«Последний ангел»

Константин Брендючков ПОСЛЕДНИЙ АНГЕЛ

1

Черная бездна всегда воспринималась Лией как нечто чуждое, потому что ее бесконечность не постигалась разумом, как бы отторгалась от него. Ничто не смягчало гнетущей пустоты вселенной. Ни верха, ни низа, ни звука, ни образа!

И только в одном месте угадывалась твердь, закрывшая собой огоньки далеких миров, твердь астероида, с которым Лию связывал лишь тонкий, исчезающий во тьме шнур.

Она уже проверила улавливающие пояса приемных устройств, все они оказались исправными, но она любила витать в бездне и потому задержалась, расслабив все тело и бездумно отдавшись полному покою. Но это не могло продолжаться безнаказанно, твердь, вращаясь, грозила ударить, поэтому Лия наконец встрепенулась, включила шлемный осветитель и запустила тяговый механизм, который повлек ее над поверхностью пустынного скитальца, давно уже ставшего для Лии домом.

Невзрачным и безрадостным выглядел этот дом снаружи: скалы, большие и маленькие воронки, выбитые ударами метеоров, осколки и брызги породы, редкие шахты дюз, казавшиеся бездонными, — таково было лицо маленького, затерявшегося во вселенной мирка.

Вскоре показались холодные сигнальные огни устья шлюзовой пещеры. Прошлюзовавшись, Лия переоделась, подошла к входной шахте, подняла оставленный ею же веер и шагнула в слабо освещенную пропасть. Как страшно было это когда-то сделать и каким обыденным стало теперь. Почти безотчетными взмахами веера она сдерживала и без того медленное падение, пока не спустилась на перекресток нескольких коридоров и, пройдя по одному из них, открыла дверь командного зала. Ее появление вызвало улыбки, и, хотя никто еще ничего не сказал, она поняла, что ее задержка не осталась незамеченной.

— Известная неженка, — сказал Зор, и Лия уловила, как у него сквозь внешнюю суровость пробивается запрятанная приязнь. Рея и Фада, судя по тому, как они переглянулись, тоже уловили это.

«В нашем доме решительно ничто не может остаться тайной, и приходится удивляться, что его обитатели вообще еще прибегают к речи», — в который раз подумала Лия.

— Повзрослеешь — поймешь, что в словах мысль оттачивается и делается живей, — откликнулся Зор. — А когда окрепнет ваша воля, — обратился он уже ко всем, — вы сможете и скрыть мысль от других, когда сочтете нужным.

Зор пережил уже около пятисот планетных циклов, он был мудр, и ему следовало верить, но Рея лукаво улыбнулась и подумала: «А зачем это может понадобиться?»

— Задай этот вопрос Комбинатору, все равно вы с Фадой только и делаете, что программируете для него всевозможные фантастические картины, — ответил вслух Зор. — Но не сейчас! — заметил он уже другим тоном. Смотрите! Вот он появился наконец пропавший Наблюдатель!

Зор чего-то не договорил, но было уже не до того: Лия увидела, что на перекрестии мутноватого курсового экрана действительно сформировалось что-то, не похожее на звезды. Это не было ни искоркой, ни кружочком, а представляло собой пятнышко с недоразвитыми лапками, как у амебы.

— Да, Лия, это и есть наш Наблюдатель, а ближайшая к нему звезда — цель нашей экспедиции, — подтвердил Зор. — Разбудите подвахтенных! А ты, Лия, восстанови жизненный ритм командира, — добавил он и отвернулся к пульту управления. Рея и Фада поднялись с кресел и вышли из зала.

Командир занимался в соседнем отсеке логической игрой. Он поднял руку для очередного хода еще до появления Лии, но в его позе мало что менялось. Так же неподвижен был и его партнер, но Лия знала, что они ведут скоростную игру со всей возможной для «безвременных» быстротой. Лишь присмотревшись, можно было заметить, что рука командира все-таки опускается. Для «безвременных» неуловимы были ни движения Лии, ни ее речь, поэтому она молча убрала игровое устройство, а вместо него поставила между партнерами двусторонний излучатель биоускорителя и, окружив игроков гармошкой непроницаемых заслонов, включила ток. Затем она отсоединила инфракрасные светильники, оставив теперь «безвременных» в темноте, чтобы предохранить их глаза от резкого перехода к обычному свету.

Вернувшись в зал, Лия села за полукруглую панель Комбинатора и, не меняя программы, заложенной Реей и Фадой, нажала клавишу. Прибор был настроен, оказывается, не на фантастическую тему, а на последовательное историческое развитие при заданном преобладании технического фактора. Лия с интересом наблюдала, как в сравнительно редких участках гипотетической планеты начинали все более скучиваться громоздкие жилые сооружения, в просветах между которыми двигались многочисленные транспортные средства, а разумные существа, довольно похожие на Лию, ездили и ходили, не опасаясь машин, но почему-то никто из них не поднимался в воздух, что было бы проще всего, и даже не носили крыльев.

Но вот появилось изображение какого-то, по-видимому, учебного заведения. Лия увидела анатомическое строение обитателей, и ей стало понятно, почему они не пользовались крыльями: действительно, с такой комплекцией взлететь собственными силами было невозможно. Они были громоздки, а физически очень слабы. На одном из спортивных полей Лия увидела юношу, с большим трудом поднимавшего гири, немногим больше его головы. Да такие даже Лия смогла бы на своей планете нести хоть целый день!

Лия засмотрелась, не заметила, как прошло время, и ее оторвало от Комбинатора только звучное клацание какого-то мощного контактора, включенного на пульте, около которого стояло уже несколько человек вместе с командиром, приведенным в нормальный ритм, и Зором, уступившим ему свое место у пульта управления.

Пятнышко на экране сделалось уже с ладонь, и можно было рассмотреть, что поверхность Наблюдателя покрыта сложными сооружениями антенн.

— Меня еще не было на свете, когда мой отец только что приступил к начальному обучению, — тихо сказал Зор подошедшей к нему Лие, — а Наблюдатель уже начал свои размахи на привязи Фаэтона; представляешь, какой громадный запас сведений накопил он с тех пор!

— На нашу беду! — вырвалась мысль Реи, стоявшей рядом. Это было так непосредственно, что рассмешило даже командира.

— Можно подумать, что ты одержима древней болезнью, приводящей к нежеланию работать, но ведь всем известно твое увлечение криптограммами, и я опасаюсь, что выйдет наоборот: тебя трудно будет оторвать от расшифровки сведений Наблюдателя, — отозвался Зор.

— Подвахтенные заняли свои места, командир, — раздался голос Фады.

— Принял, — ответил командир и, сделав нужное переключение на пульте, заговорил:

— Друзья, помощники мои! Я вызвал вас из безвремения и попросил встать к экранам, чтобы дать вам возможность присутствовать при одном из редкостных исторических событий нашего мира. Смотрите: перед вами Наблюдатель, перед вами создание гения и труда представителей нашей планеты, отцов ваших и дедов, большинство из которых не дожило до нашего праздника. Когда гравитонная связь донесла до нашей планеты сообщение о приведении в действие Наблюдателя, был отлит колокол, его звучание записали на кристалл, а сам колокол тут же был расплавлен.

Кристалл хранился для того, чтобы оживить голос колокола в нашей экспедиции при встрече с Наблюдателем. Будьте свидетелями успеха наших отцов и дедов. Честь им и память на все века нашей планеты! Пусть зазвучит колокол. Фада, включи запись!

Торжественная речь командира взволновала Лию, а когда по залу заколыхались рокочущие, мощные звуки, ей показалось, как будто кто-то сжал ее горло и перехватил дыхание.

«Какой стыд! — спохватилась она. — Что подумали бы обо мне те мужественные люди, которые заставили созданного ими Наблюдателя столько веков сторожить открытый ими разумный мир. Какой силой разума, смелостью и настойчивостью обладали они! У них-то, наверное, никогда не сбивалось ни дыхание, ни сердце».

Лия призвала на помощь всю свою волю, приказала сердцу биться ровно и сосредоточилась на совершенном когда-то подвиге людей, отдавших большую часть жизни на то, чтобы теперь она смогла увидеть на экране их детище и получить от них завещанное наследство.

«Подумать только, ведь они еще не умели замедлять свой жизненный ритм и вынуждены были двигаться в бездне однозначного путевого времени, ограничив свою жизнь пределами вот такого же скудного и безрадостного астероида! — прочувствованно представляла она. — Насколько же тоскливо должны были протекать многочисленные бортовые сутки тех минувших столетий, и какой силой духа обладали те люди!»

А тягучие, проникающие, казалось, до каждой клеточки ее тела звуки все качались и качались в зале, во всех отсеках, по всем пещерам астероида и словно бы плыли навстречу Наблюдателю.

Когда колокол умолк, кто-то попросил командира назвать данные орбиты Наблюдателя и его положение.

— Мы прибыли, как и намечалось, в самое благоприятное для передачи время, — отозвался тот. — Наблюдатель подходит к наиболее удаленной от Гелиоса точке, то есть к концу большого диаметра кометного эллипса, и скорость его приближается к нулевой, так что помехи исключаются. Но почему ты спрашиваешь данные орбиты, я же сообщал их раньше. Неужели пребывание в безвремении могло повлиять на твою память, Дон?

— Нет, я все помню, но сомневаюсь, почему для периода обращения выбрана величина девяносто девять целых, девятьсот двадцать семь тысячных нашего планетного цикла? Почему бы не выбрать ровно сто?

— Причина в том, Дон, что названная тобой величина относится ко времени мира Гелиоса, а наш мир ближе к центру звездного скопления, гравитация у нас действеннее, а скорость процессов, соответственно, немного больше. Поэтому в нашей системе отсчета период составит как раз сто циклов, как тебе и хотелось. Этого я вам не говорил, и мне приятно, что ты догадался спросить сам.

— Тогда я не понимаю, для чего провели частичное торможение?

— Потому что Наблюдатель по какой-то неизвестен пока причине опаздывал, и нам пришлось ввести поправки в свое движение. Зор даже усомнился в действии уловителей, но Лия установила их исправность непосредственной проверкой.

— Загадочно, — вмешался Зор.

— Да, загадочно, — согласился командир. — А теперь слушайте все, — приказал командир. — Зафиксируйте Наблюдателя. А потом включите все наружные лобовые антенны приемников высшей ступени быстродействия и сообщите готовность.

Когда все было выполнено, командир выдвинул из пульта предохранительную заслонку и нажал красный клапан поджигательного излучателя.

«Какое варварство!» — промелькнула мысль Зора, и в ту же секунду щелкнул нужный контакт пульта, а на диске измерителя времени стронулась секундная стрелка. Наблюдатель был, оказывается, еще очень далеко, и только через семь рывков стрелки его изображение на экране вспыхнуло и запылало.

— Да, варварство! — согласился командир, — но получение накопленных Наблюдателем сведений путем физического контакта с ним заставило бы нас затратить много лет на преждевременное торможение и медленное инерционное приближение к Гелиосу. Да, гибнет прекрасное, но уже устаревшее творение наших предков, зато почти вся энергия этого горения преобразуется в передачу его сведений нашим воспринимающим аппаратам, и, расшифровав эти сигналы, мы вступим в область Гелиоса достаточно осведомленными.

Все больше ширился пламенный ореол вокруг Наблюдателя, все меньше становилось его тело на экране, и когда его почти не осталось, раздался странный треск и какой-то голос на чужом для Лии языке энергично произнес короткое, но почему-то понятное ей слово: «Подъем!»

2

Привычно взметнувшись на кровати, Олег Петрович ошалело уставился на автоматически включившийся магнитофон.

«Приснится же такая галиматья»! — подумал он, не вдруг приходя в себя, но повторная команда «подъем», поданная его же собственным голосом, заставила встать на ноги.

Дальше все пошло обычным путем: зарядка, умывание, завтрак — в общем, все, как и всегда, по давно заведенному и хорошо отработанному порядку.

Олег Петрович любил выходить на работу пораньше и пройти быстрым шагом по еще безлюдным тротуарам города, вдыхая воздух, очистившийся за ночь от бензиновой гари. Четыре шага вдох, шесть — выдох, такая прогулка отлично дополняла утреннюю зарядку, которую он, не пропуская дня, выполнял добрых три десятка лет. Ничего, что из-за этого приходилось вставать утром на полтора часа раньше, восприятие жизни становилось острее, да и сил прибавлялось.

Еще смолоду он приучил себя к зарядке. Был строен, легок на ногу, здоров и энергичен, дышал свободно, шагал широко, отмахивая руками, как солдат.

За хлопотами, сопровождавшими пробуждение, он чуть не забыл свой сон, подивившись, что был в нем женщиной, а сейчас прогулка настроила на размышления, и в памяти вновь всплыли события, пережитые во сне.

«Господи! — подумалось ему, — мало ли пришлось прочитать разной фантастики, немудрено, что из всего понемногу сложилось что-то связное. Досадно, что забыл, что это самое «безвременье» может означать? Пришельцы шли к Гелиосу, значит, перелет был от другой звезды, долгий; значит, без каких-либо манипуляций со временем им, действительно, было не обойтись, живи они даже по полтысячи лет».

«Стоп! — спохватился Олег Петрович и на миг остановился, пораженный какой-то мыслью. — Почему они называли Солнце греческим словом Гелиос? Они не могли знать греческий! — Олег Петрович пошел медленней. — Но они и русского языка не могли знать, а я их понимал — вот нелепость-то! — Казалось, над чем тут голову ломать — сон же! — но что-то беспокоило. — Ах, вот в чем дело: что-то похожее уже встречалось у Герберта Уэллса. «Война Миров»? Нет, это было связано с чем-то божественным… Ну конечно, «Люди как боги». Это там люди будущего разговаривают на своем языке, немец считает, что это язык немецкий, а англичанин утверждает, что слышит чистый английский язык».

И, облегченно вздохнув, Олег Петрович вновь зашагал твердо и размашисто.

Чем ближе к заводу, тем чаще попадались прохожие, хотя это был еще не заводской народ — до смены далеко. Откуда-то с соседних улиц докатился по-зимнему мягкий стук трамвая. Очки у Олега Петровича иногда мутнели от дыхания, и тогда уличные светильники на миг обретали причудливые формы. Непроспавшаяся вахтерша в проходной неодобрительно глянула на его пропуск — куда, мол, приперся в такую рань! — и, пожевав губами, отвернулась, сняла крюк с неотворявшейся еще сегодня двери.

Сразу за проходной на большом рекламном щите, украшенном резным изображением первого космического корабля, запущенного прошлым летом, виднелись приказы по заводу и разные сообщения. Сегодня в глаза бросалось старательно написанное на ватмане приветствие частного порядка: «Поздравляем слесаря ремонтно-механического цеха товарища Гаврилова Николая Кузьмича с шестидесятилетием со дня рождения и желаем ему спокойного, интересного отдыха и долгих дней здоровья, бодрости и счастья!»

В другие дни на щите прикалывались афиши театра или цирка, объявления о лекциях, собраниях, а то и выпуски «Не проходите мимо». Тут же, в свое время, появится портрет слесаря Гаврилова в черной рамочке — это уж точно, за всем этим на заводе внимательно следят. И это по-человечески трогает: для многих завод стал вторым их домом, а то и главным.

Без рабочих у завода непривычный, чуть ли не дикий вид. Меж цехами безнадзорно кружит поземка, и космы ее смешиваются со струями пара из отопительных устройств. С крыш после недавней оттепели свесились сосульки. Местами они образовали фестоны, кое-где накопились угрожающими сталактитами пудового веса, а меж окон хищно изогнулись к стенам тигриными когтями, — того и гляди, вцепятся в карниз и начнут рвать цех в клочья.

Всего таинственней и значительней выглядит цех ночью. Когда идет работа, он — знакомый до мелочей — не задерживает внимания, в нем все подчинено рабочим, технологии, законам и порядкам производства, — он второстепенен, он — только фон. А ночью, без рабочей смены, цех существует сам по себе, и кажется, что он думает свою неведомую думу.

В нем темновато. Редкие лампы дежурного освещения бессильны достать дальше основных проходов, везде лежат резкие тени, сгущающиеся к стенам в непроницаемую тьму. Из нее тут и там выставляется плечо или челюсть станка, мерцает вспотевшим и невысохшим за ночь металлом какой-то рычаг или обрез цилиндра, чуть проступит кое-где переплет окна. Станки будто спят, от них все еще пахнет эмульсией, маслом и металлом. Они и не остыли даже как следует. Спят станки, как лошади, стоя, и кажется, даже во сне помнят своих хозяев.

Днем в цехе все покрывает гул станков, сейчас шаги звучат глухо, но весомо, и из-за этого с крана или с фермы внезапно сорвалась галка, куда-то пролетела, неведомо как различая путь во мгле. Нет, не мертв цех и по ночам.

Впереди, на столе горизонтально-фрезерного станка зажглись два зеленых огонька. «Когда успели и зачем поставили эти индикаторы, их же не было!» А огоньки, по мере приближения к ним, то зажгутся, то погаснут. «Странно, что за сигнализация!» — раздумывает Олег Петрович на ходу и вдруг догадывается: «Ах, это же приблудная кошка, которая прижилась в цехе еще с весны. У нее даже котята здесь появились под одним из верстаков». Долго не показывались котята, выросли совсем дикие, но рабочие помаленьку приручили их, а потом то ли себе взяли, то ли пристроили к добрым людям. Теперь кошка опять одна и ведет свою странную цеховую жизнь без пропуска и табельного учета.

В бюро, кроме сторожихи, тоже никого нет, конструкторы соберутся лишь через полчаса, и это время, когда ничто не отвлекает, Олег Петрович собрался употребить на обдумывание лучшей связи деталей конструируемого им механизма. Он разделся, погрел руки на батарее и осветил свой кульман.

Чертеж был почти готов, но решение получилось очень уж стандартненьким, без зернышка самостоятельности, способного порадовать конструктора. Олег Петрович беспокойно морщился, искал новое решение, все-таки нашел его и приступил к переделке.

Уже давно собрались все сослуживцы, успели поработать, несколько раз сходить на лестничную площадку покурить. Время близилось к обеденному перерыву, а он все кроил и перекраивал свою конструкцию, безжалостно стирая готовое и вычерчивая по-новому.

— Что же вы наделали? Вчера еще все было готово, а теперь? Вот вам Лев Васильевич покажет, как умничать, учинит разнос, — услышал Олег Петрович.

— Ходили мы на тигров и на львов, от них летели только клочья, — задорно ответил он подошедшей сзади Афине Павловне, узнав ее по голосу.

В бюро эту высокую красивую черноглазую женщину, похожую на гречанку, звали Афиной Палладой, но относились к ней настороженно. Знали, что она более года назад развелась со своим мужем, и почему-то считали, что она «ловит нового».

Олег Петрович тоже склонен был так думать после того, как Афина Павловна однажды заявилась к нему на квартиру и пригласила его на новоселье. Она была тогда подозрительно оживлена, разговорчива и явно не торопилась уходить. И как же она была поражена, услышав вдруг из соседней комнаты недовольный голос его жены:

— Это до каких же пор я буду ждать? Все остыло, а ты там ерундой занимаешься!

Где же было Афине Павловне догадаться, что это просто-напросто включился магнитофон. У нее сразу расширились и без того большие глаза, она сорвалась с дивана и сразу же ушла, а через несколько дней не удержалась и в деловом разговоре обронила, как будто невзначай:

— А ваша бывшая жена вас, оказывается, посещает?

В тот раз Олег Петрович отмолчался, и она долго не заговаривала с ним, а теперь вот опять подошла.

До сих пор она не обращала на него внимания, уж очень он был пожилым, а теперь почему-то заинтересовалась. Она приглядывалась к нему все больше и больше. Что-то привлекало ее, но что: энергичность, знания, ум? Конечно, он не был красавцем, но внешность его чем-то правилась. У него был большой лоб, добрые карие глаза, опушенные длинными ресницами, смелый разлет черных бровей и правильный овал лица, слегка сужавшийся к подбородку.

Досадно, что глаза его всегда прикрыты очками, придающими ему отчужденный и очень уж сосредоточенный вид.

— Храбры вы на словах, как тот зайчишка, а Лев придет и перемажет весь ваш чертеж своим страшенным карандашом.

— Вам-то какая забота? Мне придется отчищать и отчитываться, — беззаботно отмахнулся он и только тут обернулся к Афине Павловне.

— Верно, не моя забота. Мне поручили вот распределить билеты, я и подошла спросить, не хотите ли сегодня в театр?

— А что идет?

— «Фауст». Обеспечен наш автобус в оба конца, будет ждать.

«А почему бы и не съездить!» — соблазнился Олег Петрович и попросил записать его.

— На два билета? — осведомилась Афина Павловна, достав из кармана список и карандаш.

— Нет, на один, — ответил он и подумал: «Рядом со мной возьмет себе билет Афина или нет?»

Лев действительно перемарал ему весь чертеж толстым карандашом, стирать который было настоящим наказанием. Уж такая у Льва Васильевича была скверная повадка. Ну почему бы не пометить непонравившиеся места тонкими черточками — не слепые же люди работают, разглядели бы! — так нет, непременно наставит везде жирных галок и вопросов. Сегодня Олега Петровича взорвало, он возмутился и попробовал отстоять свое решение, но куда там… Нет уж, не ему, видно, ходить на тигров и на львов!..

А в театр Афина вовсе не приехала, и соседями Олега Петровича оказались слева парторг, перемолвившийся за весь вечер не более чем десятком слов, а справа — старенький Иван Семенович, несколько раз засыпавший, как на техсовете, и спохватывавшийся в большом испуге. Обещанный же автобус закапризничал, и домой пришлось добираться долго.

Вернувшись домой, Олег Петрович достал из буфета пол-литра водки, консервы, прошел в спальню, где было уютнее, чем в неприбранной столовой, и за письменным столом не спеша выпил. Все было тихо, мягко светилась лампочка, и только раз в начале второго часа ночи голос жены из включившегося магнитофона произнес:

— Ну, ты как хочешь, а я ложусь спать. И не вздумай снова включить свою окаянную дрель, считайся хоть немного с чужими нервами! — Потом мяукнула кошка, и магнитофон отключился. До подъема. До утра выходного дня, который, собственно, не известно на что и употребить.

Раньше была хоть кошка. Когда он по утрам садился бриться, она вскакивала на стол и внимательно следила за его движениями. Ее, быть может, привлекало жужжание электробритвы, похожее на мурлыканье, или озадачивала кажущаяся бессмысленность этого занятия. Время от времени она даже трогала бритву или шнур лапкой, словно испытывая на ощупь, и сосредоточенно терпела зудение в своем черепе, когда хозяин прикладывал бритву тыльной стороной к ее голове. Должно быть, нравилось.

Однажды она чего-то испугалась, рванулась со стола и, запутавшись в шнуре, свалила на пол и разбила настольную лампу. Вот тогда-то Олег Петрович и приспособил под лампу завалявшуюся у него статуэтку ангела. Это была единственная вещь, оставшаяся из имущества крупного купца Башкирова, в дом которого поселили отца Олега Петровича вскоре после революции. Купец, один из компаньонов когда-то широко известной на Волге фирмы «Бугров и Башкиров», бежал, его вещи перешли в коммунхоз, безделушкой пренебрегли, потому и попала она тогда в игрушки маленького Олега. Вот и остался с Олегом Петровичем только этот ангел. Но ведь с ним не поговоришь, не спросишь, например, почему у него такая большая голова? Если бы у ангелов были дети, то из-за его головы статуэтку можно бы принять за ребенка. Только лицо было не детское — умное и сосредоточенное.

«Оказывается, одиночество, да еще на склоне лет, гораздо тягостнее, чем можно было ожидать. А как же с ним мирятся закоренелые холостяки?» — пригорюнился Олег Петрович и налил еще рюмку. Завершив какой-то круг, мысли его вернулись к «Фаусту», и Олег Петрович осудил его.

«Слаб был алхимик с самого начала. Конечно, был он уже слишком стар, потому и не хватило силы воли заглянуть в лицо им же самим вызванного Духа Земли. Нет, доведись до меня, я не испугался бы! Да я самому дьяволу взглянул бы прямо в глаза. Ах, как жаль, что все это — брехня!»

Олег Петрович, не закусывая, выпил еще рюмку и, внутренне потешаясь над собой, настойчиво, с пьяным упрямством продолжил ту же мысль:

«Ну вот, явись сейчас ко мне тот самый Дух Земли, разве я упущу возможности, которые при этом откроются? Ну вот, явись!»

В соседней комнате послышался шорох шагов, и в щель неприкрытой двери Олег Петрович увидел человека, остановившегося в столовой.

«Не запер дверь, — подосадовал Олег Петрович, — вот и принесла кого-то нелегкая».

— Кто там? — хрипло окликнул он совсем не любезно.

— Я тот, кого ты хотел видеть, — ответил человек, оставаясь на месте. Он был среднего роста, чисто выбритое лицо с серыми глазами, прямым носом и очень широким лбом кого-то напоминало. Донесся слабый запах одеколона.

«Не из парикмахерской же он в такую пору!» — подумал Олег Петрович и ногой отворил дверь настежь.

— Но кто же вы, я что-то не припоминаю? — спросил он вежливее.

— Ты только что осудил Фауста и похвалялся своей волей, ты заклинал «явись», вот я и явился.

— Не может быть! — вскочил Олег Петрович, а в голове пронеслось: «Дурачит меня какой-то проходимец! Но не ясновидец же он, чтобы знать о Фаусте!».

— Вот именно, — все так же спокойно подтвердил незнакомец. И сразу же ты попал в тупик: уж если я проходимец, меня надо вышвырнуть, а если нет, значит, придется поверить в сверхъестественное. За что же ты порицал старика? Твой разум так же заметался, как и у Фауста.

— Не верю! — заорал Олег Петрович и от крика совсем озлился. — Сейчас я погляжу, каков ты дух! — и, схватив подвернувшуюся под руку бутылку, он запустил ее в гостя, целясь в лицо. Бутылка ударилась о стену, брызнула осколками, а комната оказалась пуста.

— Ну все. Я допился до бреда, — заключил Олег Петрович и, снова сев к столу, обхватил голову руками. — Попробуем разобраться спокойно и последовательно, — взбодрил он себя через минуту и, достав из стола лист бумаги, начал старательно записывать:

1. Я пьян — это бесспорно и абсолютно реально.

2. Ни бога, ни духов, ни привидений нет; об этом мне известно с детства.

3. Я только что видел какого-то духа и разговаривал с ним. Правда, это могло быть и не привидение, а физическое явление, с непостижимыми для меня свойствами. Не голограмма ли это?

4. На основании п.1 проще заключить, что до п.3 я допился, как допиваются до чертиков. Отсюда — предварительный вывод: проспись старый пьянчужка и прочитай свою бюрократическую писанину на свежую голову.

Придя к такому заключению, Олег Петрович выключил ангела и, не раздеваясь, лег наискосок на широкую двухспальную кровать. Свет полной луны проступил на письменном столе и стал удаляться все дальше и дальше от темнеющего ангела.

3

В глубине конструкторского бюро размещалась со своим столом веселая копировщица Люся, а через стенку от нее был кабинет самого заведующего бюро. Из-за этого соседства с начальством и по молодости лет Люся сделалась чем-то вроде внештатного секретаря Льва Васильевича: постучит он в стенку, Люся к нему зайдет и спешит с каким-то поручением. Вот и сегодня, посетив кабинет, она встала в позу глашатая и возвестила:

— После звонка конструкторам и сметчикам не расходиться — будет производственное совещание. Копировщицы и прочая пузатая мелочь может быть свободна.

— Осчастливила, Люсенька! — фыркнула Афина Паллада, с треском перевернув свою доску. Ее кульман находился наискосок и несколько сзади рабочего места Олега Петровича, что заставляло его всегда следить за собой. Он же оказывался первым, на кого изливалось ее раздражение в подобных случаях.

— Как будто нельзя было предупредить заблаговременно; у каждого же свои дела, планы, а за десять минут до звонка ничего не успеешь перестроить…

— Если любит — подождет, — лукаво пропела Люсенька, складывая рейсфедеры и убирая в сумочку какую-то мелочь из стола.

Олегу Петровичу спешить было некуда, внезапная задержка ничего у него не нарушала.

Впрочем, долго ждать не пришлось; только что отзвенел звонок, а у входа уже появилась долговязая фигура главного инженера, назначенного главком всего лишь два месяца назад и еще не ставшего привычным и «своим». Он поспешно прошел в кабинет завбюро, где оставил шубу, и тут же снова появился вместе с Львом Васильевичем, который сел за Люсин стол и объявил:

— Секретаря сегодня не надо. Посовещаемся, так сказать, в тесном кругу, без всякого протокола. Артем Артемович выскажет нам некоторые претензии, а нам надлежит сделать соответствующие выводы. Прошу вас, Артем Артемович!

Лев Васильевич достал свой знаменитый карандаш и начал перекатывать его между пальцами.

Речь пошла о новом аппарате СК-12, который спроектировали еще в прошлом году, а в этом уже изготовили в цехе головных образцов, успели испытать у одного из заказчиков и проводили теперь некоторую модернизацию и доводку.

— Вы ожидаете, что я стану вас приветствовать и поздравлять? — прищурился главный инженер и, выдержав паузу, огорошил: — Драть вас надо за такое творчество! Вы что же думаете, дирекции завода только и забот, чтобы ваши конструкции проверять? А о плане завода сами вы хоть когда-нибудь задумываетесь, беспокоитесь?

— Простите, а чем плоха конструкция СК-12? — не выдержал Иван Семенович, больше всех причастный к выпуску нового аппарата.

Иван Семенович был инженером старой формации, из тех, кто когда-то носил форменную — «умную» — фуражку и щепетильно относился к своему званию. Он был отличным специалистом, но имел, на свою беду, невзрачную внешность. Маленький, полненький, с пуговкой носика на кругленьком лице, с маленькой бородкой и лысиной, которую было уже не прикрыть жалкими остатками седых волос. Он знал, что производит невыгодное впечатление, и из-за этого всегда горячился. За всю жизнь он так и не поднялся выше конструктора первой категории. Новый аппарат был, в основном, его, детищем, он им гордился и сейчас готов был, кажется, наговорить лишнего.

— Я попросил бы, — хорохорился он, — воздержаться от необоснованных обвинений и изложить претензии предметно. Испытания СК-12, как-никак, показали очень неплохие результаты.

— Я имею в виду не работоспособность аппарата, а его вес и стоимость, — уточнил главный инженер. — После модернизации он стал на семьдесят два килограмма легче и дешевле чуть не на полтораста рублей!

— Так и слава богу!

— Которому… богу, Иван Семенович? Богу, может, и приятно, а какой дьявол теперь и какими чудесами возместит нам недовыполнение плана по весу и в рублях? Вы что, не знаете, сколько этих аппаратов? Помножьте-ка их число на разницу в стоимости! Из своего кармана этот дефицит не покроете: зарплаты всех вас, здесь присутствующих, не хватит. Кто же возместит разницу — Пушкин?

— Ничего не пойму, — вмешался Погорельский, зять Ивана Семеновича, молодой, стройный инженер, не так давно пришедший из армии. Его строгое лицо с чуть косящими из-под густых бровей глазами всегда было непроницаемым, а высказывания кратки и лаконичны.

— Модернизацию мы проводили не в подполье, — продолжал он, — на чертежах расписывались и Лев Васильевич и вы, а экономия должна только приветствоваться!

— Ну, знаете ли, вы еще молоды, — возразил Артем Артемович, — но здесь есть опытные инженеры! В производстве помимо конструкций играет роль еще и стратегия. Да, подписал я все чертежи, но у меня же не только этим голова занята. Тут, конечно, большая часть вины падает на вас, Лев Васильевич. Уж вы-то могли бы задержаться с передачей калькуляции в плановый отдел до нового года! А те тоже ничего не сообразили и представили все в главк… В общем, подвели вы, товарищи дорогие, завод своим легкомыслием. Теперь думайте, как выйти из положения.

Главный инженер устало опустился на стул сбоку от Люсиного стола и с подчеркнутым безразличием уставился в окно, за которым уже сгустилась темнота. Молчание затянулось, усиливая общую неловкость. Лев Васильевич, по-видимому, решил, что ждут его вмешательства.

— Кто желает высказаться? Смелее, товарищи, смелее!

И тут Олег Петрович не усидел:

— В «Крокодил» бы вас всех с такой проблемой! — вырвалось у него. — Ведь это же надо сообразить, упрекать людей за то, что они создали вещь лучше и удобнее прежней! А уж обвинение в том, что КБ и плановики не придержали новую калькуляцию, вообще чем-то близко к призыву заняться мошенничеством.

— Вы все-таки не слишком разгоняйтесь! — одернул Лев Васильевич. — Не забывайтесь и выбирайте выражения.

— Нет уж! Сами напросились, так извольте выслушивать в натуральном виде, без позолоты. Тут Погорельский проронил что-то о подполье, так мне кажется, что оно было не тогда, когда конструировали аппарат, а сейчас, когда собираемся спрятать, как говорится, концы в воду. Да и чего вы от нас ждете, Артем Артемыч, чтобы мы дали обратный ход? Так это же невозможно, если бы даже мы захотели. Достойный выход, мне кажется, здесь может быть только один, но он находится уже вне пределов конструкторского бюро.

— Какой, интересно, выход? — оживился главный инженер.

— Перевыполнить план по количеству аппаратов.

— Это в четвертом-то квартале!!!

— Вот это зависит уже только от вас, Артем Артемыч. Тут все в ваших руках. Материал у вас есть за счет сэкономленного, деньги должны оказаться по этой же причине…

— Но время, время!..

— Ну тогда делайте стенки корпуса не железными, а из меди, что ли, — сразу подскочит и вес и стоимость…

Олег Петрович готов был сказать еще какую-то резкость, но тут вдруг сразу все заговорили так, что вообще ничего нельзя стало разобрать. А когда Лев Васильевич навел порядок, еще два конструктора коротко сказали, что они выполняли только частные задания и не в их компетенции разбираться с остальным. Начиналось переливание из пустого в порожнее, и Лев Васильевич, переглянувшись с главным инженером, встал за столом, постучал по нему карандашом:

— Ладно, — сказал он, ни на кого не глядя. — Иронизировать тут или оправдываться, я считаю неуместным. Мы, как ни крути, должны считаться с тем, что завод оказался в затруднительном положении, и нет ничего предосудительного в том, что к нам дирекция обращается за помощью. А кто же еще может ей посоветовать, если не мы, инженеры? Да и упрек дирекции нам следует в какой-то мере принять. Но вместе с тем тут возникла и неглупая мысль, — продолжил завбюро. — Я имею в виду перевыполнение плана по количеству. Но, Артем Артемович, тут уж не нам, а технологам и производственному отделу придется теперь перестраивать графики. А работники КБ могут помочь созданием приспособлений, ускоряющих процесс, над этим мы поработаем. Ну и соответствующие выводы на будущее мы, разумеется, сделаем. Есть вопросы? Артем Артемович, вы что-нибудь добавите? Тогда все можете быть свободны, товарищи.

— Ну, держитесь теперь! — зловеще предупредила Афина Паллада, поравнявшись с Олегом Петровичем при выходе. Шилом вас, что ли, кольнули, что вы распелись, как петух перед поваром? А я еще считала вас тихоней: всегда держались так, чтобы воды не замутить.

— А что мне сделают? Надоело отмалчиваться.

— Ай, Моська, знать она сильна! А чего ради вы ввязались, не только ведь вас задели.

— Я посочувствовал Ивану Семеновичу, он всегда так тяжело переживает служебные передряги, а в этом проекте он был ведущим, вы же знаете.

— А не оказали вы ему медвежью услугу? Главный и без того обозлен.

— Не думаю. Теперь, если и захотят сорвать зло, то скорее всего на мне.

— Значит, огонь на себя, да?

— Ну, а что мне терять, Афина Павловна? Нам не страшен серый волк, выгонят из этой проходной, найдется другая. Мне одному нигде не будет тесно, а у Ивана Семеновича большая семья, ему переезды не с руки.

4

По субботам у Олега Петровича были банные дни, и по этому поводу он разрешал себе некоторые вольности — побездельничать, выпить, помечтать. Сегодня он тоже заблаговременно запасся веником, бутылочкой хорошего вина и под вечер отправился в баню. Мылся он не торопясь, расслабленно, вслушиваясь, как по телу растекается тепло.

Да и торопиться было некуда — дома никто не ждал, предстояло лишь сварить суп из пакетика, разогреть котлеты да посмотреть телепередачу. Нерадостная перспектива.

И плохо не то, что пропал привычный уют; одиноко, пусто, — вот что особенно угнетает в свободный от работы день. Хотя бы приятель какой-нибудь забежал на огонек, так ведь нет, у всех знакомых — семьи, свои планы, а знакомых холостяков, себе под стать, нет уже давным-давно.

Так и пошло, как обычно. Повозился на кухне, поел, попил чайку… Прилег на диван с книжкой да невзначай заснул. Впрочем, проспал он не долго, часа полтора, и до настоящего сна времени оставалось еще много.

«Надо все-таки завести собаку, — думал Олег Петрович, нарезая сыр для закуски. — Уходя на работу, буду запирать ее в сарай, а потом брать к себе. Но вот беда, жалко ведь обрекать беднягу на ежедневное заточение, скулить будет…»

Программа передач в этот вечер Олегу Петровичу не понравилась, но чтобы что-то шевелилось и звучало в доме, он смотрел все подряд и не выключил телевизор даже тогда, когда началась лекция по сельскому хозяйству, совсем уж его не интересовавшая.

— Будь здоров! — игриво подмигнул он лектору, поднимая рюмку.

Так он и сидел некоторое время, как бы в компании с лектором, отрываясь от экрана лишь для того, чтобы закусить или закурить. Он даже перестал вслушиваться в то, что говорилось, задумался и вдруг, подняв глаза, замер, пораженный лицом лектора.

«Ведь это кто-то очень знакомый, как же я сразу не заметил, или он сменился? Черт возьми, разве возможно такое сходство: это же вылитый мой покойный отец». А человек на экране молчал, вглядываясь в Олега Петровича с чуть заметной усмешкой, словно ожидая чего-то, потом начал увеличиваться, наплывая так, что лицо заняло весь экран, и произнес:

— Ну, что ты уставился, здравствуй.

— Здравствуй, — машинально ответил Олег Петрович.

— Вот когда привелось встретиться, а ты вроде и не рад?

«Должно быть, начался спектакль, а я и не заметил», — подумал Олег Петрович и удержался от ответа.

— Как хоть живется-то тебе теперь, сынок? Радости у тебя, как погляжу, не больно много, коли приходится выпивать одному.

Олег Петрович зажмурился и потряс головой: «Это надо же! Будто и впрямь со мной разговаривает. Фантасмагория какая-то!»

Он осторожно открыл глаза и облегченно вздохнул: экран был пуст. Но сразу же почувствовалось, что он не один в комнате, и, скосив глаза, увидел, что через стол от него, закинув левую руку за спинку стула, сидит тот, кто только что был на экране.

— Отец! — вырвалось у Олега Петровича.

— Ну, наконец-то! — ответил тот. Только сейчас меня признал?

— Этого не может быть!

— Глазам не веришь? Протри очки-то.

— Но ты же умер!

— Раз кто-то меня помнит, стало быть, я умер не совсем.

— Догадываюсь, я заснул, ты мне снишься.

— Нет, сын, так у нас дело не пойдет. Дай мне руку.

Олег Петрович замялся.

— Давай, не бойся, я не командор и в ад тебя не утащу.

Олег Петрович почувствовал теплоту протянутой ему руки.

«Наваждение какое-то», — подумал он и, машинально подойдя к буфету, достал вторую рюмку. Оборачиваясь к столу, он все еще ожидал, что за столом никого не окажется, но отец был там.

— А я уж подумал, не запустишь ли ты и в меня бутылкой.

— Олег Петрович чуть не поперхнулся.

— Откуда ты знаешь?

— Мне много чего известно. Я знаю, как ты жил, знаю, что нередко было тебе тяжко, что и сейчас не очень-то легко. Я знаю и то, что когда тебе было очень плохо, ты не кривил душой, не шел на сделки с совестью. Да, постарел ты, сынок. И волосенки поседели, и морщинки прорезались.

— Зато ты выглядишь таким, каким и был.

— Так я же не старею! Постой, ведь ты теперь стал старше меня! На сколько это? Эге, чуть не на десять лет, на тебя теперь мне и прикрикнуть-то вроде неловко.

Отец вынул из кармана пиджака пачку папирос, выщелкнул одну и швырнул пачку на стол.

— «Пушки!» — умилился сын. — Сколько лет прошло с тех пор, как их перестали выпускать. — И я могу закурить?

— Кури, конечно, не взорвется. И приходи в себя, а то можно подумать, что ты и не рад мне. Нет, не упрекаю, знаю, что ты и раньше был сдержанным, для мужского разговора так даже лучше.

— Отец, да я всю жизнь старался быть похожим на тебя!

— Где уж там! Старался походить — да, но не скажу, что это тебе всегда удавалось. Ты всю жизнь скулил и елозил, и всегда тебя грызла зависть. Я не осуждаю. Зависть — чувство человеческое, законное. У коровы, например, ее нет. Зависть может двигать человека на большие свершения, и тогда она перерастает в гордость. А иногда и в зазнайство. Тебя не двигала, у тебя не переросла, тебя она только грызла…

— Да и на что тебе жаловаться? — продолжал отец после некоторого раздумья. — Голодным по-настоящему ты не был, крыши над головой тебя не лишали, и семья при тебе была. Ты обижаешься, что тебя в аспирантуру не пропустили из-за того, что в оккупации был, затирали по службе, не дали ни чинов, ни орденов? Эко горе-то! Да если бы не томился ты своим недовольством, может быть, достиг бы большего: А ты все обижался да переживал. Не на то годы потратил, сын.

Отец встал и прошелся по комнате, потом подошел вплотную и положил ему руку на плечо. И опять была рука эта теплой и ласковой.

— Ладно, не горюй, не все еще потеряно. Человек, ты знаешь, ценится не местом, которое занимает, а тем, что он людям дал.

— Я сделал бы больше, да возможностей не предоставили?

— Потому что — не заслужил. А не заслужил, потому что возможностей не было. Замкнутый круг, это верно. Но ведь и не всем известно, на что ты способен.

— Уж это-то я понимаю, отец.

— Так-то. Жизнь твоя не кончена, могут и возможности появиться, даже большие. Как ты ими распорядишься? — вот в чем вопрос. Немало еще предстоят тебе, а сложится все к худу или к добру, зависит только от тебя.

— Отец… Но скажи мне, почему из всех людей земного шара только мне одному привалило счастье увидеть самого дорогого для меня человека, да еще давно умершего?

— На все свои причины… свои причины… свои…

— Постой! Еще — хоть две минуты! — рванулся Олег Петрович, но удерживать было уже некого, в комнате он остался один.

5

Была прежде в Олеге Петровиче изобретательская жилка, он даже получил в свое время два авторских свидетельства, но из-за третьего его изобретения у него вышел крупный скандал на прежнем месте службы: начальство частенько относится к изобретателям как к нарушителям спокойствия. Его можно понять: новинки грозят сорвать производственный план, требуют ломки технологии, риска, но при таком отношении и придумывать не захочешь что-то. Да и первые два изобретения Олегу Петровичу ничего не дали, не окупили затраченного на них труда, унизительных хлопот, связанных с внедрением изобретения. Правда, спустя годы, узнал он из печати, что оба его изобретения реализованы то ли ловкачами, то ли просто рачительными хозяевами, но даже имени изобретателя не сохранилось в сообщениях, а уж о вознаграждении и речи быть не могло.

О вчерашнем думалось трудно, потому что оно отдавало чем-то тревожным. Ну что за чудеса, на самом деле: то бандит померещился ни с того ни с сего, то отец покойный с экрана телевизора прямо за стол шагнул. И выпил-то немного. Совсем из головы такое не выбросишь, но мало приятного думать да гадать, когда невозможно подобрать никакого объяснения, разве лишь допустить, что с головой что-то не в порядке.

Вчера, когда отец исчез, не попрощавшись, Олега Петровича хватило только на то, чтобы выключить давно умолкнувший телевизор и раздеться, — так его потянуло в сон. Проснувшись сегодня еще минут за десять до магнитофонного зова, он сделал, как обычно, зарядку и, прибирая со стола, понес в туалет пепельницу. И только он вытряхнул окурки и потянул цепочку, как тут же спохватился, сунул в унитаз руку, по ни одного окурка поймать не успел, — все уже смыла забурлившая вода.

Глупо, конечно, но подумалось: а вдруг да в пепельнице были на самом деле окурки от «Пушки»! Ну пусть их не было, но разве трудно было проверить это до того, как вытряхнул пепельницу, сразу бы все стало ясным: не оказалось других окурков, кроме привычного «Беломора», стало быть, и не было на самом деле отца, значит, просто-напросто заснул вчера Олег Петрович в кресле, вот и все.

Готовя завтрак, Олег Петрович нарочно заставлял себя сосредоточиться на заводских делах, на еще нерешенных конструкторских задачах, пытался даже рассердить себя, вспоминая прошлое совещание, но мысли то и дело отклонялись к вчерашнему. Потом попробовал почитать после завтрака детектив, но и из этого ничего не вышло. Тогда он покорился, оделся и пошел куда глаза глядят, не сопротивляясь нахлынувшим воспоминаниям, связанным не только со вчерашним, но и уходящим глубоко в прошлое.

Вспомнилось, когда узнал о том, что был приемышем, он сказал Нагому о своих родителях: «Подкинули меня, как котенка, ну и ладно, и нечего мне их видеть. И нет мне до них никакого дела. Вы мне настоящие отец и мать были, вы ими и останетесь…»

И только лишь немного спустя, когда он поостыл, робко и невнятно прокралось к нему смутное воспоминание из очень раннего детства.

Сидит будто бы он, совсем еще маленький, в своей кроватке, оплетенной веревочной сеткой, чтобы не свалился, в комнату еле пробивается сквозь зашторенное окно неверный свет, а рядом — две женщины. Одна из них обнимает его, целует, плачет и все что-то говорит торопливо, из чего у него только и удержалось, что свое имя да слово «прости». А другая женщина стояла молча и только под конец разговора показала на первую и произнесла:

— Ты ее не слушай, Олежка.

Когда Олег поделился этим воспоминанием со своей приемной матерью, та всплеснула руками:

— Да ведь тебе всего-то было годика два, как же ты мог это запомнить! Да, так оно и было, умолила меня твоя мать, допустила я ее на тебя посмотреть однажды и после этого не разрешала ни одного раза; все боялись мы, не проснулось бы в тебе родственное чувство, не затосковал бы, не вырос бы ущербным…

Нет, не затосковал Олег тогда. А много позже, когда уже не было в живых ни родных, ни приемных родителей, забросила Олега Петровича его тревожная судьба снова в родные места. Он был уже инженером, и с женой и дочкой ютился в комнате на частной квартире, когда пришла к ним однажды бойкая пожилая женщина и, осведомившись, он ли это Олег Петрович Нагой, представилась:

— Ну так здравствуйте, я ваша тетя.

Прозвучало это совсем, как в анекдоте, но оказалось сущей правдой. Ну что же, тетя так тетя, напоили тетю чайком с вареньем, поговорили о том, о сем. Случалось, что и еще заходила к Олегу Петровичу тетя, познакомила даже со своим сыном Игорем, чуть моложе Олега, оказавшимся парнем душевным и общительным. От тети узнал Олег Петрович, сам того не добиваясь, что был он последним ребенком в бедной многодетной семье, что две его сестры и брат еще живы, хотя и разбросало их в разные стороны. Искать встречи с ними Олег Петрович не стал и на этот раз, спросил только, не сохранилась ли у тети фотография отца и матери, но оказалось, что те вообще ни разу в жизни не фотографировались, не до того им было.

