мы опустились неподалеку. Бегали детишки, возились женщины и сидели вокруг костра мужики, что-то жарили на вертеле и прутьях. И никаких часовых вокруг, и ближе полукилометра ни одного хищного зверя, если не считать карчикалоя, сидящего чуть не в центре становища. На нас ноль внимания. Мы огляделись, Васи поблизости не было. Капитан, держа в руках небольшой ящичек, подошел к костру и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Где здесь Василий Рамодин?

На него без выражения смотрели дико заросшие физиономии, все одинаковые, неотличимые одна от другой. Кто-то с треском расчесывал волосатую грудь, кто-то обсасывал мозговой мосол.

— Я спрашиваю, где ремонтник Рамодин?

Мужик швырнул мосол в костер, обтер ладонью бороду:

— Ну, а чего надо?

Капитан наклонился и, затаив дыхание, долго вглядывался, ища знакомые черты:

— Вася! Это ты?

— Ну, а чего надо? — без выражения повторил мужик по-русски.

— Ничего себе, — шепотом сказал капитан, оглядываясь на нас. — Вот как надо ставить исследования. Вот она, безупречная методика Васи Рамодина. Он не вживается в образ, он трансформируется в него! Кто еще на такое способен?! Глаза капитана сияли гордостью за нашего Васю.

Лев вздохнул и потупился, ибо он не сумел стать членом коллектива трудящихся инкубатора, а какая возможность была!

— Пошли, Вася. Мы за тобой, пора. — Капитан мягко смотрел Васе в глаза. Вася встал, и мы впервые увидели, сколь он волосат от макушки до щиколоток, сколь кряжист и могуч. Он был гол и бос, и короткий передник не прикрывал пряжку пояса безопасности на животе. И мы благодарно подумали, что вот, пояс он сохранил и, конечно, не ради себя, ради нас. Вася пожевал губами:

— Не могу я уйти. Их без меня съедят.

— Не съедят, — сказал капитан, постукивая пальцами по ящичку. — Здесь две кнопочки: включил и выключил. И питание на десять лет. Кто здесь самый умный? Впрочем, зови сюда всех, пусть это будет общим достоянием. И переведи им то, что я скажу.

Вася долго рассматривал ящичек, похоже, он действительно не хотел уходить. Но, подчиняясь дисциплине, пробурчал что-то негромко, и тотчас вокруг нас столпилось все племя.

— Люди! — Капитану не пришлось становиться на камень, он на голову возвышался над толпой. — Вася покидает вас. — И, перекрывая горестные вопли, он закричал: — Но вас не съедят! Мы оставляем вам Васин голос. — Капитан поднял над головой ящичек. — Когда станет темно, или вас преследует зверь, надо ткнуть пальцем сюда!

Капитан нажал кнопку, и поляну сотряс жуткий вой и рык. Карчикалой подпрыгнул, как ужаленный, и длинными прыжками сбежал, мы пригнулись. Нимзияне слушали этот звук, как дитя колыбельную, они неумело улыбались.

— Что это? — Бледность на Васином лице проступала сквозь бороду. — Откуда этот ужас?

— Это, Вася, твое храпение во сне. Мы записали еще на корабле. То самое, которым ты здесь хищников по ночам разгоняешь. Без усилителя.

— Не может быть… А как же вы?

— У тебя каюта с тройной звукоизоляцией, мы практически ничего не слышим. Ну ладно, Вася, ладно. Нимзияне тебя не только за это любят.

— Ну да, — вмешался космофизик. — Любят всегда ни за что и не по заслугам. Иначе что это за любовь.

— Давай, прощайся.

— Чего там. — Вася был дико удручен. Он постоял с опущенной головой, потом махнул рукой, поглядел на нимзиян, столпившихся вокруг ящичка, и негромко сказал: — Рейвали клянс, в смысле, прощайте.

Мы сделали круг над становищем, и, когда были уже в километре от него, до нас снизу донесся вой карчикалоя, который потом был перекрыт храпением Васи. Нимзияне развлекались.