«Полдень, XXI век, 2010 № 03»

Борис Стругацкий представляет альманах фантастики ПОЛДЕНЬ, XXI ВЕК МАРТ (63) 2010

КОЛОНКА ДЕЖУРНОГО ПО НОМЕРУ

Из ничего и выйдет ничего…

Подобное рождает подобное…

Вообще говоря, в том, что информация порождает информацию, нет никакой фантастики. Но если из ничего создается материальный носитель этой самой информации (книга), то сей факт — уже предмет для изучения со стороны писателя-фантаста. Откуда она взялась? С какой целью и по какой технологии создана? На каком языке написана? И кем? Не господом ли богом?..

А если такая книга попадает в руки человека, желающего помочь другим, используя обретенный артефакт?.. Вот вам и замысел для опуса, выполненного в жанре фантастического реализма. Именно такое произведение (повесть известного писателя Павла Амнуэля «Библиотекарь») открывает мартовский номер.

В этом номере нет сквозной темы, объединяющей хотя бы несколько произведений.

В рассказе нашего постоянного автора Майка Гелприна «Практикант», действие которого происходит в лагере, кто-то занялся уничтожением преступной «элиты». Кто?..

У Дарьи Беломоиной (рассказ «Память»), вопреки Книге Книг, мертвые уходят, хотя живые вроде бы продолжают их любить. Почему?..

Вопросы, вопросы…

Родители предлагают своему сыну участвовать в конкурсе («Игра» Елены Галиновской). Зачем? Только ради денег за возможный выигрыш?..

Главный герой рассказа Владимира Голубева «Монстр» весьма успешен в жизни. Но какую цену ему приходится платить за успех? И не слишком ли она велика?..

«Как уйдет от нас последний ветеран Великой отечественной? — спрашивает читателей Геннадий Лагутин. — И почему именно так?..»

Что может сделать с погубившим множество людей тираном историк, в руки которого попала машина времени? («Историк» Юстины Южной)

Вопросы, вопросы…

Многовопросье, многотемье, «многоидейе»…

А впрочем… Любое художественное произведение заставляет читателя задуматься над необъятностью жизненных проблем, над их причинами и последствиями. Информация рождает информацию…

Чем не сквозная тема?

Николай Романецкий

ИСТОРИИ, ОБРАЗЫ, ФАНТАЗИИ

ПАВЕЛ АМНУЭЛЬ Библиотекарь Повесть[1]

Девушка читала книгу, прислонившись к полке в отделе женских романов. Невысокая, смуглая, черноволосая, с короткой стрижкой. Лет двадцати пяти, может, чуть меньше. Южанка. Было в позе девушки что-то странное, напряжение какое-то. Или показалось? Неважно. Женских романов Хьюго не читал и к любительницам Картленд и Стил относился настороженно — обычно это были дамы бальзаковского возраста, мало чего добившиеся в жизни, в том числе в любви, и удовлетворявшие собственные комплексы, переживая чужие страдания, чужие страсти и примеряя на себя чуждое для них отношение к жизни.

— Простите, могу я чем-нибудь помочь? — спросил он, полагая, что услышит обычное «Спасибо, все в порядке».

Девушка молча протянула книгу, которую Хьюго сначала взял в руки и лишь потом остро ощутил ее необычность.

— Странная книга, верно? — спросила девушка, когда Хьюго, осмотрев томик со всех сторон, раскрыл его посредине, обнаружив строки, составленные из непонятных значков, каждый из которых был размером с обычную букву кегля «миттель».

Закрыв книгу, Хьюго еще раз внимательно ее рассмотрел, не обнаружив ничего, на что не обратил бы внимания с первого взгляда: стандартный размер покет-бука, толстенькая, страниц пятьсот, колонцифры отсутствуют, обложка — полукартон, как и у прочих книжек такого формата. Ни названия, ни фамилии автора. Вообще ничего — белая обложка, матовая фабричная ламинация. Ни форзаца, ни авантитула, ни титульного листа — сразу под обложкой, на первой странице начинались строки, составленные из значков, вряд ли имевших отношение к какому-нибудь известному языку. Никаких выходных данных, сведений об авторе и копирайте — даже год выхода указан не был, будто книга возникла из безвременья.

Хьюго поднял взгляд, и девушка смущенно пожала плечами.

— Она стояла здесь, — девушка положила палец на шестую полку снизу, где располагались творения Барбары Картленд — между «В объятиях любви» и «Выше звезд». — Кто-то, наверно, поставил ее сюда по ошибке?

Книга была новой. Хьюго перелистал страницы — теперь медленнее, то и дело задерживаясь, чтобы рассмотреть странные значки-лабиринты, в которых взгляд утопал, зацепившись за какую-нибудь очень маленькую линию, возможно, ничего не значившую, а может быть, как раз и определявшую значение той или иной буквы… или цифры?

Он пощупал бумагу. Обычная, восемьдесят граммов, по качеству точно такая же, на какой были напечатаны сотни книг, стоявших на полках, — покет-буки обычно на такой бумаге и печатали: дешево и качество неплохое.

Поднеся книгу к носу, Хьюго понюхал корешок — обычная склейка книжных блоков. Обычная книга, нарочито обычная. Вот, он нашел нужное слово: нарочито обычная книга!

На последней странице (а может, на первой?) оказалось всего несколько строк. Недоставало стоявшего отдельно слова «Конец», здесь эту функцию мог бы выполнить знак, но его не было — текст (если это был текст) заканчивался на середине строки, будто недописанное письмо.

— Это не наша книга, — сказал Хьюго и, увидев мелькнувшее во взгляде девушки удивление, объяснил: — Не библиотечная, я имею в виду. Кто-то принес ее сюда и поставил.

— Вы думаете — я? — в голосе девушки слышалось такое неподдельное изумление, что Хьюго поспешил откреститься:

— Нет, что вы, я совсем не… Просто хотел сказать, что…

Он окончательно смутился, думая о том, как закончить разговор и уйти к себе, чтобы рассмотреть странную книгу более внимательно.

— Хорошо, — решил Хьюго. — Спасибо, что привлекли мое внимание.

Он повернулся и пошел, предвкушая, как потратит час, а может, два или три, разгадывая немудреную, скорее всего, загадку и думая о том, кому, на самом деле, пришла в голову нелепая, но привлекающая внимание шутка.

У порога кабинета он оглянулся — девушка вышла из-за полок и смотрела ему вслед, прислонившись теперь к подоконнику, и ее лицо, ярко освещенное послеполуденным солнцем, выглядело копией картины какого-то итальянского художника. Потом закрытая дверь отрезала Хьюго от мира и, как оказалось, от прошлой жизни, не очень интересной, но все же имевшей для него важное значение хотя бы потому, что в прежней жизни он не только родился и окончил библиотечное отделение филологического факультета в Гарварде, но еще и успел жениться, родить дочь Сюзанну, развестись и вот уже пятый год жить бобылем, надеясь на то, что будущее окажется привлекательнее прошлого, но не имея никаких оснований быть в этом хоть сколько-нибудь уверенным.

Хьюго медленно перелистывал страницы, взгляд не блуждал по строчкам, а систематически переходил с одной на другую, от верхней к нижней. В том, что книгу он держал не вверх ногами и правильно — слева направо — переворачивал страницы, Хьюго убедился по косвенным признакам: на последней странице оказалось три полные строки и одна, заполненная наполовину. На всех страницах пиктограммы почти касались друг друга, между ними не было ни промежутков, по которым можно было бы выделить слово, ни знаков препинания, если, конечно, не считать, что роль такого знака могла играть соответствующая пиктограмма, но тогда они все-таки должны были повторяться с той или иной квазипериодичностью, чего Хьюго при всем старании не заметил.

Каждая пиктограмма была похожа на миниатюрный лабиринт, но на самом деле таковым не являлась — тоненькие линии много раз пересекались и составляли скорее не лабиринт, а прямоугольный узор, линейную развертку, что-то, может быть, означавшую, а возможно (даже, скорее всего) не означавшую ничего и придуманную только для того, чтобы заставить такого зануду, как Хьюго, просидеть в тишине битый час, разгадывая не существовавшую загадку.

Чтобы изготовить такую подделку (подделку под что, кстати?), нужна не такая уж малая сумма. Скорее всего, мистификатор объявится — не сегодня, так завтра, такие люди не терпят анонимности, зачем-то же он принес книгу в библиотеку, поставил на полку и, вполне возможно, сидя в общем зале, откуда были хорошо видны ряды полок с женскими романами, наблюдал за тем, как смуглая девушка взяла томик в руки… а потом подошел Хьюго…

До закрытия библиотеки он не думал больше о книге, лежавшей на краю стола. Перевел из формата mp4 в более популярный формат avi телевизионный ролик, отснятый утром во время недолгого заседания попечительского совета, посвященного подключению компьютеров библиотеки к сети GLNS.[2] Выступила миссис Аллен, директриса, которую Хьюго не любил за ее снобизм. Впрочем, сегодня начальница была не в пример прежним своим выступлениям немногословна, ограничившись поздравлением и словами о том, что теперь городская библиотека славного американского города Фарго становится равноправным членом всемирной библиотечной сети, что даст читателям возможности. Именно так — после слова «возможности» миссис Аллен поставила голосом жирную точку, не собираясь уточнять, в чем новые возможности состояли.

На самом деле сеть начала функционировать в половине второго. Джон Варгас, системный программист, нанятый попечительским советом специально для проведения важного для библиотеки мероприятия, сказал, заглянув в кабинет: «Все работает, Хью, я только что прочитал криминальные новости из газеты „Сидней ньюс“ за восьмое августа сорок шестого года прошлого века, вытащил из каталога Сиднейской библиотеки. Чушь собачья, скажу я тебе — что полвека назад, что сейчас, люди всегда попадались на крючок. Представляешь…»

Джон не прочь был рассказать об афере, которую провернули летом сорок шестого года безвестные мошенники из Австралии, но Хьюго нетерпеливо заявил, что старые криминальные хроники его не интересуют и если Джону нечего сказать по существу, то «извини, мне нужно работать».

Перед тем, как отправиться домой, Хьюго проверил, как функционирует GLNS, не нашел отклонений по сравнению с краткими подключениями, когда еще на прошлой неделе Джон и его команда проверяли работу установленного программного обеспечения. Ради интереса Хьюго заглянул в каталог Библиотеки Конгресса, в отдел «Пиктографическое письмо», даже вывел на экран скан книги Бибера об основных элементах древних пиктограмм, но разбираться в деталях не было ни времени, ни желания, и, к тому же, видно было с первого взгляда, что значки в лежавшей на краю стола белой книге так же походили на вавилонскую клинопись, как подводная лодка на электровоз.

Хьюго выключил экран, положил белую книгу в рюкзачок, запер кабинет и направился к выходу. Когда раздался трезвон, он не сразу понял, что стал виновником тревоги.

— Хью, послушайте! — нервный возглас Мета Фишера заставил Хьюго вернуться в реальность и обнаружить себя в центре всеобщего возбуждения. — Извините, но что-то у вас звенит.

Звенеть у Хьюго не могло ничего, и он механически ответил:

— Мет, у вас в системе сбой. Не думаете ли вы, что я решил украсть книгу?

— Что вы… — если бы в холле было немного светлее, можно было бы, наверно, увидеть, как побледнело лицо чернокожего охранника. — Не могли бы вы положить сумку и пройти еще раз?

Хьюго пожал плечами.

— Вот видите, — удовлетворенно произнес Фишер, когда Хьюго, оставив рюкзачок на столе охранника, без проблем прошел зону контроля в обоих направлениях.

— Вижу — что? — с изрядной долей раздражения сказал Хьюго. — В сумке у меня ключи, чековые книжки, калькулятор, кошелек и больше ниче…

Да. Он совсем забыл. В рюкзачке лежала белая книга без названия, которая не могла принадлежать к библиотечному фонду.

— Позвольте, Мет, — Хьюго достал книгу, положил на стол и демонстративно помахал рюкзачком в зоне RFID-облучения.[3] Тишина. Фишер взял книгу в руки и попытался объяснить неосторожный поступок библиотекаря:

— Наверно, по забывчивости положили книгу, мистер Мюллер? Я как-то тоже…

— Это не библиотечная книга, Мет, — Хьюго не собирался сглаживать углы, ему нужна была ясность. — Проверьте по каталогу.

— Конечно, — охранник взглянул на экран, где должен был появиться библиотечный номер и выходные данные. Фишер нажал несколько клавиш, после чего на экране возникла надпись: «Книга с указанным RFID-кодом в каталогах не значится».

— Что и требовалось доказать, — с удовлетворением произнес Хьюго.

— Тогда почему книга обработана как книга фонда? — резонно спросил Фишер.

Действительно. Если книги нет в каталоге, то почему на ней радиометка, причем активированная? Для мистификации это, пожалуй, слишком. Да и кто смог бы пронести книгу в рабочее время в комнату обработки, где трудилась Доната Кауфман, относившаяся к каждой книге, как к собственному чаду, которых у нее было на сегодняшний день шестеро? Нужно было на глазах бдительной Донаты поднести книгу к аппарату… Такого никогда не случалось и случиться не могло, скорее солнце повернуло бы назад в своем движении по небу. К тому же, если бы кто-то сумел отвлечь внимание Донаты, аппарат все равно не поставил бы метки, не соответствовавшей занесенному в каталог названию.

— Вот что, — решил, наконец, охранник. — Извините, Хью, я оставлю книгу у себя в сейфе до утра, о'кей? Утром разберемся с миссис Кауфман. Может, она действительно забыла записать название…

— Которого у книги не существует, поглядите, Мет. Ни названия, ни других выходных данных. Такой книги не может быть в каталогах.

— Понимаю, Хью. Вы весь фонд знаете, как свои пять пальцев, я уверен, все так и есть.

— Значит…

— Но поймите меня — книга звенит? Звенит. Может, сбой в системе. Согласен. Но мы с вами в этом разобраться не можем, верно?

— Надеюсь, — сказал Хьюго, мрачно следя за тем, как охранник открыл сейф, утопленный в стене, положил книгу на верхнюю полку и захлопнул дверцу, — надеюсь, утром вы обнаружите книгу на прежнем месте.

— Вы думаете… — Фишер поднял брови. — Вы полагаете…

— Шучу, — быстро произнес Хьюго. — Просто это такая странная книга, что в голову приходят нелепые идеи. Ничего с ней, конечно, до утра не случится. Всего хорошего, Мет.

— Доброй ночи, мистер Мюллер, — довольно сухо отозвался Фишер и странным образом не заметил протянутой ему руки. Действительно, подумал Хьюго, выходя из здания библиотеки, вот так пожмешь руку человеку, а он окажется вором.

Если это все-таки мистификация, то очень-очень странная. Принести в библиотеку книгу и поставить на полку — это одно. И совсем другое — устроить так, чтобы на незарегистрированной книге появилась библиотечная метка системы RFID. Очень странная мистификация. Если…

Если это мистификация. А если нет — то что?

* * *

Вечером на Фарго упала обычная июльская духота. Хьюго налил себе и выпил полстакана сухого кьянти, после чего у него обычно мозги прочищались так, будто он тряпочкой протер все извилины, но на этот раз от вина заболела голова, и он, потерпев с четверть часа, завершил ужин парой таблеток аспирина.

Хьюго включил ноутбук и в ожидании, пока система загрузится, попытался представить себе черноволосую девушку в отделе женской прозы — как она стояла с книгой в руке и пыталась читать или делала вид специально для него, не могла же она в самом деле понимать смысл значков. Брови у нее, кстати, тоже иссиня-черные. А платье светлое, по контрасту, с блеклыми цветами.

Теперь нужно ввести пароль… Хьюго вошел в сеть GLNS, где с нынешнего утра барахталась и городская библиотека Фарго, прошел в знакомую ему «комнату» каталогов…

Хьюго не белую книгу искал, прекрасно понимая, что в каталоге ее (без автора, названия, предметной индексации!) быть не может. Он обратился к списочному каталогу читального зала, куда Инес (работавшая после обеда и до закрытия) заносила выданные для прочтения книги с указанием номера читательского билета.

Кто сегодня брал Барбару Картленд? Черноглазая девушка могла и не ходить с книгой в читальный зал, постояла у полки, прочитала пару абзацев из одного романа, пару — из другого и ушла. Можно ее вычислить и в этом случае, у девушки есть читательский билет, предъявленный на входе. Придется просмотреть сотни фиксаций — сколько сегодня было посетителей в читальном зале? В среднем ежедневно библиотеку посещали триста-триста пятьдесят человек, в дни сессии в университете — до восьмисот, летом число посетителей уменьшалось до ста-ста пятидесяти. Сегодня, скорее всего, столько и было.

В четырнадцать двадцать три роман Барбары Картленд «Выше звезд» взяла некая Мария Барбьери и сдала сорок две минуты спустя. Мария — красивое имя, и девушке очень подходит. Барбьери. Итальянка? Хьюго вызвал на экран файл читательского билета, странно при этом себя ощущая, будто занимался недозволенным, двусмысленным, этически недопустимым, хотя процедура была более чем легитимна, в его обязанности входило время от времени производить аналитический обзор читательских предпочтений, вести статистику социальных срезов, он имел право (и пользовался им каждодневно) отбирать сведения, зафиксированные в читательских билетах. Там и не могло быть ничего сугубо личного. Имя, фамилия. Место и год рождения. Милан, 1985. Молодая. Впрочем, это с его точки зрения. Сама-то Мария наверняка считает себя старушкой — четверть века, а еще не замужем, в графе «семейное положение» крестик стоит у цифры 0. И не была замужем, иначе крестиком отмечена была бы цифра 3, обозначавшая на человеческом языке «разведена». Как он, к примеру.

Приехала из Италии месяц назад, чтобы делать постдокторат на тему «Видоизменения религиозных воззрений индейцев сиу (дакота) в последней четверти XX века». Специальность — история религий.

Если судить по картам, вокруг Фарго расположены десятки индейских резерваций, а всего их в Северной Дакоте двести восемьдесят три. С одним индейцем сиу — Бредом Кэпотом — Хьюго был хорошо знаком: хороший парень, высокий, действительно краснокожий, с этим у него все было в порядке, к его крови за много лет не прибавилось, кажется, ни одной «лишней» капли, а имя он сменил себе сам. Было у Бреда и родовое имя, которое он называл, если его очень об этом просили. Переводилось оно как «Орел, летящий над гнездом ласточки», и запомнить, как это звучит на языке сиу, Хьюго не мог — правда, не очень-то и старался. Бред приходил в библиотеку читать своего любимого Росса Макдональда — и, кстати, терпеть не мог Майн Рида и Купера. Интересно — что знал Бред о религиозных воззрениях своего племени? Смог бы он помочь итальянке в ее изысканиях? Хьюго понятия не имел, верил ли Бред хоть в какого-нибудь бога. Статистика утверждала, что сиу в подавляющем большинстве приняли христианство, и многие усердно посещали местные англиканские храмы.

Телефон был указан только мобильный, значит, синьорина Барбьери снимала квартиру в не очень дорогом районе. Это и по адресу видно: Ночер-плаза. Там, кстати, находится комплекс университетских общежитий.

Хьюго закрыл файл, вышел из системы и пожалел о том, что не отсканировал хотя бы одну страницу из белой книги. Хотел заняться этим дома, но вот ведь как получилось. Был бы скан, он сейчас смог бы сравнить узор книжной пиктограммы с картинками из интернета — сейчас, когда библиотека Фарго подсоединена к мировой системе, нет проблемы найти нужную информацию. Можно было бы послать картинку Бобу Ходжсону, старому приятелю, работавшему в Библиотеке Конгресса.

Отложим на завтра. Хьюго легко справился с желанием позвонить синьорине Барбьери и спросить, понравилось ли ей «Выше звезд». Глаза сами собой закрывались, и Хьюго уснул под бормотание телевизионного комментатора.

* * *

Утро началось неудачно. Во-первых, Хьюго опоздал на пятнадцать минут, и не из-за пробок, которых сегодня не было по всей длине улицы Меншоу, а по более банальной причине: проспал. Во-вторых, когда Хьюго проводил своей карточкой по часам-идентификатору, его окликнул Базз Хостер, охранник, работавший в утреннюю смену, и сказал, что по поводу вчерашней книги («кстати, что за книга, мистер Мюллер, я толком и не знаю о случившемся») Хьюго хочет видеть директор библиотеки Элизабет Аллен. Миссис Аллен была назначена три месяца назад, с прежним директором, Тимом Бирксом, у Хьюго были замечательные отношения, между ними ни разу не возникло не то чтобы конфликтной ситуации, но даже мелких производственных трений. В апреле Биркс уехал в Финикс — прошел по конкурсу на должность директора в крупнейшей библиотеке Аризоны, и вместо него назначена была миссис Аллен, женщина крупных габаритов и постбальзаковского возраста, жена профессора Аллена, ректора университета и председателя попечительского совета городской библиотеки. Прежде она работала в библиотеке университета, небольшой и даже среди студентов не очень популярной.

С дурным предчувствием Хьюго поднялся на второй этаж и прошел в конец коридора, где дверь кабинета была распахнута настежь, а изнутри доносился громкий высокий голос неприятного тембра. Говорила миссис Аллен невнятно, видимо, по телефону, прикрыв трубку ладонью. Хьюго постучал по торцу двери, голос прервался и, после секундной паузы, директриса сказала начальственным тоном: «Войдите!».

Хьюго вошел и увидел белую книгу, лежавшую в центре директорского стола между плоским экраном компьютера (слева) и вазой (справа), похожей на китайскую, в которой стояли три огромные лилии.

— Садитесь, Эйч-Эм, — предложила миссис Аллен. — Что за странная история с этой книгой?

Хьюго рассказал. Он не старался придать истории таинственность, но и изображать случившееся как очевидную мистификацию тоже не собирался.

— И вы решили вынести книгу из библиотеки? — неодобрительно заключила миссис Аллен.

— Да, — признал он и объяснил: — Я был уверен, что книга не библиотечная.

— Она действительно не библиотечная. К сожалению, миссис Кауфман не смогла дать объяснения, каким образом книга, не зарегистрированная в каталоге, оказалась помечена нашим кодом.

Значит, с утра директриса уже успела провести небольшое расследование?

— Так что вы обо всем этом думаете?

— Я думаю, это чья-то шутка, — сказал Хьюго равнодушно, будто белая книга интересовала его так же, как судьба списанных в конце прошлого года никому не нужных микрофильмов. — Вы знаете, — добавил он, увидев в глазах директрисы активную поддержку этой нелепой версии, — студенты и не на такое способны. Особенно сейчас, когда сессия позади и хочется отмочить что-то экстравагантное.

— Скорее всего, — согласилась директриса. — Вы полагаете, это не может оказаться раритетом?

— Нет, — уверенно произнес Хьюго. — Бумага обыкновенная, печать тоже, ясно, что это симуляция. RFID-код… При помощи современных технологий можно имитировать и радиометку. Метка, кстати, не прощупывается — явно из самых последних моделей. Мы заказали такие и получим в конце августа первую партию.

— Я в курсе, — энергично кивнула миссис Аллен. — Но если кто-то смог имитировать код, он может и избавиться от кода на библиотечной книге, вынести книгу, и охрана не заметит?

— Это исключено, — уверенно возразил Хьюго. — Для деактивации метки нужна довольно сложная аппаратура. Принести аппаратуру с собой в библиотеку, да так, что охрана не обратит внимания…

Хьюго пожал плечами, показывая, что обсуждать подобную возможность не имеет смысла.

— Хорошо, — директриса окончательно вернула себе ощущение внутреннего равновесия. — Будем считать инцидент исчерпанным. Скажите Баззу, что я разрешила снять с книги RFID-код. Книга не наша, делайте с ней, что хотите. Шутка, конечно, неумная, в этом я с вами полностью согласна.

Хьюго не помнил, чтобы он назвал шутку неумной, но спорить не стал. Разговор судя по всему был окончен.

Мысль, пришедшая Хьюго в голову, когда он слушал наставления миссис Аллен, казалась совершенно фантастической, при этом совершенно естественной и настолько увлекательной, что он поспешил к себе, чтобы немедленно, отставив прочие дела, заняться проверкой — если получится — странной и возбуждающей воображение гипотезы.

На первый этаж он спустился по боковой лестнице и прошел в закуток к Баззу, где охранник сидел, повесив на спинку стула пиджак и расстегнув ворот рубашки.

— Вот, — сказал Хьюго, положив книгу перед Хостером, — миссис Аллен приказала снять код, поскольку книга не библиотечная.

— Да, я знаю, — рассеянно произнес Базз и небрежно сунул книгу под луч аппарата. Должен был, по идее, послышаться короткий гудок, означавший, что операция прошла успешно, но сигнала не последовало.

— Наверно, кто-то уже… — не договорив, Хостер провел корешком книги над считывающим устройством. Звонок сообщил о том, что RFID-код деактивирован не был. Базз бросил взгляд на экран компьютера, а Хьюго и смотреть не стал — он знал, что вместо вызванной кодом информации о книге не появилось ничего, кроме, возможно, сообщения о том, что «информация не считывается».

— Что-то с RFID-кодом, — прокомментировал Хостер очевидное. — Сообщить миссис Аллен?

— Не стоит, Базз, — торопливо сказал Хьюго. — Это не библиотечная книга. Метка поставлена по ошибке. Миссис Аллен приказала метку уничтожить, но если не получается…

— Забирайте, — сказал Хостер, — и если захотите взять себе, то выносите через кафетерий.

— Конечно, — согласился Хьюго.

* * *

Он отсканировал несколько страниц наугад — из начала книги, середины и конца (если он правильно понимал, где у книги начало), — написал письмо с просьбой определить, на каком языке написан прилагаемый текст, и разослал послание с прикрепленными файлами в двадцать шесть адресов из списка ученых, работавших в университетах Соединенных Штатов, Британии, Франции, Швейцарии и Канады.

Идея, пришедшая в голову во время разговора с миссис Аллен, укреплялась в сознании Хьюго, хотя он отлично понимал ее зыбкость, необязательность и недоказуемость. Тем не менее, он был почти уверен… нет, убежден на все сто — так, как можно быть убежденным в том, что дважды два — четыре…

И еще он почему-то был уверен, что, если выйдет в читальный зал, то непременно встретит черноволосую девушку по имени Мария Барбьери. Хьюго не считал себя человеком, подверженным импульсивным поступкам и склонным к предчувствиям, но сейчас у него не возникло сомнений. Он положил книгу в верхний ящик стола, запер дверь, чего обычно не делал, и пошел в зал, где, конечно, сразу увидел синьорину Барбьери, сидевшую за первым столом у окна, державшую в руках книгу, но смотревшую, тем не менее, не на строчки текста, а в ту сторону, откуда вошел Хьюго — будто ждала его появления. Когда их взгляды встретились, девушка улыбнулась и поднялась навстречу.

— Доброе утро, — сказала она, протягивая руку.

— Доброе утро, мисс Барбьери, — сказал Хьюго, пожимая тонкие пальцы.

И оба смутились.

— Я нашел ваше имя в библиотечной карте, — объяснил Хьюго.

— Я хотела спросить… — начала девушка, но Хьюго не дал ей договорить.

— Я тоже хочу побеседовать с вами о книге, — сказал он. — Пойдемте в мой кабинет, там никто не помешает разговору.

* * *

— Садитесь сюда, — Хьюго усадил девушку на свое рабочее место, придвинул стоявший в углу пластиковый стул и, прежде чем сесть, вытащил книгу из ящика.

— Я хотел бы спросить вас, — начал он со стеснением в голосе. — Только не обижайтесь, если вопрос покажется вам…

— Да-да, — рассеянно произнесла синьорина Барбьери, перелистывая страницы, — спрашивайте.

— Вы точно никогда раньше не видели эту книгу? — выпалил Хьюго.

— Никогда, — спокойно сказала синьорина Барбьери. — И вы знаете об этом так же хорошо, как я.

— Извините, — пробормотал он, — я должен был спросить, потому что…

— Чтобы все было ясно, — кивнула синьорина Барбьери и посмотрела Хьюго в глаза. Все стало ясно между ними, и Хьюго сказал:

— Получается странная вещь. В одиннадцать часов книги на полке не было. В это время Эмма, вы ее видели, обходит полки с художественной прозой и наводит порядок. Книга так выделяется белым корешком без названия, что Эмма должна была заметить. Вы пришли…

— Сразу после обеда, примерно в половине третьего.

— Значит, кто-то поставил книгу на полку между одиннадцатью часами и половиной третьего.

— Разве в библиотеке нет камер слежения? — удивилась девушка. — Я видела одну в холле.

— Верно, — кивнул Хьюго. — Еще есть две камеры в отделе редких книг.

— Понимаю, — протянула синьорина Барбьери. — Значит, если кто-то захочет не украсть книгу, а наоборот, принести свою, то система…

— С этой книгой номер не прошел бы. На ней радиометка библиотеки. Если бы кто-нибудь принес ее и попытался войти в зал из холла, начался бы трезвон.

— Значит, — заключила Мария, — кто-то принес книгу без метки и уже здесь…

— Не получится! Книги сначала заносят в компьютер, потом ставят метку. У этой книги есть метка, но нет номера по каталогу, она не зарегистрирована.

— То есть…

— Никто это книгу не приносил, — отрезал Хьюго.

— Но не могла же она…

Они посмотрели друг другу в глаза и одновременно пожали плечами.

— Странно, правда? — сказала синьорина Барбьери.

— Вам, наверно, здесь очень скучно? — спросил Хьюго и удивился своему вопросу. — По сравнению с Миланом наш Фарго — безнадежная провинция…

Синьорина Барбьери будто ждала такого вопроса — ответила сразу, не задумавшись ни на секунду.

— О, нет! Мне здесь замечательно! Почти каждый день езжу по резервациям, их так много, до ближайшей всего полчаса езды автобусом!

— Парагнель? — уточнил Хьюго. — Не знаю… По-моему, от прежнего индейского духа не осталось ничего, кроме национальных костюмов, пошитых у Бекберна на фабрике.

— Да-да, я все это знаю, конечно. Но мне не нужен специфический индейский дух. Я — историк религий, изучаю верования, обычаи — не те, что были когда-то, а нынешние. Сиу, в основном, христиане, вы, конечно, знаете…

Хьюго кивнул, с удовольствием наблюдая, как, рассказывая, синьорина Барбьери повышала голос, начала жестикулировать, помогая жестами в тех случаях, когда ей казалось, что произнесенная фраза недостаточно эмоциональна.

— Я говорила с мистером Пидвиком, это настоятель церкви святого Иеремии.

— О, — улыбнулся Хьюго, — мы с ним знакомы. Обаятельный старик, верно? Знаете, синьорина Барбьери…

— Мария. Зовите меня по имени, а я могу вас звать…

— Хьюго. Это немецкое имя. Мои предки — выходцы из Баварии. В Фарго много немцев. И шведов. Население у нас довольно странное для Штатов — почти нет англосаксов, это не Вашингтон или Филадельфия. И афроамериканцев вы почти не встретите.

— Ваш охранник…

— Метью. Кстати, он не афроамериканец, если говорить этнически. Он приехал лет пятнадцать назад из Конго, отец его там довольно известная личность, денег у него много, и он послал сына учиться в Штаты, а тот выбрал Фарго — ткнул, говорит, пальцем в карту, которая висела у отца на стене в его офисе в Браззавиле. Приехал, проучился на историческом полтора семестра, решил, что история его не интересует, и бросил. Домой, в Конго, не вернулся. Год назад получил гражданство, работой доволен… я так думаю.

— У меня ощущение, — задумчиво произнесла Мария, — что мы оба старательно говорим о чем угодно, только бы не сказать то, что каждый из нас считает важным, но слишком фантастическим, чтобы произнести вслух. Да?

— Да.

Это было правдой. Марии он мог сказать. Она не станет смеяться. Возможно, даже примет его идею всерьез.

Он взял книгу в руки, и она показалась ему вдвое тяжелее, чем была на самом деле. Если идеи обладают массой, то, поняв суть, ты делаешь предмет тяжелее. Глупая мысль, конечно, но если судить по ощущениям…

— Знаете, Мария, — сказал он, раскрыв книгу на середине и переводя взгляд с одного значка на другой, — еще в университете я много думал о том, как возникают идеи, замыслы, мне было не интересно представлять, как в мозге взаимодействуют аксоны и синапсы, или что там еще… нейроны. Мне нравилось думать, что новые идеи подобны живым существам. Зарождение идей — будто зарождение жизни на Земле. Когда неживая клетка становится достаточно сложной, эволюция приводит к новому качеству — возникает жизнь.

— Возникает жизнь, — повторила Мария, и Хьюго послышалось в ее словах осуждение.

— Так и в мире идей, слов, в общем, того, что называют информацией, — когда ее становится очень много, достигается некий предел, и — как в мире биологических систем — может возникнуть новое качество: идеи, знания начинают воспроизводить себя самопроизвольно. Я, наверно, не очень понятно…

— Говорите, — тихо сказала Мария и сделала жест, который Хьюго, скорее всего, понял неправильно: подняла руку и хотела коснуться его ладони, но в последний момент… И все равно Хьюго показалось, что между пальцами пробежали тоненькие, как нити, огоньки святого Эльма.

— Как-то я рассказал о своих соображениях знакомому студенту-биологу. Мы поспорили, и я понял, в чем ошибался. И вот — эта книга. Ее никто не приносил в библиотеку, я в этом уверен. Она просто возникла на полке. Не знаю, удалось бы увидеть этот момент, если бы в зале стояли камеры слежения.

— Чудо? Магия?

— Нет! Вы знаете, что произошло вчера утром? Наша библиотека подключилась к мировой библиотечной сети GLNS, сразу стали доступны миллиарды книг, журналов, рукописей — в электронном виде, конечно. Тогда и появилась эта книга.

— Бумажная, — напомнила Мария. — На обычной бумаге. С библиотечным кодом.

— Именно! С кодом, который никто не ставил и от которого невозможно избавиться!

— Но как…

— Мария, откуда я знаю? Это… Послушайте, — сказал Хьюго спокойно, — у вас есть другое предположение?

— Да, — кивнула Мария. — На каждой странице равное число знаков, видите? На странице девятнадцать строк, в каждой строке двадцать девять символов.

— Вы считали?

— Я люблю считать, — пояснила Мария. — Девятнадцать строк и двадцать девять знаков в строке. Это сколько получается?

Хьюго вытянул из кармана телефон и нажал нужные клавиши.

— Пятьсот пятьдесят один, — сообщил он. — Ну и что?

— Сколько в книге страниц?

— Не знаю… — растерялся Хьюго. — Посчитать?

— Да, пожалуйста, — кивнула Мария и немного отодвинулась, чтобы не мешать Хьюго листать страницы.

Одна, две, двадцать, пятьдесят, сто… Легко ошибиться, когда на тебя смотрят черные глаза, в которых… Он не хотел знать — пока не хотел, — что скрывалось в глазах девушки. Триста двадцать… Четыреста пятьдесят…

— Пятьсот пятьдесят три, — сказал Хьюго.

Мария взяла книгу из его рук, открыла на последней странице.

— Здесь еще три полные строчки и пятнадцать знаков на неоконченной.

— Хотите, я подсчитаю?

— Да. Мне кажется, я знаю результат, но вы перемножьте.

— Триста четыре тысячи восемьсот пять, — сказал Хьюго.

— Не так много, вообще-то. Небольшой роман. А книжка толстая… Мария, что с вами?

Девушка сидела, закрыв глаза и шевеля губами. Пальцы она сцепила так, что побелели костяшки. Хьюго подумал, что Мария молится, он услышал что-то похожее на «Libera me Domini…». Почему бы ей не быть набожной, она итальянка, они все католики, но почему Мария именно сейчас решила читать молитву?

— Это… потрясающе, — сказала девушка, открыв глаза и сразу переменившись.

Хьюго молча ждал.

— Я специалист по истории религий, — будто извиняясь, произнесла Мария. — Сама католичка, мы с мамой ходим… ходили в церковь каждое воскресенье, когда мама была жива. Сейчас я редко… как-то так получается… разве что на концерты в Миланском соборе. Вы знаете, сколько знаков в Моисеевом Пятикнижии? В оригинальном тексте, который евреи называют Торой? Это число никогда не менялось. Когда переписывают Тору, не ошибаются ни в едином знаке, иначе текст теряет сакральность. Если есть свои константы не только в физике, но и в теологии, то это число — одно из немногих. Наряду с шестью днями Творения и десятью заповедями.

— Вы хотите сказать, Мария, что в Пятикнижии триста четыре тысячи восемьсот пять знаков?

— Проверьте, — кивнула Мария. — Это легко сделать, наберите в Гугле…

Хьюго был уверен, что Мария не ошиблась. Через минуту он в этом убедился.

— И еще здесь написано, — прочитал Хьюго с экрана, — что, если учитывать пробелы, то в Моисеевом Пятикнижии шестьсот тысяч знаков — столько душ составлял народ Израиля, когда евреи вышли из Египта. В нашей книге пробелов нет, и… Мария, мне показалось, что в тексте нет повторяющихся знаков. Это тоже довольно легко проверить, хотя придется потратить несколько часов. Вы не торопитесь? — вопрос он задал небрежно, но по ощутимому напряжению в голосе легко было понять, как важно Хьюго услышать положительный ответ.

— Вообще-то, — поморщилась Мария, — у меня в два часа встреча с… одним студентом. У него «хвост» по истории религии, и мы договорились, что я с ним позанимаюсь. Но я могу позвонить и отменить. Хотя…

— Хотя лишние деньги вам не помешают, — догадался Хьюго. Почему-то ему было неприятно не столько то, что Марии приходится думать о дополнительном заработке, сколько то, что клиентом был некий студент, который наверняка будет не только слушать объяснения, но и смотреть… и слушать, конечно, тоже — голос, тембр, интонации…

— Собственно, — сказал он, злясь на себя, — вы мне здесь не очень-то и нужны. Отправляйтесь к своему студенту, а я тем временем инсталлирую программу сравнения изображений — она у меня есть на диске, но пользоваться ни разу не приходилось, — и попробую до вашего возвращения получить хоть какую-то информацию.

— Хорошо, — Мария поднялась. — У вас есть номер моего мобильника? Вы ведь видели мою библиотечную карточку.

— Я не собирался… — смутился Хьюго.

— Значит, номер вы знаете, — заключила Мария. — Если получится что-то интересное — звоните. После четырех, пожалуйста.

* * *

Из разосланных вчера писем вернулись с ответами три: от профессора Ричарда Монтенегро (университет штата Алабама), доктора Присциллы Винтер (Институт изучения древних языков, Колумбийский университет) и доктора Хозе Касадоса (Музей истории Каталонии, Барселона). Все трое утверждали, что пиктограммы, присланные Хьюго, не имеют отношения ни к одному известному им древнему языку, а к современным — подавно.

Других ответов Хьюго не ждал. Книга, возникшая ниоткуда. Шекспир прав, утверждая, что «из ничего и выйдет ничего». Информация не материальна. Как из знания о чем-то, пусть даже этого знания невообразимо много, могла возникнуть книга: обычная бумага, типографская краска и клей, применяемый в переплетных работах? Стандартная книга по всем параметрам, кроме одной особенности: текст (значки? пиктограммы?) не соответствует ни одному известному языку.

Хьюго закончил сканировать все страницы, включил программу сравнения изображений и только тогда почувствовал голод. Третий час — уже и обед прошел, а он не заметил. Хьюго спустился в кафетерий в полуподвальной части здания, взял пару сэндвичей и кофе и вернулся к себе. На экране, как он и ожидал, красовалась в центре одинокая цифра «О». Число просмотренных знаков достигло двухсот тридцати тысяч, не так уж много оставалось до конца, Хьюго прикинул — через полчаса он будет знать точно.

Самая странная книга из всех, какие он когда-нибудь держал в руках. И самая обычная. Находка для любого библиофила. Уникальная ценность. Какова вероятность того, что число пиктограмм в книге случайно совпало с числом букв в Пятикнижии? Какова вероятность, что кто-то случайно принес с собой и оставил на полке книгу, содержащую, к тому же, уникальный RFID-код, никогда и никем не нанесенный? Нуль — вот какова вероятность того, что это произошло случайно.

Иконка с нулем исчезла с экрана, и вместо нее появилась надпись: «Просмотр закончен. Одинаковых знаков не обнаружено».

Хьюго достал телефон и набрал номер Марии, поскольку часы на дисплее показывали начало пятого. Дожидаясь ответа, он проглядел почту. Пришли еще четыре ответных письма: от профессора Хижняка из Московского университета (специалист по древнеславянской письменности), от доктора Морриса из университета в Детройте (языки народов Америки), от Кэмпбелла из музея «Метрополитен» (классный знаток Древнего Египта) и от Боба Ходжсона, старого приятеля, с которым Хьюго учился на одном курсе в Гарварде. Боб сделал более интересную карьеру, нежели Хьюго, — уже три года он работал в Библиотеке Конгресса в должности библиографа-консультанта, и хотя формально это была более низкая должность, чем у Хьюго, на самом деле — учитывая масштабы библиотек — Ходжсон руководил двумя десятками сотрудников и сам занимался не только библиотечными делами, но и научными исследованиями. За три года они с Бобом однажды виделись на конференции в Филадельфии и пару раз случайно пересеклись в интернет-дискуссиях, так и не выяснив ничего о личной жизни друг друга. Хьюго знал, что у Боба была девушка, но поженились ли они? Есть ли у них дети? Надо будет спросить при случае.

— Хью? — голос Марии почему-то звучал, как показалось Хьюго, напряженно, будто она была не одна или не хотела говорить, и его настроение испортилось сразу и навсегда. — Я вас слушаю, есть что-нибудь новое?