— А мать у тебя была красивая и умная, могла бы и получше себе мужа подобрать, да, видно, не суждено ей было лучше-то…

Все это и вспомнилось Олегу Петровичу, пока шагал он по шоссе, миновав свой заводской поселок. Уже и завод давно остался позади. Тяжеленные грузовики то и дело обгоняли Олега Петровича, мчались навстречу, обдавая ветром и взметенной снежной пылью, а он все шел и шел, сторонясь на обочину, думая, вспоминая…

Нет, Олегу Петровичу не в чем было упрекнуть своих приемных родителей, не всякого родного ребенка воспитывали так заботливо, как его, и не их вина, что у него впоследствии не очень-то удачно сложилась жизнь.

Еще на втором курсе он женился, поставив своих воспитателей почти уже перед свершившимся фактом. Отец не указал ему на дверь, не заставил добывать хлеб насущный собственными руками. Правда, нельзя сказать, что известие его обрадовало:

— Что ж, кормил тебя, прокормлю и жену твою, пока диплом не получишь. И внука прокормлю, мне капиталы не копить, а на прожитие зарплаты хватит.

Он ошибся дважды: родился не внук, а внучка. А еще до этого пришли в квартиру непреклонные, неразговорчивые люди, перевернули все вверх дном, вспороли диван, матрацы, подушки и увезли Петра Алексеевича.

Он не суетился и не сник; угрюмый и строгий молча стоял он у стены и ушел, не опустив голову, твердой поступью, как ходил по земле всю свою жизнь. Олегу показалось даже на миг, что не его «забрали», а он повел за собой этих незнакомых людей, просто обронив семье на прощанье: «Не горюйте тут без меня».

Олег знал, что еще до его рождения отцу привелось посидеть в царской тюрьме, но оттуда он выбрался, а на этот раз вернуться не смог.

Вчера отец упомянул, что Олег его не предал. Да, он не взял этого греха на душу. У Олега хватило мужества заявить, что отца он врагом народа не считает, не верит в это и не поверит, пока ему не представят на то достаточно убедительных доказательств. Никто ему не стал, конечно, ничего доказывать, а просто взяли да исключили из комсомола. А вскоре исключили Олега и из института. Как раз — ко дню рождения дочки.

Ох, до чего же тяжко тогда было Олегу. Но ведь отца за это не упрекнешь, и мать тут ни при чем. Она, бедняжка, не прожила после катастрофы и года. Не до ученья стало Олегу, пришлось заняться овладением рабочей профессии. И жене досталось, конечно, не потому ли она и ожесточилась, очерствела. Только много лет спустя смог Олег закончить свое образование, получить наконец долгожданный диплом, стать инженером.

Незадолго перед случившимся с отцом несчастьем, он как-то в приливе откровенности — предчувствовал, что ли, — обронил фразу о том, что, мол, они с матерью еще не знают всей правды, но он эту тайну в могилу не унесет, он еще скажет кое-что Олегу. Нет, не знал он тогда, как близок был его конец, не открыл секрета.

Он вспомнил, что еще тетя подозревала, что он — Нагой.

«Эх, как же это я не догадался вчера спросить у него об этой тайне!» — запоздало корил себя Олег Петрович, сознавая в то же время, что вчера был лишь мираж, если бы отец и ответил, то полагаться на это никак было нельзя.

Совсем незаметно опускавшийся вначале снежок понемногу стал плотнеть и крупнеть, потом повалил хлопьями, заслонил окрестность, и на машинах загорелись огни. Облепленные снегом чудища сбавили ход, но вырастали из снежной пелены так внезапно, будто прыгали, набрасываясь на одинокого путника, грозя очами и рявкая сигналами.

Наконец Олег Петрович спохватился, что ведь уже стемнело, что на обочине сугроб мешает идти — столько навалило снегу — да и ноги притомились. Черт возьми, сколько же времени он шагает? Часов с собой не взял, но ведь вышел-то он после завтрака и хоть короток зимний день, но сколько же он мог оттопать до темноты? И когда же он домой вернется? Ведь завтра — на работу! Он повернулся в сторону города и сразу же снег, летевший до этого в спину, залепил ему очки. Нет, пешком возвращаться нечего и думать, придется «голосовать», умолять, чтобы «подбросили» до города.

«А образ жизни и поведение надо все-таки менять: довольно строить из себя какого-то пришибленного и бесправного человечка. Эй, шофер, остановись, видишь, человек устал, подвези!»

6

Заканчивая очередной чертеж, Олег Петрович искоса поглядывал, как из глубины бюро все ближе и ближе продвигается к нему Лев Васильевич. Солидный, даже сановитый, увенчанный пышной шевелюрой легких, седоватых волос над уверенным горбоносым лицом, вооруженный пресловутым карандашом, переходил он тихо от одного кульмана к другому, иногда останавливался у чертежа, наблюдал, случалось, отходил без замечаний. Иногда эти «инспекторские» прогулки раздражали Олега Петровича, наверное, тогда, когда у него что-то «не клеилось», а вообще, были оправданы: «Должен же человек исполнять свои обязанности, как он их понимает!» Обижала только скверная манера орудовать своим карандашищем.

«И где только он раздобыл такую дубину? — думал Олег Петрович, машинально водя рейсшину по доске. — На юбилей преподнесли, что ли? Этаким орудием не чертежи править, а в уборной на стенах разные гадости писать».

Между тем Лев Васильевич подошел и к его кульману. Постоял, покачался с пяток на носки и вдруг поднял руку с указующим орудием. Но только он нацелился, как Олег Петрович перехватил красный карандаш, как муху на лету, и мягко извлек из слабо сжатых пальцев.

— Одну минуточку! — спокойно произнес он. — Ваш карандаш затупился, да и вообще им сподручнее было пользоваться при малярных работах: карнизики подводить или еще что-то. Вот возьмите, пожалуйста, мой. Он импортный, фаберовский, им будет значительно удобнее внести ваши коррективы.

— Браво! — донесся сзади голос Афины Паллады. Завбюро с поднятой рукой уставился на Олега Петровича, беззвучно пошевелил губами, потом заложил руки за спину и пошел к своему кабинету. За карандашом он прислал потом копировщицу Люсю уже к концу рабочего дня.

— Лев Васильевич велел передать вам, чтобы вы завтра с утра явились к директору, — сказала она, глядя на Олега Петровича сочувственно.

— Быстро же сбываются ваши предположения о смене проходной, — придвинулась к нему Афина Паллада, раскручивая стерку, которую она имела обыкновение привешивать на ниточке к пуговице халата.

— Ну, это еще мы посмотрим! — вставил Погорельский. — Иван Семенович, вы слышите, Лев готовит Нагому какую-то пакость, его уже к директору требуют.

Бывать у директора конструкторам случалось едва ли чаще одного раза в год, неудивительно, что этот вызов настораживал, о нем сразу узнали все, и к Олегу Петровичу подошел партгрупорг, чтобы ободрить:

— Держись, мужик, в обиду не дадим. Если директор начнет давить, сошлись на нас, — все поддержим. Вообще-то, Лев не столь уж плох, но укротить его было бы полезно.

— Верно! — подхватил Погорельский. — Надо же знать какую-то меру: здесь инженеры работают, а не подготовишки…

Звонок, возвестивший конец работы, оборвал пересуды…

Выйдя из проходной, Олег Петрович зашел пообедать в столовую. Вкусными общепитовские блюда назвать трудно, но в еде Олег Петрович не был привередлив. Понадобится или нет, а в своем портфеле он всегда вместе с чертежно-техническим инвентарем таскал некоторый набор приправ и специй.

Заканчивая обед, Олег Петрович представлял, как он сейчас придет домой, наденет растоптанные шлепанцы, закурит и усядется на диване с книжкой Агаты Кристи, потом посмотрит по телевизору спектакль и ляжет спать спокойно и бездумно. «И плевать ему и на Льва, и на директорские страсти-мордасти; в трудовую книжку взыскание за такую мелочь не внесут, а вздумают придираться, так ведь для него и на самом деле везде найдется место. Ему, Олегу Петровичу Нагому, карьеру не делать. Ему карьеру вообще не сделать. Да и поздно. Ни к чему. Вот придет он, закурит и будет читать. И — хоть трава не расти».

Но вышло иначе. Он только успел прийти домой и раздеться, вдруг заявилась нежданная гостья — Афина Павловна. Это его обрадовало и несколько удивило: не ожидал, что она захочет его навестить по собственной инициативе.

— Здравствуйте, — произнес он первое, что пришло в голову.

— Здравствуйте, — отозвалась она. — Не виделись уже два часа.

Она гибко вывернулась из знакомой ему беличьей шубки, а лихо заломленную шапочку снимать не пожелала. Не присаживаясь, достала из сумочки сигареты и затейливо сделанный мундштук, осторожно опустила сумочку на диван и закурила. Это было что-то новое — ее никто не видел за этим занятием.

— Что вы смотрите так, извините, обалдело, — спросила она, — вам не нравятся курящие женщины?

— Нет, мне это безразлично, мне ведь с вами не целоваться.

— А если бы?

— При «если» было бы хуже, — попытался хозяин подстроиться к ее игривому тону.

— Подумать только! И меня вы не захотели бы целовать? Вот сейчас, здесь?

— И не собираюсь. Да вы садитесь, пожалуйста.

— Нет, успеется, покажите лучше вашу берлогу, как вы тут живете-можете.

— Пожалуйста! — сделал Олег Петрович широкий жест, подумав, что «показывать», собственно говоря, нечего — и без показа почти все видно, не в кухню же ее вести, а в спальне всего лишь кровать, стол да шифоньер с комодом. В спальне Афина Павловна задержалась перед статуэткой ангела и заинтересовалась стоящим на комоде магнитофоном:

— Что вы тут нагородили около него, совершенствуете?

— Кое-что, — ответил Олег Петрович, не вдаваясь в подробности. Гостья не допытывалась, она вернулась в столовую и села на диван.

— Вы что-то не очень разговорчивы, и мне кажется, вас больше интересует сейчас цель моего визита. Не так ли?

— Признаюсь, для меня он несколько неожидан. Мы и впрямь расстались совсем недавно.

— Ох, до чего же вы нелюбезны! Другой на вашем месте заверял бы, что он в восторге от встречи, а вы, кажется, намекаете, что я и в бюро вам надоела.

— Нет, что вы, я рад, конечно, вас видеть.

— Не притворяйтесь и не изворачивайтесь. Вообще, вы унылый человек. У вас — именины, я ожидала встретить веселых гостей, а вы не только меня, вы никого не пригласили. Сознайтесь, вы скупердяй или мизантроп?

— Выходит, вас кто-то неверно информировал. Мой день рождения не сегодня.

— Я говорю об именинах. Вы что, не признаете их по атеистическим соображениям?

— Нет, но праздновать дважды — это совсем, как у гоголевского городничего, который требовал поднесения подарков дважды в год.

— Ах, вы намекаете, что на этот праздник без подарков не ходят. Не беспокойтесь, припасла.

Афина Павловна взяла свою сумочку, в которую при желании могла бы поместиться, пожалуй, буханка хлеба, и достала бутылку коньяку с тремя звездочками:

— Вот вам, получайте! На лучший денег не хватило. Поздравляю вас с днем ангела!

— Спасибо. Удивляюсь, что вы не поленились узнать дату, я сам ее давным-давно забыл.

— Не воображайте, что узнавала специально из-за вас, не один вы Олег на свете, был и такой, который меня приглашал в гости в этот день.

Олег Петрович развел руками и, доставая штопор, рюмки и готовя закуску, неожиданно скаламбурил:

На коньяк я не маньяк, Потому что я бедняк. Из-за того в охотку Глушу простую водку.

— Впрочем, — добавил он, — у меня есть мускат, хотите?

Афина Павловна действительно предпочла мускат, и, выпив по рюмочке, оба почему-то надолго замолчали.

— Разрешите по второй? — осведомился хозяин, а про себя подумал: «О чем же мне с ней говорить?»

— Не так часто, — отозвалась гостья. На именинах полагается петь и танцевать. У вас ведь есть магнитофон, включите что-нибудь такое, без реплик вашей жены. Найдется, чтобы потанцевать?

— Есть, но я совсем не умею танцевать.

— Фу, какой пентюх! Почему не научились?

— Моя юность прошла в годы, когда для комсомольца считалось предосудительным танцевать. Случалось, что за это накладывали взыскание.

— Ну вы хоть поете?

— Не рискую.

— Значит, ни петь, ни целоваться, ни танцевать!

Олег Петрович опять развел руками.

— Стоп! — оживилась Афина Павловна. — Я вижу там шахматы, тащите их, пока мы трезвы.

— А вы разве играете? Я что-то не видел.

— Давайте, давайте, потом разберемся.

Пожав плечами, Олег Петрович очистил на столе место, расставил фигуры и закурил. Он никогда не занимался шахматами всерьез, но литературу почитывал, любил иногда поломать голову над этюдом, а нередко и выигрывал у случайных партнеров. Сейчас, играя белыми, он проводил хорошо знакомый ему дебют четырех коней и в душе посмеивался: «Посмотрим, красавица, поглядим, на сколько ходов вас хватит…»

К его удивлению, Афина Павловна делала ходы решительно. Нисколько не задумываясь, она уверенно переставляла фигуры, словно по намеченной заранее программе. Лицо у нее стало сосредоточенным и строгим, брови изломились у висков вверх к колечкам волос, не без умысла, конечно, выпущенных из-под кокетливой шапочки. После десятка ходов Олегу Петровичу пришлось призадуматься: в позиции противницы не обнаруживалось никакой слабины, дебют она отпарировала, как по учебнику, значит, он был ей знаком не хуже, чем ему. Олег Петрович сделал еще три ходя, подстраивая ловушку, но приманка не сработала.

Он опять задумался, а Афина Павловна, как бы от нечего делать, налила в рюмки из разных бутылок, откинулась на спинку кресла и принялась смаковать мускат, между тем как Олег Петрович все еще не мог ничего придумать. У него почему-то не возникало никакой идеи после того, как черные не приняли жертву пешки. Эта сдвоенная пешка стала его беспокоить, и ему вздумалось разменять слонов, чтобы освободить диагональ для ферзевой атаки. Это было очень опасно, потому что активизировало ладью черных, но разве партнерша вспомнит о ней, когда у нее слон под ударом!

Сделав подготовительный ход, он исподлобья взглянул на Афину Павловну и поразился переменой в ее лице. Голова пригнулась, брови выпрямились, и пропали ямочки на щеках. Сквозь приоткрывшиеся губы блеснул золотой зуб. Не раздумывая, она мягким кошачьим движением переставила правую ладью, и на Олега Петровича глянула теперь и впрямь Афина Паллада, торжествующая и уверенная богиня Победы.

«Чего это она возликовала, — удивился Олег Петрович. — Неужели все поняла?»

— Ну, конечно! — словно отвечая его мыслям, сказала она. — Белым мат через пять ходов.

— Ну уж!.. На испуг хотите взять, — откликнулся Олег Петрович и рассеянно замолчал. Ему приходилось решать задачи с матом в пять ходов, но от партнерши такой способности не ожидал. Нет, она не ошиблась. Он все-таки довел партию до конца в расчете на ее случайную ошибку и закономерно проиграл.

— Сыграем еще партийку? — предложил он. Афина Павловна согласилась. На этот раз Олег Петрович играл со всей возможной осторожностью и в полную силу, но ему не удалась ни одна затея; комбинации проваливались, силы иссякли, и пришлось сдаться за три хода до мата.

— Еще одну? — пробормотал он смущенно.

— Наигрались, хватит.

— Никак не ожидал, что вы так сильны. Вы, кажется, могли бы померяться силой даже с самим Иваном Семеновичем.

— А-ах, ему теперь не до игры, он и без того расстроен.

— Чем?

— У него плохо складываются дела в институте.

— Работа провалилась?

— Можно считать, что провалилась, поскольку ее не приняли, но на мой взгляд, она выполнена на достаточно высоком уровне.

— А не сказывается ли в вас женская солидарность? К тому же — вы соседи.

— Ну зачем же сразу, ничего не видя, приписывать мне отвлеченные от сути дела побуждения! Конечно, я не авторитетный судья, но со стороны мне, как говорится, виднее. Вот я принесу вам как-нибудь этот труд, тогда уж и судите сами. Ладно! Не стоит портить этой историей впечатление от приятно проведенного вечера. Подайте мне шубку.

На прощание она улыбнулась, заглянув в глаза, напомнила:

— А ангел ваш — тот, который в спальне лампочку держит, — все-таки женщина, приглядитесь хорошенько. И она наверняка посоветует вам не пить сегодня больше. Завтра вам предстоит разговор у директора. Желаю успеха.

— Успех и победы сопутствуют мне всю жизнь.

— Не похоже что-то.

— А все же — так. Чужой успех, разумеется. А победы — главным образом надо мной.

— Ах, вот в чем дело. Ну ничего. Судьба тоже женщина, она переменчива, приголубит и вас.

— Не поздновато ли?..

Прибирая со стола, Олег Петрович обнаружил мундштук с вырезанной надписью «В день ангела», а придя в спальню, согласился, что если туловище ангела закрыть ладонями, то окажется, что мелкие черты лица действительно можно бы считать женскими, если бы не выражение строгости и большой сосредоточенности, которое придал ему ваятель.

Когда Олег Петрович выключил свет, лунные лучи выстлали дорожку в стороне от ангела. Близилось полнолуние.

7

Вопреки своему обыкновению Олег Петрович пришел на завод к самому началу работы, но в кабинете директора, оказывается, уже были люди. Он попятился было, но директор кивнул:

— Сейчас закончим, посидите пока, — любезно предложил он и, нажав нужную кнопку селектора, распорядился: — Пригласите парторга.

За длинным, впритык к директорскому, столом сидели главный инженер, начальник производства и начальник отдела снабжения. Заканчивали разговор об отправке продукции. Вскоре подошел парторг завода Федор Демьянович, и Нагой насторожился, готовясь к предстоящему разносу. Разговор, однако, сразу же принял совсем другой оборот:

— Я просил вас зайти, Олег Петрович, в связи с делом, не имеющим отношения к вашим обязанностям.

«Понятно, — мгновенно отметил про себя Олег Петрович, — сейчас скажет, что не мое дело совать нос в повадки завбюро».

— Мы вас не можем заставлять, а вы вольны отказаться, но если согласитесь, может быть, существенно нам поможете. Чтобы вам лучше понять суть дела, придется начать издалека…

И директор рассказал о положении, создавшемся на заводе из-за недостаточности ассортимента по металлу.

— Нам, продолжал он, — формально не на что и пожаловаться. Заявки наши главк и министерство удовлетворяют полностью, поставляют вовремя, отгрузка со складов поставщиков не задерживается — поставщики сами заинтересованы в скорейшей реализации.

— Да, но…

— Минуточку! А теперь вдумайтесь, как оборачивается дело практически. Мы вот собрались здесь, потому что получили вчера очередную разнарядку на двадцать семь вагонов проката. Хорошо! Своевременно! Но вот швеллер, например, его пять вагонов, и все номера двадцатый и тридцатый. А где же, черт возьми, получим мы промежуточные номера? Уголок придет тоже только двумя номерами, неравнобочка — одним, квадрат — лишь тремя. Полоса — снова одним. А нам, вы знаете, сколько требуется различных размеров! Ясно?

— Вполне. Я только…

— Подождите! Ну и что же мы обязаны теперь делать? Вот мы разойдемся, и отдел снабжения сразу же сядет на телефоны, начнет созваниваться со снабженцами других заводов, поднимется вселенский хай, торг, обмен и собачья ярмарка!

Директор в сердцах двинул один из телефонов и стал нашаривать в карманах спички.

— Вот мы и решили попросить вас написать об этом, изложить убедительно, красочно, статью направим в «Экономическую газету» или в министерство да и не по одному, может, адресу, обсудим. Ну, как вам — наша мысль?

— Затея у вас хорошая, но почему вы наметили именно меня?

— Но вы же не новичок, были связаны с журналистикой когда-то, вам проще.

— Да откуда вы взяли! Случалось мне, правда, писать, но таких «журналистов» — пруд пруди.

— Не хотите, значит, — огорченно протянул директор и оглядел присутствующих.

— А ведь вас рекомендовал Лев Васильевич главному инженеру, — пояснил парторг. — Вчера он говорил, что вы самая подходящая кандидатура для такого дела, что вы к этому склонны, что печатались, наконец.

— Наш завбюро? — удивился Олег Петрович и сразу же подумал, что это не иначе как подножка за вчерашнее. Изящная и хитрая. Но директор так доверчиво все изложил, что не хотелось его огорчать, да и сама идея выглядела весомо.

— Действительно, несколько моих статей попало в районные и в областную газету, но это настолько случайно и давно…

— В общем, вам не хочется ввязываться в историю, — кольнул заведующий отделом снабжения. — Благоразумнее остаться в стороне.

Олег Петрович усмехнулся:

— Совестите, да? Уж раз вы затратили на меня время и надеетесь на меня, я постараюсь. Но не взыщите, если не больно гладко получится.

— Тут еще и то важно, — оживился директор, — что наше обращение там, наверху, могут счесть просто попыткой административного оправдания, ссылкой на объективные причины, а если статья или письмо поступит от лица, не принадлежащего к руководству, она окажется действеннее, — вот ведь в чем парадокс! Тут скажется беспристрастность, незаинтересованность.

— И не беспокойтесь, в обиду не дадим в любом случае, — ободрил парторг.

— Не робей, воробей, — опять подзадорил начальник отдела снабжения.

— Какой же это воробей, если он на львов кидается, — уважительно заступился парторг.

— Вижу, Лев Васильевич нажаловался все-таки?

— Это про карандаш-то? И вовсе он не жаловался, рассказал доброжелательно, просто для смеху. Да вы и не только ему, вы и главному инженеру не постеснялись трепку дать. Помните?..

Из заводоуправления Нагой прошел к Льву Васильевичу, даже не раздевшись.

— Что вам угодно? — спросил тот, не поднимая глаз от разложенной на столе светокопии.

— Здравствуйте.

— Ах да, конечно! Здравствуйте, я вас слушаю.

— Директор велел вам передать, чтобы вы освободили меня на два-три дня. Я буду занят по его поручению.

— И каким же делом он поручил вам заняться, если не секрет?

— Он предложил написать статью. Да вы же знаете.

— Знаю, но… Так это он вам поручил написать такую статью?

— Да, мне.

— Ну, если так, можете быть свободны, пишите статью.

В словах завбюро Олегу Петровичу что-то показалось странным, но, зная его педантичность, не стал уточнять.

— Сегодня, поскольку уж я пришел сюда, я хотел бы день доработать, если не возражаете, а к заданию директора приступлю завтра, дома.

— Новая специальность: инженер-надомник. Делайте, как знаете…

Раздевшись, Олег Петрович пошел на свое место и; перехватив вопрошающий взгляд Афины Павловны, подмигнул ей с улыбкой. Она тотчас же подошла, раскручивая нитку с ластиком.

— Судя по вашему виду, гроза миновала?

— Ее совсем не было, уважаемая.

Олег Петрович с ходу выложил ей о посещении директора. Закончив, он вынул папиросы и предложил:

— Пойдемте, перекурим это обстоятельство.

— Нашли чем потчевать! — отказалась она, но на площадку с ним вышла.

— Вот видите, как опрометчиво мы иногда судим о людях, — сказала она. — Лев Васильевич оказался вовсе не злопамятен и не мелочен. Вам польстило доверие директора?

— Не то чтобы, но не отказываться же! Да и не все ли равно, здесь работать или дома статью писать. Вы тоже то и дело ввязываетесь в общественные дела. Во сне они вам не снятся?

— Ну вот еще! Во сне мне показывают совсем другое.

— А что именно?

— Когда как. Сегодня вот не повезло что-то, все равный мусор снился. Даже вас видела.

— Спасибо, осчастливили!

— Да нет же, не вы — мусор, а вообще ералаш снился, не стоит вспоминать. Я рада, что вам не попало за вчерашнее. Странно только, что Лев Васильевич порекомендовал именно вас, скорее можно бы ожидать, что он назовет Ивана Семеновича. А впрочем, не нам судить.

Вскоре после обеда Люся позвала Ивана Семеновича в кабинет завбюро и тот, пробыв там не более пяти минут, вышел в раздевалку, но потом, уже одетый, вернулся и подошел к Афине Павловне.

— Понимаете, дорогая, какая история… Поеду в милицию. Оттуда позвонили на завод, что задержали Погорельского, сообщают, что он учинил скандал, побил кого-то. Он сегодня с утра отпросился у Льва Васильевича по личным делам и вот пожалуйста… Ума не приложу, что с ним, он всегда такой смирный…

8

С заданием директора Олег Петрович справился в два дня и понес свою статью в заводоуправление, но оказалось, что директор уехал в главк, а в его кабинете был главный инженер.

— Вот и превосходно! — сказал он, тут же прочитав статью. — На мой взгляд, вы написали все как надо: привели убедительный материал, умело сопоставили цифры, хлестко изложили суть дела. Хорошая статья, напрасно скромничали. А ведь я, признаюсь вам, перепутал: мне же Лев Васильевич рекомендовал не вас для этого дела, а Ивана Семеновича, о вас он говорил в связи с карандашом. Лев Васильевич позвонил мне об этом в тот же день, но не стали менять и, как видите, не прогадали. Спасибо вам…

Немного обескураженный, Олег Петрович отправился в бюро и сразу же узнал очередную новость: Погорельского, оказывается, посадили на пятнадцать суток за мелкое хулиганство, а Иван Семенович переволновался за своего зятя, простудился и слег. Поэтому Олегу Петровичу предложили командировку в Уфу на промышленные испытания и сдачу аппарата СК-12.

— Второй раз подряд приходится мне замещать его, — пожаловался Олег Петрович заведующему бюро.

— На вашем месте я порадовался бы разнообразию, — ответил тот. — Чем плохо несколько дней побыть в другой обстановке? Нам, конструкторам, такое не часто выпадает.

— Но у меня дома никого не останется!

— А у вас что, много ценностей, боитесь, что украдут фамильные бриллианты? Попросите соседей, чтобы присмотрели. Может, кто из знакомых согласится пожить у вас эти дни…

В большом доме, где через каждый подъезд ходят ежедневно десятки людей, надеяться на присмотр соседей было трудновато, а обременять знакомых неудобно. Озабоченный этим, Олег Петрович не знал, как быть.

— Понимаете, — пожаловался он Афине Павловне, — дороже телевизора в квартире ничего нет, но ведь если даже костюм сопрут, так и его жалко будет. Да что говорить!

— Послушайте, — ответила Афина Павловна, — а ведь я могла бы побыть у вас это время. Это даже кстати, потому что Иван Семенович расхворался, комната у него проходная, я хожу через нее, беспокою… Хотите, поживу у вас? Доверите?

— Что за вопрос! Вы меня очень обяжете.

— Вот и прекрасно, принесу сегодня к вам свое постельное белье и отправляйтесь спокойненько…

Олег Петрович так и сделал и только в поезде спохватился, что даже не расспросил, что же стряслось с Погорельским. Приехав на место, он написал Афине Павловне письмо, в котором поделился впечатлениями о поездке и осведомился о Погорельском.

В ответе она сообщила, что зять Ивана Семеновича вздумал, оказывается, заступиться за тестя, к которому отнеслись в институте несправедливо, попробовал усовестить декана, написавшего убийственную рецензию, но тот повел себя так надменно, что Погорельский не сдержался и дал ему по морде. «Теперь Погорельского остригли, ходит по городу под конвоем в компании всяких хулиганов и пропойц и занимается уборкой улиц. Ничего, это не смертельно», — закончила Афина Павловна свое письмо. О себе же ничего не написала, да Олегу Петровичу, занятому хлопотами по организации испытаний, было и не до нее.

Только после того, как дела наладились и командировка подходила к концу, Олег Петрович стал подумывать о возвращении, о доме, о том, как там живется его квартирантке. Ему представлялось, как она там хозяйничает, наводит порядок, что поделывает в свободное время, как вообще чувствует себя в непривычном месте. «Хотя, что тут может чувствоваться особенного? Занята обычными хлопотами. Спокойненько готовит себе на кухне, стирает, а то и пол моет. Жалко, что не догадался показать ей, где у меня «лентяйка» спрятана и тряпки».

Потом ему подумалось, как по утрам будит ее магнитофон и как вечерами мурлыкает он ей нехитрые песенки кошки Чебурашки, записанные им когда-то, а днем нет-нет да и раздастся голос жены… «Вот это тактичнее было бы изъять», — спохватился Олег Петрович, вспомнив, что реплики случались всякие, иные и не для посторонних ушей. «Ну да ничего, не придаст значения, сама была замужем, тоже, поди, говаривала разное, — утешил он себя. — Эх, не померещилось бы ей что-нибудь перед телевизором, как мне, может, стоило бы предупредить ее? Хотя, причем тут телевизор, если у меня в мозгах что-то не так защелкнулись! Вот уж, действительно, нечего на зеркало пенять…»

И только под самый конец стало ему представляться, что ведь ночами Афина Павловна спит в его кровати, что спит она в какой-нибудь самой легонькой сорочке, а может, вообще безо всего…

«Да и одна ли еще она спит?» — пришло ему в голову, и после этого сам он стал спать неспокойно в своем одиночном номере гостиницы и частенько ворочался на скрипучей и провисшей панцирной сетке. Ему вспомнилось, как зачастили молодые инженеры завода в конструкторское бюро, когда в нем появилась Афина Паллада, как косились они в сторону ее кульмана, как табунились вокруг нее на разных собраниях и вечерах. Но среди всех этих претендентов, по мнению Олега Петровича, не было никого, кто был бы ей под стать. Проживая в одной из комнат кварт тиры Ивана Семеновича, она, разумеется, не могла привести кого-то к себе, а вот теперь… «И вот теперь ей вольготно, никто не увидит, никто не узнает, недаром она так охотно поселилась у меня, — заключил Олег Петрович, но тут же и одернул себя: — А мне-то что до этого! Не жена она мне и вообще не пара, мы существуем даже как бы в разных плоскостях, которым не пересечься. Она вольна располагать собой, как ей заблагорассудится, а мне, старому дураку, даже и думать о чем-либо таком глупо и стыдно…»

Вернулся Олег Петрович в выходной с утренним поездом, но к дому добрался только около десяти и, стесняясь воспользоваться ключом, позвонил. Афина Павловна открыла не сразу. В халатике, с заспанными глазами и помятым лицом она выглядела совсем не так ослепительно, как обычно, и несколько тонких морщинок предательски обнаруживали, что она не так уж и молода.

— Не предупредили и застали врасплох, — проговорила она, — у меня тут не прибрано. Вы раздевайтесь и будьте как дома, а я, извините, пройду в спальню и приведу себя в должный вид.

Олег Петрович, сняв полушубок, задвинул чемодан на антресоли и огляделся. Большая комната за его отсутствие будто уменьшилась. На столе вперемешку с книгами и журналами мод покоилась неубранная посуда, книги валялись также на серванте, на диване находились какая-то шкатулка, щетка, и со стула свисал длинный перекрученный женский чулок. Второго почему-то нигде не было, зато в углу прямо на пол была брошена простыня, скомканная и не очень свежая. На столе у дивана стоял ангел — вместо торшера, надо полагать, — на тумбочке, на телевизоре, на подоконнике, — всюду валялись шпильки, расчески, разнообразные баночки и пузырьки, а из-под стола хищно разинула пасть хозяйственная сумка с заглотанной полбуханкой черного хлеба, тут же приютились перчатки и электрический утюг.

«А я еще пожалел, что не сообщил ей о «лентяйке» и тряпках! Она, поди, даже к венику ни разу не прикасалась», — усмехнулся Олег Петрович и пошел на кухню готовить завтрак. Он сварил кофе, сделал яичницу, прежде чем Афина Павловна вышла, из спальни во всем сиянии искусно реставрированной юности. Ничего не скажешь, это у нее было выполнено артистически.

— Я вас немножко задержала… Что это вы читаете?

— Вспоминаю сопромат.

— А-а, это, как видите, новейшее издание руководства по сопромату. Мне вздумалось сравнить его подробно с трудом Ивана Семеновича. Ну, с тем самым, который у него провалили в свое время и из-за которого Погорельский на рожон полез.

За завтраком Афина Павловна перечислила заводские новости, из которых главными были сообщения о полученном долгожданном координатно-расточном станке, о приеме в бюро двух молодых инженеров и о том, что Погорельский отбыл свое наказание и его почти сразу же откомандировали в Москву на курсы переподготовки. Это пришлось очень кстати, иначе ему первое время было бы неловко работать у нас после отсидки. Олег Петрович, в свою очередь, рассказал о поездке, об Уфе, а потом осторожно спросил, не случилось ли за время его отсутствия чего-нибудь странного.

— В бюро?

— Нет, здесь, в квартире.

— Что вы, собственно, имеете в виду?

— Ну, нет так нет.

— Нет, вы уж говорите, раз начали. — «Наверное, опасается, что соседи чудили», — подумала Афина Павловна.

— Соседи тут ни при чем, — механически откликнулся Олег Петрович и запнулся, заметив, что собеседница взглянула на него как-то ошарашенно. — Вы что?

— Я? Я, кажется, ничего не сказала. А вы что?

— Да и я ничего особенного не сказал.

— Но вы что-то имели в виду, не зря же вы спросили о странностях. Впрочем, я не настаиваю, можете не продолжать.

— А-ах, вздор! Мне почему-то странные сны здесь снились последнее время.

— Уж не полагаете ли вы, что они мне передались?

— Я же говорю, что зря затронул это. Не подумайте, что я и в самом деле суеверен.

— Не так давно мне тоже приснился странный сон. Только не здесь, хотя именно об этом месте. По-моему, я вам даже говорила что-то об этом перед вашим отъездом?

— Начинали, но уклонились, не рассказали.

— Мне снилось, что я пришла к вам на именины вот в эту самую комнату. Представляете? И все это происходило так реально, удивительно отчетливо. Вот все эти вещи, мебель и вы приснились, как наяву. Я будто бы хотела танцевать, а вы усадили меня играть в шахматы. Мы даже выпили с вами.

— Нет, это не я, а вы усадили меня играть в шахматы.

— Правда, я ошиблась… А вы откуда знаете, что мне снилось?

— И вы с блеском выиграли у меня две партии, а теперь морочите мне голову, списывая на сон то, что было на самом деле.

— Тоже верно, выиграла.

Вид у Афины Павловны был такой растерянный, что Олег Петрович растерялся: «То ли она чокнутая, то ли кокетничает так оригинально?» Он прошел в спальню, достал из письменного стола мундштук с дарственной надписью и положил перед гостьей на стол.

— Вам не знакома эта вещь из вашего сна?

Потом он разыскал недопитую бутылку коньяку и поставил рядом с мундштуком:

— А этот напиток вы принесли или мне бог подал?

— Слу-ушайте! — с изумлением протянула Афина Павловна. — В вашей квартире, действительно, место нечисто! Выходит, это был не сон? То-то я утром недосчиталась у себя пятнадцати рублей…

Афина Павловна помолчала, проверяя впечатление, и перешла на другой тон:

— Ну, а если без всякого розыгрыша, то все равно остаются странности: как мне удалось выигрывать, ведь я давным-давно не занимаюсь шахматами да и раньше играла весьма слабо. А придя к вам, я почувствовала необыкновенную приподнятость — как в восемнадцать лет. В меня будто вложили новый заряд, сильнее захотелось жить, действовать, творить что-нибудь. Поэтому и в шахматы я играла с удовольствием. Я предугадывала ваши ходы и знала нужные ответы, это было именно как во сне. Моя мать верила, что бывают вещие сны, а как же назвать то, что произошло у вас? Вещей явью?

— Она умерла? — спросил почему-то Олег Петрович.

— Да, как и многие ленинградцы.

— А папа у вас жив?

— Убит в сорок третьем под Славянском.

— А вас, значит, эвакуировали, а потом воспитали в детском доме в Алма-Ате.

— Не трудно догадаться о детдоме, но разве я уже упомянула и Алма-Ату?

— Не помню. Вы простите, что я нечаянно разворошил эти воспоминания.

На самом деле Олег Петрович уже несколько раз заметил, что Афина Павловна иногда начинала говорить, как по шпаргалке: будто он улавливал сказанное ею еще до того, как она произносила эго словами. «Сейчас она уйдет», — заключил он, и на самом деле, Афина Павловна поднялась из-за стола.

— Погостила — и хватит, пора переселяться. Вы сидите, пока я соберусь.

Собралась Афина Павловна быстро и сноровисто.

«Не успела прибраться до хозяина!» — досадливо подумала она, и Олег Петрович уловил это.

— Я провожу вас, — сказал он, подавая ей пальто. — Не холодновато вам в нем сейчас ходить?

— У меня кровь еще достаточно горяча, на ходу не замерзну, — пошутила гостья…

9

Разговор с Афиной Павловной навел на размышления. Не на работе, конечно, — там голова была занята другим, — но дома, управившись по хозяйству, Олег Петрович призадумался. Ему надо бы составить отчет по командировке, он даже достал бумаги и документы, перенес из столовой на прежнее место ангела, сел за стол, да вместо отчета стал рисовать рожицы. Не об отчете думалось. Пересилив себя, он его все-таки написал, но потом его мысли вернулись к Афине Павловне, и он вдруг почувствовал облегчение.

Ну как же: столько времени угнетали его происходившие с ним странности, а оказывается, причина их не в нем; Афина Павловна, женщина молодая, вполне здоровая, с крепкими нервами, побывав у него, тоже пережила необычное. Это же неспроста!

«Значит, — размышлял Олег Петрович, — вся чертовщина кроется в особенностях окружающей меня обстановки, вернее — в изменении ее, потому что началось все не так давно, а до этого не случалось. Что же это за изменения? При жене и дочери ничего такого не было. И после их отъезда я очень долго ничего не замечал, стало быть, причина не в них и не в тех вещах, которые они забрали. После них не стало кошки Чебурашки, так уж кошка-то тем более не причастна, черт побери в конце-концов, хотя именно после нее все и закрутилось.

Тут вскоре в дом провели газ, но никакой утечки не чувствуется. Что еще? Ах да, по телевидению начал работать еще один канал, но он же не для одного меня работает…»

А вообще, все это становилось очень интересным, и Олег Петрович почувствовал, что он соприкоснулся с объективной тайной и, может быть, находится на пороге крупного открытия. Здесь уже не игра воображения, а реальность, следовало накапливала факты, а пока Олег Петрович записал на листе с рожицами то, чем располагал. Правда, исходных данных было обидно мало: всего два эпизода наяву и один во сне, когда был Лией, да одна не очень отчетливая странность с Афиной Павловной. Но зато ему удалось установить определенную периодичность: выходило, что одно событие от другого отделяло время, от двадцати пяти до тридцати дней…

В этот вечер он терпеливо просмотрел всю программу телевидения, ничего не дождался и несколько раздосадованный лег спать, подсчитывая, что последняя странность произошла двадцать восемь дней тому назад, и если явления действительно периодичны, то им следовало бы повториться именно сегодня или завтра, в крайнем случае — послезавтра. С тем и заснул.

Ночью Олег Петрович был снова на астероиде. Он опять был Лией и вместе с другими членами экипажа переживал сообщение о гибели Фаэтона.

Сразу после того, как Наблюдатель, отсияв, передал все накопленные им за века сведения, и Фада заложила его сигналы в программу Комбинатора, были приведены к нормальному ритму жизни все жители астероида, которые с нетерпением ждали перед Большим Экраном появления полученных сведений, переработанных Комбинатором. То, что они увидели, потрясло их.

Перед ними развернулась история Фаэтона за столетия, прошедшие со времени, когда там побывали их предки к оставили в дар обитателям этой молодой планеты драгоценные научные и технические знания. Не к добру привел этот дар.

Обитатели Фаэтона за какие-нибудь два десятка своих лег овладели ключом для расшифровки оставленных знаний и сумели постигнуть и воплотить их в реальность. В благодарность за этот дар во всех крупных поселениях планеты были воздвигнуты памятные сооружения.

И вот Наблюдатель стал свидетелем развития этого разума. На Большом Экране величаво поворачивалась прекрасная планета, на которой только при очень большом увеличении можно было заметить признаки развивающейся культуры.

Проходили ускоренные годы вращения Фаэтона, а в окружающее пространство он все еще ничего не излучал. Но вот от Фаэтона донеслись слабенькие и редкие электромагнитные сигналы, которые своей упорядоченностью отличались от стихийных грозовых разрядов. Фада вновь растянула масштаб времени. Да, на Фаэтоне научились создавать колебания, мощность и количество которых все росли, а форма и частота разнообразились так, что на эти колебания стали накладываться даже сигналы изображений. Дошло до того, что весь Фаэтон, как второй атмосферой, стал окружен густой оболочкой непрерывных электроколебаний.

Повинуясь немому указанию командира, Фада применила дискретное управление масштабами, и на Большом Экране история Фаэтона стала подаваться в виде смены отдельных картин, разделенных орбитными циклами планеты. Это ускорило просмотр, события стали развиваться значительно быстрее.

Было видно, как крупные поселения становились еще крупнее, здания в них неудержимо росли в вышину и над ними сгущались искусственные тучи, множились нити паутины, протянутой между поселениями.

— Зачем они так спешат, это же требует непомерных затрат энергии? — удивилась Фада.

— Да, согласился Зор, — они очень расточительны и с непонятным легкомыслием уничтожают невосполнимые сырьевые ресурсы. На что они рассчитывают, не постигнув даже атомной энергии? Нам жалко было переработать в информацию даже Наблюдателя, а они готовы превратить в дым бесценные сокровища, создававшиеся миллиардами лет!

А на Большом Экране события принимали другой характер. Сначала стали исчезать тучи дыма над крупными поселениями, а интровизор показал образование подземных вместилищ, в которых ворочались металлические чудовища. Потом большие скопления зданий начали безлюдеть и ветшать, а люди стали расселяться в многочисленных и крохотных жилищах, а затем и они скрылись под землю. Планета словно опустела.

И вдруг какой-то мощный всплеск света заставил Фаду затормозить время. И тут все увидели, как над планетой вспучивается громадная вихревая туча.

— Они овладели наконец атомом! — обрадованно воскликнула Лия. — Теперь начнется стремительное развитие и облагораживание планеты.

И хотя все шло к этому и не могло быть иначе, факт овладения новой энергией возбудил всех так, что бессловесного обмена мнений показалось недостаточно, и перед Большим Экраном послышался гул голосов космонавтов, привыкших быть сдержанными и не тратящих эмоций попусту. И лишь несколько секунд спустя резким диссонансом прорезалась чья-то несдержанная мысль: «Как бы они не обратили эту силу во зло!»

Все переглянулись, пытаясь вникнуть в суть этой мысли и узнать, кто это подумал, но тот предпочел не раскрываться.

Фада вновь закрутила планету быстрее, уже не останавливаясь при каждом световом выбросе, и вскоре они стали свидетелями взлета с Фаэтона первых ракет, маленьких и слабых, отдалявшихся от планеты на небольшие расстояния, потом наблюдали, как ее обитатели принялись колонизировать Селену, бывшую до того безжизненным спутником Фаэтона.

А вслед за тем случилось нечто ужасное: Фаэтон вдруг стал разваливаться.

Началось с того, что во многих местах взметнулись ослепительные выбросы, потом по поверхности зазмеились многочисленные трещины, и планета разломилась на многие части, которые стали отходить друг от друга, обнажая огненное нутро планеты.

— Остановите это безумие! — дико и бессмысленно закричал Олег Петрович, ставший на миг самим собой, но тут же утратил это сознание, став снова Лией, не обратившей, как и остальные, внимания на вырвавшийся вопль. Да и вряд ли он прозвучал на астероиде, где тоже все были взволнованы до предела.

— Спокойнее, Лия! — прошептал Зор, которого она схватила за плечо. — Все это — в прошлом, не забывай, что мы видим лишь запись и не в состоянии вмешаться.

А на Большом Экране стало дробиться и пылающее ядро планеты, большими и малыми раскаленными брызгами, сгустками, космами и каплями разлетающееся в разные стороны, преодолев взаимное притяжение. Силой взрыва была отброшена со своей сложной орбиты и Селена, оказавшаяся теперь крупнее всех осколков и сгустков, и Наблюдатель, захваченный цепями притяжения, покорно последовал за ней.

— Стой, Фада! — скомандовал командир. — Ты что-то перепутала в программе Комбинатора или в нем остались следы заданий на фантазирование, которым ты вечно тешишься. Такая катастрофа немыслима: обитатели Фаэтона уже достигли такого уровня, при котором в их силах предотвратить любой планетный катаклизм. Выключи все, сведи к нулям датчики и рецепторы аппарата, а сама немедленно погрузись в электросон. А когда отдохнешь как следует, начни все сначала, не торопясь. Я дам тебе трех помощников.

— Командир, — вмешалась Лия, — я смогу начать с нуля сейчас же и сделаю все вместо Фады, зачем откладывать!

— Я тоже смог бы. Да и не только я, Лия, но для этого нужно полное спокойствие, которого нет сейчас ни у кого. К тому же Фада все-таки больше других привыкла к аппарату, она справится лучше, когда отдохнет, да и спешить с этим делом незачем. Приказываю всем забыть о Фаэтоне. Всем смотреть на меня, кроме Лии и Реи. Навигатор, служба обеспечения и связь — отвернитесь, остальным — смотреть на меня! Забыть о Фаэтоне! Забыть! Забыть!

Потом командир повернулся к Лие и сказал:

— Тебя оставлю старшей по астероиду, мне тоже следует отвлечься. Заставь меня заснуть без электроаппарата и забыть о Фаэтоне. Разбудишь через три оборота астероида.

Внутренне довольная оказанным доверием, Лия подождала, когда командир сядет в кресло, взглянув в глаза командира, приказала:

— Подчинись мне! Забудь о Фаэтоне! Спать!!!

Глаза командира закрылись, голова откинулась на спинку кресла. Видя, что командир дышит ровно и спит спокойно, Лия занялась проверкой наружных курсовых датчиков астероида, а в назначенный срок подошла к командиру и вновь скомандовала:

— Проснись, командир!

Командир поднялся, а Лия, освободившись с этой секунды от обязанностей старшей, подошла к зеркалу, чтобы по женской извечной привычке осмотреть себя перед повторением общего сбора. Должно быть, Лия, взглянув в зеркало, еще не успела погасить свою приказывающую волю и потому этот же взгляд, прорвав бездны мирового пространства и непостижимые пласты времени, проник в душу спящего Олега Петровича и заставил его проснуться.

Он был в своей комнате, куда еще светила луна, но он уловил это лишь боковым зрением, а прямо перед ним была Лия, и ее взгляд проникал, кажется, во все извилины его мозга, парализовав его волю и приковав к себе безвозвратно и без остатка. Какой-то восторг, полное подчинение и готовность поступить как угодно, лишь бы смотреть и смотреть в эти покоряющие глаза. Сколько это продолжалось? Наверное, всего лишь миг — пока Лия смотрела в зеркало. А потом она отвела взгляд, и он, задыхаясь, повалился на подушку и снова стал Лией, которая продолжала контроль наружных датчиков в ожидании большого сбора всех вахт астероида.

Проснувшаяся Фада тем временем вместе с помощниками и под наблюдением самого командира тщательно проконтролировала все цепи Комбинатора, выверила задающую программу и снова привела аппарат в действие, хотя и без того было ясно, что изменений ждать нечего, так как никакой ошибки не было обнаружено. Командир не стал даже повторять большой сбор космонавтов, а лишь с ограниченной группой оказавшихся поблизости лиц просмотрел еще раз то, что уже видели, и когда события дошли до катастрофы, и Фада вопросительно взглянула на него, дал знак не останавливать Комбинатор.

«Приходится примириться с очевидностью, — уловила Лия его мысли. — Население Фаэтона не смогло вырваться из цепей разобщенного частновладельческого общества, а оставленное нашими предками техническое наследие не способствовало объединению народов в единую семью, потому что нравственное развитие, по-видимому, отстало от технического, и социальное уродство погубило планету».

— Увеличить скорость проекции! — сказал Зор Фаде, а командир приказал навигаторам отмечать курс закрутившейся на Большом Экране Селены. Где-то под ее поверхностью в сооруженных ранее укрытиях находились остатки обитателей Фаэтона, оказавшиеся там к моменту катастрофы. Ничтожнейшая часть погибшего населения планеты оказалась от нее оторванной и заброшенной в неведомое. С каким ужасом должны были они наблюдать через свои приборы за гибелью породившей их тверди и на что могли они рассчитывать, отлетая все дальше и дальше от былой орбиты Фаэтона?!

Вскоре вычисления навигаторов определили, что траектория Селены направлена внутрь планетной системы, а несколько позднее выяснилось, что она пройдет в окрестностях Гелиоса. «Этот гигант уже схватил ее щупальцами своего тяготения, и холодная Селена мелкой мошкой вспыхнет, влетев в его корону, — с горечью подумала Лия. — Несчастные, укрывшиеся на ней, погибнут еще задолго до этого, а с ними прекратится и всякая разумная жизнь во всей планетной системе этой звезды. И мы не в состоянии предотвратить это, ничем не можем помочь несчастным, потому что все уже совершилось, а мы созерцаем лишь прошлое!»

— Не надо отчаиваться, Лия, тем более, что ты допускаешь грубую ошибку, — уловила она мысль Зора.

— Какую, Зор?

— Ты слишком по-женски поддалась эмоциям, не замечая очевидного свидетельства благополучной участи Селены. То, что вы видите, является результатом записей Наблюдателя, а ведь он не мог оторваться от Селены, и случись ей сгореть в пламени Гелиоса, с ней погиб бы и Наблюдатель. На пути Селены к Гелиосу находятся орбиты еще трех планет, которая-то из них и перехватила Селену.

— Это можно подсчитать, — отозвался один из навигаторов, — как я раньше не догадался!

— Не надо! Мы определим это и по Большому Экрану. Фада, ускорь события.

Колебания Селены на экране участились, поверхность помутнела от слившихся подробностей, и вскоре навигатор, следящий за ее курсом, воскликнул:

— Так и есть, траектория Селены начинает круто изгибаться. Все ясно: ее захватила Терра, вон она уже показалась на краю Большого Экрана. Траектории пересекутся!

«А не разобьется ли Селена о Терру в таком случае? — мелькнуло у Лии, но она тут же поправилась: — Ах, разумеется, нет, иначе опять-таки не уцелеть бы и Наблюдателю».

— Вот мы и получили теперь ответ на вопрос, который был задан недавно. Наблюдатель опоздал на рандеву с нами потому, что шел на наш вызов не с орбиты Фаэтона, а с более далекой орбиты Терры.

«Терра? — спросил кто-то мысленно. — Ты мало рассказывал нам о ней».

— Скоро мы узнаем о ней подробнее, — ответил вслух Зор. В то время, когда систему Гелиоса посетили наши предки, Терра не представляла особого интереса. Возможно, где-то на Терре были очаги разумной жизни, но предки не успели ее обнаружить, потому что их внимание тогда целиком поглотил Фаэтон. Впрочем, время, как вы знаете, всего лишь физико-математическая условность, а все происходящее зависит от скорости процессов и от ресурсов…

А Терра, голубая и еще более прекрасная, чем Фаэтон, приближалась к центру экрана, и становилось ясным, что ее тяготение уже захватило Селену, вырвало из ее объятий Наблюдателя, переведя его на более близкий к Терре эллипс вращения. Селена же становилась на экране все меньше и ущербнее, пока не превратилась в маленький серпик.

Селена сделалась луной Терры, — успела догадаться Лия и только принялась вычислять расстояния, как раздался возглас, прервавший все:

— По-одъем!

Этот сигнал всегда доходил до Олега Петровича безотказно, подействовал он и на этот раз.

10

Ни гимнастика, ни умывание не смогли окончательно развеять впечатления сна. На самом деле: разве бывает такое, чтобы сон повторился, да еще с продолжением, как вторая серия кинокартины? Правда, особенно отчетливо ему виделись только Зор и Фала, а остальные члены экипажа почти не запомнились, да и подробности обстановки, кроме Большого Экрана, воспринимались смутно, но уж зато история Фаэтона прошла, как наяву. А крепче всего запомнилось лицо Лии и ее глаза.

Усевшись перед зеркальцем бриться, Олег Петрович, как всегда, увидел над ним лицо Ангела, и тут вдруг лицо это напомнило ему кого-то знакомого. Впрочем, разглядывать было некогда, бритва в руке жужжала, на кухне грелся чайник, пора было идти в бюро. Но вернувшись с работы, Олег Петрович вспомнил о замеченном сходстве. Он долго вглядывался в ангела, повертывая его на столе и так и эдак, пока не понял, что его лицо напоминает Фаду — у нее были такие же громадные раскосые глаза. А если бы они были пропорциональные?

Он взял лист ватмана и попробовал нарисовать это же лицо, но с глазами обычной величины. И когда он наносил последние штрихи, на него глянула… Афина Павловна! Что это, действительно сходство или он просто такой плохой рисовальщик, что вместо одного лица сделал совсем другое!

Это настолько его заинтересовало, что он взял фотоаппарат, заснял лицо ангела с разных точек, прошел в чуланчик, где у него был фотоувеличитель, проделал необходимые процедуры и получил снимки различного увеличения. Потом он безжалостно вырезал у ангелов глаза вместе с бровями на большой карточке и на меньшей, приклеил карточки на ватман и в вырезы большой карточки вклеил глаза с меньшей. Конечно, остались просветы, но отойдя от фотографии подальше, он перестал их различать и убедился, что снимок и впрямь смахивает на Афину Павловну. А когда он проделал то же самое с меньшей фотографией, то стало еще разительнее сходство уже с Фадой.

Открытие настолько поразило Олега Петровича, что он остолбенел. Предположить, что много лет назад кто-то вылепил существо, которое он видел на днях во сне, казалось сплошным абсурдом. Но через минуту он подумал, что все могло быть как раз наоборот: он так привык к статуэтке, что она и приснилась ему.

Олег Петрович продолжал внимательно рассматривать статуэтку. Крылья ангела были небольшие, несколько отведены назад и немного развернуты, словно ангел или только готовился взлететь, или не закончил их складывать после полета. Да, они определенно были малы для Земли, с такими у нас не взлетишь. Для Земли их поверхность, по инженерной оценке Олега Петровича, пришлось бы увеличить раза в два или в три. Но тогда они никак не уместились бы в сложенном виде за спиной, получится громоздко. Значит, планета, с которой прилетела Фада, была значительно меньше Земли, а из того, что все пришельцы снились без крыльев, следовало, что крылья были не частью их организма, а механизмом, вроде нашего велосипеда.

Внутренне рассмеявшись над тем, что стал придавать сну значение действительности, Олег Петрович поставил ангела на обычное место и занялся приготовлением запоздавшего ужина…

На другой день Олега Петровича снова с утра вызвали в заводоуправление.

— В главке интересуются подробностями уфимского испытания, — огорошил директор, едва успев поздороваться. — Придется вам съездить.

— Представил же я отчет, разве не читали? — удивился Олег Петрович.

— Отчет прочитали, утвердили, остались довольны, теперь пожелали говорить лично с вами. Насколько я понял из телефонного разговора, речь пойдет о дальнейшем усовершенствовании.

— Но почему именно со мной?

— Это Лев Васильевич их ориентировал на вас, ему виднее, я полагаю. Кстати, он просил вас зайти перед отъездом. Командировка ваша — у секретаря, получайте аванс и — в добрый путь. Или вы не согласны?

Олег Петрович не возразил, а директор достал из стола какую-то бумагу и протянул ему:

— Ознакомьтесь, между прочим.

К удивлению Олега Петровича, это оказалась бумага с грифом министерства, в которой некто Лаптевников — чин, должно быть, немалый, довольно сердито указывал руководству завода на недопустимость «разбазаривания средств и энергии на махинации», связанные с обменами сортов металла. В конце письма товарищ Лаптевников даже предупреждал о том, что «при обнаружении повторных действий такого рода, он вынужден будет прибегнуть к административным мерам».

— Вот так удружил я вам своим сочинительством! — потерянно пробормотал Олег Петрович.

— Не огорчайтесь. Мы не очень-то и рассчитывали на лучшее, а дело будем продолжать по-своему, невзирая на угрозы. Нам нужно план выполнять, и покуда мы с этим справляемся, ничего с нами не сделают. А в министерстве все таки сколько-то почешутся после нашего щипка. Возможно, что-нибудь и улучшат…

У Льва Васильевича оказалось попутное поручение. Когда-то он подал заявку на изобретенный им электрод, но ему пришел полуотказ. Поэтому он попросил Олега Петровича зайти во ВНИИГПЭ и попытаться отстоять заявку. Удивляться было нечему, командированному всегда навязывали разные «попутные» дела, так что Олег Петрович сгреб документы в портфель и пошел получать аванс…

В Москве он всегда чувствовал себя захолустным провинциалом. И с каждым новым приездом столица представлялась все более негостеприимной, терпящей его как инородное тело, которое следует измотать и скорее отбросить. Суета и грохот улиц подавляли.

В главке дело разрешилось, как говорится, «к взаимному удовлетворению сторон», однако время ушло, ехать во ВНИИГПЭ было поздно и следовало позаботиться о ночлеге.

Ох уж эти московские гостиницы, — до чего же трудно рассчитывать устроиться в них простому командированному. Олег Петрович сразу же поехал в Останкинскую, но и там висела табличка «мест нет». Значит, запишись в очередь и проводи томительные часы ожидания в вестибюле, если не хочешь ночевать на вокзале.

Тут Олег Петрович вспомнил о Погорельском, который находился в «Заре», и быстро отыскал его в одном из номеров, занятых курсантами. Сначала он даже не узнал Погорельского в представительном военном, открывшем ему дверь номера. Волосы у Погорельского отросли ежиком и придавали ему чуть ли не генеральский вид. Форма сидела на нем привычно, ловко и была к лицу.

«Должно быть, решил износить на стороне свою капитанскую форму, оставшуюся от службы, пока моль не съела», — подумал Олег Петрович и с ходу рассказал о своем затруднении с ночлегом. На его счастье Погорельский довольно легко уговорил своего товарища, такого же курсанта, как и он, переночевать у родных, и у Олега Петровича оказалось, таким образом, пристанище, можно сказать, «подпольного» образца, помещавшегося, правда, на четвертом этаже.

На другой день занятия у Погорельского начинались с двух часов, и поэтому с утра он напросился сопровождать Олега Петровича во ВНИИГПЭ:

— Надо же практически ознакомиться с тем, как экспертов уламывают, в институте ведь этому не учат — сказал он, и Олег Петрович согласился, но поставил одно условие.

— Смотри и слушай, но не вякни что-нибудь под руку, а то можешь испортить песню. Сиди себе, поглядывай и помалкивай в тряпочку.

— А если меня спросят?

— Все равно отмолчись. Кивни или головой поверти. В крайнем случае скажи да или нет.

Некоторый опыт таких переговоров у Олега Петровича имелся еще с тех времен, когда он «пробовал» свои изобретения, а в данном случае решение по заявке было не окончательным, без «черного уголка» и оставалась еще некоторая надежда на аргументацию экономической значимости предложения. Тактику Олег Петрович обдумал еще в дороге и направился сразу к начальнику отдела, к которому попал, видимо, в добрую минуту и, сверх ожидания, был принят без задержки.

Поздоровавшись, Олег Петрович назвал свою должность и завод, а потом, сделав жест в сторону своего спутника, сказал:

— А это — товарищ Погорельский. Он был так добр, что согласился лично принять участие в обсуждении одной заявки нашего завода, которая почему-то вызвала ваше сомнение.

При этом Олег Петрович положил на стол взятое у Льва Васильевича решение ВНИИГПЭ, а Погорельский молча поклонился и сел в стороне.

Словечко «лично» вырвалось у Олега Петровича непроизвольно, но он тут же уловил настороженность начальника отдела, человека молодого и симпатичного, поглядевшего на Погорельского вроде бы озадаченно. Рассказав суть заявки и свои доводы в ее защиту, Олег Петрович в заключение добавил, на этот раз уже не без некоторого внезапно возникшего умысла:

— Вчера мы уже обсуждали все это с товарищем Погорельским, и он согласился со мной. Не правда ли, товарищ Погорельский? Тот, памятуя о данном ему наказе, молча наклонил голову — медленно и солидно. «Кто бы это мог быть?» — уловил вдруг Олег Петрович мысль начальника отдела, а начальник взялся за телефон и попросил некую Веру Федоровну зайти к нему с материалами по заявке.

— Это эксперт, изучавший вашу заявку, — пояснил он. — Я заявку, разумеется, просматривал перед подписью, но через меня их столько проходит, что подробности в памяти не удержишь.

— Конечно! — поспешил согласиться Олег Петрович и, догадываясь, что начальник вот-вот осведомится у Погорельского, кто он, собственно, такой, стал пространно повторять почти то же, что уже изложил, но с присоединением соображений об экономической выгоде заявленного изобретения, причем еще раз сослался на «товарища Погорельского», и тот опять сановито качнул головой, а Олег Петрович тут же уловил: «Почему военное ведомство заинтересовалось такой заявкой, в чем тут дело?»

В это время в кабинет вошла недовольная женщина с папкой в руках, и начальник представил:

— Вот, Вера Федоровна, уполномоченный завода инженер Нагой, посланный для переговоров по заявке. А это — товарищ Погорельский.

Вера Федоровна поклонилась, несколько задержавшись взглядом на Погорельском, затем посмотрела вопросительно на начальника, явно ожидая услышать, кем товарищ Погорельский является, ко начальник лишь едва заметно пошевелил плечами и предложил ей обосновать свои соображения.

— Все сводится к тому, — начала она с главного козыря, что предложение почти не имеет элемента новизны…

— «Почти», еще не значит «совсем»! — быстро вставил Олег Петрович, а оппонентка тут же назвала прототип и аналоги, сличила признаки и подвела итог.

— Ну, знаете, — возразил Олег Петрович, — действуя по вашему методу, можно сравнить паровоз, например, с роялем и тоже не усмотреть разницы. На самом деле: и тот и другой — на колесах, оба шумят и оба тяжелые.

— Зачем же так утрировать!

— Это не я выдумал, а комики Бим и Бом. Один из них сказал: привяжи колеса к бане — и баня попрет.

— Это — несерьезный разговор.

— Конечно. А если говорить серьезно, то надо вспомнить, что всякую заявку можно рассматривать двояко: с целью защиты или с целью провала. Вы предпочли второе, а хозяйственное значение вас не трогает. А ведь это — интересы нашего хозяйства, а не иностранного.

Тут Погорельский кивнул головой уже по собственной инициативе, и Олег Петрович заметил, что начальник, все время не выпускавший Погорельского из вида, учел это соответственно.

— А, скажите, — обратился он к Погорельскому, — какая для вас разница, будет это предложение признано изобретением или нет? В любом случае вы можете использовать электрод, как вам нужно.

Теперь Погорельский не знал, как быть, слегка пожал плечами и неопределенно улыбнулся, но Олег Петрович поспешил на выручку:

— Ну что вы! Вы же сами руководитель и отлично знаете, что прохождение служебных инстанций во многом зависит, так сказать, от престижности дела. К изобретению отнесутся гораздо благосклоннее, чем к простому рацпредложению. Вы скажите, полезность дела для вас лично не представляет сомнений?

Начальник перевел взгляд на Олега Петровича, потом снова на Погорельского, ожидая, что тот что-то скажет, но Погорельский стойко молчал, и Олег Петрович опять уловил беспокойство начальника: «Вот и поговори с таким, если он слова не скажет!»

— Слушайте, Вера Федоровна! — обратился он к экспертше. — Все-таки есть хоть маленький отличительный признак, стоит ли порочить нужное дело? Вон и товарищ Погорельский поддерживает заявку завода, не зря же!

— Элемент новизны я не отрицаю, но уж очень низкий уровень.

— А может быть, стоит немного изменить формулу изобретения, вы это отлично сделаете, Вера Федоровна, подскажите. Давайте поможем заводу. Или вы категорически против?

— Нет, не категорически. Формулу можно подредактировать…

— Ну вот и отлично! Значит, договорились. Составляйте положительное решение, я подпишу.

Выйдя от начальника отдела, Погорельский поздравил Олега Петровича, а потом долго сопел и уже по дороге посетовал:

— Ловко вы умеете людей убеждать, у меня это ни за что никогда не получится.

— Во мне ли дело? — задумчиво ответил Олег Петрович. — И не кажется ли вам, генерал, что битву выиграл не столько я, сколько ваша милость или некоторая неопределенность?..

11

События, связанные с поездкой, не столь значительные по своей сути, имели все же налет загадочности.

«Похоже на то, что с телепатией нельзя не считаться, если уж сам иной раз перехватываю чужую мысль. А ведь это случалось и до поездки», — подумал Олег Петрович на пути из Москвы. Кое в чем это подтвердилось вскоре же.

— Я все собираюсь узнать, какое все-таки мнение сложилось у вас о работе Ивана Семеновича, — спросила Афина Павловна, когда Олег Петрович вышел на работу. Подошла она, как всегда, внезапно, из-за плеча, но он почему-то только что думал об этом самом и ответил без промедления.

— Превосходная работа. Ее вполне можно поставить вровень с известной книгой профессора Иванова.

И тут он снова уловил следующую реплику еще до того, как ее произнесли.

— Так неужели можно мириться с тем, что его затирают!

— Ну уж это, как говорится, не в нашей власти.

— Слушайте, у меня есть один план. Пойдемте на лестницу, обсудим.

Вышли. Олег Петрович вытащил «Беломор», предложил собеседнице, но та отказалась.

— Слушайте, какое у меня возникло намерение.

— Взорвать кафедру к чертовой матери, так я полагаю?

— Это — вздор.

— Тогда остается выпороть декана.

— А вот это — идея! Понимаете, у меня вертелось в голове нечто похожее, а вы сразу все это выразили вполне конструктивно и законченно. Правильно, не надо распылять силы на всю кафедру, нужно сконцентрировать огонь на одном лице.

— Чьи силы и чей огонь?

— Общественности, разумеется.

— Ах, общественности! Ну давайте, валяйте, концентрируйте на здоровьице. Очень, очень интересно, развивайте, пожалуйста, вашу мысль. Каким путем все это собираетесь делать?

— Путем шпионажа и диверсии, разумеется.

— Кто же этим займется?

— Слава богу, есть вы и есть я.

— Почему — я?

— А если не вы и если не я, то кто же?

— Но вы, помнится, уповали на общественность?

— Вот мы с вами и расшевелим общественное мнение.

— Ну, если так, то конечно, кому же и заступиться за Ивана Семеновича. Продолжайте, я весь — внимание.

— В основном разрезе я представляю так: я разведаю обстановку в институте, определю удельный вес декана, величину и направление основных действующих сил, координаты и…

— И построите векторную диаграмму.

— Не скальте зубы, у Погорельского заразились? Уж если я берусь, то смогу сделать, можете быть уверены.

— Допустим. А дальше?

— А вслед за этим произведем залп из орудия.

— Залп из одного орудия?

— Да, из одного, но зато — главного калибра.

— Уж не я ли это орудие?

— Именно вы. Вы напишите статью. У вас все — убедительно.

— Да упаси бог! Я уже удружил тут одним хорошим людям своей писаниной… Да и с какой радости полезу я в чужие дела! На меня и без того последнее время сыплются, как из мешка Пандоры, чужие заботы и дела: а у меня своих — хоть отбавляй.

— Не волнуйтесь, статью напишите анонимно. Не хватит одной, напишите еще пять. Фактов хватит, декан после оплеухи озлился.

— Вот и пишите сами. Все — пять или шесть. И все — анонимные. А я могу на все эти дела дать вот последний пятак на метро.

Афина Павловна пятак взяла и спрятала в карманчик своего рабочего элегантного халата, а от разговора не отступилась:

— Обошлась бы без вас, умей я писать. И не форсите своей брезгливостью к анонимкам, другого в этом случае не дано. В общем, голубчик, не брыкайтесь, ни на кого больше я положиться не могу.

— Какой я вам голубчик!

— Ну, миленький, ну не сердитесь. Уж если я себе вбила что-нибудь в голову, меня никакие шлагбаумы не удержат…

— Ну, знаете…

Но тут на площадку вышло еще трое конструкторов — покурить, и собеседникам пришлось вернуться к своим кульманам. Олег Петрович не успел еще углубиться в свой чертеж, как почувствовал беспокойство. Что-то мешало сосредоточиться, в голове накапливалось настойчивое требование действия и складывалась странная мысль: «Это я так просто не оставлю, я тебя расшевелю! Подумаешь! Ничего, это лишь начало…» И по внезапному озарению он догадался, что это не он так думает, а кто-то другой, возбужденный и настойчивый. «Уж не Афина ли?»

И в самом деле, не прошло и десяти минут, как она подкралась и, приколов поверх его чертежа бумажку, обронила:

— Вам надо хорошенько взвесить исходные данные. — И отошла. На листе было написано: «Что за возмутительная манера отлынивать! Тут пример антиобщественного поступка, а вы норовите в кусты спрятаться!»

Олег Петрович написал коротко и исчерпывающе: «Я не пушка, стреляйте сами».

Зрение у Афины Павловны было отличным, она разобрала ответ со своего места, сразу же подошла и приписала: «Вы просто трус», — а вслух добавила:

— А как вам понравится такой вариант?

— Он, если хотите знать, может быть истолкован различно, — при этом Олег Петрович добавил на бумажке: «Ничто человеческое мне не чуждо, но бояться мне покамест нечего, а влезать в чужие оглобли нет никакой охоты». Дальше переписка шла так:

— Вот этот разрез у вас попросту безграмотен. «Я вас ценила гораздо выше».

— Да нет, вы сами путаетесь в элементарных вещах. — «Не прибегайте к затасканным приемам. Я не ребенок, не подначивайте, ничего не добьетесь».

Со стороны можно было подумать, что два инженера обсуждают сугубо технический вопрос. На них никто даже не оглянулся.

— А вы все-таки вдумайтесь, куда приведет ваша схема. Вдруг да я преследую еще какие-то особые цели; не прогадайте!

— Будьте уверены, параметры не подведут. — «Слушайте, Афина, перестаньте вымогать: если вы настырны, то и я упрям. Конец, не мешайте работать».

Афина Павловна в сердцах сорвала листок, скомкала и бросила в корзинку. Больше она к Олегу Петровичу не подходила, перестала с ним разговаривать — обиделась, что ли. Пройдет, поздоровается и шуршит сзади. Ей его хорошо видно, наблюдай хоть целый день, а ему к ней как присмотреться? А тут еще начали опять увиваться за Афиной Павловной разные ухажеры. То и дело подходит к ней то один, то другой, будто по делу, а Олег Петрович улавливает и разные «кавалерские» разговорчики вполголоса и игривый смешок. С ним она так не смеялась. Олег Петрович взял да и поставил на лоток своей доски карманное зеркальце, считая, что этим выполнял свое намерение «придирчиво» наблюдать за Афиной.

Видно ее стало хорошо, но ничего примечательного он заметить не успел, а вот Афина Павловна обнаружила его уловку очень скоро — ох уж и зрение же у нее! Поймав его взгляд в зеркальце, она подошла, сунула зеркальце в карман своего халатика и прошипела:

— Как не стыдно! Будто гимназистик чеховский.

Олега Петровича как кипятком ошпарило, надо же так вляпаться в его-то годы! Он с досадой швырнул циркуль на стоящий сбоку столик, вышел на лестницу и стал мерить площадку шагами, пока не выкурил папироску, а потом тихо пробрался к своему кульману. Зеркальце Афина Павловна так и не отдала, но на другой день, проходя мимо, промолвила вполголоса:

— Хватит уж переживать-то.

Хватит, конечно, но чувствовал себя Олег Петрович неловко и, чтобы сгладить отношения, как он объяснил себе, к концу работы пригласил Афину Павловну в кино. Она согласилась неожиданно просто.

А перед началом сеанса они прошли к старой части поселка, начинавшейся сразу за железнодорожным переездом. Там был старинный липовый парк с кустами жасмина и с танцплощадкой, куда в погожие дни издавна тянулась поселковая молодежь. Правда, сейчас было еще не время, снег уже стаял и на асфальте и на дорожках, но еще залежался в кустах, и было прохладно — в легоньких платьях не щегольнешь и мороженого не захочешь.

А все-таки и сейчас здесь было хорошо и по-весеннему радостно. В кронах лип, еще не зазеленевших, оживленно возились и что-то свое азартно обсуждали грачи, над рекой у парка стремительно проносились прилетевшие ласточки-береговушки, то взмывавшие высоко в незадымленное небо, то скользящие над самой рекой, только что не задевая ее крыльями, и воздух здесь был совсем не тот, что у завода, в нем хранился запах снега и реки, в нем был парок просыпающейся земли.

Олегу Петровичу нравился этот парк и эта часть поселка, еще удержавшего остатки исконно русского, старинного, но уже сменившего булыжник на асфальт и все больше вытеснявшего домишки чуть ли не дореволюционной поры современными удобными и благоустроенными, но такими безликими многоэтажными зданиями.

Говорили они с Афиной Павловной о разном — больше о заводских делах и о его поездке, о знакомых. О неудаче Ивана Семеновича она больше не заикалась.

Его и самого подмывало вмешаться в это дело — не путем анонимок, конечно, а личным влиянием, как во ВНИИГПЭ — исправить несправедливость. Помимо всего прочего его побуждало к этому желание проверить еще раз на посторонних свое влияние; на знакомых ему каким-то странным образом это заметно удавалось. Даже упрямая Афина Павловна, сдавая свои позиции в одном техническом споре, однажды проворчала с досадой: «Не знаю, чем вы умеете убеждать, Олег Петрович. И доводы у вас иной раз уж не очень убедительные, но с вами соглашаешься, почему-то веришь…»

Так оно и было, но в данном случае он не решился на проверку, побоялся, не навредить бы здесь еще больше.

12

Происшествия реальной жизни чуть не вытеснили из головы Олега Петровича впечатления странных видений и снов, но он все-таки спохватился, что подходит время, когда эти странности могут повториться. Хорошо, что прошлый раз он пометил в своем календаре листок того дня, когда ему вторично приснились космические странники. Придя с работы, он убедился, что двадцать семь дней назад он написал на листке: «Гибель Фаэтона».

«Значит, сегодня уже можно что-то ожидать. Что же это будет? — размышлял он, заканчивая свой скромный ужин. — Покажут во сне третью серию космического фильма или пожалует гость из телевизора?»

Ему подумалось, что теперь, после полетов человека в космос, «космические» сны могут сниться не только ему, что в этом можно усмотреть некую причинность, но чем объяснить видения наяву? Олег Петрович убрал посуду, закурил. Он решил, что стоит попробовать посидеть перед телевизором, включенным на пустой канал. «Сон придет или нет, а пока подождем». Рассудив так, он устроился в кресле поудобнее и уставился на освещенный, но пустой экран.

«Интересно, за кого меня сочли бы знакомые, если бы застали за таким бесцельным созерцанием? Скорее всего именно за «помешанного», — усмехнулся он и стал представлять, кто и как это выразил бы соответственно своему характеру. Когда, очередь дошла до Афины Павловны, он подумал, что та, наверное, и сама не отказалась бы принять участие в его эксперименте и подосадовал, что это не пришло в голову раньше, — сидели бы сейчас рядом, разговаривали, было бы не так скучно.

«Хотя нет, — отбросил он эту мысль, — она являлась бы лишним фактором, который не следует пока вводить в опыт. Ведь когда что-то произошло с ней, меня никакая странность не коснулась».

Тут он поймал себя на том, что об Афине Павловне, к которой он раньше был абсолютно равнодушен, он стал думать частенько.

«Уж не начинаю ли я увлекаться сдуру? Вздор какой: она и я — два разных поколения! Правда, она, кажется, внимательнее ко мне, чем к другим, но это, скорее всего, знаки уважения к старшему. Что говорить, разве такой друг сердца ей нужен!»

И Олег Петрович снова, как в Уфе, подумал, что среди всех известных ему заводских ухажеров не найдется такого, который всерьез мог бы рассчитывать на благосклонность Афины Паллады.

«Вот Новиков, тот, действительно, был бы ей парой, — вспомнился ему давнишний институтский товарищ. — Надо же случиться такому совпадению, что Новиков убит тоже под Славянском, как и отец Афины Павловны, в одно и то же время и, вероятно, в одном с ним бою!..»

Ленечка Новиков так отчетливо представился Олегу Петровичу, как будто он видел его только вчера или на прошлой неделе. Он вспомнился с его доброй улыбкой, располагающей внешностью и веселым характером. Да, вот у кого была такая наружность, которая влекла к нему не только женщин, но покоряла и парней. Тут уж сказывался, конечно, характер Новикова, на него всегда можно было положиться.

«Как горько, что к нему никогда уж не заглянешь, не напишешь ему и телеграмму к празднику не пошлешь! Слюнтяем я становлюсь под старость, расчувствовался…» — укорил себя Олег Петрович, по без насмешки, тоже с тихой грустью. Он даже прикрыл глаза, чтобы представить давнего друга, а когда открыл, то увидел его на экране.

«Сейчас пройдет, это — обычное последствие…» — подумал было Олег Петрович, но тут же отбросил всякие попытки объяснения, потому что Новиков двигался! Да, Ленечка шел откуда-то из глубины экрана легкой, танцующей, «как на пружинках», походочкой, и, хотя был еще не близко, Олег Петрович удивительно отчетливо различал Ленечкины кудри и шнурки, стянувшие на груди лимонного цвета футболку, и даже пушистые, «девчоночьи» ресницы Ленечки.

Он шел, приближаясь и вырастая, а возле него начинали проступать очертания местности, бугрилась булыжная мостовая с обочинами и канавами по бокам, за которыми виднелись деревья, какие-то палисадники, огораживающие одноэтажные дома, появился киоск с газированной водой, водопроводной колонкой возле него, потом шлагбаум с веревкой и переезд, и вновь — такие же домишки давней постройки, не городского, но явно и не деревенского типа. И стали попадаться люди.

Новиков шел, заняв уже весь экран, так что дома и прочее виднелись за пределами рамки, едва лишь проступавшей, а затем пропавшей совсем, он шел и улыбался.

А окружающий ландшафт плотнел все ощутимее, обстановка комнаты тускнела и расплывалась, растворялась в этом, ставшем реальным и выпуклым, мире, где под самым настоящим небом, заменившим потолок, шел Новиков, начавший двигаться так неудержимо и стремительно, что Олег Петрович не успел встать и посторониться, как тот чуть не наступил на него, и в этот миг восприятие Олега Петровича словно бы вывернулось наизнанку, он увидел все вокруг по-иному и, оставаясь еще самим собой, еще больше почувствовал себя Новиковым.

«Да, конечно же, он — Новиков, и это он идет по хорошо знакомому пригороду в давно известный заводской парк, откуда уже доносится вальс…»

Какая-то девушка в лиловом беретике и вязаной жакетке улыбнулась ему подведенными глазами, и он кивнул ей охотно, радостно:

— Не в ту сторону идешь, Людмилочка, танцплощадка — там!

— А я и не Людмила вовсе, а Вера, — откликнулась она. А в парк приду позднее, через часик. Может, дождешься?

И она прошла. А потом повстречался гражданин с портфелем, усталый и озабоченный настолько, что, кажется, не замечал ничего вокруг.

— Зажгите сигаретку, товарищ, она погасла, а вы сосете, — подсказал Олег Петрович, а Новиков улыбнулся, та к, что у прохожего лицо посветлело:

— Да, черт возьми, задумался. Спасибо.

Прошел и этот. А вечереющий воздух принес откуда-то запах жасмина. Прошелестели листья на деревьях у дороги, стрижи перекрещивали небо свистящими крыльями, вдалеке крикнул паровоз.

Ах, как глубоко и сладко дышалось, как легко ходили руки в такт шагам, как отчетливо чувствовалась каждая жилочка в молодом, упругом теле, так и рвущемся в движение, в полет! Сам не зная зачем, Новиков вдруг побежал, легко и быстро, хотя торопиться ему было не к чему и хотя у кассы, которую он уже видел, не было никого, окошечко было открыто, и он знал, что оно не закроется еще добрый час. Просто так уж захотелось пробежаться.

— А почему без дамы?

— Ах, тетя Клава, что вы, что вы! Я еще маленький, мне не до дам…

«А в самом деле, что же я без Шурочки пришел? Хотя… Ну да, сегодня у нее вечерняя смена…»

К-этому времени в Новикове ничто уже не говорило об Олеге Петровиче и только мимолетные всплески ставшего чужим сознания на миг озадачивали его. Так случилось, когда, подбегая к кассе, он отпасовал куда-то вправо подвернувшийся под ногу камешек и ему показалось, что здесь должен бы быть асфальт, а не булыжник. А когда вспомнил о Шурочке, он тут же подумал мыслями Олега Петровича. «Интересно, бывает ли здесь на танцах Афина?» «Какая Афина? Ха-ха!» — вмешалось сознание Ленечки, и он даже не задержался на мелькнувшей в голове «чужой» мысли, «нелепой для него.

Смеркалось. С недалекой реки потянуло прохладой. Запах жасмина смешался с запахами липы и реки. Примолкшая было радиола заиграла любимый Ленечкин фоке «-Мистер Браун».

На танцплощадке, следя за танцующими, прижалась к бортику одинокая девушка. «Дурнушка, должно быть, — подумалось Ленечке. — Надо развлечь несчастненькую». И он, ловко лавируя между парами, пробрался к ней и поклонился. А девушка, к его удивлению, оказалась миленькой, гибкой и чуткой к танцу, только странно неразговорчивой. На болтовню Ленечки она отвечала весьма сдержанно.

— Хорошая музыка. Нравится. Когда как. Я Женя, а вы? Вы тоже хорошо танцуете. Так получилось. Не знаю.

Танцуя, она слегка склоняла голову то к правому плечу, то к левому и смотрела на Ленечку, с которым была вровень, с едва заметной улыбкой, глядя глаза в глаза. Потом ее взгляд оторвался и движения сделались менее податливыми. Проследив, куда она смотрит, Ленечка сразу понял причину перемены: у барьерчика появился стриженный под бокс парень в голубой «апашке» и в брюках клеш. Папироска под маленькими усиками вызывающе торчала кверху.

Через какие-нибудь две минуты после танца этот парень отозвал Ленечку с площадки и, остановившись под липами, категорически потребовал:

— Ты вот что, как тебя там, с Женькой больше не танцуй, слышишь!

— Слышу.

— Ты понял, что я сказал?

— Понял.

— Ну и что?

— Нормально.

— Как это понимать?

— Мешать тебе не буду, не волнуйся.

— То-то у меня!

Танго началось без Ленечки, все девушки были разобраны, а он уселся на барьер, подсвистывая музыке. Однако через несколько тактов рядом невесть откуда появилась изящная брюнетка в белой кофточке и присела в реверансе.

— Танго так танго, — охотно отозвался Ленечка и повел обретенную девушку, заламывая такие фортели, что чуть не все перестали танцевать и потеснились к краям, создавая простор для их «па». А после танго его отозвал под липу другой парень, вихрастый и все время почему-то сплевывающий, и, подняв кулак, спросил:

— Видал?

Ленечка тоже поднял кулак, покрутил им и ответил с озабоченным видом:

— А что, думаешь, мой чем-то лучше, поменяться хочешь?

— Ты мне вола не крути, авторитетно тебе заявляю: еще раз вздумаешь танцевать с Ниночкой, будешь битым!

— Разве ее Ниночкой зовут? Я с ней и словом не обмолвился да и не приглашал ее.

— Это верно, зато перегибал-то как!

— Чудак, это же — танец.

— Сам ты чудак, вот и танцуй с кем угодно, а с Ниночкой не разрешаю.

— Хорошо, не стану.

— Вот и лады, что такой сговорчивый…

Темнело все сильнее, прибывали все новые танцоры, но все — парами. Ленечку еще три раза приглашали разные девушки, но, не желая раздражать ребят, он учтиво отказался. «Ничего не поделаешь, они правы, не для меня привели своих подружек, не им и у бортика загорать», — улыбчиво заключил он. Это была заводская танцплощадка, и здесь не заведено было подойти, как в ресторане, к чужому столику и попросить у мужчины разрешения пригласить его спутницу на танец. И народ здесь был не ресторанный, заводской, со своими порядочками.

— Ха! — беззаботно встряхнулся Ленечка. — Пойду-ка я на самом деле в ресторан, теперь этому самое время».

Но не успел Ленечка дойти до выхода из парка, как его догнали трое парней, разглядеть которых в сгустившемся мраке было трудно, но одного он сразу узнал, потому что тот все время сплевывал.

— Эй, хрящ, стой!

Ленечка остановился.

— Ты что же, гад, вздумал наших девушек оскорблять!

— Чем? Я и танцевать-то перестал.

— Перестал, когда кулак показал, а что ты ответил Дусе, когда она тебя пригласила? Ты как ее обозвал! Это ты, гад, в отместку за то, что тебе Федя пригрозил? Да ты…

Драк Ленечка не любил. Не потому, что был трусом или слабаком, в детстве он дрался отчаянно, но когда удары обрели силу, с которой можно покалечить человека, он предпочел от столкновений уклоняться. Ни других не хотел калечить, ни свою физиономию портить, она ему была, надо признать, по вкусу и не хотелось ее уродовать из-за вздора. Было ясно, что которая-то девушка обиделась на отказ, и, не подумав, сболтнула напраслину, которую надо помягче объяснить ребятам. Ленечка, наверняка, так бы и поступил, извинился бы за недоразумение, даже с риском получить оплеуху, но тут в нем вдруг проявился строптивый характер Олега Петровича. Он не прибегнул к дипломатии, а заметив, что один из парней заходит сзади, наверное, для броска под ноги, второй встал справа, а третий сейчас его толкнет, не стал медлить и ударил первым. Ударил коротким, без размаха, тычком, сильно и точно под вздох, а обратным ходом руки наотмашь сбил правого, прямо на того, который пригнулся сзади.

Кто-то застонал, кто-то вскочил на ноги и, выпрямляясь, ударил тоже точно и сильно. Ленечка успел немного отвести голову и удар пришелся не в подбородок, а вскользь под глазом, но вслед за этим промахнулся сам и, не удержавшись, столкнулся с противником грудь с грудью гак, что его правая рука охватила парня. После этого взять противника на прямой пояс было уже совсем простым делом. Теперь Олег Петрович разглядел, что это был опять вихрастый, но он оказался почему-то обширным и даже каким-то угловатым. Надо было его оторвать от земли и, повернув, ударить о дерево. Олег Петрович напряг все силы, приподнял и только повернулся, как вдруг сверкнула молния, его передернуло, и он повалился.

Темнота не позволяла разглядеть ничего, было тихо, так тихо, что слышался ход часов, то ли своих, то ли того парня, который был недвижим и чувствовался руками как-то очень странно, будто Олег Петрович держал его за горло. Откуда-то противно запахло горелой резиной.

Разжав пальцы, Олег Петрович протянул их к голове противника и… не нашел ее: пальцы до отказа вытянутых рук сошлись на округлом обрубке шеи!

— Что это, как мог я ему голову оторвать, — в ужасе воскликнул Олег Петрович, вскочил, опять запнулся за что-то, находящееся сзади, и снова повалился, полагая, что падает через другого противника. Какие-то колья мешали встать, а напрягшись между ними, он приподнял плечом что-то вроде щита, послышался звон разбитого стекла.

— Ребята! — позвал он. — У кого есть спички? Посветите, пожалуйста, тут беда страшная случилась! Парни! Будьте людьми, отзовитесь кто-нибудь!

В отчаянии он схватил себя за голову, наткнулся ладонями на очки, которые тут же слетели, больно оцарапав, и это совсем сбило его с толку, потому что он все еще считал себя Ленечкой: как они могли на нем очутиться, ведь он никогда даже ради шутки не носил очков?

Протянув, как слепой, руки, он медленно повернулся и наконец увидел бледно проступающие очертания чего-то, в чем не вдруг признал окно. «Откуда оно взялось в парке?»

Двинувшись к окну, он ощупал попавшееся препятствие, которым оказался стол, а под окном нащупал чуть теплую батарею отопления, прикрытую свисающими оконными шторами. Получалось, что он находится не снаружи помещения, а внутри. «Но не через четвертое же измерение я смог из парка вдруг попасть сюда?»

Он раздернул шторы, и ему открылся вид домов, освещенных полной луной. Лучи били прямо в окно.

«А сзади лежит обезглавленный труп из летнего парка!» — подумалось с неостывающим ужасом, который он все же преодолел и заставил себя повернуться. По мере того, как глаза привыкали к лунному освещению, он стал узнавать комнату, но виделась она неотчетливо, словно снимок, сделанный не в фокусе.

«Ну да, это же мой буфет. И это мои настенные часы, которые тикали, когда я душил того вихрастого. Нет, я же не собирался его душить! — метался он в своих мыслях. — Бедняга, он валяется сейчас там, в парке, лежит с оторванной головой, а его товарищи, как и я, не понимают, как это вышло, и куда девался его убийца. Теперь все падет на них. Ах, что же делать, что делать! Надо идти, звонить в милицию, сообщить, что я, Леонид Нагой…

Как — Леонид? Я же Олег! Я Олег Петрович Нагой… Стоп! Это же моя квартира, черт возьми, я не выходил из нее, как же я попал в парк? Был ли я там вообще или мне только пригрезилось? Нет. Ничего не было, я никого не убил!..»

Оставаясь у окна, он понемногу пришел в себя после привидевшегося кошмара, потом пошел к выключателю, повернул его, но люстра не загорелась. В лунном свече он теперь разглядел, что ведь на диване, в самом деле, лежит что-то громоздкое, с материей, свисающей под тень стола и с торчащим обрубком шеи. И вновь горячая волна тревоги пробежала по нему:

— Проклятье! Не мог же я здесь убить кого-нибудь, я же был в квартире один-одинешенек, а квартира заперта!..

Безотчетно он произнес это вслух и, услыхав, прислушался: вдруг кто-то отзовется, — после всей сегодняшней чертовщины он готов был ожидать чего угодно. Тут он сообразил, что видит плохо потому, что на нем нет очков, нужно было взять запасные.

Олег Петрович прошел в спальню, безрезультатно пощелкал выключателем и, нашарив под кроватью хранящийся там аккумуляторный фонарь, зажег его и нашел на столе очки.

Преодолев свой страх, он все же вернулся в столовую и осветил диван. Да, на нем, закрытый материей, лежал какой-то предмет, и из складок материи высовывалось нечто, отдаленно напоминающее шею без головы, но это была явно не шея, а какое-то изделие, заканчивающееся гладкой, слегка выпуклой поверхностью. Черт знает, что это могло быть. Олег Петрович не удивился бы и тому, что на диване лежала машина времени или какая-то еще более невероятная штуковина. Трогать ее Олег Петрович все же поостерегся: узенький снопик фонарного света был ненадежен, надо было сперва обеспечить более подходящую обстановку. Пройдя в прихожую к щитку, он сразу обнаружил сгоревшую пробку, сменил ее, в квартире вместо призрачного света луны возник уверенный трезвый электросвет, и на душе стало спокойнее.

И сразу все стало понятным. На тумбочке не было телевизора, это он лежал на диване, выставив охранный кожух горловины кинескопа, закутанный тяжелой плюшевой скатертью со стола, которую жена не взяла из-за пятен и потертостей. Вот кого, оказывается, обхватил напоследок Ленечка там, в парке!

Штырек антенны при этом выдернулся из гнезда телевизора, а вилка питания осталась в розетке, потому что шнур зацепился за кронштейн тумбочки и оборвался, создав вспышку короткого замыкания. Оплетка шнура, пропитанная зловонным составом, еще продолжала тлеть, и Олег Петрович поспешил скорее потушить ее пальцами, как недокуренную сигаретку, открыл форточку и с наслаждением, глубоко вдохнул глоток еще холодного весеннего воздуха.

Потом он выбросил в мусорник сбитые в отчаянии очки, на которые успел наступить, осколки стакана и тарелки, упавшие со скатерти, поставил на ноги перевернутое кресло и застелил стол скатертью, сдернутой во время привидевшейся схватки.

Телевизор, как ни странно, остался неповрежденным, в чем Олег Петрович убедился, водрузив его на место и воткнув зачищенные кончики шнура в розетку. Экран засветился, и когда Олег Петрович переключил канал, он застал еще окончание передачи последних новостей. «С таким телевизором можно на медведя ходить», — хмыкнул он удовлетворенно, закурил беломорину и сел в кресло, чтобы окончательно успокоиться и привести мысли в порядок.

Нельзя сказать, что он был сейчас напуган и расстроен происшедшим, скорее наоборот: его тело еще хранило в себе бурление на миг возвращенной молодости, прилив сил, азарт схватки и юношескую остроту чувств. Это было превосходно!

Ушибы где-то на ноге и в боку казались пустяковой платой за пребывание в шкуре беззаботного товарища, и вообще, жизнь наполнилась новым содержанием и приобрела жгучий и загадочный интерес.

Но во всем в этом проглядывала и опасность, отнюдь не призрачная. «Эдак, черт возьми, недолго и погром в квартире устроить, — подумал Олег Петрович. — Ладно еще я схватил телевизор, а не холодильник, с ним не мудрено бы и надорваться. Да и вообще, сколько бы я всего накуролесил, не оборвись шнур питания; чего доброго, из окна мог вывалиться или переполошить соседей, — тогда уж прямой путь был бы в сумасшедший дом.

Ну ладно, зато теперь и периодичность подтвердилась, и можно считать установленным, во-первых, причастность телевизора, а во-вторых, прекращение явлений при его выключении, — это делает явления управляемыми. Значит, что? Для предохранения себя от своих же опрометчивых действий достаточно сделать так, чтобы телевизор отключался, когда мне вздумается подняться с кресла в таком состоянии, как сегодня. А так как сегодня я пришел в себя несомненно от удара током, то надо устроить так, чтобы и впредь при попытке покинуть кресло меня щекотало бы током, безопасным, разумеется».

13

Жизнь, принявшая в последнее время менее однообразный характер, не смогла полностью отвлечь Олега Петровича от событий другого рода, которые он назвал просто «чертовщиной», проявлявшейся то в сновидениях, то наяву. Верный своей привычке решать задачи до конца, он терпеливо высиживал перед телевизором каждый вечер до полуночи.

«Мал, обидно мал КПД человека», — морщился он, вспоминая время, проведенное в очередях, ожидания в приемных разного начальства, томительные часы, затраченные на собраниях, советах, комиссиях, где без Олега Петровича вполне можно бы обойтись и куда он и ему подобные Призывались только для соблюдения кворума. Вот и теперь не бесполезно ли утекает время.

Но врожденная настойчивость заставляла продолжать опыт, и он дождался. В один из вечеров, когда Олег Петрович начал слегка задремывать, он услышал:

— Ждешь кого?