— Да, — сказал Хьюго таким же напряженным голосом. — Среди пиктограмм нет одинаковых.

— Очень странно, правда?..

— Извините, если я не вовремя.

— Господи, Хью, о чем вы! — воскликнула Мария. — Я говорю с вами и одновременно считаю до трехсот, вот уже и досчитала. У меня испортился таймер в микроволновке, приходится считать в уме, чтобы не подгорело или не пережарилось.

— А что у вас…

— Пицца — что еще может приготовить на ужин простая итальянская девушка?

Хьюго рассмеялся.

— А я подумал… Послушайте, Мария, я тоже голоден и очень хочу настоящего кофе.

— Я думала, вы любите пиво.

— Ничего подобного, терпеть не могу. Может, сходим, поужинаем?

— Конечно, — согласилась Мария. — И книгу захватите, хорошо?

— Э-э… — смутился Хьюго, вспомнив, что вопрос о том, как вынести книгу из библиотеки, пока не решился. — Хорошо. Давайте встретимся через час на углу Четырнадцатой авеню и Северного Бродвея.

— Договорились.

Он сказал «хорошо»? Значит, теперь точно придется последовать совету Базза и выйти через служебный ход — обычное дело для персонала, но почему-то так получилось, что Хьюго ни разу этим входом не пользовался, и сейчас ему казалось, что он собирается сделать что-то предосудительное.

В почте появились еще два ответных письма — из Австралии и Японии, вот и противоположное полушарие подключилось. Видимо, там начался рабочий день, а здесь как раз заканчивается.

«Нет такого языка». Отстучав общее «спасибо», Хьюго вернулся к единственному письму, отличавшемуся от остальных. Ходжсон написал коротко: «Позвони». Хьюго подумал, что сейчас звонить, наверно, не стоит — на восточном побережье разгар вечера, Боб наверняка уже дома. Возможно, занят семейными делами.

Решив позвонить завтра утром, Хьюго положил книгу в рюкзачок, выключил компьютер, запер кабинет и, почему-то нервно глядя по сторонам, направился в кафетерий, откуда вел на улицу служебный выход.

* * *

Свободных мест в кафе «Сакакавиа» было немного, они сели у дальней стены — здесь можно было хоть как-то ощутить свою отделенность от общей суеты.

— Когда человек утверждает, что нечто возникает из ничего, — спросила Мария, сев так, чтобы видеть не зал, а только Хьюго, расположившегося напротив, — это норма или болезнь?

— Не знаю, — серьезно сказал Хьюго. — Сегодня я все время думал… Искал варианты. Кстати, я получил ответы почти от всех, кому посылал скан страницы.

— И все утверждают, что такого языка не существует?

— Вы этого ожидали?

— Вы — нет?

— Нет, не ожидал, — Хьюго отодвинулся от стола, чтобы подошедший официант смог поставить бокалы и кувшин с апельсиновым соком. Меню Хьюго раскрывать не стал, он знал, что здесь нужно заказывать, и посоветовал Марии: — Попробуйте запеченную говядину, не пожалеете.

Мария покачала головой, перелистывая страницы.

— Мне овощной салат, — сказала она официанту, — и авокадо в соусе. И двойной кофе.

— Вы вегетарианка? — поинтересовался Хьюго, когда официант отошел.

— Вовсе нет, — улыбнулась Мария. — Просто в такую жару… Не хочется. Дома я тоже летом почти не ела мяса, а мама меня пыталась накормить чем-нибудь калорийным…

— Расскажите о себе, — попросил Хьюго. — Вы жили в Милане, а я всю жизнь мечтал попасть в этот город.

— Увидеть собор, замок Сфорцеско, — подхватила Мария.

— Нет-нет, — запротестовал Хьюго. — Это, наверно, странно, но меня никогда не интересовал знаменитый собор, хотя свой путь по Милану я мечтал начать именно с этой площади. Но повернуться к собору спиной, пройти по галерее Наполеона, выйти к театру Ла Скала и долго стоять, разглядывая фасад и представляя, как к зданию подъезжают красивые экипажи, из них выходят мужчины во фраках и помогают спуститься дамам в вечерних нарядах. И вместе с ними в театр входят Пуччини, Леонкавалло… Верди…

— Вы любите оперу? — спросила Мария и продолжала, не дожидаясь ответа: — А я была в Скала только раз. Музыку люблю, но слушаю одна, дома, закрыв глаза… Это болезнь, доктор?

— Что вы, — смутился Хьюго. — Мария, я хотел спросить… Почему вы занялись историей религий?

— А почему вы стали библиотекарем? Вспомните себя, когда вы принимали решение, и все поймете. Что-то начинает шевелиться в душе, детские желания соединяются с взрослыми расчетами будущей карьеры.

Официант принес заказ, и разговор на время прервался. Они ели, то и дело поднимая глаза друг на друга, и едва заметно улыбались. Этого было достаточно для общения, и когда вилки были положены на тарелки, Хьюго, пожалуй, знал о Марии больше, чем она могла бы за то же время рассказать словами. Почему-то он был уверен, что она росла без отца, а мать была женщиной властной, Мария мечтала вырваться из-под ее опеки… Какие только фантазии не приходят в голову.

— Я почему-то подумала, — сказала Мария, — что вы женились не по любви, а чтобы доказать себе… бывает так у юношей… кажется, что никому не нравишься, и женишься на первой же девушке, которая не смотрит на тебя презрительным взглядом.

— Так и было, — подтвердил Хьюго, не удивившись проницательности Марии. — А я подумал, что отец ушел от вашей матери, когда вы были маленькой.

— Что вы, — рассмеялась Мария. — Папа нас не бросал, он палеонтолог и много времени проводит в экспедициях. Сейчас копает в Алжире. Я очень любила маму, она была, как капитан корабля, с которого сбежала команда. Все нужно было успеть, за всем уследить, и дочь воспринимаешь не как личность, а как… скажем, котел в машинном отделении.

— Мария, — Хьюго решил вернуться к главной теме. — О чем вы подумали, когда взяли в руки книгу?

— Я совсем не удивилась, увидев значки, — задумчиво произнесла Мария. — Мне кажется, я удивилась бы, если бы на странице оказался обычный текст женского романа… Она у вас с собой?

Хьюго достал книгу из рюкзака, лежавшего у ног, будто верная собачонка, и положил на стол.

— Что с ней делать? — спросил Хьюго не столько Марию, сколько себя. — Специалисты утверждают, что это не символы какого бы то ни было языка. Никто не поинтересовался, откуда книга, никому не стало интересно, что могут означать знаки.

— Может, спрашивать нужно было не лингвистов, а специалистов по криптографии?

— Им я тоже написал, — кивнул Хьюго. — Трое были специалистами именно по криптографии. Мария, я думал, знатоков расхолаживает то обстоятельство, что книга по всем прочим параметрам совсем обычная. Непонятно, как на ней оказалась радиометка, но в нашей библиотеке книги помечены именно таким образом.

— За исключением того, — задумчиво добавила Мария, — что остальные книги занесены в каталог, а эта — нет.

— А эта — нет, — повторил Хьюго.

Мария осторожно взяла книгу и раскрыла посредине.

— Может быть, каждый значок все-таки обладает собственным значением? Каждый значок не часть слова, не слово даже, а целое предложение. Или абзац. Или даже история. Это возможно? Как в каталоге — вы придаете книге номер или иное кодовое обозначение. Видите код и понимаете, какому тексту он принадлежит.

— Понимаю. Каждый значок может символизировать целую историю, если знать код, вы это хотите сказать?

Мария кивнула.

— Для шутки или мистификации это уж совсем…

— Но мы решили, что это не шутка и не мистификация? Вы говорили о появлении идей из ничего…

— Не из ничего, — покачал головой Хьюго. — Из уже имеющейся информации, которой стало слишком много. Смысл рождает смысл. Почему новый смысл должен быть изложен человеческим языком? Если информация способна сама себя рождать… Может, существует некий природный язык?

— В этой книге, — медленно произнесла Мария, будто в трансе, — столько же знаков, сколько в Пятикнижии. Бог продиктовал Моисею Тору на горе Синай, и Моисей записал то, что слышал, на своем языке. Но говорил ли Бог на любом из человеческих языков? Или это были образы, которые Бог вкладывал Моисею в голову? И Тора была изначально создана Богом на его языке? На языке с бесконечным количеством смыслов? На языке, каждый знак которого соразмерен Вечности? Может, эта книга и есть истинное Пятикнижие, написанное на единственном языке, охватывающем все пространство и все время? На языке Бога?

— Мария…

Девушка вздохнула, провела ладонью по белой обложке и отдернула руки.

— Вы на самом деле думаете…

— Почему нет? — с вызовом сказала Мария. — Разве не появилась книга из ничего? Разве не написана она на несуществующем языке? Разве хоть один символ повторяет другой? Разве число символов не равно…

— Да-да, — нетерпеливо сказал Хьюго. — Но бумага… Брошюровка… Клей…

— Разве книга книг непременно должна быть написана на папирусе, пергаменте или другом экзотическом носителе? А если бы это оказался файл в вашем компьютере?

— Было бы естественнее, — кивнул Хьюго. — Когда у меня возникла идея о том, что информация самопроизвольно родила информацию, я сказал себе: «Почему книга? Это должен быть файл».

— Должен? — переспросила Мария.

— Вы правы, «должен» — не то слово, но я подумал…

Хьюго смутился и замолчал, глядя на белую матовую поверхность обложки. Показалось ему или действительно книга за прошедшие часы стала немного темнее?

— Мария, — сказал он, проведя пальцем по обложке, — вам не кажется…

— Кажется, — девушка не позволила Хьюго закончить фразу. — У белого цвета множество оттенков, как у всякого другого, — Мария провела пальцем по обложке и натолкнулась на палец Хьюго. Соприкоснувшись, пальцы исполнили танец расставания и сближения и, наконец, прильнули друг к другу.

— У белого цвета, — возразил Хьюго, — не может быть оттенков. Это сложение всех цветов, символ совершенства. Любой оттенок — искажение совершенства…

— Белый цвет, — прервала его Мария, — состояние неустойчивого равновесия, вершина цветовой горы, и достаточно появиться любому оттенку…

Она замолчала, Хьюго не стал заканчивать фразу, смысл которой был понятен обоим. Пальцы их, всего лишь прижавшиеся друг к другу, сплелись, Хьюго и Мария поднялись, соединив ладони над книгой, и обоим показалось, что обложка заискрила. Они отдернули руки и посмотрели друг другу в глаза.

— Надо проверить, — деловито произнес Хьюго. — Я уверен, что это нам кажется — освещение здесь не очень хорошее.

— Пойдем, — согласилась Мария. — Только на улице темно, фонари искажают цветовое восприятие.

— У меня дома, — сообщил Хьюго, — лампы дневного света. Цвет в их лучах не искажается. Во всяком случае, — добавил он смущенно, — так сказано в инструкции.

* * *

Обложка стала темнее. Ненамного, но все-таки заметно. Появился оттенок серого или, может, синего — если держать книгу к свету под одним углом, казалось, что она становится серой, а если под другим — синей.

— Или желтоватой, — произнесла Мария с вопросительной интонацией.

Они сидели на кухне в квартире Хьюго под яркой белой лампой, и книга расположилась на столе, как ей самой хотелось.

— Может, чуть желтоватой, — согласился Хьюго, хотя ему оттенок казался скорее зеленоватым. Японцы, говорят, воспринимают несколько тысяч оттенков, сейчас Хьюго был уверен, что даже двух десятков не различит.

— Если все так, как мы думаем, — сказала Мария, — эта книга — такая ценность, какой никогда не было. За нее будут предлагать миллионы.

Хьюго молчал.

— Нужно, — продолжала Мария, — все страницы скопировать и показывать экспертам только копии. А оригинал завтра утром положить в банк. Купить сейф на какое-то время. Пусть книга лежит там. Представляете, что начнется в научном мире, когда о книге станет известно? Сенсация больше той, что была, когда вышел «Код да Винчи». Ватикан захочет получить книгу и спрятать ее подальше. Евреи потребуют, чтобы книга хранилась в Иерусалиме, ведь это книга Бога. Истинный текст Торы на языке Творца. Вы понимаете, Хью, что это значит для человечества, а не только для науки?

Хьюго молчал.

— Хью! — воскликнула Мария, попытавшись поймать его взгляд. — Почему вы молчите? Нужно придумать, как сохранить книгу. За ней начнется охота, вы это понимаете?

— Мария, боюсь, все будет не так. Сейчас расплодилось столько романов о таинственных рукописях и книгах, каждая из которых способна изменить историю человечества, и столько сейчас вышло фильмов… Сформировался стереотип. Помните сказку о мальчике, который кричал «Волки, волки!»? Когда напали настоящие хищники, никто ему не поверил.

— Это разные вещи! Романы публикуют по штуке в день. Всего лишь книги, придуманные…

— И это тоже, — пальцы Хьюго коснулись теплой бумаги, — всего лишь книга. Вчера и сегодня, — продолжал он, — я разослал больше сотни сообщений о том, что случилось. Послал специалистам — лучшим в мире! — скан одной из страниц. Спросил у самых надежных экспертов по древним и экзотическим языкам, что они могут сказать о пиктограммах. Две трети не ответили вообще.

— Хью! — воскликнула Мария. — Прошел всего день! Они не успели.

— Хорошо. Несколько человек ответили. Такого языка не существует, сказали эксперты в один голос. Это мистификация, сказали они. Уверяю вас, Мария, остальные ответы, если кто-нибудь еще ответит, будут такими же. Никому это не интересно. У всех свои проблемы и научные задачи. Кто станет возиться с идеями заштатного библиотекаря из заштатного американского города?

— Тогда мы сами! Это даже лучше. Завтра нужно найти лабораторию, в которой исследуют химический состав бумаги и клея.

— У нас, в Фарго? — скептически улыбнулся Хьюго.

— В университете.

— В университете нет химического факультета. Есть сельскохозяйственный, они исследуют урожайность. Вы полагаете, кто-то захочет бросить свою плановую работу и заняться…

— Мы заплатим!

— У них, скорее всего, и оборудования нет. Знаете, где могут провести такое исследование? В полиции. Они же изучают улики. Думаете, если мы придем в полицию, расскажем нашу историю, предъявим книгу, они заинтересуются? Мария, нас развернут в направлении выхода быстрее, чем кошка делает оборот вокруг оси, гоняясь за своим хвостом.

— Что вы все «будут и сделают»! — возмутилась Мария, встала и принялась ходить по кухне. — Надо действовать. «Делай, что должно, и будь что будет!» Да?

— Конечно, — сказал Хьюго. — Так мы и сделаем. Завтра.

— Кстати, — вспомнил он, — единственный, кто хоть как-то отреагировал на мои послания, это мой старый знакомый Боб Ходжсон, он работает в Библиотеке Конгресса, мы с ним учились в Гарварде, но он сделал более приличную карьеру…

— Не говорите так!

— Боб прислал короткое сообщение: «Позвони».

— Что он сказал, когда вы позвонили? — Мария остановилась, облокотившись на кухонный шкафчик, отчего стоявшие на его крышке пустые бутылки тихо звякнули.

— Я еще не звонил. Вечером неприлично, у него своя жизнь.

— Вы меня поражаете, Хью! — заявила Мария. — Сколько сейчас времени? Еще и десяти нет. Набирайте номер.

— Боб живет в Нью-Йорке, — запротестовал Хьюго, — там почти полночь.

— Какой у него номер? Я позвоню сама.

— Не надо! — сейчас и Хьюго показалось странным, почему он не позвонил сразу. Да, Боб может быть занят — в крайнем случае, не ответит на звонок.

Хьюго прошел в гостиную, где на журнальном столике стоял подключенный к интернету ноутбук, и через минуту, глядя на экран и сверяя цифры, набрал отдаленно знакомый номер.

— Ходжсон слушает, — Хьюго включил динамики, и усталый, не очень довольный голос заполнил комнату.

— Это Хьюго Мюллер. Боб, ты написал, чтобы я позвонил. Надеюсь, я не очень поздно.

— Хью! — голос мгновенно изменился. — Хорошо, что ты появился. Я получил твой файл. Показал нашим специалистам по языкам и по кодировке.

— Спасибо, — пробормотал Хьюго.

— Видишь ли в чем дело, Хью, — продолжал Боб. — Года два назад у нас была похожая история. Я тогда работал в отделе регистрации и хорошо помню. Хакерская атака, так, по крайней мере, это потом расценили. В компьютерах библиотеки появились довольно большие файлы, содержавшие наборы то ли криптограмм, то ли пиктограмм — самые разные значки, никакой системы. Сотни файлов. Вирусов наши системщики не обнаружили. Отследить адреса, с которых файлы были получены, не удалось. Вреда компьютерам они не нанесли. У кого-то даже возникла идея, будто инопланетяне нам таким образом внедрили свои послания.

— И что же… — нетерпеливо сказал Хьюго.

— Хочешь знать, чем кончилось? Ничем. Ты знаешь, у хакеров возникают самые идиотские идеи. Как они проникли в систему, выяснить не удалось, но тогда, помню, поменяли пароли, усилили защитные программы… в общем, больше ничего подобного не происходило.

— А файлы? — голос Хьюго поднялся почти до крика. — Что вы сделали с файлами? Ты мог бы переслать мне…

— Нет, конечно. Нельзя хранить в компьютерах файлы, если нет уверенности в их происхождении. Файлы уничтожили, так что никаких следов.

Мария все это время теребила пальцами рукав Хьюго, требуя внимания, но он был слишком увлечен разговором.

— Хью! — не выдержала девушка. — Спроси его…

Хьюго недовольно отодвинул трубку от уха.

— Спроси, — быстро сказала Мария, — в тот день, когда появились файлы, не было ли…

— Я понял. Боб, — сказал Хьюго. — В тот день, когда появились эти файлы, не проводились ли какие-то действия с библиотечной компьютерной сетью? Я имею в виду…

— Хорошо, что ты напомнил, — оживился Боб. — Да, нашу сеть в тот день вывели на мировой уровень, именно тогда начала работать — еще не очень совершенная — мировая библиотечная система. О ней, кстати, много писали, рассказывали.

— Тебе не кажется…

— Да что там кажется! Конечно, файлы появились именно поэтому. Как только возникла мировая сеть, хакеры сразу накинулись, это ясно. И то, что потом, когда усилили защиту, подобных атак больше не было, подтверждает этот вывод со всей очевидностью.

— Со всей очевидностью, — пробормотал Хьюго.

— Боб, — сказал он, — тебе не приходило в голову, что причина появления файлов могла быть совсем иной? Как тебе такая идея…

Хьюго говорил громко и медленно, ему казалось, что так его гипотеза лучше дойдет до сознания Боба.

— По-моему, это самое естественное объяснение, — заключил Хьюго.

— Ты серьезно? — с недоумением произнес Боб. — Информация рождает информацию? Извини, но это… Фантастика. Так не бывает, ты прекрасно и сам понимаешь, Хью. А твоя книга… Шутка. Конечно, сложная, но бывало и не такое. Как-то Эндрю Докинс, помнишь его, он учился на историческом, курс ниже нашего, кудрявый такой парень, на носу бородавка, он еще потом женился на Софи…

— Я помню эту историю, — перебил Хьюго.

— Ну, если помнишь, — облегченно вздохнул Боб, — то понимаешь, что я хочу сказать. Ищи шутника. Наверняка это кто-то из постоянных читателей. Погляди по записям, кто приходил в библиотеку в то утро.

— Хорошо, — сказал Хьюго. — Значит, ты считаешь, что не нужно париться.

— Уверен. Мистификация того не стоит.

— Даже если учесть, что число символов в точности совпадает с…

— Хью, мало ли что с чем совпадает! Для любого числа можно найти аналог. В нашем мире столько сакральных и не сакральных чисел, что совпадения неизбежны, и если на каждое обращать внимание…

Бесполезный разговор, подумал Хьюго. Стена. Не пробить.

— Спасибо за совет, Боб, — сказал он. — Как ты? Извини, мы столько не общались, что я не знаю. Ты женился?

— Конечно! — радостно воскликнул Ходжсон. — Ее зовут Люси. У нас сын, Патрик. Здорово, правда?

— Почему ты сразу не сказал? — Хьюго почувствовал себя неудобно. — Поздравляю! Передай от меня Люси большой привет. Вы оба молодцы.

— Спасибо, Хью, — с чувством произнес Боб. — В общем, ты меня понял? Оставь книгу на память. Уверяю тебя, шутник объявится, захочет узнать результат розыгрыша.

— Спокойной ночи, Боб.

* * *

— Так все и будет, — с горечью произнес Хьюго. — Розыгрыш. Случай. Никому ничего не нужно.

Мария подошла и положила руки ему на плечи. Она хотела сказать что-то ободряющее, но глаза говорили немного не о том, точнее, совсем не о том, а о чем — Хьюго попытался понять, для этого надо было быть ближе… еще… и почему-то губы… при чем здесь губы, если глаза… Какие хрупкие у Марии плечи…

— У меня такое ощущение, — сказала Мария, отстранившись, — будто за нами наблюдают.

Хьюго тоже чувствовал — затылком, — что в комнате находится кто-то третий, невидимый, но внимательный. Взгляд не мешал, но помогал, хотя Хьюго и не мог понять — в чем именно.

Оба посмотрели на книгу.

— Ты думаешь… — Мария помедлила. — Она живая?

— Нет, — Хьюго был почему-то уверен в том, что говорил. — Она не живая, точно. И цвет обложки не изменился. Все дело в освещении.

Мария приложила книгу к груди, закрыла глаза, прислушиваясь к чему-то в себе. Боже, думал Хьюго, какая она красивая. А ведь вчера, увидев впервые, думал иначе: ничего особенного, чернявая итальянка.

— У книги удивительная аура, — сказала Мария, не открывая глаз.

Хьюго промолчал, он терпеть не мог этого слова, не означавшего, по его мнению, ничего, кроме нежелания человека признаваться в непонимании.

— Я терпеть не могу это слово, — сказала Мария, — оно, по сути, ничего не означает, потому что каждый понимает что-то свое. Но, Хью, мне совсем не хочется придумывать другое слово, которое тоже не будет означать ничего для тебя, пока ты сам… Я хочу сказать, что, когда книга так близко… я чувствую, как бьется сердце… Мое, наверно, но мне кажется, что это сердце книги.

Мария говорила монотонным голосом, раскачиваясь вперед-назад, будто религиозный еврей у Стены плача. Может, так и надо на самом деле разговаривать если не с Творцом, то с ниспосланной Им силой?

Он не решался прервать Марию, как не решаешься встать на пути лунатика — если прервать лунатический сон, человек может умереть от шока.

Мария положила книгу на стол и сказала спокойно:

— Попробуй сам. Прижми книгу к груди и думай о чем-нибудь для тебя важном.

Хьюго так и сделал. Показалось ему или от книги на самом деле исходило тепло? Не физическая теплота, измеряемая в джоулях или еще каких-то единицах, которые он изучал в школе, но благополучно забыл, — тепло было иным, и Хьюго не смог бы дать определение неожиданному ощущению. Он понял Марию. Она сказала «аура», он бы назвал это теплом, а на самом деле…

Может, рождение информации сопровождается выделением тепла? Хьюго ничего не понимал в физике — типичный гуманитарий, но разве не естественно предположить, что знания рождают знания, из идей возникают новые идеи? Как жизнь, которая не просто воспроизводит сама себя, но эволюционирует, и этот процесс становится неотвратимым, когда — возможно, случайно — органическая молекула достигает определенного уровня сложности.

Информация — не просто набор знаков. Это — упорядоченность. Смысл. А смысл не понять без знания языка. Может ли существовать язык, понятный всем живым существам, в любой стране, на любой планете, в любой галактике?

Язык Бога?

— Она теплая, — сказал Хьюго. — Знаешь, о чем еще я подумал? Нужно написать письма во все библиотеки, вошедшие в мировую сеть.

— Да, — кивнула Мария. — Там тоже должны были появиться книги.

— Или файлы. Сейчас же напишем, ты не торопишься?

— Нет, — сказала Мария после небольшой паузы, неприятно резанувшей слух Хьюго.

Книгу положили на стол рядом с ноутбуком. Хьюго пододвинул стул для Марии, и они сидели так близко друг к другу, как только было возможно, их локти то и дело соприкасались, и Хьюго казалось, что между ними пробегала искра.

Хьюго знал, конечно, что число библиотек в мире давно превысило полмиллиона, но думал, что далеко не все имеют выход в сеть GLNS. Триста одиннадцать тысяч семьсот девяносто четыре. Уже после библиотеки в Фарго подключилась библиотека в Пловдиве, Болгария.

Письмо Хьюго составил короткое, в список адресатов включил для начала двести библиотек — по четыре-пять из каждой страны в списке. Мария ему помогала — он слышал ее дыхание, ощущал тонкий запах ее духов, понимал ее сосредоточенность, ее нетерпение, ее желание, чтобы он все сделал правильно, нигде не ошибся.

Он все сделал правильно и не ошибся, отправил письма, и одно письмо, специальное, в библиотеку Пловдива, где, возможно, еще не успели обнаружить свою книгу. Посмотрел на часы в правом нижнем углу экрана и удивленно перевел взгляд на Марию.

— Да, — устало улыбнулась она. — Половина третьего. Ты работал, как одержимый, я хотела приготовить кофе и сэндвичи, но не могла встать. Такое ощущение, будто меня к тебе прилепили. Странно, правда?

— А… сейчас?

Мария поднялась, и Хьюго почувствовал, как сила, противоположная земному притяжению, приподнимает и его над стулом. Он пошел на кухню следом за девушкой и ходил за ней, как привязанный, пока она доставала из шкафчика банку с кофе, включала чайник, искала в холодильнике бекон и зелень. Похоже, Мария прекрасно знала, где что лежит, будто прочитала в его мыслях, — возможно, так и было, она поставила на столик две чашки с кофе, положила ему три ложки сахара (так он любил, но откуда Мария об этом узнала?), они сели напротив друг друга, смотрели друг другу в глаза и говорили, медленно, устало, может, вовсе не словами. Хьюго казалось, что он раскрывает рот только для того, чтобы сделать глоток.

— Когда, по-твоему, придет первый ответ? — спрашивала Мария.

— В Индии и Китае сейчас день, — отвечал Хьюго. — Оттуда ответы могут поступить уже сейчас. Вот доем сэндвич… Ты почему не ешь?

— Нет аппетита. Неважно.

— Мне кажется, что мы теперь не сможем…

— Не сможем расстаться, да. Мы оба должны быть там, где книга.

— Ты тоже это чувствуешь? Значит, ты останешься у меня?

Мария кивнула.

* * *

Первый ответ пришел из городской библиотеки индийского города Сринагар. Лишних книг нет, точнее можно будет сказать после инвентаризации, которая будет проведена через полтора года.

Понятно.

— Ложись, поспи, — сказал Хьюго. — Вот плед, вот подушка, на диване тебе будет удобно.

— А ты?

— Подожду. Может, будут еще ответы.

— Я лягу только с тобой. То есть, я хочу сказать…

Он понимал, что Мария хотела сказать. Они опять сидели рядом, касаясь друг друга локтями, плечами, коленями, невидимые молнии соединяли их, а книга лежала на столе, и Хьюго казалось, что она за ними наблюдает.

Через час пришли еще два ответа — из библиотеки Московского университета и той библиотеки в Болгарии, что только вчера подключилась к сети. Библиотекарь из Москвы, некий (некая?) Денис (или правильно читать — Дениза?) Косенко, написал (написала), что в день подключения библиотеки МГУ к всемирной сети происходило много всякого, но он (она) не помнит, чтобы случались события, о которых спрашивает коллега.

А из Болгарии библиотекарь, не назвавший своего имени, сообщил, что в момент подключения к системе имела место хакерская атака, но защитные программы сработали четко, так что все в порядке, господа, можете пользоваться нашими каталогами без опасения, что ваш компьютер окажется заражен вирусами.

Хьюго приготовил кофе, Мария сделала еще пару сэндвичей. Сидели перед ноутбуком, касаясь друг друга мыслями, которые к утру стали у Хьюго менее определенными, но более откровенными. Ему не хотелось, чтобы Мария знала, о чем он думает, но он знал, что она все равно знала, и от этого ему почему-то становилось спокойнее.

Рассвело неожиданно быстро, и, будто подталкиваемые электромагнитными волнами, пришли, тихо звякнув, еще три письма: опять Индия (Мумбаи), а еще Израиль (библиотека Еврейского университета) и Эмираты (Королевская библиотека Фахда).

— Все то же, — сказал Хьюго. — Ничего не обнаружено.

— Странно, — Мария опустила голову на плечо Хьюго, закрыла глаза, дышала ровно, будто спала. — Странно, странно…

Хьюго сидел неподвижно, пусть она подремлет, день предстоит тяжелый. Он взял в руки книгу и в прозрачном утреннем освещении отчетливо и теперь уже вполне определенно увидел, что обложка больше не сияет белизной. Он дернул плечом, и Мария выпрямилась.

— Она серая! — ахнула девушка.

— Скорее, не совсем белая, — поправил Хьюго.

— Господи… — прошептала Мария. — Если так пойдет… Ты сделал копию?

— Конечно, — кивнул Хьюго. — Она в папке в моей комнате в библиотеке.

— Кто-нибудь может?..

— Нет, но… наверно, лучше забрать.

— Я с тобой, — решительно сказала Мария. — Я не могу без тебя.

Она, наверно, хотела сказать «без книги», и Хьюго, наверно, хотел сказать то же самое, но произнес тихо, погладив Марию по спутанным, непричесанным волосам:

— И я без тебя не могу.

— Можно мне принять душ?

— Конечно.

Под душ они пошли вместе. Книга, завернутая в полиэтилен, лежала на высокой полке, где Хьюго хранил шампуни и стиральные порошки. Воду пустили прохладную, стояли под струей, не стесняясь друг друга. Хьюго думал: «Боже, какая ты красивая», и Мария отвечала: «Почему мы не встретились раньше?»

После душа мысли прояснились, духота заснула под полотенцами, утренняя свежесть коснулась кожи. Они пили кофе, ласкали друг друга взглядами и радовались, будто Адам и Ева в райском саду, когда еще не подозревали о своей наготе.

В библиотеку они пришли ровно в девять, держась за руки, книга лежала в рюкзачке у Хьюго, и он показал ее Мету Фишеру, дежурившему в первой смене.

— Зазвенит, — сказал Хьюго. — Не обращай внимания.

— Дайте книгу, Эйч-Эм, — потребовал охранник, — и проходите без нее. Теперь держите.

В кабинете Хьюго первым делом проверил почту — пришли еще семнадцать ответов. Все отрицательные.

Они просидели в комнате весь день. Мария — в кресле под кондиционером, с книгой в руке. Хьюго — за компьютером, рассылая и получая письма. Кто-то заглядывал к ним, что-то спрашивал, Хьюго отвечал, не то чтобы не думая, но не вникая. На Марию посматривали, и что думали о гостье библиотечные кумушки, было понятно без слов. Время от времени Мария поднималась, подносила книгу к лампе, и оба пристально всматривались — похоже, процесс приостановился, книга не была такой ярко-белой, как вчера, но серость не прогрессировала.

В обед Хьюго спустился в кафетерий, взял кофе и четыре круассана, за время его отсутствия поступили еще девятнадцать ответов, и Мария сказала, что все они написаны, будто по шаблону: лишние книги или файлы не обнаружены. Возможно, после инвентаризации…

К концу рабочего дня позвонила миссис Аллен и попросила Хьюго подняться.

— Побудешь одна? — ему не хотелось оставлять Марию, но идти к директрисе вдвоем было глупо.

Мария кивнула — она тоже ощущала собственную неожиданную незащищенность — от чего?

Миссис Аллен встретила Хьюго приветливо, будто и не было вчерашнего инцидента.

— Эйч-Эм, — сказала она, жестом пригласив Хьюго сесть в кресло напротив директорского стола, — я хотела бы узнать, как работает система. Варгас составил отчет о работе программного обеспечения — там все в порядке. А у вас?

Хьюго за это время ни разу не поинтересовался, как система работает и работает ли вообще, но, услышав вопрос, осознал, точнее — вспомнил, что в промежутках между чтением ответов активно выполнял служебные обязанности, управляясь подсознанием и думая на иную тему.

— Система в порядке, — отрапортовал он. — Вчера и сегодня приняты и обработаны триста шестнадцать запросов на литературу из нашего фонда, в том числе двести восемьдесят два запроса на платные файлы из открытого доступа. Оплата прошла без проблем, файлы скопированы и отосланы. В свою очередь, наши читатели тоже проявляли высокую активность. Линда и Эмма в читальном зале обработали и отправили шестнадцать запросов, оплату получали кредитными картами.

— Отлично, — сказала директриса, когда Хьюго замолчал, пораженный тем, что помнил, оказывается, все числа и за каждое мог ручаться.

— Подготовьте справку для попечительского совета, — потребовала миссис Аллен. — Обрадую наших спонсоров, деньги потрачены не зря.

Когда Хьюго уже шел к двери, директриса сказала ему вслед:

— Эта книга… вчерашняя… надеюсь, вы ни в каких отчетах ее не упоминали? Ни к чему нам мистификации, вы согласны?

Она замолчала, не зная, как реагировать на странный взгляд Хьюго. Молодой человек обернулся, нахмурился, и на директрису опустилось серое облако, в котором она чувствовала себя неуютно, не понимая, что происходит. Секунду спустя облако растаяло, а Хьюго, опустив взгляд и, видимо, тоже не очень хорошо себя ощущая, сказал стесненным голосом:

— Да… То есть, нет, не упоминал. И…

— Вы хотите что-то сказать? — нетерпеливо спросила миссис Аллен. Она не любила, когда подчиненные, которым было указано на дверь, задерживались и начинали говорить лишнее. Свои проблемы каждый должен решать сам.

— Нет, ничего, — пробормотал Хьюго и, выйдя в коридор, тихо прикрыл за собой дверь.

Он должен был сказать. Но не знал — какими словами. Вечером, когда миссис Аллен будет ехать со старшим сыном ужинать в ресторан «Трубка мира», на выезде с бульвара Альбрехта испорченный светофор не вовремя переключит сигнал, и машина вылетит на перекресток как раз тогда, когда начнется движение по Двенадцатой авеню. В «крайслер» миссис Аллен врежутся сразу две машины, и все кончится очень быстро. Наверно, кончится жизнь, но этого Хьюго знать не мог, потому что в странной памяти будущего натолкнулся на стену, сквозь которую не мог видеть.

Привиделось? Подумалось? Вечером… когда? Он не знал. Завтра? Через год? Лет через десять? Щемящее ощущение, когда знаешь и не можешь сказать. Знаешь — что, но не знаешь, когда.

Хьюго переминался с ноги на ногу у двери кабинета, думая о том, что, если вернется, то возьмет на себя ответственность не за слова, а за две жизни, которые все равно оборвутся в нужный (кому?) момент.

Хьюго прислушался — из-за двери доносился громкий требовательный голос, директриса говорила по телефону.

Он поплелся к себе, ощущения в ногах были такие, будто он только-только отошел от сильнейшего спазма в щиколотках.

— Почему ты так долго? — встретила его Мария. Она сидела в кресле, прижав книгу к груди, и смотрела на Хьюго взглядом испуганного зайца.

— Что-нибудь случилось? — обеспокоился он.

— Я… — Мария помедлила. — Я боюсь быть одна. Может, обстановка так действует?

— Или книга, — мягко произнес Хьюго.

Он рассказал о том, что происходило в кабинете миссис Аллен, а потом, так само собой получилось, и о том, что ему привиделось, когда он вышел и закрыл дверь.

— С тобой случалось прежде что-то подобное? — с тревогой спросила Мария.

Хьюго покачал головой.

— Похоже на ясновидение. Послушай…

Хьюго поднял палец, и Мария замолчала на середине фразы.

— Письмо из Ватиканской библиотеки, — Хьюго внимательно вглядывался в текст. Писавший, похоже, мысленно переводил с итальянского или латыни, английские фразы были построены не очень грамотно. — Они подключились к мировой сети одни из первых. И он точно знает, что никаких эксцессов не происходило, поскольку прекрасно все помнит. Никаких неизвестных файлов. Никаких неучтенных книг на полках — с тех пор дважды проводили инвентаризацию, поскольку обновляли электронный каталог.

— Бог не стал обращаться к своим адептам, — улыбнулась Мария.

— А может, причина в том, что они рано подключились к системе? Еще не был перейден порог информации, не произошел качественный скачок.

— Значит, — заключила Мария, — книга есть только у нас.

— Не стал бы этого гарантировать, — пробормотал Хьюго. — Может, где-то еще стоит на полке, в глубине какого-нибудь ряда среди каких-нибудь опусов, куда библиограф заглядывает только тогда, когда начинается инвентаризация… Завтра поедем в Вашингтон. Я напишу Бобу — среди его знакомых наверняка есть эксперт по книжной продукции. Боб подскажет, к кому лучше обратиться.

— Будто ты не знаешь, какими окажутся результаты, — бросила Мария.

— Знаю, — подумав, согласился Хьюго. — Но пройти этот путь нужно все равно. Если ты не хочешь ехать со мной…

— Поеду, конечно. На ближайшие дни у меня нет встреч, которые я не могла бы отменить. Но ты… Что скажет начальница?

— У меня есть восемь отпускных дней, и я могу использовать их в любое время, поставив в известность руководство библиотеки.

— Может, сделаем еще одну копию книги? — сказала Мария. — Для меня?

* * *

Хьюго заказал билеты на утренний рейс и отослал еще сотню писем — теперь не в библиотеки, а специалистам по криптографии.

Мария подошла с кипой бумаги, нашла на столе у Хьюго несколько пластиковых папок.

— Не перепутать бы страницы, — сказала она.

— Пронумеруй, — посоветовал он.

Обе копии затолкали в рюкзак, и по дороге к Хьюго заехали в общежитие университетского кампуса. Он и не подозревал, что в такой «пустой», по идее, летний месяц в парке может быть так много народа. Большинство веселилось — парни и девушки пели под вопли стоявшего под деревом телевизора, и Хьюго с Марией поспешили в здание, где людей было меньше, но и вели они себя более раскованно — при открытых дверях в одной из комнат, похоже, занимались любовью сразу две пары, но Хьюго мог ошибиться, они слишком быстро проскочили мимо, Мария тянула его за руку, не обращая внимания на звуки, доносившиеся из темных углов. Кто-то позвал ее по имени, кто-то бросил в них скомканным бумажным пакетом.

Мария втолкнула Хьюго в комнату и захлопнула дверь. Звук замер снаружи, натолкнувшись на преграду.

— Как ты тут живешь? — сказал Хьюго, подумав, что не выдержал бы и недели. Он вспомнил университетские годы в Гарварде — там тоже было весело, и студенты вытворяли порой такое, о чем сейчас вспоминать не хотелось, но Хьюго казалось (может быть, напрасно), что там и тогда все происходило более пристойно.

— Главное — как себя поставить, — объяснила Мария. — Ко мне никто не пристает, я в первый же вечер отшила одного. С тех пор…

— Не нравится мне здесь, — заявил Хьюго. — Может, не будешь оставлять копию? Положим обе у меня.

— Думаешь, украдут? Пока ничего… Наверно, ты прав. Все равно я не смогу здесь оставаться, пока книга у тебя.

Она сказала это спокойно, будто речь шла о чем-то обыденном, давно решенном и понятном.

Мария скрылась в ванной, а Хьюго подошел к книжной полке и машинально провел пальцем по корешкам. «История религий», «Обычаи индейцев Северной Америки», «Верования индейских народов»… «Гордость и предубеждение», вот как. И еще «Смерть — дело одинокое». Самый странный из детективов, который когда-либо Хьюго держал в руках.

— Тебе нравится Брэдбери? — спросил он, когда Мария вышла из ванной, переодевшись в брючный костюм, так плотно облегавший фигуру, что, девушка, казалось, превратилась в детально выточенную скульптуру.

— Люблю его детективы, — сказала она, — и не люблю фантастику. Не могу объяснить, не спрашивай.

Дорожная сумка, куда Мария сложила вещи, оказалась довольно тяжелой, и Хьюго запыхался, пока тащил ее до машины.

— Вряд ли мы будем в Вашингтоне больше двух дней, — заметил он, садясь за руль. Мария опустилась на сиденье рядом.

— Если бы я думала иначе, то взяла бы чемодан, — усмехнулась Мария.

Через несколько минут они вошли в квартиру Хьюго, где закатное солнце, скрытое крышами домов, освещало потолок комнаты почти невидимым, но теплым светом.

Хьюго достал книгу из рюкзака и положил на стол рядом с ноутбуком. Папки с копиями взял из рук Марии и спрятал в ящик под телевизором.

Мария отправилась на кухню соорудить что-нибудь на ужин, а Хьюго сел к компьютеру. Письмо из Вашингтона — Норман Говард из исследовательского отдела ФБР сообщал, что готов встретиться с мистером Мюллером по просьбе их общего знакомого Ходжсона из Библиотеки Конгресса. Завтра в полдень в Шестом корпусе на Линкольн авеню.

— Садись ужинать, — позвала Мария. — Ты не представляешь, как я проголодалась.

— Да, — пробормотал Хьюго. — Сейчас.

Он держал книгу в руках, и что-то происходило с ним. Он не понимал, что видит, но видел — на светлой поверхности книги, как на маленьком экране, — и знал, что это не так, мозг лишь проецировал на светлый предмет то, что представлялось ему картинкой среди сменявших друг друга калейдоскопических и бессмысленных изображений.