Олег Петрович вскочил с кресла и включил верхний спет, но никого не увидел. «Показалось», — подумал он и только хотел снова сесть, как голос повторил:

— Я спрашиваю, кого ты ждешь?

— Да откуда мне знать, кто может пожаловать! — ответил он несколько раздраженно. Входи же, где ты? Или тебя, как Мефистофеля, надо приглашать трижды? Входи, буду тебе рад.

И тут он увидел сидящего на диване человека.

— Зор! — взволнованно воскликнул он.

— Да, я Зор, — бесцветным голосом ответил гость.

— Ты Зор… А я уж думал Дух Земли. — Олег Петрович сел по другую сторону стола и смотрел на пришельца, не зная, как продолжать разговор. Зор сделал это сам:

— Ты звал какого-то духа. Зачем?

— Это была блажь не совсем нормального человека.

— Теперь это стало реальностью, потому что для тебя я то же, что и Дух. Чего ты хотел от Духа?

— Так прямо и сказать! Да, я знаю, что ты могущественнее любого из нас, догадываюсь об этом. У нас есть предание, что Дух Земли всемогущ и мог бы выполнить любое желание человека.

— Понятно. Вот ты и скажи мне, чего ты хочешь?

— Знаний! Таких, как у тебя!

Зор улыбнулся и медленно покачал головой:

— Нет, ты не сможешь их вместить — жизни не хватит.

— Так продли ее! Лет на семьсот.

— Это я могу, но все равно не поможет: устройство твоего мозга не позволит.

— А улучшить его нельзя?

— Мозг должен формироваться постепенно на протяжении многих поколений. Да и зачем тебе так много знаний одному? Тебя ведь не поняли бы окружающие.

— А счастливым ты меня не можешь сделать?

— Вот это проще всего. Достаточно лишить тебя способности желать, искать, соревноваться и совершенствоваться, словом, лишить тебя того, что вы зовете интеллектом. Ты будешь всем доволен, тебе нечего будет желать.

— Нет, мудрый Зор, такого счастья мне не надо.

— Есть другой способ: я могу внушить тебе, что ты счастлив, и ты будешь блаженствовать, независимо ни от чего.

Олег Петрович на миг задумался.

— Нет, нет, Зор, не надо.

— Ты меня радуешь. Настоящее счастье человек-может создать себе только сам.

— Чем же ты могущественнее нас, Зор?

— Количеством и глубиной усвоенных знаний. А ты все ждешь чуда. Кстати, о чуде. Ты знаешь закон зависимости тока от напряжения и сопротивления материи? Нравится он тебе?

— Да, — ответил Олег Петрович. — Закон тока, который ты имеешь в виду, называется у нас законом Ома, но он, как и всякий другой, по-моему, не может нравиться или не нравиться. Тут можно говорить лишь о более или менее удачной формулировке закона, а сам по себе он никаких эмоций не вызывает; его надо просто знать и с ним считаться.

— Хорошо. Но пойми вот что: примитивный разум, сталкиваясь с чем-либо, задается вопросом «что это?» и, получив ответ, тем и ограничивается. Разум более совершенный пытается узнать, «как это явление происходит и нельзя ли им управлять с пользой для себя или Других?». Ты и находишься именно на этом уровне.

— А разве можно ожидать чего-то большего?

— Вот именно. Кроме «что» и «как», может быть еще более трудный вопрос: «зачем это?»

Олег Петрович растерянно пожал плечами:

— Как можно задаваться вопросом: зачем закон Ома?

— Не совсем так. Лучше спросить, зачем закон Ома таков, какой он есть?

— Но это же нелепица! Уж если он таков, не переделаешь же его.

— Стоп, стоп… Захочу и переделаю.

— Да ну!

— А вот так. Хочу, чтобы в этой комнате сила тока была пропорциональна произведению напряжения на сопротивление. Нравится?

— Не зна… Не знаю.

— Проверяй. Бери источник тока…

Олег Петрович поднялся было, чтобы принести аккумулятор, но увидел, что тот уже стоит на столе, и снова сел, а Зор продолжал: «Вот тебе — вольтметр, амперметр, соединительные провода, рубильник, зажимы и нихромовое сопротивление, величиной ровно шесть ом».

И по мере того, как Зор произносил слова, на столе появлялись названные им предметы. Все они принадлежали Олегу Петровичу, кроме сопротивления, намотанного на фарфоровый стержень с ножками, взявшегося неведомо откуда. При их необъяснимом появлении уже не удивило, что Зор назвал их принятыми на Земле словами.

— Составляй цепь, — велел Зор.

Олег Петрович привычно подсоединил провода и взялся за ручку рубильника.

— Включаю, — предупредил он и замкнул цепь. Стрелки приборов покачались и встали.

— Все нормально, — поднял он глаза на Зора. — Аккумулятор — шестивольтовый, на шести омах он дал один ампер.

— Правильно. Но сопротивление начинает нагреваться, а ток?

— Ток умень… Что такое, ток возрос на пол-ампера! Еще растет?!

Действительно, вопреки закону, стрелка амперметра неуклонно лезла все выше, проволока сопротивления покраснела, стала белеть, и Олег Петрович поспешно выключил рубильник, но это только увеличило сопротивление, а цепь тока не прервалась, и дальше все пошло лавинообразно.

Стрелка амперметра зашкалилась, проволока перегорела, и в этом месте вспыхнула дуга, закипел аккумулятор, а на проводах перегорали все новые и новые участки, дуги множились, стол задымился и вспыхнул пламенем. Это было последним, что видел Олег Петрович перед тем, как закрыл глаза рукой.

— Дальше от стола! — крикнул он Зору и сам, отшвырнув стул, кинулся к кухне за водой, ожидая, что аккумулятор сейчас разорвет и оттуда брызнет кислотой. Уже в дверях он обернулся и приоткрыл глаза, глядя сквозь щелочки между пальцами.

Сначала он ничего не разобрал, потому что в глазах еще плавали цветные пятна, но уже понял, что сами дуги погасли. А когда зрение восстановилось, он увидел, что Зор невозмутимо сидит за столом, на котором нет ничего, кроме пепельницы с лежащим в ней окурком.

— Мне бы так управлять природой! — криво усмехнулся он и вернулся на свое место.

— Теперь ты понял, к какой катастрофе привело бы изменение закона? Вот «зачем» он, этот закон. Так же целесообразны и все другие законы, образующие единую систему мира, благодаря которой он только и может существовать.

— Теперь мне ясно, что никакой Дух и не может быть всемогущим, он может создать только иллюзию, но не изменить закон.

— Не совсем так. Чтобы ты убедился в этом, вспомни игры, у которых тоже есть свои правила, свои законы. Высокий разум оперирует судьбами и процессами материи и наблюдает развитие в бесчисленных комбинациях, выбирая наилучшие. Направив процесс и получив результат, надо примерить, оценить его, что-то оставить, а что-то изменить, а то и совсем отбросить — как и в игре. Всемогущий разум мог бы в любом развитии предопределить результат, но это было бы так же бессмысленно и неинтересно, как в вашей карточной игре разложить карты по своему желанию и вопреки правилам. Карты не возразят, но исчезнет сама суть игры, она может иметь смысл лишь для шулера, но это уже простое жульничество, как фокус с демонстрацией противоестественного закона Ома, внушенный тебе мною.

Вот и мы не играем, а творим. Мы высший по сравнению с вами этап развития материи. А развитие, то есть жизнь, является неотъемлемым свойством все той же материи. Ты все порывался узнать, почему именно тебе выпало на долю столкнуться с нами. Теперь отвечу: ты стал объектом опыта в результате стечения обстоятельств.

— Выходит, я — подопытный кролик!

— Не обижайся. Все мы так или иначе подопытны в процессах всеобъемлющей природы, а тебе даны и некоторые преимущества, которых ты еще не понял и не оценил.

— Пусть так, но кто он, оперирующий законами природы?

— Он — это ты сам, только идущий впереди тебя, такого, каков ты есть в твоем настоящем виде. Он — это лакомство, подвешенное перед тобой и укрепленное на тебе же самом. Ты всегда будешь тянуться за ним и никогда не достигнешь. А теперь прощай, энергия импульса исчерпана.

И Зор неожиданно отодвинулся и растаял.

14

Вскоре после прихода почты Люся, еще издали дразня конвертом, направилась к чертежному сооружению Олега Петровича.

— Пляшите! — потребовала она и добавила: — Правда, письмо адресовано Ометову, Волкову, а потом уже вам, ни первых двух отдел кадров на заводе не обнаружил, так что придется вам отплясывать за троих.

— А нет ли там на конверте еще Яковлева?

Люсенька проверила и подняла выщипанные бровки:

— Яковлева нет. А вы что, знаете всю эту компанию?

— Знавал когда-то. Давайте письмо, раз уж их не оказалось.

— Нет, сперва спляшите.

— Люсенька, в моем-то возрасте…

Олег Петрович выставил из-за кульмана ногу и несколько раз символически пришлепнул подошвой по полу: — Давайте.

— За троих могли бы и больше потрудиться. Держите уж…

Афина Павловна видела, как Олег Петрович, читая письмо, стал почему-то горбиться и густо краснеть. Дочитав, он сунул письмо в карман, поставил локти на желобок чертежной доски и положил лицо на ладони, сдвинув вверх очки. Так он просидел минуты две, потом вздернул голову и вышел из бюро.

«С ним — очень плохо, но не назойливым ли покажется вмешательство», — сочувственно подумала Афина Павловна и все же не утерпела и немного погодя вышла на лестничную клетку, где Олег Петрович докуривал папироску.

— У вас неприятности? — спросила она. Олег Петрович качнул головой.

— Вам кто-нибудь грозит?

И на это он только отрицательно повел головой.

— Так что же произошло?

Олегу Петровичу было совсем не до расспросов, другого он сразу бы оборвал, но Афина Павловна смотрела так участливо, что он даже неожиданно для себя пробормотал:

— Ох, как мне стыдно! Непоправимо стыдно. Знаете… Мне необходимо побыть одному, не до работы, я уйду…

Вернувшись на свое место; Афина Павловна между делом пригляделась, не привлек ли уход Нагого чьего-то внимания, потом посидела за его кульманом и прибрала инструменты, записи и справочники. А после работы пошла к Олегу Петровичу.

— Я так и знал, что вы придете, — сказал он, отперев ей дверь.

— Пришла на всякий случай. Вы, может быть, позволите все же пройти, а то встали, словно памятник.

— Да, разумеется, проходите. Я в самом деле малость обалдел. Присаживайтесь.

— Вы не поделитесь со мной своими огорчениями? Поверьте, я спрашиваю не из пустого любопытства.

— Верю. Нет, вы садитесь на диван, а то от окна сегодня дует. Не знаю, чем я заслужил ваше внимание, но оно трогает.

— Так что у вас случилось, в чем грешны?

— А вот читайте! — и Олег Петрович положил перед ней полученное письмо. Оно было помято и кое-где надорвано, а потом разглажено и сложено по старым складкам. Написано оно было неуверенным почерком редко пишущего человека и с таким пренебрежением к грамматическим правилам, что лишь мысленно проредактировав его, Афина Павловна получила следующее:

«Мой далекий и мало знаемый братец Олежка, здравствуй. Пишет тебе первый и последний раз твоя старшая сестра Груня, последняя из тех, кто был тебе кровной родней, с которой ты так и не захотел знаться за всю твою оторванную от нас жизнь.

Пишу тебе это не в упрек, а сожалеючи тебя, потому как чудится мне, будто не сладко жилось тебе без родной души на свете, потому и ожесточился ты, видать, до того, что, коли верить слухам, от тебя и супруга твоя ушла вместе с дочерью вашей и остался ты, стало быть, совсем теперь одинешенек.

На завод тебе пишу потому, что не знаю адреса твоей квартиры, а про завод твой мне говорили. И пишу тебе на все твои фамилии, кроме одной, которую я опять пошто-то забыла да так и не могу вспомнить, а пишу так потому, что не знаю, под которой из этих фамилий ты теперь проживаешь.

Сейчас я, Олежка, помираю, и письмо перешлет тебе соседка уж опосля моих похорон, чтобы не тревожился и не ехал хоронить меня. Может, и зная, ты бы не приехал, но тут уж не мое дело. Мое дело теперь повиниться перед тобой за себя и за всех вас, что оставили тебя на всю жизнь без нашей помощи. Бог да простит нам этот наш тяжкий грех.

Ты, конечно дело, и без нас прожил не хуже, а лучше, да не наша в том заслуга, и вины нашей от этого не меньше. Вот помирая-то я и думаю, как же это я, окаянная, ни разу тебе ни яблочков не купила, ни петушка на палочке не принесла и ничем тебя ни разу не побаловала, покуда ты рос, и даже рукой по головенке не погладила, не приласкала тебя, брошенного твоей семьей!

Что из того, что твои приемные родители запретили строго-настрого сообщать тебе о твоем происхождении, могла бы ведь я и под видом посторонней побаловать тебя, маленького, так ведь не сделала этого и даже не поговорила с тобой ни разочку. А когда ты вырос, ты и сам не хотел с нами знаться, и то было нам заслуженным наказанием.

Единожды только, помню, пришел ты ко мне с великой нуждой, в которой, слава богу, смогла я тебе помочь одним единственным словом, и только это и отрадно мне в мой смертный час. Не иначе как бог просветил меня тогда и дал мне вспомнить фамилию твоей крестной матери, которая стала и твоей первой фамилией. А потом опять я эту фамилию забыла, да и не нужна она теперь, хорошо, что тот раз выручила тебя.

Вот и все, Олежка. Живи дольше. Ты умный, ты весь — в мать твою родную, а гордый, наверно, в Нагого. Может, и впрямь он твой родной отец, а не тот, который меня породил.

Наследства после меня не остается, так что завещать тебе нечего, вот только посоветую тебе поближе к людям быть и уж ежели не время тебе о новой семье думать, то обзаведись хоть котенком или собакой, чтобы было о ком заботиться, — одному-то, ох, как плохо. Прощевай на этом, Олежка, кланяюсь тебе последний раз. Сестра твоя Груня».

— Не расстраивайтесь, — сказала Афина Павловна, складывая послание. — Судя по письму, вы и виделись-то с ней всего раз или два, так что не могли сильно привязаться. Ее, разумеется, жалко, и я вам от души сочувствую, но признаться, я гораздо больше поражена тем, что вы, оказывается, росли у приемных родителей. В наше время, после войны, это совсем не редкость, а с вами это случилось много раньше. Ну, а уж из-за чего вам стыдно стало, совсем не понимаю.

— Тут сложная история, в которой Груня мне очень помогла…

— Так расскажите же, может, легче станет.

— Я расскажу, только надо же вас сначала накормить, а то вы пришли прямо с работы.

— Это будет кстати.

Олег Петрович похозяйничал на кухне и вернулся накрывать на стол.

— Вас не будут искать? — спросил он между делом.

— Наверняка даже не обратят внимание.

— Так вот: как бы то ни было, надо помянуть покойницу, а у меня, кроме коньяка, который вы принесли еще на именины, ничего нет. Можно еще успеть купить, но захотите ли вы ждать?

— Не надо, не ходите, пусть будет коньяк.

Олег Петрович послушался и, наливая рюмки, вздохнул:

— Выходит, даже поминки справляю чужим вином. Ну, ладно, пусть ей будет земля пухом!

Выпили. Закусили. Помолчали.

— Я жду вашей исповеди, — поторопила Афина Павловна.

— Да, хорошо. История эта неправдоподобная и затянутая, и я начну ее не сначала.

— Как хотите.

— Представьте, что в загс рабочего предместья большого города приходит посетитель и просит выдать ему копию метрики, понадобившейся для обмена паспорта. Было это вскоре после окончания войны.

— Представляю. Посетитель этот, конечно, вы?

— Он предъявляет старый паспорт, ему дают узаконенный бланк, и он подходит к столу, на котором стоит казенная чернильница и ручка общего пользования. В заявлении требуется указать, как положено, «фио», год и место рождения и имена родителей. Он отвечает на все, кроме сведений о родителях, и в таком виде подает в окошечко. Через полчаса ему сообщают, что по записям в церковных книгах рождение ребенка, указанного в бланке, не обнаружено.

Олег Петрович прислушался к бульканью на кухне, сходил туда, чем-то побрякал, а возвратившись, продолжал:

— Для нашего посетителя такой результат, по-видимому, не был неожиданностью, он только попросил сотрудницу позвать к нему заведующего загсом.

«Дело в том, — пояснил он заведующей, не старой еще, миловидной женщине, что я — приемыш и толком даже не знаю своих настоящих родителей, а уж тем более не знаю, под какой фамилией я был занесен в книги. Возможно, что я там значусь как Ометов Олег Васильевич».

Заведующую такой оборот дела не удивил, она в своей практике сталкивалась с подобным не впервые.

«Сейчас посмотрим, — сказала она и без всякой волокиты тут же достала с одной из полок толстенную книгу и, просмотрев несколько листов, сочувственно произнесла: — Нет, не значится. Не ошиблись ли вы годом рождения?»

«Да нет же, год рождения записан у меня в паспорте, вот посмотрите».

«Ну, тут возможна и ошибка. А разве у вас не было метрики?»

«Была, как не быть! Но когда я получал свое первое удостоверение личности, мне сказали: вот вам документ на всю вашу жизнь. Потому метрикой я не дорожил, послал в учебное заведение. Когда окончил, не позаботился взять вовремя, а там не стали хранить до бесконечности, выбросили и только».

Заведующая положила перед посетителем другую такую же толстую киту и показала, в каких графах следует искать, что оказалось не так-то просто, поскольку записи были на церковно-славянском языке. Пока посетитель проверил одну книгу, заведующая справилась с тремя, и оба не обнаружили ни Ометова, ни Нагого.

«Послушайте! — вскинулась заведующая. — А не из старообрядцев ли вы?»

«Нет, я православный, — твердо ответил посетитель. — Я хорошо помню, что носил крест, когда был мальчиком, к ходил в церковь».

«Тогда ничем не могу вам помочь. Предстоит длительная канитель с определением возраста, с опросом всех ваших родственников. Трудно вам придется. Сейчас я выпишу вам справку, что в нашем районном отделе вы не значитесь, и с этой справкой отправляйтесь в областной загс».

— Вот тут, Афина Павловна, я струхнул не на шутку, но прежде, чем продолжать рассказ, давайте поедим, на кухне уже все готово.

Олег Петрович принес тарелки с супом и вновь наполнил рюмки.

— Мне достаточно, это же не портвейн, — запротестовала Афина Павловна.

После того, как с едой было покончено, Олег Петрович закурил и продолжал:

— Для меня дело осложнялось тем, что я побывал в оккупации. Не моя в том вина. В армию меня из-за плохого зрения не взяли. Но перед появлением немцев пришлось мне участвовать в эвакуации завода. Жену с дочерью я вовремя отослал к ее родителям, а сам попал с последним эшелоном под бомбежку и не успел вырваться из замкнувшегося кольца. Инженером я там не работал, назвался монтером, так до прихода наших и исправлял проводки по квартирам. Но попробуй, докажи, кем ты там был и кем ты не был.

В общем, ни в облзагсе, ни в облархиве сведений обо мне тоже не нашлось, знакомых порастерял, родственники были невесть где, не мудрено бы и шпиона во мне заподозрить, если бы не Груня, от которой сегодня письмо пришло с того света.

В том же поселке, где я родился, проживал и работал мой двоюродный брат Игорь. С ним меня еще до войны познакомила его мать, моя родная тетка. Вот она могла бы подтвердить обо мне все досконально, да умерла во время войны, а с Игорем у нас хотя и были неплохие отношения, да в чем он мог мне помочь, если родился позднее меня!

Зашел я к нему, однако, рассказал, что у меня, возможно, осталась еще одна сестра, самая старшая, и что жила она даже где-то тут неподалеку. Разыскали; проверили — точно, сидит на крылечке и подсолнухи лузгает. Пригласила в комнату, выслушала и задумалась.

«Ну что, — говорит, — я скажу; знаю, что был у меня брат Олег, видывала его маленьким, в семье Нагого, а уж ты это был или нет, не поручусь, признать не могу».

Тут я ее прошу вспомнить, как это все происходило, когда меня Нагой усыновил, а она отвечает, что это дело ей не известно, а вот что на крестинах со мной путаница вышла, это она помнит. Оказывается, перед тем, как меня крестить, выпили, конечно, кума перехватила, и когда в церкви батюшка ее спросил, как фамилия младенца, она додумала, что ее фамилию спрашивают, свою и сказала.

«Вернулись из церкви, — рассказывала Груня, — кума дала метрику, довольнешенькая такая, а твоя тетушка — она разбитная была — как глянула, так и взвилась: — Ты на кого же младенца записала? — Взяла тебя и помчалась обратно в церковь, исправлять, стало быть, ошибку. Да только из кулька в рогожку исправила. Уж на следующий день твой родной отец вздумал еще раз посмотреть метрику, а в ней дана тебе фамилия Волков, а не Ометов. Он напустился на твою тетушку, а у той только и оправдания, что сама-то она Волкова, и сестра ее, твоя мать, тоже Волковой была, вот ее бес и попутал.

Пока собрались опять к священнику, тот успел уж во все книги занести тебя и сказал, что исправить дело теперь не в его власти, нужно в консисторию писать, а то и так младенец проживет, а и помрет — спросу не будет, лишь бы крещеный был. Писал ли твой отец такое прошение, не знаю, а вскорости тебя отдали Нагому, на том все и кончилось».

Бросился я на другой день снова в загс, искать записи о Волкове Олеге, снова с заведующей два часа убили и опять ничего не нашли. Заведующая даже расстроилась — такая симпатичная женщина попалась — говорит:

«Может, поп не стал делать новой записи, а внес исправление к старой, где вы по фамилии кумы числитесь?»

Эту фамилию я еще накануне спрашивал у Груни, да забыла она, столько лет прошло, разве упомнишь!

А Груня, оказывается, ночь не спала, все вспоминала. И вспомнила ведь! Я уж прощался с Игорем, уезжать хотел, а она приходит и еще с порога кричит: «Яковлевой звали, крестну-то твою, Олег, Яковлевой!»

С трудом дождавшись следующего дня, я в третий раз пришел в загс, и через какие-то десять минут заведующая подняла от книги посветлевшее лицо и сказала: «Ну поздравляю: все сошлось. Четыре фамилии у вас и любая — законная, выбирайте». Я сохранил фамилию приемного отца, который меня воспитал.

— И правильно сделали!

— У той заведующей я побывал проездом через год, еще раз поблагодарил. А к сестре не зашел, время не хватило. Все думал навестить. Много лет собирался, да так и не собрался.

И Олег Петрович спрятал лицо в ладонях, но тут же устыдился театральности этого жеста и глянул на Афину Павловну смущенно и растерянно.

— Замотались вы, — сказала она и, пересев к нему ближе, добавила: — И вам нужен близкий друг. — Помолчав, ушла, не разрешив себя проводить.

15

Из дневника Олега Петровича:

Я никогда не вел дневника, считая это занятие рядового человека никчемной блажью, но в этом году со мной творится такое, что настоятельно требует записи. Пока происходящее, касалось только меня и не оставляло вещественных следов, я склонен был приписать это галлюцинациям, был готов допустить какую-то форму помешательства, но случившемуся недавно я даже предположительно не могу найти никакого объяснения.

Она бывала у меня и раньше, но то были деловые посещения или, скорее, визиты вежливости, а тут Она пришла как любящая женщина и осталась со мной до утра.

Это было настолько невероятно, что после некоторого обалдения я прочно утвердился в том, что происходящее вызвано «чертовщиной»; разговаривал же со мной покойный отец, а недавно даже Зор удостоил беседой. Значит, нечего удивляться тому, что и Ее я не только вижу и слышу, но и обнимаю, чувствую. Как жалко, что Она — не более, чем видение, и исчезнет внезапно и бесповоротно!» — думалось мне, и я старался растянуть счастливые мгновения. А Она все не исчезала. И когда Она сказала: «Доброе утро!» — у меня неожиданно сорвалось:

— Слушай, так неужели ты — настоящая?!!

Она, по-моему, даже несколько обиделась, потом со смехом воскликнула:

— Не знаю, какие еще тебе требуются доказательства! Может, тебя булавкой кольнуть?

И все-таки в реальности Ее существования я продолжал сомневаться даже за завтраком, приготовленным Ее руками, помня, что и с покойным отцом я сидел за этим же столом.

И только в бюро, куда мы пришли по Ее настоянию порознь, когда я подошел к ее кульману и шепотом назвал Ее милой, а Она не удивилась и назвала меня дорогим, только тогда я уверился в реальности происшедшего. Уж тут-то в сугубо деловой обстановке не оставалось места никакой «чертовщине».

Я как-то спросил Ее, почему она вздумала связать свою судьбу с моей, пренебрегая существенной разницей наших лет. Ее ответ озадачил меня и прямотой, и расчетливостью:

— Нет, — ответила Она, — я не связываю ни себя, ни тебя. Я тебя полюбила без всяких обязательств. Не знаю, в чем кроется тайна твоей обаятельности, но к тебе влечет. И уж если тебе вздумалось заговорить об этом, скажу честно, что твоей я буду не навек. Я выйду замуж, но не за тебя, а за своего сверстника, чтобы нам стариться вместе. Уж не взыщи, мой дорогой…

Что ж, я Ее понимаю. Много ли мне осталось полноценной жизни, пятилетка, от силы — две? А Она и через десять лет будет полна энергии и страстей. Пусть подарит мне хоть три года, может, после них мне вообще станет не до женщин.

Существеннее, пожалуй, другое: сколько себя помню, не замечал к себе особой благосклонности женщин. Уж чего не было, так не было. Правда, в моей сумбурной жизни я не очень-то и гонялся за ними, мне хватало других забот и переживаний. Те связи, которые все же возникали, были немногочисленны и непродолжительны. Сходился и с теми, к кому тянуло, расставались без сожалений, не было ни любви, ни очарования, — не оделил, видно, господь смолоду такими чувствами. Может быть, женщины чутьем распознают такого сухаря?

А Она, молодая и очаровательная, утверждает, что я обаятелен, что она полюбила меня. Вот и думается, что не обошлось тут все-таки без «чертовщины». Можно подумать, что у меня и впрямь появилась не только способность читать чужие мысли, но и влиять на людей…

Я совсем было утвердился в этом, но тут, как нарочно, таинственные явления прекратились, а связь с Ней осталась. Она приходит ко мне такая же ласковая и любящая, как только я позову. Несколько раз — в Ее отсутствие, конечно, — садился я в кресло перед телевизором, отдежурил несколько вечеров перед пустым экраном, но так никто больше ко мне и не явился. Если в моем телевизоре и был какой-то заряд спиритизма, то он явно выдохся. Поневоле напрашивается объяснение: вся «чертовщина» просто-напросто привиделась потому, что в одиночестве я малость свихнулся, а когда оно кончилось с Ее приходом, прекратилась и «чертовщина». Радоваться этому или огорчаться?

Во всяком случае, я почувствовал облегчение и занялся даже в гараже своей плохонькой машиной. Так я пробел несколько безмятежных дней и не вдруг до меня дошло: явления-то прекратились, а угадывание чужих мыслей продолжается! С кем бы я ни говорил на работе, стоит мне сосредоточиться, и я начинаю понимать, что думает мой собеседник еще до того, как он выразит это словами.

И в это время в моей будничной, насквозь прозаической, ни с какой таинственностью не связанной служебной жизни тоже произошла перемена: я получил повышение по службе, да еще какое! Началось с того, что среди рабочего дня, когда я ничего не подозревал, меня вызвал директор, осведомился о моем самочувствии и о том, не имею ли я каких-либо видов на ближайшее будущее.

— Эге! — подумал я. — Уж не сделал ли я какой-то непоправимой ошибки в чертежах. В общем, было ясно, что меня вызвали не орденом награждать, поэтому я промямлил что-то и даже не сообразил сосредоточиться, чтобы отгадать мысли директора, а он мне и предлагает:

— Как бы вы, Олег Петрович, отнеслись к предложению занять место Льва Васильевича?

Вот уж этого я никак не ожидал! Никому не пришло в голову не только выдвинуть меня, скажем, депутатом, но даже доверить сбор членских взносов в профсоюз. Единственное, что мне регулярно доверяли, — это уборку картофеля в подшефном колхозе. Этого мне перепадало вдосталь каждый год, а чтобы повысить в чине, нет, о таком я забыл и думать. Поэтому предложение меня озадачило настолько, что я долго не мог ничего ответить и только поводил плечами, а директор, неправильно истолковав мое молчание, добавил:

— Я вижу, вас не очень прельщает перспектива взвалить себе на плечи конструкторское бюро. Я понимаю, что при сдельном проектировании вы, если поднатужитесь, заработаете даже больше, чем завбюро, но чего-то стоит ведь и престиж, и перспектива, и степень самостоятельности! Дело в том, что завод, как вам известно, расширяется, будут сдвиги и по административной линии. В частности, есть решение утвердить на заводе вместо должности заведующего конструкторским бюро должность главного конструктора, так что вы не просто унаследуете место Льва Васильевича, но можете в ближайшее время предстать в новом качестве.

Вот тут до меня наконец кое-что дошло.

— А как же обстоит дело с Львом Васильевичем? — спросил я.

— С ним все обстоит благополучно, но он уходит на пенсию.

— Позвольте, но и я тоже не так далек от пенсионного возраста.

— На пятилетку-то можно рассчитывать вполне и нас это устраивает, а дальше видно будет.

— А не лучше ли все же сразу ориентироваться на молодого, чем снова перестраиваться через несколько лет? У нас есть способная молодежь, скажем, Погорельский…

— Ну что вы! Не тот опыт, не те знания. Я согласен, он — из подающих надежды, но ему не хватает вашей выдумки, конструкторского навыка, инженерного подхода, А вы возьмитесь и подготовьте, тогда посмотрим.

— А что думает по этому поводу Лев Васильевич?

— Мы с ним советовались, разумеется, он тоже счел нужным остановиться на вашей кандидатуре. «А главное, вашу кандидатуру выдвинуло Управление», — уловил я мысль директора, и все постепенно стало вырисовываться в особом свете. Я вспомнил, как во время последней моей командировки мне стоило некоторых трудов защитить наш аппарат, причем эта защита далеко не во всем согласовывалась с моими собственными убеждениями. Во многом я сделал бы его иначе, но приходилось отстаивать доверенные мне ведомственные интересы завода, и несколько раз во время спора я сожалел, что не мне принадлежала ведущая роль, что не в моей воле было создать аппарат по-своему. «Поставьте меня во главе дела, тогда и спрашивайте!» — думалось мне не раз. И как знать, не это ли настойчивое побуждение повлияло на то, что меня теперь выдвигают.

— Что ж, Владлен Федорович, вам виднее, но давайте сразу же определимся. Я согласен занять должность главного конструктора завода, только чтобы это было без всяких промежуточных этапов. А завбюро я не стану: времени остается мало.

«О! Это, кажется, уже смахивает на вымогательство», — уловил я мысль директора, но идти на попятный было незачем, и поэтому я добавил:

— Вот так и сообщите в Управление.

Директор, очевидно, не заметил, что я заговорил об Управлении первым, без повода с его стороны, и коротко заключил:

— Ладно, я сообщу, а там уж пусть решают сами.

Через несколько дней из Управления пришел приказ о моем назначении главным конструктором. Я был доволен и польщен. Она обрадовалась еще больше.

И вот настал час прощания с моим прежним рабочим местом. Я придирчиво проверил ящики стола, оставив в них некоторые справочные таблицы, безжалостно уничтожил эскизы и расчеты, которые уже никому не понадобятся, и вынес в мусорный ящик плотно набитую корзину. Потом сдал книги в техническую библиотеку, а Люсе — свои чертежные принадлежности, и стойло, прослужившее мне без малого восемь лет, осиротело.

Впрочем, не оно мне служило, а я ему, но все же расставаться с ним было немножко жалко, — ведь я знал здесь все, вплоть до последней царапины на столе и до наспех сделанных карандашных пометок на краях чертежной доски кульмана. Лишенная последнего моего чертежа, исколотая по углам бесчисленными кнопками, эта доска как бы освободилась от многотонного веса разных машин и аппаратов, которые я нагружал на нее за проведенные здесь годы. Когда и кто станет перед ней после меня, чья спина будет маячить перед глазами Афины Паллады?

Потом я пошел принимать дела у Льва Васильевича. Он сидел за письменным столом нахохленный и, не поднимаясь, кивнул:

— Садитесь. Может, покурим для начала?

Я молча сел напротив него и достал папиросы, он закурил сигарету в мундштуке. В первый раз я закурил в бюро, не выходя на лестничную клетку, я больше вообще не стану туда выходить, не положено по чину.

Лев Васильевич тоже приготовился к передаче дел; на письменном столе громоздилась груда папок, а из шкафа с неприкрытой дверкой выглядывали два ящичка картотеки, корзина была до верху заполнена обрывками бумаги. Льва Васильевича проводили на пенсию еще накануне, в заводском клубе, где его чествовали как старейшего работника завода.

Много времени на передачу дел не потребовалось, так как все работы бюро были мне известны, подписали акт, принял ключи.

— А карандаш свой я вам не оставляю, — улыбнулся Лев Васильевич. — Его мне подарили сотрудники десять лет назад, когда вас здесь еще не было. Я теперь приделаю к нему цепочку и повешу дома над кроватью, как шашку отставного кавалериста.

— Зачем вам вздумалось уходить, взяли бы да и остались.

— Нет смысла. У каждого есть свой предел. Узнаете, не вам меня утешать.

Тут Лев Васильевич встал и, забрав мусорную корзинку, ушел из кабинета, а я сел в его кресло. Он прав, а я почему-то не чувствую приближения к этому пределу, я вообще ни в чем еще не ощущал надвигающуюся старость, а с тех нор, как в мою жизнь вошла Она, мне кажется, что я вновь молод, бодр и способен еще на многие дела и переживания. Неужели перелом лет наступит так внезапно и резко или мои сроки находятся еще довольно далеко? Нет, Лев Васильевич, теперь я еще покручусь, может, я еще первой половины своего срока не израсходовал!

16

Свою деятельность в новом качестве Олег Петрович начал с того, что дня через три после приема дел определил курс руководства, которого он намеревался придерживаться.

За полчаса до звонка он вышел из кабинета в общий зал, встал по традиции за Люсин стол, пригласил сотрудников и «провозгласил декларацию», как назвала это Афина Павловна.

— Хочу вас поставить в известность об основном принципе, которому я намерен следовать в нашей работе, и услышать ваше мнение по этому поводу. Обходить всех каждый день, как это делал Лев Васильевич, я не намерен. Практика такой опеки мне не по душе, от инженеров можно, на мой взгляд, ожидать большей самостоятельности. Заявляя так, я осуждаю не Льва Васильевича, а довольно распространенную тенденцию. Вглядитесь в штамп, например, этого чертежа и подумайте, для чего, собственно, в нем предусмотрено столько подписей?

Олег Петрович поднял со стола Люси заготовленную заранее светокопию, приколол на стенке и стал показывать.

— Смотрите: «разработал, проверил, техконтроль, нормоконтроль, ведущий руководитель, чертил, утвердил» и тэ-дэ, вплоть до подписей копировщицы, главного инженера, а теперь еще и главного конструктора завода. Это же не штамп чертежа, а платежная ведомость или список участников круговой поруки!

Я знаю, конечно, что не Лев Васильевич все это придумал и даже не директор; и уж если кто-то там на заоблачных высотах канцелярской пирамиды счел нужным ввести в штамп все эти графы, мы обязаны их заполнять. Но это совсем не значит, что каждая последующая подпись снимает ответственность со всех предыдущих, и тем более с основного конструктора. Конструктор создает машину, с него и должен быть весь спрос. Зато ему же должна быть предоставлена и широкая самостоятельность.

Олег Петрович подкрепил свою точку зрения примерами из недавних разработок и предложил задавать вопросы и высказываться.

— Что же, поживем — увидим, — первым отозвался парторг. — Не совсем ясно только, как вы представляете себе ваше собственное руководство.

— Я думаю, — ответил Олег Петрович, — здесь вряд ли уместны заранее заготовленные шаблоны. Я буду, разумеется, давать целевые установки при распределении работ. Какое-то представление об ее конечном виде у меня должно сложиться еще до этого, но разработчик волен представлять ее по-своему. Если наши представления разойдутся, мы будем спорить, не договоримся, вовлечем в спор других. Кроме того, у нас есть ведь всегда проектное задание, рамок которого мы должны придерживаться.

— А если вас переспорят? — подал голос Погорельский.

— Обращусь за консультацией на сторону.

— Вдруг да и там вас не поддержат, тогда как?

— Тогда поступлю согласно собственному убеждению.

— Ага! Значит, власть примените, пойдете против всех?

— А как же иначе! Непременно, если меня не убедят. Но я прибегну к этому только в последней стадии, а не буду то и дело вмешиваться и водить вас на помочах. Другое дело, если кто-то захочет посоветоваться со мной, когда возникнет сомнение: в таких случаях — милости прошу — привлекать меня без всякого стеснения к своей работе, прямо к кульману.

— Что же, поживем — увидим, проверим на практике, — повторил парторг, как бы заключая обсуждение.

Организационная установка главного конструктора не вызвала какого-либо возражения и у остальных.

Новая метла по-новому метет, — было мнение большинства.

Больше недели после этого Олег Петрович просидел в своем кабинете одиноко, составляя и сверяя разные планы, прикидывая, как лучше распределить работу и обдумывая предстоящие конструкции. Ему уже начало казаться, что складывается, тревожное положение, при котором он работает на отшибе, а бюро действует само по себе. Его так и подмывало выйти из кабинета и по собственному почину, вопреки своей установке, пройтись вдоль кульманов, вглядеться в чертежи, но он сдержался.

И вот один из конструкторов не уложился в проектное задание, «забуксовал» и позвал Олега Петровича на консультацию. Потом другой стал сдавать свои чертежи и, наткнувшись на возражения, привлек к защите трех товарищей, которые после некоторого спора, вынуждены были признать, что работа оказалась «неважнецкой», что над ней надо еще сидеть и сидеть.

И инженеры стали поговаривать, что при Льве Васильевиче было спокойнее и удобнее, что тот хотя и «висел над душой» и был «занудой», зато «вправлял мозги» ежедневно, благодаря чему переделки, если и случались, были мелкими.

До Олега Петровича эти суждения доходили через Афину Павловну, о близости с которой никто не догадывался, и потому говорили при ней не сдерживаясь. Она и рада бы не говорить об этом, да сама придерживалась того же мнения.

Но вот и она пригласила главного конструктора к своей работе. Он долго стоял у ее кульмана, расспрашивал, потом забрал все чертежи и ушел в кабинет, сказав:

— Подумаю. А вы, Афина Павловна, помудрствуйте пока, не подвернется ли другая исходная схема, получше выбранной вами.

Часа через три он вернул чертежи и заявил, что не видит возможности исправить работу, что ее надо делать заново, и опасается, не пришлось бы все дело вообще передоверить другому инженеру.

Афина Павловна, скрипнув зубами, сдержалась, не затеяла спора. Она промолчала, убрала забракованную работу и ушла, удивив Олега Петровича, который знал, что с ней считались, как с эрудированным инженером, она могла рассчитывать на поддержку.

Зато какую сцену она устроила вечером! У нее имелся уже отдельный ключ, и она вошла не позвонив. Олег Петрович лежал на полу, стараясь линейкой достать из-под дивана отскочившую пуговицу.

— Проклятый выскочка! — воскликнула она и от порога запустила в него снятой с ноги туфлей. — Честолюбец! Ничтожество, дорвавшееся до крохотной власти! — продолжала она. Подбежав к буфету, схватила сахарницу, смахнув попутно тарелку и вазочку для варенья. — Негодяй! — Олег Петрович еле успел отклониться от метко запущенной в него посудины.

— Как я взгляну теперь в глаза товарищей: ты опозорил меня! Ну, если ты умней, зачем было ждать, почему не вмешался, не поправил заранее…

Тут Олег Петрович все-таки достал пуговицу и, присев у дивана, взглянул на разъяренную Афину Павловну.

— Перестань! — негромко, но с нажимом произнес он и протянул ей пуговицу. — Пришей, Фина, пожалуйста, к пиджаку, а я пока подмету осколки.

Афина Павловна чуть не задохнулась от возмущения, но вдруг сникла, словно с разбега уперлась во что-то.

— Господи, что это со мной? — перевела она дух и взяла пуговицу, не вдруг найдя место для блюда. — Я обязательно надавала бы тебе пощечин, если бы ты не лежал, а сейчас у меня почему-то весь пыл пропал. Хорошо, я пришью твою проклятую пуговицу, но, Олег, скажи, ради бога, неужели тебе было не жалко меня?

— Фина, милая, поверь, что я не мог сделать для тебя исключение, а ты и сама могла бы избежать всех неприятностей, вдумайся ты в дело поглубже. Ты же очень способная, ты просто понебрежничала в самом начале работы, не знаю уж почему. Пошевели мозгами и создашь шедевр, уж я-то тебя знаю!

— Замасливаешь, да?

— Да нет же, тебе стоит захотеть, за тобой и не угонишься. Ты только не контролируешь себя, все делаешь под настроение. К тому же очень свыклась, как и другие, с повседневными проверками Льва Васильевича.

— Ладно. Не знаю, чем ты берешь, вещий Олег, но тебе невозможно противоречить. А только помяни и ты мое слово, не все смирятся, как я, нарвешься ты со своим методом…

Но Афина Павловна не угадала. Первое время конструкторов удерживало любопытство, а потом самолюбие: «Как, это я-то не способен!» — появился вкус к свободному поиску, к новаторству, к самостоятельности.

А Олег Петрович тем временем начал одолевать администрацию и свой штат сомнительной идеей совмещения профессий.

— Строго говоря, — объяснял он Владлену Федоровичу, — ничего существенно нового я не открывал, все это давно применяется при обучении в вузах в виде рабочей практики. Разница только в том, что студенты проходят ее на каком-то отвлеченном предприятии, не на том, куда попадут инженерами, а я нахожу нужным ввести ее на месте основной работы, совместить инженерную профессию с рабочей.

— И как вы это представляете конкретно? — поинтересовался главный инженер, присутствующий на этом совещании.

— Очень просто. Я нахожу необходимым, чтобы каждый конструктор хотя бы один месяц в году проработал рабочим на изготовлении того самого, что он натворил на бумаге. Пусть попробует своими руками, каково овеществлять его идеи. Вспомните случай с Бахметьевым, когда он спроектировал такой корпус, который не за что было ухватить при всей нашей оснастке и потому отливки пришлось возить для обточки на Ильинский завод за двести с лишним километров? А сколько было возни с фрезеровкой посадочных мест на барабане центрифуги из-за того, что не представляли технологическую цепочку!

Это не потому, что они плохие конструкторы. Они оторваны от рабочего места, поскольку сами на этих станках не работали.

— Позвольте, — удивился главный инженер, — но если по вашей идее инженер будет изготовлять, уже сконструированное, исправлять конструкцию будет уже поздно, заготовки-то не переделаешь и заявки не изменишь!

— Не совсем так. Столкнувшись с трудностями на собственном горьком опыте, конструктор, во-первых, оценит их не только как рабочий, а с высоты своих инженерных знаний, и в дальнейшем не повторит своих промахов. А во-вторых, не исключено, что будет смысл переделать чертежи для следующей серии или партии изделий с большей, вернее, с лучшей направленностью.

— Да, в этом есть определенный смысл, — поддержал директор, — беспокоит другое…

Предполагаемое «орабочивание» инженеров, как правило, не имевших рабочей квалификации, не сможет существенно увеличить выпуск продукции в цехах, а пока они там находятся, кто-то должен будет замещать их в бюро, то есть требовалось, по-видимому, увеличение штатов, на что в верхах идут весьма трудно. Возможно, что и процент брака в цехах повысится. Да и неизвестно еще, согласятся ли сами конструкторы отбывать такую практику, найдутся белоручки, скажут, что не для того институты кончали, чтобы в грязи возиться.

— А заставлять не надо, — пояснил Олег Петрович. — Нет такого закона, не говоря уже о том, что из-под палки не работник. И штат бюро увеличивать не надо, если удастся обеспечить бюро компьютером. Это компенсирует убыль работающих в нем.

Главный инженер присвистнул и переглянулся с начальником планово-экономического отдела:

— Ничего себе, облегчил задачу! Мы не в Чикаго, у нас компьютеры в магазине не продают, их министерство штуками распределяет, да и то не для всех!

— Будем добиваться. Я не завтра начну посылать конструкторов к станкам, съезжу в министерство, договоримся о сроках. А автоматики интеллектуального труда в любом случае не избежать — рано или поздно. Лучше пораньше…

Решаться хотя бы на частичную ломку устоявшихся порядков всегда нелегко, но, усмотрев в последней фразе оттяжку дела на неопределенный срок, дирекция дала принципиальное согласие и успокоилась: «Когда добьется компьютера — годы пройдут».

А Олег Петрович, не откладывая, начал «прощупывать почву» в своем бюро. Совещания не собирал, а переговорил с каждым по отдельности, и оказалось, что уговаривать никого не потребовалось.

За всеми этими событиями и хлопотами Олег Петрович совсем забросил свою машину, но управившись с неотложными делами, вспомнил и о ней. Когда-то еще при жене, собрал он по чертежам журнала «Техника молодежи» микролитражку. Времени, средств и труда угрохал на нее уйму, а получилось нечто такое, что даже жена не согласилась сесть в эту машину:

— Ездить на ней, может быть, и возможно, только останавливаться никак нельзя, — засмеют.

Да, вид у нее был столь неказистый, что окрестные ребята сразу прозвали ее «букарахой», по-видимому, от слова букашка, только пострашнее. Правда, весной Олег Петрович несколько облагородил ее, но все равно казалось, что во внешнем виде машины чего-то недостает.

«Эмблему какую-нибудь, что ли, ей приделать спереди», — пришло ему в голову, но какую — не мог придумать, пока не вспомнил о статуэтке ангела. Еще ко Дню Советской Армии подарили ему настольную лампу. Олег Петрович снял с ангела свою электротехнику и сунул его в тумбочку стола, а вот теперь полез туда за инструментами и догадался: «Вот же она — подходящая эмблема. Поставить ангела перед ветровым стеклом, он же будет отбивать и встречных мошек».

С установкой фигурки он провозился до сумерек и первый раз в этом году выехал опробовать машину. По городу, как всегда, он ехал очень осторожно и, только выбравшись на шоссе, прибавил газу. Впрочем, у «букарахи», как ни дави на железку, больше шестидесяти километров обычно не получалось. На этот раз над капотом красовался ангел, как бы летящий перед ветровым стеклом и отблескивающий красноватым светом от подымающейся слева полной луны. Места шли знакомые: сперва вдоль реки, на берегу которой у разных кустиков он не раз сиживал с удочкой, потом попалась деревня, где ночевал при шефских походах, потом обширные поля, на которых немало было им выкопано картошки и срублено кукурузы, с каждым годом отнимавшей у картофеля все больше и больше гектаров земли.

«С такой роскошной эмблемой следовало бы ехать побыстрее», — подумалось Олегу Петровичу, и он с удивлением заметил, что стрелка спидометра не задержалась у привычной черточки. Она доползла до семидесяти, восьмидесяти и замерла только около ста километров в час.

«Что за диковина! — удивился Олег Петрович. — Ведь кроме профилактической подтяжки, регулировки да окраски, я ничего не делал, откуда же такая прыть?»

И еще больше удивился он, когда его вскоре запросто обогнал какой-то самосвал. «Это — на такой-то скорости!»