— Хью, — откуда-то издалека позвала Мария. — Что с тобой?

Ничего. С ним все было в порядке. Просто руки затекли, пока он держал книгу, мышцы отяжелели…

Он уронил книгу на стол и удивился, с каким громким стуком — будто свинцовый брусок — она упала.

— Что с тобой, Хью? — повторила Мария. — Может, тебе лучше полежать?

Конечно, полежать, почему он сам об этом не подумал?

Хьюго лежал на диване, глядя в потолок, на котором возникали и исчезали те же смутные картины, смазанные, совсем непонятные, но он все равно узнавал происходившее. Но и слова, которые он мог сказать по этому поводу, тоже смазывались, становились приблизительными, знание оставалось, а способность объяснить рассеивалась в пространстве. Хьюго дышал знанием, чувствовал, как молекулы знания проникали в легкие и шуршали там маленькими острыми камешками. Стало немного больно дышать… чуть-чуть… Хьюго задержал дыхание, и молекулы знания впитались в ткани тела, усвоились ими, он открыл глаза и удивился, обнаружив, что лежит на кровати в спальне, рубашка расстегнута, Мария сидит рядом и смотрит на него испуганным, но все-таки понимающим взглядом.

— Тебе лучше? — спросила она.

Хьюго приподнялся, Мария положила ладонь ему на грудь, и он замер, позволил снять с себя рубашку, а брюки не разрешил, застеснялся, тогда она погасила свет, и все оказалось так же естественно, как наступление ночи.

Сознание угасло и проснулось — он ощутил себя лежащим рядом с Марией, он раскинул руки, обессиленный, и касался ее груди, а ее руки гладили его по голове и что-то говорили, но он еще не знал языка рук, хотел понять и не мог. Тогда он повернулся к Марии и увидел в темноте ее взгляд.

— Какая ты красивая, — сказал он.

Или подумал? Имел он в виду Марию? Или книгу?

* * *

Говард оказался тучным афроамериканцем, лысым, неряшливо одетым, с «пивным» животом, выпиравшим из брюк, висевших на подтяжках, как на веревке для сушки белья. Лет Говарду на вид было за шестьдесят, говорил он небрежно и Марии сразу не понравился. Она крепко держала Хьюго за руку, пока они, стоя у окна, разговаривали в холле Исследовательского центра ФБР, куда их пропустили после получасовой проверки документов и выписывания пропусков. Вещи пришлось оставить в камере хранения, только книга была с ними.

— Очень любопытно, — протянул Говард, выслушав обстоятельный рассказ и не проявляя никакого желания взять в руки предмет обсуждения. — Как-то, лет двадцать назад, один шутник так же примерно… это в Балтиморе было, я тогда служил в тамошнем отделении, да, так он заложил бомбу в книгу и оставил… не в библиотеке, конечно, кому нужно взрывать библиотеку, он положил книгу у постамента памятника Линкольну, думал, наверно… неважно.

Хьюго очень не понравилось, как Говард произнес слово «библиотека» — с оттенком не столько презрения (хотя и презрение присутствовало), сколько уничижительного безразличия — действительно, кому придет в голову закладывать бомбу в читальном зале, а вот у памятника…

Мария крепче сжала его ладонь, и Хьюго ответил на пожатие. Может, повернуться и уйти?

— Показывайте ваш артефакт, — небрежно предложил Говард, заранее убежденный в том, что зря тратит на посетителей свое драгоценное время.

— Здесь?

— Давайте-давайте, — в голосе Говарда звучало нетерпение. — У окна виднее.

Эксперт взял книгу обеими руками, медленно раскрыл (Хьюго показалось, что Говард прислушивался к шороху бумаги), вгляделся в пиктограммы, отводя книгу от глаз и приближая снова, принюхался и пролистал страницы, не интересуясь, похоже, содержанием. Внимательно осмотрел корешок, вздохнул и вернул книгу со словами:

— Боюсь, молодой человек, с вами действительно сыграли шутку. Розыгрыши бывают порой такими, что и не догадаешься, зачем это нужно. Помню, в девяносто девятом женщина обратилась в Бюро с заявлением… Простите, вы что-то хотели сказать?

— Я хотел спросить, — Хьюго ощущал навязчивое желание взорваться, как та бомба, подложенная к памятнику Линкольну… или бомба не взорвалась, ее успел обезвредить гениальный агент ФБР? — Я хотел спросить: почему вы решили, что это шутка?

— Сэр, поверьте моему опыту. Во-первых, бумага. Это главное, на чем спотыкаются практически все создатели фальшивых древностей. В данном же случае не было и попытки — это восьмидесятиграммовая бумага, тип «копперплейт», сероватая, она чуть дороже обычной белой, но в определенных случаях полиграфисты предпочитают этот сорт. Есть восемнадцать оттенков, включая оттенки коричневого, они чаще используются, нежели, как в вашем случае, оттенки серого.

Хьюго раскрыл было рот, чтобы сказать, что еще вчера оттенка серого не было в помине. Но он не мог заставить себя прервать лекцию специалиста, уверенного в том, что каждое произнесенное им слово — истина.

— Выпущена бумага, — продолжал Говард, — фабрикой «Корман и сыновья», Нью-Йорк, Брайтон, Южная промышленная зона, строение 4546, если вам вздумается проверить. Кстати, там работают качественно и дешево, поэтому многие издательства именно этот тип бумаги закупают для своей продукции. В частности, она используется в покетах, на ней обычно печатают фантастику, триллеры, любовные романы…

— Барбару Картленд? — вставила Мария.

— Что? Совершенно верно, мисс, Картленд в том числе. Кстати, «Мобильник», последний роман Кинга, тоже был отпечатан на такой бумаге. Дальше, господа, пару слов о клее. Кстати, обратите внимание: несмотря на толщину — здесь ведь больше пятисот страниц? — блоки клееные, а не сшитые. Эта технология широко используется сравнительно недавно, лет двадцать назад такую книгу невозможно было склеить, чтобы она не рассыпалась после первого прочтения. Печать высокая, что тоже типично для изданий такого рода, краска, насколько я могу судить, произведена фирмой «Меддоуз». Тоже ничего необычного, фирма поставляет типографскую краску очень многим потребителям. Иными словами, господа, можно с уверенностью сказать, что книгу отпечатали, скорее всего, в нынешнем году на самых обычных материалах и самым обычным образом склеили.

— Можно было это сделать кустарным способом? — и опять задала вопрос Мария, Хьюго так и не смог выдавить из себя ни слова.

— Справедливый вопрос, на который я так же уверенно отвечу: нет, невозможно. Книгу отпечатали в одной из типографий, где выпускают покет-буки. И тираж, скорее всего, немалый, это не штучное производство.

— Необычно, верно? — Хьюго справился, наконец, со своей скованностью. — Если тираж у книги большой, где остальные экземпляры? И все, вами сказанное, сэр, не отвечает на вопрос: как книга оказалась на полке, и почему на ней радиометка?

— Согласитесь, — пожал плечами Говард, — ответы на эти вопросы вы должны искать у себя в библиотеке.

— А текст? — сказала Мария. — Вы сказали о краске и бумаге. Что вы можете сказать о тексте?

— Так называемый текст как раз и ставит точку, — улыбнулся Говард. — Очень аккуратные пиктограммы. Выглядят сложными, но на самом деле нарисовать их довольно просто — на компьютере, конечно. Здесь только прямые отрезки, прямые углы, похоже на множество лабиринтов. Вы утверждаете, что все пиктограммы разные? С помощью довольно простой графической программы это можно сделать, и кто-то, как видите, сделал — сам факт отсутствия одинаковых пиктограмм свидетельствует о том, что это мистификация. Будь это некий язык или попытка подделать какой-нибудь язык, в тексте было бы довольно много одинаковых пиктограмм. На планете нет и не было языка — живого или мертвого, — в котором символы так или иначе не повторялись бы при создании осмысленного текста.

— То есть, — заключил Хьюго, забирая книгу из рук Говарда, — данный артефакт не представляет ценности ни в полиграфическом, ни в библиографическом смысле?

— Вы спрашивали о полиграфии. Нет, абсолютно никакой ценности. Библиография? Это не ко мне, господа. И знаете, что я думаю? Через неделю шутник даст о себе знать. Они делают это для скандала, хотят, чтобы о них говорили, чтобы имя попало в прессу. Кстати, если вы напишете заметку для городской газеты…

— Нет, — сказал Хьюго, — об этом и речи быть не может.

— Тогда ждите, и шутник сам придет, — заключил Говард и посмотрел на часы. — Если у вас больше нет вопросов…

— Только один, — сказала Мария. — В книге триста четыре тысячи восемьсот пять пиктограмм. Столько же, сколько в иудейской Торе, Моисеевом Пятикнижии — оригинале, естественно.

— Хм… — Говард пожевал губами. — Знаете, мисс, на подобных числовых совпадениях прокалывались многие эксперты. В девяносто третьем мой коллега в Филадельфии получил для экспертизы текст, в котором было шестьсот шестьдесят шесть предложений, а каждое предложение содержало по семь слов. После расследования выяснилось, что у автора нелады с психикой, числовое безумие, у которого есть психиатрическое название, я не помню… прошу прощения, психиатрия — не моя область.

— Конечно, — сказал Хьюго. — Извините, что отняли у вас время.

— Все в порядке! — воскликнул Говард и протянул обе руки для пожатия: левую — Марии, правую — Хьюго. — Рад был помочь.

* * *

— По-моему, — сказал Хьюго, когда они нашли кафе и заняли столик у окна, — она стала еще темнее. Ненамного, но все-таки… Или мне кажется?

Он положил книгу на стол так, чтобы обложку осветили яркие солнечные лучи.

— Она выглядела темнее при электрическом освещении, — возразила Мария. — Но ведь и Говард сказал, что бумага серая.

— Оттенок серого, — поправил Хьюго. — Удивительно: в руки эксперта попала самая странная книга, какие только могут быть…

— Книга, написанная на языке Бога, — добавила Мария.

— Книга, возникшая ниоткуда, — продолжал Хьюго, не обращая внимания на подошедшую официантку, — книга, появление которой совпало с резким скачком количества информации.

— Вы смотрели этот замечательный фильм, сэр? — спросила девушка-официантка и улыбнулась Марии.

— Фильм? — нахмурился Хьюго.

— Про евреев, которые нашли древний манускрипт, и за ними начали охотиться.

— Нет, не смотрел, — с излишней резкостью ответил Хьюго. — Нам по чашке черного кофе и… Мария, что скажешь об омлете с зеленью? Значит, два омлета.

— Все, сэр? — подчеркнуто равнодушно спросила девушка.

— Пока да.

— Эти фильмы, — сказал Хьюго, когда официантка отошла от столика, — и книги, где герой обнаруживает древний — обязательно древний — манускрипт, в котором скрыта тайна, способная изменить все представления человечества… и так далее. Всегда, как верно сказала эта девушка, за обладателем манускрипта начинают охоту все, кому не лень: спецслужбы, церковь, бандиты, то самое ФБР, где работает мистер Говард, китайцы, русские… может, даже марсиане. Всем нужно или самим овладеть тайной, или скрыть ее, чтобы никто ничего не узнал и основы религии (обычно о ней речь) не оказались потрясены. И везде речь идет о древних рукописях или фолиантах, причем слухи бегут впереди книги. О том, что книга существует и где-то надежно спрятана — тамплиерами, францисканцами, буддийскими монахами, масонами, — известно изначально. Никто не сомневается в древности книги, в ее сакральности. Мистический фон подготовлен автором заранее, читатель с первой страницы погружен в действие. Если бы в реальной жизни кто-то где-то обнаружил подобную рукопись, разве могло произойти то, что описано в триллерах? К примеру, рукописи Мертвого моря или Евангелие от Иуды. Разве это Евангелие не подрывает основы христианского вероучения?

— Нет, — решительно сказала Мария. — Это апокриф!

— Вот и я о том! В жизни не происходит ничего, описанного в фильмах и книгах. Любая рукопись, противоречащая любому вероучению, будет с полным основанием объявлена подделкой, на том все и кончится. А если будет доказана — на что потребуется много лет — подлинность текста, то его станут изучать ученые, долго и нудно обсуждать, оспаривать каждый знак, каждое слово. В конце концов, манускрипт окажется в музее, и на него придут глазеть тысячи посетителей, среди которых, возможно, будут и агенты спецслужб, которых древние тайны нисколько на самом деле не интересуют.

— Ты сам себе объясняешь, почему никто не хочет отнять у нас книгу? — улыбнулась Мария.

— Я представил, сколько нам придется потратить времени, чтобы заинтересовать кого-нибудь из специалистов. Книжные эксперты в лице мистера Говарда свое слово сказали. Эксперты-лингвисты тоже высказались. И только мы с тобой…

— Только мы с тобой знаем, что у нас нет времени убеждать, — тихо произнесла Мария, чей взгляд был устремлен на книгу, по-прежнему лежавшую посреди стола между сахарницей и кофейником.

— Господи, — пробормотал Хьюго.

Может быть, облако скрыло солнце, может быть, в кафе в неурочное время включили свет? Такой была его первая мысль. Однако солнце светило так же ярко, на стол не падала тень, и свет в кафе не горел.

Книга определенно стала серой. Хьюго перелистал страницы. Цвет бумаги везде был одинаковым.

— Может, ее нельзя долго держать на ярком свету? — сам себя спросил Хьюго и сам себе ответил: — Почему тогда внутри…

Он поспешно опустил книгу в рюкзак и завязал тесемки.

— Если так пойдет дальше… — прошептала Мария.

— Доедай скорее, — нетерпеливо сказал Хьюго. — Нужно найти хорошего химика…

— И ему понадобится неделя, чтобы провести анализы, — горько произнесла Мария. — Ты прав, Хью. Никому это не интересно. Книга Бога. Возможно — новая скрижаль. У меня такое ощущение, будто мы поднялись на Синай, и Господь вручил нам Книгу, в которой написано, как спасти человечество. Согласись, сейчас самое время. И вот мы спускаемся с новыми заповедями к народу…

— Который вовсе не ждет нас у подножия, — хмыкнул Хьюго. — Но химик нам все равно нужен.

* * *

— Мы хотим знать, обладает ли бумага свойством менять свой цвет под действием солнечного излучения, — объяснил Хьюго.

Разговор происходил в фотоателье на Пенсильвания-авеню, из окна открывался замечательный вид на Капитолийский холм и залитый лучами солнца купол, похожий на половинку яйца. Хозяин ателье, мистер Юлиус Раттенбойм, держал книгу так близко к глазам, будто взгляд его был способен не только видеть, но и поглощать материальные предметы. Мистеру Раттенбойму было лет семьдесят или больше — невысокий сухонький старичок с подвижными руками и зычным голосом, которым он отдавал распоряжения двум помощникам; один из них фотографировал семейную пару, а другой работал на машине, ежесекундно выбрасывавшей в несколько лотков цветные фотографии разных размеров. Поиск в интернете, проведенный Хьюго, когда они с Марией расположились в парке напротив Национальной галереи, показал, что в Вашингтоне осталось лишь одно ателье, где еще использовали старую фотографическую технику, — заведение Раттенбойма, открытое, как было сказано на сайте, в 1868 году.

— Обычная бумага, — пробормотал старик, уткнувшись в страницу острым носом. — Не фотографическая. Я могу провести химический анализ, если молодые люди пожертвуют четвертушкой листа.

— Нет! — одновременно воскликнули Хьюго и Мария.

— Что? — переспросил Раттенбойм, перевернув страницу и упершись взглядом в одну из пиктограмм. — Хм… Поверьте моему опыту, молодые люди, этот сорт бумаги не выгорает на солнце, он и через двадцать лет будет иметь первоначальный цвет. Качественная бумага. Я ответил на ваш вопрос?

— Спасибо, — Хьюго забрал книгу из рук старика, цепкие пальцы с неохотой разжались. — А если я скажу, что вчера цвет обложки и всех страниц был белым, а сейчас… сами видите.

— Освещение, — заявил Раттенбойм. — Электрическое освещение вырезает из спектра довольно большие области.

— Спасибо, — еще раз повторил Хьюго и, опустив книгу в рюкзак, взял Марию под руку. — Извините, что отняли у вас время.

* * *

Рейс на Фарго вылетал в десять тридцать вечера, и остаток дня они провели в отеле на Четвертой Юго-Западной улице. Хьюго снял до полуночи для мистера и миссис Мюллер комнату на шестом этаже. Мария промолчала, а когда они поднялись в номер, поцеловала Хьюго в губы и прошептала: «Да».

Что она имела в виду, он сначала не понял, а мгновение спустя уже и ответить не мог, потому что, как пишут плохие романисты, чьи книги он просматривал, «члены его сковал ледяной холод, и в голове остановилось всякое движение мысли». Мысли действительно исчезли, как и ощущение реальности, холод же был такой, будто Хьюго оказался в камере огромного холодильника.

Множество реальностей существовало одновременно, не взаимодействуя, не наползая и не сминая, они просто были, и каждая впитывалась клеточками чего-то, что Хьюго не назвал бы мозгом, поскольку не знал сейчас никаких определений. Просто были. Просто впитывались.

Это было… Он не мог сказать. Не мог подумать. Он только ощущал, что становится другим. Каким? Он не знал. Холод постепенно исчезал, тепло же не ощущалось, как не ощущается воздух, которым дышишь.

Вернулась тяжесть, и Хьюго, не ожидавший такого коварства, начал нелепо заваливаться набок — он бы и упал, ударившись лбом об угол кровати, но Мария успела его подхватить. Удержать, однако, не смогла и повалилась вместе с ним на пол, увидев близко-близко широко раскрытые и глядевшие вдаль глаза.

— Господи, — бормотала Мария, — что с тобой, мой хороший, почему ты так смотришь, что случилось, скажи, ты слышишь меня, ты меня видишь, у тебя болит что-нибудь, тебе плохо, какой ты тяжелый, давай, я положу тебя на постель, вызову врача…

— Не надо, — пробормотал Хьюго и попытался подняться. Получилось это у него не сразу, но с помощью Марии Хьюго сел на кровати, и только после этого к нему полностью вернулись зрение, слух, осязание и реальность, данная нам в ощущениях, — в такой именно последовательности.

— Я тебя напутал? — улыбнулся он Марии, стоявшей перед ним на коленях. Хьюго поцеловал ее в заплаканные глаза, усадил рядом с собой, взял ее руки в свои и долго молчал. Мария тоже не произнесла ни слова, понимала: нельзя.

— Теперь я… — сказал Хьюго и опять смолк, потому что хотел сформулировать, кем он себя сейчас ощущает. Неожиданно он понял, что формулировке и, тем более, объяснению его состояние не поддается. Он никогда не сможет рассказать всего, что вошло в него (в сознание? нет, глубже, в подкорку, в бессознательное, в его «я») за те недолгие мгновения, когда он только и успел, что упасть на колени, а потом подняться, поддерживаемый не столько руками Марии, сколько ее страхом.

— Ты… — сказала Мария, понимая, что человек, сидевший рядом, не тот Хьюго Мюллер, который вошел в ее жизнь всего-то два дня назад и которого, как ей казалось, она успела неплохо узнать, точнее — почувствовать, понять, привязать к себе.

— Когда все уляжется… — медленно произнес Хьюго. — Хотя для этого потребуется очень много времени… Может, вся жизнь…

— Уляжется… что?

Хьюго обнял Марию и положил голову ей на плечо.

— Мы с тобой будем жить счастливо и умрем в один день, — сказал он.

— Да.

— Это не книжная фраза, — его пальцы сжали ладонь Марии, ей стало немного больно, но странным образом боль помогла ей понять, что Хьюго имел в виду. Каждое сказанное им слово имело не только прямой смысл, но множество других, ей понятных, и невнятных для любого, кто смог бы подслушать их странный, клочковатый, на слух бессмысленный разговор.

— Трое.

— Конечно.

— Домик в Фарго и путешествия.

— Много.

— И никому мы…

— Это точно.

— Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, — эхом повторила Мария.

— Как я устал, — сказал Хьюго. — Эти картины… Чувствуешь себя кастрюлей, в которую под самую крышку натолкали овощей, фруктов, кусков мяса, теста, еще чего-то, важного для приготовления пищи, потом крышку закрыли и придавили чем-то тяжелым, чтобы ничто не вытекло, не выползло, не…

Хьюго замолчал. Мария склонилась над ним — он спал, раскинув руки и посапывая, как младенец. Под крепко сжатыми веками медленно двигались глазные яблоки — возможно, Хьюго смотрел сон, а возможно, рассматривал одну из картин, вошедших в него, когда книга… Книга!

Прикрыв Хьюго до пояса покрывалом, Мария подняла рюкзачок, показавшийся ей неожиданно легким, будто в нем ничего не…

Книга была на месте, и Мария достала ее на свет — будто облитую смолой, черную, словно ее долго держали в пламени, черную, как «Квадрат» Малевича, черную, как врата Ада, черную, как тень души грешника, черную, будто это не книга была, а пепел знаний Господних. Книга была черна, как отсутствие.

Слезы стекали по щекам Марии и капали на книгу — бум, бум… — только этот звук и был слышен в комнате, слезы падали на обложку, но она оставалась сухой, как пустыня, и Мария поняла, что звук, отдававшийся эхом в висках, был на самом деле стуком ее сердца.

Она перелистала страницы. Черные, черные, черные. Черные буквы исчезли на черном фоне, книга стала проклеенной пачкой черной бумаги, в какую когда-то заворачивали непроявленные фотографии.

Разве не этого они оба подсознательно, не говоря вслух, боялись еще с того момента, когда Хью показалось (только показалось), что обложка больше не ослепительно белая?

Бог продиктовал Моисею Тору и заставил еврейского пророка запомнить и донести до людей каждую букву, каждое слово, каждую фразу и каждый, только Творцу понятный смысл.

Сейчас Бог явил людям свою новую Книгу — на время, чтобы новый Моисей успел запомнить и поведать человечеству, для чего людям жить в новую эпоху.

Положив черный предмет, который даже мысленно она больше не могла назвать книгой, на подушку, будто в витрину музея, Мария скинула обувь и с Хьюго стянула туфли, легла рядом, ощущая над головой черноту то ли бумаги, то ли собственного небытия, взяла Хьюго за руку, закрыла глаза и, должно быть, уснула мгновенно, потому что в следующий момент шла, держа любимого под руку, по центральному проходу длинного и высокого церковного зала, на хорах играл орган, а впереди, у алтаря, ждал священник, готовый соединить их жизни, чтобы они были вместе в радости и горе и умерли в один день.

* * *

Проснулась Мария от надоедливого звона. В комнате было светло, солнечный свет слепил глаза, и Мария пошла на звук. Звонил телефон, и Мария подняла трубку.

— Миссис Мюллер?

Мария не сразу поняла, что речь идет о ней. Это она миссис Мюллер? Так ее записал Хью… когда? Сколько времени прошло после того, как они вошли в номер и заперли дверь?

— Да, — сказала она.

— Прошу прощения, что напоминаю, но у вас уплачено до полуночи. Если вы хотите снять номер еще на сутки…

— Сколько сейчас времени? — спросила Мария.

— Девять часов сорок три минуты, — не удивившись вопросу, сообщил портье.

Значит, они проспали почти четырнадцать часов. Хью, свернувшийся калачиком, медленно повернулся, открыл глаза и приподнялся на локтях.

— Мистер Мюллер скоро спустится, — сообщила Мария, и портье, удовлетворившись информацией, пожелал доброго утра. В трубке щелкнуло.

Хьюго сел на кровати, свесив ноги, черный параллелепипед лежал у него на коленях. Мария подошла и села рядом.

— Мы опоздали на самолет, — сообщил Хьюго. Пальцы его гладили края бывшей обложки, он ожидал ощутить космический холод, но это была всего лишь черная бумага хорошего качества.

Они не разговаривали друг с другом. Любые слова казались лишними, потому что без слов было понятно, что нужно собрать вещи, одеться, положить в рюкзак черную стопку проклеенной бумаги и спуститься в холл, чтобы заплатить за дополнительные сутки и заказать билет на сегодняшний рейс.

Самолет вылетал вечером, и они весь день бродили по городу, зашли в кафе, чтобы молча поесть, несколько раз проходили мимо фотоателье Раттенбойма и длинного здания ФБР.

В самолете Мария обернула ноги Хьюго пледом и подложила под его голову подушку. Он заснул сразу и проснулся через час, когда колеса коснулись посадочной полосы.

В аэропорту было шумно, и они поспешили на улицу, где взяли такси. Сели на заднее сиденье, и водитель бросил на пассажиров вопросительный взгляд. Такой же взгляд поднял на Марию Хьюго, и она прервала затянувшееся молчание:

— У нас остались две копии, верно? Книга не пропала. Поедем к тебе.

Когда они вошли в квартиру, Хьюго поставил рюкзак у двери, медленно прошел в комнату и опустился в кресло, не глядя, как Мария спешит к столу, достает из ящика пластиковую папку…

— Ты знал? — растерянно сказала Мария. — Ты предполагал? Ты думаешь, что и второй экземпляр…

В папке лежала толстая стопка белой бумаги.

— Да, — кивнул Хьюго. — Можно, конечно, проверить, но это так.

Белая бумага лежала и во второй папке.

Хьюго сел перед ноутбуком и, нервничая, нажал нужные клавиши. Он знал, чего ждать, но надеялся… Всегда остается надежда. Надежда умирает последней.

Папка, в которую он записал отсканированные файлы книжных страниц, была пуста.

— Можно спросить, — пробормотал Хьюго. — Я посылал запросы и прикладывал файл со сканом страницы. Возможно…

Он знал, что это не так.

— Почему? — спросила Мария.

Она понимала, что Хьюго не мог знать ответа, — вопрос спросился сам собой.

— Потому, — сказал Хьюго, — что не могло быть иначе. Ответ показался Марии исчерпывающим.

— Книга, — поняла она, — в твоей голове. Вся. Как Тора — в голове Моисея, спустившегося с Синая к своему народу.

Хьюго покачал головой.

— Да, — сказал он. — И нет.

Почему-то Марии была понятна и эта фраза, отрицавшая сама себя.

Хьюго принес рюкзак и, достав черные листы, положил их на белые. Ночь легла на день.

— Мне должны позвонить, — сказал Хьюго. — Еще вчера должны были.

— Кто? — удивилась Мария. — Думаешь, позвонит Говард?

Покопавшись в рюкзачке, Хьюго нашел мобильный телефон.

— Вот голова… Я же выключил его, когда мы вошли в здание ФБР. Представляешь? А я еще удивляюсь, почему нет звонка.

Он включил аппарат, и звонок раздался почти сразу.

— Мистер Мюллер, наконец-то! — хриплый баритон был Хьюго не знаком, но он не ошибся, ответив:

— Прошу прощения, профессор Аллен.

Хьюго включил внешний динамик, чтобы Мария тоже смогла слышать.

— Книга у вас?

— Д-да, — протянул Хьюго, — но…

— Приезжайте, — не пригласил, а приказал профессор и даже не сказал — куда, полагая, что Хьюго сам это знает.

— Я… не один.

— Не имеет значения, — голос был нетерпелив. — Главное — привезите книгу.

— Кто это? — спросила Мария, когда Хьюго нажал кнопку отключения связи. — И почему он говорит, будто…

— Будто имеет право приказывать? Это профессор Генри Аллен, муж нашей директрисы, председатель попечительского совета библиотеки. Он ректор нашего университета, ты должна его знать, он подписывал твое назначение, а профессор имеет привычку лично беседовать с каждым, кого принимает на работу.

— Вспомнила, — кивнула Мария. — Наша, как ты говоришь, беседа продолжалась пятнадцать секунд. Я вошла, он встал из-за стола, высокий, стройный, с усами а-ля Пуаро и трубкой в зубах а-ля Черчилль. «Мисс Барбьери, — сказал он, — рад поздравить, вам у нас понравится, уверен». Кивком дал понять, что аудиенция окончена, я повернулась и вышла.

— В этом весь ректор, — улыбнулся Хьюго. — Резкий, но, говорят, хороший ученый. Я видел его раз пять или шесть. Первый — при таких же обстоятельствах, как ты. А потом несколько раз на заседаниях попечительского совета.

— Он хочет тебя видеть? Зачем?

— Нас, — поправил Хьюго. — Пойдем, ждать ректор не любит. Честно говоря, не понимаю, почему я сразу к нему не обратился. Нет, понимаю, конечно: мне и в голову не пришло, потому что я знал — больше пятнадцати секунд профессор слушать не станет.

В доме на Четвертой Южной улице свет горел только на втором этаже. Хьюго позвонил, и на пороге возник высокий силуэт — осанистая фигура на фоне ярко освещенной прихожей.

Ректор сначала пожал руку Марии, сказал, что она прекрасно выглядит, ей очень идет синее платье, и он надеется, что ее работа по исследованию структуры верований индейцев племени сиу проходит успешно. Повернувшись затем к Хьюго, Аллен сказал жестко:

— Вы должны были сразу обратиться ко мне, а не искать правды в Вашингтоне. Вы действовали, как гуманитарий, в то время, как проблема чисто физическая.

— Я библиотекарь, а не физик, — пробормотал Хьюго, чувствуя, насколько неубедительно звучат его слова.

— Вот именно, — отрезал ректор и, повернувшись к гостям спиной, направился к лестнице. Хьюго и Мария последовали за хозяином, ни разу не обернувшимся, пока они не поднялись на второй этаж, прошли по коридору мимо висевших на стенах картин то ли с репродукциями, то ли с оригинальными работами европейских художников, скорее всего, восемнадцатого века. Мария пробормотала, когда они проходили мимо большой — метр на полтора — картины:

— Господи, Питоккетто, «Портрет монахини».

Показалось Хьюго или на самом деле в одной из комнат, где горел торшер, выхватывая из темноты светлый круг, сидела в кресле и проводила их взглядом миссис Аллен, ничего, однако, не сказавшая и не вышедшая, чтобы присоединиться к гостям.

Кабинет, куда они вошли, был обставлен тяжелой, времен президента Мак-Кинли, мебелью, покрытой темным лаком; плоский экран компьютера на огромном письменном столе выглядел анахронизмом, переворачивая с ног на голову представления о времени и пространстве. Горели бра, создавая такие же тяжелые, как мебель, тени — возникло единство неживого с живым, и Хьюго проникся этим ощущением, когда они с Марией уселись в глубокие кожаные кресла, а ректор занял свое место, утратив величие на фоне стоявшего за его спиной книжного шкафа, к которому у Хьюго мгновенно возникло благоговейное отношение, поскольку он разглядел оригинальные, судя по корешкам, издания Фейнмана, Эйнштейна, Эддингтона и даже сэра Кельвина.

Здесь можно было говорить свободно, даже если ректор начнет надувать щеки и командовать, как он, похоже, привык не только на своем рабочем месте, но и в домашней обстановке.

— Покажите, — Аллен протянул руку и Хьюго, поднявшись, ибо иначе было не дотянуться, вложил в нее черную кипу бумаги.

— Та-а-к, — в левом глазу ректора возникла лупа, подобная той, которой пользуются часовщики — Хьюго не заметил, когда Аллен успел достать ее и нацепить наподобие монокля.

— Та-а-к, — тянул профессор на разные лады, рассматривая черную бумагу, перелистывая черные страницы и щупая черную обложку.

Положив бумагу на стол, он спрятал лупу в ящик и спросил — не у Хьюго, а у Марии:

— Мисс, это ваша находка?

— Да, я нашла книгу на полке с романами Картленд.

Аллен повернулся к Хьюго:

— Это произошло через два часа после подключения системы к международной библиотечной сети?

— Книга могла появиться раньше, в том числе… я думаю, так и было… непосредственно в момент подключения.

Ректор кивнул.

— По-моему, — осторожно сказал Хьюго, — причиной могло стать скачкообразное увеличение информации…

— Причиной? — ректор говорил медленно, обдумывая каждое слово, прежде чем произнести его вслух. — Скорее — поводом. Спусковым механизмом. Катализатором.

— Вы… — в горле у Хьюго пересохло, и он откашлялся. — У вас есть гипотеза, которая…

Аллен покачал головой и поднял на Хьюго взгляд, оказавшийся неожиданно острым и теплым, внимательным и понимающим.

— Если бы вы сразу принесли книгу на факультет… — мягко, но так, будто это было сказано тоном, не вызывающим сомнений, произнес ректор. — Если бы вы обратились ко мне… Мистер Мюллер, вы поступили, как библиотекарь, как гуманитарий, а не как физик.

— Я думал… — пробормотал Хьюго. — Я хотел…

— Вы не смогли произвести деактивацию радиометки, — ректор не спрашивал — просто рассуждал. — Мне сказала Лиз. Вы не пробовали сделать это сейчас?

Хьюго покачал головой. Аллен кивнул.

— Утром мы проверим, хотя результат эксперимента предсказуем. Дальше. Нужно было сразу отдать на экспертизу какой-нибудь фрагмент книги — на физическом факультете есть современная аппаратура.

— Я… — возмущенно начал Хьюго, но ректор не дал ему договорить.

— О том и речь, — сказал он жестко. — Вы рассуждали, как библиотекарь, для вас самое важное — книга, как единица хранения, книга, как культурное явление. А это, — он приподнял и опустил на стол черный бумажный блок, — физическое тело определенной массы и свойств, которые нуждались в исследовании. Понимаете? Сначала — физика, сущность. Потом — оболочка, смысл.

— Смысл — оболочка? — изумился Хьюго.

— Смысл, — кивнул Аллен, — создается знаками, которые — вы и сами знаете — еще очень далеки от понимания. А знаки, которые для вас составляют смысл, написаны на бумаге, которая…

— Но я… мы с синьориной Барбьери обращались к специалистам!

— К каким? — с интересом спросил ректор.

Хьюго начал рассказывать. Профессор кивал, переводил взгляд с Хьюго на Марию, и она подтверждала сказанное, хотела что-то добавить, но не решалась, потому что Аллен всякий раз поднимал палец, как только она собиралась произнести слово.

— Специалисты, — пробормотал ректор, когда Хьюго закончил рассказ. — Один по книжным фальшивкам, другой — по фотобумаге, которая уже почти не используется, а в книжном бизнесе — подавно.

Хьюго молчал. Да, он библиотекарь, гуманитарий, книга для него — единица хранения, все так. Но неужели профессор Аллен, рафинированный интеллектуал, не понимает, что нанести хотя бы царапину… кощунство, о котором даже подумать нельзя, и вся физика с ее синхротронами, инфракрасной техникой, рентгеновскими аппаратами и магнитогидродинамическими… кажется, они так называются… приборами, вся бесконечно мощная физика ничего не может сказать там, где смысл и суть, и важность для человечества скрываются не в бумаге, не в структуре вещества, а в нанесенных на поверхность знаках? Их нужно было сохранить, их исследовать, их понять, вот почему он действовал так, как действовал.

Библиотекарь, да.

И что?

— Любой физик, — вздохнул ректор, — увидев, как темнеет бумага, подумал бы прежде всего о том, что этот процесс, как всякий естественный распад, имеет экспоненциальный характер. В данном случае период полураспада составил около полутора суток, и теперь только по этим очень неточным и косвенным числам возможно судить о динамике явления.

Воспользовавшись тем, что Аллен опять взял бывшую книгу в руки и принялся разглядывать на свет каждый ее лист, Мария сказала:

— Это книга Бога. Она написана… была написана на языке Бога. Что физика может сказать о том, почему исчезли знаки на ксерокопиях? Почему исчезли файлы из компьютера? Это мистический процесс.

Ректор бросил бумагу на стол и сказал с раздражением:

— О, разумеется, мистический. Божественный. Высшие силы и все такое. Надеюсь, вы не выбросили бумагу.

— Как вы можете! — задохнулась от возмущения Мария.

— Ах, — ректор махнул рукой. — конечно, бумагу, на которой были ксерокопии, нужно тщательно исследовать. Ясно, что вещество и там имело такой же период полураспада. Проблему по вашей вине, господа, придется решать aposteriori, что очень сильно усложняет, а может, и делает невозможным…

— Это книга Бога, — упрямо повторила Мария.

Ректор внимательно рассмотрел крестик у Марии на шее.

— Вы католичка, — это было утверждение, а не вопрос, и Мария не стала отвечать.

— Католичка, — задумчиво повторил Аллен, не осуждая и не одобряя. — Могу представить, как церковь стала бы использовать книгу.

— Церковь, — с горечью сказал Хьюго, — книгой не заинтересовалась.

— Естественно. Вы сообщали в письмах, что текст написан на современной бумаге, верно? Явная подделка, это вам любой епископ скажет, не задумываясь. Подделки церковь не интересуют. Впрочем, церкви не интересны и подлинники, если они противоречат доктрине. Поэтому церковь так равнодушна к множеству нынешних литературных подделок. В случае с Дэном Брауном, правда, они вынуждены были отреагировать, потому что этого ожидала паства, но быстро поняли свою ошибку и больше ее не повторяли.

— Бог, — упрямо сказала Мария, — дал нам на время книгу, и мы не сумели понять смысл. Моисей сумел…

— Бог говорил с Моисеем на арамейском, — усмехнулся ректор.

— Бог всегда говорит с людьми на своем языке! — воскликнула Мария. — Были люди, понимающие язык Творца — Моисей, Исайя, Даниил, древние пророки. Другие не понимают. Язык Бога для них — абракадабра. Значки. Пиктограммы.

По выражению лица ректора невозможно было понять, как он отнесся к выпаду Марии. Впрочем… Ясно — как. Физический мир всегда противостоял миру Божественному.

— Книга появилась в момент подключения библиотеки к системе, — вернул Хьюго разговор к началу. — Значит, в других библиотеках в тот момент, когда они…

— Вы посылали запросы. Сколько ответов вы получили?

— Около ста.

— И нигде…

— Наверно, — Хьюго покачал головой, — где-то еще не обратили внимания или не обнаружили.

— И вы, конечно, не подумали о том, что, если книга действительно стала результатом скачкообразного увеличения информации в замкнутой системе, то произойти этот процесс должен один раз, а не всякий, когда к системе подключается новый абонент. Вот граница, — он придвинул к себе большой блокнот, вытащил из стаканчика фломастер и нарисовал кривую окружность. — Здесь, внутри круга, который все время расширяется, идет накопление информации, рост негэнтропии. Наконец, радиус круга достигает критического значения, и старая информация, как вы утверждаете, начинает порождать новую. Возникает книга. Или текстовый файл. По вашей гипотезе, это непрерывный процесс, похожий на зарождение жизни из органического вещества. Зародившись, жизнь затем развивается независимо.

— Что-то вроде, — неуверенно произнес Хьюго.

— Но возможен другой подход, — увлеченно продолжал ректор. — При скачкообразном увеличении информации, как нашем случае, явление правильнее описывать квантовыми законами. Физическая система, обладающая некоторым количеством негэнтропии, упорядоченности, достигает критического состояния, когда количество информации увеличивается на единицу, квант. Потом продолжается долгий процесс накопления, аккумуляции. Понимаете? Судя по тому, что вы рассказали, процесс развивался именно по квантовому сценарию. Согласны?

— А вы, — Хьюго больше не чувствовал себя гостем, он имел такое же право на собственное мнение, как хозяин, — вы, значит, согласны с тем, что книга возникла в результате информационного скачка?

— Нет, — отрезал Аллен. — Ваши рассуждения, возможно, имеют смысл, но книга — не только информация, это еще материальный носитель. Знание о чем бы то ни было может возникнуть в голове самопроизвольно, интуитивно. Озарение. Информация, возникшая из ничего, верно? Но книга сделана из бумаги, изготовленной на современном комбинате, и клей вполне материальный, и краска… Они-то откуда взялись, если справедлив закон сохранения массы?

— Вы хотите сказать, что кто-то все же пришел в библиотеку…

— То есть, возвращаемся ли мы к версии о безумном мистификаторе? Нет, поскольку она противоречит простому факту — кто бы ни внес книгу в хранилище, он должен был пройти мимо охраны, и радиометка зазвенела бы.

— Он мог войти через служебные помещения, — неуверенно произнес Хьюго.

— Тогда это сотрудник библиотеки, — подхватил Аллен. — Вы знаете в библиотеке каждого. Кто способен на подобную мистификацию?

— Никто, — сказал Хьюго. — Я думал об этом, перебирал… Никто. Но книга — вот она! — в отчаянии продолжал он. — Ее не было, и она появилась! На неизвестном языке! На обычной бумаге! Без названия! С меткой библиотеки!

— Да, — кивнул ректор. — Замечательная проблема, верно? Я полагаю — сугубо физическая. Скажите, мистер Мюллер, у вас когда-нибудь пропадали вещи… так, вдруг? Ищете галстук и не можете найти, хотя уверены, что повесили его на дверцу шкафа. А потом находите галстук, висящим на спинке стула, куда вы его повесить не могли, потому что это противоречит всем вашим привычкам. Или вообще не находите, и галстук исчезает, будто украденный злоумышленником. Обратный случай: вы обнаруживаете вещь, которой, как вы знаете, у вас не было. Чьи-то очки на диване… Лишний пакет молока в холодильнике… С вами случалось такое? Уверен, что случалось, со всеми случается, никто не обращает внимания… мелочь, память подвела. Случалось, верно?

Хьюго пожал плечами. Месяц назад он обнаружил дома на полке два стоявших неподалеку один от другого экземпляра «Эпохи потрясений» Гринспена. Книгу он купил в феврале в магазине Хассе на Седьмой Северной улице, когда шел пешком из только что открывшегося нового здания библиотеки.

А второй экземпляр… Подумав, Хьюго решил тогда, что купил его позже, забыв о том, что уже приобретал книгу. Где купил — он не помнил, но память странная штука, порой забываешь даже то, что произошло час назад.

— Да, — сказал Хьюго, — случалось. Всего не упомнишь.

— Вот-вот! — подхватил Аллен. — Все ссылаются на забывчивость. Между тем, квантовая физика пытается объяснить такие явления существованием множества почти одинаковых миров, которые время от времени, когда возникают соответствующие условия, склеиваются друг с другом. Я не сторонник этой идеи, она нарушает принцип Оккама, а это основа науки. Но многие, в том числе известные физики, такие, как Гелл-Манн, Уилер, Вайнберг… эти имена вряд ли вам известны…

Конечно. Он ведь библиотекарь, а не физик.

— «Кварки и ягуар» Гелл-Мана, «Дом во Вселенной» Уилера, «Слава и террор» Вайнберга, — назвал Хьюго.

— О… Простите, вы не физик, да, но вы библиотекарь. Короче, эту гипотезу тоже нельзя сбрасывать со счетов. Правда, она не объясняет, почему книга так стремительно эволюционировала.

— Никакая гипотеза не объяснит этого, — голос Марии прозвучал неожиданно и звонко, мужчины обернулись, — потому что книга — дар Божий.

Она встала.

— Хью, — сказала Мария. — Я устала. Я пойду, иначе упаду со стула. Вы оба не понимаете. Вы пытаетесь объяснить и путаетесь в противоречиях.

— Подожди, я…

Хьюго переводил взгляд с Марии на ректора — он хотел доспорить, он впервые встретил такого заинтересованного, эрудированного собеседника. Оппонента. Вдвоем они могли бы разобраться.

— Мисс Барбьери права, — Аллен вышел из-за стола. — Отдохните, а утром мы проведем эксперимент, о котором договорились. И продолжим разговор. Хочу еще сказать: на очередном заседании попечительского совета я попрошу ввести должность главного библиографа-консультанта — у нас есть на это деньги — и предложу вашу кандидатуру. Лиз меня поддержит, а остальные, конечно, не станут возражать. Спокойной ночи, библиотекарь. Спокойной ночи, синьорина.

Хьюго протянул руку за стопкой черных листов.

— Вы можете оставить… — начал Аллен, но Хьюго запихнул бумагу в рюкзачок, взял Марию под руку и направился к двери.

Они шли по коридору, и в одной из комнат Хьюго увидел женщину, сидевшую в кресле под торшером и читавшую то ли журнал, то ли большую книгу в мягкой обложке. Миссис Аллен подняла голову и едва заметно улыбнулась — Хьюго не был уверен, что улыбка предназначалась ему. Скорее всего — Марии.

На секунду он замедлил шаг. Может, все-таки предупредить миссис Аллен о том, что однажды вечером на выезде с бульвара Альбрехта… Жизнь ее станет кошмаром ожидания, если она поверит.

Нет.

Ректор проводил их до входной двери и, когда Хьюго поворачивал ручку, спросил:

— Глобальное потепление так и будет продолжаться, пока не уничтожит человечество?

— Нет, — ответил Хьюго, не задумываясь. — Все закончится благополучно. Уровень океана поднимется на два с половиной сантиметра, береговая часть африканских стран будет затоплена. А потом начнется похолодание, новый ледниковый период.

— Когда? — спросил Аллен. Он стоял, сложив на груди руки, и вопросы задавал жестким тоном, как следователь в полиции.

Хьюго молчал. Что-то удерживало его от того, чтобы произнести вслух два-три слова. Он хотел сказать. И не мог.

— Когда закончится глобальное потепление? — голос Аллена стал еще более жестким, даже грубым, будто доброго следователя на допросе сменил злой. — При жизни нашего поколения? При наших детях?

— Не… могу сказать…

— Не знаете или не можете сказать?

— Сказать… не могу.

Ректор кивнул.

— Простите, — сказал он, — что я так… Теперь вы понимаете, что произошло с книгой?

Хьюго знал. Он знал еще тогда, когда бумага только начала темнеть. Это было смутное ощущение, беспокойство, которому он находил объяснения, не сопоставимые с реальностью. Он знал, но не знал, что знает. Чувствовал, но не понимал своих ощущений. Вопрос ректора выбросил из подсознания ответ, как выбрасывает жетон автомат при нажатии на нужную кнопку.

Взявшись за руки, они шли по улице, оставив машину возле дома Алленов. Когда проходили мимо спрятавшегося в ночной темноте мусорного бака, Хьюго остановился.

— Что? — спросила Мария. — Ты что-то вспомнил?

Хьюго достал из рюкзака стопку бумаги и, взвесив на руке, размахнулся.

— Хью! — вскрикнула Мария.

Черные страницы разворачивались и шелестели в полете.

— Хью! — кричала Мария.

Невидимая в темноте бывшая книга шлепнулась обо что-то и осталась в прошлом.

— Хью… — шепот был почти не слышен.

— Теперь мы уже не найдем это место, — сказала Мария, когда они прошли несколько кварталов, всякий раз сворачивая то направо, то налево.

— Не найдем, — согласился Хьюго.

— Где мы? — спросила Мария. — Я плохо знаю город.

Впереди сверкала реклама супермаркета «Дэнни», слева и справа уходила в темную даль улица, название которой светилось на указателе: «Южная Элм-стрит».

— Ты знаешь, где мы?

Хьюго кивнул.

* * *

Когда они пришли домой, небо на востоке было серым. Две темные фигуры на фоне светлевшего окна застыли посреди комнаты, прижавшись друг к другу. Целовались? Может быть. Что-то говорили? Возможно. Молча смотрели в глаза? Скорее всего.

Когда взошло солнце, Мария поймала отражение в глазах Хьюго и, ослепленная, поняла, как мало ей нужно для счастья.

— Мы будем счаст… — начала она, и Хьюго не позволил ей договорить, закрыв рот поцелуем.

— Ты не хочешь сказать или не знаешь? — спросила Мария много времени спустя, когда все мысленные клятвы были даны и повторены многократно.

Хьюго гладил ее безнадежно своевольные волосы. Мария не стала повторять вопрос — ей было слишком хорошо сейчас, чтобы думать о далеком будущем, а в ближнем она была уверена.

— Хью, — спросила Мария, — ты знаешь все, что будет с людьми? С миром? До конца времен?

— Может быть, — Хьюго был сосредоточен, он хотел ответить правильно, так, как чувствовал. — Я знаю, когда меня спрашивают. Или когда сам спрашиваю себя. Но вопрос нужно правильно задать — тогда я вижу ответ, будто надпись на белой стене.

— На языке Бога?

— По-английски, конечно.

— Как Моисей, с которым Бог говорил на своем языке, а пророк слышал арамейский?

Хьюго покачал головой. Он не ощущал себя пророком, хотя и понимал, что переполнен не известными ему знаниями.

— Я библиотекарь, — сказал он. — И ничего больше. Книги будущего стоят на полках в моей памяти, но, чтобы вспомнить, я должен снять с полки нужную книгу, поднести к внутреннему взгляду и прочитать написанное.

— А когда ты… Когда…

Хьюго понял.

— Книгу смогут читать наши дети, — сказал он.

— Наши… Ты уверен, что…

Хьюго поцеловал Марию в губы, вопрос так и не был задан.

— Я голоден, как сто Пантагрюэлей, — объявил Хьюго. — И выпил бы миллион чашек кофе, как Гаргантюа.

— Скажи, — спросила Мария, когда они сидели на диване перед журнальным столиком, жевали бутерброды и запивали горьким, как счастье, кофе, — если в твоей библиотеке есть все, то ты можешь ответить: почему Бог именно тебе и именно сейчас послал свою книгу.

— Бог? — с сомнением произнес Хьюго. — Не думаю. Это была библиотечная книга, верно? Из той библиотеки, которая…

Он замолчал.

— Я поняла, — Марии не нужно было объяснять, ей казалось, что всякий раз, когда она смотрит Хьюго в глаза, на нее снисходит благодать, к ней приходит вдохновение, что-то взрывается в ее душе и, расплескивая, приносит понимание единственного для нее человека.

— Вселенная, — произнес Хьюго, глядя в глаза Марии и вглядываясь в себя, — некоторые называют ее Библиотекой — состоит из огромного, возможно, бесконечного числа шестигранных галерей…

— Библиотека, — подхватила Мария, — это шар, точный центр которого находится в одном из шестигранников, а поверхность — недосягаема. На каждой из стен каждого шестигранника находится пять полок, на каждой полке — тридцать две книги одного формата, в каждой книге четыреста страниц, на каждой странице сорок строчек, в каждой строке около восьмидесяти букв черного цвета.[4]

— В каждой книге, — поправил Хьюго, — пятьсот пятьдесят три страницы, на каждой странице девятнадцать строк, в каждой строке по двадцать девять букв. Черного цвета, да.

— И все буквы разные, — прошептала Мария.

— Конечно, — сказал Хьюго.

Солнце поднялось выше и слепило глаза.

— Нас ждет ректор, — напомнила Мария, взглянув на часы.

— Никто, — сказал Хьюго, будто не расслышав, — не знает, как правильно задать вопрос. А библиотекарь не знает, какую книгу снять с полки, чтобы прочитать ответ. Обычно вопрос возникает только тогда, когда ответ ясен. Книги пылятся на полках, их никто не спрашивает. Тогда сам подходишь, берешь в руки книгу и читаешь первые попавшиеся строки: «Кто имеет ухо, да слышит. Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом».[5] И кто поймет тебя, если вопрос не был задан?

— Можно, я задам вопрос? — сказала Мария.

— Спроси, — улыбнулся Хьюго.

— Мы пойдем в библиотеку? Ректор не любит ждать.

— Мы?

— Я с тобой.

МАЙК ГЕЛПРИН Практикант Рассказ

Без одной минуты семь дневальный вывалился из казармы на свет божий. На ходу натягивая рукавицы, потрусил на центральный плац. Матерясь, отодрал от земли вмёрзшую в грунт за ночь арматурину. Примерился и с оттяжкой ввалил по рельсу.

Ненавистный, душу выматывающий звук разошёлся по зоне. Ворвался через зарешеченные окна в бараки. Проник сквозь отдушины в изоляторы. Разом выдернул из сна шесть тысяч зеков. Всех, от привилегированного лагерного отрицалова до обитателей петушиных кутков.

Мишаня, смотрящий зоны, идейный вор в авторитете и в законе, любил спросонья лениво подумать и помечтать.

«Шакалы позорные, — подумал Мишаня о доблестной охране лагеря. — Урыть бы вас всех», — помечтал он.

— Чифирьку заварить, Мишанечка? — юзом подкатился Амбал, личная сявка авторитета, болтун, лизоблюд и специалист по чесанию пяток. — С утреца чифирьку-то, а, родное сердце?

— Закройся, — осадил шестёрку смотрящий. — Ступай, покличь там Вяхиря и Девятку. Пускай после утренней поверки до меня топают. И насчёт хавки распорядись, скажи шнырю, пусть сюда тащат, сам не пойду, не в масть мне сегодня.

Амбал поспешно растворился в кирзово-портяночной барачной вони, а Мишаня, кряхтя, устроился на нарах поудобнее и принялся размышлять уже не лениво, а всерьёз. Блатных на зоне валят одного за другим. Что ни день, оттаскивают босяка ногами вперёд по другую сторону колючки. Туда, где между лагерем и лесом небрежно врыты в землю ряды покосившихся крестов.

Такого количества жмуров видавший виды Мишаня не мог припомнить. Разве что в лохматые времена, когда красная масть напропалую резалась на зонах с чёрной. Тогда на погост зеков тащили штабелями — правильных воров с лагерными суками вперемешку. Но в те времена всё было просто: поймал рванина заточку под сердце, и гуляй от рубля и выше. А вот сейчас… И не какую-нибудь лагерную перхоть валят, а самых что ни на есть деловых и козырных.

Тбилисский законник Гоча — удавлен во сне ремнём. Питерский налётчик Скокарь — зарезан в шизо. В одиночке зарезан — вертухаи крестятся и божатся на нечистую силу, что не при делах. Одесский авторитет Барон — найден утопленным в сортире. Ростовский фармазонщик Гоп-стоп. Ереванский кидала Арарат. Казанский мокрушник Бес. Зарезаны, заколоты, удушены, придавлены брёвнами на лесоповале.

Такое положение на зоне означало беспредел. А за беспредел со смотрящего спросят. Дадут по ушам на сходке, будь он хоть трижды в законе и четырежды в авторитете. Раскоронуют, и на следующий день сколотят на кладбище новый крест.

Деловые прибыли, едва Мишаня расправился с заботливо доставленным из столовки завтраком. Вечно хмурый, немногословный бандит-рецидивист Вяхирь и Девятка, фартовый катала из Душанбе.

— На воздух выйдем, — Мишаня поднялся с нар, потянулся. Подскочивший Амбал, угодливо скалясь, накинул на плечи телогрейку.

Майское утро встретило слякотной моросью, ветер кашлял из тайги надсадными порывами, будто страдал одышкой.

— Какие мысли имеются? — Мишаня вытащил пачку «Беломора», угостил братков. Выщелкнул папиросу для себя, свернул мундштук по-жигански, крестом, закурил на ветру. — Насчёт того, кто тут у нас беспредельничает?

— Мужики базарят, — Вяхирь цыкнул слюной в талый снег, жадно затянулся и выпустил дым через нос. — Так вот, такой гнилой базар стоит, что привидение.

— Чего? — опешил Мишаня. — Какое, к хренам, привидение? У тебя с крышей как?

— Крыша у кента в порядке, — поддержал Вяхиря Девятка. — Мне бы такую крышу. Но ты сам прикинь, что получается, пахан. Скокарь парился в одиночке. Никто к нему не входил, никто не выходил. А нашли под утро с электродом в спиняке. Ещё тёпленького. Потом Гоча — это как же удавить надо, чтобы ни одна гнида в бараке не проснулась. Затем Барон — попробуй, затолкай такую тушу в очко, даже если прикинуть, что он к тому времени уже сожмурился. Далее…

— Харэ, — прервал Мишаня. — Это всё я и сам знаю. Только в туфту и байду мужицкую не верю. Привидение, мать его. Наслушались романов, что Трепло после отбоя тискает. Я так меркую — подсадили мусора к нам мокродела. Пса, натасканного людишек валить. Вот он и беспредельничает. Вы команду борзым отдайте, пускай приглядятся, кто по масти подходит. Детинушка это должен быть серьёзный. Весь из себя быковатый. И биография должна быть тоже серьёзная — чтобы не подкопаться. Чтобы свой, на первый взгляд, в доску. Сам он, верняк, в наколочках, и статей за ним вагон с прицепом. А вот подельников у него быть не должно. Потому как прошлые дела его мусора стряпали в ментовке. Такого и ищите, ясно вам?

— Куда яснее, мля, — буркнул Вяхирь. — Только ты, пахан, какого-то супер-шмупер душегуба нарисовал акварелью. Как его, из романов, что Трепло тискает. Ниндя… Шминдя, мля…

— Ниндзя, — подсказал Девятка. — Из этих, из япошек. В общем, из косорылых.

— Давай, тисни нам на ночь, — велел Мишаня. — Позабористей что-нибудь. Амбал, сюда топай. Почешешь пятки, пока Трепло разбазаривает.

— Про что желаете? — осведомился Трепло. — Детектив, может быть? Или любовный роман? Про Дон Жуана не желаете? Или могу фантастику.

Был Трепло стар, неказист и дряблокож. Видом своим напоминал Мишане гриб поганку. Однако романы тискать умел, тут не отнять. Заслушаешься, как тискал.

— Детектив не надо, — поразмыслив, решил авторитет. — Детективы мусорам рассказывай. Про донов, графьёв всяких, остохрениздело. Давай, что ли, фантастику. Позаковыристей.

— Как пожелаете. Пожалуй, перескажу вам любопытный роман американского фантаста, э-э… Дэна Катерпиллера. Называется «За добром и славой».

— Говно название, — высказал авторитетное мнение Мишаня. — Ладно, давай тисни.

— На планете Альхея преступность изжили много столетий назад, — начал Трепло. — Тюрьмы там давно превратили в музеи, на месте бывших лагерей и зон разбили парки. Воровать, грабить, насиловать альхейцы разучились, хотя когда-то, в незапамятные времена, и умели. Но сейчас одна только мысль о преступлении вызывала у них отвращение и ужас.

— Мусорская мечта, — подал реплику Девятка. — Рай для лягавых.

— Возможно. Однако с исчезновением преступности на Альхее упразднили и структуры, занимающиеся правопорядком. В них не стало нужды. Цивилизация достигла небывалых высот, а альхейские мораль и справедливость вошли в поговорки у многих народов галактики. Даже на весьма отсталых планетах разрешать конфликты приглашали жителей Альхеи.

— Скукота какая-то, — почесал подмышкой Мишаня. — Если там и дальше так, то ну его, этот роман, на хрен.

— Нет-нет, — поспешно заверил авторитета Трепло. — Дальше гораздо интересней. Позволите продолжать?

— Ладно. Валяй.

— Так вот, несмотря на то, о чём сказал, иногда на Альхее рождались люди с задатками преступников. Комбинация генов, знаете ли, редчайшее совпадение хромосом — и в новорожденном вдруг начинали проявляться дурные наклонности далёких предков. Разумеется, подобные свойства индивида выявляли ещё в младенчестве. И тех, кто представлял потенциальную опасность для общества, изолировали.

— Ты же сказал, что тюрьмы срыли, — недоверчиво заметил Вяхирь. — Куда же их изолировали, мля?

— Их помещали в специальные интернаты. Создавали им все условия, заботились. Лучшие учителя работали с юными альхейцами и старались искоренить атавистические навыки. Однако удавалось это не со всеми. И тогда…

— Вот бы мне так, мля, — прервал Вяхирь. — В интернат на все условия. Глядишь, и искоренили бы, мля. И пара инкассаторов в живых бы осталась.

— Пахан, вставай! Вставай же! — тормошил Мишаню Девятка. — Вяхирь вскрылся.

— Как вскрылся!? — авторитет вскинулся на нарах. — Когда?

— Только что. Амбалу до сортира приспичило. Глядит, а Вяхирь там на полу остывает. Вены на обеих руках порезаны. И на шее, где сонная артерия. В кулаке перо. Кровищи натекло, мать-перемать. Тогда Амбал…

— Амбал, говоришь? — прервал Девятку авторитет. — Где он сейчас?

— Так к куму забрали. Там, в сортире, хипеш был вокруг Вяхиря. Сам кум и прискакал вместе с лепилой. Кто, мол, говорит, обнаружил? Ну, вот Амбала и прихватили, теперь, небось, в кумовской с ним базар-вокзал.

— А ну, выйдем, — велел Мишаня. — Проветримся.

Снаружи, в утренних вязких сумерках, закурили, постояли с минуту молча.

— Царствие небесное, — помянул авторитет покойного Вяхиря. — Ну, а про Амбала что можешь сказать?

— Да ничего. То же, что и все. Бугаина здоровый.

— А вот ты как меркуешь, почему такой бык у меня в сявках? Ему пристало мазу по бараку держать, а он пятки чешет.

— Так статья же у него, — растерянно сказал Девятка. — Сто тридцать вторая — изнасилование малолетней. С такой статьёй или в сявки, или в петухи. Ему пофартило ещё, что ты его пригрел, до себя приблизил.

— Пофартило, говоришь? А где Амбал был, когда Скокаря в шизо уработали?

— Не знаю, — признался Девятка. — Но можно узнать. Ты что же, думаешь, это Амбал? Неужто он? Но почему тогда Вяхиря?

— Почему?.. А вот знаешь, почему я в авторитете, а ты у меня в пристяжи, а не наоборот? — вопросом на вопрос ответил Мишаня.

— Ты пахан, на тебе дела.

— Нет, не поэтому, деловых на зоне хватает. А в авторитете я потому, что мозгой шурупить умею. Вяхирь ведь в несознанке был, на зону угодил по совокупности косвенных. И молчал всё время, даже мне его дела неизвестны. А вчера про инкассаторов языком болтанул, помнишь? А Амбал слышал. Вот и заделал его. И в сортире как бы случайно оказался. Я давно уже к Амбалу приглядываюсь. По мне — тихарёк он, больше некому.

— Так что же, будем его кончать?

— Повременим пока. Но ты деловым шепни. Пускай берут Амбала в клещи. Так, чтобы каждый его шаг, каждый вздох чтобы был мне известен.

— Героя романа Катерпиллера звали Альхр, — продолжил рассказ Трепло на следующий вечер. — Ему дали имя в честь планеты. Ещё в младенчестве тесты выявили у него антисоциальные наклонности. Причём коэффициент опасности для общества у Альхра оказался чрезвычайно высоким. Альхейские специалисты говорили, что подобные ему рождаются раз в несколько тысяч местных лет. За всю историю таких было наперечёт, и каждый оставил след по себе.

— Какой след? — насмешливо спросил Девятка. — Сотню жмуриков за горбом?

— Нет, не сотню. Гораздо больше. Этим альхейцам были подвластны великие дела. Их не сдерживала мораль, не ограничивала неспособность к насилию. Они вершили то, на что их соотечественники были неспособны, — меняли ход истории отсталых цивилизаций. Как и прочие альхейцы, они свободно перемещались во времени и пространстве. Как и прочие, были способны менять обличье и обладали феноменальной регенеративной способностью — уничтожить альхейца чрезвычайно сложно, он останется в живых, даже будучи в эпицентре ядерного взрыва средней мощности. Как у прочих, чувство социальной справедливости было развито в них абсолютно. Однако в отличие от всех остальных они были способны убивать. Свергать тиранов, устранять террористов, умерщвлять насильников и убийц.

— Ловко, — сказал Амбал. — Мне бы так, я бы таких делов натворил.

— Тебе грех жаловаться, — Мишаня, прищурившись, заглянул Амбалу в глаза. — Ты и так натворил. Четыре малолетки на тебе, куда там до тебя этому, как его, супермену… Ладно, вы побазарьте тут без меня. Девятка, а ну, выйдем на воздух.

— Пахан, зачем ты про малолеток сказал? — сунулся к авторитету Девятка, едва они оказались снаружи. — Не по понятиям ведь про чужие дела на людях.

— А ты что же, не въезжаешь, зачем?

— Нет, клянусь.

— Ну и ладно. Ты вот что. Иди, разыщи шныря, скажи, что я велел. Пускай, кровь из носу, найдёт Жорку-библиотекаря. Где хочет пусть сыщет. Хоть с бабы его снимет, хоть из гроба вытащит. И пускай Жорка сей момент до своей библиотеки шустрит. И не позже чем через час придёт ко мне и всё обскажет.

— Что обскажет-то, пахан?

— А то, есть ли такой писака Дэн, как его… Катерпиллер. Хотя я мазу могу поставить, что такого и нет вовсе. Но если вдруг есть — на всё, что тот нахреначил, пускай Жорка мухой составит список. По названиям. И волочёт этот список ко мне. Всё понял?

Мишаня бежал из лагеря в ту же ночь, воспользовавшись суматохой, образовавшейся после того, как зарезали Амбала. Нырнул под колючку. Петляя под выстрелами с вышек, прорвался через контрольную полосу и вломился в тайгу. Сутки, не давая себе передышки, отчаянно пёр на юг, уходя от преследующего по пятам собачьего брёха. Вышел, наконец, к реке, из последних сил одолел её вплавь. Ещё часа полтора трудно отползал от берега в чащобу — идти он был уже не способен.

Мишаня позволил себе забыться коротким сном, лишь удостоверившись, что лай за спиной стих, а значит, на берегу псы потеряли след. Через пару часов он заставил себя подняться и ещё полдня, стиснув зубы от усталости и боли, упорно хромал на юг.

Альхеец настиг его на закате. Возник перед авторитетом ниоткуда, из воздуха, и коротким ударом свалил на землю.

— Я знал, что ты меня достанешь, — утерев со рта кровь, проговорил Мишаня. — Может, дашь уйти, а? Проси, что хочешь. Деньги, связи — всё отдам.

— Такие, как ты, не должны жить, — сказал альхеец, — их следует уничтожать. Путь к добру вымощен костями, знай это. И замешан он на крови.

Мишаня, собрав всё, что в нём ещё оставалось, поднялся. Кем-кем, а трусом он никогда не был.

— «Вымощен костями», — передразнил он альхейца. — «Следует уничтожать». Дерьмо этому цена, Альхр, или как там тебя. Ты — такой же, как я. Ты убиваешь просто потому, что тебе это нравится. И для того, чтобы твои грёбаные земляки перед тобой прогибались. Херой, мать твою.

— Ты прав, я амбициозен и хочу, чтобы потомки меня помнили. Им будет за что — ваша цивилизация погрязла во лжи, коррупции и насилии. Я это исправлю.

— Дешёвка ты, — сказал авторитет презрительно и сплюнул на землю. — Недаром тебе на зоне позорную кликуху повесили. Трепло — ты трепло и есть — пустобрёх. Цивилизацию он исправит, баклан. Замочив для этого десяток несчастных зеков.

— У меня больше нет на тебя времени, — Альхр шагнул вперёд. — Ты ничего не понял. Думаешь, мне легко убивать? Я переступаю через своё естество каждый раз, когда вынужден сделать это. Но мне предстоит убивать, и много. Поэтому сейчас я лишь тренируюсь. На таких, как ты, на мерзавцах, которых не так жалко. Я пока всего лишь прохожу практику.

Мишаня посмотрел на Альхра в упор.

— Которых не жалко, значит, — сказал он. — Знаешь что, фуцан. Я — дерьмо. Ты прав, таких, как я, надо уничтожать. Но таких, как ты, практикантов… Будь моя воля, я бы зарезался, удавился бы, вспорол себе брюхо. Только за то, чтобы такая сволочь, как ты, никогда не родилась. По сравнению с тобой я…

Мишаня не успел закончить фразы. Инопланетянин сделал едва заметное движение, и авторитет умер прежде, чем его тело коснулось земли.

Альхр с минуту постоял, опустив голову и скрестив на груди руки. Затем плавно повернулся и растворился в вечерних сумерках.

«Только за то, чтобы такая сволочь, как ты, никогда не родилась, — бились у него в виске последние слова покойного. — Сволочь. Никогда не родилась. Сволочь. Никогда…»

ДАРЬЯ БЕЛОМОИНА Память Рассказ

Без меня в доме завелся непарный носкоед. Муж по утрам никак не может найти носки.

— Возьми вон тот в углу и этот на стуле, — говорю я. — У них хотя бы дырки симметричные.

— Я опаздываю, — сердится он, — лучше бы помогла.

Я улыбаюсь и развожу руками.

— Поищи в комоде поглубже. Может, еще те остались, которые я…

— Больше месяца прошло, Стаска, — грустно говорит он. — Какое там…

Но все-таки поискал, все-таки нашел.

— Я еще полезна, видишь.

— Стаска, родная. Пойду уже, — он прыгает на одной ноге в прихожую, надевая носок, я иду за ним. Мальчишка мальчишкой. — Ты только не уходи без меня, ладно?

— Я родителей сегодня навещу.

— Иди. Только не уходи совсем. Я люблю тебя.

Улыбаюсь.

— Что-то ты часто повторять это стал. Не уйду.

— Не уходи. Я буду о тебе думать. Ну, давай, закрывайся.

— Эй-эй!

— Извини. — Хлопнул себя по лбу. — Да, я сам закроюсь.

Ушел. Родной мой.

Днем мама сказала то же:

— Ты только не уходи.

— Не уйду, — смеюсь я. — Заладили!..

Мама смотрит мне в лицо:

— Какая ты красивая у меня! Только бледная.

— Ну, загорелой я уже не буду, мам. — Я тянусь к кружке, промахиваюсь, снова смеюсь. — Ох уж эта привычка чаевничать! Неискоренимо. Мама, ты мне, что ли, пирог отрезаешь? Мне не надо. Я на диете.

Смутилась.

— Трудно привыкнуть.

— Ну, все хорошо. Зато ничего не болит больше.

— Счастливая! А Лиска вчера опять мучалась гастритом. — Помолчала. — Ты только не уходи, — просит она снова. — Мы любим тебя.

Я только улыбаюсь. Глупые мои. Чего же вы так боитесь? Куда я уйду? Что бы ни говорили ученые, о чем бы ни рассуждали философы в своих премудрых книжках о памяти, смерти, сущности любви — не уйду, не уйду, не бойтесь. Я ведь тоже люблю вас.

— Пока любите, никуда не уйду, — говорю я тихо. — Не бойся, мам. Лучше скажи, как непарного носкоеда извести? Совсем распоясался в доме моего одинокого мужчины.

Небо вечером прозрачно-синее, город полон ярких быстрых огней, желтые фонари, сияют витрины, летят фары, дрожат и меняют цвет вывески, вспыхивают, гаснут окна. Жаль, что я не чувствую запахов: сейчас весна, сладко пахнут почки, а в булочной за поворотом печется хлеб. Никакой логики в том, что я вижу и слышу, как прежде, а осязать и обонять не могу.

Но как же зато хорошо, когда ничего не болит!..

Ваца, наверное, уже дома, переживает, что меня нет. Раньше он не переживал, когда я не возвращалась допоздна: нет так нет, самостоятельная девочка. А теперь боится. Все они боятся, что я уйду и уже не вернусь.

Я говорю ему: если верить статистике, я должна была уйти через две недели после возвращения. Но по той же статистике женщинам полагается любить слезливые сериалы, а мой отец должен был умереть десять лет назад от сердечной недостаточности. Я умерла в марте, вернулась через девять дней, сейчас конец апреля. Уже выбиваюсь. Нет этой статистики, лженаука, не надо дрожать перед ней, говорю я. В Книге Книг написано, что мертвые будут с живыми, пока те любят их, — и точка, остальное забудь.

Он отвечает: я однажды тебя потерял, Стаска. Страшно потерять снова. Почему-то, когда теряешь, начинаешь ценить куда больше прежнего. Я ведь даже не знал, вернешься ли ты: не всегда возвращаются, не все. В Интернете столько пишут про это… и как теряют снова.

Не читай в Интернете. Не слушай ученых. Забудь обо всем. Я здесь. Я твоя статистика. Не уйду, пока ты любишь меня.

Я прохожу мимо булочной, где выпекают хлеб, и вспоминаю запах горячего хлеба. Запах утренних кофеен. Запах фонтана летним днем на площади и запах сахарной ваты, запах пота, дождя, ржавого железа, запах…

Ускоряю шаг. Город мчит, льется, танцует, горит вокруг; я возвращаюсь к Ваце.

Дверь квартиры приоткрыта, чтобы мне не пришлось проходить сквозь, — он знает, что я не люблю.

— Поздно.

— Пешком шла. Метро и автобусы сейчас битком.

Он косо улыбается, склоняясь над противнем с ножом, его лицо немножко светлеет.

— Я пиццу приготовил. Будешь?

— Я же на диете, — говорю я с укоризной.

— А, да! Прости, я опять забыл. Пошли кино смотреть, я скачал… какое-то. Про гражданскую.

— Опять про войну? Мужчины.

— Женщины. Про любовь там тоже есть.

— Тогда ладно.

Я заскучала где-то через полчаса. Про любовь было слишком сентиментально, а война много стреляла и шумела. Каждый раз, когда мы смотрим кино вместе, мне хочется привычно положить голову ему на колени или устроиться у него на плече. Но я воздух и я не могу. В такие моменты мне остро хочется обратно свое живое больное тело.

— Сними ты эту бандану, — говорит он. Я морщусь. Волосы выпали после химиотерапии, отрасти уже не успели.

— Не сниму. Не хочу, чтобы ты видел.

— А то я не видел раньше. Стаска, ну это же…

— Я тоже хочу пиццу, — перебиваю я, пристально глядя на него. — Лучше расскажи мне, какая она на вкус. Подробно. Не забудь оливки.

Он вздыхает и начинает рассказывать. Я слушаю его голос, вспоминаю его запах. Дела мне нет до пиццы, на самом деле.

Иногда возвращенцы остаются годами. Я читала. Иногда даже всю жизнь, до самой смерти своих людей. Об этом есть полдесятка романов, пара научных публикаций и много сплетен в Интернете.

Вообще про это пишут скупо. Много — только подростки; они всегда много пишут обо всем, потому что ничего толком не знают. Кто знает — пишет скупо, жадно, словно боясь отдать лишнее. Это как о плотской любви — столько общих слов, а правда слишком близка к телу, слишком своя, слишком застенчива. И не нуждается в корсете из букв.

Но мне бы сейчас парочку корсетов пожестче, чтобы мои не боялись за меня.

Солнечные пятна пляшут на асфальте, нежный шелест листьев и нарастающего дождя, я прячусь под навес уличного кафе. Вспыхивают зонты, распускаясь. Не то чтобы я разлюбила дождь, но капли проходят сквозь меня, а это здорово мешает. И каждый прохожий норовит разрезать зонтом. Я понимаю, что не видят, — видят только кошки, родители, муж, — но того, что неудобно и неприятно, это не меняет.

Дробный стук капель по навесу, шелест, гомон, далекий звон, воркуют голуби у лужи. Рыжая девчонка останавливается, подставляет лицо дождю, ноги ее босы, пятки грязные, сандалии болтаются в руке. Идет дальше вдоль дорожки, по мокрой траве. Я горько и остро завидую. По ее скулам стекает прохладная вода, и пахнет светом, теплой влажной землей, молодыми листьями, сиренью. Я не чувствую.

Как не хватает тела!.. Ваца развел дома ужасный бардак, а я не могу прибраться. Только хожу следом и нудю: Ваца, убери носок из-под дивана, Ваца, вымой за собой тарелку, Ваца, опять кофе на полу, пожалуйста, вытри, Ваца! Не жена, а бормашина. Он покорно соглашается и тут же забывает. Он много сейчас работает, очень много: мы по уши в долгах из-за моего лечения. А я только гуляю днями напролет.

Интересно, как правильно: нудю или нужу?..

Девчонка пошла к мосту, я бреду за ней. Ведет ладонью по старым пыльным перилам, напевает что-то под нос, ныряет в парк по ту сторону речки. Я останавливаюсь посередине, перегибаюсь и смотрю вниз. Там бег воды, пятна, тени, блики солнца, как золотые печати, и небо течет, плывет в просветах ветвей.

Нельзя долго смотреть на воду. Из глубины поднимается призрачный город — у меня всегда пересыхают губы, когда я вижу это. Опрокинутый город из серого камня, небо между каменными домами, каменные лестницы взбегают вверх, к садам на каменных крышах. Я вижу это в воде и когда закрываю глаза. Поэтому я стараюсь не закрывать глаза. Отучиться бы заглядывать в воду.

Отворачиваюсь.

Он спал, когда я пришла. По телевизору бормочут про землетрясение и кризис, а муж клубком, и пульт выпал из руки.

Знаете, что самое острое?.. Я больше не прикоснусь к тебе, мой спящий мужчина. Мои руки — воздух, мое тело закопано в землю. Я не знаю, смогу ли к этому привыкнуть — что ты рядом, а мои руки воздух. Против смерти ничего нет. Вот это самое страшное.

И уже ничего не изменить.

— Ваца, — зову я. И смотрю на него. Он просыпается. — Вацик, иди спать в постель. Здесь же неудобно.

Морщится.

— Стаска, не будь белочкой. Все эти ласкательно-уменьшительные, копеечка, автобусик, дурасик… так по-женски.

— Я женщина, — напоминаю я.

— По-бабски.

— Ложись по-человечески, Вацище, твое спинище завтра отвалится.

— Так лучше.

Иду за ним и распоряжаюсь: выключи телевизор, выключи свет, убери свитер с подушки. Он смеется. Мол, про свитер я бы догадался и сам, а про свет чуть не сказал тебе. Жаль, что возвращенцы не могут научиться выключать свет волевым усилием. Еще лучше, говорю я, было бы уметь на расстоянии мыть пол и мысленно сортировать носки. Но от этого и живые не отказались бы.

Я краем глаза смотрю на зеркало: в нем отражается каменный город. Ваца раздевается, стягивает штаны, рассказывает что-то про одного менеджера с работы. Город смотрит на меня множеством глаз, янтарных и черных окон, серые лестницы серебрятся в лунном свете, горбатая улочка…

— Стаска, слушаешь?

— Да, Ваца. Не забудь выключить свет.

— Он питается одними бутербродами, мам.

— Стана, ничего страшного. Хочешь, я приду, наготовлю ему супа и котлет на неделю?

— И снова курит, как паровоз. Это хуже бутербродов.

— Ну с этим я уже ничего не сделаю… Стан, ты выглядишь чуть более румяной, чем позавчера.

— Это вряд ли. Ой, время… я побежала.

На этот раз я на автобусе — зайцем, как в детстве. Но в детстве я хоть сколько-то весила и даже занимала чуть-чуть места.

Теперь я уже не изменюсь. Я всегда буду той же, какой умерла. Смерть — это все-таки точка, мертвые не меняются.

— Я пришлааа!.. — говорю я, скользнув в приоткрытую дверь. — Ваца, пошли в парк гулять…

Тихо. Иду на кухню. Он за столом, смотрит в окно, ужасно серьезен. Думает о чем-то своем. Я сажусь на подоконник.

— Я хочу сходить в парк, — говорю я. — Мы с тобой так давно не проводили выходные вместе. Там снова открылась та кафешка, помнишь, мы туда года два назад ходили?.. Пойдем?

Молчит. Я заглядываю ему в глаза и холодею.

— Ваца, — зову я. — Ваца, я здесь. Ваца!

— Отослать факс, — говорит он неразборчиво. — И не забыть напомнить про…

— Ваца!..

Он вздрагивает.

— Как ты внезапно появилась. Не пугай.

— Я тут уже несколько минут, — говорю я нервно.

— Да? Прости, задумался.

— Ты смотрел мимо меня. Как будто меня нет.

— Я просто задумался. — Усмехается. — Глаза горят! Ты красивая сейчас.

Я целую кончики пальцев и касаюсь ими воздуха у его губ. Моя ладонь колеблется от его дыхания. Но я не чувствую.

Вечером на нас рухнула гроза; мы убежали от нее в супермаркет. Бродили вдвоем между ярких полок, он долго выбирал сыр, потом чай — и болтал, болтал, болтал. Я слушала, иногда говорила тоже. Потом Ваца купил зонтик, зонт вспыхнул и распустился над нами, и мы пошли домой. Еще накрапывал дождь, быстро вечерело. Неслись машины, и Ваца по привычке прикрывал меня от брызг.

— Ужасно жаль, что я не могу обнять тебя за талию. Было бы куда удобнее идти.

— Чем пахнет сейчас, Ваца?

— Дождем. Сыростью. Мокрым асфальтом. Кстати, ужасно холодно.

— Здесь должно пахнуть свежими булочками.

— Хлебопекарню закрыли на ремонт, Стаска.

— Жаль. Я и не знала.

— Ничего. Смотри, какое небо сейчас.

Я посмотрела. Клубы туч словно изнутри светятся красно-фиолетовым. Пышно и мрачно. И тут меня словно дернуло. Я даже не сразу поняла, отчего.

— Запах, — говорю я. — Что?

— Ты не чувствуешь? Цветы. Пахнет цветами.

— Да тут же их нет… — теряется Ваца.

Каменный город окружает меня, как ливень. Улица злой кошкой изгибает позвоночник, дома сдвигают головы и тени, узкие лестницы режут стены, как ручьи, пламенеют фонари — и запах цветов. Теплый, яркий, нежный.

Голова кружится.

— Стаска!..

— Я здесь, Ваца, — выдыхаю я. — Я здесь. Я не уйду.

— У тебя было такое лицо…

— Я просто задумалась. Пойдем домой.

Каменный город провожает меня взглядом из каждой лужи, из каждой зеркальной витрины. Спиной чувствую. Вечером я прошу:

— Убери зеркала.

— Ты что-то в них видишь?..

— Ничего такого. Просто… — Я смотрю в его тревожные глаза. — Я себя в них не вижу, вот и все. Пожалуйста, убери.

Он завесил их моими водолазками и развернул к стене.

Я не врала ему с тех пор, как мы поженились. Да и до того — разве что придумывала оправдашки, когда опаздывала на свидания… Он все равно обычно понимал, что я вру. А я понимала, что он понимает.

Все-таки Ваца вымок и простудился, несмотря на зонтик. Выпил аспирина, укутался до ушей, уснул мгновенно. Так и не понял, когда я соврала.

Как жаль, что я не могу спать. Будь у меня живое тело, я бы тоже промокла, чихала, укуталась бы так же и уснула носом в его плечо. Можно сколько угодно рассуждать о том, как прекрасна смерть и как она полезна человечеству, но вот эти мелочи — их же невыносимо терять, запахи, прикосновения, даже право простудиться и побыть больной и слабой.

Горячий стакан в ладонях, костер, дым ест глаза, сладко болят стертые плечи и ноги. Аромат близости, жаркого тела, кожа под губами прохладна, под кожей тонко пульсирует кровь. Колкая дорога на пляж усыпана ржавой хвоей, песок струится между пальцами — песок, волосы, вода, колючий шиповник оставляет красные полосы, чай с душицей…

Смерти нечего противопоставить.

Как же тоскливо мое глупое бессмертие в такие ночи.

Ваца перестал есть только бутерброды, начал нормально готовить и ходить в спортзал. «Оклемался, — заговорили его коллеги. — Наконец стал забывать жену».

— Не забыл, — гордо отвечала я им, но они не слышали.