Тут впереди показались строения знакомого ему поселка — Дворики, и он сообразил, что пройденное расстояние явно не соответствует скорости, а когда перевел взгляд на спидометр, увидел, что тот показывает привычные шестьдесят, хотя он и не убавлял газа. И тут ему показалось, что рядом кто-то знакомо рассмеялся. «Начинается!» — заключил он и опасливо покосился на соседнее сидение. Там никого не было.

Проехав Дворики, Олег Петрович некоторое время раздумывал и решил уж, осторожности ради, вернуться домой, а «букараха» тем временем подошла к длинному крутому подъему, из-за которого вставало зарево огней встречной машины, находившейся еще за бугром. Разворачиваться было поздновато, лучше сначала перевалить через гребень, но когда Олег Петрович подъехал ближе, из-за гребня вырвалась машина, идущая по его полосе. Левая полоса была свободна, и у Олега Петровича уже дернулись руки, чтобы свернуть туда, но рядом скомандовали: «Направо, только направо», — и руль повело вправо, будто вмешался кто-то сильный и решительный. Слева, слегка чиркнув по борту, проскочила встречная машина, а на секунду позже левее выкатилась из-за гребня еще одна. Под правым колесом «букарахи» промелькнул обрез кювета, но рывок руля удержал ее на обочине.

«Сукин сын!» — обругал Олег Петрович первого водителя, сделавшего обгон перед самым перевалом, и, остановившись, уставился на правое сидение. Только теперь до него дошло, что смех и голос принадлежали его отцу, потому и показались такими знакомыми. Но рядом никого не было.

«Ну, спасибо, отец, валяться бы мне сейчас на шоссе среди обломков, если бы не твоя сильная рука!» — подумал Олег Петрович, приходя в себя. — Но как он мог сообразить, куда следовало повернуть?

Осмотрев при свете луны царапину на борту, Олег Петрович развернул «букараху» и осторожно поехал домой, с горечью думая, что ему теперь придется, видимо, расстаться с рулем. Пока разная «чертовщина» приключалась с ним в стенах его квартиры, это еще можно было терпеть, а уж теперь не миновать обращения к медицине. Эдак он, чего доброго, может оказаться опасным для окружающих.

«Но что за странный вид помешательства, никогда не слышал о таком и в книжках не читал. И ведь надо же было этому приключиться тогда, когда дела наладились, когда обнаружились во мне необыкновенные способности, и жизнь стала наполненной, стремительной и радостной!» — перекатывались в нем недоуменные мысли, и до того было досадно отказываться от открывшихся перспектив, что едва очутившись в своей квартире, он передумал: «К психиатру только попади, а выберешься ли, неизвестно». Недалеко, в районном городке, был у него знакомый врач Кузьма Кузьмич Лавров, заведовал там больницей. Когда-то они жили по соседству, дружили семьями, но разъехались и давненько уже не виделись. Вот к нему-то и нужно было съездить, посоветоваться, прежде чем принять окончательное решение. Кузьме Кузьмичу пора бы, кажется, уже быть на пенсии, но это не меняло дела.

«А может, его и в живых нет, а я только и вспомнил о нем, как и о Груне, когда самому приспичило. За столько-то лет не нашел свободного времени, чтобы проведать его просто так, без всякой личной нужды. А еще приятелями были! Правда, и он меня не навестил ни разу, но это не оправдание. Так или иначе, еду к нему в ближайший выходной с ночевкой, чтобы наговориться вдоволь», — подумал Олег Петрович.

В эту ночь ему снова снилось что-то о космических пришельцах, сам он опять был Лией. Помнилось, что шел какой-то спор, однако подробности сна, как это часто бывает, не сохранились, выветрились.

17

Кузьма Кузьмич, неизменно приветливый, с располагающим округлым лицом, украшенным маленькими усиками, с ладно сложенной невысокой фигурой, живчик, отличный собеседник, весь какой-то уютный, приятный, наверное, а молодости очень нравился женщинам, о которых, однако, не распространялся, всячески демонстрируя привязанность к своей жене Вере Михайловне. Семьянин он был превосходный, а гостей, к которым был расположен, принимал с неизменным радушием, может быть, не всегда искренним, но на этот раз несомненно идущим от всей души.

— Дорогуша мой, наконец-то! — обрадованно воскликнул он, завидя Олега Петровича, и распахнул руки, будто собирался задушить его в объятиях. Однако не обнял — «слюнявостей» он избегал, по-мужски твердо пожал руку гостя и продолжал:

— Какими судьбами? Надо же так долго не показываться! Верочка, отругай его хорошенько за пренебрежение старыми друзьями и приготовь нам что-нибудь получше.

На правах главного врача Кузьма Кузьмич занимал хорошенький одноэтажный больничный домик с четырьмя комнатами, одна из которых служила ему кабинетом, куда он и отвел своего гостя. Здесь, как и на прежней квартире, пахло геранью, предпочитаемой хозяином за фитонцидные свойства, и повсюду — в альбомах, на стенках, в коробочках и ящичках — находились фотографии и слайды, выдававшие привязанность Кузьмы Кузьмича к этому занятию. Чего он только не снимал! У него можно было встретить снимки язвы желудка, спортивных соревнований, всех актеров кино, демонстраций, рыболовных походов, а всего больше — портретов пациентов. Кузьма Кузьмич считал себя физиономистом и даже пытался вывести некоторые закономерности в этой области. Фотографировал он мастерски и любил похвалиться. Он и сейчас с ходу рассыпал перед гостем десятки карточек:

— Не хотите ли для начала обозреть мою самую свежую продукцию? Тут есть недурные сюжетики. Например, этот больной прибыл к нам еле тепленький, из могилы вытаскивали, а здесь он же через три месяца после выписки две двухпудовки выжимает. Обратите внимание на мускулатуру плеча и грудные мышцы! А это Ирочка, дочка. Как сформировалась, не правда ли?

Олег Петрович осведомился о том, как живется хозяевам, и узнал, что Вера Михайловна в прошлом году ушла на пенсию, но уже стала скучать и не прочь бы вернуться в школу. Кузьма Кузьмич тоже достиг пенсионного возраста, но расставаться с больницей не собирается, тем более что Ирочка вот уже третий месяц работает в ней после окончания института и ее надо «поднатаскать».

— Ну, а как вам, дорогой мой, жилось все эти годы, как ваши дела складываются, все ли благополучно? — поинтересовался Кузьма Кузьмич в свою очередь. Олег Петрович сообщил только о своем повышении по службе и, выслушав неизбежные поздравления, сразу сказал, что приехал с серьезным делом.

— О делах — после. Мы с вами, дорогой мой конструктор, сначала по капельке пропустим микстурки за столом, потом вас Вера Михайловна покормит хорошенько с дороги, а то вы, я вижу, совсем отощали на общепитовских харчах. А вот уж потом…

— Нет, нет, — запротестовал Олег Петрович. — Мне надо посоветоваться с вами о моем здоровье, а для этого, как я понимаю, надо быть трезвеньким, так что вы попридержите Веру Михайловну, чтобы не хлопотала.

— Что вы говорите, милочка, у вас что-нибудь серьезное?

— Боюсь, что да.

— Даже так! Тогда, действительно, сначала — дело. Веруша! Не торопись, пожалуйста, мы задержимся на полчасика, рассчитай, чтобы не остыло, — крикнул Кузьма Кузьмич, приоткрыв дверь, и снова повернулся к гостю.

— Раздевайтесь, говорите, на что жалуетесь, сейчас я вас осмотрю, — и полез в письменный стол за фонендоскопом, термометром и прибором для измерения давления.

— Кузьма Кузьмич, мое заболевание не требует осмотра, — попытался остановить его Олег Петрович, но тот распорядился по-своему.

— Раздевайтесь, голубчик, не капризничайте, пожалуйста, начинать всегда нужно с проверки общего состояния…

Затем последовали приказы: «дышите», «не дышите», «повернитесь», «нагнитесь» и тому подобное. Когда дошло до замера давления, Кузьма Кузьмич недоуменно поднял брови.

— Что, очень плохо? — спросил Олег Петрович.

— Наоборот, дорогуша! У вас давление, какого я не встречал у людей вашего возраста. Но что вы сделали со своим сердцем? Оно торопится, как у молодой девушки, идущей на первое свидание. А нуте-ка, попрыгайте! Выше! Чаще! Стоп! Давайте руку.

И снова Кузьма Кузьмич смотрел на секундомер озадаченно.

— Одевайтесь! — сказал он наконец и, сев в кресло, пожал плечами: — Какое-то особенное у вас сердце стало, даже не пойму. Отличное состояние организма, вам можно бы марафон бегать, заниматься штангой или боксировать, если бы сердце шло помедленнее. Вы много курите?

— Нормально. Пачку в день.

— Слушайте, дорогуша, бросьте вы это глупое занятие, пожалейте свое редкостное сердце, оно того стоит.

— А зачем?

— А вы сделайте мне такое удовольствие. «Зачем?» Без курения дольше проживете и вкуснее, знаю по собственному опыту. Когда я бросил, я помучался недельки три, а потом меня словно живой водой сбрызнули, такой интересной стала жизнь, так заинтересованно стало все восприниматься, будто обновили!

— Уж вы скажете!

— А вы попробуйте! Что, характера не хватает?

— Вижу, ну вижу же, что подначиваете, а я вот возьму и… соглашусь.

— Ну и молодчага! А я возьму и поверю. Однако вернемся к вашей жалобе, в чем она, обижаться вам вроде бы не на что.

— Есть на что, доктор. Меня тревожит моя психика. Стало со мной давненько уже твориться такое, что меня весьма беспокоит. — И Олег Петрович рассказал о своих видениях. Кузьма Кузьмич, выслушав, подумал, крутя в пальцах трубочки фонендоскопа, а Олег Петрович уловил: — «Невропатологу бы тебя показать, дружище, заработался, видно», но вслух сказал:

— Я не припоминаю, чтобы кто-то видел себя во сне женщиной, но допускаю. Один пациент говорил, что он во сне собакой побывал, так что это несущественно. И повторяемость снов случается. Академик Павлов утверждал, что видения сна представляют собой несколько искаженное отображение пережитого, и в таком ракурсе ваши сны не выходят из ряда вон. Фантастика последних лет перенасыщена космосом, из нее вы и надергали сны.

— Позвольте…

— Не спорьте. Даже имя Зор к вам пришло, если мне не изменяет память, из «Туманности Андромеды», читали?

— Конечно.

— Проверьте и убедитесь. А у Низы в том же произведении сердце делает одно сокращение за сто секунд. Вот вам на основе этого и привиделись персоны с замедленным темпом жизни. Убедительно?

— Пожалуй. Но у меня очень уж складно виделись. Знаете, мне и еще кое-что снилось, только уж не так связно, а отрывочно. Ведь бывает, что проснувшись, забудешь сон, а потом вдруг вспоминается что-то, выплывает из подсознания.

— Любопытно. А что именно выплывало?

— Это было не как в кино, а словно вложили в меня, что у Лии были напряженные споры с Зором о развитии Терры, о которой им Наблюдатель тоже сообщил немало. Зор предостерегал от вмешательства в судьбы Терры, ссылаясь на гибель Фаэтона, но Лия настояла на необходимости этого вмешательства.

— Очень странное противопоставление одного и того же. Как же это у них выглядело?

— Лия утверждала, что их предки допустили ошибку, снабдив население Фаэтона техническими знаниями, не позаботившись о их моральном уровне. Это несоответствие и привело к катастрофе.

— Резонно. И она убедила?

— Тут, наверное, решал не один Зор, но будто бы согласились сделать выборочный опыт. Лия записала на кристалле что-то, касающееся интеллекта ее и Фады — как именно, я не знаю — и добилась согласия на установку на Селене генератора этой записи с тем, чтобы выбросить на Терру прицельные маяки. Что из этого должно получиться, до меня не дошло, знаю только, что Лия бралась осуществить это сама, для чего ей выделили разведочную капсулу, на которой она и должна была все это сделать, пока астероид проделает свой путь вокруг Гелиоса. Когда я был Лией, этот генератор представлялся мне устройством довольно элементарным, но теперь я помню только, что он — импульсного действия.

— Он на Селене, до него не дотянешься, а каковы маяки, вы не запомнили?

— Тоже что-то не очень сложное. В понимании Лии, конечно, а у меня удержалось только, что они имеют некоторое отношение к Фаде, что их три и что действовать они должны не одновременно, а один за другим поочередно.

— На что хоть они похожи: на башню, на зверя?

— У меня не осталось никакого представления.

— А в трех экземплярах они уж не потому ли, что «бог троицу любит»?

— Тут есть основание: Зор опасался, как бы маяком не завладел недостойный абориген, который может в этом случае причинить много зла остальным, а я, то есть Лия, сказала, что по теории несовпадений третий маяк должен попасть в нужные руки.

— Позвольте, почему именно — третий?

— Или второй. В общем, для одного из трех они допускали возможность чего-то нейтрального.

Кузьма Кузьмич встал, уложил на место свои приборы и снова сел в кресло.

— У вас, дорогой мой, скопилось ужасно много информации, как она могла уместиться в отрывочных сновидениях?

— Сам удивляюсь, но это так. Возможно, тут проявилась какая-то сгущенная передача информации, как при сгорании Наблюдателя, о которой я говорил вам. У меня даже зацепились некоторые понятия, которым меня никогда не учили, которые, может быть, принадлежали Лии.

— Это еще что! Какие же?

— Ну, например, убеждение в том, что времени не существует.

— Вот как!

— Да, так. Мне это и сейчас представляется вполне возможным. Материя не мыслима без движения, а это значит, что ей присуща скорость как одно из ее основных качеств. С этой скоростью она и движется в пространстве, представляющем тоже несомненную реальность. А значит, понятие, которое у нас называется временем, является всего лишь математическим понятием, выражающим отношение пройденного пути к скорости. Вот и все. Как на ладони.

— Ловко! А как же по этой теории понять срок жизни?

— Ах, дорогой доктор, надо же считаться еще и с ресурсами, которыми наделено все живущее!

— Ну не знаю, не знаю, я не физик и не математик, мне не разобраться. Вот если бы у вас сохранилось что-нибудь из знаний по биологии или медицине…

— Стоп, доктор! Есть, пожалуй. Мне помнится, что старение представляет собой диффузную форму того самого, что у нас называется раком. Лия знала, что средство предотвращения этих заболеваний открыто не так давно. Пригодится вам это?

— Что!!! Еще бы не пригодится, вы что, не представляете, как это важно! Значит, они и с этим справились? Ну, голубчик, ну, милочка моя, припомните об этом побольше, как это у них получилось?

— Ничего больше не знаю. Не припомню даже, в каком сне это промелькнуло.

— Фу-фу! Лучше бы все остальное забыли, ну разве можно такое не запомнить!!! Постарайтесь хорошенько, тут каждая подробность, любая мелочь ценнее бриллианта!

— Бесполезно! Лия не была медиком, она, как у нас говорится, знала звон, да не знала, откуда он. Ей был известен только сам факт. А уж чего даже она не знала, мне припоминать бессмысленно.

«С тобой, голубчик, пожалуй и сам всякий смысл потеряешь, — уловил Олег Петрович. — Нет, бедняга, тебя не невропатологу, тебя психиатру надо показать».

— К психиатру я мог бы обратиться и без вашей помощи.

Кузьма Кузьмич вскочил, уставившись на гостя, потом несколько раз прошелся по комнате.

— Ну знаете!.. Я не ожидал, что вы и впрямь способны так проникать в мысли других.

— Сядьте, доктор, и, если хотите скрыть мысли, не думайте так напряженно, а то сейчас ваш врачебный долг побуждает непременно сообщить обо мне в психиатрическую лечебницу.

— А вдруг вы что-нибудь натворите?

— А голос друга вам ничего не подсказывает?

— Подсказывает, черт возьми!

— Хотите, я оставлю у вас мои водительские права?

— А где гарантия, что вы не поедете без них! Да вы способны тепловоз угнать, вы сумеете!

— Выбросьте это из головы и подумайте лучше о том, сколько еще я смогу сделать полезного, — сумасшедшего, наверное, не назначили бы главным конструктором.

— Довод сильный. Но тогда чего же вы ждете от меня, как от врача?

— Я рассчитывал услышать вашу собственную оценку моего состояния и только.

— Надо подумать, подумать надо, дорогой мой, — сказал Кузьма Кузьмич и, поглядев на часы, добавил: — Пойдем-ка к столу, дорогуша, срок, на какой мы отпросились у Веры Михайловны, истек.

За столом, сервированным со знанием дела и с явным желанием угодить гостю, разговор шел на разные отвлеченные темы, а потом Вера Михайловна ушла встречать Ирочку, а приятели перебрались в садик, подышать свежим воздухом. По привычке, Олег Петрович вынул было папиросы, но тут же сунул обратно в карман. Кузьма Кузьмич улыбнулся.

— Ну, что я могу сказать? — возобновил он разговор. — Мне надо бы понаблюдать вас, но раз уж вы призваны сейчас на важную и интересную для вас деятельность, было бы впрямь грешно отрывать вас от нее. Информируйте меня почаще.

— Хорошо. Знаете, мне пришло в голову, что ведь я могу теперь попросить, чтобы мне поставили на дом телефон. Я буду вам звонить.

— Чудесненько. Поразмыслив, я склонен считать, что угрожающего в вашем состоянии нет. Скорее всего, тут сказалось одиночество. Старому холостяку оно привычно, а вы всю жизнь провели с семьей, вам трудно. Как у вас в этом отношении, ничего не наладилось?

— Смотря в каком плане… С женой не наладилось, с ней безвозвратно.

— Вы хотите сказать…

— Да, от вас не скрою, у меня недавно появилась замечательная женщина.

— Вот как! Что ж, поздравляю. Пусть это будет к лучшему. Не заметно только, чтобы она очень заботилась о вас.

— Почему вы так думаете?

— Вижу, что воротничок у вас не подкрахмален, брюки отглажены плохо…

Олег Петрович весело рассмеялся:

— Ну, доктор, рассмешили! Нет, от Афины таких забот не дождешься, она не станет мне носки штопать, за ней самой прибирать надо. Если чему она и отдает должное, так это уходу за своей внешностью. Фасоны, косметика, прически — в этом она артист. До сих пор не знаю, умеет ли она готовить и стирать белье.

— Очаровательно! По крайней мере, можно надеяться, что вы не растолстеете на высокой должности. Итак, она звалась Афиной. Вы счастливы?

— Да, доктор. Она красива, нежна, умна и любит меня.

— Вы так уверены в последнем?

— Вполне уверен. Не забывайте, что обмануть меня, скрыть что-либо невозможно.

— Дай вам бог, как говорится. Намерены оформить свои союз?

— Нет, нам это не требуется, да и незачем. Вообще эта связь должна остаться тайной, и я прошу вас не проговориться даже Вере Михайловне.

— Будет сохранено, как в сберкассе. Надеюсь, эта близость пойдет вам на пользу, не одичаете, во всяком случае.

— Посмотрим. А все-таки скажите, доктор, можно ли чем-либо объяснить с вершин вашей науки те видения, которые происходили не во время сна, а наяву?

— Как раз это меня и заботит больше всего. Сны — чепуха, присниться может и не такое. А вот видения… Вы слышали о новогодних гаданиях перед зеркалом?

— Слыхал, конечно, так это же явный предрассудок.

— Вот то-то, что не предрассудок. Это как бы — разновидность аутотренинга. Представьте: девушка уже настроена рассказами, горят свечи, она долго, до устали глаз, смотрит на блестящую поверхность зеркала, — это как раз то, что надо для самогипноза. Она действительно начинает видеть своего суженого, вместо собственного отражения перед ней появляется некий образ. Замените зеркало блестящим экраном телевизора — и готово объяснение вашего случая.

— Но я говорил вам, что Зор пришел ко мне не с экрана, кроме того, потом, сколько я ни старался, ничего перед телевизором не высидел, а в машине вдруг и без него произошло нечто необычайное. Не зеркальце же тут подействовало, в него ведь только мельком взглядываешь.

— Вот это меня и сбивает. Похоже, что предметом, на котором концентрировалось ваше внимание при аутотренинге, был не телевизор, а что-то другое, что сперва находилось в комнате, а потом оказалось в машине.

— Да ничего я не переносил из квартиры в машину, кроме самого себя, совсем налегке ехал, без всякого багажа. Мне уж приходило в голову, не нахожусь ли я под влиянием каких-то излучений, которые иногда скрещиваются на мне?

— Непременно именно на вас! Это уж — от лукавого; от фантастической детективной литературы. С таким же основанием вы можете приписать странности влиянию тех маяков, которые приснившиеся вам Фада или Лия разбросали по Земле.

— А это вы исключаете целиком?

— Без колебаний. Если только вы не умолчали о чем-нибудь существенном. Может быть, заметили необыкновенные предметы поблизости, летающие тарелки, скажем, или орудие, нацеленное на ваш дом? Ведь это же — маяк! Он, я полагаю, должен быть внушительных размеров, не с мышонка, его ни в карман, ни в чемодан не спрячешь. Рентгеновскую установку, например, незаметно к вам не подбросишь.

— А если это исходит от соседа?

— Мало лет вы с соседями знакомы? Шпион, да? А вы — дипломат, у которого хранятся страшно важные тайны. Вздор, дорогуша! Ищите разгадку в другом.

— В чем доктор?

— Кабы я знал! Подождем, понаблюдаем. Поменьше пейте, избегайте волнений, следите за собой и держите себя в руках. Я дам вам таблеточек для успокоения нервов… Ночевать вы, надеюсь, останетесь у нас.

Собираясь сюда, Олег Петрович именно так и намеревался, но сейчас уловил за сказанным предложением тайную надежду на отказ, чувствовалось, что хозяин все-таки побаивается гостя.

«Бог с ним, пусть спит спокойно, а то еще встревожится, оставаясь со мной на ночь, чего доброго скальпель себе под подушку положит вместо пистолета».

И Олег Петрович уехал. Он не осудил приятеля, прикинув, что и сам вряд ли был бы спокоен, если бы к нему заявился знакомый, очень уж смахивающий на сумасшедшего.

18

Дирекция завода напрасно надеялась на затяжку дела с компьютером, не на такого, оказывается, напали: Олег Петрович сразу же затеял по этому вопросу оживленную переписку с Управлением, у директора не было основания отказывать в санкции, а Управление, чтобы отделаться от настойчивых запросов, нацелило завод на министерство. Тогда Олег Петрович вызвался съездить в министерство для личных переговоров.

— Посадили мы себе, кажется, ежа в штаны, — проворчал главный инженер.

— Ничего, пусть изведает на собственной шкуре, как лазить по «верхам»! — успокоил директор. — Набьет шишек из-за ЭВМ, глядишь, отобьет охотку к реформам.

— Нас же и посадит в лужу со сроками проектирования. Может, одернуть? При Льве Васильевиче было куда спокойнее.

— Не стоит вмешиваться, пусть сам нарвется, убедительнее будет выглядеть…

За день до отъезда в кабинет Олега Петровича с утра пришел Иван Семенович и подал заявление об увольнении, что было весьма некстати, так как именно на него хотел оставить Олег Петрович бюро на время своего отсутствия.

— Что вам не работается, Иван Семенович? — вздумал было отговорить Олег Петрович. — Может, недовольны чем-нибудь?

— Причин для недовольства у меня нет, но годики подпирают, пора-таки на пенсию.

— Годики на вас не вдруг свалились, однако при Льве Васильевиче они вас не тревожили, можно подумать, что без него вам стало тут неуютно.

— Нет, нет, что вы! Смена руководства здесь не играет никакой роли. Просто — пора.

— Может быть, хоть на две недельки задержитесь, пока меня здесь не будет?

— Не стоит, право, все равно у меня голова не тем забита.

Допытываться, чем же, собственно, занята голова Ивана Семеновича, не имело смысла, видно было, что отговаривать его бесполезно, и потому Олег Петрович подписал заявление и только спросил:

— Кому же передать ваши работы, как вы полагаете?

— Если бы Погорельский не был моим родственником, я сказал бы, что он достаточно силен, но ведь он мой зять!..

Да, Погорельский, действительно, стал достаточно силен, о нем Олег Петрович и сам подумывал, но потеря старого инженера была невосполнима.

— Досадно! — пожаловался он вечером Афине Павловне. — Годик-другой Иван Семенович вполне мог еще потянуть, такого знатока не скоро вырастишь.

— Бог с ним. Ты талантливее. Кстати, Олег, я тоже хочу поехать в Москву.

— Какое же тут «кстати». И что это тебя вдруг кольнуло?

— Мне надо кое-что купить. И я хочу побыть с тобой открыто, посидеть в ресторане, послушать настоящую оперу, походить под руку с тобой по улицам. Не скрываясь! Не украдкой! В одной комнате с тобой пожить!

— Вот это — новости! Кто тебе мешает осуществить такую программу здесь?

— Не притворяйся, ты отлично все понимаешь. Теперь это стало здесь еще более недопустимо: сразу решат, что я вскружила тебе голову только потому, что ты стал начальником. Завтра же подпиши мне отпуск на неделю в счет очередного, слышишь! Иначе я тебе глаза выцарапаю.

— Не блажи, Фина! Я еду по делу, а не для развлечений.

— Но должен же ты считаться с моими желаниями. Я, кажется, ничем еще тебе не докучала и…

Афина Павловна вдруг разволновалась так, что покраснела, и Олег Петрович понял, что добровольно она от своей затеи не отступится. Но гулять с ней, словно молодожену, по Москве, когда на душе забота, показалось Олегу Петровичу неуместным.

— Тише, — сказал он. — Прекрати. Ты останешься здесь!

Афина Павловна, собравшаяся не отступать от своего, осеклась на полуслове, отошла в угол к буфету и обессиленно опустилась на стул.

— Как хочешь, Олег, — тихо ответила она. — Останусь.

Она посмотрела на него покорно и печально добавила:

— В кои веки попросила тебя, а теперь даже расхотелось. Что ты за человек, Олег? На тебя я даже рассердиться почему-то не могу. Ладно, останусь.

Афина Павловна поднялась и пошла к выходу такая подавленная, что Олег Петрович не выдержал, догнал и, обняв, повернул к себе:

— Погоди-ка обижаться, Финочка, я не такой уж свинтус, чтобы совсем не считаться с твоими желаниями. Поедем вместе.

Афина Павловна просияла:

— Я же знаю, что ты не злой, — сказала она и поцеловала его. — Спасибо, дорогой.

— На здоровье, дорогая. Только я думаю, что лучше мне выехать днем раньше тебя, чтобы оформить командировку, записаться на прием и достать номера в гостинице, — это ведь хлопотно, и скучно. Я остановлюсь, как всегда, в Останкинской, жди меня там…

Так они и сделали. Но когда Афина Павловна, прибыв в гостиницу, осведомилась, заказан ли ей номер, администратор ответила, что был заказан, но утром его пришлось передать другому постояльцу по требованию ВЦСПС.

Афина Павловна позвонила Олегу Петровичу и, когда тот спустился в вестибюль, сказала:

— Сейчас я запишусь здесь на очередь и поеду искать удачи в других гостиницах. Не повезло с самого начала.

— Подожди, попробую еще я поговорить. В крайнем случае отдам тебе свой номер, а сам переберусь в общежитие. Дай мне свой паспорт.

Он подошел к окошечку, уже заслоненному примелькавшейся надписью «мест нет», и постучал.

— Вам что, гражданин? — спросила раздобревшая, как попадья в масленицу, администраторша, слегка приоткрыв окошечко.

— Вчера я заказывал номер, вот квитанция.

«Попадья» взяла бумажку, повела над ней носом, словно обнюхивая, отсчитала деньги и протянула.

— Получите плату за заказ, выполнить его не можем.

Но Олег Петрович не взял деньги. «Стоп! Попробуем другую комбинацию».

— У вас наверняка были заказы и кроме моего, посмотрите-ка список.

— Это ни к чему не приведет, мест нет.

— А вы попробуйте, посмотрите все же.

Администраторша пожала плечами, но слегка уступила:

— Что тут смотреть? Съезд передовиков сельского хозяйства, — прочитала она, — броня общества «Знание», пионеры-отличники, пять человек курсов повышения и двенадцать командированных.

— Вот это то, что надо! Один номер командированных вы и дайте на мой заказ.

— Да с какой стати! И не подумаю.

Разговор на обычном уровне начинал походить на пустое препирательство, потому Олег Петрович перешел на другой регистр. Он протянул «попадье» паспорт, сосредоточился и сказал с нажимом:

— Выписывайте номер!

— На кого?

— Вот по этому паспорту. На втором этаже, пожалуйста. Попрошу двухместный, если это вас не затруднит, а свой я освобожу…

Вернув Афине Павловне паспорт, Олег Петрович взял ее чемодан и сделал приглашающий жест к лестнице:

— Ну вот и все. Прошу! Не так страшен черт…

— А я начинаю подозревать, что это ты — черт или колдун по меньшей мере.

— Пустяки, с людьми почти всегда можно договориться по-хорошему.

Уже в номере Афина Павловна захотела уточнить:

— Все-таки сколько ты вложил для нее в мой паспорт, пятерку или десятку?

— Ничего не вкладывал.

— Невероятно! А со мной она даже разговаривать не захотела, насилу узнала от нее номер твоего телефона.

Он уж не стал рассказывать, как прочел в мыслях администраторши не только ожидание денег за услугу, но и то, что в гостинице оставался еще не один свободный номер и что доходы от них уже скалькулированы и поделены между сменщицами на несколько суток вперед. Не сказал он и о том удивлении, с которым администраторша, перелистав поданный им паспорт и не обнаружив в нем подачки, все же выполнила его требование. Зачем осложнять жизнь, главное, что Афина осталась довольна.

Она сразу же стала переодеваться и прихорашиваться, непрерывно стрекоча о дороге, о впечатлениях и наводя в номере свой порядок, вернее, беспорядок. Олег Петрович лавировал по номеру и по мере возможности подбирал раскидываемые ею предметы, пока она не окрикнула:

— Да сядь ты, пожалуйста, только путаешься под ногами, покури пока!

— Дорогая, неужели ты не заметила, что я уже вторую неделю не курю?

— Да неужели! Ты здоров ли?

— Здоров.

Олег Петрович еще вчера побывал в Управлении, затем в министерстве, где не вдруг выяснилось, что разрешить его дело может только замминистра, к которому он и записался на прием, изложив референту суть своего вопроса. Когда он будет принят, осталось неизвестным, но референт предупредил, что в течение недели он каждый день должен ждать вызова. Афине Павловне это пришлось по душе, она в первый же вечер вытащила Олега Петровича на «Русалку», а утром ей пришла в голову неожиданная затея: «Тебе необходимо обзавестись приличным вечерним костюмом, поедем, подберем что-нибудь подходящее».

— Ну вот еще! — попробовал отмахнуться Олег Петрович. — У меня и этот почти не ношен. Сойдет.

— И слушать не хочу! Вчера в фойе на тебя несколько раз оглядывались. И преимущественно — женщины. Я сгорала от стыда; твой костюм вышел из моды, наверное, еще в прошлом столетии, сделан из дешевки и сидит на тебе мешком. Небось, в магазине покупал?

— А где же еще!

Афина Павловна фыркнула:

— И это называется выходной костюм! Ты, вообще, шил себе когда-нибудь на заказ?

— Даже в голову не приходило. Зачем, когда есть готовое?

— Пхе, как говорит Иван Семенович. Поедем сейчас же!

— Да что ты, Афина, привязалась! У меня для этого даже денег нет, того, что взял, хватит нам только на неделю. Ведь ты и в ресторан собиралась, и в театры…

— Зато у меня хватит, я не такой жмот, как ты. Мне рекомендовали хорошее ателье на Мясницкой, то бишь, на Кировской. И еще одно — на Тверской.

— Судя по старым названиям, рекомендовал Иван Семенович?

— Натурально. Уж он-то знает в этом толк.

В ателье на улице Горького Афина Павловна начала с выбора материала и остановилась на таком дорогущем, что Олег Петрович поежился. Затем она позвала главного мастера — вытребовала! — и долго советовалась с ним о фасоне, перебирая журналы мод. Потом главный мастер, пожилой, но молодящийся, разбитной человек, стал обмерять Олега Петровича, тараторя:

— Ваш папа сумел сохранить отличную фигуру, на такого и шить приятно. Правда, плечи немного узковаты, но это ничего, подложим ваточки и будет выглядеть, как Аполлон или Меркурий, — заключил он и тут же, заметив странное переглядывание заказчиков, переиначил:

— Или это не папа, а дядя?

— Нет, вы угадали, — подтвердила Афина Павловна. — Это мой папочка, и я прошу вас постараться для него хорошенько, он этого заслуживает. Вы займетесь этим сами, я надеюсь!

— Для вас, так и быть, изготовлю сам. Можете быть спокойны, через месяц убедитесь, что за картинка получится.

Глаза Афины Павловны сделались огромными:

— Что!!! Через месяц? Простите, но это ни в какие ворота не лезет. Папуле послезавтра надо быть в этом костюме у министра! Вы понимаете, вы можете понять, что это значит!

Теперь в свою очередь округлил глаза мастер:

— Но это совсем невозможно, у меня большая загрузка, меня живьем съедят другие заказчики…

И тут Афина Павловна развернулась. Она так заиграла своими глазами, улыбочками и ужимочками, что теперь у Олега Петровича глаза полезли на лоб.

— Ай-яй-яй! А кто только что заверял о желании мне услужить? Да полно, вы только пугаете меня, не правда ли, цену избиваете, да? Ну скажите, что вы пошутили!

И мастер начал таять:

— Сударыня, я, право же, с открытой душой… Но честное слово, раньше, как через неделю, мне не управиться.

— Меня зовут не сударыня, а Афина Павловна, и я очень вас прошу, не можете же вы оказаться таким черствым. Интеллигентный молодой человек… Такой симпатичный мужчина должен ценить просьбу женщины! Нет уж, вы не заикайтесь, послезавтра костюм должен быть готов. Ну, обещайте!

— Я бы пообещал, но я же обязался к концу завтрашнего дня закончить заказ директора облмосторга!

— Подумаешь! Что может значить какой-то директоришка, когда речь идет о министре!

— Но…

— И наконец… он что, этот директор, он ваш папа, дядя, тетя? Или он вам очень дорого заплатил? Для вас деньги дороже признательности женщины?

— Афина Павловна, примите же во внимание, что директорский костюм — только доделать, а чтобы успеть с костюмом вашего папаши, мне просто времени не хватит, на скорую руку его не сделаешь, тут ночь сидеть придется!

— Ну, если и ночь, такая ли уж это беда — одна ночь для молодого, полного сил мужчины. Наконец, отдайте ваш директорский костюм доделывать какому-либо рядовому мастеру, мало ли их в вашем ателье! Хорошо, в крайнем случае папочка может отложить визит к министру еще на один день. Сможешь, папочка? Но это уж должен быть последний срок, и я не потерплю больше никаких возражений. Договорились?

Главный мастер сглотнул слюну, завороженно кивнул головой, и Афина Павловна одарила его самой очаровательной улыбкой из своего богатого арсенала:

— Вот и прекрасно. Когда на примерку?

— Приезжайте послезавтра к полудню…

Вся инициатива тут принадлежала исключительно Афине Павловне, а Олегу Петровичу оставалось только повертываться, как манекену, да помалкивать. Нельзя сказать, что он совсем равнодушно созерцал происходящее. И словечко «папочка» скребнуло его, как рашпилем. А того больше не по душе пришлось ему явное тяготение мастера к заказчице. «Туда же лезет завитой барашек! — неприязненно подумал он. — Женат, поди, и детки есть, а глаза на посторонних пялит. И ведь всего-то на какой-нибудь десяток лет моложе меня, пора бы уж отучиться от жеребячества. Небось соображает, как бы о свидании намекнуть!»

Правда, Олег Петрович тут же одернул себя, спохватился, что десяток лет разницы не так уж мало, и эти его лишние десять лет отложились на душе жестоким грузом. Он невольно пожелал проникнуть в мысли мастера и со злорадством наблюдал в них полное смятение. Мастера прямо корежило от поисков предлога к развитию знакомства. У него действительно были и жена и дети, и обязанности, но главное, что его сдерживало, заключалось в предположении об очень высоком положении Афины.

«Такую в Арагви не затащишь и на пикник запросто не пригласишь, не удивишь и подарком; вон она как деньгами бросается! К тому же папаша с нее глаз не спускает, да и сама такова, что промахнись малость, на смех подымет. А то еще и папочке скажет, а тому стоит пальнем пошевелить — невесть что будет. Вот какой, словечком не удостоит…»

Прочитав такое, Олег Петрович просветлел и улыбнулся: «Да, брат барашек, зря облизываешься, хороша Маша, да не для тебя!» А Афине Павловне он сказал, садясь в поджидавшее их такси:

— Нет, это не я колдун, это ты ведьма, судя по тому, что ты делаешь с людьми.

— Только — с мужчинами, и то лишь в довольно тесных рамках их возраста…

Они побывали еще несколько раз в театре, осмотрели музеи и выставки — технические с не меньшим интересом, чем «Третьяковку» — обновили костюм, действительно, настолько отличный, что на Олега Петровича стали оборачиваться, а вызова все не было. «Не оставаться же здесь еще на неделю»! — встревожился Олег Петрович. — И у меня деньги к концу подходят, и Афина вздумала на мой костюм истратиться…»

— Фина! Ты собиралась, как мне помнится, в Москву за покупками, почему ничего не приобретаешь? Все деньги на мой костюм ухлопала?

Афина Павловна отвернулась от зеркала и с загадочной улыбкой демонстративно прошлась по комнате:

— Ты ничего не замечаешь? Я третий день хожу в чешских лодочках! А сережки с изумрудами тебе ни о чем не говорят? — дотронулась она до своего ушка. — Нет, у тебя просто какая-то слепота, мне даже обидно такое невнимание!..

У Афины Павловны и в самом деле почти ничего не осталось, а потому в пятницу Олег Петрович решил идти к замминистра без вызова. Но перед входом стоял дежурный.

— Пропуск! — потребовал он.

Олег Петрович задумчиво потер лоб.

— Пройдемте в бюро пропусков, вон туда, за угол, — пояснил дежурный.

В бюро пропусков Олег Петрович был еще в день приезда, говорил оттуда с референтом по телефону, но о необходимости пропуска не подумал. Он помялся и, положившись на удачу, сказал:

— Ах да, нужен документ… — Достал блокнот, черкнул на листке и, вырвав, протянул дежурному. Тот взял и, не поглядев, кивнул головой:

— Проходите.

Перед дверью кабинета сидел секретарь, он поднялся и предупредил:

— Заместитель министра не принимает.

— У него, кто-нибудь есть?

— Нет, но он занят.

Олег Петрович сделал успокаивающий жест.

— Ничего. Меня он примет, — и уверенно прошел в дверь мимо секретаря, не сделавшего почему-то никакой попытки его задержать.

Замминистра, человек в возрасте, за пятьдесят, со строгими внимательными глазами, сидел за столом и писал. Глянув мельком и не отрываясь от занятий, мотнул головой на кресло. Минуты через три, закончив какую-то мысль, он выпрямился и сказал:

— Я вас слушаю.

— Я Нагой, — отрекомендовался Олег Петрович. Вам, наверное, докладывали обо мне и моем деле?

— Нагой? — потер замминистра лоб, как это только что делал Олег Петрович. — Ах да, Нагой! — вспомнил он. — Редкостная фамилия. Мне доложили о вашей просьбе, и я не нахожу ваши доводы убедительными. С таким же основанием выделения компьютера мог просить другой завод. Так что не вижу смысла вашего визита, если только у вас нет в запасе других соображений. Говорите, раз уж вы здесь.

— Есть соображения, — ответил Олег Петрович, оттягивая время, чтобы придумать что-нибудь после столь недвусмысленного отказа. — Но позвольте задать один вопрос.

— Пожалуйста.

— Я хотел бы знать, было ли вообще какому-нибудь заводу выделено такое устройство? И ходатайствовали ли об этом?

— Нет, не было. И кроме вас никто еще не просил.

— Вот видите! В этом и заключается одно из моих дополнительных соображений. Привлекать автоматический интеллект к работе заводов неизбежно, это не требует доказательств. Сейчас в нашей стране такие устройства, я знаю, редкостны, ими снабжают лишь науку, но когда их появится больше, заводы окажутся не подготовленными к ним. Поэтому необходимо уже сейчас начать накапливать соответствующий опыт хотя бы на одном заводе. Пусть это будет наш завод: другие не просили же!

— Оригинальный довод! Хотите проломить сопротивление обходным путем? А за какие заслуги предпочесть именно вас?

— За то, что мы не побоялись трудностей, неизбежно связанных с освоением этого дела.

— Разумеется, инициатива чего-то стоит, но не является решающим фактором. А второй довод?

— Он заключается в том, что мы не ограничимся использованием машины, а будем работать над развитием ее системы.

— Ого! А кого я должен понимать под словом «мы», ваше предприятие, заводское бюро, лично вас?

— В первую очередь меня, а затем — руководимое мною бюро.

— Вы лично — ведущий специалист по кибернетике? Ваше бюро работает как раз по этому профилю?

— Я не специалист, а горячий сторонник этой отрасли науки и ее техники. По моей отрасли у меня есть изобретения, удостоенные авторскими свидетельствами.

— Ну, это не деловой разговор. Вы кто такой?

— Главный конструктор завода.

— Вы представляете, что получится, если каждый главный конструктор завода начнет обращаться прямо ко мне! Не могли утрясти такое дело в Управлении? В главке, наконец?

— Обращался. Не раз обращался, ответили, что решить можете только вы.

— Но не в одиночном же порядке! Ждите, не отвлекайте заместителя министра, у него, поверьте, достаточно более важных и неотложных дел. Я занимаюсь не отдельными заводами, а промышленностью. А вам, поскольку уж вы сюда как-то попали, скажу, что не могу удовлетворить ваше ходатайство даже при желании со своей стороны: все компьютеры уже распределены. Попробуйте возбудить ходатайство через Управление на следующую пятилетку, рассмотрим в зависимости от обстоятельств. Я уважаю изобретателей, но сейчас ничем не могу помочь. Извините, я занят.

Олег Петрович не поспешил откланяться, он остался в кресле и попробовал прибегнуть к иному воздействию. Он ничего не сказал вслух, а заместитель министра, уже протянувший руку к папке с бумагами, чтобы продолжить свою работу, задержался, убрал руку и над чем-то задумался.

— Постойте, — сказал он. — В Дубну был отправлен полупроводниковый компьютер совсем новой системы, который вскоре же отказал. Им бы сразу же предъявить претензию фирме, а у них кто-то вздумал поковыряться самодеятельно, нарушил пломбы, и теперь фирма запросила несусветную сумму за ремонт. Дубне отгрузили другой компьютер, а поврежденный можно бы, пожалуй, передать вам. Хотите рискнуть? Наладите?

— Попробуем разобраться, хотя не легко, конечно, будет, поскольку устройство новое.

Заместитель министра достал бланк, написал на нем распоряжение и протянул Олегу Петровичу.

— Передайте Лаптевникову, он оформит. До свидания.

«Смотри ты, сработало!» — обрадовался Олег Петрович и, рассыпав несколько неуклюжих благодарностей, вылетел с драгоценной бумагой из кабинета: «Лаптевников? Знакомая фамилия, — копался он в памяти, шагая по длинным коридорам министерства. — Да это же тот самый чину та, который когда-то хамски ответил на письмо завода об ассортименте металла. Ну, заяц, теперь я тебе покажу!»

Кабинет у Лаптевникова оказался маленьким, насквозь прокуренным; маленьким и суетливым оказался и хозяин, задерганный почти непрерывными звонками трех телефонов. Его лысинку окружали легкие седые волосы, взвихренные, как дым. Большие запорожские усы свисали на подбородок, из-за них, как ствол орудия из башни танка, высовывалась сигарета, неминуемо спалившая бы эти длинные усы, не будь она вставлена в длинный мундштук. Толстые стекла очков в мощной оправе скрывали верхнюю часть лица. Бумагу заместителя министра Лаптевников принял благоговейно и, прочитав, бережно положил в средний ящик стола.

— Сделаем немедленно, — сказал он и, сняв очки, глянул на посетителя маленькими серыми глазами, заслезившимися от дыма. — Говорите адрес вашего предприятия и номер расчетного счета.

Олег Петрович сообщил, а Лаптевников записал что-то в блокноте и заверил:

— Сегодня же и дадим распоряжение в Дубну о немедленной отгрузке. Если задержатся больше недели, звоните вот по этому телефону.

Несмотря на его деловитость, старик выглядел таким беззащитным, что Олегу Петровичу расхотелось сводить с ним счеты, не таким он ему представлялся издали — он только осведомился, почему Лаптевников прошлый раз так категорически осадил завод.

— Припоминаю, было что-то в этом роде. Можно бы поднять документы у секретаря, но, в общем, понятно и без того. Не можем мы, милейший, увязать интересы всех заводов, чтобы никого не обидеть. Вашу цидулю я помню еще и потому, что вы ведь копию ее в газету «Индустрия» послали, а оттуда натравили на нас борзого сотрудника: делов было!

Не могут, вы поймите, не могут нам металлургические и метизные заводы отгружать продукцию в мелкой расфасовке, как сигареты. Они отгружают целыми составами, платформами! Товарные дворы станций тоже не расширишь, и количество перевалочных баз нельзя множить до бесконечности. Вам бы поработать здесь недельку, стало бы все понятно.

— А что остается делать нам?

— Да то же, что и делаете, пока не додумались до лучшего.

— Зачем же тогда было писать нам грозную отповедь?

— Не одергивать тоже нельзя, совсем распояшетесь.

Олег Петрович понял, махнул рукой и ушел, мирно простившись. А заместитель министра, закончив наиболее спешные дела, вспомнил о посетителе и вызвал своего секретаря:

— Чуть не забыл спросить, зачем вы утром пропустили ко мне Голого, я же просил не мешать?

Секретарь рассмеялся:

— Голых не было, что вы!

— Ну этого… Нагого, что ли?

— Прошел тут один, он сослался на вас, сказал, что примете.

— Что за вздор. Значит, вы без моего разрешения заказали ему пропуск?

— Я не заказывал.

— Так не без пропуска же он прошел! Выясните.

Вызванный с пропусками дежурный предъявил всю пачку, и секретарь сразу заметил бумажку, отличавшуюся от других даже по формату.

— Так это же простая записка! — воскликнул он и прочитал вслух:

«Благодарю за любезное содействие. Олег Нагой».

— Это что же такое? — воззрился он на дежурного, только сейчас понявшего, что стряслась беда.

— Оставьте его, пусть вернется на пост, — приказал заместитель министра. — Уж если этот новоявленный Остап Бендер сумел обговорить вас и меня, то чего же с него спрашивать.

— Прикажете затребовать Нагого сюда или сразу передать дело в органы?

Замминистра помедлил, потом поднялся из-за стола, посмотрел в окно, запер сейф и только тогда ответил:

— Собственно говоря, ничего противозаконного Нагой не совершил. Вряд ли можно считать предосудительным способность убедительно отстаивать интересы своего предприятия. Нагой не применял силу, действовал не из корысти, не обманывал и не делал подлога.

— Но — пропуск!

— А он и не назвал свою записку пропуском, он только поблагодарил нас в ней. Он просто нахал, но это мне даже нравится. Люблю рискованных людей. Оставьте без последствий, а сейчас вызовите мне машину к подъезду.

19

На пути из Москвы Олег Петрович был молчаливее обычного, и попытки Афины Павловны расшевелить его не имели успеха.

— Ну и помалкивай в тряпочку, если уж стал такой важный, — обиделась Афина Павловна и достала из сумочки переводный роман.