В тот же месяц он пошел на повышение и стал очень серьезный. Я посмеивалась: не важничай, деловая колбаса, ты все тот же мой Ваца, только занятой и в хорошем костюме. Он светло улыбался и пожимал плечами.

Не помню, какой был день. Наверное, что-то в середине августа. Очень дождливое утро, я помню, как мурлыкала вода в трубах. А потом стало солнечно.

— Смотри, — говорю я, входя в кухню и стягивая бандану. — Мне кажется, они немного отросли. Такой ёршик… Но мне кажется, да?

Задумчивый взгляд мимо.

— Ваца, — говорю я, подходя вплотную и заглядывая ему в глаза.

Шевелит губами, смотрит в сотовый, мешает поджарку на сковородке.

— Ваца! — я почти кричу уже. — Ваца, Ваца, я здесь, Ваца!

Он шагнул сквозь меня к окну. Я молчу с каменным лицом, глядя ему в спину.

Мои нейронные сети и слезные железы похоронены еще весной — почему же так хочется заплакать?

— Ваца! Не дури!

— Я с этим разберусь, ничего страшного. Нормальная текучка кадров…

— Ваца!

— Сделайте ксерокопии документов, — бубнит он себе под нос. Я бью его кулаком в грудь, кулак проходит насквозь.

— И не забудьте переправить мне по факсу!

Я расплакалась на полу, спиной к плите, а муж так и топтался по мне, пока готовил.

Забеспокоился он вечером. Позвонил родителям.

— Я здесь, — твердила я, пока он говорил по телефону. — Здесь, здесь, просто обернись. Не тревожь маму.

Не находил себе места полночи. Я слышала, как он говорил со мной вполголоса. Только не уходи, говорил он, только вернись. Очень тихо. Пил кофе, не спускал глаз с сотового, нервно курил на лестничной клетке. Лег, оставив входную дверь приоткрытой.

— К тебе же могут прийти грабители, — говорю я, ходя взад-вперед по комнате. — Закрой дверь, балбес. Заходи кто хочешь, да? Закрой дверь, я же здесь, здесь, здесь…

Не слышит.

Я хвостиком бреду по пятам, куда он не идет искать меня. В парки, в мои любимые кафешки, в библиотеку, на кладбище. Я здесь, твержу я, только обернись. Он оборачивается, но смотрит сквозь меня.

В Книге Книг сказано: мертвые будут рядом с живыми, пока те любят их. Про такое там ни слова. Я рядом с ним. Но для него я ушла.

В какой-то момент он все-таки устал и отчаялся. Перестал искать.

Сгорбился на скамейке.

— Утопиться, что ли, — говорит он тихо. — Зачем это все…

— Не смей, — говорю я. Я сижу на дорожке перед ним. — Ты простужен и небрит. Зачем твоему отцу вечно небритый сын-возвращенец?

— Стаска.

— Я здесь.

— Зачем ты ушла?

Молчу.

— Ты обещала не уходить. Ты же обещала.

— Я здесь.

Дождь переходит в ливень и снова в дождь. Парковая дорожка изгибает позвоночник, по ней стелется вечерний туман, и я чувствую запах цветов. Но я обещала не уходить. Я же правда обещала.

— Я понимаю, что ты не виновата. Ты тоже не знала.

— Ваца.

Один за другим зажигаются рыжие фонари. Не припомню их в этом парке.

— Мне хочется уйти за тобой.

Что за подростковый максимализм, Ваца? Не подозревала его в тебе. Не глупи. Вернись, поешь, согрейся, образумься. Смерть только в книжках такая красивая.

— Я знаю, что ты этого не хотела бы.

Деревья растут ввысь и вширь и сдвигают головы, и дождь вокруг встает серой стеной. Голова кругом. Ваца, я здесь, я все еще здесь.

— Стаска…

Думаю, прижав прохладную мокрую ладонь ко лбу. Такое чувство, будто у меня температура, странно. Мостовая горбатой улочки очень холодная, пробирает до костей. Ваца смотрит сквозь меня, а за его спиной лестницы рассекают каменные стены, растут вверх, тянутся к висячим садам на крышах…

Смерть — это все-таки точка, вспомнила я. Мертвые не меняются.

— Я люблю тебя.

— Нет, подожди. Это не я, Ваца. И не любовь. Всегда одна и та же — это не я прежняя. Только память. Понимаешь?..

Кажется, я сама не очень понимаю. Температура.

У тебя почти ночь, вернись домой, поешь, укутайся в плед, аспирин там на полке, теплые носки… позвони моей маме утром. Температура. От запаха камня, дождя и цветов кружится голова, фонари гаснут — здесь скоро рассвет.

Лето заканчивается, и с ним, кажется, мое короткое бессмертие с тобой.

Мне пора, Ваца.

ЕЛЕНА ГАЛИНОВСКАЯ Игра Рассказ

С чего началось

Женщина пришла домой, медленно сняла пальто, переобулась и села на кухне рядом с мужем.

— Тут есть одна вещь… — сказала она.

Ее звали Вера, его Гек.

Гек не оторвал взгляда от газеты.

— То, что одна, — это хорошо?

— Мы не в ссоре?

Гек вздохнул. Ему совсем не хотелось бесед.

— Хорошо, тогда другой вопрос: нам нужны деньги?

Гек, наконец, посмотрел на жену поверх очков.

— Интересное начало. Оригинальное.

— Да перестань ты! — Вера махнула рукой. — Здесь можно попробовать Зику…

Гек знал свою Веру. Он встал и вышел из кухни. Потом он вернулся, забрал газету и опять ушел.

Женщина сначала растерялась, но потом собралась с духом и пошла за мужем в комнату.

— Нет, ты не дослушал… Пятьсот тысяч…

— Продолжай, дорогая, ты мне не мешаешь, — он сидел теперь на диване.

— …Это не реклама йогуртов, — она подсела к нему. — Это даже немножко здорово… игра. Конкурс. А где Зика?

— Гуляет.

— Хорошо… Объявление было по телевизору — я на работе увидела. Случайно…

Она влезла с ногами на диван. Ей было неприятно и чего-то стыдно. Но это только подхлестывало маленький азарт.

— За что награда? — спросил Гек без особого интереса.

— За вундеркинда. Если победит, — Вера слегка развела руками. — Я понимаю, ты считаешь все это ерундой… — Она, не мигая, уставилась в стену.

Азарт вдруг исчез. Она оглядела комнату, случайно встретилась глазами с отражением в зеркале.

Зику, которого звали на самом деле Тимом, они с мужем очень любили. Но в борьбе с собой и с обстоятельствами сын тянул на дно. Бывают люди, похожие на апельсиновые деревья: одни их ветки еще цветут и не замечают, что на других уже зреют плоды…

Гек пошевелился:

— Это не ерунда. Это из другого измерения. Не нашего…

— А-ван-тю-ра, — сказала Вера и слезла с дивана. — Ай-ай-ай, детей нехорошо втягивать в авантюры. — И она пошла в спальню.

— Конкурс европейский, — крикнула она оттуда.

— И Европа полна дураками, — пробурчал Гек и поежился на диване.

— «Тоска берет от глупости людской. Но мудрость их полна такою же тоско-ой», — пропела Вера.

— И все равно «Фауста» написал Гёте, а не ты! — сказал Гек.

В дверь позвонили. Вера вышла.

— Какой-то Гете, какой-то Фауст. Фи!

Она изобразила пренебрежение красивой полной рукой и поплыла открывать.

Через несколько секунд в комнату вошел семилетний Тим. Участь его была решена. Конкурс… Пусть будет конкурс, подумал мальчик.

И конкурс был…

Конкурс

Его нарядили в новую курточку, причесали и повели в какой-то дом. Там происходили события под названием «отборочный тур». Отборочный… отборный тур… он подумал: почему не элитный горный козел, — и хихикнул. Он сказал маме, и руки у нее перестали дрожать, она развеселилась. Пока они топали на этот «отборочный тур», успели разобраться во всех турах и козлах.

В самом доме было красиво и весело. Целая куча детей. Между ними бегали размалеванные клоуны, хохотали, щекотались и болтали всякую ерунду.

Там были и родители. Больше — мамы. Только они как-то странно смотрели на чужих мам и детей. Он никогда такого не видел. Взрослые и детишки были одеты кто как: кто в пух и прах, кто просто, аккуратно и чистенько. Мамы, разрисовав собственные физиономии, не забыли и о щечках своих дочек. В общем, народ пытался делать праздник. Это было странно, потому что лица у большинства взрослых были испуганными.

Тим прижался плотнее к своей маме и посмотрел ей в лицо.

Странно… Его мама, такая необыкновенная, смотрела так же, как и те, другие.

— Ма…

— Что, Тимка?..

— Не надо смотреть так…

— Ты о чем?

Мама присела и прицепила ему на курточку квадратик с цифрами.

— Сейчас тетя назовет твой номер, и ты пойдешь к вон тем взрослым в креслах. Ты понял? — Руки у мамы опять задрожали.

Он кивнул. Кучка каких-то детей звонко расхохоталась, сбившись вокруг рыжего клоуна с синим квадратным носом.

— Ты не забыл то, чему научился?

На мамин вопрос Тим в сотый раз замотал головой. Вопрос надоел, как бог знает что.

— Тише, дурачок! Что ты с прической сделал?!

Мама достала гребешок и стала его причесывать.

— Смотри отвечай так, как я тебя учила…

Кивать было нельзя — его причесывали, он брякнул «да» и покосился в ту сторону, где сидели взрослые, перед которыми нужно было умничать всей этой гениальной толпе детей. Там уже стоял какой-то мальчик. Он что-то говорил. Вдруг все взрослые расхохотались, какая-то женщина погладила его по голове, и он отошел в сторону. Его проводила телекамера.

— Номер пятнадцать! — сказала нужная тетя в микрофон и стала шарить взглядом по залу.

Мама вздрогнула.

— Это нас… Тебя. Ну, родной, я тебя прошу… — Она слегка подтолкнула его в нужную сторону, и от этого толчка Тиму стало немножко холодно.

Он пошел к креслам. Оглянулся.

Мама так и осталась стоять с гребешком и раскрытой сумочкой. Тим потом вспоминал ее такой, чтобы понять, зачем она довела себя до незакрытой сумочки в чужом зале. И не понял.

Когда Тим ступил на розовый разрисованный крут, черный глаз телекамеры подплыл к нему и проводил до самого центра.

— Какой милый мальчик!

Это сказала женщина, которая гладила прежнего мальчишку по голове. Она была очень красивая. И фраза прозвучала вполне красиво. Наверное, она была детским психологом. Тиму стало любопытно.

— Как тебя зовут? Сколько тебе лет?

Он ответил.

— Замечательно! А что ты умеешь делать?

— А что вам нужно? — спросил Тим, так и не поняв, что замечательного было в его первых ответах.

Женщина поглядела на своих соседей и опять улыбнулась. Зубы у нее тоже были красивые.

— Как у тебя со счетом?

— Нормально… — он вспомнил маму, — до миллиона, — он понаблюдал за эффектом и добавил: — и обратно.

Люди в креслах опять рассмеялись. Глупое веселье нагоняло на Тима скуку. Он не то чтобы обиделся, но вспомнил прочитанное где-то, что возраст еще не авторитет, и случайно тоже улыбнулся.

Взрослые увидели простодушную улыбку ребенка и стали еще добродушнее.

— С письмом у меня тоже всё в порядке. Показать?

— Нет! Что ты. Мы верим. Скажи, а что ты больше всего любишь?

Тим опустил голову.

— Маму.

Женщина снова переглянулась с другими, но никто уже не улыбнулся.

— Ты хороший мальчик, — сказала она. — А вот сможешь ли ты решить такую задачку: представь, что ты машинист, в твоем поезде пять вагонов. На первой остановке из поезда вышло шесть пассажиров…

— Я знаю эту задачку. Машинисту семь лет, как мне…

Тим осекся. Ему не было велено перебивать жюри. Он закусил губу.

Женщина вроде бы не заметила, похвалила и продолжила:

— Ты знаешь какие-нибудь стихи?

— Да. Песнь о Гайавате…

Красивые брови женщины поднялись так высоко, что Тиму пришлось отводить хитрые глаза.

— Всю?

— Всю. Только не по-английски.

Мужчина справа не удержался:

— И по-английски что-нибудь знаешь?

— Немножко Киплинга.

Мужчина хмыкнул.

— Слава богу, не Шекспира… Что же, читай, Гайявату… Или как там.

Тим начал, слегка запинаясь, потом осмелел, но тут женщина кашлянула и предложила Тиму остановиться.

— Спасибо, Тим. Ступай к маме.

Она было протянула руку, чтобы и его погладить, но Тим вовремя шарахнулся.

— Не надо меня гладить, — тихо попросил он женщину.

Она опять подняла брови.

— Почему?

— Мама меня долго причесывала…

Жюри опять расхохоталось. Тим уставился на хохочущих людей, потом случайно перевел взгляд на Рыжего с синим носом. Тот ему подмигнул.

Тим повернулся и пошел прочь из розового круга, как и все, в сопровождении черного шара телекамеры.

Когда он вышел, его взял за руку какой-то клоун и повел к маме. Маме он вручил цветок, а Тиму шоколадного карапуза в очках и с книжкой под мышкой — символ конкурса. Карапуза Тим сразу съел и стал рассказывать маме о разных разговорах с жюри. Беседа получалась не очень, потому что мама радовалась и огорчалась совсем не тому, а под конец совсем расстроилась. Вот чего Тим совсем не ожидал. Ведь это была игра. А она все перебивала его, то «тебе не нужно было это говорить», то «ты правильно сказал». Стало совсем скучно.

Клоуны скакали по всему залу. Играла музыка. Кто-то из родителей пытался прислушаться к их с мамой разговору. Но Тиму и маме было все равно. Они сели на какие-то стулья. На стене, напротив их мест, стали показывать мультфильмы.

Наконец, поток детей закончился.

Взрослые, что сидели в креслах, встали, сбились в кучку в центре круга, поговорили и куда-то ушли. И, хотя клоуны усиленно делали вид, что ничего не происходит, зал все видел и тихо проводил жюри глазами. На секунду наступила тишина. Потом все снова заговорили, мультфильмы стали показывать уже на всех четырех стенах.

Вдруг стены погасли, и вместо мультфильмов на них появился очкастый карапуз.

Загремела музыка: радостный гимн конкурса.

Как чертики из табакерки, откуда ни возьмись появились члены жюри, уже переодевшиеся во что-то текуче-серебристое.

Все встали. Серебристое жюри выстроилось в центре круга. Прежняя красивая женщина вышла вперед и заговорила.

— Итак, дорогие юные дарования, отборочный тур конкурса подошел к концу…

(Тим услышал, как чей-то папа у него за спиной тихо хрюкнул.)

Клоуны, как по команде, закричали и захлопали. Тим, его мама и все остальные сделали то же самое.

Женщина продолжила, когда все стихло.

— Должна вам сказать, дорогие мои, и уважаемое жюри меня поддержит, — говоря это, она поиграла глазами вправо и влево в адрес стоящих в ряду мужчин, на что те кокетливо заулыбались, — вы нас просто ошеломили! Это ни на что не похоже! Если так пойдет дальше, то президента страны мы будем выбирать из людей вашего возраста.

Тут надо было всем расхохотаться, что и случилось. Но женщина быстренько подняла руку:

— Да-да! Выбирать из вас двух лучших было все равно, что… — видимо, это был экспромт, и в нем она запуталась, — в общем, вы меня и так понимаете.

Снова смех. Женщина тоже рассмеялась.

— Мы чуть было не передрались между собой! Но… — она снова остановила хохот, — конкурс есть конкурс! И как в любом конкурсе, среди самых удивительных и замечательных есть и победители! — эту фразу она произнесла без запинки — наверняка это не было экспромтом.

Она сделала паузу. Все стихли.

— И поэтому… — снова пауза, — я обязана назвать тех, — чудный глубокий вздох, — кто поедет на следующий тур! Вот эти двое!

Вновь загремел и загудел гимн конкурса.

— Номер… пятнадцать…

Клоуны заскакали по залу, и из репродукторов понеслась фонограмма шума радости немножко раньше, чем конкурсанты и их родители успели что-то сообразить. Когда Тим понял, что случилось, он посмотрел на маму и удивился. Она вся съежилась, как будто испугалась.

— Ма?!..

Мама посмотрела не то чтобы на Тима, но на то место, откуда раздался его голос.

— Ма, — повторил Тим. — Чего ты все время такая?.. Мы же выиграли…

— Не «чего», а «почему», — мама поправила его машинально. — Я не могу думать сейчас… потом. — Ей казалось, что другие родители сделают ей темную. В то же время она еще не поняла, что случилось. Но удивлялась тому, что победа не произвела на нее того впечатления, которого она ждала.

Они с Тимом даже не расслышали, как назвали второе имя. Это была девочка. Она, не дожидаясь Тима, сразу потопала в круг. Мама Тима опомнилась и тоже подтолкнула его к кругу.

Он пошел в сопровождении глаза телекамеры, раздумывая: «Как они там выбирали? Чем это я лучше других?» Кто «они», его не интересовало — просто какие-то «они». Всякие «они», а не только те, что были в креслах.

Они с девочкой стояли в центре зала, и уже не одна, а четыре телекамеры плавали вокруг них, и Тиму казалось, что черные глаза камер моргают. Тим покосился на стены, догадываясь, что он там увидит, но всё равно к жути того, что увидел, оказался не готов. Огромные, неправдоподобные лица — числом четыре — были лицами Тима. Но он себя не узнавал. Это был не он, а какой-то ужас, принявший вид, похожий на него. Потом появились лица девочки. Со стен он перевел взгляд на физиономию соседки и заметил две вещи. Первая, что она удивилась своим изображениям ничуть не меньше, чем он, вторая — она изо всех сил не подавала вида, что трусит. Темные завитые кудряшки… Он заметил, что девочка не привыкла к своему пестренькому платью и банту. Все было на ней очень ровно, а потому казалось, что глупо. Костюм был глупее девчонки. Все было здорово и неправда.

Девочка повернула голову к Тиму, кое-что заметила и кое-что поняла. Она натянула носик, закусила губу и даже чуть притопнула ногой. В общем, как могла, выразила досаду.

Пока у них с Тимом проходила эта своя маленькая жизнь, вокруг галдела и пестрела жизнь чуть побольше — величиной с зал. Произносили речи какие-то важные люди. Кому-то давали подарки. Кое-что перепало и Тиму с девочкой, ее звали Мила. По залу продолжали мотаться уставшие и поэтому слегка придурковатые клоуны. Камеры летали, ряды редели, экраны пугали тех несчастных, которые попадали в фокус. Потом загремела музыка, и Тим почувствовал, что пора находить маму и мотать отсюда. Подарок его разочаровал: огромный медведь был для девчонок. Серый во дворе поднимет его на смех. Девчонке почему-то сунули поезд. Она разглядывала подарок и криво улыбалась.

Тим подмигнул ей и показал глазами на медведя. Она кивнула. И как раз вовремя. Музыка грянула еще громче. Это значило, что все уже напоздравлялись и напраздновались и пора заканчивать. Откуда-то сверху посыпались груды разноцветных воздушных шаров, некоторые из которых были с носиками и в очках. Клоуны как будто проснулись и заскакали в общем синхронном клоунском танце. Но каждый — там, где был, к удивлению тех, кто стоял рядом. Из-за этого все приняло вид какой-то ненормальной вакханалии.

В это время Тима и Милу впихнули вместе с родителями, поездами и медведями в машину у выхода и повезли по домам.

Сидя на заднем сидении, ребята наконец-то перевели дух и махнулись подарками. Они еще о чем-то болтали. Тиму наконец-то стало весело и тепло. Они договорились все время выигрывать, чтобы снова увидеться. Тим записал на какой-то картонке для Милы свой телефон, вылез с мамой у своего подъезда, помахал девочке рукой и больше ее не видел.

* * *

А дальше дни понеслись, как в кино.

Его куда-то увозили и откуда-то привозили. Перед ним прыгали клоуны, зверюшки, женщины и мужчины в ползунках и слюнявчиках, телекамеры, фотокамеры, мячики, шарики, мультфильмы, глупые и не очень глупые вопросы, не совсем вопросы под названием «тесты» — очень глупые, на его взгляд, задачки, на решение которых давали время или совсем не давали времени. Рядом с ним всегда были такие же, как он, дети. Уставшие, но улыбающиеся, потому что рядом были их родители. Потом появились еще взрослые, кроме родителей. Их роль Тим совсем не понимал, да и не старался понять.

Рядом были его мама и папа. Но они были как бы не так нужны, как раньше, до игры. Нет, они были необходимы. И не меньше, а именно «не так». Было странно. Потому что кто бы ни пропадал, вместо них всегда оставалось действие — Игра.

Детей заставляли читать стихи, разыгрывать сценки, петь песенки. Кажется, он побеждал. Во всяком случае, он уже привык, что в конце какого-нибудь конкурса называли его имя.

Они часто куда-то летали, возвращались, опять летали. Он невзлюбил самолет с первого раза, с первого конкурса, на который нужно было лететь из города. Еще он думал о маме, о том, что чем быстрее все кончится, тем быстрее она успокоится. А пока было наоборот. Чем больше было всяких побед, тем больше она нервничала.

Однажды в какой-то гостинице она устроила истерику полной женщине из организаторов. Мама шумела, обвиняла кого-то в гнусностях. Потом кинулась собирать вещи — свои и Тима. Женщина все время молчала. Она наблюдала за мамой — недолго, потом вышла.

Мамина истерика ничем не закончилась. Они, конечно, никуда не уехали. Но сказки на ночь Тиму стали с длинными паузами и забывчивыми героями.

Прошло всего три месяца с начала всей кутерьмы, но Тим уже не чувствовал времени. Мир вокруг изменил вкус, запах и цвет и превратился в две вещи — тишину и ее отсутствие. Фейерверк игр и конкурсов был как бы самодостаточным. Как карнавал он был интересен самому себе, и его мало интересовали участники. Тим ждал тишины.

Им с мамой объявили, что он вышел в финал. Для Тима эта новость не имела лица. Когда он уснул, слова приснились ему в виде компьютерной песенки, под которую танцевали зверюшки, перекидываясь головками. Утром он проснулся с головной болью.

Финал должен был состояться через две недели.

Финал

Тим догадывался о том, что Игра наделала шума и вообще проводилась с помпой и вкусом.

Финал, например, проходил на не самом дешевом детском курорте, а детей с родителями поселили в отдельных домиках.

Море было теплым, народ улыбчивым, до конкурса оставалось еще семь дней. Что еще надо?

Перед конкурсом маму, папу и его привели в большой зал, где родителей попросили торжественно подписать разные бумаги в красивых пурпурных папках. Родители уже читали то, что должны были подписать. Тим тоже знал, что там. Где-то за месяц отец сказал ему, что после конкурса, если он, конечно, хочет, он будет учиться с другими детьми в специальной школе «для одаренных», как он сказал. А когда Тим спросил, при чем тут его хотение, выяснилось самое интересное: школа — интернат, и он уедет далеко от родителей.

— А когда я буду вас видеть? — спросил Тим. Тут же все понял и испугался. — Не хочу.

Отец помолчал.

— Ну, ты подумай, — сказал он, тронул его за плечо и вышел из комнаты.

Тим понял, что его родители этого хотят. Не понял только одного: почему? Потом были разные разговоры о перспективах, о будущем, но какое ему было до этого дело? Помнится, он вызвал панику, когда спросил:

— С вами у меня не будет будущего?

Он спросил об этом маму, а она взяла и вместо ответа ушла плакать в спальню. Он остался в комнате и смотрел на кончики пальцев. Отец курил на кухне. Оттуда плыл мягкий запах дыма. Чтобы было будущее, надо нахлебаться горя в прошлом… Лучше, конечно, — горя придуманного. Вот чего Тим не понимал.

Не может быть, чтобы не обо всем можно было говорить так, чтобы его поняли. Но он чуял, что если он так скажет папе или маме, они не поймут и опять начнут о будущем.

Поэтому он молчал, и поэтому они стояли теперь в большом зале втроем, точнее — Тим стоял, а его родители и еще какие-то взрослые неуклюже возились над его будущим за массивным столом.

Он решил тогда назло проиграть финал. Правда, он не знал, что не для того в этот финал вышел. Его облапошили и тут: сценарий был написан совсем не дураками, а профессионалами, способными вытрясти вундеркиндство из кого угодно и в состоянии какой угодно злобности.

* * *

Было так:

— Добрый день, уважаемые дамы и господа, — заверещал, влетев в студию, ведущий, — наконец и финал! (Аплодисменты и вопли в зале.) Через несколько минут здесь появятся те, кто вызывал любопытство и зависть родителей и детей последние полгода. Целая толпа вундеркиндов ворвется сюда, и дай бог, чтобы эти молодые дарования не разнесли здесь все до основания! Как вам стихи? Поневоле в этот день забудешь прозу. Как вы себя чувствуете, дорогие родители? Сколько сердечных капель выпили вы за последнее время? Скажу точно! Аптеки сорвали на вас изрядный куш! Вряд ли много осталось тех, кто не испытал своего ребенка в Игре. Но пусть не отчаиваются те, чей румяный карапуз не рассмеется вам с этого экрана! Что делать! В мире, слава богу, миллионы детей! Но нам нужны только шестеро. Только шестеро самых-самых! И сегодня их имена узнает весь мир. А-а! Вот и господин Казьлис!

Под шум и сиреноподобное «а!» ведущего в студию вошел снисходительный к его фамильярности человек. Затейник и спонсор Игры. Он же — президент независимого, но очень влиятельного фонда. Он мягко улыбнулся всем с экрана, и ведущий начал с ним беседу.

— Господин Казьлис, — обратился он к гостю, — что вы сами думаете обо всей этой затее? Игра идет своим чередом, но мы уже успели услышать о ней не только комплименты. — Каверза в качестве перчинки. Маленький трюк.

— Мы преследовали несколько целей…

— За двумя зайцами?

— Маленькая игра — не способ решения больших проблем… Мы это понимали с самого начала. Игра — развлечение, праздник. И очень хорошо, что у наших организаторов все так и получилось. — При этих словах ведущий поклонился. — Но поскольку в каждой шутке есть доля правды, кое-что мы все же с помощью конкурса выяснить хотели. Нет, никакого исследования, простое любопытство…

— И что же?

— Нам, к примеру, было интересно узнать, насколько плохи наши дела…

— Вы имеете в виду наш генофонд и экологическую катастрофу?

— Да. Дети — наше будущее. И какие они — такой и будет жизнь через пару десятков лет. А… интеллект — это основное, чем мы отличаемся от других обитателей планеты…

Ведущий поиграл бровями.

— Ну, и что вы можете сказать теперь, когда конкурс почти подошел к концу?

Казьлис улыбнулся в камеру.

— Мы еще поживем.

В зале с готовностью зааплодировали.

— Но есть и более материальные достижения Игры. Мы с самого начала объявляли о благотворительных целях конкурса, и теперь я могу сообщить о некоторых результатах. — Господин Казьлис выдержал вежливую паузу. — На деньги, поступившие от всего проекта, будет построен детский медицинский центр с абсолютно бесплатным лечением. Договор на строительство уже заключен!

В привычке к речам на публике Казьлис мягко повысил тон, когда зрители зааплодировали последним словам.

Пока спонсор отчитывался перед народом, финалистов гримировали и приглаживали в узкой тесной комнате. Родители сидели в студии.

В парикмахерскую суету прискакала режиссер и сказала, что всем надо приготовиться, потому что — время. Тим скрипел зубами, но терпел суматоху.

Открылась какая-то дверь, и в комнату въехал автомобильчик с прицепленными к нему вагончиками — новый изыск режиссуры. Этот изыск вел очередной ряженый. Тиму и другим ребятам велели рассесться по вагончикам. Вагончики были маленькие, а на крышах устроены сидения.

Наконец раздался звонок, за ним — голос кого-то из обслуги, и поезд с детьми въехал в студию. Посреди зала стоял ведущий, уже в одиночестве, и радовался прибывающим. Казьлис болтал с другими гостями в своем кресле.

В прежней комнате не было темно, но Тим в который раз на минуту ослеп от света в зале. Прыжки, шум, шарики, аплодисменты — это все было не для тех, кто ехал на вагончиках по кругу. Дети ждали, что будет дальше. Никто из них не знал сценария.

Когда поезд, сделав круг, остановился и все слезли в центре, зал без всяких комментариев превратился наполовину в зеленую поляну, наполовину в рощу с диковинными, но почти как живыми деревьями. Публика порадовалась, попрыгала и расселась на травке.

Кое-кто из ребят тоже хотел нагнуться, проверить, настоящая ли трава, но девушки-сопровождающие, переодетые девочками, надув губки, их удержали.

Птички, солнышко — все как настоящее. Ведущий пошутил по поводу интерьера и объявил о начале конкурса. Из рощи вышли люди, одетые зверями. Каждый взял своего ребенка и увел в рощу. Вместо них другие взрослые, тоже одетые зверями, принесли мониторы — по числу детей — и развесили их на ветках, чтобы всем было видно.

Тима вела девушка-обезьянка. Она молчала, только все время подпрыгивала, отчего ее проволочный хвост мотался из стороны в сторону и попадал по Тиму.

Она подвела его к пальме. Под пальмой сидел павиан и ел банан. Это не был переодетый человек.

Девушка-обезьянка усадила Тима возле павиана, а сама влезла на пальму. Тим и павиан вместе проследили за тем, как она скрылась в листьях — наверное, там был особый люк. Затем павиан снова принялся за свой банан, а Тим стал ждать, что будет дальше.

Обезьяна доела банан, взяла другой и протянула его Тиму.

— Хочешь?

Тим совсем не удивился. Он взял желтый в крапинку полумесяц из волосатой лапы.

— Спасибо.

Павиан смотрел, как мальчик ест, и ворошил корки в траве.

— Тебя зовут Тим?

Тим угукнул и проглотил кусок.

— А тебя?

Павиан усмехнулся.

— Никак. Неважно… — Он махнул лапой и обнял коленки.

Тим перестал есть и посмотрел на собеседника. Синие, умные, очень умные глаза… Павиан был такой вещью. Ребята называли их мурзилками. Они были в больших универмагах и в парках во время праздников, на елках, на фестивалях. Их делали в виде зверей или мультяшек. Они были снабжены сложными программами, стоили дорого. Мурзилки были смышлеными — знали, кто они и для чего. Не знали только одного, сколько времени отвели им люди на функционирование, на жизнь то есть…

— Ну что, поговорим? — спросил павиан и посмотрел на Тима как-то не так, как раньше.

— Я привык.

Кругом было тихо. А этот павиан не был ни детским психологом, ни компьютерной игрой, ни человеком, ни роботом. Даже камера спрятались где-то за пальмой, и Тиму было всё равно, есть она или нет.

— А можно? Сначала я — вопрос? — Тим склонил голову на бок и аккуратно положил шкурку от банана на траву.

— Хочешь еще?

Тим мотнул головой:

— Нет…

Павиан встал на все четыре лапы, прошелся вокруг Тима и уселся совсем рядом.

— Давай.

— Почему ты — павиан?

Павиан захрюкал.

— А почему ты — Тим?

— Мама так назвала…

— Ну а меня мои мамы таким сделали.

Тим завозился на траве. Он еще не умел отлавливать уходящих от ответа, только чувствовал, что его провели.

— Не-ет. Имя — одно, вид — другое. Почему ты — не жираф? Ты знаешь?

Павиан пожал серыми плечами.

— Ты больше любишь жирафов?

Тим не знал и не узнает, что до него с павианом никто не говорил.

— Как сказать, — павиан глянул на свою ладонь, — так, видно, им захотелось.

Тим заметил, что павиан назвал своих создателей «ими», а не людьми, и решил больше не настаивать. Они помолчали.

— Как тебе конкурс? — начал павиан.

Тим не решался. Его тянуло сказать правду, но перед ним был всё-таки мурзилка.

— Ну-ну!..

— Ничего…

— Ничего — пустое место. — Павиан был назойлив, совсем как настоящий.

Тим посмотрел на павиана в упор — тоже примат всё-таки.

— Это не у нас, а у родителей надо спрашивать.

— Понятно. — Павиан вздохнул. По вздоху было ясно, что ему действительно все понятно.

— Расскажи мне о маме.

— Зачем? — У Тима заныла душа.

Павиан молчал. Мальчик понял, что отвечать придется.

— Мама как мама…

— Но ведь она же — твоя.

Тим нахмурился.

— Она меня любит… Хочет, чтобы я выиграл. Если выиграю — буду учиться где-то в интернате.

— А ты не хочешь? — Нахальная обезьяна как будто гонялась за ним с сачком.

До этого вопроса Тим действительно не хотел. Но тут произошло что-то странное. Он вдруг понял, что если он ответит «не хочу», то никуда и не поедет, несмотря ни на какие бумажки. А если не поедет, то останется жить с папой и мамой, которые невесть почему этого не хотели. И он совершил первое зло в своей жизни, он сказал, тупо глядя в траву:

— Не знаю, там учат по-другому…

Он сказал это из мести и еще из-за чего-то. И что-то уставилось на него изнутри его самого.

Павиан пригнулся на передних лапах и снизу заглянул Тиму в глаза. Смотрел долго, ничего не говорил. Наконец, не меняя позы, он спросил.

— Ну и как ты думаешь: выиграешь?

Тим пожал плечами.

— Кто их знает… А чем я умнее тех, у кого я уже выиграл?

Павиан почесался и протянул лапу за новым бананом.

— Мне день от роду, — сказал он и стал чистить банан, вертя его в лапах.

— А я еще ни разу не разговаривал с мурзилками…

Павиан вдруг положил наполовину раскуроченный плод в траву и вырвал несколько травинок.

— Вот, смотри. — Он показал травинки Тиму.

Тим нагнулся, чтобы посмотреть, и тут павиан — хвать! — поймал Тима за нос.

— Би-ип! — заверещал павиан, и они покатились по траве. Тим отвоевал свой нос, и они вертелись, возились, улюлюкая и страшно рыча, кидались корками и песком, носились друг за другом по всей комнатке. Потом Тим, пыхтя, оседлал обезьяну, и та, хихикая от щекотки, объявила, что сдается.

— А нам не влетит за тарарам? — спросил Тим немножко погодя, когда отдышался.

Павиан в ответ только махнул передней лапой и почесал за ухом задней.

Обезьяна смеется, машет лапами, чистит ему бананы, умничает. Такое видишь не каждый день. И Тим смотрел во все глаза. Он хотел было спросить, какие звери у других детей, но вовремя вспомнил, что для этого мурзилки весь мир состоит из пальмы, песка, травки и мальчика, то есть его.

От серой обезьяны тянуло теплом. Это было тепло мягкой шерсти и еще чего-то, что иногда называют пониманием. Но такое название слишком от ума, чтобы объяснить все. А Тиму было просто хорошо и спокойно. Когда в жизни у человека появляется кто-то, кто его понимает, ему хочется рассказать сразу обо всей жизни. Даже, если человеку всего семь лет от роду, а тот с кем он говорит, — всего лишь искусственная обезьяна.

Тим забыл о том, что где-то спряталась камера, что за ним наблюдают сразу миллионы зрителей, а не один этот предательский павиан, специально настроенный на понимание. Он рассказывал о том, что увидел в первый раз, о том, что потом понял, о сиреневом небе, о сером горизонте, о марках, абрикосовом варенье, о книжках и море. Он расстегивал на своей душе все еще по-детски маленькие пуговки, пока это было еще легко, гораздо легче, чем потом снять тяжелый панцирь, которым мы рано или поздно обзаводимся…

А павиан все кивал и кивал, и смотрел на него мягкими синими глазами. А в этих глазах было что-то еще, кроме программы понимания, а может быть, и только она, но сделанная на славу. Обезьяна сыпала самыми разными вопросами, она бросалась от одного к другому, будто пытаясь за отведенное для беседы время через этого мальчика разобраться в том, куда же он все-таки попал. Иногда он смолкал, и на павианьем лице появлялось подобие улыбки. Он как бы соображал, зачем ему все это надо, но потом снова кидался в такие дебри, что у бедного Тима закипали мозги.

Для мурзилки Тим не был просто малышом, он был представителем чего-то странного и пестрого, что, наверное, было больше коробки с пальмой, в которой как бенгальский огонь вспыхнула его павианья жизнь. И пока искры разлетались вокруг, можно было осмотреться и кое-что разглядеть, и кое-что еще узнать (хотя мурзилкам и невдомек, откуда берутся их знания и для чего они нужны).

Самое интересное, что Тим и в самом деле ощутил себя кусочком мира, который может быть для кого-то чужим, непонятным и странным.

И тут грянула музыка, и все кончилось. Тим даже не заметил, а почувствовал, как павиан вздрогнул. Он не дослушал Тима, прервал его на половине фразы.

— Ну, пока, — сказал павиан и махнул лапой.

Тим машинально встал, прискакала прежняя девушка-обезьянка и повела его в зал. Тим обернулся и увидел, как серый сгорбившийся зверь ворошит в траве банановые корки и смотрит только на них. В горле стало тесно, как после большого обмана.

Детей выстроили посередине зала. Тим остановился там, где его поставили, хмурый, помятый и с какими-то не своими мыслями. Ведущий говорил что-то сливающееся для ребят в звуковую кашу, настойчиво и самоуверенно бьющую по перепонкам. Тим не думал о других, но продолжение его уже не интересовало.

Вдруг из розового тумана выплыл черный шарик микрофона и застыл прямо перед его носом, а за звоном в ушах он уловил голос ведущего, который, кажется, спрашивал Тима о том, что он сейчас хочет. Наверное, он спрашивал уже не первый раз.

— Я хочу павиана, — прошептал Тим хрипло.

— Что? — ведущий не понял.

Тим молчал, наступила еле заметная пауза. Наверное, ведущий не ожидал, что последует такой буквальный ответ.

— Я хочу павиана, — повторил Тим, и настолько он выпадал своей искренностью из общего сценария и того, что говорили другие ребята, что ведущему показалось, что близок провал.

— Тебе нужна эта игрушка?.. — ведущий искал выход. Он смотрел на бледного, худого мальчика и проклинал свою работу, а еще свою неспособность избавляться от шаблонов — больших и маленьких, даже тогда, когда это необходимо, как сейчас, когда рядом кто-то страдает. — А впрочем, — ведущий обвел глазами примолкших зрителей и понял, чего от него ждут, — если ты так хочешь… — он выдержал паузу по привычке опытного импровизатора и проревел в микрофон, — павиан твой!

Зал, естественно, устроил овацию, под аплодисменты Тим и ведущий вместе посмотрели на экран ближайшего телевизора, где включились их с павианом пальма и трава.

Там работники, не подозревавшие, что их показывают, деловито и быстро разбирали пальму, скатывали травку. Один из работников взвалил на плечо и понес сдувшуюся шкуру павиана. Голова с остекленевшими синими глазами билась о спину работника. Розовый туман окончательно спрятал от Тима все окружающее: он потерял сознание.

* * *

В Тиме поселилась головная боль. Иногда она сидела тихо, но когда заявляла о себе, то переворачивала свое жилище вверх дном. Врачи кормили ее таблетками, чтобы она сидела тихо, впрыскивали ей что-то через вены Тима, и она становилась дряхлой и притихшей, как зануда, которого приструнили.

Сквозь эту головную боль Тим узнал, что конкурс завершился и что кто-то победил. Еще он узнал, что его родители хотели подать на кого-то в суд, но так и не подали.

Два дня он лежал в отдельной палате, в больнице. Вечером второго дня мама приехала его забрать. Он лежал в постели. Когда открылась дверь, он отвернулся к стенке.

— Тим… — мамин голос был очень заботливым, и это почему-то было неприятно.

Тим подумал, что они всё равно ни от чего не смогут его защитить. Он не стал поворачиваться и ковырнул пальцем стенку.

— Тим… — еще раз сказала мама уже чуть-чуть растерянно.

— А теперь меня уже не возьмут в эту школу? — Тим продолжал ковырять стену.

— Что? — мама не поняла, при чем тут школа.

— Ну, я же ничего не выиграл…

Мама пожала плечами, не очень думая о том, что сын ее все равно не видит.

Тим повернулся, наконец, к ней:

— Я хочу в эту школу.

ВЛАДИМИР ГОЛУБЕВ Монстр Рассказ

— Кого? Серегу? Понкратова? Да нет, не Панкратова. Он по паспорту был Понкратов. Сначала всех поправлял, а потом ему надоело. Так и стал Панкратовым. Кроме официальных документов.

Так вот, Серегу Понкратова я знал лучше всех. Родная мама его так не знала, как я. Так часто бывает. Маме секретов не доверяют. И тайных желаний. Дочки — те, может быть. А сыновья — нет. Потому то, что он сделал, — неожиданно для всех, и для матери тоже. Но не для меня.

Родились мы с разницей в три дня. В одном роддоме рядом лежали. И жили в одном доме, в ДОСе. И даже в одной коммунальной квартире. Не знаете? Очень просто. Дом офицерского состава. Наши отцы тогда старлеями служили. В одной в/ч, само собой. Потому что в городишке часть была одна. Полк противохимической защиты.

Так и росли мы с ним на общей кухне. Как братья родные. Квартира была вся в нашем распоряжении. И понкратовская комната, и наша.

Это для вас он Сергей Федорович. А для меня — Серега. Я всю жизнь с ним. Только кончилось это плохо. То есть жизнь его плохо кончилась. Надо было, наверное, искать другой выход. А может, его и не было, другого выхода…

Да… Ну, мы с ним, ясное дело, в детский садик ходили. Тоже вместе. В одну группу. Мамы наши работали. Моя медсестрой, в той же в/ч. А его — продавщицей в военторге. Да и вообще, тогда считалось, что ребенку надо обязательно в садик ходить. Общаться. К школе готовиться. Это правильно было. Сейчас, вон, уж и гувернанток нанимают. В саду, мол, болезней да мата ребенок нахватается. Питание плохое. Ухода нет. Все правильно. А быть вечно одному при неусыпном надсмотрщике? Гулять по чистым дорожкам за ручку? Кошек не трогать. Нет, мальчишке нужны лужи, грязь, заброшенные сараи, высокие деревья, река, простор…

Вот, все думают, что, если ученый, то в детстве непременно ломал будильники, строил кораблики, возился с «Конструктором». Да, так оно и было. Только не он все это делал, а я. И именно я должен был стать знаменитым ученым, если хотите знать. А стал он. Зависть? Нет, время для зависти придет позже.

Стань великим, и найдутся журналисты, они тебе биографию такую заделают — ого-го! И что ты умный был с рождения, и что всех удивлял, и пеленки пачкал какашками исключительно в форме интегралов. И даже пеленку такую, засохшую, найдут. В доказательство. Так вот, могу вам сказать — все это чушь собачья. Знаменитый физик Сергей Федорович Понкратов в детстве был тупым. Как колун. И ни малейших признаков интереса к устройству мира не выказывал. Он просто жил. Ел, спал. Капризничал, болел. Играл в футбол, зимой — в хоккей. Единственной его яркой чертой было упорство. А еще он очень рано стал интересоваться девочками. Он первым понял, что девочки будут тетями, а мальчики — дядями. Я помню, еще в садике, где все дети между собой Сашки-Наташки-Мишки-Гришки, он очень серьезно сказал: «Анечка самая красивая». Потом мы пошли в школу. В один, конечно, класс.

Нет, вы не представляете, что это такое — быть вместе круглые сутки много-много лет подряд. Ты становишься им, он — тобой. Все секреты, детские потайнушки… У него не было ни одной царапины, о которой я бы не знал. В классе за одной партой. Дома — уроки вместе. Гулять — вместе. Только спали в разных комнатах.

Мне учеба давалась легко. Особенно точные науки. А он, наоборот, лучше успевал по литературе и русскому. Что же касается математики, то тут Серега брал упорством. Не головой, а задницей. Буквально высиживал домашнее задание, как курица яйцо. Я помогал, конечно. Но он, надо сказать честно, списывать не любил. Считал унижением для себя. Разве что, если ребята во дворе соберутся в хоккей играть и ждут его, а мама не пускает, пока задачу не решит. Тогда только списывал, и то неохотно.

Серега упитанным был. Плотным таким. Тяжелым. Подтянуться один раз на турнике для него было подвигом. Зато в дворовом хоккее он был лучшим нападающим. Шайбу, правда, принимал плохо, но уж если примет, да успеет разогнаться — гол обеспечен. Если не промажет. Летит, как носорог, никто у него на пути не становится. Играли мы по большей части без вратарей, а если с вратарем, то тот не за шайбой смотрел, а как бы от Сереги увернуться. Помню, классе в четвертом Серега в такой атаке целую секцию забора снес, за воротами. Чуть ребра не поломал. Нос расквасил и ходил героем, пока не зажило. Вот за этот подвиг его и прозвали Утюгом. Так и прижилось. Он не обижался. Этого вы ни в одной биографии не найдете. Такие вещи вымарываются как «несоответствующие». Будто бы прошлое обязано соответствовать настоящему.

Учились мы средне. Как говаривала наша классная, «на самом краешке четверки». Серега влет стихи читал, запоминал чуть не с первого раза, а я считал их сущим наказанием и никак выучить не мог. Литература вообще казалась каторгой. Да и не преподавали ее в школе, эту самую русскую литературу. Нам вдалбливали мнение Белинского о русской литературе. Давно в бозе почившего…

Зато задачки я как орешки щелкал, он же часами сидел.

Он первым в классе стал девочку провожать. Его дразнили, но все, казалось, отскакивало от его толстой кожи.

Время шло. Серега постепенно превращался в крупного, симпатичного парня. В десятом все девчонки были от него без ума. И никакой науки! Музыку он любил, у них радиола была, с пластинками.

Отцов своих мы почти не видели. Служба с утра до ночи. Редкие маленькие сабантуйчики при получении очередной «звезды» моим отцом или дядей Федей.

Так вот незаметно, буднично и школу закончили. Мне натянули четверку по литературе, ему — по алгебре. И средний балл у нас одинаковый получился. Вопрос: что дальше? Отцы нам одно сказали: идите, куда хотите, только не в военное училище. Дядя Федя к тому времени уже язву желудка получил, а мой отец — двенадцатиперстной кишки. Тогда, говорят, испытывали в войсках концентрированную пищу на учениях. Многие офицеры желудками поплатились. Так что нынешние бульонные кубики вовсе не «Кнорр» изобрел, а наши военные мудрецы.

«Справочник для поступающих в вузы» у нас давно был. Иногда листали его вместе. Я выбрал себе Политех. А Серега колебался. Не любил он точные науки. Не то чтобы боялся, а не хотел корпеть. Но и со мной расставаться уже тогда не желал. Да и я, честно говоря, не прочь был и дальше вместе. Мы ж как братья были. Только я ему сразу сказал: в гуманитарный вуз не пойду. Опять зубрить про «луч света в темном царстве» или типа того не буду. Категорически. Он подумал-подумал… и согласился на Политех.

Дядя Федя отпуск взял и повез нас в областной город. Тот самый. Поступили оба, «на краешке четверки», благо конкурс тогда был чисто символическим. В то время поговорка ходила: чтобы жить в нищете, надо пять лет учиться. Толпы валили в ГИТИС, ВГИК да МГУ, а из технических — разве в Физтех да Бауманку. Но это все Москва.

Богато тогда жили в торговле, те, кто на дефиците сидел. Правда, спалось им плохо. Да бог с ними. Не о том речь.

Дядя Федя нас на квартиру устроил к одной старушке. Общежитие давали только на третьем курсе или в конце второго, как повезет. Вещей — как у солдата, только самое-самое.

Поехали на картошку. Там Утюг, то есть Серега, с девушкой и познакомился. Из параллельной группы. Так он от меня отдаляться стал. Я даже какую-то глупую ревность почувствовал. На лекциях он теперь с Катькой сидел.

Надо сказать, разрыв между школой и вузом велик. С первых же лекций возникает ощущение, будто ты долго болел, многое пропустил, и теперь придется срочно наверстывать. Преподают физику, к примеру, сразу с применением интегрального метода. Сам же метод читают по математике недели через две. Я до сих пор не знаю, было это специально сделано или же просто небрежность в расписании. Даже мне пришлось поднапрячь силы, а уж он день и ночь корпел. Тут-то упорство ему и пригодилось. Но иной раз ко мне обращался: помогай, не врубаюсь.

Да, да, я знаю. Теперь это в школе проходят. Но тогда не было одиннадцатого класса.

Девушка та, Катя, приехала из какого-то районного городка, как и мы. Из соседней области. Что уж ее сюда принесло — не знаю. Только ясно было, что не осилить ей высшей математики.

Нежданно нагрянула сессия. Серега хотел Кате помочь, но втроем заниматься как-то… Я уходил в библиотеку, сделав обиженную мину… Как все глупо и стыдно…

Вышло так, как и следовало ожидать. Мы с Утюгом проскочили, на грани троечки, а девонька получила свои три двойки, по двум математикам и физике, и поехала домой. Да что девчонкам! Им-то армия не грозит. Ну, не вышло и не вышло. Особой трагедии нет.

Первое время Серега письма получал. И ответы писал пару раз. Потом отвечать перестал. Стал письма рвать, не читая, прямо в конверте, со злостью. А потом они и приходить перестали. У него быстро новая пассия появилась. И на меня он стал посматривать снисходительно, как смотрят на младших. Я с девушкой стал встречаться только летом, после первого курса. Тогда и… как бы это… ну, вы понимаете. Первый раз. А у него, видать, еще зимой случилось.

Я? Завидую? Как можно завидовать тому, кто уже давно лежит в могиле? Может, тогда и завидовал. Чуть-чуть. Это нормально, правда? Время для настоящей зависти еще не пришло. Даже не столько зависти, сколько досады.

Летнюю сессию я сдал почти легко. Все же сказался результат целого года тяжелой, без дураков, учебы. А вот Серега еле-еле проскочил, чудом, можно сказать. Нет, троечников на свете полно, но они все разные. У нас был один в группе — раздолбай и лентяй, но голова. Тоже одни тройки. Так он практически ничего не учил. С лекций все помнил. И соображал мгновенно.

Просто Серегин метод «высиживания» больше не годился. Дальше нужна была соображалка. А с ней как раз у Утюга всегда были большие проблемы. На втором курсе намечалась квантовая физика, и такие разделы математики, что задницей не высидишь. Я всерьез опасался, что следующая сессия будет для него последней. И загремит мой дружок в армию, кирзачами стучать. Только напрасные это были опасения. Произошло то, чего я и представить себе не мог.

Второй курс, колхоз. Однажды сидим с ним в избе, вернувшись с поля, бабка ужин собирает, а он мне тихо так говорит: «Ты не представляешь, как мне на занятия хочется». Это Утюгу-то! На занятия! Сказал бы, надоело в грязи копаться, — понятно. А то — на занятия. Я только плечами пожал. Усталый был очень.

Так вот, Серега-Утюг, если хотите знать, исчез в начале второго курса. Двадцать седьмого сентября. А вместо него появился знаменитый физик Сергей Федорович Понкратов. Видели, как из куколки бабочка вылупляется?

Серегу как подменили. Навалился он на физику, на математику. Только не корпел, сопя в две дырки, как раньше, а учил с высоким КПД и, что больше всего удивляло, с удовольствием. Соображалка у него обнаружилась — позавидовать. Раньше на семинарах по физике в дальний угол забивался, а теперь чаще всех руку тянул. Студентов это не удивило. Преподаватели за свою жизнь тоже всякого навидались. Люди знакомы всего год, мало ли кто есть кто… но я — другое дело, я-то его с пеленок…

Спрашивал у него, и не раз: как так, что за чудеса такие? Он отшучивался: говорит, случайно в церковь зашел, Господа попросил с физикой помочь, а тот и услышал!.. Давай, говорит, я тебе лучше про мю-мезоны объясню. Ты, говорит, мне кажется, ни хрена в них не понял.

Так мы ролями поменялись. Теперь он мне помогал врубаться.

Сессию он сдал со свистом, одна тройка, кажется, у него была: по диамату, что ли. Или по истмату. В общем, по какой-то болтологии. А дальше пошло-поехало. Серега в отличники вышел, в СНО[6] записался, на Доску почета попал, Комсомольцы пытались его секретарем факультета сделать, но он как-то вывернулся.

А на четвертом курсе он женился. Вернее, женили его. Очередная девушка, Тамара, залетела от него, приехали ее отец, два братца-крепыша… Они с юга были, из Краснодара. Кровь горячая. Или, говорят, женись, или мы тебе устроим. По комсомольской линии. Моральный облик советского студента-отличника. Папа у нее был какой-то шишкой, не сильно большой, но все же. Вылетишь, говорит, из института, как пробка, с формулировочкой. Даже после армии не восстановят.

Это папаша обещал. И портрет твой разуделаем под любо-дорого… Это уже братцы-кролики. Запугали парня. Да Серега и не брыкался особо, хоть Тамару, мне кажется, никогда и не любил. В октябре мы его и «пропили».

Меня, правда, он не забывал, помогал, если надо. И вообще, до конца дней своих рядом держал. Не отпускал. Я для него был и костылем и отдушиной. В загранку только он меня взять не мог. Не подходил я для загранки.

Почему я не написал его биографию? Да очень просто. Я уже говорил, что с литературой у меня еще в школе любовь не сложилась. А потом, там же врать надо. Приукрашивать. Вымарывать. Не хочу. Да и кто я такой? Один из его инженеров-помощников. За эту работу профессионалы взялись. И написали. Все, как надо, ровно, гладко, равняйтесь на него, и так далее. Ходили, спрашивали. Но им я главного не рассказал. Им этого не надо. Вам я рассказываю приватно, за столом. Хотите верьте, хотите нет, но истинную причину его самоубийства один я знаю. Расскажете вы или нет, значения никакого не имеет; Понкратов давно никого не интересует. Поскольку его теорию никто проверить так и не смог. Ее просто забыли.

Весной у них дочка родилась. Наташка. Тамара в академический ушла. А у нас уж и пятый курс не за горами.

И вдруг я получаю письмо. Представляете, от кого? От Катерины. Пишет, что ребенка родила, от Сереги, уже два с половиной годика мальчишке. Иваном назвала. Родители, как узнали, что беременна, пишет, чуть из дома не выгнали, да потом смирились и даже полюбили внучка, еще не рожденного. Все бы, говорит, ничего. Денег хватает. Только вот плохо у Ванюшки с головой. Отстает сильно от сверстников. Недавно только говорить начал. И вообще заметно. А врачи хотят знать про наследственность со стороны отца. Нет ли у него в родне кого-нибудь такого… подобного. Говорят, такие вещи передаются через поколение. Катя пишет, чтобы я ничего Сереге не говорил, она не хочет, чтобы он знал про сына. Тебе, говорит, все про него известно, твоих слов достаточно.

Я ответил, что ни о чем подобном насчет Серегиной родни не слыхал. Отца и мать его я очень хорошо знаю, нормальные люди. И бабушка у него хорошая, золотая, можно сказать, бабушка. А дед на войне погиб, еще до нашего рождения. Но он ведь летчиком был, вряд ли больного в летчики бы определили. Это по материнской линии. Вот отец у него сирота, из детдома, война его человеком сделала. Тут возможны любые варианты. Так я ей и отписал. Серега про то письмо позже узнал, только перед смертью.

А время шло. Подошла защита. Я кое-как, четверку поставили. Серега — с блеском. Если бы не тройки первых курсов да еще по болтологии — верный бы красный диплом.

Но и так заметили. Профессор один, приезжий. Серегу отозвал после защиты, поговорили они. Серый мой аж засветился весь, как стоваттная лампа.

Аспирантура в сибирском вузе. То, что надо! Уехать он хотел далеко. Я так понял, от Тамарки подальше. Профессор тот и меня пристроил, в тот же вуз, инженером в лабораторию. Не бог весть, но все же не завод. Деньги тогда в Сибири хорошие платили. С Тамарой он разводился долго, но все получилось. Алименты — да, ну и что? Алименты — не судимость. Теперь, говорит, хоть от прессинга избавлюсь. Папаши ее да тупых братцев-кроликов. И вообще, говорит, начнем сначала!

Тогда я и заметил в глазах его какой-то… как бы поточнее… страх, что ли. Или затравленность, как у зверя. Как будто он страшное преступление совершил, про которое никто не знает и не узнает, но совесть грызет. Я вообще-то в его личные дела носа не совал, а тут ляпнул, неожиданно для себя: «А что с дочкой, что-то серьезное?»

Он даже пригнулся, как от удара.

«Ты знаешь? Но я не виноват! — он говорил шепотом, готовым сорваться на крик. — Что мне теперь, всю жизнь на них положить? Я тоже человек. И ни в чем, слышишь ты, я ни в чем… Никто не может знать… Наследственность… никто не гарантирован… никто, что у него сто лет назад дурачка в родне не было… ты слышишь?!»

«И не напоминай мне об этом никогда», — добавил уже спокойно.

В Сибири тоже женщины есть. Полгода не прошло, как Серега жениться надумал. К тому времени, надо сказать, дела у него не очень шли. Совсем даже плоховато. Он ведь кандидатскую писать взялся, как развитие своего дипломного проекта. Только это дело шло ни шатко ни валко, его соображалка стала сбои давать. И чем дальше, тем больше. Он даже в своих прежних расчетах путался. Опять Утюгом повеяло.

Я? Что я? Моя девушка в Сибирь ехать отказалась. А здесь я как-то… и перед Серегой… я вроде как при нем всю жизнь состоял, были романчики, да так, несерьезно. Так вот и оставался один. Пока время не пришло.

Та женщина, Татьяна, оказывается, уж на четвертом месяце от Сереги была, когда он ее в загс повел. Ох, и шустер парень! Расписались тихо-мирно, при двух свидетелях. Я, конечно, и подруга ее.

Профессор тот в Сереге разочаровался и хотел поставить вопрос о его отчислении. Но Серегу спасла перестройка и всеобщая неразбериха в институте. Каждый тогда о себе заботился. Никому ни до кого дела не было. Так полгода и прошло. А как только ребенок родился, девочка, Ирина, у Серого опять мозги прорезались. Кандидатскую он за три месяца полностью переработал, представляете? Это же невозможно. А он сделал. В ней и основную свою научную идею впервые сформулировал: «О самоорганизации глубокоинтегрированных систем». То есть, если упаковать достаточно плотно и в большом количестве двоичные элементы, то каждая такая система должна проявлять некие индивидуальные параметры, свои, что-то вроде отдаленных зачатков личности. И доказал теоретически. Интересно, что количество элементов и плотность упаковки должны быть сравнимы с мозгом. Миллиарды в сравнительно небольшом объеме.

Защитился, понятно, с блеском.

До сих пор микроэлектроника таких плотностей не достигла. Но хоть было ясно, куда идти и чего ожидать. Это же прямой путь к искусственному интеллекту! У нашей нищей науки таких средств нет, да и заделов тоже. Ведь мы не создали даже приличного процессора. Зато иностранцы, которых уже стали везде пускать, разом поняли, что к чему. Серега стал в одночасье востребованным, ему предложения посыпались от разных университетов… И деньги. А он? Знаете, что он первым делом сотворил? Догадались?

Пока Иринка маленькая была и ничего не заметно, он Татьяне второго ребенка заделал, уже вполне сознательно. Даже я не сразу понял, хотя какие-то смутные догадки у меня уже были. О связи между Серегиными детьми и его научными успехами. Когда он убедился, что жена беременна, спокойно уехал за границу. Он уже знал, что одного ребенка где-то на два-три года хватает, значит, в ближайшее время ему возврат к Утюгу не грозит! Запас времени есть.

Я в смятении был. И в зависти. Все — ему. Научные публикации, слава, деньги. Он английский за какие-то полгода освоил, не прерывая научной работы, просто невероятно! А во всем мире только один я знал, что он ворует разум у своих детей. А мне он подарочки-подачки присылал: стереосистему, телевизор, компьютер, костюмы… Я с ненавистью брал. И пользовался.

Что? Развалили Россию? Глупости. Россия не есть что-то геометрически цельное, как здание. Россию развалить невозможно, потому что она изначально строилась как куча развалин. Да, Россия — это куча. Чего? Неважно! Там навалено много и хорошего, и плохого, важна структура. Кучу можно сделать нравственно низкой, раскатав в Советский Союз, или аморально высокой, выдавив из нее достижения железным обручем репрессий…

В русскую кучу можно воткнуть длинный шпиль, и она на короткое время станет выше американского небоскреба. Но шпиль нашей космонавтики быстро рухнул, ибо в куче нет твердой опоры.

Кучу невозможно победить, в ней увязнет любой агрессор, и даже формально завоевав ее, он получит больше проблем, чем выгоды, потому что никто не знает, что с ней делать. И все наши правители, как реформаторы, так и консерваторы, правили с одинаковым (для кучи — нулевым) успехом.

Куча аморфна, у нее нет определенных размеров, веса и плотности. Она инертна, непонятна и опасна. Там, внутри, бродят никому не ведомые процессы, там обитает неопределенность под названием «загадочная русская душа», способная отдать последнюю рубаху ближнему, равно как и отрубить ему голову.

Когда же кто-то хочет построить маленький домик на краю кучи, ферму, к примеру или еще что, куча с криком: «Американизм! Преклонение! У нас свой путь!» рушит эту постройку, давит налогами, любыми способами, и поглощает обломки. Потому и бегут. Эмигрируют. Не хотят жить в куче…

Ладно, я что-то отвлекся.

Понкратов попер вверх. Звания, деньги, награды. Статьи в УФН.[7] Сереге даже на ПМЖ предлагали. Он, конечно, отказался. ТАМ быстро все раскроется, и его вышвырнут. А поработать временно, хапнуть, сколько получится, и вернуться — можно. Ну вот, у меня даже в словах завистник проявился. Еще бы! Я ведь так и ходил в простых инженеришках, рутинную лямку свою тянул и без семьи остался по его милости. Ну, может, не так уж по его, но все же… я ему служил. Отдушиной. И костылем. Только со мной он мог по душам… С женой — нет. Ее он просто использовал для рождения детей! А он мне — костюмчики… В общем, разозлился я на него, никак не мог приезда дождаться. Чтобы крупно поговорить. Хотя о чем? Сам не знал. Место себе за границей пробить? Так я же в его науке ни уха, ни рыла. Английского не знаю. Шантажировать его, денег требовать? Так он ничего официально наказуемого не совершил. И даже осуждаемого морально. Ну, разведен однажды. И что? Бабник? Конечно! Но ведь и великий Дау[8] ангелом не был! А что дети ущербные родятся, так, опять же, не виноват он. А то, что они нормальные родятся, а он разум их похищает, — вообще смешно. И недоказуемо. И невозможно. А то, что он их зачинает умышленно, так для того люди и женятся… Ну, что тут попишешь?

Пока Серега по заграницам ездил, я Татьяне помогал. Приходил часто. Считал себя обязанным. Кто поможет, как не я? Иринка мне понравилась — такая очаровашка! Как подумаю, что этот гад ее разум крадет, аж кулаки сжимаются.

Ко времени рождения Антона у Иринки задержка речи уже заметна стала. Но не очень, врачи пока осторожно говорили про «возрастные особенности». Но я-то знал: задержка речевого развития — первый признак. Я тогда не удержался, с Татьяной поговорил. Ничего, говорю, объяснять тебе не стану, только заклинаю: не рожай больше. От него, по крайней мере. Она: что, да как, да почему?.. Мы, говорит, с Сережей еще двоих планируем. А что? Денег хватает, а там, глядишь, и к нему переберемся. Я сказал: «Таня, у него наследственность плохая. Не могу я тебе всего рассказать, пусть сам расскажет». И ушел.

Она, когда Сергей приехал, ему про наш разговор не доложила. Но и беременеть больше не стала. Сказала ему, пусть, мол, дети подрастут, а там посмотрим.

Серега сразу что-то заподозрил. Ко мне пришел. На сухую разговор не клеился. Никто не решался. Выпили, потом еще одну открыли. Он злой стал, я тоже. Он первый начал. Ты что, говорит, Таньке про меня треплешь? В мое отсутствие! Какого х… ты в мою жизнь лезешь? Какое твое собачье…

Я его вежливо так прерываю: ты, говорю, гад поганый, знаешь, что Катерина от тебя родила? И письмо Катькино ему под нос сую. На, говорю, читай. Тогда ты, может, ничего и не понял. Но ни с того ни с сего из тупого валенка стать лучшим? Причину не искал?

Он побледнел, слюну сглотнул. Но быстро себя в руки взял: все равно, говорит, не твое дело. Ты, говорит, ничтожество, вечный инженерчик, хочешь от зависти меня обосрать! Ты, говорит, от зависти уже позеленел весь! Тебе и одного процента от моих трудов не сделать! Ты, кричит, даже бабу обрюхатить не способен!

Тут уж я рассвирепел: это не твои, кричу, Утюг, заслуги! Если бы не Катькин Ванька, ты со своей тупой башкой со второго курса вылетел бы, как пробка! А Наташка, дочь твоя, тебе диплом блестящий и перспективу подарила. Но если тогда ты и вправду не знал, что к чему, то уж с Татьяной-то тебе точно все известно!

Я, кричу, не спрашиваю, КАК ты это делаешь. И не спрашиваю, ПОЧЕМУ ты это делаешь. Я спрашиваю, КАК ТЫ МОЖЕШЬ это делать?! Ты, кричу, монстр, пожирающий собственных детей! И рожающий, чтобы пожирать!!! Даже крокодилы этого не делают! Сволочь, я на тебя полжизни убил, а ты… ты… Иринку… четверых уже… А мне подачки шлешь!

Тут я ему в глаз и заехал. От души. Сцепились мы, стол повалили, сервант так долбанули, что сервиз из него вместе со стеклами вылетел… В общем, классика. Два мужика, две бутылки. Навалял он мне здорово, чуть ребра не поломал. Но я ему фонарь тоже хороший поставил. Он ушел, дверью так врезал, что чуть косяк не вылетел. Штукатурка вокруг отскочила. Я посидел на полу, у перевернутого стола, потом махнул еще стакан и отрубился. Мне и вправду погаснуть хотелось, до чего муторно было на душе…

А утром, чуть рассвело, долбежка в дверь. Милиция, здрасьте-пожалуйста. Вошли, на бардак присвистнули, на морду мою побитую глянули, один и говорит: да тут все ясно, чего вы меня подняли… пойду досыпать, а вы оформляйте.

Не пойму ничего спросонья, голова тяжелая, не привычен я к таким дозам и потрясениям. А они мне сразу наручники — щелк. Стол на место поставили, бумаги разложили: такой-то? Да, говорю, это я. Ну, рассказывай, как ты друга своего убил. Понкратова Сергея Федоровича. Я — глаза на лоб. Протрезвел сразу.

Ох, тяжело вспоминать. Серега, оказывается, от меня ушел, полночи по городу бродил, где-то добавил еще, а потом с моста прыгнул. Там сколько? Метров пятнадцать? Ему хватило. Меня спас гаишник, что на посту возле моста того дежурил. Он видел, что пьяный мужик один на мост пошел. Дай Бог ему здоровья, тому гаишнику. А то доказывай потом…

Видать, мальчики да девочки кровавые все же Серегу достали. Водочка, конечно, подтолкнула. Но он с честью вышел из ситуации.

Татьяна на меня зла не держит. После Серегиной смерти у Иринки и Антона мозги поправляться стали. Будто проклятие исчезло. Я ей помогал, первое время. За продуктами сходить, с ребятами посидеть. Они в обычной школе учатся.

Сейчас у меня порядок. Старшего инженера получил. Женился. Сына родил. И не заметил, как он вырос. Да вот и мои пришли, легки на помине.

— Танюша, у нас гости! Сын, зайди-ка к нам! Вот он, наш Сережка. Правда, на меня похож?

ГЕННАДИЙ ЛАГУТИН Последний бой Рассказ

Под утро Старику приснился сон. Всю ночь Старик ворочался, его мучила бессонница, заснул только-только, и сразу этот сон.

Скорчившись, он сидел на дне стрелковой ячейки, и немецкий танк крутился на одном месте, прямо над его головой, стараясь засыпать его, задавить, растереть в земле. Зажав винтовку между колен, сжавшись в комок, стараясь занимать как можно меньше места, он ждал, когда кончится эта мука.

Земля уже накрыла его с головой, ему было очень трудно дышать — не хватало воздуха, еще и потому, что дышал он через пилотку. Танк не уходил, прессовал, уплотнял. Грохот мотора стоял в ушах, заглушая все звуки идущего наверху боя. Он мысленно истово повторял одни и те же слова: «Господи! Спаси и сохрани! Господи! Спаси и сохрани!»

Земля чудовищно давила на грудь, он задыхался, сердце стучало грохочуще, ударяло в уши своим биением… И вдруг мотор танка стих. Это могло означать одно из двух — или танк ушел, или стоит над его головой. Выжидает, караулит.

Он стал проталкивать винтовку вверх, одновременно ворочаясь в ячейке, стараясь освободиться от сковывающего земляного плена. Винтовка шла вверх с трудом, но он долбил и долбил ею, до тех пор, пока не почувствовал, что ствол вышел наружу. Он открыл затвор, приник ртом ко входу в ствол и, собрав сколько мог воздуха в легких, дунул. Этого воздушного заряда хватило, чтобы вытолкать засыпавшуюся в ствол землю.

Он вдыхал ртом из ствола воздух, отдающий пороховой гарью, пил его глотками, выдыхая носом. Теперь он попробовал встать. Преодолевая тяжесть земли, он ворочался, бился телом влево-вправо, чувствовал, как она поддается, осыпается вниз, по мере того как он поднимался. Изнемогая, он делал передышку, снова дышал через ствол, снова упорно пробивался вверх.

И наконец голова его вырвалась наружу. Танк стоял над ним. Двигатель его молчал. Осторожно он повел головой в одну сторону, затем в другую и…

Много страшного он повидал, воюя, но ткнуться лицом в лицо немца, мертвого немца, свесившегося из нижнего люка танка, не доводилось. От ужаса он дернулся, судорожно замычал: «Ы-ы-ы-ы!» — и проснулся…

Сердце бухало в груди, как паровой молот. Старика трясло мелкой дрожью. Он нашарил на тумбочке облатку валидола, выковырнул одну штуку и сунул под язык. Откинувшись на подушку, он ждал, рассасывая таблетку. Успокоение наступало постепенно. Мысли, ранее скованные ужасом, приобретали отчетливость.

Успокоившись, он лежал некоторое время и думал. Не будучи суеверным, он пытался понять, с чего приснилось ему это, случившееся так давно, что казалось нереальным. Тогда немецкие танкисты стали жертвой своей охоты на него. Танк расстреляли наши артиллеристы — слишком долго он крутился на одном месте. Такую мишень грешно было пропустить.

Старик вспомнил, как долго он выбирался из-под танка, как полз к линии окопов, к своим. За этот бой его наградили медалью «За отвагу». Он смущался этой награды — ведь он ничего не совершил. Однако командир роты, пославший представление на награду, считал как-то по-своему. Танк был подбит благодаря ему, и точка!

Старик сел на кровати и свесил ногу на пол. Культя второй ноги не доставала до пола. Он лишился ноги уже после войны. Неожиданно открылась рана, и нога стала гнить. Врачи ничего не могли сделать. Так он стал «Стойким оловянным солдатиком», называя себя так в шутку.

— А какое сегодня число? — подумал Старик. И, вспомнив, понял, что именно в этот день, много лет назад в Берлине, он получил осколочное ранение в ногу и конец войны встречал уже на больничной койке. Что-то было необычное в том, что именно сегодня ему приснился этот сон, именно сегодня… Уж не настало ли время? Время уходить в землю?

Подтянув к себе костыли, он встал. Шагнул к стулу, сел на него и стал одеваться. Одевшись он отправился на кухню, налил из термоса крепкий чай и позавтракал бутербродом с сыром. Пока он завтракал, решение зрело в нем. Он должен сегодня непременно это сделать! Сегодня непременно!

И, решившись, он стал собираться. Тщательно выбрился, пристегнул к ноге протез, достал единственный, не новый уже костюм, надел брюки, свою старую гимнастерку с наградами и нашивками за ранения, сверху надел пиджак. Кепка и вещмешок завершили его сборы. Опираясь на костыли, он вышел из дома, прошел через двор и вышел на соседнюю улицу, на остановку автобуса. Ждать пришлось недолго. Пришел автобус, и Старик вскарабкался в него. Время было раннее, всего шесть утра. В автобусе было пусто. Сонная кондукторша обилетила его, села на свое место и стала клевать носом, борясь со сном.

Автобус мчался по пустым улицам. Старик, очень давно не выходивший из дома, вглядывался в улицы, замечая перемены, которые на них произошли. Он поразился тому, что на отдельных улицах все первые этажи сплошь состояли из магазинов.

Проехав окраину города, его частный сектор, автобус вырвался за город. Через несколько минут справа и слева от дороги потянулись глухие трехметровые заборы «Долины нищих». Из-за стен выглядывали замки, башни, шпили и прочие архитектурные выкрутасы домов богатеев, обживших это место. Старик увидел, как разрослось это поселение, превратилось в целый город с того времени, когда он в последний раз ехал этим маршрутом.

Проехав еще немного, автобус въехал на площадку перед кладбищем. Кондукторша клюнула носом, проснулась и объявила: «Конечная остановка!»

«Действительно, конечная!» — невесело подумал Старик и неуклюже выбрался из дверей автобуса.

Переставляя костыли, Старик шагал по аллее, стараясь как можно меньше наступать на протез. Он так и не привык к нему, культя начинала сильно болеть, потому дома он предпочитал передвигаться на костылях.

Поплутав среди могил, он остановился у ограды, открыл калитку и вошел внутрь.

Он сел на скамеечку и долго молча смотрел на фотографию жены на могильной плите.

Кряхтя, он снял с плеч вещмешок, достал из него большую бутылку с водой, тщательно вымыл стакан, который стоял у плиты. Достал початую бутылку водки, плеснул в стакан, поставил его на место и накрыл скибкой черного хлеба.

— Ну, здравствуй, Катюша! Я пришел! — сказал Старик.

Давайте уйдем отсюда, давайте оставим их одних… Не будем слушать их разговор. Пусть даже разговор этот мысленный, пусть он даже не слышен никому…

Старик был один-одинешенек на белом свете. Все уже умерли. Где-то за океаном жили правнуки, которые никогда не видели своего прадеда, говорили на чужом языке и считали Родиной ту землю, на которой жили. Старик не раз думал, за что ему это дано — пережить и детей своих и внуков? И что это — награда или тяжкая многолетняя казнь?

Старик вышел из оградки, затворил калитку и трижды поклонился могиле. По лицу его текли слезы. Он вытер рукавом лицо и огляделся. Когда хоронили его жену, могила ее была самая последняя, теперь же ряды могил уходили далеко вдаль.

Старик шагал по аллеям, останавливался у некоторых могил, кланялся им, говорил слова прощания. Здесь лежали его боевые друзья, те, кто прошел войну вместе с ним и умер, не дождавшись заслуженной лучшей доли. В этом сражении, с пришедшей в конце прошлого века новой жизнью, они не победили и молча уходили в землю, унося с собой что-то такое, что не дано познать и понять никому из ныне живущих.

Май в этом году выдался очень теплым. Старику стало жарко в пиджаке. Он присел на лавочку, снял пиджак. Аккуратно свернул его и положил в вещмешок. Туда же он положил снятый с ноги протез — культя опять сильно разболелась. Теперь торопиться было некуда.

Он сказал последнее «прости» всем, кого помнил и кто был ему дорог.

И силы оставили его… Медленно передвигался он по направлению к воротам кладбища, часто присаживаясь и переводя дыхание.

Уже около самых ворот, сквозь решетки забора и растущий кустарник, он увидел, как тронулся и ушел автобус. Старик очень огорчился. Теперь придется ждать полтора часа до прихода следующего рейса. Старик опять надел протез и вышел на площадку перед воротами. Ничего не оставалось делать, как ждать.

Откуда-то послышалась громыхающая, лающая музыка, и на площадку вылетели три открытых лимузина с парнями и визжащими размалеванными девицами. Лимузины стали ездить по кругу, в центре которого оказался старик. Девчонки визжали и показывали на него пальцами. Машины остановились. Из одной из них с трудом вылез мужчина лет тридцати. Теперь Старик заметил, что вся компания была изрядно навеселе.

Мужчина пошатнулся на месте и направился к Старику. Из-под футболки его выпирал наружу толстый живот, блестевший от пота. В руке мужчина держал бутылку пива, к которой поминутно прикладывался. Старик молча смотрел на приближавшегося обрюзглого бугая.

— Ну, чё уставился, старый пердун? — осведомился толстяк.

Старик молчал. Каким-то неведомым чутьем он почувствовал, что это не кончится добром.

— Ба! Какие цацки у него! Слушай, дед! Продай, а? Давно ищу собаке на ошейник! На кой хрен они тебе?

Толстяк протянул руку и зацепил рукой три ордена Славы на груди Старика.

— Не тронь! — глухо сказал Старик. — Не ты повесил, не тебе снимать! Не тронь!

Толстяк был страшно удивлен. Он отхлебнул пива и снова протянул руку к орденам.

— Да, ладно тебе! Тебе эти железки зачем? А мне нужно! И где ты их взял? Спёр, небось?

Огонь опалил мозг Старика. Он выпростал из подмышки костыль и верхней частью его отбил руку толстяка, попав ему в локтевой сустав. Толстяк заверещал от боли и замахнулся на Старика бутылкой. Старик успел отклониться, и бутылка пролетела мимо его головы. Он отбросил один костыль, перехватил второй, держа его, как винтовку, изготовившись для боя.

Ему стало все ясно. Перед ним были враги, и предстоял бой. Бой неравный, потому что подбежали еще двое таких же бугаев.

Ах, как он был благодарен капитану Неустроеву, бывшему чемпиону Московского военного округа по фехтованию на карабинах с эластичным штыком! Его мышечная память вспомнила все, весь опыт этого искусства, который капитан передал ему, когда их отвели в тыл на формирование. Только легкими тычками штыка в определенные точки капитан обезноживал и обездвиживал несколько нападавших на него. Сейчас эта наука пригодилась Старику, как не раз пригождалась раньше.

Бугаи были пьяны и не так чувствовали боль, да и резиновый наконечник костыля плохая замена штыку, иначе они бы уже лежали и не двигались. Но получив удар наконечником костыля, каждый вскрикивал и снова бросался на Старика, которого уже оставляли силы.

В какой-то момент Старику показалось, что все происходящее с ним снова сон, что сейчас он проснется и откроет глаза.

Бугаи зверели, один из них уже держал в руках бейсбольную биту. Он парировал удар биты костылем и, перехватив его, нанес прикладом удар в лицо, которое сразу залилось кровью. И в этот момент на него обрушили удар сзади. Старик умер мгновенно, упав лицом вниз. Он не чувствовал, как его еще долго били ногами, сладострастно хекая при этом, как отрывали от его гимнастерки ордена. Ничего этого он не чувствовал, потому что уже умер.

Звенели во властных кабинетах звонки, поднимаясь все выше и выше по вертикали власти. После каждого доклада раздавалось изумленное: «Не может быть!!! Неужели еще кто-то был жив?»

Так страна узнала, что пьяными подонками из «Долины нищих» был забит насмерть ПОСЛЕДНИЙ СОЛДАТ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ!

Его хоронили 8 мая, в день, когда много лет назад фашистская Германия подписала акт о капитуляции.

Хоронили торопливо, опасливо поглядывая на небо, которое затягивалось иссиня-черными тучами. Торопливо произносили по бумажке речи, торопливо опускали гроб в могилу, торопливо бросали горсти земли на красный гроб, торопливо салютовали оружейными залпами. Рота солдат, приведенных на похороны, представители власти и немного неизвестных гражданских. Вот и всё!

А через час после похорон разразилась буря! Это была чудовищная, какая-то первобытная буря.

Она началась с того, что ударил гром невиданной силы. Ветер вырывал с корнем деревья, которые, падая, разлетались в щепки. Буря ревела, чудовищной силы электрические разряды били в «Долину нищих», с домов срывало крыши, падали вниз шпили и башенки дворцов, вспыхивали пожары. Вода в реке встала стеной и рванулась вверх к черному небу. Животные умирали на бегу от удушья. Это была гневная вакханалия природы, кошмарная буря, словно весь мир перевернулся! А когда она затихла, все увидели над кладбищем радугу…

Когда власти собрались поставить соответствующий памятник, на могиле нашли скромный обелиск с красной звездой и надписью: «Прости нас, солдат!». Кто поставил его, осталось неизвестным…

ЮСТИНА ЮЖНАЯ Историк Рассказ

«От Господа направляются шаги

человека;

человеку же как узнать путь свой?»

(Прит. 20:24)

— Ну а если Нерон? Убийца христиан, поджигатель Рима? Что бы ты сделал?

— Ничего.

— Вот! Истинный историк! — Трехов расхохотался, хлопнув себя по колену. — Получить в руки механизм исправления судеб целых народов и… ничего не тронуть.

Женька вскочил, возмущенно грохнув об стол бутылкой пива. Заходил по комнате; руки то трагически взмывали вверх, то падали вниз.

— Да как ты не понимаешь! Это же история… Ис-то-ри-я. Нельзя ее менять. Нет такой машины, которая просчитала бы все последствия. Выдаст она тебе сто тыщ мильонов вариантов — человечество выберет сто тыщ мильон первый! Ты Брэдбери не читал, что ли? Эффект бабочки… нет, то есть «И грянул гром» рассказ называется. Там поменяешь, здесь не родишься. Никогда. Ученый, тоже мне.

— От ученого слышу, студент несчастный. — Валька Трехов поперхнулся, закашлялся и следом за Женькой отставил пиво.

Женька оскорбился.

— Я, между прочим, диплом месяц назад защитил. А некоторым еще год в своем Физтехе париться.

— Нет, погоди, — не унимался Валька. — Но как же эксперимент? Прогресс? Движение вперед и ввысь, так сказать? Теорий полно, не только твой хваленый эффект. Кольцо, взаимозависимость… Хорошо, Гитлер тебя не убедил, инквизиция, Нерон — тоже. А если вот… тридцатые. А? СССР, Сталин, тридцать седьмой. Это же масса, масса людей!

Женька замер.

— Не надо про тридцатые.

Треков потянулся за сигаретой.

— Что так?

— Как раз диплом по ним. Не могу… тяжело.

— Почему? — Валька подался поближе, заинтересовавшись.

— Тема сама такая…

Женька сел, отхлебнул пива, уставился в одну точку где-то за большим плазменным телевизором.

Перед глазами промелькнули залы — большие, маленькие, с зелеными лампами…

Библиотеки… Историчка, РГБ, госархивы, центр хранения документов новейшей истории… Книги, бумажки, записи. Строгие лица сопровождающих — да, некоторые документы нельзя получить на руки, только посмотреть из рук. Скучные доклады, выцветшие рукописные дневники, обмусоленные записки, обычные доносы… Свидетельства ушедшей — навсегда ли? — эпохи. Читать их было больно. Физически.