А Олегу Петровичу, собственно, нечего было и обдумывать по-настоящему, потому что в его распоряжении была только факты, объяснение которых не укладывалось ни в какие рамки. Строго говоря, они вообще были необъяснимы, под них нельзя было подвести никакой теории, оставалось только фантазировать и строить весьма шаткие гипотезы. Но покачивание вагона, удобное кресло и смягченный перестук колес располагали к тому, что Олег Петрович вновь и вновь перекручивал нить своих размышлений.

Не подлежало уже никакому сомнению, что ему, по какой-то неведомой причине, стали присущи таинственные и могущественные способности, ему стало дано не только проникать в сокровенные мысли окружающих, но и влиять на решения и поступки людей по своему желанию. Прежде он за собой этого никогда не замечал, а теперь вот вдруг проявилось, получалось без особого труда, а само проявление этого психологического процесса становилось уже как бы само собой разумеющимся, как зрение, как слух.

Чтобы проникнуть в мысли другого, ему стоило только сосредоточиться, как, скажем, во время слушания лекции, от которой на миг отвлекся, но спохватился и вновь улавливаешь нить рассуждении лектора. Вот также и теперь, стоило немного напрячь внимание — и чужие мысли становились понятными, как свои. Правда, иногда получалась какая-то каша из набора слов, повторяющихся строчек песни или уж вовсе какой-то чепухи, но так, наверное, оно и было в голове того, на ком сосредоточивал он свое внимание.

У Афины, например, сейчас мысли шли, в основном, двумя слоями: самый плотный состоял из текста книги, над ним — ее, неоформленные словами суждения — одно ей нравилось, другое раздражало, — а где-то очень издалека прорывалось иногда беспокойство об оставленном в бюро проекте или расходы по поездке.

Афину, положим, он знал, а вот заместителя министра увидел первый раз, а мысли его были Олегу Петровичу даже еще яснее, наверное, потому, что сам он, сознавая ответственность момента, напрягся очень сильно. Замминистра, безусловно, был волевым, властным человеком и по натуре и в силу занимаемого им поста, но стоило Олегу Петровичу сосредоточить свои желания, как тот подчинился, незаметно для себя переменил свое решение, нашел подвернувшийся вариант действия и поступил так, как хотел Олег Петрович.

«Большая сила, черт возьми! — который уж раз отметил он, — гипноз, что ли? Вообще такое, если верить литературе, встречалось и раньше. Помнится, был, например, Свенгали, тот тоже умел распоряжаться людьми вопреки их воле. У графа Калиостро наблюдалось что-то в этом роде… В мелочь у них все это вылилось, в личное, а ведь могли бы совершить великие дела! А какие именно, на что стоит употребить такую силу?»

— Фина! — слегка толкнул он свою подругу, — оторвись-ка на минутку.

— Оторвалась, — ответила та, опустив книгу на колени.

— Я хочу тебя спросить об очень важном.

— Я вся — внимание, — заверила она.

— Вот так, молодчина! Скажи мне теперь, что бы ты стала делать, если бы смогла все, что хочешь?

— Подумаешь задача! Ну составила бы себе, например, хороший гардероб, купила тебе новую машину вместо твоей дрянной «букарахи», обзавелась бы дачей на южном берегу Крыма. Хватит тебе?

— Нет, ты размахнись пошире.

— Хорошо. Пусть дача будет на берегу Средиземного моря, у причала — личная яхта. Не плохо бы еще иметь пять человек прислуги в своем распоряжении. А ты что, выиграл?

— Ты все-таки мельчишь, Фина. Представь, что тебе служит могущественный джин, готовый выполнить любое твое желание. Ты можешь распоряжаться судьбами людей, править государствами, делать все, что тебе угодно.

— Ну, если так, то я распоряжусь, чтобы был коммунизм. Он, конечно, и без меня неизбежен, но еще не скоро, а тут чтобы раз-два — и дело с концом.

— Это прекрасно. А как ты это осуществишь?

— Я прикажу, а джин пусть уж сам позаботится о способах.

— Афина, но ведь ты понимаешь, что без сопротивления ни капиталисты, ни царьки своего не уступят.

— Черт возьми, Олег, не знаю, чего ты от меня хочешь! Уж если джин всемогущ, пусть он и изворачивается как знает.

— Нет, Фина, даже в сказках должна быть своя логика. Вспомни: чтобы задержать погоню, кидают гребешок — и вырастает лес, бросают полотенце, из которого образуется река, а не наоборот. А баба Яга вынуждена лес сгрызть, а реку выпить, и опять-таки не иначе.

— Уж не собираешься ли ты стать сказочником?

— Нет, но ты не отвечаешь на основной вопрос.

— Дорогой мой, на него так сразу не ответишь, тут крепко думать надо. Разве тебе не ясно, что над этим ломали головы многие люди, куда более способные, чем я или ты. Спроси что-нибудь полегче…

Это было верно, смешно ожидать более определенного ответа, да и спрошено было без надежды на него. А вот попутно в словах Афины Павловны Олегу Петровичу показалось что-то примечательное, даже мало относящееся к вопросу, что промелькнуло, не зацепившись, и лишь через несколько минут он установил, что насторожило его мимолетное упоминание о «букарахе».

«Ну и что из того? — подумал он. — Афина права, хватит уж возиться с этой самоделкой, не то время, чтобы раскатываться на убогой тарахтелке. Ба, передам-ка я ее нашему ГПТУ, пусть ребята забавляются. Вот только ангела с нее надо снять, ни к чему им ангел».

И вдруг Олег Петрович вспомнил свой разговор с Кузьмой Кузьмичем и только тут догадался:

«Стоп! Как же я сразу не сообразил! Наталкивал же он меня на то, что предметом концентрации моих переживаний была вещь, которую я перенес из квартиры в машину; ведь это же ангела я перенес! Значит, действительно, не телевизор служит источником моих загадочных видений, а именно эта старинная статуэтка…»

Приехав домой, Олег Петрович, разумеется, сразу же отвинтил ангела с капота «букарахи», принес в спальню и поставил точно на то самое место, где статуэтка стояла всегда. Помня о подмеченной ранее периодичности явлений, он заглянул в дневник и с огорчением установил, что до появления желанного эффекта надо ждать дней восемь-девять.

«Странная закономерность, — не в первый уже раз задумался он, — почему в основе периодичности лежит такое «некруглое» число — не месяц, не неделя, не декада».

И не впервые также стал он сейчас перебирать в памяти обстоятельства, сопутствующие явлениям. Он вспоминал подробности, глядя на ангела, машинально повертывая его на столе. Он даже наклонил его, поставив в то положение, в котором он был закреплен на машине, как бы вновь увидел, как во время поездки над капотом «букарахи» красовался ангел, летящий перед ветровым стеклом, освещенный красным светом луны. И тут Олег Петрович уловил наконец разгадку:

«В лунном свете был он во время дорожного происшествия!» Олег Петрович схватил настольный календарь, сравнил его с дневником и убедился: «Ну конечно, каждый раз явления происходили в полнолуние. А как же иначе! Мог бы и раньше догадаться, что должна быть связь с Луной, потому что именно на Селене собиралась Лия установить генератор импульсов. Значит, все эти видения наяву и то, что снилось, — следствия одного и того же процесса, все это сводится в единую систему, естественную и закономерную!..»

Ко времени возвращения Олега Петровича из Москвы план по бюро продвинулся в должной мере, безболезненно проходила и реконструкция, затеянная им при учреждении должности главного конструктора.

По новому, разработанному им положению к нему влился отдел технолога, числившийся ранее самостоятельной административной единицей. Бывший начальник технологического отдела инженер Онищенко становился его заместителем, ничего не теряя в окладе. Не ущемлялись и другие работники отдела, так что слияние произошло безболезненно, а Олег Петрович получил больше возможностей маневрирования. Правда, ему уже приклеили звание «реформатора», но звучало это безобидно. Закончилось и переоборудование помещений, поэтому Олег Петрович сразу же смог перебраться в новый кабинет.

Помещение, которое занимал Лев Васильевич, имело единственное окно, поэтому в нем было несколько сумрачно, его и отвели под компьютер, а из двух окон нового кабинета открывалась панорама почти всего завода, и виднелся даже участок реки с темневшим за ней в отдалении лесом, уходящим за горизонт. По реке проходили празднично выглядевшие белые пароходы, на подоконнике сновали воробьи, доносился слаженный гул цехов, было солнечно.

Люся разместилась в маленькой приемной. Она теперь стала официальным секретарем, к ней был проведен звонок, появилась пишущая машина и телефонный аппарат. Для начала Олег Петрович поручил ей написать плакат с лаконичной надписью «Не курить!» и укрепил его на самом видном месте кабинета.

— У тебя стало совсем как у заправских бюрократов, о которых ты всегда отзывался презрительно, — заметила Афина Павловна, заглянув мимоходом. Нельзя сказать, что Олег Петрович выслушал это замечание вполне равнодушно, чем-то оно задело, он стал считать, что положение все же к чему-то обязывает и к тому же способствует работе.

К этому времени затеянное им «сближение с профессией», как это стали называть, заканчивала уже вторая группа и пора было ознакомиться с результатами первой. Олег Петрович вызвал конструкторов и предложил поделиться впечатлениями. В общем, получалось, что месяц, проведенный ими за станками и у верстаков, прошел благополучно. Никто ничего не запорол, кое-чему научились, ко многому пригляделись и стали представлять конкретнее, чем это виделось из бюро. С рабочими сошлись поближе, хотя не обошлось и без подначек со стороны «работяг».

Оказалось даже, как ни странно, что все выполнили нормы. Положим, на ответственные участки никого из них не ставили — в цехах не дураки в мастерах ходят — да и работы конструкторам давали невысокой точности, кое в чем не обошлось и без помощи рабочих.

Олег Петрович собирался уже отпустить конструкторов, когда один из них нерешительно заговорил как раз о взаимоотношениях с рабочими.

— Вышел у меня маленький казус. В начале месяца я проработал два дня на дыропробивном прессе: рабочий был на бюллетене, и мне пришлось заменить его. Работенка, доложу вам, однообразная, квалификации не требует, скучновато, вот и дернуло меня затеять «рацию». У пресса ход стола использовался только в одну сторону, а обратно его приходилось возвращать вручную — тяжеленько и долгонько ручку крутить.

— Да не тяни ты, Бахметьев, — пробовали поторопить рассказчика, но тот только отмахнулся и вдался в технические подробности, потом вернулся к «казусу»:

— Инженерам, вы знаете, не полагается подавать рационализаторские предложения, касающиеся их работы, поэтому, когда рабочий вышел с бюллетеня, я его и надоумил: «Неужели не надоело крутить глупую ручку? Подай «рацию», чтобы пристроили пару шестерен для использования обратного хода. Это и труд облегчит, и деньгу получишь». Он согласился, переделка была чепуховая, справились за неделю.

— Так это же превосходно! — обрадовался Олег Петрович. — Видите, сказалось и еще одно достоинство сближения профессий.

— Хорошо-то хорошо, да обернулось плохо. До переделки пресс работал в три смены, значит, на нем были заняты трое рабочих, а при новой производительности оказалось достаточно одной смены, поэтому двух сменщиков перевели на другую работу. И вот встретил меня недавно тот, который рацию подавал и говорит: «Черти бы тебя подрали, умная голова, за твой совет. Получил я премии двести рублей, а из-за них двух приятелей лишился, да еще морду они мне на днях набили!»

Оказывается, тем двоим, которых перевели, пришлось к новой работе привыкать, заработок у них на это время снизился, вот они с горя выпили и… свели счеты.

На Бахметьева тут же посыпались шуточки:

— Не тому, выходит, морду набили!

— Ничего, он выпьет тоже и переадресует по назначению.

— Ну, гляди, теперь в цех не очень-то показывайся…

Олег Петрович опешил: хорошая инициатива готова была провалиться, а как поправить дело, сразу не придумаешь.

— Какой же отсюда вывод? — спросил он, чтобы оттянуть время.

— Уж я во всяком случае не сунусь больше в такое дело.

— И не надо соваться, — подал голос Онищенко. — В мою бытность технологом я несколько раз отмечал: как где-нибудь резко поднялась выработка, так и знай, применили подпольно какое-то приспособление. Работяга теперь пошел умненький, он знает, что проведи он рационализацию должным порядком, расценки обстригут, и снова он окажется при пиковом интересе. Теперь рабочий свои приспособления в БРИЗ не тащит, он их в шкафчике хранит, а применяет украдкой. В лучшем случае другу даст на время и под большим секретом, а потом опять в шкафчик спрячет. На этот раз какой-то новичок попался, потому и клюнул на удочку Бахметьева. Такова диалектика.

— Нет, — возразил Олег Петрович, — это торгашеская диалектика, а настоящая требует чего-то другого, о чем именно нам, инженерам, полагается обязательно думать, чтобы вписывалось и в рабочие и в государственные интересы. Я предлагаю задуматься по этому поводу весьма серьезно. К этому мы еще вернемся.

С какими-либо рекомендациями пришлось, однако, задержаться, так как прибыл груз из Дубны, и Олег Петрович с головой окунулся в дела: установку компьютера и его освоение. К его великой радости, устройство пришло уже исправленным: специалисты Дубны оказались на должной высоте, справились без вмешательства фирмы да еще составили подробное описание путей нахождения неисправности, изложив весь ход ремонта с таблицами проверок. Видно было, что над компьютером там поработали весьма квалифицированно и добросовестно.

Когда Олег Петрович с двумя электриками из отдела механика справился с установкой, и машина выдала свое первое решение, Олег Петрович был счастлив, как после хорошо выдержанного экзамена, и ему даже не хотелось уходить в конце рабочего дня. Ему казалось, что теперь она и без него будет продолжать жить своей электронной жизнью, что-то соображать за пределами положенной ей системы исчисления, в принципе, самой элементарной и бесхитростной.

Теперь, когда машина полностью обрела присущий ей облик, она напомнила ему тот самый Комбинатор, за которым любила проводить время Фада, только тот был, безусловно, более могущественным. В память о Комбинаторе Олег Петрович вслух назвал как-то компьютер «Шехерезадой», так это название и привилось.

Однако приглядевшись, Олег Петрович быстро убедился в ограниченности машины и поостыл: «Да-а, — пожалел он, — машина эта, действительно, с низшим образованием и куцыми возможностями. Дисплей и аналоговое устройство еще заслуживают уважения, а остальное — примитив. Нет, с этой бандурой еще работать да работать надо, пока ее до ума доведешь».

О своем намерении усовершенствовать компьютер Олег Петрович сказал заместителю министра не в похвальбу, ему что-то подсказывало, что его вмешательство не окажется безрезультатным, но пока служба настоятельно требовала других действий.

Вновь собрав всех сотрудников, Олег Петрович высказал свою точку зрения на рационализацию.

— Ну какой ты к черту инженер, если не имеешь ни одного авторского свидетельства! — воскликнул он, и конечно же, кто-то немедленно поинтересовался, не без подковырки:

— А у вас их много?

— Маловато. Мог бы сослаться на то, что не было у меня таких богатых возможностей, какие появились теперь. Но все же троечка у меня имеется. И они не окажутся последними, это я вам обещаю твердо!

Выглядел Олег Петрович по-прежнему нереспектабельно: шикарный костюм он повесил в шифоньер, не считаясь с протестами Афины Павловны, и облачился, как только приехал, в привычный полотняный пиджачок. Артистическими способностями он не обладал, в говорунах не числился, а все же чем-то подкупал слушателей.

— На мой взгляд, инженер без изобретений или ученый без открытия выглядит таким же противоестественным и жалким, как комолый черт. Недоукомплектовали, видите ли, беднягу, недоносок, одним словом. Ведь даже само слово «инженер» означает «хитроумный изобретатель», а не чиновник с «поплавком».

— Простите, — перебил парторг. — А рогатого черта вы относите к разряду естественных явлений, так я вас понял?

— А как же! — не смутился Олег Петрович. — С позиций священного писания иначе и быть не может. Там тоже — своя логика.

И переждав одобрительный смешок, Олег Петрович переменил прицел:

— Теперь — о рационализации. На мой взгляд, «рация» рабочего — это использование промаха инженера, исправление его недоделки рабочим, а отсюда — вывод: если такую недоделку — свою или допущенную товарищем — заметил сам инженер, он должен ее исправить в служебном порядке, а не подсовывать подставному лицу. Другое дело, что мы, дорожа своей инженерной честью, должны выявлять рабочую инициативу. Не подглядывать, конечно, а побуждать рабочих, наталкивать и помогать в техническом оформлении…

На этом собрании Олег Петрович совсем не хотел давить на сотрудников силой своих психических возможностей, но она, возможно, сказалась бессознательно: не мог же он, призывая других, сам остаться безразличным. Как бы то ни было, он почувствовал отчетливо, что слушатели отнеслись к проблеме заинтересованно, ему удалось победить их безразличие, скептицизм, и, хотя никаких обязательств принято не было, — Олег Петрович и не наталкивал на них — было понятно, что ему удалось затронуть в конструкторах их профессиональную гордость.

За всеми этими делами Олег Петрович чуть не пропустил вычисленный им день начала действий таинственного ангела, но вспомнил вовремя, ушел с работы по звонку, сделал все необходимое по хозяйству, пообедал, часика два поспал, освежился под душем и отдохнувший, полный сил приготовился к встрече с неведомым.

Он еще раз придирчиво проверил положение ангела на столе и, хотя непричастность телевизора к явлениям была теперь несомненной, все же сел в кресло перед ним и стал ждать.

20

Здравствуйте, многоуважаемый Кузьма Кузьмич!

Спешу Вас успокоить, дорогой доктор, у Вас нет теперь никаких оснований упрекать себя в нарушении врачебного долга: я не сумасшедший, а все происходящее со мной объясняется вполне реальными, хотя и необыкновенными причинами, чему я имею теперь вполне достаточные доказательства.

Так вот, могу поздравить с правильной догадкой. Вы оказались правы, предположив, что предметом, вызывающим мои видения, был не телевизор, а некая вещь, которая сначала была в квартире, а потом очутилась в машине. Это оказалась статуэтка, имеющая, как увидите дальше, весьма запутанную историю.

Короче говоря, статуэтка и является одним из «маяков», направляющих импульсы лунного генератора, потому статуэтку я перенес из машины обратно домой. Размеры этого «маяка», вопреки нашему представлению, куда меньше водонапорной башни, он может уместиться в хозяйственной сумке.

Потом я выбрал нужное время (рассчитал, представьте), уселся в кресло и стал ждать. Все было, как и в предыдущих случаях, с той лишь разницей, что телевизор я не включал, а в комнате оставил гореть ночник, так что ясно видел все окружающее, а через неприкрытую дверь спальни мне была видна статуэтка.

Слева от меня был старенький диван — Вы его знаете — справа стол, за ним тумбочка с приемником, передо мной окно и в левом простенке, в трех метрах от меня — телевизор. И вот, примерно через полчасика, этот привычный мне вид сделался зыбким, его стал заполнять другой свет, не от ночника, а дневной, в котором знакомые очертания стали тускнеть и таять, а сквозь них все явственнее проступало нечто другое и делалось все отчетливее и устойчивее.

Надо мной оказался высокий лепной потолок с богатой люстрой, искрящейся красивыми подвесками, но свет шел не от нее, а сзади, освещая впереди стену с оранжевой обивкой, отделанную внизу деревянными панелями, с дверью посередине, сквозь которую виднелась другая комната, с голубой отделкой.

Я осмотрелся, начиная догадываться, что нахожусь в знакомом помещении. Тяжелый обеденный стол, столь же массивный буфет у правой стены, стулья с мелким плетением из соломки, в углах — большие, в половину человеческого роста, вазы с извивающимися драконами — все это я видел в детстве не раз. Слева блестела изразцами высокая печь, и висела картина моря, взглянув на которую, я окончательно понял, что нахожусь в квартире своего детства, в доме Башкирова. И я не могу Вам передать, как защемило у меня сердце — грустно и сладко.

Отвлекаясь, замечу, что перед этим я много и упорно старался припомнить все, что было связано с ангелом, доставшимся мне как раз из дома Башкирова. В этот дом переехал мой отец вскоре после революции.

Я знал, что если встану и посмотрю в находящиеся сзади окна, то увижу парк, а за ним реку. Наверное, управляющие мною силы не зря перенесли меня в мир моего детства и юности — где-то здесь ключ к разгадке ангела.

Тут я должен пояснить, Кузьма Кузьмич, что в свое кресло я вделал страховочное устройство, ударявшее меня током при попытке подняться, чтобы разбудить себя. Это понадобилось, чтобы не натворить чего-нибудь, пока нахожусь в «сомнамбулическом» состоянии. Выходит, что я сам себя принудил оставаться пассивным наблюдателем.

Минут десять я просидел, не тяготясь этим, даже наслаждаясь ощущением далекого и ставшего дорогим прошлого и надеясь, что кто-нибудь войдет или произойдет что-то, а потом стало нарастать недовольство. Идиотское ведь создалось положение, не правда ли: очутиться в далеком прошлом и сидеть дурак-дураком, не в состоянии что-либо предпринять!

Это положение раздражало еще и тем, что в голубой комнате, я чувствовал, определенно кто-то был. Время от времени слышался шелест, как от переворачиваемых страниц, доносились шорохи. Окликнуть? Неизвестно, на что нарвешься. Вот уж поистине, выпало человеку счастье попасть на машину времени, так он сам себя связал!

Когда я делал страхующее устройство, я предусмотрел на правом подлокотнике выключатель, отсоединяющий его но выключателя на месте не оказалось, а пошевелившись, я обнаружил, что сижу не в своем дешевеньком креслице, а в роскошной лакированной качалке. Я отлично ее помню, она осталась в квартире тоже от Башкирова, и пока мебель не вывезли, отец любил в ней просматривать после обеда газеты, а я вдосталь покачался на ней в свое время.

Я слегка откинулся назад, и качалка, как и встарь, мягко и беззвучно стала совершать медленные размахи. «Итак, я — в качалке, — размышлял я, — выключателя под рукой нет, но не значит ли это, что нет и страхующего устройства? Ведь на самом-то деле я — в другой половине столетия, сижу на сидении с электросторожем, и если я сейчас подымусь здесь, то произойдет ли то же самое и там?» Прерывать видение не хотелось. И тут мне пришло в голову вот что: если мои движения в первой половине века копируются во второй, то значит, там, во второй половине я также раскачиваю кресло, как здесь качалку, эдак ведь непременно затылком о пол треснешься, качнувшись посильней. Испугавшись, я остановил качалку и опять задумался, а тут справа зазвенели бронзовые часы, стоявшие на буфете. Они пробили полдень.

Отсчитав удары, я отметил, что время «там» и «тут» сильно расходится, и тут же сообразил, что разница даже не в часах, а в месяцах, потому что «там» я сел в кресло летом, а «тут», несомненно, чувствовал тепло хорошо протопленной кафельной печи, то есть «здесь» была зима.

Я умышленно записываю все очень пространно не только для того, чтобы Вы, Кузьма Кузьмич, лишний раз убедились в моей нормальности, по и для будущего, в котором любая подробность может оказаться важной.

Установив большое несовпадение в ходе времени «там» и «тут», я припомнил, что и пространство в моих видениях не совпадало с протяженностью моих передвижений в действительности. Помните, я рассказывал, что, воплотившись в Новикова, я разгуливал по парку, танцевал и вообще передвигался на сотни метров, в действительности же был ограничен размерами только своей квартиры. Мне даже странно стало, что я не придал этому значения раньше. Вместе с тем, я пришел к предположению, что если некоторые мои движения «там» и «тут» совпадают, например, при больших или резких усилиях, как было при драке, то я могу попробовать щелкнуть выключателем «там», хотя я его и не вижу «тут». А если он не выключится при моем резком движении, то и попытка подняться тихонько почти ничего плохого не вызовет.

Я вновь поглядел на правый подлокотник качалки, прикинул, где должен бы находиться выключатель, где его рычажок, и резко сделал нужное движение рукой. Ничего я не ощутил, никакого щелчка не услышал, но решился и встал. Качалка за мной откинулась тихо, покачалась на ковре и замерла, а меня ничто не ударило, и я пошел к двери. В голубой комнате поперек громадного турецкого дивана лежал на животе мальчишка и, подперев руками подбородок, читал толстую растрепанную книгу.

— Эй, приятель, — окликнул я, — чем зачитался?

Мальчишка перевернулся и сел.

— Это Фенимор Купер, — ответил он, ничуть не удивившись, а я сразу узнал его. И как же можно было не узнать, если это был я сам, только много моложе. Я вспомнил даже его рыжую бархатную курточку, переделанную матерью из отцовской толстовки, и шлепанцы, которые так не любил, но по требованию матери послушно надевал, чтобы не вытаптывать ковры. Мальчишке было лет тринадцать, на нем уже были очки, придававшие ему несколько огорченный вид. Густые черные волосы он уже расчесывал на пробор, но вихор еще торчал непобедимо. В общем, он мне показался довольно симпатичным с его аккуратненьким носиком и по-детски припухлыми губами.

— Ты почему не в школе, Олег, сачкуешь? — спросил я.

— Каникулы же! А вы кто?

— Я твой тезка, — ответил я, садясь рядом. — Меня тоже зовут Олегом. И даже — Петровичем, как и тебя.

— Да ну! А вы, Олег Петрович, к папе да?

Мальчик произнес это с явным удовольствием, как бы пробуя на вкус свое имя в сочетании с отчеством. Я взял книгу и прочитал заглавие. Ну конечно, это был «Кожаный чулок». И мне показалось, что я даже вспомнил то далекое зимнее утро, когда читал эту книгу.

— Нет, не к папе, — ответил я, проверяя свое воспоминание. — Он ведь в командировке, кажется?

— Факт! Уехал на три дня, но вот уже неделя прошла, а его все нет.

— А мама к больной сестре отлучилась, не правда ли?

— Точно! Это она вас послала?

— Нет, Олег, я сам по себе. У меня тут появилось одно дело, ты, пожалуй, мог бы мне помочь.

— А кто вы?

Что я мог ему ответить. Вынув из грудного кармана свой заводской пропуск, я развернул его и, прикрыв пальцем фамилию, показал мальчику.

— Ух ты! — воскликнул он. — Главный конструктор завода, это здорово!

Ну конечно, в те времена даже взрослые были доверчивее, чего же мог подозревать этот парнишка, он даже на год выдачи внимания, не обратил!

В общем, мы разговорились и проболтали довольно долго, испытывая взаимное расположение друг к другу. Это и не удивительно, попробуйте поставить себя в мое положение. Мне было приятно слушать его рассуждения о буржуях и молодцах-рабочих, его рассказы о товарищах, которых я знал, отзывы об отце, о матери, слышать полузабытый жаргон тех времен со словечками «лощ», «лоск» (в смысле «парень», «превосходно»), «гусар» (отчаянный), «а раньше-то» (как бы не так) и прочее в этом роде.

— Папа стал теперь какой-то не тот, — пожаловался Олег, проникнувшись ко мне доверием. — Раньше играл со мной, ходили гулять вместе, на рыбалку меня брал… А теперь он уж больно важный, факт. Всегда-то он занят, приходит поздно, а придет, так читает, пишет. Даже о школе редко спросит.

Да, так оно и было, и не скоро еще этот мальчик поймет и величину ответственности, и тяжесть груза, возложенного на его отца, не подготовленного к тому вчерашнего рабочего. Все это было мне близко, составляло прошлое, переживаемое второй раз в том же виде, но с другого уровня сознания, охватившего одновременно две эпохи. И я воспринимал окружающее отчетливо и ясно, как в любой день моей настоящей жизни.

Комната, где я находился, сохранилась в моей памяти такой, какой предстала сейчас. Из имущества родителей здесь только и было, что кровать да швейная машинка компании Зингер, остальное принадлежало Башкирову. Правда, была еще отцова двустволка над кроватью. Не сберег я двустволку, продал, когда нужда на горло наступила. Прямо против меня врос в паркет тяжелый сейф с наборными планками. На нем стоял ангел.

Я слушал Олега: в паузах до меня доносилось тикание часов из соседней комнаты, пальцы ощущали ворс дивана, я узнавал давно забытые запахи квартиры, оставленной давным-давно.

Знаете, Кузьма Кузьмич, как только выдастся свободное время, я съезжу туда, попрошусь у новых жильцов побыть хоть десять минут в квартире дома Башкирова. Если его не снесли, конечно. Господи, почему я не сделал этого до сих пор!..

Ну так вот, я сказал Олегу, что для меня важно узнать историю этого ангела.

— Нашел, чем заняться! — воскликнул он (мы уже перешли с ним на «ты»). — Буржуйская штучка, факт. Ты дождись папу, может, он тебе статуэтку за так отдаст. А что, свободно. Или ты не гусар у взрослого попросить?

Я объяснил мальчику, что сам ангел мне не требуется, нужна только какая-то запись о нем, которая, мне помнится, была в этом сейфе.

— Так ведь в сейф без папы не попадешь, тут надо знать петушиное слово, а его папа мне не говорит.

— Придет время, он сообщит тебе это слово, а я его знаю. Ты разрешишь мне открыть, сейф? Я ничего не возьму, посмотрю только.

— Валяй, — согласился Олег.

Это слово отец сказал мне на всякий случай незадолго до трагедии, будто предчувствуя ее.

Я подошел к сейфу, потрогал наборные планки, составил слово «купил» и потянул за ручку. Туго и бесшумно отворилась толстая тяжелая дверь.

— Вот и все, — сказал я Олегу. — Иди сюда и помоги мне найти бумагу об ангеле. Только складывай все в том же порядке, как лежит сейчас.

Вдвоем мы справились с делом за какие-нибудь десять минут — не так-то много их было, отцовских партийных бумаг, — но письма об ангеле не было. Зато попался составленный рукой отца перечень еще каких-то документов, принадлежавших, по-видимому, Башкирову, и в этом списке упоминалось письмо о статуэтке. Это наверняка было письмо об ангеле, я же помнил, что когда-то читал о нем. Но не было его теперь да и только!

— Не нашел? — спросил Олег, когда я начал складывать все обратно.

— Как видишь, — ответил я и закрыл дверь. Внутри прозвенели пружины, и с глухим ударом встал на место засов замка. Мы снова сели на диван, мальчик глядел на меня сочувственно.

— Олег Петрович, — неуверенно сказал он, — а как тебе папа говорил, может, не в сейфе письмо-то? В другом месте?

— Не говорил мне этого твой папа… Постой! А ведь ты должен знать, куда папа девал башкировскую переписку, не выбросил же он ее, раз уж список составил!

— А вот как раз и выбросил! Ты сказал бы мне сразу, что тебе нужны буржуйские бумандяры. Сложил все в корзинку и выбросил на чердак. Пойдем, покажу…

Стукнувшись не раз о балки, под которыми я когда-то свободно проходил, я пробрался с мальчиком в башенку, венчавшую крышу, отодрал доску разбитого слухового окна, увидел корзинку и нашел наконец нужное письмо. В свете зимнего дня я выучил его наизусть и точно записал в дневник, а Вам сообщаю лишь суть.

Это было письмо приказчика, отправленного Башкировым с экспедицией профессора Кулика на поиски метеорита Подкаменной Тунгуски. Можно понять, что Башкиров в какой-то мере субсидировал эту экспедицию. Метеорита, как известно, не нашли, но еще на пути к месту его падения в одном из стойбищ профессор увидел застеклованную статуэтку неумело сделанного ангела. По рассказу обитателей стойбища, этого чужого тотема принес из тайги их охотник, вернувшийся больным. Он не смог ничего толком рассказать. Охотник вскоре «мало-мало помирал», а божка выбросить побоялись — «чужой бог, не наш бог, а обидь — накажет» — и в чуме не держали, стоял в развилке сосны перед лазом. Для Кулика такой предмет культа интереса не представлял, а Башкиров, должно быть, собирал всякую диковинку, ему приказчик и отправил ангела с подвернувшейся оказией.

Я выбрался вместе с мальчиком с чердака, простился с ним и начал спускаться к выходу по широкой парадной лестнице, и тут меня передернуло так, что в глазах потемнело. А когда я их открыл, то увидел, что Афина и человек в белом халате тащат меня по моей комнате. Они уложили меня на диван. Афина, увидев, что я открыл глаза, воскликнула:

— Он пришел в себя! Олег, ты меня слышишь?

— Слышу, Афина, слышу!

— Засучите ему рукав, — распорядился мужской голос. Человек в белом воткнул мне в руку здоровенную иглу. Потом врач измерил мне давление, сказал, что нормальное, но почему-то частит пульс, чего вроде бы не должно быть. Мне показалось, что он посмотрел на меня подозрительно, но заверил, что опасность миновала, и уехал.

Афина теперь приходит ко мне без предупреждений. Так и в этот раз, она пришла внезапно, увидела меня лежащим неподвижно в кресле, окликнула, перепугалась, попыталась привести меня в чувство, шлепая по лицу, но, не достигнув успеха, вызвала неотложку.

Кузьма Кузьмич, не попадалась ли Вам статья Казанцева в одном из давних номеров «Техники молодежи» о Тунгусском диве? Там Казанцев выдвинул гипотезу о том, что в девятьсот восьмом году в районе Подкаменной Тунгуски на землю упал не метеорит, а космический корабль, потерпевший катастрофу. Не помню название статьи, но как сейчас вижу красочное изображение этого корабля на обложке журнала.

У меня в этом познания самые дилетантские, но доводы, приведенные в статье, показались мне очень убедительными, исходящими и из обнаруженной радиоактивности, и из характера повала леса, и из отсутствия всяких обломков, что может быть объяснено только тем, что корабль сгорел в пламени атомного взрыва, чего с метеоритом быть не могло.

Все это согласуется с тем, что я узнал в своей второй жизни, когда был Лией, и отчасти с письмом из сейфа, но есть и расхождения. Помните, я говорил о «Разведчике», с которым Лия собиралась посетить Терру? Допустим, что на такой ракете были атомные двигатели, которые и сожгли ее в момент катастрофы, но почему в таком случае уцелел ангел? И почему он только один? И почему он был найден в застеклованном виде?

Приказчик Башкирова в своем письме предположил, что остекленение — результат изготовления божка, но ведь совершенно очевидно, что такое тунгусам не под силу, скорее всего, это могло быть покрытие из какой-нибудь смолы, но и тут что-то не сходится. К нам ангел попал без всякой оболочки. Предположим, что Башкиров ее разбил, но ведь материал самого изделия остался несокрушим, пока я не применил твердосплавное сверло, а такого материала тогда не было. Нет, ангел, безусловно, не земного происхождения, он — из космоса, а дальше я ничего не могу понять.

Жалко Лию, в чем-то она, по-видимому, просчиталась, и Терра жестоко наказала ее за ошибку, по каким же проницательным оказался профессор Казанцев, у него ведь ангела не было, он не подозревал и о том, что виделось мне!

Между прочим, дорогой доктор, порекомендуйте мне, пожалуйста, литературу по энцефалографии, начиная от самой популярной до возможно более глубокой. У меня при возне с компьютером зашевелилась одна чумовая идея. Я вспомнил, что Фада, занимаясь со своим Комбинатором, обычно надевала какой-то венец и прихватывала лодыжки браслетами. Это же неспроста, видимо. Комбинатор действовал с обратной связью. Вот мне и думается, не поискать ли способов работы компьютера в зависимости от биотоков. Ничего конкретного у меня пока нет, есть только зуд, по вашему выражению.

Впрочем, я знаю, что область техники для Вас — темный лес, а потому перехожу в заключение от всяких домыслов к моей повседневной жизни. Вы не думайте, что я оторвался от нее и потонул в бездне фантасмагории. Нет, живу весьма деятельно и плодотворно. Просто жалко, что мне раньше не представилось возможности быть хоть каким-то начальничком, сколько пользы принес бы. Нет, я не хвастаюсь, но так уж вышло, что я отлично сработался со своими сослуживцами и у нас есть уже неоспоримые успехи. На днях мы получили за одну разработку золотую медаль на ВДНХ, нами подано уже пять заявок на авторские свидетельства на изобретения, из коих две лично мои, да и вообще почти все работы бюро проходят на уровне изобретений.

Отдел или бюро, как мы его по привычке называем, стал под стать НИИ, в нем почти все работают масштабно, а главное — заинтересованно. Этому в немалой мере способствует компьютер, разгрузивший инженеров от расчетной работы.

Сказывается и моя способность проникновения в чужие мысли и умение навязывать свои. С администрированием это не имеет ничего общего. Я Вам сейчас попробую описать, как это происходит.

Вначале я предпочитал руководить из кабинета, чтобы отучить инженеров от опеки, свойственной моему предшественнику. Потом я стал прогуливаться по отделу и вглядываться в работы, но — молча и отнюдь не тыча пальцем в каждую мелочь.

Поначалу это стесняло конструкторов, потом привыкли и перестали обращать на меня внимание. И тут я стал замечать чертовски интересное явление. Подойду к какому-нибудь кульману, перекинусь с товарищем несколькими словами, иногда даже не относящимися к делу, и замолчу, стоя за его плечом. Он продолжает работу, а я смотрю и, как бы сказать, сопереживаю. И начинает мне тут передаваться ход его мыслей. В общем, стоим, молчим, оба напряженно обдумываем, придирчиво спорим и обязательно находим правильное решение.

Вам, Кузьма Кузьмич, наверняка приходилось читать про «мозговой штурм» — совместное и неограниченное обсуждение задач несколькими компетентными людьми. Так вот, у нас происходит нечто похожее, только бессловесное и более действенное. Поиск решения протекает, по-моему, лавинообразно, будто мы взаимно служим усилителями умственной деятельности, причем это не утомляет, а доставляет даже удовольствие и мне, и моему «сомыслителю».

Вот так постою я молча полчасика, а то и час, и два, конструктор про меня давно забудет, набрасывает, стирает, чертит, а потом «добьет» все затруднения, оторвется от доски и только тут вновь заметит меня рядом.

— Видали, — скажет, — какая поэма получилась!

А то просто улыбнется: «Вы еще здесь, оказывается!» — и пойдет перекурить удачную находку». И оба останемся весьма довольными проведенным временем, а разница между нами только в том, что он и не подозревает о моем участии в его творчестве.

Не думайте, что я тут что-то воображаю, я знаю о самочувствии моих сотрудников, «читаю» их мысли, да и Афина, которой, разумеется, тоже привелось испытать это на себе, подтверждает то же самое, со своей, конечно, окраской:

— При тебе мне и думается радостнее, мой милый; видишь, как благотворно ты на меня действуешь.

Конечно, я не злоупотребляю своими возможностями, никогда не лезу в чужие мысли, не касающиеся работы, но, право же, такие «штурмы» доставляют удовольствие, которое можно сравнить с прочтением хорошей книги, с просмотром спектакля или с шахматной игрой.

Кстати, о шахматах: вот с ними мне последнее время просто не везет. Я не очень сильный игрок, но когда-то легко обыгрывал многих своих сослуживцев. У нас в бюро есть один перворазрядник, но мне случалось выигрывать и у него, а за последнее время с кем ни сяду, непременно продую.

Мне кажется, да и партнеры говорят, что при всем при том я играю и сейчас неплохо, им нравится со мной играть, играю я, по их словам, изобретательно и остро, а всегда оказывается, что они играют еще лучше. Ну ни одной партии не могу выиграть, обидно даже!

И это — несмотря на то, что я сосредоточиваюсь не только на игре, я невольно вижу мысли соперника, знаю его планы, но стоит подстроить ловушку, затеять комбинацию, придумать маневр — партнер меняет ход, который собирался сделать, догадывается о ловушке, раскрывает мой маневр и непременно сажает меня в галошу! Не происходит ли и здесь нечто подобное творческому штурму: ведь самого себя обыграть невозможно!

Ну ничего, шахматные поражения меня не огорчают, они многократно компенсируются тем, что мне удалось сосредоточить в себе весь объем работы отдела, я непрерывно держу в голове все задумки своих инженеров, помню их решения, представляю их чертежи так, как если бы все это запечатлелось в долговременной памяти нашего компьютера. Я даже не подозревал, что у меня такая крепкая и объемная память, а по мере того, как я «вжился» в ход разработок, она, кажется, улучшилась еще больше.

Плохо только то, что мое начальническое положение отгородило меня от товарищей по отделу, новых я себе не завел и оказался на отшибе. Не будь Афины, совсем одичал бы.

А вместе с тем, она как бы усиливает этот отрыв. Кроме Вас, никто до сих пор не догадывается о нашей близости, она ревностно охраняет свою тайну, поэтому и приходится воздерживаться от общения с другими. На самом деле, вздумай я пригласить к себе кого-либо, а тут вдруг и Афина пожалует — вот и появится трещинка в ее тайне. Она беспокоилась даже за случай с вызовом неотложки.

Ладно, до отпуска осталось не так долго, как-нибудь пережду, а после отпуска нужно что-то придумать, а то совсем превращусь в отшельника.

Только сейчас заметил, что написал для Вас непомерно много, но тут уж ничего не поделаешь: как у Афины, есть тайна, которую знаю только я, так и о моей тайне известно только Вам. Случись что со мной, — а это не исключено — моя тайна не должна пропасть. А довериться я нахожу возможным только Вам.

На этом позвольте пожелать Вам и Вашему семейству всего самого наилучшего. Очень хотел бы с Вами повидаться, но сам никак не нахожу времени приехать к Вам, а потому и приглашаю Вас к себе.

Ваш Олег Нагой.

21

Прошло немало времени — отцвела осень, установилась зима, — когда Кузьма Кузьмин смог наконец откликнуться на приглашение Олега Петровича. Он приехал с утренней электричкой, но весь день потратил в облздраве на дела своей больницы и выбрался оттуда лишь к самому концу рабочего дня.

«Вот и хорошо, — удовлетворенно подумал он, — случись закончить раньше, где бы я стал ожидать Олега Петровича!»

Повиснув на поручне троллейбуса, Кузьма Кузьмич предвкушал, как его встретит сейчас Олег Петрович, выпьют по капельке, плотно пообедают и основательно выговорятся, прежде чем приступить к опыту, о котором они списались заблаговременно.

За все это время Кузьма Кузьмич нигде не перекусил, чтобы не портить аппетита, у него, как говорится, маковой росинки во рту не было, и от троллейбуса шел быстрым шагом, бодро помахивая своим маленьким «докторским» саквояжем.

Позвонив, он с минуту переминался, прислушиваясь к звукам, доносившимся из квартиры, потом толкнул незапертую дверь и вошел, не дождавшись разрешения. Оказывается, в квартире вовсю гремел Турецкий марш, неудивительно, что дверной звонок остался неуслышанным.

«Уж не в мою ли честь такой парад?» — подумал Кузьма Кузьмич. Он поставил саквояж на столик в передней, не торопясь разделся, потер, по врачебной практике, руки и, сказав «ну-с», открыл дверь столовой.

К его удивлению, там оказалась молоденькая женщина, вольготно расположившаяся в кресле и с видимым удовольствием попивавшая из чашечки кофе.

Увидев вошедшего, она моментально поставила чашечку, выключила магнитофон, успела проверить рукой крепкий узел волос на затылке, поднялась и быстро проговорила:

— Здравствуйте! Вы, наверное, Кузьма Кузьмич? Раздевайтесь, пожалуйста. Ах, вы — уже! Тем лучше. Проходите. Садитесь. Олега Петровича нет, но это ничего, он просил вас дождаться и передать, что ему пришлось срочно выехать на ГРЭС для консультации.

Не прекращая говорить, женщина обошла Кузьму Кузьмича, сняла с вешалки пальто и так быстро в него облачилась, что он не успел даже помочь:

— Олег Петрович обещал не задерживаться, — добавила она, а вы будьте как дома, располагайтесь, пожалуйста, по своему усмотрению, а мне пора бежать.

Она уже двинулась к двери, но вдруг остановилась, пошарила в кармане и протянула. Кузьме Кузьмичу что-то круглое и плоское:

— Чуть не забыла! Поставьте это на магнитофон, здесь Олег Петрович записал что-то для вас. Всего доброго! Ключ, если понадобится отлучиться, вот здесь, в двери.

— Постойте! — взмолился Кузьма Кузьмич. — Когда хоть приблизительно вернется Олег Петрович?

— Там что-то связано с испытанием во второй смене, а точнее трудно сказать. Так я пошла, меня ждут дома.

— Э-э, погодите! А если я, черт возьми, не смогу дождаться, как тогда быть?

— Это исключено, об этом Олег Петрович ничего не говорил. Но, если уж так получится, заприте квартиру занесите ключ ко мне, на этой же улице, дом тринадцать, квартира семнадцать.

И, пресекая возможные возражения, энергичная особа метнулась к двери, оставив ошеломленного Кузьму Кузьмича одного.

«Прибыл в гости, называется, пообедал и душу отвел!» — разочарованно подумал он и перевел взгляд с двери на предмет, оставшийся у него в руке. Когда-то у него был граммофон, потом, следуя моде, обзавелся патефоном, теперь вот привезла Ирочка проигрыватель, — все это были машины, мало отличающиеся друг от друга. С магнитофоном он был знаком лишь издалека и обращаться не умел.

«Как эту штуку запускают? — раздумывал он, вернувшись в столовую и поглядывая то на магнитофон, то на катушку ленты. — Не испортить бы, черт возьми!»

Такая же с виду лента была заправлена в аппарат. Кузьма Кузьмич внимательно проследил ее путь, нашел сходство с проводкой ленты в пишущей машинке и, тронув клавишу, чуть не отскочил — настолько бурно выплеснулись звуки марша. Мало-помалу, осторожненько он все-таки разобрался что к чему, сменил ленту, запустил и услышал голос Олега Петровича.

«Дорогой доктор! — зазвучал динамик, — склоняюсь ниц и смиренно прошу меня простить за то, что вас не встретил, никак не мог отложить поездку, поймите — служба! Ради бога, дождитесь меня и чувствуйте себя, как дома, без всякого стеснения. Обед я приготовил, надеюсь, неплохой: борщ — в термосе на кухне, гуляш — в духовке плиты. Кушайте, пожалуйста. Внизу буфета выберите вина по своему вкусу. Смотрите телевизор, слушайте радио или крутите сию шарманку, а то ложитесь спать до моего возвращения. До полуночи я непременно приеду. В спальне я постелил вам на кровати свежее белье. Вспомните, сколько раз вы сами спешили по неожиданному вызову, оставляя друзей и все свои дела, и не обижайтесь на меня». На этом звучание ленты кончилось, и Кузьма Кузьмич остановил ее.

«Уж это-то я, действительно, могу понять. Уж что-что, а это мне ох, как знакомо!» — подумалось ему, и он, взглянув на происшествие совсем иными глазами, принялся за обед. Насытившись, он вымыл посуду и прошелся по квартире, явно свидетельствующей, что ей уделялось не слишком много внимания и что проживающий в ней человек мало заботится о комфорте. Обстановка была разрозненная, ничуть не модная, сильно подержанная. Ни картиночки, ни салфеточки, ни коврика на стене или дорожки на полу. Конечно, имелся телевизор, приемник, холодильник, а в остальном квартира вполне могла сойти за номер в гостинице, если бы не кухня и обилие книг, приглядываясь к которым Кузьма Кузьмич с удивлением обнаружил анатомию и физиологию человека, совсем, казалось бы, неподходящие к занятиям хозяина.

Кузьма Кузьмич рассчитывал увидеть ангела, но его нигде не было видно. На письменном столе громоздился какой-то загадочный предмет, напоминавший футляр от микроскопа, но больших размеров и с двумя колонками.

«Уж не собрался ли мой друг заняться еще и гистологией?» — предположил Кузьма Кузьмич и задумчиво пощелкал футляр, но исследовать не решился и, не зная, чем заняться дальше, счел за лучшее последовать совету Олега Петровича, разделся и лег спать.