Женька вздохнул.

— Прадед у меня погиб. В лагерях. Сын офицера царской армии… Понимаешь, я как думать об этом начинаю, меня всего трясет. Он же был один. То есть Сталин. Один человек… Один-единственный — и столько миллионов. И ни разу не пикнули. А он их убивал тысячами, он любого руководителя снимал на щелчок пальцев. Он НКВД отдавал самых близких; соратников, тех, с кем они по подпольям сидели, в ссылках еще царских гнили. И никто даже взглянуть косо на него не посмел. Никто. Один человек расстрелял, согнал с места, посадил столько людей и… тишина. «Отец нации», «Хозяин», «Вождь». Удивительные годы… Нет, честно, не могу спокойно даже думать. Они же боялись. Все эти миллионы человек боялись его, маленького грузина. При нем ведь и настоящих заговоров-то не было. Рютин разве только, и того ГПУ быстренько оприходовало. А все остальные процессы, что двадцатых, что тридцатых, — это огромный план одного человека, большая подделка.

Молодой человек остановился, запустил руку в волосы, взъерошивая их. На лице проступила задумчивость, граничащая с непонятной брезгливостью.

— Он придумывал им преступления, а они в них сознавались. А иногда протоколы допросов писались, еще когда человека не арестовали. Заранее, представляешь! А они потом строчили покаянные письма ему же, дорогому Иосифу Виссарионовичу, другу Кобе — это его партийная кличка была до революции. Он, наверное, очень смеялся. И случаи такие были… всеобщее помешательство! До смешного доходило, только… только жуткого смешного. Историю с астрономами знаешь?

Валька помотал головой.

— Она известная, кажется, Радзинский писал. В общем, конец тридцатых. Каганович с Молотовым на даче у Сталина поспорили, какую звезду видят над домом. Сталин приказал позвонить в планетарий, прямо вот сейчас, ночью. На звонок ответил совершенно ошалевший офицер НКВД, сказал, что сейчас, мол, выясним, конечно. И отправил машину к известному астроному. А в то время ночной звонок в дверь означал только одно… Астроном пошел открывать и упал прямо там, на пороге. Разрыв сердца. Эти гаврики постояли — что предпринять? Дело-то не терпит. Отправили машину ко второму астроному. Позвонили в дверь… Тот подошел к окну, увидел черную машину. И шагнул из окна вниз. Поехали к третьему — с тем же результатом. Когда уже под утро офицер выяснил, что это за звезда, он позвонил на дачу Сталина и начал докладывать… А дежурный, зевнув, ответил: «Так все спать давно ушли».

Сигарета из пальцев Вальки отправилась в пепельницу и упокоилась там недокуренная.

— И что, — произнес он, подняв бровь, — если бы у тебя была машина времени, ты бы и Сталину ничего не сделал?

Женька опустил голову, задумался. Бутылка с пивом нагревалась от его ладоней. Наконец тряхнул длинной русой челкой.

— Нет. Ничего. Все равно нельзя никого трогать. История, понимаешь. Сталин ведь действительно превратил целую страну из аграрной в индустриальную. Совершенно немыслимыми темпами. Без его… методов такой резкий скачок не получился бы, точно. Кто знает, как было бы по-другому? Отечественная война… а вдруг бы проиграли? Нет, Валька, тут сложная взаимосвязь, поверь на слово. Грузить не буду, просто поверь. Но, знаешь, я бы… — он замолчал на мгновение, кусая губы. — Я бы хотел, чтобы он перед смертью всё узнал. Ну, что всё, что он строил, рухнуло. Хочу, чтобы понял… Да нет, наверное, он и так понимал, но все равно. Это же очевидно: империи, выстроенные на страхе, уходят точно так же, как уходят другие империи, республики, федерации, демократии, теократии, капитализмы, социализмы и прочие «измы». Вот я бы пришел к нему в ту ночь в пятьдесят третьем и всё рассказал. Чтобы знал. Перед смертью.

— Ну, Светлов, ты даешь. — Треков усмехнулся. — Историк, ибо воистину… Хорошо, а как бы ты разбирался с кремлевской охраной?

— Да он не в Кремле умер, на Ближней даче, в Кунцево, и там… Слушай, а ведь и правда всё сложилось бы. — Женька задумчиво свел брови, почесал обозначившуюся ложбинку на лбу. — Это случилось когда? Двадцать восьмого февраля. Или, точнее, первого марта уже. Сталин тогда долго сидел с гостями, потом гости уехали, он отослал обслугу и охрану спать. Что, кстати, было необычно, никогда он дежурным спать не разрешал. И, если отбросить версию о чьем-то уколе, который вызвал кровоизлияние, больше в его комнату никто не заходил ни утром, ни днем, вплоть до одиннадцати вечера. Даже Валечка Истомина не согревала ему постель в тот день. Охрана, конечно, боялась — движения-то никакого между комнатами нет, странно. Но еще больше они боялись его потревожить зазря. Представляешь, какой ужас он им внушал. В тот промежуток времени я бы и пришел.

Женька развел руками и неожиданно рассмеялся собственной непоколебимой серьезности. Вслед за ним захохотал и Валька.

Когда Евгений Светлов вспомнил этот разговор пять лет спустя, он уже не смеялся.

Староможайское шоссе. Лес. Высокий забор. Двухэтажный просторный дом.

Мерный голос женщины-экскурсовода: «После тамбура гости попадали в прихожую. Слева была вешалка, а здесь большое зеркало… Зал заседаний, как вы видите, обит деревом. Вот тут радиола, ее Сталину подарил Черчилль, а это рояль „Steinway“, самая дорогая и популярная марка… ковры… Буфет с мельхиоровым сервизом, им Иосиф Виссарионович пользовался регулярно… А за этим самым столом вершились судьбы страны, Политбюро собиралось почти каждый день…»

Голос убаюкивал, лился говорливым потоком, словно из того черчиллевского радио, погружал в непредсказуемость тридцатых, страсть сороковых, обстоятельность пятидесятых.

«Большую же часть времени Иосиф Виссарионович проводил в одной комнате. Ее называли малой столовой. Здесь он и работал, и обедал, и спал. Стелили ему на диване. Если вы заметили, диваны практически во всех комнатах. Связано это с тем, что Сталин работал ненормированно, зачастую ночью, и мог прилечь отдохнуть в любой момент. У него были больные ноги…»

Светлов вздрогнул, замер. Делая вид, будто разглядывает салфетки с пятиконечными звездами и монограммой вождя, наклонился к столу. Один за другим посетители покидали малую столовую, покорно следуя за экскурсоводшей.

Вот он, миг…

Женьку вдруг пробрал жесточайший озноб. Надо же, он был спокоен все время. Как булыжник в мостовой. Когда разговаривал по телефону, когда встречался с Треховым, когда впервые вертел в руках овальную коробочку с двумя кнопками — красной и синей… ироничные физики попались. И когда ехал сюда, и когда входил в двери той самой комнаты. А теперь дрожит.

Он вытер со лба мелкие бисеринки пота, воровато оглянулся на дверь. Экскурсоводша далеко, люди сосредоточенно вглядываются в громадный буфет, охранник как раз отвернулся… Ну же, ну!

Господи, страшно-то как! Только сегодня он понял — страшно. По-настоящему.

И все же… это мечта. Странная, дикая, сумасбродная. Но он к ней так близок. Уникально близок. Давай, Женя Светлов, давай, сейчас или никогда!

Женька поправил сумку с ноутом, вынул из кармана серебристую коробочку — левой рукой, обязательно левой, — коснулся пальцем алого круга.

Не думай, просто сделай.

Охранник не смотрит, не смотрит…

Палец давит сильнее.

Круг вспыхивает пламенем.

Пламя пожирает человека.

Вздоха нет… его нет… он не может дышать. Вакуум засасывает, обволакивает. Его, Женьки, теперь много. Каждая клеточка взорвалась. Каждая клеточка стала отдельным Женькой. Каждая клеточка орет, захлебывается воплем. Каждая умирает. Его нет… вакуума нет… никого нет… Есть только «нет». Каждая клеточка взрывается опять. Каждая воскресает вновь. И глотает, глотает, глотает живительный воздух.

Он снова есть.

В темной-темной комнате.

За окном еще ночь. Вспыхивает лампа. Тот же паркетный пол. Тот же стол, но с кипой газет и книг. Бутылка «Нарзана». Та же салфетка, но на другом месте. Тот же диван.

— Кто здэсь? — произносит голос.

Нет, не так — Голос.

И Женька понимает, он ТУТ. Он — ТАМ. И выхватывает пистолет. Правой, свободной рукой.

— Не двигайтесь и не кричите, Иосиф Виссарионович, иначе я выстрелю.

В свет лампы шагнул старик. Еще не обрюзгший и не сморщенный, но — старик. В сорочке и пижамных брюках. Седые, слегка вьющиеся волосы, зачесанные назад, бледное рябое лицо, толстый нос с горбинкой, усы… Невысокий. Женька был выше его на полторы головы. Но глаза… Глаза горели желтым огнем. Хищным, неистовым. Бешеным.

Женька отступил на шаг, пистолет дрогнул в руке.

Не поддавайся. Не поддавайся панике! Не сейчас! Иначе убьют. Мгновенно. По одному зову Хозяина. Старика, от которого резко пахнет потом и ненавистью.

— Не двигайтесь, — повторил Светлов хрипло. — Выстрелю.

— Кто ты?

Голос был властен. Ему хотелось подчиниться. Упасть на колени в раскаянии и страхе. Умолять о прощении, реветь, лизать ноги, по-песьи затравленно и преданно.

Но нельзя. Стоять, Светлов, держаться!

— Сядьте, товарищ Сталин, — по-прежнему хрипло проговорил Женька. И, увидев, что тот не двигается с места, заорал тихим шепотом: — Сидеть! Сидеть, я сказал!

Старик медленно опустился на диван.

— Кто тэбя послал?

— Никто. Я… я сам.

Женька выпрямился, встал ровно. Отпустило. Он уже мог смотреть в эти глаза, уже мог окинуть коротким взглядом всю комнату.

Кроме них в зале действительно никого не было. Тени предметов лежали на стенах и полу строгим, рубленым орнаментом.

— Сэйчас комэндант зайдет, я вызывал. Увидит.

Жесткая усмешка прорезала губы старика. Боялся ли он? Светлов никак не мог понять… Может ли вообще бояться человек, который держал в страхе целую страну?

Нет, он ищет. Ищет пути отхода. Ищет, как можно обмануть, выбить пистолет, позвать на помощь…

Женька выдохнул.

— Вы скажете ему, чтобы не беспокоил вас. Чтобы никто из охраны больше не беспокоил вас сегодня.

В коридоре раздались громкие шаги. Хрусталев — а Женька знал, что это должен быть Хрусталев и никто другой — шел крепко, уверенно: нельзя показывать Хозяину, что ты крадешься или прячешься, как тать.

Женька, скрипнув зубами, подошел ближе, ткнул стволом в шею старика.

— Идите. Дверь отворить на несколько сантиметров. Говорить быстро, знаков не подавать. Иначе… убью.

Тот опалил его желтым пламенем и, ощущая на дряблой коже холод стали, поднялся, приоткрыл створку.

— Товарищ Сталин… — прозвучало совсем рядом.

— Иван, ложитэсь-ка вы все спать. Мне ничего нэ надо. Я тоже ложусь. Вы мне сэгодня нэ понадобитесь.

— М-м… Слушаюсь, товарищ Сталин.

Старик закрыл дверь.

— Не двигаться. Молчать, — шептал Светлов отчаянно. — Молчать.

Тот молчал.

Наконец шаги стихли, растворились в тишине дома. Женька рискнул отодвинуть пистолет.

— Садитесь, — сказал он как можно более твердо. Во взгляде старика ему почудилась новая яростная усмешка. Или только почудилась?

Хозяин сел, не сводя с него ястребиных глаз.

Всё, вот теперь пора. Теперь можно достать невиданное для старика чудо техники — ноутбук и сделать то, ради чего он пришел. Ради чего не упал в обморок от одной мысли о перемещении во времени. Ради чего они с Валькой пошли на преступление, вынося аппарат за пределы лаборатории. Ради чего он пережил маленькую смерть и воскрешение. Ради чего стоит и выдерживает убийственное напряжение последних минут, не вытирая текущие по щекам ледяные струйки. Ради прадедушки… Ради мечты? Нет… уже нет. Мечта сейчас кажется такой… глупой. Такой беспомощной. Ненужной.

Но раз уж он здесь. Ради справедливости? Женька убрал овальную коробочку обратно в карман, спустил с плеча сумку с ноутом.

— Я пришел… — он запнулся, собрался с силами и продолжил уже тверже. — Вы меня не знаете и никогда не узнаете. Я правнук человека, который умер в ваших лагерях…

Он остановился.

Не то. Всё не то и не так. Он даже не может как следует накричать на этого невысокого человека с больными ногами и сухой рукой. Не может «тыкнуть». Любые слова кажутся бредовыми, неуместными, пафосными. Из-за бредовости самой ситуации? Вот он шел к своей мечте и пришел. Перед ним Вождь, владыка одной шестой части суши. Через несколько часов у вождя произойдет кровоизлияние в мозг. И никто из его соратников не шевельнется, чтобы помочь уходящему Хозяину. Но пока он сидит, смотрит на него, Евгения Светлова, и напряженно ждет. А Евгений Светлов — последний дурак и авантюрист — молчит. И слова, которые он так долго готовил, жгут ему глотку, не вываливаются наружу ни фонтаном, ни комом, ни рвотой.

Он в бреду. Во сне.

Давай. Скажи что-нибудь, герой ненашего времени. Говори ты, тварь дрожащая!

— Иосиф Виссарионович, если вы не будете дергаться, я вас не трону. Но если хотя бы шелохнетесь… — он постарался выразительно качнуть черным стволом. — Слушайте меня. Я не сумасшедший, не убийца и не иностранный шпион. Я пришел сказать вам кое-что важное. Точнее, показать. Здесь у меня маленький телевизор. Вы такого никогда не видели. Не пугайтесь, он всего лишь показывает разные передачи, как обычный. И я хочу показать вам один фильм. Он… о будущем. О том, что будет после вашей… то есть, в последующие годы. Я хочу, чтобы вы знали, в этом фильме всё — правда. Через несколько лет это свершится. Если хотите, можете считать меня своеобразным пророком. Я не буду ничего говорить, просто смотрите.

Сталин смерил его взглядом с ног до головы. Странным взглядом. Наверное, так наблюдают за свихнувшимися маньяками или врагами народа.

Не отводя пистолета, Женька опустил ноутбук на стол, открыл крышку, нажал несколько клавиш. Старик напряженно всматривался в непривычную конструкцию, густые брови то сходились, то расходились на переносице.

— Смотрите внимательно.

Женька припечатал палец к «пуску» и отошел, остановившись сбоку от вождя.

На экране возникло привычное черно-белое… Тучноватый человек, славянская внешность, редкие светлые волосы, лысина. Хрущев…

Тихий звук разрезал радиомолчание, рванулся в уши.

Сталин вздрогнул.

Там их было много, этих кадров. Фотографии, съемки, комментарии телеведущих, ремарки политиков. Маленков, Хрущев, Брежнев. Советские стройки, советские нивы, советские ракеты. Октябрята, пионеры, комсомольцы. Великие решения, глупые решения, погибельные решения. Андропов, Черненко, Горбачев. Карточки на еду, очереди в магазинах, книги. Европа, Америка, мир.

На цветных кадрах старик снова и снова вздрагивал.

Все чаще он оборачивался на Женьку. Открывал рот, чтобы что-то сказать, и молчал, вновь возвращаясь к экрану.

Новая история.

Новейшая история.

Белый дом, танки, флаги. Кричевский, Комарь, Усов. Трясущиеся руки, речи, толпа. Берлинская стена, памятники, Глинка. Российский триколор, российские города, российские лица.

И еще немного дальше, и еще… Много разных слов, много разных звуков.

Остановите кто-нибудь это говорящее радио…

Старик начал качать головой. Он качал и качал ею, временами заслоняясь ладонями от экрана и забывая о Светлове, погружаясь в свой недоступный мир. Мир, в котором царями теперь восседали Призраки грядущего, а по правую руку резвились новые царицы — Безумие и Паника.

Женька тоже дрожал. Он устал стоять, устал держать этот дурацкий пистолет, устал смотреть на этого маленького молчащего грузина.

Хозяин обхватил руками и сжал виски. И оставался неподвижен еще очень долго.

Мучительно долго.

— Ты дэмон? — наконец спросил он, отнимая побелевшие пальцы от лица.

И впервые за этот час Женька увидел ужас в его глазах. Не беспомощность перед невероятностью ситуации, не страх за свою жизнь. Ужас бывшего семинариста.

— Нет. — Женька позволил себе чуть-чуть расслабиться и вытереть лоб рукавом. — Я человек. Я просто издалека, и я знаю всё, что будет. И это… это всё, что я хотел сказать вам.

— Ты дэмон. — Старик опустил плечи. — Ты пришел за мной. Я приходил за Сэрго, за Алешей, за Ладо… а ты пришел за мной. Ты дэмон…

Он вдруг вскочил, глаза засверкали ястребиным желтым блеском.

— Нэ получишь мэня! Нэ получишь мэня, дэмон! Я убью тэбя, как их, сучьих дэтэй!

Ноутбук полетел на пол, сметенный неожиданно могучим ударом. Женька отскочил к двери, растерялся, пистолет нырнул стволом вниз.

Маленький грузин с яростью бросился на него.

Но.

Но застыл на полушаге.

Рябое лицо исказилось. Ноги зашатались, повели в сторону. Руки судорожно зашарили в поисках опоры, схватились за газету на столе и… разжались. Из онемевшего рта вырвался нечленораздельный хрип.

— Боже… — прошептал Женька. — Нет. Только не сейчас. Это не должно сейчас… это потом.

Старик упал на колени, а затем осел на пол, в глазах остывало бешенство и появлялось удивление. Он протянул руку, будто хотел схватить Светлова, и повалился на бок. Судорожно скребя по паркету ногтями и по-прежнему не отводя от него взгляда. Затих…

Рядом с ним стукнули выпавшие из кармана часы. Стрелки показывали шесть тридцать утра.

— Господи, — Женька сглотнул, отступая еще на шаг. — Что я…

Не в силах шелохнуться он прижался спиной к деревянной створке. Сколько оттикали часы на полу, он не знал, просто стоял и смотрел на распростертое тело.

В конце концов, он отлепил мокрую спину от двери и наклонился к Хозяину. Тот дышал — прерывисто, хрипло. Никаких признаков сознания. Женька осторожно отодвинулся вбок, и еще немного, подобрал ноут.

— Он встанет, — прошептал Женька, как завороженный. — Встанет. Около семи загорится свет. Так охрана говорила… Загорится свет… Он должен был тогда. Вечером… Господи.

Женька выпрямился. Его колотило крупной дрожью. Трясущимися пальцами он нащупал серебристый овал. Вынул.

Другая кнопка.

Круг заливает синее озеро.

Озеро поглощает человека.

Человек распадается на клеточки.

Человек умирает.

Чтобы воскреснуть вновь где-то в начале двадцать первого века.

Из воспоминаний Светланы Аллилуевой:

«Отец умирал страшно и трудно… Лицо потемнело, изменилось… черты лица становились неузнаваемы… Агония была страшной, она душила его прямо на глазах… В последнюю уже минуту он вдруг открыл глаза. Это был ужасный взгляд — то ли безумный, то ли гневный, и полный ужаса перед смертью… И тут… он вдруг поднял кверху левую руку и не то указал куда-то вверх, не то погрозил всем нам… И в следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».

Историческая справка:

И. В. Сталин скончался пятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года в результате инсульта, произошедшего первого марта того же года. В ясное сознание с момента удара не приходил.

ЛИЧНОСТИ, ИДЕИ, МЫСЛИ

ДМИТРИЙ ЛУКИН Фантастика VS боллитра: мир неизбежен

ПЕРЕД ЛИЦОМ ОБЩЕЙ УГРОЗЫ

Противостояние фантастика — боллитра — тема в фэндоме наболевшая, набившая оскомину и не освещённая разве что ленивым. К сожалению, обширные прения сторон (больше напоминающие метание копий друг в друга) так ни во что путное и не вылились. Решение проблемы не было найдено (да, если честно, его и не искали), а пресловутое «писать надо лучше» только добавляло масла в огонь. Постепенно интерес к этой теме угас. Каждая сторона окончательно утвердилась в собственной правоте, а само противостояние стало восприниматься как запущенная болезнь, которую удобнее не замечать: вылечить-то всё равно не получится. Слишком много обид, запрятанных глубоко и не очень, придется вытаскивать на свет. А кому это надо? Спросить ведь не с кого. Виноватых-то нет.

И всё же мы рискнём затронуть наболевшую тему ещё раз.

Для этого есть серьёзные основания. Во-первых, «запущенная болезнь», ушедшая в подполье, разлагает нас изнутри, во-вторых, за последние десять-пятнадцать лет и фантастика, и боллитра значительно изменились, что позволяет надеяться на пересмотр отношений.

Сегодня фантастику не называют «лепрозорием для опасно больных» или «литературным гетто». Это в прошлом. Не потому, что мы выросли в качественном отношении. Нет. Просто боллитра откровенно сдала, и читатели это поняли. Двери гетто открыты, но куда идти? В лепрозорий никого не гонят, но только потому, что больны все. Ореол «высокой, нравственно-ориентированной» литературы «толстых» журналов исчез, как ветром сдуло. Последние иллюзии развеялись. И стоим мы теперь на одном уровне, на соседних книжных полках, да смотрим друг на друга креативно-«канареечными» обложками. Окультуриваемся взаимно. Этакие товарищи по несчастью. Мы их магами с эльфами травим, они нас — «Кысью» мутированной наказывают, мы им «Дозоры» с кровопийцами подсовываем, они нам — «The тёлки» с одноимёнными персонажами, соответственно. Осталось им «S.T.A.L.K.E.R» а предложить — и будет полный «Духless».

Какой уж тут лепрозорий, какое гетто, какая литература? Все обидные словечки меркнут, когда ты видишь, как на стеллажи «Современная русская проза» выкладывают книги с названиями-гибридами: Sамки, «Секс. Delete», «Про любоff/on». Вот оно — генетически модифицированное русское слово, рыночностойкое! Шкандыбаем в ногу со временем. Евроинтегрируемся.

Эх, где вы, старые добрые времена, когда фантастов и реалистов перепечатывали на одних машинках! А теперь? Полки ломятся: у нас — от космических опер и приключений всякой нечисти, у них — от гламурного трэша и завихрений «а-ля постмодерн». Есть и жемчужины (по обе стороны прохода), но поди отыщи! Затерялись.

В этой ситуации противостояние фантастика — боллитра начинает восприниматься как трагикомедия или фарс. Для серьёзной полемики ни у одной стороны нет весомых аргументов. Казалось бы, о чём тогда спор? Но не всё так просто. Серьёзная полемика никому и не нужна. Со страниц книг и журналов противостояние перешло в Интернет и расцвело махровым цветом. Все больше авторов и читателей втягивается в нашу междоусобицу. Возвеличивание своих авторов и уничижение соперников стали аксиомой в каждом лагере. В отсутствии весомых аргументов используются суррогаты, и вражда между нами постоянно подогревается.

Почти каждый литературный форум, каждая вторая страничка писателей в Живом Журнале, каждый второй профильный сайт заражены злобой к собратьям по перу из «соседнего цеха». Тлеющая вражда расползается всё дальше.

Кто её остановит, если не мы?

ПРИБЛИЖЕНИЕ ПЕРВОЕ

Итак, фантастика vs боллитра.

Не будем вспоминать, кто первым вырыл топор войны. Сие есть тайна великая и непознаваемая, благоразумно сокрытая от нас Высшими Силами. Доподлинно всё равно не узнаем, так зачем раздувать пожар и провоцировать пишущую братию?

Претензии сторон известны. Предметы зависти — тоже. Попробуем разобраться, из-за чего весь сыр-бор. Трезво, по-доброму, без истерики.

Что не даёт фантастам спать спокойно и в чём провинилась боллитра?

У неё есть СП и господдержка! Замечательно, что ещё? Национальные премии («Дебют», «Букер») и толстые журналы, доставшиеся от Союза! Принято. Ещё? Фантастов туда не пускают на пушечный выстрел (исключения, конечно, имеются, но на общую картину не влияют)! Ну это само собой. Всё? А нежелание большинства издательств до середины 90-х печатать отечественных фантастов (позже, правда, ситуация резко изменилась, как — говорили Олди — «стена рухнула», но осадок-то остался)! Хорошо, учтём. Правда, дотошный читатель узнает, что середина 90-х — это творческое преувеличение. Например, идея премии «Странник» возникла в 93-м и, как можно догадаться, не на пустом месте. Но не суть важно. Пусть будет середина 90-х. Мэтрам виднее. Больше навскидку ничего серьезного не припоминаю. Разве что классические обвинения в скудности интеллекта: «Фантазии — ноль, дальше своего носа не видят (оттого и завидуют фантастам), ничего своего придумать не могут, вот и носятся с постмодернизмом, да еще и рюшечками словесными злоупотребляют, что не удивительно при полном отсутствии мыслей; читать такое здравому человеку категорически противопоказано». Вот, собственно, и всё. А что по другую сторону баррикад?

У фантастов есть конвенты, где восторженная публика носит авторов на руках и ловит каждое слово из уст! Вот она — читательская любовь и народное признание. Написал книгу — и в тот же год фанфары! Есть такое дело. Не буду спорить. Конвентов этих великое множество! Ну а где конвенты — там и премии! Вот тебе и признание коллег! Учтём и премии. Фантасты обзавелись собственными «толстыми» журналами! Что ещё? Многие влиятельные бизнесмены и чиновники любят фантастику и охотно спонсируют конвенты! Тоже правда. На этом всё. Дальше идёт почти зеркальное обвинение в скудности интеллекта: «В реальной жизни не разбираются, вот и убегают от проблем со световой скоростью за тридевять галактик, чтобы показать, как накачанный герой и томная блондинка в облегающих скафандрах победят очередного тирана или монстра; читать такое здравому человеку категорически противопоказано».

Подведём некоторые итоги. Если в начале 90-х перевес по многим пунктам был на стороне боллитры, то сегодня он на стороне фантастики. Нам удалось организоваться и с низов построить всю инфраструктуру, необходимую для полноценного существования литературы. А это дорогого стоит. Наши «засланцы» уже и в национальных премиях (исконная территория боллитры) окопались. Вспомним лауреата «Русского Букера-2006», координатора премии «Дебют» Ольгу Славникову с её размышлениями о том, как фантастика спасёт русскую литературу. Вспомним Дяченок, ставших лауреатами премии «Заветная мечта». Процесс пошёл. Вот и «Серебряный Кадуцей» на «Звёздном мосте» не помешал Марии Галиной, нашей «проводнице из гетто», попасть в финалисты «Большой книги». Номинировал ее «Малую Глушу», кстати, «Новый мир». Все смешалось в доме… в русской литературе.

Но в целом — ситуация патовая. Явного преимущества нет ни у кого.

Такое же равенство и в прогнозах о долгожительстве (к счастью, они с завидным постоянством не сбываются). Боллитре предрекают окончательную деградацию лет через пять (при этом не учитывается, что читатель может деградировать точно также), фантастам прочат заняться сценариями компьютерных игр и творческой распечаткой иноземных сериалов годиков через десять-двадцать. Полигон для полета фантазии имеется, без работы не останемся.

Идут годы, а боллитра (слава Богу!) жива и умирать не собирается. Читателей, правда, как не было, так и нет, но это ей и ни к чему. На жизнеспособности никак не сказывается. Есть тусовка, есть СМИ, есть талантливые авторы (да-да, будем справедливы), господдержка, опять же… Глядишь, потомки оценят.

И вот здесь кроется существенное различие между нами. Фантастика не может выжить без читателей. Наши книги должны быть поняты здесь и сейчас. Они обязательно должны быть востребованы сразу же. Нет у нас того запаса прочности, той жировой прослойки, которые бы помогли пережить даже кратковременное отсутствие читателя. Но не будем завидовать. И хотя грохот сериально-игрового полигона раздаётся всё ближе, возрадуемся, что нас ещё читают.

Объективно фантастика проигрывает боллитре только в критике. Фантасты проигрыш признают (куда деваться-то?) и тут же добавляют: «Зато мы пишем лучше!». «Было бы что критиковать — была бы и критика достойная», — возражают авторы боллитры. И понеслось по новой… У этих сапоги теплые, а у тех шапки пушистые.

Но вот ведь что забавно. Если сравнивать слабые произведения фантастики и боллитры, то в глазах читателя, скорее всего, преимущество будет у фантастики, потому как интереснее. Если сравнивать крепких середнячков, то победит боллитра, потому как глубже и без лишней ерунды. И наконец, если сравнивать лучшие произведения, то вполне может оказаться, что

а) эти произведения принадлежат одному автору,

б) речь идет об одном и том же произведении.

Ситуация настолько абсурдна, что впору заподозрить какой-нибудь злобный заговор с целью уничтожения русской литературы. Но и «у них», на Западе, с англоязычной литературой всё обстоит точно так же, если не хуже. Теорию заговора придётся забыть. Все обвинения, которые мы выдвигаем боллитре, а боллитра нам, — вторичны. В Америке всё это уже отзвучало лет сорок назад. Мы ничего не изобрели нового: вся наша полемика — повтор их полемики, все наши ошибки — повтор их ошибок, все наши взаимные оскорбления — бледная тень их оскорблений. Иногда мы повторяем слово в слово. Даже термин «литературное гетто» пришёл к нам оттуда.

ПРИБЛИЖЕНИЕ ВТОРОЕ

Литература — это сложная целостная система с определённым запасом прочности. Отказ одного элемента ослабляет всю систему, но защитные механизмы помогают ей устоять: функции «отказника» начинают выполнять другие элементы.

Рассмотрим это на примере поэзии и прозы. Очевидно, что изначально у них разные задачи (какие именно — можно прочитать в любом учебнике по литературоведению). Но! Эпическая «Илиада» написана в стихах, роман «Евгений Онегин» — тоже, а прозаические «Мёртвые души» — поэма. Добавим сюда стихотворения в прозе Тургенева, и возможности механизма замещения прорисуются более-менее ясно. Поэзия, описывающая прозу жизни на грани чернухи (как пример — стихи лауретов премии «Дебют»: Андрея Егорова, Аллы Горбуновой), и проза, тяготеющая к высокой поэзии (фантасты, например, часто украшают романы балладами, песнями, лирическими стихами), — это звенья одной цепи. Фактическое сближение фантастики и боллитры — из той же серии.

Здесь необходимо пояснить.

Да, с одной стороны мы противники р никакое сближение даже не предвидится. То, что Лем писал об Америке почти полвека назад, в полной мере применимо к нам сегодня:

«Не только научная фантастика „заперта на ключ“ для „нормальной“ литературы, но также и „нормальная“ литература оказывается изолированной не столько для фантастики, сколько для актуальных, то есть для определяющих в современной американской действительности нормативно-эстетических парадигм».

Всё так, но подсознательно мы пытаемся преодолеть свою изолированность. Да, на уровне официальных встреч, статей в профильных журналах и тусовок мы с пеной у рта доказываем собственное превосходство. Но на уровне творчества — картина полностью противоположная. Нас тянет друг к другу.

Если прозаик-реалист устал от суровой правды жизни, он обращается к «элементу необычайного». Если фантасту наскучило наматывать круги по галактикам, он обращается к сугубо земным проблемам. Это естественная ситуация, характерная для кризиса жанра. Если твой колодец иссяк, почему бы не зачерпнуть живительную влагу у соседей? Уникальность нашей ситуации в том, что черпать уже неоткуда. Кризис и у боллитры, и у фантастики. Но здесь мы не на равных. Авторы боллитры могут оправдываться: не мы такие, жизнь такая. А фантастам подобные отговорки не подходят по определению. Мы отчасти именно для такой ситуации и задуманы.

В свете сказанного не очень понятна радость фантастов по поводу возможной смерти боллитры. Это все равно, что радоваться смертельной болезни родного брата, пусть и очень высокомерного. Глубокая, высококачественная боллитра — это залог качественной фантастики. И наоборот.

«Двадцатый век уже использовал и успешно девальвировал все унаследованные от прошлого образцы творческого синтаксиса…» — писал Лем. С классиком трудно не согласиться, но на рубеже веков появился сэр Генри Лайон Олди (един в двух лицах) и показал миру, как можно работать с мифом. Вытоптанное поле вдруг оказалось целиной, которую пахать — не перепахать. Поэтому отчаиваться не стоит.

ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Противостояние фантастика — боллитра важно разрешить еще и потому, что за ним, как на цепочке, тянутся наши внутренние проблемы, созданные, что называется, по образу и подобию: «старички» — МТА (молодые талантливые авторы), «бумажники» — «сетевеки», НФ — фэнтези, писатели — «фэньё»… Это спящие вулканы, которые — только тронь — проснутся. А трогают их всё чаще и чаще…

Вот, к примеру, известный фантаст Г., взяв золото на Росконе, задумался о том, «почему же „молодая поросль“ не воспользовалась блистательным шансом порвать „старичков“ на тряпки»? Оригинальная постановка вопроса, но мы сейчас о другом. Размышления эти он выложил на своей страничке в ЖЖ, да так их и назвал: «Почему меня не порвали».

Казалось бы, человек радоваться должен, а он злится: «Ну и не сетуйте на то, что на каждом конвенте вы видите на сцене одни и те же рожи. Могло быть иначе, а не случилось. По вашей вине, господа молодые фантасты. Отмазки насчет того, что вы формировались как личности совсем в иное время, не принимаются. Терпите».

Понятно, что фантаст Г. не от хорошей жизни такое написал, понятно, что в этих размышлениях отразилась боль за нашу фантастику, переживающую не лучшие времена. Он-то надеялся, что придут МТА, и родимая фантастика наконец-то получит level up. He случилось. МТА не пришли (а может, их не пустили) и «рвут они пока только Грелку». Вот мэтру и обидно. Всё это понятно, но зачем же столько злости?

Что сделает «молодая поросль» после такого «отеческого» напутствия? Правильно! Все как один засобираются в боллитру. Всякое бывало, во многом обвиняли, но чтобы так?! «Всему же есть предел, братцы!»

Впрочем, далеко не уйдут. Поостынут и распакуют чемоданы. В конце концов, у нас есть Олди, которые с молодежью батрачат и за себя, и «за того парня». «Молодая поросль» без наставников не останется.

А сетература? Кому она мешает? Не смогли авторы пробиться в издательства, вот и выкладывают сами себя в Интернете. Самовыражаются, как могут. Ну и на здоровье! Честь им и хвала. Да, завидуют немного. Да, спят и во сне видят, как бы на бумаге издаться. Пожелать бы им удачи — и не было бы проблем! Так нет же! Появилась статья «Сетература» и тут же облетела весь фэндом. Мы, «бумажники», дескать, окиян (или море), а вы, дескать, лужа вонючая. Зачем же так? Может быть, нам из этой лужи ещё испить придётся. В сетературе тысячи авторов. Наверняка там найдётся пять-шесть человек, способных выдать достойные тексты. Вполне вероятно, что кто-то из них составит славу русской фантастики в ближайшие десять лет. Генетическая модификация русского слова идёт пугающими темпами. Если мы будем выстраивать внутренние гетто и поощрять «дедовщину», то очень скоро соперничать с боллитрой будет некому.

Надо использовать все наши силы и ресурсы, чтобы писатели-фантасты могли творить и продвигать настоящие шедевры русской литературы. Критериев-то всего два: мастерство исполнения и личная порядочность. А дискриминацию по номеру волны и способу издания предлагаю оставить в прошлом.

Конфликт «НФ — фэнтези» сегодня, к счастью, уже разрешился. В основном благодаря мудрости энэфщиков. На многочисленные вопросы «А про эльфов можно? А фэнтези берёте?» в подавляющем большинстве случаев (будь то конкурс, мастер-класс или издательство) отвечают: «Можно! Берём! Только пишите самобытно! Вариации на тему Гарри Пот-тера и „Властелина колец“ уже надоели!» НФ-возрожденцы Ярослав Веров и Игорь Минаков в статье «НФ — „золотое сечение“ фантастики» (FANтастика, № 6, 2008) также подтвердили равноправие между всеми фантастическими направлениями: «Мы считаем, что фантастика должна быть не только хорошей, но и разной. Изъятие из фантастического арсенала того или иного направления лишь обедняет духовную, равно как и интеллектуальную жизнь общества». Да о чём говорить, если сам сэр Генри пишет фэнтези (только у него это называется «философским боевиком»)?! За драконов и баронов можно быть спокойными. Лишь бы не последовало провокаций…

А по поводу писатели — фэньё приведу реальный случай. Помнится, на очередную Московскую международную книжную ярмарку, что на ВВЦ, организаторы пригласили Пауло Коэльо (боллитра? фантастика?). Он согласился приехать при условии, что людям, которые будут стоять в очереди к нему за автографами, организаторы обеспечат максимальный комфорт, включая бесплатный кофе, удобные кресла, если кто-то захочет присесть, и т. д. Организаторы опешили и, конечно же, согласились. Коэльо приехал. Знакомая девушка, работавшая на выставке, рассказала мне, как пыталась получить у него автограф: «Сначала люди, — говорил Коэльо. — Сотрудники потом. — Такой душка!»

Думается, что проблем с «фэньём» у Коэльо не было и не будет.

ФЕОДАЛЬНАЯ РАЗДРОБЛЕННОСТЬ

Но вернёмся к основному противостоянию.

И большинству фантастов, и большинству авторов боллитры от него ни жарко, ни холодно. Привыкли уже, чего там!

Страдает русская литература. Что чувствует мать, когда дерутся ее неразумные дети, доказывая собственное превосходство? Страдает читатель. Его, не спрашивая, втягивают в междоусобицу и заставляют принять чью-то сторону. Страдают наиболее талантливые авторы из обоих лагерей. Стоит кому-то из фантастов отойти от фантдопущения и чудом попасть в мейнстрим, как его тут же обвиняют в предательстве — Литературы. Стоит кому-то из боллитры успешно поэкспериментировать на поле фантастики, как тут же раздаются вопли: «Ахтунг, ахтунг! Боллитра маскируется под фантастику! Гнать вражеских засланцев из наших рядов. Не пущать на конвенты!»

От фразы «игра на чужом поле» уже рябит в глазах. Осталось ввести визовый режим и таможенный контроль, тогда всё будет чётко и понятно.

ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ДОЗОР: А у вас, батенька, есть разрешение на «элемент необычайного»? Предъявите документик. Э, да тут только на один элемент, а у вас их два! Не пойдет, один вырезайте!

ДОЗОР БОЛЛИТРЫ: А что это вы, фантаст, «достоевщину» развели? Вам такое не полагается! Вырезайте или платите штраф!

Скажете, абсурд? Тогда почему мы критикуем друг друга так, будто квоту на «элемент необычайного» и «достоевщину» уже ввели?!

Русское слово преодолело политические границы. Русскоязычных авторов Украины, Америки, Израиля и других стран мы читаем с такой же любовью, что и российских. А внутри литературы огораживаем делянки неприступными заборами.

Вот и развивайся, русская литература!

Кстати, ей, бедняжке, такое переживать уже не впервой.

Вспомним «Пощечину общественному вкусу» (1912 г.), например.

Тогда футуристы всерьёз предлагали «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности». Именно так, жестко и без компромиссов. Сейчас этот призыв известен в более мягкой, поэтизированной форме: «Сбросить классиков с корабля современности». Время сточило футуристические крайности, но суть осталась прежней. Тесно было творческим людям на одном Пароходе. Тени более успешных предков не давали покоя. Так почему бы не избавиться от призрачных конкурентов?! И все за-ради внимания публики. Той самой публики, которой через пару лет главный футурист Маяковский радостно плюнет в лицо стихотворением «Нате».

Прошло время, и Маяковский сам превратился в классика.

Но сколько крови было попорчено, сколько людей обижено!

Сегодня фантасты никого сбрасывать не предлагают. Сегодня в ходу более тонкие методы борьбы за место под солнцем.

«А не пора ли нам, друзья, позавтракать в Фонтенбло?» — интеллигентно вопрошает известный фантаст В. «Поляна» накрыта царская: салат «Герцог Арагонский», котлеты «Орли», кусочек торта «Онтроме», вина — шабли или кло-де-вужо. У читателя уже слюнки потекли, а фантаст В. интеллигентно продолжает: «Посидим на веранде, покурим, дворцом полюбуемся — тем, где Бонапартий от престола отрекся. Никто не против?» Где уж тут возражать, тут откушивать надо заобещёчно! И всё же не будем поддаваться соблазну. Повременим.

«Завтрак в Фонтенбло» — это (если отвлечься от метафоры) право стоять на раздаче, право крутить «розу ветров» русскоязычной литературы и управлять мейнстримом. Право, признанное Европой и западным миром. Авторы боллитры «позавтракать» уже успели, а теперь, по мнению В., пришло время фантастам перенять эстафету.

Искушение сильное, но попробуем удержаться. Во-первых, с «розой ветров» шутки плохи. Она не очень-то любит командиров. Во-вторых, всем «табором» в «Фонтенбло» не поедешь, а кого отправить? Желающих «постоять у раздачи» наберётся много, но котлетами «Орли» смогут полакомиться единицы. И тогда призывы футуристов покажутся нам заоблачно гуманными. Ведь оттаскивать от стола придется своих же братьев-фантастов. Тут такая «детская болезнь „левизны“ в коммунизме» начнётся, что угощения заморские комом в горле встанут. А потом, глядишь, и боллитра свою лепту внесёт.