Проснулся он от звуков Лунной сонаты и не сразу осознал, что он в гостях, а вспомнив, усмехнулся: «Нашел же человек, что подготовить для пробуждения!»

— Пора вставать, Кузьма Кузьмич, нас ждут оседланные кони, копытами снег роют, — донеслось из столовой, когда музыка кончилась.

Никаких коней, конечно, не было, а дожидался на столе кофейник, стаканы в подстаканниках и ваза с печеньем. Из носика кофейника лениво выползала струйка пара.

— Хорошо ли отдохнули? — осведомился Олег Петрович, а когда гость умылся, предложил выпить пока что кофейку.

— Вот и она тоже кофе пила, когда я вошел, да что-то быстро убежала, — усмехнулся гость, причесался перед зеркалом, поправил усики и уселся за стол. — Ох и тараторка она, ваша Афина. Молода уж больно. Да и не столь красива, как вы расписывали.

— Афина? Вы что-то путаете, доктор, я просил Люсю встретить вас здесь, мою секретаршу.

— Ну это уж я не знаю, кто из нас путает, она не представилась мне…

Олег Петрович встал, пошуршал чем-то в спальне и вынес оттуда групповой снимок и лупу.

— Здесь получилось все мелковато да и снимок не вашим чета, но через лупу разглядите. Вон Афина во втором ряду вторая слева. Взгляните. Вы про нее сказали?

— Ах, вон она какая! — заметно пораженный ответил гость. — Нет, не она меня здесь встретила, той нет на карточке.

— Правильно, Люся в тот раз болела.

— А отдельной карточки Афины у вас разве нет?

— Нет. На этой фотографии все наше бюро. Под Новый год снимались.

— Позвольте, а где же вы?

— Меня не ищите: я их снимал, потому и снимок плоховат.

— Ну ладно, а как же у вас теперь с Афиной? Она и впрямь потрясающая женщина, глядите, не увел бы какой-нибудь молодец!

— У Афины поклонников достаточно, но пока не уводят, а дальше уж не знаю как.

— Н-да, ответ не очень-то уверенный. Возникают опасения?

— Все не так просто, доктор. Возможно, Афина не спешит уйти, но мне удерживать такую женщину, признаюсь, нелегко.

— Что, сказывается возраст?

— А как же! Но главное в другом: она слишком эффектна, перед ней много соблазнов, а я суховат и поглощен другим.

— Выходит, появились трещинки?

— Да, появились. Все началось с того, что она застала меня за мытьем полов. Она таким делом не занимается, кого-то нанимает, а тут я стою перед ней в старых закатанных штанах, с грязной тряпки вода каплет…

— Представляю.

— Вот, покрутила носом и ушла. Потом мы долго собирались в отпуск, пропустили столько возможностей, а я все откладывал, так что ей пришлось уже в сентябре взять подвернувшуюся «горящую» путевку и уехать одной куда-то под Феодосию.

— И там, вы думаете, что-то произошло?

— Нет, доктор, я не думаю. Она вернулась оживленная, поправившаяся, еще больше похорошевшая, вокруг нее там тоже, разумеется, вертелись ухажеры, но она осталась мне верна. Ведь будь иначе, от меня бы не укрылось. Ах, доктор, это жизнь у меня так сложилась, что сделала из меня человека черствого, скованного, и мне кажется просто нечестным удерживать эту женщину. Воображаю, что ей напевают разные котики. А вместе с тем порой в ее отношении ко мне проглядывает не столько привязанность любящей женщины, сколько неутоленное материнское чувство. Смешно! Прижалась как-то, гладит и приговаривает: «Олененок мой заброшенный, сухарик неразмоченный». Вроде и забыла, что я не моложе, а много старше ее… Ладно, замнем эту тему.

— Согласен, замнем. Расскажите в таком случае, как вы себя чувствуете, нет ли жалоб на здоровье?

— У вас еще остались сомнения в моей психической полноценности?

— Нет, друг мой, меня интересует ваше общее физическое состояние.

— Пожаловаться не на что, доктор, чувствую себя хорошо.

— Рад слышать, но разрешите все же вас осмотреть. Разденьтесь, прошу вас.

— Извольте.

Кузьма Кузьмич принес из прихожей свой саквояж и минут пятнадцать мял, вертел и выслушивал Олега Петровича. Потом сложил свои принадлежности и задумчиво покачал головой:

— Одевайтесь. Никак не разберусь, друг мой, откуда у вас такое расхождение. По всем показателям, да и по анамнезу, вы исключительно здоровый мужчина. Превосходные легкие, совершенно чистое дыхание… Курить бросили?

— Давно и напрочь.

— Пищеварение как, не жалуетесь? Все великолепно: и ясные тоны, и четкий ритм сердца, и давление, как у юного спортсмена, и соотношение диастолы и систолы не оставляет желать ничего лучшего… И вдруг, при всем при этом несомненная тахикардия! Не понимаете? Проще говоря, у вас учащенное сердцебиение. Восемьдесят восемь ударов в минуту, — куда это годится. Правда, реабилитация исключительно быстрая, но с таким сердцем марафон не бегают и на ринг не выходят. На вашем месте я побоялся бы даже на велосипед садиться и воздержался бы от вина. У вас не бывает приступов слабости, головокружения? И не тошнит, и в глазах не темнеет? Странно… И шума в ушах не бывает?

— Нет, доктор, не бывает.

— И не надо. Знаете, друг мой, я оставлю вам вот этот приборчик и обещайте мне регулярно в течение месяца дважды измерять и записывать давление, частоту пульса и температуру. Утром и вечером. При отклонениях на десятую часть тут же звоните мне — у вас есть теперь телефон — обещаете?

— Хорошо, обещаю. А теперь я хотел бы посмотреть вашего ангела, я его почему-то не обнаружил в квартире.

— Как! Вы и его намерены исследовать, как меня!

— Не надо хохмить, хочу просто посмотреть. Где вы его прячете?

— Да вот он на письменном столе под колпаком. Мне пришло в голову пристроить к нему экранирующий колпак с часовым механизмом, чтобы заводить на определенный срок, после чего колпак упадет и прекратит действие маяка. Это — на случай, когда время ограничено и возможно чье-то посещение. Понимаете? Прежде у меня было страхующее устройство для телевизора, но когда я убедился, что все зависит только от ангела, сделал иначе.

Олег Петрович прошел в спальню и отдернул штору окна:

— Смотрите, Луна так и бьет в стекла прямой наводкой. Нам пора приступить к опыту.

Доктор не возразил. Олег Петрович приподнял и закрепил на колонках футляр, и Кузьма Кузьмич увидел теперь ангела в хлынувшем свете Луны. Вслед за этим Олег Петрович вернулся в столовую, раздвинул большие шторы, зажег ночник и погасил люстру.

— Прошу занимать любое место, Кузьма Кузьмич.

Доктор недоверчиво покосился на кресло и поежился:

— Настораживающее предложение, черт возьми, даже страшновато: вдруг не вернемся?

— Нет, все проверено, через полчаса все кончится. Однажды в полнолуние я попросту надел на ангела заземленное ведро, и оказалось, как я и предположил, что из-под экрана маяк действовать не может. Осталось, так сказать, облагородить устройство да добавить часовой механизм.

— Вы не сказали, как мне себя вести?

— Никак. Сидите и смотрите на ночник или на окно и думайте, о чем хотите. Впрочем, полной гарантии безопасности нам никто не дал даже в простых делах, так что подумайте, еще не поздно прервать нашу затею.

— Врачи привыкли рисковать, припомните сами, сколько нас погибло на эпидемиях, во время опытов на себе, в войну. Не отговаривайте. Кстати сказать, я кажется за…

— Что? Что вы там…

Но там было уже нечто другое, захватившее их на полуслове, как обморок.

А в спальне тикали часы, неподвластные ни эмоциям земным, ни внушениям небесным, ни чарам луны, полыхающей сквозь морозные кристаллы стекла. И когда положенное время кончилось, футляр скользнул вниз, накрыл статуэтку и колдовство пропало. Первым вернулся в свое настоящее время Олег Петрович, потянулся и включил полный свет.

— Зря скрываешь, — пробормотал доктор, все еще отчужденным голосом, — я давно заметила, что ты стосковалась… Тут он открыл глаза, недоуменно огляделся, каким-то женским движением потрогал волосы на затылке и наконец, уставился на Олега Петровича уже осмысленным взглядом.

— Как, это уже все? Такая досада: недосмотрел!

Он всплеснул руками, вскочил, пробежался несколько раз по комнате, почему-то фыркнул, как после купания и, взяв Олега Петровича за руку, усадил с собой на диван.

— Это потрясающе! — сказал он, шаря другой рукой в воздухе, будто нащупывая ускользнувшее видение. — Никакой катастрофы вовсе не произошло, ведь только что я был Лией и видел все это собственными глазами так же отчетливо, как сейчас вижу вас. Я еще помню запах воздуха в капсуле и мог бы вам сейчас нарисовать, как она выглядит. Я столько пережил, что не могу представить, как все уложилось в какие-то несколько минут. Как жалко, что со мной не было моего ФЭДа… Впрочем, это — уже вздор…

Доктор снова вскочил, засунул большие пальцы в проймы жилета и снова несколько раз пересек комнату. Остановившись внезапно перед зеркалом, он вгляделся в отражение, потрогал усики и повернулся, вновь всплеснув руками:

— Ну, друг мой, надо обладать стальными нервами, чтобы сидеть вот так молча и не задать мне ни одного вопроса. Вы истукан, и Афина будет со-вер-шен-но права, если сбежит от вас! Да я вам сейчас такое расскажу!..

— Да рассказывайте, доктор, я только этого и жду.

— Весьма охотно. Дело было так…

Да, Кузьма Кузьмич был Лией и вместе с Фадой витал вокруг Терры в снаряде, который они называли капсулой и которая являлась чем-то вроде десантного средства пришельцев. Они все время помнили, что их корабль-метеорит, притягиваемый Гелиосом, огибает его по вычисленной ими параболе, и они должны перехватить метеорит на вылете, иначе затеряются в этом чужом для них мире. Сознание этого нервировало их, а ограниченность срока заставила совсем отказаться от отдыха, называемого на земле сном, но от этого их работа не стала менее увлекательной. Раз за разом кружились они вокруг Терры на различных орбитах, пользуясь энергией щедрого Гелиоса, наблюдали, воспринимали, записывали жизнь молодой, прекрасной планеты и готовили для нее свой подарок.

Конечно, генератор и даже маяки были построены не ими и даже не на корабле, а на их далекой родине, и делали их не для Терры, а для Фаэтона на случай необходимого вмешательства, но на долю Лии и Фады досталось заполнить аппаратуру программами совсем иного содержания, которые они же и должны были создать, применительно к облику Терры, к ее населению и совсем в ином, чем мыслилось для Фаэтона, назначении.

— Мы выпустили два маяка в наиболее населенных местах планеты, а к последнему маяку решили привлечь особое внимание. Фада старательно покрыла его огнеупорным слоем, чтобы уберечь от пламени стартовых двигателей, и мы не сразу выбрали для него место: не столь уж малодоступное, как полюса, но и ненаселенное.

— А еще до этого вы с Фадой поссорились.

— Нет, это нельзя назвать ссорой, это была… Позвольте, а откуда вам-то это известно? Ах да, ведь вы же — телепат! Нет, это была не ссора, Фада ухитрилась ввести в программу импульсатора… Как я сказал? Вот ведь знал только что, что это такое и — на тебе! — забыл. В общем, она ввела какие-то технические сведения, а я настаивала, что нужно ограничиться-чисто духовными инъекциями, чтобы не сбивать мирное и трудолюбивое население Терры на путь Фаэтона.

— Ничего себе — мирное. Посетили бы они Терру лет двадцать назад, нагляделись бы!

— Я настояла… то есть настоял на своем, но Фада выторговала все же некоторую частицу наводящих сведений о каком-то комбинаторе. Утверждала, что это будет способствовать развитию чисто умственных сил населения. «Террианцы, — доказывала она, — очень не скоро еще достигнут такого технического уровня, при котором смогут откупорить маяки, а к этому времени они поднимутся нравственно настолько, что не обратят полученные возможности во вред друг другу». Я согласилась. И тогда, выбрав наиболее дикое место планеты, мы выпустили маяк всего лишь за секунду до включения стартовых двигателей.

— А после этого вы установили импульсатор на Селене.

— Нет, это удивительно! Скажите, друг мой, как вам удается так здорово читать мои мысли? Можно подумать, что вы подглядывали за мной откуда-то из-за угла времени!

— Не удивляйтесь, доктор. Все это время я пробыл тоже Лией и пережил то же самое, что и вы.

— Выходит, нам показали один и тот же фильм?

— Выходит так, и было бы странно, случись иначе.

— Так для чего же я вам все рассказывал?

— Я пытался перебить, но вы были так увлечены…

— А ведь и верно!

Кузьма Кузьмич, только что присевший, вновь вскочил, постоял, что-то соображая, и задумчиво прошелся по комнате, заглянул в спальню, пощелкал по стенке футляра и повернулся к хозяину.

— Достаточно удивительной и неправдоподобной выглядела эта вся история в ваших рассказах, но пережить самому куда удивительнее. Я будто до сих пор вижу, как корчится и пылает под нами тайга в момент старта с орбиты Терры!

Но главное, пожалуй, не в этом. Вам не просто показывают фантастическое кино, в ваши руки попало могущественное средство, представляющее неоценимые возможности. Как вы собираетесь ими распорядиться, друг мой?

— Ну что я могу сказать, доктор! К догадке о возможностях вы были подготовлены исподволь, с моих слов, а я все время был захвачен другой стороной явления — его таинственностью. Я ломал голову над разгадкой тайны, не вникая в оценку возможных последствий, Мне самому только сегодня, вместе с вами открылась последняя — да и последняя ли еще? — страница внеземной истории. Мне нужно время все это переварить и выработать свою дальнейшую линию поведения.

— А у вас не закружится голова, не наломаете дров?

— Ох и подозрительный же вы, доктор! То вы меня собирались отдать в руки психиатра, теперь раздумываете, нельзя ли придержать мне руки! Хорош друг, нечего сказать.

— Вот видите, как вы опасны даже одной только своей способностью к телепатии! А если взвесить все остальное, что вам досталось? Не обижайтесь, но вы и в самом деле можете стать социально опасной личностью. Вы сознаете, какая ответственность ложится на ваши плечи?

Олег Петрович почувствовал, что доктор на самом деле весьма встревожен положением, что он даже расстроен, и хотя в ближайшее время предпринимать несомненно ничего не станет, но оставлять его с таким бременем заботы на душе показалось недопустимым. Олег Петрович сделал уже знакомое ему усилие и заставил гостя выбросить из головы назревающую тревогу, а вслух сказал:

— Мне думается, у нас еще будет время обсудить перспективы, с маху это не сделаешь. В любом случае я поставлю вас в известность о своих намерениях, когда они возникнут, обещаю вам это. А пока не хотите ли вы, что было бы весьма уместно, отпраздновать благополучный исход экспедиции наших внеземных знакомых, которых, по гипотезе Казанцева, мы считали погибшими при катастрофе еще в девятьсот восьмом году. Мне всегда было их по-человечески жалко, а теперь самому кажется удивительным, что я так легко поверил в катастрофу. Ну, посудите сами, могли ли существа, сумевшие преодолеть чудовищное пространство Галактики и пределы времени, стать жертвой случая у маленькой планеты. Да они, оказывается, не только садиться, даже задерживаться возле Земли не стали: ведь это потребовало бы громадных затрат энергии на торможение и последующий разгон. Они рассчитали, что само Солнце затормозит их и повернет обратно, как любую комету, а попутно выслали, так сказать, шлюпочку, чтобы на нас взглянуть, вот и все.

— Да, капсула была невелика, а дел наделала столько, что земляне до сих пор о ней помнят, — отозвался доктор, вполне успокоившись, и сел к обеденному столу. — Кстати, не объясните ли мне, друг мой, зачем, собственно, нам с Фадой потребовалось так снижаться перед стартом? Я помню, пришлось включить защиту на полную мощность, чтобы предотвратить сгорание капсулы от трения об атмосферу?

— В космонавтике и вычислениях сильна была Фада, а не я, — ответил Олег Петрович, доставая из буфета бутылку с вином и фужеры, — но мне думается, к снижению вынудила необходимость погашения орбитальной скорости капсулы перед стартом на перехват корабля, а мне — то есть Лии! — это было только на руку для уточнения съемок Терры с близкого расстояния. С этой же целью, то есть для съемок, Лия, помнится, высветила земные ночи на протяжении восьми ее оборотов.

— Верно, я не придал этому значения, но так оно и было.

— Как вы думаете, ограничиться нам сухим вином или выпить в честь сегодняшнего события коньячку? Тут было бы уместно даже шампанское, но разве можно было предусмотреть такой исход!

— Ограничимся сухим, крепкие я вам не разрешаю.

— Согласен. Тем более, что надо же нам еще и поспать сегодня.

Олег Петрович налил вина и поднял свой фужер:

— За Лию и за Фаду!

— И за чистых душой людей, — добавил Кузьма Кузьмич.

22

Олег Петрович все время помнил, что является не единственным обладателем дара пришельцев, что есть где-то еще два маяка, наверняка тоже «задействованных», потому что трудно было полагать, что их владельцы не попытались проверить, что у них внутри! И если раньше сфера предположений Олега Петровича была неопределенно велика, то теперь, после совместного с доктором опыта, она ограничилась точной датой девятьсот восьмого года.

Олег Петрович вспомнил, как ему привелось там, по ту сторону фронта, не раз слышать по радио выступления бесноватого фюрера. Да, судя по речам, Адольф Шикльгрубер вполне мог сойти за бесноватого: чванливость, эмоциональность, пренебрежение логикой, беспардонная самоуверенность и грубость выражений выделяли фюрера из всех высокопоставленных немцев. Но было в речах Гитлера нечто, способное произвести впечатление не только на немцев. Была ли это лишь безудержная ярость или что-то другое? Не способствовала ли Гитлеру могучая посторонняя сила, кроме хорошо известной поддержки военных концернов?

На самом деле, разве не могли промышленные магнаты найти для своих целей более подходящего ставленника, чем какой-то фельдфебель, взращенный на пивных дрожжах, даже ничем себя не проявивший? Надо полагать, что и в мюнхенских пивных стать главарем было не так уж просто, были же там молодчики весьма решительные. А у Шикльгрубера — ни роста, ни физической силы, ни подкупающей внешности, ни образованности, ничего геройского. Скорей уж Кальтенбруннер или представительный и решительный Скорцени способны были бы пробиться в лидеры, а вылупился невзрачный Шикльгрубер. Почему?

Взвешивая все эти обстоятельства, Олег Петрович склонен был думать, что успехи Гитлера затруднительно объяснить без вмешательства таинственной силы. Действительно, попади ангел в руки бессовестного и жестокого человека, использование дара пришельцев пойдет именно по такому пути. Сначала этот негодяй подчинит себе и воспитает банду головорезов, потом расчистит этой банде арену действий, навязав свою волю государственным деятелям разных инстанций, а дальше начнет свертывать шеи неугодным людям уже в массовом масштабе, руками бесповоротно подчиненных ему подлецов.

Да, в такую схему вполне укладывались минувшие события, да и сами пришельцы, кажется, опасались такой возможности.

А как же проявился второй маяк? Может быть, он еще «не откупорен», стоит где-нибудь в хранилище музея, в чьей-то коллекции, украшает комод деревенского дома, а то и просто, никем не тронутый, в земле или на дне реки?

Да и участь первого совсем еще не определена, ведь гибель владельца вовсе не означает уничтожения маяка! Но тут у Олега Петровича имелись веские соображения двоякого рода. Во-первых, логически вытекало, что переход «задействованного» маяка в другие руки скорее всего сказался бы в появлении какой-то новой выдающейся личности, а во-вторых, было и фактическое обстоятельство, заставляющее думать, что маяк остался в единственном числе. Олегу Петровичу присуща была наблюдательность и аккуратность записей, благодаря чему он заметил, как изменилось действие его ангела. Когда оно началось, продолжалось лишь одну ночь за день до полнолуния, а последнее время ангел начал «работать» три ночи подряд — точно в полнолуние. Усиливаться маяку было вроде бы не с чего, действие генератора в мертвенных условиях Луны тем более не могло измениться. Отсюда следовал вывод, что энергию солнца, аккумулированную генератором за время лунного месяца, он выдавал сначала тремя импульсами, распределяющимися на три цели поочередно, — отсюда, надо полагать, он и назывался пришельцами импульсатором, — а теперь все три импульса стали приходиться на одну и ту же цель, что могло означать только отсутствие остальных маяков.

Иное объяснение не подвертывалось и, осознав это, Олег Петрович почувствовал, что его ответственность возросла еще больше. Не использовать оставшуюся возможность означало почти то же, что и обокрасть человечество, но и поделиться с обществом подарком, попавшим в руки Олега Петровича, он не мог: ведь это не глыба золота, которую можно разделить на части, и это не представляло собой открытия или крупного изобретения, которые можно бы опубликовать и реализовать.

Положение усугублялось еще и тем, что Олег Петрович был далеко не молод, ему уже некогда было производить длительные опыты, например, социального порядка, а передать дар в другие руки он опасался.

«Ах, если бы я располагал таким устройством, как Комбинатор Фады, насколько проще было бы искать выход из положения!» — досадовал он и поймал себя на том, что сожалеет об этом не впервые, с той лишь разницей, что когда-то он мечтал о Комбинаторе для решения задачи о пришельцах, решившейся само собой, а теперь предстала задача более существенная и ответственная.

Но комбинатора у Олега Петровича не было, а была лишь «Шехерезада» и энцефалограф, заполучить который удалось не без давления на главбуха завода. Этот прибор по его прямому назначению Олег Петрович освоил не сразу, он лелеял надежду на гораздо большее. Отдаленное смысловое сходство каски энцефалографа с венцом, который надевала Фада при работе с Комбинатором (тот венец, вероятно, снимал биотоки мозга), натолкнуло его на мысль согласовать действие энцефалографа с «Шехерезадой», а для этого, как ему казалось, нужно было найти ключ, позволяющий преобразовывать кривые энцефалограммы в двоичный код программы компьютера.

Решение задачи, однако, никак не давалось, но однажды Олегу Петровичу пришло в голову: «А что, если подключить выход энцефалографа непосредственно к приемному устройству «Шехерезады», вдруг да сама разберется что к чему».

Дождавшись, когда сотрудники разошлись, он так и сделал, но ничего путного из этого не получилось. ЭВМ стала выдавать ленту с бестолковым набором знаков.

«Дура безграмотная!» — обозлился Олег Петрович и даже лягнул машину. Правда, осторожненько, чтобы не повредить ее «внутренностей». «Глупа не она, а я, разве можно было ожидать иного результата!» — признался он и ушел домой расстроенным.

Вот тут он и взялся за основательное изучение анатомии и физиологии, в результате чего пришел к выводу о возможности диалога с машиной на языке двухстороннего обмена электрическими импульсами, минуя перфорированные промежуточные записи.

«По сути дела, — рассуждал он, — органы чувств — всего лишь датчики импульсов, которые в конечном счете мозг перерабатывает в образы и звуки. Так пусть он получит эти импульсы прямо от машины, не затрагивая органов чувств».

Олег Петрович пока еще не задавался вопросом, на основании чего машина будет формировать нужные импульсы, были бы хоть какие, лишь бы ощутить свет и звук, не прибегая к зрению и слуху, но и это представляло непростую задачу. Порой ему казалось, что у него действительно «голова трещит» от напряжения, и тут он лишний раз убеждался, насколько благотворным является переключение внимания и чередование работы разного вида. Ему было бы гораздо тяжелее, не будь у него служебных дел и забот.

В отделе, впрочем, все складывалось весьма благополучно, и вовсе не потому, что он «тащил его на себе», но участие в работе конструкторов давало ему хорошую разрядку. Ему удалось привить большинству инженеров вкус к работе, новаторской и углубленной, такой, которая доставляет радость самим процессом и становится внутренней потребностью человека.

— Есть люди, которые собирают марки, а то и спичечные коробки, — сказал ему как-то парторг. — Чушь собачья все эти хобби, они показывают только, что такой человек не нашел своего призвания, он и тычется во что попало, лишь бы создать видимость занятия. А у нас вон Погорельский уже пятое авторское свидетельство получил, — вот в этом можно почувствовать радость жизни…

«Да, уже и зима кончается, а я все это время так и не оформил даже ни одной заявки!» — отметил про себя Олег Петрович, но не огорчился, понимая, что от своего «ангельского хобби» ему не уйти, хотя оно порой тоже смахивает в его глазах на «чушь собачью», что ему с задачей обратной связи, может быть, не справиться, да и не очень ясно, следует ли тут чего-то ожидать от самого себя.

— Не хватало тебе еще заниматься медицинскими науками! — фыркала Афина Павловна, заставая его углубленным в посторонние, по ее мнению, книги. — Хочешь примерить на себя белый халат и врачебную шапочку? Не поздновато ли, да и зачем? Посмотри лучше, к лицу ли мне этот комбинезон. Сама сшила. С понедельника у меня начнется месяц работы на фрезерном станке. Скажи, берет мне надевать или кепку?..

Биология, однако, помогла Олегу Петровичу найти путь к решению очередной задачи. Каску энцефалографа он разбил на участки датчиков и на участки индукторов, разместив их согласно расположению соответствующих секторов головного мозга, а паутинные провода от тех и других подвел раздельно к приемной и выходной части «Шехерезады». Это была нелегкая работа, так как делать ее он мог только сам, без чьей-либо помощи, и она отняла у него чуть не всю зиму.

«Ну, — подумал он, надевая изготовленную наконец новую каску, — это тебе не Афинин берет, сейчас произойдет не изведанное никем. Если убьет — не жалко, пожил, записи в дневнике предостерегут других. А если сойду с ума? С мозгом не шутят!»

Напоследок он тщательно выравнял перед заранее укрепленным на пульте зеркалом каску по линиям лба и переносицы, словно по осям координат, и вспомнил, как Афина примеряла берет.

«Будем считать, что эта каска мне к лицу», — подумал он и нажал кнопку дистанционного управления.

Свет в помещении «Шехерезады» продолжал гореть, слышалось легкое гудение ее трансформаторов и отдаленный гул цехов вечерней смены, но вслед за нажатием кнопки сразу же возник еще другой свет и послышались иные звуки. Этот добавочный свет не создал никаких образов, а звук нельзя было определить. Казалось, что перед глазами появляются бесформенные всполохи, беспорядочно мечущиеся цвета и слышались плещущие, повизгивающие, а иногда журчащие тонкие или басовитые звуки.

«Остался жив, — механически установил Олег Петрович, а перед ним косо метнулись синеватые язычки. — И умом не тронулся, — с начинающейся радостью подумал он, — и язычки стали наливаться сиреневым цветом, а звуки сделались ровней. — Проверим все-таки, не разучился ли я соображать», — придирчиво продолжил он и стал припоминать математические формулы, потом начал читать стихи, перечислять фамилии сотрудников и названия городов в алфавитном порядке, а под конец тихонечко запел:

«Там, где багряное солнце встает, песню матрос об Амуре поет». Все вспоминалось легко и свободно, как и всегда, и каждой его мысли сопутствовало особенное световое, цветовое и звуковое сопровождение, — то узорчатое, как кружевное, то графическое, как фигуры Лиссажу, строгое и выверенное, или феерическое, словно в большом вращающемся калейдоскопе. Это был несомненный успех, хотя результат был совершенно неожиданным и несколько озадачивающим.

— Уж из-за одной только красоты всего этого стоило потрудиться! — не удержался от восклицания Олег Петрович, и перед ним вдруг возникли радужные кольца, которые подобно кольцам табачного дыма, ширились, удалялись и возникали вновь в сопровождении высоких, постепенно густеющих звуков. И все это он видел не глазами, а мозгом: закрыв глаза, он продолжал видеть то же самое, только без обстановки комнаты.

«Так вот же оно — зрение для слепых! — всплыла сразу практическая догадка. — Пусть они увидят хотя и не то, что их окружает, но все же нечто зримое, красивое, и это осчастливит тысячи несчастных. Ради одного этого стоило затратить целую жизнь!»

А цвета и звуки тут же отозвались на мысль затейливыми комбинациями, замелькали, вытянулись, поплыли.

Чуть не до полночи сидел Олег Петрович перед «Шехерезадой», вызывая мыслями прихотливую игру света и красок, даже не пытаясь искать в них закономерности, потом нажал кнопку «стоп», снял каску и бережно спрятал ее в своем кабинете в сейф. Уходя домой, он еще раз зашел в помещение компьютера и, прежде, чем погасить свет, нежно погладил машину по панели: «Умница моя, красавица! Прости, что тебя поругивал, спасибо, труженица, отдыхай, охлаждайся».

Несколько вечеров после этого он оставался на час-полтора у «Шехерезады», любуясь из-под каски феерией и размышляя, с какой стороны подойти к дальнейшим поискам, чтобы дисциплинировать безудержную пляску световых и звуковых впечатлений, внести в процесс движения образность и упорядоченность.

При этом у него была маленькая надежда, что некая закономерность таится в самом процессе, которую надо только уловить при наблюдении, что наконец машина как бы сама подскажет, как ее «настроить» или «подрегулировать», но ничего похожего уловить не смог. Возможно, ему надо было просто отвлечься от достигнутого результата, оторваться от чисто технической стороны задачи, перейти в другие области, а у него все связывалось с привычным миром формул и координат, среди которых он пытался найти материал для какого-то управляющего алгоритма.

Но в наш век слишком много надо знать для достижения значительного открытия, для объяснения его, и многие полагают, что такое не под силу одиночке, что только мощные коллективы способны на это. Олег Петрович сознавал или разделял это мнение, однако, для него помощь коллектива была исключена, а новый барьер на пути его поисков выглядел столь трудным, что преодоление его отодвигалось, кажется, на неопределенное будущее.

Однако на самом деле Олегу Петровичу была все же оказана помощь совсем иного рода. Однажды под утро он проснулся от чувствительного толчка в бок и, открыв глаза, увидел, что горит ночник, а сбоку сидит Афина и глядит на него злыми глазами.

— Разве уже пора? — пробормотал он и тут же получил оплеуху, окончательно разбудившую его.

— Ты что, взбесилась! — воскликнул он, стараясь выпутаться из-под одеяла, и получил пощечину с другой стороны.

— Не смей любезничать с другими женщинами, когда спишь со мной! — прошипела Афина и ударила бы вновь, если бы Олег Петрович не успел выпростать руки.

— Да уймись ты, окаянная, — озлился и он, повалив ее через себя и прижав к стене.

— Сладил с женщиной, да? Сладил! — извивалась она. — Пусти, пока я не плюнула в твои бесстыжие глаза!

Это она могла. Олег Петрович поспешил закрыть ей лицо подушкой, а когда она стала вывертываться, пришлось навалиться всем телом. Она побрыкалась под ним, пытаясь высвободиться, но через минуту затихла, и он отпустил ее.

— Скажи наконец, какая муха тебя укусила?

— Ты — негодяй! — ответила она, поднявшись и приводя себя в порядок. — Ты вторую ночь сюсюкаешь во сне с какой-то умницей, красавицей… Неужели тебе мало меня? Чего ты от нее добиваешься, какую еще тайну просишь открыть?

— Послушай, Афина…

— Нет, уж теперь ты послушай! Думаешь, я так просто уступлю тебя?

Она соскочила с кровати и стала одеваться, не прекращая говорить и не замечая собственных противоречий:

— Вот я уйду сейчас, и ты зачахнешь от ревности. Заведу себе нескольких любовников и натравлю их на тебя, а Люсиному мужу скажу в лицо, что ты завел с ней шашни. Ты думаешь, я не знаю, что она ходит к тебе? Нашлись добрые люди, вывели тебя на чистую воду. А теперь у тебя появилась еще какая-то Фада? Сколько же тебе их нужно!

— Ну уж это — из рук вон! Фада — дитя далекой звезды! — взметнулся с кровати и Олег Петрович. Он вырвал из рук Афины сапожок, поднял другой и забросил их на шкаф.

— Никуда ты не пойдешь, пока не выслушаешь меня…

— Этим меня не удержишь, босиком по снегу уйду.

В пылу перебранки Олег Петрович вел себя, как всякий на его месте, но вспомнил наконец, что может укротить Афину иначе, и, когда она рванулась к двери, сказал тихо, но с нажимом:

— Афина, стой!

И она остановилась, недоуменно поднеся руки к лицу.

— Возьми из-под кровати тапочки, надень, сядь у стола и помолчи, пока я приведу себя в порядок.

Он оделся, сходил умыться, налил и поставил на плиту чайник, а притихшая Афина Павловна послушно сидела и ждала, все это было сделано им, чтобы собраться с мыслями и окончательно успокоиться, да и Афине дать остыть.

— Приди в себя, глупышка, — сказал он, вернувшись в спальню, поцеловал Афину и сел рядом. — Сейчас я тебе все объясню.

— Не подлизывайся, пожалуйста, — ответила она, приходя в себя.

— А зачем мне врать, Афина? Люся и была-то здесь всего один раз, да и то без меня, когда я был на ГРЭС.

— А кто эта, «дитя далекой звезды»? Циркачка какая-нибудь?

— Да вот же она перед тобой! — сказал Олег Петрович и снял с ангела колпак.

— Этот урод! А откуда я знаю, что она — Фада?

— Ну, если тебе в городском адресном бюро найдут хоть одну Фаду, я… куплю тебе автомобиль.

— Положим, там и Фина вряд ли значится, а ведь ты меня называешь так. Она, может быть, Фекла, на самом-то деле. — Афина Павловна повертела в руках статуэтку и вдруг чисто по-женски выпалила и попала в точку: — А ведь она рыжая!

— Не все ли равно?

— Рыжая, рыжая! А почему она — дитя звезды?

— Это ее тайна, Фина, так мне приснилось!

— Ну так вот что: не было чтобы при мне здесь этой девки! Куда хочешь девай, не потерплю, чтобы она тут подглядывала!

— Афина, ведь я ее и без того под колпак спрятал.

— А она и из-под колпака тебе снится! Я давно поняла, что тут что-то неспроста, не зря ты свою Фаду не просто под колпак поставил, но снабдил еще и механизмом. Но я в ее тайну не лезу, пусть и она в мою не суется. Еще раз увижу ее тут, крылья отпилю, так и знай.

— Будь по-твоему, уберу.

— Ладно, пора завтракать, чайник, слышишь, кипит вовсю…

Уходя из дому, Олег Петрович сунул ангела в портфель, а потом положил в сейф и вечером перенес в отделение для запчастей компьютера, куда еще до этого поместил каску, чтобы не таскать ее каждый раз туда и обратно. Во избежание ненужного любопытства, он не поленился врезать в дверцу замок. Гася свет, он увидел в окне серп месяца. Он знал, конечно, что окно компьютерного помещения выходит на ту же сторону, что и окна его квартиры, а теперь нашел, что это кстати: «Тут и буду встречать полнолуние, здесь и Афина не помешает, а то я давненько не грезил при Луне, — и тут же посетовал: — Ведь вот, вложила же Фада в программу импульсатора какие-то сведения о Комбинаторе, почему они не выплывают? А сколько я труда и времени вложил в него, даже голову обрил для лучшего контакта, не пожалел!»

Афина, увидев его бритую голову, ужаснулась: «Какая шевелюра была! Что из того, что волосы седые, они же у тебя были совсем, как у Эйнштейна».

23

Красочный плакат «Алгоритм изобретения», вывешенный на почерневшем от долгой службы щите за проходной, вряд ли бы возбудил особый интерес, если бы ниже названия лекции не стояла фамилия Прохорова — лучшего фрезеровщика инструментального цеха, прозванного вторым Сугробиным за его «ушибленность» новаторством: Его хорошо знали на заводе, и потому под вечер к рабочему клубу потянулось по аллейке довольно много любопытных. Направился туда, конечно, и Олег Петрович.

В лекционном зале Олег Петрович увидел почти всех своих конструкторов, пришел кое-кто из заводоуправления, и, больше всего оказалось рабочих. Послушать было что. Хитроумный фрезеровщик по путевке областного ВОИР побывал, оказывается, во время своего отпуска в одной из школ изобретателей в соседней области, и, вернувшись, получил направление в свой клуб по путевке общества «Знание».

Прохоров говорил интересно, содержательно, толково, а потом дельно отвечал на многие вопросы, из которых Олегу Петровичу запомнился один, оцененный им как стратегический.

— Скажите, Виталий Николаевич, в чем, по-вашему, основная сущность школы, с которой вы нас познакомили?

— А ведь я и сам задумывался над этим. Когда я поступал на завод, зашел как-то раз в обед в нашу библиотеку «Крокодил» посмотреть, а подвернулся под руку «Бюллетень изобретений». Полистал и заинтересовался… Ну это — не к делу, а суть в том, что был «Бюллетень» тогда тощенький, а выходил, помнится, раз в месяц. А нынче он сильно потолстел, и выпускают его чаще. Вот и смекайте, с чего бы это?

— А вы-то сами как полагаете?

— Как взглянуть! Можно порадоваться: растет, мол, культурный уровень масс, очень хорошо это. Только есть тут одна заковыка: в корень взглянешь если, так, может, и не все так оборачивается. Мелочи больно много стало в «Бюллетене»-то. Вот и получается: то ли у нас изобретать научились, то ли экспертов наловчились по кривой объезжать. Тут особое нутро надо иметь, с этим родиться нужно. А писать пробивные заявки научить можно всякого. А школа? Школа учит поиску целенаправленному, логике, ухватистости мысли…

Олег Петрович тоже не удержался от вопроса:

— Виталий Николаевич! Вот побывали вы в такой специальной и интересной школе, есть у вас склонность и способности в технике, а почему бы вам в институт не поступить? Правда, вопрос не по существу доклада…

— Верно, не по существу он! Не стоит людей задерживать, лучше потом скажу, коль надо.

И не обманул. Подождал на выходе из клуба Олега Петровича, окликнул и заговорил первым:

— Вы меня, извиняюсь, с подковыркой спросили или как?

— Какая тут может быть подковырка?

— Да встречаются иногда среди вашего брата любители одернуть рабочего.

— В мыслях не держал.

Прохоров откашлялся, поправил воротник пальто.

— Тогда скажите-ка мне, сколько вам платят на вашей должности, если не секрет?

— Ну, двести пятьдесят, а что?

— А то, что на своем фрезерном я худо-бедно эти две с половиной сотни наскоблю. А после института мне ваш оклад не дадут. Нет, хорошо, если сто двадцать наскребут на первых-то порах.

— Работа работе — рознь, кому что нравится, — не выдержал Олег Петрович.

— Верно! Так мне и моя работа не противна. К тому же и то надо понять, что у станка от меня — польза явная. А как же! Что ни смена, то и продукция, ее видно сразу, ее пощупать можно, она весома. А в институте из меня еще не известно что получится…

На этом они и разошлись, каждый со своими думами. «Счастливей будет или несчастливее тот же Прохоров, если его поучить или изменить у него что-либо? А я? Для чего мне навязался ангел и какого рожна я от него жду? Не лучше ли забросить его куда-либо да позабыть и жить, как все люди?» — размышлял Олег Петрович. Но это он уже явно лукавил перед самим собой, не таким был создан Олег Петрович, и он понимал, что теперь ему никуда не уйти от доставшегося ему наследства, пока не раскроет всех его тайн. Он ждал, он жаждал новых откровений.

Очередное полнолуние Олег Петрович встретил у компьютера, поставив ангела на столик у окна, и настроил механизм колпака на двадцать минут для пробы в новой обстановке. Взволнованности прежних опытов уже не было, они сделались привычными, утратилась и загадочность явлений.

Действительно, в истории пришельцев все встало как будто на свои места, и необъяснимыми оставались только побочные обстоятельства. С какой стати, например, привиделся отец? Ведь к пришельцам он не имел никакого отношения, они не могли знать его и заложить в программу импульсатора!

Об отце как раз и думалось Олегу Петровичу, сидящему у пульта еще невключенной «Шехерезады». Как и всегда, очертания окружающего начали слегка перекашиваться, как бы мерцать, но почему-то не расплылись и вновь сделались устойчивыми и четкими.

«Похоже на осечку, возможно сказалась близость больших металлических масс», — подумал Олег Петрович, но остался, на месте, услышав, как далеко сзади открылась входная дверь, и кто-то вошел в бюро.

«Кого это там несет не ко времени, вахтер, что ли, обход делает? Из-за него, наверное, сорвалось явление», — передумал он, вслушиваясь. Пришедший был, видимо, хорошо знаком с помещением, шел по неосвещенному бюро неторопливым уверенным шагом, тихонько насвистывая. Олег Петрович подвинул поближе пачку бумаги, всегда лежавшей на столике, и когда открылась дверь компьютера, нагнул голову к таблицам программы.

— Здравствуй, сынок! — услышал он знакомый голос, и крепкая рука легла ему на плечо.

— Вот уж не думал, что это ты! — воскликнул Олег Петрович, вскочил и обнял отца. — До чего же я рад тебя видеть! Я ведь думал, что это охранник идет. Здравствуй, отец!

— Ладно, не суетись, сядь. А «здравствуй»-то мне говорить негоже, мне уж не поздравствовать, — ответил отец, и сам сел на второй стул у столика.

На нем была черная сатиновая косоворотка, перехваченная плетеным шелковым пояском с кистями, и брюки, заправленные в яловые сапоги. Волосы на голове курчавились без единой сединки, а черные усы были лихо закручены кверху «под Поддубного», что было в моде давно ушедших лет. Таким помнил Олег Петрович отца еще тогда, когда он был простым заводским рабочим.

Отец достал из кармана штанов кисет, хлопнул по нему ладонью: «Эх, спички Дунаева, бумага Зимина, махорка Чумакова в кармане у меня!»

— Здесь лучше бы не курить, отец, выйдем…

— Ни хрена твоей машине не станется от моего курева: я ведь мертвый! — отозвался отец, проворно свернул «козью ножку» и, закурив, пустил облако дыма. Олег Петрович сразу же почувствовал запах махорки «полукрупки». На косо обрезанной книжечке курительной бумаги было напечатано: «Спички Дунаева, бумага…» и все прочее, что только что пропел отец и что было хорошо знакомо еще с детства.

— Стало быть, так бобылем и живешь, сынок?

— А что делать, не жениться же снова в мои годы!

— Жить на свете долго ли намереваешься?

— Откуда мне знать? Чувствую себя хорошо, а доктор пугает, говорит, сердце хулиганит.

— Вот и соображай, что после себя на свете оставишь. Похоронить тебя и то родной души не найдется. Не обидно?

— Ах, мертвому не все ли равно!

— Мертвому — да, а думу думает живой. А ежели не думает, на кой хрен живет. Да ты не притворяйся, тебя давно заботит это же. Ты вспомни, есть у тебя где-то душа родная, ей каково?

— Тут я бессилен, жена встала поперек.

— Это ты-то бессилен? С твоей силой мог бы государствами двигать!

— Так то — теперь, а тогда я…

— Ну?

— Думал я вернуть семью, да вот запутался. Тут сложно объяснить, не только ведь в Афине дело.

— Да, знаю, — кивнул отец и, бросив докуренный крючок на пол, придавил сапогом.

— Оказывается, ты и это знаешь?

— Ну! — откликнулся отец в прежней своей манере, встал и, заложив руки за поясок, подошел к окну, нагнулся, приглядываясь, и погладил статуэтку.

— Знакомая игрушка.

— Постой, отец! А ведь ты еще не можешь знать про ангела, ты еще рабочий, не переехал в дом Башкирова!

— Ну и что! Тому, что про Афину знаю, не удивился, а теперь спохватился вдруг, — рассмеялся отец и, вернувшись к столу, вольготно расселся, закинув ногу на ногу. — Должен бы уж смекнуть, что я знаю все, известное тебе и даже то, о чем ты еще не успел догадаться. Я — не что иное как ты, но впереди тебя.

— Ничего не понимаю.

— Эх, Олег! И я, и Зор — только отходы производства в планах пришельцев, и тут уж ничего не попишешь!

— Как это?

— С пришельцами у тебя все стало на место, так? Все понятно?

— В общем, да.

— Потому ты и думал перед тем, как мне прийти, не о них, а обо мне.

— Тоже верно.

— Вот я и пришел. А думать-то тебе следовало о другом, о том, что в тебе подспудно вызревает. Над Комбинатором надо башку-то ломать!

— Легко сказать! А что как не по моим зубам задача?

— Одному-то и жизни не хватит. Но ведь подсказка заложена в программу пришельцев.

— Да где она, эта подсказка, в чем? Сколько уж всяких видений было, а толку что?

— Так ведь и подумать надо. Вспомни, Фада рассчитывала на человека башковитого. Для того, чтобы ангел начал действовать, ты что-то с ним сделал?

— Просверлил отверстие — и только.

— Не только. Перед тем, как тебе удалось дыру проделать, человечество должно было овладеть твердосплавом. Над этим перед тобой сотни, а то и тысячи людей мозгами ворочали, ты только готовенькое сверло использовал. И этого оказалось уже достаточно, чтобы прибор стал действовать.

— Все верно, я и не хвалюсь.

— И не хвались! Это была первая ступень ожидаемого развития. А для дальнейшего ты должен Применить еще что-то, более высокое из того, что человечество достигло. Значит, остаются только две мишени — ты да ангел. Вот на которого-то, а то и на обоих сразу и надо воздействовать.

— Ты говоришь так, будто знаешь, что нужно. Так научи меня!

— Хватит и того, что сказал, остальное мне неведомо самому.

Отец покачался на задних ножках стула, встал, прошелся вдоль компьютера, постучал костяшками пальцев по панели. Произнес задумчиво:

— «Шехерезадой» назвал, огоньками любуешься… Нет, далеко еще кулику до Петрова дня.

— Не одобряешь?

— Нет, почему же? Играй, да не больно канителься. Слышь! Возле ангела тикает какая-то штуковина, ведет свой счет…

И действительно, пространство внутри помещения содрогнулось, расплылось и вновь утвердилось в том же виде, но, кроме самого Олега Петровича, в нем не стало никого. Обычно горели лампы, стояли на нуле стрелки приборов, слабо доносился неразборчивый гул работавшего неподалеку цеха. И хотя Олег Петрович уже знал, что призрак не оставил после себя ничего вещественного, он все же покосился на то место, где была растоптана цигарка. Но пол был чист, на паркете не осталось никакого, следа, а в воздухе — табачного дыма…

Весь следующий день Олег Петрович был задумчив, рассеян, несколько раз ответил невпопад и только путал конструкторов, подходя к ним, как обычно. Тогда он ушел в кабинет и стал набрасывать на листках бумаги разные электро- и радиосхемы, обязательной частью которых был знак, напоминающий восьмерку с ушами и обозначающий ангела.

«Ну как на нее воздействовать?» — размышлял он, имея в виду Фаду.

Примитивные средства воздействия вряд ли могли представлять в глазах пришельцев свидетельство новой ступени развития.

Вновь и вновь припоминал Олег Петрович ночной разговор, стараясь нащупать наводящую нить, но все время сбивался на мысль о том, что, по сути дела, не с отцом он беседовал, а с самим собой.

И все-таки нащупал он эту нить.

Олег Петрович начал чертить схемы разных контуров, требующих переустройства ЭВМ, пока не порвал их все.

«Опять-таки нет, — решил он, — все должно быть гораздо проще. Фада могла опираться только на нечто элементарное. Решив так, Олег Петрович успокоился, совсем в другом настроении закончил служебный день, сходил домой пообедать и отдохнуть, а вечером снова пришел в свой отдел, протянул провод от общей шины энцефалографа к ангелу, подсоединил его обычным зажимом «крокодилом» к крылу ангела, а другое крыло таким же зажимом соединил с проводком от батареи отопления через конденсатор. Для пущей надежности он изолировал ангела от столика текстолитовой плитой.

К этому времени Луна уже начала заглядывать в окно. Олег Петрович, не торопясь, прибрал инструменты, достал и приготовил каску.

Увидев, что лунный свет за это время заметно сдвинулся и уже подкрадывается к статуэтке, он настроил механизм экрана на полчаса, все так же не спеша устроился в кресле, надел каску и нажал кнопку «пуск».

Вспыхнули и знакомо замельтешили перед глазами разноцветные зайчики «калейдоскопа». Они метались в некой связи с мыслями Олега Петровича, и он знал, что в такой же зависимости циркулируют сейчас микротоки через металл ангела, которого уже коснулся лунный луч, невидимый ему в свете включенных в помещении ламп.

И вот пространство дрогнуло, перекосилось, задрожало и начало было расплываться, но вновь определилось, казалось бы, в прежнем устойчивом виде.

«Как и вчера», — подумал Олег Петрович и приготовился к появлению какого-нибудь посетителя. Однако никто не шел и только тут он заметил, что обстановка в чем-то уже не та, которая только что была, пляшущие язычки бледнели и меркли все более, а через помещение протянулись, словно тоненькие тросы, три прозрачных линии, сразу напомнившие ему что-то очень знакомое. Чтобы лучше различить их, он выключил общий свет, оставив только настольную лампу под глубоким абажуром и воскликнул:

— Да ведь это же прямоугольные оси координат! Ну конечно, вон и обозначения даны… — Он схватил листок бумаги, нанес на нем оси и только тут распознал, что цифры у осей не арабские и не римские, да и буквы обозначений совсем ему не знакомы.

«Что ж, — согласился он, — так оно и быть должно, не могла же Фада пользоваться нашими символами, она их не знала».

Не смущаясь, он перерисовал знаки и заметил, что по оси абсцисс они представляют линейную шкалу, а по другим осям неравномерны и напоминают шкалу логарифмическую.

Зайчики «калейдоскопа» к этому времени совсем померкли, а над горизонтальной осью начало формироваться некое изображение, в котором Олег Петрович радостно узнал со школьных лет знакомые «Пифагоровы штаны» с записью теми же «чужими» знаками. «Ну что за умница эта Фада! — восхитился он. — Разве можно было выбрать образ еще более понятный всем мыслящим! Теперь по этой формуле я и символы смогу перевести на свой язык».

Правда, символов тут было только три — знаки сложения, равенства и степени, но рядом проступила формула той же зависимости, только в виде разности, так что он узнал еще один символ на языке Фады.

Продержавшись недолго, чертеж теоремы Пифагора померк, а на его месте появилось условное изображение конденсатора. Такое совпадение несколько удивило Олега Петровича, но, подумав, согласился: этот символ настолько нагляден, что иного и не могли выбрать разумные существа. Рядом, как и в предыдущем случае, висела в воздухе формула в двух видах, которая на математическом языке могла означать только соотношение между емкостью, количеством электричества и его потенциалом. Так, сменяя друг друга, перед ним повисали и исчезали еще несколько чертежей с физическими, математическими и химическими формулами. Олег Петрович старательно срисовывал их, беспокоясь только о том, чтобы не исчезли они с бумаги, как растоптанная отцом накануне цигарка. Появлялись эллипс, парабола, круг и, разумеется, синусоида, проступили тела с их объемами и поверхностями.

А потом вместо простеньких чертежиков перед Олегом Петровичем возникла сложная схема устройства.

Олег Петрович схватил лист побольше и начал только срисовывать схему, как она вздрогнула, «задымилась» и пропала. Он огляделся и, увидев, что экран закрыл статуэтку, выругался: «Дернул же меня черт ограничить время всего получасом! Только что появилось нечто важное, а тут — нате, пожалуйста, слезай, приехали!»

Олег Петрович снял каску, подбежал к подоконнику, поднял колпак и, прикинув, что Луна будет светить в окно еще добрый час, установил механизм на шестьдесят минут и вернулся на прежнее место. Только тут он с радостью обнаружил, что его зарисовки сохранились, сел в кресло, снова надел каску и нажал кнопку, рассчитывая на продолжение. Однако его надежда не оправдалась, маяк не возобновил работу, перед глазами только крутилась и кружилась разноцветная метель, красивая, но непознаваемая.

«Ладно, — успокоился он, — у меня есть в запасе еще одна лунная ночь этого месяца, а сегодня пора спать».

Днем, вглядываясь в зарисовки, сделанные накануне, Олег Петрович еще больше поразился целесообразности и глубокой продуманности того, что было когда-то запрограммировано Фадой. Не подлежало сомнению, что вчера она старательно и очень удачно учила его, подготовляя к пониманию того важного и сложного, что хотела передать. Последовательно и систематически знакомила она его с необходимыми знаками, буквами, цифрами и разными понятиями, постепенно переходя от простого к сложному.

Он скоро разобрался, например, что в мире Фады была принята не десятеричная и не двоичная, а пятеричная система исчисления. Это было видно из сопоставления линейной и логарифмической шкал на осях координат. А для показа химических соединений было привлечено изображение строения атомов с орбитами электронов и ядром в центре, — совсем как у нас.

«Да, — заключил Олег Петрович, — Фада, по-видимому, отлично понимала, что нелегко будет «дикарям» Терры освоить дары пришельцев, и сделала все возможное, чтобы помочь им».

Олег Петрович не обманулся в своих ожиданиях. Дождавшись ночи, он установил выдержку времени на полтора часа и снова увидел вчерашнюю сложную схему. Она была даже сложнее, чем вчера, потребовала почти часовой зарисовки, после чего исчезла еще до момента срабатывания механизма.

Из этого можно было с полной уверенностью заключить, что запрограммированное сообщение передано до конца, а представлять собой оно могло не что иное, как устройство «Комбинатора», того самого, единственного технического устройства, которое при любых условиях, по мнению Фады, никак и ничем не могло повредить обитателям Терры.

24

Чужеродность обретенных зарисовок не испугала Олега Петровича. За долгие годы инженерных поисков он привык распутывать хитроумные задачи, да и сам создал не один десяток замысловатых устройств. Что из того, что в неземной схеме содержались непривычные сочетания, ведь даже материал учебных предметов всегда в значительной мере «чужероден» для обучающегося, но осваивается же и приобретается к тому, что уже накоплено, становясь послушным орудием дальнейшего познания.

Впрочем, в схеме Фады далеко не все было незнакомым. Довольно скоро в одном из участков ее он узнал нечто похожее на следящее устройство, местами проглядывали контуры, напоминающие узлы «памяти» ЭВМ, а в одном из блоков можно было угадать сходство с энцефалографом, усложненным самим Олегом Петровичем. Даже условное изображение венца Фады — окружность с внутренними выступами — походило на вид его каски.

Понимание схемы значительно облегчалось и тем, что она была составлена из блоков, каждый из которых можно было рассматривать самостоятельно, а основой являлась, несомненно, ЭВМ, работающая на полупроводниках. Изображение транзисторов и тиристоров узнавалось сразу, хотя заключались они не в кружочки, как у нас, а в треугольники.

Методически и настойчиво изучая схему день за днем, Олег Петрович через месяц представлял ее себе довольно отчетливо, знал назначение основных ее частей и догадывался об остальных. Так он убедился, что в схеме содержится три комплекса устройств долговременной памяти. Судя по тому, что один имел выход на кинескоп, а другой на кристаллофон, он заключил, что это два вида памяти: зримая и звуковая. Нескольким крупным блокам он дал, опираясь на определенные признаки, свои названия. Так появились у него «блок кинетики», «логический блок» и блок «довоображения», который должен был «дорисовывать» получаемое на дисплее изображение при его поворотах, например, давать вид с обратной стороны.

Как ни увлекся он изучением схемы, очередные три заветные ночи полнолуния он не пропустил, хотя ничего нового они ему не принесли. Он опять перевоплотился в Лию, наблюдал сближение с Разведчиком и переживал гибель Фаэтона. Словом, стало окончательно ясно, что программы, заложенные Лией и Фадой в их импульсатор, исчерпаны и теперь будут только повторяться неведомое число раз.

Вслед за изучением схемы пришел черед ее осуществления. Прикинув, в каких объемах она может выразиться, Олег Петрович дал заказ на изготовление добавочного корпуса к имеющейся ЭВМ, распорядился о заготовках панелей и стал подбирать нужную аппаратуру и детали. Особые затруднения в этом представили полупроводники, типы которых Фада не могла, конечно, выразить по земной номенклатуре — об этом оставалось догадываться, — да и на складах завода обнаружился только небольшой ассортимент, а остальное приходилось покупать и заказывать, на что Олег Петрович «ухлопал» добрую половину денег, скопившихся у него при одинокой его жизни.

Афина Павловна, видя своего друга вечно озабоченным и погруженным в какие-то хлопоты и раздумья, обижалась, принималась даже следить за ним, но убедилась, что, кроме службы, столовой и прачечной, он ходит только по электро- и радиомагазинам, а пишет отнюдь не письма.

— Чем ты занят, что тебя заботит? — несколько раз спрашивала она. Олег Петрович пытался отделаться незначащими отговорками, а потом придумал, на что ссылаться:

— Дорогая, мне пришла в голову заманчивая идея одного изобретения, она не дает мне покоя.

Это Афина Павловна могла понять, она и сама была инженером, но она была и другом, а потому сказала:

— Разве я не могу тебе помочь? Надеюсь, ты не боишься, что я украду твою замечательную идею. Давай, подумаем вместе, я тоже ведь худо-бедно могу кое-что соображать.

— Нет, Афина, незачем тебе зря ломать голову. Надо еще многое обдумать и проверить мне самому. Я даже не смогу достаточно точно сформулировать сейчас, что мне надо. Подожди…

И Афина Павловна поверила, не стала допытываться, а только тревожилась, наблюдая, как все хуже выглядит ее друг. Он стал бледнее и худее, сделался невнимательным, и ей чудилось, что и дыхание у него стало неровным. Однажды ночью она положила ему голову на грудь и вдруг услышала, как часто — совсем не по-мужски — стучит его сердце. Она не стала его будить, но с этого дня неотступно уговаривала его сходить к врачу.

Эта забота проявлялась почти при каждом ее приходе даже в том, что она выдумала хватать его за руку, считать пульс и сокрушенно крутить головой, совсем как Кузьма Кузьмич. Олег Петрович ценил это, но казалось, что она превышает всякую меру, а ему было не до врачей и не до лечения. Работа по изготовлению панелей и пайке разных узлов схемы, которой он занимался дома после рабочего дня, подвигалась медленно, и он с огорчением сознавал, что в одиночку он вряд ли управится и за год, а нетерпение и азарт толкали к тому, чтобы поскорее получить хоть какие-то результаты. Пусть пока это будет установка не в полном объеме всей схемы, пусть заработает хотя бы первая очередь, лишь бы получить эффект, чем-то отличающийся от того, на что способны машины, уже известные.

Олегу Петровичу просто невозможно было оторваться от своего дела, он спешил к нему с завода каждый раз, как на праздник, и, перекусив наскоро, вновь и вновь размечал панели, крепил детали, пропаивал соединения и испытывал узлы. Сколько одних только транзисторов «угробил» при этих испытаниях! Жизнь — он понимал это — заузилась для него в тоненькую струйку, над которой курился и перевивался тоненьким жгутиком пахучий канифольный дымок от паяльника.

— У тебя не продохнешь, как хоть ты сам терпишь? Идем сейчас же в парк, я купила билеты на эстраду, — приводил его в себя голос Афины Павловны. И она немедленно брала его руку и считала пульс. Отговаривать ее было невозможно, она действовала из хороших побуждений, и Олег Петрович послушно шел с ней в парк или на реку, или в кино, а сам продолжал думать, как лучше заложить в лексическую память машины словарь русских слов, где достать список русских имен и как перемотать трансформатор, чтобы подпитать интегрирующее устройство.

— Мне начинает казаться, что около меня движется робот, — сказала Афина Павловна в фойе театра, куда она затащила Олега Петровича на спектакль. Задавшись целью тормошить его, она ослабила свою конспирацию и уже не стеснялась показываться с ним вместе в людных местах. Это была с ее стороны жертва, Олег Петрович понимал это и не сердился на ее неугомонность. Зато сердилась она, когда он прерывал ее щебетание иной раз совсем неуместным техническим вопросом:

— Где бы достать тиристор, как ты думаешь, Финочка?

— Клизму тебе, а не тиристор! — вспыхивала она. — Ты, оказывается, совсем меня не слушал!

Лето уже шло к концу, Афина Павловна начала поговаривать об отпуске, а Олег Петрович переключился на монтаж подготовленных узлов в новом корпусе заводской ЭВМ и задерживался в аппаратной допоздна.

В эту пору Олегу Петровичу понадобился материал для узла накопления зримых образов. Пейзажей и всяких строений он уже набрал достаточно, просто закупил в книжном магазине несколько пачек видовых открыток, теперь была очередь за портретными изображениями, которых требовалось еще больше, — ведь он же намеревался моделировать ни мало ни много общество миниатюрного государства! Можно было, конечно, обратиться в фотоателье, но пришлось бы объяснять, зачем ему понадобилось «скупать мертвые души», а это выглядело бы подозрительно в любом случае. Тысячи и тысячи лиц нужны были Олегу Петровичу, а где их взять? Правда, это — не такая уж неразрешимая проблема, но и ее одиночке сразу не решить.

Как это нередко случается, выход был, что называется, перед носом.

— Тебе абсолютно необходимо отдохнуть, посмотри, на что ты стал похож! — настаивала Афина Павловна.

— Ладно, Фина, — пообещал он, — на днях схожу в поликлинику.

Обещать-то обещал, но как подумал об очередях, процедурах, регистрации, так и оторопь взяла: канительно — с одного мимолетного осмотра врач ничего не установит, придется «наведываться», а то еще и положат для лучшего обследования, сколько времени пропадет!

«К Кузьме Кузьмичу надо съездить, вот что! — решил Олег Петрович и тут же вспомнил, что тот издавна занимается фотографией. — Вряд ли он хранит все негативы, но все же у него должен быть немалый склад пленок. За один раз два дела и сделаю».

Ну, а к Кузьме Кузьмичу только попадись в руки! Он сразу же начал вертеть Олега Петровича и так и эдак, простукивать, ощупывать, прослушивать и даже настоял на снятии электрокардиограммы.

— Зато уж фотоснимочков я вам дам таких, что пальчики оближете, — соблазнял он. — И берите их сколько хотите, хоть все забирайте, только ведь отпечатки я давно уничтожил, остались лишь негативные пленки.

Олег Петрович объяснил, что для его целей это безразлично.

— Тем лучше. А теперь, друг мой, идемте в больницу. И без разговоров, пожалуйста…

— Нет, дорогуша, — заявил он, просмотрев полученную кардиограмму, — вас непременно надо класть на серьезное обследование. Я видывал за свою практику всякое, но не могу разобраться, в чем дело у вас. Прекрасная форма кривых, и при этом — сто двадцать пять ударов в минуту в спокойном состоянии, — это же уникальный случай! Уж не сказывается ли на вашем сердце влияние установок пришельцев? Или переутомились: ведь вы писали, как вы работаете с конструкторами, не изматывает ли это вас?

На обследование Олег Петрович все же не согласился, вырвался от Кузьмы Кузьмича, вновь прибегнув к психологическому давлению, но запугивания доктора не остались безрезультатными:

«Вот управлюсь с планом отдела, закончу первую очередь «Шехерезады», получу хоть какие-то признаки нового в ее работе, тогда придется, пожалуй, согласиться и на обследование, а временно с отделом Погорельский справится, — решил он. И он дождался этих результатов.

Ему много раз случалось переживать радость при виде первых оборотов сконструированных им машин, тех самых, которые, зародившись в его голове, в дальнейшем обрисовывались прихотливыми линиями чертежей на его кульмане и затем воплощались в сталь, бронзу, пластмассу, впервые взглядывали на мир очами приборов и начинали дышать, существовать и работать. Ему ли было не знать непередаваемого трепета, охватывающего созидателя машины, когда он первый раз коснется включающего рычажка или кнопки! Что произойдет вслед за этим? Пойдет ли машина предназначенным ходом, послушно и легко или заартачится, «свернет шею» какой-то детали, заскрежещет, заклинится, брызнет огнями короткого замыкания и встанет? А то пойдет вразнос, успей только остановить? И потом придется долго и канительно «доводить» свое детище «до ума», переделывать узлы, подгонять детали, перестраивать режим.

Всякое бывало, и всегда пуск и наладка созданного образца оставались самыми острыми переживаниями конструктора, самыми памятными во всей его работе, в его жизни.

На этот раз переживания были еще острее — испытывалась не просто новая конструкция, а нечто, привнесенное извне, и неизвестно, как она еще проявится. И Луна, и ангел тут были, кажется, уже ни при чем, первая очередь их подсказки подверглась уже его материальному воплощению, его обработке и готова была начать действовать независимо от посторонних сил.

Последний раз проследив только что законченные соединения, Олег Петрович, сдерживая нетерпение, прибрался в аппаратной, сел перед пультом, надел шлем, вздохнул и нажал кнопку «пуск».

Наискось мелькнули перед глазами знакомые огоньки его мыслей и тут же пропали, словно схваченные машиной, которая сложила из них некий образ, видимый сквозь побледневший пульт и стену за ним, как бы в пустом пространстве. В следующие секунды окружающее растаяло в белесой мгле, а неясный вначале образ окреп, приобрел объем и цвета и двинулся к Олегу Петровичу в виде обнаженного до пояса человека могучего сложения с мужественным лицом, обрамленным окладистой курчавой бородой.

«Действует! Машина работает!!!» — возликовал Олег Петрович, но последующее несколько умерило его восторг. Остановившись метрах в трех от Олега Петровича, человек поднял, как бы для приветствия, руку и произнес глубоким басом:

— Протокл.

«Странно, неужели Кузьме Кузьмичу приводилось лечить греков? И почему Протокл, а не Патрокл?» — удивился Олег Петрович, но на всякий случай ответил:

— Очень приятно. А я — Олег.

— Пропади пропадом, — неожиданно прогудел бас.

— Но-но, не очень-то! — всерьез одернул Олег Петрович, а Протокл повернулся и пошел обратно.

«Ага, вижу со спины, значит, блок довоображения действует», — опять порадовался Олег Петрович, а Протокл повернул голову и бросил через плечо:

— Прохвост.

Тут сердитый мужчина дернулся и пропал, провалившись в какую-то даль, а слева, неуверенно ступая, появилась миловидная женщина с заботливо уложенной прической, но в лифчике, окаймленном узеньким кружевом, и в чем-то вроде плавок, самого минимального размера.

— Дамочка Дафния, — отрекомендовалась она, остановившись и поглядывая на Олега Петровича исподлобья.

— Ай, какое неподходящее имя! — отозвался Олег Петрович, — оно совсем вам не к лицу. Неужели родители не могли подобрать получше? Вы сменили бы его, что ли.

— Давным-давно Диана, — отозвалась она.

— Вот это гораздо красивее, но зачем же вы продолжаете называться блохой?

— Давай дальше думай, дубина.

— Ах, бесстыдница, ты тоже вздумала грубить? А ну, вон отсюда! — приказал Олег Петрович и, нащупав кнопку «стоп», надавил ее. Дамочка мгновенно исчезла, и так же моментально появилась окружающая обстановка. Не поднимаясь с места, Олег Петрович задумался.

«Главное — машина действует совсем по-новому, без программной ленты, отзываясь только на биотоки мозга. Дисплей не включен, образы создаются не на его экране, а сразу в пространстве, как и следовало ожидать. Они даже реагируют в некотором смысле на мои слова, но слишком уж лаконичны и почему-то агрессивны. К тому же Геракл… то бишь Протокл, исчез как-то вдруг, неестественно, — тут, по-видимому, что-то рвется в контуре логической связи. Ну что же, ничего особо настораживающего в поведении машины не обнаружилось, температура нормальная, и никакая защита не сработала. Теперь можно, кажется, подсоединить ландшафтный контур и продлить испытание без опаски».

Олег Петрович подумал еще о-том, что имена появившихся персон совсем не могут быть связаны со снимками Кузьмы Кузьмича, там их вообще нет, они могли взяться только из книжицы, позаимствованной им в ЗАГСе, что, впрочем, не объясняло, каким образом в перечне русских имен могло оказаться древнегреческое. «Ладно, разберемся на досуге», — решил Олег Петрович, услышав вдруг, как вдали хлопнула дверь бюро, и задержался: «Машина выключена, так что на этот раз наверняка уж идет не фантом, а вахтер».

Так оно и было. Послышалось, как щелкнул выключатель, и кто-то, шаркая ногами, подошел к аппаратной.

— А я смотрю со двора, вижу свет в окне, дай, думаю, зайду, проверю, кому еще не спится в ночь глухую? — проговорил пришедший, остановившись у двери.

Олег Петрович снял каску, повернулся со своим вращающимся креслом и готов был поверить, что появился все-таки призрак: ведь у двери-то стоял Лев Васильевич, бывший начальник бюро! Да еще — в форме охраны завода… Да еще с бородкой седовато-рыжеватого цвета. Да еще в такое время…

— Здравствуйте, Лев Васильевич. Что это вы так нарядились? И — с бородкой? — ляпнул Олег Петрович. — Проходите, пожалуйста.

— Нет, я у двери посижу, у меня ноги грязные. Которые сутки дождь льет даже по ночам. А что вам моя бородка не по душе? Она, по-моему, лучше смотрится, чем ваша бритая голова. Не к сезону вроде бы с шевелюрой расстались.

— Кому что нравится…

— Безусловно. А наряд я не выбирал, он положен мне по роду моей работы.

— Что! Уж не хотите ли вы сказать, что поступили на завод охранником?

— Именно так. Кстати сказать, вы уже не раз предъявляли мне пропуск в проходной, когда я был в первой смене.

— Не может быть! Как же я не заметил?

— На вас это похоже, вы всегда поглощены чем-нибудь. Впрочем, не один вы меня не приметили: перед вахтером проходят не глядя, да и форма меняет внешность.

— Но позвольте, почему вам вздумалось вернуться на работу, да еще в таком качестве?

— Унизительно, да? Вот поболтаетесь с годик на пенсии, как дерьмо в проруби, может быть, и вас потянет в сторожа.

— Да почему же в сторожа? Вставайте хоть завтра за кульман, я вас сразу же оформлю конструктором первой категории.

— Нет, нет! Не та уж голова стала, не потяну. Да и обидно было бы работать за так, ведь из пенсии удерживать бы стали, а сейчас мне и зарплата идет, и пенсия целиком поступает. Разумеется, имей я рабочую специальность, не пошел бы в вахтеры, но чего нет, того уж теперь не достанешь. А вот вы зачем здесь до таких пор торчите, не управляетесь, что ли, в положенное время?

— Как сказать… со службой укладываюсь, а помимо того хочется разведать еще кое-какие идеи.

— Ну да, ну да, вы беспокойный, ищущий, вам можно позавидовать. Ладно, пойду я, не буду больше мешать…

С этими словами бывший начальник ушел, а Олег Петрович еще некоторое время сидел лицом к двери, прислушиваясь к шуму дождя за окном, который он только сейчас заметил, а на душе у него остался осадок, будто это он обидел ушедшего, заняв его место. Наконец он встряхнулся, прошел за пульт, сделал там нужные пересоединения и продолжил испытание.

На этот раз перед ним простерлась улица незнакомого города с булыжной мостовой и трамвайными рельсами, идущая несколько наискось, как ее сняли для видовой открытки. Ясно различались вывески и таблички, блестели витрины, со стен домов наклонились красные флаги. И эти флаги шевелились на ветру, а по дощатым тротуарам шел парод — к Олегу Петровичу, от него и через дорогу на поперечной улице. По мостовой ходили, кружились и перелетали с места на место голуби.

По тротуару справа, покачивая бедрами, ничуть не смущаясь своим полуголым видом, уходила дамочка «Дафния», которую он узнал по ее плавкам. Она спокойно дошла до угла и свернула за него, а из-за этого же угла вывернулась старинная легковая «газовка» и, набирая скорость, распугала затрещавших крыльями голубей и помчалась на Олега Петровича так стремительно, что он не выдержал и конвульсивно нажал кнопку. Все изображения исчезли, но внутри машины секунды три еще слышался шорох: должно быть, перематывалась по инерции какая-то запись.

«Надо проверить тормоза барабанов», — подумал Олег Петрович и, немного помедлив, снова включил устройство.

«Газовки» уже не было, а из-за того же угла выдвинулась и пошла на Олега Петровича небольшая колонна людей с плакатами и транспарантами, но без оркестра, хотя откуда-то издалека доносилось уханье барабана и временами прорывались низкие тона труб. Демонстранты пели что-то неразборчивое и подходили все ближе, а Олег Петрович вдруг стал опускаться совсем так, как это происходит в кино, словно погружался в мостовую, пока сверху не осталась одна только голова. «Того и гляди растопчут», — поежился он, но сдержался, не нажал кнопку — хотя так и подмывало — и колонна подошла вплотную и стала шагать но нему.

Это было совсем не ощутимо, а все же страшновато. Ботинки, туфельки, сандалеты и даже сапоги с размаху били его по глазам и в зубы, наступали сверху, проносились около висков, шлепали, стукали, скрежетали по сизым булыжникам, вздымая застрявшие между ними крупицы мусора и затмевая свет.

«Как достоверно работает блок довоображения, не хватает только запахов!» — порадовался Олег Петрович и даже зажмурился от поднятой пыли, а когда мелькание ног прекратилось, увидел, что снова стал подниматься над мостовой. За колонной еще некоторое время спешили вприпрыжку ребята, а немногим спустя сверху опять спланировала стая голубей и принялась что-то выискивать на мостовой. По тротуарам теперь шли только редкие прохожие, некоторые одеты прилично, другие в пижамах, а то и в трусах, попавшие сюда, вероятно, из коллекции Кузьмы Кузьмича.

«Ну что ж, — усмехнулся Олег Петрович, — пусть в этом государстве царят свои обычаи и порядки, пусть одеваются, как хотят». И тут он увидел среди других знакомую личность.

— Товарищ Протокл, можно вас на минутку! — окликнул Олег Петрович.

— Пожалуйста, — остановился тот, подняв голову.

— Скажите, из-за чего вы давеча меня обругали?

— Прошу прощения.

— Вы были чем-нибудь расстроены?

— Правильно. Почему-то плохо получается проект. Пустяк проклятый путать приходится.

— Ну, а я тут при чем?

— Просто под руку попасться-адусь-вдушься-ался.

— Что, что?

— Понять просто. Прощайте покуда, пойду, пожалуй, покурить. Потом повстречаться-аешь-адут-аемся.

Разговор давался этому могучему человеку нелегко, его даже передернуло, он кивнул и побежал в ту сторону, куда прошла колонна.

«Не перегрузить бы машину», — поосторожничал Олег Петрович и выключил «Шехерезаду». Сразу же, как если бы он открыл глаза, проснувшись, он увидел все на своих местах. Термометры показывали допустимый нагрев, не ощущалось запахов горелого, на часах было без десяти три, пора заканчивать. Идти домой было уже бессмысленно и предстояло соснуть до работы на диване в библиотеке своего отдела, ключ от которой он предусмотрительно попросил вчера.

Прежде чем встать, Олег Петрович обдумал то, что увидел. Узлы, блоки и контуры машины извлекали из массы заложенного в нее материала образы по выбору устройства, сходного с генератором случайных чисел, и создавали из них события не как попало, а в некоторой логической взаимосвязи. С ним вели даже правдоподобный диалог. Но особенно всем этим Олег Петрович не обольщался, он успел уловить и существенные недостатки: все это было все-таки далековато от обычной жизни, в нем содержалась некая условность. Протокл, например, строил фразы с большим трудом, подбирая для них только слова, начинающиеся с «пэ», а дамочка «Дафния» предпочла букву «дэ». Очевидно, лексика машины распределилась по персонажам, как в словаре. Да и грамматикой персонажи не владели. Этому машину нужно еще обучать.

Олег Петрович помнил также, что пение демонстрантов было неразборчивым, потому что они пели, не считаясь друг с другом: кто-то тянул «Гори-гори», другой все начинал «Варшавянку», третий — плясовую. В общем, записи магнитофонных лент распределились между участниками по неведомому выбору.

«Ничего, — заключил Олег Петрович, — в машине осталось еще множество незадействованных участков, и схема исчерпана далеко не вся, а для первой очереди недурно и то, что получилось. А загадок, конечно, много. И больших и маленьких. Тот же Протокл, откуда могло взяться такое имя?»

Как ни утомился Олег Петрович, но все же не стал откладывать последний вопрос. Книжку имен он уже вернул в ЗАГС, а записанный машиной орфографический словарь лежал еще в аппаратной. Олег Петрович достал его, раскрыл на букве «пэ» и рассмеялся: через слова «протобестия, проток, протокол, протолкать…» шла белесая линия, оставшаяся, должно быть, от налипшей при печатании краски, которая «украла» в этих словах по одной букве, так что из протокола получился протокл. «Если бы все тайны открывались так просто!» — подумал Олег Петрович и пошел за пульт, чтобы убрать каску и пересоединить кое-что для работы машины утром по ее обычному назначению.

Всунувшись по плечи внутрь корпуса и придерживаясь за дверцу, он норовил попасть отверткой в шлиц, думая, что пора уж применить тумблеры вместо временных соединений проводничками. И то ли уж так темновато было, то ли просто у него глаза слипались, но дело продвигалось плохо, отвертка неожиданно сорвалась, и он сунулся головой куда-то внутрь, тут же отпрянул, упал, а дверца откачнулась и автоматически защелкнулась на внутренний замок.

Там, за пультом, его и обнаружил Лев Васильевич, заметивший при последнем обходе, что в аппаратной отдела главного конструктора свет еще не погашен.

25

Дорогой Кузьма Кузьмич!

Приветствую Вас и Вашу семью, рад, что Вы вернулись из своего круиза здоровым, полным впечатлений и в хорошем настроении.

Я уже сообщал Вам, что у меня тоже была поездка, хотя и не столь далекая, как у Вас, но по телефону многого не скажешь, поэтому изложу сейчас во всех подробностях.

Начну с того, что я чуть не «дал дуба», заслушавшись «Шехерезаду», о которой Вы знаете. Электротехника — область все же строгая и не любит, когда с ее установками обращаются на «ты», забывая технику безопасности, а я пофамильярничал и получил по заслугам. Для меня двести двадцать вольт привычны, но вышло так, что я попал под напряжение бритой головой, когда держался рукой за заземленный корпус, так что весь ток прошел через меня, я свалился да при этом еще долбанулся своей голой головой обо что-то.

Это я теперь так объясняю, а в то время все выглядело иначе. Вахтер, нашедший меня бесчувственным в луже крови, вызвал неотложку, а поскольку крови я потерял многонько, пришел в себя лишь в больнице. Спустя какое-то время заявилась зареванная Афина. Она старалась выглядеть беспечной, но я-то видел, что ее косметика пострадала, а губы нет-нет да и передернутся.

— Пустяки, олененок, — говорила она, — переутомился, вот и накатила дурнота, у меня это тоже случалось.

Но ведь от меня, доктор, не скроешь мысли, особенно, если они так и рвутся из головы встревоженного человека, словно чирки из-под выстрела. Мне сразу стало ясным, что она говорила с врачами больницы, а те уже обрекли меня. «Летальный исход, летальный исход», — металось у нее в голове. Тут дело в том, что в больнице не подозревали об ударе током, а приписали происшествие к разряду случаев сердечной недостаточности, поскольку Вы, лукавый друг, оказывается, поставили их в известность о ненормальной работе моего сердца еще до этого случая и тайком от меня. Не знали врачи и о моей близости с Афиной, сочли ее приход обычным визитом сослуживицы, потому и не подумали смягчать при ней диагноз.

А ведь я и сам толком не знал, почему свалился: Афина сказала, что лежал за пультом, а пульт был закрыт, как ему и положено, тут уж и мне пришлось поверить, что меня действительно хватил инфаркт, не зря же и Вы все время стращали состоянием моего сердца.

В общем, с медициной спорить бесполезно, уж если даже подняться не позволят, остается лежать и ждать смерти. Вот и лежу я сутки, помираю… Две недели помирал, но так ничего и не получилось, наоборот, все лучше себя чувствую, взбунтовался и начал вставать, ходить…

Лечащий врач поначалу возмущалась, говорила о бешеном сердцебиении, потом отступила перед очевидностью и согласилась меня выписать. Тогда за дело взялась Афина, энергично и решительно, как это вообще ей присуще. Не спрашивая меня, она купила две путевки на теплоход и потребовала от дирекции отпуск мне и себе — для сопровождения больного по линии завкома.

Зная о своем близком смертном часе, я не протестовал и только удивлялся ее заботливости и привязанности ко мне. Она хлопотала о всех мелочах, даже плед мне купила клетчатый, с кистями, считая, видимо, его необходимой принадлежностью тяжело больного человека.

Путевка была первого класса на превосходном теплоходе «Адмирал Нахимов», громадном, как цех, торжественном и медлительном, словно архиерей при свершении Светлой заутрени. Стояла на редкость превосходная мягкая погода октября, море было спокойным, и только иногда от Турции накатывалась мертвая зыбь. Было изобилие фруктов и вина. От вин Афина меня пыталась удержать, но тут я ее смягчил сразу же:

— Подумай, милая, не грешно ли отказывать в последнем утешении человеку, которому уже нечего терять!

У меня это получилось так трогательно, что она прослезилась и уже сама стала выбирать для меня приглянувшиеся ей сорта. Ей это удавалось неплохо, а количеством я никогда особенно не злоупотреблял.

Так мы и плыли потихоньку, знакомясь со спутниками, останавливаясь в приморских городах для маленьких экскурсий, немножко читая, а вернее, проглядывая журналы и просто дыша свежим морским воздухом. По вечерам Афина обычно танцевала, за ней сразу же начали увиваться разные ухажеры и воздыхатели, а я в качестве отрешенного от мира папаши сидел, прикрывшись пледом, где-нибудь в шезлонге, подальше от громыхающей музыки, и вспоминал разные песни о море, о воле, о бесхитростных и смелых людях. Чаще всего вспоминалось: «чайки полет над волною, южных ночей забытье…» или «окрасился месяц багрянцем, и волны шумели у скал…»

А месяц и впрямь окрашивался багрянцем и нарастал ночь от ночи, готовый превратиться в полную луну, все время напоминая мне о существах, чья воля вкрадчиво и властно подчинила меня, обязав к действиям, которые могут привести к тому, о чем не могли предвидеть ни они, ни я, никто другой.

Часто, еще до восхода месяца, когда южная ночь зажигала на непривычно для меня черном небе свою пышную звездную иллюминацию, я вглядывался в рисунки созвездий, представляя повисшую в бесконечной прорве пылинку астероида, населенного погруженными в безвременье путниками, невесть на сколько удаленными от окрестностей своей звезды. И мне мучительно хотелось угадать, оставили или нет они вместе со своими дарами людям Терры какой-либо аппарат, сообщающий им о результатах их вмешательства в мир чужих для них созданий. Знают ли они, к чему это привело, узнают ли когда-нибудь?

Про меня им, собственно, нечего узнавать, мне их дар достался слишком поздно, я умираю, не успев им воспользоваться. Не лучше ли было бы вообще не вмешиваться даже с самыми лучшими намерениями в судьбы другого, по чти не постижимого для них мира?

Нет, я был далек от того, чтобы упрекать их, но в один из таких вечеров, накануне заветных трех ночей полнолуния, я вышел на палубу с Фадой, завернутой в плед, сел, по обыкновению, в шезлонг у самого борта и, дождавшись, когда поблизости никого не оказалось, бросил ее через перила. «И за борт ее бросает в набежавшую волну», — смешно, не правда ли, доктор? Палубы «Адмирала Нахимова» высоки, я не услышал никакого всплеска. Впереди, справа по курсу, проглядывала огоньками Керчь, слева угадывалась Тамань, еще более черная, чем море.

А что мне оставалось делать, дорогой доктор? Если бы мой поступок стал известным, нашлось бы, я знаю, много людей, осудивших меня беспощадно: ни себе, мол, ни людям, у самого не хватило смелости и другим не дал воспользоваться бесценным сокровищем, «как собака на сене».

Да разве в храбрости тут дело? Разве в предприимчивости? Правда, жизнь меня достаточно поломала, измяла и насторожила, она отбила у меня охоту пускаться очертя голову в рискованные дела, но я тоже мог что-нибудь предпринять. Только предварительно я не раз бы взвесил, перепроверил, «смоделировал» бы все возможные последствия своих действий. Но я был обречен, у меня не оставалось времени не только для проверки, для дел, но и для жизни.

А отдать другому?.. Нет уж, насмотрелся я, как всякие эти «другие» бездумно распоряжаются чужими судьбами, имея в миллион раз меньше средств, чем могла бы представить Фада. Нет, доктор, такое оружие я не счел возможным передать даже Афине и утопил его, хотя и с болью в сердце, но без колебаний.

Это было уже в конце рейса, а я так и не помер. Меня убили, фигурально говоря, позже, при выходе на работу, когда сообщили, что на другой же день после моего и Афины отбытия в «Шехерезаде» случился пожар. А произошло это так. Есть у нас молодой конструктор Бахметьев, способный, но немножко незадачливый. Вот понадобилось ему просчитать на ЭВМ варианты редуктора, попросил у Погорельского ключ от аппаратной и отправился туда составлять программу. А немного спустя вбегает в бюро и кричит: «Братцы! Шехерезада взбесилась, неприличное кино на дисплее показывает!»

Все, конечно, кинулись посмотреть, глядят — впрямь, на экране появляются разные люди, полураздетые, а то и совсем голенькие. Они не двигаются и не говорят, а только сменяют один другого с полуминутной выдержкой, будто их передергивает механизм с обтюратором, как у киноаппарата. И позы у них неподобающие, и выражения лиц довольно странные. Многие были сфотографированы с разинутым ртом и высунутым языком, другие с неестественным поворотом головы и тому подобное.

Смотрели на них, надо полагать, долгонько — забавно же да и загадочно! — вдруг почувствовали запах гари, глянь, а из пристроенного отсека дымок поднимается — из того самого, у которого меня подобрали. Тут уж не стали выяснять, почему не сработала защита, установку выключили, дверцу отсека взломали и из огнетушителя залили все пеной. Так и оставили до моего возвращения.

Ну как мне было не помереть, ведь в этом отсеке не только пленки с ваших пациентов и не только моя каска хранились, там же находились и наброски схемы Комбинатора!

Бахметьева тут не приходится особенно винить, в тот раз я не успел кой-чего пересоединить, а он не поглядел на показания приборов защиты, и вышло вот что. Отвертка, которую я выронил на шинку дисплея, и соединила его с выходом энцефалографа, который на такую нагрузку рассчитан не был. Из-за этого, когда Бахметьев включил компьютер, начал, во-первых, вращаться барабан перемотки, а во-вторых, плохой контакт нагрел отвертку, от вибрации она помаленьку сползла и раскаленная упала на пленки, которые и подожгла.

«Банальная история, — скажете Вы, — совсем как в шаблонном приключенческом романе: главная героиня исчезла, чертежи сгорели, машина разрушена…»

Я и сам так решил, и в первые минуты готов был себе локти грызть с досады: ведь надо же было этому случиться как раз тогда, когда я утопил Фаду! Ведь будь она у меня, мне ничего не стоило бы дождаться повторения показа схемы и снова срисовать ее, а тут получилось такое горестное совпадение.

Пишу Вам все так подробно потому, что в разговоре при встрече с вами (которая, надеюсь, не заставит себя ждать) трудно будет удержаться в рамках одной, да еще такой специальной темы, а на бумаге ее изложить, по-моему, уместнее.

Ну ладно, локти кусать, как известно, никому еще не удавалось, поэтому, успокоившись, я пригляделся, оценил потери и установил, что дела не так уж плохи, что далеко еще не все пропало. Энцефалограф и каска «накрылись», что, впрочем, вполне поправимо. Сгоревшие пленки можно заменить, — это дело совсем маленькое. Чувствительнее всего была потеря чертежей, но они, как выяснилось, пропали не совсем. Часть их я, оказывается, унес домой, а в отсеке осталась лишь последняя серия, а она лежала под каской, которая кое-что предохранила и от жара, и от пены огнетушителя. Схема ЭВМ вообще не пострадала и была мною пущена в ход сразу же.

Как видите, я все-таки и здесь не помер, и чем дальше, тем меньше оснований рассчитывать на мою близкую кончину. В общем, я бессовестно подвел медицину, не оправдал ваших прогнозов. Вы уж меня извините, пожалуйста. После отпуска я, как ни в чем не бывало, приступил к работе, а во время предмайских состязаний даже вошел в заводскую команду и занял по марафону шестое место. Правда, шестое с конца, но для моего возраста и это — отлично. И пульс у меня теперь 64–66, в спокойном состоянии, конечно.

Вы, наверное, уже догадываетесь, в чем причина? Да, тут, несомненно, сказалось устранение постороннего воздействия на организм, но не спешите заключать, что оно было губительным. Вы знаете, что я, хотя и дилетантски, но довольно широко познакомился с анатомией и физиологией. Во всяком случае, я знаю, что чем мельче организм, тем чаще работает в нем сердце. Пришельцы, надо полагать, это тоже знали, но они не имели представления о наших размерах.

Помните, я рассказывал, как Лия удивилась, что атлет с неоправданно большим усилием поднял груз, который она свободно могла нести целый день. Если же говорить о размерах Лии, то можно с полным основанием теперь полагать, что по величине они не отличались от тех ангелов, которых подбросили нам. Короче говоря, утопленный мною ангел был, по-моему, точной скульптурной копией Фады в натуральную величину.

Стоит ли после этого удивляться, что пришельцы свободно летали на крыльях. Они могли летать не потому, что их планета была много меньше Земли, а потому, что сами были малого роста. За это говорит и то, что если бы была мала планета, она не могла бы удержать свою атмосферу, а пришельцы дышали воздухом, в этом я убедился сам, когда был Лией: я дышал.

Кстати сказать, большой рост существам сильно развитого интеллекта, вообще говоря, совсем и не нужен. Даже размер черепа не имеет решающего значения, у мамонта башка была чуть не с избу, а ума куда меньше, чем у человека, — все дело в извилинах, как Вы знаете. К тому же маленький рост представляет много преимуществ: малышам и простора больше, и живется легче, и запасов надо меньше, а силовую черную работу за них превосходно выполнят машины. Когда-нибудь, я уверен, доктор, человечество оценит это и сумеет приспособиться.

Не стану, однако, отвлекаться, вернусь к тому, что импульсатор наших гостей влиял, по всей вероятности, не только на мозг, а задевал работу всего организма, приноравливал его к размерам самих пришельцев, то есть влияние было комплексным, и если оно не могло изменить мой рост, поскольку он уже сложился, то изменило пульсацию сердца, работающего в какой-то, нами еще не открытой, зависимости от головного мозга. Короче говоря, учащенное сердцебиение мне ничем не угрожало, оно не было патологическим, и упал я за пультом не от инфаркта, а просто от удара током, вот и все!

Словом, сейчас у меня состояние отличное (как у космонавтов), но кое-что я все же утратил: Исчезла моя способность внушать людям свою волю, командовать ими. Так, например, недавно меля попросил зайти наш главбух и предупредил, что в связи с порчей энцефалографа, он относит его стоимость на мой счет и будет весь год удерживать из моей зарплаты по девятнадцать рублей и двадцать три копейки в месяц.

Я попробовал сослаться на независящую от меня производственную случайность, а он упирается, твердит, что тут вообще не было производственной необходимости, и если я в свое время сумел уговорить его на приобретение, то уж за порчу он с меня удержит полностью.

Тогда я задумал приказать ему психически, но сколько я не пыжился, он вежливо стоял на своем и откладывал на счетах все те же девятнадцать рублей и двадцать три копеечки.

Утрата сказалась и на другом: я опять стал обыгрывать в шахматы своих сослуживцев, но зато у меня пропал эффект совместного «штурмового» конструирования — вот это жалко! Правда, кое-что из того времени, когда я был неким «вундеркиндом» у меня все же сохранилось, осталась необыкновенно цепкая своеобразная память и, кажется, несколько повышенные умственные способности, чисто технического порядка.

Читал я, что тринадцатилетний Моцарт, услышав только раз исполнение Мизерере в Сикстинской капелле, смог потом написать ноты по памяти без единой ошибки. Такого я делать не смогу, но в моей памяти с некоторых пор прочно укладываются формулы и хранятся «лица» чертежей и числа…

Однажды ко мне пришли десятиклассники «в порядке оказания шефской помощи больному старому человеку» (так они сказали). Мне их помощь совсем не требовалась, но в разговоре обнаружилось, что сами они не очень уверенно чувствуют себя перед выпускным экзаменом. Пришлось решить для них несколько задачек, и тут получился маленький, цирк. Понадобилось мне посмотреть в таблицу логарифмов, потом потребовалось логарифмировать и еще не раз, но тут я писал нужные мантиссы, уже не заглядывая в таблицы, чем очень удивил ребят.

Они, конечно, тут же задумали меня проверять и пришли в неописуемый восторг, убедившись, что я наизусть отбормотал им мантиссы всей страницы, на которую посмотрел только однажды. А я и сам удивился, не замечал за собой раньше такой цепкости; несомненно, остались в голове стабильные результаты воздействия импульсатора пришельцев. Правда, в данном случае мантиссы были всего трехзначные, из таблиц Брадиса, но ведь и это здорово, доктор, не так ли?

И потому я не жалею, Кузьма Кузьмич, о потере своей власти над людьми (все равно не воспользовался бы), я не герой, не потрясатель, я весь — в технике, и тут я свой след еще сумею отпечатать. И уж во всяком случае Комбинатор Фады я осуществлю, я его вытащу, миленького, из космической бездны, не будь я Нагой, Ометов, Волков, Яковлев!

Я не хвалюсь, Кузьма Кузьмич, потому что схему Комбинатора я уже мало-помалу восстановил. И уверен, что не ошибся.

А уверенность моя покоится вот на чем. Я не стал перечерчивать и даже глядеть на сохранившиеся части чертежей, я стал заново «наизусть» восстанавливать блок за блоком, узел за узлом, контур за контуром, пока не начертил всю схему.

И тут я достал сохранившиеся части погубленной схемы, стал сравнивать. Так вот, доктор, я не обнаружил ни одной ошибки, все сохранившиеся клочки полностью совпали с тем, что я начертил заново.

Другой вопрос, как воплотить всю эту схему материально. Я имею в виду не первую очередь, которая уже показала себя, а весь Комбинатор, какой был у Фады. Задержка в том, что нет пока у нас, у землян, тех элементов и узлов, какие нужны, и их не сделаешь в кустарной мастерской или в имеющихся лабораториях. Нужны специально построенные предприятия и особая технология производства для них.

Ну что ж, я подожду.

Комбинатор послужит для многих целей; он будет решать не только технические задачи, но и прогнозировать всевозможные жизненные и природные процессы, станет рисовать развитие в полной логической связи, точно, исчерпывающе. Он поможет избежать многих ошибок. Вот такому Комбинатору я и посвящу остаток моей жизни, Кузьма Кузьмич.

С пожеланием Вам всего доброго. О. Нагой.

Оглавление

Константин Брендючков . ПОСЛЕДНИЙ АНГЕЛ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

Реклама на сайте