Нам только этого не хватало.

Не готовы мы сейчас ехать в Фонтенбло. Не готовы. Как бы грустно это ни звучало.

ПРЕЦЕДЕНТЫ МИРА

До появления письменности вся литература была фантастичной, но древние люди в неё верили, как в день вчерашний. И никто по этому поводу особо не переживал. Наоборот — людям нравилось. Полный синкретизм как залог мира и дружбы.

Певцы-аэды пользовались заслуженным уважением и популярностью, считалось, что сами боги говорят через них. Кстати, именно о богах аэды и пели. И еще о героях, сопоставимых по силе с богами. Темы более чем серьёзные.

Все мы вышли из мифа. Это я не о праве первородства, это к вопросу о возможности мирного сосуществования.

Скажете, давненько это было, много, мол, воды утекло с тех пор? Хорошо, вот пример из книги Геннадия Прашкевича «Красный сфинкс» (это уже поближе к нам):

«В русской литературе, как, впрочем, и во всякой другой, фантастика была нормальной составляющей частью литературы вообще. С ее помощью решались те же самые общечеловеческие задачи, но иными литературными средствами. Она не выделялась как направление практически до времени революции (если я, конечно, не ошибаюсь). Первые книги, помеченные меткой „фантастика“, это вполне качественные литературные произведения, где искусственный фантастический элемент всего лишь соус для придачи остроты блюду — см. Толстой, Булгаков, ранний Андрей Платонов».

Недостаточно близко? Хорошо! Давайте вспомним Стругацких. «Фантастика есть отрасль литературы, подчиняющаяся всем общелитературным законам и требованиям, рассматривающая общие литературные проблемы (типа: человек и мир, человек и общество и т. д.), но характеризующаяся специфическим литературным приемом — введением элемента необычайного». Определение Стругацких последнее время очень модно оспаривать. Дескать, элемент необычайного еще не делает произведение фантастикой. А вот если заменить его на фантастическое допущение!.. Заменили. Получилось определение Олдей: фантастика = литература + ФД. Но этого мало. Общелитературные законы и общие литературные проблемы применительно к фантастике тоже стали предметом спора. Тут и призывы пожертвовать художественностью ради достоверности, и обвинения в попытках свести фантастику к «литературе, обезображенной фантдопущением», и однозначное разрешение дилеммы «оригинальное ФД или страсти по Достоевскому» в пользу первого. В общем, не получилось у нас и руки с мылом вымыть, и чай с сахаром попить. Вывод: из двух зол надо выбрать меньшее. В качестве аргумента приводится неудача Четвёртой волны: от фантастики отошли, но не в ту сторону — к литературе не приблизились. Мораль: плохое у Стругацких определение. Не работает! Басня про лису и виноград в чистом виде.

Не вдаваясь в полемику, отметим, что определение Стругацких — это водораздел: или фантастика подчиняется всем общелитературным законам, рассматривает общие литературные проблемы и т. д. (пусть с некоторыми исключениями), или она обретает «независимость» и выпадает за рамки художественной литературы.

ПРЕИМУЩЕСТВА МИРА

Мы не знаем, кто первым вырыл топор войны, но мы можем первыми его закопать. Во имя Русской Литературы, во имя Фантастики. Если боллитра последует нашему примеру — замечательно! Если нет — мы ничего не теряем, кроме своих оков. «Прекращение огня» даже в одностороннем порядке выгодно фантастам. Да, отношение боллитры к нам не изменится, да, «обычные» писатели всё равно не будут воспринимать нас как равных, но мы хотя бы перестанем быть смешными, дадим читателям лишний повод нас уважать, вернем чувство собственного достоинства и наконец избавимся от образа завистливых неудачников, ругающих банкет по причине отсутствия приглашения.

К чести отечественной боллитры, отметим, что критику фантастов её авторы почти не выносят за рамки частных бесед. И не потому, что они порядочнее нас: просто мы им неинтересны. У них своих проблем хватает. Кто мы такие, чтобы воспринимать нас всерьёз? Обычно это происходит так. Встречаются на очередном литературном мероприятии двое:

— Привет!

— Здорово!

— Ну как сам?

— Да ничего. Жив-здоров. Не жалуюсь.

— Пишешь?

— Пишу.

— Фантастику?

— Её, родимую.

— Понятно… А крестиком вышивать не пробовал?

Обидно такое слышать? Безусловно. А теперь давайте посмотрим, что произойдёт потом. Автор боллитры забудет об этом разговоре сразу же, как только его позовут в бар. А фантаст — нет. Фантаст придет домой и, брызжа слюной на монитор, начнёт стучать по клавишам, чтобы вся Сеть и весь фэндом узнали, какие всё-таки гады эти авторы боллитры!

Вот поэтому мы и загниваем. Вместо того чтобы увлекать читателя к звёздам, очаровывать его Сказкой или провести по границам Времени, Разума и Вселенной, мы выплёскиваем злость на коллег. Зачем? Пойдет ли это на пользу Фантастике? Станут ли после этого к нам относиться серьёзнее? Ответы очевидны.

Именно в этом «вышивании крестиком» и кроется истинная причина нашего противостояния — высокомерие одних, обида и зависть других. Объективных причин для конфликта нет. Нам нечего делить, кроме классиков и общепризнанных шедевров. Нам не за что воевать. В СП не принимают? Но при чём тут боллитра? Это чистой воды бюрократия. А война с бюрократией выходит за рамки нашей статьи.

Так почему бы не покончить с противостоянием, которое нам только вредит? Почему бы не жить в мире, если война заводит нас в тупик? Почему бы не прекратить этот бесполезный спор о превосходстве левой руки над правой ногой? Конфликты в частном общении, конечно, останутся. Но личная обида — это ещё не повод выкапывать томагавк от имени всего племени.

Русская литература важнее. Не будем рвать её на куски.

СТАНИСЛАВ БЕСКАРАВАЙНЫЙ Об ограниченном расцвете

Рассуждения об упадке художественного уровня фантастики стали привычным явлением. Некоторые мрачно ругают племя косоруких графоманов, другие пишут в стол и находят утешение в идее «искусства для искусства». Но есть в общем невразумительном ворчании и толковые анализы ситуации.

К таким можно отнести работу В. Пузия «Зеркало для фэндома, или „Я в писатели пошёл!“». Автор констатирует перерождение писательского цеха из собрания мастеров пера в коллектив производителей ширпотреба. Исчезло всякое неприятие халтуры: если книга вышла в печать, значит, она уже хороша. Книгу раскупают читатели — большего и не нужно. Товарность фантастики стала перевешивать все остальные её качества. При этом процесс двухсторонний: не только авторы снижают планку требований к своим произведениям, но и читатели снижают свои запросы. Серьезных, интеллектуальных произведений не особенно ждут, их лениво раскупают и даже не особенно ругают в сети. А политика издателей только закрепляет сложившееся положение вещей. Безыдейные тексты куда как привлекательнее для них, ведь любая свежая мысль — это фактор риска. Читатели могут и не купить книгу.

Всё это так. Но вот на фестивале фантастики «Звёздный мост 2009» Г. Д. Олди и А. Валентинов делают два блестящих, как всегда остроумных доклада. Первый «Верю — не верю, или Достоверность как её нет…» в пух и прах разбивает сложившуюся в сети манеру критиковать «заклёпки». На примерах классических произведений — от Библии до «Трёх мушкетеров» — было показано, что авторы легко пренебрегают абсолютной достоверностью, чтобы втиснуть повествование в читательский набор представлений об эпохе или просто для достижения художественного воздействия на читателя. Так что львиная доля критиканов, которые гудят в сети вокруг каждого известного текста, высчитывая объемы ведер и замеряя твердость мечей, — это всего лишь помеха творчеству. Это издержки развития Интернета, это толпы карликов, а доблесть карлика в том, чтобы дальше плюнуть.

Второй доклад «Мужество похвалы» был вообще замечательным. Опять-таки на примерах и весьма аргументировано было доказано, что сейчас лишь фантастика сохранила в себе множество находок большой литературы, от которой та отказалась в силу общего пессимизма последних десятилетий. Герой — решительный, храбрый, волевой, просто удачливый — остался привилегией фантастики и детектива. Эпопею, которая описывает слом исторических эпох, тоже активно использует фантастика, но никак не современная «серьёзная литературы». И вообще, чернуха как квинтэссенция страдания и абсолютной безнадёжности несовместима с образом жанра фантастики, ведь человеку свойственно мечтать о приятном.

Общий вывод из докладов прост: фантастика сейчас переживает золотой век. За последние двадцать лет было сделано столько, сколько не смогли за предыдущие полтораста. Множество поджанров, художественных приёмов опробовано и активно используется. Каждый год появляется несколько хороших книг. Читатели фантастику любят, потребляют. И через полстолетия многие будут завидовать современным авторам — дескать, в ваше время фантастику читали, ею интересовались.

Так что же происходит с фантастикой, что за эпоха на дворе — золотой век, пышный расцвет или графоманская водянка, нашествие плодовитых посредственностей?

Чтобы разобраться с этим противоречием, надо понять — фантастика последних двух десятилетий обязана своим расцветом не только большому труду писателей-фантастов. Без авторов, конечно, ничего бы не состоялось, но раньше тоже хватало талантливых и трудолюбивых людей. Удачно сложился целый ряд факторов.

— Ушла советская цензура, и после первого вала западных переводов (92–94 гг.) отечественная фантастика смогла реализовать «догоняющий проект». Пиши обо всём, что хочешь, и вот тебе образцы хорошего стиля и отличнейшие идеи. Если ты обладаешь минимальной дисциплиной в написании текстов и тактичностью в обращении с редакторами — издадут.

— Писательский труд сравнительно дёшев. Широкое распространение компьютеров и Интернета дало возможность «взяться за перо» тысячам людей, которые раньше могли только портить себе нервы, работая на печатной машинке, и отсылать в редакции короткие рассказы. Сейчас Word делает львиную долю работы, и многие авторы рассматривают его как основного редактора — правильно всё, что не подчеркнула программа. К тому же, разумная политика в отношении книгопечатания в России обеспечила сохранение издательств — типографии даже приумножились, они работают и нуждаются в свежем материале.

— Главное: есть гигантский, невероятный запрос постсоветского общества на эскапизм, на уход в страну «никогда-никогда». Перед этой жаждой иных миров бледнеют капризы пресыщенного западного обывателя. Почему? Масса хорошо образованных людей (и даже не очень образованных) оказалась буквально у разбитого корыта. Старые идеалы растоптаны, новые не сформированы. Вокруг царствует тот самый пессимизм, о котором так хорошо рассказывал А. Валентинов, — безднадёга, бессмысленность существования. Виноваты в бедствиях почти все вокруг, и мало ясности с тем, что же делать. Вернее, таких идей множество, но каждая подходит лишь для части общества. У истово верующих — ожидание царствия небесного. У богатых — дальнейшее обогащение. У политических радикалов — ожидание потрясений или хотя бы решительных действий властей. Остальным тяжело жить без хотя бы иллюзорных надежд.

И фантастика дает эти иллюзии. Желает интеллигент насладиться ощущением тотального наведения порядка? Пожалуйста — роман О. Дивова «Выбраковка». Хочется ощутить себя спасителем человечества или хотя бы родной страны — к услугам мечтателей альтернативная история, в которой «попаданцы» размножились до невозможности. Возникнет фантазия, чтобы всё вокруг провалилось в тартарары? Нет проблем: целый раздел фантастики называет «постапоклипсис», или же проще «постядерка» — глобальная катастрофа показывается во всех видах. А тут еще далекие страны, близкая нечисть, всевозможные запрещенные реальности, круглосуточные дозоры и параллельные миры.

Невозможно отрицать, что в этой мутноватой реке появляются книги, которые еще десятилетиями будут образцами для подражания. Но разве нет очень похожего расцвета в других жанрах литературы? Детективы пережили не меньший взлёт, чем фантастика. Возникло множество имён, известных лишь знатокам, зато сплошная «донцова» имеется на каждой третьей книжной полке. Религиозная и мистическая литература испытала очевиднейший подъем. Двадцать лет — и от брошюрок отвратительного качества мистика перешла к собственным изданиям (таким, как киевская «София»), а если говорить о религии, то отдельные лавки православной книги имеются в каждом крупном городе.

Возьмём еще шире — индустрия развлечений прямо-таки фонтанирует новыми сериалами, передачами, клипами. Как и в фантастике, там даны образцы жанров, на которые еще много лет будут равняться следующие поколения режиссеров. С хорошим большим кино не очень ладится, но там требуется предоставлять действительно крупные суммы в распоряжение талантливых художников — механизм такой передачи еще просто не отлажен, профессия продюсера еще не переболела детскими недугами. Зато компьютерные игры проделали путь от «Тетриса» до «Сталкера», и на фоне их успеха все достижения фантастики вообще бледнеют.

Количественный расцвет налицо, качественные подвижки также несомненны. Вроде бы и «золотой век», однако на душе тоскливо. Отчего?

Выходят ли средние и даже «продвинутые» образцы жанра фантастики за пределы круга её любителей? Только благодаря экранизациям. Естественно, если «Ночной дозор» посмотрели миллионы людей, то они же захотят прочесть книгу. Но что дальше? Возможно, фантастам не видно со своей колокольни, — возьмем для примера детектив. Книги, по которым были сняты фильмы, еще на слуху. Но что за этим набором? Какой среднестатистический потребитель (не детективщик) возьмет в руки детективный роман только потому, что прочтет его анонс? Редко какой. И авторы, которые «вырвались из гетто детектива», весьма немногочисленны.

Возьмём мистику. Не как направление фантастики (вампиры, призраки и т. п.), но как жанр литературы, авторы которой на самом деле ищут потустороннее знание. Издали Кастанеду, Блаватскую и весь набор мистиков, известных еще в советское время. Перевели множество недоступных ранее произведений. Завелись и наши, местные умельцы ходить за грань и видеть ауру. Выходит множество книг об атлантах, о телепатах и пирониках, о реинкарнации и снятии родового проклятья. Но кто может вспомнить сразу какое-то новое имя?

Совершенно аналогично обстоят дела с клипами и короткими сериалами. Каждую неделю идут премьеры, есть свои моды, свои авторитеты, свои кумиры. Возникают новые направления и развиваются творческие конфликты. Превосходно.

Что дальше? Известно ли что-нибудь о них не любителям детективов, не мистикам, не фанатам M-TV? Почти ничего. Если только текст не добирается до экранизации или не получил очень мощной рекламной поддержки. О проекте «Дом-2» узнали миллионы. Но скорее благодаря скандалу, чем благодаря достоинствам этого шоу. И если тинейджер заявляет, что знает наизусть всех звёзд этой передачи, то мнение окружающих граждан о нём сильно понижается.

Можно вспомнить один из критериев образования: человек считается образованным, если прочитал соответствующий набор книг. Иначе ему будут просто непонятны намёки и метафоры, которые используются собеседниками. Да и образованные люди принимают метафоры и обобщения не просто так, не от желания выделить и ввернуть экзотическое словечко — с их помощью удобнее и ярче описывать окружающий мир. Какие детективы надо прочесть, чтобы понимать специфику криминальных разговоров? Никаких детективов читать и не надо. Просто смотрим криминальную хронику, а в сети набираемся жаргона. Этого достаточно. Литература тут совершенно не при чем. Львиная доля книг лишь тиражирует истории, давно известные всем сколько-нибудь осведомленным людям. Но образы, которые бы могли помочь человеку «со стороны», типичному обывателю, и не просто окунуть его в реалии криминального мира, но сформировать целостное восприятие, создаются редко. Можно вспомнить фильм «Бумер», первые сезоны «Ментов». Что еще?

Поэтому надо различать — где успехи фантастики как жанра литературы, а где пределы того подъема, который она переживает благодаря внешним причинам.

Успехи есть. Невиданно выросло количество фантастических допущений, которые могут принять авторы для создания текста. Фантасты научились создавать выдуманные миры много лучше, чем двадцать лет назад. Написаны даже инструкции для демиургов.[9] Грамотные фантасты теперь хорошо стилизуют речь персонажей, а их образ мысли подгоняют под заданные натуралистичные декорации. Даже «критиканов-заклёпочников» сетевые авторы неплохо приспосабливают для собственных нужд: стоит выкладывать роман в сети маленьким кусками, критиканы немедленно будут обсуждать, давать сотни глупых советов, но и десятки вполне дельных замечаний, находить опечатки. Наконец, писатели в своей массе худо-бедно овладели некоторыми приемами драматургии и могут сотнями страниц «выдавать экшн», а не унылые описания невиданных зверушек и горшкоподобных шлемов.

Но только развлечения и утончённого эскапизма всегда будет мало. Если перефразировать Гегеля, то фантастика — это мечты эпохи, схваченные мыслью. Чтобы массы читателей завтра не забыли книги, прочитанные накануне, надо рассказывать им о грядущем дне. О будущем.

Вот тут-то и выступает в самом ярком свете проблема современной фантастики. Культурологи победили футурологов. Отечественная фантастика перестала заниматься будущим. Прошлое — сколько угодно. Иное, альтернативное настоящее — сколько угодно. А вот что будет с нами через полстолетия? Через сотню лет?

Возьмем два поджанра, которые традиционно связывают с фантастикой, — антиутопию и утопию. Самую известную антиутопию последних лет, на которую ссылаются чуть ли не как на прогноз, написала совсем не фантаст, а публицист Е. Чудинова — «Мечеть парижской богоматери». Прочие антиутопии можно свести к одному гигантскому образу постапокалиптики. Жизнь после ядерной войны, после всемирного потопа, после нашествия зомби. Ключевое слово «пост». История нынешнего общества заканчивается, обрывается, причем даже не в огне революции или какой-либо мощной социальной трансформации, а происходит общий распад. Новые поколения людей устраивают свою жизнь, но нынешние социальные или экономические проблемы для них совершенно не актуальны.

С утопиями тоже далеко не всё ладно. Насочиняли невиданное количество вариантов прошлых побед — и выигрыш Крымской войны, и Русско-японской, и Первой мировой, и рассказали как побыстрее победить в Великой Отечественной войне. Утопия оказалась в прошлом и расцвела в виде альтернативной истории. Есть откровенные попытки переиграть поражение СССР в «холодной войне» — разнообразные романы в стиле работы Ф. Березина «Война 2030». Фантасты показали, что они крепки задним умом, но ведь от них ждут опережающего мышления. Футурологией занимаются очень немногие авторы. Можно вспомнить «Гравилёт „Цесаревич“» В. Рыбакова и даже цикл Хольма ван Зайчика «Плохих людей нет». Однако это скорее сказки, добрые истории о приятных людях, чем классические утопии, потому как всякая настоящая утопия должна стремиться к воплощению в действительности, пусть и заведомо невозможному.

Можно вспомнить роман С. Б. Переслегина «Война на пороге» — о возможном конфликте России с Японией, однако это произведение воспринимается скорее как отвлеченный мысленный эксперимент. Есть еще поджанр трансгуманизма — идеи оцифровки человеческого сознания, идеи самых разнообразных трансформаций человека. Это перспективное в смысле футурологии направление, но, к сожалению, оно развито крайне слабо и на фоне фэнтези выглядит чахлым ростком. Из относительно известных авторов можно упомянуть разве что А. Тюрина.

Разумеется, многие могут вспомнить книгу С. Лема «Фантастика и футурология», в которой он крайне негативно отзывался о прогностических способностях фантастики как жанра литературы. Но в той же книге С. Лем приводит в пример творчество Р. Хайнлайна, который в 30-х гг. предвосхитил множество черт грядущей войны.

Фантастика угадывает и одновременно создаёт этот образ будущего. И современные отечественные авторы в громаднейшем большинстве освободили себя от этой обязанности. Как результат, у нас нет образа будущего, который хотя бы приближался по авторитету и общему признанию к «Миру полдня» Стругацких. Про кого из современных фантастов можно сказать, что это «Стругацкие сегодня»? Или что это сегодняшний Станислав Лем? Или хотя бы нынешний Жюль Верн? Какую бы фамилию ни назвали — будет слишком много аргументированных возражений. Между тем, англоязычная фантастика может похвастаться У. Гибсоном — в «Нейромантике» было угадано множество черт современной компьютерной эпохи. А есть еще Б. Стерлинг с его романом «Распад», где так же реалистично описывается будущее биотехнологий. Есть Вернор Виндж и немало других авторов.

Современную отечественную фантастику — да простят меня за такое сравнение — можно уподобить позднеэллинистической философии. Когда после Аристотеля многое казалось сказанным, и философы занимались скорее морально-этическими проблемами, чем пытались осмыслить бытие в его целостности.

Каков результат?

Попытаемся разобрать в качестве примера творчество какого-нибудь плодовитого автора, кассового, но не откровенно «попсового». Вполне подойдет Г. Л. Олди.

Роман «Алюмен» — солидный трехтомник, в котором представлено множество реалий и выдумок первой половины XIX-го века. Автор, несомненно, провёл большое исследование, перечитал многое из прессы той эпохи. Но стоит сравнить тот же «Алюмен» с романами «Ртуть» и «Криптономикон» Н. Стивенсона, с «Машиной различий» того же Б. Стерлинга — и слова докладчиков о золотом веке нынешний фантастики несколько блекнут.

Возьмём роман «Богадельня» — также поднят большой пласт литературы о средневековой Испании и вообще Европе того времени. На фоне «Имени розы» У. Эко эти исследования выглядят студенческой курсовой работой, весьма, впрочем, добротной. Казалось бы, работы Г. Л. Олди — косвенное повторение? Но если взять его же роман «Мессия очищает диск», то так сразу и не вспомнить сравнимой по качеству фантастической вещи о средневековом Китае. В нескольких романах о мире Кабира возникает образ утопического средневекового общества Персии. Тоже прямых аналогов или хотя бы сопоставимых по уровню текстов о той эпохе в фантастике последних лет не появлялось. Если взять роман «Герой должен быть один» и весь цикл книг по мифам и легендам Древней Греции, то, разумеется, есть множество поделок на эту тему, но из сопоставимых вещей так сразу на ум приходит разве что исследование Л. Мештерхази «Загадка Прометея». И уж совсем странная ситуация с Индией — Г. Л. Олди был создан цикл романов о богах индийского пантеона. Солидная вещь. Хотя небольшой роман Р. Желязны «Князь света» куда более известен и любим читателями. Роман «Приют героев» несколько проредил толпы фанатичных поклонников «Дочери железного дракона» М. Суэнвика, но ничего существенно нового к жанру техномагии добавлено не было.

То есть — если авторы умудряются отыскать в мировом культурном багаже некие не известные широкому читателю сюжеты и декорации и оформить их в современном «фантастическом» стиле или дать оригинальную трактовку привычных легенд, то произведение ждет несомненный успех. Авторы выступают просветителями. Если уже имеются известные тексты на похожую тематику (переводные или отечественные), то новый роман будет успешным лишь в привычном круге читателей, которые уже привыкли к стилистике произведений именно Г. Л. Олди. Если же вольно или невольно повторяются лучшие образцы современной фантастики, которые дают англоязычные авторы, — успех под сомнением.

Для проверки этих выводов можно взять творчество небезызвестного Б. Акунина. Этот автор хорошо изучил реалии Российской империи второй половины XIX-начала XX вв. и литературные сюжеты той эпохи. Оттого созданные им произведения, где герой действует именно в этот период, могут показаться совсем даже неплохими. Роман «Статский советник», в котором раскрыта интрига взаимоотношений провокатора и работника охранного отделения, типичная для революции 1905 года, вполне заслуженно был экранизирован. Однако стоило господину Б. Акунину выйти за пределы своего «участка» и попытаться написать «Шпионский роман» (время действия 1941 год) или даже книгу с претенциозным названием «Фантастика» (время действия — 80-90-е гг. XX века), получались откровенно халтурные тексты, сдобренные большим количеством справочного материала.

Итак, русскоязычные авторы могут превосходно работать на отечественном культурном поле. Несомненный успех там, где поднимаются проблемы собственной культуры или окружающего общества. На этом поле даже хорошие переводы лучших западных романов не угрожают отечественным авторам. И ведь качественных произведений накопилось немало. «Вейский цикл» Ю. Латыниной и ранние детективы, где была сделана попытка дать картину пороков «советской» экономики и экономической преступности 90-х. Эпических масштабов книга А. Лазарчука и М. Успенского «Посмотри в глаза чудовищ», где мастерски выписаны все околомистические сплетни последних десятилетий. Алексей Иванов, воскресивший в романе «Сердце Пармы» противостояние шаманизма и христианства. С. Логинов со своими остро социальными произведениями — будь то «Предтеча» или «Россия за облаком». Все эти книги прочно заняли своё место в умах и сердцах читателей. И они стали зеркалом эпохи.

Целым зеркалом. И одновременно всего лишь зеркалом.

Вот такая закавыка.

Фантасты мастерски исполнили поставленные перед собой задачи. Но это сравнительно ограниченные задачи. Будущего они не конструировали. Не предлагали людям картин грядущей жизни. И речи даже не было о том, чтобы дать некий выдуманный, но одновременно реалистичный, действенный в своей притягательности образ, вмещающий в себя грядущие века всего человечества. Были попытки, упоминавшиеся выше, нарисовать некое счастливое будущее России, но и они не пошли дальше вполне рядовых романов. Иногда у приверженцев кибер-панка или привычной индустриальной НФ проскальзывают образы, которые почти наверняка воплотятся в будущем, однако целостной картины не создаётся.

Потому нынешний расцвет постсоветской фантастики весьма ограничен. Как если бы новый день начался только между 20-й и 40-й широтой, а в остальных землях царила тьма.

Бестселлеры исправно переводятся на другие языки, фильмы (такие, как «Ночной дозор») проходят порой с успехом, мастера могут брать премии на фестивалях (и всяческих статуэток из Европы привезено немало).

Но всё это как песня вполголоса. Успехи и неудачи порой чередуются независимо от качества созданных произведений. Потому что будущее первыми сейчас описывают англоязычные авторы.

Итог ограниченного расцвета — такой же ограниченный закат — может быть двояким.

Первая составляющая заката. Социальные сети, игры, фильмы в итоге выиграют у фантастов конкурентную борьбу. Уйдет поколение, которое привыкло видеть в книге основной источник информации. А людям, выросшим в электронную эпоху, интереснее самим драться с драконом, чем читать о приключениях героя. Если же боязно лично выходить на бой, то можно поработать за «Санчо Пансу» — игры позволяют играть за любого персонажа. Нынешние пятитысячные тиражи окончательно сменятся трехтысячными. Интернет позволит мгновенно собирать библиотеки лучших произведений и практически бесплатно скачивать самое свежее чтиво. Авторам романов придется становиться в первую очередь авторами сценариев: как сейчас издатели требуют форматных текстов (по жанру и объему), так дальше они будут требовать форматных сюжетов (соответствующих будущим играм), — и современные требования покажутся фантастам верхом свободы и вседозволенности.

Вторая составляющая. В тот момент, когда постсоветское общество начнет реализацию хоть сколько-нибудь осмысленного социального проекта, все громадное здание фантастики последних двух десятилетий рухнет. Людям станет неинтересно читать про эльфов Тупатриэлей и летучие стимпанковские самовары. Вампиры с тремя парами клыков или гномы, гоняющиеся по дорогам Украины за дикими грузовиками, — станут чудаковатыми и обременительными выдумками. Исчезнет стимул, который позволял вживаться в иные миры, отказываться, пусть и на несколько часов, от сиюминутных проблем. И уменьшение потребности в эскапизме убьёт львиную долю современных поджанров фантастики.

Появление второй составляющей пока не очевидно, однако первая уже стучится в двери и властно требует своей доли потребителей. Этот процесс можно сравнить с упадком эстрадного жанра после ухода советской цензуры. Если в эпоху застоя сатирик порой был единственным развлечением, и люди были готовы смотреть на человека, чего-то там читающего со сцены, то в 90-х развлечение стало неотделимо от зрелища. Даже такие сильные эстрадные шоу, как «Вечерний квартал», наполненные едкой политической сатирой, уже не могут обойтись без концертных номеров и, по сути, превращаются в постановки маленьких фарсов. Это уже скорее театр, а на смену одиночкам вроде Задорнова и Жванецкого не приходят молодые артисты.

И если фантасты желают сохранить внимание читателей — им надо формировать эти мечты о будущем. Тогда читатели и через много лет будут уважать фантастику: покупать новые книги и перечитывать старые. Потому как именно в них они захотят отыскать корни собственного понимания мира и основания для новых мечтаний.

ИНФОРМАТОРИЙ

Конкурс литературного фантастического анекдота

Семинар Бориса Стругацкого и альманах «Полдень, XXI век» объявляют анонимный конкурс литературного фантастического анекдота на тему «Космос».

На конкурс принимаются оригинальные авторские анекдоты объемом до трех тысяч знаков с учетом пробелов. Напоминаем, что анекдот — это короткая юмористическая история с парадоксальной концовкой. Использование существующих анекдотов в качестве основы запрещено.

Анекдоты следует направлять старосте Семинара Антону Ивановичу Первушину по адресу: apervushin@mail.ru с обязательным указанием авторства и пометкой «На конкурс анекдотов».

По мере поступления анекдоты будут зачитываться вслух на заседаниях Семинара без указания авторства. Там же будет проводиться тайное голосование по 13-балльной системе. Время окончания конкурса пока не определено — возможно, он будет продолжаться около года: это зависит от качества и количества поступивших анекдотов. По итогам тайного голосования будет определен победитель, который получит денежное вознаграждение и статус действительного члена Семинара.

Награждение победителя состоится в ходе церемонии вручения «АБС-Премии» (Международной литературной премии имени Аркадия и Бориса Стругацких).

«Басткон» — 2010

22-24 января 2010 года под Москвой прошла X литературно-практическая конференция «Басткон».

В конференции приняли участие около 120 писателей, переводчиков, критиков, историков и публицистов.

Приводим имена лауреатов и дипломантов различных премий, традиционно вручаемых на «Бастконе».

МЕЧ БАСТИОНА (вручается по решению Коллегии ЛФГ «Бастион»)

Лауреат — Ольга Елисеева.

Дипломы: П. Святенков; И. Пронин.

КАРАМЗИНСКИЙ КРЕСТ (первые 2 номинации вручаются по результатам голосования действительных членов Карамзинского Клуба, 3-я номинация вручается по результатам голосования участников «Басткона»):

Ю: Кудрина, монография «Мария Федоровна»;

Д. Федотов, роман «Огненный глаз Тенгри»;

Е. Дворецкая, роман «Сокровище Харальда».

ЧАША БАСТИОНА (вручается по результатам голосования участников «Басткона»)

Лауреат — И. Пронин, повесть «Путешествие в Гритольд».

Дипломы: Анна Семироль, рассказ «Сказатели»;

К. Бенедиктов, роман «Блокада».

ИВАН КАЛИТА — коммерческая премия, вручается по результатам ПЛАТНОГО голосования участников Басткона, по номинационному списку «Чаши Бастиона»: К. Бенедиктов, роман «Блокада»

ДВА СЕРДЦА — вручается за создание яркого художественного образа Москвы или Санкт-Петербурга, по результатам голосования особого жюри.

В этом году не вручалась из-за того, что, по мнению жюри, не нашлось достойных претендентов.

ПРЕМИЯ ИМЕНИ В. ОДОЕВСКОГО (за поддержание традиций интеллектуальной фантастики), вручается по решению особого жюри: Э. Геворкян, повесть «Чужие долги».

БЕСОБОЙ (за достижения в мистической (сакральной) фантастике), вручается по решению малой Коллегии ЛФГ «Бастион»:

С. Волков, рассказ «Московская готика».

ЗЕРКАЛО (за достижения в переводе фантастических произведений): М. Десятова, Е. Романова.

РЕЗУЛЬТАТЫ КОНКУРСА сказок:

Стала победителем и получила премию Анна Семироль со сказкой «Осколки».

Лауреаты (места 2–4): Николай Калиниченко («Старик и птица»), Владимир Севриновский («Язык воды») и Юстина Южная («Кошка с каминной полки»).

Места с 5-е по 10-е заняли соответственно Светлана Капинос («Сказ о царевиче»), Ника Батхен («Ясный сокол»), Анна Федорец («Чистая вода»), Мария Беседина («Раковина»), Виктор Гитин («Белая голубка»), Андрей Щербак-Жуков («Дон Кихот-2»).

Кроме того, на конвенте были вручены премии «Баст» за историческую фантастику («Баст» основана независимой группой писателей и историков).

1-е место — Симона Вилар «Ведьма княгини»

2-е место — Г. Л. Олди, А. Валентинов, трилогия «Алюмен»

Источник информации:

Редакция нашего альманаха поздравляет лауреатов и желает им дальнейших творческих успехов.

Наши авторы

Павел Амнуэль (род. 1944 г. в Баку). Известный писатель. Закончил физический факультет Азербайджанского государственного университета. Первая публикация — еще в 1959 году (рассказ «Икария Альфа» в журнале «Техника-молодежи»). Автор множества научных работ, романов, повестей и рассказов. В нашем альманахе печатался неоднократно. С 1990 года живет в Израиле.

Дарья Беломоинова (род. в 1987 г. в с. Первомайское Крымской обл.). Закончила филологическое отделение ГФ НГУ. Фрилансер, делает кукол, игрушки и украшения ручной работы. Рассказ «Память» — первая публикация автора. Живет в Новосибирске.

Станислав Бескаравайный (род. в 1978 г. в Днепропетровске). Закончил Национальную металлургическую академию Украины (там же и работает в данный момент). Произведения автора публиковались в журналах «Порог» и «Звездная гавань». В нашем издании печатался неоднократно.

Елена Галиновская (род. в 1963 г. в Архангельской обл.). Закончила юридический факультет МГУ. Кандидат юридических наук. Работает в Институте законодательства и сравнительного правоведения. Пишет стихи и прозу. Имеются публикации в электронных изданиях. Живет в Москве.

Майк Гелприн (род. в 1961 г. в Ленинграде) окончил Ленинградский политехнический институт. Сменил множество работ и профессий. Писать начал в 2006-м, увлёкся писательством отчаянно и бесповоротно. Написал около сотни повестей и рассказов, закончил первый роман. Победитель и призёр множества сетевых литературных конкурсов. Известен в сети как Джи Майк, он же Балшой Грофаман, он же Монстр короткой формы. В нашем альманахе печатался неоднократно. С 1994-го живёт в США.

Владимир Голубев (род. в 1954 г. в г. Кинешма Ивановской обл.). Учился в Рязанском радиотехническом институте. Писать фантастику начал в 2005 г. Автор книги «Гол престижа». Печатался в журналах: «Уральский следопыт», «Порог», «Шалтай-болтай», «Безымянная звезда». В нашем издании произведения автора публиковались неоднократно.

Геннадий Лагутин (род. в 1946 г. в пос. Навля Брянской обл.). Закончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии. Печатных публикаций прежде не было. Живет в Твери. Пенсионер.

Дмитрий Лукин (род. в 1980 г. в Ялте). Закончил факультет журналистики МГУ им. Ломоносова. Печатался в «Литературной газете», «Татьянином дне», «Известиях», «Новой газете», журнале «Журналист». Фантастических публикаций прежде не было. Живет в Ялте.

Юстина Южная (лит. псевдоним), родилась в г. Долгопрудный, в настоящее время проживает в Москве. Закончила Московский государственный университет печати. По профессии литературный редактор. Первая публикация — соавторская статья вышла в журнале «Вместе/Together» в 1992 году. Первый рассказ опубликован в 2004 году, затем последовало несколько публикаций в разных периодических изданиях, в том числе — рассказ «Визажист» в «Реальности фантастики» (2007 г.).

ПОДПИСКА

Объединенный каталог «ПРЕССА РОССИИ». Индексы:

41700 — «Вокруг Света», годовая подписка;

84702 — «Вокруг Света», годовая льготная подписка;

41505 — «Вокруг Света», полугодовая подписка;

84701 — «Вокруг Света», полугодовая льготная подписка;

84704 — «Полдень. XXI век», годовая подписка;

84705 — «Полдень. XXI век», годовая льготная подписка;

83248 — «Полдень. XXI век», полугодовая подписка;

84703 — «Полдень. XXI век», полугодовая льготная подписка;

84707 — комплект «Вокруг Света» + «Полдень. XXI век», годовая подписка;

84708 — комплект «Вокруг Света» + «Полдень. XXI век», годовая льготная подписка;

83249 — комплект «Вокруг Света» + «Полдень. XXI век», полугодовая подписка;

84706 — комплект «Вокруг Света» + «Полдень. XXI век», полугодовая льготная подписка;

Каталог «Газеты. Журналы. Агентство „РОСПЕЧАТЬ“». Индексы:

80650 — «Вокруг Света», годовая подписка;

83321 — «Вокруг Света», годовая льготная подписка;

80475 — «Вокруг Света», полугодовая подписка;

83320 — «Вокруг Света», полугодовая льготная подписка;

83324 — «Полдень. XXI век», годовая подписка;

83323 — «Полдень. XXI век», годовая льготная подписка:

84170 — «Полдень. XXI век», полугодовая подписка;

83322 — «Полдень. XXI век», полугодовая льготная подписка;

83624 — комплект «Вокруг Света»+«Полдень. XXI век», годовая подписка;

83625 — комплект «Вокруг Света»+«Полдень. XXI век», годовая льготная подписка;

83084 — комплект «Вокруг Света»+«Полдень. XXI век», полугодовая подписка;

83623 — комплект «Вокруг Света»+«Полдень. XXI век», полугодовая льготная подписка;

Каталог российской прессы «ПОЧТА РОССИИ». Индексы:

99440 — «Вокруг Света», годовая подписка;

12464 — «Вокруг Света», годовая льготная подписка;

99118 — «Вокруг Света», полугодовая подписка;

12463 — «Вокруг Света», полугодовая льготная подписка;

12466 — «Полдень. XXI век», годовая подписка;

12467 — «Полдень. XXI век», годовая льготная подписка;

10853 — «Полдень. XXI век», полугодовая подписка;

12465 — «Полдень. XXI век», полугодовая льготная подписка;

12469 — комплект «Вокруг Света»+«Полдень. XXI век», годовая подписка;

12470 — комплект «Вокруг Света»+«Полдень. XXI век», годовая льготная подписка;

10854 — комплект «Вокруг Света»+«Полдень. XXI век», полугодовая подписка;

12468 — комплект «Вокруг Света»+«Полдень. XXI век», полугодовая льготная подписка;

Льготная подписка действительна для предъявителей подписного купона за предыдущий период.

Борис Стругацкий

представляет альманах фантастики

ПОЛДЕНЬ

XXI ВЕК

Читайте в апрельском номере:

Начало повести

Геннадия Прашкевича

и Алексея Гребенникова

«Юрьев день»

а также произведения

Константина Ситникова

Святослава Логинова

Антона Первушина

и других авторов

ВОКРУГ СВЕТА

Примечания

1

Журнальный вариант.

(обратно)

2

Global Library Net System.

(обратно)

3

Radio Frequency Identification — радиочастотная идентификация, метод автоматической идентификации объектов.

(обратно)

4

Х. Л. Борхес. «Вавилонская библиотека», перевод В. Кулагина-Ярцева.

(обратно)

5

«Откровение Иоанна Богослова». 13, 10.

(обратно)

6

Студенческое научное общество.

(обратно)

7

«Успехи физических наук», престижный научный журнал.

(обратно)

8

Дружеское прозвище Л. Д. Ландау.

(обратно)

9

Статья Ф. И. Дельгядо так и называется «Уроки Демиурга» / DelgiadoEsse.htm

(обратно)

Оглавление

Борис Стругацкий . представляет альманах фантастики . ПОЛДЕНЬ, XXI ВЕК . МАРТ (63) 2010

КОЛОНКА ДЕЖУРНОГО ПО НОМЕРУ

ИСТОРИИ, ОБРАЗЫ, ФАНТАЗИИ

  ПАВЕЛ АМНУЭЛЬ . Библиотекарь . Повесть[1]

  МАЙК ГЕЛПРИН . Практикант . Рассказ

  ДАРЬЯ БЕЛОМОИНА . Память . Рассказ

  ЕЛЕНА ГАЛИНОВСКАЯ . Игра . Рассказ

    С чего началось

    Конкурс

    Финал

  ВЛАДИМИР ГОЛУБЕВ . Монстр . Рассказ

  ГЕННАДИЙ ЛАГУТИН . Последний бой . Рассказ

  ЮСТИНА ЮЖНАЯ . Историк . Рассказ

ЛИЧНОСТИ, ИДЕИ, МЫСЛИ

  ДМИТРИЙ ЛУКИН . Фантастика VS боллитра: мир неизбежен

    ПЕРЕД ЛИЦОМ ОБЩЕЙ УГРОЗЫ

    ПРИБЛИЖЕНИЕ ПЕРВОЕ

    ПРИБЛИЖЕНИЕ ВТОРОЕ

    ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

    ФЕОДАЛЬНАЯ РАЗДРОБЛЕННОСТЬ

    ПРЕЦЕДЕНТЫ МИРА

    ПРЕИМУЩЕСТВА МИРА

  СТАНИСЛАВ БЕСКАРАВАЙНЫЙ . Об ограниченном расцвете

ИНФОРМАТОРИЙ

  Конкурс литературного фантастического анекдота

  «Басткон» — 2010

Наши авторы . . . . . . . . . .

Реклама на сайте